Москва в огне. Повесть о былом (fb2)

- Москва в огне. Повесть о былом (Дни мятежные - 3) 2511K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Павел Андреевич Бляхин

Павел Бляхин
Москва в огне
Повесть о былом

Накануне

В вагоне третьего класса

Большой кавказский поезд шел на Москву. Навстречу летели телеграфные и верстовые столбы, сверкающими змеями вились заиндевевшие провода, проплывали назад убогие села и деревушки, одинокие березки, леса, степи. И все это было покрыто белыми холодными снегами, там и сям перечеркнуто дорогами и казалось безлюдным, заснувшим на веки вечные.

Нет! Так лишь казалось…

Заглянем в поезд, в последний вагон третьего класса. Здесь тесно и шумно. Пассажиры стояли в проходах, «валетами» лежали на верхних полках, плотно сидели на нижних, грудились на узлах и чемоданах, валялись на грязном, заплеванном полу. Крепко пахло табаком, мужицким потом, нагольными полушубками, землей. Над головами вздымались облака махорочного дыма. А люди шумели, как на сходке, размахивали руками, отчаянно спорили, ругались, негодовали.

В середине вагона, на самой верхней полке, в стареньком осеннем пальто лежал безусый молодой человек с веселыми серыми глазами. Свесив чубастую рыжую голову, он с живым интересом разглядывал пассажиров, жадно слушал их споры и перебранку, но сам помалкивал. Казалось, ему все было в диковинку, будто впервые он ехал в таком шумном вагоне и давно не видал людей. Но больше всех заинтересовал его низенький задиристый мужичонка в засаленном полушубке, с заячьей шапкой на голове. Широко расставив ноги, он стоял в проходе и, разводя коротенькими руками в заплатанных варежках, взывал во все стороны:

— Что ж такое делается, землячки? Все орут: «Слобода! Слобода!» — а толку ни на грош. Мы касательно земли говорим: на кой хрен мужику слобода, ежели земли не дают? Куда ни глянь — господская, куда ни плюнь — мироед сидит! А мы где? Мужики, значит, хрестьяне? Где наша земля, господа хорошие? Одним задом накрыть можно: сел — и ист земли! И тут тебе начальство на шею — старшина с брюхом, урядник с плетью, становой с недоимками. Ну просто ложись и подыхай! Тьфу ты, нечистая сила!

Мужичонка свирепо плюнул себе под ноги и так шаркнул лаптем, будто врага раздавил.

— Угомонись, кум, — лениво уговаривал его кряжистый бородач, сидя рядом на корточках и посасывая козью ножку с махрой. — Нет правды на свете, кум, одна кривда гуляет. Где уж нам, куды уж…

— «Куды», «куды»! — зло передразнил задиристый мужичонка, петушком наскакивая на кума. — На кой ляд ты нужен без земли, сивый ты мерин? Мужик без земли — что курица без яиц.

— У бога всего много, — невозмутимо возражал кум, выпуская из лохматого рта облачко дыма. — У бога и спрашивай, он, слышь ты, все могёт.

— У бога? А этого не хочешь? — взвизгнул мужичонка, сунув кукиш под самый нос кума. — Дура ты, кум! У бар земля-то, у них и тягать надо, а за какую веревочку — ума не приложу…

Рыжий молодой человек сделал порывистое движение, как бы собираясь подсказать что-то мужику, но в этот момент хриплый, простуженный голос внизу предупредил его:

— Какого черта ты ноешь, мужик? Ты думаешь, беднее тебя и на свете нет? А вот это видал?

И человек в солдатской шинели, сидевший на сундучке по соседству, поднял правую ногу с деревянным костылем, похожим на дуло пушки.

— У тебя, говоришь, земли нет, а у меня и земли как раз на гроб, и одной ноги не хватает, да вот здесь свинчатка сидит!

Солдат злобно ударил себя кулаком в тощую грудь и вдруг закашлялся, скорчившись от боли.

Все повернулись к солдату. В вагоне стало тихо. Задиристый мужичонка сочувственно вздохнул:

— Вот она, война-то треклятая!

Едва не задохнувшись, солдат одолел наконец кашель и, сплюнув на пол черный сгусток, заговорил снова:

— За царя и отечество сражался… Там нашего брата серяка несметное число полегло, а награждение — вот оно!

Солдат яростно стукнул в пол костылем и запустил такое многоэтажное ругательство, что у пассажиров дух захватило. Его небритое, щетинистое лицо посинело, глаза горели гневом, солдатская фуражка с круглой кокардой сбилась на затылок. Он ругал Куропаткина, грабителей интендантов, царя и министров. Излив душу отчаянной бранью, солдат опять схватился за грудь и сквозь кашель, с перерывами, высказал свою думу:

— Эх, взять бы нам винтовки, да вернуться бы в Питер, да так бы тряхнуть всю эту сволочь, чтобы духу их не осталось.

Флегматичный кум задиристого мужичонки поучительно изрек:

— Задним умом и мордвин умен. Все мы так-то затылки чешем.

— Вот именно — после драки кулаками машем, — поддержал его бойкий чумазый парень с черными, заскорузлыми руками. — Прочитали манифест — и слюни распусти ли, и бастовать бросили, а нам бы всем народом, вместе с солдатами, навалиться да…

Рыжий молодой человек одобрительно прошептал себе под нос:

— Вот это дело!..

Воспользовавшись наступившей паузой, неугомонный мужичонка опять стал жаловаться на свою судьбу:

— Я вот рукомесло имею, землячки, ткач хороший, а толк какой? Мотаюсь туды-сюды, как черт от креста, а в кармане ветер свищет, ей-богу. Седни в деревне, завтра в городе — и там худо, и здесь нехорошо. Меня, слышь, в Москву несет нелегкая, к аспиду Прохорову на фабрику, а там, вишь ты, кутерьма идет: одни «долой» кричат, другие «боже, храни» ревут. Сам становой не поймет, что к чему.

Ближайшие пассажиры сочувственно смотрели на мужиков и на солдата; кто ухмылялся, кто покачивал головой, а кто и вздыхал, видимо вспоминая собственные невзгоды.

Поезд пошел тише, приближаясь к какой-то станции.

Чумазый парень набросился на мужичонку:

— И чего ты шумишь, папаша? Царский манифест получил? Получил. Свободу тебе дали? Дали. Думу обещали? Обещали. Какого тебе еще рожна нужно?

По лицам пассажиров пробежала улыбка. А задиристый мужичонка окончательно разъярился:

— Какой такой манихфест? Где она, слобода? Ты мне землю дай, друг ситный, плуги, бороны дай, животину справную дай, а слободу я сам возьму! Начихать мне на ваши манихфесты!

Взрыв хохота на секунду заглушил спор. Рыжий молодой человек тоже рассмеялся:

— Здорово мужика заело!

Со второй полки над сердитым мужиком нависла голова в камилавке.

— Как ото можно — плевать на царскую грамоту, братец ты мой? Царь ведь помазанник божий, православные, отец наш милостивый…

— Не мы его мазали, не нам с ним и кашу варить, — отозвался из темного угла чей-то голос.

Вагон опять дрогнул от смеха. А чумазый парень продолжал подзуживать мужика:

— Ты бы смазал его с престола-то, папаша, тогда и землю получишь, плуги, бороны. А брехать попусту толку мало…

— Собака лает, ветер носит, — спокойно пояснил бородатый кум, свертывая вторую козью ножку.

Задиристый всей пятерней полез под заячью шапку.

— Оно конечно, ежели бы знать, за какой конец ухватиться…

— А ты за рабочего хватайся, дядек, — прорвался наконец рыжий молодой человек с верхней полки. — Если рабочие да крестьяне за одну веревочку потянут, глядишь, и землю вытянут, и настоящую свободу.

Мужичонка вскинул бородку вверх, на рыжего, подумал немного и, пхнув кума коленом в бок, лукаво подмигнул:

— Чуешь, кум, куда он загибает? Всем миром тягать надо. А ты говоришь — бог. Дура ты, кум!

Поезд с грохотом остановился. От толчка публика качнулась вперед. С верхней полки свалился чей-то узел. Кто-то вскрикнул и чертыхнулся. Открылась дверь. В вагон ворвался холодный воздух, а через минуту появились и новые пассажиры.

Первым ввалился подвыпивший деревенский парень с гармонью через плечо. Наткнувшись на плотную стену людей, он лихо рванул гармонь в обе стороны.

— Эй вы, народ! Сторонись — гармонь идет!

Однако народ посторонился не сразу.

— Куда ж мы тебя, на головы, што ль, посадим? — послышались голоса. — И так дышать нечем.

Гармонист рассердился:

— Не хотите? Не пущаете? Играть не буду! Проси не проси — не буду, и кончено!

Угроза сразу подействовала.

— Пустите его, хлопцы!

— Давай, давай, лезь сюда, малый, утрамбуемся…

И в самом деле, со смехом и перебранками, но пассажиры «утрамбовались».

С видом победителя гармонист протискался к ближайшей скамейке и сел на кончик.

— Я, братцы, «заяц»! — неожиданно и громогласно признался парень, легонько перебирая лады гармонии. — Все пропил и еду без ничего. А на кондуктора наплевать. Они бастовали? Бастовали. И я бастую! И никого не боюсь! Урядник? Тьфу — и все тут! И станового не боюсь! И царя не боюсь! Во!..

Окружающие смеялись и упрашивали малого что-нибудь сыграть.

Несмотря на холод, гармонист был в легкой поддевке, в кожаных сапогах и в стареньком картузе, сбившемся на левое ухо. В пышном ворохе кудрявых волос картуз походил на птичье гнездо.

— Какую желаете? — спрашивал гармонист, оглядывая публику. — Могу всякую — веселую, жалостную и всякую прочую…

— Давай жалостную, — попросил задиристый мужик, опускаясь на корточки. — Тряхни про бедняка, землячок, чегой-то тошно стало.

— Могу и про бедняка, — согласился гармонист. — Я все могу!

Слегка запрокинув голову и сделав грустное лицо, он пробежал пальцами по ладам и запел неожиданно сочным, грудным баском:

Голос певца и переборы гармонии покрыли все шумы… Спор и гомон постепенно затихли. А гармонист, глядя вверх, пел уже полным голосом, пел с большим, все нарастающим чувством, с дрожью в голосе:

По окончании строфы гармонь немножко поплакала одна, а потом опять полилась горькая жалоба на судьбу бедняка. К певцу вдруг примкнул необыкновенно тоненький, высокий тенорок задиристого мужичонки, и песня сразу полилась надрывно, с тоской и болью:

Гармонист, как бы забывшись, надолго затянул последнюю ноту, потом резко оборвал песню и хлопнул ладонью по клавишам.

— Будя! А то заплачу! Вот те крест, заплачу! А я не желаю! Не желаю — и все тут!.. Чуете, об чем разговор? Не за пьянство, говорит, в Сибирь загнали фараоны. А за что? Не знаете? А я знаю! — Гармонист наклонился к уху соседа и громко сказал: — Он урядника убил! Чуете? Может, и я убью. Наш урядник — скотина! Беспременно убью и тоже в Сибирь махну!.. Иех ты, сукин сын, камаринский мужик!

И без всякого перехода гармонист отчаянно рванул мехами и дал такую плясовую, что у всех сами ноги заходили. По вагону пошел гул и треск, топот ног, свист и выкрики. Даже солдат вскочил со своего сундучка и лихо застучал деревянной култышкой о пол.

Только задиристый мужичонка никак не мог развеселиться, обуреваемый все той же мыслью о земле, о бедности, о неправде.

— Где она, правда божия?! — восклицал он, когда гармонь замолкла и шум затих. — Куда нам идти? Кому жалиться, нечистая сила?

— Угомонись, кум, — все так же лениво урезонивал кряжистый мужик маленького. — Нет правды на свете, кум, одна кривда гуляет.

Маленький опять вскочил на ноги и, размахивая коротенькими руками, зашумел:

— Быть того не может! Коли мы рассердимся, мужики тоись, всю землю на дыбы поставим, а правду-матку вытянем!

— А ты скорей серчай, — посоветовал рыжий молодой человек с верхней полки, — а то поздно будет…

Спор и перебранка продолжались. На остановках пассажиры сменяли друг друга, одни уходили, другие приходили и занимали их места.

За окнами спустилась ночь. В фонаре над дверью проводник зажег толстую свечу. В вагоне стало еще более сумрачно, глухо.

А молодой человек с неослабевающим интересом продолжал наблюдать сверху за сумятицей и спорами пассажиров. Ему, видимо, очень нравилось, что народ так открыто выражал свое недовольство, что люди перестали бояться друг друга и вражеского уха, что слово «свобода» стало легальным словом. А давно ли, кажется, на Руси царило зловещее молчание, давно ли слышался только звон цепей да свист пуль и нагаек?..

Вагоны дергались на стыках рельсов, тормоза шумно громыхали, тараторили колеса.

Пассажиры постепенно затихали, укладывались, кто как мог и где мог. Все реже вспыхивали споры. Угомонился наконец и задиристый мужичонка: привалившись боком к широкой груди кума, он тоненько посвистывал носом и пошевеливал пальцами в заплатанных варежках. Пьяненький гармонист уронил голову на гармонь и так могуче храпел, что все вокруг содрогалось. Картуз задремавшего рабочего свалился на пол. Свеча в фонаре давно сгорела, обтаяла и погасла…

Только рыжий молодой человек на верхней полке всю ночь не смыкал глаз. Уже начинало светать, а он все ворочался с боку на бок, нетерпеливо поглядывал в заснеженное окно, тихонько чертыхался. Что ж так беспокоило его?

Для тех, кто читал повесть «На рассвете», — это старый знакомый. Это тот самый рыжий Пашка, которого он видел в селе Селитренном, потом в Астрахани, в Баку, в Тифлисе, по дорогам Средней Азии и, наконец, в Карской крепости, в числе тридцати двух бакинских большевиков. За эти годы, если посмотреть на него со стороны, он заметно возмужал, обветрился, лицо чуть-чуть похудело, глаза потеряли выражение полудетской наивности, стали суровее, острее. Видимо, опыт подполья не пропал даром. К тому же на верхней губе молодого человека появился золотой пушок, доставлявший ему не малое удовольствие: все-таки мужчина как-никак! Только рыжая шевелюра да обильный урожай веснушек на лице остались прежними. И по-прежнему, к великой моей досаде, я выглядел зеленым юнцом, хотя через какой-нибудь месяц или полтора мне исполнятся все девятнадцать лет!

Но в данный момент о таких мелких вещах я меньше всего думал. Я спешил в Москву, которую видел только в мечтах да в бабушкиных сказках. Это было в ноябре месяце тысяча девятьсот пятого года. В моем кармане лежал фальшивый паспорт на имя Павла Рожкова, а в памяти крепко засел адрес явки Московского комитета РСДРП (большевиков): Никитские ворота, книжный магазин «Грамотей»…

В Москву!

Кавказ остался позади. Далеко. Остались там и мои славные друзья бакинцы, остались как светлое воспоминание, как бурно-пестрый, неповторимый отрезок жизни. Неукротимый большевик Аллилуев, громогласный Георгий Большой, тихая Лидия Николаевна, неразлучные братья Кирочкины и милая Раечка с Алешей Маленьким — все тридцать два товарища разлетелись в разные стороны. И теперь уже никто не может сказать, когда и где мы встретимся… да и встретимся ли?.. Такова жизнь подпольщика: ни в одном месте он не пускает глубоких корней, уехал — и все нити порваны, друзья потеряны, любовь не успела созреть…

Вот так и я: уехал — и нет меня, и нет уже тех, кто остался позади. В эти грозные дни Русь-матушка так раскачалась, так бушевала из конца в конец, что судьбы отдельных людей теряли свою устойчивость и как бы тонули и растворялись в общей судьбе — в судьбе народа.

Мне казалось, что я подхвачен горячим вихрем и теперь несусь в неведомое, в грозу и бурю, — впереди Москва!

Но что я знал о ней в те далекие годы?

Москва — сердце России.

Москва — первопрестольная столица, твердыня веры православной.

Москва златоглавая и сладкозвучная, где сорок сороков церквей услаждают слух верующих малиновым звоном.

В Москве, за красными стенами Кремля, упираясь золотым крестом в облака, возвышается колокольня Ивана Великого, у ее подножия стоит гигантский Царь-колокол, а где-то по соседству удивляет мир чудовищная Царь-пушка. Да вот, пожалуй, и все, что мне было известно о Москве в те далекие годы. Впрочем, я знал еще и любил Москву, воспетую Лермонтовым:

Правда, насчет «безмятежности» я очень сомневался: наоборот, теперь Москва представлялась мне великим бунтарем, штабом революции.

Подумать только! Всего лишь месяц назад Москва хоронила Баумана. Сотни тысяч граждан провожали большевика в последний путь! Расстрел безоружных людей у Манежа. Бои с казаками, с полицией, непрерывные стачки рабочих. Со дня на день можно ожидать вооруженного восстания. А за Москвой поднимется вся Россия! И меня охватывает страх — не успею!..

Если б вы знали, друзья, как я спешил! Как боялся, что, пока я тащусь в этом громыхающем, словно рассохшемся, поезде, там все уже будет кончено: революция совершится, баррикады будут разобраны, знамена сняты… И все это без меня!.. Эх, как нудно тянется время! Хоть в окно прыгай!..

Но поезд все-таки приближался к Москве. Вот-вот загудит, заскрежещут тормоза, вагон тряхнет, с полок посыплются и вещи и люди. Я мигом спрыгну вниз, прямо в гущу пассажиров, и…

Но что я увижу там, на улицах мятежного города, когда выскочу из вагона? Как-то встретит меня златоглавая? И что это за таинственные Никитские ворота, где приютилась явка Московского комитета? А вдруг туда уже и пройти нельзя? Куда я тогда денусь со своим драным чемоданчиком и с фальшивым паспортом в кармане? Денег у меня на все про все одна пятерка… А может быть, восстание уже началось и вся Москва в баррикадах? Тогда что?..

Но, если говорить правду, была и еще одна думка, которая не давала мне спать, наполняя сердце трепетным ожиданием: в Москве я надеялся встретить Веру Сергеевну! Ведь после манифеста она тоже должна вернуться из сибирской ссылки — и, конечно, в Москву, в самый центр революции. Иначе и быть не может! Она не захочет отсиживаться в какой-нибудь «тихой пристани». Нет, она не такая!.. Разумеется, сначала она побывает в Астрахани. Повидается со своей мамашей, с верным другом Антоном. Да, Антон может задержать ее… Может… Какая досада! Она может не успеть в Москву. Ох, уж этот Антон!.. Нет, нет! Я не сержусь на него. Я очень любил этого веселого, жизнерадостного студента, которого так хорошо было слушать.

А какой он красавец! Белокурые волосы, высокий белый лоб, голубые глаза и чистое, без единой веснушки, лицо! Я знал его как мужественного революционера, как пламенного агитатора-ленинца. Да, он достоин встать рядом даже с Верой Сергеевной, которая так светло любила его…

А меня?.. Меня она, конечно, по-прежнему считает мальчиком, своим первым деревенским воспитанником, и тоже любит. Очень. Любит, как мать сына. А я бы не мог сказать, какие чувства владеют мною вот сейчас, когда я лежу в облаках дыма и думаю о Вере Сергеевне. В те дни при каждой встрече с нею даже в семнадцать лет я чувствовал себя совсем маленьким, почти ребенком, и всегда робко, украдкой, заглядывал в ее доброе, задумчивое лицо. И таял от счастья, от светлой любви к этой чудесной девушке, задумавшей перестроить мир. А когда она улыбалась и я встречал теплый взгляд ее больших, ласковых глаз, мне казалось, что это воскресла моя мать, без которой так горько было жить в чужих людях…

И вдруг я снова увижу Веру Сергеевну! Почему нет? Быть может, я встречу ее прямо на баррикадах, под градом свинца и железа, в страшной опасности, и, конечно, спасу ее… обязательно спасу, хотя бы ценой собственной жизни… Как же иначе? Пусть я умру, но Вера Сергеевна должна жить!

Вот так, лежа на верхней полке вагона и мечтая о грядущем, я вспоминал былое, а в былом — самое чистое и светлое, что воплотилось в образе Веры Сергеевны Раневской, моей учительницы.

В Москве я надеялся встретиться и с могучим матросом Варягом. К сожалению, я не знал ни адреса его, ни клички. А Москва, говорят, так велика, что надеяться на случайную встречу просто невозможно.

Образы прошлого перестали волновать меня. Я жалел только, что мой друг Алеша Маленький остался в Тифлисе. Алеша не поверил, что именно в Москве мы окажемся на баррикадах и он может совершить там подвиг, о котором так страстно мечтает.

Алеша упрямо отнекивался:

— Нет, моя судьба решится на Кавказе!..

Кажется, он что-то уже задумал, но даже мне не решился сказать.

Измученный бессонной ночью, уже перед самой Москвой я, по-видимому, задремал. Под шум и рокот поезда мне грезились мятежные толпы народа, тысячи красных знамен, бои с казаками, треск и грохот выстрелов, свист пуль. И все это под малиновый звон колоколов, под грозные звуки «Марсельезы», среди сказочных красот древней столицы…

Где же Никитские ворота?

Поезд прибыл в Москву ранним утром.

Серый, холодный туман висел в воздухе. Небольшие каменные дома и площадь перед вокзалом были покрыты снегом. На мостовой снег смешан с грязью, истолчен копытами лошадей.

Около десятка извозчиков с криками и перебранкой подкатили к подъезду, наперебой расхватывая приезжих.

К моему изумлению, ничего особенного здесь не было заметно. Москвичи преспокойно шли к вокзалу и от вокзала, кучками проходили мимо, солидно садились в экипажи, уезжали. Меня поразили только необычайно толстые зады извозчиков, одетых в синие армяки с круглыми медными пуговицами. На Кавказе я таких не видывал!

А где же мятежные толпы народа? Малиновый звон колоколов? Куда делись дивные красоты древней столицы? Баррикады? А я-то спешил!..

Крайне разочарованный, я растерянно стоял у подъезда с легким чемоданчиком в руках.

— Где здесь Никитские ворота? — решился я наконец спросить с шиком подлетевшего извозчика.

— Э-э-э, милай, Никитские далеко! Садись, подвезу за пару гривенников!

Нёт, подкатывать на извозчике к явке Московского комитета вряд ли конспиративно.

И, сдав чемодан в камеру хранения, я зашагал по грязно-серым улицам Москвы в поисках Никитских ворот. Эти ворота почему-то представлялись мне в виде древней арки с какими-нибудь башенками и резными петушками.

Шагать пришлось долго. Поражали кривые улицы и переулки, обилие трактиров и кабаков с зелеными вывесками: «Винная лавка» и зазывными: «Распивочно и навынос». Изредка попадались церкви, но уж никак не «сорок сороков». Правда, чем ближе к центру, тем шире улицы, тем выше и красивее дома, роскошнее магазины. Народу по улицам не так много — даже удивительно! Как будто в Москве ничего особенного не происходило и не происходит. Характер, что ли, у москвичей спокойный? А может, попросту спит народ?

В самом деле, солнце еще только встало, разогнало холодный туман, брызнуло на золотые маковки храмов и осветило крыши лишь самых высоких домов.

Я начинал уставать и помаленьку ругать Никитские ворота, которые оказались так далеко от Курского вокзала… А вот, кажется, они и есть! В конце улицы, по которой я шел, стояла высокая красная башня с двуглавым орлом на шпице и огромными часами в центре. Внизу зияли широкие ворота в виде каменной арки.

Я ускорил шаги.

Красная кирпичная башня нелепо торчала посредине площади, окруженная шумной толпой народа. Наконец-то!

Вот она где, мятежная Москва! Но, когда я подошел ближе, мне опять пришлось разочароваться: вокруг башни взад и вперед сновали мирные горожане и сотни торговцев о разным барахлом и товарами на руках. Кричали и пели на разные голоса:

— А ну, пара брюк задаром — пять с полтиной пара!

— Вот хорошие книжки, шутки, сказки, прибаутки!..

— Кому пилы, топоры, утюги, ухваты?

Однако громче всех сыпал самодельными стихами бородач коробейник:

И все это на ходу, с криками и прибаутками. Все товары суют вам под нос, тянут в разные стороны, ругают, смеются. А мимоходом кое-кто заглядывает в чужие карманы, конечно «по ошибке», «невзначай», ощупывает их и с криком: «Держи, держи его!» — исчезает в толпе.

— Это и есть Никитские ворота? — спросил я старичка с лубочными картинками в руках.

Тот удивленно вскинул глаза.

— Эва! Ты откуда выскочил, парень? Сухареву башню не знаешь?

— С Курского вокзала иду.

— С Курского? Вот чудак! Шагай, брат, обратно по Сретенке да почаще спрашивай, а пока здесь, береги карманы: тут жулик на жулике сидит и жуликом погоняет.

Я невольно схватился за нагрудный карман, но, вспомнив, что денег у меня «кот наплакал», направился вверх по Сретенке.

Где же, наконец, эти чертовы ворота?

Проплутав еще около часа, я прошел по какому-то бульвару и остановился на небольшой площади против аптеки.

— Вы что тут вертитесь, молодой человек? — столкнувшись со мной нос к носу, спросил случайный прохожий.

— Да вот ищу, где у вас тут Никитские ворота.

Сдерживая улыбку, прохожий охотно разъяснил:

— Вы, можно сказать, стоите под самыми воротами, уважаемый, — как раз тут и есть Никитские. Вам кого, собственно, нужно?

Я уклонился от ответа.

— Сто-рони-ись! — раздался вдруг пронзительный окрик, и на шаг от нас лихо промчалась тройка, окатив меня снегом и грязью.

Сидевший в санях толстомордый купчина обернулся назад и захохотал во весь рот, довольный приключением. Я погрозил ему кулаком.

«Вот тебе и Москва, штаб революции!» — сердито думал я, отряхиваясь от снега и осторожно разыскивая глазами вывеску книжного магазина «Грамотей». Нашел без особого труда — магазин оказался в начале Большой Никитской улицы. Удивительно — в самом центре города! А я-то думал… Странная конспирация у москвичей! Тут же, на углу бульвара, стояла полицейская будка, а рядом торчал, как чучело, здоровенный городовой с берданкой в руках и с шашкой на боку. Значит, явка Московского комитета РСДРП (большевиков) находилась под надежной охраной…

С видом беспечного фланера я направился к магазину. Городовой курил трубку и сонными глазами смотрел мне вслед. На всякий случай я свернул за угол, несколько минут побродил по соседней улице и, улучив момент, когда городовой повернулся спиной, быстро вошел в магазин.

На явке

Книжный магазин представлял собой одну большую комнату с прилавками вдоль стен, с полками для книг. В Магазине оказался только один покупатель, да и тот, видимо, близорукий — его горбатый нос был оседлан толстыми роговыми очками. Он терся у прилавка и так близко рассматривал книги, будто обнюхивал их.

За прилавком стояла высокая пожилая дама в черном костюме, с меховой накидкой на плечах.

Я знал, что хозяйкой магазина-явки должна быть женщина, которой и нужно сказать пароль. Но передо мной, как мне показалось, была такая шикарная особа, что я несколько смутился, не сразу подошел к ней. На мой взгляд — чистейшая буржуйка, и вдруг она — доверенное лицо нашей партии. Странно…

При виде нового покупателя дама приветливо улыбнулась.

— Чем могу служить, молодой человек? Хотите посмотреть новинки?

Я подошел поближе и, покосившись на близорукого покупателя, сказал вполголоса:

— Мне нужна сказка Андерсена «Доктор Штокман».

Дама сразу насторожилась и, перегнувшись через прилавок, тихонько поправила:

— Вы ошибаетесь, молодой человек. «Доктор Штокман» — сочинение Ибсена, а не Андерсена. Вот посмотрите…

Она сунула мне в руки первую попавшуюся книжку.

— Извиняюсь. Значит, я спутал, — ответил я, принимая книжку и начиная перелистывать ее.

— А других новинок у вас нет? — спросил близорукий покупатель, подходя к хозяйке.

— К сожалению, ничего не могу вам предложить, сударь.

Покупатель ушел, и мы остались одни.

Хозяйка тотчас представилась:

— Анна Леонидовна.

— Павел Рожков, — назвался я по фальшивому паспорту и осторожно пожал ее мягкую, нежную ладонь с тоненькими пальчиками. На мизинце сверкнуло кольцо с голубым камнем. Меня передернуло. А когда она пригласила меня последовать за ней через дверцу прилавка в соседнюю комнату, я подчинился без особой охоты.

Мы оказались в небольшой гостиной, окна которой выходили во двор.

Я осмотрелся. Стены были оклеены чудесными обоями с золотистыми прожилками. Посредине стоял круглый стол, накрытый зеленой плюшевой скатертью, вокруг мягкие стулья. На окнах висели тяжелые шторы. Все это показалось мне совершенно буржуйским и потому подозрительным.

Анна Леонидовна усадила меня на диван и попросила рассказать, что делается в Тифлисе.

Я неловко плюхнулся на диван. Ноги смешно подскочили вверх. Диван оказался слишком глубоким и податливым.

Деликатная хозяйка даже не улыбнулась. Вот выдержка! На ее месте другой бы весело рассмеялся, я бы ответил тем же и не почувствовал бы себя так неловко, как в данную минуту.

Усевшись против меня на стул, хозяйка магазина приготовилась слушать.

Но я не был расположен особенно откровенничать и потому ограничился коротким рассказом о кавказских событиях, о митингах в Тифлисе, об упоении меньшевиков и либералов «свободами» и манифестом.

Хозяйка, кажется, заметила мою сдержанность и не стала больше расспрашивать. А я как бы между прочим осведомился:

— Не проходила ли через вашу явку товарищ Раневская?

— Раневская? — хозяйка наморщила лоб, вспоминая. — Пнет… кажется, не проходила. А какова она на вид: брюнетка, блондинка, шатенка?

Я запнулся, затрудняясь ответом, Вера Сергеевна всегда представлялась мне как единый живой образ, как воплощение всего прекрасного и доброго, в котором нельзя отделить внешнее от внутреннего. Я знал, конечно, что она высокая, стройная женщина, что у нее большие карие глаза и что ее густые темные волосы тяжелым узлом стянуты на затылке. Но я знал и то, что когда она смеется или улыбается, все вокруг становится светлее, а я просто замирал от непонятного волнующего чувства. Я не мог представить себе Веры Сергеевны без ее милой привычки при разговоре класть руку на мое плечо и обязательно спрашивать в конце беседы: «Понятно, Пашенька?..» Но как это сказать чужому человеку? Как описать?..

Покраснев до норией волос, я пробормотал невнятно:

— Она… красивая…

— Позвольте, позвольте! — встрепенулась вдруг хозяйка. — На явку комитета с пол месяца тому назад прибыла из ссылки действительно красивая женщина, с такими пышными каштановыми волосами. Но я не помню ее фамилии.

Меня так и подбросило:

— А имя? Как ее имя?

— Кажется, Анна Петровна… Да, да, совершенно точно, Анна Петровна.

Я разочарованно вздохнул.

— А что? — спросила хозяйка. — Это ваша знакомая пли родственница?

Мать, — ответил я неожиданно и так смутился, что готов был провалиться сквозь землю. И что меня дернуло за язык! Вот теперь и объясняй, что к чему…

К счастью, хозяйка оказалась такой деликатной и догадливой, что не стала уточнять.

— Вы с дороги и, вероятно, очень голодны? Сейчас я попрошу накормить вас, а потом вы сходите в штаб ЭмКа договориться о работе.

— А что такое ЭмКа? — спросил я, недоумевая.

— ЭмКа — это сокращенное название Московского комитета РСДРП (большевиков).

— А как здесь называется меньшевистская организация?

— Просто Московская группа РСДРП.

— Хорошо, буду знать.

— В штаб вы пройдете по паролю, — продолжала поучать хозяйка, — а там спросите товарища Землячку или Южина^[1].

Подробно разъяснив мне, как найти штаб, она крикнула в дверь соседней комнаты:

— Елена Егоровна! Зайдите, пожалуйста!

Дверь быстро распахнулась. Оттуда понесло кухонным ароматом. Вошла низенькая, крепко сложенная женщина лет сорока в белом фартуке, с засученными по локоть рукавами, с белой косынкой на голове. Прямой лоб, умные серые глаза, светлые колечки, выбивающиеся из-под косынки.

— Вот познакомьтесь; приезжий товарищ, — представила меня хозяйка. — Да накормите его хорошенько, прошу вас.

Ласково кивнув нам головой, она ушла обратно в магазин.

Елена Егоровна бесцеремонно окинула меня взглядом:

— А как звать тебя, товарищ?

— Павел.

— Ладно. Павел так Павел. Иди за мной.

Мы оказались в просторной, ослепительно чистой кухне.

На горячей широкой плите жарились и раздражающе вкусно пахли котлеты.

Усадив меня за небольшой столик, Елена Егоровна стала ловко орудовать котлетами, переворачивая их с боку на бок ножом и вилкой.

Завязался разговор.

— Откуда прикатил, товарищ?

— Из Карса.

— Ого! Зачем тебя понесло так далеко?

— В Москву потянуло.

— Из тюрьмы, наверное?

— Почему вы так думаете?

— Да после манифеста к нам со всех сторон съезжаются ссыльные, политические заключенные. Через нашу явку прошло их немало.

Я решил, что Елена Егоровна свой человек. Это несколько ослабило мою настороженность. Спросил о хозяйке магазина:

— Кто она такая — большевик или меньшевик?

— Помогает большевикам, а в какой она партии, мне не докладывала, — отрезала Елена Егоровна.

— А вы как?

— Что я? — Она еще раз перевернула котлеты, которые зашипели, как злые гуси. — Я еще не партийная, я сочувствую.

— Кому?

— Большевикам, понятно.

— А почему большевикам, а не меньшевикам? — не унимался я.

— Ясно, почему: большевики — самая боевая партия, и программа у них подходящая для народа.

— Ишь ты как, — удивился я, — вы и с программой знакомы?

— А ты думал — кухарки только с горшками воюют? Не те времена, товарищ! Весь парод проснулся. Да ты скинь пальтишко-то, сопреешь тут.

Я разделся.

Елена Егоровна поставила передо мной тарелку с горячими котлетами.

— Ешь, парень, пока в работу не запрягли, потом некогда будет.

— А что, разве у вас жарко?

— Там увидишь… На вот горчицу.

Я был голоден как волк и ел с таким свирепым аппетитом, что Елена Егоровна, сложив руки под грудью, смотрела на меня с некоторым удивлением и довольно улыбалась.

Разделавшись с одной котлетой, я на секунду перевел дух и выразил свое недовольство Москвой:

— Скажите, Елена Егоровна, почему так тихо в Москве — ни забастовок, ни демонстраций? По улицам толстопузые на тройках разъезжают…

— Когда ж ты успел разглядеть, тихо у нас или шумно? — проворчала Елена Егоровна. — Поешь сначала да поживи здесь маленько. Ишь какой прыткий приехал! — Она подбросила мне еще пару котлет.

Я как раз кончал вторую и с удовольствием принялся за третью.

В самый разгар пиршества со двора в кухню вихрем влетела молоденькая девушка.

— Мама, мама! А что на улице творится!.. — И вдруг запнулась, увидев постороннего человека. — А это кто такой?

От неожиданности я поперхнулся, закашлялся.

Девушка фыркнула, но тут же спохватилась и захлопнула рот ладонью.

— Вот вертопрах! — сердито заметила Елена Егоровна. — Влетела как нуля и хоть бы поздоровалась. А еще гимназистка!

— Я и так здороваюсь, — еле удерживаясь от смеха, протянула мне руку девушка. — Катя! А вы, конечно, революционер?

— Откуда это следует? — возразил я, отдышавшись после кашля.

— Да к моей маме только революционеры и ходят: социал-демократы разные, меньшевики, большевики, эсеры — ничего не разберешь.

Елена Егоровна попробовала рассердиться:

— Помолчи, трещотка! Сколько раз тебе говорить — не болтай попусту? Как об стенку горох! Садись вот с Павлом, покушай за компанию.

— Не понимаю, зачем нам в молчанку играть? — отпарировала девушка. — Все улицы кричат «долой» и «да здравствует», а мы шушукаемся.

Сбросив с плеч пальто, она живо уселась напротив меня за стол и тоже принялась за котлеты. Ела с аппетитом, ничего не скажешь, а ровные белые зубы так и сверкали.

Девушке было не больше пятнадцати лет. Белокурая, круглолицая, с толстой косой и красным бантом. Лоб невысокий, упрямый, как у матери. Глаза тоже материнские — серые, с голубоватым отливом, по-детски наивные. Впрочем, мне больше всего понравились ее улыбка и ямочки на щеках.

Я встал и начал одеваться.

— Спасибо за хлеб, за соль, и будьте здоровы!

— Уже бежишь? А где ты остановился? — поинтересовалась Елена Егоровна, завертывая пару котлет и кусок хлеба в бумагу.

— Пока нигде, — беспечно ответил я, — а там видно будет.

Сунув сверток в карман моего пальто, Елена Егоровна наставительно сказала:

— Ты, сынок, зря так легкомысленно рассуждаешь. В Москве найти дешевую квартиру не так-то просто, все пятки сотрешь. Во всяком случае, сегодня приходи ночевать к нам. Пройдешь черным ходом, через калитку — и прямо в кухню. В магазин без надобности не суйся.

Вот умная женщина! Сразу догадалась, что мне понадобится квартира, и притом обязательно дешевая.

Так домашняя работница и ее дочка оказались моими первыми знакомыми на новом месте. С чувством искренней признательности я пожал им обеим руки и торопливо вышел на улицу черным ходом. Нет, тогда я не думал, что этот ход понадобится мне еще не один раз «в минуту жизни трудную»…

А теперь скорей, скорей в штаб МК! Подумать только — в штаб Московского комитета!

В штабе Московского комитета

Штаб МК я нашел без особого труда. Угол Поварской и Мерзляковского переулка, бывший театр Гирша. Тогда здесь помещались Высшие женские курсы.

На улице около дома и на высоком крыльце толпились студенты, курсистки. Одеты были пестро, небогато, многие не по сезону. Почти все девушки стриженые, в коротких шубейках, в черных и белых шапочках, а некоторые зябко кутались в шерстяные платки.

Прежде чем подняться по ступенькам и войти в здание, я осторожно оглянулся: не тянется ли за мной «хвост»?

Нет, все в порядке. Впрочем, по веселой толкотне у входа было видно, что конспирацией здесь никто особенно не интересовался. Признаться, мне это даже понравилось: значит, народ почувствовал свою силу и перестал бояться «недреманого ока». А все-таки не рано ли?

В лекционном зале шел митинг, а но соседству я обнаружил и штаб МК. У входа стояли двое рабочих — один совсем молодой паренек, с розовым улыбающимся лицом, другой постарше, этак лет двадцати трех или немногим более. У обоих подозрительно оттопыривались карманы, — надо полагать, что это охрана штаба, дружинники. Юнец, насупив брови, тщетно старался придать своему лицу суровое выражение, достойное ответственного поста, который он занимал. А тот, что постарше, и без того был достаточно серьезен и даже суров. Это был высокий, широкоплечий парень с могучей, выпуклой грудью. Лицо обветренное, загрубелое, с крепкой, чуть выдвинутой вперед челюстью. Он был одет в осеннее пальто с черным башлыком, откинутым на спину. На голове шапка-ушанка, на ногах высокие сапоги.

Я сказал ему пароль. Он вполголоса ответил и окинул меня настороженным взглядом:

— Приезжий?

— Так точно.

— Наверно, с юга?

— Почему ты так думаешь?

— Пальтишко на рыбьем меху.

— Да и у тебя не лучше.

Оба дружинника рассмеялись;

— Проходи, товарищ!

В большой комнате штаба было шумно, накурено.

Люди приходили и уходили почти непрерывной цепочкой. Дверь то и дело хлопала.

Посредине стоял большой стол, окруженный стульями и табуретками, в углу, около дивана, находился второй стол, несколько меньше. У обоих столов толпились преимущественно рабочие, студенты, курсистки.

Мне бросились в глаза два безусых студента, оба круглолицые, светловолосые, очень похожие друг на друга. Оба одеты чересчур легко, оба в сапогах с калошами, оба живые и подвижные, как вьюны, с красными от мороза лицами. Форменные фуражки лихо сбиты на уши, только у одного на левое, у другого на правое, вот и вся разница.

Они, видимо, только что явились с улицы и здесь сразу попали в дружеское окружение.

Их почему-то называли Добчинским и Бобчинским.

— А-а-а, курьеры явились!

— Ну как, Добчинский, десяток верст отмахал?

— Вполне. И даже с гаком.

— А Бобчииский?

— Я тоже не меньше: одна нога там, другая здесь… Ой, нам к Землячке надо!..

И оба студента устремились к столу, стоявшему посредине комнаты. Там было особенно оживленно и тесно.

За столом сидела высокая худощавая женщина лет тридцати, в простом синем платье, с белым воротничком на тонкой шее. Гладкая прическа. Вероятно, от бессонных ночей и переутомления глаза у нее были красные. Темные, блестящие зрачки искрились. Она говорила со всеми сразу. Одному давала какие-то срочные поручения и пачки листовок, другому резко и коротко возражала, третьего посылала на митинг, иных молча выслушивала, быстро записывая что-то в толстый блокнот.

К ней протискались и два студента. Она тотчас заметила их и заулыбалась.

— Уже слетали, друзья? Молодцом! Устали? Нет?

— Ни в одном глазу, товарищ Землячка! — весело отозвался один.

— Хоть сейчас на край света! — поддержал другой.

— Вот и прекрасно. Тебе, Бобчинский, надо сию же минуту сбегать к товарищу Южину и предупредить его, что на дискуссию от эсеров явится сам красавец мужчина «Солнце», а на пару с ним известный болтун под кличкой «Непобедимый». Пусть Южин даст им хорошую трепку. Вот тебе адрес.

Землячка быстро набросала на бумажке адрес и показала студенту, которого только что назвала Бобчинским.

— Прочитал?

— Уже!

— Запомнил?

— На веки вечные.

— А надо как раз наоборот, — заметила Землячка, — сходить по сему адресу и тотчас забыть его. Понятно, дорогой Бобчинский?

— Как дважды два. Только я не Бобчинский, а Добчинский…

Взрыв смеха.

Землячка тоже рассмеялась.

— Прости, голубчик, я всегда вас путаю.

— А вы смотрите на наши фуражки: если свалилась на левое ухо, — значит, что я, Добчинский, если на правое, — это он, Бобчинский, — и веселый студент со смехом бросился вон.

Товарища Бобчинского Землячка попросила обождать.

Я воспользовался случаем и выступил вперед.

Появление у стола нового человека никого не удивило.

Землячка усадила меня на стул рядом с собой и продолжала разговаривать с подходившими товарищами:

— Товарищ Седой, сегодня тебе остается провести только два митинга: один — на Прохоровке в шесть часов вечера, другой — в «Аквариуме», примерно часов в девять-десять.

— Знаю, — перебил Седой. — На двух я уже выступал, следовательно, всего будет четыре. Тяжела ты, шапка Мономаха! — Он потер себе горло.

Голос Седого был с заметной хрипотцой.

Землячка развела руками:

— Ничего не поделаешь, дорогой, людей не хватает.

Я с удивлением смотрел на молодого человека с белой, как у старика, головой, с запавшими от худобы щеками. Но лицу ему можно было дать лет двадцать пять и уж никак не больше тридцати. Усы и брови черные, глаза большие, карие. Почему он поседел так рано? Что пережил? Наверное, и он побывал уже в царских застенках, недавно освобожден — и вот снова в бой. Я запомнил Седого с первого взгляда и проникся к нему уважением.

Поразил мое воображение и еще один товарищ, которого все называли Маратом. Великого французского революционера и друга народа Марата я хорошо знал по книгам и портретам: гордое бритое лицо, дерзкий взгляд черных глаз, красный колпак на голове. Нет, русский тезка не походил на своего далекого предшественника. Высокий рост, матово-белое продолговатое лицо, густая, видимо давненько не стриженная, бородка, прямой нос, оседланный самыми обыкновенными очками. Зачесанные назад волосы открывали высокий лоб. Теплые глаза смотрели спокойно, благожелательно. Ничего героического. Но этот человек почему-то сразу вызывал доверие, желание поговорить по душам, посоветоваться. Жаль, что я еще не знаком с ним…

— Ты из тюрьмы, конечно? — неожиданно спросила Землячка, окинув взглядом мое потрепанное пальто и картуз. — Разговаривать с народом умеешь? Голос есть? Теперь нам до зарезу нужны агитаторы-массовики…

Я уже думал, что Землячка позабыла обо мне, и потому ответил не сразу. А она продолжала:

— Агитаторов требуют во все концы, на все фабрики и заводы, в профессиональные союзы. Наши товарищи сбились с ног, сорвали глотки. Слыхал, каким голосом говорил Седой?

Я поспешил заверить ее, что стать хорошим агитатором — моя давняя мечта, что мне уже приходилось выступать на митингах в Баку, в Карсе, в Тифлисе и что я буду рад, если в Москве…

Нас то и дело прерывали. Но Землячка как-то умудрялась не терять нити разговора и, выслушав мой «рапорт» до конца, решила:

— В таком случае, дорогой товарищ, никакой другой работы не ищи. Содержание будешь получать из кассы комитета. Теперь у нас одна работа — готовить рабочих к бою.

Предложение Землячки так взволновало меня, что я сидел как на иголках, нетерпеливо ожидая отправки на завод или на фабрику, к настоящим рабочим-пролетариям, к «могильщикам буржуазии». Перед собой я уже видел многотысячные толпы, слышал шум и грохот машин…

— Для начала сегодня же вечером, — сказала наконец Землячка, — ты пойдешь в «Аквариум»… В «Аквариум»… — она стала перелистывать свой блокнот, а я так и замер: куда-то пошлют меня? — Да, ты можешь выступить в «Аквариуме», на митинге домашней прислуги. Седой, пожалуй, не успеет…

На мгновение я обомлел. Мне — разговаривать с домашней прислугой?! Горничные, кухарки, няни, поварихи, швейцары, лакеи… О боже! Что я с ними буду делать?

Однако возражать я не посмел и только спросил:

— А о чем мне говорить с домашней прислугой? Я ведь совершенно не знаком с этой профессией…

Заметив мою растерянность, Землячка понимающе улыбнулась:

— С профессией познакомишься позднее, а тема на всех рабочих собраниях теперь одна — долой самодержавие и да здравствует вооруженное восстание! Понятно?

Тему я понял, но как надо говорить с прислугой о восстании и революции, не мог себе представить и робко высказал еще одно сомнение:

— А если там будут выступать меньшевики, эсеры?

— Ах, да, — спохватилась Землячка, — я забыла сказать, что наш лозунг «всеобщая стачка и вооруженное восстание» поддерживается и московскими меньшевиками, так что по этому вопросу тебе драться с ними не придется. А эсеры тоже кое-как плетутся за нами… Впрочем, мой совет — не торопиться. Сначала приглядись к аудитории, послушай других ораторов, а потом уж и сам сообразишь, как надо действовать и что говорить… Ну, будь здоров.

Мы попрощались.

Взволнованный и несколько обескураженный, я вышел из комнаты и еще раз встретился с дружинниками, охранявшими штаб МК.

— Ну как? Все в порядке? — как старого знакомого, спросил меня высокий дружинник, задержав на секунду У двери.

Я ответил, что действительно все в порядке, и, уходя, пожал ему руку. Кажется, хороший парень…

Да, вероятно, счастье никогда не бывает полным, так, чтобы человек мог сказать самому себе: «Я больше ничего не хочу, моя мечта осуществилась». В самом деле — что стоило Землячке отправить меня сразу на большой завод или на фабрику, к настоящим пролетариям! А вместо этого… прислуга… Эх!

Встреча с Пушкиным

Из штаба МК я вышел в радостном настроении. Да и как не радоваться: ведь теперь я агитатор Московского комитета!.. Однако предстоящее выступление на митинге домашней прислуги несколько охлаждало мой пыл (да еще в каком-то «Аквариуме»! — рыбой, что ль, там торгуют?). По факт остается фактом — я, агитатор, иду на первый митинг в Москве и заранее трепещу: не сорвусь ли в такой незнакомой и невиданной аудитории?

До вечера было еще далеко, и я решил пока побродить по городу, послушать, о чем говорят в народе. Мне хотелось уловить дух революции, дух мятежа, без которого все наши самые боевые лозунги — звук пустой…

Удивительное дело: Москва называется первопрестольной столицей, а построена так, что сам квартальный заплутается. То и дело встречаются небольшие площади, от которых, как лучи от солнца, во все стороны тянутся узкие улицы, пересекаемые кривыми переулками: пойдешь как будто в одну сторону, а выйдешь в другую или неожиданно упрешься в тупик — и шагай обратно или ищи проходные ворота. Словом, для новичка Москва — лес дремучий.

Однако куда я попал? Шел как будто по настоящей улице и вдруг уперся в большой дом с мезонином, который встал на пути, как баба с коромыслом. Ничего не поделаешь, вернемся назад. И я опять пошел колесить но городу.

Сначала ничего особенного не заметил. Встречные москвичи спокойно проходили мимо, иные бесцеремонно задевали меня плечом, некоторые даже извинялись, а одна девушка, налетев на меня из-за угла и едва не чмокнув губами в лоб, звонко рассмеялась и пошла себе дальше. При чем же тут революция? То ли дело Карс, Тифлис! Весь народ митингует!

Но вот я вышел, как мне сказали, на Тверскую улицу. Здесь стало оживленнее. Люди шли парами и группами не только по тротуарам, но и прямо по мостовой. Шли смело, шумно, смеялись и спорили. Но почему-то большинство в одну сторону — мне навстречу.

Городовые смиренно стояли на своих постах, даже не пытаясь наводить порядок или управлять движением. «Ага, — подумал я, — поджали хвост, фараоны!»

Встретив пожилого рабочего в мохнатой шапке, натянутой на уши, я полюбопытствовал:

— Куда это народ шагает, папаша?

Рабочий на секунду остановился, удивленно вскинул брови:

— Ты что, парень, из деревни, что ли, приехал, не знаешь, куда народ идет? Известно, в «Аквариум».

Рабочий повернулся и пошел прочь.

Я двинулся следом. Ишь ты, значит, «Аквариум» не такое уж плохое место, смотри-ка, сколько народищу валит!

Вскоре я наткнулся на длинную очередь около булочной. Мужчины и женщины стояли с плетеными сумочками, с корзинками и просто с мешочками, преимущественно беднота. Я пристроился в хвосте очереди, за каким-то мастеровым в синей стеганке.

— Ну и дела! — ворчал мастеровой, потирая озябшие руки. — Ни тебе заработку, ни тебе свободы…

— Одно слово — гроб трудящемуся человеку, — подхватил сосед в потрепанном пальто. — Я вот уже год без работы.

Пожилая женщина сердито посоветовала:

— А ты не бастуй, вот те и заработки будут.

— Каки таки заработки? — огрызнулся мастеровой. — Семь рублей в месяц?

— Японец, говорят, виноват, — вмешался дворник с медной бляхой на фартуке. — А кой те черт в Корею понес, ай у нас своей земли не хватает?

— Эфиоп треклятый! — поддержала женщина.

Стоявшая в очереди поношенная барынька тотчас окрысилась:

— Кто ж это эфиоп-то, дозвольте вас спросить? Уж не царь ли наш батюшка? Не о нем ли изволишь так выражаться, дрянь паршивая?

— Какая ты необразованная, барыня! — сказал мастеровой примирительно. — Чай, эфиоп-то черный царь, а наш-то, идиот, белый.

В очереди взрыв смеха. Барынька взвыла:

— Городовой!

— Цыц, дурища, из очереди вышибем! — пригрозил мастеровой.

Барынька сразу осеклась и замолкла.

— О господи, какое смущение в народе! — вздохнул человек в подряснике. — Столпотворение вавилонское!

— Должно, антихрист народился, — догадалась маленькая старушонка с клюшкой в руках.

— Иди ты… к божьей матери, мамаша! — сердито посоветовал дворник.

Старушонка тотчас согласилась:

— И то иду, батюшка, и то иду… к Иверской поклониться иду… Вот только хлебца куплю…

Так. Значит, в Москве не так уж спокойно, как мне показалось утром.

Выйдя из очереди, я направился дальше и вскоре очутился на небольшой площади. А вот какой-то памятник. Я остановился, пораженный. На высоком постаменте из черного гранита со шляпой в руке, как живой, стоял Пушкин! В длинном плаще, слегка склонив кудрявую голову, он задумчиво смотрел вниз, на шумевшую у его подножия толпу москвичей.

Мне захотелось снять шапку и поклониться поэту: «Здравствуй, дорогой Александр Сергеевич!» Я торопливо продвинулся поближе к памятнику. Теперь Пушкин смотрел прямо на меня своими большими, добрыми глазами. Я с волнением прочитал высеченную на постаменте надпись:

Нет, не зарастет! У твоих ног стоят и яростно спорят целые толпы народа, и жаль, что ты не слышишь их. Ты когда-то воспевал свободу — именно о ней сейчас «шумят народы».

Напротив памятника Пушкину, в самом центре площади, стоял монастырь из красного кирпича, с высокой колокольней. Оказалось, это Страстной женский монастырь. Какая нелепость — Пушкин и монастырь! Впрочем, поблизости ни одной монашки я не заметил.

Вдруг со стороны Тверского бульвара бешеным аллюром вылетели сапки. Лихач так круто осадил копя, что он взвился на дыбы, едва не упав на слипу.

Сидевший в санках студент соскочил на мостовую, в одно мгновение взобрался на постамент памятника и, обняв одной рукой Пушкина, крикнул на всю площадь:

— Товарищи! Долой самодержавие, товарищи! Долой Николая Кровавого!

— Доло-о-ой! — подхватили десятки голосов.

— Да здравствует вооруженное восстание, товарищи! Ур-ра, товарищи!..

Под крики «ура» студент швырнул на мостовую две пачки листовок, ловко спрыгнул с постамента и тотчас умчался прочь на том же лихаче.

Листовки веером разлетелись над головами толпы. Все сразу бросились за ними на мостовую и стали жадно расхватывать их, словно это были золотые червонцы. Сшибались лбами, падали друг на друга, вырывали из рук…

— Казаки! — внезапно взвизгнул испуганный женский голос.

