Логика. Том 1. Учение о суждении, понятии и выводе (fb2)

- Логика. Том 1. Учение о суждении, понятии и выводе (пер. И. А. Давыдов) 2066K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Христоф фон Зигварт

Христоф Зигварт
Логика. Том I. Учение о суждении, понятии и выводе

Генрих Майер
ХРИСТОФ ЗИГВАРТ. БИОГРАФИЧЕСКОЕ ВВЕДЕНИЕ

Пятого августа 1904 года Христоф Зигварт скончался от тяжкой сердечной болезни. Ему не суждено было самому выпустить в свет уже законченное третье издание своей «Логики». Так задача эта выпала на долю автора этих строк. Быть может, позволительно предпослать этой книге, которая поистине составляет жизненный труд ее автора, несколько слов по поводу ею научного возникновения и действия.

Родился Христоф Зигварт 28 марта 1830 г. в Тюбингене. Он происходит из семьи, которая начиная с XVI столетия дала герцогству, а позднее королевству Вюртембергскому целый ряд духовных лиц, чиновников и университетских преподавателей. Его отцом был философ H. C. W. Sigwart, в 1816–1841 гг. профессор философии в Тюбингене, затем вплоть до своей смерти, последовавшей в 1844 г., прелат и генерал-суперинтендант в Штутгарте. Это был в высшей степени плодовитый и в свое время, как историк философии, высоко ценимый писатель, который – так характеризует правильно сын научное положение отца – «в своем ясно рассудительном образе мыслей стал, конечно, в резкую оппозицию к гегелевской философии и поэтому являлся для ее учеников как представитель отжитой точки зрения». Вместе с отцом Зигварт прибыл в 1841 г. в Штутгарт и здесь в течение пяти лет посещал гимназию. Шестнадцати лет он поступил затем как питомец института в Тюбингенский университет, чтобы изучать здесь философию и теологию.

В Тюбингене тогда настало для теологии золотое время. Это было время расцвета тюбингенской школы. Ferdinand Christian Ваш, основатель школы, стоял на вершине своего влияния. David Friedrich Strauss на десятилетие опередил своей книгой «Жизнь Иисуса» учителя, критические работы которого оказали на него все же возбуждающее действие. Еще не прекратилось влияние того движения, которое было вызвано революционной книгой тюбингенского помощника преподавателя в институте. И уже сам учитель приступил к своим составившим эпоху исследованиями о древнейшем христианстве. Серьезный, преисполненный воодушевления за свое дело исследователь, которому не чужды были также и ноты иронии, производил глубокое впечатление на молодых теологов. Об этом в прекраснейшей форме свидетельствуют те «воспоминания», какие Зигварт написал для своих семейных в последние годы своей жизни. Он сам испытал продолжительное влияние со стороны этого мужа и его образа мыслей. Преимущественно Бауру обязан он тем критическим пониманием истории и тем историческим методом, о каких свидетельствуют его позднейшие историко-философские работы. Но в историке Бауре его прежде всего привлекал именно философ, тот философский дух, с каким основатель тюбингенской исторической школы умел проникать в историю. Здесь, конечно, вместе с тем уже тогда зачалась его критика. Баур был гегельянец и охотно говорил, даже в изложении истории догматов, о самодвижении идеи и об ее имманентной диалектике. Но «абсолютная философия» уже утратила добрую долю своего очарования. Также и в Тюбингене вот уже несколько лет как исчезло воодушевление Гегелем. Таким образом, гегельянский элемент в бауровском взгляде на историю вызывал юных студентов на противоречие. Сам Зигварт уже в те годы – первоначально под влиянием тюбингенского теолога Ландерера – энергично принялся за изучение Шлейермахера. Но это не было все же отклонением от Баура. Ведь и он также вышел от Шлейермахера, и в кругу его мыслей нашли себе выражение также и шлейермахеровские идеи.

Наряду с Бауром в духе учителя действовал целый ряд талантливых учеников. Зигварт ревностно слушал отчасти также и их. Самый значительный среди них, Эдуард Целлер, с которым Зигварт позднее вступил в дружеские, сердечные отношения, перешел в Берн уже во время его первого семестра. Но косвенно Зигварт был все же его учеником. От одного из товарищей по университету он сумел раздобыть себе лекционные записки Целлера по истории греческой философии. Я нашел их среди оставшегося от Зигварта наследства.

Мало привлекательного находил Зигварт у официальных представителей философии. В Фихте отталкивало его «претенциозное тщеславие», с каким этот последний «преподносил почти что тривиальные вещи». Выше ценил он Keiff’а, который, «находясь особенно под влиянием Фихте (старшего), привлекал строго систематическим построением мыслей и острой диалектикой». Между тем сильнее, нежели специальные философские лекции, пленяли его другие вещи. В то время в университете он положил основание тем необыкновенно богатым и многосторонним знаниям, какие впоследствии весьма пригодились для его методологических исследований.

С особенной любовью, вынесенной уже из школы, он занимался математикой, астрономией и физическими науками. И впоследствии он всегда охотно вновь возвращался к ним. Но когда извне последовало приглашение целиком посвятить себя естественным наукам, он не мог решиться на это. Решающую роль в этом отказе сыграло – об этом свидетельствуют заметки из пятидесятых годов – то, что он понимал, что если кто приступает ныне к изучению естественных наук, тот должен заглушить в себе философскую склонность и целиком уйти в исполненную отречения частичную работу эмпирического исследования. А его самого ведь больше влекло к философии.

Весною 1851 г. Зигварт покинул университет. После сравнительно продолжительного путешествия, во время которого он побывал во Французской Швейцарии, в Южной Франции, Англии и Шотландии, он был в течение нескольких лет преподавателем в учебном заведении тайного советника Эйлерса в Freiimfelde у Галле. Затем он занимался педагогической деятельностью еще раз в течение нескольких лет. И впоследствии он не считал этого пути через школу за обременительный путь. Преподавательская деятельность в средней школе казалась ему наилучшей подготовкой к призванию преподавателя в высшей школе.

Еще в Freiimfelde Зигварт закончил сочинение о Pico de Mirandula, за которое в декабре 1854 г. он получил в Тюбингене степень доктора философии. Одновременно он подготовил к печати работу на соискание премии о теологии Цвингли, которую он выполнил, еще будучи студентом. Весной 1855 г. он вернулся в качестве помощника учителя в тюбингенский институт. В качестве такового он преподавал вместе с тем в университете. Так, он прочел лекцию о Шлейемахере, а затем другую – о главных направлениях новейшей антропологии. Из первой лекции возникли затем статьи о теории познания и психологии Шлейермахера, которые появились в 1857 г. в «Jahrbücher für deutsche Theologie».

Их автор снова вернулся, таким образом, к занятиям своих студенческих годов. Для человека, вышедшего из теологии, этот предмет мог, конечно, быть довольно близким. Но он вернулся к Шлейермахеру все же в силу более глубоко лежащего мотива. Исход движения 1848 г. совершенно уничтожил значение гегелевского идеализма, и в реакционное время пятидесятых годов рушились также последние остатки философской романтики. Для немецкой философии тем самым настало время глубочайшего упадка. Когда-то оттесненные назад противники романтической спекуляции приобрели теперь, конечно, почву Школа Гербарта стала теперь силой. Шопенгауэр нашел в те годы столь долго не появлявшееся и столь страстно желанное признание. Но философией дня был материализм. В философских кругах начинало уже пробуждаться понимание того, что немецкая философия нуждается в новом критическом основоположении. Но к этому еще не пришли. В таком положении Зигварт хватается за диалектику Шлейермахера.

В своих сочинениях он добивается, конечно, прежде всего исторического понимания Шлейермахера. Но едва ли возможно ошибиться на счет того, что все старание автора направлено к тому, чтобы под руководством этого учителя снова приобрести твердую философскую почву. И это не случайность, что с особенным старанием он вскрывает в теории познания Шлейермахера «кантовскую» сторону. То, что в существенном она «покоится на предпосылках Канта» и – в противоположность к «конструирующему» методу Фихте и его спекулятивных последователей – «идет путем кантовского метода исследования», что она «исходит от эмпирического самосознания» и ничем иным не хочет быть, как только «рефлексией над непосредственно данным в действительности», – именно это является в ней для него особенным и многозначительным. «Истинно философским образом мыслей является скептическая εποχή, которая ради реальности идеи знания рассматривает всякое отдельное проявление его как неадекватное»-это, как он верит, есть основная мысль учения о познании Шлейермахера. Но в то же время Зигварт словно хотел выразить этим основной образ мыслей своей собственной будущей философии.

Два года спустя в статье «Zur Apologie des Atomismus» он дает дополнительный вклад к истории материализма. Он стремится утвердить здесь, вопреки теологам, право атомизма и всего механического понимания природы. Однако в то же время он старается показать, что естественно-научные теории никогда не смогут вторгнуться в пределы научной теологии. Он приближается, таким образом, к точке зрения «спекулятивных текстов». Он прямо и указывает также на них. Конечно, у него весьма мало общего с руководителями этого движения Вейссе, Йог. Гот. Фихте. Однако он весьма близко соприкасается с наиболее значительным и наиболее своеобразным среди них, с Германом Лотце. Но и по отношению к нему он также является самостоятельным. И при том не только в отдельных вопросах. У Лотце господствующая мысль – это апологетическая цель: примирить потребности сердца с результатами науки. Зигварт, напротив, преследует критико-познавательную точку зрения. Он прежде всего стремится определить логический характер, значимость и ценность связанных с механическим пониманием природы теорий; так приходит он к своему отрицательному приговору о материалистической метафизике. Та же самая критико-познавательная тенденция приводит его к тому, чтобы оградить сферу права теологии от неправомерных вторжений. И в консервативном или, его угодно, скептическом стремлении оберегать при случае также и право старого по отношению к слишком радикальным и слишком уверенно выступающим гипотезам он становится на сторону той позиции, какую занимает «теология примирения». Для него самого, однако, все осталось при шлейермахеровской εποχή. От Лотце уже тогда отделяло его то, что было в его мышлении кантовского.

Зигварт намеревался по защите диссертации занять кафедру философии в Тюбингене. Но внезапный упадок сил нарушил его планы. В 1859 году он отправился в Blaubeuren в качестве преподавателя. Однако уже спустя немного лет, осенью 1863 г., он был приглашен в Тюбинген занять освободившуюся благодаря уходу Фихте кафедру. Осенью 1865 г. он стал ординарным профессором.

Литературные работы этих и последующих лет движутся сплошь в исторической области. Еще в Blaubeuren Зигварт выступил против несправедливого суждения Либиха о Бэконе. Либих возражал, и спор длился еще некоторое время. Великий химик был в этом случае прав: традиционное понимание, усматривавшее в Бэконе не только пролагающего пути методолога и натурфилософа, но вместе с тем и экспериментирующего естествоиспытателя в нынешнем смысле, – это понимание было несостоятельно. Но критику недоставало понимания исторических предпосылок, из которых только и можно было оценить такого мыслителя, как Бэкон. Зигварт ограничил нападки Либиха той мерой, какая соответствует исторической истине. – Его ближайшие работы имеют своим предметом «краткий трактат» Спинозы, который был найден незадолго до этого. Результаты этих работ ныне в различных пунктах уже превзойдены. Несмотря на то, эти исследования сохранят основоположное значение для исследований о Спинозе.

Также и впоследствии Зигварта всегда вновь влекло к историческим занятиям. И при том он особенно охотно останавливается на том переходном времени, когда подготовлялась современная наука. Так, он трактует об Агриппе из Неттесгейма, о Феофстрате Парацельзе, о Джордано Бруно, о Томасе Кампанелле, о Иоганнесе Кеплере и Якове Шегке (Schegk). Это образы, которые мастерски умеют схватить колорит времени, также и по форме это небольшие художественные произведения, совершенно освобожденные от ученого аппарата, который все же применяется с точной добросовестностью историка. Зигварт вообще в высокой мере обладал даром рисовать эпохи и характеры. И можно было бы, пожалуй, сожалеть, что он не стал вполне историком философии.

Но немецкому философу в то время была поставлена более важная задача. В то время серьезно стали работать над новым обоснованием философии. Уже психология готова была развиться в настоящую эмпирическую науку. С начала шестидесятых годов далее зачалось мощное движение, которое, примыкая к Канту, стремилось создать для самой философии теоретико-познавательное обоснование. К этой работе примкнул теперь также и Зигварт. Правда, ни в более узком, ни в более широком смысле он не принадлежит к «кантианцам», к которым он все же стоял близко по своему научному прошлому. От переоценки Канта, которая, конечно, была понятна как естественная реакция против прежнего пренебрежения, его предохраняла уже острота его исторического понимания, от которого не ускользнули исторически обусловленные элементы кантовского мышления. Но, наконец, тут было одно более глубоко лежащее соображение, которое повелело ему идти своей собственной дорогой. Теоретико-познавательное исследование ведь снова приводит к метафизическим проблемам, разрешение которых всегда должно оставаться гипотетическим. А Зигварт не противник метафизики, и он становится затем решительно на почву реалистической теории. Но все это такие вопросы, с которыми философия, к счастью, встречается лишь в конце своего пути. Здесь, разумеется, они должны появиться: последние основания мышления и познавания кроются в метафизическом мраке. Но ближайшей и настоятельнейшей работой, которая вместе с тем единственно только в состоянии привести философию во внутреннюю связь с особыми науками, является исследование самого логического мышления, как оно, руководимое своей имманентной нормой истины, в науке находит свое наиболее совершенное применение. Это приводит дальше к установлению предпосылок, основных понятий, методов и теорий научного познания и в конце концов к критическому уяснению всего целого нашего знания, – и только это уяснение открывает взгляд на высшие принципы природной и духовной действительности. Но тем путем, на котором достижима эта цель, может быть лишь психологический анализ функции мышления и рефлексии над методами фактической науки.

Из таких соображений возникла «Логика» Зигварта. В течение работы он вступил в тесное соприкосновение с представителями теории познания, вышедшими от Канта. Навсегда ценными основными мыслями кантовской критики познания он воспользовался с благодарностью. Во всяком случае, Зигварт был одним из тех мужей, которые приняли наиболее выдающееся участие в критическом обновлении немецкой философии.

В 1873 г. вышел в свет первый том, а в 1878 г. второй том труда Зигварта. Можно сказать, что с появлением этой «Логики» для истории дисциплины наступила новая эпоха. Это было осуществлением давно назревшей реформы. Правда, и до этого не было недостатка в различных реформаторских попытках. Так, Тренделенбург и Ибервег пытались насильно вернуть назад, к аристотелевской метафизике традиционное развитие, которое вылилось в формальную логику, логику мышления, ограничившегося самим собою, отвратившегося от действительности. Наиболее решительно английские логики – прежде всего Дж. Ст. Милль и затем В. Стэнли Джевонс, с которым Зигварт часто сходится в учении об индукции, – стали приводить в связь логику с положительными науками. Подобными же стремлениями руководится «Логика» Лотце, которая появилась в свете вскоре после первого тома «Логики» Зигварта. Но нигде старое не было в действительности преодолено, нигде логическое мышление не было вместе с тем схвачено в своей глубине и не прослежено через всю область его господства. Лишь Зигварт, с одной стороны, кладет в основу логики глубокую психологию мышления, а с другой – принципиально и последовательно строит ее «с точки зрения учения о методе». Тем самым он открыл новые пути.

Книга имела для науки универсальное значение. Таково и было ее действие. Не только философы научились из нее – и они научились из нее большему, нежели об этом можно судить по обычному изложению истории, интересующемуся только «системами», – ни одна из философских дисциплин не избежала определяющего влияния этой «Логики». Но и для положительных наук немалое значение имеет то критическое уяснение их основных принципов, которым они обязаны глубокому и осторожному анализу этого методолога; во всяком случае, значение это больше того, какое принадлежит какой-либо системе философии природы или духа. И у многих из ученых и исследователей этих дисциплин именно благодаря Зигварту пробудились понимание и интерес к общим предпосылкам, я мог бы сказать: к философской стороне их работы.

В ближайшие годы следуют меньшие работы, которые ведут дальше исследования «Логики». Так, в особенности юристами с благодарностью встреченная статья: «Begriff des Wollens und sein Verhälthis zum Begriff der Ursache», ценный вклад в аналитическую психологию хотения. Далее юбилейное сочинение «Vorfragen der Ethik», которое равным образом стремится постигнуть путем психологического анализа сущность морального стремления. И наконец, исследование «Die Impersonalien», которое, с логической точки зрения, устанавливает отношение к проблеме, много обсуждавшейся также и филологами. Общий результат этих работ нашел себе применение в значительно расширенном втором издании «Логики». Главным образом обращают здесь на себя внимание новые исследования по методологии психологии и исторических наук. Со времени выхода в свет первого издания в психологии многое было сделано и было не мало споров о психологических теориях. Равным образом и логика наук о духе получила с тех пор новые, глубоко захватывающие импульсы. Зигварт в свою очередь высказывается также по всем этим вопросам.

Уже в первом, а еще более в этом втором издании снова бросается в глаза та консервативная тенденция, которая к новым теориям относится, по-видимому, скорее с недоверием, нежели благожелательно, которые излюбленным предрассудкам приносит, по-видимому, в жертву научные интересы. Так можно было бы истолковать отношение Зигварта к эмпиристическому учению о познании и этике, его полемику против психофизического параллелизма, его решение по вопросу о свободе воли, его суждение об экспериментальной психологии, его осторожность по отношению к известным современным стремлениям в области исследования наук о духе. Так же можно истолковать, наконец, телеологическое направление его мышления и указание на идею Бога, которой заканчивается «Логика». Поистине Зигварт преклоняется только перед фактами, только перед фактической действительностью. Именно психические факты делают для него более приемлемым дуалистическое учение о взаимодействии, нежели параллелистическую теорию. В природе психических объектов усматривает он границы для их экспериментального исследования. Своеобразный характер отдельных кругов фактов служит для него верховной методической директивой для научного работника. С этой точки зрения он энергично выступает в защиту собственного права и самостоятельности наук о духе, по отношению к естественным наукам, и ничто не кажется ему более ошибочным, нежели преждевременное перенесение естественно-научных методов и теорий на область психологического и исторического исследования. Перед фактами склоняется он даже там, где они противостоят очевидным гипотезам. Так, детерминизм он признает методическим требованием психологии – и все же он не может согласиться с ним, так как с этой теорией, по-видимому, не согласуются неоспоримые особенности фактической волевой жизни. Уважение перед фактами обостряет в то же время его взор к относительности нашего познания. Отсюда – неустанное старание о разграничении фактов и гипотез, отсюда – нерасположение к слишком поспешным обобщениям и построениям, скептическая сдержанность по отношению к сменяющимся мнениям дня, даже если эти последние облекаются в костюм «точности»; отсюда – антипатия к никогда ничем не затрудняющейся поверхностности, которые все знает и нигде не усматривает уже проблем; отсюда, наконец, также и ясно выраженное сознание границ нашего знания вообще. Но по отношению ко всему целому человеческого познавания и хотения у нашего методолога невольно возникает мысль о том, что в последней основе мира, к которой обратно приводит также и логика, должно действовать нечто вроде силы целеставящего хотения. Адекватным познанием эта телеологически – теистическая вера не хочет быть, и она притязует также лишь на значимость и ценность постулата. Но на заднем плане и теперь стоит та же критическая εποχή. Но в этом смысле Зигварт утверждает право своего убеждения с выдающейся объективностью философа, который стоит выше ограниченности односторонних спекуляций.

Второе издание «Логики» вышло в свет в 1889 и 1893 гг. С тех пор Зигварт – конечно, встречая в течение сравнительно долгого времени помеху со стороны болезни – продолжал работать в том же самом направлении, и результаты этой работы отчасти могли найти себе применение в третьем издании «Логики». Но вплоть до времени своей последней болезни он носился с широкими литературными планами. Именно он занимался психологическими вопросами, и у него была мысль, в свою очередь, вмешаться в психологическое движение современности. Целый ряд статей имеется в готовом виде, а также и отдельные части его лекций вполне готовы для печати. Но он не мог решиться выпустить их в свет. Пусть будет так: он взял со своих домашних слово, что они не опубликуют ничего из его литературного наследства.

Как преподаватель, Зигварт развил необычайно плодотворную деятельность. В его самолюбие, правда, не входило образовать школу. Однако немало имеется таких людей – и не только философов по специальности, – которые с благодарностью признают, что они на всю жизнь получили от него определяющие импульсы к своей собственной работе. Но чрезмерно велико число тех, которые обязаны ему пониманием и интересом к философским вещам. И многие спешили издалека, чтобы послушать его. Кто хотя бы однажды видел его на кафедре, у того останется в памяти образ этого мужа: интересная голова, значительное, умное лицо, одинаково выражающее как мыслителя с проницательным умом, так и энергично выраженную индивидуальность, брызжущие жизненностью глаза, необычайно подвижная игра мимики и жестов, так характерно отражающая внутреннюю работу мысли и невольно захватывавшая слушателя. Сама лекция живо, ясно, прозрачно построена, неумолимо острая в ходе мысли; в целях облегчения понимания выражения нередко варьирует – и все же ни одного лишнего слова; стилистически тонкая и благородная, в адекватности выражения она дает как раз прообраз того, о чем говорит; она направляет мысль всегда к конкретному, наглядно изображая ее на примерах, она всегда старается спуститься до уровня слушателей – и все же никогда не тривиальна. Правда, то, что философ не преподносил студентам готовой системы, а напротив, вводил их в самые проблемы, рассматривая и освещая их всесторонне, – это обстоятельство кое-кому тотчас же не нравилось. Но едва ли кто из проникнутых серьезным стремлением мог в течение долгого времени устоять перед влиянием его педагогического искусства.

Что за человек был Зигварт – об этом мне нечего здесь говорить. Его жизнь была тихой жизнью ученого. При том высоком представлении, какое он имел о задачах университетского преподавателя и ученого, его работа доставляла ему полное удовлетворение. И все же он меньше всего был односторонним ученым. Правда, он не чувствовал себя призванным действовать в широких кругах. Однако этот исполненный характера муж довольно часто имел случай служить общественному интересу и за пределами своего призвания. И там, где дело шло о том, чтобы выступить ради блага своего университета и ради дела науки, – там он никогда не оставался позади. Он принимал ревностное участие в делах управления высшей школы, а также с преданностью отдавался тем задачам, какие лежали на нем, как на инспекторе тюбингенского «института».

У него не было недостатка во внешних знаках признания. Трижды получал он из-за пределов своей родины приглашения – сперва от Вюрцбургского, затем от Лейпцигского и, наконец, от Берлинского университетов. Богословский факультет в Тюбингене и юридический факультет в Галле наградили его степенью почетного доктора, Берлинская и Мюнхенская академии избрали его членом-корреспондентом. Также и со стороны своего отечественного правительства он получил целый ряд отличий. Наконец, когда он покидал свою должность, король наградил его чином тайного советника с титулом «его превосходительство». Зигварт искренне радовался этим почестям, которых он не домогался, – однако со спокойствием философа.

Перечень литературных работ Христо фа Зигварта (за исключением рецензий и более мелких статей в журналах и сборниках)

Ulrich Zwingli und der Charakter seiner Theologie, mit besonderer Rücksicht auf Picovon Mirandula. 1855.

Schleiermachers Erkenntnisstheorie und ihre Bedeutung für die Grundbegriffe der Glaubenslehre. Jahr, für deutsche Theologie, II, 267 и сл. 1855.

Shleiermachers psychologische Voraussetzungen, insbesondere die Begriffe des Gefühls und der Individualität. Jahrb. Für deutsche Theol. II, 829 и сл. 1857.

Zur Apologie des Atomismus. Jahrb. für deutsche Theol. IV, 269 и сл. 1859.

Schleiermacher in seinen Beziehungen zum Athenäum der beiden Schlegel, und Geschichte des Klosters Blaubeuren. Blaubeurer Seminarprogramm. 1861.

Huldreich Zwingli, Leben und Auswahl seiner Schriften in der Evang. Volksbibliothek herausg. von Klaiber. Stuttgart, 1862.

Ein Philosoph und ein Naturforscher über Franz Bacon v. Verulam (gegen Liebig). Preuss. Jahrb. 1863.

Noch ein Wort über Franz Bacon von Verulam. Eine Entgegnung. Там же. 1864.

Eine Berichtigung in Betreff Bacons. Beilage zur Allg. Zeitung vom 20 März, 1864.

Spinozas neuentdeckter Tractat von Gott, dem Menschen und dessen Glückseligkeit. Erläutert und in seiner Bedeutung für das Verständniss des Spinozismus untersucht. Gotha, 1866.

Benedict de Spinozas kurzer Tractat von Gott, dem Menschen und dessen Glückseligkeit. Ins Deutsche übersetzt, mit einer Einleitung, kritischen und sachlichen Erläuterungen begleitet. Tübingen, 1870.

Beiträge zur Lehre vom hypothetischen Urteil Programm. 1870.

Temperamente, статья в Pädagogische Encyclopädie von Schmid, т. IX. 1873.

Логика, 1-e изд. 1873 и 1878; 2-е изд. 1889 и 1893; 3-е изд. 1904. Английский перевод Helen Dendy, просмотренный автором. Лондон, 1895.

Giordano Bruno vor dem Inquisizionsgericht. Programm. 1879.

Der Begriff des Völlens und sein Verhältniss zum Begriff der Ursache. Programm. 1880.

Обе последние вещи в просмотренном виде включены в Kleine Schriften^[1]. 2 Bände. 1881. 2-е изд. 1889.

Logische Fragen. Vierteljahrsschr. für wiss. Philosophie, IV, 454 и сл. V, 97 и сл. 1880 и 81.

Vorfragen der Ethik. Festschrift zum fünfzigjährigen Doctorjubiläum E. Zellers. Freiburg, 1886.

Die Impersonalien. Eine Logische Untersuchung. Festschrift zum fünfzigj. Doctorjubiläum G. Rümelins. Freiburg, 1888.

Gedächtnissrede auf G. Rümelin 6 Nov. 1889.

Ein Collegium logicum im 16. Jahrhundert. Progr. 1890.

Тюбинген, сентябрь 1904.

ПРЕДИСЛОВИЕ ПЕРЕВОДЧИКА

Поистине печальное положение философской терминологии на русском языке слишком хорошо известно, чтобы нужно было особенно распространяться об этом. Даже вполне компетентные представители русской философской мысли, не говоря уже о сонме некомпетентных, одни и те же термины передают нередко различным образом. Это лишний штрих из нашей общей некультурности. Такого серьезного дела, как выработка философской терминологии на русском языке, нельзя представлять на волю стихийно развивающегося процесса. И нашим компетентным философским сферам – на первом плане Академии наук – давно пора было бы положить конец этому невозможному терминологическому разброду: к этому обязывает долг ученого и философа.

Даже такая, по-видимому, вполне завершенная дисциплина, как логика, к сожалению, не составляет в этом отношении исключения: и здесь царит тот же терминологический разброд и произвол. Это может послужить некоторым – конечно, слабым – оправданием для возможных в настоящем переводе классического труда Зигварта терминологических промахов и пробелов. – Если даже такие основные термины, как «Anschauung», переводятся то как «наглядное представление», то как «созерцание», то как «воззрение», «интуиция», – то что же сказать о менее основных! Наряду с неизбежным благодаря этому и до некоторой степени субъективным и произвольным выбором между различными обозначениями одного и того же термина нам пришлось прибегнуть также к созданию некоторых новых слов за отсутствием на русском языке соответствующих выражений. Таковы предицирование (die Prädicierung), предикатность (die Prädication), несопредикатный (incomprädicabel), копулятивный (copulativ), конъюнктивный (conjunctiv) и др. Избежать этого решительно не было возможности.

В то же время в видах сугубой точности мы наряду с определением (die Bestimmung) говорим о дефиниции, детерминации (лишь в двух специально оговоренных случаях мы употребили ограничительный (determinierend)), а также определять, дефинировать, детерминировать.

Вполне ясное на немецком языке различие между «das Wirken» и «das Tun» очень трудно поддается передаче на русский язык: das Wirken мы передали через процесс действия, акт действия, das Tun – через деятельность. Лучше было бы das Wirken передать через причинение, произведение; но различные контексты, в каких встречается это выражение (особенно во II т.), исключают всякую возможность такой передачи.

Критика не преминет, конечно, указать возможные промахи и пробелы, и мы с благодарностью воспользуемся ее указаниями при втором издании настоящей книги.

В заключение позволю себе выразить искреннюю благодарность Н. О. Лосскому за ту всегдашнюю готовность, с какой он приходил мне на помощь советами и указаниями при выполнении настоящего перевода.

И. Давыдов 8 мая 1908 г.

ПРЕДИСЛОВИЕ К ПЕРВОМУ ИЗДАНИЮ

Последующее являет собой попытку построить логику с точки зрения учения о методе и тем поставить ее в живую связь с научными задачами современности. Пусть само выполнение послужит оправданием этой попытки, и этот первый том, возможно, самым тесным образом примыкая к традиционному облику науки, содержит в себе подготовление и основоположение к этому выполнению. Я должен предпослать лишь одну просьбу, именно чтобы не вменили в вину мне ту скупость, с какой я явно принимаю во внимание как прежние и одновременные обработки в целом, так и отдельные взгляды. Мне казалось, что в столь необычайно много обработанной дисциплине это было бы простым внешним обременением настоящего труда, если бы я захотел, соглашаясь или оспаривая, привести хотя бы только важнейшие из установленных доселе учений. Я должен был бы также опасаться, что предначертанный моим пониманием задачи ход исследования и изложения оказался бы затененным и запутанным, если бы я поставил себе за правило повсюду обсуждать построения, которые часто возникали из совершенно иных посылок. Таким образом, полагаю, я должен был ограничиться тем, что казалось необходимым для точного изложения и оправдания моих собственных положений. Что я воспользовался более старыми и новейшими работами в довольно значительном объеме – об этом едва ли нужно говорить. Трое мужей, труды которых я по большей части имел перед собой и которым я думал выразить здесь свою благодарность, – Тренделенбург, Ибервег, Милль – с кончались, пока шла моя работа над этой книгой. Кроме того, я должен особенно вспомнить о том поощрении, каким я обязан грандиозному труду Прантля.

Июль 1873

ПРЕДИСЛОВИЕ КО ВТОРОМУ ИЗДАНИЮ

В течение тех пятнадцати лет, какие протекли со времени выхода в свет первого издания этой книги, логическая литература обогатилась целым рядом ценных работ. Великие труды Лотце, Шуппе, Вундта, Бредли (Bradley) – чтобы только назвать наиболее выдающиеся – исходили из той же самой мысли, которая руководила также и настоящим опытом, – положить в основу логики вместо уже бесплодной традиции новое исследование действительного мышления соответственно его психологическим основаниям, а также соответственно его значению для познания и его применению в научных методах. Отдельные главные вопросы логики получили должное освещение в более специальных исследованиях, среди которых с моим пониманием ближе всего соприкасаются работы Виндельбанда об отрицательном суждении, Мейнонга, трактование понятий отношения, остроумные и оригинальные рассуждения Фолькельта.

Для меня отсюда возникла задача подвергнуть новому испытанию свои собственные построения, кое-что, что могло подать повод к недоразумениям, формулировать точнее, иное дополнить и развить дальше или отграничить от отличных взглядов. Но в силу тех же самых оснований, какие я уже приводил в первом предисловии, я должен был отказаться от того, чтобы в более значительной мере включить в настоящий труд те соображения, какие побудили меня удержать свои положения; или упомянуть в отдельности все те критические замечания, которыми я в изобилии должен был воспользоваться. Там, где они действительно касаются того, что я сказал, я с благодарностью воспользовался ими; там, где они покоятся только на недоразумениях, я полагал, что не следует утомлять читателя бесплодным спором. Равным образом и в том случае, когда я соглашался с рассуждениями других, я должен был все же отказаться от намерения обогатить свой труд включением таких исследований, которые лежали далеко от его первоначальных планов. При неисчерпаемости предмета полнота недостижима – и я предпочел принести в жертву выполнению видимости полноты, нежели ясность плана.

Тюбинген, октябрь 1888 г.

Автор

ПРЕДИСЛОВИЕ К ТРЕТЬЕМУ ИЗДАНИЮ

Уже более года, как новое издание этого первого тома было закончено. Однако автор и издатель согласились выпустить в свет оба тома вместе. Этим и объясняется, что книга может быть предложена только теперь и одновременно с вторым томом.

Для новой обработки первого тома снова имели решающее значение те принципы, какие изложены в предисловии к первому и второму изданию. Как ни тщательно следил автор за вновь появлявшейся литературой, но прямо он ссылался на отдельные работы лишь там, где это казалось ему безусловно нужным в интересах собственных построений.

Тюбинген, сентябрь 1904 г.

Генрих Майер

Введение

§ 1. Задача логики

Существенная часть нашего мышления ставит себе целью придти к таким положениям, которые были бы достоверны и общезначимы. Но цель эта часто не достигается путем естественного развития мышления. Из этого факта возникает задача выяснить те условия, при каких может быть достигнута эта цель, и определить согласно с этим те правила, выполнение которых приводит к этой цели. Если бы задача эта была разрешена, то мы имели бы техническое учение о мышлении (Kunstlehre des Denkens), которое давало бы указания, как можно придти к достоверным и общезначимым положениям. Это техническое учение мы называем логикой.

1. Определить, что такое мышление вообще, чем отличается оно от остальных духовных деятельностей, в каких отношениях стоит оно к ним и каковы возможные его виды – все это есть прежде всего задача психологии. Правда, мы не можем сослаться на какую-либо общепризнанную психологию; но для нашего предварительного исследования достаточно вспомнить о словоупотреблении. Здесь под мышлением – в самом широком смысле, во всяком случае – разумеется деятельность представлений, т. е. такая деятельность, в которой самой по себе нет ни внутреннего субъективного возбуждения, обозначаемого нами как чувствование, нет ни непосредственного действия на нас самих или на что-либо другое как в хотении и поступках; значение этой деятельности, наоборот, сводится к тому, что нечто предстоит сознанию как предмет. Но, в отличии от восприятия и наглядного представления, которые выражают отношение субъективной деятельности к объекту, данному независимо от нее, мышление обозначает чисто внутреннюю жизненность акта представления, которая именно поэтому является самопроизвольной, из силы самого субъекта вытекающей деятельностью. А ее продукты, мысли, отличаются поэтому как просто субъективные идеальные образования от тех объектов, какие восприятие и наглядное представление противопоставляют себе как реальные. В этом смысле язык обозначает как воспоминание – думать, вспоминать о чем-нибудь (an etwas denken), так и воображение – мыслить, воображать себе что-либо (sich etwas denken) одинаково мышлением, размышлением и обдумыванием. Но там, где, как в познании внешнего мира, восприятие и мышление относятся к одному и тому же объекту, мы различаем также и самопроизвольное отыскивание, соединение и переработку непосредственно данных восприятию элементов как принадлежащий мышлению фактор от непосредственной их данности.

2. Если под мышлением мы будем понимать прежде всего все то, что под этим понимает словоупотребление, то не может подлежать сомнению, что мышление необходимо и непроизвольно возникает вместе с развитием сознательной жизни и индивидуум, начиная размышлять над своею внутренней деятельностью, всегда находит себя уже среди потока многообразного мышления. В то же время он ничего не может знать непосредственно о начале мышления и об его возникновении из более простых и более ранних деятельностей. Лишь путем трудного психологического анализа мышления, всегда уже охваченного движением, мы в состоянии сделать обратное заключение к его отдельным факторам и производящим силами и составить себе представление о законах его бессознательного становления.

Далее, непроизвольное образование мыслей совершается в течение всей нашей жизни, и в сознательном бодрствующем состоянии попросту невозможно подавить ту внутреннюю жизненность, которая под влиянием разнообразнейших поводов непрестанно нанизывает одни представления к другим, соединяет их во все новые и новые сочетания и, таким образом, помимо нашей воли преподносит нам внутренний мир мыслей.

3. Но над этим непроизвольным мышлением возвышается произвольная деятельность, хотение мыслить : руководимое определенными интересами и целями, оно стремится упорядочить и направить на определенные цели первоначально непроизвольное течение мыслей; в непроизвольно возникающем оно производит выбор, одно отбрасывает, на другое обращает внимание, удерживает и развивает его, отыскивает и следит за мыслями. Мы можем не касаться вопроса о том, есть ли вообще прямое произвольное образование мыслей или же мы лишь косвенно можем создать те условия, при которых непроизвольное образование мыслей создает желательное, ибо результат, в сущности, один и тот же: под влиянием хотения возникают мысли, удовлетворяющие определенный интерес¹.

Но интерес этот двоякий. С одной стороны, произвольная деятельность, которую мы обращаем к своему мышлению, подчинена тому общему закону, что приятное мы ищем, а неприятное избегаем. И вот мышление в двояком смысле может подлежать этой точки зрения приятного: во-первых, поскольку всякая естественная деятельность дает чувство удовлетворения в известных пределах его интенсивности; а затем, поскольку многообразное содержание нашего мышления затрагивает нас, как приятное или неприятное.

Если иметь в виду только это, то получается следующее: мы обладаем склонностью отчасти вообще возбуждать свое мышление и позволять ему возбуждаться, чтобы избежать скуки и создать себе времяпрепровождение; отчасти мы склонны бываем давать своему мышлению такое направление, чтобы мыслимое было нам приятно. Когда мы стараемся удержать в себе радостные воспоминания и стремимся оживить их, когда мы создаем проекты и строим воздушные замки, когда мы стремимся прогнать неприятные воспоминания или рассеять страх и боязнь – во всех этих случаях влияние произвола на наше мышление определяется этими мотивами.

Получающееся при этом удовлетворение носит сплошь индивидуальный характер. Отдельный субъект имеет здесь в виду только самого себя, свою особую природу и положение, и поэтому правилом здесь является индивидуальное различие мышления, и никто не может хотеть уничтожить его.

4. Но это стремление получать со стороны мышления непосредственно приятные возбуждения носит подчиненный характер. Более значительная как по своему объему, так и по своей ценности часть человеческой мыслительной деятельности преследует более серьезные цели.

Прежде всего потребности и нужды жизни подчиняют себе мышление и ставят ему такие цели, которые берутся и преследуются сознательно. Наше существование и наше здоровье зависят от сознательной деятельности, от целесообразного воздействия на окружающие нас вещи. Деятельность эта удается не без труда, здесь нет инстинктивной уверенности – напротив, она обусловливается внимательным и вдумчивым наблюдением над природой вещей и над их отношениями к нам, тут необходимы многообразный расчет и выяснение того, каким образом вещи эти могут служить средством для удовлетворения наших потребностей. Человеческое мышление достигает своей цели – обеспечения нашего благоденствия – лишь в том случае, когда оно, опираясь на познание вещей, правильно рисует себе будущее, т. е. когда предвидение согласуется с действительным ходом вещей, который вместе с тем обусловливается нашим вмешательством.

Но правильного познания вещей и их действий требует, минуя даже практическую потребность, всегда живой познавательный инстинкт. Ради одного только чистого познания наше мышление должно стремиться исследовать природу вещей и в совокупности нашего субъективного знания дать верную и полную картину объективного мира. Удовлетворение познавательного инстинкта включает, следовательно, указанные выше цели практического мышления; познание сущего есть та непосредственная цель, которая приводит в движение наше мышление и определяет его направление.

5. Однако этим интересом познавательного инстинкта отнюдь не исчерпываются цели нашего мышления. Такого же напряжения мы требуем от него и в том направлении, которое нельзя подвести под понятие познания сущего. Фактически мы подчиняемся определенным законам, согласно которым мы судим о ценности человеческих поступков, которым мы стремимся подчиняться в своем хотении и деятельности. Для нашего исследования безразлично, откуда возникают эти законы, и в силу какого мотива мы признаем их значимость для себя. Достаточно того, что мы неустанно стараемся соблюдать правила приличия, обычая, права, долга и каждую минуту от нас требуется ответ на вопрос, что должны мы делать и как должны мы поступать, чтобы оставаться в согласии с имеющими для нас значение принципами, чтобы сохранить в чистоте свою честь и свою совесть. Не реальный результат, который ручался бы нам за совпадение нашего расчета с природой вещей, научает нас тому, достигло или нет наше мышление своей цели; самый результат, который имеется в виду, заключается в одних только мыслях; действительным результатом являются также мысли, которые обвиняют или извиняют, признание или непризнание соответствия отдельного поступка общим правилам, исходящее от других и от нас самих.

6. Если иметь в виду последнюю сферу, которая образует наиболее важную часть как нашего практического мышления, так и нашей оценки практических отношений, то перед форумом нашей собственной совести у нас не будет иного признака, достигло или нет руководящее нашими поступками мышление своей цели, кроме внутреннего сознания необходимости нашего мышления, кроме уверенности, что из общего правила неизбежно вытекает определенный образ действия, кроме очевидности, дающей нам успокоение, что в данном случае хорошо и правильно было поступить именно так, ибо этого требовали общие принципы права и нравственности. Равным образом у нас нет никакого внешнего подтверждения, что мы достигли своей цели, кроме согласия других, которые, исходя из тех же предпосылок, признают необходимыми те же самые следствия.

Когда мы говорим о необходимости нашего мышления, то во избежание смешения необходимо прежде всего помнить, в каком смысле говорится это. С психологической точки зрения, все, о чем думает отдельный человек, можно рассматривать, как необходимое, т. е. как деятельность, закономерно вытекающую из данных предпосылок. То, что индивидуум думает об этом, а не о чем-либо другом, есть необходимое следствие круга его представлений, его душевного настроения, его характера, мгновенного возбуждения, испытываемого им. Но наряду с этой необходимостью психологической причинности есть другая необходимость; она коренится исключительно в содержании и в предмете самого мышления; свое основание, следовательно, она имеет не в изменчивых субъективных индивидуальных состояниях, а в природе объектов, которые мыслятся; и постольку необходимость эта может почитаться объективной.

Если наше мышление успокаивается на этом в сознании своей объективной необходимости и общезначимости, то, строго говоря, те же самые признаки выражают цель нашего мышления, когда оно хочет служить познанию сущего. Равно и здесь цель, к которой стремится наше намеренное мышление, может быть, несомненно, определена лишь таким образом: мышление наше в сознании своей необходимости и общезначимости стремится к покою.

Психологическая необходимость заставляет, конечно, наивного человека объективировать свои ощущения и относящиеся к ним мысли: он представляет себе мир таким, которому он приписывает не зависимое от своих субъективных деятельностей бытие. И когда возбуждается его познавательный инстинкт, то он без дальнейших рассуждений ставит себе целью познать этот объективный мир, так образовать свои мысли, чтобы они согласовались с сущим. Но достижима ли эта цель – это спорный вопрос. Критическое утверждение, что все наше познание прежде всего и непосредственно являет собой нечто лишь для нас, что оно есть система представлений, – это утверждение неоспоримо. Что же касается положения, что этому представляемому соответствует сходное с ними бытие, то это или просто слепая вера, или же, если здесь может быть уверенность, уничтожающая сомнение, то она покоится на опровержении сомнения на том доказательстве, что сомнение невозможно. Другими словами, тут, с одной стороны, доказывается, что допущение сущего не приводит нас ни к каким противоречиям, которых мы не могли бы мыслить; с другой – что качество наших представлений принуждает нас допустить такое бытие. То и другое, следовательно, сводится к необходимости в нашем мышлении. Что всякое допущение вне нас существующего мира есть положение, опосредствованное мышлением, что оно есть лишь нечто выведенное из субъективных фактов ощущения путем сознательных или бессознательных мыслительных процессов – это может быть отнесено к бесспорнейшим результатам анализа нашего познания. Итак, помимо мышления, у нас нет никакого средства удостовериться, действительно ли мы достигли цели познать сущее. Мы навеки лишены возможности сравнить наше познание с вещами, так как они существуют независимо от нашего познания. Даже в лучшем случае мы решительно должны довольствоваться лишенным всяких противоречий согласием между теми мыслями, которые предполагают сущее, – подобно тому, как в области нашей внешней деятельности мы вполне довольствуемся тем, что наши представления и наши движения вместе со своими результатами вполне согласуются как между собой, так и с представлениями других.

Итак, если есть познаваемое бытие, то познание этого бытия возможно лишь благодаря тому, что между бытием и нашей субъективной деятельностью существует закономерное отношение, и благодаря последнему то, что в силу данного в нашем сознании мы необходимо должны мыслить, соответствует также и сущему, и достоверность нашего познания всегда покоится на уразумении необходимости наших мыслительных процессов. Далее, если есть познаваемое бытие вне нас, то оно есть одно и то же для всех мыслящих и познающих субъектов, и всякий познающий сущее должен думать то же самое относительного того же самого предмета. Следовательно, мышление, которое должно познать сущее, необходимо есть общезначимое мышление.

Если же, наоборот, мы станем отрицать возможность познать нечто так, как оно есть само по себе; если сущее есть лишь одна из тех мыслей, которые мы производим, то ведь это означает, что мы приписываем объективность тем самым представлениям, которые мы производим с сознанием необходимости, и что, полагая нечто как сущее, мы тем самым утверждаем, что все другие, хотя бы лишь гипотетически допускаемые мыслящие существа, обладающие той же природой, что и мы, должны были бы производить это нечто с той же самой необходимостью.

Итак, мы без дальнейших рассуждений можем утверждать следующее: если мы не производим ничего, кроме необходимого и общезначимого мышления, то сюда включается также и познание сущего; и если мы мыслим с познавательной целью, то непосредственно мы хотим осуществить лишь необходимое и общезначимое мышление. Именно этим понятием исчерпывается также сущность истины. Когда мы говорим о математических, фактических, нравственных истинах, то общий характер того, что мы называем истинным, выражается в том, что оно есть необходимо и общезначимо мыслимое.

7. Понимая таким образом ту задачу, какую ставит себе изучаемое логикой мышление, мы избегаем, во-первых, тех трудностей, что тяготят надо всякой логикой, заявляющей себя в качестве учения о познании. Ибо тут требуется еще сперва доказать, возможно ли вообще и насколько возможно познание; тем самым такая логика не только переступает в спорную область метафизики, но, доказывая и опровергая, она предполагает уже ту необходимость и общезначимость мышления, из которой должно еще проистечь убеждение в объективности мышления. А с другой стороны, мы избегаем также и той односторонности, в какую обыкновенно впадает теоретико-познавательная логика; последнее имеет в виду лишь то мышление, которое служит познанию чисто теоретического, она забывает о другом мышлении, которое должно руководить нашими поступками. А ведь в обоих случаях духовная деятельность по своей сущности совершенно одна и та же, да и цели подлежат одной и той же точке зрения.

8. Если взять теперь все то мышление, которое преследует общую цель – стать достоверным и общезначимым в своей необходимости, то это позволяет нам вполне установить и его психологические границы. Всякое мышление, подлежащее этой точке зрения, завершается в суждениях, которые внутренне или внешне высказываются в виде предложений. Суждениями завершается всякое практическое размышление о целях и средствах, в суждениях состоит всякое познание, суждениями заканчивается всякое убеждение. Все другие функции имеют значение лишь как условия и подготовления к суждению. Суждение, далее, лишь постольку может быть предметом научного исследования, поскольку оно выражается в предложении; лишь через посредство предложения оно может быть общим объектом исследования, и лишь как предложение может оно хотеть сделаться общезначимым.

9. Факты ошибки и спора свидетельствуют, что наше действительное мышление в создаваемых им суждениях часто не достигает своей цели; что суждения эти отчасти снова уничтожаются самими мыслящими индивидуумами, ибо они убеждаются, что суждения эти лишены значимости, т. е. что необходимо должно иначе судить; отчасти же суждения не признаются другими мыслящими людьми, ибо они оспаривают их необходимость, объявляют их простым мнением и предположением или они отрицают их возможность, поскольку о том же самом предмете необходимо должно судить иначе.

Это обстоятельство, что действительно возникающее мышление может не достигать и действительно не достигает своей цели, вызывает потребность в такой дисциплине, которая научает избегать ошибок и спора, научает так совершать мышление, что возникающие отсюда суждения оказываются истинными, т. е. необходимыми и достоверными, т. е. сопутствуемыми сознанием их необходимости, а поэтому общезначимыми.

Отношение к этой цели разграничивает логическое рассмотрение мышления от психологического. Последнее интересуется познанием действительного мышления; согласно этому оно ищет те законы, по которым определенная мысль при определенных условиях проявляется именно так, а не иначе; оно ставит себе задачей понять всякое действительное мышление из общих законов духовной деятельности и из данных предпосылок индивидуального случая – одинаково, следовательно, как ошибочное и спорное, так истинное и общепризнанное мышление. Противоположность истинного и ложного имеет здесь столь же мало места, как в психологии противоположность доброго и злого в человеческих поступках.

Логическое рассмотрение предполагает, наоборот, хотение истинно мыслить, и оно имеет смысл лишь для тех, кто сознает в себе это хотение, и лишь для той области мышления, какая подчинена этому хотению. Исходя из этой цели и исследуя условия, при каких она достигается, логическое рассмотрение, с одной стороны, хочет установить критерии истинного мышления, вытекающие из требования необходимости и общезначимости; с другой – дать наставление так выполнять мыслительные операции, чтобы цель достигалась. Таким образом, логика, с одной стороны, есть критическая дисциплина по отношению к уже выполненному мышлению, с другой – является техническим учением. Но так как критика имеет ценность лишь постольку, поскольку она служит средством для достижения цели, то высшей задачей логики, составляющей вместе с тем ее действительную сущность, является быть техническим учением.

§ 2. Граница задачи

Логика как техническое учение о мышлении не может ставить себе задачей давать наставления о том, как следует, начиная с известного момента времени, производить одно лишь абсолютно истинное мышление. Она должна ограничиться тем, чтобы показать, какие общие требования, в силу природы нашего мышления, должно выполнять всякое положение, чтобы быть необходимым и общезначимым; с другой стороны, она должна показать, при каких условиях и согласно каким правилам можно было бы, исходя из данных предпосылок, идти дальше необходимым и общезначимым образом. Вместе с тем логика должна отказаться от решения вопроса о необходимости и общезначимости данных предпосылок. Соблюдение ее правил не гарантирует поэтому необходимо материальной истинности результатов, а лишь формальную правильность приемов. В этом смысле наше техническое учение необходимо является формальной логикой.

1. Когда для какой-либо человеческой деятельности устанавливается известное техническое учение, имеющее притязание гарантировать успех той деятельности, для которой оно дает правила, то при этом предполагается, что деятельность эта есть совершенно свободная и произвольная. А отсюда вытекает, во-первых, что условия моей деятельности во всякое время находятся в моей власти, раз только я пожелаю этого; а затем что сознание цели и служащих для ее достижения правил достаточно для того, чтобы всякую отдельную операцию выполнить целесообразно согласно этим правилам. Итак, если бы техническое учение должно было гарантировать эту цель – производить необходимое и общезначимое мышление и при помощи последнего познавать истину, то тем самым предполагалось бы, что все условия для этого имеются в нашей власти и что, начиная с известного момента, мы совершенно свободно можем господствовать над своим мышлением, чтобы выполнять его согласно правилам.

В этом смысле Картезий составил свою Methodus recte utendi ratione et veritatem in scientiis investigandi. Тут имелось в виду раз навсегда положить конец всякой возможности ошибаться, имелось в виду исключить всякое сомнение и создать такой ряд мыслей, который, исходя из необходимо истинного и достоверного положения и развиваясь дальше безошибочным образом, содержал бы в себе одни лишь абсолютно истинные положения. Предпосылкой для него служило то, что если не обладание представлениями, то самый акт суждения есть все же совершенно свободный и произвольный акт, поскольку мы в состоянии воздержаться от согласия на всякое положение, которое мы не с полной убежденностью познаем как истинное и достоверное. Далее, им предполагалось, что таким образом возможно путем радикального сомнения освободиться совершенно от всяких предпосылок, которые содержат в себе опасность ошибок, и начать совершенно новую деятельность мышления. Он допускал также, что главные условия этой деятельности – понятия и основоположения – врождены нам, следовательно, ни от чего не зависят, кроме нашего самосознания.

Если бы последнее допущение было настолько же бесспорно, насколько оно оспаривалось, то по крайней мере в области априорного знания метод этот находил бы себе чистое применение; и лишь для тех, кто мог бы принять и осуществить намерение освободиться от всяких предпосылок. Но совершенно невозможно произвольно оборвать непрерывность между прежним и теперешним мышлением и начать вполне ab ovo. Как произвольное мышление коренится в непроизвольном произведении мыслей и непрестанно питается им, так без запаса всегда уже наличных мыслей и без языка, который выражает этот запас, мы были бы лишены средств двинуться с места. И собственный пример Картезия показывает, что вопреки наилучшему намерению во вновь начатый ряд проникает масса прежних элементов. Столь же неправильно, что мы можем будто бы произвольно воздержаться от всякого суждения, хотя и не от нашего выбора зависит, иметь или не иметь те представления, к которым относится суждение. Ибо, с одной стороны, те предпосылки, которые мы привносим, суть суждения, неизбежно влекущие за собой другие суждения; с другой стороны, природа представлений, которые мы имеем, определяет уже и суждения об их отношениях, и не от нашего произвола зависит, хотим мы утверждать или отрицать.

Итак, вообще не может быть никакого метода начинать мышление сначала, а всегда есть лишь метод продолжать мышление, исходя из уже наличных предпосылок. И если бы даже предпосылки эти были признаны сомнительными, они все же должны были бы служить исходным пунктом нашего дальнейшего мышления.

2. Необходимость ограничить логику регулированием прогрессирования в мышлении имеет особенное значение для того мышления, которое стремится к эмпирическому познанию мира. Предпосылками этого познания служат правильные восприятия, и его целесообразное выполнение зависит не только от сопутствующего этим последним мышления, но также от условий чувственного ощущения и от отношения наших чувств к объектам. Искусство производить правильное наблюдение лишь отчасти зависит от искусства правильно мыслить, отчасти оно покоится на остроте и упражнении органов чувств, на механической ловкости, на искусстве ставить в наиболее благоприятные условия как объект, так и наши органы чувств и на умении погашать связанные с наблюдением ошибки. В своих различных вспомогательных средствах оно должно сообразоваться с многообразной природой предметов, из которых каждый класс требует своей особенной техники. Если бы в области эмпирического познания мы захотели отложить свое мышление и свои акты суждения до тех пор, пока мы не получили бы возможность исходить из абсолютно достоверных и необходимых предпосылок, то вообще тогда не могло бы быть эмпирической науки и относительно значимости и точности наших восприятий нам пришлось бы оставить под сомнением – in suspenso – не только реальность чувственного мира вообще, но и саму возможность общезначимых законов для феноменов.

История развития нашего знания показывает, далее, что истина часто находилась лишь окольным путем, путем исхождения из ошибочных или недостоверных предпосылок; и ход научного исследования непрестанно приводит к тому, что спор сглаживается путем выяснения тех выводов, которые вытекают из ложных положений. Всякое апагогическое – непрямое – доказательство служит примером такого приема.

Наконец, обширная область нашего мышления, стремящегося к общезначимости, связана с такими предпосылками, которые свою значимость выводят из хотения и в этом смысле являются чисто положительными. Если признавать требование, что логика должна обосновывать материальную истинность всех положений, то это значило бы исключить из логического рассмотрения всю практическую юриспруденцию.

3. Итак, то, что только и может выполнить техническое учение о целесообразном мышлении и что оно, следовательно, только и может поставить себе задачей, – это дать указание, как следует в мышлении двигаться вперед от данных предпосылок, чтобы всякий дальнейший шаг был связан с сознанием необходимости и общезначимости. Оно не учит, что следует мыслить, ибо иначе оно должно было бы быть совокупностью всех наук; оно учит лишь о том, что если нечто мыслится так, то и другое должно мыслиться таким же образом. При этом данное, запас так или иначе возникших представлений, отдельных наблюдений, общих положений может носить какой ему угодно характер.

В то же время ясно, что под «прогрессированием», под «двигаться, идти дальше» мы понимаем идти вперед в любом направлении – от основания к следствиям, так и от следствия к основанию, от общего к частному, так и обратно. Так что техническое учение должно находить себе применение ко всем проблемам, какие вообще ставятся нашему мышлению.

4. Итак, в интересах всеобщности и практической выполнимости нашей задачи мы не можем выдумывать такого мышления, которое начинало бы сначала безо всяких предпосылок; вместе с тем в логическое исследование мы должны включать не значимость данных предпосылок, из которых исходит действительное мышление, а лишь правильность прогрессирования от данных предпосылок. В этом именно смысле мы и разумеем, что логика есть формальная наука. Но признавая логику формальной наукой, мы не думаем этим сказать, что она должна сделать тщетную попытку понять мышление вообще как просто формальную деятельность, которая могла бы рассматриваться обособленно от всякого содержания и которая относилась бы равнодушно к различиям в содержании. Мы не думаем также сказать, что логическое исследование должно совершенно отвлечься и игнорировать общие свойства содержания и предпосылок действительного мышления. Именно потому, что мы не знаем мышления, которое начиналось бы в отдельном индивидууме исключительно из себя самого, а знаем лишь мышление, подчиненное общим отношениям и условиям и связанное с общими целями человеческого мышления, – именно поэтому нельзя отвлекаться ни от того определенного способа, каким наше мышление получает материал и содержание от чувственного ощущения и преобразует его в представления о вещах, свойствах, деятельностях и т. д., ни от его исторической обусловленности человеческим обществом. Можно отвлечься только от особенных свойств данного исходного пункта для ряда мыслительных процессов.

§ 3. Постулат логики

Возможность установить критерии и правила необходимого и общезначимого прогрессирования в мышлении покоится на способности различать объективно необходимое мышление от не необходимого; способность эта обнаруживается в непосредственном сознании той очевидности, какая сопутствует необходимому мышлению. Опыт этого сознания и вера в его надежность есть постулат, дальше которого идти невозможно.

1. Если спросить себя, возможно ли и как именно возможно разрешить задачу в том смысле, как мы ее поставили, то вопрос этот сведется к трудности указать верный признак, по которому можно было бы отличить объективно необходимый акт суждения от индивидуально отличного и поэтому в указанном смысле не достигающего цели. И здесь, в конце концов, нет иного ответа, кроме ссылки на субъективно познанную необходимость, на внутреннее чувство очевидности, которое сопутствует одной части нашего мышления, на сознание, что исходя из данных предпосылок, мы не можем мыслить иначе, чем мы мыслим. Вера в право этого чувства и в его надежность является последней точкой опоры всякой достоверности вообще. Кто не признает этого, для того нет никакой науки, а лишь случайное мнение.

2. Надежность общезначимости нашего мышления покоится, в последней инстанции, на сознании необходимости, а не наоборот. Предполагая общий всем разум, мы убеждены, что то, что мы мыслим с сознанием неизбежной необходимости, мыслится таким же образом и другими. Эмпирически доказанный факт согласия всех может, конечно, служить подтверждением в пользу нашего предположения, что другие подчинены тому же связывающему их закону; но он не может ни заменить собой непосредственного чувства необходимости, ни – еще менее того – создать таковое. Согласие опыта с нашими расчетами и привычка, на которую ссылаются эмпиристы, опять-таки касаются лишь значимости наших предпосылок, из которых мы исходим; но все это не может ни создать специфического характера необходимости мышления, ни видоизменить его. Так что здесь мы стоим перед фундаментальным фактом, на основе которого должно возводиться всякое логическое здание. И всякая логика должна уяснить себе те условия, при каких появляется это субъективное чувство необходимости, она должна свести их к их общему выражению. Если скажут, что логика в таком случае есть эмпирическая наука, то это верно в том же смысле, в каком и математика является также эмпирической наукой: она также исходит из внутренних фактов и присущей им необходимости. Но чем обе эти науки отличаются от просто эмпирической науки – это есть то, что в своих фактах они находят необходимость, которой недостает случайному опыту, и необходимость эту они делают основой для достоверности своих положений.

§ 4. Разделение логики

Поставленная задача намечает ход исследования. Сперва необходимо рассмотреть сущность той функции, для которой должны отыскиваться правила; затем необходимо установить условия и законы ее нормального выполнения; наконец, необходимо отыскать правила для того метода, при помощи которого, исходя из несовершенного состояния естественного мышления, на основании данных предпосылок и вспомогательных средств можно достигнуть совершенного мышления. Таким образом, наше исследование распадается на аналитическую, законодательную и техническую часть.

1. Если, как было установлено выше, деятельность, в которой наше намеренное мышление достигает своей цели, есть акт суждения, то прежде всего необходимо правильно уразуметь природу той функции, о правильном выполнении которой идет речь, и познать содержащиеся в ней предпосылки. Тем более что та же самая форма суждения обща целесообразному, общезначимому и не достигающему своей цели мышлению. Истина и ошибка, достоверность и сомнение, согласие и спор обнаруживаются лишь постольку, поскольку мышление принимает облик суждений и хочет завершиться или завершилось уже в суждениях. Итак, одна и та же функция здесь выполняется правильно, там ошибочно, здесь она достигает своей цели, там нет. И лишь тогда можно дать правила для правильного выполнения этой функции, когда мы познали, в чем она состоит.

Это познание достигается лишь путем анализа нашего действительного акта суждения, путем размышления над тем, что мы делаем, когда совершаем акт суждения, путем выяснения того, какие другие функции служат, быть может, предпосылками для акта суждения, каким образом из них образуется акт суждения и какие общие принципы от природы господствуют над этим процессом образования. При этом необходимо предположить, что предварительно известно, какие мыслительные акты подпадают под название суждения; и на первое время достаточно придерживаться языка, и в качестве ближайшего объекта этого исследования должно выделить все те положения, которые содержат в себе высказывание, заявляющее притязание на истинность, высказывание, которое и со стороны других хочет встретить признание и веру в свою значимость.

Итак, из приводимых грамматикой предложений мы предварительно устраняем все те, которые, как выражающие повеление и желание², содержат в себе индивидуальный и не подлежащий перенесению момент; далее, все те, которые хотя и содержат утверждение, но не устанавливают его как истинное, как вопросительные предложения, или те, что выражают только предположение или субъективный взгляд. Насколько последние предложения могут иметь значение как подготовление к суждению – это может выяснить лишь позднейшее исследование.

Но все предложения, действительно содержащие высказывание или утверждение, составляют предмет нашего исследования, безразлично, чего бы они ни касались. Мы примыкаем, таким образом, к пониманию Аристотеля³ и отвергаем отличие так называемого логического суждения от других утверждений – согласно чему в логике следовало бы рассматривать разве только одно подведение единичного под его общее, а простые сообщения о фактах выходили бы уже за ее пределы. Ибо и эти предложения хотят быть истинными и заявляют притязание на веру к себе, а поэтому, как и суждения подведения, они точно так же требуют, чтобы были исследованы условия их значимости⁴. Лишь там, где господствует схоластический взгляд на сущность науки, что научной ценностью обладает-де только дефиниция, – лишь в этом случае можно было бы хотеть ограничить логику суждениями подведения. Но там, где живо сознание, что для значительной части нашего знания отдельные факты служат основой и пробным камнем, там и суждения, выражающие факты, точно так же подлежат логическому рассмотрению.

Далее, по плану нашего исследования на анализе суждения мы остановимся там, где оно образуется безыскусственно, безо всякой рефлексии, в естественном течении мышления.

2. Раз исследование того, что совершается в акте суждения, закончено, тогда можно поставить вопрос, каковы те требования, какие должны быть предъявлены к совершенному акту суждения, во всех отношениях соответствующему цели; вместе с тем возможно установить тот идеал, согласоваться с которым наше мышление хочет и должно. Так как мы исходим из требования, что наше мышление должно быть необходимым и общезначимым, и требование это мы предъявляем к функции суждения, которая познана со стороны всех своих условий и факторов, то отсюда вытекают определенные нормы, которым должен удовлетворять акт суждения. Вместе с тем отсюда вытекают и определенные критерии для различения совершенного и несовершенного акта суждения. Насколько логическое исследование в нашем смысле может проследить эти нормы, они сводятся к двум пунктам: во-первых, элементы суждения все без исключения определены, т. е. фиксированы в понятиях; а во-вторых, самый акт суждения необходимым образом вытекает из своих предпосылок. Таким образом, в эту часть входит учение о понятиях и умозаключениях как совокупность нормативных законов для образования совершенных суждений.

3. Но познание того, какой характер должно носить идеально совершенное мышление, само по себе не создает еще возможности действительно достигать этого идеального состояния, этим не дано еще и познания ведущего к этой цели пути. Поэтому тут необходимо выяснить, каким образом, исходя из данного нам состояния, пользуясь теми средствами, что предоставляет в наше распоряжение природа, и при тех условиях, от которых зависит наше человеческое мышление, – каким образом здесь можно было бы достигнуть логического совершенства. Следовательно, речь тут идет о тех методах, которые дают возможность придти к правильным понятиям и надлежащим предпосылкам для суждений и умозаключений. Это и есть область технического учения в узком смысле, область собственно технических указаний, и обе предшествующие части служат для нее подготовлением. Наиболее важной частью здесь является теория индукции как учение о методе, дающем возможность из отдельных восприятий получать понятия и общие положения.

Таким пониманием задачи и порядка исследования мы надеемся объединить все те различные точки зрения, какие обнаружились в обработке логики, и воздать всякой должное ей. Ибо если, с одной стороны, задачу логики усматривали в том, что она должна установить естественные формы и естественные законы мышления, каким оно необходимо следует, то и мы в свою очередь признаем необходимость установить такие естественные законы, которым подчиняется вообще всякий акт суждения, и найти те принципы, каким он необходимо должен быть подчинен как сознательная функция этого определенного вида. Но мы отрицаем, что этим будто бы исчерпывается задача логики, ибо логика хочет быть не физикой, а этикой мышления. Если, с другой стороны, логику определяли как учение о нормах человеческого мышления или познания, то и мы также признаем, что этот нормативный характер является в ней существенным. Но мы отрицаем, что эти нормы могли быть познаны иначе, как на основе изучения естественных сил и тех функций, которые должны регулироваться указанными нормами; мы отрицаем также, чтобы простой кодекс нормальных законов был плодотворен уже сам по себе и давал бы сам по себе возможность достигать той цели, ради которой вообще имеет смысл устанавливать логику Напротив, то, что в большинстве случаев трактуется лишь в виде дополнения – именно учение о методах, это мы почитаем необходимым сделать собственной, последней и главной целью нашей науки. Так как учение о методах своим главным предметом должно иметь развитие науки из естественно данных предпосылок знания, то тем самым мы надеемся удовлетворять и тех, кто, спасаясь от пустоты и абстрактности формальной школьной логики, приписывает ей теоретико-познавательные задачи. Но мы при этом, конечно, исключаем все вопросы о метафизическом значении мыслительных процессов и держимся исключительно в преднамеченных рамках, рассматривая мышление как субъективную функцию. В то же время предъявляемые к мышлению требования мы не распространяем на познание сущего, а ограничиваем их областью необходимости и общезначимости. Да и словоупотребление всегда и всюду усматривает в этих характерных чертах отличительную сущность логического⁵.

ПЕРВАЯ АНАЛИТИЧЕСКАЯ ЧАСТЬ
СУЩНОСТЬ И ПРЕДПОСЫЛКИ АКТА СУЖДЕНИЯ

§ 5. Предложение как выражение суждения. Субъект и предикат

Предложение, в котором нечто высказывается о чем-то, есть грамматическое выражение суждения. Последнее первоначально является живым актом мышления, который во всяком случае предполагает, что у лица, совершающего и высказывающего акт суждения, имеются во время этого процесса два различных представления – представление субъекта и предиката. Внешним образом представления эти могут прежде всего различаться так: субъект есть то, о чем нечто высказывается; предикат есть то, что высказывается.

1. То, что является перед нами как суждение, т. е. в форме высказанного предложения, содержащего утверждение, прежде всего есть готовое целое, некоторый законченный результат мыслительной деятельности. Результат этот как таковой может повторяться в памяти, он может входить в новые комбинации, путем сообщения его можно передавать другим, его можно на все времена закрепить в письменной форме. Но это объективное бытие и это самостоятельное существование, благодаря которому мы обыкновенно говорим, что суждение высказывает, связывает, разделяет, есть простая видимость, и выражения эти суть тропы. Но так, как мы собственно хотим говорить, суждение как таковое имеет свое действительное существование только в живом процессе суждения, в том акте мыслящего индивидуума, который совершается внутренне в определенный момент. И всякое дальнейшее существование суждения как живого процесса в мышлении становится возможным лишь благодаря тому, что акт этот повторяется всегда вновь и вновь, сопровождаясь сознанием своего тождества. Объективное существование никогда не принадлежит самому суждению, а лишь его чувственному знаку, высказанному или написанному предложению. Последнее предстоит для других и распознается ими внешним образом, и тем оно свидетельствует, что определенный мыслительный акт совершился в живом мышлении.

Но предложение, как этот внешний знак, можно рассматривать с двух сторон, которые с самого же начала важно точно разграничивать. С одной стороны, предложение указывает на свой источник, на внутренние процессы в том, кто высказывает его и тем обнаруживает свои мысли. С другой стороны, оно обращается к слушающему и хочет быть понятым. Слушающий приглашается дать истолкование внешним знакам и на основании этого конструировать ту мысль, которую выразил говорящий. Но функции того, кто понимает сказанные слова, иные по сравнению с функциями того, кто говорит; хотя при совершенном понимании, конечный результат в уме слушающего должен совпадать с тем, из чего исходил говоривший. Я выражаю, положим, в словах полученное восприятие «замок горит». В таком случае моим исходным пунктом служит образ горящего замка; в нем я познаю знакомый образ здания и бьющее из него пламя. Различая сперва оба эти элемента и затем объединяя их в предложении, я описываю то, что видел. Тот, кто слышит мое предложение, должен сперва объединить до сих пор разрозненные представления, которые пробуждены в нем благодаря обоим словам; и лишь затем благодаря этому он имеет в заключение то представление, из которого исходил говоривший.

Сама природа вещей приводит к тому, что грамматика и герменевтика, которая исходит из сказанных или написанных слов, склонны бывают становиться преимущественно на точку зрения слушающего: они обращают внимание на те функции, которые проявляют свою деятельность при понимании, и рассматривают их в том порядке, в каком их выполняет слушающий. Но для психологического анализа, который хочет исследовать сущность мышления, совершающего акт суждения, на первом плане имеет значение другая сторона, деятельность говорящего. Тем более что не всякое мышление, облекающееся в слова, необходимо имеет тенденцию сообщаться другим.

Итак, исследовать сущность суждения – это значит для нас рассмотреть тот мыслительный акт, какой мы совершаем, когда переживаем процесс живого суждения, и которому мы затем даем выражение в словах. А так как всякое (внутреннее или высказанное) повторение суждения предполагает его первичное образование, то нам приходится иметь в виду те случаи, когда в процессе мышления мы вновь создаем суждение и даем ему его грамматическое выражение (так это бывает, например, всегда, когда мы высказываем какое-либо новое наблюдение).

2. То, что происходит, когда я образую и высказываю суждение, можно внешним образом обозначить прежде всего так: я высказываю нечто о чем-то. Во всяком случае тут имеются два элемента: один есть то, что высказывается, τό χατηγορούμευου, предикат; другое есть то, о чем или в отношении чего высказывается нечто, τό ύποχείμευου, субъект. Но этим дается лишь внешнее обозначение, заимствованное от процесса речи. Высказывание есть деятельность органов речи, и спрашивается, что происходит внутренне в нашем мышлении, когда мы «высказываем нечто о чем-то».

3. Если исходить из высказанного предложения, то прежде всего нужно отметить следующую разницу. Существуют предложения, в которых в качестве субъекта или предиката разумеются лишь слова как таковые, как вот эти определенные комплексы звуков; безразлично, высказываются о них просто грамматические замечания совершенно независимо от их значения (Самиель^[2] есть еврейское слово; против есть предлог) или же предложение касается значения определенного слова или имени (оксид есть соединение с кислородом, Александрос есть другое имя для Париса, Iagsthausen есть деревня и замок на lagst). Если прежде всего выделить эти просто грамматические и герменевтические высказывания, то в качестве предмета исследования у нас останутся те предложения, в которых слова являются знаками представлений и в которых предполагается, что как говорящий, так и слушающий понимают их, т. е. связывают с ними определенное и при том то же самое представление; в которых высказывание касается, следовательно, не самих слов, а того представляемого, что обозначается словами.

4. В этом случае если высказывание должно иметь смысл, то оба элемента, субъект и предикат, должны быть для моего сознания чем-то данным, именно теперь представляемым. Для первого и наиболее общего понимания представление, обозначающее субъект, является тем, что дано мне прежде всего; всякий какой угодно объект, который я могу удержать как таковой в сознании, способен сам по себе стать субъектом суждения, безразлично, будет это непосредственное наглядное представление единичного или абстрактное представление, вещь или событие и т. д. В качестве второго к нему присоединяется в нашем сознании представление, служащее предикатом. Существенным для него является то, что оно принадлежит к уже знакомой и обозначенной понятыми словами области наших представлений; что оно, следовательно, есть представление, внесенное в сознание благодаря прежнему акту, связанное со словом, удерживаемое и воспроизводимое вместе с ним, отличное от всех других представлений. Чтобы сказать: «это есть голубое, это – красное», я уже раньше должен знать представления голубого, красного и т. д. и теперь воспроизводить их вместе со словом как знакомые; и акт суждения возможен лишь с того момента, как в сознании легко вступает известное число таких удержанных и различных представлений. Сознательный акт суждения предполагает, следовательно, что представления эти уже образованы.

Конечно, в том процессе, при помощи которого я образую их, уже содержится мышление. Мы можем что угодно в отдельности думать о тех функциях, при помощи которых мы приходим к представлению об определенных предметах и вообще к представлениям, которые мы можем употреблять в качестве предикатов. Но при этом, несомненно, является необходимым различие различных ощущений, объединение многообразия в одно целое, отношение этого целого как единства к его многообразному содержанию – все это такие акты, которые мы можем представить себе только по аналогии с сознательными мыслительными актами, подобными акту суждения. Но эта деятельность, благодаря которой у нас возникают определенные, отличные друг от друга и сами по себе могущие сохраняться представления, совершается до нашего сознательного и преднамеренного мышления и следует неосознанным законам. Когда мы начинаем размышлять, то в сознании имеются лишь результаты этих процессов в форме готовых наименованных представлений. Что же касается самих процессов, то отчасти они должны первоначально направляться психологической необходимостью, ибо у всех людей они в существенном совершаются одинаково; отчасти же путем упражнения они настолько приобретают характер механического навыка, что продолжают совершаться и в пределах сознательной жизни с той же бессознательной точностью. С другой стороны, предполагается также первоначальное возникновение и первое усвоение языка, так как сознательное и произвольное мышление совершается почти исключительно с его помощью. Таким образом, в нашу задачу прежде всего не входит рассмотрение того мышления, при помощи которого впервые возникают представления. Нам нет также необходимости подвергать исследованию возникновение языка вообще и его усвоение индивидуумом, хотя, возможно, дальнейший анализ и должен будет коснуться этих вопросов. Но, конечно, нам необходимо обозреть область представлений, которые могут входить в наши суждения как элементы в качестве субъектов или в качестве предикатов; необходимо также определить отношение внутренне представляемого к его грамматическому выражению.

Отдел первый
ПРЕДСТАВЛЕНИЯ КАК ЭЛЕМЕНТЫ СУЖДЕНИЯ И ИХ ОТНОШЕНИЕ К СЛОВАМ

§ 6. Высшие роды представляемого

То, что мы представляем и что может входить в наши суждения, в качестве субъекта или предиката или части субъекта и предиката, суть:

I. Вещи, их свойства и деятельности с их видоизменениями.

II. Отношения вещей, их свойств и деятельностей и при том отчасти пространственные и временные, отчасти логические, отчасти причинные, отчасти модальные.

1. По-видимому, сам язык, различая различные роды словес, дает путеводную нить для отыскания различных видов представляемого. Этой путеводной нитью, во всяком случае, уже пользовался Аристотель, когда устанавливал категории как высшие роды представляемого и сущего. Однако эта путеводная нить небезошибочна. Ибо особенностью образования языка служит то, что его различные формы в течение развития выполняют различные функции. Не для всякого нового вида представлений образуется особенная форма, но как в органической области морфологически равноценные органы все же могут выполнять существенно отличные функции, так оно и со словесными родами имени существительного, глагола, имени прилагательного и т. д. Различия словесных родов не необходимо совпадают с различиями в значении, так чтобы по этим внешним характерным признакам можно было прочесть все. Но имея всегда в виду указания языка, нельзя все же не попытаться получить на основании природы представляемого некоторый обзор и отсюда уже выяснить, насколько различия форм речи следовали внутренним различиям в их содержании.

2. В качестве наиболее общего человеческого достояния является тот круг представлений, совокупность которых образует мир сущего. Хотя мы должны допустить, что достояние это может возникнуть в каждом индивидууме таким же образом и помимо языка, однако фактически оно возникает обыкновенно уже при содействии речи. К этому миру сущего наряду с представлением о нас самих принадлежит представление обо всей окружающей нас обстановке, которая познана опытным путем; представление обо всем том, что мыслится существующим таким же образом, как мы сами и предметы нашего непосредственного восприятия.

a) Основу этого мира образуют представления единичных вещей, которые грамматически обозначаются при помощи конкретных имен существительных. Эти вещи мы представляем себе как несущие на себе свойства или качества, которые находят свое выражение в именах прилагательных. С течением времени вещи эти, согласно тому же нашему представлению, развивают из себя деятельности и попадают в такие состояния, которые выражаются в глаголах^{6 7}.

b) Это отграничение представлений о вещах от представлений о свойствах, им принадлежащих, и о деятельностях, которыми они охвачены, совместно с необходимостью непрестанно относить их друг к другу, необходимостью каждый сам по себе мыслимый и удерживаемый предмет рассматривать как единство вещи с ее свойствами и деятельностями, – все это имеет здесь для нас значение основного факта нашего процесса представления, ибо всегда уже служит предпосылкой для нашего сознательного и руководимого рефлексией акта суждения. Так оно и есть во всех более развитых языках – а лишь в пределах таковых мы можем установить логику, – где в основе высказывания суждения всегда лежит грамматическое разграничение словесных форм. Хотя одни и те же впечатления дают нам представление света и представление святящего предмета, представление твердости и холода и представление твердой и холодной вещи, но для нашего сознательного мышления невозможен уже возврат назад, к той точке зрения, когда разграничение не имело еще места. Это так же невозможно, как для нас невозможно говорить в тех корнях, из которых выросли глагольные формы и формы имен. Значение словесных форм имени существительного, глагола и имени прилагательного выражается лишь в том, что в своем различии они указывают также на то единство; всякий глагол указывает на субъект, всякое имя прилагательное указывает на имя существительное. И мышление успокаивается в относительно замкнутом акте и достигает целого, которое само по себе представимо как самостоятельное лишь тогда, когда эти словесные формы находят свое выполнение. При этом имя существительное преимущественно обозначает единство, которое, однако, всегда стремится развиться в свои элементы; имя прилагательное и глагол выдвигают эти элементы сами по себе, но так, как они всегда вновь стремятся вернуться к единству Итак, там, где объекты процесса нашего представления обозначаются такими словесными формами, которые движутся в формах имени существительного, имени прилагательного, глагола, там проявило свое действие мышление, различающее и связывающее по категориям вещи, свойства и деятельности, и наш способ выражения подчиняется господству привычки, стремящейся подводить всякое содержание под эти категории. В крайнем случае, лишь в некоторых звукоподражательных словах, как хлоп! бух! – мы можем передать впечатление на той ступени, когда то мышление еще не овладело им.

с) Противоположность глагола и имени существительного фактически и грамматически более первоначальная. Если бы было верно, что первоначальные значения корней имели глагольный характер и события, изменения, движения были первым, что стало обозначаться, то это доказывало бы прежде всего лишь то, что живое движение и деятельность производили более сильное раздражение и легче возбуждали сопутствующий звук. А не то, что представление деятельности вообще имело место раньше, нежели представление о деятеле. Ибо то основное наглядное представление, на котором покоится всякое представление о деятельности вне нас, движение, не может восприниматься без того, чтобы не было фиксировано приведенное в движение и тот фон, на котором совершается последнее; без того, чтобы не было произведено сравнение, которое предполагает сохраняющиеся и покоящиеся образы⁸. Именно в движении легче всего схватить тождество деятеля в его деятельности, как и отличие устойчивой вещи от временного события; труднее в возникновении и исчезновении, в изменении свойств. Ибо свойство, которое выражается именем прилагательным, там, где оно имеет чисто чувственное значение, как, например в цвете, вовсе не отделено от представления о предмете, оно устойчиво, как этот последний. То, что мы воспринимаем от вещи, есть именно ее свойство. Лишь в множестве свойств, благодаря чему то же самое свойство может обнаруживаться на различном в различных комбинациях; лишь в изменчивости свойств в той же самой непрерывно наглядно представляемой вещи – лишь в этом кроется мотив, побуждающий отделить их самих от себя и превратить в само по себе представимое. Лишь в повторении деятельности кроется мотив, побуждающий выразить его пребывающее основание в имени прилагательном. Отсюда вытекают два класса имен прилагательных: один по своему характеру стоит ближе к имени существительному, другой стоит ближе к глагольному характеру.

d) Итак, представление вещи, свойства и деятельности связаны друг с другом, деятельность всегда должна быть деятельностью чего-то, свойство всегда должно быть свойством чего-то, что представляется как вещь, и наоборот, вещь всегда должна представляться вместе с определенным свойством и деятельностью. Однако в различении кроется возможность удерживать свойство или деятельность само по себе и отделять их в мыслях от отношения к определенной вещи. Когда мы таким образом представляем их себе, то мы мыслим их абстрактно, т. е. мы искусственно изолируем их от того единства, к которому они стремятся по своей природе. Наряду с отрешением от единства с определенными вещами абстракция эта приводит вместе с тем к тому, что свойство или деятельность возвышаются до всеобщности, т. е. тут создается возможность отнести их к какому угодно числу индивидуумов, возможность вновь найти их в последних. И оба процесса – как разложение определенного целого представлений на различные элементы свойств и деятельностей, так и образование абстрактных и общих представлений о них – взаимно обусловливаются, или скорее это один и тот же процесс, которого результаты обнаруживаются лишь с разных сторон. Когда я довожу до своего сознания наглядное представление о камне как о некоторой круглой, белой и т. д. вещи, то вместе с тем представления круглой формы, белого цвета и т. д. выделяются во мне из этого определенного сочетания и именно поэтому они способны бывают вступать в какое угодно иное сочетание, и в каждом из них они могут быть вновь узнаны.

e) Так как благодаря различению свойств и деятельностей от вещей то же самое свойство и та же самая деятельность представляется в различных вещах, то этим самым создается основа для сравнения между собой однородных деятельностей и свойств различных вещей и различия их могут, таким образом, доводиться до сознания и мыслятся отчасти как различные степени, отчасти как различные наклонения. И как вещи различаются своими деятельностями и свойствами, так и сходные деятельности и свойства отдельных вещей различаются по степеням и наклонениям; и то и другое можно объединить одним названием – видоизменением. Этим дается новое различение и новое единство, которое грамматически выражается в отношении наречий к именам прилагательным и глаголам. Самая словесная форма наречия говорит уже о том, что оно являет собой несамостоятельный элемент и требует единства с представлением, выражающим свойство и деятельность; лишь благодаря такому представлению, которое мыслится как его более точное определение, наречие приобретает свой понятный смысл.

f) Поскольку абстрактные представления могут удерживаться сами по себе, поскольку они могут являться опорными точками для других представлений, язык, образуя абстрактные существительные, которые обозначают представления свойств и деятельностей, придает им существительную форму. Аналогия грамматической формы позволяет, таким образом, сравнивать их с вещами, поскольку их отношение к именам прилагательным и глаголам должно быть тем же, что у конкретных имен существительных. Однако поэтому они не суть еще вещи и то единство, какое существует между ними и их выраженными в прилагательной или глагольной форме определениями, не есть единство принадлежности (Inhärenz) или деятельности, посредством которых они сами как абстрактные понятия указывают обратно на своих носителей. Напротив, там, где не привходят отношения, лишь особенность общего, видоизменение свойства или деятельности может мыслиться вместе с единством и может быть относимо к нему аналогичным образом, как свойство относится к вещи. И общим в обоих отношениях является прежде всего то, что они допускают синтез, объединение в одно целое в том смысле, что в представлении, выражающем имя существительное, его ближайшие определенности и отличительные признаки, какие находит в нем сравнивающее мышление, вместе с тем доводятся до сознания сами по себе и удерживаются в единстве с представлением. («Мяч кругл»-«мяч движется» – «движение быстро» – «быстрота возрастает» и т. д.)

Общим в рассмотренных до сих пор представлениях вещей, их свойств и деятельностей является то, что они содержат в себе непосредственно наглядный элемент, который своей определенностью обязан деятельности одного или нескольких из наших чувств или внутреннему восприятию. Это наглядное содержание само по себе никогда не является целым представления; оно захватывается и формуется мышлением, удерживается как представление свойства или деятельности вещи и относится к последней как устойчивое единство. И единство это содержится также и в представляемом как чувственно наглядный элемент. Но тогда как те категории вещи, свойства и деятельности повсюду являются одними и теми же, продукт чувственного наглядного представления или копирующего его воображения образует действительное ядро представления и дает ему его отличительное содержание.

3. Этим представления вещей с их свойствами и деятельностями отличаются от второго главного класса – от представлений, выражающих отношения. Эти представления, с одной стороны, всегда предполагают уже представление вещей, а с другой – обладают таким содержанием, которое всегда производится лишь деятельностью, выражающей отношение. Вследствие этого ему с самого же начала присуща всеобщность, благодаря чему соответствующие слова никогда сами по себе не могут пробуждать представления о единичном.

а) Из отношений раньше всего и легче всего схватываются отношения места и времени, так как они содержатся уже implicite в нашем наглядном представлении о вещах и их деятельностях. «Направо и налево», «вверху и внизу», «раньше и позже» – суть представления, которые своим возникновением, как сознательно обособленные составные части нашего мира представлений, обязаны лишь субъективной деятельности, и последняя протекает между вещами, которые наглядно представляются уже как расположенные в пространстве и времени. Содержание этих представлений заключается в сознании определенности этой в пространстве и во времени протекающей деятельности; оно, следовательно, с самого же начала нисколько не зависит от данных определенных пунктов отношения. Так как вещи мы представляем себе пространственно расположенными и длящимися во времени и они во множестве лежат перед нами, расположенные в пространственном и временном порядке, то в этом процессе представления заключается уже, конечно, implicite все множество этих отношений. Но они не сами по себе появились в сознании. То, что мы представляем пространственный объект, у которого есть направо и налево, вверху и внизу; то, что наше пробегающее пространство, наглядное представление движется туда и сюда в этих различных направлениях, чтобы иметь возможность удержать пространственный образ как единство, – всего этого еще недостаточно для того, чтобы сознавать самое это движение туда и сюда и его различные направления. Прежде всего в нашем сознании находится лишь результат, определенный образ и его положение по отношению к другим. Лишь тогда, когда мы приходим к сознанию самой этой деятельности движения туда и сюда; когда мы различаем одно направленное от другого, дальше идущее движение глаза или руки от более близкого и фиксируем их, – лишь в этом случае возникает у нас содержание этих выражающих отношение слов. И именно потому, что слова эти предполагают привходящее к непосредственно данному материалу самопроизвольное движение представления, они освобождаются от всякого определенного чувственного раздражения и, таким образом, приобретают совершенно особого рода всеобщность. «Движение» мы всегда можем представить себе, в конце концов, лишь как движение чего-либо, каким бы бледным мы ни мыслили его в качестве чувственного образа; но «направление» предполагает только, что мы сами провели линию в пространстве, оно предполагает сознание различий в проводимой линии. Грамматическим выражением этих отношений являются наречия места и времени. Если они служат для того, чтобы выразить отношения определенных объектов как представляемые совместно с этими последними, то они становятся предлогами или падежными суффиксами или в качестве приставок и т. д. сливаются с именами прилагательными и глаголами. Тогда как в других словах (следовать, падать и т. д.) пространственное или временное отношение слито со значением слова и не находит себе никакого особого выражения.

К пространственным отношениям сводится первоначально и отношение целого и частей. Самое возникновение наших наглядных представлений приводит к тому, что то, что мы понимаем как единую, целостную вещь, оказывается выделенным при помощи ограничивающего различения из той более широкой обстановки, которая была дана непосредственному ощущению одновременно с вещью. Так у нас возникают образы людей и животных вследствие их свободной подвижности, которая побуждает нас отличать их от того фона, на котором они движутся. Так мы понимаем дерево, камень как единство, ибо форма их благоприятствует всестороннему отграничению и различению. Но так как в пределах созданного таким образом первоначально единства обнаруживаются новые различия, так как здесь могут создаваться новые границы, то благодаря этому в рамках первого очертания возникают подчиненные пространственные единства. Члены человеческого и животного тела являются, благодаря своей относительно свободной подвижности, такого рода единствами. Лист сам собой отделяется от дерева; когда мы разбиваем камень, то перед наглядным представлением, перед которым только что была предыдущая форма, совершается отделение различных кусков. Если мы разлагаем таким образом некоторое целое, то тут прежде всего возникает лишь множество новых единств, новых вещей для нас, которые мы отграничиваем. То, что мы наряду с представлением целого тела имеем представление головы, имеем представление пальца наряду с представлением целой руки, – благодаря этому голова не представляется еще как часть тела, палец не представляется еще как часть руки. Хотя благодаря непосредственному, далее идущему наглядному представлению или воспроизведению в дополнение к голове представляется тело, которому она принадлежит; в дополнение к пальцу – рука. Лишь в том случае, когда мы начинаем сознавать отношение подчиненного единства к более высокому единству, когда мы вновь начинаем объединять то, что было разложено, и сопоставляем оба эти процесса, – лишь в этом случае голова оказывается частью тела, палец – частью руки. И с представлением вещей, которые всегда воспринимаются нами лишь в качестве частей, но никогда как изолированное целое – например, члены тела, – с этим представлением наряду с наглядным образом сочетается, конечно, представление об отношении, о принадлежности к целому (голова, рука, член и т. д.). Тогда как по отношению к другим объектам является случайным, представляются они как части или как самостоятельное целое (цветок как целое, цвет как часть).

Затем это представление об отношении является предпосылкой всякого представления о величине. А является большим по сравнению с В когда В есть часть А или когда оно (благодаря прикладыванию и накладыванию и т. д.) может рассматриваться как часть А. Всякое сравнивание величин и всякое действительное измерение покоится не на чем ином, как на наблюдении или создании отношения частей к целому. И аксиома, что целое больше своей части, собственно говоря, содержит в себе толкование представления «большой». (Лишь на втором плане, именно когда у нас создалась привычка к определенному масштабу, «большой», «высокий» и т. д. могут приобретать видимость абсолютных предикатов, видимость свойств.)

Далее, представление целого как вещи со свойствами и деятельностями не относится безразлично к представлению частей. Эти последние не стоят друг возле друга просто внешним образом, они не находятся в целом, просто как в объемлющих их рамках. Напротив, тут имеется причинное отношение – целое объемлет части, держит их вместе, имеет их. Но об этом ниже.

То же самое разграничение необходимо производить и по отношению ко времени. Слово распадается на слоги, мелодия – на отдельные абзацы. Также и здесь развиваются представления о временных величинах, более долгого и более короткого, по мере того как временные отношения сами по себе доходят до сознания.

b) Итак, эти группы представлений сводятся к соотносящей деятельности, которая движется в пространстве и во времени, и свое содержание они получают от наглядного сознания прохождения пространства и времени. Однако для того чтобы могли произойти эти группы представлений, необходимо, чтобы вместе с тем проявляли свое действие функции соотносящего мышления; необходимо, чтобы возникли другие представления об отношении как результаты различения и сравнивания. Представление различия не есть нечто данное. Дабы в сознании могло быть несколько различных объектов – для этого предполагается уже, конечно, различение. Но прежде всего до сознания доходит лишь результат этой функции, который заключается в том, что несколько объектов находятся друг возле друга и каждый из них удерживается сам по себе. Но представление различия, сходства или несходства развивается лишь тогда, когда различение совершается с сознанием и мы размышляем об этой деятельности. Представление о тождестве не только предполагает, что тот же самый объект имелся налицо сравнительно долгое время или неоднократно, но и возникает оно лишь благодаря отрицанию существенного различия в двух или нескольких последовательных представлениях и свое содержание получает от этой деятельности. Оно может приписываться объекту лишь постольку, поскольку тут имеются налицо условия и основание для этой деятельности. Различие, тождество, сходство никогда не следует понимать как простые абстракции от наглядного содержания, которое всегда может дать только себя самого, – они суть осознанные мыслительные процессы и свое содержание получают от этих последних. Из таких мыслительных процессов возникают числа: тут одинаковое различается пространственно или временно, и деятельность различаемого повторения того же самого наглядного представления доходит до сознания как таковая, каждый шаг повторения удерживается в памяти и вместе с рядом предшествовавших шагов сливается в некоторое новое единство. Представление о числе три дается не благодаря тому, что я вижу три вещи и эти последние производят иное впечатление, нежели две или одна. То, что здесь имеется числовое различие, это я узнаю, когда считаю, т. е. выполняю с сознанием акт перехода от одного единства к другому.

с) Третий, главный класс образуют причинные отношения, бесконечно и многообразно видоизмененным содержанием которых является представление о процессе действия (Wirken), о деятельности (Tun), относимой на что-либо другое, – действительные глаголы. Здесь не место объяснять или хотя бы только желать дать более точное определение происхождению причинного понятия. Об этом речь будет ниже, в иной связи. Однако здесь необходимо определить то место, какое причинное понятие занимает во всей совокупности наших представлений. И сделать это не так легко. Ибо благодаря тесной связи процесса действия с деятельностью понимание процесса действия как отношения приводит к тому, что как процесс действия, так и деятельность начинают рассматриваться одинаково. В то же время отношение деятеля (Das Tätige) к его деятельности легко может рассматриваться как простое отношение: деятельность субъекта оказывается тогда чем-то вторым по отношению к нему, как нечто самостоятельное, произведенное им. И мы тем легче начинаем рассматривать отношение вещи к ее сменяющейся деятельности с точки зрения отношения, что без объединяющего синтеза невозможно даже удержать тождество вещи во всех ее изменениях, и эти последние действительно должны быть отличаемы от нее. Невозможность провести точную границу, по-видимому, находит себе подтверждение в двояком отношении. Когда человек идет, то он приводит в движение свои ноги; то, что, с одной стороны, изображается как простая деятельность, с другой – оказывается действием на его члены, которые суть нечто относительно самостоятельное. То же самое имеет место во всех тех случаях, когда у нас могут быть колебания относительно того, что мы должны принять за единую, целостную вещь и что следует рассматривать как комплекс различных вещей. Даже покоящееся отношение целого к частям является как процесс действия, которое целым производится на свои части или, наоборот, которое части производят на целое. Целое имеет, т. е. содержит в себе, части, связывает их в единство посредством акта действия; части «образуют» целое. Если, далее, обратить внимание на то обстоятельство, что то, что мы обыкновенно понимаем как свойство – как цвет, запах и т. д., – с развитием знания разлагается на действие, производимое на наши органы чувств, то многое, оказывается, говорит в пользу того положения, что и процесс действия, и свойство переходят друг в друга, что субстанция в своих свойствах является причиной; и принадлежность, и причинность оказываются тогда лишь различными способами рассмотрения одного и того же отношения.

Но ведь все эти соображения подчеркивают лишь трудность решения вопроса о том, к чему могут применяться с объективной значимостью определения свойства, деятельности, процесса действия, так, чтобы не уничтожалось различие понятий «свойство», «деятельность», «процесс действия» как различных элементов в нашем представлении. Если мы знаем, что то, что мы первоначально рассматривали как принадлежащее вещи свойство, как, например, цвет, не принадлежит вещи, а есть ее действие на нашу чувственность, то ведь она все же действует благодаря свойству, которое теперь только не познается прямо чувственным путем, а должно быть выведено благодаря структуре своей поверхности и благодаря своей способности отчасти отражать, отчасти поглощать световые волны. И чтобы быть в состоянии действовать, вещь прежде всего должна быть деятельной, должна сама по себе предпринимать изменение своего состояния, какое-либо движение или что-либо подобное. Итак, для того чтобы мыслить определенную вещь, мы должны мыслить ее вместе со свойствами, которые принадлежат ей, которые образуют ее отличительную сущность и могут быть приписаны ей в качестве предиката, как она есть сама по себе. Так же обстоит дело и с деятельностью. Если все не должно превратиться в хаос, в котором невозможно уже распознавать никаких определенных различий, то мир мы должны мыслить как множество отдельных индивидуальных вещей, из которых каждая имеет свою определенность и является деятельной, поскольку утверждает во времени эту определенность или сменяет и изменяет ее, движется, растет и т. д. То, что в этой деятельности вещь, с одной стороны, определяется другими вещами, которые действуют, а с другой – сама действует на другие вещи и определяет их деятельность, – это уже иной вопрос. Действие как процесс не может даже высказываться, раз оно не различается от деятельности. Здесь та же противоположность, что между causa immanens и causa transiens. То, что исходит от первой, не отделимо от представления субъекта, есть образ его бытия; то, что исходит от второй, может мыслиться лишь благодаря его отношению к чему-то второму. Таким образом, нельзя уничтожить того различия, что представление о процессе действия принадлежит к представлениям об отношении между различными вещами, – тогда как представление о деятельности является само по себе существенной составной частью представления об отдельной вещи, и ему присущи лишь отношения пространства и времени, без которых вообще не может мыслиться ничто единичное. Поэтому представление о процессе действия никогда не бывает также наглядным; переход причинности от одной вещи на другую всегда необходимо примыслить, и он есть продукт связующего между ними мышления. Наглядной является лишь сама деятельность, изменение вступающих в отношение вещей.

Мы отметим коротко многообразие грамматического выражения этого отношения. Свое ближайшее и самое настоящее обозначение оно находит в действительных глаголах. Но так как эти последние мыслятся исходящими из устойчивого основания, то развиваются такие имена прилагательные, которые обозначают вещь как способную к действию, как готовую к нему, как всегда его совершающую. И так как представление о процессе действия мыслится совместно с самой вещью и последняя получает название от действия, то возникают многочисленные имена существительные, которые обозначают вещи лишь по причинному отношению. Здесь легко возникает несовпадение между существительной формой, которая указывает на нечто длящееся и само по себе сущее, и случайностью и сменяемостью отношения. Здесь легко также смешать то, что касается лишь отношения, с тем, что касается вещи. То же самое применяется и к выражению самой причины: с одной стороны, нечто является причиной лишь постольку, поскольку оно действует, и в тот момент, когда оно действует; с другой – причиной мы обозначаем вещь, которая имеет длящееся существование. Когда говорят: «Там, где нет действия, нет также причины», – то это совершенно верно в применении к отношению. Но это становится неверным, когда распространяется на вещи, которые при известных обстоятельствах могли бы стать причиной или в другом отношении являются причиной. То же самое – в сфере другого отношения – с известным положением «без субъекта нет объекта». Ибо если при слове «объект» я мыслю только о том отношении, соответственно которому нечто может обозначаться как объект, лишь постольку, поскольку оно действительно представляется, – то положение это есть самоочевиднейшая истина. Но если объектом я обозначаю все то, что существует вне меня или даже только как отличное от моего мышления, и называю это объектом, так как при известных обстоятельствах оно способно быть представляемым, то из отсутствия субъекта и прекращения отношения не вытекает исчезновение всех тех вещей, которые я представлял раньше. Иначе, я и сам должен был бы исчезнуть, как только я засыпаю. «Я спал», – говорим мы совершенно простодушно. Но «Я» обозначает ведь субъект, который сознает себя самого; сознание исчезает во сне, следовательно, «Я» не может спать, если посредством «Я» я обозначаю именно субъект, поскольку он сознает себя самого. И согласно теории без субъекта нет объекта – во сне я должен был бы переставать существовать. «Всадник пешком» – это смешное противоречие, если словом «всадник» я хочу обозначать только человека, пока он сидит на лошади. Если же я обозначаю этим человека, который служит в коннице, то это вполне понятная вещь, что он ходит также и пешком. Положение «нет объекта без субъекта» истинно в том же смысле, как и положение «всадник не может ходить пешком».

d) Ни с каким другим отношением не сравнимо то отношение, в каком объекты нашей субъективной деятельности (Tun), нашего наглядного представления и мышления, а также наших пожеланий и хотения стоят к нам самим как субъекту духовной деятельности (Tätigkeit). Мыслимое или желанное как таковое, как определенное содержание заключает в себе все категории, какие мы рассмотрели до сих пор; оно есть вещь, свойство, деятельность, действие и т. д. Но под какую категорию следует подвести «видеть», «слышать», «наглядно представлять», «мыслить», «хотеть», если функции эти мы будем рассматривать в отношении к их объектам, а не просто как проявления деятельности субъекта? Следует ли подвести «видеть», «слышать», «представлять» под причинные отношения? Они не суть простая деятельность, ибо они относятся к чему-то отличному от деятельного субъекта; но они не суть и процесс действия, ибо они и не производят вещи, и не изменяют ее. Лишь то, что, подобно свободным образованиям фантазии, с самого начала имеет значение только мыслимого, может подпадать под точку зрения причинного отношения произведения и создавания, поскольку мы вправе и мысль, и сновидение, и т. д. рассматривать как вещь. Но то, что мы мыслим как существующее так или иначе, не создано нашим мышлением, и реально с ним не происходит ничего от того, что оно мыслится. И все же оно должно быть объектом нашего мышления и стоять к нему в отношении. Этот класс отношений мы можем обозначить, пользуясь несколько расширенным кантовским словоупотреблением, как модальные отношения. В таком случае сюда будут подпадать все те отношения, в какие мы ставим объекты по отношению к нам, поскольку мы представляем их и как представляемое домогаемся, желаем их, рассматриваем их со стороны их ценности для нас. Следовательно, не только все те глаголы, которые выражают относимую к объектам идеальную деятельность, но также имена прилагательные и наречия, которые, как «истинный и ложный», выражают отношение моего представления к той вещи, к которой оно относится, или «как прекрасный и добрый», выражают отношение содержания представления к масштабу оценки. Поэтому лишь там могут они служить косвенно выражением для свойства, присущего вещи как таковой, где масштаб этот абсолютно установлен. Наконец, сюда же будут относиться имена существительные, как «знак, цель» и т. д.⁹

§ 7. Общее представление и слово

Все представляемое представляется или как отдельно существующее (как отдельная вещь или как свойство, деятельность, отношение отдельных вещей) соотносительно под условиями отдельного существования (как продукты создающей образы фантазии), или же оно представляется независимо от условий своего отдельного существования и постольку как представляемое, как оно дано чисто внутренне, может мыслиться существующим вообще в каком угодно числе отдельных вещей или случаев. Выражением для этого внутренне данного содержания представляемого служит слово как таковое.

Но слова, как они усваиваются из данного языка и употребляются в качестве выражения естественного индивидуального мышления, имеют индивидуально отличные и многократно видоизменяющиеся значения. Благодаря этому преобразованию свойственная их значению всеобщность получает различный смысл.

