Подарок дьявола (fb2)

- Подарок дьявола 1051K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александр Павлович Сапсай - Андрей Юрьевич Анисимов

Андрей Анисимов, Александр Сапсай
Подарок дьявола

Первому начальнику Главспирта, заместителю наркома пищевой промышленности Исааку Зевелеву посвящается

Пролог

Москва. 1534 год. Январь

Дверь кабака распахнулась, и вместе с клубами хмельного марева на улицу вывалился Афанас Крупнин. Покосил звериным взглядом на караульных, содрал с себя рубаху, заорал благим матом:

– Бабу хочу! В сугробе бабу, чтоб задницей в снег. Прошка, волоки Глафиру, она ядреней.

Прошка возник, как черт из коробочки. Запрыгал вокруг, зашептал:

– Батюшка, Глафиру никак нельзя. Ее к государю в палаты давеча забрали.

– Кто посмел! Почему к нему?! Он же в немощи. Отдайте девку! Покрошу!

Озверевший Крупнин выхватил из-за кушака пистолю. Прошка повис на руке, получил в зубы, но кремень вышиб искру и пистоля бабахнула в небо. Утирая окровавленную пасть снегом, половой истошно позвал на помощь. Дружки из кабака навалились на Крупнина, уволокли в орущее чрево вертепа, закружили, раскатали на лавке, стали вливать из ковша прозрачную огненную жидкость. Афанас мычал, вращал зрачками, но глотал. Икнув два раза, смирился и затих.

За шумом и пальбой никто не заметил, как из потайного лаза шмыгнула тень. Скрываясь лицом, лазутчик пробежал в ближайший закоулок. Через минуту из тесаных ворот вылетел всадник, кривой улочкой обогнул кабак, промчался мимо церкви Сретенья, мимо теремов Зарядья и проскакал в кремлевские ворота. Не успел сторож на башне ударить в полночный колокол, а Иван Васильевич уже слушал доклад своего доносчика:

– Григорий Стрига, Степанов сын, похвалялся, что на соколиной охоте самого царя за пояс заткнет. Сашка Грядной и того хлестче бахвалился: мол, без моего совета Иван Васильевич ни одной бумаги не составит, будь она по посольскому приказу или церковной.

Государь слушал и ухмылялся в негустую бороду. Его тайный помысел начинал приносить свои ядовитые плоды. От огненного зелья языки отступников развязывались и выплевывали скверну. Пыточные застенки, дыбы и все, чем владели мастера разбойного приказа, с новым веселым напитком в сравнение не шли. Царь сразу оценил силу зеленого змия. А бояре да думные люди кривились. Называли зелье бесовским гостинцем, даром сатаны, подарком дьявола. После родимой браги, медовухи и сладкого фряжского вина горький рецепт алхимика Андрюшки Слободского им не показался. Они даже заходили вокруг царя кругами, понося изобретателя и добиваясь его неволи.

Знал, конечно, царь-государь – он про все в своем царстве-государстве знать должен, – что еще при деде его, Иване III Васильевиче, в монастырях Новгородской и Тверской земель наладили производство огненного зелья из ржи-хлебушка. Но поначалу в малых количествах для местных настоек-травничков. А как попытались самим хлебным вином торговать, Иван III Васильевич им всю свою строгость показал, и дело это вроде бы заглохло. А тут, глянь-ка, безо всяких святых отцов обошлось. Так что Иван Васильевич смышленого стрельца наградил, отписал от войска, скрепил его рецепт царской печатью и дозволил открыть тайный завод. Получив донесение от вновь испеченного заводчика об успешном начале дела, приказал построить первый в Москве кабак. Что и было исполнено в срок.

На Сретенье гуляли пятые сутки… Пятые сутки царские стрельцы держали в боязни всю округу. Новенький, пахнущий сосновой стружкой и смолой кабацкий терем ходил ходуном. Из-за его толстенных стен неслись гогот, крики. И вовсе не вязавшийся с ними тонкий голосок свирели: это дурачок Порфирий тянул сквозь пьяный разгул свою заунывную песню.

Не только мирные путники, но и лихие станичники обходили терем за три версты. Приближаться к царским стрельцам и мешать их веселью грозило острогом. Даже собаки, чуявшие пир, подбегать не решались. Они выли из темноты, постреливая огоньками зеленых глаз в мерцающие квадратики слюдяных окошек.

Издали, с Боровицкого косогора, зазвенели бубенцы. Приказные люди, приподняв шапки, вслушивались в этот перезвон. Один из них испуганно перекрестился:

– Спаси и помилуй… Оне!

Другой прислушался, кивнул:

– Кажись, Оне. Говорили, быдто на богомолье в Лавру собрались, а Оне эвон куда… – И бросился в кабак.

Караульные, как флюгера по ветру, развернулись на приближающийся звон и, прижав секиры к плечу, окаменели. Звон становился громче. Морозная тишь присмиревшей Москвы задрожала от цокота тяжелой конницы. Крытый санный возок царя сопровождала кавалькада ратников с пиками. Возок играючи несла тройка вороных. Грозный любил эту масть за буйную, злую красоту. Только вороные на белом снегу Руси отрывались от искрящегося алмазного савана дорог и парили, словно ангелы смерти.

Возница царя правил стоя. Ни он, ни верховые на лошадей не кричали. Только зловещий свист бичей да звон колокольцев. У тесовых ворот кабака кучер осадил царскую тройку. Конники, сопровождавшие государя, спешились и окружили кабацкий терем колючим кольцом. Выбежавшие со двора холопы бросили перед возком на землю соболье покрывало, а уж потом раскрыли дверцу и помогли Грозному выйти. Приказные грохнулись на колени.

Иван Васильевич, не посмотрев в их сторону, прошествовал к дубовым, обитым кованым железом дверям. Они бесшумно распахнулись перед ним, будто сработали потайные механизмы. В сенях государь приостановился, дав снять с плеча шубу на белых шкурах полярного зверя, и шагнул в гремящую гульбой залу. Вошёл и задохнулся от жара кабацкого застолья. Кроме горьковатого аромата паленой дичи, расстегаев и хмельного кваса, густого духа от разгоряченных мужиков и кисловатого бабьего пота он вдохнул еще не знакомый доселе на Руси перегарный запашок.

Под подозрительным взглядом самодержца орущие, жующие и пьющие гуляки притихли, распахнутые, полуоголенные девки схоронились за спинами гуляк, а половые застыли с подносами и кубками. Лишь один дурачок Порфирий в наступившей тиши продолжал выводить коленца нехитрой песенки. Те, что оказались поближе, потянули к его свирели дрожащие руки.

– Не тронь, – остановил холуев государь.

Усердных холопов словно ветром сдуло, а Порфирий ничего и не заметил. Приход царя значил для него не больше, чем звон оброненной со стола чарки. На то он и был дурачок.

Государь послушал музыку, оглядел затихший пир и потеребил бородку:

– Почто присмирели, сюколики, испугались? Аль не рады?

Первым смекнул исправлять оплошность начальный стрелец Григорий Стрига. Он схватил из онемевших рук полового чарку, поджег ее от жаркой лучины и, горящую, подал царю:

– Не присмирели твои соколики, не испугались, а честью видеть тебя переполнились. И стол тебе готовят. – Он склонился, растянув щербатый рот в елейном экстазе.

– Хитер ты, Гришка, – с показным одобрением принял лесть Иван Васильевич. Он знал, что через два месяца отправит Стригу с депешей в Казань, откуда тот живым не вернется. А пока государь добродушно улыбался. Как из-под земли в центре залы вырос стол, резное кресло с горностаевым седалищем, на парчовой скатерти возник горящий канделябр кованого золота. Царь пригубил из поднесенной чарки огненного зелья и дал себя увести к столу: – Гуляйте, соколики. А вы, девки красные, не прячьтесь. Если молодые да знатные ратники вдоволь налюбовались вашими заветными красотами, не откажите в благосклонности и смиренному старцу…

Румяные молодухи перестали хорониться за спинами удалых стрельцов и, тупя взор, поплыли к царскому столу. Государь осмотрел девок, потрогал их там и сям, положил каждой молодке за пазуху по серебряному целковому и отмахнулся:

– Натешился уже. Идите, горлицы, не обижайте моих соколов.

Распутницы, в полном восторге от царской милости, бросились целовать «смиренного старца» и так преуспели в этом, что их пришлось оттаскивать силой. Гульба понемногу возобновилась. Сперва с оглядкой на государя, потом смелее, и через полчаса в трапезной кабака снова жрали, пили, орали и щупали девок. Некоторые, по примеру Стриги, подходили с чарками к царю, но сообразив, что ему это в досаду, отстали. Иван Васильевич ковырял кривым басурманским клинком окорочек лебедя, исподволь наблюдая за гульбой. Он уже составил список, куда внес имена нечестивцев, и теперь с тайным злорадством следил за их куражом.

К утру Грозный тихо покинул гульбище. Вернувшись в кремлевские палаты, перед тем как отойти ко сну, вызвал писаря и продиктовал указ.

«Мы, Вседержавец Российский Иоанн IV Васильевич сим повелеваем открыть во всех крепостных городах Руси, где стоят стрелецкие дозоры, по питейному кабаку. Поить в них только ратных начальных стрелецких людей, думных и наместных бояр зельем Андрюшки Слободского. И поставить в тех кабаках тайный пригляд от опричного братства. Крамолы же, под действием зелья выболтанные, заносить в секретную книгу и препровождать государю в руки».

Уже в опочивальне, поглаживая крутые бедра и налитую грудь девки Глафиры, государь продолжал умиляться своим прожектом. Он не сомневался – доносчиков на Руси хватит. А не хватит зелья Андрюшкиного, купцы найдутся. Рецепт-то в руках царя.

Афанас Крупнин проснулся, ошалело вращая башкой. В мутных зрачках отражалось пламя большой жаровни. Под низкими сводами на дыбе корчился раздетый догола, залитый кровью здоровенный мужичина. Приглядевшись, Афанас узнал в нем Сашку Грядного, сотовари: ща по стрелецкой сотне. Тот висел в беспамятстве, и от него, как от кабана, зажаренного на вертеле, несло горелым мясом. Крупнин потряс чубом, отгоняя дьявольское наваждение. Он слыхивал, что новое зелье при слишком частом употреблении вселяет в христианина бесов, и решил: «Началось!»

– Очнулся, злодей… Вспомнил, как злословил о государевой немощи? – Два палача в кожаных фартуках стояли над ним и ухмыляли рожи. Афанас смекнул, что не спит:

– Где я, братцы?

– В теремах тайного приказа, пакостник. – Его схватили, поволокли на огромный, пропахший кровью деревянный стол, прикрутили ноги, руки и оскопили.

Часть первая
Два заводчика

Московская область. 1999 год. Сентябрь

Три черных «Мерседеса» в сопровождении милицейского «уазика» лихо пронеслись мимо поста дорожной инспекции и один за другим крутанули с трассы. Через пятьсот метров асфальт закончился, и водителям лимузинов пришлось давить на тормоза. Отчего весь кортеж окутало облако пыли и вынудило седоков наглухо задраить окна.

На переднем сиденье головной машины морщился от тряски Михаил Федорович Чумной. Еще год назад к нему обращались проще. Пьющая часть славного города Новомытлинск, составляющая девяносто девять процентов его мужского населения, величала Михаила Федоровича Чумой, а при панибратстве – Чумкой. Быстрый рост местного авторитета поражал даже видавших виды уголовников. Особых талантов молодой бугай не выказывал. На поприще бокса, где он подвизался несколько лет, дальше третьего разряда не пошел. Правда, кулаки имел огромные, и драться с ним шпана остерегалась.

Каким образом босяк из райцентра Мишка Чума превратился в Михаила Федоровича Чумного, для большинства его земляков оставалось загадкой. Но назвать неудавшегося боксера личностью заурядной мог только человек, лишенный фантазии. Михаил обладал свойствами характера, весьма подходящими для времени перемен. Он был патологически жаден, даже не догадывался о том, что такое комплексы, ничего не знал о сострадании к ближнему и обладал бульдожьей хваткой. Все это вкупе и привлекло к нему внимание сильных мира сего.

Лимузин, преодолевая очередную яму, грохнул днищем о булыжник.

– Дорогу надо к весне заделать, от этих ухабин пупок развяжется, – проворчал Чумной и грязно выругался. Перебитый на ринге нос предпринимателя не давал ему четко произносить некоторые звуки, что придавало ненормативной лексике бывшего спортсмена особую пикантность.

– Заделаем, Федор Михайлович. Зелененькими посорите, и заделаем, – подобострастно пообещал сидевший сзади глава местной строительной компании Соловьяненко. Неудовольствие Чумного дорожным покрытием сулило строителю нежданную прибыль.

– Гринами любой мудак дорогу выложит. Кузьмечева надо трясти. Зачем этого педераста мэром посадили? Бюджетик пущай раскроет.

– Да какой у нашего города бюджет? – Строитель приоткрыл кнопкой окно и для наглядности тезиса смачно схаркнул в щель. Денис Прокопьевич Соловьяненко третий год строил пансионат для одиноких пенсионеров. Строил за счет казны и в возможностях местного бюджета разбирался неплохо.

– Жопу надрать – сыщет, – возразил Чумной.

– Приехали, Михаил Федорович. – Водитель выскочил из машины и открыл хозяину дверцу.

– Мне с вами или обождать? – подал голос строитель.

– Посиди в машине, Дениска. Мне с компаньонами парой слов перекинуться надо. На хрена нам свидетели?

Из задних лимузинов, также с помощью услужливых прихлебателей, на свежий воздух выбрались московские гости – депутат Государственной Думы Владимир Савельевич Шаров и заместитель министра пищевой промышленности Геннадий Прохорович Барруда.

– Бля, грязища!.. Приличные туфли обуть нельзя. Перед москвичами стыдно, – продолжал выказывать неудовольствие смущенный отсутствием цивилизации Михаил Федорович. Соловьяненко высунул голову в окно и успокоил:

– Вы же пока только обживаетесь. Наведете еще порядок.

– С вами наведешь. Вешать за яйца каждого второго… – Сделав столь жестокий вывод, Чумной двинулся навстречу компаньонам. Все трое остановились и обозрели бывшую государственную собственность, переходящую к ним, в руки.

Перед деловыми мужами возвышался двухэтажный барак с покосившимся, облупленным крыльцом и высокий дощатый забор, крашенный полинявшей коричневой краской. Над I крыльцом проходной висел кусок чеканной жести. На нем пытливому глазу открывалась надпись: «Новомытлинский водочный завод». За забором просматривалось старое кирпичное производственное здание. С улицы можно было разглядеть добротную кладку старинного красного кирпича, окна второго этажа, наполовину выбитые, наполовину заделанные фанерой, и крышу, которую венчало изрядно покосившееся навершие. Первый этаж здания скрывал забор.

Охрана во главе с майором милиции Турыгиным задержалась на крыльце, а троица компаньонов, выразив лицами брезгливое равнодушие, проплыла внутрь. В коридоре, освещенном подмигивающей лампочкой дневного света, взору новых хозяев предстало несколько отслоившихся обойных пластов и фанерная доска с заголовком «ИНФО». Никакой информации доска не несла. Зато рядом, сбоку, белел клочок бумаги с начертанным химическим карандашом деловым предложением: «Продам три мяшка кортохи нядорого» и подписью: «Игнат».

Приемная с буржуйкой выглядела не столь разоренной, хотя форточку в окне прикрывал, заменяя стекло, квадратик картона. Трое солидных мужей шагнули в кабинет. За директорским столом развалился одутловатый неряшливый гражданин в свитере и жилетке. Перед ним на драном, некогда зеленом сукне гордо поблескивала недопитая бутылка «Новомытлинки», желтели шкурки воблы, мерцал порожний стакан и сиротливо подсыхал огрызок соленого огурца. Рыло директора, нависшее над остатками пира, выражало сугубо отстраненное отношение к окружающему миру. Чумной подошел к столу, взял сидевшего за шиворот, приподнял, аккуратно провел между москвичами и выбросил в коридор. Послышался мягкий удар упавшего тела и тихий мычащий стон.

– Ну что, господа, сами, бля, видите… – Обведя взором директорское помещение, Михаил Федорович вздохнул: – Вот что я от вас получил.

Геннадий Прохорович Барруда покрутил пальцем у виска.

– Дурак ты, Мишка. Стены не нравятся? Наймешь хохлов, через месяц выстроят офис, не хуже столичных. Не о том думаешь. Вопрос – где постоянных рабочих найти? Местных алкашей нельзя. Сам только что человека уволил. Вот о чем шариками крутить надо.

– Надо, но начинать будем не с этого. Пора Михаилу фамилию менять. Станешь Михаилом Станиславовичем Слободским. – И депутат Думы щелкнул Михаила Федоровича костяшкой пальца в лоб.

– А отчество на хрена? Моего папаню Федором назвали. Имя русское, хули плохо? – обиженно проворчал Чумной.

Барруда повысил голос:

– Папаня твой алкаш и уголовник, и хватит выступать. Делают из тебя человека, молчи и радуйся…

– Станиславовичем так Станиславовичем. Мне по фигу, – миролюбиво согласился Чумной. В углу кабинета пылилось «переходящее» красное знамя, рядом стоял шкаф. Владимир Савельевич Шаров открыл его и извлек бархатный альбом с профилем Владимира Ильича Ленина. Сдув с красного бархата изрядный слой пыли, он раскрыл альбом и принялся листать страницы:

– Смотрите, а вот и фотодокументик, подтверждающий мои слова.

– Опять в историю ударился? – Барруда покривился, но в альбом заглянул.

– История – штука полезная, – возразил депутат и тяжело вздохнул: – До чего довели предприятие, скоты. Полюбуйся, Гена, в сороковых годах это был показательный завод. Недаром его посетил сам Микоян с начальником Главспирта.

– «Ням, ням, Микоян!» Ты уже нам рассказывал эту байку. – Барруда уселся в директорское кресло, с отвращением отодвинул хвост воблы, влил в пустой стакан остатки из бутылки и понюхал содержимое.

Владимир Савельевич с любопытством пронаблюдал за действиями замминистра, ожидая, выпьет тот водку или нет. Барруда пить не стал. Депутат одобрительно хмыкнул:

– Знаешь, Гена, если бы нашлась та бумажка, за нее миллион «зеленых», как два пальца.

– «Лимон» «зеленых» – это, бля, звучит, – навострился Чумной.

– Найди заработаешь.

По тону Шарова Чумной не понял, шутит депутат или говорит серьезно.

– А как ее отыщешь?

– Работать надо. В архивах нет, значит, осела где-то вокруг товарища Микояна или директора Главспирта, – загадочно намекнул Шаров, ткнув пальцем в фотографию из альбома.

– А кто такой Микоян?

Депутат с замминистра переглянулись.

– Ты, Миша, сколько классов кончил?

– …Семь. Не кончил, но в седьмой пол зимы оттопал. Обрыдло… Сколько можно учиться?

Депутат постучал кулаком по столу:

– Дубина, ты хоть рекламу «ням, ням» видел?

– Ну, видел… Мясного комбината реклама. А кто такой Микоян – хрен его знает. – Новоиспеченный заводчик не понимал, почему москвичи привязались с каким-то армяшкой.

– Отстань от него, Шаров, не все же у нас, как ты, со степенью, – заступился за компаньона Барруда и милостиво пояснил: – Анастас Иванович Микоян, Миша, это первый нарком по продовольствию. Он всех пережил – и Сталина, и Хрущева, и Брежнева. Не так давно умер. Вокруг его родни ту бумажку и надо искать.

– А кто с ним еще был? Вы тут, бля, еще одного назвали.

– Соображает, – приятно удивился Барруда: – Это ты у Вовы спроси. Он у нас ученый.

Владимир Савельевич подвинул альбом к Чумному:

– Смотри сюда. Это Анастас Иванович, а рядом начальника Главспирта Моисей Семенович Зелен. Можешь и вокруг его наследников поискать. Хуже не будет.

– Жидок? – усмехнулся Михаил Федорович, отдирая фото от картонной страницы. – Почему не поискать, поищем. А кому за «лимон» «зеленых» эту бумажку втюхать можно?

– Тебе, Миша, даже не втюхивать бы ее, а на американца в суд. Тут уже не одним «лимоном» пахнет. – Шаров загадочно улыбнулся.

К государственной Фемиде Михаил Федорович относился с подозрением:

– Охренели?! Почему в суд мне, а не вам?

– Гена, объясни этому кретину. Я от него устал.

– Потому, господин хороший, что ты теперь владелец частной компании и станешь наследником древнего купеческого рода, а мы люди казенные. Подать в суд можем. Выиграем – денежки в казну утекут. Понял, дубина? – зло пояснил Барруда. Тупость провинциального компаньона москвичей начала уже всерьез раздражать.

– Кажись, врубился, – кивнул Михаил Федорович, спрятал карточку в карман и прислушался.

В коридоре раздавалось странное сопенье, постепенно переводящее в рев. Через секунду на пороге возник «уволенный» директор с лицом цвета бархатной обложки альбома и, размахивая чем-то вроде тесака, бросился на обидчиков. Чумной мгновенно выхватил из кармана «Макарова» и выстрелил в грудь бывшего хозяина кабинета. Тот замер, выронил из рук тесак, с хрипом два раза вдохнул спертый воздух барака и рухнул.

– Где вы торчите, придурки! – крикнул Михаил Федорович в окно своим службам.

По коридору пронесся топот, и пятеро молодцов застыли в проеме двери.

– Мы здесь.

– Здесь? Нас, бля, чуть не порезали, а вы и рылом не ведете! – возмутился Чумной.

– Мы у крыльца ждали, чтобы не мешать, – оправдывался Чуриков.

– Вы же сами среагировали, – виновато добавил майор Турыгин. – Сейчас составим актик о вооруженном нападении, ребята подпишут…

Чумной убрал в карман пистолет и сплюнул:

– Ладно, волоките его отсюда на хер и больше не зевайте.

Московские гости дождались, пока тело мстителя вынесут, и продолжили тему.

– Пора вернуться к проблеме работников. Еще Ленин говаривал: кадры решают все, – напомнил Владимир Савельевич Шаров.

– Вот-вот, – поддержал Барруда.

– А вы чо предлагаете, мужики? – Новый совладелец водочного завода не имел хозяйственного опыта и не был готов решать подобные вопросы.

– Есть одна идейка, – подмигнул Владимир Савельевич.

– Что идейка, был бы в Кремле Шумейко… – срифмовал Барруда.

– Шумейки теперь нет. Придется самим извилинами шевелить. Попробуем раскрутить программу беженцев. Пусть правительство выделит деньжат из президентского фонда. Поселим семей пятьдесят русских переселенцев из Казахстана. Они работать будут. И дело благородное – родина принимает своих сынов…

Заместитель министра с ходу оценил предложение депутата:

– Вовочка, ты молоток! Подними вопросик в Думе, а я в администрации разовью.

– Попробую. Но процентиков десять чтоб обвалилось. – И заступник обездоленных соотечественников скромно потупился.

Барруда вскочил с директорского кресла:

– Гнида ты, Вовка! Хочешь из нашего общака еще и личный навар слупить. Нет чтобы каждому по три?

– Не будем торговаться, мальчики, – поморщился депутат. – Мне тут осточертело. Воняет дерьмом, перегаром и воблой. Сколько можно это нюхать? Пообедаем где-нибудь в городке, там и поворкуем о нашем, о девичьем.

– На хрена в городке? – обиделся Чумной. – У меня, бля, стол давно накрыт.

Москвичи не возражали. На крыльцо вышли в сопровождении охраны. Пейзаж возле проходной изменился. К «мерседесам» и «уазику» добавилась карета «скорой помощи». Рядом с ней, в присутствии дежурного врача Петухова, стражи порядка во главе с майором Турыгиным составляли акт о несчастном случае, происшедшем с находившимся в нетрезвом состоянии бывшим директором Новомытлинского водочного завода. Тело гражданина Николая Юрьевича Пенякова уже покоилось в санитарной машине. Столичные гости и их местный компаньон спустились с крыльца, дружно помочились в дорожную пыль и расселись по «мерседесам». Осторожно объезжая лужи, лимузины с представителями новой русской элиты медленно поползли в противоположную от райцентра сторону. Михаил Федорович Чумной слышал, что богатые люди в городах не живут, и выстроил себе особняк на природе.

Белгородский уезд. Город Валуйки.

1918 год. Август

Сотня спешивается и ползет к насыпи. Крепкий дух махорки, мужицкого и конского пота смешивается с запахом полыни и терновника. Бойцы укладывают на насыпь винтовки и затихают. На другой стороне железной дороги темнеют складские амбары. Епифанов в бинокль замечает с десяток беляков. Еще штыков шесть за забором. Два офицера тихо переговариваются между собой. Тонкое, породистое лицо молодого корнета вызывает в душе Епифанова жгучую волну ненависти:

– Чистенький, гад! В детстве гувернерка небось кофе в постель носила.

– Там их не меньше взвода, – на глаз, без бинокля определяет пулеметчик Вампилов.

– Похоже, Тарас, – соглашается Епифанов, продолжая изучать врага в окуляры. – Дозор несут, суки. Хоть бы знать, есть у них пулемет или одни трехлинейки?

– Можем проверить, Василий Андреич. Только прикажи, – ухмыляется усатый хохол Терещенко. Веселый балагур, с родинкой на кончике носа, он, как охотничий пес, всегда готов по слову хозяина порвать любого.

– Шкурой проверить? – шипит Епифанов. – Башкой надо думать, дурак. Шкурой пусть скотина думает…

– Как скажешь…

Епифанов ползет вдоль насыпи. Поодаль на путях застрял обгоревший вагон. Командир жестом подзывает бойцов и, когда те подползают, шепчет им:

– Видите вагончик?

– Видим, Василий Андреич…

– Можете тихо затащить на него пулемет?

– А чего не затащить? – соглашается исполнительный Терещенко.

– Тогда за дело. Терещенко с Вампиловым затащат «максима» в вагон. Остальные пихнут его под горку. Там уклон. Как он стоит, хрен его знает… Дальше понятно?

– Так точно, товарищ командир.

– Вперед, орлы. Сделаете, по двести граммов каждому.

– А у вас есть? – сомневается Тарас Вампилов.

– У них на складе есть. Я бочки со спиртом в бинокль видел.

– Ура, – шепотом реагируют бойцы.

Отправив группу красноармейцев к вагону, Епифанов ползком возвращается к сотне.

– Мужики, как только вагон поравняется с тем амбаром, вдарит пулемет. С первой очередью встаем и цепью в атаку.

Бойцы затихают, до боли вглядываясь в чернеющее очертание вагона. Епифанову на щеку садится комар, но он боится шлепнуть по щеке, чтобы не спугнуть тишину. Слышно, как беляки беседуют за насыпью:

– Нет, корнет, вы не правы. Я бы партию выиграл. Карта не шла. Бывает такой день.

– Зато, штабс-капитан, к вам Лидия Александровна пришла. Не везет в картах – везет в любви… – И офицеры весело смеются.

Под их смех вагон медленно трогается. От амбарных заборов его отделяет метров триста. Он понемногу набирает скорость. В бинокль Епифанов видит: беляки вагон заметили, но ни Терещенко, ни пулеметчика рассмотреть не смогли, те сумели затаиться. В ночной тишине постукиванье колес обгорелого вагона отдает чертовщиной.

– Приготовились, – шепчет Епифанов и сам вздрагивает от пулеметной очереди: – Пошли, мужики. Ураааа!!!

Через пять минут все кончено. Среди красноармейцев ни одной потери. Даже раненых нет. За складскими заборами Епифанов насчитывает восемнадцать убитых деникенцев. На крыльце одного из амбаров новенький ручной пулемет. Рядом, на ступенях, лежат корнет и его приятель, штабс-капитан.

– Допрыгались, суки! – Епифанов пинает корнета сапогом в красивое породистое лицо и сплевывает.

– Василий Андреич, черт с ним, с беляком. А чарку? Вы обещали, – напоминает хохол. – Я вагончик-то остановил, а то бы эвон куда укатили. Пулемет-то жалко…

– Ребята, ломайте вон те ворота.

Повторять Епифанову не приходится. Ворота сносят вместе со столбами. За высоким забором, на козлах, три дубовые бочки. Епифанов вынимает из кобуры наган, стреляет. Из первой бочки бьет струя прозрачной жидкости.

– Неужто вода? – разочарованно тянет Вампилов.

– Давай кружку, – приказывает командир. И, получив жестяной сосуд в руки, подставляет его под струю. Выпивает и наполняет снова: – Кто хочет попробовать водички?

– Я. – Терещенко наполняет кружку, нюхает содержимое и делает осторожный глоток: – Мужики, спирт!

Через секунду из простреленных бочек бьют десятки фонтанов. К струям тянутся кружки красноармейцев.

– Василий Андреич, товарищ командир, дай я тебя поцалую. – Терещенко, покачиваясь, разглаживает усы и прет на Епифанова.

– Отставить! – орет командир и палит в воздух. Но ни его окрика, ни выстрела никто уже не слышит. Василий Андреевич безнадежно машет рукой и сам подставляет свою кружку под струю…

В штабе о ходе операции с амбарами ничего не знают. После смерти от ранения в голову командира отряда Ивана Самойлова командование взял на себя комиссар Моисей Зелен. Сейчас он ждет известий из городка и страдает жаждой. Днем даже напиться времени нет, лишь к ночи наступает небольшая передышка. Зелен вспоминает о жажде и, отстегнув с ремня фляжку, долго пьет. Острый кадык восемнадцатилетнего комиссара вздрагивает, отсчитывая глотки.

– Ух, теплая… Сейчас бы холодненькой. Той, что у нас в местечке из колодца.

– Отобьем у Деникина Белый город, напьемся, – скалится командир разведки Ванька Крестов, усердно заматывая портянку.

– Напьемся… своей кровушкой напьемся, – вздыхает Зелен: – Что-то же за складами стихли, слышишь? Там же раньше стреляли…

– Слышу. Больше не палят – наша взяла, – покончив с портянкой и с натугой напялив сапог, заключает командир разведвзвода.

– Иди проверь. Только не один. Возьми из свеженьких, хватит им дрыхнуть.

– Это мы мигом, – обещает Крестов и, проверив, хорошо ли заправлен сапог, ныряет в кусты.

– Кузяев, Сокин, Пердяк, Губин, Коваленко – за мной! – доносится из темноты. Это Крестов поднимает красноармейцев в разведку.

Моисей, обхватив коленки, сидит на парусине. Ставить для командного пункта палатку не хватило времени. Да и дождей на Белогородчине не видели третью неделю. Палатку растянули на земле, бросили ящик с документами, навалили мешки денег вперемешку с патронами – и штаб готов. Подводы с провиантом замаскировали в акациях. Огня жечь Зелен опасался. Городок еще не был полностью взят, и деникинцы могли просочиться в лесок группами.

Без света и бумаги комиссар страдает, поскольку не может вести нужных подсчетов. В отличие от многих революционеров, Зелен к хозяйственным вопросам подходит с душой.

В темноте писать нельзя, но думать умному еврею темнота не мешает. Моисей сидит и прикидывает в уме: «Провиант остался, но разве это провиант. Получится пополнить запасы в городке или не получится? Деникинцы при отступлении обычно волокут его с, собой. Это же не люди, это белогвардейцы. Не заберут, так изгадят. Вечером я выдал по двести граммов хлеба и по пятьдесят сала. Кашу варили днем. Раз в сутки горячее бойцы получили. На ужин таки обошлись сухомяткой. Оставшегося, если вычесть убитых, на двое суток вполне может и хватить. Завтра людей надо покормить как положено. Наступление отнимает силы, аобессилевший боец, как говорит Крестов, мешок с какашками. И правильно говорит. Фуража осталось по ведру овса на лошадиную голову плюс подножный корм. Кони уже не сдохнут.

– Товарищ комиссар, там, мать-перемать, кошмар! – Иван Крестов выныривает из темноты с округлившимися от ужаса глазами.

Зелен вскакивает на ноги:

– Чего вылупился? Я тебе командир или поц моржовый?! Донеси по форме.

– Есть по форме. Сотня Епифанова лежит как один, – докладывает разведчик.

– Убитые? – Комиссар бледнеет. Это лучшая сотня из его отряда. На Епифанова Зелен надеется, как на себя.

– Не убитые, – переходит на шепот Крестов, – пьяные вдрызг.

– Что ты говоришь? Ты сам понимаешь, что говоришь?!

– На складах бочки спирта. Они и напились, – разводит руками Иван.

– А Епифанов что?

– Напился с ними, товарищ комиссар.

– И чего же ты сделал?

– Оставил мужиков их охранять. Не дай Бог, деникинцы – перережут, как кроликов. Но боюсь, и мои напьются.

– При чем же тут Бог? Ты не знаешь? Товарищ Ленин сказал – Бога нет.

– Да я так, к слову.

– Слова надо же выбирать, товарищ Крестов. Слово – это оружие нашей большевистской партии. Поднимай бойцов. Идем на склады. На месте разберемся.

Через десять минут семьсот красноармейцев выступают к складам. Разведчик не соврал. Сотня Епифанова валяется в пыли. Только с десяток из них могут шевелиться. Некоторые сидят на корточках и мычат.

– Скоты. Не люди, скоты! – бесится Зелен. – Погрузить всех, как падаль, в подводы. Проспятся, проведу дознание.

Пьяных начинают грузить.

– Где кони? Спрашиваю, кони где? Кони тоже напились?! – Молодой комиссар продолжает пребывать в бешенстве. Если бы в красноармейцах Епифанова осталось хоть немного сознания, он бы расстрелял их на месте. Но убивать мычащую скотину Моисею Зелену не позволяет партийная совесть.

– Кони за насыпью пасутся, – успокаивает комиссара разведчик.

В полночь отряд вступает в центр города Валуйки. Крестов обходит окрестные дома и устраивает бойцов на постой. Каменный терем попа Зелен забирает под штаб. В поповском дворе на подводах дрыхнет пьяная сотня Епифанова. Вокруг комиссар выставляет караул из десяти штыков. Самого Василия Андреевича он распоряжается положить под грушей на лавку. Утренняя прохлада понемногу отрезвляет бойцов, и они начинают шевелиться. Вампилов зевает, потягивается, свешивает с подводы ноги и пытается встать.

– Не двигаться! Стрелять буду! – слышит он окрик часового и удивленно таращится в сторону голоса. Мутный южнорусский рассвет вместе с похмельем туманит глаза.

– Ты чт-т-то, братец, с-с-своих не узнаешь.

Обычно Вампилов не заикается, но лошадиная доза спирта продолжает тормозить речь.

– Не двигайся, пристрелю, – повторяет караульный.

– Ты кто?

– Красноармеец Пердяк.

– Охренел, товарищ Пердяк? – возмущается Вампи лов и прыгает на землю.

Гремит выстрел. Пулеметчик удивленно смотрит на обидчика и заваливается навзничь.

Утром восемнадцатилетний комиссар Моисей Зелен во дворе поповского дома перед строем расстреливает из своего нагана командира сотни Василия Андреевича Епифанова. А ночью плачет.

Екатеринбург. 2000 год. Февраль

– Я тебя очень прошу, сначала навести Николая Спиридоновича, а потом делай что хочешь.

Наталья Андреевна, собиравшая грязную посуду, строго посмотрела на дочь. Марина посещала маленькую квартирку престарелого родственника каждый день. А вчера провожала подругу в Москву и пропустила.

– Мама, мне первую пару пропускать нельзя. Запишу лекцию Фролова, а после двенадцати навещу его. Он же все равно целый день дома, и почему ты всегда называешь своего дядю по отчеству?

– Потому что он на много меня старше и очень уважаемый человек… Хорошо. После двенадцати. Не забудь купить ему молока и баранок.

– Знаю, мама…

– Знаешь, и молодец. А сердиться на мать нельзя. Ничего с тобой не случится, если я лишний раз напомню. Николай Спиридонович помог тебя вырастить, а сейчас он совсем один. Старики особенно нуждаются во внимании. Доживешь до его лет, поймешь…

Марина хотела сказать, что до таких лет не доживет, но промолчала, надела пуховку, схватила рюкзачок, заменивший молодежи, по новой моде, портфель, и выбежала из дома. До института десять минут пешком, пока войдешь, поднимешься – еще минуты три. Времени оставалось в обрез.

Выходя по утрам на улицу, девушка видела одни и те же лица. На скамейке томились алкаши, опохмеляя пивом пересохшие за ночь глотки. Молоденькая соседка Галя обреченно катала в коляске малыша. Она родила без мужа и этого стеснялась. Пожилой дядька с первого этажа возился со своим стареньким «Москвичом», который никогда в мороз не заводился. А на углу, возле остановки, Марина неизменно встречала молодого человека, посматривающего на нее с мужским интересом. При встрече с ним Марина краснела, Но сегодня так торопилась, что покраснеть забыла.

Спешила Марина напрасно. Профессор Фролов заболел, и лекцию отменили. Она поболтала с сокурсниками, забежала в магазин, купила пакет молока и баранок и отправилась к маминому дяде. Николай Спиридонович жил в доме старых большевиков, на бывшем Вознесенском проспекте бывшего Свердловска. Городу вернули славное имя Екатеринбург, а проспекту оставили интернациональное имя Карла Либкнехта. Престарелых большевиков поселили недалеко от того места, где в восемнадцатом году расстреляли царскую семью. Николай Спиридонович из своего окна наблюдал, как сносили дом Ипатьева.

Марина добралась до места на автобусе. Билет она не брала, потому что экономила. Контролеры случались редко, а билет стоил дорого. Сегодня опять пронесло.

Красный кирпичный дом находился прямо против остановки. Раньше его первые этажи занимала городская библиотека. Но с приходом капитализма на библиотеку у города перестало хватать денег, и помещение арендовал владелец магазина женской одежды. Он привозил наряды из Гонконга, выдавая их за парижские, и каждый месяц обновлял коллекцию. Девушка остановилась, на минуту задумалась и открыла дверь. Обычно она в сторону магазина и не смотрела. Выставленные на витрине платья, плащи и пальто ей очень нравились, но денег на такие вещи у мамы не водилось. Они жили вдвоем на маленькую мамину зарплату и совсем уж крохотную стипендию Марины. Наталья Андреевна не зря испытывала благодарные чувства к брату своего отца. Николай Спиридонович помогал ей деньгами с того дня, как умер папа Марины. Умер он от лучевой болезни, которую заработал во время испытаний первых атомных зарядов под Челябинском.

– Вам помочь что-нибудь выбрать? – Молодой парень со слащавой улыбкой поспешил Марине навстречу. В дорогой магазин покупатели заглядывали редко, и продавцы томились от безделья.

– Нет, спасибо. Можно, я сама посмотрю?

– Смотри. – Продавец оценивающие оглядел девушку с ног до головы. Слащавая улыбка сменилась миной полного безразличия. Парень, видавший покупателя насквозь, понял, что в данном случае номер, как говорится, дохлый.

Марина побродила по пустынному залу, потрогала одетые в кожу и меха манекены и, тяжело вздохнув, вышла на улицу. «Есть же счастливцы, которые могут все это купить», – с грустью подумала студентка.

Она обошла дом и свернула в арку: подъезд Вострикова находился во дворе. На детской площадке лихо раскачивались два подростка.

Марина хотела подняться на лифте, но лифт сегодня не работал. Взбежав на третий этаж, полезла в карман за ключом. Ключ деда Коля ей давно вручил, потому что передвигался медленно и не хотел долго томить внучатую племянницу за дверью. Ключ не поворачивался. Марина позвонила, продолжая возиться с ключом; Старик не открывал. Наконец замок щелкнул и провернулся.

– Деда Коля, вы где?

Никто не ответил. Марине стало страшно. Она осторожно открыла дверь в комнату. Старик сидел на ковре, свесив голову на плечо и прислонившись к книжному шкафу. Дверцы шкафа распахнулись, растерзанные томики валялись на полу рядом. Застекленная горка с коллекцией бутылок спиртного, гордостью Николая Спиридоновича, находилась не у стены, как всегда, а была передвинута. Часть бутылок оказалась на полу, некоторые разбились, в комнате попахивало водкой. На полу валялись фотографии Ленина и Серго Орджоникидзе, что раньше висели в рамках на стене. Марина подбежала к старику:

– Деда Коля, что с вами?

Николай Спиридонович не пошевелился. Марина потрогала его лоб и в ужасе отдернула руку: лоб был мертвенно ледяным. Девушка схватилась за сердце и заметалась по квартире. Не сразу поняла, что ищет телефон, дрожащим пальцем набрала номер «скорой помощи», заикаясь, назвала адрес. Положила трубку. Подумала и позвонила маме. Никто не ответил. Вспомнила, что сегодня мама работает. Наталья Андреевна дежурила через день. Номер рабочего телефона от волнения забыла. Постаралась успокоиться, стала вспоминать. Вспомнила. Мама долго не подходила. Ее нашли в кабинете начальника.

– Мамочка, деда Коля холодный! – Марина говорила шепотом, и мама ничего не поняла.

– Что значит – холодный? Дядя Коля умер?!

– Не знаю. Лоб как ледышка, сидит на полу и молчит. Я позвонила в «скорую»…

– Никуда не уходи, я сейчас приеду.

Марина стояла с трубкой в руке, из трубки слышались короткие гудки. Девушка не знала, что надо делать. Опомнилась, вернула трубку на рычаг, на цыпочках пошла в кухню и села на табуретку. Находиться в одной комнате с холодным стариком она боялась. На кухне ей было не так страшно.

Николай Спиридонович последние три года жил в однокомнатной квартире. До этого он с женой занимал трехкомнатную на пятом этаже. Овдовев, поменялся с многодетной семьей летчика. Денег старый коммунист с, летчика не взял. Несмотря на приватизацию, он продолжал считать жилье государственной собственностью и доплату за обмен называл спекуляцией.

Девушка не могла оправиться от шока. Мертвых людей она прежде рядом близко не видела. Несколько раз мама брала ее на похороны своих знакомых. Но те, как и положено покойникам, лежали в гробах, и девушка старалась к ним не приближаться. А теперь она даже потрогала мертвеца… Вспомнив холод прикосновения, Марина вздрогнула, огляделась и только теперь заметила страшный беспорядок и на кухне. Кухонные шкафчики, как и книжный в комнате, были распахнуты. Горы чистой посуды были навалены в мойке и на столе. Часть тарелок разбилась. На полу валялись железные банки с крупами. Крышки раскатились в разные стороны, много крупы просыпалось на линолеум.

Сколько времени прошло, Марина не заметила.

– Есть кто? – услышала она голос в прихожей и выскочила в коридор. Молодой мужчина в белом халате стоял на пороге. Марина сообразила, что дверь на лестницу она так и не заперла.

– Там, – показала она врачу, и тот шагнул в комнату. Она несмело приблизилась и издалека наблюдала, как доктор присел на корточки рядом с дед ой.

– Мне тут делать нечего. Соня, вызови труповозку. Следов насилия нет, зато есть заметный запах алкоголя. Перебрал дедок… Да и в милицию позвони. Слишком в квартире беспорядка много.

Только теперь Марина заметила молоденькую медсестру.

– Где у вас телефон? – спросила та.

Марина указала в угол комнаты. Телефон стоял на тумбочке, возле тахты.

– Кем вам доводится умерший? – Врач уже что-то писал в своих бумагах.

– Я его двоюродная внучка, – ответила Марина.

– Двоюродных внучек не бывает. Бывают внучатые племянницы, – поправил доктор. – Вы жили с ним?

– Нет, я пришла дедушку навестить.

– Диктуйте ваш адрес, имя и фамилию. – Врач записал, закрыл папку, поднялся.

– Деда Коля умер? – спросила она.

– Он умер еще вчера днем. Вы давно здесь?

– Не знаю. Я сразу, как вошла, позвонила.

Кивнув, врач направился к выходу.

– Дождитесь милиции и ничего не трогайте, – бросил он на ходу и, ущипнув Соню пониже спины, вышел. Медсестра фыркнула и последовала за ним. На пороге она столкнулась с милицией. Вошли трое. Один в форме лейтенанта остался в прихожей. Двое в штатских костюмах прошли в комнату.

– Ну что же, умер человек. Бывает… Вы его дочка? – спросил низенький мужчина, склонясь над трупом.

– Я его двоюродная внучка.

Затем Марине пришлось снова повторить свой адрес и паспортные данные.

– Как вы вошли? Дверь была заперта?

– Да, у меня есть ключ. Только он плохо открыл. Замок заедал сильно.

– Все-таки открыл, раз вы тут…

Милиционеры обошли квартиру. В кухне остановились.

– Смахивает на разбойное… – оглядывая кухонный погром, высказался низенький в штатском и облизал губы.

– Смахивает, – согласился второй, повыше. – Но старику лет семьдесят пять, мог помереть со страху. Если девчонка заявления не напишет, зачем нам эта волокита?

Низенький, вернувшись из кухни, подошел к шкафу:

– Ничего не пропало?

– Не знаю. Может, бутылочки. У деды большая коллекция.

– Хм, и все полные. Жалко, побил. Можно мне эту «Белую головку»? Я ее в ранней юности очень уважал. Большая два восемьдесят семь стоила.

– Возьмите…

– Спасибо. А вещи все на месте?

– Сразу не скажешь.

– А вы посмотрите. – Он обвел пальцем шкафы и письменный стол, снова облизал губы и причмокнул.

Марина часто убиралась у деды и пропажи не обнаружила.

– Как будто, ничего. Но все перевернуто вверх дном.

– Старики любят иногда покопаться в своих вещах. Поскольку следов насильственной смерти врач не обнаружил, можно предположить, что беспорядок создал сам хозяин. Возможно, он не слишком соображал, что делает. Выпил дедушка…

– Деда Коля никогда не пил! – возмутилась внучатая племянница.

– Раньше не пил, а тут не удержался. Перед смертью старики часто чудят. Распишитесь вот здесь.

Марина расписалась. Она хотела возразить, что еще день назад старик находился в здравом уме и даже шутил. Но милиционер морщил лоб, перечитывая протокол, и она постеснялась. В прихожей раздался топот. Два крепких парня в клеенчатых фартуках по-хозяйски прошли в комнату, привычными отработанными движениями уложили труп на носилки. Развернулись и вышли. За ними проследовала милиция. Девушка осталась одна в пустой разгромленной квартире. Наталья Андреевна приехала через час.

– Почему так долго? – Марина бросилась к маме и прижалась к ней.

– Автобусы не ходили, знаешь же, где я работаю…

– Деду Колю уже увезли.

– Господи, что тут творится. Тащи из ванной ведро, надо быстро все прибрать. Ой, как же мы теперь без него будем… – Мама достала платок и вытерла набежавшую слезу.

США. Калифорния – Нью-Джерси.

2000 год. Февраль

«Бам!» – Мяч на миг замирает в упругой паутине ракетки и возвращается назад, едва не коснувшись сетки. И снова – «бам!». Этот звенящий отскок знает любой теннисист. Только у умелых спортсменов так звучит выстрел ракетки в противника. Весь корпус разворачивается, лишь ноги, присогнутые в коленках, неподвижны, и– «бам» в левый угол корта, «бам» – в правый. В левый, в правый, в левый, в правый… И опять в правый. Противник дернулся, но не достал. Его корпус, по привычке, потянуло влево…

В Калифорнии стоял теплый солнечный день. На кортах университетского городка пахло газонной травой, молодыми крепкими телами и синтетикой покрытий. На трибунах расселась молодежь. Одни жевали сладковатую резину, другие потягивали через пластиковую солому спрайт и пепси. Третьи ничего не пили и не жевали, а развалившись на скамейках, млели под солнышком, задрав ноги кверху. Но все внимательно следили за игрой. Шел финал университетского чемпионата.

Алекс вытер полотенцем вспотевшую грудь, поменял ракетку и не спеша побрел по корту. Небрежная поступь спортсмена маскировала внутреннее напряжение перед битвой. Ему предстояло сыграть гейм на своей подаче, что давало шанс закрепить успех.

– Мистер Алекс, извините, пожалуйста, но вам срочная телеграмма.

– Мне? – Студент калифорнийского университета не привык, чтобы к нему столь солидно обращались.

– Да, вам, мистер Слободски.

– Нельзя ли после сета. – Алекс смотрел на полненького румяного господина, вспоминая, где видел его раньше. И вспомнил. Перед ним стоял местный представитель дедушкиного концерна, в офисе которого студент получал родительскую стипендию.

– Это очень важно, мистер Слободски. Вы понимаете?

Как не понять. Телеграмма сама по себе значила нечто необычное. У молодого человека имелся мобильный телефон, а в общежитии стоял компьютер. Ему или звонили, или передавали сообщения по электронной почте. А тут телеграмма… Алекс взял бланк: «Мой мальчик, перевожу весь свой капитал на твое имя. К тебе переходят наши заводы, пакет акций компании и сеть магазинов. Срочно вылетай в Форт-Ли». Телеграмму подписал дед.

Пауза на корте затянулась. Обеспокоенный заминкой, к Алексу подбежал его приятель и секундант Майкл Левин:

– Что случилось, парень?

Алекс протянул другу телеграмму.

– Ничего особенного. Просто я, кажется, стал миллионером. – В голосе сокурсника ни радости, ни волнения Майкл не заметил. Он пробежал глазами текст и растерянно спросил:

– Ты остановишь матч?

– Не беспокойся, старина, гейм на своей подаче я не отдам, – ответил спортсмен и занял место на площадке.

Гейм Алекс выиграл, а с ним и игру. Весть о том, что на корте орудует вновь испеченный миллионер, быстро пронеслась по трибунам. Зрители состояли из студентов, и все здесь друг друга знали. Победный кросс Алекса болельщики встретили овацией. Героя обступили.

– С тебя вечеринка, – потребовал розовощекий конопатый толстяк Дэвид.

– Подари миллиончик команде «Черных козлов», – крикнул темнокожий атлет Гобби Свинг.

– И купи, наконец, слона для университетского зоопарка, – добавила очкастая малышка Рози.

– Будет, ребята, все будет… Только сначала смотаюсь домой. Обидеть дедушку я не могу.

Быстро смыв в душевой победный пот, чемпион переоделся, схватил сумку с набором ракеток и побежал к машине. Открытый «Мустанг» рванул со стоянки и, вылетев на трассу, помчался к аэропорту. Вечером парень уже входил в сад дедушкиного особняка в Форт-Ли.

Дверь молодому хозяину открыл Семен Григорьевич. По покрасневшим глазам работника и непривычной тишине в доме Алекс понял – случилась беда.

– Старый дурень перенес удар. Старайся его не волновать. Он в сознании, но очень слаб, – предупредил слуга. Алекс отдал ему сумку и побежал на второй этаж.

Иван Алексеевич сидел на огромной постели, обложенный подушками. Казалось, что мощный седой богатырь задумался или задремал. На его загорелом лице с крупным носом и усами запорожца болезнь никак не отразилась. Если бы не группа медиков со своими приборами, трубками и проводами, Алекс мог подумать, что дед его разыграл. Старший из Слободски умел пошутить и, случалось, делал это зло.

Внук остановился в трех шагах от постели. Пока раздумывал, как обратить на себя внимание, больной открыл глаза.

– Малыш, как я рад тебя видеть! – Говорил дед громко, может быть, чуть медленнее, чем всегда.

– Дедушка, ты зачем это?.. – Алекс бросился к старику и обнял его.

Прижав внука к сердцу, Иван Алексеевич замер на мгновенье, затем оглядел медиков:

– Господа, а не пошли бы вы отсюда… Заработать на мне еще успеете. – Спальня мгновенно опустела. – Ты что-то спросил, малыш? Ах, да, ты спросил, зачем я собрался на тот свет. Правильно я тебя понял?

– Ты всегда все правильно понимаешь, дед. Куда тебе спешить?

– Это вопрос к Богу, малыш. Я, правда, немного ослабел. Что делать, Сашенька, белая эмиграция вымирает. Поэтому поговорим по делу. А сантименты оставим на десерт. О'кей?

– Я получил телеграмму, дедушка. Спасибо, но мне вовсе не хочется становиться скучным финансовым воротилой, да еще управлять такой огромной компанией. Почему ты обошел отца? Папа мечтает о кабинете босса.

– Помолчи, малыш. Твой отец дурак, а эта болезнь не лечится. Он изображает янки и живет, как кретин.

– А как он живет, дедушка? Я никогда не думал о папочке под этим углом.

– Два раза в неделю гольф, ежедневно – в клуб на five-о-сlock с беседой на тему налогов, подсчет числа калорий за завтраком, обедом и ужином, скромная благотворительность и раз в месяц посещение русской церкви. Меня от одной мысли о такой жизни тянет блевать.

– Меня тоже… – Алекс рассмеялся. – Но, согласись, твой кабинет прекрасно впишется в этот круг.

– Малыш, дуракам нельзя давать власть. Если Дмитрий загубит компанию, вы с матерью останетесь нищими. Да и ради него самого ты обязан взять штурвал в свои руки.

– Дедушка, жизнь так прекрасна. Мне двадцать три. Представь, вокруг прелестные девчонки, спорт, мой факультет. Я так люблю историю. А ты хочешь, чтобы я напялил пиджак с галстуком и сел в стеклянный гроб? Пожалей внука.

– Работать, малыш, это вовсе не значит отказаться от жизни. Знаешь, сколько я перетрахал девок без отрыва от бизнеса? Теперь, когда бабки нет, я могу тебе сказать. У меня были красотки с любой точки земного шара. Японки, негритянки, таитянки… Пожалуй, только дикарок с Амазонки остерегался. Боялся, откусят член.

– Дедушка, я не хочу тусоваться с девками по параллелям и меридианам. Я хочу трахаться с одной, которая мне нравится. Жизнь – это свобода, а ты предлагаешь мне тюрьму.

– Малыш, ты талантливый бездельник. Если напряжешь хоть половину своих извилин, сможешь приходить в кабинет два раза в неделю. Мозги не требуют жопы. Оставь жопу бездарям. А что касается истории – прекрасно. Совмещай.

– Как, дедушка? Алкогольный бизнес и пыль веков?! Ты смеешься?

– Вовсе нет. Что тебя интересует в прошлом?

– Я бы хотел заниматься Древним Египтом…

– На хрена тебе Египет? Им тысячи недоумков уже занимаются. А почему бы не копнуть историю русской водки? Мы же русаки. Представляешь, какая тема! – Иван Алексеевич устал и откинул голову на подушку.

– Хорошо, дедушка, я подумаю. – Алекс испугался за старика и решил больше не утомлять его спором.

– Погоди, я сейчас отдышусь. – Старый богатырь минуту отдыхал, затем приподнялся и потрепал Алекса по голове. – Сашка, малыш, ты слышал предание нашей семьи – последний из Слободских вернется на родину. Ты последний.

– Гонишь меня в Россию? Там медведи по улицам бродят. Чего там делать?

– С медведями ты погорячился. Но я тебя никуда не гоню, только один мой наказ ты должен выполнить. Тяни сюда ухо.

Алекс наклонился, и Иван Алексеевич долго, с остановками для отдыха, шептал ему свою просьбу:

– Понял? А ты говоришь – история?! Вот где история.

– Ты уверен? – Алекс смотрел на деда с искренним изумлением.

– Уверен?! Я говорил с этим человеком. А он держал ее в руках. Потом его в Москве чекисты арестовали. Но родня у него осталась. Я всю жизнь мечтал получить ее. Мне не удалось из-за политики. Теперь железного занавеса нет, ты обязан попробовать. Все бумаги по данному вопросу в моем личном сейфе, в папке «Саша». Где ключи от сейфа, ты знаешь…

– Хорошо, дед. Но рыться в твоих вещах мне неловко.

– Это мой приказ.

– Ладно, я постараюсь.

– Вот это разговор не юноши, а мужа. И учти, после моей смерти дом, кабинет и сейф также перейдут к тебе. А теперь катись. Я устал. Да, еще минуту. Я хочу, чтобы меня похоронили на Свято-Владимирском кладбище.

– Зачем ты опять о смерти, дедушка?

– Потому что после нее я уже ничего не скажу… – Иван Алексеевич уронил голову на подушку и усталым взмахом руки отпустил внука.

Москва. Лубянка. Наркоминдел.

1930 год. Март

Ладная гимнастерка, кожаный офицерский планшет, в сапоги можно смотреться, как в зеркало. Комиссар Западного военного округа Моисей Зелен входит в приемную наркома иностранных дел и приятно поражается солидной тишине, нарушаемой лишь стрекотаньем пишущей машинки. С тех пор прошло почти тринадцать лет, но Моисей помнит первый островок внешней политики Советов в революционном Питере. Наркомат иностранных дел тогда находился в здании Генерального штаба, и его приемная напоминала вокзал, где толпились самые разнообразные персонажи. От интеллигентов с бородкой клинышком, наряженных в тройки, до матросни в кожанках поверх тельняшек. Народ заходил, выходил, типы сменялись, как картинки в калейдоскопе. Молодой комиссар привык к многолюдью, но в армейском передвижении масс имелась логика, а там, в наркоминделе, ему все вспоминалось как бессмысленная суета.

Здесь же, в приемной наркома, – всего несколько мужчин в костюмах от «Большевички» и один лысый толстяк в приличном твидовом пиджаке. Мужчины окаменело молчат, намертво прихватив пятерней колени. И лишь толстяк ухмыляется, читая что-то смешное.

Моисей подходит к секретарше и протягивает листок. Барышня с короткой волнистой прической, перебиравшая быстрыми пальчиками клавиатуру пишущей машинки, вскидывает на посетителя синь бездонного взгляда и улыбается:

– Товарищ Зелен, нарком вас примет, но немного подождать придется. Сейчас товарищ Литвинов проводит беседу с делегацией немецких товарищей. За ними господин Паккунен, а потом вы. – И снова углубляется в работу.

– У фас сплошные тофарищи, – добродушно замечает лысый толстяк, откладывая смешной журнал. По мягкому, но заметному акценту Зелен догадывается, что весельчак – иностранец.

– А вы сами откуда, товарищ?

– Мою фамилию только что упомянула эта прекрасная тефушка… – веселится Паккунен. – Я из Хельсинки. Теперь я не тофарищ, я теперь коспотин…

– На это я вам знаете, что скажу… Если бы таки не товарищи, не быть вам господином, – урезонивает иностранца комиссар.

– Я с фами апсолютно сокласен. Мы очень уфашаем Флатимира Ульянофа-Ленина. Таже стафим ему памятники. – Он хотел еще что-то добавить, но делегация немецких товарищей уже вышла из кабинета, и толстяк заспешил к наркому. Моисей усаживается на его место и смотрит на дверь.