Люди шарахнулись назад, к памятнику, к стенам монастыря, на тротуары. От губернаторского дома по мостовой с треском и шумом мчался казачий разъезд, отбрасывая людей к домам и тротуарам. Вслед им неслись истошные крики и свист:

— Доло-о-ой!.. Опричники!.. Убийцы!..

— Доло-о-ой!..

Пригнувшись к седлам, казаки вихрем мчались к площади, сопровождаемые яростными воплями толпы.

Какой-то рабочий, подбирая листовки, замешкался на мостовой и упал, споткнувшись о камень.

Не задерживая бешеного аллюра, казаки лавой пролетели над распростертым человеком.

Крики «долой» и свист толпы слились в потрясающий рев. Мне показалось, что казаков уносил прочь ураган народного гнева. Через мгновение они уже были далеко.

Мы бросились на мостовую, к неподвижно лежавшему рабочему, засыпанному грязью и снегом. К общему изумлению, тот медленно поднялся и стал отряхиваться. Ученые копи оказались милосерднее казаков — ни одно копыто не тронуло упавшего человека. Это было похоже на чудо.

Какой-то старик облегченно вздохнул и перекрестился:

— Будьте вы прокляты, нехристи, чуть не убили человека!..

— Береги-и-сь! — раздался опять предостерегающий голос.

Пьяно вихляясь в седле, посредине мостовой скакал, видимо отставший, казак.

Толпа снова отхлынула назад, к памятнику Пушкину. На мостовой остался только один рабочий, продолжая спокойно отряхиваться от грязи.

Появление пьяного казака народ встретил такой же бурей негодования, как и только что пролетевший патруль.

Поравнявшись с рабочим, казак на всем скаку выхватил шашку и с размаху рубанул его. Рабочий рухнул на камни. Шайка отлетела прочь, как отрубленная голова.

Толпа ахнула и на мгновение застыла на месте. В ту же секунду два выстрела, один за другим, прогремели над моим ухом.

Казак свалился на сторону, запутавшись ногами в стременах. Вот он упал на мостовую, а конь без всадника рванулся в сторону и исчез в переулке.

Оглянувшись на выстрел, в двух шагах от себя я увидел высокого парня в шапке-ушанке, с дымящимся браунингом в руке. Его лицо побелело от гнева. Он смотрел вслед коню, забыв спрятать оружие.

— Спрячь пистолет, товарищ, — сказал я, тронув парня за плечо, — он еще пригодится.

Тот вздрогнул и мигом сунул браунинг под пальто, за пояс.

— Спасибо, товарищ! Пошли в «Аквариум»!

Рабочего унесли на руках. В разных концах послышались запоздалые свистки городовых. Народ медленно расходился.

А Пушкин в тяжком раздумье смотрел вниз:

«Человек — это звучит гордо!»

Уже стемнело. Мороз немного спал, хотя снег под ногами хрустел все так же звонко, и я слегка приплясывал, чтобы согреться. Я шел к толпе, рядом с человеком, стрелявшим в казака. Это был тот самый высокий богатырь-дружинник, который охранял штаб МК. Он был еще взволнован. Брови сурово сдвинуты. В темных глазах вспыхивали опасные огоньки. Глянув в мою сторону, он бросил как бы про себя:

— Собаке собачья смерть!

Я промолчал. Так же, как весь народ, в те годы я пылал лютой ненавистью к казакам — верным псам царского престола. Мне еще вспоминались синие рубцы на спине от нагаек, полученных при избиении участников митинга во время всеобщей стачки в Баку. Конечно, и тогда я понимал, что не только солдаты, но и казаки были слепым оружием в руках самодержавного правительства, но преодолеть ненависть к ним не мог. В молодости сердце сильнее разума. Я был рад, что пуля сразила насмерть одного из них. На этого отважного дружинника я смотрел теперь, как на героя, смотрел с восторгом и уважением. А все-таки — кто он? Ведь он совершил террористический акт, что никак не вяжется с тактикой социал-демократии…

— Нет, я не анархист и даже не эсер, — словно угадав мои мысли, шепнул мне на ухо дружинник. — Я понимаю, что всю эту погань сметет только революция, а не отдельный хлопок из пистолета. Понимаю, но тут… душа не выдержала, взорвало. И потом…

— Что?

— Мне кажется, в такой момент сам Ленин оправдал бы мой выстрел: ведь революция уже началась.

Я продолжил его мысль:

— И, значит, врагов можно бить не только скопом, но и в одиночку?

— Везде и всюду!

Ясно — этот парень большевик. Кто ж, кроме большевиков, станет ссылаться на Ленина! Для нас, молодых большевиков, он был путеводной звездой в дни революционной бури.

— А я узнал тебя, — сказал дружинник, первый раз улыбнувшись. — Ты сегодня приходил в штаб МК.

— А ты стоял на контроле, — ответил я.

Мы на ходу пожали друг другу руки.

— Меня Петрухой звать. А тебя как?

— Павлом.

— Вот и хорошо. Наши имена с одной буквы начинаются — быть нам друзьями. Я слесарь с завода «Гужон». А ты где работаешь?

— Я наборщик и пока безработный, а в Москве первый раз.

Петруха предупредил:

— Если ты приехал сюда искать работу, то можешь хоть завтра сматывать удочки. Здесь такая безработица, что и москвичи подыхают с голодухи. У меня вон братишка наборщик и тоже баклуши бьет, нигде приткнуться не может… Однако уже поздно, как бы на митинг не опоздать. Наши ребята собираются.

Петр зашагал быстрее. Экий верзила! Я бежал за ним вприпрыжку, а ему хоть бы что, каждый шаг — аршин.

Перегоняя людской поток, мы стали приближаться к Триумфальной площади. С каждым шагом вперед толпы рабочих росли, переливались с тротуаров на мостовую и увлекали за собой все новые и новые массы людей, которые стекались из попутных переулков, как ручьи и притоки в большую реку.

На перекрестке Тверской улицы и Садово-Триумфальной мы сразу попали в шумный водоворот человеческих голов — сюда со всех сторон шли толпы народа и веселой лавиной врывались в раскрытые ворота «Аквариума».

Я был в восторге: вот они где, «мятежные толпы народа»! Вот они, настоящие московские пролетарии!..

Нет, никаких аквариумов здесь не было и никто не торговал рыбой. Это был садик с большим летним театром в глубине и еще какими-то зданиями.

Пока добирались до ворот «Аквариума», мы и в самом деле стали друзьями, и нам не хотелось так просто расстаться. Когда я сказал Петру, что ищу маленькую комнатушку, он настойчиво стал приглашать меня зайти к нему завтра в Оружейный переулок:

— В нашем доме, на втором этаже, сдается комната, и, наверно, не очень дорого.

Я обещал зайти. Мы попрощались.

— Моя дружина сегодня охраняет митинг металлистов, — сообщил Петр. — А ты куда?

Слегка запнувшись, я ответил:

— Мне поручено выступить на митинге домашней прислуги…

— Значит, ты оратор? — удивился Петр. — Это, брат, замечательно! Тебя здесь разорвут на части.

— Ну, какой там оратор, — смутился я, — просто агитатор партийный…

Петр махнул рукой:

— Это, брат, все равно, всех, кто выступают на митингах, у нас называют ораторами. А я вот не могу, — вздохнул он. — все как будто понимаю, даже поспорить могу, а как выскочу на трибуну, так и крышка, ни в зуб ногой! Даже поджилки затрясутся… Тебе, говоришь, к прислуге надо? Вот сюда проталкивайся, в летний театр.

И мы разошлись.

Мне в самом деле пришлось «проталкиваться» — театр был набит народом сверху донизу. Несмотря на холод, здесь было жарко, тесно и душно.

Внутри театра, у самого входа, за маленьким столиком сидели молодой человек и миловидная худенькая девушка с ясными, улыбчатыми глазами. В волосах, собранных на затылке, красовался большой черный бант.

Молодой человек что-то записывал в клеенчатую тетрадь, а девушка приветливо спрашивала почти каждого входящего:

— Ваша фамилия?.. Имя-отчество?.. Вы хотите записаться в союз? Пожалуйста. Вступительный взнос двадцать копеек. Ваша профессия?..

Я стал пробираться к сцепе, где стоял большой стол, накрытый кумачом. Там уже выступали ораторы.

Но где же горничные, кухарки, няни, поварихи?.. Нет, я, кажется, не туда попал! Мужчин никак не меньше, чем женщин. Одеты не хуже и не лучше рабочих. За столом президиума тоже сидели мужчины и женщины. А кто это в центре? Ба, да это Седой! И, по-видимому, председательствует. Ну конечно, здесь что-то не то…

Слева рядом с Седым сидела молодая женщина в зимнем пальто, с теплым платком на плечах. Пышные волосы зачесаны назад. Лицо смуглое, благородное и удивительно милое, улыбающееся. А кто же сидит справа от Седого? Вот это лихо — Елена Егоровна! Та самая Елена Егоровна, которая сегодня утром угощала меня расчудесными котлетами. В таком случае все в порядке, попал куда следует. Впрочем, по коротким, но сильным и крайне своеобразным речам ораторов, один за другим выбегавших на сцену, можно было без груда догадаться и о составе многочисленной аудитории.

Я умышленно застрял на полпути к сцене: надо собраться с духом.

— Слухайте, дорогие мои товарки! — кричала со сцены полная, рыхлая женщина с засученными по локоть рукавами кофточки (пальто она сбросила на стул). — Я хочу о своей хозяйке сказать и насчет собаки тоже, — ее Русланом звать, собаку-то, а хозяйку — Ольга Никитична… Вот она и говорит, хозяйка-то: «Ты, говорит, Марфа, на руках его снеси по лестнице-то. У Руслана, говорит, сердце больное». Это у собаки-то! А в ней пуда три будет. Вот я и таскала ее, как младенца, на пятый этаж и обратно…

— Значит, дура была, — отозвался женский голос из аудитории.

— Как есть дура! — согласилась Марфа. — А теперь бросила. Будя с меня, намаялась. «Как же, говорю, так, барыня-сударыня, у твоей собаки сердце больное, а у меня что? Ты думаешь, такая-сякая, у меня тут камень болтается? — Марфа хлопнула себя ладонью в грудь — Я тоже, говорю, не лошадь! Теперь, говорю, не те времена! Я, говорю, в союз записалась! Я и забастовать могу, коли на то пошло! Тебе, говорю, барыня-сударыня, самой придется с горшками-то воевать. Колечки-то с белых ручек снять придется, грязной тряпицей полы помыть, помои вынести, дров натаскать, обед сготовить. Нет, говорю, теперя Марфы-дуры, коли на то пошло, Марфа Петровна проявилась, вот как!»

— Правильно! Верно! — кричали с мест. — Бастуй, Марфа!

А через минуту говорил уже другой оратор, тоже выскочивший прямо из толпы с поднятой рукой.

Седой чуть улыбнулся в усы:

— Слово имеет товарищ Григорьев Иван.

Это был молодой человек с коротко остриженными волосами, белобрысый, ловкий, гибкий, с мягкими, округлыми движениями, с лицом цвета сырой картошки.

— Вот и я говорю, товарищи: пора и нам, товарищи, поднять свой голос. Мы с нашими буржуями, можно сказать, вместе живем, бок о бок спим, извините, и, конечно, не в комнате, а под лестницей. Мы, извините, на своей спине знаем ихнюю эксплуатацию. Нас, лакеев, бары и за людей не считают. Раз я лакей, значит, у меня и личности нет? Вроде как и души нет, извините? Мотаюсь цельный день как белка в колесе туды-сюды, извините, и тебе же никакого уважения. Одно подай, другое отнеси, за барыней убери, извините, барчуку услужи, а он, гад, и не глядит на тебя, только ручки да ножки подставляет… Обуй его, паразита, одень, накорми, спать уложи — и ты же холуй, извините, тебе же могут и морду набить!

Вся огромная, тысячеголовая аудитория слушала лакея с большим вниманием и сочувствием, словно речь шла о каждом из присутствующих, словно у каждого наболело на душе так же, как и у оратора. А он продолжал говорить горячо, с возмущением и злостью:

— А что мы получаем за все подобные унижения, извините? Мы живем чаевыми, будь они прокляты! Каждому гостю ручку протягивай, колесом спину гни, а он, подлец, сунет тебе гривенник — и глаза в сторону, будто пакость какую совершил, извините. А Максим Горький что говорит? Он говорит: «Человек — это звучит гордо!» Где он, человек, черт меня побери? Лакей человек аль нет?.. Нет, товарищи, без союза нам в человеки не выйти. Все мы на положении домашних рабов, все мы без личности, извините, и всем надо в один союз записаться. Так я говорю аль нет?

— Так! Верно! Правильно! — неслось с мест. — Бастовать надо!

— А что вы думаете? — продолжал оратор, — И забастуем! Остановим все рестораны, гостиницы, чайные. Вытащим на улицу и домашних прислуг, швейцаров, лакеев. Пусть буржуи сами потыкаются туды-сюды, извините! Тут мы им и требования всучим. Рабочие бастуют, а мы что?..

Речь лакея была одобрена шумными рукоплесканиями и сочувственными возгласами.

А я был в восторге. До чего дошло! Даже забитые и приниженные лакеи заговорили о человеческом достоинстве, об уважении к личности, о борьбе за свои нрава!

Когда я решился пробраться к сцене, выступал, по-видимому, дворник, рыжий бородач, заросший волосами, как мохом, с длинными корявыми руками, одетый в полушубок:

— Нет, братцы, «что ж это получается? — это я своего хозяина спрашиваю, — нанял ты меня за двором смотреть, ну, скажем, дрова рубить, туртуар мести, а полиция к чему?» — «Ты, говорит, сукин сын, гляди в оба! — это околоточный на меня орет. — Ежели у вас тут скубенты проявятся ай жиды какие, докладай сей минутой». Их, вишь ты, бить надо, потому — против царя идут. А я на хозяина: «Что же такое получается, барин: дворник я у тебя ай городовой? Ай шпиён какой? А может, я и сам слободы желаю, а может, и я «долой» закричу! Хорошая жизня — она и дворнику не помеха, ваше, говорю, сиятельство. Мы, говорю, тоже в союз пойдем, чем черт не шутит!»

Свою речь дворник сопровождал какими-то странными жестами, тыкал кулаком в воздух, почесывал бока и бороду.

К моему удивлению, выступление дворника вызвало бурю негодования и протеста:

— Доло-о-ой!..

— Дворников в союз не принимать — они с полицией путаются.

— И швейцаров долой — тоже шпионы!..

— Погромщики дворники!

— Доло-о-ой!..

Седой с трудом успокоил собрание. Елена Егоровна энергично помогала ему, стуча кулаком по столу. Здесь она показалась мне как-то солиднее, строже и даже выше ростом.

— Слово товарищу Инессе Арманд, — объявил Седой.

Из-за стола встала та самая смуглолицая женщина, на которую я обратил внимание при входе в зал. Ее встретили аплодисментами, — значит, слышали не раз.

Она стояла, опираясь о стол президиума, и на диво просто, доходчиво говорила о задачах Союза домашней прислуги. Этот союз должен объединить десятки тысяч людей самых разнообразных специальностей: лакеев, горничных, кухарок, поваров, истопников, нянь, кормилиц — словом, всю мужскую и женскую прислугу, обслуживающую хозяев. Что же касается дворников, то Инесса советовала пока в союз их не принимать, а в дальнейшем будет видно. В заключение она призывала готовиться к забастовке и разрабатывать требования к хозяевам об улучшении жизни домашних работниц, о вежливом обращении, о сокращении рабочего дня, о праздниках и т. п. Ее слушали с напряженным вниманием, с радостными улыбками, одобрительно кивали головами.

Я подошел наконец к столу президиума.

Елена Егоровна обрадовалась:

— От комитета прислали? От большевиков? Так я и знала. Сейчас тут выступят от других партий, а ты давай после всех, только покрепче и попроще, чтобы за сердце хватало.

Я согласился и поздоровался с Седым. Он не сразу узнал меня, пришлось напомнить о встрече в штабе МК. Седой встал с довольным видом.

— Ты пришел очень кстати: я, значит, могу и не выступать здесь. Устал смертельно, четвертый митинг провожу… Да, вот письмо из зала подали. Прочти, пожалуйста, а я пойду.

И он вышел из-за стола, посадив на место председателя Елену Егоровну. Та спокойно приняла бразды правления, как будто для нее это было привычным делом. Вот тебе и кухарка!

«Помогите нам сделать забастовку!»

Я устроился у стола президиума по соседству с Инессой Арманд.

Она улыбнулась мне, как старому знакомому, и, кивнув головой в сторону собрания, шепнула:

— Вы понимаете, что здесь происходит? Люди растут на глазах! Поднимают головы самые отсталые, самые униженные!

Нет, я еще не мог как следует осмыслить все, что увидел и услышал в этой буйной аудитории. Для меня все было удивительно и неожиданно!

Между тем на трибуну один за другим стали выходить ораторы от разных партий и союзов: от меньшевиков, от эсеров, анархистов, Союза женского равноправия и других. Однако никто из них не призывал ни к забастовке, ни тем более к вооруженному восстанию. Значит, все считают невозможным выдвигать боевые политические лозунги в такой отсталой аудитории.

Я заволновался еще больше: не окажется ли выстрелом в воздух мое первое выступление в Москве? Но что это за письмо, переданное мне Седым?

Присев за спинами Инессы Арманд и Елены Егоровны, я наспех пробежал его глазами. Письмо было написано мелким, бисерным почерком.

«Товарищ студент!

Я — горничная. С забастовкой согласна, готова начать хоть сегодня. А вот насчет восьмичасового рабочего дня у нас не получится. Утром надо одеть и причесать барыню, почистить костюм барина, услужить всему семейству за завтраком, обедом и ужином, а в промежутках чай да кофей. Потом надо убрать всю квартиру, а у них восемь комнат. Вечером, глядишь, надо еще раз одеть барыню — в гости собирается, потом раздеть и спать уложить. Им ведь плевать на наше время. Как же тут уложишься в восемь часов? Нам и двенадцати мало».

Письмо меня заинтересовало, и я уже более внимательно прочитал его до конца.

«Надо бастовать и прижать барам хвост. А как? Вы, товарищи студенты, должны помочь нам, как помогаете рабочим. Я предлагаю ходить по домам и снимать всех подряд. Многие сами-то побоятся оставить работу, — как бы их на улицу не выбросили, а с улицы бог знает куда попадут… Так я вас прошу, помогите нам сделать забастовку, товарищи студенты!»

Подпись: «Мария Левина». Адрес не был указан.

— Ваше слово, товарищ! — объявила вдруг Елена Егоровна, толкнув меня локтем.

Я вздрогнул и, сунув письмо в карман, вскочил на ноги. Быстро подошел к краю сцены, остановился и глянул в зал. Навстречу — тысячи глаз… Разноцветные платки, шапки и даже шляпы. Мне казалось, что все это смотрит на меня и ждет. Удивительное дело — всякий раз, когда я вижу перед собой море человеческих голов, на какой-то миг я теряюсь, дрожу от страха. А вдруг я скажу совсем не то, чего ждут от меня эти незнакомые люди — кухарки, швейцары, поварихи, горничные, истопники, лакеи? Эти профессии мне неизвестны, неизвестен их быт, их мечты и надежды. А заговорить сразу о политике, призывать на борьбу с самодержавием и к вооруженному восстанию… это же нелепо в такой аудитории! Я их просто огорошу…

— Давай, давай, оратель, не бойсь, люди свои! — сочувственно крикнул кто-то из зала.

Очевидно, какое-то время я молчал и меня захотели ободрить. Кажется, женщина… Конфуз!

Я решил признаться, что встречаюсь с ними впервые.

— Дорогие товарищи! Мне трудно говорить с вами: я не знаю вашей жизни, не знаком с вашими требованиями, с задачами Союза домашней прислуги. Но одно знаю твердо: без борьбы и свободы мы не добьемся лучшей доли, не выйдем из рабства, не станем людьми, достойными уважения. Хорошо сказал один из ваших ораторов, вспомнив Горького: «Человек — это звучит гордо!» Но, чтобы стать человеком, надо завоевать человеческие права, надо разрушить старый мир и старую власть, которые держат нас в кабале, лишили света и радости…

Такое начало вызвало некоторое сочувствие, и в зале стало тише. Я ободрился и уже более уверенно заговорил о беспросветном положении рабочего класса, о нищете и голоде, о политическом бесправии, о предательском манифесте царского правительства, о погромах черносотенцев.

Речь была короткой. Но в те годы я так страстно верил в неизбежность восстания и скорую победу революции, что это зажгло и слушателей, еще больше подбодрило и меня самого. И я, уже не раздумывая о последствиях, закончил свое слово большевистскими лозунгами:

— Да здравствуют всеобщая стачка и вооруженное восстание!

Лозунг был подхвачен дружно, разноголосо, с подлинным энтузиазмом.

Все это так поразило меня, что я не сразу догадался отойти от трибуны. Выручила Елена Егоровна:

— Пошли! Митинг кончился!

Народ стал расходиться. Мы опять встретились с Инессой Арманд. С первого взгляда она показалась мне живым, умным, жизнерадостным человеком.

— Завтра вечером приходите на собрание Союза женского равноправия, — предложила Инесса Арманд, когда мы двинулись к выходу. — Там будет много домашней прислуги, нам нужно ее отвоевать.

— Я же ничего в этом деле не понимаю! — взмолился я. — На женских собраниях никогда не был и вряд ли буду полезен.

Инесса укоризненно покачала головой:

— Нехорошо, товарищ! Домашняя прислуга набирается из тех же рабочих и крестьян, попавших в безвыходное положение, и оторвать их от буржуазного женского союза очень важно. Так ведь?

— Так… Только надо бы согласовать…

— Можешь не беспокоиться, — весело сказала Арманд, — я сама переговорю с Южиным. А ты приходи вместе с Еленой Егоровной, она знает, где и когда.

Мы распрощались.

Вместе с шумной толпой нас выплеснуло во двор.

Было уже поздно, но ворота «Аквариума» по-прежнему были распахнуты настежь и два людских потока двигались навстречу друг другу.

Елена Егоровна дернула меня за рукав:

— Ты знаешь, с кем разговаривал?

— С Арманд. А что такое?

Елена Егоровна склонилась к моему уху:

— Она, говорят, была за границей и работала с самим Лениным!

— Да ну? — я даже остановился от неожиданности. — Работала с Лениным? За границей?..

— Сама-то она по матери француженка, а вышла замуж за сына подмосковного фабриканта по фамилии Арманд.

— Та-а-ак-с, — протянул я разочарованно, — стало быть, товарищ Арманд из буржуазного класса?

Елена Егоровна рассердилась.

— Сам ты буржуй! Инесса давно порвала с мужем и уже успела в тюрьме посидеть за тебя, пролетария, а ты фыркаешь… Наверно, вместе с тобой манифестом освобождена. Вот она какая! Ты, может, и мизинца ее не стоишь. Видал, как ее народ слушает?..

Мне стало очень неловко. Ведь надо полагать, что товарищ Арманд было так же трудно оторваться от своего класса и своей среды, как и Наташе — генеральской дочке. Ведь это только нам, рабочим, «нечего терять, кроме своих цепей». На какой-то миг вдруг вспомнилась Наташа, жаркие пески пустыни, гибель Миши Кудрявого. Но все это мгновенно было смыто необыкновенными событиями и переживаниями дня. Но удивительнее всего — уважать людей, подобных Арманд, обучала меня, агитатора МК, домашняя прислуга, кухарка! Да, сидя в тюрьме, я, видимо, отстал и не сразу понял, какой гигантский переворот в сознании народа совершился после октябрьских событий. Подумать только: самые отсталые, самые забитые люди начинают сознавать свое человеческое достоинство и требовать лучшего места под солнцем! Лакеи читают Горького, а его призыв уважать человека поднимают как свое знамя! Кухарки и дворники выдвигают из своей среды трибунов и агитаторов, смело выступающих перед тысячной аудиторией в защиту попранных прав! Разве это не чудо?..

— Ты что, друг, задумался? — перебила мои мысли Елена Егоровна, когда мы были уже на улице. — Пойдем скорей, а то дома дочка заждалась, поди…

В этот момент меня окликнули:

— Товарищ студент! Товарищ студент, обождите минутку!

Мы остановились. К нам подбежала молодая девушка в пальто и котиковой шапочке.

— Вы прочитали мое письмо, да? Я видела, как Седой передавал его вам, не отпирайтесь.

— Во-первых, я не студент, а рабочий, а письмо я действительно прочитал и не думаю отпираться.

Девушка лукаво погрозила пальцем.

— Знаем мы, какой вы рабочий! Надел дрянненькое пальтишко и думает, что его не узнать…

Я не стал спорить.

— Вы тут пишете о забастовке прислуги…

— Да, — живо подхватила девушка, — мы просим вас сделать нам забастовку, а насчет рабочего времени…

— Знаешь что, милая, — вмешалась Елена Егоровна, — забастовку мы сами должны делать! Ты получила приглашение на собрание Союза женского равноправия?

— А как же, сама хозяйка билетик вручила, да так еще ласково.

— Ну вот и приходи, там встретимся и потолкуем. А насчет хозяйской ласки поостерегись: кошка мышку тоже ласкает, перед тем как ее слопать… Тебя как звать-то?

— Марусей.

— Пока до свидания, Маруся, до завтра.

Елена Егоровна провела меня через двор на кухню.

В кухне было светло и уютно. Катя сидела в сторонке за маленьким столиком и читала книжку. Она встретила нас не очень-то ласково:

— И что ты, мать, каждую ночь но собраниям летаешь? Никакой передышки…

— Отдыхать теперь некогда, дочка, надо дело делать. Ты вот лучше устрой Павла за прилавком, он, поди, тоже устал.

Девушка не торопясь достала из ниши тонкий матрасик, небольшую подушку и привычно стала устраивать постель под прилавком книжного магазина.

Я понял, что таких бездомных ночлежников здесь принимали не раз.

— Иди спи, коли так, революционер, — улыбнулась Катя. — Ты, поди, и во сне будешь кричать «долой»?

Пожелав хозяйкам спокойной ночи, я полез под прилавок. Постель показалась мне самой мягкой из всех, на каких я почивал до сих пор. Уснул мгновенно, едва прикоснувшись к подушке. И сон был легкий, как у младенца, без грез и сновидений.

Отцы и дети

Из кассы комитета мне выдали месячное содержание — двадцать пять рублей. Это означало, что отныне я становлюсь профессиональным революционером — так Ленин называл подпольщиков, целиком посвятивших себя делу революции. Никогда и никакая получка не вызывала во мне такую горячую волну чувств и такой жажды деятельности. Мне хотелось немедленно, сию же минуту, броситься в бой, отдать делу весь пыл своего сердца, всю энергию молодости, каждую капельку крови…

Но, к сожалению, человек еще должен где-то жить, чем-то питаться, как-то одеваться — словом, непроизводительно тратить драгоценное время. Все это страшно досадно и канительно. Меня бы вполне устроила «спальня» под прилавком книжного магазина, но это же явка, а не проходной двор, провалить можно… Потом надо было немножко утеплиться, дьявольски холодная зима здесь!

Правда, сапоги на мне большущие, и если натыкать туда побольше портянок да завернуть ноги в бумагу, тогда можно обойтись и без валенок. Так я и сделал. А вот пальтишко действительно «дрянненькое», так назвала его вчера горничная Маруся, и притом без мехового воротника, того и гляди, отморозишь уши. Пришлось сбегать к Сухаревой башне на барахолку и купить рыжий башлык, которым прекрасно можно укрыть от мороза и лицо и уши. Я решил, что для зимовки этого вполне достаточно, и не стал тратить деньги на покупку теплого пальто или шубейки — нельзя же попусту сорить партийными средствами.

Закупив необходимое обмундирование, я отправился в Оружейный переулок, по адресу, указанному моим новым приятелем — Петрухой. Дом и его квартиру я нашел без особого труда. Это было трехэтажное здание, цокольный этаж которого уходил в землю метра на два. По скользким каменным ступенькам я спустился вниз и постучал в дверь, обитую разным тряпьем.

Дверь тотчас открылась, и вышел сам Петр, — он, видимо, поджидал меня.

— А-а-а, здравствуй, дружище! Ты пришел как раз вовремя, я только что говорил с хозяйкой. Комната сдается. Пойдем посмотрим, а потом к нам чай пить. Сегодня воскресенье, и все дома.

Комнатушка на втором этаже оказалась в самом деле свободной. Хозяйка охотно согласилась сдать ее за восемь рублей в месяц. Ужасно дорого! Для верности она взяла с меня задаток за полмесяца вперед. А я вовсе не был уверен, что проживу так долго на одном месте.

Комната мне понравилась. Три шага вдоль и два с половиной поперек; одно окно выходило в переулок, другое — во двор. Это меня тоже устраивало: в случае надобности можно выпрыгнуть в любое из них, благо этажи низкие. В переднем углу столик, у стены кушетка, два венских стула и вешалка у двери. Больше мне ничего не нужно. Есть даже лишние вещи — портрет царя с царицей, засиженный мухами, да у потолка законченная иконка. Получив от меня четыре рубля наличными, юркая, кругленькая, беленькая хозяйка, кажется немка, расплылась в приятной улыбке.

— Приезжайте в любое время. Пожалуйста! Хоть ночью, хоть днем. Буду рада. У меня же и столоваться можете, и, право, недорого. Пожалуйста, пожалуйста!

Мы тотчас распрощались с хозяйкой.

— Я перееду сегодня же, схожу только за вещами.

— Пожалуйста, пожалуйста! Не забудьте паспорт, пожалуйста…

И мы спустились вниз, к Петрухе.

Когда он открыл передо мною дверь, я не сразу разглядел комнату — в ней было сумрачно, в углах темно. Окно выходило на улицу, выступая над тротуаром линии на одну треть. Справа от двери, за ситцевой занавеской, стояла широкая деревянная кровать, накрытая одеялом, сшитым из разноцветных лоскутков. На кровати две горки подушек. За занавеской смутно виднелась тень женщины. Вдоль степы слева прилепились две жиденькие кушетки. Прямо под окном стоял расписной сундук, обитый тонкой жестью, рядом — громоздкий комод с многочисленными фотографиями домочадцев, а над ними на стене висел портрет Маркса. Посредине комнаты стоял длинный, голый, но выскобленный добела стол, две узенькие скамейки и табуретка у печки слева. В явном противоречии с Марксом, в углу, у самого потолка, висела маленькая иконка с темным ликом Христа. Перед ней чуть теплилась красная стеклянная лампадка. Значит, в семье есть верующие.

Навстречу нам бросился светловолосый юноша лет восемнадцати с такой радостной улыбкой и такими сияющими глазами, будто он увидел самых лучших друзей.

— О-о-о, наш брат наборщик! Давай лапу! Мне Петруха говорил о тебе, товарищ оратор. Ты безработный? Не горюй, брат, после революции мы моментально в сытинской типографии устроимся. Самая большая типография в России! Не веришь? Ей-ей!

— Да что ты на него набросился, Сережка? Дай осмотреться, — одернул юношу Петр. — Познакомься, Павло, с нашим батькой, его вся улица дядей Максимом кличет.

С сундука степенно поднялся приземистый старик, с темным, словно дубленым лицом и умными голубыми глазами. Из копны белокурых с проседью волос и небольшой двухвостой бороды лицо выступало как из рамы. В длинной посконной рубахе, подпоясанной веревочкой, в черных валенках с обрезанными голенищами, он походил скорее на крестьянина, чем на рабочего.

Дядя Максим улыбнулся и протянул мне руку.

— Добрый день, сынок! Дружок моего Петрухи? Ну, садись, гостем будешь. — И он так давнул мне руку, что я невольно поморщился: вот силища!

Я сел на уголок скамейки, против старика. Сережка тотчас устроился рядом.

— Хорошо бы, папаша, самоварчик поставить, — сказал Петруха.

— А как же, — охотно отозвался отец, — без чаю и язык не вертится и дело не спорится. Аринушка, — позвал он в сторону занавески, — заправь-ка нам самоварчик. Гость пришел, калякать будем.

Занавеска отдернулась, и оттуда вышла высокая благообразная женщина с вязаньем в руках. Окинув меня приветливым взглядом карих глаз, она низко, по-русски, поклонилась.

— Здравствуй, сынок! Вы тут побалакайте, а я сей минутой вернусь.

Арина Власовна вышла.

Сережка снова повернулся ко мне:

— Стрелять умеешь, оратор? Плохо? Не беда. Пойдем в лес, я тебя живо выучу. Стреляю, как Следопыт, могу нулю в пулю всадить, право слово. Не веришь?

— Знаем мы, какие ты пули отливаешь! — засмеялся Петр. — Помолчи немножко, дай и другим слово молвить, сорока-белобока!

— Молчу, молчу! — Сережка зажал рот ладонью, смеясь одними глазами.

Я с удовольствием смотрел на этого веселого, жизнерадостного юношу. Он ничуть не походил на безработного да еще голодающего. Молодое, свежее лицо с вздернутым носом и румянцем во всю щеку свидетельствовало о здоровье и радости жизни.

— Так, та-а-ак, — заговорил старик, критически обозревая мою фигуру. — Стало быть, и ты оратель? Вот чудо! Малый усов не отрастил, а уж народ учит, на митингах балакает. Врет, поди, Петруха?

Я не сразу нашелся, как ответить на такую неожиданную критику. Старик лукаво улыбнулся, показав здоровые, крепкие зубы.

— И народ слухает тебя, сынок?

Петр поспешил мне на выручку:

— Еще как слушают, папаша! Я сам слушал, когда он на митинге домашней прислуги выступал.

— С прислуги чего взять? Бабы, — спокойно отпарировал отец. — А у бабы, говорят, волос длинен, да ум короток.

Желая как-нибудь выпутаться из неловкого положения, я ополчился против старинной пословицы и привел в пример Елену Егоровну:

— Кухарка, а держит себя с большим достоинством и рассуждает умнее других мужчин.

Старик пожал плечами:

— Оно конечно, бывают и бабы с толком. Моя Арина Власовна тоже не даст себе на мозоль наступить. Всяко бывает.

Я понял, что моя «агитация» за равноправие женщин повисла в воздухе.

— А насчет возраста, папаша, — опять вмешался Петр, — ты это зря. Дело ведь не в годах, а в голове, в науке, в знаниях.

— Так, та-а-ак, — согласился старик, поглаживая бороду. — Ноне и яйца курицу учат и теленок волка дерет. Ученье — оно конечно, того, дело большое. Ученье, говорят, свет, а неученье — тьма. Ученый человек и богу лучше молится, святое писание знает, а мы что, тяп-ляп — и клетка.

Петр поморщился, Сережка смешливо фыркнул.

В этой семье религия, по-видимому, была яблоком раздора. Как бы желая оправдать отца, Петр живо повернулся ко мне:

— Ты, друг, не думай, что мой батька святоша какой-нибудь. Бога-то он почитает, а для царя ружьишко готовит, по митингам ходит, собирается у помещиков землю оттяпать, против социализма тоже не возражает.

— Моя вера социализму не помеха! — резко оборвал сына старик. — Христос сам первым социалистом был, всеобщую любовь и братство проповедовал.

Петр сразу загорелся и пошел в наступление:

— Какое братство, батя? Какую всеобщую любовь? Христос учил любить врагов своих, учил терпеть и покоряться всякому начальству. А кто наши враги? Кто начальство наше? Буржуи, помещики, цари да министры и прочая сволочь. Значит, ты обязан любить их? Лизать им пятки? Гнуть шею? А они с тебя будут шкуру драть…

Старик нахмурился и сердито погрозил сыну пальцем:

— Но-но, ты не очень завирайся! Как может Христос против народа идти? Где оно, это самое, указано?

— В священном писании, батя, в евангелии, — продолжал напирать Петр. — Мы призываем к восстанию, к революции, а Христос — к терпению и покорности. Откуда ты взял, что он первый социалист?

— На митинге эсеры говорили, — покосившись на икону, ответил старик.

С каждой минутой он все больше мрачнел. Густые, ершистые брови сдвигались над переносицей.

Сережка молчал, весело поглядывая то на отца, то на брата. А Петр не унимался:

— Христос, скорей, соглашателем был, папаша, оппортунистом, а не социалистом. Он хотел помирить бедных с богатыми, угнетенных с угнетателями, овец с волками, а награду обещал на «небе», которого и в природе-то не существует. Все это господские сказки, батя, для темного народа выдуманы, а ты перед ним, — Петр ткнул пальцем в сторону иконки, — на коленях стоишь, лбом пол прошибаешь…

Отец вскочил с сундука и трахнул кулаком по столу.

— Цыц ты, богохульник! Врешь ты все! Как это можно, чтобы Христа не было? А кто сотворил всю эту карусель? — он сделал широкий жест над головой.

«Какая страшная сила религия, — думал я, слушая горячий спор отца с сыном, — как велико еще невежество народа и как слепа вера в богов и чертей! Впрочем, в этом нет ничего удивительного: отцы духовные веками держали в плену живую человеческую мысль, жгли на кострах инаковерующих, сеяли мрак и невежество».

В детстве и ранней юности я на самом себе испытал ослепляющую силу суеверий и многое мог бы сказать дяде Максиму. Но сейчас я не хотел раздражать его и сводить весь разговор к вопросам религии. Незаметно сделав знак Петру, я обратился к взволнованному старику:

— Скажите, дядя Максим, почему вас так земля беспокоит? Вы же рабочий, а не крестьянин?

Тот живо повернулся ко мне.

— Так-то оно так, мил человек, руки у меня, положим, рабочие, вот они, — он показал мне свои бугристые ладони и крепкий, как камень, кулак. — Хороши? Можно сказать, не руки, а крюки. А вот душа-то у меня мужицкая, крестьянская, к земле тянет. Из деревни на фабрику к Прохорову я по нужде ушел, потому — развернуться негде. Там у нас брательник остался да дочка старшая, а земля — ошметки одни: там клочок, здесь клочок, а промеж господская влезла. «Ты, говорит, в объезд гони», — а объезд десять верстов да обратно столько. Пока туды-сюды смотался — и день кончился. Когда ж работать-то? Эсеры правильно говорят: земля ничья, — стало быть, общая, божья земля. Надо ее, матушку, захватить да и поделить поровну, по душам то есть.

Я хотел было продолжить разговор, надеясь доказать старику, что при уравнительном землепользовании в деревне опять начнется классовая борьба, опять появятся свирепые эксплуататоры-кулаки, начнут душить бедноту и, конечно, никакого социализма на деле не получится.

Но тут распахнулась дверь и с кипящим самоваром в руках вошла Арина Власовна. Сережка бросился навстречу и, выхватив из ее рук самовар, ловко поставил его на середину стола.

Вскоре мы уже все сидели за столом и с удовольствием пили горячий чай. Разливала мать семейства.

Разговор тотчас возобновился и стал общим. Даже мать изредка подавала реплики, неизменно поддерживая в споре мужа и осаживая ребят.

К концу чаепития явился младший сын, Мишка. Это был крепыш лет тринадцати, с горячими, карими, как у матери, глазами, белобрысый и низенький, как отец, почти квадратный, похожий на пенек. Он живо подбежал к столу и, вынув из кармана горсть медных монет, торжественно разложил их перед матерью:

— Получай, мать, от трудящегося человека!

— Деньги принес? — удивилась та, пересчитывая медяки. — Тридцать восемь копеек? Вот сокол ясный! — Но, глянув в лицо мальчика, она вдруг ахнула — О матерь божья, опять глаз подбитый! Ну что нам с ним делать, отец?

Мишка отвернулся и сердито буркнул:

— А я ему два подбил, пусть не лезет, черная сотня!

— Правильно, братишка! — со смехом поддержал Сережка. — Спуску никому не давай! Поди, с Федькой поцапался?

— С ним, — подтвердил Мишка. — Он меня голоштанником обозвал, а я его буржуёнком, черносотенцем. Он за царя, а я против. Ну и пошла война!..

— Он ведь большевик у нас, — подмигнув мне, пояснил Петр. — Нашу, большевистскую печать разносит.

— А то нет? — задорно вскинув ершистую голову, отозвался Мишка. — Вот она, пожалуйте вам!

Он выхватил из кармана тоненький журнальчик и бойко прочитал вслух:

— Здорово? А вот еще чище, вы только слухайте! — И Мишка продолжал:

— Во какая загадка! Это про царя, — разъяснил Мишка, снова засовывая журнальчик за пазуху. — Большевики ничего не боятся. Сегодня меня чуть фараон не зацапал.

Отец встревожился:

— Это ещё что за штуки? Накуролесил что-нибудь?

— Ничего я не куролесил. Я продавал газеты «Новая жизнь» и каждому потихонечку подсказывал: «На оружие, гражданин! На оружие, гражданочка!» — и газеты мигом расхватывали.

— А дальше что?

— А дальше ничего. Подсказал я так одному, а он буржуй оказался — и цап меня за руку. «Городово-о-ой!» — кричит. Ну, я и того…

Мать испуганно метнулась к сыну, едва не опрокинув стакан с чаем.

— Как же ты ушел от него?

— Так и ушел… Он схватил меня за руку, а я его цап за палец, ну, он и бросил меня. Аж взвыл от боли. Зубы-то у нас во какие!

Мишка весело ощерился, показав нам белые крупные зубы.

Отец сурово нахмурил брови.

— Ну, вот что, большевик, три вершка от горшка, теперь ты газету брось, как-нибудь обойдемся и без твоего заработка…

— Да, да, милок, брось, сиди дома, — поддержала мать. — А то опять тебя схватят…

Мишка дерзко посмотрел на отца.

— Нет, батя, нам говорили, что и газетчик революцию делает. Газетчик, говорят, тоже агитатор. Он, говорят, огонь разносит, а не то что бумагу… Вот и я буду огонь…

Дядя Максим оборвал его:

— Вот тебе всыплю огонька березовым веником!

— Зря, отец, шумишь, — серьезно заметил Петр, — Мишка полезное дело делает.

— И притом с мальчишки взятки гладки, ничего ему не будет, если даже и попадется, — поддержал и Сережка.

Старик смягчился и, окинув Мишку теплым взглядом, тихо возразил:

— Мал еще сынишка-то, жалко, ежели что…

Вскоре спор возобновился. Спорили о земле, о временном революционном правительстве, о вооруженном восстании, о том, что будет завтра, после свержения самодержавия.

Как большинство рабочих, Сережа плохо разбирался в программах и тактике разных партий, путал большевиков с меньшевиками и даже с эсерами. Он полагал, что все они «делают революцию», все «долой» кричат, все ратуют за свободу, — значит, стоят за нас, за рабочих.

Петр часто одергивал брата, называя его путаником, а то и попросту дуралеем.

Поддерживая то одного, то другого, отец пытался как то примирить братьев.

Изредка вставляла свое словечко и мать, — разумеется, в защиту мужа:

— Не спорьте, дети, отец лучше знает, что к чему. Вот народила забияк!

А Мишка с восторгом смотрел на старшего брата, особыми, мальчишескими жестами выражая одобрение.

В эту семейную дискуссию я вмешивался мало и лишь наблюдал, как ловко Петр загонял своих противников в угол. В таких случаях Сережка, смеясь, поднимал руки:

— Сдаюсь, Петруха, сдаюсь!..

Только один раз Арина Власовна решилась возразить своему Егорычу, когда тот обозвал царя «кровопивцем»:

— И что такое творится на белом свете — царя хотят сшибить! Добро бы одни несмышленые хлопцы орали «долой», а и ты, старый, за ними тянешься. Ты ведь солдатом был. И вдруг против начальства ополчился, против помазанника божия…

Старик почесал в затылке, с некоторым сомнением глянул на иконку, пожал плечами:

— Да как тебе сказать, Аринушка… Царь хоша и помазанник, а все ж таки человек, от бабы родился.

Арина Власовна рассердилась:

— Совсем очумел ты, Егорыч! От кого ж ему родиться-то? От коровы, что ли?

Дядя Максим хитро прищурил один глаз.

— Вот и я говорю, что от бабы. А раз он родился от бабы, значит, и дураком может быть, а может, и бабка его ушибла, ай с печки упал — всяко бывает.

— Нет, батя, царь не дурак, а стервятник! — сказал Петр. — Слыхали, как он в Питере мирных людей из пушек расстреливал?

— Слухом земля полнится. За такие дела не грех и по шапке дать ай шею свернуть. Народ дюже серчает.

Арина Власовна совсем растерялась:

— Ну, хорошо, Егорыч, сшибете вы царя-батюшку, а кого на его место посадите?

— Кого-нибудь посадим, — успокаивал жену Егорыч, — свято место пусто не бывает.

— Ну и слава богу, — тотчас согласилась старушка, — лишь бы царь был, а какого звания — все едино. — Она перекрестилась.

Мишка вдруг вскочил на ноги:

— Никаких царей! Долой — и все тут! И фараонов долой, и казаков долой, и губернаторов укокошим! Без никого будем, во как!

— Я тебе дам «всех долой»! — рассердилась мать. — Куда взрослые, туда и он тянется, петух баламутный!

Самовар скоро опустел. Чаепитие кончилось. Кончилась и семейная дискуссия. Победителем оказался старший сын, Петр. По-видимому, так бывало не раз, и это никого не огорчало. А дядя Максим поглядывал на победителя даже с заметной гордостью: вот, дескать, какой у меня орел уродился — отца кладет на обе лопатки!

Сережка вызвался сбегать со мной на вокзал за вещами. Я согласился: по дороге можно будет договориться, как бы и мне подучиться получше стрелять. Восстание, можно сказать, на носу, а я еще совсем не готов к бою, даже револьвера не имею.

Часа через два я уже сидел в своей келье на втором этаже и не без чувства досады готовился к выступлению на женском собрании. Нет, на первых порах мне положительно не везло: то попадаю к домашней прислуге, то на женское собрание, да еще какое — пополам с буржуйками! Как я с ними буду разговаривать, ума не приложу!

Диспут на кухне

Первая половина ноября была сравнительно теплой, с частыми метелями и снегопадами. Но к началу декабря Москва трещала и ежилась от холода, крыши ломились от снега. Белые улицы казались нарядными, праздничными.

Против такой зимы я бы не возражал, тем более что на плечах у меня был довольно теплый башлык, а ноги в сапогах так укутаны портянками и бумагой, что при каждом шаге слышалось странное шуршание и потрескивание.

В таком виде я зашел в штаб МК, надеясь встретиться с товарищем Южиным, руководителем агитации, и поговорить с ним о своей дальнейшей работе. Неужто меня решили сделать специалистом по женским митингам и собраниям?

В штабе было так же шумно и оживленно, как и в первый раз. Но люди осаждали уже не Землячку, а члена комитета Васильева-Южина. Среднего роста, смуглолицый брюнет, с аккуратно причесанными волосами и мягкой, округлой бородкой, он показался мне типичным представителем партийной интеллигенции, которую я так уважал с первых шагов в подполье. Подвижной, порывистый, он говорил быстро, но четко, давал точные указания и, видимо, берег время.

Я представился ему как новый агитатор. Он пытливо глянул в мое лицо.

— Очень рад, товарищ! Какие же у тебя затруднения? Чем я могу помочь? Надо полагать, материалы Третьего съезда ты знаешь, статьи товарища Ленина читал, — значит, в особом инструктаже нет нужды.

Я подтвердил, что все это мне знакомо, вот только…

— Что же «только»?

— Да меня вот второй раз на женское собрание посылают, а я хотел бы…

Южин сразу понял, в чем дело:

— К пролетариям торопишься? Всему свое время. Не пройдет и недели, как ты будешь с утра и до поздней ночи бегать по заводам и фабрикам, по рабочим союзам, будешь ораторствовать по десять раз в сутки, лишь бы горла хватило да огонек не погас… А кстати, сколько тебе лет?..

Мне показалось, что под ногами закачался пол.

— Де… девятнадцать, — промямлил я, опустив глаза. Но тут же рассердился на самого себя и запальчиво спросил: — А какое это имеет значение?

— Решительно никакого, — поспешил успокоить меня Южин. — Я спросил лишь потому, что вид у тебя моложавый, больше семнадцати и не дашь. А рабочие любят агитаторов посолиднее, сам знаешь. Впрочем, девятнадцать — это уж не так плохо: у нас бывали и моложе.

От стыда я не знал, куда деться. Кажется, он не поверил, хотя я соврал всего на два месяца. Надо бы уточнить это, но Южин невозмутимо продолжал:

— А на женское собрание сходи обязательно. Инесса сообщила нам, что слышала тебя на митинге домашней прислуги и считает полезным твое выступление в Союзе женского равноправия. Там нужно забить клин между хозяйками и работницами и нарушить «классовую гармонию», которую проповедуют дамы-патронессы.

Я сделал нетерпеливое движение, желая все-таки признаться в своей «ошибке» насчет возраста…

Южин опять перебил меня:

— Кроме тебя, на это собрание комитет направляет еще одного агитатора — Анну Петровну. Она тоже в Москве новичок, но женскую аудиторию знает хорошо и прекрасно владеет словом. Твоя задача — поддержать ее и бить с ней в одну точку. Надеюсь, теперь все ясно, товарищ?

— Ясно, — ответил я и, крепко пожав руку Южину, поспешил на улицу.

По дороге я ругал себя, называл мальчишкой и всяческими другими обидными словами. «И как это меня угораздило соврать члену комитета! Хотел казаться солиднее? Чушь какая-то…»

Под вечер я был уже у Елены Егоровны. Прошел со двора, черным ходом. Дверь в кухню открывалась бесшумно. Переступив порог, я неожиданно увидел незнакомого студента, который ходил из угла в угол и наставительно разъяснял что-то Елене Егоровне. Это был молодой человек лет двадцати пяти, полный, румяный, с ленивыми движениями и жиденькими кудрявыми волосами.

Елена Егоровна познакомила нас.

— Митин, — коротко отрекомендовался студент, мягко пожав мне руку.

Я невнятно буркнул свою фамилию.

Студент, видимо, не расслышал:

— Рожнов? Очень приятно.

Я не хотел сообщать свою фамилию первому встречному и потому не стал поправлять его: Рожнов так Рожнов.

Елена Егоровна встретила меня как старого приятеля и тотчас усадила за стол.

— Выпей пока чашку кофею. А вы, товарищ Митин, продолжайте, Павел свой человек и тоже послушает… Студент кивнул головой и снова зашагал из угла в угол, покачиваясь как утка.

— Так вот, дорогая Елена Егоровна, — заговорил он поучительно, — меньшевики, видите ли, тоже за революцию, тоже за восстание, но, — тут он поднял палец и на секунду задержался у стола, — но мы не считаем возможным организовывать революцию, сочинять планы восстаний, как это делают Ленин и большевики. Мы не считаем возможным заранее вооружать народ разными пистолетиками и бомбами…

— А как же иначе? — удивилась Елена Егоровна. — Я чтой-то не понимаю.

Митин покосился в мою сторону, а я подумал: «Знакомые речи! Меньшевики и здесь ничему не научились».

Студент спокойно продолжал:

— Разъясняю: революция, видите ли, явление стихийное, всенародное и возникает внезапно, как буря, сметая все на своем пути. Можно организовать дворцовый переворот, но революцию — никогда! А на ваш вопрос, дорогая, я могу ответить словами известного теоретика марксизма товарища Плеханова: «Надо вооружать народ желанием вооружаться». Же-ла-ни-ем, видите ли, а не конкретным, материальным оружием, которое можно взять в руки и пощупать…

Дальше я уже не мог терпеть и, отставив кофе в сторону, вспылил:

— Вы чепуху городите, товарищ Митин! Плеханова, как теоретика марксизма, я уважаю не меньше вас, но в этом вопросе он оппортунист. Нас будут бить из пушек и пулеметов, а мы начнем отстреливаться вашим «желанием»? И вы думаете победить таким духовным оружием? Вы же толстовец, товарищ Митин, а не революционер! Неужто вы не понимаете, что, советуя вооружать народ лишь желанием вооружаться, на деле вы разоружаете революцию, всаживаете нож в спину?..

К сожалению, в полемике я не отличался выдержкой и допускал такие выражения, которые сразу поднимали противника на дыбы. Но флегматичный студент даже не поморщился и, продолжая шагать от рукомойника к двери и обратно, хладнокровно отбивался от моих наскоков. Меня это взбеленило еще больше, и, часто перебивая студента, я стал доказывать, что революция уже началась, что вооруженное восстание висит над головой и что вооружение рабочих стало практической задачей нашей партии.

— Вы, меньшевики, чистейшие оппортунисты! — кричал я, размахивая чайной ложечкой. — Вы тянетесь в хвосте событий! Вы все еще уверяете нас, что гегемоном революции должна быть буржуазия! Вы не хотите видеть, что на деле рабочий класс давно уже идет во главе движения!..

…Елена Егоровна, скрестив на груди руки, с интересом слушала нашу перепалку.

Не прошло и десяти минут, как спор принял «личный характер», и, конечно, по моей вине.

— А вас, товарищ Митин, я просто не понимаю. Московские меньшевики, как известно, поддерживают лозунг большевиков о вооруженном восстании и даже организовали две или три боевые дружины. Спрашивается: чем же вы вооружали их, товарищ Митин, — желанием вооружаться или все-таки пистолетиками?

— Пейте кофей, товарищи! Пейте кофей, — перебила нас Елена Егоровна, — а то остынет. Садитесь за стол, товарищ Митин. Все равно, ваше дело швах…

Я рассмеялся, а Митин сердито обрушился на стул, продолжая отбиваться:

— Нет, вы послушайте, дорогая, что он говорит! Он не умеет теоретически осмысливать события. Он обвиняет меня в каких-то противоречиях! — И, обратившись уже ко мне, он победоносно завершил — К вашему сведению, товарищ Рожнов, я сам состою членом студенческой боевой дружины и, если хотите знать, имею браунинг в кармане. Но это вовсе не значит, что я собираюсь вооружать народ и сочиняю планы восстания, как некоторые…

Мы бы, вероятно, долго еще спорили, если бы Елена Егоровна не напомнила:

— Нам пора идти, Павел. Допивай кофей и одевайся.

— В таком случае я пройду к Анне Леонидовне, — сказал студент и, лениво пожав нам руки, вышел из кухни. Мы стали одеваться. Я вспомнил об Анне Петровне, которую так нахваливал Южин. Не о ней ли говорила хозяйка книжного магазина, когда я спрашивал о Вере Сергеевне? Если она бывала на женских собраниях, ее может знать и Елена Егоровна.

— Конечно, знаю, — охотно подтвердила мою догадку Елена Егоровна. — Анна Петровна два раза у нас выступала. Она говорит так просто, будто сама в прислугах состояла и знает все наши обиды и огорчения. Однако надо идти, а то опоздаем.

