Айвазовский (fb2)

- Айвазовский 3092K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Лев Арнольдович Вагнер - Надежда Семеновна Григорович

Лев Арнольдович Вагнер, Надежда Семеновна Григорович
Айвазовский

Посвящаем Светлой памяти Анастасии Николаевны Григорович

Пролог

В первые дни августа 1833 года Александр Иванович Казначеев, губернатор Тавриды, объезжал свои владения. Против обыкновения на этот раз рядом с ним в карете находился не доверенный чиновник, а шестнадцатилетний гимназист. Когда миновали Старый Крым, Александр Иванович сказал:

— Скоро, Ваня, Феодосия.

Юноша опустил окно кареты и жадно вдохнул воздух. К степному аромату уже примешивался острый запах моря.

Казначееву невольно передалось волнение его молодого спутника.

Оба они погрузились в воспоминания…

Это происходило четыре года назад. В то время Казначеев был градоначальником в Феодосии.

Однажды проезжал он берегом моря по одной из окраинных улиц. В тот день он устал, и прогулка доставляла особенное удовольствие.

Солнце уже клонилось к закату, с моря дул свежий ветерок. Казначеев откинулся на кожаные подушки экипажа и слегка прикрыл глаза. Улицы здесь были узкие, каменистые, кучер придерживал лошадей. Экипаж мягко покачивался на рессорах, и Казначеев незаметно задремал.

Из дремоты его неожиданно вывели звуки музыки. На подоконнике открытого окна небольшого домика примостился мальчик лет одиннадцати-двенадцати и с увлечением играл на скрипке. Казначеев слегка прикоснулся к спине кучера, молча приказывая придержать лошадей.

Мальчик так был погружен в свое занятие, что не заметил остановившегося у дома экипажа. Казначеев сидел неподвижно и внимательно слушал, не спуская глаз с маленького музыканта. Когда тот кончил играть, Казначеев громко похвалил:

— Отменно играешь!

Мальчик вздрогнул и только тут заметил важного господина в экипаже. Он сильно смутился и от растерянности спрятал скрипку за спину.

Казначеев попытался его успокоить:

— Не бойся. Лучше сыграй мне что-нибудь еще…

Ласковое обращение и доброе лицо незнакомца рассеяли робость скрипача, и он заиграл новый, на этот раз грустный, щемящий мотив. Казначеев недавно слышал этот напев в гостях у знакомого армянина. И сейчас его поразило, как тонко и верно маленький виртуоз передал на скрипке все особенности восточной мелодии.

— У тебя великолепный слух, — еще раз похвалил градоначальник мальчика. — Как тебя зовут?

— Оник…

— Ты армянин? Оник по-русски — Ваня?

— Да. Меня многие зовут Ваней.

— А как фамилия твоего отца, и чем он промышляет?

— Гайвазовский, — отвечал мальчик. — Батюшка ходит по тяжебным делам и пишет прошения на базаре.

Казначеев ласково кивнул мальчугану и уехал. По дороге он несколько раз повторил про себя: «Ваня Гайвазовский».

Через несколько дней во время обычной утренней прогулки Казначеев снова очутился в лабиринте тесных переулков за Арабатской улицей. Ему правился этот тихий уголок в ранние часы. Казалось, солнце здесь по-особому освещало беленные известью заборы и выщербленные каменные плиты узких тротуаров. Он переходил из одного пустынного переулка в другой. И трудно ему было поверить, что за этими высокими каменными заборами живут люди. Казначеев решил уже повернуть назад, как вдруг внимание его привлек длинный забор, на котором углем были нарисованы какие-то фигуры. Подойдя поближе, он увидал, что изображен солдат в полной амуниции.

Хотя Казначеев славился своей добротой, но многие знали за ним способность внезапно сильно вспылить. Так случилось и на этот раз. В рисунке он усмотрел нарушение городского благообразия. Рассердился Казначеев еще и потому, что разрисованная стена неожиданно нарушила приятную раннюю прогулку. Он стал искать калитку или ворота, чтобы постучать домовладельцу, и, оглянувшись, заметил полицейского. Блюститель порядка с пышными рыжими усами был грузен и неуклюж. Увидев градоначальника, он приложил руку к козырьку и затрусил к нему. Эта фигура могла рассмешить кого угодно, и Казначеев от души рассмеялся. Поэтому, когда полицейский подбежал, градоначальник успел остыть и ограничился приказанием забелить неуместное художество.

Спустя несколько дней Казначеев опять заглянул в этот переулок и, поравнявшись с длинным забором, остановился, неприятно пораженный: на свежевыбеленном заборе четко виднелись новые фигуры. На этот раз были нарисованы уже не солдаты, а герои греческого восстания Канарис, Миаули, Баболина. Казначеев их сразу узнал. Он чуть ли не ежедневно встречал их на продававшихся сотнями лубочных картинках, литографиях и гравюрах с изображениями героев греческого восстания и видами взятых турецких крепостей.

Казначеева удивило не то, что изображены греческие патриоты — в Феодосии жило немало греков, и каждая победа над турками вызывала всеобщее ликование, — в рисунке неизвестного художника его поразило другое: точность копирования гравюр, правильность и свобода линий, уверенность привычной, хотя еще далеко не окрепшей руки.

Глядя на рисунок, Казначеев подумал, не посылает ли ему случай возможность открыть новый талант и способствовать его развитию. Он решил, что художник-шалун, вероятно, снова вернется сюда рисовать, если забелить и на этот раз забор.

Казначеев искал, кому бы поручить подстеречь озорника и узнать его адрес, как вдруг увидел того же самого полицейского, застывшего в почтительном усердии сзади него.

— Ба! — воскликнул от неожиданности Казначеев. — Как ты опять появился здесь, любезный?

— Я, ваше высокоблагородие, издали заметил, как вы изволили направиться сюда, и поспешил!.. Не виновен, ваше высокоблагородие. Вчерась вечером забор был в благообразном виде…

— Ладно, ладно, — прервал его Казначеев, — Ты возьми это место под свое наблюдение и осторожно подстереги нарушителя. А когда узнаешь, кто он и где жительствует, явишься ко мне. Только следи за ним осторожнее, чтобы не вспугнуть. Не мешай рисовать. А это пока забелить…

В то утро после завтрака Казначеев, как обычно, работал у себя в кабинете. Но занятия были прерваны приходом городского архитектора Коха, которому необходимо было утвердить у градоначальника расходы на ремонт фонтанов.

После того как градоначальник подписал бумаги, Кох, против обыкновения, медлил и не уходил. Казначеев удивленно на него взглянул. Тогда архитектор, словно решившись наконец на что-то очень для него важное, извлек из портфеля пачку небольших листков.

— Что это у вас?

Кох почтительно объяснил:

— Александр Иванович, я покорнейше прошу вас найти досуг и полюбопытствовать на рисунки отрока Гайвазовского. Мальчик проявляет очевидные наклонности к художеству. Все лето я его знакомил с правилами черчения архитектурных деталей и перспективы. За короткое время он показал превосходные успехи. Доказательства последнего — эти рисунки юного Гайвазовского.

Казначеев с интересом протянул руку к листкам. Он вспомнил рисунки на заборе, и у него мелькнула мысль, что между ними существует какая-то связь. А когда на одном из листков он увидел тех же греческих героев, только в уменьшенных размерах, Александр Иванович полностью убедился, что был прав в своем предположении.

От удивления и удовольствия, что он наконец-то может в любой момент послать за упрямым художником, градоначальник даже рассмеялся. Казначеев тут же рассказал Коху об истории с рисунками на заборе и велел привести мальчика на следующий день после полуденного отдыха, прихватив заодно остальные рисунки, какие у него найдутся.

На другой день озорник художник, оказавшийся мальчиком, игравшим на скрипке, предстал перед градоначальником и сразу же пленил его сердце.

Вскоре Казначеев был назначен губернатором. Он взял Ваню Гайвазовского с собой в Симферополь, определил в гимназию и поселил в своем доме.

Ваня отличался большим усердием к наукам, но главное внимание все же уделял художеству. Мальчик подолгу, не отрываясь, писал то карандашом, то пером, то акварелью виды далекой, дорогой сердцу Феодосии. На этих рисунках жило, дышало море — голубое, кроткое во время штиля; разъяренное, черное — в шторм. Ваня рисовал и рыбаков, выгружающих богатый улов, и детей, весело играющих на горячем прибрежном песке у стен мрачных генуэзских башен. Были у него рисунки, на которых мечтательно потягивали кальян старые толстые турки или плясали матросы в кругу веселых друзей. А однажды он изобразил свадебное шествие. Процессия была полна движения, а над виднеющимся вдали морским заливом плыли легкие, радостные облака. Когда учитель рисования в гимназии увидел эту акварель, он долго не хотел поверить, что написал ее ученик Гайвазовский. Учитель думал, что сын губернатора Саша Казначеев принес из коллекции отца произведение какого-нибудь петербургского художника и решил сыграть с ним очередную шутку — выдать акварель за работу своего друга Вани… А через некоторое время Ваня сделал блестящий рисунок — «Евреи в синагоге».

Случилось это так. Как-то Ваня, бродя по городу, забрел на базар и был оглушен гомоном и сутолокой. Мальчику припомнился феодосийский базар, бандуристы, татарин Хайдар, научивший его играть на скрипке… Ваня уже решил было поискать, нет ли здесь странствующих певцов, как вдруг услышал:

— Господин гимназист, вам что угодно? Может, вам нужен перочинный ножичек, карандаши, рисовальная бумага? У меня самые лучшие товары. Не проходите мимо…

Гайвазовский оглянулся. Старик, не то еврей, не то караим, приглашал его остановиться у своего убогого лотка.

Мальчик вспомнил, что на днях потерял перочинный ножик. Он начал выбирать. Торговец причмокивал губами и закатывал глаза, усердно расхваливая товар. Гайвазовский поспешил скорее расплатиться и уйти. Когда он почти выбрался из базарной толчеи, кто-то осторожно тронул его за рукав. Перед ним стоял худенький, сгорбленный мальчик с бледным лицом. Трудно было определить, сколько ему лет. На узкие плечи была посажена несоразмерно большая голова с пытливыми, умными, но беспредельно печальными глазами.

— Господин гимназист, извините меня… — тихо и робко проговорил мальчик. — Ваше лицо показалось мне таким добрым, когда вы покупали ножик у моего отца, а то я бы не посмел остановить вас…

Что-то дрогнуло в душе Гайвазовского. Никогда еще он не встречал таких забитых, несчастных мальчиков. Поводыри у бандуристов и то не были так жалки. Гайвазовский взял его за руку.

— Пойдем отсюда, — приветливо сказал он, — здесь шумно и многолюдно.

Они спустились к Салгиру. Маленькая река шумела бурным потоком. Хорошо было сидеть на траве и глядеть, как несется мутная весенняя вода. Гайвазовский узнал, что мальчик — еврей, его зовут Менделе, что учится он в хедере^[1], но сам тайком научился читать по-русски и теперь мечтает о русских книгах.

Они стали встречаться. Гайвазовский приносил ему книги. Казалось, Менделе их не читал, а проглатывал. С каждой новой встречей Гайвазовский замечал, что его товарищ становился все смелее и даже начинал изредка смеяться.

Однажды Менделе поведал Ване о том, что дома его бы прокляли, если бы узнали, что он встречается с шейгецем^[2] и берет книги у гоя^[3]. Менделе признался, что книги, которые приносит ему Ваня, он хранит в укромном месте на чердаке. Там их и читает, когда возвращается из хедера. Ни одна душа об этом не знает.

Мальчики скоро подружились. Менделе обожал своего друга. Однажды в пятницу под вечер они проходили мимо синагоги. Гайвазовский спросил, можно ли ему войти. Менделе ответил, что вряд ли Ваню впустит шамес^[4]. К счастью, шамеса не оказалось у входа, и друзья начали осторожно пробираться вперед. Гимназический мундирчик Гайвазовского сразу привлек внимание молящихся. Один старый еврей гневно сверкнул глазами и взял Гайвазовского за плечо, намереваясь вытолкать. Но тут Менделе быстро зашептал по-еврейски:

— Этот мальчик живет у губернатора.

Старик в страхе отпрянул, выпустив Гайвазовского. В синагоге произошло некоторое замешательство, но через минуту все пошло по заведенному порядку. Ваня с любопытством озирался, но моление скоро окончилось.

Менделе сказал, что завтра, в субботу, здесь будет торжественнее и многолюднее.

На следующий день Гайвазовский не пошел в гимназию. Со вчерашнего вечера он не переставал думать о синагоге. О мальчике из дома губернатора в синагоге уже знали все. Шамес молча пропустил его. Многие молящиеся недружелюбно косились на гимназиста, но никто с ним не заговаривал. Гайвазовский увидел в задних рядах свободную скамью, сел недалеко от двери и стал с любопытством оглядывать синагогу.

Вчера вечером она была слабо освещена, сегодня же голубое весеннее небо весело заглядывало в окна. Молящихся пришло много. Поверх одежды на их плечи были наброшены талесы — белые и кремовые шерстяные накидки в черную полоску.

Освоившись, маленький художник обратил внимание на роспись на потолке. Но она его разочаровала. Потолок украшали ангелы и сцены на библейские темы. Мальчик-художник сразу заметил несовершенство рисунка, полное отсутствие ощущения пространства и безвкусные, аляповатые краски. Но рядом с этой грубой, неумелой живописью его поразил изумительной работы ковчег, видневшийся из-за темно-лиловой бархатной занавеси, украшенной золотым шитьем, кистями. Необычайно хорош оказался и высокий шатер посередине синагоги. Его поддерживали изящные деревянные колонны. На возвышении под шатром пел кантор, окруженный хором мальчиков. Он был в богатом белом шерстяном кафтане с серебряным шитьем. Гайвазовский разглядел, что такие же кафтаны красовались на некоторых молящихся. Мальчик решил, что, по-видимому, это самые почетные прихожане. Они сидели в креслах по обе стороны ковчега.

Ряд кресел богачей отделялся от других рядов свободным пространством, покрытым богатым ковром. Еще Гайвазовский заметил, что, чем ближе скамьи к выходу, тем они проще и сидят на них бедняки в ветхих, во многих местах заштопанных и заплатанных накидках, а молитвенники у них растрепанные, их пожелтевшие листки давно отклеились от переплетов.

Внезапно кантор громким голосом возвестил начало торжественной молитвы. Все встали и, натянув талесы на головы так, чтобы ими были закрыты глаза, начали нараспев повторять за кантором слова молитвы. Евреи при этом беспрерывно раскачивались в такт жалобному песнопению.

Гайвазовскому стало жутко, но он продолжал наблюдать. Мальчик обратил внимание, что даже в минуты молитвенного экстаза евреи молятся по-разному: владельцы кресел, натянув на глаза небольшие, изящные накидки, лишь слегка колыхались своими тучными телами, их голосов совершенно не было слышно в общей молитве. Бедняки в заплатанных талесах раскачивались неистово, вкладывая в каждое слово молитвы страдания измученных невзгодами и нуждой людей. Их молитвенный экстаз нарастал, переходил в крик. Жалобный вначале, он к концу торжественной молитвы становился требовательным, почти угрожающим…

Мальчику стало еще страшнее от этого неистового крика толпы с закрытыми лицами. Он скорее почувствовал, чем понял, что эти разные по одежде люди даже молиться богу не могут одинаково. Для одних бог — добрый, любящий отец, и поэтому дм нет причины неистовствовать. Они полны спокойной признательности к нему за дарованные им блага. Бедняки же громко плакались богу, обнажая измученные, скорбящие сердца и взывая о милосердии. Постепенно, незаметно для себя, они от жалоб переходили к требованиям, неистово крича, что хотят немного радости и счастья в жизни.

Гайвазовский не выдержал и опрометью кинулся из синагоги.

В последующие дни Гайвазовский, вернувшись из гимназии, почти не выходил из своей комнаты. Он не мог забыть молящихся евреев. На улице, на уроках в гимназии и особенно в тихие вечерние часы, когда он оставался один в своей комнате, они неотступно стояли у него перед глазами, он явственно слышал их ужасный крик, напоминающий вопль смертельно раненного животного.

И Гайвазовский понял, что они будут его преследовать до тех пор, пока он не перенесет их на бумагу.

Обычно рисунки у него получались быстро. Но на этот раз работа шла мучительно медленно. То его не удовлетворяло расположение фигур, то ему казалось, что они все похожи друг на друга. А юному художнику хотелось в этой толпе людей показать каждого в отдельности, думающего, мечтающего о своем, но в то же время слившегося в своих страданиях с остальными.

Он закрывал глаза и ясно видел эти истощенные человеческие фигуры в странной одежде. Со стороны они могли показаться забавными и даже вызвать веселый смех. Гайвазовскому же было больно. В этих униженных и оскорбленных мальчик чувствовал таких же бедняков, как он сам, читал на их лицах как бы частично историю своей судьбы. А на рисунках у него по-прежнему получались только смешные фигурки.

Как-то вечером он особенно горько задумался о себе, о своем положении в доме Казначеевых, где с каждым днем сильнее чувствовал, что живет из милости и даже слуги относятся к нему свысока. Но тут же вспомнил, что и учитель-итальянец в доме губернатора, и гимназические учителя, и сам Казначеев — все говорят, что у него счастливый дар и он непременно преуспеет в художестве. И вдруг он ощутил необычный прилив сил, веру в себя, и ему захотелось громко петь, смеяться и скорее что-то делать.

Он подошел к столу, где лежали рисунки, зажег свечи, схватил карандаш и начал работать с какой-то неудержимостью.

Через два часа Гайвазовский в изнеможении выпустил из пальцев карандаш. Рисунок был окончен. Наконец-то он добился того, чего хотел. Фигуры получились характерные, живые. Ощущался даже ритм движений этой взволнованной, охваченной экстазом толпы.

Гайвазовский назвал рисунок «Евреи в синагоге».

Обычно Ваня с готовностью показывал свои работы Саше и Александру Ивановичу.

Но на этот раз юноша спрятал рисунок в нижнем ящике книжного шкафа. Там он пролежал до воскресенья.

В воскресенье Ваня помчался к Наталье Федоровне Нарышкиной.

Наталья Федоровна только что вернулась из церкви и отдыхала.

Гайвазовский прошел в библиотеку. Он любил эту огромную светлую комнату, уставленную книжными шкафами. Ни у кого в Симферополе не было такого собрания книг и старинных гравюр, как у Нарышкиных.

Гайвазовский никогда не забудет тот счастливый день, когда Александр Иванович привез Сашу и его в этот дом. Наталья Федоровна, в отличие от других знакомых Казначеева, не стала восторгаться его рисунками. Она ласково улыбнулась и просто сказала:

— Я очень рада, что наконец собрание гравюр, вывезенное моим дедом графом Растопчиным из Англии и Голландии, пригодится… Надо же было, чтобы они так долго дожидались художника…

Казначеев поздравил его: в Симферополе все знали, что очень немногих Нарышкина допускала к этим сокровищам и даже сама хранила ключи от шкафов с гравюрами.

Как часто потом проводил Ваня воскресные дни один в этой комнате. Случалось, что Наталья Федоровна оставляла своих гостей и приходила в библиотеку побеседовать с ним, гимназистом, о книгах, гравюрах, а еще чаще о его рисунках.

Вот почему Гайвазовский еле дождался нынешнего дня. Он придавал большое значение своему новому рисунку, и для него было очень важно, что же скажет Наталья Федоровна.

Когда Нарышкина увидела «Евреев в синагоге», она долго молчала, а потом с укоризной сказала:

— Вы пришли ко мне с этим и не велели разбудить?..

Наталья Федоровна долго рассматривала рисунок.

— Хорош! — с удовлетворением произнесла она. — Истинный талант!.. В Рим бы вас отправить обучаться живописи… — Нарышкина на минуту задумалась, а потом решительно добавила: — Вы, mon ami, вот что сделайте — принесите мне ваши лучшие рисунки. Я отошлю их вместе с нынешним моему другу живописцу Тончи. Он женат на Гагариной и весьма влиятелен при дворе…

Наступило лето. В гимназии окончились экзамены. В раннее июльское утро Гайвазовский шел к Нарышкиным. Накануне вечером за ним присылали.

В саду никого не было. Солнце и птицы возвещали беспечный, счастливый день. Так же ясно и тихо было и на сердце у Гайвазовского.

В доме Нарышкиных летом вставали рано. Наталья Федоровна на балконе разбирала полученную накануне почту.

Гайвазовский поклонился.

— Поднимитесь ко мне, mon cher, я должна вас поздравить с большой удачей…

У юноши заколотилось сердце, когда она поднесла к своим глазам лист белой почтовой бумаги.

— Ну вот, mon ami, судьба к вам благосклонна. Благодарите бога и добрейшего Тончи. Он сообщает, что президент Академии художеств Алексей Николаевич Оленин находит у вас большие способности к живописи и высказался за ваше определение в Академию казенным пенсионером.

Значит, не обманули его солнце и птицы в саду, сулившие ему нынче счастье! Счастье!.. Разве можно точно определить, как оно приходит и наполняет все существо человека! Оно уже приходило к нему, когда он получил в подарок скрипку или когда феодосийский градоначальник подарил ему настоящие краски и рисовальную бумагу. Но разве можно сравнить то ощущение счастья с тем, которым он переполнен сейчас! «Казенный пенсионер…», «президент Академии художеств Алексей Николаевич Оленин находит у вас большие способности к живописи…». Эти слова вихрем проносятся в его голове и заставляют снова радостно трепетать сердце юноши. Академия художеств! Сейчас можно уже не бояться мечтать, можно вслух произносить эти два таинственных, манящих слова. Как будто вся музыка, какую он слышал, звучит для него в этих двух словах…

… — Пади, пади!..

Окрик кучера прерывает воспоминания Казначеева и Вани Гайвазовского.

Экипаж уже мчится по улицам Феодосии.

Всего один день пробудет Ваня Гайвазовский в родительском доме. Давняя знакомая Казначеева — Варвара Аркадьевна Башмакова собралась в Петербург. Она любезно изъявила готовность отвезти юношу в столицу.

Часть первая

Первый день в Петербурге

Под вечер 21 августа 1833 года Гайвазовский прибыл в Петербург.

А сегодня ни свет ни заря он поспешил на улицы, по-летнему залитые солнцем.

Восторг охватил юношу, когда он увидел прямые, как луч, проспекты, улицы, набережные оправленной в гранит Невы, корабли со свернутыми парусами, легко скользящие лодки, великолепные дворцы…

И тут же в памяти возникла родная скромная Феодосия. В эти минуты Гайвазовский ясно понял, что отныне его привязанность будет разделена между городом детства Феодосией и величественным Санкт-Петербургом, где начинается его юность.

Юноша не замечал, сколько времени бродит он уже по этому чудесному городу. Порой он возвращался на одни и те же улицы и в который раз снова останавливался перед уже знакомой колоннадой.

В жизни Гайвазовского это был такой счастливый день, когда от избытка светлых, радостных впечатлений смутно припоминается его начало и еще так далеко до его конца.

В свои шестнадцать лет Гайвазовский воспринимал мир как художник, умел не только глядеть, но и видеть его. И сегодня он видел красоту Петербурга, видел впервые и понимал, что именно таким сохранит его в своей памяти на всю жизнь.

Гайвазовский заметил, что не один он любуется городом. Подобно ему, многие мечтатели прогуливались вдоль Невы, внезапно останавливались и долго неподвижно глядели вдаль. Были среди этих задумчивых, одиноких фигур не только молодые, но и пожилые и совсем старые люди.

Один такой мечтатель с седыми висками и грустным, несколько замкнутым лицом привлек внимание Гайвазовского. Он стоял на Исаакиевском мосту и глядел то на серебристую с сизыми и палевыми бликами воду Невы, то на светлую бирюзу высокого северного неба.

Незнакомец почувствовал на себе внимательный взгляд юноши и обернулся.

— Подойдите сюда, — произнес он приятным, немного глуховатым голосом. — Отсюда лучше видно.

Гайвазовский смутился, но незнакомец уже шел навстречу и, взяв под руку, повел на свое место. Он указал на строящийся Исаакиевский собор и предложил послушать, как ясно доносятся оттуда голоса каменщиков. Несмотря на расстояние, было слышно чуть ли не каждое слово. Голоса сливались иногда с дробным стуком молотков. Изредка на несколько мгновений наступала тишина. И вдруг ее нарушал звонкий смех молодой прачки, полощущей в Неве белье…

— Хорошо как! — вырвалось у незнакомца, и его строгое лицо стало таким приятным, простодушным, что чем-то напомнило Гайвазовскому лицо старого Коха.

— Это все можно на скрипке сыграть, — тихо заметил юноша.

— Вы музыкант? — живо спросил незнакомец.

— Нет, но я с малолетства играю на скрипке.

— Бог мой, какая удача! Позвольте пригласить вас к себе. Я живу здесь поблизости, и вы усладите мой слух. У меня есть отличная скрипка.

Но Гайвазовский ответил, что он с детства привык только к своей скрипке, что он лишь вчера прибыл в Петербург и остановился в доме госпожи Башмаковой, урожденной графини Суворовой-Рымникской. Там сейчас находятся все его вещи, в том числе и скрипка.

Незнакомец, по-видимому, был страстным любителем музыки. Он тут же убедил Гайвазовского поехать за скрипкой в наемном экипаже.

…Через час они вышли из экипажа у большого здания с колоннами и сфинксами у подъезда.

Гайвазовского подмывало спросить, где они, что за здание, но незнакомец оживленно рассказывал о последнем музыкальном вечере у графа Виельгорского.

Они вошли в квартиру. Кроме старого слуги, никого не было. Хозяин оставил гостя на несколько минут одного в большой комнате, увешанной картинами. Почти на всех были виды Петербурга, Нева с отраженными в ее воде домами, набережной и несколько морских видов. Гайвазовского сразу привлекла картина, изображающая осенний шторм на море. Он закрыл глаза и явственно увидел осеннюю Феодосию, несущиеся по небу серые облака, услышал рокот гневного осеннего моря…

Хозяин вернулся в комнату. Ему не терпелось услышать игру юноши. А Гайвазовскому хотелось расспросить о картине, кем, где и давно ли она написана. Однако, уступая просьбам, он начал играть, не спуская глаз с марины. Вид моря вдохновлял его. На память пришли мелодии, которые он узнал от бродячего музыканта в Феодосии.

Неторопливые пепельные петербургские сумерки медленно вползали в комнату и уже начали скрывать от глаз предметы, стоящие в углах, а Гайвазовский все продолжал играть. Хозяин сидел в кресле у окна; с его лица не сходила строгая, торжественная сосредоточенность. Звуки скрипки обволакивали комнату; казалось, что они проникали не только в сердце этого человека, но и в каждую вещь. Портьеры на дверях и те как бы внимали музыке. Когда скрипка звучала особенно трогательно и нежно, они шевелились. Хозяин не догадывался, что за портьерами стоит и вздыхает старый слуга.

Едва Гайвазовский кончил играть, незнакомец спросил:

— У кого вы намерены обучаться музыке?

— Музыке я отдаю досуг, — ответил юноша. — Я уроженец Тавриды и прибыл сюда обучаться живописи.

— Позвольте! — вскочил хозяин. — Не вы ли юноша из Феодосии Иван Гайвазовский?

Гайвазовский от удивления чуть не выронил скрипку. Десятки вопросов сразу пронеслись в его голове: кто этот странный, но добрый человек, откуда он осведомлен о нем и даже знает его имя? А тот тем временем успел успокоиться, громко позвал слугу и велел принести свечи. Когда в комнате стало светло, он сказал юноше:

— Я о вас наслышан давно. В Академии мне показывали ваши рисунки, и я с радостью узнал, что уже есть повеление о зачислении вас в класс, в коем я состою профессором.

Гайвазовскому все казалось похожим на сон: долгий, безмятежный голубой день, встреча с этим необыкновенным человеком и то, что незнакомец вдруг оказался его будущим учителем. Профессор, понимая, что происходит в душе юноши, с доброй улыбкой произнес:

— Не удивляйтесь ничему. Все это явь — и наша встреча на мосту, и игра на скрипке, и то, что меня зовут Максим Никифорович Воробьев, и что вы теперь мой ученик…

Профессор Воробьев

Профессор Воробьев был солдатским сыном. Отца его после производства в унтер-офицеры перевели на службу в Академию художеств смотреть за холстами, красками и прочими материалами. Он отдал своего сына в воспитанники Академии, когда тому исполнилось десять лет.

Максим Воробьев стал художником. Когда грянула Отечественная война 1812 года, молодой художник присоединился к армии, был свидетелем многих сражений, видел, как русские войска заняли Париж.

После войны, в 1815 году, Максим Воробьев был определен преподавателем в Академию художеств. Ему минуло тогда двадцать восемь лет. Он обучал академистов живописи с большим знанием дела. Его речи, обращенные к ним, всегда были проникнуты благоговейной любовью к искусству. Ученики любили Максима Никифоровича. Скоро он стал профессором. Иногда художник на время оставлял Академию, учеников и отправлялся в далекие странствия. Он посетил Палестину, Малую Азию, Турцию и всюду писал картины.

Во время русско-турецкой войны 1828–1829 годов художник находился на военных кораблях Черноморского флота и присутствовал при взятии турецкой крепости Варна. Он посвятил этому событию несколько картин. На обратном пути в Одессу военный корабль, на котором был Воробьев, попал в бурю и чуть не погиб.

Буря покорила воображение художника, и он написал картину «Буря на Черном море». Этой картиной и любовался Гайвазовский, когда впервые очутился у Воробьева.

В последние годы Воробьев больше всего полюбил Неву. Он изображал любимую реку и днем, и в сумерки, и в лунные ночи. Максим Никифорович часто повторял своим ученикам:

— У нас Нева — красавица, вот мы и должны ее на холстах воспевать. На тона ее смотрите, на тона!

Воробьев помимо живописи страстно любил поэзию и музыку. Среди его друзей были писатели — Крылов, Жуковский, Гнедич. В беседах с ними он вдохновлялся новыми замыслами. Но музыку он предпочитал поэзии. Художник сам прекрасно играл на скрипке. Его друзья и ученики рассказывали, что однажды какой-то иностранец, восхищаясь его картиной, спросил, как ему удалось написать такие легкие, почти ажурные волны. Вместо ответа Воробьев достал скрипку и сыграл своему гостю пьесу Моцарта. Иностранец был потрясен: он не подозревал такой глубокой связи между музыкой и живописью.

К этому просвещенному, тонкому человеку, большому мастеру пейзажа попал в ученики Гайвазовский. Юноше выпало большое счастье. Наконец судьба послала ему наставника, о котором он так давно и горячо мечтал.

Судьба подарила ему и друга — Вилю Штернберга.

Штернберг был первым в Академии, кто объявил Гайвазовского гением. Желающих спорить с ним было немного, ибо в таких случаях обычно добродушный Штернберг сразу начинал горячиться и лез в драку.

Не то чтобы не было охотников помериться с ним силой — среди академистов числилось немало буянов, — но удивительное дело, очень скоро многие начали разделять восторги Штернберга. Друзья основали как бы маленькую республику. Постепенно о них заговорили в Академии. Имена Пименова, Гайвазовского, Рамазанова, Штернберга и других членов кружка все чаще стали упоминать и академисты и профессора.

Академия переживала тогда бурные дни. В Италии в 1833 году русский художник, бывший ученик Академии Карл Брюллов окончил картину «Последний день Помпеи». И сразу стал знаменитостью. Итальянские газеты писали о нем восторженные статьи, поэты посвящали ему стихи, английский писатель Вальтер Скотт, посетивший в Риме мастерскую Карла Брюллова, назвал его картину эпопеей.

Брюллова приветствовали всюду, где бы он ни появлялся, — в театре, на улице, в кафе, за городом. В театре актеры долго не могли начать спектакль, так как итальянцы-зрители всегда устраивали продолжительные бурные овации знаменитому русскому маэстро. На улицах Рима и других итальянских городов его окружала многочисленная толпа и забрасывала цветами. Слава Брюллова гремела по всей Италии. Он был признан величайшим художником своего времени.

До Петербурга скоро дошли слухи о триумфе Брюллова. Отечественные газеты стали передавать содержание заграничных статей о его картине. Наконец в русской столице напечатали подробное описание «Последнего дня Помпеи». Все с нетерпением ожидали прибытия прославленного творения в Россию. Каково оно? Как повлияет на судьбу всего искусства? Об этом думали тогда многие. Эти же вопросы задавали себе Иван Гайвазовский и его друзья.

О Брюллове слагались легенды. Быль легко уживалась с самой фантастической выдумкой. И чем невероятнее были рассказы, тем больше верили им, потому что слухи, доходившие из Италии о художнике, превосходили самое пылкое воображение. Все это оживило академическую жизнь. Каждый теперь грезил о славе. В кружке Гайвазовского и Штернберга страсти кипели особенно сильно. От восторженных разговоров о Брюллове переходили к другим художникам, к долгим, горячим беседам и спорам о тайнах художественного мастерства.

Часто друзья собирались в мастерской профессора Воробьева. Для Максима Никифоровича эти молодые люди были не только учениками, но и друзьями его старшего сына Сократа, учившегося вместе с ними в Академии. Беседы юношей с добрым и просвещенным профессором оставляли неизгладимый след в их душах и объясняли им многое в искусстве.

Хотя академическое начальство не одобряло общения профессоров с академистами, но Максим Никифорович все же брал во внеклассные часы иногда с собой на прогулки своих юных учеников. Беседуя с ними, он учил их понимать природу. Все знали о горячей приверженности профессора к Петербургу, к панораме Невы и набережных. И он усердно прививал эту любовь своим ученикам. Они видели, как учитель на своих картинах наполнял воздухом и светом невские просторы, перспективы набережных, городские площади. И всюду на картинах любил изображать прачек, рыбаков, корабли, лодки, плоты, дома. От его картин веяло человеческим теплом, невская вода и та казалась обжитой.

В таких случаях Воробьев говорил:

— Прозрачность красок, насыщенность их светом, свежесть и постепенность в тенях служат для более полного изображения города, созданного гением природы — человеком.

В иные дни Максим Никифорович любил к случаю вспоминать своих учителей — славных русских пейзажистов. И хотя Семен Федорович Щедрин и Михаил Матвеевич Иванов не были его прямыми учителями, но речь свою он вел и о них. Старый профессор хотел, чтобы обучавшиеся у него в пейзажном классе юноши имели широкий взгляд на искусство, чтобы они знали своих предшественников. Учителем всех нынешних пейзажистов Воробьев называл Семена Федоровича Щедрина. Больше других его картин Воробьев любил «Вид на большую Невку и Строганову дачу» и «Каменноостровский дворец в Петербурге».

Не раз Максим Никифорович повторял ученикам, что главное в этих картинах — изображение природы, искренний восторг художника перед ее красотой. И еще ему было любо, что Щедрин населял свои пейзажи не одними кавалерами и дамами, но и простым людом.

Воробьев рассказывал ученикам о Михаиле Матвеевиче Иванове, о его странствиях по Малороссии, Бессарабии, Крыму, Кавказу, о том, что он первый среди русских живописцев полно изучил пейзаж различных местностей страны. Восхищаясь его акварелью «Крепость-монастырь в Грузии», Воробьев обращал внимание учеников на глубину пространства в ней, на освещенность и воздушность пейзажа.

— У Михаила Матвеевича Иванова в Академии учился Сильвестр Щедрин, — добавлял Воробьев. Были в этих словах сожаление и зависть, что ему не довелось быть непосредственным учеником Иванова.

С необыкновенным воодушевлением Максим Никифорович делился воспоминаниями о своем прямом учителе Федоре Яковлевиче Алексееве.

— Это он образовал меня! — взволнованно произносил Максим Никифорович и рассказывал, что учился у Алексеева не только в Академии, но и во время совместных вояжей по российским городам, куда учитель и он, приставленный к нему помощником, были направлены для снимания видов.

— Он первый сохранил для потомства облик городов российских, особливо Москвы, какой она была до пожару 1812 года, и Петербурга, в который Федор Яковлевич всю жизнь влюблен был до беспамятства… Мне кажется, — продолжал Воробьев, — что два гения научили нас понимать красоту Петербурга…

В руках у Максима Никифоровича книжка журнала «Библиотека для чтения». Он раскрывает ее и читает с чувством, как бы сразу молодея:

Обращая особое внимание учеников на «Вид Дворцовой набережной от Петропавловской крепости» и «Вид Английской набережной» Алексеева, он восхищался тончайшими переходами холодных голубых и зеленых тонов воды и неба и теплых — розовых и коричневых — при изображении архитектурного ансамбля и подцветки облаков.

— Здесь все гармония и прозрачность! — повторял Максим Никифорович.

Гайвазовский задумывался над наставлениями своего профессора. Воробьев учил пристально наблюдать натуру, угадывать ее «душу» и «язык», передавать настроение в пейзаже. Все это было ново и отличалось от того, чему учили молодых художников в других классах. Там почти все профессора предлагали, чтобы натурщикам — рослым русским юношам, у которых часто носы были так мило вздернуты, — академисты придавали греческие и римские профили и позы античных статуй. Старые академики называли это «вечной красотой». Все, что в картине напоминало о настоящей живой жизни, они презирали, считали недостойным высокого искусства.

Иногда случалось, что, увлеченные беседой, Максим Никифорович и ученики пропускали время, когда академистам полагалось быть в спальнях.

— Бегите, и храни вас бог! — произносил учитель, страшно бледнея.

И вот они пробирались по длинным гулким коридорам, прижимались к стенам, чтобы не попасться на глаза инспектору.

А на дверях спален белело зловещее расписание, неумолимо определявшее регламент академической жизни:

В пять часов вставать.

В шесть быть на молитве.

В семь, после короткого завтрака, явиться на занятия… и так до семи вечера — с небольшими перерывами на обед и отдых…

В девять каждому быть в своей спальне.

Все эти строгости усилились после 1829 года, когда царь приказал перевести Академию художеств из ведения Министерства просвещения в ведение Министерства императорского двора. Это министерство ведало духовенством, фрейлинами императрицы, охотой, конюшенной частью. Теперь сюда присовокупили и Академию художеств.

Только немногие могли сохранить порывы и трепет юности среди такой казарменной обстановки. Для них общение с Максимом Никифоровичем Воробьевым было живительным глотком воздуха, без которого можно задохнуться. Учитель это понимал и потому сам рисковал и подвергал риску любимых питомцев…

От сердца к сердцу

Однажды Гайвазовский пришел к Максиму Никифоровичу со скрипкой: накануне профессор пригласил его помузицировать. Из кабинета доносились голоса. Заметив удивление и даже некоторое замешательство Гайвазовского, старый слуга, полюбивший юношу за его игру на скрипке, зашептал:

— У Максима Никифоровича нынче дорогой гость — Михайло Лебедев; все хворает, сердешный… Целое лето хворал. А вот теперь поднялся и сразу к Максиму Никифоровичу. И новую картину притащил. Разговор о ней теперь ведут…

Лебедев! Это имя Гайвазовский часто слышал в Академии. Не прошло еще и года, как он блистательно окончил Академию и ждал отправления в Италию для совершенствования в живописи. Только триумфы Брюллова последнее время вытеснили разговоры о Лебедеве.

В первое же мгновение Лебедев покорил его. Еще не произнесено между ними ни одного слова, еще учитель не познакомил их, а Гайвазовский ощущает всем своим существом, что в его жизни произошло нечто важное и значительное… Как прекрасно милое, болезненное лицо, обрамленное слегка спутанными мягкими волосами. Как грустно оно, но сколько жажды жизни, счастья в ясных, пытливых, добрых глазах!.. Как деликатны все его движения! С какой приветливостью он наклонился слегка вперед, когда Гайвазовский открыл дверь. Нет, это не простое проявление благовоспитанности, к которому глаз Гайвазовского привык с тех пор, как судьба свела его с людьми светскими. Прекрасный юноша повернулся в его сторону и без слов, одним взглядом как бы говорит ему: «Как я рад встрече с вами! Мне уже говорили о вас, и, я надеюсь, мы поймем друг друга и, возможно, даже полюбим…» И опять в комнате, где уже однажды произошло чудо, оно повторяется снова.

— Значит, не обмануло меня предчувствие. Я рад, что вы понравились друг другу, — произносит Максим Никифорович. Его глаза внимательно следят за встречей двух его птенцов. Один уже выпорхнул из гнезда, а другой только прилетел в него. — Вы, Гайвазовский, подойдите и посмотрите этюд Лебедева. В нем он весь, вся его душа… А вы, Лебедев, немного повремените — и перед вами откроется душа Гайвазовского…

Гайвазовский подходит к мольберту, на котором установлен маленький этюд.

Ветер, шальной ветер налетел и помчал по небу тяжелые тучи, низко наклонил деревья, и вот уже птицы испуганно улетают вдаль, и люди, работавшие в поле, бегут от надвигающейся грозы…

Гайвазовский с удивлением смотрит на Лебедева: неужели он, такой мягкий, с детским выражением лица, написал это сильное, пронизанное порывистым движением произведение?..

Максим Никифорович не дает Гайвазовскому надолго погружаться в размышления. Он нетерпеливо подает ему скрипку и просит начать.

Гайвазовский усаживается на низкий стульчик и ставит скрипку на левое колено.

Теперь уже Лебедев полон любопытства и не скрывает своего удивления: он впервые видит, чтобы таким образом играли на скрипке. У него уже готов сорваться вопрос, но Максим Никифорович прикладывает палец к губам, призывая к молчанию.

Гайвазовский сидит молча, опустив руку со смычком, не отрывая взгляда от поразившего его этюда, где неистовствует стихия, и вдруг ощущает, как и в нем пробуждается что-то бурное, порывистое… Он видит далекий день своего детства: высокое голубое небо Феодосии затянуто тучами, на город налетел стремительный ливень. И вот рука его со смычком поднялась, юноша закрыл глаза и начал играть.

Были в этой мелодии и грохот грома, и зловещие голоса морской бури, и шум дождя, и плач рыбачек, ждущих возвращения мужей, застигнутых грозой в открытом море…

Долго стонет, рыдает скрипка. Но вот она умолкает. Пауза. И возникает другая мелодия: гром отгремел, тучи рассеялись, море успокоилось, прибой еле-еле шуршит по берегу… Как вдруг стало легко и радостно, и детский смех звенит как колокольчик…

В тот вечер Гайвазовский и Лебедев, выйдя от Максима Никифоровича, долго не могли расстаться. Гайвазовский снял с себя пуховый шарф, связанный руками матери, и заставил Лебедева закутать им грудь.

Они шли и говорили, открывая друг в друге одинаковые стремления, порывы, чувства. Лебедев с жадностью расспрашивал про Тавриду, которая, как он был уверен, так же пленительна, как Италия. Его, жителя севера, уроженца Дерпта, влекло к роскошной природе юга. В свою очередь он рассказывал Гайвазовскому о боготворимом им Сильвестре Щедрине, о его жизни в Италии, о которой был наслышан, о его картинах, виденных им здесь в петербургских домах, о недавней кончине художника…

С того вечера в душе Гайвазовского возникло страстное желание — увидеть картины Щедрина, на которых изображено полуденное море. Это и побудило Гайвазовского наконец решиться на визит к Алексею Романовичу Томилову. Уже несколько месяцев лежит у него рекомендательное письмо Казначеева к известному любителю искусств, но каждый раз, собираясь нанести визит, он не может преодолеть внутренней робости. Теперь же он в первое воскресенье отпрашивается у инспектора Академии Андрея Ивановича Крутова. Тот охотно отпускает академиста Гайвазовского к почетному вольному общнику Академии, члену Общества поощрения художников — Томилову.

Алексей Романович Томилов — человек необыкновенный. Сын командира кронштадтских крепостных работ инженер-генерала Романа Никифоровича Томилова, он в молодости состоял адъютантом у родного отца. Старый генерал, чрезвычайно строгий и требовательный по службе, и к сыну относился так же, как и к другим своим подчиненным. Но у него при всей его повышенной требовательности не находилось повода быть недовольным сыном.

Алексей Томилов обладал острым умом, точностью и исполнительностью. Отец гордился им. В отличие от своих товарищей по военной службе, предававшихся развлечениям светской жизни, Алексей Романович очень рано пристрастился к изящным искусствам. Всю жизнь с юношеской пылкостью собирал он картины, рисунки, гравюры, книги. Его художественная коллекция вскоре стала широко известна.

В доме Томилова постоянно собирались художники. Среди его друзей были прославленные живописцы Орест Адамович Кипренский и Александр Осипович Орловский. Томилов был счастлив, что Кипренский написал два его портрета.

К этому человеку и направился шестнадцатилетний академист Гайвазовский. Он сразу был принят со всем томиловским радушием. Алексей Романович даже попенял юноше, что тот так долго не являлся к нему. Казначеев в недавнем письме спрашивал, как понравился ему Гайвазовский.

Гайвазовский с первых минут почувствовал себя хорошо и непринужденно в этом доме, где хозяин и его гости страстно любили искусство и судили о нем умно и интересно.

Но больше разговоров о живописи, больше спокойного радушия, царившего в гостеприимном доме, юношу привлекало богатое собрание картин и гравюр. Тут были произведения Рембрандта, Карла Брюллова, Орловского, Кипренского и других известных живописцев. Здесь же были пейзажи Сильвестра Щедрина, написанные им в Италии.

Даже в воображении Гайвазовский не мог себе представить, что может существовать такая поэтичная живопись. Все, что юноша видел до сих пор, как-то поблекло и отодвинулось.

Еще так недавно он с благоговением взирал на картины Семена Федоровича Щедрина и теперь удивляется самому себе: как мог он восторгаться его пейзажами?! Ведь большая их часть изображает ландшафты парков Павловска, Петергофа, Гатчины. Но там все ненатурально, условно, даже коровы и овечки помещены на лужайках, среди паркового ансамбля; чтобы придать ему вид сельской идиллии.

Слов нет, красивы пейзажи Семена Щедрина, Иванова, Алексеева, пленительны картины его учителя Максима Никифоровича Воробьева. Но только сейчас, любуясь и вбирая в себя солнечный, сияющий мир на полотнах Сильвестра Щедрина, Гайвазовский сделал для себя важное открытие: прекрасно то, что естественно. Вся эта вещественность полотен Щедрина близка, дорога ему. Ведь он сам вырос на берегах полуденного моря. Правда, в его Феодосии нет живописных скал и заливов и море не такое ласковое, но и там в летние знойные дни такие же золотисто-солнечные дали, такой же щедрый праздничный свет лежит на всем и так же лениво покачиваются на волнах рыбачьи лодки.

Гайвазовский мечтает о том времени, когда, овладев всеми тайнами художества, сам приступит к картинам, на которых будут морские просторы, высокое небо, берега Тавриды; и такое же солнце, как на пейзажах Щедрина, которое находится высоко за пределами рамы картины, будет освещать и его морские виды. Но ему не терпится, неизвестно еще, когда он вернется в Крым… А что если приступить к копированию Щедрина? Эта мысль возникает внезапно, и он с ней уже не расстается…

Однажды, придя к Томилову и застав его одного, Гайвазовский доверился ему и спросил совета…

Алексей Романович полюбил юношу с первой же встречи, все больше и больше к нему привязывался, делился с ним своими знаниями, сообщал подробности о каждой картине из своего собрания, даже о поводе, послужившем художнику для написания того или иного полотна. Томилов подбирал своему молодому другу редкие книги по искусству, стремясь, чтобы представления Гайвазовского о живописи, ее технике, истории, так же как и о ее целях, все более расширялись. Он стремился, чтобы посланный ему провидением талантливый юноша все больше проникался мыслями о том, что истинный живописец своими картинами как бы совершает подвиг, облагораживает души людей. Алексей Романович любил повторять:

И вот теперь, услышав, что его юным другом завладело желание копировать Сильвестра Щедрина, он загорелся не меньше его самого. Прежде всего он решил поведать Гайвазовскому о Щедрине.

Юноша слушал, стараясь не упустить ни одного слова, а Томилов, расхаживая по кабинету, рассказывал о счастливой судьбе художника, которого образовали его дядя, знаменитый Семен Щедрин, а после смерти дяди Михаил Иванов. Не оставлял Сильвестра Щедрина советами и Федор Алексеев. Три знаменитых художника развили его счастливый дар. Позднее молодой художник был послан в Италию и там, проводя время в неустанных трудах, достиг великого мастерства и небывалой славы. Его виды Рима, а особенно Неаполя и Сорренто привлекали всеобщее внимание. Даже итальянцы-художники удивлялись, как под кистью русского художника преображались знакомые им с детства места. Еще никто не сумел так щедро, так влюбленно изобразить благословенную природу Италии, как Щедрин.

Богатые форестьеры и русские, приезжающие в Италию, засыпали художника заказами и готовы были ждать сколько угодно, лишь бы получить его вид Неаполя или Сорренто.

Живописцы, наводнявшие Италию из всех европейских стран, стремились пользоваться его советами. И он был щедр — никому ни в чем не отказывал. Все любили доброго, веселого художника, особенно простолюдины, которых он постоянно одаривал и деньгами и сердечным обхождением. Итальянцы души не чаяли в синьоре Сильвестро.

— И теперь, после смерти, которая похитила его три года назад в Сорренто, — закончил свой рассказ Томилов, — в Петербург доходят вести, что местные жители и крестьяне из окрестных деревень навещают могилу Сильвестра Феодосиевича…

Воображение Гайвазовского унеслось в Италию. В своих грезах он уже воочию видел волшебные места, которые запечатлел Щедрин. Вместе с художником мысленно он странствовал по Италии, вступал в беседы с незнакомыми приветливыми людьми, в трактирах вместе с ними пел, плясал и играл на скрипке…

Так в душу Гайвазовского проник образ далекой, но такой близкой ему Италии. Теперь свои досуги он делил между Торквато Тассо и Сильвестром Щедриным, время от времени напевая:

В один из дней, когда в Петербург неожиданно пришла весна, Гайвазовский решил последовать совету Алексея Романовича и приступил к копированию картины Сильвестра Щедрина «Вид Амальфи близ Неаполя». Все, что требовалось для истинного копииста, в нем уже созрело: он глубоко вник в произведение, вжился в него, мысленно испытывал то, что, как он был глубоко уверен, пережил когда-то творец картины при ее создании…

В селе Успенском

Наступило петербургское лето, первое северное лето в жизни Гайвазовского. Пришла пора белых ночей. Странно было ему, жителю Тавриды, привыкшему к темным южным ночам у себя на родине, принимать за ночь эти серебристо-сиреневые прозрачные сумерки.

Завороженный Гайвазовский вместе с друзьями часами бродил по пустынным, затихающим улицам столицы. Порой они украдкой заглядывали в незавешанные окна и наблюдали, как какой-нибудь мечтатель сидел задумавшись над книгой у открытого окна или писал без свечи.

Такие прогулки полны были очарования и романтических бесед. Друзья вслух делились друг с другом своими надеждами и стремлениями, говорили о Лебедеве, уехавшем в середине мая в чужие края, завидовали ему, вспоминали о родных местах… Охотнее всего слушали увлекательные рассказы Гайвазовского о древней Феодосии, где у стен угрюмых генуэзских башен вечно плещут синие полуденные волны, где можно надолго уходить с рыбаками в открытое море. А иногда юноши собирались вечерами в мастерской Воробьева и, беседуя, глядели из окон на Румянцевскую площадь. Рядом тихо плескалась Нева, на другом берегу вдаль уходили дома набережной.

Часто друзья вместе читали. Год назад вышел роман Пушкина «Евгений Онегин», вначале печатавшийся отдельными главами. Какие это были чудесные часы, когда каждый по очереди брал в руки книгу и произносил вслух звонкие, певучие стихи, в которых, как в Моцартовых мелодиях, звучала волшебная музыка, сверкали высокие мысли, пламенели глубокие чувства.

Гайвазовский был счастлив. Он с легкостью переносил полуголодное существование в Академии. А учителя поражались его необыкновенным успехам в живописи. Об этих успехах был наслышан и сам президент Академии Алексей Николаевич Оленин. Встречая Гайвазовского в коридорах Академии, Оленин останавливал его, хвалил и говорил, что надеется на него. Похвала президента еще больше окрыляла юного художника.

Однажды в воскресенье, когда Гайвазовский был у Томилова и, как обычно, работал в картинной галерее над новой копией с картины Клода Лоррена, покорившей его искусно написанной морской водой и особенно морской далью, вошел Алексей Романович. Томилов недавно перенес тяжелую болезнь, сейчас быстро поправлялся и, как все выздоравливающие, был особенно счастлив и желал делать приятное всем окружающим.

— Ну, друг мой, — заявил он, — приступайте к сборам. Скоро кончаются занятия в Академии и вы поедете с нами на все лето в Успенское. Какие там места для художника! Благодать божья!

Все произошло очень быстро. Не успел Гайвазовский отписать батюшке и матушке в Феодосию, а Александру Ивановичу Казначееву — в Симферополь о предложении Алексея Романовича, как уже наступило время ехать в Успенское.

И вот он в поместье Томилова, в селе Успенском, расположенном на живописном берегу Волхова, близ Старой Ладоги, где неподалеку сохранились развалины Староладожской крепости.

Первая неделя пролетела незаметно. Гайвазовский со всем пылом и восторгом ранней юности отдался летним развлечениям: купался в реке, катался на лодке, а вечерами пел и играл на скрипке. Вскоре все полюбили одаренного юношу. Но прошла неделя, и молодой художник снова взялся за работу. Теперь Гайвазовский подолгу пропадал, иногда даже не приходил ночевать. Он упросил Алексея Романовича не тревожиться его отсутствием и предоставить ему свободу. А вскоре в альбоме юного художника появились рисунки с натуры: живописные развалины древней крепости, глядящей в прозрачные воды спокойной реки; рыбаки, отдыхающие у костра; убогие крестьянские дворики.

Со всех сторон Гайвазовского обступила новая природа, новые люди. Он мог подолгу сидеть неподвижно в лесу и чутко прислушиваться к мелодичному говору ручья или к шепоту и вздохам реки, к таинственным голосам и шорохам лесной жизни, следить внимательным взором за неторопливым движением облаков. Ему даже казалось, что и облака не беззвучны, что и они тихо говорят ему, как вся природа вокруг, простые, мудрые слова. Юный художник радостно впитывал новые впечатления бытия. Здесь все было не так, как на юге. Там солнце дольше и щедрее излучает на землю свое тепло и свет. Люди привыкли к солнцу и даже перестают замечать эту благодать. Тут же, на севере, оживают под недолгой лаской солнца лес, луга и поля, уставшие от нескончаемых холодов и ненастья. И люди в центре России кажутся Гайвазовскому мягче, добрее, мудрее, чем на юге. За короткое время он сдружился с крестьянами. Они с самого начала, когда он заходил к ним испить воды и посидеть на бревнах со стариками, не чувствовали в нем барчука. Гайвазовский особенно любил вечерние часы в деревне, когда закончен страдный летний день и над каждой крестьянской кровлей плывет тонкий голубоватый дымок. В эти мирные вечерние часы женщины готовили ужин, а мужчины, отдыхая, толковали про свое житье-бытье.

Не раз юноша делил с крестьянами их скудный ужин. Гайвазовский видел, как крестьяне бережно ломали натруженными руками черный хлеб, аккуратно подбирая каждую крошку. Деревенская жизнь предстала без всяких прикрас. Он с негодованием вспоминал акварели столичных модных художников, изображающих крестьян и крестьянок как грациозных пастушков и пастушек, а деревню — идиллической, счастливой Аркадией.

В душе у Гайвазовского рождалось не только сострадание к измученным людям, но и осуждение тех, кто был этому виной. Теперь юноша другими глазами смотрел на богатый гостеприимный дом Томилова, полный гостей, беспечно проводящих дни в довольстве и праздности. Нужно, обязательно нужно напомнить этим сытым, беззаботным людям, что с ними рядом в бедности живут те, кто их кормит. Молодой художник решил написать картину с натуры.

Через несколько дней акварель «Крестьянский двор» была окончена. Крестьянин в грустной задумчивости с опущенной головой сидит на оглобле посреди двора; лошадь, только что выпряженная из телеги, покорно дожидается, когда ее накормят. Безнадежностью, безысходной тоской веяло от этой бедности. В картине семнадцатилетнего художника не было протеста и гневного обличения, но в ней зато было стремление возбудить в зрителе человеческое сочувствие и сострадание к труженику — крепостному.

Гайвазовский показал акварель Томилову, того привело в восхищение совершенство графического изображения и разнообразие художественных приемов. Богатый помещик, страстный коллекционер, гордившийся тем, что владеет творениями великих мастеров живописи, не мог или не хотел понять содержание этого глубоко правдивого и трогательного произведения.

На юношу это подействовало отрезвляюще. Радостное, счастливое настроение первых дней жизни в Успенском потускнело. Все чаще припоминалась Феодосия, опять пробудилась заглохшая на время тоска по родному дому, по морю, которое ярко голубеет теперь под лучами летнего солнца.

И снова в часы грусти, так же как и в часы радости, Гайвазовский вспомнил стихи любимого Пушкина о море и записал их в свой альбом рядом с последними рисунками:

Стихи эти властно отзывались в сердце, когда, бродя в лесах вокруг Успенского, он повторял их как обещание, как клятву верности морю.

Но в эти дни, полные горьких раздумий о людях, с которыми сталкивает его жизнь, к нему неожиданно пришла радость. И эту радость принесла любимая живопись — постоянная утешительница.

Как-то утром, когда Гайвазовский собирался на прогулку, Томилов позвал его в кабинет. Алексей Романович был сегодня какой-то торжественный. Не только лицо, но и движения его были величавы. Гайвазовский даже растерялся и немного оробел. Он привык видеть Томилова постоянно любезным и простым в обхождении.

Алексей Романович немного помедлил, а потом сообщил:

— Собирайтесь в дорогу, друг мой. Сегодня после полудня мы выезжаем в Петербург. Я получил известие, что наконец-то привезли «Последний день Помпеи». Картину выставили в Академии художеств. Мне пишут, что толпы народа заполнили залы…

В тот же день Томилов, Гайвазовский и гости-художники отправились в путь.

«Последний день Помпеи»

Стоял август 1834 года. У подъезда императорской Академии художеств не протолкнуться.

Гайвазовский и Томилов с трудом пробрались в Античный зал, где находилась картина. Решетка отделяла ее от публики.

Гайвазовский из газет был знаком с описанием картины. Вместе с другими академистами он также читал у римского писателя Плиния Младшего о событиях, изображенных на полотне. Но то, что увидел, превзошло все возможные ожидания. Его ослепили вспышки молний и красное пламя вулкана на фоне грозового неба. Гайвазовский ощутил себя одним из этой толпы охваченных ужасом жителей Помпей. Ему почудилось, что слышит оглушительный гром, чувствует, как земля колеблется под ногами и как само небо падает на него…

Незаметно Гайвазовский начал отступать от картины и, добравшись до лестницы, бросился вниз.

На другое утро он снова вернулся в выставочный зал после плохо проведенной ночи. Во сне какие-то обезумевшие от страха люди протягивали к нему руки, умоляя о спасении. И хотя вчерашнее волнение еще не прошло, но на этот раз Гайвазовский лучше рассмотрел картину. Обезумевшие от страха люди стремятся бегством спастись от страшного извержения. Именно в такие минуты проявляется истинная сущность человека. Вот два сына несут на плечах старика отца; юноша, желающий спасти старуху мать, упрашивает ее продолжать путь; муж стремится уберечь от беды любимую жену; мать перед гибелью в последний раз обнимает своих дочерей. В центре картины — молодая красивая женщина, замертво упавшая с колесницы, рядом с ней — ее ребенок.

Чем дальше всматривался Гайвазовский в огромную картину, тем лучше и глубже начинал он постигать душу ее создателя, его сопричастия к происходящему. Недаром Брюллов изобразил самого себя среди жителей Помпеи с ящиком красок и кистей на голове.

А то, что художник поместил на полотне отвратительного скрягу, собирающего даже в такой момент никому не нужное, разбросанное по земле золото, еще больше оттеняло и подчеркивало высокие человеческие чувства жителей Помпеи. Гайвазовский понимал и другое — залитые светом, совершенные в своей пластической красоте тела прекрасны не только благодаря гениальной кисти художника, но также и потому, что они излучают свет душевного благородства.

Погруженный в свои раздумья, Гайвазовский потом долго-долго бродил один по аллеям Летнего сада.

К картине с тех пор он являлся каждый день и всякий раз открывал в ней новые достоинства, что-то не замеченное накануне.

В воскресенье юноша пошел к Томилову. Там было много гостей. Все говорили только о творении Брюллова, с восторгом рассказывали, что Брюллов одиннадцать месяцев подряд не отходил от холста. Случалось, что его, обессилевшего от работы, выносили на руках из мастерской.

Через неделю, придя снова к Томилову, Гайвазовский застал Алексея Романовича в сильном волнении.

— Хорошо, что вы пришли! Нынче будем читать статью Гоголя о картине Брюллова.

Когда собрались гости, Томилов приступил к чтению.

В полных поэтического волнения и восторга словах Гоголя Гайвазовский узнавал некоторые свои мысли. Особенно его поразило то, что Гоголь ставил картину Брюллова выше творений Микеланджело и Рафаэля. «Нет ни одной фигуры у него, которая бы не дышала красотою, где бы человек не был прекрасен… Его фигуры прекрасны при всем ужасе своего положения. Они заглушают его своею красотою…».

Статья вызвала у молодого художника много дум не только о Брюллове. Она заставляла размышлять более глубоко и смело и о других художниках и самой живописи.

Начались занятия в Академии. Гайвазовский приступил к работе над акварелью «Предательство Иуды». Это был традиционный академический сюжет на евангельскую тему.

Легенда гласила, что один из учеников Христа, Иуда Искариот, за тридцать сребреников предал своего учителя его врагам. Иуда сообщил им, что Христос с остальными учениками должен быть в эту ночь в Гефсиманском саду под Иерусалимом и там его можно будет задержать и взять под стражу. Иуда вызвался сам указать путь страже.

Гайвазовский показал это событие на фоне ночного пейзажа: луна появилась на мгновение из-за туч, осветила сад и виднеющийся вдали город. Фигуры Христа, его учеников, Иуды и воинов юный художник изобразил в экспрессивном движении, передав всю силу их внутренних переживаний. Пока он работал над картиной, перед его мысленным взором все время стояла «Помпея» Брюллова с ее страстным и бурным движением человеческой толпы.

«Предательство Иуды» вызвало много толков в Академии. Эскиз на заданную учебную тему вдруг привлек к себе всеобщее внимание. Некоторые даже высказывали предположение, что художник снял копию с какой-нибудь малоизвестной картины старинного мастера. Когда акварель увидел президент Академии Оленин, он торжественно объявил, что Гайвазовский — лучший ученик, будущая звезда и гордость Академии.

Оленин радушно пригласил юного академиста бывать запросто в его доме.

Царская немилость

В 1835 году в Петербург приехал французский художник-маринист Филипп Таннер.

У Таннера были друзья и соотечественники, давно обосновавшиеся в России. Они-то и стали распространять восторженные слухи о нем. А вскорости некоторые картины Филиппа Таннера приобрели столичные аристократы. О французе стали толковать в салонах.

Наконец царь заказал ему несколько картин. После этого Таннер сразу вошел в моду. Заказы посыпались к нему со всех сторон.

Таннера редко можно было застать у себя в мастерской: то отправлялся он в Кронштадт писать с натуры тамошний порт, то разъезжал по городу, собирая новые выгодные заказы. Не прошло и полугода, как прибыл Таннер в Петербург, а заказов уже нахватал вперед на несколько лет. Живописец был жаден и скуп. Вскоре ему пришла мысль просить в помощь кого-либо из учеников Академии, обещая научить академиста морской живописи. Император, благоволивший к Таннеру, милостиво обещал. Как-то во время прогулки царь встретил президента Академии художеств Алексея Николаевича Оленина.

— Ты-то мне и нужен, — заявил Николай. — Кто нынче из числа лучших учеников Академии отличается в пейзажной живописи?

— Гайвазовский, ваше величество. Он делает заметные успехи не только в классах. Его акварели охотно покупают знатоки. Но юношу все больше тянет на изображение морских видов.

— Отлично! Его-то и направим к Таннеру. Живописцу будет помощь, и Гайвазовский многому научится у мастера.

Оленин хотел было возразить, что Таннер у себя на родине не столь уже славен и вряд ли Гайвазовскому полезно прерывать классные занятия, но все же решил промолчать. Президент слишком хорошо знал своего собеседника: царь возражений не терпел.

Через несколько дней после этого разговора Гайвазовского разлучили с Академией. Целые дни проводил он теперь в роскошной мастерской Таннера. Француз был высокомерен и заносчив. Занятый своими заказами, он поручал юноше лишь приготавливать краски и содержать в чистоте палитру.

Однажды Таннер увидел рисунки Гайвазовского и с тех пор ста посылать его писать виды Петербурга, столь необходимые для выполнения многочисленных заказов. Обычно, отослав Гайвазовского из мастерской, француз сам приступал к работе — ах как он боялся, что способный юноша быстро усвоит тайны морской живописи.

Гайвазовскому казалось, что его невзгодам не будет конца. Таннер с каждым днем все более торопился с выполнением заказов, особенно для русского императора. Вот и сегодня француз приказал ему с утра заняться растиранием красок, а в полдень отправиться на Троицкий мост и оттуда списать для него вид Петропавловской крепости. Нынче Таннер был особенно груб: он отдавал приказание отрывисто, глядя поверх головы Гайвазовского, а того слегка пошатывало от недомогания: накануне он выкупался в Невке, в холодной еще воде, и теперь его лихорадило. Выйдя в полдень из мастерской и направляясь к Троицкому мосту, юноша почувствовал себя совсем плохо и вынужден был присесть у первых ворот. Он решил было уже вернуться и сказать Таннеру о болезни, но передумал, зная заранее, что тот заподозрит его в обмане…

1. Неаполитанский залив утром. 1843

2. Берег моря ночью. 1847

На лето Алексей Николаевич Оленин с семьей обычно перебирался в свое имение «Приютино», близ Петербурга. Туда часто наезжали артисты, писатели, художники. Несколько лет назад в «Приютине» целый день провели вместе Пушкин, Грибоедов, Глинка. Грибоедов и Глинка доставили истинное наслаждение радушным хозяевам и гостям своими музыкальными импровизациями. До глубокой ночи один сменял другого у рояля. Об этом дне потом долго говорили у Олениных.

Припомнились те пленительные часы и сегодня Алексею Николаевичу, когда, выйдя из Академии, он собрался поехать в «Приютино». Воспоминания оживили его, и, выйдя из кареты, он решил пройтись. Оленину было семьдесят два года. В таком возрасте больше дорожат каждым прожитым днем, каждой встречей или беседой с другом. Многих из его друзей уже нет в живых. Давно умер Державин, которым зачитывался еще в юности. С любовью украсил Оленин вышедшие сочинения поэта своими виньетками. Вспомнил, как старик Державин, приехав к нему взволнованный из лицея, рассказал о лицеисте Пушкине. Потом Пушкин часто посещал его дом и одно время был сильно влюблен в его дочь Анну. Все это было как будто совсем недавно, а годы идут и идут, и многие уже состарились. Пушкин и тот осунулся в последнее время, и реже стал слышен его необыкновенный заразительный смех. Внезапно Оленин подумал о Гайвазовском. Только сегодня академисты Ставассер и Штернберг просили за своего друга, горевали, что Таннер совсем перестал отпускать его в Академию. И тут же с присущими юности внезапными переходами от одной мысли к другой Штернберг спросил:

— Алексей Николаевич, а правду говорят, что Гайвазовский своим счастливым сходством напоминает Александра Сергеевича Пушкина в молодости?

Оленин знал об этих толках среди академических учеников и профессоров, но только сейчас, мысленно сравнив облик юного Пушкина с Гайвазовским, удивился, как он раньше не обращал внимания на это действительно разительное сходство. «Дай бог, чтобы талантом и уменьем был схож с поэтом», — подумал старик.

Алексей Николаевич подходил к Троицкому мосту, где ждала его карета. Вдруг на мосту он заметил Гайвазовского. Юноша был бледен. Он внимательно глядел в сторону Петропавловской крепости, в руках у него были альбом и карандаш. С трудом узнал Оленин в этом похудевшем и болезненном молодом человеке обычно веселого и жизнерадостного Гайвазовского.

Гайвазовский на мгновение отвел глаза от крепости и заметил приближающегося Оленина. Лицо его прояснилось, и, быстро закрыв альбом, он поспешил навстречу Алексею Николаевичу.

— Что ты делаешь здесь, на мосту? — спросил Оленин и, не дожидаясь ответа, тут же добавил: — Вид у тебя совершенно больной. Садись ко мне в карету. Я отвезу тебя в «Приютино». Там мы тебя быстро на ноги поставим.

— Алексей Николаевич! — взмолился Гайвазовский. — Но мне велено к завтрашнему списать вид крепости.

— Завтра воскресенье. Подождет твой француз до понедельника. — Оленин, так же как и Гайвазовский, старался не произносить имя Таннера. — Притом, — он раскрыл альбом Гайвазовского, — у тебя уже все закончено. А если что не так, ты среди моих эскизов найдешь вид крепости.

Бывают дома, в которых не только их обитатели, но даже вещи как бы приветливее, чем в других местах. Счастлив тот человек, которому приходилось бывать в таких домах и общаться с подобными людьми. Еще большее счастье, если человек в молодые годы был вхож в эти обители ума, душевной красоты и тонкого изящества. Тогда на всю жизнь он сохранит воспоминания о поэзии юности.

В этом уютном деревенском доме Олениных больной Гайвазовский был встречен радушно, без малейшего намека на покровительство. Особенно заботлива была дочь Оленина, Анна Алексеевна. Прознав, что у Гайвазовского лихорадка, она сама заварила липовый цвет и заставила юношу выпить его с малиновым вареньем.

К вечеру в «Приютино» стали съезжаться гости из Петербурга. Гайвазовский из окна своей комнаты видел, как с дороги к дому сворачивали кареты. То ли от липового отвара, то ли молодые силы организма перебороли недомогание, но Гайвазовский чувствовал себя совсем здоровым и с нетерпением ждал, когда принесут его платье. Наконец слуга принес вычищенную одежду и свежее белье. Гайвазовский был потрясен вниманием и заботой.

Со времени приезда в Петербург прошло два года. Многое пришлось испытать на первых порах бедному юноше. И только с недавних пор, когда акварели Гайвазовского начали понемногу покупать любители живописи, он смог, тратя из них на себя малую сумму, большую часть отправлять в Феодосию своим родителям.

Алексей Николаевич полюбил юного художника. Часто он оставлял его у себя, когда приходили близкие друзья — Василий Андреевич Жуковский, Петр Андреевич Вяземский, Владимир Федорович Одоевский. При Гайвазовском происходили горячие споры выдающихся людей о судьбах русского искусства и литературы. Юноша впитывал все это в себя: душа его росла и ширилась, а ум образовывался. Он понимал, что только талант и трудолюбие приблизили его к этим людям, и чувствовал к ним искреннюю любовь и благодарность. Не хватало лишь домашнего уюта, ласковой и неусыпной заботы матери! Тоскуя по далекому родному дому, он утешал себя тем, что его успехами гордятся в Феодосии. Юноша знал из писем отца, что всякий раз, когда от него приходили деньги, мать созывала друзей своего дорогого Оника, ставшего опорой семьи, и угощала их всякими лакомствами, какие умеют так искусно готовить женщины-армянки.

Обо всем этом успел передумать взволнованный юноша, глядя на свежее белье, присланное Анной Алексеевной.

…Необыкновенным был этот вечер, хотя трудно было назвать вечером сумерки, полные притушенных бледно-зеленых отсветов.

Когда Гайвазовский вошел в гостиную, там сидели Оленин, князь Владимир Федорович Одоевский, граф Михаил Юрьевич Виельгорский. Вокруг на диванах и в креслах непринужденно расположились незнакомые Гайвазовскому гости. Огня не зажигали. Гайвазовский, никем не замеченный, сел в кресло позади Оленина.

— Глинка известил меня из Новоспасского^[5], что работа над «Сусаниным» продвигается успешно, — рассказывал Виельгорский. — По возвращении в Петербург просит устроить у меня репетицию первого акта оперы.

— Когда же обещает он быть здесь? — спросил Одоевский.

— Не раньше конца лета или даже осенью… Не понимаю, для чего Глинка сочиняет русскую оперу, — продолжал Виельгорский, пожимая плечами. — Надлежит еще добиться принятия ее на сцену. Многие сторонники итальянской музыки будут интриговать…

— Я близко знаю Михаила Ивановича, — медленно заговорил Одоевский. — Он давно уже мне доверился, что замыслил создание национальной оперы. «Самое важное, — говорил он, — это удачно выбрать сюжет. Во всяком случае, он безусловно будет национален. И не только сюжет, но и музыка: я хочу, чтобы мое дорогие соотечественники почувствовали бы себя тут как дома и чтобы за границей не принимали меня за самонадеянную знаменитость на манер сойки, что рядится в чужие перья».

При последних словах Виельгорский густо покраснел: все знали несколько хороших романсов Михаила Юрьевича, которые принесли ему успех у нас и за границей, знали также и то, что Виельгорский сочиняет квартеты, симфонии и даже мечтает об опере. Но известно было и другое, что он зачастую следует иноземной музыке и даже гордится этим.

Слова Глинки, переданные Одоевским, Виельгорский сразу принял на свой счет и оскорбился этим. Оленин вмешался в беседу, чтобы предотвратить назревающую ссору.

— Когда я писал свои «Рязанские русские древности» и «Опыт об одежде, оружии, нравах, обычаях и степени просвещения славян», — начал Алексей Николаевич, — я все время думал, что пора нам, русским, взяться за свое, национальное, а не искать мудрости и совершенства красоты в заморских странах, хотя знать и ценить должно все, что заслуживает восхищения…

Оленин увлекся, и гости с наслаждением слушали его рассказ о русской старине, совершенно забыв о споре, который грозил нарушить приятную дружескую беседу.

После ужина Гайвазовский вышел в сад. Ему хотелось остаться наедине со своими мыслями. Из головы не выходило все то, что он услышал нынче. За ужином он приглядывался к Виельгорскому. Граф все время щурил глаза и пересыпал свою речь французскими каламбурами, имевшими успех среди гостей. Он явно хотел задеть Одоевского забавными историями о пребывании русских за границей.

Гайвазовский следил за выражением лица Одоевского, опасаясь, что тому может изменить выдержка. Виельгорский стал сразу неприятен, и Гайвазовский не хотел, чтобы графу удалось вывести Одоевского из себя. Но юноша напрасно волновался: Одоевский оставался спокоен. Только на губах его была едва заметная ироническая усмешка.

Сейчас в саду Гайвазовский размышлял, что его судьба имеет какое-то отношение к происшедшему при нем спору.

Вдруг его окликнули. То был Оленин. Он взял Гайвазовского под руку и молча прошелся с ним по аллее. Потом остановился и, опершись на палку, сказал:

— Я думал о тебе и о твоем счастливом даре. Не я один замечаю и ценю твое дарование. Многие из профессоров искренне восхищались твоим акварельным эскизом «Предательство Иуды».

Сердце у Гайвазовского дрогнуло. Он понимал, что это не обычная похвала, а нечто большее.

— Осенью в Академии откроется выставка, — твердым голосом продолжал Оленин, — я бы хотел, чтобы ты предстал на ней картиной, изображающей море и морской берег. Таннеру объяви, что ты болен. Настало время: мы, русские, должны иметь свою морскую живопись.

Оленин еще долго беседовал с Гайвазовским. Они разошлись, когда в гостиной и в других парадных комнатах слуги стали тушить свечи.

В эту ночь Гайвазовский не спал. Он стоял у окна и глядел на восток; занималась заря, начинался новый день.

