Александр Солин

Рассказы

Содержание

Вся эта жизнь 

В Париж, умирать 

Перейти Невский 

Мой папа – гей 

Собачья должность 

Забытое завтра 

Вся эта жизнь

 

Было это в один из первых дней Нового года.  

Еще в углу мерцала елка, храня под широкой юбкой скудные запасы лесного духа, еще мандаринами пахли пальцы, а в холодильнике тихо портились остатки праздничного стола; еще неистовыми заклинаниями пенились пожелания счастья, а сны не обрывались механическим усердием будильника, еще не надоели праздношатающиеся друзья, и пар от кипящих и шипящих сковородок теснился и оседал на кухонном окне. И хотя помолодевшая душа все еще пребывала в гостях у сказки, но голоса телеведущих уже теряли праздничный задор, а трезвеющая голова нет-нет, да и примеряла на себя долгополую шляпу будущих забот.

Днем низкое солнце, как красный футбольный мяч катилось вдоль бровки голубого морозного неба, и если встать к окну и заслониться от него ладонью, то можно было скопить в ней робкое тепло его тлеющих лучей. Вечером молодой месяц деревенским гармонистом выходил к звездам на гуляние, истошно и празднично кривлялся, оглашая серебряным тенорком  окрестности, а, исчерпав репертуар, уступал место солнцу, прятался в дальний угол неба и бледнел там от зависти.

В один из этих дней они брели вдвоем по безлюдному парку, и сизое тепло дыхания обволакивало ее румяные щеки. Кривые и черные, словно ложь деревья плыли над их головами, и голубые осколки неба сыпались на них сверху. Оттуда же на снег падали черные тряпки и превращались в мерзнущих ворон. И тогда она, зябко поведя норкой в их сторону, вдруг сказала:

- Господи! Я такая же несчастная, как эти вороны!

Хотя, нет. Это были не те слова. Те, другие, она сказала потом. Весной. В конце марта.

Было раннее утро, за окном металась испуганная сырая метель. По неясным причинам весна не торопилась согреть божий свет, и метель в поисках тепла забиралась озябшими извилистыми пальцами в приоткрытую форточку, шарила по занавеске, шевелила шторами. Вместе с ней в комнату проникали влажные запахи и осторожные звуки первых признаков пробуждения.  

Они были близки этой ночью. Гуляли среди райских кущ, ласкали набухшие почки желаний, пробовали запретные плоды ранних сортов. Гуляли долго, но он, как это обычно случалось с ним по субботам, когда ему доводилось быть дома, все равно проснулся рано и лежал, прислушиваясь к монотонному бормотанию капели и замечая, как крепнет и проступает, словно ее тело сквозь раздвинутые полы халата, узкий свет полосы между шторами. Во сне она повернулась к нему, подставив лицо наступающему дню. Он затаился и глядел на это бледное, слегка откинутое лицо, которое он целовал совсем недавно, на приоткрытые губы, которые принадлежали ему этой ночью, на отлетевшие назад волосы, запахом которых так любил тешить обоняние, на трогательный кулачок возле щеки, на голое плечико, выбившееся из-под одеяла. Он глядел на нее с нежностью и неведомым страхом, готовый тут же, если она вдруг проснется, закрыть глаза, чтобы спрятать от нее такие несвойственные ему слабости. Мало-помалу он задремал и снова проснулся, когда она зашевелилась. Не подавая вида, прислушивался, как она возится, расставаясь со сном, пока, наконец, она не потянулась сладко и доверчиво, как кошка. Тогда он тоже открыл глаза и потянулся к ней голодными губами…

Потом они сидели на кухне и завтракали, и он пытался взбодрить невыспавшееся сердце крепким кофе. Подобрав рукава темно-розового халата и обнажив перламутровые запястья, она подливала ему кофе, держа тонкими пальцами хрупкий, как раковина кофейник и придерживая другой рукой крышку. Наполнив чашку черной жидкостью, она  подняла на него янтарные глаза и сказала:

- А ты, кажется, влюбился в меня! Вот уж не ожидала! Ведь мы же с тобой договорились!.. Или ты забыл?

Хотя нет. Это были не те слова. Те, другие, были позже. Летом. В конце июня.

Они собирались в лес, где она так любила бывать. Все утро, пока они собирались, она порхала по квартире, напевала, тормошила его, торопила, забавлялась его неспешностью и, наконец, объявила, что с сегодняшнего дня кажется любит его окончательно и бесповоротно. Он был невозмутим, собирался основательно и неторопливо, при новости о том, что любим улыбнулся, поймал ее за руку, притянул и поцеловал. Обоих охватила сладкая истома. В машине она притихла, сидела вжавшись в кресло, на все вопросы отвечала невпопад, и вдруг, уже за городом, расплакалась. Он немедленно остановил машину, перегнулся к ней и стал утешать, совершенно сбитый с толку. Она тонкими руками обхватила его могучую шею, уткнулась головой пониже плеча и всхлипывала, как маленькая. Зеленая тень придорожной полосы падала на них справа. Слева же, обдавая насмешливым воем, проносилась толстокожая коррида, и от этого их машина подрагивала.

Они приехали в лес. К этому времени она уже успокоилась, но была безучастна и тиха. Глаза у нее припухли, лицо съежилось. Он, съехав с проселка, спрятал машину под развесистую ель, захлопотал, неловко засюсюкал, стал вытаскивать вещи, в спешке несколько раз смешно споткнулся о корни. Она стояла в стороне, не вмешиваясь. Потом поднялась на усыпанный иголками и шишками пригорок и уставилась вдаль. Позади нее сосны-великаны в блестящих рыжих доспехах осторожно качали головами, шептались о чем-то, поглядывая себе под ноги.

Постепенно она разошлась, раздышалась, разговорилась. Он уложил в корзину пару яблок с бананами и бутылку с водой, и они спустились по заросшему склону в ложбину, где калиброванные ели проросли сквозь толстое одеяло мха – неисправимого чистюлю, невыразимо благоухающего и неотразимо привлекательного, как грех. Здесь, у подножия склона, поросшего ландышем и земляникой, среди спутанной травы толкались и раздавали цветам свои жгучие поцелуи сонные пчелы, раскатисто гудели шмели, сновали жуки, муравьи и неведомые букашки, пытались кусаться комары, но как-то нехотя и неудачно. Нетронутые ветром, здесь под солнцем смешались в единый аромат десятки эссенций, сотни запахов, тысячи компонентов, миллионы выдохов, и этот аромат требовал только одного – люби!

Они опустились на колени и принялись собирать землянику. Сначала она легкими пальцами в розовом маникюре брала невесомые ягоды и по одной отправляла себе в рот, затем, подставив ладошку, стала собирать их туда, но, набрав несколько и не имея терпения, тут же накрывала губами и закидывала голову. Он, скосив глаза, с улыбкой наблюдал за ней, методично наполняя ягодой небольшую пластмассовую банку. Она спохватилась, собрала полную горсть и, выставив ее ноготками вперед, приползла на коленях к нему. Там она обвила свободной рукой ему шею, подставила ладонь к его рту и заставила съесть, внимательно следя за тем, как он ест. Он сидел в траве, молодой медведь, жевал, смотрел в ее янтарные глаза и улыбался. Потом обнял ее и спрятал на груди, словно собрался укачивать. Она закрыла глаза и ослабла. Он медленно склонился к ней и твердым ртом поцеловал в закрытые глаза, стараясь делать это нежно. Потом стал кружить по лбу, щекам, подбородку, сужая круги и двигаясь к ее губам. Он дошел до их уголков, припал к ним и по очереди, осторожно, как нектар, собрал с них красный налет. Затем отодвинулся и обвел взглядом ее лицо. Оно было спокойно, только чуть-чуть подрагивали ресницы, да изнывал от нетерпения пунцовый рот. И он погрузился в ее губы. Губы пахли земляникой.

«Люби!» - кричала трава.

«Люби!» - шептали цветы.

«Люби!» - жужжали пчелы.

«Люби!» - требовали десятки эссенций, сотни запахов, тысячи компонентов, миллионы выдохов.

И он взял ее на руки и понес туда, где ждал их чистюля-мох. И ели сомкнули над ними черно-зеленые лапы, чтобы укрыть от случайных глаз, потому что дерево, как и человек не знает, зачем живет, но знает, зачем на свете любовь…

Потом они вернулись туда, где земляника и ландыши. Он сел на траву, усадил ее возле себя и грубыми пальцами стал поправлять ей волосы. И тогда, обхватив его щеки ладонями и глядя в его глаза янтарными зрачками, она сказала:

- Господи! Неужели ВСЕ ЭТО однажды кончится? Не хочу!..

Да, она так сказала. Но это были не те слова. Те она сказала позже. Осенью. В начале сентября.

Они уехали отдыхать на море. Странно, но в свои тридцать он никогда не был на море - ни на своем, ни на чужом. Так он сказал. Наверное, из-за своей дурацкой работы. Она уже была на море раньше и именно здесь. С тем, другим. Давно. Два года назад. Почему она захотела приехать сюда снова она объяснить себе не могла. Но он, конечно, ничего этого не знал.

А между тем он был в восторге. Его невозможно было вытащить из воды. Как мальчишку. Плавал он прекрасно, этого нельзя было не признать. Как торпеда. И где он только этому научился? Пока он плавал, она сидела в шезлонге и через черные очки наблюдала за ним. Они ей очень шли. Это он так сказал. Он был скуп на слова, но это сказал. И еще с ним было спокойно. Было бы вернее сказать - надежно, но она не говорила себе так, потому что это было заразное слово, а она до сих пор не могла оторвать себя от прошлого. Да, он не был красив, но он был надежен. И зачем она только приехала сюда снова!..

И еще она была беременна. С того самого сумасшедшего дня в лесу. Только он об этом не знал. А она не знала, как ей быть дальше. И времени у нее, чтобы решиться на что-то определенное было в обрез.

Он вышел из воды - могучий, бронзовый, некрасивый, как языческий бог - и сел у ее ног. Как тот, другой. Два года назад. Этот ее любит, она это знала точно. А она его? Его – надежного, могучего, бронзового, некрасивого?

«Ты круглая идиотка!» - сказала она себе и взъерошила его волосы. Как тому, другому. Два года назад.

Они любили гулять по берегу, вдоль границы двух стихий. Оба в шортах и одинаковых (она так захотела) пестрых рубашках, в черных очках и одинаковых (так захотела она) мягких шляпах - издалека их можно было принять за брата и сестру. Если бы, при ближайшем рассмотрении, не вопиющая безликость его лица. Если бы (дайте, дайте налюбоваться!) не кукольная прелесть ее личика. А еще у брата с сестрой не бывает общих детей…

У него оказалась душа романтика. Господи, это при его-то работе! Это у него-то, способного прихлопнуть человека, как муху! Правда, как заразную муху. Он словно ребенок упивался тем, что было вокруг, и раньше таким откровенно восхищенным его лицо было только когда он смотрел на нее. Сначала это забавляло, но однажды в ее сердце, как молоко вскипела ревность, и она вдруг ощутила шаткость своего положения, отчего растерялась еще больше. Но что за фантазии – ревновать к этим распущенным небритым пальмам в пальцах веером, к этим ярким, надушенным, как дешевые проститутки цветам, к этим седым, как старые импотенты камням, к этому пусть и золотому, но скучно-однообразному песку, которому все равно кого согревать, к этому неуравновешенно истеричному морю, которое сегодня голубое, как гомосек, а завтра вздорное, как лесбиянка? Или к этим беззаботным мулатам и мулаткам, которых взять бы за хвост да выставить на наш мороз? Что за фантазии, в конце концов?

Они шли по берегу, иногда останавливаясь и оглядываясь, чтобы наблюдать, как море обходится с их следами, и ей на ум приходил пошлый образ смытой временем любви, и это было единственно умное, что море могло ей сообщить. И то, о чем море предупреждало ее в прошлый раз, и эта ужасная ошибка приехать с ним на место бывших радостей, и этот приторный запах прибоя, в котором появилось что-то тухлое, заставили ее остановиться, повернуться к нему, снять замечательные черные очки и, глядя на него янтарными, готовыми заплакать глазами, сказать:

- Ты знаешь, я беременна…

Да, так она и сказала. Только это были не те слова, что она сказала потом. Через несколько месяцев. В конце декабря.

Они отправились в театр на «Травиату». Перед этим они смотрели по видику неувядающую «Красотку», и она спросила его между прочим знает ли он, над какой оперой плакала красотка. Он, конечно, не знал, и она его просветила. Правда, она с одинаковым успехом могла бы сказать, что это «Лебединое озеро», и он бы поверил. Тем не менее, он тут же загорелся идеей сходить в оперу, чем невольно тронул ее, особенно когда выкроил, наконец, для этого время.

С некоторых пор он взял в привычку при всяком удобном случае обращаться к ней «Дорогая, не хочешь ли…» (это с его-то манерами!) и, честно говоря, достал ее. На ее стройной фигуре уже образовался живот (уговорил-таки оставить!), а вместе с ним склонность к беспричинному раздражению. Из-за его дурацкой службы она часто и подолгу теперь оставалась одна, а когда он возвращался, усталый и внимательный, она цеплялась к пустякам, кричала, что он ее не любит, закатывала истерики, становилась некрасивой, знала это, но ничего не могла с собой поделать. Он был невозмутим, только чернели скулы и пропадали губы, и капризы ее сносил безропотно. Потом она тихо плакала и просила прощения. Он брал ее на руки, утешал, говорил, что это он виноват, был заботлив до тошноты и, как прежде, надежен. В остальном же они жили тихо и готовились к рождению девочки. Каждый по-своему. Она смирилась и в ответ на его нескончаемые предложения руки и сердца даже обещала подумать. Но только после того, как родит.

За двадцать минут до начала они вошли в театр и окунулись в атмосферу хорошо отрепетированного обмана. Их окутала мягкая желтизна лукаво подобранных светильников (оттого и нет в театре некрасивых зрителей!), наполнил среднеарифметический аромат подвального реквизита, паркетной мастики и лепнины главного зала, накрыл полумрак великих теней, обитающих под сводами, заинтриговали по-египетски загадочные лица служителей - одним словом, захватила обстановка культурного водопоя, на который собрались все звери городских джунглей. Она была в длинном черном платье, не скрывающем ее положения, с накидкой на голых плечах, с исходящим от нее ореолом будущей мадонны. Рядом с ней, трогательной, почти святой (что может быть возвышеннее красивой беременной женщины? только еще более красивая беременная женщина!) он выглядел, как безликий телохранитель из очень частного охранного предприятия. На нее обращали обильное внимание, и ей это нравилось до такой степени, что она вдруг пожалела о своем выборе.

Заняли места в ложе, почти как в кино. Она впереди, он позади нее, спрятав лицо в тени. Она гордо и с удовольствием водила головой по сторонам, зная, что ее разглядывают.

Потух свет, грянули увертюру. Он смотрел на сцену и честно пытался понять, что к чему. Прежде он только раз имел случай приобщиться к публичному искусству, и оно ему не понравилось. Как он туда попал – дело темное и неинтересное, но визит оставил в нем прочное впечатление чужого праздника. Помнится, дирижер там беспорядочно размахивал руками, будто отгонял чертей, налетевших на корявые звуки, как мухи на вторую свежесть. Музыканты раскачивались, дергались, выдували и выпиливали каждый свое, и звуки, смешиваясь в большой гудящий шар, как пьяные шарахались об стены, потешаясь над неисправимо трезвыми лицами слушателей. Возможно ему не повезло, и он столкнулся с современной музыкой. Но в этот раз все было по-другому, он был с ней, и всякая музыка была ему хороша. Настолько, что когда зажгли свет к антракту, он улыбнулся ей и сказал:

«Хорошая опера!»

«Правда? - обрадовалась она, беря его под руку. - Тебе действительно понравилось?»

«Да» - подтвердил он, и они пошли прогуливаться просто потому, что им стало хорошо. Обвив и тесно прижавшись к его руке, она несла себя на виду у всех, и как всякая женщина в ее положении с подчеркнутой гордостью указывала своим округлившимся животом на плод ее терпеливых усилий – любящего отца своего будущего ребенка.

И тут случилась неприятность: ее вдруг окликнули, она застыла, а затем резко обернулась. В двух шагах от себя она увидела того, другого. Другой смотрел на нее и улыбался, как сытый кот. Радость на ее лице сменилась красными пятнами. Она испуганно взглянула на своего спутника, затем оставила его руку и качнулась навстречу тому, другому. Потом опомнилась, попятилась, нащупала руку спутника и осталась так стоять, не сводя взгляд с нежданного прошлого.

«Давно не виделись, хорошо выглядишь!» - сказал другой, не обращая внимания на ее спутника. Сказал вроде бы доброжелательно, но была в его тоне едкая двусмысленность.

Он почувствовал, как ее пальцы вцепились в его руку, и успокоительно накрыл их своей ладонью. Так они стояли, молча глядя друг на друга, пока другой не сказал:

«Ну что же, рад за тебя!» - и они разошлись.

Остаток оперы она просидела прямая, как палка. Он иногда прикасался к ее плечу, словно желая обратить на себя внимание, а на самом деле успокаивая ее всклокоченную память. За пять минут до конца, на самом интересном месте, она внезапно встала и, никак не обращаясь к нему, пошла прочь. Он последовал за ней, отстав на шаг. Настоящий телохранитель. Спустились, оделись, вышли на мороз. Пошли к машине, и вскоре он обнаружил, что за ними идут трое с поднятыми воротниками. Он довел ее до машины, подтолкнул к дверце и обернулся. Один из трех остался поодаль, а двое двинулись к нему. Только зря они это делали. Как только они приблизились и обнаружили намерения – тут же оказались на грязном снегу, скрючившись, как будто у них разболелись животы. Он добавил каждому ногой, чтобы быть уверенным в их лояльности и двинулся к третьему.

«Прошу тебя, не трогай его!» - раздался сзади рыдающий крик.

Он не подчинился, в один момент оказался возле третьего, в ком и признал того случайного, из театра.

«Чего тебе?» - спросил он без выражения.

«Ее» - попробовал было выдрючиваться другой.

Он ткнул его совсем чуть-чуть, потом поднял за воротник с земли, как щенка, сказал: «Увижу возле нее – убью», ослабил хватку и пошел к ней. Двое других уже сидели на земле, привалившись к соседней машине. Он отпихнул их ноги, открыл дверцу, осторожно усадил ее на переднее сидение и сел за руль. Поехали. Сначала молчали. Потом она спросила, едва сдерживая истерику:

«Что ты с ним сделал?»

«Ничего. Жить будет».

«Да кто ты такой, а? Нет, ты скажи, кто ты мне такой, чтобы мной командовать? Что ты ко мне прицепился, а? Ты думаешь, я без тебя не могу прожить? Прекрасно могу!..» - кричала она, и, казалось, весь город слышал ее крик.

Он вдруг громко и отчетливо сказал:

«Замолчи»

И она замолчала. Скорее от неожиданности, чем послушалась: ведь он никогда не позволял себе с ней таких слов.