В женском царстве

Был уже вечер. Мороз спал. Снег мягко похрустывал под ногами.

Идти нам пришлось недолго, так как собрание было назначено в богатом барском доме на Тверском бульваре — от Никитских ворот рукой подать.

— Вот мы и пришли, — сообщила Елена Егоровна, останавливаясь у парадных дверей большого двухэтажного здания.

Здесь мы наткнулись на двух почтенных дам.

— Ваши билетики, товарищ? — спросила одна из них, обращаясь к Елене Егоровне.

Та показала ей свой пригласительный билет.

— Пожалуйста, прошу вас. По лестнице наверх, и дверь направо. А вы, молодой человек, куда, собственно?

Меня впустили не сразу. Во-первых, потому, что я все же мужчина и одет «так себе», а во-вторых, у меня не было особого приглашения.

— Это оратор из комитета, — сказала Елена Егоровна, — со мной пришел.

Дама смягчилась и хотя менее любезно, но все же сделала соответствующий жест в сторону широкой ковровой дорожки, ведущей на второй этаж.

Наверху нас встретил величественный швейцар — с бритыми усами, с пышными бакенбардами, в зеленом сюртуке, отороченном золотыми галунами. Швейцар был примерно вдвое выше меня и шире. Глянув куда-то через наши головы, он снисходительно обронил:

— Прошу раздеться! — и указал на ряд вешалок, стоявших в глубине площадки.

Я снял башлык и пальто без особой охоты, так как пиджачишко на мне был довольно невзрачный и брюки не с иголочки. А в общем, не важно, пусть хозяева стесняются. Разделась и Елена Егоровна, повесив на крючок свое пальто с таким видом, словно это была по меньшей мере меховая шуба.

Швейцар стоял с каменным лицом, скосив в нашу сторону глаза.

Почти все вешалки были заполнены женскими одеждами; богатые шубки и бархатные пальто живописно перемежались с весьма скромными зимними жакетами явно пролетарского происхождения.

Елена Егоровна тотчас обратила на это внимание:

— Вот оно где, женское равноправие, а ты толкуешь о борьбе классов.

Мы оба довольно громко рассмеялись.

Каменный швейцар покосился на нас с таким видом, словно мы совершили святотатство. Елена Егоровна вспыхнула и, глядя ему в лицо, резко заметила:

— Гляди, Павел, как человека испортили — одни бакенбарды остались.

Швейцар сердито метнулся было в нашу сторону, но в этот момент на площадке показалась богатая дама, и он мигом согнулся в дугу:

— Пожалуйте вашу шубку-с, мадам!

«Мадам» небрежно повернулась к нему спиной. Он очень ловко помог снять шубу и бережно, как некую драгоценность, повесил ее на отдельный крючок. Это зрелище человеческого унижения резануло по сердцу.

Мы вошли в зал. Он показался мне огромным и необыкновенно роскошным для частного жилища. В центре потолка с лепными украшениями висела хрустальная люстра, сверкавшая всеми цветами радуги. Окна были завешены дорогими плюшевыми шторами.

Зал был уже полон женщин. Двое мужчин, сидевших недалеко от стола президиума, терялись в пестром море платков, кофточек, женских головок и шляпок.

Я остановился в нерешительности. Елена Егоровна потянула меня за рукав.

— Не робей, большевик, здесь будут выступать и мужчины. А от эсеров наверняка примчится сам Солнце.

— А что это за птица такая Солнце? Я уже раз слышал о нем.

— Птица не птица, а говорит — как соловей поет. Бабы от его речей на потолок лезут. К тому же он красавец, хотя и стекляшки на носу. Так что берегись, дружок!

Мне и в самом деле стало не по себе. В серьезных дискуссиях я еще не участвовал, и так неожиданно встретиться с блестящим салонным оратором мне было крайне неприятно. Кто знает, о чем он будет говорить на этом необычном собрании — хозяек и работниц… Во всяком случае, лучше не торопиться с своим выступлением.

Через весь зал Елена Егоровна направилась прямо к столу президиума, накрытому не красным кумачом, как на рабочих митингах, а зеленым сукном.

Я умышленно задержался и уселся на свободном стуле недалеко от выходной двери. В аудитории бросалась в глаза своеобразная демократия: вперемежку с женщинами из буржуазного общества сидели домашние работницы, резко выделяясь своими скромными нарядами и угловатостью движений. Как бы опасаясь раствориться в чужеродной среде, они держались кучками, разговаривали шепотом, на ухо друг другу.

За столом президиума сидели две светские дамы средних лет и одна пожилая женщина, похожая на домашнюю работницу. Мне показалось, что за одним столом с хозяйками она чувствовала себя не очень-то ловко и сидела неподвижно, как прикованная к месту. В центре находилась высокая элегантная дама в строгом английском костюме, с маленьким перламутровым лорнетом, висевшим на тонкой цепочке. На ее руке сиял браслет в виде толстой золотой змеи, дважды опоясывавшей кисть. Лицо строгое, надменное, губы тонкие. Вздыбленная прическа делала ее еще выше, величественнее и худее. Вероятно, это председатель союза. Вторая, необыкновенно толстая, рыхлая дама выглядела великомученицей: она была так жестоко затянута в корсет, что вся ее грудь волной вздымалась к подбородку, стесняя дыхание и заливая краской и без того красное лицо.

Когда Елена Егоровна пробралась к президиуму, высокая дама тотчас усадила ее за стол рядом с окаменевшей работницей. Таким образом, на глазах женского собрания в президиуме установилось полное «равноправие» — две хозяйки и две работницы. В отличие от своей оробевшей соседки, Елена Егоровна держала себя за столом так же независимо, как дама с лорнетом.

— Здравствуйте, товарищ студент! — прозвучал над моим ухом знакомый голос. — Что это вы устроились в заднем ряду, а не в президиуме? — И рядом со мной на свободном стуле уселась горничная Маруся.

Теперь она принарядилась и внешне мало чем отличалась от барышень из буржуазной среды, но держалась скромно, неуверенно, робко поглядывая по сторонам.

Я не успел ответить Марусе, как высокая дама с лорнетом уже открыла собрание.

— Господа… гм… товарищи женщины! — На слове «товарищи» дама слегка запнулась и продолжала уже более уверенно: — Настоящее собрание наглядно свидетельствует, как велики и благородны задачи Союза равноправия женщин: здесь и работницы и хозяйки, богатые и бедные, и все сидят в одном зале, плечом к плечу, как равные с равными. — И, как бы желая проверить, так ли это, она вскинула лорнет к близоруким глазам и осмотрела слушателей.

А я шепнул Марусе:

— Что общего между вами и этими расфуфыренными индюшками?

Девушка покраснела.

— Не знаю. Кажется, ничего…

Дама с лорнетом закончила свое вступительное слово эффектной фразой:

— Да, господа… гм… товарищи… наш союз широко и радушно открывает свои двери перед всеми угнетенными женщинами, ждущими свободы и равноправия.

Затем она предоставила слово первому оратору.

К столу легкой походкой подплыла молодая женщина в красивом зеленом костюме, хорошо оттенявшем гордую головку и тонкие, белые руки. Она говорила долго, горячо, с искренним волнением, хотя и не очень стройно, часто перескакивая с одной мысли на другую, как бабочка с цветка на цветок. Но все же та часть речи, где она рисовала общую безотрадную картину угнетения русской женщины и ее зависимость от мужчины, произвела некоторое впечатление. Но вот оратор перешел к программе Союза женского равноправия:

— Да, дорогие наши товарки, друзья по несчастью, мы все должны объединиться в единый женский союз… Я говорю — все: все женщины и девушки, все богатые и бедные, хозяйки и прислуги, грамотные и неграмотные! Я говорю, дорогие товарки, все мы — одна семья. Нам делить нечего. У нас общие интересы и общая доля! Все мы хотим свободы и равноправия! Мужчины должны потесниться и дать нам место рядом с собой…

Со стороны работниц послышались хотя и робкие, но язвительные замечания в адрес оратора:

— Антирес общий, да карман разный!

— Наши мужчины нам не помеха!

Маруся шепнула мне на ухо:

— Им и без свободы неплохо!

Елена Егоровна была явно недовольна и делала мне знаки, призывая к столу. Но я решительно отмахнулся. Нет, я дождусь выступления знаменитого эсеровского Солнца и посмотрю, что будет дальше.

Надо сначала послушать и Анну Петровну, — кажется, она еще не пришла.

Поборницы женского равноправия выступали одна за, другой, зазывая в свой союз домашних работниц, обещая им «культурное обхождение», мирное сожительство и другие блага.

В один голос с хозяйками выступила и настоящая прислуга, та самая, что сидела в президиуме рядом с Еленой Егоровной. Говорила она нескладно, но искренне, так, как думала.

— Послухайте меня, подружки, я повариха, а не какая-нибудь буржуйка или, скажем, хозяйка.

В зале стало тихо. Дамы снисходительно заулыбались, даже уголки тонких губ председательствующей слегка дрогнули. Маруся подалась вперед и застыла.

А повариха продолжала:

— Я, подружки, надысь вошла в ихний союз, — она ткнула пальцем в сторону дамы с лорнетом, — и мне сразу стало легче дышать. И насчет прибавки жалованья договорились, и касательно хорошей обувки и фартука. Моя хозяйка помягчала, перестала лаяться, даже свое платье мне подарила. Платьишко, знамо дело, старенькое, паршивенькое, а по мне — с худой овцы хоть шерсти клок, и то ладно…

Защитительная речь поварихи, видимо, не очень понравилась дамам, улыбки на их лицах быстро погасли, зато работницы повеселели, частенько фыркая в ладони. Дама-председательница брезгливо морщилась, порываясь остановить оратора, но сдерживалась: ей было неудобно нарушить «демократию».

Речь поварихи закончилась призывом к работницам вступать «в ихний союз»:

— Записывайтесь, подружки, все равно хуже не будет. А хозяйкам придется маленько утихомириться. Ну, а в случае чего, мы их сами приструним. Слобода так слобода, чего ж тут церемониться! Так я говорю ай нет?..

Повариху проводили аплодисментами, работницы хлопали изо всей силы, а дамы — лишь кончиками пальцев. Повариха, красная от волнения, села на свое место, рядом с толстой дамой. Та зло сверкнула на нее заплывшими глазами и отодвинулась.

Вспыльчивая Елена Егоровна, не дождавшись моего выступления, попросила слово.

— Пожалуйста, Елена Егоровна! — с видимым удовольствием сказала дама-председатель. — Прошу внимания, господа… гм… товарищи. Выступает член правления Союза домашней прислуги. Она сама тоже прислуга… и, как видите, пришла к нам…

Аудитория затихла. Работницы насторожились и шумно подались вперед, вытянув шеи.

— На свободу, товарищи женщины, мы все согласны! Все трудящиеся борются за свободу. На равноправие я тоже согласна. Чем женщина хуже ай дурнее мужчины? Ничем! И я говорю: да здравствуют свобода и равноправие!

Взрыв аплодисментов поддержал оратора.

Я стал опасаться, что и Елена Егоровна может скатиться на позиции либерально-буржуазных поборниц равноправия. Но она вдруг резко оборвала аплодирующих женщин и, повернувшись лицом к председательнице, разразилась гневной тирадой:

— На все я согласна! И на свободу, и на равноправие согласна, а на союз с вами не согласна! У нас, трудящихся женщин, есть свой союз — Союз домашней прислуги!

Дамы растерянно притихли. Толстуха откинулась на спинку кресла. Длинное лицо председательницы вытянулось и стало еще длиннее. От удивления у нее даже полураскрылся рот. А Елена Егоровна бушевала:

— Зачем мы пойдем в ваш, буржуйский союз? Какие такие общие интересы у прислуги с хозяйкой?! Возьмем, к примеру, вас, Ксения Петровна, — она указала пальцем в сторону дамы с лорнетом. — На вас работают кухарка, горничная, швейцар, кучер, лакей Иван. Я его хорошо знаю. Он рассказывал, как вы живете. У вас только птичьего молока не хватает, от еды стол ломится, а вином хоть в ванне мойся. Все вы в шелках да в бархате ходите. Это вы сюда только попроще нарядились и то вон забыли золотую змею с руки стащить…

Работницы закатились смехом, а председательница испуганно сдернула со стола руку с браслетом. Дамы зашумели:

— Демагогия!

— Личное оскорбление!

— Хамство! Призовите ее к порядку!

— Большевичка!

Но Елена Егоровна так разошлась, что остановить ее было невозможно.

— Нечего тут шуметь! — прикрикнула она на разбушевавшихся дам. — Большевиками нас не запугаешь! Они за народ стоят. А вы, мадам председатель, прежде чем призывать к равноправию, перестали бы помыкать своей прислугой. Они у вас как рабы живут. Свободного часа не имеют, пятки вам чешут! А жалованье какое платите? На что вы наших девушек толкаете?

— У других тоже не лучше! — раздалось с места.

— Праздников нет!

— На улицу гонят!

— А я о чем говорю? — подхватила Елена Егоровна. — Нас за людей не считают! Шагу не шагни без разрешения барыни! А вы толкуете о равноправии!

— Мы говорим о равноправии женщин с мужчинами! — взвизгнула наконец толстая дама, побагровев до ушей. — Ви фульгарны есть, фрау!

Елена Егоровна всплеснула руками:

— Пожалуйте вам, равноправие с мужчинами! О каких мужчинах вы говорите, мадам? Наши мужчины такие же бесправные и голые, как мы сами. А насчет вас, Амалия Федоровна, я тоже кое-что скажу. Вы не знаете, куда деньги девать, а прислуге в рот смотрите, каждый кусок считаете, за разбитую чашку втрое дороже штрафуете. Это что, равноправие?

Толстая Амалия в ужасе вскинула руки:

— О майн готт!

Дамы вскочили с мест, кричали что-то, стучали ногами, старались заглушить голос оратора.

Председательница яростно звонила в колокольчик:

— Я вас лишаю слова! Личное оскорбление!

— Тише! Тише! Дайте ей говорить! — протестовали работницы, подступая к столу. — Дайте говорить!

— Ага, обиделись! Вашу личность затронули! Не желаем в ваш союз — и кончено! — Елена Егоровна стукнула ладонью о край стола и отошла в сторону.

Шум, крики, рукоплескания слились в трескучий гул, от которого звенело в ушах.

К столу подошел высокий красивый мужчина в очках и умоляюще поднял руки, как бы взывая к всевышнему:

— Товарищи! Гражданки!

Шум постепенно затих. Неожиданное появление мужчины несколько охладило разгоряченные головы.

Дама-председательница обрадовалась ему, как спасителю.

— Позвольте предоставить слово представителю партии социалистов-революционеров товарищу Солнцу!

— Просим! Просим! — живо отозвались дамы с мест.

Работницы с любопытством разглядывали неожиданного оратора. Это был в самом деле красавец мужчина, в элегантном костюме с черным бантом вместо галстука.

Я забеспокоился: что-то будет? Куда он поведет слушателей? Кого поддержит? И, как назло, кроме меня, никто не пришел от комитета. Обещанная Анна Петровна тоже не явилась. Можете себе представить, как я волновался и с каким вниманием слушал эсеровское Солнце. В самом деле — что за странная кличка? Какой надо быть самовлюбленной особой, чтобы присвоить такое лучезарное имя!

Все же надо признать, что новый оратор сразу приковал к себе внимание. Женщины слушали его затаив дыхание. Куда мне тягаться с ним! Между тем Елена Егоровна, разыскав меня глазами, делала пальцами призывные знаки, указывая на оратора: готовься, дескать.

Эсеровское Солнце тоже оказалось поборником женского равноправия и всей силой своего красноречия обрушилось на Елену Егоровну. Оратор осмеял ее за «примитивное» понимание «высокой идеи равноправия», ядовито отчитал за «грубость и неуважение» к почтенному собранию, за неумение отделить личное от общественного, «свободу от разнузданности».

Обрадованные поддержкой оратора, дамы с злорадным торжеством поглядывали в сторону Елены Егоровны, а та стояла у стены, красная от гнева.

Как бы собираясь заключить в свои объятия всю аудиторию, оратор простер руки вперед и закончил речь сладчайшим призывом к миру и согласию без различия классов и привилегий:

— Женщинам нечего делать! Они все угнетенные, все одинаково жаждут свободы, равноправия, счастья!..

Бурная овация.

Даже Маруся приподнялась было со стула, собираясь аплодировать, но, глянув в мою сторону, сконфузилась и снова села.

Я был немало смущен. Как теперь повернешь настроение наэлектризованных женщин? Как опровергнешь демагогию «красавца мужчины»? Станут ли меня даже слушать после такого оратора? Все же я решил сказать свое слово и направился было к столу президиума.

Однако что там случилось?..

На месте Солнца уже стояла высокая, стройная женщина в скромном синем костюме, свет падал на нее сверху, и пышные волосы затеняли лицо.

Дама-председательница неприятно поморщилась, но все же предоставила слово новому оратору.

Я обрадовался и остался на месте. Вероятно, это Анна Петровна, которую прислал МК.

Вот и Елена Егоровна, глядя на нее, довольно улыбается. Значит, я угадал и теперь успею собраться с мыслями. Вдвоем все-таки легче будет как-то затмить это блестящее «Солнце».

Анна Петровна с минуту стояла молча, внимательно оглядывая аудиторию. Овация постепенно затихла. Женщины насторожились, примолкли.

— Дорогие друзья и товарищи! — прозвучал мягкий, грудной голос…

Я вздрогнул. Вся кровь хлынула к сердцу. Вера Сергеевна!.. Я чуть не задохнулся от радости. Мне хотелось сию же секунду броситься к столу, схватить ее за руки… «Нет, нет, возможно ли такое счастье?! Спокойно, Рыжий, спокойно, не горячись! Она же не уйдет, не исчезнет. Слушать надо, слушать…»

Вера Сергеевна говорила спокойно, тихо, постепенно овладевая вниманием слушателей. Ну конечно, это она! В ее задушевном голосе, в простых, естественных жестах и во всем ее существе было что-то притягивающее взоры и сердца слушателей. О рабском положении русской женщины, о двойном гнете, тяготевшем над женщиной-работницей, она рассказывала своими, проникновенными словами, без ложного пафоса, без слезливых фраз. Говорила правдиво, просто, любовно, как с близкими друзьями, как с сестрами. Слушая ее, нельзя было оставаться равнодушным, холодным. Даже сам Солнце стал прислушиваться, хотя на губах его кривилась пренебрежительная усмешка.

А Вера Сергеевна совсем и не возражала ему, как будто его здесь и не было и спорить было не с кем. Однако вся ее речь слово за словом незаметно сводила на нет крикливую демагогию Солнца, разоблачала его оппортунизм и соглашательство с буржуазией. Ее голос постепенно крепчал, глаза наливались гневом.

В зале началось какое-то странное движение: жадно слушая Веру Сергеевну, работницы машинально отодвигались от соседних дам, враждебно косились на их наряды, плотнее прижимались друг к другу.

Дамы пожимали плечами, недоуменно переглядывались между собою.

Толстая дама-патронесса, сидевшая за столом, тупо смотрела на оратора и шумно дышала.

Надменная дама-председательница, кажется, совсем окаменела, прикусив тонкие, как нитка, злые губы. Однако никто не смел нарушить тишину, царившую в зале.

— Женщины-работницы, — говорила Вера Сергеевна, — могут завоевать действительную свободу и равноправие лишь вместе с освобождением всего рабочего класса, только в общей борьбе за свержение самодержавия, за создание социалистического общества. Ваше оружие — это всеобщая стачка. Ваш союз — это Союз домашних работниц, а ваше место — в рядах рабочего класса. В одном союзе с барами-хозяйками вам нечего делать!

Трудно описать волну восторга и радости, которыми ответили работницы на призыв Веры Сергеевны. Все сразу поднялись с мест, неудержимо ринулись вперед, окружили ее и, невзирая на протесты председательницы и растерявшихся дам, повлекли к выходу.

Маруся тоже оказалась рядом с Верой Сергеевной, а я… Нет, я подожду… подожду…

На площадке у вешалки образовался круговорот женских голов, а через минуту-две говорливый поток работниц с Верой Сергеевной в центре покатился вниз по лестнице роскошного дома.

Я последним выскочил на площадку. Вся моя амуниция валялась на полу — пальто, шапка, башлык. Я проворно подобрал их, шумно встряхнул и, одеваясь на ходу, устремился вниз.

Величественный швейцар растерянно смотрел нам вслед, раскрыв рот от изумления. Вероятно, за всю свою жизнь у богатых господ этот бедняга ни разу не был свидетелем столь дерзкого нарушения порядка и благоприличия: гости не прощаясь бежали от хозяев!

Найденная мать

На улице меня обдало ветром с колючим снежком. Была уже ночь, и Тверской бульвар тонул в белом сумраке.

Под руку с Еленой Егоровной, в окружении толпы работниц, Вера Сергеевна шла по бульвару к Никитским воротам.

Она была в простом синем пальто с меховым воротником и котиковой шапочке. В руках у нее была небольшая, тоже котиковая, муфта. Так она одевалась и в деревне, когда была учительницей.

Нет, я не хотел с ней встречаться на людях. На меня вдруг нахлынула былая робость. Я просто не смел подойти к ней вот так, с налета, прямо на улице.

Я шел следом в некотором отдалении, нетерпеливо ожидая, когда девушки отстанут от нее. Они проводили ее до конца бульвара и распрощались у Никитских ворот. Наконец-то!

Вера Сергеевна повернула на Малую Бронную. Шла медленно, в задумчивости.

Я быстро нагнал ее и, задыхаясь от волнения, окликнул хриплым, не своим голосом:

— Вера Сергеевна!

Она вздрогнула от неожиданности, но не оглянулась, даже не замедлила шага. Я понял, что она не узнала моего голоса, и по привычке опытного конспиратора умышленно не отозвалась на свое настоящее имя — в Москве она была «Анной Петровной».

Я подошел еще ближе, настолько, что она могла уже слышать мои шаги, а быть может, и шумное дыхание. И все-таки шла ровно, не оглядываясь, своей обычной легкой походкой.

Я тронул ее за рукав:

— Вера Сергеевна!

Она резко остановилась, повернулась ко мне лицом, на мгновение застыла на месте и вдруг протянула руки:

— Пашенька! Голубчик мой!.. Неужто?

Крепко обняла меня, расцеловала и долго не могла оторваться. А я замирал от счастья и радости, лопотал что-то несвязное и вновь почувствовал себя малышом, который вдруг нашел потерянную мать. Мне почудилось, что она плакала. И я сам готов был разреветься…

Вскоре мы уже сидели за столом в ее комнате, где едва помещались кровать, маленькиё диван и медный рукомойник в углу. Единственное окно, завешенное темной шторой, выходило на Бронную улицу. На столе перед нами стояли блестящий металлический чайник, две чашки с чаем, московский калач и на маленькой тарелочке несколько ломтиков сыру. Так бывало и в Астрахани. Я почувствовал себя дома.

Шум города доносился слабо, как далекий морской прибой, то усиливаясь, то замирая.

О чем мы говорили? Что вспоминали? Право, не помню.

Я слушал голос Веры Сергеевны как музыку и так же, как три года назад, украдкой и робко заглядывал в ее доброе, задумчивое лицо, освещенное большими, теплыми глазами. Она стала бледнее, щеки немного запали, а между темных густых бровей залегла морщинка — след пережитого.

— Не смотри на меня так, голубчик, — говорила Вера Сергеевна. — В Сибири я немного простудилась, поболела, но теперь все в порядке. А какие там были лютые морозы! Что здешние двадцать градусов! Представь себе: ты дышишь и видишь, как пар мгновенно превращается в мельчайшую ледяную пудру, оседает тебе на грудь, на плечи, и человек сразу становится седым. Но в ссылке самое тяжкое — это сознание бесконечного, непреодолимого расстояния, которое отделяло нас от людей, от борьбы и работы. Мы были как бы заживо погребенными в океане непроходимой тайги…

— И вот вы вернулись домой, — заговорил я наконец, собравшись с духом. — И теперь все будет хорошо…

— Я так рада, так счастлива, что опять с людьми, в Москве, в самый разгар борьбы…

— А вы очень изменились, Вера Сергеевна, — невольно вырвалось у меня. Сказал и тут же почувствовал, что это не совсем удобно, и, конечно, покраснел и потупил голову.

Вера Сергеевна улыбнулась и по старой привычке положила руку на мое плечо.

— Да, я изменилась. А ты все такой же — юный, розовый, рыжий. И, наверное, все так же кипишь, торопишься, волнуешься и так же часто краснеешь, смущаешься…

Я в самом деле смутился чуть не до слез и в то же время таял от восторга; тепло ее руки огнем разливалось по телу, проникало в самое сердце, трепетавшее от счастья.

Она поняла мое состояние и ласково провела ладонью по моим вихрам.

— Я тоже очень люблю тебя, мой милый первенец.

И никто, кроме меня, не мог бы понять, что это значит — «мой первенец»… И я чуть-чуть и только на один миг приник щекой к ее руке, только щекой и только на миг.

Она поняла и это.

— Ну вот… А теперь расскажи, как ты жил эти годы без меня, как учился, что делал.

Я стал рассказывать о работе в бакинском подполье, о поездке но Средней Азии, о том, как я попал в тифлисский застенок, в Карскую крепость и как нас встречал народ, когда открылись двери тюрьмы.

Вера Сергеевна вздохнула:

— Нет, нас никто не встречал. Там могли бы встретить лишь стаи волков или диких оленей… Как хорошо, что все это позади…

Мы помолчали. Я машинально прикладывался губами к чашке с остывшим чаем.

В окно по временам что-то мягко хлестало. Метель, что ли, начинается?..

На стене перед собою я вдруг увидел маленький портрет в круглой раме из тонкого багета. Кто бы это мог быть?..

Вера Сергеевна с улыбкой сняла портрет со стены и поставила его на стол.

— Узнаёшь?

Из рамки глянули на меня веселые глаза студента и знакомое красивое лицо под шапкой светлых кудрей.

— Антон!

Первый пропагандист, в кружке которого я учился марксизму и которого так любила Вера Сергеевна.

— Да, это Антон, — повторил я, разглядывая портрет. — Вот кого бы надо в Москву.

Вера Сергеевна вместе со мной склонилась над карточкой. Ее глаза вспыхнули. На губах сверкнула, да так и застыла счастливая улыбка.

— Где он теперь?

— Не знаю, Паша, — отозвалась Вера Сергеевна, — не знаю. В Астрахани его не оказалось. Говорят, его угнали в ссылку, а куда — неизвестно. Не знаю, жив ли он… и вернется ли…

На лицо ее набежала тень. Глаза погасли. Медленно разогнувшись, она как бы с трудом подняла карточку и молча повесила на прежнее место.

А мне стало невыразимо жаль, что она не повидалась с Антоном. Как хорошо было бы вот сейчас, сию минуту, разыскать Антона и поставить его перед Верой Сергеевной: «Вот он, ваш Антон! И будьте счастливы, и пусть глаза ваши не гаснут…»

Я решил отвлечь ее от грустных дум и по обыкновению засыпал вопросами, волновавшими меня с первых дней приезда в Москву: как это получается — в Тифлисе меньшевики были против восстания, а здесь не только меньшевики, но даже эсеры за вооруженное восстание? Я, разумеется, только радовался такому единению трех революционных партий, но хотел знать, как смотрит на это Вера Сергеевна.

Она сразу оживилась и заговорила со мной, как учитель с учеником — любовно-снисходительно, обстоятельно и просто. Теперь это меня немножко смущало. Неужто она не замечает, что за время нашей разлуки я уже кое-чему научился и хоть немного вырос? Но разве я мог обижаться на Веру Сергеевну? Особенно сейчас, когда она смотрит на меня такими ласковыми глазами, изредка касаясь копчиками пальцев моего плеча или руки…

— Видишь ли, дорогой мой, московские меньшевики поддерживают идею восстания лишь в силу необходимости, — разъясняла Вера Сергеевна. — Их подталкивают снизу массы, рабочие. Попробуй они сегодня выступить против восстания — рабочие завтра же уйдут от них, и генералы останутся без армии.

— Значит, это союзники ненадежные?

— Временные союзники, — жестко сказала Вера Сергеевна. — Мы еще не знаем, как они будут держать себя, когда начнется восстание. Я скажу больше: участие меньшевиков и эсеров в руководстве движением и будущим восстанием — не сила наша, а слабость…

— Тогда зачем мы с ними якшаемся? — возмутился я, даже повысив голос, чего никогда со мной не бывало в разговоре с Верой Сергеевной.

Вера Сергеевна, кажется, отметила это и улыбнулась.

— За последние месяцы движение в Москве приняло такой бурный и широкий размах, что полностью овладеть им силами только нашей партии оказалось невозможным: мы еще недостаточно выросли для этого. И Московский комитет был вынужден пойти на временное соглашение с двумя революционными партиями, поскольку они признали наш главный лозунг — всеобщая стачка и восстание. Правда, признавая лозунг, меньшевики практически ничего не делают для вооружения рабочих.

— Сидят у моря и ждут погоды, — с некоторым раздражением сказал я. — А мы делаем что-нибудь? Или…

— Конечно, делаем, готовимся.

— А в Москве?

— В Москве тоже идет большая работа. В частности, нам много помогает писатель Горький: он не только сам дает крупные суммы на закупку оружия за границей, но достает деньги и от некоторых либералов-капиталистов.

Я хотел было спросить, здесь ли теперь Горький, но, вспомнив правила конспирации, воздержался и был доволен: начинаю брать себя в руки.

— И все-таки, дорогой мой, — закончила Вера Сергеевна, — не наше оружие решит вопрос о победе восстания. Главное — поднять армию…

— А у меня даже револьвера нет, — пожаловался я, пощупав пустой карман.

Вера Сергеевна весело рассмеялась.

— Узнаю горячку! Не печалься, дружок! Когда будет нужно, ты получишь и револьвер и кинжал, а теперь наше оружие — слово. И поверь мне, сейчас оно в тысячу раз важнее твоего пистолетика, которым ты, быть может, убьешь одного или двух казаков. А горячим, идущим от сердца словом ты можешь зажечь и бросить в бой сотни людей. Ты должен быть счастлив и горд, что владеешь таким оружием: оно понадобится и за баррикадами.

— За баррикадами? В бою? — удивился я.

— Даже в бою. Кто в трудную минуту должен ободрить малодушных? Большевик-агитатор. ’Кто ежедневно и ежечасно должен поддерживать и укреплять веру в победу? Агитатор! Ты думаешь, так, сразу, одним ударом, мы сломаем хребет самодержавию?

Бог мой, откуда ей известно, что именно так я и представлял себе ход будущего восстания: сегодня объявляется стачка, завтра — восстание, потом мы штурмуем врага, и победа за нами… Когда ж тут заниматься агитацией?..

Слова Веры Сергеевны заставили меня призадуматься. Она, по-видимому, утомилась, и дальше разговор не клеился. Упершись подбородком на руки, она смотрела на стену, где висел портрет Антона, и о чем-то задумалась. О чем?.. Быть может, она вспомнила чудесный майский день, и две лодки, которые плыли бок о бок по Волге, и Антона?.. Он стоял посредине лодки и вместе с нею пел своим могучим баритоном: «Есть на Волге утес, диким мохом оброс от вершины до самого края…» А быть может, она думала о грядущем, о том, что сулит нам завтра — победу или поражение…

Я осторожно отставил чашку с недопитым чаем и тихо поднялся.

Вера Сергеевна встрепенулась, но не сразу оторвала взгляд от портрета Антона.

— До свидания, голубчик! Сегодня я слишком переволновалась, можно устать даже от счастья.

Проводив меня до двери и пожимая руки, она вдруг опять рассмеялась.

— А револьвер ты получишь, будь спокоен. И мы еще встретимся, и не раз. Заходи, всегда буду рада.

Она своими руками укутала мне шею башлыком.

— Не простудись смотри. Кажется, метель поднялась, слышишь, как бушует?

Я ушел с легким сердцем, как самый счастливый человек на целом свете.

Что мне эта метель, которая треплет сейчас жидкие полы моего пальто, немилосердно хлещет снегом в лицо, развевает по ветру концы башлыка! Все равно впереди уже полыхает знамя победы, а позади… в маленькой комнате на втором этаже осталось то, чему я еще не могу найти имени. Эх, как беден язык мой!..

«По Николашке второму — пли!..»

Нет, теперь я уже не мог жаловаться, что меня не посылают к «настоящим пролетариям». Как все большевистские агитаторы, я каждый день бывал на фабриках и заводах, в рабочих профессиональных союзах, на разных собраниях и дискуссиях.

Во второй половине ноября настроение масс в Москве было особенно бурным. Народ собирался везде и всюду: в знаменитом «Аквариуме», в залах университета, в институтах и школах, на Высших женских курсах, в театрах, в рабочих столовых, в спальнях общежитий, на фабриках и заводах, в трактирах и чайных. У нашей партии не хватало сил для удовлетворения запросов на агитаторов и пропагандистов, и масса стихийно выдвигала своих ораторов. Говорили все, кто хотел и что хотел. Почти каждое собрание превращалось в горячую дискуссию, в открытый спор представителей разных партий. Выступали большевики, меньшевики, социалисты-революционеры, выступали всех мастей анархисты, либералы-кадеты, беспартийные рабочие, студенты и курсистки, искренние революционеры, подозрительные крикуны и начетчики, скрытые черносотенцы-монархисты.

Перед широкими массами, не искушенными в политике, яростно сталкивались враждебные друг другу партии, скрещивались словесные шпаги, срывались маски, и народ узнавал своих друзей и врагов.

Сплоченность и единодушие большевиков, идущих за Лениным, сделали московскую организацию самой сильной и влиятельной среди пролетариата и в Совете рабочих депутатов. Меньшевики и эсеры были вынуждены плестись за ними, повторять большевистские лозунги.

В эти дни кипучую деятельность развернул в России Владимир Ильич Ленин. Невзирая на смертельную опасность, на неустанные старания жандармерии и тайной полиции выследить его, Владимир Ильич часто наезжал в Петербург, руководил работой ЦК и даже выступал на заседаниях Совета рабочих депутатов. Он конспиративно побывал и в Москве и в других промышленных центрах.

Каждый новый шаг революции Ленин освещал и разъяснял в легальных и подпольных органах печати, в частности в центральном органе партии «Пролетарий» и в петербургской большевистской газете «Новая жизнь». Через ЦК и печать он направлял всю работу партии, призывал крепить союз рабочих и крестьян, готовить народ к восстанию, создавать и вооружать боевые дружины, налаживать связи с армией, готовиться к решительному штурму самодержавия…

Я еще не видел Ленина, но всегда чувствовал его направляющую руку, слышал его могучий голос и так же, как все большевики, верил ему и любил его. Впервые я услышал о нем из уст Веры Сергеевны. И, конечно, я мечтал когда-нибудь повидать Ленина и пожать ему руку.

К созданию и обучению боевых дружин московская организация приступила еще в октябре, после похорон Баумана. Вначале дружины создавались с целью обороны от погромов и для охраны наших митингов и собраний, но вскоре, по настоянию Ленина, они стали готовиться к вооруженному восстанию.

Обучение дружинников военному делу в основном происходило в городе и на его окраинах, — разумеется, конспиративно. Полиция, конечно, об этом знала, но решительных мер к их ликвидации пока не принимала. Стрельбе, как правило, учились в окрестных лесах.

Рабочая молодежь, партийная и беспартийная, охотно шла в эти дружины, готовилась к предстоящим боям. К сожалению, агитаторам-массовикам не до того было — нас разрывали на части, мы всегда были заняты.

Разговор с Верой Сергеевной о великом значении агитации поднял меня в своих собственных глазах. Мне казалось даже, что я стал нужнее для партии, для революции и, конечно, счастливее, но… для полноты счастья мне не хватало одной маленькой вещицы — револьвера в кармане. С Кавказа я привез с собой только двусторонний кинжальчик, начищенный до зеркального блеска. Но что значит кинжал против винтовок и пушек? Неужто и во время восстания мне придется воевать лишь словом?

Наконец мое желание осуществилось, из комитета мне выдали блестящий никелированный револьвер системы «Смит и Вессон». Кажется, чего же больше? Но тут обнаружилось, что стрелять из револьвера тоже надо уметь. А я до сих пор стрелял только из Охотничьего ружья, да и то лишь по уткам.

Из беды меня выручил мой новый приятель Сережка.

— Не робей, оратор, я тебя в два счета научу! Я же нулю на пулю насаживаю: раз-раз — и готово!

Хвастовству Сережки я не очень доверял, но охотно согласился пойти с ним в лес и поупражняться в стрельбе.

Когда мы собрались, за нами увязался и Мишка. Никакие уговоры не помогли.

— Все равно я пойду за вами, хучь гоните, хучь не гоните.

Мы сдались и решили взять парнишку с собой: с ним, пожалуй, и конспиративнее будет — просто идут ребята на прогулку, благо сегодня воскресенье.

Погода нам благоприятствовала — было солнечно и не очень холодно.

Сережка привел нас в Сокольники и здесь углубился в чащу леса. Шел уверенно, быстро и долго. Я старался не отставать. Мишук бежал за нами вприпрыжку, как заяц.

Большой сосновый лес я увидел впервые. Какие могучие и стройные деревья! Их зеленые мохнатые ветви, накрытые снегом, казалось, тонули в синеве неба, на стволах блестели золотые блики от солнца. А здесь, внизу, — первозданная тишина. Каждый звук мгновенно подхватывало эхо и уносило в глубину леса, постепенно замирая. И было жаль нарушить своими шагами это торжественное молчание природы. Стоять бы, смотреть и слушать…

— Вот мы и пришли! — весело воскликнул Сережка, останавливаясь на небольшой площадке среди леса.

Здесь деревья были кем-то вырублены, распилены и сложены в поленницу.

— Это наш тир, товарищ оратор. Здесь наш Петруха обучает свою десятку стрельбе, и, понятно, я с ними. — Сережка повернулся к мальчику — А ну-ка, пупырь, отмерь от поленницы десять шагов да пошире.

Мишка охотно принялся за дело.

Сережка подошел к поленнице, вынул из-за пазухи бумагу и, развернув ее, прикрепил гвоздочками на уровне человеческого роста.

— А вот и наша мишень! Надо влепить пулю или в рот, или в глаз этому держиморде. Хорош?

Мишень оказалась большим лубочным портретом царя Николая Второго, уже изрешеченного пулями. Один глаз был выбит, правое ухо оторвано и висело, как у легавой собаки.

Я рассмеялся:

— Здорово вы его разделали!

— Это я ему глаз-то подбил, — похвастался Сережка. — Пулю на пулю! А ты бери на мушку второй глаз. Если попадешь, тоже Следопытом будешь.

— Ладно, попробуем.

— А я в пузу пальну! — крикнул издали Мишка, уже отсчитавший десять шагов от цели.

Мы отошли от мишени на дистанцию, установленную мальчуганом.

Сережка торжественно вытащил из-за пояса довольно мрачного вида «бульдог» и ловко зарядил его. Мой «смит и вессон» был уже заряжен и блестел в руках, как начищенный самовар. В барабане пять пуль. Но Сережка пренебрежительно скривил губы:

— Где ты достал эту «козью ляжку», оратор?

— Как… как ты сказал?

— А вот как, — Сережка взял мой «смит» и перевернул стволом вниз. — Видишь, на что похож?

В самом деле, в таком виде револьвер в точности походил на ляжку, не хватало только копытца.

Мы все трое рассмеялись. Оказывается, револьверам системы «Смит и Вессон» дружинники давно уже дали ироническую кличку «козья ляжка».

— К барьеру! — крикнул Сережка, становясь боком к мишени. — Слушай меня, оратор. Стрелять будешь по команде «пли». Командовать буду я. Револьвер надо поднимать не рывком, а плавно, снизу вверх. Если захочешь попасть в рот, целься в подбородок.

— Почему это? — удивился я.

Сережка тоном педагога поучал:

— При выстреле дуло револьвера подпрыгивает вверх, и нуля оказывается немного выше прицела. Понятно? Особенно «козья ляжка» так фокусничает. А ну, готовьсь!..

Я не без волнения поднял револьвер и стал целиться в подбородок царя, намереваясь всадить пулю в рот. В юности я собирался самолично убить настоящего, живого царя и сейчас очень пожалел, что передо мной был только портрет. С каким удовольствием подстрелил бы я его! Охотником я был приличным и целиться умел. Поднимая револьвер, я надеялся поразить ребят метким выстрелом.

Мишка жадно следил за револьвером, блестя глазами, а Сережка, как настоящий командир, раздельно и громко командовал:

— По царю-вампиру… по двуглавому стервятнику… по плюгавому Николашке Второму и последнему… пли!..

Я резко дернул спуск. Из дула махнул огонь, и грохот прокатился по лесу. Мне казалось, что его можно было услышать за десятки верст.

Мишка стремглав ринулся к мишени. Мы оба побежали за ним.

Я нетерпеливо глянул на рот и подбородок царя — никакого следа от пули не оказалось. Левый глаз тоже был цел и как будто с насмешкой подмигивал мне: «Эх ты, стрелок липовый!»

Сережка тщательно подсчитал все дырки, которыми был пронизан портрет раньше.

— Как было двенадцать, так и осталось. Промазал, оратор!

— К богу полетела! — сострил Мишка.

Я в смущении, но с тайной надеждой осмотрел поленницу вокруг портрета — ни единой царапинки!

— Не беда, — утешал Сережка, — первый раз я тоже в небеса палил.

Мне было несколько конфузно и даже досадно.

— Ты вот погляди, как я сейчас царю второй глаз вышибу, — похвалился Сережка, отходя к нашему «барьеру».

— Сережка — он могёт, — поддержал и Мишка. — Я сам видел, как он палил, ей-бо!..

Однако и Сережка не сразу попал в цель: первым выстрелом он влепил пулю на целую четверть выше головы, вторым чуть задел ухо и только третьим подставил «синяк» под самый глаз.

Мы вдоволь поиздевались над «Следопытом». Я выпалил еще четыре нули, моя «козья ляжка» дала две осечки. Это уж совсем скверно.

Мишка вихрем слетал к мишени и через минуту торжественно возвестил:

— Есть две дырки на самой морде! Ур-ра-а-а-а!

— В корову попадешь без промаха, — похвалил Сережка, засовывая свой «бульдог» за пояс, под пальто. — Для начала хватит. Пошли, ребята.

— Дай и я стрельну! — взмолился Мишка. — Я же стрелял. Я же пятый раз хожу. Я же…

Сережка уступил.

Получив «бульдог» в руки, Мишка просиял и принял воинственную позу. Он долго целился и наконец, высунув язык от напряжения, спустил курок.

Грохот выстрела снова разбудил эхо и гулкими перекатами пошел во все стороны.

Козлиными прыжками Мишка подбежал к портрету, быстро осмотрел его и неистово заплясал у поленницы.

— Попал! Попал! Ей-богу, попал!

В самом деле, нуля оторвала верхний уголок портрета.

Радости парнишки не было предела, он прыгал вокруг нас как угорелый и умолял Сережку дать «пальнуть» еще разочек.

Но Сережка решительно отобрал у него револьвер.

— Нельзя. Пуль мало, для фараонов надо оставить.

— Стой! Руки вверх! — загремел вдруг грозный голос, пятеро молодых ребят с револьверами в руках окружили нас со всех сторон. — Кто вы есть такие?

Мы еще не успели поднять руки и сообразить, в чем дело, как появился Петр с маузером в руках:

— Отставить, ребята, свои!

Оказалось, во главе с братом Сережки пришла десятка из боевой дружины завода «Гужон».

Все дружинники как на подбор, молодые, безусые, веселые, раскрасневшиеся от быстрой ходьбы и мороза.

Среди них я узнал и того белобрысого паренька, с которым Петр дежурил у штаба МК. Сейчас он перебрасывал свой револьвер с руки на руку, забавляясь им как игрушкой.

— Брось, Тимошка! — крикнул на него Петр. — Готовьте мишень, ребята!

Несколько дружинников бросились к поленнице.

— И вы часто устраиваете здесь канонаду? — спросил я, пожимая руку Петрухе. — Ведь может нагрянуть полиция и…

Петр перебил меня:

— Во-первых, теперь полиция так напугана, что вряд ли осмелится сунуться в такой густой лес и так далеко от города, во-вторых, мы кое-где оставили патрульных, а в-третьих, волков бояться — в лес не ходить. Ста-а-а-но-ви-и-ись!..

Дружинники быстро выстроились в один ряд, плечом к плечу.

И только теперь я заметил, что вместо Сережкиной мишени у поленницы стояло безобразное чучело казака с нагайкой в руке. Очевидно, оно хранилось здесь, в сугробах снега.

Вначале дружинники стреляли поодиночке, проверяя эффект каждого выстрела, при этом немало шутили и смеялись над неудачниками, называя их «шляпами» и другими не очень лестными словами. Ребята были в приподнятом настроении; по-видимому, никому из них не приходило в голову, что сейчас они обучаются убивать людей и что любой кусочек свинца может стоить жизни не только врагу, но и одному или многим из них. Молодость все преображала, грядущие бои представлялись ей в дымке героической романтики, где не было места ни страданиям, ни смерти. Признаться, мне и самому было очень весело, и тогда я тоже не думал о таких неприятностях, как смерть и кровь.

Мишка не отходил от старшего брата ни на шаг, следя за каждым его движением восторженными глазами. Для него Петр был образцом мужества и геройства. Это тем более вероятно, что Петр дал ему три раза «стрелять» в казака из револьвера. Я тоже выпустил еще с десяток пуль, изучая капризы и дальнобойность «козьей ляжки». Итог получился не блестящий: с надеждой убить врага можно стрелять на десять — пятнадцать шагов, не больше, а чтобы избежать осечек, следовало бы оттянуть кончик ударника в мастерской оружейника. Во всяком случае, с таким оружием Следопытом Соколиным глазом не станешь.

— А теперь пора уходить, Павло, — посоветовал мне Петр. — Одиночная стрельба кончилась. Мы сделаем еще два-три залпа всей дружиной и тоже разойдемся. Осторожность никогда не мешает. Захвати с собой Сережку и Мишку.

Мишка долго упирался, но достаточно было Петру погрозить ему пальцем, чтобы мальчуган покорился и молча побрел за нами.

Уходя, я слышал команду Петрухи:

— По царским опричникам, по врагам революции залпо-о-ом… пли!

Раздался такой оглушительный, трескучий залп, что, казалось, дрогнул лес и посыпались сучья с деревьев.

Мишка подпрыгнул от удовольствия:

— Ух, здорово!

Мы возвращались в город под треск и грохот пальбы.

Эхо подхватывало и умножало залпы. Можно было подумать, что в чаще леса идет настоящий бой. А там учился стрелять всего-навсего десяток молодых рабочих, задумавших свергнуть вековые твердыни монархии.

Как убивали веру в «царя-батюшку»

Сегодня 5 декабря — исторический день. Тогда я, конечно, не думал об этом, но все же понимал, что в этот день должна решиться судьба восстания. Но предложению большевиков, Совет рабочих депутатов единодушно постановил 5-го числа провести на всех предприятиях опрос рабочих: готовы ли они с оружием в руках выступить на борьбу с царским правительством, кто «за»?..

Все силы нашей партии были брошены на места. В течение одного этого дня мы должны были провести сотни собраний и митингов, чтобы выяснить отношение самих рабочих к немедленному объявлению всеобщей стачки и вооруженного восстания. Меньшевики и эсеры хоть и не очень охотно, но все же приняли участие в этой опасной кампании.

Меня послали на Прохоровскую мануфактуру. Там я еще ни разу не был, но знал, что эго самая крупная текстильная фабрика в Москве. Знал и о том, что наряду с большевиками значительным влиянием там пользовались эсеры. Как все текстильщики, прохоровцы были крепко связаны с деревней, и поэтому демагогические речи эсеров о всеспасающей «социализации» земли и «уравнительном землепользовании» находили среди них, особенно среди пожилых рабочих, живой отклик.

По дороге на Прохоровку я немало волновался. На фабрике, конечно, будут выступать и главари эсеров, а быть может, и такие, как известный мне оратор с нелепой кличкой «Солнце». Вспоминая его «либеральное» выступление на женском собрании, я опасался, что и здесь он может так же «блеснуть» и напутать. Однако на Прохоровне мне пришлось столкнуться с гораздо большей опасностью, чем возможная стычка с эсерами.

День был холодный, хмурый. Временами вихрил ветер, бросая в лицо колючую снежную пыль.

Укутав уши башлыком и затянувшись ремнем поверх пальто, я шел по Большой Пресне так быстро, что совсем не чувствовал холода, а когда добрался до заставы, покрылся горячей испариной.

А вот и Прохоровка. Корпуса фабрики раскинулись по склону холма и в его низине, а на самом верху виднелось красивое двухэтажное здание — дом Прохорова. Таким образом, рабочие находились здесь под непосредственным наблюдением самого хозяина. Об этом несколько позднее сообщил мне дядя Максим, старый рабочий Прохоровки.

К воротам фабрики я пришел под вечер. Кроме сторожа, у калитки стояли двое молодых рабочих с мохнатыми папахами на головах. Я понял, что это дружинники.

— Ты откуда будешь, товарищ? — спросил безусый дружинник, заглянув мне в лицо. — Я что-то не видал тебя.

— От Московского комитета, — ответил я, пожимая дружинникам руки, — агитатор. На митинг пришел.

— О, большевик, значит! — обрадовался тот же паренек. — А то все эсеры да эсеры. Только о земле и разговор… Айда на кухню. Там уже началось, поди.

Дружинник постарше остался у ворот, а безусый повел меня к кухне.

— Как тебя звать-то, друг? — спросил я парня.

— Костя Симонов, — охотно отозвался дружинник.

— А как ты думаешь, Костя, бастовать ваша фабрика будет?

— Обязательно!

— А если с оружием в руках?

— Давно готовы, только сигнала ждем. — И, выхватив из-за пояса пистолет, Костя повертел им перед моим носом. — Вот он! На двадцать шагов наповал может ухлопнуть! Вот только бабья у нас много.

— А чем это плохо?

— Народ несознательный и с детишками связаны, да и попа боятся, а поп-то у нас черносотенец.

— А ты сам-то партийный?

Костя немного замялся:

— Нет еще… но держу руку большевиков. Здесь ваша ячейка есть, Иванов у них главный, а он мой друг-приятель.

От Кости я узнал, что на фабрике имеются две боевые дружины: одна — эсеровская, другая — большевистская. Вооружены большей частью револьверами разных систем, есть несколько маузеров. Рабочие, не входящие в дружины, вооружаются сами, кто чем может, — самодельными пиками, шашками, кинжалами, кастетами…

— Говорят, что и бомбочки заготовляют, а кто и где — неизвестно, — сообщил на ухо Костя. — А вот она и кухня! Заходи, братуха!

Мы подошли к большому, казарменного вида, зданию. У дверей толпился народ. Люди входили и выходили. Из дверей клубами валил нар.

Прохоровская кухня внутри представляла собой большую казарму-столовую с Кировым полом и закопченными деревянными стропилами. Она была сплошь заставлена грязными столами и скамьями и набита рабочими до отказа. Среди них и в самом деле было много женщин, иные с детьми на руках.

Когда мы протискались в кухню, Костя обратил мое внимание на группу мужчин, стоявших у выходной двери.

— Черная сотня собирается — быть скандалу…

Ловко работая локтями, Костя провел меня к столу президиума, за которым сидели двое мужчин и одна женщина. Председательствовал мужчина. Под рукой у него стояла большая медная кружка, заменявшая колокольчик. Призывая к порядку, председатель барабанил по кружке железной палочкой.

— Это товарищ Медведь, — сообщил мне на ухо Костя, — эсер, понятно, а рядом Иванов — наш партийный организатор.

Медведь выглядел довольно простодушным рабочим лет под тридцать, с кудлатой головой и увесистыми кулаками, лежавшими на столе. Палочку он держал в правой руке наготове. Товарищ Иванов — рабочий-текстильщик, русый, сероглазый, с волосами, подстриженными под гребенку. Облокотившись грудью о стол, он спокойно поглядывал но сторонам.

Справа и слева от стола стояли два красных знамени. На одном была надпись: «В борьбе обретешь ты право свое!» — лозунг эсеров. На втором знамени белой краской было написано: «Долой самодержавие! Да здравствует социал-демократическая республика!»

Мы встали у второго знамени.

— Это я расписал так, — похвастался Костя. — Товарищ Иванов сказал, что все правильно.

Я не стал спорить. Вдруг меня кто-то толкнул в плечо.

Я оглянулся. За моей спиной стоял дядя Максим.

— Говорить будешь? — спросил он, кивнув головой в сторону трибуны.

— Для того и пришел, — ответил я, пожимая его шершавую руку.

— Ну, давай бог, — усмехнулся дядя Максим. — Смотри не сорвись. Здесь тебе не домашняя прислуга…

Признаться, такое предупреждение заставило меня подтянуться.

А митинг уже был в разгаре. По соседству со столом президиума на опрокинутом ящике, заменявшем трибуну, спиной ко мне стоял какой-то неказистый рабочий в потрепанном полушубке и в заячьей шапке, съехавшей на затылок. Говорил он жиденьким голосом, часто вытирая рукавом пот с лица. Его все слушали внимательно, снисходительно улыбаясь, изредка подавая реплики с мест.

— Я, землячки, как говорится, не того… не против тоись. Вы говорите, долой «его»? Ладно. Пусть будет долой. Я тоже слыхал, что он вроде как басурманом стал…

Женщины зашумели:

— Но, но, ты не очень расходись!

— Не смей царя трогать!

Отмахнувшись от них, как от назойливых мух, он продолжал:

— Я, как говорится, язви тя, на все согласен. А как касательно заработка? Будет прибавка ай нет… ежели, скажем, революция?

Со всех сторон посыпались реплики:

— Будет, Парфеныч!

— Беспременно будет.

— Республика — она за рабочих, Парфеныч, и за мужиков тоже.

— Ладно, пусть будет республика! — согласился Парфеныч, снова смахнув рукавом пот с лица. — Я, как говорится, не против. А земля как? У меня в деревне свой домишко есть. Домишко, знамо дело, плевый, а все ж таки хозяйство.

— А земли как раз на могилку?

— Об этом и речь. Мою землю, землячки, одним задом накрыть можно. Сел — и нет земли!

Дружный хохот прокатился по кухне.