– А меня зовут Клавой, – не отрываясь от пишущей машинки, представляется синеглазая хранительница приемной.

Комиссар вскакивает.

– А я – Моисей Зелен.

Девушка протягивает ему правую ручку, пальчики левой продолжают перебирать клавиши.

– В нашем клубе сегодня вечер, посвященный годовщине создания Третьего Интернационала. Приходите.

– Я так думаю, что этот вечер для работников наркомата. Я же лицо постороннее… – смущается комиссар.

– Вы – постороннее? Мы не коллеги?

– С чего вы взяли, товарищ… – удивляется Зелен, но ответа получить не успевает: кабинет наркома освободился.

– Ни пуха, – бросает девушка и второй раз удостаивает посетителя ласковой ободряющей синью.

Зелен открывает дверь и замирает на пороге. В глубине министерского кабинета за огромным письменным столом вместо Максима Максимовича Литвинова сидит Меер Генох Мошевич Баллах.

– Божешь мой, что ты тут делаешь, Генох?

– Работаю наркомом, Моня.

– Ты и есть Литвинов? – Зелен с открытым от удивления ртом во все глаза рассматривает хозяина кабинета.

Нарком поднимается с кресла и идет навстречу старому знакомцу:

– Моня, сначала закрой рот, а потом дверь.

Комиссар наконец приходит в себя, прикрывает дверь и шагает навстречу Литвинову. Революционеры дружески обнимаются. Нарком ведет Зелена к столу, усаживает в кресло, сам садится напротив.

– Чай? Кофе? – предлагает он. – Водки на службе не держу…

– Если можно, то чай, а если совсем можно, то с тремя кусками сахара.

– Можно и четыре, – усмехается Литвинов и нажимает на кнопку. Дверь в кабинет приоткрывается. На пороге Клава.

– Клавочка, принеси товарищу Зелену стакан чая с лимоном и сахарницу. Наш комиссар сладкоежка.

– С лимоном, это уже слишком… – краснеет Зелен.

– Отработаешь, – многозначительно бросает Литвинов.

Зелен не обращает на это внимания. Он до сих пор не может опомниться:

– А я думал, ты по-прежнему в Лондоне.

– Меня там в кутузку посадили.

– Сбежал?

– Нет, на Локкарта поменяли.

– Что-то припоминаю. Все равно странно…

– Что тебе странно, Зелен?

– Кажется, я своими ушами слышал, ты женился на англичанке?

– У тебя хороший слух, Моня. Я до сих пор на ней и женат.

– Так ты привез жену в Москву? И как ей тут?

– Лучше, чем там.

– Ну, я понимаю, она жена наркома…

– Для Лоу это небольшой подарок. Жена меня по существу не видит, – не без грусти признается Литвинов.

– Бедная женщина, таки сидит и ждет мужа…

– Не ждет. Пишет для западной прессы нужные нам статьи. Она у меня журналист.

Клава, брызнув синими глазами в Зелена, ставит на столик поднос:

– Пожалуйста, Максим Максимович.

Литвинов благодарит Клаву и, подмигнув Моисею, дожидается, пока девушка выйдет.

– Заметил, как на тебя моя Клавочка посмотрела? Жаль, что ты женат… Какая девчонка!

– И биография моя, я вижу, наркому известна. Может быть, товарищ Литвинов сообщит, зачем я понадобился его ведомству.

– Клади сахар и пей чай. А я изложу свое предложение. Хочу взять тебя на работу.

– Боюсь, что в тонком деле дипломатии от меня столько же проку, как от козла молока.

– Не уверен. – Максим Максимович переходит за свой письменный стол и открывает блокнот. – Это отчет члена Реввоенсовета Михаила Тухачевского. Слушай: «В трудных условиях повального голода комиссар Зелен проявил недюжинные организаторские способности и сумел договориться с польскими властями о поставках фуража, хлеба и картофеля для Западного фронта Красной армии». – Литвинов откладывает блокнот и ехидно улыбается: – Разве это не дипломатия?

– Генох, красноармейцев же надо кормить. Для этого я, как любой сообразительный еврей, могу договориться хоть с чертом, – возражает Зелен.

– Вот и прекрасно. И я, как сообразительный еврей, с этим господином тоже имел честь не раз договариваться. Ты, чтобы накормить армию, я – страну. Но я тебе предлагаю более опасный и трудный участок работы наркомата.

– Что ты имеешь в виду, товарищ нарком? – Моисей в курсе, что в наших дипломатов иногда стреляют, но по привычке продолжает считать деятельность белых воротничков сугубо мирным делом.

Литвинов встает и, обогнув свой огромный письменный стол, вновь садиться напротив Зелена.

– Я имею в виду курьерскую дипломатическую почту, Моня. Иногда нам приходится страховаться и доставлять секретные документы прямо в руки наших послов. Это очень опасная работа, и мне нужен близкий человек, которому я бы доверял, как себе.

– Я готов. Но нет опыта. Помнишь, старые евреи говорили: «Если ты всю жизнь жил с козой, откуда тебе знать, что делать с женщиной». А я всю жизнь таки воевал.

– И еще повоюешь. А как – тебя научат. – И нарком смотрит на часы: – Ты допил свой чай?

– Да, спасибо. Чай, клянусь мамой, был хорош. Кстати, я больше не женат, а твоя Кла-вочка пригласила меня на вечер, посвященный Коминтерну.

– Как не женат?

– Лидия Петровна не перенесла долгих командировочных разлук и нашла себе приличного мужчину. Я ее отпустил. Не жить же с женщиной насильно?

– Не доработали товарищи чекисты данный вопросик, – щурится нарком и обнимает старого знакомого. – Ладно, замнем. Клаву я тебе прощу. А вот если станешь называть меня при людях Генохом, напишу донос в НКВД.

– Так точно, Максим Максимович… Я же все понимаю.

В приемной Зелен целует ручку Клаве:

– Кажется, мы теперь и впрямь коллеги. До вечера, товарищ секретарь наркома.

Екатеринбург. 2000 год. Февраль

– Да, мои юные друзья, фигура Столыпина под углом нового, не искаженного идеологическими догмами взгляда видится в истории дореволюционной России совсем по-иному…

Профессор Фролов выздоровел, и Марина, как всегда внимательно, слушает его чуть хрипловатый, манерный голос. Фролов немного картавит и по-барски растягивает слова. Лекции Антона Михайловича Марину увлекали, и она их старалась не пропускать. Но сегодня сосредоточиться не удавалось. В голову девушке приходили совсем другие, посторонние от лекции мысли.

После смерти деды Коли она продолжала жить своей обычной жизнью, но в ее душе образовалась странная пустота. Нельзя сказать, чтобы «двоюродная внучка» летала на крыльях восторга при уборках квартиры Николая Спиридоновича или выслушивая его длинные рассказы про становление ликероводочной отрасли в СССР. Она уважала маминого дядю, но особой радости от общения с престарелым родственником не испытывала. Хотелось поскорее выполнить необходимые по дому работы и, не задерживаясь, удалиться.

Деда Коля помогал маме деньгами, делал Марине подарки, и девушка понимала: надо быть благодарной. А вот после похорон ей стало старика по-человечески не хватать. Ее мало баловали в детстве. Платьица она донашивала за отпрысками маминых подруг, сладости получала в редкие дни праздников, а дорогих кукол не имела вовсе. Деда Коля кукол не дарил. Он покупал ей то, что считал нужным для здорового роста ребенка – лыжи, коньки, портфели. Марине хотелось кукол, и она дулась, считая, что дед жадничает. Став взрослой, поняла: коньки и лыжи стоили гораздо дороже.

– Теперь, господа, вернемся к предшественнику эссеровщины – народовольческому движению и его методам борьбы с царизмом. Если в советской литературе мы видим в целом положительную оценку «героических подвигов» этих, с позволения сказать, народных мстителей, то сегодня мы называем их обыкновенными террористами. Озлобленные недоучки девятнадцатого века, как и фанатичные дикари наших дней, гордились взрывами и убийствами…

Марина пыталась вникнуть в слова профессора, но удержать внимание на лекции так и не смогла. Девушка думала о Николае Спиридоновиче. На кладбище, стоя с мамой у гроба, она, как и сейчас, не слушала прощальных речей. Проводить усопшего явились представители общества ветеранов в количестве двух старичков и одной старушки. Вся троица, обрядившись в военную форму, звенела орденами и медалями. От заученных высокопарных фраз старцев, к которым Марина привыкнуть не успела – слишком мало жила при Советах, ей стало скучно и немного стыдно. Почему Героя Труда, лауреата Государственной премии, Почетного гражданина Свердловска, отдавшего жизнь высоким, хоть и непонятным ей идеалам, кроме этой троицы никто не вспомнил?

Представители ветеранской организации при жизни Николая Спиридоновича не знали. Они пришли исполнить общественный долг. Марина смотрела на сверкающие позолотой и серебром кружки металла на лацканах старых людей и подмечала вовсе не относящиеся к пафосным речам мелочи. Она видела, что им трудно долго стоять, отметила краем глаза, как старушка незаметно облокотилась рукой на тележку с гробом усопшего, а дедушка-ветеран положил под язык таблетку. У деды Коли из близких людей, кроме них с мамой, в живых остался один Алексей Петрович Дерябин, свояк. Но он уже второй год не вставал с постели и на похороны приехать не смог. Так они и проводили маминого дядю впятером. Еще во время ритуала рядом крутились два незнакомых парня в дубленках. Марина хотела спросить, что им надо, но незнакомцы быстро ушли.

С кладбища той же компанией поехали на поминки. В осиротевшей квартире в доме старых большевиков Наталья Андреевна накрыла скромный стол. Один старичок после рюмки водки покраснел лицом, и дело чуть не дошло до вызова «скорой». Но мама нашла валидол в шкафчике дяди, и, слава Богу, обошлось.

– Сегунцова, ты чего, уснула? – Подружка и сокурсница Сима толкнула Марину локтем.

– Не уснула, задумалась.

– Девушка, лекция закончилась…

Марина посмотрела на кафедру. Профессор складывал листки с конспектами в портфель.

– Спасибо, мои юные друзья, за внимание. Надеюсь, кое-что из сказанного застрянет в ваших молодых головках. – И Фролов пружинистым шагом спортсмена вышел из аудитории.

Марина прикинула: Антон Михайлович не намного моложе Вострикова, но этот семидесятилетний здоровяк вовсе не походил на старика. За три года, что она проучилась в вузе, Фролов заболел только один раз и то на три дня.

В первый день болезни профессора она и нашла деда Колю мертвым.

– Сегунцова, пойдем в кафе-мороженое. У меня папа из экспедиции вернулся, стольник на радостях выдал. – Веселая хохотушка Сима Морозова помахала сотенной купюрой перед носом подруги.

– Симка, что-то настроения нет, – попыталась отказаться Марина.

– Нету, так появится. Пойдем посидим, можем, познакомимся с кем… Ты же с Вадькой поссорилась.

– Вот еще, буду я на улице знакомиться!

– Почему на улице? Я же сказала – в кафе, – с деланной наивностью удивилась Сима.

– Это одно и то же.

– Знаешь, Маринка, у нас балов с кринолинами не бывает. Где же с мальчиками знакомиться? Ты что, в старых девах желаешь остаться?

– Ничего я не желаю. Но на улице знакомиться стыдно. – Марина вспомнила парня, который каждое утро пялился на нее возле автобусной остановки, и покраснела.

– Ой, засмущалась, дурочка, – запрыгала вокруг подруги Сима. – Знакомиться не хочешь, просто мороженое слопаем и музыку послушаем. Деньги у меня не каждый день.

Марина согласилась, у нее тоже было немного денег, и она могла составить компанию подруге. Мама сегодня дежурила на работе, а сидеть одной дома радости мало. Они вышли на улицу и двинули к центру. Утром, когда Марина направлялась в институт, шел мокрый снег. Сейчас небо стало голубым, и солнышко весело искрило заснеженные ветки деревьев.

– Давай сперва немного погуляем, погода больно хорошая, – предложила она Симе.

– Охота тебе по нашему Йобургу таскаться, – скривилась подруга. – Куда идти-то?

– Пошли на Плотинку, а когда замерзнем, в кафе зайдем.

Студентки на автобусе добрались до центра, прошлись пешком по Историческому скверу и по дороге на Плотинку остановились посмотреть, как старушки кормят голубей.

– Такие девочки и без кавалеров, – услышала Марина и, оглянувшись, увидела двух парней в одинаковых дубленых тулупчиках.

– А вам какое дело? – задрала курносый носик Сима.

– Гуляем вот, с другом… Я и говорю Толику, давай спросим девочек, может, вместе время убьем. На башню их пригласим…

– Гуляли – гуляйте дальше, – зло бросила Марина. – Нам и вдвоем неплохо.

– Пожалуйста, вы будете гулять сами по себе, и мы тоже, только поблизости. Приятно на красивых девушек посмотреть, – улыбнулся Толик. – Кстати, моего друга Витей зовут…

Марина взяла Симу за руку и быстро повела прочь. Студентки свернули на Пушкинскую и юркнули в кафе.

– Вот нахалы! – Сима звонко рассмеялась.

В помещении не было жарко. Подруги, не раздеваясь, уселись за столик и принялись читать меню.

– Можно и мы с вами? Платим за всех. – Настырные кавалеры стояли рядом, но уже без дубленок.

– Мы привыкли сами за себя платить, – раздраженно отказалась Марина.

– Но посидеть-то с вами разрешите? – И, не дожидаясь согласия, парни устроились рядом.

– Кафе пустое, а нам по-девичьи поболтать охота, – сдипломатничала Сима. Ей молодые люди вовсе не мешали.

– У вас еще будет время посплетничать, – поняв, что лед тронулся, оскалился Толик.

– Мы свои имена вам сказали, а вы молчите. Это нечестно, – развивал успех приятеля Виктор.

– А нам все равно, честно или нет. Мы на улице с парнями не знакомимся, – продолжала сердиться Марина.

– Можете молчать, мы сами угадаем. – Толик подмигнул другу. – Вот эту, сердитую, наверняка зовут Мариной.

Девушка исподлобья внимательно посмотрела на одного, потом на другого. Да, этих парней она один раз уже видела. Они и не думают гадать, они знают ее имя. Марина резко поднялась:

– Ты, Сима, как хочешь, а я пошла. – И, не оглядываясь, направилась к выходу. Сима поспешила за подругой, догнала ее на улице.

– Ты не права, Сегунцова… Мальчики симпатичные, ничего хамского себе не позволили…

– Они меня знают. Я когда деду Колю хоронила, эти парни на кладбище болтались. Я их видеть не хочу.

– Может, путаешь?

– Ничего не путаю. Я еще на похоронах хотела спросить, что им надо. Бежим, вон наш автобус.

Девушки припустили к остановке. Забравшись в салон, Марина посмотрела в заднее стекло. Парни вышли из кафе и уселись в стоящую у тротуара машину.

– Смотри, – толкнула она подругу, – они в иномарку садятся.

– Где?

– У кафе.

– Не вижу.

– Они уже сели. Вон в ту черную машину, что едет за нами.

Машину Сима заметила. Черная ино. марка некоторое время катила сзади, потом резко прибавила скорость, обогнала автобус и исчезла.

– Ты думаешь, они какие-нибудь бандиты? – испуганно шепнула Сима.

– Не знаю. Но хорошо бы мне их больше никогда не видеть.

Сима жила ближе к центру и сошла раньше. Подружка предложила Марине проводить ее до дома, но та отказалась. От остановки Марина шла очень быстро и по сторонам не смотрела. Но ей почудилось, что напротив ее дома стоит знакомая черная иномарка. Девушка поспешила в подъезд, бегом поднялась по лестнице и, заскочив в квартиру, заперла за собой дверь на два замка.

Москва. Дом на Набережной. 1931 год.

Декабрь

Спать, спать, спать – стучат колеса. Конверт, печати, оружие, сотрудники прикрытия. Спать, спать, спать – организм требует сна. Нервы напряжены, спать нельзя. В последнем купе два подозрительных типа. Спать, спать, спать…

– Не будет ли пан любезен предъявить паспорт и багаж.

– Паспорт – пожалуйста, а багаж вам смотреть не положено. Дипломатическая почта.

Граница – паспортный контроль, таможня. Нейтральная полоса. Остановка, другая граница, опять паспортный контроль, таможня… И снова спать, спать, спать. Организм требует сна всеми своими клетками. К черту организм. Через купе направо странные туристы. Они уже три раза проходили мимо, останавливались и явно прислушивались, что творится в купе дипкурьера. Кажется, в Польше сошли… Опять граница. На этот раз последняя.

«Добро пожаловать на родину, товарищ Зелен». Теперь можно уснуть. Но глаза открыты. Продолжает работать рефлекс: конверт, печати, оружие, сотрудники прикрытия.

Моисей Зелен вышел из вагона. За ним тенью трое. Они пройдут с ним к машине, все время будут рядом. Поезд Берлин – Москва прибывал ночью, и привычной суеты на перроне не наблюдалось. Лишь носильщики, опасаясь упустить клиентов, спешат подкатить свои тележки. Но у пассажира в руке неизменный командирский планшет, с которым Зелен так и не расстался, и он в услугах носильщиков не нуждается. Моисей выходит на Белорусскую площадь. С облегчением вдыхает морозный московский воздух. Еще одна поездка личного дипкурьера наркома позади. Несколько дней покоя. Спать, спать, спать…

После и по ночам залитого светом Берлина Москва кажется темной и мрачной провинцией. И лишь огромный портрет Иосифа Сталина на вокзальной стене, как бы призывая всех и вся любить и почитать вождя народов, освещает мощный прожектор.

– С приездом, Моисей Семенович. – Водитель наркомата Вилен Грунин пожимает Зеле-ну руку и распахивает дверцу черной «эмки». Зелен молча усаживается на переднее сиденье. Трое его сотрудников устраиваются сзади.

За окном темный пустынный город. Вокруг редких фонарей белая муть. В Москве идет снег. До боли хочется спать, но сначала положено сдать почту. Водитель крепко сжимает руль. За ночь городские службы не успели расчистить мостовые, и машину то и дело заносит в сторону. Улица Горького, гостиница «Москва», Лубянская площадь… Как хочется спать, будет ли конец этой бесконечной дороге… У подъезда наркомата часовой:

– С приездом, Моисей Семенович.

Зелен проходит внутрь, раскрывает свой кожаный планшет, отдает дежурному сотруднику пакет, запечатанный проштампованным сургучом. Вынимает из кармана браунинг. Оба расписываются в тетради. Теперь можно домой. Снова пустынный темный город. Снег валит стеной. Стекла запотели, «дворники» не справляются с тяжелой снежной кашей. Лубянский пассаж, Охотный ряд, манеж, Боровицкая башня Кремля, Большой Каменный мост. И наконец новый жилой комплекс на набережной. Литвинов помог получить квартиру в доме наркоматов. Максим Максимович жил двумя этажами выше, и они могли перекинуться парой слов вне службы. Водитель распахивает перед Зеленом дверцу и желает спокойной ночи. Старый татарин Ахмет уже на посту, скоблит тротуар:

– С приездом, Мосей Семеныч.

Троица сопровождения доводит дипкурьера до парадного. Зелен каждому пожимает руки. Говорить слов не надо. Они все понимают и так. В вестибюль он заходит один. И здесь дежурит красноармеец. Часовой всех жильцов подъезда знает в лицо и тянет руку к козырьку:

– С приездом, Моисей Семенович.

Зелен кивает, стряхивает с шубы и шапки снег, идет в лифт. Огромный холл лестничной площадки. Дом еще новый, пахнет краской. Палец на звонке. Тишина, быстрые босые шаги. Клава стаскивает с него мокрую шубу, обнимает. В синеве заплаканных глаз нежданная радость.

– Миленький, как я волновалась…

– Дурочка, я же Вечный жид. А значит – бессмертен.

Моисей стискивает знакомое, родное тело. Клава в ночной рубашке. Он чувствует ее грудь, округлившийся животик. Они в спальне. Клава раздевает мужа, прижимается к небритой колючей щеке, тянет в постель. Постель еще хранит тепло ее тела.

– А ему не вредно? – спрашивает Моисей, указывая на округлость супруги.

– Пока еще можно, – призывно шепчет Клава.

Какие у нее синие-синие глаза, какие упругие манящие бедра! Зелен забывает, что еще несколько минут назад умирал от желания спать. Теперь он задыхается от другого желания. Желания взять ее всю. С этой бездонной синью глаз, с налившейся от предстоящего материнства, влажной грудью, с округлым нежным животиком. Но супруг осторожен, Клава уже не одна, и он, сдерживая страсть, берет ее нежно, чтобы не навредить будущему наследнику. У них будет мальчик. Зелен не возражал бы и против дочери, но знает, Клава родит сына…

– Моня, уже три часа дня. – Открыв глаза, Зелен видит солнечный свет в окнах. Клава в шубке и берете, с сумкой в руках. – Вставай скорее, у нас там кончается обеденный перерыв. Я хоть и отпросилась, но ненадолго. Сейчас покормлю тебя. Вставай. – Жена ерошит ему волосы и бежит в прихожую раздеваться.

– Клавочка, я не хочу есть. Я хочу спать. А где Зина?

– Отпустила на три дня в деревню, у нее отец заболел. Ты поешь и опять ляжешь. Я побегу на службу, а ты спи хоть до вечера. Тебе от Максима Максимовича привет, – кричит Клава уже из кухни.

Моисей с трудом хлебает куриную лапшу. Есть ему совсем не хочется, но и обидеть жену тоже.

– Не вкусно? – В синеве ее глаз тревога.

– Клавочка, какой еврей не любит куриной лапши? О твоей курочке я мечтал все эти дни… Просто я сонный.

Жена сидит напротив и, подперев кулачком щеку, по-матерински наблюдает за каждым его движением. Ей очень хочется расспросить мужа о поездке. Но у него секретная работа. Клава знает страшную тайну – их дом построен с двойными стенами. Между стен пустоты, а в них слухачи НКВД. Она смотрит на мужа и молчит. Господи, как он исхудал! Щеки совсем провалились, и щетинка с сединой. Бедный мальчик, ему еще и тридцати пяти нет…

Шубка, беретик, сумочка, поцелуй на прощанье, щелчок замка. Зелен остается один, возвращается в спальню, садится на постель, ложится, закрывает глаза. Сон не приходит. Приходит Берлин. Картины последней командировки. В Германии набирает силу нацизм, новое блюдо двадцатого века. Никому не известный ефрейтор превращается в политического монстра. И многие немцы его ждут, как Спасителя. Неужели дикарство в современном мире еще возможно? Зелен мальчиком пережил кошмар еврейских погромов. Его отца искалечили разъяренные мракобесы. Может быть, от стремления отомстить и пошел в революцию шестнадцатилетний юноша? С чего бы иначе сыну местечкового портного взяться за наган? Сколько таких, как он, заделались марксистами от жгучей обиды…

В прихожей звонит телефон. Моисей босиком идет туда, снимает трубку.

– Товарищ Зелен?

– Да, это я.

– Сейчас с вами будет говорить товарищ нарком, соединяю. – Он слышит голос жены и улыбается. Клава на работе и должна выдерживать официальный тон даже с ним. Трубку берет Литвинов:

– Отоспался, комиссар?

– Так точно, Максим Максимович.

– Завтра утром ко мне не приходи. Тебя примет Анастас Иванович Микоян. В девять в приемной наркомпрода.

– Меня переводят?

– Все узнаешь на месте. А сегодня вечером жду на чай. Сахара будет вдоволь… Не забудь взять Клаву, Лоу очень хочет ее видеть.

– Понял, товарищ нарком.

Зелен кладет трубку и задумчиво бредет к окну. За стеклом голубое небо. Украсив белыми шапками крыши Замоскворечья, снег угомонился. Зелен обращает взгляд к Москве-реке и уже в который раз вздрагивает: на месте храма Христа Спасителя расчищенная площадка. Величественное здание на набережной составляло неотъемлемую часть белокаменной, и отсутствие храма зияло страшной пустотой. Иосиф Виссарионович своего добился…

Моисей не верил в Бога, но церкви ему нравились. Он считал, что культовые здания вполне можно использовать в других целях, сохраняя их как памятники зодчества. Новый хозяин Кремля думал иначе. Сталин, начинавший свой путь с учебы в духовной семинарии, отступился от веры, от Бога, а отступники люто ненавидят тех, кого они предали.

США. Нью-Джерси. 2000 год. Февраль

На Бродвее, как в залитом светом подземелье, время суток сразу не разберешь. В отсветах огней сверкающих витрин и вездесущей рекламы прохожие будто актеры на освещенных подмостках. Только по нарядам и макияжу можно догадаться, что сейчас они разыгрывают сцены из ночной жизни Нью-Йорка.

Бродвей – часть Манхэттена, центра гигантского мегаполиса. Чтобы попасть из Манхэттена в Нью-Джерси, надо лишь пересечь Гудзон по мосту или переплыть реку на катере. Двадцать минут – и вы в другом штате. В западных пригородах Нью-Йорка, плавно переходящих в Нью-Джерси, живут обеспеченные люди. Ни шума, ни яркого света реклам. Солидные особняки тихо дремлют в глубинах ухоженных садиков. В Форт-Ли особнячки побогаче и садики побольше. Особняк дедушки Алекса в самом центре Форт-Ли. Унылая тишина в доме. Только старые напольные часы в холле медленно, как усталое сердце, отбивают такт: там-тим, там-тим. И каждые полчаса глухой протяжный бой. После университетского бедлама младшему из рода Слободски тишина кажется мертвой. Внизу шепчутся врачи. Их шушуканье – словно шелест бумаги. Они спорят о диагнозе. Алексу хочется крикнуть: «Проснитесь, еще никто не умер! Заведите громкую музыку! Ударьте в барабаны! Орите, наконец! Жизнь любит шум, тишина – это смерть!..»

После разговора с дедом он поднялся в свою комнату. Эту уютную мансарду с камином пятилетний внук выбрал себе сам. Это случилось перед Рождеством: родители улетели на рождественские каникулы в Европу и подбросили сыночка деду. Иван Алексеевич, тогда еще полный сил, работал по пятнадцать часов в сутки и уделять много времени малышу не собирался. Он поручил внука стареющему негру Полу, исполнявшему тогда обязанности Семена. Но мальчик с раннего детства проявлял самостоятельность, и мелочная опека его тяготила. Пол скоро это понял и ребенку не докучал. Малыш бродил по саду, облазил весь дом и однажды забрался на мансарду. В этой комнате никто не жил. Иван Алексеевич использовал ее для хранения огромной коллекции каталогов алкоголя со всего света. Алексу так понравились красивые картинки, что он забыл о времени. Ребенка хватились только вечером, началась паника. Пол клялся, что из сада мальчик не выходил. Стальные ворота с тяжелым замковым механизмом не давались и гангстерам, что говорить о ребенке? Иван Алексеевич пришел в ярость, отбранил негра и самолично обыскал дом. Спящее чадо он обнаружил на кипе рекламных проспектов. При виде посапывающего внука злость Ивана Алексеевича испарилась. Он поднял ребенка, прижал к себе и громко запел. Разбуженный малыш не желал покидать мансарду.

– Ты так и будешь тут жить? – Дед расхохотался. – В твоей комнате полно игрушек. Почему ты не хочешь к себе?

– Да, я хочу жить тут, – упрямо заявил наследник.

Мансарду прибрали, поставили кушетку, шкафчик и постелили на пол большой мягкий ковер.

– Пускай поиграется в новое жилье, – разрешил Иван Алексеевич. – Надоест – вернется к игрушкам.

Но внук так и остался в мансарде. Позже туда добавили компьютер, кресло и журнальный столик. Хоть старую детскую и по сию пору сохраняли в неприкосновенности, навещая дедушку, Алекс обитал только наверху.

Молодой человек вошел, закрыл за собой дверь и огляделся. Как славно! Все сияло чистотой, в камине потрескивали поленья, а на журнальном столике, в канделябре, горели свечи. Семен Григорьевич и при болезни деда не забыл подготовить чердачный апартамент к приезду молодого хозяина. Сотов служил в доме не так давно. Откуда он появился, никто толком не знал. Отношения между слугой и старшим Слободски родные находили странными. Сотов часто сквернословил, мог накричать на Ивана Алексеевича, если тот забывал выпить лекарство или выходил в холодную погоду в легкой, с точки зрения Семена Григорьевича, одежде. Отец Алекса намекал, что у деда со слугой есть какая-то общая тайна. Но тайна – она и есть тайна: никто, кроме двух стариков, в нее посвящен не был.

Алекс уселся в кресло у камина и перевернул кочергой полено. Болезнь деда застала молодого человека врасплох. В его возрасте жизнь кажется вечной, в этой вечности все должно сохраняться на своих местах, в том числе и близкие. Учась в колледже, он часто гостил в доме деда. Но, став студентом университета, старика видел всего несколько раз. По неписаному закону семьи родные собирались в Форт-Ли три раза в год – на православную Пасху, в день ангела деда и на Хеллоуин. В детстве Алекс очень любил наряжаться чертенком и пугать домашних.

«Неужели нормальная жизнь закончилась? – размышлял студент, поглядывая на жадные язычки пламени. – Я – босс. Ничего глупее представить себе нельзя». Дедушка намеренно преуменьшал перемены, ожидающие внука в новом его статусе. Чтобы руководить огромной компанией, надо досконально узнать все, что делается на заводах, вникнуть в проблемы всех филиалов, разобраться в конъюнктуре спроса и сбыта. На самое поверхностное знакомство с алкогольной империей деда потребуется несколько месяцев каторжной работы. Алекс привык все делать лучше других и решать быстрей других. Это касалось учебы, спорта и даже личной жизни. Не случайно самая красивая девушка на факультете, Кэт Томпсон, ради молодого Слободски могла забыть обо всем на свете. Видно, за эти качества дед и наказал внука своим доверием.

– Ужинать, Сашка. – Семен Григорьевич внес в комнату поднос, поставил его на журнальный столик. – Решил принести твой ужин сюда. В доме полно врачей, они жрут в столовой. Я подумал, что тебе их компания, как свинье седло…

– Спасибо, дядя Семен. Скажи, дедушке правда так плохо или он взял меня на понт?

– Боюсь, что мы нашего дурня теряем. Старый жеребец хоть борозды и не портит, но пахать должен в меру. А твой старик меры не знал. Работал по двенадцать часов, содержал молодую шлюху, приплывшую в Нью-Йорк из Одессы. Выпивал за обедом стаканчик-другой. Вот и доигрался – обширный инфаркт, и вдобавок отнялись ноги. – Семен Григорьевич отвернулся и беззвучно заплакал.

Алекс попытался успокоить его:

– Не расстраивайся, дядя Семен. Может, все еще обойдется… – И сам разревелся.

– Я молюсь за него. Дай-то Бог. Ты не знаешь, какой он простофиля! – Семен достал из кармана платок.

– Простофиля?! – сквозь слезы возмутился Алекс.

– Простофиля и лох. Стоит кому поплакаться ему в жилетку, он, ничего никому не сказав, спешит на помощь. И я бы не знал, но кто-то должен был исполнять эти дурацкие поручения. Я и исполнял. Ты только не проговорись, он меня убьет. Старый дурень ненавидит людей, делающих добро напоказ…

– Как мой папочка… – вставил Алекс.

– Нельзя так о родителях, Сашка. Родителей мы не выбираем, а они дают нам жизнь. – Семен Григорьевич вытер платком глаза и кивнул на поднос с ужином: – Наваливайся, пока не остыло. А я пойду. Надо быть рядом, а то еще отмочит чего-нибудь…

Алекс ковырял вилкой сочный бифштекс из вырезки техасского бычка, но еда в горло не лезла. Он отодвинул поднос, снял джинсы, рубашку, переоделся в пижаму и спустился в ванную. Иван Алексеевич в своих бытовых привычках оставался старомоден. Ни бассейнов, ни джакузи дед себе не завел. В огромной ванной комнате царила большая чугунная ванна с медными кранами горячей и холодной воды. Была тут и душевая кабина, но дед ею никогда не пользовался. Иван Алексеевич любил посидеть в горячей пене с сигарой в руке. Раньше дедушка курил много, и весь дом пропитывался запахом дорогого табака. Кубинские сигары ему привозили и в годы запрета на торговлю с красным островом. В последнее время позволял себе одну сигару после обеда и одну – в ванной. В шкафчике над умывальником хранилась большая коробка гаванских сигар.

Алекс открыл оба крана. Бешеные струи водопадами хлынули на белую эмаль, и через три минуты чугунная чаша наполнилась. Молодой человек погрузил себя в ее горячее нутро, поболтал ногами, поплескался и залег, вывесив руки за чугунные берега. Неужели он после нудного рабочего дня так же, как и дед, изо дня в день будет смывать с себя запах денег? Зачем их зарабатывать в таком количестве? Он и раньше спрашивал об этом дедушку. Иван Алексеевич на тему денег шутить не любил. «Ты, малыш, должен понять, деньги – это в первую очередь ответственность, – сказал он однажды внуку. – Подумай, сколько людей останутся без работы, если я закрою дело. Сколько мальчиков и девочек не смогут получить образование? Скольким служащим придется вернуть свои купленные в кредит дома и квартиры… Представляешь, какое горе принесет один мой безответственный шаг. На вкусную жратву, дорогие машины и шикарных баб мне хватит до смерти, да и тебе тоже. Но мы же люди? А человек должен отвечать за свои поступки».

Иван Алексеевич за свои поступки отвечал, но почему Алекс должен отвечать за поступки деда?

– Сашенька, скорее! – Семен Григорьевич вбежал в ванную, схватил полотенце. – Иди к нему, Сашенька. – Старый слуга впервые обратился к молодому хозяину так ласково.

Выскочив из горячей воды, Алекс выхватил у Сотова полотенце, наспех обтерся, напялил пижаму и побежал за Семеном.

В спальне деда он застал родителей и с десяток врачей.

– Дедушка скончался, – трагическим тоном сообщил Дмитрий Иванович и перекрестился. Страшная новость, высказанная по-английски, покоробила внука. В доме Ивана Алексеевича говорили только на родном языке. Старик лежал, откинув загорелое, румяное лицо на подушки, и смотрел в потолок. Алекс отвернулся. Он не хотел видеть, как отец патетическим жестом закрывает дедушке глаза, как встает на колени и картинно молится.

– Потелюй его, синок. – Маргарет взяла Алекса за руку и, уколов острыми коготками, тихо пожала ее: – Уви, все ми смертни…

Хоть мама и проявила такт, заговорив с сыном по-русски, Алекс вырвал руку из ее коготков и вышел из спальни. К себе в мансарду он подниматься не стал, а спустился вниз, прошелся по дому и остановился возле своей бывшей детской комнаты. Открыл дверь и словно шагнул на семнадцать лет назад. На диване сидел огромный медведь Ваня. На полу выстроился целый парад автомобилей. Господи, какие они стали маленькие. А ведь я мог прокатиться на каждом из них.

Красный «Форд» дедушка подарил внуку на шестилетие. Малыш объездил на этом автомобиле весь сад вдоль и поперек, играя в путешественника. А синий «Понтиак» Алекс получил в первые каникулы, уже школьником. Каким он ему казался огромным! Молодой человек попытался забраться на сиденье. Коленки уперлись в подбородок, но он все-таки сидел. Осмотрев армию солдатиков, самоходную пушку и огромный парусник, повзрослевший наследник внезапно осознал: счастливый мир детства не вернется.

– Дедушка, почему ты ушел?! – Громкий крик вылетел из глубины сердца, из глаз хлынули слезы.

По дому кто-то тихо ходил. В саду завели машину, и она, черкнув фарами по стене, укатила. А он все сидел в синем «Понтиаке» своего детства и плакал. Со слезами уходила страшная тяжесть утраты…

Алекс вылез из машинки, вытер о плюшевого Ваню лицо и упрямой походкой направился в кабинет деда. За старинным письменным столом, справа от кресла, таился стальной сейф. Алекс знал, что дедушка хранит ключи в потайном ящичке письменного стола. Иван Алексеевич однажды показал ему свой тайник. Алекс открыл сейф и увидел горку папок. Перебрав их, нашел одну с надписью «Саша». Выложил на стол, развязал ленточки и открыл.

Сверху, в отдельном конверте, лежало письмо к внуку. Алекс взял конверт и спрятал в карман. Кроме письма, в папке хранились имена и адреса людей, чья-то переписка и пожелтевшие фотографии. На одной из них он увидел блестящего морского офицера и сухенького моложавого человека в сером костюме. На обороте снимка имелась надпись: «Господин Слободски и товарищ Зелен – союзники. «Амторг», переговоры по ленд-лизу. Одна тысяча девятьсот сорок первый год».

Екатеринбург. 2000 год. Февраль

Мать и дочь Сегунцовы завтракали. Наталья Андреевна подлила дочери из кофейника и поджала губы:

– Хоть спасибо бы сказала матери.

– Что, мама? – Марина подняла на мать удивленные глаза.

– Ничего. Я за ней, как прислуга, ухаживаю, а она даже поблагодарить не удосужилась.

– Извини, мамочка, я задумалась. – Чадо выдавило из себя улыбку и глотнуло кофе.

– Что с тобой, девочка? В институте неладно? – В глазах матери тревога, надо отвечать.

– Нет, мама, все в порядке.

– Тогда не спи за столом, ты легла рано, должна бы и выспаться… – Родительница вчера вернулась с дежурства после десяти, постучала в комнату дочери, но та уже спала.

– Сегодня зачет у Фролова, я и задумалась. – Марина быстро опустошила чашку, отнесла посуду в мойку, открыла кран.

– Ладно, оставь. На работу не иду, сама управлюсь. Беги на занятия, – разрешила мама.

Марина кивнула и поспешила в комнату одеваться. Наталья Андреевна возникла на пороге с кошельком в руках: – Возьми пятьдесят рублей, поешь в столовой, если задержишься.

– Не надо, мама. У меня еще тридцатник со вчерашнего дня сохранился, – отказалась дочь.

Мать покачала головой и вышла. Марина сбросила халатик и застыла перед зеркалом: «Без одежды я ничуть не хуже девиц из журналов. – Девушка вздохнула. – А надену тряпки – и серая мышь». Ей очень бы хотелось выглядеть как Катя Щеглова или Вера Сомова. Но где взять столько денег? Хорошо им с папами-бизнерами. Она открыла шкаф и задумалась. Сама не знала, какая муха ее укусила, только сегодня хотелось праздника. Сняла с вешалки единственное фирменное платьице из немецкого трикотажа и облачилась в него. Это платье она надевала всего раза два. Один раз – в театр с Николаем Спиридоновичем, поскольку он ей это платье и подарил. Второй – на вечер в институте, сегодня – третий.

Однако с выходным нарядом драные колготки не напялишь, их можно только под брюки. Выдвинула ящичек комода, извлекла единственную упаковку новеньких и натянула на ноги прозрачную паутинку. Рюкзачок с тетрадями она приготовила с вечера, но в последний момент брать с собой раздумала. Отставила его в угол, снова посмотрелась в зеркало, попудрила носик, надела белую вязаную шапочку, обула сапожки на высоком каблуке и глянула на часики. На сборы ушло пятнадцать минут. Студентка выходила из дома, как всегда, в обрез.

– Пока, мама.

– Пока, девочка. Ты сегодня долго?

– Не знаю. Часов в пять, наверное…

– Молока купи. Впрочем, не надо, я сама выйду.

– Тогда до вечера.

Марина набросила поверх нарядного платья пуховку, захлопнула дверь и, цокая каблучками, спустилась вниз. В подъезде дурно пахло, там и сям валялись банки от пива. В холодную погоду алкаши использовали лестницу в качестве бара. Среди жильцов постоянно ходили разговоры о необходимости кодового замка. Но замок требовал расходов, и вопрос о нем уже несколько лет оставался открытым. Марина вышла и с облегчением втянула в ноздри утреннюю дворовую свежесть.

Вокруг происходили события, которые она наблюдала каждое утро. Пожилой сосед мучил стартером свой «москвичок», молодая мама Галя, «без мужа», катала коляску, мужики опохмелялись на скамейке пивом. Дворники снег расчистили, и она благополучно миновала двор. В подворотне цокот каблуков раздавался особенно звонко. Марина вышла на улицу и увидела Толика с Витей. Парни стояли возле черной иномарки и во весь рот улыбались. Девушка, не оглядываясь, побежала к остановке. Молодой человек, каждое утро поглядывающий на нее с мужским интересом, как всегда, дожидался автобуса. Марина смело подошла к нему:

– Ты чего такой большой и такой робкий? Только пялишься, а заговорить боишься?

– Я… а… – смутился кавалер.

– Ну не я же. Меня зовут Марина, а тебя?

– Меня Костей.

– Костя, тут какие-то парни ко мне привязались, возьми меня под руку.

Здоровяк Костя осторожно прикоснулся к ее локтю. Толик с Витей, припустившиеся было за ней, заметили, что девушка беседует со здоровенным детиной, и в нерешительности замерли. В это время подкатил автобус.

– Ты куда едешь? – спросила Марина у смущенного воздыхателя.

– На работу.

– Я прокачусь немного с тобой? – И не дожидаясь согласия, схватила его за руку и втащила в салон: – Не бойся, я сейчас сойду. Только погляжу, тащатся за мной эти двое или отвязались.

Костя широко и по-доброму улыбнулся:

– Зачем сходить, давай заскочим вместе ко мне на работу, я предупрежу ребят, и мы погуляем. Я правда давно хотел с тобой познакомиться, да страшно.

– Я что, на бабу-ягу похожа? – рассмеялась Марина.

– Нет, ты красивая. Это я трус, – признался застенчивый кавалер.

Марина покраснела и, чтобы скрыть смущение, ткнула пальцем в окно:

– Смотри, мой институт проезжаем.

– Ты в педагогическом учишься? – с уважением протянул Костя. – И на кого же?

– На социолога…

– Умной будешь…

– Умной надо родиться, а образованной – постараюсь.

– А я мастером спорта хочу стать. У нас в субботу в крытом зале дворца соревнования. Приходи, поболеешь за меня.

– Видно будет… Долго еще ехать?

– В самый конец Ленинского. За две остановки до Коммунаров сходить…

Костя работал механиком в автосервисе. Пока он договаривался с коллегами, Марина с любопытством осматривала задранные на подъемниках авто, чумазых парней в синих спецовках, странные приборы на тележках. В автомастерскую она попала впервые.

– Ради такой крали отпустим, – басом сообщил вихрастый великан в замасленной спецовке. – Отпустим, Славик?

Славик разогнулся, вытер тряпицей черные от моторной черноты руки и с ног до головы оглядел Марину:

– Клевая деваха. Давай, Костя, не робей…

Марина опустила глаза. Такого откровения парни из института себе не позволяли.

– Не красней, дурочка. Костя у нас скромник, хоть и борьбой занимается. Мужика любого уложит, а к вашему полу у него мандраж. – Славик подмигнул товарищу и снова полез в движок машины.

– Не обижай нашего Костеньку… – уже из-под брюха висящей на подъемнике «Лады» басом добавил вихрастый великан.

– Так и быть, не обижу, – пообещала Марина и взяла Костю под руку: – Ну, пойдем, что ли, борец? – Ей стало легко и весело. Сослуживцы ее нового знакомца, хоть и выражали свои мысли откровенно, но пошлости в их словах она не услышала.

– Ты, Марина, не обижайся, они ребята что надо. Мы тут как у Дюма – «один за всех и все за одного», – словно читая мысли девушки, заступился за коллег Константин.

Они погуляли по Плотинке, прокатились на метро, побродили по зоопарку.

– Господи, уже три! – удивилась Марина, взглянув на свои часики.

– Ну и что? Ты куда-нибудь опаздываешь?

– Уже никуда. Я и так с тобой все лекции прогуляла.

– А я прогулял работу. Есть охота, пойдем питаться.

– Хочешь, ко мне домой? – неожиданно для себя пригласила Марина: – Мама сегодня дома, а когда она не дежурит, обед всегда есть…

– Неудобно с ходу. И я не одет, как шел на сервис, так и в гости?

– На кафе у меня всего тридцатник, – предупредила студентка.

– Я, что ли, с тебя деньги брать собираюсь? – обиделся кавалер. – Я же работаю, могу за девушку и заплатить. Только давай сначала зайдем ко мне. Переоденусь. Я тут недалеко живу. Ты-то же в прикиде…

– А приставать не будешь? – Марина спросила, потом вспомнила, как вихрастый наказывал не обижать друга, и расхохоталась: – Ладно, пошли.

Костя жил на улице Луначарского, в маленькой квартирке. Марина вошла и с трудом сдержала улыбку. Жилье механика автосервиса выглядело так же бесхитростно, как и он сам. На полу у тахты набор гантелей, на столе, совмещающем обеденные и офисные функции, – компьютер, каталоги иностранных машин и вазочка с леденцами. На стенах календари с портретами известных атлетов. Гостья провела пальцем по книжной полке и покачала головой:

– Ты когда-нибудь у себя убираешься?

Хозяин виновато посмотрел на ее палец.

– Вроде вчера.

– Давай ведро с тряпкой и переодеться, – приказала Марина.

– У меня девчачьих вещей нет, – растерялся Костя.

– Рубаху старенькую волоки, она мне за халат сойдет. – Костя принес ковбойку, швабру с ведром и замер посередине комнаты. – Что встал, как слон в посудной лавке? Беги в магазин, купи нам полопать.

– А чего купить?

– Разберешься. Я как раз закончу, и перекусим. Зачем в кафе деньги тратить, – тоном опытной хозяйки распорядилась девушка.

– Ура, можно не переодеваться! – обрадовался Константин и, прихватив пустой пакет, удалился.

Марина стянула с себя немецкое платье и облачилась в ковбойку. В рубашке Кости она выглядела как Гаврош, готовый к боям на баррикадах Парижа. Пришлось не только закатать рукава, но и завязать полы на талии. Барышня осмотрела себя в зеркале, покачала головой и приступила к уборке.

Странное чувство овладело ею. Казалось, они с Константином знакомы много лет, и чуть ли не брат и сестра. Большой ребенок, Костя вызывал у нее почти материнскую нежность. Интересно, смогла бы я здесь жить с ним вдвоем? Он добрый парень, но о чем с ним говорить? О деталях к иномаркам да о вольной борьбе? Она представила себя в спортивном зале в качестве болельщицы и заскучала. А если заставить его учиться? Костя еще молодой. Он из тех бычков, которых женщины берут за кольцо в ноздре и ведут за собой.

Размышляя подобным образом, Марина продолжала уборку. И вскоре маленькая квартирка преобразилась. Ни пыли, ни грязной посуды. Гостья успела уже вымыть холодильник, а хозяин все не возвращался. На рынок, что ли, поехал? Переоделась в свое, нашла книжку Дюма, с теми самыми мушкетерами, которые «один за всех и все за одного», дочитала до пятой страницы, когда в замке послышалась возня и дверь тихо отворилась.

– Ты чего, в Америку за жратвой плавал? – крикнула Марина, откладывая книгу. Ответа не последовало. Она встала и вышла в прихожую. Костя, бледный как мел, стоял на пороге, привалившись к дверному косяку, и держался за бок. Марина бросилась к парню:

– Что с тобой, Костенька?

Костя тихо застонал.

– Обопрись на меня. – Она перекинула его огромную лапу себе на плечо и попыталась двинуться. Но атлет был слишком тяжелым. – Попробуй хоть два шага сделать, а я поддержу. – Костя кивнул, напрягся, и они добрались до дивана. Марина постаралась отнять его руку, которой он придерживал бок, и вскрикнула: с пальцев капала кровь.

Москва. Дом на Набережной. 1937 год.

Октябрь

Огромный Литвинов и невысокий, худощавый Зелен. Два старых друга бредут по серой Москве, вокруг дома на Набережной.

– Генох, что же он делает? Почему? – взволнованно вопрошает Моисей.

– Убирает наших. А почему, трудно сказать… Ты, Моня, теперь занимаешься реальным делом. Держись подальше от политики. – Нарком топит руки в карманах пальто и усмехается. – Знаешь, Чичерин меня терпеть не мог, а случись, начали бы топтать, уверен, заступился бы старик…

Зелен останавливается:

– Ты про Георгия Васильевича? А не он рекомендовал тебя на пост наркома?

Максим Максимович не отвечает, он смотрит на черный дым из труб Бабаевского завода и вспоминает тонкое выразительное лицо первого советского наркома иностранных дел. Чичерин не имел семьи и все время проводил на работе. Часто и ночевал в кабинете. Однажды Литвинов засиделся допоздна. Уткнувшись в бумаги, не заметил Чичерина. Георгий Васильевич положил ему руку на плечо, провел ладонью по груди, рука скользнула ниже. Литвинов обернулся и встретился с призывным взглядом темных глаз. Он покраснел как рак, вскочил с кресла.

Зелен думает, что Литвинов не расслышал вопроса, и повторяет:

– Разве не Чичерин рекомендовал тебя на пост наркома?

Литвинов хохочет.

– Знаешь, что он про меня говорил? Этого хама и невежду близко к дипломатической работе подпускать нельзя. И не только говорил, писал в секретариат ЦК.

– Про тебя, Генох? Невежда? Ты же по-английски шпаришь как лондонец…

– Моня, мы с тобой местечковые евреи, а Чичерин барин, дворянин. Он говорил на пятнадцати или двадцати языках, кушал дичь пальчиками, а для рыбы брал вилку с тремя зубцами. За что я его люто ненавидел… Спасибо Лоу, она меня отмуштровала. А то я бы по сей день резал котлету ножом.

– Мы, евреи, для того и пришли в революцию, чтобы добыть право на образование и забыть о черте оседлости.

– Ладно, Моня, я тебя вынул из семейного гнезда не для отвлеченных бесед. Гитлер готовится к войне. – Литвинов кивает на Кремль: – Хозяин начинает с ним заигрывать. Гитлер – ярый антисемит. Еврейский наркомат иностранных дел Адольфу не понравится. Чувствую, что продержусь недолго… Хочу тебя попросить, для твоей же пользы, прекратить наши частные общения…

– Генох, ты в своем уме? Неужели ты думаешь, что я ради карьеры стану Иудой?

– Оставь в покое Библию. В России знают, что Иуда еврей, но не хотят знать, что Иисус еврей тоже…

– Ты же сделал столько для революции? Кто же тебя посмеет тронуть?

– Он посмеет.

– Кто он такой? Почему ему все дозволено?

– Он Джугашвили, из которого мы сами сделали Сталина…

– Как сделали? Я ничего не делал. Я честно исполнял поручения партии.

– Я тоже. Но мы оба отвернулись от вагона, в котором спровадили Льва Давидовича, оба промолчали, когда он начал коллективизацию. Да стоит ли перечислять…

– Генох, скажи честно, я тебя когда-нибудь подводил? А?

– Нет, Моня, ты железный мужик, и я тебя люблю.

– Тогда почему гонишь?

– Дурак ты, Зелен. Гитлер – это война. Армию надо кормить и поить. Ты сейчас в продовольственном наркомате. Не отвлекайся на эмоции, отдайся делу. Я не хочу, чтобы из-за меня тебя отстранили. Беспокоюсь и о тебе, и об армии. В сложившихся условиях, чтобы накормить армию, нужны такие люди, как ты. Вожди приходят и уходят, а Страна Советов должна стоять вечно… Понял, комиссар?

– Таки цонял, товарищ нарком. Меня переводят в Главспирт. Там я смогу не накормить армию, а споить ее…

– Для русского человека водка – великое зло и великий стимул. Еще при государе морякам выдавали чарку в день, а пехоте раза три в неделю. Кроме того, водка – это казна. Тебе доверяют оружие страшной силы, подумай об этом.

– Подумаю…

– Как тебе Анастас?

– С товарищем Микояном можно-таки работать. Он мужик умный и дипломат похлеще тебя…

– Да, хитрый армянин. Я рад, что пристроил тебя к нему.

– Я уже многому у наркома научился. Только, понимаешь, не научился улыбаться, когда кулаки чешутся врезать по морде… И подозреваю, никогда уже не научусь…

– Знаю. И еще… Я сегодня подписал приказ об увольнении твоей жены. Сделал это по тем же соображениям. Объясни все Клаве, только не в стенах дома. Ты меня понимаешь?

– Понимаю, – кивает Зелен, хотя сразу переварить подобное ему трудно.

Литвинов руки не подает:

– Теперь погуляй немного и не оглядывайся. Я бы обнял тебя на прощанье, да следят за нами. – Нарком резко поворачивается и двигает прочь. Зелен тянется за ним.

– Не сметь, комиссар! Забыл про партийную дисциплину? – рявкает Максим Максимович и быстро шагает к мрачной серой махине дома.

Екатеринбург. 2000 год. Февраль

Ей казалось, что все происходящее – кошмарный сон, и очень хотелось проснуться. Марина металась по квартире Кости, не зная, чем ему помочь. Парень продолжал стонать. Она наклонилась, начала стягивать с него куртку и услышала мелодичный звонок. Покрутила головой, соображая, откуда идет сигнал. Сообразила. Засунула руку во внутренний карман куртки и нащупала мобильный.

– Я слушаю.

– Ты кто? – басом удивились в трубке.

– Я Марина, а кто вы?

– А, кралечка, что навещала нас в мастерской? Позови Костю.

– Костя не может говорить. Он ранен. Я у него дома. Вызовите «скорую» и приезжайте, мне страшно.

Связь отключилась. Через пятнадцать минут в прихожей раздался звонок. Врача и медсестру «скорой помощи» сопровождали пятеро крепких молодцов. Двоих из автосервиса Марина признала сразу, это были вихрастый великан и парень, что ее бесцеремонно разглядывал. Врача она тоже видела раньше, он приезжал по ее вызову на квартиру к маминому дяде. Только тогда его сопровождала другая медсестра. Медик тоже узнал девушку:

– Надеюсь, на этот раз, милочка, вы меня не проводите к трупу?

– Как вам не стыдно, человек страдает, а вы нтутите! – пристыдила эскулапа Марина. Костя лежал на диване и тихо постанывал.

– Ножницы, шприц, новокаин. – Отдавая приказы, врач по ходу сдирал с Кости рубашку и исследовал рану. – Перевязку, и срочно госпитализировать. – Оглядев притихших друзей раненого, обратился к ним: – Нечего истуканами торчать, бегите за носилками.

Парни сорвались с места и, толкаясь в дверях, исчезли. Сестра склонилась над Костей со шприцем. Сделав укол, принялась за бинты. Доктор отследил за ее руками и достал из халата мобильный телефон:

– Милиция? Дежурный, примите сообщение. Я врач «скорой помощи» Авдотьев. У меня пулевое. Везу в первую на Волгоградскую. Говорить больной не сможет, но есть свидетель. – И повернулся к Марине: – Напомни, как тебя зовут.

Марина назвала свое имя и фамилию. Авдотьев повторил в трубку и убрал телефон в карман.

– Где у него документы?

– Не знаю.

Доктор кивнул на куртку, что валялась на стуле:

– Посмотри в карманах.

Марина нащупала кулек с леденцами, достала бумажник, но открывать его постеснялась:

– Мне неудобно.

– Дай сюда. – Врач ловко раскрыл бумажник, вытащил из него документы, после чего бумажник Марине возвратил. – Дело дрянь. Его надо срочно оперировать.

Парни вернулись с носилками. Перевязанного Костю вынесли из квартиры.

Марина осталась одна. Девушка присела на диван, где только что корчился от боли ее новоявленный кавалер, и закрыла глаза. Она очень устала от пережитого. В прихожей снова послышался топот.

– Ты с нами поедешь или будешь здесь сидеть? – В ожидании ответа вихрастый великан по-хозяйски осмотрел квартиру: – Сразу видно, девчонка порядок навела…

– А куда?

– Как куда? В больницу. У нас внизу три тачки, можем прихватить.

– Я с вами.

– Тогда быстро. Где ключи от квартиры?

– Не знаю… – растерялась Марина.

– Меня Петром зовут, – обшаривая карманы куртки Константина, между делом представился великан. Ключей не обнаружил, обнаружил леденцы, усмехнулся и шагнул в прихожую: – Ключи в дверях. Выруби свет, а я проверю газ и воду. Теперь пошли. – Запер дверь, взял Марину за руку, и она, как малый ребенок, потянулась за парнем.

– Слушай, документы Костины врач забрал, а бумажник его у меня. Возьмите?

– Зачем он мне? Ты его девчонка, вот и храни, – отказался Петр.

– Я его девчонка? – Марине хотелось закричать, что сегодня впервые встретилась с Костей. Но она послушно пошла за вихрастым и кричать не стала.

В больнице дальше приемного покоя их не пустили. Петр познакомил девушку с другими ребятами и больше за час – ни слова. Марина украдкой разглядывала парней. По сервису она запомнила только Петра и Славу. Верзила Гера иногда бросал в ее сторону любопытные взгляды. Коренастый крепыш Вадим возился со своим мобильником и, казалось, был увлечен этим занятием полностью. Худой небритый Сергей нервно прохаживался по коридору. Слава не выдержал первым. Он встал и скрылся за больничной дверью. Сестра с криком «Туда нельзя!» кинулась за ним. Минут пять все с напряжением смотрели на эту дверь. Медсестра вернулась одна. Она выкатила пустую лежанку на колесах и, Лихо завернув, притормозила ее в уголке. Вид она имела грозный, и ребята ни о чем ее не спрашивали. Где-то зазвонил телефон, кто-то надрывно закашлял – и снова ползучая тишина. Марина подошла к окну и стала смотреть в темный двор. К крыльцу подкатила милицейская «Волга». Маленький юркий человечек с большим портфелем поднялся по ступенькам, вошел в подъезд и прямиком направился к ней:

– Вы Марина Сегунцова? – она кивнула. Он сунул ей под нос удостоверение: – А я капитан Дрожжин.

Марина его узнала, он ее тоже. Капитан, как и доктор Авдотьев, приезжал в квартиру мертвого дедушки. Дрожжин стал задавать вопросы. Марина отвечала. Милиционер кивал головой и облизывал губы. Девушка помнила, что у него такая привычка. Он задавал вопрос, высовывал язык, проводил им по губам, чмокал и задавал следующий.

– Распишитесь вот здесь. – Капитан положил листок на подоконник, и она расписалась.

Накойец вышел Слава. Вид у него был растерянный.

– Не тяни, выкладывай! – Марина не поняла, кто из парней это сказал. Нервничали все.

– Пулю из него вынули, отвезли в реанимацию. Выживет или нет, врачи не знают.