Когда вернулись и, молча покружив по квартире, столкнулись, она сказала, вскинув глаза цвета янтаря в ночи:

- Какая я была дура, что послушала тебя и оставила ребенка!

Да, именно так она и сказала. И все-таки это были не те слова, которые следовало помнить. Те, главные, были… были… да, в конце марта, именно.

За окном, как водится, кружила метель. Крыша под ударами ветра гремела так, будто по ней катили пианино. Ворона на ее краю, пытаясь удержаться, приплясывала, царапая когтями скользкую жесть. Прохожие на улице проклинали метель, ветер, весну, а заодно и власть, не сумевшую обеспечить хорошую погоду. С некоторых пор весна взяла пугающую привычку экономить на тепле, и всеобщее воскресение откладывалось.

Ей подходил срок рожать. Она стала молчалива и замкнута, как будто готовилась к чему-то плохому, но его заботу замечала. Она подурнела, ходила тяжело, принимала какие-то таблетки, но порой оживала, брала его руку в свою и улыбалась ему грустно и виновато. Тот случай в опере они почти не обсуждали. Только один раз, на следующий день, она начала было взвинченный разговор, но он сказал, как обрезал:

«Забудь. Считай, что его больше нет»

«Как - нет?» - попыталась испугаться она, но он приложил палец поперек своих твердых губ, подкрепив свой жест взглядом из колючей проволоки, и она замолчала. Со своей стороны он не захотел узнать, кем был для нее этот другой.

Все кончается рано или поздно на белом свете, кроме самого белого света. Кончается день, кончается ночь, образуя череду черного и белого. Как клавиши рояля чередуются печаль и радость, наполняя нашу жизнь беспорядочными звуками бытия. Меняют мнение, утирают слезы, подбирают животы облака, уплывая восвояси. Кончается, как рулон туалетной бумаги и сама жизнь. Но бывает, бывает время, когда жизнь нам еще, как любимая жена, и хочется ей сказать и сделать для нее что-нибудь приятное. Его жизнью, его любимой женой была она.

Он стал сдержаннее. Редко улыбался, редко бывал дома, рано уходил, поздно возвращался. Уходя, наказывал звонить ему в любой момент. Звонил и сам и по телефону позволял себе скупые нежности. Возвращаясь, приносил на себе запах табака, службы и подаренного ею одеколона. Целовал ее сухим колючим ртом, даже если она уже спала. Она по-прежнему ни в чем не нуждалась, да и нужды в чем-то особо не испытывала. Они терпеливо ждали ее разрешения от бремени, втайне надеясь, что после этого наступит, наконец, определенность, потому что пока у них был только сегодняшний день и относительно смутные планы на будущее.

И вот время рожать пришло. Пришло как всегда вдруг, но раньше положенного срока. Она позвонила, он примчался и отвез ее в родильный дом. Ее сразу же стали готовить к родам. Он был тут же, за дверью. Ее повезли в родильный зал, он шел рядом и держал ее за руку. Перед входом в зал они остановились, и сестра прошла вперед, оставив их без присмотра. Она повернула к нему лицо с лихорадочным янтарем в глазах и сказала скороговоркой:

- Прости меня, мой милый, прости! Ты так намучился со мной! Ты такой хороший, а я… я просто неблагодарная дрянь. Я выйду за тебя замуж, если ты не передумал, и буду тебе хорошей женой. Потому что я… люблю тебя. Да, люблю. По-настоящему. Теперь я знаю, что люблю тебя! Вот рожу, и ты узнаешь, как я тебя люблю! Скажи, что ты не сердишься на меня, скажи мне!

Выскочила сестра, заговорила громко, безжалостно. Ее увезли, его прогнали…

«Да, да, именно так она и сказала: скажи, что ты не сердишься на меня…» - подумал он, прежде чем, тяжело склонившись к серому мрамору, оставить на нем красную в черных тенях розу...

Он разогнулся и отвел лицо. Девочка лет пяти с большим розовым бантом в гладких темных волосах, стоявшая тут же возле него, подняла на него янтарные глаза и сказала:

- Папочка, а почему ты плачешь?

В Париж, умирать

 

«…Разве бывает несчастная любовь? Разве

самая скорбная в мире музыка не дает счастья?..»

И.А.Бунин

 

1

 

…Потому ли цветет черемуха, что холодно или потому холодно, что черемуха цветет? Не такой уж праздный вопрос, как кажется, учитывая очевидную наготу факта.

Если не смотреть на феномен  прищуренным  глазом и не увиливать от погружения в его сущность, тут очень легко опуститься до глубин головокружения. Иначе как обручить этот чудный, белоснежно сумасбродный запах и мстительное дыхание севера, как помолвить золотой жар шампанского с предсмертным блаженством устриц на льду, пыл майского солнца на затылке с затаившимся там же сыроватым холодком будущего тлена?..

Все перепуталось в голове Вовы Штекера, все сдвинулось и расползлось вкривь и вкось благодаря покосившемуся жизнедеятельному основанию. Потеряли свое место, значение и путеводный свет дары жизненного опыта, эти пресловутые ценности жизни, оказавшиеся на самом деле всего лишь химерами серого вещества. Растерянные, скрюченные, жалкие, меньше всего похожие на свое фривольное кафедральное воплощение, цеплялись они теперь за сползающее покрывало жизни, пытаясь остановить и вновь натянуть его на то ужасное, что под ним неотвратимо обнажалось.

Как это все скоропостижно и глупо.

Две недели назад, вконец обеспокоенный неукротимым монологом головной боли, рот которой не удавалось заткнуть никакими средствами, он пришел к врачам, где ему тут же назначили сканирование. По пути в аппаратную пришлось миновать тихий двор, а там, в углу, не подозревая о просторах и любви, дарила красоту казенная черемуха.

Такое случается в Питере, когда бледная, удочеренная беспутным солнцем весна порой не в силах утвердиться в правах. Тогда и вспыхивает кипучим белоснежным красноречием в защиту ее законных прав это корявое черноватое дерево в опушенной мелкой зеленью и украшенной благовонными безупречными бутонами аргументов мантии. Ледяной усмешкой встречают демарш одноногой адвокатессы северные опекуны. Несколько дней длится молчаливое противостояние, пока не заспешат к ней на подмогу низкорослые сиреневые взрывы, а там, глядишь, и липа заструится желтым медом.   

Вова скользнул тогда по черемуховым прелестям хмурым глазом и радости ее не поддержал. А через час в голове у него обнаружили опухоль. Врач посмотрел снимки, посоветовался с богом и объявил, что нужна операция, иначе у него на все про все не более полугода. Вова возвращался домой одинокий, чувствуя себя как птица в пасмурном небе над голыми деревьями – хотелось молча лететь, куда глаза глядят.

Постепенно он взял себя в руки, навел справки – они его обнадежили. Назначили день операции, затеплилась надежда, пока Интернет не проговорился, что польза от такой операции лишь троим из десяти. Может, в самом деле, оно было не так, а лучше, но слово упало рядом с опухолью и проросло там. Да и как могло быть иначе в голове, где буйно цвели метафоры, колосились рифмы, плодились образы, множились иносказания, кликушествовали исполненные метафизического чувства лирические герои. Теперь он жил, словно грецкий орех внутри себя выращивал, притом, что о его вынужденном мичуринстве никто ничего не знал. Решил он назло всем умереть тихо и незаметно.

До операции оставалось две недели, и он вдруг подумал, что пора на всякий случай проститься с белым светом, и что начать следует с самого далека, то есть, с Парижа, поскольку на самом деле прощаться ему было больше не с кем. Холост и безроден был Вова Штекер в свои сорок пять.  

Визу он по роду своей деятельности имел, а потому, презрев обязанности, связанные с издательством и никому ничего не сказав, улетел в Париж, где и находился в сей момент на своем любимом месте, попирая его сердечный клапан - там, где мост Сен-Мишель, преодолев водное препятствие, готовился передать короткую, обрамленную неприлично низкой балюстрадой эстафету городского кровотока долговязому, плечистому солнечному бульвару того же имени. Майский день, как обнаженный сверкающий атлет, мускулистым издевательством навис над умирающим, каким Вова себя уже назначил.

Перед ним, приправленное неотвязной головной болью, дрожало омытое свежим солнцем изображение некогда любимого им города. Только отчего же «некогда» - любит он его и сейчас, любит тихой, светлой, тающей любовью, до застилающей глаза слезы, но слезы отнюдь не умиления, потому что приехал Вова как-никак прощаться. И, пожалуй, был он сейчас единственный среди ротозеев космополит, что явился сюда резюмировать my way и последний раз полюбоваться на этот болезненно-сочный плод чужой культуры. Как, однако, странно и не совсем прилично быть привязанным к чужой культуре крепче, чем к своей. Но с какой стати и когда сделалась она ему близкой? А вот с какой.

Жил с ними некогда в коммунальной на три семьи питерской квартире один замечательный потомственный туберкулезник с французской, которую иначе как вензелями не напишешь, фамилией, и которого все по-свойски величали Петровичем. В то время, если покопаться, много интересного человеческого материала можно было нарыть в питерских коммуналках. Доживали там свой непростой век сверстники Хемингуэя и Набокова, Превера и Сент-Экзюпери, Натали Саррот и Маргарет Митчелл, не говоря уже о Дунаевском и Дюке Эллингтоне.

Имел Петрович измученное благородством лицо, слепить которое потребовалась не одна сотня лет. Лицо настолько породистое, что его в качестве статиста первого плана ставили рядом с героями костюмированных лент, где его седая пышная грива и горящие впалые глаза мелькали символами эпохи угнетения рядом с Гамлетом, Оводом и прочими официальными страдальцами той поры. В его комнате кроме скудной мебельной необходимости находился рояль, а сам он сверх всего умел говорить по-французски. Естественно, что Вову в то время (а помнил он Петровича лет с пяти) мало интересовали причины такого набора культурных качеств в простом советском пенсионере. Тем более не задавался он вопросом - потому ли Петрович говорил по-французски, что был из благородных или, потому что из благородных, он говорил по-французски.

Петрович не ладил с сыном, а тот за это не допускал его до внука, и все свои невостребованные навыки Петрович, как кормилица молоко отдавал Вове, да так ловко и успешно, что к десяти годам Вова к неописуемой гордости его ныне покойной мамани легко и весело лопотал на чужом языке, доказывая невольным образом себе и Петровичу, что и кухаркины дети способны говорить на французский манер. Повзрослев, он определил иняз своей целью и также легко и весело туда поступил. К тому времени, как он его с блеском закончил, подкатили совсем веселые времена, и пошел он вместо аспирантуры кочевать с фирмы на фирму, с коллоквиума на симпозиум, от деловой части к а ля фуршету. Утомившись, пробовал преподавать, но рутина отвратила его от этого уважаемого занятия, и он расстался с ним, жалея лишь о щебечущем обществе молоденьких барышень, к которым был всегда неравнодушен. Сделав таким образом выбор в пользу серьезных упражнений, он окончательно осел за домашним бюро, имеющим в качестве достоинства много глубоких ящиков, куда и отправлял продукты своего внебюджетного творчества. Продукты же творчества подневольного сдавал в издательство, обретя, наконец, заслуженное признание и связи в узких академических кругах России и Франции. К моменту печального открытия был он занят переводом романа из современных, для себя же готовил впрок антологию французских символистов.

Вот, пожалуй, и вся интродукция.

Хотя, нет. Нелишне будет помянуть его первое посещение Парижа, когда он, дрожа от истерического восторга, дни и ночи напролет пристраивал причудливый литографический образ - плод изворотливого воображения - к шершавому рукопожатию камней, дружескому рукоприкладству сбитых мостовых, к нерасчетливому сцеплению улиц и умеренному разливу площадей. Изводя себя романтическим чувством, исполненный священного трепета, он, однако, напрасно пытался встроить свое тело в чужую ауру. Оказалось, что знания языка недостаточно, чтобы город признал его своим – в лучшем случае к нему относились с курьезным почтением. Французы, знаете ли, люди не нашей доступности. Судя по флагам, мы перпендикулярны друг другу, как перекрестное движение.

А главное – у французов есть слово, которое значит для них многое, если не всё и которое они за это произносят с особым чувством. И слово это - опюланс. Нет, нет, не так! Сначала скажите «ОП» и придержите дыхание, будто у вас язык отнялся от удивления. Затем с легким свистом выпустите часть воздуха и потратьте его остатки на звук «Ю». Вдоволь насладившись им, переходите к заключительному аккорду и через дырочку в звуке «С» сдуйте шар вожделения. Вот так, вот так. Можете для ансамбля закатить глаза. Тогда то, что получилось, будет означать и роскошную женскую грудь, и раскидистую пуховую постель на троих, и крутую тачку, и толстый крокодиловой кожи кошелек, и богатый стол в компании красивых женщин, короче – мечту с шиком.

Помнится, после возвращения из Парижа он кинулся искать его следы в Питере. Взглянув на родной город другими глазами, он нашел, что красота его рассредоточена на излишне большом пространстве, а потому отсутствует необходимая ее концентрация для произведения камерного эстетического эффекта. Кроме того, архитектура Парижа находчивей, озорней и богаче, а неопрятность – во сто крат поэтичнее. Дальнейшие наблюдения только подтверждали его выводы, притом, что он продолжал оставаться искренним патриотом…

Вот как все сплелось и выглядело к тому моменту, когда Вова Штекер оказался на перекрестке европейских чужбин, на углу, как говорится, их М0ховой и Гороховой. Посмотрите прямо. Вы видите перед собой рукав Сены, омывающий остров Ситэ с левой стороны. Обратите внимание на плотную, добротную застройку его левого берега. Дворцы - не мы! Нотр-Дам на их фоне выглядит не намного выше. «Я на площадь пойду к Нотр-Дам и тебя, малышка, продам…»(*) Не хотите смотреть налево, посмотрите направо, на дома вдоль набережной. Дома эти, между прочим, жилые, и потолки там не ниже пяти метров, и проживают в них сравнительно простые французские граждане. Возьмите на заметочку – панели столицы живут насыщенной общепитовской жизнью, так что перекусить здесь можно практически на каждом шагу. И случайное знакомство свести - тоже. Ах, вы не желаете свести случайное знакомство! Ну и не надо! Тогда хватит торчать здесь, как ржавый гвоздь в картине! Ступайте себе с богом в ваш отель на углу Сен-Мишель и Сен-Жермен и продолжайте там терзать себя забронированным летальным исходом! В конце концов, здесь и не такие люди помирали! Только заметьте по пути между делом, как много в Париже зелени и солнца!

День как-то враз померк. Вова уныло брел по фасонистому тротуару, заботливо ступая, чтобы уберечь от толчков ноющие мозги. Он плелся, начисто лишенный былого восторга, который в другое время непременно бы испытал. Всё это каменное, пестрое, чужое, равнодушное не трогало его отныне, а лишь раздражало. Возможно, отправляясь сюда, он рассчитывал на «Элегию» Массне, только на самом деле вышел «Фантастический вальс» Равеля, причем в его финальных каденциях, то есть, полный и решительный бардак.

Сквозь тупую боль он видел перед собой то, на что раньше смотрел снизу вверх, почтительно задрав голову, плохо понимая, с трудом различая очертания и веря на слово всему, что оттуда неслось. Теперь вот он забрался на вершину и что же он здесь обнаружил?  

Эти парни с неподвижными лицами и дурацкими рюкзаками за спиной, размашисто шагающие навстречу и одетые кто во что горазд. Эти замкнутые, отстраненные месье, выгуливающие сами себя среди беспородных иностранцев, могли бы быть более участливыми к его положению. Впрочем, что другого ждать от парижан, скрывающих за тонкой усмешкой и лакейской на службе у Красоты неподступностью бронебойный эгоизм их натуры.

Эти гибкие девочки, эти парижанки, с рождения обретающие свое звание, как вселенский титул, могли бы добавить в случайный взгляд больше сочувствия. Впрочем, француженки в большинстве своем некрасивы и знают это, также как и то, каким образом этому помочь.

Ах, да что там говорить – расстроилась, расстроилась музыка Парижа!

«Надо было хоть раз проститутку снять … - проснулась задняя мысль. - Почему я раньше никогда об этом не думал?»   

 

2

 

Добравшись до дома, сплющенного до размеров океанского корабля, чей тупой нос уткнулся в проспект, как в причал, Вова поднялся к себе на третий этаж и рухнул спиною на кровать, не снимая одежды.

«Что ты тут делаешь?» – тут же принялась крепкими толчками допрашивать его проникшая в кровь головная боль.

«Чертова боль! С тобой с ума можно сойти!.. - отвечал он, прикрыв глаза. - В самом деле,  какого черта я сюда приперся? Теперь вот лежи здесь один и подыхай!»

Для свидания с Парижем он выпросил у судьбы три дня, сегодня был первый. Разумеется, добрый доктор Айболит выписал ему таблетки, но посоветовал не злоупотреблять, а он и так уже принял их сегодня две.

Вова лежал неподвижно, ощущая себя ненужной частью чужого пространства. Банальные мысли о близком конце уже не донимали его назойливыми окриками, а превратились в ровное гудение миниатюрного компрессора, все более наполнявшего его отупляющим эфиром бессмысленности дальнейшего существования. Надежда же при этом вела себя крайне стеснительно.

Конечно, от подобного состояния его на какое-то время могли избавить французские друзья (а они у него были), но от одной мысли об умных разговорах его тошнило.

Горизонтальное положение вскоре все же облегчило его страдания, и он стал замечать стертые звуки улицы, волнообразно набегающий и стекающий шум шагов и голосов за дверью. Обнаружился запах - душноватый, глуховатый, настороженный – безвылазный сожитель и хранитель следов визитов сотен постояльцев, сложная субстанция, пропитанная памятью об их поте, чемоданах, вещах, то есть, всего того необходимого и ненужного, что сопровождает человека в его передвижениях и метит неодушевленными железами места его пребывания.

На него вдруг нашла охота принять душ, и он, сев на кровати, принялся подтягивать обстановку номера к своему плану. Да, в то кресло он сбросит серый с зеленью, мятый по последней моде пиджак, на спинку набросит потную рубашку. Брюки расстелет на кровати, а в том, в чем останется, пойдет в ванную, кинув по пути в прихожую ботинки. Интересно, закрыл ли он дверь?

Он употребил волю и встал на ноги. До бессилия, слава богу, дело еще не дошло, но вялость была необыкновенная. Расправившись с одеждой, он двинулся в ванную, обосновался там и провел в ней около часа, едва не задремав среди пенного легкомыслия. После ванны ему стало легче, он убрал с кресла одежду и, расположив его боком к окну, сел, прислушиваясь к фонограмме расстроенного городского пищеварения.

И тут в голове его возник смутный, но дерзкий позыв.

«А почему бы и нет?» - прислушавшись, ответила влажная голова на подпольную работу мысли.

Он вскинулся, оживился, принялся оглядывать номер, будто оценивая поле битвы, затем встал и облачился в брюки и рубашку, после чего покинул номер и спустился вниз. Судя по тому, как сосредоточенность его движений боролась с их же неловкостью, им завладела некая противоречивая цель.