Ба-а, знакомая фраза! Да это тот самый задиристый мужичонка, которого я видел с верхней полки вагона по дороге в Москву. Только кума не видать.

— Уговор лучше денег, землячки, — продолжал разошедшийся Парфеныч. — Главное — чтоб прирезка земли была. За нее, матушку, и подраться можно, и «долой» кричать. Могу даже в дружинники записаться, коли на то пошло!

Парфеныча проводили с ящика-трибуны дружными криками и аплодисментами. Не хлопал и сердито хмурился только один высокий чернобородый мужчина, стоявший перед самой трибуной.

Костя живо подскочил к председателю и что-то шепнул ему на ухо. Тот повернулся ко мне:

— Давай говори, товарищ! Надо о стачке.

Я уже шагнул было к ящику, по тут, не спрашивая разрешения председателя, на ящик вскочил чернобородый мужчина и сразу заговорил бурно, яростно, словно сорвавшись с цени:

— Кого вы слушаете, братцы? Чего рот разинули, бабы? Вам говорят — долой царя, помазанника божия долой, а вы хлопаете? А вы знаете, кто на его место сядет? Вы знаете, что это за республика такая? — Чернобородый бешено ткнул пальцем в сторону нашего знамени. — Вот она, полюбуйтесь! Социал-демократическая называется!

Председатель попытался остановить самочинного оратора, но работницы дружно зашумели:

— Дайте говорить!

— Не затыкайте рот!

— Пусть говорит!

— Свобода!

— Ага-а-а, боитесь правды! — подхватил чернобородый. — А я скажу! Ваша республика — царя долой! Бога долой! Попов долой! Вот ваша республика! Слухайте, бабы, как только придет республика, все церкви закроют, алтари ограбят, наших детей оставят некрещеными, всех баб и девок сделают общими! А вы, дуры, «долой царя» орете, безбожникам хлопаете…

В сильнейшем гневе Костя сунул руку за пазуху и прошипел мне на ухо:

— Хочешь, я ему пулю в рот всажу? Это наш мастер, черносотенец. Ох, и вредный, черт!

— Нет, друг, воздержись пока!

Между тем черносотенец все больше овладевал вниманием собравшихся, особенно женщин. Всю силу своего дикого красноречия он обрушил на врагов царя и бога, на революционеров, на республику, на студентов, на чужих людей, которые якобы баламутят рабочих.

С каждой секундой атмосфера накалялась. Слушатели все теснее сдвигались у трибуны-ящика. Казалось, вот-вот бросятся на наши знамена, на сидящих за столом, на дружинников. Наконец женщины разразились неистовыми криками:

— Долой республику!

— Вон’ безбожников!

— Уберите флаг!

— Не хотим республику!

Часть рабочих и дружинники плотной стеной окружили знамена и стол президиума. Шум и крики заглушили голос оратора и звон медной кружки, по которой изо всех сил барабанил палочкой председатель, призывая к порядку.

Исчерпав весь запас слов, чернобородый крикнул:

— Постоим, братцы, за веру христианскую! — и спрыгнул с ящика.

Я не стал дожидаться, когда уляжется буря, и тотчас вскочил на ящик.

Костя и еще трое дружинников встали передо мной, оттеснив чернобородого. Он остановился поблизости от трибуны.

Меня никто еще не видал здесь и, следовательно, не мог знать, на чьей стороне окажется этот новый оратор.

Я не торопился принять наглый вызов черносотенца и нарочито спокойным, тихим голосом заговорил о чем-то нейтральном, не задевая ни царя, ни религии.

Задние ряды слушателей зашикали на передних:

— Тише вы, там!

— Не слышно!

— Давай громче, оратель, чего тянешь!

Председатель грохнул кружкой о стол.

Взбудораженные работницы постепенно замолкали, в кухне стало тише. Однако мое положение было не из легких. Я знал, что большинство пожилых рабочих и особенно женщины люди религиозные и, конечно, одной речью их не удастся переубедить и рассеять поповский дурман. Поэтому я уклонился от прямого спора о боге, но решительно опроверг глупую клевету черносотенца насчет предстоящего ограбления алтарей, закрытия храмов, крещения детей верующих и прочую чепуху.

Это внесло некоторое успокоение в ряды женщин, но заметно взволновало черносотенцев. Они попробовали пошуметь, рабочие резко осадили их. Чернобородый рванулся было к трибуне, но Костя решительно преградил ему дорогу:

— Цыть ты, черная душа!

Тот отпрянул назад, лишь погрозив ему кулаком.

Я стал рассказывать о том, как тяжко жить на Руси рабочему человеку, как обнищала деревенская беднота, как пируют и веселятся за наш счет богатые, как издеваются над народом власть имущие…

— Но ведь и мы, рабочие люди, хотим свободы и счастья, хотим лучшей жизни для себя и для детей своих. А где эта жизнь? У кого искать защиты против гнета и насилия? Кто нам поможет добиться лучшей доли? Конечно, царь! У него вся власть и сила. Он — отец народа, помазанник божий, он добрый и милостивый…

По собранию прошел гул. На лицах дружинников появилась растерянность. Чернобородый удивленно выкатил глаза. Женщины придвинулись ближе к ящику-трибуне.

Я продолжал:

— Так думал о царе русский народ, так думали и петербургские рабочие до Девятого января. Что же случилось в этот страшный день?..

Дальше я рассказал о том, как петербургские рабочие во главе с попом, с иконами и царскими портретами в руках шли к царю с жалобой на хозяев и министров, с мольбой об улучшении их тяжкой доли. Нарядившись в праздничные одежды, они шли с малыми детьми и женами, с отцами и дедами, шли с глубокой верой в справедливость и милосердие «царя-батюшки».

— О чем же они хотели просить государя?

Вместо ответа я вынул из кармана отпечатанную в виде листовки петицию петербургских рабочих к царю и начал читать…

И с каждой минутой в кухне становилось все тише, напряженнее. Мужчины слушали молча, глядя в пол, мрачно нахмурившись. На глазах у женщин блестели слезы. Слышались глухие вздохи, похожие на стоны. Казалось, не хватало воздуха. Черносотенцы тоже притихли, насторожились, тревожно переглядывались.

Но особенно потрясли слушателей последние строки из петиции:

— «Мы здесь, многие тысячи, как и весь русский народ, не имеем никаких человеческих прав. Благодаря твоим чиновникам мы стали «рабами»… Государь! Не откажи в помощи твоему народу! Разрушь стену между тобой и твоим народом. Повели и поклянись, чтобы исполнились наши просьбы, и ты сделаешь Россию счастливой; если нет, тогда мы готовы умереть тут же. У нас только два пути: свобода и счастье или могила…»

Послышались всхлипывания женщин. Чей-то голос тяжко простонал:

— Ох, могила и есть…

А когда я рассказал о том, как встретил «милостивый царь» своих верных подданных, как навстречу мирной толпе загремели залпы, как драгуны и казаки рубили саблями безоружных рабочих, детей и женщин, я почувствовал, что всем стало трудно дышать и что я сам вот-вот задохнусь от негодования и ярости, если не кончу сию же минуту.

Рассказ оборвался…

На секунду воцарилось гробовое молчание. И вдруг неистовые крики:

— Долой царя!

— Вон черную сотню! Гони их!

— Давай республику!

И те же работницы, которые час тому назад кричали: «Долой республику!», толпой ринулись к нашему знамени и подняли его высоко над головами.

Мы поняли, что теперь уже не надо делать особого доклада с призывом к всеобщей стачке и вооруженному восстанию.

Коротко разъяснив суть дела, товарищ Иванов предложил поставить на голосование резолюцию, в которой было сказано, что рабочие Прохоровской мануфактуры по первому зову Совета рабочих депутатов готовы объявить забастовку и с оружием в руках выступить на борьбу с самодержавием.

Резолюция была принята единодушно, с горячим энтузиазмом.

— Только дайте оружие! — посыпалось с разных сторон. — Мало оружия! Оружие, оружие дайте!..

Кроме Медведя, никаких «ораторов» от эсеров не было, не явились и меньшевики. А сам Медведь с явным удовольствием поддержал нашу резолюцию.

Уходя с митинга, я пробовал осмыслить происшедшее. Да, сегодня мы были свидетелями того, как простой рассказ о кровавых событиях 9 января убивал веру народа в «милостивого царя-батюшку».

Правдолюбец

Когда я вышел с фабрики, был уже вечер. Небо немного прояснилось, но ночная тьма быстро сгущалась, опускаясь на город. Ветер все так же хлестал порывами. За ворота меня провожали трое дружинников и, конечно, Костя. Я очень спешил попасть на общегородскую конференцию большевиков, которая должна была состояться в Фидлеровском училище сегодня же ночью, и стал прощаться с ребятами.

Дружинники запротестовали.

— Нет, мы проводим тебя до Зоологического сада, — решительно объявил Костя. — Видишь, уже темно становится.

— Ну так что? — недоумевал я.

— А то, что наш мастер куда-то исчез. Ведь он главарь черносотенцев.

— А мне какое до него дело?

— С ним вместе ушли еще двое известных хулиганов.

Я все-таки не понимал, к чему клонят ребята.

— За тебя опасаемся, оратор, — разъяснил высокий, плечистый дружинник, показывая браунинг. — Могут подстрелить из-за угла. Пошли, товарищи!

Но в этот момент ко мне подошел задиристый мужичонка, выступавший на митинге:

— Погоди, оратор, слово есть.

Мы остановились.

— Скажи, землячок, откуль ты явился — от партии какой ай сам от себя?

Я охотно объяснил.

— Стало быть, ты не есерь, а большак? Краем уха слыхал о вас, а по-настоящему не знаю, что к чему. И большая ваша партия?

— Большая.

— Больше есеров?

— Больше всех.

— Ишь ты… А как она, ваша партия, касательно земли полагает?

— Программа нашей партии… — начал было я пояснять.

— Программа мужику ни к чему, — перебил меня Парфеныч. — Ты скажи, что мы, тоись крестьяне, должны делать, когда вы тут бунтовать зачнете, — сидеть сложа руки ай бар глушить?

— Сидеть сложа руки наша партия не советует. Надо собираться всем миром, выбирать крестьянские комитеты и захватывать у помещиков землю…

— Вот это дело! — воскликнул Парфеныч. — Я и сам так думал, а есерь говорит: надо учредительную ждать, она, мол, соберется и закон напишет, кому и сколько… Ну, благодарствуй, большак! Хороший совет хорошо и слухать.

Парфеныч крепко потряс мои руки.

— Вы, значит, тут громыхнете, а мы там подмогнем! С нами бог, еж те в бок!

Парфеныч ушел, и мы тронулись в путь.

— Постойте, хлопцы, и я с вами! — догнал нас дядя Максим. — Нам с Павлухой по дороге.

Высокий дружинник, как видно начальник тройки, вышел вперед, двое ребят пошли слева и справа от нас с дядей Максимом, а Костя замыкал шествие.

К этим ребятам я присмотрелся еще на митинге. Все четверо такие же молодые, как и дружинники с завода «Гужон». Только начальник казался старше. Худой, подтянутый, с мохнатой папахой, сдвинутой на затылок, он смело шагал впереди нас.

Признаться, я и сам был не прочь обзавестись такой грозной шапкой. И откуда они достают их?..

Опасения ребят казались мне неосновательными. Одна ко на всякий случай и я нащупал ручку револьвера.

Мы шли какими-то переулками по обочине мостовой. Дружинники настороженно вглядывались в темноту. Вокруг все было спокойно и тихо. Люди встречались редко, поодиночке. При встрече с нами некоторые шарахались в стороны, вызывая смех дружинников. А я уже начал подтрунивать над своим конвоем и уговаривать их вернуться на фабрику:

— Право же, вы зря взбаламутились, ребята, нас теперь двое, и мы прекрасно дойдем без охраны.

— Тсс! Тихо, товарищи! — предостерег вдруг Костя, нагоняя нас. — Давай к стенке!

Мы прижались к воротам ближайшего дома.

— Что случилось? — спросил начальник тройки шепотом.

— Я слышал шаги по снегу, и что-то треснуло на той стороне, — доложил Костя.

Все притихли. Прислушались. Ни звука. Только шумел ветер, и где-то очень далеко прозвучал одинокий выстрел. Но тишина казалась уже коварной, таившей незримую опасность.

Две-три минуты прошли в молчании.

Я еще раз предложил ребятам вернуться.

— Выведите нас только на Большую Пресню, а там уж…

— Идите, хлопцы, по домам, — поддержал меня дядя Максим. — Здесь я каждый уголок знаю.

— А я вам говорю, что слышал шаги совсем близко, — запротестовал Костя.

— Приготовьтесь, ребята, и за мной! — скомандовал начальник тройки. — Идти в том же порядке, но ближе к стенам, да не кучей, поодиночке.

Все вынули револьверы и взвели курки. Я тоже вытащил из кармана свою «козью ляжку», которая блестела даже в темноте.

Стараясь не шуметь и мягче ступать по снегу, мы двинулись за командиром.

Вскоре впереди нас какая-то черная тень перебежала дорогу и мгновенно исчезла — не то пригнувшийся к земле человек, не то большая собака.

Дружинники насторожились еще больше и, крадучись вдоль тротуара, ускорили шаг.

Тр-рах-тах-тах! — внезапно загремели выстрелы с противоположной стороны переулка.

Пули просвистели мимо наших ушей, в довольно неприятной близости. Дружинники моментально открыли пальбу в направлении предательских выстрелов. Я тоже сделал подряд три выстрела и еще раз убедился, что мой револьвер дает осечки.

На наш огонь ответа не последовало. Мы двинулись дальше.

А вот и Большая Пресня. Это широкая улица с небольшими, преимущественно двухэтажными, домами, освещенная керосиновыми фонарями.

Дружинники довели нас до Зоологического сада, и только здесь мы распрощались.

Начальник тройки не преминул напомнить:

— А ты возражал, товарищ! Без нас они бы обязательно тебя ухлопали. Их главарь такая гадюка!.. Ну, попадись он мне! Я ему покажу, как стрелять в наших из-за угла!

Прохоровцы ушли, а мы вдвоем двинулись дальше.

Дядя Максим заговорил первым:

— Я тоже слухал тебя, Павлуха.

— И как вам показалось, папаша? — живо спросил я, опасаясь суровой критики старика.

— Ничего, все разумно. Хорошо. И баб угомонил. А вот насчет бога ничего не сказал — струхнул, значит.

Я попытался разъяснить старику, что так, с маху, за один раз, вышибить суеверие, которое укоренялось в народе веками, нельзя.

— Слепую веру в чертей и бога нам вколачивают с детства. Я сам лет до пятнадцати верил каждому слову батюшки и священного писания.

— А теперь?

— Теперь мои глаза открылись, и я понял, что церковь и религия — самое страшное орудие угнетения народа в руках господ и власть имущих.

Старик вздохнул:

— Так, та-а-ак… Стало быть, и ты безбожник, как мой Петруха? Чудно получается: дело вы делаете божеское, за народ и правду боретесь, а люди верующие безбожные дела творят, бедный народ грабят, хороших людей убивают. Непостижимо…

Старик задумался и долго шагал молча, глядя себе под ноги. И только когда мы стали приближаться к Оружейному переулку, он поднял голову и глянул в мутное небо.

— Ох-ох-хо, думаю я так-то, думаю — аж голова кругом. Вся наша жисть с рельсов сошла, а куда она заворачивает — одному богу известно. Вот говорят, где правда, там: и бог, а на деле получается шиворот-навыворот…

Дядя Максим на секунду остановился, махнул мне рукой и медленно побрел к дому.

Этот старый рабочий, по-видимому, принадлежал к тем «богоборцам» и «правдолюбцам», которые нередко встречаются среди русских крестьян. Неграмотные, опутанные суевериями, они упорно пытаются «своим умом» разгадать тайны бытия, найти «праведную» дорожку к лучшей жизни на земле и на небе. Их поражают жизненные противоречия, жестокая борьба «добра и зла», богатых и бедных, слабых и сильных. Не понимая социальных основ классовой борьбы и законов общественного развития, в поисках «правды, справедливости» они обращают свои взоры к небу и там пытаются найти разрешение загадок земной жизни.

Проводив взглядом старика и пожелав ему спокойной ночи, я быстро зашагал к цели.

Конференция большевиков

В эту ночь все казалось мне особенным и неповторимым. Московский пролетариат сказал свое слово о стачке и восстании. Но я знал решение рабочих только одной фабрики, а что сказали все остальные? Об этом я узнаю лишь на партийной конференции, где будут представители всех предприятий Москвы. Я боялся опоздать и очень спешил.

Как хорошо, что ветер бьет в спину, что снег хлещет по щекам, охлаждая горячую кровь! Улицы пустынны, а по крышам домов черными призраками бегут тени, и все кажется тревожным. Ущербный месяц то нырял в тучи, на мгновение накрывая город густой тьмой, то вылетал на простор чистого неба и щедро разбрасывал по снегу сверкающую россыпь бисера…

Приближаясь к реальному училищу Фидлера, где собиралась конференция, я должен замедлить бег и хоть немного успокоиться. Конференция должна сегодня решить — быть или не быть восстанию. Больше того — она должна наметить день и час начала стачки, если большинство московских пролетариев высказалось «за»…

Как же не волноваться? А что, если это большинство скажет: «Нет, мы к восстанию не готовы, у нас мало оружия, мало боевых дружин»? Как тогда решит конференция?

У дверей училища я встретился с начальником боевой дружины, охранявшей вход на конференцию. Это был Петр. Он привел сюда всю свою десятку, вооруженную браунингами и маузерами.

— На всякий случай, — сказал он. — Черная сотня готовится дать нам бой завтра, в «царский день», но может случиться, и сегодня…

— Ты думаешь, охранка уже проведала о нашей конференции? — в тревоге спросил я.

— Всяко может быть. Шпики шныряют, поди, по всему городу. А впрочем, теперь им не до нас…

— Чем же они так заняты?

— Усмиряют Ростовский полк, казаки, драгуны и полиция — все туда стянуты. Ну, иди, а то опоздаешь к началу.

Большой зал училища был полон до отказа. Было душно и жарко. От табачного дыма ело глаза. У потолка висел сизый туман. Я встал у стены.

За столом сидели члены МК. Среди них я узнал Землячку, Южина, Марата. А справа от стола неожиданно увидел Веру Сергеевну. Радостно забилось сердце. Мы не встречались с ней с тех пор, как я побывал у нее на квартире. Рядом с ней сидела, кажется, Арманд.

Выступал председатель конференции Марат. Вера Сергеевна внимательно слушала его и что-то записывала в маленький блокнотик. Она казалась очень взволнованной. Но, осмотревшись вокруг, я почувствовал, что взволнованы все. У всех настороженные, хмурые лица, тревожные взгляды, напряженное внимание к каждому слову оратора. И тишина, тишина особенная, угрожающая. Все понимали, что сегодня каждый из нас несет великую ответственность. Именно об этой ответственности и говорил Марат, отмечая историческое значение конференции, призывая к трезвому и всестороннему обсуждению вопроса. Чтобы не оказывать морального давления на рабочих делегатов, члены комитета решили выступать лишь в конце собрания, агитаторы не должны были участвовать в голосовании.

Первыми стали выступать представители с мест. По вызову районных организаторов они один за другим поднимались на маленькое возвышение у стола президиума и просто сообщали о результатах голосования на своих предприятиях и о принятых резолюциях. От себя говорили коротко, сильно, как говорят люди, для которых вопрос уже ясен и бесповоротно решен.

— Наш завод готов хоть завтра бросить работу и взяться за оружие, — сказал представитель металлургического завода «Гужон». — Рабочие недовольны, что мы все еще медлим, что Совет рабочих депутатов чего-то ждет, а наши враги действуют — волнения в московском гарнизоне подавляются, Петербургский совет арестован, казаки свирепствуют. Надо решать немедленно, решать сейчас же! Да здравствует вооруженное восстание!

Вот и вся речь.

На миг грохнули аплодисменты, но тотчас оборвались. Все почувствовали, что теперь это не нужно, атмосфера и без того накалена, а решать надо с холодной головой.

Так же коротко и почти в тех же выражениях говорили представители огромного большинства заводов и фабрик. На всех рабочих митингах и собраниях резолюции об объявлении стачки и восстания принимались единодушно.

Представитель самой большой московской типографии Сытина сообщил о решении общего собрания рабочих и прочитал их письмо солдатам Таврического полка с призывом присоединиться к восстанию. Последние строки этого послания прозвучали как-то особенно трогательно и вдохновляюще: «Остаемся всегда готовые за свободу положить жизнь свою».

Выступления рабочих делегатов показали, что московский пролетариат готов к бою, что терпение народа иссякло и теперь уже нет такой силы, которая могла бы остановить движение, предотвратить взрыв.

— Хватит разговаривать, товарищи! — воскликнул последний из делегатов. — Пора действовать!

Гул одобрения прокатился по залу:

— Хватит!..

Тогда председатель предоставил слово военному организатору комитета товарищу Андрею (Васильеву).

Собрание насторожилось. Все понимали, что без активной поддержки армии восстание обречено на поражение, что единоборство пистолетов с пушками и пулеметами не может привести к победе.

Товарищ Андрей подробно рассказал о последних событиях в московском гарнизоне и о настроениях среди солдат. В ноябре волнения охватили почти все воинские части, расположенные в Москве. Начались колебания даже среди казачества — самой верной опоры самодержавия. Можно надеяться, что армия поддержит восстание и, во всяком случае, солдаты не станут стрелять в своих братьев рабочих.

26 ноября происходили волнения в саперных батальонах и в третьем батальоне Троице-Сергиевского полка. Вопреки воинской дисциплине, солдаты провели ряд собраний и предъявили требования начальству: немедленно освободить солдата, арестованного за политическую агитацию, отпустить по домам запасных, выдать каждому по пятьдесят рублей и комплект обмундирования.

На следующий день поднялся Ростовский полк. Солдаты прогнали своих офицеров, захватили пулеметы и винтовки, избрали солдатский комитет. А когда явился к ним сам командующий дивизией, солдаты отказались с ним разговаривать и не пустили его в казармы. Это был настоящий революционный акт, за которым могло последовать и солдатское восстание. Вслед за Ростовским начались волнения в Самгинском, Астраханском, Перновском и Екатеринославском полках.

— В эти критические дни, — говорил Андрей, — три четверти войск московского гарнизона могли бы с оружием в руках примкнуть к народу, если бы Совет рабочих депутатов объявил стачку и восстание дней пять-шесть тому назад, а теперь… — докладчик запнулся и развел руками.

По собранию как бы пробежал холодный ветер; все двинулись вперед и застыли в ожидании… Я невольно сдавил пальцами плечо сидевшего передо мною товарища, а он даже не почувствовал этого, не оглянулся — так был сам поражен словами Андрея.

— Мы пробовали использовать момент, — продолжал докладчик, — и в три дня организовали Совет солдатских депутатов, который мог бы возглавить восстание в гарнизоне, и все-таки опоздали: третьего декабря, когда было созвано первое заседание солдатского Совета, в большинстве полков волнения были уже подавлены, солдаты обезоружены и заперты в казармах, а четвертого, то есть вчера вечером, сложил оружие и самый революционный — Ростовский полк. Таково положение сегодня…

Я был потрясен и разочарован. Мне показалось, будто поколебались и делегаты с мест, которые так страстно требовали скорейшего объявления стачки и восстания.

В заключение Андрей еще раз подтвердил, что настроение солдат боевое и что, во всяком случае, стрелять в народ они не будут.

Но тут выступил член комитета товарищ Южин. Напомнив о наступлении реакции по всей России, он сказал, что сейчас перед нами только два пути — или без борьбы смириться и потерять все завоевания революции, или немедленно поднять оружие и ринуться в бой с надеждой победить и свергнуть самодержавие.

— А что думает Центральный Комитет? — неожиданно раздался голос с места.

— Что говорит Ленин? — послышались вопросы с разных сторон из зала.

— Скажите, как советует Ленин!

На вопросы отвечал незнакомый мне товарищ из президиума. Кажется, это был представитель ЦК товарищ Любич (Саммер).

— Владимир Ильич не раз уже писал и говорил, что в царской России только силой оружия можно свергнуть самодержавие, что только революционная диктатура пролетариата и беднейшего крестьянства расчистит путь к свободе, к социализму. Я думаю, что настал момент, когда надо браться за оружие, — или восстание вспыхнет стихийно и окажется без руководства партии…

Собрание снова воспрянуло духом.

— Голосуйте! Голосуйте резолюцию! — пронеслось по залу.

К столу президиума подскочила женщина и надрывным голосом крикнула в зал:

— Товарищи! Что вы делаете, товарищи? Одумайтесь!

У нас мало оружия. Нас не поддержит армия. Где это видано, чтобы с голыми руками выступать против пушек и пулеметов? Голосуйте против, товарищи!..

На мгновение зал затих, словно люди перестали дышать. Потом грозный гул заглушил голос женщины.

Но вдруг все обратили внимание, что через зал энергично пробивается какой-то человек в форме железнодорожника. Это оказался представитель Всероссийской конференции железнодорожников, происходившей в эти дни в Москве. Попросив слова у председателя, он сообщил собранию, что всего полчаса назад конференция единодушно приняла решение поддержать всеобщую забастовку и вооруженное восстание московского пролетариата.

Все вскочили с мест, требуя немедленного голосования.

Резолюция о всеобщей стачке и вооруженном восстании принималась с таким воодушевлением, что даже делегатка, призывавшая голосовать против, опять вскочила на возвышение и демонстративно подняла руку с красным билетом «за».

И, вопреки всякой конспирации, конференция большевиков закончилась вдохновенным пением «Марсельезы»:

Что будет завтра?

Из училища мы вышли вместе с Верой Сергеевной. Было уже поздно. Ветер улегся. Небо очистилось от туч. Луна щедро обливала светом пустынные улицы.

Вера Сергеевна взяла меня под руку.

— Как холодно сегодня! Ты меня проводишь немножко?

Провожу ли я?! Да я готов идти с ней хоть на край света! Вот так, плечом к плечу, в ногу. Впервые за все время нашего знакомства Вера Сергеевна шла со мной под руку, как с настоящим мужчиной, и я чувствовал себя на седьмом небе.

Ничего подобного я, конечно, не сказал ей, промычав в ответ нечто вроде «угу». Впрочем, сейчас все мои мысли и чувства были заняты тем, что я видел и слышал на конференции, а в ушах все еще звенели грозные звуки «Марсельезы»: «Вставай, поднимайся…»

Не успели мы пройти и десяти шагов, как я стал осаждать Веру Сергеевну вопросами:

— Вы знаете, о чем я хочу вас спросить?..

В эту минуту я не смотрел на нее, но знал, что она улыбается, вспоминая наши былые встречи, которые неизменно начинались и кончались моими вопросами, порой наивными, часто неожиданными.

Я угадал. Вера Сергеевна, улыбаясь, заглянула мне в лицо и тотчас ответила:

— Знаю. Ты хотел спросить: если седьмого декабря в двенадцать часов дня будет объявлена забастовка, то в котором часу начнется вооруженное восстание? Так ведь?

— Нет, я не о том… Меня смутило выступление военного организатора. Кажется, он совсем не уверен, что армия перейдет на сторону народа?

— По-видимому, так.

— Что ж тогда будет?

— Будет стачка и восстание.

— А победа?

— Добьемся и победы, если будем драться беззаветно, смело, отчаянно, как призывает Ленин.

— Тогда мы обязательно победим, — решил я, глянув на свою спутницу. При лунном свете ее лицо казалось бледным, почти белым, как бумага.

— Без уверенности в победе нельзя начинать бой…

— А если…

Локоть Веры Сергеевны дрогнул.

— Перед началом сражения никаких «если» не должно быть ни в мыслях, ни в сердце.

Я радостно отозвался:

— Хорошо!

Она еще раз с силой повторила:

— Не должно быть!

И мне показалось (быть может, только показалось?), что этим восклицанием она хотела заглушить нотку сомнения в самой себе.

— Жаль только, что у нас мало оружия и так слабы связи с армией.

— А бомбы? Я слышал, что мы их наготовили немало. Эх, как бы мне хотелось заняться этим делом!

— Я уже говорила: твое дело пока — слово. А начинять бомбы надо уметь, знать кое-что из химии, поработать в лаборатории. Я бы с удовольствием взяла тебя в помощники, но теперь уже поздно, пора действовать.

Для меня это было так неожиданно, что я на секунду остановился.

— Значит, вы?..

— Тсс! Тихо! Мы на улице.

До Бронной, где жила Вера Сергеевна, было еще далеко. Признаться, меня это радовало. Какая дивная ночь сегодня! Какая глазастая эта луна! Даже мороз, заставлявший Веру Сергеевну крепче прижиматься к моему плечу, только усиливал радость. Нет, я совсем не чувствовал холода. Немножко стыли концы пальцев на руках — скверные варежки! Хорошо, что руки Веры Сергеевны в котиковой муфте и ей тепло.

А как странно тихо на улицах, будто все притаилось и ждет чего-то… Только один раз мы встретили конный разъезд драгун, — он куда-то спешил и не обратил на нас никакого внимания. Полицейские посты мы старались обходить сторонкой.

Мои мысли и чувства переплетались. Через день стачка, потом восстание, свист пуль, взрывы бомб, смерть и кровь, а пока я иду с Верой Сергеевной, и чувствую себя счастливым, и свято верю в грядущую победу. Никаких сомнений!

Когда мы добрались до Страстной площади, посыпал легкий снежок, постепенно усиливаясь и заволакивая даль молочно-белым туманом. Луна потускнела.

— У тебя, наверное, закоченели руки? — сказала вдруг Вера Сергеевна. — Давай одну в мою муфту. Согреешь — потом другую…

— Нет, нет! Мне даже жарко, а варежки у меня шерстяные.

По правде говоря, я просто не смел положить свою руку рядом с ее рукой. И пусть не думает, что я еще ребенок и боюсь мороза. В то же мгновение я почему-то вспомнил нашу сказочную поездку из села Селитренного в деревню Выселки. Вот так же сыпал снежок, так же заволакивалось небо белесой мглой и так же было холодно. Вера Сергеевна сидела в санях в огромной дядиной шубе, а я расположился рядом с ней в своем неуклюжем деревенском полушубке, в широконосых, губастых сапогах. Боялся шелохнуться, чтобы как-нибудь не ушибить ее, не потревожить и чтобы не оказалось все это сном.

И вдруг она обернулась ко мне лицом: «Становится холодно, голубчик, придвинь-ка сюда ноги поближе, а я потеснюсь».

И тут случилось чудо: своими руками, которые казались мне такими нежными и маленькими, она заботливо укутала мои огромные сапожищи полой дядиной шубы. Так могла сделать только мать, которую я потерял в раннем детстве, и с тех пор не видал никакой ласки. Вероятно, именно с этой минуты я и был покорен навек этой непонятной для меня девушкой.

Вот и сейчас, когда Вера Сергеевна предложила мне погреть руки в ее муфте, я был растроган так же, как четыре года тому назад, и все стало на свое место: она — мать, а я — ее любимый первенец, которого она воспитала и вывела под солнце. И мой странный трепет и душевная сумятица вдруг улеглись. «Так-то лучше, рыжий, светлее и чище».

Когда мы пересекли Тверскую улицу, чтобы выйти на Бронную, я показал Вере Сергеевне в сторону губернаторского дома:

— Хотел бы я поглядеть, что там у них сейчас происходит!

— Нетрудно догадаться. Они, наверное, тоже заседают, готовятся к бою с нами, — спокойно ответила Вера Сергеевна.

— Неужто и губернатор уже все знает?

— Как же не знать, если мы целый день на всех предприятиях открыто призывали рабочих к восстанию? Не следует считать врага глупее, чем он есть, дорогой мой. А Дубасов, к твоему сведению, кончил морскую академию, известен как просвещенный палач и каратель мужиков и, надо полагать, принимает все меры к подавлению «бунта».

— Вера Сергеевна, — вдруг вспомнил я, — а ведь завтра шестое декабря…

— Так что же?

— Тезоименитство его императорского величества, «царский день»! Дубасов не попытается использовать его?

— Иначе и быть не может! «Царский день» всегда был поводом для «патриотических» манифестаций и погромов, а накануне восстания тем паче. Как же упустить такой случай? Московский комитет, конечно, знает об этом, можешь не беспокоиться.

Мы простились, не доходя нескольких кварталов до квартиры Веры Сергеевны. Она тепло пожала мне обе руки и поцеловала в лоб.

— Ну, иди домой, голубчик. Теперь ко мне заходить не следует. По крайней мере до начала стачки. Будь осторожен и зря на рожон не лезь…

И мы разошлись.

Вскоре я оглянулся. Как всегда, она уходила быстро, четкой, уверенной походкой. Ее шагов уже не было слышно. А вот и фигура затуманилась и двигалась дальше, как тень. Еще минута — и она растаяла во мгле ночи.

Не знаю почему, но у меня больно сжалось сердце. Я с трудом оторвал взгляд от того места, где исчезла Вера Сергеевна.

«Царский день»

Нет, тогда мы не знали всех подробностей заговора Дубасова и высшего духовенства но использованию «царского дня» для срыва предстоящей стачки и восстания. Но МК был уверен, что этот черный день не пройдет спокойно. Из печати было известно, что на Красной площади назначено всенародное молебствие за царя-именинника с участием высшего духовенства, московских властей и сановников. Кроме того, в «Московских ведомостях» было опубликовано особое обращение «К православным»: «Люди московские! Спешите на Красную площадь помолиться святителю и чудотворцу Николаю о здравии и благоденствии великого государя нашего…»

Большевики понимали, каких «московских людей» созывает на площадь черносотенная газета.

Вот по какому случаю 6 декабря Сережка разбудил меня чуть свет:

— Вставай, оратор! Петруха велел быть на месте как можно раньше.

В эту ночь я спал очень мало, но вскочил и молниеносно оделся. В один карман сунул кусок хлеба — завтрак на ходу, в другой положил револьвер.

— Пошли!

Сережка не преминул похвастать своим «бульдогом», заряженным на весь барабан.

— Мы им зададим теперь трепку, пусть только попробуют, ого! А эту штучку видал? — он показал мне свисток-сирену, которой дружинники обычно поднимали тревогу или давали сигнал к бою.

В октябрьские дни эти сирены получили широкую известность и наводили панику на погромщиков.

Мне не надо было объяснять, куда и зачем мы идем. Вчера поздно ночью ко мне заходил Петр и сообщил о возможных выступлениях черной сотни в «царский день». Комитет решил принять кое-какие меры, а Совет рабочих депутатов предупредил население через печать, что всякие попытки к погромам получат должный отпор со стороны боевых дружин.

— В случае стычки с черной сотней, — предупредил меня Петр, — ты в бучу не суйся и держись в сторонке. Твое дело — словечко сказать, если придется. Договорились?

Я было запротестовал, но Петр категорически заявил:

— Агитаторов приказано беречь, к тому же твоя «козья ляжка» — оружие ненадежное. Ясно?

Когда мы с Сережкой вышли на улицу, восток едва заалелся. Легкий холодный туман висел над городом. Движение только начиналось, а трамваев и конок совсем не было слышно. По пути лишь изредка попадались извозчики на захудалых лошаденках. Но в разных концах города уже гудели церковные колокола, призывая верующих к утрене.

Мы должны были явиться на Красную площадь.

На Тверской улице, как всегда, было оживленно, а у памятника Пушкину и у стен Страстного монастыря совсем шумно и полно движения.

По обыкновению мы очень торопились, хотя в этом не было никакой необходимости. А когда прошли мимо дома губернатора и спустились вниз по Тверской, Сережка вдруг остановился.

— А вот и Охотный ряд! — воскликнул он, показывая небольшую улицу слева от нас. — Заметь, оратор: здесь больше всего вербуется погромщиков.

Я уже слышал об этом раньше и теперь с особым интересом осматривал незнакомую мне улицу. По обеим сторонам ее тянулись низенькие здания, сплошь занятые мясными и рыбными лавками, — зловоние от них доносилось издалека. За прилавками стояли здоровенные мужики, большей частью с красными лицами, с широкими ножами на кожаных поясах. Они так ловко и быстро рубили и резали мясо и разную дичь, что меня бросало в дрожь: не так ли они режут и людей во время погромов?..

По левой стороне улицы я заметил старинную церквушку, куда тонкой цепочкой стекались богомольцы.

До начала молебна на Красной площади было еще далеко, и я предложил Сережке зайти «на всякий случай» в церковь и посмотреть, как там будут чествовать царя-батюшку.

— А мы не завалимся? — усомнился Сережка. — Там, поди, надо молиться, креститься, кланяться…

— Не беда, я знаю, что надо делать в церкви, а ты, если забыл, гляди на меня и действуй так же.

— Ладно, будем глядеть! Пошли!

У входа на паперти стояли нищие, худые, страшные, обшарпанные, посиневшие от холода. Среди них можно было заметить двух-трех завсегдатаев казенки с опухшими от пьянки лицами. Здесь они протягивали дрожащие руки за подаянием.

Приняв вид смиренного верующего, но забыв сиять шапку у порога, я вошел в притвор церкви. За мной в таком же виде последовал Сережка. К счастью, первой нас заметила древняя старушонка, стоявшая у стены за дверью. Глянув на наши шапки, она в ужасе закрестилась:

— Свят, свят, свят!

Я поспешно обнажил голову, то же сделал и Сережка.

Потом мы прошли поближе к клиросам, где стояла группа прихожан — старики, старушки, женщины с детьми на руках.

Для отвода глаз надо было бы купить у церковного старосты свечку и поставить перед иконой. Но в моем кармане затерялся всего один двугривенный, а менять его не хотелось. Ладно, сойдет и так.

Служба была в полном разгаре.

Перед иконами в огромных подсвечниках горели тоненькие, двухкопеечные свечки — дар богу от бедняков прихожан; они освещали только нижнюю часть иконостаса, а верхняя половина тонула в предутреннем полумраке. На длинной цепи, прикрепленной к центру купола храма, висело гигантское паникадило с толстыми свечами, опутанными бенгальскими нитями.

На клиросах подвизался небольшой хор из любителей церковного пения.

Я несколько лет не был в церкви, и теперь церковная служба показалась мне каким-то древним спектаклем, главными актерами которого были священник, дьякон и хор. Алтарь, отделенный от народа иконостасом, напоминал сцену, царские врата заменяли занавес. При выходе на амвон священника или дьякона, или обоих вместе, они то открывались, то закрывались и таким образом отделяли одно действие от другого. В отличие от театра, представление происходило на церковнославянском языке, непонятном для большинства слушателей.

В блестящей парчовой ризе, маленький, кругленький, с пухлыми, румяными щеками, с коротенькими ручками, батюшка выплывал из царских врат на амвон, истово воздевал очи горе, тоненьким голоском произносил псалмы и молитвы, позвякивал цепочкой кадила, обдавал иконы и прихожан пахучим дымом ладана. Свою роль он исполнял без малейшей запинки, изредка покашливая и поворачиваясь к прихожанам то передом, то задом. Так же привычно и машинально отец дьякон помогал ему.

А прихожане безмолвно и тупо смотрели на иконы, на спины батюшки и дьякона, вслед за ними шептали молитвы, земно кланялись и били лбами о грязный пол. После этого старики и старушки с трудом отрывали колени от пола, со скрипом разгибали косточки, охали и морщились от болей…

Я c изумлением взирал на эту службу и чувствовал себя перенесенным в эпоху колдунов и ведьм с их ворожбой и заклинаниями. «Неужели, — думалось мне, — и я когда-то вот так же стоял перед деревянными досками, размалеванными богомазами, тыкал себя «щепоткой» в лоб, в живот, в плечи, бормотал заклинания и всерьез воображал, что я разговариваю с богом, который будто бы способен дать мне и радость и счастье?»

Служба приближалась к концу.

Окинув взглядом молящихся, я решил, что грозного воинства из них не получится и вряд ли этот кругленький батюшка с добрыми серыми глазками замышляет что-нибудь подлое.

— Пойдем, Серега, — шепнул я на ухо своему дружку. — Здесь, по-видимому, ничего такого не будет…

Мы тронулись было к выходу, как вдруг в боковую дверь церкви вместе с волной холодного воздуха ввалилась большая толпа людей. Это были преимущественно здоровенные мужики, не похожие на обычных верующих. Странно! На зов церкви люди, как правило, тянутся не торопясь, поодиночке или нарами, не боясь опоздать. А тут сразу нахлынуло по крайней мере человек сто! Что бы это значило?

Я поднялся на носки, чтобы лучше разглядеть их.

Все молящиеся повернули головы — некоторые с удивлением, иные с испугом.

Впереди был солидный мужчина в меховом пальто, с бобровой шапкой в руках. За ним — двое рыжебородых мужиков в поддевках, опоясанных синими кушаками. У каждого из них была в руках длинная палка, обмотанная на верхнем конце полотнищем. Все шумно ринулись к амвону, где стоял батюшка с кадилом в руках. При виде этой толпы и человека с бобровой шайкой он сразу просветлел, — значит, ждал их.

Старики и старушки с явным любопытством приблизились к новоприбывшим. Мы тоже подошли поближе.

Сережка толкнул меня локтем:

— Чуешь, что за богомольцы собираются?

Несколько раз истово перекрестившись в спину священника, рыжебородые сорвали с палок синие полотнища, и над головами толпы поднялись два флага: один — трехполосный, бело-сине-красный, другой — с изображением Михаила-архангела с огненным мечом в руке.

— «Союз Михаила-архангела», — шепнул мне Сережка. — Матерая черная сотня.

Мне стало не по себе. Мы оказались в лагере заклятых врагов революции. Впрочем, внешне ни я, ни Сережка ничем не отличались от окружавших нас прихожан, и мы могли спокойно оставаться в церкви до конца. Так мы и сделали.

Когда флаги поднялись над головами толпы, церковный сторож поднял на длинной палке зажженную свечу и поджег бенгальские нити паникадила. Нити вспыхнули и мгновенно зажгли все свечи.

Знаменосцы склонили флаги. Обмакнув метелку из конского волоса в серебряную чашу, священник окропил их святой водой и благословил крестом; так обычно попы благословляли «христолюбивое воинство», отправляя солдат на войну умирать за веру, царя и отечество.

После освящения знамен священник отнес чашу в алтарь и вскоре вышел снова, но уже в одном подряснике, с епитрахилью на груди, с крестом в руках.

«Союзники» шумно двинулись к аналою.

Батюшка положил крест на аналой-трибуну, вынул из кармана помятую печатную листовку, разгладил ее и поднял к своим подслеповатым глазам.

Я весь превратился в слух.

— «Братие во Христе! — старческим, слегка надтреснутым голосом начал читать священник. — Смуты и волнения, посеянные врагами родины, тяжкою скорбию преисполняют сердце государево…»

«Это из царского манифеста семнадцатого октября», — вспомнил я, придвигаясь ближе к духовному оратору.

— «Люди русские, искони православные, подстрекаемые людьми злонамеренными, врагами отечества домашними и иноземными, бросают свои мирные занятия и скопом и насилием добиваются своих будто бы попранных прав…»

А это из воззвания Синода, открыто выступавшего с оправданием расстрела мирных рабочих Девятого января. Синод пытался заверить народ, что петербургские рабочие были якобы подкуплены иноземцами и сами виноваты в том, что пролилась их кровь.

Священник читал долго, призывая верующих к борьбе с крамолой, с врагами «веры, царя и отечества».

— Они забыли, — кричал он, — завет апостола Петра: «Бога бойтесь, царя чтите и всякой власти, от бога поставленной, повинуйтесь…»

Постепенно толстенький, казавшийся таким добродушным, батюшка загорелся, закипел яростью, маленькие глазки его налились кровью, лицо побагровело, коротенькие ручки с проклятиями вздымались к небу, призывая громы небесные на головы забастовщиков и крамольников.

«Союзники» еще теснее сомкнулись у аналоя. У многих злобой горели глаза, сжимались кулаки. Глядя в рот рассвирепевшего батюшки, иные дышали хрипло, машинально повторяли движения духовного оратора. Старики и старушки испуганно крестились, а кое-кто украдкой уходил из церкви.

Мужчина в меховом пальто с явным удовольствием оглядывал приведенных им молодцов и поощрительно кивал головой в тон батюшке.

— Эх, пугануть бы их! — шепнул мне на ухо Сережка, показывая кончик своей сирены.

— Тсс! Пуганешь там, где приказано…

В последний раз призвав на помощь черной сотне всевышнего, священник обеими руками поднял над их головами распятие и закончил проповедь неистовым воплем:

— Постоим же, братие, за веру православную, за царя-батюшку!

Мужчина в меховом пальто махнул бобровой шапкой, и в ответ на призыв служителя божия черносотенцы вдруг все разноголосо и дико грянули:

Продолжая петь, они пошли вон из церкви вслед за своими знаменосцами.

Старики и старушки горохом рассыпались в разные стороны.

Мы тоже выскочили на улицу и в некотором отдалении последовали за черносотенцами.

Гора родила мышь…

Как будто по заказу, утро выдалось ясное, морозное, с широкими голубыми просветами в небе. Туман рассеялся. Хрустальной пылью падал иней. Торжественно сияли золотые кресты и маковки храмов. Блестели белые крыши домов.

Сегодня тезоименитство царя Николая Второго, того самого царя, который носил кличку Кровавого. Помазанник божий именник, радуйтесь и веселитесь!

Теперь уж все сорок сороков московских церквей дружно трезвонили в колокола, призывали паству на молитву о «здравии и благоденствии царствующего дома», о «поколении под нози его всякого врага и супостата», о «победе над крамолой». Спешите, кто в бога верует!

Почему же так мало православных тянется на зов своих пастырей, на звон колоколов? Неужто оскудела вера смиренных жителей первопрестольной? Или испарились патриотические чувства верноподданных царя-батюшки?

А по какому поводу толпы обывателей осаждают продуктовые магазины, ломятся в мясные лавки, в булочные, в колбасные? Вот и здесь, в Охотном ряду, за каждым мясником стоит беспокойный хвост женщин с сумочками и корзиночками.

Завтра в двенадцать часов дня, но призыву Совета рабочих депутатов, начинается всеобщая стачка московского пролетариата, которая может перейти в вооруженное восстание. Об этом все уже знают, и вся Москва охвачена тревогой. Сегодня «царский день», а завтра стачка; сегодня весело заливаются колокола, а завтра, быть может, заговорит оружие…

Выйдя из церкви, мы решили проследить, куда двинется «христолюбивое воинство», так крепко подогретое батюшкой.

Продолжая петь: «Спаси, господи, люди твоя…», черносотенцы дошли до Иверской часовни, прилепившейся к каменной арке у входа на Красную площадь, и здесь остановились. Около часовни уже стояла большая толпа народа.

По команде человека в бобровой шапке пение оборвалось, и две толпы, слившись вместе, начали строиться в ряды.

Странное впечатление производили эти люди. Многие из них были в овчинных полушубках, в синих поддевках, опоясанных кушаками или широкими ремнями, частью в серых и черных валенках, частью в сапогах с высокими калошами. Лица красные, сытые, похожие друг на друга. В середине толпы и в задних ее рядах, приплясывая от холода, стояли группами типичные босяки-хитрованцы, в потрепанных одеждах, с испитыми лицами, с наглыми, вороватыми глазами. Здесь нетрудно было узнать и переодетых городовых, таких неуклюжих в непривычной для них гражданской одежде.

— Все это одна шайка, — сказал Сережка, опустив руку в карман пальто, где у него покоился «бульдог». — В первых рядах охотнорядцы, мясники и торговцы, а дальше всякий сброд. Гляди, брат, в оба!

— Гляжу…

Толпа наконец построилась в ряды. Вперед вышли двое кряжистых мужиков: один — с большим царским портретом в руках, другой — с иконой Николая-угодника, тезки царя. Позади них, видимо для охраны, встал здоровенный парень с толстой суковатой дубинкой вместо трости. На его кудлатой голове еле держалась потрепанная шапка. Лицо помятое, уши красные, под левым глазом синяк.

— Босяк с Хитрова рынка, — определил Сережка.

Подняв знамена, воинство двинулось на Красную площадь.

Мы — за ними.

Особенно громко и торжественно гудели колокола кремлевских храмов. Однако и сюда народ стекался тоненькими цепочками.

Наконец раскрылись Спасские ворота, и под веселый звон колоколов Успенского собора на Красную площадь, к Лобному месту, двинулась армия попов и синодальных певчих во главе с епископом. Бее нарядились, как на пасху, — в золотых и серебряных ризах, в руках парчовые хоругви, чудотворные иконы, большой портрет царя-именинника. Шли и пели: «Спаси, господи, люди твоя…»

По обеим сторонам шествия, как солдаты на параде, выстроились хоругвеносцы с иконами и хоругвями.

На это пышное зрелище к Лобному месту со всех сторон стал сбегаться народ: кто за царя помолиться, кто послушать «благолепное» пение, а большинству было просто интересно поглазеть на церковное представление.

Сопровождаемый свитой духовенства и московской знати, епископ серпуховской Трифон с трудом поднялся на Лобное место. В руках золотой крест, на маленькой голове огромная митра, усеянная драгоценными каменьями, на плечах нелепая парчовая риза, ниспадавшая почти до пяток. Все это сооружение горело и сверкало на солнце, как золотой монумент, как языческий идол. Рядом с ним встал громоздкий, бородатый, черный как жук протодьякон с дымящимся кадилом в руке. На его широком, круглом лице красовался сизый, дулеобразный нос. Воздев бороду к небу, он тряхнул кадилом над толпой, стоявшей внизу, и синяя струйка дыма взвилась в холодном воздухе. Молебствие о здравии и многолетии Николая Второго началось…

Запоздавшие «союзники» быстро пересекли площадь и, оттесняя публику, плотным кольцом окружили Лобное место.

Мы вошли в толпу любопытных. На Лобном месте вперемежку с духовенством стояли высокопоставленные лица — военные и штатские. Среди них я заметил и самого градоначальника, барона Модема, — он усердно крестился и закатывал глаза под лоб.

Молебствие шло ускоренным темпом. В многочисленной толпе, окружавшей Лобное место, отцы духовные, кажется, чувствовали себя неспокойно. Дьяконы и священники робко жались друг к другу, с опаской поглядывая вниз, на свою паству.

Сережка подмигнул мне веселым глазом:

— Чуешь, оратор? Трусят долгополые!

— Стало быть, что-то затевается.

— Понятно.

Я не спускал глаз с епископа, главы всего этого маскарада. Он стоял неподвижно, устремив глаза к небу.

Могучий протодьякон, багровея от напряжения и широко раскрыв мохнатый рот, таким громоподобным голосом провозглашал многолетие царю и «всему царствующему дому», что казалось — он вот-вот лопнет от натуги. Как только он вытянул последнюю, самую высокую, ноту и хор грянул «Многая лота», громовый залп потряс землю. От неожиданности народ ахнул и шарахнулся было прочь от Лобного места, но вскоре успокоился: это с Тайнинской башни Кремля был дан орудийный залп, за ним последовал второй, третий, и так гремело до тех пор, пока протодьякон надрывался, провозглашая здравицу, а хор в самом бурном темпе гремел: «Многая лета, многая лета!»

Сережка насчитал сто один выстрел.

— Вот здорово!

В заключение епископ выступил с речью. Простирая тонкие, длинные руки над головами черной сотни, он говорил о величии монархии, о единстве царя с народом и церковью, страстно призывал к борьбе с крамолой.

Под конец он поднял к небу сверкающий крест и закончил речь тончайшей фистулой:

— Всемогущий бог да благословит руку и меч того, кто поднимется на защиту православной веры, царя и отечества!

Остервеневшие черносотенцы вместо гимна «Боже, царя храни» разразились неистовыми криками:

— Ур-ра-а-а-а! Смерть крамольникам!

Епископ вздрогнул, поспешно сунул крест в руки протодьякона и первым спустился с Лобного места. С пением: «Спаси, господи, люди твоя…» — хор и духовенство двинулись за ним к воротам Спасской башни. С такой же поспешностью исчезли штатские и военные чиновники, во главе с градоначальником.

Мы не успели опомниться, как вся золото-серебряная армия духовенства скрылась за толстыми стенами Кремля.

На место епископа вскочил человек в бобровой шапке, которого мы видели в церкви, и, потрясая толстой тростью, заорал:

— Братцы! Всюду бунты, забастовки! Неповиновение начальству! Завтра, да, завтра опять начнется стачка! Революция! Бунтовщики угрожают самой жизни милостивого государя. Да, угрожают!..

От наплыва чувств оратор на секунду захлебнулся, хрипло кашлянул и продолжал с яростью:

— Доколе терпеть, братцы? Постоим, братцы, за царя и веру православную! Ур-ра-а-а!..

Черносотенцы снова заревели:

— Ура! Бей студентов! Смерть крамольникам!

Толпа любопытных стала быстро разбегаться в разные стороны, а наэлектризованные черносотенцы с портретом царя, с иконой Николая-угодника и двумя флагами впереди шумно двинулись к Иверским воротам и дальше, вверх но Тверской улице.

— Айда вперед! — скомандовал Сережка, хватая меня за рукав. — Эта банда идет к дому губернатора, а оттуда…

Куда она может отправиться «оттуда», можно было без труда догадаться. Я давно заметил, что у некоторых черносотенцев подозрительно оттопыривались карманы, у иных что-то выпирало из-под полушубков и поддевок, а часть под видом тросточек была вооружена толстыми палками.

Позади царского портрета шел тот же здоровенный, краснорожий детина с суковатой дубинкой в руке. На ходу у него то и дело распахивалась короткая поддевка, открывая черную ручку широкого ножа, каким обычно разделывают туши.

— Видишь? — толкнул я Сережку.

— Вижу. Наши об этом знают.

С площади вслед за черной сотней шла большая толпа народа, но по мере продвижения вверх по Тверской хвост быстро таял, оставляя на мостовой только организованных «союзников».

Мы шли по тротуару далеко впереди манифестантов, которые продолжали вопить: «Боже, царя храни…»

Вскоре показался дом губернатора. Сережка ускорил шаг, кивнув мне на прощание:

— Ты держись, как сейчас, а я побегу предупредить…

И он быстро исчез.

К дому губернатора подошло человек двести, — по-видимому, одни черносотенцы. Но команде человека в бобровой шапке толпа остановилась под балконом дома и разноголосо рявкнула «ура».

На балконе появился сам губернатор Дубасов.

Крики «ура» перешли в истошный рев, вверх полетели шапки.