1. Какие представления предшествуют самому акту суждения в субъекте, совершающем этот акт, – это, в общем, указывается их грамматическим обозначением. Хотя самая цель языка требует, чтобы всякий под одним и тем же словом мыслил одно и то же, однако в действительной жизни цель эта отнюдь не достигается полностью. Напротив, для различных людей слова обозначают различное, а для одного и того же человека они обозначают различное в различные времена¹⁰. Когда мы хотим, следовательно, анализировать действительный акт суждения, то ни в каком случае не следует исходить при этом просто из общезначимого значения слова. Напротив, слово в этом случае всегда следует рассматривать лишь как знак того представления, какое имеется налицо в совершающем акт суждения индивидууме.

2. Отношение грамматических выражений к обозначаемым ими представлениям является различным. Часть слов (как имена существительные и глаголы) связана с определенным содержанием представлений, которое образует их значение, как оно дано для индивидуума. Другая часть – как местоимения и указательные слова – сама по себе, по своему точному смыслу не обозначает ничего определенного, а служит лишь для того, чтобы выражать отношение к мыслящему и говорящему субъекту (или к тому, что им сказано). Она может, следовательно, стать знаком определенного представления лишь в том случае, если отношение это знакомо благодаря самому наглядному представлению. «Я и ты», «это и то», «здесь и там» по своему смыслу выражают не представление об определенной личности, об определенном нечто, об определенном месте и т. д., хотя они и употребляются для того, чтобы обозначить определенное нечто, определенное место. В различных случаях, будучи употребляемы различными людьми, они обозначают совершенно различное. А что они обозначают – это выясняется из чего-либо иного.

3. Но все сами по себе полнозначные слова, поскольку они понимаются, – прежде всего и непосредственно суть лишь знаки представлений, внутренне данных и воспроизводимых из воспоминания. Слово может быть собственным именем, оно может обозначать нечто совершенно общее, но оно лишь тогда пригодно к употреблению, когда обладает способностью одним своим звуком, без помощи наличного наглядного представления вызывать в сознании определенное содержание представления. Наоборот, то, что мы представляем, лишь тогда является нашим верным и прочным достоянием, которое может быть использовано в мышлении, когда мы имеем для этого обозначающее слово. Отсутствие слова для представления мы всегда ощущаем как недостаток, как препятствие, которое мешает нам удержать его в его своеобразии и раздельности от других, мешает воспроизводить верно и предохранять от смешения. Ход нашего духовного развития, которое фактически совершается ведь лишь с помощью языка и под его могучим влиянием, сам по себе приводит к тому, что всякое приобретенное нами и внутренне усвоенное содержание представления ищет себе обозначающие слова. Поэтому мы прежде всего стараемся узнать имена, названия; и когда мы спрашиваем: «что это такое?» – мы удовлетворяемся тем, что в ответ нам называют какое-либо новое и никогда не слышанное имя. В этом случае мы легко поддаемся тому обману, словно изучение имен обогащает наше познание о вещах. Ведь если мы знаем, что это растение называется кирказаном, а то ломоносом, то от этого мы непосредственно ничего не выигрываем. Но, конечно, тем самым мы приобрели средство легче возвращаться к этой вещи, средство укрепить ее в нашей памяти и позднее расширить наше познание. Таким образом, всякий прогресс знания сопровождается изменением и расширением научной терминологии.

4. Если вникнуть в природу тех представлений, которые сопутствуют нашим словам, то прежде всего нужно вспомнить о том, что здесь мы имеем дело с тем же самым мышлением, которое совершается в отдельных индивидуумах путем естественного течения духовного развития. И то, что здесь для индивидуума связывается с одним и тем же словом, это же самое проходит целый ряд ступеней развития, и ни языковедение, которое хочет установить лишь общезначимый смысл слова, ни обыкновенное понимание слова в логике не могут непосредственно раскрыть перед нами пройденный путь развития.

5. Слова обыкновенно служат знаками понятий. Они изображают понятие в логическом смысле, как оно является искусственным продуктом сознательной обработки наших представлений, причем его признаки подвергаются анализу и фиксируются в дефиниции. Но такое положение вещей является идеальным состоянием, и задача логики – помочь его достижению. Фактически большинство наших слов находится лишь в стадии приближения к этому состоянию. Если иметь в виду самое начало нашего акта суждения, как он начинается вместе с первым усвоением наипростейших грамматических элементов, и то, что мыслится под словом, попросту обозначать как понятие, то кроме путаницы от этого ничего не получится. В таком случае выражение «понятие» нужно было бы брать, подобно Гербарту, в гораздо более широком смысле, чем это делается обыкновенно.

6. По-видимому, здесь необходимо различать двоякое отношение. Часть наших представлений – именно те, что покоятся на непосредственном наглядном представлении, до известного пункта образуются независимо от языка; и эти, в каждом индивидууме самостоятельно развивающиеся представления – суть то условие, при котором вообще становится лишь возможной речь. Так что последняя, с одной стороны, лишь присоединяется к готовому образованию. Но другая часть, например, вся область нечувственного, пробуждается в нас путем традиции, и образование этих представлений обусловливается и определяется тем кругом идей, который принадлежит обществу, как он находит себе выражение в услышанной речи. Слово идет впереди и лишь постепенно оно заполняется более богатым и более определенным значением – по мере того как индивидуум врастает в мышление целого. Но противоположность эта лишь кажущаяся. Ибо всякое понимание слова должно примыкать к чему-то самостоятельно произведенному и его индивидуальное содержание состоит именно из элементов, которые индивидуум действительно постиг и удержал с сознанием. Точно так же и непосредственное чувственное, наглядное представление ребенка рано начинает уже руководиться языком; и обратно, термины наивысшей абстрактности лишь в том случае не являются уже пустыми звуками, когда их содержание самостоятельно воспроизводится мышлением. Когда мы познаем сходство между самостоятельно произведенной мыслью и тем значением, какое слово имеет в языке, то это всегда является открытием. И всякое объяснение слов должно сводиться к тому, чтобы восстановить те условия, при которых должны производиться по психологическим законам соответствующие им представления. Действительное различие состоит лишь в том, что в естественном развитии чувственные представления предшествуют, и образуются они почти одинаковым образом. Тогда как по мере возрастания числа предпосылок, которых требуют более высокие и более абстрактные представления, возрастает также и многообразие путей, какими они образуются. А благодаря этому труднее становится показать индивидуальное различие продуктов. Но общий ход того, как совершается для индивидуума сочетание представлений и слов, в существенном один и тот же. Слово примыкает к впервые самостоятельно произведенному в известный момент содержанию и проходит ряд ступеней развития, в течение которых содержание это обогащается и видоизменяется.

7. Обратим внимание на то, как ребенок приобретает – почти исключительно чувственные – представления, которые принадлежат к его первым словам и делают возможными его первые суждения. Представления ребенка относятся всегда к тому единичному наглядному представлению о вещи или о событии, которое называется ему. В отдельных случаях возникает первое понимание. Но чем менее искусно его понимание, чем менее подготовлено оно богатством уже имеющихся налицо представлений, тем менее наглядный образ, входящий в воспоминание и позднее воспроизводимый вместе со словом, может быть верной и исчерпывающей копией самой чувственно данной вещи, тем менее может он содержать все то, что могло бы быть воспринято в объекте. Даже то, что взрослый обыкновенно видит в действительности в данном ему объекте, что он включает в свое наглядное представление, а затем и в свое воспоминание, – даже это, если он не опытный наблюдатель, остается далеко позади самого объекта. Тем более то, что остается от отдельного увиденного объекта в начале изучения речи, может быть лишь грубой, неясной копией вещи, в которой, как в неотделанном рисунке, обозначаются лишь наиболее выпуклые черты. Так что в большинстве случаев мы не может даже знать, какой, собственно, образ связывает теперь ребенок с услышанным словом. Если появляется наглядное представление, сходное с тем, какое он действительно удержал, то тут вовсе нет тех условий, при которых можно было бы воспринять разницу между прежним и теперешним объектом; слияние происходит непосредственно и выражается в том, что новое наименовывается заученным именем. Привычка детей называть тем же самым именем даже отдаленно сходное, если только оно сходно в верно схваченных чертах или в той или другой из них, – этой привычкой объясняется их искусство обходиться немногими словами. Этим объясняются, с одной стороны, часто поразительное остроумие детского языка, с другой – те бесчисленные смешения, какие, по нашему мнению, постигают их. Совершаемый ими прогресс заключается не в том, что новое они подводят под уже знакомые представления, а в том, что они научаются более совершенному пониманию и более точному разграничению¹¹.

8. Итак, для нашего индивидуального мышления в начале его развития значение всякого слова связывается с единичным наглядным представлением; тем более что между единичным представлением и общим представлением нет даже никакой разницы. Образ воспоминания, остающийся от первого несовершенного схватывания объекта, не лежит в душе, словно какой-то неизменный оттиск; его воспроизведение есть новая деятельность. И там, где мы говорим об образах и представлениях как о неизменных вещах, покоящихся в руднике нашей памяти, – там мы должны были бы, собственно, говорить о приобретенных и заученных привычках и навыках акта представления. И привычки, и навыки эти не исключают того, что при всяком воспроизведении могут происходить более легкие или более глубокие изменения деятельности, а следовательно, и ее продукта. Как часто случается нам убеждаться на опыте, когда после сравнительно долгого времени мы вновь видим знакомый предмет, дом или пейзаж и т. д., что все это выглядит совершенно иначе, чем это было у нас в памяти. Эта ненадежность образа воспоминаний наряду с тем общим законом, который Бенеке удачно назвал законом притяжения однородного, достаточна для того, чтобы образ воспоминания соединялся с целым рядом новых образов и приобретал, таким путем, функцию общего представления. Процесс непрестанного наименования новых вещей – остановимся прежде всего на именах существительных – с одной стороны, укрепляет выдающиеся и общие черты, а с другой – самый образ в этом процессе становится текучим и подвижным. Так что на первый план может выступать то одна, то другая его черта, которая и определяет новые ассоциации. Поэтому в естественном течении мышления все слова стремятся расширить свою область; их границы неопределенны, и всегда они готовы распахнуться для новых родственных представлений. И расширению этому непрестанно благоприятствует то обстоятельство, что в новых предметах всегда легче всего наблюдается и схватывается то, что оказывается сходным с какой-либо уже знакомой схемой. Мы всегда, так сказать, как бы накладываем на вещи свои готовые образы и тем закрываем для себя в них новое и отличное.

Но наряду с этим процессом совершается другой процесс. С возрастающей практикой понимания мы начинаем обращать внимание не только на разительные черты, но также и на менее выдающиеся. Благодаря этому образы становятся более определенными, более богатыми содержанием – и в той же мере, с одной стороны, ограничивается область их применения к новому, а с другой – вместе с возрастающей способностью различать их увеличивается их число. Различение это сравнивает целое с целым. Тут нет того, чтобы сперва мы давали себе отчет в том, к чему сводится в единичном различие, и мы не отделяем сознательно особо сходные, особо отличные признаки. Напротив, мы непрестанно совершенно точно различаем незнакомых людей от знакомых, и в то же время мы не сознаем, чем, собственно, они отличаются друг от друга. Именно благодаря такому не проанализированному сложному впечатлению, обладающему характером непосредственности чувствования, мы получаем возможность признавать знакомое как таковое и о незнакомом высказывать суждение, что оно не есть-де что-либо знакомое.

Внимание и точность схватывания у человека меньше определяются многочисленностью наблюдений, нежели его интересами. Образы того, что его радует или страшит, что связано с его потребностями и побуждениями, отпечатываются в его памяти со всеми своими деталями. То, что для него безразлично, – этого он не старается даже точно схватить, это оставляет в нем лишь неясное впечатление о наиболее выпуклых чертах, и впечатление это в самых широких пределах может сливаться с подобным ему.

Так объясняется то, каким образом человек может быть одновременно заполнен и более определенными, более богатыми содержанием образами, и образами менее определенными, сравнительно легко исчезающими; каким образом могут они сочетаться с его словами. Он дает имя, например, курице, которая несет ему яйца; воробью, который досаждает ему в его саду; аисту, который свивает себе гнездо на его крыше. Все остальное есть птица, и он не заботится о различиях отдельных видов. Но столь же мало сознает он, что представление «птица» в своей неопределенности охватывает также и специально известные виды. «Это не птица, это курица», – так говорят не одни только дети. Там, где нет никакого интереса различать вещи, – там оказывается достаточным менее определенный, более бедный образ, который заимствован лишь от главных черт формы и полета. Образ этот распространяется на летающего жука и на бабочку.

История языка показывает совершенно сходное с этим развитие. Его корни имеют очень общее значение. И причина этому не та, что наиболее общее фиксировалось будто бы тотчас же, с первых же шагов, путем объемлющего процесса абстракции. Причиной здесь служит то, что удерживаются и получают наименование только те явления, которые менее отличны, которые легко схватываются, в особенности выдающиеся явления. Отдельные вещи в большинстве случаев получают наименование от какого-либо из этих явлений: река – от ходьбы, петух – от кукарекания и т. д. Когда затем в вещах схватываются различные стороны и они наименовываются соответственно последним, тогда возникают многочисленные синонимы, благодаря которым вещи располагаются в различные ряды однородных явлений. Лишь дальнейшее развитие языка ведет за собой более детальную специализацию, благодаря тому что от первоначальных синонимов производятся новые и первоначальные в то же время употребляются для различных специальных классов вещей и событий. Но более общее продолжает существовать наряду с более специальным. Совершенно вопреки обычному учению об образовании общих представлений общее как в индивидууме, так и в языке является раньше, нежели специальное. Это так же достоверно, как то, что менее совершенное и менее определенное представление является раньше совершенного, которое предполагает более детальное различение.

Такой же процесс наблюдается и относительно представлений о свойствах и деятельностях. Также и здесь первоначальное понимание носит самый общий характер и касается лишь крупных, легко различимых черт. Мы видим, что как дитя, так и язык начинают с немногих неопределенных представлений о цветах. Лишь постепенно взор научается различать то, что раньше попросту признавалось как сходное. Самые обычные формы движения схватываются и без дальнейших рассуждений переносятся на все сходное. Лишь позднее привлекают к себе внимание и получают обозначение многообразные различия. Сколько различных движений должно обозначать такое слово, как «ходить» или «бегать»!

9. Итак, мы можем предположить, что связанное таким путем со словом представление возникает первоначально из наглядного представления об единичном предмете, несовершенный и подвижный образ которого образует первое значение слова. Отсюда ясно также, в каком смысле такому связанному со словом представлению может быть свойственна всеобщность.

Способность какого-либо представления становится общим, т. е. применимым к какому угодно числу единичных представлений, обусловлена уже его природой как воспроизводимого представления. Она отнюдь не зависит от того, что представление это уже произведено множеством таких единичных представлений. Как только оно отделилось от первоначального наглядного представления и от его пространственных и временных связей и стало внутренним образом, который может свободно воспроизводиться, – так вместе с тем оно получает способность сливаться с целым рядом новых наглядных представлений или просто представлений и служить предикатом последних в суждении. Если иметь в виду только содержание представления, то этого рода всеобщность без дальнейших рассуждений принадлежит не только образам солнца, луны и т. д., но также и образам определенных лиц. Всякий раз как на небе восходит солнце или показывается луна, имеется налицо новое единичное наглядное представление, которое объединяется в одно целое с оставшимся от прежнего представлением. Познание материального тождества всех этих солнц и лун есть нечто позднейшее и отнюдь не необходимое тем, где нет непрерывности наглядного представления. Точно так же зеркальное отражение человека или его портрет попросту отождествляются с образом воспоминания. И опять-таки познание того, что это простые образы, а название собственно принадлежит лишь одному, есть нечто привходящее вторично, и оно снова уничтожает начатую попытку рассматривать представление как в полном смысле общее. Для самого представления это случайность, что оно не становится действительно общим.

Итак, ни особенная природа того, что представляется, ни его происхождение не являются причиной того, становится оно общим в обычном смысле или нет. Причиной здесь служит то, что представление действительно применяется к множеству единичных наглядных представлений, которые имеют значение копий реального множества вещей, что множество это доходит до сознания как таковое, что единственное число заключает в себе множественное.

10. Множество это прежде всего есть только численное. Когда в пространстве одновременно или последовательно дается ряд сходных или неразличимо одинаковых вещей, то не только каждая единичная вещь отождествляется с образом воспоминания, но и самое сходство содержания представления создает потребность в счете. Благодаря этому внешнее пространственное или временное различие посредствуется при помощи сходства образа. Лишь таким путем обнаруживается противоположность единственности и множества.

11. Однако не эта численная всеобщность обыкновенно имеется в виду, когда речь идет о том, что слова имеют общее значение. Напротив, всеобщность должна заключаться в том, что она охватывает собой различные – по своему содержанию различимые и действительно отличные – объекты. Так, представление дерево должно быть общим для дубов, буков, елей и т. д.; представление цвета должно быть общим для красного, голубого, зеленого и т. д.

Но здесь необходимо точно разграничивать между всеобщностью представления и всеобщностью слова. Если оставаться в той области, где действительное индивидуальное значение слов проистекает из единичных наглядных представлений, то способность представления находит себе применение не только к пространственно и временно отличному, но и к отличному по содержанию; она дается прежде всего вместе с его неопределенностью. Как для видимой вещи существует бесконечное число ступеней внешнего изображения, начиная с нескольких штрихов, какими школьники рисуют в своих тетрадях лошадей и людей, и кончая совершенной фотографией; такая же аналогичная постепенность существует и для представлений, которые, возможно, заимствуются одно за другим от одного и того же объема, обладают все более и более возрастающей определенностью и продолжают существовать друг возле друга. Чем неопределеннее, тем легче применение. Но пока не доходит до сознания разница отдельных объектов, к которым однажды возникший образ применяется всегда вновь и вновь, – до тех пор такое представление ведет себя не иначе чем представление о солнце или представление о просто численной всеобщности. Если словом «трава» воспроизводится лишь несколько стоящих рядом зеленых узких и заостренных листьев и при этом не обращается никакого внимания на отличия отдельных трав, то мы всюду находим тогда известное количество трав; одно и другое одинаково есть трава. Но как только отдельные схватывания становятся более определенными, как только начинают обращать внимание на различия тех вещей, которые на первый взгляд совпадают с данным представлением, тогда наступает двоякое: общее имя остается и вместе тем образуются имена для более определенных представлений. Но с течением времени более определенные представления вытесняют менее определенное; последнее в своей неопределенности не может уже быть оживлено. Ботаник не имеет уже образного представления, которое соответствовало бы слову «трава» или «дерево». Подобно тому, как в зрительном поле существует борьба между различными образами, которые даны обоим глазам, – так возникает борьба и между различными более определенными формами, которые могли быть приравнены одна к другой менее искусным пониманием. Тем самым в качестве общего осталось лишь слово. Слово постольку имеет общее значение, поскольку оно объединяет различное и обозначает ряд различимых образов по тому, что во всех них есть сходное. Лишь теперь возникает потребность уяснить себе, что же такое есть общее наряду с отличным, т. е. возникает потребность образовать путем абстракции понятие в обычном смысле слова.

Тот же самый процесс повторяется и с более определенными представлениями. По мере того как схватывание становится более острым и память вернее сохраняет мелкие различия, также и здесь первоначально единый образ начинает распадаться на ряд отличных образов. Но язык со своими производными и сложными словами, со своими атрибутивными определениями и т. д. не в состоянии следовать за этой специализацией. Точно так же и память не в состоянии одинаковым образом удержать все, а сила воображения не в состоянии в одинаковой мере оживить все образы. Итак, в конце концов всякое слово получает свой круг различных представлений, которые оно в состоянии обозначать. Но представления эти ведут себя не одинаково, и более определенный образ оказывается связанным со словом преимущественно, как центр группы, вокруг которого сосредоточиваются остальные. Житель местности, покрытой хвойным лесом, связывает с «деревом» прежде всего образ ели или сосны. Остальные формы, которые он может знать, стоят поблеклые на заднем плане. Со словом «красный» связывается прежде всего особенно резкое и от всех других легко различимое впечатление. По мере того как оно начинает применяться ко все более и более далеким оттенкам цвета, оно перестает обозначать нечто определенное. Когда мы слышим слово, то у нас воспроизводится при этом прежде всего то этот, то тот оттенок. Но в то же время здесь является для нас возможным ряд других оттенков, который и пробегается нами. Утратив определенное значение и воспроизводя прежде всего не отграниченный определенно ряд оттенков, слово становится общим. Каждый из этих оттенков является общим представлением, поскольку оно снова применяется к многообразию единичных наглядных представлений. Но его обозначение («кроваво-красный», «вишнево-красный» и т. д.) снова напоминает о том первоначальном процессе, путем которого слова производят свои значения от единичных наглядных представлений.

12. От этого естественного хода развития отношений между словом и представлением необходимо отличать по существу некоторый другой процесс. Последний обусловливается тем, что наименование производится непрестанно под влиянием уже данного языка и наличное словоупотребление перекрещивает те комбинации, которые могли бы возникнуть сами собой, и навязывает другие, которые сами по себе не могли бы возникнуть. Указать, что есть общего во всех тех вещах, которые язык обозначает одним и тем же словом, – это совершенно иное дело, нежели показать, что именно определенный индивидуум подводит под данное представление и полагает сходным с ним. Для индивидуального мышления имеется известное число простых омонимов, при которых внутреннее сходство представления вовсе не доходит до сознания. Омонимы эти возникли первоначально благодаря одинаковому наименованию. В то же время известное число сходств между вещами доведено до сознания впервые языком, и предоставленный самому себе индивидуум никогда не пришел бы путем сравнивания к этим сходствам. С другой стороны, словоупотребление налагает запрет и разрушает известные сходства и навязывает такие различия, к которым не могло бы придти индивидуальное мышление. В последнем случае представление вынуждается стать более определенным, тогда как в первом случае невозможно даже решить, сколько именно из взаимно не связанных представлений могут соответствовать одному и тому же слову. Этимология языка с полным основанием пытается осуществить самые отдаленные комбинации. Но ее задача совершенно иная; выяснение действительного процесса мышления, как он совершается в отдельных индивидуумах, не входит в ее задачу.

Для отдельного индивидуума значение слова определяется не этимологией, а представлением о тех объектах, к которым оно применяется в словоупотреблении. Никто из нас до исторического обучения не думает о том, что петух на бочке, петух на ружье и петух на птичьем дворе могут заключать в себе один общий элемент, который опосредствован обозначением при помощи одного и того же слова. Эти три значения лишены для нас всякой взаимной связи, слова стали простыми омонимами. Точно так же и в большинстве выражений для духовных деятельностей для нас совершенно исчез первоначальный смысл тех слов, какими мы обозначаем их. В таких словах, как «понятие», «суждение», «умозаключение» никто не ощущает уже образного, метафорического выражения.

13. Итак, слова в живом употреблении суть лишь знаки определенного содержания представлений, которое, будучи отрешено от наличного наглядного представления, приобрело себе самостоятельное существование в способности внутренне воспроизводиться какое угодно число раз. Отсюда следует поэтому, что сами по себе, при помощи одного своего звука слова никогда не в состоянии обозначать единичное как таковое, как оно дано в наглядном представлении. Наоборот, тут требуются такие особые вспомогательные средства, как притяжательное, указательное местоимения или указательные жесты; только тогда может быть понято общее слово в применении к определенному единичному объекту. Или же тут необходимо предположить, что отношение к определенному единичному может правильно выполняться слушающим, даже если оно остается невысказанным. Но единичное лишь потому может обозначаться посредством слова, что познается его сходство с общим представлением, которое выражается словом. Лежащую передо мною вещь я могу обозначить как «эту книгу» или как «мою книгу» лишь потому, что общее значение слова «книга» применимо здесь¹².

Конечно, известная часть слов обозначает единичные вещи как таковые, или потому, что соответствующая представлению вещь фактически дана в мире лишь однажды, как солнце и месяц, небо и земля; или потому, что путем ясного соглашения единичному как таковому дано было имя, дабы отличать его тем ото всех других подобных объектов, как это имеет место в собственных именах лиц, городов, гор и т. д. Там, где значение этих имен можно еще распознать, – там оно сводится к общим словам, как Монблан, Нейстадт, Эрленбах^[3] и т. д. Но значение это, объясняющее дачу имени, в большинстве случаев позабыто, и то представление, какое пробуждают эти сами по себе ныне лишенные значения имена, есть лишь представление об определенном единичном объекте. Но и в таком случае они могут функционировать в качестве понятых слов лишь тогда, когда наглядное представление этого объекта заняло свое место в воспоминании. Но по отношению к мгновенному наглядному представлению лица, горы и т. д. значение имени занимает еще такое же положение, какое общее слово занимает по отношению к отдельной вещи; для того чтобы оно могло применяться к чувственно данному теперь, – для этого всегда требуется еще познание тождества наличного наглядного представления с внутренне представленным. То, что отличает собственно имя от общего слова, – это есть лишь сопутствующее сознание, что соответствующее ему действительное есть единственное и реально всегда одно и то же.

Наконец, той же функцией находить себе применение лишь в отношении к единственному обладают и некоторые выражающие отношение слова, которые имеют общее содержание. Но в их значении заключается отношение к некоторому единственному объекту. Таковы все настоящие превосходные степени, порядковые числа и т. д. Поскольку лишь из всякой данной связи вытекает, что именно сравнивается и что исчисляется, постольку они родственны указательным местоимениям, которые свой определенный объект точно так же выражают лишь при помощи отношения. Первое января 1871 года есть единственный день. Но он является определенным лишь при предположении совершенно определенного исчисления. Для русского календаря день этот иной, нежели для нашего. И значение выражения покоится опять-таки прежде всего на представлении о лишь мыслимом ряд лет и дней.

§ 8. Необходимость слова для предиката

Благодаря своей своеобразной функции слова являются необходимым для завершения суждения выражением служащего предикатом представления, – тогда как у представления, служащего субъектом, грамматическое выражение может отсутствовать, даже если оно само не является общим представляемым.

1. Из предыдущих рассуждений о сущности слов вытекает прежде всего, что необходимо точно различать, означает слово лишь непосредственно обозначаемое им содержание представления или же оно употребляется для того, чтобы обозначить определенное единичное, которое как таковое еще не отмечено значением слова, но лишь содержит в себе это последнее, которое может, следовательно, быть наименовано этим словом.

На этом, в сущности, покоится различное отношение словесного обозначения к субъекту и предикату суждения. Там, где высказывание не касается как такового содержания означающего субъект слова, как, например, «дефиниция», а относится к определенному единичному, – там отнюдь не необходимо, чтобы представление субъекта обозначалось или могло обозначаться каким-либо полнозначным словом. Грамматически это может быть простое указательное местоимение – «это единица», «это красное», «это падает». Это указательное местоимение может быть заменено каким-либо простым жестом. Помимо всего этого может высказываться также просто предикат; причем внутренний процесс не перестает от этого оставаться суждением, в котором нечто высказывается о чем-то.

Яснее всего обнаруживается это в тех суждениях, которыми вообще начинается акт суждения человека, в которых снова узнаются и наименовываются чувственно наглядные предметы. Когда дитя называет зверей в своей книжке с картинками, причем указывает пальцем и называет их имена, тогда оно совершает акт суждения. Равным образом полнозначными суждениями являются те восклицания, какие вызываются неожиданным зрелищем, – «Отец!», «Огонь!», «Ивиковы журавли!» Неполным является здесь лишь грамматическое выражение, а не внутренний процесс¹³.

2. Напротив, для суждения имеет существенное значение получить завершение в высказывании предиката. Правда, бывают случаи, когда определенный, например, объект снова узнается, и поэтому внутренний процесс не может быть высказан. Но именно поэтому мы рассматриваем последний как недостаточный, как незрелое порождение, и завершенным суждением мы признаем лишь такое, в котором предикат является вместе со словесным обозначением. И притом для предиката существенно, что соответствующее представление являет собой именно значение слова, что оно есть связанное со словом содержание представления как таковое, уже перешедшее в нашу собственность. Безразлично, является это представление общим в обычном смысле или представлением чего-либо единственного. «Это Сократ» есть в такой же мере суждение, как «Сократ есть человек»; «нынешний день есть 1 января 1871 г.» есть в такой же мере суждение, как «нынешний день холоден», хотя ни «Сократ», ни «1 января 1871 г.» по своему содержанию не суть общие представления¹⁴. Достаточно того, что они вообще суть представления, которые могут воспроизводиться по поводу сказанного слова и вместе с ним.

Отдел второй
ПРОСТЫЕ СУЖДЕНИЯ

Под «простым суждением» мы понимаем такое суждение, в котором субъект может рассматриваться как единое, не заключающее в себе никакого множества самостоятельных объектов представление (следовательно, он есть единственное число), и законченное высказывание о нем делается в одном акте. Среди простых суждений в этом смысле необходимо точно различать два класса: во-первых, такие суждения, в которых в качестве субъекта выступает единично существующее представляемое («это есть белое»), – описательные суждения; во-вторых, такие суждения, в которых служащее субъектом представление заключается в общем значении слова, причем об определенном единичном здесь ничего не высказывается («кровь красная»), – объяснительные суждения¹⁵.

I. ОПИСАТЕЛЬНЫЕ СУЖДЕНИЯ

§ 9. Суждения наименования

Простейшим и элементарнейшим актом суждения является то, которое выражается в наименовании единичных предметов наглядного представления. Представление, служащее субъектом, есть непосредственно данное, схваченное в наглядном представлении как единство; представление, служащее предикатом, есть внутреннее вместе с надлежащим словом воспроизведенное представление. Акт суждения состоит прежде всего в том, что то и другое с сознанием объединяется в одно целое (σύν εσις υοημάτωυ ώσπερ ευ υτωυ, Aristot. de anima III, 6. 430 a 27).

1. Тот внутренний процесс, который соответствует таким предложениям, как «это Сократ», «это снег», «это кровь», или грамматически сокращенным восклицаниям «Огонь!», «Аист!» и т. д., – этот процесс там, где предложения эти служат выражением непосредственного познания, следует толковать просто. Данный вид или зрелище пробуждает оставшееся от прежнего и связанное со словом представление, и оба они объединяются как одно целое. То, что только что было наглядным представляемым, по своему содержанию есть одно и то же с тем, что я имею в своем представлении, я сознаю это единство и именно это сознание я высказываю в предложении. Этим суждение отличается от родственных процессов. Во-первых, от того процесса, который обозначают как бессознательное слияние, – мы не касаемся здесь вопроса, подходящее ли выражение, и правильно ли описывается им действительный процесс. Здесь новый образ попросту должен так связываться с более старыми представлениями, что продуктом этой связи должно быть опять-таки лишь то же самое, в крайнем случае лишь более живое представление, которое уже имелось раньше. Здесь, следовательно, должно отсутствовать всякое различение и разъединение нового и старого, имеющегося налицо и вспоминаемого. В противоположность этому Гербарт справедливо отмечает, что суждение как сознательный акт возможно лишь там, где приостановлено такое слияние, где оба представления находятся как бы в состоянии висения, и что поэтому характер этот резче всего обнаруживается там, где возникает вопрос или сомнение. Тогда как обыкновенно внимание преимущественно бывает, конечно, занято настоящим, и лишь звук – в особенности при простом восклицании, которое сопутствует познаванию, – выдает, что приобретенное уже представление проявило свою деятельность¹⁶.

Во-вторых, суждение отделяется от простого непроизвольного воспроизведения прежнего образа, который мог бы стать наряду с первым, не объединяясь с ним в одно целое. Это было бы в том случае, когда у меня при виде, например, огня возникли бы прежние восприятия, которые, будучи удержаны в своей раздельности, дали бы лишь ряд сходных образов. Ибо вместе с каждым из них были бы воспроизведены отличительные побочные обстоятельства, которые мешают объединению в единство. Соединение может наступить лишь там, где нет такого препятствия, так как или все побочные обстоятельства одинаковы, или содержание представления уже изолировано и возведено во всеобщность.

2. Там, где имеет место этот наипростейший и самый непосредственный акт суждения, познавание в первоначальном смысле, – там оба представления предполагаются как неделимые, не разложенные сознательно на отдельные элементы целые. Этим непосредственное объединение в одно целое отличается от другого случая, когда для объединения в одно субъекта и предиката требуется еще ряд промежуточных мыслительных актов. Допустим, что «снег» или «кровь» обозначают естественно-научное понятие, отличительные признаки которого имеются налицо в памяти. Для того чтобы удостовериться, все ли признаки понятия соответствуют объекту, мы не станем судить об этом по первому взгляду; напротив, объект здесь подвергается исследованию со стороны своих различных свойств, и лишь на основании умозаключения объект подводится под понятие, т. е. ему приписывается весь комплекс свойств, который фиксирован общезначимым образом в термин «снег» или «кровь». Суждение это, следовательно, является многократно опосредствованным; в нем в несколько приемов повторяется то, что в один раз происходит при совпадении двух образов, когда путем не подлежащего дальнейшему анализу акта один образ объединяется в одно с другим. Между этими обоими конечными пунктами лежит целый постепенный ряд представлений, которые могут сочетаться со словами, выражающими предикат; соответственно этому тут имеется постепенный ряд посредствующих звеньев суждения. Но это последнее всегда высказывает то, что представление предиката настолько сходно с представлением субъекта, что предикат как целое составляет одно и то же с субъектом.

Умозаключение можно было бы усматривать также и в тех частых случаях, когда представление предиката содержит в себе больше, чем в состоянии дать первое наглядное представление, вызывающее суждение. Если ребенок видит яблоко и называет его, то представление, служащее предикатом, содержит в себе вместе с тем съедобность и вкус яблока и т. д. И когда совершается акт суждения «это есть яблоко», то здесь можно было бы искать умозаключения от зрительного образа к наличности остальных свойств. Но ассоциация остальных свойств со зрительным образом настолько уже упрочилась от прежних опытов, что здесь не происходит даже сознательного различения простого зрительного образа от остальных свойств. Зрительный образ тотчас же пробуждает воспоминание об остальных свойствах, и служащее предикатом представление соединяется лишь с этим обогащенным наглядным представлением. Ребенок не умозаключает: «это выглядит, как яблоко, следовательно, это можно есть». Но самый вид пробуждает желание, и то и другое воспроизводит представление «яблоко» и ведет за собой наименование. И в этих случаях, следовательно, остается простое совпадение наличного наглядного представления и вспоминаемого представления, и случаи эти необходимо отличать от тех, в которых остальные свойства приходят нам в голову лишь после имени.

3. Совершенное совпадение наличного и воспроизведенного образа происходит не только там, где речь идет об узнавании одного и того же предмета как такового; где, следовательно, к суждению, приравнивающему представления, может присоединяться еще сознание реального тождества вещей, каковое сознание само по себе еще не содержится в суждении. Помимо того, совпадение это имеет место всюду, где не обнаруживается сознание разницы между представлением субъекта и представлением предиката; следовательно, там, где в предмете схватывается и с сознанием наглядно представляется то, что покрывается представлением предиката. Так оно будет всюду там, где отдельные однородные явления можно отличать лишь при особенном внимании («это снег», «это овца», «это тополь» и т. д.), или там, где понимание предмета определяется уже наличным представлением, где то, что доходит от него до сознания, исчерпывается в представлении предиката. В то же время само представление предиката не является абсолютно застывшим, но часто оно бессознательно изменяется благодаря наличному объекту.

4. К этим случаям примыкают другие, в которых хотя и имеется в сознании разница, но она не приводит к явному суждению. Отчасти это такие суждения, которые довольствуются сравнением, сходством и часто – как это имеет место при фантастическом или остроумном сравнении – вполне принимают внешнюю форму суждений наименования; на этом процессе покоится также большинство метафор в языке. Отчасти же это такие суждения, в которых представление субъекта хотя и богаче и определеннее, чем представление предиката, но в нем выступает и подчеркивается лишь то, что покрывается этим последним представлением; именно такие суждения, которые в качестве предиката употребляют менее определенное и более общее представление с сознанием того, что оно не исчерпывает субъекта. Это в особенности ясно там, где в отношении к предмету я не знаю более специального имени того представления, которое покрывается им, и где поэтому я вынужден довольствоваться более общим именем («это птица, дерево, жидкость»); или где более специальное имя для меня не так обычно, как гораздо более часто употребляемое общее. Ибо само по себе в естественном течении мышления со всяким образом легче всего связывается наиболее сходное с ним и наиболее определенное представление предиката. Подведение под наивозможно общие представления составляет интерес научного мышления. Обыкновенное же мышление, которое занимается единичным, обычно придерживается самых конкретных представлений, какие имеются к его услугам. (С логической точки зрения, те представления, которые грамматически выражаются ближайшим атрибутивным определением имени существительного, как «черная лошадь», «круглый лист» и т. д., должны иметь значение как единые, целостные, так же, как и те, для обозначения которых достаточно одного слова. Когда они выступают как предикаты, то объединение в одно целое уже готово.)

5. Когда нечто наименовывается, то самая природа вещей приводит к тому, что прежде всего обращается всегда внимание на единое, целостное содержание представлений. Что же касается представления, служащего предикатом, то в дальнейшем течении мышления оно оказывается связанным с представлением множества всегда лишь там, где обнаруживается или численная всеобщность многих, предносящихся воспоминанию индивидуумов, или ряд постепенных представлений, которые образуют значение слова. Там, где слово обозначает резко отграниченный индивидуальный образ, – там одновременно с ним возникает ряд индивидуальных образов, к которым новый предмет примыкает в качестве дальнейшего образа (это выражается в немецком языке в форме «это есть (некоторое)^[4] дерево» и т. д.). Там, где его значение не имеет этой индивидуальной определенности, – там всеобщность предиката обнаруживается в том, что наряду с особенно выделяющимся представлением проявляются в сознании соседние представления («это бумага», «это вино» и т. д. – причем при помощи этих «бумага», «вино» пробегается больший или меньший ряд постепенных различий). Постольку справедливо замечание Гербарта (Einl. S.W. I, 92), что понятие, служащее предикатом как таковое, всегда мыслится в ограниченном смысле, именно лишь поскольку оно может быть связано с определенным субъектом; из различных представлений, которые объединяются словом, выделяется преимущественно одно – то, которое покрывается субъектом.

6. Эти суждения наименования¹⁷ всегда предшествуют уже в тех случаях, где определенный объект, о котором совершается акт суждения, обозначается не просто указательным местоимением, а полнозначным словом. «Этот цветок есть роза» заключает в себе двойное суждение наименования: во-первых, наименование посредством менее определенного «цветок», которое предшествовало и результат которого заключен в грамматическом выражении субъекта; а затем более точное наименование, которое само составляет содержание суждения.

7. Привычка относить свойства и события к вещам так сильна, что суждения наименования встречаются относительно редко в сравнении с такими, в которых вместе с тем не высказывалось бы и суждения о свойствах или деятельностях. Однако поскольку мы образуем абстрактные понятия, мы все же в состоянии своим «это»^[5] обозначать также и просто свойство или деятельность как таковые. «Это не ходьба, а бегание», «это темно-голубое, а не черное» обозначают не вещи, а цвет, деятельность саму по себе, – хотя всегда существует тенденция от свойства или деятельности переходить далее к соответствующим вещам. Ср. § 11.

§ 10. Суждения о свойствах и деятельностях

Где предикат суждения об определенной единичной вещи есть глагол или имя прилагательное, там суждение содержит двоякий синтез: 1. Тот синтез, который в самом представлении субъекта полагает единство вещи и ее деятельности, вещи и ее свойства. 2. Тот синтез, который представленную в субъекте деятельность или свойство объединяет в одно целое с обозначенной выражающим предикат словом деятельностью или свойством, т. е. наименовывает тем словом, которое служит предикатом.

1. Всякий раз, как мы высказываем суждение, подобное следующим: «облако красное», «печь горяча», «железо раскалено», «лошадь бежит», – мы выражаем здесь, во-первых, единство субъекта с его деятельностью или свойством, которое намечено формами слов; а затем мы наименовываем воспринятое свойство или деятельность, ибо мы объединяем их в одно целое с общим представлением «красный», «горячий», «сверкать», «бежать». То, что дано восприятию, – это есть «красное облако», «горячая печь», «раскаленное железо», «бегущая лошадь». Но первоначально не раздельное целое нашего восприятия мы разлагаем и путем выделения отличаем от представления субъекта свойство и деятельность. То, что увиденное есть облако, – это мы узнали по форме и по месту; и знание этого выражается в обозначении посредством определенного, служащего субъектом слова «облако». Его теперешний цвет бросается нам в глаза и поэтому легко выделяется из целого. Именно этот цвет мы наименовываем затем посредством «красный» или приписываем облаку как его свойство. То, что там бежит, мы узнаем как лошадь; оно дано нам в движении, которое выражается в виде бега, но мы отличаем этот процесс от субъекта, которого в других случаях мы знаем также стоящим. И именно это определенное движение мы выражаем, как «бег». В сложном образе мы различили, следовательно, две составные части – вещь и ее деятельность. В каждой из них мы снова находим знакомое представление. Соединяя оба эти элемента в своем высказывании, мы выражаем виденное как единство вещи с ее свойством или деятельностью. Предпосылкой суждения является, следовательно, анализ; само суждение выполняет синтез различных элементов¹⁸.

Этот двоякий синтез отличает суждения, высказывающие свойства и деятельности, от простых суждений наименования. В этих последних субъект как неделимое целое объединяется в одно с предикатом.

Что касается отношения всеобщности представления предиката к соответствующему элементу представления субъекта, то здесь имеет значение то же самое, что было сказано относительно представлений о вещах соотносительно всеобщности имен существительных. Для сознания человека, совершающего акт суждения (например, при резко охарактеризованных цветах – этот «лишай серно-желтый»), существует постепенный ряд отношений, начиная полным совпадением обоих и кончая теми случаями, когда служащее предикатом слово, благодаря своей неопределенности, не в состоянии обозначать свойство или деятельность субъекта соответственно их определенности; в этом случае оно могло бы быть приведено к совпадению с присущим субъекту представлением лишь путем различающей детерминации (determitatio) через посредство наречий и т. д.

2. Развитое в этом параграфе понимание противоречит тому взгляду, который и такие суждения хочет втиснуть под понятие простого подведения субъекта под более общий предикат. Но предикат, выражающий свойство, всегда является общим лишь для свойства субъекта, а не для него самого; предикат, выражающий деятельность, является общим лишь для его деятельности. Свойство и деятельность должны быть различаемы в субъекте, если им должен быть приписан прилагательный или глагольный предикат. Простое наименование есть ответ на вопрос: что это такое? Но для того чтобы ответ был дан в виде прилагательного и глагола, вопрос должен гласить: какой характер носит это? что производит это? Различение деятельности и свойства от вещи является, следовательно, уже предпосылкой для суждения.

§ 11. Имперсоналии и родственные формы суждения

Движение мышления в суждениях, выражающих свойство или деятельность вещи, развивается отчасти так, что в сознании впервые появляется вещь (грамматический субъект), отчасти так, что впервые в сознании появляются свойство или деятельность (грамматический предикат). В первом случае свойство или деятельность сперва различаются как составная часть данного сложного представления, а затем они наименовываются. Во втором же случае свойство или деятельность сперва воспринимаются сами по себе и наименовываются, а затем относятся к вещи.

Последнего акта – отношения к вещи – при определенных условиях может не быть. Этим объясняются так называемые безличные предложения.

В собственном и строгом смысле безличные предложения суть вообще те, у которых исключена мысль о вещном субъекте, а не те, которые хотя имеют в виду вещный субъект, но выражают его лишь неопределенно и простым намеком¹⁹.

1. Если высказывание, приписывающее вещи свойство или деятельность, исходит из непосредственного восприятия, то тут возможно одно из двух: или восприятие с самого начала дает мне вещь вместе с ее деятельностью, ее состоянием, ее свойством, так что я анализирую это сложное представление и отсюда образую свое суждение – «лист завял», «железо раскалено», «шар поднимается»; или же восприятие дает мне сперва лишь тот элемент, который выражается именем прилагательным или глаголом – «цвет», «свет», «движение»-и лишь затем, при помощи второго акта я познаю определенный субъект свойства или деятельности и могу наименовать его; «там бежит – заяц»; «там летит – завядший лист»; «там сверкает – Рейн» и т. д.

В последнем случае из обоих синтезов, которые содержатся в этих суждениях, сперва выполняется тот, который наименовывает данное явление (света, блеска, движения и т. д.); и лишь в качестве второго привходит сюда отношение свойства или деятельности к соответствующей вещи. В таких случаях и язык, естественно, начинает с того, что сперва дается в сознании с имени прилагательного или глагола. Обыкновение еврейского языка предпосылать предикат служит непосредственным выражением мышления, движущегося преимущественно в чувственном восприятии. И поскольку отдельные языки продолжают оставаться непосредственным и безыскусственным выражением живого движения представлений, постольку они сохранили за собой свободу начинать то предикатом, то субъектом. Наиболее далеко отошел от этой первоначальной жизненности французский язык, в котором порядок слов определяется односторонне – соответственно категории слов²⁰.

2. Оба акта – наименование воспринятого свойства или деятельности и отношение их к соответствующей вещи – могут расходиться еще больше и отчетливее. Это имеет место там, где в непосредственное восприятие попадает лишь такое впечатление, которое по другой аналогии обозначается глаголом или именем прилагательным, а соответствующая вещь примышляется лишь путем ассоциации на основании прежнего опыта. В особенности происходит это при слуховых и обонятельных ощущениях. То, что я могу высказать о видимой и осязаемой вещи, что она звучит или пахнет, – это в конце концов возможно лишь вообще благодаря той комбинации, посредством которой ощущение уха или носа относится к тому же самому объекту, какой вместе с тем дает себя знать моему глазу и моей осязающей руке. Комбинация эта – ее возникновение мы не станем здесь дальше исследовать – в обыкновенных случаях настолько привычна нам, мы так знаем видимые признаки возникновения звука – как например, при крике и речи, при ударе молотком, при топании ногами и т. д., – что мы верим в то, что мы непосредственно воспринимаем звучание как деятельность определенных видимых вещей. Но там, где звук поражает наше ухо, причем мы не можем видеть производящей его вещи, – там вещь эта должна быть примышлена. Наше суждение не является следствием анализа данного комплекса, как в том случае, когда я говорю: «лист желт»; но оно есть следствие синтеза, который к единственно данному звуку уже присоединяет мысль о соответствующей вещи. В очень многих случаях ассоциация эта чрезвычайно легка и надежна и мы едва сознаем ее. Если я слышу, как моя собака лает перед дверью, то вместе с услышанным звуком тотчас же появляется знакомое представление о собаке, я представляю себе ее как совершающую деятельность лаяния, и мое суждение «собака лает» может даже рассматриваться как анализ этого, дополненного ассоциацией представления о лающей собаке. Но дело обстоит иначе, если ассоциация ненадежна, когда я слышу непривычные или недостаточно характерные звуки, как крик незнакомого зверя в лесу. Тогда тут возникает вопрос: что кричит? – и я не в состоянии восполнить никакой определенный образ. То, что звук исходит от некоторой вещи, – это несомненно по другой аналогии. Но я не могу приобрести никакого определенного представления. Синтез, относящий звук к вещи, остается незавершенным, и вещь в крайнем случае может быть обозначена совершенно неопределенным «нечто».

В связи с этим стоит то обстоятельство, что услышанные звуки легко кажутся нам самостоятельными объектами, ибо мы отвлекаемся от производящих их вещей. Так как звуки длятся более короткое или более долгое время и тем отграничиваются, то они и понимаются как замкнутые явления. Имена существительные, как «удар грома», «выстрел», «свист», «зов» и т. п., колеблются между абстрактными понятиями, которые указывают на вещь, и конкретными именами существительными, которые обозначают самостоятельные объекты и которым, в свою очередь, опять-таки приписываются в качестве предикатов глаголы. Так, мы говорим: «зов раздается» и т. д., – причем отношение к зовущему здесь отсутствует. То же самое имеет место и в области других чувств. «Холод и теплота», с одной стороны, суть обозначения свойства вещи, с другой – они являются как самостоятельные существа, у которых вопрос о субъекте, которому они принадлежат, отступает на задний план. Тот синтез, который ко всякому чувственному ощущению, выражаемому прежде всего при помощи имени прилагательного или глагола, примышляет вещь, и в этих случаях, следовательно, или совсем не выполняется или во всяком случае выполняется неясно.

3. Итак, во всех суждениях, которые приписывают вещному субъекту деятельности или свойства, имеет место двоякий синтез. Понимание этого дает также ключ к правильному разрешению трудного и многократно обсуждавшегося вопроса о логической природе так называемых имперсоналий или, точнее говоря, безличных предложений.

Среди высказываний, которые содержат в себе предикат – простой глагол или соединенный с именем прилагательным или именем существительным глагол «быть» – без ясно и определенно обозначенного субъекта, необходимо прежде всего различать два класса: настоящие и лишь кажущиеся имперсоналии. Настоящими имперсоналиями являются лишь такие, у которых совершенно отсутствует мысль о вещи и вопрос о таковой не имеет даже никакого смысла. Наряду с ними имеются такие формы выражения, которые хотя и не называют вещного субъекта, но во всяком случае имеют его в виду. Правда, он представляется здесь лишь неопределенно и обозначается лишь при помощи местоимения среднего рода, соотносительно, при помощи флексии. «Мне голодно», «мне пить хочется», – здесь неуместен вопрос о том, что делает мне голодно или что делает, что у меня жажда. Точно так же, как невозможно к pudet или poenitet присоединять в качестве субъекта какое-либо имя существительное. Но если я говорю: «начинается, началось, кончено, конец», – то я всегда имею в виду нечто определенное – ожидаемый или развивающийся ряд событий, какое-либо зрелище, музыкальное исполнение, битву и т. п. Тут предполагается, что внимание слушающего обращено на то же самое; что, следовательно, здесь необходимо более точное обозначение. Употребляемое в немецком языке «es» есть, следовательно, действительное местоимение, которое избирается лишь ради краткости, так как точное обозначение того, о чем мы думаем, излишне или же оно слишком подробно благодаря своему характеру. Равным образом, если я говорю: «на улице скользко, пыльно, мокро и т. д.», – то я имею в виду дороги. Благодаря неопределенному протяжению того, что скользко или мокро, было бы затруднительно назвать словами какой-либо определенный субъект. С другой стороны, благодаря природе предикатов те субъекты, которым они принадлежат, указаны уже достаточно определенно. «Тенисто, полно» – это можно относить лишь к пространству; «тает» – можно относить лишь к снегу и льду.

Конечно, между обоими классами существует незаметный переход и по одной грамматической форме нельзя еще определить, обозначает или нет местоимение «es» («оно») или личное окончание старых языков тот вещный субъект, к которому относится предикат. То же самое грамматическое выражение может иметь то один, то другой смысл. Этим объясняется, что оба класса так называемых имперсоналий, которые в лице своих крайних представителей все же определенно отличаются друг от друга, часто смешивались. Этим объясняется также и то, что для всех грамматически одинаково звучащих безличных выражений считали нужным найти одинаковое значение; в большинстве случаев здесь стремились отыскать субъект в смысле вещи и предикат должен был принадлежать последней, как ее свойство или деятельность. Но в качестве такого субъекта можно было, в конце концов, признать лишь вообще неопределенно представляемую целокупность сущего, о которой, однако, никто не думает, когда рассказывает об отдельном восприятии.

Если настоящие безличные предложения служат для того, чтобы выразить нечто, что доступно непосредственному внешнему восприятию – например, «гремит», «дождит»^[6], – то исходным пунктом здесь является простое чувственное впечатление. И ни само восприятие, ни воспоминание не дают соответствующего субъекта – как это бывает тогда, когда я вижу, как поднимается ракета, или когда я слышу, как по мостовой гремит повозка. К этому единственно данному слуховому впечатлению или к этому единственно данному зрительному явлению примыкает в качестве ближайшего акта наименование, объединение в одно целое имеющегося налицо со знакомым представлением. Для этого наименования могли бы служить лишенные флексии звукоподражательные слова, которые передают лишь особенность впечатления; а также имена существительные [ «выстрел», «дождь»^[7], «это гром», «это дождь»], которые в своем колебании между конкретным и абстрактным понятиями оставляют нерешенным вопрос: в каком направлении мышление хочет понимать в дальнейшем данное событие? Но язык по другой аналогии предлагает для временного события глаголы, и настоящее восприятие выражается посредством привычной флексии. И тем с большим правом, что личное окончание третьего лица первоначально, несомненно, было указательным местоимением – и «гремит» есть то же, что «donnern das» («греметь то»). Присоединяющееся сюда имя существительное могло бы объяснить обозначенное таким образом и определить его ближе, как гремящую вещь. Но если действительно нельзя осуществить этого отношения, на которое указывает глагол, то в качестве субъекта высказывания остается лишь само впечатление, а окончание может указывать лишь на это настоящее впечатление. Обозначение вещного субъекта, которое содержится в местоимении новых языков, является тогда пустой привычной формой. Нельзя спрашивать: что дождит?^[8] – и отвечать: «es» («оно») – в смысле хотя бы неопределенно представляемой вещи. Безличный глагол не идет дальше наименования настоящего явления; субъектом является не что иное, как само отдельное явление дождя^[9].

Ограничение это становится совершенно ясным тогда, когда соответствующая вещь, которая светит или звучит, хотя вполне знакома, но, как сама собой разумеющаяся, не находит в языке никакого выражения, ибо важным для нас является лишь непосредственно увиденное или услышанное. «Звучит», «свистит», «стучит»-мы говорим так даже тогда, когда нет никаких сомнений относительно того, от какой причины происходят звуки. Но важным является сам услышанный знак и его значение; кто дает этот знак – это не должно быть даже высказываемо. Точно так же в «горит» центр тяжести переносится на то, что огонь показался. То, что нечто горит, – это само собой разумеется. Но не это горящее есть оставшийся неназванным субъект глагола, а лишь самый воспринятый пожар. Когда мы говорим: «дождит», – то в настоящее время никто, конечно, не думает о субъекте, которому процесс дождя можно было бы приписать как его деятельность. Коллективное явление падающих капель просто наименовывается как «дождь». Точно так же «ветрено, бушует» наименовывает имеющееся налицо течение воздуха. Нельзя спрашивать: что ветрено? что делает это «бушует»?

Это ограничение высказывания воспринятым или ощущаемым состоянием не подлежит никакому сомнению у тех многочисленных имперсоналий, которые выражают субъективные чувствования. «Мне голодно», «мне пить хочется», «мне жарко», «мне отвратительно», «смеркается», «светает» и т. д. – тут вообще не может быть никакого отношения этих глаголов к субъекту, деятельностью которого они могли бы быть. То, что дано, заключается лишь в имеющемся налицо чувствовании, которое не содержит в себе никакого указания на возбуждающую его вещь.

С другой стороны, те высказывания, которые выражают воспринятую деятельность без прямого отношения к тому, что проявляет деятельность, носят страдательную форму: es wird gespielt, gesungen и т. д.^[10] Равным образом и здесь имеет место лишь наименование воспринятого события, причем не делается никаких шагов к тому, чтобы обозначить тот субъект, в котором совершается это событие. За дальнейшими примерами я могу отослать к вышеупомянутой своей статье.

Уже самое различение словесных форм имени существительного, имени прилагательного и глагола подготовляет и приводит нас к этому разделению обоих синтезов – того, который содержит в себе наименование, и того, который наименованное явление приписывает вещному субъекту. Мы образуем из глаголов и имен прилагательных абстрактные существительные, которые устанавливают в качестве самостоятельно мыслимого то, что обыкновенно является лишь как зависимое от вещи. Нам одинаково понятны являющиеся безличными неопределенные наклонения, как ich höre sprechen, läuten^[11] и т. д. Точно таким же образом возможно и такое высказывание, логическим субъектом которого является только воспринятое в настоящее время событие, воспринятое в настоящее время состояние.

«Бессубъектны» эти предложения лишь в том более узком смысле, что тут нет вещного субъекта. Но они не составляют никакого исключения из общей природы предложения, высказывающего суждение. Они содержат в себе синтез общего знакомого представления с настоящим явлением, и именно это последнее образует субъект, и именно оно имелось в виду личным окончанием в его первоначальном значении указательного местоимения.

Но именно потому, что такие суждения наименовывают нечто настоящее, они содержат в себе, конечно, implicite и вместе с тем высказывание о действительности наименованного события, ибо единично воспринятое предполагается вместе с тем как действительное. Но поэтому они не являются эксистенциальными суждениями, суждениями существования в обычном смысле. Ибо «шумит» не хочет высказать о шуме предиката «быть действительным»; но оно хочет высказать о действительном предикат «шуметь». Наименование настоящего впечатления есть основной акт, без которого суждение не могло бы даже возникнуть как выражение настоящего восприятия. Кто говорит: «блеснуло^[12], шумит», – тот должен был увидать свет на небе и распознать это как молнию; тот должен был иметь слуховое ощущение и наименовать его как шум. Но он и не говорит прямо больше того, что виденное им есть молния, услышанное им есть шум. Для слушающего, разумеется, совершается тот же самый процесс, который имеет место при эксистенциальном суждении. Благодаря слову он получает сперва общее представление о молнии, а благодаря форме его флексии он побуждается представить себе молнию как нечто единичное, имеющееся налицо в настоящую минуту. Он должен примыслить к общему слову соответствующее единичное явление. Постольку исходящее от готового положения грамматически объясняющее рассмотрение вправе выдвигать эту сторону, согласно которой суждение утверждает действительность молнии. Утверждение существования выступает на первый план для говорящего также и в производных от первоначальной формы суждениях, в которых сообщение делается на основании воспоминания или на основании чужих сообщений; а также в будущем времени и в общих положениях – «в Альпах часто дождит» значит «часто имеет место дождь». Двусторонний характер первоначальной формы делает возможным это употребление.

§ 12. Суждения об отношениях. Суждения существования

Суждения, высказывающие об определенной единичной вещи какое-либо отношение, содержат в себе многократный синтез. Вместо единства вещи и свойства или деятельности, которое лежит в основе рассмотренных в § 10 суждений, тут выступает та связь, которая создается самим представлением об отношении. Всякое представление отношения предполагает по крайней мере два мыслимых как самостоятельные пункта отношения; оставаясь само по себе внешним по отношению к каждому из этих пунктов, оно объединяет их путем акта соотносящего мышления. В суждении, высказывающем определенное отношение о данных вещах, во-первых, наименовывается, следовательно, данное отношение посредством общего представления об отношении, а затем требуемые последним пункты отношения объединяются в одно целое с определенными объектами.

Эксистенциальные суждения по своему логическому характеру подпадают под точку зрения суждений об отношении. На первом плане они выражают такое отношение, в каком представленный объект стоит ко мне как одновременно с тем просто представляющему и наглядно представляющему субъекту. Но по смыслу своего предиката они идут дальше простого отношения.

1. Суждения, высказывающие отношения (А равно В отлично от В больше В, по правую руку от В, по левую руку от В раньше, после В и т. д.), содержат в себе синтез иного рода, нежели те высказывания, которые приписывают субъекту свойства или деятельности. Ибо их предикаты остаются внешними для представления субъекта и не могут быть объединены с ним ни в каком внутреннем единстве. Ни один из этих предикатов не принадлежит субъекту, так как он мыслится сам по себе, как вот этот единичный определенный субъект. В самом представлении субъекта ничего не изменяется от того, приписывается оно субъекту или отвергается относительно него. Стоит солнце по правую от меня руку или по левую, видно оно или невидно – оно остается совершенно тем же самым солнцем, о котором я думаю. В самом представлении о солнце совершенно ничего не меняется благодаря различным предикатам; как если я говорю: «солнце бледное», «солнце кроваво-красное», «солнце движется», «солнце стоит на месте», – оно неподвижно. Рассмотренные до сих пор предикаты, будут они предикатами суждений наименования или суждений о свойствах и деятельностях, принадлежат к составу представления субъекта. Иначе обстоит дело, когда я имею в виду высказать предикат отношения; тут я должен сперва поставить последний в отношение к другому и сознавать определенный характер этого отношения.

Ибо особенность представлений об отношении заключается именно в том, что они по меньшей мере предполагают два объекта, которые прежде всего мыслятся раздельными друг от друга и самостоятельными по отношению друг к другу. И прежде чем будет высказано известное отношение об этих объектах, их представление должно уже быть дано готовым. Следовательно, то единство, какое связывает элементы суждений об отношении, есть совершенно иного рода, нежели единство составных частей единичного, самого по себе мыслимого объекта. Оно содержится лишь в самом представлении об отношении. В этом последнем заключается, следовательно, основание того своеобразного синтеза, какой мы встречаем здесь.

Из этого соотношения между представлениями об отношении и предполагаемыми ими соотносительными пунктами вытекает далее, что всякое отношение между объектами А и В может быть понято и выражено двояким образом – смотря по тому, идем мы от А к В или от В к А. Отношение является всегда обоюдным, взаимным. Но отношения различаются тем, что они или являются одинаковыми как в том, так и в другом направлении, или же они противоположны – А рядом с В, В рядом с А, А равно В, В равно А; или А над В, В под А, А больше В, В меньше А. Каким образом будет пониматься и выражаться данное отношение – это зависит от хода нашего связывающего отношение мышления. Всякое суждение об отношении благодаря своей природе включает, следовательно, второе равноценное суждение об отношении; всякое понятие отношения имеет свое соотносительное понятие.

2. Что касается психологического основания созданного благодаря отношениям синтеза, то легче всего можно уяснять его на непосредственно наглядно представляемых пространственных отношениях. Самая природа нашего представления о пространственных вещах приводит к тому, что они всегда воспринимаются нами лишь совместно с окружающей их обстановкой, и мы должны выделить их из этой последней как нечто единичное. В самом наглядном представлении до всякой сознательной рефлексии мы объединяем отдельные части окружающего нас воспринимаемого в пространственный образ, и благодаря этому все единичное является для нас заключенным в большем, чем оно, пространственном целом. Мы в состоянии изолировать для нашего внимания отдельный предмет – это дерево, этот дом. Подвижность большого числа отдельных вещей благоприятствует этому изолированию, а последнее позволяет нам представлять себе их отрешенными от всякой определенной окружающей обстановки. Но даже тогда, когда мы в состоянии воспринимать их, они всегда стоят среди других в том же самом непрерывном пространстве. Всякий раз, как мы выходим за пределы наглядного представления об отдельной вещи, мы находим уже другие вещи в определенном положении. Мы различаем, таким образом, друг от друга и доводим до своего сознания направления этого акта выхождения и объединения в одно; первоначально все эти направления относятся нами к нашему собственному положению – направо и налево, впереди и позади, вверху и внизу. Но поступая таким образом, мы тем самым показываем, что мы уже подвергли анализу являющийся нам комплексный образ и выразили его общими понятиями отношения. Понятия эти выражают тот определенный вид единства, в каком пространственное целое содержит свои составные части.

Если я говорю: «дом находится на улице», – то исходным пунктом моего суждения служит сложный образ дома вместе с окружающей его обстановкой. Я обращаю сперва внимание на здание и наименовываю его домом. Я перехожу своим взором дальше и обращаю внимание на то, что находится по соседству. То, что я вижу здесь, я называю улицей. И то отношение, в каком стоят друг к другу обе составные части моего образа, есть отношение непосредственной смежности; я обозначаю его предлогом «на», в котором и наименовывается этот вид пространственного сосуществования. Равным образом «аист находится в гнезде», «собака находится под столом» предполагают тот же самый анализ данного сложного образа на его составные части и известный вид их пространственного сосуществования. То, что выражает соединение в одно целое, что побуждает слушателя объединить определенным образом имеющиеся у него составные части, – это есть предлог, который содержит в себе представление об отношении и применяет его к данному. Таким образом, для того чтобы иметь возможность высказать суждение, мы имеем троякое наименование отдельных составных частей; и кроме того, единство, какое содержит в себе высказанная в обозначающем отношение слов мысль. Одно из этих наименований предшествует суждению и обнаруживается в обозначении субъекта; остальные синтезы выражаются самим суждением.

3. Эти различные синтезы могут многообразно переплетаться и совершаться в различном порядке. Главным образом, потому, что со всяким объектом, соответственно привычкам нашего процесса представления, сочетается мысль о тех возможных отношениях, в каких объект этот может стоять. Если мне даны друг возле друга два предмета – А и В то я могу прежде всего иметь в виду А. Но всякий предмет стоит в пространственном соседстве с другими предметами, тут появляется представление о чем-то, что находится рядом с ним, и я определяю теперь этот второй пункт отношения. Наоборот, я могу исходить от В, я могу прежде всего связать отношение с этим последним и лишь затем уже приписать это отношение второму пункту А как субъекту. Наконец, я могу иметь в виду и то и другое вместе и определять их отношение. А рядом с В рядом с В А, А и В рядом друг с другом – тут выражается этот различный ход синтеза.

Яснее всего обнаруживается это в тех пространственных отношениях, которые исходят от меня как пункта отношения. Суждение, как «Сократ находится здесь», исходит от такого наглядного представления, которое и меня, и Сократа объемлет в том же самом пространстве. Но со всяким наглядным представлением пространства полагается мое собственное место и окружающее его пространство; это всегда сопутствующее мне при помощи «здесь» выражаемое представление присоединяется, следовательно, к данному теперь наглядному представлению и становится вместе с ним единым. Но окружающее меня пространство требует чего-то такого, что в нем находится; оно есть общая возможность чего-то второго, и это второе есть теперь Сократ. Сократ заполняет пустое место этого «здесь». Поэтому, естественной формой описания таких отношений, при которых в сознании прежде всего появляется мое собственное место как пункт отношения, является то, что мы предпосылаем здесь обозначение места. (Направо находится А, налево В, спереди С, сзади D.)

Наоборот, мы можем вообще обращать внимание прежде на один из объектов – он познается как Сократ. Но с этим представлением, как и с представлением о всякой пространственной вещи, может тотчас же соединяться представление об окружающем, о соседстве других вещей. «Сократ находится где-то» – и это неопределенное отношение объединяется теперь в одно с определенным, окружающее его пространство с моим пространством, с «здесь». Следовательно, и в этом случае такое суждение, как «Сократ находится здесь», возможно двояким путем: во-первых, поскольку оно есть ответ на вопрос: «Кто находится здесь?»; и во-вторых, поскольку оно есть ответ на вопрос: «Где находится Сократ?»

Известное число предикатов, выражающих прежде всего состояния и движения, служат опорными точками для тех определений отношения, которые детерминируются ими более точно. «Собака стоит, сидит, лежит»-это прежде всего обозначает различные положения ее тела, которые мы относим лишь к ней самой. Но самые глаголы выходят за эти пределы и указывают на определенное место, служащее для собаки основанием, и представление отношения сочетается, как ближайшее определение, с предикатом. Другие глаголы, как «следовать», «падать», в своем значении содержат уже отношение к чему-то другому. В таких высказываниях, следовательно, с отношением сочетается еще синтез вещи и состояния или деятельности.

То, что имеет значение для пространственных отношений, может применяться также к отношениям временным. И здесь самая природа нашего понимания приводит к тому, что всякий отдельный объект является нам во временной связи с другими и как звено известного временного ряда, параллельно с которым развиваются другие временные ряды.

4. Менее наглядный характер носят те представления отношения, которые обозначаются при помощи «равный», «сходный», «отличный», «подобный» и т. д. Ибо отношение здесь не дано уже вместе с самим наглядным представлением, а полагается нашим сравнивающим мышлением: чтобы противопоставить одно другому, мышление может двигаться в каких угодно, самых отличных направлениях. Две сходные или различные вещи уже независимо от моей рефлексии образуют единое целое, которое могло бы разлагаться на свои составные части. То единство, в какое их связывает суждение отношения, возникает из сознания тех мыслительных деятельностей, которые относятся к содержанию самого представляемого. Благодаря той непосредственной очевидности, с какою в простейших случаях нами схватывается и познается сходство, различие, подобие, эти определения легко могут казаться как нечто чувственно данное. Благодаря тому же легко упустить из виду те своеобразные функции, при помощи которых они доходят до нашего сознания и которые всегда уже предполагают множество данных объектов, сравниваемых по своему качеству. Ибо и здесь представления об отношении, будучи взяты сами по себе, совершенно пусты. Сказать: «А равно, сходно, А отлично»-было бы бессмыслицей. Лишь совместно с определенным пунктом отношения «равный», «сходный» и «различный» могут стать действительными предикатами.

Поэтому и математические равенства не могут быть понимаемы первоначально, по формуле «А и В равны», как такие суждения, которые о двух субъектах высказывают один и тот же предикат – как «А и В имеют в длину 10 футов». Ибо они не могут быть разложены на два суждения: «А равно» и «В равно». Если исходить от обоих субъектов, то полным выражением будет: «А и В равны друг другу»; и здесь заключаются два суждения: «А равно В», «В равно А». Действительные предикаты суть, следовательно, «равно В», «равно А».

Опять-таки природа математического объекта приводит к тому, что тут сам собой возникает вопрос, что равно ему, и объект простирает свое отношение за свои собственные пределы, чтобы таким образом достигнуть второго. Равным образом повсюду напрашиваются сами собой сравнения с большим и меньшим. В зависимости от того, обращается сперва внимание на одну или на другую величину, тут возникают А > В или В < А.

5. Благодаря тесному отношению между «деятельностью» (Tun) и «процессом действия» (Wirken) трудно анализировать те причинные отношения, которые выражаются в предложениях с действительными глаголами и их объектом. Если мы снова будем исходить из того определенного наглядного представления, о котором должно поведать суждение, например из наглядного представления о воле, бодающем дерево, – то, что в известный момент дано непосредственно вместе с субъектом, есть его деятельность, которая сама по себе может быть представляема как определенные формы движения. Толкание, бодание, биение, швыряние, схватывание и т. д. содержат в себе представление об определенных формах движения, которые могут быть мыслимы совершенно независимо от определенного объекта и могут быть, таким образом, относимы к субъекту как его деятельность. Но суждение «вол бодает» не исчерпывает еще целиком того образа, в котором вол не является без дерева. То, что происходит, должно так или иначе быть выражено как отношение между обоими. С одной стороны, это может произойти так, что лишь общая форма движения детерминируется его направлением в том же смысле, в каком это могло бы произойти благодаря наречиям, выражающим направление (вол бодает о (gegen) дерево – местное значение падежей и предлогов). Постольку, следовательно, суждение не содержит в себе никакого иного отношения, кроме того, какое требуется пространственной природой движения, выражающего собой деятельность, – если отношение это должно быть выражено как определенное в частном случае. Указание определенного предмета служит лишь для ближайшего определения представления, служащего предикатом; это последнее само не является еще поэтому чистым предикатом отношения, но содержит в себе лишь дополненную представлением отношения деятельность.

Но если внимание обращается на тот результат, какой испытывает объект благодаря деятельности субъекта, – сотрясение и сжатие дерева, – то постольку здесь наступает причинное отношение. Результат этот не принадлежит уже к деятельности субъекта самой по себе, а к тому, что происходит в объекте; произведенное как таковое находится вне производящего. Теперь в общем представлении, обозначаемом как «бодание», мыслится уже не просто форма движения, которое требует субъекта, но такое движение, которое в чем-то другом производит сотрясающий или раздробляющий результат. Так как процесс этот в этом смысле полагается сходным с представлением о бодании, то тут требуется также, чтобы представление определялось ближе отношением к определенному объекту, и благодаря этому мы получаем оба первых синтеза. Отношение к субъекту есть третий синтез.

Если речь идет о глаголах, которые по своей природе означают действие, произведение, уничтожение, разрушение и т. д., то в самом значении слова полагается уже причинное отношение; оно есть общее к определенным действиям на отдельные различные объекты и требует чего-то такого, что производится или разрушается. «Производить» и «производить нечто» – это означает одно и то же. Более определенно или менее определенно связано с самим глаголом представление о том объекте, который подвергается воздействию (afficiert wird) со стороны выраженной в глаголе деятельности и с которым определенный объект в одном отношении объединяется в одно целое. В значении слова содержится затем представление о втором пункте отношения – представление об исходной точке действия, и субъект отождествляется с ней. «Я ем», «я ем нечто», «я ем пищу» – это означает совершенно одно и то же. Вместе со значением глагола даны и два его пункта отношения – безразлично, названы они или нет. Особенностью является, наоборот, лишь то, что теперь в представлении о процессе действия заключается представление о деятельности. Что же касается тех синтезов, какие создаются отношением, то вместе с ними выполняется также и синтез в категории деятельности. Этот последний синтез носит характер промышляемого нами и является сопутствующим. Та последовательность, в какой эти синтезы могут проявляться, в свою очередь может быть наглядно показана на примере следующих вопросов: кто создает В? что создает А? что делает А?

6. Природа этого релативного отношения обнаруживается во взаимоотношении действительной и страдательной форм, которыми может выражаться один и тот же процесс. Если я говорю: «Камень бросается», – то процесс в камне выражен здесь не так, как он является прежде всего как деятельность камня (камень летит). Вместо этого ближайшего и непосредственного высказывания здесь выступает более отдаленное отношение, которое эту деятельность обозначает как действие чего-то другого, и в представлении об этом отношении причина этого действия примышляется неопределенно или определенно. Представления предиката, которые обозначаются страдательными глаголами, не могут быть, следовательно, подводимы под туже самую форму объединения в одно целое, в основе которой лежит категории деятельности. Напротив, они сплошь являются предикатами отношения, хотя в них вместе с тем заключена деятельность, относящаяся исключительно к субъекту.

Эти простые, различающиеся основные отношения часто бывают, конечно, скрыты под бесконечно разнообразными формами и маскировками грамматического выражения. Словесные формы языка по своему обычному значению отнюдь не всегда совпадают с различиями в представлении. Самое «терпеть» является действительным глаголом; причем в большинстве случаев мы забываем, что оно как таковое изображает собой субъект, проявляющий деятельность терпения или ощущения боли, и обыкновенно это «терпеть» как противоположность акта действия означает лишь отношение к чему-либо другому действующему.

7. Под точку зрения отношения, именно модального, подпадает также и предикат «быть» в так называемых эксистенциальных суждениях, хотя он и занимает своеобразное положение.

Прежде всего не подлежит никакому сомнению, что суждения эти по своей внешней форме имеют совершенно то же самое строение, как все другие суждения, предикатом которых является какой угодно глагол. То, что обозначается нами посредством служащего субъектом слова, и то, что мы думаем при этом слове, – всему этому мы приписываем бытие. Между субъектом и общим понятием бытия создается определенное единство. Следовательно, в этих суждениях, точно так же как во всяком другом суждении, совершается синтез различимых мыслей. Равным образом, как вопрос: «существует ли А?» – нельзя даже понять иначе, как то, что здесь выражается сомнение – можно ли о мыслимом А утверждать действительное существование, можно ли поистине связывать с этим мысль о существовании²¹.

Равным образом не может подлежать никакому сомнению и самый смысл предиката, если исходить из его популярного значения, как оно дано до всякой критической философской рефлексии, – хотя понятие бытия не может быть дефинировано и выведено из других понятий, но может быть лишь оттенено тем, что ему противоположно. «Бытие» противостоит просто представляемому, мыслимому, воображаемому; то, что «есть», – это не создано просто моею мыслительной деятельностью, но является независимым от последней, оно остается тем же самым, представляю я его в данную минуту или нет. Бытие принадлежит ему в том же самом смысле, как мне самому; оно противостоит мне, представляющему как нечто независимое от моего процесса представления, что не создано мной, но лишь признается в своем независимом существовании. Но хотя эта независимость сущего прежде всего мыслится мной, – однако здесь вместе с тем более или менее явно или скрыто содержится известное отношение ко мне, мыслящему это сущее субъекту и реально могущему подвергаться воздействию с его стороны.

Как тщетна попытка объяснить самосознание из бессознательного, столь же тщетно пытаться выводить откуда-либо мысль о бытии. Мысль эта первоначально содержится уже в самосознании, она примышляется нами всякий раз, как мы говорим «Я», – причем ясно мы не подчеркиваем ее. Столь же первоначально мысль эта присуща объектам нашего наглядного представления и мышления. Ибо в своем сознании мы никогда не находим себя без окружающего нас мира объектов, которые существуют так же, как мы сами. Мы имеем себя самих лишь совместно с другим, что существует, и в противоположность к другим вещам, которые не суть мы сами.

Но прежде всего нет никакого повода вырывать представление о бытии из этой первоначальной связи с сознанием о нас самих и о противостоящим нам объектах; нет никакого повода прямо утверждать бытие нас самих и мира вне нас, ибо не возникает даже мысли о том, что я сам мог бы не быть или весь мир вне меня мог бы не быть. Совершенно излишне уверять: «я есть», чего ни я, ни никто другой не подвергает сомнению. Лишь ушедшая далеко рефлексия может придти к тому, чтобы ясно сознавать истинность собственного бытия. Первоначально в непосредственном сознании обо мне самом нераздельно дано и мое бытие. Все сводится лишь к тому, в каком состоянии или в какой деятельности я нахожусь.

То, что для меня самого создает это непосредственное самосознание, – то же самое создает по отношению к внешним вещам непосредственное чувственное восприятие. Если поглубже поразмыслить о том, в силу чего мы допускаем бытие отдельных внешних вещей, то в качестве причины этого мы должны будем указать чувственное ощущение. То, что мы осязаем и видим, – это есть; мы связываем это с «бытием», если мы ближе уясняем себе мысль, процесс воспринимания и возможность стать воспринятым, возможность действия на органы чувств чувствующего субъекта. Но процесс воспринимания не есть само бытие, а лишь знак и следствие его. Ибо бытие впервые начинается не благодаря процессу воспринимания; оно и не прекращается, когда прекращается процесс воспринимания. Чтобы иметь возможность быть воспринятым, само воспринимаемое должно быть. Восприятие вещи есть лишь наиболее непосредственное и самое неопровержимое доказательство того, что вещь существует.

Когда бытие мы приписываем нечувственным или сверхчувственным вещам, как это имеет место в онтологическом доказательстве существования Божия или в понятии вещи самой по себе, то в этих случаях нам трудно бывает отделаться от остатков пространственных представлений, сопутствующих мысли о бытии в чувственном мире. Мы говорим о «существовании» Бога. И когда мы хотим оживить для себя эту мысль, то у нас остается лишь действие на воспринимаемый мир и в нем и благодаря ему действие на нас, благодаря чему нечувственное раскрывает себя и дает себя познать. Но также и этот процесс действия не есть источник мысли о «бытии», но лишь следствие этого последнего и вместе с тем познавательное основание того, что действующее есть.

Отсюда выясняется та особенная трудность, к которой приводит это понятие бытия. Чтобы вообще иметь возможность высказать это понятие, тут, с одной стороны, предполагается известное отношение ко мне, мыслящему; объект представлен мною, так как он вступил ко мне в то или иное отношение; что он есть – это моя мысль. Но благодаря самой этой мысли снова уничтожается простая относительность и утверждается, что сущее есть также и независимо от его отношения ко мне и какому-либо другому мыслящему существу, что бытие не уничтожается в этом отношении – быть мыслимым как предмет моего сознания. Гербартовская формула абсолютного полагания в своем двояком значении сваливает в одно обе эти точки зрения, не будучи в состоянии разрешить затруднения. Но, во всяком случае, ей принадлежит та заслуга, что она уяснила, что думает в действительности наше естественное мышление, когда оно, не заботясь о трудностях, предицирует бытие.

Если мы хотим уяснить себе путем анализа эксистенциальные суждения, то мы должны исходить из этого обычного смысла, еще не подвергшегося действию критики. И тут, следовательно, возникает вопрос, что именно мыслится, когда говорят: «А существует», – ив каком смысле утверждается единство субъекта и предиката.

Чтобы разрешить этот вопрос, мы должны сперва уяснить себе, при какой предпосылке вообще возникает суждение «А существует», когда оно в обычном течении нашего мышления выступает как суждение о единичном. Предпосылкой, очевидно, служит то, что было высказано сомнение относительно существования субъекта или что таковое сомнение может быть высказано. И это возможно лишь тогда, если служащее субъектом слово прежде всего обозначает нечто лишь представленное, появляющееся в моем сознании в форме воспоминания или на основании сообщения других. О том, что дано мне непосредственно, я не могу спрашивать, существует ли оно. Вместе с тем, как я наглядно представляю его, мне дана также и достоверность его существования. Но опыт с уничтожением и исчезновением вещей, которые я раньше видел на определенных местах, и опыт с обманом со стороны других научают меня, что не все, что я внутренне представляю, может быть найдено также и в действительном восприятии. Опыт этот принуждает меня различать между наглядным представлением об имеющемся налицо и простым представлением, которому не соответствует никакое наличное наглядное представление. Если я потерял нечто, если я не могу уже найти того, чем я обладал или что я знал раньше, – то хотя я имею в воспоминании образ вещи, но тут нет наличного наглядного представления. Его нет, нет в наличности, его нельзя найти. То, что является теперь в моем сознании как представление субъекта, есть лишь представленная вещь, для которой я ищу соответствующего восприятия. Лишь по отношению к этой представленной вещи возможен вопрос о ее существовании. И вопрос означает, образует ли еще то, что я представляю, составную часть воспринимаемого мира.

Всякое эксистенциальное суждение делает, следовательно, служащее субъектом слово знаком чего-то такого, что лишь представлено; оно достигает этого тем, что отрывает от него мысль о его существовании, чтобы затем снова явно приписать ему последнее. Так оно бывает, когда я нахожу утерянное, т. е. когда я сделал соответствующее восприятие; или когда я убедился путем каких-либо умозаключений, благодаря сообщению других и т. п. в том, что оно может быть еще воспринято где-либо. Все эксистенциальные суждения в области эмпирического мира покоятся, следовательно, на различии между простым внутренним представлением (представление воспоминания или фантазии) и имеющимся налицо восприятием, и то, что они утверждают, – это есть тождество воспринятого и просто представленного, которое наименовывается как субъект.

Это особенно ясно в том случае, когда представление о предмете, существование которого подвергается сомнению, возникло во мне лишь благодаря сообщению других. Эти сообщения создают представление о Геркулесе или Тезее, о Вавилонской башне или о Магнитной горе. Вопрос в том, существовали ли они, т. е. являются ли связанные со словами представления представлениями действительных существ или простыми фантастическими образованиями, покоятся сообщения на восприятии или на фикции.

Отсюда ясно также – это, главным образом, подчеркивается Кантом, – что предикат «быть» отнюдь не прибавляет ничего к содержанию представления как такового. Говорю ли я: «А есть» или «А не есть» – я оба раза под А мыслю совершенно одно и то же. Смысл самого высказывания требует, чтобы в действительном мире было в наличности не больше и не меньше, чем мыслимое мною А. «Быть» не образует, следовательно, никакой составной части представления субъекта, никакого «реального предиката», как говорит Кант; оно выражает лишь отношение мыслимого А к моей познавательной способности. Следовательно, тот синтез, какой в эмпирической области прежде всего заключает в себе эксистенциальное суждение, есть тождество просто представляемого и наглядно представляемого объекта. Его возможность покоится на том, что то же самое содержание я могу сознавать в двоякой форме – в форме простого представления и в форме наглядного представления. С наглядно представляемым объектом непосредственно связана мысль о бытии.

Постольку эксистенциальные суждения переворачивают свойственный суждениям наименования процесс. При этих последних дан наглядный, т. е. с самого начала мыслимый действительным, объект. К нему присоединяется знакомое прежде представление, и сходство обоих высказывается в суждении наименования. При суждении существования предшествует простое представление; о нем говорится, что оно сходно с наглядно представимым единичным объектом.

Но если прежде всего выражается это отношение – сходство представленной вещи с возможным восприятием, то смысл предиката «существовать» идет, однако, дальше. То, что существует, стоит не только в этом отношении ко мне, но и ко всем другим сущим, занимает свое пространство между другими объектами, существует в определенное время до и после других вещей, стоит в причинных отношениях к остальному миру Ввиду этого о воспринимаемом можно утверждать и просто выведенное путем умозаключения существование. (Если Гербарт в понятии бытия находит полную безусловность и безотносительность, то Лотце правильно выдвинул против него то, что в понятии бытия мы примышляем именно нахождение в известном отношении.)

С этой точки зрения, всякому отдельному эксистенциальному суждению предпосылается всегда сопутствующая мне мысль об окружающем меня действительном мире, оно заполняет лишь при помощи определенного субъекта известное место в этой целокупности сущего. То, что нечто есть вне меня, – это предполагается всегда. Вопрос в том, находится мыслимое мной среди данного или действительное подпадает под определенное понятие.

Это последнее направление нашего мышления приводит к тем высказываниям, которые предпосылают выражение бытия и благодаря этому становятся родственными имперсоналиям, а отчасти и внешним образом принимают форму безличных предложений – έστι, there is, «есть», «существует». Выражения эти прежде всего указывают на нечто существующее, которое есть, есть именно здесь, которое предлагается данным миром, чтобы затем обозначить его определенно. Эта форма суждения существования является естественной тогда, когда речь идет не о том, имеется ли в наличности вещь, которая мыслится как определенное единичное – ибо она была, например, мне известна от прежнего времени, – но о том, существует ли вещь, которая подпадает под данное понятие и может быть обозначена лишь как «А»²².

§ 13. Суждения об абстрактных понятиях

Те суждения о единичном, субъекты которых суть абстрактные понятия, а предикаты – имена прилагательные или глаголы, – эти суждения не могут быть сведены к категориям вещи и свойства или деятельности. Наоборот, в их основе лежит в качестве первого синтеза отчасти единство свойства или деятельности с ее видоизменением, отчасти тот способ рассмотрения, который приписывает вещи предикат лишь вследствие определенного свойства, деятельности или отношения.

1. Самое близкое и естественное для мало развитого мышления понимание воспринятых событий есть отношение последних к конкретным вещам и выражение всего того, что есть и случается, – как свойства, деятельности, отношения единичного. У Гомера встречается мало таких суждений, субъектами которых являются не отдельные лица или вещи. Лишь потребность в более точно различающем и в более широких пределах сравнивающем мышлении может побудить сделать предметом высказывания свойства, деятельности или отношения единичного как таковые. И происходит это прежде всего в двух направлениях: отчасти с целью определить точнее путем различения какое-либо событие или свойство, или же с целью отнести причинное отношение к определенному элементу какой-либо вещи.

2. В суждениях, как «этот красный цвет живой», «походка этого животного припрыгивающая» и т. д., уже предполагается суждение о свойствах или суждение о деятельностях, которое разлагает данное на вещь и его определения; синтез суждения состоит, с одной стороны, в синтезе свойства или деятельности с ее видоизменением, а с другой – в наименовании этого (ср. § 6, 2).

3. Если свойство или деятельность становятся субъектом причинного отношения, то это предполагает, что общее представление о действующем, которое прежде всего сочетается с вещью, служащей причиной, определяется ближе путем сравнения в том смысле, что вещь действует лишь в силу одного из своих свойств или действует постольку, поскольку она охвачена определенной деятельностью. Когда мы говорим, что трение нагревает и тяжесть производит давление, то действительным субъектом, который принадлежит к глаголам, является находящееся в трении тело, тяжелая вещь. Лишь это может иметь значение действительного субъекта процесса действия. Но наше сравнивающее мышление различает в теле то, благодаря чему оно производит действие, и выражает это посредством абстрактного понятия, так как этим путем событие изображается уже как выражение общего закона.

4. В том же смысле и представления, выражающие отношения – расстояние, различие и т. д. – могут выступать в качестве субъектов имен прилагательных или глаголов, которые выражают действие. Если «расстояние двух тел уменьшает их притяжение», то по точному смыслу изменения пространственному отношению тут приписывается процесс действия как субстанциональной причине. Но не требуется никакого доказательства, что в данном случае то, что мы на основании общих законов, наряду с фактом процесса действия, содержащих также и условия его видоизменения, познаем как необходимое следствие изменившегося расстояния, – что это же самое, благодаря сокращенному способу выражения, изображается здесь как действие самого этого изменения. Чем выше те абстракции, в которых движется наше мышление и знание, тем менее соответствуют им первоначальные значения слов и конструкций. Мы даже не замечаем того, как язык преимущественно с помощью своих абстрактных понятий сокращает и оставляет невыраженным то, что, согласно привычкам нашего мышления, понятно само собой. Под простые формы выражения язык подставляет сложные отношения научных законов, которые единичное ставят в зависимость от ряда условий и тем отодвигают на задний план саму действующую причину сравнительно с теми сменяющимися условиями, при каких она действует. Первоначальное представление о процессе действия утончается до закономерной зависимости различных движений, адекватным выражением которых является лишь математическая формула. Но формула эта выражается в словах лишь при помощи олицетворений и метафор, которых мы уже не чувствуем в качестве таковых.

§ 14. Объективная значимость суждения и принцип тождества

Объединением в одно целое различных представлений еще не исчерпывается сущность суждения. Вместе с тем в каждом законченном суждении как таковом заключается сознание объективной значимости этого объединения в одно целое.

Но объективная значимость покоится не непосредственно на том, что субъективное сочетание соответствует отношениям соответствующего сущего, а на необходимости объединения в одно целое.

Необходимость эта коренится в принципе согласия (Princip des Uebereinstimmung), который вместе с тем имеет своей предпосылкой постоянство представлений. Но эти логические принципы не могут ручаться за реальное тождество вещей.

1. Все те дефиниции суждения, которые ограничивают его просто субъективным сочетанием представлений или понятий, просматривают, что смысл утверждения никогда не заключается в том, чтобы просто констатировать этот субъективный факт, что Я в данную минуту совершаю это сочетание. Наоборот, суждение по своей форме заявляет притязание на то, чтобы сочетание это касалось сущности дела и чтобы именно поэтому оно признавалось всяким другим. Этим суждение отличается от просто субъективных комбинаций, выражающихся в тонких, остроумных сравнениях; комбинации эти хотя и принимают внешнюю форму суждения, но не имеют в виду устанавливать объективно значимого утверждения в смысле суждения. Равным образом, тем же суждение отличается и от простых предположений, мнений, вероятностей²³.

2. Но объективная значимость имеет многоразличный смысл. Прежде всего необходимо отличать словесную, номинальную значимость от фактической, реальной. Если я утверждаю: «это есть красное», – то тут прежде всего может возникнуть вопрос, называю ли я красным то, что весь мир называет красным. Та объективность, какая оспаривается у моего суждения, относится к тому словоупотреблению, которое противостоит субъективному произволу как объективная норма, как общий закон. Всякий словесный спор вертится вокруг вопроса об этой значимости. Спор этот возможен отчасти благодаря тому, что субъективные и индивидуальные значения слов отличны от того, что общепризнано; отчасти благодаря тому, что само общее словоупотребление не определено точно и границы отдельных слов шатки.

3. Но если номинальная правильность налицо, которая implicite соутверждается во всяком суждении, поскольку оно хочет быть высказано и понято; если говорящий связывает со своими словами те же самые представления, как и всякий другой, то теперь речь идет о том, что сочетание представлений утверждается как объективно значимое, а высказанное положение как истинное, и этим заявляется притязание на то, чтобы положение это встречало к себе веру и чтобы каждый о том же самом предмете совершал то же самое суждение.

Установить эту объективную значимость не так просто, как это могло бы казаться, когда говорят, что между соответствующими объективными элементами должна-де существовать та же самая связь, как и между элементами суждения, или что мыслимое должно-де иметь место. Ибо особенностью нашего мышления, движущегося в рамках суждения, является то, что его процессы не совпадают с сущим, которого они хотят коснуться. Если оставаться при рассмотренных до сих пор суждениях, которые отдельным вещам приписывают свойства и деятельности или наименовывают их нарицательным именем, то прежде всего представлению предиката как таковому, которое по своей природе является общим и прямо не имеет в виду ничего единичного, кроме отдельно сущего представленного, – этому представлению предиката прежде всего не соответствует ничто сущее в том смысле, как оно соответствует представлению субъекта. В то же время все слова (за исключением собственных имен) суть непосредственно знаки представлений, которые хотя и образованы из наглядных представлений о сущем, но изображают это последнее не как единичное, как оно существует в данном частном случае. С этим находится в связи второе обстоятельство. Суждение предполагает разделение в мыслях субъекта и предиката. Оно совершается в познании единства двух элементов представления, которые до этого вели для нашего сознания раздельное существование. В сущем, которого мы хотим коснуться своим суждением, нет этого разделения. Вещь существует лишь вместе со своим свойством, это последнее лишь вместе с вещью, и оба они образуют нераздельное единство. Равным образом тело существует лишь как покоящееся или как находящееся в движении; его состояния нельзя реально отделять от него. Общее и единичное, предикат и субъект в своем предшествующем разделении и в акте своего соединения не находят себе, следовательно, в сущем ничего соответствующего. И поэтому нельзя говорить, что соединение элементов суждения соответствует соединению аналогичных объективных элементов. Лишь когда мы снова уничтожаем субъективное разделение субъекта и предиката посредством самого же акта суждения и благодаря этому мыслим единство обоих, – лишь тогда мы возвращаемся к сущему, которое нераздельно остается единым и никогда не проделывает реального разделения, которое соответствовало бы простому различению. Distinctio rationis не соответствовала никакая distinction realis.

Итак, если характеристическая сущность акта суждения заключается в том, чтобы быть функцией чисто субъективного характера, то и его объективная значимость должна иметь иной смысл, нежели тот, какой имеет сходство связи суждения с объективной связью. И смысл этот можно понять лишь в том случае, если принять в соображение особенную природу наших представлений, выражающих предикат.

4. Если иметь в виду одни только наипростейшие суждения наименования, как они, не будучи опосредствованы выражающими подведение умозаключениями, высказывают непосредственное совпадение образов, то, предполагая номинальную правильность, значимость такого суждения, как мы их понимаем в обыкновенной жизни, выражается в следующем. Во-первых, наглядное представление и простое представление покрывают друг друга, что является чисто внутренним отношением; а затем субъективный наглядный образ, который хочет быть копией объективной вещи, действительно соответствует этой последней, т. е. тут имеется в наличности тот же самый субъективный образ, который по общим законам нашего чувственного наглядного представления должен был бы пробудиться у всякого благодаря тому же самому предмету Суждение «это снег» объективно значимо, если увиденное покрывается представлением, которое всеми обозначается как «снег», и если оно ясно видимо для всякого нормального глаза. Объективная значимость сводится, следовательно, к тому, что как процесс образования наглядного представления, так и акт суждения выполняются общезначимым образом. При согласии относительно значения предиката спор может идти лишь о том, видит ли высказывающий суждение «это снег» правильно, т. е. как все другие, и видит ли он при условиях правильного познавания. Но это, в частности, чисто индивидуальная quaestio facti, которая не может решаться ни по какому общему правилу. Но общий вопрос, откуда у нас это право – относить наши представления к действительным предметам и приписывать воспринятому независимое от нас бытие, – этот вопрос принадлежит к иной области, а не к области логики. Те субъективные функции, которые проявляют свою деятельность в суждении, нисколько не изменяются от того, в каком смысле решается вопрос о лежащей в основе обычного мышления предпосылке, что мы познаем сущее, – решается он положительно в реалистическом смысле или же истолковывается в смысле идеалистическом, так что бытие обозначит лишь нечто необходимо и всеми одинаковым образом представляемое.

Наша логика прежде всего не может ничего решать относительно той метафизической значимости, какую мы приписываем нашим представлениям. Она исследует мышление как субъективную функцию и ничего, следовательно, не может решить относительно значения наглядного образа.

Но мы считаем невозможным, чтобы в то время, когда бывает дано наглядное представление и представление предиката, во внутреннем акте объединения в одно целое было возможно различное, и чтобы один сходные представления не считал сходными, а другой различные представления считал бы сходными. Ибо мы в себе самих имеем непосредственную уверенность относительно необходимости нашего объединения в одно целое и относительно невозможности противоположного. Так что мы должны были бы исключить из общения мышления всякого, у кого мы предполагаем иной результат. Другими словами, суждение является для нас объективно значимым потому, что необходимо сходное полагать как одно и то же²⁴.

5. Можно было бы попытаться в только что найденном принципе вновь усмотреть то, что в традиционной логике называется принципом тождества. Ибо этот последний именно должен обосновывать значимость тех суждений, которые субъекту приписывают предикат, и поэтому он должен быть основным законом нашего мышления²⁵.

Но, к сожалению, слово «тождество» с течением времени стало очень многосмысленным, и так называемый закон тождества применяется в весьма различном смысле.

Во-первых, согласно формуле «А есть А» он должен был бы утверждать, что всякий объект мышления тождествен себе самому, – он должен быть мыслим именно как этот, а не как какой-либо иной.

Затем как принцип всех утвердительных суждений, он должен был бы высказывать, что субъект и предикат должны стоять в отношении тождества, дабы суждение было возможно или значимо (смотря по тому, был он установлен как естественный закон, согласно которому всегда совершается акт мышления, или же он был установлен как закон нормальный, согласно которому должно мыслить, и в таком случае как критерий значимых суждений).

Наконец, ему было придано также еще и метафизическое значение, что закон этот будто бы гласит: «всякое сущее безусловно тождественно себе самому», и бытие, следовательно, может быть приписано лишь тому, что безусловно тождественно себе самому, – следовательно, неизменному, которое не содержит в себе никакого множества.

Попытаемся прежде всего установить значение термина «тождество», как оно, согласно своей этимологии, является первоначальным и как оно вообще употребляется за пределами этой главы логики. Термин этот говорит, что то, что мы представляем в различные времена, или под различными именами, или в различных сочетаниях, не есть что-либо двоякое, а одно и то же, что лишь представляется дважды. Ибо к безусловно простому, однократному акту представления термин этот не может даже применяться, как и всякое понятие отношения, он требует двух соотносительных пунктов. Точно так же чтобы познать нечто безусловно не изменяющееся как тождественное себе самому, я должен сознавать, что я представляю его в различные моменты, и я должен сравнивать содержание этого повторенного акта представления.

Что нечто дважды представленное есть то же самое – это говорится в двояком смысле: отчасти в смысле реального, отчасти в смысле логического тождества. Реальное тождество высказывается тогда, когда два представления, два восприятия, два сообщения, два имени или иные обозначения относятся к одному и тому же лицу, одной и той же вещи, одному и тому же событию. Так, я утверждаю, что трагик Сенека тождествен с философом Сенекой; что найденный в Олимпии Гермес тождествен со статуей Праксителя, о которой сообщает Павзаний; что солнечное затмение Фалеса есть то самое, какое, по астрономическим вычислениям, произошло 25 мая 585 г.; что встретившийся со мной сегодня есть то же самое лицо, которое я видал несколько лет тому назад там-то и там-то. Это реальное тождество не исключает различия объектов в различное время. То же самое дерево, которое я раньше видал покрытым листвой, теперь стоит голым; тот же самый человек, которого я знал в годы его юности, теперь старик. Но там, где речь идет не об отношении наших представлений к отдельным вещам или событиям в пространстве и времени, – там тождество должно быть логическим, т. е. оно должно касаться содержания представления как такового. Так, говорят, что то, что я представляю в различные времена и по различному поводу, не есть что-либо различное, но по содержанию своему есть безусловно то же самое. Так, различные слова или выражения обозначают то же самое понятие, различные формулы – то же самое число. Поскольку мы затем, абстрагируя свойства различных вещей, сравниваем их лишь по их содержанию, мы можем также еще сказать, что цвет одного вещества есть тот же самый, что и цвет другого; что длина одной палки есть та же самая, что длина второй. Но самые вещества и палки не являются еще поэтому тождественными, но они лишь сходны в определенном отношении. Точно так же мы говорим в дипломатии о тождественных нотах, если тем же самым оказывается тот точный текст, который рассматривается теперь лишь по своему содержанию, независимо от множества документов.

Таковы пределы применимости слова «тождество», если придерживаться первоначального его смысла и если вообще должно сохранять за ним определенный смысл. Отсюда вытекает, что тождество или полностью имеет место, или его совсем нет. Ясно также, что тождество не может иметь никаких степеней, и такие выражения, как «частичное тождество, относительное тождество», содержат в себе contradictio in adjecto, – если они должны означать виды или степени тождества. Можно говорить об identitas partium (например, о частях Европы и частях Русской империи), но не о identitas partialis.

Вернемся назад, к нашему принципу тождества. Формула «А есть А» в своем первом смысле выражает, конечно, необходимую предпосылку всякого мышления и акта суждения. Всякое мышление и всякий акт суждения возможны лишь тогда, когда отдельные объекты представления могут удерживаться, воспроизводиться и вновь узнаваться как те же самые, так как между непрестанно колеблющимся и растекающимся мы не могли бы установить никакого определенного отношения. Речь, следовательно, идет о постоянстве отдельных содержаний нашего представления как условии всякого мышления. Поскольку постоянство это всегда является уже осуществленным в определенном объеме, постольку можно говорить о принципе постоянства в том смысле, что принцип этот высказывает фундаментальный факт. Поскольку оно познается как условие всякого истинного суждения, формула «А = А» содержит в себе вместе с тем требование, которое всегда должно выполняться, раз наше мышление должно быть совершенным.

Однако принцип этот, сам по себе касающийся лишь постоянства всякого представления, не может вместе с тем служить обоснованием для соединения в суждении субъекта и предиката. Ибо суждения, которые хотели бы выражать лишь тождество объекта мышления себе самому, суть совершенно пустые суждения. Никому не приходит в голову утверждать, что круг есть круг и что эта рука есть рука. А те суждения, которые, по-видимому, все же соответствуют формуле «А есть А», понимают под словом, выражающим субъект и предикат, в действительности нечто различное. «Дети суть дети» – тут под словом, выражающим субъект, понимается лишь признак детского возраста, а под словом, выражающим предикат, остальные связанные с этим свойства. «Война есть война» означает, что раз уж наступило состояние войны, то тут уж нечего удивляться, что наступают все обычно связанные с этим последствия. Тут, следовательно, предикат присоединяет новые определения к тому значению, в каком впервые был взять субъект.

Но при простых суждениях наименования нельзя говорить о строгом логическом тождестве того, что представляется при выражающих субъект и предикат словах. Если я совершаю акт суждения о единичном, то представление предиката обыкновенно является довольно неопределенным, оно не исчерпывает всей особенности представления субъекта; тут можно говорить лишь о согласии, о сходстве обоих. То, что я мыслю при выражающем предикат слове, я снова нахожу в своем представлении субъекта. Единичное сходствует с общим образом, какой есть в моем представлении. То, что лежит в основе этих суждений, правильнее, следовательно, называть принципом согласия. Он высказывает необходимость того, что то, что связывается как субъект и предикат, должно быть сходным в содержании своего представления; что сознание этого сходства выражается в суждении. И вместе с тем принцип этот содержит в себе, что ни один мыслящий человек не может обмануться насчет того, сходны ли те представления, какие имеются у него налицо в настоящую минуту в качестве субъекта и предиката, и постольку, поскольку они имеются у него. Таким образом, принцип этот утверждает непосредственную и безошибочную достоверность сознания сходства в одно и то же время и как основной психологический факт, и как необходимую предпосылку акта суждения.

Если предикат суждения наименования есть имя собственное или вообще такое грамматическое выражение, которое своим точным смыслом пробуждает представление об отдельной существующей вещи как таковой и употребляется как ее знак («это Сократ», «эти часы мои»), и если суждение покоится на непосредственном познавании, то и в этом случае сходство обоих представлений – наглядного представления и образа воспоминания – служит предпосылкой. В то же время тут не необходимо абсолютное тождество содержания представления: я узнаю знакомого также и в новом платье или если он выглядит бледнее обыкновенного. Но к этому сходству присоединяется сознание реального тождества этого субъекта с той единичной вещью, которая обозначается предикатом. Это реальное тождество вещи, которая соответствует двум в различные времена возникшим ее представлениям, есть опять-таки нечто глубоко отличное от сходства и постоянства представлений. Оно касается определения бытия в противоположность процессу представления. Положим, и в этом отношении может быть установлен принцип, что именно в понятии самой единичной вещи содержится, с одной стороны, единственность, а с другой – тождество самой себе, которое только и придает смысл представлению о продолжительности и устойчивости вещей; что, следовательно, допущение тождественных себе вещей содержится уже в понятии самой вещи. Но этим еще не высказывается, по формуле «всякая вещь есть то, что она есть», принцип элеатов, или гербартовский принцип абсолютной неразличимости, или тождества, или неизменяемости «что». Напротив, наше убеждение относительно реального тождества единичных вещей себе самим имеет в виду их устойчивость в смене деятельности, их непрерывность под различными формами; мы непрестанно относим по содержанию отчасти отличные представления к одной и той же вещи.