– Будем ждать, сколько придется, – бросил Петр.

– Возможно, мы вас еще побеспокоим, – вяло закончил свою работу капитан Дрожжин и еще раз облизал губы.

– Беспокойте, – вздохнула Марина и отошла к ребятам: – Мне бы домой позвонить, мама волнуется.

– Звони. – Вадим протянул ей мобильный, который продолжал вертеть в руках. Марина набрала домашний номер:

– Мамочка, я немного задержусь…

– Что значит задержусь?! Где ты ошиваешься? Время одиннадцатый час, а тебе завтра к половине девятого в институт. – Голос Натальи Андреевны дрожал от возмущения.

– Не знаю, мама. Ты не волнуйся… – Марине хотелось крикнуть: «Я взрослый человек! Могу сама распоряжаться своим временем». Многие ее однокурсницы уже замужем. Ей почти двадцать, а она еще не спала с мальчиками. Подруги смеются, а мама на нее все кричит и кричит, как на школьницу. Ее успокаивающие слова возымели на мать обратное действие. Парни слышали, как из трубки на девушку посыпались упреки. Они понимающе переглянулись.

– Ладно, я приеду и все объясню. – Марина вернула Вадиму мобильник.

– Досталось? – посочувствовал Слава.

– Я никогда позже десяти домой не возвращалась, – виновато пояснила Марина.

– Слав, отвези девчонку домой. Будут новости, мы ей отзвоним. Давай свой телефон.

Марина назвала номер и с благодарностью посмотрела на Петра: домашних скандалов она терпеть не могла. Слава зашагал к выходу, покручивая ключи на пальце. Они вышли в темный двор, который Марина разглядывала из окна. Милицейской «Волги» там уже не было.

– Ты где живешь?

Марина назвала адрес, и «москвичок» рванул так, что у нее запрокинулась голова. Ночной город мигал безразличными желтыми глазками светофоров. Они ехали так быстро, что девушка не узнавала улиц. Через десять минут подкатили к Марининому дому. Она поблагодарила, открыла было дверь, но тут же завалилась обратно на сиденье.

– Ты чего? – не понял Слава.

– Видишь черную иномарку у киоска? Это они!

– Кто они? Ты можешь толково излагать?

Марина выложила историю своего знакомства с Костей. Слава некоторое время смотрел в окно на иномарку, потом достал мобильник.

Через двадцать минут сзади «Москвича» припарковались «Нива» и «Лада». «Нива» была особенная, длинная, с четырьмя дверями. Из нее вышли Петр и Гера. Из «Лады» вылезли Сережа и Вадим. Друзья Кости вчетвером втиснулись на заднее сиденье. Петр тронул Марину за плечо:

– Девочка, нарисуй нам, кто эти господа?

Марина повторила все, что поведала Славе.

– Ты думаешь, эти Костю? – указав на черную иномарку, спросил Петр.

– Я, конечно, точно не знаю. – На глазах Марины выступили слезы. – Я все честно рассказала Славе, теперь тебе. Добавить мне нечего.

– Прокрути еще раз с самого начала, – потребовал Петр.

Марина пересказала всю историю, начав на этот раз со встречи на кладбище.

– Стоп, мужики… – почесав темечко, подал голос Гера: – Или эта телка пудрит нам мозги, или тут какая-то чертовщина.

– Сам ты телка, придурок! И ничего я не пудрю. – Марина с трудом сдерживала истерику.

Гера пожал плечами:

– Если она этим двоим ничего не должна, как они ее вычислили?

– Как бы ни вычислили, они ранили нашего друга и их надо взять за жабры, – перебил его Петр.

Гера в бой не рвался:

– Не забывай, у Кости пулевое ранение, а мы без стволов…

– Что-нибудь придумаем. – Петр потеребил свой вихор, вышел из машины, медленно перешел улицу и, купив в киоске сигареты, вернулся.

– Да, их двое. По описанию девчонки – те самые, – сообщил он, втискиваясь обратно в машину.

– Что будем делать?

Вадим продолжал развлекаться с мобильником:

– Пусть Маринка идет домой. Если эти вылезут за ней, мы их скрутим.

Девушке его предложение не понравилось:

– Я боюсь.

Внезапно черная иномарка рванула с места.

– Мужики, по тачкам и за ними, – приказал Петр и схватил Марину за руку: – Выходи! – Слава завел движок «Москвича». – Давай, девочка, не задерживай.

– Куда мне идти?

– Хромай домой, – бросил Петр, усаживаясь за руль своей длиннющей «Нивы». Вадим впрыгнул к нему уже на ходу. Сергей кинулся к «Ладе». Через секунду все три машины с ревом скрылись с глаз. Марина постояла на улице, подняла воротник и быстро зашагала к подворотне. От цокота собственных каблуков ей сделалось совсем страшно. Она побыстрее миновала темный двор, вбежала в подъезд и, не обращая внимания на привычный гадкий запах, бегом поднялась по лестнице к своей квартире.

– Шляться по ночам надумала?! Что, хочешь, как Галька, без мужа родить?! – крикнула Наталья Андреевна и влепила дочери пощечину.

США. Нью-Джерси. 2000 год. Февраль

– Ты уверен, дорогой, что мистера Кларка стоит включать в список?

– Придется, милая… Хоть он знал отца и не слишком близко, но на всех официальных торжествах неизменно присутствовал. И потом, он член клуба.

– Собственно, против самого Кларка я ничего не имею, но его Лори не знает меры в алкоголе. И такая безвкусная…

– Переживем. Надеюсь, следующие поминки в нашей семье случатся не очень скоро… Итак, я оставляю Кларков в списке под номером девяносто семь. Больше возражений на их счет нет?

Собравшиеся промолчали, и Дмитрий Иванович Слободски вписал следующую фамилию в список приглашенных на скорбное торжество.

Пока умерший находится рядом, близкие чувствуют непонятную вину за то, что сами еще живы. Облегчает тягостное преддверие похорон лишь суета, с ними связанная.

В гостиной особняка в Форт-Ли собрался семейный совет. Присутствовал, конечно, адвокат Стэн Моусли, остальные – родственники. По линии покойного присутствовали двое – сын Дмитрий Иванович и внук Алекс. Со стороны Маргарет родни заявилось значительно больше. Пожилой, подтянутый дед Алекса по матери Уитни Рокфорт сидел на стуле с белой болонкой на коленях. Если бы ее высунутый язычок не дрожал в такт дыхания, собачку можно было принять за игрушку. Прямая спина старика и его скорбно безразличное лицо отвечали торжественности момента, но присутствие псинки вносило элемент пародии. Рядом с дедом присели две дочери Рокфорта, тетушки Алекса, и его кузина Берта. В разных концах огромной гостиной расположились супруги Кручински. Кем доводились они семье Слободски, Алекс так до конца и не вычислил. Пожилая пара из Калифорнии сыскала известность своей патологической ненавистью друг к другу. Вот и сейчас загадочные родственники не пожелали сидеть рядом. Дмитрий Иванович с Маргарет устроились в центре на диванчике. Алекс свое место по правую руку от отца не занял, а притулился на подоконнике. Младший из рода Слободски терпеть не мог церемоний, но, понимая, что обязан вынести все это, терпеливо ждал, пока старшие обсуждали светские формальности, вовсе его не интересовавшие.

Алекс проснулся на рассвете. Сотов уже успел завесить зеркала в доме и зажечь свечи. Пожалуй, только он, кроме Алекса, ощутил себя сиротою. Но у Алекса оставались родители и молодость, у Семена Григорьевича – ни того, ни другого. В Нью-Йорке Сотов родни не имел. Обитали ли еще где-нибудь на земле у него близкие, не знал никто. Пожилой работник занимался хозяйством, едва сдерживая слезы.

– Отец вписал своей жизнью золотую страницу в американский бизнес… – звучал в гостиной прекрасный английский язык Дмитрия Ивановича. Слова отца плыли мимо Алекса. Утром он постоял возле усопшего, понимая, что видит уже не любимого человека, а лишь его оболочку. Иван Алексеевич возлежал в гробу с тем спокойно насмешливым выражением, которое не раз выказывал при жизни. Огромный мир забот и воспоминаний унес он с собой. Сколько с ним ушло знаний, сколько миров закончилось с его последним вздохом! Все вопросы, что Алекс не успел задать деду, теперь останутся без ответа.

В гостиной стихли. Алекс понял: члены семьи покончили со списком приглашенных и не знают, как перейти к следующему вопросу. Паузу нарушил мерный звон напольных часов, пробивших десять раз. С последним ударом Дмитрий Иванович поднялся с дивана, вышел в центр гостиной, с пафосом оглядел членов семейства и, скрестив руки на груди, торжественно изрек:

– Я настаиваю на том, чтобы папочку погребли на Арлингтонском холме. Он достоин упокоиться с лучшими людьми Соединенных Штатов.

Маргарет утвердительно кивнула, тетушка Элизабет и Кристин тоже. Кузина Берта и дедушка Уитни переглянулись. Супруги Кручински ждали, кто из них выскажется первым, чтобы иметь возможность поспорить. Но оба промолчали.

– Вижу, возражений нет. – Дмитрий Иванович облегченно вздохнул.

– Я возражаю, папа, – громко заявил Алекс. Все повернули головы к молодому человеку. В глазах отца выразилось недоумение, на лицах женщин испуг, и только Берта не могла скрыть детского любопытства. Ротик кузины раскрылся, она, не мигая, воззрилась на брата. – Дедушка вовсе не просил тащить его прах в Вашингтон. Он выразил желание быть похороненным здесь, в Нью-Джерси, на Свято-Владимирском погосте. И воля покойного должна быть исполнена, – пояснил свое возражение Алекс.

– Да, сынок, воля покойного свята. Но отец всегда был скромным человеком и просто постеснялся упомянуть Арлингтонский мемориал. А я считаю, мы вправе похоронить его рядом с президентами и героями. И разрешение Сената я надеюсь получить уже сегодня. Иван Алексеевич Слободски много сделал для Америки.

– Я высказал свое мнение, папа.

– Это твое право, мой мальчик, но я как сын и наследник способен решить этот вопрос самостоятельно. – И Дмитрий Иванович гордо отвернулся.

Маленький, похожей на птичку семейный адвокат Стэн Моусли, до сих пор скромно помалкивающий в уголке, неожиданно встал, вышел вперед и, ни на кого не глядя, вступил в спор. Говорил он тихо, почти шепотом, но в звенящей тишине гостиной любой звук казался громким:

– Сегодня не время заниматься юридическими вопросами, но разногласия среди родственников усопшего вынуждают меня отступить от протокола. Должен вас уведомить, мистер Слободски, своим душеприказчиком Иван Алексеевич назначил внука, которому еще при жизни передал руководство компанией и которого сделал наследником всего состояния. Кстати, дом, где мы имеем честь собраться, также принадлежит ему. Поэтому решающий голос остается за господином Алексом.

Дмитрий Иванович сначала не понял, о чем толкует адвокат, и от волнения перешел на русский:

– Алекс, это правда?

– Да, отец. Дедушка вызвал меня телеграммой перед смертью и сообщил свое решение.

– Но ты не можешь, минуя отца, вступить в наследство.

– Я не вступал в наследство, а по наказу дедушки согласился возглавить компанию.

– Почему же ты мне ничего не сказал?

– Когда? Мы увиделись у постели умершего. Согласись, деловые разговоры в такой момент неуместны.

Дмитрий Иванович прикусил губу, его ресницы дрогнули, он быстро заморгал и выбежал из комнаты. Маргарет последовала за мужем. Дедушка Уитни остался сидеть, не меняя выражения лица. Обе тетушки вскочили со стульев, но собачка на коленях старика злобно зарычала, и они снова присели. Супруги Кручински презрительно переглянулись, повернувшись спинами друг к другу. Одна Берта не смогла сдержать восторженного возгласа. Она бросилась к Алексу, повисла на нем и чмокнула в щеку. Болонка пронзительно залаяла.

– Берта, веди себя подобающим образом. В доме покойник, – напомнил мистер Уитни, успокаивая собачку. Берта смущенно вернулась на место:

– Прости, дедушка.

– Ничего, моя дорогая, – кивнул тот и обратился к Алексу: – Прими мое поздравление, внук. Я одобряю решение покойного. Иван был умным человеком, и, надеюсь, ты оправдаешь его доверие.

– Постараюсь, дедушка.

– Да уж, постарайся, мой дорогой. А если тебе понадобится совет старого ирландца, располагай мною. Кстати, на Свято-Владимирском кладбище у Ивана будут достойные соседи. Мне думается, лежать рядом с генералом Деникиным вовсе не зазорно…

Алекс не успел ему ответить: в комнату вернулась Маргарет.

– Я вынуждена извиниться за супруга. Димитрию стало нехорошо, и он едет домой. Сынок, все так неожиданно, прости отца.

Алекс выбежал из комнаты и нагнал родителя в холле. Рядом хлопотал Сотов.

– Папа, я же не нарочно…

– Как он мог так со мною поступить?! – воскликнул Дмитрий Иванович и зарыдал. – Проводите меня к машине.

– Да, папа. – Алекс взял отца под одну руку, Георгий Семенович – под другую.

Усаживаясь в автомобиль, Дмитрий Иванович вытер глаза платком и всхлипнул:

– Надеюсь, сынок, ты не заставишь нас с мамой на старости лет ходить с протянутой рукой?

«Чтобы этого не случилось, дедушка и передал дела мне», – подумал Алекс. И, заверив отца, что терпеть нужду им с матерью не придется, захлопнул дверцу лимузина.

Возвратясь в дом, он на лестнице встретил калифорнийскую чету.

– Ты отвратительно вел себя на церемонии, – выговаривала мужу миссис Кручински.

– Я же молчал, бессовестная! – гневно возразил он.

– Но как мерзко ты молчал! – И она обратилась за поддержкой к Алексу: – Ты заметил, мой мальчик, с каким идиотским выражением сидел мой осел?

– Тетушка Элеонора, постарайтесь хоть в этот скорбный день заключить перемирие в этой нескончаемой войне.

– Война? Разве можно с этим идиотом воевать? Я его просто презираю, – ответила пожилая дама и гордо удалилась.

Москва. Кремль. 1939 год. Декабрь

Никто не ожидал, что зима тридцать девятого года окажется настолько лютой. Командованию РККА, планировавшему финскую кампанию дней на семь – двенадцать, сюрпризы погоды стоили немало крови. Климент Ефремович Ворошилов, накрепко застрявший у линии барона Маннергейма, одну за другой слал в Ставку телеграммы. Маршал требовал, помимо боеприпасов, пополнение живой силы, теплых вещей для бойцов, утепленных палаток для полевых госпиталей, а еще – водки.

Сталин вызвал к себе Анастаса Ивановича Микояна. Нарком чутьем лисицы угадал запах спиртного в предстоящей беседе с вождем и прихватил с собой начальника Главспирта. Моисей Семенович Зелен не только уже возглавлял водочный трест державы, но являлся и заместителем наркома.

«ЗИС-101», прозванный водителями за неуклюжесть в маневрах и непредсказуемость в поломках «антилопой гну», при въезде в Кремль не останавливают. Микояна кремлевская охрана знает в лицо.

Лишь в коридоре Зелену приходится раскрывать свой неизменный комиссарский планшет и демонстрировать его содержимое. После этого оба сдают дежурному работнику НКВД личное оружие и шагают в святая святых. В приемной их встречает Поскребышев.

– Очень сердит. Постарайтесь не спорить, – предупреждает он высоких чиновников.

– Спасибо, Саша, учтем, – благодарит Анастас Иванович. Он немного бледнеет, но быстро успокаивается, подмигивает Зелену и осторожной походкой шествует к двери. Заместитель следует за ним.

Моисей Зелен уже встречался с Иосифом Виссарионовичем. Это было два года назад, в день назначения его начальником Главспирта. Тогда Сталин пребывал в благодушии и даже пошутил, что вручает бывшему комиссару ключи от русской души… Правда, при прощании поинтересовался, знал ли Зелен Троцкого лично. Моисею посчастливилось – личных отношений с красным наркомвоенмором он не завел.

Сегодня шуток нет. Сталин прохаживается по кабинету, не повернув в их сторону головы. Его мягкие сапоги бесшумно ступают по ковру, в чуть замедленном вкрадчивом ритме. Вождь уже трижды профланировал мимо них, так и не удостаивая взглядом.

– Коба, мы по твоему зову явились, – осторожно напоминает о себе наркомпрод, надеясь подпольной кличкой хозяина разрядить леденящую атмосферу в кабинете.

Сталин останавливается, щурит прицел желтоватых глаз на зрачках своего соратника и тихо спрашивает:

– Ты, Анастас, голосовал за ноябрь. Или я ошибаюсь? – Интонация вопроса обнадеживает, но тертый калач Микоян прекрасно понимает: мягкое начало может жестко закончиться.

– Да, товарищ Сталин, голосовал, – разводит он руками. – Но кто же предвидел, что так обернется…

– Работники ВЦИК с таким опытом, как у тебя, не имеют права ошибаться. Это или массовый идиотизм, или вредительство. И в том и другом случае у нас будет способ разобраться… – Анастас Иванович не ошибся: в словах Сталина прежней мягкости уже не слышится.

– Расчет, Коба, был верный. В ноябре у финнов много лет сильных морозов не наблюдалось. От силы десять – двенадцать градусов ниже нуля. А немного подморозить их болота надо, иначе танки не пройдут. Кто же мог подумать, что в ноябре развезет, а в декабре ударит под сорок? Техника, вместо того чтобы подойти к линии Маннергейма за три дня, увязла в карельских болотах на месяц. Даты же сам все знаешь…

– Хитрый ты, Микоян, – перебивает его Сталин. – Я не предупреждал, что разговор пойдет о спиртном… – Голос вождя снова теплеет: – Здравствуйте, товарищ Зелен. Как работается на новом месте?

– Стараемся, товарищ Сталин.

– Плохо стараетесь. Ворошилов пишет, что водки на фронте мало. Вы понимаете, товарищ Зелен, что такое водка для бойца в сорокаградусный мороз?

– Понимаю, товарищ Сталин. – Моисей раскрывает планшет и достает бумагу: – На Карельский перешеек трест на двадцатое декабря отгрузил три с половиной миллиона литров водки и тридцать тысяч литров коньяка.

Сталин усмехается в усы:

– Сколько же выпивает в день троица храбрых воинов – маршал Ворошилов с доблестными генералами Мерецковым и Тимошенко?

Зелен с ответом не мешкает:

– По восемьдесят тысяч литров, товарищ Сталин.

– Хорошо пьют. Но если Климент просит, значит, посылаете недостаточно. Удвойте поставки.

– Слушаюсь, товарищ Сталин.

Вождь кивает, подходит к столу, достает трубку, но не закуривает ее, а кладет перед собой.

– Запомните, друзья руководители: наша задача – обогреть бойца. А выгнать из сусла бутылку спирта можно куда быстрее, чем пошить шинель или свалять валенки.

– Вот так-то, Моисей… – радуется Микоян на обратном пути. – Поскребышев предупреждал о буре, а мы попали под легкий бриз. Товарищ Сталин очень уважает сообразительных работников. Не возьми я тебя с собой, неизвестно, чем бы разговор обернулся. А поставки водки на Карельский перешеек придется удвоить. Сталин своих слов не забывает.

– Люди же и так работают в три смены, – вздыхает начальник Главспирта.

– Поработают в четыре. Чтобы поднять трудовой энтузиазм, можешь лично посетить несколько заводов. В первую поездку я готов отправиться с тобой.

– Хорошо, Анастас Иванович. С кого начнем?

– У тебя списки при себе?

Зелен достает из планшета темную кожаную папку со списком предприятий отрасли и протягивает Микояну. Тот раскрывает папку и, не глядя, указывает пальцем.

Моисей смотрит на листок. Палец наркома упирается в Новомытлинский водочный завод.

Екатеринбург. 2000 год. Февраль

– Санька, в школу опоздаешь! Просыпайся, чертенок! – кричит из кухни Валентина Дрожжина. Задача хорошенько накормить мужа перед службой и сына перед школой, да при этом не опоздать самой на службу, каждое утро требовала от жены милиционера недюжинных усилий.

Владислав Анисимович Дрожжин брился. Левая щека капитана уже лоснилась, и, проведя по ней пальцем, он ощутил приятную мягкость кожи. Ополоснув в стакане лезвие безопасной бритвы и облизнув по привычке губы, принялся за правую. Лампочка в ванной висела слева, и чтобы хорошо выбрить правую щеку, Дрожжину приходилось напрягать зрение.

– Владь, тебя к телефону. – Заглянувшая в дверь жена, не дожидаясь реакции супруга, метнулась в детскую: – Санька, черт, сколько можно тебя будить?! – После чего вернулась в ванную. – Оглох, что ли? К телефону тебя.

– Видишь, броюсь, – проворчал Дрожжин. – Попроси попозже перезвонить…

– Глеб Захарович… Не подойдешь?

Начальство требует уважения. Сплюнув в раковину, Дрожжин, как был с намыленной щекой, так и двинул к телефону.

– Здравствуйте, товарищ подполковник. Меня жена из ванной вынула. Я пока и не завтракал. До службы еще полчаса, что случилось?

– Ты вот чего, Дрожжин, давай не растягивай. Кофеи пить, забодай меня в простату, некогда. Одевайся и вниз. Я на работу качу, тебя подберу. Через минуту чтоб у подъезда был.

– Слушаюсь, товарищ подполковник.

Дрожжин вздохнул, снова облизал губы, причмокнул, обтер недобритую щеку полотенцем и напялил китель. Из детской высунулась заспанная физиономия Сани:

– Поспать не дают… Родители называется…

– Иди умывайся, засранец. – Дав указание чаду, Валентина вопросительно посмотрела на мужа: – Не емши пойдешь? – Завтрак уже стоял на столе, а он, прихватив портфель, направлялся к двери.

– Простата достал, – раздраженно пояснил Владислав.

Жена преградила дорогу:

– Я тебя сколько дней прошу картошки принести?

– На обратном пути куплю… – обнадежил Дрожжин, покидая квартиру.

«Волга» начальника районного отдела БД дожидалась у подъезда. Глеб Захарович Сметанин всегда садился на заднее сиденье. Капитан хотел было усесться вперед, чтобы не стеснять подполковника, но тот приоткрыл свою дверцу:

– Залезай ко мне. В тесноте, да не в обиде.

Отдел находился на Сибирском тракте. До РОВД Дрожжин добирался за двадцать минут пешком, а ехать и вовсе пустяки.

– Слава, останови тут. Мы с капитаном пройдемся немного, – приказал Сметанин водителю, когда до места оставалось около ста метров. Дрожжин выбрался из салона и шагнул к зданию отдела.

– Не спеши, капитан, в кабинетах еще насидимся. – Начальник взял Дрожжина под руку и повел в противоположную сторону. – Ты знаешь, что сегодня того парня хоронят? – почему-то шепотом поинтересовался он.

Капитан вел это дело и был в курсе. Механик автосервиса Константин Волохин скончался в больнице от пулевого ранения. Все автомастерские города объявили выходной, из чего следовало, что проводы сотоварища готовы перерасти в несанкционированную демонстрацию.

– Пошумят ребята, ничего не поделаешь… – безразлично ответил Дрожжин.

– Набежит до хрена журналистов. Придется, забодай меня в простату, что-то говорить. У тебя есть, с чем выйти к прессе? – Сметанин остановился, придерживая Дрожжина за локоть.

– Чего выходить-то? Следствие только началось. Я же вам вчера вечером все детали доложил… Нового за ночь ничего…

Дрожжин привычно облизнул губы и причмокнул. Странное поведение начальства ему не нравилось. Почему все это Сметанин спрашивает на улице, а не в своем кабинете? Журналистов, что ли, боится? Так не впервой. Драки с огнестрелкой и поножовщиной в Екатеринбурге не редкость. Но, как оказалось, Сметанина волновала вовсе не пресса:

– Ладно, Влад, журналисты – это полбеды. К нам из Москвы какой-то полковник приехал. Сам мэр, забодай меня в простату, звонил, требовал к нему внимания и уважения. Предупредил, что москвич хочет с тобой говорить. Ты, случайно, в Москву никаких бумаг не посылал? Жалобу какую или предложение?

– Глеб Захарович, я что, на придурка похож?

– Да нет вроде… Может, под меня роют. Ты уж старика не подведи, капитан. Ты мне как сын… Будет спрашивать, хвали.

– А чего у меня спрашивать? Мне о начальстве судить не с руки. Я про свое могу сказать. А начальство есть начальство.

– Теперь принято выпытывать о стариках у молодежи. Мол, забодай меня в простату, не отстал ли подполковник Сметанин от жизни, от науки криминальной? Не зажимает ли молодых? Да мало ли чего…

– Ясно, Глеб Захарович. Не беспокойтесь. Я ведь понимаю: вас выгонят, другой придет и того хуже. Лучше уж работайте.

Сметанин покривился, но обиду вслух не выказал:

– Надеюсь на тебя, Влад. – И они зашагали в отдел в полном расположении друг к другу.

Дрожжин вошел в свой кабинет-пенальчик, взял с подоконника чайник и отправился в сортир по воду. По дороге его остановил младший лейтенант Темнен ко, рядом с ним вышагивал высокий ладный мужчина в темном штатском костюме.

– Товарищ капитан, к вам вот из Москвы. Глеб Захарович просил срочно принять.

Дрожжин, смущаясь перед москвичом присутствием чайника в руках, покраснел и застыл на месте.

– Ты и есть капитан Дрожжин? – Приезжий улыбнулся. – Вижу, помешал чайку попить. У меня к тебе предложение. Я еще не завтракал. Пойдем, составишь мне компанию. – Заметив недоумение на лице Дрожжина, он быстро добавил: – Начальство я твое предупредил, проблем не будет. Давай знакомиться: советник комиссии по безопасности Государственной Думы полковник Рощин Геннадий Васильевич.

Дрожжин вытянулся, уронив злополучный чайник.

«Волжанка» Сметанина подвезла их до отеля на Ленинском проспекте. В ресторане Рощин заказал много еды и, пока ее дожидались, не заговаривая о деле, прощупывал собеседника пустяками:

– Смотрю, ты с одной стороны вроде побрит, а с другой – щетина. Обет дал, пока преступника не возьмешь, не бриться?

– Нет, товарищ полковник. Горячая вода в кране кончилась, – выкрутился Дрожжин.

Москвич сочувственно кивнул.

– А город у вас красивый. Ты здесь, капитан, родился?

– Нет, я из Златоуста. Учился в Свердловске, женился и остался работать.

– Теперь это уже не Свердловск. Я слышал, вы свой город по-разному зовете. В самолете один парнишка его Йобургом обозвал.

– Как только не обзывают, – смущенно улыбнулся капитан.

– Странный мы народ, русские. В любой европейской дыре жители своим городком, селом, или что у них там, гордятся, а наши свой родной город Йобургом кличут. Широка страна моя родная… – Рощин весело расхохотался, выпил минеральной и внезапно посерьезнел:

– Да, говорят, сегодня у вас похороны?

Дрожжин облизал губы.

– Механика с автосервиса подстрелили.

– Ты ведешь дело?

– Веду…

– Что нарыл?

– Пока не густо. Он с девчонкой встретился. Ее дома оставил, сам в магазин. Вернулся с пулей. В сознание так и не пришел. Девчонку я сразу в больнице опросил. Мямлила вокруг да около…

– А после больницы вызывал?

– Да, позавчера.

– Результат?

– Ничего нового.

– Что за девочка? Справки навел?

– Марина Сегунцова, обыкновенная студентка. С наркотой не связана, в проституции не замечена. Живет с мамой. Соседи говорят – не шлюха. Ночует дома. Есть одна странная сцепочка. Но, похоже, к делу не относится…

– Выкладывай.

– У Сегунцовой недавно дядя умер. Она его нашла мертвым и вызвала милицию.

– Очень интересно, хотя смахивает на совпадение.

– И я про то же…

– Скажи, вот я слышал в ту ночь, когда в механика стреляли, у вас в ДТП двое молодых людей погибли. Не связаны ли эти два эпизода?

– Так это не у нас, это в области, на трассе Екатеринбург – Челябинск. Бээмвэшка перевернулась. Гнали сильно…

Официант принес омлет, салаты, нарезку семги и кофейник.

– Наваливайся, капитан, – улыбнулся москвич и сосредоточенно принялся за еду. Дрожжин облизнул губы, причмокнул и взял вилку:

– Многовато для утра…

– Знаешь пословицу: завтрак съешь сам, обед раздели с другом, а ужин отдай врагу…

– Знаю… Только на деле так не выходит. Придешь к ночи и наглотаешься за весь день, как кроко дил…

Ели молча. Допив кофе, полковник вытер губы салфеткой и достал пачку «Кэмела».

– Вот что, капитан, вызови эту Марину Сегунцову на завтра. А я при вашей беседе посижу, что-то мне любопытно на нее посмотреть. Да и сам хочу ей несколько вопросов задать. Или даже давай поступим иначе. Дай мне ее адресок. Я с ней неофициально погутарю. Если чего выплывет, от тебя не утаю. А то, знаешь, в кабинетах милиции многие немеют от страха.

– Слушаюсь, товарищ полковник! – Дрожжин вскочил с места.

– Это не приказ, а просьба. Сиди и допивай свой кофе.

– Есть допивать кофе. – Дрожжин причмокнул и одним глотком уничтожил содержимое чашки.

Москвич остался в отеле, поскольку жил здесь же в номере второго этажа. Капитан поблагодарил полковника за трапезу и распрощался. Тот придержал руку Дрожжина в своей:

– Вот тебе телефон, я пройдусь, да и еще кое-какие дела есть, а часов в пять буду в номере. Люблю перед вечерней прогулкой подремать. Позвони и дай адресок.

Выйдя на улицу, капитан поднял руку и остановил частника. Усевшись рядом с водителем, ткнул тому под нос удостоверение и велел везти на Сибирский тракт. Проезжая овощной магазин, приказал остановиться. В отдел Владислав Анисимович вернулся к полудню с пакетом картошки в руках и сразу получил приказ явиться к начальству. Сметанин нервно расхаживал по кабинету:

– Ну? Выкладывай! – нетерпеливо потребовал он.

– А чего выкладывать? Полковник интересовался убийством механика и просил, чтобы я провел допрос свидетельницы Сегунцовой в его присутствии. Даже выразил желание допросить ее вне стен отдела, лично. Адрес просил…

– Странные эти москвичи, забодай меня в простату. Пропилить тысячу верст, чтобы посмотреть на студенточку пединститута?! Может, ты чего врешь? Дуришь старика? Вспомни, о чем он еще спрашивал?

Дрожжин наморщил лоб:

– Еще спрашивал про ДТП с иномаркой…

– Это, слава Богу, не по нашему ведомству, – с облегчением изрек начальник райотдела и отпустил капитана.

США. Нью-Йорк. 2000 год. Февраль

Синий в клетку галстук – двести долларов, желтые ботинки – триста, светлый костюм – полторы тысячи, в запонках поблескивают камешки, но поблескивают подозрительно ярко… Так, рассмотрим второго. Коричневые ручной работы туфли – тысяча, скромный серый костюм – пять, однотонный бордовый галстук – восемьсот. Плюс «Роллекс» на платиновом браслете – целое состояние! Все сдержано, ничего не блестит. Это уже серьезней.

Пятьдесят этажей стекла прошиты лифтами. Первые пятнадцать занимают фирмы средней руки. Синий галстук в клетку вышел на десятом. Бордовый покинул лифт на тридцать втором. Выше тридцатого офисы арендует элита бизнеса. Офис компании Слободски занимает тридцать седьмой этаж. Мужчины входят и выходят, на глазок оценивая друг друга. На Алекса, одетого в фривольную ковбойку, ливрейный лифтер поглядывает подозрительно. Здесь еще не знают, что этот хиппи владеет алкогольным синдикатом. И вырядился так молодой человек вовсе не по причине наивного нигилизма. Он специально принял облик дурашливого птенца, чтобы сбить с толку сотрудников компании. Так они скорее раскроются. Облачиться в костюм за пять тысяч он всегда успеет.

У лифта молодого босса встречает Мария Альбертовна Красовская, пожилая подтянутая седоватая дама, бессменный секретарь Ивана Алексеевича Слободски. Алекс удовлетворенно отметил, что женщина с трудом смогла скрыть удивление его ковбойкой.

– Господин директор, двенадцать членов совета в сборе. Сидят за «кленовым листом» и ждут вас.

– Среди них и заместитель дедушки?

– Господин Ганс Маур не успел вернуться из Австрии. В Вене собрался потребительский конгресс, на нем требовалось продлить наш контракт на поставки в Европу. Господин Маур просил извиниться, он уже в аэропорту и спешит с вами встретиться.

– Хорошо, я хочу его видеть.

Она придержала молодого босса за рукав:

– Позволите мне дать вам совет?

– Буду благодарен.

– Господин Маур очень странный человек, первое впечатление от него не всегда бывает благоприятным. Но вы не торопитесь с выводами. Ваш дедушка до конца доверял только ему. И был прав…

– Спасибо, я приму это к сведению.

Секретарша быстро перекрестила Алекса и распахнула перед ним дверь директорского кабинета. Все двенадцать столпов компании встали. Алекс обошел мужчин, пожал протянутые руки. Его блестящая память намертво зацепила не только фамилии, но и запах дорогого парфюма, исходящий от каждого. Директорское кресло в центре. Молодой босс сообразил: все ждут, пока он это кресло займет.

– Дяденьки, я час проторчал в пробке, задница отваливается, так что пока лучше немного постою. А вы садитесь.

Директора вежливо кивают головами, послушно усаживаются, в порядке субординации обрисовывают свои обязанности в компании. Алекс ничего не записывает, но все запоминает. Совещание длится около часа.

В жесткое кожаное кресло Ивана Алексеевича внук так и не сел. Юный босс выслушал членов совета, притулившись на краешке стола. Резюме его прозвучало для собравшихся неожиданно:

– Вы, дяденьки, большие и умные, и чтобы я не слишком долго выглядел среди вас малолетним идиотом, подготовьте мне до конца недели расширенную справку о каждом из направлений, что вы курируете. Хотелось бы увидеть там и ваши соображения на перспективу. Не советую упрощать эти справки, подгоняя их под мой юный интеллект. Пишите так, как писали бы для Ивана Алексеевича, если бы он принимал дело. За уикенд я постараюсь вникнуть в эти документы. А сейчас все свободны. – И, закругляя первое совещание, соскользнул с краешка стола.

Двенадцать руководителей компании поднялись за ним. Если поначалу они посматривали на юного шефа снисходительно, то после его последних слов на лицах бизнесменов появилось некоторое смятение.

Пожав еще раз всем членам совета руки, Слободски дождался, пока последний из них закроет за собой дверь, и подошел к окну. Сегодня он первый раз попал в кабинет деда и с любопытством разглядывал Нью-Йорк с высоты птичьего полета. В расщелине между небоскребами сновали машинки и пешеходы. Автомобили выглядели малюсенькими игрушками, а люди и вовсе напоминали муравьев. Суета огромного города, диктующего миру курс валют, политику и нравственные нормы, вызвала у молодого человека усмешку. «Какая же мы все мелочь, а каждый уверен, что мироздание зависит от него. И я, хоть теперь и босс, спустившись вниз, стану такой же букашенцией».

– Господин Слободски, хотите кофе? – с материнской интонацией поинтересовалась Мария Альбертовна.

– Хочу, тетя Маша, – в тон ответил Алекс и по-детски улыбнулся.

– Мальчик ты мой, не съели бы они тебя. – На глазах женщины выступили слезы. Слободски понял: секретарша борется с желанием обнять его, и сделал шаг навстречу.

– Не волнуйтесь, тетя Маша, я не очень съедобный.

Мария Альбертовна прижала к себе молодого босса, погладила по волосам и, словно застеснявшись своего человеческого порыва, отступила назад:

– Соки, господин директор, имеются в вашем баре. – После чего повернулась к стене, отделанной дубовыми панелями, и нажала кнопку. Алекс пронаблюдал, как две панели медленно раздвинулись, открывая замаскированный в стене огромный резной буфет: – Ваш дедушка называл свой бар погребком. В него вмонтирована холодильная установка. На верхней полке бутылки брендов нашей компании. Внизу безалкогольные напитки. Но если хотите, я сама буду выжимать для вас сок из свежих апельсинов.

– Тетя Маша, – взмолился Алекс, – если не трудно, надавите апельсинов. Я эти суррогаты ужас как не люблю!

– С радостью! Иван Алексеевич тоже предпочитал натуральные. А если выпивал водки, то чистой, никогда ни с какими тониками ее не смешивал.

Секретарша достала платочек, смахнула слезу и вышла. Алекс медленно обошел огромный кабинет. Одна из его стен, из сплошного стекла, открывала вид на мегаполис. Письменный стол с обширнейшей треугольной столешницей, прозванной подчиненными «кленовым листом», располагался напротив двери. В торце длинного стола для совещаний возвышалось жесткое кожаное кресло с высокой спинкой. По бокам – дюжина таких же, но со спинками пониже: Иван Алексеевич справедливо полагал, что дремать в его кабинете посетителям не следует. На стенах ни живописи, ни гравюр. Пройдясь вдоль них, Алекс заметил на каждой второй панели такие же кнопки, как и та, что открыла перед ним буфет. Догадка молодого хозяина подтвердилась – раздвижные стены кабинета скрывали стеллажи с прессой, документами и двухметровый сейф.

Мария Альбертовна внесла на подносе высокий стакан с апельсиновым соком.

– Господин директор, сегодня у вас жесткое расписание. Можете ознакомиться. – Она кивнула на поднос, где рядом со стаканом лежал длинный листок. Алекс взял стакан и, потягивая апельсиновую влагу, проглядел компьютерную распечатку.

– На этой неделе я ни в каких раутах участвовать не буду. Приму только юриста и Маура, когда тот приедет. Скажите, тетя Маша, почему в кабинете нет телефона?

– Иван Алексеевич телефоном не пользовался, оставляя телефонные переговоры мне. Он предпочитал встречи с глазу на глаз. Компаньоны к этому давно привыкли. Если вы пожелаете такой порядок изменить, аппараты будут поставлены.

– Пока ничего менять не будем. Сперва я должен войти в курс дела, потом посмотрим. – Секретарь кивнула, но к двери не пошла. Алекс вопросительно взглянул на нее: – Что-нибудь еще?

– Господин директор, я должна вам сразу сказать… – Секретарша замолчала и опустила глаза.

– Выкладывайте, тетя Маша, я с интересом вас слушаю.

– Вы вправе найти себе в помощницы молодую и красивую девушку. Мне будет обидно, если вы сохраните меня из жалости. У вашего деда было доброе сердце. Мне кажется, вы в него. Поэтому считаю своим долгом сообщить вам: Иван Алексеевич назначил мне прекрасную пенсию, и я ни в чем не буду нуждаться.

– Если хотите мне нагадить, можете увольняться.

– Ну, зачем вы так!

– Говорю, что думаю.

– Спасибо, господин директор, вы и в этом в своего дедушку.

Оставшись один, Алекс достал из кармана конверт. Это было письмо Ивана Алексеевича, добытое из сейфа в ночь его смерти. Молодой человек уже знал послание почти наизусть, но, поскольку предсказания деда начали сбываться, не удержался и перечитал еще раз. Скорее это было даже не письмо, а ряд мыслей, высказанных юному преемнику в качестве деловых советов. Старик знал своих сотрудников. Он писал внуку:

«Старая дура Машка работает со мной тридцать лет. Будет кокетничать с отставкой, не вздумай ее отпускать, она человек преданный. Сильна не умом, а удивительной бабьей интуицией, так что прислушивайся к ней.

Мой американский немец Ганс Маур – хам, зануда и извращенец, но не в половом, а в бытовом смысле. Ест вареную свеклу и пьет чистый спирт. Но без него пропадешь. Это классный спец. Живет только делом. Ни жены, ни детей. Даже племянницу, когда взял ее на фирму, полгода держал без зарплаты. Отнять у него работу – значит приговорить к смерти. В свое отсутствие смело оставляй фирму на него».

Затем дед писал о каждом из двенадцати директоров. Его характеристики были точными и хлесткими. За характеристиками следовало предупреждение: «Держи их всех на дистанции. Слепо не доверяй».

В конце письма Иван Алексеевич еще раз советовал внуку: «Рекомендую приблизить к себе только четверых из моего окружения: секретаршу Машку, юриста Стэна, няньку Сотова и Ганса Маура. Его племянницу можешь трахнуть, но она никому на фирме пока не дала. С казаком Сотовым обязательно проведи беседу. Иначе он может смыться. Семен передо мной чист. Он свой долг отработал. Если Сотов захочет, сам расскажет о нашем знакомстве. Не захочет – не пытай. Постарайся взять его в Россию».

О поездке Алекса на историческую родину Иван Алексеевич писал как о деле решенном. «Найдешь там Мишу Зелена, сына начальника Главспирта. Миша теперь ученый. Работает в каком-то научном институте. Материально, как все ученые у них, – нищий. Он поможет связаться с бывшим заместителем своего отца Николаем Спиридоновичем Востриковым и писателем Вильямом Похлебкиным. Старик не только писатель, но и человек науки. Про водочный бизнес, от пещерного человека до наших дней, знает все. Эти три господина тебе помогут. Миша Зелен и Похлебкин живут в Москве. Востриков – в Екатеринбурге. Во всяком случае, других сведений у меня нет…»

– Господин директор, к вам мистер Маур и мистер Моусли.

– Зовите, – кивнул Алекс и спрятал письмо в карман.

В дверь аршинными шагами ворвался двухметровый лысый мужчина с орлиным носом и перекошенным ртом. Этот перекос создавал впечатление брезгливой улыбки, маской застывшей на его лице. При столь неординарной внешности в облике бизнесмена прочитывалась порода и своеобразная элегантность. За ним маленькими шажками следовал адвокат. За последние дни с мистером Моусли Алекс виделся часто, они обсуждали вопросы, связанные с наследством. Господина же Маура он лицезрел лишь однажды, много лет назад. Заместитель деда заезжал к Ивану Алексеевичу в Форт-Ли, когда внук был еще ребенком. Алекс тогда даже немного посидел на жестких коленях лысого великана, тщетно стараясь скрыть улыбку, вызванную странной внешностью дедушкиного сотрудника. Сейчас Маур смешным ему не показался. Моусли тихонько уселся в дальнее кресло и, опустив взор на свои лакированные туфли, затих. Маур садиться не собирался. Он с любопытством разглядывал нового хозяина:

– Вырос мальчик… Твой дед был гением. А ты каков?

– Я, дядюшка Ганс, внук гения, – не растерялся Алекс.

– Слыхал, внук гения, что на детях великих природа имеет привычку отдыхать?

– Приходилось.

– Обнадеживает одна деталь: ты внук Ивана Алексеевича. Природа с лихвой отдохнула на его сынке… Я счастлив, что Ваня прислушался к моим доводам и не посадил Диму в этот кабинет.

– Господин Маур, я вас очень уважаю, но прошу впредь в моем присутствии близких мне людей не обсуждать. – Голос Алекса прозвучал жестко и официально, после чего он демонстративно уселся в кресло деда.

Маур оценил превращение молодого Слободски в хозяина, и его перекошенный рот, показав желтоватые клыки, изобразил одобрительную улыбку:

– Ладно, патрон, оставим генетику. Я должен тебе кое-что сообщить. – Он открыл кейс, добыл несколько газет и веером выложил их на треугольник столешницы. – Понимаю, даже вундеркинду за один день в нашем дерьме не разобраться… Но это всего лишь пресса, которая делается на дураков.

– Спасибо за комплимент, дядюшка Ганс.

– Не стоит… Умным тоже иногда полезно ее просматривать.

– Постарайтесь сегодня не говорить загадками, – попросил Алекс.

– Видишь, это три совершенно разных европейских газеты, и каждая напечатала маленькую заметку про нашу «Водка Слободски».

Молодой босс подвинул к себе газеты. Нужное Маур обвел красным фломастером.

– Вы хотите, чтобы я прочитал все три статьи?

– Нет, внук гения, тебе достаточно проглядеть одну. Вот эту. – Маур жестким холеным ногтем отчеркнул один из заголовков.

Алекс взял газету. «Дойдет ли дело до суда?» – вопрошал автор заметки. В ней говорилось, что на венском конгрессе потребителей алкоголя выступил представитель русской Торговой палаты. Посланник Москвы обвинил синдикат Слободски в незаконном присвоения бренда. Один из заводов России, якобы имея все юридические основания, начинает выпуск аналогичной продукции под названием «Водка Слободская». Алекс отложил газету:

– Что это значит?

– Это значит, если русские не блефуют, дело дойдет до арбитражного европейского суда. Мы можем не только лишиться десяти миллионов баксов в год, но и испортить себе вывеску. А вывеска, мой начинающий винодел, часто дороже денег…

– Наша компания имеет необходимые документы? – обратился Алекс к адвокату.

Господин Моусли вскочил с кресла и утвердительно закивал головой:

– Разумеется, имеет. Но они лишь косвенно подтверждают право вашей семьи. Если русские предъявят нечто более конкретное, возможны проблемы. – И адвокат снова уселся любоваться своими башмаками.

– Что значит «косвенно»? Можете поконкретнее?

Моусли снова вскочил с кресла:

– Я не взял бумаги с собой. Они хранятся в банковском сейфе моей конторы.

– Но хоть о чем речь? – настаивал Алекс.

– Это я вам могу сообщить. Бренд «Слободски» разрешен вашей семье на основании показаний свидетелей. Несколько известных персон из старой русской эмиграции письменно поручились в том, что знают вашу семью, имевшую в царской России алкогольный бизнес. На одном из семейных заводов выпускалась водка под названием «Слободская». Показания заверены юридически. Самих свидетелей в живых уже нет. Поэтому, позволю себе повториться, если русские предоставят более убедительные факты, возможны проблемы.

– Слышали, мой юный патрон? Стэну можно верить, – ухмыльнулся Маур.

– Какие факты, Стэн? Что они могут предоставить?

– Не знаю… Вы, господин директор, уверены, что на вашей исторической родине никого из Слободски не осталось?

– Конечно, уверен. Даже если предположить, что кто-то из нашей семьи не уехал из России, их наверняка расстреляли красные. Но дедушка знал бы об этом.

– Я с вами согласен, но поверьте, молодой человек, в жизни случаются самые неожиданные сюрпризы. Я как юрист с двадцатилетним стажем могу это заявить с полным основанием…

– Теперь понимаю, почему дед так настаивал на моей поездке в Россию.

– Да, Иван умел просчитывать на десять ходов вперед. И внуку гения придется ехать на родину предков. – Американский немец Маур положил Алексу на плечо свою огромную ладонь и улыбнулся, снова показав крупные желтоватые клыки.

Московская область. 1939 год. Декабрь

До Новомытлинска от Москвы чуть больше ста километров. Но отправиться туда зимой на капризном «ЗИСе» Микоян не рискует, предпочитая путешествовать в своем наркомовском вагоне. В теплом салоне висит карта страны, имеется здесь и буфет.

– Моисей, выпьешь пятьдесят грамм? – извлекая из бара бутылку армянского коньяка, спрашивает нарком у своего заместителя.

– Воздержусь, Анастас Иванович. Впереди встречи с людьми, не хочу расслабляться, – отказывается Зелен.

– Как знаешь, а мне не помешает. Или не доверяешь марке «Арарат»?

– Прекрасный коньяк, месяц назад инспекторская бригада Главспирта посетила ереванский завод. Вернулись живыми… – Улыбается Моисей Семенович.

Нарком наливает себе четверть хрустального стакана и усаживается в кресло:

– Да, не повезло Клименту… – словно продолжая прерванный в Кремле. разговор, задумчиво изрекает Микоян. – Морозы на Карельском под сорок. Техника мерзнет, бойцы мерзнут. Только финны не мерзнут. Привыкли шельмы… Кстати, этот самый Маннергейм, забери его холера, учился в царской военной академии и считался русским генералом. Теперь в маршалах ходит. И морозы ему помогают…

– Анастас Иванович, а может, дело не в морозах? Может, в том, что нет на него Тухачевского, нет Якира? Михаила Тухачевского я неплохо знал. Не могу поверить, что он затеял заговор.

Микоян вскакивает с кресла, бежит по салону, выглядывает в коридор. Красноармеец вытягивается перед наркомом. Анастас Иванович захлопывает перед его носом дверь и возвращается в кресло:

– Твой язычок, Зелен, наболтает нам неприятностей. Думай, что говоришь! – Всесильный нарком напоминает напроказившего школьника.

– Вам-то чего бояться? Вы же Его друг с дореволюционного подполья. Почему не скажете правды?

– Какой правды, Зелен? Ты что, не знаешь, у Молотова забрали жену. А он тоже Его друг с дореволюционного подполья. Враги прокрались, можно сказать, даже в наши спальни.

– Чем же Он руководствуется, убирая преданных партии людей и их близких?

– Революционной целесообразностью. Я Кобу понимаю. Стоит ослабить вожжи, все страна расползется. А страна большая. С южных гор до северных морей, как поется в песне… Делай свое дело, Моисей, и не суй нос в политику. – Микоян замолкает, поспешно допивает коньяк и отворачивается к окну.

Зелен тоже молчит. Он уже слышал нечто подобное от своего прежнего шефа Максима Литвинова. Опасения наркома иностранных дел подтвердились, интуиция не подвела умного еврея. Сталин убрал Литвинова из министерского кабинета, а большинство его сотрудников не только оказались без работы, но и были арестованы. Пристроив Зелена к Анастасу Ивановичу и уволив его жену, Литвинов, по сути, спас друга. А Клаву после отставки Литвинова на работе восстановили. Как бы повел себя в подобной ситуации нарком продовольствия, Зелен старался не думать. Ладно, он пока что на службе и едет в теплом правительственном вагоне.

Елочками, березками, нищими деревеньками бежит навстречу спецсоставу та самая большая в мире страна, раскинувшаяся от южных гор до северных морей. Мощный локомотив «Иосиф Сталин» играючи тянет три вагона. В первом и последнем охрана наркома, в центральном – они с Микояном. Мерно постукивают колеса, серый паровозный дымок стелется на серый от копоти снег насыпи. Пахнет паровозной гарью. Зелен смотрит на часы. Они подъезжают к Новомытлинску.

Машинист притормаживает. Хрустальный стаканчик дергается и плывет по столу. Микоян придерживает рукой его и бутылку с коньяком.

– Одевайся, Зелен. Приехали.

Барашковые воротники, меховые шапки.

У Микояна бобровая, у Зелена из цигейки. Бобер полагался только членам Политбюро. На перроне группа встречающих и пустота. Платформа оцеплена солдатами НКВД. Местное начальство подобострастно жмет москвичам руки.

– С приездом, товарищ нарком. С приездом, товарищ Зелен. Как доехали?

– Все в порядке, – сухо отвечает Микоян.

– Будете обедать?

– Сначала на завод. Люди предупреждены?

– Весь город вас ждет. В цеху уже два часа митинг.

Анастас Иванович сдвигает густые брови:

– Как ты думаешь, Зелен, хорошо ли поступили товарищи?

– Плохо поступили. Митинговать некогда, надо работать. Фронт требует спирта. Кто разрешил митинг за два часа до нашего приезда?

Лицо первого секретаря горкома партии бледнеет.

– Мы думали, так лучше. Хотели придать идеологическую значимость вашему визиту…

Нарком кивает:

– Я согласен с товарищем Зеленым. Ты, Лисичкин, поступил отвратительно. Выговор, Лисичкин, тебе обеспечен.

Зелен замечает в группе встречающих директора завода. Быстро пожимает ему руку, берет под локоть:

– Получил мою телеграмму?

– Получил, Моисей Семенович, и телеграмму, и платформу с новыми котлами, спасибо. Но пока удвоить производство не в силах. Придется реконструировать второй цех. Он пыхтит с дореволюционным оборудованием. Новое вчера только разгрузили. На установку уйдет три недели.

– Трех недель, Василий Игнатьевич, у тебя нет. Пять дней. Кстати, где Козлов? Главный инженер не нашел времени встретить наркома?

Директор наклоняется к уху Зелена:

– Андрея вчера ночью взяли… Оказался врагом.

– Как врагом?! Что он натворил?

– Вслух сомневался, как могла пятимиллионная Финляндия напасть на двухсотмиллионный Советский Союз…

– Дурак, зачем совать нос в политику?!

Нарком с заместителем и встречающими выходят на маленькую привокзальную площадь. Она украшена лозунгами и портретом вождя. Под портретом надпись: «Товарищ Сталин – вдохновитель и организатор всех наших побед». Лисичкин быстрыми шажками старается успеть раньше наркома и лично распахивает москвичам дверцы авто.

Кортеж из пятнадцати легковушек движется по улицам города. Вдоль тротуаров – замерзшие жители. В руках лозунги и транспаранты. На шелке кумача здравицы в честь наркома Микояна и товарища Сталина. Среди бледных старичков, сгорбленных старушек и пионеров с посиневшими носами острый глаз Зелена отмечает крепких мужчин в штатском. Он понимает, что эти здоровые самцы на производстве не заняты…

Автоколонна пересекает центральную площадь. Даже через запотевшее окно «эмки» видно, что город серьезно готовился к встрече высоких гостей. Самые жалкие лачуги прикрыты огромными плакатами, памятник Ленину с протянутой в будущее рукой посеребрен, вывески магазинов обновлены свежей краской, мостовая, по которой катит кортеж, расчищена до асфальта. А в переулках видны сугробы по пояс, в которых валенками горожан протоптаны узкие тропы… Напротив купеческого особняка, ныне горкома партии, – темный кирпичный дом с башенками на фронтоне. Это тоже бывший особняк, дом купца Сутилова. Лозунгов нет, у двери – красноармеец с винтовкой. Зелен нутром чувствует: здесь местное НКВД. Как в каждом городе огромной страны, подвалы в нем набиты «врагами народа». Новомытлинские учителя и инженеры, врачи и историки-краеведы, даже кое-кто из рабочих переметнулись к троцкистам. Но недолго они строили козни Советской власти и были обезврежены славными работниками ведомства Лаврентия Павловича Берии. Один из лучших специалистов руководимой им, Зеленом, отрасли Андрей Николаевич Козлов там, среди них… Моисей Семенович отворачивается, нельзя думать об этом. Подобные мысли мешают делу. Наверху виднее.

Пять минут – и город позади. Шоссе расчищено ровно до поворота к заводской проходной.

– Божешь мой, неистребима холопская жажда показухи на Руси, – вздыхает Зелен, выбираясь из машины: – Сколько народу выгнал Лисичкин на мороз. Люди вместо работы занимались бутафорией. Стыдно…

– Здесь, Моисей, ты не прав. Новомытлинцы в нашем лице приветствуют партию и правительство. Товарища Сталина приветствуют. Ну перестарались чуток, зато от души… – поучает Микоян.

Гости по живому коридору проходят в цех. Нарком шагает на сколоченный в центре цеха торжественный помост. Зелен и местные руководители за ним. На помосте дощатый стол, покрытый кумачом, бутылка с минеральной водой, два стакана. Один для наркома, второй для его заместителя; руководству губернии смачивать горло не положено. Возле стола – простые стулья. Над помостом нависает портрет Сталина. Самодельную трибуну окружают плотным кольцом мужчины в штатском. Сверлящая сталь глаз, карманы красноречиво оттопырены.

Рабочие аплодируют, кричат. Микоян поднимает руку, дожидаясь тишины, пьет нарзан, прокашливается. Говорит он негромко, со слабым кавказским акцентом. Акцента нарком не стесняется. Сам Сталин грешит тем же.

– Товарищи, наши. братья доблестно сражаются с белофинскими выродками. Немного времени осталось до окончательного разгрома подлого агрессора. Гнусные бандиты, коварно напавшие на нашу советскую родину, получат по заслугам.

– Смерть белофинским гадам! – раздаются возгласы из толпы. Кулаки сжаты, глаза рабочих горят справедливой ненавистью к «интервентам». Микоян поднятием руки призывает к тишине.

– Товарищи, в Карелии сейчас лютые морозы. Ваш спирт помогает бойцам согреться. И от вашего труда, от вашей рабочей сознательности зависят сроки победы. Я приехал к вам по личному поручению товарища Сталина.

Вновь громкие крики, на этот раз восторженные, заглушают оратора. Микоян улыбается, хлопает в ладоши со всеми, умильно пережидая столь естественное восхищение пролетариата своим вождем. Затем досказывает короткую речь и кивает заместителю:

– Артподготовку я провел, теперь ты…

Начальника Главспирта представлять не надо, здесь его знают. О Зелене ходят легенды как о строгом, но справедливом руководителе отрасли. Моисей Семенович не правит в белых перчатках. Он сумеет выполнить операцию любого участника технологической цепочки, от инженера до чернорабочего. И сделает это лучше каждого из них.

Народ стихает. Рабочие напряженно ждут, что скажет москвич. Все понимают, что сейчас начнется разговор по делу.

– Спасибо, товарищи, план прошлого месяца вы выполнили на сто пять процентов. Но, к сожалению, этого сейчас мало. Идет война.

Заместитель наркома быстро переходит к производственным вопросам. Лозунгов не произносит, говорит только по существу. Рабочие должны переоборудовать свой цех за пять дней и выдать фронту вдвое больше спирта. Возможно, для этого придется работать круглые сутки.

– Мне тоже часто приходится недосыпать, – заканчивает Зелен, и ему верят. По бледному лицу заместителя наркома, по его впалым щекам и глубоко запавшим темным глазам видно: и сам начальник не ограничивается восьмичасовым рабочим днем. Оваций нет. Переоборудовать цех за пять дней – задача едва посильная. Это ясно всем.

– Ну что, коллеги, выдюжим? – Зелен оглядывает цех, стараясь встретиться с глазами собравшихся.

– Не подведем, товарищ Зелен, – выдыхает толпа.

Митинг закончен. Фотография на память – нарком с заместителем среди рабочих завода. Теперь можно пообедать.

На столе в директорском закутке столовой – белоснежная скатерть. На алюминиевых блюдах – жареные куры, сало, дорогая рыба. Продукты из спецбуфета. (В заводском буфете главное лакомство на сегодня – вареная колбаса, прозванная москвичами «собачьей радостью».) Бутылки для торжественного застолья привозить не пришлось. Директор выставил лучшие образцы собственной продукции.

Зелен с интересом их разглядывает и ставит на место.

– Простите, Анастас Иванович, я отлучусь – хочу посмотреть, чем людей кормят.