…В понедельник, сдавая Таннеру рисунок с видом Петропавловской крепости, Гайвазовский сказался больным. Живописец вышел из себя, ему не хотелось лишаться даже на короткое время такого умелого и добросовестного помощника. Но, взглянув в исхудалое, необычно суровое лицо юноши, он осекся: Таннер знал, что академисту Гайвазовскому покровительствует сам президент Академии художеств. Скрепя сердце француз решил дать отдых своему бескоштному подмастерью.

В том году наступила ранняя осень. В Петербурге раздождило. Но потом неожиданно вернулись погожие дни. Ясные, хрустальные. Утрами небо было высокое, чистое, не омраченное ни одним облачком.

В полдень 24 сентября недалеко от парадного подъезда Академии художеств собрались Штернберг, Воробьев, Фрикке, Завьялов, Ставассер, Шамшин, Рамазанов, Кудинов, Логановский, Пименов. Они были возбуждены и весело смеялись. Время от времени один из них или все разом выкрикивали имя Гайвазовского. И тогда над группой юных художников появлялась голова, затем туловище и ноги Гайвазовского. Единственным свидетелем веселой забавы был старый академический швейцар, стоявший в этот теплый день у раскрытых настежь дверей. Старик с добродушной улыбкой загляделся на академистов. Он знал, что они лучшие ученики Академии. Глаза его тепло светились, он разделял радость молодых людей.

Из этого состояния швейцара вывел грубый окрик. Невдалеке остановилась карета, и кучер, громадный детина, еле сдерживающий резвых лошадей, с козел закричал ему:

— Эй, ворона, поди сюда!

Швейцар быстро подбежал к раскрытой дверце кареты. Там сидел Таннер.

— Потшему академисти такой веселий? Что к тому за причина? — раздраженно скороговоркой спросил Таннер.

— Молодые люди, ваша милость, узнали, что академист Гайвазовский получил серебряную медаль за свою картину. Вот они его и качают, по нашему русскому обычаю, — сдержанно пояснил старик, не любивший, как и остальные служители Академии, надменного и грубого Таннера.

— Картина… какой картина?.. — растерянно спросил Таннер.

— Какая? Морской вид. Не успел написать ее господин Гайвазовский, как на выставку попала. Сейчас к ней не протолпиться. Народу возле нее тьма стоит…

— Пошель в Сарское Село, живо! — громко крикнул кучеру взбешенный Таннер.

Лошади понеслись…

Николай I, собираясь на прогулку, вызвал министра двора князя Волконского сообщить ему о своем намерении на завтрашний день посетить выставку в Академии. Отпуская его, он вспомнил о Таннере и спросил:

— Как у него подвигается работа по изображению военных портов?

— Таннер как раз здесь, государь. Он просит аудиенции.

— Тогда зови его…

— Поздравляю тебя, Таннер, ты заслужил мою благодарность, — милостиво сказал император, обращаясь к склонившемуся в подобострастном поклоне художнику.

— Я всегда готов служить вашему величеству, — угодливо ответил француз, — только я не знаю, чем я заслужил…

— Полно скромничать, — произнес царь и указал на стоявшего у окна Волконского. — Князь мне сегодня докладывал, что картина твоего ученика Гайвазовского имеет успех на выставке. Это твоя заслуга.

— Государь, — Таннер изобразил на своем лице печаль и оскорбленное достоинство, — я случайно узнал об успехе моего ученика, о том, что он решился написать и отдать на суд публики свою картину без моего ведома…

— Продолжай! — приказал Николай. Все его благодушное настроение сразу исчезло. И Таннер всем своим существом ощутил, что наступил момент отомстить Гайвазовскому за все: за неповиновение, за то, что тот не признает его авторитета, и, главное, за колоссальное дарование, которое проявлялось даже в рисунках, сделанных по его поручению.

— Ваше императорское величество! — Таннер искусно разыгрывал роль наставника, обиженного неблагодарным учеником. — Безмерно обласканный вашими милостями, я мечтал передать этому юноше все свое искусство, но он проявлял своеволие и лень, сказывался больным, чтобы не помогать мне, и теперь выставил картину не только без разрешения, но даже не узнав моего мнения по этому поводу.

Таннер верно рассчитал свой удар. Русский император следил, чтобы в его государстве подчиненные беспрекословно исполняли волю начальников своих. В поступке Гайвазовского, написавшего картину тайно от своего учителя, каким он полагал Таннера, Николай усмотрел нарушение субординации и дисциплины.

— Князь! — гневно обратился император к Волконскому. — Повелеваю вам немедленно направить дежурного флигель-адъютанта в Академию и убрать с выставки картину академиста Гайвазовского.

На выставке незнакомые между собой люди быстро знакомятся. У картины академиста Гайвазовского перезнакомилось множество людей, ранее неизвестных друг другу. Произведение Гайвазовского, носящее такое легкое, воздушное название — «Этюд воздуха над морем», — с первого дня открытия выставки привлекло к себе многочисленные толпы зрителей. Здесь умолкали громкие разговоры. Каждый сосредоточенно вбирал в себя поэзию тихого дня на берегу Финского залива. От северной природы веяло тихой грустью и покоем. Но неизбежно взгляд останавливался на большой лодке со спящим рыбаком. Именно этот усталый рыбак заставлял некоторых посетителей рассуждать, что в картине есть нечто, что сродни «Повестям Белкина» господина Пушкина. Гайвазовский, известный до этого только профессорам и его товарищам по Академии стал теперь предметом оживленных толков в различных кругах столичного общества.

В этот ясный, не по-осеннему теплый, солнечный день стечение публики было особенно значительно. Приходили и уже побывавшие здесь и много новых людей, наслышанных о картине. Стояли, смотрели, отходили к другим полотнам и опять возвращались к полотну Гайвазовского. Внезапно тишина была нарушена: появившиеся служители громко требовали пропустить их к картине. Многие зрители были удивлены, некоторые стали негодовать. Удивление возросло, когда вслед за служителями прошествовал флигель-адъютант в парадном мундире. Убедившись, что картина действительно академиста Гайвазовского, флигель-адъютант приказал снять ее и унести. Публика была в смятении. То там, то здесь пополз шепоток.

— По велению его императорского величества… По велению государя-императора!..

В зале сразу же стало малолюдно. Светские дамы, военные и чиновные люди начали поспешно покидать выставку. Некоторое время еще оставалась публика поскромнее, но и та в глубоком раздумье стала расходиться.

Для юного художника настали черные дни. Он почти не выходил! из своей комнаты. Подавленность, тоска и печаль не покидали его ни на минуту. Все чаще к ним начало примешиваться отчаяние. По вечерам в комнате собирались друзья, пытаясь хоть немного развлечь его. Они передавали, что у Олениных, Одоевских, Томиловых и в некоторых других домах с участием говорят о нем и сокрушаются. Прошел слух, что царь гневно оборвал Василия Андреевича Жуковского, когда тот вздумал просить за юношу. Но о многом ни Гайвазовский, ни его товарищи не знали. Не ведали, что случай с его картиной вызвал глухой ропот среди просвещенных людей. Особенно негодовали близко знавшие Таннера. С возмущением говорили о его надменности и презрении к России. Были такие, которые отказывались теперь принимать его.

Безрадостно шли дни. Но как-то в полдень в комнату к Гайвазовскому вбежали друзья. Перебивая друг друга, стали рассказывать, что они сейчас свистом и криками принудили удалиться приехавшего на выставку Таннера.

Академисты долго смеялись, когда Штернберг очень удачно изобразил Таннера, вдруг потерявшего всю свою важность, с опаской отступавшего из зала.

— Ну вот, теперь и вы пострадаете за меня, — грустно заметил Гайвазовский, когда все стали понемногу успокаиваться. — Таннер опять будет жаловаться.

— Ну нет, — уверенно возразил Штернберг, — побоится… И так много шуму вокруг него… А если и наябедничает, все будем страдать.

Гайвазовский благодарно пожал другу руку.

Все последующие дни Гайвазовский волновался за участь друзей, но, видимо, Штернберг был прав: француз не решился жаловаться высшему начальству. Немного успокоившись насчет товарищей, Гайвазовский снова впал в уныние, не зная, как решена будет его собственная участь. Но однажды утром эти мысли были прерваны прибежавшими целой гурьбой академистами.

— Идем скорей с нами! Приехал Иван Андреевич и желает тебя видеть.

— Какой Иван Андреевич?

— Крылов… Дедушка Крылов в Академии и ждет тебя внизу…

Гайвазовский вдруг сорвался с места и побежал. Товарищи еле поспевали за ним. Но, увидев маститого баснописца, окруженного почтительной толпой академистов и профессоров, Гайвазовский, еле переводя дух, робко остановился в нескольких шагах от него.

Крылов его сразу заметил. Он приподнялся со своего места и ласково подозвал юношу к себе:

— Поди, поди ко мне, милый, не бойся! Я видел картину твою на выставке — прелесть, как она хороша! Морские волны запали ко мне в душу и принесли к тебе, славный мой…

В голосе Крылова звучала бесконечная доброта и задушевность. Гайвазовский совсем растерялся от такой неожиданной ласки. Стоявшие кругом товарищи и профессора разом умолкли. Видя, что Гайвазовский застыл на месте от смущения, Крылов подошел к нему, обнял, поцеловал и усадил рядом с собой.

— Что, братец, — говорил Крылов, заглядывая в грустные глаза юноши, — француз обижает? Э-эх, какой же он… Ну, бог с ним! Не горюй… — Крылов умолк и многозначительно посмотрел на присутствующих.

Все догадались, что их любопытство и интерес к беседе старейшего писателя с молодым художником становится неприличным, и незаметно удалились.

Более часа утешал Иван Андреевич юного художника, чья картина привела его в восторг и удивление. Крылов долго говорил Гайвазовскому о терниях, которыми усыпан путь истинного художника, уговаривал не отчаиваться и не сходить с избранного пути.

— Не переставай, милый, с такой же любовью предаваться художественным занятиям и так же любить природу, — сказал Крылов на прощание.

Он еще раз поцеловал юношу и удалился.

Гайвазовский пришел в себя, кинулся к подъезду, но экипаж уже отъехал. Он знал, что его с нетерпением ждут друзья, но сейчас захотелось остаться одному. Потянуло на волю, на улицы.

Незаметно он очутился на Троицком мосту. Долго глядел на Петропавловскую крепость, которую еще так недавно срисовывал для Таннера. В памяти пронеслись обрывки разговоров, услышанных им в Петербурге, когда он только сюда приехал, об этой страшной цитадели, где содержались в заточении узники. И неожиданно порвались какие-то путы. Пришло ощущение внутренней свободы и ясное понимание, что он, молодой художник, впавший в царскую немилость, обрел зато расположение, любовь истинных сынов отечества, и среди них самого Крылова.

Странные отношения сложились между Крыловым и Олениным. Алексей Николаевич окружал баснописца вниманием и заботами. Он не только определил его на службу в Публичную библиотеку; он и в собственном доме выделял его среди других. И Крылов позволял другу-царедворцу опекать его.

Оленин в душе торжествовал победу. Кто бы мог подумать, что удастся усмирить этого клыкастого вепря, который в свое время только чудом избежал участи Радищева и Новикова. Алексей Николаевич исподволь шел к поставленной цели — незаметно, но постоянно влиять на образ мыслей Ивана Андреевича, смягчать его и, возможно (Оленин втайне даже в этом уверен), примирить его музу с престолом и церковью.

Да, Оленин собой доволен. Но в иные дни, особенно в часы, когда в кабинете или гостиной собираются гости, Алексей Николаевич вдруг невзначай ловит на себе взгляд Ивана Андреевича. Все это продолжается не более мгновения, но от отчужденного взгляда Крылова Оленин даже съеживается в своем кресле, и всем сразу бросается в глаза его сутулость, малый рост. Во взгляде Крылова Оленину иногда чудятся другие взоры… До сих пор он часто просыпается по ночам в холодном поту: ему снится зловещая декабрьская ночь, когда по приказу императора он в собственной карете отвозил в крепость арестованных мятежников, еще так недавно бывавших в его гостеприимном доме и мирно беседовавших об отечественной словесности и художествах.

В такие ночи Алексей Николаевич уже больше не в силах уснуть! из глубины спальни, как когда-то в карете, на него направлены презрительные взоры…

Похожее Оленин иногда замечает и во взгляде Крылова. Правда, это продолжается всего лишь мгновение, и через минуту сам Алексей Николаевич готов усомниться: а было ли такое во взоре Ивана Андреевича, не почудилось ли ему это, ибо Иван Андреевич по-прежнему сидит, утонув в глубоком кресле, и на его благообразном лице царит выражение глубокого покоя, глаза его прикрыты, кажется, что он даже слегка похрапывает, и только приглашение к столу сразу выводит его из сонного состояния… И хотя Алексею Николаевичу почти удается убедить себя, что все это не так, что ему почудилось, он в иные часы испытывает беспокойство в присутствии Ивана Андреевича. Беспокойство усилилось в последнее время, после того как ему рассказали, что Крылов был в Академии, навестил Гайвазовского и долго с ним беседовал.

Тревожит Алексея Николаевича молчание Ивана Андреевича об этом свидании, а главное, что он с ним не заговаривает о печальной участи Гайвазовского. И опять чудится Оленину что-то во взгляде Крылова…

И вдруг произошло то, чего хотел и одновременно опасался Оленин. Нынче до обеда Алексей Николаевич заехал в Публичную библиотеку и прошел к Ивану Андреевичу, к которому у него было дело.

Когда кончили разговор, Крылов неожиданно спросил:

— Неужто, Алексей Николаевич, нет способа вызволить из беды юного Гайвазовского?

— Ничего не могу придумать, Иван Андреевич. Вы ведь знаете, что его величество не желает даже слушать, когда заходит речь о Гайвазовском.

— Коли, как вы говорите, государь не желает слышать про Гайвазовского, так почему бы вам не написать его величеству всю правду. Ведь картину Гайвазовского сняли не по цензурным мотивам… Вот и отпишите, что юноша тут ни при чем, что это вы, президент Академии художеств, ему подали мысль писать картину и не говорить об этом Таннеру…

Крылов собирался еще многое высказать Оленину, но тут он обратил внимание, как тот отчужденно откинулся в кресле. Крылов явственно ощутил холод, повеявший от Оленина, и теперь перед Иваном Андреевичем был уже не человек, с которым его связывала давняя дружба, а важный сановник, без слов давший ему почувствовать глубокую разницу их положения в обществе.

Кончилась осень, прошла зима, снова наступила весна, а над Гайвазовским все тяготела царская немилость. Нашлись малодушные среди тех, кто раньше хвалил Гайвазовского. Они громко заявляли, что знать ничего не знали, ведать ничего не ведали и никогда в глаза не видели его картины на выставке.

Тяжелые испытания выпали на долю начинающего свой путь художника. Ничто не могло отвлечь Гайвазовского от постоянных горьких дум. Юноша чувствовал себя затерянным в огромном Санкт-Петербурге. Даже весеннее яркое солнце и легкие, тающие в лазури облачка не радовали его. Настроение было унылое, и ему даже хотелось, чтобы скучные серые облака опять заволокли небо. Блеск солнца стал теперь для него нестерпим. Он будил воспоминания о былом счастье. А воспоминания о прошлых безмятежных днях, когда он мог спокойно отдаваться любимой живописи, еще больше терзали ум и душу. Одно утешение оставалось у юноши: воспоминание о свидании с Крыловым и горячее сочувствие друзей.

Как-то вечером, когда Гайвазовский был в особенно мрачном настроении, к нему ворвался Штернберг с торжествующим криком:

— Наша взяла! Француз получил по заслугам!

И, обхватив друга, Виля закружил его по комнате.

Прошло несколько минут, пока Штернберг утихомирился и смог сообщить важные новости.

Штернберг часто бывал в доме богатого помещика Григория Степановича Тарновского. Тарновский любил приглашать в свое малороссийское имение Качановку поэтов, художников, музыкантов. Штернберг обычно проводил лето в Качановке и привозил оттуда превосходные акварели на темы из сельского быта. В Петербурге Штернберг тоже часто посещал дом этого мецената. Тарновский был знаком с влиятельными людьми. Он раньше многих других узнавал придворные новости.

На этот раз Штернберг слышал у Тарновских, что Таннер в последнее время слишком зазнался от посыпавшихся на него царских милостей и начал держать себя высокомерно и дерзко даже с лицами, близкими ко двору. Оскорбленные придворные пожаловались министру двора князю Волконскому, и тот доложил обо всем царю. Николай I разгневался и приказал передать Таннеру свое повеление — удалиться из России.

Прошло еще несколько дней, и царская опала для Гайвазовского окончилась. Произошло все неожиданно. Один из профессоров Академии, Александр Иванович Зауервейд, славившийся как художник-баталист, давал уроки рисования детям царя. Иногда на этих уроках присутствовал и сам император. Николай I больше всего любил картины батальной живописи и даже сам пытался рисовать. Зауервейд учил царя писать фигуры военных и лошадей. Николай I брал с собой профессора Зауервейда в загородные дворцы, где находилось множество пейзажей старинных мастеров. Там царь неумелой рукой пририсовывал к этим пейзажам группы пехотинцев и кавалеристов. Художник вынужден был наблюдать, как царствующий невежда портил ценнейшие художественные произведения.

Зауервейд сразу разглядел необычайное дарование юного Гайвазовского, полюбил его и предсказывал ему великую будущность. После случая с Гайвазовским Зауервейд возненавидел Таннера. В тот же день, когда по Петербургу разнеслась весть о том, что французу предложено оставить Россию и уехать за границу, профессор Зауервейд после уроков во дворце решил заступиться перед царем за академиста Гайвазовского. Царь гневно нахмурился при одном лишь упоминании юного художника.

Но профессор, преодолев страх, продолжал:

— Хотя Таннер и отозвался о Гайвазовском как о человеке неблагодарном и вообще описал его вашему величеству черными красками, но мы, профессора императорской Академии, справедливо откосимся к нашим ученикам…

Глаза царя метнули молнию: он не терпел, когда ему напоминали о справедливости. Николай I считал себя всегда правым и милостивым.

Зауервейд, чувствуя, что перед ним разверзается пропасть, махнул мысленно на все рукой и твердо закончил:

— Ваше величество, юноша не повинен ни в чем. Он не нарушил законов субординации, писать картину для выставки ему повелел его главный начальник — сам президент императорской Академии художеств.

Царь неожиданно успокоился. Бесстрашие академического профессора его удивило и даже слегка развлекло: не очень часто приходилось ему выслушивать смелые речи. Притом последние слова Зауервейда его даже обрадовали. Они подтверждали, что юный академист кичем не нарушил субординации, а лишь выполнил приказание президента Академии. Император подумал и о том, что придворные, оскорбленные Таннером, будут довольны, если он сменит гнев на милость к академисту Гайвазовскому, пострадавшему из-за француза…

Царь с милостивой улыбкой обратился к Зауервейду:

— Зачем же ты раньше мне этого не сказал?

— Ваше величество, — простодушно отвечал профессор, безмерно обрадованный внезапной переменой в настроении императора и сразу воспрянувший духом, — во время бури маленьким лодочкам не безопасно приближаться к линейному кораблю, да еще к стопушечному… В тихую же погоду — можно!

— Ты вечно со своими прибаутками! — рассмеялся царь. — Завтра же представишь мне картину Гайвазовского, снятую с выставки.

Счастливый Зауервейд помчался в Академию. Ему хотелось немедленно обрадовать опального художника.

Федор Литке

Среди тех, кто радовался успешному заступничеству Зауервейда, был Федор Петрович Литке.

Несколько лет назад Николаю I пришла мысль поставить в будущем во главе русского флота своего второго сына Константина. Царь решил, что готовить великого князя к этой деятельности должен Федор Петрович Литке, прославленный мореплаватель. Никто не считался с желанием самого Литке, да никто его и не спрашивал. И вот уже четвертый год Федор Петрович томился в царском дворце, проводя дни и ночи возле своего царственного воспитанника.

Только дневнику Федор Петрович доверял свои душевные муки: «Зачем и для чего оторвала меня судьба от работы, с которой я так ознакомился, совратила меня с поприща, на котором я только стал подвизаться с честью?!»

Когда же выпадало свободное время, Федор Петрович со всей страстью отдавался научным занятиям, работая над книгой «Путешествие вокруг света, совершенное на военном шлюпе „Сенявин“ в 1826, 1827, 1828, 1829 годах флота капитаном Федором Литке». Своим друзьям Федор Петрович читал отрывки из будущей книги. Среди этих друзей были Жуковский, Крылов, Зауервейд. От них он же услышал о горестной судьбе академиста Гайвазовского и первый поздравил Зауервейда с его успешными хлопотами.

Александр Иванович не преминул тут же воспользоваться сочувствием Литке к Гайвазовскому. Федор Петрович в это время готовился к первому практическому плаванию великого князя Константина по Финскому заливу в летние месяцы 1836 года. Зауервейд убедил Литке взять с собой в плавание Гайвазовского. Старый художник-баталист мечтал, чтобы полюбившийся ему одаренный юноша, проявлявший склонность к морской живописи, продолжал его дело и стал морским баталистом. Александр Иванович доказывал Федору Петровичу, что участие в летнем учебном плавании военных кораблей Балтийского флота принесет молодому маринисту много пользы, что он научится писать морские виды еще искуснее и этим окончательно затмит выскочку Таннера.

А вскоре последовало и разрешение царя: академисту Гайвазовскому сопровождать его императорское высочество великого князя Константина в первом практическом плавании по Финскому заливу.

По субботам у Василия Андреевича Жуковского собирались друзья.

Федор Петрович Литке старался не пропускать этих вечеров. Свобода в отношениях, а главное, беседы о науках, литературе, искусствах делали их особенно приятными. Зауервейд, не такой частый гость у Жуковского, на этот раз не преминул воспользоваться приглашением поэта и привел с собой Гайвазовского: Александр Иванович решил представить своего любимца Литке.

Когда Зауервейд и Гайвазовский вошли в просторный кабинет поэта, внимание Василия Андреевича было занято Крыловым, который искал что-то в бумагах на письменном столе.

— Что вам надобно, Иван Андреевич? — обеспокоился Жуковский.

— Да вот такое обстоятельство, — отвечал Крылов, — хочется закурить трубку… У себя дома я рву для этого первый попавшийся под руку лист, а здесь нельзя: ведь здесь за каждый лоскуток исписанной бумаги, если разорвать его, отвечай перед потомством…

Крылов с лукавой нежностью взглянул на Жуковского, но тут он заметил остановившихся в дверях и наблюдавших эту сценку Зауервейда и Гайвазовского.

— И-и, милый, славный мой!.. — заволновался Крылов и поторопился навстречу, обнял и крепко расцеловал юношу.

— Вот славно, что явился… Дай поглядеть на тебя!.. Ну как — здоров, бодр, весел?.. Вот и хорошо, вот и славно!.. А француз как? Помнишь, что я тебе говорил? По-моему ведь вышло: француз фюйть!..

Крылов так здорово свистнул, что все рассмеялись.

Когда собрались гости, Гайвазовский оказался в центре внимания. Каждый старался выразить ему свое сочувствие и восхищение картиной, бывшей на выставке. Но Крылов ворчливо отгонял всех от юноши, всецело им завладел и расспрашивал о занятиях. Узнав, что он назначен в летнее плавание, Иван Андреевич сам подвел Гайвазовского к Литке.

— Гляди, батюшка Федор Петрович, не обижай его в плавании… А то небось запамятуешь ненароком и начнешь гонять его да приструнивать как любого мичмана… А он ху-дож-ник, и — чует мое сердце — прославит этот юноша своими картинами отечество и российский флот… Так что береги его, Федор Петрович, и учи понимать мудреное корабельное устройство. Это весьма пригодится ему в художестве…

Литке, дороживший дружбой с Крыловым, обласкал Гайвазовского. Он сразу проникся расположением к юноше, о котором с таким сочувствием говорили в последние месяцы в Петербурге.

И вот настал счастливый день, когда Гайвазовский вступил на палубу корабли. Сердце его радостно билось. Ведь до этого он только с берега мог любоваться гордой осанкой фрегатов. Началось плавание по Финскому заливу…

Теперь молодой художник смог по-настоящему изучить все многообразие эффектов света и тени на море. Только сейчас он полностью увидел всю красоту Балтики. Даже в серые, облачные дни, когда море волновалось, невозможно было оторваться от созерцания этой суровой, своенравной красоты. Он искренне удивлялся тому, что среди многих художников Балтика слыла неживописной.

Экипаж корабля скоро полюбил юного академиста. Матросы охотно слушали в часы досуга его рассказы о родном городе на берегу Черного моря, офицеры учили его разбираться в сложнейшем устройстве корабля. Их удивляло, как быстро академист постигал эту трудную науку, и они сожалели, что он не пошел в морские офицеры. Экипажу нравилась неустрашимость молодого художника во время штормов. Он не прятался в каюте, а оставался на палубе и делил с командой вен опасности. Вскоре кто-то ласково назвал его «морским волчонком», и это прозвище закрепилось.

В тихие дни Гайвазовский писал на палубе с натуры. Офицеры, проходя мимо, останавливались и с интересом следили за его работой. Многие из них еще на прошлогодней выставке видели нашумевшую картину «Этюд воздуха над морем» и теперь выражали Гайвазовскому свое восхищение. Им было приятно, что прославленный академист на их корабле постигает мореходное искусство и наблюдает морскую стихию. В кают-компании уже висел один из его морских пейзажей, изображавший корабль, направлявшийся в Кронштадт. Моряков подкупало, с какой любовью и тщательностью были выписаны мельчайшие детали корабельной оснастки.

Однажды, когда Гайвазовский писал на палубе, окруженный группой офицеров, появился великий князь. Он подбежал к Гайвазовскому, выхватил у него кисть и приказал:

— Встань! Я хочу рисовать.

За время плавания экипаж успел убедиться, что, как только будущий генерал-адмирал ускользал из-под надзора воспитателя, он как вихрь проносился по кораблю, давая волю грубости, своенравию, капризам, упрямству. Великому князю было всего девять лет, но характером он уже походил на родителя. Только один Литке мог усмирять своего буйного воспитанника.

В первое мгновение, когда Константин так грубо вырвал кисть у Гайвазовского, художник и офицеры оторопели от неожиданности. Первым пришел в себя старший офицер.

— Ваше высочество, — обратился он к князю, взобравшемуся на место художника и готовящемуся пустить кисть в действие, — ваше высочество, господин Гайвазовский занимается своим делом по повелению его величества государя императора и мешать ему…

— Молчать! — вспыхнув, закричал Константин. — Я ваш начальник, и извольте слушаться меня!..

Старший офицер отошел в сторону. Вслед за ним отошли остальные офицеры и Гайвазовский. Они молча, не смея от стыда глядеть в глаза друг другу, следили за тем, как великий князь размазывает кистью краски на почти законченном этюде. В эти минуты Гайвазовский думал, как дорого приходится платить не только за царскую немилость, но и за царские милости. Как хорошо было бы избегнуть и тех и других… «Но, по-видимому, — размышлял юноша, — в России для художника это невозможно… Вот ведь ходят слухи в Академии, что сам император портит творения гениев, пририсовывая лошадок и солдатиков на бессмертных полотнах… Может, великий князь нагляделся на сии занятия государя…».

Печальные раздумья Гайвазовского были внезапно прерваны. На палубе появился Литке. Он шел быстро, лицо его было замкнуто и сурово. Еще издали Федор Петрович понял, что здесь произошло. Он подошел к Константину, увлеченному своим занятием и не обращавшему внимание на все остальное, и повелительно произнес:

— Прекратите, ваше высочество!

От звука этого голоса Константин вздрогнул. Первым его намерением было встать и подчиниться наставнику. Но ярость, которая часто накатывала на него, внезапно проявилась в нем с необыкновенной силой.

— А я не прекращу! А я буду рисовать! А я буду, а я буду!..

И он теперь в неистовстве уже не просто водил кистью по холсту, а ударял ею, разбрызгивая краски.

— Извольте положить кисть, ваше высочество, и проследовать в каюту! — с трудом сдерживая раздражение, проговорил Литке и попытался взять Константина за руку. Но тот вырвал руку, отскочил в сторону и, швырнув кисть за борт, в бешенстве затопал ногами:

— Идите сами в каюту! А я здесь хочу остаться! — завизжал великий князь и показал язык воспитателю.

Литке побледнел, широко шагнул к Константину, схватил его на руки и, несмотря на яростное сопротивление, унес. В каюте Литке опустил великого князя на пол и стал драть его за уши, приговаривая:

— Сейчас, ваше высочество, бесполезно обращаться к вашему рассудку, ибо его затмили страсти. Дух ваш под влиянием плоти. Вот плоть пусть и отвечает…

Уже не в первый раз Федору Петровичу приходилось таким образом усмирять неистовый нрав своего воспитанника.

В тот день в кают-компании между офицерами шел грустный разговор. Все сочувствовали выдающемуся мореплавателю и ученому, вынужденному вместо серьезных дел на любимом поприще тратить время и душевные силы на обуздание царского отпрыска.

После этого случая Константин был окончательно усмирен. Два дня его не выпускали из каюты. На третий день он вместе с Федором Петровичем появился на палубе и прежде всего направился к Гайвазовскому, писавшему на своем обычном месте. Князь извинился перед Гайвазовским и попросил руководить его занятиями живописью. С этого дня они втроем сидели за мольбертами — Гайвазовский, Литке, Константин. Литке давно, еще в первых своих плаваниях, любил делать зарисовки. В числе необходимых вещей у него всегда были объемистая тетрадь для ведения ежедневных записей, альбом и ящик акварельных красок.

Теперь с прилежанием, удивлявшим окружающих, он брал уроки у Гайвазовского и все повторял офицерам, что морякам и географам необходимо умение запечатлеть окружающий ландшафт. Гайвазовский, руководя занятиями Литке и Константина, вынужден был отрываться от собственной работы, но он не жалел о затраченном времени. Федор Петрович, со своей стороны, проводил с ним занятия по астрономии, навигации, морской практике, сложному устройству парусных кораблей и их управлению. Литке обстоятельно рассказывал о различных типах кораблей в российском и иноземном флоте, давал книги русских и иностранных мореходов, учил составлять карты и таблицы.

Гайвазовский увлекался морской наукой, равно как и воспоминаниями Федора Петровича о плаваниях к Новой Земле и вокруг света. Ведь рассказывал Федор Петрович не столько о необычайных и опасных приключениях, сколько о нравах и образе жизни различных, особенно мало известных народностей. Никогда не забывая, что Гайвазовский художник, Литке подробно описывал природу дальних стран, восходы и закаты, краски различных морей и океанов…

Воображение Гайвазовского уносило его далеко, и он начал сознавать, правда пока смутно, что для создания образа моря, к чему его так властно влекло, необходимо увидеть чужие воды, чужое небо: только тогда он лучше поймет и изобразит родное Черное море…

До самой осени находился художник в плавании. Он встречал восходы и закаты, изведал штиль и бури Балтики. Плавание было замечательной школой для Гайвазовского. С этих пор он неразрывно связал свою судьбу с русским флотом. За летние месяцы, проведенные на корабле, Гайвазовский написал картины «Облака с Ораниенбаумского берега моря», «Группа чухонцев на берегу Финского залива», две картины, изображающие пароход, идущий в Кронштадт, картину с голландским кораблем в открытом море и просто два морских вида.

Все они были приняты на осеннюю академическую выставку.

Встреча с поэтом

27 сентября 1836 года в Академии художеств открылась выставка.

На открытие собрался весь Петербург — тот, который привык задавать тон в гостиных и на балах, и истинная слава и гордость столицы: поэты, ученые, музыканты, художники.

Внезапно пронесся легкий шепот. Инспектор Академии художеств Крутов поспешил к открытым дверям. В них показался Пушкин с женой. Поэт раскланивался с многочисленными знакомыми и медленно переходил от полотна к полотну. Крутов сопровождал гостей и вполголоса давал пояснения. Задержался Пушкин у статуй «Парень, играющий в бабки» Пименова и «Парень, играющий в свайку» Логановского.

— Наконец, и скульптура в России становится народною! — воскликнул поэт.

Но особенно долго Пушкин стоял перед картиной Лебедева «Аричча». Он восхищался могучим буком, образовавшим как бы живую арку, из которой открывался вид на круглый храм с куполом на вершине холма, а еще дальше был виден и самый городок Аричча. Все было мощно и звучно в этой картине: буйная южная растительность, крупные красные цветы, горевшие алым пламенем среди ярко-зеленой травы, и самый воздух, горячий, знойный, как бы осязаемый… Художник-северянин славил своей кистью представший перед ним новый яркий мир. Картина Лебедева поразила Пушкина. Даже у Сильвестра Щедрина природа не была такой пламенной, сочной.

— Как жаль, что Лебедева нет в Петербурге…

А из соседних зал уже бежали академисты, прослышавшие о приезде Пушкина.

Крутов вытащил за руку из окружившей их толпы Гайвазовского и подвел к Пушкину:

— Александр Сергеевич, с не меньшим удовольствием, чем Лебедева, представляю вам нашего лучшего ученика Академии Гайвазовского, уроженца воспетой вами Тавриды.

Пушкин крепко пожал руку молодому художнику и попросил его показать свои картины. Гайвазовский был ошеломлен неожиданным свершением своей самой заветной мечты — увидеть Пушкина. Он робко переводил взгляд с поэта на его жену. Наталья Николаевна была в черном бархатном платье и палевой шляпе с большим страусовым пером. Ее красота привлекала всеобщее внимание. Она ласково глядела на юношу, желая ободрить его и вывести из замешательства.

Гайвазовский подвел дорогих гостей к своим картинам. Пушкина особенно восхитили картины «Облака с Ораниенбаумского берега моря» и «Группа чухонцев на берегу Финского залива».

— Поразительно! — воскликнул Пушкин. — Вы южанин и так великолепно передаете краски Севера! Кстати, из какого места Тавриды вы, дорогой Гайвазовский?

Узнав, что Гайвазовский из Феодосии, Пушкин порывисто его обнял. Объятие длилось не более мгновения, но сердце у юноши затрепетало.

— Ах, как я вам признателен, Гайвазовский! Вы разбудили во мне воспоминания о счастливейших днях моей юности. В Феодосии я наблюдал закат солнца, а ночью на корабле, увозившем меня и семейство Раевских в Юрзуф, написал стихотворение «Погасло дневное светило»…

Пушкин задумался. Академисты благоговейно молчали.

Наталья Николаевна, не принимавшая участия в беседе, вдруг легко коснулась руки Пушкина.

Пушкин вздрогнул: «Нам пора…» — и заторопился к выходу.

Гайвазовский и другие молодые художники проводили поэта до подъезда.

На прощание Пушкин крепко сжал руку Гайвазовскому!

— Будете в Феодосии — поклонитесь от меня морю…

Он еще раз оглянулся, улыбнулся, но глаза его были печальны.

Гайвазовский стоял с непокрытой головой и смотрел вслед карете, увозившей поэта. Все давно вернулись в помещение, один Штернберг остался с ним. Они долго молчали. Наконец Штернберг взял под руку Гайвазовского.

— Пойдем. Ты можешь простыть на сырости… Редкое и великое счастье выпало тебе, друг: Пушкин обласкал тебя…

Карл Павлович Брюллов был в великой славе. Его навещали Пушкин, Глинка, Жуковский, Венецианов и многие другие петербургские литераторы, музыканты, художники и артисты. Карл Павлович знал и любил не только живопись. Его глубоко интересовали литература и музыка. Пушкина он боготворил, а с Глинкой, с которым познакомился еще в Италии, дружил и был в восторге от его музыки.

С приездом Брюллова Академия оживилась. Новый профессор учил в натурном классе быть ближе к природе. У Карла Павловича появилось множество учеников.

Брюллов преклонялся перед умением античных мастеров совершенно воплощать человека той эпохи, оставаясь верным натуре; но он отвергал стремление непременно придавать античные черты реальному человеку нового времени.

Ученикам он не уставал повторять:

— Рисуйте антику в античной галерее, это так же необходимо, как соль в пище. В натурном же классе старайтесь передавать живое тело, оно так прекрасно, что умейте только постичь его, да и не вам еще поправлять его; изучайте натуру, которая у вас перед глазами, и старайтесь понять и прочувствовать все ее оттенки и особенности.

Брюллов подолгу занимался с учениками. В Эрмитаже перед картинами великих мастеров он загорался и мог часами говорить о душе искусства и тайнах мастерства. Карл Павлович требовал от молодых художников виртуозности в технике живописи.

— Рисовать надобно уметь прежде, нежели быть художником, — говорил он, — потому что рисунок составляет основу искусства; механизм следует развивать от ранних лет, чтобы художник, начав размышлять и чувствовать, передал свои мысли верно и без всякого затруднения; чтобы карандаш бегал по воле мысли: мысль перевернется, и карандаш должен повернуться… Уж некогда будет учиться, когда придет время создавать, — продолжал Брюллов, — не упускайте ни одного дня, не приучая руку к послушанию. Делайте с карандашом то же, что делают настоящие артисты со смычком, с голосом — тогда только можно сделаться вполне художником.

Любил он рассуждения о колорите:

— Не подчините ярких колеров общему тону — и будут они хлестать по глазам, как пестрые лоскутки на дверях у красильщика. Колер в картине силен не от яркости своей, а от согласия и подчинения общему тону. Понимаете? То-то же, помните, а то дай вам краски в руки — вы и обрадовались и станете красить ярче игрушек…

Брюллов начал колебать устои академической жизни. И вскоре у него появились недоброжелатели среди старых профессоров. Но открыто выступать против боялись. Новый профессор был знаменитый художник, его знала вся Европа.

Через несколько дней после открытия осенней художественной выставки Гайвазовский и Штернберг отправились к Брюллову.

У художника были гости. Слуга Лукьян задержал молодых людей в прихожей и пошел доложить Карлу Павловичу о приходе академистов. Через минуту радушный и веселый Брюллов сам вышел в красном парчовом халате.

Среди гостей Брюллова были художник Яков Яненко, известный певец Андрей Лоди, выступавший под фамилией Нестеров, литератор и издатель петербургской «Художественной газеты» Нестор Кукольник. Брюллов в то время писал его портрет, который и сейчас стоял неоконченный на мольберте.

Представив гостям академистов, Карл Павлович продолжил прерванный рассказ о своем друге Сильвестре Щедрине.

Когда Брюллов умолк, Яненко тихо заметил:

— Россия еще не имела подобного пейзажиста…

Брюллов повернулся к Гайвазовскому:

— Я видел ваши картины на выставке и вдруг ощутил на губах соленый вкус моря. Такое со мной случается лишь тогда, когда я гляжу на картины Щедрина. И я начинаю думать, что его место уже недолго будет пустовать…

Лицо Гайвазовского зарделось. Все теперь глядели на него.

Брюллов продолжал, обращаясь к юноше:

— Мне говорили, что вы рождены в Крыму, на берегах Черного моря. Я видел вашу Феодосию, написанную по памяти. Она — как сон детства. Видно, что вы одарены исключительной зрительной памятью. Это важно для истинного художника.

Кукольник, который как раз собирался писать в своей «Художественной газете» о последней выставке, стал внимательно прислушиваться. А когда гости начали расходиться, он нарочито замешкался. Его занимал академист Гайвазовский, вернее — слова Брюллова о нем.

— Так ли надо разуметь, маэстро Карл, — Кукольник любил высокопарные выражения, — что отечественное искусство обрело в юноше Гайвазовском нового гения? В его картинах на выставке одни лишь достоинства?

Последний вопрос был задан неспроста. Кукольнику важно было в статье о выставке блеснуть перед петербургскими знатоками откровениями и пророчествами.

Брюллов ответил, что у Гайвазовского редкое дарование, но что в его картинах есть и недостатки.

— Только я решил о них сегодня не говорить. Время и место для этого еще найдутся. А сейчас, в начале художественного поприща, важнее щедрая похвала другого художника. Пройдет год-два — и Гайвазовский затмит всех маринистов, — закончил разговор Карл Павлович.

Почти всю эту ночь Гайвазовский и Штернберг бродили по спящему городу. Они не замечали осенней непогоды. Юноши говорили о Брюллове, о его картинах, о его жизни, о собственных замыслах и надеждах.

Снова встреча с Пушкиным

В одно из воскресений Гайвазовский шел к Томилову, как вдруг из Летнего сада навстречу ему вышли две знакомые фигуры. Боже, да ведь это Пушкин и Жуковский, увлеченные беседой, шли, не замечая никого вокруг. Пушкин слушал своего друга, не поворачивая к нему головы, и нетерпеливо постукивал тростью.

Гайвазовский посторонился, он даже прижался к чугунной ограде, стараясь остаться незамеченным, лишь бы не помешать беседе двух поэтов. Но Пушкин его заметил и весело окликнул.

— А мы с Василием Андреевичем только что от Брюллова, — приветливо заговорил он. — Карл Павлович жаловался на отвратительную петербургскую зиму и вспоминал юг. Потом он просиял и сказал, что усадит вас, да-да, именно вас, писать по памяти Феодосию в летнюю пору. Полуденное солнце родины Гайвазовского заставит меня забыть зимний холод, — сказал Карл Павлович. Брюллов прав. Надо вам, Гайвазовский, согреть нас, жителей севера, роскошными картинами Тавриды.

Гайвазовский слушал Пушкина, и на душе у него становилось необыкновенно радостно.

— Это вы, Александр Сергеевич, согреваете меня здесь своими стихами о Тавриде. В петербургскую непогодь я без конца повторяю:

Это в ваших стихах, Александр Сергеевич, слышу я неумолчный голос моря. И тогда мечты уносят меня в город моего детства…

Голос Гайвазовского прерывался от волнения, в глазах его светилась такая любовь, что Пушкин забыл о разговоре с Жуковским, прервавшемся несколько минут назад. Он благодарно сжал руку Гайвазовского.

— А я, мой друг, — вступил в разговор Жуковский, — имею удовольствие порадовать вас — Наталья Николаевна нашла в вас сходство в портретами Александра Сергеевича в молодости. Я также присоединяюсь к ее мнению.

Пушкин вдруг весело рассмеялся и притянул Гайвазовского к себе.

Пошел густой снег. Жуковский увлек Пушкина к остановившемуся рядом экипажу. Уже из экипажа Пушкин протянул Гайвазовскому руку и сказал:

— Непременно приходите к нам. Наталья Николаевна и я будем очень рады…

Снег продолжал падать и вскоре натянул белое покрывало на крыши домов, мостовые, тротуары. Гайвазовский медленно шел, счастливо улыбаясь, и не замечал, что его шинель стала совершенно белой. Снежинки кружились перед глазами, повисали на ресницах, а ему они казались лепестками цветущих черешен в далеком, теплом Крыму.

Смерть поэта

Никогда еще снег не вызывал у Гайвазовского такого ощущения бесприютности. Ветер воет, наметает снежные сугробы. Нестерпимее всего вой ветра здесь, у дома на Мойке, где умирает Пушкин. Стиснутый толпой, Гайвазовский чувствует, что нет спасения от стужи. И шинель не греет, а ноги уже ничего не чувствуют. Внезапно толпа зашевелилась — кто-то громко говорит, что Александру Сергеевичу будто легче стало. Все с надеждою шумно вздыхают, и холод как будто отступает, снег уже не кажется таким зловещим.

Рядом с Гайвазовским старик в поношенном партикулярном платье всхлипнул, забормотал:

— Бери, господи, мою жизнь, и детей моих и близких, только его сохрани, его…

Толпа молча переминается с ноги на ногу, и чудится, что люди прислушиваются к вою ветра. Когда он затихает, им кажется, что Пушкин будет жив. После возникшей надежды еще страшнее каждый новый порыв ветра.

…Двадцать девятого января в два часа сорок пять минут пополудни Пушкин умер…

Гайвазовский с трудом ходил: накануне у дома на Мойке он отморозил ноги. Сегодня Штернберг достал салазки и повез друга через Неву проститься с Пушкиным.

В гостиной, где стоял гроб с телом поэта, было тесно и душно. Бесконечной чередой шли люди. Тут же, у гроба, Аполлон Мокриций — товарищ Гайвазовского и Штернберга по Академии — на листе бумаги делал набросок с мертвого Пушкина.

На другой день Гайвазовский добрался на Мойку один — Штернберг пропал с самого утра. Народу на улицах и возле дома поэта стало еще больше. Всюду разъезжали конные жандармы. На двери, что вела в квартиру Пушкина, кто-то вывел углем: «Пушкин». Через эту дверь народ шел беспрерывно. Гроб пришлось перенести из гостиной в переднюю.

Гайвазовский пришел с альбомом. Но место у гроба было занято. Там рисовал известный художник, профессор Академии Федор Антонович Бруни. В это время из внутренних комнат вышел Жуковский. Он заметил Гайвазовского с альбомом в руках, беспомощно озиравшегося. Василий Андреевич молча взял его за руку и увел в гостиную.

— Посидите, — сказал Жуковский. — Федор Антонович уже давно здесь, он скоро кончит…

Через час Гайвазовский и Жуковский сидели рядом и рисовали Пушкина. В полдень Василий Андреевич повез юношу к себе. В кабинете Жуковского они рассматривали свои рисунки. На рисунке Жуковского лицо Пушкина было спокойное, с выражением неизъяснимой высокой думы.

Жуковский говорил:

— Это не то выражение, которое было у Александра Сергеевича в первую минуту смерти. Что выражалось на его лице, я сказать словами не умею. Оно было для меня так ново и в то же время так знакомо! Это было не сон и не покой… Никогда на лице его не видал я выражения такой глубокой, величественной, торжественной мысли… А теперь черты его изменились…

Гайвазовскому рисунок не удался.

— Как я ни бился, Василий Андреевич, а у меня ничего не вышло… — Гайвазовский зарыдал. — Никак не могу смириться с мыслью, что Александр Сергеевич умер, что никогда уже не увижу блеска его глаз, не услышу его голоса…

Юноша хотел уничтожить рисунок, но Жуковский схватил его руку.

— Не делайте этого… Пусть вас постигла неудача, но что-то от Пушкина в рисунке есть. Я оставлю его у себя.

В тот вечер сам инспектор Академии со своими помощниками проверял каждую спальню. Академисты притворялись спящими. Как только кончился обход, они повскакали с постелей и сгрудились вокруг Мокрицкого, продолжавшего начатый перед этим рассказ.

— Двадцать пятого, за два дня до дуэли, Пушкин с Жуковским навестили Брюллова. Я в это время был у него. Карл Павлович показывал Александру Сергеевичу и Василию Андреевичу свои акварельные рисунки. Показал и недавно оконченный рисунок «Съезд на бал к австрийскому посланнику в Смирне», на который нельзя смотреть без смеха. Там изображен смирненский полицмейстер, спящий посреди улицы на ковре и подушке; позади него видны двое полицейских стражей: один сидит на корточках, другой лежит, упершись локтями в подбородок, и болтает босыми ногами, обнаженными выше колеи; эти ноги, как две кочерги, принадлежащие тощей фигурке стража, еще более выделяют полноту и округлость форм спящего полицмейстера… Фигуры очень комические, и Пушкин хохотал до слез… Он никак не мог расстаться с этим рисунком и все просил Карла Павловича подарить ему это сокровище… Но Карл Павлович не мог, он обещал его уже княгине Салтыковой. Тогда — представьте себе только — Пушкин, продолжая умолять Брюллова, стал перед ним на колени и просит: «Отдай, голубчик! Ведь другого ты не нарисуешь для меня; отдай мне этот». Не отдал Брюллов, обещал нарисовать другой… А сегодня я был у Карла Павловича — на себя не похож, плачет и не может простить себе, что отказал Пушкину в его последней просьбе…

Рассказ Мокрицкого был прерван появлением Штернберга. Товарищи обступили его. Во время инспекторского обхода им удалось скрыть его отсутствие — положили на его постель статую и укрыли с головой.

— Друзья! — Штернберг был в крайнем возбуждении. — В кондитерской Вольфа какой-то человек раздавал стихи на смерть Пушкина. Мне достался список…

Кто-то зажег огарок свечи, и Штернберг стал читать:

Долго в эту ночь не могли уснуть академисты, шепотом повторяя запомнившиеся сразу строки…

А Гайвазовский и Штернберг вовсе не ложились. Они стояли у окна и глядели в петербургскую ночь. На Неве выла вьюга. Под утро, когда забрезжил рассвет, Гайвазовский сказал другу:

— Отныне моей заветной мечтой станет непременно изобразить когда-нибудь Пушкина на берегу Черного моря. Он так любил его, так воспел…

Голос Гайвазовского дрожал…

Гайвазовский радовал и удивлял Карла Павловича. Его советы юноша слушал жадно и тут же применял их. Вскоре Брюллов перестал уже видеть в Гайвазовском ученика. Он начал обращаться с ним как с другом. Все сразу это заметили, кроме самого Гайвазовского. Юноша с прежним благоговением продолжал чтить учителя.

На Карла Павловича все чаще нападали приступы хандры. Началось все с осени 1836 года, когда в Петербург пришла весть из Рима о смерти Ореста Кипренского. Кипренский умер на чужбине, одинокий. А вот теперь погиб Пушкин.

От душевной муки Карл Павлович спасался у Кукольника. От нее же там спасался и Михаил Глинка. Нестор Кукольник любил, когда имена известных людей связывали с ним. Это тешило его тщеславие и привлекало к нему внимание. У себя на квартире, где Кукольник жил с братом Платоном, он устраивал вечера. Глинку и Брюллова братья Кукольники окружали вниманием. Композитор и художник приходили сюда потому, что среди «братии», как называли общество, собиравшееся у Кукольников, встречалось немало оригиналов и талантливых людей, до которых Глинка и Брюллов были большие охотники.

Брюллов начал брать с собой на сборища Гайвазовского. Молодого художника приняли радушно в этой компании. Кукольник напечатал в своей «Художественной газете» статью об осенней художественной выставке. В ней много места было уделено Гайвазовскому. Надо отдать справедливость Кукольнику: он метко и верно судил о картинах Гайвазовского. Статья заканчивалась надеждами на славное будущее юного живописца: «Дай нам господи многие лета, да узрим исполнение наших надежд, которыми не обинуясь делимся с читателями».

Статья наделала много шуму. Имя Гайвазовского, уже известное любителям живописи по прошлогодней выставке и истории с Филиппом Таннером, привлекло теперь всеобщее внимание.

«Братия» приветствовала удачное начинание юного художника. И после того как Брюллов однажды вечером уговорил юношу попотчевать веселое сборище игрой на скрипке, Гайвазовский стал совсем желанным гостем. Только все сожалели, что игру юноши еще не слышал Глинка. После смерти Пушкина композитор избегал общества и уже давно не появлялся здесь.

Как-то вечером в конце зимы «братия» была в полном сборе и шумно веселилась. Нестор Кукольник, высокий и нескладный, в длиннополом халате, стоял посреди комнаты и, протягивая стакан с содовой водой молодому, но уже известному тенору Лоди, упрашивал его спеть.

Лоди, облаченный ради шутовства в простыню, заменявшую ему римскую тогу, взял стакан и выпил до дна. Певец верил в благотворное влияние содовой на его голос и всегда требовал этот напиток. Сидевший на диване рядом с Брюлловым живописец Яненко громко поддерживал Кукольника:

— Арию, арию для друзей!

В это мгновение в комнату вошел Глинка. Композитор был бледен, он очень осунулся, в глазах у него появился тревожный лихорадочный блеск. Все радостно бросились к нему. Нестор Кукольник суетился больше всех, усаживая Глинку на его излюбленное место. При Глинке Лоди перестал капризничать и вместо одной арии спел несколько. Когда Лоди кончил петь, все окружили композитора и упросили его сесть за фортепиано. Впервые после смерти Пушкина Глинка согласился играть на людях. Несколько минут он сидел неподвижно, положив руки на клавиши. А потом начал импровизировать. То была величественная и скорбная песня. Строгая печаль заполнила комнату. Казалось, что сама Россия коленопреклоненно провожает в последний путь самого любимого своего сына. Так в тот вечер Глинка оплакивал Пушкина.

Веселая «братия» притихла. Гайвазовский, взволнованный, глядел на Глинку. От композитора не ускользнул этот взгляд незнакомого ему молодого человека с красивым лицом южанина. Он увидел его сегодня впервые и невольно ответил юноше приветливой улыбкой. Брюллов заметил эту немую сцену, продолжавшуюся всего несколько мгновений. Он встал и, взяв смущенного Гайвазовского за руку, подвел к Глинке:

— Михаил Иванович, рекомендую вашему вниманию талантливого художника и отличного музыканта Ивана Гайвазовского.

Глинка вскочил и протянул обе руки. Имя и картины Гайвазовского ему уже были известны.

— Весьма рад случаю познакомиться с вами…

— Гайвазовский давно собирался спеть нам несколько татарских песен, — заявил сразу очутившийся рядом Нестор Кукольник. — Он только ждал случая исполнить свое обещание в присутствии самого Глинки…

Кукольник принес из соседней комнаты скрипку и подал ее Гайвазовскому. Юноша опустился на ковер недалеко от Глинки. Постепенно все в комнате притихли и приготовились слушать молодого художника. Даже желчный и хмурый врач дирекции санкт-петербургских театров Гейденрейх, постоянно сидевший за шахматной доской, на этот раз изменил своей привычке и занял место на диване. Гайвазовский долго играл. Скрипка звучала то жалобно, то нежно, потом звуки закружились в неистовом вихре веселого танца. Продолжая играть, Гайвазовский запел. Он пел долго и вдохновенно. Мотив одной песни показался Глинке знакомым. Композитор порывисто поднялся, быстро перешел к фортепиано и заиграл, аккомпанируя Гайвазовскому. У Гайвазовского заблестели глаза. Он запел так, что даже у хмурого Гейденрейха морщины на лице разгладились и глаза перестали глядеть исподлобья. Долго длился этот необычный концерт. Одна песня сменяла другую. Когда Гайвазовский закончил и поднялся с ковра, собравшиеся бурно выразили свой восторг.

Михаил Иванович приступил к Гайвазовскому с подробными расспросами, от кого слышал он эти мелодии и какие еще крымские напевы помнит.

— Особенно примечательно в исполненных вами песнях, — ласково говорил Глинка, — то, что в них так причудливо и в то же время натурально сочетаются мелодии, свойственные малороссийским песням, с напевами восточной музыки.

— Мне тоже казалось, что в наших крымских песнях есть много от малороссийских, — горячо подхватил Гайвазовский. — Еще ребенком на базаре в Феодосии я часто слыхивал слепцов-бандуристов, которые поныне заходят в Крым из Малороссии. Мой батюшка, живший до переселения в Феодосию близ Львова и изрядно знающий малороссийский язык, всегда зазывал певцов-бандуристов к нам в дом.

— В бытность мою в Пятигорске, — опять заговорил Глинка, — во время летнего праздника байрама я прожил несколько дней в ауле, там мне довелось услышать подобные напевы, какие сегодня вы оживили в моей памяти. Но что поразительно, друзья мои, и меня особенно удивило, — продолжал Глинка, обращаясь к окружавшим его, — то, что в известной среди черкесов лезгинке есть мелодии малороссийского казачка и шуточной малороссийской песни «Кисель», которую я сам слышал от слепца-бандуриста в селе под Харьковом…

— Как же могли проникнуть малороссийские мелодии в черкесскую лезгинку? — недоумевая, спросил Лоди.

— Мне думается, что эти песни могли проникнуть к кавказцам лет пятьдесят назад, когда императрица Екатерина II переселяла казаков Запорожской Сечи на берега Кубани, — пояснил Глинка. — А малороссы — известные песельники. Вот они и одолжили своих соседей — горцев. Надо отметить, что и некоторые напевы горцев проникли к русским. Так песни сближают наши народы, — закончил Глинка.

Постепенно тесный круг гостей вокруг Глинки и Гайвазовского поредел и разомкнулся. Веселая «братия» села за стол.

Глинка сказал, что не будет пить, он отвел Гайвазовского в сторону и долго с ним разговаривал. Его взволновал рассказ молодого художника о встречах с Пушкиным. Глинке не терпелось подробно расспросить юношу. Но не в этой душной, прокуренной и шумной комнате хотелось продолжить разговор. Наскоро простившись, Глинка вышел, уводя с собой Гайвазовского.

Было уже около полуночи. Ветер, дувший с залива, вздымал из-под ног белые струйки поземки, и его свист смешивался с глухим шумом засыпающего города. Глинка взял Гайвазовского под руку. Так они шли, не думая о том, куда идут, наклонившись вперед и совместно преодолевая яростную силу ветра, то дувшего им в лицо так, что захватывало дыхание, то налетавшего на них сбоку. Гайвазовский продолжал рассказывать о встрече с поэтом незадолго до его смерти.

— Я мечтал когда-нибудь спеть эти крымские песни Пушкину, — сказал, замедлив шаги, Гайвазовский. — Ведь он так любил Крым, так восхитительно его воспел! Какое было бы счастье, если бы он был сейчас среди нас! Когда я сегодня пел, мне казалось, что он войдет в комнату. Мне иногда не верится, что он умер…

Глаза Гайвазовского блестели. Глинка не мог рассмотреть, были ли это слезы или отблеск фонаря, мимо которого они проходили.

Сильфида

Еще один близкий человек ушел из жизни Гайвазовского. Только что он был у Воробьева, но не застал Максима Никифоровича дома. Старый слуга рассказал, что на прошлой неделе пришло из Италии письмо с вестью о кончине Лебедева. Уже больше двух месяцев как нет его в живых. В июле он заразился холерой, умер и погребен в Неаполе в братской могиле…

Сентябрьский ветер обрывает листья и бросает их под ноги Гайвазовскому, а ему вспоминается первая встреча с Лебедевым у Воробьева. И вот теперь нет уже Миши… Какой тяжелый год! Сначала весть о смерти Кипренского. Потом страшная гибель Пушкина, а теперь смерть Лебедева…

— Пади! Пади! — крик раздался почти над самым ухом, и в то же мгновение Гайвазовский увидел несущийся на него экипаж. Он отшатнулся назад и, потеряв равновесие, упал навзничь…

— Боже мой! Он убит!.. — воскликнул по-французски женский голос.

Гайвазовский быстро приподнялся и сел, растерянно озираясь. В нескольких шагах от него стояла карета, запряженная четверкой лошадей, а над ним склонилась дама во всем белом. Белый газовый шарф окутывал ее белокурую голову. Из-под белой шелковой мантильи виднелось воздушное платье из белого муслина.

— Вы живы? Какое счастье!.. Попытайтесь подняться, я вам помогу…

— Что вы!.. Я просто упал… — Гайвазовский вскочил.

— Садитесь ко мне в карету, я отвезу вас домой. Возьмите ваш альбом. — Дама подняла альбом и подала его окончательно смутившемуся Гайвазовскому. Вокруг начали собираться любопытные. Взяв юношу под руку, дама заставила его сесть с нею в карету.

— Куда вас отвезти?

— Я живу при Академии художеств, сударыня…

— Вы художник? Как ваша фамилия, мсье?

— Я учусь в Академии… Моя фамилия Гайвазовский. Но мне, право, неловко, сударыня…

— Скажите, почему вы не слышали криков кучера? Он еще издали стал кричать вам.

— Я задумался, сударыня… Я только что узнал о смерти моего друга…

— О, я понимаю вас! Как жаль!.. — Грусть и сочувствие отразились на милом, но некрасивом, с неправильными чертами лице дамы.

Но вместе с тем Гайвазовского поразило, что это некрасивое лицо было исполнено совершенно особой, необъяснимой прелести, какого-то мягкого и нежного обаяния…

— Ваш друг тоже был художник?

— Да, сударыня, Михаил Лебедев был прекрасный художник. Он умер в Неаполе от холеры два месяца назад…

— Михаил Лебедев? Я видела его в Неаполе год назад. Я купила тогда два его пейзажа. Он мне показался очень талантливым…

— Спасибо, сударыня, за добрые слова о моем друге!.. Но позвольте мне остановить кучера, мы уже возле Академии… Благодарю вас…

— Прощайте, мсье Гайвазовский!.. Не предавайтесь больше грустным мыслям посреди мостовой. Обещайте мне это.

— Обещаю, сударыня, больше не попадать под колеса…

— Ну что, достал билеты на «Сильфиду»? — закричали академисты, едва Виля Штернберг переступил порог.

— Как бы не так! Только бока мне намяли…

— Неужто ты да не достал? — изумился Ставассер. — Шутишь небось?..

— Ей-богу, не достал. Если бы вы видели, что возле театра творится! Тальони свела с ума не только балетоманов. Даже те, кто не знает, как отворяются двери в театр, стремятся увидеть божественную Сильфиду.

— Да, вот что пишут о ней сегодня в «Северной пчеле»… — Рамазанов развернул газету: — «Идеал грации, идеал танца, идеал пантомимы — вот Тальони… В ней сплетены достоинства высокой драматической игры с совершенствами первоклассной танцовщицы. Она не танцует, а поет, как скрипка Паганини, рисует, как Рафаэль…»

— Когда же мы увидим ее?.. — вздохнул Гайвазовский.

— Завтра опять пойду. Считайте, что сегодня у меня была только разведка. Какая разношерстная публика брала приступом кассу, братцы! Тут и щеголи с Невского и сидельцы из лавок, даже извозчик с номером за спиной явился и ну всех расталкивать. Такой Илья Муромец!.. И то не сразу билет достал. А воришки там вовсю работают, пользуются давкой. При мне один балетоман полез в карман за кошельком, а его и след простыл… Да, совсем позабыл было… Глядите! — Штернберг со смехом берет с подоконника брошенный им туда кулек. — Принес вам вместо билетов «пироги Тальони»…

— Как пирога? — удивились академисты.

— Очень просто. Чего только не изобретет торговец для своей выгоды! Предприимчивый кондитер додумался до «пирогов Тальони». И видели бы вы, как их раскупают!.. Давайте тарелку, — Штернберг высыпал из кулька сладкие пирожки, на которых были сахарные изображения танцовщицы в различных ролях.

В эту минуту раздался стук в дверь и на пороге появился академический служитель с письмом в руке.

— Вам, господин Гайвазовский. Только что посыльный принес…

Гайвазовский разорвал конверт из голубой шелковистой бумаги, на котором незнакомым почерком было написано его имя. Из конверта выпали шесть театральных билетов. Письма в конверте не было.

— Ничего не понимаю… Какие-то билеты… — с недоумением обратился он к товарищам.

Штернберг подскочил, выхватил билеты.

— Ура, братцы! Ура!.. Шесть билетов на балет «Сильфида» на завтра! И не на галерке, а в четвертом ряду партера!.. Ура!..

— Но кто же прислал? Где посыльный? — Гайвазовский стремглав выскочил в коридор, на крыльцо. Посыльного нигде не было.

— Кто же прислал? — ломал он голову, вернувшись к друзьям, которые в прекрасном настроении ели «пироги Тальони» и угощали служителя.

— А я так думаю, братцы, — Штернберг принял таинственный вид, — госпожа Тальони исполняет роли всевозможных фантастических существ: сильфид, ундин, русалок, а окружают ее на сцене эльфы, гномы, пери и прочие воспетые нашим несравненным Жуковским загадочные создания. Они и услышали, как мы тут горевали, а для них нет ничего невозможного. Вот они и прислали нам билеты…

— И вовсе не русалки, а служитель из Большого театра принес… — вмешался с полным ртом академический служитель. — Я ихнюю форму знаю…

— Какая разница, кто! Главное — мы идем завтра на «Сильфиду»! — воскликнул Штернберг.

Как ни старались Гайвазовский, Штернберг, Ставассер, Рамазанов, Кудинов и Сократ Воробьев держаться независимо, но они чувствовали себя неловко, сидя в четвертом ряду партера. Кругом сверкали мундиры, сияли звезды и ордена.

— Нет, братцы, только ундины и феи своим волшебством перенесли нас сюда. Наши профессора и те сзади сидят, — возбужденно шептал Штернберг. — Чудеса!..

Занавес стал медленно подниматься.

Тальони-Сильфида стояла на коленях возле спящего Джемса. Ее прозрачные радужные крылья трепетали. Но вот она встает, приподнялась и запорхала в радостном танце вокруг любимого. Общий вздох изумления пронесся по театру. В волнах белого газа над сценой парило словно неподвластное силе земного тяготения эфирное существо.

Гайвазовский весь подался вперед. Как дивно слились воедино музыка флейт и гобоев и это видение, танцующее в голубоватом луче!.. Уже исчезла в пламени камина Сильфида, на сцене остались Джемс с невестой, а ему все еще слышится шелест невидимых крыльев…

Ворвались свадебные гости — пастухи. Они наигрывают на свирелях и волынках дикие плясовые мотивы. Но снова в этот странный мотив скрипки вплетают воздушную мелодию Сильфиды. Из стены появляется белая девичья фигура с протянутыми к Джемсу руками и исчезает…

…Ветер проносится по сцене, распахивается окно, на окне Сильфида. Как грустна эта нежная белая девушка, она боится потерять любимого, ее движения сливаются со звуками сладостной, рыдающей кантилены.

…Джемс танцует с невестой. Он и она в темно-красных костюмах. И вдруг появляется, словно белое облачко, Сильфида. Проскальзывая между Джемсом и Эффи, она расстраивает их танец…

…А сколько ликования в ней, когда она приводит любимого в свое царство! Из темноты вдоль белого ряда своих сестер она вылетает в ликующем прыжке, опускается и снова взлетает. Всего несколько прыжков переносят ее через огромную сцену… И какая утонченная грация, какое трогательное девичье кокетство в ее движениях, когда она под игривую мелодию скрипок хочет получить от Джемса шарф…

3. Наваринский бой. 1848.

4. Утро на берегу залива. 1853

…И вот она умирает в мрачном скалистом лесу. Вырванные колдовской силой, отпадают легкие радужные крылья. Сколько трагической красоты в ее последнем взгляде, брошенном на крылья. Ее медленная воздушная смерть подобна агонии белой прекрасной лилии…

Театр гремел овациями. Вопреки правилам, впервые в петербургском Большом театре аплодировали дамы. Тальони вызывали десять раз. Вместе с ней выходил на вызовы старик небольшого роста, ее отец — Филипп Тальони, постановщик «Сильфиды».

— Поспешим к артистическому подъезду, взглянем еще раз на волшебницу!.. — Штернберг увлек за собой товарищей.

Им удалось пробиться в первые ряды балетоманов, ожидавших выхода великой балерины. Когда Тальони под руку с отцом стала спускаться с крыльца, толпа с криками кинулась ей навстречу. Её узнали, хотя на лицо была опущена вуаль.

— Тише, господа! Вы собьете с ног госпожу Тальони! — закричал Гайвазовский.

Академисты взялись за руки и образовали заслон, и под этой защитой Тальони быстро прошла к карете. Уже сидя в карете, она высунулась в окно и позвала: «Мсье Гайвазовский!.. Возьмите…» Протянулась тонкая рука с несколькими розами. Из-под откинутой вуали Гайвазовскому улыбалось милое лицо с неправильными чертами. Карета умчалась, а он стоял, ошеломленный, с белыми розами в руке. Балетоманы с изумлением наводили лорнеты на юношу, которому «божественная Тальони» подарила цветы.

— Сто рублей за одну розу, молодой человек!.. — дрожащая старческая рука протянула Гайвазовскому пачку ассигнаций.

— Подите прочь, сударь! — Штернберг оттолкнул старого балетомана. — Да что же ты молчишь, Гайвазовский, объясни хоть что-нибудь!..

Гайвазовский счастливо улыбался:

— Выходит, третьего дня меня чуть не задавил экипаж самой Сильфиды…

Последний год в академии

Весь 1837 год прошел для Гайвазовского в напряженном труде и раздумьях. То был год прощания с ученичеством. Гайвазовский овладел искусством своих учителей. Занятия и беседы с Брюлловым, Воробьевым принесли свои плоды. Он становился мастером. Общение с Пушкиным и Глинкой настроило его ум торжественно. Гайвазовский запомнил наставление Пушкина: «Прекрасное должно быть величаво».

Но ведь одинаково величавы и стройные военные парады на Марсовом поле, и опера «Иван Сусанин», и «Капитанская дочка» — Пушкина — так размышлял долгими вечерами двадцатилетний академист. Его юное сердце живо откликалось на проявления добра и зла, справедливости и несправедливости, правды и лжи. Но, оказывается, мало обладать честным и горячим сердцем. Надо еще уметь во всем самому разобраться.

В доме Оленина все с умилением повторяли строки Жуковского:

Гайвазовский высоко ценил и чтил Алексея Николаевича Оленина и Василия Андреевича Жуковского. Но как же тогда Пушкин и его «Капитанская дочка»? Ведь там вовсе не призыв к смирению, а правдивое изображение бунтующих мужиков, желавших одного — воли. Разве можно за это грозить им адскими муками? И как же тогда пушкинский «Пророк»? Его Гайвазовский полюбил давно. Стихи эти пламенели таким же огнем, как «Последний день Помпеи». Брюллов после смерти Пушкина часто теперь перечитывал его произведения и особенно восхищался «Пророком».

Карл Павлович говорил Гайвазовскому и Штернбергу, что Пушкин осветил «Пророком» путь поэтам и художникам. Стоя посреди мастерской, Брюллов декламировал:

Тут он делал маленькую паузу и плотнее запахивал пылающий алым цветом халат. И заканчивал декламацию с необыкновенной силой:

В такие вечера Гайвазовский постигал, что искусство — это не смирение, не спокойное созерцание жизни, а действие.

Теперь он часто уезжал в Кронштадт и подолгу глядел на море. Особенно любил наблюдать приближение бури, когда море было живое, сильное. Оно яростно вздымалось, словно хотело сбросить с себя тяжелые цепи. Душа юного художника сливалась с рокотом волн. В бунтующем море для Гайвазовского заключалось все: гений Пушкина, Брюллова, Глинки.

С такими думами и чувствами он приступил к картине «Берег моря ночью». В изображении ночного неба и проглянувшей сквозь облака луны пригодились уроки Воробьева. А все остальное в картине было свое. Гайвазовский повествовал зрителю о поднявшемся ветре, предвещающем близкую бурю. Волны шумели и устремлялись к берегу. Сильнее закачались корабли и лодки. Свежо и тревожно становилось вокруг. Юноша-романтик, жаждущий свободы, стоит на самом берегу, протягивая вперед руки, и приветствует бунт моря.

Гайвазовский принес картину к Брюллову. Профессор долго стоял перед ней и молчал. Потом повернулся к бывшему ученику, теперь уже мастеру, и, указывая на фигуру юноши, в раздумье произнес:

Брюллов понял — это первая дань Гайвазовского памяти Пушкина. Это пока не образ великого поэта. К изображению его художник еще долго не приступит. Но это неведомый юный поэт, славящий стихами надвигающийся шторм. Юноша на картине — современник Пушкина, Лермонтова, Брюллова, Глинки, Гайвазовского.

В том же году Гайвазовский написал еще несколько марин. Они изображали заходящее солнце на море, освещенные солнцем корабли, момент пожара на корабле ночью, кораблекрушения, корабли в Кронштадте. Двадцатилетний юноша еще числился учеником Академии, но его картины свидетельствовали, что он не уступает известным маринистам своего времени.

Карл Павлович Брюллов высказался за сокращение на два года срока обучения Гайвазовского в Академии и за предоставление ему возможности самостоятельно работать. В сентябре Гайвазовский получил за успехи в живописи морских видов золотую медаль первой степени. Это давало ему право отправиться за границу для усовершенствования в живописи. Но совет Академии художеств решил:

«…Принимая во внимание, что Гайвазовскому полезнее было бы прежде сего отправления года два писать с натуры морские виды в России и особенно в южной ее части, состоя под особым наблюдением Академии, положил послать его на два лета в Крым, с тем, чтобы на зиму он возвращался в Академию и давал отчет в своих летних трудах, а зимнее время проводил в занятии рисованием в натурном классе…»

Настал 1838 год.

Гайвазовский в календаре давно отметил день своего отъезда. Начались сборы в дорогу. С особой любовью он выбирал подарки матери, отцу, старшему брату, друзьям детства. Петербург стал уже невмоготу, и сердце рвется домой, к близким, к родному Черному морю.

Наконец в академической канцелярии ему выдают билет. Сердце юноши учащенно бьется от этих сухих, казенных строк. Они ведь открывают ему ворота в Тавриду.

Гайвазовский держит в руках глянцевую бумагу и в который раз перечитывает:

«Предъявитель сего, императорской Академии художеств академист 1-й степени Иван Гайвазовский, с высочайшего его императорского величества соизволения, отправляется в Крым для писания видов с натуры сроком от нижеписанного числа на один год, т. е. по 1-е марта 1839-го года, с тем, чтобы написанные им там картины, по возвращении его, Гайвазовского, были представлены на высочайшее государя императора воззрение; во уверение чего и для свободного его г. Гайвазовского проезда в Крым и обратно, а равно для беспрепятственного занятия его писанием видов в пути и на всем Крымском полуострове, где пожелает и для оказания ему в случае нужных содействий и пособий от местных начальств дан ему, г. Гайвазовскому, сей билет из императорской Академии художеств с приложением меньшей ее печати.

Императорской Академии художеств президент, Государственного совета член, действительный тайный советник и разных орденов кавалер

А. Оленин»

Уложив вещи, Гайвазовский отправился с прощальными визитами к Томилову, Оленину, Воробьеву, Зауервейду. Самый последний визит был к Брюллову. Там он застал Глинку. А когда молодой художник, сердечно напутствуемый Брюлловым, собирался было уже уходить, Глинка задержал его и сел к роялю. Михаил Иванович начал играть с таинственным выражением на лице. Уже первые аккорды заставили Гайвазовского встрепенуться: он узнал восточные танцы и напевы, которые исполнял на скрипке и пел для Глинки у Кукольников год назад. Глинка кончил играть и, повернувшись к Гайвазовскому, сказал:

— Давно я задумал сказочную оперу «Руслан и Людмила». Ваши татарские напевы как нельзя больше пригодились мне.

Брюллов был взволнован не менее Гайвазовского. Он встал с дивана и начал возбужденно ходить по мастерской. Остановившись перед юношей, Карл Павлович торжественно произнес:

— Что скажут потомки о живописце Гайвазовском, еще неведомо, но ваше имя не исчезнет хотя бы потому, что вы подарили творцу «Руслана» несколько блистательных напевов.

Друзья, с которыми Гайвазовский почти пять лет провел в Академии, устроили ему шумные проводы. Всю ночь в небольшой комнате произносили веселые тосты, пели, клялись друг другу в вечной дружбе. А на рассвете, когда все разошлись, Гайвазовский вышел проститься с Петербургом. Он спустился к Неве и долго сидел неподвижно. Перед ним проносились события последних лет. И стало чуть грустно расставаться с прекрасным городом, с полюбившимися, милыми сердцу людьми. Юноша разыскал прорубь и опустил монетку в холодную невскую воду. Он расставался с Петербургом, городом Пушкина, Глинки, Брюллова…

Часть вторая

Возвращение в Тавриду

Феодосия встретила Ивана Гайвазовского ослепительным солнечным светом. Он уже отвык от такого сияния. Все вокруг было и знакомо и как бы ново в родном городке: густая синь неба, тихие, мечтательные улочки и переулки. И вдруг вся эта тишина исчезала, как бы проваливалась. Так случалось каждый раз, когда из лабиринта узких улиц он выходил к морю.

Волны с разгона налетали на берег, точно шумно приветствуя еще одну новую весну в своей неисчислимо долгой жизни. Родное Черное море наполняло сердце торжествующей радостью.

Радость начиналась с самого утра, когда юноша просыпался в той же комнате, где спал еще малышом. Стояла тишина. До него еле доходил шепот матери и отца из соседней комнаты. На комоде снова стояли голубая ваза и часы с мелодичным звоном. Отец недавно случайно обнаружил эти вещи у грека-перекупщика и выкупил их. Выкупил на деньги, которые сын прислал из Петербурга.

Через неделю в Феодосию приехал Казначеев. Александр Иванович недавно вышел в отставку. Он долго оглядывал юношу, вертел его во все стороны, открыто восхищался и сразу же велел показать картины и рисунки. После осмотра картин Казначеев объявил Константину Гайвазовскому, что забирает его сына с собой на южный берег.