Суждение «это Сократ» значит: имеющийся налицо в настоящую минуту реально тождествен с определенным, известным мне от прежнего времени индивидуумом, именуемым Сократом. И в этом утверждении опять-таки имеется в виду объективная значимость этого тождества, так как оно сопутствуется сознанием необходимости отнести оба представления к одной и той же вещи. Ибо если заявляется притязание на объективную значимость, то тем самым утверждается, что вещь, понимаемая как субъект, и вещь, понимаемая как предикат, могут быть двумя различными вещами или суть две различные вещи и что нет налицо необходимости объединять их в одно целое. Но для доказательства необходимости отнести два представления к единственной реальной вещи еще недостаточно закона согласия между нашими представлениями, ибо закон этот ручается лишь за сходство их содержания. Тут, напротив, выступают предпосылки относительно природы сущего и относительно признаков реального тождества, которые не даны вместе с функцией самого акта суждения. Такова предпосылка о том, что в известных областях все индивидуумы могут быть явно различаемы друг от друга и что нет двух настолько одинаковых предметов, чтобы их можно было смешать даже при точном рассмотрении; на этом покоится, например, убеждение относительно тождественности известных нам лиц. В случае если мы сомневаемся относительно верности нашего воспоминания о внешнем облике, мы возвращаемся назад, к тождеству сознания и к индивидуальному отличию и единственности его содержания; как поступала Пенелопа, когда она испытывала Одиссея, знает ли он об изготовлении брачной постели. Что же касается внешних вещей, то в конце концов их тождество мы устанавливаем при помощи пространственных определений и принципа непроницаемости. Лишь из таких предпосылок, вытекающих из познания природы вещей, возникает необходимость верить в реальное тождество. Такие высказывания о реальном тождестве получаются лишь через посредство иных соображений. К этим высказываниям и примыкают суждения, которые выражают совпадение определенного субъекта с определенным звеном ряда или с индивидуумом, который вообще определен при помощи предиката отношения, – «Август есть первый из цезарей», «Аристотель есть учитель Александра» и т. д.

8. Что касается объективной значимости суждений, высказывающих свойства и деятельности, то благодаря выполняемому здесь двоякому синтезу для них, с одной стороны, имеет значение все то, что было сказано относительно наименования, – представляемое в субъекте свойство или деятельность должны быть сходными с общим представлением предиката. С другой стороны, их объективная значимость утверждается лишь при том предположении, что единство вещи и свойства, вещи и деятельности есть вообще реальное отношение; что мы, следовательно, можем познавать вещь через ее свойства, а смену в нашем представлении можем наглядно представлять как ее изменение. Это отношение вещи к ее свойствам и деятельностям точно так же было уже подведено под понятие тождества. Но и в этом случае термину была придана не свойственная ему эластичность. Тождественной вещь является лишь самой себе как постоянный носитель своих свойств, как субъект, остающийся в деятельности тождественным себе самому. Но вещь не тождественна своим свойствам, ни своим деятельностям, она не есть самые эти свойства и деятельности. Киноварь не тождественна своему красному цвету, и солнце не тождественно своему свету. И принципом, долженствующим придать законную силу суждениям «киноварь красная», «солнце светит», не может быть принцип тождества. В качестве общего закона мышления, который вместе с тем выражает основной факт, можно установить лишь то, что все сущее мы в состоянии различать, удерживать и познавать лишь при помощи этих категорий принадлежности и деятельности и что бытие всякой вещи есть вместе с тем бытие ее свойств и ее деятельностей.

Но раз это предположено, раз наш акт суждения утверждает, что он схватывает сущее, то это в конце концов может означать здесь лишь следующее: то сущее, о котором мы совершаем акт суждения, делает необходимым это определенное движение нашего мышления, выражающееся в том, что мы отличаем от него это свойство и снова объединяем последнее с ним в одно.

9. При всяком дальнейшем развитии мышления вместе с нашими общими представлениями о вещах, которые мы употребляем в качестве предикатов в суждениях наименовании, могут воспроизводиться также и выражающие свойства и деятельности суждения, субъектами которых они раньше были. Так, «снег», например, может обозначать не неразложенный образ, а белую, рыхлую, холодную, падающую с неба и т. д. вещь, и общее название, следовательно, становится уже совокупностью свойств. Поскольку все это имеет место, постольку отношение принадлежности и деятельности implicite проникает уже в суждения наименования, поскольку оно присуще имеющемуся в сознании значению слова. Если сюда присоединяется реальное тождество вещей, которые подпадают под различные представления («вода, лед, пар» – «мальчик, муж, старик»), то имя существительное может служить также лишь для обозначения комплекса свойств, выражающих определенного вида временное состояние субъекта.

§ 15. Временное отношение описательных суждений

Все отдельно сущее дано нам во времени, оно занимает во времени определенное место, продолжаясь в нем в течение известного промежутка; оно развивает в этом времени сменяющиеся деятельности, оно изменяет, возможно, свои свойства – и мы наглядно представляем его в состоянии этой смены и изменения. Поэтому всем нашим суждениям о существовании, свойствах, деятельностях и отношениях отдельных вещей необходимо присуще отношение ко времени и всякое подобное суждение может желать иметь значение лишь для определенного времени.

1. В то время как суждение о деятельностях понятно само собою, – известная часть предикатов, выражающих свойства, по-видимому, уже лишена отношения ко времени, поскольку они рассматриваются как неименные, данные вместе с существованием самого субъекта. Однако несмотря на то, что вопреки тождеству субъекта свойства вообще могут подлежать смене, отношение это может встречаться лишь в виде исключения. Оно не содержится в простой форме суждения, а самое большее – лишь в тех побочных отношениях, которые связаны со значением предикатов, или в самих этих последних (неизменяющийся и т. д.). Лишь наименование собственным именем исключает отношение ко времени и, соответственно природе предиката, имеет значение для субъекта независимо от временных различий. Но остальные суждения наименования допускают ограничение своей значимости определенным временем постольку, поскольку наименование выдвигает на первый план предицирование^[13] свойств и деятельностей (см. конец предыдущего § 14) и то же самое, следовательно, может одно за другим наименовываться различно.

2. Поэтому существенным для описательного суждения является то, что оно лишь тогда оказывается вполне выраженным, когда оно вместе с тем указывает то время, для которого имеет объективную значимость единство субъекта и предиката. Оно должно быть выражено в настоящем, прошедшем или будущем времени. И одним из показателей логического совершенства языков служит то, насколько они в состоянии вместе с предицированием выражать также и временное отношение. Лишь для бессвязного мышления ребенка, которое целиком отдается любому данному предмету, все предносящееся перед ним становится настоящим; вместе с ясностью самосознания и с его упорядочивающей силой растет также и способность различения времен.

II. ОБЪЯСНИТЕЛЬНЫЕ СУЖДЕНИЯ

§ 16

Существенно отличными от рассмотренных до сих пор суждений, высказывания которых касаются единичного, являются такие суждения, субъект которых заключается в значении служащего субъектом слова. В этих суждениях нет речи об определенном существовании единичных вещей, которые могут наименовываться означающим субъект словом, хотя часто оно предполагается природой самого представляемого или благодаря источнику представления. Их объективная значимость не зависит от времени. Так как они объясняют содержание общего представления, то они могут желать косвенным путем выразить известное правило относительно сущего.

1. «Кровь красная» и «снег бел» – такие суждения говорят не о том или другом единичном и не выражают также никакого наличного восприятия. Так как служащее субъектом слово полагается абсолютно, то оно может выражать лишь то, что составляет его значение. Значение это есть оторванное от представления о единично существующем содержание представления неопределенной всеобщности, о котором в этой неопределенности нельзя сказать, что оно существует. Поэтому также утверждение «кровь красная» может высказывать нечто лишь об этом содержании представления, и оно не разумеет ничего иного, кроме того, что вместе с субъектом тут мыслится и предикат. Какой характер носит единство субъекта и предиката – это зависит от природы связанных представлений. Если оба представления принадлежат к одной и той же категории, то высказывается простое совпадение представлений. О том, что представляется как конкретная вещь, высказываются свойства и деятельности, которые бывают даны вместе с представлением самой вещи.

В этом же смысле мы употребляем член^[14], в особенности там, где представление субъекта есть представление о вещи, имеющей индивидуальную форму, – «человек двуног»^[15].

Но объяснительными являются также и те суждения, которые при помощи так называемого неопределенного члена, по-видимому, высказывают нечто об отдельном индивидууме, об отдельном состоянии и т. д., – «ель есть хвойное дерево», «скарлатина сопровождается сильной лихорадкой» и т. д. Ибо суждения эти не разумеют никакого определенного единичного, а хотят сказать: «то, что есть ель, – это есть хвойное дерево»; и утверждение это может покоиться лишь на отношении общих представлений «ель» и «хвойное дерево», а не на познании единичного.

2. Объективная значимость этих суждений касается непосредственно лишь области процесса представления, и в них не может высказываться ничего иного, кроме того, что там, где мыслится субъект, предполагая номинальную правильность, он мыслится вместе с предикатом; что то, что я и весь мир представляем как «кровь», представляется как «красное». И лишь косвенным образом, когда от всеобщности слова мы идем назад, к тем действительным вещам, которые могут быть объемлемы им, суждение касается также и бытия этих вещей и высказывает по отношению к ним правило, что если имеется вещь, подпадающая под наименование субъекта, то ей принадлежит также и предикат.

Некоторые полагают, что такие суждения с самого начала можно рассматривать как общие суждения, приобретенные из опыта путем индукции, и что субъектом они имеют единичное, которое лишь мыслится в неопределенном множестве. Но в этом случае забывают, что для такой индукции прежде всего требуется иметь масштаб, соответственно которому единичные вещи наименовываются одним и тем же словом и могут быть, таким образом, выражены в одном общем суждении. Но масштаб этот может заключаться лишь в том значении слов, с каким мы приступаем к наименованию. Прежде, чем может быть речь об индуктивных суждениях, значение это должно уже носить устойчивый характер. Совершенно справедливо, что под впечатлением прогрессирующего опыта, который побуждает нас подводить под имеющиеся уже в наличности представления все новое и новое, представления эти преобразуются. Совершенно справедливо, что в общем это случайность, где приостанавливается обычный способ представления и где он проводит границы своих слов. (Так, например, значение слова «кровь» первоначально могло образоваться из наглядного представления о человеческой крови, крови млекопитающих животных и птиц, и отсюда оно могло включить в свое содержание красный цвет – как оно действительно и есть в популярном словоупотреблении. Затем уже оно могло быть распространено и на беловатый сок других животных. Но лишь после того, как оно расширило свое первоначальное значение.) Однако акт суждения индивидуума должен уже предполагать значения слов на той или иной стадии их образования. Раз значения эти закреплены на какой-либо стадии, то они являют собой уже нечто определенно данное и в этом смысле предшествуют самой возможности высказывать на основании индукции эмпирические суждения. Если «кровь», следовательно, означает жидкую влагу в венах млекопитающих животных и птиц, то «красное» принадлежит к его значению, и в таком определенном смысле «кровь» не может применяться для наименования иначе окрашенных жидкостей.

Итак, прежде чем может быть высказано суждение, имеющее смысл эмпирического суждения, объемлющего многие случаи, – о чем ниже, – этому должно уже предшествовать простое суждение, задача которого состоит в том, чтобы объяснить содержание единого, целостного представления, означаемого определенным словом. То общее правило, которое может заключаться здесь, есть прежде всего правило наименования, запрещающее называть кровью нечто такое, что не есть красное; индуктивное суждение имеет место лишь там, где в общеобозначенном таким образом мы открываем новое общее свойство; когда говорится, что с теми свойствами, какие составляют содержание представления субъекта А, безызъятно связано В, причем В здесь отнюдь не примышляется уже раньше в А.

Поскольку в наименовании при помощи имени существительного заключается представление о длящейся и устойчивой вещи и вместе с тем возможность изменчивых свойств, лишь постольку в таком суждении может заключаться также и высказывание относительно правила, касающегося самих вещей. Именно это правило гласит, что раз вещи подпадают под обозначение, им всегда и постоянно принадлежит предикат, и последний неизменно бывает связан с их остальными свойствами. Именно эту неизменчив ость красного цвета, того, что среди существующих вещей следует обозначать словом «кровь», – именно ее и имеет в виду суждение, когда оно распространяется на реальность²⁶.

3. Своеобразное положение занимают при этом глаголы. Строго говоря, глагол может стать предикатом общего субъекта («пламя светит», «ветер дует» и т. д.) лишь там, где речь идет о непрерывной деятельности, длящейся столько же времени, как и существование тех вещей, которые охватываются представлением субъекта. Там же, где глагол, наоборот, выражает сменяющуюся, временами начинающуюся, временами прекращающуюся деятельность, – там он может являться предикатом лишь благодаря тропу («овца блеет», «лошадь ржет» и т. д.), и собственное выражение могло бы обозначать лишь способность или привычку, т. е. свойство, из которого может проистечь деятельность, но не саму действительную деятельность.

4. Если этот класс суждений мы противопоставим рассмотренным раньше, то тут прежде всего бросается в глаза, что значимость их не зависит от того, что здесь или там, теперь или в другой раз существует соответствующая представлению субъекта вещь. Другими словами, значимость их не распространяется на какое-либо определенное время; напротив, они заявляют притязание на безусловную значимость именно потому, что они относятся просто к представленному. В противоположность им все просто описательные суждения обладают временной значимостью.

5. Тут перед нами обнаруживается характеристическое различие в значении настоящего времени. При помощи последнего одинаково высказываются как безусловно значимые суждения, так и те из временно значимых, которые относятся к настоящему моменту. То, что мы представляем как данную отдельно существующую вещь, тем самым мы отводим ему его место во всеобъемлющем, для всех одинаковом времени; по своему существованию оно стоит между другими вещами, которые суть одновременно с ним, до него, после него; по своему качеству, которого касается наше суждение, оно точно так же находится в определенном моменте времени и именно поэтому имеет определенное временное отношение к моменту процесса суждения.

Но если в качестве субъекта суждения мы имеем представление, образующее значение слова, то представление это оказывается вырванным из временного комплекса; оно стоит вне смены времени, как бы непрестанно внутренне присутствуя перед нами, не зная при этом никакого различия «вчера» и «сегодня». В то же время сознание постоянства нашего процесса представления при всяком повторении снова уничтожает все временные различия между отдельными моментами живого процесса представления. Мыслимый таким образом субъект имеет такие предикаты, которые принадлежат ему независимо от времени, которые принадлежат ему всякий раз, как он представляется. То же самое суждение «небо голубое», которое обозначает состояние настоящего момента и как описательное суждение есть действительное настоящее время, – это суждение может иметь также и совершенно отличный смысл: что небо всякий раз, как я его вообще представляю как неизменный объект моих мыслей, всегда мыслится как голубое. И теперь настоящему времени не противостоит уже ни прошедшее, ни будущее время. Значимость суждения измеряется не восприятием объекта в определенном мгновенном состоянии, а постоянством содержания представления, каковое содержание я хочу раз навсегда связать со словом; и постоянство это есть вообще условие моей речи и мышления.

III. ГРАММАТИЧЕСКОЕ ВЫРАЖЕНИЕ АКТА СУЖДЕНИЯ

§ 17

Грамматическим выражением совершающегося в суждении объединения в одно целое субъекта и предиката служит в развитых языках форма флексии глагола, которая сама, впрочем, возникла из первоначальной простой постановки рядом. Даже там, где глагол «быть» служит связующим средством между существительным или прилагательным предикатом и субъектом, акт суждения совершается лишь при помощи глагольного окончания, и глагол «быть» образует составную часть предиката.

1. Менее развитые языки, а также и развитые в простейших случаях довольствуются для выражения объединения в одно целое в смысле суждения простой постановкой рядом обоих слов, выражающих субъект и предикат. Эта постановка рядом имеет своею целью не только указать, что соответствующие представления объединяются говорящим в одно целое именно теперь, но она хочет высказать также и объективную значимость суждения. Одно только ударение позволяет отличить утверждение от вопроса или от других форм соединения, как атрибутивные соединения, которые выражаются уже созданным и готовым единством двух представлений. Наоборот, там, где развитие грамматических форм знает все логические различия, – там личное окончание (которое непосредственно сливает местоимение, заменяющее субъект, с глагольной основой и тем создает в ней совпадение лица и числа соотносительно рода) имеет для глагольных предикатов то предназначение, что оно должно обозначать соответствующую суждению связь субъекта и предиката. Что же касается изъявительного наклонения, то вместе с ударением и расположением слов, которые различают высказывание от вопроса, оно обладает способностью утверждать эту связь как объективно значимую. Тогда как время указывает, для какого именно времени суждение должно обладать значимостью.

В личном окончании изъявительного наклонения и, следовательно, в нем лишь одном²⁷ кроется то, что логики хотят обозначать выражением связка, – тот элемент языка, который в состоянии превратить соединение слов в предложение и в выражение высказывания. При этом смысл выраженного при помощи флексии единства субъекта и предиката оказывается различным, в зависимости от качества соединенных представлений.

2. Если в суждениях, предикат которых выражается именем прилагательным или именем существительным, суждение выполняется не путем простой постановки рядом (ό μέυ βίοξ βραχύς, ή δε τέχυη μαχρή), но на помощь привлекается глагол быть, то этот последний не в силу своего значения является элементом, выражающим выполнение суждения; напротив, функция суждения заключается лишь в форме его флексии. Но глагол быть служит средством для того, чтобы придать предикату глагольную форму и достигнуть того, чтобы он мог принять такое окончание, которое уже внешним образом свидетельствует о его отношении к субъекту в качестве предиката. В суждении «киноварь (есть) красная» глагол быть по своему смыслу не присоединяет ничего такого, чего уже не было бы в слове «красный» соответственно его роду, поскольку «красный» как имя прилагательное содержит в себе все же указание на имя существительное, свойством которого оно является. «Быть красным» значит то же самое, что и «красный»; «красное» и «сущее красным» как конкретные понятия значат совершенно то же самое, что «краснота» и «красный цвет» как абстрактные понятия. Тут прямо указывается лишь, что «красный» не мыслится абстрактно само по себе, а должно быть предицировано определенному субъекту Итак, слово «быть» служит, конечно, средством для того, чтобы внешним образом облегчить слову «красный» это определенное применение, для того чтобы выставить его в качестве предиката – в противоположность простому атрибутивному отношению, каковое значение могла бы иметь простая постановка рядом. Но тем самым оно служит лишь точкой опоры для связки, но не является самой этой последней; оно не делает суждения, но лишь подготовляет его. Еще яснее обнаруживается эта функция глагола «быть» обозначать тот смысл, в каком должно употребляться слово, у имен существительных. Последние, в отличие от имен прилагательных, уже не содержат в своей форме отношения к чему-либо другому, но по своему значению они уже с самого начала могут выполнять функцию предиката, так как обладают общим значением, и последнее приписывается определенной единичной вещи лишь через посредство суждения наименования. «Человек» не есть имя определенного индивидуума, хотя представление об индивидуальном облике и заключено в его значении. Это вообще не имя, а знак определенного содержания в представлении. Лишь указательное местоимение или член превращают слово в имя определенных людей. Наоборот, «быть» делает его предикатом, и прежде чем стать именем, оно раньше должно уже было быть предикатом. Таким образом, «человек» как общее представление, которое еще ждет своего отношения к определенному индивидууму, и «быть человеком» по своему смыслу суть одно и то же: глагол служит здесь лишь для того, чтобы внешним образом выражать функцию предиката, которая иначе могла бы быть выражена только при посредстве расположения слов и ударения. Таким образом, глаголу принадлежит функция грамматического формального элемента. Но это не тот формальный элемент, который выражает акт суждения и заслуживает названия связки.

3. Но каким образом возможно это, что употребляется именно глагол быть, и какая связь существует между тем значением, какое принадлежит «быть» как самостоятельному глаголу, когда оно выступает само по себе в качестве предиката, и этой функцией в связи с именами прилагательными и существительными?

Дм. Ст. Милль в четвертой главе первой книги своей «Логики» обращает внимание на ту двусмысленность, какая кроется в слове «быть»: когда оно употребляется в качестве так называемой связки, оно отнюдь не хочет-де высказывать, что субъект существует, но оно обозначает лишь отношение предикатности (Prädication). Такое суждение, как «центавр есть выдумка поэтов» прямо ведь уничтожает утверждение, что центавр есть, существует. И Милль удивляется тому, что двусмысленность эту просмотрели почти все авторы, хотя она существует одинаково как в новых, так и в старых языках.

Милль столь же мало обратил внимания на Гербарта, как и на других немецких философов. Гербарт (Einl. in die Phil. § 53) по примеру Фихте²⁸ с обычной остротой подчеркнул, что суждение «А есть В», а также вопрос «А есть, конечно, В?» отнюдь не содержат в себе обычно примышляемого, но совершенно отличного утверждения, что А есть, существует. Ибо тут нет даже речи об А самом по себе и о его существовании, его значимости.

Замечание это несомненно правильно и никогда не должно было бы оспариваться²⁹. Никогда суждение вида «А есть В» благодаря тому, что субъект и предикат связаны при помощи «есть», не обладает способностью включать в себе и соутверждать суждение «А существует». Это «есть» функционирует совершенно одинаковым образом, идет речь о существующих или несуществующих вещах, об единично представляемых или мыслимых общими субъектах (которым, как общим, не может принадлежать единичное существование), о предикатах, которые могут принадлежать существующему, или о таких предикатах, которые благодаря своему значению уничтожают существование. Функция его заключается лишь в том, чтобы сделать предикат формально пригодным для применения в суждении и сделать возможным для него принятие личного окончания. В каком смысле субъект и предикат полагаются как одно целое; предполагается ли существование субъекта, оставляется он под вопросом или уничтожается, – об этом решает единственно и исключительно качество представлений, выражающих субъект и предикат. «Квадрат есть правильный четырехугольник» – тут перед нами логическое тождество; «это мои часы» – тут реальное тождество; «золото есть металл» – это подведение под более общее представление; «золото желтое»-это единство вещи и свойства; «А отстоит от В на расстоянии мили»-здесь отношение; «движение медленно»-тут единство общего с его ближайшей детерминацией и т. д.; «Сократ болен» предполагает существование субъекта, так как «Сократ» есть имя мыслимого существующим индивидуума, а «больной» есть действительно мыслимое в определенное время состояние; «Пегас крылат» оставляет нерешенным вопрос о существовании Пегаса для того, кто не знает, имеет он дело с названием действительного или лишь воображаемого существа; «Пегас есть мифологическая фикция» уничтожает существование субъекта. Но узнать обо всем этом мы может лишь из значения слов; безразлично, будут это слова, служащие субъектом, или слова, служащие предикатом.

4. Что касается предикатов, то они могут быть здесь подразделены на два класса.

Именно все модальные предикаты отношения, выражающие известное отношение к моему познаванию, обладают (за исключением чувственных, как «видимый», «осязаемый» и т. д.), благодаря самому своему значению, способностью делать служащее субъектом слово знаком представляемого только, независимо от действительного существования; безразлично, утверждают они его существование, или отрицают его, или оставляют это открытым. То, по отношению к чему я применяю предикаты «истинный», «ложный», «вероятный», «невероятный», «факт», «изобретение», «выдумка», «возможный», «невозможный» и т. д. – все это тем самым обозначается как только представляемое, и именно предикат должен поведать об отношении последнего к моему субъективному мышлению. Суждения «выстрел Теля в яблоко есть факт», «Троянская война есть историческое событие», «атомы суть действительно существующие тела» и т. д. – эти суждения попросту были бы невозможны, если бы «есть» или «суть» уже сами по себе были в состоянии высказывать существование субъекта.

Но к модальным предикатам, выражающим отношение, принадлежит и сам абсолютно полагаемый глагол «быть» = «существовать»; лишь утверждая прямо существование субъекта, он тем самым решает также вопрос, является ли действительным то, что прежде всего лишь представляется под словом, служащим субъектом. Ср. выше, § 12, 7.

Но у других предикатов все сводится к тому, о чем и в каком смысле производится акт суждения, и этого нельзя заметить в суждении по одной лишь внешней форме и по применению «есть». Если служащее субъектом слово полагается как общее и не вводится как имя одной или нескольких определенных вещей, то и образованный посредством глагола «быть» предикат не может указывать ничего иного, кроме содержания этого составляющего субъект представления, и о существовании субъекта нет совсем речи. Говорю ли я: «золото желтое» или «атомы неделимы» – быть желтым и быть неделимым принадлежат тому, что я представляю под словом, являющим собой субъект; но суждения не утверждают бытия единичных вещей. Применимо ли служащее субъектом слово к таковым – об этом должно узнавать из иного источника. Но если служащее субъектом слово с самого же начала выступает как обозначение отдельных существующих вещей («этот кусок золота желтый», «эта лошадь вороная»), то, конечно, существование здесь предполагается, но не благодаря «есть», а благодаря «это».

5. Но тогда «двусмысленность связки» касается не только глагола «быть», но всех тех предикатов, которые сами по себе могут обозначать реальные состояния и свойства, поскольку они один раз хотят высказать то, что действительно имеет место в отдельном случае; в другом – то, что принадлежит представляемому субъекту как его свойство или деятельность. И строго говоря, двусмысленным является лишь настоящее время, поскольку оно выражает то эмпирическое временное присутствие в настоящем, то общую необходимость мышления. Суждение «великие души прощают обиды» не утверждает ни того, что великие души существуют, что ведь служит предпосылкой действительного прощения; ни того, что некоторые великие души именно теперь прощают обиды. Но оно говорит лишь, что если кто-либо есть великая душа, он должен прощать обиды. Но суждение «Сократ говорит» утверждает существование Сократа одинаково хорошо, как и суждение «Сократ болен»: так как «Сократ» обозначает отдельного существующего индивидуума как такового, то о нем можно говорить лишь постольку, поскольку он существует, и то, что приписывается ему в качестве поступков или свойств, всегда включает в себе его существование³⁰.

6. Но каким образом глагол «быть», это выражение действительного существования, вообще приходит к тому, чтобы взять на себя такую формальную функцию, в которой он утрачивает свое значение, даже, по-видимому, противоречит последнему?

Ибо не то примечательно, что двусмысленность эта обратила на себя столь мало внимания, а то, что она носит вполне одинаковый характер во всех обычных для нас языках. Объяснение здесь нетрудно найти. Как правильно оттеняет Ибервег и как выше мы подчеркнули это, здесь обыкновенно сама собой разумеется та предпосылка, что те вещи, о которых мы говорим, существуют. Для этого не требуется никакого прямого заверения. Нас не интересует то, что вещи суть, но что и как они суть. И вот когда нужно бывает выразить предикатность не путем простой постановки рядом, а необходимо придать предикату глагольную форму, то глагол «быть» является здесь сам собой именно вследствие своей всеобщности и бессодержательности. Прежде всего он предполагается всегда. Но для того чтобы знать то, что мы желаем знать, требуется ближайшее определение того, что есть это и как оно есть, – подобно тому как утверждение существования определяется ближе при посредстве «быть здесь» и «быть теперь». Предикат «красный», который по своей словесной форме обозначает нечто в чем-либо другом сущем, выступает теперь как видоизменение бытия, бытия красным и т. д.

Так как настоящее время, с одной стороны, выражает эмпирическое чувственное присутствие в настоящем, с другой – безвременное присутствие в мыслях, то и значение бытия расширяется в этом соединении. Отношение свойства есть одно и то же как в мыслимой вещи, так и в том, что чувственно может быть воспринято в его существовании. Как раньше предпосылка бытия просто подразумевалась при этом, так теперь от нее можно отвлечься. Как предметы моего представления, вещи не изменяются; их бытие может прекратиться, их «бытие этим» и «бытие так» остается, поскольку я удерживаю их в мыслях.

Но несмотря на то, в глаголе имеется остаток первоначального значения, и наиболее важный. В глаголе «быть» первоначально содержится реальное существование. То, что существует, имеет значимость независимо от моего мышления и для всех. Эта объективность той связи, какую высказывает мое суждение, есть существенный фактор самого суждения; она, а не существование субъекта соутверждается; и именно для нее быть является вполне подходящим средством выражения. Благодаря своему расширенному основному значению, оно усиливает то, что сама по себе уже способна сказать форма флексии, – утверждение объективности и общезначимости суждения.

Отдел третий
ПРОИСХОЖДЕНИЕ СУЖДЕНИЙ. РАЗЛИЧИЕ АНАЛИТИЧЕСКИХ И СИНТЕТИЧЕСКИХ СУЖДЕНИЙ

§ 18. Непосредственные и опосредствованные, аналитические и синтетические суждения

Непосредственные суждения суть те, которые предполагают только связанные в них представления, чтобы соединить их как субъект и предикат с сознанием значимости. Посредственные, или опосредствованные, суждения суть те, которые нуждаются для этого еще в дальнейшей предпосылке.

Кантовское различение аналитических и синтетических суждений касается лишь отношения предиката к обозначенному служащим в качестве субъекта словом понятию, которое принимается как данное. Оно не применяется Кантом к тем суждениям, в которых субъект является единичным наглядным представлением. Все суждения отношения должны затем, с кантовской точки зрения, рассматриваться как синтетические суждения, хотя они и покоятся на анализе данного сложного представления.

1. Если после анализа функции, в каких выполняется простое суждение, мы поставим вопрос о происхождении суждения, то вопрос этот будет касаться не происхождения тех представлений, которые связывают суждение, – ни тех, что являются субъектом, ни тех, что являются предикатом. Напротив, там, где мы говорим лишь об анализе фактического акта суждения, мы предполагаем их данными. Но вопрос касается лишь генезиса самого акта суждения, и притом с обеих его сторон, т. е. как со стороны объединения в единство субъекта и предиката, так и со стороны сознания его объективной значимости.

Генезис этот может быть непосредственным или посредственным. Непосредственным он является тогда, когда само суждение, чтобы быть выполненным с сознанием объективной значимости, не предполагает ничего иного, кроме связанных в нем представлений субъекта и предиката. Посредственным генезис является тогда, когда это выполнение становится возможным благодаря привхождению других предпосылок; так, взаимоотношение между субъектом и предикатом совместно с мыслью об их единстве в форме суждения вообще может нуждаться еще в известном посредстве; или же сознание их объективной значимости должно во всяком случае заимствоваться из какого-либо иного источника. То, что создает объединение в одно целое субъекта и предиката, назовем предварительно основанием суждения. В таком случае непосредственным суждением будет то, основание которого заключается в самих связанных представлениях как таковых. Посредственным же суждением будет то, основание которого заключается в этих представлениях совместно с чем-либо другим. В то же время здесь возможно одно из двух – или указанное посредство вообще впервые создает отношение между субъектом и предикатом, так как оно приводит к вопросу «есть ли А В»; или же оно, помимо того, дает вместе с тем и ответ на этот вопрос, и ручается за достоверность значимости суждения «А есть В».

Если основание должно заключаться лишь в самих связанных суждением представлениях, то согласно сказанному выше их отношение должно быть таковым, чтобы выраженное в суждении единство могло познаваться непосредственно. При суждении наименования я без дальнейшего посредства сознаю совпадение настоящего и воспроизведенного представления, которое обозначено выражающим предикат словом. Если я говорю: «это ель», – то в настоящем наглядном представлении я нахожу именно то, что совпадает с общим представлением ели. В непосредственных суждениях о свойствах и деятельностях соответствующее предикату представление есть составная часть представления, служащего субъектом. Когда я разлагаю это последнее и подчеркиваю здесь какой-либо определенный элемент, например цвет, то я познаю его сходным с каким-либо знакомым цветом. Опять-таки мне не требуется ничего, кроме данного сложного представления субъекта, чтобы открыть в нем соответствующую предикату составную часть.

В суждениях отношения разложение служащего субъектом представления не может, конечно, само по себе давать совпадающего с предикатом элемента. Я могу как угодно вертеть и переворачивать представление о стоящей передо мною лампе, но я не могу найти в нем того, что лампа стоит слева от письменного прибора. Но теперь мне дано содержащее в себе два объекта и их отношение – сложное наглядное представление. Я разлагаю его на его элементы и тем самым получаю суждение, для которого не требуется ничего, кроме связанных в нем представлений; данное сложное представление есть основание для утверждения «лампа стоит слева от письменного прибора».

Все непосредственные суждения являются, следовательно, необходимо аналитическими – если аналитические суждения суть такие, которые соединяют лишь элементы, добытые путем сравнения и анализа данного представления. В них, следовательно, как в суждениях наименования и в суждениях о свойствах и деятельностях, содержание предиката уже сопредставляется в субъекте; или, как в суждениях отношения, субъект и предикат вместе с их отношением являют собой лишь составные части данного комплексного представления. А синтетическими в таком случае должны были бы быть суждения, полученные путем умозаключения, а также те, которые вообще нуждаются в основании, лежащем вне данных представлений, для того чтобы осуществить синтез суждения.

2. То, что все непосредственные суждения в этом смысле суть аналитические, – это отнюдь не противоречит сущности суждения: быть σύν εσις νοημάτων. Ибо анализ или разложение есть лишь подготовление к акту суждения, но не самый этот акт. Акт суждения, напротив, создает единство различных элементов (ср. § 8, 1).

3. Введенное Кантом словоупотребление мешает, однако, применять без дальнейших рассуждений термины «аналитический» и «синтетический» в указанном выше смысле. Ибо указанное выше различение непосредственных и опосредствованных суждений стоит на существенно иной почве, нежели кантовское различение аналитических и синтетических суждений. Ведь для первого различения все сводится исключительно к данному генезису суждения в совершающем акте суждения субъекте – безразлично, возникло суждение непосредственно или посредственно, путем разложения или соединения. И грамматическое выражение суждения обыкновенно ничего не в состоянии сказать нам об этом генезисе. Тогда как Кант прежде всего опирается на предпосылку определенного, выраженного в понятии значения тех слов, которые выступают в качестве субъектов.

«Во всех суждениях, – говорит он в известном месте „Критики чистого разума“^[16], – в которых мыслится отношение субъекта к предикату, это отношение может быть двояким. Или предикат В принадлежит субъекту А как нечто содержащееся (в скрытой форме) в этом понятии А, или же В находится вне понятия А, хотя и стоит в связи с ним. В первом случае я называю суждение аналитическим, а во втором – синтетическим. Следовательно, аналитический характер имеют те суждения (утвердительные), в которых связь предиката с субъектом мыслится вследствие тождества, а те суждения, в которых эта связь мыслится без тождества, должны называться синтетическими. Первые можно было бы также называть поясняющими, а вторые – расширяющими, так как первые своим предикатом ничего не присоединяют к понятию субъекта, а только разлагают его путем анализа на части, которые уже мыслились в нем (хотя и в смутной форме), между тем как последние присоединяют к понятию субъекта предикат, который вовсе не находился в нем и не мог бы быть извлечен из него никаким анализом. Например, если я говорю: „Все тела протяженны“, – то это суждение аналитическое. В самом деле, мне незачем выходить за пределы понятия, соединяемого мною со словом «тело», чтобы найти, что протяжение связано с ним, мне нужно только расчленить это понятие, т. е. дать себе отчет в многообразии, всегда мыслимом в нем, чтобы найти в нем этот предикат; следовательно, это аналитическое суждение. Наоборот, если я говорю: „Все тела тяжелы“, – то этот предикат есть нечто иное, чем то содержание, которое я мыслю в простом понятии тела вообще. Следовательно, присоединение такого предиката дает синтетическое суждение».

Именно поэтому, добавляют Пролегомены § 2, б, все аналитические суждения суть также суждения a priori, хотя понятия их суть эмпирические; например, «золото есть желтый металл». Ибо для того чтобы знать это, я не нуждаюсь ни в каком дальнейшем опыте, кроме моего понятия о золоте, которое заключало бы в себе, что это тело есть желтое и металл; именно это и составляет мое понятие.

«Эмпирические суждения как таковые, – продолжает Кант во втором издании, – все имеют синтетический характер. В самом деле, было бы нелепо основывать аналитические суждения на опыте, так как, высказывая эти суждения, я вовсе не должен выходить за пределы своего понятия и, следовательно, не нуждаюсь в свидетельстве опыта. Суждение, что тела протяженны, устанавливается a priori и вовсе не есть суждение опыта. Раньше, чем приступить к опыту, я имею все условия для своего суждения уже в этом понятии, из которого мне остается только извлечь предикат согласно закону противоречия, и благодаря этому я в то же время могу сознавать необходимость этого суждения, которая никоим образом не могла бы быть указана опытом. Наоборот, в понятие тела вообще я вовсе не включаю предикат тяжести, однако этим понятием обозначается предмет опыта через некоторую часть опыта, к которой я могу, следовательно, присоединить другие части того же самого опыта, сверх тех, какие находятся в первом понятии. Но вслед за этим я расширяю свое знание, и, обращаясь к опыту, от которого я отвлек это понятие тела, я нахожу, что с вышеуказанными признаками всегда связана также тяжесть, и таким образом, присоединяю синтетически этот признак к понятию тела как его предикат. Следовательно, возможность синтеза предиката тяжести с понятием тела основывается на опыте, так как оба эти понятия, хотя одно из них и не содержится в другом, тем не менее не принадлежат друг к другу, хотя бы лишь случайным образом, как части одного целого, именно опыта, который есть не что иное, как синтетическое соединение наглядных представлений».

Мы подробно привели эти места, так как важно отдать себе ясный отчет о тех предпосылках, на которых покоится это различение. Прежде всего Кант – согласно традиционному пониманию суждения – имеет в виду исключительно понятие, которое обозначается выражающим субъект словом и которое конституирует значение последнего. Вопрос в том, есть предикат один из тех признаков, которые я мыслю в понятии субъекта, «хотя и в смутной форме», или же он еще не содержится в этом понятии, как я его именно мыслю. Точно так же в частном суждении «некоторые тела тяжелы», которое употребляется в Пролегоменах в качестве примера, вместо общего суждения, употребляемого в «Критике чистого разума», речь идет лишь о том, что предикат «тяжелый»«действительно не мыслится в общем понятии тела». Кант предполагает при этом в избранных им примерах, что понятие отвлечено из опыта, но оно составляет лишь часть опыта об этом предмете, или, как он выражается в первом издании, оно обозначает полный опыт через его часть. Тут содержится двоякое: во-первых, что понятие образовано путем отвлечения; что его признаки, следовательно (как общие признаки того отличного, от чего они отвлечены), уже фиксированы; а затем что речь идет не об исчерпывающем понятии предмета опыта, а о чисто субъективном образовании, и в силу случайных для сущности вещи причин часть признаков, действительно присущих определенному классу вещей, объединяется в этом субъективном образовании и применяется для обозначения этого класса вещей. Таким образом, лишь на основании фактически общезначимого или предполагаемого общезначимым значения слова «тело» можно сказать, что суждение «все тела протяженны» есть аналитическое, а другое – синтетическое.

Что Кант считает при этом случайным для эмпирических понятий, какие именно признаки употребляются для конституирования такого понятия – это с несомненностью вытекает из соображений, развитых в учении о методе (с. 728 и сл. первого издания). Там доказывается, что в эмпирической области дефиниций в строгом смысле вовсе нет, так как никогда не могут быть исчерпаны все признаки, присущие предмету, например золоту или воде, и следовательно, никогда не может быть выполнено требование совершенной полноты дефиниции. В свои понятия мы всегда включаем лишь столько признаков, сколько необходимо для различения предметов. Никогда не может быть уверенности в том, что один раз мы не мыслим под словом, обозначающим тот же самый предмет, больше признаков, в другой раз – меньше. Мнимые дефиниции суть лишь словесные определения, номинальные дефиниции. С этим согласуются также §§ 99-106 кантовской «Логики».

Если Кант, следовательно, считает суждение «все тела притяженны» аналитическим, а суждение «все тела тяжелы» признает синтетическим, то он может предполагать лишь фактически общезначимую номинальную дефиницию. Против этого прежде всего направлена критика Шлейермахера, в которой (Dial. § 308, с. 264) различие аналитических и синтетических суждений признается лишь относительным, ибо понятие всегда находится в состоянии становления. То же самое суждение («лед тает») может быть аналитическим, если в понятие льда было уже включено его возникновение и исчезновение благодаря определенным условиям температуры; оно может быть синтетическим, если этого еще не было сделано. Разница, следовательно, свидетельствует лишь о различном состоянии образования понятий. В применении к кантовскому примеру это значит: прежде чем я делаю опыт, дающий мне право построить суждение «все тела тяжелы», я образовал уже понятие тела лишь при помощи признаков протяженности и т. д. Но после того как я уже проделал опыт, я могу и должен включить в понятие тела признак тяжести, чтобы выразить точный опыт. И мое суждение «все тела тяжелы» является теперь аналитическим. Я могу теперь приступить с этим понятием к дальнейшему опыту; например, я могу сказать, что все тела электрические, все тела теплы. Если бы мое понятие было выражением полного познания, что, конечно, было бы возможно лишь при завершении знания вообще, то все суждения этого вида были бы аналитическими.

Эта критика совершенно правильна с точки зрения собственных рассуждений Канта. Есть ли суждение об эмпирических предметах аналитическое или нет – никогда нельзя решить этого, если я не знаю того смысла, какой рассуждающий связывает со словом, служащим субъектом; если я не знаю совокупности тех признаков, какие он объединяет в нем на этой определенной стадии образования понятия. Но слово может прогрессировать от одного значения к другому благодаря синтетическому суждению. Суждение это – чего не следует упускать из виду – есть результат индуктивного умозаключения, ибо лишь это последнее в состоянии дать обоснование общему суждению, выведенному из опыта; но именно поэтому (как настойчиво подчеркивает учение о методе) суждение это не есть необходимое и аподиктическое. Ненадежность эта отпадает при математических понятиях, но только потому, что они созданы преднамеренно и заключают в себе произвольный синтез.

Если суждение само по себе должно рассматриваться как аналитическое, то в этом случае, очевидно, предполагается, что нет никаких субъективных различий между теми понятиями, какие различные люди могут связывать с одним и тем же словом. Следовательно, если предположить совершенно определенное и замкнутое значение слов, то могут быть такие суждения, которые несомненно суть аналитические. В этом случае они бывают даны вместе с признанным значением слова. Кантовский пример строго правилен, если предполагается, что со словом «тело» всякий всегда связывает признак «протяженный», но никогда не связывает с этим признака «тяжелый».

Но таким образом ясно, что благодаря этому отпадает всякий мотив, который мог бы разумным образом побудить меня высказывать такие суждения, так как они сплошь суть самоочевиднейшие истины, которые никому ничего не говорят. Кому охота пробавляться такого рода суждениями, как «все треугольники треугольны», «все четырехугольники четырехугольны»? Аналитическое в этом смысле суждение может высказываться всегда лишь для того, кто находится в опасности позабыть значение слова, или кто склонен бывает мыслить признаки понятия лишь «в смутной форме», или склонен расширять понятие за его пределы и т. д., т. е. для кого, строго говоря, суждение не является уже аналитическим. Ибо до тех пор, пока он сам мыслит признаки в смутной форме, он не в состоянии еще совершать акта суждения. Таким образом, аналитические в этом смысле суждения сами собой приводят к тем, которые указывают несведущему непонятное значение слова, которые в своем утверждении касаются уже не мыслимого, а только слов. Строго аналитическими они являются лишь для того, кто овладел языком. Но кто еще изучает язык, тот совершает синтетические суждения, причем судит он не на основании своего собственного знания, а на основании веры в высказывание другого.

4. Но эти соображения одинаково как у Канта, так и у Шлейермахера ничего не говорят еще о том, как именно обстоит дело с теми суждениями, которые не подпадают под указанную предпосылку Именно потому не подпадают, что субъекты их вовсе не суть понятия и из грамматического обозначения вовсе нельзя определить, какое представление имеет тот, кто совершает акт суждения; ведь тут высказывается нечто не о содержании представления в его всеобщности, представления, обозначенного выражающим субъект словом, а о конкретной вещи, и последняя хотя и подпадает под общее понятие, но, как единичная и конкретная, она не может вполне обозначаться выражающим субъект словом³¹. Но такой характер носят все действительные и первоначальные эмпирические суждения. Свой опыт мы делаем на единичном, синтез в синтетическом суждении «все тела тяжелы» обусловлен суждениями, субъектами которых являются определенные тела; в последней инстанции он обусловлен единичным восприятием и наблюдением. Представим себе тот процесс, который лежит в основе какого-либо суждения о восприятии, например «эта роза желтая», «эта жидкость кислая» и т. д. Если обратить внимание на слова и их значение, то вполне очевидно, что тут имеется налицо синтез. Ибо из понятия розы не вытекает, что она должна быть желтой; из понятия жидкости не вытекает, что она должна быть кислой; и в значении «эта» – что выражает простое отношение – нет ничего такого, откуда можно было бы извлечь нечто. Но тут и речи даже нет о значении слов, всегда являющихся общими. «Эта роза» есть обозначение конкретной вещи, которая лишь весьма несовершенно может обозначаться словом в своей конкретной обособленности. «Эта» имеет своей функцией лишь преднести при помощи указательного местоимения присутствующему то наглядное представление, которое вовсе не выражено словами; и эта наглядная вещь есть субъект моего суждения, о котором я высказываю, что он желт.

Я мог бы довольствоваться тем, чтобы сказать: «Это есть желтое»; субъект, о котором я сужу, был бы тот же самый, но он был бы выражен в языке лишь еще менее определенно. Когда я говорю: «Эта роза желтая», – то здесь собственно заключается двоякое суждение. Во-первых, суждение наименования «эта роза»; при помощи этого суждения наименования я подвел свое конкретное представление под общий образ; по своей форме, по своему строению и т. д. конкретное наглядное представление совпадает для меня с общим образом. Но это суждение наименования высказывается лишь мимоходом; оно проявляется не как таковое, а лишь в своем результате, в выражающем субъекте слов, при помощи которого я обозначаю эту вещь.

Но само данное суждение высказывает, что то, что я называю розой, есть желтое. На каком основании? Не на основании синтеза между «розой» и «желтым», а на основании анализа моего наглядного представления, в котором в нераздельном единстве с формой и строением дан также и желтый цвет. Один элемент моего наглядного представления тождествен с тем, что я называю желтым, и именно это я приписываю целому в своем суждении о свойствах.

Или точнее говоря, если описать процесс с самого начала, в своем наглядном представлении я прежде всего заметил те элементы, благодаря которым оно совпадает с общим образом розы, – отсюда наименование субъекта; я заметил здесь затем дальнейший элемент, который еще не выражен при помощи наименования, – отсюда суждение.

Конечно, отношение понятий «роза» и «желтый» имеет при этом значение. Если бы «желтый» аналитически содержалось в «розе», как «белый» в снеге или «холодный» во льду, – то вообще у меня не было бы никакого мотива настойчиво утверждать это. Вместе с наименованием «роза» было бы выражено уже и это. Но так как этого нет, то для того, чтобы вполне описать свое наглядное представление, я должен к обозначению «роза» присоединить еще предикат «желтый». И тот, кто слышит, например, в описании мое суждение, – тот совершает синтез: к тому образу, какой пробуждает в нем слово «роза», он присоединяет особую определенность цвета. Но я, совершающий акт суждения, – я попросту подверг анализу свое представление, служащее субъектом.

Но другой пример: «эта жидкость кислая». Разве здесь не происходит синтеза? Конечно, происходит, но до суждения, а не благодаря суждению. Пример этот отличается от предыдущего тем, что здесь сталкиваются различные чувства. Есть ли нечто жидкость или нет – я обыкновенно различаю это при помощи глаз. Предположенное суждение наименования движется, следовательно, среди чистых зрительных представлений. Теперь я пробую жидкость на язык и открываю ее кислый вкус; я высказываю свое восприятие в суждении «эта жидкость кислая». Чтобы иметь возможность высказать суждение, я должен был уже отнести свое вкусовое ощущение к тому же самому объекту, который мне был знаком благодаря зрению. Я должен быть уверен, что то, чего касается мой язык, есть то же самое, что я до этого видал в стакане. Иначе у меня не будет для предиката «кислый» никакого субъекта и я не могу совершить акта суждения, я не могу отнести предикат «кислый» к субъекту «жидкость», я не могу высказать это отношение в суждении о свойствах. Мое суждение анализирует, следовательно, ту комбинацию, которая образует собой процесс восприятия. Но функция отношения вкусового ощущения к его объекту есть отличные от функции суждения. Первые функции, выраженные в суждении, гласит: «То, что имеет кислый вкус, есть то же самое, что раньше я видал как жидкость». Вторая функция гласит: «Эта жидкость имеет свойство быть кислой». Прежде чем иметь возможность предицировать кислый вкус, я должен был уже узнать его на жидкости и в жидкости.

5. Вернемся к кантовскому примеру. Если приглядеться точнее, то тут имеется достаточное, хотя самим Кантом нигде не указанное основание, которое давало ему право считать синтетическим суждение «все тела тяжелы». Только основание это кроется не в понятии «тело», а в сущности предиката. Строго говоря, «тяжелый» есть предикат, выражающий отношение; он касается не того, чем является тело само по себе, как могущий быть изолированным предмет моего наглядного представления и моего мышления; а того, чем он является в отношении к другим телам. Суждение «все тела протяженны» имеет совершенно то же значение и по отношению к всякому отдельному телу, хотя бы я мыслил его единым в мире. Суждение «все тела тяжелы» выражает отношение всякого отдельного тела ко всем другим и не может, следовательно, еще заключаться в «понятии тела вообще».

Если это, как я думаю, наряду с историческим влиянием со стороны старой картезианской дефиниции тела, является скрытым основанием для того (берем избранный пример), по-видимому, немотированного различения Канта, то отсюда падает также некоторый свет и на его синтетические суждения a priori, ибо даваемые им примеры таковых все суть суждения отношения. То, что (7 + 5 = 12) – это есть суждение отношения о тех числах, которые выражены (7 + 5) и 12; суждение утверждает и к равенство. Предикат «равно В», само собой разумеется, никогда не может сам по себе заключаться и сомыслиться в субъекте А, он не может быть открыт путем анализа последнего, так как кроме представления об А нужно также представление о В, чтобы вообще его мыслить. Совершенно правильно, что в выражении (7 + 5) не заключается аналитически равенства с 12, а оно открывается лишь путем действительного сложения, путем перехода к числу, которое на 5 больше, нежели 7. Суждение вообще возможно лишь тогда, когда выполнено сложение и тем дано два сравнимых числовых выражения. Но оно является затем аналитическим, поскольку наглядное представление о равном числе единиц, тем или иным способом добытых, дает основание для суждения. Не в самом акте суждения совершается выход за пределы представления (7 + 5), а в том, что предшествует суждению и впервые делает возможным сравнение; раз последнее возможно, суждение является простым анализом данного отношения. То же следует сказать и о геометрическом примере Канта, что прямая линия есть кратчайшее расстояние между двумя точками. «Кратчайшее расстояние» есть точно так же предикат отношения, который сам по себе может еще не заключаться в представлении о прямой линии; он предполагает сравнение с другими линиями. Но представление о прямой линии никогда невозможно в наглядном представлении без пространства, в котором она проведена и которое наряду с ней может заключать в себе другие линии. И то сложное наглядное представление, какое прямая линия являет собой среди других соединяющих те же точки линий, есть то самое, что лежит в основе суждения и что анализируется в нем. Но таким образом, поскольку эти «синтетические суждения a priori» непосредственны, они поистине суть аналитические суждения, ибо в них дело идет ведь не об объяснении понятия, выраженного означающим субъект словом, а о комплексном объекте, который хотя и обозначается отчасти выражающим субъект словом, но помимо субъекта суждения заключает в себе еще нечто другое. В том, что не обозначено выражающим субъект словом, кроется основание суждения.

Об основоположении причинности мы должны будем сказать ниже.

6. Кантовское различение суждений на аналитические и синтетические в области эмпирических понятий касается суждений с совершенно различными субъектами; тем самым оно затрагивает различное основание их значимости. Его аналитические суждения суть такие, в которых объясняется лишь содержание так или иначе фиксированного в слове понятия, безо всякого отношения к представленному в наглядном представлении сущему. Его синтетические суждения предполагают наглядное представление и синтетическую связь наглядных представлений в опыте. Их субъекты суть вещи, которые подпадают под слово, но обозначаются им лишь неполно. Первые суть объяснительные суждения, последние – суждения описательные.

Итак, мы убедились в том, что анализ имеет место также и в суждениях восприятия; но это анализ не понятия, а анализ наглядного представления, который стал возможен, конечно, лишь благодаря синтезу, но не тому, что выполняется в суждении, а тому синтезу, что предшествует суждению. Раз это так, то с этой точки зрения нужно рассмотреть также и кантовское утверждение, что в аналитических суждениях связь субъекта и предиката мыслится благодаря тождеству, а в синтетических не благодаря тождеству. Выше мы показали непригодность термина «тождество». Но здесь мы будем его применять. И вот оказывается, что нельзя понять, каким образом какое-либо (утвердительное) суждение могло бы высказываться без тождества, т. е. без сознания единства субъекта и предиката. Суждение восприятия ставит свой предикат в то же отношение к своему субъекту, как и суждение о понятии. А то, что в эмпирическом суждении не мыслится никакое тождество, – это справедливо лишь тогда, когда имеется в виду не собственный субъект эмпирического суждения, а значение того слова, которым он обозначается, или же если понятие тождества ограничивается областью одних только понятий, что является произвольным.

Но Кант прав в том отношении, что значимость его аналитических и его синтетических суждений a posteriori имеет различное основание. Первые предполагают лишь привычку связывать с известным словом определенные представления; они нуждаются, следовательно, лишь в постоянстве представлений и в согласии относительно словоупотребления, чтобы всегда вновь и вновь совершаться. У последних же конечным основанием значимости служит индивидуальный факт наглядного представления, который как таковой даже не может стать общим достоянием. Необходимость тех суждений покоится на так или иначе созданном составе наших общих представлений; необходимость последних основывается на законах, по которым из ощущений мы образуем представления о единичном с сознанием их объективной реальности. И здесь вновь появляется то различие в значении суждения, с которым мы познакомились выше, изучая двусмысленный характер связки. В суждениях, какие Кант называет аналитическими, вовсе нет речи о бытии их субъектов; в тех же, какие он называет синтетическими, служащее субъектом слово обозначает «предметы возможного опыта».

§ 19. Процесс синтетического акта суждения

Для того чтобы могло осуществиться суждение, в котором представление предиката не познается непосредственно, как единое с представление субъекта, – для этого необходимо известное посредство; и лишь таким образом возможно установить отношение вне субъекта лежащего предиката к этому последнему, а также познать это отношение как объединение в одно целое в смысле суждения и быть уверенным в этом.

1. Ближайшим и самым обычным примером опосредствованного акта суждения, который впервые присоединяет к мыслимому субъекту предикат и включает его в него, служит мыслительный акт того, что слышит суждение от другого и у него нет ни повода, ни основания самому выполнить это суждение. Всякое действительное обучение есть опосредствованное суждение. Сократовское повивальное искусство (майевтика), исходящее из положения, что нет обучения, а есть лишь простое воспоминание, довольствуется тем, что путем вопроса вообще вызывает в сознании служащие субъектом и предикатом представления, оно дает лишь материал и самому вопрошаемому предоставляет выполнять суждения. Таким образом, вопрошаемый путем собственного уразумения убеждается в их значимости. И если бы метод этот был проведен полностью, то, конечно, всякий им вызываемый акт суждения был бы непосредственным аналитическим актом суждения, который находил бы предикаты в самих субъектах, а вопрошаемый майевт играл бы только роль психологических законов воспроизведения, которые доставляют субъекту как раз пригодное для предиката представление, дабы оно было подхвачено всегда живым желанием совершать акт суждения.

Однако учащие и учащиеся редко имеют время для этого процесса; всякое обучение начинается, напротив, с традиции; учащийся усваивает и подражает тем суждениям, какие высказываются перед ним. И именно поскольку он обучается, он привносит, благодаря услышанному суждению, предикат в тот субъект, представление о котором в нем пробуждает служащее субъектом слово, – между тем как раньше субъект в этом отношении оставался неопределенным. Кто узнает путем обучения, что лед есть замерзшая вода, – для того «лед» дан в наглядном представлении; но способ возникновения льда остается неизвестным, и в его наглядном представлении не заключено никакого отношения к «воде». Кто узнает, что Земля движется, для того к представлению о земле присоединяется совершенно новое для этого представления определение движения; и он побуждается объединить субъект и предикат в такое единство, которое идет совершенно против его привычек. Лишь после того как он понял услышанное, т. е. когда он действительно совершил требуемый синтез, лишь теперь приобрел он в качестве результата своего мыслительного акта то, что служило исходным пунктом для обучающего, единство субъекта и предиката в том смысле, как это определяется его категорией. Конечно, тут остается еще известное индивидуальное различие между учащим и учащимся, ибо, с одной стороны, слова не абсолютно фиксированы в своем значении и не являются равноценными для обоих; а с другой – при самом применении слов к единичному тут возможна еще большая или меньшая свобода выбора между различными оттенками значения.

Поскольку индивидуум является несведущим, поскольку со своими словами он связывает лишь бедные, покоящиеся на неполном знании представления, постольку он должен пользоваться таким синтетическим актом суждения, благодаря которому слова постепенно становятся у него богаче содержанием, ибо он научается связывать с ними все больше и больше отдельных определений. Ребенок под словом «лев» мыслит прежде всего о внешней видимой форме, какую ему дает его книжка с картинками. Но благодаря рассказам и описаниям представление это обогащается у него всеми свойствами и привычками зверя. Зоолог имеет завершенное представление.

Чем совершеннее знание и чем богаче благодаря этому значения слов, тем меньше места остается для таких синтезов, в которых можно было бы еще научиться чему-либо. И в конце концов, синтетический акт суждения должен был бы ограничиться той областью, которая никогда не может быть предметом обозначения при помощи слова, – единичным фактом для всякого, кто сам не наблюдает его; единичными изменениями и отношениями, которые одни только могут быть выражаемы в имеющих временное значение суждениях. Все суждения, которые могут касаться значения слова, общего представления о предмете, являются тогда аналитическими. (В этом смысле Шлейермахер отводит действительному, синтетическому суждению область единичных фактов. Dialektik, § 155, с. 88, 405.)

2. Там, где дело идет об обучении через посредство традиции, – там основанием достоверности суждения для обучающегося служит попросту авторитет учащего; объективная значимость принимается в силу доверия к знанию и правдивости учащего, в силу того, что ему верят. Так как все описательные суждения для слушающего необходимо являются синтетическими, то такой же характер носят и те суждения, которые по своей природе обращаются к вере слушающего и требуют таковой. И наряду с собственным восприятием (и тем, что, например, выводится отсюда) нет иного знания о единичном, кроме того, что получается путем веры, и последнее в этом случае есть историческая вера.

3. Итак, обучение и рассказ присоединяют предикаты к служащему субъектом представлению, которое еще ждет своего определения; они требуют, чтобы предикаты эти были объединены в одно с указанным представлением. Совершенно такой же процесс вызывается внутренней игрой наших представлений, которое определяется законами ассоциирующего воспроизведения и деятельностью руководимой аналогиями силы воображения. Когда благодаря восприятию или воспоминанию в сознании появляется какой-либо объект, то им вызываются не только те предикаты, которые согласуются с его настоящим и представляемым содержанием и которые приводят к непосредственным суждениям. Помимо этого воспоминание, ассоциация, аналогия ведут за собой еще другие представления, которые стремятся соединиться с субъектом в качестве предикатов, причем последние сами по себе не должны еще заключаться в имеющемся налицо представлении субъекта. С одной стороны, здесь можно указать на разобранный выше (с. 61) повседневный случай, а именно что зрительные образы единичных объектов вызывают воспоминание об их остальных свойствах, и последние тотчас же присоединяются к ним в качестве предикатов. («Это виноград» – «это сладко», «это камень»«твердый» и т. д.) Но в то время как ассоциация совершается здесь с такой абсолютной неуклонностью, что суждение касается уже завершенного представления (см. выше), – в то же время сюда примыкают в незаметных переходах такие случаи, в которых слияние наступает не тотчас же. Напротив, вызванное представление, говоря языком Гербарта, как бы висит здесь в воздухе и приводит лишь к ожиданию суждения. Это яснее всего обозначается там, где привлекаются различные, друг друга исключающие представления, и между ними возникает борьба. Так бывает тогда, когда я издали вижу человеческое лицо, которое одновременно вызывает во мне и образ А, и образ В и кажется мне похожим то на этот, то на тот.

На таких ассоциациях покоятся в особенности все те суждения, которые забегают в будущее. Они никогда не могут вытекать из анализа того, что есть сейчас, а всегда получаются через посредство тех или иных выводов. «Снег будет таять» – этого я не могу видеть в нем, но на основании прежнего опыта я примышляю к имеющемуся налицо наглядному представлению тот предикат, которого еще нет в нем.

4. Общая склонность совершать акт суждения и связывать новое с уже знакомым нам развита очень сильно. Так что когда нет к этому препятствий, те же процессы, что приводят с собой предикат, очень легко ведут также к возникновению суждения, т. е. они приводят к вере в объективную значимость поставленного в качестве задачи синтеза. Чем меньшим навыком обладает мышление, тем оно менее предусмотрительно, тем меньше сознается разница между чисто субъективными и психическими комбинациями и комбинациями объективно значимыми, тем легче верится в то, что кому-либо приходит в голову, в особенности если оно встречает могучую помощь со стороны желания или склонности. Обыкновенно достаточно бывает воспоминания об одном или нескольких случаях, когда субъекту А принадлежит предикат В – например, красная ягода была складкой, – и тот же предикат В будет приписываться всякому субъекту, который с первого взгляда похож на А. И часто мы едва сознаем тот процесс умозаключения, благодаря которому осуществляется синтез суждения. Это легковерие естественного мышления, этот источник многих ошибок, поспешных допущений, суеверных мнений есть вместе с тем то необходимое условие, при котором только мы и научаемся производить опыты и выходить за пределы данного. Как обстояло дело с обобщением представлений, а именно что нам приходится не научаться ему, а напротив, задерживать его, что нам приходится упражняться в различении, – так же обстоит дело и с актом суждения, выходящим за пределы данного. В силу наших естественных склонностей мы всегда получаем известное число предикатов и приписываем их тем или иным субъектам; то, чему мы должны научиться, – это предусмотрительность и сомнение, различение значимого от незначимого; мы должны научиться соображать, какой из этих синтезов объективно необходим, какой из них навязывается нам в силу наших естественных привычек.

5. Там, где вследствие более сильного препятствия выходящее за пределы данного суждения не может завершиться, – там возникает двоякого рода вопрос. Во-первых, к данному представлению мы ищем требуемого иной аналогией восполнения, и никакая несомненная ассоциация не дает нам этого последнего. Так бывает тогда, когда для нового и неизвестного объекта у меня не оказывается налицо никакого сходного с ним представления из прежнего воспоминания – что это такое? Или когда я отыскиваю субъект к данному свойству или деятельности – кто говорит? что блестит там? Или когда я сомневаюсь относительно того, какие дальнейшие свойства или деятельности принадлежат вещи как воспринятые – какой вкус имеет это? Во втором ряду случаев мы приходим, правда, благодаря ассоциации к этому восполнению, но тут нет уверенности относительно его значимости. Суждение здесь, правда, уже предуготовлено в мыслях, но оно не выполнено; таким образом, тут возникает вопрос, в котором мы ищем решения относительно значимости определенного предицирования – «А есть, конечно, В?»

6. Как первый вопрос, касающийся восполнения, так и второй – касающийся подтверждения, психологически предполагают простое и непосредственное суждение, с которым неразрывно связано сознание его значимости. Я могу искать лишь то, о чем я по крайней мере имею общее и неопределенное представление. Лишь имея опыт относительно полных синтезов, я могу желать восполнить неполное представление каким-либо дальнейшим элементом. У меня должна уже быть привычка относить чувственные ощущения к определенным вещам, и лишь тогда я могу начать отыскивать соответствующую вещь к тому ощущению, которое дано мне безо всякого определенного отношения.

То же самое и с тем вопросом, который требует утвердительного или отрицательного ответа; отыскиваемая им достоверность должна быть заранее знакома по опыту в непосредственных суждениях – и лишь тогда можно вообще отыскивать ее. Отыскивая достоверность, указанный вопрос уже заключает в себе мысль об этой достоверности, которая в других случаях была связана с предицированием.

В простых и непосредственных суждениях – «это дерево», «это красное», «снег бел», «угол черен» и т. д. – вместе с синтезом субъекта и предиката неразрывно бывает дана и достоверность его значимости. Я не могу спрашивать, является ли угол черным или снег белым, является ли стоящий передо мной предмет красным или он есть дерево. Раз только оба представления вообще находятся в моем сознании, тем самым бывает дано также и сознание необходимости их синтеза.

Лишь в том случае, когда необходимо бывает выйти за пределы данного, когда с имеющимся налицо представлением субъекта должен быть связан еще не заключающийся в нем элемент, – лишь в этом случае могут отделяться друг от друга оба элемента, соединенные в непосредственном суждении, т. е. простой и многократный синтез между субъектом и предикатом и сознание его необходимости и объективной значимости. Лишь в области опосредствованного образования суждений может возникнуть вопрос: «А есть, конечно, В?»

Отсюда следует, что нельзя поступать так, как поступает, например, Bergmann³². Нельзя исходить из совершенно общей психологической точки зрения и в качестве первой стадии образования суждения принимать «бескачественно предицирование» простого «представления», в котором совместно мыслятся и субъект, и предикат. Нельзя думать, что суждение может завершиться лишь благодаря последующей «критической рефлексии» над значимостью этого предицирования. Ибо в простейших случаях то и другое находится в неразрывной связи, и если не исходит из объективно значимого предицирования, как это имеет место в непосредственном положительном суждении «А есть В», то вообще нельзя выяснить смысл предицирования.

Все подобные теории упускают из виду ту фундаментальную важность, какая принадлежит этому различию между непосредственными и опосредствованными суждениями: различие это в логике имеет не меньшее значение, нежели в трансцендентальной философии различие между аналитическими и синтетическими суждениями.

7. В вопросе «А есть, конечно, В?» все элементы взяты и соединены между собой в том же самом смысле, как и в суждении. Вопрос этот выражает ожидание синтеза между А и В, и притом ожидание значимого синтеза, а не просто какой-либо произвольной комбинации. Суждение все уже готово; но оно нуждается еще в печати подтверждения, ибо нет уверенности относительно значимости. Это проектирование, эти попытки к суждениям, которые выходят за пределы данного и за пределы покоящихся на нем непосредственных суждений, являют собой живое движение, прогресс мышления, дух изобретения в области суждения. Можно прямо сказать, что вопрошание есть мышление. Сомнение, предположение и ожидание суть лишь определенные вариации одного и того же состояния, отличные друг от друга по степени, и в этом состоянии живо сознание о недостающем основании для выполнения суждения, именно в отношении значения синтеза между субъектом и предикатом.

8. Решение вопроса может достигаться отчасти благодаря разъяснению и пополнению самого представления, служащего субъектом. Если это последнее есть наглядное представление о единичном субъекте, то разрешение вопроса может достигаться путем более точного схватывания и наблюдения, которое открывает нечто, до тех пор не замеченное. Так, если я при взгляде на белый порошок спрашиваю, сладок ли он, и пробую его на язык, то я в этом случае пополнил восприятие; мой ответ является тогда аналитическим суждением на основании нового восприятия. Если мое представление, служащее субъектом, не дано наглядно, то размышление может привести с собой более полное воспоминание, и тут равным образом становится возможным аналитическое суждение. Если же все эти попытки не удаются, то для разрешения вопроса не остается иного пути, кроме как отыскать посредствующие звенья, которые могут создать достоверность для испробованного синтеза; и таким посредствующим звеном, к которому прежде всего способен привести высказанный вопрос, является обучение со стороны другого.

9. Но если ни разъяснение или восполнение служащего субъектом представления, ни посредствующие представления не создают такого основания для испробованного синтеза, которое позволило бы выполнить его в качестве суждения, – то в таком случае вопрос остается нерешенным, причем мы не приходим к сознанию объективной значимости. Или же отсюда вытекает отрицание, так как служащее субъектом представление непосредственно или посредственно устраняет представление, служащее предикатом.

Рассмотрение первого случая, который неправильно именуется проблематическим суждением, мы оставляем для позднейшего исследования. Пока же мы обратимся к отрицанию.

Отдел четвертый
ОТРИЦАНИЕ

§ 20. Отрицание как уничтожение суждения

Отрицание всегда направляется против попытки совершить синтез; оно предполагает, следовательно, откуда-то извне взявшееся или внутренне возникшее ожидание, что субъект и предикат должны быть соединены. Объектом отрицания служит всегда выполненное суждение или такое суждение, которое мы пытались выполнить; и отрицательное суждение не может, следовательно, рассматриваться как равноправный положительному суждению и одинаково с ним первоначальный вид суждения.

1. По примеру Аристотеля целый ряд логиков с самого же начала определяют суждение или как утвердительное, или как отрицательное, и это двоякое направление акта суждения они вносят в дефиницию. В этом отношении они правы постольку, поскольку готовые суждения могут быть исчерпывающим образом подразделены на утвердительные и отрицательные; и вообще, поскольку совершается акт суждения, он может совершаться в одном из двух направлений: субъекту или приписывается предикат, или он по отношению к нему отвергается. Но было бы ошибочным взглядом говорить, что утверждение и отрицание суть одинаково изначальные и друг от друга совершенно независимые формы акта суждения. Ибо отрицательное суждение предполагает для своего происхождения попытку или по крайней мере мысль об утверждении, т. е. о положительном приписывании, предиката и имеет смысл лишь постольку, поскольку противоречит такому утверждению или уничтожает его. Или же, наоборот, первоначальное суждение не должно совсем называться утвердительным, – лучше обозначать его положительным. Ибо простое высказывание «А есть В» называется утверждением, в противоположность отрицательному суждению и поскольку оно отвергает возможность отрицания. Но возможность мыслить о возможности отрицания или возможность поставить вопрос, который разрешается посредством «да» или «нет», – все это не принадлежит к числу условий суждения «А есть В»³³.

2. То, что отрицание имеет смысл лишь по отношению к испробованному положительному утверждению, – это становится ясным тотчас же, если вспомнить, что о каждом субъекте можно утверждать лишь конечное число предикатов, а отрицать о нем можно бесконечное число предикатов. Но никому не приходит в голову совершать все те отрицания, которые сами по себе были бы возможны и истинны, ибо для этого не может быть ни малейшего мотива. Ведь для того чтобы имело смысл сказать: «этот камень не читает, не пишет, не поет, не сочиняет стихов», «справедливость не голубая, не зеленая, не пятиугольная, она не вертится» и т. д., – для этого должна была бы существовать опасность, что кто-нибудь может захотеть приписать эти предикаты камню или справедливости.

Отрицание не имеет иного смысла, кроме как указать субъективному и индивидуально случайному движению мышления поставленные ему природой данных представлений границы, ибо мышление в своем движении, в своих внезапных мыслях, вопросах, предположениях, ошибочных утверждениях выходит за пределы объективно значимого. Итак, предпосылкой для отрицания служит субъективно произвольное и случайное мышление, безграничная область ложного, которая именно и заключается в отклонении индивидуального мышления от объективно необходимого и общезначимого. Поэтому его происхождению и присущи эти индивидуальные случайности; и никогда нельзя указать вообще и исчерпывающим образом, что именно было бы необходимо отрицать по отношению к какому-либо субъекту³⁴.

3. Что значит «не» и что имеет в виду отрицание – этого нельзя ни определить, ни описать ближе. Тут можно лишь напомнить то, что всякий делает при этом. Но ввиду неправильных и мудреных взглядов на этот счет можно остановиться на выяснении истинного смысла суждения «А не есть В».

Прежде всего субъект и предикат, взятые каждый сам по себе, в отрицательном суждении мыслятся совершенно таким же образом, как и в положительном. Слова обозначают собой то же самое. Если я говорю: «снег не черен», – то снег обозначает здесь то же самое, как и в суждении «снег бел»; а черный – то же самое, как и в суждении «уголь черен». На словах прежде всего не обнаруживается никакого действия отрицания, они имеют свое обычное содержание. Возбужденный Аристотелем (De interpr. 2 и 3) вопрос, имеется ли такое όνομα αόριστον (ούχ άνθρωπος) и ρήμα αόριστον (ού χάμνει), которое могло бы выступить в качестве субъекта или предиката суждения, – этот вопрос совершенно не касается сущности отрицательного суждения, но лишь качества тех субъектов и предикатов, которые вообще употребляются в суждении и которые могут быть приписаны друг другу или же отвергают друг друга. Естественное и первоначальное представление ни в каком случае не может обозначаться выражением «non-А» или non-В»; но выражения эти все же могли бы служить сокращенными вспомогательными формулами, под которыми можно было бы мыслить определенные субъекты или по крайней мере предикаты. Но тогда они функционируют в качестве знаков этих последних и там, где вообще возможно решение, таким субъектам приписываются те или иные предикаты, или же они отвергаются, или такие предикаты приписываются тем или иным субъектам, или же они отвергаются. Суждение «non-Α есть В» и суждение «А или non-А есть non-В» утверждают; суждения «non-А не есть В» и «А или non-А не есть non-В» отрицают. Это Аристотель установил совершенно правильно. Правда, он пробует (De interpr. 10) все возможные комбинации с неограниченными субъектами и предикатами, но он не делает никакого особого вида из тех суждений, в которых встречаются субъект или предикат формы «non-Α». Если Кант (Кр. ч. p. V. § 9) наряду с утвердительным и отрицательным суждением ставит бесконечное³⁵ или ограничительное суждение как третье («душа несмертна» означает столько же, как «она принадлежит к бесконечной сфере, которая остается, когда я выделяю смертное»), то он исходит из того взгляда на суждение – ниже нам придется еще оспаривать этот взгляд, – что существенным здесь является-де то, чтобы поставить субъект в сферу понятия и благодаря этому у него и может получиться разница между суждениями «душа не смертна» и «душа несмертна». Но этим он не приобретает никакого третьего суждения наряду с положительным и отрицательным суждениями, и сам он должен признать, что в общей логике нет основания признавать суждение формы «А есть non-В», в котором А приписывается просто отрицательный предикат за нечто отличное от утвердительного высказывания.

4. В противоположность попыткам понимать все отрицательные суждения так, словно субъекту приписывается предикат «non-В», господствующая традиция гласит, что отрицание поражает связку. И поэтому говорят об утвердительном или отрицательном качестве связки. Учение это правильно постольку, поскольку отрицание заключается не в элементах суждения, а в том способе, как они относятся друг к другу. Но ошибочно утвердительной связке противопоставлять отрицательную. Если под связкой понимать выражение того мыслительного акта, благодаря которому в суждении предикат относится как свойство или деятельность к совпадающему с ним субъекту, то тем самым было бы уже высказано объединение их в одно целое. И не может быть никакого синтеза, никакого объединения в одно целое, если субъект и предикат остаются раздельными и не могут даже вступить в единство. Связь, которая разъединяет, – это бессмыслица. Напротив, как в отрицательном, так и в утвердительном суждении собственно связка (грамматически глагольное окончание) имеет совершенно один и тот же смысл: она должна выражать соответственное суждению положительное отношение субъекта и предиката, отнесение предиката к субъекту; она должна пробуждать ту мысль, что предикат принадлежит субъекту. Ибо именно эта мысль, которая заключается также и в вопросе, объявляется ложной; именно против этой попытки и борется отрицание. Связка есть не носитель, а объект отрицания; нет отрицающей связки, а есть лишь отринутая связка.

В простом положительном суждении можно, следовательно, прежде всего различать три элемента – субъект, предикат и мысль об их единстве (в определенном смысле обусловленного категориями синтеза); положительное суждение имеет своей задачей выразить объективную значимость этой мысли как достоверной. В отрицательном суждении имеются налицо те же три элемента в том же самом смысле; но в качестве четвертого элемента сюда привходит (также и грамматически) отрицание, которое противится попытке совершить тот синтез как значимый и всему суждению «А есть В» противопоставляет свое «нет!». И именно это «нет» является теперь объектом той уверенности, благодаря которой и отрицательное суждение заключает в себе утверждение. Суждение «А не есть В» означает столько же, как «ложно, не следует верить тому, что А есть В». Отрицание есть, следовательно, непосредственное и прямое суждение по поводу испробованного или выполненного положительного суждения; лишь косвенно оно есть суждение о субъекте этого суждения³⁶.

5. Если бы отрицание выполнялось благодаря отрицательной связке; если бы, следовательно, «не есть» в суждении «А не есть В» должно было рассматриваться как выражение простого мыслительного акта, – то в таком случае логики, приписывающие «есть» утвердительного суждения способность утверждать существование субъекта, должны были бы ради последовательности и в отрицательном «не есть» допускать тот смысл, что оно может уничтожать существование субъекта.

Но этого отнюдь нет. Напротив, суждение «А не есть В» в общем предполагает существование А во всех тех случаях, в каких оно предполагалось бы и суждением «А есть В». Но само по себе отрицательное суждение столь же мало, как и утвердительное, утверждает что-либо о существовании или несуществовании. «Сократ не болен» предполагает прежде всего существование Сократа, так как лишь при этом предположении может быть речь о его болезни. Но поскольку этим вообще объявляется лишь ложным, что Сократ болен, – постольку предпосылка эта, конечно, не является столь определенной, как в утвердительном суждении «Сократ болен»; ибо это последнее может быть также и отрицаемо, так как Сократ уже умер (о дальнейшем см. ниже, § 25).

§ 21. Различные виды отрицательных суждений

Отрицание следует за различными формами положительного суждения, и своим предметом оно имеет различные отношения между субъектом и предикатом, которые выражают различный смысл единства обоих. Поэтому там, где суждение заключает в себе многократный синтез, отрицание является многозначным. Непосредственно оно не может выражать ничего сущего – ни свойства, ни отношения.

1. Если отрицание отвергает то, что мы пробуем утверждать, то тем самым оно следует за всеми различными способами высказываний и объявляет ложным то, что утверждают эти последние.

Тому суждению, которое хочет объединить в одно целое два представления, отрицание противопоставляет различие. «Обезьяны не суть люди», «красное не есть голубое», «свобода не есть необузданность» предупреждают грозящее смешение или сознательное уничтожение определенных различий в объектах. Применение отрицания для выражения различия, «инобытия» так привычно для нас, что тут легко приписать отрицанию более первоначальную функцию. Именно потому, что различение различных объектов нашего сознания, несомненно, есть основная функция нашего мышления и условие всякого определенного сознания. Однако из-за этого нельзя еще просматривать, что суждение А и В, не есть В» все же есть лишь вторичное и производное выражение для различия между А и В. Препятствуя смешению А и В, отрицая их тождество, суждение это уже предполагает то различие, благодаря которому наши представления вообще впервые становятся прочным и определенным множеством, оно доводит его до сознания путем ясного акта лишь ввиду угрожающего затушевывания твердо установленных границ.

В противоположность суждению о свойствах отрицание препятствует тому, чтобы между субъектом и приписываемым ему свойством было установлено отношение принадлежности. Отношение принадлежности само по себе точно так же лежит в основе отрицательного суждения. Суждением «свинец не упруг» не отрицается, что субъект вообще есть единство вещи и свойства. Но не выраженное в высказывании свойство, какое действительно принадлежит субъекту, не есть то свойство, о котором идет речь и которое, возможно, предполагается в нем. Я могу не найти в субъекте «свинец» того свойства, какое имеет в виду прилагательное «упругий»; действительные свойства свинца суть иные, нежели упругость. Таким образом, и здесь в конце концов прочное различие известных выражающих свойства, представлений есть то, что предполагается и подчеркивается отрицанием. То же самое следует сказать и о тех суждениях, предикатами которых являются деятельности.

2. В зависимости от того направления, какое принимает мышление, – соответственно § 11 – движется оно от свойства или деятельности к вещи, которой они принадлежат, или, наоборот, от вещи к свойству и деятельности – в зависимости от этого видоизменяется также – грамматически это выражается местом или ударением – и то направление, какое принимает отрицание. Последнее или переносит центр тяжести на то, что данная вещь, которая рассматривается как неизменная, не имеет известного интересующего нас свойства или деятельности; или же оно подчеркивает, что это не та вещь, которой принадлежит данное свойство или деятельность. Суждение «я звал» одинаково ложно как тогда, когда вообще не было зова, так и тогда, когда хотя зов и был слышен, но он исходил от другого лица. В первом случае отрицается действительность предиката, во втором – его отношение к субъекту. В таком случае это обыкновенно подчеркивается или же отрицание ставится впереди субъекта («Я не звал» – «не я звал»). Наконец, отрицание может иметь в виду, что мы не находим ни предиката, ни субъекта. С точки зрения обычного понимания отрицания, суждение «огонь не горит» есть contradictio in adjecto. Каким образом по отношению к субъекту «огонь» может быть отрицаем предикат «гореть»? И однако мы высказываем это суждение совершенно простодушно, когда мы, например, глядим в печь. Мы ожидаем найти здесь горящий огонь, – отрицание говорит: «ложно, что огонь горит»; суждение это правильно тогда, когда вообще нет огня. Это в особенности случается при отрицании безличных предложений. «Не гремит» имеет в виду или то, что наименование ложно, т. е. что услышанное не есть гром, или оно уничтожает самое явление, которое имеется в виду предикатом, – отрицание захватывает также и предположенную действительность субъекта.

3. Подобные видоизменения встречаются в суждениях об отношении. Так как синтез положительного суждения носит здесь троякий характер, то из простого акта отрицания суждения об отношении еще не видно, против какой стороны утверждение первее всего направлено отрицание и что должно служить здесь тем исходным пунктом, который имеется в виду лицом отрицающим. Если суждение «А идет домой» ложно, то тут возможно следующее: или отрицается просто направление, в каком он идет, или способ движения (когда он едет верхом или просто едет), или отрицается вообще его уход, или, наконец, оспаривается, что это именно А идет домой. Суждение «А идет домой» может иметь все эти значения. Эта многозначность отрицания, которая, самое большее, может найти себе выражение в ударении, служит новым доказательством в пользу того, что отрицание в состоянии объявить ложным лишь все положительное суждение как целое. Но само по себе оно не обладает способностью создавать какое-либо определенное отношение. В причинных отношениях, выражаемых действительными глаголами, отрицание направляется или просто против определенного объекта деятельности, тогда как сама эта деятельность продолжает иметь место; или оно направляется против самой деятельности, или против того субъекта, которому деятельность приписывается. Так, «я этой фразы не писал» или может отрицать самый факт, что интересующая нас фраза была написана, или же тут может подчеркиваться эта фраза или я. «Я ничего не писал» отрицает вообще писание, ибо тут отрицается всякий возможный вид его объектов. «Я не пью никакого вина» – тут отрицается лишь определенный вид объекта.

4. Там, где отрицается безусловно значимое суждение, – там отрицание равным образом может объявлять ложным только то, что высказывается безусловно значимым суждением: а именно что в представлении субъекта как таковом, как оно образует значение служащего субъектом слова, содержится предикат («растение не ощущает», «свет не есть вещество»). Насколько такие отрицания могут быть двусмысленными (например, «треугольник не равносторонний»), – это будет выяснено ниже, в § 25.

Что касается временно значимого суждения, то по отношению к нему отрицание прежде всего имеет в виду лишь значимость для утверждаемого момента времени, и поэтому оно ничего не может сказать о том, как обстояло дело с субъектом за пределами этого момента времени. Если суждение «эти часы не идут» объявляет ложным временно значимое суждение «эти часы идут», то тем самым сказано также, что теперь они не идут. Идут ли вообще эти часы или нет – этот вопрос еще не решается этим отрицанием.

5. Не было недостатка в попытках устранить в отрицании эту его бедность, выражающуюся в том, что оно совершает лишь простой акт уничтожения. Пытались было наделить его способностью непосредственно выражать полное содержание высказывания. Так что то, что утверждает отрицательное суждение, должно было бы противостоять как нечто самостоятельное и само по себе значимое тому, что высказывает утверждение. Тем самым отрицание и утверждение были бы равноправными формами высказывания.

Сам Аристотель в известном смысле подал этому пример. Он устанавливает (в особенности Metaph. Θ, 10 1051 b. ι и сл.) соответствие между утверждением и отрицанием, с одной стороны, и соединением (συγχείσθα1) и разделением (διηρήσθα1) – с другой. Тем самым отношению предиката к субъекту он придает в утвердительном суждении прежде всего то значение, что оно должно выражать нечто сложное (составленное из субстанции и акциденции). Выше (§ 14) мы уже признали этот способ рассмотрения невозможным, так как предикат суждения никогда не может быть понимаем как сущее и по крайней мере как раздельно от субъекта мыслимое сущее. Не имеет никакого смысла сказать, что в сущем «соизмеримое» всегда отделено от диагонали квадрата. Разделение, как и соединение, принадлежит лишь мышлению. Но в силу того же основания отрицание не может соответствовать никакому разделению. Прежде всего то, что было бы реально раздельным в объекте, не могло бы иметь никакого отношения одно к другому, и невозможно было бы объяснить, каким образом раздельное должно было бы находиться в одном мыслительном акте. Далее, и здесь нельзя сказать о предикате, который всегда может обозначать лишь нечто представляемое, что он где-то имеется налицо, дабы соединиться с субъектом или остаться раздельным от него. Лишь под влиянием платоновского учения об идеях суждение «человек был» может быть понято как выражение соединения субстанции «человек» с идеей «былого», так как эта последняя обладает самостоятельным существованием. Лишь под воздействием таких влияний можно обозначать отношение вещи к не соединимому с ней предикату как «раздельность бытия навсегда»³⁷.

С другой стороны, известным положением Спинозы determinatio est negatio пользовались для выражения того взгляда, что отрицание необходимо-де переносить в саму сущность вещей и тем самым отрицательное суждение должно уже рассматриваться как первоначальное выражение их познания. Тренделенбург справедливо указал на Томаса Кампанеллу как на одного из наиболее решительных сторонников того взгляда, что все вещи состоят из «да» и «нет», «бытия» и «небытия», что вот это определенное есть лишь благодаря тому, что оно не есть что-либо другое. «Человек есть»-это его утверждение; но он является человеком лишь благодаря тому, что он не есть камень, не лев, не осел; он есть, следовательно, в одно и то же время и бытие, и небытие. В том же смысле высказывает свое determinatio negatio est Спиноза. Фигура детерминирована, поскольку она не есть остальное пространство, и она может, следовательно, мыслиться лишь с помощью отрицания как ограничение, т. е. отрицание бесконечного. Однако в этих взглядах всюду кроется смешение самого отрицания как функции нашего мышления с предположенным объективным основанием этого отрицания, с замкнутой в себе индивидуальностью и единственностью каждой из многих реальных вещей. То, что он не суть, – это никогда не принадлежит к их бытию и сущности; это привнесено в них извне сравнивающим мышлением. И все сводится лишь к тому, чтобы познать, почему мы нуждаемся в этом субъективном окольном пути, чтобы познать мир реального, в котором нет ничего соответствующего нашему отрицающему мышлению. Гегелевская логика лишь благодаря непрестанному смешению отрицания в мышлении с реальными отношениями в бытии, которые мы лишь несовершенно выражаем при помощи простого отрицания, – лишь благодаря этому создает она ту видимость, словно отрицание есть реальная сила и сущность самих вещей. Если бы это не являлось общепризнанным – в особенности со времени глубокой критики Тренделенбурга, – то нам пришлось бы доказывать это почти на каждом шагу.

§ 22. Лишение и противоположность как основание отрицания

Когда попытка приписать субъекту предикат отвергается отрицанием, то основанием для этого служит или то, что в субъекте отсутствует данный предикат (или, при известных суждениях об отношении, отсутствует субъект к предикату); или то, что субъект, соотносительно какой-либо его элемент не совместим с предикатом. Простое высказывание отрицания не указывает, имеет место то или другое.

Столь же мало может отрицание объяснить или хотя бы только вполне выразить те отношения между представлениями, благодаря которым они являются несовместимыми (так называемая противоречивая и противная противоположность).

1. Если отрицательное суждение не есть полученное путем вывода; если, следовательно, отрицание не опосредствовано промежуточными звеньями, то для того чтобы высказать отрицание, мы не имеем ничего, кроме данного субъекта и приписываемого ему предиката. Следовательно, в данном отношении служащего субъектом представления к представлению, служащему предикатом, должно содержаться то основание, в силу которого отвергается предицирование.

Возможно это двояким образом. Или предикат отсутствует в моем представлении субъекта (соотносительно отсутствует какой-либо элемент в том сложном представлении, которое мыслится при помощи суждения об отношениях), или он исключается представлением субъекта (соотносительно имеющимся налицо сложным представлением). В основе отрицания лежит, следовательно, или недостаток (στέρησις, privation), или противоположность (έναντιότης, oppositio).

2. Если служащее субъектом представление есть конкретное единичное, предмет наглядного представления, а испробованное положительное суждение есть временно значимое, которое уничтожается в том же самом смысле, в каком оно должно иметь значимость, то отрицательное суждение покоится на сознании, что я не нахожу предиката в моем представлении субъекта; на непосредственном познании отличия субъекта как он есть от другой мыслимой вещи, которая имела бы в себе предикат; следовательно, на сознании бедности его определений. «Эти часы не идут», «этот цветок не пахнет», «больной не шевелится», «солнце сегодня не греет» – все эти суждения исходят из того, что я сознаю разницу между данным и просто представленным, разницу между этими часами и идущими часами, между этим цветком и пахнущим цветком. Ибо то обстоятельство, что к данному я подхожу с более богатым представлением, – причиной этого служит ведь лишь мое суждение. Если речь идет о предикатах, выражающих отношение («Сократа здесь нет»), то опять-таки комплекс вещей, выражаемый испробованным суждением («Сократ и я находимся в одном и том же пространстве»), отличен от того комплекса, какой дан моему наглядному представлению («в том пространстве, в каком нахожусь я, нет Сократа»).

Недостаток становится тем более заметным, чем легче может быть сравниваемо более полное представление, чем оно привычнее, чем теснее недостающий предикат оказывается связанным со всем комплексом. И отсутствие становится недостатком в тесном смысле, отсутствием чего-то такого, что должно было бы быть там, где телеологическое отношение или эстетический закон требуют полноты предикатов. Но эти отношения, которые придают оттенок недовольства и разочарования таким суждениям, как: «он не видит», «он не слышит», «он не хочет взяться за ум», «фраза не имеет никакого смысла» – логически имеют все же лишь ту ценность, что обостряют внимание к недостатку и придают тем большую жизненность масштабу сравнения. Но они не обосновывают какого-либо особого оттенка в отрицании как таковом.

3. То же самое отсутствие предиката имеет место и у общих представлений. Отрицательное суждение может покоиться на том, что предикат не примышляется в том, что образует значение слова, служащего субъектом, – «растение не ощущает», «вода не имеет никакого вкуса» и т. д. В основе суждения лишения или отсутствия лежит сравнение с родственным в других отношениях, растения – с животными организмами, воды – с другими жидкостями. В субъекте нет того, что могло бы в нем быть соответственно его другому качеству.

4. То же самое основание к отрицанию имелось бы налицо и в том случае, когда представлению более высокой общности должны приписываться такие предикаты, которые присущи лишь единичным, более определенным из подразумевающихся здесь представлений. В общем представлении о треугольнике не заключается ни того, что он плоский, что он сферический; в представлении о плоском треугольнике не заключается ни того, что он прямоугольный, ни того, что он остроугольный. В представлении о человеке вообще не содержится ни того, что он черный или белый, имеет он прямые волосы или вьющиеся; в общем представлении о движении нет ни того, что оно поступательное, ни того, что оно вращательное. Однако мы не можем выразить этой простой неопределенности субъективного общего представления посредством простого отрицания тех предикатов. «Треугольник не сферический, он не прямоугольный», «человек не черен», «движение не вращательное» – все это понималось бы в совершенно ином смысле, что во всех тех объектах, которые подпадают под обозначение, отсутствует предикат. Так сильна привычка от общих представлений переходить прямо к самым конкретным и наиболее определенным, в которых заключаются первые, что само по себе совершенно правильное положение «треугольник не прямоугольный» было бы неправильно понято, и тут необходимо добавить, что треугольник не неизбежно является прямоугольным или что не все треугольники суть прямоугольные. Ср. ниже, § 25.

5. Тому отрицанию, которое покоится на отношении лишения или отсутствия и тем самым на простом различии, противостоит другое отрицание, вытекающее из того, что какой-либо элемент представления, служащего субъектом, отталкивает представление, служащее предикатом. Так что тут отвергается также и сопутствующая лишению или недостатку мысль, что субъект мог бы, конечно, иметь в себе предикат. (То же самое имеет место и при представлениях, выражающих отношение; «А лежит влево от В или потому ложно, что А вообще не находится вблизи В, или потому, что оно стоит вправо от В» – это отношение отвергает другое испробованное.) Таким образом, мы пришли к исследованию тех взаимоотношений между представлениями, благодаря которым они могут исключать друг друга как предикаты одного и того же субъекта.

Если речь идет о суждении наименования, в котором субъект и предикат должны быть объединены в одно как целое с целым, то исключающее взаимоотношение различных представлений в пределах различных категорий дано бывает той устойчивой определенностью и отличительностью представленного, какая служит предпосылкой для всякого акта суждения, ибо она есть условие непрерывности и согласованности самого сознания. «Сократ не есть Критон», «дерево не есть железо», «красное не есть голубое», «видеть не значит слышать», «направо не есть налево» – такие суждения покоятся на том факте, что мы имеем множество явно отличных друг от друга представлений, которые защищены от всякого смешения и всякой подмены, и они могут напоминать лишь об этих всегда имеющихся налицо различиях (§ 21, 1). Кроме того, познание, что два представления различаются друг от друга, в общем, предшествует познанию, как они различаются друг от друга. Ибо для того чтобы указать, как они отличаются друг от друга, я должен ведь в конце концов вернуться к тем элементам, о которых я просто знаю, что они различны. Я различаю вполне определенно своего друга А от своего друга В еще до того, как даю себе отчет в том, чем отличаются они друг от друга. И когда я даю себе в этом отчет и довожу до сознания, что один блондин, другой брюнет, один имеет округлые и полные формы, другой худощав и угловат, то тут остается различие белокурого и брюнета, округлого и угловатого, худощавого и полного, и я все же в конце концов могу лишь сказать, что они различаются друг от друга, но не то, как они различаются.

Выше (§ 14) мы должны были установить в качестве предпосылки для возможности утвердительного суждения принцип согласия, благодаря которому безошибочно верно распознается сходство представленного; и сама возможность для утвердительного суждения быть достоверным покоится именно на этом. В таком же смысле в основе отрицания лежит то, что различные представления непосредственно и безошибочно познаются как различные; и тут невозможна ошибка относительного того, различны или нет два имеющиеся в сознании представления. Если бы не злоупотребляли формулой «А не есть non-Α» и не обозначали ею все возможное, то мы могли бы применить ее в том смысле, чтобы она выражала «А отлично от всех других представлений»; «все мыслимое есть это и ничто другое». И тем самым был бы высказан как закон нашего различающего акта отрицания, так и основной психологический факт.

Против этого можно было бы сослаться на тот факт, что мы все же многое смешиваем и тем впадаем в ошибку. Но на это нужно ответить следующее: во-первых, смешения эти касаются вещей, так как мгновенные представления не повторяют различий последних; так бывает, например, когда при поверхностном рассмотрении я принимаю искусственный цветок за естественный; здесь между моими представлениями нет того различия, какое могло бы быть при полном схватывании. Во-вторых, смешения происходят вследствие недостаточного воспроизведения и постоянства представлений, ибо с течением времени одно представление подменивает собою другое. Так, я могу приветствовать чужого человека как старого знакомца, так как образ знакомого стушевался у меня и под впечатлением данного лица он воспроизводится во мне неправильно. Но этим не сказано, что два различных представления, присутствующие в сознании, оставшиеся неизменными во время акта суждения, могут полагаться как неразличные. Напротив, всякое единство и ясность нашего самосознания покоится на том, что отрицание обладает этой способностью предохранять то многое, что имеется у нас налицо, от неясности и расплывчатости, что оно в состоянии держать это в раздельности. Равным образом самая возможность быть уверенным в значимости суждения, а вместе с тем и возможность акта суждения покоятся на том, что мы вполне определенным образом можем обладать непосредственным сознанием различия. Там, где этого нельзя было бы предполагать, как, например в глупости, – там уничтожалось бы самое общение мышления.

7. Большие трудности представляет собой исследование условий отрицания там, где суждения суть суждения о свойствах. Действительно, ведь та же самая вещь может обладать различными свойствами, и различные вещи могут иметь те же самые свойства. Поэтому простое различие в представлениях, выражающих свойства, не дает еще основания к тому, чтобы отрицать относительно вещи А свойство ß, так как она обладает отличным от этого свойством α; или к тому, чтобы отрицать относительно В свойство α, так как этим свойством обладает А, – как есть основание сказать: «А не есть В, α не есть ß». Вопрос таков: «При каких предпосылках мы можем о вещи А сказать, что свойство ß с ней несоединимо?» Очевидно, лишь в том случае, если одно из свойств А стоит к свойству ß в таком отношении, что они не могут совместно принадлежать одному и тому же субъекту. Так, определенный цвет какой-либо поверхности, например белый, исключает все другие цвета. На том основании, что снег бел, я могу тотчас же отрицать по отношению к нему все другие цвета; на том основании, что линия прямая, я могу отрицать относительно нее предикат кривой и т. д. То же самое следует сказать и о глагольных предикатах и о предикатах, выражающих отношение. «Сидеть» исключает «стоять», «стоять» исключает «ходить», «направо» исключает «налево», «равный» исключает «больший» и «меньший». И обратно. К чему приложимо одно, о том другое должно отрицаться.

8. Как выражение «тождество», так и выражения «противоположность» и «противоположный» стали почти непригодными к употреблению благодаря тому различному смыслу, какой им давали, а также благодаря часто неясному отношению того, что обозначалось как противоположность к отрицанию, с одной стороны, к различию – с другой. Противоречие суждений было смешано под одним и тем же названием со столкновением отдельных представлений. А что касается обозначения более специальных отношений между сталкивающимися представлениями, то здесь царит почти вавилонское смешение языков. Попытаемся, исходя из существа дела, придать надлежащую форму этим различениям.

Не может быть никакого разумного основания обозначать как столкновение или противоположность то простое различие представлений, которое есть условие всякого мышления. Как самые различные вещи мирно уживаются в пространстве, не мешая одна другой; как они, обладая самыми различными свойствами и проявляя самые различные деятельности, образуют многоцветную картину мира в его неустанной смене, – так в наших мыслях живет необозримое многообразие представляемого, и если рассматривать каждое само по себе, то хотя оно является раздельным, но спора, столкновения тут нет. Различающее отрицание в состоянии воздать должное всякому многообразию. Представления о человеке и льве сами по себе столь же мало сталкиваются одно с другим, как и представления о черном и красном или о черном и белом. Спор, столкновение может вообще возникать лишь там, где двое имеют притязание на одно и то же. Таким образом, отношение спора может возникать между представлениями лишь в том случае, когда они встречаются друг с другом как испробованные предикаты одного и того же субъекта. Следовательно, лишь в области субъективного, переходящего в ложное мышления, ибо всякому субъекту поистине принадлежит бесспорное обладание одним каким-либо предикатом. И здесь между членами определенных меньших или больших групп представлений наблюдается такое отношение, что, будучи взяты в качестве предикатов того же самого субъекта, они отталкиваются взаимно и исключают друг друга, – и притом не в силу, например, особого качества отдельного субъекта, а по причине своего собственного содержания. Мы называем их обиходным обозначением «несовместимый», так как наиболее точно выражающее сущность дела «несопредикатный» (incomprädicabet) звучит непривычно. Первоначально отношение это имеет место между представлениями, выражающими свойство, деятельность и отношение, производным образом также и между представлениями о вещах, поскольку они выступают как предикаты суждений наименования и суждений подведения. Ибо два существительных представления противоречат друг другу, поскольку, будучи мыслимы как предикаты одного и того же субъекта, они содержат в себе несоединимые определения³⁸.

9. Какие представления несовместимы – этого нельзя вывести ни из каких общих правил; это дано бывает вместе с фактической природой содержания представлений и их взаимоотношений. Можно было бы допустить мысленно такое устройство нашего чувства зрения, при котором та же самая плоскость казалась бы нам освещенной различными цветами. Наподобие того как та же самая плоскость посылает свет различной преломляемости или наподобие того как в звуке мы различаем различные обертоны, в аккорде – отдельные звуки. Это имеет чисто фактическое значение, что цвета оказываются несовместимыми как предикаты той же самой видимой плоскости, а различные тоны не несовместимым как предикаты одного и того же источника тонов. Равным образом ощущения давления и температуры, свойственные чувству осязания, могут быть в различнейших комбинациях (холодный и твердый, холодный и мягкий и т. д.) относимы к одному и тому же субъекту.

Но, конечно, в общем, можно сказать, несовместимость каких представлений чаще всего доходит до сознания, какие из них легче всего попадают в действительный спор, в действительное столкновение. Очевидно, это будут те представления, которые легче всего могут браться одновременно в качестве предикатов, так как они наиболее однородны и наиболее родственны между собой, принадлежат однородным и сходным субъектам; те, которые именно благодаря этому родству являются вместе с тем как более специальные определения и видоизменения чего-то более общего. Поэтому самой обычной несовместимостью, той, которая тотчас же становится нам ясной, является несовместимость различных определений, объединенных под одним и тем же более общим представлением, как несовместимость цветов, качеств чувства осязания, форм, чисел и т. д. И причина этому та, что мы чаще всего имели случай сознавать такого рода несовместимость. Никто не думает о несовместимости человека и кенгуру, о несовместимости таяния и летания, так как никогда не может представиться случая спросить, есть ли какое-либо существо человек или кенгуру, тает ли или летает какая-либо вещь. Мы каждую минуту наталкиваемся на несовместимость черного и белого, молодого и старого, стояния или лежания, так как бесчисленны те случаи, когда напрашивается вопрос, есть нечто черное или белое, молод или стар данный человек, стоит нечто или лежит. Отсюда возникает заблуждение, словно между различиями более общего представления дело идет о специфическом отношении несовместимости, которое свойственно им независимо от акта суждения; словно черный и белый, кривой и прямой, как сыновья одного и того же отца питают друг к другу совершенно особенную вражду.