Внизу, в холле, он принял независимый вид и стал присматриваться к малочисленной публике. Не найдя среди чопорных зевак того, кто ему был нужен, он перевел внимание на рецепцию. Там за стойкой находились мужчина и женщина, причем на достаточно близком расстоянии, так что задай он вопрос мужчине, его обязательно услышит женщина. Бедный Вова обнаружил все признаки нерешительности. Он явно хотел спросить нечто своеобразное, но не знал у кого.

Вот по холлу из одного конца в другой неторопливо проследовал в дежурном ореоле служебных обязанностей администратор, как нельзя более подходящий для удовлетворения священного любопытства постояльцев. Приметив его, Вова сделал было шаг в его пользу, но передумал и остался на месте. Наконец его взгляд наткнулся на прозрачную фигуру швейцара, что нес службу за стеклянными дверями. Вова встрепенулся и двинулся к нему, едва не насвистывая от избытка независимости.  

- Бонжур! – приветствовал он швейцара.

- Бонжур, мсье! – приветствовал его швейцар.

- Я здесь живу. Вы можете мне помочь? - с особым выражением произнес Вова, чувствуя, как краснеет.

- Конечно, мсье, - заиграл догадливой улыбкой швейцар, ухватив намек с полуслова.

- Вы правильно поняли! – подхватил догадливую улыбку Вова и тут же успокоился.

- Мсье желает?.. - поощрительно улыбнулся швейцар.

- Что-нибудь худенькое, беленькое и чистенькое из местных…

- Может быть, две?

«Какие к черту две! Тут с одной дай бог управиться!»

- Нет, другие три в следующий раз, - ответил Вова, играя теперь уже фамильярной улыбкой.

- Ваш номер? – склонился к нему швейцар.

- 322.

- И к какому часу?

- К восьми, пожалуйста.

- Мсье прекрасно говорит по-французски, - похвалил швейцар, подтверждая сделку.

- Мсье - потомок французского офицера армии Наполеона, родом из России, - не моргнув глазом, представился Вова.

- О-ля-ля! – почтительно склонился швейцар, не пряча масленых глаз. - Желаю заранее приятного отдыха. К вашим услугам!

- Спасибо!

И они расстались.

Возбужденный Вова поднялся к себе, взял самое необходимое и отправился на прогулку в город, да так успешно, что добрался до Люксембургского сада, побывал в нем, дивясь слепому своему фанатизму прежних дней, и, как ни в чем не бывало, вернулся назад, заметно взволнованный предстоящей встречей с пороком, отодвинувшей в сторону все прочие переживания. На входе в отель швейцар ему улыбнулся. Вова ответил тем же. А почему бы, собственно, и нет?

Вова не был женат, но это вовсе не означало, что он сторонился женщин. Напротив, или au contraire, как говорят французы. Само его служение языку чувственности предполагало, так сказать, обратное влияние, поскольку язык намеков и недомолвок не может не родить игривость, а вслед за ней желание ею воспользоваться. Вова ценил женские прелести и знал в них толк. Вот только до проституток не опускался - ни дома, ни здесь. Связи имел достойные и уважительные, соблазнов же было не счесть.

Сколько он перевидал этих деревенских дурочек, что, пренебрегая гласными и напуская на себя всезнайство и бывалость, коверкали лицо и язык в желании любой ценой произвести на него впечатление и проникнуть в мир, у дверей в который он служил швейцаром! Но там речь шла о посильном достижении женской цели. Здесь же - о том извращении, что совершается при взаимном согласии и под присмотром денег. Даже странно, как он, лицедей от филологии, до сих пор не познал святая святых французского лицемерия! Или, может, потому, что Мопассан давно переведен?

Стучат, однако. Итак, святотатство начинается. Только без нервов – волноваться ему вредно. Пусть это будет чисто познавательная акция. Можно просто пообщаться. Без рук. В конце концов, он клиент и он платит.

И Вова открыл дверь.

- Бонсуар! – пропело в шаге от него худенькое, беленькое, чистенькое создание. - Са ва?

- Са ва! Антре! – гостеприимно отступил Вова.

Создание вошло и остановилось посреди номера, с легкой улыбкой уставившись на Вову. Никакого смущения. Вова же, напротив, разволновался пуще прежнего.

«Но почему я должен волноваться! Ведь это же самая обычная проститутка!» - попробовал он себя утешить.

Не тут-то было. Проститутка-то она, конечно, проститутка, только выглядит - дай бог каждому! На улице встретишь – не подумаешь. Швейцар словно в душу к нему залез – она была именно та, какую он хотел. Ну, как тут не волноваться. И Вова суетливо указал ей на кресло:

- Я вас прошу, садитесь.

Ну, кто же здесь проституток величает на «вы». Дева мягко присела.

- Как вас зовут? – спросил Вова, устраиваясь напротив.

- Адель. А тебя?

- Зовите меня ВладИ.

- Влади… – чирикнула беленькая птичка.

«Господи, да сколько же ей лет? - лихорадочно соображал Вова. - Восемнадцать-то хоть есть?»

- Надеюсь, вы совершеннолетняя, - как бы пошутил с улыбкой Вова, пристально следя за ее лицом.

- Да, да, не беспокойся! – буднично сообщила дева, будто комнату пришла убирать.

Она была спокойна и почти благообразна. В ней не было ни капли вульгарности, по крайней мере, в той степени, в какой Вова ожидал. Но и та степень, которую он мог подметить, была ничтожна. Во всяком случае, пока.

- Ты хочешь заняться любовью сейчас или позже? – пропела Адель, не меняя позы, где ее сжатые обнаженные коленки склонились немного вбок, служа поддержкой для тонких, уложенных одна на другую ладоней.

- Позже, если вы… ты не против.

- Как хочешь. Ты куришь?

- Я? Да, но сейчас нет.

- Я тоже не курю. Это вредно для здоровья.

- Очень хорошо! Кстати, ты торопишься?

- Но это зависит от тебя! - удивленно вздернула интонацию жрица любви.

- Тогда давай сначала поужинаем! Что скажешь?

- Конечно, раз ты хочешь. Мы пойдем в ресторан?

- Нет, я закажу в номер. Что бы ты хотела?

- Какую-нибудь рыбу и салат.

- Очень хорошо!

Вова снял трубку и перечислил все, что положено, включив туда шампанское, клубнику и десерт. Адель с симпатией взглянула на Вову.

- Очень мило с твоей стороны, - мурлыкнула она. - Если хочешь, я могу раздеться и ужинать нагишом!

- Нет, нет, не надо! – покачал Вова рукой. - Спасибо, не надо! Потом.

- Как хочешь. Тогда, если у нас есть время, я могу пройти в ванную?

- Ну, конечно! Тебе нет нужды об этом спрашивать!

- Спасибо.

И подхватив сумочку, она исчезла.

 

3

 

Пока Адель отсутствовала, гарсон принес ужин и сервировал стол. Открыв шампанское, он пожелал бон аппети и удалился. Вова защелкнул за ним дверь и вернулся к столу. Приятное возбуждение владело им, оттеснив боль далеко на задний план. Прислушиваясь к тусклым звукам, доносившимся из-за двери, он представил некоторые ее действия и позы, которые она могла принимать, готовя себя к продаже, ее общение с биде и зеркалом, тонкие пальчики, массирующие грудь, живот и прочие места, куда любят забираться мужские руки. Представил и застеснялся.

Дверь открылась, вышла Адель. Она что-то с собой сделала – перед ним стояло свежее, невинное французское существо, собирающееся с папочкой на прогулку.

«Это черт знает что! Это что-то дикое и противоестественное, то, чем она занимается!» - не выдержал Вова, а вслух сказал:

- Ты очаровательна, Адель!

И предложил ей стул.

- Мерси! – только и сказала она, присаживаясь.

Шармант, шармант, шармант!.. Впрочем, в его нынешнем положении все девушки шармант.

И Вова, совсем забыв, что ему скоро помирать, принялся потчевать гостью, заходясь в галантности и захлебываясь в учтивости. Между ними завязался живой отвлеченный разговор, совершенно в стороне от меркантильного повода их знакомства, дар взаимного внимания, каждой минутой доставляющий Вове крепнущую радость бытия. Вова был блестящий рассказчик, и казалось, только для того и пригласил эту молодую француженку, чтобы блеснуть перед ней искусством жить. Он в таких заковыристых красках, линиях и плоскостях поведал ей свою жизнь, что перед ней ожил портрет веселого, неунывающего канальи, выучившего французский язык на русской каторге и там же получившего высшее гуманитарное образование, а ныне путешествующего по миру. Он порхал с ней по долинам французской культуры, нисколько не заботясь, что она и вершин-то не знает. Он цитировал и заходился в экспромтах, парил среди имен, эпох и поколений. Он разогрел ее любопытство, заставил забыть о времени, месте и постели. Она не сводила с него светлых глаз, охотно улыбалась, пару раз похвалила, всплеснув руками и сказав «Браво!». Что ж, ее дело верное, а его энтузиазм - лишь горючее для ее счетчика…

Вдруг он почувствовал, что устал, откинулся на спинку стула и сказал:

- Et voila…

Она поглядела на его побледневшее лицо с испариной на лбу и спросила:

- ВладИ, с тобой все в порядке?

- Са ва, са ва, - отмахнулся он, сдуваясь, как остывший шар.

- Ну что, кофе? – спросил он, придя в себя.

- Как хочешь, - ответила она, скрываясь за дежурной улыбкой.

Он заказал кофе, им его принесли.

Как ни тянул он время, но момент выяснения истинных отношений неумолимо подступал, пока не материализовался окончательно. Он возник из их неловкого молчания – Вова молчал, не решаясь рушить то высокое и деликатное, что витало еще в воздухе, она – потому что молчал он, чем она, впрочем, воспользовалась, тихим жестом достав из сумочки пару презервативов и пристроив их на краешек стола.

- Ну, что же… - вздохнув, приступил Вова, - может, ляжем?

- Если ты хочешь, - с готовностью отозвалась Адель. - Желаешь, чтобы я тебя раздела? Хочешь раздеть меня?

- Нет, нет, я сам! Раздевайся и ты.

Вова оставил гореть ночник, они разделись, причем Адель это сделала ловко и быстро, хотя, как еще это можно сделать, если кроме легкого платья снимать ей было нечего – оказывается, она весь ужин провела в нем, одетом на голое тело, какой и предстала, подрумяненная сбоку густым темно-розовым теплом. Вова, оставшись в трусах, разглядывал аппетитную фигурку с хрупкими плечами, крепкой вздернутой грудью, впалым животиком и ниже, ниже, да, да, там, там, ах, ах!.. Ему хотелось дотронуться до ее подернутой бархатной тенью кожи и пройти ладонью сверху вниз, ловя подобие телесного отзвука, который если бы и последовал, то был бы частью ее профессии, а, стало быть, напускным. И тут перед ним возник вопрос: в какой степени его ласки здесь уместны и уместны ли вообще, учитывая коммерческий сорт их отношений? Другими словами, Вова затруднялся определить степень допустимого чувства при пользовании платными услугами, выход за рамки которого поставил бы его в глупое, сентиментальное, недостойное положение.

Пока он ломал голову, Адель, приложив руку к его трусам и не обнаружив там следов энтузиазма, деловито предложила:

- Хочешь, я поиграю с твоим пи-пи?

- Нет, нет! – очнулся Вова.

Тогда она взяла его ладонь и приложила к своей левой груди, уперев в нее сосок, словно твердый, независимый нарыв встречного желания.

- Са ва? – заглянула она в его глаза.

- Са ва! – откликнулся Вова, решив пустить дело на самотек.

Он повернул ее к себе спиной и прижал, почуяв, как ожил его русский пи-пи. Руки сами побежали по клавиатуре ее тела, обнаруживая там нужные буквы, складывая их в жаркие послания и не забывая нажимать на гладкий услужливый enter, чтобы отправить их в свой адрес.

- Ты можешь оказать мне небольшую услугу? – вдруг спросила она, свернув голову и ткнувшись щекой в его нос, как в ограничитель.

- Конечно! – отозвался он хриплым голосом в ее щеку.

- Когда мы начнем, ты мог бы почитать мне какие-нибудь стихи? Ведь ты их знаешь так много!

- Хорошо, я попробую! - согласился слегка ошарашенный Вова.

Она склонилась, расставив руки на краю кровати, и Вова, запустив ей ладони в подбрюшье, приступил к декламации, выбрав для этого наиболее, как он посчитал, подходящий стих. Сначала он распаляющим шлепаньем бедер нащупал ритм, а затем загундосил с натугой, так что гласные в моменты соударений едва не срывались с его голосовых связок, как неловкие гимнасты с канатов:

 

Я на площадь пойду к Нотр-Дам, 

И тебя, малышка, продам. 

С твоих глаз бесстыжих начну 

Звонких сто экю на кону. 

 

Твои хитрые пальцы продам 

Этих птиц непослушных гам, 

Твои губы, что вечно лгут 

Шестьдесят дублонов дадут. 

 

Плети рук твоих я продам 

Предложу розы пяток там, 

За коленки твои и бюст 

Франки даст итальянский хлюст… 

 

- Ах, как хорошо! Как хорошо!.. – пыталась обратить к нему лицо Адель,  но лишь кончик носа ее сверкал сквозь русую россыпь волос.

Ободренный Вова, размашистыми толчками подталкивая гранату вожделение к хриплому взрыву сладкого безумия, продолжал:

 

Твой тугой шиньон, что на вид 

Словно злато под солнцем горит, 

Поцелуи твои заявлю 

На торгах, что я объявлю. 

 

- Не торопи-и-и-сь! – кричала ему Адель. Но Вова уже зачастил:

 

Тем, кто цену даст выше всех 

Я продам твою душу и смех, 

Твое сердце ж, коль будут желать 

Я готов в придачу отда-а-а-ать!..     (*)

 

Тут Вова, не сумев совместить два финала, потерял дар французской речи, задергался, забуксовал и выдал:

- Расцвела сирень, черемуха в саду!..

Однако партнерша промашки не заметила, поскольку сама в этот момент рычала необычно низким для хрупкого тела голосом. Длинные волосы ее, закинутые через затылок, мотались из стороны в сторону, следуя несдержанным повелениям головы. Вова отпустил ее, и она упала на кровать лицом вниз. Вова рухнул рядом с ней.

- Мммммм-м! Как хорошо-о-о (que c’est bon)! ... – носом промычала Адель, - Браво, Влади, браво! Мерси!

- Понравилось? – покровительственно отозвался Вова.

Ей понравилось. Vraiment, c’etait beau.

Они лежали и болтали, как добрые любовники, утопившие в лучезарных водах удовлетворения каменистое дно стеснительности. Он спрашивал о ее жизни, она охотно отвечала. Сама она с севера и в Париже уже два года. Довольна и что-либо менять пока не собирается. Слово за слово, он много узнал о ней, но не решился спросить главного – почему она этим занимается? Постепенно ее лицо сделалось по-детски доверчивым, так, что ему захотелось  поцеловать ее пухлые губы, но он не пошел так далеко. Да и нужно ли это?

- Ты что, хочешь повторить? – вдруг спросила она, приподняв край укрывающей их простыни и заглядывая под нее.

- Обязательно!

- Тогда уж доставь мне удовольствие еще раз. Ты ведь можешь?

- Конечно, могу! Что ты желаешь?

- Давай повторим это с моим стихом.

- Без проблем! Какой стих?

- Ты его, наверное, не знаешь, его у нас в школе заставляют учить. Но я могу сама его читать, а ты слушай и не торопись. Конечно, было бы замечательно, если бы ты его знал, это был бы супер!

- Хорошо, хорошо! Какой же это все-таки стих?

- Puisque mai tout en fleurs… - тоненько завыла Адель.

- Dans les pres nous reclame…- подхватил Вова. (**)

- Супер, супер! – взвизгнула Адель, - Ты знаешь, ты, оказывается, знаешь, обманщик! Понимаешь, в чем тут дело! У нас в классе преподавал французскую литературу красавчик Шарли Дюбуа, и когда он на уроке перед нами читал этот стих, все девчонки его хотели! А я закрывала глаза, качалась в такт и представляла, как он читает этот стих и берет меня сзади! Наверное, я была идиотка, n’est-ce pas?

- Сколько же тебе было?

- Не помню, двенадцать или тринадцать, кажется…

Она по-кошачьи прильнула к нему, закрепила его боевое состояние, заняла позицию, и он, словно помесь маятника с метрономом приступил к нарезанию строф на короткие равные строчки, заталкивая их в нее одну за другой. И вот уже май, и цветы, и простор обступили их, и лунный свет закачался на сонных волнах, и тени прелестных крон заскользили по их вдохновенной ламбаде, и леса и поля раздвинулись до широты горизонта, откуда небесный свод взвивался к звездам, и стыдливые звезды падали на землю головой вниз, и солнце, тень, облака, зелень, небо с волной, и сиянье, и блеск всей природы распустились махровым цветком красоты и любви!

Он кончил один стих, не теряя ритма, перешел к другому, затем к третьему. Перед его глазами трепетала узкая долина ее спины. Она то выгибалась холмом, разделенная надвое мелеющим ручейком позвоночника, то прогибалась от полноводья, и тогда лопатки буграми рвались из нее, словно там пытались прорасти два ангельских крыла; то закручивалась в сторону сломанной в локте руки, то вздымалась к нему, пытаясь выпрямиться, чтобы неистово запрокинутой рукой, как плетью обвить его за шею. Вдохновенный солист - тромбон его желания - трудился сосредоточенно, строго следуя размеру (ибо синкопы при таком подходе неуместны), чувствуя, как каждое погружение выдавливает из поэтической плоти малую каплю любовного яда, падающего сладкой отравой в рифмованную форму, чтобы, переполнив ее, разбежаться по жилам, вызвав конвульсии упоения и краткую потерю памяти. Обнаженный туземец, проникший в зачарованный сад, он достиг, наконец, самых отдаленных его уголков и испытал вместе с ней небывалое доселе состояние поэтического, так сказать, оргазма.

«Если все обойдется – ей-богу, женюсь на француженке!» - думал он, отдуваясь и потея рядом с ней. Притаившаяся в голове боль в тот момент была того же мнения.

- Оставайся на ночь, - предложил он, когда она повернула к нему влажное лицо. - Хочешь?

- Хочу, - ответила она и подставила губы. - Ты очень милый.

Утром он протянул ей 500 евро, она взяла.

- Достаточно? – спросил он.

- Вполне, - ответила она напряженным, как ему показалось, голосом.

- Ты не дашь мне свой телефон? – спросил он.

- Конечно. Звони, - и написала номер на салфетке.

На прощанье он хотел поцеловать ее в губы, но она подставила щеку.

- Salut!

- Salut.

Она ушла, и он ощутил сокрушительное одиночество. Как же так, ведь она только что была здесь две, нет, уже пять минут назад, она даже не успела далеко уйти, хотя, конечно, могла взять такси. Он обвел номер глазами. Вот постель, чьи алебастровые складки, как посмертная маска, хранят остывшие черты их ночной страсти. Вот чашка, из которой она пила свой утренний кофе - в нем остались шоколадные потеки и следы ее губ на краю. Смятая салфетка, которой она смахнула с губ крошки круассана, салфетка с номером ее телефона, крупные цифры с наклоном влево, как учат писать во французской школе. В ванной еще не высохли капли от ее утреннего туалета – до того, как она туда пошла, он все же разглядел легкую черноту под ее глазами.