Он встает и направляется в общий зал. Директор завода спешит за ним. В меню столовой щи с салом и жаренная на том же сале картошка. В качестве витаминной добавки соленый огурец из подсобного хозяйства. Москвич с директором подсаживаются за угловой столик. Пожилой рабочий и девушка в белой косынке теснятся, давая начальству место. Зелену несут тарелку щей и второе. Директор получает то же самое.

– Нормальные щи, – хвалит Моисей Семенович. – Всякий день так или по случаю правительственного визита?

– Первое каждый день – с мясом, а на второе когда как, – солидно докладывает потомственный винодел.

– Вчера на второе гречку с колбасой давали, а потом компот, – бойко уточняет молодица в косынке.

Заместитель наркома и директор сосредоточенно едят. Когда уносят пустые тарелки, Василий Игнатьевич достает из кармана платок, тщательно вытирает руки, убирает его, из потертого портмоне извлекает вчетверо сложенную бумагу. Бумага толстая, бежеватого цвета, немного побитая по краям.

– Хочу вам, Моисей Семенович, презент сделать, – улыбается директор и протягивает бумагу начальнику Главспирта. Зелен хмыкает, так же тщательно вытирает платком руки, берет листок, разворачивает, удивленно смотрит на царский герб в углу листа, переводит взгляд на директора завода:

– Что это?

– А вы читайте…

– Без очков не вижу…

Зелен достает футляр, надевает очки. Несколько минут изучает бумагу, шевеля губами. Снова достает платок, вытирает капельки пота, проступившего на лбу. В его руках рецепт изготовления водки Андрюшки Слободского с утверждающей подписью Ивана Грозного.

– Этой бумаге около трехсот лет. Рецептик я себе переписал, а оригинал – вам. Все-таки реликвия.

– Где же ты эту реликвию отыскал?

Директор переходит на шепот:

– Козлов в старых заводских бумагах обнаружил. Стариной инженер интересовался… Вы сами знаете, наш завод до революции принадлежал купцам Слободским. Сундучок на чердаке пылился. В нем Козлов рецепт и раскопал. Он сам его вам приготовил, да не успел…

– Спасибо, Василий Игнатьевич, удружил. Я же старые рецепты коллекционирую. Ах, Андрюша, Андрюша… Зачем язык распускать?

– Время такое. Вы не думайте, если что, говорите, от меня подарок. Я не выдам.

– Спасибо, Василий Игнатьевич. Но имей в виду, подарок подарком, а цех чтобы через пять дней таки заработал. Иначе партбилет на стол.

– Обижаете, Моисей Семенович. Это же не взятка, я посчитал своим долгом волю друга исполнить.

– То-то же. И с цехом не моя блажь. Анастас Иванович сказал правду, нас принял товарищ Сталин и потребовал удвоить производство.

– Ой, вы Иосифа Виссарионовича своими глазами видели?! – не верит молодица в белом платочке, приканчивающая тарелку с картошкой. При имени Сталина ложка замирает у ее ротика.

– Как тебя вижу, – улыбается Зелен. – А подслушивать, товарищ барышня, нехорошо…

– Я и не подслушивала. А когда вы имя товарища Сталина назвали, горло судорогой свело. Какой он? Такой, как на портретах?

– Конечно, такой. Товарища Сталина волнует, что на финском фронте сорокоградусные морозы, а спирта бойцам не хватает. Его же не только внутрь употребляют. Спирт же врачам нужен, для раненых, и много еще для чего…

Голос девушки звенит на всю столовую:

– Передайте товарищу Сталину, что мы спать не будем, есть не будем, а слово, что вам дали, сдержим.

– Если увижу, передам. Спать вам, пожалуй, не придется, а кушать надо. Голодный работник – плохой работник.

Из директорского закутка быстрыми шажками выбегает Лисичкин, отыскивает бегающими глазками Зелена и семенит к их столу:

– Анастас Иванович послал. Вам пора возвращаться.

Моисей Семенович аккуратно складывает старинную бумагу, убирает ее в свой кожаный планшет и поднимается:

– Спасибо за хлеб, за соль, Василий Игнатьевич. О переоборудовании цеха будешь мне телефонировать каждый день лично.

– Слушаюсь, товарищ заместитель наркома.

В теплом салоне правительственного вагона уютно булькает кипящий самовар. Красноармеец в белом фартуке ставит на стол поднос с тарелками.

– Ну что ж, дело сделано, можно и пообедать. – Микоян трет маленькие пухлые руки и поворачивается к столу.

– А разве вы не поели на заводе? – удивляется Зелен.

– Выпил рюмочку местной продукции за ударный труд твоих новомытлинцев и съел бутербродик с семгой. А обедать в чужих местах остерегаюсь. Мой повар хорошо готовит, и человек он проверенный… Сегодня у нас ушица из стерлядки и жареная индюшатина – присоединяйся.

– Спасибо, Анастас Иванович, я на заводе перекусил, а чайку с вами попью. Люблю четыре куска сахару класть, да перед людьми стыдно.

– Можешь и десять положить. Ты, Зелен, как член правительства рабоче-крестьянского государства находишься на гособеспечении.

Екатеринбург. 2000 год. Февраль

Последние несколько дней Марина после института спешила домой. От прогулок с подругами отказывалась, проводила вечера в своей комнате. С мамой после того, как та влепила дочери пощечину, не разговаривала. Наталья Андреевна на следующее утро пыталась наладить в доме мир и, чувствуя свою вину, напекла любимых Марининых пирожков с джемом. Но дочь на мировую не шла, слишком уж обидело ее несправедливое подозрение.

Сегодня все «двойки» закончились в четыре. Марина быстро собрала рюкзак и, ни с кем не попрощавшись, выбежала из аудитории. На улице пахло весной, чирикали воробьи. Но девушка первых робких «признаков весны не замечала. Шла к автобусной остановке, думая о своем. Со дня смерти Кости миновало меньше недели, а Марине казалось, что с тех пор прошла вечность. Что-то изменилось в мире и в самой девушке. Веселая любознательная студентка Сегунцова осталась за чертой прошлой жизни. Где прошла эта невидимая черта, девушка точно не знала. Возможно, с момента, когда она впервые заметила на похоронах Николая Спиридоновича двух странных парней. Потом эти парни, представившись Толиком и Виктором, преследовали ее. После страшного вечера с раненым Костей, после допроса в больнице и материнской пощечины Марина всю ночь не спала. В восемь утра позвонил Петр и сообщил, что Костя умер. Помолчал и добавил: «А этих больше не бойся. С ними мы разобрались».

О гибели двух парней в иномарке объявили в новостях. В то утро мама рано ушла на дежурство. Марина пила чай под музыку радио. Маленький приемничек никогда не выключали, он на кухне Сегунцовых будто жил самостоятельной жизнью. Обычно Марина радио не замечала. Новостями больше увлекалась мама, а дочка врубала внимание, когда говорили о погоде. Погода интересовала девушку из-за одежды. Но тогда за чаем она новости слушала. И, узнав о гибели молодых людей, догадалась, что речь идет о ее преследователях. Хотя диктор и назвал их совсем по-другому – Тимуром и Важей. Оба не местные, приехали, судя по номеру машины, из Подмосковья.

Нужный автобус никак не подходил. Прошли две «семерки», один «второй», но Марина ждала «пятерочку». Девушке надоело мерзнуть, и она пошла пешком. По вечному закону подлости, стоило удалиться на сто метров, как из-за поворота появился нужный автобус.

– Черт с ним! – буркнула себе под нос девушка, продолжая шагать вперед.

Автобус обогнал ее и остановился перед светофором. Красный глазок горел подозрительно долго. «Похоже, я его перегоню, – подумала она, и оказалась права. Возле перекрестка на Ленинском уже скопилась пробка, а зеленый все не загорался. Подойдя ближе, Марина с удивлением заметила, что и на проспекте движение перекрыто. Она хотела перейти на другую сторону, но милиционер грозно свистнул и жестом ее остановил. Пешеходы, уже скопившиеся у перехода, с удивлением переглядывались.

– Небось какие-нибудь московские тузы приехали, вот и перекрыли, – ворчала дама, прикинутая не по сезону в зимнюю каракулевую шубку.

Издали послышались автомобильные гудки. Под щемящий вой клаксонов по проспекту медленно двигалась целая автоколонна.

– Механика хоронят, – догадался пожилой пешеход с палочкой.

– Да-да, объявляли. Это тот мальчик, которого бандиты застрелили, – вздохнула женщина с тяжелым пакетом.

– Кто теперь разберет, бандиты застрелили или бандита застрелили, – продолжала ворчать дамочка в шубке.

– Костю везут… – прошептала Марина.

Несколько десятков машин с включенными фарами, не переставая сигналить, медленно приближались. Первым выехал на перекресток мрачный черный лимузин с затемненными стеклами и траурной лентой на антенне. Следом двигалась знакомая девушке длиннющая «Нива» приятеля Кости. Марина подождала, пока проползет катафалк, и бросилась к автоколонне. Не обращая внимания на свистки милиционеров, она подбежала к «Ниве» и забарабанила в окно. Задняя дверь приоткрылась, Марина на ходу забралась внутрь. «Нивой» правил Петр, рядом сидел Гера, а сзади – два пассажира, молодой мужчина в черном пальто и старушка в платочке. Мужчина и впустил Марину.

– Я тебе с утра звонил несколько раз. У вас никто не подходит, – не поворачивая головы, сообщил Петр.

– Мама сегодня дежурит, а я в институте… Вчера бы позвонил. Я весь вечер дома.

Петр на замечание Марины не ответил, а представил ей пассажиров:

– Геру ты знаешь, а с тобой рядом сидят старший брат Кости Александр и их бабушка Настасья Григорьевна. Родителей Кости в живых нет.

Старушка кивнула Марине, а старший брат пожал руку:

– Что-то мне твое личико знакомо?

Марина внимательно посмотрела на Александра.

– Кажется, и я вас где-то видела.

– Не ты ли на Вознесенский проспект к Николаю Спиридоновичу захаживала?

– Да, он дядя моей мамы.

– А я его сосед с пятого этажа. Он нам свою большую квартиру на однокомнатную сменил. Золотой старик. Жаль, умер… А у меня к тебе дело.

– Какое дело? – удивилась Марина.

– Давай не сегодня…

Анастасия Григорьевна достала платочек и беззвучно заплакала:

– Господи, Володя с Галиной в самолете разбились, теперь внука подстрелили.

– Володя и Галя – это наши с Костей родители, – громко, стараясь пересилить гудки, пояснил Александр. – Теперь у меня только бабуля осталась. А вы невеста Кости?

Не зная, что ответить, Марина покраснела. Отказываться ей не хотелось, не хотелось и врать. Выручил Петр:

– Они не так давно познакомились. Не успела она стать его невестой…

– За Костенькой ты бы, красавица, горя не знала, – старушка всхлипнула. – Золотой был мальчик, работящий, не жадный, не пьющий. Теперь таких почти что и нету…

На глаза Марины навернулись слезы. Костя не говорил, что он сирота. А девушка будто почувствовала это и ощутила к нему почти материнскую нежность. Она вспомнила их единственное свидание, счастливые глаза Кости, его радость по случаю предстоящего домашнего ужина, когда можно не переодеваться. И не заметила, как автоколонна свернула к Северному кладбищу. Неожиданно, так, что Марина не успела испугаться, посыпались осколки ветрового стекла. Гера странно дернулся и отбросил голову назад. Марина увидела кровь и закричала. Петр резко вывернул руль и надавил на газ. Машина рванула вперед, но через секунду из радиатора повалил белый пар, и они остановились. Марина продолжала кричать.

– Не ори, давай на пол! – приказал Петр.

Марина сползла вниз, Александр и бабушка молча завалились на ее место. Что-то мешало Марине на затылке, она потерла голову рукой и снова вскрикнула: рука была в крови. Петр больше ничего не говорил, только стонал. Сколько прошло времени, она не понимала. Дверцы распахнулись.

– Здесь, кажется, живые. – И девушка увидела мужчин и женщину в оранжевых костюмах спасателей.

– Не все, – заглянув в салон, возразил один из спасателей.

Марине помогли выбраться. Стоять на ногах она не могла, ее подхватили под руки, уложили на носилки и понесли мимо мигающих спецсигналами милицейских машин. Автоколонна превратилась в беспорядочное скопление техники. «Москвич», что ехал сзади, горел, его тушили пожарные. Впереди на тротуаре с открытой задней дверцей лежал на боку катафалк. Гроб с телом Кости наполовину вывалился из его темного чрева. Больше ничего рассмотреть Марина не успела. Носилки вдвинули в санитарный фургон. Кто-то протер ей лицо влажной марлей. От марли пахло спиртом.

– Старая знакомая, – услышала Марина и узнала врача «скорой» Авдотьева. – Сегунцова?

– Да…

– Ты, девушка, как ангел смерти. Рядом с тобой все время трупы. Раньше хоть по одному, а сегодня сразу двенадцать.

Врач бесцеремонно резал на ней блузку, ощупывал руки и грудь.

– Не надо, – попросила Марина.

– Еще как надо… Пулевого нет, похоже, только глубокая царапина от стекла в затылочной части. Маша, перевяжи ей голову. Придется переливание сделать. Он еще что-то говорил, но Марина не слышала. Перед глазами поплыл туман, и она задремала.

Очнулась Марина на больничной койке под капельницей. За окнами ночь. Перед ней мама. Глаза Натальи Андреевны заплаканы, под глазами синеватые круги и резкие морщинки:

– Господи, слава Богу, жива! – Мама погладила ее по лбу, наклонилась и стала целовать в лицо. Марина почувствовала солоноватый вкус маминых слез и тоже заплакала.

– Только душераздирающих сцен нам здесь не хватало. Убедились, что с дочерью все в порядке, и идите отдыхать. Ей нужен покой. Когда выпишу, будете дома друг друга оплакивать, но уже радостными слезами. – Возле койки стоял незнакомый молодой врач и строго смотрел на них.

– Да, доктор, я сейчас уже ухожу, – испуганно прошептала Наталья Андреевна и поднялась: – Доченька, я тебе тут соков, яблочек принесла… Поешь, когда сможешь. А завтра курицу сварю. Сегодня не успела. Я же с работы…

Марина кивнула и слабо улыбнулась матери. Та, прижав к глазам платок, выбежала из палаты. Авдотьев покачал головой и вышел за ней. Девушке стало стыдно, что она обижалась на мать. Ближе и роднее человека у нее ведь все равно нет! Они остались вдвоем на всем белом свете. И ударила мама ее от волнения, беспокоилась о дочери, вот и не сдержалась… А у Кости вообще ни мамы, ни папы не было: Марина вспомнила, как сидела в «Ниве» с его родными, и зажмурилась. Она так и не сообразила до конца, что произошло. Поняла только, что случилось страшное. Врач сказал: двенадцать трупов…

Молоденькая медсестра подошла к капельнице, поколдовала со шлангами и наклонилась к больной.

– Как вас зовут? – спросила Марина.

– Тоней меня зовут. Ты, Сегунцова, в рубашке родилась. В твоей машине двое убитых и один серьезно раненый. Он сейчас в операционной. А тебя лишь стеклом порезало.

– Кто в операционной?

– Летчик, брат того парня, которого хоронить везли.

– Александр?

– Кажется. У нас раненых с десяток. Всех не упомнишь.

– А что там было?

– Откуда я знаю. Я с вами не ехала. Стреляли, говорят… Ладно, спи давай.

Спать Марине не хотелось. Она уже себя не чувствовала такой слабой, как там, в машине. Значит, в них стреляли. Почему? За что?

– Господи, не город у нас, а сборище уголовников…

Чуть приподняв голову, Марина посмотрела в сторону сказавшей это. Она только теперь заметила в палате еще три койки. У стены лежала седовласая дама с книжкой. У окна кто-то спал, накрывшись с головой одеялом. По соседству сидела сухенькая старушка в пестром ситцевом халатике. Она слушала в наушниках радио. Старушка была тоненькая и руки ее могли служить пособием по анатомии – все косточки просматривались.

– Это вы сказали? – переспросила Марина.

– Я, милая, – кивнула старушка, стягивая с ушей наушники. – Вот сейчас новости передавали. Там про вас говорили.

– Про меня? – удивилась Марина.

– Не про тебя одну, конечно, а про весь этот ужас. Везли хоронить одного, а теперь придется двенадцать.

– Не говорили, кто в нас стрелял?

– Обещали сыскать. Только кто им поверит? Не поймают злодеев. Сколько уж раз так бывало, а виновных нет как нет.

Марина хотела еще что-то спросить, но она прикусила язык. На пороге палаты стояли доктор и высокий представительный мужчина. Он тоже был в белом халате, но Марина сразу поняла, что это не врач. Высокий держал в руках букет тюльпанов. Девушка решила, что это посетитель к ее соседкам, но ошиблась. Врач ткнул пальцем в сторону ее койки:

– Вон Сегунцова. Только вы не долго. Она еще слабовата. Дело даже не в ране. Стресс еще у нее… – После чего прикрыл дверь с другой стороны.

Мужчина шагнул к Марине, улыбнулся и протянул цветы. Затем понял, что ей с капельницей трудно их взять, извинился и вышел. Вернулся через несколько минут с литровой банкой. Поставил тюльпаны на Маринину тумбочку, подвинул к койке стул и уселся рядом.

– Давайте, Мариночка, знакомиться. Меня зовут Геннадий Васильевич Рощин. Я приехал из Москвы специально, чтобы с вами поговорить. А тут вот какая история. Единственно, что могу сказать, вам повезло…

– Потому что меня не пристрелили?

– Конечно. Вы видели встречную машину, из которой бандиты открыли огонь?

– Ничего я не видела.

– Понимаю…

– Вы из милиции?

– Я работаю в Государственной Думе.

Такого Марина никак не ожидала.

– Вы депутат?

– Нет, консультант одного из комитетов Госдумы. Прилетел я, к сожалению, поздно. Мне не сообщили вовремя о кончине Николая Спиридоновича, вот я на его похороны и не поспел. Ваш родственник очень известный человек, Марина. Расскажите, как он умер? Не говорил ли чего перед смертью? Не оставил ли завещания?

– Завещания? Нет. Квартиру он давно записал на меня, а ценностей у него не водилось.

– Это я знаю. Нас интересует архив Вострикова. Вам бумаги ни к чему, а государству могут пригодиться.

– Архива не видела. Все, что он считал нужным, еще при жизни отнес в городскую библиотеку. Вы там спросите.

– Спрошу. А вы припомните, рассказывал ли ваш двоюродный дед о том времени, когда работал в системе Главспирта?

– Он чаще про войну с немцами рассказывал.

– Как раз во время войны он там и работал. А старинных водочных рецептов он не хранил?

– Не знаю. – Марина уже начала уставать от любознательного посетителя. И он это заметил.

– Не буду вас больше утомлять, а вы подумайте. За старинные рецепты алкогольных напитков мне разрешили выдавать премии. Найдись у вас такой рецепт, могли бы в Египет съездить… – Геннадий Васильевич улыбнулся и встал. – Да, вот еще… Близких друзей Николая Спиридоновича вы ведь знаете. Я бы с ними с удовольствием встретился.

Марина вспомнила Алексея Петровича Дерябина, который жил на окраине города и уже давно не выходил на улицу. Это был единственный близкий человек старика. Но почему-то говорить о нем приезжему она не захотела. Что-то насторожило девушку в его облике. Даже дорогой в это время года букетик тюльпанов не помог:

– Все его друзья еще раньше поумирали, – буркнула она и закрыла глаза.

Сотрудник Государственной Думы сочувственно покивал головой:

– Поправляйтесь, Мариночка. – И тихо вышел.

Некоторое время он постоял у лестничного пролета возле окна. Но туда вышли покурить две медсестры, и москвич спустился вниз. Сдав белый халат в гардеробной и надев пальто, он достал мобильный телефон и набрал номер:

– Савельич, ваш Мишка Чума прислал своих братанов. Они тут целую войну устроили, двенадцать душ на тот свет отправили. Все мне напортили. Пусть отзовет свое воинство, и чтоб больше без самодеятельности. – Он громко и витиевато выругался.

Дежурившая в гардеробной нянечка с любопытством разглядывала москвича. Она и раньше недолюбливала столичных визитеров, полагая, что все они гордецы и зазнайки. А теперь узнала, что они и матом ругаются, да еще как!

Москва. Ресторан «Прага». 2000 год.

Февраль

Ни один мускул не дрогнул на лице депутата Государственной Думы Шарова. Владимир Савельевич отдал свой мобильный телефон помощнику и поднял бокал:

– С днем рождения, Михаил ты наш Станиславович!

– У меня рождение в июне. Хули за полгода пить? – оторопел Чумной, не заметив, что компаньон перепутал еще и его отчество.

– Дубина, ты сегодня, можно сказать, заново родился. – Шаров махнул музыкантам, которые тут же заиграли туш, и повернулся к Барруде: – Гена, вручай!

Геннадий Прохорович открыл кейс желтой кожи и торжественно извлек золотистый конверт с гербом Российской Федерации. Барруда под барабанную дробь выложил конверт на поднос, поданный ему официантом. Тот на вытянутых руках доставил его Чумному. Михаил Федорович схватил конверт, небрежно его распечатал и извлек новенький паспорт. С первой страницы документа на него проштампованной фотографией взирал сам Мишка Чумной. Только отчество и фамилия в документе значились другие: Слободский Михаил Станиславович.

Барруда с бокалом подошел к виновнику торжества и потребовал тишины. Гости послушно смолкли.

– Господа, вы присутствуете при уникальном событии. Подобное возможно только в новой, демократической России. Перед вами, – Барруда положил руку на плечо Чумного, – представитель древнего купеческого рода Слободских. Деда и бабушку нашего друга репрессировали. Оба его старика погибли в сталинских лагерях. Отца Миши, Станислава Слободского, бывший дворник их подворья Назар Чумной записал как своего сына Федора, спасая от НКВД. Вы знаете, в те времена детей «врагов народа» тоже сажали, тех, что постарше, конечно. А малышей – в детские дома… Нам удалось получить документы из архивов ФСБ-КГБ-НКВД, и настоящее имя нашего друга восстановлено. Предлагаю выпить за почетного продолжателя славного купеческого рода Михаила Станиславовича Слободского! Ура!

Окна банкетного зала ресторана «Прага» задрожали. Пятьдесят глоток дружно поддержали тост высокого сановника. Гости выпили, швырнули на пол бокалы и звон разбитого стекла смешался с хохотом и громкой музыкой. Когда народ немного успокоился, Владимир Шаров подошел к имениннику:

– Пойдем, компаньон, облегчим душу.

– Я недавно слил, – чистосердечно признался вновь испеченный купец.

– Кретин, поговорить надо, – прошипел Шаров.

– Так бы сразу и сказал, – обиделся Михаил Станиславович. До туалета они не дошли. В коридоре Шаров схватил Чумного за воротник смокинга:

– Паскуда, что ты натворил в Свердловске?

– А хули такого? Там моих ребят замочили. Я послал троих разобраться…

– Разобраться, говоришь?! Там двенадцать трупов. Если хочешь воевать, езжай в Чечню. Барруда позвонит Березовскому, тот живо найдет тебе горяченькое местечко. Постреляешь вдоволь.

– Зачем мне в Чечню… – Миша побледнел.

– Не хочешь, дебил, тогда перестань играть в крутого из подворотни.

– Вы же сами звонили, чтобы я нашел эту бумажку…

Владимир Савельевич сорвался на крик:

– Тыкву надо напрягать, а не за автомат хвататься.

Известная певица Анжелика Пусенок, из боязни лишиться контракта по причине опоздания, торопливо семенила в узком вечернем платье по коридору. От окрика разъяренного Шарова она вздрогнула и остановилась.

– Володенька, я немного задержалась, но все пять шлягеров без фанеры, как договорились, – пролепетала она с опаской.

– Иди пой, – отмахнулся Шаров, но на обтянутые сверкающей тканью бедра артистки оглянулся, и злость в нем поостыла: – Ладно, купец, пошли выпьем. Но это в последний раз. Повторится – одним компаньоном в нашем деле станет меньше. Бетона в стране хватит, а наследничка я тебе в полчаса сыщу.

В зале продолжалось веселье. Барруда только что выслушал анекдот про Горбачева и хохотал, наливаясь краснотой лица. Анекдот рассказал известный журналист Гоша Вяземский. Он имел доступ в Кремль, чем весьма дорожил, и, хотя знал немало баек о действующем президенте, анекдоты рассказывал только об ушедших на покой.

– Скажи, Гоша, можно пробить статейку в престижную западную прессу? – вытирая платочком смешливую слезу, перешел к делу министр.

– Се де па… – ответил журналист по-французски.

– Ты знаешь, я в языке Вольтера не силен. Мне Шекспир ближе, – прихвастнул Барруда, поскольку его английский оставался на уровне начальной школы.

– Весьма распространенное у французов словосочетание. Буквально переводится – «это зависит». В данном случае от трех факторов, – улыбнулся Гоша, но глазки его загорелись. Тем временем Анжелика поднялась на низенькую эстраду и запела первый шлягер. Инфантильный голосок певицы, сюсюкающий под инженю из публичного дома, даже через микрофон звучал не слишком сильно, но Барруда поморщился. Говорить пришлось громче:

– С двумя факторами мне ясно: название газеты и сумма гонорара. А третий?

– Третий – страна. От третьего фактора се де па оба первых. Например, через океан плыть дольше…

– Америка, значит, будет дороже?

– Приятно иметь дело с умным человеком.

– Не льсти, щелкопер, – притворно возмутился Геннадий Прохорович. – Ты угадал, Штаты…

– Надо зарыть кого-нибудь из олигархов?

– Нет, Гоша, я не кровожадный. Тема простенькая. Русскую водочку хочу поддержать. Ну и там некоторые нюансы. Понимаешь, белая эмиграция присвоила себе право наш родной напиток выпускать, а нас по боку…

– Сработаем. В каком издании вы бы хотели видеть такой материал?

– Газету, Гоша, я еще не выбрал. Но скоро мы к этому вопросу вернемся.

– Всегда готов. – Журналист приблизил свои губы к уху министра. – Слышали последний анекдот про Абрамовича?

– Нет, Гоша.

– Абрамович это псевдоним. Настоящая фамилия Романа Аркадьевича – Иванов.

– Смешно… – согласился Геннадий Прохорович, но смеяться не стал.

– Полагается еще спрашивать почему, – подсказал рассказчик. – Ответ: незаконнорожденный сын одного из министров. Оттого и скрывает свою биографию…

Но Барруда уже не слушал. Он увидел побледневшего виновника торжества, входящего под ручку с Шаровым, и поспешил к ним:

– Что-нибудь случилось, Володя?

– Так, маленькие шалости нашего большого ребенка, – ответил народный избранник. Взял с подноса официанта бутылку французского коньяка, налил половину фужера и залпом выпил.

США. Нью-Йорк. 2000 года. Март

На страничке электронной почты имелось пятьдесят новых сообщений. Алекс просмотрел адреса их отправления. Он ждал письма из Москвы, но адреса с приставкой «ru» не обнаружил. «Почему он не отвечает? – злился Слободеки. – Или обиделся на что-нибудь?» И еще раз перечитал свое послание. Как будто все выдержано в рамках приличия. Другую поступившую почту читать он не стал. Сейчас должна появиться Линда Кели. Алекс поднялся с кресла, потянулся, крутанул сальто, походил на руках. Хотя бывший спортсмен начинал привыкать к новой роли, сидеть на одном месте ему было трудно. Вернувшись в нормальное положение, вздохнул и уселся снова.

За первую неделю трудовой деятельности в его кабинете на тридцать седьмом этаже нью-йоркского небоскреба произошли изменения. На столешнице «кленового листа» появился компьютер, телефон и факс. Чтобы не урезать поле деятельности Марии Альбертовны, прямой номер он выдал ограниченному кругу лиц. Его получили родители, Семен Сотов, заместитель Маур, двенадцать директоров и двое из прежней институтской жизни – сокурсник Майкл Левин и красотка Кэт Томпсон. Все остальные продолжали связываться с владельцем компании через секретаря.

Алекс хоть и одобрял пристрастие дедушки встречаться с людьми лично, но решил все же часть встреч заменить беседой по телефону и перепиской по электронной почте. Старый Слободски до конца дней так и не освоил компьютер и относился к нему с неприязненной опаской. Для Алекса электронный помощник стал частью жизни еще со школы.

– Господин директор, Линда Кели звонила из машины. Она уже близко, просила извиниться, что из-за пробки на мосту на несколько минут опаздывает.

– Да, пробки в городе не новость. Надо их учитывать.

– Не ругайте ее, она очень работящая. – Секретарша хотела еще что-то добавить в защиту Линды, но Алекс ее перебил:

– Ладно, тетя Маша, пусть не волнуется…

Сегодня за директорским столом молодой босс чувствовал себя куда увереннее, чем в первый день. В основных хитростях своей компании он уже разобрался. Не в тонкостях технологии изготовления алкоголя, конечно, для этого требовалось значительно больше времени, а в главных слагаемых успеха его реализации. Это оказалось не так уж трудно. Рынок жил по схожим законам, чтобы ты не продавал, – джинсы, презервативы или танки. Основная задача продавца – зомбирование потребителя. Чем крупнее компания, тем больше она должна тратить на это сил и денег. Вложишь миллион в рекламу, получишь полтора дополнительной прибыли. Вложишь два, получишь четыре. И так далее, в пропорциональной зависимости.

Самый сложный, требующий ума, таланта и энергии участок – работа с клиентом. Этим в синдикате Слободски и занимался американец немецкого происхождения Ганс Маур. Казалось бы, для подобной миссии нужен внешне обаятельный, вечно улыбающийся маклер-супермен. А господин Маур являл собой полную тому противоположность. Шестидесятилетний Ганс не отличался красотой, часто бывал угрюм и резок в суждениях. А заместитель босса и не стремился к публичной деятельности. Он терпеть не мог репортеров, не давал интервью, всячески избегал возможности увидеть свои портреты в прессе. На вопрос почему, зло отвечал: «Пусть там красуются те, кому кроме своего лица и тела показать нечего». Маур решал стратегические задачи, выпуская на прямой контакт с общественностью дочь брата Линду Кели. Несмотря на свои двадцать семь лет, ангелоподобная блондинка имела мертвую хватку и могла работать по двадцать шесть часов в сутки. Ее безупречные зубки годились не только для обворожительной улыбки, Линда умела больно кусать конкурентов.

Алекс еще не успел познакомиться с Линдой. Она разъезжала по Америке, подстегивая спрос на продукцию их компании. И лишь накануне вечером Ганс Маур попросил принять племянницу, сообщив, что она подготовила для молодого босса нечто интересное. Алекс уже расписал свой предстоящий день. Чтобы выкроить время для Линды, ему пришлось сократить несколько встреч. Все. же он успел выслушать группу сотрудников из Калифорнии, которые предлагали новшества в транспортировке алкоголя через океан, обсудить с Мауром участие в международной выставке в Брюсселе и ознакомиться с динамикой продаж безалкогольного пива, недавно запущенного в производство.

– Господин директор, Линда в приемной, – доложила Мария Альбертовна.

– Пусть заходит…

Линда вошла в кабинет, как к себе домой. Кивнув Алексу, словно старому знакомому, по-хозяйски открыла бар, налила в стакан содовой и развалилась в кресле:

– Значит, теперь ты мой работодатель.

– Так получилось. Не нравлюсь?

– Нет, почему же? Ты парень сексапильный, это годится. А вот одеваешься, как хиппи. Неверный имидж. Я тобой займусь, – пообещала она, потягивая воду.

– Я такой, какой есть. И заниматься мной не надо, – сухо заметил Алекс. Он не любил бесцеремонного обращения незнакомых людей.

– Не ершись. – Линда сделала большой глоток и отставила стакан. – Я тоже такая, какая есть. А имидж босса входит в круг моих обязанностей. Не нравлюсь, можешь уволить. Без места не останусь…

– Я не собираюсь тебя увольнять, но и насильно держать не стану. – Алекс старался говорить миролюбивым тоном. – Что же касается моего имиджа, я в состоянии сам о нем позаботиться.

– Хорошо, шеф. Вопрос закрыт. Будем считать, что познакомились. Давай ближе к делу. Ганс сказал, что ты собираешься в Москву. Хочешь, я поеду с тобой?

– Не знаю. – Слободски впервые видел эту молодую женщину, и пока кроме раздражения никаких чувств к ней не испытывал. Поездка в Россию для внука Ивана Алексеевича означала больше, чем деловая командировка, и портить ее бесцеремонной попутчицей ему не хотелось.

– Когда будешь знать?

– Я подумаю.

– Подумай, но имей в виду, в койку к тебе не прыгну, даже если попросишь. Ты не в моем вкусе. Это раз.

– Есть еще и два?

– Есть. Муси-пуси с боссом по рукам и ногам связывают, а я девушка независимая. Продаю только душу, а тело девственно держу в своем личном банке под проценты.

– И много тел в твоем личном банке?

– Только мое. Поэтому и процент высокий.

– Инфляции не боишься?

– Как говорят французы, кто ни рискует, тот не пьет шампанского… И хватит обо мне.

– Согласен, хватит. С чем пришла?

Линда открыла сумочку, достала электронную записную книжку и пробежалась по кнопкам:

– Ганс просил подготовить для тебя сводку русской прессы, чтобы ты въехал в тамошние особенности момента.

– Когда я это получу?

– Сейчас.

– Не вижу прессы.

– Она здесь. – Линда ткнула себя пальчиком в лоб.

– Интересно…

– Не очень. Скорее противно.

– Выкладывай. Но постарайся коротко, через двадцать минут у меня следующая встреча.

Линда посмотрела на часы:

– Уложусь. Россия сегодня состоит из одного города, где все и происходит. Это Москва. Денежные потоки огромной страны стекаются в столицу. Правит страной три слоя мафии. Первый – правительственный, следующий, тесно связанный с ним, – олигархический и третий – уголовный. Не исключено, что первый и второй можно поменять местами. Но все три – это сообщающиеся сосуды.

– Есть еще президент.

Прежний все эту систему фактически и создал. А новый в Кремле только три месяца, причем только исполняет обязанности, ему еще выборы предстоят. Даже если и захочет навести порядок, может свернуть себе шею.

– Слышал, у него начались разборки с одним телевизионным магнатом. Кто этот Гусинский? Он гангстер?

– Совдепия слишком быстро перестроилась на капитализм. По сути, любой русский, заработавший миллион долларов, не раз переступил закон. При желании их всех легко объявить уголовниками. Нужна только «добрая» воля.

Алекс поморщился и вздохнул.

– Веселая картинка… Но хватит о политике. Гони информацию ближе к нашему бизнесу.

– Русские журналисты говорят «сливай информацию», – поправила Линда.

– Хорошо, сливай.

– Пожалуйста. Официально пятьдесят один процент акций алкогольных производителей принадлежит государству. Но это только на бумаге. Прибыли от продажи спиртного все равно растекаются по частным компаниям. Для этого у русских масса возможностей. Кроме официального производства и официального рынка, работают еще и теневые. Многие российские журналисты пишут, что в тени оборот больше.

– Что это значит? – не понял Алекс.

– Немыслимое количество подпольных цехов гонят фальшивую водку, наклеивая этикетки известных брендов. Около тридцати тысяч человек ежегодно умирают от отравления этой дрянью.

– И правительство закрывает глаза?!

– Начинает бороться, но по причине трех слоев мафии, о которых я упомянула вначале, результат мизерный. Один подпольный цех закрывают, пять открывается вновь. Купить можно практически любого чиновника. Вопрос, за сколько…

– Так они хуже латиносов?

– Они многообразней и наглее.

– Ты так хорошо владеешь темой, потратив на ее изучение всего несколько дней! – изумился Алекс.

– Очень хочется соврать. Можно?

– Зачем?

– Чтобы тебя поразить.

– Не надо. Ты меня и так поразила.

– Если честно, я по просьбе твоего деда отслеживаю русскую прессу больше года.

– Я сам хочу посмотреть.

– Пожалуйста. Когда и где?

– Сегодня вечером дома. Читаю ночами. Тут сосредоточиться не дают.

– Хорошо, солью тебе по почте. – Линда допила свою воду, встала и обворожительно улыбнулась: – Не могу сказать, чтобы ты мне очень понравился.

– Ты мне тоже, – в тон ответил Алекс. – Хотя, должен признаться, даже для мужика соображать, как ты, было бы лестно.

– Спасибо за сомнительный комплимент.

– Пожалуйста.

Слободски тоже поднялся, протягивая Линде руку:

– По поводу нашей совместной поездки обещаю с ответом не затягивать.

– Пока, Алекс.

– Пока, Линда.

Оставшись один, Слободски нашел в Интернете закрытый сайт о сотрудниках своей компании.

Линда Кели занимала должность пресс-секретаря с расширенными полномочиями. Она окончила Калифорнийский университет, получив степень бакалавра. Девичью фамилию Маур, сменила при замужестве в двадцать три года. К двадцати пяти овдовела. Донован Кели, офицер военно-воздушных сил США, погиб на третий день маленькой победоносной войны, освобождая Кувейт. Его вертолет сбили на границе с Ираком. В фирме Слободски Линда полтора года. Первые шесть месяцев получала только стипендию. Это было условие ее дяди, Ганса Маура. По истечении испытательного срока Иван Алексеевич Слободски личным распоряжением положил ей тридцать тысяч долларов годовых. За три месяца до своей смерти повысил ее оклад до ста тысяч.

«Значит, вдовушка… К чему тогда разговоры о невинном теле?» – съехидничал про себя молодой человек. Однако антипатия, возникшая при встрече с белокурой сотрудницей, если и не исчезла совсем, то поубавилась. Это самодовольное, привыкшее к мужскому вниманию, но весьма деловое существо в своей короткой жизни уже успело пережить большое горе. Он закрыл секретный сайт и еще раз просмотрел почту. Непрочитанных сообщений уже скопилось семьдесят пять. Алекс пробежал глазами по адресам и увидел желанное «ru». Михаил Зелен наконец ответил. Молодой человек вывел текст письма на экран монитора:

«Уважаемый господин Слободски, каюсь, задержался с ответом. Дело в том, что Вильям Васильевич Похлебкин, который знает об этом документе больше меня, живет не в самой Москве, а в Подольске. Мой старенький автомобиль давно стоит в гараже, поскольку садиться за руль не позволяет зрение. Подольск недалеко, но без машины добираться туда хлопотно и требует свободного дня. А телефона, не говоря уже об электронной почте, у Похлебкина нет. Ученый с мировым именем в жизни чудаковат. Обитает в маленькой квартирке, никаких средств информации, включая телевизор, не признает. Но я все же до него добрался и могу вам сообщить следующее.

Документ, о котором вы пишете, существует. К сожалению, Вильям Васильевич располагает только копией раритета. И чтобы эту копию отыскать в своей запруженной книгами и документами квартирке, просил недели две. Оригинал, по его же словам, скорее всего, находится в Екатеринбурге (бывшем Свердловске) у господина Вострикова. Я Вострикова знаю лично и написал ему о вашей просьбе, но ответа пока не получил. Слыхал, что Николай Спиридонович слаб здоровьем, поэтому торопить его стесняюсь. Посылаю вам его адрес. Будете в России – заходите, с удовольствием пожму вашу руку.

С уважением. Ваш Михаил Зелен.

Р.S. Похлебкин еще год назад предупреждал Вострикова, что этот документ интересует темных дельцов. Настоятельно просил предостеречь и вас. Не слишком афишируйте цель визита. У него есть основания предполагать, что некоторым весьма антипатичным субъектам ваш приезд не понравится».

Алекс перечитал письмо два раза и вызвал секретаря:

– Закажите мне два билета бизнес-классом до Екатеринбурга. Если прямого рейса нет, через Москву. И позаботьтесь о русской визе. Я бы хотел вылететь в понедельник.

– А кто полетит с вами, если не секрет?

– Пока не знаю.

– Не лучше во вторник? Понедельник по русским приметам день тяжелый.

– Ничего, тетя Маша, я не суеверный.

Часть вторая
Киллер наркома

Москва. 1941 год. Август

Звон разбитой витрины, в магазин врываются уголовники. Набивают мешки и не очень торопятся.

– Водку шуруй, Туган.

– Нету, Петух, водки. Начальничек Главспиртяги в продажу не дает. Водочка, Петушок, в окопах. Нальют, и в атаку: «За Родину, за Сталина, Урааа!!!» Понял? А здесь водичка минеральная.

– На кой ляд нам вода, мы не на киче. Тырь консервы.

Белые столбы прожекторов танцуют по небу, перекрещиваются, разбегаются, сходятся вновь. Вот они нащупали маленькую серебристую точку. Вокруг нее, словно петарды в новогоднюю ночь, белые всполохи. Но веселья не слышно, не слышно и радостных криков детворы. Москва пустынна и темна. Ни одно окно не светится в ее домах. Замоскворечье, Садовое кольцо, площади и бульвары погружены во тьму. Силуэты зданий возникают лишь от белых вспышек в небе. Где-то воет сирена, спешат пожарные машины. Они не включают фар. Над московским небом бомбардировщики Люфтваффе. Фашисты бомбят Москву. По немецким самолетам бьют зенитки. Это разрывы их снарядов расцвечивают ночное небо.

– Баста, Туган, смываемся, пока лягушки не сбежались…

Уголовники с мешками вылезают из окна разграбленного магазина на улицу. Вдали – зарево. Горит в районе Смоленской. Гитлер приказал бомбить жидовский Арбат, и его доблестные асы стараются заслужить благодарность фюрера.

В городе орудуют банды. Магазины охранять некому, милиционеры на фронте. Но особняк наркомата внешней торговли; конечно, стерегут, у подъезда два вооруженных красноармейца.

В коридорах суета. Работники пакуют документы на случай эвакуации.

В кабинете наркома, несмотря на два часа ночи, идет совещание. Микоян, подражая вождю, расхаживает по ковру. Под огромным портретом «мудрого и гениального» мнется генерал Дорофеев. Лицо у него покрыто красными пятнами, щеки со слабым фиолетовым отливом. Генерал двое суток в дороге и побриться не успел. За столом – восемь ответственных работников наркомата. Среди них заместитель наркома Зелен. Моисей Семенович тоже в генеральской форме, ему недавно присвоено звание генерал-майора.

Микоян останавливается напротив Дорофеева, трясет указательным пальцем у его носа:

– Почему бардак? Я третий раз спрашиваю!

Дорофеев продолжает смотреть в пол. Он только что прилетел из Лондона и сразу предстал перед разъяренным наркомом.

– Молчишь?! Да я тебя расстреляю, мерзавец! – Анастас Иванович в бешенстве, Зелену неловко и за генерала, и за своего обычно сдержанного наркома. Но положение тяжелое, и бывший комиссар гнев шефа понимает.

Прошло два месяца войны. Американцы начали поставлять стране оружие, технику и продовольствие. Их корабли швартовались в Лондоне, и так необходимые фронту грузы доставлялись в Россию уже из Англии. Сложности создавала политика. Рузвельт не успел утвердить в конгрессе подключение СССР к системе ленд-лиза, и от американской общественности поставки в Россию до августа 1941 года скрывались. В Лондоне, при советском посольстве, сохранилось небольшое торговое полпредство. В нем четверо представителей. Им Микоян и поручил принимать помощь и следить за ее отправкой в наши порты. Грузы для России англичане хранили на десятках складов, работники полпредства не успевали отслеживать отправку. И начались казусы. Пушки плыли в Мурманск, приборы наведения к ним – в Архангельск. Военспецы, принимавшие грузы в советских портах, оказались в отчаянном положении. Микоян послал в Лондон десяток знатоков военной техники во главе с заместителем начальника инженерного отдела генералом Дорофеевым. Но командировка генерала положения кардинально не изменила, и нарком требовал отчета.

– Товарищ Микоян, я готов ответить на ваш вопрос, но не могу сделать это в присутствии коллег.

– Всем выйти. Останется только мой заместитель, Зелен. – Ответственные работники молча встают и идут из кабинета. Микоян нервно захлопывает за ними дверь: – Говорите.

– Товарищ нарком, из десяти посланных вами специалистов семеро в последний момент заменены людьми Лаврентия Павловича Берии. Я не отрицаю, что офицеры НКВД преданные партии люди, но они слабо разбираются в войсковом оружии. К тому же не говорят по-английски, и союзники не могут с ними объясниться.

Микоян с Зеленым переглядываются. Щеки наркома бледнеют. Нарушая неловкую паузу, Зелен спрашивает:

– Что же, в Лондоне не найти переводчиков?

– Переводчиков хватает, но офицеры НКВД препятствуют контактам наших сотрудников с представителями союзников, – поясняет Дорофеев.

– Почему? – Нарком уже переварил неожиданное известие и включается в беседу.

– Переводчики в основном из бывшей белой эмиграции. Сотрудники НКВД считают их опасными в идейном смысле.

– Хорошо, Дорофеев, мы приняли твои слова к сведению. А теперь оба выйдите из кабинета, я должен подумать.

Проводив взглядом генералов, Анастас Иванович, крадучись, подходит к столу, садится к вертушке. Руки его дрожат. Кремль не отвечает. Микоян ждет, смотрит на портрет улыбающегося вождя, чувствует, как холодеют внутренности. Наконец Сталин поднимает трубку:

– Что тебе, Анастас?

– Коба, у меня возникли проблемы.

– Выкладывай, – безразличным тоном разрешает Сталин.

Голос Верховного звучит вяло и глухо. Иосиф Виссарионович еще не оправился после двадцать второго июня. Микоян дипломатично докладывает вождю о сложившейся ситуации. Он очень уважает, очень ценит, даже, можно сказать, любит Лаврентия и не знает, как поступить. Сталин молчит. Микоян слышит, как вождь дышит и как стучит его собственное сердце. Неожиданно Верховный срывается в истерику:

– Почему я должен решать! Что вы все на меня навалились? Ты без головы? Откуда я знаю, что делать?! Лети в эту Англию или пошли разумного человека. Я разрешаю действовать по обстановке. Все, Анастас, я занят.

Закончив разговор, Микоян вытирает платком лоб, сидит некоторое время молча. Затем вызывает Зелена:

– Моисей, вылетай туда сам. Наведи порядок. Товарищ Сталин вручает тебе в Лондоне неограниченные полномочия.

– Когда вылетать, Анастас Иванович?

– Немедленно. Можешь попрощаться с семьей – и на аэродром. Возьмешь мою машину.

– Есть, товарищ нарком.

Микоян смотрит на своего заместителя, шагает к нему, крепко обнимает.

– Привязался я к тебе, Моисей. Родным ты мне стал. Кто его знает, свидимся ли еще… Ни пуха тебе.

Зелен пожимает руку наркома, но к черту послать не решается. Быстро выходит.

Наркомовский «ЗИС» тарахтит у подъезда. Водитель выскакивает и открывает дверцу:

– Здравия желаю, товарищ Зелен.

– Почему ты, а не Васильченко?

– Васильченко дежурит на крыше наркомата. Зажигалки тушит, – отвечает шофер. Заместитель наркома прекрасно понимает: дело не в зажигалках, незнакомый водитель – очередной посланник ведомства вездесущего Лаврентия Павловича.

Через двадцать минут Зелен дома. Чистое белье, пара рубашек, штатский костюм, что со времен его работы в наркомате иностранных дел висит в шкафу. На сборы десять минут. Обнимает Клаву, гладит по голове спящего Мишеньку.

– Зря не спустились в убежище, – выговаривает он жене.

– И ты бы ушел из пустого дома?

– Чего мне сделается? Ты же знаешь, я Вечный жид. – Зелен смотрит на часы: – Пора, Клавочка. Машина внизу.

Она прижимается к мужу, трется о его щеку своей щекой. Он колючий. Брился утром, к ночи щетина отросла. Ей немного больно, но так хочется испытывать эту боль как можно дольше. Супруг отстраняет Клаву, сдергивает с вешалки плащ. Небольшой чемодан уже собран. Она грустными синими глазами смотрит на этот чемодан. В короткие командировки Моисей ездит со своей неизменной офицерской планшеткой. Чемодан – признак разлуки долгой. Куда отправляется муж, она не спрашивает. Понимает: на войну.

Зелену тягостны затянувшиеся проводы. Он берет чемодан и, не оглядываясь, выходит из квартиры. Лифт в бомбежку отключен. Спускается по лестнице. На каждой площадке, прикладывая ладошку к козырьку, молча вытягивается часовой. Дом охраняют сотрудники НКВД. Каждый из них после смены доложит начальству, в какое время Зелен покинул квартиру. Последний страж отдает честь в холле. Генерал кивает и выходит на улицу.

За Москвой-рекой ухает бомба, и от огненного столба светлеет небо. Это уже третий пожар в центре. Моисей Семенович смотрит на темные окна своей квартиры, вздыхает и усаживается в машину.

Едут не быстро. Фары включать нельзя, а улицы готовят сюрпризы-. Осколки зенитных снарядов, битые стекла, самые непредсказуемые предметы. Снова грохот. Зенитки бьют совсем рядом. Орудия установлены на крыше дома, мимо которого они проезжают. Едко пахнет порохом.

«Как трудно покидать семью в такое время, – думает заместитель наркома. – Немцы взяли Смоленск. Сколько им до Москвы? Неделя? Месяц? Нет, Москву не сдадим», – успокаивает он себя и вспоминает покрасневшее от обиды лицо генерала Дорофеева. Его возмущенный шепот в коридоре, когда они остались с глазу на глаз: «Эти подонки из НКВД хамят и мешают работать. Ничего не понимая в деле, суют нос в каждую мелочь. Восстановили против наших инженеров английских спецов. От них один вред». За подобные высказывания генерал может поплатиться головой, о чем он прекрасно знает. Да, видно, сдержаться не в силах…

Машина замедляет ход. Впереди группа красноармейцев. Солдаты куда-то ведут огромную защитную «колбасу», перегородившую неширокую улицу. Приходится медленно тянуться сзади. Водитель отчаянно гудит.

– Отставить нервы. Бойцы делают нужное дело, – одергивает водителя Зелен, продолжая думать о своем. Почему Берия всюду лезет? Боится вредного влияния Запада? Но сейчас самое главное – помочь фронту. Если идеологические трюки с «врагами народа» в мирное время якобы служили диктатуре пролетариата, то теперь каждый день измеряется кровью наших солдат.

Моисей Семенович смотрит на часы:

– Сколько еще ехать?

– Через десять минут будем в Тушине, товарищ генерал.

Зелен понимает: чтобы избежать встречи с немецкими истребителями, взлетать надо до рассвета. Времени в обрез. Небо на востоке начинает светлеть. Наконец, вырвавшись из города, водитель включает подфарники и гонит во всю. До Тушина они добираются быстро. С темного поля слышится рев авиационных двигателей. При въезде на аэродром шлагбаум. Патруль проверяет документы. Пожилой майор осипшим от простуды голосом старается перекричать шум:

– Товарищ заместитель наркома, ваш самолет на взлетной полосе. Летчики нервничают. Разрешите, покажу дорогу.

– Делайте свою работу, майор.

Офицер, неловко пристроившийся на подножке, указывает в полной тьме направление водителю. Рев двигателей нарастает. Через минуту наркомовский лимузин подкатывает к стоянке. Двухмоторный транспортник прогревает двигатели. Пилот вытягивается перед генералом:

– Товарищ заместитель наркома, машина к вылету готова. Экипаж в составе штурмана Самохина, бортрадиста Гуридзе и меня приветствует вас на борту транспортного самолета ПЕ-2. Командир корабля подполковник Рябов.

Зелен пожимает летчику руку и вбегает по трапу.

– Товарищ генерал, наденьте куртку и переобуйтесь. Выйдем на заданную высоту, замерзнете.

Штурман подает Зелену летную экипировку, дожидается, пока тот облачится в кожаную куртку на цигейке и меховые унты.

– Хорошая куртка, – ощутив нежное тепло меха, хвалит Зелен.

– К сожалению, их пока мало. Даже истребителям не хватает. Нам выдали по особому случаю, – жалуется бортмеханик.

– Особый случай – это я?

– Затрудняюсь ответить… Разрешите пристегнуть вам парашют.

– Пристегивайте.

– Прыгать, товарищ генерал, доводилось?

– А что, придется?

– Война. Могут и сбить, – бесстрастно предупреждает штурман.

– Надо будет прыгнуть, таки прыгнем, – ворчит Зелен и, устроившись в кресле, проверяет личное оружие.

Невидимая взлетная полоса бежит навстречу. Механическая птица перестает трястись, они в небе. Пилот делает круг над аэродромом и, хотя им надо на запад, берет курс на восток: чтобы миновать занятые немцами родные земли, приходится делать крюк.

Штурман хорошо изучил карту с дислокацией войск, но линия фронта быстро меняется. В темноте вражеские истребители не летают, зато бьют их зенитки. Ответить огнем транспортный самолет не может. На его борту ни пушек, ни бомб, но экипажу приказано доставить заместителя наркома в Лондон, и сталинские соколы приказ выполнят. Они уже побывали в Англии несколько раз. Вчера вывезли оттуда генерала Дорофеева. Летчикам не привыкать, а для бывшего комиссара Моисея Зелена это первое путешествие в незнакомый капиталистический мир. Не думал он, рубая буржуев шашкой, что не пройдет и двадцати пяти лет, как придется лететь к ним с протянутой рукой.

Екатеринбург. 2000 год. Март

– Мой приятель доктор Авдотьев, передавая мне вас, упомянул, что трижды находил вас рядом с трупами. Вы, Сегунцова, уж постарайтесь держаться подальше от покойников. Авдотьев прав: должность ангела смерти – вредная должность, опасно, так что лучше смените работу, – полушутя-полусерьезно напутствовал врач пациентку, снимая с ее затылка швы.

После процедуры Марину из больницы выписали. Мама в этот день дежурила и встретить дочь не могла. Перед тем как спуститься вниз за своими вещами, Сегунцова перешла коридор и постучала в мужскую палату. Сюда из интенсива перевели брата Кости, Александра. Вчера она уже разговаривала с ним. Раненый еще не вставал, но быстро шел на поправку. Здесь же лежал великан Петр. Ему пуля задела бедро.

– Прилетела, Ангелочек, – приветствовал Петя девушку. С подачи доктора Авдотьева Марину здесь все звали Ангелом, опуская мрачное дополнение «смерти».

– Привет, Саша. Привет, Петя. Как вы себя чувствуете?

– Врачи говорят, жив, – Александр улыбнулся.

– У меня тоже, кажется, дырка зарастает. Еще десять сантиметров, и эти сволочи сделали бы из меня певца в хоре евнухов, – усмехнулся Петр. Великан сидел на постели, выставив в проход забинтованную ногу, и смотрел маленький переносной телевизор.

– Очень за тебя рада! – искренне вырвалось у Марины. Она представила богатыря Петра, поющего фальцетом в церковной капелле, и покраснела. – А меня, мужики, выписали. Если есть просьбы, не стесняйтесь. Могу в магазин сходить или еще чего.

– Спасибо, Ангелок, меня подружка каждый день навещает. Так что все в ажуре, – отказался Петр.

– А я бы тебя попросил, но неловко как-то, – замялся брат Кости.

– Очень даже ловко, выкладывай, – ободрила его Марина: – Куплю, что закажешь…

– Продукты и соки мне жена носит. А вот одну книгу мне бы заполучить хотелось. Она у Николая Спиридоновича осталась. Сосед попросил, я и дал, старику не откажешь. А сам ее не дочитал. Жена в его квартиру, как ты понимаешь, попасть не может.

– Как она называется?

– «Северные конвои». Это о летчиках. Они охраняли небо над конвоями союзников, доставлявших грузы из Англии в северные порты России. Николая Спиридоновича книга заинтересовала. Он историю любил, особенно Второй мировой войны.

– Смотаюсь, – пообещала Марина.

– Вообще-то у меня к тебе еще дело есть. Но это потом…

– Говори сейчас.

– Сейчас бесполезно. Мне сначала надо на ноги встать, – виновато улыбнулся Александр.

Название книжки, чтобы получше запомнить, она несколько раз повторила про себя и, простившись с ранеными, пошла к сестре-хозяйке получать вещи. Надеть куртку она не смогла. Она была выпачкана кровью. Хорошо, что мама принесла ей старенькое пальто. Марина оделась, запихнула куртку в пакет и вышла.

На улице у нее закружилась голова. Она неделю не была на воздухе и с непривычки даже немного одурела. Пришлось несколько минут постоять во дворе больницы. Но скоро молодой организм слабость поборол, и она зашагала к автобусной остановке.

Дома все было прибрано, на кухонном столике лежала записка мамы: «Доченька, подогрей бульон и съешь котлетку с пюре. В буфете для тебя шоколадка».

Марина улыбнулась. Она снова почувствовала себя маленькой, словно пришла из школы. В больнице она завтракать не стала, уж больно тоскливо там кормили пациентов, и с благодарностью воспользовалась маминой заботой. Только шоколадку не съела, а положила к себе в рюкзачок. Ключ от квартиры Вострикова лежал в ящике тумбочки, что стояла в прихожей. Марина спрятала окровавленную куртку подальше от маминых глаз, нашла в шкафу другую, лыжную, и отправилась в дом старых большевиков.

В автобусе раздумывала, ехать ли зайцем? Но что-то ей подсказало, что сегодня лучше не рисковать. И оказалась права: за остановку до ее выхода вошли три контролера. Марина гордо протянула свой билет. Знакомый дом с магазином дорогой женской одежды, двор с детскими качелями. «Все на своих местах, только человека нет», – грустно подумала она. Возле подъезда она остановилась. Ей вдруг опять стало страшно. Вспомнила, как обнаружила на полу уже похолодевшего старика, и весь пережитый за последние дни ужас сжал сердце. «Не пойду одна. Приеду в другой раз с мамой, когда та не будет дежурить». Но тут же застыдилась. Обещала раненому летчику книгу, да струсила… Упрямо мотнула головой и вошла в подъезд. Лифт сегодня работал, и она им воспользовалась.

После поминок Николая Спиридоновича они с мамой в его квартиру не наведывались, и время здесь будто остановилось – зеркало в прихожей, прикрытое простыней, помытая посуда в сушилке… Марина сняла куртку, присела на тахту и огляделась. Книжные полки в квартире дяди висели над письменным столом. Она подошла, внимательно просмотрела корешки. Нужной книги среди томиков не оказалось. Стала раздумывать, где бы еще поискать, и вздрогнула: телефон зазвонил частым, тревожным сигналом. «Межгород», – поняла девушка. Она не хотела подходить, но рука сама потянулась к трубке.