10. Несовместимость не имеет никаких степеней – и поскольку речь идет только об основании отрицания, черный и невидимый не стоят друг у другу в ином отношении, нежели черный и голубой; черный и голубой не стоят друг к другу в ином отношении, нежели черный и белый. Но к тем отношениям, на которых покоится несовместимость, примыкают другие, касающиеся только величины различия, и они легко смешиваются с первыми; это обыкновенно так называемые противоположности. Черный и белый противоположны в совершенно ином смысле, нежели черный и голубой. Различие обоих отношений покоится на различии однородных представлений, которое постепенно возрастает и, наконец, достигает максимума. Так, мы противополагаем друг другу день и ночь, мышь и слона, каплю и море. Резкий переход от одной крайности к другой резко отделяется для нашего чувства от перехода к наиболее сходному, в особенности в тех областях, где более близко лежащие различия соединяются беспрерывными переходами. А там, где к тому же само чувственное впечатление оказывается противоположным, как отрадный и приятный, с одной стороны, мучительный и неприятный – с другой, – там эта чувственная ценность обостряет впечатление от величины объективного различия. Так, свет и мрак, добрый и злой, красивый и безобразный, удовольствие и боль противостоят друг другу. И не требуется никакого пояснения, что тут вообще предполагается однородность и способность к объединению под одним общим, более высоким представлением. Но мы предпочли бы называть это отношение контрастом, чтобы не смешивать его с несовместимостью. Что возрастание различий в таком ряду соподчиненных представлений и положение крайних членов являются нам в пространственном образе – это отметил уже Аристотель, а Транделенбург изложил это с тонким пониманием³⁹. Но и пространственная противоположность, которая геометрически выражает максимум различия в направлении и физически приобретает значение благодаря давлению и противодавлению, действию и противодействию и которая в нашем собственном хотении находит себе подобный же резонатор, какой контраст находит в нашем чувстве – эта пространственная противоположность, как и контраст, характеризуется среди многого несовместимого только такими чертами, которые прямо не имеют никакого особенного отношения к отрицанию.

11. Это яснее всего обнаруживается на попытках понять или по крайней мере выразить при помощи отрицания те отношения, какие обозначались как противоположность. Из отрицания представления возникает-де первоначально противоположность, когда наряду с А появляется non-Α. Пользуясь термином, который первоначально был создан для двух противоположных суждений (см. ниже, § 23), стали различать противоречиво и противно противоположные представления. Противоречиво противоположные представления учат, относятся друг к другу как А и non-Α, так что одно представление содержит лишь отрицание содержания другого; противно противоположные представления относятся друг к другу так, что хотя одно уничтожает другое, но, кроме того, содержит еще положительное определение. «Равный и не равный», «белый и не белый» могут служить примерами противоречивых, «белый и черный», «добрый и злой»-примерами противных противоположностей.

Чтобы испытать правомерность этого учения, нужно прежде всего установить, что всякое отрицание имеет смысл лишь в области суждения. Всякое отрицание есть отрицательный ответ на вопрос и налагает запрет на предицирование; «нет» и «не» уместны лишь по отношению к суждению или в суждении. Формула «non-А, если А означает какое угодно представляемое» не имеет даже, собственно говоря, никакого смысла. Совсем нет такого представления, которое было бы лишь чистым отрицанием содержания другого представления. Если отрицание должно значить то же, что уничтожение, то представление – «человек», «небо», «голубой», «зеленый» – может, конечно, быть или не быть, оно может представляться с сознанием или даже совсем не представляться и постольку оно может быть «уничтожено». Но то, что человек не представляется, – само это не есть в таком случае представление⁴⁰, и формула эта потому уже не может иметь того смысла, что ούχ άνθρωπος означает: «человек» не представляется – что для того чтобы понять ее, нужно уже представлять «человека». Формула эта, следовательно, точно также не достигла своей цели, как и кантовская записка для памяти: «лампа должна быть забыта».

Если non-А должно обозначать все то, что не представляется, когда А – чисто по своему содержанию – представляется, представление чего, следовательно, не дано непосредственно вместе с представлением А, то А и non-А перестают обозначать несовместимые определения, и неверно, что они исключают друг друга. Когда я представляю «белое», то я не имею перед собой ничего, кроме цвета. Если non-А есть все, что не есть этот цвет, то сюда принадлежит также круглый, четырехугольный, тяжелый, растворимый в серной кислоте. Все это есть «не белое», т. е. нечто иное, чем «белое». Но эти предикаты отнюдь не несовместимы с белым, и они не образуют никакой противоположности в обыкновенном смысле; пришлось бы сперва от «белого» пойти назад, ко всем белым вещам, и затем вычесть их из всего мира. Но где слово «белый» означает попросту все белые вещи?

Но если дело должно идти о собственном отрицании, то представляемое должно отрицаться относительно чего-либо; следовательно – явно или молча – входит в какое-либо суждение. Таково и есть в действительности мнение; non-А должно обозначать то, что не есть А, относительного чего А должно отрицаться. Оно предполагает, следовательно, отрицательное суждение или ряд отрицательных суждений о неназванных субъектах, которые лишь на основании этих отрицаний и весьма косвенно могут быть обозначены как то, что не есть А. Если, следовательно, под non-Α должно нечто представляться, то эти субъекты должны откуда-то явиться, одно простое требование отрицать А не дает еще их. Я должен мысленно пробежать все возможное, чтобы отрицать по отношению к нему А. Это положительное было бы тем содержанием, какое обозначалось бы non-Α. Но это не знающее конца занятие, если бы даже оно и имело какой-либо смысл; и совершенно правильно поэтому Аристотель называл это выражение όνομα αόριστον⁴¹.

Если обратиться к кантовской логике, то non-Α как предикат означает, что субъект не заключается под сферой предиката А, но находится вне его сферы, где-то в бесконечной сфере. Суждение «душа несмертна» включает душу в неограниченный объем несмертных существ, которые остаются от всего объема возможных существ, если я устраняю все смертное. Этим, по-видимому, дается простой рецепт, как можно уяснить себе, что принадлежит под non-Α. Однако рецепт этот применим лишь там, где дело идет о предикатах, которые могут приниматься как обозначение единичных существ. В этом случае я могу рассматривать мир как неограниченное число таких единичных существ, из которого я исключаю число существ А. Но как же быть с теми понятиями, которые носят абстрактный характер и объем которых никогда не может обозначать количества существ? Если «А = смертный» и если объем возможных существ я делю на смертных и посмертных, то где же имеют свое местопребывание добродетель, справедливость, закон, порядок, расстояние? Они не суть ни смертные существа, ни существа несмертные, так как они вовсе не являются существами. Они суть свойства и отношения существ, которые могут принадлежать как смертным, так и несмертным существам. Если мы не хотим причислять их под non-Α на том основании, что они могут принадлежать смертному существу, то их нельзя относить также и под А, и мы получаем, вопреки предположению, промежуточное царство между А и non-Α. Если А есть человек, то, по-видимому, легко выделить людей по ту сторону мира; то, что остается сверх того, – солнце, луна и звезды, минералы, растения, животные, – все это не человек. Но куда принадлежат черный, зеленый, мягкий, твердый, если их мыслить как понятия, выражающие свойства? к А или non-А? Такого рода деление возможных существ на А и non-А совершенно забывает, что имеются различные категории, что каждое понятие отчасти стоит в отношении к таковым одинаковой категории, отчасти оно стоит в отношении к таковым различной категории и что разделяющие их линии перекрещиваются самым прихотливым образом.

Но предположим даже, что было бы выполнимо подо всем тем, что не есть А, мыслить нечто могущее быть выраженным, что имело бы смысл предицировать, – то, от чего, в конце концов, могло бы зависеть, что относительно всего, что может означать non-А, я должен отрицать А? Это могло бы зависеть не от того, что оно есть non-А, ибо это высказывается относительно него лишь косвенным и производным образом; но причина этого заключалась бы в том, что оно есть и что препятствует приписывать ему в качестве предиката А. Напротив, та противоположность, которая должна была бы выражаться и стать понятной благодаря non-А, служит предпосылкой non-А, и это последнее есть только ее производный знак, а не ее сущность и основание.

Та же самая неопределенность, в которой растворяется противоречивая противоположность, присуща также и противной противоположности, как она соответствует обычному учению. Если представлению А должно быть противно противоположно все то, что может быть выражено формулой «non-А + В», – то «красный» и «добродетельный», «черный» и «несмертный» находились бы в противной противоположности, совершенно не касаясь уже тех удивительных смешений, какие возникают, если А и В брать из различных категорий, что не исключено формулой. Ибо формула эта обозначает все охваченное под non-А, и не только отрицательно, но и прямо обозначенное. Так, «имеющее травяной цвет» и «алгебра», «чувствительный» и «эллипс» оказываются в противной противоположности. Да простят нам эти примеры. Но иначе нельзя выразить ясно бессмысленность тех формул, которые перетаскиваются из одной логики в другую.

12. Уразумение того, что отрицать можно лишь там, где имеется разумная возможность спрашивать, соотносительно утверждать, побудило некоторых отказаться как от того совершенно зрящего non-А, так и от обыкновенного объяснения противной противоположности при помощи «non-А + В»: противоречивую, как и противную противоположность они ищут лишь там, где общее представление определяется дальше исключающими друг друга различиями, как линия определяется дальнейшим как прямая или кривая благодаря различиям в направлении, поведение тела в пространстве определяется в дальнейшем как покой или движение. Противоречивая противоположность находится там, где противостоят друг другу только два определения; следовательно, с отрицанием одного определения другое должно определенно иметься в виду; линия, которая не есть прямая, должна быть кривой; противная противоположность находится там, где одинаково выступают несколько определений, как в цветах. Тем самым под этим названием противоречивого и противного снова вводится то различие, какое Аристотель (Cat. 10. 11 b 33) делает между тем противоположным, которое не имеет ничего промежуточного, как четный и нечетный у (целых) чисел, болезнь и здоровье у живого существа, и тем противоположным, какое имеет нечто промежуточное, как черный и белый⁴².

Если в таком виде учение это и более рационально, так как оно, по крайней мере в более общем представлении, дает субъект для отрицания, то зато оно скрывает в себе другую опасность: именно тут можно было бы поверить, что путем простого отрицания можно создать противоположное, т. е. положительное, тем, что мы приписываем более общему определения а и non-а. Но более общее дано не раньше своих определений, а одновременно с ними. Нет сперва линии вообще, которая затем могла бы принять решение быть прямой или непрямой; но от природы пространства, в котором находится линия, зависит, что в нем возможны как прямые, так и кривые линии. Так, вообще от природы тех объектов, какие мы объединяем в более общем представлении, зависит, какие определения допускают они по отношению к себе, допустим ли наряду с предикатом, какой мы познаем как возможный, еще другой предикат. Равным образом от природы объектов зависит, как велик круг таких одновременно возможных определений. Точно так же отрицание и образованная при его посредстве формула может лишь истолковать нам, что кроется в природе представлений, но не определить впервые эту природу. Напротив, несовместимость известных представлений остается для нашего теперешнего рассмотрения фактическим отношением, и логика, строго говоря, нигде не вышла также за пределы его описания. Только в учении о понятии может быть исследовано значение этого приема – при помощи а и non-а выражать различие в более общем.

13. Однако в одном случае возникновение противоположности через отрицание, по-видимому, неоспоримо: именно тогда, когда один член действительно имеет просто отрицательное значение. «Прямой» и «кривой» суть два различных наглядных представления, каждое в себе определенное и положительное: при покое и движении можно, во всяком случае, спорить, есть ли одно просто отрицание другого⁴³, и притом то и другое принимать как положительное. Но слепой, глухой, несчастный, безрассудный, неразумный, бессловесный, бесчувственный и как их там еще, эти бесчисленные не– и без-? Разве отношение между «видящий» и «слепой» может быть выражено иначе, нежели так, что «слепой» значит то же, что «невидящий», простое отсутствие или недостаток зрения? и разве не имеем мы здесь, следовательно, противоположности, которая возникла благодаря отрицанию и один член который означает не что иное, как небытие? не узаконил ли, следовательно, язык, сливая отрицание с предикатом, уже наперед этот non-А логической теории?

В таком случае должно было бы иметь совершенно одинаковое значение, отрицаю я один член противоположности или утверждаю другой; говорю ли я: «это не видит» или «это есть слепое», «А не счастлив» или «А несчастлив». Не требуется никакого доказательства, что это не так. Если только ложно суждение, что «А видит» – а по своему буквальному смыслу «А не видит» никогда не говорит большего, – то тут еще не высказано, почему он не видит. Но «слепой» обозначает определенное состояние субъекта, органическое изменение зрительного аппарата, вследствие чего зрение не имеет места. Кто, следовательно, отрицает зрение, тот этим не утверждает еще слепоты – как это должно было бы быть, если бы эти так называемые привативные^[17] предикаты действительно не содержали в себе ничего, кроме выражения отрицания. Следовательно, и здесь недостаточно отрицания, чтобы объяснить противоположность. И только потому, что наши отрицания почти всегда покоятся на таких противоположностях, отрицание и вызывает первоначально по психологическим законам представление противоположности. А язык, который пользуется психологическими силами и имеет суверенную власть давать всякому слову более тесное значение, нежели это вытекает из его этимологии, может пользоваться этой привычкой, чтобы обозначать противоположности при помощи отрицаний. Но язык всегда имеет в виду больше, нежели высказывает; и на долю логического анализа выпадает задача различать то, что отрицание обозначает необходимо само по себе и что оно обозначает лишь привычно вследствие ассоциации на основании известных отношений между предикатами.

§ 23. Закон противоречия

Закон противоречия касается отношения положительного суждения к его отрицанию и выражает сущность и значение отрицания; он гласит, что оба суждения, «А есть В» и «А не есть В», не могут быть в одно и то же время истинными. Тем самым он высказывает нечто существенно отличное, нежели обычно так называемое principium contradictionis (А не есть non-А), которое касается отношения предиката к его субъекту и запрещает, чтобы предикат был противоположен субъекту.

Отношение положительного суждения к его отрицанию (производным образом также и пара заключающихся в этом отношении суждений) называется άντίφασις, contradictio; они противоречиво противоположны друг другу (άντιφατιχώς άντιχείσ ai, contradictorie oppositum esse).

1. Такое же смешение, как относительно тождества и противоположности, наблюдается и относительно так называемого principium contradictionis. Аристотель формулирует его в известном месте⁴⁴ таким образом: «Невозможно чтобы то же самое в одно и то же время принадлежало и не принадлежало тому же самому в том же самом отношении… Это самое достоверное из всех основоположений… ибо невозможно, чтобы кто-либо принимал, что то же самое есть и не есть (как некоторые думают, что Гераклит говорит это; ибо не необходимо, чтобы кто-либо действительно принимал то, что он говорит)… Всякий, кто приводит какое-либо доказательство, сводит его поэтому к этому положению как последнему; ибо по природе он есть принцип также для всех других аксиом».

Тем самым, следовательно, сказано: суждение «А есть В» и суждение «А не есть В» не могут быть в одно и то же время истинными; кто утверждает суждение «А не есть В», тот должен признать ложным суждение «А есть В», и кто утверждает суждение «А есть В», тот признает ложным суждение «А не есть В».

2. Этим по существу не дано ничего, кроме объяснения значения отрицания; объяснение это излагает сущность и смысл отрицания в таком положении, которое само, впрочем, не может быть высказано без отрицания и поэтому имеет лишь ту ценность, что доводит до сознания того, кто употребляет отрицание, его собственную деятельность. Кто с «не» связывает тот же самый смысл, какой связывают с этим все, тот может, конечно, на словах в одно и то же время сказать: «А есть В» и «А не есть В»; но он не может верить в это и серьезно его утверждать. Или он может, конечно, словами породить видимость, словно то и другое в одно и то же время истинно, но лишь тем, что слова он употребляет в различном смысле или говорит о различных временах. Поэтому Аристотель и ограждает так предусмотрительно свое положение определениями «в одно и то же время» и «в том же самом отношении».

Поскольку отрицание коренится лишь в выходящем за пределы сущего движении нашего мышления, которое пытается соединить друг с другом также и несоединимое, и поскольку ложность коренится не в вещах, а лишь в человеческом мнении, – постольку аристотелевский принцип может касаться прямо и непосредственно лишь природы нашего мышления. Об этом свидетельствует также и обоснование, ибо невозможно, чтобы кто-либо принимал, что то же самое в одно и то же время есть и не есть; на это указывает дальнейшее рассуждение (Metaph., IV, 4), что те, которые говорят, возможно-де, чтобы то же самое было и не было, и возможно-де верить в это, вообще уничтожают возможность мышления и взаимопонимания. Ибо это покоится на том, что всякое слово обозначает нечто определенное и говорящий продолжает оставаться при этом значении и не уничтожает его вновь⁴⁵.

3. Если таков смысл, в каком Аристотель понимал свой принцип противоречия, то ясно также, что должно быть его положительной оборотной стороной – именно положение, что всякий, кто утверждает нечто с сознанием, утверждает именно то, что он утверждает; что его речь должна иметь неизменный смысл, так как иначе он в действительности не сказал бы ничего, если бы в то время, как он мыслит и говорит, у него подменивался иной смысл; это должно значить: что я написал, то я написал, что я говорю, то я говорю. Но ясно, что этим может подразумеваться лишь дополнение к тому, что выше мы назвали постоянством представлений; это есть однозначность акта суждения. Если аристотелевскому основоположению противопоставлять в качестве его положительной оборотной стороны принцип тождества, то именно эта однозначность акта суждения должна была бы образовать его содержание. Но однозначность эта доходит до сознания лишь из отвержения одновременного акта утверждения и отрицания, она не говорит ничего такого, чего не говорил бы также и закон противоречия. Вполне естественно, следовательно, что Аристотель выдвигает в качестве принципа один лишь закон противоречия, а его положительную сторону он выражает лишь случайно⁴⁶. Долгое время под principium identitatis и понимался аристотелевский закон противоречия.

4. То, что позднейшая логика, в особенности Лейбниц и Кант⁴⁷, установила как principium contradictionis в формуле «А не есть non-А», – это по своему смыслу и применению совершенно отлично от аристотелевского положения. Положение Аристотеля касается отношения утвердительного и отрицательного суждения, у него одно суждение противоречит другому; позднейшее положение касается отношения субъекта и предиката в одном-единственном суждении, предикат противоречит субъекту Аристотель признает одно суждение ложным, если другое истинно; позднейшие авторы признают суждение само по себе и абсолютно ложным, так как предикат противоречит субъекту Позднейшие авторы хотят такого принципа, из которого истинность известных положений могла бы познаваться сама собой; из аристотелевского принципа непосредственно следует не истинность или ложность какого-либо положения, а лишь невозможность одновременно признавать истинным утверждение и отрицание.

Таким образом, полемика Канта против Аристотеля есть удар по воздуху. У него основоположение гласит^[18]: «Ни одной вещи не принадлежит предикат, противоречащий ей». Оно есть общий, хотя только отрицательный критерий всякой истины; оно имеет значение по отношению ко всем познаниям вообще, независимо от их содержания, и говорит, что противоречие уничтожает их полностью; правда, оно не обеспечивает еще в общем истинности положения, ибо суждение, даже будучи свободным от внутреннего противоречия, может, однако, быть ложным и лишенным основания; но из него все же можно сделать и положительное применение, чтобы познать истину. Ибо если суждение является аналитическим, безразлично, отрицательное или утвердительное оно, его истинность может быть всегда и вполне познана на основании закона противоречия. Ибо противоположное тому, что уже кроется и мыслится как понятие в познании объекта, во всякое время с полным правом отрицается, а само понятие необходимо утверждается относительно объекта, так как противоположное ему противоречило бы объекту.

На основании этого Кант затем осуждает формулу «невозможно, чтобы нечто в одно и то же время было и не было»; именно она заключает в себе синтез, который примешан к ней благодаря неосмотрительности и безо всякой нужды. Положение подчинено условию времени и как бы говорит: «Вещь А, которая есть нечто = В не может в одно и то же время быть non-В но в разное время она может, конечно, быть и тем и другим (как В, так и non-В)». «Однако закон противоречия, как чисто логическое основоположение, не может быть ограничен в своем значении условиями времени, поэтому такая формула совершенно не соответствует его цели.» Это недоразумение возникает просто вследствие того, что исходит из синтетических суждений; в одном предикат (например, «необразованный») синтетически соединен с субъектом («человек»), и таким образом возникает противоречие, если в то же самое время субъекту приписывается противоположный предикат («образованный»); но противоречие получается между одним предикатом и другим, а не между предикатом и субъектом. Но если сказать: «Всякий необразованный человек необразован», – то отрицательное суждение явствует из принципа противоречия, без присоединения условия «в то же самое время». В этом же смысле выводит принцип противоречия и логика Канта.

Не требуется долгого рассуждения, что Кант говорит о чем-то совершенно ином, нежели это имелось в виду первоначальным законом противоречия. Как Лейбниц делил истины на необходимые и фактические и для каждого из обоих этих классов устанавливал особый принцип их истинности: для необходимых, которые, в конце концов, все суть так называемые тождественные суждения, закон противоречия, для фактических – закон достаточного основания, – точно так же поступает и Кант со своими обоими классами аналитических и синтетических суждений; он ищет принципа для истинности аналитических суждений. Но аналитические суждения всегда имеют дело только с субъектами, которые суть понятия, и они говорят о том, что мыслится в них как понятиях – тем самым совершенно независимо от времени; предикат аналитического суждения всегда уже содержится в понятии, которое образует его субъект. Закон противоречия в кантовском смысле гласит теперь: «ни одному понятию не может приписываться такой предикат, который ему противоречит». Поскольку затем и другие суждения выражают свой субъект с помощью понятия («этот человек образованный» содержит уже познание объекта через понятие «человек»), постольку и к ним находит себе применение закон, что они уничтожали бы себя самих, если бы хотели приписывать субъекту предикат, противоречащий тому понятию, под которым он находится. Что это значит, противоречит понятию и может ли быть обоснован на этом противоречии общий логический принцип – это будет исследовано ниже. Но прежде всего ясно, что на основании этих предпосылок Кант имел, конечно, полное право исключить из своего принципа определение времени. Однако когда он обвиняет аристотелевскую формулу в ошибке на том основании, что она содержит в себе «в то же самое время», то происходит это в силу его собственной ошибки: именно что Аристотель хочет будто бы сказать то же самое, что и он. Ибо Аристотель хочет ведь наложить запрет не на противоречие между двумя предикатами, но на противоречие между утверждением и отрицанием того же самого предиката.

5. Тут с полным основанием ставят вопрос: как это возможно, однако, что два столь различных положения, как аристотелевское и кантовское, в большинстве случаев рассматриваются как один и тот же основной закон человеческого мышления? и разве нет между ними никакой связи? Само собою разумеется. Обыкновенный закон противоречия хочет дать правило, на основании которого может испытываться значимость отрицательных суждений. Ввиду того что отрицание в большинстве случаев покоится на том, что субъект исключает предикат, и благодаря ошибочному мнению, что это отношение несовместимости покоится будто бы регрессивно опять-таки на отрицании, – в силу этого общезначимые отрицания и должны будто бы сводиться к противоречию. Но именно поэтому формула и вертится в кругу.

Что может это, однако, означать: предикат В противоречит субъекту А? Положение, приписывающее предикат В субъекту А, заключает в себе противоречие? Противоречие не может возникнуть иным путем, кроме того что суждение, приписывающее этот предикат В субъекту А, противоречит (если и не прямо установленному, то все же предположенному) суждению, которое отвергает этот предикат В относительно субъекта А. И раз последнее суждение (А не есть В) принимается как само собой разумеющееся или как известное из какого-либо иного источника, то противоречие уничтожает, конечно, первое суждение и притом согласно положению Аристотеля, что оба они не могут быть в одно и то же время истинными. Почему суждение в примере Канта «необразованный человек есть образованный» является противоречием? Потому, что предикат «образованный» приписывается субъекту, относительно которого суждение, заключающееся implicite в его обозначении посредством служащего субъектом слова «необразованный человек», утверждало, что он не образован. Оно может быть, следовательно, сведено к двум суждениям: «X образованный» и «тот же самый X необразованный». Эти два суждения утверждаются относительно первого суждения, и поэтому оно заключает в себе противоречие, и поэтому оно ложно, т. е. ложно, что тот же самый является образованным и необразованным; и если верно, что он необразован, то ложно, что он образованный.

Противоречие может, следовательно, возникнуть лишь постольку, поскольку в субъекте уже implicite высказано суждение. Это случается, конечно, у аналитических суждений, какие имеет в виду Кант, и у тех суждений, какие обыкновенно и рассматривает только школьная логика. Кантовские аналитические суждения, как мы выше видели, возможны лишь при предположении таких понятий, которые фиксированы единогласно, т. е. при предположении общезначимых суждений относительно значения слов, которые говорят, что «тело» означает то же, что «протяженная вещь»; представление, обозначенное словом «тело», содержит в себе представление «протяженности». Если я говорю: «все тела протяженны», – то это означает, следовательно, следующее: «все, что я называю телом, я должен называть также и протяженным»; в обозначении какого-либо X телом заключается сужение «Х протяженно». Если же я говорю: «тело непротяженно» или даже: «это тело непротяженно», – то я имею противоречие: «это протяженно и это непротяженно»; и так как абсолютно неизменно, что то, что есть тело, является протяженным, то противоположное необходимо ложно.

Постольку противостоят друг другу утверждение и отрицание «А есть В» и «А не есть В». Однако теперь вместо противоречащих суждений выступают противоречиво противоположные предикаты «А есть В» и «А есть non-В», если «А есть В» истинно, то «А есть non-В» ложно.

Только при этих предпосылках может иметь место противоречие между предикатом и субъектом; и только при этой предпосылке, что образование понятия непогрешимо и обозначение слов абсолютно неизменно, и что там, где дело идет о единичном, подведение единичного под понятие точно так же непогрешимо, – лишь в этом случае из противоречия между предикатом и понятием субъекта может быть познана ложность суждения. Но, конечно, пока дело идет только о субъективных образованиях, какие Кант кладет в основу своих аналитических суждений, постольку нельзя оспаривать, что понятие легко может быть образовано, что легко соединить в нем отдельные признаки и сказать, что тело есть протяженная вещь. Теперь суждение «тела протяженны» означает то же, что «протяженное протяженно»; я имею лишь, как устанавливает Гоббс, уравнения между значениями слов, произвольно созданными. Это уже уловка, если я говорю: «все тела протяженны». Ибо тем самым я тайком предполагаю, что мое понятие может применяться к возможным вещам и что в каждом отдельном случае я могу наверное осуществить это применение. Лишь так это «все» имеет смысл. Тут совершенно нет речи о том, чтобы относительно того, что я называю телом, я мог сказать больше, нежели заключается уже в наименовании. Все суждения становятся тождественными, т. е. лишенными смысла и пустыми.

Но именно к этому примыкает теперь формула «А не есть non-А» как выражение principium contradictionis. Предполагая, что все истинные суждения должны сводиться к «А есть А» и что в этом, в готовой системе понятий, в которой только и движется наше мышление и познавание, мы имеем абсолютный масштаб истины, она и сводит противоречие между предикатом и его субъектом к этой последней формуле. Эта формула терпит теперь умаление прежде всего относительно своего αόριστον non-Α. Правда, можно было бы попытаться путем разъяснения устранить это последнее. Можно, исходя из так называемого закона тождества «А есть А», установить суждение «Ложно, что А не есть А» именно потому, что это противоречит истинному суждению «А есть А»; можно затем путем небольшого насилия над языком сократить это в суждение «Non [A non est А]»; тогда определенное А всегда является субъектом и отрицается, что относительного этого А как предиката можно высказывать отрицание; равным образом формула могла бы иметь смысл, если А брать как знак суждения. Но это так не разумелось; non-Α вводится вполне серьезно, противоречивая противоположность понятий вместо противоречия суждений; и теперь non-Α нельзя утверждать относительно А. И вот, с известных точек зрения, можно было бы удовольствоваться non-А и формулу можно было бы признать теоретически правильной; беда только в том, что на практике она непригодна к употреблению. Даже если говорить, что «золото есть не-золото», «зеленое есть не-зеленое», «бытие есть небытие», – даже при такой оголенной форме противоречие нелегко обнаруживается перед нами. В большинстве случаев мы должны открывать его за скрывающими его покровами. Если бы только было так легко установить, какие определения, когда дано А, подпадают под non-Α и поэтому противоречат А!

И вот теперь оказывается, что principium contradictionis совершенно так же, как оракул, оставляет нас без совета тогда, когда мы спрашиваем, чего именно нельзя утверждать относительно А. Ибо если бы мы ограничились тем, что А как понятие содержит-де признаки а, b, с, d, что ему, следовательно, нельзя приписывать non-а, non-b, non-c, non-d, то затруднительное положение non-Α лишь усугубляется. И если остановиться на том, что нельзя-де отрицать а, b, с, d, то это ведь и есть аристотелевское основоположение в применении к суждениям, значимость которых уже известна.

Но общей формулы, на основании которой без дальнейших рассуждений можно было бы решить, что противоположно субъекту, – такой формулы уже потому не может быть для кантовской логики, что понятия наши, согласно прямому учению Канта, обыкновенно обозначают сущность своих предметов лишь через часть опыта о них. Из того, следовательно, что нечто не содержится в понятии, никогда нельзя узнать, что оно не принадлежит самой вещи; из того, что оно не противоречит понятию, никогда не следует, что оно не противоречит самой вещи. Это также фикция, что все отношения между понятиями мы знаем будто бы на основании противоположности и исключения.

Поэтому одно только аристотелевское основоположение является верховным, совершенно безусловным и ко всякому нашему акту суждения применимым принципом, ибо оно касается лишь того, что мы знаем, функции акта отрицания, а не относится только к суждениям, субъектами которых являются понятия; ибо, далее, поскольку мы вообще знаем отношения противоположности и несовместимости понятий, оно содержит в себе основание, из-за которого понятию нельзя приписывать исключаемый им предикат.

Но обычное principium contradictionis может лишь сказать: суждение ложно, если его предикат несовместим с определением субъекта, и поэтому оно может запрещать приписывать не совместимый с ним предикат. Тем самым оно предполагает уже знание того, что несовместимо, и поэтому не может быть безусловным верховным принципом, который сам по себе был бы достаточен для обоснования ложности суждения (и тем самым, далее, на основании закона исключенного третьего, истинности его противоречивой противоположности).

§ 24. Закон двойного отрицания

Но сущность отрицания исчерпывается вполне лишь в том случае, когда к закону противоречия присоединяется положение, что отрицание отрицания дает утверждение, что уничтожение отрицания равно утверждению того же самого предиката относительно того же самого субъекта.

1. Поразительно, что положение duplex negatio affirmat, которое грамматика нывела из наблюдения над часто совершающимися оборотами речи, не могло найти себе места в логике. Правда, его рассматривали как следствие закона исключенного третьего; но оно скорее служит неизбежным мостом от закона противоречия к закону исключенного третьего. Закон противоречия признает невозможным, чтобы утверждение и отрицание могли быть истинными в одно и то же время. Он приводит тем самым к незначимости отрицания, если значимым является утверждение. Но тем самым он не указывает еще, что это значит – признавать ложным отрицание. Только потому, что уничтожение отрицания само есть утверждение, и нет ничего среднего между утверждением и отрицанием.

От внимания Аристотеля ускользнула эта простая связь благодаря тому, что с самого же начала он понимал утверждение и отрицание как совершенно параллельные и равноценные формы высказывания, и поэтому он не дал себе достаточного отчета относительно сущности самого отрицания, даже, строго говоря, не оставил никакого места для отрицания отрицания. Но раз познано, что всякое отрицание предполагает уже положительный синтез и что оно может направляться лишь против этого последнего, чтобы объявить его незначимым; раз познано, что отрицание есть особенный акт, в котором «не» имеет ценность суждения относительно (испробованного или выполненного) суждения, то отсюда ясно также, насколько возможно отрицание отрицания. «А не есть В» содержит, конечно, утверждение, что суждение «А есть В» ложно; что А принадлежат иные определения, нежели В, не соединимые с В определения, что невозможно соединять В с А. Это утверждение или попытка к таковому, в свою очередь, само может быть уничтожено. Ложно, что «А не есть В» – гласит: невозможно признавать ложным суждение «А есть В», невозможно приписывать А иной предикат, нежели В, невозможно препятствовать соединению А и В; если возражение против синтеза «А есть В» невозможно, то синтез этот должен обладать значимостью⁴⁸.

2. Лишь в этом свойстве отрицания, что будучи направлено против отрицания, оно утверждает положительное, обнаруживается вполне совершенно субъективный характер всего того движения мышления, какое совершается в области отрицания. Процесс отрицания не может создать никакой истины и не может произвести ничего такого, что не могло бы существовать независимо от него. Как предпосылкой его значимости служит то, что мы пытаемся произвести просто субъективную и индивидуальную комбинацию, которая отвергается неизменной необходимостью мышления, так оно исчезает бесследно там, где попытка произвести отрицание была лишена основания, и повторенное «не» указывает лишь на тот окольный путь, каким шло индивидуальное мышление, чтобы достигнуть истины, ради достижения которой оно могло бы не нуждаться в этом окольном пути. Ибо то, на основании чего отрицание признается ложным, есть, в конце концов, всегда нечто положительное, и в этом последнем кроется основание того, что отрицание кончается неудачей.

3. Однако этот окольный путь не является совершенно напрасным. Как это установила грамматика в своей области, благодаря отбитому нападению возрастает психологическая устойчивость убеждения; утверждение, которое выдержало борьбу с отрицанием, по-видимому, становится более прочным и достоверным. Этот выигрыш оно может здесь получить. Но никогда оно не может достигнуть другого, того, чтобы оно содержало теперь в себе больше того, что имело раньше, чтобы оно обогатилось внутренне. «А есть В» говорит одно и то же, познается оно прямо или получилось из отрицания «А не есть В» – пока A и В означают то же самое и пока простое отрицание «А не есть В» не подменивается утверждением положительного, противоположного В, признака. Ибо тогда, конечно, постольку можно было бы достигнуть чего-либо нового, поскольку А вступало бы в отношение к какому-либо дальнейшему предикату. Если ложно, что «свет не есть движение», то приобретенное благодаря этому положение ни на йоту не содержит в себе больше того, что содержит положение «свет есть движение». Только в том случае, если бы на основании известного из какого-либо иного источника разделения первое положение было подменено положением «свет есть вещество», – лишь в этом случае благодаря отверждению последнего могло бы получиться нечто новое, различие между «светом» и «веществом». Но это не составляет заслуги двойного отрицания.

§ 25. Закон исключенного третьего

Из закона противоречия и закона двойного отрицания само собою вытекает, что из двух противоречиво противоположных суждений одно необходимо истинно; что, следовательно, наряду с утверждением и отрицанием нет никакого третьего высказывания, наряду с которым оба первых являлись бы ложными. Это и есть закон исключенного третьего, предназначение которого, согласно этому, как и обоих предыдущих законов, состоит в том, чтобы развить дальше сущность и значение отрицания.

Обыкновенное понимание principium exclusi tertii по формуле «omne A est aut В aut non-В», согласно чему всякому субъекту из двух противоречиво противоположных предикатов принадлежит один, – это понимание столь же отлично от первоначального и истинного закона исключенного третьего, как обычное principium contradictionis отлично от закона противоречия.

1. Что из обоих суждений «А есть В» и «А не есть В» одно необходимо ложно, так как оба не могут быть утверждаемы в одно и то же время, – это говорит закон противоречия и тем самым фиксирует смысл отрицания. Но что одно суждение необходимо истинно, – это вытекает тотчас же, так как оба они не могут быть отрицаемы в одно и то же время. Ибо если я отрицаю «А есть В», то я именно этим утверждаю «А не есть В». Но если я отрицаю «А не есть В», то это опять-таки означает не что иное, как утверждение, что «А есть В». Следовательно, если бы я хотел в одно и то же время отрицать, что «А есть В», и отрицать, что «А не есть В», то первым отрицанием я говорил бы «А не есть В», вторым – «А есть В», т. е. впал бы в противоречие. Таким образом, между утверждением и отрицанием не остается ничего среднего, что могло бы содержать отношение предиката В к субъекту А. И всякое суждение, которое хочет поставить в связь В и А как предикат и субъект, должно или утверждать В относительно А, или отрицать В относительно А.

2. Аристотель неоднократно устанавливал этот закон, и в главном месте (Metaph. IV, 7) он пытается дать его доказательство, которое содержит, однако, petition principii; в других местах он устанавливает его как само собой разумеющееся⁴⁹. Его тесное родство с законом противоречия обнаруживается в том, что уже Аристотель устанавливает формулы, содержащие в себе оба закона, а Лейбниц прямо объединил их в формуле «Положение или истинно, или ложно»⁵⁰. Но в этом «или – или» лишь в видимо простом выражении переплетается нечто многоразличное, и тут скрывается отношение производного к первоначальному. Поэтому естественно рассматривать закон исключенного третьего как особое дополнение к тем двум законам, которые непосредственно развивают значение отрицания. Но ошибочно ставить его как одинаково непосредственный принцип наряду с законом противоречия, от которого он зависит. Тем более что ему не свойственна та же самая легкая и очевидная применимость, как основному закону.

3. Благодаря слабости простого отрицания и его неспособности указать тот смысл, в каком он отрицает, применение закона исключенного третьего влечет за собой ряд трудностей.

Правда, обычные трудности, те, что проистекают из непрерывности переходов и многосторонности субъектов, разрешить легко. В то время как восходит солнце, из обоих суждений – «оно взошло» и «оно не взошло»-истинно одно или другое, в зависимости от того, понимаем мы под «взойти» поднятие верхнего или нижнего края над горизонтом. Когда говорят: «в момент смерти» – ложно говорить: «он живет» – и ложно говорить: «он не живет»; то и это равным образом бьет мимо цели: действительно, так как «жизнь» выражает длительное состояние, то относительно умирающего in articulo mortis имеет силу «он не живет». То же самое имеет место во всех тех случаях, когда речь идет о пространственных и временных границах. Еще грубее следующие примеры: ложно, что шахматная доска черная, и ложно, что она не черная. Если предикат должен иметь силу по отношению к целому, то отрицание истинно; в другом случае субъект оказывается не тем же самым⁵¹. Однако тут возникают еще другие недоумения.

Аристотель исследовал уже вопрос, как относятся друг к другу оба суждения – «Сократ болен» и «Сократ не болен», если Сократ не существует⁵², и является ли также и тогда одно из них необходимо истинным. Он решает вопрос в том смысле, что хотя в этом случае суждения, высказывающие реальную противоположность, – «Сократ болен» и «Сократ здоров»-оба были бы ложными, но простое отрицание «Сократ не болен» является-де истинным и в этом случае спасает всеобщность основоположения. Совершенно удовлетворительным решение это, правда, не кажется. Ибо суждение «Сократ не болен» понимается ведь обычно в том смысле, что Сократ хотя и живет, но не болен; и именно на том основании, что тот, кто на вопрос, болен ли Сократ, вообще отвечает «да» или «нет», по обычному способу выражения тем самым восходит к той предпосылке, при которой только и возможен вопрос, и потому становится повинным в двусмысленности, если об умершем он говорит: «он не болен». Правда, можно сослаться теперь на то, что если кто подобный ответ называет двусмысленным, он тем самым признает, что буквальное значение не исключает иного смысла и формально, следовательно, истинность суждения является неоспоримой.

4. Можно признавать это обоснование и отсюда все же выводить учение, что в области суждений, обладающих временной значимостью, с законом исключенного третьего многого не поделаешь. Ведь не о том идет речь, что Сократ вообще не существует (иначе из обоих суждений – «Пегас крылат» и «Пегас не крылат», последнее должно было бы быть истинным), но предпосылкой служит его существование, только существование в прежнее время; и трудность касается настоящего времени. Действительно, так как обладающие временной значимостью суждения разумеют свое утверждение только для определенного момента времени, то остается неясным, касается отрицание утверждения только этого момента времени или оно касается вообще субъекта в течение всей его продолжительности; является, следовательно, ложным только настоящее время или прошедшее, или будущее, или предикат вообще. Из обоих суждений – «он умрет»-«он не умрет»-одно необходимо истинно, другое ложно. Но потому ли истинно это «он не умрет», что он уже умер, или потому, что во время грозы он поднимется на небо, как Илья, – об этом суждение не говорит⁵³. Следовательно, там, где при помощи закона исключенного третьего можно придти к истинности утверждения, – там закон этот обладает ценностью также и при просто временных суждениях, ибо утверждения носят однозначный характер, но добывать простые отрицания – на это не стоит затрачивать труда.

5. Лучше обстоит дело в отношении безусловно значимых суждений. Действительно, так как последние касаются содержания служащего субъектом представления, то, по-видимому, и отрицание должно носить однозначный характер. Из обоих суждений – «материя обладает тяжестью» и «материя не обладает тяжестью», «пространство бесконечно» и «пространство не бесконечно» – по-видимому, как утверждение, так и отрицание носят однозначный характер. Однако, здесь обнаруживается трудность иного рода, которой мы уже касались выше (§ 22, 3–4). Она коренится во всеобщности субъектов, которая неустанно побуждает распространить суждение вместе с тем и на всякое более определенное единичное, объемлемое под ними. В то время как предикаты утвердительных суждений, само собою разумеется, имеют значение как по отношению к общему представлению, так и по отношению к отдельным объектам, подпадающим под него, – в то же время по отношению к ним нельзя уже отрицать того, что не мыслится вместе с тем в общем представлении. В общем представлении о треугольнике не заключается того, что он равносторонний; в общем представлении о человеке не содержится того, что он должен быть белым. Однако на этом основании нельзя отрицать относительно всех треугольников, что они могут быть равносторонними, ни относительно людей белый цвет. Поэтому противоположные суждения «треугольник равносторонний» – «треугольник неравносторонний» содержат в себе нечто двусмысленное; и отрицание снова становится двусмысленным, ибо теперь оно должно уничтожить только всеобщность и должно допустить соединимость предиката. Здесь оказывается пробел, который должно заполнить прежде всего частичное разделительное (das divisive Urteil) и затем основанное на нем просто разделительное (das disjunctive Urteil) суждение – одно, чтобы высказать совместимость различных предикатов с общим представлением, другое, чтобы высказать их несовместимость между собой.

6. Обыкновенная формула principium exclusi teitii понимает положение, что из двух противоречащих друг другу суждений одно необходимо должно быть истинным, следующим образом: «всякому мыслимому субъекту А должен принадлежать один из двух противоречиво противоположных предикатов (А есть или В, или non-В)». Она переносит, следовательно, отрицание на предикаты и получает, таким образом, строго говоря, два утвердительных суждения, между которыми не может быть никакого третьего. После того как вольфовская логика совершила этот переход, Кант использовал его для своих целей: он показывает, как основоположение, что всякой вещи из всех возможных предикатов, поскольку они сравниваются со своими противоположностями, должен принадлежать один, – как основоположение это выходит за пределы просто логического и в качестве принципа обыкновенного определения предполагает совокупность всех предикатов как целокупную возможность. Не кроется ли в этом переходе quaternio terminorum, в этом «все», поскольку один раз оно применяется по отношению к совершенно неопределенной всеобщности, в другой раз – по отношению к определенному числу, – этого мы можем здесь не исследовать. Во всяком случае, он указывает тот смысл, в каком Кант понимает основоположение, именно что дело идет при этом о том, чтобы известный субъект поставить в отношение ко всем возможным положительным и отрицательным предикатам, дабы посмотреть, при помощи каких предикатов следует его определять. И суждение «А есть или В, или non-В» служит, следовательно, поводом к тому, чтобы для В брать один за другим все мыслимые предикаты. Но это – если даже совсем не касаться правомерности формулы non-В – является совершенно пустым занятием, так как в этом случае мы ведь не приобретаем никакого определения, но всегда остается нерешенным, принадлежит ли субъекту В или non-В, X или non-Х. И если бы даже мы могли решить этот вопрос, то для значительного большинства таких предикатов никакая мыслимая комбинация не давала бы возможности попытаться утверждать предикат и тем вызвать отрицание. Что же касается общих понятий, то по отношению к ним оставалась бы та же самая беда, что с ними совместимо как В, так и non-В. Так что, следовательно, и с этой стороны ценность суждения значительно падает.

7. В действительности закон исключенного третьего обязан значением, каким он пользуется, скорее тому, что он представляет собой более специальный случай, несомненно, очень важного и богатого последствиями отношения, именно разделительного отношения. Сама природа наших представлений приводит к тому, что весьма часто выбор между различными утверждениями относительного того же самого субъекта мы можем ограничить немногими, часто всего лишь двумя. Так что на основании нашего знания и на основании определенного содержания наших субъектов и предикатов мы можем установить два положительных утверждения, о которых мы знаем, что они постольку относятся друг к другу как противоречиво противоположные суждения, поскольку они не могут быть оба вместе истинными, но не могут быть также оба и ложными. И в этом случае путем отрицания каждого члена мы получаем определенное, однозначное утверждение. Закон исключенного третьего легко пробуждает ту видимость, что очень просто и безо всяких усилий можно будто бы придти к таким плодотворным разделениям. Стоит только высказать, что всякое суждение истинно или ложно, – и мы всегда будем иметь неоспоримую истину и надежную основу для строго исследования. Однако в этом случае простое отрицание незаметно подменивается противоположностью предикатов и отрицательное утверждение, по-видимому, говорит больше, нежели оно говорит на самом деле, так как мы понимаем его в применении к тому, на чем оно, конечно, как правило, покоится, в применении к истинности суждения с противоположным предикатом. Если бы мы могли пронестись через все трудные вопросы, на скорую руку начиная их так: или оно есть так-то или так-то – что было бы настоящим trancher la question, как это называют французы, – или он душевно здоров, или душевно болен, число или четное, или нечетное – тогда, конечно, закон исключенного третьего был бы неодолимым оружием. Но как таковой он всегда в состоянии противопоставить утверждению отрицание в его наиболее бедной, ничего не выражающей роли. И как ни ценно для смысла самого отрицания уразумение того, что нет ничего среднего между утверждением и отрицанием, однако положение это не заслуживает звания особого принципа.

8. Точно так же и апагогическое доказательство лишь по видимости получает свою силу от закона исключенного третьего⁵⁴. Оно заканчивает, конечно, тем, что от ложности отрицания умозаключает к утверждению. Но ложность этого отрицания может быть доказана лишь тогда, когда на место чисто отрицательного – и тем самым неопределенного – противоречия вступает определенное противоречие, покоящееся на разделении, и разделение это само по себе является достаточным для того, чтобы послужить опорой для доказательства.

Отдел пятый
МНОЖЕСТВЕННЫЕ СУЖДЕНИЯ

Под множественными суждениями мы понимаем такие, которые в одном предложении высказывают предикат о нескольких субъектах.

I. ПОЛОЖИТЕЛЬНЫЕ МНОЖЕСТВЕННЫЕ СУЖДЕНИЯ

§ 26. Положительные союзные (копулятивные) и множественные суждения

Когда простые суждения повторяют один и тот же предикат относительно целого ряда субъектов и совершающий акт суждения дает выражение сознанию этого согласия в том, что предицирование он совершает грамматически в одном акте относительно нескольких субъектов, тогда прежде всего возникают суждения вида «А и В и С суть Р» (союзные суждения – copulative Urteile).

Если А и В и С подходят под одно и то же наименование N, которое позволяет или требует, чтобы их считали как несколько N, то возникает множественное суждение в тесном смысле, которое, указывая определенное или неопределенное число, объединяет им в одном грамматическом выражении несколько субъектов (некоторые N суть Р).

1. В то время как наша склонность судить находит себе удовлетворение и психологические поводы дают ей материал, в это же время возникает прежде всего целая цепь актов суждения, которые связаны лишь тем, что следуют друг за другом в совершающем акте суждения субъекте и объемлются тем же самым сознанием, которое от одного переходит к другому, не утрачивая тотчас же прежних актов. Грамматическая связь предложений посредством «и», самая первоначальная и самая безразличная из всех, прежде всего не высказывает ничего иного, кроме этого субъективного факта сосуществования в одном сознании, и поэтому она не обладает никаким объективным значением. Самое разнородное одинаково может связываться при помощи «и», как и самое родственное. Но уже психологические законы приводят к тому, что легко нанизываются одно на другое такие суждения, которые или относительно одного и того же субъекта высказывают один за другим различные предикаты, или тот же самый предикат высказывают относительно различных субъектов. Те суждения, которые предполагают остановку внимания на одном и том же выражающем субъект представлении, сами собой охватываются в союзную форму (conjunctive Form) «А есть В и С и D» и т. д. Эта последняя не только содержит в себе то, что предикаты один за другим принадлежит субъекту, но и выражает также сознание этого сосуществования различных определений. Союзное суждение постольку высказывает больше, нежели его отдельные частичные суждения. Но нет никакого повода рассматривать здесь подробнее эту форму. Она становится важной лишь там, где, будучи применяема с сознанием логических требований к описательным суждениям, она служит для описания, а будучи применена к суждениям объяснительным, служит для дефиниции.

2. Соединение суждений, приписывающих тот же самый предикат различным субъектам, предполагает наличность внимания к предикату – этому внутренне данному общему фактору суждения, а тем самым и деятельность сравнивающего и соотносящего мышления, которое стремится объединить единичное, познать согласующееся в различном. Суждение вида «А и В и С суть Р» лежит, следовательно, в том же самом направлении, в каком вообще движется акт суждения, дабы присвоить себе с помощью уже имеющихся налицо и неизменных представлений нечто многообразное и новое. Поэтому оно представляет собой более высокое развитие мышления по сравнению с простым суждением.

3. Наипростейшим случаем, в котором обнаруживается повторение предикатов, является наглядное представление о множестве одинаковых или подобных вещей, которые наименовываются тем же самым словом. Безразлично, восприняты они раздельно и образуют пространственный или временный ряд или же, как обособляющиеся части целого, они познаются как члены некоторой группы. Повторение того же самого наглядного представления и того же самого наименования доходит до сознания в различении многих А от одного А, грамматически – в образовании множественного числа. Там, где интерес направлен только на то, что есть увиденное, – там суждение наименования совершается во множественном числе («это овцы», «это буквы»). Но всякое множество однородного требует затем исчисления и сравнения по количеству, и ответ на вопрос «сколько?» дается в неопределенном или определенном числовом выражении. В одном случае сперва может происходить и легче совершаться схватывание предметов и их наименование, а число их замечается лишь на втором плане; и благодаря лишь этому наглядное представление получает полное выражение. В другом же случае сперва замечается число и спрашивается, что есть то, что мы видели или слышали несколько раз. От этого зависит, является ли в суждениях «это три тополя», «это были три выстрела» собственным предикатом, который оттеняется говорящим, имя числительное или имя существительное.

4. Насколько быстро и бессознательно обыкновенно совершается акт наименования, так что отсюда мы не образуем никаких особенных суждений, а наименование отлагается лишь в виде словесного обозначения субъекта, – настолько же быстро в большинстве случаев протекает и различение единства и множества, исчисление небольших количеств и оценка различных ступеней множества: «немногие», «некоторые», «несколько», «многие» и т. д. Затем схватывание субъектов и их числа происходит, так сказать, одним ударом, сразу, так что мы не можем сознавать раздельных последовательных актов наименования и исчисления. Представление о многократном субъекте входит в суждение уже в виде готового результата, и дело идет о том, что следует высказать относительно стольких-то и стольких-то субъектов: «две лошади трогаются с места», «многие птицы летят туда». Лишь в том случае, когда дело идет о том, сколько их, или когда имеет значение установить сомнительное или оспариваемое число, – лишь тогда делаем мы из имени числительного особый предикат. Синтез суждения происходит тогда между данным, теперь исчисленным или оцененным множеством и определенным или неопределенным числовым представлением⁵⁵.

5. Когда, таким образом, возникают суждения, как «градины падают», «некоторые звезды становятся видимыми», «многие деревья вырваны с корнем», «пятьдесят человек ранено», то какой характер носит здесь функция суждения?

Прежде всего напрашивается то понимание, которое множественное число глагола – следовательно, также и связки – рассматривает как знак множества актов суждения, которые суммируются в общем выражении. Чтобы сказать: «некоторые звезды становятся видимыми», – я должен был здесь увидеть одну, там одну, снова там одну. Каждой единичной звезде принадлежит предикат. Но я не знаю их имен или не хочу их знать; вместо того чтобы сказать: «а Лиры и а Лебедя и а Тельца становятся видимыми», – я обозначаю эти определенные звезды их общим именем. Но я имею в виду эти определенные единичные звезды. Однако таково происхождение множественного суждения только в одной части случаев. В другой части субъект воспринимается как множество, так сказать, с одного взгляда и предикат высказывается лишь относительного этого множества. Синтез является, следовательно, на самом деле простым. Особенно ясно обнаруживается это в тех суждениях, в которых предикат даже не может принадлежать единичному. «Бесчисленные птицы оживляют лес», «деревья стоят скученно» – это не суждения, возникшие из суммирования многих суждений.

Иначе обстоит дело тогда, когда имя числительное является собственным предикатом. «Многие люди близоруки»-тут не имеется в виду сообщить мне, что А и В и С и т. д. близоруки, и это высказывание вовсе не имеет также в виду определенных людей. Но то, что должно быть сообщено, – это прискорбный факт, что близоруких много-много сравнительно, в отношении ко всему числу. Когда приходит весть о битве, то само собой разумеется, что там были убитые или по крайней мере раненые. Дело идет только о том, сколько; и формулировка телеграммы «убитых ю, раненых 50» логически является наиболее правильной.

Излишне говорить о том, что, подобно вещам, повторяющиеся деятельности дают повод к множественным суждениям.

Разумеется, каждому такому указанию числа должен предшествовать ряд единичных суждений «А близорук», «В близорук» и т. д.; наблюдение должно быть установлено по отношению к каждому отдельному человеку, и лишь тогда можно производить их исчисление. Но когда я произвожу счет, я тем самым отвлекаюсь от всего, что различает их, забывая о том, кто близорук; я знаю только, что свои наблюдения я сделал над людьми; я утверждаю лишь определенное число повторений того же самого наблюдения над однородными индивидуумами и определяю его относительную величину. Я поступаю так, как поступает статистик, который лишь заполняет свои рубрики числами и для которого безразлично, кто такие исчисленные им родившиеся, умершие, самоубийцы и т. д. Предикатами его суждений точно так же являются числа.

Необходимо изложить здесь подробнее эти само собою разумеющиеся вещи, чтобы внести некоторые свет в неясности традиционного учения об общем и частном суждении.

§ 27. Общее утвердительное суждение

«Всё», с которым связан субъект так называемого общего суждения («все А суть В»), имеет в виду первоначально определенное число, и суждение с этим «всё» предполагает ограниченное количество исчисленных единичных объектов. «Все А суть В» в своем первоначальном значении может быть поэтому высказываемо лишь по отношению к определенному единичному. При этом «всё», с логической точки зрения, является предикатом («те А, которые суть В суть все А»).

От этого эмпирического общего суждения необходимо точно различать безусловно общее суждение. Это последнее хочет выразить необходимую сопринадлежность предиката В с выражающим субъект представлением А неадекватным образом, путем нисхождения к неограниченному количеству единичного. («Если нечто есть А, оно необходимо есть также В».)

1. «Всё» по своему первоначальному значению предполагает определенное число. Ибо оно выражает, что два определенных числа равны друг другу. Чтобы высказать суждение вида «все А суть В», я должен произвести двойной счет: во-первых, сосчитать те вещи, которые суть А, а затем сосчитать те А, которые суть В. Если оба числа одинаковы, то я выражаю это в суждении «все А суть В» («все трое», «все четверо», «все девятеро» прямо напоминают об этом). Если «все налицо» – например, приглашенные гости, – то я знаю, скольких я пригласил, считаю присутствующих, и одинаковое число дает мне «всё». Если я предполагаю, что в игре недостает одной карты, то я пересчитываю карты, и если число тех, которые я имею в руках, равно числу тех, которые принадлежат к игре, то «все налицо».

При этом не необходимо, чтобы определенное число было прямо известно и было названо, дабы высказать суждение со «всё». Если зал стал пустым и я говорю: «все вышли», – то мне незачем знать их число; достаточно того, что никто там не остался, что я пробегаю, следовательно, в мыслях ряд тех, кто там был, и теперь я знаю, что всякий отдельный человек, который был там, должен был также удалиться; что предикат, следовательно, не отсутствует ни в одном из них.

При помощи этого двойного отрицания вообще всегда пробегается это «всё». Оно исходит из допущения возможной разницы между одним и другим числом, т. е. из вопроса: имеется ли какое исключение? «Всё» отрицает исключение. И каким бы образом я ни удостоверялся теперь, что исключения нет, – путем прямого пересчитывания или так, что я перебираю одно за другим и удостоверяюсь, что ничто не ускользает от меня, – я одинаково уверен в своем «всё». Поэтому формула nemo non, nullus non и т. д. является вполне первоначальной, а не есть какое-либо описание. Она вполне точно выражает тот процесс, какой я проделываю; a «omnes», напротив, является вторичным выражением.

2. Собственное утверждение, строго говоря, направляется теперь на «всё». Это последнее, с логической точки зрения, есть предикат, хотя грамматически оно и не является таковым. Суждение гласит: «те А, которые суть В суть все А». Что есть много А, – это заключается уже во множественном числе; что вообще имеются А, которые суть В, равным образом сополагается implicite. Но о чем должна идти речь, относительно чего поставлен вопрос, ответить на который должно суждение, – это есть «суть ли те А, которым принадлежат В все А, нет ли здесь какого-либо исключения?» (Там, где дело идет не о вещах, которые исчисляются в пространстве одновременно, а о состояниях или деятельностях, происходящих в различные моменты времени, – там то же самое имеет значение относительно «всегда» и «всякий раз».)

3. Отсюда ясно, что в суждении со «всё» по точному смыслу первоначально дело идет о единичных вещах, что эти единичные вещи должны быть налицо в определенном, ограниченном, исчислимом количестве и что только при этой предпосылке суждение со «всё» является адекватным выражением моей мысли.

Другими словами: «все А суть В» первоначально по точному смыслу есть лишь выражение эмпирической, т. е. путем фактического исчисления достижимой, всеобщности, и может высказываться лишь в отношении субъектов, которые даны в определенном исчислимом количестве и относительно которых в отдельности утверждается предикат. Оно есть выражение определенного, ограниченного сравнения данных случаев и предполагает, что прежде чем я могу утверждать суждение по отношению ко всем, я приобретаю относительного него уверенность по отношению к каждому единичному.

4. Как относятся теперь к этому суждения «все люди смертны», «все тела протяженны» и т. д.? Их смысл не тот, что совершающий акт суждения должен будто бы пробежать в отдельности и пересчитать всех людей и все тела, но тот, что все, что только ни есть «человек», что только ни есть «тело», имеет предикат «смертный» или «протяженный».

Но тот смысл, в каком они действительно имеют значение, может быть двояким. Именно или они суть объяснительные суждения (аналитические в кантовском смысле), так как покоятся на признанном значении служащего субъектом слова. «Все животные ощущают»-я могут утверждать это с полной уверенностью, не пересчитав предварительно единичных животных, в том случае, если в моем представлении о животном уже содержится акт ощущения; и нечто, что не ощущало бы, я именно на этом основании, следовательно, не назвал бы даже животным. В этом случае выражение мысли через «всё» является вторичным; оно есть простое следствие анализа представления, какое я связываю со словом «животное». Значение слова определять тот объем, в каком оно применимо, и на этом основании из значения я могу предсказать, что в том же самом объеме, в каком оправдывается наименование «животное», должен обнаруживаться также и предикат «ощущать». Так как вообще животное ощущает, то ощущают все животные. Аналитическое суждение, выражающее то значение слов, какое они имеют в мыслях, переводится на более привычный язык описательных суждений о единичном и становится нагляднее благодаря тому, что от общей мысли я перехожу к индивидуумам. Поэтому выражение со «всё» приобрело права гражданства даже там, где оно не является первоначальным, где пробегающий все единичное опыт лишь антиципируется, даже там антиципируется, где по природе вещей он не может быть завершенным.

В другом случае предикат не содержится аналитически в значении слова. Слово «человек», например, может содержать в себе только определенную форму тела, жизнь, способность речи и т. д.; определенная продолжительность жизни не включена здесь необходимо. Для всякого имеется известное время, когда он безошибочно различает человека от всего другого и никогда не спрашивает, как долго они живут и умирают ли они все. Суждение «все люди смертны» при этом предположении не является аналитическим. Столь же мало является оно опытным суждением в том смысле, что «все люди» означало бы лишь тех, которых я знаю и в которых я опытным путем нашел предикат. Но с тем большей несомненностью является оно результатом умозаключения, и притом или умозаключения от всех наблюденных случаев ко всем остальным, число которых неопределенно и неисчислимо, или умозаключения от тех определений, которые понимаются вместе с тем в слове, к другим, которые необходимо связаны с этим. Тот, кто действительно образует суждение, а не просто повторяет его, может образовать его, лишь имея в виду такое умозаключение.

По грамматическому выражению суждения отнюдь нельзя судить, в каком смысле оно должно быть взято – в смысле эмпирически общего суждения, которое предполагает определенное число субъектов или в смысле безусловно общего суждения; и если это последнее, то в смысле аналитического или в смысле синтетического суждения. Но обычное учение обыкновенно без дальнейших рассуждений рассматривает всякое суждение, начинающееся со «все» как принадлежащее к одному и тому же виду.

5. Если суждение со «все» есть безусловно общее суждение, то ясно, что в нем прямо вовсе не говорится о действительном существовании субъектов, которое, конечно, предполагается эмпирическим суждением, когда оно вообще относится к реальным вещам. «Все А суть В» означает тогда только следующее: «то, что есть А, есть В» или «если нечто есть А, то оно есть В». Что нечто существующее единичное познается как А и наименовывается именем А, – это хотя предполагается неопределенно, но в этом суждении вовсе не утверждается. И именно поэтому множественное число и тем самым весь способ выражения, строго говоря, является неадекватным, βετάβασις είς άλλο γένος, возвратом назад, из области свободного и независимого, в наших неизменных представлениях движущегося мышления к привычкам наглядного представления, которое имеет дело с единичным. Адекватным выражением является просто «А есть В», «человек смертен», «квадрат равносторонен» и т. д.

6. Традиционное учение обыкновенно не усматривает никакой трудности во введении общего суждения. Если предикат В, говорят обыкновенно, утверждается относительно всего объема понятия субъекта А, то суждение является универсальным (universal); если же предикат утверждается относительно части объема субъекта, то суждение является частным. Если служащее субъектом слово есть собственное имя или какое-либо равноценное выражение, то его объем исчерпывается одним индивидуумом. Суждение «калий богат» постольку имеет, следовательно, характер универсального (universal) суждения.

В этом ясном учении наряду с сомнительным применением собственного имени в качестве знака для понятия кроется, однако, неясность, последствия которой повсюду дают себя знать. С одной стороны, вообще учат, что объем понятия образуется-де через его видовые понятия, причем благодаря различиям, какие оно само по себе еще допускает, может образоваться множество более определенных общих представлений. В то же самое время в главе об общем суждении обыкновенно без обиняков принимается, что объем понятия состоит из единичных существующих вещей и что совсем нетрудно обозреть этот объем, установить его и познать – потому нетрудно, что предполагается, что понятия наши уже соответствуют тому, что они должны доставить, – именно быть выражением сущности вещей соответственно их неизменным видовым отличиям. Поэтому логика обыкновенно не различает даже между такого рода суждениями: теми, что покоятся только на понятии, т. е. на значении служащего субъектом слова; объясняя это значение, они наперед приписывают предикат каждой вещи, которая будет наименовываться посредством служащего субъектом слова и будет, следовательно, вместе с тем образовывать «объем понятия», – и теми, что, например, на основании согласующегося опыта высказывают предикат относительно всех известных вещей, которые, благодаря одинаковым свойствам, подпадают под одинаковое наименование. Тем самым логика скрывает самое важное, именно переход из эмпирически общего к безусловно общему суждению, образование понятия и суждения из опыта. «Все планеты движутся вокруг Солнца с запада на восток» – это прежде всего эмпирически общее суждение. Кто высказывал его до 1781 года, тот разумел под всеми планетами все шесть; кто высказывал его между 1781 и 1801 годами, тот причислял сюда и планету Уран и разумел под этим все семь; с 1807 до 1845 года подразумевали все одиннадцать; а в настоящее время разумеют все 400 или сколько их там появилось за это время. Но всегда при этом имеются в виду все известные, из которых относительно каждой единичной констатировано прямое движение в ее пути. Суждение гласит: «Все небесные тела, какие я называю планетами, имеют общее направление движения с запада на восток»; я не знаю ни одного исключения. Но если, например, на основании канто-лапласовской гипотезы я познал необходимость, что все плотные небесные тела, движущиеся вокруг нашего Солнца по постоянным путям, должны иметь то же самое направление движения, так как в пределах того пространства, в котором могут быть даны таковые, невозможно никакое обратное движение, – то движение с запада на восток я должен был бы включить в значение слова «планета», чтобы отличить их, например, от падающих звезд. И тогда мое суждение: «Все планеты движутся с запада на восток» – было бы аналитическим в кантовском смысле, на этом основании оно могло бы применяться к бесчисленному их количеству, которое лишь в будущем, возможно, будет открыто, а то и никогда не будет открыто. Оно имело бы такое значение: «То, что может называться планетой, движется с запада на восток»; и отсюда следует, что то, что имело бы обратное движение, не было бы планетой.

7. Трудно подвести так называемое единичное суждение под ту же самую классификацию, которая различает общие и частные суждения, легко уясняется согласно предыдущему из того, что единичное суждение совершенно несравнимо с этими последними. Ибо у общего и частного суждения дело идет о таком предикате, который имеет в виду указать абсолютное или относительное число; их родом являются не суждения вообще, но такие суждения, предикаты которых суть числовые представления. Но у так называемого единичного суждения дело идет о том, что принадлежит и не принадлежит определенному единичному субъекту, а не о том, в каком количестве даны наделенные известным предикатом субъекты.

Таким образом, во-первых, в качестве правильной исчерпывающей классификации нельзя рассматривать эти единичные, частные и общие суждения. А во-вторых, нет никакого основания из частных и общих суждений делать особые виды суждения вообще. Ибо если обычная логика превращает в особый вид те суждения, предикатом которых является «всё», то и математика должна была бы потребовать, чтобы особым видом были сделаны те суждения, предикатом которых являются «равный» или «бесконечный». Следовательно, это насилие со стороны традиционного учения, что от всякого суждения оно требует доказательства, частное оно или общее. Единичные суждения об индивидуальном, конкретном вынуждаются к тому, чтобы иметь вид общих суждений (хотя то, что обыкновенно именуется единичным, носит троякий характер: индивидуальный – «калий богат»; суждение о числе – «одна планета имеет кольцо»; частичное суждение следующего параграфа – «есть комета, которая разделилась»); множественные должны иметь вид частных суждений, хотя бы они и в отдаленной степени не имели в виду сравнения данного со «всем объемом понятия». И простые объяснительные суждения, даже дефиниции, равным образом оказывались бесприютными, пока они не соглашались для видимости стать общими. Всеобщность играет важную роль в человеческом мышлении; но в конце концов она заимствует свое значение все же от необходимости.

§ 28. Частное утвердительное суждение

Так называемое частное суждение, в качестве общей формулы которого указывается «некоторые А суть В», как эмпирическое суждение о единичных вещах лишь тогда оказывается отличным от чисто множественного суждения, когда оно предназначено для того, чтобы или в противоположность общему суждению констатировать исключение, или подготовить общее суждение.

Там, где субъект должен приниматься не в эмпирическом смысле, – там частное суждение оказывается совершенно неадекватным выражением для той мысли, какую оно должно обозначать, и оно вносит путаницу в глубокое различие между эмпирическими и безусловно значимыми суждениями.

1. Традиционная логика, правда, примыкая к Аристотелю, но не в его смысле, обыкновенно противопоставляет общему суждению частное суждение, формулой которого является-де «некоторые А суть В». Это частное суждение, как оно обычно употребляется, принадлежит к несчастнейшим и беспокойнейшим созданиям логики. Будучи совершенно неопределенным по своему точному смыслу, оно обыкновенно не совпадает с той мыслью, какую должно выражать, и скрывает ее. Обыкновенно различие между общим и частным суждением стараются, правда, выяснить при помощи того соображения, что в первом понятии субъекта берется соответственно всему своему объему, во втором – только соответственно части своего объема (έν μέρε1). Это различение – допуская отношение объема к совокупности отдельных индивидуумов – подходит там, где предполагается, что мы знаем весь объем и поэтому также все части объема действительно даны нам. И для аристотелевского рассмотрения природы, которое исходит из того, что в неизменных формах природы осуществлена и неустанно осуществляется целая система вполне определенных и неизменяющихся понятий и что наше эмпирическое познание обозревает эту реализацию во всех его существенных различиях, – для Аристотеля это различение общего и частного суждения было тем более рациональным, что в действительности он применял его лишь в тех направлениях, в каких оно является правомерным. Но когда позднейшая логика, которая движется только в отношениях между понятиями и совершенно отвлекается от реального осуществления понятия, все же принимает аристотелевское различение и пользуется его формулами, к тому еще в плохом переводе, то отсюда получается целая куча нелепостей, и обычное учение оказывается совершенно ложным, если понимать его в обычном, буквальном смысле.

2. Множественное число формулы «некоторые А суть В», которой обыкновенно переводят аристотелевской τινί ύπάρχειν μή παντί ύπάρχειν, имеет смысл лишь в том случае, если оно разумеет нечто единичное, определенное и поэтому исчислимое; если, следовательно, оно предполагает описательное суждение, которое трактует о действительно существующем (как ведь и у Канта частному суждению соответствует категория множества). И если частное суждение должно противостоять общему, то множественное число равным образом имеет смысл лишь тогда, когда предполагается, что всякая часть объема понятия все же содержит уже в себе множество индивидуумов, – тогда как нельзя все же понять, почему один индивидуум точно так же не должен уже образовать часть объема понятия.

Первое правильно во всех тех случаях, когда эмпирически общему суждению противостоит частное суждение – «все планеты движутся по эллипсам», «некоторые планеты имеют луны». Но там, где речь идет об абстрактных субъектах, объем которых состоит не во множестве вещей, – там формула эта покидает нас на произвол судьбы или следует говорить: «некоторые добродетели суть справедливость» или «некоторая добродетель есть справедливость?», «некоторая любовь есть безрассудная любовь», но тогда у нас нет даже множественного числа. Ведь уже в тех случаях, когда счет не является противным здравому смыслу, множественное число сдвигает ту почву, на какой стоит суждение. «Некоторые параллелограммы имеют равные диагонали», «некоторые конические сечения суть параболы» – это кажется уже странным с точки зрения геометрии. Ведь последняя не мыслит свои построения распространенными в мире во множестве экземпляров, чтобы говорить о них так же, как говорят о некоторых кошках, которые имеют голубые глаза, и о некоторых четвероногих, которые могут летать. Общее суждение «все параллелограммы делятся диагональю на совпадающие треугольники», «все конические сечения суть кривые второй степени» так еще можно сказать, ибо «все», употребленное в безусловном смысле, само собою выходит за пределы эмпирически известного. Но это преимущество не составляет удела частного суждения, которое необходимо замыкает мысль в круг единичного. Ή χατά μέρος εις αϊσθησιν τελευτά.

Но во втором отношении обыкновенное множественное число оказывается ложным и вводит в заблуждение: «человек безгрешен» в такой же степени является частным чуждением, как это было бы с суждением «некоторые люди безгрешны», как ведь и Аристотель все своего τις άνθρωπος λευχός включил вместе с тем единственное число. Гербарт (Einl. § 62) совершенно правильно исправляет в этом отношении обычное учение.

3. Когда суждения вида «А есть В» или «некоторые А суть В» являются описательными, выросшими в эмпирической области, то, по-видимому, они не обладают никаким иным значением, кроме того, чтобы высказывать определенный предикат относительно одного или нескольких субъектов, которые названы только не по отдельности, а обозначены неопределенно, при помощи общего слова. Множественные суждения, по-видимому, могут играть лишь роль ряда единичных суждений, так как числовое определение здесь не подчеркнуто.

И все же в суждении «некоторые люди смешивают красное и зеленое» указано еще нечто иное, чем в союзном суждении «Иван и Петр и Павел смешивают красное и зеленое». В то время как «Иван и Петр и Павел» обозначаются как «некоторые люди», индивидуальная определенность высказывания, правда, утрачивается. Но благодаря обозначению посредством общего имени они ставятся ко всей совокупности людей в такое отношение, которое побуждает к сравнению, и суждение разумеет и указывает на это посредством неопределенного обозначения субъектов, что такие, которые в качестве людей сходны со всеми другими, в этом отношении отличны от других и имеют в себе нечто особенное; что вопреки предположенному сходству в ощущении цветов имеются различия.

Благодаря этому намерению подчеркнуть различия и исключения, множественное суждение становится частным. Но ясно, что цель эта одинаково хорошо достигается при помощи единичного суждения, раз его субъект обозначается не собственным именем, а общим именем. «Есть комета, которая разделилась надвое» есть уже частное суждение в этом смысле.

4. Но традиция учит теперь, что частное суждение не имеет в виду исключать общее. «Некоторые А суть В» не хочет-де сказать, что не все А суть В. Это служит новым доказательством многозначности формулы. Ибо по общему правилу здесь должно, конечно, высказываться именно это, что некоторые А отличаются от остальных А. Однако то определение указывает все же на нечто правильное: именно что множественное суждение одинаково может лежать на пути к общему и подготовлять это последнее, как и отграничиваться от общего в качестве исключения. Когда вопреки кажущейся неподвижности неба с неподвижными звездами впервые было доказано собственное движение некоторых неподвижных звезд; когда союзному суждению «α Центавра и δ1 Лебедя и Сириус имеют собственное движение» выражением «некоторые неподвижные звезды имеют собственное движение» не было придано того значения, что на этом основании эти три звезды не суть неподвижные звезды, но, причисляя их по-прежнему к неподвижным звездам, придали ему то значение, что вопреки старой вере движение воспринимается в отдельных неподвижных звездах, – то тем самым это суждение как исключение обратилось против положения «все неподвижные звезды абсолютно неподвижны»; оно было частным суждением, которое хотело выразить различие в пределах неподвижных звезд.

Но по мере того как увеличивалось число и прогрессировали наблюдения, то же самое суждение «некоторые неподвижные звезды имеют собственное движение» могло получить другой смысл: о некоторых это известно достоверно, относительно всех это вероятно. Тогда как первое суждение предполагает готовое познание, что некоторым А принадлежит предикат, недостающий другим, – последнее предполагает лишь возникающее познание, и частный характер является лишь временным.

5. Но школьная логика обыкновенно даже и не вступает в эту область прогресса познания путем опыта на единичном; ее частные суждения предполагают неизменные отношения между понятиями и предназначены лишь к тому, чтобы выражать эти отношения. Но она попадает в затруднение с требованием, что ее положения должны усматриваться как правильные, на основании закона тождества и закона противоречия. «Некоторые параллелограммы имеют равные диагонали» – откуда получается у меня это познание? Не из понятия параллелограмма, ибо это последнее не содержит ничего о прямых углах. И если я присоединяю к «параллелограмму»«некоторые», то тем самым я беру часть объема, но понятие не стало более определенным, и только на этом основании о части я не могу высказать ничего такого, чего не заключалось бы в понятии. Если, таким образом, из простого объяснения не может возникнуть никакое частное суждение, то из того, что содержит в себе представление о параллелограмме, должна проистечь возможность ближайшего определения, которое влечет за собой предикат и наряду с которым возможны другие ближайшие определения. Или определение это должно быть предположено в мыслях, дабы конституировать субъект моего суждения. Оно замалчивается лишь в обозначении субъекта, я разумею прямоугольные параллелограммы, но я обозначаю их просто как некоторые параллелограммы.

Но адекватным выражением является тогда, напротив, следующее: «параллелограмм может иметь равные диагонали» или «один вид параллелограмма имеет равные диагонали».

Конечно, нельзя было бы запрещать логике удерживать свою формулу «некоторые А суть В» в том смысле, что «некоторые А» обозначает часть возможных А, если бы не угрожала опасность, что вместо возможных всегда вновь будут незаметно предполагаться действительные А, на которые прежде всего указывает множественное число.

II. ОТРИЦАТЕЛЬНЫЕ МНОЖЕСТВЕННЫЕ СУЖДЕНИЯ

§ 29

Совершенно те же самые определения имеют силу там, где относительно нескольких субъектов отрицается один и тот же предикат; в особенности суждение, которое вообще отрицает, является точно так же или эмпирически, или безусловно общим.

1. Союзное отрицательное суждение⁵⁶ «ни А, ни В, ни С не суть Р» приводит, если А и В и С подпадают под общее обозначение, к множественному отрицанию «некоторые N не суть Р», а к этому последнему в свою очередь примыкает высказывание, которое хочет коснуться числа, – тех «N, которые не суть Р, много, сто». Отношение этих высказываний к отрицанию по поводу единичного есть совершенно то же самое, что было изложено в § 26 применительно к положительным суждениям.

2. Общеотрицательное суждение «те А, которые не суть В, суть все А» первоначально получается тем же самым путем ознакомления с определенным числом, как и общеутвердительное суждение. Когда я рассматриваю одно за другим определенное число деревьев, нет ли на их плодов; когда я должен отрицать это относительно каждого отдельного дерева вплоть до последнего, тогда у меня возникает общее отрицание, которое язык вполне характерно облекает в выражение «ни на одном нет плодов»⁵⁷. Ибо это ни один, никакой как бы дает возможность пройти передо мною одному дереву за другим. Этому «ни один, никакой», ούδέ είς ne unus quidem, должен был бы принадлежат испробованный предикат. Единственное А, которое было бы A не дало бы возможности придти к общему суждению. Этим объясняется также многозначность отрицания и тот различный смысл, какой могут иметь суждения вида «ни одно А не есть В». С одной стороны, они предполагают именно наличность нескольких А и хотят сказать, что предикат В отсутствует во всех наличных А – «ни на одном дереве нет плода». С другой стороны, они сами могут хотеть отрицать (в пределах подразумеваемого пространственного или временного круга) наличность тех субъектов, которым мог бы принадлежат предикат – «ни одно дерево не дает тени», «ни один источник не проникает сквозь песок», «немецкому искусству не улыбнулась благосклонность ни одного Медичи». Когда я отрицаю, что «существует А, которое есть В», то это предполагает, что к предикату В я ищу субъект А, относительно которого он может быть предицирован. И вот хотя я и нахожу одно или несколько А, но без предиката А или же я вообще не нахожу ни одного А, и это будет тот случай, когда предикат В не может даже отсутствовать, раз имеется А.

Суждение «ни одно А не есть В» отрицает, следовательно, непосредственно, что существует А, которое есть В. И лишь на втором плане и только тогда, когда предикат В вообще может отсутствовать в А, это может быть выражено так, что «те А, которые не суть В, все суть А».

3. Отсюда снова вытекает, что формула эта – «ни одно А не есть В» – лишь тогда оказывается адекватной, когда она имеет в виду единичные А и является как результат суждений относительно единичных А; следовательно, когда она есть описательное суждение. Но если должно быть высказано, что выражающим субъект представлением исключается предикат, что, следовательно, что бы ни называлось при помощи А, оно именно поэтому не есть А – то адекватным выражением является «А не есть В» или «невозможно, чтобы А было В». И только в силу привычки возвращаться всегда назад к конкретно-наглядному является желание высказать безусловно отрицательное суждение, равно как и общеутвердительное относительно единичных, хотя ни число их, ни хотя бы только их существование прямо не подвергаются сомнению. Вместо «ни один человек не в состоянии познать будущего» правильнее было бы сказать «человек не в состоянии познать будущего». Ибо мое суждение не отрицает существования пророка, но его возможность. Это становится ясным там, где модальные предикаты подвергают сомнению существование единичного, соответствующего служащему субъектом слову. Мы не говорим: «ни одного призрака не существует», «ни одно убийство не повелевается», но «призраков не существует», «убийство никогда не может быть повелено».

III. ОТРИЦАНИЕ МНОЖЕСТВЕННЫХ СУЖДЕНИЙ

§ 30

Когда отрицается общее суждение, то отрицание направляется против того, что оно, собственно, высказывает, именно что субъекты, которым предикат принадлежит или не принадлежит, все суть такие, какие подпадают под служащее субъектом слово. Отрицание суждения «все А суть В» – имеет в виду те А, которые суть В, не все суть А. И смотря по тому, хотело суждение иметь значимость в качестве эмпирического или в качестве безусловно общего, – точно таким же образом следует понимать и его отрицание.

Отрицание эмпирически общего суждения говорит, что исключение действительно; но отрицание безусловно общего суждения высказывает лишь, что исключение возможно.

Установленное Аристотелем, всегда повторяемое логикой учение, что общеутвердительное и частноотрицательное, общеотрицательное и частноутвердительное суждение противоречиво противоположны друг другу, – это учение приводит к ложному, если не обращается внимание на различие между эмпирически значимыми и общезначимыми суждениями.

1. Собственный характер рассмотренных до сих пор суждений нагляднее всего выясняется там, где против них направляется отрицание. Отрицание союзного или множественного суждения является многозначным, поскольку или только множественное число, или вообще сопринадлежность субъекта и предиката может быть тем, что оказывается ложным. В особенности отрицание отрицательного суждения также и здесь может не привести ни к какому определенному утверждению. Если ложно, что ни Петр, ни Симон волхв не были в Риме, то я не знаю, кто из обоих или оба они там были. Если ложно, что некоторые кометы принесли несчастье, то я не знаю, одна только принесла несчастье или совсем ни одна. Отрицание, которое направляется против числового предиката, будет прежде всего оспаривать этот последний; но неизвестно, не идет ли отрицание и дальше. Если ложно, что сгорело 10 домов, то или больше сгорело, или меньше, или совсем ни одного дома не сгорело.

2. Более определенную ценность имеет, согласно обычному учению, отрицание общего – безразлично, утвердительного или отрицательного – суждения.

Если отрицание направляется против утвердительного суждения со «все», то оно уничтожает то утверждение, которое имело в виду безызъятную полноту числа; всеобщность отринута. Так как утвердительное общее суждение говорит: «нет никакого исключения», то его отрицание гласит: «есть исключение». Если я знаю, что ложно, что все вороны черны, то по крайней мере есть один, который не черен. Я могу, следовательно, сказать: «один ворон не черен».

Если отрицание направляется против суждения «ни одно А не есть В», то согласно сказанному выше суждение это означает столько же, как нет А, которое было бы В. Тогда, следовательно, должно быть истинным, что имеется А, которое есть В. Если ложно, что ни один ворон не бел, то имеется один или несколько белых воронов.

Итак, раз закон противоречия и закон двойного отрицания применяются к суждениям с предикатом «все», то из смысла общего суждения прямо вытекает то, что учит Аристотель (De interpr. 7, 17b 16)⁵⁸.

3. Если отрицание направляется против безусловно общего суждения, которое, благодаря более наглядной всеобщности, утверждая, хочет утверждать необходимую сопринадлежность субъекта и предиката, а отрицая, хочет утверждать необходимое отрешение предиката от субъекта, то оно может отрицать лишь то, что подразумевается, и сказать: «там не необходимо, здесь не невозможно, чтобы субъекту принадлежал предикат». Но что одному или нескольким действительным А принадлежит предикат В или не принадлежит – этого не должно подразумевать это отрицание, которому совсем нет никакого дела до той предпосылки, что отдельные субъекты были сосчитаны. И применение противоречивого отношения было бы теперь совершенно недопустимым. Если бы было ложно, что все люди суть грешники – в смысле данной вместе с их природой греховности, – то этим еще не было бы сказано, что в действительности некоторые люди не суть грешники; и эмпирическое суждение «все люди суть грешники» могло бы обладать значимостью, «поелику они все согрешили». Если бы было ложным, что ни один человек не является совершенно злым – в смысле отрицания невозможности, – то на этом основании еще не было бы истинным, что один или некоторые в действительности таковы.

Наоборот, отрицание эмпирически значимого частного суждения всегда может обосновывать лишь эмпирически общее, но никогда не безусловно общее суждение. Если ложно, что есть живое, которое могло бы возникнуть не из живого, – то положение omne vivum ex vivo является правильным в том смысле, что все живое, какое мы знаем, в свою очередь возникло из живого. Но следует ли отсюда, что положение это высказывает абсолютную необходимость – это также остается еще спорным. Если ложно, что есть люди, которые живут свыше 200 лет, – то это еще не служит обоснованием для суждения «ни один человек не живет свыше 200 лет» в том смысле, что было бы невозможным быть человеком и все же дожить до возраста свыше 200 лет.

Это составляет характерную черту умозаключений в опытных науках, что от эмпирически значимых суждений они переходят к безусловно значимым общим суждениям. Но правомерность такого приема кроется не в учении о противоречивой противоположности общих и частных суждений, ни в двусмысленности выражения «все». И это составляет трудную задачу теории индукции – установить, при каких условиях можно переходить от эмпирического суждения к безусловно значимому.

4. Итак, то, чего хотели Аристотель и традиционная логика с общим и частным суждением, и почему они приписали им столь большое значение, – это заключалось не в том, что, собственно, они говорят согласно обычной теории, т. е. что предикат принадлежит «всему объему или части объема понятия», а в том, что связь предиката с субъектом является необходимой или возможной. Весь интерес безызъятности кроется в указании на связывающий закон; весь интерес исключения кроется в том, что оно указывает множество возможностей.

Таким образом, мы само собою приходим к более точному исследованию необходимого и возможного в отношении к акту суждения.

Отдел шестой
ВОЗМОЖНОСТЬ И НЕОБХОДИМОСТЬ

Обсуждению логических вопросов, касающихся возможного и необходимого, следует предпослать в интересах предварительного ориентирования следующее основное различение: утверждение, что суждение возможно или необходимо, отлично от утверждения, что возможно или необходимо, чтобы субъекту принадлежал предикат. Первое утверждение касается субъективной возможности или необходимости акта суждения; второе касается объективной возможности или необходимости того, что высказано в суждении. К первому утверждению сводится кантовское различение различной модальности суждений, соответственно чему они бывают или проблематическими, или ассерторическими, или аподиктическими. Ко второму утверждению сводится положение Аристотеля в Anal. Pr. I, 2, 24 b, 31.

I. ТАК НАЗЫВАЕМЫЕ РАЗЛИЧИЯ МОДАЛЬНОСТИ

§ 31. Так называемые различия модальности

Так называемое проблематическое суждение («А может быть В» в смысле «А есть, быть может, В») постольку не может обозначаться как суждение, поскольку в нем отсутствует сознание объективной значимости, т. е. оно не есть суждение относительно того, что обозначено субъектом предложения. Оно лишь постольку является суждением, поскольку высказывает, что говорящий находится в нерешительности относительно вопроса, есть ли А В.

Так называемое ассерторическое суждение (простое утверждение «А есть В») несущественно отличается от аподиктического (необходимо утверждать, что «А есть В»), поскольку в каждом, с совершенным сознанием высказанном суждении и соутверждается необходимость высказать его. Суждения различаются, конечно, относительно того пути, каким достигается достоверность, есть он непосредственный или посредственный. Но если бы мы захотели обосновать на этом различие между ассерторическим и аподиктическим суждением, то аподиктическому суждению должно было бы принадлежать подчиненное место, так как его достоверность носила бы лишь производный характер.

1. Непосредственные суждения, в которых субъект и предикат оказываются согласными между собой помимо всякого дальнейшего посредства, сами по себе не доводят до сознания различий между просто возможным и необходимым утверждением. Они выполняются соответственно основоположению согласия с уверенностью, не ведающей никакой рефлексии. Но там, где опосредствованный (синтетический) акт суждения подготовляется тем, что или извне, благодаря вопросу и утверждению других, или изнутри, благодаря психологическим комбинациям, образуются представления о синтезах определенных субъектов с определенными предикатами, которые еще не заключаются в имеющемся налицо представлении субъекта, и где для сознания объективной значимости нет основания выполнить эти синтезы; где следовательно, представление о синтезе как бы висит в воздухе в виде вопроса или предположения и лишь ищет еще известного решения, которое подтверждает предикат или отвергает его, – там суждение представляется как возможное. А это означает, что для мыслящего в этот момент не необходимо ни действительно выполнить суждение, ни отрицать его. Чтобы иметь краткое обозначение, назовем представленное просто возможным, но еще не выполненное суждение «А есть В» – гипотезой «А есть В». В таком случае чистейшим выражением этой стадии между синтезом и суждением является вопрос, который становится настоящим вопросом лишь тогда, когда он еще ждет «да» или «нет» (ибо там, где он ставится лишь для того, чтобы испытать кого-либо другого относительно уже решенного, – там он является не действительным вопросом, но повелением). Но в то время как вопрос выражает стадию первой концепции гипотезы, которая ищет решения, – за ним следует, если он не находит этого последнего ни в утвердительном, ни в отрицательном смысле, сознание нерешительности, колебания, и это выражается в формулах «А есть, быть может, В», «А не есть, быть может, В». (Часто употребляемая формула «А может быть В» двусмысленна и ведет к ошибкам, ибо она выражает как объективную возможность, так и субъективное колебание.) Эта форма высказывания отличается, следовательно, от вопроса лишь тем, что она дает выражение сознанию, что вопроса нельзя решить. В то время как в вопросе еще кроется желание найти решение, эта форма означает резиньяцию, отречение, которое должно пребывать в неизвестности, в сомнении. Но в существенном оба раза разумеется одно и то же – синтез без решения относительно его значимости.

2. Это выражение неизвестности, неуверенности обыкновенно называют проблематическим суждением, и ему обыкновенно противопоставляется ассерторическое и аподиктическое суждение как выражение различных степеней достоверности⁵⁹. Правда, сам Кант придает несколько иное значение проблематическому суждению. Модальность, говорит «Критика чистого разума» (V, § 9, 4), ничего не прибавляет к содержанию суждения, но касается лишь ценности связки в отношении к мышлению вообще. Проблематические суждения суть такие, в которых акт утверждения или отрицания принимается как просто возможный (какой угодно). Ассерторические суть те, в которых этот акт рассматривается как действительный (истинный). Аподиктические суть те, в которых этот акт рассматривается как необходимый. Произвольное допущение проблематического суждения Кант распространяет затем на суждения, которые, очевидно, ложны. Они имеют проблематическое значение, если предполагается, что кто-либо может хотя бы на минуту допустить такое суждение. В этой конструкции понятие, которое проблематическое суждение приравнивает аристотелевской ύπόθεσις⁶⁰, содержится потому, что всякое суждение есть проблематическое, поскольку его значимость не утверждается именно теперь. Однако здесь совмещается нечто двоякое, что заслуживает быть разграниченным. Именно потому ли ничего не утверждается относительно значимости представленного суждения, что ничего не может быть утверждаемо, так как говорящий не пришел еще ни к какому решению; или же потому, что относительно его значимости говорящий ничего не хочет утверждать, так как он ради какой-то дальнейшей цели временно трактует значимое суждение как незначимое, незначимое как значимое, недостоверное как достоверное. Традиция в этом отношении примкнула не к Канту, – равно как кантовская «Логика» (Einleitung, IX) под проблематическим суждением понимает лишь недостоверное признание в качестве истинного.

3. Но традиционное обозначение суждения «А есть, быть может, В» как суждения проблематического, грозит разрушить самое понятие суждения и может оказаться в противоречии со всеми другими учениями. Ибо если к сущности суждения принадлежит то, что оно устанавливает утверждение, которое заявляет притязание на истинность и требует к себе веры, то высказывание, которое ничего не утверждает и охотно допускает, что противоположное истинно, вообще не может быть суждением. Если всякое суждение есть или утверждение, или отрицание вопроса, то не может быть суждением такое высказывание, которым вопрос ни утверждается, ни отрицается. Ибо оставлять вопрос нерешенным – это вообще не есть какой-либо вид решения; и быть недостоверным – это не значит являть собой какую-либо ступень достоверности. И вопреки закону противоречия «А есть, быть может, В» и «А не есть, быть может, В» являлись бы в одно и то же время значимыми.

Так называемое проблематическое суждение, будучи понято как суждение относительно А, не является, следовательно, суждением, но только мыслью о суждении, незавершенной попыткой к суждению. Единственное действительное высказывание, которое делается формулой «А есть, быть может, В», таково: «гипотеза „А есть В“ недостоверна». Прежде всего и непосредственно это есть лишь суждение о самом говорящем, суждение об его отношении к гипотезе «А есть В»; формула говорит: я не знаю, обладает значимостью гипотеза или не обладает, я не имел основания ни утверждать ее, ни отрицать ее; она констатирует имеющееся налицо состояние моего мышления, но ничего такого, что могло бы иметь объективную значимость в отношении субъекта А.

Можно было бы теперь попытаться придать формуле более широкое значение при помощи того соображения, что она не только могла бы иметь в виду «я не знаю, есть ли А В», но «не знают, есть ли A B», т. е. неуверенность могла бы обозначаться не только как индивидуальный факт, но и как нечто вообще присущее суждению. Но не говоря уже о том, что по точному смыслу ничего такого здесь не содержится, высказывание это и в таком случае не могло бы привести ни к какому суждению относительно А, которое можно было бы координировать с положительным и отрицательным суждением. И в этом случае оно могло бы лишь высказывать утверждение по поводу субъективного отношения, только не индивидуального, а такого субъективного отношения, которое обосновано в современном состоянии всего знания или, еще общее, которое обосновано в пределах человеческой интеллигенции вообще. Совершенно справедливо, что относительно многих вопросов мы не выходим за пределы констатирования невозможности решения, и что познание это имеет свою ценность, когда мы измеряем человеческую познавательную способность идеалом познавания. Но это познание никогда не констатирует ничего такого, что могло бы быть суждением относительно А. Для идеального сознания, для всеведущей интеллигенции одно положение истинно, другое ложно. Лишь когда мы уверены в том или другом, – лишь тогда оказывается достигнутой цель мышления, суждение, обладающее объективной значимостью. Пока этого нет, гипотеза продолжает оставаться нерешенной проблемой. И это может привести лишь к ошибкам, если под одно и то же понятие суждения мы будем подводить и выражение субъективной неуверенности, и выражение уверенности относительно объективной значимости данного положения. Поэтому единственно возможным отрицанием проблематического суждения является: у совершающего акт суждения нет неуверенности относительного того, есть ли А В, а есть уверенность относительно утверждения или отрицания⁶¹.

Итак, следует отказаться от учения, что так называемое проблематическое суждение есть будто бы известный вид суждения, – раз в понятие суждения мы включаем утверждение об истинности высказывания и учим, что суждение должно быть истинным или ложным.

4. Небольшей удачи достигло традиционное учение в своем различении ассерторического и аподиктического суждения. Если Кант говорит («Критика чистого разума», § 9, 4. Logik § 30): ассерторическое суждение сопутствуется сознанием действительности акта суждения, аподиктическое – сознанием его необходимости, – то при ассерторическом суждении дело идет, следовательно, только о том, что вообще в словах высказывается утверждение, хотя при этом и нет сознания необходимости акта суждения. Так и во введении к «Логике IX» ассерторическое суждение выступает как выражение просто субъективной веры, которая обладает значимостью только для меня. Напротив, то, что я знаю, должно быть аподиктически достоверным, т. е. должно вообще и объективно необходимо обладать значимостью для всех, – если даже предположить, что самый предмет, к которому относится это неизбежное признание за истину, был бы просто эмпирической истиной.

В силу этого различения и ассерторическое суждение должно было бы оказаться за пределами нашей дефиниции суждения, которая в качестве существенного признака последнего устанавливает то, что оно хочет быть объективно значимым. На самом деле в этом отношении имеется лишь один смысл суждения, которое содержит в себе действительное утверждение, – тот, что всякий должен утверждать и верить в то же самое на том основании, что необходимо верить в это и утверждать его. Всякая наша речь утрачивала бы свою устойчивость и становилась бы детской игрой или ложью, если бы тот, кто устанавливает известное положение, вместе с тем не хотел бы этим сказать, что его отрицание ложно, и тот, кто утверждает нечто с этим несовместимое, заблуждается; т. е. если бы между ассерторическим и аподиктическим суждением было то различие, что хотя последнее и необходимо, но первое не необходимо; последнее обладает значимостью для всякого, первое – только для меня. Истина лишена всякого смысла, если она не имеет в виду этой необходимости субъективной деятельности. Даже там, где совершается просто временное высказывание относительно самого случайного единичного – «это железо горячо», – даже оно предполагает, что именно теперь необходимо судить так, а не иначе. Мое ощущение делает неоспоримой связь этого субъекта с этим предикатом. И вопреки всякому противоречию я настаивал бы на том, что ничего иного, кроме именно этого, я не могу высказать в качестве выражения моего ощущения, раз поставлен вопрос, горячо это железо или нет.

5. Тем самым рушится всякое существенное различие между ассерторическим и аподиктическим суждением. Если я говорю: «это так», – то это лишь в том случае является совершенно зрелым суждением, когда оно означает именно следующее: я должен необходимо судить, что это так. Вся достоверность моего высказывания покоится на предпосылке этой необходимости.

Остается лишь отчасти та разница, что основание, на котором покоится необходимость, бывает различным, отчасти та, что необходимость эта доходит до сознания различным образом.

6. В первом отношении можно прежде всего различать непосредственные и опосредствованные суждения. У непосредственных (in specie аналитических) суждений необходимость высказывать предикат относительно субъекта (соотносительно отрицать его) покоится на принципе согласия (соотносительно различия); у посредственных она покоится или на авторитете, или на выводе. Непосредственные суждения сводятся при этом или к индивидуальному факту (как в восприятии), на основании которого субъекту приписывается предикат, или к общепризнанному значению слова. То же самое различие индивидуального и доступного всем основания разграничивает среди непосредственных суждений те, что сводятся к авторитету, и те, что сводятся к выводу. Ибо то, что некто является для меня авторитетом, – это есть индивидуальное основание, которое обладает значимостью только для меня, пока достоверность не установлена и не доказана общезначимым образом. Но вывод связывает меня лишь тогда, когда он (на основании тех же предпосылок) связывает всех.

Так, например, различали между непосредственной (на собственном или чужом восприятии покоящейся) достоверностью и опосредствованной достоверностью, основывающейся на доказательстве – причем лишь опирающуюся на чужое восприятие достоверность должно будет, напротив, причислить к опосредствованной достоверности, а непосредственная достоверность относится не только к восприятия. И к первой относили ассерторическое суждение, ко второй, соответственно его буквальному смыслу, аподиктическое суждение. Тут предлагают свои услуги традиционные формулы «А есть В» и «А должно быть В» (беря «должно» просто как выражение того, что получено путем умозаключения, как в суждении «Сегодня ночью должен был идти дождь»). Но тогда придется уже отказаться от обычного представления, что аподиктическое суждение обозначает будто бы нечто более высокое, нежели ассерторическое суждение, и что в направлении от проблематического к аподиктическому суждению имеет место возрастание достоверности и тем самым ценности и значения суждений. Ибо всякая опосредствованная достоверность должна ведь, в конце концов, покоиться на непосредственной, всякое доказательство должно покоиться на предпосылках, которые сами не нуждаются ни в каком доказательстве. В комическом противоречии с тем эмфазом, с каким обыкновенно говорят об аподиктической достоверности, в обыденной жизни «аподиктическое» суждение «Так оно должно быть, так оно должно было быть» означает весьма скромную степень уверенности, так как в силу серьезных оснований не доверяют надежности обыкновенных выводов и охотнее придерживаются непосредственно воспринятого. Но если даже предположить самое строгое доказательство, доказанное никогда не может притязать на более высокую степень достоверности, нежели то, на основании чего оно доказано.

Напротив, другие учения, по-видимому, имеют в виду различие тех суждений, которые обладают безусловно общей значимостью, от тех, которые зависят от индивидуального условия, – если, например, характер аподиктического полагается в разумной необходимости, в противоположность фактическому. Так, Лейбниц различал необходимые истины от фактических⁶². Необходимые истины суть те, которых противоположность содержит противоречие; фактические – те, противоположность которых возможна. Первые в конце концов сводятся к тождественным положениям; последние покоятся на непосредственном ощущении. Из этой формулировки не видно, что субъекты, к которым относятся необходимые истины, и те субъекты, к которым относятся фактические истины, различны. Необходимые разумные истины изображают собой уравнения между понятиями, которые предполагаются как прочное и общее достояние. Только при этой предпосылке можно ведь (согласно § 23) вообще сказать о каком-либо положении, что оно противоречиво; что, следовательно, его противоположность необходимо истинна; они соответствуют аналитическим суждениям Канта. Субъекты фактических истин суть отдельно существующие вещи, и фактические истины, поскольку они касаются существования и изменяющихся процессов, высказывают, конечно, нечто такое, что не содержится в понятии вещи. Ибо с понятием вещи не дано ни того, что она существует, ни того, что она обладает определенным случайным качеством. Их отрицание не приводит, следовательно, ни к какому логическому противоречию, – как это, наоборот, бывает, если сказать, что треугольник не является-де треугольным. Однако из того, что противоположность фактической истины невозможна a priori, не следует, чтобы для меня не было необходимым утверждать факт, после того как он случился, и чтобы противоположное утверждение было возможно для того, кто знает факт. Истиной фактическая истина является также лишь потому, что невозможно утверждать противоположное – только невозможность эта покоится на индивидуальном опыте, а не на незыблемых понятиях, из которых я исхожу. Равным образом и превращение непосредственного сознания в положение, обладающее объективной значимостью, предполагает ведь общезначимые принципы, согласно которым ощущение относится к бытию и сущему. Поэтому также и в фактических истинах постольку содержится разумная истина, поскольку лишь на основании общих основоположений (например, на основании того, что всякое изменение предполагает устойчивый субъект, в котором оно совершается) из индивидуального процесса может возникнуть истинное суждение. С другой стороны, обладание общими понятиями, на которых покоятся тождественные положения, в конце концов, точно так же есть нечто фактическое, что должно быть дано раньше того, как может быть применен здесь закон тождества, дабы можно было произвести необходимое суждение. Необходимость обоих видов истины является в конце концов, следовательно, гипотетической. Когда я мыслю определенные понятия, я должен мыслимое в них приписать им в качестве предиката; и когда я имею определенные восприятия, я должен приписать воспринятым субъектам в качестве предиката то, что восприятия принуждают меня предицировать⁶³. Следовательно, исчезает и это различие относительно характера необходимости, и различным является только основание необходимости, так как различны субъекты суждений.

7. Что необходимость связывать предикат с субъектом появляется в сознании различным образом – этого оспаривать нельзя. Целый ряд непосредственных суждений мы выполняем с наивной, не знающей никакой рефлексии уверенностью, которая даже не помышляет о возможности ошибки, о возможности иной формы бытия; абсолютная уверенность, самодовлеющее состояние нашего мыслительного акта неразрывно связаны с этим. Такими суждениями начинается все наше мышление. Решения нашего непосредственного самосознания как нечто непосредственно очевидное – безразлично, в наглядном представлении или в общем суждении – не сопровождаются никаким чувствованием принуждения, как это должна была бы предположить утверждаемая необходимость, ни мыслью о невозможности противоположного. Сознание это устанавливается лишь ввиду попытки к противоречию. Достоверности других суждений мы достигаем путем принуждения, когда от нас отрезаются все иные возможности. И здесь одновременно с суждением выступает перед нами его необходимость в сознании этого принуждения. Если, следовательно, необходимость дефинируют как невозможность иной формы бытия и в этом усматривается ее сущность, то можно сказать, что первые суждения не сопутствуются сознанием необходимости, но только эти последствия.