Сейчас придет femme de ménage и сотрет все ее следы, уничтожит, выбросит, унесет с собой. Следы его милой проститутки…

Он собирался позвонить ей после обеда и договориться о встрече, но к тому времени совсем раскис – таблетки не помогали, в парижских же аптеках ему сочувствовали, но без рецепта сильнодействующее не отпускали. Промучившись до утра, он улетел домой первым же рейсом, на который смог достать билет.

В Питере вслед черемухе цвела сирень, и пахло корюшкой.

Через неделю ему сделали операцию, и три дня он чувствовал себя сносно, но потом внезапно впал в кому и через сутки скончался. На его старинном бюро французской работы, под стеклом, на самом видном месте друзья обнаружили салфетку, белую и легкую, словно засохшая ладонь черемухи, где в центре аккуратными, кокетливо откинувшимися назад черными цифрами был записан, судя по всему, номер телефона. Ниже чья-то рука синими, бессильно падающими в завтрашний день буквами, добавила: «Адель».

 

Перейти Невский

 

…Я был уже на середине пешеходного перехода, когда мои глаза, опередив меня шагов на пять, встретили там чужой взгляд.     

Взгляд определенно предназначался мне и принадлежал выразительной незнакомке под тридцать. Взирая на меня с подчеркнутым интересом, она неторопливо следовала встречным мне курсом. Шаг мой невольно дрогнул, и я споткнулся: моя застигнутая врасплох неисправимо мечтательная часть застыла на месте, в то время как сам я продолжал двигаться навстречу взгляду. Секунда – и мы разминулись. Еще секунда – и девушка оказалась за моей спиной, с каждым шагом увеличивая расстояние между собой и моим смущением. Взгляд ее был мне странно знаком, сама девушка – нет, нет и нет.

Пешеходный переход Невского проспекта - не самое удобное место для знакомства. К тому же я был не в том возрасте, чтобы ради женских глаз неясного значения кинуться за их обладательницей, комкая текущие планы и ломая давно намеченную линию жизни. И я, подавив желание обернуться и пользуясь зеленым светом, как белым флагом, поторопился покинуть поле боя смешанных чувств, унося с собой в качестве трофея схваченный на лету необъяснимо пристальный взгляд.  

Надо знать Невский и его круглосуточно-лихорадочное состояние, чтобы спокойно относиться к тому, что всё беспричинно хорошее и замечательно плохое может случиться именно здесь.

«Высокие помыслы, ручная работа, муравьиный труд» - скажут про него одни.

«Слишком много пота замешено в растворе, скрепляющем его камни. Слишком много высокомерия растворено в его облике» – скажут другие.

«Если он до сих пор не провалился в болота – значит, сам черт заинтересован в его существовании» - добавят третьи.

И пока люди спорят, проспект, как прожженный зазывала, искушает падкие сердца балаганом красок и воздушными шариками обещаний. Его вкрадчивые витрины формулируют желания, предлагая их тут же осуществить, а псевдодоступность его публичных мест создает иллюзию равноправия. Бурный поток звуков, несущийся по нему, как по ущелью, наполняет пространство возбуждающей вибрацией, порождая дрожь любопытства и сходные устремления. Не удивительно, что сюда идут, как на праздник. Не мудрено, что сюда спешат, как за дозой.  

Воробей здесь становится соколом, курица – горлицей. Здесь под влиянием необъяснимых чар петушатся и ходят гоголем едкие юнцы и их мрачноватые подруги, не ведая о будущих разочарованиях и смирении грядущих лет. Люди постарше наведываются сюда, чтобы перетряхнуть нафталин былых восторгов и убедиться, как непоправимо стремительна жизнь. Сюда, как в игорное заведение, торопятся потрепанные личности, чтобы поставить на кон остатки былой удачи. Здесь на виду прямолинейной перспективы путаются пути и судьбы. Любой поворот здесь возможен, любой зигзаг допустим. Невский проспект - это демонстрационный зал, непрерывное дефиле по замкнутому кругу взаимного разглядывания. Сюда не ходят по делам. Сюда приходят, чтобы испытать удовлетворение от чужого несовершенства и собственной снисходительности.

Так, может, и меня рассматривали с той же целью?

Если смотреть на меня, как на уставшее от жизни недоразумение, или обращать внимание на мой старомодный прикид, или видеть во мне устаревший образец дамского угодника, то я, безусловно, заслуживаю снисходительности и легко готов простить мимолетное пренебрежение. Если бы при этом не твердое убеждение, что я уже видел этот взгляд раньше.

Поднеся руку к затылку, я нащупал там старый шрам и принялся затирать ноющее ощущение боли.

Где и когда я мог видеть ТАКОЙ взгляд?  

«Конечно здесь, на Невском, – решил я, - на переходе!»

А где же еще? Ведь Невский перейти – это вам не поле прошагать. Невский – это как двуствольное ружье без приклада, где Адмиралтейство и стела на Восстании - как мушки. Автомобили здесь летят, словно пули и, как дробь вылетают сразу с двух сторон. Редкий дурак доберется до середины Невского, когда сосредоточенный поток машин выдергивает из-под ног каждый сантиметр поверхности. А потому, как только авто, будто свора голодных псов, срываются на зеленый, по обеим его сторонам начинают скапливаться нетерпеливые люди. В ожидании, когда благосклонность светофора изменится в их пользу, они переминаются и присматриваются к своим визави на противоположной стороне. Постепенно нетерпение их растет, так что со стороны может показаться, будто две враждебные группы ждут сигнала к атаке. И когда желто-красное ожидание сменяется на зеленое «марш!», люди тут же устремляются навстречу, издалека рассчитывая маневр и постреливая глазами. Когда же они почти достигают середины и, кажется, вот-вот сшибутся в беспорядочный клубок, но этого не происходит – тут-то среди быстрых, как уколы, и можно поймать затяжной, ни к чему не обязывающий взгляд, потому что еще секунда – и вы поравняетесь, чтобы в следующую секунду разминуться навсегда.  

Чаще всего это лишь мимолетная игра, где побеждает тот, чей взгляд убедительнее. Я же имею в виду особый взгляд, такой, от которого вы чувствуете себя чьим-то палачом, либо чьей-то жертвой, и который, пропав за спиной, оставляет вас томиться над его значением. И чтобы таким образом испортить вам настроение, нет лучше места в городе Питере, чем Невский проспект и его светофоры.

…Конечно, это было на Невском! Двадцать лет назад. На переходе между площадью Островского и Елисеевским. Прекраснодушная доверчивость и освобожденная корысть витали в ту пору над страной и над проспектом, присматриваясь друг к другу, словно стая голубей и стервятников. Однако время, когда с неба посыпались пух и перья, еще не наступило.  

Я спешил по делам, неподдельно радуясь за страну. Что-то там у нас последние годы не ладилось, но теперь все изменится к лучшему - как и все советские люди думал я, не очень представляя, чем будет лучше и в чем лучше. Мое моральное состояние вполне соответствовало моим физическим кондициям, а мой путь лежал по городу, на который слетались поглазеть люди со всего света. И не просто по городу, а по его лучшей части. Тогда я мог еще им гордиться и считать своим, потому что тогда он был ничей.  

Я ловил отражение витрин, радовался солнцу и спасительному небу. Если бы не высокое небо, то воздух Невского, состоящий из стертых колодок, паров бензина, горелого масла, черных следов резины и расплавленного асфальта сбился бы в туман, такой плотный, что в нем задохнулись бы люди, автомобили и камни. Моя жизнь меня вполне устраивала, хотя и была несколько омрачена продуктовым вопросом. Однако все трудности того периода казались временными. Главное - я знал, что буду делать и как жить завтра, и надежда на лучшее еще не покинула мое сердце. В таком вот довольно беспечном идеологическом состоянии я подошел к переходу и присоединился к ожидающим переправы гражданам.

«До чего же много у нас красивых девушек!» - думал я, пользуясь возможностью поглазеть на молодых притягательных особ, которые, постреливая глазками, присматривались к новинкам нарождающегося кооперативного сектора. Толпа качнулась вперед и пестрым языком зацепилась за переход. Я держался позади моих попутчиков, глядя в их сосредоточенные спины. Ближе к середине наш язык стал расползаться, готовя проходы для встречного языка, и вот уже по бокам меня замелькали люди, направляясь туда, где я только что был. Я шел, просеивая через себя мимолетно-безликий поток, когда, вскинув глаза, вдруг увидел, что на меня наплывает невыносимо прекрасная девушка. Видимо она, как и я, замыкала свою группу, и от этого нам с ней случилось встретиться на середине перехода почти в полном одиночестве. То, что я не отрывал от нее глаз – само собой разумеется. Но не это главное. Главное - как она смотрела на меня эти несколько секунд!

«Ну, что? – спрашивали огромные черные глаза. - Тебе хорошо? Ты счастлив?»

Словно лунатик добрался я до тротуара, и тут же обернулся. Железный поток уже заслонил от меня другую сторону проспекта, и мне пришлось вставать на цыпочки и вытягивать шею, чтобы попытаться разглядеть незнакомку.

«Да что же это такое?» – тосковал я, нигде ее не находя.

В какой-то момент я даже приготовился кинуться на ту сторону, чтобы догнать незнакомку и следовать за ней на расстоянии, потому что на большее бы я не решился. Но загорелся зеленый, и я остался стоять на месте, подталкиваемый в спину очередной порцией разгоряченных соплеменников.

«Да что же это такое? - брел я по тротуару, потирая шрам на затылке. -  Как же так?..»

Мне вдруг спокойно и безжалостно открылось, что главное в жизни - не строй и не система, не трудовые достижения и не кино с искусствами, не воздух Невского, не его камни и не небо над ним, а настоящая любовь, которая только одна и способна оживить все перечисленное, и которой у меня никогда не было, потому что рядом со мной не было такой девушки. А это значит, что я впустую растратил половину моей жизни, и как бы ни старался  - уже ничего не смогу изменить.

Но где и когда я видел этот взгляд раньше? Ведь я же его видел, точно видел, но забыл! Как же я мог забыть ТАКОЙ взгляд?!

…Конечно, это было на Невском! Двадцать с небольшим лет назад. На переходе от Гостиного к Пассажу. Я тогда как раз собирался жениться. Моя невеста носила короткую юбку, и у нее были красивые длинные ноги. Когда она сидела, забросив одну ногу с пряничной коленкой на другую, я не мог оторвать от нее глаз. В остальном она была, как все девчонки, и когда я сделал ей предложение, и она согласилась, я был счастлив. Впереди нас ждала долгая жизнь, в том числе и половая, о которой мы втайне друг от друга мечтали.

Еще были живы наши родители, все крепкие, в добром здравии и довольные выбором своих детей. Мои друзья и ее подруги, наэлектризованные и набитые энергией молодости, жили среди громовых раскатов смеха, сверкали белыми зубами и входили во вкус жизни. В Кремле сидели мудрые руководители, в космосе летали наши люди, и величие страны не подвергалось сомнению.

За неделю до свадьбы мы с невестой поехали на Невский, чтобы кое-что купить. Сначала мы ходили вместе, а затем разделились, договорившись через час встретиться в Пассаже. Город нежился под лучами майского солнца, воздух замирал в ожидании плотского счастья. В то время Невский, если изловчиться, можно было перейти во многих местах, не говоря уже о переходах. За десять минут до назначенного времени я вышел из Гостиного на проспект и остановился в ожидании зеленого, не торопясь менять месяц май на пыльные этажи Пассажа. Дождавшись разрешения, я вместе со всеми двинулся на другую сторону. Я был рассеян, может быть, даже улыбался, тайком примеряя к себе звание мужа, с присвоением которого мужчина окончательно расстается с детством. И только я собрался усмехнуться и сказать про себя «Ну, надо же - муж!», как тут-то и налетел на меня этот взгляд пронзительных глаз, так что я на секунду ослеп и оглох. Необыкновенно изящная девушка проплыла мимо, обдав меня запахом роковых духов из смеси позднего прозрения и будущей грусти. Я резко остановился и обернулся, не понимая, зачем это делаю. На меня тут же налетел пожилой гражданин, обогнул меня и что-то добродушно пробурчал. Борясь с отчаянным желанием догнать незнакомку и последовать за ней, я на несколько секунд прирос к асфальту, а затем нехотя, очень нехотя продолжил мой путь. Выбравшись на тротуар, я остановился, до крайности смущенный.

Неясное беспокойство, которое нарастало во мне по мере приближения свадьбы, вдруг оформилось в несколько слов: моя невеста – не та девушка, которая мне нужна.

«Да что же это такое?» - бормотал я, массируя шрам на затылке.

Минут пять я потратил на то, чтобы запихать джина сомнений обратно в бутылку.

Я говорил себе, что назад хода нет и что это просто неприлично – расстраивать свадьбу, когда столько людей ее ждут. И что несерьезно из-за одного взгляда рушить то, что создавалось последние два года. И что это есть первое настоящее испытание нашей любви. И что, в конце концов, существует развод.

Я нашел невесту в одном из отделов Пассажа, где она обсуждала с продавщицей достоинства и недостатки кримплена. Подойдя, я наклонился к ней и тихо сказал:

- Люблю тебя…

Невеста повернула ко мне недоуменное лицо, посмотрела на меня и ответила:

- Я тебя тоже, Петенька!

Мы прожили с ней десять лет, а потом расстались.  Но тогда, всю неделю перед свадьбой, теряясь и замирая на полном ходу посреди хлопот, я спрашивал себя:

«Где и когда я видел этот взгляд раньше? Ведь я же его видел, точно видел, но забыл! Как же я мог забыть ТАКОЙ взгляд?!» И, все-таки, вспомнил.

…Это было летом сорок пятого.

Я вернулся в Ленинград после демобилизации, и в первый раз пришел на проспект, который не видел четыре года. На его израненных домах уже сменили таблички, и теперь он назывался как при царе - Невский проспект. Он выглядел таким же, как и я – суровым и мужественным. Невыносимо было видеть порушенную красоту, невозможно было это простить. Я шел, молодой, взволнованный, в военной форме, не скрывая заслуженных наград, и шептал проклятия в адрес фашистов, чувствуя вместе с тем, что возвращаюсь к забытым радостям мирных дней. Этому самым верным образом способствовали стайки смешливых девушек, пестрыми платьями оживлявших проспект. Пряча улыбку в ладошке, они исподтишка поглядывали на меня и, встречая мой взгляд, смущенно отводили глаза. Они были трогательны и волнующи в своих легких платьицах, носочках и туфельках, которые невесть как сохранили и где достали. Для меня, привыкшего к суровым боевым подругам и услужливым, виноватым немкам, которые оставались таковыми даже в постели, эти девушки были, как заслуженная награда Родины своему защитнику. Вероломный враг напал на них, на меня, на наших родных и друзей, и мы все вместе, страдая и корчась от боли, превозмогли и прогнали его со своей земли и принесли в его дом справедливое возмездие. Теперь полмира лежало у наших ног. Такой великой державы история еще не знала. Но великая держава, в свою очередь, лежала в руинах, и пришло время ее возрождать. Поэтому по приказу товарища Сталина, я оставил моих боевых друзей на страже мира и вернулся в Питер, чтобы здесь жить и работать на благо Родины.  

Миновав дом Зингера, я перешел мост через канал и решил перейти на другую сторону, рассчитывая спрятаться там от солнца. Редкие автомобили и неторопливые трамваи позволяли сделать это где угодно. Я уже дошел до середины проспекта, когда увидел, что метрах в двадцати от того места, куда я направлялся, на проезжую часть ступила статная девушка с гордой осанкой и сумочкой на согнутой в локте руке. Я тут же изменил траекторию, собираясь повстречаться с ней словно ненароком. Так и вышло. Двигаясь вдоль трамвайного пути, я быстро оказался в двух шагах от незнакомки.

- Девушка! – окликнул я ее. – Девушка, можно вас на минутку?

Девушка остановилась и вопросительно взглянула на меня прекрасными темно-синими глазами.

- Да! Слушаю вас, товарищ… - девушка бросила взгляд на мою грудь, - гвардии капитан!

- Девушка, – улыбнулся я, - вы не могли бы мне помочь?

- Чем? - спокойно и доброжелательно поинтересовалась она.

- Понимаете, я недавно из Германии, ничего здесь у вас не знаю и хочу просить вас показать мне хотя бы проспект 25-го Октября. Разумеется, если у вас есть желание и время!

- Но почему вы просите об этом меня?

- Ну, не знаю. Наверное, потому что вы мне сразу понравились!

Девушка улыбнулась и сказала:

- Другими словами, вы хотели бы со мной познакомиться?

- Да! Признаюсь честно – да!

- И вы, наверное, обманываете, когда говорите, что вы не ленинградец?

- Обманываю! Уж, простите – обманываю! Я, действительно, коренной ленинградец, но только что из Германии! Верьте мне!

- Как же я могу верить человеку, который начинает знакомство с обмана? – смеялись ее глаза.

- Обещаю, что больше этого не повторится! Честное гвардейское слово!

- Ну, хорошо, пойдемте, - смилостивилась она. - А в наказание вы расскажите мне, как воевали. Согласны?

- Конечно, согласен!

И я, заглядывая в ее синие глаза, принялся рассказывать, как летом сорок первого ушел с третьего курса университета на фронт, как прошел победный путь от Москвы до Берлина и вот теперь вернулся домой, чтобы продолжить учебу. Я очень хотел произвести на Катю впечатление и, кажется, мне это удалось. Через два часа, когда нам уже казалось, что мы знакомы всю жизнь, Катя сказала:

- Не хотите зайти ко мне в гости? Я живу на Невском, здесь, недалеко.

На такой поворот я даже не рассчитывал и поэтому тут же согласился. Зайдя по пути в коммерческий магазин и купив вина и конфет, мы миновали Литейный, свернули в арку и, пройдя колодец двора, поднялись на четвертый этаж в квартиру, где в блокаду жили и умерли родители Кати, и куда она вернулась из эвакуации. Длинным полутемным коридором мы добрались до ее комнаты и продолжили знакомство. Мы были молоды, мы были одиноки, и не удивительно, что я остался у нее на ночь. В перерывах между любовью мы курили и говорили, все более удаляясь от парадных тем, свойственных нашему строгому времени. Кровать стояла у самого окна, и мы хорошо различали друг друга в бледном свете белой ночи. Катя гладила меня, задерживая ладошку на шрамах, и тихо говорила:

- Наверное, тебе было очень, очень больно…

- Уже не помню, - отвечал я.

- А шрам на голове у тебя тоже с войны? – неожиданно спросила она.

Откуда она знает про шрам на голове?

- Нет, это у меня еще до войны. Давно. Сам не помню, когда.

- Разве так бывает, чтобы не знать, откуда на голове такой шрам? Это же не царапина какая-нибудь… - говорила Катя, облокотившись на подушку и глядя на меня темной бездной глаз.