И вот Гайвазовский в Ялте — глухом, маленьком городке, где все дома легко пересчитать, а жителей до трехсот человек. Городок обласкан полуденным солнцем. Природа здесь особенно щедро расточала свои краски. Утренние зори одевали небо, море и горы в пурпур и янтарь, а перед закатом розовые вершины гор окутывал золотистый легкий туман, ниже туман был сиренево-серебристым. Еще немного — и ночь набрасывала свой темный покров на все это великолепие. Краски быстро тускнели и переходили в темно-синий сумрак, а на небе загорались яркие южные звезды.

В совершенный восторг Гайвазовский пришел от Гурзуфа. Они приехали туда вечером. После короткого отдыха Казначеев предложил пройтись — взглянуть на дом Ришелье. В этом доме восемнадцать лет назад у Раевских гостил Пушкин. Рядом плескалось море. Все кругом напоминало о Пушкине. Казначеев знал поэта молодым. Он долго рассказывал Гайвазовскому о пребывании Пушкина в Одессе, о его столкновениях с графом Воронцовым. Казначееву было известно многое — он служил тогда правителем канцелярии Воронцова. Все что касалось Пушкина — абсолютно все занимало Гайвазовского. Он и сам рассказал Казначееву о своих встречах с поэтом, о его кончине.

Было уже поздно. Казначеев ушел в дом, а Гайвазовский всю ночь бродил по Гурзуфу. Всей душой впитывал художник ночной пейзаж, стремясь запечатлеть в своей памяти и эту тихую ночь, облитую лунным серебром, и пустынный берег моря, и задумчивый плеск волн, и небольшой домик, и старый высокий тополь неподалеку. Перед тополем он долго стоял, думая о Пушкине. Великий поэт тоже когда-то бродил здесь, глядел на этот тополь, мечтал о счастье;..

На Южном берегу Гайвазовский пробыл до середины лета, В июле он вернулся в Феодосию с грузом новых этюдов к будущим картинам.

Дома ждали письма от друзей. Было письмо и от Томилова. Его он перечитал несколько раз. Алексей Романович писал: «Александр Иванович Казначеев, в бытность его здесь, утешил меня рассказом о приезде твоем, о том, как ты открывал жадные глаза твои на красоты крымской природы и как томились помыслы твои, чтоб передать восхищавшие тебя чувства. Тогда я пожалел только, что не на первом месте ты остановился, что не первые впечатления принялся ты передавать.

Новость — неоцененная пружина к чувству изящного, которое не состоит в том, что видел, а в том, как видишь. Коль скоро новость оживила, подняла чувствия поэта, художника, он должен спешить, чтобы свежие, живые впечатления переложить на бумагу или на холст. Тогда, хотя бы и средства его были недостаточны, но все-таки останется хоть милое лепетание, в котором более или менее отразится красота его чувства. Эта красота есть необходимое зерно к произведению изящного, ибо в картине восхищает нас не предмет рассказанный или изображенный, а свежесть, живость и, наконец, верность рассказа или изображения…

Итак, надобно пользоваться приятными ощущениями, которые производит в нас натура, и спешить передавать их во всей свежести и чистоте. Надобно дорожить такими ощущениями потому, что каждому не в самых выгодных обстоятельствах дана известная мера в них. Восхищение слабеет так же, как слабеет аппетит, по мере удовлетворения его пищею, как слабеют ноги наши от продолжительной ходьбы. Надобно ловить себя в дорогих этих чувствах и передавать их верно. А чтобы передавать свежо и живо, надобно передавать скоро, и для этого необходима ловкость, которая может приобретаться только этюдом частей. Пожалуйста, любезнейший Иван Константинович, не пренебрегай делать почаще этюды: кустов, деревьев, скал, валов, судов и пр. …»

Советы доброжелательного друга пришли вовремя, укрепили художника в его устремлениях. Гайвазовский был одержим новыми замыслами. Ему хотелось скорее перенести на полотно яркие краски Южного побережья. Писал он много, но многое из написанного уничтожал. Художник мечтал, чтобы, взглянув на его картины, зритель не только увидел полуденные края, но ощутил зной крымского солнца. В эти ослепительно яркие дни в Феодосии, когда вокруг него сияли, сверкали, играли каскады солнечных лучей, он неутомимо боролся за солнце на своих картинах. Борьба была нелегкой.

На его полотнах солнце пробивалось лишь мягким, приглушенным светом. Художник понимал, что он никак еще не может освободиться от влияния старых мастеров. У них на картинах солнце было туманным и тусклым светилом. Гайвазовский в Петербурге копировал немало таких картин, и кисть была еще во власти старых традиций. Но наконец-то настал день, когда победное, сверкающее солнце пришло на его полотно. Теперь оно пламенело и слепило на холсте так же, как в небесах.

Гайвазовский освобождался от многого, чему учили и следовали в Академии. Там пейзажи писали не на открытом воздухе, а в мастерских. И недаром все это именовалось «сочинением картин». А Гайвазовский еще в Петербурге открыл для себя Сильвестра Щедрина, его живопись в пленэре. Он видел, что картины Щедрина отличаются от работ других мастеров потому, что написаны прямо с натуры в естественных условиях, под открытым небом, при естественном освещении. И вот теперь в Тавриде, так напоминавшей Италию Сильвестра Щедрина, Гайвазовский решил следовать ему. Молодой художник вышел писать картины прямо с натуры, а в мастерской занимался их отделкой.

Работа на пленэре принесла свои плоды. На первой же картине, изображающей закат в Ялте, художнику удалось передать, как при последних лучах солнца пейзаж меняется в каждое новое мгновение. Добиться такого в мастерской было бы невозможно. В другой картине, «Вид Керчи», он запечатлел заходящее солнце и изумрудный цвет моря и неба. Это был закат именно в Керчи. С другими закатами его смешать уже нельзя было.

Но иногда в мастерской воображение с необыкновенной точностью внезапно воскрешало то или иное состояние природы, и руки жадно тянулись к кистям, чтобы тут же, пока не угасло видение, запечатлеть все на полотне. Так однажды на одном дыхании было создано полотно «Морской берег». И хотя картина написана по памяти, но клубящиеся дождевые облака, и набегающая на берег бледно-зеленая волна на переднем плане, и темный горизонт — все полно жизни, как в природе.

Незаметно шли дни, недели, месяцы. В окна мастерской глядело летнее солнце, стучался осенний ветер и лил дождь. Под Новый год за окном закружились снежинки. А он все трудился, и каждый прожитый день, наполненный любимым трудом, был светел и радостен. Молодой художник приступал к работе с самого раннего утра и не изменял этому раз навсегда заведенному правилу.

И вот новая весна заглянула в окна мастерской. Казначеев ворчал на Гайвазовского, что тот не едет к нему в Симферополь. Юноше совсем не хотелось огорчать Александра Ивановича, но тем не менее он уклонялся от приглашений. Гайвазовский был молод, ему только минул двадцать один год. Он любил жизнь, веселье, шумное общество, музыку, танцы. Но сильнее всего этого была любовь к искусству.

И она всегда побеждала. Как часто друзья и знакомые удивлялись и обижались, что художник предпочитал их обществу свою работу в мастерской. Только с рыбаками Гайвазовский выходил в открытое море по первому их зову.

Однажды его мастерскую посетил генерал Раевский — начальник Черноморской береговой линии. В Феодосию он прибыл проездом по пути на Кавказ, где должен был руководить высадкой десанта русских войск.

Николай Николаевич Раевский любил поэзию и живопись. В молодости он дружил с Пушкиным и гордился, что его великий друг посвятил ему поэму «Кавказский пленник».

Гайвазовский показал Раевскому свои последние картины и среди них «Лунную ночь в Гурзуфе». Гурзуф, ярко освещенный луной, был таинственно пленителен. Четко выделялся высокий тополь. Художник ничего не забыл: он не только воссоздал по памяти ночной пейзаж, но и вдохнул в картину настроение, которое овладело его душой в те ночные часы в Гурзуфе. На Раевского картина произвела сильное впечатление. Он даже закрыл на минуту глаза. Ему вспомнилась юность, совместное с Пушкиным путешествие по Кавказу и Крыму, незабываемые недели в Гурзуфе, их долгие ночные беседы и утренние купания в море, когда в доме еще все спали. Тополь напомнил Раевскому другое памятное дерево — кипарис. Он рос недалеко от дома, и Пушкин каждое утро его приветствовал.

Пушкин давно стал для Гайвазовского источником раздумий, темой нескончаемых бесед и расспросов. На этот раз судьба послала ему исключительно счастливый случай — встречу с другом юности любимого поэта. Вечером того дня Гайвазовский записал рассказ Раевского о Пушкине. Рядом с этой записью художник поместил названия своих будущих картин: «Восход солнца с вершины Ай-Петри, откуда Пушкин любуется им», «Пушкин у гурзуфских скал», «Семья Раевских и Пушкин», «Пушкин у скал Аю-Дага» («Там, где море вечно плещет»)…

Уезжая, Раевский пригласил Гайвазовского отправиться с ним на Кавказ наблюдать боевые действия флота и насладиться необыкновенной красотой восточных берегов Черного моря.

Десант в Субаши

И вот Гайвазовский на военном корабле «Колхида», держащем курс на Кавказ.

Каюта, отведенная художнику, устлана мягким английским ковром, обставлена креслами и диванами. Эта роскошь подчеркивает отношение Раевского к молодому живописцу.

Не успел Гайвазовский, ошеломленный таким вниманием Раевского, прийти в себя, как был зван к обеду в кают-компанию. Представляя художника обществу офицеров, Раевский обратился к своему адъютанту, невысокому, широкоплечему, белокурому капитану:

— Я поручаю Гайвазовского твоим заботам, Левушка. Покойный Саша видел его картины на выставке в Академии и восторгался ими. Гайвазовский рассказал мне о встречах с Александром, о том, как был им обласкан.

При этих словах капитан порывисто обнял Гайвазовского и поцеловал в обе щеки.

— Обнимите меня, Гайвазовский! Тот, к кому был ласков мой брат, тот мне лучший друг, — с чувством произнес он.

Заметив удивление Гайвазовского, капитан назвал себя:

— Я Лев Сергеевич Пушкин.

После обеда офицеры перешли курить на верхнюю палубу. Лев Сергеевич не курил, и перед ним поставили бутылку вина.

Корабль шел вдоль крымских берегов. Море, цвета опала, было удивительно покойно в этот полуденный час. И на душе у Гайвазовского было празднично и торжественно. Он принес из каюты этюдник и тут же на палубе начал писать. Работалось на редкость легко. Прошло немного времени, и художник запечатлел в легкой голубоватой дымке берег родной крымской земли. Этот этюд он тут же подарил Льву Сергеевичу.

— Я побежден, Гайвазовский! — воскликнул Пушкин. — Впервые в моей жизни вода вызывает во мне не содрогание и отвращение, а восхищение…

Дружный хохот офицеров покрыл его слова.

— Давайте же выпьем за воду, которую вы так гениально изображаете, и за то, чтобы она никогда не иссякла под вашей волшебной кистью!

Пушкин налил вина себе и Гайвазовскому. Офицеры продолжали смеяться, только один Гайвазовский с недоумением глядел на Льва Сергеевича и его товарищей: он не понял каламбура, вызвавшего такой взрыв смеха. Тогда один из офицеров, обращавший на себя внимание своей кавказской наружностью, пришел на помощь Гайвазовскому.

— Мы должны вам пояснить, — заговорил офицер, — что Лев Сергеевич пьет только вино и не знает вкуса чая, кофея, супа потому, что там есть вода. В Петербурге я был свидетелем, как однажды Льву Сергеевичу сделалось дурно в одной гостиной, и дамы, там бывшие, засуетившись возле него, стали кричать: «Воды, воды!» Лев Сергеевич от одного этого слова пришел в чувство и вскочил как ни в чем не бывало…

Хотя все присутствующие давно знали случай с обмороком, история вызвала новый взрыв хохота. Громко смеялся со всеми и Пушкин.

— Клянусь, — торжественно заявил Левушка, — клянусь, что отныне я примирился с водой… но лишь на картинах Гайвазовского.

Посмеявшись вволю и этой шутке, офицеры стали просить Пушкина читать стихи брата.

Как всегда, Лев Пушкин потребовал в награду за это еще бутылку вина. Обычно офицеры с удовольствием платили ему эту «контрибуцию», ибо его превосходное чтение стихов брата доставляло истинное наслаждение. Но на этот раз они стали стыдить его, что он еще не отблагодарил Гайвазовского за этюд. Ко всеобщему удивлению, Левушка согласился и начал читать по памяти «Цыган». Когда он заканчивал чтение, на палубу поднялся Раевский.

— Как? — удивился он. — Левушка читает стихи перед единственной и к тому же пустой бутылкой?! Непостижимо!..

В ответ Левушка только встряхнул кудрявой головой и начал:

Все были чрезвычайно взволнованны. Каждый из присутствующих знал, какая возвышенная дружба связывала в юности Пушкина и их любимого генерала. И то, что посвящение Раевскому читал брат великого поэта в присутствии того, кому были посвящены эти строки, усиливало волнение каждого. А Лев Сергеевич в эти минуты до чрезвычайности походил на своего брата — тот же африканский тип лица, те же вьющиеся волосы, только немного светлее, и глаза — умные, проницательные, пушкинские. Вдохновенный, с протянутыми руками, он казался ожившим Александром Пушкиным. И не одному Гайвазовскому почудилось, что это сам поэт стоит на палубе «Колхиды» и торжественно беседует с другом:

Все было необычно в эти минуты. Сердце Гайвазовского бурно билось. Раевский снял очки и, не стыдясь, вытер глаза. А когда Лев Сергеевич с глубоким волнением прочитал заключительные строки:

В эту ночь Гайвазовский перед рассветом долго сидел на палубе после того, как все разошлись. Хоть и не много еще прожил он на свете, но в эти часы он перебирал в памяти свои встречи с людьми необыкновенными, обогатившими его жизнь и осветившими дорогу, на которую он уже вступил. Сердце юного художника было полно благодарности к людям, учившим его своим примером делиться с другими душевным богатством. Но особенно радостно было от сознания, что жизнь только начинается и впереди столько необычных встреч…

На третий день плавания «Колхида» подошла к устью горной речки Псезуапе. Здесь, в долине Субаши, должен был высадиться десант. Черноморская эскадра в составе пятнадцати судов уже дожидалась прибытия Раевского.

Вскоре Раевский отправился на флагманский корабль «Силистрия». В числе сопровождающих генерала был и Гайвазовский. На «Силистрии» начальника Черноморской береговой линии Раевского встретил главный командир Черноморского флота вице-адмирал Михаил Петрович Лазарев.

Когда Лазарев увел Раевского в свою каюту, к Гайвазовскому подошел и крепко обнял его молодой офицер. То был лейтенант Фридерикс, с которым юный художник успел подружиться во время плавания по Финскому заливу. Фридерикс познакомил Гайвазовского с другими молодыми офицерами и повел показывать ему «Силистрию». При этом лейтенант вспоминал, как Гайвазовский постигал морскую науку на Балтике и заслужил кличку «морского волчонка».

Через час Раевский снова появился на палубе с Лазаревым. Николай Николаевич был в отличном настроении. Сведения, сообщенные ему Лазаревым, внушали уверенность в счастливом исходе сражения. Увидев среди молодых офицеров Гайвазовского, Раевский подозвал его и представил Лазареву, капитану «Силистрии» Павлу Степановичу Нахимову, Владимиру Алексеевичу Корнилову и другим офицерам. В тот день Гайвазовский поздно вернулся на «Колхиду». На «Силистрии» кроме Фридерикса было много офицеров с Балтики. Они радушно приняли молодого художника в свой круг и долго не отпускали.

На следующий день вице-адмирал Лазарев посетил Раевского. Вскоре Гайвазовского позвали в каюту капитана. Офицеры «Силистрии» уже успели рассказать Лазареву о талантливом художнике-маринисте, о его необыкновенной способности постигать сложнейшую оснастку боевых кораблей.

В присутствии собравшихся Лазарев пригласил художника перейти на флагманский корабль, где его ждут старые друзья, бывшие балтийцы. Гайвазовский даже растерялся от подобной чести. Герой русского флота, сам вице-адмирал Лазарев приглашает его к себе на «Силистрию»! В порыве признательности он чуть было не начал горячо благодарить вице-адмирала. Но тут сидел Раевский, нахмуренный, слегка обиженный. Юноша понимал, что он незаслуженно оскорбит Николая Николаевича, приняв приглашение Лазарева. Никогда еще ему не приходилось попадать в такое щекотливое положение. А Лазарев внимательно следил своими серыми спокойными глазами за выражением лица молодого художника. На открытом юношеском лице отражалась отчаянная борьба между желанием попасть на флагманский линейный корабль и боязнью обидеть столь внимательного к нему Раевского.

Лазарев заметно оживился. Его занимало — как выпутается из сложного положения молодой человек, прозванный балтийцами «морским волчонком». И это тоже успели сообщить ему офицеры с «Силистрии». Добрая усмешка промелькнула в его глазах. Лазареву пришлась по душе внутренняя борьба, переживаемая юношей и говорившая о его душевной чуткости.

За Гайвазовским наблюдал не один Лазарев. Раевский из-под своих синих очков еще внимательнее следил, легко ли решится Гайвазовский перейти от него к вице-адмиралу. Николай Николаевич понимал, как заманчиво такое предложение для мариниста. Наконец, убедившись, как и Лазарев, что Гайвазовский выдержал нравственное испытание, Раевский улыбнулся и проворчал:

— Ладно, собирайтесь на «Силистрию». Недаром даже после трех лет разлуки балтийцы прожужжали уши вице-адмиралу про своего «морского волчонка». Так и быть, отпускаю, но и «Колхиду» не забывайте.

…Как ни странно, но перед высадкой десанта Гайвазовский не испытывал не только страха, но даже волнения. А ведь он впервые в жизни увидит бой и, возможно, сам будет принимать в нем участие. Все объяснялось тем, что за эти дни к нему так привыкли, что считали своим, флотским, а не случайным гостем. Даже его штатскую одежду перестали замечать. Только вечером, накануне высадки десанта, Фридерикс вспомнил, что у Гайвазовского нет оружия, и принес ему пистолеты.

В этот вечер они долго стояли на палубе и глядели, как на берегу зажигаются редкие огоньки… Там был неприятель, люди, которых называют шапсугами. Там была неизвестность…

Еще несколько дней назад Гайвазовский ничего не знал о существовании этой народности. Почему он должен считать этих людей своими врагами? Они не принесли ему никакого зла, не посягали на его родину, не подплыли к берегам его Феодосии и не осадили ее. Хотя он еще молод и не сведущ в делах войны, но ему кажется очень странным, что к этим дальним берегам явилась целая армада и завтра на рассвете тысячи людей высадятся с кораблей и начнется кровавая сеча и потечет кровь русских и шапсугов. Но даже с Фридериксом Гайвазовский не поделился своими мыслями. Он знал, что молодой офицер, хотя и его давний приятель, но наверняка не поймет и еще истолкует все эти размышления как трусость. И он невольно вспомнил Вилю Штернберга. Вот кто разделил бы его думы.

Высадка войск началась на рассвете 12 мая 1838 года. Семнадцать боевых кораблей и четырнадцать транспортов двинулись к берегу, где видны были гарцующие на конях и пешие горцы. Лазарев приказал приступить к высадке. Когда все гребные суда были спущены на воду, корабли открыли ураганный огонь. Двести пятьдесят орудий беспрерывно стреляли ядрами крупных калибров. Стоял ужасный треск и грохот. Снаряды взрывали землю. Могучие вековые деревья валились, как лоза от удара сабли. Однако горцы продолжали стрелять из-за укрытий. Но вот дан новый сигнал — и более трех тысяч десантников с криками «ура» устремились к берегу.

Гайвазовский был в одной лодке с Фридериксом. В правой руке юноша сжимал пистолет, а в другой держал портфель с бумагой и рисовальными принадлежностями. Почти рядом плыла лодка, на носу которой стоял высокий, статный Раевский с шашкой через плечо и трубкой в зубах. Рядом с ним его адъютант — капитан Пушкин.

Лодка Раевского первой достигла берега. Вслед за нею причалили остальные. Не менее шести тысяч горцев залегли за камнями и деревьями. Они подпустили русских на близкое расстояние и затем открыли стрельбу.

Гайвазовский вместе с моряками выскочил из лодки и побежал к лесу. Он не отставал от Фридерикса. Рядом раздалось мощное «ура», но в этот момент Фридерикс охнул и пошатнулся; Гайвазовский подхватил его. Лейтенант был ранен. Гайвазовский помог ему добраться до лодки и проводил на корабль.

Сдав раненого друга лекарю, художник в той же лодке возвратился на берег. На берегу лежали убитые, а из леса доносились победные крики. Батальоны Тенгинского полка, обойдя неприятеля с тыла, перешли в штыковую атаку. Бой продолжался недолго; смятые атакой, шапсуги бежали.

Гайвазовский достал бумагу, карандаш и стал быстро рисовать. Перед ним была поразительная картина: озаренные солнцем лес, далекие горы, флот, стоящий на якоре, катера, снующие по морю. На берегу стояли Раевский, Ольшевский и другие военачальники.

Из леса доносилось все более и более мощное «ура». Гайвазовский спрятал начатый рисунок в портфель и поспешил туда. Вскоре он вышел на небольшую поляну. Бой кончился. По всей поляне расположились группы солдат. Офицеры сидели на барабанах, отдыхая после боя. В стороне столпились обезоруженные пленные горцы. Гайвазовский начал зарисовывать группу пленных.

Горцев чрезвычайно заинтересовало занятие этого человека в странной одежде: они привыкли видеть русских только в военных мундирах. Один пленный оказался любопытнее других и, преодолев нерешительность, приблизился к художнику. Без спросу взяв у Гайвазовского из рук рисунок, он быстро понес его показать другим горцам. Листок переходил из рук в руки. Но видно было, что он не произвел на шапсугов никакого впечатления. Вскоре тот же самый горец принес рисунок обратно. На бумаге были следы крови. Рисунок успел запачкаться, побывав в стольких руках.

Художник через переводчика разговорился с пленным.

— Ты что это делаешь? — спросил его шапсуг.

— Видишь, рисую. А что, если бы я к вам в плен попал, позволили бы вы мне рисовать? — в свою очередь спросил Гайвазовский.

— Нет… Это пустяки! — пренебрежительно отозвался горец. — Вот если бы ты был портной, мы не запрещали бы тебе работать… А это — пустяки!

Наблюдая за мирно беседующим с ним шапсугом, молодой художник вспомнил свои мысли перед атакой. Шапсуг не проявлял к нему никакой враждебности. Даже в его наивных замечаниях насчет превосходства портняжьего дела над живописью чувствовалось стремление этого человека к мирной жизни, мирным занятиям. Гайвазовский спросил горца, почему они воюют против русских и не покоряются русскому царю, который имеет много войска и очень богат.

Шапсуг на минуту задумался, глаза его вспыхнули недобрым огнем, и он с горечью ответил:

— Твоя правда то, что царь гяуров имеет много войска, но если правда, что ваш царь очень богат, то для чего же он завидует нашей бедности и не дает нам спокойно сеять просо в наших бедных горах?

Гайвазовский не знал, что ответить. Шапсуг покачал головой и отошел к своим.

… Поздно вечером Гайвазовского разыскал Пушкин и повел его к своим друзьям.

Приход Пушкина был встречен радостными возгласами. Там, где сдвигались чаши, Левушка был душой веселой компании. Почти никто не обратил внимания на Гайвазовского. Левушка даже забыл представить его захмелевшим офицерам. Он усадил юношу рядом с собой и сразу налил ему вина. После первого бокала Гайвазовский стал уклоняться от дальнейших потчеваний.

— Вот не ожидал этого от вас! — удивился Пушкин. — Какой же вы первый ученик Брюллова, коли вина не пьете?!

К удивлению и зависти подвыпившей компании, Левушка стал красноречиво описывать вакхические подвиги Брюллова на сборищах у Кукольника в Петербурге. Свой рассказ он закончил предложением выпить за «Великого Карла», великого в живописи и в пирах. Офицеры охотно поддержали это предложение.

— Тут уж вам, дорогой, не отвертеться! А то всем миром отпишем Брюллову, что вы отказались пить за его здоровье, — заявил Левушка и налил вина Гайвазовскому.

Гайвазовский выпил за учителя, но в свою очередь рассказал, что каждый раз, посещая Карла Павловича после веселых вечеров у Кукольника, выслушивал его сетования на головную боль и нездоровье.

— Обыкновенно, — закончил Гайвазовский, — свои жалобы Карл Павлович заключал словами: «Как хорошо вы делаете, Гайвазовский, что не пьете!»

Во время речи Гайвазовского на него внимательно смотрели хозяин палатки Александр Иванович Одоевский и его два друга Николай Иванович Лорер и Михаил Михайлович Нарышкин. Они были единственные рядовые в этой офицерской компании. Когда Гайвазовский вошел сюда, он сразу заметил, что эти трое были не в офицерских мундирах. Но неугомонный Левушка отвлек его внимание. А теперь, увидев, с каким интересом рядовые слушали рассказ о Брюллове, Гайвазовский начал догадываться, кто они.

Еще на «Колхиде» юноша слышал разговоры о декабристах, разжалованных в солдаты. Там же Лев Сергеевич однажды после обеда прочитал неопубликованное послание в Сибирь Александра Сергеевича Пушкина и ответ поэта декабриста Александра Одоевского. В Петербурге Гайвазовскому много говорил об этих стихах Штернберг, но раздобыть их Виля не смог. Однако дослушать стихотворение Одоевского Гайвазовскому не пришлось. Во время чтения внезапно появился Раевский. Он тут же прервал Льва Сергеевича, чего обычно никогда не делал, и увел с собой. А вечером того же дня Левушка беспечно рассказывал офицерам «Колхиды»:

— Самовар-паша^[6] пропарил меня с веником за чтение недозволенных стихов и в оправдание свое привел слова генерала Вельяминова, сказанные им декабристам… — Тут даже легкомысленный Левушка понизил голос до шепота: — «Помните, господа, что на Кавказе есть много людей в черных и красных воротниках, которые глядят за вами и нами»…

Так и не дослушал тогда Гайвазовский до конца стихи Одоевского, зато успел узнать, что не только вокруг декабристов, но и возле офицеров и солдат вьются и подслушивают каждое слово правительственные шпионы. Все это вспомнил Гайвазовский теперь на веселой офицерской пирушке, глядя на трех человек, одетых в форму рядовых.

Но вот один из них, невысокий, хрупкий, подошел к нему и, назвав себя Лорером, с чувством произнес:

— Я счастлив встретить вас, Гайвазовский! Еще в Сибири мы читали в «Художественной газете» о ваших картинах. А здесь, на Кавказе, друг моего детства, которого я встретил после многих лет, капитан первого ранга Петр Фомич Мессер рассказал, что видел ваши творения и восторгался ими.

— Давайте тогда и с нами знакомиться, — приветливо произнес высокий красавец, подошедший к Гайвазовскому вместе с добродушным полным человеком с трубкой в зубах. — Я Одоевский, Лорер уже себя назвал, а это Нарышкин, — он указал на толстяка с трубкой.

Одоевский хотел еще что-то сказать, но в палатку явился дежурный звать его и Пушкина к Раевскому.

Прошло уже довольно много времени, а Одоевский и Левушка не возвращались. Без хозяина и особенно без Левушки стало вдруг скучно, даже веселый Лорер не смог поддержать настроение. Все стали постепенно расходиться. Собрался уходить и Гайвазовский, но Лорер его задержал:

— Повремените… Одоевский огорчится вашим уходом.

Гайвазовский обрадовался приглашению остаться. Про Лорера и Нарышкина он ничего не знал, но имя Одоевского было для него свято с тех пор, как, приехав в Петербург, он от академических друзей начал узнавать о событиях четырнадцатого декабря. Об этих событиях и о людях, участвовавших в них, говорили шепотом. Имена их были окружены легендами и ореолом мученичества.

Лорер был прав. Возвратившись, Одоевский обрадовался, что еще застал Гайвазовского.

— Исправлял реляции генерала против погрешностей языка, — ответил Одоевский на немой вопрос Лорера и Нарышкина. — Ну, теперь никто не помешает нашей беседе, — обратился он к Гайвазовскому, — будем благодарить судьбу, что свиделись… Мы давно считаем вас своим, еще с тех пор, как узнали, что и вас не миновала царская немилость. А теперь рассказывайте про Брюллова, про «Последний день Помпеи», про все, что нового появилось в живописи. Ведь уже четырнадцать лет как мы лишены всего этого…. После армейских анекдотов, что мы слушали здесь нынче, хочется говорить о поэзии, об искусстве…. Только подождем — пусть раньше уберут остатки ужина.

Когда убрали со стола, Одоевский слегка приоткрыл вход в палатку. Была темная ночь, горели солдатские костры, звезды таинственно мерцали и глядели на палатки, на пламя костров, на весь воинственный лагерь, встревоживший молчание этих мест. Тишину ночи нарушали окрики часовых, лагерь погружался в сон.

— А теперь рассказывайте, рассказывайте! — нетерпеливо попросил Одоевский.

Гайвазовский говорил долго. Обычно робеющий и сдержанный в обществе, он здесь неожиданно почувствовал себя легко и свободно. Юноша понимал, как истосковались просвещенные изгнанники по живописи, музыке… И Гайвазовский рассказывал не только о картинах Брюллова, Сильвестра Щедрина, Кипренского, он говорил о Петербурге, о своих друзьях-академистах, как шепотом, но все же вспоминают их, декабристов, за счастье считают достать ненапечатанные стихи Пушкина и ответ Одоевского…

Гайвазовский рассказал, как его друг художник Биля Штернберг безуспешно пытался найти эти стихи. И про то поведал, как на «Колхиде» Лев Сергеевич Пушкин прочел послание в Сибирь, а ответ Одоевского не дочитал.

Лицо Одоевского, освещенное пламенем костра, выражало крайнее волнение..

— Если тогда не дослушали, так сейчас я сам прочитаю. — И он стал читать свой ответ Пушкину.

Конец стихотворения прочитали вместе — Одоевский, Лорер, Нарышкин:

Гайвазовский благоговейно повторял каждую строфу. Отныне ни одно слово не изгладится из его памяти, он донесет их до слуха своих друзей, когда вернется в Петербург.

Поздно ночью художник простился с декабристами. Молча выпили по бокалу вина и обнялись.

Гайвазовский писал на палубе портрет вице-адмирала Лазарева. Лазарев согласился позировать во весь рост. Офицеры издали наблюдали за работой. Так прошло около часа. Лазарев устал и пошел отдохнуть в каюту, пообещав художнику вернуться.

— Далеко пойдете, — пошутил он, слегка потрепав по плечу Гайвазовского, — коль в таких молодых летах вице-адмирала принудили перед собою во фрунт встать.

Как только Лазарев ушел, офицеры подошли и стали рассматривать начатый портрет, оживленно делясь впечатлениями. Эти разговоры были внезапно прерваны появлением офицера с «Колхиды». Он явился за Гайвазовским, которого звал к себе Раевский.

Генерал ходил по каюте, заложив руки за спину. Он хмурился и явно был чем-то недоволен. Перед тем как начать говорить, Раевский несколько раз снимал и надевал очки, оттягивая разговор.

— Одному моему офицеру, — заговорил наконец Раевский, — предстоит отправиться в Сухум. Мне кажется, что вам принесла бы пользу поездка с этим офицером. Он родом абхаз и знает здешние края. Вы увидите места необыкновенные…

При последних словах Раевский оживился.

— Но я как раз приступил писать портрет вице-адмирала, — начал было Гайвазовский.

— Вот и славно, — не дал ему продолжать Раевский, — даю вам два дня. Все равно вице-адмирал не сможет вам позировать дольше. По-видимому, вам хватит двух-трех сеансов. Итак, через три дня отправитесь с поручиком Званбой — почти приказал Раевский.

Гайвазовский вышел от Раевского страшно расстроенный. Лишь недавно Николай Николаевич выражал недовольство, когда Гайвазовского пригласили перейти на «Силистрию», а нынче генерал отсылает его от себя. «За что, про что?» — терялся в догадках огорченный юноша, перебирая в уме свои поступки и не находя ни одного, который дал бы повод отослать его из лагеря.

С поникшей головой, мучительно раздумывая, Гайвазовский собирался уже вернуться на «Силистрию», как кто-то его окликнул. Юноша оглянулся. К нему спешил Пушкин.

Лев Сергеевич был озабочен, и, когда пожимал руку Гайвазовскому, на его лице мелькнуло слегка виноватое выражение.

— Фу, насилу догнал вас… А то пришлось бы к вам на «Силистрию» добираться…

Лев Сергеевич увел расстроенного юношу к себе в каюту и рассказал, что кто-то донес Раевскому о посещении декабристов, об их долгой ночной беседе. Раевскому передали даже то, что Одоевский читал Гайвазовскому свои запрещенные стихи.

— Какой-то подлец решил выслужиться, — возмущался Лев Сергеевич. — Мне Раевский передал, что доносчик вспомнил даже немилость государя к вам во время таннеровской истории… Генерал принял решение, — продолжал Пушкин, — отправить вас на некоторое время вместе со Званбой в Абхазию… Это лучше, чем отослать вас сразу в Феодосию. Тогда возникли бы всякие разговоры, а вояж на береговую линию все поймут как свидетельство доверия генерала, его покровительства и желания предоставить вам возможность увидеть и другие живописные берега Кавказа. Каюсь, — заключил Лев Сергеевич, — виню себя в том, что повел вас к Одоевскому.

— Напротив. Я весьма благодарен вам, Лев Сергеевич, за знакомство со столь выдающимися людьми. Я запомню это знакомство и беседу с ними на всю жизнь…

Вторую неделю продолжалось путешествие Гайвазовского со Званбой. Поручик Званба оказался тем самым офицером с кавказской наружностью, который был так внимателен к Гайвазовскому в первый день его пребывания на «Колхиде».

Званба был интересным собеседником, и путешествие с ним доставляло художнику истинное наслаждение. Офицер-абхазец безукоризненно говорил по-русски и по-французски, отличался широкой начитанностью. Свободное от службы время посвящал литературным занятиям. Его давно занимали история, быт, легенды абхазцев, и он мечтал со временем написать книгу этнографических этюдов о родном народе.

Гайвазовский наслаждался видами величественной природы Кавказского побережья и слушал занимательные рассказы своего спутника. На десятый день они прибыли в Бзыбский округ и расположились на отдых в живописных окрестностях Пицунды. Кругом стояла тишина, вековые сосны таинственно безмолвствовали, море застыло в ленивой истоме, открывая взору синюю бескрайнюю даль. Казалось, что никогда не ступала здесь нога человека и корабли не бороздили морскую гладь…

Гайвазовский достал рисовальные принадлежности и углубился в работу. Ему захотелось запечатлеть древние сосны на берегу и необжитое, пустынное море…

В стороне расположился Званба и начал делать записи в своем дневнике. Так прошло много времени. Внезапно Гайвазовский ощутил происшедшую вокруг перемену и на мгновение оторвался от работы: темное облако заволокло солнце, и все краски пейзажа сразу же померкли. Званба тоже перестал писать и подошел к Гайвазовскому.

— Скоро поднимется буря, нам придется уйти в лес и укрыться в палатку.

Тем временем облако, скрывшее солнце, начало быстро расти, подул свежий ветерок, вдали на волнах появились белые гребни.

К Званбе подбежал часовой, наблюдавший с высокой сосны за открытым морем, и доложил, что вдали виден корабль.

Званба достал подзорную трубу и поднес ее к глазам.

— Гляньте, Гайвазовский! — Званба передал юноше трубу.

Вглядевшись, Гайвазовский увидел далеко в открытом море корабль, державший курс на какую-то мелькающую черную точку.

Званба снова взял трубу и начал еще внимательнее всматриваться.

— Это наш военный корабль, патрулирующий берега Кавказа, а дальше в море черкесская кочерма. Она держит путь к турецким берегам. Уйти ей, правда, не удастся. Корабль настигает ее; да и буря уже начинается в открытом море. Скоро и к нам пожалует…

Как бы в подтверждение слов Званбы с моря налетел ветер, увенчанные белыми гребнями волны стали гулко разбиваться о берег, вековые сосны закачались и тревожно зашумели.

— Как ни досадно, но придется прервать наши наблюдения. Еще немного — и ветер свалит нас с ног, — заметил Званба. Гайвазовскому очень хотелось посмотреть, как будет преодолевать бурю корабль, что станется с черкесской кочермой, но Званба схватил его за руку и увлек за собой в лес, где была их палатка.

Несколько часов они прислушивались к яростному реву волн, оглушавшему их даже в лесу, шагах в двухстах от берега. А когда грохот разбушевавшейся морской стихии на мгновение умолкал, слышался надрывный стон древних сосен. Потом гневный голос моря снова заглушал все другие звуки.

Постепенно рев волн сменился глухим ворчанием, вскоре перешедшим в громкие вздохи… Море устало гневаться и утихло.

Званба и Гайвазовский побежали к берегу.

Морская поверхность была вся в черных складках, как в старческих морщинах. Растрепанные тучи еще бороздили небо, но уже сквозь них пробивались солнечные лучи. Званба первый достиг берега.

— Скорее, Гайвазовский! — крикнул он отставшему юноше. — Корабль недалеко, а сюда идет шлюпка.

Через несколько минут шлюпка врезалась в песчаный берег. Из нее выскочили офицер и несколько матросов. Матросы несли на руках двух закутанных в покрывала плачущих женщин.

— Фридерикс! — радостно воскликнул Гайвазовский, узнав в офицере своего друга.

Молодые люди обнялись. Тем временем матросы осторожно опустили женщин на траву.

Фридерикс рассказал Званбе и Гайвазовскому, как их сторожевой корабль настиг в открытом море черкесскую кочерму, которая везла пленниц для продажи в турецкие гаремы. Узнав от похитителей, что несчастные пленницы из близлежащего абхазского селения, командир корабля приказал Фридериксу взять матросов и доставить женщин к родственникам. Услыхав, что женщины абхазки, Званба подошел к ним и заговорил по-абхазски. Пленницы встрепенулись и слегка приоткрыли испуганные, заплаканные лица.

Это были две сестры, совсем юные и очень красивые девушки. Когда Званба объяснил им, что скоро они будут дома, девушки опять заплакали, но уже от радости. Только теперь они поверили, что спасены от грозившей им беды.

Постепенно Званбе удалось их успокоить. Узнав от девушек, из какой они деревни, офицер объявил, что это всего в трех часах ходу отсюда, и предложил Гайвазовскому отправиться туда вместе с моряками, чтобы присутствовать при возвращении абхазок под родную кровлю.

К вечеру небольшой отряд достиг горной деревни. Первыми заметили приближающихся моряков мальчишки. А еще через несколько минут добрая половина жителей высыпала из своих домов. Впереди с радостными криками бежали родственники спасенных. Званбу почтительно приветствовали. Родители девушек начали горячо приглашать всех в свой дом.

Званба рассказал, при каких обстоятельствах были спасены юные абхазки, и представил жителям деревни лейтенанта Фридерикса. Рассказ вызвал новую горячую волну благодарности.

Вскоре Фридерикс, Званба и Гайвазовский уже сидели в асасайрта^[7] у родителей девушек. На длинном столе появилось вино, вареное и жареное мясо, кайма, пилав, акуакуар^[8] и другие абхазские кушанья. Когда гости чуть утолили голод, хозяин дома поведал, что на деревню недавно напал отряд убыхов^[9]. Они угнали много скота и взяли в плен несколько женщин. Среди них и двух его дочерей.

Уже поздно вечером Гайвазовский, Фридерикс и Званба вышли погулять. Званба был явно встревожен рассказом старого абхазца.

— Это впервые за последние пятнадцать лет убыхи рискнули напасть на абхазское селение в летнюю пору, — пояснил причину своей тревоги Званба. — Они делали набеги на Абхазию в любое время года только до 1824 года. В июле 1825 года шайка убыхов более чем в тысячу человек под предводительством Сааткерея Адагва-ипа Берзека предприняла поход в Абхазию. При спуске на абхазские равнины убыхи были замечены в горах пастухами. Предупрежденные абхазцы приняли все меры: заняли все горные проходы, через которые враги могли отступить, потом дали убыхам возможность спуститься с гор и уничтожили всю партию. С тех пор убыхи совершают на Абхазию набеги только в зимнее время.

Когда на другое утро русский отряд покидал абхазскую деревню, жители вышли провожать моряков. Среди провожающих были и две спасенные девушки.

— Абхазцы видят в русских своих защитников. Обещайте рассказать обо всем генералу Раевскому и вице-адмиралу Лазареву, — просил Званба, прощаясь в этот день с Фридериксом.

…Путешествие Гайвазовского со Званбой продолжалось более месяца. Природа Кавказа пленила его воображение, но самым ярким впечатлением от этого путешествия осталась буря у берегов Абхазии и спасение абхазских девушек русскими моряками.

Сердечно простившись со Званбой, к которому он очень привязался за это время, Гайвазовский отправился домой, в Феодосию. Но пробыл он там недолго. Генерал Раевский желал, чтобы Гайвазовский запечатлел десантные операции русских войск на берегах Кавказа, и в то лето пригласил юного художника участвовать во втором и в третьем десантах. Только осенью вернулся Гайвазовский домой, обогащенный впечатлениями, с множеством кавказских эскизов.

В Феодосии Гайвазовский написал картину «Десант в Субаши», собрал все, что им было сделано за два лета в Тавриде, и начал готовиться к отъезду в Петербург, чтобы представить написанное на суд Академии.

Много времени отняло у него окончание портрета Лазарева. Но портрет не удовлетворял его: лицо, как и фигура Лазарева, лишено было естественности; запоминался лишь мундир вице-адмирала. Пришлось Гайвазовскому с горечью признаться, что его стихия — морские виды, а не портретный жанр.

В монастыре святого Лазаря

Академия художеств отправляла Гайвазовского и Штернберга в Италию.

За неделю до отъезда 14 июля 1840 года Гайвазовский написал прошение в Правление Академии художеств:

«Отправляясь в настоящее время по распоряжению начальства для усовершенствования в чужие края и желая при том поддержать бедное положение моих родителей, прибегаю к благодетельному Правлению императорской Академии художеств со следующею моею покорнейшею просьбой.

Из определенных на содержание мое за границей 100 червонных в каждую треть года я оставляю за все время пребывания моего за границею в каждую треть в Академии для моих родителей по двадцати пяти червонных, которые деньги и прошу Академию принять на себя труд переслать в место жительства их, в город Феодосию…»

Путь в Италию лежал через Берлин, Дрезден, Вену, Триест. Но нетерпение молодых людей было столь велико, что они нигде не задерживались. И вот наконец они в Венеции — первом итальянском городе на пути их странствий.

Венеция поразила юношей своим обликом. И хотя они еще заранее много прочли о ее красоте, но самые поэтические описания даже отдаленно не передавали всей прелести этого города.

В первый же день Гайвазовский, оставив Штернберга одного, отправился разыскивать армянский монастырь святого Лазаря. Ведь там жил его брат Гавриил, милый Гарик, товарищ детских игр.

Давно-давно друг их семьи купец-армянин увез Гарика из Феодосии учиться в далекий сказочный город Венецию! Гайвазовский вспомнил, как грустно и трудно было разлучаться с Гариком и как тот обещал обязательно вернуться и увезти его с собой в далекую страну.

Гайвазовский огляделся. Вот он в Венеции. Она напоминает уснувший волшебный город, и гондолы, как чайки, летят почти над водой. Но не Гарик привез его сюда, а он сам приехал и разыскивает его. Брат только изредка давал о себе знать. Последнее письмо было год назад. Гарик стал монахом. В монастыре он изучал восточные языки, историю и богословие. Наставники гордились им.

К вечеру Гайвазовский добрался до монастыря. И старый монах-армянин проводил его в келью брата. Художника встретил худощавый молодой человек в монашеской одежде с бледным лицом затворника, который редко выходит из помещения. Стол в келье был завален книгами и старинными рукописями. Гайвазовский озирался и ощущал почти физическую боль в сердце. Но монах глядел на младшего брата с укоризной и спокойно расспрашивал о родных, о Феодосии, об успехах в Академии художеств. Голос старшего брата звучал бесстрастно, ни разу в нем не прорвалось волнение. Он, рассказывая о своих ученых занятиях, тут же спрашивал брата, достаточно ли он тверд в вере, посещает ли аккуратно храм, когда он последний раз исповедовался и причащался и кто его духовник.

Гайвазовского оставили ночевать в монастыре. Настоятель распорядился, чтобы молодого художника поместили в комнате Байрона. Это была неслыханная честь. Великий английский поэт, находясь в Венеции, посещал монахов-армян. Байрона привлекала богатейшая библиотека монастыря святого Лазаря, и у него была там комната, где поэт читал старинные рукописи и книги. С помощью ученых-монахов Байрон изучал армянский язык и составил небольшой англоармянский словарь.

Монахи монастыря святого Лазаря берегли память о пребывании Байрона в монастыре и сохраняли его комнату как музей: там все оставалось в таком виде, как было при поэте. Эту комнату лазариты показывали только именитым гостям. Решение настоятеля поместить в этой комнате младшего Гайвазовского подчеркивало высокое уважение к его брату-монаху. На Гавриила Гайвазовского монастырь возлагал большие надежды. Он уже и теперь, несмотря на молодость, славился среди лазаритов своей ученостью.

Гайвазовский провел ночь без сна, в крайнем волнении. Он с благоговением оглядывал комнату, в которой, как ему казалось, до сих пор витал дух великого поэта. Но еще больше думал он о судьбе любимого брата. Как непохож был этот бесстрастный молодой человек в мрачном монашеском одеянии на милого, веселого Гарика далеких детских лет! Как далеки были и сами эти годы!

В эту ночь, проведенную без сна, Гайвазовский почувствовал, как что-то оборвалось в его жизни и выпало из нее. Перед глазами возникал родительский дом, нужда, в которой проходило детство. Если бы не бедность, разве отдали бы тогда отец и мать Гарика купцу-армянину для определения в монастырь! Невыносимо тяжело было на сердце у Гайвазовского. В тихой монастырской комнате он горько плакал, но слезы не приносили облегчения. Он оплакивал брата, его загубленную молодость…

На другой день перед самым расставанием Гавриил задержал его. Старший брат сообщил, что он давно проявляет интерес к происхождению их фамилии. Гавриилу казалось странным, что фамилия их отца напоминает польские фамилии, но не армянские. Изучая старинный книги и рукописи, Гавриил узнал, что после разгрома турками древнего армянского государства и его столицы Ани десятки тысяч армянских семейств спаслись от преследований в других странах. Там они пустили глубокие корни и основали армянские колонии. Их дальние предки тоже жили когда-то в Армении, но, подобно другим беженцам, вынуждены были переселиться в Польшу. Фамилия их предков была Айвазян, но среди поляков постепенно обрела польское звучание — Гайвазовский. Теперь Гавриил предложил изменить написание фамилии «Гайвазовский» на более точное — «Айвазовский». И младший брат согласился с доводами Гавриила. Он даже нашел, что фамилия «Айвазовский» благозвучнее. Отныне он будет этой фамилией подписывать свои картины.

Встреча у святого Марка

Прошло несколько дней, пока к Айвазовскому вернулось прежнее жизнерадостное настроение. Но долго еще во время прогулок или бесед со Штернбергом он внезапно умолкал и задумывался. В такие минуты в памяти вставал брат-монах. Штернберг старался отвлекать друга от грустных мыслей, смешил малороссийскими анекдотами, вывезенными из Черниговщины, из имения Тарновского.

С итальянцами Айвазовский быстро сошелся. Еще в Феодосии он частенько слышал итальянскую речь и теперь легко постигал певучий, гибкий язык. Штернберг говорил, что из Айвазовского скоро получится заправский итальянец. Бывало, споет гондольер куплет, а Айвазовский тут же повторяет его, легко, свободно перенимая мотив.

Вскоре у обоих друзей появились приятели среди рыбаков и гондольеров. Итальянцам пришлись по душе эти молодые веселые русские, такие же общительные, как они сами. Часто Айвазовский и Штернберг забирались на рыбачьи баркасы с выцветшими от солнца красными, голубыми, зелеными парусами. Рыбаки любили смотреть, как они рисуют, и приходили в неподдельный восторг, когда на листе бумаги возникали залив и их родной город с его каналами.

Но Айвазовский рисовал не только в гондолах и в рыбачьих лодках. Он облюбовал площадь святого Марка. Вокруг нее расположены старинные здания XV–XVI веков. Сама площадь, почти четырехугольная, кажется просторным мраморным залом. И вот это место Айвазовский превратил в свою мастерскую. Он являлся сюда рано утром с этюдником и сразу же приступал к работе. А когда солнце начинало припекать, художник перебирался под портики древних зданий.

Отсюда древний собор святого Марка смотрелся совсем по-новому. Его пять золоченых куполов чем-то отдаленно напоминали русские церкви. Но еще больше, чем собором, любовался молодой художник Башней Часов. Огромные часы с колоколом и двумя бронзовыми фигурами мавров неизменно привлекали внимание всех приезжающих. И не удивительно. Ведь каждый час мавры поднимали свои золоченые молоты и отбивали время по колоколу.

Была еще одна достопримечательность на площади святого Марка — ручные голуби, целые стаи белых голубей. Кроткие, доверчивые птицы привыкли к тому, что прохожие кормили их моченым горохом, который тут же продавали уличные торговцы. Голуби вскоре подружились с Айвазовским и, когда он писал, часто садились ему на плечи, осторожно щекотали клювами шею, напоминая, что пора и отдохнуть и угостить их горохом.

Однажды во время работы Айвазовский услышал, как за его спиной кто-то восхищенно произнес:

— Як гарно малюе!

Услыхав малороссийскую речь, Айвазовский живо обернулся и увидел стоящую позади него группу из трех человек. Двух из них он знал. Это были москвичи Николай Петрович Боткин и Василий Алексеевич Панов. Наезжая из Москвы в Петербург, они посещали собрания у Нестора Кукольника. Там-то их и встречал Айвазовский.

Спутник Панова и Боткина был невысок ростом, сухощав, с длинным, заостренным носом. Пряди его белокурых волос почти все время падали на глаза. Разглядывая акварель Айвазовского, он все время отводил красивой нервной рукой длинную непослушную прядь волос. То был Николай Васильевич Гоголь.

Едва Боткин представил Гоголю молодого художника, как Николай Васильевич приветливо сказал:

— Я рад, что мы наконец-то встретились! Как-то все получалось, слыхать о вас слыхивал, а не встречал нигде…

— Знаете, Иван Константинович, — обратился Панов к Айвазовскому, — ведь Николай Васильевич ваш поклонник. Любуясь вашими картинами, он буквально захлебывается от восторга.

— Немудрено захлебнуться, когда в своих картинах он дает такую чудесную воду, — и Гоголь хитро подмигнул Айвазовскому, который совершенно сконфузился от похвал.

Гоголь любил совершать долгие прогулки в гондоле по каналам Венеции. С утра до вечера он мог кататься по бесчисленным каналам и любоваться старинными дворцами и церквами. В этих прогулках его стал сопровождать Айвазовский. Но на десятый день своего пребывания в Венеции Гоголь неожиданно начал собираться во Флоренцию. Он предложил Айвазовскому поехать туда вместе.

Флорентийцы гордятся, что в их городе сосредоточены величайшие произведения итальянского искусства. Лучшие полотна итальянских живописцев собраны в картинных галереях Уффици и Питти. Люди из разных стран мира приезжают сюда, чтобы увидеть творения Леонардо да Винчи, Рафаэля, Микеланджело, Боттичелли, Тициана, Джорджоне, Перуджино…

Гоголь, бывавший здесь уже прежде, теперь водил Айвазовского по залам галерей, надолго задерживался у отдельных полотен.

В один из дней во Флоренцию из Рима приехал Александр Андреевич Иванов — он поспешил навстречу Гоголю, своему верному советчику и ближайшему другу.

Александр Иванов пятый год работал над картиной «Явление Христа народу», без конца ее переделывал и все время оставался ею недоволен. Он был почти нищим. Пенсия из Петербурга была скудной, извлекать выгоды из занятий живописью этот великий художник считал святотатством.

Накануне отъезда из Флоренции Гоголь, Иванов и Айвазовский провели почти целый день в галерее Питти, в зале, где находятся портреты величайших художников мира. Среди них был автопортрет Ореста Адамовича Кипренского.

Назавтра Гоголь с Боткиным и Пановым уехали в Рим, Иванов еще остался во Флоренции, чтобы скопировать несколько пейзажей Сальватора Розы, а Айвазовский отправился на берега Неаполитанского залива, где его уже поджидал Штернберг.

На берегах Неаполитанского залива

В Неаполь он приехал спозаранку. Судя по письмам, Штернберг поселился на Via Toledo — всегда шумной главной улице. Только Виля, до беспамятства влюбленный в уличную толпу, с жадностью заносивший в альбом характерные жанровые сценки, мог решиться на подобный выбор.

Айвазовский не сразу пустился на поиски дома, в котором жил Штернберг. В этот ранний час, когда не наступила еще жара, небо голубое, дома ослепительно белые, а вода в заливе цвета сапфира, он решил побродить по незнакомым улицам. Свернув немного в сторону от Via Toledo, Айвазовский попал в лабиринт лестниц, проходов между домами, неожиданных тупиков, узких переулков. В этом лабиринте остро пахло морем, рыбой, вином, гниющими фруктами. Полуголые загорелые дети шумно играли на белых от солнца ступенях каменных лестниц. И хотя было еще очень рано, но жизнь в узких переходах и переулках кипела ключом. Из окон высовывались крикливые неаполитанки, торговались с продавцами зелени. На длинных веревках они спускали корзинки для провизии. Зеленщики забирали мелкие монеты со дна корзинок и наполняли их свежими, пахнущими землей овощами. Торг сопровождался гамом, прибаутками, острыми словечками. В него втягивались ближайшие соседи: молодые женщины, тут же у окон занимающиеся своим утренним туалетом, владельцы лавчонок, лениво стоящие у распахнутых дверей своих заведений, погонщики ослов, преследуемые добродушными насмешками и сами не остающиеся в долгу.

Айвазовский еще долго блуждал бы среди этого веселого гама, как вдруг услышал звон колокольчиков. Привлеченный этими звуками, он выбрался из лабиринта переулков и вновь очутился на главной улице. Посреди мостовой расположился пастух со стадом коров и коз, дожидаясь, когда хозяйки их подоят. Немного в стороне собралась толпа, и оттуда раздавались веселые шутки и смех. Айвазовский полюбопытствовал, протиснулся и развел руками от удивления. Под большой белой козой лежал неисправимый озорник Виля Штернберг и угощался парным молоком прямо из козьего вымени.

Штернберг был не одинок, рядом с ним таким же способом пили парное молоко еще два любителя. Утолив свою жажду, Штернберг встал, отряхнул одежду и бросил монетку владелице козы.

Неаполитанцы, среди которых, как сразу заметил Айвазовский, было немало приятелей Штернберга, одобрительно похлопывали его по плечу. Тут Виля увидел Айвазовского и бросился его обнимать. А через несколько минут неаполитанские приятели Штернберга также сжимали в объятиях и хлопали по спине Айвазовского. Спустя полчаса вся шумная компания уж завтракала в уличной остерии.

В жизни Айвазовского настала новая счастливая пора. Он поселился вместе со Штернбергом, заставив его перебраться с шумной Via Toledo на более тихую улицу.

В первые дни Штернберг на правах старожила водил друга по Неаполю и его окрестностям. В монастыре Сан Мартино им разрешили подниматься на галерею и любоваться открывающимся оттуда видом на Везувий и Неаполитанский залив. В Археологическом музее их поразили древние скульптуры, найденные при раскопках Помпеи и других городов. Но самые счастливые часы они провели перед картинами Рафаэля, Тициана, Корреджо, Каналетто, Боттичелли, Беллини.

Творения великих мастеров напомнили молодым художникам, ради чего они приехали в Италию. Но перед тем как приступить к работе, они разыскали братскую могилу, где покоился прах Михаила Лебедева.

Айвазовский и Штернберг хорошо помнили, как весть о неожиданной смерти Лебедева поразила тогда их в Петербурге. Брюллов, узнав о несчастье, несколько дней не мог успокоиться и все повторял:

— Как жестока и несправедлива судьба к отечественным гениям: в молодые лета смерть похитила Щедрина, нелепая смерть вырвала Кипренского, вслед за ними трагическая гибель Пушкина, а теперь еще одна жертва… Скоро наступит мой черед…

В этот день, проведенный у могилы товарища, Айвазовский и Штернберг очень явственно ощутили неумолимый бег времени. Должен, должен человек торопиться, если хочет оставить свой след в жизни, ибо неведом срок каждого из нас…

Молодые художники с жадностью принялись за работу. Они выбирали укромные места за городом и писали этюды с натуры. Бывало и так, что оставались ночевать в ближайшей деревне, чтобы утром с первыми лучами солнца снова приступить к работе.

Однажды Виля отправился делать зарисовки в деревню. Айвазовский остался один на пустынном морском берегу. Отложив палитру, он в задумчивости следил, как меняется цвет воды, движение и шум волн. Их движение и говор были связаны с цветом моря. Голубизна морских просторов рождала тихую гармонию звуков, движение волн скорее угадывалось, чем было видимо, и душу переполняло радостное, праздничное настроение при виде кротко голубеющего простора.

Когда волны начинали отливать изумрудом, их движение усиливалось, появлялись высокие, увенчанные белыми гребнями волны, они катились на берег стремительно, и голос прибоя становился гулким и тревожным.

Темная синева моря была зловеща, между волнами появлялись черные провалы, и во властном голосе моря слышались глухие угрозы…

А когда на закате вода стала отливать темно-сиреневым, почти лиловым цветом, прибой сразу устал и умолк. И только в мягком шорохе волн по гальке слышалось сожаление об утраченной силе…

Сумерки были короткие. Сразу опустилась ночь, темная, южная. Море как бы остановилось в своем движении. Жизнь как бы внезапно оборвалась. Так было в природе и в душе художника.

Айвазовский сидел в каком-то забытьи. Но это был не сон. Его сознание словно провалилось в черную бездну. Но вот снова возникли краски. Взошла луна и расцветила серебром темную морскую гладь. Пробежал ветерок. Лунная дорожка заискрилась тысячами серебряных блесток.

Сознание вернулось к художнику. Его глаза широко раскрылись и упоенно вбирали в себя новую красоту моря.

И хотя Айвазовский много раз видел это в родной Феодосии, теперь он воспринимал красоту созревшей душой мастера.

Так прошла ночь.

Наступил рассвет с его алым и пурпурным цветением. Айвазовский не заметил, как Штернберг подошел к нему и тихо стал рядом.

— Мой друг, — сказал Штернберг, — занялся уже второй день, а ты сидишь все на том же месте и в той же позе, что и вчера. Тебе надо подкрепиться.

И он протянул Айвазовскому бутылку с молоком. После этого дня в отношении Штернберга к Айвазовскому появилась новая черта — постоянная забота, граничащая с благоговением. А в душе Айвазовского рядом с Феодосией и Черным морем прочно, на всю жизнь занял место Неаполитанский залив.

…Перед тем как отправиться из Неаполя в Рим, где предстояло обосноваться надолго, Айвазовский и Штернберг решили объехать все маленькие прибрежные города и обязательно побывать в Сорренто.

Городок привлекал не только своим живописным видом. Здесь, в Сорренто, жил свои последние годы и умер Сильвестр Щедрин. Еще в Петербурге у Томиловых Айвазовский впервые увидел его картины и полюбил всем сердцем. Уже тогда он понял, что Щедрин ему ближе Брюллова и Воробьева. Копируя его морские виды, молодой художник сожалел, что Щедрин так рано умер, что не привелось ему знать его… И вот теперь в Сорренто друзья решили посетить могилу Щедрина.

Молодые художники спросили у слуги в гостинице, знает ли кто-нибудь, где похоронен русский художник Сильвестр Щедрин. Итальянец встрепенулся, снял с головы шляпу и, сильно волнуясь, заговорил:

— Как не знать синьора Сильвестро! Здесь нет человека, который не знал бы его. Как Сильвестро не знать! Он умер у меня на руках, и я всегда молюсь на его могиле.

Хотя было ясно, что слуга любит привирать, но его преклонение перед памятью Щедрина было глубоко искренне. Айвазовский и Штернберг решили нанять его в провожатые. По дороге словоохотливый чичероне без умолку говорил о покойном Щедрине, о том, как его любили жители Сорренто. И внезапно перейдя на благоговейный шепот, он сообщил:

— Теперь синьор Сильвестро исцеляет от болезей и творит чудеса…

Насладившись впечатлением, которое произвели его слова на молодых русских художников, слуга многозначительно добавил:

— Там, куда я вас веду, вы все сами увидите…

Через некоторое время чичероне вывел Айвазовского и Штернберга к небольшой речке. Невдалеке среди зелени белела часовня. На ее ступенях и вокруг на траве сидели бедно одетые крестьянки с детьми на руках. Когда молодые люди вместе со своим провожатым подошли к часовне, сторож отпер двери и начал впускать женщин. Художники последовали за ними. Крестьянки устремились к стене, где была прикреплена бронзовая доска. Женщины упали на колени и начали горячо молиться. Они протягивали детей к доске, чтобы те коснулись ее. Долго задерживаться и молиться женщинам не давали дожидавшиеся своей очереди.

Чичероне благоговейно указал на доску:

— Там лежит синьор Сильвестро. Он святой человек…

Айвазовский и Штернберг, взволнованные всем происходившим, подошли к доске, чтобы разглядеть барельеф. Щедрин был изображен с поникшей головой. В руках он держал палитру и кисти. Под барельефом была выгравирована короткая надпись: «Здесь лежит Щедрин».

Долго стояли друзья у могилы русского художника, а поток молящихся все не прекращался. Наконец молодые художники вышли из часовни. Они сели невдалеке под деревом и наблюдали, как тянутся к часовне все новые и новые женщины с детьми. Увидев сторожа, они подозвали его и стали расспрашивать о причинах паломничества к могиле русского художника.

Сторож оказался разговорчивым. Из его рассказа Айвазовский и Штернберг узнали, что синьор Сильвестро был очень добрый человек. Он прожил в Сорренто несколько лет и заслужил всеобщую любовь среди горожан и жителей окрестных деревень. Каждый его приезд в деревню был настоящим праздником для ребятишек. Художник приносил им сладости, брал с собой на прогулки. Когда бывал при деньгах, он помогал бедным крестьянским семьям. Поело его смерти в народе пошли слухи, что молитва у могилы доброго синьора Сильвестро исцеляет больных детей.

Слушая рассказ сторожа, Айвазовский воссоздавал в памяти картины покойного художника, в которых запечатлена бесхитростная радость бытия и вечная, но постоянно изменчивая красота природы. И ему стала еще ближе светлая, чистая душа Сильвестра Щедрина, мудрого и доброго в искусстве и жизни. У этой белой часовни на итальянской земле Айвазовский дал в душе обет следовать примеру Щедрина.

Рим

При расставании во Флоренции Гоголь взял с Айвазовского слово навестить его сразу по прибытии в Рим.

В первый же день Айвазовский решил, не откладывая, разыскать улицу Феличе, на которой жил Гоголь. Прохожие объяснили, как найти квартал художников, где находилась эта улица. Среди темных и тесных лавок, торгующих картинами и антикварными вещами, обосновался Гоголь.

И вот Айвазовский у Гоголя. Из соседней комнаты выбежал в халате заспанный Панов, живший у Николая Васильевича, и тоже обнял его.

Николай Васильевич с удовольствием оглядел стройную фигуру молодого художника.

— Где же вы остановились? Что вам уже понравилось в Риме?

— В Риме, Николай Васильевич, мне успели понравиться римляне и голубое небо над узкими улицами.

— Великолепно! Отменный ответ! — восхищается Гоголь. — Панов, он наш, он уже чувствует Рим… А теперь мы вас поведем поснидаты^[10].

После завтрака в кафе Греко, где к ним присоединились Иванов и Моллер ^[11], Гоголь отправился домой.

— Мне пора за работу, а вы взгляните на Рим и к вечеру обязательно жду вас со Штернбергом. Будут только свои…

Айвазовский и Штернберг пришли, когда все уже пили чай. Николай Васильевич пожурил опоздавших и предупредил, что у него собираются не позже половины восьмого.

Гоголь был оживлен и говорил на любимую тему — о Риме. Николай Васильевич не скрывал, что все это повторяет для Айвазовского и Штернберга. Иванову, Моллеру и Панову он давно привил любовь к этому городу.

— Влюбляешься в Рим очень медленно, понемногу и уже на всю жизнь… — говорил он тихо, и его зоркие глаза были устремлены на юношеское лицо Айвазовского. — Жаль, что вы прибыли сюда осенью. То ли дело весной… В других местах весна действует только на природу — вы видите: оживает трава, дерево, ручей — здесь же она действует на все: оживает развалина, оживает высеребрянная солнцем стена простого дома, оживают лохмотья нищего…

Долго еще Гоголь восторженно говорил о Риме.

Поздно вечером Гоголь повел своих гостей к Колизею. Он знал Рим лучше римлян. Друзья считали Гоголя бесподобным гидом. Это в тех случаях, когда он был разговорчив. Но чаще всего Гоголь был молчалив, во время прогулки отставал от своих спутников и шел поодаль, погруженный в себя. Когда же Гоголь бывал в хорошем настроении, прогулка и беседа с ним доставляли истинное наслаждение и навсегда оставались в памяти. В тот вечер Гоголь, к счастью, был необыкновенно оживлен. Последние дни работа над «Мертвыми душами» шла успешно…

Колизей при луне был особенно хорош. Не было толпы вечно спешащих туристов и промышляющих мелких торговцев. Ночью здесь стояла тишина, и воображение воскрешало былые времена.

Контуры высоких полуразрушенных стен таинственно вырисовывались при серебристом свете луны. Гоголь повел своих спутников за собой и начал взбираться по одной из полуразрушенных лестниц. Отсюда, с высоты третьего этажа, амфитеатр Колизея, вмещавший некогда пятьдесят тысяч зрителей, открылся перед ними во всем величии.

Когда они спустились вниз и уселись, чтобы немного отдохнуть и полюбоваться игрой лунного света среди развалин древнего цирка, Гоголь опять заговорил:

— История нам сохранила подробности, как приходили сюда римские патриции, как протекали бои гладиаторов, но никто еще не писал историю так, чтобы живо можно было видеть народ в его муках, упованиях, поисках правды на земле…

Гоголь взял под руку Иванова:

— А вот Александр Андреевич ведет жизнь истинно монашескую, корпит день и ночь, творит чудную картину о страданиях и надеждах народа…

Иванов смутился, но ему дорого было мнение Гоголя о его труде, мнение человека, которого он ставил выше всех и чью дружбу ценил как величайшее благо.

И еще сказал Николай Васильевич, расставаясь со своими друзьями-художниками у дверей дома:

— Высоко подымает искусство человека, придавая благородство и красоту чудную движениям души…

В ту же ночь Александр Андреевич Иванов, сидя в своей мастерской перед неоконченной картиной «Явление Христа народу», писал отцу в Петербург при тусклом мерцании свечи: «Гоголь — человек необыкновенный, имеющий высокий ум и верный взгляд на искусство… Чувства человеческие он изучил и наблюдал их, словом — человек самый интереснейший…»

В эти же часы другой русский художник, которому исполнилось всего двадцать три года, посланный Академией художеств для совершенствования в живописи в чужие края, говорил своему другу Штернбергу:

— Здесь день стоит года. Я, как пчела, сосу мед из цветка, чтобы принести своими трудами благодарную дань матушке России.

Айвазовский посвящал все свое время живописи. Перед ним был великий пример и образец страстного служения искусству — Александр Андреевич Иванов, который считал счастливым тот день, когда никто и ничто не отвлекало его от любимой работы. Тогда он сам вознаграждал себя и отправлялся вечером насладиться беседой с Гоголем.

Такой же образ жизни избрал себе в Риме Айвазовский. Из своей мастерской он отлучался только в музеи изучать картины великих мастеров или на природу, чтобы набираться новых впечатлений.

По приезде в Италию молодой художник уже обрел свой путь в искусстве. Впервые это случилось на берегах Неаполитанского залива, где он вместе со Штернбергом писал с натуры виды прибрежных городов и Везувия.

Глубокое душевное волнение владело им: Айвазовский выбирал те же места, где когда-то создавал свои картины Сильвестр Щедрин, писал те же виды, что и Щедрин. Три недели подряд он писал вид Сорренто с натуры. Молодой художник воспроизвел с большой тщательностью все, что было перед его глазами. Но потом в крошечном городке Вико Айвазовский в пылу вдохновения в несколько дней исполнил по памяти две картины — закат и восход солнца.

Все эти три полотна он отдал на маленькую выставку. И случилось нечто невероятное. Зрители выражали свое восхищение картинами, написанными по памяти, а на вид Сорренто не обратили внимания. Айвазовский был поражен. Он придавал такое важное значение своему виду Сорренто, над которым работал долго и тщательно! В чем же дело? Почему публика равнодушна к картине, писанной с натуры. Видимо, потому, что нельзя рабски копировать природу. В таких полотнах исчезает душа художника.

Айвазовский по-прежнему заполнял свои альбомы всем тем, что поражало его воображение. Еще прилежнее наблюдал он все переходы цвета и оттенков, линии и контуры предметов, но хранил все это в своей памяти до той поры, пока созреет замысел картины. Потом запирался в мастерской. Сначала на клочке бумаги появлялся начальный эскиз задуманной картины. В такие часы ничто не должно было отвлекать внимания художника: не только разговоры, но даже лишние предметы, находящиеся перед глазами. Он убрал из мастерской абсолютно все. Остались лишь голые стены. И вот тогда в часы напряженных раздумий в памяти ярко вспыхивали воспоминания виденного в природе: игра света и тени на морской поверхности, на вершинах гор и на зелени деревьев, движение волн, бесконечные оттенки воды, радужное сверкание морских брызг в лучах солнца. Он отбирал только нужные ему для задуманной работы зрительные впечатления. Воображение подсказывало остальное. Айвазовский писал страстно, с увлечением и не отходил от картины, пока она не была окончена.

«Хаос» в Ватикане

Незаметно прошли осень и зима в чужих краях. Айвазовский написал тринадцать больших картин и такое количество миниатюр, что сам потерял им счет.

В Риме открылась художественная выставка. Айвазовский выставил там свои картины. Его «Неаполитанская ночь», «Буря», «Хаос» привлекли к себе всеобщее внимание. Молодой художник стал сразу знаменит. О нем заговорили газеты. Ему посвящали стихи. В кафе Греко, куда он обычно приходил обедать с Гоголем и Ивановым, зачастили любопытные римляне.

Теперь уже он не мог, как прежде, спокойно работать. Множество людей пыталось проникнуть в мастерскую. Но среди назойливых поклонников Айвазовский неожиданно обрел настоящего друга — неаполитанца Векки.

То был человек вольнолюбивый, открыто мечтавший о свободе Италии. Он страстно любил живопись и хорошо в ней разбирался. Векки был счастлив, что его родной город вдохновил русского художника. Через несколько дней после знакомства с Айвазовским Векки напечатал в одной из неаполитанских газет восторженную статью о новых картинах русского живописца. Статью эту многие знали на память, она была написана как стихотворение в прозе.

И вдруг Рим облетела необыкновенная новость: папа римский Григорий XVI решил приобрести картину Айвазовского «Хаос» для картинной галереи Ватикана.

На квартире у Гоголя друзья за ужином чествовали Айвазовского.

Николай Васильевич обнял художника и воскликнул:

— Исполать тебе, Ваня! Пришел ты, маленький человек, с берегов далекой Невы в Рим и сразу поднял хаос в Ватикане.

Каламбур Гоголя вызвал дружный смех. Виля Штернберг радовался за Айвазовского больше всех. В глазах его, обращенных к Гоголю, светилась благодарность. Один только Александр Андреевич Иванов скупо похвалил:

— Ты, Ваня, хотя и скоро пишешь, но хорошо…

А потом добавил:

— Ты давно не был у меня в мастерской. Приходи, Ваня, потолкуем о святом искусстве…

Поездка в Субиако

В мастерской Иванова полно было этюдов, эскизов, в углах валялись исчерченные картоны, на стенах фигуры, нарисованные то мелом, то углем.

Труд доставлял Иванову не только радость, но и муку. Художник стремился создать произведение, которое бы потрясло людей, заставило глубоко задуматься над жизнью, способствовало их нравственному возрождению.

За шесть лет работы над картиной «Явление Христа народу» Иванов успел сделать множество этюдов и набросков, без конца менял композицию. Каждый этюд был сам по себе законченным произведением живописи. Художники, посещавшие мастерскую Иванова, восхищались ими и называли их шедеврами. Но самого художника они редко удовлетворяли. Со все возрастающим упорством он продолжал искать. Иванов проводил многие месяцы в окрестностях Рима. Там он писал этюды деревьев, камней, воды. Он ездил по городам Италии и писал различные типы людей. Все это необходимо было, чтобы потом перенести в свою картину.

...Когда через несколько дней после ужина у Гоголя Айвазовский рано утром пришел к Иванову, Александр Андреевич в простой блузе стоял, глубоко задумавшись, перед своей картиной.

Айвазовский несколько раз громко кашлянул, прежде чем Иванов заметил присутствие гостя.

— Как кстати ты пришел!.. Мне как раз нужно поехать в Субиако на этюды… Вот славно бы вместе отправиться.

Небольшой городок Субиако лежит в Сабинских горах в сорока верстах от Рима. Городок давно привлекал художников окружавшими его дикими голыми скалами, быстрой рекой и растущими на ее берегах ивами и тополями.

Иванова эти места прельщали. Они походили на пейзаж далеких берегов Иордана в Палестине, который так необходим был для картины «Явление Христа народу». Иванову страстно хотелось отправиться в Палестину изучить там пейзаж и типы людей. Но собственных средств на поездку у него не было, а из Петербургской Академии художеств на все просьбы и ходатайства приходил неизменный отказ.

Иванов и Айвазовский приехали в Субиако засветло и остановились в местной гостинице. В ней часто подолгу живали итальянские и приезжие художники. Стены в комнатах и даже столовой были украшены рисунками.

После заката солнца художники-постояльцы возвратились с этюдов, и вскоре дом огласился веселыми голосами. Пели хором итальянские, швейцарские, французские песни. К гостинице сходились местные жители и присоединялись к художникам. Под звуки барабана и бубнов начались пляски, в которых участвовали взрослые и дети. Айвазовский вместе с другими пел, плясал и одаривал бойких мальчишек сладостями. От Айвазовского не отставал и Александр Андреевич. Это было неожиданно и для Айвазовского и многих других художников. Иванов почему-то прослыл среди них нелюдимом и молчальником. Зато жители Субиако давно считали маэстро Алессандро удивительно веселым человеком, который способен смеяться, как ребенок, и вместе с ними петь и танцевать…

Утром, еще до восхода солнца, Иванов разбудил Айвазовского. Они быстро выпили по чашке кофе и отправились на этюды.

В этот день писал Иванов этюд с тополями. Он весь погрузился в работу. Художнику хотелось запечатлеть на полотне легкое трепетание листьев, тонкое переплетение ветвей, игру теней и солнечных бликов на коре старого тополя.

Было далеко за полдень. Иванов в третий раз переписывал свой этюд. Вся его сутуловатая фигура, нахмуренный высокий лоб выражали крайнее неудовлетворение. В это время к нему подошел Айвазовский. Он успел побродить в окрестностях и занести в свой альбом ряд быстрых набросков, уверенных легких линий, точек и штрихов.

— Нынче у меня отличный день! — весело заговорил Айвазовский. — Все это пригодится мне для картин, к которым я приступлю по возвращении в Рим.