Растаявшая было по дороге толпа стала снова расти, пополняясь народом с разных сторон. Можно было подумать, что при виде губернатора у москвичей мгновенно вспыхнули верноподданнические чувства и они спешили пополнить ряды «союзников».

Дубасов милостиво улыбался и кланялся во все стороны.

Я пробрался поближе к флагу, где уже ораторствовал человек в бобровой шапке, простирая руки вверх, к Дубасову.

— Ваше превосходительство, — кричал он, — вы наш вождь и защитник! Вы верный слуга престола!.. Да, верный! Передайте, ваше превосходительство, его императорскому величеству, что русский народ грудью постоит за помазанника божия, за веру православную. Да, постоит! Пусть он не боится крамольников! Народ за царя! Грудью постоим… Ур-ра-а-а-а!

А народ все прибывал и прибывал, окружая «союзников».

Дубасов поднял костлявую руку. Гомон затих.

Поблагодарив «народ» за искреннее выражение верноподданнических чувств и пообещав «повергнуть» эти чувства «к стопам всемилостивейшего государя императора», губернатор вдруг свирепо набросился на оратора в бобровой шапке, который стоял под балконом, задрав голову вверх:

— Откуда ты взял, дурак, что царь боимся бунтовщиков? Это ложь, братцы! Сила и власть царя-самодержца нерушимы. Он повелел нам беспощадно подавлять всякие бунты и забастовки, и я раздавлю всех тех, которые…

Пронзительный вой сирены внезапно оборвал речь Дубасова. Кто-то истерически взвизгнул:

— Дружинники!

Губернатор мгновенно исчез с балкона.

Банда «верноподданных» шарахнулась в разные стороны, бросая портреты, иконы, теряя ножи и дубинки.

Раздались крики с разных сторон:

— Долой самодержавие! Да здравствует революция!

— Стойте, товарищи, стойте!

Около трехцветного флага появился Петр с дружинниками и Сережкой.

Краснорожий громила с группой таких же молодцов попытался было отстоять царский портрет и знамя, но Сережка, как тигренок, бросился ему на спину, а Петр нанес такой молниеносный удар в челюсть, что верзила, словно оглушенный обухом, рухнул в снег. Его соратники бросились бежать.

Флаг с архангелом и царский портрет валялись на мостовой, растоптанные ногами защитников «царя и отечества». Они так боялись дружинников, что не оказали почти никакого сопротивления.

Наши ребята моментально содрали с трехцветного флага синюю и белую полосы, оставив на палке одну красную — знамя революции.

Грянула «Марсельеза», и народ двинулся к Страстной площади.

Таким образом, черносотенная манифестация превратилась в политическую демонстрацию, а вместо «Боже, царя храни» гремела грозная песня пролетариев: «Вставай, поднимайся, рабочий народ…»

Никаких речей и агитации здесь не понадобилось.

Погромные планы губернатора провалились и обратились против него же: гора родила мышь. В ожидании больших патриотических манифестаций в «царский день» казакам и полиции был заранее отдан приказ не мешать «народным шествиям» по улицам, а в случае надобности даже оказывать им необходимое содействие. Вот почему наша демонстрация с красным флагом и революционными песнями беспрепятственно прошла по Тверской улице до Триумфальной площади. По пути городовые сами бросали посты и куда-то исчезали. Драгуны тоже не вмешивались, а казачий патруль, встретивший нас у памятника Пушкину, по команде офицера, повернул копей, освободив нам дорогу: приказ есть приказ!..

И я снова, на сей раз под могучие звуки «Марсельезы», проходил мимо великого поэта. Склонив свою кудрявую голову, он все так же стоял на высоком постаменте и, кажется, внимательно слушал песню свободы.

Восстание

В двенадцать часов

Седьмое декабря 1905 года.

Утро было морозное, небо мутное. Жгучий ветер белыми вихрями носился по улицам города, метался по крышам домов, кружил над дворцами и храмами, качал двуглавых орлов кремлевских башен. И казалось, эти орлы скрежетали ржавыми клювами, свирепо глядя вниз огромными хищными глазами.

Часы на Спасской башне пробили одиннадцать…

А в городе все было как вчера.

Обыватели осаждали продуктовые магазины, пекарни, колбасные, молочные. Кучки людей стояли на углах улиц и переулков, о чем-то спорили, размахивали руками, волновались. По мостовым взад и вперед, как всегда, носились санки извозчиков, тяжело проходили ломовики, а по Тверской промчался даже какой-то купчина на тройке с колокольцами.

В разных концах города громыхали трамваи, на полудохлых конягах тянулись конки. Как обычно, работали заводы и фабрики, дымились гигантские трубы, и тучи дыма, подхваченные ветром, кружились над рабочими окраинами. Сотни тысяч рук нажимали рычаги, били молотами, рубили топорами, ткали ситцы и сукна, выпекали хлеб, давали свет, жизнь. Великий город глухо рокотал, содрогался от трудов, тяжко вздыхал каменной грудью.

Все было как вчера…

Но почему так много разъездов драгун и казаков? Почему удвоились посты городовых? Почему дом губернатора Дубасова, словно штаб армии, окружен войсками? И почему сам Дубасов, слегка приоткрыв темные шторы окна, со страхом выглядывает на улицу?

Гигантская стрелка часов Спасской башни Кремля незаметно тянется к двенадцати. Сотни прохожих с тревогой смотрят на часы, словно чего-то ждут с минуты на минуту.

Тысячи пар глаз следят за маленькими стрелками карманных часов, которые медленно, страшно медленно двигаются к двенадцати…

Вся Москва знает и ждет, что именно в двенадцать часов дня начинается…

Куранты Спасской башни пробили двенадцать…

Однако ничего не случилось. Напряженная тишина. Люди застыли на своих местах. Даже извозчики приостановили коней и подняли головы, словно ожидая какого-то чуда с неба. Городовые тревожно косились на публику. Разъезды казаков и драгун пошли рысью. Сухое лицо губернатора прилипло к стеклу, нос сплющился.

Прошла минута, две…

Казалось, от тревоги и напряжения разорвется сердце. Хотелось крикнуть: «Скорей! Скорей же, товарищи!..

Пора!..»

И вдруг откуда-то издалека едва слышно, протяжно, постепенно набирая силу, завыл гудок Брестских мастерских. Через долю секунды к нему присоединился второй, третий… А вот загудело Замоскворечье, завод «Гужон», Листа; вслед за ними Пресня, отозвались Хамовники, дружно подхватили Бутырки.

И вот уже разноголосый хор заводских и фабричных гудков ревел и свистал во всех концах города, надвигался от окраин к центру, заглушал и давил все звуки и шумы, вздымался к небу.

Завыли гудки железнодорожных депо и мастерских, высокой фистулой запели паровозы.

Стаи мальчишек высыпали на улицы и радостно кричали: «Ур-ра-а-а-а!»

И, наконец, тысячи медных глоток слились в такой могучий и грозный оркестр, что сотрясался воздух, звенели стекла домов, испуганно храпели и дыбились кони. Погасло электричество. Трамваи, как по команде, остановились. Застряли на путях конки, возчики стали торопливо распрягать и уводить лошадей. Пассажиры в тревоге разбегались. Не принимая седоков, извозчики понеслись в разные стороны — по домам, к хозяевам: они тоже забастовали. Закрывались магазины, лавки, кабаки. В ресторанах переполох. Повара и официанты сбрасывали свои белые колпаки, фартуки и дерзко уходили. Кое-где на горячие плиты кухонь опрокидывали котлы с варевом, и облака пара, шипя, вырывались на улицы, пугая прохожих и пожарных. Кое-где оставались недобритыми посетители парикмахерских и, ругаясь, убегали под хохот забастовщиков.

А гудки надрывались долго, неистово, угрожающе, призывно.

Жизнь гигантского города замирала.

Дым над окраинами постепенно рассеивался. Гул паровых котлов и удары молотов замолкли. Сто тысяч пар человеческих рук бросили работу. Машины стали.

Ворота фабрик и заводов широко распахнулись, и тысячные толпы рабочих вышли на улицы, возбужденные и радостные, словно рабы, отпущенные на волю.

Замолк последний гудок…

И в городе вдруг стало так тихо, как будто все живое затаило дыхание и остановилось…

Всеобщая стачка московского пролетариата началась…

На фабрике Шмита

Первый день стачки. Уличные шествия рабочих, попытки братания с войсками, всюду митинги, пламенные речи агитаторов.

Рабочие готовы были в любую минуту двинуться в бой. Только дайте оружие, только скажите, куда направить энергию и гнев свой, какие пункты захватывать, какие крепости брать, кого бить, как именно и когда переходить от стачки к вооруженному восстанию! Как раз на эти вопросы никто из нас не мог бы ответить: четких директив от руководства пока еще не было.

В этот горячий день, как и все большевистские агитаторы, я носился с митинга на митинг, с завода на завод, с упоением и страстью хрипел сорванным голосом и особенно часто повторял вдохновенные строки Горького: «Пусть сильнее грянет буря!» Но если бы меня спросили, что конкретно надо делать сегодня и завтра, я оказался бы в большом затруднении. Я имел на руках только последний номер «Известий Московского Совета рабочих депутатов», где было напечатано воззвание Совета и трех революционных партий с призывом к стачке и восстанию. Оно передавалось из рук а руки, жадно расхватывалось рабочими и работницами, оно проникало в казармы к солдатам, раздавалось на улицах гражданам, подсовывалось даже казакам и драгунам. Это воззвание сыграло поистине историческую роль — роль набата, поднимавшего на борьбу московский пролетариат.

Мне пришлось читать его на Пресне, на мебельной фабрике Шмита. Сотни рабочих глаз смотрели не на меня, а на газету с воззванием, которая дрожала в моих руках. Они видели и слушали не агитатора, а голос партии, голос своих депутатов. Было так тихо, что я слышал дыхание окружающих, осторожный кашель с закрытыми ртами, вздохи.

На шаг от меня стоял мальчуган с растрепанной головой, в больших валенках. Глядя снизу вверх на газету, он широко улыбался и так стоял до конца с растянутыми губами. Вряд ли он понимал, к чему призывало воззвание, но детским сердцем чувствовал, что речь идет о чем-то великом и грозном.

Последние строки воззвания были встречены криками «ура». Громче всех кричал мальчишка.

Вот это историческое воззвание:

«КО ВСЕМ РАБОЧИМ, СОЛДАТАМ И ГРАЖДАНАМ

Товарищи рабочие, солдаты и граждане!

С 17 октября, когда рабочий класс силой вырвал у царского правительства обещание разных свобод и «действительной» неприкосновенности личности, насилия со стороны правительства не только не прекращаются, но усиливаются, и по-прежнему льется человеческая кровь.

Свободные собрания, где можно слышать свободное слово, разгоняются оружием, профессиональные и политические союзы жестоко преследуются. Свободные газеты закрываются уже сразу десятками. За стачки грозят тюрьмой. А над «действительно» неприкосновенною личностью русского гражданина учиняются такие издевательства и насилия, от которых кровь стынет в жилах.

Снова тюрьмы набиваются борцами за свободу. Объявляются на военном положении целые области и губернии. Без пощады избиваются и расстреливаются голодные крестьяне. Матросов и солдат, не желающих быть братоубийцами и примкнувших к своему народу, гноят в тюрьмах, топят и убивают.

Если бы собрать всю кровь и слезы, пролитые по вине правительства лишь в октябре, оно бы утонуло в них, товарищи!

Но с особой ненавистью царское правительство обрушивается на рабочий класс: заключив союз с капиталистами, оно выбрасывает на улицу сотни тысяч рабочих, обрекая их на нищету и голодную смерть. Оно десятками и сотнями сажает в тюрьмы депутатов и вождей рабочих. Оно грозит принять против представителей социал-демократической рабочей партии и партии социалистов-революционеров какие-то «исключительные» меры. Оно снова организовало черные сотни и грозит новыми массовыми убийствами и погромами.

Революционный пролетариат не может дальше терпеть издевательств и преступлений царского правительства и объявляет ему решительную и беспощадную войну.

Товарищи рабочие! Мы, избранные вами депутаты, Московский комитет, Московская группа, Московская окружная организация РСДРП и Московский комитет партии социалистов-революционеров, объявляем всеобщую политическую забастовку и призываем вас в среду, 7 декабря, в 12 часов дня, бросить и остановить работу на всех фабриках и заводах, во всех городских и правительственных предприятиях.

Да здравствует беспощадная борьба с преступным царским правительством!

Товарищи солдаты! Вы наши кровные братья, дети единой с нами матери — многострадальной России. Вы уже осознали это и подтвердили участием в общей борьбе. Ныне, когда пролетариат объявляет ненавистному народному врагу — царскому правительству — решительную борьбу, действуйте и вы решительно и смело. Отказывайтесь повиноваться своему кровожадному начальству, гоните его прочь и арестуйте, выбирайте из своей среды надежных руководителей и с оружием в руках присоединяйтесь к восставшему народу. Вместе с рабочим классом добивайтесь роспуска постоянной армии и всенародного вооружения, добивайтесь отмены военных судов и военного положения.

Да здравствует союз революционного пролетариата с революционной армией!

Да здравствует борьба за общую свободу!

И вы, граждане, искренне жаждущие широкой свободы, помогите восставшим рабочим и солдатам чем только можете — и личным участием и средствами. Пролетариат и армия борются за свободу и счастье всей России и всего парода. На карту поставлено все будущее России. Жизнь или смерть, свобода или рабство!

Соединенными силами мы свергнем наконец преступное царское правительство, созовем Учредительное собрание на основе всеобщего, равного, прямого и тайного избирательного голосования и утвердим демократическую республику, которая одна может обеспечить нам широкую свободу и действительную неприкосновенность личности.

Смело же в бой, товарищи рабочие, солдаты и граждане!

Долой преступное царское правительство!

Да здравствует всеобщая забастовка и вооруженное восстание!

Да здравствует Всенародное учредительное собрание!

Да здравствует демократическая республика!

Московский совет рабочих депутатов

Московская окружная организация РСДРП

Московский комитет РСДРП

Московская группа РСДРП

Московский комитет партии социалистов-революционеров РСДРП».

После митинга рабочие высыпали на улицу и организованной колонной двинулись через Горбатый мост к Новинскому бульвару, но человек сорок остались на месте и по команде одного из рабочих побежали во двор.

— Это наша дружина, — с гордостью сказал мне прилично одетый молодой человек, тронув меня за плечо. — Пошли обучаться военному делу. Видите вон того высокого рабочего с рыжей шевелюрой? Это Николаев. Замечательный парень! Он так вышколил своих ребят, что теперь они могут действовать как солдаты.

В молодом человеке я не сразу узнал Николая Павловича Шмита, с которым познакомился неделю тому назад на дискуссионном собрании студентов Московского университета. Там он был в студенческой форме и ничем не отличался от остальных студентов. А здесь он хозяин большой мебельной фабрики, капиталист. Однако я с уважением пожал этому «буржую» руку, чего никогда со мной не случалось. Сейчас он был в простом зимнем пальто, в черной шапке, в чесаных валенках с калошами. Худощавый, белокурый, с ясным, открытым лицом, светлыми, приветливыми глазами. В нем было что-то доброжелательное и мягкое. Совсем не похож на эксплуататора, выжимателя пота.

После смерти отца, еще будучи студентом, Николай Павлович вступил во владение фабрикой. Но он так повел свои дела, что вскоре вызвал против себя лютую ненависть всех своих собратьев — фабрикантов и заводчиков. Он сам установил сокращенный рабочий день, значительно повысил заработную плату, отменил штрафы и обыски и создал для рабочих такие бытовые условия, каких не было ни у одного фабриканта.

Его рабочие активно участвовали во всех политических стачках, но… никаких требований к хозяину не предъявляли. Это было удивительно и опасно, — значит, и он сам «крамольник». Фабриканты не раз жаловались на Шмита губернатору, доносили полиции, пакостили как могли. А он продолжал вести свою линию и даже помогал средствами большевистской газете «Новая жизнь». Впрочем, больше всего меня поражал тот факт, что молодой хозяин принимал горячее участие в организации боевой дружины из рабочих своей фабрики. При помощи Горького и МК он на свои личные средства получил из-за границы несколько десятков маузеров и вооружил ими рабочую дружину, возглавляемую рабочим-большевиком Николаевым. Надо сказать, что скорострел маузер как будто специально был создан для уличной борьбы: короткий, легкий, сильного и точного боя, он укладывался в деревянную кобуру, которую в любую минуту можно было превратить в ложу и стрелять, как из винтовки. Вот почему дружина фабрики Шмита оказалась лучшей во всем районе.

Рассказывая мне как-то о необыкновенном хозяине мебельной фабрики, всезнающий Сережка изумленно восклицал:

— Подумать только! Сам хозяин вооружает своих рабочих против царя и хозяев! Каково! Конечно, он большевик, ей-богу!

Не знаю точно, был ли Шмит и формально членом нашей партии, но помогал ей всемерно и признавал только большевиков. Вот почему, беседуя сейчас с этим хозяином фабрики, я поглядывал на него с восторгом и даже забывал, что он все-таки «буржуй».

Но мог ли я тогда предвидеть трагическую судьбу этого молодого человека?.. Палач рабочих Дубасов выместил на нем свою злобу и ненависть к революции. Дней через десять после нашей встречи Шмит был арестован у себя на квартире, посажен в Бутырскую тюрьму, подвергнут жестокой пытке и после мучительного годового пребывания в камере-одиночке был задушен тюремщиками. От него требовали выдачи уцелевших после восстания дружинников его фабрики, но он предпочел погибнуть, не запятнав своего имени предательством. Он знал, что живым его не выпустят из тюрьмы.

«Я чувствую, что дни мои сочтены, — писал он в тайно переданной записке на волю. — Мне представляется, что здесь хотят поскорее покончить со мной, торопятся и избегают огласки… Передайте привет маме, товарищам и моим рабочим… Прощаюсь я с вами, с жизнью навсегда… Маме поклон последний. Писать больше не успею.

Горячо любящий вас Коля».

Мрачные предчувствия не обманули Шмита. Но даже и в эти предсмертные минуты он не забыл о партии: через свою сестру он сумел составить завещание и передать товарищу Ленину значительные суммы денег из своего наследства, на дело борьбы за освобождение рабочего класса, на дело революции… Нет, ничего подобного я не представлял себе в тот день, когда вместе с Николаем Павловичем мы стояли во дворе за оградой и смотрели, как занимались дружинники его фабрики, готовясь к боям.

А посмотреть действительно стоило. Под командой рабочего Николаева дружинники с азартом занимались метанием гирь и кусков железа в цель. Мишенью был дубовый бочонок, поставленный на попа шагах в сорока от метальщиков «бомб». По тому, как часто гудел и громыхал бочонок, я понял, что учение происходило не впервые, и, признаться, позавидовал: на таком расстоянии я не смог бы не только попасть, но даже добросить «бомбу» до бочонка.

Начальник дружины был высокий, плечистый парень в коротком пальто с облезлым меховым воротником. Через плечо у него на ремне висел маузер. Из-под мохнатой шапки, лихо сдвинутой на затылок, выбивалась рыжеватая шевелюра. Он командовал и кричал на ребят с такой страстью, будто шел уже в настоящий бой, а «бомбами» засыпали не бочонок, а самого царя Николая и всю мировую буржуазию.

В перерыве Шмит познакомил меня с Николаевым и ушел. Я прежде всего поинтересовался, много ли на фабрике большевиков.

— Мы тут все большевики! — весело отвечал Николаев, показывая на своих дружинников. — Ребята на подбор! С такими чудеса творить можно!

В самом деле — дружинники выглядели воинственно: все молодые, вряд ли хоть один был старше двадцати пяти лет, с красными от мороза лицами, здоровые, веселые. Одеты пестро: кто в пальто, кто в поддевке или в короткой шубейке, в разных шапках, иные даже в папахах, многие в валенках, часть в сапогах. Несколько ребят подпоясаны были красными кушаками, так сказать, на страх врагам.

Я выразил свой восторг и удивление Николаеву. Он был очень доволен.

— Да, я надеюсь, что, когда начнется восстание, наши орлы будут не последними. А все Николай Павлович! Сорок маузеров достал! Шутка? И патроны есть и еще кое-какие штучки, пятое-десятое… И все-таки мало. Рабочим приходится самим вооружаться, кто чем может. Посмотрим-ка, что в кузнице делается.

Мы прошли в кузницу. Там было необычайное оживление. Непрерывно сопел мех, раздувая огонь в горне, где накалялись докрасна железные полосы, концы прутьев, болванки. Гремели по наковальням тяжелые молотки, превращая железо в копья, в подобие кинжалов, ножей. Кузнецов и наковален не хватало. Многие рабочие сами оттачивали и оттягивали концы больших напильников на каменных плитах. В кузнице было тесно и стоял такой шум, крик и грохот, словно шла битва на поле брани.

Николаев сам схватил молот и, отстранив кузнеца, с азартом начал плющить красный конец прута, яростно «ахая» при каждом ударе. Огненным бисером сыпались искры. Горны пылали.

«Вот она, кузница революции! — думал я, глядя на работу шмитовцев. — Конечно, мы победим».

С хозяином фабрики, Шмитом, мы больше не встречались. Тогда мне совсем не приходило в голову, что имя этого славного студента долгие годы будут вспоминать потомки как одного из героев первой революции, отдавшего жизнь свою за рабочее дело.

«На оружие, граждане!»

Москва была объявлена на положении чрезвычайной охраны. Дубасов усилил охрану вокзалов, казначейства, почты и телеграфа и, конечно, своей резиденции — дома губернатора. Верные правительству войска с артиллерией и пулеметами заняли центр города — Кремль, Театральную площадь, Манеж.

8 декабря бастовало уже сто пятьдесят тысяч рабочих и почти все железные дороги, которые сходились к Москве, как вены и артерии к сердцу. Только Николаевская дорога, связывавшая Москву с Петербургом, продолжала работать. Дубасов своевременно учел особое значение этой дороги и поторопился занять вокзал и мастерские крупными воинскими частями, с пулеметами и орудиями.

Второй день стачки прошел так же, как первый: повсюду митинги и собрания, массовые демонстрации в районах, небольшие стычки с казаками и полицией. Подобно шмитовцам; теперь рабочие уже открыто обучались уличной борьбе, стрельбе в цель, метанию бомб, ковали оружие.

В «Известиях Совета рабочих депутатов» на второй день мы прочитали указания стачечникам: ежедневно проводить митинги, строго охранять заводское имущество, не допускать грабежей и насилия, не платить, домовладельцам за квартиры, закрыть все кабаки и винные казенные лавки, выпекать хлеб для рабочих, разоружать городовых и офицеров. Но прямого призыва к началу боевых действий все еще не было. А именно этого ждали взбудораженные рабочие и дружинники.

Дубасов тоже не принимал решительных мер к подавлению движения, но усилил разъезды драгун, казаков и полицейские посты. С обеих сторон чувствовалось какое-то колебание, неуверенность в своих силах. Враги как бы присматривались друг к другу, выжидали.

Наши дружинники приступили к разоружению городовых, вооружаясь за их счет. В тот же день было совершено несколько дерзких налетов на оружейные магазины у Покровских ворот и на Лубянке. Захватив несколько десятков револьверов и винтовок, дружинники благополучно скрылись.

Но самую смелую вылазку организовала под вечер Шмитовская дружина под руководством Николаева. Вооруженные маузерами дружинники сняли все полицейские посты по Новинскому бульвару, перебили часть городовых, пытавшихся оказать сопротивление, и, наконец, разгромили полицейский участок. Здесь, в ожидании казни, городовые сами бросали оружие, падали на колени, молили о пощаде. Но дружинники оказались настолько великодушными, что всех отпустили с миром, отобрав лишь оружие.

Эта вылазка так напугала полицию, что во всем Пресненском районе полицейские посты сразу исчезли и район оказался в полной власти Совета рабочих депутатов.

По настоятельной просьбе Сережки, вступившего в боевую дружину рабочих типографии Кушнарева, я побывал там на митинге, а вечером вместе с колонной типографщиков направился в «Аквариум». Там я надеялся увидеть Седого или Южина и узнать последние директивы руководства.

Во главе с дружинниками, под красным знаменем наша колонна долго шла по каким-то длинным улицам и переулкам, а когда мы приблизились к цели, наступила уже ночь и мутная мгла спустилась на город. На улице стало темно. Ни единого фонарика! Окна домов казались черными провалами. Лишь кое-где странно желтели стекла, — значит, зажигали лампы или свечи. Гул шагов и мощные звуки песни «Смело, товарищи, в ногу» неслись к небу, которое серым полотнищем висело над нашими головами.

Наконец из узкого Оружейного переулка колонна вырвалась на Триумфальную площадь. Здесь со всех сторон — справа, слева и навстречу нам — двигались бесконечные потоки рабочих; перед раскрытыми воротами «Аквариума» они шумно сталкивались вместе, образуя море человеческих голов. И все приветственно махали друг другу шапками, платками, что-то радостно кричали, и каждая колонна пела свою песню.

Тверская улица, длинная и темная, как жерло туннеля, выбрасывала на площадь тысячи людей и призывно гремела:

А Садовая с двух сторон дружно и грозно подхватывала:

Врезаясь в общий водоворот, наша колонна яростно угрожала:

И мне казалось, что вместе с нами ноют все улицы и переулки, темные громады домов, поет мостовая под нашими ногами и эти снежные тучи, что несутся над великим городом.

А впереди победа!..

Во дворе «Аквариума» мы попали в такой водоворот, что наша колонна сразу рассыпалась и типографщики уже небольшими группами разошлись в разные стороны.

Мы с Сережкой, держась за руки, пробились в Театр оперетты.

Электричество, пущенное рабочими специально для митинга, горело вполнакала, еле освещая сцену и стол президиума собрания. Весь зал тонул в полумраке. Народу набилось много. Признаться, я опасался, что здесь нас расплющат в лепешку.

— Ты, оратор, локтем работай, локтем, а то дух вон, — учил меня Сережка, стараясь занять более устойчивое положение.

Южному дружиннику, видимо, доставляло удовольствие всячески охранять «оратора», хотя я был куда крепче и сильнее его самого.

Со сцены уже неслись страстные речи, короткие, сильные, полные огня. Это были даже не речи, а яростные призывы к бою, выкрикивание лозунгов, порывы сердца, пылающего ненавистью.

— Царское правительство сгнило на корню! Свобода заливается кровью. Мы снова стали рабами. Народ вымирает от нищеты и голода. К оружию, товарищи! К оружию!

— Да здравствует вооруженное восстание! — неслось из зала.

— Долой царскую опричнину!

— Смерть тиранам!..

А по рядам, с трудом протискиваясь вперед, с папахой в руках шел высокий, могучий парень, громко выкрикивая:

— На оружие, товарищи! На оружие, граждане!

В шапку со всех сторон летели медяки, серебряные монеты, бумажки.

Сотни рук, как в трамвае, передавали деньги из дальних углов зала. С верхних ярусов, подобно осенним листьям, летели бумажные рублевки.

По другому ряду плечом вперед двигался молоденький студент с форменной фуражкой в руке:

— На оружие, товарищи! На оружие, граждане!..

О, да это Бобчинский!.. А может быть, Добчинский… Во всяком случае, кто-нибудь из них. Я узнал в студентике одного из курьеров, которые так весело и быстро выполняли поручения штаба. Вот молодцы ребята!

Обшарив все свои карманы, я тоже собрал деньги и пустил по рукам, к шапке рабочего.

Сережка заволновался:

— Слушай, Павло, дай мне монету. Ей-богу, нет ни гроша за душой, поступлю к Сытину — отдам.

— Да я уже послал все, до копейки.

— Сколько?

— Кажется, девяносто копеек. А может, и рубль.

— Значит, полтинник за меня. Запомни, оратор. Уплачу, хоть кровь из носа!

Рабочий уже поднимался на сцену, его шапка была полна.

Сережка толкнул меня в бок:

— Гляди, оратор, Седой вышел!

У трибуны стоял Седой. Его мощный голос был слышен во всех концах зала, хотя он вырывался из глотки с хрипом и синением. Он не только призывал к борьбе, но давал уже и практические указания:

— Солдат старайтесь убеждать и не трогать. Драгун и казаков, если не слушают убеждения, бить беспощадно. Полицию и офицеров разоружать, при сопротивлении убивать. На местах поддерживать полный порядок. Грабителей уничтожать. На смену власти кнута и нагайки идет наша власть — власть народа…

Я понял, что это директивы партии, указания штаба.

Нас неодолимо тянуло вперед, к Седому.

Внезапно погасло электричество, и мы оказались в кромешной тьме.

Раздались крики со сцены:

— Спокойно, товарищи! Оставайтесь на местах! Сейчас будет свет.

Метнувшаяся было к выходу толпа остановилась. Шум замолк. При помощи Сережки я вскочил на сцену, он, разумеется, за мной.

Из темноты послышался женский голос:

— Товарищи рабочие! Мы здесь призываем народ к восстанию, а на улицах уже пролилась кровь. Драгуны стреляли по безоружной толпе. Есть убитые…

В зале раздались негодующие возгласы, общее движение, треск сидений. Все встали, и, словно по сигналу, из разных концов зала раздались скорбные звуки похоронного марша:

Песня была подхвачена сотнями голосов и торжественно полилась под сводами театра в полной тьме.

Вскоре на сцене зажгли свечи и лампы.

Никогда в жизни я не слышал ничего более потрясающего, чем этот трагический марш в стенах театра. В живом, колеблющемся полумраке, накануне кровавых боев он звучал невыразимо скорбно и в то же время сурово, угрожающе:

Согретые одним чувством, наполненные одной печалью и гневом, пели сотни людей. Казалось, тени павших витали над нашими головами. В разных углах слышались всхлипывания женщин. Мне казалось, что мы все вот-вот задохнемся в этой страшной, мигающей полутьме…

Мы еще не кончили последнюю строфу, как чей-то тревожный голос оборвал песню:

— Товарищи! «Аквариум» окружен солдатами!

— Никакой паники! — загремел со сцены голос Седого. — Пошлем делегатов для переговоров.

Все остались на месте. Митинг продолжался.

Вскоре вернулись посланные для переговоров товарищи и сообщили, что командир части обещал беспрепятственно пропустить всех безоружных участников митинга, если не будет оказано сопротивление, — иначе…

Дальше следовала угроза открыть огонь. Несколько сот безоружных людей оказались в окружении войск. Принимать бой было бы безумием. Собрание решило подчиниться, и все пошли к выходам.

Вместе с Седым и боевой дружиной мы тоже вышли во двор.

Главный выход со стороны площади оказался прегражденным войсками. Две шеренги драгун выстроились от ворот «Аквариума» в сторону Бронной улицы, направив винтовки на толпу народа, двигавшуюся из сада к воротам.

Расставаться с оружием дружинники не хотели. При непременном участии Сережки, который знал здесь все входы и выходы, нам удалось устроить пролом в заборе и перебраться во двор Комиссаровского технического училища.

Сережка ликовал:

— Вот видишь, как все замечательно получается! Сейчас через калитку мы выйдем в переулки — и поминай как звали…

Однако разведка обнаружила, что переулок занят сильной воинской частью и полицией. Таким образом, около ста вооруженных, преимущественно большевистских, дружинников вместе с группой агитаторов попались в ловушку. Что делать?

К счастью, директор училища оказался своим человеком и, по предложению Седого, укрыл нас в мастерских, у где мы и пробыли до утра. После я узнал, что жена директора, Зинаида Ивановна Яшнова, была членом финансовой комиссии Московского комитета партии и немало помогала нам по сбору средств.

Поговорить с Седым мне не удалось, обстановка оказалась неподходящей. До ста человек сбилось в одном помещении, в абсолютной темноте. Люди старались не шуметь, чтобы не выдать своего убежища врагу. А рано утром вездесущий Сережка первым проведал и сообщил нам, что войска и полиция ушли из переулка и выход свободен. Мы тоже не стали мешкать и незаметно поодиночке и попарно покинули Комиссаровское училище. Можно было только удивляться, как это войска и полиция сумели упустить сто вооруженных дружинников, попавших в ловушку, окруженных со всех сторон.

Разгоном митинга в «Аквариуме» Дубасов начал активные действия против забастовщиков. Можно было ожидать, что на следующий день мы сами перейдем в наступление. Однако этого не случилось. 9 декабря, так же, как и вчера, повсюду продолжались митинги и массовые шествия к казармам, разоружение городовых и жандармов, мелкие стычки с казаками и драгунами. Почти вся пехота сидела в казармах запертой и обезоруженной, под охраной драгун, казаков, артиллерии. Вооруженное восстание все еще не развернулось.

Но самая большая неудача в этот день постигла нас на Серпуховской улице. Здесь проходила воинская часть, недавно вернувшаяся с Дальнего Востока. Она шла на соединение с рабочими типографии Сытина. Оркестр гремел «Марсельезу», над головами солдат реяло красное знамя. Если бы в этом районе были уже баррикады, солдаты наверняка примкнули бы к восстанию. Но баррикад еще не было, а наши люди, посланные навстречу части, опоздали.

На несколько минут раньше сюда прискакал генерал Малахов, остановил часть и обратился к солдатам с речью, обещая удовлетворить все их требования. Оркестр замолк. Солдаты заколебались. А тем временем примчались сумские казаки, окружили часть и загнали ее в ближайшие казармы.

Именно об этом эпизоде взволнованно писал позднее Ленин: «Малахов успел приехать, а мы не успели… Малахов окружил солдат драгунами, а мы не окружили Малаховых бомбистами».

Да, мы не успели. У нас еще не было опыта, и мы еще не понимали, как важно в первый же день захватить инициативу и сразу наступать, не давая врагу опомниться.

Марфа бастует

После волнующих двух дней стачки и бессонной ночи в «Аквариуме» я шел по улицам как пьяный, с трудом передвигая отяжелевшие ноги. Но прежде, чем где-нибудь передохнуть и собраться с силами, я решил сходить к Вере Сергеевне. Она имела прямую связь с комитетом и могла бы познакомить меня с положением в городе.

На Малую Бронную я добрался с большим трудом. В центре было неспокойно. То и дело встречались разъезды драгун и казаков. На постах стояли усиленные наряды полиции.

Квартиру Веры Сергеевны я нашел без особого труда. Парадная дверь оказалась запертой. Я позвонил. После долгой паузы вышла молоденькая девушка в белом фартуке.

— Вам кого? — спросила она с испугом.

— Анну Петровну, — ответил я не очень твердо.

Девушка просветлела:

— Ах, вы к нашей квартирантке? Ну, так бы и сказали. Ее нет дома. Зайдите попозже.

И перед самым моим носом дверь захлопнулась.

Что же теперь делать? Идти в Оружейный — далеко, на Пресню — еще дальше. Вспомнил черный ход в кухню к Елене Егоровне. До Никитских ворот отсюда рукой подать и, наверно, безопасно. Хозяйка магазина — бывшая помещица и пока у полиции вне подозрений.

Елена Егоровна, как обычно, встретила меня приветливо и тотчас усадила за стол.

— Ты что это, как рыба, вялый? Выпей-ка чаю стаканчик.

Чай действительно приободрил меня. Я поинтересовался, как откликнулась на призыв Совета домашняя прислуга. Елена Егоровна охотно рассказала:

— В двенадцать часов дня, когда завыли гудки, часть столовых и ресторанов закрылась безо всякого принуждения со стороны. Официанты, лакеи и подавальщицы побросали свои полотенца и фартуки и толпами вышли на улицы. Вслед за ними уходили швейцары, предоставляя самой публике разбираться, где и чья одежда висит на вешалках. Первые забастовщики группами ходили по ресторанам и гостиницам снимать своих товарищей. Кое-где они врывались на кухни, опрокидывали вверх дном все варево и парево. Во многих богатых домах забастовала и домашняя прислуга.

Я спросил насчет Марфы и лакея Ивана, которые так замечательно выступали на митинге домашней прислуги в «Аквариуме». Елена Егоровна знала обоих и очень живо рассказала некоторые подробности их забастовки:

— Марфа подняла целое восстание, предъявив хозяйке ультиматум: повысить жалованье на сорок процентов, впредь называть ее по имени-отчеству, не ругаться и самой таскать собаку с пятого этажа. «Я, говорит, вам не рабыня какая-нибудь, я тоже свободы желаю, и все праздники чтобы как у людей были». Хозяйка сразу не согласилась. Тогда Марфа схватила кочергу и давай молотить на кухне все горшки и тарелки. Хозяйка взвыла и сдалась.

Мы оба посмеялись.

Лакей Иван поступил несколько иначе. Накануне забастовки он написал длинный перечень требований, а 7 декабря ровно в двенадцать часов преподнес их своей хозяйке на том самом серебряном блюде, на котором обычно подавал ей почту:

— Будьте любезны, сударыня, ознакомьтесь и через час дайте ответ! Иначе вы останетесь без никого-с. Теперь у нас есть союз, и ваше дело плевое.

Можете себе представить, какие глаза сделала барыня… Требования Ивана были почти полностью удовлетворены, и он ходил с гордо поднятой головой.

Все это меня несколько оживило, и я попросил Елену Егоровну кое-что рассказать о хозяйке магазина. Оказывается, хозяек было две, а не одна, — Анна Леонидовна и Ольга Александровна. Обе выходцы из дворянских семей. Рано познакомившись с идеями социализма, они «пошли в народ», стали учительницами. Последние годы учительствовали вместе в Тульской губернии. Из их школы вышло немало будущих революционеров. Позднее на свои средства они открыли у Никитских ворот книжный магазин, где продавалась только прогрессивная литература.

Никаких доходов от магазина не получали, — наоборот, расходы на его содержание оказались гораздо выше прибылей. Магазин оказался очень удобным местом для партийных явок, чем и воспользовался Московский комитет. Больше того — в магазине была продавщица, которая поддерживала связь с военной организацией. Магазином как явкой пользовались, по-видимому, и московские меньшевики, поскольку в те годы в борьбе с самодержавием они пытались идти в одном фарватере с большевиками.

После этого я стал относиться к «буржуйкам» с большим доверием.

— Обе хозяйки и моя дочка уехали в Рузу, так что ты можешь спать хоть до ночи, — сказала Елена Егоровна, заметив мой усталый вид.

Я не заставил себя упрашивать и вскоре лежал уже на знакомом матраце под прилавком книжного магазина.

Пахло книгами, которые, как всегда, мирно лежали на полках, тщетно ожидая покупателей.

Внезапный удар

К Вере Сергеевне мне удалось попасть только ночью. Парадную дверь открыла та же девушка в белом фартуке. Она узнала меня.

— Вы к Анне Петровне? Пожалуйста, она дома. Пришла лишь полчаса назад. Второй этаж, дверь налево.

Вслед за девушкой я поднялся по лестнице и, пройдя по длинному, слабо освещенному коридору, осторожно постучался в знакомую дверь.

Ответа не было. Я постучал сильнее.

— Кто там? — спросила Вера Сергеевна из-за двери.

Я отозвался, и Вера Сергеевна впустила меня в комнату.

— Как ты напугал меня, Пашенька! — сказала она. — Я забыла договориться с тобой об условном стуке, и вот…

— А что в этом страшного?

— Ничего особенного. Я кое-чем занималась, и пришлось наспех убрать…

Окинув взглядом ее маленькую комнату, я ничего подозрительного не заметил.

— Как будто все в порядке?

— Ты плохой сыщик, дорогой мой. — Она сунула руку за батарею и вынула оттуда небольшой черный шнур.

— Что это такое? — недоумевал я, разглядывая его со всех сторон. — Мне кажется, никакой шпик не обратил бы внимания на подобный шнурок.

Вера Сергеевна улыбнулась:

— Нет, дорогой мой, шпики его должны знать. В таком виде этот шнур действительно не страшен. А вот если один конец его закрепить в железный стакан с известной начинкой, а другой поджечь, то…

— Бикфордов шнур?! — воскликнул я, догадавшись наконец, в чем дело.

— Тише, голубчик, охранка еще жива…

Она убрала шнур. Я с восторгом смотрел на нее. Вот, значит, какая она, моя Вера Сергеевна, бомбы начиняет!

— И сильна эта штука?

— Очень; взрыв устрашающий и множество осколков. Это «македонка», она гораздо лучше эсеровских «лимонок», которые взрываются от удара и более опасны для бросающего.

Вера Сергеевна говорила спокойно, деловито, будто речь шла не о бомбах, а о разных сортах яблок. До сих пор я знал ее как самоотверженного революционера, бесконечно доброго, любвеобильного и по-женски мягкого. И вдруг в ее руках смертоносное оружие! И мне тотчас представилось, как она поднимается на гребень баррикады — обязательно на самый гребень! — и бросает бомбу с горящим фитилем… Нет, это не ее дело, тут нужна сильная мужская рука.

Я высказал это вслух и не без тайной тревоги.

Вера Сергеевна отрицательно покачала головой:

— Нет, друг мой, сила здесь на втором плане, нужны предварительная тренировка и некоторая выдержка.

— Вот видите! — обрадовался я. — Когда ж вам было тренироваться и где?

— В Сибири, голубчик, там времени было много.

— А нельзя ли и меня как-нибудь приспособить к этому делу?

Вера Сергеевна сдвинула брови.

— Бомба не камень, и бросать ее надо умеючи. А у нас их так мало, что давать в руки необученным людям было бы преступлением.

— А вы?

— Что я? — Вера Сергеевна с обычной лаской положила свою руку на мое плечо. — За меня ты не беспокойся, голубчик. Я могу бросить бомбу метров на двадцать без особых усилий. А в условиях московских улиц этого за глаза достаточно. Впрочем, вряд ли мне разрешат… И не в бомбах сейчас беда.

Новости, сообщенные Верой Сергеевной, ударили меня как обухом по голове. По предложению Московского комитета нашей партии Совет рабочих депутатов выделил особый штаб для общего руководства восстанием, куда вошло по два представителя от большевиков, меньшевиков и эсеров. В первый же день стачки штаб приступил к разработке общего плана восстания и собирался дважды: один раз днем, другой — ночью. Второе совещание оказалось и последним! Неожиданно нагрянула многочисленная орда жандармерии и полиции, и штаб был арестован. В том числе два наших представителя — товарищи Шандер (Марат) и Васильев (Южин). Это были члены комитета, а Марат к тому же был и представителем ЦК в московской организации. Таким образом, в первый же день стачки восстание было обезглавлено. Этим и объяснялась некоторая задержка руководящих указаний. Арестом штаба нам был нанесен тяжелый удар. Как же быть дальше?

Вера Сергеевна попыталась успокоить меня:

— На второй же день стачки наш комитет создал новый руководящий орган — Исполнительную комиссию в составе трех человек. Фактически она теперь и возглавляет движение. Вот можешь познакомиться с инструкцией «Советы восставшим рабочим».

Я торопливо схватил «Известия» с напечатанной инструкцией, подсел поближе к лампе и стал читать:

«1. Главное правило — не действуйте толпой. Действуйте небольшими отрядами — человека в три-четыре. Пусть только этих отрядов будет возможно больше, и пусть каждый из них выучится быстро нападать и быстро исчезать… Полиция и войска будут бессильны, если вся Москва покроется этими маленькими неуловимыми отрядами.

2. Кроме того, товарищи, не занимайте укрепленных мест. Пусть нашими крепостями будут проходные дворы, все места, из которых легко стрелять и легко уйти…»

Вера Сергеевна смотрела на инструкцию через мое плечо. Я чувствовал ее дыхание и торопился поскорее кончить чтение. Мне казалось, что она чем-то недовольна.

— Да, — сказала она, вздохнув, — мы начинаем партизанскую войну. Сейчас это, конечно, правильно, только так мы и можем действовать, но…

— Но что? — поспешно спросил я, повернув к ней голову.

Вера Сергеевна неловко запнулась, как бы сомневаясь, можно ли сказать мне то, что она думала.

— Видишь ли, мне кажется, мы упустили самые важные три дня, когда власти были растеряны и когда можно было начать наступление. А ведь еще Маркс говорил, что главное правило восстания — это отчаянно смелое, бесповоротно решительное наступление, а мы…

Вдруг с улицы донесся такой мощный и угрожающий звук, что зазвенели стекла и дрогнул пол под нашими ногами.

Мы оба вздрогнули.

— Что это такое, Пашенька? — спросила Вера Сергеевна, вскочив на ноги.

Я сам не мог понять, что могло в городе так тяжко ухнуть. Быть может, взорвалась бомба?

После небольшой паузы удар повторился с еще большей силой.

— О! Кажется, началось! — Вера Сергеевна поспешно подбежала к окну и открыла форточку.

Звук нового удара с гулом и треском ворвался в комнату.

— Пальба из орудий!..

Несколько минут подряд пушки грохотали непрерывно, одна за другой. Потом сразу все оборвалось, и стало тихо…

Вера Сергеевна резко захлопнула форточку и задернула темные шторы окна.

Я схватился за шапку.

— Что теперь делать? Сбегать узнать, что там случилось?

Вера Сергеевна остановила меня:

— Кажется, я догадываюсь, в чем дело. Стрельба слышалась со стороны Пречистенки?

— Оттуда.

— Ах, что за беспечность! — возмутилась Вера Сергеевна. — Надо было в первый же день стачки покинуть этот дом. О нем знала вся Москва, как же не знать полиции?

Меня обдало холодом.

— Неужто дом Фидлера?

— Уверена. Большинство дружин ушли оттуда еще вчера, но некоторые, по-видимому, решили остаться: понадеялись на глупость и растерянность властей…

Дом Фидлера я знал. Задолго до стачки там каждый день без особой конспирации собирались дружинники большевиков, меньшевиков, эсеров, студентов. Это был своеобразный штаб боевиков, где происходили обмен опытом, дискуссии по вопросам тактики баррикадного боя и даже обучение дружинников. Казалось, нетрудно было предвидеть, что враг попытается нанести первый удар именно здесь но нашим вооруженным силам, собранным в одном месте и, следовательно, лишенным возможности действовать активно. Против артиллерии кучка окруженных дружинников долго устоять не может… недаром сейчас так зловеще тихо на улице.

Вера Сергеевна быстро оправилась и внешне спокойно сказала:

— Разгром даже одной дружины для нас немалый урон. Это означало бы, что не мы, а Дубасов начал наступление. И, конечно, теперь победа обойдется нам дороже.

— По мы все-таки победим! — Я снова схватил шапку.

— Ты куда, Пашенька?

— Мне кажется, надо узнать, что там творится.

— Да, да, узнай, голубчик, а потом свяжись с Седым. Он наверняка будет на Пресне, у прохоровцев. Там же найдешь и Семена Петровича. Это член комитета, посланный для руководства Пресненским районом. Ты им можешь понадобиться как агитатор. Завтра можно ожидать больших событий…

— А вы куда? — спросил я с тревогой в голосе.

Вера Сергеевна улыбнулась:

— Обо мне не беспокойся. Я свяжусь с комиссией комитета и буду знать, что делать.

Как и в первый раз, она проводила меня до двери, заботливо поправила мой башлык на шее, глубже натянула шапку на уши, посмотрела на сапоги.

— Поди, мерзнут ноги-то? Надо бы валенки надеть. Смотри, осторожнее ходи, теперь на улицах небезопасно…

Провокация Дубасова

Когда я вышел от Веры Сергеевны, было далеко за полночь. На улицах темно, холодно. Не горел ни один фонарь. Тем не менее почти на каждом углу стояли кучки людей, полные тревоги, возбужденные, перепуганные.

Со времени нашествия Наполеона Москва не слышала орудийных выстрелов, и вдруг в самом центре столицы загремели пушки. Это было так неожиданно и страшно, что никто не мог усидеть дома, в четырех стенах, — тысячи граждан высыпали на улицу.

— Что случилось?

— Взорвался пороховой погреб?

— Пушки стреляют!

— А может, бомбы?

— Где палят?..

Люди перебегали от одной кучки к другой, жадно ловили слухи, возмущались, негодовали.

Я шел в бодром настроении. Моя уверенность в победе ничуть не уменьшалась. Мне казалось, что первый гром пушек будет сигналом для всеобщего возмущения и вооруженного восстания. Если не сегодня, так завтра начнется…

До училища Фидлера было далеко, а на пути так часто встречались полицейские посты и патрули казаков, что я только утром попал к месту катастрофы. Но подойти к самому зданию мне не удалось — весь этот район был оцеплен войсками. Все же от случайных очевидцев и толпившихся здесь москвичей я узнал некоторые подробности о ночном событии.

Догадка Веры Сергеевны оказалась правильной. Когда войска окружили здание, там находилось около ста дружинников и человек тридцать школьников обоего пола в возрасте до шестнадцати лет.

После отказа сдаться на милость победителей здание было обстреляно из пулеметов и винтовок. Дружинники приняли бой. В итоге жертвы с обеих сторон. Тогда были пущены в ход пушки, вызвавшие пожар. Не желая подвергать смертельной опасности детей и видя безвыходность положения, дружинники сдались. Спаслись очень немногие. Пленных и безоружных дружинников жестоко избили, несколько человек было убито тут же, у ворот дома. Вместе с ними были избиты и арестованы школьники.

Весть об этой зверской расправе к утру облетела всю Москву. В ближайших к дому Фидлера улицах началось сооружение баррикад.

День 10 декабря выдался ясный, морозный. Волосы и лица прохожих заиндевели, изо рта валил белый пар, словно все усиленно курили.

Прежде чем направиться на Пресню, я решил пройти к Страстной площади, а оттуда спуститься по Тверской улице к Оружейному переулку. Мне хотелось повидать Петра и сначала узнать, что творится в его районе и на заводе «Гужон».

Если ночью встревоженные канонадой жители собирались маленькими группами, то теперь вся Москва была на улицах. Сотни людей толпились на площадях и бульварах, на перекрестках улиц, около магазинов. Стихийно возникали митинги. Ораторы из толпы с гневом говорили о виновниках вчерашних событий, поносили Дубасова, драгун, казаков. Но больше всего люди возмущались бессмысленным избиением школьников-подростков.

Патрули драгун и казаков пытались разгонять большие толпы, но как-то нерешительно, вяло, словно нехотя. Отступая перед конями, люди не разбегались, как обычно, а обращались к солдатам со словами убеждения, уговаривали или дерзко осуждали за творимые насилия, иногда освистывали.

Я шел по Страстному бульвару к Страстной площади, часто останавливался, прислушивался к тому, о чем толковал народ.

На площади у женского монастыря стояла артиллерийская батарея из четырех орудий: два были направлены в сторону Триумфальной площади, вдоль по Тверской, одно тупо смотрело в сторону Тверского бульвара, мимо памятника Пушкину, а последнее совсем уже по-мирному торчало дулом вверх, в небо.

По соседству с орудиями горел небольшой костер, почти невидимый при свете солнца. Озябшие артиллеристы грели над огнем руки, беззлобно переругиваясь между собою. Старый офицер с отекшим лицом и холодными глазами стоял поодаль, прислонившись спиной к двери монастыря. Он бездумно поглядывал по сторонам, покуривая папиросу.

Эта зловещая группа выглядела настолько безобидно, что прохожие дерзали даже заговаривать с солдатами.

Тогда офицер внезапно оживал и резким голосом выкрикивал:

— Прочь! Прочь! Прочь!..

Мне тоже захотелось потолковать с солдатами. Я подошел к костру и протянул руки над огнем.

— Эка холодище какой!

Солдаты покосились на меня, с опаской оглянулись на офицера, однако не прогнали.

— С кем это вы, братцы, воевать собрались? — продолжал я, потирая руки. — Японцев как будто нет здесь, мир давно заключен, а вы пушек навезли. Может, с монашками не поладили?

Молодой солдат справа от меня смешливо фыркнул в руку, а хмурый сосед слева сердито посоветовал:

— Уходи, пока цел, мальчишка, а то наш гавкало даст тебе монашек!

Молодой тихо, сконфуженно шепнул мне:

— Должно, для острастки поставили, не бойсь… Начальство, что поделаешь… Уходи, браток, офицер смотрит…

— Прочь! Прочь! — услышал я противный окрик и медленно пошел но левой стороне Тверской улицы в сторону Триумфальной площади.

По Тверской, особенно на углах и перекрестках, грудился народ, толпа то убывала и редела, то вырастала до нескольких сот человек. От Страстной площади к дому губернатора то и дело проносились отряды драгун и казаков — они очищали от народа этот отрезок улицы и почему-то совершенно не трогали толпы людей, идущих по той же Тверской в сторону Триумфальной площади. Ни войск, ни полиции там не было заметно. «Странно… Что бы это значило?»

Я остановился на углу какого-то переулка в большой толпе.

Люди шумели здесь и спорили особенно громко.

— Ведь это разбой, товарищи! — кричал пожилой человек в потертом пальто. — В свой народ из пушек палили, а! Для японцев снарядов не хватило, а для наших детей нашли!

— Так это же дружинников били, — возразил кто-то из толпы, — в безоружных, чай, не стреляют…

— Детей, школьников, говорят, избивали!

— Вот они, пушки-то, стоят, — показав в сторону монастыря пальцем, с испугом сказала молодая женщина с ребенком на руках. — Уйти от греха…

— Это так поставили, народ пужают.

— Изверги треклятые…

Я хотел было вмешаться в спор и провести здесь летучий митинг, как вдруг грохнул оглушительный выстрел из орудия и коротко протрещала пулеметная очередь.

Толпа ахнула. Раздался женский визг. Чей-то голос по-солдатски скомандовал:

— Ложи-и-и-ись!..

Люди как скошенные свалились на тротуар и мостовую. Многие побежали в переулок. Меня и какого-то студента придавили к парадной двери углового дома.

Упавшие лежали неподвижно, как мертвые. Иные руками прикрывали головы, пряча лицо в снег.

— Должно, холостыми ахнули, — решил пожилой человек, поднимая голову. — Стращают, идолы.

— Ишь дьяволы, чем шутить вздумали!

— Вставай, граждане, это забастовщиков пужают.

Люди стали подниматься, отряхиваясь от снега и ругаясь.

— А я вот чуть младенца не зашибла, — заговорила женщина, с трудом поднимаясь на ноги и прижимая к груди ребенка, укутанного одеялом. Ребенок посинел от крика.

— Гляди, гляди, кажись, опять наводят! — раздались тревожные голоса.

— Пущай наводят, потому как холостые.

Мимо нас по мостовой, обезумев от ужаса, вихрем неслась лошадь с санками без кучера. Вслед за ней, путаясь ногами в полах своего армяка, стремительно бежал извозчик и кричал неистово:

— Держи, держи коня-а-а-а!