– Я бы попросил Николая Спиридоновича, – услышала она приятный незнакомый баритон.

– Деды Коли нет, – тихо ответила Марина.

– А когда он вернется?

– Он не вернется. Он умер.

В трубке замолчали. Затем далекий баритон поинтересовался, с кем говорит.

– Я внучка Николая Спиридоновича.

– Мариночка! Господи, какой у тебя взрослый голос! – удивились на другом конце провода.

– Вы меня знаете?

– Да, милая. Когда тебе было четыре годика, мы с тобой играли в куличики. Сколько же тебе теперь?

– Почти двадцать.

– Ты уже невеста, с чем и поздравляю. А беседует с тобой Михаил Моисеевич Зелен. Я сын Моисея Семеновича Зелена. Мой отец с Николаем Спиридоновичем вместе работал, и они крепко дружили. Мне жаль. Прими мои глубокие соболезнования. Знал бы, обязательно приехал на похороны.

– Спасибо, Михаил Моисеевич. – Марина слышала от мамы фамилию Зелен и даже вспомнила веселого бородатого москвича. – Вы живете в Москве?

– Да, милая. Из Москвы и звоню. – В трубке опять помолчали. – Скажи, Мариночка, Николай Спиридонович никогда не говорил о желании мне что-нибудь передать?

– Я не помню, а что вы имеете в виду?

– Он хранил очень древний документ. Этот документ ему отдала моя мама, когда папу репрессировали. Документ очень ценный. За ним могут охотиться темные люди.

– Вот оно что?! – Марина немедленно сообразила, с чем именно связаны страшные события в ее жизни.

– Ты поняла, о чем я?

– Да, Михаил Моисеевич. Эти темные люди уже проявились. Возможно, они и убили дядю.

– Это ужасно, девочка… А как ты думаешь, они забрали документ?

– Не знаю. В квартире все было перевернуто вверх дном.

– Значит, Востриков живым бумагу не отдал. Слушай меня внимательно. Документ предназначался американскому бизнесмену. Отец обещал передать его, но не смог, не успел, его арестовали. В Москву летит внук того американца. Я дал ему адрес Николая Спиридоновича. Если молодой человек появится, поговори с ним, расскажи о случившемся.

– Конечно, поговорю, расскажу… Но ведь в квартире деды Коли никого нет. Вы меня случайно тут застали. Я живу с мамой в другом районе.

– Тогда дай мне, пожалуйста, свой телефон, я сообщу его Алексу.

– Алекс – парень из Америки?

– Да, Мариночка. Это вполне приличный молодой человек, его ты можешь не опасаться.

– Хорошо, записывайте. – Марина продиктовала номер, и они распрощались.

Положив трубку, она походила по комнате и снова уселась на тахту. Стала вспоминать все с самого начала. Незнакомые типы из черной иномарки в первый раз появились на кладбище, затем они выследили ее с подругой Симой, довели до кафе и пытались привязаться. Дальше история с Костей. Скорее всего, они же и застрелили молодого механика. Но этих парней больше нет. Кто же тогда стрелял в автоколонну во время похорон? Выходит, есть и другие темные люди. Марина ощутила, как по спине пробежали мурашки. Захотелось броситься вон из этой квартиры. Но, вспомнив цель визита, заставила себя обойти комнату и кухню. Александр попал в больницу не без ее косвенного участия. И Костю подставила она. Спряталась за парня, а его убили. Она просто обязана выполнить хотя бы эту пустячную просьбу летчика.

Марина обследовала углы, проверила под тахтой. Книги нигде не было. Тогда она, скорее для порядка, заглянула в туалет – и нашла. Книга затаилась на полочке, сбоку от двери. В томике вместо закладки лежали очки Николая Спиридоновича. Старик читал «Северные конвои» в самом укромном месте своего жилища. Эта маленькая бытовая деталь столь сильно подействовала на девушку, что она заплакала.

Перед тем как покинуть квартиру, Марина долго смотрела в дверной глазок. Не обнаружив опасности, вышла, спустилась на лифте. Во дворе из глаз опять полились слезы. Осиротевшая внучатая племянница уселась на детские качели, вытерла глаза платком, припудрила носик, извлекла из рюкзачка мамину шоколадку и с горя ее съела.

Москва. Дом на Набережной.

2000 год. Март

Михаил Моисеевич два дня не покидал квартиры. Он вообще проводил много времени за письменным столом. Подключившись к Интернету, обзаведясь факсом и имея телефон, ученый получил возможность решать все проблемы и снимать все вопросы, не выходя из дома. Но все же ежедневно принуждал себя к прогулке. После телефонного разговора с Мариной Сегунцовой правилу изменил.

Сын бывшего начальника Главспирта еще раньше ощутил непонятное беспокойство. Ученый историк, занимавшийся мрачным периодом сталинских репрессий, стал замечать странные вещи. Неделю назад ему почудилась за собой слежка, В тот день он по просьбе американского бизнесмена Алекса Слободски отправился в Подольск. Обладая неважным зрением, долго откладывал это путешествие, но, будучи человеком обязательным, все же собрался. Выйдя из дома, заметил двоих молодых субъектов. Обычно Зелен на прохожих внимания не обращал. Ученого всегда занимала какая-нибудь идея, и на окружающий мир его не хватало. Но те двое сами подошли и попросили зажигалку. Михаил Зелен никогда не курил и ничего подобного в карманах не держал. Молодые люди извинились и отстали. Михаила Моисеевича удивила серьга в ухе одного из них. В следующий раз он заметил тех же персон в вагоне метро. В сутолоке Москвы дважды увидеть одно и то же лицо удается редко. А молодые люди попались ему на глаза два раза за один день. В электричке он наткнулся на подозрительных молодцев в третий раз. Ошибиться Зелен не мог: в ухе парня поблескивала знакомая серьга. Выйдя из подъезда писателя Похлебкина, Зелен увидел, что те же молодые люди его опять поджидают. Больше у него сомнений не оставалось: за ним следят.

В новой России, где органы политической полиции из реальной жизни как бы исчезли, трудно было поверить в подобное. К тому же ученый работал вполне легально. При президенте Российской Федерации имелась комиссия по реабилитации жертв сталинских репрессий. С этим государственным органом Михаил Моисеевич тесно сотрудничал.

В последние годы Зелен носил сильные очки, а зрение продолжало ухудшаться. Показалось дураку сослепу, убедил он себя и думать о своих подозрениях перестал. Но вскоре неприятное чувство вернулось. Случилось это в выходной день. Около одиннадцати утра в дверь позвонили. Гостей Зелен не ждал. О посетителях типа рекламных агентов или собирателей предвыборных подписей ему заранее сообщал лифтер по телефону. Ученый жил в том самом правительственном монстре на набережной, где когда-то поселили его отца. Часовых на лестничных площадках давно убрали, но должность лифтера сохранилась. В доме еще обитали одиозные личности, но все они могли представлять интерес лишь для любителя новейшей истории. Дети членов высшей сталинской номенклатуры, сами ставшие стариками, несколько деятелей культуры, давно вышедшие из моды, вроде драматурга Шатрова, да новоявленные богачи, скупившие квартиры у обнищавших родственников бывшей партийной элиты.

Зелен прервал завтрак и поспешил на звонок. Посетитель представился наладчиком сети Интернет и попросил пустить его к компьютеру. Не заподозрив коварства, Михаил Моисеевич смущенно освободил кресло от своей пижамы и любезно разрешил специалисту проверить то, что его интересовало. Сам он отправился на кухню допивать остывший чай. Его обшитые мехом тапочки имели мягкую вязаную подошву, и хозяин передвигался по квартире совершенно бесшумно. Покончив с завтраком, он вернулся в кабинет и был неприятно поражен. Его посетитель вовсе не смотрел на экран монитора, а рылся в ящике письменного стола. Будучи человеком тактичным, Зелен кашлянул на пороге, дав возможность любопытному «специалисту» свое бессовестное занятие прекратить.

Тот быстро попрощался и ушел. Михаила Моисеевича неприятный визит взволновал. Он нашел в записной книжке телефон фирмы, подключившей его компьютер к Интернету, и набрал номер. Диспетчер по обслуживанию клиентов заверила Зелена, что никакого наладчика к пользователю сети по данному адресу фирма не направляла. Это еще больше обеспокоило ученого. Но прошло несколько дней, и о неприятном эпизоде Зелену думать наскучило. Он много работал, заканчивая статью для общества «Мемориал», и не хотел тратить время на посторонние мысли. За день до звонка в Екатеринбург его снова побеспокоили. На этот раз не в стенах дома, а у подъезда института. Зелен там служил научным консультантом. Всю работу с документами вел через электронную почту, а в институте появлялся два раза в месяц на предмет получения зарплаты.

– Простите, не вы ли профессор Зелен? – обратился к нему молодой упитанный субъект.

– Да, я. – Михаил Моисеевич удивился. Он никогда не вел публичной деятельности и к вниманию незнакомых людей не привык.

– У меня к вам деловое предложение. Хочу купить архив вашего отца. Можете назвать любую цену.

– Я архивами не торгую, – сухо отказался ученый.

– Напрасно. Согласитесь – получите кругленькую сумму. Откажетесь – останетесь без всего.

– Архив, молодой человек, это моя работа.

– Вы же не Кащей Бессмертный. Сколько вам осталось? Не о работе надо думать, дедушка, а об обеспеченной старости. – Субъект нагло ухмыльнулся и, усевшись в дорогую иномарку, укатил.

Михаил Моисеевич по дороге домой связал все тревожные факты последних дней и начал смутно догадываться, что интересуются им вовсе не спецслужбы, а какие-то аферисты. Подтверждали эту догадку и слова Похлебкина. Вильям Васильевич во время их встречи намекал на опасность, связанную с реликвией отца. В электронном письме в Америку Зелен, в свою очередь, тоже намекнул об этом Алексу Слободски. А после звонка в Екатеринбург уже не сомневался: преступники ищут тот же документ, которым интересуется молодой американец.

Если эти типы пошли на убийство Вострикова, американцу грозит смертельная опасность. Михаил Моисеевич писем от Слободски больше не получал и не знал даты его вылета. Но все же надел очки, сел к компьютеру и отстучал тревожное письмо:

«Дорогой Алекс, стараясь помочь вашему предприятию, связанному с волей моего покойного отца, должен вас предупредить о серьезной опасности. Я наконец дозвонился в Екатеринбург, но поговорить с Николаем Спиридоновичем не мог. Вострикова нет в живых. Внучатая племянница, которую случайно застал в его квартире, подозревает, что старика убили. Начинаю связывать это убийство с нашей реликвией. Какие-то негодяи пытаются ее выудить. Мне за архив отца предлагали большие деньги, не исключено, по той же причине. Советую поездку отложить. Если мои доводы для вас звучат неубедительно, можете связаться с Мариной Сегунцовой, внучатой племянницей Вострикова. Прилагаю номер ее екатеринбургского телефона. Михаил Зелен».

Отправив письмо, Михаил Моисеевич запер квартиру изнутри на все замки и два дня на улицу не выходил. Но сегодня решил, что прятаться глупо, оделся, повязал горло теплым шарфом и отправился в милицию.

США. Нью-Джерси. 2000 год. Март

В гараже особняка на Форт-Ли после смерти Ивана Алексеевича Слободски осталось три лимузина: черный «Кадиллак», маленький спортивный «Форд» и любимая машина покойного хозяина – огромный «Линкольн».

Все они теперь принадлежали Алексу, но молодой Слободски продолжал ездить на своем открытом красном «Мустанге». Молодой босс работал третью неделю и возвращался домой поздно. Сотов продолжал прислуживать в доме, но поговорить с работником деда Алексу не удавалось. С непривычки он так уставал в офисе, что, приезжая домой, сразу валился в постель и отключался до утра. Но сегодня приехал пораньше, поскольку на следующий день улетал в Россию.

Семен Григорьевич, как обычно, встретил хозяина у ворот, загнал его «Мустанг» в гараж и осведомился, будет ли Алекс ужинать.

– Давай, дядя Семен, заправимся сегодня вместе. Я бы хотел с тобой поговорить.

– Я тоже хотел тебе кое-что сказать, Сашка. Собирался предупредить тебя, что намерен сменить работу и уехать.

– Почему? – растерялся Алекс. Он никак не ожидал проблем в собственном доме.

– Ивана Алексеевича больше нет. Долги я свои ему отработал, а тебе я не очень нужен. Есть хлеб даром совесть не позволяет. Ты без труда наймешь приходящую черную бабу, она сумеет поддерживать порядок в доме. Ее услуги обойдутся тебе куда дешевле.

– Давай поужинаем и все спокойно обсудим, – дипломатично предложил Алекс. – Принеси еду в столовую. Почему бы двум холостым джентльменам не. отужинать с комфортом? Устрой все так, как предпочитал дедушка, когда принимал друзей.

Под усами Сотова возникло нечто вроде улыбки, и он принялся за дело. Семен Григорьевич быстро разжег камин, запалив настоящие дрова. Живой огонь, слабость умершего хозяина, разжигался в доме тайно. Во избежание задымления окружающей среды престижного поселка на камины, костры и даже самовары администрацией штата был наложен запрет. Жителям, завидевшим дым из трубы соседа, вменялось написать донос, а властям подвергнуть нарушителя огромному штрафу. Если россияне образному слову «стучать» придавали оттенок негативный, то американцы, обозначив данный феномен не менее образным словом «свист», считали его чуть ли не основой своей демократии. Ивану Алексеевичу удавалось обмануть «свистунов» только благодаря большому саду и высоким каштанам, скрывающим дым от посторонних глаз.

Теперь штраф за горящий камин грозил внуку.

Вернувшись из душа, Алекс застал на огромном дубовом столе мерцающие свечи, огни которых отражались в хрустале бокалов и рюмок: стройными шейками тянулись вверх бутылки вина, призывно леденел запотелый графин с водкой. В качестве закуски имелась черная икра и живые устрицы, неизвестно как в это время суток добытые Сотовым. Свежие овощи и зелень служили гарниром к горячим отбивным; рядом красовалось серебряное блюдо с клубникой – на десерт. Чуть поодаль Сотов поставил коробку гаванских сигар.

– Господи, наконец я смогу поесть достойно буржуя, чей годовой доход превышает несколько миллионов, – рассмеялся Алекс, усаживаясь.

– Хочешь, чтобы я сел за стол с тобой?

– А иначе зачем весь этот пир? Я же сказал, дядя Семен, что хочу вместе поужинать. Если тебе не нравиться, можешь взять миску и устраиваться на ковре, как старый преданный пес. Это будет так трогательно.

– Не иронизируй, Сашка. Сотов знает свое место и может поесть на кухне. Но если ты приглашаешь, не откажусь.

– Присаживайся. Теперь я хоть знаю вечернее меню деда.

– Иван Алексеевич тоже пиры не часто себе позволял. Обычно перехватит стоя, как жеребец в упряжке. Вот и помер, дуралей.

– Давай помянем его, – предложил Алекс. – Он прожил свое так, как хотел, и я им горжусь.

Мужчины молча выпили и закусили. Семен Григорьевич вопросительно посмотрел на молодого хозяина, тот кивнул, и Сотов наполнил рюмки снова.

– Дядя Семен, я завтра собираюсь в Россию. Думал, ты со мной полетишь. Билеты уже есть.

Семен Григорьевич поперхнулся зеленью и надолго закашлялся.

– Я – в Россию? – наконец проговорил он, вытирая салфеткой побагровевшее лицо.

– Могу, конечно, взять с собой Линду Кели. Она сильно напрашивалась в поездку, но я предпочел бы лететь с тобой.

– Старый я дурень. – На глазах работника выступили слезы. – Решил, что Сашка про меня совсем забыл. А он меня в Россию зовет.

– А ты, дядя Семен, удивил меня своим желанием покинуть дом. Дед в посмертном письме пишет, что ты ему человек близкий и я могу на тебя полагаться. Что же произошло? Плачу тебе мало? Я же не знаю, сколько ты хочешь. Мы не успели об этом договориться.

– Щенок ты еще, Сашка. Я у деда никакой зарплаты не брал, долг отрабатывал. Я Ивану Алексеевичу по гроб жизни обязан.

– Так поедешь со мной в Россию?

– Сашка, да если я тебе нужен, я за тобой на край света поползу. А в Россию и подавно. У меня там сын… Ешь отбивную, остынет. Или лучше дай, я пойду разогрею. – Сотов схватил тарелки и быстро вышел. Алекс понял, что Семен Григорьевич старается скрыть слезы, и не стал его удерживать.

«Странный мужик дядя Семен, – подумал он. – Интересно, что же его связывало с дедом, если он даже зарплаты не брал. Теперь еще выясняется, что у него сын в России».

Но в тот вечер Сотов так и не открыл тайны знакомства со Слободски-старшим. Алекс не настаивал, а Семен Григорьевич не разговорился. Под клубнику они еще выпили вина, а потом выкурили у камина по сигаре.

– Где тебе стелить, Сашка? Может, в спальню дедушки переберешься?

– Нет, дядя Семен. Я привык к своему чердаку. Пусть все останется как есть. Буди меня пораньше, к двум нам в аэропорт. А до этого надо еще визы получить.

– Ты, Сашка, уверен, что русские бюрократы сразу выдадут тебе визы?

– Моя секретарша обо всем договорилась. Чиновники тоже люди и хотят кушать. Больше вопросов нет?

– Нет, Сашка.

– А ты знаешь, что нам предстоит сделать в России?

– Знаю. Ты за царевой бумагой едешь. Иван Алексеевич мне всю эту историю давно рассказал. Узнал, у кого эта бумажка?

– Пока нет. Где-то в Екатеринбурге. На месте разберемся. Я сегодня странное письмо по электронной почте получил.

– От кого, от Зелена?

– Ты и про него знаешь? – удивился Алекс.

– Я же сказал, Иван Алексеевич меня в курс ввел. Он меня хотел и в Москву отправить, а потом передумал. Но ты про письмо начал…

– Михаил Зелен пишет, что старика, у которого мог находиться документ, убили. Подозревает, что из-за нашей реликвии.

– Да, в России сейчас не соскучишься. Это я тебе, Семен Сотов, говорю. Я ее, матушку, знаю.

– Откуда, дядя Семен? Ты много лет там не был.

– Был, не был – какая разница? С родиной я столкнулся. По-черному столкнулся. С помощью Ивана Алексеевича, пусть земля ему будет пухом, эту кашу я кое-как расхлебал. Настанет время, расскажу. На сегодня с меня хватит. Пошли спать.

Алекс поднялся к себе. В мансарде его ждала белоснежная постель, мерцали свечи в красивом серебряном канделябре. Когда Сотов успел это устроить, Алекс понять не мог. Они весь вечер провели вместе.

Спать хотелось ужасно, но Слободски помнил, что не сообщил Линде Кели о своем решении. Он сел к компьютеру и написал ей письмо.

«Прекрасная мисс Кели!

Обстоятельства складываются так, что в Россию тебе ехать нецелесообразно. В данный момент ты мне нужней в Нью-Йорке. Прошу внимательно следить за местной и европейской прессой на тему брендов нашей компании.

С чувством не искренней антипатии – Алекс Слободски.

Р.S. С банком, в котором ты хранишь свое тело, мое решение не связано».

Отправив письмо, Алекс разделся и бросился в постель.

США. Нью-Йорк. 1941 год. Сентябрь

Заместитель наркома совершает океанское путешествие в отдельной каюте. Стол завален газетами. Зелен прихватил прессу из Лондона. За дни путешествия при помощи словаря пытался ее прочитать. Понял: по мнению большинства западных журналистов, жить столице Советского Союза остались считанные дни. Никто из них не верил, что Россия отобьется от Гитлера.

Моисей Семенович две недели в океане, и что твориться на родине, ему неизвестно. Сегодня путешествие заканчивается. Завтра снова напряженная работа.

Если в Англии советские торговые полпреды путали грузы при отправке, то в Америке творились и вовсе чудеса. Интересы СССР в Соединенных Штатах представлял трест «Ам-торг». Его работники заказывали тысячи тон колючей проволоки. Через неделю выяснялось, что проволока не так нужна, как противогазы. Получив противогазы, требовали, поскольку и противогазы не самое насущное, тягачи. Американцы заявили протест. И Микоян командировал Своего заместителя с заданием навести порядок. Так, не заезжая в Москву, Зелен из Англии отправился в Америку.

Загадочное предприятие под названием «Ам-торг» открылось в Нью-Йорке в одна тысяча девятьсот двадцать четвертом году. Через него красные вожди продавали изъятые из музеев и награбленные в частных особняках художественные ценности. На Запад уплывали картины Рубенса и Рембрандта, Рафаэля и Ренуара, пасхальные яйца работы знаменитой мастерской Карла Фаберже, редкостные иконы и другие предметы искусства, составляющие гордость отечественной культуры. Взамен пастыри пролетариата получали оружие и технологии. Не умея делать собственные тракторы, автомобили и даже утюги, тащили через океан станки и небольшие партии товара, чтобы скопировать, изучить и запустить у себя в производство. Награбленное – не заработанное, его не жалко, и советские коммунары платили, не торгуясь. На операциях с «Амторгом» нагрели руки американский бизнесмен Хаммер, агент ОГПУ, шпион всех времен и народов Евгений Иванович Маклаков, впоследствии переродившийся в Джона Маклехи, и многие другие дельцы и авантюристы.

В качестве очередного торгпреда Сталин выслал в США товарища Смолянского, ближайшего помощника Троцкого. Труп Абрама Львовича Смолянского нашли на берегу озера в пригороде Нью-Йорка. За компанию с ним разделались и с председателем «Амторга» Иссаей Яковлевичем Хурганом. Сталин мелочиться не любил. Убирать, так разом. Смолянского – за близость к ненавистному Троцкому, Хургана – за то, что, долго занимая кресло председателя «Амторга», слишком много знал.

С этой организацией и предстояло работать генералу Зелену. От бывшего наркома Литвинова Моисей Семенович кое-что об этом слышал. Но далеко не все. Тайны грязных делишек торгового представительства СССР в Америке красные спецслужбы охраняли рьяно. Все, кто приближался к загадочной организации, тут же попадали под их «колпак»…

Где-то сверху раздается долгий могучий гудок. В каюту заглядывает генерал Голиков:

– Моисей, подплываем. Желаешь на статую Свободы полюбоваться?

Зелен смотрит на часы. По нью-йоркскому времени семь вечера.

– Спасибо, сейчас поднимусь. – Он собирает со столика деловые бумаги, словари, прячет их в свою планшетку, вешает ее на плечо и выходит.

На палубе человек семьдесят. Среди них летчики, которым поручено перегнать истребители на фронт через Аляску, военные специалисты инженерного отделай американцы, возвращающиеся из Лондона. Этих большинство. Янки в ожидании встречи с родными возбужденно жестикулируют, орут и указывают перстом на размытые очертания небоскребов. Советские: напряженно молчат. Но все пассажиры вглядываются в туманную завесу, сквозь которую начинает пробиваться силуэт Нью-Йорка.

Подножие статуи Свободы в вечернем тумане. Создается впечатление, что монумент парит в воздухе. Моисей Семенович смотрит на символ чужой страны и думает о родине. Под Москвой тяжкие бои. Держится ли столица? Как там его Клавочка? Как сынок?

Они подплывают ближе, и гигантская дама в венце колючих лучей предстает перед путешественниками во всем своем величии.

– До чего здоровенная баба! – удивляется Голиков.

На причале толпа. Встречающие машут шляпами, свистят, кто-то дудит на саксофоне. Русских дожидается небольшая группа – работники «Амторга», советник посольства и несколько американских военных.

Матросы вместе с портовыми службами надежно пристегивают махину судна к пирсу, к борту подгоняют трап. Таможенники проверяют багаж и документы. Наконец формальности позади, можно спускаться. Председатель «Амторга» Лукашев представляет Зелену и Голикову своих работников и официальных лиц от американской стороны. Американцы жмут. Зелену руку, сочувственно улыбаются. Один из них – генерал авиации, другой в форме адмирала военно-морского флота, форма третьего Зелену непонятна. Офицеры не говорят по-русски. Все трое, похоже, искренне не любят немцев.

Зелен с Голиковым усаживаются в головной «Кадиллак». Генералы– в замыкающий «Додж». Кортеж въезжает в город. На радиаторе «Кадиллака» гордо веет красный флажок. Американцы сопровождают русских до Десятой авеню, после чего их «Додж» сворачивает к Центральному парку.

Зелен разглядывает Америку через окно лимузина. После мрака осажденной Москвы и серой строгости привыкшего к бомбежкам Лондона Нью-Йорк радует глаз мирной суетой, слепит огнями реклам, поражает пестротой одежд прохожих, удивляют количеством авто. На перекрестках полицейские деловито и властно регулируют потоки машин.

Едут недолго. Светло-серое здание торгового представительства СССР находиться в самом центре. Лимузин сворачивает на Пятую авеню и останавливается у многоэтажного дома. Подъезд украшают колонны. Швейцар распахивает массивные двери. В холле гладкие серые стены, ни картин, ни ковров. Прибывшие и встречающие толпятся у лифта. Его кабина внушительных размеров, но всех вместить не может. Поднимаются в три приема.

На пятом этаже – явно территория советского представительства: стены украшены пейзажами с березками в золоченых рамах, напоминающими о далекой родине. На полу ковры. За столиком секретаря миловидная супруга одного из замов председателя «Амторга». Жены посланников Советского Союза тайно жаждут валюты, и должность секретаря здесь, в Нью-Йорке, – лакомое местечко, из-за такой вакансии нередко плетутся интриги. Женщина встает, улыбается приезжим. В глазах Зелена вопрос: «Как на родине?» Но говорить правду она не станет. Торговое представительство по-прежнему состоит из сотрудников иностранного отдела НКВД. Всей Америке известно, что немцы уже заняли Тверь и вот-вот ворвутся в Тулу, а Совинформбюро выдает расплывчатые сводки. Из них следует, что мы сдаем города якобы только с целью выравнивания линии фронта, а неудачи терпим лишь на отдельных участках. В «Амторге» истинное положение дел, конечно, знают, но говорить на эту тему младшему составу работников торгпредства не положено. Сказав лишнее, можно попасть в разряд паникеров и прямым ходом отправиться из Нью-Йорка на Колыму.

Председатель «Амторга» приглашает прибывших в зал приемов. На стене против входа – портрет Сталина, слева – Молотова и Микояна, справа в тяжелой черной раме красуется Лаврентий Павлович Берия. Все рассаживаются за овальным столом. На правах хозяина слово берет председатель «Амторга»:

– С приездом, товарищи. Смерть фашистским агрессорам! Да здравствует наша родная Коммунистическая партия и ее гениальный вождь товарищ Сталин!

«Сволочь, сказал бы, как Москва», – думает Зелен. Однако председатель о Москве – ни слова. Но и лозунгов больше не произносит, говорит по делу:

– Закон о подключении СССР к ленд-лизу прошел конгресс, в связи с этим отправлять конвои только через Лондон нужда отпала. Ассортимент товаров расширен. Союзники предложили советским специалистам участвовать в отборе интересующих фронт образцов. Теперь все зависит только от вашей энергии, товарищ Голиков и товарищ Зелен, а также от ваших помощников.

Моисей Семенович все это уже знает. Его интересует, как дела дома. Зелен переглядывается с Голиковым. Оба генерала понимают друг друга без слов. Во время долгого плаванья они успели подружиться.

Зелену приходиться выступить с ответной речью. Затем заседавшие перемещаются в столовую. В коридоре Моисея Семеновича останавливает зампред «Амторга» Пастухов:

– Вам телеграмма от Анастаса Ивановича. Прочтете в спецотделе после обеда.

У Зелена в горле комок: что в ней, этой секретной телеграмме! Есть он не может. Обед проходит быстро и деловито, но ему кажется, что жевать будут бесконечно. Наконец Пастухов ведет его по коридору в дальний кабинет:

– Знакомьтесь, наш торговый агент Маликов.

Молодой человек с бесцветными глазами трупа небрежно кивает генералу, отмыкает сейф, протягивает бланк.

– Выносить телеграмму запрещено, – предупреждает он.

«Помимо продовольствия, обратите внимание на экипировку летчиков. Это личная просьба товарища Васильева. Работайте спокойно. Ваши жена и сын живы. Я о них позабочусь».

Обращения нет, подписи тоже. Бланк в руках Зелена дрожит. Он с трудом сдерживает радость. Не сразу понимает, что «товарищ Васильев» – псевдоним Сталина.

– Пожалуйста, сдайте телеграмму, – требует Маликов.

Моисей Семенович выходит в коридор. Его ждет Лукашев:

– Сейчас вас проводят в отель. Он рядом. Там сможете принять душ и отдохнуть. А в полночь проведем рабочее совещание.

– Я не устал. Вы получили сводку с фронта?

Лукашев оглядывается по сторонам, переходит на шепот:

– Сдали Тверь.

– Москва держится?

– Держится.

– Я бы еще поел. – Зелен виновато улыбается.

– Нет проблем.

В столовой пусто, лишь за одним из столиков ужинает миловидная секретарша. Зелен подсаживается к ней:

– Не помешаю?

– Что вы?! Я очень взволнована, вы же из Союза! Как там товарищ Сталин?!

– Спасибо. Вообще-то я сейчас из Лондона, но, когда вылетал из Москвы, вождь работал в Кремле. Надеюсь, товарищ Сталин в добром здравии.

– Вы меня так порадовали! Как трудно оставаться здесь, когда Родина бьется с врагом! – патетически восклицает женщина.

Зелену ясно, что в зале «прослушка» и ничего человеческого сказать нельзя. Он молча доедает гуляш и встает:

– Приятного аппетита, товарищ секретарша…

– Спасибо, товарищ генерал.

Зелена провожают до небольшого отеля «Невада». Удобный номер – кабинет, спальня, душ. Через час Моисей Семенович гладко выбрит, на нем свежая рубашка и всё тот же единственный штатский костюм времен службы в наркомате Литвинова. Приезжий спускается вниз и пешком возвращается в «Амторг». Уже глубокая ночь, но от реклам светло как днем. Две американки, в беретах и вызывающе коротких юбках, строят москвичу глазки и что-то игриво щебечут. Зелен не понимает, что это проститутки, и смущается. Он совсем забыл, что в природе существуют просто мужчины и женщины, а не только война, наркоматы, Главспирт и товарищ Васильев. Генерал оглядывается на путан и замечает серого субъекта. Тот быстро шмыгает за рекламный стенд. Моисей Семенович узнает «торгпреда» Маликова.

Швейцар распахивает двери. Зелен садится в лифт. Темнокожий лифтер, не спрашивая, нажимает пятую кнопку. Русских он отличает сразу. Лукашев и Голиков уже ждут в директорском кабинете. Короткое деловое совещание. Роли распределены быстро. Генерал Голиков и его помощники должны ехать на танковые и артиллерийские полигоны, замнаркома Зелен – изучить образцы продовольствия на складах. Лукашев протягивает ему папку:

– Здесь список компаний. Решать, что и у кого закупать, вам. Все оплачивают американцы. Теперь приглашаю в бар. Делами сегодня заниматься уже поздно.

Бар находится на шестом этаже. Оказывается, «Амторг» занимает несколько этажей здания. Моисей Семенович хочет устроиться за столиком у окна. Он настроен перекинуться парой слов с Голиковым, но Лукашев придерживает его за рукав и увлекает к стойке.

– Надо поговорить, – шепчет он.

– Я вас слушаю. – Зелен с трудом сдерживает раздражение.

– Завтра, когда начнете объезжать поставщиков, обязательно возьмите с собой одного, а еще лучше двух наших сотрудников.

– Ваши специалисты все, что могли, уже напортили. Какой от них прок?

– Не в этом дело. Америка – капиталистическая страна. Спокойнее, когда рядом наши. Свидетели могут понадобиться, вы меня понимаете?

Моисей Семенович понимает, но категорически отказывается:

– Мне нужен только переводчик.

– Консультант-переводчик в восемь утра будет ждать вас в машине у дверей отеля. Хотите выпить?

Зелен отказывается.

– Американские союзники прикомандировали к нам двух молодых офицеров, – шепотом продолжает Лукашев. – Хочу предупредить: уверен, оба из ЦРУ. Будьте предельно осторожны. Ни одного лишнего слова. Особенно с этим Слободски, который завтра работает с вами.

– Как, вы сказали, его фамилия?

– Слободски. Он сын эмигранта, из заводчиков Слободских. Они изменили фамилию на американский лад, а в душе остались белогвардейской сволочью.

– Я учту ваш совет, – отвечает Зелен и, не прощаясь, идет к выходу из бара.

Екатеринбург. 2000 год. Март

После телефонного разговора с Москвой Марина старалась одна по улицам не бродить. Из института она выходила в окружении подруг, если те предлагали совместную прогулку или поход в кино, не задумываясь, соглашалась. Петра и Александра из больницы выписали. Александр позвонил ей сразу. Летчик благодарил за книгу и пригласил в гости: «У меня к тебе есть дело, связанное с твоим дядей. Дело не спешное. Я теперь работаю на земле, как выберешь время, звони и приезжай». И он продиктовал ей номер своего телефона. Марина пожелала летчику набираться здоровья и скоро о нем забыла.

Великан-механик тоже проявился. «Если опять кто привяжется, обращайся. Мы, друзья Кости, тебя в обиду не дадим», – пробасил он в трубку. Марина искренне поблагодарила, покровительство богатыря девушке льстило. Но она не слишком ясно представляла, как в случае опасности им воспользоваться.

Прошла неделя. Постепенно внутреннее напряжение начало спадать. Марина уже, выходя из подъезда, не оглядывалась, стала чаще улыбаться и даже сегодня согласилась на свидание с Вадиком, своим старым поклонником, с которым почти полгода не встречалась. Размолвка у них произошла по пустячному поводу. Настолько пустячному, что сама Марина этого повода уже не помнила. Когда Вадик объявился, она обрадовалась. Вадька и не слишком ей нравился, но все же с ним не так тоскливо, как одной.

Они договорились, что он будет ее ждать у института в два тридцать. Марина освободилась от лекций в два, но вышла на улицу без двадцати три, на свидания к Вадику она всегда намеренно опаздывала. Сегунцова среди подруг не считалась врединой. Да и сама она за собой особой стервозности не замечала. А вот злить и мучить Вадика девушке почему-то нравилось.

Молодой человек с безнадежно терпеливым выражением лица расхаживал вдоль институтской лестницы, придерживая в руках три гвоздички. Эти гвоздички выглядели так же жалобно, как и он сам.

– Извини, Вадька, профессор задержал, – важно соврала студентка и, приняв цветы, позволила взять себя под руку.

– Куда пойдем? – Молодой человек с восторгом рассматривал свою подругу. Его симпатия к ней за время размолвки явно укрепилась.

– А ты куда приглашаешь? – поинтересовалась Марина.

– Можно на Башню… – растерялся застенчивый кавалер. – Или пойдем музыку послушаем…

– К тебе, что ли?

– У меня пять новых дисков.

– И братик с бабушкой. Ты что, малолетка?

– Ты о чем?

– О том самом. Мальчишке уже двадцать три, а он все ждет, что ему сопли вытрут. Ты когда-нибудь вырастешь?

– Не знаю…

В душе Марины уже в который раз всплыло раздражение этим стеснительным тихоней:

– Ты никогда ничего не знаешь! Скажи мне, кто из нас парень, а кто девчонка?! Почему я должна всегда все за тебя решать?

Вадик часто моргал глазами и растерянно смотрел на Марину:

– Я – как ты…

– Что как я? Хочешь, чтобы я под тебя сама легла, сама с тебя брюки стянула и все остальное сама сделала?

– Ну зачем ты так?!

– Пошел к черту! – грубо бросила Марина, швырнула гвоздики в его обиженную физиономию и решительно двинула прочь. Вадик сделал несколько шагов вслед, остановился и понуро побрел в другую сторону.

Марина не могла себе объяснить, почему нахамила, зато до конца поняла: их размолвка не была случайной. Вадька бесил ее своим безволием, робостью, нерешительностью. Она уже выросла и, хоть сама этого до конца не осознавала, от парня, с которым встречалась, ждала совсем другого.

Но все же ей стало жаль неудачливого поклонника. В автобусе Марина даже пустила слезу. Но грусть оказалась не глубокой. Еще за остановку от дома она ощутила удивительную легкость и улыбнулась. Так хорошо стало ей оттого, что не надо ходить на длинные скучные свидания, где кавалер, невзначай, прижмет ей руку и, словно воробей клювом, попытается чмокнуть в губы. Не надо искать тем для умных разговоров и изображать интерес к группе «Ногу свело». От всего этого она свободна. Сво-бод-на!

Жизнь прекрасна. Она еще встретит своего парня. Ей только двадцать, она не уродина и у нее все впереди.

Войдя к себе во двор, Марина остановилась как вкопанная: невдалеке от ее подъезда сверкал лаком огромный черный лимузин. Трудно было понять, как он заехал в их подворотню. Таких чудовищ девушка еще не видела. Длиннющий, с затемненными стеклами, похожий на катафалк, в котором везли гроб с Костей на кладбище, только еще длиннее. Марине стало страшно. Она ощутила ужас еще до того, как со скамейки встали два парня и направились в ее сторону. У одного из них что-то ярко сверкнуло в ухе. Серьга, догадалась девушка и бросилась бежать. Они были еще далеко и спокойно шли по дорожке. Но Марина не сомневалась: эти двое – по ее душу.

Она добежала до крыльца, нырнула в подъезд. Лифта на первом этаже, как назло, не застала и помчалась вверх по лестнице. Ждала, когда внизу хлопнет входная дверь и загремят тяжелые башмаки. Оглянуться не решилась. Когда до ее этажа оставался всего один пролет лестницы, Марина увидела: на ступеньках перед дверью их квартиры сидит третий. Он был широкоплечий, спортивный, сильный. Такого не оттолкнешь!

Москва. Дом на Набережной.

2000 год. Март

Михаил Алексеевич Зелен, если не считать общегражданских процедур вроде обмена паспорта, с теперешними правоохранительными органами не сталкивался. А вот в карательной системе сталинского режима, занимаясь историческими изысканиями, прекрасно разобрался. Ученый не раз сравнивал органы НКВД с католической инквизицией. Там тоже могли по любому доносу обвинить человека в ереси и спалить на костре. Трудно доказать, что ты не ведьма или не друг-приятель сатаны, если тебе не желают верить. Так же трудно было в застенках НКВД доказать, что ты не шпион империализма. Под пытками сознаешься и не в таких злодеяниях. Хотя Зелен и понимал, что все это в прошлом, тем не менее испытывал некоторое напряжение, отправляясь в свой районный отдел милиции. Ученого принял заместитель начальника, майор лет тридцати. Фамилия у майора была украинская, Штеменко, а лицом он походил на цыгана. Зелен рассказал ему о слежке, описал лжемастера интернетной сети, упомянул о сомнительном предложении по поводу архива отца и попросил защиты.

Майор старательно запротоколировал все сказанное ученым. Но Михаил Моисеевич, наблюдая за реакцией Штеменко, заметил, что тот с трудом сдерживает улыбку. Покинув райотдел, он не сомневался, что свои записи майор выбросил в урну, как только за посетителем закрылась дверь. Сделав вывод, что его безопасность, по формуле из бессмертного романа Ильфа и Петрова, дело рук самого утопающего, Михаил Моисеевич предупредил лифтершу, чтобы та без звонка к нему никого не допускала. Понимая, что эту меру лишь весьма условно можно назвать мерой защиты, ученый ждал неприятностей. Но привычного распорядка жизни не менял.

Вот и сегодня утром, выпив неизменную кружку крепкого чая и съев яйцо всмятку, он уселся: за компьютер, намереваясь для начала проглядеть электронную почту. Но помешал телефонный звонок: лифтерша сообщила, что его спрашивает посетитель. Или предупреждение Зелена сработало, или внешность посетителя старушку чем-то насторожила.

– Дайте ему трубку.

– Здравствуйте, Михаил Моисеевич. Меня зовут Семен Сотов, я помощник Алекса Слободски. Вы получили его письмо?

– Я еще не успел посмотреть почту, господин Сотов. Передайте трубку лифтерше, асами поднимайтесь. – И, дав указание пропустить гостя, Зелен поспешил в прихожую отпирать дверь.

Визитер в своей синей джинсовой куртке на меху и широкополой шляпе, с баулом желтой кожи походил на янки из советских фильмов. Но, присмотревшись внимательнее, ученый понял, что перед ним типичный русский мужик. Нос уточкой и золотая коронка, сверкнувшая при улыбке под усами, сомнений в национальной принадлежности гостя не оставляли.

– Сотов Семен Григорьевич, – еще раз представился «американец» и протянул здоровенную лапу. Зелен успел заметить татуировку с якорем и золотые часы.

– Проходите, господин Сотов. Раздевайтесь и чувствуйте себя как дома. А я пока, с вашего разрешения, просмотрю почту. Возможно, письмо Алекса там уже появилось.

Михаил Моисеевич вернулся к компьютеру и действительно обнаружил два новых поступления – одно письмо было из института, с которым он сотрудничал, другое от американца. Алекс писал, что он уже в России, но пока не в Москве. Просил принять его сотрудника и навестить вместе с ним Вильяма Похлебкина. Причем по возможности этого не откладывать. К письму прилагался фотографический портрет в цвете с пояснением: «Поскольку вокруг вас крутятся гангстеры, считаю долгом фотографию Семена Сотова приложить».

Михаил Моисеевич улыбнулся предусмотрительности молодого американца. В фотопортрете наблюдалось полное сходство с оригиналом, и хозяин мог не опасаться, что в гостях у него самозванец.

Выключив компьютер, Зелен пошел принимать посланника Слободски. Тот уже добыл из баула подарочную коробку с водкой компании «Слободски» и терпеливо ждал хозяина. Приняв с благодарностью презент, радушный хозяин предложил Сотову перекусить с дороги, но от трапезы гость категорически отказался:

– Алекс мне наказал первым делом добыть у Похлебкина копию царской бумаги. Машина внизу, и, если вы не возражаете, прямо сейчас и отправимся.

Зелену ничего не оставалось, как поскорее одеться в дорогу.

У подъезда их ждал микроавтобус. Семен Григорьевич распахнул перед Зеленом дверь, забрался следом за ним в салон и без промедлений попросил:

– Говорите адрес.

Михаил Моисеевич пояснил водителю предстоящий им маршрут, и они покатили.

Сотов с любопытством смотрел на столицу новой России. Хоть ученый и страдал слабостью зрения, но не мог не заметить и не почувствовать, что творится в душе эмигранта:

– Вижу, по России вы соскучились. Сейчас времена другие. Почему бы вам не вернуться на родину?

– Будь она проклята, ваша родина! – вдруг зло выпалил Семен Григорьевич. И столько горечи прозвучало в его словах, что Зелен решился эту тему закрыть.

По Ленинскому проспекту они скоро докатили до Кольцевой, свернули на юг и через полчаса добрались до Подольска. Водитель после нескольких консультаций с прохожими доставил пассажиров в четвертый микрорайон подмосковного городка и остановил микроавтобус на углу типовой блочной хрущевки.

– Приехали.

– Ваш друг – знаменитый ученый. Почему он живет в этом гнусном месте?

– Большой чудак. А место кажется таким унылым по сезону: переход от зимы к весне в средней полосе России – время не самое приглядное. Вот потеплеет, пробьется травка, зазеленеет молодая листва, и тут станет вполне сносно.

Михаил Семенович показал подъезд Вильяма Васильевича, они поднялись на второй этаж. Зелен позвонил. Подождал и позвонил снова. Им никто не открыл.

– Вильям Васильевич надолго квартиру не оставляет. Скорее всего отлучился в магазин, так что скоро вернется, – предположил Михаил Моисеевич.

Они вышли на улицу и уселись в микроавтобус, так чтобы видеть подъезд. Водитель тем временем уже спокойно заснул на своем кресле.

– Вы писали Алексу, что приезжать ему не следует. Что вас так насторожило? – спросил Сотов.

Ученый рассказал о событиях последнего времени и о своем походе в милицию.

– Не нравится мне все это… – задумчиво протянул Семен Григорьевич. – Давайте еще раз поднимемся к вашему другу.

Они вышли и проделали все снова. Дверь им опять никто не открыл. Сотов потоптался на лестничной площадке и позвонил в квартиру напротив. Оттуда выглянула худенькая испуганная женщина:

– Вам чего?

– Вот приехали к Вильяму Васильевичу, а он не открывает. Вы давно видели соседа?

Женщина внимательно оглядела пришельцев. Если Сотов, одетый в джинсовую куртку на меху, еще и мог сойти за старого головореза, то Михаил Моисеевич с его внешностью типичного ученого выглядел как многие друзья Похлебкина. Соседка успокоилась:

– Я сама дано не выхожу. Ноги болят. А Вильяма Васильевича видала, когда пенсию брала. Мы с ним в сберкассе встренулись.

– Это когда?

– Десятого, прошлого месяца.

– Давненько. И больше не встречали?

– Кажись, нет.

– И дверью он не хлопал?

– Не слышала.

Закончив допрос, пришельцы поблагодарили женщину, и она скрылась у себя.

– Странная история, – вздохнул Зелен. – Похлебкин никогда не выезжал из дома. И если вышел в магазин, пора бы ему и вернуться. Ведь мы здесь уже около часа. Кстати, водитель не уедет?

– Куда он денется. Если нужно, до завтра будет стоять. – Семен Григорьевич усмехнулся. Он нанял машину на весь день, посулив леваку двести долларов.

– В последнее время старик живет очень уединенно. Кроме сотрудников одного научного журнала, он никого не принимал… – вслух размышлял Зелен.

– Может быть, на этот раз сам в журнал уехал?

– Да, такое возможно…

– Давайте позвоним туда, – предложил Сотов.

– Поблизости ни одного исправного автомата не найдешь…

– Зачем нам автомат. У меня мобильник в кармане. Номер помните?

Зелен полез в карман, достал записную, книжку и продиктовал Сотову номер. Тот пробежался по кнопкам и отдал телефон москвичу:

– Говорите.

– Здравствуйте. С кем имею честь? – начал Михаил Моисеевич. – Очень приятно, Зинаида Петровна. Вас беспокоит доктор Зелен. Простите, пожалуйста, что отнимаю ваше время. Случайно Вильям Васильевич Похлебкин не в редакции?

Сотов с напряжением наблюдал за москвичом. По мере того как невидимая Зинаида Петровна отвечала, лицо Зелена становилось все мрачнее.

– Ну что там? – нетерпеливо спросил Сотов, дождавшись конца разговора.

– Очень странно. Зинаида Петровна сама удивлена. Вильям Васильевич еще неделю назад, должен был сдать рукопись, но не приехал. Редакторша не знает, что и думать. Похлебкин чрезвычайно пунктуальный автор, ни разу не подводил своих издателей.

Сотов подошел к двери и приложил к ней ухо. Постоял так с минуту, потом повернулся к Зелену:

– По-моему, там труп. Ваш профессор мог умереть? Ну, там от болезни, от старости?

– О чем вы говорите?! Это был крепкий энергичный старик. Я навещал его две недели назад!

– Какая процедура необходима, чтобы попасть в. квартиру? Я так давно не был в России, что уже не помню. Раньше можно было через домоуправление.

– Теперь то же самое. Только домоуправление ныне зовется ЖЭКом. Но почему вы заподозрили, что в квартире покойник?

– По запаху, Михаил Моисеевич. Похоже, ваш друг скончался, причем это произошло не меньше недели назад, а может быть, и сразу после вашего визита. Понюхайте, сами убедитесь.

Зелен приблизил лицо к дверной щели, и ему показалось, что он действительно уловил сладковатый запах тления.

Мужчины разбудили водителя. Сотов потребовал, чтобы тот ехал в ЖЭК. Контора оказалась в соседнем квартале. Здоровенная бабища в обтягивающем ее прелести свитере долго слушала странных москвичей, затем вызвала слесаря.

– Иди, Толик, с ими, а я сейчас милицию оповещу. Пока будете копаться, участковый подгребет… А если вы при транспорте, заехайте в опорный пункт и захватите Довдеева с собой.

Толика усадили в микроавтобус рядом с водителем, чтобы он указывал дорогу к таинственному опорному пункту.

– У нас на Брайтон-бич и то «ехайте» не говорят, – тихо проворчал Сотов.

– Что делать? С культурой языка есть проблемы, – вздохнул Зелен.

Опорный пункт милиции находился в подвале одной из хрущевок. В небольшой душной комнатенке капитан Довдеев бился в шашки с пожилым, не очень трезвым господином. Зелену снова пришлось рассказать всю историю и выложить причину подозрений.

– Похлебкин, говорите? Знаю. Вообще-то он старик смурной, но от дома и вправду надолго никогда не отлучался – боялся, ограбят. А у самого даже телевизора нет, одни старые книжки. Чего с него взять?!

Участковый спровадил соперника по шашкам, запер дверь своего опорного пункта, и через пять минут вся компания прибыла на место. Водитель решил присоединиться из любопытства. Впятером поднялись по лестнице. Толик раскрыл свой чемодан и извлек связку отмычек. Открыл с третьего захода.

Из квартиры так резко пахнуло смрадом, что все, включая участкового, прикрыли лица носовыми платками. Милиционер шагнул в прихожую. Михаил Моисеевич не смог себя заставить войти, остался на лестничной площадке. Сотов, пересиливший отвращение и последовавший было за участковым, тут же пулей вылетел обратно.

– Что там? – прошептал Зелен.

– Его зверски убили, – тоже шепотом ответил Семен Григорьевич. – В комнату я не вошел, но из прихожей видно. Дом разворочен, на полу груды книг. Старик лежит у порога, весь паркет в кровище. По-моему, там уже полно червей. Пошли на воздух.

Мужчины спустились вниз.

Через несколько минут вышел и милиционер.

– Он там лежит уже недели две. Я вызвал следственную группу. Придется, мужики, записать ваши данные. Вы теперь свидетели. Давайте начнем с вас, – обратился он к Сотову. – Паспорт при себе?

Семен Григорьевич протянул участковому паспорт гражданина США. – Вот, пожалуйста.

– А адресок можно? – еще не поняв, что перед ним иностранец, продолжал допытываться милиционер.

– Можно, записывай. Форт-Ли, штат Нью-Джерси, Соединенные Штаты Америки.

Довдеев раскрыл паспорт, и лицо у него вытянулось.

Нью-Йорк. 1941 год. Август

Четверг, семь пятьдесят пять утра. Генерал Зелен выходит из дверей отеля «Невада». Возле черного «Кадиллака» его ждет высокий стройный молодой человек в форме капитана американского военно-морского флота. Мужчины знакомятся. Моряк неплохо говорит по-русски. Его зовут Иван Слободски. Потомок белоэмигрантов, понимает Зелен, но додумать эту мысль ему не дают. Невесть откуда возникает чернокожий фоторепортер. Моисей Семенович пытается увернуться от объектива, но негр проворнее.

– Двойной портрет союзников, для истории. О'кей! – На темном блине лица журналиста вспыхивают два ряда ослепительно белых зубов.

– Не обращайте внимания. Это их работа. – Я не киноартист, а обыкновенный сотрудник наркомата.

Капитан оглядывает штатский костюм Зелена:

– А я слышал, вы военный.

– Правильно слышали. По званию я генерал-лейтенант.

Они садятся в машину. Зелен назад, офицер рядом с водителем.

– Выспались, господин генерал?

– Спасибо. Я таки выспался еще в каюте, – сухо отвечает приезжий. Бывшего комиссара злит появление репортера, раздражает обращение «господин». Но в Америке Зелен в гостях. Он сдерживается и протягивает переводчику папку:

– Здесь список компаний и их адреса. Но у меня к вам просьба. Я хотел бы, помимо продовольствия, закупить теплые костюмы для наших авиаторов. Помогите найти достойную фирму.

– Вам повезло, господин генерал. Мой отец входит в Совет промышленников штата. Он сможет вам помочь.

Зелен отворачивается к окну, давая понять, что рассыпаться в благодарностях не намерен.

«Кадиллак» быстро удаляется от Манхэттена. Чем дальше они отъезжают от центра, тем меньше становится витрин и рекламы. Негритянский Гарлем выглядит совсем уныло: груды мусора, чернокожие оборванцы, бедно одетая детвора.

Американец с любопытством поглядывает на сердитое лицо Зелена. Оба молчат. Наконец молодой офицер не выдерживает:

– Неужели и Россия?..

– Что – и Россия? – Зелен делает вид, что не понимает вопроса.

– Неужели и Россия капитулирует? Или вы еще верите в победу?

– Зачем бы я сюда ехал, если бы не верил? – зло отвечает Зелен.

– Дай-то Бог… – вздыхает Слободски.

– А вы, капитан, воевать с фашистами не собираетесь?

– Я подал три рапорта. Наши войска пока от боевых действий в Европе воздерживаются. Америка официально в войну с Германией не вступила. Приказали работать здесь. – В голосе молодого человека чувствуется обида.

– Не переживайте, еще навоюетесь, – успокаивает москвич. Больше они между собой не разговаривают.

В первый рабочий день своего американского визита Моисей Семенович посещает три макаронных фабрики, оптовые склады с консервированным сгущенным молоком и какао, яичным порошком, кукурузой, мясной комбинат.

Тушенку, лярд, соленое сливочное масло, яичный порошок, макаронные изделия и крупы с учетом их качества и срока годности он выбирает быстро. Куда больше времени уходит на выяснения возможностей транспортировки продуктов. Заместитель наркома вникает в каждую мелочь. Переводчик не отстает ни на шаг, стараясь сделать работу русского генерала продуктивнее. Если попадается товар, о котором он знает больше, чем готовы поведать поставщики, дает Зелену дельные советы. Моисей Семенович воспринимает помощь американского офицера как должное. Перекусить в течение дня некогда, да и не хочется: все образцы надо попробовать на вкус.

В Нью-Йорке вечер. Зелен выходит с очередного склада. В машине чувствует, как устал, ему очень хочется спать. С молодым капитаном он продолжает общаться сухо и сугубо по делу:

– На сегодня все?

– Вы же просили помочь вам с экипировкой летчиков. Я успел созвониться с отцом. Нас ждут на фабрике меховой одежды Дэвида Фридмана. Мистер Фридман шьет куртки для военных летчиков и моряков подводных лодок. Его фирма считается первой в этом бизнесе.

– Спасибо, едем.

Зелен прикрывает глаза, наплывает дремота… Он в поезде. Поезд отходит от перрона, набирает скорость. Клава с сыном на руках бежит по платформе. «Моня, ты забыл свою планшетку!» – кричит она мужу. Зелен просыпается и нервно щупает планшетку. Она на месте…

– Господин генерал, приехали. – Капитан открывает Зелену дверцу авто.

За окнами машины темный асфальтированный двор. По бокам мрачные двухэтажные здания. Из помещений доносится гул швейных станков. Возле лимузина застыли двое. Один в костюме и при галстуке, второй в рабочей робе.

Моисей Семенович протирает глаза, быстро вылезает из кабины.

– Знакомьтесь, русский генерал Зелен. А это менеджер фабрики Пит Бейкли и мистер Фридман, – представляет мужчин переводчик. Зелен жмет встречающим руки. В робе оказывается сам хозяин.

Русского клиента ведут в демонстрационный зал. В длинном, освещенном газовыми лампами помещении стоят несколько десятков манекенов, одетых в меха и кожу. Владелец фабрики широким жестом указывает на них, улыбается и что-то говорит Зелену.

– Мистер Фридман предлагает вам спокойно осмотреть образцы. Он будет ждать нас в своем кабинете, – переводит Слободски и от себя добавляет: – Хозяин не хочет влиять на ваш. выбор. – А на случай, если у вас возникнут вопросы, оставляет своего менеджера.

Моисей Семенович обходит манекены. Снимает куртки, примеряет их на себя. Сразу становится жарко. Но не от меховых образцов. Он чувствует, какая ответственность ложится на его плечи. От его решения зависит, как будут экипированы десятки тысяч наших летчиков и подводников. Закупленный им товар должен одобрить сам товарищ Сталин.

– Вам нехорошо? – Слободски замечает жар генерала, но не понимает причины: в демонстрационном зале прохладно.

– Черт, если бы мне предложили выбрать из сотни сортов спирта – пшеничного, свекольного, ячменного, картофельного – я же бы глазом не моргнул. А тут шкуры, пойди разберись!

– Вы специалист по алкоголю? – Капитан удивленно разглядывает Зелена, словно видит его впервые.

– Да, я работаю в этой области. А что вас так поразило, капитан?

– Дело в том, что наша семья имеет водочный бизнес. Мой отец Алексей Петрович из старинного купеческого рода. Мы эмигранты, и привезли сюда наши семейные рецепты и открыли два водочных завода.

– Да, мне, бывшему комиссару, только связей с капиталистами-белогвардейцами не хватало.

– Напрасно вы так. Сейчас сын капиталиста-белогвардейца поможет комиссару с выбором.

Капитан обращается к менеджеру, что-то долго ему говорит. Менеджер смотрит на молодого офицера, затем на заказчика. Зелен видит, что Вейкли в замешательстве. Зелен в Лондоне ночами, а потом на корабле усердно учил английский, но быструю речь ему понять трудно. Менеджер что-то отвечает переводчику. Иван Слободски опять долго говорит, видно, убеждает. Несколько раз повторяет одно и то же. Наконец Бейкли кивает и быстро уходит.

– О чем вы беседовали? – подозрительно спрашивает Моисей Семенович, хотя кое о чем начинает догадываться.

– Я предложил Бейкли вознаграждение, если он выдаст один секрет. Сейчас он отправился к директору сообщить, что вам ничего не подошло.

– Зачем?

– На фабрике есть изделия, которые предназначаются только для американской армии. Но русский заказ велик, и хозяин его не упустит. Давайте подождем, посмотрим, что будет.

– Я сообразил, что вы предлагали этому типу взятку. Но у меня на взятки денег нет.

– Я решу эту проблему, – успокаивает капитан. – Мы с отцом заплатим менеджеру из средств нашей семейной компании. Поймите, мы очень переживаем за Россию и рады чем-нибудь помочь.

Минут через пятнадцать Бейкли возвращается с Фридманом.

– Нашему союзнику не подошел ни один из этих прекрасных образцов? Мне очень жаль. Но лучше наших изделий в Америке вам, господин генерал, не найти.

– У меня есть подозрение, что вы шьете не только то, что показываете, – поддерживает игру переводчика Моисей Семенович.