Иванов поднял свои темно-серые большие глаза на Айвазовского и протянул руку к альбому. Он несколько минут в суровом недоумении разглядывал беглые зарисовки. Помолчал еще с минуту, а потом хмуро спросил:

— Выходит, что натуру побоку пора? Достаточно, мол, и этого для будущей картины. Прогуливаться, конечно, куда приятнее, чем корпеть над этюдами…

Иванов говорил уже едко, в глазах его вспыхнули сердитые огоньки. Он начал складывать свой этюдник.

— Движения живых стихий неуловимы для кисти: писать молнию, порыв ветра, всплеск волны немыслимо с натуры. Для этого-то художник и должен запоминать их, — начал возражать Айвазовский.

— Погоди, — строго остановил его Иванов, — память тебя так далеко заносит, что иногда на твоих видах Италии многие видят какую-нибудь местность Крыма или Кавказа.

Айвазовский густо покраснел, но продолжал возражать:

— Я так разумею, что живописец, только копирующий природу, становится ее рабом, связанным по рукам и ногам в своем творчестве…

— Ты самого себя обличаешь, — с болью в голосе произнес Иванов, — ибо, имея много заказов от разных вельмож, начинаешь копировать свои собственные картины. Все это происходит оттого, — продолжал Иванов, — что художников по части морской живописи здесь нет и тебя завалили заказами, заславили и захвалили. Я предостерегаю тебя, Ваня, что тебе грозит быть декоратором. На многих твоих картинах природа разукрашена, как декорация в театре. А жаль мне тебя. Ты человек с талантом, воду никто так хорошо не пишет…

Иванов замолчал. Айвазовский стоял с опущенной головой. В эти минуты он сознавал, что во многом Иванов был прав.

На другой день Айвазовский уехал из Субиако один. Иванов остался на этюдах. А в Риме Ивана Константиновича ждало письмо, как бы продолжавшее разговор, начатый в Субиако. Писал Томилов, видевший его последние картины, выставленные в Петербурге в Академии. Алексей Романович поздравлял своего любимца:

«Славно, любезнейший Иван Константинович!

Увидя в ноябре, по приезде моем, выставленными две большие и пять маленьких картин, в числе которых „Грот Лазуревый“, вижу в тебе чувство, сильно разжигается душа твоя явлениями природы, и кисть твоя свободно передает то, что поражает, утешает и веселит чувствие твое. Вода! Воздух! Прекрасная луна плещет в воде прелестно. Мало кто чувствовал так сильно, так свежо…»

Но рядом с этой восторженной хвалой был строгий разбор взыскательного ценителя:

«Фигуры пожертвованы до такой степени эффекту, что не распознать: на первом плане мужчины это или женщины. Самые берега служат только, отметим, чтобы не глядеть на них, а любоваться только как помощью противоположности, что они делают мутностью и темнотою своей, красуется воздух и вода. Это огорчает меня тем более, что дает повод зоилам твоим. Говорят между вздорами (и похожее на дело обвинение), что Гайвазовский пишет слишком проворно и небрежно и что картины его больше декорации, нежели картины. Этого не имею уже силы опровергать, а досадую только и говорю: „По крайней мере согласитесь, что декорация прелестна“».

Укоры Томилова сильно подействовали на Айвазовского. Его особенно поразило, что для оценки его картин Томилов и Иванов употребили одинаковое слово — декорация. На короткое мгновение Айвазовский даже съежился от этого слова…

Несколько дней Айвазовский не выходил из дому, заперся и никого к себе не пускал, даже Штернберга и Векки.

Но тут пришел из Петербурга последний, одиннадцатый, нумер «Художественной газеты», где писали о нем: «В Риме и Неаполе все говорят о картинах Гайвазовского. В Неаполе так полюбили нашего художника, что дом его целый день наполнен посетителями. Вельможи, поэты, ученые, художники и туристы наперерыв ласкают его, угощают и, воспевая в стихах, признают в нем гения. Даже король неаполитанский изъявил желание через нашего посланника Гурьева увидеть русского художника и его чудесные картины. Его величество долго разговаривал с Гайвазовским и купил у него картину, изображающую неаполитанский флот. В честь его явилось в Неаполе множество импровизаций.

В Риме, на художественной выставке, картины Гайвазовского признаны первыми. „Неаполитанская ночь“, „Буря“ и „Хаос“ наделали столько шуму в столице изящных искусств, что залы вельмож, общественные сборища и притоны артистов огласились славою новороссийского пейзажиста; газеты гремели ему восторженными похвалами, и все единодушно говорили и писали, что до Гайвазовского никто еще не изображал так верно и живо света, воздуха и воды. Папа купил картину его „Хаос“ и поставил ее в Ватикане, куда удостаиваются быть помещенными исключительно произведения первейших в мире художников… Его святейшество пожелал непременно видеть Гайвазовского; видел его и в знак отличного своего благоволения пожаловал золотую медаль. Посланники: французский — дюк-де Монтебелло и наш граф Гурьев купили у Гайвазовского картины и богато заплатили за них…»

5. Девятый вал. 1850

6. Камыши на Днепре. 1857

Он трижды перечитал нумер «Художественной газеты» и сам не заметил, как восторженная похвала заслонила собой строгие наставления Иванова и Томилова.

Русские художники в Риме

В Риме, у порта Пинчиано, снимал помещение скульптор Александр Васильевич Логановский. Товарищи любили его за доброту, радушие, готовность выручить в беде. За столом у него бывало шумно и весело. Там подавали русские щи и соленые огурцы. А когда предстояло чествовать или провожать товарища, лучшего распорядителя нельзя было желать.

Поскольку на чествование Айвазовского, происходившее у Гоголя, званы были немногие, то русская колония художников решила собраться у Логановского.

Александру Васильевичу друзья напомнили:

— Нынче ты обязан даже себя превзойти. Ты, конечно, помнишь, то в один и тот же день твой дар и дар Айвазовского отметил Пушкин…

Друзья остались довольны. Даже синьора Сусанна, хозяйка дома, без конца повторяла, что такого пиршества не давали ни разу в честь Винченцо Камуччини, самого прославленного художника Рима.

Уже давно наступил вечер, синьора Сусанна велела служанке зажечь свечи во всех комнатах, а веселье продолжалось. Друзья стали просить Айвазовского попотчевать их музыкой. Синьора Зусанна послала слугу за скрипкой. Устроившись на низкой скамеечке, Айвазовский начал играть на свой, восточный манер. Ему припомнился тот зимний вечер в Петербурге, когда он познакомился с Глинкой. Душой художника завладели видения и чувствования тех далеких дней. Он исполнял те же мелодии, что и Глинке, мелодии, которые композитор включил в лезгинку и в сцену Ратмира в третьем акте «Руслана и Людмилы».

А когда скрипка умолкла, нежданно раздались шумные возгласы и рукоплескания: собравшиеся под окнами прохожие выражали свой восторг. Особенно неистовствовали соседки из ближних квартир. Они высунулись из окон, рискуя свалиться, и просили повторить прекрасные мелодии. Все громче стали повторяться крики:

— Великолепно! Восхитительно, maestro Russi! Браво, браво!

Айвазовский, окруженный друзьями, с поднятой скрипкой вышел на балкон. Толпа, образовавшаяся на улице, долго и шумно приветствовала скрипача. Внезапно внимание молодых художников привлекла женская фигура в белом платье, вскочившая на сиденье открытого экипажа и бросавшая цветы в сторону балкона.

— Друзья! — закричал Штернберг. — Это же синьора Тальони! Волшебница Сильфида здесь!..

Молодые художники устремились к выходу. Но когда они выбежали на улицу, экипаж уже умчался. Друзья обошли все римские гостиницы, но нигде не обнаружили Тальони.

Поздно ночью они забрели в знаменитое кафе делла Поста. Это кафе не запиралось ни днем, ни ночью, там даже не было дверей. В нем собирались певцы-импровизаторы, исполнявшие ими же сочиненные песни. А наутро новую песенку подхватывал весь Рим. Ее напевали трактирный слуга, подававший кушанья, портной и башмачник, франт, вырядившийся с самого утра, юноши и девушки, даже детвора…

Надолго запомнили завсегдатаи кафе делла Поста эту ночь. Знаменитый русский художник, о котором писали газеты, аккомпанировал на скрипке бродячим певцам. А на рассвете толпа уличных музыкантов проводила Айвазовского домой, оглашая римские улицы песнями.

Последний, кто простился с Айвазовским в то утро у дверей его дома, был Тыранов. Тыранов долго не выпускал его руку, вглядывался в лицо, как бы вбирая его в себя, и наконец со вздохом сказал:

— Если бы можно, я бы, кажется, сейчас же приступил писать тебя… У меня предчувствие, что это будет лучшее, что я написал или напишу.

Алексей Васильевич Тыранов был уже академик, самый выдающийся после Брюллова портретист, но в чужие края Николай I его долго не пускал. Тыранов был послан в Рим только в 1839 году.

Когда ему еще не исполнилось и шестнадцати лет, его способности в художестве заметил Алексей Гаврилович Венецианов и взял к себе в дом. Тыранов стал первым учеником Венецианова, а потом появились Никифор Крылов, Алексеев, Златов, Денисов, Веллер, Зиновьев, Зеленцов, Филатов, Ситников, Мокрицкий, Плахов, Михайлов…

Венецианов создал школу и обучал молодых художников из простого звания то у себя в деревне Сафонково в Тверской губернии, то в петербургской мастерской.

Искания правды в искусстве привели Венецианова к решению изображать только самые что ни на есть простейшие явления жизни. Художник поставил себе за правило никому, ни одному живописцу ни в чем не подражать, ничего не заимствовать — будь это даже Рембрандт или Рубенс. Только самой натуре повиноваться… Следуя этой методе, Венецианов создал свои знаменитые полотна — «Гумно», «Утро помещицы», «Захарка». Его картины чуть ли не первыми поступили в Русскую галерею Эрмитажа.

Своим ученикам Алексей Гаврилович постоянно напоминал:

— Ничего не изображать иначе, чем в натуре является, и повиноваться ей одной без примеси манеры какого-нибудь художника, то есть не писать картину a la Rembrandt, a la Rubens, но просто, как бы сказать, а la Натура…

Иногда среди учеников возникали споры. Алексей Гаврилович не тушил их, а давал разгореться и стремился, чтобы ученики сами находили ответы.

Однажды, после того как Венецианов закончил картину «На пашне. Весна», он позвал учеников и просил каждого высказать свое суждение.

Тыранов недоумевал. Он все спрашивал Крылова, который лучше остальных постигал методу учителя:

— Никифор, что же ты молчишь? Который раз тебя спрашиваю — что это? Аллегория?

Тыранов даже тряс Крылова за плечо, но тот не обращал на него внимания, он не мог оторвать взгляд от новой картины учителя.

А Тыранов не отставал от своего старшего друга:

— Никифор, что же ты молчишь? Вижу, что чудо-картина, но сомнения меня одолели. Растолкуй мне, как же это так: учитель нас всегда наставляет писать а la Натура, а тут женщина намного выше лошадей, и где ты видел, чтобы крестьянка работала в поле в праздничном наряде?..

Тут Крылов не выдержал:

— И это говоришь ты, поступивший первым к учителю? Напомню тебе, что говорил Алексей Гаврилович: «Произведения греков и великих нашего времени художников Рафаэля, Микеланджело, Пуссена и прочих доказывают, что путь их к достижению совершенства была одна натура в ее изящном виде…» Вот в этой крестьянке на пашне учитель показал изящную натуру, которую нам ежедневно являет жизнь.

— И явила в облике крепостной крестьянки, которую и за человека не считают, — с горечью заметил Алексеев…

…Все это Тыранов припомнил, готовясь писать портрет Айвазовского. В молодом счастливом художнике Тыранов увидел натуру в самом ее изящном виде, и ему страстно захотелось создать образ артистический, пленительный. И еще захотелось в портрете Айвазовского соединить два начала, две школы своих учителей — венециановскую и брюлловскую.

На сеансы в мастерскую к Тыранову Айвазовского сопровождал Штернберг. Но в последние дни с ним стало происходить что-то неладное: обычно говорливый, любящий шутку, смех, Штернберг теперь среди разговора внезапно умолкал, усаживался в самый Дальний угол мастерской, время от времени извлекал из кармана небольшой альбомчик и долго рассматривал отдельные листы. Друзья догадывались, что Штернберг во власти нового замысла, и не досаждали ему расспросами.

Однажды Штербнерг внезапно исчез на целую неделю и так же неожиданно вновь появился у Тыранова.

— Понимаете, — начал он, усевшись на стуле посреди мастерской и как бы продолжая накануне прерванный разговор, — я сейчас прямо из Неаполя. Все эти дни я провел в Нижней Гавани, на рынке. Там теперь, накануне праздников, собирается тьма-тьмущая разных торговцев: тут же режут кур, на месте и жарят, едят рыбу; зелень в огромных размерах… Под навесами простолюдины ублажают себя макаронами… А над рынком стоит гомон, крик, перебранка. В первый день, как я приехал, я зарисовал вот эту сцену… Эх, мечтаю, написать картину «Рынок». Больше мне ничего не надо. Я этим «Рынком» образумлю кой-кого из наших художников… Меня мутит уже от всех этих Хвеличет, как один знакомый малоросс называет местных натурщиц, что ни девица — то обязательно Фелицета… Вот и кочуют с полотна на полотно всякие хорошенькие, улыбающиеся, сладенькие пляшущие трастеверинки, вакханки, итальянки у колодцев.

Тыранов вспыхнул. Это уже относилось к нему. По приезде в Италию он тоже увлекся общей модой, и теперь в его мастерской находились совсем оконченные картины — «Вакханка» и «Итальянка, пришедшая к фонтану за водой».

— Ты неверно судишь о картинах Алексея Васильевича, — вмешался Айвазовский. — Взгляни на итальянку у фонтана, это не слащавое лицо, а лицо крестьянки; большей верности с природой быть не может. Я знаю натурщицу и не могу не восхищаться удивительным сходством портрета с оригиналом. А какая лепка головы!

— Я понимаю, что в искусстве портрета нет у нас равного Алексею Васильевичу, но… — тут Штернберг вскочил со стула и вплотную подступил к Айвазовскому, глаза у него сверкали. — Но я вспоминаю, как меня поразило, когда в «Журнале изящных искусств» было напечатано про Венецианова… Это настолько меня возмутило, что я на всю жизнь запомнил эти слова. Слушай, что писал тогда наш Василий Иванович^[12]: «Кисть, освещение, краски — все пленяет. Одна только модель, если смею сказать, не пленительна. Мне кажется, художник, во всяком случае, должен избрать лучшее. Можно все написать превосходно, но лучше превосходно писать то, что прекрасно, особенно, если выбор предмета зависит от художника».

— Что же тебя так возмутило в этих словах? — Айвазовский кладет руку на плечо друга. — Разве уж так плохо «превосходно писать то, что прекрасно…»

— А ну вас… — безнадежно машет рукой Штернберг. — Разве с вами, служителями идеального искусства, поговоришь как с людьми?! Хоть оба вы и пишете прекрасно и известность приобрели, а я вам повторю еще раз: ничего нет противнее в картине, как хорошенькие, улыбающиеся и мило одетые фигурки. Для меня гораздо приятнее грязный нищий, да с характером. Пускай будет неизящно, лишь бы было похоже на людей, на бедный народ… И знаете, Алексей Васильевич, кто был моим настоящим учителем? Плахов! Лавр Кузьмич Плахов^[13]. И забыть его наставления не смею-с. Да-с…

Открылась очередная художественная выставка. Снова зрители толпились у морских видов Айвазовского. Но не меньший восторг, чем картины Айвазовского, вызвал его портрет, написанный Тырановым.

Среди тех, кто не единожды приходил на выставку, был и Штернберг. Он удивлялся мастерству Тыранова. Восхищался темным зеленовато-коричневым фоном портрета, на котором выступало ярко освещенное лицо друга. Виля отправился к Тыранову, чтобы выразить ему свое восхищение.

— Хорошо, что ты пришел, Штернберг… Я как раз нынче окончил небольшую сцену из домашней жизни… Признаться, своим возникновением она обязана тебе. У меня долго не выходили из головы твои слова. Вот посмотри…

Сюжет был весьма прост: Молодая хозяйка занята приготовлением обеда. Вокруг нее кастрюли, таз, овощи… Женщина на секунду отвлеклась и повернулась к подбегающему малышу…

— Алексей Васильевич, — Штернберг схватил руки Тыранова, — такая живопись происходит только от опыта Венецианова, от вдумчивого изучения натуры. Ваша молодая хозяйка…

— Обожди, друг, — прервал Тыранов. — Вот, кажется, и название найдено — «Молодая хозяйка». А я все бился и никак не мог придумать… А знаешь, Виля, прими эту картину от меня… Ей-ей, не возражай; она тобой навеяна, тебе и должна принадлежать…

На другой день во время прогулки Айвазовский встретил Гоголя и рассказал о подарке, который Виля получил от Тыранова. Они как раз проходили мимо дома, в котором жил Штернберг, и Николай Васильевич предложил зайти посмотреть картину.

Штернберга они застали погруженным в чтение письма. Гоголь не стал отвлекать его посторонними разговорами и только попросил показать картину Тыранова.

Долго рассматривал Николай Васильевич небольшое полотно, а потом обернулся к молодым художникам и многозначительно произнес:

— Вот произведение, которое работалось так чисто, так бескорыстно…

Айвазовский, будто почувствовав в словах Гоголя укор себе, спросил:

— А разве, Николай Васильевич, художник не вправе с большей пользой для себя продать то, что им написано в пылу вдохновенья?..

— Не знаю, — как-то неопределенно начал Гоголь, — кое-кто даже на Пушкина ссылается, что, мол, «не продается вдохновенье, но можно рукопись продать». Однако, позвольте вам заметить… — Николай Васильевич устремил свой взгляд куда-то далеко-далеко и продолжал с горечью и сарказмом: — Позвольте заметить, что слова сии принадлежат не Поэту, а Книгопродавцу и что к первому изданию стихотворения было сделано такое примечание: «Заметим, для щекотливых блюстителей приличий, что Книгопродавец pi Поэт оба лица вымышленные. Похвалы первого не что иное, как светская вежливость, притворство…» — Гоголь погрозил пальцем. — Притворство еще простительно тому, кто торгует произведениями искусства, но не тому, кто их творит. Того и гляди — можно так убедить себя, что продается всего лишь результат вдохновенья, а не заметишь, как само вдохновенье приспособишь к вкусам покупающих…

Гоголь прервал свою речь, еще раз оглянулся на картину Тыранова и, сделав жест, чтобы его не провожали, быстро направился к двери.

Айвазовский и Штернберг долго молчали. Между ними вдруг возникла какая-то неловкость.

Первым заговорил Штернберг:

— Не сердись, Ваня… Но мне показалось, что Гоголь имел в виду твою историю с болонским колбасником… Недавно у Греко Иванов осуждал тебя…

— И ты не объяснил, — вспыхнул Айвазовский, — что все это шутка, забавный анекдот.

— Я все рассказал, Ваня: как ты познакомился с одним маркизом и тот уговорил тебя написать картину для его брата-фабриканта из Болоньи, и как тот в обмен на твою картину прислал изделия своей фабрики… И про то поведал, как мы, твои друзья, уничтожали все эти ветчины, колбасы и особенно сосиски.

— И что же Иванов? — уже улыбаясь, спросил Айвазовский. — Неужели не посмеялся вместе с тобою?

— Представь, Ваня, даже подобия улыбки не появилось на его лице, напротив — он все больше хмурился и наконец спросил: «А долго ли Гайвазовский писал картину для этого колбасника?» Когда я ответил, что полдня, Александр Андреевич вовсе расстроился и этак грустно промолвил: «Гайвазовский в большой опасности, он начинает приспосабливаться к вкусам заказчиков…»

Айвазовский притих.

Минуту спустя, чтобы переменить разговор, он спросил:

— Что ты читал, когда мы вошли? Николаю Васильевичу даже пришлось кашлянуть разок-другой, чтобы отвлечь тебя от письма.

— Это письмо от Иванова… Недавно я забрел к нему. Перед этим я побывал во Флоренции, где сделал много любопытных зарисовок. Я начал мечтать о картине, и название уже было готово — «Шарлатаны». Там у меня уличные фокусники, собирающие вокруг себя толпу зевак… Размечтался я тогда в мастерской Александра Андреевича, а потом и забыл о своем новом замысле — «Рынок» все вытесняет… А вот Александр Андреевич запомнил и так близко к сердцу принял, что прислал мне нынче письмо, где подробно разработал всю композицию и сделал даже набросок сцены… Вот взгляни сам.

Айвазовский взял протянутое письмо.

«Думая о Вашем „Шарлатане“, мне вот что пришло в мысль. — Представить (как можно более) благоденствие, спокойствие и деятельность народную. — Главную торговлю его шелком и шляпами соломенными. Это все везется вдоль картины на третьем плане. — Совершенное отсутствие полиции. — Мирные разговоры между собой. — Это представите вы в группе простых людей, что читают письмо, и впереди их идущих благородных Флорентинцев, подчивающих друг друга табаком. — Одну группу можно сделать портретами (великих) замечательных людей Флоренции нашего времени. Росселини, Розини, Бартолини. — Налево, в двух мальчиках, Вы представите южное довольство прекрасных юношей: один с цыгаркой, другой с органчиком. — За ними изобразите исправность огромных возов — в шесть мулов, несколько правее шляпные магазинщицы идут с картонками в диагональ площади; нужно как можно более показывать шляп соломенных в народе и желтых и черных. Цвета платьев у простых женщин и мужчин — темно-лиловые и синие, чулки черные. — Бархатные куртки охотничьи. — На средине картины шуточная драка мальчиков, посланных от хозяев с посылками. — Полуголый красильщик борется с печатником; у последнего стоят поблизости кипы бумаги. — А столяр, имеющий доску на голове, соучаствует, тут же смотря. — Направо — немцы с планом Флоренции занялись было со всем педантическим тоном рассматривать монументы, но подошедшая с улыбкой нищенка разрушает внимание, отводя их взоры от знаменитого Палаццо gran дука в глубину корсета, с умыслом раздвинутого молоденькой плутовкой. — Сзади их прекрасная цветочница дарит англичанок, идущих тоже на поклонение Оффициям.

Я не помню Ваших эпизодов, их тоже можно удержать, об этом мы поговорим с Вами при моем приезде».

Кончив читать, Айвазовский долго еще не решался отдать исписанные листки.

— Александр Андреевич снова в Субиако на этюдах, — начал Виля. — Я как-то его видел возвращающегося в Рим пешком, в запыленной одежде странника, в широкополой шляпе, с этюдником через плечо и посохом в руке… Остановился на улице Феличе, запрокинув голову к окнам квартиры Гоголя, и колеблется — зайти ли… А лицо недовольное, озабоченное. Догадался я — не удовлетворен написанными этюдами и считает, что он не вправе насладиться беседой с Гоголем… Этюд же этот, конечно, совершенство! И Александр Андреевич, понурив голову, двинулся дальше — мимо дома Гоголя. А мне, Ваня, хотелось подбежать и поцеловать ему руку. Но я не решился… Он же, готовясь к поездке, вспомнил о моем случайном замысле… Друг мой, никогда нам не подняться на такую вершину, до такой чистоты и бескорыстия, но мы должны помнить, что живем рядом с таким художником, может быть с самым великим русским художником…

Поэт Николай Языков

В те дни в Рим приехал из России поэт Николай Михайлович Языков.

Он поселился в том же доме, где жил Гоголь. Языков страдал тяжелой болезнью позвоночника. Николай Васильевич убедил его приехать в Рим, надеясь, что итальянский климат поправит его здоровье.

Николай Михайлович с трудом мог ходить и все время проводил в комнате. Гоголь, любивший обедать в кафе Греко или Фальконе, с приездом Языкова перестал там бывать. Николай Васильевич стремился отвлечь больного поэта от грустных мыслей и обедал с ним вместе дома. Но вечерам друзья Гоголя собирались теперь не у него, а у Языкова. Иванов всегда приносил в карманах горячие каштаны. Это лакомство римских бедняков очень полюбилось Языкову. Но самые трогательные заботы друзей неспособны были развлечь тяжело больного поэта. Обычно он молча сидел в кресле, опустив голову на грудь, с лица его не сходило страдальческое выражение.

Чтобы развеселить друга, Гоголь рассказывал веселые истории или придумывал смешные фамилии для разных характерных лиц. Николай Васильевич радовался как ребенок, когда замечал, что его остроумные рассказы вызывают изредка улыбку на лице Языкова.

Хотя у Гоголя был неистощимый запас анекдотов, но Языков с каждым днем все больше погружался в апатию. Подавленное состояние больного стало передаваться его друзьям. Иванов дремал на стуле, а Гоголь молча лежал на диване.

Однажды, когда все уныло коротали вечер у Языкова, раздался стук в дверь и вошли Айвазовский, Штернберг, Бекки. Сбросив с себя плащи, они кинулись к Гоголю.

Николай Васильевич радостно вскочил с дивана и обнял молодых людей. Выговаривая им, что они давно не приходили, Гоголь подвел их к Языкову и представил. Языков сразу встрепенулся, глаза его оживились. Картины Айвазовского он видел в Петербурге несколько лет назад. Уже тогда они ему понравились. Языков любил море. Оно вдохновило его на множество стихотворений. Вот и недавно по пути в Рим он в Венеции написал новое стихотворение о море.

Айвазовский еще гимназистом в Симферополе впервые прочел знаменитое стихотворение поэта «Пловец» и с тех пор полюбил Языкова.

Айвазовский был взволнован встречей с поэтом. Но не таким он себе его представлял. В его воображении автор «Пловца» рисовался мужественным морским витязем. А сейчас перед ним сидел сгорбленный старик, хотя поэту было не более сорока лет. Языков угадал грустные мысли художника. В нем мгновенно вспыхнула прежняя юношеская гордость, и, вскинув голову, беззаботным и сильным голосом он начал читать:

Последнюю строфу поэт читал раскатисто, сильно. Казалось, буря уже готова опрокинуть ладью смельчака, а он продолжает противоборствовать… От сильного напряжения голос у Языкова сорвался, Тогда Айвазовский, Гоголь, Иванов и Штернберг подхватили:

Языков сидел в кресле с заплаканным от счастья лицом. В этот вечер он ненадолго снова стал таким, как в дни молодости, когда был счастлив и здоров. Он много читал стихов — своих и других поэтов, пил вино, поднимая тосты за художников и поэтов. Поздно вечером, когда Айвазовский и его друзья собрались уходить, Языков обратился к Айвазовскому со стихами:

— Иван Константинович, эти стихи я написал еще молодым. Я их вспомнил, когда впервые увидел ваши картины. И сказать вам, что я тогда подумал: я подумал, что мы оба стремимся постичь образ моря через Пушкина. Пушкин — наш идеал, к которому стремился я, к которому стремитесь вы теперь. Дай вам бог проникнуться пушкинским видением моря и изобразить его на полотне…

Джозеф Маллорд Уильям Тёрнер

В шестьдесят семь лет знаменитый английский художник Тёрнер снова посетил Италию. Более десяти лет прошло с тех пор как он был здесь последний раз. Но все эти годы среди туманов Англии его не покидал золотой сон, увиденный им наяву в стране, где люди купаются в солнечных лучах и впитывают в себя солнечный свет.

В Лондоне он утолял свою тоску по Италии, по краскам ее неба и моря на концертах итальянской музыки: для него это была не просто музыка, а музыка красок. Своим друзьям он говорил, что итальянцы так преуспевают в живописи потому, что художники пишут там солнечными лучами.

В первые дни приезда в Рим Тёрнер никого не желал видеть. От природы необщительный, он проводил все время в прогулках по городу и его окрестностям. Он пока еще не брался за кисть, нарушив впервые многолетнюю привычку, которой был верен и дома и в путешествиях: вставать в шесть утра и приступать к работе. На этот раз он решил дать себе отдых. Но художник оставался художником: он работал и во время прогулок не менее, чем за мольбертом, запоминая все увиденное, вынашивая замыслы новых картин. На пятый день пребывания в Риме он встал в свое обычное время и начал писать картину. Тёрнер не отошел от нее, пока на холсте не появились все краски утренней зари. Работа его захватила. Он так в нее погрузился, что лишь через две недели впервые развернул газету. Его внимание привлекла большая статья, в которой шла речь о каком-то молодом русском художнике Айвазовском. Тёрнер перечел статью дважды.

На другой день, обедая в кафе Греко, Тёрнер, перелистывая газеты и журналы, опять увидел статьи об Айвазовском. Римские газеты хвалили его картину «Хаос», приобретенную папой для своей галереи. Венецианские газеты объявляли художника гением. Больше других расточали похвалы молодому живописцу неаполитанские газеты. В них подробно описывались не только его картины, но и образ жизни. Вся римская пресса звала посетить художественную выставку, где были картины Айвазовского.

Тёрнер решил сходить туда.

На выставке с самого утра толпилось множество людей. Были здесь и местные художники-копиисты. Они приходили ранее других, чтобы успеть поработать до наплыва публики. Копии с картин Айвазовского весьма высоко ценились и охотно раскупались не одними форестьерами, но и владельцами римских остерий. Русский гравер Федор Иванович Иордан посмеивался, что морские виды «а ля Айвазовский» красуются в каждой лавочке.

Пробиться к картинам Айвазовского было почти невозможно. Тёрнер отошел в сторону и решил, что нынче день пропал, ибо приток посетителей все увеличивался.

Со стороны было немного смешно смотреть на этого коренастого пожилого иностранца, прижатого толпой в самый угол у входа в зал. Но вдруг довольно большая группа римских художников начала энергично прокладывать себе дорогу. Один из них случайно глянул в ту сторону и увидел Тёрнера. Громкий возглас удивления и радости вырвался у него:

— Синьор Тёрнер! Синьор Тёрнер здесь, друзья!

— Синьор Камуччини! — отозвался в свою очередь Тёрнер, узнав знаменитого итальянского живописца.

Камуччини и Тёрнер вернулись на выставку к закрытию. Там уже никого не было.

Тёрнер недолго стоял перед картинами Айвазовского «Буря» и «Хаос». Все его внимание поглотила «Неаполитанская ночь». Он забыл о Камуччини, восторженно рассказывавшем, ему об Айвазовском, забыл о том, где он сейчас находится. Тёрнер хорошо знал Италию, каждый ее уголок. На картине Айвазовского был изображен Неаполитанский залив в лунную ночь. Старый художник не раз бывал там и видел такое же тихое ночное море и небо и такую же светящуюся лунную дорожку, посеребрившую таинственную гладь залива.

Англичанину показалось, что время вернулось вспять. Он вспомнил, как много лет назад в первый раз приехал в Неаполь уже вечером и луна так же заливала своим светом море и Везувий.

Тёрнер придирчиво искал, в чем бы уличить художника: может, он забыл про легкую зыбь на воде, которая тогда показалась ему в лунном сиянии полем искорок… Нет, художник все приметил и запечатлел увиденное на своей картине. Громкий смех Камуччини, который отошел к окну и загляделся на карнавальное шествие, вернул Тёрнера к действительности.

Тёрнер обратился к Камуччини и, показывая на картину Айвазовского, сказал:

— Ни один человек не написал еще так поверхность спокойной воды. Я принял картину великого художника за саму действительность. — И, немного подумав, добавил: — Я был бы счастлив, синьор Камуччини, встретиться с этим гениальным юношей.

— Я знаю, где он живет, и мы можем к нему сейчас отправиться. Но не лучше ли нам вечером пойти на карнавал? Я видел сегодня своего друга, синьора Николо Гоголя, известного русского писателя, и он сказал мне, что будет с Айвазовским и другими своими друзьями участвовать в карнавале. Он даже сообщил мне, где я смогу разыскать их.

Камуччини очень хотелось показать прославленному художнику карнавал — гордость каждого римлянина. В конце концов ему удалось уговорить нелюдима Тёрнера: уж слишком сильно было у того желание познакомиться с русским художником, столь поразившим его своим талантом.

Весь Рим высыпал на Корсо и прилегающие улицы. Сумерки быстро уступали место ночной темноте, и каждый зажег свой карнавальный фонарик.

Гоголь любил в дни карнавала смешиваться с шумной римской толпой. Веселые пляски, остроумные шутки и шествие ряженых напоминали ему родную Малороссию, ее музыкальный, веселый народ. Увлечение Гоголя народными празднествами так же бурно разделяли его молодые друзья Штернберг и Айвазовский. Сегодня к ним присоединился еще Векки, почти неразлучный с Айвазовским в последнее время.

Айвазовский и Венки оделись испанцами, а Гоголь и Штернберг нарядились украинскими парубками — в широкие синие шаровары и белые вышитые рубахи: на ногах у них были чоботы из красной кожи, а головы украшали высокие смушковые шапки. В ту минуту, когда их увидел Камуччини, пробиравшийся вместе с Тёрнером через поющую и пляшущую толпу, Гоголь и его спутники, обсыпанные мукой по итальянскому карнавальному обычаю, сняв маски, обмахивали разгоряченные лица.

Камуччини указал Тёрнеру на Айвазовского, но в это мгновение им преградила дорогу большая телега, и группа женщин в масках, хохоча, начала оттуда обсыпать всех мукой. Когда же телега опять тронулась в путь, Айвазовского и его друзей уже не было. После целого часа тщетных поисков Тёрнер распрощался с Камуччини, условившись встретиться с ним рано утром.

Почти на рассвете вернулся Айвазовский домой. Но в семь часов он уже был на ногах и с радостным нетерпением приступил к работе.

Синьора Тереза, у которой художник снимал помещение, услышав его шаги в мастерской, только покачала головой и молитвенно сложила ладони.

В такой позе ее застали Тёрнер и Камуччини. Синьора Тереза не раз видела прославленного итальянского маэстро и всегда встречала его с подобающим почетом. Но на этот раз она замахала руками и всей своей полной фигурой стала наступать на ранних гостей так, что тем пришлось невольно отступить к двери.

— Вы ведь знаете, синьор Камуччини, как я всегда рада вашему приходу, но утренние часы — священное время. Синьор Айвазовский работает и никого не принимает, — оправдывалась она.

Но в этот момент, когда синьоре Терезе казалось, что она уже одержала победу, Камуччини нашелся и быстро произнес:

— Синьора, к маэстро Айвазовскому пожаловал прибывший из Англии сэр Джозеф Маллорд Уильям Тёрнер, член Королевской академии, великий художник.

Синьора Тереза застыла с приподнятыми руками, но через мгновение ее лицо и фигура уже излучали радушие, приветливость, смешанные с неподдельной почтительностью перед знатным иностранцем. Она было направилась доложить Айвазовскому о знаменитом госте, но Тёрнер ее вернул: на старого художника известие, что Айвазовский уже за работой после ночи, проведенной на карнавале, подействовало как неожиданный подарок. Из газет и от Камуччини он знал, что молодой художник пишет только тогда, когда его посещает вдохновение, почти не затрачивая труда на создание своих картин. Тёрнер относился к этому с недоверием. Он давно уже знал, что истинный талант неразлучен с постоянным всепоглощающим трудом. Но то, что он увидел сейчас, обрадовало его: он убедился, как трудолюбив Айвазовский и как трогательно оберегает его труд эта добрая, честная женщина.

Старик Тёрнер вдруг почтительно поклонился простой римлянке и, протягивая ей свою визитную карточку вместе со сложенным листком бумаги, мягко произнес:

— Передайте это синьору Айвазовскому, когда он кончит работу. Мы не станем ему мешать…

Айвазовский ежедневно получал обширную почту: то были письма восторженных поклонников, просьбы богатых коллекционеров, а чаще всего стихи. Но ни одно стихотворение не взволновало его так, как это, написанное по-итальянски Тёрнером:

«На картине этой вижу луну с ее золотом и серебром, стоящую над морем и в нем отражающуюся… Поверхность моря, на которую легкий ветерок нагоняет трепетную зыбь, кажется полем искорок или множеством металлических блесток на мантии великого царя!.. Прости мне, великий художник, если я ошибся (приняв картину за действительность), но работа твоя очаровала меня, и восторг овладел мною. Искусство твое высоко и могущественно, потому что тебя вдохновлял гений!»^[14].

Тёрнер!.. Великий Тёрнер был у него всего несколько часов назад, и недогадливая синьора Тереза не впустила его! Айвазовский чуть не плакал от досады. Синьора Тереза хотела ему все объяснить, но это вызвало лишь новые упреки у обычно такого мягкого и доброго маэстро. И тогда она сочла за лучшее удалиться в свои комнаты.

Вот уже несколько дней как они неразлучны. Их видят вместе на улицах Рима, у Колизея, на вилле Боргесе, в кафе Фальконе. Итальянские и русские художники пытаются к ним присоединиться, но Тёрнер и Айвазовский уклоняются от общества других людей: им нужно многое узнать друг о друге и многое сказать друг другу.

Чтобы им никто не помешал, они выбрались в Кампанью. Тёрнеру особенно дороги эти пустынные места в окрестностях Рима. Здесь часто писали свои пейзажи Пуссен и Лоррен, у которых он учился постигать свет во всей его лучезарности.

— Взгляните на эту дымку, окутывающую дали, — обращается Тёрнер к Айвазовскому. — Она смягчает все формы, здесь трудно определить, где кончается один цвет и начинается другой.

Долго поверяет старый художник свои сокровенные мысли об изображении земли, неба и воды.

Потом наступает очередь Айвазовского. Он рассказывает об изменчивости цвета неба и воды на Черноморском побережье.

Постепенно беседа об искусстве и мастерстве переходит к воспоминаниям о детстве. Айвазовский рассказывает о любимой им Феодосии и ранних годах своей жизни у моря, о времени, проведенном в греческой кофейне «мальчиком», и о неистребимом пристрастии изображать еще тогда море на стенах домов в родном приморском городке…

Тёрнер вспоминает маленькую грязную лондонскую улицу, где прошли его детские годы и где он помогал своему отцу — парикмахеру — в его ремесле…

День уже склонялся к закату, а беседа их продолжалась. Как много общего они обнаружили не только в своем искусстве, но и в своей жизни и судьбе! Когда поздно вечером они вернулись в Рим, им трудно было расстаться…

Венецианская соната

Неожиданно радость тех дней была омрачена: из монастыря святого Лазаря пришла весть о болезни брата. Айвазовский тут же отправился в Венецию.

Состояние брата было тяжелое. Гавриил его не узнал. И хотя монастырские правила суровы, настоятель не рискнул спорить со знаменитым художником, обласканным самим папой. Он позволил привезти к больному лучших врачей Венеции. Вскоре в венецианских газетах стали появляться сообщения о пребывании Айвазовского у них в городе и выражались надежды, что он выставит здесь свои картины.

Брат начал выздоравливать. Айвазовский успокоился и снова приступил к работе. Он закончил картину «Шквал на Средиземном море ввиду Неаполитанского мола» и начал новую — «Лунная ночь». Через некоторое время обе картины появились на выставке. Венецианцы были заворожены поэтической картиной родного города. До этого они были убеждены в том, что самое большее, чего может достичь художник, — это умело скопировать венецианский пейзаж. И тут явился художник, который и без того волшебные ночи Венеции наполнил еще большим волшебством… И все потому, что, когда Айвазовский работал среди монастырской тишины в опять отведенной ему комнате Байрона, в ушах его звучали стихи Андре Шенье в переводе Пушкина:

«Лунная ночь» Айвазовского вызвала всеобщие толки. Венецианские вельможи стремились приобрести хотя бы копии с нее, ибо распространились слухи, что художник решил подарить ее монастырю святого Лазаря. Копиисты кинулись на выставку. Они знали, что после передачи картины в монастырь она навсегда будет скрыта от них. И этот поступок художника, отклонившего неслыханные предложения богатых коллекционеров, породил в газетах новый поток фантастических рассказов о нем… Многие венецианцы подплывали в гондолах к острову святого Лазаря и часами дожидались выхода из монастырских стен прославленного художника, чтобы издали приветствовать его.

Однажды в монастырь на имя Айвазовского было доставлено письмо в голубом конверте. В нем лежал билет на балет «Сильфида».

…После спектакля художник не отправился за кулисы. Как тогда в Петербурге, он смешался с толпой поклонников у артистического подъезда. И вот вышла она, все такая же — стройная, воздушная, в белых одеждах, — окруженная свитой венецианских вельмож. Путь ее к гондоле устлан ковром и усыпан цветами. Но она медлит, задерживает шаг, оглядывается вокруг… И, увидев его, останавливается, зовет:

— Синьор Айвазовский, я жду вас…

Толпа расступается, и он идет навстречу ей. Только минуту продолжается молчание, а потом начинается какое-то неистовство толпы. Еще бы! Случай посылает венецианцам возможность увидеть рядом с обожаемой Тальони художника, имя которого в те дни произносилось так же часто, как и имя прославленной балерины…

Сопровождаемые криками толпы, соединяющей их имена, они садятся в гондолу и плывут среди молочно-серого тумана, окутавшего ночную Венецию. Минуют узкие коридоры улиц-каналов и попадают в мир лунного блеска. Туман теперь голубой. Переливы тихой воды луна заткала золотом. Дома и церкви то приближаются в голубой дымке, то уходят далеко, далеко… Очень сыро, но тепло, мягко… Гондола подплывает к мраморным ступеням, ведущим к ярко освещенному палаццо.

Тальони движением головы указывает на него, тихо говорит:

— Это мой дом. Там меня ждут друзья после спектакля… Но я не хочу сейчас к людям, они нас сразу разлучат. Энрико, — она касается рукой гондольера, — отвези нас к Тинторетто…

И вот остался далеко позади Большой канал, траурно чернеющий теперь вдали в россыпи красных, расплывчатых от тумана огней. Гондола бесшумно скользит вдоль мрачных высоких стен. Даже в своих прогулках с Гоголем Айвазовский не забирался в эти отдаленные кварталы. Еще один поворот, они плывут узким каналом, и наконец гондола причаливает к церкви Мадонна дель Орте. Они выходят. Вдали при лунном свете видна лагуна, а за ней — снежные горы.

— Отсюда глядел на Венецию Тинторетто… — говорит Тальони. — Здесь прошло его детство в красильной мастерской отца, здесь прошла вся его жизнь, а в этой церкви он похоронен… Я равнодушна к Веронезе и Тициану, мне претят оргии в садах Тициана, как они были противны и юному Тинторетто, отказавшемуся принимать в них участие. За это Тициан изгнал его из своей мастерской… В жизни он держался как-то в стороне от суеты и соблазнов, но был одержим работой и писал, охваченный жаждой воплощения образов, которыми был переполнен… Вам знакома эта жгучая потребность работать и работать, до изнеможения, до обморока?..

— О, да!.. И это — самое прекрасное в жизни…

— Подойдем ближе… Вот здесь, против церкви, стоял его дом. В нем царила истинная красота. Это был оазис среди деловитой, парадной, утопающей в парче и драгоценностях Венеции XVI века. Тинторетто было душно и скучно от невероятной прозаической деловитости венецианских патрициев, и он уходил в мир своего искусства и в мир музыки. Он был очень музыкален, его дочь, портретистка, тоже была прекрасная музыкантша. Из окон его дома по вечерам всегда звучала музыка. Я часто приезжаю сюда ночью из театра, и иногда мне кажется, что я слышу звуки лютни и спинета… — Тальони умолкает и прислушивается. Ее белая легкая фигура вся устремлена вперед. — Нет, — вздыхает она, — сегодня я ничего не слышу…

— Это я помешал тени Тинторетто явиться к вам на свидание… — виновато шутит Айвазовский.

— О нет, вы романтик, и он был бы к вам благосклонен!.. Я преклоняюсь перед ним именно за удивительную одухотворенность его картин. Она воплощена не только в людях, но наполняет все его пейзажи… Я покажу вам такие его полотна, которых вы еще не видели. Хотите?

— Я буду счастлив!.. Как вы можете даже спрашивать…

— Мы будем бродить по Венеции в увлекательных поисках его полотен. Для этого нужно побывать во многих местах: от церкви Мадонна дель Орте до Сан Тровазо и от Сан Дзаккариа до Сан Рокко. Надо отправиться и в церковь Сан Джорджо Маджоре. А теперь пора возвращаться… Надеюсь, что друзья, ждавшие меня, потеряли терпение и разошлись по домам… А где живете вы, синьор Айвазовский? Мне говорили, что вы все время возле брата. Он еще болен?

— Нет, он уже здоров.

— Я тогда надеюсь, что вы не откажетесь быть гостем в моем доме?.. Подарите мне те дни, которые вы решили быть в Венеции. С тех пор как я видела ваши картины, я убедилась, как много общего в нашем искусстве…

Тальони отвела Айвазовскому русскую комнату. Когда он впервые переступил порог этой большой светлой комнаты, ему показалось, что он находится в одной из петербургских гостиных. На стенах висели портреты Пушкина, Жуковского, Лермонтова, петербургские пейзажи Воробьева, итальянские пейзажи Сильвестра Щедрина, Михаила Лебедева и три марины его — Айвазовского. На столе лежало много русских газет и журналов. Отдельно на небольшом столике были итальянские газеты со статьями о нем и о его выставках.

— Все это присылает мне из России муж моей дочери князь Трубецкой, — заметила Тальони на удивленный взгляд Айвазовского. — Я очень полюбила Россию за пять сезонов, что танцевала там, и теперь, покинув ее, я получаю каждое письмо, каждую книгу и журнал оттуда, как дорогую весть со второй родины…

…Настали дни, полные неизъяснимой прелести. Ни Тальони, ни Айвазовский не изменили свой распорядок дня: по-прежнему она утрами танцевала по нескольку часов, а он с восходом солнца писал в своей комнате.

Часов в девять из зала начинала чуть слышно доноситься музыка. Там, наверху, работала она… Как хорошо писалось в эти утренние часы под звуки рояля, сопровождавшие ее легкие движения!.. Они встречались в полдень за завтраком. Потом она шла к нему в комнату взглянуть на его работу, и он играл ей на скрипке. Затем Энрико подавал свою гондолу, и они странствовали по Венеции, пьянея от морского воздуха каналов.

— Сегодня я повезу вас в Скуола ди Сан Рокко, — сказала Тальони. — Это было благотворительное общество, и сюда пригласили Тинторетто, чтобы он расписал стены и потолки. Работа, которую он тут исполнил, колоссальна… Только титан мог создать то, что мы сейчас увидим.

Гондола причалила, и Айвазовский залюбовался двухэтажным зданием начала XVI века. Но Тальони уже торопила его. Они поднялись во второй этаж, в трапезную. На стене находилось «Распятие» Тинторетто. Это был целый мир, охваченный трагическим событием. В смятенном небе несутся грозовые облака, и под ними высится Голгофа, где потерялись люди и всадники, оглушенные страшным смыслом того, что свершается перед ними…

— А теперь взгляните сюда… — Тальони взяла под руку Айвазовского, указала на другую стену трапезной. — Вот его «Христос перед Пилатом…».

Гений Тинторетто перенес Айвазовского на ступени лестницы, ведущей во дворец Пилата — человека, которому все подвластно в порабощенной Римом Иудее. Уже ночная тьма сгущается. Это тьма последней ночи в жизни человека, приведенного на допрос к Пилату. Как он одинок!.. Нет в мире более одинокого человека, чем этот в белых одеждах, стоящий не перед наместником римского цезаря, а перед лицом самой судьбы…

Долго молчали Тальони и Айвазовский у великого творения Якопо Робуста Тинторетто, человека с мятущимся и тревожным духом.

— Это, по-моему, лучший образ Христа в мировом искусстве. Тинторетто трагически ощущал мир и поведал об этом раньше Шекспира. Даже скованный догмами католической церкви, он сумел в сюжетах из Евангелия показать человеческий дух в его великих взлетах и великих падениях. Но пойдемте теперь вниз, друг мой. Там, в нижней зале, его «Благовещение», которое мне особенно дорого…

…Тихая бедная комната Марии с каменным полом. Стоит соломенный стул, на котором она сидела и шила, негромко напевая, мечтая… Еще минуту назад она была обыкновенной скромной девушкой из бедной семьи. И вдруг в эту тихую комнату ворвался сонм ангелов, подобно огненному облаку, они славословят ее. Под их натиском рухнула стена комнаты, гремят ангельские голоса, поющие «Ave Maria». В смятении внемлет Мария грозной и радостной вести — она родит спасителя мира…

Солнечное тепло приятно охватило их после холодных зал Скуола ди Сан Рокко. Сиреневые облака легко плыли во влажно-бирюзовом итальянском небе, цветные отблески от пестрого шелкового зонтика падали на лицо и белое платье Тальони. И лицо было светлое, молодое…

— Как ему хорошо! — вздохнула она, указывая на крылатого льва, сидящего на высокой мраморной колонне. — Как далеко ему видно! Когда ясная погода, он даже видит со своей высоты Апеннины…

Айвазовский не отрывал взгляда от этого милого, полного простодушной застенчивой искренности лица, и ему казалось, что с ним в гондоле не прославленная, воспетая поэтами балерина, а молодая, наивная, только вступающая в жизнь девушка…

— Как хорош у вас, друг мой, этот полдень у святого Марка! Как тонко передали вы розовый перламутр солнечных лучей, прогревающих старые стены Дворца дожей, их розовые блики на крыльях бесчисленных голубей… Это самая чудесная из картин, которые вы написали у меня!..

— Тогда возьмите ее себе, Marie. Возьмите все мои картины, мою душу, сердце… Они давно принадлежат вам… — Айвазовский опустился на ковер у дивана, на котором сидела Тальони, и положил ей на колени голову.

Тонкая легкая рука легла на нее, ласковые пальцы коснулись висков, погладили волосы.

— Сядьте рядом со мной, мой друг, я уже несколько дней собираюсь рассказать вам о себе. Это необходимо. Вы знаете, что я была замужем?

Айвазовский молча наклонил голову.

— Мой брак был недолгим, всего три года. Встреча с графом Gilbert de Voisin была для меня сперва большим счастьем, потом большим горем, которое едва не сломило меня… Графу льстил мой успех, он гордился моей славой, но в то же время его раздражала моя погруженность в искусство, преданность ему. И он не скрывал своего раздражения. Наши ссоры были для меня мучительны. Я любила мужа, но его неуважение к моему искусству убивало мою любовь. Это была медленная, мучительная агония. Заметив это, граф, чтобы наказать меня, стал кутить со своими светскими друзьями, стал участником их оргий. И тогда я поняла, что этот человек может отторгнуть меня от любимого искусства. Я стала ощущать его рядом с собой как слепую жестокую силу… Три года я стояла перед выбором: искусство или любовь. И наконец выбрала искусство. Но женщина не может жить без любви. И я тоже люблю, но только на сцене, когда я — Сильфида, Баядерка, Дева Дуная… Этой любви я отдаю всю себя и, как на любовное свидание, спешу на каждое представление, на каждую репетицию… Видите этот легкий башмачок? — Тальони сняла туфельку из белого шелка, она пришла к Айвазовскому, не сменив балетную обувь, и протянула ее юноше. — Этот почти не имеющий веса башмачок растоптал мою любовь… Возьмите его себе на память…

Когда она вышла, Айвазовский долго стоял, держа в руке туфельку Тальони. Звонили в ближней церкви. Чистый одинокий голос колокола казался печальным отзвуком этой приоткрывшейся ему жизни, отданной искусству… Он молод, но сейчас он понял, что только раз в жизни появляется женщина, которая навсегда останется в памяти и будет жить там, окутанная таинственным покрывалом неосуществимой мечты…

Заморская слава

Вести о русском художнике-маринисте стали проникать в европейские столицы. В 1843 году французское правительство выразило желание, чтобы Айвазовский прислал свои картины на выставку в Лувр. Айвазовский представил три работы: «Море в тихую погоду», «Ночь на берегу Неаполитанского залива» и «Буря у берегов Абхазии».

К этому времени Айвазовский написал уже много картин, изображающих море у Неаполя и в его окрестностях. И хотя от картины к картине он совершенствовался как художник и с неугасимым рвением продолжал живописать чарующие берега Неаполитанского залива, но, готовясь к выставке в Лувре, он все свое вдохновение вложил в картину «Буря у берегов Абхазии».

Айвазовский был единственным русским художником, которого пригласили участвовать на Парижской выставке. Он понимал, что на нем лежит высокая обязанность — представлять в столице Франции искусство своей родины. Помня это, художник решил выставить картину, в которой парижане увидели бы красоту и мощь русского моря, величие и благородство русского народа. Долго он думал о выборе сюжета. Хотел было снова написать десант в Субаши, но потом отказался от этого замысла. Размышляя о сюжете картины для выставки в Лувре, Айвазовский вспомнил берега Абхазии и бурю на море, которую наблюдал во время участия в десанте при Субаши. Память вновь воскресила кочерму с пленными горянками в открытом море, внезапно поднявшуюся бурю, русский военный корабль, перехвативший кочерму, и спасенных молодых женщин.

В первые же дни картины Айвазовского стали событием художественной жизни Парижа. Любовались ими тысячи зрителей. Давно уже парижские газеты не хвалили так произведения иностранного художника.

Французы, отличающиеся большой жизнерадостностью, полюбили живопись русского художника. В его итальянских видах природа была озарена праздничным светом. Это был такой щедрый праздник света, что перед картиной, на которой был изображен восход солнца, многие сомневались, нет ли за ней свечи или лампы. Но перед картиной «Буря у берегов Абхазии» не спорили о ее живописных достоинствах. Перед ней зрители становились молчаливей, сосредоточеннее и задумывались над ее смыслом. А смысл волновал. Русские спасали жизнь кавказских женщин, возвращали им свободу…

Торжество Айвазовского в Париже было торжеством русского искусства. Широкая публика шумно выражала свое восхищение его картинам, парижские художники проявляли к нему радушное внимание, а Совет Парижской Королевской академии художеств наградил его золотой медалью.

В эти дни упоительного счастья Айвазовский сообщал о своих успехах в столице Франции друзьям в Италии, родным в Феодосию, в Петербург — в Академию художеств… Написал наконец и Томилову…

«Добрейший, благодетельный Алексей Романович!

Мне очень больно, что я подал повод Вам думать, что я Вас совсем забыл. Я ни разу еще не писал к Вам с тех пор, как за границей, нечего оправдываться, виноват, по милости лени, но позвольте уверить Вас, что я никак не могу забыть доброжелательную душу Вашу, тем более, драгоценное расположение Ваше ко мне, которое не могу вспомнить хладнокровно, а как художник, тем более, зная Ваше глубокое чувство к изящному искусству. Да, Алексей Романович, поверьте мне, что чем более я в свете, тем более чувствую цену людей редких, и потому совсем напротив тому, чтобы забыть подобных людей, но я счастлив тем, что природа одарила меня силой возблагодарить и оправдать себя перед такими доброжелателями, как Вы.

Я помню, в первое время еще в Петербурге, какое родное участие принимали Вы во мне, тогда, когда я ничего не значил, это-то меня и трогает. Теперь, слава богу, я совершенно счастлив во всем, все желают со мной познакомиться, но все это не то, что я сказал уже… А теперь скажу весьма коротко, что я сделал и намерен.

Вероятно, Вам известно, что я очень много написал с тех пор, как за границей, и как лестно всегда были приняты мои картины в Неаполе и в Риме. Много из картин моих разошлись по всем частям Европы…

…Здесь очень хорошо приняли меня лучшие художники Гюден и прочие, а Таннера здесь нет, и его никто терпеть здесь не может, он со всеми здесь в ссоре.

…Судьи здешней Академии очень были довольны моими картинами на выставке. Не могли большого эффекта произвести по скромным сюжетам, но вообще нравятся. Они меня очень хорошо познакомили с художниками здесь, в Турине же, раз шесть хвалили, а была еще критика в прессе в „Веке“, в журналах „Искусство“, „Литературная Франция“ и „Артист“. Во всех этих журналах очень хорошо отзываются про картины мои, что меня очень удивило, ибо французы не очень жалуют гостей, особенно русских художников, но как-то вышло напротив, а кроме журнальных похвал и прочего, здешние известные любители, граф Порталес и другие члены общества художественного желали иметь мои картины, но так как они уже принадлежат, то я обещался сделать. А что более доказывает мой успех в Париже, это желание купцов картинных, которые просят у меня картины и платят большие суммы, а сами назначили им цены, за которые продают здесь Гюдена картины, одним словом, очень дорожат моими. Все это меня радует, ибо доказывает, что я им известен очень хорошей стороной.

Однако довольно похвастался, теперь скажу о главном, все эти успехи в свете вздор, меня они минутно радуют и только, а главное мое счастие — это успех в усовершенствовании, что первая цель у меня. Не судите меня по картинам, что Вы видели в последней выставке в Петербурге, теперь я оставил все эти утрированные краски, но между тем нужно было тоже их пройти, чтоб сохранить в будущих картинах приятную силу красок и эффектов, что весьма важная статья в морской живописи впрочем и во всех родах живописи, можно сказать, а кроме трех моих картин, что на выставке, я написал две большие бури и совсем окончил, надеюсь, что это лучше всего, что я до сих пор сделал. Жаль, что я не успел их написать к выставке, все это я отправлю к сентябрю в Петербург. Теперь я предпринимаю большую картину, бурю, случившуюся недавно у африканских берегов далеко от берега (8 человек держались 45 дней на части корабля разбитого, подробности ужасные, и их спас французский бриг, об этом писали в газетах недавно). Теперь я очень занят этим сюжетом и надеюсь Вам показать ее в сентябре в Петербурге…».

Еще до поездки в Париж для участия в выставке Айвазовский получил разрешение Петербургской Академии художеств отправиться в другие страны для усовершенствования в морской живописи и знакомства с искусством прославленных маринистов.

В жизни Айвазовского началась пора беспрерывных странствий. Художник стремился увидеть все новые и новые приморские города, гавани, порты, слушать шум волн, наблюдать штиль и бури различных морей.

Иногда Айвазовский сам не помнил, в скольких городах он был последнее время. В его заграничном паспорте уже почти не оставалось места для новых пометок и печатей. Вскоре к паспорту стали пришивать все новые и новые страницы. Постепенно это составило большую тетрадь, в которой к концу своих странствий Айвазовский насчитал сто тридцать пять виз.

Молодой художник любовался Лондоном, Лисабоном, Мадридом, Гренадой, Севильей, Кадиксом, Барселоной, Малагой, Гибралтаром, Мальтой…

Всюду художник работал — на палубе корабля, в номере гостиницы, где он останавливался всего на несколько дней, на улицах испанских и португальских городов, на острове Мальта… Он никогда не расставался с альбомом. В рисунках, сделанных на плотной желтоватой бумаге графитным карандашом, Айвазовский фиксировал свои впечатления, все, что поражало и увлекало его. На листах бумаги возникали приморские города, улицы, площади, причудливые скалистые берега с лепящимися на них зданиями, корабли, рыбацкие лодки, всевозможные морские виды. Рисунки сами по себе были художественными произведениями, но художник не придавал им значения и легко дарил даже малознакомым людям.

Главное — картины. За четыре года пребывания в чужих краях Айвазовский написал восемьдесят картин: в основном виды Неаполя, Венеции, Амальфи, Сорренто, Капри, изображения морских бурь, кораблекрушений, тихого моря, дремлющего в золотых лучах солнца, и лунных ночей.

Вскоре его картины стали расходиться по всей Европе. Марины русского художника будили в людях светлые, радостные чувства. Люди уже не спорили, какими красками и каким методом создает художник свои полотна. Им это вовсе не нужно было знать. Они видели только чистую, безмятежную лазурь неба, зовущие, пленительные в своих вечно изменчивых красках морские дали, золотое и алое солнечное сияние и таинственное лунное серебро. И все это было в счастливом, гармоническом сочетании, во всем проглядывала светлая, жизнелюбивая душа художника, восторженно славящая вечную красоту природы.

Вот поэтому всюду, где во время путешествий Айвазовский устраивал выставки своих картин, их осаждали тысячи людей. В каждом новом городе с его приездом становилось все больше любителей живописи. Люди убеждались, что картины художника напоминают — помимо повседневных забот и огорчений существует вечная и мудрая красота природы.

Турне Айвазовского по Европе превратилось в триумфальное шествие. Он становился известным всюду, его окружал почет, его называли гениальным певцом моря…

Летом 1844 года странствия по Европе опять привели Айвазовского в Париж.

Друзья встретили его с искренним радушием. Газеты оповестили о его приезде и возбудили любопытство парижан описанием новых картин молодого русского художника. Одна газета писала об Айвазовском, что последние его картины необыкновенно хороши и что русский художник, ценя радушие и внимание парижан, намерен надолго и, возможно, даже навсегда поселиться во Франции.

Айвазовский был возмущен такими необоснованными предположениями парижской газеты. О нем, русском художнике, писали, что он не намерен возвратиться к себе на родину! Это было похоже на оскорбление. И хотя он имел право провести еще два года в чужих краях, Айвазовский тут же обратился в Петербург с просьбой разрешить вернуться на родину до окончания срока. Получив разрешение, он начал немедленно собираться в дорогу.

По пути в Россию Айвазовский остановился на короткое время в Амстердаме. Там, на родине морской живописи, Айвазовского встретили как триумфатора. Его картины вызвали восхищение широкой публики и знаменитых художников. Он был удостоен звания члена Амстердамской Академии художеств. Айвазовскому было тогда двадцать семь лет.

После четырехлетнего пребывания в чужих краях возвращался к себе на родину Иван Айвазовский. Он покорил Рим, Париж, Лондон, Амстердам и другие европейские столицы.

В конце лета 1844 года Айвазовский вернулся в Петербург.

Часть третья

Побег из Северной Пальмиры

Приезд Айвазовского торжественно отмечали в мастерской Брюллова и на квартире у Кукольников. Собрался почти весь литературный и художественный Петербург. Только отсутствие Глинки, который находился в это время в Париже, огорчало Айвазовского.

Но за весельем и пирами Карл Павлович не забывал о дальнейшей судьбе Айвазовского. Не единожды заводил разговор о таланте мариниста в Академии художеств. Да, и в Академии понимали: промедление в признании заслуг Айвазовского может быть дурно истолковано за границей — Рим, Париж, Лондон, Амстердам удостоили художника высоких похвал и почестей. Теперь наступал черед его родины.

Старый заступник Айвазовского профессор Зауервейд подготовил представление Совету Академии. Александр Иванович красноречиво перечислял заслуги Айвазовского: «Приобретя себе имя в Италии, в Париже — славу первого художника, в Голландии и Англии — уважение знатнейших особ, объехавши Средиземное море до Мальты, занимавшись в Гибралтаре, Кадиксе и в Гренаде… Заслужив награды, как ни один из пенсионеров не имел счастия когда-либо себе приобресть, я себе в обязанность поставляю предложить, во уважение упомянутых достоинств, вознаградить его званием профессора».

Через девять дней после представления Зауервейда 13 сентября 1844 года Совет единогласно присвоил Айвазовскому звание академика. А еще через несколько дней Айвазовский был причислен к Главному морскому штабу в звании первого живописца. Ему было поручено написать виды русских портов и приморских городов: Кронштадта, Петербурга, Петергофа, Ревеля, Свеаборга, Гангута.

Новой работе отдался Айвазовский с неутомимой энергией и в несколько месяцев выполнил нелегкий труд. Но в то же время он писал и другие картины. Петербургские аристократы, падкие на всякую моду, наперебой стремились приобрести творения Айвазовского. Для них важно было не только достоинство живописи, но и то, что Айвазовский признан за границей. Художнику заказали марины граф Виельгорский, граф Строганов, князь Гагарин, министр юстиции граф Панин и многие другие вельможи. Особенно много толковали о картинах, приобретенных графом Паниным: «Вид Неаполя с группой рыбаков, слушающих импровизатора» и «Лунная ночь в Амальфи».

Еще в Италии Айвазовский слышал немало легенд о живописце Сальваторе Розе. Попав к разбойникам, он и там продолжал заниматься любимым искусством. Эти поэтические рассказы и тихий городок, уютный городок Амальфи, с новой силой припомнились в холодном, чиновничьем Петербурге и заставили Айвазовского взяться за кисти. Среди высоких скал виднеется освещенная пещера. В ней собрались разбойники. Правее пещеры на вдающейся в море косе Сальватор Роза пишет открывшийся перед ним пейзаж. За спиной художника стоит разбойник в широкополой шляпе и с любопытством наблюдает, как возникают на холсте окрестности Амальфи… На вершине скалы виднеется таинственный дом с балконом, повисшим над морем… На заднем плане — туманные очертания Амальфи, а еще дальше — силуэт дальнего берега в сиренево-розоватом тоне. В небе величаво плывет полная луна. Своим светом она озарила облака, застывшие на границе между светлой частью неба и темнеющей к зениту. Море залито магическим светом луны, его поверхность покрыта переливающейся золотой рябью. Среди этого золота скользит парусная лодка. Вдали на море смутно вырисовываются силуэты кораблей.

Граф Виельгорский завидовал графу Панину. Николай I отправился смотреть картины в дом к министру юстиции. Передавали слова царя: «Они прелестны! Если бы можно было, то, право, я отнял бы их у Панина». Слова Николая I моментально облетели петербургские салоны. Дамы охотились за Айвазовским. Они готовы были на любые ухищрения, лишь бы залучить художника на один вечер в свои салоны. От многих приглашений Айвазовский не мог отказаться. Особенно часто появлялся он в салоне княгини Одоевской, вернее, Айвазовский приходил к князю Владимиру Федоровичу. Давно уже так повелось в доме Одоевского: у него в кабинете или в библиотеке собираются его гости, а в гостиной у княгини Ольги Степановны — ее.

В начале вечера, когда в гостиной Ольги Степановны еще никого не было, Айвазовский мог беспрепятственно наслаждаться беседой и музыкой в кабинете хозяина, но, как только у княгини появлялись гости, приходил слуга и объявлял, что княгиня просит Ивана Константиновича к себе. Однажды Айвазовский пришел к Одоевским раньше обычного. В кабинете были только Владимир Федорович и исхудалый человек небольшого роста со светло-русой бородкой. Айвазовский не сразу узнал Белинского. Прошло почти десять лет с тех пор как он видел критика на собраниях у Кукольников. Хотя Белинский был тогда еще совсем молод, болезнь и лишения уже наложили на его лицо свой отпечаток. А теперь Айвазовский увидел старого, вконец измученного недугом человека.

Увлеченный беседой Белинский даже не заметил вошедшего художника.

— Отнимать у искусства право служить общественным интересам — значит не возвышать, а унижать его, потому что это значит делать его предметом какого-то сибаритского наслаждения, игрушкой праздных ленивцев…

Сильный приступ мучительного кашля заставил его прервать свою речь. Белинский попытался платком заглушить свой кашель. Платок тут же окрасился кровью.

Одоевский захлопотал, уложил гостя на диван и быстро поднес стакан заранее приготовленной соленой воды. Видно было, что хозяин сильно озабочен его болезненным состоянием. Постепенно кровь остановилась, и Белинский стал приходить в себя.

— Ну вот, слава богу, обошлось, — облегченно вздохнул Одоевский, — впредь, Виссарион Григорьевич, покорно прошу щадить себя и не доводить до такого состояния по милости Айвазовского… Кстати, вот он сам явился собственной персоной…

Одоевский сделал жест в сторону художника, застывшего у двери. Но еще больше Айвазовского был смущен сам Виссарион Григорьевич Белинский.

Одоевский обратился к Айвазовскому:

— Должен огорчить вас, Иван Константинович: Виссарион Григорьевич только что скорбел о том, что ваши прелестные виды Италии, полные такой счастливой безмятежности, усыпляют чувство общественного долга у художника и у зрителей, лишают искусство его самой живой силы, то есть мысли… А остальное вы сами слышали.

Айвазовский был взволнован этой встречей. В Риме вместе с Гоголем они не единожды перечитывали «Литературные мечтания». И вот теперь он неожиданно встретился с Белинским, о котором всюду так много говорят — кто с любовью и уважением, а кто со злобой и ненавистью. И вдобавок встретился, когда Белинский так резко осудил его творчество. А он-то думал, что его картины приносят людям радость, несчастных заставляют забывать про свое горе, а богатых и властных смягчают…

Айвазовский, робея, как когда-то в студенческие годы, подошел к дивану, на котором лежал Белинский.

Виссарион Григорьевич был поражен: он ожидал встретить самоуверенного модного художника, а перед ним был скромный молодой человек, моложе тридцати лет, с очень симпатичным, умным лицом, украшенным черными бакенбардами. Заметив, что Белинский не узнает его, Айвазовский напомнил ему об их давнем знакомстве. Но в этот вечер Белинскому и Айвазовскому не удалось поговорить так, как им хотелось бы. Скоро начали съезжаться гости, и Белинский незаметно ушел.

Айвазовский искал новых встреч с Белинским. Несколько раз он видел его у Одоевского, но, увы, всегда окруженного людьми.

…Айвазовский писал новую картину. Когда работа была завершена, он через Одоевского условился о встрече с Белинским. В назначенный день художник отправился к Виссариону Григорьевичу. Под мышкой он нес бережно завернутую картину. Слегка морозило, на цилиндры и меховые воротники прохожих падали снежинки. И от этой тихой погоды, от предстоящей встречи на душе у Айвазовского было светло, но где-то в глубине души таилась тревога, хотя и тревога эта была какая-то радостная.

Квартира Белинского была обставлена очень скромно, но содержалась в безукоризненной чистоте. В гостиной и в кабинете было много цветов и книг. Книжные полки тянулись вдоль стен и доходили до потолка. Белинский отказывал себе в самом необходимом, но на последние деньги приобретал книги и комнатные растения. Белинский принял Айвазовского в кабинете. Он был в старом байковом сюртуке. Ему нездоровилось. Черты лица заострились, а впалые щеки окрашивал чахоточный румянец. Айвазовскому стало неловко. Он было решил уйти, попросив разрешения зайти в другой раз. Но Белинский забрал принесенную картину и усадил художника в старое кожаное кресло, а сам прилег на диван.

Они разговорились как давние знакомые, с каждой минутой открывая друг в друге новые привлекательные черты. Айвазовский делился впечатлениями о чужих краях, рассказывал о Гоголе, об Иванове. Белинский подробно расспрашивал о картине Иванова. До него уже доходили известия, что художник без конца переделывает «Явление Христа народу», добиваясь совершенства.

Айвазовский обрадовался, что разговор перешел к живописи. Он подошел к своей картине и начал молча распаковывать ее.

Белинский насторожился. Он любил живопись, особенно пейзажную, но требовал от художников, чтобы картины будили мысли, а не погружали ум и сердце в одно только бездумное созерцание чарующей природы. Белинский видел в Петербурге несколько итальянских видов Айвазовского. Его привела в восторг живопись художника — свет солнца и луны, заливающий его картины, прозрачная радужная глубина моря, чистые, сверкающие краски. Айвазовский показался ему волшебником, способным своей кистью создать целый мир идеального искусства. Но вместе с тем рождалась опасность ухода художника от действительной жизни.

Когда Айвазовский наконец установил свою картину, Белинский встрепенулся.

Художник изобразил группу людей, спасающихся после кораблекрушения. И хотя морская стихия еще не успокоилась, но в мужественных позах людей дышала такая воля к жизни, что в их победе можно было не сомневаться.

— Ну, вот за это спасибо! — воскликнул Белинский, крепко пожимая руку Айвазовскому. — Я вижу, что для вас жизнь не только веселое пиршество, не праздничное ликование, но поприще борьбы, лишений и страданий!

Айвазовский слушал его с трепетом. Все эти дни, когда он, уединившись в мастерской, трудился над холстом, перед ним неотступно стоял образ Белинского. Он шел сегодня к Виссариону Григорьевичу, как идут на серьезный и очень важный экзамен.

Белинский поднялся с дивана и начал было ходить по комнате и вдруг опять закашлялся. К счастью, приступ длился недолго.

Айвазовский хотел было тут же проститься, но Виссарион Григорьевич опять усадил его и, глядя художнику в глаза, заговорил мягко и тихо:

— Уезжайте отсюда, Иван Константинович. Погубит вас Санкт-Петербург. Не для таких, как вы, этот город. На днях у Одоевского говорили, что царь намерен заказать вам множество картин. Вы погубите свой счастливый дар на этих заказах. Не дадут вам писать такие картины, какую вы нынче принесли. Подобные творения надобно создавать на воле. Уезжайте к своему Черному морю и трудитесь там для будущего. Будущее России прекрасно, и наши внуки и правнуки, которые будут свободны и счастливы, не забудут вас…

…Мороз крепчал, но Айвазовскому было жарко. Он расстегнул шубу. Мысли беспорядочно теснились в его голове. В ушах еще звучали последние слова Белинского. Решиться на бегство из Петербурга, поселиться в Феодосии, рядом с любимым морем… Как это было заманчиво и как трудно! Отказаться от жизни в столице как раз тогда, когда к нему пришла слава, появились деньги, а в будущем ожидает еще больший почет! Да, но искусство… Прав Белинский: он сам примечает, как много времени отнимают у него светские обязанности. А счастье ему приносит только труд. Вот все эти дни, когда он писал картину и нигде не бывал, к нему вернулось давно не испытанное счастливое удовлетворение. А разве Пушкин не мечтал вырваться из Петербурга и жить в деревне? Ему об этом рассказывал Одоевский. Да, Белинский прав… А Глинка?.. Тот же Одоевский поведал, что Михаил Иванович от тоски уехал странствовать по чужим краям — не мог забыть, как издевалась столичная знать над его новой оперой «Руслан и Людмила». А все потому, что к народной музыке обратился. Для аристократии это — что запах дегтя…

7. Радуга. 1873

8. Черное море. 1881

Да, прав Белинский: тяжело творить в Санкт-Петербурге. Того и гляди из славного художника превратишься в опального. Разве он сам этого не испытал в юности по навету Таннера? Тысячу раз прав Белинский… Уехать, уехать отсюда!..

Родные пенаты

Намерению художника обосноваться в родном городе помешала высочайшая воля.

Великий князь Константин, которому уже исполнилось семнадцать лет, собрался весной 1845 года в плавание к берегам Турции, Малой Азии и островам Греческого архипелага. В число лиц, сопровождающих великого князя, был включен Айвазовский. Таково было желание императора. Пришлось повиноваться… Радовало только то, что начальником экспедиции был Федор Петрович Литке.

Как мало напоминало Айвазовскому это путешествие его недавние счастливые странствия по Европе.

И хотя он увидел много новых дивных мест, которые потом запечатлел на картинах — «Вид Константинополя», «Вид Принцевых островов с высоты птичьего полета на Мраморное море», «Заход солнца над Троей», «Остров Родос», «Милос при утреннем солнце», — душа его была омрачена: земля Эллады была в развалинах.

Особенно тяжелое впечатление произвел остров Хиос. Некогда воспетый поэтами, Хиос с его вином, которым упивались боги, являл сплошные руины. Здесь до восстания были красивые дома, многие из мрамора и порфира, с колоннами и портиками, окруженные садами. А теперь участники экспедиции ехали как бы через кладбище. Разрушения избегли только деревни, расположенные высоко в горах.

Горька была жизнь греков на тех островах, которые оставались под контролем Турции. На острове Родосе в городе того же имени по пятницам после возгласа муэдзина греки изгонялись из города, а в обычные дни после захода солнца городские ворота запирались, и никто не мог ни выйти из города, ни войти в него.

И хотя плавание в Эгейском море доставило Айвазовскому много художественных впечатлений, он был счастлив, когда пароход «Бессарабия» 22 июля 1845 года вошел в Одесский порт. Наконец-то можно поехать домой, в родную Феодосию.

На окраине Феодосии, на самом берегу моря, Айвазовский приобрел участок земли. Помимо желания иметь собственный просторный дом была затаенная мечта: создать в своей мастерской школу живописи на юге России.

Дни, недели, месяцы прошли в хлопотах. Дом вскоре был окончен, и Айвазовский начал устраиваться на постоянное жительство.