Но та непосредственная надежность и достоверность является, напротив, первоначальной и настоящей формой, в какой обнаруживается необходимость в области мышления; в ней обнаруживается форма и направление, в каких действует полная живая сила мышления, и эта непосредственная очевидность не может быть вполне заменена ничем другим. Попытка к противоречию может, конечно, служить к тому, чтобы констатировать наличность той достоверности и оценить меру той силы, какая обнаруживается в утверждении. Но уразумение того, что противоположное невозможно, как правило, предполагает уже значимость первоначального суждения – что «А не есть В» является противоречивым; это может быть непосредственно ясно лишь тогда, когда установлено, что «А есть В». Двойное отрицание не создает суждения, но лишь обходит его, отделяя его от его противоположности. Но оно есть та форма, в которой истина ясно доходит до нашего сознания, когда мы удаляемся от нее и снова к ней возвращаемся. Как тождество доходит ясно до сознания лишь благодаря отрицанию чего-то другого, утверждение – благодаря отрицанию отрицания, так и необходимость доходит ясно до сознания благодаря невозможности иной формы бытия. Но она сама содержится уже в тех мыслях, благодаря которым она уясняется. Отрицание отрицания лишь потому подтверждает утверждение, что самый процесс этот непосредственно достоверен в своих отдельных шагах. Та не ведающая рефлексии необходимость есть чисто первоначальная, которая действует во всем нашем мышлении, и поэтому она никогда ни в одном из пунктов не может подняться до сознания.

Если бы ассерторические и аподиктические суждения мы вздумали разграничивать так, что у последних их необходимость ясно доходит до сознания, а поэтому обнаруживается также и в грамматическом выражении, тогда как у первых она нераздельно кроется в самом акте суждения, то этим отмечалась бы действительно наблюдающая разница, которая, правда, касается не степени, но характера достоверности известного положения. Только разница эта движется вполне в психологической области, она указывает на то, что в зависимости от индивидуальных условий при том же самом суждении может обнаруживаться то так, то иначе; эта разница обозначает прямую противоположность тому, что должны высказать эти выражения. Ибо аподиктическая форма «А должно быть В» напоминаем о сомнении и мыслимости противоположного. Она движется, предусмотрительно оглядываясь кругом, от А к В; ассерторическая форма идет прямой дорогой к своей цели. Как раз там, где суждение получено путем умозаключения, ассерторическая форма высказывает более твердую уверенность, нежели аподиктическая, которая как бы приглашает к тому, чтобы сперва испытать доказательство. И первая форма, следовательно, повсюду является более естественным выражением также и для так называемой аподиктической достоверности, ибо она есть более прямое ее выражение. Точно так же и математика свои «аподиктические» теоремы и логика свои силлогические умозаключения обыкновенно высказывают в ассерторической форме.

Если бы на это возразили, что фактически многое утверждается так зря, когда говорящий не так уж строго считается с необходимостью своего высказывания, – то это столь же справедливо, как и то, что много лгут. Только это не опровергает того положения, что тот акт, для которого серьезное высказывание является адекватным выражением, соутверждает необходимость суждения и что высказывание так и понимается всяким. В противном случае речь была бы лишена всякого смысла, если бы она пользовалась лишенными смысла словами или была бы исполнена лжи, если бы как достоверное устанавливалось то, что не является достоверным для самого говорящего. Что в борьбе интересов и в партийной борьбе в этом смысле много лгут – это нисколько не касается логики, которая предполагает как хотение истинно мыслить, так и хотение истинно говорить. Точно так же следует признать, что это хотение истинно мыслить и истинно говорить лишь постепенно становится сознательным хотением, и первоначально оно проявляется лишь как не сознающее своей цели побуждение. Но прежде чем это сознание становится ясным, говорящие не знают, что они делают. А до тех пор акт суждения фактически не является свободным и сознательным и он не достиг еще своей полной зрелости.

8. Необходимость мышления, проявляющаяся в достоверности отдельного акта суждения, в конце концов получает свой своеобразный характер от единства самосознания. В то время как всякое отдельное суждение повторимо с сознанием тождества субъекта и предиката, а также и акта суждения; в то время как относительно тех же самых предпосылок всегда совершается тот же самый синтез и наше самосознание может существовать только вместе с этим постоянством, – в то же время наше судящее «Я» со своей постоянной деятельностью является как общий акт суждения по отношению к единичным актам суждения, как нечто одинаковое и устойчивое, что связывает различные, временно разрозненные моменты нашего мышления. С надежностью движения в отдельном случае связывается сознание неизменного повторения, возврата к тому же самому. Благодаря этому постоянству, которое по отношению к отдельному акту представляет собой общий закон, акт суждения точно так же доходить до сознания, как нечто отрешенное от субъективного произвола и от возможности поступить иначе, как это бывает, когда он утверждает себя в противоположность противоречию в отдельном акте. Это тождество и устойчивости, будучи условием нашего целостного сознания вообще, является также последним основанием, на котором мы могли бы остановиться. И пока, как в незрелом детском возрасте, нет этого полного объединяющего размышления, – до тех пор и психологические условия акта суждения оказываются развитыми лишь не вполне; и то же самое происходит в сновидении, где отсутствует всесторонняя связь.

Отсюда вытекает, что всякий отдельный акт суждения, благодаря тому смыслу, в каком он выполняется, приводит назад, к необходимым и общезначимым законам, – общезначимый как для отдельного субъекта в его временно различные моменты, так и для различных мыслящих субъектов, с которыми мы стоим в общении мышлениями законы эти, оставаясь сперва неосознанными, создают лишь надежность суждения, а затем, поднявшись до сознания, дают основное наглядное представление о необходимом.

9. Необходимость мышления, которая первоначально обнаруживается в достоверности единичного акта суждения и в постоянстве в его повторении, есть нечто совершенно положительное, непосредственный способ действия интеллигенции, форма самого нашего самосознания; а доведенная до сознания, она есть непосредственное наглядное представление, такое же, как мысль об «Я» или о бытии. Поэтому она есть вместе с тем мера других понятий – возможности и невозможности. Возможным в области акта суждения является то, что не необходимо ни утверждать, ни отрицать; нечаянная мысль, попытка, которая не может завершиться в окончательное суждение и не может быть включена в единство самосознания, в незыблемую структуру того, что столь же достоверно, как мое собственное бытие. Простая возможность есть лишение, отсутствие, недостаток. Невозможное, напротив, следует брать в двояком смысле. То, что было бы невозможно мыслить, именно поэтому не мыслилось бы вовсе, самое большее – оно могло бы быть выражено в словах. Словам «круг четырехуголен» не соответствует никакая могущая быть выполненной мысль, и в этом же смысле Аристотель полагает, что невозможно-де мыслить, что то же самое в одно и то же время есть и не есть. «Ибо не необходимо также и принимать то, что говоришь.» Этому невозможному противостоит возможное, которое необходимо должно быть отрицаемо, гипотеза, которая выполнима как таковая, если брать ее изолированно. Но если бы мы вздумали утверждать ее, то это могло бы привести к спору со значимым положением, и, таким образом, это внесло бы раздвоение в мышление. Это невозможное занимает свое место лишь в области опосредствованного акта суждения. Так как несоединимость предиката с субъектом не познается аналитически, то его соединимость может быть мыслима, суждение может быть даже принято на время, пока от сознания ускользает противоположная истина. Лишь обычное взаимоотношение наших суждений отрицает возможное. Только в этом смысле подходит различение Лейбница, что отрицание необходимых истин невозможно, отрицание фактических истин возможно. Можно попытаться подвергнуть сомнению или оспаривать описание какого-либо события, историческое предание, не рискуя впасть в тотчас же распознаваемое противоречие, пока наше познание не является полным. Очевидность или какой-либо бесспорный документ уничтожает отрицание.

10. Из сказанного выше вытекает теперь, что действительное утверждение или отрицание, т. е. суждение, высказанное с сознанием значимости, возможно лишь для того, для кого оно является необходимым; для самого суждения возможность и необходимость вполне совпадают. Гипотеза, напротив, возможна тогда, когда и пока не необходимо, следовательно, невозможно ни утверждать, ни отрицать ее. Конечно, как выражение субъективного состояния нерешительности, она является в известном смысле третьим к утверждению и отрицанию; но именно поэтому она не есть суждение.

§ 32. Закон основания

Так называемый закон основания в своей первоначальной формулировке у Лейбница есть не логический закон, а метафизическая аксиома, которая имеет отношение только к части наших суждений.

Поскольку всякое суждение предполагает достоверность своей значимости, постольку может быть установлено положение, что ни одно суждение не высказывается без психологического основания его достоверности; и поскольку оно правомерно лишь тогда, когда является логически необходимым, постольку всякое суждение утверждает, что имеет логическое основание, которое делает его необходимым для всякого мыслящего. Но тем самым оно заявляет лишь такое притязание, права которого должна исследовать логика.

Сущность необходимости в мышлении высказывается положением, что вместе с основанием необходимо полагается следствие, вместе со следствием уничтожается и основание. Этот закон основания и следствия соответствует закону противоречия, как основной закон деятельности нашего мышления.

1. Результаты предыдущего параграфа, по-видимому, сами собой выражаются в положение, что без основания невозможно совершать акта суждения. Ибо под основанием понимается как раз то самое, что делает суждение необходимым. Таким образом, из анализа того смысла, в каком выполняется и высказывается всякое вообще суждение, сам собой вытекает четвертый из так называемых законов мышления; он высказывает совершенно общее свойство всякого вообще акта суждения, что в вере в значимость суждения вместе с тем содержится вера в его необходимость.

2. Закон основания, понимался в различном смысле, и в этом отношении он разделил судьбу других так называемых законов мышления. Лейбниц первоначально ясно установил его в качестве верховного принципа наряду с законом противоречия. «Наши заключения, – говорит он⁶⁴, – основаны на двух великих принципах, на принципе противоречия… и принципе ratio sufficients, в силу которого мы принимаем, что ни один факт не является истинным или действительным, ни одно положение не является истинным, без того чтобы не было достаточного основания, почему оно таково, а не иначе, хотя основания эти в большинстве случаев нам могут быть неизвестны». Легко разграничить в этой формулировке две стороны: именно что речь здесь идет отчасти о действительном существовании реальных вещей и процессов, отчасти об истинности суждений. Но если вспомнить, что Лейбниц хочет обосновать на этом принципе лишь фактические истины, т. е. истинность тех суждений, которые высказывают факт, тогда как необходимые истины покоятся на законе противоречия, что последней ratio sufficiens для него всегда является Божественная воля, то ясно, что различение это ничего не означает и принцип Лейбница есть не что иное как реальный принцип причинности: существование всякой действительной вещи и действительность всякого процесса должны иметь причину. Ибо суждения, высказывающие факты, обосновывают ведь свою истинность на действительности последних, их истинность зависит, следовательно, от того, что высказанное действительно; а истинность высказанного зависит от достаточной причины. Когда, следовательно, я указываю реальное основание фактической истины, то я называю ту причину, какая создала действительное. Но отсюда ясно также, как мало прав имелось для того, чтобы из этого сделать просто общий логический закон, который наряду с законом противоречия имел бы значимость по отношению к тем суждениям, какие подчинены также и закону противоречия. Отсюда ясно также, что в лейбницевском принципе нельзя было искать логического основания, которое было бы отлично от реальной причины. Это исключается уже в силу неоднократно встречающегося замечания, что ratio sufficiens может часто оставаться для нас неизвестной. Это имеет значение, конечно, только по отношению к реальной причине. Логическое основание, которого мы не знаем, строго говоря, есть противоречие, ибо оно становится логическим основанием лишь благодаря тому, что мы знаем его. Только в том случае, если мы будем придерживаться фикции, словно суждение может быть истинным независимо от того, что какая-либо интеллигенция мыслит это суждение, – только тогда можно допускать, что и основание дано где-то в пустоте. Кто, следовательно, устанавливает в качестве логического закона «ничто не должно быть мыслимо без основания» – тот во всяком случае имеет в виду нечто совершенно иное, нежели имел в виду Лейбниц.

3. Если от реальной причины мы будем отличать основание суждения; от того, что делает необходимым существование, и именно такое вот существование, сущего, будем отличать то, на чем покоится суждение как мыслительный акт, то все еще слово «основание» может приниматься в весьма различном смысле.

С одной стороны именно, всякое суждение, если брать его как действительное психологическое явление в мыслящем индивидууме, само подпадает под точку зрения сущего, и постольку здесь может быть применено понятие причинного отношения и то основоположение, что всякое происшествие должно иметь свою достаточную причину. Причина какого-либо акта суждения должна прежде всего отыскиваться в психологической области, поскольку суждение возможно лишь там, где сознанию предстоят неизвестные представления; и психологической причиной суждения является, следовательно, вся та общая совокупность, из которой с необходимостью возник именно этот акт суждения; принципиально, следовательно, сам совершающий акт суждения субъект вместе со своей мыслительной способностью и с теми законами, которые управляют этой способностью в ее проявлениях, затем определенные состояния и предшествующие акты, благодаря которым возникает это определенное суждение. Сюда принадлежит, что:

a. Как служащее субъектом представление, так и представление, служащее предикатом, присутствовали в сознании (и это присутствие в сознании указывает на более отдаленные причины, которые могут иметь значение как causae remotiores суждения; из них наиболее важной является руководимая интересом воля, направленная к познаванию предмета и к размышлению над ним).

b. Между представлением субъекта и представлением предиката установился синтез потому ли, что вследствие их согласия мыслительная деятельность связывает их соответственно присущим ей законам, или же так, что лишь только они входят в сознание, тотчас же встает вопрос об их синтезе и прежде всего возникает мысль об их возможном соединении.

c. В последнем случае наступает такое явление, которое приводит к решению в утвердительном или отрицательном смысле и тем самым, поскольку всякое суждение содержит в себе вместе с тем сознание своей значимости, психологически объясняет фактическую уверенность как душевное состояние.

В этом отношении среди непосредственных суждений необходимо прежде всего различать те, которые связывают просто представляемое, от тех, которые хотят коснуться сущего. В то время как там для непосредственных суждений оказывается достаточным принцип согласия (как выражение закона движения для нашего мышления), чтобы объяснить как синтез, так и его достоверность, – те суждения, которые хотят высказать нечто относительно сущего, как, например, суждения восприятия («молния сверкает», «это железо горячо»), сводятся к более сложным предпосылкам. Так как поводом к ним является мгновенное ощущение или комплекс ощущений (которые в свою очередь указывают обратно на целый ряд причин, приведших меня в такое положение, что я могу испытывать именно такие чувственные возбуждения), то под причины суждения относительно фактических обстоятельств дела подпадает также и совокупность всех тех психологических сил, которые из ощущений всегда вновь производят представления о действительных вещах с их свойствами и в каждом отдельном случае создают уверенность, что мы воспринимаем и познаем сущее. Принцип согласия объясняет только, каким образом мы отождествляем наглядно представленное с каким-либо представлением, но никогда не объясняет он ни убеждения относительно реальной действительности вещей вообще, ни убеждения относительно того, что именно теперь мы высказываем фактически истинное суждение. В то время как, следовательно, для просто объяснительных суждений все исчерпывается причинами возникновения и осознавания представлений и принципом согласия, другие суждения для веры в реальность вещей требуют их особенных объяснений. Легко заметить, что здесь вновь появляется кантовское различие между аналитическими и синтетическими суждениями, и значение вопроса уясняет, как возможны синтетические суждения (в кантовском смысле); а также что признанием фактических причин возникновения веры в действительность и фактическую значимость наших суждений восприятия еще ничего не решается относительно прав этой веры. Ибо точно так же в силу фактических причин Солнце и месяц кажутся всем нам больше при восходе, нежели когда они стоят в меридиане.

Что же касается опосредствованных суждений, то посредствующий член, создающий решение, заключается не только в предпосылках, которые сами могут высказываться в форме суждений как большие посылки собственных умозаключений, но точно так же и в бессознательных привычках к комбинации и в силе авторитетов, которая коренится в не поддающихся анализу впечатлениях.

В совокупности психологических условий можно различать: 1) тот повод, который вообще доводит до сознания субъект и предикат, а при опосредствованных суждениях, следовательно, создает вопрос; 2) основание решения, в силу которого совершается суждение, и субъективный синтез высказывается как объективно значимый; которое, следовательно, вместе с тем является основанием субъективной достоверности суждения. От повода, который по отношению к содержанию мыслимого может быть случайным и являться совершенно извне, зависит смена объектов нашего акта суждения. Но основание решения всегда приводит в конце концов к закономерно действующей психической силе, и отдельное психологическое явление может быть названо основанием всегда лишь постольку, поскольку оно в силу постоянной связи осуществляет суждение. Так, в непосредственном аналитическом суждении служащее субъектом представление является основанием приписывания предиката, но лишь постольку, поскольку, в силу принципа согласия, присутствие согласующихся субъектов и предикатов необходимо влечет за собой их синтез.

5. Относительно этого психологического основания достоверности имеет силу закон «ни одно суждение не выполняется без основания, т. е. без того, чтобы сознание его значимости не было так или иначе произведено». Точно так же ни одно положение, следовательно, не высказывается без нарушения достоверности, раз оно не сопровождается сознанием значимости суждения. Это кроется в существе самого суждения, поскольку оно утверждает значимость синтеза, и в том, что чисто произвольный акт, sic volo, sic jubeo, не мог бы создать сознания значимости, в котором именно и содержится, что синтез не является произвольным. Но этим не сказано, что основание всегда является осознанным, раз только высказано суждение.

6. Но если всякое суждение, которое высказывается и понимается в своем полном значении, утверждает, что оно необходимо, то оно имеет в виду не эту психологическую необходимость, а объективную истинность. И основанием его достоверности, наличность которой соутверждается implicite, служит не это индивидуальное, а общезначимое основание, которое для всякого должно сделать суждение необходимым; оно может заключаться лишь в представляемом как таковом, так как лишь это последнее, а не индивидуальное настроение и т. д. может быть общим для всех. Только такое основание есть логическое основание, основание истинности, в отличие от основания уверенности. Всякая ошибка и спор покоятся в конце концов на разнице между психологическим основанием уверенности и основанием истинности; на той возможности, что мгновенная вера может вводить в ошибку и мгновенное чувствование уверенности может обманывать. В этом отношении имеет силу закон, что ни одно положение не является истинным без основания. Но именно поэтому выходит уже за пределы нашей теперешней задачи исследование о том, что есть логическое основание и при каких условиях какое-либо положение утверждается по праву. Анализ суждения должен был только констатировать, что в самом значении всякого высказывания кроется, что оно хочет иметь логическое основание и что в этом вместе с тем заключается задача осознать основание.

7. Впрочем, уже здесь необходимо сделать одно различение, которое относится к тому факту, что в мышлении мы всегда примыкаем уже к чему-то непроизвольно и помимо рефлексии возникшему. Абсолютная необходимость принадлежала бы именно лишь тем суждениям, какие должно было бы развить из себя самого всякое способное к суждению существо как таковое, так что и связанные в них представления и их связь оказывались бы безошибочными, – как это и должна, следовательно, предположить всякая теория, которая сводится к прирожденным идеям в старом и первоначальном смысле и к прирожденным истинам. Основанием этих суждений служит сам разум, и в отношении его не могло бы быть никакой разницы между логическим и психологическим основанием. Но другим суждениям принадлежит лишь гипотетическая необходимость, т. е. логически необходимо утверждать их, если предполагается, что нечто другое предшествовало в нашем сознании. Поскольку, следовательно, от внешних условий зависит, какие представления возникают в субъекте и какие встречаются в мышлении, – постольку, конечно, суждение «А есть В» является необходимым, раз А и В находятся в сознании и согласуются между собой. Но чтобы оно вообще мыслилось, это не является общим и абсолютно необходимым. Лишь поскольку мы предполагаем идеальное мышление, которое объемлет всю истину, постольку логическая необходимость есть вместе с тем реальная, которая производит действительное мышление; для отдельного человека, которого хотение мыслить направлено на этот идеал, она является моральной, обусловленной его способностями.

Если, с одной стороны, в качестве основания в полном и истинном смысле можно было бы признавать лишь то, что само необходимо должно быть мыслимо, то с другой стороны, всякую фактическую предпосылку можно рассматривать как основание, поскольку допускается, что из нее с логической необходимостью вытекает дальнейшее суждение. Можно даже сделать еще один дальнейший шаг и установить отношение основания к следствию между такими положениями, которые мыслятся только как гипотезы, в отношении к которым, следовательно, нет даже налицо психологической уверенности. Одна гипотеза является основанием по отношению к другой – это означает тогда: если первая принимается как истинная, то и последняя точно так же должна приниматься как истинная. Там, следовательно, основание обозначает то, что, будучи действительно мыслимо с сознанием, принуждает выполнить суждение; здесь основание обозначает гипотезу, которая, будучи принимаема в качестве значимой, вынуждает и дальнейшую гипотезу признавать как значимую.

По отношению к основанию в этом последнем смысле имеет силу тот закон, который был формулирован Аристотелем⁶⁵ и позднее нашел себе место лишь как принцип условных умозаключений: «Вместе с основанием дано следствие, вместе с следствием уничтожается основание». Эта формула не выражает ничего, кроме существа и смысла логической необходимости, подобно тому как закон противоречия выражает сущность отрицания. Он говорит: «Если положение А как основание В признано, то вместе с утверждением А должно утверждаться также и В, вместе с отрицанием В должно отрицаться также и А». Но этот закон заслуживает место наряду с законом противоречия, так как он равным образом касается основной формы движения нашего мышления, прогрессирования соответственно необходимым связям. Но он точно так же оставляет нерешенным, основание или следствие является истинным, как и закон противоречия оставляет нерешенным вопрос, какое из противоположных утверждений обладает значимостью.

8. Ни в каком случае нельзя смешивать реальной причинности с логическим отношением основания и следствия. Ибо положение, что всякая вещь или всякое изменение имеет свою причину, ведет себя в отношении к логической необходимости наших суждений совершенно так же, как и всякое другое общее положение, которое служит нам как основание для дальнейших утверждений или позволяет нам с логической необходимостью умозаключать от одного положения к другому. Когда мы употребляем выражение «основание» также и по отношению к реальной причинности и говорим, что сила притяжения Земли есть основание падения тел, то этим прежде всего лишь высказывается, что реально одно производит другое. Но поскольку познанное причинное отношение дает нам право и вынуждает нас из наличности причины выводить также и наличность действия, постольку то познание есть логическое основание, и допущение причинного отношения есть единственный путь, каким от истинности одного факта можно прийти к истинности другого факта, отличного от того. Следовательно, положения, высказывающие причинные отношения, играют большую роль среди наших логических оснований; далеко не всякое логическое основание покоится на причинном отношении, и еще меньше направление, в каком наши суждения зависят друг от друга, является в каком-либо отношении тем же самым, в каком действует реальная причинность. Напротив, различение между познавательным основанием и реальным основанием продолжает оставаться и находить себе применение всякий раз, как от действия мы умозаключаем к причине.

9. От логического основания отличаются, наконец, основания вероятности: среди различных гипотез, из которых ни одну мы не имеем достаточного основания утверждать, они отдают предпочтение одной перед другими и делают более живым ожидание, что одна из них обладает значимостью и докажет себя в качестве таковой. Поэтому они имеют прежде всего отчасти лишь психологическую ценность, отчасти они обладают практическим значением там, где в силу практических оснований необходимо решать наудачу. Какое значение принадлежит им в развитии нашего познания – это может быть исследовано лишь в третьей части.

II. ВОЗМОЖНЫЙ И НЕОБХОДИМЫЙ КАК ПРЕДИКАТЫ В ДЕЙСТВИТЕЛЬНЫХ СУЖДЕНИЯХ

§ 33. Реальная необходимость

«Необходимый» в объективном смысле есть всегда, в конце концов, предикат высказанного в суждении; необходимым является или то, что вещь есть, или то, что она имеет определенные свойства, выполняет деятельности, стоит в определенных отношениях. Эта необходимость является или внутренней необходимостью существа, или внешней необходимостью причинности; но всегда она является условной. Познаваема она лишь в форме общих правил, которым подчинено единичное. Наоборот, безусловно общие суждения хотят выразить эту необходимость.

1. Тогда как никакое существенное различие, кроющееся в самом ассерторическом суждении, не отграничивает его от аподиктического суждения, – утверждение, что нечто должно быть или должно случиться, уже по своему содержанию отлично от того утверждения, что оно есть или случается, – раз только наши утверждения выходят за пределы сферы наших представлений и хотят распространиться на сущее, хотят коснуться реальной необходимости. Пока «долженствовать» и «быть необходимым» объясняются в просто объяснительных суждениях, как «все тела необходимо протяженны» и «действие должно иметь причину», – до тех пор имеется, конечно, в виду кроящаяся в наших неизменных словесных значениях логическая необходимость, что с представлением субъекта должно связывать представление предиката и что, следовательно, это последнее следует предицировать относительно всего того, к чему применяется первое. И суждение «тела протяженны» говорит не что иное, как «тела должны быть протяженными»; последнее лишь прямо вызывает в памяти значение слова, если кто был склонен позабыть его.

Но если речь идет о сущем как таковом, тогда наши утверждения хотят коснуться в отношении его необходимости чего-то такого, что связывает самое сущее, а не только наше суждение; и необходимым является исполненный содержания предикат, который столь же определенно утверждается или отрицается, как и все остальные предикаты действительных суждений.

Правда, относительно вещей как таковых необходимость в собственном смысле не может употребляться в качестве предиката; это не имя прилагательное. Такие выражения, как «Бог есть необходимое существо», «мир не необходим», не суть адекватное выражение мысли; то, что разумеется, – это то, что Бог необходимо существует. Как δετ или oportet требуют суждения, и «долженствовать» (müssen) есть так называемый вспомогательный глагол, – так всегда лишь высказанное в суждении существование вещи, обладание ею свойством, развитие ею деятельности может быть предицировано как необходимое. И только абстрактным понятиям, которые заменяют собой суждение, может быть приписано «необходимый» в качестве предиката: «существование Бога необходимо». (Необходимость суждения не составляет никакого исключения; необходимо, чтобы я и чтобы всякий мыслящий судил так.)

Благодаря этому появляется новый класс высказываний, в которых в качестве субъекта выступает нечто высказанное в каком-либо суждении (не само суждение, как при предикатах «истинный», «ложный», «вероятный», «логически необходимый»). О реальной необходимости, следовательно, можно говорить лишь постольку, поскольку синтезу суждения соответствует реальное единство вещи с ее свойством и ее деятельностью.

2. Что это такое, что с мыслимым связывает существование, с определенным существующим субъектом – свойство или деятельность или в одном отношении связывает несколько объектов? Если отвлечься прежде всего от необходимости существования, то предполагая бытие определенных вещей, мы стремимся в то же время усмотреть как необходимое их бытие в таком или ином виде и их поведение, которое прежде всего кажется нам просто действительным, фактическим; именно так стремимся мы понять это и проникнуть в него своим мышлением. В основе субъективной необходимости нашего акта суждения, связанного в познавании с фактическим, должна лежать необходимость самой вещи. Мы прежде всего не исследуем здесь ни возникновения стремления отыскать в мире такую связь необходимости и, выходя за пределы познания, что нечто есть и совершается, достигнуть уразумения, что так оно должно быть; ни метафизического права этой предпосылки. Достаточно того, что стремление это есть и господствует над нашим популярным, как и научным мышлением, и что отсюда возникает задача установить его смысл.

Здесь прежде всего необходимо различать между той предпосылкой, которая вообще руководит нашим мышлением, что необходимость в мире есть, и основанием того утверждения, что вот это и то определенное необходимо. Познаваемой необходимость является лишь там, где имеет место то же самое постоянство связи в бытии, которое в логической области (§ 31, 8) господствует над связью мыслей; где, следовательно, отдельный случай вытекает из своих предпосылок с той же безошибочной неуклонностью, как суждение на основании своих предпосылок повторяется всегда одинаковым образом; где возможно совершенное совпадение реальной и логической необходимости. Лишь в том случае, когда мы встречаем такое постоянство, мы находим основание той необходимости, что нечто есть. То, что должно быть основанием в реальном, – это должно носить на себе то же самое постоянство и общую значимость, какая принадлежит логическому основанию, по отношению к единичному случаю оно должно быть общим, по отношению к временной смене – постоянным. Познавать нечто как необходимое, – это всегда означает познавать его как следствие чего-то, что имеет значимость всегда и вообще. Поэтому чисто индивидуальное, несравнимое как таковое мы не можем усматривать как необходимое, хотя мы и верим в его необходимость.

3. Ту необходимость, которая связывает предикат с субъектом, мы понимаем отчасти как внутреннюю, отчасти как внешнюю. И различие это напоминает различие аналитических и синтетических суждений. Там, где субъект достаточен сам по себе, чтобы сделать необходимыми свои определения, – там необходимость мы понимаем как внутреннюю; там, где должно превзойти нечто другое, чтобы создать определение, – там мы понимаем необходимость как внешнюю.

Это для нас внутренняя необходимость, что дух обладает самосознанием и мыслит. Это внешняя необходимость, что получившее толчок тело движется. В первом случае свойство и деятельность следуют сами собой из субъекта, поскольку он имеется лишь налицо; во втором – лишь постольку, поскольку имеется нечто другое.

4. Там, где мы говорим о внутренней необходимости, – там мы противопоставляем единство вещи множеству ее свойств и деятельностей и рассматриваем первое как устойчивое, различиями времени не затронутое основание, которое необходимо делает свойства или деятельности постоянными или находящимися в определенной смене. Единство вещи, поскольку оно само по себе содержит необходимость известных свойств, называется сущностью, существом (природой) вещи, и существенным для нее является все то, что само по себе вытекает из ее сущности. Ни в одной философской концепции эта мысль не занимала большого места, нежели в учении Лейбница, – что есть только внутренняя необходимость, и ряд деятельностей каждой отдельной монады возникает исключительно из ее собственной внутренней сущности. Здесь сущность отдельных индивидуумов есть единственное основание необходимости, и весь совершаемый ими процесс развития есть только развитие этой сущности. Познаваемой сущность является отчасти в неизменяющихся свойствах и устойчивых деятельностях, отчасти в том законе развития, который предписывает возникновение одной деятельности из другой.

В этом представлении об устойчивом основании, которое управляет проявлениями вещи, строго говоря, находит свое завершение лишь мысль о вещи, которая, будучи себе самой тождественна, должна иметь изменяющиеся свойства и сменяющиеся деятельности. Так как мы именно хотим удержать полное тождество вещи, его следует искать в таком пункте, который лежит позади всякой данной действительности. В этой последней мы наталкиваемся на смену, а так как свойства не являются внешними для вещи и вещь, напротив, именно благодаря своим свойствам есть то, что она есть, – то тождество угрожает исчезнуть из самой вещи, если не дать ей устойчивой в смене, саму смену производящей опоры. Равным образом наше мышление лишь в себе самом может образовать предположенное единство и тождество вещи, если то же самое содержание представления, мыслимое всегда одинаковым образом, может служить соответствием для тождественного себе самому реально существующего.

Та же самая мысль о сущности вещей как об устойчивом безвременном основании их данной временной действительности наделяет объективным правом и наши прежде всего субъективные общие представления. Объединение пространственно и временно различных вещей под одним более общим представлением и их обозначение тем же самым словом лишь в том случае не являются произвольной деятельностью, руководимой просто субъективной прихотью или какими угодно соображениями целесообразности, когда многому, наряду с обнаруживающимся для нашего понимания сходством, принадлежит нечто действительно общее, во всех тождественное. Но это последнее может лежать лишь позади различимого и индивидуального проявления единичного, оно кроется в том, что общая сущность делает необходимым согласие в свойствах и деятельностях, и различия рассматриваются как привходящие извне, не основанные, в сущности, как акциденталъные.

5. Внутренней необходимости противостоит внешняя, возникновению из сущности – определимость обстоятельствами. Всякое единичное есть таково, ибо нечто другое есть таково; всякое изменение единичной вещи происходит потому, что имело место определенное изменение другой вещи. Вещи обладают способностью предписывать одна другой свое поведение. Связь в мире заключается в этой, от одной вещи на другую переходящей необходимости, которая есть причинная необходимость в более тесном смысле, когда под causa разумеется только causa transiens. Познание того, что нечто в силу внешней необходимости есть так, как оно есть, происходит так, как оно происходит, всегда слагается из двух элементов: из общего закона и определенного данного, к которому закон этот применяется. Необходимо, что планеты движутся вокруг Солнца по эллипсам: это познание покоится, с одной стороны, на познании общих принципов механики, а с другой – на познании фактической массы Солнца и планет, их расстояний и отношения между тангенциальной скоростью и притяжением. Другое отношение создало бы иные пути. Этого чисто фактического элемента мы не можем удалить, и поэтому познание необходимости как таковой выражается в просто гипотетических формах, которые гласят, что если наступает то-то и то-то, то необходимо должно наступить и другое. То, что первое наступает, – это в свою очередь необходимо в силу других причин. Но признавая нечто подобное, мы тем самым приходим к дальнейшему фактическому и так in infinitum.

Необходимость всякого единичного есть, следовательно, всегда лишь обусловленная необходимость. Когда нечто признается как необходимое, то необходимым признается не его причина, а его возникновение из наличной причины⁶⁶.

6. Гипотетической необходимости сущего, вытекающей из сущности и причины, по-видимому, противостоит необходимость, вытекающая из цели. Человек должен дышать, чтобы жить; чтобы иметь мир, должно быть готовым к войне. Но при ближайшем рассмотрении эта телеологическая необходимость разлагается на логическую необходимость и необходимость причины. Цель есть нечто действительное, что может обосновать необходимость лишь как мысль действительного, мыслящего и волящего существа. Она есть нечто в качестве будущего мыслимое и желанное, реализация чего должна последовать, но, согласно причинному порядку природы, который всякий определенный результат связывает с определенными причинами, она может последовать лишь через посредство определенных причин. Кто, следовательно, хочет цель, тот должен хотеть также и средства; предположенное хотение определенной цели делает необходимым хотение определенных средств. Связь между мыслью о цели и мыслью о средствах как объектах нашего хотения есть логическая связь, но необходимость мышления покоится на познанной причинной необходимости бытия. То, что цель является объектом хотения, – это есть нечто предположенное, фактическое; с другой стороны, фактически предположенным является и состав действующих причин, которые не могут быть произвольно изменены и умножены. Из познания их с логической необходимостью вытекает то, что является средством для определенной цели и поэтому должно составлять предмет хотения, коль скоро мы хотим цель. Но наше рассмотрение природы прилагает угол зрения цели к результату даже в том случае, когда и речи нет ни о каком хотении определенного мыслящего субъекта, ни о его осуществлении, ибо благодаря этому получается объединяющая точка для различных причин. На этом основании возникает видимость особого рода необходимости, которая якобы отлична от причинной или логической необходимости. «Человек должен дышать, чтобы жить» – это, в конце концов, выражает не что иное, как уразумение того, что закон природы с остановкой дыхания неизменно связал смерть и что дыхание не может быть заменено никакой другой наличной функцией. Там, где жизнь должна составлять предмет хотения как цель, – там должно хотеть и дыхание как средство.

Там, где мысль выступает в свободном творчестве, – там она не цель, которая нуждается в средствах для своего осуществления, а просто причина, которая из своей собственной силы могла бы произвести нечто реальное. И в этом случае не было бы никакой телеологической необходимости.

Те же самые точки зрения находят себе применение и к тому, что получило название моральной необходимости. Поскольку для разумного и волящего существа имеются нормы, значимость которых оно должно признавать для себя как верховные правила своего хотения и которыми оно чувствует себя обязанным, постольку признание такое обязательности есть существенная необходимость, которая рассматривается как данная вместе с природой разумного субъекта. Если эти норма действительно составляют предмет хотения и полагаются как высшая цель, то логически необходимо применять их в отдельности и переносить обязанность на единичные случаи. Но сама обязанность подводить под точку зрения необходимости, так как она ведет за собой чувствование принуждения, – это значит вводить путаницу в понятия и закрывать ту пропасть, какая имеется между признанием обязанности и действительным хотением.

7. Когда необходимость должна коснуться самого существования, то из точки зрения внешней причинности легко понять, что существование единичного утверждается как необходимое в том случае, если предположена творческая сила, которая создает его по слепой необходимости или ради какой-либо фактической цели. Кто необходимо признает мир как самооткровение Бога и отсюда объясняет его существование, тот выводит существование мира из высшей причины и тем полагает его безусловно необходимым.

Но там, где нечто само по себе должно существовать необходимо, как в онтологическом доказательстве к существу Бога принадлежит существование, и должно быть понято из него как необходимое – где, следовательно, необходимость из условной хочет стать абсолютной, – там покидает нас тот свет, который из опыта нашего собственного самосознания падает на мысль о необходимости и эту последнюю изображает всегда лишь как связь, объемлющую различимое, – все равно, будь то в мышлении или в бытии. Связь эта обрывается, раз сущее тем самым должно быть привешено к одному только понятию, которое ведь не являлось бы уже понятием какого-либо мыслящего существа, и тут нечего уже связывать, раз нечто уже сущее должно, сверх того, излишним образом делать себя еще необходимо сущим, – тогда как ведь эта необходимость всегда уже предполагает бытие. Как при всякой логической необходимости, раз мы хотим говорить понятно, в конце концов должен все же предполагаться некоторый сущий мыслящий субъект, природа которого требует мыслить таким образом, – так и для всякой необходимости бытия должно предполагать нечто последнее и просто сущее. Если не ведающее покоя «почему» полагает, что и первое звено должно еще являться как необходимое и довольствуется такими ответами, что Бог есть-де causa sui, что основание своего бытия он имеет в себе самом, – то оно обманывает себя словами и устанавливает невыполнимые формулы⁶⁷. Воображаемая ценность этих формул нигде не выступает яснее, как когда всему этому придается серьезное значение и метафизическая мифология измышляет отличное от самого Бога основание. Где-нибудь должно же остановиться при простом бытии. То рассмотрение мира, которое не хочет выходить за пределы круга конечных причин, должно признать просто существующим весь комплекс обусловливающих друг друга существ, при котором прекращается вопрос о необходимости. Кто хочет понять мир как необходимый, тот сводит его к Богу, но тем с большей несомненностью прекращается здесь всякое различение между «быть необходимым» и безусловным бытием.

8. Математическая необходимость часто принимается как наиболее совершенный тип того, что мы обозначаем как необходимость. «Тем же самым образом, как из природу треугольника следует, что его углы равны двум прямым», – это постоянный пример Спинозы для реальной необходимости возникновения действия из его причины. Здесь не место исследовать сущность математического познания и решать вопрос, есть его необходимость логическая или реальная. Но из предыдущего, во всяком случае, ясно, что в существе математических объектов с самого начала, конечно, кроется то постоянство и непрерывность, благодаря которым они всегда имеются налицо в том же самом виде, и на этом основании всякое единичное имеет значение общего, так как в действительном наглядном представлении оно может быть повторено одинаковым образом. Тогда как у реальных объектов мы сперва должны еще отыскать то, в чем они постоянны, и выделить это из случайных и сменяющихся соединений. Пространство и множество, наше наглядное представление о пространстве и наш счет суть, в конце концов, конечно, нечто данное, но мы при этом уверены в абсолютной неизменчивости этих элементов.

9. То, чего хотят коснуться наши общие суждения, есть не что иное, как эта объективная необходимость, что с субъектом связаны определенные свойства или что с определенными свойствами, деятельностями и отношениями стоят в связи другие свойства, деятельности и отношения, и только там, где мы убеждены относительно этой необходимости, безусловно общее суждение является оправданным. «Всякая материя тяжела», «То, что есть материя, есть необходимо тяжело», «К сущности материи принадлежит быть тяжелой»-все это равнозначащие суждения. Связь предиката с субъектом является необходимой благодаря природе субъекта, предикат реально является единым вместе с существованием субъекта. «Всякое брошенное тело описывает параболу», «Брошенное тело необходимо описывает параболу»-тут опять-таки имеется в виду высказать одно и то же. Общее суждение заключает в себе одну только причинную необходимость действующих по неизменным законам сил.

Там, где такое суждение отрицается, – там отрицается необходимость и говорится, что субъект может быть также и без предиката. Традиционное учение выражает это при помощи частного суждения «Некоторая материя не тяжела».

10. Там, где общие суждения выражают существенные предикаты вещей, – там они совпадают с объяснительными суждениями и логическая необходимость суждения встречается с высказанной в суждении необходимостью вещи. Ибо в то время как объяснительное суждение, указывая содержание представления, все же бросает вместе с тем взоры на вещи, соответствующие этому представлению, – оно приобретает реальное значение, раз в представление включено нечто устойчивое и неизменяющееся, что необходимо дано вместе с существованием определенного субъекта или определенных субъектов, раз представление, следовательно, соответствует существу вещей. Объяснительное суждение «вода жидкая» выражает только содержание представления о вещи, которая схвачена в определенных случайных состояниях. Но оно не касается сущности того вещества, которое мы называем водой, так как в нем имеют место и твердое, и парообразное состояния, «быть жидким» не принадлежит к его сущности. Суждение «вода есть соединение кислорода и водорода» является в одно и то же время и объяснительным, и выражением сущности. Стремление привести то и другое в полное согласие господствует над той задачей, которая стоит перед дефиницией.

§ 34. Возможность

Возможным в полном смысле является лишь то, что как проявление свободных субъектов изъято из области необходимости. Там, где в области необходимого речь идет о возможности, – там это может происходить только таким образом: или вещи в мыслях изъемлются из временного течения своего действительного существования и тем изолируются от условий своего действительного бытия, дабы можно было те предикаты, которые принадлежат им в действительности лишь одновременно, изобразить все же обоснованным в их пребывающей сущности; или же часть условий рассматривается изолированно, от которых зависит действительность высказанного в суждении. Если в последнем случае имеет место незнание условий, то суждение об объективной возможности переходит в субъективную возможность предположения и тем самым в выражение неуверенности.

Суждение «возможно, что А есть В» стоит в противоречивой противоположности к суждению «необходимо, что А не есть В»; суждение «возможно, что А не есть В» стоит в противоречивой противоположности к суждению «необходимо, что А есть В».

1. Исследуя многосмысленное выражение «возможный», мы прежде всего различаем возможность «быть в таком-то виде», которая высказывается относительно субъекта, от возможности его существования. Первая высказывается в суждениях «А, возможно, есть В», «А может быть В»; последняя – в суждениях «А возможно», «А может быть». Первые суждения в свою очередь могут быть высказываемы отчасти относительно единичного как такового, так что их субъектами являются определенные вещи (свойства, деятельности, отношения определенных вещей), отчасти относительно мыслимых общими субъектов.

2. Если о единичном высказывается «иметь возможность, быть в состоянии», то высказывание это имеет свое первоначальное место и свое полное значение при предположении свободных субъектов, которые как таковые обладают силой делать различное, но сила эта у них применяется только по повелению воли и на основании выбора, что нечто следует делать или не делать, делать так или иначе.

Мысль о различных деятельностях предшествует, и лишь воля в состоянии осуществить эти деятельности. Какие деятельности будет она осуществлять – это зависит от решения, которое ни извне не является необходимым, ни внутренне не есть необходимое следствие прежней действительности. Этой свободе, с одной стороны, противостоит не-возможность (Nicht-können), когда воле недостает реальной причинности осуществить мыслимое; с другой стороны, ей противостоит долженствование (das Müssen), когда отрезан выбор и необходимость предписывает путь деятельности. Но не-возможность (Nicht-können), строго говоря, есть лишь другая форма долженствования (das Müssen) – долженствования неисполнения.

3. Отношение свободного субъекта к тем деятельностям, между которыми он должен делать выбор, обнаруживает бросающееся в глаза сходство с отношением судящего субъекта к различным гипотезам, из которых ни одну он не находит необходимым утверждать или отрицать. Здесь, как и там, проектируемый в мыслях акт, действительное выполнение которого еще не имело места; здесь, как и там, вопрос «что должен я делать?». Но в то время как акт утверждения или отрицания может наступить лишь там, где обнаруживается необходимость, и тем самым он оказывается изъятым из области свободной деятельности, – в этом последнем случае именно недетерминированная и произвольная деятельность осуществляет одну из мыслей и тем самым отказывает в действительности другой. Речь идет здесь не о метафизической истинности этого взгляда, а о тех предпосылках, которые в этой области определяют мысль о возможном. В то время как там различные гипотезы не могут стать действительными суждениями и, пока предстоит выбор, суждение невозможно-здесь, в воле, кроется способность к осуществлению, которая ко всем относится одинаково и тем самым позволяет им казаться реально возможными. Так, мы говорим о реальной возможности какого-либо проекта, плана, когда мы убедились, что все условия его осуществления находятся в нашей власти и осуществление его зависит только еще от нашего хотения.

Поэтому истинной противоположностью реально необходимого является только вытекающее из свободы; только этому свойственно не быть необходимым. Недаром язык соединяет в основе возможного хотение с «иметь возможность», «быть в состоянии».

4. Но представление о возможном распространяет свою сферу также и на несвободное. Ибо и для этого последнего имеется такой способ рассмотрения, который делает его сравнимым со свободным. Точно так же и несвободная вещь является различным образом деятельной, поскольку она изменчива и необходимость не во все времена предписывает ей быть и делать то же самое. Если мы заглянем в ее будущее, то перед нами предстанет многообразие различных предикатов, которые пробуждают мысль о выборе между ними. Солнце попеременно то будет светить, то будет скрываться тучами, ручей один раз замерзнет, другой раз высохнет. Наше мышление, преобразующее будущее, колеблется туда и сюда среди различных предикатов. Конечно, какие из этих предикатов действительно проявятся в определенный момент времени – это зависит не от собственного решения вещи, а определено необходимостью. Или просто необходимостью ее собственной сущности, которая предписывает определенное развитие через различные стадии, и тогда вещь должна стать всем тем, чем она может стать, и только различие времени вынуждает обозначать будущее не как сущее, а как предположенное только в возможности. Или это определено общей необходимостью сущности и обстоятельств. А так как мы не знаем многообразных комбинаций обстоятельств и их сменяющегося течения или, отвлекаясь от них, сопоставляем временно последовательное, объединяя это в мыслях, то вещь противостоит нам как свободное существо, будущих решений которого мы не знаем; так что ее действительные состояния выступают перед нами как проявления его произвола или прихоти.

Первый способ рассмотрения имеет силу по отношению к целому мира, поскольку мы мыслим его независимо от свободы; в нем кроется всё основание к тому, что будет и произойдет в будущем, но что не является еще действительным. Это есть полная возможность, potential в точном смысле.

Второй способ рассмотрения имеет силу по отношению к единичному, которое стоит в связи мира и существенное развитие которого определено обстоятельствами и со стороны обстоятельств же встречает себе препятствия. Поскольку оно содержит в себе частичное основание того, что будет, ему принадлежит простая возможность будущих состояний. Так, семени принадлежит возможность стать растением.

Впрочем, вполне объективное и реальное значение это «иметь возможность, быть в состоянии» имеет лишь там, где мы уверены, что при определенных обстоятельствах предикат действительно наступит, так как от природы субъекта зависит круг тех предикатов, которые он примет при различных обстоятельствах. В общем, мы от прошлого опыта заимствуем свое познание того, чем может быть вещь при различных обстоятельствах. Но мы имеем в виду высказать достоверное познание, когда мы говорим, что может произойти затмение Луны.

5. Особенно ясным становится этот смысл «иметь возможность, быть в состоянии» там, где о своих субъектах мы говорим в общем. «Вода может замерзнуть и испариться», «железо может быть расплавлено», «поваренная соль растворяется в воде» и т. д. содержат совершенно определенные и положительные высказывания, которые имеют в виду коснуться какого-либо свойства этих субъектов. Да и нет иного пути высказать общим образом изменяющиеся свойства, как, минуя самый субъект, перейти к условиям и причинам, которые определяют сменяющиеся состояния. Когда я изолирую представление о какой-либо вещи, мысленно отрешаю его от условий существования, под которыми всегда стоит действительное, и удерживаю его само по себе, то прежде всего у вещи остаются лишь те свойства, какие не могут быть отделены от нее, так как они суть существенные свойства. Но пробегая круг тех изменений, какие могут и должны наступить при сменяющихся отношениях, и относя их только к мыслимой в качестве общей вещи, мысль при помощи выражений, обозначающих «иметь возможность, быть в состоянии, способность и т. д.», переносит в субъект устойчивое основание также и сменяющегося. Но основание это само по себе недостаточно, чтобы создать действительность, а должно ожидать себе восполнения со стороны обстоятельств. Но чем больше все познаваемые свойства вещей разлагаются на отношения к другим, тем больше мы в состоянии их неизменяющееся качество выразить только при помощи того, чем они могут быть при сменяющихся обстоятельствах.

Совершенно аналогичными являются суждения возможности, которые высказывают допустимость дальнейших детерминаций в общем представлении. То, что там распадается на временный ряд последовательных состояний, – это расщепляется здесь на несколько представлений, содержащих общий элемент; но этот последний, чтобы согласоваться с определенной вещью или вообще чтобы иметь возможность быть представляемым в качестве единичного, нуждается в дальнейшем определении. «Треугольник может быть остроугольным, прямоугольным, тупоугольным». С теми определениями, какие я мыслю при слове «треугольник», еще не дано никакой наглядной фигуры. Чтобы представить себе такую фигуру, – для этого требуется определенное отношение сторон и углов, и в то время как я пытаюсь конструировать различные определения или стараюсь припомнить их, общее представление предлагает мне выбор между различными ближайшими определениями. С теми свойствами животного, какие составляют содержание представления «лошадь», необходимо связан определенный цвет. «Лошадь может быть вороной, белой, гнедой и т. д.» Поскольку дело идет только о содержании моего представления, эти суждения суть совершенно определенные высказывания относительно многообразия различий. Поскольку они хотят говорить о природе сущего, они точно так же выражают реальную возможность, которая связывает с организацией определенного животного смену цвета. Лишь будучи применено к определенному единичному, суждение приобретает проблематическое значение неведения. О чем я просто знаю, что оно есть лошадь, – относительно этого я не могу утверждать, что оно вороное, белое и т. д. О чем я просто знаю, что оно есть треугольник, – относительно этого я не знаю, прямоугольное оно или нет.

Это суждение «А может быть В» и т. д., там, где речь идет о представляемом в качестве общего субъекте, есть адекватное выражение так называемого частного суждения.

6. По смыслу рассмотренных до сих пор суждений, даже если они касаются единичного, вытекает, что они хотят быть безусловно значимыми, и свою значимость они не ограничивают определенным моментом времени. Иной смысл приобретает возможность и «иметь возможность, быть в состоянии» там, где речь идет об единичном случае, и высказывается то, что сегодня и здесь может быть и может произойти. Когда говорят: «сегодня ночью может быть мороз», «больной может быть спасен», «ответ может прибыть сегодня» и т. д., – то в этом случае наше мышление, изолируя свой субъект, не обдумывает будущего; но оно обдумывает его, напротив, тогда, когда обозревает имеющиеся налицо обстоятельства и на этом основании старается наперед высчитать результат. Но недостаток знания – все равно, всех обстоятельств или точных законов, по которым они действуют – возбраняет делать это точное предсказание; и суждения имеют лишь такой смысл: больной будет спасен, если будет применен правильный способ лечения, если не наступит никакое неожиданное расстройство и т. д. Следовательно, одна часть условий, от которых зависит фактический результат, известна и лежит в основе суждения; и в то время как круг известных и достоверных условий оценивается по сравнению с неизвестными и недостоверными – в это время начинается вычисление вероятности того, что мы обозначаем как возможное. Но ведь возможным оно является для нас только благодаря нашему неведению, и тем самым суждения эти совершенно незаметно приводят к тем, которые высказывают просто субъективную невозможность решения. В то время как кажется, что суждения эти занимаются вещами, они в действительности занимаются только мерой нашего познания вещей и являются выражением резиньяции нашего ограниченного знания. Это становится совершенно ясным там, где в совершенно тех же самых выражениях высказывается возможность относительно уже существующего и прошлого. Когда историк хочет выяснить факт на основании разбросанных или противоречивых преданий или когда судья, производя освидетельствование на месте, хочет на основании следов преступления выяснить точные обстоятельства дела, то здесь оказываются различные комбинации, которые являются возможными. Оно могло произойти так, могло произойти и иначе. Эта возможность есть выражение субъективной нерешительности; и ее значение кроется в отвержении окончательного решения в противоположном смысле. Если обвиняемый может быть невиновен вопреки изобличающим уликам, то ведь это означает лишь то, что улики недостаточны для того, чтобы доказать вину; что суждение «он невиновен» не необходимо, следовательно, также невозможно; но о возможности в объективном смысле нет речи, так как объективно уже абсолютно решено, утверждение или отрицание соответствует обстоятельствам дела.

Но утверждение, что то-то и то-то возможно, является тем более пустым и малоценным, чем больше объем нашего неведения, чем меньше положительных оснований мы можем указать, которые создают предположенное. Если говорят, что самопроизвольное зарождение возможно, то это верно постольку, поскольку мы не можем доказать, что оно невозможно. Но в известном нам порядке природы все основания говорят против этого, и указанная возможность кроется лишь в тех неведомых пространствах, куда еще не проникло наше знание.

7. Только в этой субъективной области имеет силу, что возможным является то, что не содержит никакого противоречия, соотносительно не приводит ни к какому противоречию. Так как всякая принятая в качестве возможной гипотеза тотчас же уничтожается, раз она вступает в противоречие с положением, которое признано значимым, – то она может оставаться в качестве допущения лишь до тех пор, пока не познано противоречие против какой-либо значимой истины, т. е. пока не доказана ее противоположность. Но эта непротиворечивость не имеет совершенно никакого отношения к тому, что реально может иметь место.

8. Однако еще в ином смысле пытались сделать непротиворечивость критерием возможности – прежде всего там, где речь идет не о возможности быть тем-то и тем-то, а о возможности бытия вообще. В этом смысле понимал возможное прежде всего Лейбниц: «Это есть то, что мыслимо (concevable), так как оно не содержит никакого противоречия». В этом смысле он требовал доказательства возможности Бога, прежде чем доказать его существование. Однако это определение является совершенно пустым, так как сперва надо было бы установить, что, будучи мыслимо как определение одной и той же вещи, противоречит себе и что не противоречит (§ 22). И кроме того, чтобы обеспечить этому абстрактному определению его отношение к реальности, Лейбниц должен еще сперва постулировать положение, что все возможное требует существования и существует, следовательно, если ничто ему не препятствует⁶⁸. Против этого форсированного перехода из просто мыслимого к тому, относительно чего мы должны быть в состоянии утверждать возможность, что оно есть, и направляется критика Канта (Постулаты эмпирического мышления вообще), которая ограничивает понятие возможного отношением к формальным условиям опыта. Однако и Кант оставляет для этого понятия еще слишком большое место, поскольку он все же хочет употреблять его в том же смысле, как и Лейбниц, – в качестве предиката относительно вещей. В противоположность этому и здесь необходимо установить, что возможность может утверждаться всегда только относительно высказанного в суждении; всякая возможность, следовательно, точно так же как и всякая необходимость, носит гипотетический характер и предполагает уже сущее. Если должно быть возможно, что нечто есть, – то утверждение это, если оно притязует на реальную значимость, имеет смысл лишь тогда, когда оно указывает силу, способную произвести вещь, и показывает, что существующий мировой строй не заявляет против этого никакого безусловного протеста. Только этим возможная вещь различается от возможного представления или от возможного понятия. Абсолютная возможность уничтожает себя самое.

9. В особенном отношении возможное стоит к отрицанию.

Кажется само собою понятным, что вместе с возможностью, что А есть В утверждается в то же время и возможность, что А не есть В. Ибо просто возможное благодаря тому именно и противостоит необходимому, что оно может также и не наступить. Однако если присмотреться ближе, то положение, что наряду со всяким «А potest esse В» имеется равнозначимое суждение «А potest non esse В», терпит существенные ограничения, если мы хотим двигаться в области исполненных смысла высказываний, а не пустых формул.

Там именно, где объединяющее мышление предицирует относительно изменяющегося, способного к развитию и извне определимого в качестве возможных его различные фазы, – там утверждение, признающее возможным также и отрицание, не имеет никакого смысла или их противопоставление изменяет смысл первоначального суждения. «Поваренная соль может растворяться в воде»-это хочет высказать известное свойство поваренной соли. Что должно наряду с этим значить суждение «Возможно, что поваренная соль не растворяется в воде»? «Пара мышей может в течение немногих лет иметь целые миллионы потомков»-это хочет высказать меру способности к размножению и тем самым органический закон. Что должно, напротив, означать суждение «пара мышей может также не иметь этих миллионов потомков»? Там, где положительное утверждение прямо изолирует свой субъект от сменяющихся условий, – там не имеет никакого смысла поворачивать эти последние против него и вместе с тем становиться на точку зрения многообразия действительно совершающегося процесса.

Но там, где речь идет об отдельном случае во временно значимых суждениях, – там с одинаковым смыслом выступает наряду с тем возможность небытия. «Ответ может еще сегодня прибыть, но он может также прибыть лишь завтра или совсем даже не прибыть», «сегодня ночью может быть мороз, но мороза может также и не быть». То, на чем основывается отрицание, – это есть предпосылка, что наряду с известными отношениями, которые могли бы произвести результат, могут быть также и другие отношения, которые уничтожают его или препятствуют ему, – медлительность пишущего или доставки в первом случае, наступление более теплого воздушного течения – во втором. Это отношение между причинами, создающими результат, и причинами, уничтожающими его и препятствующими ему, предполагается там, где возможности бытия и небытия противостоят друг другу как равноправные суждения. Но основанием для этого служит лишь наше неведение относительно того, какие причины в действительности имеются налицо и действуют – благоприятствующие или оказывающие препятствие.

То же самое имеет место там, где родовое понятие ставится в отношение к исключающим специальным определениям: «треугольник может быть равносторонним и не равносторонним» – если только я знаю, что это треугольник, то я не имею никакого основания утверждать или отрицать равносторонность; общее понятие оставляет открытыми обе возможности.

10. Но отрицание возможности приводит к необходимости, отрицание необходимости – к возможности.

а. Возможно, что А есть В – противоречит

Невозможно, чтобы А было В, и это равно

Необходимо, что А не есть В.

b. Необходимо, что А есть В – противоречит

Не необходимо, чтобы А было В, и это равно

Возможно, что А не есть В.

Таким образом, возникает двойной антифазис (противоречие), который идет параллельно двойному антифазису общеутвердительного и частноотрицательного, и общеотрицательного и частноутвердительного суждения.

Но как и там, необходимо строго следить за тем, чтобы противоречивые суждения истолковывались в одинаковом смысле, дабы не последовало чего-либо бессмысленного.

Они обладают значимостью, когда «возможный» и «необходимый» употребляются в субъективном логическом смысле относительно гипотезы «А есть В». Если гипотеза «А есть В» возможна, то это происходит именно потому, что невозможно ее отрицание «А не есть В», т. е. что я не имею никакого основания к этому отрицанию.

Равным образом они имеют силу и тогда, когда в отношении мыслимых общими субъектов речь идет о существенной необходимости известных определений или о реальной возможности противоположных предикатов. «Необходимо, что прямоугольный четырехугольник имеет равные диагонали» уничтожает возможность неравных диагоналей. Возможность, что углекислота становится твердой, уничтожает необходимость газообразного состояния.

Они имеют силу, наконец, относительно утверждений о единичном в его сменяющихся отношениях. Если возможно, что сегодня ночью не будет мороза, то я тем самым оспариваю утверждение того, кто предсказывает как необходимое наступление мороза. Но я могу только оспаривать, что он имеет достаточные основания для своего предсказания, но не то, что мороз, если он действительно наступает теперь, был объективно необходим.

Равным образом общая выраженная в понятии возможность, что вода бывает твердой, не может быть обращена против той необходимости, что эта вода теперь жидкая. Случайность конечных вещей или процессов, т. е. выраженная в понятии возможность их небытия, не может быть обращена против необходимости их бытия при данных условиях.

11. Если оглянуться назад, на весь ряд исследований, к каким нас привели понятия возможного и необходимого, то функция суждения двояким образом получила здесь дальнейшее развитие. С одной стороны, благодаря опосредствованному акту суждения определенно отграничились друг от друга те стадии образования суждений, которые непосредственным суждением пробегаются в один прием. Простая попытка к суждению – вопрос возник, и он привел к рефлексии над отношением судящего субъекта к этому вопросу, а благодаря противоположности вопроса и решения выявился на свет интимнейший и существеннейший смысл всякого акта суждения – необходимость. С другой стороны, акт суждения сделал дальнейший шаг благодаря тому, что вместо отдельных простых субъектов или известного числа таковых высказанное в самом суждении реальное единство субъекта и предиката стало предметом новых предикатов, прежде всего «необходимого» и «возможного». Тем самым обнаружились новые категории, которые постольку стоят над ранее найденными, поскольку они имеют своей основой эти последние и ставят их во взаимное отношение, и именно поэтому они делают познаваемым не только единичное, но также и его связь. Тем самым они противопоставляют положительный контраст простому отрицанию, которое равным образом имеет отношение к носящему характер суждения синтезу.

Таким образом, путь мышления, как мы его познаем, таков: от простой попытки, от гипотезы, возможного проникнуть к необходимому. Тем самым получают свое собственное значение и те более определенные формы, которые обыкновенно соподчиняются суждению, высказывающему или отрицающему определенный предикат относительно субъекта, – условное и разделительное суждение. Первое есть чистое выражение необходимости, второе – исчерпывающее выражение для исключающих друг друга возможностей. Первое ставить возможное в необходимую связь и ограничивает с этой стороны область возможности необходимостью; это последнее приготовляет тот путь, каким возможно – через отрицание определенных возможностей – достигнуть необходимости одной из них.

Отдел седьмой
УСЛОВНОЕ И РАЗДЕЛИТЕЛЬНОЕ СУЖДЕНИЕ

Обыкновение новейшей логики подразделять суждения с точки зрения так называемого отношения на категорические («А есть В», «А не есть В»), условные («если есть А, то есть В») и разделительные («А есть или В, или С») не является ни первоначальным, ни его нельзя обосновать каким-либо образом в качестве исчерпывающей классификации форм суждения⁶⁹. Если иметь в виду содержание утверждения, то категорическое и условное, условное и разделительное суждения многократно являются лишь грамматически различными выражениями одной и той же мысли. Если придерживаться грамматического выражения, то условная и разделительная формы суждения уже потому не могут быть соподчиненными видами формы суждения вообще, что они заключают в себе категорическую форму суждения. Но если подчеркивать эту последнюю точку зрения и простым суждениям противопоставлять сложные, которые грамматически являются как соединения предложений, то наряду с условным и разделительным суждением имеется еще целый ряд других соединений предложений, относительно которых является тогда непонятным, на каком праве логика исключает их.

Действительно, долгое время логика по примеру стоиков противопоставляла простому суждению, выражаемому в одном предложении, суждение сложное; и эта – в особенности со времени Канта – позабытая традиция вновь была восстановлена в Новейшее время, например, Ибервегом.

Исследование, которое прежде всего хочет анализировать действительный акт суждения и поэтому в качестве ближайшего объекта наследования находит грамматическое выражение, – такое исследование не может миновать того, чтобы прежде всего вновь не вернуться к указанному выше более старому обыкновению. Тем более что относительно условного суждения возникла масса недоразумений, в особенности вследствие недостаточного внимания к логическом значению грамматических форм.

I. РАЗЛИЧНЫЕ ВИДЫ СОЕДИНЕНИЯ ПРЕДЛОЖЕНИЙ И ИХ ЛОГИЧЕСКОЕ ЗНАЧЕНИЕ

§ 35

Когда выступают такие формы речи, в которых при помощи частиц, союзов и относительных местоимений соединяются различные предложения, то происходит это или так, что полные предложения, которые, будучи понятны сами по себе, высказывают определенное суждение, ставятся в отношение к другим; или так, что одно предложение становится нераздельной составной частью другого предложения.

В первом случае отношение является просто грамматическим, как у относительных предложений, или оно выражает субъективное и индивидуальное отношение, в каком высказывания стоят для говорящего, или оно имеет ценность собственного суждения, предикат которого указывает или логическое отношение выраженных при посредстве предложений синтезов, или отношение высказанного в предложениях (состояний, процессов и т. д., которые выражаются при помощи предложений).

Во втором случае делается высказывание или относительно самого грамматически зависимого суждения при посредстве модальных предикатов отношения, или относительно выраженного в суждении.

1. Наиболее простым и легче всего поддающимся анализу видом соединения предложений является тот, когда два предложения, из которых каждое, будучи само по себе понятно, выражает самостоятельное и само по себе значимое суждение; кроме того, ставятся еще в такое отношение друг к другу, посредством которого должно быть выражено больше, нежели выражается через простое высказывание одного предложения вслед за другим. Грамматическим средством создать это отношение служат частицы; и речь идет о значении этих последних.

а) Что частица «и», как и все равноценные ей выражения, прямо не в состоянии дать ничего, кроме как высказать, что говорящий теперь именно объединяет в своем сознании оба суждения, – это мы уже видели раньше. И так как этот субъективный факт констатируется уже тем, что один и тот же высказывает оба предложения, – то сами по себе эти просто соединительные частицы не обладают объективным значением, хотя они и могут брать на себя функцию указывать соответствующую последовательность в изображенном объекте (следовательно, например, временную последовательность в повествовании). Они не обладают, следовательно, ценностью суждения.

b) Точно так же и противительные частицы не могут иметь значения знаков определенного объективного высказывания. В диалоге они, конечно, часто обращаются против высказанного положения, чтобы противопоставить ему возражение, ограничение или опровержение. Но они все же не обладают силой для его отрицания, ибо столь же часто они лишь отвергают то, что могло бы быть из него выведено или предположено путем какой-либо комбинации. Но будучи применяемы в речи одного человека, они, с одной стороны, имеют ту же самую функцию противостать, например, чему-либо ожидаемому; с другой стороны, они вводят лишь нечто так или иначе контрастирующее или неожиданное, утвердительное предложение после отрицательного или, наоборот, какой-либо неожиданный предикат.

В то время как, следовательно, отрицание уничтожает определенно высказанное утверждение, противительные частицы часто загодя обращаются против невысказанных и просто как возможные предположенных комбинаций; высказываемое ими отрицание не является поэтому определенным, которое можно было бы фиксировать в каком-либо собственном суждении.

c) Иначе обстоит дело с так называемыми причинными частицами и частицами, выражающими следствие. Ибо эти последние утверждают – там, где они указывают логическое отношение суждений, – что одно суждение есть логическое основание, соотносительно следствие другого. А там, где они хотят коснуться отношения, высказанного в суждении, они утверждают, что утверждаемое в одном суждении есть реальное основание, соотносительно реальное следствие утверждаемого в другом суждении. Они создают, следовательно, отношение логически или реально необходимой связи и постольку эквивалентны собственному определенному суждению. «Становится холодно, ибо термометр падает», «становится холодно, поэтому термометр падает» – каждое составляет три полных суждения: «становится холодно – термометр падает» – первое суждение получено путем умозаключения из этого; «становится холодно – термометр падает»-указанное изменение есть причина этого изменения.

d) К причинным частицам, которые высказывают реальную необходимость, примыкают все те определения, которые выражают реальные отношения высказанных в предложениях состояний, событий и т. д.; так, в особенности временные отношения рассказанного, одновременность, последовательность и т. д. и местные отношения. Также и они заменяют собой определенные суждения отношения и могут быть выражены с помощью таковых.

е) Под именем изъяснительных (exponibel) суждений прежняя логика приводила такие суждения, которые, по-видимому, представляя собой одно-единственное высказывание, в действительности содержат несколько суждений. Сюда принадлежат прежде всего суждения с ограничительными словами «только», «лишь», «единственно» и т. д. «Только мудрый счастлив» говорит, во-первых, что мудрец счастлив, а затем то, что кто не мудр, тот не есть счастлив, или что все счастливые суть мудрые.

2. Грамматика различает соединения соподчиненных и подчиненных предложений. Однако различие это в такой всеобщности не схватывает никакой существенной разницы в мысли. Ибо хотя грамматическая форма, по-видимому, означает, что говорящего интересует утверждение главного предложения и что зависимые предложения приводятся только ради этого последнего, не для того, чтобы установить их теперь, а лишь для того, чтобы напомнить о них как уже обладающих значимостью, – однако живая речь не удержала строго этого различия соподчиненных и подчиненных предложений, но в том же самом смысле употребляет как союзы, так и соподчиняющие частицы; самое большее – тут имеется легкое различие в субъективном подчеркивании отдельных членов, но различие это не имеет объективного значения для самого высказанного. То же самое отношение, которое обозначается частицей «ибо», выражается также при помощи «так как». То же самое отношение, которое выражается посредством «вместе с тем», может обозначаться и посредством «в то время как».

Так, в особенности значение относительного соединения представляет собой многообразные оттенки. Там, где относительные местоимения примыкают к само по себе уже определенному слову, – там условием их применимости служит лишь то, что относительно какой-либо составной части высказывания может быть сделано дальнейшее высказывание; при этом относительное местоимение, освобождая от прямого повторения определенно обозначающего слова, позволяет еще яснее проявиться этому тождеству, нежели это могло бы произойти благодаря простой постановке рядом. Но оба высказывания, которые относительное местоимение соединяет, таким образом, одно с другим, стоят в самых различных отношениях. Самое решительное подчинение находит себе место там, где относительное предложение служит лишь для того, чтобы при помощи воспоминания об известном сделать еще более заметным какой-либо элемент главного предложения, и следовательно, то высказывание, которое вводится им, вовсе не обладает самостоятельной ценностью; напротив, оно эквивалентно атрибутивному прилагательному или приложению и т. п. Совершенное приравнивание имеет место там, где относительное предложение вводит какое-либо самостоятельное и новое утверждение (чаще всего в латинском языке). Но относительное местоимение не может заменять собой при этом собственного суждения; все, что высказывается, высказывается в обоих предложениях, которые оно связывает; его функция носит лишь грамматический характер – установить тождество грамматического обозначения. «А, которое есть В есть С» – это высказывает только, что А есть В и А есть С; оно не оставляет лишь никакого сомнения относительно того, что А одного предложения есть то же самое А, как и А другого предложения.

Совершенно другую функцию выполняют относительные предложения там, где с их помощью какой-либо первоначально сам по себе неопределенный элемент предложения становится определенным, где, следовательно, они выступают как часть обозначения субъекта и предиката, где более общее обозначение они ограничивают определенной областью – где, следовательно, они являются ограничительными (determinierend). Суждение «Те люди, которые живут в холодных климатах, нуждаются в более изобильной пище» указывает при помощи относительного предложения лишь на субъекте, подобно тому как в других случаях это делает ограничительное (determinierendes) прилагательное – «упругие тела отталкивают удар» и т. д. Так, простое обозначение может быть описано при помощи более определенного слова через посредство относительного предложения. «Те параллелограммы, которые являются прямоугольными и равносторонними» означает то же, что «квадраты».

Сюда примыкают неопределенные относительные местоимения («кто» и «что»), которые не могут выразить ничего иного, кроме того, что те субъекты, относительно которых имеет силу один предикат, имеют также и другой предикат, так что выражение благодаря этому становится эквивалентным общему сужению, и притом оно может, разумеется, как в эмпирической, так и в безусловной всеобщности. Как, обратно, всякое общее суждение может выражаться в такой форме. «Человек смертен», «все люди смертны», «то, что есть человек, смертно» – тут всюду имеется в виду решительно одно и то же – необходимая сопринадлежность бытия смертным. Здесь лишь та разница, что форма «то, что есть человек, смертно» выполняет еще перед нашими глазами то наименование, которое в указанном «все люди» мыслится как уже совершенное, и в связи с этим она оставляет не решенным, какое единичное может быть так наименовано и может ли единичное так наименовываться. Тогда как формула «все люди» хотя и не утверждает наличности своих субъектов, но все же предполагает ее согласно обычному способу выражения.

Совершенно так же обстоит дело с если (= когда) и где в качестве относительных союзов времени и места. Немецкий язык утратил употребление «если» по отношению к определенному отдельному моменту прошлого, как это сохранилось еще в английском языке. Это «если» употребляется прежде всего в применении к будущему времени, и довольно часто ему бывает свойственна известная неопределенность и ненадежность относительно действительного наступления будущего – хотя часто лишь в виде легкой тени; причем оно не хочет выражать ничего иного, кроме того, что в то самое время, когда случается одно, случится также и другое. («Если (когда) бьет двенадцать часов, то начинается новый год»; «если (когда) закончится война, то мы вернемся назад».) Это временное «если» можно узнать по тому, что в последующем предложении, в аподозисе, может быть поставлено «тогда». Там, где оно стоит в качестве общего относительного местоимения («всякий раз если», «всякий раз как»), – там опять-таки оно имеет в виду прямо не что иное, как всеобщность сосуществования двух состояний или событий, – безразлично, будут эти последние высказываться чисто эмпирически, как выражение безызъятного восприятия, или просто вообще. («Если (когда) настают сумерки, летучие мыши начинают свой полет».) Но поскольку одновременное наступление двух событий в будущем или их безусловно общее сосуществование могут быть утверждаемы лишь в том случае, если они каким-либо образом необходимо связаны, постольку первоначальная временная частица распространяет свое значение на эту необходимую связь и становится, таким образом, условным союзом в условном суждении. Но об этом ниже. Тот же самый процесс проделывает общее «где».

3. От предыдущих соединений необходимо отличать другие, в которых одно предложение как таковое становится составною частью другого предложения – все равно, в качестве субъекта или в качестве пункта отношения (объекта), – причем предложение это является или представителем суждения, поскольку последнее мыслится или высказывается субъективно, или же представителем выраженного в суждении. А это последнее в свою очередь может являться отчасти как просто мыслимое или допустимое, отчасти как нечто объективно и фактически значимое.

a) Утверждения, составными частями которых являются предложения, суть такие, в которых модальные предикаты отношения относятся к суждениям. Утверждения, что «известное суждение истинно», «ложно», «вероятно», «сомнительно», «возможно», «необходимо»; утверждения, что «я верю в нечто», «отвергаю его», «оспариваю», «подвергаю сомнению», – все они относятся к выраженной посредством предложения гипотезе, в которой дается ее отношение к моему мышлению или к мышлению всех. К тому же классу принадлежат все предложение цели. Если я что-либо делаю для того, чтобы произошло нечто, – то цель здесь прежде всего установлена как моя мысль и утверждение касается отношения представленного в форме суждения результата к моему мышлению и зависящему от него хотению.

Так как всякому суждению как таковому необходимо принадлежат определенные модальные отношения, то они всегда могут быть высказаны относительно него. Суждение «А есть В» истинно или необходимо, говорит не больше, нежели простое утверждение «А есть В». «Я утверждаю», «я знаю», «я уверен, что А есть В» – точно так же лишь прямо подчеркивают то, что содержится уже в простом утверждении «А есть В» благодаря одному его установлению. Только всякая такая форма превращает предложение «А есть В» в выражение просто мыслимого суждения, в выражение гипотезы, и выполнение суждения она переносит в модальный предикат.

b) Утверждения, составными частями которых являются выраженные в форме предложения состояния или события, различаются лишь грамматической формой от тех, которые среди своих элементов имеют прилагательные или глагольные отвлеченные понятия. Говорю ли я: «Большая теплота лета зависит от более высокого стояния солнца»-или же я скажу: «То, что лето теплее, зависит от того, что солнце стоит выше»-мысль в обоих случаях будет одна и та же. Только предпосылкой этого высказывания служит, что относительно того, что первоначально имеет своей задачей выражать суждение, могут быть высказаны новые предикаты (ср. § 13).

4. Из этого краткого обзора, который, впрочем, не претендует на полноту, во всяком случае, видно, что многообразные грамматические формы соединения предложений не обосновывают никаких новых видов функции суждения, которые не имели бы места и в простых суждениях и не могли бы выражаться посредством таковых; что их смысл всегда может быть выражен теми предикатами, которые встречаются в простых высказываниях, и поэтому логическая теория поступила совершенно правильно, предоставив грамматике соединения предложений места, времени и т. д., которая рассматривает грамматическое выражение мысли. Выражение «сложные суждения» совершенно ложно и злополучно. То, что слагается из суждений, есть соединение суждений, но это соединение в свою очередь не есть еще поэтому само суждение. Но там, где предложения суть составные части суждения, они не являются как таковые суждениями, т. е. они не выполняются теперь как высказывания, а входит в новые суждения или в качестве гипотез, или как уже готовые результаты акта суждения и тем самым как знаки выраженного в суждении.

5. Если логическая традиция из всех соединений предложений выделила только так называемое условное и разделительное суждение, то она руководилась в этом случае верным чувством, что во всех других случаях дело идет о самых разнообразных определенных утверждениях, о приписывании определенных предикатов определенным субъектам. Здесь же речь идет о таких высказываниях по поводу гипотез, которые непосредственно важны для конечной цели всякого мышления, выражающейся в том, чтобы от субъективного прийти к объективному, от возможного к необходимому, и поэтому обладают совершенно универсальным значением для всех видов высказывания. Так оно есть во всяком случае там, где определенное суждение становится готовым не сразу, но где истина должна быть еще добыта путем попыток, где оказывается необходимой рефлексия над ценностью и значением гипотез. Таким образом, условное и разделительное суждения занимают место наряду с отрицанием, которое точно так же является суждением по поводу какого-либо испробованного суждения, и касаются той стадии мышления, какая лежит между вопросом и решением.

II. УСЛОВНОЕ СУЖДЕНИЕ

§ 36

Условное суждение утверждает, что две гипотезы стоят друг к другу в отношении основания и следствия; его предикатом служит «быть необходимым следствием». «Если имеет силу А, то имеет силу и В» означает, следовательно, «В есть необходимое следствие А».

1. Обыкновенным выражением условного суждения, в котором его смысл и его значение обнаруживается резче всего, является соединение предложений вида «если А есть В то С есть D». Или короче, беря А и В в качестве знаков предложений, «если имеет силу А, то имеет силу и В», причем «если» берется не в его временном значении, а в условном, равнозначащем с εί и si.

2. Грамматика обыкновенно обозначает такие предложения кгк условные предложения, причем она исходит из прежде всего, по-видимому, напрашивающегося понимания, что дело идет здесь о значимости последующего предложения, аподозиса. Эта последняя не может попросту утверждаться, но она утверждается лишь при том предположении, что значимостью обладает и предшествующее предложение, протазис; целое, следовательно, было бы обусловленным утверждением аподозиса; следовательно, оно было бы высказыванием относительно субъекта аподозиса⁷⁰. Однако так как аподозис не хочет быть утверждаемым прежде, чем мы не удостоверились относительно протазиса; так как, следовательно, условное предложение является выражением неуверенности относительно обоих, оба, как выражаются, полагаются проблематическими, или, как мы говорим, они выражают простые гипотезы, – то, по-видимому, действительно, пока мы имеем в виду оба предложения, совсем нет суждения в собственном смысле, т. е. высказывания, которое утверждается как истинное и необходимое. Тем более что имеются такие условные предложения, которые высказываются с явным сознанием ложности как протазиса, так и аподозиса (si tacuisses, philosophus mansisses).

3. Однако в таком соединении предложений, которое есть суждение в собственном смысле, содержится ведь, как это впервые определенно признали стоики⁷¹, утверждение; именно то утверждение, что между протазисом и аподозисом имеется отношение основания к следствию, что допущение протазиса делает необходимым допущение аподозиса; что со значимостью протазиса неизбежно связана значимость аподозиса. Это отношение необходимого следствия есть собственный предикат условного суждения⁷²; протазис и аподозис суть те два соотносительных пункта, которые ставятся в это отношение. Для утверждения этой необходимой связи далее совершенно безразлично, как обстоит дело со значимостью протазиса и какие побочные мысли имеются у меня, например, относительно ее истинности, вероятности, невероятности, ложности. Точно так же как в простом суждении о мыслимом совершенно безразлично, признаю я мыслимое как существующее, как возможно существующее или как простую фикцию. Этим объясняется, что суждения с «если» кажутся то простым выражением неуверенности, то простым выражением последовательности в действительном⁷³.

Туже самую необходимость, какую условное суждение утверждает относительно просто допущенных положений, утверждает и так называемое причинное соединение предложений в отношении к значимым суждениям: «Так как А имеет силу, то имеет силу и В и притом в двояком направлении познавательного основания и реального основания». («Так как термометр поднимается, то становится теплее; так как становится теплее, то поднимается термометр.»)

4. Являются суждения, устанавливаемые как основание и следствие, утвердительными или отрицательными, общими или единичными, описательными или объяснительными – это, само собою разумеется, решительно ничего не изменяет в сущности утверждения. И попытки установить в условном суждении различия количества и т. д. покоятся на смешении условных суждений с высказываниями относительно простых временных отношений или относительно какого-либо иного просто фактического стечения обстоятельств.

Такие суждения, как «Всякий раз, когда бьет двенадцать часов, умирает несколько человек», и подобные никто не станет считать условными. Особенно ясным становится смешение в тех суждениях, какие хотели было превратить в частные условные: «В большинстве случаев, если стоит прекрасная погода, то барометр стоит высоко», ибо там, где связь имеет место не безызъятно, она не может быть необходимой. Такое суждение всегда может выражать лишь эмпирическое или какое-либо иное случайное стечение обстоятельств в относительно большем или меньшем числе случаев. «Иногда, если треугольник прямоугольный, он имеет два равных угла» высказывает не что иное, как то, что бытие прямоугольным треугольником совпадает иногда с равенством обоих других углов и не исключает его: «если – иногда» связывает не основание и следствие, а совместно встречающиеся свойства или процессы в тех же самых или в различных вещах, сосуществование которых утверждается лишь фактически и об основании этого последнего ничего не высказывается. (Ср. мое Programm, с.45 и Vierteljahrsschr. f. wiss. Phil. 1, с. 109 и сл.).

5. Главным образом, со времени Канта условное суждение стали противопоставлять категорическому как особый соподчиненный вид суждения, который различается различием логической функции; в категорическом суждении представления подчинены-де друг другу как предикат субъекту, в условном – как следствие основанию («Крит. ч. p.» V § 9, 3^[19]). Следствие, какое мыслится в условных суждениях, соответствует затем связке в категорических суждениях; оно есть то самое, что придает различным представлениям единство. Таким образом, логической функции условного суждения соответствует затем категория причинности.

Однако все это разделение лишено ясности и уже потому непригодно, что представления, относящиеся друг к другу как субъект и предикат, по кантовскому словоупотреблению, суть понятия, представления, относящиеся друг к другу как основание и следствие, суть суждения. Кантовское различение послужило затем поводом к дальнейшему учению, которого он, однако, сам не установил, а именно что категорические суждения суть выражение отношения принадлежности, условные – выражение отношения причинности. Но учение это совершенно несостоятельно, если выражения «категорический» и «условный» брать в обыкновенном смысле. Суждение «Бог есть причина мира» является несомненно категорическим в обыкновенном смысле и все же выражает причинное отношение. Суждение «если душа материальна, то она протяженна» является гипотетическим и все же движется в одних только отношениях принадлежности. Но если, отвлекаясь от грамматической формы, мы будем различать суждения о качествах и об отношениях (как это делает, например, Drobisch), то разделение это находит себе оправдание, если речь идет о смысле определенных высказываний. Но настоящее условное суждение вовсе не охватывается этим разделением, и оно может быть лишь насильственно подведено под суждения об отношении, которые высказывают реальные отношения между вещами.

6. В зависимости от характера высказываний, какие условное суждение ставит в отношение основания и следствия, различается и его более определенный смысл. Там, где два положения, которые сами по себе могли бы выражать безусловную значимость, связываются посредством «если – то», – там утверждение попросту гласит, что тот, кто принимает одно положение, должен принять также и другое. «Если душа телесна, то она протяженна», «Если душа проста, то она неуничтожима», «Если Бог всемогущ и благ, то мир совершенен»-тут истинность аподозиса предполагается как необходимое следствие истинности протазиса и говорится, что тот, кто допускает одно, тот должен допустить и другое. Что является при этом основанием необходимости – этого не видно в гипотетическом суждении. Являются ли этим простые отношения между представлениями («телесный» и «протяженный»), благодаря которым предицирование посредством одного представления влечет за собой предицирование посредством другого; будут ли этим допущения относительно природы вещей, как то, что просто неуничтожимо, или допущения относительно необходимого способа действия определенных причин, как в последнем примере, – об этом условное суждение не говорит. И в этом отношении можно различать суждения, которые суть аналитические, и такие, которые суть синтетические. Именно если в первом положении второе содержится таким образом, что оно вытекает из него в силу общепризнанного значения слов, то суждение является аналитическим. Но если оно нуждается в посредстве связи, которая покоится на ином предположенном основании необходимости, то оно будет синтетическим. Различие это, впрочем, может быть точнее установлено лишь в дальнейшем (в учении об умозаключениях). Такой же характер носят те случаи, где от общего правила переходят к отдельному случаю: «Если убийство наказуется смертной казнью, то этого убийцу надлежит присудить к смерти». Они выражают логическую необходимость, с какою единичный случай содержится в общем правиле.

7. Если протазис и аподозис касаются единичного и суть временно значимые высказывания, то необходимо различать два случая. Или и здесь второй синтез содержится в первом и следует из него в силу значения предикатов, которые связаны друг с другом совершенно общим образом («если этот человек пьян, то он невменяем»). Или же следствие вытекает в силу определенных законов из особенного качества данного случая и его обстоятельств, так что и необходимость той связи, условия которой не указываются протазисом, имеет силу также и для этого случая: «Если небо прояснится, то сегодня ночью будет мороз», где предположена данная температура и т. д. Следствие покоится на законах испускания теплоты. Но эти последние производят следствие только при данной, уже низкой температуре и т. д.

8. Своеобразное применение находит условное суждение в том случае, если оно связывает не предложения с определенными субъектами, но самые субъекты остаются неопределенными – потому, что они абсолютно неопределенны и обозначаются посредством «нечто» и т. п., или они во всяком случае отчасти неопределенны, т. е. обозначены лишь посредством общего слова. «Если нечто телесно, то оно протяженно», «если кто справедлив, то он воздает каждому свое», «если треугольник равносторонний, то он равноугольный» и т. д. Теперь остается in suspenso не только значимость определенного высказывания, ради того только чтобы указать его необходимое следствие, но остается нерешенным и то, имеется ли и где вообще имеется субъект к предикатам. Но относительно всякого субъекта, у которого имеется один предикат, утверждается, что у него должен быть также и другой предикат. Для этих суждений, следовательно, существенно, чтобы они как в протазисе, так и в аподозисе имели, по крайней мере по смыслу, один и тот же субъект («если треугольник имеет равные углы, то его стороны равны» указывает, конечно, грамматически другой субъект, но этот последний своим притяжательным местоимением указывает на то, относительно чего в конце концов делается высказывание).

Поэтому они вполне равноценны общим относительным предложениям «кто справедлив, тот воздает каждому свое» и т. д.; «всякий треугольник, который является равносторонним, является также равноугольным». Если эти последние своим относительным местоимением утверждают тождество того, чему принадлежит один предикат и чему принадлежит другой предикат, то они в состоянии сделать это все же лишь потому, что второй предикат необходимо связать с первым; в безызъятном тождестве того, чему принадлежит один предикат и чему принадлежит другой предикат, обнаруживается эта необходимость.

Тот ход мышления, какой предполагается этими способами выражения, ясен. Они движутся в области процесса определения единичного, наличность которого предполагается предварительно; при помощи определенного предиката протазиса в сознании бросаются взоры на многое и возникает ожидание, что предикат где-либо может найти себе применение, дабы утверждать, что затем и другой предикат необходимо должен быть связан с этим.

9. Тем самым суждения эти высказывают, конечно, то же, что и безусловно общие категорические суждения. «Все тела протяженные» подразумевает ведь также не какое-либо ограниченное и определенное количество, а говорить: «То, что есть тело, протяженно» или «если нечто есть тело, то оно протяженно»; в обозначении субъектов, о которых высказывается нечто, скрывается протазис условного суждения. «Честный, благородный человек думает о себе самом только под конец» есть поэтому в такой же мере условное суждение, как и всякое суждение, которое вводит свой субъект лишь при помощи «Ein» («один, некоторые») в том смысле, что должно остаться неопределенным, имеется ли и где именно имеется этот субъект, а не то только, что определенный субъект обозначается неточно (различие это становится ясным на следующих примерах: «Государь^[20] должен умирать стоя», «Некий государы был стоиком»).

Тем самым находит себе разрешение многократно обсуждавшийся спор об отношении условного и категорического суждения. Все безусловно общие категорические суждения совершенно равнозначны условным, так как они (согласно § 27) высказывают ведь не что иное, как необходимую сопринадлежность предиката с субъектом, на основании чего из предицирования единичного с субъектом необходимо следует предицирование с предикатом. А поскольку понятию «все» свойственна двусмысленность, выражающаяся в том, что оно вводит то эмпирическое, то безусловно общее суждение, постольку условная форма является более строгим и более адекватным выражением. Напротив, все те суждения, в которых определенным единичным субъектам приписываются определенные предикаты, само собою разумеются, противятся превращению в условную форму. С другой стороны, значение и применимость условного суждения идут дальше того, что без принуждения может быть высказано в категорической форме.

10. Иначе обстоит дело, если относительно неопределенно обозначенного субъекта в протазис высказываются изменяющиеся свойства, деятельности, отношения. «Если вода охлаждается ниже 0°, то она становится твердой», «если дело движется под влиянием толчка и силы, действующей в обратном отношении к квадрату расстояния, то оно описывает коническое сечение», «если лучи какого-либо источника света падают отвесно, то освещение бывает самым сильным» и т. д. Так как речь здесь может идти одинаково как о повторных случаях в том же самом субъекте, так и о случаях в различных субъектах, – то выражение в общем категорическом суждении является неадекватным: если необходимость должна быть выражена посредством безусловной всеобщности, тот тут предлагают свои услуги общие относительные предложения: «всякий раз, как», «если», «когда». И отсюда вытекает также, что теперь и условному суждению свойственно временное отношение, так как нечто изменяющееся может наступить лишь в определенное время, и значимость протазиса в определенное время указывает определенное время также и для значимости аподозиса – то же самое или непосредственно следующее или предшествующее. Именно эти суждения по самому существу дела покоятся на причинных отношениях, коль скоро их субъектов следует отыскивать среди реальных вещей. Ибо лишь благодаря причинной связи наступление изменения в одной вещи может повлечь за собой наступление второго изменения в той же самой или в какой-либо другой вещи.

11. К условным суждениям с неопределенными субъектами принадлежит также и все уравнения аналитической геометрии и механики с переменными. Неопределенность ценности переменной препятствует тому, чтобы уравнение параболы (у² = рх) означало уравнение в обыкновенном смысле, т. е. суждение, что два числа или линии, или фигуры равны друг другу. Оно утверждает: «если абсцисса имеет какую-либо определенную ценность, то принадлежащая ей ордината имеет ценность, определенную арифметическим отношением с постоянной». Точно так же все алгебраические формулы с общими знаками могут быть переведены на условные суждения, как [а (b+с)=ab+ас].

12. Среди условных суждений с отрицательными членами форма «если имеет силу А, то В не имеет силы» устанавливает отрицание какого-либо положения как необходимое следствие утверждения и предполагает, следовательно, гипотезы А и В как несовместимые. Несовместимость эта покоится отчасти на несовместимости определенных предикатов или на реальных отношениях препятствующей или уничтожающей причины. Отношение это всегда является взаимным. Если из утверждения А необходимо следует отрицание В, то (по закону основания и следствия) из утверждения (уничтожение отрицания) В необходимо следует отрицание А; причем А и В безразлично могут представлять собой и безусловно значимые суждения, или временно значимые суждения относительно единичного, или могут иметь неопределенные субъекты. («Если небо покрыто облаками, то роса не падает; если падает, то небо покрыто облаками».) Такому условному суждению соответствует общеотрицательное категорическое. Суждение «Ни один прямоугольный треугольник не является равносторонним» говорит то же самое, что «если треугольник прямоугольный, то он не равносторонний»; отрицание предиката «равносторонний» утверждается, как необходимо следствие определения «прямоугольный»⁷⁴.

Если одно отрицание выступает как необходимое следствие другого отрицания («если А не имеет силы, то не имеет силы и В»), то это отношение может покоиться лишь на том, что соответствующие утверждения стоят в необходимой связи. Ибо только при этой предпосылке отрицание одного утверждения может иметь следствием отрицание другого утверждения. Незначимость А лишь тогда является безошибочным основанием для незначимости В, если А есть необходимое следствие В. «Если небо ясно, то роса не падает» – я могут это сказать лишь в том случае, если я уверен, что когда падает роса, небо должно быть ясным. «Если треугольник не равносторонний, то он и не равноугольный» – я могу это сказать лишь в том случае, если всякий равноугольный треугольник является равносторонним. В силу основоположения, что вместе со следствием уничтожается и основание, заключающее смысл того необходимого следствия, какое утверждается условным суждением, из «если А имеет силу, то имеет силу и В» всегда вытекает также другое – «если В не имеет силы, то не имеет силы и А».

Если утверждение является как следствие отрицания – «если А не имеет силы, то имеет силу В», то в основе этого суждения непосредственно или посредственно всегда лежит то уразумение, что из различных исключающих друг друга возможных гипотез одна необходимо является значимой, т. е. то уразумение, которое высказывается в разделительном суждении. Но ложно, что суждение «если А не имеет силы, то имеет силу В» будто бы уже эквивалентно разделительному «или имеет силу А или В»⁷⁵.

13. Отрицание условного суждения может заключаться только в уничтожении предиката, который оно высказывает, т. е. в уничтожении необходимого следствия. Суждение «В не есть необходимое следствие суждения А», т. е. если А имеет силу, то на этом основании не имеет еще силы также и В (если даже А имеет силу, то В не должно, однако, иметь силы), – это суждение есть противоречивая противоположность суждения «если А имеет силу, то имеет силу и В»⁷⁶), – как, обратно, отрицание утверждения «если А имеет силу, то отсюда не следует, что имеет силу В» приводит к суждению «если А имеет силу, то имеет силу В».

14. Условные суждения вида «если А имеет силу и В имеет силу, и С имеет силу, то имеет силу D» не могут быть обозначаемы как союзные (копулятивные) условные суждения. Ибо здесь не высказывается о различных отношениях, что они суть необходимые следствия, как в суждении «Как в том случае, если А есть, так и в том, если В есть, так и в том, если С есть, то есть и D». Только это суждение является союзным (копулятивным); а первое лишь указывает одно основание, которое состоит только из нескольких предпосылок и поэтому не может быть разложено на несколько условных суждений.

15. Только в том случае, если имеется в виду значение той возможности, которая сводится к частичному основанию (§ 34, 6), с каждой частью основания может быть связана возможность следствия. «Если Луна находится в соединении или противостоянии и вместе с тем узел лунного пути находится вблизи линии соединения Солнца и Земли, то возникают затмения» – это может быть развито в два суждения: «Если Луна находится в соединении или противостоянии, то могут наступать затмения»; «если узел лунного пути находится вблизи линии соединения Солнца и Земли, то могут возникать затмения». То же самое «мочь» наступает и в том случае, если протазис выражает незначимость суждения, которое могло бы уничтожить аподозис: «Если испускание солнечной теплоты не уменьшается, то органическая жизнь на Земле может продолжаться безгранично».

III. РАЗДЕЛИТЕЛЬНОЕ СУЖДЕНИЕ

§ 37

Разделительное суждение утверждает, что из определенного числа исключающих друг друга гипотез одна необходимо истинна. Там, где оно, как закон исключенного третьего, не касается обоих членов антифазиса, оно всегда предполагает простое суждение, которое лежит в основе различных гипотез и содержание которого определяет и ограничивает круг возможностей чаще всего так, что или субъект, или предикат допускает замкнутый ряд исключающих друг друга ближайших определений, перечислить которые составляет задачу частичного разделительного суждения.

1. Если гипотеза «А есть В» недостоверна, то ближайшим выражением этого служит то, что ни ее утверждение, ни ее отрицание не могут быть выполнены; я стою перед нерешенным выбором. Но я знаю, что если утверждение истинно, то отрицание ложно, и наоборот; и что если утверждение ложно, то отрицание истинно, и обратно.

Но такой выбор среди различных гипотез может производиться не только между утверждением и отрицанием. В отношении к тому же самому субъекту возможны различные гипотезы – «А есть, быть может, В, быть может, С, быть может, D» и т. д. Пока предикаты В, С, D безразличны друг к другу, эти гипотезы не вступают ни в какое дальнейшее взаимодействие (так я могу сказать себе о царице Семирамиде, что она, быть может, была высока ростом, имела черные глаза и т. д.). Если один предикат необходимо влечет за собой другой, тогда возникает условное суждение. Но если они несовместимы, то допущение одного предиката исключает допущение остальных, и я стою, следовательно, перед несоединимыми положениями, из которых каждое само по себе является возможной гипотезой.

Частица «или» имеет своей функцией связывать такие несоединимые гипотезы, которые являются одинаково недостоверными; и притом не только предикаты одного и того же субъекта, но вообще допущения, которые – в силу какого-либо основания – исключают друг друга, отношение которых, следовательно, может быть высказано в условном суждении, связывающем утверждение одного допущения с отрицанием другого. Частица «или» содержит, следовательно, оба утверждения, что положения недостоверны и что они исключают друг друга. «А есть В или С» значить «А есть, быть может, В, быть может, С, если оно есть В, то оно не есть С, если оно есть С, то оно не есть В».

2. Подобное же сопоставление получается из тех суждений, которые высказывают возможность. Суждения «вода может быть жидкой, твердой, газообразной», «человек может бодрствовать и спать», будучи отнесены к одному и тому же какому угодно моменту времени, могут выражаться также в форме «вода бывает жидкой или твердой, или газообразной»; «человек спит или бодрствует». И точно так же «или» выступает там, где менее определенное представление допускает еще дальнейшие детерминации; «треугольник бывает плоским или сферическим» и т. д.; «плоская прямолинейная фигура бывает треугольной или четырехугольной, или пятиугольной» и т. д. При простом обозначении вещи посредством менее определенного слова остается еще место для более определенных, исключающих друг друга предикатов. Относительно чего я лишь знаю и говорю, что оно треугольник, – этому могут принадлежать еще различные, несовместимые друг с другом определения.

3. Если теперь относительно ряда таких гипотез утверждается, что одна из них необходимо истинна; если, следовательно, вместе с перечисленными оказываются исчерпанными все субъективно или объективно возможные, исключающие друг друга предикаты, то тем самым дано разделительное суждение «или имеет силу А есть В, или А есть С»; «А есть или В или С, или D». Утверждение разделительного суждения направлено, следовательно, на необходимую значимость одной из определенного числа возможных несоединимых гипотез.

4. Наипростейший случай разделительного суждения образует сам антифазис, поскольку по отношению к нему имеет силу закон исключенного третьего. Из обоих суждений «А есть В» и «А не есть В» одно необходимо истинно, другое ложно. Но именно потому, что разделение это настолько понятно само собой, оно и обладает лишь ограниченной ценностью (см. выше, § 25); полноценными являются те разделения, которые ограничивают выбор среди положительных суждений с определенными предикатами.

5. Среди этих последних ближе всего стоят те, которые высказывают ограниченное число более близких, исключающих друг друга определений, допускаемых более общим представлением. «Линия есть или прямая, или кривая», «треугольник или прямоугольный, или косоугольный», «человек или мужчина, или женщина», «вода бывает или жидкой, или твердой, или газообразной». «Возможность», какая предполагается отдельными членами, имеет силу в смысле § 34, 5. Значение разделения заключается в том, что то самое, о чем я только знаю, что оно подпадает под общее представление А, должно иметь еще какое-либо из возможных в А различий. Оно лучше всего выясняется в том условном выражении, какое вполне указывает смысл приведенных выше разделений: «если нечто есть линия, то оно или кривая или прямая линия». Тут предполагается, следовательно, такое суждение, которое приписывает субъекту какой-либо более общий предикат и познание замкнутого ряда исключающих различий, какие возможны в нем.

6. Если совокупность отдельных субъектов, которые могут подпасть под А, а тем самым и различия, мыслятся как действительно положенные, то то же самое отношение может быть выражено в так называемом частичном разделительном суждении: «линии суть отчасти прямые, отчасти кривые», «люди суть отчасти мужчины, отчасти женщины». И этому соответствует в отношении изменений той же самой вещи, если весь круг предполагается пройденным, такая форма: «вода бывает то жидкой, то твердой, то газообразной». При этом в применении к отношению частичного разделительного и просто разделительного суждения имеет место то различие, что там, где мы исходим просто из опыта, частичное разделительное суждение обосновывает просто разделительное. Так как фактически совокупность людей распадается на мужских и женских индивидуумов, то отсюда делается вывод, что нечто третье невозможно; на этом основывается разделительное суждение «всякий человек есть или мужчина, или женщина». Тогда как в математике, например, предшествует разделительное суждение «треугольник бывает или прямоугольным, или остроугольным, или тупоугольным» и отсюда только следует надежность полного перечисления видов треугольника. Равным образом предшествует: «плоскость, которая пересекает прямой конус, пересекает его или параллельно основанию, или не параллельно основанию, и тогда или все боковые линии, или не все боковые линии, и в последнем случае или параллельно боковой линии или не параллельно» – и из познания, что тем самым исчерпаны все возможности, вытекает лишь частичное деление: «конические сечения суть отчасти круги, отчасти эллипсы, отчасти параболы, отчасти гиперболы». Грамматически частичное разделительное суждение облекается, конечно, также и в форму союзного (копулятивного) суждения «круг, эллипс, парабола и гипербола суть вообще конические сечения» (die Kegelschnitte), причем член «die» указывает на тождество объемов.

7. Потребность выразить полноту перечисления более определенно, нежели это достигается при помощи «отчасти – отчасти», привела к тому, что и частичное разделительное суждение облекается в форму просто разделительного: «все линии суть или прямые, или кривые», «люди суть или женщины, или мужчины». Но этот способ выражения приводит к двусмысленности. Ибо суждения, между которыми полагается разделение, не суть: «все линии суть прямые, все линии суть кривые»-как суждение «люди происходят или от одной пары, или от различных пар», разделяет два положения: «люди происходят от одной пары» и «люди происходят от различных пар». Разделение, напротив, имеет силу лишь относительно всякой отдельной линии; и также здесь, следовательно, условная форма является недвусмысленным выражением: «то, что есть линия, есть или прямое, или кривое».

8. От этих разделений, члены которых суть ближайшие определения субъекта и которые, следовательно, могут быть сведены к частичным разделительным суждениям, разделяющим понятие на его виды, отличны другие, которые развивают предикат определенного субъекта в его различия⁷⁷. Если говорится, что планеты или обладают собственным светом, или свой свет заимствуют от Солнца, то это не значит, что вместе с бытием планетой даны обе эти возможности, и планеты отчасти светятся собственным светом, отчасти освещены Солнцем. Напротив, здесь предположено определенное суждение: «планеты светят», и спрашивается о ближайшем качестве этого света и о возможности объяснить его при данных обстоятельствах. Если говорят: «мир или есть от предвечности, или он возник, и или благодаря свободной причине или в силу слепой необходимости», то в первом случае предположено: «мир есть», и речь идет только о продолжительности этого существования; во втором: «мир возник» и притом в силу какой-либо причины, и речь идет только о различных видах причин. Если говорят: «он или лицемер, или безумный», – тот тут предположено, что он ведет себя неразумно, и вопрос касается источника этого поведения. Содержатся ближайшие определения предиката в нем самом соответственно его значению или они приобретены путем размышления над конкретными возможностями единичного случая – все это составляет дальнейшее различие.