– Откуда у вас такие сведения? – Мистер Фридман настороженно оглядывает присутствующих. Его маленькие темные глазки сверлят собеседника насквозь. Зелен видит, как сжался менеджер, и без перевода понимает смысл вопроса.

– У нас свои каналы информации, – многозначительно поясняет советский визитер.

Бизнесмен. долго думает, сильно наморщив лоб, снова оглядывает советского клиента:

– О каком количестве изделий идет речь?

– О десятках тысяч, – отвечает Зелен.

– О'кей. – Продолжая морщить лоб, Фридман смотрит в глаза Зелену: – Вы еврей?

– Да, а какое это имеет значение?

– Большое. У нас с вами есть особая причина ненавидеть Гитлера. Хорошо. Идите за мной.

Миновав длинный коридор, они попадают в цех. От шума станков хочется зажать уши. Здесь много чернокожих, почти одни мужчины. На родине Зелена в подобных производствах заняты девушки и женщины. Хозяин шагает дальше. Они минуют цех, попадают в следующий, где рабочие по лекалам разделывают шкуры. Здесь потише, зато нестерпимо пахнет мездрой и клеем. Теперь уже хочется зажать не уши, а нос.

Фридман продолжает вышагивать впереди. Они поднимаются по железной лестнице. Снова огромный цех, стрекочут швейные машинки, хозяин приглашает посетителей в отгороженный стеклом небольшой кабинет. За столиком пожилой мужчина в круглых очках с очень выпуклыми стеклами. Хозяин наклоняется к его уху. Тот открывает железный шкаф и достает куртку на белой овчине.

– Канадский мутон, – объясняет переводчик. – Берите, не пожалеете.

Моисей Семенович примеряет куртку и чувствует мягкое, нежное тепло. Нечто подобное он ощутил в самолете, вылетая из Москвы. Но кожа этой куртки мягче, и она гораздо легче.

– Хорошо, господин Фридман. Будем подписывать контракт.

– Два еврея всегда договорятся, даже если между ними океан. – Хозяин фабрики улыбается и долго трясет руку клиента своей мягкой, но крепкой рукой.

На обратном пути Зелен между делом замечает:

– Один процент от суммы сделки – слишком много. Мы бы с Фридманом и без обещанной Бейкли взятки договорились….

– Я так и думал, что вы понимаете по-английски! – уличает Зелена капитан.

– Совсем капельку.

– Почему же вы сами не ведете переговоров?.

– Говорю я таки очень плохо, зато хорошо считаю.

– Ваш заказ хоть и велик, но он разовый. А потребности воздушного и подводного флотов Соединенных Штатов вечны. Нарушая договор с американской армией, господин Фридман сильно рискует и раскрывать секретов бы не стал. Вот почему я предложил его менеджеру один процент.

– Это огромная сумма. Как мне вас благодарить?

– О чем вы! Я же сказал; наша семья рада хоть чем-то помочь обороне России. И потом, что взять с комиссара? Говорят, у вас даже, жены общие, – язвит переводчик.

– Напрасно вы хамите, капитан. Жены у нас, как и у вас, – есть любимые, а есть не очень. Но у каждого по одной. Между прочим, разговаривая здесь с вами, я не знаю, живы ли моя. жена и мой сын. Немцы на подступах к Москве. А я жену и сына люблю.

– Простите, – краснеет Иван Слободски, – я не хотел вас обидеть.

– Пусть останется на вашей совести. Теперь о том, что можно взять с комиссара… Я собираю старинные документы, связанные с производством алкоголя в России. Перед самой войной мне подарили водочный рецепт некоего Андрюшки Слободского с печатью Ивана Грозного. Как вам такая бумаженция?

Глаза Ивана Слободски загораются. Он, не мигая, смотрит на москвича. Зелен не отводит взгляда.

– Где нашли?

– В Новомытлинске, на чердаке водочного завода.

– Новомытлинский завод до революции принадлежал нашей семье. Отец говорил о существовании бумаги с печатью царя Ивана Васильевича, но мы были уверены, что она безвозвратно утеряна.

– Нашлась-таки. Пролежала в пыльном сундуке среди всякого хлама почти четверть века, пока инженер завода ее раскопал.

Посланник Кремля и сын американского заводчика продолжают поедать друг друга глазами. Оба понимают коммерческую силу печати Грозного. Реликвия, уникальная сама по себе, для производителя алкоголя с фамилией Слободский просто бесценна.

– Поверьте, господин генерал, я не рассчитывал… – Молодой человек не находит слов, чтобы выразить свои чувства.

– Догадываюсь. На такое трудно рассчитывать. Если бы я таки знал, что встречу потомка Андрюшки Слободского, захватил бы реликвию с собой. Но, как вы понимаете, мне же было не до подобных размышлений. Запомните, меня зовут Моисей Семенович Зелен. Я руковожу ликероводочной отраслью СССР. Если мне доведется еще раз посетить Америку или вам приехать в Россию – она ваша. – Они пожимают друг другу руки.

На следующий день к Зелену прикрепляют в качестве переводчика Джона Старка. В спецотделе «Амторга» повторные контакты с иностранными партнерами не поощряют. Молодого капитана военно-морских сил США советский генерал больше не увидит никогда.

Через десять дней от берегов Америки отчалил конвой с поставками по ленд-лизу – первый, шедший прямым маршрутом в Россию. Помимо прочего груза в трюмах одного из кораблей в Архангельск поплыли двадцать пять тысяч курток на белом меху. Это были изделия из канадского мутона, в которые мистер Фридман до той поры одевал только американских пилотов и моряков подводного флота Соединенных Штатов.

Екатеринбург. 2000 год. Март

Марина расширенными от ужаса глазами взирала на молодого человека, сидящего на ступеньках возле ее квартиры. Она ждала, что те двое сейчас тоже поднимутся и вся эта троица ее… Схватит? Убьет? Внизу действительно хлопнула дверь, но по лестнице никто подниматься не стал.

– Вы хотите меня убить? Но у меня нет того, что вы ищите! – крикнула девушка.

– Я вас – убить? – удивился молодой человек и вскочил на ноги. – Вам надо пройти выше? Пожалуйста…

– Мне некуда проходить» я живу здесь. – Марина кивнула на дверь своей квартиры.

– Простите, а вы случайно не Марина?

– Да, я Марина.

– Случайно не Сегунцова?

– Да… Сегунцова.

– Здравствуйте, Мариночка, я именно вас и жду. Меня зовут Алекс Слободски. Вам говорил обо мне Михаил Зелен, он звонил из Москвы. Помните?

– Вы из Америки?

– Из Америки.

– Господи, какая я дура!

– Не согласен, вы производите вполне приятное Впечатление. Просто вы напуганы.

– Есть немного. Я думала, что те двое – с вами. Но давайте войдем. Что же мы на лестнице…

– Кто двое?

– Там во дворе два парня. У одного серьга в ухе, – пояснила Марина, отпирая дверь. – Мне кажется, они вошли за мной в подъезд. Вы слышали?

– Да, там кто-то вошел.

В это время внизу с легким стуком задвинулись дверцы лифта, и кабина поплыла вверх.

– Соседи с верхнего этажа меня напугали. – Марина облегченно вздохнула, отперла дверь. – Заходите, пожалуйста, Алекс. – Она сбросила плащик и стала ждать, пока гость разденется. – А дверь захлопните как следует, мне все-таки как-то не по себе.

Прикрывая дверь в квартиру, Алекс успел заметить, как сверху по лестнице спустились два парня и быстро прошмыгнули мимо квартиры. У одного из них в ухе поблескивала серьга. Сняв куртку и прихватив маленький плоский чемоданчик, Алекс проследовал за хозяйкой. Марина пропустила его в свою узкую комнатку и включила лампу: единственное окошко смотрело в близкую стену соседнего дома, и дневного света не хватало.

– Вот здесь я и живу. Тесновато, зато свое.

Гость улыбнулся. Его интересовала вовсе не комната, а хозяйка с ее неброской красотой, даже в испуге остававшаяся милой и естественной, вела себя так, будто знала его давным-давно. Так умеют держаться или сельские простушки, или девицы из высшего света. Сегунцова же не принадлежала ни к тем, ни к другим.

Марина истолковала молчание гостя по-своему. Она решила, что американец от ее кельи, мягко говоря, не в восторге.

– У вас уютно, – будто услышав ее мысли, успокоил Алекс девушку, продолжая любоваться ее прямым, с едва заметной горбинкой носиком, темными, чуть раскосыми глазами, тонкими выразительными руками и точеными коленками.

– А у вас в Америке комната, наверное, побольше?

– Ненамного. Я обитаю на чердаке.

– Ой, как здорово! – восхитилась Марина. – Вы что, тоже студент?

– Увы, пришлось оставить университет и начать работать.

– Проблемы с финансами?

– Можно и так сказать…

– Я слышала, на Западе учиться дорого?

– А в России?

– В платных вузах ужасно дорого. Но я учусь в государственном. Но и там нелегко, – призналась студентка: – Стипендия крохотная, зарплата у мамы ненамного больше. А учебники теперь очень дорогие, да и некоторые дисциплины преподают факультативно, за это и в госвузе надо платить. Но чего я жалуюсь? Расскажите лучше о себе.

– Можно потом?

– Можно. Чаю хотите? Обеда не предлагаю. Мама дежурит, а себе готовить лень.

– Нет, спасибо, ничего не надо, – отказался американец. – Я не знал, что вам привезти в презент. Женщины народ капризный. Вот привез часики. – Он полез в карман и извлек небольшую бархатную коробочку.

– Зачем это?.. Разве я просила… – смутилась Марина.

– Кто же просит о подарках? Посмотрите, как вам они?

Марина открыла коробочку и вытряхнула на ладонь маленькие часики белого металла. Браслет украшали два небольших камешка.

– Господи, какая прелесть! Спасибо! Но они, наверное, стоят кучу денег?

– Это далеко не самые дорогие часы, – усмехнулся Алекс и перешел к делу: – Михаил писал, у вас из-за нашей семейной реликвии большие проблемы.

– Почему вы пожилого человека называете по имени? Он вам родственник? – Марина примерила часики, браслет оказался ей впору.

– Мой дедушка с отцом Михаила Зелена встречались, а мы знакомы только по Интернету. Но у нас в Америке отчество не принято.

– Понятно….

– Рассказывайте, Марина, что с вами приключилось?

Алекс заметил, как лицо его новой знакомой, зардевшееся было от его подарка, сразу побледнело. Марине говорить на эту тему не хотелось. Но она себя пересилила и поведала молодому человеку, как застала Николая Спиридоновича в квартире мертвым, как впервые на его похоронах заметила двух бандитов, как затем они к ней приставали и смертельно ранили ее друга, как его товарищи отомстили за смерть Кости, как потом случился весь этот ужас по дороге на кладбище.

Алекс выслушал ее очень внимательно.

– Кто-нибудь еще наводил справки о Николае Спиридоновиче?

– Меня допрашивал милиционер. Но дедой Колей не интересовался. А вот какой-то мужик из Москвы приперся в больницу и о нем говорил-много… И про рецепт тоже… Предлагал премию.

– Что значит – какой-то мужик?

– Представился работником Госдумы.

– Что такое Госдума?

– Вроде вашего конгресса.

– Вы запомнили, как его зовут? Марина наморщила носик, но вспомнить не смогла:

– Меня тогда только привезли в больницу. Соображала плохо.

– Дальше.

– Вот и все.

– Скажите, Мариночка, а почему вы сегодня так испугались?

– Когда Михаил Моисеевич позвонил и рассказал о темных людях, я поняла: они ищут какой-то ценный документ. Те двое бандитов погибли. Но кто-то же стрелял в нас потом. Я сообразила, что есть другие. И испугалась. А тут эта страшная машина во дворе и те двое.

Алекс улыбнулся:

– «Страшная» машина моя. Я взял ее напрокат. А вот парнишки с серьгами, скорее, уже наши общие.

Тут его прервал зазвонивший в кармане мобильный телефон. Он извинился и достал трубку. Некоторое время слушал молча. Марина видела, как брови ее гостя сдвинулись, лицо изменилось, стало взрослым и озабоченным. Другим был и голос, когда Алекс заговорил:

– Дядя Семен, я все понял. Возьми сына, его друзей и сюда. И не оставляй Зелена. одного.

Отключив трубку, Алекс положил ее на колени и задумался. Смотрел молодой человек на Марину, но будто сейчас ее не видел.

– У вас неприятности? – Что?

– Дурные новости?

– Дурней некуда. Ты не знакома с профессором Похлебкиным?

– Нет.

Марина заметила, что ее новый знакомец обращается к ней то на «вы», то на «ты», и немного этим забавлялась.

– Чему ты улыбаешься? – сердито спросил Алекс.

– Очень смешная фамилия, – вывернулась Марина.

– Похлебкин взял псевдонимом подпольную кличку своего папы-революционера.

– А кто этот Похлебкин?

– Большой ученый, историк. Он написал массу книг, в том числе по истории русской водки. Я его считаю ведущим специалистом по алкоголю не только в России, но и в мире.

– Профессор по водке? Разве такие бывают? – искренне удивилась Марина.

– Теперь таких уже нет. Вильяма Похлебкина убили.

– Какой ужас!..

– Квартира Вострикова далеко?

– Полчаса на автобусе.

– А на машине?

– Не знаю, никогда не ездила.

– Я могу ее осмотреть?

– Конечно.

– Одевайтесь.

Они вышли из подъезда. Алекс взял девушку под руку и повел к тому самому черному лимузину, который так ее напугал. Марина во все глаза смотрела на машину и не обратила внимание на скамейку. Но Алекс отметил парочку молодых людей, у одного из которых в ухе поблескивала серьга. Парни поднялись и, не скрываясь, наблюдали за ним с девушкой.

Водитель в кепке с кокардой вышел из машины и распахнул дверцу. Марина с трепетом проникла в салон. Внутри все было удивительно и странно. Это скорее была и не машина вовсе, а целая комната. С телефоном, телевизором и еще какими-то приборами. Водитель сидел далеко впереди за толстым стеклом. Алекс поднял трубку и протянул ей:

– Говорите адрес.

– Кому?

– Шоферу.

Марина продиктовала в трубку адрес, и они тронулись. Водитель оказался виртуозом. Он подал лимузин назад, развернулся и точно «проскользнул» в подворотню. В салоне стояла такая тишина, словно у лимузина не было двигателя. Они катили по Екатеринбургу. За затемненными стеклами проплыли Маринин институт, студенческое кафе… Из шикарного салона авто город выглядел странным и незнакомым, будто она видела мир какими-то другими, новыми глазами. Девушка покосилась на Алекса. Молодой американец, откинув голову на спинку дивана, о чем-то сосредоточенно думал и, похоже, не замечал ничего вокруг. Оказалось, что еще как замечал! Когда они остановились у светофора, он поднял трубку:

– Сергей, посмотрите на зеленое «Рено» во втором ряду. Проверьте, не увяжутся ли они за нами.

Что ответил водитель, Марина не слышала. Но как только загорелся зеленый, он так рванул с места, что у нее голова вжалась в мягкую кожу подголовника. Затем последовал резкий поворот. Девушку отбросило вбок, и она завалилась на американца.

– Ой, простите… – смутилась Марина.

– Держись, это недолго, – успокоил Алекс, помогая ей устроиться на диване.

Она заметила, что рука молодого человека осталась на ее плече. Смутилась еще больше, но убирать его руку ей вовсе не хотелось. Марина поняла, что рядом с этим парнем ей не страшно. Не страшно впервые за много дней. Через минуту брякнул телефон. Алекс снял трубку:

– Спасибо, Сережа. Больше не обращайте на них внимания.

Водитель сбросил скорость, и лимузин снова мягко поплыл по улице. Марина покосилась на его руку и осторожно, чтобы это не получилось обидно, все-таки со своего плеча ее сняла:

– Теперь мы едем нормально, меня можно больше не поддерживать.

Американец посмотрел Марине в глаза. Она покраснела, но взгляда не отвела.

– Мне с тобой понравилось… – Он улыбнулся.

– Что понравилось? – шепотом постаралась уточнить Марина и покраснела еще больше. Но тут машина остановилась, и Алекс вместо ответа заявил:

– Вылезай, приехали.

Шофер открыл дверцу и помог пассажирке выйти. Девушка огляделась. Они припарковались возле магазина дорогой одежды. Слободски задержался и тихо переговорил с водителем. После чего Марину окликнул:

– Где работает твоя мама?

– В строительной компании.

– Адрес?

– Я никогда у нее там не была. Есть телефон.

– Говори.

Марина назвала номер. Водитель записал его в своем мобильнике и вернулся за руль.

– Зачем вам телефон мамы? – спросила Марина по дороге к знакомому крыльцу.

– Нужно, – ответил Алекс. Зачем нужно, Марина спрашивать постеснялась и сменила тему:

– Наняли такую дорогую машину, а сами жаловались, нет денег на учебу?

Они вошли в подъезд.

– Я же теперь работаю. И машину оплачивает фирма.

Марина вызвала лифт.

– Кем работаете, если не секрет?

– Торгую алкоголем.

– Вы продавец?

– Что-то вроде того.

– Значит, в Америке продавцам хорошо платят.

– Кому как.

В лифте он взял ее за руку:

– Ты ничего не заметила?

– Нет, а что?

– Все нормально.

В квартире Вострикова давно не проветривали. Марина сначала распахнула окно, а уж потом вернулась в прихожую и сняла куртку. Алекс тоже снял свою куртку, вошел в комнату и посмотрел в окно. Двое уже знакомых ему парней пристроились на качелях и наблюдали за подъездом. «Крепко прилипли», – подумал Слободски и окно закрыл.

– Покажи, как здесь было, когда ты нашла старика мертвым.

Марина напрягла память, и плечи ее задрожали. Алекс понял, что девушка сейчас вот-вот заплачет, и обнял ее:

– Прости, Мариночка, если тебе трудно, можешь ничего не говорить.

От его участия она уже всерьез разревелась.

– Я так больше не могу! – всхлипывала Марина. – Мне надоело бояться. Откуда я знаю, где эта проклятая бумага?! Теперь за ней ты приехал…

– Не думай об этом и не плачь. Все будет хорошо. Черт с ней, с бумагой. Зато мы познакомились. Правда?

– Я уже не плачу, – прошептала она.

– Вот и молодец. Можешь и дальше называть меня на «ты». – Он улыбнулся и погладил Марину по голове. Марина притихла и успокоилась:

– А ты хороший.

Алекс вытер пальцами слезы на ее глазах и поцеловал девушку в губы. Губы у нее были соленые и беспомощные. Она не противилась и не отвечала. Так они простояли некоторое время. Алексу не хотелось прерывать этот их невольный порыв друг к другу, но было стыдно пользоваться мгновеньем ее слабости.

Он уже решил отстраниться, но почувствовал, как она потянулась к нему всем своим существом. Ее губы жарко ответили на его поцелуй, руки обхватили его голову. Все ушло, и остались только они вдвоем.

Алекс забыл, что он босс огромной компании и приехал в Россию по делу. Марина забыла все свои страхи. Он был ее первый мужчина, но почему-то она совсем не боялась. Она не помнила, как они оказались на тахте, не поняла, куда делась ее одежда. Не заметила, как разделся он. Не ощутила той самой особой боли, о которой шептались ее подруги. Они стали одним единым существом, и все остальное не имело никакого значения…

Она открыла глаза и близко-близко увидела его лицо. Алекс смотрел на нее нежным взглядом:

– Здравствуй, Марина.

– Здравствуй, Саша, – прошептала она и улыбнулась.

Теперь Марина знала, что такое счастье.

США. Нью-Йорк. 2000 год. Март

Овдовев, Линда Кели продала свой семейный дом в западном предместье Нью-Йорка и перебралась в центр города. Она купила квартирку-студию в районе центрального парка. Типичное американское «холостяцкое» жилище, где единственная комната служит кухней, спальней, столовой и кабинетом. Балкон Линды выходил на Большой сквер. По будням сквер пустовал, по праздникам там устраивали представления для детворы, а вечерами играли музыканты.

Гнездышко одинокой женщины особым уютом не отличалось. Два компьютера, полки со справочниками и словарями, книгами по маркетингу, психологии, журналистике. По всей квартире, включая ванную, валялись газеты и еженедельники. Кели дома бывала редко, а, возвращаясь из поездок, заниматься уборкой ленилась.

Фотографию погибшего летчика вдова повесила в изголовье постели и пока хранила, ему верность. Кроме прочего, для этого у нее сложились идеальные предпосылки – она так уставала от работы, что о сексе думала редко. Случалось, ночами ей снились жаркие объятья, крепкие мужские руки, а по утрам ныла грудь. Но заводить разовых поклонников из чисто физиологических соображений Линда себе не позволяла. Во-первых, ей было это противно, во-вторых, берегла репутацию. Миссис Кели работала на виду и подставляться остерегалась.

Поначалу старик Слободски относился к племяннице своего заместителя как к девочке, которой надо помочь. Но Линда проявила себя блестящим работником, и уже через год ее в нью-йоркском бизнесе знали. Недаром незадолго до кончины Иван Алексеевич утроил жалованье молодой сотрудницы. Смерть старика Линда переживала остро, хотя никто об этом не догадывался. На людях чисто американская улыбка не сходила с ее кукольного личика. Но встречу с новым боссом она откладывала намеренно. Наконец их разговор состоялся, и Линда решила, что компанией теперь правит самоуверенный юнец. Она даже подумывала, не приискать ли другое место.

Знавшие Линду недолго или имеющие с ней поверхностные отношения обычно воспринимали миссис Кели как типичную стерву-карьеристку, готовую по головам ближних шагать к своей цели. Что вовсе не соответствовало действительности. Линда относилась к той редкой породе красавиц, которые ходят в офис не ради куска хлеба и не из желания показать на людях свои бедра и грудки. Служба, работа составляла главный смысл ее существования. Оттого ей было далеко не безразлично, тянет ли она воз заодно с бездарностью и тупицей или помогает талантливому, перспективному руководителю. Идея взять бразды правления в собственные руки, самой стать боссом Линде совершенно не импонировала, ее специфическая женственность проявлялась в желании помогать мужчине, но мужчине достойному. Алекс Слободски таким достойным мужчиной ей не показался.

Однако, будучи человеком объективным, Линда все же решила свое первое впечатление перепроверить.

Она открыла внутренний сайт компании, набрала пароль и отследила три недели нового руководства. Картина получилась любопытная. Первую неделю молодой Слободски не проявлялся вовсе. Зато начиная со второй его активная деятельность возрастала с каждым днем. Линда исследовала кухню его работы, и антипатия к молодому патрону сменилась восхищением. За смехотворный срок так разобраться с махиной синдиката, его производством, финансовыми возможностями и перспективами на рынке мог только очень одаренный и смелый человек. Кели сделала этот вывод по тем распоряжениям, которые отдавал босс. Проигнорировав мнение совета директоров, Алекс прекратил финансировать ремонт двух старых заводов на Юге, приказав выставить их на торги, и перевел все средства в развивающиеся предприятия Севера – рискованный, но сулящий большие прибыли шаг. Водку на Севере употребляли чаще и в большем количестве. Да и экспорт оттуда мог расширяться активнее. Столь же решительно он заменил трех престарелых директоров, с почетом отправив их на пенсион, молодыми специалистами. Причем выдвинул новые руководящие кадры из недр самой компании. Решение это Линда сочла вполне обоснованным, а исполнение его тактичным. Затем последовало открытие нового производства в Нью-Йорке. За линию безалкогольного пива давно ратовал ее дядя, но запустить цех удалось после прихода Алекса, Иван Слободски на это много лет не решался.

«Мальчик с головой», – заключила Линда и решила Алексу помогать. И тут же получила щелчок по носу – в Россию Алекс ее с собой не взял. Послание от молодого босса с отказом в командировке Линду взбесило. Заставить ее год возиться с русской прессой, разбираться в мафиозных и политических кланах, выяснять подноготную российских олигархов и не позволить за это, хоть в качестве элементарной благодарности, посмотреть на страну собственными глазами, по ее мнению, было свинством. «Сволочь ты, Слободски. Твой дед никогда так бы не поступил».

Она даже пожаловалась на Алекса дяде. Ганс Маур сочувствие племяннице не выказал. Ознакомившись накануне с московскими письмами Зелена, он провел с молодым боссом серьезный разговор, отговаривая самого Алекса ехать в Россию.

«Дуреха, патрон полетел вовсе не на курорт. А тебя он просто не хотел подвергать опасности», – пояснил дядюшка племяннице. И миссис Кели, несколько дней поразмыслив над его словами, злиться перестала. Мысль о том, что молодой человек не взял ее в Россию из джентльменских соображений, самой Линде в голову не пришла.

После «обидного» послания молодого босса она три дня провела дома. Два – в жуткой депрессии, третий – в капитальной уборке квартиры. К вечеру поняла, что пора работать, и еще раз перечитала послание Алекса. Слова, что «она ему нужнее в Нью-Йорке», теперь не показались ей откровенным издевательством. Да и в просьбе внимательно следить за американской и европейской прессой миссис Кели ощутила некий потаенный смысл. Приняв душ, она замоталась в махровую простыню, выпила стакан апельсинового сока – спиртного, рекламируя алкогольную компанию, она сама в рот не брала – и уселась к компьютеру.

В свежей прессе фамилия Слободски упоминалась сорок шесть раз. Пятнадцать таких публикаций Линда отложила в сторону, потому что сама приложила к ним руку. Еще девять просмотрела без особого интереса, поскольку газеты, опубликовавшие нечто, связанное со «Слободски», издавались малыми тиражами и никакого значения для их синдиката не имели. Двадцать изданий прочитала от строчки до строчки. В большинстве из них речь шла вовсе не о водке, а о совершенно иных проблемах, и «Слободски» упоминались побочно. Поисковые системы Интернет реагируют на заданное слово и выбрасывают все материалы, где это слово имеется. Оставались электронные версии двух крупных изданий. Линда открыла очередной номер «Деловых ведомостей» и увидела портрет мужчины с подписью: «Купец Михаил Слободский возвращается из тени предков». Линда увеличила фотографию во весь экран и вздрогнула: на нее смотрел типичный гангстер с перебитым носом, маленькими злыми глазками и толстыми сластолюбивыми губами. Статью она прочла три раза. Закончив чтение, могла пересказать наизусть. Автором публикаций являлся известный московский журналист Гоша Вяземский.

На первый взгляд, статья выглядела сентиментальной хроникой. В России объявился потомок заводчиков Слободских. Он выкупил Новомытлинский водочный завод, до революции принадлежавший его семье, и вскоре начнет выпуск водки по технологии своего далекого предка. Технология эта известна со времен царствования Ивана Грозного. Михаил Слободский якобы имеет подлинник рецепта, заверенный печатью и подписью самого царя.

Линда почувствовала, как у нее застучало в висках от напряжения. Этот исторический опус вовсе не был так безобиден, как могло показаться не посвященному в дело обывателю. Он намекал на право Михаила Слободского считать его продукцию настоящей и подлинной, а все остальные водки с брендом «Слободски» подделкой. Если факт первенства русского будет доказан – а при наличии бумаги с царской печатью сделать это вовсе не трудно, – синдикату Алекса грозят крупные финансовые неприятности.

Первый порыв – немедленно переслать статью боссу в Россию – Линда в себе погасила. Настоящий работник не только доводит до начальства неприятную информацию, он сначала анализирует ее и, в идеальном варианте, дает рекомендацию, как от неприятности избавиться. Идеального варианта Линда Кели предложить своему боссу не могла, но выдать анализ считала себя обязанной. И к такому анализу тут же приступила. Рассуждала миссис Кели примерно так:

«Если статью напечатали в «Деловых ведомостей», принадлежавших Гарри Кроуту, можно предположить, что именно ему заокеанский гангстер оплатит «разгром» синдиката Слободски. Имя автора статьи Гоши Вяземского, журналиста, близкого к кремлевским кругам, позволяет предположить, что в раскрутке Михаила Слободского участвуют небожители русского Олимпа».

К трем часам утра заключение было готово. Прикрепив к нему отдельным файлом статью с фотографией из «Деловых ведомостей», пресс-атташе отправила послание своему боссу электронной почтой. С маленьким переносным ноутбуком Алекс никогда не расставался и информацию мог получить в любое время суток и в любом конце света.

Москва. Дом на Набережной.

2000 год. Март

– Семен Григорьевич, что ж это опять на Руси делается? В тридцать седьмом в хлебных фургонах по ночам лучших людей стрелять везли. Сегодня их открыто убивают, и никому дела нет?!

– Вы у меня, Миша, о родине спросили? Помните, в машине? Почему, мол, я вернуться сюда не хочу. Я вам повторю свой ответ. Будь она проклята, ваша родина! Давайте еще по глотку. – Сотов наполнил из подарочной бутылки «Слободски» две рюмки. Зелен вернулся из Подольска в таком виде, что «американец» решил его подлечить традиционным русским способом.

– Согласен, выпьем. Помянем Вильяма Васильевича. Вы не представляете, что этот человек для России сделал. Он стране миллиарды вернул, отстоял русскую водку на мировом рынке, научно доказав, что ее изобрели мы. Не поляки, не шведы, а мы. С его головы власти пылинки должны сдувать, а они две недели постучать к нему в квартиру не соизволили.

Сотов положил в рот дольку лимона и поморщился.

– А кто, по-вашему, должен был к нему стучаться?

– Да хоть тот же участковый! Вы думаете, на его участке много ученых с мировым именем?!

– Вы про милиционера? Наивный вы человек, хоть и образованный. В милиции половина – бандиты. Надеюсь, что в данном случае это дело не их рук. Какой им интерес – они в книгах да старинных бумагах не волокут.

Зелен не слушал. Он уже понял, что люди в милиции равнодушные, но верить, что они способны на уголовное преступление, не хотел. Зелен думал о своем, о наболевшем.

– Хорошо, в России издавна не любят евреев. А теперь еще добавили прочих «чужаков» – чеченцев, азербайджанцев, среднеазиатов, всех не перечесть. Но Похлебкин-то русак от волос до пят. Его-то почему не уберегли?

– При чем тут евреи? Причем тут нации? Деньги, дорогой мой Михаил Моисеевич, национальности не имеют. Они, как и подлость, легко конвертируются. Вы закусывайте. Я вижу, вы водку пить не приучены. Ее, родную, закусывать полагается.

Зелен кивнул, нацелился на кружок огурца, да так и застыл с вилкой в руках:

– Знаете, за что отца посадили? Моего отца, начальника Главспирта и заместителя наркома внешней торговли? Мы сейчас в его квартире сидим.

– Вы закусите, а потом расскажете. – Сотов заботливо опекал хозяина квартиры, хотя был его лет на двенадцать моложе.

– Хорошо, хорошо, голубчик, закусываю. – Михаил Моисеевич послушно положил в рот огурец и с отсутствующим видом пожевал.

Он сейчас вспомнил страшный вечер, когда за отцом пришли. Замнаркома приехал домой с фронта на полдня. Мама пекла пирог из пайковой муки, что хранила к его приезду. Она так и пошла открывать дверь – в фартучке. «Сотрудники» ввалились втроем и замерли на пороге. Отец посмотрел на них. Молча поднялся. Поцеловал мать. Сказал ей тихо: «Береги Мишку» – и пошел к двери. Лифт не работал. Его вели по лестнице пешком мимо часовых, которые еще полчаса назад тянулись перед ним в стойке смирно. Мишка бежал за отцом, хватаясь за генеральские брюки… Теперь этот Мишка– уже старик, но каждый раз, вспоминая тот черный день, чувствует себя осиротевшим ребенком. Потеряв родителей, мы сиротеем в любом возрасте и до конца своих дней…

– Вы хотели что-то рассказать, Михаил Моисеевич?

– Не буду. Знаете, лучше об этом не вспоминать. У меня есть причины ненавидеть свою страну, но я ненавидеть родину не умею. Как я могу ненавидеть арбатские переулки, Чистые пруды, Замоскворечье? Я могу ненавидеть только людей, которые превращают страну в преисподнюю. А вам-то за что Россию ненавидеть? Вы же человек еще относительно молодой, сталинской «волюшки» не хлебнули…

– Людей, говорите? А для меня родина – не завалинка возле избы, не местечко или город и даже не приснопамятные березки. Для меня, Михаил Моисеевич, родина – это и есть люди. Вы за отца страдаете, а я здесь чуть сына не потерял… Да если по совести, можно сказать, и потерял.

– Вы? – Зелен икнул, потому что водка уже стояла в горле, и недоверчиво посмотрел на своего американского гостя: – На вид вы человек довольный жизнью. Не скажешь, что горе пережили…

– На лбу такие вещи не пишут. Редко кому об этом говорю, а вам расскажу. День сегодня такой. – Сотов налил себе полную рюмку, залпом выпил и, хоть на столе имелись икра и другие дорогие закуски, понюхал корку черного хлеба: – Я, Михаил Моисеевич, при Горбаче поверил. Понадеялся, меняться жизнь начинает. По-людски можно и заработать, и свое дело открыть. Только одного не учел старый дурень: строй поменять можно, а людскую натуру – нет. Но это я теперь умный, а тогда размечтался. Вот и открыли мы с сыном магазинчик. Парень пришел из армии, самое время начинать. Отслужил он в специальных войсках, от любого отмахнется. Я и сам не агнец. Вырос в коммуналке, воспитан двором, форцевал, и мордобои случались… Трудности нас с сыном не пугали.

Мой друг, Додик, кстати, еврей, года за три до того уехал в Америку. Написал, что может нам товар поставлять, и приглашение прислал. Додику я верил, но решил смотаться. Представляете, совку в те времена на Бродвей поглядеть?!. Сына на хозяйстве оставил, сам в самолет. Так я в Штатах оказался. Додик меня встретил как брата. Закупили товар, отметили. Звоню сыну, его нигде нет. В магазин звоню – нету, домой – нету. Назавтра тоже. Ничего не понимаю, волнуюсь. Наконец сын звонит. «Папа, меня держат в подвале на цепи, бьют. Не дашь за меня тридцать тысяч баксов, зарежут». Понимаю, что, если уж моего бычка бьют, дело дрянь. А наличных нет. Все в товар вложил и билет на руках. Товар реализовать – время. Прикинул, дома никто из друзей таких денег не соберет – у меня занимали. Я к Додику. Он десять тысяч выложил. Знаю, последние, на налог держал. А что мне десять? Туда-сюда, знакомые в Нью-Йорке нашлись, да не близкие. Кто даст чужому?

Тут мне и назвали Ивана Алексеевича Слободски. Есть, мол, такой магнат, помогает русским людям. Только подойти к нему трудно. Узнал я, где живет благодетель. Сижу под воротами его дома до ночи. Подъезжает. Мне его описали. Высокий старик с усами, как у запорожца. Я ему в ноги.

Поднял, к себе завел. Выслушал. Я клялся, что отработаю, верну. Старик дал телефон в России. «Еще раз насчет выкупа тебе позвонят, этот номер скажешь». Я хоть и не поверил, а номер записал, поблагодарил и ушел. Сын на другой день позвонил. Слышу, он говорит, а сам стонет. Продиктовал я тот номерок. Приходит мне время улетать. Додик собирает наш товар, грузит в машину. Тут сын опять звонит: «Папаня, я на свободе, спасибо, все в порядке. Только ты не приезжай». Я ему: «Почему, сынок? Тебя же отпустили?» «Отпустили, – говорит, – только я вычислил гада. Это сосед наш Николай Зудилов. Его больше нет. Я в бегах. Приедешь, тебя возьмут». А Николай Зудилов был майором милиции. Вот такие дела. Посоветовался я с Додиком. Тот. меня не отпускает: «Твой сын мента замочил, тебя на куски порвут. А парень твой отсидится где-нибудь у друзей, глядишь, и пронесет». Подумал я и билет сдал.

Додик меня к себе в лавку приспособил. Чувствую, при такой жизни долг Ивану Алексеевичу не отдам. Я опять к нему. Снова дождался, все рассказал. «Дайте мне работу, чтобы мог вернуть ваши деньги». С тех пор в доме старика и остался.

– Господи, а сын ваш как же? – Михаил Моисеевич впервые встретил человека, которого тридцать седьмой год не коснулся, а горя пережил не меньше.

– Сын переждал где-то годик, навел справки. Подозрения на него не упали. Вернулся, забрал наш магазин, пишет, все нормально. Но я знаю, он сам бандитом стал. Других теперь давит.

– И вы с тех пор не виделись?

– Один раз он в Нью-Йорке появился. Крутой, как они теперь говорят, весь в золоте, с перстнем. Порассказал о жизни своей сытой. Лучше бы не рассказывал… Звал вернуться. Я как послушал сыночка, понял: в Америке и умру.

– А жена ваша?

– Клавочка умерла еще до Горбача. Рак желудка вовремя не определили.

– Клавочка?!

– Да, а что вас смутило?

– Мою маму тоже Клавой звали.

– Тогда еще по одной. Помянем наших Клавочек. – Сотов разлил остаток из бутылки и поставил ее на пол: – Ваша матушка хоть мужа дождалась?

– Нас с мамой, как многих родственников «врагов народа», всем на удивление, не тронули. Но мама сохла на глазах. Вскоре после смерти Усатого папу отпустили. Мы с мамой его встретили. Расстались они молодыми красивыми людьми, а свиделись вновь больными стариками. Отцу партбилет вернули, приглашали опять Главспирт возглавить. Он их послал подальше. И через три года умер. Мама через пять.

Мужчины выпили. Сотов встал и обнял Зелена:

– Вот тебе, Миша, и любимая родина…

Михаил Моисеевич хотел что-то ответить, но перебил телефон. Зелен стер кулаком с глаз слезы, снял трубку и услышал встревоженный голос лифтерши:

– К вам молодые люди просятся. Не знаю, пускать ли. Уж больно на ваших знакомых не похожи…

– Дайте им трубку.

– Михаил Моисеевич, папа у вас? – спросили сочным басом.

– Какой папа? – растерялся Зелен.

– Папа Семен.

– Семен Григорьевич, это, кажется, ваш сын.

– Андрюшка приехал. Пустите его.

Зелен распорядился пропустить визитеров.

– Я понял, ваш сын там не один.

– Бандюков своих привез. Я наказал. Мы, Миша, имеем дело с бандитами, против них только бандиты годятся. Теперь мой сын тебя охранять будет. Чтоб как с Похлебкиным не вышло. От милиции, как ты уже понял, проку мало.

Изумленный Зелен, покачиваясь, побрел открывать дверь. Сотов поддерживал его за локоть. На пороге весело гоготали четверо здоровенных молодцов. Один из них выступил вперед и схватил Сотова в охапку:

– Папка, я уж, блядь, и не думал, что свидимся!

– Здравствуй, сынок. Ты хоть в доме профессора не матерись.

– Прости, отец, постараюсь.

– Да уж, голубчик, постарайтесь, а то вашего батюшку после посещения Подольска проблема чистоты русского языка встревожила, – пробормотал Зелен и поплелся на кухню менять посуду.

Екатеринбург. 2000 год. Март

Наталья Андреевна вытряхнула полную окурков директорскую пепельницу в мусорный пакет, протерла ее тряпкой и вернула на стол. Разбросанные по столешнице бумаги, прессу и пачку сигарет «Кэмел» не тронула. Генеральный не любил, когда прикасались к его вещам или документам. Как оставил, так должно и быть.

Окинув профессиональным взглядом прибранный кабинет и потушив люстру, она перебралась в приемную. За десять минут справилась с полом, смахнула пыль со шкафов, перевела телефон на факс и посмотрела на часы. Стрелки показывали без пяти восемь. Другие помещения она успела убрать раньше, сразу, как ушли сотрудники. Директор обычно засиживался допоздна, но сегодня поехал кого-то встречать в аэропорт, и она уходила последней. Сегунцова-старшая совмещала во время своих дежурств несколько профессий. Она служила секретарем генеральному, кормила сотрудников в маленьком буфете, а когда все уходили, убирала кабинеты. Сегодня она все эти обязанности уже выполнила. Можно переодеться – и домой.

Она включила сигнализацию и, выйдя на улицу, старательно заперла офис.

– Наталья Андреевна Сегунцова? – Словно из-под земли возникли два огромных мужика в камуфляжных костюмах.

– Да…

– Садитесь в машину. – Женщина пыталась сопротивляться, но силы оказались не равны. Ее взяли под локотки и внесли в салон. Машина с визгом рванула с места.

– Что все это значит? Куда вы меня везете?!.

– Домой, – мрачно сообщил тот, что сидел с ней.

– Но я сама… на автобу…

– Сидите спокойно, – перебил ее суровый похититель. И она замолчала.

Где они едут и в каком направлении, Сегунцова-старшая с испугу не поняла. Обычно дорога от офиса до дома занимала около сорока минут. Это в том случае, если автобус подкатывал быстро. Когда его приходилось ждать, добиралась за час.

– Приехали, – тем же мрачным тоном сообщил мужик.

Она взглянула в окно и увидела свой двор. А прошло с момента «захвата» минут пятнадцать. Она потянула руку к двери.

– Сидите. Когда выйти, вам скажут.

Сегунцова вздрогнула и затихла. Она пронаблюдала, как верзила, сидевший за рулем, выбрался из машины, огляделся и шагнул в ее парадное. Через три минуты в кармане мужика, сидевшего рядом, зазвонил телефон. Он достал трубку.

– Понял, Паша, – Убрал мобильник обратно, открыл дверцу, вышел сам и протянул ей руку: – Теперь можно. – Крепкой хваткой он подхватил ее под локоток, и вскоре она оказалась перед собственной дверью. Второй мужик стоял на лестнице на полпролета выше. – Открывайте.

Наталья Андреевна дрожащей рукой извлекла ключ, но вставить его в замок у нее никак не получалось.

– Дайте мне. Мы войдем вместе. Если в квартире посторонних нет, я вас оставлю.

– Там же дочь.

– Мы войдем вместе, если в квартире нет посторонних…

– Хорошо, не повторяйте. Я поняла, – взмолилась Наталья Андреевна, хотя понять ничего не могла.

Они вошли в переднюю. «Захватчик» остановил хозяйку жестом и быстро двинулся внутрь. В первой комнате он никого не обнаружил, в кухне тоже. Распахнул дверь в конце коридорчика и увидел Марину в обществе молодого человека. Они мило беседовали, сидя на тахте. Молодые люди оглянулись, Алекс заметил направленный на него пистолет и невозмутимо изрек:

– «Барс», я тридцать два десять.

– Извините. – Пистолет опустился. – Объект доставлен. Переходим на наружное наблюдение.

– Спасибо, – поблагодарил Слободски и повернулся к Марине: – Иди встречай маму.

– Господи, что происходит? Кто такой Барс?

– «Барс» – это охранная фирма. – Алекс улыбнулся.

Марина выбежала в прихожую. Мама стояла в пальто и громко рыдала. Марина бросилась к матери, обняла ее:

– Мамочка, что с тобой?

– Какие-то громилы схватили меня, – сквозь слезы жаловалась женщина, – впихнули в машину. Я ничего не понимаю…

– Мамочка, это сотрудники охранной фирмы. Они плохого не хотели.

Сообразив, что Марина в курсе происходящих безобразий, Сегунцова-старшая перестала рыдать и обратила возмущенный взор к дочери:

– Сейчас же объясни, что все это значит?

Но Марина ответить не успела. В прихожей появился Алекс. Наталья Андреевна отступила к двери:

– Это еще кто?

– Знакомься, мама. Мой друг Алекс Слободски. – Девушка взяла кавалера за руку и подвела к матери.

– Здравствуйте, Наташа, позвольте я помогу вам раздеться. – Не дожидаясь ее согласия, Слободски снял с женщины пальто и пристроил его на вешалку.

– Мама, ты не обижайся, Алекс из Америки, а там отчество не принято, – поспешила пояснить Марина.

Потребовалось немало времени и не одна чашка чаю, чтобы испуганная женщина успокоилась и начала понимать, что происходит. Переварить сколько разнообразной информации затруднительно не только для представительницы слабого пола, весьма далекой от бизнеса, уголовщины и прочих прелестей современного мира. Не всякий мужчина справился бы с такой нагрузкой. Но Наталья Андреевна, обладая, хоть и не очень глубоким, но практичным умом, сообразила главное: у дочки появился кавалер, и кавалер этот американец. Причем не бедный, раз оплатил расходы по ее охране. Последнее обстоятельство вдову, привыкшую считать каждый рубль, несколько утешило.

– Простите, Алекс. Вот вы говорите – охрана. Сколько же это стоит? – решила она уточнить.

– Наташа, в трудное положение вы попали в какой-то степени и по моей вине. Документ, который ищут бандиты, представляет огромную ценность. И любые расходы с ней в сравнение не идут. Опасность угрожает всем нам и будет угрожать до тех пор, пока этот документ не будет найден, в чем я надеюсь опередить бандитов. Поэтому оставим тему денег, лучше помогите мне с поиском.

– Я все понимаю, молодой человек. Но сколько времени потребуется? Что же, я так и буду всю жизнь с этими громилами на работу кататься?

– Мамочка, не волнуйся, они совсем не страшные, – вмешалась Марина.

– Для кого как. И потом, я же не только на работу хожу. А в магазин, к подруге? Тоже с ними?

Алекс улыбнулся:

– Понимаю вас, Наташа. Давайте сделаем так. Утром сюда приедет близкий мне человек. Я вас познакомлю, и, если он не покажется вам таким же ужасным, как сотрудники «Барса», поручим вашу охрану ему.

Наталья Андреевна с ответом не торопилась. Алекс и Марина переглянулись. По их глазам матушка поняла многое. Материнское сердце не обманешь. Так смотрят друг на друга только близкие люди. «Когда они успели? – поразилась Наталья Андреевна. – Шустрый, однако, американец».

– Со мной ясно, молодой человек. А Марина? Кто ее будет охранять?

Молодые люди снова переглянулись, Марина густо покраснела.

– Мы с Мариной уедем, – ответил Алекс и пояснил: – У меня есть дела под Москвой. Я сам постараюсь обеспечить безопасность вашей дочери.

– Как уедете? Марина учится! – возмутилась женщина.

– Мамочка, я все потом нагоню. Мы ненадолго. Я же в Москве ни разу не была.

– Я ничего не понимаю. – Сегунцова-старшая изобразила наивность. – В каком качестве вы собираетесь вместе путешествовать?

– Мне двадцать лет, мама, позволь мне самой решать, в каком качестве общаться с друзьями.

Марина сказала это тихо, но твердо, и Наталья Андреевна поняла; дочь больше ей не принадлежит. Но сдаваться она не собиралась:

– Хотелось бы услышать, что молодой человек думает по этому поводу?

– Мама, как тебе не стыдно! – Марина вскочила и выбежала из комнаты. Алекс проводил ее взглядом и улыбнулся:

– Вас устроит, если Марина поедет со мной в качестве жены? – Он расстегнул рубашку, снял с груди маленький золотой крест и положил на стол: – Прошу вашего благословения.

– Господи, и все – за один день?! – искренне изумилась женщина.

– Наташа, у нас в Калифорнии есть родственники по фамилии Кручински. Мистер Кручински ухаживал за своей будущей женой семь лет. А живут они как кошка с собакой.

– Семь лет многовато, – согласилась Наталья Андреевна. – Но один день – это уж слишком…

– Я очень занятой человек, Наташа, и должен быстро принимать решения. Благословите нас.

– А Марина согласна? – для порядка поинтересовалась будущая теща.

– Она пока об этом не знает… – признался будущий зять.

Москва. 1943 год. Февраль

– Отпусти, медведь, задавишь! – молоденькая регулировщица со смехом рвется из лап огромного капитана-артиллериста.

Безусый сержант и пожилой майор обнимаются, троекратно целуются.

– Ты с какого фронта, батя.

– С Донского, сынок.

Незнакомые люди поздравляют друг друга, треплют по плечам, жмут руки. Девушки одаривают улыбками военных, старушки крестят проходящих солдатиков. Радость – всеобщая. Выстрадан второй год войны, и вот наконец долгожданная победа – не окончательная – до той еще долгий путь, через тысячи больших и малых сражений, через миллионы треугольных похоронок, – но огромная, прозвеневшая на весь мир победа – под Сталинградом.

Труженики тыла, железнодорожники, армейские транспортные батальоны своим титаническим трудом тоже готовили ее. Тысячи вагонов боеприпасов, военной техники, продовольствия, горючего доставили они в сталинградский капкан.

В наркомате внешней торговли, как и во всех учреждениях столицы, настроение праздничное. В небольшом актовом зале торжественное собрание. Председатель Президиума Верховного Совета СССР Михаил Иванович Калинин награждает снабженцев орденами и медалями. В списке награжденных есть и Моисей Семенович Зелен, но в зале генерала нет. Заместитель наркома на Волховском фронте. Там идет подготовка к прорыву блокады Ленинграда, и он прилететь в Москву не может.

Награжденных приглашают в столовую на небольшой банкет. Всесоюзный староста прощается. У него сегодня много работы, отсюда он поедет на Лубянку, награждать чекистов. Проводив Калинина, Микоян с начальником Инженерного отдела и двумя заместителями поднимается к себе в кабинет. Они выпьют по бокалу шампанского и заодно обсудят текущие вопросы. Расслабляться война не позволяет. Нарком бледен, под глазами синеватые тени. Сталин работает ночами, и все руководство вынуждено подстраиваться под вождя. Верховный любит проверить, на месте ли его соратники. А биологические часы человека ночью требуют сна.

– Ну вот, товарищи, и на нашей улице праздник!

Микоян на правах хозяина разливает пенящийся янтарь шампанского по бокалам. Несмотря на бледность, глаза наркома сияют.

– Добьем гадов! – весело подхватывает генерал Трофимов, принимая из рук Микояна бокал. Руководители чокаются.

Звон хрусталя сливается с телефонным звонком. Анастас Иванович одной рукой держит бокал, другой снимает трубку. Улыбка с его лица мгновенно слетает. Заместители переглядываются. Звонит внутренний телефон, не вертушка, значит – это не Верховный. Почему же так взволнован нарком? Анастас Иванович кладет трубку и ставит бокал с искрящимся шампанским на стол:

– Товарищи, разойдитесь по кабинетам. Освобожусь, позову.

Приказы наркома не обсуждаются. Подчиненные, оставляя полные бокалы, быстро покидают кабинет. В коридорах, где минуту назад слышался смех и радостные возгласы, мертвая тишина. Здание затихает, как лес перед грозой. Сквозь тишину снизу доносится глухой топот каблуков. Десять офицеров с красными околышами поднимаются в коридор, замирая по одному у двери каждого кабинета. Это личная охрана Берии. За ними – сам Лаврентий Павлович. Глава секретного ведомства заходит в приемную. Помощник Микояна полковник Радченко вытягивается и отдает честь. Лаврентий Павлович останавливается, смотрит поверх пенсне на побледневшего полковника. Еле заметная улыбочка кривит его губы.

– У себя? – кивает он в сторону кабинета.

– Так точно, товарищ нарком внутренних дел, – громко отчеканивает полковник, явственно чувствующий, как от посетителя исходит запах смерти.

– Не кричи, я не глухой.

Берия открывает дверь. Анастас Иванович идет ему навстречу:

– Почему не предупредил, дорогой. Я бы стол накрыл… Победу бы вместе отметили.

Наркомы обнимаются, Берия садится в кресло, оглядывает кабинет.

– У тебя и так шампанское рекой. Сколько можно пить, кушать, Анастас? Не одна победа впереди, много их еще будет, так что за столом насидимся. А организм один, береги его для последней… Ты сегодня в Фили не собираешься?

– Пока не звонил.

– Позвонит.

– Позвонит – поеду.

– Думаю, Анастас, полчасика у нас есть. Я к тебе по делу.

– Слушаю тебя, Лавр.

– Вот сейчас все веселятся, а мне приходится с грязным бельем возиться.

– Работа у тебя такая, Лаврентий Павлович.

– Да, такая работа. Кто-то должен ее делать. Скажи, какого мнения ты о своем заместителе?

– Кого ты имеешь в виду? У меня их много.

– Начальника Главспирта.

– Моисея?

– Именно Моисея Зелена. Так что ты о нем думаешь?

– Есть сигналы?

– Ты мне свое мнение скажи, потом я свое. – Берия говорит тихо, ласково смотрит в глаза.

– Что я могу сказать, Лавр? Мы вместе не один год. Пока все задания партии он выполнял на отлично. Но раньше мы каждый день виделись, а теперь война…

– Вот именно, война.

– Война всех разбросала, – вздыхает Анастас Иванович. Он судорожно пытается понять, куда клонит посетитель.

– У меня есть сигнал, Анастас, что Зелен, этот еврей, заговор против тебя замыслил. Задумайся: как удобно? Зелена охрана не проверяет. Ты к нему бдительности лишен. Вот он в кабинет явился, достал свой наградной комиссарский наган, пиф-паф – и нету Анастаса Ивановича Микояна. Нету дорогого соратника нашего любимого товарища Сталина. Представляешь, как огорчится Иосиф Виссарионович? Огорчится и спросит: почему ты, Лаврентий, не досмотрел? Что я скажу вождю?

Лицо Микояна покрывается розовыми пятнами.

– Ты уверен, что не ошибаешься?

– Сигналы не всегда подтверждаются. Но, как говорит товарищ Сталин, лучше арестовать сто невиновных, чем проглядеть одного врага. Зелен в Англии был? Был. В Америке был? Тоже был. Контакты с представителями белогвардейской эмиграции имел? Имел. Почему он там наших сотрудников сторонился? Человек с чистой совестью так не поступает.

– Он, Лаврентий, за океаном много полезного сделал. – В голосе Микояна особой твердости уже нет.

– Враги часто стараются хорошо работать – для маскировки. У меня не только на него сигнал. – Голос Берии становится вкрадчивее и глуше: – Несколько заместителей наркомов задумали такое. Понимаешь, чем это пахнет? В один день десять наркоматов захватывают враги?!

– Не могу поверить?! – продолжает держать оборону Микоян. – Как такое может быть? Десять заместителей сговорились против десяти наркомов!

– Может быть, не десять, а восемь. Какая разница!

– Очень трудно поверить, Лавр. В голове не укладывается…

– Хорошо, Анастас. А если я тебя спрошу так: поручишься ты своим партбилетом, своей совестью и своей жизнью за этого еврея? – Берия чуть кривит губы и опускает глаза. Он дает возможность коллеге по Политбюро спокойно обдумать свой ответ.

Микоян нервно подходит к окну. Его побледневший лоб покрыт капельками пота, Анастас Иванович понимает, что сейчас предаст человека, которому верил, которого считал чуть ли не сыном. Он отходит от окна и садится в кресло напротив гостя:

– В наши дни смертельной борьбы с врагами поручиться даже за близкого родного человека было бы политической ошибкой.

– Ты умный человек и верный соратник нашего любимого вождя, – продолжая кривить губу в едва заметную усмешку, произносит Берия. – Давай выпьем по бокалу твоего шампанского. Зачем хороший напиток выдыхается.

Два члена Политбюро поднимают бокалы, и их звон сливается с бряканьем телефона. Оба слышат, что звонит вертушка. Берия подносит бокал к губам и медленно выпивает. Микоян выпивает с ним и только потом поднимает трубку.

– Конечно, Коба, сейчас выезжаю.

– Вот видишь, Анастас, я же сказал, позвонит. Поедем в Фили, покушаем с товарищем Сталиным. Сегодня очень радостный для всего советского народа день.

Екатеринбург. 2000 год. Март

Алекс получил по электронной почте послание Линды Кеди и с большим интересом всмотрелся в портрет Михаила Станиславовича Слободского. У вновь испеченного заводчика имелся и личный сайт в Интернете. Открывался он биографией молодого предпринимателя.

Михаил Станиславович появился на свет в одна тысяча девятьсот шестьдесят девятом году в городе Новомытлинске Московской области. Благодаря природным способностям и личному упорству, пройдя все стадии социальной лестницы, провинциальный вундеркинд добился почета и богатства. Не было лишь указано на этом сайте, что еще недавно Михаила Станиславовича Слободского величали Михаилом Федоровичем Чумным, а еще раньше – Мишкой Чумой. Ни слова не говорилось и о родителях предпринимателя. Естественно, Алексу в первую очередь захотелось познакомиться с ними. Если принять версию, что Михаил Станиславович происходил из рода Слободских, корни его родителей и американской семьи Алекса должны быть общими.

Он набрал Линде ответное сообщение. Поблагодарил за дельную информацию и просил координаты автора статьи Гоши Вяземского. Отправив электронное письмо, закрыл ноутбук, потянулся и вернулся к мыслям о Марине.

Влюбленный босс лежал в огромной постели номера люкс лучшего екатеринбургского отеля «Урал» и размышлял о своем решении вступить в законный брак. Вспомнив удивленное лицо Натальи Андреевны, Алекс не мог сдержать улыбки. Затем он припомнил пунцовые от смущения щеки Марины. На его предложение руки и сердца она ответила просто: «Если ты серьезно, то да». Ему очень не хотелось расставаться с Мариной, но в отель невеста не поехала. Молодой американец с удивлением узнал, что девушка, позволившая себе провести ночь с любимым в гостинице, на Руси считается шлюхой. Слободски долго над этим смеялся, но настаивать не стал. Обычаи исторической родины требовали уважения.

Вчерашний день со всеми его переживаниями плюс умопомрачительная разница во времени между столицей Урала и Нью-Йорком Алекса утомили. Он еще бы повалялся, но часы показывали восемь утра, а вставать позже руководитель синдиката считал расслабухой. Вскочив с постели, он попрыгал, лег на ковер, пятьдесят раз подтянул коленки к носу, после чего прошелся на руках и отправился в душ. Его апартаменты состояли из гостиной, кабинета и двух спален. Что американца устраивало – он ждал гостей.

Под душем Алекс от переизбытка чувств поупражнялся в вокале. Путешественник пребывал в приподнятом настроении. Даже если он не отыщет бумагу предка с печатью царя, поездку можно считать успешной: он нашел Марину. С коммерческой точки зрения эти две позиции, мягко говорящие были равноценны, но в двадцать два года трудно рассуждать здраво. Алекс влюбился. А все, что можно купить за деньги, у него имелось.

Выключив воду, он услышал звонок своего мобильного. Завернувшись в махровую простыню, выбежал из ванной и схватил трубку. Сотов звонил из холла отеля. Алекс связался с администрацией и попросил пропустить к нему гостей. Он еще не успел натянуть брюки, как Семен Григорьевич простучал в дверь номера. Сотов представил боссу своего сына Андрея и его друзей Женю и Натана:

– Бориса мы оставили Михаилу Зелену, чтобы тот поберег старика.