В Петербурге решение художника вызвало массу толков. Никто не хотел верить, что молодой, жизнерадостный Айвазовский, окруженный громкой славой, любящий театр, общество просвещенных людей, добровольно оставляет столицу и поселяется где-то в глухом углу на южной окраине России. Об истинных причинах, заставивших Айвазовского переселиться из Петербурга в Феодосию, знали лишь немногие друзья. Остальные полагали, что художник моря не может долго жить вдали от его вдохновительницы — морской стихии.

А сам Айвазовский вовсе не собирался уединяться. Двери его дома всегда были широко открыты. Каждый, кто хотел, мог посмотреть новые картины или побеседовать с художником. Феодосийцы поражались, что слава совершенно не изменила Айвазовского: он был прост и доступен для всех. Художник часто бывал у рыбаков, вел долгие беседы на базаре с крестьянами, был знаком со всеми ремесленниками городка. Но никогда простые люди не беспокоили художника в часы работы. Всем было известно, что Иван Константинович ведет размеренный, трудовой образ жизни — встает в летнее время в семь часов утра и сразу же приступает к работе. И так каждый день.

В городке все с уважением повторяли любимые слова художника, которые он часто произносил: «Для меня жить — значит работать».

В новой мастерской он создавал картину за картиной: морские виды Италии, родную Феодосию, Керчь, Севастополь, Аю-Даг, виды Одессы, Константинополя… Легко и радостно работалось ему в родном городке.

Но художник никогда не забывал, что числится по военно-морскому ведомству и является живописцем Главного морского штаба. Он начал писать картину об основателе русского флота Петре I.

Буря застала Балтийский флот в Финском заливе. Молнии освещают корабли, которым грозит гибель. Но вот на скалистом берегу вспыхнул яркий костер. Его зажег Петр I, добравшийся до берега с одним матросом. Костер, как маяк, указывает путь кораблям. Высокие ревущие волны с яростью накидываются на флотилию. Разъяренная стихия пытается сломить людей. Но стихия слепа. Огонь, зажженный человеком, осветил путь кораблям. И воля человека сильнее ярости волн.

Событие, изображенное Айвазовским на картине, имело место 31 августа 1714 года. Еще в Петербурге, готовясь к будущей работе, художник тщательно изучал чертежи русских кораблей того времени, оснастку судов, вооружение. Книги и рассказы моряков дополняли эти сведения, а развитое воображение помогло явственно представить события давних лет. Айвазовский назвал картину «Петр I при Красной Горке зажигает костер для подачи сигналов флоту».

Вслед за этой работой Иван Константинович приступил к картине, которую обдумывал очень давно. Еще мальчиком он уносился в мыслях в далекую сражающуюся за свою свободу Грецию. Тогда в Феодосии только и говорили об этой маленькой, но героической стране: и местные греки, и моряки, и даже торговцы на базаре. И первые его рисунки на феодосийских заборах также изображали предводителей греческих повстанцев. А сколько было радости в его родном городе, когда пришла весть о Наваринском сражении. В тот день феодосийцы повторяли два имени — корабля «Азов» и его командира Лазарева.

Через одиннадцать лет после этой битвы, во время десанта в Субаши, он был обласкан легендарным героем Наварина. Из уст самого Лазарева и его учеников Нахимова и Корнилова он слышал о величайшем морском сражении, о тех, кто был в этот день на «Азове». С тех самых пор зрел в нем этот замысел. Много героических сражений в летописи русского флота, но Наваринская битва — самая величественная страница. Это был самоотверженный подвиг во имя свободы другой — порабощенной — страны. Ровно десять лет вынашивал свой замысел Айвазовский.

На картине «Наваринский бой» изображена схватка русского флагмана «Азов» с головным турецким кораблем. Кругом огонь, удушливый желтовато-коричневый дым. Страшные взрывы потрясают воздух, шипят падающие в воду ядра, гудит воздух… «Азов» успел получить сто пятьдесят три пробоины, но продолжает сражение и топит неприятельские корабли…

Весной художник решил ознаменовать свое возвращение в родные края праздником, который остался надолго в памяти его сограждан. Ведь в этом году исполнялось десять лет, как началась его художественная деятельность.

Вся Феодосия приняла участие в празднике. Многочисленные гости прибыли из Симферополя, Севастополя и других крымских городов. Среди гостей присутствовал постаревший, но все еще бодрый Александр Иванович Казначеев. Он гордился близостью к знаменитому художнику и подчеркивал свое отеческое к нему отношение.

С самого раннего утра горожане собирались на улицах. На берегу моря расположились веселые группы празднично одетых, танцующих и поющих феодосийцев. Разукрашенные рыбачьи лодки салютовали Айвазовскому, который вышел на балкон и был радостно встречен ликующей толпой. Женщины, девушки и дети стали бросать художнику букеты цветов. Но внезапно шум утих. Перед балконом на ярком новом коврике уселся старый Хайдар и заиграл на скрипке.

Айвазовский и почетные гости спустились вниз.

Окончив торжественную мелодию, вызвавшую шумные рукоплескания и возгласы в честь Айвазовского, Хайдар заиграл веселые, задорные танцевальные мотивы. Юноши, девушки, мужчины и женщины закружились в танце, а старики подпевали и притопывали в такт ногами. Те, кто пободрее, тоже пустились в пляс. Кто-то подхватил Айвазовского и увлек в круг молодежи. Он танцевал со всеми, пел и веселился. Теперь уже не один Хайдар играл — подоспели и другие музыканты. Музыка и пение радостно звучали над праздничной Феодосией. Но вдруг с рыбачьих лодок раздались громкие удивленные возгласы. Музыка умолкла. Все повернулись к морю. В феодосийскую бухту входила эскадра из шести военных судов. Впереди под всеми парусами шел линейный корабль «Двенадцать апостолов». Это Севастополь направил в Феодосию своих посланцев приветствовать художника моря, живописца Главного морского штаба в день его праздника.

С линейного корабля уже спустили шлюпку. Через несколько минут она причалила, и из нее вышел командир корабля «Двенадцать апостолов» Владимир Алексеевич Корнилов с группой флотских офицеров в парадных мундирах. Корнилов сердечно приветствовал Айвазовского и представил ему сопровождающих его офицеров. Иван Константинович и севастопольские гости, окруженные ликующим народом, направились на Приморский бульвар к дому командира феодосийской отдельной роты внутренней карантинной стражи.

В полдень там открылась выставка картин Айвазовского. На ней были картины: «Буря на керченском рейде», «Феодосия при восхождении солнца», «Ночь над приморской частью Одессы», «Константинополь при захождении солнца», «Севастополь перед полуднем», «Монастырь св. Георгия ночью близ Севастополя», «Захождение солнца над Троей», «Милос при утреннем солнце», «Бурная ночь на море», «Сцены общественной жизни в Константинополе — прогулка турчанок в каюке», «Турецкая кофейня».

Под вечер вся Феодосия собралась на даче известного русского генерала Петра Семеновича Котляревского. Большинство собравшихся было уверено, что там вновь повторятся утренние песни и пляски. Но неожиданно из степи примчалась большая группа всадников. На праздник явились знаменитые джигиты из окрестных деревень.

После скачек в саду вспыхнул фейерверк.

С фейерверком, сверкающим в саду, состязались военные корабли, стоявшие на рейде. С наступлением сумерек реи кораблей вспыхнули огнями от разноцветных фонарей, а когда начался фейерверк на даче Котляревского, по бортам кораблей то и дело зажигались фальшфееры^[15].

Поздно ночью ужинали в иллюминированном саду. А потом опять возобновились музыка, танцы и песни.

Начинало светать. Был четвертый час утра. Гости стали расходиться. Хозяева дома уговаривали Айвазовского остаться отдохнуть у них, но феодосийцы, подхватив художника на руки, украсили его голову венком из свежих цветов и понесли с песнями по улицам Феодосии до самого дома.

Три дня не прекращалось веселье в Феодосии.

Честолюбие Ивана Константиновича было удовлетворено: он, бегавший когда-то здесь босиком, становился отцом родного города.

«Передо мной явилась ты…»

В том же 1846 году Айвазовский привез свои новые картины на выставку в Петербург. Опять, как прежде, около них толпились восхищенные зрители. Все в один голос признавали, что у Черного моря талант художника возмужал и окреп. Газеты утверждали, что каждое новое творение — какое-то невиданное в искусстве сияние красок и света.

Прошло ровно десять лет, как Айвазовский впервые выставил свои картины в Академии художеств. Их тогда видел Пушкин. Поэт обласкал юного художника. С этого дня Айвазовский вел счет годам своей жизни в искусстве. Газеты отметили юбилей. Нестор Кукольник напечатал биографический очерк с портретом художника. Отметила его заслуги и Академия художеств. В марте 1847 года Совет Академии определил: «Академик Иван Айвазовский необыкновенными успехами в искусстве и многими истинно превосходными творениями по части живописи морских видов заслуживает возведения в звание профессора по этому роду художеств».

Профессору Айвазовскому не было тогда еще полных тридцати лет.

Зимние месяцы Айвазовский решил провести в Петербурге. В столице художник не отступал от заведенного образа жизни, первую половину дня работал в мастерской. Вечером или бывал в театре, или посещал знакомые дома. В ту зиму многие петербургские барышни и их мамаши прикидывали, как завлечь в сети Гименея прославленного художника. Айвазовского это сперва забавляло, но потом стало тяготить. Однажды он был зван на вечер в богатый дом, где были две девицы на выданье. Хозяин дома был близким знакомым Одоевского. Айвазовский хотел уже отказаться, но присутствовавший при разговоре Одоевский сказал, что на вечере будет Глинка, который намеревался исполнить только что написанный романс «Ты скоро меня позабудешь».

Послушать игру и пение Глинки разрешили и младшим детям. Те пришли в сопровождении молодой гувернантки-англичанки. В строгом темном платье, с просто причесанными на прямой пробор волосами, она выгодно выделялась среди толпы разряженных, сверкающих драгоценностями дам и девиц.

Слушая проникновенное исполнение Глинки, Айвазовский невольно обратил внимание на тонкое, одухотворенное лицо девушки, на то, как просто и естественно она слушала музыку в отличие от других, требовавших с преувеличенной чувствительностью, чтобы композитор повторил свой романс.

Девушка почувствовала на себе внимательный взгляд Айвазовского. Впервые она видела в этом доме такое внимание к себе. Обычно гости ее вовсе не замечали или глядели и говорили с нею свысока. А этот незнакомец с густыми черными волосами, высоким лбом и доброй, освещающей все лицо улыбкой сразу показался ей совершенно иным, непохожим на всех остальных.

Пока молоденькая гувернантка размышляла о поразившем ее воображение незнакомце, Глинка во второй раз исполнил свой романс. Затем он поднялся и, делая широкий жест в сторону Айвазовского, объявил:

— Попросим спеть и сыграть нам на скрипке Ивана Константиновича. Если бы не живопись, похитившая его у музыки, он был бы не менее преславным музыкантом.

Заявление Глинки вызвало оживление среди гостей. Айвазовского стали упрашивать спеть, а хозяин сам вынес ему отличную старинную скрипку. Айвазовский намеревался было отклонить просьбы, но, бросив взгляд на гувернантку, прочел в ее глазах немую просьбу. Тогда, взяв в руки скрипку, он уселся на свой восточный манер, поставил инструмент на колено, повел смычком по струнам и запел.

Айвазовский пел по-итальянски, пел песни, которые слышал в Неаполе и Сорренто. Голос его звучал свободно, казалось, что поет артист-итальянец. Это впечатление усиливала его внешность южанина. Не раз во время пения глаза Айвазовского встречались с глазами девушки…

Когда Айвазовский кончил петь, его наградили долгими и шумными аплодисментами. Дамы окружили художника. Айвазовский отвечал невпопад. Его глаза искали гувернантку, но она ушла с детьми, как только он допел последнюю песню.

Вечер окончился неожиданно щедро. Пока все внимание гостей было сосредоточено на Айвазовском, Глинка сел к фортепиано и, сам себе аккомпанируя, запел:

Чистый и светлый гимн любви, созданный гением Пушкина и Глинки, как бы освещал внезапно возникшее чувство Ивана Айвазовского к девушке-англичанке Юлии Гревс.

Эту ночь Айвазовский провел без сна. Вернувшись домой, он долго ходил по комнатам и мечтал о встрече. Потом велел зажечь свечи в большой люстре и канделябрах. Лихорадочно, по памяти, начал писать портрет молодой гувернантки. Прошло несколько часов. Айвазовский отложил палитру. С холста на него глядели милые девичьи глаза.

Художник потушил свечи и поднял шторы. Стояло на редкость ясное зимнее утро. Солнце залило комнату и осветило портрет девушки. Тогда художник вывел на нем крупными буквами надпись: «Юлия, жена моя».

…Впервые Айвазовский перестал работать. Несколько дней он размышлял, как встретиться с Юлией. Два раза наведывался в дом, в котором она служила. Но гувернантка больше не появлялась.

Чтобы отвлечь подозрения от истинной цели своих посещений, Айвазовский стал проявлять внимание к дочерям хозяина. Девицы сразу же простили ему невнимательность, проявленную при первом знакомстве, и по всем правилам начали его очаровывать. Между сестрами даже возникло соперничество, почти неприязнь. Каждая считала, что только ради нее бывает у них в доме знаменитый художник. Теперь они изо всех сил старались превзойти друг друга в кокетстве и нарядах. Наконец Айвазовский придумал способ увидеть Юлию. Он предложил девицам давать уроки живописи им и их младшим сестрам.

Барышни с восторгом согласились.

Как он и предполагал, девочки явились на урок с гувернанткой. Теперь можно было видеть Юлию каждый день.

Во время уроков художник вовлекал девушек в разговоры о живописи, музыке, литературе. Иногда он обращался и к Юлии. Юлия была образованна, тонко чувствовала искусство. И с каждым днем Айвазовский открывал в ней все новые достоинства.

Просыпаясь поутру, Иван Константинович считал часы, которые оставались до встречи. Он жил только этими встречами. Остальное время тянулось мучительно медленно в ожидании нового свидания.

Наконец Айвазовский решился. Он написал письмо Юлии. Смело и откровенно писал он, что полюбил с первого взгляда, полюбил на всю жизнь… Он умолял Юлию дать согласие стать его женой.

На другой день, когда ученицы прилежно рисовали, Айвазовский незаметно вложил письмо в руку Юлии. Девушка взяла письмо и, вспыхнув, вышла из комнаты. На урок она не вернулась.

Остаток дня он провел в беспокойном скитании по петербургским улицам. Согласится ли Юлия? От надежды он переходил к отчаянию. Жизнь без нее казалась теперь лишенной всякого смысла.

Возвратясь домой, он вдруг почувствовал еще большее душевное смятение. А вдруг Юлия согласится, не любя его? Художник то брался за палитру и кисти, пытаясь дописать давно начатую картину, то бросал их и нервно расхаживал по мастерской, то подходил к портрету Юлии и вглядывался в чистые девичьи глаза. В эти минуты Айвазовский верил, что Юлия разделяет его чувство и он будет счастлив с нею. Но потом его снова охватывало сомнение: быть может, она согласится, привлеченная его славой, деньгами, беспечной, полной блеска жизнью, которую он может ей дать?

Но разве Юлия похожа на всех знакомых ему девиц? Ведь она так отличается от них и умом, и взглядами на жизнь, и манерами. Нет в ней ни заученного кокетства, ни желания во что бы то ни стало казаться умнее и значительнее, чем она есть. Эти черты он до сих пор замечал у каждой девицы. Только у одних это было более очевидно, а другие умели искусно маскироваться. Юлия же была воплощением естественности, правдивости, простоты. И Айвазовский снова подходил к портрету и опять вопрошал о своем будущем, о своей судьбе доверчивые прекрасные глаза…

Только на рассвете Айвазовский забылся тяжелым беспокойным сном.

Он проснулся поздно. Было близко к полудню. А ровно в двенадцать часов он обычно начинал свой урок. Поспешно приведя себя в порядок, художник послал за экипажем. Юлия с детьми была уже в классной комнате. Старшие барышни еще не появлялись, занятые своим туалетом.

Айвазовский робко взглянул на Юлию, и все его сомнения рассеялись. Счастье сияло в ее правдивых лучистых глазах, открыто искавших его взгляда. Дав задание ученицам, Иван Константинович, замирая, подошел к девушке.

— Я согласна, — тихо сказала она.

После этих слов события понеслись с головокружительной быстротой. Уже к концу дня Юлия покинула дом, где служила гувернанткой. А еще через несколько дней слухи о помолвке знаменитого художника с гувернанткой Юлией Гревс облетели петербургские гостиные. Многим казалось невероятным, что Айвазовский, до сих пор так упорно избегавший сетей Гименея, попался так внезапно. Были и такие, которые не верили слухам. Но все сомнения сразу исчезли, когда сам Айвазовский сообщил в салоне княгини Одоевской, что он счастлив, как никогда, и скоро женится.

Весть о предстоящей женитьбе знаменитого художника на бедной гувернантке всколыхнула светское общество. В гостиных говорили, что при своей славе, красивой внешности, обеспеченности Айвазовский мог бы породниться со знатной дворянской фамилией…

Айвазовскому стал противен Петербург, и он уехал с Юлией Яковлевной в Феодосию. Родной город одобрил выбор художника.

Во время свадебного пира несколько сот наездников устроили конные состязания в честь художника и его жены.

Сразу же после свадьбы Иван Константинович и Юлия Яковлевна отправились на некоторое время в деревню недалеко от Феодосии. Полк наездников-джигитов провожал новобрачных до самой деревни.

«Девятый вал»

В Петербурге 26 мая 1848 года умер Белинский, не прожив и сорока лет.

За последние годы много близких людей ушло из жизни: умерли Оленин, Зауервейд, Крылов, в Италии внезапно скончался веселый друг юности Виля Штернберг. Но смерть Белинского особенно поразила Айвазовского. Со страниц журналов не будут больше звучать его пламенные статьи, и в петербургских литературных кружках не раздастся его глуховатый, страстный голос.

Айвазовский с болью в душе вспоминал, как было ему до слез жаль полного духовных сил и жажды работы, но уже приговоренного к смерти, тяжело больного труженика. Как много благородных, прекрасных мыслей внушил ему Белинский во время горячих споров!

Среди своих прежних картин Айвазовский разыскал «Спасающихся после кораблекрушения». Эту картину некогда хвалил Белинский. Она говорила о мужестве. А сейчас настало время, когда мужественные люди поднялись на борьбу за свободу. Во Франции, Германии, Италии начались революции. Из Рима Айвазовскому сообщили, что его старый друг Векки сражается за свободу, что он присоединился к Джузеппе Гарибальди и стал его адъютантом.

Мир уже не был так безмятежен, как это еще совсем недавно казалось Айвазовскому. Теперь не время писать дышащие покоем морские виды. В Европе — баррикады. В Петербурге у Кукольников Белинского называли баррикадником. И Векки, милый друг юности, тоже стал баррикадником. Векки, беспечный, веселый, так любивший лунные ночи в Неаполе…

Он напишет такую картину, которая будет волновать и потрясать людей. О таком искусстве говорил Белинский…

Свобода недолго праздновала победу. Вести, приходившие из европейских столиц, были печальны и горестны. Революцию подавили. Потух и горячий замысел Айвазовского. Он так и не приступил к картине.

Шли дни, недели, месяцы, прошел год… Художник каждое утро входил в свою мастерскую, писал привычные чарующие картины, но в душе жила мечта о еще ненаписанном полотне…

Однажды в Феодосию пришло торговое итальянское судно. Капитан явился с визитом к Айвазовскому. Он привез художнику подарки от далеких друзей. Итальянец рассказал о бурных днях революции, о храбрости гарибальдийцев. И уже доверительным шепотом поведал, что итальянцы ждут возвращения Гарибальди с чужбины, верят в грядущую победу…

С новой силой пробудились думы о ненаписанной картине. Айвазовский закрылся от всех в мастерской. Шли дни, но он не прикасался к палитре и кистям. Подолгу сидел в кресле с закрытыми глазами. Со стороны могло показаться, что человек погружен в забытье, но мысль его неустанно работала. Вставало в памяти детство: он с другими мальчиками помогает рыбакам выгружать серебристую, трепещущую рыбу; во время отдыха рыбаки рассказывают о страшных бурях, о кораблекрушениях. Вставала юность: странствия в чужих краях по морям и океанам. Однажды по пути из Англии в Испанию в Бискайском заливе корабль попал в жестокую бурю. Все пассажиры обезумели от страха. Он держался рядом с капитаном. Они подружились в самом начале плавания. Художник тоже испытывал страх. Но даже в эти часы его не покидала способность любоваться прекрасной грозной картиной бури. Чудом они добрались тогда до Лисабонской гавани. А европейские газеты уже распространили слух о гибели парохода и пассажиров. Были напечатаны фамилии погибших. Среди них было и его имя. Через некоторое время он прибыл в Париж. Друзья глядели на него как на воскресшего из мертвых.

В памяти вставали и другие бури: в Финском заливе, на Черном море. Люди гибли, но люди и побеждали. Побеждали те, кто был смелее и не сдавался смерти, кто страстно хотел жить. Такие и на хрупкой скорлупке — как по-иному назовешь обломки корабельной мачты или рыбачий баркас среди волн? — боролись и одолевали бурю. Шторм отступал перед мужеством человека. Людская воля! Он знал о ней не понаслышке, а видел ее воочию: на море, на суше.

Когда Айвазовский все это передумал и перечувствовал, тогда сами руки потянулись к палитре и кистям.

…Над бушующим океаном вставало солнце. Его лучи открывали настежь ярко-алые ворота в грядущий день. И теперь только стало возможно разглядеть все, что недавно скрывал ночной мрак. Еще вздымаются гребни яростных волн. Одна из этих волн самая высокая. Ее зовут девятый вал. Со страшной силой и гневом она вот-вот обрушится на потерпевших крушение. А усталые, измученные люди судорожно вцепились в обломки мачты…

Кто эти несчастные, как попали они сюда? Еще вчера утром их корабль вышел из гавани в открытый океан. Был ясный, солнечный день, безмятежно сияла высокая, чистая лазурь неба. Спокойная ширь океана манила к дальним, неведомым берегам. Но к вечеру поднялся ветер, грозовые тучи быстро заволокли небо. Океан заволновался. Ослепительные молнии прожигали небо. Громовые раскаты сотрясали воздух. Валы поднялись кругом, непрерывный круговорот валов. Они все ближе и ближе обступали корабль и наконец дружно ринулись в атаку на него. Только вспышки молний освещали эту смертельную схватку с грозной стихией. Гул громовых ударов и ревущих валов заглушал треск ломающегося корабля и крики людей, погибающих в морской пучине. И те, чьи сердца были преисполнены мужеством, решили не сдаваться. Несколько друзей держались все время вместе, не потеряли друг друга, даже когда тонул корабль. Они вцепились в обломки корабельной мачты, в грохочущем хаосе ободряли друг друга и поклялись напрячь все силы и выдержать до спасительного утра…

И они выдержали. Они дождались утра, солнца. Кончилась страшная ночь. Солнечные лучи расцветили тяжелые волны. Буря напрягает свои уставшие за ночь мышцы. Но они уже ослабли. Еще немного — и пройдет последний, девятый вал.

Свет, солнце вступили в союз с людской волей. Жизнь, люди победили хаотический мрак ночной бури в океане…

Свою картину Айвазовский так и назвал: «Девятый вал».

Осенью 1850 года он выставил ее в Москве, в Училище живописи, ваяния и зодчества. Смотреть «Девятый вал» приходили по многу раз, как когда-то ходили на «Последний день Помпеи».

Увидел «Девятый вал» и девятнадцатилетний юноша Иван Шишкин, незадолго до этого приехавший в Москву из Елабуги. Долго стоял он зачарованный ярко-зеленым цветом волн, золотистыми и розовато-лиловыми отблесками от пробивающегося сквозь туман солнца.

Юноша не мог оторвать взгляд от чудо-полотна. Он явственно слышал гул моря. И этот гул, казалось, сливался с гулом вековых сосен в родных лесах под Елабугой…

И, может, именно в эти мгновения духовно рождался еще один замечательный русский художник.

Затмение солнца

В Петербурге много судачили о предстоящем солнечном затмении. Федор Петрович Литке при встрече с Айвазовским заговорил с ним о том же.

— В связи с затмением я вспомнил, Иван Константинович, о вашей картине «Хаос». Насколько мне помнится, ваша заморская слава началась с этой картины на космический сюжет. В Ватикане мне бывать не приходилось, и копий с нее я не видал. Что же вы на ней изобразили?

— Я показал мрачное смешение стихий над пустой, безводной, еще безжизненной землей. Все это озаряет своим светом большая комета. Когда папа Григорий XVI задумал приобрести мой «Хаос» для своей Ватиканской коллекции, ко мне в мастерскую предварительно явилась целая комиссия из кардиналов и прелатов, дабы определить — нет ли в картине чего-либо, противоречащего канонам католической религии. Но я, Федор Петрович, полагаю, что не один лишь «Хаос» относится к изображению космических явлений. Многие мои марины, изображающие морские бури и ураганы, говорят о мощи космических сил и первобытном хаосе…

— Именно поэтому хочу просить вас откликнуться на солнечное затмение. Кому, как не вам, это сделать. А для нашего Географического общества такая картина будет сущий клад.

— Почту за честь, Федор Петрович…

Вечером этого дня Айвазовский остался дома один. Юлия Яковлевна уехала в театр. Никто не мешал подумать о событиях только что минувшего года, о событиях, вдруг припомнившихся после разговора с Литке. «В этом году затмится на непродолжительное время солнце, источник жизни на земле… А в минувшем году навсегда погасли три русских солнца: Гоголь, Жуковский, Брюллов… Год оказался подобен страшному 1837-му, когда погибли Пушкин, Кипренский, Лебедев…». Он вспомнил конец января минувшего года, когда в Петербург стали доходить из Москвы слухи о том, что Гоголь совсем плох здоровьем и ведет себя все более странно. Говорили, что его постоянно видят в церквах распростертым перед иконами, что он раздает знакомым листки с переписанными его рукой молитвами. На церковных папертях он собирал вокруг себя странников и кликуш и произносил перед ними бессвязные покаянные речи…

Сердце Айвазовского сжалось. Он ясно увидел Гоголя дней своей юности — того веселого, милого, неистощимого на шутки собеседника, каким он был в Риме и во Флоренции двенадцать лет назад, — и вдохновенного Гоголя, читавшего главы из «Мертвых душ»… Сколько счастья принесло ему общение с Николаем Васильевичем! Потом, когда он вернулся в Россию, а Гоголь остался за границей, между ними возникла переписка. Но вскоре она заглохла. До него время от времени доходили слухи о болезни Гоголя, о его все усиливающемся мистицизме. Когда вышли «Выбранные места из переписки с друзьями», это его как громом поразило. Он ли, Николай Васильевич, мог написать такое!.. Острое чувство жалости к Гоголю переполняло его. После возвращения Гоголя из-за границы они виделись всего два раза: один раз в Киеве у Данилевского, второй раз в Петербурге у Одоевского. Как он переменился! Осунулся, в волосах появилось много седины, глаза, прежде такие искрометные, потускнели и ввалились… Прежних задушевных бесед не получилось. Воспоминания о прошлом, о счастливых днях в Венеции, во Флоренции, в Риме уже не волновали Гоголя и явно были тягостны ему. А говорить о «Переписке с друзьями» было просто бестактно после письма Белинского… И вот теперь — новые страшные вести о Гоголе, Гоголе агонизирующем, почти совсем задушенном страшной болезнью мистицизма… Айвазовский решил, не медля, ехать в Москву.

…В Страстном монастыре звонили к поздней обедне, когда Айвазовский подъезжал к Никитскому бульвару, где в доме Талызина, у своего друга графа Александра Петровича Толстого, жил Гоголь. Февральская метель намела большие сугробы, лошади выше колен тонули в снегу.

Лакей проводил Айвазовского в гостиную и просил обождать:

— Их сиятельства граф и графиня и господин Гоголь в молельной. Погода сегодня-с невозможная, в церковь не поехали-с, дома молятся. Вы обождите-с, скоро кончат, уже акафист читают-с…

Айвазовский сел на диван. На душе было смутно, тускло, как за окном, где крутились шальные снежные вихри. Издали доносилось монотонное чтение. Временами оно прерывалось тихим пением нескольких голосов.

Гоголь вышел в гостиную. Он даже не удивился и позвал Айвазовского в свою комнату. «Он ли это?! Даже ходит не так, как раньше!» — в ужасе думал Айвазовский, глядя на истощенного до предела, согбенного человека.

Гоголь вяло, явно только ради приличия, спросил гостя о его картинах. Глаза его смотрели подозрительно. На столе не было ничего, кроме Евангелия и житий святых. В углу у образа Николая Мирликийского, которого Гоголь считал своим заступником, теплилась лампада.

— А как «Мертвые души», Николай Васильевич? Когда порадуете нас второй частью? — решился наконец Айвазовский.

Гоголь взглянул еще острее, еще подозрительнее. Поморщился.

— Ах, вы все об этом… Гоголя-обличителя забыть не можете…

Вскочил, взмахнул руками, заходил по комнате.

— Воскресить!.. Воскресить всех мертвых душ надо!.. О живых душах нужно писать!.. Не о мошенниках, не о скудных сердцем помещиках и чиновниках, а о честных… Это Белинский считал, что не может быть добрых помещиков и честных чиновников… Книгу напишу, какой еще не было… Не обличать буду, а соединять всех во Христе! В религии, в церкви спасение России!.. Новые главы напишу… Покажу воскресение мертвых душ… Молитвой и постом готовлю себя. Ничего не вкушаю, кроме вина с водою и просфоры…

И вдруг упал в кресло, запрокинул голову, закрыл глаза. Тонкий, заострившийся нос страшно торчал на желтом исхудалом лице.

Айвазовский кинулся к Гоголю, схватил его руки, худые, как лед холодные.

— Николай Васильевич, всем святым вас заклинаю, поберегите себя! Что вы с собой делаете?! Я буду спорить с вами, обращаясь к Евангелию, которое вы так чтите. Вспомните: «И бысть брак в Кане Галилейской и Иисус бе там…» Христос вовсе не требовал, чтобы люди истязали себя постами, отказывались от радостей жизни. Он любил простые радости, любил детей, которые постоянно окружали его. Он пришел на свадьбу в бедную семью в Кане Галилейской и вместе со всеми веселился, вкушал вино и свадебные яства. Он не считал обязательными посты, говоря, что грех не та пища, которую вкушают наши уста, а то, что исходит из наших уст: ложь, клевета, любые человеконенавистнические слова… Вы сами только что сказали, что хотите написать новую книгу. Но для этого физические силы нужны… Молю вас!..

Гоголь открыл глаза, устремил на Айвазовского пристальный, испытующий взгляд. Но в нем уже не было подозрительности, настороженности.

— А ты, Ваня, веришь, что я еще смогу написать книгу?..

— Конечно, верю! Только перестаньте убивать себя постами и мыслями о каких-то своих грехах. Если и были у вас грехи, то трудами своими вы их давно искупили. Поверьте!..

— Ты так думаешь, Ваня? Кое в чем ты, возможно, и прав…

Отблеск прежней гоголевской улыбки озарил худое, изможденное лицо.

Скрипнула дверь, казачок просунул голову:

— К вам, Николай Васильевич, отец Матвей пришли. Уже давно дожидаются. Одного вас желают видеть…

Айвазовский поспешил откланяться. В дверях он столкнулся с плотным, небольшого роста священником в лиловой рясе, окинувшим его внимательным, недружелюбным взглядом.

На другой день он уехал в Петербург. А через две недели пришла весть о смерти Гоголя.

Спустя полтора месяца, в апреле, накануне отъезда в Феодосию, он узнал, что в Баден-Бадене умер Жуковский. Один за другим сошли в могилу два близких человека.

Но самый страшный удар принес ему минувший год уже на своем исходе — весть о кончине любимого учителя Карла Павловича Брюллова, умершего в Риме. С грустью и благодарностью думал Айвазовский о Брюллове, который не только обучал его мастерству художника, но развил его ум, учил понимать характеры человеческие, события, ввел его в круг образованнейших людей России… Навеки скрылось солнце русской живописи…

Долго не мог успокоиться Айвазовский, растревоженный воспоминаниями, вызванными разговором с Литке.

День, на который приходилось солнечное затмение, в Феодосии встречали по-разному: в доме Ивана Константиновича заранее приготовили закопченные стекла. Готовились смотреть затмение и в других просвещенных домах, но были семьи, преимущественно на окраинах города, где предстоящее событие считали небесным знамением, предвещающим всякие беды. Старики и старухи пророчествовали, что в этот день наступит конец света.

— Что ж это будет, Анастасий? Пустое болтают или в самом деле солнцу затмение наступит? Поедем завтра на базар с овощами или нет? — спросил старого грека-огородника Анастасия его давний приятель огородник Александр.

— Какое там пустое? Вчера сам на базаре слышал, старые люди говорили, что, по Священному писанию, на этот год последние времена приходятся, — вмешался в разговор Константин, старший сын Анастасия. — Сказано: солнце затмится и звезды попадают на землю… И будет трясение земли и конец света…

— А я вчера мимо дома Ивана Константиновича вечером проходила, — вмешалась в разговор Анна, жена младшего сына Анастасия, — у него пели и на скрипке играли… Я еще остановилась послушать: слышу, смеются… Если бы что-то страшное ожидалось, не стали бы веселиться…

— Сама слышала, что смеялись? — нахмурил седые кустистые брови старый Анастасий.

— Вот те крест святой! — Анна три раза перекрестилась.

— А я тоже вчера днем видел, как к дому Айвазовского подъехали какие-то господа, веселые такие, и трубу привезли… Я кучера потом спросил, что за труба такая? А он мне сказал, что в эту трубу будут на солнце смотреть. Потом, вижу, вышел на балкон Иван Константинович с гостями и стали они трубу устанавливать. И жена его вышла. Смеялись, веселые были… — подтвердил муж Анны.

— Пойду сейчас к Ивану Константиновичу, сам у него все узнаю! — решил, надевая шапку, Анастасий.

Айвазовский выходил из дому на прогулку, когда к нему подошел огородник.

— Вы уж извините меня, Иван Константинович, — огородник снял шапку, — от вас хотим объяснение получить. Простые люди боятся, что завтра конец свету наступит…

— Что вы, Анастасий Филиппович. Ничего такого быть не может. Вы уж мне поверьте. Сколько раз бывало затмение солнца, а земля и люди от этого ничуть не пострадали, — попытался успокоить старика Айвазовский. — Просто между землей и солнцем будет проходить луна и на короткое время закроет от нас солнце. Вот и все…

— Спасибо, Иван Константинович! Сейчас на базар пойду и всем буду рассказывать… И у нас на Карантине всем ваши слова передам… — обрадованный огородник попрощался и заторопился к базару.

…На балконе дома Айвазовского было много друзей и знакомых. Все толпились вокруг телескопа. Когда началось затмение, Иван Константинович только на короткое время приник к телескопу, а потом покинул гостей, сел в заранее приготовленный ему экипаж и велел кучеру поскорее ехать на Карантин. Солнце было уже заметно ущербленным, когда Иван Константинович подъехал к Карантину. У домика Анастасия стояла толпа, но было так тихо, как будто здесь никого не было. Все напряженно смотрели на солнце, так ясно очерченное среди проплывающих легких, прозрачных облаков. С одной стороны от него как бы была отрезана небольшая краюшка.

— Иван Константинович к нам пожаловал! — громко сказал старый Анастасий, когда экипаж остановился.

— Здравствуйте, добрые люди! — весело поздоровался Айвазовский. — Хочу от вас наблюдать затмение. Мне в Петербурге заказали написать картину о солнечном затмении, так что я теперь у вас при исполнении служебных обязанностей… Кто хочет закопченные стекла? В них очень хорошо видно…

Знакомый приветливый голос как бы стряхнул с толпы охватившее ее оцепенение. Люди зашевелились, заговорили, потянулись к экипажу за стеклами. И снова наступила тишина, но более спокойная, как бы деловая… Время от времени люди оборачивались к экипажу, где сидел внимательно вглядывающийся в город, море, небо художник.

— Вот как смотрит! Запоминает, значит, а потом сядет и картину писать будет, — возбужденно объясняла в толпе Анна.

А художник старался ничего не упустить. Вот уже не диск, а серп плывет в странно темнеющем небе. День все больше гаснет. Тени на земле от деревьев, людей, лошадей, экипажа становятся все бледнее. Плывущий вдали корабль похож на призрак. Знакомый город и пейзаж словно расплываются в этих странных зловещих сумерках. Деревья теряют свою зеленую окраску, становятся пепельными. Лысая Гора как бы лишилась своей объемной плотности. Тревожно переступают с ноги на ногу и фыркают лошади, прядут ушами и оглядываются на успокаивающего их кучера. Какое-то чудовище медленно заглатывает солнце, и с севера надвигается зловещая ночь, непохожая на обычную. Люди незаметно для себя приближаются к экипажу, некоторые жмутся к нему, стараются прикоснуться рукой… Общий вздох облегчения пронесся над толпой, когда стало побеждать солнце. Предметы из призрачных опять становились привычно материальными. Небо, море, земля, деревья стали приобретать свой обычный цвет. На лицах появились счастливые улыбки…

«Солнце!.. В душе каждого человека живет древний солнцепоклонник…» — думал художник, прощаясь с жителями Карантина. Лошади весело мчали экипаж по залитым солнцем улицам Феодосии.

Через несколько дней Айвазовский написал «Затмение солнца в Феодосии». На большом холсте изображен город со стороны Карантина с перспективой на Лысую Гору. Художник передал все особенности освещения и необычный вид родного города в момент затмения, состояние трепещущей в страхе природы и встревоженной человеческой души. В самом воздухе как бы разлита тревога, протест против исчезновения солнца…

Картина была подарена Российскому географическому обществу.

Живописец главного морского штаба

Так же радостно, как и обычно, начался этот осенний день, когда Айвазовский вошел в свою мастерскую. Работа шла легко и быстро. Он сегодня писал с таким увлечением еще и потому, что на картине изображал пустынное волнующееся море и такой дорогой его сердцу городок Феодосию, приютившуюся у пологих, слегка припорошенных снегом холмов.

Однако долго работать не пришлось. Служитель, единственный человек, который мог входить к Ивану Константиновичу в часы работы, доложил, что внизу его дожидается старый рыбак Назарет и говорит, что дело у него неотложное.

Айвазовский хорошо знал, что старик не станет по пустякам его тревожить. Вымыв руки, он быстро спустился вниз.

— Что случилось, Назарет? — Вид широкоплечего, смуглого старика был явно встревоженный. Таким Айвазовский его еще никогда не видел, хотя знал рыбака с детских лет.

— Беда стряслась, Иван Константинович. Архип, кажись, помирает… — глухо произнес старик, и слеза покатилась по загорелой морщинистой щеке. — С тобой проститься желает…

При этом известии у Айвазовского защемило сердце. Старый Архип был ветераном-черноморцем. Он встретился с ним во время десанта в Субаши. В первый же день командование приставило к Айвазовскому бывалого пожилого матроса Архипа. Матрос был горд этим: он понимал, как важно сохранить жизнь художника, прибывшего запечатлеть для потомков на века подвиги русского флота. За время, что провел тогда Айвазовский у берегов Кавказа, он сблизился с Архипом. Матрос был при нем неотлучно. Тут-то Айвазовский оценил всю душевную красоту и привязанность старого моряка. Расставаясь с Архипом, он звал его по окончании срока службы приехать на жительство в Феодосию. Матрос был бобылем, близкой родни у него не было. Архип не забыл приглашения и спустя десять лет на деревяшке, с костылем неожиданно явился в Феодосию, в дом Ивана Константиновича. Айвазовский оставил его у себя. Но моряк вскоре сдружился с рыбаками и перебрался к старому Назарету.

Айвазовский, любивший выходить в море с рыбаками, часто бывал в домике Назарета на Карантине. Туда по воскресеньям сходились рыбаки, чтобы выпить вина из погребка Назарета и послушать рассказы Архипа о морских баталиях, особенно о Наваринском сражении, в котором он отличился.

Рассказывая, Архип любил упоминать:

— Вот когда мы с Павлом Степановичем Нахимовым служили на «Азове»…

О Нахимове Архип всегда говорил в приподнятом, торжественном тоне, не стыдясь слез.

— Павел Степанович, милостивец, смотрит на нас, матросов, как на родных детей. Своей семьей не обзавелся и всю душу отдает матросам, их вдовам да детям… Незадолго до того, как мне уйти с флота, довелось мне своими глазами на Графской пристани в Севастополе увидеть такое, что до самой смерти забыть невозможно… Вышел, значит, он, милостивец наш, на Графскую пристань. Был он тогда уже произведен в контр-адмиралы. А там народ собрался из Севастопольской матросской слободки — наш брат отставной матрос, матросские вдовы и сироты. Страху у них перед Павлом Степановичем никогда не было, хотя почитали они его, может, чуть поменьше господа бога… Только его увидели, так и кинулись всей ватагой к нему, и каждый норовит, чтобы Павел Степанович его первого выслушал. Понятное дело, шум тут поднялся невообразимый и разобрать ничего невозможно… А Павел Степанович на них ничуть не рассердился и говорит: «Постойте, постойте, всем разом можно только ура кричать, а не просьбы высказывать. Я ничего не пойму-с. Старик, надень шапку и говори, что тебе надо». А старик, матрос, вроде меня, на деревянной ноге, с костылями, стоял ближе всех к контр-адмиралу с двумя своими внучками-малолетками. Обрадовался он, что ему первый черед выпал говорить и зашамкал, что сын-матрос погиб и живет он, старый, с невесткой и внучками. Хата ихняя давно покосилась, крыша продырявилась, а починить некому… Павел Степанович выслушал старика и приказывает адъютанту: «Прислать к Позднякову двух плотников». Старик рот от удивления раскрыл, а потом спрашивает: «Да как же вы, милостивец наш, фамилие мое запомнили?» А Павел Степанович засмеялся и в ответ: «Как не помнить лучшего маляра и плясуна на корабле „Три святителя“»? Не успел он закончить разговор со стариком, как уже обратился к старушке: «А тебе, бабушка, что надо?» А она, сердешная, так оголодала, что еле голос подает… Кто-то растолковал, что она вдова мастера из рабочего экипажа и живет в большой бедности. Тут снова контр-адмирал приказывает адъютанту: «Дать ей пять рублей!» В народе ахнули: на такие деньги в тех местах можно целым хозяйством обзавестись. Но адъютант смутился и докладывает: «Денег нет, Павел Степанович…» «Как денег нет? Отчего нет-с?» — сердится контр-адмирал. «Да все уже прожиты и розданы!» — «Ну дайте пока из своих». И у адъютанта нет денег. А в это время подошли офицеры и мичманы. Павел Степанович к ним: «Господа, дайте мне кто-нибудь взаймы пять рублей!» И старуха тут же деньги получила… Вот каков наш Павел Степанович! Пока ему жалованье получать, так он его все вперед заберет и раздаст… Ничего ему для себя не надо. Ест не лучше любого боцмана…

…Последнее время Архип начал хворать. Рыбаки выходили в море уже без него. Но когда они возвращались, он требовал, чтобы ему все подробно рассказывали: какой был улов и какие происшествия случились в море. Рыбаки старались скрасить последние дни старика; всем было видно, что близится его конец. Айвазовский знал об этом лучше других. Присланный им доктор осмотрел больного и сказал Айвазовскому, что старик долго не протянет. Айвазовский с грустью в душе смотрел, как угасала жизнь в этом недавно еще богатырском теле. Но он все время старался поддержать бодрость в Архипе и чаще прежнего навещал его. Иван Константинович привозил ему лекарства и фрукты из своего сада. Архип ему на это заметил:

— Самая плохая примета, раз за мной, как за барином, ходят, значит, конец скоро…

Айвазовский старался его разубедить, что, мол, ему хочется похвастаться перед ним, какие фруктовые деревья он вырастил. Архип усмехался и говорил:

— Самый лучший для меня подарок, когда вы, Иван Константинович, во время прогулки навестите меня.

Айвазовский был у него несколько дней назад и обрадовался заметному улучшению в его самочувствии. Архип попросил Назарета помочь ему, поднялся с постели и даже вышел во дворик. Там они и сидели втроем, и Айвазовский читал вслух газету о последних событиях. А события вызывали тревогу: в октябре началась война с Турцией. В газетах сообщали о падении крепости святого Николая на восточном побережье Черного моря у турецкой границы. Айвазовский рассказал старикам, что он получил сведения, которых нет в газетах, о страшных зверствах башибузуков при взятии крепости: они перерезали всех женщин и детей и священнику отпилили голову; запытали лекаря; распяли таможенного чиновника и потом стреляли в него как в цель…

И еще сообщил Иван Константинович своим друзьям, что адмирал Нахимов вышел с эскадрой в Черное море на поиски турецкой эскадры.

— Ну, коли Павел Степанович взялся за дело, то быть победе! Отольется им кровь замученных! — воскликнул Архип. — Эх, где моя силушка прежняя!.. Показал бы я этим башибузукам…

Старик приободрился и долго еще оживленно толковал, что скоро надо ждать реляций о победах наших на море.

У Айвазовского появилась надежда, что старый матрос сможет преодолеть свой недуг. Вот почему так поразила его весть, что Архип умирает.

Иван Константинович приказал служителю взять экипаж и мчаться за доктором, а сам отправился вместе с Назаретом. Говорить было тяжело: каждый из них привязался к Архипу. Почти у дома Назарета их догнал экипаж с доктором.

Во дворе было много народа — рыбаки, старики-инвалиды с медалями на груди. В комнате на высоких подушках лежал Архип. Лицо его пожелтело, дышал он трудно, прерывисто. Вокруг стояли его ближайшие друзья. Лица их были сосредоточенны и строги. Они присутствовали при великом акте прощания человека с жизнью и молча одобряли мужество и достоинство, с каким тот переносил свои страдания.

Айвазовский тихо подошел к изголовью. В потускневших глазах Архипа вспыхнул слабый свет. Он шевельнул пальцами. Айвазовский, с трудом сдерживая слезы, взял его за руку.

Тем временем доктор поспешно достал из саквояжа пузырек, отлил из него немного в стакан и влил в рот Архипу.

— Ты что же это, братец, решил концы отдать? Неподходящее время выбрал… У нас такая блистательная виктория!.. — тут доктор обратился к Айвазовскому: — Я вам, Иван Константинович, не успел сообщить радостную весть: по пути сюда меня остановил почтмейстер с газетами в руках, бежал вам первому сказать, что адмирал Нахимов разгромил турецкий флот у Синопа…

То ли от лекарства, то ли от радостной вести, а вернее — от того и другого, но глаза у Архипа оживились, лицо порозовело.

— Ура!.. — слабо произнес он. — Павлу Степановичу ура!..

А через несколько дней пришли подробности о событиях у Синопа.

Нахимов искал встречи с турецким флотом. Узнав, что на Синопском рейде стоит большая турецкая эскадра, Нахимов подошел к Синопу 11 ноября, блокировал гавань и стал ждать подкреплений из Севастополя.

К 17 ноября эскадра Нахимова имела шесть больших кораблей и два фрегата. У турок было семь фрегатов, три корвета, два парохода, два транспорта и один шлюп.

Восемнадцатого ноября произошло сражение. Впереди шел флагманский корабль «Мария». Турки встретили русскую эскадру мощным артиллерийским огнем. Бой продолжался четыре часа. Турецкий флот погиб полностью, у русских ни один корабль не вышел из строя.

В этом бою сказалось преимущество нахимовской тактики взаимной поддержки, унаследованной от Лазарева. Когда корабль «Константин» был окружен турецкими судами, русский корабль «Чесма» перестал отстреливаться от направленного на него огня противника и обрушил весь свой артиллерийский огонь на фрегат «Навек-Бахра», который яростнее других громил «Константина». Объединенные усилия «Константина» и «Чесмы» вскоре вывели турецкий фрегат из строя: он взлетел на воздух и вся груда его обломков упала на береговую батарею, так что и та вынуждена была умолкнуть на время.

Через полчаса после этой победы в опасности оказался корабль «Три святителя». Он попал под обстрел одной из сильнейших береговых батарей. Тогда корабль «Ростислав», как раньше «Чесма», перестал отстреливаться от направленного на него огня и обрушил свой огонь на батарею, расстреливающую «Три святителя».

Наставление Нахимова, как держаться во время боя, и тут принесло блестящие результаты: батарея вся уничтожена, а русские корабли, хотя и сильно поврежденные, были спасены. В Синопском бою погибло более трех тысяч турок; среди русских было тридцать восемь убитых и двести сорок раненых.

Двадцать третьего ноября вся эскадра Нахимова вернулась в Севастополь. Россия восторженно приветствовала героя Синопа. Корнилов, поздравляя друга, воскликнул:

— Битва славная, выше Чесмы и Наварина! Ура, Нахимов!

На все выражения восторга Нахимов отвечал:

— Михаил Петрович Лазарев, вот кто сделал все-с!

Подобно тысячам русских, писавших в эти дни Нахимову, послал взволнованное письмо герою Синопа и Айвазовский. Но художник знал, что для адмирала дороже любых проявлений восторга и дружеских чувств будет, если он кистью запечатлеет подвиг русских моряков при Синопе.

И вот Айвазовский у себя в мастерской. Кругом на столиках, стульях, просто на полу — чертежи, эскизы, наброски, рисунки, модели кораблей. Айвазовский не раз бывал на кораблях, участвовавших в Синопском бою, — на «Марии», «Париже», «Трех святителях», «Константине», «Ростиславе», «Чесме», «Кагуле», «Кулевчи». Редкая зрительная память помогла воссоздать картину героической морской битвы.

Кое-что подсказал и Архип. Вот уже несколько дней, как старик чувствовал себя лучше, и Айвазовский перевез его к себе. Иван Константинович уговорил старого матроса окончательно поселиться у него.

Теперь по утрам Архип сидит в углу мастерской в глубоком кресле и вспоминает корабль «Марию», на котором служил долгое время. В Синопском бою «Мария» была головным кораблем в русской эскадре. Он принял на себя главный огонь турок. После сражения корабль был весь пробит ядрами, ванты почти все перебиты. На «Марии» оказалось больше убитых и раненых, чем на других кораблях.

В капитанской рубке «Марии» находился Нахимов. Отсюда руководил он сражением… Адмирал стоял со сдвинутой на затылок фуражкой, черный от порохового дыма, в мундире, забрызганном кровью…

Айвазовскому страстно захотелось написать портрет Нахимова. Он оставил работу над картиной о Синопском бое и отправился в Севастополь. Там царил такой же восторг, как в первые дни после победы. Воодушевление жителей черноморской столицы укрепило Айвазовского в намерении скорее приступить к портрету Нахимова. Но как только Иван Константинович заговорил об этом с Павлом Степановичем, адмирал наотрез отказался позировать. И как ни упрашивал художник, Нахимов оставался непреклонен в своем решении. Зато адмирал охотно возил художника по кораблям и рассказывал подробности Синопского сражения.

Художник подробно расспрашивал о сражении офицеров и матросов. Он даже посетил раненых героев Синопа, лежавших в севастопольском госпитале. Когда Айвазовского подвели к изувеченному взрывом матросу Антону Майстренко и стали рассказывать о его смелости, матрос, забыв о своих страданиях, восторженно заговорил:

— Нахимов — вот кто смелый!.. Ходит себе по юту, да как свистнет ядро, только рукой, значит, поворотит: туда тебе и дорога…

В Севастополе Айвазовский встретился и долго беседовал еще с одним героем тех дней — командиром парохода-фрегата «Владимир» капитан-лейтенантом Бутаковым. За тринадцать дней до Синопской битвы «Владимир» у анатолийского побережья одержал победу над турецким пароходом-фрегатом «Первас-Бахри» и привел его на буксире в Севастополь.

1854 год. Шла Крымская война. В марте Англия и Франция официально объявили войну России.

В конце мая в Севастополе, столице Черноморского флота, Иван Константинович Айвазовский открыл выставку своих картин о великих победах черноморцев. Художник привез пять новых работ: «Синопский бой днем», «Синопский бой ночью», «Начало боя парохода „Владимир“ с турецким пароходом „Первас-Бахри“, „Конец боя тех же пароходов“, „Привод „Первас-Бахри“ на буксире в Севастополь“».

Эти картины должны были воодушевить моряков на новые славные подвиги. Так понимал цель выставки художник-патриот. Он не ошибся: в зал Благородного собрания, где были развешаны картины, невозможно было пробиться — столько оказалось желающих посмотреть. Многие зрители приходили на выставку по нескольку раз. Пришел на выставку и Павел Степанович Нахимов. Он долго стоял перед картинами о Синопе.

На первой было изображено начало сражения, когда некоторые неприятельские корабли только начали гореть, а один фрегат был взорван. Вторая картина изображала ночь после боя: город в пламени и отблеск пожара освещает русскую эскадру, стоящую на месте недавнего сражения.

Пожимая Айвазовскому руку, Нахимов произнес:

— Картины чрезвычайно верно сделаны. Удивляюсь, Иван Константинович, вашему гению… Столько лет знаю вас, но не могу постичь, как можно, не будучи на месте, так верно все изобразить… Непостижимо!..

Айвазовский уезжал из Севастополя в воскресный день. Казалось, весь город высыпал на Приморский бульвар, так было много там гуляющих. Играли военные оркестры. Художник долго глядел на памятник капитан-лейтенанту Казарскому. На нем была надпись: «Казарскому. Потомству в пример».

Начиналось лето 1854 года. Кто мог бы подумать, что этому городу предстоят тяжкие испытания.

Последнее, что запомнил Айвазовский в Севастополе, — парусные корабли в Южной бухте.

…Все лето Айвазовский жил в беспокойстве. Англичане после победы русского флота в Синопском заливе не скрывали своих намерений. Они открыто заявили, что надо уничтожить Севастополь.

К началу Крымской войны Севастополь совершенно не был защищен со стороны суши. Все требования Нахимова и Корнилова укрепить город командующий Крымской армией князь Меншиков постоянно отклонял. Противник решил этим воспользоваться. В начале сентября 1854 года неприятель высадил десант в районе Евпатории. Англичане и французы надеялись берегом моря быстро добраться до Севастополя и без труда овладеть им. Но 8 сентября произошло кровопролитное сражение на реке Альме. В этом бою у врага был перевес в технике и в людях. Русские часто переходили в штыковой бой и уничтожили немалое число врагов. И хотя англичане и французы победили, но идти прямо на Севастополь опасались. Они обошли его с южной стороны и окружили. Началась осада. Укрепление и оборону Севастополя взяли на себя Нахимов и Корнилов.

Одиннадцатого сентября моряки и севастопольские жители оплакивали гибель славных парусных кораблей Черноморского флота: их затопили, чтобы закрыть вход в бухту неприятельскому флоту.

Моряки с кораблей составили батальоны морской пехоты. Севастополь решил сражаться до конца. Отступать было некуда: позади — море, а впереди — вражеская десантная армия.

Опасность угрожала не только Севастополю, но и всему Крымскому полуострову. 21 сентября высадился десант в незащищенной Ялте. Два дня продолжался в городе невиданный грабеж. В Феодосии забеспокоились. Домашние уговорили Айвазовского уехать. Он перебрался с семьей в Харьков.

Иван Константинович намеревался на новом месте написать несколько картин из малороссийского быта. Но для работы недоставало сосредоточенности и душевного покоя. С тех пор как переехали в Харьков, тревога не покидала его. С большим опозданием доходили вести о военных событиях. Айвазовский не выдержал. Оставаясь глухим к сетованиям и мольбам родных, он начал собираться в Севастополь.

— Поймите, Юлия, — объяснял он жене, — как же я могу оставаться здесь, когда числюсь живописцем Главного морского штаба…

— Вот и следуйте примеру штабистов, — возражала Юлия Яковлевна, — сидите в тылу… К тому же напомню вам распоряжение, по которому вы были причислены к Главному морскому штабу. Там сказано — «звание сие считать почетным…» Ни к чему это звание, друг мой, вас не обязывает, раз оно почетное…

Айвазовский не стал продолжать спора. Только махнул рукой. А слуге приказал, чтобы он все приготовил в дорогу. Когда на другой день он, попрощавшись с родными, подошел обнять Архипа, старик сказал ему:

— А со мной зачем прощаться? Неужто ты думал, Иван Константинович, что с крылечка помашу тебе и в дом возвращусь… Нет, плохо ты меня знаешь… Коли в тебе сердце горит и ты так и рвешься в Севастополь, то что же должна чувствовать старая матросская душа?.. Уж лучше вместе поедем. Поди, найдется мне место при тебе… Да что тут мудрить! — рассердился вдруг Архип. — Мне прежнюю свою службу выполнять надо, какую назначил мне сам адмирал Михаил Петрович Лазарев: оберегать живописца Айвазовского…

Сперва Айвазовский даже немного растерялся, а потом серьезно объявил:

— Ну что ж, собирайся в дорогу.

— Я сундучок еще с вечера приготовил…

Весть о присутствии в Севастополе прославленного художника быстро разнеслась среди защитников города. В первый же день его увидели на Малаховом кургане с Нахимовым и Корниловым. Вслед за Айвазовским неотступно следовал старый матрос-инвалид.

Кругом шла кипучая работа по укреплению оборонительной линии. Корнилов рассказывал Айвазовскому о неутомимости Тотлебена и его рабочих, которым зачастую приходится трудиться под неприятельским огнем. Айвазовский слушал адмирала, делая зарисовки в альбоме. Потом Корнилов обратил внимание художника на неприятельские насыпи, которые строились по ночам, а днем наши пушки разбивали их. Как раз в это время возникла артиллерийская перестрелка. Французы и англичане среди бела дня стали возводить насыпи в своих параллелях. Севастопольцы решили помешать им и открыли огонь. Началась артиллерийская дуэль. Засвистели ядра…

Архип стоял чуть поодаль, с болью в сердце глядя на верхушки матч затопленных кораблей. Неожиданно он узнал мачту «Силистрии».

— Иван Константинович, взгляни, вон наша «Силистрия»…

Старик не договорил и упал. Ядро, пролетевшее возле Корнилова, Нахимова и Айвазовского, раздробило матросу крестец и единственную ногу.

Айвазовский кинулся к Архипу. А он, собрав последние силы, сказал пытающемуся поднять его Айвазовскому:

— Не горюй, Иван Константинович… Смерть досталась мне матросская… Это лучше, чем помереть от болезни в постели. А ты не задерживайся, езжай отсюда… — Язык уже плохо повиновался старику, но он успел сказать Нахимову и Корнилову, склонившимся над ним:

— Богом прошу вас, господа адмиралы, отправьте его отсюда!.. Он видел Севастополь, теперь нужно, чтобы внуки наши увидели защитников Севастополя на картинах его…

Старик потерял сознание. Когда его привезли на перевязочный пункт, он был уже мертв.

Только два дня провел Иван Константинович в Севастополе. Бомбардировка все усиливалась, и Корнилов понимал, как важно сохранить жизнь художника. Пришлось подчиниться приказу адмирала и покинуть осажденный город.

Едва Айвазовский успел вернуться в Харьков, как его догнала страшная весть: пятого октября на Малаховом кургане был убит Владимир Алексеевич Корнилов.

В этот день неприятель с половины седьмого утра обрушил шквальный огонь на Севастополь. Первые снаряды обрушились на Малахов курган. Корнилов сразу поспешил туда. Он появился на четвертом бастионе среди града ядер. Переходя от орудия к орудию, ободрял матросов и солдат. Потом спустился под бомбами с холма, задержался на пятом бастионе, где действовал Нахимов. Побывав на шестом бастионе, Корнилов, весь забрызганный кровью и глиной, но невредимый, снова вернулся на Малахов курган. Он предполагал, что огонь, направленный преимущественно на четвертый бастион, свидетельствует о том, что французы хотят штурмовать его. И тут в двенадцатом часу дня смерть настигла его. Ядро ударило в нижнюю часть живота. Когда подбежали поднимать его, он произнес:

— Отстаивайте же Севастополь!..

На перевязочном пункте к нему вернулось сознание, и он еще некоторое время жил. Окружавшим его Корнилов сказал:

— Не плачьте… Смерть для меня не страшна… Скажите всем, как приятно умирать, когда совесть спокойна.

За минуту до смерти ему сообщили, что сбиты английские орудия. Умирающий Корнилов прошептал:

— Ура!.. Ура!..

Это были его последние слова.

Во многих картинах воссоздал Айвазовский героические дни Севастопольской обороны…

Ясный летний догорающий вечер, но небо над городом затянуто клубами порохового дыма. Идет артиллерийская дуэль между союзным флотом, стоящим вдали на рейде, и севастопольскими береговыми батареями. На переднем плане картины пленные французы под охраной русского конвоя. Эту картину Айвазовский написал в 1859 году и назвал «Осада Севастополя».

Всю жизнь художник возвращался к изображению событий тех героических и грозных дней. Среди полотен Айвазовского, посвященных Крымской войне и обороне Севастополя, выделяются «Гибель английского флота у Балаклавы», «Буря под Евпаторией», «Переход русских войск на Северную сторону», «Оборона Севастополя».

Так от картины к картине Айвазовский славил героизм русских моряков в Севастопольскую страду. Но из всех событий той поры его внутреннему взору все чаще и чаще представлялся Малахов курган, являлся и не давал покоя, ждал своего воплощения на полотне. Там погибли адмиралы Нахимов и Корнилов. Там погиб старик Архип…

Пройдут долгие годы, пока сюжет картины «Малахов курган» окончательно сложится в воображении художника.

Часть четвертая

Одиночество

Вскоре после женитьбы Айвазовский писал своему другу:

«Теперь я спешу сказать Вам… о моем счастии. Правда, я женился как истинный артист, то есть влюбился как никогда. В две недели все было кончено. Теперь, после 8-ми месяцев, говорю Вам, что я так счастлив, что я никогда не воображал половину этого счастья. Что день, то более и более молю бога за счастливую судьбу. Лучшие мои картины те, которые написаны по вдохновению, так я и женился…»

Но недолго был счастлив в семейной жизни Иван Константинович — всего лишь несколько лет. Потом жена стала жаловаться на феодосийскую глушь, все чаще требовала переехать в Петербург или отправиться за границу. Юлия Яковлевна хотела забыть, что когда-то в юности служила в богатом петербургском доме гувернанткой. Самолюбие ее до сих пор страдало от этого. Теперь, когда она была женой знаменитого художника, ей хотелось завести свой дом в столице. Тщеславному воображению красавицы-англичанки рисовались приемы в петербургском салоне.

Юлия Яковлевна знала, что покойный царь Николай I выражал недовольство переездом Айвазовского в Феодосию. Теперь они вернутся в Петербург. Императорский двор станет к ним благосклонен, их будут приглашать на придворные балы. Своими тщеславными мечтами она делилась с Иваном Константиновичем. Вначале Айвазовский от души смеялся над ее выдумками и причудами, но потом начал огорчаться: он видел, что жена решила всерьез повернуть их жизнь в другую сторону, оторвать его от Феодосии, где ему так хорошо работалось и жилось.

Юлия Яковлевна была достаточно умна, чтобы понять, что решение Айвазовского остаться в Феодосии на всю жизнь твердо и неизменно. Тогда она принялась устраивать званые вечера и балы, на которые приглашала местную и губернскую знать. Первое время Иван Константинович мирился с этим, но потом начал тяготиться. Приходилось играть роль гостеприимного хозяина зачастую перед пустыми, тщеславными людьми, отвлекавшими от работы. А его больше тянуло к рыбакам, ремесленникам, приезжим морякам. Были у него друзья среди этих простых людей, он любил приглашать их к себе и за стаканом виноградного вина вести с ними долгие беседы. Первое время жена притворялась, что ничего не замечает, но со временем начала открыто выговаривать за плебейские симпатии и требовать, чтобы друзья-простолюдины не посещали их дома. Порой такие разговоры кончались ссорами.

С годами красота Юлии Яковлевны становилась все неотразимее. Сердце художника было в плену этой красоты, но ум его ясно сознавал растущую несхожесть вкусов, привычек, всего миропонимания. Все попытки Айвазовского если не изменить, то хотя бы смягчить взгляды жены встречали с ее стороны надменный и непреклонный отпор. В конце концов Юлия Яковлевна стала все чаще уезжать с детьми то в Петербург, то в Ялту, то в Одессу. Там своим новым друзьям и знакомым она жаловалась на Ивана Константиновича. Совместная жизнь стала далее невозможной.

На двенадцатом году супружеской жизни она оставила Айвазовского и больше не вернулась к нему из Одессы. Юлия Яковлевна взяла с собой всех четырех дочерей: Александру, Елену, Марию и Жанну. Только время от времени она разрешала им навещать отца.

Жизнь художника надолго омрачилась. Айвазовский любил Юлию Яковлевну, и глубокое разочарование в ней было для него мучительно. Часами бродил он по затихшему дому, мысленно перебирая все двенадцать лет совместной жизни, и не находил, в чем мог себя упрекнуть.

Художник остался один. Но с ним были его труд, его пламенная любовь к искусству. Он не изменил своему призванию, остался ему верен даже ценой семейного счастья. Утешением в эти дни служили ему раздумья о Тальони. Ему припомнилась та беседа в Венеции, когда Тальони рассказала причину ее разрыва с мужем. Айвазовскому казалось, что он снова слышит ее тихий, полный глубокой искренности голос: «Наши ссоры были для меня мучительны.

Я любила мужа настоящей большой любовью, но его неуважение к моему искусству убивало мою любовь… Я стала ощущать его рядом с собой как слепую жестокую силу… Три года я стояла перед выбором: искусство или любовь. И наконец выбрала искусство…»

Айвазовский достал из ящика письменного стола небольшую шкатулку. В ней хранятся единственное письмо Тальони и ее башмачок. Эта шкатулка сопровождала его всюду, во всех путешествиях. Бережно берет он в руки белый башмачок… Это не просто туфелька с ноги любимой женщины. Теперь это символ великой жертвы во имя искусства. Он тоже принес свою жертву.

И искусство вознаградило художника за все его потери: ему, написавшему тысячи картин и признанному во всем мире, предстояло еще создать прекрасные творения. В 60-х годах начинается период «голубых марин» Айвазовского. На его холстах постепенно затухает яркий колорит, присущий той поре, когда он искал в природе контрасты, потрясающие своим драматизмом. Теперь художник создает полотна, написанные в тонкой, сдержанной красочной гамме голубых и синих оттенков.

Все чаще Айвазовского посещает то состояние светлой душевной приподнятости, окрыленности, когда испытываешь ощущение парения в воздухе. И чудилось, будто слышит он голос любимого поэта:

А на холстах возникало голубое сияющее море в ясный полдень, зыбь за кормой легкого парусного суденышка, вся сотканная из золотых солнечных блесток, зеленоватая прозрачность набегающей на берег волны, ясная лазурь неба…

Тифлис

Тишина родного дома стала непереносима. Некогда веселый, наполненный счастливыми голосами его девочек, дом стоял теперь молчаливый и грустный. По-прежнему висели на стенах картины, по-прежнему каждое утро менялись цветы в вазах и по вечерам зажигались люстры в гостиной и кабинете, приходили знакомые и друзья. Как прежде, он был приветлив и внимателен. Свои страдания он тщательно прятал от посторонних глаз.

Чтобы заглушить горькие мысли о неудавшейся семейной жизни, он решил отправиться в дальние странствия. В 1868 году художник изъездил Кавказ и Закавказье. Со всех сторон его обступали величественные громады гор с неприступными снеговыми вершинами, глубокими ущельями, бурными водопадами. Эта суровая, как бы первозданная природа покорила воображение. Дорожный альбом быстро заполнялся набросками и рисунками.

Тифлис понравился Айвазовскому. Он устроил там мастерскую и обосновался на зиму. Вскоре художник приступил к работе. Поразившие его виды Кавказа он переносил на холст с присущей ему виртуозностью и быстротой.

В мастерскую приходили многочисленные знакомые. В этом большом южном городе люди общительны и быстро знакомятся. Пребывание знаменитого маэстро в Тифлисе стало важным событием. Даже извозчики перенесли свою стоянку к дому, в котором поселился Айвазовский: так много ездило к нему народа. Когда же художник показывался у подъезда, то десятки извозчиков с необыкновенной лихостью подавали свои экипажи. Все они завидовали тому, в чей экипаж садился Айвазовский. Такой извозчик на день, на два становился популярным в Тифлисе. Его окружали десятки людей и требовали, чтобы он по многу раз пересказывал, о чем говорил с ним Айвазовский во время прогулки.

О том, что Айвазовский пишет виды Кавказа, в Тифлисе знали все. Об этом говорили не только в домах просвещенных людей, но и на каждом перекрестке, в каждом винном погребке, где завсегдатаи спорили, заключали пари, рассказывали фантастические анекдоты. Почти все споры и анекдоты касались быстроты, с какой пишет свои картины художник. А он действительно в эту зиму работал особенно быстро. За короткое время он написал двенадцать картин.

Многие из новых знакомых Ивана Константиновича наблюдали за его работой, и не раз мастерская оглашалась восторженными криками: на недавно еще чистом холсте возникали высокие горы, ущелья, водопады, бурные реки Кавказа…

На художника глядели с трепетом. Он многим казался чародеем, которому покорны моря, реки, горы. В Тифлисе были уверены, что ему достаточно взять в руки кисть и крикнуть высокой горе, водопаду или бурному горному потоку, возникшим в его воображении: «Ни с места!» — как они покоряются приказу гения и появляются тут же на его полотне.

Наконец по Тифлису разнеслась весть, что Айвазовский открывает выставку. Зрители увидели картины: «Цепь Кавказских гор», «Берег у Поти», «Гора Арарат», «Восточный берег близ Сухума», «Река Рион», «Гуниб с восточной стороны», «Дарьяльское ущелье», «Снежный обвал у Казбека на Военно-Грузинской дороге», «Озеро Севан», «Тифлис». Тифлисцы не уставали восхищаться видами Кавказа на картинах Айвазовского. Те, которые имели счастье раньше видеть марины художника, говорили, что только певцу морской стихии под силу передать величие кавказской природы.

На выставке перебывала большая часть жителей Тифлиса. Входная плата составила значительную сумму. Художник объявил, что все деньги он передает для нужд городского детского приюта. Это вызвало новую бурю восторга. Тифлисцы высоко оценили отзывчивое сердце и широкую, бескорыстную натуру художника. Теперь на улицах города незнакомые люди снимали шапки и низко кланялись Ивану Константиновичу.

Через Египет в Сант-Агату

Кавказское путешествие стало только дорогим, волнующим воспоминанием. Некоторое время Айвазовский провел в Петербурге, потом вернулся к себе в Феодосию, а осенью 1869 года отправился на открытие Суэцкого канала в Египет.

9. Свадьба на Украине. 1891

10. Черноморский флот в Феодосии. 1890.

На торжества съезжались со всех концов света. Был направлен туда и специальный русский пароход. Айвазовский был на нем одним из самых почетных пассажиров. Русские гордились, что это великое событие — торжество открытия канала — запечатлеет на полотне знаменитый маринист Иван Айвазовский. Когда вошли в Суэцкий канал, произошла неожиданная остановка: идущий впереди французский пароход сел на мель. Была лунная ночь, пустынные берега Египта поражали своей величавой красотой. Все здесь говорило о былом, о библейских временах. Даже лунный свет казался древним. Стояла тишина, прерываемая лишь время от времени возгласами моряков-французов, старавшихся сняться с мели.

На русском пароходе никто не спал. Все вышли из кают на палубу. Вынужденная остановка неожиданно сблизила людей еще больше, чем все время долгого путешествия. Нашлись пассажиры с хорошими голосами, любители пения. Кто-то сел за рояль в салоне. Айвазовский принес из каюты свою скрипку, которую всегда возил с собой. И вот у берегов Древнего Египта зазвучали задушевные русские песни о Волге, о русских полях и лесах. Эти с детства знакомые песни были особенно дороги путешественникам здесь, вдали от родной земли. Из хора выделялся красивый голос Жанны, младшей дочери Айвазовского. После долгих уговоров Юлия Яковлевна все же отпустила девочку в это далекое путешествие.

Айвазовского разбудило жаркое солнце и нетерпение скорее передать на холсте свои первые впечатления от Египта. Как сверкают за окном белые здания Каира! Солнце недавно взошло, но небо уже приобрело цвет расплавленной меди. Чистый холст на мольберте приготовлен еще в день приезда, но только сегодня художнику удается взять кисти в руки.

Три прошедших дня казались бесконечными, потому что нарушился привычный ритм жизни. Даже на корабле он не отступал от правила работать с раннего утра, а тут бесконечные приемы и банкеты… Вчера он хотел незаметно уйти с банкета, лечь раньше, чтобы утром приступить к новой картине. Но, как назло, в эту минуту его подозвала французская императрица Евгения и стала расспрашивать о работе, о том, когда он собирается снова в Париж. Тут она вспомнила о его пребывании в Париже в 1857 году, когда он был награжден орденом Почетного легиона и по этому случаю представлялся Наполеону III. Иван Константинович уже собирался откланяться, как подошел Франц Иосиф и императрица представила его австрийскому императору…

Расположение августейших особ привлекло всеобщее внимание, и он уже не смог уйти незамеченным. Подходили то одни, то другие, и художник вернулся в отель только за полночь. Но столь сильно было стремление передать колорит утреннего неба в Каире, что он превозмог усталость этих дней. И вот теперь с наслаждением взял кисти…

Айвазовский так углубился в работу, что даже не слышал гонга, призывавшего к завтраку. Он очнулся только тогда, когда в комнату вбежала Жанна.

— Папа, что я сейчас слышала за табльдотом!.. Пожилая леди, та, что с тремя дочерями, говорила, что под конец торжеств будет показана новая опера Верди «Аида». Египетское правительство заказало Верди эту оперу к открытию канала. Леди сказала, что опера будет поставлена в естественных условиях — на фоне пирамид, под открытым небом, при факелах… Ты представляешь?! Говорят, Верди уже приехал!.. А я поняла, что ты заработался, и распорядилась, чтобы завтрак тебе подали сюда…

— Спасибо, умница!.. — Айвазовский отложил кисть и с удовольствием смотрел на оживленное лицо дочери.

— Интересно, что это за опера?.. Как там будет звучать оркестр?.. Я так люблю его «Риголетто»!.. Помнишь, перед развязкой слышен в оркестре вой ветра и громовые раскаты… Мне кажется, что даже вспышки молний передает тогда музыка… Когда я слушаю ее, у меня перед глазами появляются твои морские бури среди ночи… Скажи, папа, а долго еще будут торжества? Опера Верди ведь будет в заключении всего…

— Торжества продлятся несколько недель. Но я не собираюсь все время быть в Каире. Мы с тобой отправимся в путешествие в глубь Египта.

…Солнце зашло. От берегов Нила чуть повеяло прохладой. Стали неясны очертания далеких пирамид.

— Завтра возвращаемся в Каир, Жанна. — Айвазовский погладил дочь по голове. — Мне жаль огорчить тебя, но я узнал, что «Аида» не будет поставлена. И Верди нет в Каире… Он отказался дать оперу к открытию канала…

— Боже мой!.. А я так ждала!.. Прошу тебя, папа, возвратимся домой через Италию! Я только разок взгляну на Верди…

…Миланский поезд подошел к станции Фьоренцуола Арда. Дальше до поместья Верди Сант-Агата нужно ехать на лошадях. Жанна с любопытством смотрела на пейзаж Ломбардской равнины. Кругом желтели поля, с которых уже убрали хлеб. Между пустыми нивами виднелись кое-где коренастые вязы, мызы, сыроварни…

— Конный завод синьора Верди. Очень он любит хороших лошадей. — Кучер указал на постройки вдали. — Теперь уж недалеко до Сайт-Агата…

Вскоре показался прекрасный парк, через парк вела дорога до самого дома. Аллея тополей напомнила Жанне такую же аллею у них в Шейх-Мамае^[16]. Экипаж обогнал пожилого крестьянина с мотыгой на плече. Он шел походкой человека, уставшего после тяжелой работы. Широкополая соломенная шляпа, надвинутая на лоб, бросала тень на верхнюю часть лица, оставляя открытыми крупный шелушащийся от солнца нос и густую с проседью бороду.