9. Такие суждения, как «или зло несет кару – или нет Божественного правосудия», сводятся к условным суждениям как к своему основанию и покоятся на том законе, что вместе со следствием уничтожается основание, а также на законе исключенного третьего. «Если есть Божественное правосудие, то зло несет кару», «или зло карается, или нет» – в последнем случае предпосылка уничтожена.

10. Учение о том, что разделительное суждение «А есть или В или С» может быть сведено к двум условным суждениям: «если А не есть В то оно С» и «если А есть В то оно не С», – это учение, само собою разумеется, правильно. Однако отсюда не следует, что разделительное суждение не обладает будто бы наряду с условным никаким самостоятельным значением. Ибо утверждать отрицание как основание для утверждения возможно лишь в том случае, если разделение уже установлено. Лишь в том случае, если установлено, что свет есть или материя, или движение, может быть высказано суждение «если свет не есть материя, он есть движение».

11. Из существа утверждения, какое заключает в себе разделительное суждение, вытекает, что суждения «А есть или В, или С», «А может быть или В или С» и «А должно быть или В или С» говорят совершенно одно и то же.

Результаты

§ 38

Функция суждения повсюду является одной и той же, поскольку она есть категорическое высказывание предиката относительно субъекта. Обнаруживающиеся в ней различия зависят от того, является синтез предиката с субъектом простым, как в суждении наименования, или многократным, как в тех суждениях, какие покоятся на категориях свойства, деятельности, отношения; отчасти от того, есть субъект суждения единое, целостное представление или он, в свою очередь, есть сообразный суждению синтез или соединение таковых, по отношению к которому высказываются предикаты «ложный», «возможный», «необходимый» и т. д.

Обычно устанавливаемые различия суждений суть различия их предикатов и субъектов, а не различия функции суждения; причем тот же самый класс, класс категорических суждений, соединяет в себе действительные различия функции суждения.

Тем больше обнаруживается значение тех предикатов, которые предпосылаются всякому акту суждения; и общая сущность всякого акта суждения заключается в том, чтобы всегда вновь распознавать эти предикаты как те же самые в сменяющихся субъектах акта суждения.

1. Предыдущее исследование показало, что традиционное разделение суждений, главным образом, санкционированное Кантом, является недостаточным.

Основой и предпосылкой всякого акта суждения служит непосредственное простое положительное суждение как выполняемый с сознанием объективной значимости синтез субъекта и предиката. Смысл этого синтеза и его объективной значимости определяется качеством представлений, какие связываются в суждении. Синтез бывает простым – при одном только наименовании; он бывает многократным там, где в его основе лежат категории свойства, деятельности, отношения. В суждении всегда оказывается выполненным познание согласия между уже известным представлением и каким-либо элементом субъекта, и соответственно первоначальному значению познавания всякое суждение есть познание и узнавание уже знакомого в субъекте. Но отсюда не следует, что всякое суждение состоит только в этом познании, что оно высказывает только подведение. Сознание единства свойства и деятельности с вещью, сознание отношения между двумя вещами столь же необходимо в одной части суждений, и лишь благодаря различению различных элементов в единстве представленного и их синтезу становится возможным подведение в суждениях о свойствах, деятельностях и отношении.

Точно так же и те суждения, предикатами которых являются числовые определения, не обнаруживают никакой существенно отличной функции суждения. Ибо то обстоятельство, что для того, чтобы высказать числовой предикат, тут должны уже предшествовать другие суждения, – это обстоятельство не создает никакого своеобразного определения. Всякое суждение о единичном, которое наименовывает это последнее при помощи служащего субъектом слова, точно так же предполагает предшествующее суждение. Именно лишь особенность числовых предикатов определяет собой характер предшествующих операций, равно как особенность других выражающих отношение предикатов делает необходимыми другие предшествующие операции – например, равенство и неравенство – измерение; именно теперь найденное число приравнивается какому-либо знакомому числу.

2. Но течение нашего мышления, выходящего за пределы непосредственно данного, приводить к тому, что представление о суждении, которое могло бы быть выполнено, отделяется от его действительного осуществления; и по поводу представленного суждения или касательно отношений между представленными суждениями возникают новые суждения.

Тому суждению, которое содержится в самом утверждении, что выраженный таким образом синтез является необходимым или истинным, противостоит утверждение, что синтез ложен, в отрицании; и наряду с утвердительным или отрицательным решением выступает, с одной стороны, суждение, что гипотеза возможна, т. е. что нет субъективной необходимости ни утверждать ее, ни отрицать; с другой – что она есть необходимое следствие какой-либо другой гипотезы, что среди известного числа определенных гипотез одна необходимо истинна.

Все эти суждения постольку однородны с простыми суждениями, поскольку они высказывают простые модальные предикаты относительно субъекта. Их особенность, следовательно, зависит не от характера синтеза, а только от качества их субъектов и предикатов. Но так как эти субъекты суть существенный элемент самой функции суждения и предикаты касаются именно того ее качества, которое выражает ее отношение к конечной цели всякого серьезного мышления, – то они являются в выдающемся смысле логическими суждениями и никакая функция суждения не может вообще выполняться с сознанием, если она не дает себе отчета касательно отношения к этим определениям той комбинации субъекта и предиката, которая прежде всего является субъективной. Тем самым находит себе оправдание особое рассмотрение отрицательного, условного, разделительного суждения. Не то чтобы они были особыми видами суждения, потому что в них выражается будто бы различным образом собственная функция суждения, а потому, что они суть суждения относительно гипотез, которые касаются их логической ценности и их логического значения.

Итак, в действительности имеется лишь один вид акта суждения, категорическое высказывание предиката относительно субъекта. Если вообще различать в суждении форму и содержание, то под формой суждения можно понимать лишь тот способ деятельности нашего мышления, благодаря которому возникает суждение как таковое, и этот способ деятельности повсюду один и тот же по своей сущности. То, что обычно приводится как различие форм суждения, есть различие содержания и зависит от качества субъектов и предикатов. В зависимости от различия этого качества видоизменяется, конечно, отчасти предшествующее суждению движение мышления, отчасти смысл предикатности, т. е. единства между субъектом и предикатом, какое мыслится во всяком акте суждения. Традиционное учение о различных формах суждения (которое отчасти возникло благодаря обыкновению прежде всего обращать внимание на грамматическое выражение) утрачивает то единое понятие, ради которого только все они и могут обозначаться как суждения.

Итак, предпосылкой всякого акта суждения является на первом плане наличность ряда служащих предикатом представлений, которые могут быть вновь узнаны в субъектах, а затем представление о различных видах синтеза между предикатами и субъектами, которые, определяясь природой субъектов и предикатов, образуют смысл простого высказывания предиката относительно субъекта.

Если все же получающиеся здесь виды выполненного в суждении синтеза станут обозначать как формы суждения, то это, в конце концов, остается делом словоупотребления. Только в таком случае – как оно в особенности имело место обыкновенно в различении утвердительного и отрицательного суждения как противоположных форм суждения – этим не должна выражаться та мысль, что именем суждения обозначается целый ряд первоначально различных и координированных мыслительных актов. Иначе слово будет лишено единого, целостного понятия, и оно окажется простым омонимом.

ВТОРАЯ НОРМАТИВНАЯ ЧАСТЬ
ЛОГИЧЕСКОЕ СОВЕРШЕНСТВО СУЖДЕНИЙ И ЕГО УСЛОВИЯ, ОПРЕДЕЛЕННЫЕ ПОНЯТИЯ И ЗНАЧИМЫЕ ВЫВОДЫ

§ 39. Условия совершенных суждений

Если цель прийти к достоверным и общезначимым положениям действительно должна быть достигнута путем выполнения функции суждения, то для этого прежде всего необходимо, чтобы достоверность единичного суждения была неизменяющейся и была связана с сознанием его общезначимости. Это возможно лишь в том случае, если, во-первых, совершающий акт суждения сознает логическое основание своего суждения., и если, во-вторых, элементы самого суждения являются совершенно определенными и постоянными и мыслятся всеми одинаковым образом.

Последнее требование делает необходимым, чтобы элементы наших суждений, прежде всего их предикаты, были логически совершенными понятиями; а первое – чтобы сами суждения были обоснованы соответственно общезначимым и необходимым законам мышления.

1. В первой части мы брали мышление так, как мы его фактически находим; мы подвергли анализу функцию акта суждения, в которой мышление всегда движется, раз оно хочет достигнуть цели истинности и общезначимости. Мы пытались показать смысл и значение суждения во всех отношениях, и в качестве существенного элемента всякого утверждения мы нашли притязание: быть истинным, т. е. необходимым, и на этом основании значимым для всех мыслящих.

Поэтому теперь дело идет о том, чтобы подвергнуть испытанию это притязание и исследовать те условия, при которых наш акт суждения соответствует своей цели; при которых мгновенная уверенность, без какой ни одно суждение не может быть действительно выполнено, не заключает в себе обмана, а напротив, выражает объективную необходимость, и при которых гарантируется общезначимость индивидуального акта суждения.

2. К совершенству суждения принадлежит на первом плане то, что оно стоит незыблемо для совершающего акт суждения и, как то же самое, может быть всегда повторено, раз только мы возвращаемся к тем же самым субъектам и предикатам; что вместе с тем и его достоверность точно так же является неизменной. Если бы тот же самый синтез для того же самого один раз являлся как достоверный, другой раз как недостоверный; если бы соединение тех же самых субъектов и предикатов не обладало значимостью в одном и том же смысле, поскольку простирается то же самое единое, целостное сознание; если бы я считал возможным, что на основании тех же самых предпосылок я в будущем, быть может, судил бы иначе, нежели теперь, – тогда было бы невозможно, чтобы такой акт суждения мог достигнуть своей цели, в которой само собою кроется успокоение на неопровержимой значимости суждения.

Но уверенность в том, что мы имеем перед собой суждение, что синтез непреложен, что я всегда буду говорить то же самое, – эта уверенность может быть налицо лишь тогда, если познано, что она покоится не на мгновенных и с течением времени сменяющихся психологических мотивах, а на чем-то таком, что, всякий раз как я мыслю, является неизменно одним и тем же и что остается не затронутым никакой сменой. И этим, с одной стороны, является само мое самосознание, уверенность «Я есть и мыслю», уверенность «Я есть Я, тот же самый, который теперь мыслит и раньше мыслил, который мыслит это и то; и с другой стороны, то, о чем я сужу, само мыслимое соответственно своему неизменному, признанному мною в его тождестве содержанию, которое совершенно независимо от индивидуальных состояний мыслящих.

Уверенность в том, что «Я есть и мыслю», есть абсолютно последняя и основная, условие всякого мышления и всякой вообще достоверности. Здесь может быть речь только относительно непосредственной очевидности; нельзя даже сказать, что эта мысль необходима, но она есть до всякой необходимости. И столь же непосредственна и очевидна уверенность сознания, что я мыслю то-то и то-то. Она неотторжимо сплетена с моим самосознанием, одно дано вместе с другим.

Если есть необходимость, в силу которой, раз я представляю нечто с сознанием, я должен судить об этом именно так, а не иначе; если я могу прийти к сознанию, что поскольку я есть тот же самый, я должен связывать этот субъект и этот предикат именно таким образом исключительно потому, что я именно это мыслю, – то достоверность всякого определенного суждения покоится на уразумении этой необходимости. Я тем самым сознаю его логическое основание, и благодаря этому суждение связано с самим моим самосознанием, я знаю, что поскольку я сам есть тот же самый, постольку я должен всегда повторять его как то же самое.

Первое требование гласит, следовательно: Дабы суждение было совершенным, совершающий акт суждения должен сознавать его логическое основание.

3. При каких условиях возможно прийти к этому сознанию?

Если наличное для моего сознания А должно иметь силу как основание, делающее логически необходимым суждение В то необходимость покоится на постоянном законе, в силу которого всегда и безизъятно В следует из А, и лишь постольку она является познаваемой. Но то обстоятельство, что А имеется налицо, – это есть нечто чисто фактическое, что должно быть дано, дабы необходимость могла проявить свою деятельность. Сознание основания распадается, следовательно, на сознание закона, в силу которого В следует из своих предпосылок,, и на сознание этих предпосылок.

Если самые эти предпосылки не суть суждения, но иначе образованные объекты моего сознания, относительно которых имеется только простое знание, что я их именно теперь представляю, чувственные ощущения, всякого рода воспроизведенные представления, наличные для сознания понятия, то с логической необходимостью мы достигли уже чего-то последнего, что следует рассматривать как нечто чисто фактическое, и тут можно лишь спрашивать, что вытекает теперь отсюда с необходимостью. Суждение, что круг имеет равные радиусы, покоится на понятии круга. Но это понятие, или то наглядное представление, из которого оно возникает, в конце концов, есть нечто фактическое, и нельзя указать никакой общей логической необходимости того, что это геометрическое образование вообще появляется в моем сознании, все равно, с помощью наглядного представления о внешних объектах или путем созидающей конструкции. Всякое суждение восприятия имеет среди своих предпосылок непосредственное сознание чувственного ощущения: это есть нечто чисто фактическое; конечно, можно поставить вопрос, возникло ли это чувственное ощущение при нормальных условиях и поэтому допускает суждение о сущем, т. е. можно спросить, что следует с общезначимой необходимостью из простого факта субъективного ощущения. Но что чувственное ощущение имеется здесь – это никогда не может быть предметом логической необходимости, а только предметом непосредственного сознания простого факта.

Если же, наоборот, самые предпосылки, в свою очередь, суть суждения, то сознание необходимости распадается, с одной стороны, на сознание тех законов, по каким из одних суждений следуют другие суждения (т. е. правил вывода); с другой – на сознание значимости предпосылок. Но здесь вновь находят себе применение те же самые требования, что необходимо сознавать основание этих суждений. И лишь те суждения исключаются из этого, очевидная достоверность которых должна была бы рассматриваться столь же непосредственно фактической, как «Я мыслю» или как существование определенных представлений, и у которых уже невозможен анализ их достоверности путем осознания их необходимости; а также те суждения, содержание которых образуют основные законы всякой необходимости, по каким всё является необходимым и которых значимость признается лишь на этом основании, но не может быть усмотрена как необходимая, из чего-либо другого, которые столь же достоверны, как само положение «я есть», или относительно которых может быть доказано, что их достоверность необходимо дана именно с достоверностью этого положения.

Сама возможность логики, которая хочет установить нормальные законы для мышления, покоится поэтому на возможности сознавать такие последние законы и открывать их как нечто абсолютно достоверное и очевидное. Но ее задача заключается теперь не в том, чтобы прослеживать все то неисчерпаемое фактическое и индивидуальное, что образует, в частности, фактические предпосылки наших суждений, а в том, чтобы изложить именно те законы, по которым определенные представления делают логически необходимыми суждения и обосновывают их достоверность, а определенные суждения делают логически необходимыми и обосновывают достоверность других суждений. И сюда принадлежит то, что мы уже установили во Введении (§ 3) в качестве постулата, именно что мы обладаем способностью различать объективно необходимое мышление по той очевидности, с какою оно возвещает о себе, и путем анализа условий этой очевидности устанавливать те общие законы. Является ли этот постулат обоснованным, это может показать лишь самое выполнение.

4. Но у неизменяющейся значимости и незыблемой достоверности суждения имеются еще другие, глубже лежащие, условия, которые не выполняются в ходе естественного мышления, именно постоянство и полная определенность тех представлений, которые обозначены служащими субъектом и предикатом словами. Сознание тождества суждения присуще прежде всего его грамматическому выражению, тому, что в словах то же самое высказывается о том же самом; и это грамматическое выражение всегда служит предпосылкой для предиката, а для субъекта – во всяком случае в объяснительных и общих суждениях. Если всякому слову не соответствует всегда совершенно то же самое значение и это последнее не является вполне определенным и фиксированным, то нет никакой возможности при повторении того же самого положения быть уверенным в повторении того же самого суждения. И смысл самого суждения становится шатким. Опасность, что произойдет такое смешение, тем больше, что (согласно § 7, 8) благодаря самому прогрессирующему акту суждения представления, служащие предикатом, становятся подвижными и наш обычный процесс суждения часто направляется простым неопределенным сходством нового с чем-либо знакомым. Когда Маркоманны приняли за собак тех львов, которых выпустил против них Марк Аврелий, и без дальнейших рассуждений стали убивать их, то их суждение «это собаки» имело в виду прежде всего лишь то, что из всех известных им животных львы больше всего походят на собак. Но вместе с тем у них изменились общее представление о собаке и значение слова, и сюда был включен новый образ.

Равным образом, хотя общезначимость суждений обеспечивается их необходимостью, однако лишь таким образом, что тот, кто исходит из тех же самых предпосылок, должен выполнить тот же самый синтез. Но если бы последние предпосылки, элементы представления, между которыми производится синтез, являлись сплошь индивидуально отличными и несоизмеримыми, так что при том же самом слове всякий снова мыслил бы нечто иное, как бы мало отличным оно ни было, – то общезначимость суждений никогда фактически не могла бы наступить, а самое большее – она достигалась бы приблизительно. И то общение мышления, к которому стремится язык и которое есть условие высшего развития мышления и в особенности всякой науки, никогда не было бы вполне осуществлено в этом случае.

Но согласно сказанному в § 7 в естественном течении нашего мышления не достигаются ни постоянство и полная определенность индивидуальных представлений, ни согласие их в различных индивидуумах и их общее грамматическое обозначение. Напротив, именно в силу тех законов, которые господствуют над естественным образованием представлений, тут необходимо полагаются как их изменчивость в каждом индивидууме, так и их различие у различных индивидуумов, тем самым также и ненадежность грамматического обозначения.

Итак, прежде чем может быть речь о совершенной логической достоверности суждения и о его неизменной значимости, должно быть еще установлено, что то, что является как то же самое суждение – так как грамматически оно гласит одинаково, – есть действительно то же самое суждение, в котором то же самое высказывается о том же самом. И прежде чем может быть речь об общезначимости определенного суждения in concreto, следовательно, о его понятности и силе убедительности для всякого, должно быть наперед установлено, что оно содержит общие и у всех согласующиеся представления. Идеальное состояние совершенного мышления вполне исключает естественную анархию. И логика, которая хочет установить нормальные законы совершенного мышления, должна прежде всего определить те требования, какие должны быть предъявлены к самим представлениям как предпосылкам суждения.

5. Отсюда вытекают две главные задачи настоящей части:

а) Условием возможности совершенных суждений служит не ведающее исключений постоянство, совершенная определенность, общее согласие и недвусмысленное грамматическое обозначение тех представлений, какие входят в суждение в качестве предикатов соотносительно субъектов. Такое представление, которое выполняет эти требования, мы называем понятием в логическом смысле слова. Первый отдел, следовательно, должен исследовать те требования, какие состоят в том, что наши представления должны быть понятиями, б) Условием логической необходимости и общезначимости суждений служит то, что они являются обоснованными. Во-вторых, исследование должно установить те правила, по каким суждение с необходимостью вытекает из своих предпосылок.

В одном его отделе необходимо исследовать те законы, по которым непосредственные суждения оказываются обоснованными входящими в них представлениями; в другом – те законы, по которым опосредствованные суждения обосновываются другими суждениями.

Отдел первый
ПОНЯТИЕ

§ 40. Сущность логического понятия

Понятие в логическом смысле отличается от возникшего в естественном течении мышления и обозначенного посредством слова общего представления своим постоянством, не ведающей исключений неизменной определенностью и надежностью и общезначимостью своего словесного обозначения. От понятия в метафизическом смысле, как адекватно мыслимой сущности объекта оно отличается тем, что имеет своей задачей только совершенное фиксирование наших служащих предикатом представлений, и задача эта прямо не зависит от того, соответствует понятие реальному объекту вообще или оно соответствует ему адекватно. Определение всеобщности обще ему со всяким представлением как таковым. Отличительной сущностью понятия служит, напротив, строгое отграничение и надежное различение от всех остальных, и целью всякого образования понятий в логическом смысле является одинаковый для всех мыслящих строй многообразного содержания их представлений, а тем самым, следовательно, всестороннее планомерное завершение того, что язык повсюду начинает уже помимо сознательного намерения.

1. Когда речь идет о «понятиях», то тут необходимо различать троякий смысл, в каком берется это слово. С одной стороны, оно обозначает естественное психологическое произведение и служит простым внутренним коррелятом слова, как оно употребляется в обыкновенном, естественном процессе речи. Оно есть представление на той ступени, когда оно становится внутренним достоянием, благодаря чему оно приобретает ту, выясненную в § 7 всеобщность, которая свойственна всякому представлению как таковому, и теперь оно способно употребляться в качестве элемента, в особенности в качестве предиката суждения. Что эти представления индивидуально отличны и находятся в процессе становления, что даже в отдельном индивидууме они преобразуются, и следовательно, то же самое слово даже для одного и того же не всегда имеет одинаковое значение – это мы видели выше. И это, строго говоря, фикция, игнорирующая индивидуальное, когда говорят о понятиях, какие обозначаются употребляемыми в обыкновенной речи словами.

2. Этому эмпирическому значению противостоит идеальное, согласно которому понятие постольку обозначает цель нашего стремления к познанию, поскольку в нем отыскивается адекватная копия сущности вещей и предъявляется требование, чтобы тот, кто обладает понятием вещи, тем самым проникал бы до ее глубочайшего ядра, понимал бы ее, т. е. ее отдельные определения усматривал бы как необходимое следствие ее единой сущности в ее связи. Так, физиология была бы завершена в том случае, если бы обладала в этом смысле понятием жизни; химия и физика – если бы они обладали понятием материи; психология – если бы она обладала понятием духа. И все наше познание достигло бы с этой стороны своей цели, если бы была установлена система понятий, в которой сущее без остатка содержалось бы по своему существу. Если мы хотим вообразить себе абсолютное, Божественное познавание, то мы определяем его таким образом, что в абсолютной интеллигенции «понятие» и «бытие» есть одно и то же. В этом смысле говорят, конечно, об истинности наших понятий; они истинны, если они сами по себе суть исчерпывающее выражение сущности вещей. Истинным понятием Бога было бы то, которое в своих определениях целокупно содержало бы реальную сущность Бога как нечто мыслимое.

3. Между тем эмпирическим и этим метафизическим значением слова лежит его логическое значение, которое одно только и интересует нас здесь и которое определяется логическим требованием, чтобы наши суждения были достоверны и общезначимы. Тем самым прежде всего требуется лишь не ведающая исключений неизменность и определенность наших представлений и их согласие у всех тех, кто пользуется той же самой системой обозначений. В каком отношении мыслимое стоит к сущему, соответствует оно ему абсолютно или нет – это прямо, по крайней мере, еще не определяется этой задачей. Так как наше познание всегда находится в процессе становления, то мы должны даже предположить, что в каждый данный момент в наших представлениях полагается меньше, нежели в сущем. Наши представления, в лучшем случае, суть согласующиеся, но не исчерпывающие изображения сущего. Если бы общезначимость наших суждений зависела от того, что их элементы суть совершенные понятия в метафизическом смысле, и если бы индивидуальное различие и неопределенность представлений нельзя было устранить раньше, нежели их неадекватность с сущим, – то в таком случае к цели познания мы не могли бы приблизиться даже путем постепенного прогресса науки, ибо наука всюду предполагает согласующееся образование понятий. Мы должны, следовательно, необходимо различать формальную пригодность понятий для целей акта суждения от метафизической адекватности и, во всяком случае, предполагать ту возможность, что первая может быть достигнута раньше, нежели эта последняя.

4. От точки зрения логического завершения понятий следует, наконец, отделять точку зрения целесообразности образования понятий, которая стоит в связи с задачами классификации какой-либо определенной области данных объектов (вещей, поступков, преступлений и т. д.). Понятие может быть вполне определенным и постольку логически совершенным – и все же по сравнению с другим понятием оно может быть менее пригодным для того, чтобы служить потребностям науки. Последняя стремится к тому, чтобы с помощью понятий и их обозначений достигнуть возможно большей простоты и сокращения нашего знания, и поэтому она ставит вопрос: как должны быть образованы понятия, чтобы сделать возможным простейшее выражение самых ценных и наиболее объемлющих общих суждений? Эта точка зрения становится руководящей в учении о методе, которое исходит из тех задач, что даны природой условий нашего познавания.

Напротив, если задача логического совершенства наших суждений действительно должна быть выполнена, то тут, конечно, возникает требование, чтобы логически совершенные понятия простирались всегда так далеко, чтобы с их помощью можно было выразить и определить все, что становится предметом наших суждений. Так как наш акт суждения не только повторяет знакомое, но схватывает всегда новое и новое, то экстенсивно возможность совершенных суждений обусловлена следующим: весь материал человеческих представлении получает форму понятий благодаря этому те понятия, которые могут служить для выражения нашего познания, оказываются для всего готовыми или, во всяком случае, они могут быть верно восстановлены из тех элементов, которые уже фиксированы в понятиях. Подобно тому как идеал общего алфавита заключает в себе одинаковое обозначение всех возможных и различимых для человеческого органа речи простых звуков. В этом смысле Лейбниц в идее characteristica universalis дал вполне подходящее выражение для цели всякого логического образования понятий⁷⁸.

5. В качестве существенного определения понятия устанавливается обыкновенно всеобщность⁷⁹, и в связи с этим учат, что понятия приобретаются путем абстракции, т. е. путем такого процесса, в котором общие признаки отдельных объектов обособляются от различающих их, и первые объединяются в единство. Но этот взгляд забывает, что для того чтобы разложить представляемый объект на его отдельные признаки, необходимы уже суждения, предикатами которых должны быть общие представления (по обычному способу выражения – понятия); и что эти понятия, в конце концов, должны быть приобретены каким-либо иным путем, а не путем такой абстракции, так как они только и делают возможным процесс этой абстракции. Учение это забывает, далее, что при этом процессе предполагается, что круг подлежащих сравнению объектов определен каким-либо образом, и оно молчаливо предполагает мотив, побуждающей объединить как раз этот круг объектов и искать общее. Но если здесь не должно быть абсолютного произвола⁸⁰, то мотивом этим, в конце концов, может быть лишь то, что те объекты уже наперед познаются как сходные, так как все они имеют общим одно определенное содержание, т. е. что тут уже имеется общее представление, с помощью которого эти объекты выделяются из общей их совокупности. Все учение об образовании понятий путем сравнения и абстракции имеет смысл лишь в том случае, если, как это часто случается, предстоит задача указать общее в тех вещах, которые фактически благодаря общему словоупотреблению обозначены тем же самым словом, дабы уяснить себе отсюда фактическое значение слова. Если требуется указать понятие животного, газа, кражи и т. д., то можно попробовать поступить так, что мы станем отыскивать общие признаки всех тех вещей, какие единогласно называются животными; всех тех тел, какие единогласно называются газами; всех тех поступков, какие единогласно называются кражей⁸¹. Удается ли это, является ли выполнимым это указание для образования понятий – это другой вопрос. Ему можно было бы следовать в том случае, если бы возможно было предположить, что нигде не возникает сомнений относительно того, что следует называть животным, газом, кражей, т. е. когда мы уже воистину имеем то понятие, какое мы ищем. Хотеть образовать, таким образом, понятие посредством абстракции – это равносильно, следовательно, тому, как если бы те очки, которые сидят у меня на носу, я вздумал искать при помощи тех же самых очков.

6. То истинное, что кроется в основе этого учения, есть в отношении всеобщности понятия прежде всего то, что логические понятия в большинстве случаев должны не заменять, а лишь завершать естественно возникшие представления. Мы не в состоянии изменить саму природу нашего процесса представления, и естественные образования всегда являются предпосылкой искусственно образованных понятий. Но всякому представлению, поскольку оно оторвалось от первоначального единичного наглядного представления или от отдельной функции и перешло в качестве воспроизводимого объекта в наше внутреннее достояние, уже по самой его природе свойственна всеобщность; и эту природу не может уничтожить никакой произвол. Только всеобщность эта имеется налицо независимо от того, образовалось представление из одного наглядного представления или из многих сходных или различных (§ 7), и она хочет сказать лишь то, что представление, как осторожно выражается Кант, заключается в бесконечно многих возможных представлениях; но в действительных ли многих – это безразлично для природы представления и понятия. Равным образом безразлично и то, возникла она из многих или из одного-единственного представления.

Но подчеркивание всеобщности понятия находит себе дальнейшее оправдание еще в том, что она требует совершенного отрешения значения слова от единичных наглядных представлений, дабы получить смысл суждения чистым и определенным и на место ненадежного сравнения поставить такое суждение, которое действительно высказывает единство субъекта и предиката. Кто впервые видит пальму и называет ее деревом, тот прежде всего руководится сходством ее общего вида с елями, буками и т. д., которые он знает и которых образы предносятся ему при слове «дерево»; и он не дает себе при этом никакого отчета, в чем именно заключается сходство. Суждение «Пальма есть дерево» лишь в том случае оправдывается как собственное суждение в строгом смысле, когда под «деревом» не понимается ничего иного, кроме того, что является общим у пальмы вместе с елями, буками и т. д. Лишь в этом случае суждение берется не только в несобственном смысле (пальма похожа на дерево), но и в собственном: то, что я мыслю под «деревом», я нахожу снова полностью в пальме. Для этого необходимо (разумеется, с сознанием) выделить общее во всем том, что я называю деревом. Но главный интерес при этом заключается не в том, чтобы найти для единичного общее, а лишь в том, чтобы надежно фиксировать и резко отграничить то общее, которое уже мыслится неопределенно и смешанным с единичным; в том, чтобы, таким образом, придать суждению его определенный смысл и вместе с тем закончить тот процесс, который устанавливается всегда бессознательно. Ибо уже в силу непроизвольно действующих психологических законов, из разнообразных сходных наглядных представлений возникают, с одной стороны, сложные образы, в которых исчезли различия единичных образов, подвижные схемы, соответствующие нашим словам. Следовательно, тут происходит, конечно, утрата различающегося и удержание общего, только не вполне, так как здесь нет сознательного сравнения и различения отдельных признаков. Именно эти последние и должны уловить сознательное сравнение (§ 7 п. 11). Равным образом справедливо, что вместе с непроизвольным образованием наших представлений наступает то, что только и должно было бы называться абстракцией, – разъединяющая абстракция, благодаря которой нераздельное в наглядном представлении целое разлагается на вещь, свойство и деятельность и образуются те вырванные из этого единства абстрактные представления, которые только и делают возможным сравнивать различное, находить его, с одной стороны, сходным, с другой – различным, ибо только они и доставляют предикат к тем суждениям, в которых выполняется сознательное сравнение и различение. Равным образом справедливо и то, что выполненное при этих предпосылках сравнение объектов, которые отчасти согласуются между собой, может стать более или менее случайным поводом к образованию новых понятий. Если бы в кругу видимых предметов тот же самый цвет и та же самая форма всегда оказывались соединенными, то мы с гораздо большим трудом могли бы прийти к тому, чтобы образовать представление цвета самого по себе и представление формы самой по себе, т. е. отвлечь их от данного целого. Но сознательное сравнение различных красных вещей по их цвету возможно лишь в том случае, если указанная абстракция уже выполнена или, во всяком случае, одновременно с этой абстракцией. Сравнение лошади, собаки, ящерицы может иногда случайно привести к тому, чтобы образовать понятие четвероногого животного, именно если бросается в глаза сходство четырех ног (гораздо вернее, конечно, различение приводит к тому, какое именно отличие четвероногих от людей и птиц, жуков и мух, с одной стороны, змей и улиток – с другой, доходит до сознания) и подобным образом возникает целый ряд обобщений. Но ни эти процессы, выполненные таким образом, не являются преднамеренными и искусственными, ни их продукт не является таким, который уже соответствует логическим потребностям. Ибо тем признакам, которые усматриваются согласующимися при сравнении, все еще свойственны, если они схватываются в этом случайном виде, естественная неопределенность и безграничность, что является следствием экспансивной силы наших представлений и их стремления присоединять к себе сходное и подводить его под то же самое обозначение. И весь процесс оказывается висящим в воздухе, пока не определены вполне и не фиксированы согласно сами признаки, служащие предикатами суждений сравнения. Это один из главных недостатков обычного учения о понятии, что оно поступает, таким образом, словно признаки даны сами собой и словно по отношению к ним вовсе не требуется никаких дальнейших действий. Тогда как чрезвычайная трудность выйти из того естественного состояния, в каком всякий говорит на своем собственном языке, гораздо меньше заключается в процессах самого сравнения, нежели в установлении точных и одинаковых масштабов сравнения, т. е. в фиксировании в виде понятий того, что должно употребляться в качестве признака.

7. То, что отличает логически совершенное понятие от естественно возникшего представления, которое лежит в основе обыкновенного процесса речи, покоится на том, что естественной экспансивной силе образования представлений противостоит отрицательная деятельность, ограничивающая, придающая форму и устойчивость. Если прежде всего отвлечься от требования согласующихся представлений у всех, то существенное в логическом понятии заключается в постоянстве и всестороннем различении содержания представления, обозначенного посредством определенного слова.

Постоянство предполагает, что определенное содержание представления вместе с принадлежащим ему грамматическим обозначением фиксировано, так что оно всегда может быть воспроизводимо как то же самое, с сознанием его строгого тождества. Всестороннее различение обусловлено полным обозрением прежде всего сходных в большинстве случаев и легче всего подверженных смешению объектов, затем обозрением всей области вообще представимого, и оно равным образом покоится на сознательных актах, благодаря которым различия представления А, В, С, D и т. д. доводятся до сознания, а их отличие друг от друга удерживается точно так же, как и определенность единичных из них. Благодаря этому последнему акту указанное фиксирование находит себе поддержку и завершение⁸², тогда как тождество того же самого содержания становится ясным для сознания лишь благодаря отрицанию другого. В то же время, благодаря постепенности различий, становится возможным известный строй представлений.

8. Если бы то, что в ходе нашего мышления мы имеем повод рассматривать и трактовать как единое, целостное представление и что предназначено входить в наши суждения в качестве составной части, можно было воспроизвести просто при помощи неделимого акта представления – все равно, наглядного представления или соотносящего мышления; и если бы то, что вообще может стать предметом нашего акта представления, было легко обозримым замкнутым множеством таких простых объектов, которые, благодаря резким различиям, разделялись бы так, что при переходе от одного к другому совершаемый нами шаг столь же легко и точно доходил бы до нашего сознания, как переход от одного к двум, от двух к трем, – тогда логическая работа образования понятий исчерпывалась бы указанными функциями и согласующимся наименованием; тут нужна была бы лишь сила памяти, которая сохраняла бы однажды добытое обозрение. Если бы мир наших представлений был, например ограничен 12 простыми тонами октавы, то с указанием каждого отдельного тона и его надежного различения от остальных, которое предохраняло бы от всякого смешения, дано было бы все то, благодаря чему наши представления могли бы возвыситься до определенности понятий; и вместе с представлениями об отдельных тонах и с сознанием их различий нам был бы дан в неизменном порядке весь материал наших понятий.

Однако ни то ни другое предположение не соответствует действительности. Первое – потому, что то, что мы трактуем как единое представление и что мы обозначаем одним словом, как правило, может быть разложено на несколько различимых элементов и являет собой сложный продукт, образованный из более простых представлений, которые могут удерживаться сами по себе. А благодаря этому, с одной стороны, затрудняется удержание, ибо для удержания сложного представления необходимо как удержание отдельных элементов, так и способа их соединения; с другой – различению ставятся более определенные и более трудные задачи, именно поскольку сложное в одних своих элементах может быть сходным с другим, в других может быть от него отличным. Если, например, я хочу удержать с сознанием представление о лошади, то это возможно лишь благодаря внутреннему копированию, когда я часть за частью связываю в определенном порядке составные части наружного облика. Если я хочу различать это представление, то в большинстве частей оно оказывается согласующимся с представлением об осле и лишь в некоторых оно, несомненно, от него отлично.

Точно так же и второе предположение не соответствует действительности; ибо повсюду в том, что накопилось в нашем воспоминании, мы наталкиваемся на ряды незаметных переходов, благодаря которым стушевываются те резкие перерывы, которые в других случаях благоприятствуют стремлению определенно фиксировать наши представления. И непрерывность эта касается как более простых элементов наших представлений, так и более сложных образований. В области цветов красное путем незаметных оттенков переходит через фиолетовое в голубое, через оранжевое в желтое, через розовое в белое, через красно-бурое в коричневое. В области пространственных величин и форм имеет место подобная же непрерывность и благодаря этому возникает безграничное многообразие едва различимых объектов, которое делает невозможным их обособленное фиксирование, как невозможно удерживать всех их в их различиях. Так же обстоит дело и с самими наглядными вещами. Повсюду по мере расширения нашего знания между первоначально надежно различающимся втискиваются промежуточные звенья – между снегом и градом, между деревом и кустом, между лошадью и ослом, между негром и европейцем.

§ 41. Анализ понятия на простые элементы

Так как большая часть наших представлений оказывается сложной, т. е. она возникла благодаря различимым актам, то фиксирование их содержания может производиться только посредством сознательного фиксирования их элементов (признаки, частичные представления) и способа их синтеза. Всякое выраженное в понятии определение содержания представления предполагает, следовательно, прежде всего анализ на простые, далее не разложимые элементы, который вместе с тем должен установить форму их синтеза.

Этот анализ мог быть достигнут вполне лишь на основе исчерпывающего уразумения законов образования наших представлений, которое одно только могло бы вместе с тем обеспечить согласие этих элементов у всех мыслящих. Но анализ этот никогда не может прийти к совершенно изолированным элементам как продуктам таких функций, которые были бы независимыми друг от друга, – он всегда приходит лишь к системе сопринадлежных и соотносящихся функций, которые вместе с тем заключают в себе различные формы синтеза многообразного. Те функции, посредством которых мы мыслим логические категории (единство, различие, тождество), связываются с формами наглядного представления пространства и времени; обе вместе в области того, что мы мыслим как сущее, соединяются с реальными категориями (вещь, свойство, деятельность, отношение), а все снова с наглядно данным содержанием нашего непосредственного чувственного или внутреннего схватывания. Выраженное в понятии завершение наших представлений предполагает полную систему этих элементов.

Поскольку в области наглядно данного предлежит безграничное многообразие представлений, которые отделены друг от друга незаметными различиями, постольку выраженное в понятии фиксирование должно ограничиться установлением определенных границ в постепенном потоке различий.

1. То требование, которое вытекает из первых, в § 40, 8 приведенных фактов, из сложности объектов представления, обычно для традиционного учения о понятии. Оно учит, что мыслимое в едином, одним словом обозначенном представлении следует определять посредством признаков, что понятие нужно разлагать на его частичные представления или частичные понятия. Эти последние мыслятся в понятии и образуют его содержание. Так, в понятии «золото» мыслятся признаки «тяжелый, желтый, блестящий, металлический» и т. д.; в понятии «квадрат» мыслятся признаки «ограниченная, четырехсторонняя, равносторонняя, прямоугольная плоская поверхность»; в понятии «убийство» – «противоправное, преднамеренное, обдуманно выполненное умерщвление человека». Совокупность этих признаков образует содержание понятий «золото», «квадрат», «убийство». И это содержание изображается, конечно, как сумма или как продукт отдельных признаков. Дальнейшая задача различения почитается уже выполненной вместе с этим разложением на признаки. Ибо признаки должны являть собой именно то, чем различные представления отличаются друг от друга⁸³.

В то же время самые примеры эти, как обыкновенно полагают, упраздняют уже вопрос о том, откуда именно получается возможность различать отличные признаки в целом представления. Равным образом уже неоднократно – наиболее детально Тренделенбургом – подчеркивался недостаток ближайшего определения того, в каком именно отношении стоят друг к другу признаки, являются ли они все однородными, и если нет, то каково их различие, безразличны они друг для друга или они находятся во взаимной зависимости; в каком отношении стоят, наконец, частичные понятия к целому. Ибо обозначение их частичными понятиями или частичными представлениями, которое заимствовано от пространственных или временных отношений, может быть ведь только образным; ведь частичные представления не должны быть, например, представлениями о частях целого (как представления о голове, шее, туловище и т. д. как о частях какого-либо животного), которые к представлению целого стояли бы в том же самом отношении, как части к целому, а составными частями представления, как отдельные свойства вещи и т. д.

2. Возможность разлагать данное представление на части или признаки может, в конце концов, основываться лишь на том, что представление это возникло из различных элементов путем различимых функций. Если бы оно было первоначально чем-то простым, то чтобы произвести его, для этого не потребовалось бы один, два, три: тогда разложение не имело бы для себя точки приложения и было бы лишено всякого права. В лучшем случае оно являлось бы насильственным разрушением.

Действительно, те представления, о каких обыкновенно прежде всего мыслят при этих суждениях, суть представления о наглядных вещах, возникших благодаря бессознательно выполненному синтезу. Они противостоят нашему сознанию, как готовое целое. Но психологический анализ с полной убедительностью может доказать те процессы, посредством которых из отдельных элементов впервые возникает целое. Не сразу, не путем какой-то волшебной передачи или механическим путем психической фотографии проникает образ яблока сквозь ворота наших чувств на ту доску, на которой изображены наши представления. Анализ чувственного восприятия показывает, как ощущение цвета должно быть связано с движениями глаза, следящими за очертаниями; как перспективный образ должен быть связан с другими, эти последние – с отдельными, внутренне объединенными и преобразованными в стереометрический образ осязательными ощущениями руки; как одна психическая функция должна преобразовать ощущения в представление внешнего предмета, а другая должна указать ему его место в пространстве; как представление этой видимой и осязаемой вещи обогащается обонятельными и вкусовыми ощущениями, отношение которых к видимому и осязаемому предмету, в свою очередь, предполагает особенные функции, выражающиеся в комбинации впечатлений из различных чувственных областей; и как, наконец, благодаря частичному повторению таких впечатлений и их непрестанному восполнению воспроизводящим представлением, наконец, благодаря их ассоциации со словом для нас становится обычным при слове «яблоко» повторять внутренне как бы в сокращенном виде указанные процессы с такой быстротой и верностью, что результат стоит готовым перед нашим внутренним взором, – и мы не сознаем даже его образования.

3. То же самое, что имеет силу относительно представления о вещах, применимо также и к представлениям о свойствах, длительностях, отношениях. «Равносторонний» есть сложное представление, ибо оно предполагает прежде всего схватывание отдельных сторон (и чтобы познать линию как сторону, – для этого необходимо представление об отношении), затем их измерение и суждение, что они равны. Равным образом представление о движении – этой наипростейшей деятельности – нуждается для своего возникновения в схватывании различных мест и перехода от одного к другому. Представление об убийстве, представление отношения, включает помимо соотносительных пунктов последнего, убийцы и убитого целый ряд определений, сознательное и обдуманное намерение одного, его поступок, эффект последнего, состоящий в уничтожении жизни другого; оно возможно, следовательно, благодаря ряду таких актов, которые только и создают целое. Вдвойне применимо это к таким представлениям, в которых целый ряд самостоятельных объектов мыслится связанным посредством одного или нескольких отношений, – к так называемым коллективным, собирательным понятиям в самом широком смысле: «народ», «семья» и т. д.

4. Насколько простирается сложность, настолько фиксирование представления может совершаться лишь таким образом, что сознательное внимание направляется на отдельные элементы и на способ их синтеза. Предпосылкой всякого образования понятий служит, следовательно, с одной стороны, анализ на простые, не поддающиеся дальнейшему разложению элементы, а с другой – реконструирующий из этих элементов синтез; причем и сама форма синтеза в свою очередь может быть названа в более широком смысле элементом понятия и признаком последнего. В дальнейшем так она и будет называться.

Понятие, следовательно, относится к естественно возникшему представлению так же, как сознательная конструкция объекта к его бессознательному и непроизвольному образованию, и предполагает способность сознавать процесс образования представления со всех его сторон. Совершается это посредством суждений, которые отдельные признаки приписывают объекту в качестве предикатов. Понятие предполагает уже, следовательно, эти предикаты, т. е. представления о признаках; эти последние сами должны уже быть определены в понятиях, если должно быть сложное представление. Это приводит, следовательно, к требованию целого ряда простых признаков, т. е. не поддающихся дальнейшему анализу, и все же совершенно определенно фиксированных и различающихся элементов представления.

5. Но понятие должно выполнить теперь еще дальнейшее требование – оно должно служить общезначимым суждениям, т. е. все те, кто стоит в общении мышления, должны связывать с теми же самыми словами те же самые представления, они должны поэтому и анализировать их одинаковым образом, они должны иметь возможность сводить их к одним и тем же простым признакам. Сообщение какого-либо сложного понятия возможно благодаря указанию его элементов и способа их синтеза. Но элементы должны быть одинаковыми у всех и должны комбинироваться в одинаковом смысле, ежели должны быть согласующиеся понятия. Это предполагает, следовательно, основной устой представлений, которые у всех образуются по совершенно одинаковым законам, и лишь в той мере может быть у нас уверенность относительно согласующихся понятий, в какой мы уверены относительно одинаковой закономерности в образовании наших представлений. Завершение образования понятий зависит, следовательно, от завершенного уразумения процессов образования наших представлений и от данной этим возможности побудить всякого к представлению о том же самом. Если бы мы могли допустить, что все элементы наших представлений прирождены всякому одинаковым образом, как это допускала прежняя теория познания, по крайней мере, относительно части наших понятий; или если бы мы могли принять, что тот же самый данный нам мир произвел туже самую систему представлений с той же самой механической неуклонностью, как одинаково сильное сотрясение одинаково натянутых струн производит тот же самый тон, – тогда можно было бы оправдать предпосылку традиционного учения, что признаки понятий напрашиваются, так сказать, сами собой. Но в той мере, как процесс образования наших представлений становится более сложным, более зависимым от внешних условий, необходимо являющихся индивидуально различными, и вместе с тем от внутренних законов, – в той же мере становится более трудным как познание, так и создание тех условий, при каких совершенно согласующиеся представления образуются всеми, и столь же трудным оказывается познание того, что именно является согласующимся и что различным из того, что мы находим уже у всех. Часто наблюдающаяся значительная трудность убедиться в том, совершенно ли то же самое понимают двое под одним и тем же словом, покоится на трудности найти такие представления, которые наверняка были бы у всех в одинаковом виде и одинаково обозначались бы.

6. Так как мы устанавливаем лишь условия идеального совершенства логического образования понятий, то мы не можем считать своей задачей дать законченную теорию образования наших представлений. Такая задача принадлежит к задачам будущего⁸⁴. Но из того, что мы можем в этом отношении признать как результат прежних исследований, все же выясняется уже столько, что задача эта – разложить данное представление на простые признаки, которые всеми мыслятся одинаково – оказывается гораздо сложнее, нежели это заставляют предполагать формулы, гласящие, что понятие А содержит признаки a b c d и что эти последние суть его частичные представления. Словно А есть вид механического или химического соединения из известных различных, изолированных и равноценных составных частей, как слог, по примеру, Феэтета есть соединение из букв.

7. Вопрос прежде всего сводится к тому, можно ли вообще предположить такие простые представления в качестве изолированных элементов, из которых каждый, подобно буквам алфавита, мог бы высказываться и удерживаться сам по себе. Выше мы исходили из фикции, что весь мир наших представлений состоит как бы из 12 тонов и что фиксированием, различением и наименованием их исчерпывается все дело определения понятий. Различного рода созвучиям тогда соответствовали бы, например, сложные представления. Но фикцией являлось здесь также и то, что представление простого тона есть будто бы нечто действительно простое, однородное и неразложимое, в чем ничего уже нельзя было бы далее различать. Когда мы представляем определенный тон как таковой, то мы можем поступать так лишь потому, что мыслим его как один тон, тождественный себе, отличный от некоторых других тонов. Лишь так является он вообще предметом нашего сознания, которое даже немыслимо без множества различающихся объектов. Когда мы, следовательно, мыслим тон А, то тут нераздельно предполагается вместе с тем представление единства и тождества себе самому, а также различия от других и тем самым представление о множестве этих других. А это указывает обратно на те функции, посредством которых мы полагаем нечто как единое, себе тождественное, отличное от других и тем самым мыслим вместе с тем множество в отличие от единства и в его отношении к нему. В то время как, следовательно, мы доводим до сознания то, что мы представляем, когда представляем А, мы находим вместе с тем в представлении А кроме слышимой музыкальной картины также и эти определения, и так, как оно предстоит нашему сознанию, оно оказывается уже благодаря этому комплексным продуктом⁸⁵.

Но если бы мы захотели рассматривать теперь те определения, единство, тождество, различие, с одной стороны, чувственную музыкальную картину – с другой, как искомые последние и изолированные элементы, то тут обнаружилось бы, что единство, тождество, различие, мыслимые чисто сами по себе, совершенно невыполнимы.

Не только тождество не может быть мыслимо без единства и отрицания различия, так что эти определения связаны друг с другом, но они всегда заключают в себе также и мысль о чем-то таком, чего единством, тождеством, различием они мыслятся. Более того, как только мы хотим мыслить эти определения каждое само по себе, то и здесь вновь повторяется то же самое: всякий раз, как мы хотим удержать эти понятия, мы можем сделать это лишь так, что мы должны мыслить их самих вновь под определениями единства, тождества, различия; наш анализ, следовательно, никогда не приходит к чему-либо безусловно простому, поскольку во всяком, даже самом простом, он находит уже известные элементы, которые даны вместе с тем благодаря тому, что оно вообще мыслится и что нечто должно быть высказано о нем в виде суждения. Эти элементы, следовательно, сами являются необходимыми и всегда вновь возвращающимися продуктами различимых функций, благодаря которым мы можем удержать представляемое и воспользоваться им в качестве субъекта или предиката суждения. Вместо искомых изолированных букв мы наталкиваемся, следовательно, на комплекс связанных между собой и взаимно обусловливающихся функций, деятельность которых обнаруживается в этих формальных логических категориях, как мы можем назвать их коротко; их отношение к объектам мышления есть одно то же и определяется оно тем, что они суть те условия, при каких только и может с сознанием удерживаться нечто в представлении⁸⁶.

8. Но предположенный нами тон скрывает в себе еще нечто дальнейшее. Ни единичный тон, ни несколько тонов не могут быть представляемы иначе, как во времени; как цвет не может быть представляем иначе, как в пространстве. Если, следовательно, довести до своего сознания то, что мы представляем, когда мы представляем себе тон А, то мы найдем здесь вместе с тем и представление времени. И тут повторяется то же самое: если бы мы теперь предположили, что время можно выделить в качестве простого, не поддающегося дальнейшему анализу элемента, то оказывается, что время мы не можем даже представить как безусловно изолированное, не представляя вместе с тем нечто и притом различное и многое во времени. Точно так же и пространство мы не можем представить себе, не мысля о том различном, что находится в пространстве. Таким образом, и здесь природа наших представлений отказывает в своем содействии стремлению найти безусловно простое и изолированное. Правда, мы встречаем различимые элементы, но они всегда требуют друг друга. Далее, то отношение, в каком время и пространство стоят к своему наглядному содержанию, является вместе с тем существенно отличным от того, в каком тождество и т. д. стоят к своим объектам. Тем самым мы имеем глубоко отличные синтезы того, что мы можем различать в пределах представляемого. Пользуясь кантовским выражением, мы можем обозначить это различие в виде противопоставления пространства и времени как форм наглядного представления формальным категориям.

9. Если определение понятия движется в области того, что мы представляем как сущее, и поскольку мы представляем его как (действительно или возможно) сущее, то здесь снова получаются другие элементы. Так как все сущее мы представляем как вещь со свойствами и деятельностями и ни одно единичное сущее мы не в состоянии представить вне всякого отношения к другому сущему, по крайней мере, к нам самим, поскольку оно есть наш объект, то во всем том, что мы представляем как сущее или как могущее быть, содержится вместе с тем этот круг сопринадлежных определений, который столь же мало может быть разложен на изолированные признаки и который заключает в себе третий вид синтеза – различающегося, синтез вещи с ее свойствами и деятельностями. Эти элементы мы называем реальными категориями.

Традиционная логика, как правило, избирает в качестве своих примеров понятия о вещах, а в качестве признаков этих понятий являются затем их свойства (в качестве признаков понятия «золото» – «тяжелый, желтый, блестящий» и т. д.). Но тем самым полагается уже совершенно определенный вид синтеза этих признаков, именно синтез свойств в вещи. Синтез этот имеет существенно иной смысл, нежели синтез признаков сложного понятия о свойстве или деятельности, и опять-таки иной смысл, нежели синтез отдельных вещей в целое посредством определенных отношений, связывающих их. И это может вести лишь к заблуждениям, если безразлично все – трехсторонняя фигура, темно-красный цвет, вращательное движение, желтое тело, покрытое шелухой зерно и т. д. – выражается одной и той же формулой А = а b с d, словно это сопоставление может быть выражением всегда одинакового способа соединения.

Если эти реальные категории несомненно являются элементами наших представлений о сущем, то само собою также понятно, что там, где речь идет об установлении понятий, сами эти категории должны быть уже наперед фиксированы в понятиях, их необходимо наперед выработать до полной ясности из ненадежного и шаткого применения популярных, руководимых словесными формами различий вещи, свойства и деятельности. Всякое определение понятия в области сущего предполагает, следовательно, признанную теорию о сущности этих категорий, оно лишь постольку является логически завершенным, поскольку логически завершенной является эта теория, и может иметь силу лишь постольку, поскольку допускается эта последняя. А сама возможность такой теории покоится на возможности уверенно создавать согласующиеся понятия о самих категориях, т. е. на возможности доводить до сознания путем анализа наших мыслительных процессов то, что с закономерной необходимостью мыслится всеми, поскольку они мыслят нечто как сущее.

10. Всеобщность рассмотренных до сих пор элементов наших представлений покоится, в конце концов, на том, что они сводятся к таким функциям, которые повторяются всегда одинаковым образом в отношении к самому различному мыслимому или наглядному содержанию. Характер наших пространственных и временных представлении всегда один и тот же, что бы ни являли собой те отдельные объекты, которые мы представляем в пространстве и во времени. Сведение чувственно данного к вещам со свойствами и деятельностями есть один и тот же процесс, каким бы многообразным влияниям ни подвергались наши чувства и как бы ни комбинировались между собой отдельные возбуждения. Возможность установить законченную систему этих элементов зависит от того, даны они, как это предполагает Кант, совершенно a priori, как готовые формы в душе, которые, следовательно, мог бы открыть полный анализ; или же от самого характера наших чувственных возбуждений зависит то, какие формальные элементы будут развиваться. Там уже прочно организованная, раз навсегда готовая система противостоит временно мало-помалу обнаруживающимся чувственным раздражениям. Здесь категории были бы продуктом такого развития, которое соопределялось бы особенным характером и последовательностью наших чувственных ощущений. Достаточно напомнить об этих возможностях, чтобы показать, что окончательное установление этих элементов зависит от окончательного уразумения генезиса самих наших представлений.

11. Этим элементам наших представлений противостоят те элементы, которые даны наглядно благодаря непосредственному ощущению или внутреннему восприятию. С субъективной психологической точки зрения, в отдельных цветах, тонах, запахах и т. д. мы, без сомнения, имеем нечто простое и конечное, нечто воистину элементарное; точно так же и в непосредственном сознании внутренних процессов – удовольствия, боли, желания и т. д. Белый цвет этой бумаги, черный цвет этих букв не может быть далее анализирован; это дано сразу благодаря возбуждению наших органов. Этот цвет повторяется в самых различных комбинациях и пространственных формах, но всегда как одно и то же, далее не могущее быть разложенным. Здесь, следовательно, мы можем, по-видимому, легко установить элементарные признаки, которые хотя никогда не могут быть представлены изолированно – цвет никогда без пространства и т. д., – но, во всяком случае, они легко могут быть удержаны в своем различии от формы и в своем различии друг от друга – запахи в отличие от цветов, цвета в отличие от тонов и т. д. Если где-либо, то именно здесь мы имеем нечто, что может быть лишь названо, но не объяснено, нечто аналогичное буквам алфавита. И если бы возможно было установить, что из этих данных благодаря непосредственному, наглядному представлению элементов, из форм наглядного представления, из реальных и формальных категорий образуется вся совокупность наших представлений, то тем самым был бы описан круг первоначальных признаков.

Но тут возникает вторая из тех трудностей, которые мы подчеркнули в § 40, 8. Всякое определенное ощущение, всякое отдельное чувствование боли есть нечто простое, элементарное. Но число этих различимых простых ощущений бесконечно. Совершенно невозможно фиксировать и удерживать в памяти, в отличие от всех других, все отдельные воспринимаемые оттенки света, теплоты и т. д., из которых каждый доходит до нашего сознания как нечто просто данное. Никакие средства языка не могли бы быть достаточными для того, чтобы справиться с этим бесконечным многообразием. Язык пользуется именно тем обстоятельством, что сходное связано незаметными различиями, и одним и тем же словом он обозначает целый ряд близких друг другу оттенков. Но сходство само по себе есть нечто неопределенное, непригодное для фиксирования в понятии, оно предполагает различие, не указывая его величины. Если мы хотим прийти здесь к определенности понятий, то для этого нет иного пути, кроме как исходить из обозрения всего образованного исчезающими различиями ряда, и в этом непрерывном необходимо провести такие границы, в пределах которых должно иметь силу определенное обозначение. Благодаря этому возникает то, что выше, в § 7, мы назвали всеобщностью слова, в отличие от всеобщности представления. Обозначения цветов, например, до тех пор остаются нефиксированными в понятии, пока не установлен весь ряд всех цветовых оттенков и пока не определено, в пределах каких границ должно иметь силу обозначение «красный», «зеленый» и т. д. О тех средствах, какие имеются у нас, для того чтобы произвести это фиксирование, речь может быть лишь в третьей части. Здесь достаточно установить, что «красное» в том самом смысле является общим для «пурпурно-красного, ярко-красного» и т. д., в каком «протяженный» служит общим для различных тел. Ибо в пурпурно-красном, ярко-красном и т. д. мыслится не тот же самый красный цвет в различных комбинациях; всякое ощущение есть нечто совершенно простое и не может быть разложено на сходный у всех элемент и на элемент отличный⁸⁷.

Отсюда выясняется также и природа значения таких слов, как «цвет», «тон», «запах» и т. д. Так как «цвет» есть общее к «красному, голубому, желтому» и т. д., то, согласно обычной теории, и понятие цвета должно быть элементом понятий «красный» и т. д. Но «красный, голубой, желтый» суть нечто простое. Что есть цвет – это можно объяснить лишь путем перечисления отдельных цветов. Если слово «цвет» должно иметь наряду с тем еще определенный в понятии смысл, то это может произойти лишь благодаря тому, что, объединяя целый ряд представлений, оно вместе с тем изображает эти последние как отграниченные от других представлений, являющихся несравнимыми, как тона и запахи. Но если должно быть выражено общее, то это возможно лишь посредством отношения; это последнее не обозначает прямо содержания представления, а общее отношение, благодаря которому красный, голубой, желтый и т. д. различаются от других простых ощущений, т. е. отношение к зрению и глазу. Только посредством таких отношений и может быть установлено общее. Но отношения эти не суть элементы самих представлений. Это различие слов, являющихся только общими именами простых признаков, от таких слов, которые действительно обозначают простые элементы представления, необходимо соблюдать строго, ибо иначе вносится путаница в учение о признаках и в связанное с этим учение о высших понятиях и о подчинении понятий. Во всяком случае, и указанные общие имена могут иметь значение в качестве знаков для признаков, поскольку они указывают на нечто общее, что лежит в основе согласующегося отношения.

Но интенсивность ощущения и его различия суть поистине общие понятия. Ибо они сводятся к сопровождающему ощущение душевному возбуждению, смена которого при различных объективных элементах остается той же самой.

12. Но то же самое, что было развито относительно чувственных качеств, по-видимому, имеет силу и в применении к формам и движениям, которые равным образом представляют собой нечто непосредственно наглядное. Также и здесь бесконечное многообразие и незаметные оттенки; также и здесь единичное чувственно наглядное, по-видимому, является чем-то первоначальным и общее (форма, движение), по-видимому, обладает лишь всеобщностью слова. Но это кажется лишь так. Ибо представление об определенной форме – треугольника, четырехугольника, круга – отнюдь не есть что-либо столь непосредственно сразу данное, как ощущение звука или запаха. Схватывание формы требует движения взгляда или руки, и это возвращающееся к себе движение, благодаря которому тело определенным образом отграничивается в пространстве, является в действительности, как эта деятельность, при всяком схватывании формы, с одной стороны, тем же самым; с другой – оно оказывается в своем течении различным образом видоизмененным. Равным образом, при представлении объектного движения тот процесс, благодаря которому оно воспринимается, сравнивание двух или нескольких мест и познание их различия и представление о непрерывном переходе от одного к другому является одним и тем же. Но путь, скорость и т. д. видоизменяются. «Движение, форма» суть поистине общие понятия, «цвет и тон» (как выражение непосредственно данного, не в физическом смысле) суть общие слова или общие имена. Поэтому на одном примере можно показать, что есть движение; но что такое цвет – этого показать таким образом нельзя. Вместе с тем отсюда становится понятным, как всякая теория, исходящая из чувственных ощущений как единственно первоначально данных элементов наших представлений, должна склоняться к тому, чтобы все общее понимать лишь как общие имена; и этот способ рассмотрения она распространяет также на все вещи, раз она рассматривает эти последние как чувственно данные и игнорирует процессы образования их представлений. Сенсуализм и номинализм всегда идут рука об руку.

§ 42. Высшие понятия, подчинение, содержание и объем понятий

На основании анализа объектов на их последние элементы возникают – и притом столь же легко из анализа единичного объекта, как и из сравнения анализов различных объектов – ряды понятий, в которых всякий следующий член детерминирован при помощи дальнейшего различающего признака, а благодаря этому в сравнении с предыдущим он имеет более богатое содержание. Менее детерминированное, более бедное понятие, которое сомыслится в следующем, называется подчиняющим, высшим или родовым понятием; более детерминированное, более богатое понятие называется подчиненным, низшим, видовым понятием; их отношение есть отношение подчинения.

Впрочем, отношение подчинения существует только между понятиями той же самой категории, так как эта последняя определяет смысл синтеза их признаков, и только благодаря этому она делает их сравнимыми.

Объем понятия есть совокупность подчиненных ему низших понятий; он тем больше в пределах того же самого ряда подчинения, чем меньше содержание, и обратно.

От логического объема понятия необходимо различать его эмпирический объем, а от этого последнего объем имени.

О существенных и несущественных признаках речь может идти лишь в отношении к объектам в противоположность данному понятию.

1. Предположим, что важнейшее дело всякого определения понятий, т. е. обозрение признаков по их различным классам, выполнено благодаря завершенной и общезначимой теории образования наших представлений. Допустим далее, что, таким образом, становится ясным, какие признаки предполагают другие и зависят от них (как цвет от протяженной поверхности), что равным образом обыкновенно упускается из виду; какие слова обозначают определенные элементы представлений, какие суть простые общие имена. В таком случае возникает дальнейший вопрос, какой вид должен принять при этой предпосылке наш мир понятий.

Так как всякое завершение понятий всегда примыкает к уже данному материалу представлений и прежде всего имеет задачей реконструировать и определить эти последние; так как, далее, наши всегда уже наличные, безыскусственно и помимо рефлексии возникшие представления примыкают к единичному и суждения, в которых единичное должно определяться предикатами, непрестанно входят в задачу нашего акта суждения, – то дальнейшие отношения между нашими понятиями можно уяснить себе легче всего в том случае, если исходить из задачи: определить в понятии какое-либо данное представление, которое прежде всего вытекает из единичного.

2. Если нужно удержать представление, какое мы получили о какой-либо единичной вещи, т. е. верно передать его памяти и снова узнать как то же самое в воспроизведении, – то в этом случае недостаточно одной только непроизвольной функции воспроизведения, которая просто повторяет образ как целое – которая во сне, например, обнаруживает непреднамеренную деятельность, а при начале нашего акта суждения лежит обыкновенно в основе простых суждений наименования, – так как в своих отдельных элементах она не является сознательной и с ней, следовательно, не необходимо связано сознание тождества, и поэтому она не защищена от смешений. Чтобы обеспечить ее вполне тождественное повторение, – для этого прежде всего требуется разложение на отдельные элементы, которое в свою очередь есть условие различения вещи от всех других. Это разложение выполняется путем нисхождения к совершенно простым, вполне определенным признакам и имеет своей предпосылкой в особенности фиксирование текучих различий, например, цвета – посредством одинакового обозначения, величины – посредством неизменной меры и т. д.

Результатом такой попытки является выполненное в союзном суждении описание. Так, я описываю лежащую передо мной облатку, когда я, например, говорю: она имеет форму диска, кругообразна, 2 сантиметров в диаметре, толщиной в 1 миллиметр, она есть красная, легкая, гладкая вещь; я указываю при этом все те предикаты, какие я воспринимаю с помощью своих различных чувств, и вновь соединяю их с сознанием в одно целое. В то же время при помощи категории вещи указывается значение всего синтеза, и вместе с тем зависимость признаков «красный, гладкий» и т. д. от пространственных признаков определяется природой самих этих признаков. Кто слышит такое описание, тот тем самым приглашается проделать шаг за шагом тот синтез, который в самом наглядном представлении совершался бы непроизвольно и доходил бы до сознания только в своем общем результате. И мы ожидаем от него, что благодаря описанию у него возникнет то же самое представление, какое я имею, – разумеется, при том предположении, что под отдельными признаками он мыслит совершенно то же самое.

Но тотчас же оказывается, что, описывая нечто таким образом, я произвел уже нечто иное, нежели имел в виду. Описание, как правило, ведь не эквивалентно отдельному образу и не может заменить собой само наглядное представление. В словах «кругообразная, красная, гладкая и т. д. вещь» я в общих выражениях установил такую формулу, которая для того, кто ее слышит, звучит как загадка, какую он должен разгадать; я установил тем самым задачу для силы его воображения – представить себе наглядно вещь, удовлетворяющую условиям задачи. Правда, с каждым дальнейшим признаком мое представление становится отличным от других представлений, у которых остальные признаки являются еще общими с ним; но благодаря природе предикатов тут остается еще индивидуальная свобода, позволяющая придавать этому представлению тот или иной вид. Ибо такие предикаты, как «красный, легкий, гладкий» и т. д., если даже они точно отграничены («легкий», например, специфически могло бы означать «более легкий, нежели вода»), допускают еще целый ряд определенных различий, между которыми он должен выбирать, дабы приобрести какой-либо наглядный образ. Описание указывает приметы, которые подходят не только к неопределенному числу совершенно одинаковых вещей, но еще и к целому ряду различимых вещей. Оно дает, следовательно, такую формулу, которая обладает не только числовой, но и общей (generell) всеобщностью.

Далее оказывается, что всеобщность эта не только является следствием широты отдельных определений, как «красный» и т. д., но что указанные признаки часто не исчерпывают всего того, что составляет прямо воспринимаемые или могущие быть выведенными свойства моего объекта. Приведенная выше формула одинаково подходила бы и к круглому куску картона или к красной фишке, так как ею не указывается материал и зависящие от него свойства. В этом случае все сводится к легко исправимой неполноте описания. Но то же самое может произойти и в том случае, когда для нашего теперешнего знания имеются скрытые и даже недоступные для нашего познания различия. Самое точное описание зародышевой клетки млекопитающего без дальнейших рассуждений могло бы подойти к зародышевым клеткам многих других, хотя мы должны предположить, что тут имеются скрытые различия, обнаруживающиеся в развитии⁸⁸. И ни одно описание какой-либо реальной вещи не может вообще притязать на то, чтобы стать столь исчерпывающим, чтобы оно не могло во всех частях соответствовать чему-либо отличающемуся от нее еще неизвестными различиями.

Тем самым в такой сведенной к признакам формуле мы не имеем полного выражения вещи, но прежде всего субъективное образование, которым выражается наше из наглядного представления о вещи выросшее представление, поскольку мы можем удержать его в признаках, фиксированных сходным образом; правило образования представлений, которое должно быть выполнено, но которое может быть выполнено различным образом; которого всеобщность зависит отчасти от широты отдельных признаков, отчасти от возможности присоединить к данным признакам еще дальнейшие отличные признаки. Имеет ли обычный язык особое слово для такого представления – это прежде всего безразлично. Если бы была в том надобность, то такое слово могло бы быть создано для этого.

Если бы наше описание было менее полным, если бы, например, было опущено указание величины, то тем самым было бы упущено из виду такое различие, благодаря которому этот объект различается от других больших и меньших объектов, и формула могла бы применяться к гораздо более различающимся объектам, причем мы могли бы еще дополнить все возможные величины. Если бы оно было более определенным, например, вместо «красный» было бы указано «розово-красный», – в таком случае отсюда исключался бы целый ряд раньше охватывавшихся им различимых объектов. Но всегда мы имели бы формулу, выражающую синтез таких признаков, к которым могут присоединиться еще и другие, и тот, кто слышит эту формулу, может дополнить эти признаки различным образом.

3. Таким образом, уже из анализа представления об одном-единственном объекте может возникнуть целый ряд формул, которые последовательно содержат все больше и больше признаков. Всяким дальнейшим признаком определяется полнее то, что должно быть представлено; всяким дальнейшим признаком исключаются те объекты, для которых еще были пригодны прежние формулы. От каждой из этих формул мы приходим к предшествующей, когда опускаем какой-либо признак; к последующей – когда добавляем какой-либо признак. Чем меньше признаков объединено, тем относительно большого числа различающихся объектов может быть предицирована формула, если действительно полагаются возможные различия. Чем больше признаков объединено, тем относительно меньшего числа может быть предицирована формула. Формулы относятся друг к другу, как более общие и более специальные понятия. Но и самое специальное понятие является еще общим, поскольку его признаки допускают еще известную широту. Лишь в том случае, если бы все признаки были совершенно определены, понятию могла бы еще принадлежать только числовая всеобщность (например, куб из чистого золота, имеющий сторону в 1 сантиметр, есть совершенно определенное представление).

Это выражается таким образом, что от данного понятия мы восходим к более общему путем абстракции, т. е. путем опущения признаков; к более специальному мы нисходим путем детерминации, т. е. путем присоединения признаков. Абстракция уменьшает содержание, но расширяет объем; детерминация увеличивает содержание, но сужает объем. Содержание и объем стоят друг к другу в обратном отношении. Более общее понятие называется высшим, более широким; специальное – низшим, более узким. Их отношение друг к другу называется подчинением.

То же самое получилось бы в том случае, если бы мы исходили не от единичного объекта, а от различных объектов, и если бы была поставлена задача указать, какие признаки общи различным объектам. Чем больше различных объектов должно быть объединено, тем меньше будет у них общих признаков, тем бессодержательнее становится понятие. Чем меньше различных объектов должно быть объединено, тем понятие богаче содержанием.

4. В этих положениях, как ни кажутся они простыми и само собой разумеющимися, скрываются, однако, некоторые, обычно недостаточно привлекающие к себе внимание вопросы и трудности – отчасти относительно процессов абстракции и детерминации, отчасти касательно отношения между содержанием и объемом.

Прежде всего опущение и присоединение признаков не есть что-либо столь произвольное и капризное, как это кажется по этим положениям. Среди признаков один является всегда тем же самым – тот, который определяет характер синтеза, так как он указывает категорию. Если бы мы попробовали опустить этот признак, то все остальные признаки утратили бы свою опору и смысл их синтеза стал бы ненадежен. Высшими и подчиненными понятия могут быть только в пределах той же самой категории. И это приводит лишь к путанице, когда, например, «красный» должно быть высшим понятием для розы, или «разумный» должно быть высшим понятием по отношению к человеку, или «преднамеренный» должно быть высшим понятием к убийству.

Далее, признаки не являются все независимыми по отношению друг к другу, но отчасти предполагают один другой. Было бы совершенно бесцельно, если бы признак «протяженный» мы опустили, а «красный» удержали. Этот последний признак предполагает первый. Тем самым ход обобщающей абстракции уже предуказан в пределах известных границ.

Равным образом и ход детерминации оказывается предуказанным. Прежде всего само собою понятно, что детерминация, не впадая в противоречие, не должна присоединять несоединимые признаки. Но чем должна определяться детерминация? Здесь необходимо указать на двоякое основание детерминации. Поскольку именно данная формула понятия содержит такие признаки, которые по своей собственной природе допускают еще целый ряд различий – как «красный» допускает целый ряд оттенков, «кругообразный»-все возможные величины диаметра и т. д., – постольку детерминация может брать здесь какое-либо из этих различий, и она находит свое оправдание в самом данном понятии. Но уже и здесь необходимо иметь в виду, не исключают ли другие признаки какую-либо часть возможных, таким образом, признаков и не ограничивают ли они детерминацию. Понятие о плоской фигуре, ограниченной тремя прямыми, не содержит ничего относительно величины фигуры ни относительно величины прямых и их взаимного отношения. Вместе с понятием прямой необходимо дана какая-либо величина. Какая – это предоставляется решить детерминации. Но я не могу по произволу выполнять детерминацию для всякой прямой: я ограничен здесь тем законом, что две стороны вместе больше третьей. Этот закон предуказан мне остальными признаками и характером требуемого синтеза этих последних. Детерминация, следовательно, не может возникнуть из одного признака самого по себе, а лишь из всего комплекса.

Но наряду с этой детерминацией бывает другая, которая присоединяет независимые новые признаки, и эта последняя детерминация не имеет точки опоры в данных признаках. Если, например, материя определяется как протяженная и тяжелая субстанция, то, с точки зрения нашего теперешнего знания, мы ни в каком случае не можем рассматривать специфические свойства отдельных веществ как видоизменения протяженности и тяжести. Но в таких случаях обнаруживается, что детерминация определяется чисто эмпирическим знанием того, что подпадает под понятие материи. Мы присоединяем те признаки, которые мы опытным путем находим соединенными с более общими признаками. Эта детерминация могла бы направляться содержанием наших представлений лишь в том случае, если бы мы обладали абсолютно совершенным знанием существа вещей.

5. Эта двоякая форма детерминации делает ненадежным, что именно следует понимать под объемом понятия. Если исходить из логической точки зрения, которая прежде всего требует определенных в понятии предикатов и поэтому имеет в виду только представления, с какими мы подходим к действительным вещам, то последовательным образом отношение подчинения может иметь место всегда лишь между понятиями, и всеобщность понятия заключается в том, что оно мыслится как понятие в известном числе их, т. е. в их содержании, через посредство различных признаков различающихся представлений. Чисто числовая всеобщность, благодаря которой то же самое представление вновь усматривается в неопределенном числе единичных, наглядно представляемых вещей, совершенно безразлична для сущности понятия. Именно одно и то же понятие мыслится здесь во всех экземплярах, и его сущность не изменяется от того, может оно быть предицировано относительно одной или относительно ста вещей.

Поэтому объем понятия никогда не может измеряться по эмпирическому количеству одинаковых вещей, которые подпадают под известное понятие, раз, вопреки principium identitatis indiscernibilium, признана возможность, что для нашего познания имеются такие объекты, которые различаются уже не своими свойствами, а лишь различным местом или различным временем. В противоположность этому необходимо твердо помнить, что понятие, которое не может быть далее детерминировано, не имеет уже никакого объема. Оно представляет собой предел ограничения объема – точку, хотя бы даже соответствующее ему эмпирически имелось налицо в миллионах экземпляров. Чугунный шар 10 сантиметров в диаметре – предполагая весь чугун одинаковым – является таким понятием.

Лишь поскольку имеются такие признаки, фиксирование которых в понятии может всегда состоять только в ограничении непрерывности незаметно мелких различий, лишь постольку и низшая, фиксированная в понятии формула имеет еще известный объем, только он не может уже быть разложен на раздельные понятия.

Вопрос об индивидуальных понятиях причастен к этой трудности. Индивидуальным понятие никогда не может называться только на том основании, что случайно в эмпирической действительности существует одна только такая вещь, которая ему соответствует. Точно так же как логическая природа понятия нисколько не поражается тем, если бы не было дано ни одного ему соответствующего объекта. Индивидуальным понятием может называться лишь такое понятие, благодаря признакам которого дана уже единственность соответствующего ему объекта. Так, центр мира есть в этом смысле индивидуальное понятие. Напротив, вопрос о том, все ли индивидуумы, фактически подпадающие под данное понятие, могут быть различимы еще иным образом, нежели пространственно и временно, и одну лишь или несколько единичных вещей может содержать под собой понятие наименьшего объема, – этот вопрос нисколько не касается логического рассмотрения, а относится к реальной науке.

На этом основании это также чистая случайность, если число подпадающих под два по содержанию различных понятия вещей оказывается одним и тем же, и они могут поэтому называться равнозначащими или замещающими друг друга представлениями не как понятия, но лишь постольку, поскольку, будучи употребляемы как имена, они обозначают для нашего познания одни и те же вещи. В действительности они различны и, с логической точки зрения, имеют различный объем. Двуногое непернатое животное есть иное понятие, нежели понятие человека. Только будучи употребляемы как имена, они обозначают те же самые существа. Поэтому от логического объема понятия необходимо отличать эмпирический объем имени.

Самое большее, можно было бы сомневаться относительно того, являются понятия «равносторонний треугольник» и «равноугольный треугольник» тождественными или различными. По формуле они различны. Но так как признак «равносторонний» совместно с признаками, обнимаемыми в слове «треугольник», с необходимостью содержит в себе признак «равноугольный», и наоборот, то они имеют абсолютно ту же самую ценность. И различными их можно признавать лишь в том случае, если придерживаться одного только грамматического выражения. Но в таком случае должны быть различными понятиями и равносторонний прямоугольник, и прямоугольный ромб.

Далее, прямо сравнимыми являются лишь объемы высших и подчиненных понятий. Объемы понятий, не зависящих друг от друга, не могут быть сравниваемы, исключая разве то, что всякое понятие, допускающее еще многие детерминации, в общем может быть названо широким, а всякое понятие, допускающее лишь еще немногие детерминации, может быть названо в общем узким. Но определенной общей меры объемов не может быть.

Далее, необходимо различать между логическим объемом понятия и его эмпирическим объемом. Логический объем конституируют все те понятия, какие получаются путем дальнейшей детерминации его признаков, которая дана вместе с этими признаками. Но там, где детерминация руководится лишь нашим познанием фактически данных вещей, где ряд самих по себе возможных детерминаций и комбинаций признаков вовсе не осуществляется, так как у нас нет для этого никакого эмпирического повода, – там речь может идти лишь об эмпирическом объеме, так как мы не усматриваем ни необходимости выполнить именно эти детерминации, ни необходимости выполнить только эти детерминации. Никто не может вывести из понятия металла, что существует столько-то и лишь столько-то различных металлов. Но это было бы совершенно пустым занятием, если бы мы вздумали испробовать все возможные различные комбинации признаков. Объем понятия «металл» конституируется для нас понятиями известных металлов. Но именно на этом основании эмпирический объем понятия никогда нельзя рассматривать как замкнутый.

6. К отношению между высшими и подчиненными понятиями обыкновенно применяются также и выражения род и вид, genus и species. Всякое понятие по отношению к низшему есть genus, по отношению к высшему – species. По отношению к этим терминам равным образом имеет силу то положение, что они обладают определенным смыслом только в пределах той же самой категории. «Красный» не есть родовое понятие для розы, а лишь для различных оттенков красного. Высшими родами, πρώτα γένη, являются поэтому категории. Их общим, в конце концов, является опять-таки лишь отношение, выражающееся в том, чтобы быть объектом мышления. Если же не придерживаться строго указанного определения, то у нас было бы столько же высших родов, сколько имеется независимых друг от друга каких бы то ни было признаков.

От родового понятия, само собою разумеется, необходимо различать род в конкретном смысле, совокупность подпадающих под родовое понятие вещей. Так, от родового понятия «человек» необходимо отличать «человеческий род».

7. От одного и того же понятия можно восходить к различным высшим понятиям, если оно содержит различные, друг от друга не зависящие признаки. От понятия квадрата можно восходить к понятию равностороннего четырехугольника, к понятию прямоугольного четырехугольника, к понятию правильной фигуры, в зависимости оттого, что отпадает один из признаков – «прямоугольный», «равносторонний», «четырехсторонний», которые все независимы друг от друга. Все высшие понятия одинаково относятся к понятию квадрата как родовые понятия. Этому соответствует то, что детерминация точно так же может происходить в различном порядке, смотря по тому, берется сперва один или другой из числа независимых признаков. От понятия прямолинейной плоской фигуры можно прогрессировать в порядке figura plana rectilinea quadrilatera – fig. pl. r. quadrilatera aeuqilatera – fig. pl. r. quadrilateral aeuqilatera aequiangula. Но также и в таком порядке: figura plana rectil. aequiangula – fig. pl. r. aequiangula aequilatera – fig. pl. r. aequiangula aequilatera quidrilatera и т. д. Всякое понятие, содержащее не зависимые друг от друга признаки, может, следовательно, лежать в различных рядах подчиненных одно другому понятий. И чтобы исчерпать здесь все возможности, – для этого потребовалось бы арифметическим путем вычислить все комбинации.

Нет, следовательно, такого порядка в последовательности подчинения, который с необходимостью вытекал бы из природы понятий; нет такого неизменного иерархического порядка, в который одинаковым образом включались бы все логические возможные и правомерные понятия. Так как понятия в нашем смысле суть субъективные образования, формулы, цель которых заключается прежде всего лишь в том, чтобы фиксировать наши представления и наложить на них печать общепонятных и однозначных предикатов, – именно на этом основании им свойственна также подвижность и свобода создавать многообразные комбинации⁸⁹.

8. Итак, первоначальнейшей функцией понятий является то, что они служат предикатами в наших многообразных суждениях. То, что понятия, как правило, беднее определениями, нежели конкретные и вполне определенные субъекты, относительно которых они предицируются, и что у них наблюдается больший или меньший недостаток, если сравнивать их с наглядной действительностью отдельных вещей, процессов, событий и т. д., – это обстоятельство при указанной их функции не может являться для них каким-либо несовершенством. Ценность понятия «плоды» не терпит ущерба от того, что ни один человек не может есть вообще плодов, а только яблоки или груши и т. д., и притом вполне определенного сорта, так что каждый экземпляр обладает индивидуальной формой и величиной. Точно так же ценность понятия «часы» столь же мало умаляется оттого, что никто не может иметь часы вообще, а лишь часы с маятником или пружинные часы и т. д. Эта разница между понятием и сущим необходимо дана вместе с его целью и его функцией. Поэтому когда логическая теория хочет вновь исправить этот мнимый недостаток, утверждая или требуя, чтобы понятие вещи содержало существенные ее признаки, – благодаря чему то, что понятие оставляет еще неопределенным, устанавливается как несущественное, как акцидентальное, – то это требование упускает из виду высшую и общую цель образования понятий. Не говоря уже о том, что мы должны были бы обладать познанием, проникающим весь мир, чтобы знать, что является существенными признаками вещей и что несущественными; помимо того утверждение это, если сопоставить его с высшими понятиями и с подчинением понятий, необходимо приводит к пантеистическому выводу, что сущностью всех вещей является только Единое и что все различия только акцидентальны, в конце концов, основываются лишь на субъективном способе представления. Не существует никакой абсолютной и неизменной границы между теми различиями, какие должно игнорировать фиксирование понятий, дабы не привести к необозримому их расщеплению, и теми, которые еще могут быть фиксированы и формулированы в понятиях. Поэтому с тем же правом, с каким просто индивидуальные различия подпадающих под низшее понятие вещей являются просто акцидентальными, – с тем же правом и различия последнего вида являются акцидентальными по отношению к роду. А так как, в конце концов, высший род всегда относится к своему виду, как самое специальное понятие к еще различимым индивидуумам, то лишь высшее понятие может выражать собственную сущность. Таков в действительности генезис учения Спинозы, что есть только субстанция и все различия суть простые видоизменения этого Единого.

Различие между существенными и несущественными признаками получает впервые свое значение и свое право в области целевых, телеологических понятий. Там, где дело идет о том, чтобы достигнуть какой-либо цели при помощи реальных средств, – там эти последние в силу своего естественного качества обыкновенно обладают еще целым рядом таких свойств, которые не составляют предмета хотения и поэтому не определяются понятием цели. По отношению к этой последней они являются акцидентальными. Потребность в защите от холода создает целевое понятие о препятствующем потере тепла покрове. Тем самым от того вещества, которое должно служить этой цели, требуется, чтобы оно было плохим проводником тепла и обладало гибкостью. Но всякое доступное нам вещество помимо свойства быть плохим проводником тепла и гибким обладает еще многими другими свойствами. Последние нисколько не содействуют осуществлению цели. По отношению к понятию одежды они являются акцидентальными. Равным образом, понятие часов первоначально является целевым понятием – понятие прибора, измеряющего время при помощи пространственных изменений. Для понятия часов является акцидентальным, как они устроены, раз только они выполняют свою цель. Здесь, следовательно, субъективное понятие со своими признаками в действительности предшествуют реальности. Что могут осуществляться не только те определения, какие оно заключает в себе, – это зависит от природы тех вещей, которые должны применяться в качестве средств. Вместе с многообразием средств оно становится особенным. Только там, где сама природа подводится под понятие цели и рассматривается так, словно она хочет осуществить известные идеи или формы, которые мыслятся в подобной же неопределенности и изменчивости, как человек мыслит свои цели, – только в этом случае имеет смысл различать существенные и несущественные признаки в представлении о существующей вещи. Если природа имеет в виду создать лишь форму, строение и организацию лошади, а цвет для ее цели является безразличным, то он имеет значение несущественного признака, который имеется здесь лишь потому, что лошадь должна ведь иметь какой-либо цвет. Изменяемость таких признаков у индивидуумов, в иных отношениях одинаковых, имеет тогда значение указания на их безразличие. Тогда как, с естественно-научной точки зрения, белый цвет белой лошади и черный цвет вороной столь же необходимо вытекают из телосложения отдельных индивидуумов, как строение из скелета и их мускулов.

Различие между существенным и несущественным кроется, следовательно, в конце концов, всегда там, где с данным уже понятием сравнивается содержащееся под ним представление и реализация понятия отыскивается и рассматривается в этом последнем. Если уголовное право устанавливает известные понятия преступлений, как предумышленное убийство и т. д., то судья в отдельных конкретных поступках ищет те признаки, какие определяет закон. Эти признаки существенны для подведения и для определения меры наказания; индивидуальные же обстоятельства деяния, которые не предусмотрены, являются несущественными. Существенно, совершенно убийство предумышленно или непредумышленно, обдуманно или необдуманно. Несущественно – при помощи шарообразной пули или при помощи конической.

Та же самая точка зрения появляется вновь и в том случае, если задача состоит в том, чтобы фиксировать в понятии значение какого-либо употребительного слова. Несущественным теперь оказывается то, что не относится к общему значению, а принадлежит лишь более определенным, содержащимся под этим вещам или более специальным представлениям. В этом смысле для понятия дома несущественно, покрыт он черепицей или соломой; для него существенно, что он вообще имеет крышу. В фактическом значении слова «дом» заключено это «быть покрытым», но определенный материал не заключен.

9. От этого логического рассмотрения различия между существенными и несущественными признаками вещи необходимо строго различать вопрос, что принадлежит к реальной сущности вещи, что существенно ей или несущественно (ср. § 33, 4). Если ставится требование так образовать понятия вещей, чтобы они выражали их сущность, т. е. те определения, которые принадлежат им сами по себе и вытекают из их существа, тогда признаки понятия должны содержать существенные определения вещей и под то же самое понятие должны подпадать все те вещи, сущность которых одна и та же. Но ясно, что требование это может быть выполнено только при помощи infimae species, если мы не хотим впасть в пантеистическое направление; следовательно, для всех высших понятий оно не имеет уже никакого смысла. Равным образом, ясно, что эти существенные понятия, если они вообще достижимы, могут составлять лишь небольшую часть тех понятий, в которых мы вообще нуждаемся. Ибо для познания дело идет не только о том, чтобы познать остающуюся неизменной и равной себе сущность, но и многообразное обнаружение, проявление и действие этой сущности. А для этого точно так же требуются суждения, предикаты которых суть понятия.

Конечно, с одной стороны, обнаруживается различие между устойчивыми и пребывающими и изменчивыми и сменяющимися свойствами или состояниями вещи – различие, которое Картезий хотел обозначить различением attributa и modi. Так как понятие должно быть постоянным представлением и понятие вещи имеет в виду нечто устойчивое во времени, то в понятии вещи может заключаться лишь то, что принадлежит ей как пребывающее. Следовательно, по отношению к понятию вещи изменчивое оказывается несущественным, но только потому, что оно не может быть включено в понятие, а не потому, чтобы оно не имело никакого отношения к реальной сущности вещи. Ибо эта последняя выражается именно в изменениях, и поэтому мы вынуждены включить в понятие вещи пребывающее основание изменяющегося, как способность, сила и т. д., если мы хотим выразить ее реальную сущность.

10. От различия существенных и несущественных признаков, которое не имеет никакого смысла по отношению к понятию как таковому, необходимо, конечно, отличать другое различие – различие между основными и производными признаками. Если из какой-либо комбинации элементарных признаков с необходимостью возникают другие предикаты, то первые называются основными, вторые – производными⁹⁰. Основным свойством прямоугольника является то, что он имеет параллельные стороны и прямые углы; производным то, что он имеет равные диагонали. Основным признаком нечетного числа служит то, что, деленное на два, оно дает в остатке единицу; производным служит то, что оно не делится на четные числа, и т. д. Но и здесь необходимо отвергнуть смешение логического и метафизического. Основным признакам нельзя придавать того значения, что они конституируют-де реальную сущность вещи (об этом мы во многих случаях ничего не знаем), но лишь то значение, что соответственно тому способу, каким мы познаем взаимную зависимость признаков, они конституируют понятие как определенное представление.

11. Из нашего учения об отрицании вытекает, что отрицательные определения никогда не являются первоначальными элементами в представлении и что поэтому они не могут стать признаками в собственном смысле. Всякое отрицательное определение предполагает отрицательное суждение, и субъект этого суждения должен мыслиться определенным до отрицания, чтобы служить основанием для отрицания. Насколько отрицательные определения все же могут стать необходимыми для строя понятий – это выяснится в дальнейшем.

§ 43. Разделение понятий

Различию простых признаков и зависящему от этого различию сложных понятий противостоит различие того, в чем понятие мыслится. Различные понятия, которые мыслятся в том же самом объекте, следовательно, могут быть относительно него предицированы, называются соединимыми; как правило, они суть перекрещивающиеся понятия. Различные понятия, которые несоединимы, могут мыслиться только в различном, их объемы исключают друг друга.

На детерминации родового понятия посредством несоединимых признаков покоится его дифференцирование на разделительно-соподчиненные понятия; на полноте установления разделительно-соподчиненных понятий покоится разделение или деление (divisio).

Разделение совершается или посредством внутреннего развития уже данных признаков, или посредством включения новых признаков; в последнем случае иногда посредством отрицательных определений. Разделение оправдывает включение в понятие отрицательных признаков вида non-Д но не non-В как самостоятельное понятие.

Различие так называемой противоречивой и противной противоположности, будучи правильно понято, совпадает с различием двучленного или многочленного разделения.

Полнота членов разделения является или просто эмпирической, или логической.

1. Вместе с множеством различающихся признаков необходимо бывает дано то, что их различие высказывается посредством отрицания, которое гласит, что «А не есть B, не есть С и т. д.» (§ 21, 1. § 22, 6). Определенность понятия является завершенной в том случае, если это отрицание будет всегда ясным и само собой разумеющимся, если благодаря неопределенности обычного языка оно не будет шатким там, где речь идет о постепенных переходах.

То же самое имеет силу по отношению ко всем сложным понятиям, которые не являются абсолютно тождественными, т. е. равнозначащими синтезами тех же самых признаков. По своему содержанию они необходимо отличны благодаря различию признаков, и это различие точно так же выражается посредством отрицания тождества, которое гласит, что «А не есть то же самое, что В». Оно должно подтвердить лишь неизменное и незыблемое правило, по которому различные слова обозначают нечто различное, и там, где дело идет лишь о содержании обозначенных различными словами понятий, оно должно иметь силу даже тогда, когда предикат обозначает высшее по отношению к субъекту понятия: «квадрат не есть параллелограмм».

Когда говорят о несравнимых (диспаратных) понятиях, у которых нет ни одного общего признака (как «рассудок» и «стол»; сюда принадлежат, следовательно, различные простые признаки, как «красный» и «сладкий»), в отличие от сравнимых, у которых есть один или несколько общих признаков (следовательно, согласно обычному учению, они стоят под одним и тем же высшим понятием) и которые отличаются друг от друга только остальными признаками, то тем самым устанавливается, конечно, максимум различия. Но это различие относительно. Ибо ничто не является абсолютно несравнимым, поскольку всему вообще мыслимому принадлежат по крайней мере формальные логические определения. Но если отвлечься от этих последних, то самым резким различием понятий является то, которое определяет различный смысл синтеза их признаков, различие категорий. И постольку мы имели бы право обозначать понятия, принадлежащие к различным категориям, как в корне различные (как «человек» и «добродетель», «человек» и «движение»), а такие, которые стоят в рамках той же самой категории, можно было бы обозначать как подчиненно различные. Но тогда в корне различные понятия могут иметь общими многие признаки лишь в различном смысле, как «железо» и «металлический», «человек» и «живой», причем на этом основании они не должны еще стоять в обычном смысле под общим высшим понятием, так как подчинение имеет смысл только в пределах той же самой категории.

2. От различий самих понятий по их содержанию следует, конечно, отличать различие того, в чем они мыслятся, и относительно чего, следовательно, они могут быть предицированы. Возможность сложных понятий дана исключительно благодаря тому, что различные признаки могут мыслиться как определения одного и того же представления, какова бы ни была форма их синтеза. И в особенности представление о необозримом количестве различающихся вещей обусловлено тем, что различные свойства могут мыслиться соединенными как определения той же самой вещи. Всякое понятие, допускающее еще дальнейшие детерминации посредством различных признаков, примышляется, раз полагаются эти последние, в различных понятиях. Наоборот, ряд различных высших понятий может сополагаться в том же самом низшем понятии.

Признаки, которые могут соединяться в одном и том же понятии, и понятия, которые могут мыслиться как составные части одного и того же понятия, называются соединимыми. Различные родовые понятия, в особенности такие, которые имеют под собой один и тот же вид, называются перекрещивающимися понятиями, поскольку у них оказывается общей по крайней мере часть их объема; поскольку, следовательно, образно (например, в виде кругов) представляемые границы их объема перекрещиваются и заключают общую всем часть. Так, перекрещиваются четырехугольник и правильная фигура в квадрате. Ясно, что то понятие, в котором перекрещиваются два высших понятия, возникает благодаря тому, что признаки, в которых они различны, комбинируются и выступают взаимно в качестве детерминации. Два понятия – «a b c» и «a b g» – перекрещиваются в понятии «a b c g», которое, благодаря g, может рассматриваться как детерминация a b c или, благодаря с, может рассматриваться как детерминация a b g.

3. Соединимым признакам противостоят несоединимые или несовместимые признаки (ср. § 22, 8-13), которые не могут мыслиться совместно в одном и том же понятии, но, будучи мыслимы как его определения, взаимно исключаются. Нет такого признака, который был бы несовместимым со всеми другими. По крайней мере, с формальными логическими определениями все должны быть совместимы. Но сама несовместимость, где она является логической, бывает дана вместе с природой наших представлений (ср. § 22, 8).

4. На этом отношении, что определенные признаки соединимы с одними и теми же другими признаками, а между собой несоединимы, покоится дифференцирование понятий и специальное полное развитие (разделение⁹¹) их.

Если понятие «А» детерминируется посредством двух несоединимых признаков b и с, то b и с называются видообразующими различиями (differentiae specificae) и возникающие таким образом понятия сами являются несовместимыми, т. е. они не могут мыслиться как составные части того же самого низшего понятия; следовательно, не могут быть предицированы относительно него (ни одно Ab не есть Ас, ни одно Ас не есть Ab). Их объемы являются поэтому абсолютно раздельными, и все дальнейшие, развиваемые из них более специальные понятия точно так же оказываются несовместимыми. Тогда как каждый из этих объемов составляет часть объема высшего понятия (прямоугольный и косоугольный треугольник, красная и желтая роза и т. д.). Такие понятия называются разделительными, и поскольку они стоят в одном и том же отношении подчинения к общему высшему понятию, они называются разделительно-соподчиненными понятиями.

Если понятие «А» допускает только ограниченное число исключающих друг друга детерминаций b c d, то возникает ряд разделительных понятий, объем которых исчерпывает объем понятия «А», поскольку А развивается в совокупность возможных, из него вытекающих различий и всякое низшее понятие должно мыслиться с одним или другим из тех признаков. Понятие «А» называется разделенным на понятия «Ab», «Ас», «Ad»; эти последние называются членами разделения.

Самое разделение выражается в частичном разделительном суждении «А есть отчасти Ab, отчасти Ас, отчасти Ad». По отношению к каждому единичному, которое подпадает под А, имеет силу разделительное суждение, что оно есть или Ab, или Ас, или Ad (см. § 37, б, 7).

5. Предпосылкой всякого дифференцирования служит то, что понятие является еще неопределенным в одном или нескольких своих признаках и допускает дальнейшие исключающие друг друга различия либо что синтез его признаков не закончен и дает место для дальнейших признаков. Предпосылкой всякого разделения служит то, что совокупность возможных детерминаций является ограниченной и исчерпывающе известной. Понятие прямолинейной плоской фигуры является неопределенным как по числу сторон, так и по величине их, и притом как по относительной, так и по абсолютной величине, а также по относительной величине углов (абсолютная величина их не есть вполне независимый признак, но в известных границах зависит от числа сторон). Смотря по тому, примыкают детерминации к одной или другой из открытых еще сторон, понятие развивается в свои различия по различным направлениям. Точно так же понятие жидкости является еще неопределенным в отношении прозрачности или способности отражать свет, в отношении запаха, вкуса и т. д. Запах, вкус, цвет не суть различия одного из признаков, конституирующих понятие жидкости; но они могут присоединяться к остальным признакам, так как их общая возможность дана признаками понятия «жидкость».

Только первая форма дифференцирования может, строго говоря, называться развитием. Если тот признак, в котором выступают различия, называется основанием деления (fundamentum divisionis), то здесь основание деления находится в самом данном понятии; оно заключается в том, что признак содержит в себе еще исключающие друг друга различия. Так, понятие линии развивается в понятие прямой и кривой линии. Вместе с возникновением представления о линии дано движение, а это последнее не может мыслиться без направления. Неизменяющееся направление есть прямая линия, постоянно изменяющееся направление есть кривая линия. Понятие кривой линии развивается в различия замкнутой линии, возвращающейся обратно к себе, и уходящей в бесконечное. Ибо с постоянным изменением направления дана возможность обоих случаев и т. д.

Вторая форма дифференцирования привносит детерминации извне. Основанием деления служит прежде всего лишь неопределенная возможность дальнейшего, не зависимого от прежних признака или различных несоединимых признаков. Оно подступает к понятию лишь в форме вопроса, соединимы ли с Ab еще дальнейшие признаки. Детерминация эта могла бы называться синтетической. Вместе с понятием жидкости, которое содержит только признаки, основывающиеся на зрительных и осязательных ощущениях, дана простая возможность вкуса и вкусовых различий; они привходят в качестве новых элементов. На этой почве возникает затем возможность отрицательных отличительных признаков, которые выражают простое лишение, отсутствие. Мы делим понятие органического существа на ощущающее и неощущающее существа; цветы, например, мы делим на пахнущие и непахнущие; жидкости – на бесцветные и окрашенные. Отсутствие, недостаток признака, который хотя соединим с остальными признаками, но не связан необходимо, служит здесь основанием для видового различия. Отрицательная формула выступает в этих случаях из своей неопределенности, так как своим содержанием она имеет полагаемую общим понятием и осуществленную в одном из его видов возможность положительного признака. И она не обладает никакой самостоятельной функцией, чтобы выражать содержание, а служит лишь в качестве отмечающего порядок знака, дабы отметить различие.

От этих привативных, лишительных признаков как средств дифференцирования необходимо точно различать те, у которых отрицательное выражение признаков есть лишь описание положительных различий, лежащих в пределах того же самого более общего признака. Если я делю линии на прямые и непрямые, людей на белых и небелых и т. д., то отрицательное выражение имеет определенный положительный смысл, так как оно имеет в виду те признаки, которые на базисе того же самого основания разделения исключены отринутым различием. Отрицание возможного определения ограничено совершенно определенной областью и полагает поэтому нечто положительное. В его основе лежит разделение («прямой» или «кривой», «белый» или «цветной», «соотносительно белый» или «желтый», «красный» или «коричневый», или «черный»). Отрицание одного члена разделения содержит полагание другого.

Эта отрицательная формула находит двоякое применение: во-первых, для того чтобы в одном выражении объединить сравнительно длинный ряд соподчиненных разделительных членов, так как в каком-либо дальнейшем отношении они сходны и различаются от исключенного благодаря этому понятию. Если люди разделяются на белых и цветных, т. е. в данном случае небелых, то это имеет смысл тогда, когда всем цветным недостает способности к высшей культуре, которая свойственна белым. Ибо иначе – если рассматривать просто цвет – различие черного и красного, красного и желтого является столь же большим, как различие желтого и белого, и не было бы никакого основания выражать этот ряд равнозначащих различий только посредством отрицания одного.

Второе применение имеет место там, где среди бесконечного ряда возможных различий одно из них может быть определенно фиксировано в понятии; другие вследствие бесконечного числа различий не могут быть фиксированы или могут быть фиксированы менее легко, тогда фиксирование их в понятии может производиться лишь таким образом, что они отграничиваются от одного. Так оно есть с правильными и неправильными фигурами. Каждая из последних сама по себе обладает определенным отношением своих сторон и углов. Но простому признаку равносторонности и равноугольности противостоит бесконечный ряд других отношений, из которых ни одно не может быть приведено к столь простому выражению, а пересчитать их в отдельности абсолютно невозможно.

6. Отсюда вытекает в области разделения понятий ценность и значение отрицательных выражений, у которых выше (§ 22, и с. 154 и сл.) мы должны были отвергнуть всякое право, раз они хотят выступать изолированно и независимо от этой задачи, как самостоятельные знаки представлений. В то же время выясняется, в каком смысле является правомерным различие так называемой противной и противоречивой противоположности между понятиями. Если выражение «противоположность» ограничить отношением разделительно-соподчиненных понятий, то в противоречивой противоположности стоят разделительные члены двучленного разделения, в противной – разделительные члены многочленного разделения. Там один член всегда может быть совершенно определенно и недвусмысленно обозначен посредством простого отрицания различающего признака, конституирующего другой член; здесь нет. Там, если Ab и Ас суть разделительные члены, Ab означает то же, что «А non-с» и Ас означает столько же, как «А non-b». Здесь если Ab, Ас, Ad суть члены, то Ас хотя и заключается в формуле «А non-В», но сама эта формула объемлет как Ас, так и Ad, и оно должно быть, следовательно, выражено посредством «А non-b с». Так, прямоугольный и косоугольный треугольники стоят в противоречивой, а прямоугольный и остроугольный – в противной противоположности.

7. Там, где число различий соответственно их природе неограниченно, – там не может быть речи о разделении в собственном смысле, а лишь о развитии высшего понятия в бесконечный ряд разделительных низших понятий. Так, понятие многоугольника развивается в виды треугольника, четырехугольника, пятиугольника и т. д. in infinitum.