- Наверное, бывает. Вот у меня же есть…

Перед тем, как утром уйти, я сказал:

- Выходи за меня замуж.

Она посмотрела на меня с нежностью и сказала:

- Нет, Петенька, нет. Ты – герой, а я…

- А ты самая прекрасная девушка на свете!

- Нет, Петенька, ты просто соскучился по женщине…

- Что ты такое говоришь! Ведь я тебя люблю!

Она посмотрела на меня глубоким, страдающим взглядом, хотела, видимо, что-то сказать, но не сказала, а просто поцеловала  меня.

- Иди, Петенька, тебе пора…

- Я вернусь вечером, и мы поедем ко мне, - сказал я, целуя ей руку.

- Слушаюсь, товарищ капитан! – вытянула руки по швам Катя.

- Гвардии капитан! – с напускной строгостью сказал я, и дотронулся указательным пальцем до кончика ее носа.

Я вышел на проспект и направился к остановке трамвая, идущего в сторону Адмиралтейства и далее, на Петроградскую. Трамвай вскоре подошел, я взялся за поручень, чтобы вскочить на подножку, но в этот момент на площадку выступила девушка в темном платье и собранными в узел черными волосами. Выставив вперед круглый носок черной лакированной туфли, в которую была обута стройная, уходящая под платье нога, она посмотрела на меня сверху и произнесла чуть капризным голосом:

- Капитан, вы не поможете мне сойти?

- С удовольствием! – ответил я, протягивая руку в ее сторону.

Девушка протянула ко мне свою и стала спускаться, пока наши руки не встретились. Пальцы у нее были тонкие и гибкие. Она держалась за меня, пока окончательно не спустилась на землю и не отступила от вагона.

- Меня зовут Вера, а вас? – спросила девушка, продолжая удерживать меня за руку.

- А меня Петр! – ответил я, порываясь в сторону трамвая.

- Такой мужественный боевой офицер хочет бросить даму на произвол судьбы? – продолжала девушка, играя улыбкой больших влажных глаз.

Конечно, бросить даму на произвол судьбы было невежливо, и я довел ее до тротуара.

- Вижу, вы торопитесь, - сказала Вера, отпуская меня. - Если однажды вы окажетесь свободны - приходите ко мне в гости. Я живу там, - и она указала на арку, из которой я вышел. - Квартира тридцать три. Очень легко запомнить.

- Спасибо, - ответил я. - Был рад вам помочь. Честь имею.

Вечером я пришел за Катей. Я долго нажимал кнопку ее звонка, но она не вышла. Тогда я позвонил в первый попавшийся. За дверью прошаркали шаги, и пожилая женщина открыла дверь.

- Добрый вечер, - сказал я, - извините, я к Кате, но ее звонок, наверное, не работает.

- Кати нет, - ответила женщина.

- А вы не знаете, где она?

- Уехала.

- Как уехала? Куда уехала?

- Не знаю, сказала только, что надолго.

- Но ведь она про это ничего не говорила… - растерянно сказал я.

- Не знаю, милок, не знаю, - глухим голосом ответила женщина и закашляла.

- Ну, извините, мамаша, - сказал я. - Можно я зайду в другой раз?

- Заходи, милок, заходи, - сквозь кашель выговорила старуха.

Я приходил сюда еще полгода, но Катя так и не появилась. Не было от нее и каких либо вестей. И тогда я, проклиная себя за предательство, пошел в квартиру тридцать три. Там меня, как ни странно, помнили и ждали. Два года я ходил в гости к Вере, не забывая регулярно проверять квартиру Кати, но Катя будто сквозь землю провалилась, и я, наконец, женился на Вере.

Синие Катины глаза снились мне долго, и, в конце концов, мне стало казаться, что я видел их еще до нашей встречи. Только вот где и когда?

…Конечно, здесь, на Невском! В ноябре одна тысяча девятьсот восемнадцатого года.

Холодно поздним вечером в ноябре на Невском. Да когда еще ветер с залива, словно посторонние предметы со стола сметает с темного неба облака, чтобы не мешали видеть звезды. Он большой эстет, этот ветер. Тонкий ценитель серебряного на черном.

Я стоял на углу Садовой и Невского перед круглой тумбой с объявлениями и пытался при убогом свете фонаря читать свежий номер «Известий». Рядом со мной находились еще двое мужчин в длинных черных пальто и шляпах.

- Да что же такое делается, господа… - вдруг негромко сказал один из них.

Голос показался мне знаком, и я непроизвольно повернул голову в его сторону. Мужчина уже смотрел на нас, рассчитывая, по-видимому, найти в нас поддержку.

- Петр Родионович! – вдруг подался он ко мне.

- Антон Захарыч! – вырвалось у меня.

Передо мной находился отец моего друга Сергея, с которым мы вместе росли и служили.

- Петр Родионович, голубчик! Что вы тут делаете?

- Да вот, недавно прибыл! Приехал своих проведать и невесту забрать! А что Сергей? Где он? Что с ним?

Третий мужчина в беседу не вступал, продолжая внимательно разглядывать тумбу. Антон Захарыч покосился на него и понизил голос:

- Пойдемте, Петр Родионович, пойдемте, голубчик, по дороге поговорим!

И мы с ним устремились навстречу растрепанному ветру с Невы.

- От Сергея никаких вестей уже полгода как, – заговорил Антон Захарыч. - Ах, Петр Родионович, вы не представляете, что здесь делается! Приходят, забирают и расстреливают, а потом списки невинно убиенных в своих красных газетах печатают! Зачем вы вернулись сюда, зачем?! Мы-то уж с вашим папенькой – старики, нас тронуть они не посмеют! А вас… Вы уж постарайтесь здесь не задерживаться, голубчик! И на улицу лишний раз не выходите! Да и одежду вам надо бы сменить! Ваша шинель хоть и без погон, но вопросы вызывает!

Я шел, придерживая козырек потрепанной фуражки и с удовольствием вдыхая пропахший живой водой воздух питерской осени.

- Ничего, Антон Захарыч! Как говорят в народе: бог не выдаст – свинья не съест!

- Да теперь-то как раз этот же самый народ вас и выдаст, и съест!

И словно в подтверждение его слов с набережной Мойки навстречу нам вывернули три фигуры. Тот, что посередине, был в кожаной кепке и кожаной куртке, опоясанной ремнем. Те, что сбоку – в солдатских шинелях, с винтовками за плечами.

- Ах ты, господи! Патруль! – упавшим голосом проговорил Антон Захарыч.

Бежать было поздно, и мы лишь сбавили шаг. Патруль дошел до нас и перегородил дорогу.

- Кто такие? – спросил тот, что в куртке.

- Мирные обыватели, господин большевик! - поторопился ответить Антон Захарыч.

- Обыватели? А документы какие-нибудь, кроме погон, имеются? – насмешливо спросил господин большевик.

- А как же! – заторопился Антон Захарыч, и стал доставать бумаги. - Вот, пожалуйста!

Я, в свою очередь, достал свои. Старший взял их и принялся рассматривать, подставляя к редкому свету фонаря.

- Почему гуляете так поздно? – обратился он, опустив руку с бумагами и глядя на нас.

- Тут видите ли какое дело! - заторопился Антон Захарыч, заглядывая старшему в глаза. - Повстречал друга моего сына, давно не виделись, вот и разговорились, да про время-то и забыли!

Старший спрятал наши документы во внутренний карман и сказал:

- Придется пройти с нами.

- Но как же так!.. – сокрушенно воскликнул Антон Захарыч.

Я мог бы попытаться бежать, но бежать один, без моего спутника я не мог, а потому подчинился. Нас окружили и повели.

Мы пересекли двор и с черного хода вошли в дом. Внутри при входе находилось несколько солдат. Они курили и негромко переговаривались. Нас заставили подняться на второй этаж, завели в пустую комнату и обыскали.

- Ждите. Позовут, - сказал человек в куртке и закрыл за нами дверь.

Антон Захарыч был совершенно расстроен.

- Это ужасно, это ужасно… - бормотал он, не зная, куда деть руки.

- Успокойтесь, Антон Захарыч, - говорил я ему. - Документы наши в порядке, греха на нас нет, все образуется, вот увидите!

- Нет, Петенька, вы не понимаете! Ведь я же за вас беспокоюсь! Здесь все изменилось, все теперь не так, и это ужасные люди, ужасные, поверьте мне!

В ответ я как мог, утешал старика.

Наконец дверь открылась, и на пороге появился человек в гимнастерке.

- Корецкий! – громко сказал он.

- До встречи, Антон Захарыч! – пожал я руку старику и вышел вслед за человеком в гимнастерке, заметив по пути, что наша комната охраняется часовым. Человек в гимнастерке провел меня по коридору и открыл передо мной одну из дверей.

- Проходите, - сказал он, и, впустив меня, закрыл дверь, оставшись в коридоре.

Я оказался в комнате с двумя окнами, задернутыми плотными шторами. Под потолком тускло светила лампочка. У одной из стен стоял покрытый красной материей стол. За столом сидела одетая в кожаную куртку женщина с коротко стрижеными волосами. Кроме нее на другом конце комнаты за пишущей машинкой сидела барышня, а на стуле рядом с дверью - крепкий человек с кобурой.

Женщина оторвалась от бумаг, бросила на меня взгляд и сделала знак, указав на стоящий напротив ее стола стул. Я прошел и сел, положив фуражку на колени.

- Фамилия, имя, отчество, - сказала женщина, не поднимая глаз.

- Корецкий Петр Родионович, - ответил я.

- Офицер?

- Штабс-капитан.

- Зачем пожаловали в Петроград?

- Я не пожаловал, я здесь живу, - ровным голосом ответил я.

- Чем занимались последние два года?

- Предпоследние три с половиной года я воевал на фронте.

- Допустим. А последние полгода?

Тут женщина вскинула глаза и посмотрела на меня в упор. Я молчал, пораженный ее злой красотой. У нее были тонкие черты лица  и  удивительно синие глаза, которые так плохо гармонировали с недобрым выражением рта.

- Повторяю – чем вы занимались последние полгода? – не спускала с меня женщина глаз.  

- Чем придется. После того, как вы сдали фронт немцам, мне пришлось искать средства к существованию. Но с вашей властью я не воевал, и на большую дорогу не выходил.

- Все вы так говорите, - усталым голосом произнесла женщина, ослабив взгляд.

- Вы правы. К сожалению, я ничем не могу этого подтвердить, кроме как моим честным словом.

Женщина скривила губы:

- Бросьте…

Она снова уставилась в бумаги, которыми были, вероятно, мои документы.

- Хорошо, - наконец сказала она, - разберемся. Уведите, - обратилась она к человеку с кобурой.

Я встал и сказал:

- У меня к вам просьба, если позволите.

- Слушаю.

- Со мной вместе арестовали отца моего друга. Поверьте, он здесь ни при чем. Мы  с ним случайно встретились на Невском. Проявите снисхождение, прошу вас.

- Разберемся, - махнула рукой женщина, делая знак человеку с кобурой увести меня.

Меня увели и поместили в большую комнату, где уже находились десять человек. Меня встретили бодрые голоса, которые, тем не менее, не могли скрыть тревогу на лицах их обладателей. Знакомых среди них не оказалось. Я представился.

- Кто вас допрашивал? – спросил меня некий поручик.

- Не знаю. Какая-то женщина с прекрасными синими глазами.

- Вам не повезло. Это Катька Ксенофонтова. Самая свирепая баба в здешнем ЧК. Не удивлюсь, если к утру вас расстреляют.

- Не пугайте, поручик, не пугайте, - ответил я и отошел.

Конечно, я был смущен. Подтвердились самые черные слухи по поводу происходящего в Петрограде. Про то, как зверствуют большевики, хватая и расстреливая приличных людей. Находясь вдали, я и верил, и не верил, но никак не ожидал, что попаду в их жернова. Оказаться в «a la merci» у большевиков мне, боевому офицеру, защищавшему Россию, в то время как они на деньги врага готовили черную измену – это ли не верх абсурда! И отвратительнее всего, что мою судьбу вершит какая-то синеглазая безродная выскочка!

Передо мной вновь предстало лицо женщины с противоестественным соседством созданных для любви глаз и узких отталкивающих губ.

«Где я мог видеть раньше этот взгляд? Где? Когда?» - пытался успокоить я легкую боль, потирая шрам на затылке.

…Конечно, здесь, на Невском. Весной одна тысяча восемьсот девяностого года.

Я свернул с Владимирского на Невский, дошел до того места, где в него впадает Надеждинская и пересек проспект. Углубившись по грязной улице шагов на сто, я свернул в дом и поднялся на этаж, где жила Лиза. У дверей ее квартиры я дал знать о себе звонком, и мне открыла служанка.   

- Здравствуй, Михеевна, - сказал я. - Что, Елизавета Фадеевна дома?

- Нету барышни дома, - прогудела в ответ Михеевна, - нету.

- А где же она?

- Не ведаю, батюшка, не ведаю.

- И не сказала куда ушла?

- Да кто ж мне сказывать-то будет, батюшка! Не сказала, как есть, ничего не сказала!

- И когда вернется, не сказала?

- Не сказала, батюшка!

Я потоптался и сказал:

- Ладно, бывай здорова, Михеевна!

- И ты не хворай, батюшка!

- А как вернется барышня – скажи, что приходил.

- Непременно, батюшка, непременно скажу!

В досаде я спустился на улицу и на виду апрельского солнца стал думать, как быть дальше.  

С Лизой я был знаком два года и считал ее своей невестой. Она была из хорошей семьи, образована и чрезвычайно мила. Одним словом, хорошая партия для будущего врача. Между собой мы сговорились, что пока я учусь, я не буду претендовать на ее свободу больше, чем имею на это право в моем положении неофициального жениха, а она, со своей стороны, не станет искать удовольствий выше тех, которые я в состоянии ей предложить. И все шло хорошо, пока в ее поведении не возникла неопределенность, выражавшаяся в том, что она стала часто отсутствовать дома без видимой причины. Я приходил и не заставал ее, а потом, когда просил объясниться, слышал в ответ невразумительные доводы в пользу ее постоянства и терпения.

Чувствуя сердцем недоброе, я не знал, тем не менее, что делать и как изменить положение. И вот сегодня, очутившись в очередной раз в покинутом состоянии, я решил не на шутку объясниться с Лизой и, если потребуется, внести окончательную ясность в наши отношения – просить у родителей ее руки.

Едва я собрался двинуться обратно к Невскому, как увидел, что в мою сторону, осторожно ступая на камни мостовой, приближается молодая дама. Насколько она была молода, я судить не мог из-за шляпки с густой вуалью, но, судя по движениям и фигуре, речь шла о девушке 20-25-ти лет.

Вначале я подумал, что ее путь направлен в мою сторону случайно, но девушка подошла ко мне совсем близко, остановилась и сказала:

- Вы, наверное, ждете Лизу?

Я несколько растерялся и ответил:

- Кто вы и почему вам нужно это знать?

- Я знаю, где она сейчас и могу вас туда проводить, - напряженным, как мне показалось, голосом, отвечала девушка.

- Но кто вы и что вам нужно? – произнес я с беспокойством.

- Вы хотите знать, чем она сейчас занимается? – настаивала незнакомка.

Я почувствовал, как заныл шрам у меня на затылке. В словах и тоне незнакомки скрывалась какая-то ужасная тайна, к которой было страшно приблизиться.

- Что вы имеете в виду? –  выговорил я непослушными губами.

- В конце концов, вы мужчина или нет? – выкрикнули из-под черной вуали так, что она на какой-то момент вздулась.

Я достал платок и вытер пот с лица.

- Да… да, я хочу ее видеть. Сейчас же.

- Тогда пойдемте.

Не говоря больше ни слова, девушка развернулась и напряженной походкой устремилась в сторону Невского. Я за ней.

По Невскому в оба конца грохотали коляски, повозки, телеги, конки, кричали люди, ржали лошади, радовались весне воробьи, расклевывая конский помет. Воздух пах жареным луком и гнилым картофелем. Девушка шла быстро, изредка оборачиваясь, чтобы видеть, следую ли я за ней. Я следовал, не спуская глаз с ее спины. Ужасное предчувствие овладело моими мыслями.

Наконец девушка остановилась на углу Михайловской улицы. С бьющимся сердцем я приблизился к ней.

- Ваша Лиза в данный момент находится в Европейских номерах наедине с мужчиной! – безо всякого вступления резким голосом сказала незнакомка.

- Что вы такое говорите! – прошептал я, чувствуя, как немеют мои пальцы.

- Если хотите, то можете в этом убедиться сами. Номер тридцать три.

- Откуда вам это известно? – сказал я, чувствуя, как подо мной качается земля.

- Этот мужчина… - девушка сделала паузу, и, превознемогая себя, закончила, - …мой муж.

Я сделал шаг в сторону дома, чтобы опереться на его стену.

- Этого не может быть, чтобы Лиза… – произнес я бесцветным голосом.

- Вы готовы защитить вашу честь и мою тоже? – твердым голосом спросила молодая женщина.

- Что защитить? Как защитить?.. – пробормотал я.

- Скажите, что вы готовы, и я вам помогу.

- Да, готов, - ответил я, внезапно ожесточаясь. Тайна Лизы открылась мне, наконец, во всей ее отвратительной наготе.

- Тогда держите.

Женщина достала из сумочки револьвер и протянула мне.

- Спрячьте, – велела она.

Я машинально сунул револьвер в карман моего сюртука.

- Ступайте. Номер тридцать три.

Я повернулся и пошел в сторону Европейской гостиницы.

Человек на входе, когда я проходил мимо него, изобразил поклон.

- Скажи, любезный, где здесь номер тридцать три? Меня там ждут, - произнес я совершенно спокойно.

- На втором этаже, будьте любезны!

Я вошел внутрь и немного поплутав, нашел нужный номер.

Остановившись у дверей, я нащупал револьвер, чувствуя, как рвется из груди сердце. Подождав немного, я собрался с духом и свободной рукой постучал в дверь.

- Кто там? - спросил мужской голос.

- Шампанское, как велели! – сказал я осипшим голосом.

- Наверное, ошибка какая-то! Мы не заказывали! – ответил мужской голос.

- Никак нет, ваши друзья прислали! – врал я, испытывая страх, что мне не откроют.

За дверью возникло молчание, затем ключ повернулся, дверь открылась. На пороге стоял наскоро одетый мужчина средних лет.

- Какие еще друзья… - начал он, но в следующую секунду я резко толкнул его в жирную грудь и шагнул в номер.

На мятой постели в белой ночной рубашке, прикрывшись по пояс простынею, сидела Лиза. Ее глаза при виде меня сделались огромными, она побледнела и прошептала:

- Петенька…

Не говоря ни слова, я выхватил револьвер и выстрелил в мужчину, который уже оправился от изумления и готовился мне помешать. Мужчина рухнул на ковер. Я направил револьвер на Лизу. Она завизжала и, как щитом, прикрылась простыней. Я выстрелил. Руки с простыней упали, Лиза откинулась на спину и затихла. Опустив руку с револьвером, я стоял и смотрел, как на белой рубашке расползается красное пятно.