От удара о тумбу сани разлетелись вдребезги, и лошадь рухнула на мостовую. На миг подняв голову и вытянув шею, смертельно раненное животное огласило воздух таким потрясающим воплем, что у меня зашевелились под шапкой волосы и похолодело сердце.

Не добежав несколько шагов до своего коня, извозчик упал на мостовую и так остался лежать с кнутом в руке.

Новый залп из орудий потряс землю.

Угол соседнего дома срезало снарядом. Камни и щебень полетели на наши головы.

С криками и стонами люди снова распростерлись на земле, кто где стоял. Женщина с ребенком беззвучно свалилась лицом вниз. Детская ручонка с куском одеяла отлетела в сторону. А через мгновение уцелевшие люди шарахнулись в разные стороны. Ломились в парадные двери, лезли под ворота, прилипали к стенам, бежали в переулок.

Вместе со студентом мы бросились было на помощь женщине, но тут один за другим раздались два залпа картечью, и улица сразу покрылась убитыми и ранеными.

И только теперь, в какую-то долю секунды, я вдруг понял, почему от Страстного до Триумфальных ворот не было ни войск, ни полиции: расстрел безоружной толпы из орудий был, видимо, задуман заранее и на моих глазах приведен в исполнение. Дубасов одним ударом решил запугать народ, запугать и смирить забастовщиков, предотвратить восстание. Но, кажется, он добился обратного.

Не помню, кто крикнул первый — я ли, студент ли, пли, быть может, десятки голосов сразу:

— Баррикады, товарищи-и-и! Строй баррикады!..

И все, кто оказался в переулке, бросились по дворам. А вскоре начался такой шум и треск, стук топоров и скрежет пил, будто шел ураган, ломал и гнул деревья, сокрушал все на своем пути.

Не знаю, каким образом в моих руках оказалась пила, и мы вместе со студентом в несколько бешеных взмахов подпилили телеграфный столб, и он с треском упал поперек переулка у самого выхода на Тверскую улицу. На поверженный столб полетели доски, куски забора, охапки поленьев, пустые бочки, старый сундук, поломанные сани — словом, люди тащили все, что можно было захватить в ближайших дворах и сараях.

С разных сторон налетела стая ребятишек и с веселым визгом и криками стала помогать взрослым наращивать баррикады по всему переулку. Они срывали железные вывески магазинов и лавок, ломали палисадники, тащили всякую рухлядь и все это громоздили на баррикады как победные трофеи.

Не прошло и часа, как по всему переулку чудовищными волнами вздымались баррикады, ощетинившись концами досок и кольев, железными зубьями ворот и заборов, оглоблями саней и пролеток.

Какой-то мальчишка притащил мне красную ситцевую рубашку, разодранную сверху донизу.

— Вот он, флаг! Воткни, дядя, на палку.

А когда на нашей баррикаде на конце высокой жерди заполоскалось от ветра красное полотнище, ребятишки приветствовали его неистовым криком «ура» и разбойничьим свистом.

Вместе с ними закричал «ура» и молодой студент, с которым мы подпиливали столб, закричал отчаянно, звонко, подбросив форменную фуражку вверх.

Баррикады строили все жители переулка — рабочие, служащие, мелкие чиновники, лавочники, дворники, домашняя прислуга. Я заметил, что даже два почтенных буржуа, пыхтя и отдуваясь, тащили со двора на баррикаду деревянную лестницу.

К ночи почти все окраины города, Садовое кольцо, сотни улиц и переулков вокруг центра покрылись баррикадами.

А по Тверской улице, где пальба уже прекратилась, полиция и пожарники подбирали трупы убитых, бросали на санки легковых извозчиков, в кареты «Скорой помощи» и поспешно увозили. Дворники засыпали песком и снегом лужи крови на мостовой и тротуарах, смывали следы работы картечи…

На Пресне

День 10 декабря явился переломным днем: Дубасов начал широкое наступление с целью подавить восстание в самом зародыше. Собрания и манифестации разгонялись силой оружия. По толпам безоружных граждан, собиравшихся на площадях и улицах, стреляли без предупреждения из винтовок, пулеметов и даже из орудий. Пьяные драгуны, казаки и жандармы бесчинствовали по всем улицам.

В то время, когда в центре артиллерия осыпала безоружные толпы народа картечью, в Пресненско-Хамовническом районе пять тысяч рабочих завода Гюнтера с оркестром и знаменами подошли к Хамовническим казармам для братания с солдатами Перновского и Несвижского полков. К несчастью, организаторы шествия не знали, что в тех же казармах расположился и Сумской драгунский полк.

Выстроившись на площади перед казармами, рабочие послали своих депутатов к солдатам с предложением присоединиться к народу и поддержать восстание. Ворота казармы гостеприимно раскрылись. Навстречу делегатам офицеры выкатили пулемет и направили его на толпу, мирно стоявшую в ожидании переговоров.

Толпа не дрогнула, никто не двинулся с места. Угроза стрелять не подействовала. Тогда из ворот по команде офицера выскочил отряд драгун с шашками наголо и без всякого предупреждения врубился в густую толпу безоружных рабочих. Драгуны были пьяны и рубили сплеча с непонятной злобой, с дикими криками и руганью.

Оставив на месте несколько человек убитыми, рабочие отступили в ближайшие улицы и дружно взялись за сооружение баррикад…

Так кончилась попытка братания с солдатами в Хамовниках, по соседству с Пресней.

Во второй половине дня я с большим трудом, через десятки баррикад, добрался до Пресни. Здесь меня поразила тишина и полное отсутствие баррикад до самой заставы. Я был озадачен. Что случилось? Почему пресненцы до сих пор бездействуют? Ответ я мог получить только на Прохоровке, где надеялся застать руководителей района, а быть может и Седого, который, как ответственный агитатор, был связан с Пресней. По дороге мне встречались патрули дружинников, которые расхаживали на своих участках, как у себя дома. Ни одного солдата и ни одного городового я не заметил. Стрельбы здесь тоже не было слышно — она доносилась издалека и казалась веселым треском ракет. Жители Пресни ходили здесь не спеша, не озираясь по сторонам. Вот чудо!

В действительности, как я сообразил позднее, никакого чуда здесь не было. Густая сеть баррикад по Садовой-Триумфальной, Новинскому бульвару и на Кудринской площади, возникших ранее, как стеной отрезала Пресню от центра и тем преградила путь в район дубасовским войскам. А после знаменитого рейда Шмитовской дружины, разгромившей полицейские посты, полиция в ужасе покинула Пресню, и фактически вся власть перешла в руки районного Совета рабочих депутатов, возглавляемого большевиками.

Районный исполнительный комитет немедленно создал Военный совет, суд и комендатуру. Новая власть быстро организовала охрану порядка и спокойствия в районе, борьбу с грабителями, охрану имущества фабрик и заводов, наблюдение за торговлей и за исполнением решений Московского Совета рабочих депутатов, которые печатались в «Известиях». Для дружинников в одной из школ была создана столовая.

В эти дни райсовет пользовался среди жителей района таким уважением и авторитетом, что все его решения немедленно проводились в жизнь. Грабежи, пьянство и насилия как рукой сняло. Мясные и продуктовые лавки, по указанию Совета, отпускали рабочим продукты в кредит. Домовладельцам впредь до свержения самодержавия было запрещено взимать с рабочих плату за квартиры. Со всеми жалобами и даже бытовыми конфликтами стали обращаться в районный суд, который немедленно разбирал дела и выносил решения.

Военный совет Пресни на второй день стачки решил все боевые дружины района объединить под руководством особого боевого штаба, возглавляемого отважным большевиком Седым и членом МК товарищем Семеном. Вместо ненавистных народу полицейских постов по району патрулировали дружинники.

Сокращая путь к фабрике, я шел переулками и параллельными улицами. Здесь тоже баррикад не было. На полпути к цели до меня издали донеслись знакомые звуки «Интернационала»: «Вставай, проклятьем заклейменный…» Я ускорил шаг и быстро нагнал многочисленную колонну рабочих, пересекавшую переулок в сторону Большой Пресни. От первого же рабочего я узнал, что это прохоровцы и рабочие других предприятий Пресни. Я присоединился к шествию и вскоре впереди себя заметил безусого дружинника Костю. Он шел, как солдат, в ногу со своим рядом и с упоением пел песню. Когда я окликнул его, он замахал мне руками, приглашая в свой ряд, но петь не перестал. Через минуту я уже шагал рядом с ним, присоединив и свой голос к общему хору.

Колонна казалась мне бесконечной. Впереди величаво колыхалось большое красное знамя с надписью: «Долой самодержавие! Да здравствует революция!». В белых сумерках оно казалось багровым.

Знамя несла высокая, румяная молодая работница, а рядом с ней шагал старик с белой бородой, в потертой шапке.

Мы шли плотными рядами, взявшись за руки, и все вместе громко и отчаянно бросали дерзкий вызов:

Теперь трудно себе представить, какой вдохновляющей силой была революционная песня в те дни. Толпы людей она превращала в одну могучую армию, тысячи сердец сливала в одно сердце, зажигала одним пламенем, бросала в бой! И трусы становились храбрыми, смелые делались героями, силы каждого удесятерялись…

Мы вышли на Большую Пресню.

С каждым шагом вперед колонна росла, уплотнялась, захлестывала тротуары, растягивалась в длину. Хвост колонны я уже не мог разглядеть, а песня звучала все более грозно, билась о стены домов, рвалась в небо. Мы верили в свою мощь, верили в победу, чувствовали дыхание свободы. И мне казалось, что нет такой силы, которая могла бы остановить наше движение, преградить путь…

Вдруг далеко впереди вымахнул на мостовую отряд казаков. Пронесся одинокий испуганный крик:

— Казаки!..

Первые ряды остановились, словно наткнувшись на стену. Но песня замолкла не сразу — она обрывалась каскадами, медленно затихая.

Увидя колонну, казаки тоже придержали коней. Но по команде офицера тотчас развернулись поперек улицы и шагом двинулись нам навстречу.

Еще несколько дней тому назад одного крика «казаки» или «драгуны» было достаточно, чтобы люди в панике бросились в разные стороны, кто куда. Сейчас этого не случилось. Люди будто потеряли страх смерти. Крик испуга замер, перекрытый сотнями голосов:

— Вперед, товарищи!

— Вперед!

— «Марсельезу», товарищи!

Новая песня с отчаянной силой загремела сразу со всех сторон, и мы двинулись вперед. Девушка-знаменосец выше подняла знамя. Вырвавшись из первого ряда, к ней присоединилась еще одна работница, а старик рабочий заслонил их обеих, как будто он был в силах один отразить атаку.

Казаки пустили коней рысью. Шагов за пятьдесят до знамени над их головами сверкнули шашки, выхваченные из ножен. Еще минута — и они врежутся в густую массу демонстрантов.

С десяток дружинников выдвинулись вперед, готовые встретить врага огнем.

Раздалась команда:

— Стойте, товарищи, стойте!.. Пригото-о-о-овьсь!..

Толпа сразу остановилась. Девушка-знаменосец рванулась вперед, обеими руками вскинув над головой знамя:

— Да здравствует свобода!

Казаки шумно осадили коней, опустив шашки концами вниз.

— Ра-а-азойдись! — взвизгнул офицер, поднимаясь на стременах.

Старик рабочий поспешно заслонил собой знаменосца и обратился к казакам:

— Что вы делаете, казаки? Мы — ваши братья! Мы боремся за нашу и за вашу свободу! Не слушайте палача офицера!

Офицер бешено взмахнул шашкой:

— Бей их!

В ответ на команду офицера первый ряд казаков с треском вложил шашки в ножны и круто повернул коней назад. Остальные последовали их примеру, а через минуту весь отряд умчался прочь, оставив позади одного офицера. Он безобразно выругался и, злобно пришпорив коня, поскакал догонять своих подчиненных.

— Ур-ра-а-а-а! — понеслось казакам вслед. — Да здравствуют казаки! Да здравствует свобода!

Костя чуть не заплясал от радости:

— Казаки, казаки удрали! Ур-ра-а-а!..

И колонна рабочих двинулась дальше, продолжая песню:

Мы приближались к Зоологическому парку, где уже кончалась Большая Пресненская улица. Не знаю, кто отдал команду, но демонстрация остановилась, песня оборвалась, и тысячи людей с криками «ура» рассыпались по ближайшим улицам и переулкам.

— Строй баррикады!..

Пришли представители партии — товарищи Седой и член МК Семен. Они сообщили дружинникам, что есть приказ комитета строить баррикады. Под руководством дружинников-большевиков рабочие разбились на десятки и организованно приступили к работе, причем самые мощные баррикады воздвигались лишь в начале и в конце улиц, на перекрестках и площадях, вблизи полицейских участков и вообще там, где можно было ожидать нападение врага. И мне второй раз за этот день довелось принять участие в постройке баррикад.

Невозможно описать, с каким энтузиазмом, с какой радостью и как весело воздвигали баррикады пресненские рабочие. Подрубая и руша столбы, они «ухали», как бурлаки на Волге, с песнями волокли и поднимали на гребни тяжелые каменные тумбы и бревна, вместе с ребятишками кричали «ура», когда над баррикадой взвивалось красное знамя, шутили, смеялись.

Здесь произошла неожиданная встреча.

Какой-то студент маленького роста с трудом тащил к баррикаде огромное бревно. Я подбежал на помощь и взялся за другой конец бревна. Студент оглянулся, и я увидел розовое лицо юного курьера из штаба МК.

— Бобчинский! — невольно крикнул я, останавливаясь. — Как вы тут очутились?

От неожиданности тот бросил бревно.

— А вы… Вы откуда меня знаете?

— Кто же не знает штабного курьера! Вы же Бобчинский!

Студент поправил съехавшую набок фуражку и, поднимая бревно, разъяснил:

— Только я не Бобчинский, а Добчинский. А ну, пошли!

Мы оба рассмеялись и снова принялись громоздить баррикаду.

Работа по всей улице шла так дружно и весело, словно мы громоздили здесь не кучи разного барахла и камней для защиты от пуль и снарядов, а воздвигали прекрасные дворцы и палаты для новой жизни, словно здесь ожидали нас не бой и смерть, а веселый пир счастливого, свободного народа.

Новое время — новые молитвы

Домой я возвращался еле живой от усталости, но возбужденный и радостный. Мне все-таки удалось поговорить с Седым, который познакомил меня с членом МК товарищем Семеном. Несмотря на отдельные неудачи и жертвы первых дней восстания, оба они были твердо уверены в грядущей победе и заражали всех своей верой. Так как поддерживать живую связь центра с периферией было трудно, МК решил всех своих членов разослать на места для непосредственного руководства восстанием в районах. Таким партийным руководителем Пресни и явился товарищ Семен, а Седой возглавил боевые дружины района. Правда, на Пресне был создан особый боевой штаб дружин с участием представителей меньшевиков и эсеров, но фактически всем руководили товарищи Семен и Седой. Седой самый популярный в рабочей среде агитатор, большевик и военный человек, пользовался большим авторитетом и был душой восстания на Пресне.

До Оружейного переулка я добирался долго. Можно себе представить, какого труда мне стоило это необычайное ночное путешествие по лабиринту баррикад, загромождавших путь через каждые сто или двести шагов. Хорошо, что строители догадались оставлять небольшие проходы, или, вернее, пролазы, на линии тротуаров. Но в темноте я не сразу находил их, часто спотыкался и падал, путался в телефонных и телеграфных проводах, которыми были опоясаны многие баррикады.

За головными баррикадами уже дежурили дружинники, греясь у костров. Кое-где еще продолжалась стройка, нарушая тишину стуком и треском. Время от времени хлестали далекие залпы из винтовок, перемежаясь еле слышными хлопками пистолетов. В направлении Сухаревской башни молнией вспыхивало небо и короткими ударами гремел гром — это работали пушки. Ответной пальбы не было слышно. Нет, никакого сражения там не могло быть — это было избиение мирных жителей и обстрел баррикад. Так я думал.

После многих злоключений я попал наконец в Оружейный. Недалеко от нашего дома стояла высокая баррикада, доходившая почти до второго этажа, но работа еще продолжалась. К моему удивлению, здесь командовал сам дядя Максим.

— Ворота, ворота тащите, хлопцы! — деловито покрикивал он с вершины баррикады. — Вот сюда, зубьями вверх поставим, для острастки, значит… Мишка, не вертись под ногами! Пошел спать, пострел!

Человек шесть молодых парней, в том числе и Сережка, хлопотали у ворот нашего дома, пытаясь снять их с нетель. Тут же вертелся Мишка, хватаясь за прутья то с одной стороны, то с другой. На отца он не обращал внимания и лишь в тон ему покрикивал:

— Давай, давай, дядьки!

— Братцы! Граждане! Осторожней, пожалуйста! — умоляюще взывал солидный человек в полушубке, обращаясь к рабочим. — Ворота новые, не гните так прутья-то… Позвольте, я помогу вам.

Строители беззлобно смеялись:

— Тяни, тяни, Иван Петрович!

— Гляди не лопни!

— Ай да управляющий — революции помогает!

— Против царя пошел…

— Может, к нам в дружину запишешься?

Управляющий поспешно отскочил в сторону, смущенно бормоча:

— Я, конечно, не против, но… зачем же хозяйское добро ломать, когда можно взять без порчи?..

— Ладно, ладно, Петрович, проваливай! — оборвал его дядя Максим. — Без тебя справимся… А ну, взяли!

— Эй, ухнем! — поддержал Мишка.

Ребята дружно налегли на ворота и в самом деле сняли их с петель «без порчи». При участии Мишки ворота торжественно водрузили на самый гребень баррикады острыми копьями вверх. Теперь она выглядела совсем внушительно и казалась несокрушимой.

Дядя Максим решительно прогнал Мишку домой.

Под утро все разошлись, оставив дежурить у баррикады двух дружинников. Один был вооружен маузером, у другого на боку болталась шашка.

— Я тоже остаюсь, — решительно заявил неугомонный Сережка. — Отосплюсь днем!

— Ладно, оставайся, если хочешь, — согласился дядя Максим. — А ты, Павлуха, пойдем к нам, поспишь на Сережкиной койке.

Я еле держался на ногах от усталости и охотно согласился.

В комнате дяди Максима царил полумрак. В углу перед иконой чуть теплился красный огонек лампады. Было душно и сыро. С хрипотцой тикали стенные часы-ходики.

Накрывшись с головой одеялом, на кровати спала жена дяди Максима. Рядом с ней устроился Мишка и тоже спал. Петр лежал на сундуке, вытянув ноги на табуретку. Из-под подушки торчала рукоять маузера.

На секунду дядя Максим остановился у порога.

— Ишь ты, Мишук мое место занял, любит он около мамки понежиться. Жалко будить-то, намотался парнишка. Петруху тоже не стоит тревожить, с полчаса как лег… Ладно, я устроюсь на полу, а ты, друг, ложись на Сережкину койку.

Я запротестовал:

— Нет уж, дядя Максим, я помоложе, могу и на полу поспать, а вы — на койке.

Старик шепотом поспорил немного, потом схватил все, что было на Сережкиной койке, и сбросил на пол.

— Коли так, давай вместе ляжем — тут просторно.

Вскоре мы оба лежали на полу, кое-как прикрыв ноги.

Я думал, что усну мгновенно, как только прикоснусь головой к подушке. Не тут-то было. Невзирая на смертельную усталость, я долго не мог уснуть. За эти сутки слишком много пережито.

Долго не спал и дядя Максим, хотя лежал неподвижно, закинув руки за голову. Я тоже старался не двигаться, чтобы не тревожить старика. Вероятно, мы думали об одном и том же. Что будет завтра? Какие меры примет Дубасов против восставшего народа? Смерть или победа?..

Но мои мысли путались. Как только закрою глаза, передо мной возникали красные пятна на снегу, оторванная рука ребенка, мать, упавшая лицом вниз, убитый извозчик, ползущие раненые… и песня…

Я снова открывал глаза, неподвижно и молча глядел в потолок, низко нависший над нашими головами. Красный огонек лампады слабо мигал перед темным ликом иконки. Полумрак казался живым, таинственным, настороженным. В глубокой тишине было слышно только похрапывание Петра да странное, с шипением, тиканье будто простуженных ходиков.

Дядя Максим долго ворочался с боку на бок, тяжело вздыхал и что-то невнятно бормотал в бороду. Я не хотел мешать его думам и, полузакрыв глаза, лежал неподвижно. Вот он осторожно сбросил с ног тряпку, покосился в мою сторону и тут же, на подстилке, стал на колени. Долго стоял молча, глядя на икону и беззвучно шевеля губами. Потом медленно, будто в раздумье, перекрестился раз, другой…

— Боже всемогущий, — горячо зашептал дядя Максим, не спуская глаз с иконы, — спаси нас, господи, и помилуй!

В красноватом сумраке от лампады темное лицо молящегося казалось призрачным, странно изменчивым.

— Молю тебя, господи: дай нашим победу и одоление над врагами…

А дальше я услышал такие слова молитвы, которые, наверное, не были записаны ни в псалтырях, ни в святцах.

— Порази, господи, супостатов гневом своим, — истово крестясь, уговаривал бога дядя Максим. — Порази насмерть царя-ирода, пошли на его голову громы небесные… Николай-угодник, заступник наш…

И он распростерся на полу, вытянув руки вперед, весь мольба и покорность воле божьей.

Его молитва шла прямо из глубины сердца, измученного тяжкой неволей, нищетой, голодом. С детской верой в доброту и всемогущество господа дядя Максим молился не за царя-батюшку, не о покорении крамолы под нози его, а как раз наоборот — о победе народа над царем-иродом, о свободе и лучшей доле.

Старик с трудом оторвался от пола, кряхтя разогнул спину и совсем уж запросто заговорил с богом:

— Худо нам будет, господи, если он победит, царь-то… Изверг он и кровопивец. Народу враг и погубитель… Помоги нам, господи! Защити покровом своим, мать пресвятая богородица… Никола-угодник… святые мученики…

И снова мохнатая тень человека распростерлась на полу рядом со мной, глухо стукнув лбом в пол. Он еще долго лежал неподвижно, невнятно шептал свои молитвы, тяжко вздыхал, а быть может и плакал…

Дальше я уже ничего не слышал и незаметно заснул, словно накрытый теплой волной.

Но и во сне мне чудилось, что дядя Максим продолжает молиться и стучать головой в пол. Лицо его странно темнело, черным жгутом сдвигались брови, глаза пылали. Пальцы правой руки вместо креста сжимались в кулак и угрожающе поднимались над взлохмаченной головой…

Прощание

Рано утром я проснулся под звон колоколов. Странно — что за праздник сегодня? Но, вспомнив вчерашние события, быстро вскочил на ноги и оделся.

С улицы доносились отдаленный звон колоколов и непонятная трескотня.

В комнате было уже светло. Сидя на сундуке, дядя Максим спокойно и обстоятельно чистил свою двустволку, как будто собирался на охоту по уткам. С серьезным лицом и нахмуренными бровями Мишка делал пыжи. Так же невозмутимо, как отец, Петр просматривал обоймы маузера — подсчитывал пули. Сережка успокаивал мать, которая в страхе суетилась по комнате, бросаясь то к мужу, то к сыновьям.

— Что ж теперь будет, дети мои?.. Максим Егорыч!.. Зачем вам эти пушки? Куда вас песет нелегкая? Слышите, что в городе делается?..

В самом деле, теперь уже отчетливо слышалась беспорядочная стрельба, изредка заглушаемая тяжелым уханием артиллерии.

— Убьют вас там! Сидите дома, — продолжала волноваться Арина Власовна, хватаясь за ружье дяди Максима.

— Отстань, Арина, не кудахтай, — отводя рукой жену, говорил дядя Максим. — Ничего страшного не случится: вишь, к утрене звонят, сегодня воскресенье.

Они оба перекрестились.

Я вспомнил ночную молитву дяди Максима и невольно улыбнулся. Усмехнулся и Петр, одеваясь.

— Ну, сыны, давай присядем, — сказал дядя Максим, усаживаясь к столу. — И ты, мать, сядь, как по закону полагается.

Все повиновались. На уголок скамейки присела и Арина Власовна, оглядывая свое семейство испуганными глазами.

Минуту помолчали.

— А теперь докладывай, кто куда, — сказал дядя Максим, беря в руки двустволку.

— Я должен к своей дружине пробраться, на завод, — первым ответил Петр, поднимаясь из-за стола.

— А я пойду к кушнаревцам. Здесь делать нечего, — весело сообщил Сережка, — там я сговорился.

Мишка бросился к брату:

— И я с Сережкой! Возьмешь, братень?

— Отстань, пострел! — оборвал его старик. — Никуда ты не пойдешь, будешь дома мать охранять.

— А ты, батя?

— Я — это само собой. Ты у меня разведчиком будешь.

— Разведчиком? — обрадовался Мишка. — Тогда остаюсь!

— Слетай на Триумфальную — и мигом обратно. Погляди, что там делается.

— Сей минутой! — Мишка моментально исчез, на ходу надевая шапку.

— Совсем сдурился, старый! — всплеснула руками Арина Власовна. — Куда ты послал ребенка? Зачем?

— Помолчи, Арина. Здесь пока тихо, а без дела Мишку не удержишь.

— Правильно, папаша, — согласился и Петр. — Мишук пусть останется при тебе. Неугомонный парнюга.

— Значит, пошли? — заторопился Сережка.

Отец сурово осадил его:

— Помолчи и слухай, когда старшие говорят.

Мне показалось, что и сам дядя Максим начинает волноваться.

— Вот что, сыны, — заговорил он тоном наставника. — Дело, кажись, идет не на шутку, большой бой будет. У них настоящее оружие, у нас пукалки, — он показал свою двустволку. — Вся надежда на солдат: чью они руку потянут, там и победа. Зря, стало быть, не храбрись, на рожон не лезь, из-за угла норови.

— Ты угадал, батя, так нам и комитет советует, — ответил Петр, вынимая из кармана такую же листовку, какую я получил от Веры Сергеевны. — Вот послушайте: «Пусть нашими крепостями будут проходные дворы и все места, из которых легко стрелять и легко уйти».

— Все это хорошо, Петруха, — перебил дядя Максим, — а все ж таки наше оружие супротив пулеметов и пушек дерьмо. Вся надежда на бога, — голос старика дрогнул. — Хоша вы в бога не верите, а он все равно будет с вами: где правда, там и бог.

— Ну, это как сказать, — заметил Сережка в сторону. Ему явно не терпелось поскорее выбежать из дому и начать «свергать самодержавие».

Прослушав наставления мужа, бедная Арина, видимо, поняла, что затевается что-то страшное, угрожающее жизни ее детей. Лицо ее сразу осунулось, добрые карие глаза наполнились слезами. И как только все поднялись на ноги, она бросилась Сережке на шею:

— Серёнька мой! Дети мои!.. Куда вас гонит старый? Убьют вас там казаки, будь они прокляты!.. Петруха, не ходи!

Загораживая собой дверь, старушка обнимала то Петра, то Сережку, то вдруг бросалась на мужа, осыпая его гневными упреками:

— И что ты себе думаешь, старый? Под пушки детей гонишь! Куда твои бельма смотрят?.. О матерь божья!

Дядя Максим решительно взял ее за плечи и, легонько оттаскивая от сыновей, уговаривал:

— Не кудахтай, мать, вернутся сыны целехоньки. Не в Маньчжурию едут. Слышите, ребята? Ночевать беспременно домой приходите.

— Придем, придем, мать, — сказали в один голос Петр и Сережка.

— Ну вот. А ты ревешь попусту. Нехай идут с богом…

В этот момент в комнату вихрем ворвался возбужденный Мишка:

— Ух, что там делается, братцы! Везде баррикады, баррикады! А на Триумфальной солдаты с винтовками стоят, казаки проскакали… Ух ты, «Вихри враждебные»!

— Постой, постой, трещотка! — перебил дядя Максим. — Говори толком: какие солдаты, сколько? Пушки есть?

— Пушек не видал, а солдаты на драгун похожи, с этакими полосками на штанах. А городовые кучей стоят, прохожих задерживают и чевой-то щупают каждого.

Старик нахмурился:

— Слышите, ребята? Прохожих обыскивают. Остерегайтесь.

— Не беспокойся, батя, — поспешил заверить отца Сережка. — Я Москву как свои пять пальцев знаю, куда хошь пройду. Вот только наш оратор новичок здесь, как бы не влопался, боюсь.

— А ты проводи его, коли так, — приказал дядя Максим, — наших людей беречь надо.

— А ей-богу, провожу! — обрадовался Сережка. — С ним нам всегда по дороге!

Я не стал спорить, так как в самом деле Москву знал плохо и нередко путался в лабиринте кривых улиц и переулков.

Мать поняла, что задержать детей невозможно, вдруг засуетилась и, сдерживая слезы, схватила каравай хлеба, стала резать его и ломать на части.

— Возьмите хлебца-то на дорогу, там, поди, некому и накормить вас…

Провожая каждого до порога, она своими руками совала им в карманы куски хлеба, опять обнимала, целовала, давала советы:

— А вы сами-то на казаков не лезьте, они, нехристи, и детей бьют, никого не жалеют, звери лютые. Ой, горе мое, горюшко!..

Старушка и мне дала кусок хлеба и поцеловала в голову.

— Будь здоров, сынок. Ты ведь тоже совсем еще малец! И как тебя мать одного в Москву пустила? Ты больше за Петруху держись, он старшой у нас, разумный.

— Ну, пошли, ребята! Не задерживай, мать, не хнычь! — решительно оборвал прощание дядя Максим, направляясь к двери с двустволкой за спиной.

Оставив детей, Арина снова набросилась на мужа:

— И что ты за человек уродился! Какой ты отец! Сам детей на погибель гонишь! Побойся ты бога-то. Бить тебя некому, старого дурня!

— Ну, ну, кончай панихиду!

Пропустив вперед меня и сыновей, дядя Максим сам захлопнул дверь. Мне почудилось, что Арина заголосила. Что-то и у меня защемило под сердцем.

Первый бой

Когда мы вышли на улицу, пальба из винтовок слышалась по линии Садовой-Триумфальной и со стороны Кудринской площади. От Страстного монастыря, по-видимому с колокольни, короткими рывками грохотал пулемет. Со стороны Сухаревки изредка бухало орудие. Временами можно было различить и выстрелы из револьверов, которые звучали как игрушечные хлопушки.

И все это под звон колоколов; они звонили по-праздничному весело, игриво, с переливами — хоть пляши камаринского. Попы выполнили приказ начальства — помогать крестом и молитвами «христолюбивому воинству», проклинать с амвонов и предавать анафеме крамолу.

По выходе из дома дядя Максим еще раз перекрестился и поправил на плече двустволку, висевшую за спиной.

— С нами бог!

На вершине «нашей» баррикады, на конце поднятой вверх жерди, развевался красный флажок.

— Это моя работенка! — похвастался Мишка, карабкаясь на гребень баррикады. — Вчерась мы сорвали царский флаг и взяли оттуда красную полосу, а синюю и белую отдали мамке на тряпки. Здорово?

— Молодец! — похвалил Сережка, следуя за братом.

Мы с Петрухой тоже поднялись на баррикаду.

— А это уж я оборудовал, — сказал Сережка, показывая мне большую железную вывеску, укрепленную на ребро в зубьях ворот. — Читай, оратор!

На обратной стороне вывески аршинными буквами мелом было написано: «Смерть грабителям!» и «Долой Николашку!».

Сережка весело озирал взбаламученную баррикадами улицу.

— Гляди, друг, какая силища — ни одна пушка не возьмет!..

Совершенно фантастическое зрелище представляли отсюда Оружейный переулок и примыкающие к нему улицы. Казалось, что это землетрясением выбросило на улицу обломки человеческих жилищ. И чего тут только не было! В самом невероятном сочетании громоздились друг на друга набитые камнями и мусором бочки, ящики, опрокинутые вверх колесами телеги, заборы и палисадники, телеграфные и телефонные столбы, полицейские будки, вывороченные тумбы, дрова и доски — словом, все, что можно было содрать, спилить, сломать, свалить на мостовую или поставить дыбом.

На первый взгляд никакого разумного плана в этом грозном хаосе не было, но, внимательно приглядевшись, я и здесь заметил организующую руку партии и боевых дружин.

Из многочисленных баррикад Оружейного переулка, по-видимому, совсем не случайно самыми сильными оказались две: одна — на которой мы стояли, другая — у выхода на Триумфальную площадь, шагов на двести от первой. Значение этой второй баррикады мне было понятно: со стороны площади можно было ожидать нападения. Роль «нашей» баррикады выяснилась немного позднее.

Под прямым углом, как раз между этими двумя баррикадами, в Оружейный переулок упиралась Первая Ямская улица, в горловине которой тоже возвышалась довольно мощная баррикада. Со стороны Триумфальной площади она была невидима и не могла быть обстреляна. А ее тыл на всем протяжении улицы был загроможден десятками баррикад более легкого типа.

— Зачем нужна такая сильная головная баррикада на Первой Ямской? — попытался я выяснить у Петра, когда мы спустились вниз.

Тот спокойно ответил:

— Глядишь, пригодится… Читал инструкцию?

Инструкцию я читал, но все-таки не понял, для чего может пригодиться баррикада, скрытая от площади за углом улицы. Из-за нее дружинники могли бы стрелять только в промежуток между двумя большими баррикадами Оружейного переулка, так сказать во фланг «нашей» баррикаде (это название укрепилось за ней по почину Мишки, который считал, что баррикада построена под его руководством).

Оружейный переулок в действительности был длиннейшей улицей, которая отделялась от Садового кольца всего одним кварталом и тянулась параллельно от Триумфальной площади до Садовой-Самотечной. В Оружейный упирались концами все Ямские и другие улицы, тоже загроможденные баррикадами. Таким образом, наш переулок приобретал особо важное значение, охраняя с тыла подступы к Садовому кольцу, которое войска стремились очистить от баррикад в первую очередь. Садовые улицы как клещами охватывали центр города, угрожая прервать связь с районами.

С утра в Оружейном было еще спокойно, местные жители и дети бродили меж баррикад, с любопытством разглядывая материал, из которого они сделаны, смеялись, острили. Только старушки испуганно жались к воротам и парадным дверям, боясь показаться на мостовой.

Колокола продолжали гудеть. Перестрелка усиливалась с каждой минутой, приближаясь к площади.

Мы спустились вниз, на противоположную сторону «нашей» баррикады.

Дядя Максим на все смотрел критическим оком бывалого солдата.

— От пуль, конечно, эти валы могут укрыть, а ежели дунут из пушки, все разлетится.

— Ну, я иду, отец, — заторопился Петр. — Ночевать не жди, я останусь на заводе со своей дружиной. Сюда придут кушнаревцы.

Дядя Максим остановил его:

— Боюсь, сынок, что ни тебе, ни Сережке сейчас уйти не придется. Слышь, что делается на Триумфальной?

В самом деле — пальба на перекрестке Тверской и Садовой-Триумфальной принимала уже характер большого сражения. Пулемет грохотал почти непрерывно, длинными очередями, а залпы из винтовок раздавались совсем близко — возможно, на самой площади.

— Да, кажется, ты прав, отец. Подождите минутку. — Петр побежал к выходу на площадь и скрылся за головной баррикадой.

— Проверять пошел, — решил дядя Максим. — Оно и так все понятно: здесь мы заградили путь к Александровскому вокзалу, а площадь слишком близка к центру и к дому губернатора — обязательно пробивать будут. — Он вдруг схватил Мишку за руку и необычно сурово приказал: — Марш домой, сынок!

— А разведка? — заупрямился Мишка.

— Когда понадобится, позову. Лети!

Мишка понял, что сопротивление бесполезно, и, медленно повернувшись, побрел назад. Однако, перед тем как скрыться в пролазе «нашей» баррикады, он остановился и попробовал уговорить отца:

— Батя, а бать! Покеда драгуны сюда пробьются, я со своей дружиной пойду в тыл фонари добивать, там их штук пять осталось. Можно?

— Нет, нет! Сей минутой домой! — прикрикнул отец сердито. — Живо!

Мишка безнадежно махнул рукой и исчез.

Петр вернулся взволнованный.

— Солдаты взяли баррикаду у самой площади. Наверняка двинутся сюда. Надо задержать.

— А какими силами? — спросил отец.

— Сейчас посмотрим. А ну-ка, Сережка, свистни, ты любитель.

— Есть, начальник! — весело отозвался Сережка, и тотчас пронзительный свист сирены прорезал воздух.

Вскоре в ответ на сигнал Сережки кто-то отозвался таким же свистом с Первой Ямской, потом со Второй и еще дальше, из тыла переулка. На зов Петра сбежалось человек двенадцать дружинников.

— У кого есть огнестрельное оружие, ребята? — вместо приветствия спросил Петр, пожимая знакомым руки. — Подсчитайте.

В нашем распоряжении оказалось семь револьверов разных систем, три маузера и двустволка дяди Максима. Некоторые были вооружены и холодным оружием — самодельными пиками и шашками, отобранными у городовых.

— Не густо, — заметил дядя Максим и, окинув взглядом молодые, задорные лица дружинников, вздохнул: — Совсем дети…

Впрочем, среди них двое выделялись и возрастом и своей солидностью. Один был пекарь, а другой кузнец. Трое молодых оказались наборщиками из типографии Кушнарева, знакомые Сережки. Двое безработных ткачей, два металлиста. Словом, состав дружины был очень пестрый.

— Вот что, товарищи, — обратился к ним Петр. — Вооружение у нас не очень грозное, но достаточное, чтобы задержать драгун в таком узком месте, как наш переулок, и не пропустить их дальше, по Тверской. Слышите? Они уже приближаются. Как вы скажете?

Дружинники хором поддержали Петра:

— Давай скорее на места, чего там разговаривать!

— Мы из разных дружин, товарищи, — напомнил Петр, — надо выбрать временного начальника.

— Чего там выбирать, — крикнул пекарь, — ты нас созвал, ты и командуй! Голосуй. Кто «за»?

Все подняли руки.

— В таком случае слушай мою команду, товарищи! — уже тоном начальника заговорил Петр. — Маузеристы пойдут со мной к головной баррикаде. Дружинники с револьверами засядут за второй баррикадой. Если головную захватят солдаты и двинутся дальше, мы отойдем к вам и встретим их огнем из-за прикрытий.

— А если пушку подвезут? — перебил пекарь.

Петр блеснул на него глазами:

— Там посмотрим… Во всяком случае, без команды не стрелять и стоять на месте до последней пули. Понятно? — Он повернулся к дяде Максиму: — Ты, отец, оставайся здесь и возьми команду до моего подхода. Он, ребята, бывший солдат, и вы слушайте его как начальника.

Петр окинул взглядом притихших ребят.

— А где же Мишка, батя?

— Я прогнал его домой, нечего ему тут вертеться, — хмуро отозвался дядя Максим. — А Сережка со мной будет?

— С тобой, батя. У него ведь только «бульдог». Павлуха тоже останется здесь.

Петр повернулся к дружинникам и, указав на меня, сказал:

— Это наш агитатор, товарищи, от комитета. Он останется с вами, а вы того… поглядывайте…

— Понятно, понятно, начальник! — зашумели дружинники.

— Давай на места!

Помахав нам шапкой, Петр решительно направился к головной баррикаде, за ним — три дружинника с маузерами.

По распоряжению дяди Максима мы немедленно очистили от любопытных ближайший отрезок переулка, предупредив жителей об опасности. Детей, конечно, разогнали.

Дядя Максим еще раз осмотрел «нашу» баррикаду и каждому указал место, откуда он должен стрелять, когда будет команда. Сережка, разумеется, расположился рядом со мною на левом фланге баррикады, тут же, за железной вывеской. Это место, как нам казалось, было хорошо укрыто от пуль противника мешками с мусором и булыжниками.

Устроив нечто вроде бойниц, мы успокоились… Впрочем, нет, это не то слово — «успокоились». По крайней мере о себе я не мог этого сказать. Стараясь сохранить внешнее спокойствие, я волновался и трепетал от внутреннего напряжения. Был ли это страх в ожидании смертельной опасности или просто кипение горячей крови — трудно сказать. А Петру я просто завидовал. Откуда у него такая выдержка, спокойствие, мужество? Он старше меня всего на два-три года, а держится как взрослый мужчина, как настоящий командир, видавший виды.

После короткой паузы неожиданно совсем близко от нас ударил залп из винтовок — будто кто-то рванул и с треском разодрал огромную парусину. В ответ захлопали одиночные выстрелы. Потом по крышам домов как будто пронесся железный град: тра-та-та-та-тах!

— Готовься, ребята! — громко крикнул дядя Максим, укладываясь со своей двустволкой в центре баррикады.

— Есть! — весело отозвался Сережка, просовывая в «бойницу» руку с «бульдогом».

Я тоже приготовился. Но, кажется, рано. Головная баррикада, еще молчала. Значит, пальба шла вниз по Тверской. Вот опять короткий перерыв, потом гул человеческих голосов, бой барабана.

— Что они, пьяные, что ли? — крикнул мне в ухо Сережка.

— Трезвые солдаты не пойдут…

И вдруг трескучей скороговоркой захлопали паши маузеры.

Петр открыл бой. В ответ мы услышали неистовый вой и такой грохот залпов, что мы уже не могли слышать друг друга. Пули со свистом проносились над нашими головами, срывая щепки с гребня баррикады, сбивали штукатурку со стен домов, били стекла, хлестали вдоль переулка, разгоняя с улиц последних обывателей.

Признаться, меня мороз подирал по коже, и я все крепче сжимал ручку своего жалкого револьвера, готовый выстрелить в невидимого врага. Сережка побледнел, но продолжал улыбаться, как бы желая ободрить самого себя. Нет, стрелять команды еще не было. Дядя Максим, на которого мы часто поглядывали, лежал спокойно. Все дружинники также словно прилипли к своим местам.

А маузеры продолжали работать.

Сережка вдруг схватил лежавшую у его ног палку и неистово забарабанил ею по железной вывеске. Раздался такой треск и грохот, словно на помощь маузеристам пришла целая рота стрелков. Залпы из винтовок вскоре оборвались. Замолкли и маузеры.

Сережа ликовал:

— Чуешь, оратор? Это моей артиллерии испугались! — Он перестал барабанить, отложив палку в сторону.

Что случилось, однако? Неужто солдаты и в самом деле испугались Сережкиной трескотни?

Дядя Максим оторвался от «бойницы» и обратился к нам:

— Ну, господи благослови, ребята! Сейчас дело будет…

С вражеской стороны доносился только гул голосов, отдельные выкрики — не то ругательства, не то команды. Впрочем, ждать пришлось недолго. Вместе с залпами из винтовок вдруг свирепо зарычал пулемет то короткими, то длинными очередями. Это был настоящий ливень свинца.

Сережка даже не пробовал пустить в ход свою железную артиллерию: «Все равно никто не услышит».

Наши маузеристы сделали перебежку и благополучно присоединились к нам, оставив головную баррикаду.

Дядя Максим похвалил их:

— Маневр правильный. Сейчас начнется атака, и вчетвером вам бы не сдюжить.

Петр немедленно скомандовал:

— Маузеристы остаются здесь, со мной. Все остальные с дядей Максимом сию же минуту займете первую баррикаду за углом Ямской улицы. Без моего сигнала не стрелять.

Дядя Максим дал знак, и мы ползком перебрались за указанную баррикаду. Здесь я оказался между дядей Максимом и Сережкой.

Маневра Петра я не понял и обратился к дяде Максиму за разъяснениями.

— Мой Петруха настоящий полководец! — с гордостью ответил Максим. — Ты глянь, что получается. Если солдаты атакуют головную баррикаду, она окажется пустой. Никакой стрельбы с нашей стороны не будет. Они обрадуются и ринутся дальше, на ту баррикаду, где засел Петруха. А когда солдаты сравняются с Первой Ямской, мы окажемся у них на левом фланге. Тогда Петруха даст сигнал и… соображаешь?

Я понял — Петр приготовил засаду, лишь бы только драгуны пошли в атаку.

Вскоре рокот пулемета и ружейные залпы прекратились. Баррикады тоже молчали.

На минуту водворилась тишина. Доносилась только перестрелка со стороны Кудринской площади.

Вдруг совсем близко заиграл горнист, затрещал барабан, и пьяное «ура» раздалось в воздухе.

— Готовься, хлопцы! — крикнул дядя Максим, беря на изготовку свою двустволку. — До свистка не стрелять!

Все залегли за прикрытиями.

Я смотрел в узкую щель между толстыми бревнами, но видел только один край «нашей» баррикады, за которой притаились маузеристы, два-три дома прямо перед нами, кусок булыжной мостовой — и ни души! Как будто все здесь вымерло. Что творилось за углом, на площади, у головной баррикады, я не мог видеть, но зато слышал каждый звук и все ясно представлял себе… Вот с ревом «ура», стреляя на бегу, драгуны «берут» уже пустующую баррикаду. Ответной стрельбы нет. Торжествующий рев усиливается. С винтовками наперевес солдаты бегут дальше, в Оружейный переулок, к «нашей» баррикаде.

Каждая секунда казалась вечностью. От напряжения и ожидания мои пальцы окостенели на ручке револьвера. Сердце отчаянно колотилось. Первый бой!.. Сережка тоже замер на месте. На губах застыла улыбка. Лицо побелело.

Вот я уже вижу пьяные рожи драгун. Впереди всех, дико выпучив глаза, с раскрытым, ревущим ртом, бежит солдат с нашивкой на погонах. Кажется, унтер. За ним беспорядочной толпой бегут другие. Блестят штыки. Вот они поравнялись с углом Первой Ямской. Свирепой лавой несутся мимо, к баррикаде Петра. А сигнала еще нет. Сирена молчит. Не забыл ли Петр?.. Лавина солдат все ближе, рев громче… Еще десяток шагов — и они полезут на баррикаду… «Скорей же, скорей, Петя!..»

И вдруг бежавший впереди унтер рухнул на мостовую. Сразу десяток выстрелов с нашей стороны оглушил меня. И я тоже раз за разом стал нажимать собачку «смита». Рядом палил Сережка из «бульдога» и, как из пушки, ухал дядя Максим из своей двустволки. А сигнал я так и не слышал.

Атакующие сразу попали под перекрестный огонь: с фронта — с баррикады Петра и с фланга — с нашей стороны. Еще трое драгун свалились в снег.

Не ожидавшие такого отпора, драгуны в панике повернули назад и еще быстрее понеслись прочь, даже не пытаясь отстреливаться. Однако к чести солдат надо сказать, что, рискуя жизнью, они подхватывали своих раненых и уносили с собой.

— Молодцы ребята! — похвалил их дядя Максим, вновь заряжая двустволку. — Оставлять раненых по уставу не полагается.

Ни один из солдат, тащивших с собой раненых, не был обстрелян дружинниками, хотя они уходили последними. Я тоже не стал стрелять в них.

Только унтер, упавший первым от пули Петра, остался лежать на мостовой. Он был мертв.

Мы ликовали. Шутка ли — отбили атаку настоящих солдат! Что будет дальше?.. Опять начнут громить из пулеметов или сейчас же предпримут вторую атаку?

Петр приказал всем занять прежние места и ждать команды.

Дядя Максим осторожно подошел к углу Ямской и заглянул в сторону площади.

— Ого! Парламентер идет, хлопцы, — солдат с белым платком на штыке. Пока будьте наготове, а я узнаю, что ему надо.

Дядя Максим с двустволкой в руках вышел навстречу солдату. Тот остановился на почтительном расстоянии.

— Эй, воин, что надо? — крикнул дядя Максим, тоже остановившись.

— Я санитар. За убитым послали, — ответил драгун. — Может, отдадите, товарищи, а?

— Хорош товарищ, — сердито проворчал дядя Максим, — против своих пошел! Эх ты, фефела!

— Дык вить начальство приказывает… — оправдывался парламентер, неловко переминаясь с ноги на ногу.

— А ты послал бы свое начальство к матери, а сам бы к нам шел, — продолжал агитировать старик, спокойно опираясь на дуло двустволки. — Дурак ты, парень, вот что. И звать тебя, поди, Ванькой?

— Угадал, дядя, я действительно Иван. А убитого дайте, сделайте милость. Влетит мне, ежели не того… не уговорю.

Дядя Максим повернулся к нам:

— Ну как, ребята, пускай берет?

— Давай, чего там! — послышались голоса дружинников. — Куда нам его девать?

— Ладно, тащи, Ванька, — милостиво разрешил дядя Максим, пропуская парламентера к трупу драгуна. — Только винтовку не трогай, моя будет.

Солдат торопливо подскочил к трупу.

— Велено взять с оружием, дык вить…

Максим поднял двустволку к плечу.

— Нет уж, браток, оставь, из этой винтовочки я тебе дырку в пузе сделаю, если опять к нам сунешься, дурило.

— Избави господи! — перекрестился солдат, поднимая убитого на руки. — Я пойду, коли так, отец…

Старик усмехнулся.

— Иди, иди, сынок, только вдругорядь не попадайся, худо будет. — Он поднял винтовку убитого драгуна.

Сгибаясь под тяжестью трупа, санитар бегом устремился к своим.

Дядя Максим вернулся к нам с винтовкой на одном плече и с двустволкой на другом.

— Вот теперь и я могу поговорить с ними.

Однако сегодня «поговорить» не пришлось. Драгуны куда-то быстро ушли. Возможно, их вызвали в более опасное место. И поле боя неожиданно осталось за нами.

Радости дружинников не было границ. А Сережка готов был плясать и петь песни. Обо мне и говорить нечего — впереди я уже видел знамя победы.

Однако удивительно, что все было не так, как я представлял себе, направляясь в Москву. Вместо пышных красных знамен, шитых золотом, на баррикадах там и сям висели на палках или на длинных жердях скромные куски кумача, обрывки красных рубашек. Вместо бомбы в руках паршивенький револьвер. Вместо того чтобы громить врага с вершины баррикады, надо было лечь прямо на мостовую, животом на снег, и стрелять в дырку. Было ясно, что даже бомбу под таким огнем пришлось бы швырнуть в атакующих солдат не с гребня баррикады, а из укрытия, через баррикаду, или из окна дома, или с крыши, или из форточки. Словом, все не так, как думалось. Впрочем, я не чувствовал ни малейшего разочарования и, как все дружинники, радовался первой победе. Одно омрачало настроение: против нас воевали не только казаки и жандармы, как мы рассчитывали, а все рода войск, от артиллерии до пехоты. Значит, окончательная победа достанется нам не дешево.

Ночь на баррикадах

День 11 декабря прошел в, ожесточенных схватках по всей линии баррикад от Кудринской площади до Сухаревой башни и у Николаевского вокзала. Дружина железнодорожников вновь пыталась захватить этот вокзал, но под огнем пулеметов должна была отступить с немалыми потерями. Бои шли в Замоскворечье, в Рогожско-Симоновском районе, на Шаболовке, в Миусах, на Пресне.

Артиллерия весь день и часть ночи, переходя с одной улицы на другую, громила баррикады. Как правило, на огонь орудий дружины не отвечали: при первом же выстреле они скрывались во дворах, в переулках, в каменных домах, в укрытиях, недоступных артиллерии. После обстрела передних баррикад из орудий солдаты поливали улицы залпами из винтовок и шли на приступ «грозных крепостей», за которыми никого уже не было. При помощи городовых и пожарников баррикады растаскивались или сваливались в кучу, обливались керосином и сжигались. Но за ночь они вырастали снова. От беспорядочного огня артиллерии и от пуль пьяных драгун и казаков гибли главным образом мирные жители, случайные прохожие, дети.

Так было и в Оружейном переулке. Баррикады, разбитые днем 11 декабря, в ночь на 12-е возникли снова, и еще более мощные. Помогали все жители переулка, народ.

Головную баррикаду, сильно пострадавшую при атаке драгун, мы восстановили полностью.

Оставив за начальника дружины кузнеца, вооруженного маузером, Петр уже глубокой ночью отправился на свой завод. Часть дружинников осталась за головной баррикадой, а дядя Максим с Сережкой и пекарем пошли дежурить у баррикады, примыкавшей к Садово-Каретной улице. Я был так возбужден и доволен итогами первой стычки с драгунами, что решил тоже подежурить эту ночь, — разумеется, с дядей Максимом.

Ночь была ясная, морозная. Белая, занесенная снегом Москва казалась окостеневшей. Лютый декабрьский мороз захватывал дыхание. Холодные звезды сверкали в небе, как мириады рассеянных льдинок. Оружие молчало. Жуткая, настороженная тишина висела в воздухе. Над городом зловещими всполохами багровело небо — горела подожженная войсками сытинская типография, кое-где дымились обломки баррикад, полицейские будки, а меж баррикадами пылали костры. У костров грелись дружинники. Время от времени раздавались одиночные пистолетные выстрелы — то перекликались наши часовые. А вот где-то далеко прокатился трескучий залп из винтовок, и снова, тихо, как в пустыне.

За баррикадами можно было услышать необычные для верноподданной столицы окрики:

— Стой! Кто идет?

— Свой!

— Пароль?

— «Свобода или смерть»!

— «Победа»! Проходи…

За нашей баррикадой весело пылал костер и сыпал вокруг огненные искры. Ночью, в неверном свете костра, она казалась гигантской волной, поднявшей на свой гребень обломки корабля. По ту сторону баррикады, у ее основания, как сломанная мачта, лежал телеграфный столб, проводами которого была опутана мостовая.

Нас никак нельзя было принять за грозных воинов, задумавших низвергнуть твердыню самодержавия. Одеты мы были, прямо скажем, не по сезону. Я был все в том же пальто на рыбьем меху, с башлыком на шее и в черной мохнатой папахе (на страх врагам, ее достал где-то Сережка). Примерно так же выглядел и сам Сережка. Голова его по уши тонула в папахе, а на поясе болталась шашка, отнятая у городового. В нагольном полушубке и теплых валенках пекарь казался куда солиднее нас. А дядя Максим в своей шубейке, подтянутой кушаком, с теплым платком на шее и винтовкой в руках походил на партизана времен Отечественной войны 1812 года. Каждый из нас, заиндевевший от холода и покрытый сосульками, напоминал деда-мороза.

Мы втроем, чтобы как-то согреться и разогнать по телу стынущую кровь, плясали вокруг костра, как ведьмы на шабаше, хлопали друг друга рукавичками, боролись, валялись в снегу, смеялись. Нам было на диво весело. Глядя на нас, довольно ухмылялся и дядя Максим.