— Здравствуйте!.. Не знаете, дома ли синьор Верди? — крикнул Айвазовский, тронув кучера, чтобы тот придержал лошадей.

Крестьянин остановился, вглядываясь в лицо Айвазовского.

— Неужели это вы, синьор Айвазовский? — радостно воскликнул он. — Здравствуйте!..

Тем временем кучер, соскочив с козел, начал отвешивать крестьянину глубокие поклоны. Верди сел на переднее сиденье. Его синие, глубоко посаженные глаза потеплели, встретившись с счастливым, удивленным взглядом Жанны.

…Обедали на террасе. Туда же подали кофе. Айвазовский рассказывал, как в Каире ждали Верди, мечтали услышать его «Аиду». Как они с Жанной ездили по Египту и записали песни феллахов, и внезапно приняли решение его навестить.

— Я потом вам объясню, синьор Айвазовский, почему я не выполнил заказ египетского правительства. А сейчас я бы хотел, чтобы синьорита Жанна спела мне песни феллахов. Что синьорита поет, для меня совершенно бесспорно… Рояль у меня в кабинете…

— Не робей, пой, как поешь дома… — успел шепнуть дочери Айвазовский. — А после песен феллахов спой синьору Джузеппе арию Джильды…

— …Благодарю вас, синьорита! — Верди взял в свои шершавые крестьянские ладони маленькую ручку Жанны и поцеловал ее. — Вашему голосу еще не хватает обработки, но он очень красив. У вас природное bel canto! Но поберегите ваш голос, вы в опасном возрасте, когда его легко сорвать…

Жанна сияла. Сам Верди похвалил ее голос! Ей очень хотелось запрыгать, но она сдержалась и присела перед композитором в чинном реверансе.

— А теперь я вам сыграю и спою из «Аиды». — Верди сел к роялю.

Зазвучал «Королевский марш». Айвазовский и Жанна с первых звуков отдались властной мелодии. Перед ними возникал только что покинутый Египет, древняя страна фараонов… А вот уже звучит молитва Аиды. Песня Аиды, тоскующей по родине… И, наконец, кульминация душевной трагедии Амнерис, когда она в последний раз бросается к Радамесу. Шествие жрецов… И плач Амнерис над могилой, где замурованы Радамес и Аида…

— Все… Из того, что закончено… — Верди опустил голову, глядя на свои большие руки, лежащие на клавишах.

— Земной поклон вам, синьор Джузеппе! — Айвазовский встал и низко поклонился Верди. — Спасибо за вашу неизменную преданность гармонии…

— Спасибо, синьор Верди! Я никогда не забуду этот вечер!.. — Жанна горячо поцеловала Верди в щеку и тут же смутилась от своей смелости.

Из кабинета снова перешли на террасу. Ночь была темная, душная, собиралась гроза. Луна то показывалась из-за туч, то снова в них погружалась. Из сада от клумб доносился одуряющий аромат осенних цветов. Ночные бабочки кружились вокруг стоящей на столе лампы. Айвазовский сидел на диване, Жанна примостилась в кресле-качалке, Верди ходил тяжелыми шагами по террасе.

— Я не выполнил заказа египетского правительства и не написал «Аиду» к открытию Суэцкого канала потому, что от меня хотели, чтобы я в «Аиде» прославил мощь Египта, прославил древних фараонов… Однако, начав работу над оперой, я сразу же понял, что она будет вызывать у людей не восхищение мощью Египта, а сострадание к его жертвам — Аиде, Радамесу, пленным эфиопам, протест против насилия. Египетские жрецы у меня — воплощение фанатической жестокости, лицемерия, они сродни образам католических прелатов в моих прежних операх.

— У вас, синьор Джузеппе, есть что-то общее с моим старым другом неаполитанцем Векки, который был адъютантом Гарибальди, хотя внешне вы очень непохожи… И все же вы мне чем-то напоминаете его…

— Это потому, синьор Айвазовский, что ваш друг и я — люди одной идеи. Идеи, которой мы безраздельно отдали сердца, а ваш друг и жизнь… Я и поныне слышу бурный и радостный голос тех лет. И хотя гарибальдийцы сейчас побеждены, но жив их дух. По мере сил моих я стараюсь, чтобы жил он и в моей музыке, хотя многие его теперь презирают… А я до смертного часа буду держать знамя над полем, где пали такие, как Векки… Теперь и в музыке идет ожесточенный бой. Среди композиторов и знатоков ширится неприятие оперы. А опера — великое завоевание; уже триста лет она царит во всех жанрах музыки. Симфонии Бетховена — это те же оперы, но без слов. А теперь эстеты требуют какой-то абсолютной музыки…

— Я помню, синьор Джузеппе, как возглас «Viva Verdi!» стал зашифрованным лозунгом освободительной борьбы итальянских патриотов, как все буквы вашего имени считались начальными буквами лозунга, провозглашавшего объединение Италии. Юношей, будучи в Италии, я ездил из Венеции и Флоренции в Милан, где с грандиозным успехом шла ваша опера «Навуходоносор», а потом «Ломбардцы». Как нервничала австрийская полиция и какие демонстрации вспыхивали тогда в театре во время представления!.. Помню, мы с Векки до хрипоты кричали тогда: «Viva Verdi!»

— Это было время и вашей молодой славы, синьор Айвазовский… Помню, как меня впервые привели на выставку ваших картин в Неаполе. Признаюсь, я сначала подумал, что под фамилией «Айвазовский» скрывается итальянский художник, который просто мистифицирует публику. Ни одному иностранцу еще не удавалось так изобразить итальянский пейзаж. Если бы не заверения друзей, я бы остался при своем убеждении… В Италии вас любят и считают своим.

…Через несколько дней они расстались. Айвазовский подарил Верди на память египетский пейзаж. Верди передал Жанне ноты арий Аиды. Девушка с благоговением прижала к груди нотную тетрадь, исписанную неистовым почерком композитора.

Вернувшись в Россию, художник посвятил Египту несколько картин. Одна из них называется «Суэцкий канал». По спокойной воде канала движутся пароходы. Вдали у входа видны два маяка. Центром композиции является большой трехмачтовый пароход. На нем развевается русский флаг. На переднем плане — шлюпка, матросы в ней салютуют русскому пароходу. Картина полна светлым, праздничным настроением. Его создает ясный день, отражение парохода в зеркальной, тихой воде канала, солнечные блестки, вспыхивающие в легкой зыби за кормой медленно плывущих судов.

На других картинах художник изобразил природу Египта: пирамиды, сфинксы, караваны верблюдов среди песков, рощи финиковых пальм, белые здания Каира под знойным небом Египта цвета расплавленной меди или в таинственном лунном свете. Когда Айвазовский писал эти картины, его память воскрешала музыку «Аиды».

Часть пятая

«Радуга»

Сегодня Иван Константинович проснулся раньше обычного. В доме царила тишина. Тихо было и за открытыми окнами. Город спал, даже дворники еще не вышли подметать улицы. Только прибой чуть шуршал по песку. Айвазовский лежал, прислушиваясь к предутренней тишине родного дома. Еще с детских лет он любил эти часы, когда рождался новый день и душа предвкушала, что он сулит новые впечатления, еще неизведанные радости. Почему он так жаден, так ненасытен? Разве жизнь не одарила его всеми возможными радостями? Ведь уже давно все у него есть: всемирная слава, богатство, любовь сограждан, распространившаяся до того, что даже в Петербурге его дорогую Феодосию именуют страной Айвазовского… Как же его сердцу не возликовать и не успокоиться на достигнутом?!..

Но нет, всегда он просыпается с таким ощущением, что вот сегодня придет долгожданная неизведанная радость — и все преобразит вокруг. Ах, как душа жаждет преображения! Все должно быть ново каждый раз — и небо, и море, и воздух… Тогда он напишет картину, ту самую, единственную, образ которой неуловимо носится перед его глазами десятки лет. Каждый раз, приступая к новому полотну, он уверен, что запечатлеет вечно ускользающую красоту мира. Проходит день, другой, и он больше не видит в картине того прекрасного видения, которое рисовалось ему в воображении… Но сегодня — он это чувствует — прекрасное видение явится ему в своем истинном облике, и ничто суетное не помешает воплотить его…

Айвазовский начинает торопливо одеваться, ему надо спешить к морю, которое наконец распахнет перед ним свои последние тайные врата. Да, да, нынче оно проявит свою великую милость за то, что долгие годы верно служит ему. Всю жизнь он наблюдает море, немало дней и ночей провел он на морском берегу. Как никто, он умеет слушать море. Его слух с годами все больше обостряется. Он улавливает в шорохе волны радость или печаль… Когда тучи заволакивают небо и приближается буря, воображение уносит его в открытый океан. Ему видятся отважные корабли среди волн и у скалистых берегов. Все его думы тогда с неведомыми моряками, и он часто вслух ободряет их… Да, каждый день море открывает ему свои тайны, являет новые грани своей красоты. Но сегодня — он уверен — явится та красота, которую не знал еще ни один художник.

И вот Айвазовский на берегу… Начало дня не предвещало ничего необыкновенного: такое серо-голубое море с розоватым отблеском на горизонте художник наблюдал тысячи раз. Но он не отступится; он знает, что нынче увидит еще не виданное им. Сегодня нельзя пропустить ни одного мгновения, нельзя отлучаться. Если он как обычно уйдет в мастерскую, где ждет картина «Переход израильтян через Чермное море», и приступит к работе, судьба обойдет его…

Все началось перед полуднем. Внезапно поднялся ветер и небо затянули тучи. На мгновение все стихло, а потом уже не ветер, а ураган яростно закрутил тысячами воронок пыль на городских улицах; вскипело море, еще недавно такое спокойное, ласковое…

Художник перебрался на балкон дома. Потоки воды заливали балкон, служитель несколько раз прибегал сменить плащ на нем, но он упорно не уходил в дом. Море, будто разъяренный зверь, с глухим ворчанием кидается на берег, брызжет белой пеной и с каждым наскоком все ближе подступает к древним генуэзским башням.

Узкими бойницами глядят башни на жуткий хаос вод, оттуда доносятся крики, кто-то зовет на помощь. Мелькает мысль, что, если рассказать об этом, пойдет молва, что Айвазовский бредит… Он усмехается над теми, кто прячется от стихии и боится полета фантазии. Он-то знает — то перекликаются с бурей тени генуэзских завоевателей…

Оглушительные громовые удары начинают стихать, все реже сверкают молнии, гроза уходит за море. Идет дождь, равномерный крупный дождь… Бурные потоки устремились с гор на город.

Но вот свежее дыхание проносится над землей. Темные грозные тучи тяжело уходят, будто с поля боя; за ними торопливо плывут облака, их края позолочены еще невидимым солнцем. Словно небесные витязи, они преследуют черную громаду туч… И вот тут-то свершилось: над морем, на темном фоне туч засияла многоцветная радуга… И в это мгновение в памяти художника возникла виденная им когда-то иная радуга… Он вспомнил еще более неистовые, чем сегодня, потоки воды, но тогда под ногами был не прочный, неподвижный пол балкона, а бешено раскачивающаяся палуба захваченного бурей корабля. Когда это было? Где, на каком море? Не все ли равно… Нужно вспомнить не время и место, а то, какой была та радуга, такая отличная от этой. Да, да, она была лучезарнее, нежнее всех виденных им радуг… Закрыв глаза, художник требовательно вопрошал свою память. Та радуга не была вестницей конца бури. Она возникла на мгновение в ее апогее. Айвазовский снова видит себя среди бушующей стихии. Его слепит водяная пыль, которую ветер яростно срывает с гребней огромных волн. Все в этой влажной пелене потеряло свои очертания: и снасти корабля, и палуба с матросами, противящимися натиску бури, и тучи, нависшие над морем. Пенистая, слепящая мгла, беспредельный, все в себе растворяющий хаос воды и ветра… И вдруг поток солнечного света, словно меч, пронзил эту мглу, и она перестала быть мглою и вся заиграла тончайшими оттенками голубых, зеленых, розовых, желтых, лиловых тонов. На несколько коротких мгновений разъяренную стихию обволокло кроткое мягкое сияние…

Значит, все это уже когда-то было, ускользающее все эти годы видение однажды уже являлось ему, а он прошел мимо, не узнал, не запомнил его… Выходит, что возбужденное ожидание, владевшее им сегодня с утра, было голосом памяти, взывавшим к нему. Должна была родиться эта новая радуга, чтобы в воображении вновь возникла та — далекая — среди моря. Да, да, именно тогда он увидел истинную свежесть и чистоту цвета. Но когда это было, в каких морях? Не во время ли первых странствий в далекой юности? А может быть, это было во сне? Он ведь не раз переносил на полотно свои сновидения. А может, смешались дивные сны с действительностью? Что бы то ни было, будьте благословенны и сегодняшняя буря, и радуга, и волшебные сны, и странствия по морям — все будь благословенно! Красота, так долго таившаяся в заколдованном ларце, отныне поселилась в его душе, и он перенесет ее на полотно.

Как когда-то, в дни работы над «Девятым валом», такое же радостное возбуждение владело им, когда Айвазовский натянул новый холст и приступил к картине «Радуга».

19 июля 1873 года в Феодосию по пути из Керчи в Ялту заехал Владимир Васильевич Стасов. Он возвращался из Керчи, где собирал материалы для своего нового труда о древних фресках, открытых в одной керченской катакомбе. В Феодосии пароход стоял несколько часов, и Стасов решил этим воспользоваться, чтобы навестить Айвазовского.

Странные отношения сложились у знаменитого критика и всемирно известного художника. Стасов то хвалил, то порицал Айвазовского. Зачастую нельзя было отличить хвалу от хулы. Десять лет назад в статье об академической выставке 1863 года Стасов писал: «Новые художники написали вдруг такие картины, что, посмотревши на них, пришлось разве только что крякнуть и стиснуть губы. Да, нечего сказать, угостили! Что это за Италия, что это за Малороссии, что это за Кавказ они пишут? Да это больше мухоморы, а не пинны итальянские; да это шафранные пятна, а не жатва малороссийская; да это зеленые и серые фальши нового рода, а не долины и горы Кавказа с натуры. Мне возразят: а Айвазовский, не точно ли до такой же рутины дописался и он, со своими вечно одинокими голубыми морями, лиловыми горами, розовыми и красными закатами, со своим вечно дрожащим лунным светом и прочею своею застарелою и застывшею неправдою и преувеличением? Да, отвечу я: у Айвазовского есть, несмотря на это, своя действительная поэтическая жила, есть порывы к истинной красоте и правде; притом он свое дело сделал: он двинул других по новому пути…» А вот год назад, рассказывая об участии русских художников на Всемирной выставке в Лондоне, Стасов про него, Айвазовского, напечатал в «С.-Петербургских ведомостях»: «Русские ландшафты заслуживают более места, чем мы можем отвести им. Здесь есть блестящие сцены знаменитого Айвазовского, иногда называемого русским Тёрнером. Впрочем, „Вид на южном берегу Крыма“ и другие подобные же этюды — если только их можно называть этюдами — неопределенны, словно какие-то видения, бестелесны, словно тени; живописец никогда не снисходил до подробностей, он высоко парит над буквальной правдой. Но у картин или, лучше сказать, сцен Айвазовского есть одна красота, довольно редкая у русской школы, — колорит их прелестен. …Призраки моря, неба, обелисков, воздушных паров, написанные этим художником, многочисленны во дворцах; употребленный труд ничтожен, вытребованная цена — громадна. Само собою разумеется, художник накопил большое состояние; он комфортабельно живет в том самом крае, который любит изображать; воображение у него восточное: романтичное, горячечное; его гнездо свито в саду России, Крыму».

…И хотя прошел немалый срок, как напечатана была статья Стасова, Ивану Константиновичу до сих пор больно про нее вспоминать. Он допускал право критики на разбор его картин, на любую оценку, но зачем же умалять его труд и называть его ничтожным — даже если речь идет о затраченном времени? (Хотя что знает Стасов о его ежедневной работе в феодосийской мастерской?) И уж вовсе неприличным Иван Константинович считал разговор о его состоянии, образе жизни…

И все же Айвазовский радушно принял петербургского гостя. Иван Константинович водил Стасова по своему огромному дому, показывал картины, редкости, привезенные из-за границы. Стасов был пленен домом художника, наполовину восточным по своему убранству. В гостиной он внимательно рассматривал последнюю картину Айвазовского — «Переход израильтян через Чермное море». Потом художник и критик перешли к беседе о раскопках на горе Митридат близ Керчи. Стасов вспомнил, что директор керченского музея Люценко и рисовальщик Гросс многое рассказывали ему о Музее древностей в Феодосии. Стасову захотелось там побывать. Пока закладывали коляску, Айвазовский повел гостя в мастерскую, где стояла только что оконченная «Радуга». И хотя наступил конец дня и освещение было неблагоприятное, Стасов так и замер. Он даже не обратил внимания на примелькавшийся в полотнах Айвазовского сюжет: гибнущие корабли и шлюпки со спасающимися людьми. Стасова поразил колорит картины.

Сколько «радуг» видел на своем веку Владимир Васильевич на картинах отечественных и иностранных художников! И все они мало чем отличались одна от другой. Как правило, художники изображали радугу на темном, зловещем фоне. От этого колорит становился особенно ярким. Айвазовский написал радугу по-другому: он не выделил ни одного цвета. Оттенки голубых, зеленых, розовых, лиловых и желтых тонов не заглушали друг друга, а сливались в единой цветовой гармонии. Стасов был покорен мягким светом, который излучала картина. Свет ее как бы распространялся вокруг, озаряя окружающие предметы, и Стасов, так любивший и понимавший музыку, услышал отдаленные переливы арф…

Обычно шумный и многоречивый в проявлении своих чувств, Владимир Васильевич хранил молчание. И даже потом, когда они сели в коляску, Стасов ни словом не обмолвился о картине. Айвазовский был вознагражден: значит, «Радуга» удалась, если даже Стасов, громоподобный, постоянно оглушающий каскадами то похвал, то хулы, признающий только живопись реальных предметов, покорен и сидит, странно молчаливый, ушедший в себя. Только подъезжая к музею, Стасов заговорил об археологических раскопках Айвазовского. Летом, накануне Крымской войны, художник занимался раскопками курганов.

— Вначале мы ничего не находили, — рассказывал Айвазовский, — кроме разбитых кувшинов с углями и золой. Зато в пятом кургане обнаружили золотую женскую голову самой изящной работы и несколько золотых украшений с женского наряда, три головы Пана, а также куски прекрасной этрусской вазы. Эти находки дали мне надежду, что не напрасны наши труды.

— Перед выездом из Петербурга в Керчь я видел найденные вами золотые ювелирные украшения. Их можно отнести к IV веку до рождества Христова. В Эрмитаже считают ваши находки наиболее ценными из того, что найдено в Крыму. Счастливец вы!..

В Музее древностей Стасов заинтересовался картиной Айвазовского, изображающей огромный айсберг. Ледяная громада своей причудливой формой напоминала какой-то волшебный замок. В опасной близости от айсберга находился корабль под русским флагом. Суровый серый тон картины местами переходил в синий и зеленоватый. Только один айсберг был эффектно освещен заходящим солнцем. Его ледяные башенки, зубцы, грани играли в солнечных лучах теплыми нежно-розовыми тонами, тени же на айсберге — холодного сине-зеленого цвета…

— «Ледяные горы», — прочел Стасов надпись. — Не помнится мне, Иван Константинович, чтобы я видел на выставках эту картину…

— Вы и не могли ее видеть, Владимир Васильевич, потому что я ее ни разу не выставлял. А написал я ее специально для музея.

— Насколько я знаю, вы, Иван Константинович, никогда в Антарктиде не бывали. Как же вам удалось так изобразить айсберг без наблюдения натуры?

— Да уж так удалось. В 1870 году отмечалось пятидесятилетие открытия Беллинсгаузеном и Лазаревым Антарктиды. Не мог я, живописец Главного морского штаба, не откликнуться на славную дату беспримерного подвига русских мореплавателей. Наблюдений натуры, увы, не было. Можете бранить меня за это, Владимир Васильевич. Когда приступал к работе, я припомнил все, что рассказывал мне Михаил Петрович Лазарев о плавании шлюпов «Восток» и «Мирный», об их встречах с огромными плавучими глыбами льда. Пригодились во время работы и рисунки художника Павла Михайлова, принимавшего участие в той экспедиции, их мне довелось видеть в Адмиралтействе. А воображение дорисовало остальное…

— Второй раз сегодня приводите вы меня в изумление, Иван Константинович. И нет даже запалу для брани… Штудировал я внимательно двухтомное сочинение Беллинсгаузена, рассматривал не раз все сорок шесть рисунков Михайлова и вижу, что изобразили вы это грандиозное явление природы так жизненно, так натурально, будто сами совершали плавание на шлюпе «Восток» или «Мирный»…

…Долго не уходил в ту ночь с палубы Стасов. Он все думал о встрече с Айвазовским, о его большом, щедром сердце. Шутка ли, два года назад на собственные средства построил здание для музея, который раньше помещался в какой-то ветхой мечети. И ни словом сегодня об этом не обмолвился. Се человек! И какой художник! Надо же так написать радугу!..

Запоздалое признание

Иван Константинович снова отправился в странствия. На этот раз в Европу. Пробыв недолго в Ницце, он поехал во Флоренцию.

Много лет не был Айвазовский в Италии. Юношей приехал он сюда из России. Здесь странствовал со своим другом Штернбергом, здесь встретился и сблизился с Гоголем. В Италии к нему пришла мировая слава.

Флоренция встретила Айвазовского, как встречают дорогого гостя после долгих лет разлуки.

Для выставки он отобрал лучшие из своих последних картин: были здесь виды Черного моря, кораблекрушения и большая картина «Неаполитанский залив в туманное утро». Выставка открылась в здании Флорентийской Академии изящных искусств. Тысячи флорентийцев горели желанием посмотреть картины великого мастера морской живописи. Еще были люди, помнившие о первых успехах Айвазовского в Италии.

Айвазовскому поднесли прекрасный альбом со множеством подписей флорентийских граждан. Газеты печатали о нем хвалебные статьи. В городе начались торжества в честь Айвазовского. Академия изящных искусств избрала его своим почетным членом. Профессора Академии предложили Айвазовскому написать автопортрет для галереи дворца Питти. Это была редкая честь.

Айвазовский мысленно перенесся в дни своей юности, когда в обществе Гоголя и Иванова он восхищался в галереях Уффици и Питти бессмертными произведениями искусства. Он вспомнил, как перед отъездом из Флоренции Гоголь, Иванов и он провели целый день в зале галереи Питти, где находятся портреты величайших художников мира. Мог ли он тогда думать, что спустя много лет ему будет предложено написать автопортрет для этой всемирно известной галереи!

Автопортрет Айвазовского поместили рядом с портретами Леонардо да Винчи и Микеланджело. Теперь в галерее Питти были автопортреты двух русских художников — Ореста Адамовича Кипренского и Ивана Константиновича Айвазовского.

Кончилось время пребывания во Флоренции. И тут Айвазовский почувствовал, как тянет его в Венецию. Давно не живет в монастыре святого Лазаря брат Гавриил, но его влечет посетить этот город своей юности. Там теперь Тальони…

Из заветной шкатулки достал он ее единственное письмо: сложенный вдвое голубоватый вылинявший от времени листок бумаги с почти стершейся золотой монограммой «М. Т.».

«Господину Айвазовскому.

В воспоминании, которое я храню о Венеции, заключено для меня тем более очарования, что в этом городе я познакомилась с Вами. Не забудьте же о своем обещании отыскать меня в том укромном уголке, где я поселюсь, когда настанет для меня пора отдохновения. Я говорю Вам о своем восхищении Вашим прекрасным талантом и горжусь сама быть актрисой, ибо это звание дает мне право дружески протянуть Вам руку.

Мария Тальони.

30 сентября 1842 года».

С той поры пролетел тридцать один год. Уже четверть века она не танцует. Из газет и от знакомых, приезжавших из Италии, он узнавал о ней. Последнее время, перед концом своей сценической жизни, Тальони выступала только в Лондоне. С парижской публикой она простилась летом 1844 года в балете «Сильфида». К этому времени «Сильфиду» уже пытались танцевать другие — красавица-венка Фанни Эльслер и изящная танцовщица-итальянка Флора Фабри. Но зрители говорили: «Не то!..» В 50-х годах газеты писали о трагической гибели Эммы Ливри, любимой ученицы Тальони. Ливри получила смертельные ожоги на репетиции нового балета. Газеты сообщали о тяжелом потрясении Тальони. После ухода со сцены она ведет затворническую жизнь в своем палаццо в Венеции или на вилле у озера Комо. Теперь ей шестьдесят девять лет… И он давно не юноша — пятьдесят седьмой год…

Айвазовский стоит с письмом в руке и видит тонкую девическую фигурку в волнах белого газа на сцене петербургского Большого театра, счастливую тень, парящую в голубоватом луче…

Слуга ввел его в ту же «русскую» комнату. Все так же висели на стенах портреты Пушкина, Жуковского, Лермонтова, пейзажи Воробьева, Щедрина, Лебедева. А его маринами увешаны все стены. Айвазовский не слышал ее шагов, когда она вошла. Она двигалась так же легко, как в былые годы, и была, по обыкновению, в белом. Только сетка мелких морщинок на лице и седина в белокурых волосах говорили о ее возрасте.

— Спасибо, что сдержали свое обещание!.. Я всегда верила в то, что мы еще встретимся. Все эти годы я не теряла вас из виду. Пресса и князь Трубецкой в письмах из Петербурга сообщали мне о вас…

Айвазовский поцеловал протянутую ему тонкую руку. Повеяло забытыми духами…

— Меня радует нескудеющая сила вашего таланта, молодость вашей души. Одно печалило меня — что вас постигло такое же горе, как и меня… Но и в этой печали утешением мне было, что одиночество не наложило отпечатка на ваше искусство. Ваш гений создал новые творения, еще более прекрасные… Я надеюсь, вы опять остановитесь в моем доме… А вечером мы поедем к Тинторетто?..

— Да, друг мой Marie, поедем…

Опять по утрам его взгляд прежде всего падал на белый расписанный цветами потолок, и он сразу же вставал и шел к мольберту. И так же сверху из зала доносились приглушенные звуки рояля: это она занималась с ученицами. А в полдень они встречались за завтраком, и потом он играл ей на скрипке. А после старый Энрико подавал гондолу и они странствовали по Венеции. Айвазовский пристально вглядывался в лицо Тальони, и ему казалось, что на нем играют не только цветные блики от пронизанного солнцем пестрого шелкового зонтика, а тени тех давних счастливых дней…

— Вы помните, Marie, что вы сказали тогда об этом крылатом льве?

— Помню… — Тальони подняла голову, взглянула на крылатого льва и стала, щурясь от солнца, смотреть в высокое с золотистыми облачками небо. — Я люблю небо на ваших картинах! Вы понимаете и любите его так же, как море. Мне близки у вас и бескрайняя высота радужного весеннего неба, и желто-красные бурные облака, несущиеся, как вестники бури, над вспененным морем, и сизо-черный мрак грозовых туч, еще более страшный от вспышки озарившей их молнии, и глубокая синева тихого ночного неба… Мне кажется, друг мой, что вы протягиваете какие-то родственные нити и связываете ими нетленную красоту неба с красотой моря… А сейчас я хочу с вами взглянуть на небо, созданное нашим Тинторетто. Энрико, отвези нас в церковь Сан Кассиано…

И вот они стоят перед ее самым любимым творением Тинторетто. «Распятие» в Сан Кассиано еще более величественное, грандиозное, чем «Распятие» в Скуола ди Сан Рокко. Трагическое событие, совершающееся на земле, воплощено в нескольких больших фигурах, поднятых к небу над узкой полосой земли, и множеством взметнувшихся копий. А над ужасом происходящего на земле — небо, беспредельное, как океан, зеленое с золотистыми и розоватыми облаками…

— Разве эта живописная магия не превосходит все, что было написано даже Веронезе?

— Да, Marie, превосходит… Какая композиция!..

…В этот вечер они никуда не вышли из дому. Айвазовский на другой день уезжал. Тальони сидела в его комнате и смотрела, как он разбирает и укладывает в саквояж свои альбомы и листки с записями.

— Когда же мы теперь снова увидимся, Marie?

— Возможно, я будущим летом приеду в Петербург к дочери… У меня ведь теперь там много родных: не только дочь с мужем, но и внуки… Моя двоюродная сестра, вышедшая замуж тоже за русского, имеет уже правнуков. И все они в Петербурге…

— Почему же, Marie, вы не приезжали в Петербург столько лет?

— На этот вопрос я могу теперь ответить вам правдиво, мой друг. Я боялась встречи с вами… Теперь я стара и могу приезжать в Россию без страха увидеть там вас…

Айвазовский побледнел и уронил хрустальный бокал для кистей, который собирался положить в саквояж. Осколки со звоном разлетелись по комнате.

— Так, значит…

— Да, мой друг, я любила вас, но подавила в себе это чувство. Большая разница лет помешала мне стать вашей женой: вам было всего двадцать пять, а мне — тридцать восемь… А я так хотела этого, так тосковала, когда вы уехали из Венеции… Иногда мне кажется, что я сделала непоправимую ошибку…

— Marie, это была страшная ошибка!.. Если бы я тогда мог знать!..

Волга, русская река

Пароход миновал «Самарские ворота», и начались Жигули. Солнце еще не зашло, но уже спряталось за синими вершинами гор. Пошел третий день волжского путешествия. Дни были наполнены впечатлениями, раздумьями. Сегодня он провел весь день на палубе, глядя на проплывающие мимо волжские берега. Местами они зеленели, но преобладала бурая окраска: солнце успело высушить траву. Небо лишь к вечеру теряло свой фиолетовый оттенок. Плавные линии низких берегов чередовались с резкими холмистыми уступами, поросшими корявым кустарником. Сегодня он написал письмо Стасову, похвалился: «… от Волги я в восхищении; от Рыбинска до Самары плыли при отличной погоде».

Это не первое его путешествие по Волге. И раньше он плавал по великой русской реке, написав тогда «Волгу у Ветлянки». То было большое полотно, и писал он его весь захваченный воспоминаниями о путешествии, стремясь передать прохладу и чистоту волжской воды, свежесть и прозрачность утреннего воздуха над широкой, спокойной речной гладью. На картине изображен ранний час солнечного восхода. Туман, клубящийся над рекой, поднимается к ясному небу и образует легкие беловатые облака. По реке плывет расшива. Ее парус закрывает от зрителя солнце, но оно сквозит через грубую ткань паруса. Справа нагорный берег, и на дальнем плане силуэты домов и церкви Ветлянки. Но нынче путешествие особенно радостное. Радостное потому, что Айвазовский плывет не один, а со своей молодой женой. Всего второй год они женаты, и он еще не привык к своему счастью. Пожалуй, никогда к нему и не привыкнет… Теперь, кажется, судьба вознаградила его за все: за прекрасную, но мучительную любовь к Тальони, которую он столько лет подавлял в себе, за омраченные взаимным непониманием годы жизни с первой женой… Когда они разошлись, он был уже немолод, у него были взрослые дочери. В своих одиноких вечерних прогулках по Феодосии он вспоминал Тальони, Юлию Яковлевну… Дважды к нему приходила любовь, но оставила в душе только печальный след, манила радостью, которой в жизни нет… Только воспоминания о лучших днях — вот что, наверное, оставалось ему до конца дней.

Однажды в таком настроении он ехал в экипаже по Феодосии. Навстречу двигалась похоронная процессия. Обнажив голову, Иван Константинович вышел из экипажа и спросил у прохожих, кого хоронят.

— Купца Саркизова, — ответили ему.

Он знал Саркизова. Несколько раз тот приходил к нему. Когда процессия поравнялась с ним, то Айвазовский увидел идущую вслед за гробом вдову. Это была юная женщина-армянка поразительной красоты. Казалось, под погребальные песнопения соборного хора сама скорбящая мадонна идет по улицам Феодосии…

Прошло несколько месяцев. Как-то вечером он пришел на пустынный пляж. Вечерняя заря пламенела над холодным осенним морем, бросая пурпурные отсветы на свинцовые волны. На огненном фоне неба выделялась тонкая женская фигура в черной одежде. Она стояла лицом к морю, глядя в его суровый простор. Холодный ветер развевал черный креп ее шляпы. Это была вдова Саркизова. Через несколько дней он снова увидел ее. Молодая вдова выходила из церкви со знакомой ему пожилой дамой. Встретясь потом с этой дамой, он стал расспрашивать о вдове Саркизова, узнал, что она из семьи феодосийского армянина Бурназова, очень молодой выдана замуж, жила с мужем недолго и после его смерти ведет уединенную жизнь, выходя из дому только в церковь и к морю, когда там нет гуляющих.

Через год Анна Никитична стала его женой. И хотя седина щедро посеребрила голову и пышные бакенбарды и морщины прорезали высокий выпуклый лоб, он был влюблен в жену и сам себе порой повторял строки из «Хаджи Абрека»:

Да, он по-настоящему счастлив с ней. Сколько природного такта, чуткости, душевной теплоты в этой молодой, ничему не учившейся женщине. Как уважает она его искусство и понимает его, хотя не посещала музеи и не читала книг о живописи. Теперь он всюду ездит с ней, чтобы показать ей всю красоту мира. Вот на Волгу они тоже поехали вдвоем. И как оберегает она его здесь, на пароходе, от болтливости некоторых пассажиров, когда видит, что ему надо что-то обдумать или сделать зарисовки в альбоме. Только что она перехватила устремившегося к нему шумного, страдающего одышкой симбирского помещика и мило беседует с ним, не допуская толстяка к нему. Вот она что-то сказала своему собеседнику с улыбкой, и тот, склонившись в поклоне, ретировался… А она подошла к нему и стала у борта рядом, тихая, все понимающая… Иван Константинович положил свою руку на ее тонкие пальцы и с волнением повторил строки, которые не раз говорил своей молодой жене:

…На мачтах зажглись огни. День умирал. Над длинными прямыми плесами висели насыщенные багрянцем и золотом облака. К ним тихо подбирались сумерки и гасили одно облако за другим. Синие и зеленые тени окутывали реку и колыхались в такт мерному движению воды. Река стала безлюдна и пустынна. Только на берегах кое-где струились еле видные дымки над деревенькой или горел рыбачий костер около перевернутой на песке лодки. В сумерках Жигули маячили неясными причудливыми очертаниями…

С палубы третьего класса донеслось пение:

«Волга-матушка бурлива, говорят…» — завел песню высокий сильный тенор.

«Под Самарою разбойнички шалят…» — подхватили несколько голосов.

— Ты послушай, как у них хорошо получается! — встрепенулся Айвазовский. — Мне все так и кажется, что вот-вот раздастся разбойный посвист и появятся расписные челны Стеньки… Для меня Волга — это и гордая вольница Разина, и стихи Некрасова, и бурлаки Репина… Волжский романтизм… Какая в кем сила!..

Уже совсем стемнело, Жигули стали туманными призраками, река жила своей загадочной ночной жизнью. Только из ярко освещенного пароходного буфета, словно фальшивая нота в слаженном оркестре, раздавались хмельные голоса: там кутил симбирский помещик с офицерами и владельцем алебастрового завода, севшими недавно на пароход.

А хор внизу все пел, мрачно и непреклонно:

И казалось, что поют ожившие удалые молодцы Стеньки Разина.

На другой день симбирский помещик и его собутыльники — офицер и жигулевский заводчик — с самого утра назойливо приставали к художнику. Владелец завода уже не сводил своих неподвижных рачьих глаз с жены художника. Хорошее настроение у Ивана Константиновича резко испортилось.

Пароход долго огибал песчаную отмель, пока подошел к небольшой пристани. Когда с парохода бросили сходни, Айвазовский обратил внимание, что среди немногих пассажиров на палубу третьего класса поднимаются три дряхлых старика в темных вылинявших рясах с островерхими скуфейками на головах. Они робко шли по сходням, путаясь слабыми ногами в своих длинных одеждах, опираясь на посохи; за согнутыми спинами висели ветхие котомки.

— Это, наверное, старцы из какого-то скита… — заметил Айвазовский. — Может, впервые едут на пароходе. Вот у них тишина в лесных скитах…

— Мне бы хотелось побывать в таком месте… — Анна Никитична выжидательно посмотрела на мужа. — И от этой пьяной компании мы избавились бы, и там в тишине вы могли бы писать… А потом опять сядем на пароход…

— Прекрасная идея! — Айвазовский поцеловал руку жены. — Но тогда нам нужно познакомиться с этими старцами и узнать, где они сходят.

Старцы сходили через час на маленькой пристани. Они возвращались в свой монастырь из соседнего скита. Айвазовский велел снять с парохода свой багаж и погрузить его на допотопную колымагу, нанятую на пристани. В ней поместились он с женой и старцы. Вознице пришлось примоститься сбоку.

— Сам бог вас нам послал… — прошелестел сухими губами один из старцев. — До нашей обители верст пятнадцать, и все в гору… Мы бы и за два дня не добрались…

Обитель была затеряна в лесной глуши. Сразу за обочинами лесной дороги начинались чащи с их таинственным прохладным молчанием. На перекрестках дорог стояли почерневшие от непогоды кресты или висели на столбах иконы, с которых сурово глядели узкие темные лики. Вскоре донесся дребезжащий звон колокола. Суровый, заваленный буреломом лес окружал со всех сторон маленький монастырь. Древняя, рубленная из сосны церковь с одной главкой и такие же древние кельи были огорожены высоким деревянным тыном. Двор порос некошеной травой. От келий к церкви и колодцу в траве были протоптаны тропинки. Из открытых дверей церкви доносилось пение старческих голосов, пахло ладаном. Когда Айвазовский с женой вошли туда, схимники в черных рясах с нашитыми на них белыми крестами и черепами не шелохнулись: шла истовая, долгая монастырская служба. Горело всего несколько свечей, обитель была бедна. В дрожащем полумраке казалось, что шевелятся древние святители…

В скиту в это время не было богомольцев. Айвазовским отвели весь домик для приезжающих. Обед им приносили из монастырской кухни. Еда в монастыре была скудная: черный хлеб, грибная похлебка, овощи; только по скоромным дням — рыба. Правда, настоятель велел подавать гостям к чаю монастырский в сотах мед. Каждый день после обеда кто-нибудь из старцев выходил за ограду скита и кормил остатками трапезы лесных птиц, белок, зайцев, которые безбоязненно подходили к человеку. Скоро птицы и зверьки перестали бояться Ивана Константиновича и Анну Никитичну и стали брать корм и у них из рук.

В этой тихой лесной обители под гул высоких сосен хорошо работалось Ивану Константиновичу. Монастырь стоял на вершине поросшей лесом горы, и оттуда была видна лента реки среди береговых далей, с ее откосами, отмелями, островками и заводями, с зелеными пятнами заливных лугов. А над этими просторами светилось небо, дышащее летней истомой, и в нем плыли клочья легких облаков. Иногда эти облака сгущались в тучи, и тогда над Волгой повисали косые полосы короткого летнего дождя.

Неделю прожили Иван Константинович и Анна Никитична среди лесного безмолвия Жигулей. И долго после разлуки с этими местами и их обитателями они вспоминали дни, до краев наполненные светом и тишиной. В память тех дней художник написал картину «Волга у Жигулевских гор». Словно береговая стража, стоят у Волги в дымке летнего дня величавые Жигули. Могучая река царственно течет меж крутых берегов. Спокойна ее гладь, как спокойно и ясное небо, отразившееся в волжской воде.

«Черное море»

В ту петербургскую зиму Иван Константинович чаще обычного проводил вечера у Дмитрия Васильевича Григоровича. И сегодня там собрался узкий круг друзей. Айвазовский принес две небольшие голубые марины и подарил одну хозяину дома, другую — Майкову. Обласканное солнцем, голубело море у берегов Ялты, трепетали вдали серебристые паруса рыбачьих лодок.

— Задарили вы нас, Иван Константинович, — растрогался Григорович.

— Я попытаюсь сегодня отдарить стихами Ивана Константиновича, хотя знаю, что стихи мои лишь слабый лепет рядом с могучим голосом его кисти, — отозвался Майков.

— Стихи! Просим стихи!.. — захлопал в ладоши Данилевский. Майков поднялся, обратился к Айвазовскому:

Айвазовский обнял Майкова.

Через некоторое время Иван Константинович заметил, что Григорович поглядывает на часы.

— Вы кого-нибудь ждете? — осведомился он.

— Да, должен быть Достоевский. Обещался читать новые главы из «Братьев Карамазовых».

— Как? Разве роман не кончен? Не вы ли, Дмитрий Васильевич, говорили мне, что Федор Михайлович в ноябре полностью завершил роман… — удивился Данилевский.

— Это верно только наполовину, Григорий Петрович, — возразил Григорович. — Ведь роман задуман как дилогия. Первую ее часть Федор Михайлович действительно завершил в конце осени. А теперь он приступил ко второй. Первые главы обещал читать сегодня… Только плохо сейчас то, что Федор Михайлович эмфиземой измучен. Анна Григорьевна говорила мне, что и после окончания первой части дилогии отдыха себе не дал. Сразу же приступил ко второй. Он считает ее более важной, чем первую. Главным героем будет Алеша Карамазов, который из инока становится революционером… Кажется, звонок, господа… Верно, Федор Михайлович…

Достоевский поразил Айвазовского своим болезненным видом. Серые тени лежали на сильно постаревшем лице. Дыхание было трудное…

— Видел, видел третьего дня вашу выставку, дорогой Иван Константинович!.. — Достоевский обнял Айвазовского. — Нынче я днем никуда не выхожу, работаю, а вот Аполлон Николаевич все-таки вытащил меня поглядеть на ваши новые картины. Спасибо ему за это…

Достоевский сел. Рассеянно помешивая ложечкой в стакане чая, подвинутого ему хозяином, он словно выключился из окружающего. Потом глаза его оживились и он опять обратился к Айвазовскому:

— У меня теперь в рабочем кабинете ваш портрет висит, Иван Константинович. Смотрю на певца моря и пишу о море житейском, о его пучинах. — И тут же без перехода обратился к Григоровичу: — Вы извините меня, Дмитрий Васильевич, но только я обещанное не принес. Три главы написал, а сегодня уничтожил… Не получилось! Плохо получилось!..

— Неужто у вас может плохо получиться? недоверчиво покачал головой Майков.

Достоевский стиснул руки, лицо его еще больше побледнело:

— Да, плохо, плохо! Чтоб хорошо писать, страдать надо, страдать! А я теперь благополучием окружен, к изящным вещам пристрастился — богемское стекло и хрусталь собирать вздумал… Сердце кровоточить должно, когда пишешь! Босыми ногами по острым камням надо идти к правдивым страницам! И рвать и жечь то, что легко досталось!..

В ту ночь Айвазовский долго не мог уснуть. Суровые слова Достоевского легли на сердце, и Айвазовский ощущал, как растет внутреннее беспокойство… Осуди кто-нибудь другой стремление к житейскому благополучию, он бы только отмахнулся! Но Федор Михайлович затронул самое главное — как писать… Так и заснул Иван Константинович с тревогой в душе.

На другое утро, подчиняясь укоренившейся привычке, Айвазовский вошел в мастерскую. На мольберте стоял чистый холст. Он подготовил его вчера. Подготовил, чтобы выполнить обещание, данное Александре Васильевне Гейне-Самойловой, — написать для нее вид Аю-Дага, который она давно хотела иметь. Но при одной мысли, что вот сейчас на этом чистом холсте начнет возникать легкая воздушная дымка и голубовато-синее море, им вдруг овладело ощущение, близкое к отвращению…

Иван Константинович даже испугался. Вчерашнее беспокойство с новой силой возвратилось к нему… В ушах явственно зазвучали стихи Майкова, и он почувствовал, как краска стыда заливает лицо, шею… Еще вчера он был счастлив от этих стихов и от похвал Достоевского… Но сам-то Федор Михайлович в какой муке пребывает. Готов ради правды в искусстве любую казнь принять… К себе его приравнял! Говорит: «Гляжу на певца моря и пишу о море житейском»… И он не сгорел со стыда, не покаялся тут же перед этим мучеником в искусстве, что дышать одним воздухом с ним недостоин…

Не дождавшись весны, Айвазовский уехал в Феодосию. Как в былые времена, когда готовился писать «Девятый вал», он часами теперь сидел в мастерской, не прикасаясь к кистям, и все думал…

Воображение, память снова послушно воскрешали все оттенки виденных когда-либо морских бурь и ритмическое движение волн. Почему-то особенно часто вспоминались зловещие тучи и выплывающая из них луна, которые когда-то с упоением выписал на картине «Море». Долгое время ему даже казалось, что это — лучшая среди его картин. Но теперь он начинал понимать, что и «Море» и последовавшее за ним «Северное море» — все это еще дань романтизму, который глубоко засел в нем со времен ученичества у Воробьева и Брюллова. Не им ли обязан световыми эффектами, сиянием прозрачных морских вод в лучах солнца, лунными дорожками на подернутой легкой рябью поверхности моря… Может быть, тогда это было и хорошо и свежо… Но нынче, когда он тысячи раз запечатлел все эти световые оттенки, неизбежно начинаешь повторяться и — чего греха таить — поневоле впадаешь в рутину… Может, пришла пора уйти со сцены, как поступают уважающие себя и свое искусство артисты? И надо перестать писать, выставляться… Но от одной мысли об этом все в нем начинало протестовать. Нет, хотя на исходе шестьдесят третий год жизни, каждый новый день кажется значительнее и прекраснее вчерашнего. И пока так остро восприятие жизни, нельзя отказываться от участия в ней. А чем, как не живописью, может он участвовать?! Уже не раз возникало тайное сожаление, что рано перестал пристально изучать натуру, всецело положившись на свою зрительную память. Возможно, при том опыте, каким он теперь владеет, ему следует вновь вернуться к пленэру… Сейчас с ним, обогащенным знаниями и умением отбирать зрительные впечатления, не повторится то, что случилось в далекой юности, на берегах Неаполитанского залива, когда после одной неудачи он так решительно отказался от работы на открытом воздухе…

Теперь Айвазовский вновь проводил целые дни на берегу. На прогулки он теперь выходил не только с альбомом, но и с этюдником. И с каждым днем он все больше ощущал необыкновенную радость от соприкосновения с обычной, ничем не примечательной действительностью, так волновавшей его тем, что она существует, и поэтому ставшей для него значительнее самого поэтического вымысла. Наконец настал день, когда художник принялся за свою самую поэтическую картину — «Феодосия».

На полотне изображена бухта в обычный день. Но эта широкая бухта с набегающим прибоем, и сама волна, достигающая берега сильным свободным разворотом, захватывают своей мощной красотой. Светлый влажный день, голубовато-бирюзовый тон воды, силуэты судов далеко в море, затуманенные кучевые облака над берегом, возвышающимся вдали, сидящие на берегу рыбаки — все овеяно покоем. В картине, показывающей обыденную жизнь, много поэзии и раздумий. В ней все осязаемо и материально: и берег, и вода, и даже воздух, пронизанный светом.

Долго любовался своим новым творением Айвазовский. Проверял на других, какое впечатление она производит, и каждый раз убеждался, что только обращение к пленэру сможет преобразить его живопись. И хотя «Феодосия» его радовала, но полного удовлетворения художник все же не испытывал. Ему казалось, что по-прежнему он еще находится в плену голубовато-бирюзовых тонов воды, в плену прежней манеры.

Айвазовский полюбил теперь серые дни. Не те дни, когда зловещие облака плотно закрывают небо и волны вздымаются, с силой налетая и раздробляясь о берег, а когда море едва предвещает бурю и поверхность его только слегка колышется. Айвазовского все больше захватывали такие наблюдения. Вскоре его перестала удовлетворять работа на открытом воздухе на берегу. Художник понял, что наиболее удачно можно проследить начало бури в открытом море и никакое воображение не заменит ему непосредственных наблюдений. Он даже придумал название для будущей картины «На Черном море начинает разыгрываться буря».

Айвазовский нанял пароход и в серые дни, предвещающие бурю, начал выходить в открытое море…

В начале октября 1885 года в Галерее Третьякова собрались московские и петербургские художники. Они переходили из зала в зал, внимательно рассматривая картины, собранные Павлом Михайловичем. Наконец художники перешли в зал, где находилась новая картина Айвазовского. Она называлась коротко и точно — «Черное море». Художники видели картину раньше, на персональной выставке Айвазовского в Академии художеств. Уже тогда она вызвала много толков. Но вот прошло время, первые восторги улеглись, многие стали уже привыкать к тому, что Айвазовский пишет по-иному. Однако художники, только что обменивавшиеся громкими замечаниями по поводу той или другой работы, перед «Черным морем» внезапно умолкли. И в этой благоговейной тишине Иван Николаевич Крамской громко прошептал:

— Дух божий, носящася над бездною…

Никто не удивился библейскому выражению Крамского. Картина наводила на мысли о первозданном в природе. А Крамской, сделав энергичный жест в сторону многочисленных зал галереи, вдруг не то что сказал, а со страстным убеждением объявил:

— Даже здесь-то, в таком собрании, я поражаюсь смыслом и высокой поэзией этой картины!..

Стоявший рядом Третьяков неожиданно сжал его локоть и глазами указал на любопытных учеников Училища живописи, ваяния и зодчества, собравшихся вокруг: Павел Михайлович не любил громких восторгов, тем более на людях.

— Пойдемте, господа, ко мне, — обратился он к художникам.

В кабинете Третьякова разговор от картины перешел к самому Айвазовскому. Шишкин, молчавший в галерее, внезапно заговорил из своего угла, куда он забрался:

— А ведь я многим обязан в своем развитии Ивану Константиновичу… Помню, когда юношей в первый раз приехал из провинции в Москву, то по совету одного знакомого тут же отправился в Училище живописи и зодчества, где проходила в то время выставка Айвазовского и Лагорио… Надо вам сказать, что я первый раз увидел картины маслом. Из картин Айвазовского на выставке экспонировался «Девятый вал». Я был потрясен. Тогда же у меня зародилась мысль — что если моря так хороши на картинах, то чем же хуже наши леса и поля?.. Многие из нас — пейзажистов — так или иначе ведут свое начало от Айвазовского…

— Вот вы, Иван Иванович, — начал, по обыкновению конфузясь, Саврасов, — вспомнили выставку Айвазовского в Училище живописи и зодчества… А незадолго до этого на ученической выставке 1851 года был мой «Вид на Кремль». Мой дебют. Я тогда усердно изучал Щедрина, Лебедева, Штернберга, копировал картины Айвазовского… «Вид на Кремль» имел успех, хотя там еще много романтических эффектов… Во всяком случае, вы совершенно справедливо отметили, Иван Иванович, многие вышли из Айвазовского…

— Да-да, и Боголюбов тоже многое взял у Айвазовского, — снова вступил в разговор Крамской. — Умение показать прозрачность воды — это от Айвазовского. Он мне как-то признался, что в академическую пору испытывал на себе влияние его марин, ибо не было никого у нас в то время из современных пейзажистов, который бы обладал такой гаммою красок.

— Зато потом и отблагодарил Ивана Константиновича: всюду распространялся о его картинах, называя их за яркие краски подносами… — едко заметил Третьяков.

— Может, и я в этом повинен, — вздохнул Крамской, — ваш упрек, Павел Михайлович, — камешек и в мой огород… Вы, по-видимому, вспомнили, как в 1875 году я по вашей просьбе осматривал выставку картин Айвазовского в Академии и ни одной из них не рекомендовал приобресть… Я тогда еще писал вам, что таких чистых и ярких тонов, как на картинах Айвазовского, я не видал даже на полках москательных лавок… Ну, что ж, я и сейчас повторю, что он пишет много неважного, но между тысяч его картин есть вещи феноменальные, особенно «Черное море», которое у вас… — Крамской снова загорелся, как недавно в галерее, от волнения он даже слегка пришептывал. — Это одна из самых грандиозных картин, какие я только знаю. На ней ничего нет, кроме неба и воды, но вода — это океан беспредельный, не бурный, но колыхающийся, суровый, бесконечный, а небо еще бесконечнее…

После взволнованной речи Крамского все долго молчали.

— Я все размышляю, в чем секрет «Черного моря», — задумчиво произнес Шишкин, — но особенно поразил меня рисунок в изображении волн; тут, я вам скажу, так прорисованы сложнейшие их изгибы, что прямо теряешься… Волны так и вздымаются — одна за другой. На них пока только небольшие гребешки. Но подождите — вот-вот море разгуляется…

— А я вот о чем думал, — воспользовался паузой Саврасов. — Отчего такое небо на картине у Ивана Константиновича? Вы заметили, что оно покрыто многими слоями туч, они-то и подчеркивают его глубину или бесконечность, как приметили вы, Иван Николаевич… А написаны тучи-то как: те, что более низкие и кучевые у горизонта — в лиловых тонах со стальными тенями. А колорит воды! Глубина воды синеватая, глухая, и лишь по краям двух волн переднего плана заметны зеленоватые прозрачные тона, это оттого, что там падает более сильный свет… Надо же так уметь! А все потому, что Иван Константинович поэт моря и чувствует природу, чувствует… И еще оттого, что к пленэрной живописи обратился, а она, голубушка, таит в себе такие возможности, что дух захватывает…

— Господа, — тихо промолвил Третьяков, — я очень рад и за русскую живопись, и за Айвазовского, и за себя, что его «Черное море» в собрании Галереи; во всем этом я вижу и вашу заслугу: новым пониманием живописи вы и его заставили призадуматься, искать новые пути. А ведь человеку почти что семьдесят лет… Теперь он принадлежит новой живописи, хотя и не передвижник…

— Не передвижник, зато подвижник! — откликнулся Крамской. — Айвазовский имеет право на внимание к себе со стороны истории… Он звезда первой величины, и не только у нас, а в истории искусства вообще…

По выходе из Галереи Крамской и его друзья не разошлись, а направились по узкому переулку к Москве-реке. По дороге они еще продолжали говорить об Айвазовском.

Обед у передвижников

Иван Константинович негодовал… Что они заладили — вот человек молодеет, возраст не имеет власти над ним, ах, какой он молодец!.. Такие похвалы даже оскорбительны: ведь ежели так хвалят за то, что почти в семьдесят лет рука у него не слабеет, то не очень-то это все лестно… Что годы его считать! Он сам совершенно этим не занят, а как будто его это должно больше других касаться… Но он думает не о прожитых годах, а о тех, которые еще проживет. А жить он будет еще долго. Нашли чему дивиться. Работать надо… И хотя вчера поздно засиделся у Дмитрия Васильевича Григоровича, он сегодня встал, как обычно, и принялся за работу. И работалось так хорошо над новой, начатой уже в Петербурге картиной «Волна, ударяющаяся о берег». А за завтраком подали ему письмо от Брюллова, и сразу исчезла та внутренняя сосредоточенность, без которой он не может работать… Взять бы и ответить Павлу Александровичу: благодарствую, мол, дорогой, но извините, я никак не могу принять приглашения отобедать у вас… Так нет же, не может он так написать: Павел Александрович человек душевно чистый, искренне поклоняющийся искусству, сам прекрасный пейзажист и отличный музыкант, а главное, племянник Карла Павловича Брюллова…

При других обстоятельствах принял бы приглашение Павла Александровича и успел бы еще до обеда несколько часов поработать, но чувствует, что нынче обед не обычный… Чует сердце, что все устроено Крамским и его друзьями. Выставка, открытая на днях в Академии, вызвала много толков, и теперь Крамской ищет случая поговорить о ней… Правда, особенных причин для беспокойства быть не должно: Третьяков передавал лестные слова Крамского про «Черное море», и вчера Дмитрий Васильевич рассказывал, что встретился с Крамским на выставке, тот все восхищался и несколько раз повторил: «Вот человек — молодеет. И какой он молодец! Завидная организация!» Правда, Дмитрий Васильевич мялся, а потом все-таки выложил и остальное, сказанное Крамским: «Конечно, Айвазовский много пишет неважного, но рядом, тут же иногда дает вещи, чудесные в полном смысле слова…» Утром, до работы, он заставил себя забыть об этом разговоре у Григоровича, но теперь все в нем всколыхнулось… Обидно! В сто крат обиднее еще и потому, что хула исходит от людей, которых он уважает как художников, с которыми многое его роднит… Ну что ж, он нынче поговорит с ними начистоту. Пора, давно пора убрать камни, мешающие их совместному движению по одной дороге… Ведь все они стремятся к одной цели. Даже Боголюбов и тот нынче близок ему. Бог с ними, с пересудами, будто Боголюбов его марины именует подносами и что якобы Боголюбов говорил: «Я писал картины месяцами, если не годами, а для него довольно было иногда трех-четырех часов, чтобы заполнить полотно и тут же продать его за тысячу и более рублей». Так ли оно или не так, говорил ли так Алексей Петрович про него или все это досужие преувеличения людей, любящих посплетничать, — не это главное. Вчера от Дмитрия Васильевича узнал подробности об организации Боголюбовым музея в Саратове и мысленно поклонился ему…

Когда Айвазовский приехал к Брюллову, гости уже были в сборе. Как и предполагал Иван Константинович, у Павла Александровича нынче собрались члены Товарищества. Было шумно, весело — пейзажист Ефим Ефимович Волков рассказывал о своем вояже за границу совместно с Брюлловым. Айвазовский, смеясь, любовался Павлом Александровичем: тот хохотал вместе со всеми, будто вовсе не про его невероятную рассеянность рассказывали анекдот.

Но внезапно, что-то вспомнив, Павел Александрович стал моментально серьезным и обратился к Айвазовскому:

— Иван Константинович, что мы сегодня играть будем? Из Глинки или из Моцарта? Давайте из Глинки… Вы ведь его знали… Господа, известно ли вам, что Иван Константинович играл на скрипке самому Глинке?.. Понимаете — самому Глинке!..

И тут же Павел Александрович начал вполголоса напевать романс «Сомнение»…

— Молодец вы, Павел Александрович, — вступил в разговор Крамской, — хорошо, что припомнили, как Иван Константинович всегда действовал и на Глинку и на нас, грешных… На днях был я на выставке в Академии, Иван Константинович, и долго любовался вашей новой картиной «Гроза в море». Так изобразить величественный и грозный момент удара молнии — доступно только вам!.. Извините, Иван Константинович, — Крамской заговорил горячо, торопливо, чтобы помешать Айвазовскому остановить его, — я не шаркун и всегда был далек от того, чтобы говорить комплименты… Вот и сейчас не могу удержаться, чтобы не упрекнуть вас: зачем рядом с «Грозой в море» вы поместили картины «Первое извержение Везувия» и «Разрушение Геркуланума и Помпеи»? Эти подражания Карлу Брюллову…

— Позвольте, Иван Николаевич, — вмешался Брюллов, — надо понимать, чем была «Помпея» Карла Павловича для его учеников… Она озарила целую эпоху, к которой принадлежит Иван Константинович…

— Вы знаете, Павел Александрович, мое мнение о Карле Павловиче. Хотя пять лет назад после моей публикации в «Историческом вестнике» вы и обиделись на меня, но я могу и сегодня повторить, что Брюллов — это высокоталантливый художник, воспитавший целое общество в известном направлении. А в настоящее время он не оказывает никакого влияния на наше искусство, даже следов от этого влияния не осталось… А Иван Константинович, который дает вещи чудесные в полном смысле слова, не вправе все написанное им выставлять… Неважные вещи такого мастера, каким является художник Айвазовский, могут испортить вкус публики и служить во вред…

— Кто из вас без греха, пусть первый бросит в меня камень… — отрывисто произнес Айвазовский.

— Не требуем ли мы от Ивана Константиновича больше, чем от самих себя? — с горячностью подхватил Брюллов. — Все ли написанное нами так значительно? Да взять хотя бы, Иван Николаевич, ваши многочисленные портреты… Ведь бывает, и по фотографиям пишете… Стало ведь модным иметь портрет от Крамского… Как платье от модного портного или колье от модного ювелира…

Тут Брюллов спохватился: несмотря на горячность, был он человек щепетильный и избегал оскорблять или задевать самолюбие других. Поэтому, увидев, как при его последних словах Крамской страшно побледнел и как бы отшатнулся, словно от удара, Брюллов поторопился обратиться к Айвазовскому:

— А у вас, Иван Константинович, я бы с радостью поцеловал руку, руку, написавшую «Черное море»… И это почти в семьдесят лет! Мы, грешные, если доживем, то от слабости зрения не сможем отличить один тон от другого…

— В этом вы совершенно правы, — подхватил Крамской, успевший справиться с собой, — и поэтому я желал бы, чтобы мы все вспомнили, что скоро исполнится полвека, как Иван Константинович служит искусству, и следует отметить юбилей…

Все захлопали в ладоши, а Брюллов налил вина и воскликнул:

— За Ивана Константиновича Айвазовского, за его жизнь в искусстве!

Все потянулись с бокалами к Айвазовскому. После того когда все успокоились, даже был назначен день юбилея. И тут неожиданно Айвазовский налил свой бокал, попросил других сделать то же и поднялся с бокалом в руке:

— А теперь я предлагаю тост за отсутствующего, но уважаемого художника…

За столом все умолкли и выжидательно глядели на Айвазовского.

— За Алексея Петровича Боголюбова, — продолжал Айвазовский, — отличного художника и прекрасного гражданина!

Крамской первый, а за ним и все остальные стали бурно благодарить Ивана Константиновича. Они любили Боголюбова за яркое дарование, за то, что, вынужденный жить из-за болезни за границей, он и оттуда продолжал деятельно участвовать во всех делах передвижников. Особенно приятно было, что именно Айвазовский вспомнил о нем, когда они собрались вместе. Тут же за столом составили телеграмму и послали в Париж Боголюбову.

Долго засиделись в этот вечер художники. Все разговоры теперь велись вокруг Боголюбова, о том, как добился он открытия Музея Радищева в Саратове.

— Целых восемь лет тянулась история с музеем, — говорил Крамской. — Алексей Петрович рассказывал, что пришлось ему даже обращаться к всесильному Победоносцеву. Тот его все уговаривал: «Что касается до меня, то я готов помочь. Думать обо всем можно, но действовать следует благоразумно, чтобы не испортить хотя и благое дело. Не будь у вас радищевского вопроса, конечно, его решили сейчас же… Зачем вы не хотите дать музею свое имя — ведь вы человек известный…». Но Боголюбов был тверд в намерении увековечить память своего деда Александра Николаевича Радищева… Дело затянулось. Тогда Алексей Петрович написал в Саратовскую Думу ультиматум, что отдаст свои художественные коллекции другому городу. Отцы города, зная решительный характер своего земляка, наконец поспешили приступить к строительству здания для музея… Вы бы видели, как был счастлив Боголюбов, когда прошлым летом приехал из-за границы на открытие музея. Я болел и не мог поехать в Саратов. Но присутствовавшие там мне рассказывали, что в день торжества там побывало две тысячи семьсот человек, а на улице стояли толпы. Радищевский музей — первый народный музей, и не только в провинции, но в России вообще. Туда открыт свободный вход народу…

— Вы знаете, господа, когда вчера у Григоровича я узнал, что представляет из себя музей в Саратове, мне захотелось выразить свое уважение Алексею Петровичу. Подумать только, даже Галерея Третьякова и та является частным собранием, а Боголюбов передал неслыханной ценности собрание в собственность родному городу!.. Исполать тебе, Алексей Петрович, истинно русскому художнику и гражданину!

— Честь и слава и вам, Иван Константинович, — произнес Брюллов, — Вы первый показали пример, построив в Феодосии здание для Музея древностей и открыв картинную галерею…

— Разве можно сравнивать мою галерею с коллекцией Боголюбова! — замахал руками Айвазовский. — А главное — какое завидное упорство в достижении цели!..

Поздно вечером передвижники вышли от Брюллова. Уже из экипажа Айвазовский еще раз пожал всем руки. А Крамского притянул к себе и крепко поцеловал. На какое-то мгновение Крамской прижался головой к груди Айвазовского. Иван Николаевич сам удивился своему порыву: такое с ним случалось редко…

Братство

Нынче распорядок дня будет нарушен. И Айвазовский сам рад этому событию. Наконец-то приехал Репин и они приступят к давно задуманной картине.

Репин! Давно они знают друг друга, а подлинное сближение началось в ту памятную зиму, когда шла война с турками. Иван Константинович на всю жизнь запомнил хмурый зимний день, когда после полудня 2 января 1878 года в Петербурге была получена телеграмма командующего войсками Одесского военного округа. В ней сообщалось: «В дополнение телеграммы N 5 доношу, что после 12¹/₂ часов бомбардировка турками Феодосии не возобновлялась, а в седьмом часу броненосцы отошли на запад. В доме Айвазовского бомба пробила две стены и разорвалась в зале». Позже стали известны подробности. Передавали, что в феодосийском доме осколком бомбы был разбит его бюст. Вечером у Айвазовского собрались знакомые художники. Позже всех явился Репин. Еще в дверях Илья Ефимович возбужденно произнес:

— Разрешите вас обнять, дорогой Иван Константинович. Воистину скажу: Айвазовский в скульптурном изображении пал жертвою войны. Турки как бы мстят вам за свое поражение.

От волнения он ничего тогда не смог ответить, а только расцеловал Репина. Усаживаясь на свое любимое место у овального стола, Репин добавил:

— Мы с вами, Иван Константинович, в своем роде однополчане: оба бьем по зарвавшимся янычарам. Вы своими бесчисленными картинами о победах русского флота над турками, я же своим замыслом о запорожцах.

— Это вы верно сказали, Илья Ефимович. Никто не упрекнет, что мы, художники, не воюем с неприятелем. Каждая победа наших войск на суше или на море радует меня, как русского в душе, и дает мысль, как художнику, изобразить ее на полотне.

— Скажите, Иван Константинович, — снова заговорил Репин, и глаза его стали печальными, — что слышно о положении ваших соплеменников? В Турции ведь проживает много армян.

— Да, мой друг, не только в Турции, по и в Болгарии, где идут бои. Мне пишут, что армяне, помогающие русским войскам, при оставлении ими вражеской территории уходили вместе.

— Как же они теперь будут?

— Молодые армяне участвуют в боях вместе с русскими солдатами, а старики, женщины, дети перешли на положение беженцев. И хорошо сделали. Есть сведения, что во многих местах турки намереваются устроить резню.

Репин порывисто поднялся.

— Я ведь не из простого любопытства расспрашиваю, Иван Константинович… Я с Украины и люблю ее всем сердцем. Кому же неведомо, сколько горя испытали украинские люди в турецкой неволе! Сколько наших погибло там… Разве забудутся времена, когда турецкие полчища совместно с татарами топтали и кровью заливали украинскую землю, жгли села, города, глумились над женщинами, убивали стариков, детей… Страшно вспомнить! А теперь турки над армянами, болгарами, греками глумятся. Сколько семей осталось без крова, без хлеба… Так вот, Иван Константинович, я хотел бы чем-нибудь помочь несчастным беженцам — армянам. Научите, как это сделать.

11. Среди волн. 1898

12. Штиль у крымских берегов. 1899

— Спасибо, друг! Не от меня одного, от всех обездоленных войной спасибо! Я думаю отправиться в Феодосию в ближайшие дни. Ходят слухи, что в Крыму появились первые беженцы — армяне и греки. А от вашей помощи, Илья Ефимович, не откажусь и благодарю вас за нее, как русский художник русского художника и как армянин — брата-славянина.

Он приехал в Феодосию ночью. В доме засуетились, забегали с фонарями. Он прошел прямо в зал. Там уже не было никаких следов недавнего разрушения: к его приезду постарались закончить ремонт. Он отказался от ужина и сразу лег в постель, утомленный дорогой.

Проснулся рано от ощущения тревоги и начал одеваться. Тревога подгоняла его, заставляла торопиться, а куда — и сам не знал. Вышел на балкон. Рядом шумело море. Несмотря на январь, пахло весной. Он долго стоял, вглядываясь в сторону портовых причалов, ему казалось, что там двигается что-то черное и большое. Наконец стало рассветать, и он разглядел, что на бульваре расположились люди со своими пожитками, беженцы, прибывшие ночью в Феодосию. Сердце дрогнуло, и художник поспешил к выходу. Слуга набросил пальто на плечи и хотел сопровождать. Он отрицательно покачал головой.

Город еще спал, но люди на бульваре не спали. Каждая семья примостилась у своих жалких пожитков; женщины и дети, закутанные в одеяла, смотрели воспаленными глазами на пустынную улицу чужого города. В этих глазах была нечеловеческая усталость. Они уже все видели, эти глаза, и самое страшное — смерть близких… И все же жажда жизни была сильнее смерти. Где-то в сердце таилась надежда на спасение. Рядом с женщинами и детьми, сгорбившись, сидели старики. Лица всех — женщин, детей, стариков, — почерневшие от дорожной пыли и голода, были обращены в одну сторону: туда, где виднелся красивый дом с львами у подъезда, его дом…

Вдруг люди зашевелились. Они увидели, что к ним быстрыми шагами шел, почти бежал хорошо одетый человек в небрежно наброшенном на плечи пальто, с непокрытой головой. Вот он приблизился настолько, что беженцы уже смогли разглядеть высокий лоб, густые черные брови, пышные бакенбарды. Все вскочили, только тяжело больные остались лежать на земле, но и они пытались приподняться.

— Это он, дети мои! — громким голосом воскликнул восьмидесятилетний Сероп Бейлерян. — Ованес Айвазян не оставит своих братьев и сестер в беде!

Глаза старика вспыхнули, он выпрямился во весь свой богатырский рост и протянул руки навстречу. Айвазовский увидел этот полный глубокой веры жест старого армянина, услышал его восклицание, душа его переполнилась любовью к родным по крови, исстрадавшимся людям, и сердце чуть не разорвалось от боли и сострадания. Старый Сероп шагнул ему навстречу. Он обхватил старика, и оба заплакали.

В этот день в Феодосии не хватало извозчиков. Они все были заняты перевозкой беженцев в загородное имение художника.

Иван Константинович был так глубоко погружен в воспоминания, что вздрогнул, когда услышал рядом голос Репина. Прикрывая рукой глаза от ослепительных солнечных лучей, Илья Ефимович вглядывался в прозрачно-голубой воздух над холмами за Феодосией.

— Сейчас я понимаю, — сказал он, — почему от ваших картин веет такой праздничностью.

— Такое освещение в летние дни здесь обычно. Пушкин посетил Феодосию в августе и видел ее такой же. Он остановился у Броневского. Вон недалеко его дом. — Айвазовский указал на белый особняк в глубине сада, спускавшегося прямо к морю. О Пушкине он сказал как о живом. Репин это сразу почувствовал.

— Я завидую вам, Иван Константинович. Вы видели Пушкина. Я начинаю верить, что нам удастся написать поэта, прощающегося с морем.

— Ну вот и отлично! Значит, я недаром заманил вас сюда. Здесь даже стихи Пушкина звучат по-иному. Вот послушайте:

Айвазовский задумался. Стихи он прочел проникновенно и просто, наслаждаясь их гармонией.

— «И сладостно шумят полуденные волны…» — медленно повторил Репин. — Да, Иван Константинович, никто из живописцев так не ощущал мир Пушкина, как вы. Кстати, вы обещали показать свою картину «Пушкин у скал Аю-Дага».

— Свое обещание, Илья Ефимович, исполню нынче же. Вот после завтрака поедем в мою летнюю мастерскую. Там и покажу свои последние работы.

…День был жаркий, воздух стоял неподвижно, даже в тени нечем было дышать. Айвазовский и Репин подошли к небольшому белому домику, утопавшему в зелени. Лохматая собака, лежавшая у калитки, бросилась к Айвазовскому с радостным визгом. Репин, наблюдая эту сценку, весело рассмеялся. В этот момент собака помчалась по аллее, ведущей к дому, навстречу старику могучего телосложения, с длинной седой бородой. То был Сероп Бейлерян. Айвазовский поспешил ему навстречу, а Репин остановился, очарованный величием и благородной осанкой старика.

Не выпуская руки Айвазовского, старый Сероп приблизился к Репину и с достоинством поклонился. Его движения были спокойны и сдержанны.

В просторной чистой комнате стояла прохлада. Старый Сероп усадил гостей, предложил им свежий янтарный мед в сотах и только что собранные с гряд огурцы.

— Будто на родную Украину попал! — пришел в восторг Репин. — Только там к меду подают свежие огурцы.

— Это лакомство я перенял в соседней деревне, где у меня появились друзья, — пояснил Сероп.

— В какой деревне? — живо заинтересовался Айвазовский.

— В Джума-Эли, Ованес. Мои друзья просили меня сообщить им, когда ты приедешь. У них новая беда с арендой земли. Вся их надежда на твое заступничество.

Айвазовский тут же велел послать за крестьянами из Джума-Эли. Когда Сероп вышел, Репин поднялся и подошел к стене, на которой висел портрет молодой красавицы армянки в крестьянской одежде.

— Какое прекрасное трагическое лицо! Как верно схвачен характер, хотя видно по всему, что художник совершенно не знаком с техникой живописи…

— Я вас очень прошу, Илья Ефимович, — заволновался Айвазовский, — не расспрашивайте старика об этом портрете. Это страшная семейная трагедия. Я вам потом сам расскажу…

— Ты неправ, Ованес, — сказал Сероп, входя в комнату, — наш гость — русский художник. Ты мне сам рассказывал, что у него отзывчивое сердце. Он написал великую картину о страданиях своего народа — «Бурлаки». Видишь, я даже запомнил это трудное слово. Он поймет и страдания нашего народа.

Старик уселся против портрета и устремил на него скорбный взгляд.

— Эта молодая женщина — моя племянница, дочь моего старшего брата Мушеха, звали ее Сона. Красота ее была необыкновенна. Юноши из богатых домов мечтали назвать ее своей женой. Но она полюбила бедного Мартироса, который имел благородное сердце, но был, как говорят русские, гол как сокол… Зато он умел петь и рисовать. Вот этот портрет Соны он рисовал. Они поженились. Жили в нужде, но любили друг друга. Сона родила мальчика. После этого красота ее еще больше расцвела. Однажды Сону увидел владелец замка Сулейман-бек. Он позвал к себе Мартироса, чтобы оказать ему «милость». Бек велел дать ему полосу земли, семена для посева и соху. Мартирос был счастлив и от души благодарил бека. Он, не раздумывая, подписал долговое обязательство, которое подсунул управляющий бека. Наступила осень, Мартирос собрал хороший урожай. Он мечтал продать половину зерна и на вырученные деньги купить одежду жене и сыну. Но пришел управляющий бека и забрал весь урожай за пользование землей, за семена и долговые проценты. Три года мучился несчастный Мартирос, а долговые проценты в пользу бека все увеличивались. Не выдержал Мартирос и решил бежать на чужбину, чтобы заработать достаточно денег и освободить свою семью. Этого только и ждал проклятый бек. Через несколько дней после бегства Мартироса он ночью ворвался в хижину Соны и пытался ее обесчестить. Но Сона выхватила у бека его кинжал и вонзила ему в грудь. Она схватила ребенка и побежала в соседнюю деревню к своему отцу — моему старшему брату Мушеху. Не прошло и часу, как брат бека и его слуги ворвались в дом моего брата и перерезали всю семью…

Слезы брызнули на бороду Серопа.

— Дорого заплатил Мартирос за одну полосу земли!.. — раздался вдруг глухой старческий голос.

Айвазовский и Репин оглянулись. На пороге сидели крестьяне из Джума-Эли. Они вошли потихоньку и слушали из-за приоткрытой двери рассказ старого армянина.