Как долго я так стоял - не знаю, но, наконец, пришел в себя и огляделся. Пороховой дым тянулся в сторону приоткрытого окна, в ушах звенело, шрам на голове сходил с ума. Я вышел из номера и, плохо соображая, направился к выходу. Видимо, я так и нес револьвер в руке, потому что встречные шарахались или замирали, прижавшись к стене и закрывая лицо руками. Я был уже близок к выходу, когда сверху отчаянно завопили:

- Полиция! Убил! Женщину убил! Держите его!

Все сразу заговорили, закричали. На меня набросились, отобрали револьвер, скрутили руки и кинули на стул. Я не сопротивлялся.

Потом вокруг собралась толпа, и я сидел, опустив голову. В какой-то момент я случайно поднял глаза и, как в тумане увидел в нескольких шагах от себя возбужденных людей, которые громко разговаривали и показывали на меня пальцами. Взор мой прояснился, когда в переднем ряду я увидел молодую женщину лет 20-25-ти в шляпке с поднятой вуалью. Она стояла неподвижно, сжимая в руках сумочку и направив на меня торжествующий взгляд черных глаз. Я попытался что-то сказать, но у меня ничего не вышло.

Потом, уже значительно позже, я пытался вспомнить, где и когда я видел этот взгляд раньше, но так и не вспомнил, пока однажды, уже на каторге, меня внезапно не озарило:

«Да ведь на Невском же! Конечно, там! Определенно там…»

…Ранним летом одна тысяча восемьсот пятьдесят шестого года, когда петербургский свет еще не разъехался по летним загородным домам, я прогуливался по Невскому проспекту с моим старинным приятелем Сергеем Мещерским.

Невский от Адмиралтейства до Садовой пестрел нарядами и мундирами. Тут же были няньки с детьми, лакеи с собаками, гарцующие под седоками лошади и подпрыгивающие на камнях мостовой кареты. Несмотря на бесславный мир, который нас заставили подписать в Париже, наград на столичных мундирах прибавилось значительно.   

Только недавно улеглась суматоха, вызванная окончанием Крымской кампании, и я, испросив разрешение, приехал с Кавказа в Петербург, чтобы хлопотать за свое дальнейшее положение. Здесь я обратился к Мещерскому, который связями своими в военном ведомстве мог оказать мне неоценимое содействие.

Я уже успел изложить ему суть моих притязаний, которые заключались в попытке устройства по кавалерийской части при военном ведомстве, и теперь старался подкрепить их основательность всевозможными доводами:

- Невозможно далее терпеть унижение, которое нам пришлось испытать! Россия потеряла море, земли, а важнее всего – репутацию! И это притом, что армия и флот держались геройски и одержали победу не в одной баталии! И ведь что удивительно - есть у нас достойные преемники Суворова и Ушакова, а кампанию проиграли! И проиграли, я думаю, здесь, в Петербурге, уж не обижайся!

- Ты прав, Петр Аркадьевич. Не думай, что стыдно тебе одному. Таких людей у нас много, и все мы с превеликой надеждой уповаем на императора Александра Николаевича, который, по слухам, настроен весьма решительно изменить многое у нас.  

- Дай-то бог! Потому и прошу твоего содействия оказаться мне здесь, чтобы тем самым принести посильную пользу родному Отечеству. Опыт мой, мой чин и рвение, думаю, достаточны, чтобы ими воспользовались достойные люди для производства необходимых перемен в организации кавалерийского дела. Ты знаешь, я составил записку с моим мнением о тех положениях, которые следовало бы ввести, чтобы возвысить кавалерию до европейской высоты. Возможно, ты захочешь ознакомиться…

- Непременно, Петр Аркадьевич, непременно, почту за честь! И будь уверен – буду рекомендовать тебя с самой лучшей стороны! Ну, а теперь, расскажи мне, друг мой, что у тебя на семейном поприще!

- Ах, Сергей Александрович, голубчик! Наступил ты мне на самую мозоль! Нет у меня семьи.

- Ну, а избранница имеется?

- Нет и избранницы.

- То-то я вижу, что ты серьезно-грустный вид носишь!

- Ты прав, из-за этого у меня часто бывает грустное настроение. Особенно, как на детишек посмотрю…

- Так что же тебя не пускает жениться? Ведь, поди, как и мне - сорок уже?

- Сорок, Сергей Александрович, сорок! Да и правда, устал я от жизни гусарской кочевой. Конечно, школьничать, или там, буйства, разгул – это уже не по мне. Не пристало командиру полка этим заниматься. Хотя, когда гляжу на молодых, да нас в эти годы вспоминаю – так и тянет тряхнуть стариной!

- Да, брат! Гусар – это на всю жизнь!

- Вот потому и боюсь – появится какая-нибудь избранница, да уймет мой пыл!..

- Э-э, брат! Чему быть, того не миновать!

- …А ну, как начнет приставать с капризами!

- Тут-то детишки и утешат!

- По правде сказать, было дело, влюбился я там, на Кавказе…

- Вот это дело! Расскажи!

- Да что рассказывать… Влюбился, как Печорин на старости лет. Да не в княжну Мэри, а в простую черкешенку… Знаешь, ведь в совершенстве – красота, а в несовершенстве – прелесть…

- Ну, брат, да ты у нас просто герой нашего времени выходишь!

- А знаешь, Сергей Александрович, я часто последнее время Михал Юрича, друга нашего любезного, вспоминать стал. Хоть и разошлись наши пути, а никогда я его не забывал, а с годами и того больше. Вот и письмо его единственное берегу до сих пор пуще, чем драгоценность. И если скажут мне, что презрительный и заносчивый он был до пределов возможного – ну, так это неправда. И Кавказ к нам прилепился, потому что он его русским языком воспел больше чем кто-либо.

- Ты прав, Петр Аркадьевич. Но, к досаде, не помнят его здесь. Видно, время еще не пришло.

- Как подумаю – что бы сказал он, автор «Бородина», доживи он до такого позора! Разве могли мы, дети великой победы, думать, что через такое малое время побежденный будет диктовать нам свои условия! Все мы там, как узнали про мир этот позорный – плакали, как малые дети! Я с горя даже рассчитывал подать в отставку.

- Вот что я тебе скажу, Петр Аркадьевич. Есть большая политика, которая не нашего ума дело, а есть Россия, Отечество наше великое, которому и должны мы послужить, пока есть силы. А что и как – потомство рассудит!

- Есть у меня еще одно дело, Сергей Александрович. Не знаю, как ты на него посмотришь. Может, одобришь, может, осудишь. Но обещал я одному рекруту перед его смертью, что дам вольную своим крестьянам. Сказал, что всем в России дать не смогу, а своим дам. Может, кому мой поступок примером будет. Сколько же еще быть России «страной рабов, страной господ…»  

- Благородный ты человек, Петр Аркадьевич, благородный! Только вот боюсь - не всем это понравится!

- Наверное, не всем понравится. А, впрочем, уверяю тебя, что мне все равно…

Тут мы, перейдя Полицейский мост, поравнялись с кафе Вольфа, и Мещерский, чтобы остудить нашу беседу, предложил выпить по стакану лимонада. Я проявил нерешительность, и в этот момент рядом с нами почти бесшумно остановилась карета. Соскочивший лакей откинул подножку, открыл дверцу, и в проеме кареты показалась женщина, очень красивая и благородная. Она огляделась, словно подыскивая кого-нибудь, кроме лакея, кто мог бы помочь ей спуститься. Я тут же кинулся, оттолкнул лакея и протянул ей руку со словами “Je vous prie, Madame”. Женщина благосклонно на меня взглянула и руку мою приняла. Спустившись, она сказала:

- Merci Monsieur. Voudriez-vous porter votre assistance a ma fille?

- Avec plaisir, Madame, - ответил я, опуская ее руку и оборачиваясь к карете.

Из глубины ее, обратив ко мне лицо, показалась молодая девушка. На секунду я застыл, застигнутый врасплох взглядом ее больших прекрасных глаз на бледном лице.

- Attention Mademoiselle, - смог лишь произнести я, придерживая девушку и чувствуя, как напряжена моя рука.

- Merci Monsieur, - поблагодарила меня девушка, еще раз одарив взглядом своих чудесных глаз, после чего вместе с матерью направилась в кафе.

- Мой бог! – произнес я, когда они удалились. - Какие глаза у этой девушки!

- Это графиня N с дочерью, - сказал Мещерский. - Завидная невеста, мой друг. И хороша необыкновенно!

Я, сняв фуражку, в смущении потирал шрам на голове.

- Хороша, безусловно, хороша…

- Да, а что же твоя черкешенка? Вышло у вас что-нибудь? – поинтересовался вдруг Мещерский.

- Ничего не вышло, кроме слез, - ответил я рассеянно. - И, слава богу…  

Другое занимало меня в этот момент. Мне вдруг показалось, что я когда-то видел уже этот взгляд. Видел при каких-то удивительных и странных обстоятельствах, которые никак не хотели собраться в моей голове в единое целое.

- Итак, что ты скажешь про лимонад? Зайдем?– спросил меня Мещерский.

- Зайдем, - ответил я, решительно направляясь к входу.

Когда мы вошли, графиня с дочерью были уже устроены. Дочь графини сидела вполоборота, и половина ее лица, что была обращена к нам, отчетливо выделялась в свете окна.

И как только я взглянул на нее в этой пропорции - тут же все вспомнил.

«Это было…»

… Это было 26 августа одна тысяча восемьсот двенадцатого года. Мы стояли под Бородином, чтобы, наконец, решительно сразиться с безбожником и узурпатором за нашу веру и Отечество.

Наш лейб-гвардии Гусарский полк находился в резерве и занимал позицию на правом фланге в лесу за пехотою. Накануне, надевши вместе со всеми чистое белье, я лег поздно и спал плохо, часто просыпался и прислушивался к ночным звукам. Всю ночь со стороны неприятеля доносились рокот барабанов, резкие звуки труб, музыка, песни и несвязные крики. На нашей линии царствовало молчание. Сквозь сон я слышал, как квартиргеры громко сзывали к порции:

«Водку привезли! Кто хочет, ребята, ступай к чарке!»

В ответ слышалось:

«Спасибо за честь! Не к тому изготовились: не такой завтра день!»

Когда рассвело, все уже были на ногах, готовые выступить в любой момент. В шестом часу утра взошло солнце, но видеть его из-за деревьев мы не могли и судили об этом только по розовым бокам редких облаках. После темного холодного вечера день обещал быть тихим и ласковым.

- Хороший будет денек! – сказал кто-то из молодых рекрутов.

- Жаркий! – добавил другой.

- Что, братцы, робеете? – обернулся я к ним.

- Никак нет, господин ротмистр! Должны разбить супостата!

Настроение у всех было приподнятое, а утренняя прохлада добавляла волнения.

Прошло немного времени и где-то далеко слева загрохотали пушки французов. Им ответили наши, и после пальба уже не прекращалась.

- Кажись, началось …

Мы оставались на месте час, другой, третий, четвертый… Люди собирались в группы, переходили из одной в другую, жадно слушали и обсуждали новости. Если судить по запоздалым донесениям, то ход сражения представлялся неясным. Напряжение от этого возрастало и должно было вот-вот разрешиться. И действительно, еще через час пришла команда выступать. Люди забегали, стали предпринимать последние приготовления, проверяя снаряжение и лошадей. Я же с другими эскадронными командирами устремился к месту расположения генерала нашего Уварова. Когда все собрались, генерал оглядел взволнованные наши лица и торжественно-приподнятым голосом объявил:

- Господа командиры, пришел наш черед вступить в сражение! Положение нелегкое, и Главнокомандующий предписывает нам атаковать крайний левый фланг французов, где супротив нас доподлинно известно находится пехота Дельзона и кавалерия баварцев Орнано. Нам надлежит опрокинуть их и продвинуться насколько возможно вглубь, чтобы напугать врага обходом и тем самым облегчить участь нашего левого фланга. В первой линии идут Елисаветградский гусарский и лейб-гвардии Казачий. Во второй - лейб-гвардии Гусарский, лейб-гвардии Драгунский, лейб-гвардии Уланский и Нежинский драгунский. Призываю вас драться так, чтобы не посрамить нашу честь, постоять за Отечество наше, а если потребуется, то и голову за него сложить! С Богом, господа!

Все присутствующие перекрестились, а затем, завершив сход, разошлись по эскадронам. Мы с моим другом Сергеем Михайловским возвращались среди всеобщего оживления, боясь нарушить наше молчание неважными словами. Перед тем, как расстаться я обнял его и сказал:

- Бог нам в помощь! Береги себя, Серж!

- И ты, Петруша, уж постарайся! – отвечал Сергей.

Построив эскадрон, я объявил задачу и лично проверил амуницию молодых рекрутов. Немного погодя раздались звуки трубы, и мы тронулись.

Выступив из леса, мы увидали слева себя густые черные дымы. Это горели деревни и поля неубранного хлеба напротив центра наших позиций. Через рытвины и овраги, бугры и частый кустарник мы добрались до реки Колоча, спустились с высокого берега к воде и перешли ее вброд, оставляя по правую руку село Маслово. Выйдя на другой берег, мы продвинулись еще  с полверсты и увидели впереди себя темнеющую полосу неприятельской конницы. Мы остановились и выровняли наши ряды. Труба протрубила атаку. Я вытащил саблю, вздернул ее и, обернувшись к эскадрону, прокричал:

- Эскадро-о-он! В атаку-у-у! Марш!!

И, набирая скорость и рассыпаясь на ходу, мы понеслись навстречу судьбе. Впереди нас ждала стена тяжелой конницы баварцев, и если мы дадим им разогнаться нам навстречу, столкновение будет ужасным для нас. Слившись с конем и отставив саблю, я слышал только сосредоточенный стук копыт и нарастающее «Ура!» Вот уже стало возможно различить танцующих под всадниками коней, и было непонятно, сорвутся они нам навстречу или встретят пиками. Секунда, другая, третья... Быстрее, быстрее! Ну же, ну! Еще немного, еще! Вот, вот, сейчас!..

И тут мы сшиблись!

Отбив вытянутую навстречу мне пику, я влетел в неприятельский строй и закрутился, отмахиваясь от пик и увертываясь от палашей. С меня сбили кивер и чуть не опрокинули наземь, но я рвался вглубь рядов, прокладывая путь другим. Вдруг я увидел, что мой Буян идет грудь в грудь на огромное, больше себя вдвое, чудовище, и тот, который на нем сидит, уже приготовился обрушить на меня свой палаш. Я едва успел кинуть коня на другую от палаша сторону, как вдруг удар по голове затмил мне белый свет…

…Когда я открыл глаза, то увидел над собой низкий, плохо освещенный потолок. Пахло избой и лекарством. Я хотел спросить, где я, но вместо этого застонал. Тотчас же передо мной возникло чье-то лицо и надвинулось на меня. Наверное, фитиль стоял неподалеку от моей головы, потому что скудный свет упал на это лицо, и я смог различить милые черты, большие темные глаза и тонкую шею, уходящую в круглый воротничок темного платья. Я смотрел на них и шевелил губами, силясь попросить воды. Лицо пропало и почти сразу возникло вновь, протягивая руку и подставляя мне к губам что-то твердое. Почувствовав на губах влагу, я потянулся к ней и тотчас же застонал от боли в голове. Уронив голову, я бессильно закрыл глаза.

- Голубчик, голубчик, не спешите, отдохните! Как хорошо, что вы очнулись! Господь услышал мои молитвы, и теперь вы поправитесь! – донесся до меня взволнованный шепот, и легкая прохладная рука легла на мой лоб.

- Жар ушел, вот и хорошо, теперь вы непременно поправитесь! – продолжала шептать женщина.

Я снова открыл глаза и, вглядываясь в ее лицо, произнес, желая узнать, чем кончилось сражение:

-  Как?..  

Женщина меня поняла, расцвела и зашептала:

- Все хорошо, голубчик, все хорошо! Мы не уступили! К несчастью много человек погибло, очень много, но у вас только рана на голове, и вы непременно поправитесь! Теперь вам надо отдыхать, вам надо поспать, спите, пожалуйста, я буду рядом!

Я глядел в ее огромные, как у богородицы, глаза и не мог понять – она ли плачет, или это дрожат мои слезы. Я тихо улыбнулся, и веки мои сомкнулись.

…Очнулся я оттого, что кто-то тормошил меня за плечо и говорил, заглядывая в лицо:

- Гражданин, гражданин, что с вами? Вам плохо?

Я приподнял голову, повел глазами и увидел перед собой пляшущее морщинистое лицо с растрепанными седыми прядями.

- Что с вами? Вам плохо? – повторяла сухонькая старушка, придерживая меня за плечо. Ее небольшие потухшие глазки смотрели на меня внимательно, но без лишнего чувства.

Ничего не говоря, я попытался оглядеться.

Я сидел на тротуаре, привалившись спиной к стене напротив того места, где улица Маяковского впадает в Невский проспект. Немного кружилась голова. Мимо меня, не сбавляя шаг, шли и шли люди, на секунду задерживая на мне свой взгляд. Я оперся руками и подтянул тело повыше.

- Может, валидолу? – вглядывалась в меня старушка.

- Нет, спасибо, не надо…

- Может, скорую вызвать? - не унималась она.

- Нет, ничего, сейчас пройдет. Просто, голова закружилась.

- То-то я и смотрю – идет человек, идет и вдруг к стенке, да по стеночке-то вниз, как раненый… Точно уже хорошо?

- Да, да хорошо, уже хорошо. Главное, хорошо, что успел Невский перейти, а то бы завалился на переходе…

- Да, это хорошо, - согласилась старушка, внимательно глядя на меня.

Так мы и беседовали с ней – я, сидя на тротуаре и глядя на нее снизу вверх, она, продолжая склоняться надо мной, будто не до конца веря, что помощь мне больше не нужна.

…Если вы когда-нибудь решите пересечь Невский проспект, знайте, что я это уже сделал.

Мой папа – гей

 

Меня зовут Аркадий, мне десять лет.

Я живу с папой и бабушкой. Мамы у меня нет. Она умерла. Родила меня и умерла. Поэтому я совсем ее не помню. Но у меня есть бабушка и дедушка – ее мама и папа, которые меня любят. Папина мама меня тоже любит и зовет Кашенька. Я ненавижу мое имя с тех пор еще, когда девчонки в садике дразнили меня «Аркашка-какашка». Но теперь мне все равно, потому что я сижу за столом и делаю вид, что делаю уроки, а на самом деле думаю про письмо, которое хочу написать, перед тем как заболею и умру. Потому что мой папа – гей. Что такое гей, я узнал вчера.

…Мы с моим другом Антохой шли из школы, а когда пришли во двор нашего дома, то услышали свист. Мы оглянулись и увидели под баскетбольным щитом наших пацанов. Они махали нам руками, и мы подошли. Там был Тимоха Климов, старше нас на год, Витька Смирнов и Данила Шестов – старше на два года, и Леха Бутузов – на три года. Конечно, в нашем доме есть еще другие пацаны, но сейчас были только эти. Мы подошли и протянули руки, чтобы поздороваться. С Антохой пацаны поздоровались, а со мной – нет. Я протягивал им руку, а они свои отводили, как будто она у меня была заразная. Тимоха и Витька на меня не глядели, а Леха с Данилой глядели и улыбались.