Да и как не радоваться? Сегодня, в сущности, первый день вооруженного восстания, который закончился безуспешно для наступающего врага. Нам стало известно, что почти вся пехота отказалась идти на усмирение народа, что верных псов царизма — драгун и казаков — «для храбрости» усиленно спаивают водкой, что артиллеристы тоже «работали» только «под градусом» и без особой охоты. А какие доходили до нас обнадеживающие слухи! Будто в Петербурге началось восстание, будто на помощь Москве уже идут дружины из окрестных городов, будто восстанием охвачены вся Грузия, Латвия, Донбасс, Украина…

Мы верили в победу — в этом и был источник нашего веселья.

Немного согревшись «дракой», мы уселись вокруг костра — кто на корточках, кто на бревнах. Только дядя Максим стоял, опираясь на дуло винтовки и потирая руки.

Дружинники мечтали вслух.

— Как думаешь, батя, скоро подойдут паши? — спрашивал Сережка, сияя голубыми глазами.

— Может, скоро, а может, нет, — спокойно отвечал отец. — Все от чугунки зависит и как бог…

— Бог-то бог, да сам не будь плох, — засмеялся пекарь. — Чать, железнодорожники за нас, подвезут подмогу-то.

— Должны подвезть, если войска не помешают, — так же невозмутимо охлаждал наш пыл дядя Максим.

А пекарь весело возражал:

— Войска, слышь, ненадежны, дядя Максим. И выходит, куда ни кинь, все клин, для них то есть.

— Ей-богу, наша возьмет! — воскликнул Сережка, подкинув шапку вверх. — Вот и оратор скажет.

Кличку, данную мне Сережкой, все уже знали и повернулись в мою сторону.

— А ну, давай, давай, разговаривай!

А я был в таком же настроении, как и они, и так же нерушимо верил в победу. С первых же слов увлекся и заговорил так, будто самодержавие уже свергнуто и нам остается только пожать плоды победы. Волнующие слова «свобода» и «счастье», «братство» и «равенство» повторялись мною так часто, с такой радостью и убеждением, что дружинники заулыбались, глаза у всех засияли надеждой, мечтой о новой, прекрасной жизни. Даже заиндевевшие, сивые усы дяди Максима дрогнули от хорошей улыбки. Но юному Сережке хотелось заглянуть еще дальше и выше.

— Нет, оратор, ты скажи: как оно при социализме получится? Понятно, я и сам знаю, а все ж таки интересно послушать…

Признаться, как будет выглядеть социалистическое общество в действительности, я представлял себе весьма смутно. Капитализм и частная собственность на землю, на средства и орудия производства, конечно, будут уничтожены, исчезнет страшный бич рабочего класса — безработица, исчезнут нищета и голод, эксплуатация человека человеком, темнота и невежество, власть перейдет в руки самого народа, и «кто был ничем, тот станет всем» — вот, пожалуй, все, что я мог сказать о социализме. Но, вероятно, именно потому, что социализм представлялся мне не очень ясно, в розовой дымке, я нарисовал перед дружинниками такую чудесную картину будущего, что все стало похоже на сказку, на лучезарную жар-птицу, на мечту…

— Да-а-а, все это хорошо, — почему-то вздохнув, сказал пекарь, — неизвестно только, когда оно будет…

— Когда нас не будет, — в том же тоне поддержал и кузнец.

— А ну-к что ж? — весело возразил Сережка, вскакивая на ноги. — Не мы, так паши дети доживут до социализма, а не дети, так внуки.

В устах безусого Сережки слова о детях и внуках прозвучали так забавно, что все невольно рассмеялись.

— А что оно такое «слобода», дяденьки? — неожиданно раздался голос Мишки за моей спиной.

Дядя Максим сердито оборвал его, стукнув прикладом о землю:

— Пошел вон, сорванец! Я ж тебе запретил сюда бегать! Убить могут!

Мишка резонно возразил:

— Вас-то не убили, ну и меня не убьют. Чай, я не маленький — за печкой сидеть. Я тоже воевать могу.

Мы рассмеялись, а Мишка обиделся:

— Что вы смеетесь, дяденьки? А кто все фонари здесь побил? Кто городовика отволтузил? Я и моя дружина!

— Видите, какой атаман Стенька Разин! — не без гордости отозвался отец.

— Оставьте его, дядя Максим, пусть смотрит, как революцию делают, — вступился за мальчика пекарь. — Казаки сюда и носу не сунут ночью.

Отец сдался:

— Да ладно уж, чего там, пришел — так оставайся на часок, померзни с нами.

Мишка обрадовался и немедленно засыпал нас вопросами:

— Вы говорите «слобода», а как это будет?

— Известно, как, — объяснил Сережка, — долой царя — и кончено.

— А потом что?

— Потом свободная республика будет, наша, значит, власть.

— А дальше? — не отставал Мишка.

— Что дальше?

— Я говорю: что дальше пойдет, за республикой?

— Ну, за республикой социализм сделаем, братство и равенство, — ухмыляясь, отозвался пекарь.

— А еще дальше?

— А еще дальше — отстань! — отмахнулся Сережка, не зная, как ответить въедливому мальчишке.

— При социализме хорошо будет, — мечтательно заговорил опять пекарь. — Всем буржуям дадим но шеям, помещикам по шеям, купцам тоже в загривок, одни пролетарии всех стран останутся, и всего будет вволю.

— Ух ты! — захлебнулся от удивления Мишка. — И настоящие коньки можно будет купить по дешевке?

— Ну и глупыш! При социализме, браток, никаких лавок не будет, крышка!

Мишка поражен:

— Но, но, заливай, дядя! Как это — без лавок?

— А оченно даже просто, — продолжал фантазировать пекарь. — Приходишь, значит, на главный склад разных товаров и бери что хочешь. «Здравствуйте, дядя заведующий, как поживаете? А ну-ка, дайте мне коньки серебряные или, к примеру, книжку про Илью Муромца, да с картинками, пожалуйста». А он тебе скажет, заведующий-то главным складом: «Пожалуйста, Миша, бери что нужно, только учись хорошенько, потому — при социализме дуракам не место».

Мишка поверил от всего сердца.

— Учиться — это я могу. Вот только пальтишко бы мне на вате да валенки по ногам. А то вишь какие — утонуть можно.

В отцовских валенках коротенький Мишка и в самом деле походил на кота в сапогах.

— Хватит болтать, парень, — оборвал беседу дядя Максим, — поди вон провода прикрути к колышкам! Видишь, зря торчат.

— Сей минутой! — охотно отозвался Мишка, направляясь в поход за баррикаду. — Я, дяденьки, все могу. Вы не глядите, что я такой вроде как маленький, в отца пошел: вишь, какой он коротыга…

— Я тебе дам «коротыга»! — пригрозил отец. — Иди живей!

— Бегу!

Мальчуган скрылся за баррикадой.

— Смышленый мальчишка растет, — похвалился отец. — Если наша возьмет, беспременно большим человеком будет. Голова!

Минутку все помолчали, глядя в огонь, который весело пожирал дрова.

Мороз, кажется, начал спадать. Но все так же торжественно сияло небо, так же было тихо. Лишь далеко, за Москвой-рекой, багрово полыхало пожарище.

— Должно быть, все еще сытинская горит, — заметил кузнец, показывая в сторону Замоскворечья. — Небо-то какое красное!

Сережка сердито накинулся на кузнеца:

— Что ты каркаешь, ворона? Кто тебе сказал, что это сытинская горит?

Дядя Максим подтвердил:

— Пропала твоя типография, сынок. Сначала, говорят, пушками громили, потом подожгли бумагу, и пошло…

Сережка растерялся, его мечта тотчас после свержения самодержавия поступить «в самую лучшую типографию» вмиг рассеялась. Он смотрел на зловещий кусок неба с таким горестным видом, словно там горело все его богатство и он остался нищим.

Глядя в ту же сторону, дядя Максим глухо произнес:

— Где-то теперь наш Петруха… жив ли?

Сережка в тревоге повернулся к отцу:

— Обязательно жив! Он же орел! Гужоновцы — такие ребята, в огонь и в воду пойдут за Петькой!

— А для чего мы так далеко путаем проволоку? — крикнул вдруг Мишка из-за баррикады.

— Ну и дружинник, не знает, для чего проволока! — укорил сына дядя Максим. — Да вот как налетят на нас конные, так и запутаются в этой проволоке, а мы их отсюда чик-чик!

Мишка радостно отозвался:

— Ух, здорово! Так им и надо — не лезь на народ!

Со стороны Каретного ряда показался большой патруль городовых, вооруженных берданками. Они шли настороженно, в страхе озираясь по сторонам.

— Ложись! — тревожно скомандовал дядя Максим.

Мы быстро исполнили команду, заняв за баррикадой заранее намеченные места.

— А зачем ложиться? — удивился Мишка, не замечая врага.

— Падай, тебе говорят! Падай! — резко прохрипел отец.

Мальчик упал.

Быть может, услышав крик дяди Максима, патруль вскинул винтовки и дал залп по нашей баррикаде.

Мы ответили частым огнем из револьверов. Дядя Максим разрядил свою винтовку.

Городовые бегом скрылись за поворотом, подхватив одного раненого.

Мы были очень довольны случайной стычкой и бегством врага. Сережка улюлюкал вслед патрулю.

Дядя Максим тотчас выскочил за баррикаду, крича на ходу:

— Вставай, Мишка, вставай! Беги скорей домой, разбойник!

По мальчик не двигался. Подвернув под себя руки, он лежал неподвижно. Голова по уши зарылась в снег.

Отец поспешно подхватил его на руки, с трудом пролез в проход и положил у костра.

Мы бросились к мальчику.

Я в ужасе смотрел на побелевшее лицо Мишки, запорошенное снегом. Густая, темная струйка крови медленно сползала по его щеке. Вражеская пуля пробила голову.

Отец простонал:

— Ах, Мишка, я же говорил тебе — сиди дома, а ты… эх ты!..

Он вдруг сорвался с места, выскочил за баррикаду и выпустил заряд в том направлении, куда скрылся патруль городовых.

— О, будьте вы прокляты! Будьте прокляты!.. О, я вас…

А потрясенный Сережка опустился у трупа брата на колени и, словно желая разбудить его, тормошил за плечи и растерянно лопотал:

— Мишка!.. Ну, Мишка… Ну что ж это, Мишук?..

Отец вернулся с винтовкой за плечами. Решительно отстранив Сережку, он взял мальчика на руки и пошел прочь. Сережка двинулся за ним.

Отойдя несколько шагов, дядя Максим обернулся и срывающимся голосом сказал:

— Вы уж посидите, хлопцы… Отнести домой надо… сынишку-то. Эх!..

Голова мальчика бессильно качалась на ходу. Упала шапка. Отец остановился. Сережка поднял шапку и снова надел ее на маленькую растрепанную голову мальчика, как будто он еще нуждался в этом.

— За что, господи владыко? — донесся до нас голос дяди Максима.

Через минуту они скрылись за второй баррикадой.

Костер догорал. Я смотрел на огонь, но видел его как сквозь туман, языки пламени расплывались.

Сытинская типография догорала. Гулкими перекатами раздавались одиночные выстрелы. Трещал и ухал мороз. Москва насторожилась, как лев, готовый к прыжку. Вздыбленная баррикадами улица таила угрозу и месть.

По ту сторону…

Под утро Москва как будто успокоилась, заснула. Не слышно было даже одиночных выстрелов дружинников. Небо светлело. Бледнели звезды. Хищно разинув рты, застыли над кремлевскими башнями двуглавые орлы. Недвижно стояли колокольня Ивана Великого, занесенные снегом Царь-колокол и Царь-пушка. У памятника Александру Второму стоял окостеневший от холода часовой. На Красной площади было пустынно и тихо. Тверская улица от Иверской часовни до Страстного монастыря казалась вымершей. Склонив кудрявую, слегка запорошенную снегом голову, как всегда, на гранитном пьедестале стоял Пушкин и задумчиво смотрел вниз.

На Пресне, на всех окраинах города за баррикадами все еще горели костры, горели они и в центре — в лагере врагов. Над Москвой, то вспыхивая, то угасая, странно колебалось огненное марево.

Изредка от Сухаревой башни врезался в небо длинный голубой мяч прожектора и беззвучно падал то на Садовую улицу, то на Первую Мещанскую, то на Сретенку. И тогда, словно выскочив из земли, мгновенно возникали грозные гребни баррикад, одна за другой пересекавшие улицы от края и до края.

На галерее Сухаревой башни, на высоте двух этажей, рядом с прожектором стояла горная пушка и зло смотрела в сторону Садовой улицы, которая казалась особенно зловещей.

В сторону Первой Мещанской улицы уставился пулемет. А между ними на листе железа горел небольшой костер. Из огня торчали ножки стола или кресла, положенные крест-накрест. Вокруг, потопывая ногами, грелись солдаты. Тут же стояли два ведра, одно — с водкой, другое — с солеными огурцами. Как бы справляя повинность, солдаты по очереди брали висевшую на цепочке жестяную кружку, черпали водку и молча выпивали. Пили медленно, закусывая огурцами, морщились, крякали и отплевывались.

Поодаль стоял пижонистый офицерик, брезгливо поглядывая на солдат. Желая подбодрить их и поднять «дух патриотизма», он тоже подошел к ведру, зачерпнул водку общей кружкой и негромко произнес:

— А ну-ка, братцы, за царя-батюшку!

— Ура-ра-а!.. — рявкнул было чей-то голос и сразу осекся: никто не поддержал его.

Офицер вздрогнул, чуть-чуть пригубил и незаметно для солдат выплеснул водку под ноги. Сделать замечание солдатам, не поддержавшим его тост, он не решился и, подойдя поближе к огню, стал греть руки.

Солдаты молча следили за ним пьяными глазами.

К бородатому часовому, стоявшему у орудия, подошел худощавый молодой солдат и, покосившись на офицера, спросил вполголоса:

— А вам не страшно, Петрович?

— Чего страшно? — отозвался часовой. — Чать, не впервой воюем.

— Я не про то, Петрович, я про тех толкую, — объяснил солдат, показав пальцем в сторону видневшихся в глубине улицы баррикад. — У них тоже костры горят.

Петрович пожал плечами:

— А ну-к что ж, они, чать, тоже люди, мерзнут, поди, как и мы.

— Вот и я думаю, — живо подхватил молодой солдат, — мы — народ, и они, стало быть, народ, мужики то есть или, скажем, рабочие.

— Знамо дело…

Солдаты немного помолчали, а через минуту молодой заговорил снова с тоскливой ноткой в голосе:

— И зачем это, Петрович, народ на народ травят? Добро бы японцы были ай другие-прочие басурманы. А тут мы русские — и они русские, мы православные — и они вроде как крещеные…

— Не нашего ума дело, Микита, начальству лучше знать.

— Так-то оно так, а ежели пойти в рассуждение, нехорошо. Ей-богу, нехорошо, Петрович. Все начальство, слышь, из господ, а бунтуют наши, рабочие люди. У них, поди, и деревенские есть, сродственники разные.

— Да отцепись ты, зануда, не тяни за душу! — вспылил вдруг Петрович. — Они, слышь, супротив царя идут, богу не молятся…

— Эх, Петрович, а может, и тут обманство? — Молодой перешел на шепот: — Царь-то, говорят, тоже руку господ держит, за них, значит, стоит. И касательно бога врут, поди.

— Отстань, пиявка! Услышит его скородие — всыплет тебе «обманство»!

Но молодой не унимался и продолжал «зудить»:

— Ты смекни, Петрович, — вчерась мы всю енту улицу пушками разнесли, а седни она опять ощетинилась, глянь-кось!..

Оба солдата устремили взоры в глубину Садовой улицы, сплошь усеянную баррикадами.

Бородатый солдат проворчал:

— Ну-к что ж, стало, у их людей много.

— Вся Москва с ними, Петрович, — уверял молодой. — А мы, значит, насупротив лезем. У них, слыхал я, будто и бонбы есть.

— Ну есть, так что?

— И бонбы такой страшенной силы, что, ежели пальнет, может зараз цельный дом своротить. Вот те крест, дядя Егор!

— Не пужай, и без того страшно.

— А что будет с нами, ежели такой бонбой да в башню шарахнет?

В этот момент внезапным порывом ветра с углового магазина сорвало железную вывеску, и она с грохотом покатилась на мостовую.

— Га-а-а! — дико вскрикнул Петрович и выстрелил из винтовки.

Артиллеристы бросились к орудию.

Луч прожектора врезался в небо.

Пьяный пулеметчик моментально открыл огонь вдоль по Садовой улице.

Грохнуло орудие. Снарядом, как молнией, срезало трубу ближайшего дома.

— Стой, сто-о-ой! — заорал офицер, угрожая револьвером. — Сбесились, дьяволы!

Паническая пальба оборвалась.

Перепуганный офицер наскочил на пулеметчика:

— Зачем стрелял без команды, скотина?

— Эт-то… это Петрович первым пальнул, — заплетающимся языком возразил пулеметчик.

Офицер бросился к бородатому солдату:

— Ты что, болван, очумел?

Тот вытянулся в струнку.

— Громыхнуло чтой-то, вашскородие, а я думал — того… бонба.

— Откуда бомба, чучело ты этакое?

— Оттелева, вашскородь, — солдат указал в сторону Садовой улицы.

Офицер занес было руку, чтобы ударить солдата, но тотчас спохватился и, неловко повернувшись, отошел к костру. Потом схватил кружку, зачерпнул из ведра остатки водки и одним духом выпил до дна. Зубы офицера стучали.

У карты с флажками

Три дня шли бои плохо вооруженных дружинников с тысячами остервеневших драгун, казаков, жандармерии и полиции: револьверы и маузеры — против винтовок и пулеметов, десяток ручных бомб — против пушек и картечи, пятерки и тройки необученных рабочих — против рот и полков солдат, вооруженных до зубов, — таково было соотношение сил в эти дни… И все-таки решающих успехов правительственные войска не имели. Разгромленные и даже сожженные за день баррикады волей народа за ночь возникали снова, и линия боев оставалась неизменной. Это разлагало и пугало солдат, приводило в отчаяние начальников. Конца сражениям не было видно, «крамола» казалась неуловимой и вездесущей. Генерального боя дружинники не принимали, но пули как бы сами собою летели из-за углов, из форточек, с крыш домов, из-за массивных баррикад и чаще всего с фланга или с тыла — словом, оттуда, откуда их меньше всего ожидали. Это была настоящая партизанская война в условиях большого города…

Нет, в стане наших врагов ликования не было, а сам Дубасов чувствовал себя скорее в осаде, чем осаждающим. Его дом охранялся, как штаб действующей армии. У дверей и на площади около памятника генералу Скобелеву стояли пулеметы и батарея горных орудий. Перед домом взад и вперед разъезжали усиленные наряды драгун и казаков. Обычный страх «его превосходительства» за свою жизнь ничуть не уменьшился. Сейчас Дубасов находился в том самом кабинете, где заседал военный совет накануне стачки. Перед ним на огромном столе лежала необыкновенная карта, истыканная булавками с красными и белыми флажками: ото был фронт — план города Москвы. Красные флажки на нем означали баррикады, белые — расположение правительственных войск. Такого «фронта», кажется, никогда еще не было в истории России.

Стоя на длинных ногах и навалившись животом на стол, Дубасов изучал карту.

— Тэ-е-екс, — цедил он сквозь зубы. — Новинский бульвар… Зоологический парк… Кудринская… Садовое кольцо… Тэ-е-екс… С другой стороны — Шаболовка… Мытная… Завод «Гужон»… черт знает что… Да-с!

В кабинет вошел генерал Малахов. Дубасов пожал ему руку и тотчас указал на карту:

— Полюбуйтесь, ваше превосходительство! Вы уже четвертый день воюете с этим стадом баранов, а воз и ныне там…

Малахов «полюбовался» и, покосившись на гусиную шею Дубасова, хмуро разъяснил:

— Вы говорите, стадо баранов? Хорошо-с. Но если ваша карта и красные флажки соответствуют действительности, то надо сказать, что стратегия этих «баранов» не так уж глупа. Как видите, они со всех сторон окружают баррикадами центр города и пытаются взять нас в клещи. На их месте я бы ничего лучшего не придумал. А вы как полагаете?

Дубасов побагровел, готовый вспылить, но сдержался.

— Карта, надо полагать, более или менее точная: я получаю донесения через каждые полчаса. А впрочем, я вызову сейчас градоначальника — это его дело. — Он сердито ткнул костлявым пальцем в кнопку электрического звонка.

Ответа не последовало.

— Тьфу ты, черт, и звонки забастовали! Ариста-а-ар-хов! — рявкнул Дубасов в сторону двери.

В дверях мгновенно появилась тонкая прилизанная фигура чиновника в черном фраке с длинными фалдами на отлете. Фигура согнулась в дугу.

— Чего изволите, ваше высокопревосходительство?

— Немедля вызвать барона фон Медем! — приказал Дубасов, стоя спиной к чиновнику.

— Слушаюсь, ваше высокопревосходительство! — Чиновник вильнул хвостами фалд и ринулся было к двери.

— Стой! — осадил его Дубасов. — Генерал Слезкин вызван?

— Так точно, вашство. — Не разгибая спины, чиновник снова повернулся лицом к спине начальника.

Как всякий уважающий себя сановник, Дубасов говорил с подчиненными коротко, отрывисто, глядя в сторону. Он полагал, что именно так говорил Наполеон со своими генералами, разумеется сложив руки на груди. Но сейчас Дубасов об этом забыл и на немой вопрос чиновника сделал лишь выразительный жест большим пальцем через плечо, что означало — пошел вон!

— Слушаюсь, вашство! — отозвался чиновник и, еще раз вильнув хвостами фрака, мигом исчез.

Проводив его взглядом, Малахов откровенно расхохотался.

— Видна ваша школа, Федор Васильевич, — не человек, а флюгер. Он, случайно, не из резины сделан?

Дубасов слегка опешил:

— А? Что?.. Ах, этот. Я не терплю рассуждающих.

— И вы, конечно, правы: хорошо бы и солдат такими сделать.

— Вот именно, — согласился Дубасов. — Тогда бы вы в первый же день раздавили мятеж и не довели бы до этого, — он зло провел пальцем по линии красных флажков на карте. — Дэ-с!

— Простите, ваше превосходительство, — сухо отпарировал Малахов, — сооружение баррикад всем народом явилось ответом на ваш удар десятого декабря.

— То есть?

— Я имею в виду расстрел из пулеметов и орудий безоружной толпы на Тверской, у Сухаревой башни, по всем улицам от Смоленской площади, бестолковый обстрел Пресни с Ваганьковского кладбища…

— Довольно, довольно! — оборвал Дубасов. — Все это мне известно. А вы где были, генерал?

Не повышая голоса, Малахов холодно ответил:

— Я солдат, а не мясник, с вашего позволения. Стрельба из пушек по безоружным толпам не моя специальность. Я действовал по вашему настоянию. Вы уверяли нас, что разгром мирной толпы посеет панику среди мятежников и сорвет восстание. И вот результат, — он тоже ткнул пальцем в карту и демонстративно отошел от стола.

Неизвестно, чем бы кончилось препирательство двух генералов, если бы в кабинете не появился градоначальник — барон фон Медем.

— Здравия желаю, ваше превосходительство!

— Прошу! — сердито отрубил Дубасов, выразительно показывая на план города. — Есть новости?

— Как не быть, ваше превосходительство, — любезно отозвался барон Медем, вооружаясь булавками с красными флажками. — Баррикады появились вот здесь — на Арбате и по всем переулкам, к нему примыкающим, — он ловко воткнул булавку в соответствующем месте карты. — Потом на Лесной, на Долгоруковской, в Миусах… Впрочем, они уже отмечены… Дальше… Все улицы и переулки, идущие от Никитских ворот к Садовому кольцу. — Он воткнул еще несколько булавок. — Большая и Малая Бронная…

— Так близко к центру? — удивился Малахов.

— Совершенно точно, — хмуро подтвердил барон. — Прошу обратить внимание: передняя баррикада Малой Бронной непосредственно угрожает Тверскому бульвару, который пока еще в наших руках. Гигантское сооружение, ваше превосходительство! Я должен доложить также, что весь район Пресни совершенно неприступен Попытки проникнуть туда со стороны Зоологического парка и Новинского бульвара были отбиты, и даже с заметными потерями. Пресня ныне находится во власти районного Совета, а фактически всем командуют большевики. Такое же положение в Лефортовском районе. Боевые дружины завода «Гужон» осадили большой отряд драгун, и если мы его не выручим, то…

— Нет, не выручим! — перебил Малахов. — Сейчас свободных частей не имеется. Посмотрим, что будет к вечеру.

Барон пожал плечами и продолжал:

— Представьте себе, господа, Симоновская слободка забаррикадировалась со всех сторон и объявила себя «Симоновской республикой»! Вы понимаете, что это такое? Замоскворечье тоже ощетинилось баррикадами. Говорят даже, что большевистскими дружинами там командует какая-то звероподобная женщина под кличкой Землячка…

— Совершенно точно, господа, я могу это подтвердить, — перебил барона незаметно вошедший в кабинет начальник охранки. Его дынеобразная голова блестела, в углах губ застыла любезная улыбка. — Только эта Землячка, по нашим данным, ничуть не похожа на зверя: обыкновенная женщина, среднего роста, в пенсне, но говорит, как бритвой бреет.

— Значит, она уже в ваших руках? — живо спросил барон Модем.

Охранник неприятно поморщился:

— Никак нет. Сейчас арестовать Землячку не так-то просто: сначала надо разгромить весь район и разнести баррикады, чего вы еще не сделали, барон…

Дубасов перебил его.

— В каком положении Николаевский вокзал? — обратился он к Малахову. — Связь с Петербургом надо обеспечить во что бы то ни стало.

— Там все в порядке, — ответил Малахов. — У вокзала были настоящие бои с применением орудий и пулеметов. Храбрость рабочих-дружинников просто изумительна: почти с голыми руками лезли на пулеметы.

— Вы, кажется, в восторге от этих бандитов, генерал? — съязвил Дубасов, снова склоняясь над картой.

— Храбрый враг достоин уважения. Господин барон может подтвердить, что эти «бандиты» показали себя большими рыцарями, чем мы с вами, ваше превосходительство.

— Это еще что такое? — огрызнулся Дубасов, метнув злой взгляд на барона.

— Это весьма удивительно, — подтвердил барон Медем. — То есть непонятно: бунтовщики захватили полицейский участок…

— На Малой Грузинской, ваше превосходительство, — поспешил пояснить начальник охранки. — Дружина фабрики Шмита.

— И что же?

— Они забрали все оружие, порвали портрет его величества государя, а городовых отпустили невредимыми, то есть очень глупо…

— Но самое поразительное, господа, это случай с жандармами, — снова перебил барона охранник. — Кажется, одиннадцатого в Каретном ряду большая дружина дала бой эскадрону жандармов, загнала его во двор какого-то дома и, обезоружив, отпустила на все четыре стороны. Под честное слово, заметьте! Как вам это нравится? Джентльмены — и все тут.

— Ослы! — подвел итог разговору Дубасов и повернулся к охраннику: — Вы сказали, дружина Шмита?

— Так точно, фабриканта Шмита. Он сам, на свои средства, вооружил дружину рабочих, и вооружил недурно — маузерами, винчестерами, кажется, есть и «македонки»…

Дубасов вздрогнул.

— А где охранка была? Почему этот изменник до сих пор не расстрелян? Подчеркиваю — почему?

Слезкин вытянулся в струнку, слегка изменившись в лице.

— Наша агентура, ваше превосходительство, узнала об этом только на днях…

— К чертям собачьим вашу агентуру, так вашу…

Владыка губернии изволил выразиться так крепко, что даже видавший виды Малахов опешил, а начальник охранки инстинктивно отшатнулся назад. Барон Медем спокойно хлопал глазами, глядя в рот разгневанному начальнику.

— Осмелюсь доложить, — как бы оправдываясь, продолжал охранник, — фабрикант Шмит не одинок-с; революционерам помогали и другие, даже весьма уважаемые фабриканты, купцы…

— Кто? — грозно спросил Дубасов.

— На вооружение дружин немалые деньги давали фабрикант Савва Морозов, молочник Чичкин, булочник Филиппов…

— Филиппов? — изумился Дубасов. — Поставщик двора его императорского величества?

— Так точно. Дает большие суммы даже некий писатель Максим Горький, а в действительности обыкновенный мещанин — Алексей Пешков.

Дубасов окончательно вышел из себя:

— И писаки туда же? Арестовать!

— Осмелюсь доложить, — не без иронии возразил охранник. — Горький недавно сидел в крепости за преступный протест против избиения якобы безоружных петербургских рабочих девятого января, но…

— Но что? — прошипел Дубасов.

— Но указом его величества государя императора освобожден-с… Заграница, понимаете ли, подняла шум: всемирно известный писатель — жертва кровавого деспотизма, азиатчины!.. Позор цивилизации! И вот…

Дубасов сделал вид, что ничего особенного не случилось, что никакого приказа об аресте Горького он не давал и что речь идет только о фабриканте Шмите.

— Фабрику Шмита немедленно разгромить и сжечь. Фабриканта схватить и повесить на фонарном столбе, как предателя!

Малахов сухо возразил:

— Фабрика Шмита находится на Пресне за Горбатым мостом и отделена от центра целой сетью баррикад. Прежде чем разгромить ее, нам придется подавить восстание. А я уже имел честь докладывать вашему превосходительству, что почти вся пехота ненадежна, а верные нам части измучены вконец. Без поддержки из Петербурга вряд ли…

— В Петербург я уже обращался не раз, — неохотно сообщил Дубасов. — Ответ один — свободных войск для посылки в Москву нет. Сегодня буду говорить с его величеством по прямому… Полагаю, на сей раз он не откажет.

— Осмелюсь доложить, — усомнился начальник охранки, — в Петербурге тоже не сладко: ждут восстания. Есть данные, что туда пожаловал и сам Ленин…

— Арестован? — живо подхватил Дубасов.

— Никак нет. Нам известно лишь, что Ленин незаметно исчез из поля зрения нашей разведки и, по косвенным данным, находится сейчас в Петербурге или где-то в окрестностях…

— За пределами вашей досягаемости? — сострил Малахов. — Вот если бы он явился в Москву да сказал бы вам свой точный адрес, тогда бы вы обязательно поймали его. Хо-хо…

— Извиняюсь. Теперь мы поймали бы его и без адреса.

— Дивлюсь. Чем объяснить такую прыть?

Генерал Слезкин охотно пояснил, обращаясь, однако, не к Малахову, а к Дубасову:

— Нам удалось поставить внутреннюю разведку почти во всех революционных партиях. К сожалению, некая особа пока не добралась до цекистов партии большевиков.

— Вы, кажется, сказали — особа? — переспросил Дубасов.

— Так точно, женщина-с. Она уже несколько лет работает в партии социалистов-революционеров, имеет связи с меньшевиками, знает некоторых знаменитых большевиков. Гениальный осведомитель, господа! Для женщины это просто феномен какой-то! Позвольте иллюстрировать хотя бы одним фактом, ваше превосходительство…

Дубасов молча кивнул головой.

— Сын и дочь этой дамы, — восторженно продолжал Слезкин, — настоящие революционеры, связанные с подпольем. Но им даже не приходит в голову, что они являются слепым орудием своей матери — нашего агента. Через них она расширяет свои связи с партиями, лично знакомится с крупными революционерами, узнает их планы, помогает материально пострадавшим от ее же рук лицам и даже принимает участие в подготовке некоторых противоправительственных мероприятий, которые, разумеется, блестяще разоблачаются в самый решающий момент. Она ведет свою опасную игру так тонко, что до сих пор в революционных кругах находится вне подозрений.

— Вот подлюга! — искренне изумился Малахов.

— Она есть настоящий патриот нашего отечества, — возразил барон фон Медем, торжественно подняв указательный палец, — то есть верный слуга государя императора!

— За большие деньги, конечно, — не унимался Малахов, который пользовался каждым случаем, чтобы так или иначе поддеть начальника охранки.

— Ну да, это само собой, — согласился тот, отвечая Малахову. — Деньги она берет немалые, но ведь и работает прекрасно…

— Грош цена вашей патриотке, если такой человек, как Ленин, остается на свободе, — заключил Дубасов.

Дверь кабинета приоткрылась.

— Ваше высокопревосходительство, — раздался тревожный голос чиновника, — Петергоф у провода.

Дубасов рывком вскочил с кресла и устремился к двери.

— Извиняюсь, господа, его императорское величество…

Через секунду он уже был в соседней комнате, где находился прямой провод, соединявший Москву с Петербургом.

— Честь имею явиться, — сказал генерал-губернатор в трубку телефона, вытянувшись в струнку. — Министр двора его императорского величества?.. Слушаюсь! Жду у телефона…

Прислонившись спиной к стенке, с трубкой в руке, минут десять он стоял как столб. Потом вздрогнул и вмиг согнулся дугой.

— Ваше величество?.. Прошу прощения за беспокойство, ваше величество… Я хотел…

Трубка сердито зашипела. Дубасов замер.

— Так точно, ваше величество, — ответил Дубасов, когда шипение смолкло. — Вся Москва в баррикадах. Мятежники берут нас в клещи. Верные престолу части измучены до последней степени… Несем потери. Почти вся пехота обезоружена и заперта в казармах… Умоляю о присылке из Петербурга надежных полков…

Трубка снова зашипела.

Дубасов покрылся потом, побагровел, но, очевидно вспомнив, что он только у телефона, а не перед лицом «его величества», выпрямился.

— Как вам будет угодно, ваше величество… Я понимаю, ваше величество, в Петербурге тоже… Так точно, ваше величество, но в данном трагическом случае речь идет о возможном крушении монархии, ваше величество…

Царь, видимо, оборвал речь губернатора, и трубка долго шипела и трещала, заставляя Дубасова все крепче сжимать ручку телефона, так что концы его длинных пальцев побелели. Наконец Дубасов решился и более твердым голосом возразил:

— Я готов положить жизнь свою к стопам вашего величества, но осмелюсь доложить, что вслед за Москвой начались восстания в Малороссии, в Грузии, в Латвии, в Донбассе, в Сормове, Севастополе, Новороссийске, в Перми…

В трубке раздался треск, оборвав перечень восставших городов.

Дубасов покорно выслушал царя и, забывшись, низко поклонился.

— Ваше величество, осмелюсь доложить: если не усмирить Москву немедленно, нельзя ручаться за целость престола и монархии. Вся Россия смотрит на Москву.

На сей раз трубка пискнула жалобно, и лицо Дубасова расплылось в улыбке.

— Счастлив слышать это, ваше величество… Примите уверение в моей неизменной любви и преданности… Да, да! Мечом и кровью!

Дубасов простоял еще минуты две. Трубка молчала… Тогда он рывком выпрямился и швырнул трубку на рогульку.

— Не царь, а дубина стоеросовая!..

Осечка

После гибели младшего сына дядя Максим резко изменился, стал мрачен, задумчив, молчалив. Винтовку он не выпускал из рук. Часто, словно по забывчивости, пересчитывал наличие патронов. Временами угрюмо смотрел в небо и укоризненно качал головой. Нет, я не видел, чтобы он молился или упоминал имя божье… Сережка с тревогой следил за ним.

Три дня подряд с раннего утра, с винтовкой в руках, дядя Максим куда-то исчезал, возвращаясь только поздно ночью. На просьбу Сережки взять его с собой он резко отказывал:

— Нет! Я один…

Но вскоре он сам сказал, куда и зачем уходил:

— Был на охоте, убил трех бешеных собак.

Это означало, что в течение дня он подстрелил трех городовых — месть за сына. Он бил наверняка и непременно в голову.

Но было бы неправильно думать, что действиями дяди Максима руководило только чувство мести отца за любимого сына. Нет, за дни стачки он на собственном опыте почувствовал и понял, что нет более беспощадного врага рабочего класса, чем царский режим и его опричнина. Он стал революционером, хотя не знал еще программы ни одной партии.

Он часто и с большой тревогой вспоминал о Петре.

— Опять не пришел ночевать Петруха. Не случилось ли что-нибудь?

— Да нет, — успокаивал его Сережка, — он же начальник десятки, как он может уйти с завода? И ты не волнуйся, папаша, он обязательно придет — парень с головой.

До прибытия семеновцев из Петербурга шли упорные бои по всему городу, с переменным успехом и почти на той же линии баррикад, построенных 9 и 10 декабря. Дружинники проявляли чудеса храбрости и изобретательности. Так, тринадцать дружинников Миусского трамвайного парка в течение целого дня выдерживали осаду воинской части в пятьсот человек с артиллерией и сумели уйти без потерь, когда кончились патроны. Таких примеров было множество.

По соотношение сил постепенно менялось в пользу Дубасова. К нему прибывали новые части, а наши силы шли на убыль; истощалось снаряжение, не хватало оружия; дружинники, разбитые на тройки, пятерки и десятки, жестоко уставали, сбивались с ног, несли потери. Рабочие начинали голодать.

К 16 декабря были разгромлены баррикады в Замоскворечье, сложила оружие «Симоновская республика», очистилась Шаболовка и некоторые другие улицы. Отсюда дружинники, как правило, уходили на Пресню, которая до сих пор оставалась неприступной. Туда же ушел и Петр с дружиной завода «Гужон». Обо всем этом мы узнали, конечно, значительно позднее, так как связи часто порывались. По кольцу Садовой, от Сухаревки до Кудринской, и на границах Пресни продолжались бои.

Баррикады Оружейного переулка громили и растаскивали с обоих концов.

Часть нашей маленькой дружины ушла на Пресню, мы же с дядей Максимом и Сережкой решили в ночь на 17-е поодиночке пробраться в район Бронных улиц, где сохранилась еще сеть баррикад, защищаемых кавказской дружиной студентов и небольшими группами рабочих.

Район Бронных оказался в тылу войск, наступавших на Пресню со стороны Кудринской площади и Новинского бульвара. Он уцелел до сих пор лишь потому, что все его улицы и переулки были кривыми, узкими, с разными тупиками и выступами, удобными для обороны даже с нашим жалким оружием. Это была заноза в теле врага.

Ранним утром 16 декабря из Петербурга в Москву прибыли Семеновский и Ладожский полки с артиллерией и пулеметами. Весть об этом в тот же день дошла и до нас. Мы сидели на одной из последних баррикад в Оружейном переулке, решив покинуть ее только ночью. Я ожидал, что бой немедленно разгорится с новой силой, но получилось как раз наоборот — пальба в разных концах города стала реже, нажим на баррикады Оружейного прекратился, и только в районе Пресни изредка ухали пушки. Это необъяснимое затишье казалось зловещим. Так затихает ветер перед бурей.

С прибытием семеновцев настроение дружинников стало падать.

С мыслью о поражении Сережка не мог примириться; он так был уверен в победе, так трепетно ждал ее, что весть о прибытии семеновцев и разгроме наших позиций в центре свалилась на него как гром среди ясного неба. Он не мог и не хотел понять, что его мечты о свободе уже разбиты. «Нет! Мы еще поборемся!..» — в таком настроении уходил он с отцом на Малую Бронную, где мы условились встретиться сегодня ночью.

А я?.. Что сказать о моем настроении в этот день? Я — агитатор, я — большевик, который должен быть там, где может понадобиться если не его довольно жалкое оружие, то его слово, его убеждение и вера в конечную победу нашего дела. И все же мне было тяжко, и сердце никак не мирилось с возможным поражением. Я еще надеялся: «А вдруг откуда-то явится помощь — восстанет Петербург, Кавказ, Варшава или вырвется из казарм пехота и… Почему нет?»

Так я раздумывал, пробираясь в одиночку по лабиринту баррикад к Малой Бронной.

Это было в сумерках, когда день еще не угас, а ночь не наступила. Густо шел снег, покрывая все белым пухом, округляя и сглаживая фантастические очертания баррикад. Было не очень холодно, и я приплясывал несколько реже обычного. Канонада, доносившаяся со стороны Пресни, стала реже и глуше.

Добравшись до Малой Бронной, я вспомнил о Вере Сергеевне: а вдруг она еще здесь? Правда, она связана с комитетом и может быть послана в любой район, но как знать… И я опять оказался во власти фантазии. А что, если мои мечты о встрече с ней на баррикадах сбудутся? Что, если и в самом деле я спасу ее от смерти или, легко раненную, вынесу из-под огня? Как это было бы чудесно! Мне казалось, что без Веры Сергеевны мир осиротеет, а партия потеряет одного из самых верных своих солдат.

Не знаю, куда бы завела меня фантазия, если бы впереди себя я вдруг не заметил человека, торопливо уходившего в сторону соседней улицы, где не было уже ни одной баррикады. Кажется, в серой шинели? Не пристав ли?.. Я инстинктивно схватился за свою «козью ляжку» и, ускорив шаг, быстро догнал незнакомца. Полицейский «чин»! Какая дерзость, однако, — один сунул нос за баррикады! Правда, баррикада, за которой он, по-видимому, побывал, никем не охранялась, а «чин» без оглядки спешил прочь. Сгоряча я было поднял револьвер, чтобы пустить ему пулю в спину, но на какую-то долю секунды палец застыл на спуске. Как стрелять в спину человеку, который не думает даже защищаться, даже не подозревает, что за его спиной шагает смерть? А окликнуть — смешно. Я же не рыцарь… Мгновенный холодок прошел по сердцу. Спина смущала меня. Мне казалось, что выстрелить в спину — все равно что убить пленного или связанного… Тьфу, черт! Еще пара шагов — и «чин» скроется за углом. Нет уж, извините! Я решительно нажал спуск, и — трах!.. Курок щелкнул, а выстрела не последовало, осечка!

Полицейский оглянулся. На секунду я увидел круглое бледное лицо, вытаращенные в страхе глаза и пышные черные бакенбарды. Пристав?!

Я снова нажал собачку, но «чин» с такой дьявольской быстротой шарахнулся в сторону, что пуля пролетела мимо. Я в бешенстве выпалил одну за другой все пули из барабана. «Чин» дико петлял из стороны в сторону, даже не пробуя отстреливаться, а через мгновение он уже был за углом дома, в полной безопасности. Мне хотелось трахнуть свою «ляжку» об стену — так я был взбешен неудачей. До сих пор не могу простить себе эту минуту донкихотства. Вероятно, по тем же мотивам наши дружинники отпускали с миром пленных городовых и жандармов.

Верить в победу

Продолжая ругать себя, я шел, как было условлено, к головной баррикаде Малой Бронной, выходившей к Тверскому бульвару. Становилось темнее. Кое-где за баррикадами горели костры. Значит, есть и защитники. Но почему здесь так тихо? Ни одного выстрела. Только со стороны Пресни временами доносился гул орудий. Там что-то горело, и небо полыхало кровавым заревом. По пути я останавливался у костров погреться, а кстати и прощупать настроение дружинников. Пароль на сегодня был новый:

— Кто идет?

— «Свобода»!

— «Смерть тиранам»! Проходи, товарищ!

И меня тотчас забрасывали вопросами:

— Что слышно нового?

— Как на Пресне?

— Какие директивы Совета?

Однако никто еще не заговаривал о прекращении борьбы, хотя все были в тревоге и напряжении.

Я старался поддержать бодрость, уверяя, что не все еще потеряно, что надо ждать указаний Совета и партии.

Наконец я добрался до места. Здесь тоже горел костер из кучи разного барахла — доски, поленья, сломанный ящик, потроха старого дивана…

А какая замечательная баррикада! Куда больше и массивнее «нашей»! Поверх всего она была засыпана снегом, полита водой и теперь стояла как ледяной вал. В центре, как обычно, висел на палке красный флаг, а по ту сторону баррикады стояло огромное чучело из снега, с метлой на плече. Мне разъяснили, что это сам губернатор Дубасов.

У костра грелось человек семь или восемь дружинников, кажется кавказцы. Все вооружены были винчестерами или маузерами. Тут же я увидел и моих друзей — дядю Максима с Сережкой. Сережка радостно бросился навстречу:

— Как хорошо, что ты пришел! Как хорошо! А я уж думал, что тебя ухлопали, ей-богу!

Он так шумно со мной здоровался, что все обратили внимание и я сразу попал в окружение незнакомых дружинников. При свете костра я мог только заметить, что в большинстве это были молодые люди — рабочие, студенты и несколько кавказцев. Среди них выделялся стройный грузин с орлиным взглядом блестящих черных глаз. На нем была мохнатая бурка, в руках винчестер. Я догадался, что это начальник дружины. Он первый со мной поздоровался:

— Гамар чеба^[2], товарищ! Садись, оратор, гостем будешь.

Он усадил меня на бочонок, на котором только что сидел сам.

— Откуда вам известно, что я оратор? — спросил я, смеясь и, конечно, догадываясь, в чем дело.

— Серега сказал: «Сейчас, говорит, придет наш оратор и все расскажет».

Подошел и дядя Максим:

— Что хорошего, сынок?

— Да-да, что вы можете сказать хорошего? — с явной иронией переспросил какой-то дружинник, выступая на свет костра.

Э-э, да это товарищ Митин! Тот самый меньшевик, который так горячо спорил со мною на кухне у Елены Егоровны. Сейчас поверх пальто на нем висела сумка с медикаментами, он был в меховой шапке и в теплых валенках. Студенческой формы не было заметно. Значит, он работал на медпункте.

Его тон мне не понравился, но я должен был ответить, — конечно, не для него, а для дружинников, для дяди Максима, Сережки…

А что я мог им сказать? Чем утешить? Какую надежду влить в сердца этих героев, которые знали о прибытии семеновцев и чувствовали, что конец приближается?.. Мне самому было дьявольски трудно. Я был так же молод, как они, и тоже хотел бы услышать вещее слово о близкой победе. Но я — член партии, один из тех, кому не положено впадать в отчаяние в дни невзгод и поражений, кто обязан смотреть вперед и видеть будущее; эту миссию большевика я знал твердо и решил потолковать с дружиной.

— Да, положение нелегкое. Садовое кольцо наполовину очищено и занято войсками. Баррикады за Москвой-рекой разбиты. Прибыла царская гвардия и вся брошена к Пресне. Там уже гремят пушки и полыхает пожар. Там бьются наши товарищи, они будут сражаться до последней минуты. А мы здесь должны поддержать их, оттянуть на себя хоть часть вражеских сил. Как знать, что будет завтра… А вдруг придет помощь? А что, если обезоруженная пехота вырвется из казарм и примкнет к восстанию?

Нет, мы не должны думать о поражении. И, во всяком случае, не сложим оружия, пока не будет директивы штаба, призыва нашей партии…

Возможно, я говорил не так и не теми словами, но не в словах было дело — хотелось зажечь сердца, укрепить веру в победу революции.

И, представьте себе, слово подействовало. У ребят загорелись глаза, дядя Максим кивнул головой как бы в знак согласия, а начальник дружины пожал мне руку:

— Хорошо, будем драться. Мы и сами так думали…

Митин промолчал и отошел от костра.

— Молодец, Пашенька, — мягко сказал знакомый голос.

За моей спиной стояла Вера Сергеевна.

Я повернулся так порывисто и радостно, что она невольно обняла меня и улыбнулась той самой улыбкой, от которой замирало сердце и на душе становилось светлее.

— Сестру встретил, оратор? — громко спросил Сережка.

— Да, старшую, — ответил я и, глянув на Веру Сергеевну, тихонько добавил: — Родную…

Ее тотчас окружили, как старую знакомую, и забросали вопросами. Она охотно отвечала всем и каждому и, видимо, для всех была здесь желанным гостем. На ней было все то же синее пальто, на голове котиковая шапочка, через плечо висела сумка с медикаментами, в руках муфта. На сумке был виден красный крест.

Поговорив с ребятами, мы отошли в сторону.

— Ночью вряд ли нападут на нас, — сказала Вера Сергеевна. — Зайдем на наш медицинский пункт — он в общежитии студентов, за второй баррикадой.

По дороге она рассказала мне, что в самом начале восстания на Малой Бронной курсистки и студенты создали медицинский пункт, он уже оказал помощь нескольким дружинникам, раненным за последние два дня. В этом пункте пришлось работать и Вере Сергеевне. Но она работала не только как сестра — с сумочкой медикаментов через плечо она обходила весь район Бронных, останавливалась и беседовала с каждой группой дружинников, защищавших баррикады, ободряла их, призывала к стойкости, объясняла положение.

Тепло и почтительно обращались с ней дружинники головной баррикады; я понял, что ее все знали и уважали. Иначе и не могло быть — ведь это же Вера Сергеевна!

В общежитии окна были завешены, на большом столе горела керосиновая лампа. Тут же лежали горка медикаментов, бинты. Вдоль стены стояло несколько коек, но раненых не было. Две курсистки в полном обмундировании дремали на койках в дальнем углу комнаты.

Вера Сергеевна усадила меня на табуретку около стола, сама устроилась рядом.

Не дожидаясь вопросов с моей стороны, она вполголоса рассказала, что случилось с ней после моего посещения 10 декабря. Оказывается, она была назначена комитетом помощником ответственного организатора Городского района, а когда началась стачка, стала работать в химической лаборатории по заготовке ручных бомб. Но вскоре эту лабораторию пришлось ликвидировать.

— А здесь бомбы тоже имеются? — спросил я шепотом.

— Может быть, — неопределенно ответила Вера Сергеевна, укладывая в свою сумочку заготовленные бинты. — Думаю, что завтра будет горячий день.

— Последний?

Она бросила на меня тревожный взгляд.

— Не надо так думать, дорогой мой. Последний день бывает только для мертвых, а живые борются и побеждают. Понятно?

Этот знакомый вопрос сейчас почему-то особенно взволновал меня. Вот так же и тогда, когда я был еще зеленым юнцом, она терпеливо разъясняла мне, что такое жизнь, что есть счастье, и в конце непременно спрашивала: «Понятно?» А я молча кивал головой и радостно улыбался: передо мной открывался новый мир. Вот и сейчас я не мог оторвать глаз от ее светлого лица…

Мы долго беседовали о разных вещах, но разговор как бы сам собою возвращался к событиям дня. Вера Сергеевна ни слова не сказала о возможности поражения восстания, но я чувствовал, что для нее этот вопрос решен.

Кажется, она что-то знала, но не хотела сказать мне.

Она с ненавистью говорила о поведении меньшевиков и эсеров в эти дни:

— Я не рада, что мои подозрения оправдались на деле. Меньшевики и эсеры уже дважды предлагали сложить оружие. И это в самый разгар борьбы! Мы отказались. А меньшевики сепаратно выпустили листовку с призывом кончать стачку и восстание. Быть может, она уже ходит по рукам…

— Но ведь это предательство! — воскликнул я, пораженный такой вестью.

— Нож в спину! — Вера Сергеевна рывком сняла с себя сумку с медикаментами. — Мы оказались слишком доверчивыми. Товарищ Ленин еще в апреле предостерегал нас от чрезмерного благодушия в отношении наших «союзников» — меньшевиков.

Очевидно заметив мою растерянность, она оборвала речь и резко изменила тон:

— Не унывай, друг, и верь в победу. Она неизбежна… если не сегодня, так завтра. Наше дело бессмертно…

Она была очень бледна и утомлена до крайности. Я посоветовал ей прилечь и отдохнуть, пока тихо.

— Хорошо. Я в самом деле немного устала.

Она проводила меня до двери и, словно желая подтолкнуть меня за порог, обняла одной рукой за плечи и коснулась губами моей щеки.

— До свидания, голубчик!

Я дрогнул… Так мать провожает любимого сына в опасный путь — дрожит за его жизнь, но не хочет лишить его мужества и веры в победу.

У последнего костра

На улице было холодно и странно тихо. Канонада смолкла. Не слышно было и оружейной трескотни. Город молчал. Над Пресней багровыми зарницами полыхало пожарище. Баррикады казались окутанными ватой, улица спящей.

Я невольно остановился и поднял голову. Редкие серые облака медленно плыли по небу, в темных просветах лучисто и ярко сияли звезды. А какая тишина и покой! Да уж не сон ли это?..

У головной баррикады горел еще костер — два бревна и сломанный ящик. Сережка и трое дружинников молча сидели вокруг костра, дремотно опустив головы. Их согнутые фигуры и лица то озарялись вспышками огня, то меркли и темнели, сливаясь с ночью. Тяжело опираясь на винтовку, за спиной Сережки, как часовой, стоял дядя Максим. Только начальник дружины размеренно шагал взад и вперед вдоль баррикады. Он не услышал, как я подошел к нему.

— Гамар чеба, товарищ!

Начальник отскочил в сторону, схватившись за винчестер.

— Ах, это ты, оратор? Здорово, друг.

— Что случилось? — тихо спросил я, показав на приунывших дружинников.

— Ничего, кацо. Теперь уже «гамар чеба» не подходит.

Меня обдало холодом.

— Неужто?..

— Пришел приказ, — резко перебил меня начальник, — кончать борьбу, прятать оружие, уходить. Конец, товарищ…

Это было сказано с такой болью, что я схватил его за руку.

— Не унывай, друг, ты же большевик! Сегодня побили нас, а завтра мы… — повторил я слова Веры Сергеевны.

— Что завтра? Какого черта ожидаете вы завтра? — истерично закричал вдруг Митин, подскочив к нам вплотную. — Завтра нас в порошок сотрут! Мы еще три дня назад призывали кончать эту заваруху! Вы не послушались, пошли за большевиками! Теперь сами расхлебывайте кашу!

Начальник сурово осадил его:

— Помолчи, ишак! Уходить хочешь? Уходи! Не мешайся под ногами!

— И уйду, и уйду! — сразу снизив тон, обещал Митин, отходя от костра. — Из принципа уйду! Из принципа!

— А я остаюсь! — вперед выдвинулся молодой дружинник с маузером в руках. — Я тоже меньшевик, но буду до конца с большевиками, с рабочими. А ты просто трус, Митин! Уходи скорей, а то… — он угрожающе поднял маузер.

— Спокойно, друг! — начальник положил руку на плечо дружинника. — Крысы бегут с тонущего корабля. Пусть эта крыса бежит. Но наш корабль не потонет, товарищи! Мы еще выплывем!

Нас окружила вся дружина, возмущенная и взволнованная.

Митин незаметно исчез.

Дядя Максим тяжело вздохнул:

— Никто как бог…

Сережку будто кто-то подбросил, он рывком подскочил к отцу и дерзко бросил ему в лицо:

— Бог? Где он, твой бог, батя? Куда делся милостивый? За что братишка убит? Почему бог народ карает? Почему он за царя, черт меня побери, батя? — Сережка исступленно погрозил кулаком в небо!