8. Последний пример вместе с тем обращает наше внимание на один дальнейший пункт. Если какой-либо признак, мыслимый сам по себе, содержит в себе ряд разделительных различий (как признак множества содержит числа, признак цвета – отдельные цвета и т. д.), то от природы остальных признаков понятия зависит, совместим с ним весь ряд этих различий или только часть их. В то время как для понятия сферического многоугольника все числа выступают как разделительные признаки, в то же время признаки прямолинейной плоской фигуры исключают число 2, а признаки ограниченного плоскостями тела исключают числа 2 и 3.

Особенное значение приобретает этот выбор среди различий, которые сами по себе содержатся в признаке, там, где процесс разделения совершается не в форме развития содержания данного понятия и, таким образом, описывает его логический объем, а где он исходит от эмпирического его объема и где, следовательно, возникает задача так разделить понятие, чтобы все различия вместе с тем имелись налицо эмпирически. Вместе с фактом, что человеческое тело непрозрачно, дано и то, что тело обладает каким-либо цветом. И если бы понятие было развито только из этого признака, то все цвета должны были бы выступить как члены деления. Если исходить от этого признака, то само по себе имелось бы одинаковое основание как для установления вида голубых и зеленых людей, так и для установления вида белых и черных. В действительности же отсутствует ряд цветов. И когда понятие «человек» подвергают делению соответственно основанию разделения цветов, то в этом случае полагаются только те цвета, которые действительно встречаются, и деление рассматривается благодаря этим действительно наблюдающимся различиям как совершенно исчерпанное.

Но ясно, что ограничение это, в общем, смешивает две совершенно различные задачи: во-первых, задачу классифицировать данное число единичных существ, которую позже мы рассмотрим подробнее; а во-вторых, задачу создать такую систему понятий, которая должна служить для познания единичного посредством логически совершенно определенных предикатов. Если бы это была чистая случайность, что в сфере нашего опыта лишь часть цветов действительно наблюдается в виде цвета человеческой кожи, тогда так называемое разделение людей не было бы делением понятия, а лишь простой классификацией действительно данных людей. Но никогда нельзя было бы установить, что понятие тем самым было бы разделено исчерпывающим образом. Это было бы простым перечислением разделительных видов, как химия перечисляет свои металлы, не желая этим сказать, что не могут быть открыты еще новые металлы.

Лишь в том случае, когда этот факт, что никаких других цветов кожи не наблюдается, может рассматриваться как знак того, что остальные признаки человека исключают голубой или зеленый цвет кожи, – лишь в этом случае эмпирическая классификация людей могла бы вместе с тем иметь значение исчерпывающего разделения понятия человека. То, что при рассмотрении понятия исходят не из его содержания, а из эмпирического объема, что является более популярным, конечно, и более наглядным способом, – в связи с этим стоит то обстоятельство, что многократно на место разделения понятия ставилась простая классификация данного, и таким образом, логический объем смешивался с эмпирическим. В противоположность этому необходимо твердо помнить, что факт равенства объемов ряда членов деления эмпирическому объему разделенного понятия никогда не служит ручательством за логическую полноту деления.

9. Выполненное деление дает возможность проявиться одному, до сих пор еще не отмеченному различию признаков – различию между communes и notae propriae. Именно часть признаков может быть общей значительному числу в иных отношениях различных понятий, тогда как имеются другие признаки, которые возможны лишь при предположении определенной комбинации прочих признаков, и соответственно этому они отличают определенное понятие от всех высших или соподчиненных. Так, признак «иметь одни только плоские прямые углы» возможен лишь у четырехугольника. Это есть notae propria прямоугольного четырехугольника. Но такая notae propria все же может принадлежать еще родовому понятию. Признаки же, которые принадлежат только infima species, являются тогда специфическими notae propriae. Поскольку имеются такие признаки, они отличают понятие от всех других, постольку они называются характеристическими признаками.

10. Одно и то же понятие может делиться соответственно различным основаниям разделения. А так как возникающие, таким образом, понятия, в общем, будут перекрещивающимися, то говорят, что такие разделения перекрещиваются. Так, перекрещивается разделение параллелограммов на прямоугольные и косоугольные с разделением на равносторонние и неравносторонние; разделение растений – на явнобрачные и тайнобрачные с разделением на земные и водяные растения и т. д. Такие комбинированные основания деления служат средством для того, чтобы одним ударом разбить понятие на целый ряд таких, которые не являются непосредственно подчиненными⁹². Число членов деления, получающееся из нескольких друг от друга не зависимых разделений, из которых каждое само по себе давало бы члены а, b, с и т. д., равно произведению этих чисел.

11. Вообразим себе, с одной стороны, что созданы наипростейшие возможные комбинации тех признаков, которые могут мыслиться как самостоятельные и изолированные понятия, а эти последние в свою очередь путем деления развиты всесторонне, соответственно всем основаниям деления вплоть до самых специальных понятий. В таком случае мы тем самым получили бы упорядоченный обзор всех возможных для нашего процесса представления понятий, в котором всесторонне были бы определены как их отношения подчинения, так и их различия, и относительно каждого отдельного понятия тотчас же бросалось бы в глаза, в каком отношении – подчинения и противоположности – оно стоить ко всем остальным. Тем самым был бы достигнут логический идеал совершенного анализа содержания и всестороннее различение наших представлений; вместе с тем была бы дана система предикатов для всех отдельных объектов и средство к их объединению по самым различным направлениям. Ибо тогда всякий объект стоял бы, правда, лишь под самым специальным понятием и тем самым был бы отделен от всех, которые не согласуются с ним во всех признаках; но он мог бы быть подведен соответственно различным сторонам под различные ряды высших понятий.

§ 44. Дефиниция

Дефиниция есть суждение, в котором указывается значение обозначающего понятия слова, – посредством такого выражения, которое показывает это понятие разложенным на его признаки, благодаря чему, следовательно, содержание понятия изображается полностью; или путем указания ближайшего высшего рода и видообразующего различия, чем указывается его место в упорядоченной системе понятий.

Всякая логическая дефиниция есть номинальная дефиниция: требование реальной дефиниции покоится на смешении метафизических и логических задач.

Дефиниции бывают аналитическими или объяснительными, когда они объясняют уже образованное понятие, которое обозначено посредством знакомого термина; они являются синтетическими или определяющими, когда служат для того, чтобы установить новое понятие путем синтеза определенных признаков и ввести для него термин.

От собственной дефиниции необходимо различать отыскивание лежащих в основе обыкновенного словоупотребления понятий.

1. Если предположить, что только что установленный логический идеал достигнут, и если бы, далее, для всякого из этих понятий было твердо и недвусмысленно установлено его грамматическое обозначение, то задача указать содержание понятия разрешалось бы только путем повторения того анализа и синтеза, посредством которых оно первоначально и было образовано как понятие. И все сводилось бы тогда лишь к тому, чтобы каждую минуту иметь возможность сделать себе ясным значение такого слова путем объяснения элементарных признаков, которые конституируют обозначенное словом понятие; к тому, чтобы ясно представить себе его место соответственно подчинению и разделению. Первое достигается в формуле, которая указывает отдельные элементарные признаки и путем их синтеза приводит к возникновению понятия. Второе достигается посредством формулы, которая называет genus proximum и differentia specifica, т. е. изображает понятие как член деления. (Поскольку одно и то же понятие может иметь различные genera и порядок детерминации возможен в различном виде, постольку во втором отношении могут возникать различные формулы. «Квадрат есть четырехсторонняя правильная фигура», «равносторонний прямоугольник» и т. д. – формулы, различие которых лишь кажущееся, и оно уничтожается, раз анализ продолжен и эти высшие понятия точно так же разлагаются на свои признаки.)

Если указание всех признаков понятия, или genus proximum и differentia specifica, называть дефиницией, то ясно, что в этом случае дело может идти не об объяснении понятия, но, поскольку нечто объясняется, только об объяснении слова. Представление лишь тогда является понятием, когда оно ясно, т. е. когда то, что в нем мыслится, является совершенно осознанным; дефиниция, следовательно, есть само понятие, а не что-либо отличное от понятия; само слово, которое по отношению к понятию является внешним и случайным и в одном звуке скрывает богатство мыслимого и в действительности, подобно x и у в алгебре, многократно употребляется только в качестве знака, значение которого имеется налицо не на каждом шагу; слово, на лбу которого в его внешней форме не написано ни его отношение к словам, служащим для высших понятий, ни к тем, что служат для соподчиненных понятий, как это, наоборот, имеется в химической формуле, где видно ее сложение из элементов, – это слово нуждается в объяснении, во все вновь и вновь обновляющемся воспоминании о его содержании. Оно нуждается в нем в особенности тогда, когда оно взято из популярного языка с его текучими границами и из шаткого и двусмысленного стало или должно стать постоянным недвусмысленным знаком понятия. Если бы идеал Лейбница относительно characteristica universalis был осуществлен, то знак всякого понятия, с которым это последнее неразрывно связано в мышлении, был бы вместе с тем его дефиницией и давал бы возможность познавать его отношение ко всем остальным.

Дефиниция в этом смысле никогда, следовательно, не может быть ничем иным, кроме как номинальной дефиницией, которая указывает значение слова; она лишь в том смысле должна быть реальной дефиницией⁹³, что анализирует содержание мыслимого при этом и отделяет его от содержания других понятий. Ибо просто грамматические объяснения, как «логикой называется учение о мышлении», «демократия означает народовластие», или объяснение грамматических сокращений, как «прямая есть прямая линия», никто не называет дефинициями (ср. § 5, 3).

2. Дефиниция, следовательно, есть суждение, в котором значение слова, заменяющего понятие, приравнивается значению сложного выражения, которое указывает отдельные признаки понятия и способ их синтеза посредством отдельных, образующих выражение слов и при помощи характера их грамматического отношения; уравнение между двумя знаками одного и того же понятия, и именно поэтому оно может быть также взято в обратном порядке. Отсюда само собой вытекает, что то, что падает под одно слово, падает также и под другое выражение, т. е. что объемы субъекта и предиката дефиниции безусловны одни и те же. Существование или реальная возможность соответствующего понятия сущего может, конечно, предполагаться дефиницией, но последняя как таковая никогда не может утверждать их. Дефиниция есть объяснительное суждение в смысле § 16.

Отсюда вытекает прежде всего требование: в дефинирующем выражении (definiens) не повторять того слова, которое должно быть дефинировано (definiendum), не дефинировать idem per idem посредством тавтологии. Ибо тем самым не было бы выполнено требование анализа, который мыслимое в слове целостным всегда должен разлагать на его необходимо различно обозначенные элементы. Отсюда вытекает борьба против того, чтобы хотя одно лишь слово того же корня повторялось в definiens’e (например, «свобода есть возможность поступать свободно»). Но борьба эта является правомерной лишь в том случае, когда этимологическое отношение обоих слов лишено двусмысленности и оба они берутся в совершенно том же самом смысле (например, «краснота есть свойство быть красным»). Тогда как приведенное выше объяснение свободы потому уже может иметь силу как дефиниция, что выражением «поступать свободно» ограничивается значение «свободный», и не всякое свойство быть свободным, как например, «свободный от боли» и т. д., должно называться свободой. В таких случаях прежде всего дефинируется значение производного слога. И это столь же мало заслуживает порицания, как и то, что при сложном слове объясняется только одна составная часть (например, «жизненная сила^[21] есть внутреннее основание жизни»).

Из существа требуемого анализа следует, далее, что необходимо нисходить до более простых элементов, и правильная дефиниция не может описывать круга, так чтобы среди указанных элементов снова приводилось само definiendum.

Напротив, требование definitione fiat pernegationem не является безусловно правильным. Конечно, при помощи того, чем понятие не является, не указывается, что оно есть. Но так как различение понятия от соподчиненных понятий часто выражается только в отсутствии признака и дефиниция заключает в себе именно эту задачу различения, то не всегда следует избегать отрицательных определений.

Что указание видов понятия не есть дефиниция, – это само собою вытекает из того, что виды содержат понятие; следовательно, тут получился бы круг.

Требование точности дефиниции запрещает указывать такие признаки, которые уже содержатся в других или необходимо даны вместе с ними (производные признаки): в дефиниции параллелограмма, например, указывать кроме параллельности противолежащих сторон еще и их равенство. Впрочем, так называемая чрезмерная дефиниция не является ошибочной, и ее следует предпочитать в таких областях, где связь признаков не является абсолютно надежной.

Для обозначений последних элементов не может быть никаких дефиниций; но по отношению к ним должно предположить, что все непосредственно понимают их одинаковым образом. Они могут быть лишь названы, но не объяснены. Кто их еще не знает, тому, самое большее, они могут быть лишь показаны: воссоздавая их условия, мы пробуждаем в нем тем самым представление – как это возможно по отношению к цветам, запахам, вкусам при предположении одинаковой организации. Нечто аналогичное дефиниции имеете место лишь там, где ряд признаков имеет общее имя; указывая это последнее, мы тем самым напоминаем об остальных, стоящих в том же ряду. Так, оно есть в том случае, если сказать, что «красное есть цвет». Здесь может быть указано нечто такое, что соответствует genus proximum; но differentia specifica не может быть указана. Самое большее, эта последняя могла бы быть заменена отрицательно, именно путем отрицания всех остальных различий.

Если образование понятий должно, в конце концов, нисходить до законов, управляющих простыми функциями наших представлений и формами их синтеза, то завершенной дефиницией будет такая, у которой представление об ее объекте может возникнуть из ее элементов. Только ей принадлежит имя генетической дефиниции.

3. Если нельзя предположить сплошного согласующегося анализа наших представлений на совершенно определенные, сходным образом фиксированные и обозначенные элементы, тогда нет никакого понятия в логическом смысле и тем самым всякая задача дефиниции является, в общем, неразрешимой. Она настолько же неразрешима, как неразрешима задача определить из уравнения с одними только неизвестными одно из них. Всякая дефиниция предполагает научную терминологию.

Пока нет таковой, до тех пор дефиниция может удаваться лишь постольку, поскольку уже в обычном языке возможно отыскать такие выражения, которые лишены двусмысленности и, по крайней мере практически, могут служить для того, чтобы с несомненностью подводить под них действительно встречающиеся объекты. В таком положении находится, например, наука о праве в своем применении к отношениям повседневной жизни.

4. Тому, кто хотя и был бы знаком с элементами понятий, но сам не образовал еще всех тех понятий, которые должны быть образованы отсюда, и не вполне изучил значение их обозначений, – такому человеку дефиниция, которую он слышит, дает указание для образования понятия и вместе с тем истолковывает ему непонятое слово.

Так как, далее, согласно § 40, 4, логический идеал заключается лишь в том, чтобы были установлены в понятиях все элементы и все формы комбинаций, то образование сложных понятий может всегда прогрессировать. Тем более что в области реального это было бы совершенно праздным занятием – пытаться произвести все комбинации понятий, пока мы не уразумели оснований реальной соединимости или несоединимости отдельных признаков и комбинации признаков и пока еще нет повода произвести определенные комбинации. Но с прогрессом знания возникает потребность в образовании новых понятий и в создании для них новых слов, которым еще необходимо придать их фиксированное в понятиях значение.

Если указанные выше первые дефиниции представляют собой аналитические уравнения, в которых ценность слова выражается посредством равнозначащей формулы, то те уравнения, посредством которых впервые определяются выражения для новых понятий, являются определительными уравнениями. В них какой-либо знак, благодаря приравниванию состоящему из знакомых элементов выражению, впервые получает свою ценность. Тот, кто впервые образовал математическое понятие функции, – тот придал этому слову его значение при помощи такой формулы, которая, по внешности будучи похожа на номинальную дефиницию, по существу дела различается от нее. Дефиниции слов для вполне уже образованных понятий являются аналитическими; а те дефиниции, которые вводят термин для нового понятия, называются синтетическими⁹⁴.

5. От этих обоих видов дефиниции необходимо, далее, отличать объяснения слов. Они ставят себе задачей установить просто фактическое словоупотребление и прежде всего представляют собой простую попытку оправдать и обосновать это фактическое словоупотребление. Ибо здесь указывается, что в основе словоупотребления лежит определенное понятие, которое мыслится во всех наименованных при помощи слова объектах и ни в каком другом, и, таким образом, доказывается тот угол зрения, исходя из которого, язык ставит под одинаковое наименование целый ряд предметов (§ 40, 5, примеч.). Если они удаются, то они служат описанием того, какое вообще значение принадлежит фактически какому-либо определенному слову. Лишь к такого рода объяснениям слов относится первоначально предостережение, что дефиниция не должна быть слишком узкой и слишком широкой, т. е. ее признаки не должны исключать ни одного объекта, который в языке наименовывается еще при помощи данного слова; они не должны включать ни одного такого объекта, какой в языке наименовывается при помощи другого слова. Но не требуется никакого рассуждения, что, во-первых, дефиниция вообще возможна лишь при предположении определенных в понятии признаков и что затем целый ряд слов в этом смысле не может быть даже дефинирован, – отчасти потому, что свои обозначения они распространяют произвольно и сперва необходимо было бы различить их различные значения; отчасти потому, что они употребительны лишь для обозначения определенных данных индивидуальных явлений и распространение этого обозначения на другие явления, хотя бы они были сходны в общих признаках, нуждается еще в узаконении со стороны словоупотребления. Величайшее остроумие не могло бы придумать такой простой дефиниции слова «народ», которая в том же самом смысле подходила бы ко всем случаям, в каких словоупотребление говорит о народе. Такие слова, как «церковь», «теократия», «цезаропапизм», не суть знаки понятий, а обозначение определенных исторических явлений соответственно их выдающимся чертам; следовательно, имена для единичного. Относительно их понятия всегда возможен спор.

В этой области приобретает также известный смысл требование соединять в понятии существенные признаки: именно если исходить из той задачи, что понятие следует находить, отправляясь от одинаково наименованных словоупотреблением объектов (ср. § 42, 8). Ибо теперь возникает, конечно, задача так определить понятие, чтобы оно содержало основание наименования и чтобы в него включались лишь те признаки, какие руководят языком при наименовании и от которых зависит, будет новое наименовываться тем же самым именем или нет. Если исходить от эмпирического объема имени «человек», то, по правилам абстракции, сюда необходимо включить признак «бесхвостый», ибо он является общим признаком для известных людей. Но раз мы уверены, что внешнее проявление рудиментов хвоста, которые имеются у человека, не могло бы помешать нам – предполагая совершенное сходство во всем остальном – все еще называть обладателя этого члена человеком, – то «бесхвостый» не служит признаком понятия «человек» и не должно быть включено в дефиниции, так как оно является безразличным для подведения единичного под это понятие. Что в этом смысле существенно, что безразлично – это зависит исключительно от тех точек зрения, какими руководится язык при группировке объектов. Признак, который в одном отношении может быть безразличным, в другом является существенным.

От задачи установить на основании фактического словоупотребления фактическое значение слова различается задача указать (в противоположность шаткому словоупотреблению), в каком смысле должны употребляться данные слова в пределах определенного научного изложения, какого-либо закона и т. д. Для этого – если общее понятие, под которое они падают, предполагается как данное и знакомое – может служить всякое определение, которое надежно и недвусмысленно ограничивает имеющееся в виду применение слова, даже если оно пользуется только производными и акцидентальными знаками различения. Крайним примером для этого служит § ι Германского уголовного уложения, который в отношении меры наказания, угрожающего за поступки, различает преступление, проступок и нарушение. Если принимать это в качестве дефиниции в обычном смысле, то это представляло бы собой логический монстр. Но оно может быть оправдано как простое ограничение имевшегося в виду применения терминов, при которых общее значение наказуемого законно нарушения предполагается известным⁹⁵. Это такой же случай, как если определяется, что жаркий пояс есть тот, который лежит между тропиками, и т. д.

6. Если дело идет лишь о том, чтобы дать такое обозначение данным объектам, чтобы их можно надежно различать от всех иного рода объектов, то для этого не необходимо указывать все содержание понятия; здесь достаточно такой формулы, которая называет их характеристические свойства и которую мы можем обозначить как диагностическую дефиницию. Химические реакции, свойственные определенным веществам, служат примером таких признаков, которые делают излишним указание полного содержания понятия там, где дело идет лишь о том, чтобы правильно совершить подведение Данных явлений и различить их от других. Йоду характерно свойство окрашивать крахмал в синий цвет; поэтому чтобы констатировать присутствие йода, достаточно доказать это свойство. В этом я имею средство различать то, что есть йод, от всех иных элементов. Но лишь в этом отношении этот признак заменяет собой все понятие; его значение заключается в том, чтобы своим присутствием доказывать также и присутствие остальных признаков, конституирующих понятие йода. Подобными же характеристическими признаками производного характера являются линии спектров отдельных веществ.

С одной стороны – как это развивал уже Кант в учении о методе – по отношению к продуктам природы невозможна, конечно, никакая исчерпывающая дефиниция. Наши формулы должны довольствоваться тем, чтобы произвести такой выбор признаков, который настолько указывает прежде всего познаваемые свойства, что становится возможным надежное различение. Поэтому все дефиниции, которые мы можем здесь установить, постольку являются диагностическими дефинициями, что они не в состоянии перечислить всех тех признаков, которые принадлежат предмету, даже всех тех, что составляют наше познание о предмете⁹⁶. Но остается различие между теми формулами, которые служат лишь для наивозможно легкого диагноза, и теми, которые вместе с тем хотят представлять собой содержание понятия. Эти последние, во всяком случае, могут дать некоторые из основных определений, и достигают они этого путем указания genus proximum. Для них имеет силу «définition ne fiat per accidens». Первые могут довольствоваться случайными и внешними знаками различения, ибо они хотят быть не признаками понятий, а признаками тех объектов, которые следует подвести под определенные понятия.

Отдел второй
ИСТИННОСТЬ НЕПОСРЕДСТВЕННЫХ СУЖДЕНИЙ

В качестве непосредственных суждений, т. е. таких, которые, для того чтобы быть выполненными с сознанием объективной значимости (§ 8, 1), предполагают лишь связанные в них представления субъектов и предикатов, выступают перед нами прежде всего отчасти просто объяснительные суждения, высказывающие в своем предикате только то, что мыслится в обозначенном при помощи служащего субъектом слова представлении как таковом; отчасти покоящиеся на непосредственном наглядном представлении суждения о единичном, в которых высказывается то, что принадлежит в качестве предиката данному единичному представлению. Среди последних выделяются высказывания о нас самих и суждения восприятия о внешнем.

§ 45. Истинность суждений о понятиях

Истинность тех суждений, которые высказывают нечто только об отношениях между нашими установленными понятиями, основывается на принципе согласия, а поскольку в отношениях между понятиями установлена также несоединимость известных признаков и понятий, она основывается на законе противоречия.

1. Безызъятную определенность представлений, которые всегда уже предпосылаются акту суждения, мы признали условием того, чтобы относительно его истинности или ложности вообще можно было говорить в однозначном смысле. Объяснительные суждения (§ 16) касаются лишь таких представлений, которые предполагаются уже данными в качестве общих. Если эти последние суть понятия в логическом смысле, то эти суждения указывают только отношения между уже фиксированными понятиями и повторяют то, что было объединено в одно и различалось при установлении этих последних.

2. Положительные суждения, содержащие дефиниции; суждения, высказывающие относительно понятия его признаки; суждения, предицирующие высшее понятие относительно низшего, – все они являются необходимо истинными благодаря данному содержанию субъекта и предиката. Фактической предпосылкой (§ 39, 3) для них служит то, что понятия субъекта и предиката действительно мыслятся, и притом всегда и всеми одинаковым образом. Но тот закон, который при этой предпосылке делает суждение необходимым, есть именно закон согласия (§ 14). Но теперь, когда постоянство единичных представлений обеспечено не только для момента акта суждения (§ 14, 4), но и на всю продолжительность нашего сознания, закон этот может находить себе применение не только в качестве естественного закона, а также и как нормальный закон нашего мышления; вместе с тем, благодаря сходству понятий у всех, он ручается за общезначимость суждений.

Рассматривается принцип согласия как естественный закон или как закон нормальный, – это различие кроется, следовательно, не в его собственной природе, а в тех предпосылках, к каким он применяется. В первом случае он применяется к тому, что дано для сознания. Во втором он применяется к идеальному состоянию всего упорядоченного содержания представлений, которое для единого сознания обыкновенно бывает дано в неизменном виде; эмпирически это идеальное состояние никогда не может быть вполне достигнуто. И именно только этот последний может выступить в качестве принципа тождества с требованием нормативной значимости, чтобы А = А, т. е. чтобы в каждом мыслительном акте элементы понятий всегда были одними и теми же и сознавались как одни и те же (чтобы in praxi со всяким словом всегда связывался совершенно один и тот же смысл). Возможность выполнения этого требования зависит от способности сознавать с несомненной надежностью не зависящее ни от какой временной смены постоянство представлений и так мыслить, словно весь мир понятий предстоит перед нами в неизменной ясности для безвременного процесса наглядного представления. Но принцип тождества, таким образом понятый, не есть принцип нашего акта суждения, в котором не то же самое, а различающееся полагается единым.

3. Если бы кто спросил, на чем именно покоится значимость самого принципа согласия, то мы можем только вернуться к сознанию, что объединение в одно целое согласующегося есть нечто абсолютно очевидное; что, размышляя над тем, что мы делаем в акте суждения, мы сознаем эту деятельность как совершенно постоянную; что так же, как мы способны быть уверенными в тождестве своего «Я» во всех временно различных актах, прошедших и будущих, как мы способны в одном акте представлять неизменное повторение того же самого «Я есть» в течение неограниченного ряда моментов, как мы способны удерживать с сознанием содержание наших представлений как то же самое, – что мы точно так же способны быть уверенными в том, что насколько верно, что мы те же самые, мы всегда будем поступать в акте суждения таким же образом. Всякое сознание необходимости покоится, в конце концов, на непосредственной уверенности относительно неизменности нашей деятельности. Если поэтому кто-либо скажет, что, в конце концов, все же именно внутренний опыт дает нам эту уверенность, то против этого ничего нельзя возразить. Только тогда от опыта отдельных моментов нашего изменчивого процесса представления необходимо различать тот опыт, который в единичном акте деятельности вместе с тем уверен относительно того, что акт этот зависит не от мгновенных и сменяющихся условий отдельного момента, но во всех сменяющихся моментах все же останется тем же самым. Эту непосредственную уверенность дает нам непосредственное и далее не могущее быть анализированным наглядное представление необходимости, которое, конечно, является предметом опыта, т. е. непосредственного в определенный момент возникающего сознания, но не есть простой результат суммы отдельных опытов⁹⁷.

4. Столь же просто следует из установленных отношений между понятиями необходимость всех отрицательных суждений, которые различают различные понятия как целое, и – согласно закону противоречия (§ 23) – тех отрицательных суждений, которые отрицают относительно понятия несоединимые признаки или несоединимые понятия, или, что одно и то же, необходимую ложность суждений, желающих приписать такой предикат, который противоречит понятию субъекта (contradiction in adjecto). В установленных отношениях между понятиями содержится вместе с тем несоединимость известных признаков как неизменное отношение, т. е. необходимость отрицать b, если утверждается а. Понятию, содержащему а, приписывать b – это значит, следовательно, говорить, что то же самое «есть а» и «не есть а».

5. Принцип противоречия в качестве нормального закона опять-таки выступает в том же самом смысле, какой он имел как естественный закон, когда он просто устанавливал значение отрицания. Но в то время как в качестве естественного закона он говорит лишь, что невозможно в какой-либо момент с сознанием говорить: «А есть b» и «А не есть b», – теперь в качестве нормального закона он применяется ко всему тому кругу постоянных понятий, на который вообще распространяется единство сознания. При этом предположении он обосновывает обычно так называемое principium contradictionis. Но этот последний принцип не образует теперь соответствия к принципу тождества (в смысле формулы «А есть А»), а в свою очередь предполагает выполненным этот последний, т. е. абсолютное постоянство самих понятий.

И опять-таки абсолютная значимость закона противоречия, а благодаря этому и тех суждений, которые отрицают contradiction in adjecto, покоится на непосредственном сознании, что мы всегда делаем и будем делать то же самое, когда отрицаем, насколько верно, что мы те же самые⁹⁸.

6. Из неизменных отношений между понятиями вытекает, далее, значимость суждений возможности, которые еще недетерминированному понятию приписывают возможность принимать соединимые с ним детерминации (§ 34, 5), и разделений, которые опираются на деление.

Поскольку предполагается, что понятие содержит под собой целый ряд видов или может быть применимо к множеству единичных вещей, следовательно, может быть предицировано относительно различного, постольку из отношений между понятиями непосредственно вытекает также условная необходимость то, что падает под понятие, предицировать с предикатами этого понятия. Если относительно понятий имеет силу «А есть В», то имеет силу также «Если нечто есть А, то оно есть В» или «все А суть В». Такого рода суждения по праву рассматривались всегда как аналитические, достоверность которых покоится на принципе согласия. Так же обстоит дело с отрицательными суждениями. Если по отношению к понятиям имеет силу «В несоединимо с А», то имеет силу также «если нечто есть А, то оно не есть В» или «ни одно А не есть В».

7. Во всех этих суждениях мы должны – предполагая неизменные понятия – лишь прочитывать то, что мы вложили в понятия. Мы движемся целиком в области наших неизменных представлений, и ни для кого, кто имеет точно те же самые представления, суждения эти не могут быть каким-либо образом сомнительными. Поэтому они являются не зависимыми от всякого времени, безусловно, значимыми; они суть, согласно Лейбницу, вечные и необходимые истины. Но именно поэтому они никогда не говорят прямо, что нечто есть, они не говорят ни об определенных единичных объектах, ни о сущих объектах. Суждение существования никогда не может быть аналитическим в кантовском смысле. Ибо при суждении существования, как это неопровержимо доказал Кант, дело идет о том, что соответствующее понятию существует. Субъект эксистенциального суждения прежде всего мыслится без существования, но так, как он именно мыслится, он должен также существовать. Следовательно, основание полагать нечто как существующее никогда не может заключаться в том самом процессе представления, посредством которого мыслится содержание представления, в мышлении при помощи понятий. Но если вообще имеется основание, то это должно быть нечто в сознании присутствующее, что отлично от мышления в понятиях.

8. Но насколько легко при предположении завершенной системы понятий может быть усмотрена истинность суждений о понятиях, столь же мало этим исчерпывается собственная функция понятий. Суждения о понятиях имеют ту ценность, что они должны всегда вновь оживлять самые понятия и содержать их в наличности, сокращение слова они должны разложить на его содержание. Но ведь, в конце концов, всякая ценность и всякое значение системы понятий заключаются в том, что она должна применяться и, будучи применяема для предицирования, должна служить для познания того, что еще не содержится в системе понятий как таковой. Система понятий есть орудие всякого познания, но не само это последнее; аппарат, при помощи которого мы работаем, но не продукт. Человеческий дух был бы осужден на вечное бесплодие, если бы, как это, в конце концов, думает школьная логика, он должен был всегда двигаться среди того, что он уже знает, и должен был бы лишь повторять те суждения, при помощи которых он фиксировал свои понятия. Его прогресс заключается в том, чтобы осиливать все новое и новое при помощи уже установленных понятий или при помощи новых, из них образованных. Но и идеальное завершение системы согласующихся понятий не разрешает еще задачи, точно так же как словарь не есть литература народа. Прогресс мышления и исследования создает новые наглядные представления и новые простые представления. И главная задача заключается в том, чтобы осознать те законы, согласно которым непрестанно вновь совершающийся акт суждения заявляет притязание на истинность и общезначимость.

9. Этот прогресс в мышлении и знании исходит прежде всего от отдельных индивидуумов, в которых вновь возникают суждения, и от них уже распространяется дальше путем передачи. Так как предикаты всегда должны предполагаться как уже данные, то условием этих суждений является возникновение новых, служащих субъектами представлений. Поскольку эти последние являются лишь новыми созданиями понятий, которые вводятся посредством определяющих дефиниций (§ 48, 2), постольку их значимость подпадает под указанные выше законы. В конце концов, они служат ведь лишь для того, чтобы создать новое сокращение и ввести термин, и то, что высказывается о них в виде суждения, есть опять-таки простое объяснение понятия.

Иначе обстоит дело, если вновь возникающие представления, служащие субъектом, оказываются единичными. Различие между представлением о единичном и процессом представления содержания понятия мы должны прежде всего предположить как данное и всякому известное (§ 7). Если различие это выражается при помощи различия между наглядным представлением и понятием, то предполагается также, что это последнее различие непосредственно понятно. Это различие, самое большее, можно определить по производным и внешним признакам таким образом: представленное в понятии есть нечто чисто внутреннее; оно может повторяться нами свободно, по желанию, и тогда оно имеется всегда налицо в одном и том же виде; оно зависит лишь от внутренней силы нашего мышления; напротив, наглядно представляемое дано нам в определенный момент, и его представление зависит от условий, которые ставят его в отношение к нам, представляющим; и отношение это не зависит от внутренней силы мышления, наоборот, оно требует, чтобы то содержание, которое может выражаться вообще, полагалось в единичном объекте.

Допустим, что нечто единичное представлялось бы с сознанием, что хотя оно и есть нечто наглядно мне данное, но его представление принадлежит мне индивидуально, что другие или совсем не могут получить это представление, или могут получить его лишь случайно, как сон или видение, к которому только я причастен, или как внутреннее создание художественной фантазии, которое, будучи не зависимо от произвола мышления, противостоит мне, как именно теперь имеющийся налицо единичный объект. В таком случае хотя принцип согласия и гарантирует, что поскольку я представляю и удерживаю с сознанием этот объект, я мог бы описать его правильно, т. е. так, как это соответствует его содержанию, – но здесь нет никакого интереса спрашивать дальше об обосновании этих суждений, так как они сплошь индивидуальны и не подлежат перенесению; следовательно, тот, кто не имеет наглядного представления, верит в них лишь в силу авторитета.

Но если бы представления были такими, которые могут производиться у всех сходным образом и при определенных условиях должны производиться сходным образом, так что по своей природе они могут стать для всех общими объектами, тогда существует также интерес, чтобы то, что мы судим об этом, познавалось как общезначимое. Так обстоит дело с геометрическими образованиями, поскольку пространственное представление предполагается одинаковым у всех и элементы геометрии предполагаются как данные наглядные представления⁹⁹. Но прежде всего так оно есть с тем, что мы рассматриваем как существующее. Все, что мы полагаем как сущее, тем самым есть единичная вещь или какое-либо определение в единичном. В понятии бытия, далее, заключается, что сущее есть нечто независящее от индивидуального представления и для всех то же самое. Но если оно имеет свое существование не благодаря мышлению, а до него, то тут не исключено различное отношение сущего к различным представляющим. Одним оно может представляться, другим оно может не представляться, одним оно может представляться вполне, другим не вполне. Так как основание полагать сущее кроется не в общем для всех, выражающемся в понятиях мышлении, то оно может заключаться в данных сознания, которые являются различными для отдельных индивидуумов. С другой стороны, о сущем лишь тогда можно судить истинно, когда все согласны между собой, так как оно есть одно и то же для всех познающих. Именно в этом кроется потребность удостовериться относительно того, на чем именно покоится необходимость наших суждений по поводу сущего.

Там, где нечто полагается или предполагается как сущее, – там, в общем, можно различать представление о единичном как субъекте, и суждение, что оно есть¹⁰⁰, – безразлично, просто подразумевается это последнее, как это обыкновенно бывает, или же оно явно высказывается в суждении существования.

§ 46. Истинность высказывания о нас самих

Среди непосредственных суждений о сущем на первом плане стоят те, которые высказывают непосредственное сознание нашей собственной деятельности, как она дана в каждый момент нашей бодрствующей жизни. Их достоверность не поддается никакому дальнейшему анализу. Они заключают в себе не только достоверность суждения «Я есть», но также и достоверность реальности единства субстанции и деятельности.

Поскольку им присуще время, они предполагают общую необходимость представлять наши отдельные деятельности как протекающие во временном ряду и общезначимые правила, требующие, чтобы каждому моменту было указано его место в этом временном ряду.

1. Суждения «Я ощущаю боль», «я вижу свет», «я хочу то-то и то-то» настолько абсолютно достоверны, и их значимость настолько понятна сама собой, что здесь, по-видимому, нет совсем никакой почвы для логического исследования об их правомерности и об основании их необходимости. Действительно, если предположить ясность сознания, отчетливость и совершенное развитие понятий, служащих предикатом, то ни один человек не может сомневаться в их истинности, и никто не приписывает себе права заподозревать высказывания другого – предполагая правдивость его речи, – должно ли верить ему также и в том, что он высказывает о себе самом. Таким образом, прежде всего, по-видимому, следует установить лишь их различие от суждений о понятиях.

2. Различие это действительно глубокое. Суждения о понятиях имеют такие субъекты, относительно которых признается, что они мыслятся всеми одинаковым образом. Суждение «я вижу» имеет такой субъект, который так, как я его представляю, не может представляться никем другим. В суждении о понятии объясняется содержание субъекта, которое мыслится в нем всегда одинаковым образом. Что есть содержание того, что я обозначаю при помощи «Я», – этого никогда нельзя указать исчерпывающим образом; оно дано нам так, что тут совершенно невозможно никакое сравнение с какими-либо другими объектами нашего мышления. Суждение о понятии гласит: «Если я мыслю А, то я необходимо мыслю его вместе с определением В»; при суждении самосознания нет никакого «если»; субъект попросту мыслится, если вообще нечто мыслится, и то, что он мыслится, – это является безусловно фактической предпосылкой для всякого другого мышления. Суждение о понятии ничего не говорит о существовании своих объектов, но суждение «я вижу» всегда включает в себе суждение «я есть». При всяком понятии может быть поставлен вопрос, существует ли то, что оно содержит. Существую ли я – об этом невозможно спрашивать. Признаки понятия неизменны, предикаты «Я», за исключением самого «Я», изменяются от момента к моменту. И всякому суждению, когда оно выполняется, принадлежит все же непосредственно достоверная истинность, которая может быть только признана, но не подлежит испытанию со стороны своих оснований. Принцип согласия гарантирует, конечно, что общее понятие предиката согласуется с данной в непосредственном наглядном представлении деятельностью. Но он не в состоянии гарантировать ни того утверждения, что субъект выполняет именно эту деятельность, ни заключающегося здесь утверждения, что он существует¹⁰¹.

3. Если высказывания всякого самосознания мы должны признавать как нечто такое, достоверность чего мы не можем свести к чему-либо иному, от чего оно зависело бы, то дело идет лишь о том, чтобы констатировать, что именно признается этим.

Прежде всего по отношению к этому субъекту невозможно выполнить указанное выше разделение между просто представляемым и его бытием, и суждение «я есть» не имеет, следовательно (подобно всем другим суждениям существования), в качестве субъекта, которому могло бы приписываться бытие, «Я» как просто представляемое, но субъект и предикат неразрывно сопринадлежны друг другу.

Далее, вместе с непосредственной достоверностью высказываний самосознания, по крайней мере в этом пункте, дана реальность синтеза субстанции и деятельности; а поскольку деятельности сводятся к свойствам, дана также и реальность синтеза между субстанцией и свойством.

Наконец, сама основная достоверность относительно бытия касается как раз такого суждения, которое подобным же образом не может повторяться никем другим, и сводится к совершенно индивидуальному акту. Ибо то представление, какое другой имеет обо мне, отлично от того, какое я имею о себе. Оно касается того же самого субъекта, но не тем же самым образом. Полагание бытия является, следовательно, где оно происходит первоначальнейшим образом, индивидуальным и от индивидуальных условий зависящим актом. Всякое суждение о другом «Я» необходимо является опосредствованным, одинаково как признание его бытия, так и вера в его высказывание.

4. Но эта непосредственная достоверность всегда принадлежит лишь мгновенному самосознанию, тому суждению, которое высказывает то, что имеется налицо именно теперь; суждение является, следовательно, истинным лишь для определенного момента времени. В том способе, как мы имеем сознание о своих отдельных состояниях, уже сополагается представление о времени, ибо сознание единичного акта никогда не бывает дано нам без воспоминания о предшествующих по времени актах, и в сознании о нас самих всегда содержится уже сознание о тождественном во времени «само». Поскольку дело идет теперь лишь о том, что в каждое мгновение представляется длящимся также и наше существование в прежнее время и тем самым наше существование вообще, постольку тут полагается также и непосредственная достоверность; в «я есть» со столь же неоспоримой надежностью содержится вместе с тем и «я был прежде». Однако дальше этого, строго говоря, не простирается эта надежность. С одной стороны, поскольку дело идет о чем-либо единичном из воспоминания, высказывание является, конечно, достоверным: я теперь верю, что я сделал раньше то-то и то-то. Но сама эта вера не может притязать на ту же самую надежность. Вера эта из реальности имеющегося теперь воспоминания выводит реальность прежнего реального события. Но в таком случае она являлась бы правомерной лишь тогда, если бы существовал абсолютно необходимый закон, который требовал бы, чтобы относительно того, о чем я верю теперь, что я сделал это, я при всех обстоятельствах оставался при том убеждении, что я действительно сделал это раньше, т. е. если бы мы не знали ошибок в воспоминании. Часть наших воспоминаний, в особенности воспоминания о недавнем прошлом, являются для нас, конечно, абсолютно надежными. Но столь же несомненно, что воспоминание это, по крайней мере в виде исключения, приводит к заблуждению и что нет никакого надежного критерия для разграничения безошибочных воспоминаний от ошибочных; истинность и надежность наших воспоминаний, в конце концов, гарантируется лишь той осознанной всесторонне непрерывной и согласующейся связью, в какую мы можем поставить наши воспоминания. Следовательно, суждение, что я действительно совершил раньше определенный акт, так как я верю, что припоминаю об этом, не может рассматриваться как непосредственно надежное. Оно есть опосредствованное суждение, поскольку на основании настоящего представления оно утверждает реальность соответствующей ему прежней деятельности, и для этого акта суждения нет непосредственно достоверного и абсолютно надежного правила¹⁰².

В этой области лежат, конечно, и те психологические трудности, которые сопряжены с возможностью удостовериться относительно постоянства наших понятий и тем самым относительно того, что логический идеал выполнен. Ибо поскольку наше мышление совершается во временно раздельных актах, ненадежность воспоминания поражает также и сознание, что то самое, о чем я теперь мыслю, есть то, что я уже раньше мыслил. Указанный идеал поэтому может быть достигнуть лишь приблизительно, и для этого требуется не только неустанное упражнение, но также и внешние вспомогательные средства, среди которых первое место принадлежит письменности. Ее значение так велико, что наука, можно сказать, становится возможной лишь вместе с письменностью.

5. С другой стороны, дело идет о том, что благодаря всякому суждению об имеющейся теперь налицо деятельности, поскольку эта последняя тем самым ставится во временной ряд, определяется вместе с тем ее значимость для отдельного момента времени и что это «теперь» образует нераздельную часть суждения. Ибо будучи отнесена к какому-либо другому моменту времени, значимость этого суждения уничтожалась бы другими. Итак, если суждение, включающее в себе, таким образом, временный момент своей значимости, должно быть объективно значимым, то это предполагает не только то, что имеется общая необходимость представлять отдельные моменты нашего сознания как одинаково протекающие во временном ряду, т. е. что имеется одно и то же для всех время. Помимо того, если такое суждение притязает на общезначимость, то должны быть также и общие правила, из которых вытекает необходимость указать для истинности всякого суждения ее определенное время. Дабы мое суждение были значимым, дабы оно было общепризнанным, для этого, следовательно, необходимо, чтобы тот момент времени, для которого оно является значимым, мог определяться общезначимым образом.

Следовательно, недостаточно того, как это учит Кант, что время вообще является необходимым представлением, но, кроме того, требуется фиксирование одинакового для всех момента времени в объективном времени и общая мера времени, соответственно которой каждому единичному факту сознания указывается его место.

Вопрос о том, как найти эти правила, не может быть разрешен путем нисхождения к непосредственно достоверному, так как он приводит назад, к сравнению непосредственно достоверного для меня с представлениями о времени других. Исследование этого вопроса составляет проблему для третьей части настоящего труда.

§ 47. Истинность суждений восприятия

Непосредственные суждения о сущем вне нас суть суждения восприятия. Они включают в себе (в том смысле, в каком они обыкновенно высказываются) утверждение о существовании их субъекта. Так как восприятие прежде всего субъективно достоверно (согласно § 46), как высказывание, что я именно теперь имею представление об определенном сущем, то условием объективной значимости суждения восприятия служит то, что есть необходимость относить это субъективное вообще к какой-либо существующей вещи и что имеются равным образом общие законы, согласно которым полагаемое в представлении восприятия необходимо толкуется как реальный предикат сущего; в особенности же, следовательно, такие законы, согласно которым мои пространственные наглядные представления перетолковываются в пространственные определения объектов, мое выражающее свойства и изменения отношение к вещи перетолковывается в реальные свойства и деятельности субстанций, мое представление об ее отношениях перетолковывается в реальные отношения.

1. Суждения восприятия, посредством которых мы делаем высказывания относительно непосредственно предстоящего нам вне нас, кажутся для естественного мышления столь же непосредственно достоверными, как и высказывания непосредственного самосознания.

Эти суждения восприятия прежде всего заключают в себе сознание, что именно теперь я имею предстоящее мне представление о чем-либо единичном, и представление это обладает особенными, далее не могущими быть описанными характерными чертами, чем именно восприятие и различается вообще от воспоминания и просто внутреннего представления. Наличность неизменных понятий и их обозначений позволяет теперь выразить содержание данного таким образом в общезначимом виде, причем содержание это отчасти как целое (соответственно суждениям наименования) подводится под родовое понятие¹⁰³, отчасти анализируются его отдельные элементы и высказываются соответствующие им предикаты. Поскольку эти последние оказываются простыми, суждение также и теперь остается вполне непосредственным; какой-либо элемент выражающего восприятие представления познается как согласующийся с фиксированным в понятии признаком («то, что я вижу, есть красное»¹⁰⁴ и т. д.). Но поскольку дело идет о подведении под сложные понятия, постольку выступает теперь вместо непосредственного наименования, которое объединяет в одно целое с целым необходимость сравнения отдельных признаков выражающего восприятие представления с признаками понятия, и тем самым подведение становится опосредствованным, так как оно вытекает из целого ряда отдельных суждений. (См. ниже, о выводе подведения, § 56.)

2. Поскольку теперь суждение восприятия хотело бы лишь высказать, что то, что я теперь именно представляю чувственно, есть красное, сладкое и т. д., постольку и здесь принцип согласия мог бы гарантировать, что суждение необходимо и что всякий, кто имел бы то же самое представление, должен был бы выполнить суждение таким же образом.

Но такое суждение не хочет сравнивать только представления – оно относит представление к единичному предмету, который мыслится существующим, и оно высказывает об этом определенном предмете известный предикат как принадлежащий ему объективно. Если суждение должно быть истинным, то должно быть обосновано не только согласие единичного представления с общим, но должно быть обосновано также и то, что предполагается обыкновенным актом суждения как само собой разумеющееся, именно что это единичное представление означает определенный сущий предмет и что этот предмет имеет те предикаты, какие я ему приписываю. А это возможно лишь в том случае, если существует закон, согласно которому субъективные и индивидуальные возбуждения и представления с безошибочной и общезначимой необходимостью относятся к объективным предметам. Правда, фактическая всеобщность убеждения, что нашим ощущениям соответствуют реальные предметы, доказывает теперь наличность психологического принуждения полагать ощущаемое как реальное. Но и факт многократных так называемых обманов чувств и различие в высказываниях различных наблюдателей над тем же самым предметом доказывают также, что это общее принуждение не гарантирует в каждом отдельном случае всеобщего согласия; что, следовательно, и здесь может наблюдаться (и неоднократно наблюдается) различие между фактически, по психологическим законам наступающим и общезначимым и что о достаточном обосновании таких суждений речь может идти лишь тогда, когда могут быть погашены субъективные различия. Но это возможно лишь в том случае, если мы можем осознать общие законы, согласно которым мы с необходимостью относим субъективное ощущение к объективной реальности, и если каждый случай мы можем измерять этим. Лишь тогда возможно от суждения «я уверен в том, что видел и воспринял то-то и то-то» перейти к суждению «то-то и то-то есть, случилось».

3. Раз познано, что в восприятиях мы прежде всего имеем дело с субъективными явлениями, что лишь наличность представления есть непосредственно данное, а его отношение к вещи вне нас есть второй шаг, который в большинстве случаев выполняется, конечно, бессознательно, то всякое суждение о внешнем существовании нуждается прежде всего в обосновании посредством закона, согласно которому – по крайней мере, при известных условиях – представление вообще необходимо следует относить к внешнему, существующему предмету. Скептицизм отрицает, что имеется такая необходимость или, по крайней мере, что она познаваема. Субъективный идеализм утверждает такую необходимость, но он придает ей лишь то значение, что воспринятое необходимо представляется как реальный предмета вне нас. Но это полагание внешнего существования является для него самого простым актом представления, и мы приходим, следовательно, благодаря этой необходимости, к некоторой второй стадии процесса представления, а не к не зависимому от нас существованию. Действительность, какую мы утверждаем, есть лишь действительность явлений, а не вещей, которые были бы не зависимыми от нас.

В нашу задачу не входит здесь решать эти спорные вопросы. Достаточно констатировать, что непосредственная достоверность наших суждений восприятия не покоится на абсолютной необходимости, пока не показан общий закон, согласно которому факт восприятия делает необходимым признание существования внешнего предмета.

Для логического способа рассмотрения, впрочем, совершенно безразлично, устанавливается этот закон в том смысле, что отсюда становится достоверным действительное существование внешних вещей (следовательно, в реалистическом смысле), или в смысле идеалистическом, что он делает необходимым лишь представление о реальных предметах на основании восприятия; логический характер возникших таким образом суждений, их необходимость и общезначимость были бы те же самые, видоизменился бы лишь смысл предиката «быть» (в эмпирическом смысле). Только скептическое утверждение невозможности достигнуть необходимых суждений исключало бы их из логического рассмотрения.

Такой общий закон ни в каком случае не может гласить теперь так: если я воспринимаю нечто, то и существует также нечто, что соответствует возникающему отсюда по психологическим законам единичному представлению. Напротив, с самых различных сторон всегда вновь устанавливалась даже возможность сомнений относительно существования всего внешнего мира, и тут защищался тот взгляд, что психологическому принуждению допускать таковой не соответствует-де никакая логическая необходимость, которая могла бы уничтожить указанное сомнение. Если имеются, следовательно, средства и пути достигнуть убеждения относительно внешней реальности, то они не могут опираться на простой факт восприятия, а должны придерживаться определенного качества восприятий.

4. Но предположим теперь, что имеются такие основоположения, которые делают необходимым отношение образов восприятия к реально сущему. В таком случае в дальнейшем речь должна идти об условиях их применимости. Вопрос таков: при каких предпосылках индивидуальный факт восприятия содержит в себе объективно значимое суждение? Индивидуальные различия, обнаруживающиеся в суждениях восприятия, с достаточностью доказывают, что суждение восприятия не при всех обстоятельствах может становиться объективно значимым, ибо они приводят к противоречивому.

Индивидуальные различия, в общем, могут иметь теперь двоякое основание. Или различие кроется уже в первом начале процесса, в фактических предпосылках, из которых исходит образование служащего субъектом представления и суждение об этом, в возбуждении наших органов чувств или, точнее, в том способе, как мы осознаем его в ощущении. Или оно кроется лишь в дальнейших процессах, которые в обыкновенном мышлении мы выполняем бессознательно, но которые все же совершаются и могут быть доказаны, главным образом благодаря так называемым обманам чувств, как нечто аналогичное выводам.

5. В первом отношении предпосылкой той уверенности, с какою мы приписываем наши ощущения цвета, температуры и т. д. предметам как их свойства, служит убеждение в том, что между предположенным объектом и нами существует постоянная связь в том смысле, что тому же самому свойству объекта во всяком субъекте во всякое время неизменно соответствует то же самое ощущение. Если еще Бэкон твердо верил в то, что летом погреба бывают холоднее, нежели зимою, то он принимал свое ощущение температуры за постоянный и безошибочный масштаб для качества объекта. То, что ощущается холодным, есть холодное, и оно есть настолько же холодное, каким оно кажется. То противоречие, к какому приводит эта предпосылка, именно что она принуждает утверждать и отрицать то же самое, уже рано уничтожило всякое доверие к этому чувственному акту суждения. Со времени первых зачатков греческой философии чувственное ощущение вследствие своей субъективной изменчивости и индивидуального различия было исключено (по крайней мере отчасти) из области собственного знания, – пока, начиная с Бэкона, вновь не обратили на то внимание, что, в конце концов, наибольшая часть нашего знания все же покоится ведь на этой основе и все сводится лишь к искусству правильно пользоваться инструментами. Но игнорирование условий значимости этих суждений проходит через платоновско-аристотелевскую логику вплоть до наших дней. Верили в то, что в понятии мы имеем более чем достаточное возмещение для ненадежного восприятия, пока Кант не уяснил окончательно, что с одним только знанием понятий мы вечно будем вертеться вокруг да около, не достигая объекта. Но всякая логика оказывается неполной, раз она не ставит вопрос об условиях значимости этих суждений, ибо свое значение и свое направление образование понятий получает также от этих последних.

6. Суждение восприятия лишь постольку, следовательно, может притязать на общезначимость, поскольку чувственное возбуждение, на котором оно покоится, есть выражение постоянного отношения между предположенным объектом и субъектом и ощущение есть безошибочный знак объективного качества, – и лишь постольку, поскольку можно достигнуть достоверности касательно этого постоянного отношения, т. е. касательно абсолютно одинаковой организации и деятельности ощущений у всех, или поскольку можно наверное исправить различия. В третьей части мы должны будем исследовать, какими путями мы приходим к тому, чтобы создать основу, которая (по крайней мере практически) соответствует этому требованию абсолютного равенства или уравнимости возбуждений, благодаря чему каждый без различия может заменять другого.

7. С восприятиями чувства зрения и осязания неразрывно связано представление о пространственности воспринятого; мы представляем воспринятое как пространственно протяженное, обладающее определенной формой и величиной, и мы указываем ему его место в пространстве. Мы имеем здесь опять-таки прежде всего наше представление, и то место, какое мы указываем вещам, прежде всего относится к нашему собственному телу как исходному пункту определения места. Можно спорить о том, какая часть из наших пространственных представлений дана безусловно первоначально, в одном неразрывном акте с самим ощущением. Что часть наших пространственных представлений как представление о телесной форме объектов, о величине их расстояния от нас и друг от друга не является просто данной, а есть результаты комбинаций, который мы в большинстве случаев выполняем, конечно, бессознательно, – это может быть доказано с очевидностью.

Но прежде всего настолько ясно, что для того чтобы высказать объективно значимое суждение не о моем представлении, а о чем-либо пространственно сущем и существующем, что имеет определенное протяжение и форму, – для этого должна быть уверенность, что представление о пространстве вообще является одинаковым для всех и что ощущения необходимо истолковывать пространственно определенным образом. Ибо лишь в этом случае из моего ощущения с объективной необходимостью вытекает суждение об объективной пространственности и пространственный предмет может быть для всех одним и тем же. Следовательно, предпосылка о том, что представление о пространстве является у всех одним и тем же и что оно не есть произвольное или вообще изменяющееся, но что оно является безусловно определенным, что все в представлении о пространстве должны поступать тем же самым способом, – эта предпосылка есть условие объективно значимых суждений восприятия. И их достоверность возможна лишь постольку, поскольку познаны законы этого пространственного представления. Дело идет при этом не только о возможности чистой геометрии как науки. В геометрическом представлении о пространстве всякий имеет свое собственное пространство, и различные пространства являются лишь совпадающими или по крайней мере подобными. Безразлично, где в этом пространстве каждый проводит свои линии и строит свои фигуры. Геометрические фигуры не имеют в пространстве никакого определенного места. Иначе оно, если дело идет о том, чтобы полагать нечто как существующее в том же самом для всех объективном пространстве. Всяким суждением: «это находится здесь», «это находится там» – я утверждаю нечто такое, что должно быть значимым для всех, что должно так определять место объекта, чтобы последний признавался всеми как находящейся на том же самом месте пространства, и чтобы все его пространственные отношения были для всех одинаковыми. Тот факт, что в окружающей нас ближайшей обстановке наша безыскусственно приобретенная практика в большинстве случаев оказывается достаточно изощренной, чтобы избегать заметных ошибок, а также чтобы правильно конструировать пространственные представления других, которые должны быть у последних в силу их положения, – этот факт отнюдь не освобождает строгую теорию от необходимости отыскивать условия и нормальные законы объективно значимого определения формы и места единичного. Астрономия служит наилучшим доказательством в пользу того, как велико число тех предпосылок, от которых зависят суждения о положении небесных тел, заявляющие притязание на объективную значимость, и как суждения эти являются значимыми лишь тогда, если указанные предпосылки познаны как совершенно достоверные и необходимые. Но они обнимают собой не только общие теоремы геометрии, но наряду с тем также и положения об отношении чувственного ощущения к определенному месту, которые в свою очередь покоятся на оптических законах, на прямолинейном движении лучей света в однородной среде и их отклонении в неоднородной среде и т. п. Как мы приходим к познанию этих предпосылок – об этом здесь излишне распространяться. Лишь настолько ясно, что предпосылки эти, если отдельное суждение должно быть объективно значимым, в конце концов должны сводиться к непосредственно достоверному, необходимость чего является первоначальной.

8. То же самое с движением. Непосредственно воспринятое движение, дабы привести к значимому суждению, предполагает прежде всего по необходимым законам выполненное определение места его начального и конечного пунктов и его пути. Так как, далее, всякое движение, поскольку оно может быть воспринято, является лишь относительным, т. е. изменением взаимного положения видимых объектов, наши же суждения хотят объективно и абсолютно сказать, что А движется по направлению к B – то нужны общие законы, чтобы изменение относительного положения указывало на действительное движение, на изменение места во всем пространстве, и чтобы разобрать, что следует рассматривать как покоящееся, что – как находящееся в движении. Также и здесь история астрономии дает доказательство тому, что объективно значимые суждения о движении могут быть получены лишь при предположении общих принципов, согласно которым субъективное восприятие движения относится к действительному движению, субъективное явление истолковывается как объективный процесс. А трудности, связанные с разграничением понятий относительного и абсолютного движения, с достаточностью доказывают, сколько труда стоит отыскать последние основоположения.

9. Еще важнее отношение ощущений к самим определенным вещам. Правда, общая форма, выражающаяся в том, что данный материал ощущений мы относим к устойчивым вещам, дана вместе с неискоренимой природой нашего мышления, и мы не можем освободиться от этого психологического принуждения, если бы мы даже хотели этого. Но именно потому, что мысль о вещи не появляется еще вместе с самим возбуждением, тут возможно мыслить также о различии процесса. Правда, там, где дело идет о покоящихся, длительных явлениях, разница эта едва обнаруживается. То, что для нашего понимания является неизменным, пребывающим на том же самом месте пространства, прочно отграниченным, – это без дальнейших рассуждений единогласно схватывается как та же самая вещь. Предпосылка о том, что в той же самой точке пространства не могут находиться две вещи, равным образом является фактически всеобщей, так что она повсюду лежит в основе. Точно так же и простое пространственное движение не может еще сделать это отношение ненадежным, если оно непрерывно наблюдается.

Но раз наступает изменение формы, величины, чувственных качеств, то возникают проблемы о том, каким образом следует относить последовательные стадии изменения к предположенной субстанции, возникает и необходимость согласующихся основоположений, соответственно которым должен направляться акт суждения индивидуума, если акт этот имеет в виду не только высказать свое понимание, но и быть объективно значимым. Если столб ртути расширяется или сжимается, то последовательный ряд своих восприятий мы описываем в положении: «это становится больше», «это становится меньше». Теми же словами мы описываем рост кристалла в его маточном растворе или уменьшение куска льда на воздухе. Наши суждения, по-видимому, говорят, что в обоих случаях определенная вещь, и притом та же самая вещь, изменяет свой объем. Для физика оба положения различны. В первом случае для него это действительно одна и та же вещь, которая занимает то большее, то меньшее пространство; во втором случае увеличившийся кристалл, полуиспарившийся лед не есть уже та же самая вещь, что раньше, но к первоначальной вещи здесь присоединилось нечто новое или от первоначальной вещи отпала известная часть. Для детского понимания вода исчезает, когда она испаряется; дерево исчезает, когда оно сгорает. Для понимания физика остается та же самая вещь, лишь в другой форме. То же самое суждение «эта вода испаряется» для одного понимания имеет совершенно иной смысл, нежели для другого. Кант включил основоположение устойчивости субстанции под априорные основоположения нашего рассудка. Оно является таковым не в том смысле, что благодаря естественной необходимости для деятельности нашего рассудка всякое отношение ощущений к предметам должно уже направляться этим основоположением, ибо иначе ни в одном языке не могли бы образоваться и находить себе применение к вещам такие слова, которые обозначают возникновение, исчезновение, рост, уменьшение и т. д. Только как условие согласующегося опыта необходимо такое основоположение, которое определяет, согласно какому правилу к акциденции должна примышляться субстанция; но основоположение в той форме, как его имеет в виду Кант, возможно лишь тогда, когда установлено, что вес должен быть мерой количества субстанции, оно есть поздний результат науки. Истинным в кантовском учении является лишь то, что нет никакого согласующегося и необходимого акта суждения о единичном, если нет налицо такого основоположения. Лишь в этом смысле оно является прежде всего необходимым – необходимым, если должна существовать опытная наука. Должно ли оно необходимо быть принято на том основании, что оно ясно само собой, a priori в обычном смысле, в смысле независимости от всякого опыта, или потому, что данный опыт может быть приведен в совершенное согласие лишь при помощи этого основоположения; его значимость, следовательно, покоится, в конце концов, на эмпирическом основании – это другой вопрос.

10. Трудность констатировать реальное тождество той же самой вещи на основании временно разъединенных восприятий представляет собой лишь специальный случай трудности применять в отдельности понятие вещи как тождественного себе во времени. Также и здесь требуются определенные правила, на которых должно покоиться это утверждение.

11. Предыдущий анализ показал уже, что значимость всякого суждения о единичном сущем зависит от совершенно иных и более сложных условий, нежели это имеет место по отношению к значимости просто аналитических суждений, которые покоятся на согласующемся образовании понятий. Он показал, далее, что требование совершенно значимых суждений уничтожает естественную непосредственность описательных суждений и вынуждает их стать опосредствованными, дабы быть истинными и в своей истинности достоверными.

Итак, с точки зрения условий науки, в отличие от точки зрения психического генезиса суждений, Кант имел все же право рассматривать просто суждения о понятии как аналитические, а все остальные как синтетические и спрашивать о принципах их синтеза a priori, как условиях их объективной значимости.

12. Еще яснее, нежели при регрессировании от явления к субстанции, сказывается необходимость руководящих основоположений при суждениях причинности.

Для нашего обыкновенного акта суждения применение представления о процессе действия является столь обычным, и в более простых и повседневных случаях мы настолько безо всякой рефлексии усваиваем его, что суждения, высказывающие, что удар разрушил оконное стекло, и питье утоляет жажду, выполняются как непосредственные, так как заключающееся в действительных глаголах представление о процессе действия мы усваиваем бессознательно. Данное отношение между событиями без дальнейших рассуждений выражается при помощи глаголов и имен прилагательных, которые заключают в себе мысль о действии, и мы верим поэтому, что схватываем это действие столь же непосредственно, как изменение или движение. Но если отдельные глаголы, выражающие процесс действия, мы станем мыслить как сведенные к определенным понятиям, то глаголы эти будут содержать в себе отчасти такие элементы, которые обладают чувственно наглядной природой, движение вещи, следующее за этим изменение другой; но кроме того, они содержат такой элемент, который не является наглядным, именно само причинное отношение, и в последнем заключается, что временно последующее действительно произведено другим, оно не возникло из самого субъекта, в котором оно происходит, а причинено ему причиной. Объективная значимость понимания могущего быть воспринятым события должна измеряться по прежним предпосылкам. Высказывание, что одна часть события есть действие другой части, нуждается в дальнейшем основоположении, согласно которому могущее быть воспринятым событие объективно значимым и необходимым образом познается как случай причинного отношения; лишь благодаря этому причинное суждение о единичном получает объективную значимость. Ибо здесь еще гораздо яснее, нежели при понятии субстанции, обнаруживается, что хотя в человеческой природе и в законах развития нашего мышления и дано принуждение приводить события в причинную связь и что потребность рассматривать одно как следствие другого проявляется неизбежно, – однако этим не исключаются весьма различные применения этого общего принципа, весьма различные отношения единичного к причинным связям. Именно естественная потребность в причинности побуждала людей искать причины событий в силе демонов или в положении созвездий. Но всякое подобного рода положение лишь тогда обладает объективной значимостью, вообще лишь тогда возможно утверждать в отдельности причинную связь, если имеется незыблемое и необходимое правило, согласно которому события относятся к причинам и согласно которому можно решить, что является причиной определенного происшествия. Именно такое правило и искал Кант в своем априорном основоположении – условие научного опыта и объективно значимых причинных суждений, которым создается определенного рода связь в субъективно данном многообразии, которое делает необходимым определенное истолкование эмпирически совместно данного, которое из суждения восприятия (по кантовскому различению) делает эмпирическое суждение¹⁰⁵. Снова Кант полагает, что в синтетическом основоположении a priori, что все, что происходит, предполагает нечто, вслед за чем оно по правилу следует; он указал это последнее условие объективных суждений и вместе с тем в его априорности дал основание его необходимости. Но здесь снова возникает вопрос, следует это основоположение в этой форме признавать как необходимое и априорное или его должно признавать необходимым просто на том основании, что лишь при его предположении данный опыт может получить непротиворечивый вид. Кроме того, возникает еще дальнейший вопрос, является ли оно в этой форме достаточным и вообще пригодным, чтобы создать основу для объективности наших причинных суждений. Но настолько не подлежит сомнению: лишь в той мере, в какой имеется незыблемое правило, предписывающее относить восприятия к причинным отношениям, можно также в отдельном случае утверждать, что явление В есть действие другого явления А; и отсюда следует, что всякое отдельное причинное суждение может быть обосновано лишь путем сведения к общему основоположению, т. е. что оно должно быть суждением, полученным путем вывода, синтетическим. Если принять в соображение, как трудно бывает часто решить, что именно есть причина определенного события, то тем скорее нужно согласиться с утверждением, что нет решительно ни одного причинного суждения, в необходимости которого мы могли бы быть непосредственно уверены.

§ 48. Аксиомы и постулаты

Последние и высшие общие правила наряду с принципом согласия, от которых зависит обоснование всех других положений, суть отчасти аксиомы образования понятий, отчасти постулаты относительно сущего. Те предпосылки, которые делаются на основании этих постулатов, стоят под законом противоречия как своей верховной нормой.

1. Из этих исследований, во всяком случае, вытекает только, что чисто эмпиристический взгляд, принимающий отдельные факты восприятия в их значении как объективных высказываний за непосредственно достоверное и за основание всех других положений, не в состоянии обосновать науку, которая должна состоять из общезначимых положений. Так как факты восприятия индивидуальны, то то, что на основании их утверждает индивидуум, прежде всего является значимым лишь для него; и за пределы этой значимости невозможно выйти, раз нет правила, по которому из субъективного факта следует для всех значимое положение. Необходимым выводом из этого взгляда, признающего факты восприятия в обычном смысле за последнюю достоверность, является или скептицизм Юма, который запрещает вообще выходить за пределы субъективных впечатлений и утверждать что-либо о бытии; или, если разрешается этот выход и это утверждение, что нечто есть, то отсюда следует положение Протагора, что для всякого есть то, что ему кажется, – во всяком случае, невозможность для всех значимой истины. Если отдельные эмпиристические теории, как теория Милля, все же хотят построить на этой почве науку, то достигается это при помощи тех же общезначимых предпосылок, которые лишь тайком проникают сюда; отчасти здесь признается как нечто само собой разумеющееся, что суждения восприятия согласуются между собой и высказывают объективное бытие и тем самым дают действительное познание; отчасти же выводы из этих суждений восприятия устанавливаются как нечто само собою разумеющееся, тогда как без общезначимой предпосылки они не имеют никакого оправдания¹⁰⁶.

2. В противоположность этому, полагаем, мы доказали, что необходимый и общезначимый акт суждения о сущем на основании восприятия возможен лишь при том условии, что необходимость отдельных суждений покоится на общих основоположениях. Эти последние должны были бы, в конце концов, являться так или иначе непосредственно достоверными, и они не могут выводить свою достоверность из опыта, который лишь благодаря им возможен в форме истинных суждений. Возникает, следовательно, вопрос, имеются ли непосредственно достоверные положения этого рода. То, что они должны были бы высказывать, – это есть необходимость тех процессов, благодаря которым из основных субъективных фактов непосредственного ощущения мы получаем представление о существующем в пространстве и во времени мире единичных вещей, о реальности их свойств и деятельностей, а также об их многообразных отношениях; и их общей формулой должно было бы быть: «из условий единичного акта представления установить как необходимое высказывание о бытии предметов, из высказываний об определенном бытии этих предметов установить как необходимые другие высказывания».

Если бы соответственно этим положениям из того, что я имею определенные пространственные наглядные представления можно было вывести, что пространство, как я его представляю, существует объективно; если бы из того факта, что в определенном месте этого пространства я имею ощущение света, следовало, что в этом месте существует светящийся предмет, соответственно основоположению, что к ощущаемому качеству принадлежит субстанция, которой принадлежностью оно является; если бы из того факта, что вещь есть или изменяется, можно было вывести, что другая вещь есть и изменяется, и необходимость тех положений была бы столь же очевидной, как закон противоречия, – тогда и для суждений восприятия мы легко получили бы само собою напрашивающееся обоснование. Действительно, так как субъективный факт, что я теперь представляю это или то, должен быть признан как непосредственно достоверный, то тем самым мы имели бы фактическую предпосылку, из которой, согласно тем законам, следует необходимость суждений о сущем.

Эти положения должны были бы быть a priori достоверными в том смысле, что в них мы сознавали бы лишь постоянную и неоспоримую функцию нашего мышления и обладали бы уверенностью, что насколько верно, что мы те же самые, мы должны также и судить так. И они исходили бы не из содержания представленного, как оно может быть выражено в понятии, а приписывали бы представленному содержанию такой предикат, который выводился бы не из него самого, а из данного способа, как оно представляется, из специфического характера восприятия. Постольку они обосновывали бы синтетические суждения.

Отсюда уясняется также с этой стороны глубокая важность кантовского вопроса: Как возможны синтетические суждения a priori? Ибо тут обнаруживается, как с этим вопросом связана возможность от возникающего всегда вновь индивидуального акта представления приходить к общезначимым положениям, а также от субъективного акта представления к суждениям о сущем.

3. Что имеются такие положения – это признается повсюду там, где учат, что имеются аксиомы, от которых зависит наше познание сущего. Ибо там, где по примеру Аристотеля¹⁰⁷ аксиомы различаются, с одной стороны, от дефиниций и следующих отсюда аналитических суждений, от постулатов – с другой, там разумеют под этим такие положения, которых истинность и достоверность непосредственно очевидны, которых противоположность невозможно мыслить именно поэтому, – но несмотря на то, они не являются все же простыми объяснениями понятий. Они образуют, следовательно, последние предпосылки, к которым должно сводиться всякое обоснование. И притом имя аксиомы принадлежит не непосредственно достоверным единичным суждениям, например, высказываниям непосредственного самосознания, а общим положениям, которые выражают в дальнейшем применимую необходимость. Как ведь и Аристотель, кроме, безусловно, верховной и наиболее общей аксиомы – принципа противоречия, знает для всякого круга знания особые аксиомы, например, математические, и т. д. Постулаты, напротив, суть такие положения, которые невозможно далее ни обосновывать и выводить, ни принимать как непосредственно и необходимо достоверные; но их достоверность все же допускается, только из иных оснований, а не в силу логической необходимости; следовательно, в силу общих психологических мотивов.

Не желая заниматься исследованием вопроса, действительно ли заслуживало наименования аксиомы все то, что в различные времена имело значение аксиомы – ибо этого можно было достигнуть лишь путем подробного рассмотрения особенных кругов представлений, каковая задача чужда общей логике, – мы можем, во всяком случае на основании предыдущих исследований, установить важное различие в отношении значения таких положений. Именно обнаруживается, что существует существенное различие, на которое обыкновенно не обращают внимания, хотя Кант сделал в этом отношении правильное указание¹⁰⁸. Мы имеем в виду различие между аксиомами образования понятий и аксиомами познания какого-либо единичного сущего.

Возможность логически совершенного образования понятий мы вообще поставили в зависимость от доказательства необходимых законов в нашем процессе представления. Как логически совершенные понятия не суть готовый продукт, а должны быть еще добыты путем сознательного синтеза, так синтез этот должен стоять под правилами, необходимость которых нам очевидна, но которые прежде всего обосновывают лишь форму наших понятий и взаимное отношение их элементов, а не утверждение существования единичного. Так, положение, что мы не можем мыслить никакое реальное свойство, не предполагая вещи, которой оно принадлежит, есть правило, определяющее образование наших представлений и отношение их элементов.

Точно так же к аксиомам образования понятий принадлежат все положения о несоединимости известных признаков. Вместе с неизменной природой нашего процесса представления дано, что известные определения не могут быть соединяемы в одном представлении (от этого существенно следует отличать те положения о несоединимости, которые получены лишь эмпирически путем вывода, как, например, газообразного состояния и большой специфической тяжести и т. д.), и эта невозможность может становиться для нас достоверной лишь таким же образом, как принцип согласия.

К этим аксиомам образования понятий принадлежат, далее, математические аксиомы (поскольку то, что так называется, не является просто аналитическим положением, как основоположение «две величины, порознь равные третьей, равны между собою» следует аналитически из понятия равенства), ибо поскольку все геометрические образования предполагают пространство и находятся под властью природы нашего пространственного представления, постольку указанные аксиомы выражают не что иное, как способ синтеза, который делается необходимым благодаря нашему представлению о пространстве. Аксиома, что две прямые линии не замыкают пространства, выражает неизменное правило нашего пространственного представления.

В известном отношении все эти аксиомы можно снова рассматривать как аналитические положения, если обратить внимание на то, что хотя они и не развиты из понятий грамматических субъектов, однако они даны вместе с природой представлений, которые предпосылаются этим субъектам (§ 18, 5). А видимость синтетического характера они получают лишь благодаря тому, что они суть суждения отношения; следовательно, тут должен, конечно, предшествовать синтез в представлении, который вообще создает отношение. Они покоятся на том, что различные элементы наших представлений не независимы друг от друга.

Имеются такие аксиомы также относительно того, что мы представляем как сущее, если дело идет именно лишь о понятии бытия, а не об утверждении, что это или то единичное есть. Аксиома Спинозы «Omnia quae sunt, vel in se vel in alio sunt» есть такая аксиома, которая сводится к тому, что в качестве сущего мы можем мыслить лишь субстанции с акциденциями.

Но эти аксиомы не хотят обосновывать суждения, что это или то единичное есть; последняя аксиома, например, оставляет совершенно нерешенным, к чему должно применяться понятие бытия в себе и бытия в другом. Но наши суждения о единичном сущем нуждаются именно в таких аксиомах, которые обосновывают утверждение, что определенное единичное именно потому должно мыслиться как сущее, что мы представляем его определенным образом, или потому, что другое единичное есть или было. И именно в этом кроется их различный характер. Так, например, аксиома причинности в форме закона инерции ничего не говорит о необходимом представлении движения, но она говорит, что если определенное тело действительно находится в это мгновение в движении, то в ближайшее мгновение оно будет двигаться дальше в том же самом направлении и с той же самой скоростью, и что если тело изменяет свое движение, то тут есть другое тело, которое воздействовало на него. Ее общей формулой является, следовательно, отчасти «если я воспринимаю нечто единичное под определенными условиями, то оно есть»; отчасти «если нечто единичное есть, то есть нечто другое». Они регулируют, следовательно, тот процесс, каким мои представления о единичном истолковываются в реальность.

Необходимость первых аксиом может доводиться до сознания путем простого внимания к тому, что мы делаем постоянно в процессе представления; необходимость двух последних – именно потому, что они касаются сущего – не может быть без дальнейших рассуждений выводима из необходимости нашего процесса представления. Исключая разве тот случай, когда в качестве верховной аксиомы мы примем согласие нашего процесса представления с бытием.

4. История науки показывает неопровержимо, как вера в то, что суждения, что нечто определенное есть и есть в таком виде, могут быть обоснованы на простых и непосредственно достоверных аксиомах, и что из них можно вывести все единичное в качестве необходимого следствия, – как эта вера всегда вновь оказывалась заблуждением. Ни non datur vacuum; ни основоположение, что вещь может действовать лишь там, где она есть; ни утверждение, что лишь однородное действует на однородное; ни то утверждение, что действие длится лишь до тех пор, пока длится причина, – все они не могут утверждать себя в качестве аксиом в полном смысле. А критерий невозможности иначе мыслить в силу привычки всегда снова понимался применительно к психологической невозможности вместо логической необходимости¹⁰⁹.

Точно так же и грандиозная попытка Канта показать синтетические суждения a priori, которые лежат в основе всякого опыта, в сущности, показала лишь то, что такие синтетические суждения a priori должны обладать значимостью в том случае, если должен быть возможен опыт как наука. Он исходил из допущения, что существует опытное познание, и искал регрессивно его условия, опираясь на основоположение, что все знания должны объединяться в одном сознании. Но ни его выведение категорий из форм суждения традиционной логики, которая была им дополнена; ни полученные на этом базисе синтетические основоположения и их доказательства не могли породить убеждения в том, что мы имеем здесь дело с абсолютно необходимыми и само собой разумеющимися положениями, которых противоположность невозможно мыслить и которые a priori коренятся в нашем рассудке. А с другой стороны, доказательство, что наши действительно возникающие ощущения должны соединяться с категориями и априорными основоположениями, – это доказательство оставило довольно много вопросов.

Шопенгауэр покинул раскинутое укрепление двенадцати категорий, дабы тем прочнее утвердиться в цитадели причинности. Однако как ни поучительно его упрощение Канта, оно столь же мало может служить заменой для кантовских чистых форм рассудка и для синтетических суждений a priori. Ибо если этим должен быть лишь объяснен психологически тот процесс, которым всякий индивидуум вообще вынуждается объективировать свои пространственные наглядные представления и представить их в виде предмета вне себя, – то для этого недостаточно принципа причинности. Правда, отсюда можно вывести, что я должен допустить какое-либо нечто, отличное от меня, в качестве причины моих чувственных возбуждений, так как у меня нет сознания, что я сам произвел их. Но отсюда само собою не следует ни то, что эта причина необходимо находится в пространстве, ни то, что само наглядно представляемое, будучи мыслимо как существующее, специально является причиной. Научная рефлексия над нашими чувственными восприятиями исходит прежде всего из той предпосылки, что восприятия эти вызываются объектами, вне нас находящимися, и предпосылка эта подтверждается в данном случае тем, что таким образом могут быть объяснены чувственные ощущения. Поэтому эта теория Шопенгауэра встретила сочувствие, например, со стороны Гельмгольца. Но теория эта понятна лишь тогда, если втихомолку предполагается уже существование тех объектов, допущение которых она должна объяснить. Но раз мы уяснили себе, что в общем принципе причинности никогда не содержится того, какой именно характер должна носить причина данного действия, – то благодаря этому отсутствует всякая возможность делать вывод на основании этого принципа к существованию какой-либо определенной причины.

Но будучи мыслимо в качестве принципа объективной истинности, положение это обладает в этом смысле еще гораздо более сомнительными недостатками. Ибо если предположить даже, что положение это могло бы обладать значимостью в качестве общей аксиомы, которая сама по себя была бы достоверна, то оно может применяться к выводу о внешних объектах лишь в том случае, если вместе с тем положение «У меня нет сознания, что я сам произвел свои возбуждения» доказывает, что в действительности я не являюсь их причиной. Оно предполагает, следовательно, для своей применимости аксиому, что «я являюсь причиной лишь того, что я произвожу с сознанием», – аксиому, априорную значимость которой никто не станет утверждать. Равным образом, принципом объективной истинности оно могло бы быть лишь в том случае, если бы оно гарантировало, что все, что таким образом индивидуально объективируется, ео ipso было бы также значимым. Если оно является естественным законом нашего процесса представления, то нужно еще открыть те условия, при которых оно может стать нормальным законом¹¹⁰.

Следовательно, и принцип причинности недостаточен для того, чтобы утверждать отсюда с необходимостью, что это и то единичное является соответствующим моему выражающему восприятие представлению, и что оно есть так, как я его себе представляю. Ибо сам по себе он решительно ничего не говорит относительно характера причины.

Если, следовательно, невозможно принять, что общие положения, гарантирующие объективную значимость наших суждений восприятия, явно представляют собой простые, само собой разумеющиеся истины, в такой форме, которые без дальнейших рассуждений делала бы a priori достоверным отношение восприятий к сущему и определенных восприятий к определенному сущему, – то тут остается еще другая возможность – существование внешнего, для всех того же самого мира можно признавать в качестве постулата нашего познавательного инстинкта, в истинность которого мы не можем не верить вопреки уразумению, что истинность эта не разумеется сама собой¹¹¹. Но если допустить этот постулат, то возникает вопрос: какие общие предпосылки требуются природой наших восприятий, чтобы сделать возможным их отношение к сущему вне нас и вытекающие отсюда суждения привести в безизъятное согласие? Но открыть эти предпосылки – это не исходный пункт, а цель науки. Но путеводной нитью служит при этом, в конце концов, основоположение, которое создает обманчивую видимость сходства с логическим принципом противоречия, а поистине является, наоборот, лишь определенным его применением, именно принцип: невозможно, чтобы то же самое в одно и то же время было и не было, чтобы оно в одно и то же время было В и не было В. Закон противоречия, как естественный закон нашего мышления, говорит, что невозможно в одно и то же время с сознанием и утверждать, и отрицать то же самое положение. Если затем при предположении незыблемой системы понятий, которая для идеального сознания всегда бывает дана одинаковым образом и для всех мыслящих является одной и той же, все суждения о понятиях оказываются, благодаря принципу согласия, неизменными, то из принципа противоречия следует также ложность всех противоречащих им суждений – безразлично, будут они теперь прямыми отрицаниями или суждениями, приписывающими несоединимые признаки. Если в этом смысле я говорю: «то же самое не может в одно и то же время быть В и не быть В», то под «то же самое» разумеется то же самое понятие, неизменное содержание моего представления.

Но если наш акт суждения касается сущего, то соответственно тому же самому принципу прежде всего невозможно мыслить, что то же самое в одно и то же время есть и не есть. Если, следовательно, из тех предпосылок, какие мы сделали относительно сущего, с одной стороны, следует, что единично представленное есть, с другой – что то же самое единично представленное не есть, то оба эти положения не могут совмещаться и в предпосылках должно быть нечто ложное. И равным образом невозможно мыслить, что то же самое единичное А в одно и то же время есть В и не есть В.

И так как в понятии бытия заключается, что для всех мыслящих оно есть одно и то же; следовательно, истинные суждения всех о том же самом должны согласоваться между собой; то отсюда следует, что если бы различные люди на основании своих восприятий пришли к противоположному, их суждения не могли бы быть в одно и то же время истинными относительно того же самого сущего. Разумеется, в основе лежит, в конце концов, наше понятие о бытии, за пределы которого мы не можем выйти. Но вообще нет иной науки, кроме той, которая говорит, что то, что мы хотим мыслить как сущее, мы необходимо должны мыслить так-то или так-то. Там, где предполагалась бы возможность, что сущее само по себе могло бы перенести противоречие, которое противно нашему мышлению, – то тем самым оказывалась бы тщетной всякая попытка познать это сущее.

В третьей части мы надеемся показать, как из природы задач как условий нашего познания с необходимостью вытекает тот процесс опытного знания, какой указывает история действительного развития науки: именно что вся работа заключалась в том, чтобы сущее – соответственно постулату, что нечто есть – полагалось на основании нашего восприятия и чтобы те предпосылки, какие мы делаем относительно сущего, были так определены, чтобы наши высказывания по этому поводу были лишены противоречия. История науки показывает непрестанный процесс преобразования и исправления представлений о сущем, и всякий раз, как прежние предпосылки ведут к противоречиям, процесс этот вступает в новую стадию. И единственным подтверждением нашей веры, что нечто определенное есть, служит безызъятное согласие всех наших, относящихся к сущему суждений, завершение круга в себе самом. Все общие положения, какие мы допускаем относительно сущего, должны, в конце концов, носить такой характер, чтобы из них снова вытекало как необходимое следствие нечто непосредственно достоверное, субъективный факт восприятия, как он был исходным пунктом всего процесса. Этим путем была исправлена та непосредственная предпосылка, из которой мы всегда исходим, что чувственные качества суть непосредственно свойства сущего. Допущение этой предпосылки привело к противоречию. Этим же путем были найдены физические аксиомы, основоположение устойчивости субстанции и т. д.

Вся история образования и прогрессирующего преобразования понятия материи вплоть по сегодняшний день служит поучительной и убедительной иллюстрацией в пользу того, что постоянным всегда является лишь желание объяснить совокупность наших восприятий из не зависимого от нас сущего. Все попытки определить его являются гипотезами, который до тех пор обладают значимостью, пока не приводят к противоречиям.

На тот же самый путь вступил и Кант в антиномиях, чтобы показать, что пространство и время суть только субъективные формы наглядного представления и что все полагаемое в них есть лишь явление. Допущение, что они являются в обычном смысле реальными, приводит, по его мнению, к противоречиям.

В этот процесс, направленный к образованию эмпирического познания, входит принцип причинности, по крайней мере в той форме, в какой он единственно применим именно как постулат, что сущее познаваемо как необходимое, т. е. что оно определено соответственно общезначимым законом. Ибо даже самое незыблемое убеждение в том, что все имеет свою причину, никогда не могло бы привести нас к тому, чтобы мы с уверенностью полагали как сущее какое-либо единичное, если бы причины действовали как им угодно¹¹².

Отдел третий
ОБОСНОВАНИЕ ОПОСРЕДСТВОВАННЫХ СУЖДЕНИЙ ПРИ ПОМОЩИ ПРАВИЛ ВЫВОДА

Предыдущей отдел показал, что те суждения, которые мы, исходя от естественного мышления, склонны были признавать за непосредственные, все же должны уже рассматриваться как необходимые следствия общего закона, поскольку требуется основание их достоверности: аналитические – как следствия основоположения согласия, суждения восприятия – как следствия тех законов, по которым из субъективных возбуждений мы приобретаем убеждение относительно существования реальных вещей. А так как указанные общие правила могут доходить до сознания лишь в форме суждений, то предыдущий отдел в значительной части подчинен им, и в конце концов, тут исключаются лишь высшие и последние законы, а также непосредственные высказывания самосознания, так как они не могут быть сведены ни к чему дальнейшему¹¹³.

§ 49. Условный вывод

Наиболее общей формулой выведения суждения из других суждений является условный вывод, который или (как так называемый смешанный условный вывод) является простым применением положения, что вместе с следствием уничтожается основание; или (как так называемый чистый условный вывод) покоится на положении, что следствие следствия есть следствие основания.

1. Процесс вывода или умозаключения в психологическом смысле имеет место повсюду там, где наша вера в истинность суждения определяется не непосредственно связанными в нем представлениями субъекта и предиката, а верой в истинность одного или нескольких других суждений. Мотивы, которые создают психологически эту веру, бывают разного рода (§ 19, 3, 4), и часто случается, что то посредствующее звено, которое достоверность одного суждения выводит из достоверности другого, не доходит даже ясно до сознания. Ибо часто оно покоится на привычках ассоциации и связи, которые следуют фактически определенным правилам, причем мы даже не сознаем этих последних. Всякое ожидание будущего события покоится на выводе, выходящем за пределы данного. Но когда мы ожидаем, что опущенное тело упадет на землю, что еда утолит голод или что наша речь будет понята слушающим, то не всякий раз имеется у нас явно в сознании в форме общего положения основание нашего ожидания, которое покоится в прежних опытах: от достоверности данного события мы без посредства сознания переходим к уверенности в том, что будущее событие наступит.

Но логическая теория должна теперь поставить вопрос, при каких условиях процесс вывода является значимым:; т. е. так как всякий вывод содержит в себе веру в то, что суждение (conclusio, заключение) истинно, так как одно или несколько других суждений (посылок) истинны, – то она должна исследовать логическую необходимость этой веры, что заключение обосновано посылками.

2. Вопрос об обосновании суждения при помощи других суждений может рассматриваться с двоякой точки зрения. Или можно исходить от данного суждения, которое принимается как значимое, и спрашивается: какие дальнейшие суждения может обосновать это суждение? Или можно исходить от вопроса, от попытки к опосредствованному суждению, и спрашивается: каким образом и при каких условиях это суждение является обоснованным? Что должно быть достоверным, дабы оно было значимым?

3. Если дано значимое суждение А, то настолько ясно, что оно лишь тогда может надежным образом обосновывать отличное от этого суждение X, если существует безусловно – и общезначимое положение «Если А имеет силу, то имеет силу X». Ибо это условное суждение не выражает ведь ничего иного, кроме того, что X есть необходимое следствие А, и кто допускает А, тот должен допустить также и X. Но без такого правила нет никакого логического права на вывод. Коль скоро А могло бы иметь силу без того, чтобы X имело силу, – в таком случае достоверность этого последнего не должна была бы основываться на достоверности первого. Всякая объективная значимость вывода от А к X зависит, следовательно, от значимости этого условного правила.

Поэтому наиболее общей логической схемой всех и всякого процесса вывода служит так называемый смешанный условный вывод¹¹⁴

А имеет силу.

Если А имеет силу, то имеет силу X.

___________________________

Следовательно, имеет силу X.

Если А имеет силу, то имеет силу X.

А имеет силу.

___________________________

Следовательно, имеет силу X.

Порядок посылок находится в зависимости от данного движения мышления. Ибо если значимость суждения А представляет собой фактическую составную часть основания, предпосылку, из которой делается вывод, а условное суждение – закон, который содержит необходимость, правило, по которому делается вывод, то в действительном течении мышления первым может быть одинаково как одно, так и другое. Но логическая терминология большей посылкой обыкновенно всегда называет то правило, по которому производится вывод, меньшей посылкой (assumptio) она обыкновенно называет ту предпосылку, из которой производится вывод.

4. Если сперва имеется А, то сюда примыкает вопрос: имеется ли суждение? Если А имеет силу, то имеет силу некоторое другое X? Если, напротив, сперва дано правило, то вопрос таков: находит ли правило применение? Имеет ли силу А, а поэтому также и X?

Но в последнем случае теперь возможно двоякое: применение имеет место, если А имеет силу, т. е. если оно познано как достоверное; но оно имеет место также и в том случае, если X не имеет силы согласно закону, что вместе с следствием уничтожается основание.

Таким образом, возможен дальнейший вывод:

Если А имеет силу, то имеет силу X.

X не имеет силы.

___________________________

Следовательно, А не имеет силы.

5. К этим обеим формам, которые обыкновенно приводятся как modusponens и modus tollens смешанного условного вывода, должны сводиться все виды выведения простого высказывания¹¹⁵, как под этим выведением можно понимать лишь то, что одно суждение необходимо вытекает из других суждений.

Можно, следовательно, установить следующее: значимость суждения никогда не может выводиться из одного-единственного суждения, но для этого всегда требуются по крайней мере две посылки.

Одно суждение может выводиться из других лишь при том условии, что одна из посылок является безусловно значимым суждением, которое высказывает необходимую связь.

Это последнее является собственным носителем перехода от одной достоверности к другой на основании того закона, что вместе с (условным) основанием утверждается следствие, вместе с следствием уничтожается основание¹¹⁶.

6. Условное суждение, которым посредствуется вывод, может в свою очередь быть выведенным и опосредствованным; и притом суждение, что X есть необходимое следствие А, может быть познано как необходимое в том случае, если X есть следствие следствия А. Когда, следовательно, имело бы значение

Если А имеет силу, то имеет силу М.

Если М имеет силу, то имеет силу X, отсюда следует.

_________________________________________

Если А имеет силу, то имеет силу X.

Тот принцип, который лежит в основании этого вывода, дан вместе с понятием самого следствия; его можно формулировать таким образом: «следствие следствия есть следствие основания»¹¹⁷.

Это есть так называемый чистый условный вывод, и у него также очевидна необходимость по крайней мере двух посылок. Но то, что имеет силу по отношению к двум членам, имеет силу также до безграничности. Вместе с основанием полагается всякое следствие следствия; и таким образом возникает возможность целого ряда выводов, которые позволяют соединять в одно первое основание с последним следствием. Это есть цепь условных выводов (цепной условный вывод), которая допускает двоякого рода порядок посылок.

I. Если А имеет силу, то имеет силу В.

Если В имеет силу, то имеет силу С.

Если С имеет силу, то имеет силу D.

___________________________

Если А имеет силу, то имеет силу D.

II. Если С имеет силу, то имеет силу D.

Если В имеет силу, то имеет силу С.

Если А имеет силу, то имеет силу В.

____________________________

Если А имеет силу, то имеет силу D.

Порядок посылок в первом случае ниспускается до все дальнейших и дальнейших следствий (эписиллогистически), во втором случае он возвращается к более далеко лежащим основаниям (просиллогистически).

§ 50. Условный вывод посредством подстановки

В то время как при смешанном условном выводе условное правило позволяет выводить только одно определенное суждение из одного же другого определенного суждения, – в то же время условное правило может применяться к неопределенно многим суждениям, если следствие связано лишь с тем, что определенный предикат приписывается какому-либо, какому угодно субъекту. В этом случае имеет место подведение, или подстановка, определенного субъекта (πρόσληψις) в меньшей посылке, дабы получить вывод.

1. Если бы дело шло только о том, чтобы установить в общей формуле те существенные условия, какие должен выполнить всякий процесс вывода, именно тем, что значимость одного суждения он выводит из значимости другого, – в таком случае логическая теория процесса вывода была бы уже закончена.

Но эта формула условного вывода страдает таким недостатком, который существенно умаляет ее ценность. Именно если бы процесс вывода мог совершаться только по этой формуле, то для всякого выведения простого суждения из другого было бы необходимо особенное правило и мы, следовательно, имели бы столько же правил, сколько было бы случаев применения; а для всякого выведения условного суждения нужны были бы даже два дальнейших суждения. Далее, чтобы сделать какой-либо вывод, все должно было бы уже мыслиться готовым, что делает возможным переход от одного суждения к другому, и тем самым был бы невозможен действительный прогресс в процессе суждения, истинно синтетический акт суждения. Все, что является истинноценным в процессе нашего мышления, переход к новым суждениям, – все это условный вывод в установленной выше наипростейшей форме всегда предполагает уже в существенном как совершившееся. Ибо как раз познание того, что одно суждение необходимо зависит от другого, есть то самое, чего мы прежде всего ищем.

2. Дальнейшее развитие теории процесса вывода должно, следовательно, примкнуть к вопросу: что это именно такое, на чем покоится указанная необходимость связи между А и X и разве нет иного средства придти к условному суждению, кроме чистого условного вывода, который всегда вновь предполагает условные суждения? Могут, следовательно, все отдельные связи этого рода рассматриваться как нечто последнее, что не подлежит уже никакому дальнейшему анализу или же возможно свести необходимость на сравнительно немногие законы?

Во многих случаях такая связь, какую условное суждение устанавливает между вполне определенным протазисом и вполне определенным аподозисом, есть, разумеется, нечто последнее, и следствие дано непосредственно. Всякое намерение, которое я принимаю на предмет определенной случайности; всякое обещание, которое я даю на какой-либо известный случай; всякий договор, который я заключаю, – создают условное суждение, которое становится значимым благодаря моей воле, и осуществление намерения, выполнение обещания или договора сводится к такому простому условному выводу: «Если А есть, то должно быть В; А есть, следовательно, должно быть В». Связь полагается благодаря моей воле и получает значимость благодаря моей фактической воле. Необходимость, которая обоснована здесь, не допускает никакого дальнейшего анализа; зависимость одного определенного суждения от другого определена непосредственно (ср. выше, § 36, прим. 73).

3. Но тот закон, по которому X вытекает из А, может быть также еще иным, нежели суждение «Если имеет силу А, то имеет силу X». Спиноза заключает (Эт. I, 11): «Если какое-либо нечто существует, то существует абсолютно бесконечное Существо; но я во всяком случае существую; следовательно, существует абсолютно бесконечное Существо, т. е. Бог». Выраженное в общей форме: из суждения «А есть В» (я существую) следует суждение «С есть D» (Бог существует) не только тогда, когда установлено: «если А есть В, то Сесть D», но также и тогда, когда установлено: «если какое-либо нечто есть В, то С есть D»; когда, следовательно, выведенное суждение следует с необходимостью, коль скоро предикат принадлежит какому-либо субъекту, когда оно есть не только следствие предицирования определенного субъекта, но следствие всякого предицирования какого угодно субъекта с этим предикатом.

4. Такой закон, благодаря своей всеобщности, охватывает под собой неопределенное число отдельных случаев; и всеобщность покоится на том, что следствие зависит только от предиката, а не от определенного субъекта, которому уделяется этот предикат.

Наряду с выведением, которое высказывается условным выводом, здесь имеет место, следовательно, еще подведение, или подстановка, определенного субъекта на место неопределенного носителя предиката, или то, что аристотелики называли πρόσληψις¹¹⁸. Благодаря тому, что тот же самый предикат может уделяться неопределенному числу отдельных субъектов, следствие имеет силу для всякого отдельного суждения, в котором действительно имеет место это наделение. И это, согласно § 31, 8 и § 33, 2, является единственной формой, в которой необходимость как таковая оказывается познаваемой.

5. Если бы условное суждение было таким, которое один предикат делает зависимым от другого предиката того же самого субъекта, вида «если нечто есть А, то то же самое есть также В», – в таком случае оно не только охватывало бы теперь известное многообразие предпосылок для того же самого следствия, но содержало бы в себе одинаковое многообразие следствий; подведение, или подстановка, определенного субъекта имела бы место как в протазисе, так и в аподозисе.

Если нечто есть А, то оно есть В.

С есть А.

___________________

Следовательно, С есть В.

Этот вывод не является уже простым условным выводом: он опосредствован тем, что в меньшей посылке назван определенный субъект, по отношению к которому и происходит предицирование, а для этого последнего первоначально был предположен вообще только возможный субъект. Условное суждение охватывает в своей формуле отдельные суждения: «Если С есть А, то С есть В», «если D есть А, то D есть В» и т. д.; оно делает, следовательно, необходимым неопределенное число отдельных следствий. К той необходимости, какую высказывает большая посылка, присоединяется ее общая применимость. Правило стало законом.

6. Подобное же имеет силу и в применении к таким условным суждениям, которые связывают дальнейшие следствия не с простыми предицированиями, а с отношениями отношений, и именно благодаря этому их выражение становится более сложным. «Если две величины порознь равны одной и той же третьей, то они равны между собой» – тут утверждается отношение между отношениями для всяких, каких угодно объектов, которые подпадают под эти отношения. Если я вывожу отсюда А = В, С = В; следовательно, А = С, то я опять-таки подставил в общую формулу определенные величины А, В, С, в применении к которым имеет силу выражающий отношение предикат равенства; меньшая посылка не говорит, что вообще две величины равны одной и той же третьей, а что эти определенные величины – А и С – равны одной и той же третьей – В. Подстановка должна в этом случае совершиться в нескольких отдельных суждениях (А = В, С = В), которые лишь совместно содержат применение протазиса.

7. Положение, что одна из посылок должна высказывать необходимую связь, по-видимому, опровергается целым рядом примеров из обыкновенной, а также из научной практики¹¹⁹. Я делаю вывод: «А есть отец В, В есть отец С; следовательно, А есть дед С», «Бреславль находится в Силезии, Силезия находится в Пруссии; следовательно, Бреславль находится в Пруссии», «А = В В = С; следовательно, А = С», «А > В, В > С; следовательно, А > С», «А находится вправо от В, В находится вправо от С; следовательно, А находится вправо от С» и т. д. Но это лишь одна видимость, что посылки эти сами по себе обосновывают заключение и что тут недостает общей большей посылки. Нет сомнения, что в этих случаях мы делает вывод с величайшей уверенностью, не сознавая общей большей посылки или прямо не формулируя ее; в последнем примере ею будет положение «Если А находится вправо от В и В вправо от С, то А необходимо находится вправо от С». Но обладал ли бы значимостью вывод, если бы большая посылка не была истинной, или более общая – «Что лежит вправо от чего-то второго, которое само находится вправо от чего-то третьего, – то лежит также вправо от этого третьего»? Непосредственная наглядность пространственных отношений или отношений между величинами и неустанная привычка мыслить их отношения освобождает, конечно, от необходимости всякий раз формулировать в словах те законы, под которыми они стоят. Тем не менее лишь значимость необходимой связи различных отношений несет в себе вывод, как ведь и математика прямо предпосылает основоположение «две величины, порознь равные третьей, равны между собой», дабы не быть вынужденной повторять его в отдельности при всяком применении.

В логическом исследовании дело идет всегда не о том, что явно мыслится и подчеркивается с сознанием в действительном процессе вывода, а о том, что должно иметь силу, если вывод должен быть значимым, если заключение с необходимостью должно следовать из посылок. Положения «А = В», «В = С» не образуют в действительности единственных посылок вывода; они содержат только меньшую посылку, которая состоит теперь в двух членах; переход от них к заключению «А = С» покоится на уразумении необходимости, что если А = В и В = С, то и А = С.

Но примеры указывают важность только что (п. 6) подчеркнутого класса связей и частоту выводов из больших посылок, который говорит, что два отношения, в каких один объект стоит к двум другим, делают необходимым третье между этими последними. И многие из больших посылок, которые, в конце концов, лежат в основе всякого процесса вывода, примут поэтому форму условных суждений, протазис которых является двучленным, ибо он содержит двойное отношение. Сюда принадлежит также и тот принцип, на основании которого выводится тождество. Также и тождество есть ведь отношение между мыслимым. «А тождественно В», «В тождественно С» дает «А тождественно С» только потому, что благодаря понятию тождества из обоих первых тождеств следует третье; следовательно, имеет силу закон «Что тождественно с тем же самым третьим, то тождественно между собой».

Равным образом, право заменять служащее субъектом или предикатом слово равнозначащим выражением – идет дело о различных обозначениях одного и того же индивидуума или о различных выражениях для понятий – покоится на том уразумении, что относительно того же самого должно утверждать и отрицать то же самое¹²⁰.