– Ну ты и живешь?! – восхищенно протянул крепыш Натан, оглядывая апартаменты, и от полноты чувств витиевато выругался. Алексу это не понравилось:

– Вот что, мой дорогой Натан. Во-первых, ко мне надо обращаться на «вы». Во-вторых, если в моем присутствии кто-нибудь из вас посмеет изрыгать словесную помойку, будет тут же уволен.

– Извините, Алекс Дмитриевич, я больше не буду. – Терять пятьсот долларов в день из-за привычки к мату Натан не собирался.

– С отчеством не обязательно. Можете называть меня, как дядя Семен, Сашей.

– Хорошо, Саша, – с облегчением выдохнул Натан.

– Будем считать, знакомство состоялось. – Алекс улыбнулся. – Располагайтесь, господа. Я сейчас оденусь, и мы позавтракаем. Дядя Семен, позвони, пусть принесут завтрак сюда.

– Сашка, я закажу на двоих. Молодежь пускай в кафе заправится. И им вольготнее, и нам поговорить надо.

– Не возражаю. – И Алекс ушел в спальню одеваться.

– Ну он и крутой! – восхитился Андрей.

– А ты что, сынок, думал? У Сашки таких, как ты, несколько тысяч. Теперь – марш вниз Закончите лопать, ждите в холле.

Официант ресторана через пятнадцать минут вкатил в номер тележку с закусками и кофейником. Меню ресторана «Урал» нельзя было назвать изысканным. Это был стандартный, российский набор – яичница с ветчиной, розетка черной икры, нарезка лососины, копченая колбаса, сыр одного сорта, белый хлеб. Единственное, что порадовало Алекса, хлеб был слегка подсушен. К кофе прилагался небольшой кувшинчик со сливками.

За завтраком Семен Григорьевич подробно рассказал о подольском кошмаре. Проинформировал босса о том, что за Михаилом Зеленым в его предыдущей поездке к Похлебкину следили два парня. Предположил, что именно после той поездки Вильям Васильевич был убит.

– Он не описал этих парней?

– Ему запомнилась только серьга в ухе у одного из них.

– Очень интересно… – Алекс перестал жевать.

– Что, ты их видел здесь?

– Да, дядя Семен, видел. Но об этом потом. Рассказывай дальше.

– Собственно, вот и все. Мы с Михаилом Зеленом, чтобы снять стресс, изрядно поддали. Я оставил с ним парня, а ночью мы вылетели сюда. Как твои поиски, Сашка? Что-нибудь нашел?

– Да, дядя Семен. Я нашел жену.

Физиономия Сотова вытянулась, но от восклицаний он удержался. Водки к завтраку не подали, пришлось проглотить чашку кофе.

– С тобой, милый друг, не соскучишься. Племянница Вострикова?

– А с тобой, Семен Григорьевич, тоска берет. Ты все заранее знаешь…

– Поздравляю. – Сотов пожал боссу руку и прищурился.

– Спасибо.

– Надеюсь, в программе нашего турне это ничего не меняет?

– В моей – нет, в твоей – да. Я хочу с Мариной завтра уехать в Москву. А тебе придется взять на себя безопасность ее мамы Наташи. Очень симпатичная, между прочим, женщина. Однако сначала мы должны разобраться здесь с нашими баранами. Но об этом давай поговорим на свежем воздухе. – И Алекс выразительно оглядел стены своих апартаментов.

Марина первый раз в жизни ехала на занятия в машине. Многих студенток с ее курса каждое утро доставляли к институту на авто. Катю Щеглову и Веру Сомову привозили в дорогих иномарках их папаши-бизнесмены. Анечку Воробьеву подкатывал на «жигуленке» парень, с которым она жила вместе с первого курса. Лида Малышкина сама водила машину и бесцеремонно отнимала ее у родителей. И еще несколько девушек гордо хлопали дверцами легковушек возле институтской лестницы, С ними Марина тесных отношений не поддерживала и, кто служил им в качестве водителей, не знала.

Ее подруга Сима часто выдавала уничтожительные реплики в адрес обеспеченных сокурсниц. Но сама Сегунцова-младшая зависти к чужому достатку не испытывала, хоть, как и большинство девушек, жила трудно, считая копейки. Катаясь в роскошном лимузине с Алексом, она была так поражена происходящим, что посторонние мысли в голову не приходили. А вот сегодня, в синей «девятке» охранной фирмы «Барс», впервые задумалась о подобных вещах.

От соприкосновения с роскошью мечты невесты приняли неожиданный оборот. Нетрудно догадаться, что Марина влюбилась. Против такого парня, как Алекс, редкая девушка устоит, Прекрасно воспитан, умен, красив, много зарабатывает. Но из-за денег он бросил учебу. «Алекс, если на мне женится, в университет не вернется никогда, – подумала девушка. – И это будет всю жизнь висеть камнем на моей совести…»

Марина тронула за плечо охранника:

– Мы можем тут развернуться?

– Адрес?

– Просто вернемся ко мне домой.

– Нет вопросов. – Водитель резко крутанул руль и пересек осевую.

Они заехали во двор. Возле подъезда Марины стояла такая же «девятка», только серого цвета. В ней сидел водитель. Его напарник торчал на лестнице, возле их квартиры. Эти двое охраняли маму.

Наталья Андреевна в фартуке, с белыми от муки руками, выглянула из кухни:

– Вернулась, невеста?! Бросишь институт, я твоего американца отсюда поганой метлой погоню.

– Нет, мамуля, учебу я бросать не собираюсь. Просто мне надо с тобой поговорить.

– Давай поговорим, раз надо.

Наталья Андреевна смыла с рук муку, сняла фартук. Мать и дочь уселись за стол.

– Мамочка, Алекс работает продавцом. Он учился в университете, но в Америке это очень дорого. Ему пришлось бросить учебу и пойти работать. Он очень хорошо зарабатывает, но университет жалко. Мы поженимся, он так и останется без законченного образования.

– К чему ты, Маринка, клонишь?

– Деда Коля оставил мне квартиру. Это правда?

– Да, вы с Алексом, если он решит остаться здесь, можете в ней жить.

– Я не об этом. Если продать квартиру, Алекс смог бы доучиться, а потом, получив диплом, опять пойти работать.

– Так… – протянула с сомнением Наталья Андреевна. – Значит, твой несчастный Алекс работает продавцом? – Марина кивнула. – И на зарплату продавца он нанимает нам охрану, живет в. самой дорогой гостинице и арендует машину, которая едва помещается в нашем дворе?

– Мамочка, расходы по поездке ему оплачивает фирма.

– Насчет квартиры это случайно не его идея?

– Нет, что ты! Это мне только сейчас в голову пришло, по дороге в институт. Алекс понятия не имеет, что квартира теперь моя. – Марина явно обиделась за жениха. Наталья Андреевна громко расхохоталась и, продолжая смеяться, подошла к дочери, обняла ее за плечи:

– Наивная ты моя дурочка. Сердечко у тебя доброе, а умом житейским ты вся в отца. Твой папочка, хоть научную степень и защитил перед смертью, в делах практических был просто дурачком. Ладно, предложи свою помощь жениху, поглядим, что получится. А теперь проси охрану везти тебя на занятия. – Наталья Андреевна вытерла подолом халатика слезы смеха и вернулась к готовке.

– Спасибо, мамочка! – Обрадованная Марина догнала мать и обняла ее.

– Иди, дочка, иди учись. После института пригласи жениха на обед. Я вам пироги испеку. Кстати, как насчет загса? Разговоры – это хорошо, а заявление подавать когда будете?

Наталья Андреевна принялась за тесто, Марина стояла рядом:

– Ой, я не знаю. Алекс сказал что-то насчет формальностей.

– И что же он сказал?

– Сказал: завтра, мол, все формальности решим.

– Вот и своди его в загс, пока не раздумал.

– Мама, как тебе не стыдно!

– Мне стыдно? Ты Галю из нашего двора вспомни. Целыми днями с колясочкой гуляет, Хочешь, как она?

– Нет, Алекс не такой!

– Дай-то бог, девочка. Вообще-то твой американец мне понравился. Но и я могу ошибаться.

– Спасибо, мамуля! Я такая счастливая!

– Вот что, счастливица. Твой жених документ ищет, так ты загляни к Дерябину. Вдруг Николай Спиридонович ему ту бумагу отдал.

– Ой, верно! И как я сама не додумалась? Сейчас я Саше позвоню.

Марина достала из сумочки мобильник и прошлась по кнопкам. Мать удивленно покосилась на трубку:

– Это еще откуда?

– Алекс дал, чтобы с ним и с охраной связываться. – И Марина убежала в свою комнату.

– У богатых свои привычки… – вздохнула женщина, краем уха прислушиваясь к голосу дочери. Но слов разобрать не смогла. Когда Марина вернулась, прежней радости в ее облике мать не заметила.

– Я ему все сказала.

– А чего скисла?

– Алекс меня отругал, что я не в институте. Велел ехать на занятия.

– Конечно, когда мать говорит, можно и не слушать, а когда жених… – ворчала Наталья Андреевна, с трудом сдерживая улыбку.

Москва. Бутырская тюрьма.

1944 год. Май

– Ты у меня заговоришь, гнида! Не таким языки развязывали, жидок паршивый! – кричит следователь Дерябин и приближает посеревшее лицо к Зелену, будто пытаясь загипнотизировать его своим взглядом.

Моисей Семенович молчит. Глаза у него от непрерывных, в том числе и ночных допросов покраснели, но страха в них нет. Он спокойно смотрит на майора и, к своему удивлению, злости в глазах того не замечает. Следователь молод, хоть и отрастил усы, а глаза усталого, несчастного человека. «Странный сопляк, – думает Зелен. – Не похож на зверя, которым прикидывается, или от молодости дурит?» До этого мальчишки его допрашивали два других майора – месяц Груднев и месяц Шахерман. Груднев лютовал по-настоящему, у Зелена были сломаны пальцы рук и отбита печень. Моисей Семенович не подписал ни одного протокола. Шахерман был ласков. Но Зелен сразу просек: обычная в НКВД технология ведения допросов, принцип кнута и пряника. Шахерман взывал к еврейскому смирению и благоразумию, обещал поблажки. С теми двумя Моисей Семенович разобрался, а Дерябина понять не может.

– Ну, помолчи, помолчи… Поставлю тебя «в стойку» еще на неделю, поглядим, как запоешь. – Следователь устало валится на стул и замирает, глядя на чистый бланк протокола.

– Дурак ты, Дерябин, – спокойно произносит Зелен.

– Конечно, дурак, – миролюбиво соглашается следователь. – Умный давно бы к тебе спецсредства применил. А я тяну, надеюсь на твою партийную совесть. Ты же, Зелен, перед тем как к врагам переметнуться, комиссаром был… За революцию кровь проливал.

– Был и до смерти останусь.

– И в той жизни у тебя эпизодик. На Белгородчине красного командира расстрелял? Не припоминаешь, сволочь? – В голосе следователя впервые искренний интерес. Зелен смолкает. Дерябин наконец попал в больное место. Моисей Семенович часто мысленно возвращался к расстрелу командира на поповском дворе в городе Валуйки. Но вины своей не находил. От дисциплины красноармейцев зависело тогда, станут они армией или превратятся в банду. Епифанов, допустив массовое пьянство, рисковал жизнью своей сотни. Первыми туда могли заявиться не его, Зелена, бойцы, а дени-кинцы…

– Чего замолчал, жидок? Приятно русскую кровушку проливать?!

– Я поступил по законам военного времени и свои действия до сих пор считаю обоснованными, – не отводя взгляда, твердо отвечает бывший комиссар.

– Вот и мы поступим по законам военного времени! Сколько тебе посулили за голову Анастаса Ивановича? – Дерябин снова кричит, входя в придуманную им роль. – Сколько, я тебя спрашиваю! – Истерически взвизгивает он, вскакивает со стула, подбегает к заключенному, замахивается кулаком. Но бить не бьет. И опять Зелен не видит в его глазах злости.

– Тебе не надоело орать, сопляк? – тихо спрашивает Зелен.

– Смелый ты жидок, Монька. Вон сколько вас, жидов, к революции примазалось. Гордишься небось, сука.

– Тебе ночью что снится?

– А тебе какое дело? – Дерябин удивленно хлопает ресницами.

– Так, интересно. Тебе же, наверное, неподписанные протоколы снятся. И кровь с чернилами вперемешку.

– А тебе?

– А мне поле с ромашками. И знаешь почему?

– Да пошел ты… Значит, так. Не подпишешь свое участие в заговоре против товарища Микояна, пеняй на себя.

– Зачем мне убивать Анастаса Ивановича? Он же хороший нарком. А пугать меня не надо. Хуже уже все равно не будет.

– Зачем убивать, спрашиваешь. Я тебе расскажу. – Дерябин закладывает руки за спину и, делая круги по кабинету, громко выкрикивает отдельные обвинительные фразы: – Ты еще, гад, в Нью-Йорке это задумал. – Три шага. – Там ты, продажная тварь, с белогвардейцем Слободским часто уединялся. – Еще три шага. – Вы обо всем, гниды, договорились. За деньги ты продался. За кровавые деньги американского империализма. – Останавливается. – Потому что в душе ты троцкист!

– С офицером союзного государства Иваном Слободски я один день работал по ленд-лизу, – возражает Зелен.

– Знаем мы этот ленд-лиз! – Дерябин снова усаживается за стол, хватает ручку и начинает быстро что-то писать. Не отрываясь от писанины, кричит: – Ты у меня тут сдохнешь, собака!

Продолжает быстро писать, время от времени выкрикивая брань и угрозы. Зелен понимает, что следователь ведет себя неадекватно. Раньше с ним подобного не случалось. Что он там пишет? Внезапно майор вскакивает, подбегает к заключенному, сует ему под нос исписанный лист. Сверху листа крупно: «Читайте быстро. Я очень рискую». Дальше мельче, Зелену трудно читать. Глаза устали от конвейерных допросов, слезятся. Дерябин держит бумагу, но кричать не перестает. Моисею Семеновичу его фальцет мешает сосредоточиться. Но заключенный заставляет себя сконцентрировать внимание. Наконец ему это удается, и он читает:

«Я свояк вашего друга Николая Вострикова. У вас нет выхода. Микоян вас сдал. Подпишите только на себя. Согласитесь, что лично хотели убить наркома. Можете никого больше не указывать. Если вы этого не сделаете, арестуют Клаву и Мишу. Если подпишите, жизнь вам сохранят, а семью оставят в покое. Завтра следователя заменят. Я вас больше не увижу».

Моисей Семенович кивком дает понять, что текст прочитал. Дерябин, продолжая орать, идет к столу, закуривает и сжигает листок.

– Я подумаю, – тихо говорит Зелен.

– Подумай, жидовская сволочь! – вопит Дерябин и вызывает конвоиров.

Зелена уводят в камеру. В ней больше пятидесяти заключенных и только двадцать коек.

– Туган, смотри, сам начальничек Главспирта возвернулся!

– Точно, Петух, а я думал, его уже шлепнули. Хотел чифирчиком помянуть.

Но блатных в камере мало, больше политических. Несколько заключенных встают и стеной идут на воров. Те сникают:

– А мы что? Мы ничего… Шутканули только…

Сокамерники сочувствуют Зелену, которого двое суток держали на ногах. Зелену освобождают место. Моисей Семенович благодарит, ложится на койку, но уснуть не может. Так и лежит с открытыми глазами до утра.

Утром его ведут на допрос, и он делает добровольное признание.

Екатеринбург. 2000 год. Март

В одиннадцать часов по местному времени к подъезду отеля «Урал» подкатывает черный лимузин с затемненными стеклами. Из дверей отеля выходит Алекс Слободски в великолепном синем костюме в мелкую полоску и при галстуке. Водитель в униформе распахивает перед ним дверцу салона. Алекс жестом указывает, что предпочитает сесть впереди, усаживается на переднее сиденье, и лакированная черная сигара плавно трогается с места. С небольшим интервалом с автостоянки отеля отчаливает темно-зеленый седан «Рено» и у первого перекрестка нагоняет лимузин. Перед светофором обе машины стоят рядом. Затемненные стекла не дают возможности заглянуть снаружи в чрево лимузина. Зато салон «Рено» просматривается прекрасно. Даже серьгу в ухе пассажира разглядеть не составляет труда.

Некоторое время они так, вместе, и катались по городу. Неожиданно лимузин резко прибавил скорость, и «Рено» начал постепенно отставать. Гонка по Сибирскому тракту длилась несколько минут, затем лимузин, резко сбросив скорость, свернул в подворотню старинного дома. Дом, видно, подлежал реконструкции; его окружали строительные леса. За двором тянулся пустырь, заваленный стройматериалами. Ни на строительных лесах, ни во дворе заброшенной стройки жизни не наблюдалось.

Темно-зеленая иномарка притормозила у подворотни, двое парней выскочили из машины и зашагали во двор. Черный лимузин, за которым они так упорно гнались, исчез. «Следопыты» переглянулись, пересекли двор и направились к пустырю. Как только они миновали штабели уложенного кирпича, на них набросились четверо, повалили на землю. Через минуту оба были связаны и могли только мычать: клейкая лента членераздельных звуков не пропускала. Связанных братков Андрей, Женя и Натан заволокли в просторный гараж, где ловкач Сергей и затаил своего черного монстра: старые ворота ремонтники сняли, а новых не навесили.

Андрей спокойно обыскал карманы «следопытов», Кроме документов на имя Тимофея Булкина и Руслана Туриева он обнаружил два ствола– «беретту» и «Макарова», нож с выкидным лезвием и два мобильных телефона.

– Оба из Новомытлинска, усмехнулся Сотов-етарший, разглядывая паспорта Булкина и Туриева. – Придется с ребятами поговорить. Но тебе, Сашка, лучше при этом не присутствовать.

Женя поднял с пола кусок арматуры и приготовился к «разговору».

Алекс оглядел спокойные лица своих молодых помощников:

– Выйдем-ка все на пару минут со мной. – и направился во двор. Сотов и молодые люди двинулись следом.

– Дядя Семен, эти молодые гангстеры, конечно, мразь, но я-то не гангстер. Коли выяснится, что они работают на хозяина, постарайся перекупить их. Ну, а если их руки в крови старого профессора, делай с ними, что сочтешь нужным.

– Я понял, Сашка. Эти голубчики сейчас мне все расскажут.

Алекс кивнул и вернулся к лимузину. В том, что «голубчики» все расскажут, он ни минуты не сомневался.

– Приехали, просыпайтесь. – Сергей легонько тронул плечо пассажира. Алекс открыл глаза. Они стояли возле дворца бракосочетаний.

– Сережа, я не знаю местной специфики. Возьмите переговоры на себя. Сейчас половина первого. До четырех хотелось бы с церемонией покончить. Я вообще церемоний не люблю, а долгих тем более.

– Хорошо, Алекс. Я часто вожу свадьбы и всех работников загса знаю. Что я могу им пообещать?

– Столько, сколько нужно, чтобы они согласились. Вы же умный парень, разберетесь по ходу дела.

– Хорошо, я договорюсь. Вы не хотите перейти на заднее сиденье?

– Нет, там я просплю до ночи.

Сергей надел кепку с кокардой и решительным шагом направился к парадному дворца. Алекс проводил его взглядом, зевнул и открыл свой ноутбук.

Да, Линда Кели не зря произвела на босса впечатление. От нее поступило письмо с номером мобильного телефона Гоши Вяземского. Алекс достал трубку и набрал номер.

– Быстренько, я на пресс-конференции, – вместо приветствия предупредил Гоша, хотя в трубке отчетливо слышалось женское хихиканье.

– Мне нужна информация о господине Михаиле Слободском. Вы писали о нем статью.

– Се де па? Вы меня понимаете?

– Понимаю. Цена информации будет зависеть от ее правдивости. Обычно я не торгуюсь.

– Я вас не знаю. Для интимного доверия между нами откройте адрес «Гоша собака майл ру». Пароль 735612. Там увидите мои банковские реквизиты. Можете скинуть аванс. Я посмотрю, как он выглядит, после чего наш разговор примет конкретные формы.

– Договорились. Эта операция займет около часа. За это время постарайтесь найти время для беседы со мной.

– О'кей, – ответил деловой Гоша и отключился.

Алекс улыбнулся, позвонил Гансу Мауру и попросил перевести на счет журналиста десять тысяч долларов.

Не успел он закончить разговор, как вернулся Сергей. Водитель уселся за руль и терпеливо дождался, пока клиент закончит беседу:

– Три тысячи.

– Что – три тысячи? – переспросил Слободски.

– Они будут вам признательны за три тысячи долларов.

– Неужели в России счастье стоит так дешево? – рассмеялся Алекс.

– Я туда свой интерес не включил, – смущенно уточнил Сергей.

– Об этом мы с вами поговорим на прощание. Я учту весь комплекс нашей деловой дружбы. Кстати, как вам удалось найти такое славное место?

– Какое место?

– Пустырь и недостроенный дом на Сибирском тракте.

– Стройку вел мой брат. Подрядчик разорился, рабочим не заплатили. Вот уже почти полгода стройка стоит.

– Вижу, вы человек бывалый. Даже бровью не повели. А у этих ребят и огнестрельное оружие оказалось.

– Много чего видеть довелось. Вы их правильно прижали. Нельзя так борзеть. Прилипли в наглую, как пиявки.

– Не завидую им сейчас, – Алекс представил себе, как в этот момент его молодые помощники выбивают показания из своих жертв. Достал нагрудный крестик, поцеловал его и перекрестился. Водитель выдержал тактичную паузу:

– Куда теперь?

– За сколько до пединститута доберемся?

– За пятнадцать минут.

– Поехали, лучше там постоим. Нехорошо заставлять невесту ждать.

Сергей кивнул и плавно тронул свой сухопутный корабль.

Они остановились возле лестницы, ведущей в альма матер Марины. Алекс выбрался из лимузина и с удовольствием вдохнул прохладный весенний воздух. У входа в институт тусовались живописные группки студентов. Молодые люди сидели на ступеньках, прохаживались, весело болтали. Завидев сверкающее лаком черное чудище, они притихли и во все глаза разглядывали молодого человека в синем костюме, возникшего из его глубин. Алекс тоже смотрел на ребят и люто им завидовал. Учиться, валять дурака – что может быть прекраснее?! Ну, еще иногда играть в теннис.

Завистливые мысли прервал звонок мобильного телефона. Звонил Сотов:

– Профессора зарезали эти двое, Они признались и рассказали подробности. Копию нашей бумаги они у старика выкрали и передали хозяину. Догадываешься кому?

– Да, дядя Семен. Что вы с ними сделали?

– Мы их наказали…

– К трем приезжай к дворцу бракосочетаний. И привези Наталью. Ты с сегодняшнего дня отвечаешь за маму Марины. Молодцов своих не бери. Пусть до вечера отдохнут, а к шести жду их в отеле.

Алекс убрал в карман трубку и увидел невесту. Девушка вышла из дверей института, мягкой походкой начала спускаться по ступенькам – и вдруг замерла.

– Маринка, ты чего?! – крикнул Алекс» бросился к ней, обнял и поднял на руки.

– Мне так стыдно… – прошептала Марина.

– Чего стыдно? Перед кем стыдно?

– Перед ребятами. Видишь, как они на нас смотрят? Это все твоя дурацкая машина…

– Они что, все твои друзья?

– Нет, тут только три знакомых девочки.

– Хочешь, пригласи их.

– Куда?

– Как – куда? На нашу свадьбу. Мы сегодня женимся.

– Да отпусти ты меня наконец!

– И не подумаю, – улыбнулся Алекс и понес Марину к авто.

Студенты, наблюдающие за встречей, бросились к ним. Окружили Марину и Алекса, преграждая путь к лимузину.

– Сегунцова, ты что, замуж выходишь?! – крикнула Сима, расталкивая локтями толпу.

– Не знаю, Симка, я ничего не знаю. – И Марина расплакалась. Алекс пробился сквозь кольцо любопытных, усадил невесту на заднее сиденье и знаком подозвал Симу.

– Марина Сегунцова твоя подруга?

– Да, самая близкая.

– Я женюсь на твоей подруге. Приходи в шесть часов к отелю «Урал». Можешь брать с собой, кого хочешь. Хоть целый курс.

– А когда вы расписываетесь?

– В три часа, в вашем дворце.

– Девчонки, ура! – Сима рванула вверх по лестнице, размахивая руками и сообщая всем необычайную новость.

Пока она добралась до дверей института, за ней уже неслась целая толпа, радостная и шумная. Алекс захлопнул глухую дверцу лимузина, и сразу стало тихо.

– Мариночка, почему ты плачешь? Не хочешь выходить за меня замуж?

– Хочу. Но как же без платья и фаты?

– Господи, я совсем забыл об этом! Не плачь. У нас еще полтора часа, будет тебе и платье и фата. Все у тебя будет. – Жених схватил трубку: – Сережа, давай в какой-нибудь приличный магазин женской одежды. Нам нужно подвенечное платье, фата и все, что к этому полагается… Да, и кольца тоже.

Москва. 2000 год. Март

Гоша Вяземский любил женщину уже час и десять минут из отведенных на этот процесс полутора часов. Топ-модель по имени Маша очень хотела увидеть себя на обложке журнала «Эксклюзив», в чем Гоша обещал ей помочь. Поэтому Маша старательно изображала нежную страсть, порывисто дышала, закатывала глаза и время от времени стонала. Но Гоша все никак не мог достичь полного удовлетворения. Он понимал, что партнерша здесь ни при чем. Всему виной его рассеянность, неотвязные мысли о другом…

– Гошенька, милый, ты меня любишь?

– Да, девочка моя. Повернись бочком, дорогая…

«Кто бы это мог позвонить?» – думал Гоша. На примитивный розыгрыш звонок никак не походил. С другой стороны, голос незнакомый. Никакого сленга, явно – интеллигент. Но выговор немного странный. Пожалуй, с небольшим англоязычным привкусом. Эмигрант? Последняя волна отпадает. Эти говорят как наши, никакой разницы. В говоре людей с юга России всегда хохлацкий оттенок услышишь, а северян непременно на оканье тянет.

– Машенька, давай ножки на плечи положим. Ах, какие ножки! Песня песней…

– Ты такой нежный…

– Да, да, я очень нежный…

Пожалуй, все же эмигрант. Но голос молодой. А последние отпрыски первой волны по-русски вообще уже не говорят. Ассимилировались, твари… Интересно, сколько от звонка прошло? Не терпится счет проверить…

– Гоша, ты устал? Хочешь, я сверху?

– Не надо, дорогая. Ты не торопи меня. Я люблю долго, с чувством… Хотя, знаешь, давай перенесем продолжение на завтра. Ты такая сладенькая, а я сегодня не в форме. И времени уже нет, пора в аэропорт, Черномырдина встречать.

Вяземский фамильярно хлопнул Машу ладошкой по попе и пошел под душ. Вода приятно смывала следы близости, а вот загадочный звонок из головы не шел. Сволочь, мою французскую присказку сразу просек. Вполне возможно, и язык знает. Надо с ним было еще и по-английски поговорить… Журналист, не вытираясь, накинул халат и покинул ванную. К его неудовольствию, Маша крепко спала. Он думал, что девушка уже одета и одной ногой на улице.

– Машка, проснись и быстренько одевайся. Мне через десять минут выходить. Еще машину греть придется. За два часа движок небось совсем застыл. – Вяземский потряс девушку за плечо и поспешил в кабинет, к письменному столу. Компьютер долго не загружался. Потом не хотел выходить в Интернет. Наконец два маленьких экранчика замигали зеленым светом. Вяземский набрал тайный код своего банковского счета и стал ждать. Эта операция всегда брала время. Но вот экран задрожал, поменял несколько заставок и высветил долгожданный файл. Гоша смотрел и не верил своим глазам, В графе новых поступлений стояла единица с четырьмя нулями. И знаменитый крючок дядюшки Сэма. Неизвестный клиент прислал ему так, между делом, в качестве аванса десять тысяч долларов!

Хрен с ним, с Черномырдиным. Вокруг старого лиса еще набегаешься, пока слизнешь сотен пять. А тут десять штучек. Гена Шаров за целую статью пять штук кинул, из которых три пришлось переводчику отдать. А здесь десяточка в аванс. Нет, парень определенно начинает мне нравиться. Придется слить ему немного информации.

Рассуждая таким образом, Гоша дозрел полностью и второго звонка неизвестного ждал с нетерпением. Так что, услышав голос Алекса, он обрадовался, словно звонку отца родного.

– Люблю солидных людей. Скажите, как мне к вам обращаться?

– Гоша, ко мне можно совсем не обращаться. Давайте по делу. Вы получили мой перевод?

– Да, спасибо. Что вы хотите знать?

– Все, что вы сами знаете об этом господине. За исключением того, что выдали в статье.

– Понял, записывайте. Вы подключились?

– Я ничего не буду писать, я запомню. Не тяните время, у меня сегодня трудный день.

Гоша Вяземский, когда хотел, мог быть лаконичным и точным. Через пять минут Алекс знал про Михаила Станиславовича столько же, сколько знал о нем Гоша. Слободски понимал, что Гоша, конечно, знает не все, но многое из рассказанного его весьма заинтересовало. Особенно ему понравились подробности эпизода в ресторане «Прага», на торжестве по случаю смены фамилии предпринимателя.

Вяземский убрал телефон в ящик письменного стола, вернулся в спальню и прилег рядом с очаровательной Машей. Сонная топ-модель на сей раз ничего не изображала, но Гоша получил полное удовлетворение. И не единожды. У всякого мужчины есть излюбленные средства для поднятия тонуса. Тонус Гоши Вяземского напрямую зависел от счета в банке.

Екатеринбург. 2000 год. Март

Марина стояла в зале самого дорогого магазина города и широко открытыми глазами смотрела на свадебные наряды. В ее представлении подвенечное платье должно быть белым и длинным. А тут выстроились ряды манекенов, одетые в бежевое, золотистое, серебристое, и все платья – разной длины. Некоторые даже коленки манекенов не прикрывали. Алекс терпеливо ждал поодаль.

– Примерьте вот это. – Чернявый кавказец, в белом костюме с золотистой бабочкой-галстуком, вынес из таинственных подсобных глубин нечто прозрачное кремового цвета. И застыл в почтительной позе.

– А сколько оно стоит? – пролепетала Марина и машинально прочитала табличку на его груди: «Алик Гуридзе».

– Всего три тысячи пятьсот условных единиц. – Расплылся в улыбке продавец. Если бы он не шевелился, вполне и сам сошел бы за манекен. У Марины закружилась голова:

– Нет, это очень дорого… – Она обернулась к жениху с мольбой во взоре.

– Для вас? – вкрадчиво удивился Алик Гуридзе. Встречая клиентов, он очень внимательно осматривал невесту и жениха. С этой девушкой ему все было ясно. Но ее спутник заставил сердцу южанина прибавить пульса. Чернявый прикинул: одни часы клиента превышают его годовой заработок минимум втрое. А она еще говорит дорого. – Могу в таком случае посоветовать взять платье напрокат. Всего сто условных единиц плюс залог.

– Так, наверное, лучше. Правда, Алекс?

Жених понял, что без его вмешательства дело с мертвой точки не сдвинется:

– Маринка, выбери, что тебе нравится, и не думай о цене.

– Можно тебя на минутку? – Она взяла Алекса под руку и отвела в сторонку: – Зачем тратить такие деньги? Отложим немного, и вернешься в университет. Я могу продать дедову квартиру, и ты закончишь образование. Не думай, мама не против.

Алекс посмотрел на свою невесту с любопытством. Она беспокоится о его будущем:

– Интересная мысль… И сколько стоит квартира твоего деда?

– Я не знаю точно. Может быть, тысяч двадцать или даже двадцать пять.

Молодой заводчик мог сказать Марине, что в состоянии купить не только все модели этого магазина, но и семиэтажное здание, в котором магазин находится. Но промолчал, вздохнул и подвел ее к продавцу.

– Господин Гуридзе, дайте моей спутнице померить то, что вы предлагали в последний раз.

Обворожительно улыбнувшись, кавказец снова вынес нечто кремовое и прозрачное.

– Только для вас.

Алекс взял платье, приложил к Марине:

– Она не сможет его примерить.

– Почему? – не понял продавец.

– Потому, Алик, что вы плохо работаете. К этому платью следует предлагать белье, туфли, фату и перчатки. Будьте любезны, когда мы через двадцать минут вернемся, подготовьте весь комплект.

Жених обнял Марину за плечи и повел вниз по лестнице. На первом этаже магазина находился ювелирный отдел. Кольца Алекс выбрал сам. Себе подобрал тоненькое скромное, а невесте с маленьким бриллиантиком.

– Зачем такое дорогое? – продолжала волноваться девушка.

– Все, Марина. Давай договоримся, проблема денег – моя проблема. Я очень тебе благодарен за заботу. Квартира деда мне не поможет. Я оставил университет вовсе не от бедности. У нас учиться не так уж и дорого. Многие учатся и подрабатывают. Кто на почте, кто моет посуду в университетской столовой. Я не боюсь работы.

– Так в чем же дело? – Марина совсем запуталась.

– Мой дедушка умер и перед смертью назначил меня на свое место. Я вынужден работать в семейном бизнесе. Если я откажусь, фирма разорится. Очень много людей останутся без средств к существованию. Понимаешь, у нас в Америке богатый человек себе не принадлежит.

Марина помолчала, обдумывая его слова, и тяжело вздохнула:

– Как это грустно.

– Мне тоже. Но за свадебные расходы можешь не переживать. На бюджете нашей семьи они не отразятся.

К их возвращению Алик Гуридзе подготовился отменно. Марина уединилась в кабине с целым арсеналом из шелка, кружев, кожи и атласа. Пока она занималась туалетом, жених успел поговорить с Нью-Йорком, справиться о делах Михаила Зелена в Москве и заказать зал в ресторане отеля.

Когда Марина вышла, Алекс не узнал срою невесту. Он слышал, что одежда в состоянии изменить облик женщины, но не до такой же степени!

– Не подозревал, что женюсь на супермодели. – Продолжая пребывать в восхищенной растерянности, Алекс обошел вокруг Марины, взял ее под руку и подвел к большому зеркалу. – А ничего себе парочка. Как ты считаешь?

– Тебе нравится? – Девушка смотрелась в зеркало и радостно смущалась.

– Ты еще спрашиваешь?! Поехали жениться. А то еще передумаешь.

– Это же ты меня такой сделал.

Потертый плащик Марины Алекс тихо положил в корзину для мусора. Он решил покончить с ее туалетом разом и потащил девушку по всем отделам. Объем покупок превысил возможности четырех рук. Пришлось звонить Сергею в машину. Втроем с водителем они справились. Завалив салон лимузина пакетами и коробками, поспешили в загс.

У входа в брачный дворец невесту ждал еще один сюрприз. Почти весь курс громкими криками приветствовал прибытие черного лимузина. Вездесущие папарацци каким-то образом тоже пронюхали о сенсационном для города событии – американский миллионер заключает брак с уральской студенткой. Возле машины жужжали камеры, мигали фотовспышки.

Алекс сам открыл дверцу и помог Марине выйти. От сияния свадебного наряда Сегунцовой студенты будто онемели, все стихло. Но когда Сергей распахнул перед молодыми парадные двери, парни и девчата пришли в себя и завопили так, что Алексу захотелось зажать уши.

Не меньше была поражена видом дочери и Наталья Андреевна, встречавшая их перед залом. Рядом с ней – Семен Григорьевич Сотов с огромным букетом белых роз, При появлении невесты с женихом ему пришлось, кроме цветов, поддержать женщину.

– Теперь я Сашку понимаю, – шепнул он родительнице, продолжая сжимать ее за локоток.

Сотрудники загса ждали молодых с не меньшим волнением. Они совершали обряд, нарушая все существующие формальности. Паспорта будущих супругов строгая чиновница увидела за пять минут до церемонии. Но стимул сыграл свою волшебную роль, И пока дама с лентой говорила протокольные слова о значении взаимной любви и уважения для брачных уз, штампы были поставлены и свидетельство выписано. Администрация не поскупилась на шампанское, но пробившиеся внутрь студенты вылакали его мгновенно.

– Давай скорей отсюда уйдем» – шепнула Марина своему мужу. Алекс не возражал:

– Куда?

– Поехали к нам домой. Мама пирогов напекла. Она ждала нас обедать.

– Но я забронировал зал в ресторане отеля…

– Потом, сначала домой, Я хочу немного отдохнуть.

– Послушай, Марина, давай лучше заберем маму и поедем все вместе в отель. Теперь ты моя жена, и никто шлюхой тебя не назовет.

– А где я переоденусь?

– Там и переоденешься. Все твои вещи в машине.

– Никак не привыкну, что ты богач.

– Придется привыкать. И это будет совсем не просто.

В том, что Алекс сказал правду, она вскоре убедилась. Едва машина, заваленная цветами и коробками, тронулась с места, супруг потребовал:

– Говори адрес.

– Какой адрес? Ты не знаешь, где твой отель?

– У нас еще есть дело. Надо навестить Дерябина.

– Алекс, давай завтра? – взмолилась Марина.

– Завтра утром мы летим в Москву. Поедем сейчас, другого времени не будет.

Марина не помнила адреса старинного друга ее покойного деды Коли. Выручила Наталья Андреевна. Желанию Алекса начинающая теща вовсе не удивилась: молодец, зятек, о делах не забывает.

Москва. Дом на Набережной.

1944 год. Июнь

В Москве цветут тополя. Их пух белой порошей заметает бульвары и дворы. И хоть окна еще заклеены крест-накрест полосками бумаги, а у подвальных этажей в навал мешки с песком, люди улыбаются чаще. Наши войска вышли на Дунай. Союзники готовятся открыть давно обещанный второй фронт у Ла-Манша. Немцы еще огрызаются, но фюрер и для них уже не бог. Покушение на Гитлера не удалось, но оно говорит о многом…

И в такое героическое время нашлись оборотни и у нас. Газеты пишут, что враги задумали убить товарища Микояна. Главный злодей – заместитель наркома генерал Зелен. Он арестован доблестными чекистами, идет следствие.

Клава старается не выходить из дома. Прошмыгнет в магазин, и обратно. Боится встретиться глазами с часовым.

И сына на улицу не пускает. Клаве очень трудно. С работы ее уволили. А нет работы, нет пайка. Миша стал бледненький и прозрачный. Ей горько смотреть на голодного сынишку. Сама готова не есть.

Сегодня она сварила остатки гороха. И все отдала сыну. Сидя на диване, смотрит, как мальчик ест. И на дверь смотрит. Раньше она прислушивалась, ждала, не вернется ли муж, не повернет ли ключом замок. Теперь боится, что в дверь позвонят эти… Она уже собрала вещи в брезентовую сумку – платьица, халат, босоножки, немного белья…

– Мамочка, я еще хочу. – Миша облизывает ложку, смотрит на мать умоляющими глазами.

– Сынок, нет больше. Потерпи. Может, завтра пальто продам. Схожу на рынок и продам. До зимы далеко, зачем мне пальто.

Мамочка, а сахарку купишь?

– Нет, Миша. Картошки куплю, если повезет, перловой крупы. Сахар очень дорогой.

– Папа сахар всегда привозил и тушенку. Почему он так долго не возвращается? Когда его увели, папа сказал, скоро вернется. И Ваське я не верю. Никакой наш папа не враг. Он красный генерал.

У Клавы к горлу подкатывает ком. Так и хочется разреветься белугой. Но мальчик не должен видеть ее слез.

– Вернется наш папа. Они поймут, что Мосенька не виноват, и отпустят его, – отвечает она сыну и с ужасом смотрит на дверь.

Она слышит топот сапог и вся сжимается. Сиреной зудит звонок. Хочется спрятаться от него, как от бомбы. Но мальчик не понимает. Он с криком «Папа» бежит в прихожую. Клава поднимается и на деревянных ногах шагает за ним. Обреченно отмыкает замок, приоткрывает дверь. Пусть сами заходят, приглашать она не станет.

– Клава, ты чего гостей не пускаешь? – Клава поднимает голову и видит Колю Вострикова, Николай в полевой гимнастерке с большим рюкзаком. Полковник…

– Колечка, ты? – Клава бросается к другу мужа. Трется щекой о его щеку. Он такой же колючий, как ее Моня.

– А я думал, это папа… – разочаровано тянет Миша и убегает в детскую. Полковник гладит Клаву по голове, смотрит в ее измученные страданием глаза:

– Держись, товарищ Клава, Все будет хорошо, – Он играючи поднимает свой тяжелый вещевой мешок, несет его в гостиную, ставит на стол, развязывает тесемки: – Принимай харчи.

Клава завороженно наблюдает, как на скатерти-самобранке выстраиваются банки с тушенкой, несколько больших кирпичей темного с корочкой хлеба. За хлебом возникает сало, какао, яичный порошок, шоколад, топленое масло, крупы, мешок сухарей, сахар. Кубинский, кусковой, через океан по ленд-лизу. Тот самый, что отобрал ее муж, когда работал в Америке. На финал молодой полковник с куражом выставляет бутылку водки:

– Чего замерла, хозяюшка? Разбирай паек, кипяти чайник, Я бы закусил с дороги.

Клава суетливо рассовывает продукты по полкам буфета, бежит ставить чайник. Открывает банку тушенки. От радости не сразу замечает, что сына нет. Миша в детской. Он лежит на своей кроватке, уткнувшись в подушку, плечики мальчика вздрагивают. – Мишенька, ты чего же плачешь, сыночка? Дядя Коля еды нам принес! Там и сахар, и тушенка, и сало! Пошли же скорей. – От волнения она говорит с еврейской интонацией мужа.

– Я не хочу сахару. Я хочу папу…

Все трое сидят за столом. Миша уже не плачет, щеки и рот у него в шоколаде. Клава и Коля выпивают по рюмке водки, закусывают. Востриков рассказывает о фронте, Говорить о том главном, что их волнует, нельзя: оба знают, что за стенкой слухачи Берии. Клава смотрит на загорелого ладного фронтовика. Он еще совсем мальчишка, а уже полковник, И она уже волнуется за него: не побоялся навестить семью арестованного друга, Вот он сидит здесь, а на Лубянке небось уже потирают руки. Есть же еще настоящие мужики, И Клава гордится, что у ее Мони такие чудесные друзья.

– Пора, Клавочка. – Востриков встает, обнимает Мишу, треплет его по волосам, берет на руки, целует в макушку. Клава тем временем быстро пишет на листке и передает записку полковнику. Тот читает, утвердительно кивает головой и идет за хозяйкой в кабинет.

Клава раскрывает книжный шкаф, вынимает несколько томов Ленина. За ними, в потайном ящичке, старый альбом. Они оба знают, что в этом альбоме Моисей хранил коллекцию древних документов. Один из них – в отдельном конверте. Это рецепт Андрюшки Слободского с печатью Ивана Грозного. На конверте надпись на русском и английском языках: «Ивану Слободски в память о канадском мутоне». Отправить подарок Моисей Зелен так и не успел. Да и как его отправить? Хорошо еще, что при обыске сыщики НКВД потайной ящичек чудом не нашли. Клава понимает, что грозит ей и мужу, если конверт попадет им в руки. Николай тоже это понимает. Он прячет конверт за пазуху гимнастерки и подмигивает Клаве.

Пора прощаться. Востриков обнимает женщину. Подхватывает свой опустевший вещевой мешок и быстро выходит на лестницу. Клава подбегает к окну и ждет, когда он появиться на улице. Вдруг его схватят прямо в доме с ее конвертом. Нет, все в порядке. Полковник пружинистой походкой направляется к «Виллису», вскакивает на сиденье рядом с водителем, и машина быстро сворачивает на набережную.

Клава облегченно вздыхает и садится на диван. На ее лице, за много месяцев, первая улыбка. Внезапно она вздрагивает, поднимается и бежит в кабинет. На письменном столе осталась записка, что она писала Вострикову. Клава хватает бумажку, спешит на кухню, поджигает ее. И долго растирает пепел. Мишка, увлеченный шоколадом, на эту операцию не обратил внимания.

Екатеринбург. 2000 год. Март

Ему никогда не снились чернила вперемешку с кровью.

Прекрасная девушка, комсомолка с голубыми глазами, такими испуганными и такими доверчивыми. Сколько в них было боли и гнева, когда он называл ее агентом Троцкого. Потом ее расстреляли. Он пытался ее спасти. Но она намеков не понимала. Она истово верила в справедливость. Ее звали Вера Веселкова. Он пронес в себе это имя через всю жизнь. Потом были другие подследственные. Мужчины и женщины, молодые и старые, сильные и слабые. Но осталась только Вера. Комсомолка повадилась приходить к нему по ночам. Брала стул, садилась напротив и смотрела. Ничего не говорила, только смотрела. Он хотел упасть перед ней на колени и гладить ее волосы цвета июльской ржи, вымаливая прощение. Но она не подпускала. Вставала и уходила в темный мрак ночи. Он пытался за ней бежать, а ноги не слушались.

Вот что снилось бывшему следователю НКВД, а вовсе не кровавые чернила, о которых говорил на допросе Моисей Зелен.

Александр Петрович Дерябин два года не выходил на улицу. С колоссальным трудом ему удавалось с помощью двух палок доковылять до туалета. К такому походу он долго готовился, накапливая силы и волю. Женщина из отдела социальной защиты два раза в неделю посещала одинокого инвалида, поддерживая его нехитрое хозяйство. Женщину звали Ксения Викторовна, и ее прихода Дерябин каждый раз Ждал с нетерпением. И не потому, что она варила обед и прибирала квартиру. Женщине не было пятидесяти, и она старику очень нравилась. Глядя на сутулого морщинистого калеку, трудно поверить, что в нем сохранилось мужское начало. Но Алексей Петрович оставался мужчиной. И вовсе не потому, что иногда замечал в себе желание. Бывший чекист продолжает жить делом.

Уволившись сразу после смерти жены из органов, он возвратился на Урал и пошел работать в Райпищеторг. А когда демобилизовался его свояк Востриков и возглавил свердловский филиал Главспирта, Дерябин пошел к нему заместителем. Демократические перемены бывший чекист воспринял спокойно. Но когда увидел, к чему привела «вольница» нового режима, пришел в ярость. Он ее не выплескивал в беседах с пенсионерами на лавочках, а вкладывал в конкретное дело. Дерябин прекрасно знал ликероводочную отрасль. Отслеживая, как она из рук государства уплывает в руки частные, стал собирать факты. И эти факты, сопроводив советами и рекомендациями, отправлял в Кремль и в Думу. Свои сигналы и ответы на них обсуждал с Ксенией Викторовной. Женщина внимательно слушала, ужасалась вместе с ним тому, какие огромные средства теряет государство, и делу своего подопечного сочувствовала. Ксению Викторовну Дерябин ждал завтра, А сегодня он работал с прессой и готовил очередной сигнал в Москву. Каллиграфическим почерком следователя Алексей Петрович заполнял страницу за страницей. «Неужели вам не ясно» – писал он министру по налогам и сборам, – что закон о передаче контрольного пакета акций заводов-производителей федеральному центру не работает, Жулики легко обходят этот закон…»

Звонок в дверь перебил мысль, Дерябин отложил дощечку с недописанным листом и потянулся к палкам. Ксения Викторовна открывала, дверь своим ключом, Гостей Дерябин не приглашал, но раз звонят, надо открывать, Одну ногу он опустил на пол, затем при помощи рук опустилась вторая. Постарался нагрузить основную тяжесть тела на палки и сделал рывок. Первый этап путешествия к прихожей прошел успешно. Перед вторым пришлось отдохнуть. В дверь позвонили снова. Алексей Петрович уже добрался до середины комнаты и громко крикнул:

– Подождите, я сейчас! – Вот он уже в прихожей. Одну палку прислонил к стене, чтобы освободить руку. Пришлось немного побалансировать. Дерябин повернул.

– Заходите, пожалуйста.

– Здравствуйте, Алексей Петрович. Простите, что не предупредили. – Старик вгляделся в посетителей. Наталью Андреевну он узнал, сверкающую нарядом барышню с цветами и ее спутника с огромным тортом узнать не смог.

– Заходи, Наташенька. – Отступил в сторону, освобождая визитерам проход, и чуть не упал. Но молодой человек крепкими руками поддержал старика:

– Разрешите, я вам помогу.

– Сделайте одолжение.

Алекс подвел Дерябина к креслу и помог сесть.

– Наташенька, кто эти прекрасные молодые люди?

– Здравствуйте, дядя Алеша. Вы меня не узнаете? – Марина присела на корточки возле Дерябина.

– Неужели это дочь Юлика Сегунцова? Господи, да ты невеста уже!

– Она с сегодняшнего дня жена, – улыбнулась Наталья Андреевна. – А этот молодой человек, Алекс Слободски, ее муж. Он у нас американец и торгует водкой. Так что вы с ним коллеги.

– Поздравляю, Мариночка. То-то ты такая нарядная. Как ты, Наташа, представила молодого зятя? Я не очень расслышал…

Наталья Спиридоновна повторила еще раз, и старик задумался:

– Что-то мне ваша фамилия, молодой человек, знакома?

– Вы бывали в Америке?

– Не довелось. Но законы рынка американского алкоголя я немного знаю, И считаю весьма прогрессивными. На сегодняшний день Россия от вас отстает лет на пятьдесят.

– Американские законы я тоже знаю неплохо, – заверил Алекс. – Что касается ваших, хотел бы разобраться.

– Наташенька, Мариночка, поухаживайте за мужчинами, соорудите чаек, а мы пока поговорим. Я вижу, молодой человек – интересный собеседник.

– С удовольствием, Алексей Петрович.

Дерябин, проводив взглядом женщин, обратился к гостю:

– Я бы сам не против в наших законах разобраться, да не всегда получается. Что вас конкретно интересует, молодой человек? Слободски… Все-таки мне ваша фамилия знакома.

– Мне хотелось бы понять, каким образом правительство, объявив алкогольную отрасль государственной монополией, допускает преобладание в ней частного бизнеса. – В голосе Алекса прозвучал искренний интерес. Он впервые имел возможность поговорить со знающим человеком о своем деле.

– В русском чиновничьем языке есть много казуистики. Вот послушайте: чем, на ваш взгляд, отличается форма деятельности на «правах оперативного управления» и «на правах хозяйственного ведения»?

– Пока не понимаю.

– Неудивительно. Хорошо, если в Кремле это понимают. А дело в том, что «оперативное управление» подразумевает руководство предприятием из федерального центра, а «хозяйственное ведение» относится к компетенции местных органов. Начальный этап грабежа – перевод первой формы собственности во вторую. А потом головное предприятие местного «хозяйственного ведения» под своей крышей плодит частные дочерние акционерные заводы. Их становится все больше, а государственная крыша превращается в фикцию.

– Мужчины, чай готов! – крикнула из кухни Наталья Андреевна.

– Пейте пока сами, мы еще не договорили, – отмахнулся Алексей Петрович. Беседа с молодым коллегой его занимала куда больше чая.

– Это пока для меня сложно, – признался Алекс.

– На самом деле это до смешного просто. Прибыли дочерних предприятий идут не в государственный карман, а на темные счета сомнительных ООО. Головное предприятие хиреет. Казне от него одни убытки.

– Что означает «ООО»? Я еще не совсем хорошо разбираюсь в русских терминах.

Дерябин неожиданно звонко, по-молодецки рассмеялся.

– Общество с ограниченной ответственностью. А по сути безответственное: денег спросить не с кого.

– Я вижу, вы следите за событиями в отрасли. Случайно не в курсе, каким образом Новомытлинский завод перешел в частные руки?

– Конечно, в курсе. Схема та же. Но особенно наглая. Сначала дочерний филиал, затем его искусственное банкротство и продажа с молотка. – Дерябин внезапно ткнул пальцем в грудь гостю: – Вот откуда мне знакома ваша фамилия! Слободский. И конверт тоже…

– Какой конверт? – насторожился Алекс.

– Востриков мне все пытался его на хранение передать. Да я не взял. Значит, конвертик вам предназначался…

– Почему он хотел передать конверт вам?

– Сын Моисея Зелена, Миша, предупредил Николая Спиридоновича, что эту реликвию ищут темные дельцы. А про меня никто не знает.

– Почему вы не взяли?

– Молодой человек, на тот момент Николай выглядел куда бодрее меня. Я испугался – помру. Зачем мне лишние обязательства. А он решил меня обогнать… В этом возрасте мы, старики, часто играем вперегонки…

– Деловые мужчины, вы когда-нибудь наговоритесь? – Наталья Андреевна с дочкой вкатили в комнату тележку, на которой стоял чайник с чашками, а на блюде красиво нарезанный торт.

Проводив гостей, Дерябин проковылял к секретеру, открыл ящик и, покопавшись в нем, достал письмо Моисея Семеновича Зелена. Бывший заместитель наркома написал ему в 1953 году, сразу по возвращении из ссылки. Дерябин иногда перечитывал это письмо. Оно было в своем роде единственным. Моисей Семенович благодарил бывшего майора НКВД за сохраненную жизнь. «И хоть теперь, после десяти лет каторжных рудников, когда здоровья нет, оно мне не очень и нужно, – писал бывший заключенный, – понимаю, что ты сделал тогда для меня и моих близких все, что мог. За что я, Клава и Миша тебе очень благодарны».

Писем со словами благодарности от своих бывших жертв Алексей Петрович Дерябин больше не получал никогда.

Подмосковье. 2000 год. Март

Вагон электрички покачивало на рельсах. Перестук колес нагонял сон, но Семен Григорьевич не спал. Он вбирал в себя Россию. Вбирал, как вбирают воздух, перед тем как нырнуть в морские глубины. За окном до боли знакомая, нищая, бестолковая, но родная земля. Сотов смотрел на кирпичные терема новых богачей, как шампиньоны возросшие из навоза окружавших их развалюх, и страдал сердцем. Как жутко родиться в стране, где нищету порождает не скудность природы, не климат и не отсутствие образованных талантливых людей, а бескультурье, лець и дикость. Только при полном отсутствии самолюбия сейчас, в двадцть первом веке» рядом со столичным мегаполисом можно обходиться без приличных дорог, воды и теплого сортира. И что самое страшное, считать такое существование нормальным. Но русскому человеку не любить Россию невозможно. Сотов ощущал эту любовь, злился на себя, однако ничего не мог поделать: жить в России он не хотел, а забыть ее не мог.

Семен Григорьевич достал мобильный телефон и позвонил Алексу. Отгуляв смешную студенческую свадьбу, Марина наутро заболела. Наверное, простудилась в своем воздушном наряде феи. У нее поднялась температура, и молодой супруг от поездки в столицу отказался. Он вызвал в свои апартаменты доктора, а в Москву вместо себя послал Сотова. Семен Григорьевич прямо из аэропорта направился на Казанский вокзал.

– Как там твоя красавица, Сашка?

– Воспаления легких, слава богу, не наши. Бронхит и сопли. Дня через три оклемается, – ответил Слободски. И Сотов услышал за легкой бравадой молодожена радость счастливого обладателя сокровища.

– Передавай женушке привет. И ее матушке тоже, очень симпатичная женщина.

– Передам, обеим передам. Я заметил, как ты, дядя Семен, поглядывал на мою тещу.

Семен Григорьевич хмыкнул, убрал телефон в карман и вошел в тамбур. За ним потянулись еще двое-трое пассажиров. Москвичей, желающих посетить славный районный центр, в будни набралось немного.

На перроне Новомытлинского вокзала две бабки торговали семечками и спал пьяный. Несмотря на нулевую температуру, он уютно посапывал, подложив под щеку кепчонку и, похоже, совсем не мерз в одном пиджачке. Семен Григорьевич не спеша спустился с платформы и огляделся. На привокзальной площади стоял крашенный некогда серебрянкой памятник Ленину и указывал рукой на храм. Под рекламным плакатом мобильных телефонов в огромной луже растопырил двери единственный автобус. Большинство прибывших пассажиров уселось в него, На ветровом стекле автобуса имелась табличка: «Станция – Центр – Митягино». Общественный транспорт выглядел сильно потрепанным, с трещинами в оконных стеклах. Сотов представил, как он будет дребезжать на выбоинах асфальта, и решил идти пешком.

До храма дошагал за десять минут. Строительные леса вокруг колокольни подгнили ж почернели. Зато табличка, извещавшая, что работы финансирует местная администрация, светилась свежей краской, Семен Григорьевич, с грустью отметив, что реставрация храма, скорее всего, на этом и закончилась, тяжело вздохнул и вышел на центральную площадь. Площадь украшала клумба. Посередине клумбы стоял еще один памятник Владимиру Ильичу и тянул руку в сторону железнодорожной станции. Путешественник понял, что изваяния вождя угнетенного пролетариата указывают друг на друга.

Справа на площади темнело старое кирпичное здание, некогда принадлежавшее купцу Путилову. После переворота большевики устроили в нем районный отдел ЧК-ОГПУ-НКВД-КГБ-МВД. Все перечисленные учреждения плавно перетекали друг в друга и профиля после демократизации не изменили. Слева от площади расположился местный рынок и кафе. Рынок выглядел пустынным, а кафе, наоборот, оживленно. Семен Григорьевич направился к нему. По рекомендации Алекса перед поездкой он изменил гардероб. Техасская шляпа на его голове уступила место вельветовой кепке, джинсовая куртка на меху превратилась в кожаный пиджак, а роль рубашки играл плотный темно-коричневый свитер под горло. В такой экипировке американский путешественник от местных денди не отличался. Ему предстояло добыть секретную информацию о связях Михаила Чумного с древним родом Слободских. А как известно, разведчик выделяться из массы не должен.

В кафе на пять столиков «культурно отдыхали» – эту формулировку американец не забыл– человек двенадцать мужиков. Прекрасный пол представляла одна сильно подгулявшая неопределенного возраста блондинка. Сотов дал ей навскидку лет пятьдесят. Потом из застольной беседы узнал, что ей тридцать шесть. Свободных столиков не оказалось. Но «разведчик» и не жаждал одиночества. Внимательно оглядев пирующих, он пришел к выводу, что основной контингент пьет пиво, закусывая воблой. Элита добавляет к этому сто граммов водки и порцию сарделек. Сотов решил вступить в элиту.