Сероп вытер глаза и велел своим друзьям поведать Айвазовскому о постигшей их беде. Старики рассказывали долго, обстоятельно, боясь упустить из виду малейшую подробность. Из их рассказа Айвазовскому и Репину стало ясно, что деревня переживает настоящую трагедию. Крестьяне по неграмотности пропустили срок возобновления договора на аренду земли. Этим воспользовался один богатый феодосиец. Он поспешил взять аренду, а с крестьян за пользование землей стал брать во много раз больше, чем они платили до сих пор. Айвазовский попросил у Серопа пузырек с чернилами и тут же сел писать одному влиятельному другу в Симферополь: «Податели деревни Джума-Эли едут с прошением к губернатору. В самом деле поступили жестоко против них… Губернских ведомостей они не читают и вдруг узнают, что аренда осталась за каким-то феодосийцем, который, вероятно, будет душить их немилосердно, — а их 110 дворов. Спасите этих несчастных…». Потом он написал прошение на имя губернатора от всех жителей деревни. Айвазовский прочитал все старикам и хотел вручить им оба письма, но Репин остановил Айвазовского.

— Разрешите мне, Иван Константинович, быть подателем этого письма и прошения. Когда-то в Петербурге я просил вас принять мою помощь для беженцев-армян. Вы сами приютили их в своем имении, дали им землю. Этим вы доказали, что гений и добро неразлучны. На этот раз долг художника и человека повелевает мне начать и выиграть битву за крестьян Джума-Эли.

Через несколько дней Репин был в Симферополе. На постоялом дворе он разыскал ходоков из Джума-Эли, впавших в уныние. Друг Айвазовского принял их, выслушал, обнадежил, но потом внезапно выехал куда-то по делам. В тот же день Репин был у губернатора.

— Учитывая ходатайство ваше и Ивана Константиновича, — говорил губернатор, — я сегодня же дам распоряжение правителю моей канцелярии аннулировать договор с почтенным феодосийским негоциантом, хотя, откровенно говоря, это против всяких правил, ибо крестьяне сами виноваты… — губернатор выдержал паузу, а затем любезно, но многозначительно добавил: — А вы, почтеннейший Илья Ефимович, задержались бы в нашем городе и заодно написали бы портрет кого-либо из членов моего семейства…

На другой день Репин провожал крестьянских ходоков, радовавшихся благополучному исходу дела. Прощаясь со стариками, художник обещал навестить их. А сам вернулся в губернаторский дворец отрабатывать своею кистью сговорчивость губернатора. Через неделю он был снова в Феодосии.

Через всю жизнь пронес Айвазовский любовь к Пушкину.

— Поэт сделался предметом моих дум, вдохновения, длинных бесед и расспросов о нем, — признавался Айвазовский близким друзьям.

Шесть картин, посвященных Пушкину, написал художник. Но все они не доставляли ему полной радости. Слишком хорошо знал художник свои весьма ограниченные возможности в портретной живописи… Вот почему теперь он был так счастлив от мысли, что ему удалось уговорить Репина. А Репин требовательно расспрашивал Айвазовского о Пушкине — как выглядел поэт, какие у него были характерные черты, жесты, манера одеваться, о каждой черточке великого поэта допытывался Репин у Айвазовского.

— Вспоминайте, вспоминайте, Иван Константинович! Ворошите в своей исключительной памяти те далекие дни, когда вы, счастливец из счастливцев, видели его, разговаривали с ним, глядели ему в глаза, ощущали в руке тепло его ладони…

И Айвазовский вспоминал…

Работа с Репиным спорилась. Вскоре на полотне стал возникать образ поэта. Пушкин прощается с Черным морем. Поэт стоит на скалистом берегу. Сняв шляпу, он обращается в последний раз к любимому морю:

В картине гармонично слились образы Пушкина и моря. Так же слилось воедино творческое воображение обоих художников, когда они писали вдвоем картину: Репин — Пушкина, Айвазовский — море и скалистый берег.

Учитель

Стояла русская зима. Художник Вардан Махохян приехал в Петербург. Махохян был маринист. Его картины становились уже известны, но все же не удовлетворяли его. В Берлинской Академии, где он учился, среди профессоров не было ни одного выдающегося мариниста. Махохян мечтал о встрече с Айвазовским. Обстоятельства привели его в Париж. В Париже друзья ему советовали встретиться с другим знаменитым русским маринистом — Боголюбовым. Боголюбов принял Махохяна, показал свои картины, долго беседовал с ним. Во время беседы зашла речь об Айвазовском. Боголюбов сказал:

— Хотя мы с Айвазовским следовали одному направлению, но никогда не мешали друг другу. Я всегда был натуралист, а он идеалист — я вечно пишу этюды, без которых создавать картины для меня немыслимо, он же печатно заявлял, что это вздор и что писать надо по впечатлениям, посмотрев на природу…

Марины Боголюбова не взволновали Махохяна: они были хорошо обдуманы, но в их исполнении не ощущалось поэтического вдохновения.

Уже перед отъездом из Парижа Махохян случайно оказался в одном армянском доме. Там он и увидел большую картину Айвазовского «Неаполитанский залив в туманное утро». Махохян был покорен поэтичностью картины, ее реалистической выразительностью и исполнительским мастерством. После этого Махохян решил непременно ехать в Россию к Айвазовскому. В Петербурге он узнал, что Иван Константинович в эту зиму раньше обычного уехал в Феодосию. Молодой художник отправился следом. В Москве Махохян задержался и несколько раз приходил в Галерею к Третьякову смотреть «Черное море».

Русская зима пленила художника, и он стал писать картину «Зима в русской деревне». Когда она была окончена, новые друзья, появившиеся у него в Москве, предлагали показать ее Третьякову, они считали, что Третьяков обязательно ее приобретет.

— Не могу, — отвечал Махохян, — я повезу ее Айвазовскому.

Владелец феодосийской гостиницы с большим вниманием слушал иностранца, рассказывавшего, что он художник и приехал в Феодосию познакомиться с Айвазовским.

— Простите меня, господин, — хозяин гостиницы почтительно поклонился, — но я никак не могу отвести вам помещение…

— То есть как не можете? — удивился Махохян. — Я устал с дороги и нуждаюсь в отдыхе. Я уже вам говорил, что приехал издалека к Айвазовскому…

— Вот потому-то я и не могу оставить вас у себя, — живо откликнулся хозяин. — Айвазовский мне не простит, что под моим кровом остановился его гость. Понимаете, его гость!.. — Хозяин от волнения размахивал руками.

В самом начале разговора гостиничный слуга исчез. Теперь он снова появился, но уже не один, а со служителем Айвазовского.

— Ну вот, — сразу успокоился хозяин, — за вами уже пришли от Айвазовского.

На другой день за завтраком Айвазовский выговаривал Махохяну:

— И вам не стыдно, Вардан, явиться ко мне в Феодосию и искать пристанища на ночь в гостинице…

Айвазовский обращался к гостю по-французски, но смущенный Махохян стал оправдываться по-армянски.

— Слышите, дети, — у Айвазовского радостно заблестели глаза, и он повернулся к своим дочерям и внукам, — он не отворачивается от своей народности, хотя живет в Европе…

— Ну, теперь, — по-французски сказала гостившая у отца Жанна, — вы попадете в фавор у папа, Вольдемар…

— Вардан… — тихо поправил Махохян.

— Ах, какой молодец! — воскликнул Айвазовский. — Хоть вы научите их истинному достоинству… А то чураются и своей нации и родного языка…

Жанна оказалась права: Махохян сразу покорил Айвазовского и Иван Константинович тут же после завтрака пригласил его в мастерскую. В жизни Махохяна начались феерические дни. На мольберте Айвазовского одна картина сменяла другую. Айвазовский раскрывал перед ним все свое умение. Каждый вечер Махохян проводил в кругу семьи Айвазовского. Он или рассказывал о Германии или аккомпанировал Жанне. Под музыку и разговоры Иван Константинович просматривал альбомы и папки с рисунками и время от времени наносил на лист бумаги варианты композиции будущей картины. В эти минуты никто не обращался к художнику, погруженному в обдумывание работы. А когда приходило нужное решение, Иван Константинович сам присоединялся к общему разговору. Махохян только удивлялся, когда на другое утро старый мастер уверенно подходил к чистому холсту.

Прошло уже несколько дней, как Махохян гостил в доме художника и каждое утро отправлялся вместе с ним в мастерскую. В субботу после полудня в мастерскую стал снизу доноситься шум. Айвазовский сказал служителю:

— Пойди, Петя, и скажи, чтобы шли сюда…

Через несколько минут студию заполнили гимназисты… Поздоровавшись, они тихо стали за стулом Айвазовского, на который он время от времени присаживался, и стали наблюдать за его работой. Спустя некоторое время Иван Константинович положил кисти и предложил ученикам идти смотреть их работы. Юноши устремились вниз, в галерею. Айвазовский пригласил Махохяна с собой. В громадном зале, где висели последние работы Айвазовского, у мольбертов ждали ученики. Айвазовский подходил к каждому. Если ему что-нибудь не нравилось, он, ничего не говоря, брал у ученика карандаш или кисть и поправлял. И от легкого прикосновения кисти все оживало… Ученики с вниманием и восторгом следили за поправками учителя.

— Пора обедать, господа, — сказал Айвазовский, когда раздался удар гонга.

Гимназисты, не смущаясь и не отговариваясь, направились в столовую. Махохян догнал юношу, привлекшего его внимание еще в мастерской. Возле его мольберта Айвазовский простоял дольше, чем у других, и отошел, ничего не сказав.

За столом Айвазовский усадил этого юношу рядом с собой и несколько раз напоминал ему:

— Котя, не пари за обедом в облаках, насыщайся и пищей телесной…

— У меня сегодня нет аппетита, Иван Константинович… — пожаловался гимназист.

— Почему? В твои годы должен быть прекрасный аппетит.

— Голова немного болит…

— Отчего же вы, Котя, сразу не сказали? У меня есть хорошие порошки… — забеспокоилась Жанна. — Выпейте сейчас и к концу обеда забудете о боли…

Когда гимназиста заставили выпить порошок, Айвазовский снова заговорил:

— Мне хочется, друзья, чтобы каждый из вас выработал в себе полезную и приятную для себя и окружающих черту характера: ни при каких обстоятельствах, даже в болезни, не терять чувства юмора. Это очень помогает, иногда лучше, чем порошки. Как пример могу привести вам покойного моего друга — артиста и драматического писателя Петра Андреевича Каратыгина, брата знаменитого трагика Василия Каратыгина. Его куплеты, эпиграммы, послания сохранили нам его блестящий юмор. В последние годы своей жизни Петр Андреевич жестоко страдал аневризмом. Удушье заставляло его проводить дни и ночи в своем кресле. Но и в таком плачевном положении он не утратил юмора. Однажды я пришел к нему в первый день пасхи. Похристосовались, и я спросил его, не лучше ли ему, а он тут же ответил мне экспромтом:

Когда доктора стали находить у него первые признаки водянки, я этого не знал и при встрече заметил ему, что он не исхудал. Петр Андреевич на это с улыбкой возразил мне:

— Если у меня вода, то мне мудрено иссохнуть…

— Еще, еще расскажите, Иван Константинович!.. — стали просить гимназисты.

— Извольте. Однажды в обществе кто-то заметил, почему Людовик-Наполеон принял титул Наполеона III? «Оттого, тотчас же ответил Каратыгин, что второго Наполеона быть более не может…» На похоронах Крылова какой-то приехавший из провинции господин попросил Каратыгина показать ему, где министр народного просвещения. «В гробе», — сказал Каратыгин, показывая на тело Ивана Андреевича Крылова. «А я думал, что министр просвещения вот этот, в звездах», — сказал провинциал, указывая на настоящего министра графа Уварова. «Нет, — отвечал Каратыгин, — то наш баснописец, он в отчетах своих басни пишет…»

За все дни, проведенные в этом гостеприимном доме, Махохян еще ни разу не видел Айвазовского таким оживленным и жизнерадостным. «Наверное, только у художников Возрождения, — подумал Махохян, — существовали такие отношения между учителем и учениками».

После обеда ученики не разошлись, а перешли в гостиную. И здесь они чувствовали себя привычно, каждый занимался чем хотел: кто углубился в шахматы, кто склонился над журналами, кто музицировал. И вместе с юношами веселился Иван Константинович. Только когда наступил вечер, Айвазовский отпустил своих учеников:

— Ну, теперь по домам. А то вас уже заждались…

На другой день Айвазовский долго гулял с Махохяном. День выдался необычайно теплый. Внезапно притих резкий февральский ветер, небо очистилось от серых, угрюмых туч и приветливо заголубело над сразу повеселевшей Феодосией. Солнце начало клониться к закату, небо стало розово-алым. Алый закатный луч скользнул по мрачным развалинам генуэзской башни и ярко осветил стоящую на самом верху стройную фигуру юноши.

— Красиво! — воскликнул Махохян, любуясь живописными развалинами и юношей, неподвижно стоявшим на каменном выступе башни. — Если не ошибаюсь, это ваш ученик, которого я вчера видел.

— Да, это Котя Богаевский… Я как раз думал о нем. Мне, кстати, нужно с ним поговорить. И хорошо бы сделать это при вас.

— Тогда я крикну ему, чтобы он спустился…

— Не надо. Скоро солнце зайдет, и он сам спустится. Он теперь в своих мечтах видит, как на горизонте появляются генуэзские суда… Давайте сядем на скамейку и расскажу-ка вам его историю… Это было шесть лет назад. В то лето в моей мастерской появился новый ученик. Привел его феодосийский живописец Адольф Иванович Фесслер. Произошло это летним утром. Я возвращался с прогулки и увидел, что возле дома меня поджидает Фесслер. Рядом с ним стоял худощавый мальчик в гимназической форме, задумчиво глядевший далеко в море. Он так был погружен в мечты, что не сразу меня заметил. Из этого состояния его вывел Фесслер, поспешивший мне навстречу. Я повел своих гостей в мастерскую и сам вышел переодеться. Фесслер потом рассказывал, что Богаевский весь был охвачен внутренним трепетом, он давно мечтал о встрече со мной. Его поразила скромная обстановка мастерской, ему всюду приходилось слышать о богатом убранстве моей виллы. Вернувшись в мастерскую, я уловил переживания своего юного гостя. Молча приняв от Фесслера альбом с рисунками Богаевского, я начал их рассматривать. Фесслеру стало казаться, что я разочарован рисунками его ученика. А сам Богаевский опять отрешился от всего, что происходило вокруг, и погрузился в свои грезы. Богаевского возвратило к действительности мое восклицание. Я с недоумением рассматривал его последний рисунок. Это был угрюмый монастырь среди скал, и облака над ним были какие-то зловещие на фоне как бы эмалевого неба. В правом углу рисунка я прочитал надпись: «Наталье Юльевне Фесслер свои монастырские сны посвящает К. Богаевский». И тут же рядом четверостишье:

Я обратился к Фесслеру и Богаевскому с вопросом: что это еще за монастырские сны? И что это за стихи?

— Когда Коте было пять лет, во время войны с турками, — Фесслер стал объяснять, — он со своей матерью переехал из Феодосии в Топловский женский монастырь. Там среди скал и лесов провел Котя три года и часто вспоминает об этом времени…

— При чем тут Наталья Юльевна — супруга Фесслера? — удивлялся я все больше. Оказалось, что Наталье Юльевне прислали из Петербурга томик Верлена и она подарила эту книгу Коте, обнаружив общность между его монастырскими воспоминаниями и грезами Верлена. А Костя подарил Наталье Юльевне рисунок в благодарность за стихи, которыми он зачитывается.

Года четыре Богаевский радовал меня. Он приходил ко мне, усердно занимался копированием, показывал свои зарисовки с натуры, и мне казалось, что он весь обращен к реальной жизни… Но вот уже больше года он снова впал в свои прежние настроения. Это меня пугает… А ведь Котя самый талантливый из всех, кто работает у меня в мастерской, талантливей тех, кто в летние месяцы приезжает ко мне из Академии художеств… Боюсь за него — в этом году он заканчивает гимназию и, конечно, будет поступать в Академию художеств. В этом я ничуть не сомневаюсь… Но в Петербурге его подстерегает опасность попасть под влияние декадентов, которые сейчас весьма активны…

Пока Айвазовский рассказывал Махохяну о своем странном ученике, солнце зашло и сумерки стали надвигаться на город и море. Богаевский спустился с башни и удивился, увидев неподалеку Айвазовского и его гостя.

— Где вы научились так хорошо карабкаться? — спросил Махохян.

— Еще в Топлах. Это наш крымский монастырь среди скал… Там у меня был друг, который поднимался на скалы гораздо выше монастыря.

— Молодец! Художник должен быть сильным, ловким. Рука тогда тверже держит кисть, — заметил Махохян.

— О чем вы там грезили на башне, Котя? — вдруг тихо спросил Айвазовский.

Богаевский помолчал, потом заговорил, медленно подбирая слова:

— Я видел сны. Эти сны также видела земля, древняя и уставшая… Мы вместе грезили о греках, генуэзцах и о других, живших здесь, о которых остались одни смутные воспоминания… «В душе ряд видений — как бледные зори, дрожат, словно тени…»

— О, Верлен!.. «Вечерние зори»… — произнес Махохян.

— Почему, Котя, вы всегда погружены в меланхолию и не хотите бороться с этим? — грустно спросил Айвазовский.

Богаевский поднял голову и стал вглядываться в потемневшее небо, на котором уже дрожали первые звезды.

— Немного позже вон там, — Богаевский указал рукой, — появится Сатурн… Я родился под этой звездой… К таким, как я, обращены строки поэта:

— Довольно! — воскликнул Айвазовский. — Очнитесь, Богаевский! У вас большое дарование. Я верю, что вы можете стать настоящим художником. Но вам надо полюбить жизнь и освободиться от модной болезни нашего времени — этой преждевременной старости, этой мрачной мистики, разъедающей сейчас умы и души… К несчастью, она засосала многих — и поэтов и художников. Но я убежден, что вы этим переболеете и будете потом горько сожалеть, что напрасно затратили так много времени и душевных сил… Вспоминайте потом, что я, старый художник, предостерегал вас от этой опасности…

Айвазовский поднялся со скамьи. Махохян сразу обратил внимание, что Иван Константинович старчески грузно шагает рядом с ним, что исчезла вдруг та пленявшая его в старом художнике легкость движений. А Богаевский шел по ночной Феодосии в глубокой задумчивости. Время от времени он подымал голову и глядел на желтый Сатурн, уже высоко поднявшийся над горизонтом.

Давно, очень давно, когда Иван Константинович поселился в Феодосии, он мечтал, что в его родном городе со временем будет создана школа для начинающих художников. Айвазовский даже разработал проект такой школы и доказывал, что живописная природа Крыма — лучшее место для нее.

Петербургские друзья поддерживали проект Айвазовского, но император Николай I не счел нужным отпустить средства на новую школу живописи где-то за тридевять земель, на окраине России: трудно присмотреть будет из далекого Петербурга. Тут в Петербурге Академия художеств на глазах, и то трудно уследить… Так и не исполнилась тогда заветная мечта Айвазовского.

Но художник не отступал. В 1865 году на собственные средства он открыл в Феодосии художественную мастерскую. Иван Константинович стремился, чтобы ученики его пользовались хотя бы некоторыми правами академических учеников.

16 февраля 1865 года конференц-секретарь Академии художеств направил о намерениях Айвазовского докладную записку вице-президенту Академии: «Ныне, устраивая в Феодосии художественную мастерскую, Айвазовский имеет целью облегчить занятие искусством письма художникам, которые пожелают пользоваться его советами и руководством. Подобная деятельность, он надеется, не замедлит принести благодетельные плоды уже потому, что в краю, столь отдаленном от столиц, нередко являются талантливые молодые люди, которые, не имея средств предпринимать дальнего путешествия и не находя никакой возможности заниматься искусством у себя на родине, вынуждены бывают отказаться от своего призвания.

Притом же Айвазовский, находясь через посредство своей мастерской в постоянных сношениях с молодыми людьми, желающими посвятить себя живописи, будет иметь возможность свидетельствовать перед Академией о способностях тех из них, которые своим талантом будут заслуживать помощи и поощрения Академии.

Ввиду всех изложенных обстоятельств Айвазовский полагает, что сфера его деятельности в художественной мастерской будет некоторым образом соответствовать занятиям классных профессоров Академии, а потому считал бы весьма для себя лестным зачисление его на службу при Академии художеств со всеми правами, коими пользуются служащие в Академии профессора, конечно, за исключением жалованья…».

В мастерской Айвазовского ученики занимались, как и в Академии, рисованием с оригиналов, с натуры, а потом масляными красками. Лучшие работы учеников Айвазовский направлял в Академию для поощрений.

Желающих учиться у Айвазовского и копировать его картины становилось все больше. Тогда он решил пристроить к своему дому художественную галерею. В галерее будут всегда его последние картины. Всякий, кто любит живопись, сможет их увидеть. А главное, сюда явятся молодые художники. У него будет еще больше учеников, он охотно передаст им свои знания и умение.

…И вот уже десять лет существует его галерея. О ней знают теперь всюду. В летние месяцы сюда приезжают молодые художники из Петербурга, Москвы, Одессы. Иван Константинович счастлив, что может передавать свой опыт, что, живя вдали от Петербурга, он, профессор живописи, может быть столь же полезен, как если бы учил в самой Академии. На смену летним занятиям со студентами Петербургской Академии наступает зимнее время, когда галерею заполняют гимназисты и любители живописи. Особенно людно бывает в те дни, когда приезжают художники из Симферополя, Ялты, Севастополя и других мест Крыма копировать его картины. Вот и нынче в галерее тесно от мольбертов. Айвазовский ходит среди них, смотрит, помогает советом, а то берет кисть и поправляет. А потом, когда стало темнеть и пришлось прекратить работу, художники окружили Ивана Константиновича и завязался разговор о новых картинах, об искусстве копирования, о технике живописи. Махохян, копировавший в этот день вместе с другими последнее полотно Айвазовского «Алупка», вдруг спросил:

— Учитель, сколько картин вы написали за вашу жизнь?

— Я сам этого не знаю, — ответил художник.

— Неужели вы не ведете им списка?

— Не веду и никогда не вел… Да и не в количестве дело! — прибавил он с улыбкой. — Конечно, число картин моих велико, даже очень велико в сравнении с тем количеством, какое пишут обыкновенно другие художники. Я всегда удивлялся и никогда не пойму того, как у многих художников, людей с несомненным дарованием, начатая картина иногда по неделям стоит без движения под тем предлогом, что они ждут вдохновения, чтобы продолжать ее. Это для меня непостижимо, и с этим я никогда не соглашусь, настолько не соглашусь, что готов очень часто объяснять такое, по-моему, непростительное бездействие недостатком энергии, воли — усадить себя за работу — или даже просто ленью.

— Но как же, в самом деле, писать без вдохновения?.. Нет его — и конец! Из пустого колодезя не зачерпнешь воды!.. — возразил кто-то из учеников.

— В нашем искусстве, плоды которого достигаются, как и во всех специальностях вообще, только настойчивым трудом, более чем где-нибудь важно не распускать себя… Художнику в сравнении с человеком всякой другой профессии гораздо легче именно «распустить себя», потому что для нас во всякую минуту готова на выручку отговорка: «не расположен писать», «нет вдохновения». И я должен сказать, что отговорка эта тем опаснее, что ею художники очень часто просто сами себя вводят в заблуждение и подолгу бездействуют. Тут-то как раз и кроется нередко самообман. Все дело в том, что нужно приучить себя прежде всего к труду, нужно довести себя до того состояния, чтобы внешняя, физическая сторона дела не составляла для художника ни малейшего препятствия. И поверьте, что истинное дарование, врожденный художественный талант всегда найдут в себе материал, из которого станут черпать. А сравнение с пустым колодезем, которое вы сделали, так это просто — не взыщите за выражение — логическая потуга, которая мало общего имеет с искусством. И в самом деле, коли ты пустой колодезь, так ты, значит, вовсе уже не колодезь, а просто яма, дыра в земле, все что угодно, но только не колодезь, не хранилище чистой влаги, которое имеет своим питомником постоянную внутреннюю, неиссякаемую струю…

— Такой взгляд сложился у вас давно, или вы его сами выработали постепенно?

— То, что я сказал, я исповедовал всю мою жизнь, от самой далекой юности; конечно, сначала более инстинктивно, чем с пониманием; с течением же времени я только больше и больше убеждался в справедливости такого взгляда. Впрочем, это, может быть, зависит еще и от тех приемов, какие я привык соблюдать при писании картин. Прежде всего я никогда не приступаю к работе без определенного, уже вполне сложившегося сюжета со всеми деталями, со всеми оттенками колорита, освещения. Словом, начиная писать всякую картину, я не творю ее тут же на полотне, а только копирую с возможной точностью ту картину, которая раньше сложилась в моем воображении и уже стоит перед моими глазами. В картинах моих всегда участвует кроме руки и фантазии еще и моя художественная память. Я часто с удивительною отчетливостью помню то, что видел десятки лет назад, и потому нередко скалы Судака освещены у меня на картине тем самым лучом, что играл на башнях Сорренто; у берега Феодосии разбивается, взлетая брызгами, тот самый вал, которым я любовался с террасы дома в Скутари. Эта же самая особенность моего художественного приема влияет и на быстроту, с которой я пишу мои картины. Создавши в своем воображении вполне законченный вид, я, как вы часто видели, сидя на террасе, набрасываю на клочке бумаги общий план уже готовой в моей фантазии картины. Делаю это более для того, чтоб сообразить ее размеры, перспективы и другие подробности, которые необходимо выдержать на полотне. И только затем, на другой же день утром, приступаю к работе. И вот тут-то я не только не оставляю картину на продолжительное время, а, напротив, не отхожу от нее до тех пор, пока не окончу ее совершенно..

— Учитель, в Галерее Третьякова я видел вашу небольшую сепию «Море после бури». Меня поразило мастерство, с каким написаны прибрежные скалы и каменистый берег, на который накатываются прозрачные волны. Если позволите мне высказать мое суждение художника, то скажу, что в технике акварели вы достигли еще более высоких побед, чем в масляной живописи… Вы и теперь пишете акварелью? — спросил Махохян.

— Акварелью, мой друг, я выполнил довольно много работ, особенно в преклонные годы. В молодости я сочетал сепию с нейтральтинтом и индиго. Изредка я прибегал к более широкой палитре, слегка подкрашивая тогда свои карандашные рисунки. Из таких работ припоминается мне одна моя небольшая цветная акварель, написанная в полную силу — «Вид Неаполитанского залива с группой итальянцев на берегу». Но я остался ею недоволен, ибо выглядела она пестровато, жестковато… И я сразу тогда отошел от цветной акварели и в последующие годы писал почти исключительно сепией. «Море после бури», которое вам понравилось, я тоже считаю своей удачей и потому подарил ее Павлу Михайловичу. Работая акварелью, я сильно разжиженной краской пишу небо, едва намечаю облака, чуть трогаю воду и широко темным тоном пишу передний план картины, прописываю горы второго плана, рисую лодку или корабль густым тоном сепии. Работая именно таким методом, я написал и другие мои акварели. Но, честно говоря, я все же больше люблю масло…

…На другой день Махохян уехал. Уже давно остались позади крымские и украинские степи, мелькали заснеженные лесные поляны, а он все думал об удивительных днях, прожитых с большим мастером, и о его напутственных словах.

— Я вижу, — говорил ему учитель, — что мои картины произвели на вас сильное впечатление. Предостерегаю вас от подражания, которое вредит самостоятельному развитию художника. Можете перенимать технику того или другого живописца, но всего остального вы должны достигать изучением природы и подражанием ей самой. Старайтесь быть реальным до последней степени…

Свадьба на Украине

Поездки на Украину всегда волновали Ивана Константиновича. Вот и теперь, увидев из вагона первые пирамидальные тополя, первые белые хатки-мазанки среди вишневых садов, он опустил раму и уже не закрывал окно. В Петербурге даже сквозь шубу пробирал сырой, пронизывающий холод, а здесь апрельский ветер наполнял купе приятной прохладой и запахом распускающихся тополиных почек. Айвазовский высунулся в окно, подставил теплому ветру уже совсем седую голову.

Как быстро идет поезд! Теперь, в 1891 году, легко и удобно совершать переезды из Крыма в Петербург. А в годы его молодости этот путь на перекладных был долгим и утомительным. Впрочем, его не тяготило время, проведенное в почтовом дилижансе. Чего только не увидишь в дальней дороге, каких только зарисовок не сделаешь в дорожном альбоме!.. Хорошо, что радость, охватывавшая тогда при виде безбрежной степной шири, осталась все та же, не потускнела с годами… Степные ковыльные просторы всегда напоминали простор родного моря. И, как вестники Крыма, тянулись в те давние годы чумацкие обозы по широким украинским степным трактам. За окном уже настоящая степная Украина. В стороне отара овец испуганно смотрит на мчащийся поезд. Пастух-подросток и лохматая собака стоят на кургане неподвижно, как изваяния… Эти отары всегда напоминали ему степные равнины Крыма возле родной Феодосии, где бродят такие же овечьи стада. Однажды вблизи его имения Шейх-Мамай отара овец, испугавшись налетевшей внезапно бури, устремилась прямо в море. Страшное это было зрелище!.. Он тогда написал картину «Овцы, загнанные бурей в море»: обезумевшие от ужаса животные бросаются с крутого обрыва к морю; тщетно пытаются преградить им путь чабан и его сторожевая собака — овцы неудержимым потоком катятся с обрыва, чтобы погибнуть в кипящих волнах… Любит он этих пугливых обитателей украинских и крымских степей. Без них кажется ему степной пейзаж незаконченным. Столько раз писал он их, то сбившихся в кучу, истомленных жарой степного жгучего полдня, то идущих, как поток, вечером по мглистой, освещенной косыми закатными лучами степи… Привет вам, первые степные вестники!..

И вам привет, украинские хлопотливые ветряки! За окном вагона то и дело взлетают кверху их крылья. Сколько ветряков в этом хлебном краю!.. Если смотреть на них издали, то движения их крыльев в степном мареве напоминают трепет далекого паруса в туманной морской дали…

В молодости он часто прерывал свое путешествие, оставляя вещи на почтовой станции, а сам с альбомом, этюдником и ящиком для красок шел пешком по степи до какого-нибудь пленившего его тихого городка или хутора и оставался там на несколько дней…

С детских лет, еще с той поры, когда часами слушал пение слепцов-бандуристов на базаре в Феодосии, полюбил он Украину. Дружба с Вилей Штернбергом, влюбленным в Украину, близость с Гоголем, так дивно изобразившим ее, укрепили его любовь. Еще юношей он обратился к изображению украинской степи то в сиянии жаркого дня, то в тихий вечерний час, украинских нив, покрытых золотом пшеничных колосьев. Всех, любящих Украину, покорила его картина «Камыши на Днепре близ местечка Алешки», которую он выставил на академической выставке 1858 года. Она ясно возникает в его памяти: вечер, предзакатный час поджег небо; золотистая вечерняя дымка окутала камыши и большую парусную лодку среди камышей; ее коричневый силуэт вырисовывается на пламенеющем небе…

С той поры он не перестает изображать Украину. Вот проходят перед ним его украинские пейзажи. Медленно тащат волы тяжело груженные мажары. Солнце собирается на покой. Ветряки широко раскинули крылья. На одной из мажар стоит девушка и, заслонясь рукой от солнца, смотрит туда, где далеко-далеко чуть виднеется море… А на картине «Мельница на берегу реки» — крутой косогор, и на нем ветряк. Медленно поднимаются в гору две арбы, запряженные волами. Солнце ярко отражается в широкой реке, заливает праздничным светом далекие берега. Вдали все в садах большое село… Радость и покой ясного летнего дня…

Потухли краски заката, уже луна смотрит в окно вагона. Двадцать лет назад он написал лунную ночь на Украине: в саду прячется хата под соломенной крышей. На высоком светлом небе царственно плывет волшебница луна, только что показавшаяся из гряды облаков. Чумацкий обоз тянется по тракту. Усталые волы вошли в воду поросшей камышом речушки. Мягкий лунный свет заливает тополя, степь, неясные в ночной мгле хутора и мельницу…

На другое утро Айвазовский вышел из вагона на небольшом полустанке. Поезд стоял, ожидая запаздывающий встречный. Мимо с песнями шла веселая гурьба разряженных девушек в лентах и монистах. Парубок в лихо заломленной шапке подыгрывал на скрипке.

— Здравствуйте! Куда идете? — приветливо обратился с ним Айвазовский.

— На весилля! Ходимтэ з намы, панэ! — задорно крикнула черноглазая девушка.

— А далеко это?

— Ни, недалечко, он у тому хутори!.. — она указала на хутор в степи.

— Тогда вот что: помогите мне вынести вещи из вагона… Я пойду с вами…

— Оцэ гарнэ дило! Оцэ гарный пан! — Парубок отдал черноглазой девушке свою скрипку и поспешил в вагон за Айвазовским.

Под удивленными взглядами проводника и пассажиров он вынес два чемодана; Айвазовский отдал их на попечение подбежавшего путевого обходчика и, взяв с собой только альбом, пошел с пришедшей в восторг молодежью.

— Оцэ гарно, оцэ дывно! Якого гостя на весилля прывэдэмо!.. — не мог успокоиться парубок и тут же начал под пение девчат кружиться в танце вокруг смеющегося старого художника…

…Появление Айвазовского в доме невесты вызвало переполох. Но все успокоились и заулыбались, когда парубок Васыль, оказавшийся братом жениха, рассказал, что пан художник сошел с поезда, чтобы присутствовать на деревенской свадьбе. Возле хаты стояли телеги, запряженные разномастными лошадьми; их гривы были разукрашены лентами и бумажными цветами. Уже все готово, чтобы ехать в церковь, ждали только Васыля. А вот и он, и с каким гостем!..

Красивая синеглазая невеста застыдилась и прикрыло лицо пышным вышитым рукавом, когда Айвазовский стал перед ней и поклонился.

— Ну, Хрыстя, желаю тебе счастья в замужестве! А это тебе подарок, носи на здоровье… — Айвазовский подал девушке бархатную коробочку.

Любопытство пересилило застенчивость, девушка робко открыла коробочку и вскрикнула: на зеленом бархате переливались оправленные в золото крупные сапфиры… Таких она и во сне не видела…

— Хрыстя, венчайся в них! — закричали подружки, и тут же одна подскочила, вынула из ушей невесты серебряные с розовыми стекляшками серьги и вдела сапфировые. Голубые камни оттенили синеву глаз, они стали еще глубже, еще прекраснее…

«Ничего, — подумал художник, — у красавицы Вареньки^[17] и так уже несколько пар сережек. Пусть эти сапфиры сделают сказочным свадебный день Хрысти…»

…Заливались бубенцы свадебного поезда, во весь опор мчавшегося к большому селу, где была церковь. Пыльная степная дорога петляла теперь среди полей, зеленеющих всходами озимой пшеницы. Далеко виднелась белая колокольня, к которой держали путь.

Айвазовский сидел в телеге, где ехали родители жениха, его дядья и дед, на самом удобном месте. Сено, которого не пожалел отец жениха, его жена Горпына покрыла сверху широким цветным рядном.

— Красивую дивчину выбрал ваш сын, — обратился Иван Константинович к отцу жениха — плотному крестьянину лет пятидесяти с длинными соломенного цвета усами. — Да и он сам красивый парень.

— Это вы правду сказали, господин хороший, да плохо только то, что одной красотой на свете не проживешь…

— Ну помовчи, старый, назад вже не повернешь!.. — с досадой заметила Горпына, поправляя под свой очинок выбившуюся темную прядь. Хотя ей было тоже под пятьдесят, вся она была горделивая и стройная, так что со спины каждый принял бы ее за молодую женщину.

— А в чем дело? Расскажите…

— А в том дело, господин хороший, что мы сами хоть и не богатые, но и бедности большой не испытали. А мой сынок берет теперь себе в жены дивчину из самой бедной семьи. И что хуже всего, не хочет с нами и с братом в одной хате одним хозяйством жить. Выдели и выдели его… Боится, верно, что будем Хрыстю ее бедностью попрекать…

— Ага! Вин же не дурэнь, чув сам, як малэнький був, як мэнэ твоя маты бидностью докоряла, — опять вмешалась Горпына.

— Значит, и вы по любви на бедной женились, так должны теперь и сына своего понимать и не укорять его… — сказал Айвазовский и перехватил быстрый благодарный взгляд матери жениха.

— Да я и так, господин хороший, хочу поделиться с ним, чем могу. Земли ему две десятины даю, корову, хату поставить помогу… А чем пахать будут? Одна лошадь у меня, пополам не разрежешь ее… Жили бы в одной семье, так нет, выдели его…

Иван Тарасович замолчал, потому что свадебный поезд остановился возле церкви, где стояли такие же украшенные лентами и цветами лошади.

— Эх, опоздали!.. Другие раньше нас приехали… — с досадой сказал один из дядьев.

В церкви, где после обедни должны были венчаться три пары, остались многие прихожане. Все, особенно женщины, с жадным любопытством смотрели на Айвазовского, который вошел в храм, опираясь на руку Горпыны, ступавшей горделивее обычного. Васыль уже успел, приехав с женихом на несколько минут раньше, рассказать об их необыкновенном госте и о его дорогом подарке невесте. Блестящие женские глаза без устали перебегали с лица старого пана на серьги в ушах сияющей от счастья Хрысти. Пожилой священник, отдыхавший после обедни в алтаре, с удивлением слушал рассказ псаломщика о знаменитом художнике, имя которого часто упоминалось в газетах. Неужели это он приехал на венчание бесприданницы Хрысти, вдовый отец которой не имел ничего, кроме старой, покосившейся хаты и кучи голодных ребят…

Священник осторожно отодвинул завесу, задернутую со стороны алтаря на узорных вырезных царских вратах, и стал шарить любопытным взглядом по церкви. Возле Ивана Тарасовича и Горпыны действительно стоял, опираясь на трость, по-столичному одетый старик с пышными седыми бакенбардами и густой седой шевелюрой; высокий лоб, живой, добродушный взгляд из-под густых, еще темных бровей… Ну да, совсем такой, как на портрете, что был в газетах, когда отмечалось пятидесятилетие его художественной деятельности… Отец Петр ахнул и заторопил дьякона и псаломщика:

— Быстрее!.. Что стоите, рты разинули?! Давайте мне праздничное облачение!.. Не эту ризу, а пасхальную! И вы все пасхальное оденьте… Перед лицом таким будем обряд совершать!.. Ведь это не просто знаменитый художник, а действительный тайный советник, персона, которая в царский дворец допускается!.. Паникадило зажгите! Хору сказать, чтобы не расходились и так пели, будто к нам сам митрополит пожаловал… Ох, да быстрее вы шевелитесь!..

Не прошло и десяти минут с момента, когда Айвазовский переступил порог церкви, как запылали свечи в паникадиле и перед образами, зажженные церковным сторожем, синий дымок ладана поплыл от кадила, раздутого прислуживающим в алтаре стариком, на клиросе тихонько закашляли, прочищая горло, певчие, и задал тон на камертоне, строгим взглядом обрывая это покашливание, регент хора — учитель церковно-приходской школы. В светлом пасхальном облачении величаво выплыл из алтаря отец Петр в сопровождении тоже преобразившихся дьякона и псаломщика и голосом доброго пастыря возгласил:

— Брачащиеся рабы божии Филипп и Хрыстина, подойдите к аналою… Да будет милость господня на вас!..

«Гряди, голубице!» — грянул хор.

— Ты розумий, Горпына, по нотам поют в честь Хрысти!.. — толкнул локтем жену Иван Тарасович. — Это только тогда такое пели, когда венчался пять годов назад сын пана Горенка… А ризы яки понадивалы..

— Того и заспивалы, що генерал в церкву прийшов. Дьякон сказав, що пан — генерал и колы захоче, тоди и идэ до царя… — шепнула сзади Ивану Тарасовичу и Горпыне черноглазая дивчина, которая позвала Айвазовского «на весилля».

Все жители соседних хуторов собрались возле хаты Ивана Тарасовича к тому времени, когда должны были вернуться из церкви молодые. И вот заклубилась далеко пыль на дороге, залились бубенцы, загремела песня: вскачь несется свадебный поезд, развеваются лошадиные гривы с яркими цветами и лентами, и бегут уже к воротам бабы, чтобы обсыпать молодых овсом и сухим хмелем…

В красном углу, под образами, среди самых почетных гостей усадили Айвазовского. С интересом следит художник за всеми подробностями украинского свадебного обряда. Но вот молодая выходит из-за стола. Ей подают поднос. Она должна потчевать вином самых важных гостей. С низким поклоном Хрыстя подходит к художнику и протягивает ему поднос с чаркой сладкого красного вина. Пока шло венчание, Василь на коне поскакал в усадьбу пана Горенка и выпросил у дворецкого бутылку господского вина. Не совсем поверил его рассказу дворецкий, но вино все-таки дал.

Айвазовский поднялся, с поклоном взял чарку, выпил, поставил на поднос и достал бумажник из бокового кармана сюртука. Все, затаив дыхание, следили за каждым его движением. Иван Константинович вынул пачку крупных ассигнаций и положил на поднос…

Хрыстя побледнела и чуть не упустила все, что было в руках, Филипп наклонил голову и закрыл лицо руками, ему казалось, что он теряет рассудок. Гости, тесно набившиеся в хату, стояли так тихо, словно тут никого не было. Первый опомнился сват:

— Эгэ!.. Тут нэ на одну коняку, а на десять!.. Богату невистку ты соби узяв, кум Иван!..

Грянули величальную песню. Полилась рекой горилка, дробно застучали чоботы, выбивая гопака. Из хаты выбрались на улицу, на простор, и веселились до глубокой ночи. И всех, кто шел или ехал через хутор, Иван Тарасович и Горпына останавливали и звали на свадьбу. Приехал и дворецкий пана Горенка и привез еще бутылку панского вина…

…Через несколько дней после возвращения в Феодосию Айвазовский написал картину «Свадьба на Украине». Она полна движения. В тени больших деревьев у хаты пляшут гости. Деревенские музыканты самозабвенно играют на скрипках и контрабасах. Тут же и счастливые молодые. Привлеченные весельем, остановились у хаты проезжие крестьяне. Сварливая жена тумаками гонит домой опьяневшего мужа. Только волы, впряженные в мажару, равнодушны к веселью деревенской свадьбы и меланхолично жуют свою жвачку… Вся эта веселая жанровая сценка вписана в степной украинский пейзаж.

Малахов курган

Долгие годы думал Айвазовский о картине «Малахов курган». Но пришло время и этому замыслу осуществиться.

Настал 1892 год. Художнику перевалило за семьдесят. В начале зимы Иван Константинович уехал из Феодосии в Петербург. В этот приезд кто-то из друзей посоветовал ему снять небольшой скромный особняк в одном из переулков Коломны. Комнаты были просторные, светлые, обставленные со вкусом, и там стояла тишина, чем-то напоминавшая феодосийский дом.

Айвазовский, привыкший вставать рано, подолгу стоял у окна, глядел на чистый снег, на голые беззащитные березы. Он любил утренние раздумья до работы. Перед мысленным взором явственнее возникали картины юга. Тогда он работал с упоением, забывая выходить к завтраку. Хозяйка не смела его беспокоить. Только Пантелей — старый дворник — топтался у дверей и кашлем напоминал, что пора, мол, и подкрепиться.

В первые дни Айвазовский притворялся, будто он ничего не слышит. Но перехитрить Пантелея было не так-то легко: тот кашлял все настойчивее. Однажды Айвазовский выбежал с кистью в руке, разгневанный, готовый накричать, но, увидев старика, которого на этот раз не на шутку душил кашель, его побагровевшее лицо и слезящиеся глаза, кинулся ему на помощь. После этого случая Иван Константинович старался больше не опаздывать к завтраку. Первые дни хозяйка сама прислуживала за столом, но, заметив, что ему приятнее общество старика, поручила все заботы Пантелею. Нашлись у них и общие знакомые. Пантелей служил в Севастополе. Во время обороны ему оторвало ногу. Сам Корнилов знал храброго матроса. Айвазовский любил подолгу слушать рассказы Пантелея о Корнилове и Нахимове. И охотно вспоминал о встречах с ними. Пантелей подробно расспрашивал Айвазовского о его севастопольских картинах.

— Вот вы, Иван Константинович, много картин написали о морских битвах славного Черноморского флота. Особливо ваша картина «Осада Севастополя» запала мне в душу. Я ее здесь в Питере на выставке видел. Как узнал я, что о Севастополе картина, так и зашкандыбал туда на своей деревяшке. Долго не хотели меня пустить в зал, где одни господа были. Спасибо знакомому студенту — провел меня. Смотрел, смотрел на эту картину, и слеза прошибла… Не думал тогда, что художника, который написал ее, увижу да еще буду разговаривать с ним… А вот привелось. Только вы скажите мне, Иван Константинович, отчего бы вам не написать такую картину, чтоб русский матрос был виден, душу его богатую и сердце отважное раскрыть перед всеми.

— А как это сделать, Пантелей? Подскажи, друг!

— Да вот хотя бы такой случай: мне о нем рассказывал один мой земляк, тоже служивый, вместе со мною в Севастополе оборону держал. Так вот — в прошедшем году мой земляк решил побывать в Севастополе. Целое лето шел туда. По дороге встретился ему такой же старик, как и он, туда же держал путь. В оборону он на четвертом бастионе у графа Толстого денщиком был. Вот они пришли в Севастополь под вечер, уже солнышко закатывалось. Добрались до Малахова кургана, до того самого места, где смертельно был ранен адмирал Корнилов. Долго там стояли, пока солнце совсем не зашло и темнеть начало. Вернулся мой земляк домой и говорит: «Теперь-то и умереть не страшно. Выполнил свой долг». Вот, Иван Константинович, какая душа у русского воина…

Айвазовский молчал. Только по глазам было видно, как глубоко тронул его рассказ Пантелея.

…Художник задержался в Петербурге до самой весны.

Айвазовский уже несколько дней как выходил в весеннем пальто. Шубу он велел Пантелею уложить в дорожный сундук. В день отъезда было совсем тепло, солнце по-весеннему заглядывало в комнаты. На душе было легко, как будто она умылась весенней водой. Перед тем как поехать на вокзал, Айвазовский заперся в своих комнатах и вышел оттуда только тогда, когда прибыл экипаж.

Прощание с Пантелеем было трогательным. Оба прослезились и обнялись. Долго глядел Пантелей вслед экипажу, а затем медленно пошел в комнаты художника. В светлой, просторной прихожей, между спальней и кабинетом, он от неожиданности вскрикнул: на вешалке висела шуба Айвазовского. Он вскрикнул так громко, что хозяйка услышала из гостиной и прибежала.

— Что приключилось, Пантелей?

— Шубу Иван Константинович забыл… Да как это могло случиться? Ведь я сам намедни в дорожный сундук ее уложил… Не иначе как наваждение какое. Надо скорее на вокзал отвезти ее, может, еще успею…

— Ты прав, Пантелей, — сказала хозяйка, — только в ум никак не возьму, как же это оплошал ты. Всегда аккуратный и рассеянностью не страдал до сих пор.

Пантелей двинулся к вешалке и вовсе опешил. Даже руками развел от неожиданности.

— Что там опять случилось? — заволновалась хозяйка.

— Уж поглядите сами, Лидия Ивановна. Подойдите сюда поближе…

Хозяйка робко подошла к вешалке и ахнула: то, что они с Пантелеем приняли за шубу Ивана Константиновича, была действительно его шуба., только написанная на стене.

— Вот проказник! — первая отозвалась, приходя в себя от удивления, хозяйка.

— Большая честь и память для дома, — строго заметил Пантелей.

…На следующую зиму Айвазовский опять приехал. Он дал знать о своем приезде накануне. Хозяйка уехала куда-то к родственникам, оставив дом на Пантелея. Старик тщательно убирал комнаты, готовясь встретить дорогого гостя, и без конца выбегал на крыльцо, выглядывал, не едет ли. Приехал Иван Константинович рано утром, когда Пантелей во дворе расчищал дорожку к сараю — ночью выпал обильный снег. Так что и не встретил, как хотелось ему. Извозчику пришлось долго стучаться в парадную дверь. Ужасно расстроился Пантелей. Иван Константинович успокаивал его и даже слово давал, что так лучше вышло; пока извозчик его дозвался, он успел, глядя на знакомый дом, вспомнить прошедшую зиму.

Снимая в прихожей шубу, Айвазовский вдруг оглянулся на Пантелея и глазами выразительно показал на белую чистую поверхность стены. Старик опустил голову, руки у него задрожали, и он, вконец расстроенный, выбежал во двор. Только за завтраком рассказал Ивану Константиновичу, что летом у них останавливался богатый купец-армянин из Тифлиса. Хозяйка показала ему на стене шубу, написанную Айвазовским. Перед отъездом купец выторговал ее за большие деньги.

— Купец привел сюда мастеров, — продолжал Пантелей, — они осторожно зубилом пробили штукатурку, а потом стамеской снимали ее вместе с дранью. Когда увозили вашу шубу, я ушел на целый день из дома. С хозяйкой я после этого поссорился… Она и уехала потому, что неловко ей перед вами.

Айвазовскому стало жаль старика, и он решил его успокоить:

— Мне к этому не привыкать, мой друг. Еще в молодые годы, когда я первый раз был за границей и много путешествовал, однажды в Бискайском заливе пароход наш выдержал жестокую бурю… Слух о шторме, которому подверглось наше судно, с необыкновенной быстротой и неизбежными прикрасами распространился по континенту: досужие вестовщики в список жертв, будто бы погибших в волнах, включили и мое имя. Этой напраслиной ловко воспользовался парижский продавец картин Дюран Рюэлль, у которого были две мои картины: он, поддерживая слух о моей гибели, продал их со значительным барышом. Через несколько времени после того, по прибытии моем в Париж, сам Дюран Рюэлль рассказывал мне об этом, смеясь своей находчивости… Твоя хозяйка такая же, как тот француз-коммерсант. Но ты-то Пантелей, ведь ни при чем. Мы с тобою по-прежнему друзья.

…Дни потекли счастливые, ровные. По утрам Айвазовский много работал, днем уезжал куда-то. А вечером Иван Константинович и Пантелей подолгу беседовали за чаем. Однажды утром Айвазовский проснулся раньше обычного. Он долго ходил по комнате, задерживался у окна и опять начинал ходить. Пантелей прислушивался к его шагам, и ему передавалось волнение художника.

Во время завтрака Иван Константинович глядел на Пантелея как-то особенно ласково и тепло. Старик предчувствовал что-то необычное сегодня, но и виду не подавал, что волнуется. Поднявшись из-за стола, Айвазовский спокойно сказал:

— Ты пойди соберись, Пантелей. Сегодня открывается выставка моих картин. Ты мне будешь нужен, поедешь со мною.

В выставочном зале, несмотря на ранний час, трудно было пробиться к картинам. Около каждой из них образовались тесные кружки знакомых и незнакомых людей. Каждый пытался доказать другому свое мнение, но все сходились на том, что рука старого художника с годами не слабеет. Появление Айвазовского сразу было замечено. Знакомые и друзья поздравляли его. Иван Константинович благодарил, отвечал на поклоны. Рядом с ним находился Пантелей. Посетители внимательно всматривались в его лицо. Старик был уверен, что этим вниманием он обязан Ивану Константиновичу, который, разговаривая с друзьями, все время держал его под руку.

Наконец Айвазовский направился к одной из картин. Все расступились, освобождая место художнику и его спутнику.

— А сейчас гляди, Пантелей, и суди, — сказал дрогнувшим голосом Айвазовский.

Старый Пантелей шагнул немного вперед и замер: прямо перед ним был Малахов курган. Два старых воина стояли, освещенные последними лучами заходящего солнца. Они пришли на этот священный для каждого русского курган. Во время обороны Севастополя здесь был смертельно ранен их любимый адмирал. Перед внутренним взором стариков-ветеранов опять воскресли те героические дни во всей славе и бессмертии. Пантелей еще приблизился и вдруг в одном из ветеранов узнал себя. Старик покачнулся и чуть не упал, но его подхватили стоявшие сзади люди.

Поддерживаемый с двух сторон посетителями, старик почти вплотную подошел к Айвазовскому и, с трудом сдерживая слезы, произнес:

— Спасибо, Иван Константинович… Не от себя только, а от всех ветеранов Севастополя, от всей России.

Старик хотел еще что-то сказать, но не смог, у него брызнули слезы, и он начал опускаться на колени.

— Что ты, Пантелей, разве так можно! — подхватил его Айвазовский.

Люди вокруг них хранили благоговейное молчание. А два старика — знаменитый художник и старый защитник Севастополя — стояли обнявшись.

В «стране Айвазовского»

Поместье Архипа Ивановича Куинджи — Ненели-Чукур — состояло из двухсот тридцати десятин дикой, каменистой земли к западу от Симеиза. На юге оно переходило в пустынный пляж, а с севера к нему примыкал лес. На площадке у опушки леса, возле источника, стоял маленький разборный домик Куинджи из шести щитов. Четыре щита — стены, два щита — пол и потолок. Осенью Аби-Булла разбирал домик и на арбе увозил его к себе в деревню, и «поместье» затихало до следующего лета, пока опять не приезжал Архип Иванович с учениками.

Вот и теперь молодежь сгрудилась вокруг учителя и показывает ему свои этюды. Неподалеку Аби-Булла и Вилулла хлопочут вокруг очага, сложенного под старым, наполовину усохшим тополем. Они готовят ужин — хавурму, вкусное татарское кушанье из баранины и помидоров.

Куинджи успел посмотреть только этюды Рылова и Богаевского, как надвинулись сумерки.

— Завтра утром досмотрим, — говорит он и растягивается на кошме.

Аби-Булла торжественно колотит камнем по лопате: этим «гонгом» он скликает к завтраку, обеду и ужину. Ярко горит костер. Котел опустошается с завидным аппетитом молодости. Не отстает от учеников и Архип Иванович. Орленок Яшка, недавно спасенный Куинджи от пули охотника, прихрамывая, ходит вокруг грубо сколоченного длинного стола. Яшка уже получил свою порцию сырого мяса, но он совсем не хочет уходить от людей в свое гнездо из прутьев.

После ужина Аби-Булла на коврике совершает вечернюю молитву. А молодежь окружила Вилуллу, который рассказывает фантастические истории.

— Вот на этом берегу, — он указывает в темноту, где монотонно бормочет море, — поймал мой дед арканом девушка. Красивый такой девушка, только рыба наполовину был. Тащил, тащил арканом, нога в песок по колено ушел. Аркан порвался, морской девушка в море уплыл… А вон на тот гора я сам шайтана видел. Иду, гляжу — козленок скачет. Скачет прямо на меня и говорит мне по-татарскому…

Много историй знает Вилулла.

— А не устроить ли нам концерт? — говорит Архип Иванович, появляясь со скрипкой.

Богаевский, Калмыков и Чумаков бегут в палатки за своими гитарами, Миша Латри принес мандолину, Химона — скрипку. Вальс, полька, украинские и татарские песни долго звучат у ночного костра.

Потом разыгрывается сценка, в которой Богаевский изображает продавца в галантерейном магазине, а Калмыков — покупателя. Ему вовсе не нужны галстуки, разложенные на прилавке, которые усердно предлагает продавец. Он просто продрог, гуляя по морозу, хочет обогреться в магазине и морочит голову продавцу. Архип Иванович по-детски заливается смехом. Хохочут ученики, хохочет Вилулла, сверкая ослепительными зубами.

— Да, господа, что я вам хотел сказать! — восклицает Миша Латри. — Через три дня день рождения дедушки. В Феодосии будет по этому случаю большое торжество. Я, конечно, должен непременно там быть. Хорошо бы нам всем туда нагрянуть. Вот бы дедушка обрадовался!

— Что же, идея неплохая. Поезжайте! — поддерживает Куинджи. — Только мне ехать никак нельзя…

— Почему, Архип Иванович? — огорчается Миша.

— Да потому что не в чем. Парадное одеяние из Петербурга не прихватил. Это же неуважение, если к великому художнику явлюсь в сюртучке, заляпанном красками. И загорел слишком. Дамы испугаются, подумают — шайтан… Ты, Миша, извинись перед Иваном Константиновичем и подарок мой ему передай…

— Какой подарок? — с любопытством спрашивает Вилулла. — Большому человеку дорогой подарок надо дарить!

— Это да, конечно, — кивает головой Куинджи. — Орлу морской живописи подарим горного орла.

Он гладит сидящего у него на коленях Яшку.

— А ты, Вилулла, иди завтра утром домой, бери крытую арбу, повезешь господ художников в Феодосию.

Ранний летний рассвет только занимался, когда колеса арбы загрохотали по феодосийской мостовой.

— Хватит спать, коллеги! Мы приехали в страну Айвазовского! — тормошит товарищей Калмыков. — У меня возникла идея, как нам провести время, пока уместно будет явиться к Ивану Константиновичу.

— Поедемте ко мне. Умоемся с дороги, почистимся, чаю попьем, — предложил Богаевский.

— Нет, Котя, это будет разумно, но не романтично, — возразил Калмыков. — Я предлагаю совершить омовение в море, а потом Латри, как гид, поведет нас по Феодосии. Согласны?

— Согласны! А где Яшку пока оставим? Его покормить надо, а то начнет орать на весь город. Потом надо на базар сходить за цветами…

— Я на базар ехать буду, — заявил Вилулла, — совсем рядом мой брат живет. На базаре мясо покупать, Яшку кормить буду. Потом придешь, заберешь Яшку. А теперь айда на море!

— Айда на море!..

Все спрыгнули с арбы и устремились к морю, тихому и сонному в этот ранний час. Яшка завозился в корзинке, сердясь на шум, потом снова уснул.

— Айда на базар, Яшка! — Вилулла тронул лошадей.

— Видите эту улицу, что от собора ведет к горе? На ней стоит домишко, где семьдесят восемь лет назад родился мой дедушка, — сказал Миша Латри.

Повернули на крутую улочку, остановились у неказистого спящего домика.

— Отец дедушки жил бедно, писал феодосийцам жалобы и прошения на базаре, а его жена вела хозяйство и слепла над вышивками для феодосийских модниц. Дедушке не было десяти лет, когда он стал работать «мальчиком» в греческой кофейне.

— Значит, жил в детстве не лучше, чем наш Архип Иванович: один — гусиный пастушок, другой — на побегушках в кофейне, — тихо заметил Рылов.

— А кому теперь принадлежит домик? — поинтересовался Столица.

— Дедушка подарил его своей старой няне. Теперь тут живут ее дети и внуки. Они трогательно оберегают детские рисунки дедушки, сделанные самоварным углем на стенах в комнатах нижнего этажа.

— А правда, что Ивану Константиновичу крепко попадало за пристрастие рисовать углем на стенах чужих домов? — засмеялся Калмыков.

— Попадало, да еще как! Но однажды это сослужило ему хорошую службу. Он вдруг увидел на море эскадру боевых кораблей, зрелище редкое в Феодосии. Сразу забыл отцовский наказ — не пачкать чужие стены, вынул из кармана кусок угля и начал изображать эскадру на стене дома зажиточной горожанки Кристины Дуранте.

Рисует самозабвенно, а тут и подкрадись сзади хозяйка дома. Ухватила за уши и давай драть да приговаривать, чтобы свои стены пачкал, а не чужие…

— И невдомек было ей, ведьме, что дерет она уши будущему великому маринисту, — перебил Химона. — Извини Миша, продолжай…

— Но дедушка перехитрил Дуранте. Начал хвалить стены ее дома, что они такие ровные, гладкие и рисунки на них получаются лучше, чем на стенах других домов. Она от негодования всплеснула руками. Хитрец почувствовал, что его уши свободны, и бросился наутек. И тут чуть не сбил с ног городского архитектора Коха. Узнав о беде, в которую попал мальчуган, архитектор прежде всего успокоил Дуранте, пообещав ей прислать рабочих, которые забелят рисунок. Потом, внимательно рассмотрев художество, тут же увел маленького художника к себе и подарил ему пачку цветных карандашей и стопу бумаги. В скором времени Кох показал рисунки градоначальнику Александру Ивановичу Казначееву, который способствовал поступлению маленького художника в симферопольскую гимназию.

— Пойдемте по этой улице вон к тому красивому зданию на горе, — предложил Бровар.

— Да ведь это Музей древностей, сооруженный дедушкой в 1871 году…

— Вот это любовь к родному городу! — воскликнул Калмыков. — Значит, не только железная дорога и торговый порт возникли благодаря стараниям Ивана Константиновича. Действительно мы находимся в стране Айвазовского!..

— Дедушкой построены и городской концертный зал и картинная галерея, которую он после своей смерти завещал городу. Но, друзья мои, есть еще одна неоценимая услуга, которую он оказал Феодосии. Без нее невозможно было бы ни строительство порта, ни рост города, ни сколько-нибудь сносная жизнь феодосийцев. Это питьевая вода, в которой долгие годы нуждался город. По старинной поговорке, в Феодосии легче было достать ведро вина, чем ведро воды. В 1880 году дедушка передал в вечную собственность города воду из источника своего имения Субаш. Я покажу фонтаны, сооруженные в память этого события.

Солнце уже взошло, когда художники по бульвару подошли к красивому фонтану-памятнику из бронзы, изображавшему женщину. В руках она держала раковину, из которой лилась вода в каменный бассейн. У ног женщины лежала обвитая лаврами палитра. На палитре была надпись: «Доброму гению». К фонтану уже шли люди с ведрами. Пожилая женщина ласково поздоровалась с Латри:

— Здравствуй, Мишенька! Приехал на праздник?

— Здравствуйте. Приехал. И не один. Товарищей привез. Показываю им Феодосию…

— Дело хорошее. Пусть посмотрят, как Иван Константинович радеет о городе. Если бы вы знали, молодые люди, сколько болезней было у нас из-за недостатка питьевой воды. А теперь вот чистую, сладкую пьем. Народ даже песни об этом складывает. И она неожиданно запела звонким голосом:

Песню подхватили другие женщины, подошедшие за водой:

— Этот фонтан город поставил в честь дедушки, — пояснил Латри, когда взволнованные художники распрощались с женщинами. — А в центре города дедушка построил фонтан из мрамора по своему проекту. Мы пойдем мимо него к базару. На базарной площади он поставил фонтан в память Казначеева.

— Да, надо торопиться на базар, чтобы успеть купить цветы, — напомнил Богаевский, — а то сегодня расхватают…

На базаре только у двух уже собиравшихся уходить торговок было по букету цветов.

— Мы берем! — схватил букеты Калмыков.

— Цветы непродажные, господин! — в один голос заявили торговки.

— Почему же? Я хорошо заплачу!.. — Калмыков вытащил ассигнации, которые дал на дорогу Куинджи.

— И не соблазняйте! Эти цветы мы Ивану Константиновичу понесем. Он у нас детей крестил. Как можно продать!..

Торговка решительно отвела руку Калмыкова с деньгами.

— Вот так история! Что теперь делать будем? — растерялись художники.

— Зачем грустишь? Цветы есть, целая арба цветов! — тронул за плечо Калмыкова Вилулла. — Мой брат все цветы в саду срезал для Айвазовского. Айвазовский его дочку замуж выдавал. Брат бедный, невеста бедный, Айвазовский приданое покупал. Цветов арба! Половину тебе даст…

— Страна Айвазовского!.. — развел руками Калмыков.

— Да, дедушка у половины феодосийцев крестил детей и, пожалуй, всех бедных невест замуж с хорошим приданым выдал, — гордо улыбнулся Латри.

Айвазовский в этот день встал раньше обычного. Домашние и приехавшие накануне гости еще спали, когда он тихо прошел в мастерскую. Сегодня Иван Константинович чувствовал себя особенно бодро. На мольберте стояла начатая вчера картина. На холсте уже вырисовывался южный берег феодосийской бухты. Студеный ветер бушует… Тяжелое серое небо нависло над морем… Волна разбилась о берег и пенящимися потоками устремилась обратно — в море. Чтобы усилить ощущение движения, он поднимет гребень новой огромной волны до уровня линии горизонта. Даже выше. Серо-свинцовый цвет неба он сочетает с оливково-охристым цветом воды. А у самого горизонта тронет воду зеленовато-голубыми лессировками. В серой красочной гамме будет этот «Прибой».

Бог мой! Он так увлекся, что позабыл, какой нынче день. Вот уже скребется в дверь мастерской и вбегает четырехлетний внук, сын младшей дочери Жанны, — Котя. Только ему Айвазовский разрешает входить во время работы к нему в мастерскую.

— Дедушка! — Котя очень возбужден. — Дедушка, приехал Миша с друзьями. И у Миши на плече сидит большая птица. У нее нос вот такой!.. — Котя, согнув указательный палец, подносит его к своему носу, показывая, какой у птицы клюв. — Пойдем скорее!

— Так вот он какой, Айвазовский! — шепчет Калмыков Богаевскому, когда Иван Константинович в широком бархатном халате выходит к ним навстречу, держа за руку Котю.

Широкоплечий, чуть сутулящийся, но бодрый старик выше среднего роста. Живые, проницательные глаза карего цвета приветливо смотрят на них. Прорезанный глубокими морщинами большой выпуклый лоб, седые бакенбарды, вся осанка старика создают впечатление благородства и спокойного величия.

— Дедушка! — Миша Латри с орленком Яшкой на плече выступает из группы художников и подает Айвазовскому огромный букет цветов. — Иван Константинович, — поправляется он, — мои друзья и я поздравляем вас с днем рождения. Архип Иванович не смог приехать, но он просил нас передать вам пожелания здоровья и долголетия. И подарок вам прислал — этого молодого горного орла…

— Орел! Это орел, дедушка! — подпрыгивает Котя.

— Это да, конечно… Орлу морской живописи подарим горного орла! — раздается из группы художников густой бас Куинджи.

— Ты меня мистифицируешь, Миша. Архип Иванович здесь…

Айвазовский раздвигает художников.

— Где же он? — недоуменно вопрошает он всех.

Молодые люди смущены, а Латри с трудом сдерживает смех.

— Что вы, дедушка! Архип Иванович не приехал…

— Это, не верьте им, Иван Константинович! Я здесь, только они меня невидимым сделали… — снова басит откуда-то Куинджи.

— Ничего не понимаю! — Айвазовский поднимает портьеру.

— Признавайся, мистификатор, в чем тут загадка? — приступает он к Мише.

— А вечером у вас будет концерт? — отвечает ему вопросом внук.

— Будет. Приехали Спендиаров и Вержбилович. Но какое это имеет отношение к невидимке Куинджи?

— Самое прямое. Разгадка великой тайны наступит во время концерта. Согласны?

— Ну что ж мне с тобою делать? Запасусь терпением до вечера. А как зовут орленка?

— Яшка. Дедушка, я пойду на кухню, покормлю его мясом.

А то он меня за ухо щиплет. И нам подкормиться нужно. До парадного завтрака не выдержим. Можно нам просто на кухне?

— Конечно, можно… — Глаза Айвазовского смеются.

Молодые художники немного одичали за два месяца, проведенные в «поместье» Архипа Ивановича. Да и в Петербурге, в квартире учителя и в его мастерской, была более чем скромная обстановка.

Куинджи все время поддерживал начинающих художников. Не дожидаясь просьб о помощи, выручал попавших в беду собратьев по искусству, а на себя жалел истратить лишнюю копейку. Он и его жена вели студенческий образ жизни, прислуги у них никогда не было. В квартире стояла только самая необходимая простая мебель. Ни одна картина не висела на беленных известью стенах. Только комнатные растения скрашивали это спартанское жилье. Особенно любил Куинджи пышно разросшийся виноград, напоминавший ему родной юг, и кактус, который цвел необыкновенно ярко.

На себя и жену Архип Иванович тратил пятьдесят копеек в день. Не посещал театров и концертов. Сам музицировал дома на скрипке либо составлял трио и квартеты с учениками или с товарищами-живописцами. И еще одно развлечение было у него, потом оно превратилось в необходимость — общение с птицами. В Петербурге ровно в полдень, когда гремела крепостная пушка, он выходил на крышу дома и кормил из рук голубей, ворон, воробьев, ласточек, галок. А они без боязни садились ему на плечи, руки, голову. И хищные вороны сидели рядом с малыми слабыми птичками и не трогали их. Так жил известнейший художник.

Теперь ученики Архипа Ивановича растерялись в большом красивом доме прославленного мариниста. Миша Латри и тут был их гидом. Ряд комнат, украшенных произведениями искусства, выходили своими окнами и балконами на море. В большой белой зале с яркой оранжевой штофной мебелью были собраны бюсты и портреты с автографами и дружескими надписями от «великих мира сего», по замечанию Миши.

Из белой залы был выход на балкон, который Айвазовский называл «историческим». Действительно, развалины генуэзской башни придавали старинный колорит зеленому бульвару, бухте и синевшему за ней морскому простору. А на самом балконе была историческая примечательность: Миша показал товарищам турецкую бомбу, засевшую в стене во время бомбардировки Феодосии турками в январе 1878 года.

— Дедушка рассказывал, что осколком бомбы был разбит его бюст. Другой, находившийся там же бюст Пушкина остался невредим. Дедушка смеялся, что он в скульптурном изображении пал жертвой войны. Турки были настроены враждебно к художнику, который на многих картинах изобразил победы русского флота над турецким…

Химона, друживший с Мишей Латри, и Богаевский, житель Феодосии, чувствовали себя непринужденно и посмеивались над товарищами, которые буками смотрели на все прибывавших гостей. Многие гости были в орденах, лентах и звездах. Особенно смущали скромно одетых молодых художников красивые женщины в дорогих туалетах, заполнившие светлым роем весь дом.

— Со всей России, что ли, красавицы съехались к повелителю морей?.. Смотрите, братцы, Иван Константинович среди них, право же, как Нептун среди наяд… — зашептал Калмыков, когда появился помолодевший, одетый в адмиральский мундир Айвазовский. Он шел, опираясь на руку молодой женщины-армянки, необыкновенно красивой; их окружала свита красавиц. — Это вторая жена… Говорят, и первая красавица была… Да что вы притихли, друзья? Не держите себя как бедные родственники у богатого дяди!.. — продолжал Калмыков. — Вы разве не видели, как он сейчас на нас ласково смотрел. Уверен, что мы ему ближе и милее, чем все эти раззолоченные господа… Я, например, вечером на концерте робеть не буду. Очень мне хочется рассмешить до упаду Ивана Константиновича. Чтобы он хохотал так, как Архип Иванович хохочет от моих «шуточек»…

— Хотите, коллеги, посмотреть мастерскую дедушки? — предложил товарищам Латри.

Художники ожидали увидеть мастерскую, такую же роскошную, как жилые комнаты дома. Но перед ними была большая в виде неправильного четырехугольника комната, совсем пустая, стены выкрашены в темно-красный цвет. Мастерскую освещало единственное большое окно, которое выходило на пустынный двор. В комнате стояли только два мольберта, столик для кистей, шкаф для материалов и несколько стульев. На одном из мольбертов — картина со свежими красками. Ее серо-серебристая гамма как нельзя лучше передавала зиму у берегов Восточного Крыма.

— Эта мастерская убеждает меня, что осанка сановника и шитый золотом мундир — только внешнее… — задумчиво пробормотал Рылов.

— Ну и молодец, что быстро разобрался! — хлопнул его по плечу Калмыков.

Во время парадного обеда, продолжавшегося несколько часов, Миша Латри глазами показал друзьям на двух гостей, сидевших поблизости от Айвазовского. Иван Константинович часто обращался к ним, и глаза его при этом особенно теплели. Одному из них было с виду лет за сорок. В зачесанных кверху густых темных волосах серебрилось много седых прядей. Запоминались глубокие складки вдоль щек, твердый, проницательный взгляд, выразительные, энергичные руки. Другой гость был не старше двадцати пяти лет, светловолосый, в студенческом мундире, из-за стекол пенсне смотрели кроткие, наивные голубые глаза.

— Брюнет энергичного вида — это знаменитый виолончелист Вержбилович, — сообщил Миша. — А кроткий золотоволосый юноша — восходящая звезда, молодой композитор Александр Афанасьевич Спендиаров. Тетя Жанна будет сегодня петь его романсы, а с дедушкой он обычно исполняет старинные татарские песни. Дедушка играет на скрипке, а Спендиаров — на рояле. Замечательно у них получается!..

— Жаль, что Архип Иванович не приехал! Вот бы получил удовольствие! — досадовали художники.

Огромный зал со стеклянным потолком — галерея Айвазовского — был залит ослепительным электрическим светом. На стенах, окрашенных в пурпурный цвет, висели большие холсты художника — морские пейзажи, исторические и символические картины и портреты. Выделялось гигантское полотно, изображающее бушующее море. Из портретов работы Айвазовского там были портреты матери и отца художника, его брата Гавриила, портрет Казначеева, головка девочки и огромный портрет самого художника во весь рост с лентой через плечо. В глубине зала помещалась сцена, к которой вела лестница, по бокам украшенная изваяниями львов. Вблизи сцены и у стен были размещены скульптурные группы и статуи на античные сюжеты. У лестницы, ведущей через хоры в мастерскую и кабинет Айвазовского, на пьедесталах стояли два бюста художника. С середины стеклянного потолка спускалась люстра. Сцену закрывал занавес. На нем Айвазовский написал вид Венеции в лунную ночь с плывущими по каналам гондолами.

Концерт открылся живыми картинами, которые так любил Айвазовский. Картины представляли веселые сценки на улицах Неаполя и карнавал в Венеции. Среди молодых феодосийских красавиц, изображавших неаполитанок и венецианок, выделялась удивительной красотой Варвара Леонидовна Мазирова — дочь Леонида Егоровича Мазирова, племянника Айвазовского. Неожиданно в живых картинах принял участие орленок Яшка. Когда Миша Латри, одетый как погонщик осла, вышел со своим осликом на сцену, распевая неаполитанскую песенку, Яшка не пожелал остаться в одиночестве и уселся на тюк, прикрепленный к спине ослика. Оттуда он горделиво поглядывал на аплодирующих ему зрителей.

После живых картин выступил знаменитый Вержбилович. Его игра произвела огромное впечатление. «Романс для виолончели» Спендиарова он дважды повторял на бис. Настойчиво вызывали автора. Маленький, худощавый, он конфузливо раскланивался с публикой и все время обращал взгляд в ту сторону, где сидела в костюме венецианки Варенька Мазирова. А она, так самозабвенно любившая музыку, восторженно хлопала и улыбалась ему.

— Бог ты мой! До чего же хороша внучка Ивана Констаитиновича, — зашептал Химоне Калмыков. — Очи, брови какие! Косы темнее ночи южной!.. Царевна-лебедь! А как Спендиаров на нее смотрит! Вот у кого сердце как на ладони… Чистый, наивный, увлеченный музыкой мечтатель… Как хрусталь насквозь светится… Думается мне, что по чистоте души рядом с нашим Архипом Ивановичем стоять может…

— Ты не ошибся, Григорий, он действительно таков, «наш молодой Моцарт» — так называет его Иван Константинович. Если его жизнь не сломит, очень уж незащищенный он, большим композитором будет. А ты-то смотри, не подведи! Чтобы твой талант среди этого блеска не затерялся! — Химона погрозил шутливо другу.

Вержбиловича сменила на сцене Жанна Ивановна. В возрасте четырнадцати-пятнадцати лет ей прочили славу Патти. К несчастью, она сорвала свой голос и пела теперь вполголоса. Спендиаров умело приспосабливал к ней аккомпанемент. Его романсы — «Очарован твоею красою», «Я жду тебя», «Не знаю отчего» — имели успех. Но особенное восхищение вызвал его романс «К розе» на слова молодого армянского поэта Цатуряна.

Но вот на сцену вышел Айвазовский со скрипкой. Спендиаров сел к роялю. Они знали множество старинных крымских песен и плясок и исполняли их мастерски. И тут Яшка, любивший слушать игру Куинджи на скрипке, покинул Латри и впервые прыгнул на плечо Айвазовскому.

— Наконец-то ты признал во мне хозяина! — сказал ему Иван Константинович.