- Вы чего?.. – спросил я.

- А ничего! – сказал Леха.

- Вы чего? Чего я такого сделал? – снова спросил я, а сам стал прикидывать, почему они не здороваются.

Они переглянулись и засмеялись. Леха и Данила засмеялись в наглую, а Тимоха с Витькой – так, не очень.

- Ну, вы чего?.. – заорал я.

- Сказать? – спросил Леха пацанов и подмигнул им.

- Скажи! – радостно отозвался Данила.

- Ну, короче, твой отец – гомик! – не долго думая, сказал Леха, и остальные, кроме Антохи, уставились на меня, как на какую-то гадюку.

- Что, что-о? – спросил я.

- Что слышал! Гомик! – повторил Леха.

Мы с Антохой переглянулись.

- А-а… что такое гомик? – спросил я Леху.

- Ну, пидор по-нашему! – расплылся Леха, и все остальные, кроме Антохи, попрятали руки в карманы и прищурились.

Не было у нас оскорбления страшнее, чем это. А тут такое про отца.

- Сссам ты пидор! - сбросил я рюкзак и, не помня себя от злости, бросился на Леху.

Леха заехал мне навстречу в плечо, и я упал. Потом вскочил, чтобы снова кинуться, но со спины меня обхватил Данила и держал, не давая ходу. Леха вытянул кулак, уперся мне в грудь и сказал:

- Че ты дергаешься, Аркаха? Че ты дергаешься? Ведь ты же не виноват, что твой отец гомик!

- Сссам ты гомик! – заорал я ему в лицо.

- Ты думаешь, я гоню? – сказал Леха, - Ничего я не гоню! Я сам вчера вечером видел!

- Чего ты видел? – крикнул я, не представляя, чего такого этот дурак Леха мог видеть.

- Я видел, как твой отец шел вчера вечером под ручку с каким-то парнем, а на остановке его поцеловал! Они думали, что никто их не видел, а я видел! – сказал Леха и сделал страшные глаза.

Я молчал и смотрел на Леху. Данила ослабил руки, но не отпустил.

- Ну и что? – спросил я, не понимая, что здесь такого. - Он и меня целует на прощанье! А твой отец тебя что, не целует разве на прощанье?

- Дурак ты, Аркаха! Ты же маленький, а тот большой был парень, ростом с твоего отца! И притом в губы! Так только гомики делают!

- Ты все врешь! – крикнул я. - Врешь ты все!

Данила ухватил меня покрепче.

- Да мне и так про него говорили, а тут я сам увидел! Прикинь! – презрительно процедил Леха.

- Кто говорил? – рванулся я к нему, но тут неожиданно понял, про кого он говорит.

- Ты урод, Леха! Это дядя Миша, наверное, был! Мой папа музыкант, и они с ним репетировали, а потом он его пошел провожать! Он всегда так делает!

- Ре-пе-те-пи-ти-ро-ва-вали! – противно засмеялся Леха, показывая на меня пальцем.

Я задергался у Данилы в руках:

- Пусти, гад! Пусти, урод! Я тебя убью, Леха! Данила, сука, пусти!

Данила держал крепко. Леха криво улыбался.

Я начал плакать. Я кричал и плакал, а потом вдруг ослаб и перестал дергаться. Тут все пацаны, кроме Антохи, стали меня утешать:

- Ну, ты че, Аркаха! Ну, ты же тут не при делах! Ну, ты же реально не виноват! Ну, кончай ты обижаться!..

Они утешали, а я молчал. Данила отпустил меня, я подобрал рюкзак и, ни на кого не глядя, побрел в сторону моего подъезда. Меня ни с того, ни с сего тяжело оскорбили почти родные люди.

На самом деле я не знал, что означает слово пидор, а теперь и гомик. Я только чувствовал, что в этом слове есть что-то очень стыдное и взрослое. И если Леха не врет, то выходит, что мой папа - не такой, как все, а гораздо хуже, а значит, я теперь тоже - не такой, как все.

Меня догнал Антоха и пошел рядом.

- Аркаша, Аркаша, не верь им, врут они все! – говорил он. - Слушай, пойдем к нам, у нас торт есть!

- Не хочу торт… - сказал я.

- Ну, пойдем на компьютере поиграем! Пойдем, а?

- Не хочу… - сказал я, но ноги сами понесли меня к Антохиному подъезду, потому что лучше к Антохе, чем домой.

Нам открыла мама Антохи, и Антоха сказал:

- Мам, можно Аркаша у нас побудет?

- Конечно, конечно! Заходи, Аркашенька, заходи, милый!

В квартире у Антохи пахло по-другому, чем у нас. Вкуснее. Мама Антохи заставила нас вымыть руки и усадила есть котлеты. Я котлеты не хотел, и она налила мне чай и отрезала большой кусок торта.

- Как бабушка поживает, Аркашенька? Папа как? – спрашивала мама Антохи, пока я ковырял торт.

- Хорошо… - отвечал я.

- В музыкальную школу ходишь? Нравится?

- Хожу… Нравится…

- А что ты грустный такой? Не заболел?

- Не заболел…

Пока она расспрашивала, Антоха съел котлету, подтянул к себе кусок торта и вдруг спросил:

- Мама, а что такое гомик?

- Как? Гномик? – не поняла мама.

- Го-о-омик! – громко сказал Антоха.

Мама закашляла, а потом строго спросила:

- От кого ты это слышал?

- Мальчишки во дворе сказали! Они сказали, что Аркашин папа - гомик!

Мама Антохи закрыла лицо руками и отвернулась от нас. Ее спина задрожала, как будто она плакала или смеялась. Потом она повернулась, и я увидел, что лицо у нее красное и дергается.

- Это плохое слово. Надо говорить – гей, - сказала она.

- Мам, а что такое гей? – спросил Антоха.

- Это когда мужчины дружат с мужчинами…

- Как мы с Аркашей? – радостно спросил Антоха.

- Не совсем… Вы ведь и с девочками тоже дружите, а есть мужчины, которые с девушками не дружат, а только с мужчинами… Ну, в общем, рано вам еще об этом знать!

Когда я уходил, мама Антохи прижала меня к себе, погладила по голове и сказала:

- Бедный ты, мой бедный!

Пахло от нее не так, как от бабушки, а гораздо вкуснее.

Я пришел домой и спрятался в своей комнате. Бабушка несколько раз заглядывала ко мне, но я притворялся, что делаю уроки, потому что я не хотел ни с кем разговаривать. Потом наступил вечер, и я пошел в бабушкину комнату. Она сидела, накинув шаль, и смотрела телевизор.

- Пришел наконец-то мой Кашенька! Садись ко мне, мое солнышко! Ты, может, кушать хочешь?

Я мотнул головой.

- Тебя что, где-нибудь кормили?

- У Антохи…

- Ты у Антошки был? Как его мамочка поживает? Ты видел ее?

- Видел… Хорошо поживает…

- Она очень хорошая женщина! Они с твоей мамой Аней очень дружили, перед тем, как... вы с Антошкой родились. В следующий раз передай ей от меня большой привет!

- Бабушка, а правда, что наш папа – гей? – спросил я.

Бабушка застыла.

- Что ты такое говоришь? – с трудом выговорила она.

- Лешка видел, как наш папа целовался на остановке с дядей Мишей.

- Какой Лешка? Что видел? С каким дядей Мишей? – побледнела бабушка.

- Лешка из седьмого подъезда. Ты его не знаешь, - ответил я.

Ничего не говоря, бабушка с трудом поднялась и пошла из комнаты. Вскоре я почуял запах лекарства. Я пошел ее искать и нашел на кухне. Она стояла перед шкафчиком и составляла туда пузырьки со своими лекарствами. Закончив, она повернулась ко мне и чужим голосом сказала:

- Пойдем, солнышко, посидим с тобой на диванчике.

Мы вернулись в ее комнату, сели рядом, и бабушка стала смотреть в телевизор. Я ждал, когда она что-нибудь скажет, но она за весь вечер так ничего и не сказала.

В одиннадцать часов пришел папа, поцеловал нас с бабушкой, стал ходить по квартире и рассказывать, как прошел концерт в консерватории. Мы с бабушкой молчали. Папа, наконец, это заметил и спросил:

- Вы что такие кислые?

Бабушка сказала:

- Иди, Аркашенька, в свою комнату. Нам с папой поговорить надо.

Я пошел, но успел услышать, как папа удивленно спрашивает бабушку:

- Поговорить? О чем? Что случилось?

Они ушли в бабушкину комнату, и я услышал, как они прикрыли за собой дверь.

Я не собирался отсиживаться в своей комнате и на цыпочках пробрался к закрытой двери. Дверь была очень удобная, потому что через мутные стеклянные квадратики можно вовремя увидеть черную тень того, кто к ней идет, чтобы успеть убежать.

- Ну что, музыкант, доигрался? – сказала за дверью бабушка.

- Ты о чем, мама? – сказал папа.

- Ты совсем потерял совесть, сынок! Теперь уже весь город знает о твоих похождениях с мужчинами! А главное, об этом знает Аркаша! Какой позор!

- Что значит знает Аркаша? Да откуда он может знать? И что он, в конце концов, может в этом понимать? Ведь он же еще ребенок!

- А ты хочешь, чтобы он вырос и стал таким, как ты? Какой позор! До чего ты докатился! До чего я дожила!

- Зачем ты снова начинаешь эти разговоры, мама? Ведь для тебя это уже не новость! Мы все уже давно обсудили! Что делать, если я не могу иначе!

- Ну как же, знаю! Сначала ты говорил, что после Ани ты не можешь быть ни с одной другой женщиной, что ты ее так любил, что не можешь больше ни на кого смотреть, и так далее и тому подобное! А я тебя жалела, уж очень ты поначалу убивался, а ты связался с мужиками, и теперь об этом знает твой собственный сын! Какой позор! Нет, я этого не вынесу!

- Да почему я должен этого стыдиться? Нынче весь мир так живет! Во всяком случае, в наших кругах…

- Вот именно, в ваших узких кругах! И этого я никогда не понимала – как этот ужасный порок может уживаться рядом с высоким искусством!

- Представь себе, уживается! Ты же знаешь, сам Чайковский…

- Не смей клеветать на гения всех времен и народов! Эту басню ваши узкие круги специально придумали, чтобы опустить гениального человека до своего уровня! Чайковский никогда не был геем!..

- Мама, о ком мы сейчас говорим? О Чайковском или обо мне?

- Об Аркаше! О твоем сыне! Ведь теперь от него могут отвернуться все его друзья!

- Но ведь это не он гей, а я!

- Ты дурак, сын, раз думаешь только о своей заднице! Нет, я этого не вынесу!

Дальше я слушать не стал, неслышно ушел к себе в комнату и залез там под одеяло.

Значит, все правда. Значит, мой папа – гей, а значит, гомик и пидор. И, значит, я никогда уже не буду ровня моим друзьям. Я вспомнил, как смотрели на меня пацаны, и мне захотелось заплакать.

Пришел папа.

- Как ты тут? – спросил он.

- Ничего… - ответил я и закрыл глаза.

- Ладно, завтра поговорим, - поцеловал меня папа и ушел.

Пришла бабушка.

- Как ты тут? – спросила она.

- Ничего, - сказал я и открыл глаза.

- Ладно, спи, завтра поговорим, - поцеловала меня бабушка и собралась уходить.

- Бабушка, - сказал я, - а отчего люди умирают?

Бабушка присела на кровать:

- Во-первых, от старости. Во-вторых, от болезней. От горя, от предательства, от глупости, в конце концов… Но тебе еще рано об этом думать. У тебя вся жизнь впереди. Спи.

И ушла.

Утром я пошел в школу, и весь день думал, что все смотрят на меня насмешливо и с презрением. Я обманул Антоху и в одиночку пришел из школы домой и потом сел за стол у себя в комнате. Я делал вид, что делаю уроки, а на самом деле думал про письмо, которое хотел написать, перед тем как умру. Но еще перед этим я украл из бабушкиного шкафчика упаковку с таблетками, и после того, как я напишу письмо я выпью всю упаковку.

Я знаю, отчего умирают люди.  

Собачья должность

 

Молодой и совершенно нормальный с виду мужчина сидел за письменным столом, подперев одной рукой лоб и уронив другую на колени - не то отдыхал, не то пребывал в отчаянии. Вокруг него на столе и на полу валялись исписанные листы бумаги, все как один скомканные. Было мужчине лет тридцать пять – возраст вполне, кажется, снисходительный, но на затылке у него уже прищурилась лысина. Звали его просто – Вениамин.

Тут же, заложив руки за спину, прохаживался другой мужчина, требовательным нетерпением похожий на надзирателя. Бесшумно ступая, он поглядывал на сидящего, ожидая, когда тот выйдет из понурой задумчивости. Звали надзирателя еще проще – Гаврила.

Трудно было сказать, как давно мужчина за столом находился в оцепенении, но вот он, наконец, пошевелился, распрямил спину, подтянул из стопки бумаги чистый лист и положил напротив, направив уголком себе в грудь. Взяв ручку, он поерзал и уставился в белое пространство. Надзиратель подошел и расположился у него за спиной.

- Итак, Веня, пишем в последний раз, - сказал он. - Пиши:

«Танечка! Обращаюсь к вам с глубоко засевшим чувством симпатии с целью открыться в поисках ответного потока чувств. Не удивляйтесь, что я положил на вас глаз. В нашем доме, а, может, и во всем городе вы самая роскошная женщина и в такой кондиции вполне мне подходите. Таково мое твердое мужское мнение и не надо со мной спорить…» Написал?

Вениамин уткнул ручку в бумагу и послушно принялся выводить:

«Уважаемая Татьяна Петровна! Вы, наверное, удивитесь, получив мое письмо. Скажете – зачем писать письмо, если можно подойти и передать на словах. Ах, если бы это было так просто сделать! А, может, получив и прочитав мое письмо, Вы просто рассмеетесь и разорвете его! Только это было бы ужасно несправедливо с Вашей стороны!..»

- Ну, куда тебя, дурака, опять понесло! – возмутился надзиратель. – Кончай ты сопли на кулак наматывать, Веня! Пиши:

«…Со своей стороны имею предложить вам такой букет обхождения, какой не снился даже Сергееву из 55-й квартиры. Ухаживать буду красиво и внушительно. Для начала я приглашаю вас в кафе и попрошу надеть по такому случаю вашу темную юбку, которая выгодно подчеркивает вашу непроходимую молодость, а к ней прозрачную белую блузку. Но только чтобы лифчик был под цвет блузки». Написал?

Вениамин вздохнул и продолжил:

«Это долгая история, но я попробую оживить ее кратким, незабываемым воспоминанием. Я обратил на Вас внимание сразу же, как переехал в Ваш дом. Это было на следующий день утром, когда я проходил мимо Вашего подъезда по пути на работу. Вы вышли, такая легкая, такая гармоничная, и заспешили в другую сторону, не обратив на меня никакого внимания, а я остался стоять, сраженный Вашей красотой».

- Ну, дурак, ну, дурак! – заскрипел зубами надзиратель. – Ну кто ж так нынче ухаживает?! Пиши, как я тебе говорю!

«В кафе пойдем, какое вы захотите, но можно и в ресторан. Можно пешком, а можно на такси. Часиков в восемь, чтобы не засиживаться. Будьте уверены, вам за меня будет не стыдно. А если кто на вас не так посмотрит или скажет чего, так я могу и милицию позвать! В общем, посидим, поговорим, я вам свою жизнь открою, вы мне – свою. Короче, познакомимся поближе. Я анекдоты приличные знаю. А вы любите «Ретро FM»? Я так просто обожаю!» Написал?

Вениамин потрогал макушку, подумал и застрочил дальше:

«Тогда был конец мая, во дворе уже расцвела сирень, и я несколько минут стоял, вдыхая ее аромат. У меня закружилась голова, и я влюбился. После этой встречи я стал в свободное время поджидать Вас во дворе, наблюдая за Вами со стороны и не решаясь приблизиться. Вы же, в свою очередь, решительно продолжали меня не замечать. Несколько раз я видел Вас в компании других мужчин, и это доставляло мне непереносимые мучения, подтверждая тем самым глубину моего чувства к Вам, уважаемая Татьяна Петровна…»

- О, Господи! Вечно мне с ним одно мучение! Ну, дурак, ну, дурак… - покачал головой надзиратель и постучал себя по лбу. - Ладно, пиши дальше:

«После ресторана можно пойти к вам или ко мне, а можно погулять. Хотя гулять будет уже поздно. Поэтому я приглашаю вас к себе попить чаю или, если захотите, вина. Я куплю. Вы какое предпочитаете – красное или белое? А, может, портвейн? Главное, чтобы не стесняться и чувствовать себя свободно». Написал?

Веня почесал кончиком ручки за ухом и шарик на другом ее конце покатился дальше:

«Ах, уважаемая Татьяна Петровна! Если бы Вы знали, сколько раз я порывался открыться Вам! Сколько раз при Вашем появлении я делал непроизвольный шаг Вам навстречу, но в последнюю секунду какая-то ужасная нерешительность останавливала меня! Если бы Вы знали! Но Вы, к сожалению, не знаете…»

Надзиратель Гаврила заглянул через Венино плечо и покачал головой:

- Ах, Веня, Веня! Что же мне с тобой делать… Ну, хорошо, пиши так:

«Потом можно на выбор – послушать музыку или посмотреть видик. У меня хорошая коллекция разных фильмов, но мне больше нравятся ужастики. Нет, я, конечно, люблю и серьезные фильмы, например «С легким паром!» или, там, про любовь. Но если захотите, то у меня и про эротику есть. Но вы только не подумайте, что я на что-то намекаю! У меня намерения самые серьезные и чистые!». Ну, написал?

Веня склонился над листом:

«Вы только не подумайте, уважаемая Татьяна Петровна, что я на что-то намекаю! Вовсе нет! Вы вправе распоряжаться своей судьбой, как пожелаете, и хотя я не самый красивый и умный человек в нашем доме, а, может быть, и во всем городе, но у меня самые серьезные и чистые намерения!»

- Ну, наконец-то! – обрадовался Гаврила. - Ну, наконец-то допер! Дальше пиши, значит, так:

«И еще не думайте, Танечка, что предлагаю всякие там рестораны, прогулки, видики-мультики каждой встречной поперечной! Нет, только вам! Я вообще человек решительный и слов на ветер не бросаю. Я сказал себе: Татьяна Петровна – моя женщина, и я добьюсь ее, чего бы мне это не стоило! Даже если это будет стоить целой зарплаты. Вот так. Но вы не бойтесь – деньги после этого у меня еще останутся». Ну, что там у нас получается?