Хороша Россия-матушка тем, что на предмет выпить и закусить компания найдется всегда. Трое мужиков разного возраста, но с одинаковой краснотой лица и умильностью взгляда, радушно потеснились, освобождая Сотову место. Мужчины быстро познакомились. Новых приятелей путешественника звали Валюхой, Турком и Саньком. Что кроется под словом Турок – имя, фамилия или кличка, Сотов решил не уточнять. Разговор завязался быстро. Семен Григорьевич без труда перевел его в нужное русло. Водку здесь употребляли местного разлива, и тема Новомытлинского водочного завода сама собой привела к пересудам о его владельце. К дискуссии тут же подключились соседние столики. Через десять минут Семен Григорьевич прослушал биографию предпринимателя с пеленок. Узнал он и адрес заводчика. Михаил построил себе дом в пяти километрах от городка, на берегу реки Протки. Но родителей к себе в новый дом не забрал. Где живут старики, все собутыльники знали, но почтового адреса назвать не могли. Странность ситуации заключалась в особенностях менталитета. Собутыльники Сотова воспринимали географию визуально, не затрудняя себя названиями улиц и номерами домов даже в родном городе.

Семен Григорьевич подначил компанию, заявив, будто не верит, что такой богатый и знаменитый человек, как Михаил Федорович Чумной, оставил родителей в трущобе. Обиженные недоверием собутыльники тут же клюнули. Спор был заключен на поллитровку. Проигравший брал на себя обязательство выдать ее натурой или возместить стоимость наличными. Всем столом двинули на улицу. Шли довольно долго. По дороге недоверчивый спорщик не раз произнес фамилию Слободский. Мужики не среагировали. Из чего Сотов сделал вывод, что о корнях рода Слободских тут давно не вспоминают.

Федор Сидорович Чумной с супругой Валентиной Гавриловной обитали в одноэтажном бараке. Барак занимали шесть семей. Воду жильцы брали в колонке, а туалетом пользовались во дворе. На стук дверь никто не отворил, но и не удосужились ее запереть.

– Федорка, ты где? – окликнул Турок. Ответа не последовало. Санек отпихнул Турка и бесцеремонно вломился в барак. Через минуту послышался его громкий призыв:

– Валите сюда! Федорка лыка не вяжет.

Сотов быстро вошел в барак. Жилище родителей заводчика состояло из холодной терраски и малюсенькой грязной комнатушки. На терраске готовили обед при помощи затекшей горелым жиром газовой плиты, хранили кастрюли, банки и другой хозяйственный хлам» Сотов поморщился и шагнул в «покои». Основную площадь комнатушки занимали диван с валиком и двустворчатый фанерный шкаф. Над диваном висели-коврик с русалками и ходики. Отец заводчика спал на диване, издавая прерывистый храп.

– Разбудите его, быстро, – потребовал Сотов. – Пусть сам подтвердит, что он отец Михаила-заводчика.

Турок, Валюха и Санек рьяно принялись за дело. Им удалось посадить спящего, подперев его голову валиком дивана. Федорка глаза открыл, но сказать так ничего и не смог. Сотов достал цифровой фотоаппарат и сделал портрет Федора Чумного в интерьере.

На шум появилась Валентина Гавриловна и тоже была запечатлена. Вручив «проигранную» в споре сотню Саньку, Турку и Валюхе, Семен Григорьевич отправил друзей ее пропивать, а сам повел задушевную беседу с хозяйкой. Как скоро выяснилось, маменька предпринимателя тоже была не прочь приложиться к бутылке. Но супруг с ней не поделился. Сотов полез в сумку, достал оттуда плоскую бутылочку коньяку, включив заодно диктофон, и угостил женщину. За что получил доступ к семейному альбому и под храп хозяина выслушал немало интересного. Дед Михаила, Сидор Степанович, с женой после войны перебрались в Новомытлинск из деревни Хмырево, что в двадцати верстах на север. Деревню немцы спалили, и Сидор устроился дворником при пожарном депо. От депо и получил комнатушку в. бараке.

Жители Хмырева состояли из носителей двух фамилий: Варваркиных и Чумных. Жили они там испокон века.

– Скажите, Валентина Гавриловна, а купцов или заводчиков в вашем роду не было?

– Кого-кого? – не поняла женщина.

– Богатых людей, со своим делом, – пояснил Семен Григорьевич непонятливой мамаше предпринимателя: – Сынок-то ваш – бизнесмен.

– Бандит Мишка, а не бизнисмеы. Тюрьма по нему плачет. Я его предупреждала, не лезь в чужие сани. Но куда мне, безграмотной, его учить?!

– Вы мне не ответили насчет предков. Были у вас богатеи до революции?

– Буржуи, что ли? – Наконец вопрос пробился к сознанию женщины – Ты чего, сынок? Федька, он из Чумных. Я же тебе говорила. Чумные на зиму в город подавались, зверье бездомное ловить.

– В живодеры нанимались? – обрадовался Семен Григорьевич. Корни родового древа предпринимателя начинали проясняться.

– Ага, в живодеры. Ходили по дворам, по ярмаркам. Собак ловили бездомных. От них горожанам покусы и болезни. Оттого и пошла фамилия Чумные. Скотина в деревне на пользу, в городе во вред.

– Хорошо, с предками Чумного разобрались. А по вашей линии?

– А я в девичестве Варваркина. Наши веники вязали и сбывали по московским баням. И дед возил, и прадед, а дальше не скажу. И никто не скажет. Мы свою память давно пропили.

Сотов поблагодарил Валентину Гавриловну за исчерпывающий рассказ, переснял портрет Сидора Чумного с фотографии, висевшей на стене, выпросил из альбома карточку десятилетнего Михаила и, отказавшись от «чайку», покинул родовое гнездо новомытлинского заводчика.

Шагая на станцию, на ходу прослушал запись беседы. Запись получилась вполне внятная, и даже храп хозяина ее не портил.

Екатеринбург. 2000 год. Март

– Прости, Соломатин, я сегодня не домой. – Диспетчер Конев скромно опустил глаза.

– Предупредил бы раньше, скотина! Я бы давно уехал, – обозлился Александр.

– Поедем со мной. Там подружка вполне сносная деваха.

– Спятил?

– А чего такого? Жены у тебя дома нет. Придумывать ничего не надо. Лафа.

– Васька спит дома. У тещи места на всех не хватает. И ему от нее в школу не добраться. Кто сына утром накормит?

– Ну, извини, друг. Я уже договорился… – Конев виновато развел руками.

Пилот первого класса Александр Ильич Соломатин, получив ранение на похоронах брата, после больницы медкомиссию не прошел. Летчика поставили сменным замом руководителя полетов. В наземных службах всегда много путаницы, беготни и нервотрепки. То багаж улетел в одну сторону, а пассажир в другую, то мест оказывалось меньше, чем посадочных талонов, одним словом – канитель. Рабочая смена тянулась до девяти-десяти вечера. Диспетчер Конев заканчивал в начале десятого и обычно подвозил его на своей машине, они жили по соседству. Но сегодня Конев домой не собирался по причине личного интереса. Набрехав жене о ночном дежурстве, находчивый авиатор решил сходить «налево».

Александр ничего против игривости своего друга не имел, но добираться домой ему предстояло на городском автобусе. Затеяв ремонт, он жену и троих младших детей отселил к теще. Если бы не Васька, спокойно переночевал бы в гостинице летного состава. Завтра дежурства нет, приехал бы утром на автобусе и занялся циклевкой пола.

Обычно когда не везет, это надолго. Автобус только что укатил, и Александр, с грустью проводив его габаритные огоньки, побрел по площади в надежде встретить кого-нибудь из «лошадных» знакомых. В сторону трех таксомоторов, что стояли на пяточке, Соломатин не смотрел. Платить пятьсот рублей за возвращение с работы отстраненный летчик не собирался. Имея четверых детей и жену-учительницу, он экономил на любой мелочи. Оттого и машиной не обзавелся, хотя водил лихо.

– Солома, привет! – Александр обернулся на зов и увидел, как со стороны стоянки к нему спешит мужик в дубленой куртке. Лица он еще не разглядел, но приземистая фигура с длинными руками могла принадлежать только Гришке Головлеву.

С Головлевым, получившим за короткое широкое туловище и за склонность к обжорству кличку Буфет, они учились в одной школе. Самого Александра в классе окрестили Соломой, и никто, кроме бывших одноклассников, к нему во взрослой жизни так не обращался.

– Привет, Буфет! – Александр улыбнулся, утопив свою руку в лапе школьного приятеля.

– Привет, Солома. Чего ты здесь кукуешь?

– Автобус ушел, а приятель удрал на блядки, – пожаловался Александр, не собираясь просить о помощи. При нынешних ценах на бензин Буфет порожним все равно в город не поедет.

– Пойдем, я на пятачке второй. Посажу клиента, и дунем.

Соломатин знал, что авиарейсов до утра не предвидится и Буфету придется ждать долго. Но слоняться одному по площади и того тоскливей.

– Ладно, посидим в твоей колымаге. Притащится раньше автобус, покачу на нем.

– Могу соску тебе позвать. Там Нинка Доцент по нашим ребятам обход делает. – Проститутка получила кличку за нежную привязанность к спившемуся аспиранту.

– Не надо, Буфет, ты же знаешь, я не по этому делу. Теперь лечиться дорого. Мне жены хватает.

– Знаю, что хватает. Ты у нас одномандатник. Настругал ей четверых. Сколько деньжищ на них надо. Доценту в губы куда дешевле.

– Хрен с ней, расскажи, как сам? – Они уселись в видавшую виды «волжанку». Буфет включил музыку.

– Как у негра в заднице – темно, тепло и бананами пахнет.

– Всем не сладко, – согласился многодетный летчик.

– Нет, не всем. Слышал новость, наша девчонка из Йобурга за американского миллионера выскочила. Говорят, он ей уже яхту двухпалубную подарил и остров где-то в Африке вместе с папуасами.

– Очередная путана?

– Пишут, студенточка. Да и мордашка хорошая. Я наших центровых всех знаю. Не из них.

– А где ты мордашку видел?

– Да все газеты напечатали. Вон сзади валяется, можешь посмотреть. – Головлев развернулся, так что кресло под ним жалобно застонало, и, прихватив с заднего сиденья газету, протянул Соломатину.

– Буфет, у тебя темно, не разглядишь.

– Могу свет зажечь, – проворчал водитель и зажег лампочку в потолке салона.

Соломатин посмотрел на фотографию, придвинул снимок к глазам и затих. С газетной полосы, обняв жениха за шею, весело и чуть застенчиво улыбалась Марина Сегунцова.

– Ты чего, по фотке приплыть хочешь? – прервал затянувшуюся паузу Буфет.

– Гришка, это же внучатая племяшка моего покойного соседа Вострикова! Да, точно она. Ничего себе девочка выдала!

– Попроси пару папуасиков с острова, вдруг подарит? Тебе своих маловато. Ну, насмотрелся, можно свет погасить?

– Погоди, Гриш, дай почитаю…

– Охренел, у меня аккумулятор и так еле крутит. Бери газету, дома изучишь. Лучше расскажи, что за птаха?

– У нее с моим братом чуть любовь не закрутилась. Да не успел… Убили, слышал, наверное?

– Костю жалко. Говорят, этих лидеров хорошо проучили. Сгорели вместе со своей тачкой. Ребята из сервиса за себя постоять умеют. – Буфет внезапно смолк и повернул голову в сторону аэропорта: – Вон смотри, народ появился. Вдруг уедем?

– Прилета не было, откуда они взялись?

– Какая разница. Клиент – он хоть с неба, хоть из-под земли. Лишь бы бабки платил…

Александр увидел восьмерых крепких парней, размашисто шагавших в их сторону.

– Крутые ребята, может, и с бабульками, – оценил Буфет, потирая огромные лапы.

Компания молча занимала машины. Из передней «Шкоды» грубо выпихнули взлохмаченную проститутку. Та, похабно ругаясь и грозя кулаком обидчикам, отправилась к дверям аэровокзала.

Старенькую «волжанку» Головлева по кругу обошли двое. Один, в долгополом кожаном пальто, остановился возле окна водителя, нагнул голову с приплющенным носом боксера и подозрительно покосился на Александра:

– Я не пойму, шеф, ты, бля, занят, что ли?

– Друг летун на автобус опоздал. Прихватим до. города?

– Черный, проверь парня, – приказал подозрительный пассажир гнусавым голосом.

– Давай документы, – услышал Соломатин и почувствовал холодок у виска.

Не оглядываясь, осторожно вынул из кармана летное удостоверение и протянул в окошко.

– Вроде летчик. – Документ Соломатину вернули, сзади хлопнула дверца, и машина осела под тяжестью двух плотных мужских тел.

– Гони, шеф, мы и так уже как отморозки. Три часа болтанки. Чтоб я еще, бля, на этих консервных банках летал!

– Вы, ребята, с какого рейса? – не сдержал профессионального любопытства Соломатин.

– С частного, браток, – ответил подозрительный пассажир. И обратился к водителю: – Ты, шеф, так в середке и держись. Понял?

– Понял. Колонной пойдем. – Буфет дождался, пока тронет «Шкода», и вырулил за ней на трассу. Три машины, держа дистанцию, пошли под сотню.

– Ну, бля, у вас тоже дороги хреноватые, – проворчал подозрительный пассажир, подпрыгивая от тряски.

– Россея, – согласился Буфет. – Куда в городе везти?

– К «Уралу». Говорят, самый крутой в вашем обезьяннике отель.

– И самый дорогой.

– Не дороже, бля, денег.

Александр заметил, что они начали отставать, заметил это и подозрительный пассажир:

– Хули ты отстаешь. Держись, бля, за ним, – потребовал он, и Гриша утопил педаль газа в ржавый пол своей «волжанки». Стрелка спидометра доползла до ста тридцати и замерла. Большую скорость отечественный лимузин развить не мог, но «Шкоду» они нагнали.

– Шеф, а там, в вашем «Урале», вода горячая хоть есть? Жопу с дороги помыть…

– В нашем «Урале» даже американские миллионеры останавливаются, – обиделся Буфет за родной город.

– Слободски, что ли? Так он русский, козел. Хули ему не остановиться.

– Он ваш знакомый?

– Еще какой, бля. Можно сказать, кореш…

Буфет локтем пихнул Соломатина:

– Гляди, Солома, везу друзей миллионера. Смешно складывается. Твоя подружка за него замуж вышла. Теперь друзья подсели. Везет мне сегодня. Все вокруг с бабками, только я с голым задом.

– Чья подружка замуж, бля, за американца вышла?

– Соломы. Она родня его соседа и еще с братом его встречалась. Вот он рядом сидит.

– Черный, это становится офигенно интересно. Ты слышишь, бля?

– Слышу, Купец. Похоже, Боженька сегодня с нами.

– Притормози, браток… Отлить надо.

Буфет нажал на тормоза и прижался к лесной обочине. Шедший сзади «Пассат» в точности повторил его маневр. Головная «Шкода» сначала ушла далеко вперед, затем резко затормозила и подала задним ходом. Все пассажиры из трех салонов вышли и встали в кружок. Мужчины негромко беседовали. На фоне темного леса попыхивали огоньки их сигарет. Соломатин злился на друга. Пока клиенты оставались в машине, он молчал, но стоило им выйти, не сдержался:

– Помело! Зачем ты натрепал про меня?

– Ну, что тут такого? Я же понял, наши клиенты для встречи с этим американцем прилетели, – оправдывался Буфет. – Не я же первым фамилию Слободски назва…

Договорить не успел. В окно машины опустился глушитель, и Буфету прострелили голову. На руке, сжимавшей пистолет, летчик заметил квадратный золотой перстень. В ту же минуту раздались еще два тихих щелчка. Один– в голову водителя «Шкоды», другой– «Пассата».

Соломатин выскочил и побежал к лесу. Но парни бегали быстрей. Александр остановился и ударил одного ногой. Но сзади навалились двое. От удара рукояткой пистолета по голове Соломатин потерял сознание. У него обыскали карманы, достали ключи и документы. Потом связали изолентой и бросили в багажник.

– Жмуриков затяните подальше в чащобу, чтоб их до лета ни одна падла не нашла, – распорядился гнусавый.

Тела трех таксистов уволокли в лес. Пассажиры сами уселись за руль, и три машины помчали по ночной трассе в сторону Екатеринбурга.

Москва. 2000 год. Март

Гоша Вяземский вычислил человека, который поднял ему жизненный и мужской тонус, позволивший так удачно завершить свидание с топ-моделью Машей. Молодой журналист хоть и любил расслабиться, бездельником вовсе не был. Работал Гоша много. Если бы заработок труженика пера напрямую зависел от его профессиональных усилий, он давно бы ходил в миллионерах.

Вставал Гоша не позже восьми, а ложился не раньше двух ночи. Вечерние тусовки он очень уважал и основную информацию добывал именно там. Днем приходилось терпеть скучный официоз. С кем встретился президент, о чем говорил на пресс-конференции высокий иностранный гость, что обсуждалось на заседании правительства. Официоз денег не сулил. Но давал журналисту паблисити и, если у того имелась голова на плечах, возможность держать пальчик на пульсе. С кем встречался президент, читательской массе безразлично. Это важно партнерам и конкурентам того, с кем встречался президент. Слова высокого гостя на пресс-конференции и вовсе ничего не значили. Когда лидер небольшой страны говорил о дружбе и взаимопроникновении культур, Гоша присматривался к выражению его смуглого лица. Если лицо светилось радостью, значит, оружие ему продали, и продали по сходной цене. Если лицо выражало уныние, значит, уедет ни с чем. И совсем тоскливо писались отчеты о заседании правительства. Гоша прекрасно понимал: выступления министров и строгие слова премьера – полная чушь, потому что ребята накануне в баньке все решили и теперь «валяют ваньку» для общественности. Но как грустно ни было это Вяземскому, день он посвящал официозу. Утром Гоша работал сам. Он сидел у компьютера и внимательно изучал прессу. Причем не брезговал и региональной. Проглядывая свежие областные газеты, он наткнулся на репортаж о свадьбе владельца алкогольного синдиката Алекса Слободеки с уральской красавицей. Кто, кроме воротилы алкогольного бизнеса, да еще с такой фамилией, мог заинтересоваться Михаилом Станиславовичем Слободским?

Вяземский, будучи человеком светским, послал от своего имени мистеру Слободеки и его очаровательной супруге скромное поздравление. На ответ Гоша не надеялся, да он ему и не был очень нужен. Так, жест на будущее. Знай наших…

Но ответ пришел, и вовсе не по электронной почте.

Домофон сыграл музыкальную фразу из гимна державы, и Вяземский как сидел у компьютера в халате и шлепанцах, так и пошел в прихожую:

– Кто?

– От Слободски, – ответили снизу.

– Хотелось бы поточнее.

– При встрече.

Гоша нажал кнопку замка.

Здоровенный мужик в грубоватом свитере и кожаном пиджаке производил впечатление владельца небольшого автосервиса или спортсмена, лет десять назад входившего в сборную по борьбе. А золотая коронка, сверкнувшая при улыбке, уводила мысли еще дальше.

– Семен Сотов, – представился визитер и протянул лапу с татуировкой.

– Можно посмотреть на ваш документик?

Сотов извлек из кармана паспорт гражданина Соединенных Штатов и протянул хозяину. Гоша внимательно изучил документ, вернул владельцу, открыл дверь в гостиную и пропустил гостя:

– Извините, я еще не одет.

– Не барышня, – буркнул Сотов, снял с плеча сумку и сел в кресло. – Мистер Слободски просил тебя срочно накатать статейку и выдать ее в утреннем номере московского «Делового мира». И еще параллельно отправить по одному адресу для перевода на английский.

– Что за материал?

Сотов раскрыл сумку, достал диктофон и из своих рук дал прослушать запись интервью с родительницей Чумного. После прослушивания убрал диктофон назад, вынул маленький фотоаппарат и со словами «Здесь иллюстрации» протянул его Гоше. Вяземский рассеянно покрутил аппарат в руках:

– Под каким углом?

– При чем тут угол? – До Сотова тонкости формулировок журналиста не доходили.

– В каком духе заказчик хотел бы видеть этот материал? – Гоша хотел добавить «дубина», но воздержался.

– Чего тут непонятного. Расскажи читателям, откуда у Мишки Чумы ноги растут…

– Это война с Володей Шаровым.

– Кто такой Шаров?

– Депутат Думы. По-вашему, конгрессмен.

– Ты, Гоша, заработаешь на этом крупную сумму да еще на весь мир прославишься. – Посланник магната улыбнулся, сверкнув золотом коронки.

– Я не охотник до посмертной славы, дяденька, – кисло возразил Гоша.

– Могу пойти к другому. – Сотов перестал улыбаться, и журналист понял, что «дяденька» не шутит.

– Я должен подумать.

– Думай.

Вяземский прошелся по гостиной, открыл бар, достал бутылку шотландского виски и жестом пригласил Сотова составить компанию. Семен Григорьевич так же, жестом, отказался. Журналист налил себе четверть стакана, залпом выпил, прошлепал на кухню, добыл из холодильника сырое яйцо, проделал в скорлупе ножиком дырочку и высосал содержимое. Вернувшись, уселся в кресло напротив Сотова и стал размышлять вслух:

– Если материал выйдет завтра утром, Шаров об этом узнает через пять минут. Вполне вероятно, еще раньше. Главный редактор «Делового мира» Птицын неглупый мужик, прагматик. Так зачем ему скандальный материал за красивые глаза, когда можно слупить с Шарова за отказ его печатать.

– Редактор не останется внакладе.

– Подожди, дядя, не мешай течению мысли. – Вяземский встал, налил себе еще четверть стакана, но не выпил, а уселся со стаканом в кресло: – О какой сумме может идти речь?

– Сто тысяч, – быстро среагировал Семен Григорьевич. Вяземский встал, поставил стакан с нетронутым виски на крышку бара и расхохотался:

– Можешь связать меня с мистером Слободски?

Семен Григорьевич молча достал мобильный и набрал номер:

– Сашка» писака желает с тобой говорить» – И передал трубку Вяземскому.

– Здравствуйте, Гоша. Я получил ваше поздравление, спасибо. – Голос Алекса звучал искренне.

– Мы же светские люди. Вы получили мое поздравление, а я – ваше предложение.

– Есть проблемы? – В трубке усмехнулись.

– Я хочу втянуть вас в откровенную игру, мистер Слободеки.

Алекс не возражал:

– Я сам стараюсь играть откровенно, если партнер отвечает тем же.

– Значит, вы меня понимаете. Шаров мне не друг, но хороший знакомый и источник информации. С вами мы знакомы мало. Но это знакомство оставило приятное впечатление.

– Можно покороче? – поторопили в трубке, – Теперь можно. Я открою Володе сюжет и посмотрю, сколько он мне предложит. Не буду скрывать, что поставлю на того, кто больше даст. Вы согласны поторговаться с ним в открытую?

– Предлагаю четверть миллиона. Вам и Птицыну. А с Шаровым поторгуюсь отдельно.

– Володя столько нам не даст. Я согласен. – Гоша вытер воротником халата. выступивший на лбу пот и вернул трубку Сотову.

Екатеринбург. 2000 год. Март

Михаил Станиславович Слободский, он же Мишка Чумной по кличке Купец, прилетев на частном самолете депутата Шарова, вовсе не собирался останавливаться в отеле «Урал». Затеял он разговор с водилой о гостинице, потому что ему было известно: там остановился американец. В Екатеринбурге Чумной знал не одного авторитета, и встретить его могли с помпой на джипах и шестисотых «мерсах». Но Михаил Федорович проявил осторожность и прилетел инкогнито. Двое его людей, командированных в столицу уральского края, таинственно замолчали. Купец ехал разбираться, что случилось с его ребятами, и далеко не был уверен, а не перекупил ли Туриева и Булкина сам Слободски. Не доверял он и местным корешам. Если Мишка Чума не постиг высшей математики и ничего не слышал о Дидро и Ключевском, то в силе денег разбирался прекрасно. А денег у его конкурента, а с некоторых пор заклятого врага Алекса Слободски на три порядка больше.

Докатив до центра города, кортеж из трех таксомоторов свернул на Пушкинскую и остановился. Чумной вышел из машины и позвонил по мобильному. Затем вызвал Черного, которого считал своей правой рукой.

– Сейчас меня, бля, заберут. Со мной поедет Глазник, Серый и Фура. Летчика перекантуем в местную тачку, и я его возьму с собой. А ты с остальными вали по адресу летуна и прошманай его хату. Что ищем, бля, знаешь. Сбор завтра, часов в десять, раньше не встану, устал.

– Что делать с семьей летуна?

– Хороший, бля, вопрос. Пужни, на рот пленку и по обстановке… Если у него дети, прихвати. Потом мне завезешь. Пригодятся для понта на папаню придавить. Приставь ножик к горлу твоего пацана, ты все, бля, сделаешь. Понял, Черный?

В конце диалога к ним подкатили два джипа. Из головного выскочил маленький юркий человечек и с возгласом «Купец!» бросился на шею Михаила. Пока друзья радовались свиданию, шестерки перегрузили мычащего летчика из багажника «Волги» во второй джип, и Чумной с частью своей банды укатил отмечать встречу.

К Черному прикомандировали местного водилу. Тот сел за руль «волжанки» и, изучив паспорт Александра Соломатина, через пятнадцать минут доставил банду к дому старых большевиков. Водилу оставили в машине. Черный с остатком войска Михаила Станиславовича поднялся по лестнице на пятый этаж. Перед дверью Соломатина «бойцы» извлекли из карманов стволы и ножи. Отомкнув хозяйским ключом дверь, банда ворвалась в квартиру. В темноте послышался грохот и мат. Черный нащупал выключатель и увидел одного из своих подельников. Тот перевернул ведро с белой масляной краской и сильно в ней вывозился.

Призвав неудачника к тишине, предводитель огляделся. В пустой квартире по углам громоздились накрытые пленкой вещи. На полу валялись рулоны обоев, ящики с плиткой и инструмент. Черному в чужих квартирах раньше бывать доводилось, но «работать» в условиях ремонта предстояло впервые. Он распределил обязанности между подельниками и медленно побрел по комнатам.

Комнат оказалось три. Черный распахнул дверь первой. В этой комнате летчик ремонт завершил, но вещи по местам расставить не успел. Лак на паркете до конца не высох, подошвы Черного залипали. Ему это доставляло неудовольствие, и бандит морщился. Он вышел в коридор и открыл дверь следующей комнаты. У окна стояла раскладушка, на ней спал мальчик. Рядом на полу лежал школьный ранец-рюкзачок и валялся раскрытый учебник математики. Бандит подошел к спящему ребенку.

– Ничего себе дрыхнет, – ухмыльнулся он. У Черного тоже подрастал наследник, приблизительно того же возраста. Будить ребенка он не стал. Оглядел комнату, отметил письменный стол, также покрытый полиэтиленом, потушил свет и двинулся дальше. В третьей комнате «работа» кипела вовсю. Под пленкой «искатели» обнаружили стопки перевязанных учебников, коробки с посудой, два ночных горшка, чемодан поношенной одежды и пакет с елочными игрушками. В другой куче хранились узлы постельного белья, обувь от двадцатого до сорок третьего размера и опять игрушки. «Какой-то детский сад», – подумал Черный.

Тревожить спящего мальчика ему до конца «шмона» не хотелось. То ли отцовские чувства сумели сохраниться в глубинах темной души, то ли возиться с орущим ребенком было противно. Но письменный стол надо осмотреть. И бандит вернулся в детскую. Мальчик перевернулся на спину и раскинул руки. Черный подошел к столу, содрал с него пленку и выдвинул ящики. В первом хранились документы семьи – свидетельство о браке, ордер на квартиру и две старые сберегательные книжки времен развитого социализма. Во втором он нашел, что искал. Среди телефонных счетов и прочей ерунды лежал конверт с надписью «Ивану Слободеки в память о канадском мутоне». Он осторожно вскрыл его, вытянул бумагу с почерневшими от времени краями, ухмыльнулся, спрятал обратно и достал мобильный. К телефону долго не подходили. Наконец возник сонный голос депутата:

– Слушаю…

– Владимир Савельевич, я его нашел!

– Кто, чего? Время третий час ночи, офигели…

– Владимир Савельевич, это Слава Черяков, звоню из Екатеринбурга. Я нашел бумагу с печатью Ивана Грозного.

– Где?

– В квартире соседа Вострикова.

– Мишка с тобой?

– Нет, он поехал гулять с корешами.

– Ничего ему не говори, понял?

– Обижаете, Владимир Савельевич.

– Не бойся, Славик, я тебя не обижу. Что успел натворить Чума?

– Три трупа и два заложника.

– Хоть чисто?

– Не беспокойтесь, пока все в норме.

Черный убрал трубку в карман и потряс мальчика за плечи:

– Тебя как зовут?

Паренек открыл глаза и, продолжая спать, ответил:

– Васей.

– Одевайся, Василий. Сейчас мы поедем к твоему папе.

Марина проснулась от яркого солнца. Его свет бил в огромное окно отеля, отражаясь в зеркалах и золоченой люстре. На тумбочке лежали часы Алекса и его запонки. Вчера она слышала, как коридорный сказал горничной, «ты там, когда будешь убираться, смотри, часы не урони. Они стоят тысяч тридцать «зеленых». Марине тогда стало неловко. Она предлагала Алексу продать квартиру Николая Спиридоновича, а у него одни наручные часы дороже…

Из кабинета доносился голос ее супруга. Алекс по-английски давал какие-то распоряжение своему заму в Нью-Йорке. Госпожа Слободеки улыбнулась, вспомнила прошедшую ночь, и щеки ее зарделись. Господи, какое, оказывается, удивительное чувство спать с любимым парнем. Две предыдущие ночи после смешной студенческой свадьбы они провели раздельно.

Свадебный вечер запомнится ей на всю жизнь. Алекс дорвался до студенческой вольницы, дурачился, отплясывал русского и совершенно покорил ее сокурсников. Марина тоже много танцевала и много пила холодного. Наутро проснулась с температурой. Две ночи молодожен уходил спать во вторую спальню и ее не тревожил.

Вчера вечером она сама его позвала. Болезнь отступила, и молодая женщина побоялась показаться холодной. А потом… Что было потом, вспоминать радостно, но очень стыдно. Сначала Алекс нежно подготовил ее своими ласками. И ее женское естество проснулось. Она внезапно ощутила такую дикую первобытную страсть, что сама испугалась. Чего только они не творили! Она провоцировала любимого, он понял, пошел на ее зов, и брал ее жадно, неистово. Потом они пили шампанское, смотрели с балкона на ночной город и снова сплетались, чтобы проникнуть друг в друга, слиться и улететь в розовые туманные выси.

Встав, Марина посмотрелась в зеркало и с сожалением набросила халат. Все-таки даже в самых красивых тряпках она теряла. Она не могла этого объяснить, ей не хватало слов. В ней говорила извечная женская мудрость.

Она вышла в гостиную и уселась на диван. В шикарных апартаментах ей жилось легко. Марина так быстро привыкла к роскошной ванной комнате, к ежедневной смене белоснежного белья на бескрайней кровати, как будто не только жила, но и родилась во всем этом. И когда вчера они навестили Наталью Андреевну, какой же маленькой и убогой показалась Марине их с мамой квартирка.

– Уже проснулась? А я хотел прикатить тебе завтрак в постель, – Алекс улыбнулся и поцеловал жену.

– Не хочу в постель, давай спустимся в ресторан. Мне так нравится, когда ты в костюме…

– А я его терпеть не могу. Только из-за свадьбы напяливал. Знаешь, я даже в своем кабинете на тридцать седьмом этаже работаю в ковбойке и джинсах. Сначала на меня все косились, а через неделю привыкли и перестали обращать внимания.

– Почему? Тебе так идет костюм, ты в нем такой красивый. Разве не приятно выглядеть, как на обложке журнала?

Алекс весело и долго смеялся, потом поднял Марину на руки и закружил по комнате.

– Пусти, ты мне не ответил…

– Мой заместитель Ганс Маур, очень умный мужик, ты с ним скоро познакомишься, знаешь, что говорит?

– Откуда мне знать, что говорит твой умный мужик Маур?

– Что в журналах снимаются те, кому кроме лица и тела, показать нечего…

– Ну тебя, я пойду в душ.

Она легонько оттолкнула мужа и убежала в ванную. Там на мраморе раковины лежали украшения, что он ей успел накупить. Марина сняла халатик и примерила их по очереди. И опять она себе больше нравилась голая. «Наверное, я очень развратная», – подумала она и встала под душ. Такого сильного напора у них в доме не давали. Она млела под нежным шипящим потоком, и ей вдруг показалась, что все это сон. Она выключила воду и потрогала свои украшения. Рассмеялась и снова подняла ручку крана.

– Марина, ты можешь подойти? – спросил Алекс, приоткрыв дверь.

– Куда подойти?

– К телефону. Я дам тебе трубку.

– А кто это?

– Приятный мужской голос, только очень взволнованный. – Слободеки усмехнулся: в роль ревнивца он войти не успел.

– Странно, я никому не давала номера отеля. – Она набросила на себя махровую простыню и взяла у него трубку:

– Я слушаю.

– Марина, ты меня помнишь? Я Александр. Брат Кости.

– Здравствуйте, Александр, конечно, я вас помню. Но как вы узнали этот номер?

– Номер мне дала твоя мама. Я тебя хочу попросить о встрече, это очень важно.

– Пожалуйста, приходите. Вы знаете, где отель «Урал»?

– Да, знаю. Но в отель я прийти не могу. Давай встретимся в Историческом сквере? Только ты приходи одна.

– Почему одна?

– Я потом все объясню. Через час, удобно?

– Постараюсь… – Марина положила трубку и задумалась.

– Не стой босиком, ты только поправилась.

Алекс забрал у жены трубку и понес ее к аппарату. Марина быстро вытерла голову и посмотрела на свои часики. Это был его первый подарок. Часы показывали пять минут двенадцатого. На сквере она должна быть в полдень.

– Ты чего скисла?

– Странный он мужик.

– Ты о ком?

– Сейчас позвонил Александр. Это летчик, я тебе о нем рассказывала. Он брат Кости, и мы вместе лежали в больнице. Он живет в доме деда Коли…

– Помню, ну и что?

– Он просит о встрече, но почему-то сюда прийти не захотел, а назначил мне свидание в Историческом сквере…

– Что ж, возьми гренадеров Сотова и сходи.

– Он просил, чтобы я пришла одна.

– Это исключается.

– Ну почему, Алекс? Он хороший мужик. Может, ты ревнуешь? Так у него четверо детей, и он любит свою жену.

– Мариночка, я не ревную. Ты пойми, за твоим мужем большие деньги. Не только наши, но и всей компании. Ты теперь часть этой компании. Никаких походов без охраны ты проделывать не можешь. Любой твой шаг теперь на виду.

Марина удивленно смотрела на мужа. «Значит, вся моя дальнейшая жизнь – как в те первые дни? Но тогда были бандиты. А теперь?» Алекс сказал, что они уехали…

– Всегда с охраной?

– Да, милая. Ты привыкнешь и перестанешь замечать. Это только поначалу трудно.

В дверь постучали. Марина убежала в спальню.

– Войдите, – разрешил Алекс.

В дверях стоял коридорный в униформе отеля и держал в руках поднос с газетами.

– Вы просили прессу.

– Спасибо. Прессу я действительно просил. – Алекс указал на столик, выдал сотруднику отеля пять долларов. Тот поблагодарил и быстро вышел. С обложки «Делового мира» на Слободски взирала пьяная рожа его «родича». Папаню Чумного он сразу узнал, поскольку уже получил по электронной почте фоторепортаж Сотова. Цифровая техника давала такую возможность. Под фотографией чернел мрачный комментарий «ДРЕВО КУПЕЧЕСКОГО РОДА СОСТОИТ ИЗ АЛКАШЕЙ И ЖИВОДЕРОВ». Гоша Вяземский с Птицыным четверть миллиона честно отработали. Молодой американец улыбнулся и позвонил миссис Кели.

– В двух самых тиражных газетах Нью-Йорка и еще в вашингтонском «Ревю», – выпалила Линда.

– Кажется, я командировочные отработал, – пошутил Алекс.

– Ты умница. Поздравляю с женитьбой. Уверена, и тут ты не промахнулся.

– Надеюсь. – Молодожен улыбнулся и положил трубку.

Марина вышла из спальни в свитере и расклешенных брюках. Это была уже совершенно другая женщина.

– Господи, как тебя меняют тряпки?! – Алекс осмотрел жену и вызвал по мобильному Андрея Сотова. Ребята дежурили в холле, а Сотов-младший на этаже. Парень тут же вошел. Алекс пожал ему руку:

– Андрей, сейчас Марина пойдет на свидание со своим старым знакомым. Я слышал по телефону голос. Он был явно чем-то взволнован. Мне это не понравилось. Что, если это ловушка? Запретить жене встречаться с ее друзьями я не могу. Но предпринять меры предосторожности обязан. Вы втроем будете сопровождать ее на это свидание.

Андрей посмотрел на Алекса, потом – на Марину:

– Саша, мы в этой области не мастаки. Набить морду шпане мы в состоянии, но предотвратить организованный профессионалами захват – это совсем другое… Мне бы не хотелось вас подвести.

– Что вы предлагаете?

– Подключить фирму «Барс». Там обученные телохранители. А наша троица их усилит.

– Хорошо. – Алекс подошел к телефону и набрал номер охранной фирмы.

– Глупость какая-то. Ничего со мной не случится. – Марину начинала раздражать суета вокруг ее встречи со старым знакомым. – Вы пока тут договариваетесь, а я спущусь в холл, куплю себе щетку для волос. Старая мне не нравится.

Алекс посмотрел на часы. Стрелки показывали пятнадцать минут двенадцатого:

– Сходи, ты успеешь.

До Исторического сквера от парадного отеля медленным шагом добираться минут семь. Быстрым – вполовину меньше. Молодая женщина вышла из номера, улыбнулась дежурной на этаже и вызвала лифт. В холле ее заметили Натан и Женя. Парни переглянулись, раздумывая, как поступить.

К гостиничному киоску Марина не подошла. Она быстро направилась к двери и вышла на улицу.

Москва. 2000 год. Март

Владимир Савельевич Шаров в одиннадцать утра еще спал. Обычно он вставал рано, но поздний звонок из Екатеринбурга перебил сон. Ночной разговор его взволновал, и еще часа два он ворочался в постели. Заснул под утро и даже не слышал, как встала жена, позавтракала и ушла в парикмахерскую. Спал Шаров крепко. Ни телефонные звонки, ни громкий лай овчарки Рези его не пробудили.

– Ты не умер?

Шаров открыл глаза и увидел обеспокоенное лицо жены. Супруга трясла его за плечо.

– Кажется, нет… – не очень уверенно отозвался депутат.

– Слава богу. Я уж испугалась. Иду из парикмахерской, у подъезда Гена. Смотрит на меня с возмущенцем. Оказывается, он уже двадцать минут на кнопку домофона давит. Мы решили – беда. А ты тут дрыхнешь.

– Гена? Мы с ним на утро не договаривались… Где он?

– В гостиной. Очень сердит.

– Гена всегда сердит, а зря. Исполнительная власть требует выдержки. – Шаров зевнул, тяжело поднялся, напялил халат и пошел в гостиную. Геннадий Прохорович Барруда вместо приветствия протянул компаньону газету.

– Что там? Опять «водка-эффект»? – Этим термином политики обозначали дефолт 1998 года.

– Угадал. Но теперь в прямом смысле. Читай, тут про нашего славного Купца.

Шаров взял с тумбочки кожаный футляр, извлек из него очки в тоненькой золотой оправе и уселся с газетой в кресло. Геннадий Прохорович демонстративно отвернулся к окну. С десятого этажа квартиры депутата открывался широкий вид на Крылатское, Высотные дома спускались к извилистому руслу Москвы-реки, но красоты городского пейзажа Барруду сегодня не трогали: великолепно выстроенная компаньонами цепочка разлетелась в один миг. И не просто разлетелась, а грозила им самыми неприятными последствиями.

– Хорошо, что Вяземский не упомянул наши фамилии. Но все равно, какая сволочь! – не без восхищения воскликнул депутат. Барруда резко обернулся:

– Классно тебе плюнул в душу твой любимый щелкопер.

– За этот плевок его озолотили. – Владимир Савельевич вздохнул, откладывая газету.

– Ты еще не понял? Ее сейчас читают в Брюсселе, в Нью-Йорке, в Вашингтоне, везде!

– Гоше этот номер не пройдет.

– С Вяземским разберемся позже. Думай, как самим из дерьма вылезать.

– Водочки выпьешь? – предложил хозяин.

– А не подавимся, с утра-то?..

– Мальчики, я вам собрала. Перекусите, – игриво прощебетала госпожа Шарова из кухни.

– Вот и закуска подана, – саркастически изрек Барруда.

– Я еще не умывался. Но по такому случаю можно и пренебречь. Жизнь, Гена, продолжается. Пошли закусим, хряпнем по стаканчику, а там, глядишь, и мысля появится.

Мужчины отправились на кухню, где на овальном столе карельской березы их дожидалась икра, сыр и зелень. Шаров достал из холодильника бутылку «Абсолюта», стер полотенцем иней и выставил на стол.

– Пить в одиннадцать утра дурно, – снова укорил Шарова Барруда, но за стол сел.

– Во-первых, сейчас уже двадцать минут двенадцатого, а во-вторых, повод позволяет. Леночка, ты сядешь с нами?

– Нет, мальчики, я уже позавтракала. И не хочу вам мешать, – откликнулась супруга из глубин депутатской квартиры.

– Зачем ты ставишь третью рюмку? – Барруда с удивлением наблюдал, как Шаров разлил водку в три рюмки, затем отрезал тонкий ломоть черного хлеба, накрыл им одну из них и пристально посмотрел в глаза компаньона:

– Дай телефон.

Барруда достал из кармана мобильник и протянул Шарову. Владимир Савельевич пробежал пальчиком по кнопкам и поднес трубку к уху. Говорил он недолго. Закончив, положил трубку на стол. Барруда посмотрел на часы. Когда стрелки показали одиннадцать сорок пять, мобильник выдал мелодичный звонок. Шаров выслушал сообщение, вернул мобильник хозяину и, усмехнувшись, поднял рюмку. Барруда сделал то же самое:

– Значит, по обычаю, не чокаясь?

– Значит, так, – многозначительно согласился Шаров.

И мужчины молча выпили.

Екатеринбург. 2000 год. Март

– Мы сейчас, бля, куда-нибудь поедем, и, если пикнешь, твоего Васеньку прирежу. Понял, летун?

Александр с ненавистью смотрел на круглую морду с перебитым носом и сжимал кулаки. Летчик верил, что такой способен убить ребенка. Маленькие глазки Чумного, кроме тупой злобы и жадности, не выражали ничего.

– Ты, бля, понял, я тебя спрашиваю?

Александр кивнул. Он давно все понял. С его помощью этот подонок хочет похитить Марину и шантажировать ее мужа. Ночь его продержали в подвале. Куда его везли, не видел, потому что лежал связанный на полу джипа. Возле потолка в стене подвала имелось маленькое оконце. Когда уже стало светать, один из банды гнусавого на минуту открыл дверь и показал Васю. Вася не плакал. Он только не мог понять, почему его не пустили к папе. Бандиты ничего не говорили, просто показали: его сыночек у них. Сколько прошло времени, Соломатин не знал. Часы у него отобрали. Но по солнцу, что отражалось в маленькой щели оконца, предположил, прошло часа три. В подвал вошел главарь, которого шестерки называли Купцом, и еще двое. Те двое держали сына. Вася разговаривать не мог, рот ему заклеили пленкой. Купец дал Александру телефон, достал нож, поднес лезвие к горлу ребенка и велел говорить с Мариной.

Соломатин видел лезвие возле тоненькой шейки своего Васеньки и терял рассудок. Он сказал Марине в трубку все, что требовал Купец. Ребенка уволокли. Потом гнусавый явился опять. Ему нужно, чтобы Соломатин поехал с ними к Историческому скверу. Убежать он не сможет. Подонков много, и ребенок у них. Бандиты вышли. В окошко было слышно, как Купец дает распоряжение своим браткам. Он посылал головорезов на Исторический сквер заранее.

Через несколько минут заложника вывели на улицу. После темного подвала он и так ничего не видел, но ему еще завязали глаза. Идти пришлось недолго, машина стояла где-то рядом. Они ехали уже минут пятнадцать, когда Соломатин услышал перезвон мобильного. Тот, кто сидел с ним, сказал одно слово «да», но Александр узнал голос Черного.

– Кто там еще, бля, трезвонит? – Это уже спрашивал сам Купец. Соломатин сообразил, что хозяин едет впереди.

Вместо ответа прозвучал щелчок. Александр вздрогнул: с точно таким же щелчком прострелили голову Буфету.

– Сворачивай вправо, – приказал Черный водителю и придержал Соломатина за плечо, чтобы тот не завалился на повороте. – И не гони, езжай спокойно, – продолжал командовать сосед.

Так они ехали полчаса. Потом машина остановилась, Александр услышал второй щелчок, с его глаз сдернули повязку. Машина стояла на лесном проселке. Водитель упал головой на руль и не шевелился. Из раны в затылке струилась кровь, уходя за воротник. Одна его рука осталась на ручке переключения передач, и летчик заметил на пальце квадратный золотой перстень. Он уже видел этот перстень на руке бандита, стрелявшего в его однокашника Головлева. Купец завалился набок, размазав щекой кровь по стеклу окна.

– Мы сейчас с тобой немного побеседуем, а потом придется работать. – Черный усмехнулся, как бы оценивая Соломатина. Александр молчал.

– У тебя есть выбор. Начнешь звонить о том, что видел, схлопочешь пулю и лишишься сына. Будешь жить спокойно, сына тебе вернут и вдобавок поимеешь тачку. Не новую, но приличную. Слово за тобой.

– Это ты их? – наивно поинтересовался летчик, кивнув на два трупа.

– Нет, они покончили жизнь самоубийством. – Черный усмехнулся. – Я не слышу ответа?

– А что будет с Мариной? Я слышал, ваши поехали на сквер.

– Они будут ждать Купца. Без его указки шестерки не делают ничего. Ты мне не ответил. Пуля или сын с тачкой?

– Сын и тачка лучше. А этих я бы сам угрохал, если б мог. Да и тебя тоже.

– Меня тебе не выгодно. – Черный достал телефон и прошелся по кнопкам. Сказал он только два слова: «Вопрос снят».

Потом вышел из машины, сбросил свое короткое кожаное пальто, размотал белый шелковый шарф и достал из багажника две лопаты. Одну протянул Александру:

– За работу, летун.

– Заступ у вас всегда при себе? – поинтересовался Соломатин.

– Нет, специально для тебя положили. – Бывший помощник Купца усмехнулся и поплевал на руки.

Через час о двух бандитах напоминал только свежий холмик. Но и холмик Черный разгладил и прикрыл дерном.

– Знаешь, у тебя очень славный мужик растет. Сколько ему?

– В мае будет одиннадцать, – ответил летчик.

– А моему в сентябре. Я сразу подумал, что они ровесники.

Так пилот первого класса Александр Ильич Соломатин узнал, что убийцы тоже имеют детей.

Алекс не отрываясь смотрел на часы. Стрелки показывали без пяти двенадцать, а Марина не возвращалась. Андрей Сотов позвонил своим помощникам в холл, и лицо у него выразило озабоченность:

– Саша, ваша жена на Историческом сквере.

Алекс метнулся к стенному шкафу, выхватил вместе с «плечиками» пальто Марины и выбежал из номера. Вызвал лифт, не дождался, понесся по лестнице пешком. Андрей побежал за ним. В вестибюле они столкнулись с двумя охранниками из фирмы «Барс». Алекс жестом предложил тем следовать за собой. Все четверо ринулись через перекресток, не обращая внимание на визг тормозов летящего по проспекту транспорта. Через три минуты выбежали на сквер. Марина в мужском пиджаке стояла у фонтана.

– Почему ты так поступила? – строго спросил Алекс.

– Как поступила? – Марина сыграла в невинность.

– Ушла одна на встречу?

– Почему одна? Вон твои парни.

Алекс оглянулся и увидел Женю и Натана. Натан пританцовывал в одной рубашке, глубоко засунув руки в карманы. Поблагодарив Натана, Алекс вернул ему пиджак и помог Марине надеть пальто.

– Где твой летчик?

– Еще только начало первого, наверное, сейчас подойдет.

– Саша, посмотрите слева у фонтана. – Андрей Сотов взглядом показал направление. Алекс посмотрел и увидел пятерых крепких молодцов. Все они были одеты в длинные плащи и держали руки в карманах.

Охранник фирмы «Барс» тоже посмотрел в ту сторону:

– Я их сразу приметил. Это бандюки, но не наши. Какие-то гастролеры. Лучше уведите жену от греха подальше.

Но Марина просила еще подождать. Они простояли до половины первого. Александр не пришел.

– Странно, он так просил о. встрече, – удивилась Марина. Покидая сквер, Алекс оглянулся. Пятеро гастролеров провожали их безразличными взглядами.

В номере молодожены почувствовали зверский голод. Позавтракать они так и не успели, а уж наступило время ланча. Решили спуститься в ресторан.

Метрдотель проводил молодых в отдельный кабинет. Снаружи у дверей заняли пост сотрудники охранной фирмы.

Обедали не спеша. Алекс рассказывал байки о гангстерах, пытаясь развеселить супругу. Но Марина сидела грустная. И даже свежая клубника, поданная на десерт, настроение ей не подняла. Официанты сменили приборы и принесли Алексу кофе. И в этот момент к столу в сопровождении двух телохранителей от фирмы «Барс» подошел высокий молодой субъект в коротком кожаном пальто и белом шелковом шарфе.

– Мы проверили, он без ствола, – доложил один из телохранителей.

Незнакомец ухмыльнулся, двумя пальцами добыл из внутреннего кармана продолговатый конверт и положил на стол:

– Я всего лишь почтарь. Мне поручено передать ксиву.

– Что это? – спросил Алекс.

– Вы сразу врубитесь, только гляньте, – заверил «почтальон», повернулся и быстро вышел из кабинета. Алекс вынул из конверта бежеватый листок с почерневшими краями, рассмотрел его, вскочил из-за стола и с криком: «Где этот мужик?!» – кинулся из зала. Охранники бросились за ним. Но незнакомец исчез. Алекс вернулся, глаза его светились восторгом. Марина сидела с тем же грустным выражением.

– Маринка! Мы его получили!! У меня в руках рецепт предка с печатью царя! Почему ты не радуешься со мной вместе?

– Не знаю, Саша. Мне кажется, что этот конверт как-то связан со звонком летчика. И на сердце у меня тревожно.

Вечером они никуда не пошли, а заказали шампанское и легкий ужин в номер. Алекс отпустил официанта и сам откупорил бутылку. Только успел разлить по бокалам, раздался звонок. Марина бросилась к телефону:

– Это тебя, какой-то дядька, – разочарованно произнесла она, передавая мужу трубку.

– Господин Слободски, с вами говорит депутат Государственной Думы Владимир Шаров.

– Я вас слушаю.

– Вы сегодня получили мой презент?

– Так это вы?!

– Да, я. Надеюсь, что эта реликвия доставила вам удовольствие. Приезд в Россию бизнесмена такого масштаба для нас большая честь. Приглашаю вас в Москву на деловой обед. Уверен, вы заинтересованы в экспорте вашей продукции на российский рынок.

– Да, это мне интересно.

– Тогда берите вашу очаровательную женушку и прилетайте в Москву. Билеты, охрану и все, связанное с путешествием, я беру на себя.

Алекс хотел возразить, что может и сам о себе позаботиться, но связь отключилась.

– Кто это звонил? – спросила Марина.

– Один бандит. Но я его переиграл, И теперь он будет работать на нас, – ответил молодой супруг, поднимая бокал с шампанским.

Москва. 1953 год. Июнь

Жарким летним днем 1953 года к зданию Казанского вокзала скромно, без эскорта, подкатывает правительственный «ЗИС-110». Охранник распахивает заднюю дверцу, и из лимузина выбирается заместитель Председателя Совета Министров, член Политбюро ЦК ВКП(б), Герой Социалистического Труда, кавалер трех орденов Ленина и ордена Красного Знамени Анастас Иванович Микоян. Под зорким, но тактичным наблюдением свиты он шествует в депутатский зал, проходит к буфету. По-хозяйски оглядывает белые скатерти на столиках, нюхает закуски, с ножа пробует черную паюсную икорку. Все продукты свежайшие и отменного качества. Четыре помощника следят за каждым движением шефа. Они готовы в любой момент вмешаться и исправить оплошность, если таковая обнаружится. Но Микоян всем доволен. Начальник вокзала докладывает ему, что поезд Караганда – Москва прибывает по расписанию.

– Я подожду здесь. Не хочу волновать публику. Встречайте его у вагона и ведите в депутатский зал, – дает распоряжения Микоян. Но желание остаться в тени продиктовано вовсе не партийной скромностью верного ленинца. Министр опасается встречи с семьей прибывающего. Ему стыдно смотреть в глаза его супруге и сыну.

Поезд уже близко. Машинист выдает протяжный гудок, подавая к перрону пропитанный степной пылью пассажирский состав. Притормаживая тонны бегущего железа, локомотив извергает последние излишки пара и останавливается. Встречающие бегут по платформе, жадно вглядываясь в окна вагонов. Им не терпится увидеть родные лица. Седая женщина с измученным, изрезанным резкими морщинами лицом бежать не может. Молодой человек в очках поддерживает ее под руку.

Пассажиры выносят узлы и чемоданы, носильщики катят тележки с поклажей. Женщина их не замечает. Она смотрит на человеческую суету сквозь годы тоски и одиночества, выпавшие на ее долю. Но Моисея, своего Мосеньку, родного, украденного у нее человека, видит сразу. Вот он приближается, ставит на асфальт перрона маленький чемоданчик и опускает руки. Так они стоят друг напротив друга – два человека, которых раздавила родина, ради которой они не жалели жизни, и их сын, лишенный этой родиной детства.

– Товарищ Зелен, а мы вас повсюду ищем! Скорее в депутатский зал! Вас ждут. Там все готово.

Прибывший с удивлением смотрит на молодых сытых парней в белых кителях и сталинских фуражках с высокой тульей. Они подхватывают Моисея Семеновича и его жену под руки, берут его чемоданчик, заискивающе заглядывают ему в лицо.

– Куда они меня ведут, Клава?

– Не знаю, Монечка. Я ничего не знаю…

Их заводят в депутатский зал и почтительно расступаются. К Зелену, разметав руки для объятий, медленно и торжественно наплывает зампред Совмина. Моисей Семенович не делает ни одного шага навстречу. Только морщины в уголках его губ становятся жестче.

– Ты меня не узнаешь, Моисей? Это я, Анастас. Твой нарком!

– Пришел встречать своего убийцу? – сухо бросает Зелен.

Микоян теряется, опускает руки, сникает:

– Что я мог сделать? Ведь время было такое, Моня, – оправдывается он.

– Время делают люди, – глухо возражает Моисей Семенович: – И ты был из этих людей не последний.

К ним семенящим вкрадчивым шагом спешит буфетчик в белоснежном фартуке и колпаке. На вытянутых, дрожащих руках поднос с бокалами. Подскакивают помощники, подают бокалы Микояну и Зелену.

– Давай выпьем, Моня, и обнимемся. Теперь все позади. Нас столько связывает. – Анастас Иванович тянется хрусталем к хрусталю своего бывшего зама.

– Предательство связывать не может, – отвечает Моисей Семенович, выплескивает вино на пол и ставит бокал на поднос. Все замирают. Начальник вокзала бледнеет, в глазах помощников смятение. Они смотрят на рано постаревшего маленького мужчину, который пережил ужас черносотенных погромов, вынес на своих плечах ненависть гражданской резни, лихолетье двадцатых, позор финской кампании, нечеловеческий груз первых лет войны, а получил в награду за все это десять лет каторги. И они боятся его. Боятся потому, что этот сухонький еврей позволил себе роскошь остаться человеком.

– Пойдем, Монечка. Не надо волноваться. Ты, наверное, очень устал с дороги. Я тебе твою любимую курочку приготовила. – Клава выпрямляется, берет мужа под руку, и они вместе с сыном ведут его в дом, куда его десять лет не пускали.

Вместо эпилога

США. Нью-Джерси. Форт-Ли. 2004 год

– Господи, сколько этот малыш может съесть! Ему же станет плохо, – ужасается Наталья Андреевна, наблюдая, как трехлетний Иван Александрович Слободеки заталкивает в свой детский ротик четвертую котлетку из белого мяса королинской индейки.

– Не беспокойся, Наташа, внучок пошел в прадедушку. Старик Слободеки мне рассказывал, что в детстве пугал аппетитом своих родителей. – Семен Григорьевич расхохотался и обнял жену за плечи.

– Пусть ест. Лишь бы на пользу, – успокоилась Наталья Андреевна, ласково поглядывая на мужа.

Алекс Слободеки вывез из России не только жену, но еще умудрился женить Сотова на своей теще. Они жили впятером, хотя самого Алекса в доме видели редко. Он либо засиживался допоздна в офисе, либо летал по свету, расширяя алкогольную империю деда. Нередко посещал и Москву. Акции Новомытлинского водочного завода он выкупил и исправно платил налоги в казну демократической России. В самом Новомытлинске молодой американец на свои средства отреставрировал городскую церковь и наконец достроил дом для престарелых, поскольку у местного бюджета денег для этого благого дела так и не хватило. Туда и были переселены родители бывшего владельца местного водочного завода Чумного. Сам Михаил Федорович исчез и больше его никто никогда не видел.

Марина Сегунцова, превратившись в госпожу Слободски, хоть и родила Ванечку, институт не бросила. Алекс устроил ей перевод в Калифорнийский университет, где четыре года назад недоучился он сам. Молодая женщина тосковала по мужу, которого видела редко, но скучать ей было некогда. Марина вела напряженную общественную работу. Вот и сегодня, оставив сына на попечении Натальи Андреевны и Сотова, она шагала в шеренге демонстрантов. Манифестацию устроили жительницы особняков Форт-Ли. Они несли плакаты с требованием узаконить использование настоящих дров в каминах своих вилл. Марина вместе с соседкой Эмили, женой банкира Нила Бригса, гордо несла транспарант, гласивший: «Живой огонь каждому американскому очагу!» При этом лицо молодой женщины выражало твердость, а глаза светились гордостью человека, уверенного в причастности к большому и праведному Делу.

Кохила, Эстония – Москва, 2004 год

Оглавление

Пролог

Часть первая Два заводчика

Часть вторая Киллер наркома

Вместо эпилога