— Окстись, безбожник! Ты с ума сошел! — Дядя Максим в гневе поднял было руку над головой Сережки, но через мгновение мягко опустил ее на плечо сына. — Ничего, сынок, без поражений войны не бывает, а бог… — Он глянул в небо и сокрушенно покачал головой. — Да… вот оно что…

Нет, он не перекрестился, как я ожидал.

За второй баррикадой неожиданно прогремел пистолетный выстрел.

Дружинники схватились за оружие.

— Приготовьсь! — скомандовал начальник. — Сбегай, Сережка, узнай, что там случилось.

Сережка стремглав бросился на выстрел, выхватив из кармана свой «бульдог».

Прошло несколько минут паи ряженного ожидания. Затем послышались голоса и скрип шагов.

— Эй, кто там? — окликнул начальник.

— Свои! — отозвался Сережка, появляясь в проходе баррикады.

За ним шли еще двое дружинников, подталкивая впереди себя высокого, плотного мужчину в мохнатой папахе, в потрепанном пальто и в сапогах. На первый взгляд его можно было принять за дружинника.

— Братцы! Товарищи! — в страхе причитал он, упираясь. — Я же сам дружинник… рабочий я…

— Да замолчи ты, гадина! — зло прикрикнул на него Серега, ткнув дулом револьвера в широкую спину незнакомца. — Здесь разберут.

Незнакомец с такой силой рванулся прочь, что свалил с ног дружинника, державшего его за рукав, но и сам упал в снег, к ногам начальника.

Тот взял его на мушку винчестера.

— Садись, кацо, гостем будешь.

Продолжая гнусить, человек медленно поднялся на четвереньки и встал на ноги.

— Откуда вы его взяли? — спросил начальник, обращаясь к дружинникам, приведшим незнакомца.

— У крайней баррикады. Хотел пройти втихую. Пароля не знает. Шпик, должно быть. Вот браунинг отобрали.

— Не верьте, начальник, я сам рабочий, — опять заныл незнакомец, — сам кричу «долой самодержавие»…

— Цыть ты! — сердито оборвал его дядя Максим. — А ну-ка, сынок, подбрось дровишек в костер, поглядим, что за птица такая.

Сережка быстро подбросил несколько сухих досок.

— А ну, покажи свою личность, «рабочий»! — приказал дядя Максим, тронув прикладом винтовки дико озирающегося незнакомца. — Повернись к огню, тебе говорят!

Тот неохотно повернулся лицом к огню. Полное, круглое лицо с черными бакенбардами озарилось светом костра.

Я чуть не вскрикнул он, пристав! — но как-то сдержал себя, решив проверить первое впечатление. Мало ли кто носит бакенбарды…

— Фамилия?

— Где работаешь?

— В какой должности? — посыпались вопросы.

Стуча зубами и заикаясь, он назвал какую-то фамилию.

— Кузнец я, братцы… Всю жисть своими руками…

— Ах, ты кузнец? — переспросил коренастый дружинник, хватая незнакомца за кисть руки. — Я тоже кузнец. Покажь лапы!

Незнакомец в испуге отдернул руки назад — они были в теплых перчатках. Но Сережка мигом перехватил одну руку, содрал с нее перчатку и, притянув к огню, тщательно осмотрел и ощупал ладонь.

— Хорош кузнец — ладони как подушки и ни одной мозоли…

— Шпик! — сказал начальник. — Судить будем.

Шпион сразу побледнел и внезапным ударом кулака в челюсть свалил Сережку в снег. Но грузин успел схватить его за воротник. От рывка пальто распахнулось, и медные пуговицы полицейского мундира блеснули при свете костра.

— Пристав! — крикнул я, узнав в шпионе того самого полицейского, которого упустил вечером.

Я не успел опомниться, как в воздухе мелькнул приклад винтовки дяди Максима и опустился на голову врага.

— Смерть фараону!

Начальник резко повернулся к дяде Максиму:

— Зачем так? Судить надо было!

Старик гневно сверкнул глазами:

— Они без суда сынишку моего убили…

Лицо грузина омрачилось.

— Оттащите эту падаль за ворота!

Приказ был быстро исполнен. Начальник пригнулся к огню, посмотрел на свои часы.

— Пора… Ко мне, ребята!

Когда дружинники окружили его, он вынул из-за пазухи листовку Московского комитета пашей партии и ровным, холодным голосом стал читать ее.

Все слушали молча, не шевелясь, глядя на костер.

— «Скоро мы снова приступим к упорной борьбе, — доносился до меня голос чтеца. — Новая схватка с проклятым врагом неизбежна, близок решительный день. Опыт боевых дней многому научил нас, этот опыт послужит на пользу в ближайшем будущем…»

Именно так я и думал: пролитая в эти дни кровь даст свои плоды завтра. Надо лишь сохранить уцелевших бойцов, отступить в порядке, без паники.

— «Становитесь на работу, товарищи, до следующей, последней битвы, — призывала партия. — Она неизбежна, она близка… Еще один могучий удар — и рухнет окончательно проклятый строй, всей стране ненавистный…»

— Слышите, товарищи? — спросил начальник, свертывая листок и кладя его в карман. — Борьба еще не кончена. Оружие понадобится, и, наверно, скоро. А теперь — за мной, я приглядел местечко, где можно хорошо припрятать наше оружие…

Вера Сергеевна

Нам не удалось уйти. Мы не успели даже покинуть баррикаду и спрятать оружие. Ослепительный свет ударил в улицу, выхватил из тьмы нашу баррикаду, красный флаг на ее вышке и нелепое чучело Дубасова с метлой у плеча. Все это как будто выскочило из земли и стало видимым, как днем.

Я не сразу понял, что случилось, и от резкого света на секунду зажмурил глаза.

— Прожектор с бульвара! — крикнул начальник, и пронзительный звук сирены прорезал тишину.

Дружинники бросились к своим местам за баррикадой.

В то же мгновение трескучий залп из винтовок хлестнул по баррикаде, и свинцовый град пронесся над нашими головами.

Я и Сережка оказались рядом с начальником. Он встал на правом фланге, просунув дуло винчестера в щель между ящиками, набитыми щебнем. Поблизости устроился и дядя Максим со своей винтовкой. Несколько минут залпы из винтовок раз за разом хлестали по нашей баррикаде при ярком свете прожектора. Красный флаг трепетал от нуль и ветра, как раненая птица. Голова чучела медленно сползала на живот, срезанная свинцом. Во все стороны летели мелкие осколки от баррикады.

Дружинники не отвечали, как бы замерли на своих местах.

Мне показалось, что я понял замысел начальника дружины: не отвечать и тем самым ввести в заблуждение противника. И я тотчас вспомнил подобный же прием Петра, примененный в Оружейном переулке.

После десятка залпов стрельба оборвалась, и снова стало тихо.

Глядя в щель, начальник поднял руку, призывая к вниманию. Потом я услышал его тихий голос:

— Идут! Идут!.. Ближе, пожалуйста!.. Еще ближе… прошу вас… Вот спасибо, как раз…

Он дал свисток, и сразу началась такая трескотня, будто рвались в воздухе десятки ракет. Прожектор внезапно погас. Дружинники палили непрерывно, каждый сколько мог. Начальник уже кричал во всю силу легких:

— Бей! Бей их, пожалуйста! Так! Бежит баранта… Бей!

Мы с Сережкой тоже стали палить вслед удиравшим драгунам. Иные на бегу поворачивались назад и отстреливались.

Начальник дал короткий сигнал. Стрельба прекратилась.

Поблизости я услышал стон и тотчас бросился на помощь. Но здесь уже были сестры — Вера Сергеевна и молоденькая курсистка в форме Красного Креста. Один дружинник оказался раненным в руку. Вера Сергеевна проворно перевязывала рапу. К ней подошел начальник и отвел в сторону:

— Друг Вера, если мы не отобьем и вторую атаку, дружина не успеет надежно спрятать оружие и разойтись.

— Отобьем, дорогой Вано, — уверенно ответила Вера Сергеевна. — Можно пустить в ход…

Она сказала это так тихо, что я не понял, о чем идет речь. Начальник кивнул головой:

— Хорошо. Но сюда могут двинуть и пушки — они стоят рядом, у Страстного.

— Вот и отлично! — почему-то обрадовалась Вера Сергеевна. — Мы должны задержать их здесь возможно дольше, иначе…

— Иначе их перебросят на Пресню, — живо подхватил начальник. — А там и без них жарко. Спасибо, друг Вера. Надо приготовиться…

— Я готова…

Начальник заколебался:

— А может, дружиннику поручим?

Вера Сергеевна решительно отрезала:

— Нет! Я сама!

И она направилась вслед за сестрой, уводившей раненого дружинника на медпункт, за вторую баррикаду.

Я с облегчением подумал: «Там она будет в безопасности».

Отбив первую атаку, дружинники весело перекликались между собой:

— Как мы их!..

— Пять солдат свалили!

— Больше: один упал за изгородью.

— Приготовьсь! — снова предупредил начальник.

Отбежав к исходной позиции — до бульвара, солдаты вновь стали поливать нашу улицу свинцом. Однако все это было не так страшно, как в первый раз.

А на Пресне, нарастая с каждой минутой, начиналась артиллерийская канонада. Там шел бой горстки дружинников с целой ордой семоновцев…

Пальба из винтовок вскоре оборвалась. По ту сторону баррикады был слышен глухой шум и гомон.

Начальник забеспокоился и что-то приказал ближайшему дружиннику. Тот со всех ног бросился бежать к медпункту. Что там случилось? Кажется, никто еще не ранен…

Я поспешил к начальнику и тронул его за плечо:

— Опять идут?

Тот рассердился:

— Зачем ты здесь, оратор? Скорей за дом иди! В воротах встань. И Сережку возьми. Сейчас ваши пукалки ни к чему — игрушки.

Я попробовал возразить:

— От пуль здесь безопасно, начальник. А если будет атака, мы тоже…

— От пуль безопасно, а снаряд может ушибить. Понятно? На бульвар орудие прикатили. Уходи, пожалуйста.

— Тогда и всем надо уходить: наша баррикада не выдержит и десятка снарядов, — настаивал я, не понимая странной беспечности начальника.

Он вспылил:

— Не мешай! Приказ слушай, уходи скорей!

Пришлось подчиниться и встать в воротах за углом дома.

Дружинники залегли у самого основания баррикады.

Около начальника вновь появилась Вера Сергеевна. Я заметил, что на этот раз у нее не было сумочки с медикаментами, а только муфта в руках.

По указанию начальника, в сопровождении дружинника с маузером, она поспешно перебежала на противоположную сторону улицы и скрылась в парадной двери двухэтажного дома, один конец которого выступал далеко вперед, за нашу баррикаду.

Полный тревоги, я бросился вслед за ней. Однако начальник снова задержал меня:

— Не сметь! Там больше никого не надо.

Я взмолился:

— Товарищ дорогой, я же не могу оставить…

— Кого? Чего? Зачем? — Но начальник тут же смягчился: — Хорошо. Иди и стой в парадном. Наверх ни шагу! Мешать будешь.

Через мгновение я уже ворвался в парадную дверь. Здесь никого не было. Лестница вела на второй этаж. Значит, они там, наверху. «Зачем он послал ее? Почему Вера Сергеевна только с муфтой? — В голове мелькнула смутная догадка: — Неужто она решилась?..»

Вдруг с потрясающим гулом с бульвара грохнуло орудие.

Бульвар отстоял от нашей баррикады в каких-нибудь двухстах шагах, тем не менее снаряд угодил не в баррикаду, а в карниз углового дома на противоположной стороне улицы. Артиллеристы были вдребезги пьяны или сознательно дали промах, чтобы предупредить нас об опасности.

Дальше события развертывались так быстро, что их нельзя описать в последовательном порядке. Выстрел… свист сирены… Дружинники быстро отхлынули от баррикады на две стороны — в ворота и парадные домов, за надежные прикрытия. Дядя Максим с Сережкой и начальник ворвались ко мне в парадную дверь. Я метнулся было наверх, но начальник схватил меня за рукав пальто:

— Постой, постой! Одна секунда… Сам пошлю…

Пальба из пушки продолжалась. Снаряды кусками разносили баррикаду. Фонтаном летели осколки досок, щепы, каменья, снежная пыль, огонь и дым. Полтуловища чучела Дубасова вместе с метлой взлетело на воздух. Древко наклонилось на сторону, но красное знамя все еще трепетало и билось над развороченной баррикадой.

Мне никогда еще не доводилось видеть так близко действие артиллерии, и я был оглушен. Я пытался понять, чего мы ждем, почему мы не уходим отсюда, тогда как баррикада на наших глазах превращается в развалины. Время тянулось невероятно медленно и тяжко, как кошмар. Но вот грохот смолк, а мы все еще стоим в засаде, не уходим. С пьяными криками «ура», с барабанным боем, стреляя на бегу, к покинутой баррикаде ринулись солдаты. В то же время с бульвара залпами обстреливали окна домов по обеим сторонам улицы.

Пронзительный звук сирены еще раз разрезал воздух. Однако дружинники не двигались с места и не открывали стрельбы. Я с удивлением посмотрел на начальника.

С винчестером в руках, готовый к прыжку, он наклонился вперед и так застыл, чего-то ожидая.

— Ай, скорей, кацо!..

В ту же минуту оглушительный грохот потряс землю, и облако пыли и щебня рванулось к небу. Вой и крики ужаса за баррикадой. Дружинники выскочили из-за прикрытий. Беспорядочная и частая стрельба из маузеров.

— Наверх! — крикнул мне начальник, а сам вместе с дядей Максимом ринулся к баррикаде.

— За мной, Сережка!

В несколько прыжков мы взбежали на второй этаж, потом — в полутемный коридор… Я искал Веру Сергеевну. Это, конечно, она бросила бомбу. «Ах, зачем он задержал меня? Я бы сам…»

Впереди распахнулась дверь, и навстречу нам выскочил маузерист, хватаясь за плечо и шатаясь.

— Там… скорей… Вера…

Я стремительно влетел в комнату, окно которой выходило на улицу. Оно было разбито. Под окном валялась муфта. Раскинув руки, на полу лежала Вера Сергеевна.

По сердцу резануло ножом: убита!.. Я бросился к ней и упал на колени… Нет, нет! Она еще жива, жива! Вера Сергеевна!..

Она вдруг обеими руками схватилась за грудь, словно ей стало невыносимо душно. Я распахнул пальто. Кровь…

— Вера Сергеевна, — шептал я растерянно, — родная… Вера… Сережка, бинты! Скорей бинты!..

Сережка бросился вон из комнаты.

Она как будто очнулась. Открыла огромные, затуманенные глаза, протянула ко мне руки:

— Пашенька… мальчик мой… победа…

— Да, да, победа!

Ее пальцы были мокрыми от крови, теплыми, живыми. Я прижал их к своему лицу.

— Вы будете жить, дорогая. Будете жить!.. Мы спасем вас… Только вот бинты… Сию минуту…

Еле заметно шевельнулись ее пальцы. В углах губ появилась улыбка.

— Живи, голубчик… не плачь…

«А разве я плачу? Нет, нет! Я не плачу! Она будет жить!.. Ах, Сережка, скорей!..»

Но тень смерти уже ложилась на ее лицо. Улыбка застыла. Она вдруг вся содрогнулась и затихла. Я услышал ее последний вздох. Глаза погасли.

Прибежал Сережка с бинтами. Поздно…

И только теперь я заметил на стене портрет с разбитым стеклом — портрет Антона. Значит, здесь была комната Веры Сергеевны, та самая комната, где я увидел ее счастливой…

За окном еще слышалась перестрелка.

Я поднял Веру Сергеевну на руки и понес. Сначала но коридору, йотом вниз но лестнице, вдоль стен по тротуару.

— Скорей, скорей! — понукал меня Сережка, придерживая ноги Веры Сергеевны, а у самого из глаз катились слезы.

Я почти бежал. И мне чудилось, что она еще жива, что я уношу ее из-под обстрела врагов, что спасение близко… Вот он, медпункт.

«Прощай, Вера Сергеевна… мать моя… друг мой… мечта о счастье…»

Осада Пресни

Пушка продолжала громить головную баррикаду Бронной. Дружина отступила в переулок. По указанию начальника оружие было закопано во дворе одного дома. В ту же яму полетел и мой револьвер.

Мы разошлись, крепко пожав друг другу руки. Как знать, кто из нас уцелеет…

Дядя Максим увел Сережку с собой в Оружейный переулок. Там оставалась бедная Арина Власовна одна-одинешенька. С каким трепетом ждала она знакомого стука в ободранную дверь! Вернутся ли дети? Придет ли ее неугомонный старик, без которого и жизнь не в жизнь? А Мишки уже нет и не будет…

Хотелось кричать от горя, от бессильной ярости. Нет! Я не мог примириться с мыслью о поражении, с мыслью о том, что мы разбиты. Ведь Пресня еще не сложила оружия. Туда стянуты дружины из других районов, — значит, будет бой. И неизвестно еще, чем это кончится. А вдруг подойдут…

Теперь трудно сказать, какими путями мне удалось пробраться на Пресню. Помню, что было невыразимо жутко. С разных сторон доносились какие-то зловещие шумы, глухой рокот, пугающий треск. Кое-где вспыхивали огни костров, обнаруживая тени солдат. Я обходил их, прячась за обломками баррикад, крадучись, как вор. Далеко в глубине Пресни клубился черный столб дыма, — казалось, он подпирал небо. Пахло гарью.

На Большой Пресненской улице я наткнулся на мощную баррикаду. На ее гребне на высоком шесте неподвижно висел флаг.

Я бросился вперед, надеясь попасть в проход.

— Стой! Кто идет?

— Свои.

Я не успел опомниться, как был окружен дружинниками с маузерами в руках.

— Свои, свои! — весело уверял я, озираясь по сторонам.

— Знаем мы, какие «свои» приходят с той стороны! — сурово оборвал меня высокий дружинник, подходя ближе. — А ну, пароль?

Я сказал пароль Малой Бронной.

— Федот, да не тот. Руки вверх!

— Да что вы, ребята, своих не узнаете? — попробовал я протестовать, поднимая руки. — Отправьте меня к Седому или Семену…

Высокий дружинник подошел вплотную и заглянул в мое лицо.

— Ба-а-а, да это ж наш оратор! Здорово, друг!

Я узнал Петра, начальника десятки с завода «Гужон».

Мы обнялись.

— По местам, ребята! Это в самом деле наш.

Петр расспросил об отце, о Сережке и матери.

Но только я успел ответить и успокоить друга, как вспыхнуло небо и грохот орудийного залпа прокатился над Пресней.

— Ну вот, началось, — сказал Петр.

Он дал короткий свисток сиреной, и дружинники быстро заняли свои места за баррикадой.

— Ты, брат, иди в штаб, на Прохоровку, — напутствовал меня Петр. — Без оружия здесь делать нечего. Если увидишь Седого, скажи, что, пока есть патроны, по Большой Пресне семеновцев мы не пропустим. Иди переулками.

Я ушел с тяжелым сердцем.

После небольшой паузы пушки загремели со всех сторон. Значит, Пресня окружена.

Артиллерия била навесным огнем по всему району, куда попало. Снаряды срывали крыши и трубы домов, пробивали стены и заборы, с треском и звоном крушили окна, убивали людей и животных. Вспыхивали пожары.

Спасаясь от огня и осколков гранат, безоружные и беспомощные люди метались по улицам, прятались в погребах и подвалах, бегали с детьми на руках, не зная, куда укрыть их.

Настало утро. С небольшими перерывами канонада продолжалась. Со всех сторон слышались треск залпов из винтовок и грохот пулеметов.

Я пробирался кривыми улицами и переулками, часто останавливаясь в укрытиях и за покинутыми баррикадами.

Если бы можно было сверху одним взглядом окинуть Пресню, мы были бы поражены необычным зрелищем. Внутри огромного вражеского кольца, опоясавшего район, мы увидели бы с десяток улиц и переулков, пересеченных баррикадами с красными флажками. Между ними взад и вперед снуют люди — мужчины, женщины, дети, старики. В центре, за баррикадами, никого нет. Только на окраинах кольца видны маленькие кучки дружинников, отражающих атаки солдат. А вокруг этого мятежного островка стоят многочисленные колонны вооруженной до зубов царской армии. По донесению генерала Малахова в этот день Пресню окружали одиннадцать полков пехоты, пять кавалерийских, двенадцать батарей артиллерии, два саперных батальона. А сколько казаков, полиции, жандармерии!..

Тысячи против десятков! Пулеметы и пушки против револьверов и пистолетов! Вся мощь современной военной техники против кучки отважных, руководимых большевиками молодых рабочих, вооруженных великой жаждой свободы.

Казалось, при таком соотношении сил можно было одним ударом разгромить Пресню и покончить с «крамолой». Но страх перед восставшими был так велик, что соединенные силы Дубасова и семеновцев не решились идти на штурм окраинных баррикад. Началась планомерная осада из всех видов оружия, словно перед войсками была могучая крепость, с высокими каменными стенами, с дальнобойными орудиями и многочисленным гарнизоном. Пресню со всех сторон громили из пушек, баррикады и улицы поливали свинцом из винтовок и пулеметов. В воздухе стоял такой треск и грохот, что ответных выстрелов дружинников совсем не слышно было.

Казалось, в Москву ворвалась чужеземная банда, которая в ярости крушила все, что подвертывалось под руку, не щадя людей — ни старых, ни малых.

Я не мог себе представить, чтобы в этом аду могли удержаться хоть час-два наши пятерки и десятки, брошенные навстречу врагам.

Но они держались целый день 17 декабря, до глубокой ночи. Больше того — дружинники даже делали отчаянные вылазки и внезапными ударами с флангов и тыла обращали семеновцев в бегство. Дважды в течение дня они захватывали орудия, но пустить их в ход не могли — не знали, как это делается.

Исключительную стойкость проявила в этот день боевая дружина фабрики Шмита, возглавляемая отважным большевиком Николаевым.

По особому приказу Дубасова эту фабрику семеновцы должны были разгромить артиллерией и сжечь, а ее хозяина схватить и отправить в тюрьму, как изменника царю и отечеству.

Корпуса фабрики были деревянные. Сзади находились парк и лесной склад, по сторонам — деревянные дома и баня. Все это обстрелять и захватить ничего бы не стоило, но за каменным фундаментом ограды засела дружина с маузерами.

Фабрику сначала обстреляли из пушек с Новинского бульвара, навесным огнем, потом с Горбатого моста, прямой наводкой. От разрыва снарядов запылали все корпуса фабрики, загорелся парк и лесной склад, ближайшие дома и баня. Пламя бушевало с трех сторон у ограды. Но дружинники, перебегая с места на место, упорно обстреливали батарею, не давая ей приблизиться к фабрике. Семеновцы дважды пытались взять ограду штурмом в штыки, но всякий раз панически убегали назад под огнем дружинников.

Бой шел несколько часов подряд. И только когда иссякли патроны и жара от огня стала невыносимой, начальник дружины приказал попрятать оружие и разойтись.

Дружинники благополучно покинули ограду, а пушки еще долго обстреливали пылающую фабрику и парк.

Наконец рота семеновцев с пьяными криками «ура», со штыками наперевес взяла штурмом черную от дыма ограду, где никого уже не было.

Дальше, в глубину Пресни, эти вояки не пошли: боялись засад, боялись нуль, которые летели в них неизвестно откуда.

На фабрику Прохорова я попал только к ночи. По дороге было много передряг и неожиданных препятствий. Беспорядочный обстрел из орудий вызвал много пожаров и случайных жертв. Мы убирали с улиц в подвалы и каменные дома раненых и убитых, уводили обезумевших от страха за своих детей женщин из зоны обстрела и неугомонных ребят, которые рвались на улицы, не понимая опасности.

С перерывами, канонада продолжалась весь день. Багровое зарево зловеще освещало дома и улицы. Как тучи огненной мошкары, носились в воздухе красные искры и лохмы пепла.

В малой кухне Прохоровки я застал районного организатора товарища Семена и нескольких дружинников с белыми повязками — это раненые. Семен узнал меня и, поздоровавшись, не преминул заметить:

— Вот уж не ожидал, что из города кто-нибудь явится в такой момент! Агитаторам теперь делать нечего, борьба кончена.

Последнюю фразу он сказал вполголоса, но совершенно спокойно, как что-то неизбежное.

Меня обдало холодком, хотя я и сам понимал, что кольцо вокруг Пресни сомкнулось. Можно было только удивляться, как не разгромили до сих пор и Прохоровну.

Когда стемнело, канонада постепенно затихла. На кухню стали стекаться дружинники, все с оружием в руках. Потом явился и Седой. Он молча прошел к столу, стоявшему посредине кухни.

На столе горели две лампы, скупо освещая мрачное помещение.

Дружинники тотчас окружили Седого.

Он отвернул побольше фитиль лампы. Стало чуть-чуть светлее. Потом снял с плеча висевший на ремне маузер и положил на стол.

Лица дружинников выражали одну общую тревогу: что же дальше?

— Я думаю, товарищи, — начал Седой хриплым, сорванным голосом, — вы сами понимаете, в каком мы сейчас положении. Петля вокруг Прохоровки стала уже. Оружия меньше, патроны на исходе. Продолжать борьбу нет смысла. Но мы не разбиты. По призыву партии и Совета мы организованно кончаем бой. Мы отступили, чтобы собраться с силами и ударить вновь. Революция не кончилась. Партия жива! Живы большевики! Жив Ленин! Не будем унывать, дорогие друзья, будущее за нами.

— А что делать сегодня? — спросил пожилой дружинник.

Седой неторопливо чиркнул спичкой и закурил.

— Сегодня мы должны выполнить директиву партии: основательно запрятать оружие и примерно под утро незаметно для врага разойтись.

Я с восторгом смотрел на Седого, удивляясь его хладнокровию и необыкновенной выдержке. Он так спокойно сидел на краешке стола, попыхивая табачным дымом, будто ничего особенного не случилось и торопиться некуда. Только его большие, блестящие глаза пытливо озирали лица дружинников. Так же невозмутимо держал себя и товарищ Семен.

К столу торопливо пробирался новый дружинник, только что вошедший с улицы.

— Район окружен, товарищ Седой, — сказал он, — наши патрули сообщили.

По рядам дружинников пробежал тревожный шумок.

Товарищ Семен выступил вперед:

— Спокойно, други! Это мы еще проверим. Время есть. Судя по поведению семеновцев, ночью на штурм они не решатся.

— А если подтвердится, что выхода нет? — перебил кто-то из дальнего угла.

К столу подскочил молодой паренек, в котором я узнал Костю Симонова.

— Тогда дадим бой и прорвемся в город. У нас есть еще патроны и даже две «македонки».

Седой улыбнулся и положил руку на плечо Кости.

— Молодец, дружок! А пока давайте-ка споем, товарищи.

— Споем.

Вначале разноголосо, потом все дружнее и громче полилась наша любимая «Варшавянка»:

Нас действительно ждали «судьбы безвестные». Каждый понимал, чем может кончиться эта ночь, если не будет найден выход из окружения. Тем не менее ребята быстро ободрились, подняли головы, пели всем сердцем.

За «Варшавянкой» последовала «Марсельеза», потом «Смело, товарищи, в ногу». Пели все. Даже Седой хрипел своим сорванным голосом и, как дирижер, махал руками.

Трудно сказать, как долго это продолжалось. Все ждали известий от разведчиков, посланных на поиски выхода.

Радостный крик оборвал пение:

— Проход есть, товарищи!

Но указанию Седого дружинники немедленно пошли прятать оружие.

Это было уже перед рассветом. Уходили небольшими группами и поодиночке по Малой Грузинской, где по оплошности семеновцев не оказалось ни одного солдата.

Последними покинули район товарищи Седой и Семен. Предварительно их постригли и переодели до неузнаваемости.

Таким образом, главные силы восстания оказались «за пределами досягаемости», как выразился впоследствии губернатор Дубасов. А московский градоначальник с огорчением доносил царю: «Мятеж кончается волей мятежников, а к истреблению последних случай упущен».

Я тоже вышел с Пресни благополучно. Меня провожал дружинник Костя Симонов. По дороге он рассказал, что в самый разгар забастовки известный нам крестьянин Парфеныч привез из подмосковных деревень воз муки и картофеля для рабочих. Это был акт братания города и деревни. Куда делся потом Парфеныч, Костя сказать не мог, но слышал, что он собирался примкнуть к дружинникам.

На Малой Грузинской мы расстались.

Шутки палачей

Нет, я не буду описывать торжества победителей, не стану говорить о том, как семеновцы расстреливали рабочих Прохоровки на дворе фабрики, как пропускали сквозь строй казачьих нагаек наших сестер милосердия, как измывались над стариками и женами, как лилась драгоценная кровь героев восстания. Я расскажу только о славном подвиге двух беспартийных рабочих-прохоровцев.

Днем 17 декабря Пресня не сложила оружия, дружины не были разбиты. К ночи войска продвинулись лишь в глубь района и сузили кольцо вокруг фабрики Прохорова. Семеновцы готовились к общему штурму наутро 18 декабря. Первой жертвой была намечена Прохоровка, где находились штаб и центр восстания, а также все дружины, отступившие с окраин района.

Штурм фабрики решил возглавить сам полковник Мин — командир семеновских банд. С большим отрядом пехоты, с артиллерией и казаками он стоял на Звенигородском шоссе вблизи фабрики. Сопротивление Пресни привело его в ярость, и завтра он хотел отыграться.

Огнем артиллерии в течение дня корпуса фабрики не были затронуты, громили лишь спальни и общежития рабочих. Хозяин фабрики Прохоров своевременно снесся с самим Дубасовым, умоляя пощадить его собственность. Дубасов обещал пощадить, но лишь в том случае, если дружинники сложат оружие и фабрика без выстрела сдастся на милость победителей — семеновцев.

Весь день, до глубокой ночи, рабочие Прохоровки с детьми и женами сидели в подвалах. Кольцо огня и дыма подходило все ближе к их общежитиям и спальням. Снаряды то и дело рвались во дворах, попадали в крыши, срывали чердаки. В подвалах было невыносимо тесно, душно, не хватало воды и пищи, дети задыхались, стонали старики. Все чувствовали себя обреченными и ждали ночи как избавления.

Канонада закончилась поздно. Ответных выстрелов дружины давно уже не было слышно. Тишина, нависшая над Пресней, казалась еще страшнее.

Рабочие стали выбираться из подвалов во двор фабрики. Что делать? Все понимали, что пришел их последний час. С минуты на минуту ждали штурма семеновцев.

Пощады не будет. Погибнут сотни людей, женщины, дети…

В четыре часа утра хозяин фабрики Прохоров направил к рабочим своего швейцара с предложением прислать к нему делегатов на совещание. Ничего другого не оставалось делать. Рабочие отправили к хозяину пять человек — в большинстве депутаты райсовета.

Прохоров жил в роскошном двухэтажном доме в центре своих владений, на возвышенности, откуда можно было видеть все постройки фабрики. В четыре часа утра он принял депутатов рабочих.

Хозяин сам дрожал от страха, но все же не без злорадства показал депутатам письмо от губернатора Дубасова с ультиматумом: «Если не прекратится стрельба из фабрики, в шесть часов утра она будет обстреляна артиллерией и сожжена».

В их распоряжении оставалось всего два часа, а потом…

Хозяин предложил сдаться, вывесив на всех корпусах фабрики белые флаги. Иного выхода не было: рабочие были безоружны, связаны семьями, детьми, женами, над всеми нависла угроза смерти.

Прохоров заранее подготовил письмо полковнику Мину с извещением о сдаче и с просьбой не подвергать фабрику обстрелу из орудий.

— Кто же пойдет к полковнику с этим письмом? — спросил один из рабочих.

Прохоров слегка замялся, но сказал, что надо идти кому-нибудь из депутатов. Не он же пойдет в клетку тигра.

Произошла заминка. Все понимали, что делегат, посланный к Мину, живым не вернется. Даже хозяин не отрицал этого.

— Да, идти к семеновцам — значит рисковать жизнью: делегата могут и расстрелять, — сказал он и как бы между прочим добавил: — Семья погибшего будет мною обеспечена, конечно… И вообще я подумаю обо всех пострадавших…

Вперед выступил молодой еще, но уже семейный рабочий Краснов и просто сказал:

— Я иду, Николай Иваныч!

Восстание породило много отважных героев, имена Которых останутся в веках. Немало было дружинников, которые беззаветно сражались и умерли безвестными. А как назвать этого молодого рабочего, который так просто вышел вперед и сказал: «Я иду!» Героем? Храбрецом? Не знаю. Он шел не на баррикады, шел не сражаться с оружием в руках, — шел умирать во имя спасения жизней сотен своих товарищей, их жен и детей. Он знал, что ему придется идти с пустыми руками, с вывернутыми карманами, чтобы даже намека на оружие не было. Он настолько был уверен в неминуемой смерти, что, прежде чем пойти к Мину, зашел в общежитие к своей семье и просил жену дать ему переодеться в чистое белье. Так делали русские солдаты перед большим сражением, готовясь к смерти: умирать надо во всем чистом.

Это был подвиг самоотвержения, сознательная жертва самым дорогим, что есть у человека, — жизнью.

До ворот фабрики его провожала большая толпа рабочих и работниц, иные с детьми на руках. И все знали, что он идет умирать за них, за их детей. Женщины плакали и причитали. Старушка мать повисла на его шее, ее оторвали силой. Какая-то работница принесла икону, и делегат должен был принять благословение. Женщины обнимали его, целовали, крестили вслед, обливаясь слезами.

Это было страшно и торжественно, как на похоронах близкого и любимого человека.

Взяв в одну руку привязанное к палке белое полотнище, в другую — письмо рабочих к Мину, депутат вышел за ворота. Здесь он столкнулся с рабочим Власенковым, который пробирался к фабрике.

— Куда? — спросил Власенков.

— К волку в пасть, — ответил Краснов, показав белый флаг.

— И я с тобой.

И они уже вдвоем направились к Звенигородскому шоссе, где предполагалась стоянка штаба Мина.

Власенков тоже понимал, что они идут на верную гибель, быть может на муки, терзания.

Впереди шел Краснов с белым флагом и с письмом, за ним Власенков. Вскоре их остановил патруль семеновцев:

— Стой! Куда прете?

Краснов объяснил. Солдаты грубо обыскали их и передали второму патрулю. Те обыскали делегатов еще раз, потом повели к Мину. Рабочие шли в том же порядке, готовые ко всему.

Но было еще рано, и Мин спал. Тогда патруль передал их под охрану пьяных казаков, стоявших около батареи орудий на возвышенном месте Звенигородского шоссе. Три орудия были наведены в сторону Прохоровки. Казаки заставили делегатов стоять с поднятыми руками и позвали офицера. Краснов по-прежнему в одной руке держал белое знамя, в другой — письмо. Казачий офицер был тоже пьян. Подойдя вплотную, он ударил Краснова кулаком по правой руке, желая вышибить флаг.

Но Краснов удержал его и сурово сказал офицеру:

— Прежде чем убить нас, примите письмо для полковника Мина от рабочих Прохоровской фабрики. А флаг я не отдам, пока жив.

Офицер расхохотался и приказал казакам поставить делегатов против одного из орудий. Потом отдал команду готовиться к стрельбе. Трое казаков бросились к орудию и стали наводить его на делегатов, стоявших в нескольких шагах от дула: оба побледнели, но крепились изо всех сил, пощады не просили. В таком виде их заставили простоять еще несколько минут.

— Слушай, бандиты, сколько у вас убитых и раненых дружинников? — спросил офицер, пьяно пошатываясь на ногах.

— Много, — сухо ответил Краснов.

— Так вам и надо, собаки. Сегодня придем и всех расстреляем.

Казаки наперебой издевались над делегатами, называя их грабителями, жидами, врагами царя и отечества, предателями. Обещали всех прохоровцев перепороть нагайками, надругаться над их женами, перебить детей.

— Ни одного щенка не оставим в живых!

— Готовьсь! — крикнул вдруг офицер, выхватывая шашку из ножен.

Казаки приложились к затвору орудия, готовые пустить снаряд по делегатам, застывшим перед дулом.

— По бандитам… по врагам царя и отечества… огонь!

Власенков схватился за сердце и как скошенный упал на землю.

Краснов удержался на ногах, хотя вся кровь отхлынула от лица.

Дикий хохот казаков потряс воздух. Они взвизгивали, хватались за животы, ржали, как лошади. Оказывается, это была шутка, придуманная офицером.

Власенков постепенно пришел в себя, медленно, под рев и хохот казаков, поднялся с земли и снова встал рядом с Красновым.

Вскоре появился заспанный полковник Мин. Высокий, в черной романовской шубе, в мохнатой папахе с гвардейской кокардой.

Казаки присмирели.

— Кто вы такие? — спросил Мин, окинув делегатов злым взглядом. — Откуда?

— Мы прохоровцы, — ответил Краснов, протягивая письмо полковнику. — Принесли вам… от рабочих…

Мин выхватил бумагу и, хлестнув ею по лицу Краснова, крикнул:

— Вы не прохоровцы, а мерзавцы! Я вас в порошок сотру!

Он матерно выругался и приказал офицеру прочитать письмо. А когда офицер кончил, Мин сказал:

— Сейчас я отпущу вас живыми, расстреляю йотом — от меня не уйдете. Отправляйтесь назад и передайте рабочим мой приказ: всем мужчинам выйти к нам навстречу без шапок, женщинам — в белых повязках. Все оружие вынести на простынях. Выдать всех депутатов и дружинников. А ты с этим флагом, — он ткнул пальцем в белый флаг, который продолжал, держать Краснов, — выйдешь первым. Фабрика сейчас будет оцеплена моими войсками. И если с вашей стороны раздастся хоть один выстрел, то и фабрика и все ваши спальни и общежития будут превращены в развалины, а от вас самих останется только месиво. Хо-хо!..

С таким наказом делегаты отправились обратно.

Было уже около шести часов утра. Огромная толпа рабочих ожидала их во дворе фабрики. Мать Краснова держали под руки — она все время порывалась бежать за сыном. Жена оплакивала его, как покойника, и тихо голосила. Рабочие с трепетом прислушивались, не раздастся ли залп по их делегатам. До шести оставались считанные минуты… вот-вот начнется канонада. Никто уже не верил, что делегаты вернутся.

Они явились как выходцы с того света. Краснов нес белый флаг под мышкой. Толпа онемела. Никогда еще не было такой страшной тишины, как в тот момент, когда заговорил Краснов. Он в точности передал приказ Мина, его требование выдать депутатов Совета и его угрозы.

Рабочие оказались в безвыходном положении и были вынуждены подчиниться, но они не выдали своих депутатов и сами помогли им покинуть фабрику до прихода семеновцев.

Под звон колоколов

18 декабря…

Восстание московского пролетариата подавлено, мостовые города залиты кровью.

Прозвучали последние орудийные выстрелы на Пресне. Догорали разрушенные здания, растаскивались баррикады, расстреливали и закалывали штыками пленных, избивали насмерть «подозрительных», и черные столбы дыма вздымались к небу — горела Пресня. Во всех концах города все сорок сороков церквей звонили в колокола и колокольчики — попы служили благодарственные молебны по случаю победы над «крамолой».

С Пресни я снова вернулся к Елене Егоровне: пока это было единственное место, где можно было чувствовать себя в сравнительной безопасности.

Я долго не мог взять себя в руки. Холодное отчаяние давило душу. Восстание подавлено. Мечты о свободе остались мечтами. А сколько жертв! Сколько трупов лежит сейчас кучами по участкам и моргам! Кого еще добивают? Кому мстят за пережитый страх победители? А Вера Сергеевна?..

Колокольный звон отдавался в сердце жгучей болью: палачи торжествуют!

Уже полдень. Неудержимо потянуло на улицу. Хотелось увидеть, что творится теперь в городе, на Пресне, там, где были баррикады.

Уговоры Елены Егоровны не помогли, — нет, я должен идти.

Тогда она сбегала в комнату хозяек и принесла оттуда почти новенькую котиковую шапку и простые очки.

— На вот, надень, а свою шапчонку оставь здесь: в ней ты слишком похож на рабочего, убьет первый городовой. Очки тоже следует напялить…

Шапку я надел, но от очков отказался: это уж чересчур конспиративно. Однако Елена Егоровна сумела убедить меня и сама водрузила очки на мой нос.

— Ну, теперь ничего, на бухгалтера похож…

Вышел на улицу. Охватило морозом. Я машинально поднял башлык и спрятал уши, хотя мне было решительно все равно. Сначала шел каким-то переулком, очищенным от баррикад. Всюду валялись обломки досок, куски скрученной проволоки, спиленные столбы, разбитые фонари с остатками стекол. Мальчишки и дворники все тащили по дворам — на дрова.

Я шел бесцельно по жутко притихшему городу. Тянуло к Пресне. Часто встречались городовые. Они ходили группами и били насмерть всякого прохожего, чем-либо напоминавшего дружинника или простого рабочего.

По улицам как бешеные носились пьяные казаки и драгуны. Редкие прохожие при виде победителей издали шарахались в стороны, прятались в парадных, в калитках, везде, где можно было укрыться.

А усмирители по-своему веселились: ради шутки с обнаженными шашками, с улюлюканьем и свистом гонялись за пешеходами, а иные также шутя рубили головы, избивали нагайками со свинцовыми наконечниками. Навек останется в памяти, как двое казаков били нагайками женщину, повисшую на зубьях железной ограды.

Чем ближе к Пресне, тем чаще избиения. И все же я шел, как лунатик, стиснув зубы, сдерживая бурное и злое клокотание сердца. Самое тягостное чувство — это сознание своего полного бессилия, полной невозможности что-либо предпринять, кому-либо помочь, отомстить. Мы — побежденные…

А вот уже Зоологический парк, дальше — Большая Пресненская улица. Здесь чинят суд и расправу семеновцы. На всех углах и перекрестках стояли патрули гвардейского полка его величества.

Во многих домах разбиты окна, свалены трубы, сорваны углы, продырявлены крыши. В разных концах клубились облака дыма.

Трудно понять, какая сила влекла меня на Пресню и как я добрался до фабрики Шмита. Она лежала в развалинах, но еще дымилась. Пожарные заливали насосами языки пламени, вырывавшиеся из разных углов зданий, растаскивали баграми горевшие бревна соседних домов.

У пожарища грелись городовые, семеновцы и подозрительные люди в штатском.

Всюду торчали штыки, серые солдатские шинели. С видом победителей носились взад и вперед офицеры. Там и сям валялись еще не убранные трупы рабочих.

— Эй ты, очкастый, подь сюды! — рябой, огромного роста семеновец грубо дернул меня за плечо. — А ну, выворачивай карманы!

Я помнил, что у меня ничего подозрительного не имеется, и спокойно вывернул все карманы пальто. Но семеновец заставил меня расстегнуться и собственноручно полез в нагрудный карман. Там оказалась только записная книжка, тоже вполне безопасная.

Семеновец тщательно ощупал меня со всех сторон, от корки до корки перелистал книжечку.

— Мы больше насчет рыкламаций. Ежели найдем, штык в пузо — и весь разговор.

Прокламаций у меня не оказалось. Семеновец сунул мне в руки записную книжку и, слегка подтолкнув прикладом в спину, крикнул:

— А ты, рыжий пес, марш отсюда, пока цел! Нечего шляться, где не полагается!

Я повернул к Горбатому мосту, на противоположной стороне которого стоял еще один семеновец. Отсюда можно было пройти к Кудринской площади. Дальше я решил добраться до Никитских ворот и вернуться к Елене Егоровне. Надо было подумать о новом ночлеге.

Не доходя нескольких шагов до моста, я вдруг вспомнил, что во внутреннем кармашке записной книжки лежит печатное воззвание Совета рабочих депутатов с призывом к стачке и вооруженному восстанию. Я забыл о нем. Холодные мурашки пробежали по телу. Замедлив шаги, я с большим трудом вынул опасный листок и, скомкав его в кулаке, незаметно спустил на снег через дырявый карман пальто.

За мостом меня снова остановили и так же грубо обыскали. Дошла очередь и до записной книжки, теперь действительно безопасной. И странно — в ту минуту, когда семеновец, перелистав книжку, обнаружил уже пустой кармашек и заглянул в него, я почувствовал, как кровь отхлынула от лица и на голове зашевелились волосы… Вот где была смерть…

В нескольких шагах от часового валялись три трупа.

Двое были раздеты до белья и разуты. Голые ноги уже заиндевели. Один, видимо пожилой рабочий, лежал, мучительно скрючившись, вцепившись руками в живот. Знать, заколот штыком. На его плече лежала голова безусого юнца с белым, окостеневшим лицом, слегка запорошенным снегом. Третий не был раздет — на нем были слишком потрепанный полушубок, заплатанные варежки и совсем никчемная заячья шапка. Я едва удержался от крика. Парфеныч! Тот самый задиристый мужичонка! Как он попал сюда? Он лежал на спине рядом с юнцом, руки раскинуты, клинышек жидкой бородки задорно торчал вверх, остекленевшие глаза раскрыты. Казалось, он хотел сказать: «Что ж такое делается, землячки?»

Я был так потрясен, что не сразу сошел с места и даже не заметил, как сзади подошел ко мне офицер.

— Ты кто такой?

— Бухгалтер.

— Знаем мы, какие вы здесь бухгалтера! Бандиты!.. Покажь руки, бухгалтер!

Я молча протянул руки в шерстяных варежках. Офицер брезгливо сдернул с правой руки варежку и, нагнувшись, внимательно осмотрел и ощупал ладони. Искал мозоли. История повторяется: так офицеры версальской армии, разгромившей восстание парижского пролетариата, распознавали коммунаров-рабочих и тут же убивали их. У кого на руках мозоли, тот рабочий, а кто рабочий, тот непременно коммунар и враг короля.

К счастью, длительная безработица и пребывание в тюрьме стерли следы мозолей, и офицер ничего подозрительного на моих руках не обнаружил. Однако поношенное пальто и неказистые сапоги, видимо, сильно не понравились офицеру — он долго не отпускал меня, оглядывая со всех сторон. Это был высокий краснолицый верзила, похожий на мясника.

Наконец он крикнул на меня, пригрозив револьвером:

— Пшел к чертовой матери, щенок! Все вы тут бунтовщики!

Уходя, я слышал, как щелкнул затвор винтовки. Невольно ускорил шаги в ожидании пули в спину. Нет, выстрела не последовало.

Вскоре я догнал розвальни с какой-то тяжелой поклажей, накрытой рогожами.

Старик кучер в полушубке и нагольных рукавицах то и дело чмокал губами, дергал вожжи, понукал хилую лошаденку и часто с явным испугом оглядывался.

На вершине поклажи сидел бородатый городовой с берданкой между коленями. Он молча курил трубку.

Из-под рогож торчало что-то черное, похожее на обгорелое бревно. Воз поднимался в гору. Я без труда нагнал его и пошел по тротуару почти рядом с розвальнями.

Кучер продолжал ерзать как на иголках. Казалось, что ему очень неудобно сидеть на рогожах. Но, проследив его испуганный взгляд, я сам содрогнулся и сразу все понял. Из-под рогожи торчала обуглившаяся человеческая нога. Сидя на куче трупов, несчастный старик чувствовал себя скверно. Городовой, наоборот, сидел с таким видом, словно вез с бойни коровьи туши.

Впереди открылись ворота полицейского участка.

По знаку городового розвальни Завернули во двор.

Проходя мимо, я заглянул туда. Около стены серого, невзрачного здания возвышалась целая гора изуродованных, частью обуглившихся трупов. Они лежали поленницей. Сюда свозили жертвы со всей Пресни.

Ворота быстро захлопнулись.

Восстание захлебнулось в собственной крови. Какое горе надрывало душу, какая жажда мести сжимала кулаки!

А церковные колокола продолжали гудеть и переливаться малиновым звоном, тысячи попов и монахов воздевали очи к небу и радостно молились «о здравии и благоденствии» палачей рабочих.

И как будто для того, чтобы усилить мое горе и довести до полного отчаяния, вскоре через верного человека я получил письмо о последних событиях на Кавказе и о трагической гибели моего друга Алеши Маленького. Писала Раечка. В разных местах этого письма буквы расплывались, — наверное, от слез…

По приказу коменданта Тифлиса отряды драгун и казаков разгромили рабочую Нахаловку. Были сотни убитых и раненых. В порядке самозащиты надо было покарать палача рабочих — коменданта. Алеша давно жаждал подвига и первым вызвался принять участие в этом опасном деле. Вместе с молодым грузином (не знаю его имени) он должен был проследить проезд коменданта по известной улице и бросить в его экипаж бомбу. Покушение не удалось, и Алеша был схвачен драгунами на улице с бомбой в руках. Он был привезен в казармы и по приказу офицера подвергнут жестокой пытке. От него требовали выдачи соучастников. Алеша молчал, стойко выносил все муки. Его, полуголого, избивали плетьми со свинцовыми наконечниками, о его тело гасили папиросы, вывертывали руки. Но все было тщетно — Алеша молчал. Тогда офицер приказал поставить его босыми ногами на жаровню с горящими угольями. Алеша плюнул офицеру в лицо и тотчас был поднят драгунами на штыки.

Так кончил свою недолгую жизнь Алеша Маленький, оставив глубокий след и жажду мести в сердцах друзей и товарищей…

Нет! Мое отчаяние и горе длилось недолго: я знал и верил, что рано или поздно победим мы — рабочий класс, наша партия.

А теперь… теперь опять в подполье, опять за черновую работу. Ленин зовет продолжать борьбу: крепить нашу рабочую партию, заново собирать силы, готовить новый и уже смертельный удар старому миру. Но… но когда это будет? Увижу ли я своими глазами зарю свободы?..

Эпилог

Прошло полвека…

Промчались бурные годы юности, годы великой борьбы и потрясений, годы, преобразившие мир.

И опять Москва в огне. Но это не огни догорающих баррикад, не огни пожарищ над израненной Пресней, не облака дыма над развалинами фабрики Шмита и рабочих казарм.

Это огни вечерней Москвы 1955 года. Это сияние рубиновых звезд над башнями новой столицы — столицы первого в мире социалистического государства.

Зима. Большой театр.

Медленно раздвигается тяжелый, вышитый золотом занавес.

На фоне красных знамен — бессмертный вождь и учитель Владимир Ильич Ленин. Почетный караул, золотые колосья, живые цветы.

Через всю сцену, высоко над головами, красное полотнище с надписью: «50 лет первой русской революции».

На сцену выходят члены ЦК КПСС, члены Советского правительства, седовласые большевики — участники первой революции 1905 года.

Бурные рукоплескания и крики «ура» долго потрясают степы театра.

И представьте себе, дорогой читатель, в группе старых большевиков за столом президиума находился и бывший батрачонок Пашка Рыжий, тот самый безусый агитатор, который полвека тому назад у костра за баррикадами мечтал о социализме как о чем-то далеком, сказочно прекрасном…

Тогда мне даже и во сне не снилось, что я увижу социализм своими глазами и даже буду участвовать в юбилейном вечере в Большом театре, куда при царизме мне удалось проникнуть лишь раз, да и то «зайцем», да и то на галерку.

Доклад о вооруженном восстании московского пролетариата я слушал как героическую легенду и смотрел на окружающее словно сквозь туман из далекого былого. И все, что ныне стало простым и обыденным, казалось мне новым и необычайным: и то, что бывший императорский театр с его бархатными, позолоченными креслами и ложами сегодня занимал народ — передовики рабочие, колхозники, ученые, инженеры и техники, писатели и художники, генералы и адмиралы — все из народа, его плоть и кровь…

Поражало меня и то, что в самой роскошной ложе, где восседали когда-то царь с царицею да знатнейшие вельможи, обремененные высокими чинами, теперь сидела бывшая кухарка Маруся — старый революционер и почетный гость.

А вон и славный ветеран Красной Пресни, бывший начальник боевой дружины фабрики Шмита Николаев. И тут же, впереди меня, на расстоянии одной лишь руки, луганский рабочий Клим Ворошилов — Климент Ефремович Ворошилов, прославленный деятель революции, верный коммунист-ленинец.

И я был счастлив как никогда: мечта моей юности воплотилась в жизнь!

— Товарищи, — доносится голос с трибуны, — сегодня здесь, среди нас, присутствует больше трехсот участников первой революции тысяча девятьсот пятого года и Декабрьского вооруженного восстания в Москве!..

Волнующие и грозные звуки партийного гимна поднимают всех на ноги. Все поют страстно, вдохновенно:

Я с радостью вливаюсь в этот могучий хор тысяч голосов и последнюю строфу пою уже по-новому:

Мне казалось, что я слышу голос Ленина:

«Подвиг пресненских рабочих не пропал даром. Их жертвы были нс напрасны… После декабря это был уже не тот парод. Он переродился… Он закалился в восстании. Он подготовил ряды бойцов, которые победили в 1917 году…».

Друг читатель!

Почтим же минутой молчания светлую память павших героев первой революции, а всю свою жизнь посвятим борьбе за счастье народа, за счастье тех людей, которые своим трудом создают все богатства и всю красоту мира, — за наше общее счастье!

Ночь. Светло как днем. Москва в зареве огней.

А впереди уже светят огни коммунизма…

И уже первый советский космонавт Юрий Гагарин проложил первую трассу в звездный мир…

1961 г.

Примечания

1

Южин — партийная кличка Васильева, член МК. Михаил Иванович Васильев — выходец из рабочей семьи, выдающийся профессионал-революционер, соратник В. И. Ленина. Одиннадцать раз сидел в тюрьмах, дважды был в ссылке.

(обратно)

2

Гамар чеба (грузинск.) — будь победителем.

(обратно)

Оглавление

Накануне

  В вагоне третьего класса

  В Москву!

  Где же Никитские ворота?

  На явке

  В штабе Московского комитета

  Встреча с Пушкиным

  «Человек — это звучит гордо!»

  «Помогите нам сделать забастовку!»

  Отцы и дети

  Диспут на кухне

  В женском царстве

  Найденная мать

  «По Николашке второму — пли!..»

  Как убивали веру в «царя-батюшку»

  Правдолюбец

  Конференция большевиков

  Что будет завтра?

  «Царский день»

  Гора родила мышь…

Восстание

  В двенадцать часов

  На фабрике Шмита

  «На оружие, граждане!»

  Марфа бастует

  Внезапный удар

  Провокация Дубасова

  На Пресне

  Новое время — новые молитвы

  Прощание

  Первый бой

  Ночь на баррикадах

  По ту сторону…

  У карты с флажками

  Осечка

  Верить в победу

  У последнего костра

  Вера Сергеевна

  Осада Пресни

  Шутки палачей

  Под звон колоколов

Эпилог