Айвазовский и Спендиаров под гром рукоплесканий уходили со сцены, и публика задвигала стульями, вставая, когда на сцену выбежал Латри.

— Дамы и господа, внимание! В заключение концерта разрешите предложить вам оригинальный номер в исполнении художника Григория Одиссеевича Калмыкова!..

Калмыков вышел с гитарой и стал в полоборота к публике, низко склонив голову к гитаре и наигрывая мотив цыганского романса «Золотой перстенек».

Все выжидательно смотрели на него.

И тут в тишине вдруг заспорили три человека — кто из них должен исполнять этот романс:

— Ах, и не просите, не просите!.. Я сегодня совсем не в голосе… Нет, нет, решительно отказываюсь!.. — ломается и жеманится один из них.

— А я, право же, не рискну выступать первым… Прошу вас, господа, начните вы, а я уж потом, после вас… — заговорил, картавя, другой, ласковый, вкрадчивый голос.

— Что ж это получается, — сконфуженно забасил третий, — это, значит, мне петь придется первому?.. А я, это, и мотив что-то не припомню…

— Где же они? — в публике стали оглядываться, ища, где находятся несговорчивые певцы. Но тут Калмыков ударил по струнам, и бас конфузливо запел романс.

— Ха-ха-ха! — залился Айвазовский. — Да это же спорят Репин, Бруни и Куинджи!.. Великолепно! Браво!

— Сымитируйте мой голос, пожалуйста! — крикнул среди всеобщего смеха Леонид Спендиаров.

И через несколько мгновений зазвучал под гитару его голос, но с такими комичными интонациями, что смех грянул еще дружнее.

— А меня!.. Меня теперь изобразите! Пожалуйста!.. — кричит Айвазовский.

— Минуточку!.. — Калмыков выдерживает паузу… Важный голос сановного художника до того похож, что все смотрят на Ивана Константиновича, не он ли заговорил. А вот его голос уже поет под гитару «Золотой перстенек»…

— Браво, браво! — кричит громче всех Айвазовский.

Долго не утихает веселье в ярко освещенной галерее.

В мастерской Куинджи

На исходе 1895 год. В Петербурге открылась 120-я персональная выставка Айвазовского. Столичные газеты и журналы откликнулись на выставку маститого художника. Особенно щедра была «Всемирная иллюстрация». На ее страницах появилось несколько статей об Айвазовском. Среди всеобщего юбилейного славословия выделялась статья В. Чуйко. Рецензент стремился объяснить зрителям не только выставленные картины, но всю природу творчества Айвазовского.

«…Настоящая выставка не представляет ничего особенно нового: это все тот же Айвазовский, какого мы знали несколько десятков лет, с его исключительным дарованием, но в то же время очень односторонним колоритом… с внешними эффектами света и с тем поэтическим чутьем, благодаря которому каждая его картина, какой бы оговорки она ни вызывала в уме зрителя, интересует своим блеском и внешним обаянием. Мотивы картин на нынешней выставке все те же: или спокойное, или бурное море. Более новыми по содержанию могут показаться только две, в которых художник изображает наводнение в Крыму: тут мы встречаем интересный пейзаж, в котором изображено не одно лишь море, а также и берега с роскошной растительностью. Во всяком случае, нового в смысле творчества Айвазовский не дает нам и нынешний раз. Да и странно было бы требовать „нового“ от маститого художника, который рано оставил непосредственное наблюдение природы и который с тех пор с какой-то безумной расточительностью истрачивает огромный капитал, приобретенный им в дни своей юности.

…С летами уменьшается непосредственная восприимчивость, и на ее место является то, — что на обыкновенном языке называется манерность, то есть мотивы и приемы, приобретенные прежде путем длинного и трудного опыта и наблюдения. Такая манерность, несомненно, существует и у И. К. Айвазовского, и она бросается в глаза тем более ярко, что Айвазовский и по особенностям своего таланта был всегда отзывчив только на известные художественные впечатления. Тем не менее от этого заслуги его не умаляются.

И. К. Айвазовский оригинален в самом точном и широком значении слова, оригинален и в творчестве и в технических приемах; природу он видит с своей особенной точки зрения, точно через окрашенные известным образом очки; благодаря этому он видит так, как другие не видят, и вследствие этого не мудрено, что его упрекают в отступлении от природы, в идеализации, в погоне за эффектами. Но упреки эти справедливы только отчасти: в изображении природы Айвазовский правдив, только эта правда субъективна, потому что сильно преломляется сквозь призму его натуры, имеющую свою определенную организацию и свои определенные законы развития; к этому присоединяется еще и маленькая утрировка. Но эта утрировка не должна нам заслонить зрелища этого изумительного субъективного творчества, которое дает нам как бы впечатление какого-то нового, никогда нами прежде невиданного мира, полного гармонии, света, красок, отражающихся в нашем сознании, как нечто вечно живое и вечно юное…».

Айвазовский был огорчен. Он знал автора рецензии и удивился, как тот не сумел разглядеть его новых картин, объединенных общим сюжетом и написанных в серой красочной гамме. Эти полотна как раз и вызвали много разговоров среди его почитателей.

И вот настал день, когда на выставку пришел давний, но вместе с тем строгий почитатель Айвазовского. Пришел Архип Иванович Куинджи.

Куинджи уже от многих слышал о новых полотнах Айвазовской и наконец сегодня нашел время для посещения выставки. «Прибой близ Феодосии», «Близ Феодосии», «Прибой у крымских берегов», еще два «Прибоя»… Сюжет, в сущности, у всех картин один — бурное море в ветреный зимний день. Разбивается о песчаный берег волна и, бурля, с клочьями водорослей устремляется снова в море. А навстречу вздымается другая, еще более огромная волна. На рейде вдали от берега стоят на якорях один или два корабля. Низко нависли грозовые тучи. Картины отличаются одна от другой лишь деталями: на одних песчаный берег расположен в правом углу, а на других — в левом. На одних у воды видны человеческие фигуры, на других — вдали скользит слабый солнечный луч… Старый художник отбросил драматические аксессуары, яркие внешние эффекты, резкие контрасты освещения. В свинцово-серой и оливково-охристой гамме он передал зимний день и бурный прибой…

— Здравствуйте, Архип Иванович! Ну, какое впечатление?

Куинджи не заметил, как к нему подошел Айвазовский.

— Хорошо, что увиделись, Иван Константинович! Может, выйдем? Что-то, это, не хочется говорить в толчее… Погода сегодня мягкая, пройдемся немного…

Айвазовский молчал, ожидая, что скажет Куинджи, а тот, по обыкновению, с трудом подыскивал слова.

— Ну, что ж, это, попросту скажу, большая удача… Самыми простыми изобразительными средствами передали вы всю суровую музыку прибоя… Главное, по-моему, в картине это внутреннее — мысль, художественное содержание. Своим ученикам твержу, чтобы композиция и техника подчинились внутреннему… А у самого иногда, это… Вот у вас замечательно это всегда получалось — подчинение внутреннему… А краски!.. Красками меня поразили. Серо, а какая выразительность!..

Куинджи умолк и распахнул воротник длинной с капюшоном шубы. Его бросило в пот от стольких слов, произнесенных залпом.

— Я рад… Вы ведь правдивый человек, Архип Иванович, не комплиментщик, говорите то, что думаете…

— Да, уж такой уродился… Били за это и бьют… Знаю я, как вы свои голубые марины любили, и я их любил, а только вот эти, в серой гамме, лучше.

— Я задумал целый цикл «серебристых марин».

— А что, если я вас, Иван Константинович, попрошу об одном одолжении: прийдите в мою мастерскую при Академии, покажите моим ученикам, как, это, надо море писать.

— Охотно. Завтра же, часов в десять…

…Куинджи явился в мастерскую возбужденный.

— Побывал я, это, сегодня на выставке Айвазовского…

— Ну и как, Архип Иванович? Расскажите! А то мы с подготовкой к конкурсу заработались, нигде не бываем…

— Конкурс, конечно, дело важное. Но на его выставку все идите! В обязанность вменяю как ваш профессор. А сейчас, это, мастерскую уберем почище, холст приготовим для Айвазовского, палитру, краски к завтрему…

— Как?!

— А так, завтра Айвазовский при вас будет марину писать!

На другой день все собрались в мастерской чуть свет. Каждый работал у своего мольберта. Некоторые поставили на мольберт законченные картины или эскизы, которые были одобрены Куинджи. Наконец в сопровождении Архипа Ивановича вошел Айвазовский. Те, кто видел его летом, не нашли в нем никаких перемен: та же осанка и внешность сенатора, тот же живой, проницательный, ясный взгляд мудрого человека. Айвазовский поздоровался и с приветливой улыбкой стал ходить от мольберта к мольберту.

— Прекрасно! — остановился он возле эскиза Александра Борисова. — Чувствуется, что вы увлечены царством вечных льдов. Кажется, вы летом не были у меня?

— Нет, Иван Константинович. Я северянин, и, пока мои товарищи писали этюды в Крыму, я работал за Полярным кругом на Новой Земле. Люблю свои суровые края…

— Хорошо! — похвалил Айвазовский пейзаж с березами Рылова. — Слышу, как шумят ваши белоствольные красавицы…

Перед эскизом Кости Богаевского Иван Константинович задержался, задумчиво глядя на дикую неведомую страну… Жуткое величие мертвой пустыни. Знойное солнце заливает заброшенный город. Вдали на скалах мрачно рисуются развалины крепостных генуэзских стен. Полное безлюдье, зловещее молчание…

— Талантливо, Костя, но очень далеко от жизни. Никогда окрестности Феодосии не были так мрачны и безжизненны… А талант большой…

— То-то и оно! Таланту мюнхенский модерн мешает!.. Это декадентство окаянное Костю портит, — заворчал Куинджи.

Богаевский потупился, огорченный.

— А это кто же у вас сказки рассказывает? — Айвазовский остановился у эскиза Николая Рериха, изображавшего Ивана-царевича, наехавшего на убогую избушку. — Хороший сказочник, сразу видно, что любит и чувствует русскую старину. Техника смелая, и живописное дарование имеет. Да где же художник?

— Вот он, — Куинджи указал на стоявшего в стороне юношу с серьезным, несколько замкнутым лицом. Юноша поклонился почтительно, но с достоинством.

— Он у нас трудолюбив очень. И в Академии и в университете учится, археологией увлекается, — ласково глядя на ученика, стал объяснять Архип Иванович. — Верно вы сказали, Иван Константинович, что влюблен Николай в старину русскую, но, это, извольте заметить, воссоздает-то он ее как? Безо всякой, это, театральнобутафорской стилизации, от которой тошно подчас становится. Курганы разрывает, памятники древней письменности изучает и на такой солидной основе дает образы Древней Руси.

— Дай бог и дальше так! — Айвазовский еще раз внимательно взглянул на Рериха и направился к приготовленному для него холсту. Рядом с мольбертом на табурете лежала большая палитра с кистями и стоял ящик с красками.

— Иван Константинович, — говорил, идя за ним, Куинджи, — покажите им, как надо море писать…

Айвазовский отобрал необходимые ему четыре краски, осмотрел кисти и начал писать морской шторм. Молодые художники с изумлением смотрели как он играет кистью, словно виртуоз смычком. Куинджи попросил его изобразить корабль среди бушующих волн. И корабль моментально появился. Полная оснастка была ему дана несколькими почти неуловимыми движениями кисти. Не так давно был чистый холст, а теперь на нем свирепствует шторм. Вот уже и подпись поставлена. Картина готова.

— Один час пятьдесят пять минут! — воскликнул Куинджи. — Видели? А каким упорным трудом достигнута такая блестящая техника, — вам понятно?..

Долго продолжалась овация, которую устроили Айвазовскому ученики Куинджи. Потом они проводили его до кареты.

— А где же этот шутник ваш, что всех передразнивает? — вспомнил, садясь в экипаж, Айвазовский.

— Гриша Калмыков? Болен он. Лежит у себя на квартире и не знает даже, что вы к нам в гости пожаловали. Мы ему нарочно ничего не сказали, а то бы он больной с температурой прибежал… — объяснил Куинджи.

— Привет ему передайте от меня. Пусть скорее выздоравливает!.. А на лето прошу всех ко мне в Феодосию.

Картину, подаренную Иваном Константиновичем, повесили в мастерской, а под картиной — палитру мастера с кистями.

«Глубоким горем опечалено сердце мое»

Последнее время Анна Никитична встает раньше всех в доме. Куда делись прежние счастливые дни, те радостные утренние часы, когда в своей комнате она тщательно выбирала платье, обдумывала прическу, брала в руки то флакон с духами, то коробочки с кремами и пудрой. В это время она никому не позволяла входить к ней. Никто не должен был видеть, как она холит свою и без того яркую красоту.

И пока при помощи массажа и втираний она не разгладит какую-нибудь едва заметную морщинку под глазами или на лбу, она не выходила из своей комнаты. Но всегда почему-то получалось так, что к утреннему столу они выходили одновременно — Иван Константинович и она. И каждый раз при виде ослепительной красоты жены у Ивана Константиновича радостно вспыхивали глаза, и он с нежностью склонялся к ее руке. А потом во время завтрака Иван Константинович почти все время глядел в глаза жены. Первое время Анна Никитична хотя и гордилась, но была и смущена таким вниманием мужа. Но стоило ему в иной день при ней уйти в себя, как она втайне тревожилась. О нет, не за себя она боялась. Страх появлялся за Ивана Константиновича, ибо еще в начале их супружеской жизни он ей признался:

— Мои глаза, как и душа моя, должны постоянно вбирать красоту. Тогда я в состоянии воспроизводить красоту на моих картинах… Я люблю тебя, и из твоих глубоких глаз для меня мерцает целый таинственный мир. Он имеет надо мной почти колдовскую власть… И это мне очень необходимо… В тот день, когда в тишине мастерской я не могу вспомнить твой взгляд, картина у меня выходит тусклая…

Анна Никитична скоро поняла всю сладость и в то же время муку быть женой художника. Четырнадцать лет несет она это драгоценное бремя. Она вошла в этот дом юной женщиной, вскоре после того как умер ее первый муж — купец Саркизов. Как тускла была ее жизнь в родительском доме и при первом коротком замужестве. Только одно событие запомнила она из той далекой и тоскливой жизни. Она была еще совсем девочкой, когда по Феодосии разнеслась весть, что в город на обратном пути из Турции прибудут дети царя: великая княгиня Мария Александровна и великий князь Сергей Александрович. Феодосия оделась в ковры и расцветилась флагами. Перед домом Айвазовского выросла триумфальная арка из зелени. Все жители вышли на улицы. Вместе с отцом и матерью она оказалась в толпе на самом берегу и запомнила, что, когда стал виден пароход, на котором плыли их высочества, Айвазовский отправился их встречать на катере, а за катером плыли четыре гондолы, наполненные цветами. Вечером был праздник в саду, против дома художника. На следующий день их высочества уехали из Феодосии в Судак, и их сопровождал Айвазовский…

С тех пор, проходя мимо виллы художника или видя его на прогулке, она начинала грезить. Айвазовский казался ей волшебником из сказок «Тысячи и одной ночи». А потом, в дни первого замужества, она часто слышала от мужа:

— Надо пойти к Айвазовскому. Он поможет, выручит, даст в долг…

Или:

— Иван Константинович действительный тайный советник, его заступничество перед губернатором то же, что защита министра…

Иногда, влекомая какой-то непонятной силой, приходила к дому художника и слышала оттуда дивную музыку… Но вот в ее судьбе случилось невероятное: она вошла в этот сказочный дом хозяйкой. До сих пор Анна Никитична не может привыкнуть к этому. И если иногда позволяет себе вступать в пререкания с Иваном Константиновичем, то только в тех случаях, когда он небрежен к своему здоровью…

Так шли годы, она все время была рядом с мужем — и здесь, дома, и во время его странствий по России, и за границей. И сама она стремилась быть воплощением красоты, ибо это радовало глаза и сердце Ивана Константиновича. Но вот горе вошло в их дом. Это случилось недавно. В то утро Иван Константинович был радостнее обычного. Он не сразу сел к столу, а прошелся по столовой и, довольно потирая руки, сказал:

— А я уже успел славно поработать!

После завтрака он повел ее, Жанну и внуков в мастерскую показать им новую картину. Днем он решил не работать, и они все вместе отправились на морскую прогулку. Жанна пела любимые арии Верди, а Иван Константинович размечтался, говорил об Италии, обещал повезти их туда… После обеда всей семьей сидели на балконе, продолжая мечтать о будущем путешествии. А потом Иван Константинович потянулся к газетам, которые доставили еще утром. Он продолжал говорить, небрежно листая газетные листы. Вдруг его глаза словно остекленели, в них появилось выражение ужаса, и он потерял сознание… К счастью, все обошлось, и через три дня Иван Константинович поднялся с постели. С тех пор все изменилось в доме, и сами они изменились: Иван Константинович сразу постарел и сгорбился, и она постарела. Умолкли смех и веселье, даже внуки оставили свои шалости и притаились по углам…

Теперь каждое утро Иван Константинович с нетерпением ждал газет и писем, которые сообщали о резне армян в Турции, о кровавом избиении армян в Трапезунде, о том, что погромщики нагрузили пароходы мирными жителями, вывезли в Мраморное море и там безжалостно топили их… Те, кому удавалось, бросали имущество, дома и бежали из Турции на Кавказ, в Россию. Каждый день приходили письма и телеграммы с просьбами о помощи беженцам, и всякий раз Иван Константинович отправлял деньги, писал, чтобы беженцев направляли в Крым. Но вот стали приходить письма от армян, в которых они призывали его своею кистью пригвоздить кровавых убийц к позорному столбу. Пришло письмо и из Эчмиадзииа от католикоса.

Анна Никитична видела, как эти мольбы заставляли еще больше страдать Ивана Константиновича. Она-то знала, как мечтает он исполнить волю соплеменников своих. Ведь это и его собственное желание. Но уже сколько времени Иван Константинович не может взяться за кисть и все бродит по дому с окаменевшим лицом, а в глазах его мука и гнев. Она-то знает, скольких усилий стоило ему написать ответ католикосу. Перед тем как отправить письмо, он позвал ее, глухим, прерывающимся голосом прочитал его.

И вот Анна Никитична стоит в этот ранний час на пороге у открытой двери и повторяет про себя строки этого письма: «Ваше Святейшество, Вы делаете мне весьма лестное и проникнутое глубоким чувством предложение написать яркими красками картину армянской резни, кровавые поля и горы и скорбящего армянского Хайрика^[18] на развалинах. Если Господь пожелает даровать мне еще жизнь, придет тот день, когда исполню это волнующее сердце предложение. Да, святейший владыка, глубоким горем опечалено сердце мое этой неслыханной, невиданной резней несчастных армян».

Анна Никитична стоит на пороге своего дома в такой ранний час уже не первый день. Она сама теперь получает корреспонденцию и письма с просьбами, а то и с требованиями к Ивану Константиновичу — написать картины, клеймящие турецкие зверства, и не передает ему. Эти письма, пока он не может работать, заставляют его еще сильнее страдать…

В Феодосии тогда повелось: с самого утра армяне направлялись к дому Айвазовского узнать о последних событиях в Турции. Однажды утром, когда толпа, как обычно, собралась у дома художника и ждала появления его со свежими газетами в руках, открылась парадная дверь и показался Иван Константинович. Но на этот раз в руках у него были не газеты, а ящичек, обтянутый красным бархатом.

— Пойдемте, люди добрые, со мною, — обратился Айвазовский к притихшей толпе, — и вы будете свидетелями, и детям и внукам своим сможете передать, что я избавился от позора…

Айвазовский открыл ящичек: в нем находились бриллиантовые знаки ордена Османиэ, которым много лет назад султан Абдул-Азис наградил его за картины, украсившие султанский дворец в Стамбуле.

Айвазовский извлек бриллиантовую звезду и ленту, показал их народу:

— Все это время вдобавок к страданиям, выпавшим на долю армян и на мою, что-то еще давило на меня, мучило и не давало свободно работать. Сегодня ночью я проснулся и вспомнил вдруг про мерзкие султанские дары и понял, что это они отравляют воздух в моем доме… Мне необходимо от них освободиться, тогда воздух в в доме очистится и я смогу снова работать… Пусть же они отправятся обратно к султану или исчезнут на дне моря…

Гул одобрения пробежал по толпе.

А через несколько минут Айвазовский и народ направились к морю. Рыбаки вскочили в свои лодки, и каждый просил Ивана Константиновича сесть к нему. Айвазовский выбрал лодку старого Назарета. На некотором расстоянии за ней устремилась целая флотилия. Когда вышли в открытое море, Айвазовский бросил далеко от себя бархатную коробочку, орденскую ленту и самый орден. В последний раз ослепительно сверкнули на солнце бриллианты и канули в бездну. После этого Айвазовский нагнулся и стал тщательно мыть руки морской водой, как будто хотел смыть с них противную липкую грязь.

На другое утро старый художник в обычный час вошел в мастерскую. На этот раз он вошел сюда не с намерением живописать величественную красоту моря, а с непреклонным решением заклеймить убийц. Он собрал все свои силы и твердой рукой стал писать картину «Избиение армян в Трапезунде…».

Большое сердце

Весь дом погрузился в послеобеденный сон. Этого часа еле дождались Котик и Никс. Сегодня они решили в первый раз исследовать еще одно таинственное место в доме деда — чердак. Вчера, съезжая по перилам верхнего марша лестницы, они увидели, что в стене под самым потолком торчит гвоздь и на нем висит ключ. «Это ключ от чердака», — сразу догадался Никс.

И вот они дождались, когда в доме настала тишина, и выскользнули из своей комнаты. Никс отпирал замок дрожащими руками, а Котик в это время замирал от страха и нетерпения. Осторожно сняв щеколду, мальчики приоткрыли дверь и проникли в полутемное помещение. Всюду по углам — холсты, рулоны, рамы, старая мебель, а посредине, куда падает свет из слухового окна, разостлан старый ковер, на котором стоит ломберный столик с придвинутым к нему низким креслом.

— Совсем крепкое, как новое, — проверяет Никс, садясь в кресло, — и стол прочный, не шатается…

— Здесь кто-то бывает, — шепчет Котик, — может, разбойник Алим… Он приходит сюда тайком и за столом считает награбленные деньги… А потом прячет тут свои сокровища…

— Давай искать!.. — задыхается от волнения Никс.

Мальчики отодвигают старые плетеные стулья, поломанное кресло-качалку и вдруг видят — у стены стоит сундук с яркой крышкой, без замка. С минуту братья глядят друг на друга не шевелясь.

— Тут сокровища Алима! Попробуем приподнять крышку, Никс!..

Но, как ни тужатся Никс и Котик, открыть сундук им не удается.

— Как же так? Замка нет, а невозможно открыть. Давай осмотрим его со всех сторон, — предлагает Котик.

— Вот сбоку замочная скважина… Это сундук с внутренним замком… Но где же ключ?..

Мальчики обшаривают все кругом, но ключа не находят. Они садятся на сундук и думают. Первый заговорил Котик:

— Он обязательно придет сюда.

— Кто?

— Алим.

— Ну и что?

— А давай будем сюда приходить каждый день. Спрячемся и выследим его.

Мальчики наваливают на сундук старую мебель, все приобретает прежний вид. В углу, где свалены рамы и холсты, они устраивают себе укрытие.

— Ох, какие мы пыльные, — говорит Котик, — что мы скажем, когда нас спросят, где мы выпачкались?

— А давай, когда уйдем отсюда, залезем на крышу сарая…

Так у младших внуков Айвазовского появилась тайна. Каждый день они забирались на чердак в свое укрытие и ждали. Через неделю Никс заявил:

— Никто сюда не придет. Давай лучше спросим маму или дедушку, что это за сундук.

— Нет, нет! — возразил Котик. — Нельзя спрашивать. Нас накажут и больше не пустят сюда. Ты мне верь, он обязательно придет…

Котик оказался прав. Однажды, сидя в укрытии, они услышали, как кто-то вошел на чердак…

Мальчики сразу приникли к глазкам, вырезанным ими в холстах. На чердаке находился человек с длинными седыми волосами. Он сидел спиной к ним в кресле и отдыхал. Наконец, человек поднялся и направился к углу, где стоял сундук. Щелкнул замок, старик нагнулся над открытым сундуком, долго рылся в нем. Потом выпрямился. В руках у него были книги большого формата в красивых переплетах. Он положил их на стол, сел в кресло и стал листать книгу за книгой. Мальчикам теперь было хорошо видно его морщинистое лицо с длинной седой бородой, руки и красочные иллюстрации в книгах. Пальцы его при прикосновении к страницам дрожали. Несколько раз старик начинал читать вслух. Мальчики поняли, что он читает стихи, но на незнакомом им языке, только некоторые слова отдаленно напоминали русские. Старик пробыл на чердаке долго. У Никса и Котика от неудобного положения затекли руки и ноги, но они не смели повернуться. Но вот старик встал, запер книги в сундук, привел все в прежний вид, постоял в задумчивости несколько минут и тихо вышел… Когда его шаги затихли, мальчики, не обменявшись ни единым словом, помчались вниз в комнату матери. Они были так взволнованы, что не сразу заметили, что у матери сидит Анна Никитична.

— Мама! — закричал не своим голосом Котик. — У нас на чердаке волшебник!..

— Колдун, чернокнижник!.. Его надо поймать!.. — вторил ему Никс.

Жанна Ивановна и Анна Никитична схватили мальчиков, зажали им рты и испуганно шепотом стали уговаривать:

— Тише, тише… Только чтобы дедушка не услышал!.. Запомните, никому об этом старике и о том, что он приходит читать на наш чердак, говорить нельзя… И он вовсе не колдун, он очень хороший, только несчастный…

Женщинам с трудом удалось успокоить мальчиков.

Феодосийцы любовались Айвазовским, когда он совершал ежедневно свой обход — не прогулку, а именно обход города. Заложив руки за спину и слегка подавшись вперед, всегда строго одетый, с пышными седыми бакенбардами и чисто выбритым подбородком, Иван Константинович ходил по улицам Феодосии, взыскательно оглядывая все: и давно построенные дома с их портиками и колоннами, и недавно начатые строения, и людей, почтительно приветствовавших его… Так было и сегодня, но нынче следом за ним на некотором расстоянии двигался экипаж. Айвазовский сегодня был не так внимателен и даже, проходя мимо порта, не остановился полюбоваться на свое детище. Иван Константинович был задумчив и слегка взволнован.

На Арабатской улице Айвазовский сел в экипаж и велел кучеру ехать на Карантин. Экипаж проехал весь город, миновал Генуэзскую слободку и остановился невдалеке от домика, стоявшего отдельно от других у самой черты города. Айвазовский вышел из экипажа и не сразу пошел к одинокому жилищу. Иван Константинович некоторое время стоял, оглядываясь вокруг. «Да, теплая Сибирь… — невольно подумал он. — А пан Юзеф томится здесь уже более четверти века…» Иван Константинович вздохнул и направился к невысокому крыльцу. Но его уже увидели из окна, дверь распахнулась, и ему навстречу вышел высокий старик.

— Ну зачем же вы встали, пан Юзеф, зачем? — укоризненно-ласково говорит Айвазовский. — И как это Янко не доглядел…

— Так вы хотите, — негодует старик, — чтобы честь встретить вас выпала ему, а не мне?!

— Ну-ну, пан Юзеф, когда человеку нездоровится, то можно нарушить этикет…

— Нет, Иван Константинович, без этикета никак нельзя. Без него ни жить, ни умирать негоже… Это хорошо понимали прежние художники-баталисты. Как красиво лежат у них павшие воины на поле брани. Хотя в действительности это вовсе не так…

Старик еще долго продолжал бы свою речь, но у него началось удушье, и Айвазовский, взяв его под руку, бережно повел в дом. В большой горнице с низким потолком висели портреты Костюшко, Мицкевича, Словацкого, Шопена, портреты красивых дам с гордой осанкой. Пол был устлан ярким ковром, вдоль стен тянулись книжные полки, в углу у окна стоял письменный стол, заваленный фолиантами и рукописями.

Пан Юзеф нехотя усаживается в покойное вольтеровское кресло. Из груди его вырывается свистящее дыхание. Несколько раз он порывается возобновить разговор, но Айвазовский делает знак, чтобы он молчал. Художник разглядывает строгую, но вместе с тем кокетливую келью старого польского повстанца и вспоминает, как много лет назад к нему из Галиции приехал дядя, брат отца. С тех пор как его отец еще в юности разошелся со своими братьями из-за каких-то имущественных споров, родственники не поддерживали никаких связей. Уже после смерти отца он однажды получил письмо от дяди. Тот выражал восхищение его талантом, тем, что он прославил их род. На этом отношения снова оборвались. И вдруг после польского восстания 1863 года дядя появился у него и заклинал спасти их дальнего родственника, замешанного в мятеже, которому грозит ссылка в Сибирь. И хотя Айвазовский не сочувствовал антирусскому движению польской шляхты, он дал себя уговорить… Хлопоты в Петербурге увенчались успехом, и Юзефу Красовскому было разрешено поселиться в Феодосии, правда, под полицейским надзором…

Пока Айвазовский был погружен в воспоминания, старик отдышался.

— Извините, Иван Константинович, что из-за меня вы теряете дорогое для вас время, — старик отвел протестующий жест Айвазовского, — да, да, это так… Но я стал плох и должен сделать некоторые распоряжения. Поэтому я послал за вами. Несколько дней назад я окончил свои записки о польском движении и запер последние страницы в сундуке… Записки мои имеют важное значение. Я показал в них, как пагубно влияло на наше дело польское католическое духовенство…

— Пан Юзеф! — воскликнул Айвазовский и от неожиданности даже встал. — Что же вы так долго таились от меня и скрывали перемену в своих мыслях? Только разница взглядов на роль католицизма как-то отдаляла нас друг от друга все эти годы…

— Кто знает, Иван Константинович, возможно, наши споры и привели к полной перемене в моих взглядах… Я вам не говорил, но ведь прежние мои записки, оконченные года два назад, я сжег… Последний год я посвятил тому, чтобы их заново написать… Должно было пройти время, пока ваши слова отпечатались в моем мозгу, прожгли сердце… Я писал и слышал ваши слова, произносимые со страстью: «Нет в мире отцов религии, которые бы так систематически вели бы пропаганду против всего, что русское. Кто постоянно в Польше возбуждал против России? Все это — католицизм. Иезуитизм работает против всего честного, против самой религии, против семейной жизни, да и при случае, во имя бога и спасителя, стремится забрать все у умирающего, ограбить детей…» Эти ваши слова, Иван Константинович, не испросивши разрешения, я поставил эпиграфом к своим запискам. Простите!..

Айвазовский подошел к старику, молча обнял и поцеловал его.

— Мое последнее и единственное желание, Иван Константинович, — продолжал старик, с трудом справляясь с волнением, — после моей смерти отправить сундук, в котором хранятся тайные польские издания и мои записки, в Польшу моим внучатым племянникам… Я молю бога, чтобы они не повторили ошибок моего поколения, чтобы в борьбе за новую жизнь они шли не против русских, а вместе с русскими…

Было уже около полудня, когда Айвазовский расстался с Юзефом Красовским. Но он не отправился домой, а велел кучеру остановиться у небольшого нарядного домика в Генуэзской слободке. Здесь живет старуха Гарибальди. А было время, когда она с необыкновенной грацией участвовала в живых картинах в его доме… Далеко и то время, когда племянник Джузеппе Гарибальди с женой свалились прямо к нему на руки. Это произошло после падения Римской республики. Он запомнил тот день, когда молодой Гарибальди вошел и протянул ему письмо от Бекки. Его итальянский друг просил приютить молодую пару. Племянник был очень похож на своего знаменитого дядю: такое же суровое и в то же время добродушное лицо, широкоплечий, с цветным шарфом на шее.

— Нас осталось немного, — говорил он, — мы пытались прорваться в осажденную Венецию, которая еще сопротивлялась австрийцам… В пути погибла отважная Анита, жена дяди Джузеппе. Погибли многие. И среди них Векки… Мы потерпели поражение. Дядя не смог взять нас с собой в эмиграцию, а оставаться в Италии опасно… Мы бежали в Россию. Векки часто вспоминал вас, говорил, что вы сочувствуете нашему делу… Это письмо он написал за день до смерти…

Иван Константинович оставил их у себя в Феодосии. Молодой Гарибальди стал служить капитаном на торговом судне, но однажды судно вернулось без своего капитана: он опять присоединился к Джузеппе Гарибальди, к легендарному походу тысячи итальянских патриотов 1860 года. Вскоре пришли вести о гибели мужа Терезы… А Тереза так и осталась в Феодосии.

Иван Константинович стучит в дверь. На пороге появляется старая женщина с совершенно белыми волосами и живыми молодыми глазами.

— О, синьор Айвазовский! Входите же, входите! Вы не были у меня целую вечность… Вы забыли меня! — Тереза делает вид, что затыкает уши, чтобы не слышать оправданий Айвазовского, но уже через мгновение добродушно смеется. — Зато сегодня вы у меня в плену и я вас так скоро не отпущу. Я приготовлю вам ваши любимые макароны по-итальянски.

Пока Гарибальди занята на кухне, Айвазовский перебирает книги на круглом столике. Все это итальянские издания, выходившие почти полвека назад. И вдруг под итальянскими журналами он обнаруживает книгу «Былое и думы». Айвазовский долго листает книгу, изданную за границей, и никак не может понять, каким образом она попала к Гарибальди. Его недоумение разрешает сама хозяйка, вернувшаяся с дымящимися тарелками:

— Ах, вы нашли книгу Искандера и, конечно, удивлены, откуда она у меня… Это Котя Богаевский привез ее мне из Петербурга. В ней есть о дяде Джузеппе и вообще об Италии тех лет…

Когда уже под вечер Айвазовский возвращается домой после необычной прогулки, он многое перебирает в своей памяти. Перед ним возникают города, события, люди, дарившие ему дружбу и внимание…

Никс и Котик, его младшие внуки, бегут навстречу и кричат звонко, радостно:

— Дедушка, отчего тебя так долго не было? Мы соскучились и давно тебя ждем…

Иван Константинович счастливо улыбается — большая семья теперь его окружает. И в эту семью его сердце включает не только детей, внуков, племянников, но всех тех, кто нуждается в нем, кому он может делать добро…

«Он был, о море, твой певец»

Среди писем, полученных сегодня, было письмо из Москвы от Исторического музея. Через год будет сто лет со дня рождения Пушкина, и все чаще к нему обращаются из Петербурга, Москвы, Одессы с просьбами написать новые картины о поэте. В живых осталось не много людей, кто лично знал Александра Сергеевича, кто встречался с ним.

Айвазовский очень дорожит своими картинами о Пушкине. Он никогда не забывал, как ласков был поэт с ним — начинающим художником. Пушкина он боготворит еще и потому, что в его поэзии воспета природа Крыма, родное Черное море. И он с юношеских лет стремится проникнуться пушкинским видением моря и воплотить его. Когда-то, в Италии, ему пожелал это поэт Языков. Прошли годы, а Пушкин по-прежнему его идеал. Он не расстается с книгами поэта. В них, теперь еще сильнее, чем в юности, открывается ясность и гармония, вечная хвала природе и жизни.

Письмо, полученное нынче от Исторического музея, особенно взволновало Ивана Константиновича. Оно напомнило ему, что человеческая жизнь имеет свои пределы, что время идет безостановочно, а он еще не осуществил всех замыслов, возникших в пору юности, когда в мечтах смутно являлись очертания будущих картин о Пушкине у берегов Черного моря.

Но теперь он их напишет. Обязательно напишет. Он готов к воплощению замыслов, выношенных целой жизнью. Но, прислушиваясь к себе, к звуку, который всегда рождается в нем перед каждой новой картиной и наполняет все его существо, он теперь различает не один всепоглощающий звук. Внутренним зрением он ясно видит, что образ Пушкина слегка отодвигается от него, не уходит, а отходит в сторону и продолжает пристально глядеть на него. Между ним и Пушкиным вздымаются вдруг два водяных вала. И он слышит, как звук, наполняющий его, перерастает в хорал. Глаза Пушкина смотрят на него выжидательно, а потом, когда мощная музыка перекрывает шум волн, Пушкин смеется и машет ему рукой…

Айвазовский чуть не вскрикивает: он теперь все понял! Наконец-то образ моря, тот единственный, к которому он тянулся всю жизнь, явился ему во всей красоте и силе. Явился через Пушкина…

Отныне ему ясно — он не должен стремиться воплотить портретный образ поэта, это ему не под силу; его назначение — воплотить море по-пушкински. Это и будет образ поэта…

В этот же день служитель Петр Дорменко натянул колоссальный холст. На восемьдесят первом году жизни Айвазовский взошел на высокий помост и начал писать картину «Среди волн».

Как обычно, и к этой картине у него не были заготовлены этюды, и писал он ее по вдохновению, верный своему импровизационному методу. Но на самом деле художник десять лет исподволь готовился к ней. В 1889 году он написал свою громадную «Волну». Там вздымаются два ряда волн, между ними глубокая впадина и гибнущий корабль. Через шесть лет он пишет новую «Волну». По-прежнему вздымаются водяные бугры, но нет уже выпадающего из общей композиции корабля, и самый ритм движения волн более естественен. Теперь память воскрешает эти две «Волны». Мог ли он думать, когда писал их, что они явятся лишь этюдами вот к этой новой работе. Как никогда раньше, художник ощущал, что он подошел к холсту, готовый воспроизвести все выношенное, все продуманное. Только в начале работы он на короткое время поддался былым романтическим увлечениям и написал в центре картины лодку с людьми, погибающими среди волн.

Наблюдавшие за его работой внуки Никс и Котик, в один голос закричали:

— Не надо, дедушка! Не надо, чтобы тонули!..

Но он уже сам понимал, что не следует этого делать. Не страх, не ужас должно вызывать его море! Оно ведь существует не для того, чтобы его боялись. И как будто его мысли передались Жанне, а может быть, он так громко разговаривал сам с собой, что она услышала… И вот уже из гостиной донеслось ее пение. Она импровизирует мелодию на стихи Пушкина:

Да, да! Вот именно — гордую красу моря он намеревается изобразить… Всю жизнь он любил море, восторгался им. В полную меру познал, что красота делает человека счастливым, сильным, добрым… Все эти мысли сопровождают каждый удар кистью. Вот уже холст разделен на две части: вверху темное грозовое небо, а под ним огромное бушующее море. А вот и центр, в нем, как в воронке, кипит первозданный хаос, из которого вздымаются две волны… И происходит чудо — природа поет гимн рожденным из хаоса волнам, образовавшим два водяных конуса в центре кольца… Луч солнечного света озарил всю картину, а обе вздымающиеся волны освещены изнутри, но еще светлее белая пена между ними… И снова голос Жанны:

Ах ты милая умница моя, Жанна!.. Да, да, не на скучном, неподвижном берегу узришь море во всем его величии и красоте. Пушкин это понимал. И ему это открылось, когда он писал «Черное море». Он поместит и себя и зрителя далеко от скучного берега, отсюда должно наблюдать за разыгравшейся бурей, за всеми ее цветовыми оттенками…

Голос Жанны долетает как бы издалека. Но ведь это так и есть: он далеко и от гостиной и от своей мастерской. Хоть послушная кисть и не прекращает своего бега по холсту, но его дух находится среди волн и любуется кипящим круговоротом прозрачных валов, игрой зеленовато-голубых и сиреневых тонов. Это они звучат аккордом: «Он был, о море, твой певец».

Да, с чистой совестью он принимает этот титул, который давно ему присвоили люди.

Слух о том, что Айвазовский за десять дней написал колоссальных размеров картину, быстро распространился среди крымских художников. И снова к нему устремились живописцы и копиисты из Симферополя, Ялты, Севастополя. Зная доброту художника, они все надеялись, что мастер разрешит им сразу приступить к копированию новой картины. Но, едва увидев огромное полотно, тут же забыли о своих намерениях. Каждый художник в это мгновение думал о том, что для создания такой картины требуется целая жизнь. Они и сказали об этом Ивану Константиновичу.

— Вы совершенно правы, друзья мои. Вся моя предшествующая жизнь была подготовкой к картине, которую вы видите. В ней, мне кажется, удалось добиться сочетания полета фантазии с техническими приемами, выработанными за мою долгую жизнь.

Полотно «Среди волн» обрело постоянное жилище — в Галерее. Никуда и никогда эта картина не будет отсюда отправлена, она останется с ним до конца его жизни, и тогда, когда Галерея перейдет в собственность родному городу. Теперь каждый день, перед тем как отправиться в мастерскую, Иван Константинович долго стоит перед ним. А в мастерской рождаются новые картины: «Пушкин на берегу с семьей Раевских у Кучук-Ламбата», «Пушкин у Гурзуфских скал», «Пушкин на вершине Ай-Петри при восходе солнца». Художник отдает свою последнюю дань поэту. Столетие Пушкина Айвазовский встречает в России первым.

Последний раз в Петербурге

Начался XX век. Людям свойственно мечтать, надеяться, устремляться в будущее. Новый век рождал надежды. Бодро встретил его и Иван Константинович. Ему казалось, все полно добрых предзнаменований: и то, что после долгой болезни он опять здоров и по-прежнему пишет всю первую половину дня, и то, что новые замыслы обуревают его…

То были замыслы не одних картин. Еще до болезни, два года назад, когда он в последний раз приезжал в Петербург, родилась у него идея объединить русских художников. Иван Константинович не мог без горечи не то что говорить, но и вспоминать о различных художественных кружках, появившихся в Петербурге, о их взаимной вражде. Тогда еще он начал думать, как уничтожить раздробленность между художниками, как объединить их. Выход нашелся самый простой — надо построить в Петербурге просторный выставочный зал, вроде венского «Kunstlerhaus», в котором художники выставляли бы свои работы. Конечно, такое здание должно быть образцом изящества и вкуса, все лепные работы, живопись на стенах и потолках должны сделать сами художники. Вот тогда-то забудут они про свои кружковые распри, которые приносят искусству только вред. И еще другая, не менее важная польза будет от такого Дома искусств: наконец-то в столице будет построено здание, где и размеры и освещение будут пригодны для художественных выставок. Ведь даже в залах Академии художеств и Академии наук недостаточно освещения… И еще одно: не нужно будет каждый раз при организации выставок бегать, хлопотать, подыскивать помещение…

Иван Константинович решил все подготовить исподволь, а уже потом поговорить с художниками: он не сомневался, что встретит единодушие в таком важном для всех деле. Айвазовский начал усиленно искать место для постройки выставочного зала и после многочисленных прогулок по Петербургу решил, что лучшего места, чем Александровский сад против Невского, не найти.

Увлеченный своей идеей, старый художник, имевший опыт постройки собственной виллы, картинной галереи, Музея древностей в Феодосии, сам разработал проект будущего выставочного зала в столице. Когда все было готово, Иван Константинович отправился к городскому голове. Городской голова Петербурга Лихачев, человек далекий и чуждый искусству, внимательно выслушал Айвазовского. Для него Айвазовский был прежде всего действительный тайный советник, персона, имевшая связи в самых высоких сферах… Это и решило дело: городской голова не только обещал свое содействие в получении места для строительства выставочного зала, но даже обещал выделить часть денежной суммы для постройки.

Иван Константинович был счастлив. Он был уверен, что решена самая важная часть задуманного дела. Теперь он уже не таился от своих друзей и делился с ними своими планами. Слух о постройке выставочного зала распространился среди петербургских художников. И прежде чем Айвазовский собрался встретиться с художниками и все обговорить, чтобы немедля приступить к постройке, художники сами стали приходить к нему. Каково же было его огорчение, когда все группировки отказались поддержать идею… Передвижники даже обиделись, ибо думали вначале, что Айвазовский хлопочет только об их интересах. Никакие его призывы к объединению не возымели действия, а, наоборот, еще больше накалили страсти во враждующих кружках. Огорченный своей неудачей уехал тогда из Петербурга Иван Константинович.

Но вот теперь, спустя два года, он снова в Петербурге, в городе своей юности, с которым уже не надеялся свидеться… Но все уже позади — и болезнь и грустные мысли. Теперь он радостно переживает встречу со столицей. Даже неприветливый петербургский март с пронизывающим ветром не может остудить эту радость. Иван Константинович привез новые картины на суд петербуржцев. Но кроме встречи со зрителями Айвазовский собирается снова вернуться к своему плану постройки выставочного зала. Ох, как нужен выставочный зал! Даже он, известный художник, терпит неудобства. С первых же дней приезда в Петербург обрушились на него все эти хлопоты с устройством выставки. А будь зал, никто бы не смел ставить ему никаких условий. Теперь же дни проходят в ожидании — придет ли разрешение устроить бесплатно выставку в Музее императора Александра III или услышит он вежливый отказ. Правда, за последние дни старый художник почти примирился с мыслью, что ему откажут. В Министерстве двора, в ведении которого находится Музей Александра III, не очень-то обрадовались желанию, чтобы выставка была бесплатная… По-видимому, не по душе и другое его условие, которое он выставил на днях: пусть будет платная выставка, но пусть тогда сбор пойдет на оборудование недавно построенной больницы для бедняков. Разрешение на это предложение должна дать принцесса Евгения Максимилиановна Ольденбургская. Но и от ее высочества ни слуху ни духу. А он так мечтал разместить привезенные им две громадные и двенадцать небольших картин в одной из просторных, светлых зал Музея, там, где уже находится немало его полотен… На худой конец он воспользуется залами Академии художеств, двери туда ему всегда открыты. И сейчас там экспонируются две его небольшие картины, присланные ранее. Но где можно повесить два гигантских полотна, где найти нужное для них освещение? Где же все-таки пристроить свои картины? Неужто придется подыскивать помещение для выставки в доме кого-либо из столичных вельмож?..

От этих мучительных размышлений Ивана Константиновича отвлекает громкий звонок, и через минуту он слышит радостные голоса Анны Никитичны и еще кого-то в гостиной… Еще мгновение — и стремительно входит Репин. Они крепко обнимаются, целуются…

— Только сегодня вернулся из Куоккалы, отдыхал там недельку. И вдруг говорят мне, что вы приехали, Иван Константинович… Слышал, что болели… А теперь как здоровье?

— Спасибо! Снова бодр и работаю. Привез четырнадцать картин. Из них две громадных. Хочу доказать петербуржцам, что есть еще порох в пороховницах… Вот сейчас покажу вам фотографии с моих новых картин…

Айвазовский, оживившись, достал из папки снимки и разложил на столе перед Репиным.

— Мне помнится, у вас, Иван Константинович, уже была картина о Петре Великом…

— Да, Илья Ефимович, было такое еще в 1847 году. Но все время не покидало желание еще раз изобразить великого преобразователя России. Видите, Петр стоит на финляндских шхерах. Небо озарено блеском молнии. Вдали волны, как щепку, бросают корабль. Возле Петра матрос. Он подбрасывает ветки валежника в пылающий костер, зажженный, чтобы предупредить флот о существовании рифов. Картина шесть с половиной аршин в длину и четыре аршина вышины. А вот снимок со второй, столь же больших размеров. Однако сюжет совсем иной — Христос на берегу Галилейского моря.

— Да, — задумчиво протянул Репин, — это совсем не каноническое изображение Христа. Не так, как у некоторых молодых художников… Ваш Христос близок Христу Крамского.

— Это Христос по Ренану… Я рад, что вы даже на фотографии это сразу заметили…

— Ну, теперь я спокоен за ваше здоровье, Иван Константинович, раз вы после болезни столько написали. Радуете, очень радуете юношеской горячностью и любовью к искусству… А где думаете выставить картины?

— Вот это больной вопрос. Еще не знаю, где… А вы что на академическую даете?

— Ничего, Устав передвижников запрещает выставляться в Академии…

— Страшное это явление, Илья Ефимович, — всякие уставные запрещения!.. Из-за них, из-за групповых свар сорвалось хорошее, полезное дело…

— Тут долго еще говорили о затеянном вами выставочном зале в Александровском саду…

— Плохо, что только поговорили. Братское объединение всех группировок всех отпугнуло, а в результате в Петербурге нет нужного художникам помещения. Ведь нет в столице хороших зал для выставок. Вы как считаете?

— Да уж что об этом говорить!..

— Илья Ефимович, давайте вместе бороться за него. Я пробуду тут еще месяца полтора, потом еду в Феодосию и оттуда в Италию. Тянет меня побывать в местах юности… — Айвазовский задумался. — Да, так вот, вернусь к зиме из Италии и снова начну хлопоты о постройке здания. А вы пока соберите художников, которые это дело поддержат. Сделаете, а?

— Непременно, Иван Константинович. Вы своей неистощимой энергией хоть кого заразите…

Хлопоты о размещении собственной выставки утомили Айвазовского. После долгих поисков наконец помещение нашли на Фонтанке, у Пантелеймоновского моста, в доме графа Олсуфьева, на втором этаже. С воодушевлением Иван Константинович занялся оборудованием нескольких комнат. Под его наблюдением стены обтягивались кумачом, устанавливались на мольбертах и развешивались по стенам картины. И вот наконец все готово…

Время в Петербурге шло быстро. Каждый день Иван Константинович бывал на выставках — своей и чужих. Вел дневник, заполнял страницы впечатлениями от картин, от встреч, мыслями об искусстве. А между записями делал пером беглые зарисовки.

Старого художника радовали внимание и любовь зрителей. Особенно долго стояли посетители у огромного полотна, посвященного Петру I. И вторая большая картина заставляла зрителей задумываться над ее смыслом: глубокая, печальная погруженность в свои думы человека в светлых одеждах, идущего у самой кромки неподвижной воды.

Рядом с этими огромными полотнами висели картины поменьше — «На берегу Средиземного моря» и «Лунная ночь на Черном море». Они напоминали лучшие романтические марины Айвазовского.

С трепетом взирали посетители выставки и на самого художника — на человека, знавшего Пушкина, Глинку, Белинского, Крылова, Брюллова…

Незадолго до отъезда Айвазовского из Петербурга к нему явился Репин.

— Пришел порадовать и поздравить вас, Иван Константинович. В Академии решили отправить в Париж на Всемирную выставку ваш «Прибой волн». Выставка открывается в мае. И я собираюсь в Париж…

— Вот и отлично! А мы туда с Анной Никитичной заедем до Италии. Значит, скоро вновь встретимся…

В передней зазвенел звонок, слуга с кем-то разговаривал.

— Иван Константинович, посмотри, тебе опять эту прелесть прислали… — позвала Анна Никитична.

Айвазовский и Репин вышли в переднюю, где стояла немолодая женщина, с виду горничная из богатого дома, с двумя ящиками живых цветущих ландышей.

— Спасибо, спасибо!.. — Айвазовский стал торопливо шарить по карманам; нашел золотую монету, дал женщине.

— Два года не появлялись, ваше превосходительство. Что ж вы забыли совсем столицу-то нашу?..

— Болел, милая, болел. Теперь уже все хорошо, опять здоров. — Айвазовский помолчал, потом сказал просительно: — А может, все-таки скажете мне, наконец, от кого вы мне столько лет ландыши доставляете? Скажите, право. Уже столько лет…

— Никак не могу, ваше превосходительство! Не велено сказывать… Могу только повторить: от хорошего человека…

— Ну, бог с вами. — Лицо Айвазовского немного затуманилось. — Почему-то мне в этот раз как-то особенно хочется знать, кто присылает цветы. Занеси мне в кабинет… — обратился он к служителю.

— Что за таинственная история, Иван Константинович? — обратился Репин к Айвазовскому, когда они снова остались одни в кабинете.

— История такова… — Айвазовский понюхал ландыши, осторожно погладил их широкие, блестящие листья. — История такова: вот уже много лет, кажется, с 1880 года, когда я нахожусь в Петербурге, мне в вербное воскресенье эта женщина приносит ландыши, и я до сих пор не знаю, от кого… И, представьте, те два года, что я не был в Петербурге, мне в вербное воскресенье как будто чего-то не хватало. Бывали годы, когда я затягивал свое пребывание здесь до вербного воскресенья без всякой надобности, только чтобы дождаться этого весеннего подарка от неведомого друга… Получив его, я несколько дней живу в каком-то сказочном настроении, мир кажется мне особенно прекрасным и таинственным… Нона этот раз мне почему-то стало грустно: я не знаю и, может, никогда не узнаю — кто этот таинственный друг…

— Не все ли равно, кто он. Важно, Иван Константинович, что любят вас, ваш нестареющий, нескудеющий талант.

— Я их с собой в Феодосию повезу. Пусть эти милые петербуржцы южное море увидят…

Попрощавшись с Айвазовским, горничная быстро спустилась по лестнице и бегом направилась за угол, где ее дожидался в экипаже ливрейный лакей.

— Что это вы задержались, Наталья Филипповна? Я уже тревожиться стал. Да вы, никак, плачете? Аль обидели?..

— Ну да… Не такой это человек, чтобы обидеть. Золотой дал. А плачу оттого, что жалко мне его стало…

— Отчего же жалко? Признаться, я хоть и много лет помогаю вам отвозить ландыши господину Айвазовскому из-за того, что, как вы приметили, не болтлив, но никак в толк не возьму, почему при этом требуется соблюдение тайны?.. Расскажите. Вы знаете — помалкивать я умею.

— Да уж, конечно, умеете… Поди уж скоро тридцать лет будет, как у князя Трубецкого служим…

Горничная достала платок, вытерла покрасневшие глаза, сложила его плотным мокрым комочком и вздохнула:

— Все это, Поликарп Васильевич, началось у нас с того года, когда я с княгиней в Марсель ездила к ихней умирающей маменьке… Дай бог память, в каком это году…

— Это я точно сказать могу: в 1884 году…

— Так вот, мы приехали туда за несколько дней до смерти старой госпожи; умирала-то она как раз в день своего рождения — 23 апреля, восемьдесят лет ей исполнилось. И надо вам сказать, что жила старая госпожа в бедности последние свои годы, уроки давала, а от зятя — нашего князя — помощи не хотела.

— Подумать только, после того как в богатстве и в славе жизнь прожила!.. — покачал головой лакей.

— Да… И я слышала последний разговор нашей княгини с ихней маменькой. Старая госпожа все просила, чтобы я ей руки растирала, немели они у нее, вот я и слышала потому. Без долгих разговоров если говорить, так госпожа Тальони всю жизнь в господина Айвазовского была влюблена, но только ничего промеж них никогда не было… А виделись они в последний раз за пять лет до со смерти, когда господин художник в Италию приезжал. И было это в вербное воскресенье, она запомнила. С тех пор старая госпожа списалась с цветочным магазином в Петербурге и деньги туда посылала, чтобы они всякий раз в вербное воскресенье узнавали, в столице ли господин Айвазовский, и, если он тут, чтобы доставляли ему ландыши, не говоря, от кого… И взяла клятву с нашей княгини, что, пока жив господин Айвазовский, будет она присылать ему ландыши в вербное воскресенье… Чтобы и лестно ему и загадочно было, вот, мол, любит его кто-то, а кто — тайна. Любила старая госпожа загадочность всякую. А господину Айвазовскому, как я примечаю, это тоже нравится — таинственность эта самая…

— А чего ж вы в таком случае плачете и вам его жалко?

— А того, что, верно, я ему в последний раз ландыши нынче привезла… Два года его не видала, и очень он за это время изменился, постарел сильно… Восемьдесят третий, говорят, ему пошел.

— Бог милостив…

— Дай-то господи! Уж больно человек хороший, приветливый… Только показалось мне нынче, что недолго ему жить — очень у него височки запали. Говорят старые люди, что так перед смертью бывает… — Горничная опять заплакала. — Да еще стал он меня просить, чтобы сказала я ему, наконец, от кого я ему цветы привожу. И так поскучнел, когда я отнекиваться стала. Говорит: «Почему-то мне в этот раз так хочется знать, кто мне цветы столько лет присылает». И глаза такие печальные стали… Душа у меня болит, хоть назад лошадей поворачивай, чтобы сказать ему правду, порадовать.

— Что вы, Наталья Филипповна!.. Как можно! Вам поспеть надо одевать княгиню на бал к Гагариным.

На вокзале было много провожающих: художники, ученики Академии, друзья, почитатели. Айвазовский, веселый, прохаживался по перрону, окруженный этой свитой. Анна Никитична смотрела из окна вагона. На столике у окна стояли ящики с ландышами.

— Любопытно, как нынче встретят меня в Италии. Встречать-то будут внуки тех, кто принимал меня шестьдесят лет назад, — обратился Айвазовский к Куинджи и Репину.

— Как нельзя лучше встретят, Иван Константинович! Я, это, когда ездил в позапрошлом году за границу, возил туда моих хлопцев, своими ушами не раз слышал, как вас добрым словом вспоминают… — заверил Куинджи.

Раздался второй звонок. Анна Никитична заволновалась и стала делать из окна знаки. Репин и Куинджи помогли Айвазовскому подняться на площадку вагона, проводили в купе, расцеловались с ним и вышли на перрон. Айвазовский опустил раму окна, высунулся.

— Значит, до мая, Илья Ефимович!.. На Всемирной встретимся…

— Встретимся, Иван Константинович… Обязательно… А зимой в Петербурге будем кирпичи для нашей постройки готовить… — таинственно подмигнул Репин.

— Какие кирпичи, какая стройка? — заинтересовались Куинджи и другие провожающие.

— Не говорите им, Илья Ефимович, тайну открывайте только тем, кто даст обещание таскать кирпичи, — смеется Айвазовский.

Третий звонок. Медленно поплыл вагон. Протяжно засвистел паровоз. Постепенно убыстряя ход, застучали дорожным перестуком колеса, а Иван Константинович все старался из окна вагона увидеть белые платки провожающих, которые трепал еще холодный петербургский апрельский ветер.

«…Твой шум призывный услышал я в последний раз»

Феодосийская весна встретила Ивана Константиновича запахами моря и цветущей сирени. Жизнь художника шла по-прежнему своим чередом. Каждое утро отправлялся он в свою мастерскую.

Мысли о предстоящем вояже в Италию водили его кистью, когда на холсте возникал лучезарный летний полдень на берегу Неаполитанского залива. Старый художник как бы заново вдыхал насыщенный ароматами знойный и влажный воздух. Он воочию видел голубоватую дымку с жемчужными переливами, окутывающую далекий остров и стоящий на рейде корабль. Глубокое итальянское небо простиралось над полуденной землей. И люди на берегу у лодок были счастливы лишь оттого, что живут, дышат этим морским воздухом, видят окружающую их красоту… Художник назвал картину кратко — «Морской залив».

Не успели еще просохнуть краски на этом полотне, как Иван Константинович начал новую картину, которая должна была изобразить один из моментов греко-турецкой войны. Айвазовский задумал показать момент взрыва турецкого военного корабля греческими повстанцами. Старый маэстро вдруг необыкновенно ясно вспомнил те бесконечно далекие дни, когда он, маленький мальчик, рисовал на свежевыбеленном заборе в одном из глухих феодосийских переулков героев греческого восстания — Канариса, Миаули, Баболину и как рыжеусый полицейский выследил его тогда по приказу Казначеева, заинтересовавшегося неизвестным заборным художником… Да, как бы в память тех далеких детских лет напишет он сегодня картину о героическом подвиге бесстрашного Константина Канариса, взорвавшего турецкий адмиральский корабль у острова Хиос.

Как легко и хорошо работается ему сегодня! Вчера не пришлось работать, нужно было поехать в Шейх-Мамай посмотреть, какие картины взять с собой в Италию. Но так было велико нетерпение скорее начать задуманную работу о взрыве турецкого корабля, что он не остался ночевать в имении и вернулся в Феодосию. Двадцать пять верст в Шейх-Мамай и двадцать пять обратно в один день… В Феодосию он приехал усталый, но сегодня утром встал, полный сил.

Вот уже детально проработаны пламя и клубы дыма взорвавшегося корабля, находящегося в центре композиции. Он наметил и лодку греческих повстанцев, удаляющуюся от корабля, и вдали гористый остров с виднеющимися у подножия гор зданиями города…

Но вдруг его неудержимо потянуло на улицы Феодосии. Такого с ним во время работы еще не случалось. Так захотелось обойти места, связанные с босоногим детством… Надо, надо пойти посмотреть домик отца, давно уже он там не был… И старушку Гарибальди нужно заодно навестить, напомнить, что он не забывает ее…

А картину допишет завтра. Совсем немного осталось: только придать более определенную форму лодке и изобразить в ней фигурки греческих патриотов, уточнить формы горы и построек у ее подножия… А сейчас он пойдет прогуляться. Хотя время для прогулки еще не наступило…

…Иван Константинович долго гулял по городу и чувствовал особую радость и приподнятость духа. К вечеру стало прохладно. Море было тихое, а небо чистое и ясное. Иван Константинович вышел проститься на ночь с морем — так он делал всегда. Сегодня он задержался здесь дольше обычного. Наконец, подавив в себе внезапный глубокий вздох, медленно повернул к дому. Но на спокойное море вдруг набежала рябь, ветер поднялся, и волны со стоном устремились к берегу. Айвазовский вернулся назад. Набежавшие волны с тревожным шумом ложились у его ног. Потом опять все стихло. Ему показалось, что море не хочет отпускать его, хочет что-то поведать ему…

После вечернего чая Иван Константинович долго не уходил с балкона. Он думал о картине «Взрыв турецкого корабля». Завтра он ее закончит. Ему страстно хотелось, чтобы скорее прошла ночь, началось утро, чтобы можно было снова вернуться к краскам, кистям, к неоконченной картине.

В доме все уснули, а он сидел на балконе. Весеннее ночное небо было прозрачно. Луна и одинокие крупные звезды кротко смотрели на город, холмы и на море. Сильно пахло морем и сиренью. Этот запах напомнил ему тугие душистые ветви сирени в царскосельском парке. В аллеях парка все напоминало о Пушкине, о юности, о весне…

Иван Константинович вспомнил весны в Петербурге, когда учился в Академии художеств. По ночам он бродил с друзьями по городу. Они делились тогда своими мечтами, читали стихи Пушкина. Петербургская весна пленяла своей холодной, горделивой, чистой красотой.

Как давно это было… А как будто вчера…

Легкий свежий ветерок с моря повеял в лицо, ласково коснулся увядших щек, глубоких морщин. А ему показалось, что это ветер давних весен прилетел и далекая юность шлет ему привет из туманной дали былого. Айвазовский поднялся и еще раз окинул благодарным, взглядом ночной берег и начавшее светлеть весеннее небо.

Потом ушел в кабинет, сел в кресло и долго прислушивался к шорохам ночи, к говору волн, набегавших на берег… Незаметно задремал… Ему казалось, что он в лодке. Море слегка волнуется, все дальше и дальше отходит берег. Только дом его еще виден. Но вот и он скрылся из глаз… Все скрылось из глаз. Одно море кругом… Волны зашумели. Они уносят его лодку все дальше и дальше… Он вскрикнул и потянулся к веслу… Это рука его судорожно рванула звонок…

Звонок разбудил уснувший дом. Когда вбежали к Ивану Константиновичу, он уже был мертв. Смерть наступила внезапно…

В траур оделась Феодосия. Хотя художник был стар, но весть о его смерти словно громом поразила всех. Казалось немыслимым, что Феодосия может жить без Айвазовского. Жизнь в городе остановилась: в учебных заведениях прекратились занятия, закрылись магазины, умолк базар, этот никогда несмолкающий человеческий улей. А к дому художника шли толпы плачущих людей с цветами, венками. Беспрерывно доставлялись телеграммы из Петербурга, Москвы, Киева, Одессы, Тифлиса, Севастополя, Симферополя, Ялты, Парижа, Вены, Берлина, Рима, Флоренции, Амстердама… А он лежал в огромном со стеклянным потолком зале картинной галереи среди, своих творений, и лицо его было спокойное, светлое… Тихо проходили мимо люди, вглядываясь в это лицо великого труженика и благородного гражданина. Рыдали у гроба дочери и внуки художника. Стояла окаменевшая Анна Никитична.

Когда хоронили Айвазовского, вся Феодосия шла за его гробом. Путь похоронной процессии от дома художника до древней армянской церкви святого Сергия, где он завещал себя похоронить, был усыпан еловыми ветками и цветами. Войска местного гарнизона провожали художника Главного морского штаба в последний путь и оказали ему воинские почести. В час похорон потускнел яркий весенний день, небо заволокло тучами, стал накрапывать дождь, глухо шумело и билось о берег море…

1. Большой рейд в Кронштадте. 1836

2. Берег моря ночью. У маяка. 1837

3. Старая Феодосия. 1839

4. Итальянский пейзаж. 1843

5. Георгиевский монастырь. Мыс Фиолент. 1846

6. Рыбак у парусной лодки. Акварель. 1840-е гг

7. Дворец на берегу моря. Рисунок. 1843

8. Чесменский бой. 1848

9. Бриг «Меркурий» после победы над двумя турецкими судами встречается с русской эскадрой. 1848

10. Вид Леандровой башни в Константинополе. 1848

11. Портрет И. К. Айвазовского с Ю. Я. Гревс и дочерью. Ок. 1849 г.

12. Вид на Москву. 1848

13. Амстердам. Рисунок. 1840-е гг.

14. Неаполитанский залив ночью. 1850

15. Море. Мельница на берегу. 1851

16. Суда на рейде. 1851

17. Вход в Севастопольскую бухту. 1852

18. Рыбаки на берегу моря. 1852

19. Море. Коктебельская бухта. 1853

20. Вид Амстердама с моря. 1854

21. Берег моря ночью. 1856

22. Чумаки (Цыганский табор). 1857

23. Вечер (на о. Лаго Маджоре). 1858

24. Осада Севастополя. 1859

25. Овцы, загоняемые бурей в море. 1861

26. Лунная ночь. Окрестности Ялты. 1863

27. Море. 1864

28. Буря на Северном море. 1865

29. На острове Крит. 1867

30. Морской берег. Прощание. 1868

31. Военно-Грузинская дорога. 1868

32. Вид Тифлиса. 1869

33. Ледяные горы. 1870

34. Летний вечер на Украине. 1872

35. Неаполитанский залив в туманное утро. 1874

36. Утро в Венеции. 1875

37. Кораблекрушение. 1876

38. Восход солнца. 1878

39. Мельница на берегу реки. Украина. 1880

40. Портрет А. Н. Айвазовской. 1882

41. Прощание Пушкина с морем. 1887

42. Десант в Субаши. 1889

43. Бриг «Меркурий», атакованный двумя турецкими кораблями. 1892

44. Корабль «Мария» во время шторма. 1892

45. Прибой у крымских берегов. 1892

46. Тихое море. 1893

47. Малахов курган. 1893

48. Взрыв корабля. 1900

Список иллюстраций

Фронтиспис. А. В. Тыранов. Портрет И. К. Айвазовского. 1841.

Цветные иллюстрации в тексте

1. Неаполитанский залив утром. 1843. Феодосийская картинная галерея им. И. К. Айвазовского.

2. Берег моря ночью. 1847. Феодосийская картинная галерея им. И. К. Айвазовского.

3. Наваринский бой. 1848. Феодосийская картинная галерея им. И. К. Айвазовского.

4. Утро на берегу залива. 1853. Феодосийская картинная галерея им. И. К. Айвазовского.

5. Девятый вал. 1850. Ленинград. Государственный Русский музей.

6. Камыши на Днепре. 1857. Феодосийская картинная галерея им. И. К. Айвазовского.

7. Радуга. 1873. Москва. Государственная Третьяковская галерея.

8. Черное море. 1881. Москва. Государственная Третьяковская галерея.

9. Свадьба на Украине. 1891. Феодосийская картинная галерея им. И. К. Айвазовского.

10. Черноморский флот в Феодосии. 1890. Феодосийская картинная галерея им. И. К. Айвазовского.

11. Среди волн. 1898. Феодосийская картинная галерея им. И. К. Айвазовского.

12. Штиль у крымских берегов. 1899. Феодосийская картинная галерея им. И. К. Айвазовского.

Иллюстрации в альбоме

1. Большой рейд в Кронштадте. 1836. Ленинград. Государственный Русский музей.

2. Берег моря ночью. У маяка. 1837. Феодосийская картинная галерея им. И. К. Айвазовского.

3. Старая Феодосия. 1839. Феодосийская картинная галерея им. И. К. Айвазовского.

4. Итальянский пейзаж. 1843. Грозненский областной музей и Институт краеведения.

5. Георгиевский монастырь. Мыс Фиолент. 1846. Феодосийская картинная галерея им. И. К. Айвазовского.

6. Рыбак у парусной лодки. 1840-е гг. Акварель. Феодосийская картинная галерея им. И. К. Айвазовского.

7. Дворец на берегу моря. 1843. Рисунок. Феодосийская картинная галерея им. И. К. Айвазовского.

8. Чесменский бой. 1848. Феодосийская картинная галерея им. И. К. Айвазовского.

9. Бриг «Меркурий» после победы над двумя турецкими судами встречается с русской эскадрой. 1848. Ленинград. Государственный Русский музей.

10. Вид Леандровой башни в Константинополе. 1848. Москва. Государственная Третьяковская галерея.

11. Портрет И. К. Айвазовского с Ю. Я. Гревс и дочерью. Ок. 1849. Феодосийская картинная галерея им. И. К. Айвазовского.

12. Вид на Москву. 1848. Ленинград. Государственный Русский музей.

13. Амстердам. Рисунок. 1840-е гг. Феодосийская картинная галерея им. И. К. Айвазовского.

14. Неаполитанский залив ночью. 1850. Феодосийская картинная галерея им. И. К. Айвазовского.

15. Море. Мельница на берегу. 1851. Феодосийская картинная галерея им. И. К. Айвазовского.

16. Суда на рейде. 1851. Феодосийская картинная галерея им. И. К. Айвазовского.

17. Вход в Севастопольскую бухту. 1852. Феодосийская картинная галерея им. И. К. Айвазовского.

18. Рыбаки на берегу моря. 1852. Ереван. Государственный музей изобразительных искусств Армянской ССР.

19. Море. Коктебельская бухта. 1853. Феодосийская картинная галерея им. И. К. Айвазовского.

20. Вид Амстердама с моря. 1854. Харьков. Музей украинского искусства.

21. Берег моря ночью. 1856. Феодосийская картинная галерея им. И. К. Айвазовского.

22. Чумаки (Цыганский табор). 1857. Ереван. Картинная галерея Армении.

23. Вечер (на о. Лаго Маджоре). 1858. Феодосийская картинная галерея им. И. К. Айвазовского.

24. Осада Севастополя. 1859. Феодосийская картинная галерея им. И. К. Айвазовского.

25. Овцы, загоняемые бурей в море. 1861. Англия. Частное собрание.

26. Лунная ночь. Окрестности Ялты. 1863. Москва. Государственная Третьяковская галерея.

27. Море. 1864. Феодосийская картинная галерея им. И. К. Айвазовского.

28. Буря на Северном море. 1865. Феодосийская картинная галерея им. И. К. Айвазовского.

29. На острове Крит. 1867. Феодосийская картинная галерея им. И. К. Айвазовского.

30. Морской берег. Прощание. 1868. Москва. Государственная Третьяковская галерея.

31. Военно-Грузинская дорога. 1868. Дагестанский республиканский краеведческий музей.

32. Вид Тифлиса. 1869. Ставропольский краеведческий музей.

33. Ледяные горы. 1870. Феодосийская картинная галерея им. И. К. Айвазовского.

34. Летний вечер на Украине. 1872. Местонахождение неизвестно.

35. Неаполитанский залив в туманное утро. 1874. Ереван. Картинная галерея Армении.

36. Утро в Венеции. 1875. Иркутский художественный музей.

37. Кораблекрушение. 1876. Феодосийская картинная галерея им. И. К. Айвазовского.

38. Восход солнца. 1878. Феодосийская картинная галерея им. И. К. Айвазовского.

39. Мельница на берегу реки. Украина. 1880. Москва. Государственная Третьяковская галерея.

40. Портрет А. Н. Айвазовской. 1882. Феодосийская картинная галерея им. И. К. Айвазовского.

41. Прощание Пушкина с морем (написана совместно с И. Е. Репиным). 1887. Ленинград. Государственный Эрмитаж.

42. Десант в Субаши. 1889. Феодосийская картинная галерея им. И. К. Айвазовского.

43. Бриг «Меркурий», атакованный двумя турецкими кораблями. 1892. Феодосийская картинная галерея им. И. К. Айвазовского.

44. Корабль «Мария» во время шторма. 1892. Феодосийская картинная галерея им. И. К. Айвазовского.

45. Прибой у крымских берегов. 1892. Феодосийская картинная галерея им. И. К. Айвазовского.

46. Тихое море. 1893. Феодосийская картинная галерея им. И. К. Айвазовского.

47. Малахов курган. 1893. Феодосийская картинная галерея им. И. К. Айвазовского.

48. Взрыв корабля. 1900. Феодосийская картинная галерея им. И. К. Айвазовского.

Примечания

1

Хедер — начальная еврейская религиозная школа.

(обратно)

2

Шейгец — русский парень, мальчик.

(обратно)

3

Гой — всякий чужеземец, не исповедующий иудейскую религию.

(обратно)

4

Шамес — служка, сторож в синагоге.

(обратно)

5

Новоспасское — имение Глинки в Смоленской губернии.

(обратно)

6

Лев Сергеевич употребил в разговоре прозвище Раевского, которое ему дали за горячий характер.

(обратно)

7

Асасайрта — гостиная.

(обратно)

8

Акуакуар — пшеничные булочки, начиненные сыром.

(обратно)

9

Убыхи — племя, родственное абхазцам и черкесам, жившее в районе современного Сочи (в 60-х гг. XIX в. выселены в Турцию).

(обратно)

10

Сниданок — завтрак (укр.).

(обратно)

11

Ф. А. Моллер (1812–1875) — известный русский живописец.

(обратно)

12

В. И. Григорович (1786–1865) — конференц-секретарь Академии художеств.

(обратно)

13

Л. К. Плахов (1811–1881) — ученик Венецианова, одним из первых обратился к городскому жанру.

(обратно)

14

Оригинал стихотворения Тёрнера, посвященного Айвазовскому:

(обратно)

15

Фальшфеер — тонкая бумажная гильза, наполненная пиротехническим составом, имеющим свойство гореть ярким пламенем белого цвета. Употреблялась также при иллюминациях.

(обратно)

16

Шейх-Мамай — именно Айвазовского недалеко от Феодосии, вблизи Старого Крыма.

(обратно)

17

Варенька Мазирова — дочь племянника Айвазовского.

(обратно)

18

Хайрик — отец (ласкательное). Народное прозвище армянского католикоса Мкртича I Хримляна (1893–1907).

(обратно)

Оглавление

Пролог

Часть первая

  Первый день в Петербурге

  Профессор Воробьев

  От сердца к сердцу

  В селе Успенском

  «Последний день Помпеи»

  Царская немилость

  Федор Литке

  Встреча с поэтом

  Снова встреча с Пушкиным

  Смерть поэта

  Сильфида

  Последний год в академии

Часть вторая

  Возвращение в Тавриду

  Десант в Субаши

  В монастыре святого Лазаря

  Встреча у святого Марка

  На берегах Неаполитанского залива

  Рим

  «Хаос» в Ватикане

  Поездка в Субиако

  Русские художники в Риме

  Поэт Николай Языков

  Джозеф Маллорд Уильям Тёрнер

  Венецианская соната

  Заморская слава

Часть третья

  Побег из Северной Пальмиры

  Родные пенаты

  «Передо мной явилась ты…»

  «Девятый вал»

  Затмение солнца

  Живописец главного морского штаба

Часть четвертая

  Одиночество

  Тифлис

  Через Египет в Сант-Агату

Часть пятая

  «Радуга»

  Запоздалое признание

  Волга, русская река

  «Черное море»

  Обед у передвижников

  Братство

  Учитель

  Свадьба на Украине

  Малахов курган

  В «стране Айвазовского»

  В мастерской Куинджи

  «Глубоким горем опечалено сердце мое»

  Большое сердце

  «Он был, о море, твой певец»

  Последний раз в Петербурге

  «…Твой шум призывный услышал я в последний раз»

Список иллюстраций