Вениамин еще ниже склонился к письму и почти закрыл его собой:

«Но получается так, уважаемая Татьяна Петровна, что у меня к Вам абсолютно безответное чувство. Конечно, я понимаю, что все дело в моей нерешительности и робости. Но странное дело – на самом деле я не считаю себя человеком робким и застенчивым и, напротив, все мои достижения, как менеджера по продажам я полностью отношу к моему умению обходиться с людьми. Хотя, не скрою, мне часто приходится менять место работы».

- Ну, а про это-то зачем, Веня? – расстроился Гаврила, - Давай-ка, лучше вот что напишем:

«Вообще-то я один раз уже обжегся. В смысле, был уже женат. Не хочу ничего сказать плохого про мою бывшую. Я вообще про женщин плохо не говорю, а про бывшую жену тем более. Ну, развелись и развелись! С кем не бывает! Но женат я был, не скрою. Но так ведь это даже хорошо, Танечка! Значит, имеется опыт семейной жизни. И с вами, так и знайте, я все мои прошлые ошибки обязательно учту и исправлю!»

Веня грустно вздохнул и продолжил:

«Должен Вам признаться, Татьяна Петровна, в одной моей ужасной жизненной ошибке: я уже был женат. Предвижу Ваше разочарование, но не упомянуть об этом не могу. Это было бы нечестно с моей стороны. Теперь, когда я узнал, что Вы есть на белом свете, моя неудачная женитьба кажется мне еще более опрометчивым поступком. Почему людям, чтобы что-то понять, нужно обязательно испытать боль, а чтобы стать мудрым – испытать боль раскаяния?! Но мне раскаиваться не в чем, потому что теперь я люблю Вас!»

- Ну, это ты круто заложил, старик! – выпустил пар Гаврила. - Значит так, жми дальше следующим образом:

«В этой связи у меня к вам, Танечка, конкретное предложение: давайте поженимся! Хвалиться не стану, но обещаю, что вам со мной будет хорошо. Во всех смыслах. И в этом самом тоже. Ну и что, что вы меня не любите? Так ведь это – пока не любите! Но полюбите, обещаю. Я ведь как мыслю процесс – сначала квартирки объединим в одну приличную! У меня и маклер знакомый есть! Потом обставимся, одежонку кой-какую прикупим, в Египте отдохнем, а потом и о детишках можно подумать! Пока вы с пузом ходить будете, я дачку свою в порядок приведу, машину подремонтирую, и будем мы все втроем на природе по выходным чаи распивать по вечерам! Представляете? Кругом лес, тишина, лялька спит, а мы с вами в тенечке на матрасике в обнимку друг другу ласковые слова говорим! Красота! Так что, уважаемая Татьяна свет Петровна, поскорее откликайтесь на мое чувство!»

Веня снова склонился над письмом:

«Во мне поселились сумасшедшие мечты. Я представляю себе – не смейтесь! – что Вы откликнулись на мое чувство и согласились выйти за меня замуж. Только умоляю – не смейтесь: ведь это всего лишь сумасшедшие мечты! Я вижу, как мы с Вами идем к алтарю через проход, образованный умиленной толпой наших близких и друзей, потому что мы непременно должны будем венчаться. В этом величавом и торжественном обряде наши души сольются, чтобы больше никогда не расставаться. И запах церковных убранств, и тусклое золото восковых свечей, и ликующая разноголосица песнопений останутся навсегда с нами, чтобы крепким канатом удерживать нашу лодку в минуты самых жестоких жизненных бурь. Наверное, поначалу у нас не все будет получаться - ведь мы друг друга практически не знаем! Но я знаю твердо, что моей любви нам хватит на двоих. Я равнодушен к материальным благам, и поэтому всю заботу в этой области перенесу на Вас. Вы ни в чем не должны будете нуждаться. Если потребуется - ради Вас я пойду воровать. У каждого из нас есть своя квартира, и я вовсе не считаю, что их нужно объединять. Хотя бы потому, что у Вас будет уединенное место, где Вы сможете погрустить, если вам вдруг захочется. Лично же я считаю самым подходящим для этого местом мою грудь. Однажды Вы объявите, что ждете ребенка, и это будет праздник! В ожидании его рождения я буду работать на трех работах и освобожу Вас от всех домашних забот. У меня есть старенькая машина, и я приведу ее в порядок, чтобы, когда ребенок родится, всем вместе ездить на мой дачный участок, где находится скромный летний домик. Утром нас разбудят птицы, и солнце заглянет в наши окна. Мы возьмем наше сокровище и пойдем через лес к речке. Она встретит нас прохладой ласковых струй и одарит бодростью. Весь день мы будем прятаться в тени, откликаясь на зов нашего малыша, а вечером устроимся на веранде на виду у заката и станем пить чай с мятой и свежей вишней. Робкий ветерок будет шевелить уголки бумажных салфеток и доносить до нас аромат роз, которые я выращу специально для Вас. И так будет продолжаться день за днем, и наступит день, когда Вы полюбите меня!..»

В этом месте Вениамин вдруг резко выпрямился, отбросил ручку, схватил исписанный бисером лист, скомкал его и отшвырнул в сторону. Затем выбросил перед собой руки, уронил на них голову и заплакал, вздрагивая всей спиной.

- Ах ты, Господи! – засуетился за его спиной Гаврила. - Да что же это такое делается! Ну, Веня, Венечка, ну, не плач! Ну, хочешь я поговорю с ее Гаврилой, чтобы он попросил ее сделать шаг тебе навстречу? Ну? Ну, хочешь? Хотя, кто же нас слушает… О, Господи, ну и работу ты мне подкинул, не дай бог! Собачья должность! – крепился из последних сил, чтобы не заплакать ангел Гаврила, вот уже тридцать пять лет состоящий при Вениамине в должности его небесного телохранителя…

Забытое завтра

 

Утро началось, как в сказке – с огня сбежала каша. Не успел я открыть глаза, как кипучие мысли мои переполнили котелок и устремились туда, откуда я вчера вечером с большим трудом их отодрал.

Ходы и лазейки, по которым наши мысли имеют обыкновение шнырять, похожи на гибкие пищеводы, облицованные умственной мускулатурой и слизистой логики, под чьим глотательным влиянием они, глупые, циркулируют, завиваясь в многозначительные переплеты и цепляясь к чему-то не хуже осьминога, пока не устанут или не найдут запасного выхода. А еще они – птицы, порхающие с ветки на ветку в поисках червей сомнения, непоседливые цыгане, кочующие пестрым табором из чистого уважения к гордыне, а также дисбактериоз мозга, периодически усаживающий нас на роденовский стульчак.

Один мой начитанный друг открыл мне, что мы с ним, явившись на свет, какое-то время видели мир вверх тормашками, пока на противоположном конце не возник мыльный пузырь мыслей и не перевернул нас. И что когда мы бессмысленно таращились на мир, это и было, мол, наше первозданное, божье состояние – та пора, когда мир еще не мыслим, и перевертыш дьявольского перевоплощения не обуял его. Выходит, поначалу мы – вроде безмятежных поплавков, которые баюкает тихая заводь, пока рыба-мысль намертво не заглотит наживку любопытства и не пойдет таскать нас по реке жизни, не разбирая глубины и дороги.

Мой сон – моя крепость, если бы вчера вечером не позвонила моя бывшая и не объявила, что в понедельник утром их с Алешкой вызывают в наркоконтроль. На все вопросы отвечала сбивчиво, а мне велела быть вместо нее по указанному ниже адресу.

«Он что, употребляет?..» - спросил я прямым текстом, сам испугавшись своих слов.

«Нет, но его могут подставить. А это, сам понимаешь, еще хуже».

Понимаю. Еще бы не понимать. Время нынче такое - время подстав.

Пятнадцать лет назад мы познакомились с ней на свадьбе моего друга, и через некоторое время сами поженились. Есть у нас в стране такой широко распространенный способ остепениться. Только он оказался не про меня.

Я помню ее отца: худой, пожилой человек с издерганным лицом – учитель. Вот по его стопам она и пошла. Русский язык, литература. И тут мы с ней не сошлись. Для нее любовь – высокая поэзия, для меня – дерзкая частушка, то есть, мы заведомо не совпадали ни размером, ни слогом. Она постель сочиняла, как поэму, я же был готов заниматься ЭТИМ, где придется. Ничего удивительного, что через два года она застукала меня с ее подругой среди бела дня, после чего голую подругу выставили за дверь сразу же, а мне дали полчаса и, показав на прощание серое застывшее лицо, отправили к разэтакой матери, с которой я и прожил следующие пять лет, пока не обзавелся скромным жильем.

С тех пор вот уже восемь лет я сам себе народ. По моему усмотрению выбираю и назначаю себе правительство. Оно поселяется у меня, и некоторое время меня обслуживает, пока я не решаю его сменить. И мне плевать, кто там у нас наверху рулит. И нет на свете человека, чьи несчастья казались бы мне меньше моих.

Хотите знать, чем я занимаюсь? У старого друга на подхвате. Командую поставками. Какая разница, какими! Хватит с вас - я и так много сказал. Добавлю только, что волка ноги кормят, а человека – поставки. И кормят так, что одну зарплату моей бывшей жене платит родина, а две другие - я. Надеюсь, теперь вам понятно, куда девался сон, и откуда взялись мысли.

Первыми увидели солнце высокие трубы и крыши. Малиновая, незахватанная красота с несказанной приветливостью пролилась на город. Свет – милосердный поводырь наш, наш радостный гид, извлекающий из тьмы нашу разлинованную жизнь! Ты румянишь тонкую кожу красавиц и грустишь, оскверненный, на расплывшейся стерне старух. Не твоих ли это углов следы на моем потрепанном прошлом?

С моей бывшей мы, худо-бедно, поладили. Злобных побуждений с ее стороны я не наблюдал, и сына она от меня не прятала. Ну и я, само собой, когда был свободен, чем мог, помогал. О ее личной жизни мне ничего неизвестно, кроме того, что она не замужем. Предпринимал ли я попытки вернуться? Нет. Ведь жизнь – бесплатный театральный абонемент: когда едешь в автобусе, все хорошенькие девочки идут по улице. Когда идешь по улице – они едут в автобусе. Ну, как тут не взалкать, как не амурничать! Ах, мой неисправимо похотливый мир, ты - мой кумир!

И потом, куда мне возвращаться? В свое время для меня там развесили фонарики с теплым нежным светом – я их оборвал. Мой путь усыпали лепестками первого чувства – я их растоптал. Мне доверили на сохранение лучшие годы - правильно: я их промотал. И к кому мне после этого проситься? Когда светофор превращает зеленую ягоду в желтую, а желтую в красную – это нормально. И запустить процесс распада вспять ему тоже по силам. В жизни же это заканчивается красно-желто-зеленым отвращением...

Но сына я вам в обиду не дам. Разнесу к чертовой матери весь ваш наркоконтроль, но вы его не получите! Вот только оденусь, попью чайку – и не получите.

«Ах, Леха, Леха!.. - думал я, шагая через мост. - Вот ты и дорос до государственного к тебе интереса. Я в твои четырнадцать о таком и не мечтал…»

Вчера была Пасха. Река - небо, небо - река. Облака по голубому, словно льдины. Льдины по синему, как облака. Радуйтесь, блики ликования, распевайте акафисты, аллилуйствуете! Христос добирался до нас восемьсот лет, а мы сейчас к нему за четыре с половиной часа, после чего жалуемся, что благополучно добрались…

К половине одиннадцатого я был на месте. Пришел пораньше, как договорились, чтобы заранее обсудить с сыном ситуацию.

- Ну, пойдем на улицу, - обнял я его, уводя от казенного аскетизма. - Рассказывай, что почем и как дело было.

Достал сигарету и закурил. Сын поморщился.

- Что, неужели не куришь? – поддел я его.

- Не дождешься.

И это мне знакомо. Сигарета – первый знак мужского значения. Для многих часто и последний. Может, курит, да не хочет расстраивать?

- Как мама?

- Похудела.

- Не мама похудела – платье поправилось! – нравоучительно сообщил я. - А чего похудела?

- Не знаю.

- Ну, значит, весна. Я тоже, брат, похудел, - предъявил я лопающийся пояс брюк. - Ладно, давай рассказывай.

Выяснилось, что сын поперек отца и божьего духа влез в историю с тремя неизвестными. Были два его одноклассника, которым Ванька Сомов, шустрый молодой человек четырнадцати лет из их же класса, предлагал таблетки. Какие и зачем – все, само собой разумеется, знали. Какие же еще таблетки могут предлагать в школе? Это, знаете ли, и первокласснику известно. Так вот, они сообщили об этом Лехе, а тот, в свою очередь, поделился с классной. А та, не будь дура, доложила директору. А тот, не будь дурак, накатал заяву в этот самый наркоконтроль. Когда стали разбираться, то те двое, кому это предлагалось, от всего отбоярились, и оказался мой сын рыжим и честным, а таких, как известно, правосудие любит пользовать и сзади, и спереди. Кроме того, взбеленилась успешная, горластая мамашка Ваньки Сомова, грозя затаскать нас по судам за поруганную честь своего недоноска. Ну, не суки ли?

Телефон в кармане попросился наружу по нужде.

- Вы уже встретились? – спросила нас мать моего сына.

- Все в порядке, не волнуйся.

- Он тебе все рассказал?

- Да, во всех подробностях.

- Ну, и что ты думаешь?

- Вот дырку они от бублика получат, а не Шарапова! – от все души пообещал я и показал телефону руками, как это будет делаться.

- Хорошо, спасибо, - культурно поблагодарила жена. - Побудь с ним потом, если сможешь.

- Обязательно смогу, не волнуйся.

И мы двинулись на допрос. Сунулись было в кабинет, но там было занято, и нас попросили подождать. Пока ждали, я косился на сына, украдкой разглядывая его упрямый профиль. Весь в мать. Моего ничего не проглядывает. Может, и хорошо. Бог даст, не будет кобелизмом мучаться. Как быстро и бурно он меняется! Грядущее возмужание гонит с лица остатки ребячества, последние следы сказки пасуют перед застывшей наготове усмешкой. Прыщики на щеках у носа, черная пушистая полоска над губой. Дорогой ты мой, куда же ты так спешишь!

Я вдруг вспомнил его маленького, радостно-косноязычного, одолеваемого непослушными словами.

"Очень больно болит!" - жаловался он мне, показывая на сбитую коленку.

"Мы его сделали, мы его стукнули 400 раз!" - хвастался он, победив мальчишку со своего двора.

"У меня так температуры много!.." - говорил он мне по телефону, болея гриппом.

"Сегодня холодно градусов!" - заглядывал он в зимнее окно.

"Этот шум мне даже в ухо попадает!" - рассказывал он про ремонт в соседней квартире.

"Почему ты так долго проснулся?" - спросил он как-то раз, дозвонившись до меня, развратного, в середине дня.

Однажды летом я его спросил:

"Какую ягоду ты ел на даче?"

"Не знаю…" - поник сын.

"Ну, какую? Ну, черную смо…"

"Смалину!" - подхватил он...

Я вспомнил, как мне его вручили на выходе из роддома – белый конверт с неведомым посланием внутри. Жена откинула накидку, и мне предстал мой сын - серьезный, спящий, слепой, в истинно первозданном, божьем виде. Моя надежда, мой завтрашний день.

«Боже мой! Да у него через десяток лет свой такой же будет!» - поразился вдруг я.

Мы не замечаем, как стареем, потому что внутри мы все те же.

Дверь нужной комнаты открылась, оттуда выпала такая же пара, как мы с сыном. Скользнув по нам взглядом, которым их снабдили в кабинете, парочка направилась на выход.

- Ванька Сомов с отцом… - сообщил сын, понизив голос.

Через пять минут вызвали нас. Познакомились, и дознаватель в штатском сказал:

- Ну, все в порядке. Парень во всем сознался. Только, говорит, аспирин предлагал, а не то что вы, мол, думаете! Так что, закрываем мы это заявление, а Сомова берем на заметку. Ну, а тебе, Алексей, спасибо, что не побоялся сказать. Пугали, наверное? Нет? Скажи честно!

- Никто меня не пугал, - пробурчал сын.

- Ну, и ладно, не говори. А кончишь школу – приходи к нам. Работы всем хватит.

- Я после школы на юридический пойду, - сообщил вдруг сын.

- Вот это дело! – одобрил хозяин кабинета. - Тогда после института прямо к нам! Идет?

- Посмотрим… - первый раз улыбнулся сын.

Распрощавшись так мило, что мне даже не пришлось поиграть мускулатурой, мы с очевидным облегчением покинули настороженное недоверчивое учреждение.

- Ну что, зайдем чайку попьем? Есть время? – поинтересовался я.

- Есть, - ответил немногословный сын.

Мы поднялись на второй этаж дорогого, еще пустого ресторана, вошли в зал и образовали композицию: в центре сюжета – наше интервью с администратором, на втором плане – столики, круглый спор официантов, глубже – балконная дверь, за ней – линялый ситец небес.

Сговорились на два чая с лимоном и кусок торта.

- Да, Леха, история весьма и весьма поучительная. Хорошо то, что хорошо кончается. А ведь могли подставить по полной программе, - развалившись на диване, приступил я к отцовским комментариям. - Ведь сколько раз я тебя учил: «Ничего не бойся, но ухо держи востро!» Говорил? Говорил! А ты что?

- Я видел вчера ваши фотографии со свадьбы. Пап, почему вы с мамой разошлись? – неожиданно спросил сын.

- Потому что я плохой, а твоя мама хорошая, - не задумываясь, ответил я.

- Это не ответ.

«Прокурором будет…» - подумал я, глядя в его строгие глаза.

- Так бывает в жизни, сынок, - устало ответил я, - так бывает…

- Это не ответ!

- Это ответ. Считай, что я во всем виноват.

- Нет, пап, это, все-таки, не ответ. Ты же знаешь, что она тебя ждет.

- Кто ждет?! Кого?!

- Мама. Тебя.

- Леха, ну что ты, ей-богу!.. – поперхнулся я, почуяв, что мой похотливый мир в большой опасности. - Не можем мы уже с мамой жить вместе! Как ты этого не понимаешь!

- Почему? Ты ее больше не любишь?

- Леша, сынок, ну что ты такое говоришь!.. Конечно, люблю! И тебя люблю, и маму, ты же знаешь!

- Тогда приходи к нам жить. Хотя бы на неделю! Придешь?

«Нет, ну точно, прокурором будет…» - подумал я, поникнув головой.

…Снова мост, снова река.

Кит-теплоход, что блудным островом, белой кувшинкой, звонкой скорлупой, пленной сиреной, умной щепкой плывет наперекор течениям – для кого и зачем твое усердие? Тут одно из двух: либо встать на вечный прикол, либо распустить паруса. Либо сидеть на диете, либо на горшке. Вот такая здесь диагональ диагноза. Все прочее – всего лишь отклонение слова «сын» от его первоначального значения, этакая лихорадочная аберрация смысла под тяжестью и жаром улик.

А что вы на меня так смотрите? Вы лучше посмотрите на меня, когда я спешу по улице – разве я не похож на вас, разве я не такой же, как все?

Примечания

 

(*) – «Торги», Жермен Нуво, перевод автора

(**) – «Май», Виктор Гюго, перевод автора