8. Та умственная операция, какую мы действительно выполняем при таком процессе вывода, представляет собой такие различия, которые вообще привели к различным пониманиям вывода. С одной стороны, указывается на то, что собственный процесс в акте вывода состоит в синтезе различных элементов и что заключение лишь анализирует этот синтез; и постольку оно есть непосредственное суждение. Когда я вывожу: «А находится влево от В, В влево от С, следовательно, А находится влево от С», то объединение обеих посылок дает мне уже три пункта – А, В, С – в этом определенном положении, из которого непосредственно явствует, что А лежит влево от С. Сущность процесса вывода заключается, следовательно, в комбинации различных элементов в одно целое, в конструкции, которая дает уже готовым то самое, что высказывает заключение¹²¹. Точно также если мы имеем какой-либо индивидуум S, обладающий комплексом осязаемых и видимых признаков М, в этом комплексе могущее быть воспринятым свойство Р, то S, М и Р находятся перед нами в виде образа одной-единственной вещи. Познание того, что Р находится на и в S, настолько же ясно и притом очевидно из того же самого основания, как и то, что ему принадлежит М или Р принадлежит М. Посылки создают связь, которая, будучи наглядно представлена, дает возможность непосредственно познавать сопринадлежность связанных в заключении элементов¹²². Согласно противоположному пониманию процесс вывода должен был бы заключаться в том, что благодаря сравнению обеих посылок может быть познана необходимость присоединить субъекту S какой-либо предикат, и лишь на основании этой усмотренной необходимости можно было бы действительно выполнить мысль о единстве S Р, совершающий процесс вывода вел бы себя как раз подобно тому, кто слышал бы от другого суждение S Р; в обеих посылках он получает представления прежде всего разрозненными, и он побуждается соединить их теперь в одно целое. Другими словами, согласно первому пониманию собственный процесс вывода происходит до формулирования заключения; это последнее высказывает лишь аналитически приобретенное познание; согласно второму пониманию он создает прежде всего уразумение того, что предикат Р должен быть присоединен к субъекту S, и на этом синтетическом пути возникает мысль о единстве S Р. Обыкновенное рассмотрение силлогизмов с тем большей уверенностью имеет в виду этот последний путь, чем определеннее оно хочет механизировать процесс вывода при помощи правил и фигур вывода и превратить его в некоторого рода исчисление. При алгебраическом счете я оперирую только со знаками; лишь в конце я истолковываю полученное таким образом уравнение, в то время как я снова представляю себе теперь обозначенное, и результат я имею не до заключения, а благодаря заключению. Но также и там, где речь идет не только о том, что заключительная операция производится сперва лишь в словах или знаках и затем достигается понимание результата, – также и здесь от качества того, из чего делается вывод, и того, что выводится, зависит, объединяются ли посылки тотчас же в одно целое, которое затем могло бы быть высказано только аналитически. Там, где дело идет об отрицательной посылке, указанный синтез исключается уже сущностью отрицания. Но и при положительных посылках невозможно будет осуществить взгляд Bradley я, коль скоро дело идет об отношениях, которые не являются предметом столь непосредственно очевидного наглядного представления, как те простые пространственные отношения, из каких он исходит, или о предикатах, которые не принадлежат к всегда имеющемуся налицо содержанию среднего понятия.

Но, во всяком случае, отмеченное различие в заключительной операции касается только психологического процесса; вопрос же о том, следует ли необходимо заключение из посылок, этим не затрагивается. Ибо там, где действительно имеет место указанный синтез, который высказывается заключением лишь аналитически, – там он является необходимо и однозначно определенным лишь в том случае, если имеется закон, который предписывает этот синтез и делает невозможным всякий другой. «А влево от В, В влево от С» лишь потому осуществляет синтез А – В – С, что последний предписывается законом пространственных отношений. Выполняется в отдельном случае этот закон без явного сознания только в синтезе или он, как осознанное основание, руководит синтезом, – это безразлично для зависимости истины заключения от истины посылок.

§ 51. Различные источники условных больших посылок

Само общее условное правило, соответственно которому делается вывод, носит синтетический характер, если оно не заключено уже в обосновывающем суждении или в его элементах, а привходит к нему как нечто новое. Такие правила отчасти суть аксиомы, связывающие отношения; отчасти общие положения, которые получены из опыта путем индуктивного вывода; отчасти законы, которые высказывают установленную хотением связь.

Другие условные правила даны уже вместе с самим обосновывающим суждением и могут быть развиты из него аналитически, притом или из его формы, поскольку самый акт суждения стоит под общими логическими законами, или из содержания понятий, образующих его элементы, поскольку они заключают общие суждения.

1. Условные суждения, высказывающие общую связь в смысле предыдущего параграфа, могут проистекать из весьма различных источников.

Прежде всего мы встречаем здесь общие положения, которые высказывают непосредственно очевидную необходимость касательно отношений определенных объектов нашего представления (синтетические суждения a priori в кантовском смысле). Сюда принадлежат прежде всего математические аксиомы, выражающие связь отношений числа, пространства или времени.

В другие общие связи мы можем верить на основании постоянного и безызъятного опыта. Как возможно, исходя от отдельных восприятий, придти к суждениям, обладающим общей безусловной значимостью, – это мы должны будем исследовать в третьей части. Достаточно того, что по общему убеждению из опыта возможно заимствовать известное число необходимых связей. Что «тело при нагревании расширяется», что «белый свет, проходящий через преломляющую среду, разлагается» и т. д., – все это суть такие законы. Если предпосылка исполняется в каком-либо случае, то мы с уверенностью выводим, что в этом же случае должно наступить также и названное в законе следствие. И последним основанием этой уверенности являются простые факты восприятия, которые показывают один процесс связанным с другим.

В широких размерах движется, далее, наш процесс вывода в применении тех общих законов, которые проистекают из нашего хотения и предназначены регулировать наше хотение. В то время как мы предписываем себя для своего образа поведения какую-либо общую норму, мы определяем нашей волей общезначимую связь между определенными условиями и определенными образами поведения. Из хотения общего закона с логической необходимостью вытекает хотение отдельных поступков, которые предписываются законом, и эта логическая связь имеет силу, поскольку наше хотение является постоянным и согласным с собою, и она имеет силу для всякого, кто проникается хотением общего правила. Всякое уложение о наказаниях, которое за грабеж полагает каторжную тюрьму, за предумышленное убийство – смертную казнь, устанавливает целый ряд таких условных суждений, в которых совершенно общим образом установлена связь между совершением преступления и последующей карой. И эти определения получают даже значение теоретических положений, поскольку они высказывают общую обязанность для судьи решать согласно закону.

Если вв. аналитической геометрии я устанавливаю какую угодно формулу, как (у² = рх) то этим я определяю начертание кривой; для всякой величины абсциссы я определяю формулой надлежащую величину ординаты. Это отношение между x и у, которое имеет смысл условного суждения, может избираться совершенно произвольно для свободного построения пространственного образования, постольку такая формула является сравнимой с положительным определением.

В этих случаях к суждению А, из которого делается вывод, присоединяется общий закон, который в нем самом еще не сомыслится и не содержится в нем аналитически.

2. Иначе было бы в том случае, если бы имелись такие связи, которые включались бы уже в том, что определенное суждение выполняется или мыслится, правила, которые можно было бы заимствовать из самого этого суждения и которые на основании общенеобходимых законов говорили бы, что если это суждение имеет силу, то должно иметь силу также и другое суждение, и правила эти могут привлекаться помимо того, чтобы нужно было искать помощи в чем-либо постороннем.

Каким образом в факте, что суждение «А есть В» имеет силу, можно найти нечто дальнейшее? Двояким образом. Отчасти благодаря тому, что в суждении «А есть В» совершенно независимо от значения А и В только определенная форма синтеза обоих элементов делает возможными и необходимыми еще другие формы сообразной суждению связи; что, следовательно, имеются законы, под которыми стоит вообще всякий акт суждения и соответственно которому из всякого, какого угодно суждения вытекают еще другие суждения с теми же самыми элементами. Отчасти же благодаря тому, что в предицировании субъекта А с предикатом В заключены еще другие суждения в силу определенного значения А и В, какое они имеют в этом суждении. Там правила были бы формальными, здесь они были бы материальными.

§ 52. Выводы на основании формальных логических законов

На общей сущности самого суждения, которая при всяком содержании является той же самой, покоятся так называемые непосредственные выводы, которые суть лишь преобразования данного суждения. В качестве таковых обыкновенно перечисляются выводы противоположности (der Opposition), изменения отношения, равнозначности (der Aequipollenz), подчинения (der Subalternation), модального следствия, обращения (conversio) и превращения (der Contraposition).

1. Ближайшие выводы, которые могут быть выведены исключительно из смысла самого акта суждения, как правило, обыкновенно не проводятся совсем. Суждение «А есть В» включает суждение «истинно, что А есть В и необходимо утверждать, что А есть В»; а также «А и В соединимы».

2. К этому примыкает вывод противоположности, т. е. из истинности какого-либо суждения делается вывод к ложности противоречивой противоположности, и наоборот: из ложности суждения делается вывод к истинности противоречивой противоположности. Основанием для этого вывода служит закон противоречия и двойного отрицания, который просто говорит: суждения «A не есть B» и «ложно, что A есть B», суждения «A есть B» и «ложно, что A не есть B» являются равнозначащими. Точно так же и в отношении к условным суждениям. Если суждение «если А имеет силу, то имеет силу В» отрицается, то это значит то же, что «если даже А имеет силу, то В поэтому не имеет силы»; если последнее ложно, то первое истинно.

3. Если безусловно общее суждение «все А суть В» превращается в условное «если нечто есть А, то оно есть В», то это выражение делает предикатом ту необходимость, какая в безусловно общем суждении является основанием всеобщности; наоборот: то безусловно общее суждение, которое вступает на место условного, выражает всеобщность как следствие необходимости. Точно так же если разделительное суждение разлагается на условные или несколько условных («если А не есть В, то оно есть С», «если А не есть С, то оно В») сокращаются в разделительное («А есть или В, или С»), то смысл грамматических форм выражается различным образом.

4. Далее обыкновенно приводятся:

а. Вывод равнозначности. Из суждения «А есть В» должно следовать «А не есть non-В» – вывод, который вследствие неопределенности «non-В» лишен всякой ценности. (Вывод «снег бел, следовательно, не красен», не может рассматриваться как просто формальный, ибо он предполагает суждение «что бело, то не есть красное», которое касается содержания предикатов),

в. Вывод соответственно подчинению, согласно чему из суждения «все А суть В (или не суть В)» должно следовать «некоторые А суть В (или не суть В)», из ложности суждения «некоторые А суть В (не суть В)» должна следовать ложность суждения «все А суть В (не суть В)». Но так как в суждениях «все» является собственным предикатом, то этот вывод зависит от содержания предиката, и он является лишь специальным случаем правила, что меньшее число содержится в большем. Согласно тому же самому правилу следует сделать вывод, что «где трое, там находятся также и двое» и т. д. Следовательно, речь здесь может идти не о просто формальном выводе из сущности акта суждения, а лишь о выводе из значения предиката. С тем же самым правом должен был бы иметь силу непосредственный вывод, что «там, где целое, там есть также и часть» и т. д.

с. Вывод по так называемому модальному следствию хочет из необходимости вывести действительность и возможность, из действительности – возможность, точно так же из отрицания возможности он хочет вывести отрицание действительности и необходимости, из отрицания действительности – отрицание необходимости. Если при этом, разумеется, самый субъективный акт суждения, то (согласно § 31) он возможен лишь тогда, когда он необходим, но тогда он действителен; следовательно, в этом отношении «возможность», «действительность» и «необходимость» совпадают. Но если эти слова употребляются в качестве реальных предикатов того, о чем совершается акт суждения, то вывод зависит от их содержания; следовательно, не принадлежит сюда.

5. Величайшую роль среди непосредственных выводов играло со времени Аристотеля обращение суждений, благодаря которому из суждения «А есть В» должно возникнуть новое суждение, субъектом которого является В, а предикатом А. Учат:

• общеутвердительное суждение «все А суть В» дает через обращение «некоторые В суть А» (conversio per accidens, с измененным количеством);

• общеотрицательное – «ни одно А не есть В» дает «ни одно В не есть А» (conversion simplex, с измененным количеством);

• частноутвердительное суждение «некоторые А суть В» дает «некоторые В суть А» (conversion simplex);

• частноотрицательное «некоторые А не суть В» не допускает никакого обращения.

Если это обращение прежде всего утвердительных суждений должно иметь смысл, то оно предполагает такие суждения, в которых предикат есть родовое понятие субъекта, оба они принадлежат к той же самой категории и предиката; следовательно, может стать субъектом в том же самом смысле, в каком был субъект; далее, суждения об отдельных субъектах, которые, следовательно, без принуждения могут быть поняты таким образом, что названные субъекты могут быть отнесены к обозначенным при помощи служащего предикатом слова предметам; следовательно, такие суждения, как «все ели суть деревья», «ни одна лиственница не есть ель» и т. д.; причем из перечисления вытекает правильность обращения.

Если эти условия не выполнены, то обращение является насильственным и смысл суждения оказывается измененным. Если я говорю, что «все планеты движутся по эллипсам», то в основе этого суждения лежит категория деятельности. Если я делаю отсюда вывод: «нечто движущееся по эллипсам есть планеты», то я не сделал здесь предикат субъектом, а поставил лишь новый субъект, так как понятие вещи я соединил с предикатом и тем создал неестественное понятие, ибо противно смыслу – детерминировать понятие субстанции при помощи временного процесса; и вместо суждения о деятельности я имею суждение подведения. Переход от одного суждения к другому в действительности не независим, следовательно, от значения терминов.

Действительно важный смысл, какой имеет такое обращение, заключается, во-первых, в том, чтобы высказать, что предикат соединим с субъектом, а затем чтобы указать (в противоположность общему суждению), что из того, что «А необходимо должно мыслиться как В», не следует, что «В исключительно принадлежит А». Эта последняя оговорка является более важной, она совпадает с правилом, что из следствия нельзя делать вывода к основанию. В применении к условному суждению мы получаем, следовательно, суждение «если А имеет силу, то имеет силу В» не может быть просто обращено так, чтобы имело также силу «если В имеет силу, то имеет силу А»; следует только (соответственно частному характеру обращенного категорического суждения) «если В имеет силу, то может иметь силу А».

Иначе обстоит дело с обращением общеотрицательного суждения. Оно выражает, что исключение двух понятий всегда является взаимным; что если субъект А исключает предикат В, то то, чему принадлежит этот предикат, во всяком случае не есть А. Или если свести к условной формуле, которая избегает неудобства превращения в имя существительное прилагательных и глагольных предикатов.

Из «если нечто есть А, то оно не есть В» следует

«если нечто есть В, то оно не есть А».

Вместе со следствием, с отрицанием предиката должно уничтожаться также наименование при помощи понятия субъекта.

6. Наряду с обращением стоит превращение, которое из суждения «А есть В» образует новое суждение, тем, что так называемую противоречивую противоположность предиката делает субъектом, а субъект-предикатом, изменяет качество, т. е. утверждение превращает в отрицание, и обратно. Соответственно этому должно получиться следующее:

из «все А суть В» – «ни одно non-В не есть А»,

из «ни одно А не есть В» – «некоторое non-В есть А»,

из «некоторое А есть В» – ничего,

из «некоторое А не есть В» – «некоторое non-В есть А».

Мы предоставим читателю ознакомиться с доказательствами где-либо в ином месте, если он сам не хочет искать их; не требуется никакого рассуждения, что в этой форме мы имеем дело с искусственным искажением, которое, благодаря ни к чему непригодному non-В и насильственному субъектированию понятий предиката, скрывает хороший смысл, лежащий в основании этих суждений, и создает такие суждения, как «ни одно имеющее неравные диагонали не есть прямоугольник».

Весь смысл превращения становится тотчас же ясным, если при помощи условной формы мы оставим в качестве предиката то, что есть предикат, и вместо «все А суть В» поставим следующее:

«если нечто есть А, то оно В». Отсюда следует:

«если нечто не есть В, то оно не есть А»; и это превращение становится тем самым наряду с обращением отрицательных суждений, которое из «если нечто есть А, то оно не есть В» выводит

«если нечто есть В то оно не есть А».

Оба эти случая так называемого чистого обращения и превращения имеют хороший смысл и являются ценными. Они всесторонне выражают то, что говорится при помощи утверждения, что субъекту необходимо принадлежит или не принадлежит предикат. Остальные случаи, которые дают только частные суждения, именно этим показывают, что невозможен никакой определенный вывод, а отрицается только несоединимость или необходимая сопринадлежность понятий.

Если имеет силу «ни одно А не есть В»; т. е.

если «нечто есть А, то оно не есть В», то из того, что «нечто

не есть В», не необходимо должно выводить, что оно есть А, но,

конечно, возможно, что оно есть А.

7. Учение о непосредственных выводах можно распространить также еще и на разделительное суждение. Если «А есть или В или С», то ложно, что оно есть как В так и С, и ложно, что оно не есть ни В ни С. Если ложно, что «А есть или В или С», то А может быть как В так и С, или А может не быть ни В ни С, или А может быть или В, или С, или D. Также и здесь вывод следует совершенно независимо от определенных элементов суждения из простого смысла разделения.

8. Наконец, если понятие непосредственного вывода распространяется за пределы обычной сферы, то сюда могут быть привлечены также еще все те операции, при помощи которых мы объединяем несколько отдельных суждений в союзные, конъюнктивные и копулятивные. Из «А есть В» и «А есть С» следует «А есть как В, так и С»; из «А не есть В» и «А не есть С» следует «А не есть ни В ни С». Союзное, конъюнктивное суждение выражает лишь грамматически тот факт, который содержится в сознании значимости обоих суждений. Материально не сказано ничего нового, только связь, которая фактически была уже налицо, доведена теперь до ясного сознания. В движении нашего мышления, которое упорядочивает и связывает отдельные познания, этим операциям принадлежит выдающееся значение, и поэтому они заслуживают здесь себе место.

9. Ценность всего этого учения о так называемых непосредственных выводах состоит, по верному замечанию Милля, в том, что они позволяют распознавать то же самое суждение в различных грамматических оборотах и способах выражения. Суждения, которые выводятся, таким образом, одно из другого, отчасти являются простыми преобразованиями какого-либо определенного высказывания, которые позволяют придать этому последнему удобную в данной связи форму; отчасти они выдвигают особенные стороны этого высказывания, которые в грамматическом выражении не особенно оттенены; отчасти они служат в качестве мер предосторожности, дабы не смешать какое-либо суждение с другим подобным и не найти в нем больше того, нежели в нем содержится.

§ 53. Выводы из отношений между понятиями

Из данного простого суждения могут быть выведены на основании содержания его элементов другие суждения согласно правилам, которые получаются отчасти из анализа понятия предиката, отчасти путем нисхождения к объему понятия субъекта.

1. Если имеет силу суждение «A есть B», то, очевидно, все то, что сомыслится в B соответственно содержанию его понятия, именно поэтому утверждается относительно A, что B утверждается относительно А; а также все то, что исключается относительно В соответственно содержанию его понятия, именно потому исключается относительно А, что В утверждается относительно А.

Если бы B содержало признаки понятия c, d, e, или производные определения f, d, h; если бы оно исключало признаки m, n, o, понятия P, Q, R и т. д., – то c, d, e, f, g, h именно потому следовало бы утверждать относительно A, m, n, o, P, Q, R именно потому следовало бы отрицать относительно A, что B утверждается относительно A.

Эти отношения между понятиями высказываются просто в следующих суждениях:

Если нечто есть B, то оно есть c, d, e и т. д.

Если нечто есть B, то оно не есть ни n, ни m, ни P и т. д.,

и тем самым, благодаря анализу понятия B и благодаря перечислению несовместимого с ним, мы получаем правило, дабы от «A есть B» переходить к другому суждению, соответственно основоположению Nota notae est nota rei, repugnans notae repugnant rei. Следовательно, имеют силу выводы

1. Если нечто есть B, то оно есть c, d, e.

A есть B

_______________________

Следовательно, А есть c, d, e.

2. Если нечто есть B, то оно не есть P, Q, R.

A есть B

_______________________

Следовательно, не P, Q, R.

Ясно, что эти выводы являются значимыми, безразлично, чем бы теперь ни было A – будет оно чем-либо единичным или понятием и каков бы ни был тот смысл, в каком ему приписывается предикат B; то, что смыслится в B по понятию, то предицируется с ним; то, что им исключается, то отрицается с его предикатностью; новые суждения суть необходимые следствия предикатности посредством В.

Равным образом ясно, что если A является определенным единичным субъектом, то нет иного пути выйти за пределы суждения «A есть B» к другому суждению помимо содействия дальнейших положений.

2. Если бы суждение «A есть B» было объяснительным или безусловно общим, в котором, следовательно, обозначение субъекта употреблено не как имя определенного единичного, а в качестве знака понятия, так что само «A есть B» имело бы значение «если нечто есть A, то оно есть B», – то выход за пределы суждения «A есть B» к какому-либо другому суждению был бы возможен также благодаря тому, что B приписывается теперь всему тому, относительно чего предицируется A, или что содержится под A (как его объем). Акт суждения нисходит, следовательно, до отдельных видов A или до содержащихся под A индивидуумов, причем «A есть B» дает большую посылку.

Если нечто есть A, то оно есть B.

X, Y, Z суть A.

_______________________

Следовательно, X, Y, Z суть B.

В то время как в первом случае, следовательно, объясняется содержание первоначального предиката и совершается переход к отдельным определениям или производным предикатам, во втором случае специализируется объем первоначального субъекта и предикат приписывается тем субъектам, которые содержатся под первоначальным понятием субъекта; соответственно правилу (так называемому dictum de omni) Quidquid valet de omnibus, valet etiam de singulis, которое установлено в том отношении, что формула

«Если нечто есть A, то оно есть B»,

как правило, является в качестве так называемого общего суждения «все A суть B»¹²³.

Также и к последнему направлению примыкает отрицание.

Именно если бы вместо утвердительного суждения предшествовало отрицательное, т. е. «А не есть N» в смысле «что есть A, то не есть N», – то то же самое отрицание имеет силу относительно всего, что падает под понятие А.

Что есть A, то не есть N.

X, Y, Z суть A.

____________

X, Y, Z не суть N.

(Dictum de nullo)

3. Если сравнить оба случая анализа предиката и специализирования субъекта, то оказывается, что несмотря на свое различие, они все же приводят к той же самой формуле

Если нечто есть A, то оно есть B (то оно не есть N).

S есть A.

_________________

S есть B (S не есть N).

Различие кроется лишь в смысле предикатности, прежде всего меньшей посылки. Если здесь субъект поставлен под своим родом и его предикат способен, следовательно, в том же самом смысле стать понятием субъекта, то мы имеем специализирование объема в качестве тенденции вывода; в другом случае – объяснение содержания. В первом случае является естественным выражение большей посылки (правила) в общем суждении; во втором – нет. Там большая посылка, здесь меньшая посылка являются первым (§ 49, 3).

В выводе: «все люди смертны», «Кай человек»; следовательно, «Кай смертен» – я перехожу от своего первоначального положения в объем понятия субъекта; в выводе:

У Кая лихорадка.

У кого лихорадка, тот болен.

Следовательно, Кай болен

я перехожу от своего первоначального предиката «лихорадит» к сомыслимому в нем дальнейшему определению. «Лихорадит» не является родовым понятием к отдельным индивидуумам; и хотя тот вывод, который сделал общее суждение в обычной форме большей посылкой

Все лихорадящие суть больные.

Кай есть лихорадящий.

Следовательно, он больной

внешним образом звучит одинаково с указанным выше; но выражение большей посылки является вынужденным, и меньшая посылка, по-видимому, хочет высказать подведение под родовое понятие, в то время как она обозначает все же временное состояние.

4. Ясно, что этот процесс объяснения содержания и процесс специализирования объема могут применяться совершенно таким же образом и к более сложным суждениям отношения, в которые входит подобный предикат или субъект, даже тогда, когда словесная форма, быть может, совсем не устанавливает грамматически соответствующих определений в качестве субъекта или предиката.

Вывод: «сила тяготения придает всем телам ту же самую скорость»; следовательно, «кусок свинца и перо (в безвоздушном пространстве) падают одинаково скоро» – разлагается на двойной вывод: с одной стороны, на развитие предиката в его следствия, с другой – на специализирование термина «все тела», который объясняет, правда, не грамматический субъект, но все же то самое, относительно чего, в сущности, сделано высказывание. Было бы излишне путем насильственного преобразования делать еще этот термин и грамматически субъектом; право подстановки species на место genus ясно из того же самого основания, как если бы большая посылка гласила:

«Все А суть В», и не требуется, следовательно, никакого особенного принципа субституции (Substitutionsprincip) наряду с dictum de omni, чтобы оправдать такого рода выводы. Различие кроется лишь в грамматической форме суждения.

5. Если исходить от отрицательного суждения, то отсюда не следует, что все то, что необходимо сомыслится в отринутом предикате, также и отрицается вместе с тем. Если я отрицаю, что «эта фигура есть квадрат», то я не отрицаю этим того, что она прямоугольная или четырехугольник; но я отрицаю только совокупность всех признаков. Следовательно, вывод из простого анализа отринутого предиката невозможен. Тут не имеет силы

Если нечто есть B, то оно есть c, d.

A не есть B.

__________________

следовательно, не c, d.

Столь же мало имело бы силу и то, что то, что исключено отринутым предикатом, следовало бы теперь утверждать. Из того, что «нечто не есть красное», не следует, что оно черное. Следовательно, не имеет силы

Если нечто есть B, то оно есть C.

A не есть B,

______________

следовательно, С.

Недопустимость таких выводов ясна из того, что отрицание основания не делает необходимым отрицание следствия.

Если, с другой стороны, мы вернемся назад к объему, то из «A не есть B» столь же мало следует, что то, что не есть A, было бы B; из предыдущего основания не следует

Если нечто есть A, то оно не есть B.

C не есть A,

______________

следовательно, B.

Если, наоборот, имеются такие суждения, которые выражают предпосылки, имеющие своим следствием отринутый предикат, или такие суждения, которые специализируют его объем, – то получаются следующие выводы:

1. A не есть B.

Если нечто есть C, то не есть B.

__________

A не есть С.

2. A не есть B.

C, D, E есть B.

_____________

A не есть С, D, E.

Выводы эти могут быть изображены как применения правила, что вместе со следствием уничтожается основание, в следующей схеме:

Что есть A, то есть B, то не есть N.

C не есть B. C есть N.

______ ______

C не есть A. C не есть А.

6. Это единственно возможные способы выйти при помощи данных отношений между понятиями за пределы простого суждения к какому-либо другому определенному суждению. Все они покоятся на обоих основоположениях, что то, что мыслится в понятии как его содержание, должно утверждаться относительно всего того, относительно чего утверждается понятие; следовательно, также относительно всех видов понятия и относительно всех индивидуумов, которые подпадают под него; и то, что исключается каким-либо понятием, то исключается относительно всего того, в чем сомыслится это понятие; следовательно, относительно всего его объема. И из изложения ясно, как в этом обнаруживается modus ponens и modus tollens условного вывода.

7. К тому же самому результату можно придти, если исходить от другого исходного пункта (§ 49, 2), именно если спрашивается, является возникший каким-либо образом синтез «A есть B» обоснованным или нет? Если вопрос этот не может быть тотчас же разрешен тем, что B познается как содержащееся в A, и тем самым «A есть B» выявляется как аналитическое суждение; если, следовательно, требуется посредство, чтобы создать уверенность, что «A есть B», – то посредство это, если не должны быть привлечены откуда-либо положения, в свою очередь может заключаться лишь в том, что в A может быть открыт предикат X, из которого необходимо следует B; так что имеют силу оба суждения – «если нечто есть X, то оно есть B» и «A есть X». Ибо тогда можно сделать вывод «A есть В». Является ли при этом X родовым понятием к А, которому принадлежит B, или оно есть какое-либо другое предикативное определение, к содержанию которого принадлежит В, – это не делает никакого существенного различия, от этого зависит лишь смысл меньшей посылки «А есть X».

Отрицательное решение вопроса следует равным образом в том случае, если в A возможно открыть определение Y, относительно которого имеет силу «если нечто есть Y, то оно не есть B». Тогда следует вывод

Если нечто есть Y, то оно не есть B.

А есть Y,

_____________________

следовательно, А не есть В.

Обе эти схемы представляют собой кратчайший и наиболее простой путь, каким можно придти к решению относительно поставленного в виде задачи синтеза; и они представляют собой единственные пути, если предполагается, что из существующих отношений между понятиями должны быть выведены все необходимые связи, что в конце концов, следовательно, они должны быть сведены на аналитические суждения. На этом покоится значение среднего понятия для вывода. Оно есть то самое, что посредствует присоединения предиката B к субъекту A соотносительно отрицание последнего, так как, с одной стороны, оно является предикатом A, с другой – субъектом общего утвердительного или отрицательного суждения с предикатом В¹²⁴.

Но отрицание гипотезы «A есть B» может последовать также и более опосредствованным образом; именно если суждение «если нечто есть Y, то оно не есть B» не дано непосредственно, но к суждению «A есть Y» присоединилось бы второе суждение – «что есть B, то не есть Y», или же если бы было известно «что есть В, есть Z» и «А не есть Z». Тогда возникло бы

Что есть B, то не есть Y.

A есть Y,

____________________

следовательно, A не есть B.

Что есть B, то есть Z.

A не есть Z,

______________________

следовательно, A не есть B.

(В сущности, первая из этих формул сводится к предыдущей отрицательной; ибо из «что есть B, то не ест Y» следует также «что есть Y, то не есть В».)

Эта форма посредства сводится к основоположению, что если предикат относительно одного субъекта должен утверждаться, а относительно другого субъекта должен отрицаться, то эти субъекты не могут быть соединимыми. Она, естественно, тогда вступает на место предыдущей, когда B есть существительное понятие, а Y и Z суть такие определения предиката, которые по своей природе не способны становиться субъектами. Если, например, спрашивается: «Есть ли этот камень алмаз?», то я знаю, что алмаз не обнаруживает двойного преломления; я вывожу:

Что есть алмаз, то не обнаруживает двойного преломления. Этот камень обнаруживает двойное преломление, следовательно, он не алмаз.

Эта форма является более естественной, нежели сказать: «Все, обнаруживающее двойное преломление, не есть алмаз».

Таким образом, отыскивание различных возможных видов посредства, благодаря которым может быть достигнуто решение относительно какого-либо данного вопроса, приводит к совершенно тому же самому результату; и указанные выше формы вывода modus popens и tollens в своих различных значениях оказываются, следовательно, такими, по которым должен совершаться процесс вывода, если вывод должен покоиться на простых аналитических отношениях между понятиями и на противоположностях понятий.

§ 54. Значение аристотелевских фигур и модусов

Выросшее из аристотелевской теории традиционное учение о категорических силлогизмах покоится на предпосылке предыдущего параграфа, что неизменные отношения между понятиями лежат в основе выводов. Его фигуры и модусы, различение которых являлось правомерным с точки зрения интересов аристотелевской силлогистики, с его собственной точки зрения, суть излишние специализирования, которые просто растворяются в более общие формулы предыдущего параграфа.

1. Аристотелевская силлогистика и зависящее от нее традиционное учение действительно исходили от предпосылки о неизменных отношениях между понятиями. Аристотель предполагает объективную систему понятий, которая осуществляется в реальном мире, так что понятие повсюду является как то, что конституирует сущность вещей, и как причина их отдельных определений. В то же время все суждения, содержащие истинное знание, представляются ему как выражение необходимых отношений между понятиями, и силлогизм предназначен для того, чтобы раскрыть всю силу и значение всякого отдельного понятия познания, так как он связывает отдельные суждения и делает их друг от друга зависимыми благодаря единству понятия. И грамматическое выражение этих отношений между понятиями вытекает из того, что они всегда являются вместе с тем как сущность единичного сущего; это последнее, следовательно, в определенности своего понятия есть собственный субъект акта суждения, отношение понятий; следовательно, выявляется на свет в общем или частном утвердительном или отрицательном суждении. Традиционная логика, напротив, положила в основание субъективную систему понятий, которую не должно еще наперед отыскивать в познании, а которая дана в качестве предпосылки.

2. Основным отношением является теперь отношение между высшими и подчиненными понятиями. Всякое понятие имеет в качестве своего естественного предиката ближайшее ему высшее понятие. Если, следовательно, А, В, Г суть три понятия, подчиненные одно другому, то их отношение выражается в обоих следующих суждениях: «А χατά παντός τού В», «В χατά παντός τού Г»; и отсюда получается путем силлогизма «χατά παντός τού Г». На этом покоится та терминология, которая В называет μέσος όρος (terminus medius), А и Г обоими άχρα, и притом А μείζον άχρον (terminus major), Г έλαττον άχρον (terminus minor); сюда присоединяется то, что первое суждение, которое предицирует высшее понятие (предикат заключения) относительно среднего понятия, было названо proposition major, или большей посылкой; второе, которое предицирует среднее понятие относительно низшего (субъекта заключения), было названо proposition minor, или меньшей посылкой; результат силлогизма есть conclusio, заключение.

Таким образом, если мы применим обычные обозначения P для высшего понятия, M для среднего понятия, S для низшего понятия, то выводом, который показывает самым прямым и самым непосредственным образом сущность процесса вывода, явится известный вывод

Omne M est P.

Omne S est M,

______________

Ergo Omne S est P.

3. В то время как Аристотель привлекает теперь прежде всего различие между отрицательными и утвердительными суждениями, он показывает, что хотя большая посылка является отрицательной, но вывод с отрицательным заключением возможен.

Ни одно M не есть P.

Всякое S есть M,

____________________________

следовательно, ни одно S не есть P.

Напротив, если бы большая посылка была утвердительной, а меньшая посылка отрицательной, то не возникает никакого вывода, «ибо не получается ничего необходимого из того, что то имеет силу». Если P принадлежит всякому M, а это последнее не принадлежит ни одному S, то P может еще принадлежать всякому S или не принадлежать также (живое существо – человек – лошадь; живое существо – человек – камень). Столь же мало возникает вывод в том случае, если обе посылки являются отрицательными.

Если взять теперь различие между общими и частными суждениями, то путем подобных же соображений получается, что большая посылка не может быть частной, но меньшая посылка должна, конечно, быть утвердительным частным суждением.

Именно тогда выводят

Всякое M есть P. Ни одно M не есть P.

Некоторое S есть M, Некоторое S есть M,

________________________ _____________________

следовательно, некоторое S есть P. Некоторое S не есть P.

Это суть 4 τρόποι, или modi, силлогизма, которые получаются из двух посылок, и первая из них имеет субъектом среднее понятие, вторая имеет его предикатом; это суть четыре совершенные вывода (σνλλογισμοί τέειο1), в которых 4 вида суждения выводятся из содержащих указанным образом среднее понятие посылок.

4. Но среднее понятие может быть также в обеих посылках предикатом, или в обеих посылках оно может быть субъектом; первое есть вторая, это последнее третья фигура (δεύτερον и τρίτον σχήμα). При этой предпосылке возможны следующие выводы.

Во второй фигуре:

В третьей фигуре:

Выводы этих обеих фигур Аристотель не признает как τέειοι и сводит их путем обращения (Umkehrung) суждений или путем непрямых доказательств к первой фигуре.

Подобным же образом Аристотель исследовал затем различные выводы из посылок, которые суть суждения необходимости и возможности.

5. Эта аристотелевская силлогистика, вопреки разнообразным нападкам, всегда снова оставалась как собственное ядро всякой схоластической логики, несмотря на то, что ее первоначальный смысл и значение, какие она имела у Аристотеля, большею частью были утрачены. Это обнаруживается не только на примере введения так называемой четвертой фигуры¹²⁵, но прежде всего в том, что вместо того чтобы признать необходимость отношений между понятиями как собственное ядро процесса вывода, усвоили привычку усматривать в посылках только высказывания об отношениях объемов понятий¹²⁶. И поэтому их доказательную силу на первом плане искали в отношении числовых выражений, словно дело шло о том, чтобы в данном количестве вещей найти определенную вещь или известное число определенных вещей, и словно главное занятие при процессе вывода заключается в том, чтобы, в особенности, представить себе все подпадающие под понятие объекты и теперь посмотреть, что находится среди них и что нет. С этим стоит в связи ставшая излюбленной мода доказывать значимость отдельных фигур вывода при помощи чисто наглядного сравнения сфер отдельных понятий, словно во всех суждениях дело идет о том, чтобы включить субъект в сферу понятия предиката, показать его как некоторую часть большего количества одноименных объектов, а не о том, чтобы сказать, что он есть и что он делает. Обычное бессмысленное употребление частного суждения сыграло в этом отношении существенную роль. Таким образом, в силлогистике, в конце концов, стали усматривать своего рода счетную машину, на которой можно будто бы, не раздумывая дольше над внешней формой, положением субъекта и предиката, прочитать все, коль скоро мы приложили старание хорошенько запомнить при помощи versus memoriales 19 модусов и напрактиковались на целом ряде ничего не говорящих примеров.

6. Но допустим прежде всего предпосылки этого учения. В таком случае прежде всего ясно, что в первой фигуре различие третьего и первого, четвертого и второго модусов является чисто побочным. То обстоятельство, что меньшая посылка в третьем и четвертом модусах является частной, решительно ничего не изменяет в ходе мышления. Так как под «некоторыми S» меньшей посылки и заключения всегда должны разуметься все же те же самые и так как предикат приписывается им все же в силу сообща принадлежащей им определенности понятия, то смысл вывода является совершенно одним и тем же. Различие кроется в ценности результата относительно определения понятия S, а не в операции процесса вывода. И только с этой точки зрения различал их Аристотель, который вообще всегда имеет в виду заключение. Если иметь в виду только форму выведения, то, строго говоря, мы имели бы только две различные формы вывода:

Все M суть P. Ни одно M не есть P.

Все, некоторые, одно S суть M. Все, некоторые, одно S суть P.

________________________ __________________________

Все, некоторые, одно S суть M. Все, некоторые, одно S не суть P.

Там при помощи среднего понятия к субъекту, которому оно принадлежит, присоединяется предикат; здесь таковой исключается относительно него.

Модусы второй фигуры точно так же сводятся прежде всего к двум формам вывода: если в каком-либо субъекте S мыслится предикат М, который исключается каким-либо другим понятием Р, то это последнее само исключается субъектом. И если каким-либо субъектом исключается понятие М, которое содержит под собой другое понятие P, то P исключается субъектом. Выражено это S общим или частным – это безразлично. Мы имеем, следовательно,

Ни одно P не есть M. Всякое P есть M.

Все, некоторые, одно S суть M. Все, некоторые, одно S не суть M.

____________________________________________________

Все, некоторые, одно S не суть P. Все, некоторые, одно S не суть P.

Но если мы сведем теперь необходимое правило, по которому совершается вывод, к его соответствующему выражению, то для первой фигуры оно гласит

Если нечто есть B, то оно есть A (1 и 3 модус).

Если нечто есть B, то оно не есть X (2 и 4 модус).

В качестве меньшей посылки является «определенные субъекты C суть B»; в качестве следствия – «следовательно, они суть A, следовательно, они не суть X».

Но те же самые правила должны лежать в основании также и второй фигуры. Ибо нет какого-либо иного следствия из простых отношений между понятиями. Только теперь отсюда выводится, что следствие не наступает; следовательно, из незначимости следствия делается вывод к незначимости основания.

Если нечто есть B, то оно есть A.

A C (всякое С, некоторое С) не есть A,

следовательно, также и не B (2 и 4 модус).

Если нечто есть B, то оно не есть X.

A C (всякое С, некоторое С) есть X,

следовательно, не B (1 и 3 модус).

Связь, как и различие первой и второй фигур уясняется, следовательно, просто из того, что там из значимости основания делается вывод к значимости (утвердительного или отрицательного) следствия, здесь из незначимости (утвердительного или отрицательного) следствия делается вывод к незначимости основания. И тем самым обе первые фигуры Аристотеля точно согласуются с тем, что мы выше нашли в § 53.

Таким образом, все модусы первой и второй фигуры можно представить в одной единственной формуле, из которой вместе с тем уясняются как основания процесса вывода, так и их различия.

Большая посылка:

Если нечто есть B, то оно есть A – то оно не есть X.

Меньшая посылка и заключение 1 фигуры:

C (всякое, некоторое, одно C) есть B,

следовательно, C (всякое, некоторое, одно C) есть A – не есть X.

Меньшая посылка и заключение 2 фигуры:

C (всякое, некоторое, одно C) не есть A – есть X,

следовательно, C (всякое, некоторое, одно C) не есть B¹²⁷.

7. Частные суждения третьей фигуры имеют существенно иное значение, нежели частные суждения обеих первых фигур. У этих последних взятый в качестве частного термин уже первоначально стоит в качестве субъекта и частный характер есть нечто побочное, быть может, просто словесное выражение; одни и те же субъекты являются как в меньшей посылке, так и в заключении. Но там частное выражение появляется в качестве субъекта лишь в заключении, и благодаря этому ему свойственна вся неопределенность частного; оно эквивалентно лишь суждению возможности; о необходимом следствии в обыкновенном смысле в третьей фигуре совсем не может быть речи. Что два предиката принадлежат одному и тому же субъекту – это в первом, третьем и четвертом модусах является одинаково существенным; ибо в обоих последних только часть всех M, тождественная с некоторыми M, несет на себе бремя вывода. Но отсюда следует просто, что оба предиката соединимы, т. е. не исключают друг друга. Что предикат P недостает субъекту, относительно которого имеет силу другое S, – это равным образом является общим для 2, 5 и 6 модусов; и отсюда следует, что они не необходимо сопринадлежны. Следовательно, строго говоря, правило, по которому делается вывод и которое обосновывает выведение заключения из посылок, вовсе не выражается в самих этих последних. Невысказанная большая посылка к утвердительным модусам есть «если два предиката принадлежат тому же самому субъекту, то они соединимы, они необходимо не исключают друг друга»; обе посылки образуют совместно меньшую посылку к невысказанной большей посылке. Точно так же большей посылкой к модусам с отрицательным заключением является «если из двух предикатов один недостает субъекту, которому принадлежит другой, то они не являются необходимо сопринадлежными». Обе посылки снова образуют совместно меньшую посылку к этой большей посылке.

То, что выводится, следовательно, – это есть определенное отрицание необходимости, с одной стороны, необходимого исключения, с другой – необходимой сопринадлежности. И слабость третьей фигуры состоит именно в том, что она не может обосновать никакой необходимости, а может лишь отрицать таковую, что выражается в частном характере заключения.

С этой точки зрения, как выводит Лотце, две отрицательный посылки также могут дать подобный вывод к отрицанию необходимости. Именно если «M не есть P» и «M не есть S», то отсюда следует, что из отрицания P не необходимо должен делаться вывод в утверждение S, и из отрицания S не необходимо должен делаться вывод к утверждению P. То, что не есть P, не необходимо является поэтому S, и наоборот; то, что отрицается, – это есть, следовательно, та связь, какую высказывало бы разделительное суждение «M есть или P, или S». Ибо обе посылки могут быть соединены в суждении «M не есть ни S, ни P» и это последнее отрицается разделением «M есть или S, или P». Почему Аристотель исключил эти случаи – это становится ясным из того, что их результат не может быть высказан ни в одном из тех видов суждения, на которые он обращает свое внимание. Ибо согласно обычной схеме заключение следовало бы формулировать так: «некоторое не-S не есть P». Чем совершенно ничего не высказывается об отношении понятий S и P – ни то, полностью или отчасти они исключают друг друга, ни то, полностью или отчасти они связаны друг с другом. Так что правило «Ex mere negativis nihil sequitur» в своем первоначальном смысле остается неоспоримым, хотя тот, кто думает, все должно быть или X, или У, может быть опровергнут примером, в котором Z не есть ни X, ни У¹²⁸.

§ 55. Ценность силлогизма

Если категорические силлогизмы в качестве больших посылок предполагают аналитические суждения о понятиях, то они не могут выполнять задачи обосновывать всегда вновь возникающее мышление, а ограничиваются тем, чтобы при всяком применении содержать в наличности неизменные отношения между понятиями. Более важное значение получают категорические силлогизмы лишь в том случае, когда они, как у Аристотеля, или служат для образования понятий, или если их большие посылки суть не простые суждения о понятиях, а синтетические суждения в кантовском смысле.

1. Ценность силлогистического приема вообще становится сомнительной, если вместе с традиционной логикой рассматривать его как обоснованный на готовой и всесторонне замкнутой системе понятий и покоящихся на этом аналитических суждений, а не как средство, позволяющее достигать образования понятий путем сократовской έπαγωγή.

Именно если в нормальном силлогизме три понятия – S, M, P – находятся друг к другу просто в отношении высших понятий к низшим, то заключение «S есть P» содержится в предположенных отношениях между понятиями столь же непосредственно, как меньшая посылка «S есть M» или большая посылка «M есть P»; P есть часть содержания понятия S как вообще всякий признак и всякая комбинация его признаков. Но если S представляет собой единичную вещь, то чтобы быть уверенными относительно его подчинения под M, мы должны пробежать весь ряд его признаков (§ 47, 1); следовательно, также и те, которые конституируют P. Напротив, лишь тогда мы можем сказать, что «S есть M», если мы уже знаем, что оно есть P. Положение «квадрат есть четырехугольник», несомненно, указывает не более отдаленный предикат, нежели положение «квадрат есть параллелограмм», и отнюдь не требуется вывода: «квадрат есть параллелограмм; следовательно, четырехугольник». Положение «эта фигура есть параллелограмм» включает вместе с тем в качестве предпосылки положение «эта фигура есть четырехугольник»: определенную фигуру можно не раньше познать как параллелограмм, если мы уже знаем, что она есть четырехугольник. Вывод: «она есть параллелограмм, следовательно, четырехугольник» – является, таким образом, не только излишним, как раньше, но и ложным. Если спросить, далее, что мы выигрываем путем такого восхождения к все более и более высоким понятиям, то, в противоположность собственным целям познавания через суждение, мы движемся здесь вспять. Предикаты становятся все беднее, менее содержательными, наши знания о субъектах становятся все меньшими, мы теряем на этом пути, вместо того чтобы выигрывать. Если я знаю, что квадрат есть параллелограмм, то я знаю гораздо больше, нежели когда я построил бы себе лестницу из выводов, которые, в конце концов, научают меня, что это есть нечто пространственное или делимое или, наконец, нечто каким-либо образом сущее. К последнему предикату должны были бы последовательным образом приходить все выводы, которые постепенно взбираются по пирамиде понятий.

2. Характер силлогистики, как она понимается и изображается в традиционном учении, нагляднее всего уясняется из того, что с успехом могли провести теорию, что в силлогистическом процессе вывода дело идет-де собственно только о субституции одного термина на место другого. В каком-либо данном суждении, говорит Бенеке¹²⁹, мы ставим на место одной из его составных частей какую-либо другую, и притом побуждаемые вторым суждением, которое указывает известное отношение между прежней и новой составной частью. Субституция может наступить, если новая составная часть никаким образом не выходит за пределы старой. Это бывает тогда, если субституирующее есть то же самое, лишь в другом выражении, или если оно есть какая-либо часть того, что им субституируется. В выводе «некоторые четырехугольники не суть параллелограммы, все ромбы суть параллелограммы; следовательно, некоторые четырехугольники не суть ромбы» я субституировал на место параллелограммов ромбы, т. е. часть. В выводе «некоторые параллелограммы косоугольны, все параллелограммы суть четырехугольники; следовательно, некоторые четырехугольники косоугольны» на место того же самого субъекта («некоторые параллелограммы») я субституировал другое выражение («некоторые четырехугольники»). В первом случае новая составная часть («ромбы») есть часть объема прежней составной части («параллелограммы») во втором случае субституирующее («четырехугольник») есть часть содержания прежней составной части («параллелограмм») и позволяет, следовательно, обозначить для мышления то же самое в каком-либо другом выражении.

Сделав из этой теории различные возможные выводы, Бенеке приходит затем к тому результату, что при помощи всех полученных таким образом выводов наше мышление нисколько не расширяется или не обогащается. Часть должна ведь содержаться в целом; и если на место последнего я ставлю первую, то я не приобретаю ничего из материала представлений, а скорее теряю.

Но в выводах с отрицательным результатом постольку имеет место выход (за пределы данного), поскольку в понятии не сомыслится все то возможное, что оно не есть; благодаря силлогизмам, следовательно, получается дальнейший ряд различений. Но так как всякое понятие как таковое мы имеем, лишь поскольку оно является членом известной системы и разделено от соподчиненных с ним, то ближайшие и важнейшие отрицания, разумеется, уже сомыслятся в самом понятии, и является совершенно бесцельным – привлекать все дальнейшие и более далекие отрицания. Если я знаю, что человек есть животное существо, то тем самым он отделен от остальных существ, которые ближе всего стоят к нему; что он не металл, не геометрическая фигура – этого не нужно заверять никаким силлогизмом.

С этой точки зрения, следовательно, силлогизм, самое большее, может служить для той цели, чтобы доводить до сознания того, кто не связывает со своими словами никаких определенных понятий, значение какого-либо утверждения, причем ему напоминается, что собственно говорят его предикаты. Он был бы указанием к тому, что всякое утверждение следует непрестанно подвергать рассмотрению, припоминая, что заключается в нем. Следовательно, силлогизм был бы методом истолкования для того, кто не понимает положения, а не средством прогресса для того, кто его понимает; дидактическим вспомогательным средством или полемическим оружием, а не органоном (орудием) знания. Следовательно, требование, чтобы в силлогизме все протекало согласно так называемому принципу тождества, которое подчеркивается именно Лейбницем, разрушает всякую ценность силлогизма.

3. С другой стороны, Дж. Ст. Милль¹³⁰ оспаривал значение силлогизма или, точнее, значение той формы, в какой обыкновенно представляется силлогизм. В выводе

Все люди смертны.

Сократ человек,

следовательно, Сократ смертен

заключение, по-видимому, выведено из большей посылки. Но в действительности большая посылка предполагает уже заключение, ибо чтобы знать, что все люди смертны, я должен уже знать, что Сократ смертен; пока это положение было бы еще недостоверным, недостоверным было бы также и положение, что все люди смертны¹³¹. Всякий подобный вывод содержит, следовательно, petition principii; он предполагает уже то, что он хочет доказать. Та уловка, что заключение не утверждается-де все же в посылках explicite и прямо, не разрешает трудности. Нельзя, разумеется, требовать, чтобы при всяком общем положении мы мыслили обо всех отдельных случаях, но вместе с общим положением утверждается его значимость для всех отдельных случаев, и это утверждение является обоснованным лишь в том случае, если мы уже уверены относительно всех отдельных случаев.

Итак, силлогизм абсолютно бесполезен и пуст? Этого вывода Милль старается избежать при помощи такого различения. Собственным основанием, в силу которого я утверждаю, что какой-либо ныне живущий человек смертен, не может быть общее положение, все люди смертны; ибо это последнее предполагает ведь для своей значимости, что я каким-то образом знаю, что также и ныне живущие смертны. Основанием служит прежний опыт с целым рядом отдельных случаев. На основании смерти целого ряда людей мы выводим, что также и ныне живущие умрут. Мы делаем, следовательно, в действительности вывод от одних отдельных случаев к другим отдельным случаям; и общее положение, по-видимому, является совершенно излишним, путь через него, по-видимому, является окольным путем.

И все же ему принадлежит известное значение. От известных нам отдельных случаев мы, очевидно, лишь тогда может с уверенностью сделать вывод к новому случаю, если эти наблюденные случаи достаточны для того, чтобы обосновать также и общее положение. Это последнее есть сокращенная формула для того, что мы считаем себя вправе вывести из наших доставленных опытом свидетельств. Собственный вывод является, следовательно, законченным вместе с общим положением; то, что следует, есть лишь истолкование заметки, которую мы сделали для себя, дабы запечатлеть себе, что наш опыт дает нам право сделать вывод к дальнейшим случаям. Мы могли позабыть эти отдельные случаи и знаем только еще, что они обосновывали общее положение; тогда мы придерживаемся этого последнего и истолковываем его; мы делаем вывод не из, но, конечно, на основании этого сокращения результатов нашего опыта. Истолкование точно так же является применением закона или общего правила, в которое верят с силу авторитета; мы истолковываем то, что хотел сказать законодатель или авторитет.

Прохождение через общее положение, что является первоначально чуждым естественному процессу вывода, содействует тем самым существенно надежности нашего образа действия. Ибо тот опыт, который оправдывает вывод по отношению к одному случаю, должен быть такого рода, чтобы быть достаточным для выражения общего положения. И в высшей степени ценно сознавать это, дабы избежать поспешных и недостаточно обоснованных выводов, так как это вынуждает точнее взвешивать достаточность опыта и вместе с тем ставит перед нашими глазами некоторые противоречащие опыты, которые противостоят испробованному общему суждению.

Эти возражения Милля в высшей степени поучительны. И именно потому, что вскрывая слабую сторону в обыкновенном трактовании силлогизма, они все же, вопреки воле, подтверждают его истинное и основное значение. Слабая сторона, вскрываемая этими возражениями, заключается в том смысле, в каком обыкновенно понимается «все A суть B», в том смысле, что в этом случае дело идет будто бы только о суммировании единичных суждений в сокращенном выражении, о перечислении отдельных случаев. В этом случае само собою разумеется, что достоверность суммы зависит от достоверности отдельных слагаемых. Но смысл общей большей посылки заключается не в утверждении этой всеобщности числа, а в утверждении необходимости связывать с субъектом предикат. Эта необходимость никогда не может быть также достигнута при помощи полного суммирования; вообще она не может быть познана непосредственно эмпирически. Главной задачей теории индукции является исследовать, при каких условиях из отдельных опытов может быть сделан вывод к лежащему в их основе необходимому закону, и мы надеемся показать, что такой вывод всегда возможен только при предположении безусловно значимых основоположений. Постольку совершенно правильно утверждение Милля, что общая большая посылка, в конце концов, получена путем вывода из отдельных данных и эти последние суть собственные доказательные основания для суждений, которые касаются эмпирического; но ложно, что она не нужна будто бы для вывода. Ибо только доказывая необходимость, эти отдельные данные доказывают ее для какого-либо другого случая. Указанное утверждение покоится на смешении описания психологического процесса вывода с логическим законодательством для последнего. Нет никакого сомнения, что многократно мы делаем вывод от единичного к единичному, но вопрос в том, следует ли таким образом выводить; и относительно этого решает значимость общего положения, которая не только доставляет, как это изображает Милль, побочную уверенность, но единственно только и делает законным вывод. Ибо если сам Милль признает, что вывод от некоторых случаев к новому случаю является оправданным лишь тогда, если вместе с тем отсюда проистекает общее положение, то истинность общей большей посылки есть условие истинности заключения, и поэтому последняя все же зависит от первой и без нее она не является доказанной.

Но и аристотелевская силлогистика утверждает ведь не что иное, как то, что лишь в установленных ею формах, лишь при условии общей большей посылки возможен достаточный и научно значимый вывод. Что к общим большим посылкам мы приходим путем индукции – это учит также и Аристотель. Только его индукция, разумеется, не основана на чисто эмпиристической почве собирания фактов, которая, в принципе, делает вообще невозможной никакую логику, так как на ней не вырастает никакая необходимость; она основана, напротив, на предположении господства необходимости понятий в отдельных явлениях, и из них, следовательно, она и должна быть также познана.

Абсолютная значимость силлогистических правил для всякого случая, в котором одно суждение с несомненной надежностью должно быть выведено из другого, остается, следовательно, не опровергнутой и этим возражением. Видимость бесценности силлогистических учений находится в связи только с тем, что в качестве основы силлогизма хотели непременно иметь так называемый принцип тождества, в качестве посылок, следовательно, одни только аналитические положения.

4. У Аристотеля об этом нет речи. Для него силлогизм является, наоборот, средством только еще достигнуть того, что школьной силлогистикой обыкновенно уже предполагается, т. е. дефиниции. Его посылки суть, главным образом, эмпирические суждения о данном, и силлогизм есть средство так упорядочить эти познания, что их зависимость друг от друга выявляется на свет, и благодаря этому познается реальная зависимость осуществленных в бытии, выраженных при помощи понятия, определений, истинное отношение причинности, а тем самым становится возможным установление одной из тех дефиниций, которые исчерпывают сущность и выражают соответствующую отношениям между понятиями зависимость специальных определений от общих. Поэтому среднее понятие должно соответствовать причине; поэтому посылки избираются и упорядочиваются таким образом, что в них выявляется на свет реальная зависимость вещей.

Это применение силлогизма, разумеется, теснейшим образом связано с аристотелевской метафизикой. Но логические законы не связаны с этим специальным применением: лишь определенный характер их формулировки зависит от этой цели. Традиционная логика забыла ту цель, но удержала зависящую от этого формулировку, которая обнаруживается в исключительно категорической форме, прежде всего в приравнивании частного суждения к общему. Нет ничего удивительного, если логический катехизис не хочет уже согласоваться с изменившимися научными задачами.

5. Обыкновенно, чтобы сразить всякое возражение против ценности силлогистики, указывают на математику, которая сплошь пользуется-де силлогизмом и именно этой форме обязана своей научной надежностью. С полным правом, если дело идет о том, чтобы показать, что все математические положения, за исключением аксиом и дефиниций, доказываются путем силлогизмов, во всяком случае, по тем же самым принципам, которыми определяются силлогистические формы. Но неправильно, если просматривается то большое различие, какое существует между математическими выводами и образцовым шаблоном школьной логики с ее аналитическими суждениями. Разве можно найти в геометрии такие выводы, как «квадрат есть параллелограмм; следовательно, четырехугольник», «круг есть кривая второй степени; следовательно, коническое сечение» и т. д.? Разве идет где-либо речь об этих слишком простых подведениях? Со всем этим уже покончено вместе с дефиницией отдельных объектов, и силлогизм имеется здесь не для того, чтобы повторять их. Но геометрия развивает законы тех отношений, какие обнаруживаются среди единичных объектов, линий, углов и т. д. при определенных предпосылках, их равенств, неравенств и т. д. Эти отношения, с точки зрения понятия, суть внешним образом привходящие предикаты; они не содержатся в дефиниции, и мы не можем извлечь их из нее; они возникают лишь тогда, когда отдельные объекты ставятся в пространственное отношение. В понятии, т. е. в дефиниции, треугольника отнюдь не содержится ничего относительно того, что углы равны двум прямым. Ибо представление о двух прямых является внешним для представления о треугольнике. Суждение покоится, во-первых, на сложении углов и, во-вторых, на сравнении с двумя смежными углами; следовательно, также на отношениях, которые должны быть сперва созданы. В понятии прямоугольного треугольника не содержится того, что квадрат его гипотенузы равен сумме квадратов катетов. Ибо в понятии треугольника я мыслю ни больше ни меньше как только о плоской поверхности, ограниченной тремя пересекающимися прямыми, и в этом нет никакой необходимости брать квадраты сторон и сравнивать их. Лишь когда я сделал это путем творческой конструкции, я могу исследовать взаимные отношения этих квадратов.

Геометрия повсюду, следовательно, выходит за пределы простых суждений о понятиях, чтобы получить свои теоремы, и она выводит при помощи извне взятых закономерных отношений из данного в дефиниции те предикаты, которые не содержатся в последней. Но поэтому ее большие посылки, в общем, не могут пониматься как суждения подведения; и это простая видимость, если думают, что ее силлогизмы, как правило, построены соответственно школьной форме barbara. Тот вывод, который приводит, например, Ибервег¹³² в качестве примера этой фигуры: «Все треугольники с соответственно равными отношениями сторон суть треугольники с соответственно равными углами. Все треугольники с соответственно равными углами суть подобные фигуры, следовательно, все треугольники с соответственно равными отношениями сторон суть подобные фигуры», – этот вывод по внешности вполне похож на следующий: «Все негры суть люди. Все люди смертны, следовательно, все негры смертны»; поистине же он бесконечно отличен от него. Ибо нет видового понятия треугольника, которое было бы образовано посредством differentia «соответственно равные отношения сторон», нет и общего понятия подобной фигуры, которому то понятие было бы подчинено через среднее понятие «треугольник с соответственно равными углами». Вывод протекает не на этом подчинении, он движется в одних только отношениях между отношениями, которые вовсе не содержатся в понятии треугольника. Если даны два или несколько треугольников, стороны которых взаимно пропорциональны, то отсюда следует, что тут имеется также и другое отношение – равенство их углов; и так как равенство углов в треугольниках включает подобие этих последних, то следует, что вместе с отношением пропорциональности сторон дано также и отношение подобия. Лишь благодаря грубой неточности выражения эти теоремы могут принять форму положения относительно «всех треугольников», обладающих определенным качеством, словно предикат мог бы обладать значимостью по отношению ко всякому отдельному треугольнику. Правильно выраженный вывод гласит:

Если два или несколько треугольников имеют пропорциональные стороны, то они имеют равные углы.

Если два или несколько треугольников имеют равные углы, то они подобны,

Следовательно, если два или несколько треугольников имеют пропорциональные стороны, то они подобны.

Ясно, что положения эти, естественно, только и могут быть выражены условно, если они хотят сказать, что одно отношение между различными вещами делает необходимым другое.

Не напрасно главным законом, который руководит математическими выводами, является основоположение, что «две величины, порознь равные одной и той же третьей, равны между собой», т. е. положение о необходимой связи отношений; и не напрасно средством прогресса является часто субституция одной величины на место другой равной величины. Все это процессы, которые не находят себе никакого места в обыкновенных формах силлогизма, но они всегда могут быть изображены строго силлогистически с помощью указанных общих законов.

6. То, что имеет силу по отношению к геометрии, имеет силу также и по отношению к другим областям знания. То, что еще должно быть установлено и выведено, – это есть то, что не заключается еще в понятии, что не дано аналитически, и этим, с одной стороны, являются отношения, с другой – все то, что зависит от изменяющегося и сменяющегося процесса; следовательно, в особенности все причинные отношения. Процесс вывода судьи не движется в подчинениях отдельных проступков. Если данный случай подведен и познан как предумышленное убийство, то вместо аналитического вывода «следовательно, преступление; следовательно, нарушение закона» и т. д. наступает тот вывод, который дан благодаря синтетическому правилу закона – «следовательно, необходимо наказать смертной казнью».

«Смертная казнь» не содержится аналитически в понятии предумышленного убийства, но благодаря воле законодателя она синтетически связана с отдельным случаем преступления. Если врач диагностицировал болезнь как тиф, то он не делает вывода «следовательно, инфекционная болезнь» и т. д., а выводит «следовательно, это и это лечение». «Те средства, которые противодействуют тифу» не содержатся аналитически в понятии тифа, а требуются синтетически правилами опыта. Если физик знает, что тело падало в течение 4 секунд, то для него было бы бесполезно анализировать понятие падения. Но если в формуле s = ½gt он подставляет определенную величину, то он знает, что высота падения равна 15–16 футам.

Благодаря этому учение Канта приобретает свое значение также и с этой стороны. Его вопрос «как возможны синтетические суждения a priori», т. е. безусловно и обще-значимые синтетические суждения, является жизненным вопросом также и для силлогизма, который без них становится совершенно пустым занятием.

7. Отсюда выясняется значение для процесса вывода всех тех общих положений, которые касаются необходимых отношений между отношениями и посредством которых могут быть получены суждения отношения; положений, что два понятия или объекта, тождественные третьему, тождественны также между собою; что две величины, порознь равные одной и той же третьей, равны также и между собою; что равное, будучи сложено с равным, дает равное, и т. д.; далее, тех положений, которые регулируют пространственные отношения. Признаются самые эти основоположения аналитическими (так как они следуют из понятия тождества, равенства и т. д.) или синтетическими суждениями a priori – это, в конце концов, имеет подчиненное значение. Прежде всего дело сводится к тому, что касаясь отношений, они делают возможным выход за пределы просто аналитических суждений, которые обыкновенно только и имеются в виду традицией.

8. Но отсюда следует, что категорические школьные силлогизмы слишком тесны и неудобны для того, чтобы представлять собой обще– и легкоприменимые формы. Они суть естественное выражение именно для суждений подведения и для тех суждений, которые высказывают простые предикаты какого-либо субъекта. Они становятся неудобными, коль скоро дело идет о более сложных отношениях между отношениями, о зависимости предиката от нескольких предпосылок и т. д. Здесь в качестве естественного способа выражения выступает условная форма с последующей πρόσληψις. И так как эта форма вместе с тем охватывает под собой все общие категорические суждения, то она является естественно данной формулой, тем более что в качестве собственной основы вывода она выдвигает необходимость вместо всеобщности. Стоит только заглянуть в первое наилучшее математическое или физическое руководство, чтобы убедиться в том, что преобладающее большинство тех положений, которые в дальнейшем употребляются в качестве больших посылок, не имеют формы общих категорических суждений, а прямо или по существу суть условные суждения. Ибо положения, как «два круга, которые взаимно пересекаются, не имеют общего центра», по своей природе являются условными; относительное предложение указывает то условие, при котором отрицается предикат. Равным образом и высшие аксиомы по существу суть условные суждения. Положение «две прямые линии не замыкают пространства» разумеет: «где бы и как бы я ни провел две прямые линии, они совместно не замыкают пространства»; оно не утверждает чего-либо относительно двух прямых линий в том смысле, чтобы указать какое-либо свойство, и т. д. Положение «все, что происходит, имеет причину» уже благодаря предикату предшествующего предложения предполагает, что нечто действительно происходит; оно не развивает понятия происшествия, но указывает связь всякого отдельного происшествия с каким-либо другим сущим. То же самое имеет силу относительно формул аналитической механики и подобных им; они суть условные суждения, и выводы соответственно им происходят путем подстановки определенных величин на место общих знаков¹³³.

§ 56. Вывод подведения

Силлогизм из союзного (конъюнктивного) суждения служит для подведения единичного под неизменные понятия посредством дефиниции последних.

Особенная функция принадлежит силлогизму при той операции, когда мы единичное подводим под неизменные понятия; и здесь, соответственно цели, он принимает определенные формы.

Дабы познать, подпадает ли какая-либо вещь А под понятие В, – для этого нет иного пути, как доказать в ней все признаки В; если она обнаруживает их без исключения, то она подпадает под понятие В. То, что является здесь как среднее понятие, не есть, следовательно, единый предикат, а целый ряд предикатов, которые связаны в союзном (конъюнктивном) суждении, но именно благодаря своей сопринадлежности они принимают на себя функцию одного-единственного понятия.

Чтобы познать, что вещь А не принадлежит под понятие В, достаточно одного-единственного признака, который первой принадлежит, а вторым исключается; посредством силлогизма второй фигуры, т. е. modo tollendo, подведение отвергается.

Таким образом, возникают те формы, большей посылкой которых является дефиниция «Р есть а, b, с, или, наоборот,

Что есть а, b, с, то есть Р.

S есть а, b, с,

__________________

следовательно, S есть Р.

Форма, служащая для исключения

Р есть а, b, с.

S не есть а

_________

S не есть Р

совпадаете с выводами второй фигуры, modo tollendo.

§ 57. Вывод из частичных разделительных суждений

Вывод из частичного разделительного суждения, который некоторыми логиками был установлен в качестве индуктивного вывода, не приводит ни к какому безусловно общему суждению, если деление является только эмпирическим; если деление логическое, то вывод излишен, если он не выступает, например, как член дальнейшего ряда выводов.

1. Пытались расширить силлогистические формы также при помощи так называемого вывода индукции, который с предыдущим имеет то сходство, что среднее понятие точно так же не является как нечто простое. Именно, если понятие A путем полного деления разделено на species M, N, O или если подпадающие под это индивидуумы перечислены вполне и всем species, соотносительно индивидуумам, принадлежит общий предикат, то возникает вывод

A есть отчасти M, отчасти N, отчасти O.

Как M, так N, так O суть P,

___________________

следовательно, A есть P.

2. Однако эта формула скрывает двусмысленность, которая ясна из нашего указанного выше различения эмпирического и логического объема.

Рассмотрим прежде всего какой-либо пример, хотя бы приводимый Apelt’ом.

Большая посылка:

Солнечная система состоит из Солнца и планет Меркурий, Венера, Земля, Марс и т. д.

Меньшая посылка:

Меркурий движется вокруг Солнца с запада на восток. Венера движется вокруг Солнца с запада на восток и т. д.

Заключение:

Все планеты движутся вокруг Солнца с запада на восток.

Здесь большая посылка указывает объем понятия «планета», заключение утверждает относительно всех планет предикат, который, соответственно меньшим посылкам, принадлежит всем отдельным планетам.

Но что мы приобрели этим? Не безусловно общее суждение, которое с необходимостью указывало бы понятию «планета» прямое движение, а лишь эмпирически общее суждение, которое объединяет в заключении под одним именем отдельные субъекты меньших посылок, после того как большая посылка устанавливает, что названные – естественно, для нашего теперешнего знания – все суть планеты. Слово «планета» не функционирует в качестве знака определенного понятия, а лишь в качестве общего имени определенного числа единичных вещей; поэтому имеется налицо вывод, который мог бы обосновывать одно суждение другими, только относительно права на замену собственных имен каким-либо общим обозначением и относительно замены суммы единичных вещей выражением «все»¹³⁴. Но что всему, что есть «планета», необходимо должно принадлежать прямое движение – это ни в каком случае не доказано. Ибо имеют прямое движение все известные планеты в силу тех свойств, ради которых они подпадают под понятие планеты, или в силу какого-либо другого, случайного по отношению к этому основания – этого не в состоянии сказать просто эмпирически объединяющее суждение. В противном случае из того, что все короли Пруссии называются Фридрихами и Вильгельмами, должно было бы следовать, что все прусские короли необходимо должны так называться.

3. Совершенно то же самое бывает тогда, когда вместо индивидуумов называются эмпирически известные species какого-либо genus. В то время, когда были известны только древние металлы, имел силу вывод

Металлы суть золото, серебро, железо и т. д.

Золото, серебро, железо и т. д. тяжелее, нежели вода,

следовательно, все металлы тяжелее воды.

Под «всеми металлами» понимались известные и, благодаря общим свойствам, названные таким образом. Но отсюда не следует, что эти общие свойства делают необходимым специфический вес, который был бы больше, нежели вес воды; открытие калия опровергло это положение.

Такой вывод называть индуктивным выводом – это в корне ошибочно. Ибо сущность индуктивного вывода состоит именно в том, чтобы от эмпирических данных перейти к безусловно общему суждению. Но для этого должно было бы доказать, что те свойства, которые обосновывают общее наименование, делают также необходимым дальнейший предикат.

4. Но если бы такое суждение исходило от логического деления, которое гарантировало бы абсолютную полноту всех возможных членов деления, то вывод был бы излишним окольным путем. Ибо если все species какого-либо genus необходимо имеют один и тот же предикат, то этот последний должен быть обоснован в том, что является общим для всех, т. е. в их родовом понятии, и мы должны уже иметь возможность познавать его как вытекающий из этого последнего.

Параллелограммы суть отчасти квадраты, отчасти прямоугольники, отчасти ромбы, отчасти ромбоиды.

Квадраты, прямоугольники, ромбы, ромбоиды имеют диагонали, которые взаимно делятся пополам,

следовательно, все параллелограммы имеют диагонали, которые взаимно делятся пополам.

Это было бы таким выводом, который обнаруживает излишний окольный путь. Ибо предикат может быть выведен уже из тех определений, какие конституируют общее понятие параллелограмма.

Однако имеются такие случаи, в которых познание общего положения естественно проходит через такое полное перечисление особенного. Доказательство, что центральный угол в круге вдвое больше вписанного в круг угла, опирающегося на одинаковую дугу, исходит из того, что вершина вписанного в круг угла лежит или на продолжении одного из боков центрального угла, или внутри его вертикального угла, или вне его. Во всех трех случаях можно показать, что центральный угол вдвое больше вписанного в круг. Следовательно, вообще имеет силу, что если центральный угол и вписанный в круг угол опираются на одну и ту же дугу, то первый вдвое больше второго. Доказательство также и здесь ведется из общих предпосылок; но они подводятся под различные большие посылки и истинность меньшей посылки познается путем различных посредствующих звеньев. Но ясно, что этот случай может наступить лишь при выведенных меньших посылках, никогда – при непосредственно известных.

5. По-видимому, иным образом обосновывается вывод частичным разделительным суждением во второй фигуре. Именно если имеет силу

A есть отчасти B, отчасти C, отчасти D.

S не есть ни B, ни C, ни D,

то следует

S не есть A.

То, что не подпадает ни под одну из всех species какого-либо genus, то не подпадает также и под genus. Но здесь снова имеет силу то же самое. Если деление есть эмпирическое, то вывод не обладает значимостью, ибо эмпирический объем не гарантирует того, что общие признаки не находятся вне известной species; если деление логическое, то признак, исключающий S из всех species, должен быть не соединимым с genus и тут не требуется окольного пути.

§ 58. Разделительный вывод

Так называемый разделительный вывод не покоится ни на каком особенном принципе, и постольку нет основания устанавливать его как особую форму вывода.

1. Наряду с условными и категорическими выводами традиционная логика установила также разделительные выводы, которых большей посылкой является разделительное суждение и которых следствие покоится именно на высказанном в разделении отношении их членов. Именно если в двучленном разделении имеет силу «A есть или B, или C», то приписывание одного предиката исключает другой, а отрицание одного предиката требует утверждения другого. Так возникает

I. Modus ponendo tollens

A есть или B, или C,

но A есть B (соотносительно C),

____________________________________

следовательно, A не есть C (соотн. не есть B).

II. Modus tollendo ponens

A есть или B, или C,

но A не есть B (не есть C),

____________________________

следовательно, A есть C (соотн. B).

Для многочленного разделения первый модус приводит к союзному (конъюнктивному) отрицательному суждению; второй приводит к просто утвердительному суждению лишь тогда, если меньшая посылка отрицает в союзном (конъюнктивном) суждении все члены, за исключением одного; во всех других случаях получается только ограничение разделения сравнительно немногими членами.

I. A есть или B, или C, или D.

A есть B,

____________________

следовательно, ни C, ни D.

II. a) A есть или B, или C, или D.

A не есть ни B, ни C,

______________

следовательно, D.

b) A есть или B, или C, или D.

A не есть B,

_____________________

следовательно, или С, или D.

Самой общей формулой разделительного вывода является, впрочем, не та, которая указывает формулированные выше большие посылки; эта последняя является лишь особенным случаем большей посылки.

Или имеет силу суждение B, или суждение C;

B имеет силу, следовательно, C не имеет силы.

B не имеет силы, следовательно, C имеет силу, и т. д.

2. Нет основания искать здесь особенной формы вывода соответственно особенному принципу. Ибо разделительное суждение говорит ведь, во-первых, лишь то, что члены его исключают друг друга; следовательно, утверждение одного делает необходимым отрицание остальных; т. е. modus ponendo tollens есть вывод из условного суждения, которое заключается в разделении «если A есть B, то оно не есть C (ни C, ни D)»; во-вторых, что отрицание всех членов, за исключением одного, делает необходимым утверждать этот последний, т. е. modus tollendo ponens есть вывод из условного суждения «если A не есть B, то оно есть C (если оно ни B, ни D – при многочленном разделении)». Принцип, по которому делается вывод, есть, следовательно, непременно принцип условного вывода. Важность разделительного суждения покоится именно на том, что оно высказывает эту двойную необходимость. Но различие разделительного вывода от условного обосновано лишь в грамматической форме.

3. В действительном применении процесса разделительного вывода в качестве больших посылок являются часто, по крайней мере по смыслу, условные суждения с разделительным аподозисом, из которых при помощи πρόσληψις’а выводится

Если нечто есть A, то оно есть или B, или C.

S есть A и притом B,

следовательно, не C.

S есть A, но не B,

следовательно, C.

Они служат прогрессирующему подведению объекта под все более и более определенные понятия.

4. Форме вывода § 57. 4 является затем родственным тот вывод, который, в силу отрицания всех членов разделения, отрицает их общую предпосылку.

Если имеет силу A, то имеет силу или B, или C,

но ни B, ни C не имеет силы,

следовательно, также и A не имеет силы.

Или с помощью πρόσληψις’а

Если нечто есть P, то оно есть или M, или N.

S не есть ни M, ни N,

___________________

следовательно, не есть P

в категорической форме

A ес ть или B, или C.

S не есть ни B, ни C,

_____________________

следовательно, S не есть A.

Это есть так называемая дилемма, трилемма и т. д. Также и здесь вывод покоится на общем основоположении, что вместе со следствием уничтожается основание. Только следствие является здесь не как нечто простое, а как определенное число исключающих друг друга возможностей.

§ 59. Отношение истинности заключения к истинности посылок

Правила вывода имеют силу также и тогда, когда посылки установлены не как значимые суждения, а лишь как допущенные гипотезы. Они обосновывают тогда условное суждение, которое изображает заключение как необходимое следствие посылок.

Тем самым к отношению истинности заключения к истинности посылок находят применение положения, что вместе с основанием полагается следствие, вместе со следствием уничтожается основание; а также что с уничтожением основания не уничтожается необходимо следствие, с утверждением следствия не связано необходимо утверждение основания.

1. Не представляет никакого интереса исследовать в отдельности те различные комбинации, которые могут создаваться благодаря грамматическим сокращениям или благодаря привхождению в выводы союзных, копулятивных и конъюнктивных и разделительных суждений. То, чем посредствуется вывод, повсюду есть одно и то же: его основным условием является большая посылка, которая в какой-либо форме включает необходимое следствие и принуждает утверждать какое-либо положение на тот случай, что другое имеет силу. Сюда присоединяется меньшая посылка, которая указывает тот случай, к которому должна быть применена большая посылка; или прямо, как в смешанном условном выводе; или так, что общее правило применяется к охваченному под этим специальному случаю посредством суждения, которое показывает, что общее правило большей посылки применимо к определенному субъекту. Поэтому мы оставляем здесь также исследование так называемой цепи выводов, которая является лишь повторным применением в грамматическом сокращении правил вывода.

2. Содержащееся во всяком выводе утверждение, что значимость заключения следует из значимости посылок, имеет силу, если правила вывода соблюдены, также и в том случае, если посылки были допущены только гипотетически. Простой условный вывод возвращается тогда назад, в свою большую посылку; остальные, содержащие более чем простую меньшую посылку протазиса, могут быть изображены в условных суждениях вида «если A имеет силу и B имеет силу, то имеет силу C» («если все люди смертны и Кай есть человек, то Кай смертен») – суждениях, которые подчеркивают только момент следствия, независимо от значимости посылок. Большинство условных суждений покоится в действительности на таких силлогистических отношениях; если одна из посылок не выражается особенно, как сама собой разумеющаяся, то они являются как условные суждения с простым протазисом¹³⁵.

3. Отсюда следует, что к отношению заключения к посылкам, если рассматривать их все лишь как гипотезы, могут применяться положения об отношении между основанием и следствием.

Имеет силу, следовательно, не только то, что если посылки истинны, то необходимо истинно и заключение, но также и то, что если заключение ложно, то тем самым должно быть ложным и основание, из которого оно необходимо следует. Но поскольку это основание кроется в двух посылках, постольку из ложности заключения следует только ложность по крайней мере одной посылки – будь то большей или меньшей посылки.

Но не следует, что если посылки ложны, то ложным должно быть также и заключение; и не следует, что если заключение истинно, то истинными должны быть также и посылки. Напротив, из ложных посылок может с силлогистической необходимостью вытекать истинное заключение.

На этом основании в особенности не следует, что если одна посылка и заключение истины, то поэтому должна быть истинной также и другая посылка. И если известное как истинное положение может быть представлено как силлогистическое следствие двух положений, из которых одно точно так же известно как истинное, то отсюда нельзя делать вывод, что на этом основании истинным является также и другое положение.

Примечания

1. Ср. Windelband, Ueber Denken und Nachdenken (Präludien, 2-изд., с.212 и сл. – Есть русский перевод г. Франка). Рассуждения его содержат в себе, в частности, весьма много правильного и превосходного, – хотя то отношение, какое он устанавливает между «бессознательным» и сознательным хотением, не кажется мне вполне правильно определенным.

2. Повелительное наклонение заключает в себе, конечно, также и утверждение – именно то утверждение что говорящий хочет теперь требуемого им поступка. Желательное наклонение заключает в себе утверждение, что он желает высказанного. Но утверждение это заключается в факте процесса речи, а не в содержании высказанного. Равным образом и всякое содержащее высказывание предположение вида «А есть В» лишь благодаря факту процесса речи содержит в себе утверждение, что говорящий думает и верит в то, что он говорит. Эти утверждения о субъективном состоянии говорящего, который заключаются в факте процесса его речи и которые обладают значимостью при предположении его правдивости, сопутствуют одинаковым образом всякому акту речи, и поэтому они не могут обосновывать отличия различных предложений. Повелительное наклонение «молчи!» выражает, естественно, следующее: «я хочу, чтобы ты молчал». Но тут не имеется в виду непосредственно сообщить этот факт, а определить волю того, к кому обращена речь; тут не требуется веры в истинность повеления, а требуется повиновение. Заключающийся здесь момент я называю не подлежащим перенесению, непереносным, потому что тот, к кому обращена речь, не повторяет волевого акта повелевающего в том же смысле, как он воспринимает в себя мысль говорящего, когда верит в высказывание.

В этом ближайшем и обычном значении повелительного наклонения как выражения определенного индивидуального хотения ничего по существу не изменяется, когда оно принимает форму общего закона. Когда законодатель обращается с повелением к гражданам или членам религиозной общины, то он относится к ним, как индивидуум к индивидууму. Он говорит не затем, чтобы сообщить истину, в которую верят, а для того, чтобы объявить приказание, которое должно выполняться. Является ли повелевающий действительным индивидуумом или коллективным целым, будет ли предположенным мотивом повиновения подчинения личному авторитету или безличному государственному строю – содержанием высказанного одинаково является не сообщение истины, а требование одно делать, от другого воздерживаться.

Точно так же и форма «ты должен», в которой высказываются такие повеления, как в десяти заповедях, прежде всего выражает то же самое. Долженствование (Sollen) есть соотносительное понятие хотения. Кто передает слуге приказание господина, тот говорит ему: ты должен сделать то-то и то-то. В «ты должен» содержится, следовательно, прежде всего то же самое, что и в простом повелительном наклонении, – объявление приказания тому, к кому обращена речь, кого я мыслю зависимым от воли другого, безразлично, будет это третье лицо или даже я сам.

Но, конечно, в этом «ты должен» кроется некоторая двусмысленность, какой нет в простом повелительном наклонении. Ибо «долженствование» имеет также значение собственного предиката в высказывании, которое хочет быть истинным. Оно означает быть обязанным, быть связанным – модальный предикат (см. ниже, § 6, 3, d), который выражает существующее отношение субъективного индивидуального хотения к повелевающей силе или к объективной норме. Первоначальное повелительное наклонение перешло теперь в значение предиката, которое заключает в себе обязывающее отношение повеления к той воле, к которой оно обращается; и утверждение, что я обязан, может быть, в силу предположенного правового или морального строя, истинным или ложным. Подобная же двусмысленность кроется в выражении «мочь», «иметь право» (dürfen). «Ты можешь» есть прежде всего выражение для мгновенного разрешения, которым я предоставляю свободу воле другого, отказываюсь определять все его действия, препятствовать его хотению. Содержащееся здесь высказывание есть лишь субъективный факт, что у меня нет желания запрещать; собственная цель предложения носит практический характер, постольку «ты можешь» родственно повелительному наклонению. С другой стороны, «мочь» может быть также предикатом действительного утверждения, которое высказывается, что поступок не встречает запрещения со стороны авторитета, что согласно существующему строю поступок этот разрешается.

Наконец, та же самая двусмысленность характеризует и те положения, которые имеют грамматическую форму простого высказывания. Параграф уголовного уложения «кто совершит то-то и то-то, тот будет так-то и так-то наказан» – не имеет в виду сообщить то, что действительно происходит, – как это свойственно формуле естественного закона; но он хочет дать предписание. Но то же самое положение содержит в себе действительное высказывание, когда обрисовывается действие закона. Оно говорит теперь о том, что обыкновенно происходит в пределах определенного государства. Ср. к этому Zitelman, Irrtum und Rechtsgeschäft, с.222 и сл. Bierling, Zur Kritik der juristischen Grundbegriffe II, 269 и сл.

Простая грамматическая форма не есть, следовательно, безошибочный признак того, что мы имеем дело с утверждением. Утверждением является лишь такое предложение, которое по своему смыслу хочет быть истинным и по отношению к которому может быть поставлен вопрос, истинно оно или ложно.

3. Признаком, отличающим суждение, άπόφανσις, от других форм речи Аристотель всегда называет лишь то, что ему свойственно быть истинным или ложным. De interp. 4. (λόγος), αποφαντικός ού πας, άλλ’έν ф το άληζεύειν ή ψεύδεζαι υπάρχει. Так же De anima III, 6.

4. Против Ulrici, Comp, der Logik. 2-е изд. § 72, с. 266, 267. Гегель, который обозначает суждение как акт определения понятия через самого себя, говорит сперва (Logik, Werke IV. 69): «Хотя предложение в грамматическом смысле имеет субъект и предикат, но поэтому оно не есть еще суждение. Для последнего необходимо, чтобы предикат относился к субъекту так, как относятся друг к другу определения понятий, т. е. как общее относится к частному или единичному. «Аристотель умер на 73 году своей жизни, в четвертом году 115 олимпиады» – это простое предложение, а не суждение. Но Гегель замечательным образом добавляет к этому: «О последнем речь могла бы быть здесь лишь тогда, если бы кто-либо в силу тех или иных причин подверг сомнению обстоятельства, время смерти или возраст этого философа, а кто-либо другой утверждал указанные числа. Так, известие «мой друг NN скончался» есть предложение; и лишь тогда оно было бы суждением, если бы возник вопрос, действительно он мертв, или же он только мнимоумерший». Таким образом, и согласно Гегелю всякое предложение является все же суждением, поскольку можно спрашивать об его истинности и требовать оснований для этого. Ср. также замечания Fr. Kern а (Die deutsche Satzlehre, 1883, c. 1 и сл.), которые лишь по ошибке направлены против логики, вместо того чтобы иметь в виду одностороннюю логическую теорию.

5. Е. Husserls своих «Logische Untersuchungen» (1 Teil 1900) выставил возражения против защищаемого здесь понимания. Возражения эти прежде всего касаются установленного нами отношения между логикой и психологией. Логика, по его мнению, должна быть совершенно независима от психологии как эмпирической науки; в качестве «чистой логики» она должна иметь безусловно идеальный облик. Здесь невозможно останавливаться в отдельности на всех его положениях, невозможно вскрыть недоразумения или отразить ложные выводы. Я удовольствуюсь тем, чтобы на примере нескольких характерных положений осветить разницу взглядов.

На с. 127 говорится: «По мнению Зигварта, это фикция, что суждение может быть истинным независимо от того, будет ли мыслить его какая-либо интеллигенция… Суждение, выражающее формулу тяготения, не было бы истинным до Ньютона, и строго говоря, оно было бы собственно противоречивым и вообще ложным».

Истинным или ложным в первоначальном смысле слова всегда может быть лишь какое-либо утверждение, какое-либо мнение. Но мнение, утверждение предполагает ведь необходимо мыслящего субъекта, который имеет это мнение и высказывает это утверждение. Гипостазировать «положения» в самостоятельные сущности – это мифология. Когда Husserl на с. 89 говорит о «противоположных обстоятельствах дела», которые совместно не могут быть истинными, то он смешивает «истинный» и «действительный» и допускает то же самое смешение понятий, как и Германское уголовное уложение, в котором (§ 263) говорит об «обманном изображении ложных фактов». Каким образом, факт, действительное, нечто, что произошло, – каким образом обстоятельства дела, которые существуют, как это они могут быть ложными? Ложным бывает мнение, сообщение о факте, но этот последний попросту есть, обстоятельства дела существуют. Если мыслящий субъект правильно понимает их, то его суждение истинно; если же он обманывается относительно обстоятельств дела, то суждение его ложно. Но там, где вообще не совершается никакое суждение, там нет ничего такого, относительно чего можно было бы предицировать истинное или ложное.

Планеты, конечно, задолго до Ньютона совершали движение таким же образом, как это соответствует формуле тяготения. Но до того, как Ньютон установил свою теорию (которую Husserl, впрочем, на с. 63 признает лишь вероятной гипотезой), для человеческого познания вообще не существовало никакого положения относительно этого, которое могло бы быть истинным. Теперь, конечно, благодаря своему содержанию, оно имеет значимость также и для прошедшего времени. Из того, что о положении, которое вообще никогда еще не мыслилось, нельзя утверждать, что оно истинно, – из этого Husserl заключает, что раньше оно было ложным. Разве можно о неродившемся человеке сказать, что он здоров, или сказать, что он болен? И если не является истинным, что он здоров, так как он ведь даже не существует, то разве отсюда вытекает, что он болен? Именно так и умозаключает Husserl. Подобно тому как он смешивает действительность и истинность, он смешивает простое отрицание с утверждением противной противоположности.

Своеобразные ожидания пробуждает эта идеальная «чистая логика», если она должна сделать возможными такие фокусы, достойное место для которых было бы в платоновском Евтидеме.

Или, быть может, Husserl хочет этим доказать то, что он развивает в другом месте, именно что (с. 68) между идеальным законом и реальным законом существует вечно неуничтожимое различие – что (с. 97) логический закон противоречия не имеет ни малейшего отношения ни прямого, ни косвенного к фактическому уничтожению противоречивого в мышлении – что он не содержит в себе ни тени эмпирического утверждения о каком-либо сознании и об его актах суждения? Ведь находит же он (с. 68 и сл.) «характерным для низкого уровня чисто-логических взглядов в наше время», что я могу-де измыслить какое-то идеальное мышление, в котором логическая необходимость была бы вместе с тем реальной, акты которого в действительности определялись бы логическими нормальными законами.

Но если логическое познание достигается нами не через посредство психологически естественно-необходимого течения мышления, то откуда в таком случае должно оно проникнуть в наше действительное сознание? И если бы фактическая невозможность противоречия не обнаруживалась в действительном, конкретном течении наших мыслей, то каким образом могли бы мы придти к вере в невозможность противоречия? Положения Husserl’n необходимо приводят к двоякому сознанию, эмпирически действительному, которое должно быть совершенно независимым от логического законодательства, и совершенно отличному от этого, идеальному сознанию, которое постигает вневременную истину. Но в таком случае этого последнего сознания можно достигнуть лишь путем экстаза, когда мы порываем с временным течением наших мыслей. Тут мы в недрах мистицизма.

Husserl составил себе такое понятие о психологии, согласно которому ее существенной задачей является подчинить эмпирическую духовную жизнь причинным законам «наибольшей всеобщности», словно для психологии на первом плане не должна идти речь об анализе самосознания и словно не тот же анализ должен открыть в последнем сознание логической необходимости, из которого мы и черпаем нормальные законы и идеал совершенного мышления. Из своего совершенно одностороннего понимания Husserl создает себе ветряную мельницу, с которой и сражается затем, исполненный воинственного пыла.

Однако он сам же учит, что достоверность логических законов есть «переживание», и ищет опоры в той очевидности, в которой обнаруживается истина. Но ведь переживание есть эмпирически психический факт, и очевидность есть состояние духа, которое мы испытываем во времени.

Именно на эту испытываемую нами очевидность опираются предыдущие параграфы. Если это есть эмпиризм и «психологизм», то сам Husserl стал повинен в этой ереси. А тогда из-за чего же спор?

6. Λόγος καταφατικός ή αποφατικός τίνος κατά τινός. Аристотель, Anal. Pr. I, 1. – Ниже (§ 12) мы рассмотрим тот взгляд, что не всякое-де суждение имеет два элемента.

7. Всеобщность процесса, которым чувственные возбуждения относятся к вещам, не умаляется от того, что отношение это, в частности, может быть шатким, и что схватывание вещи, воспринимаемой в определенном явлении, может быть сменяющимся. «Ночь», «тень», «радуга», «ветер» и т. д. суть первоначально вещи в полном смысле слова, конкретные индивидуумы. Лишь научная рефлексия лишает их этой устойчивости и дает возможность познавать их как простые действия определенных отношений между вещами. Поэтому в настоящей связи мы избегаем также выражения «субстанция», так как оно напоминает уже о научной рефлексии и о критике непосредственно естественным путем возникающих представлений. Не все, что обыкновенное сознание, руководимое аналогиями своих мыслительных процессов, преспокойно понимает в качестве вещи, является поэтому субстанцией в строгом смысле и может устоять перед сознательным применением этой категории.

Мы можем не касаться здесь трудного вопроса о том, лежит ли вообще в основе нынешней глагольной формы во всех ее применениях какое-либо определенное единое общее понятие и каково оно. Мне кажется несомненным, что в первоначальном разграничении имени существительного и глагола последнему присуще выражение совершающейся во времени деятельности (в самом широком смысле); и мысль об исходящем от вещи, из нее возникающем движении и изменении, которое может затем распространить свою деятельность на другие вещи, образует первое ядро той группы представлений, для обозначения которой употребляется глагол. Чем живее фантазия мыслит первоначально вещи, тем несомненнее, что и длительные состояния, как «лежать», «стоять», «оставаться» означают «держать себя», «вести себя», т. е. являются как активное, как бы желанное пребывание и приостанавливание изменения или, во всяком случае, как это обнаруживается в греческом εστηκα, κάζημαι, как следствие деятельности. Поэтому мне кажется более правильным понятие деятельности рассматривать, как первоначальное и подчинять ему понятие состояния, нежели переворачивать это отношение, как это делает В. Вундт. То, что для нашего теперешнего способа понимания многие глаголы, по-видимому, имеют ценность прилагательных предикатов, – это обстоятельство ничего не изменяет в первоначальном различении. То же самое поведение вещи, с одной стороны, может рассматриваться как покоящееся свойство, с другой – как продолжающаяся деятельность вещи, как «спокойный и покоится», «ruber и rubeo», «тихий и молчать» и т. д.

8. Согласно с этим Steinthal, Abriss der Sprachwiss. I, 396 и сл.

9. Виндельбанд в своей обстоятельной статье «Система категорий» (см. Приложения к «Прелюдиям» в переводе г. Франка, с. 334) дал обзор высших родов наших понятий. Причем, он описывает их в кантовском смысле, как формы синтеза. Я согласен во всех существенных пунктах с его рассуждениями, в особенности что касается разграничения конститутивных и рефлективных категорий. Первые имеют объективное значение, так как они определяют сущность мыслимого как сущее содержания. Последние же коренятся в субъективном отношении друг к другу этих содержаний, которое зависит от их встречи в одном и том же сознании. К первым принадлежат вещь, свойство, событие, пространственное, временное, причинное отношения; к последним – логические и модальные отношения, из которых первым и наиболее общим по праву признается различение.

10. Ср. Paul, Prinzipien der Sprachgeschichte. 3-е изд., с. 94.

11. Ср. превосходные замечания Steinthal’u, Abriss der SprachwissensschaftI. с. 148 и сл., 401 и сл. и Paul, Prinz, d. Sprachgeschichte. 3-е изд., с.77 и сл.

12. В этом отношении объяснения Милля (Логика, книга Ι, гл. 2) сплошь поверхностны: имена прилагательные «белый, тяжелый», или даже указательное местоимение «это» он обозначает как имена вещей. Ср. также Paul, Prinz, der Sprachg. 3-е изд., с. 67 и сл.

13. Herbart, Psychologie. S.W. IV, 169: Зрелище предшествует; представление, какое оно дает непосредственно, пробуждает прежнее представление, которое сливается с тем; непосредственное восприятие дает субъект; слиянием является то, что должна была бы обозначать связка; прежнее пробуждающееся и сливающееся с тем первым представление занимает место предиката.

Paul (op. с. с. 116) допускает такие суждения, в которых как для говорящего, так и для слушающего высказанное является субъектом, а положение, ситуация, предикатом. «Некто видит, например, что ребенку угрожает опасность. К тому лицу, которому доверено наблюдение за ребенком, он обращается в таком случае лишь с восклицанием «Дитя!» Этим указывается только предмет, на который должно быть обращено внимание; следовательно, указывается логический субъект. Предикат же выясняется для лица, к которому обращено восклицание, из того, что оно видит, когда обращает свое внимание на указанное.» Однако здесь, думается мне, необходимо различать двоякое. Восклицание по своей цели есть повелительное наклонение, а не высказывание. И оно может быть понято лишь таким образом. Ибо действительно высказанное восклицающим суждение «Дитя в опасности!» отнюдь не обнаруживается в словах восклицания, а самое большее, лишь в исполненном боязни тоне. Но «внимание должно быть обращено на названный предмет». В этом намерении предмет просто называется. Полное выражение мысли было бы, следовательно, такое: «Смотри за ребенком!» Здесь такое же различие, как между тревожным криком «Огонь!» и командой «Огонь!» Первый есть суждение, и «огонь» есть здесь предикат; второй есть повелительное наклонение – «стреляйте, откройте огонь!» «Огонь» для имеющего быть восполненным повелительного наклонения является объектом, а не субъектом. Но точно так же и «дитя» в предыдущем примере. Простым восклицанием «дитя!» я могу сообщить кому-либо в качестве предмета моей и его веры и как нечто истинное для нас лишь то, что увиденное или подуманное мною есть дитя. Но тогда слово это есть предикат. Точно так же когда я восклицаю: «Бездельник – Даниил, второй Даниил!» – то в этом содержится суждение, что тот, кого я имел в виду, есть бездельник, второй Даниил. И это объясняет тот гнев или ту радость, какая сказывается в тоне восклицания.

14. Если Volket (Erfahrung und Denken, с. 319) доказывает, что в суждениях, как «это мой отец», «это луна», предикат имеет в виду общие признаки того, что я обозначаю своим отцом и т. д., следовательно, разумеет не индивидуум как таковой, – то конечно, отношение употребленного в качестве предиката собственного имени к его субъекту (согласно с. 52) есть то же самое, что и отношение общего представления к тому, что разумеется под ним. Поскольку (особенно у изменяющихся вещей) собственное имя имеет в виду не мгновенное состояние, а тождественное во всех состояниях, что менее точно может быть обозначено также как общее. Но отсюда не следует, что тут разумеется не индивидуум как таковой.

15. Ср. к этому Riehl, Beiträge zur Logik. Vierteljahrsschr. Für wiss. Phil. XVI, 1, c. 15.

16. Stumpf, Tonpsychologie, Bdl., c. 5, от выше описанных суждений наименования, у которых данный объект сравнивается с прежними, уже знакомыми объектами и наименовывается их именем, хочет отличать еще привычные суждения. Ибо часто чисто привычным путем, благодаря увиденному, услышанному явлению, в сознании воспроизводится-де и соответствующее имя, и вместе с последним суждение «х есть красное, х есть тон а». «Причем, следовательно, ранее воспринятый объект вовсе не приходит в сознание, не говоря уже о том, чтобы он сравнивался с наличным.» Однако я не могу отыскать достаточного основания для этого различения. С одной стороны, в суждениях наименования, как я их понимаю, обыкновенно речь идет вовсе не о том, чтобы наличный объект сравнивался с прежними объектами в том смысле, что эти последние представляются как обособленные единичные, а их имя переносится на новый объект. Напротив, то, что воспроизводится из наличного объекта, есть лишь общее, со словом связанное представление, и не требуется никакого прямого сравнения для того, чтобы сознавать их совпадение с имеющимся налицо. С другой стороны, это, очевидно, сказано слишком много, что раньше воспринятый объект «вовсе не приходит в сознание», – как могло бы иначе иметь место познавание? Справедливо лишь то, что доходит он до ясного сознания не необходимо обособленным. Процесс идет вперед так быстро, что я не обладаю сознанием его отдельных шагов. Когда я встречаю знакомого, то по сравнению с наличным явлением бледнеет тот образ воспоминания, который мне необходим, чтобы узнать его. Но он должен был проявить свое действие в сознании. Так что невозможно провести границу между привычными и непривычными суждениями. Следует согласиться лишь с тем, что в существенном повсюду одинаковый процесс совершается быстрее там, где мы имеем дело со знакомыми и обычными, часто применявшимися представлениями.

17. Я выбираю это выражение для того, чтобы иметь общее обозначение для тех высказываний, которые иначе обозначаются отчасти как суждения подведения (где предикат есть более общее представление), отчасти как суждения тождества (где предикат вполне совпадает с субъектом). В простейших случаях между ними нет никакой определенной границы; и самый процесс, сознание единства данного как целого, со знакомым от прежде представлением в обоих случаях в существенном один и тот же. Schuppe (Erk. Logik, с. 375 и сл.) в своих глубоких и превосходных рассуждениях обозначает их как чистое отождествление. Но я все же хотел бы избежать этого выражения, так как в большинстве случаев речь идет не об абсолютном тождестве представления предиката с представлением субъекта. Равным образом, я избегаю и выражения подведение. Если оно должно употребляться в строгом смысле, то оно предполагает не связанное с популярными словами общее представление, а логически фиксированное родовое понятие, под которое подводится нечто единичное, или же какое-либо более специальное понятие.

18. Ср. Wundt, Logik 1,136 и сл. (2-е изд. 1,154 и сл.) и мои рассуждения в Vierteljahrsschr. f. Wiss. Philos. 1880, IV, 458 и сл.

Benno Erdmann (Logik I § 36 и сл. и «Umrisse zur Psychologie des Denkens» в Philos. Abh. Zu Sigwartsjo. Geburtstag) пытается свести грамматическое выражение суждений восприятия с его расчленением на субъект и предикат к простому воспроизведению ассоциированных с содержанием восприятия словесных представлений, т. е. представлений, выражающих слова, так что суждение лишь «являет собой течение словесных представлений, которому не соответствует никакое течение значений». Эту попытку я не могу признать убедительной. Рассуждения Эрдманна вообще действуют довольно возбуждающим образом, ибо часто противоречат обычному пониманию. И все же я никак не могу решиться усматривать хотя бы в одном из его предложений простое течение словесных представлений. Да и невозможно установить определенной границы между предложениями, вытекающими из различающей и связывающей деятельности мышления, и простыми суждениями восприятия. Если бы такая вытекающая из простых словесных ассоциаций речь действительно когда-либо могла иметь место, то ведь для объяснения возникновения привычной ассоциации нужно было бы предположить первоначальную связь, проистекающую из какого-либо иного источника, именно из связи представлений.

19. Ср. к этому § F. Miklosich, Subjectlose Sätze, 2-е изд. Wien, 1883; W. Schuppe в Zeitschrift für Völkerpsychologie und Sprachwissensch. Bd. XVI, 3.1886; мою статью: die Impersonalien, Freiburg 1888, и рецензию Steintha Vn в Z. f. Völkerps. XVIII, 170.

Статья M. Jovanovich’di (Die Impersonalien, Belgrad, 1896) хотя и содержит, в частности, особенно в своих историко-филологических рассуждениях кое-какие достойные внимания мысли, все же не кажется мне убедительной. Он непомерно преувеличивает неразложимость связи между представлением о деятельности и представлением о вещи, каковая связь, конечно, в общем, лежит в основе различения словесных форм. Но ее разложимость становится возможной именно благодаря этому самому различению. В своих возражениях он упускает из виду приведенные мною существенные основания, и возражения эти отчасти покоятся на недоразумении.

Его толкование безличных предложений, выражающих чувствования (с. 129), стоит в полном противоречии с остальными предложениями – каким образом в «ему холодно» дательный падеж может иметь значение субъекта?

В общем, он стоит к Шуппе и ко мне ближе, нежели думает. Я не могу согласиться с тем, чтобы объяснение безличных предложений как «неопределенных суждений», высказывающих деятельность о «неопределенном субъекте», могло содействовать разрешению вопроса. Этой «неопределенностью» проблема скорее затемняется, нежели выясняется. В конце концов, пришлось бы ведь признать, что «бьют в набат» значит то же, что «нечто бьет в набат».

20. Можно было бы попытаться провести тот взгляд, что-то, что в сознании появляется первым, необходимо всегда рассматривать в качестве логического субъекта, так как оно служит данной опорной точкой для дальнейшего элемента. Однако было бы рискованно обосновывать различие субъекта и предиката на случайном приоритете в индивидуальной последовательности отдельных элементов суждения, а не на содержании самих представлений. В отношении между представлениями, какие мы, с одной стороны, обозначаем глаголами и именами прилагательными, с другой – именами существительными, необходимо содержится та мысль, что выраженное в глагольной форме объективно имеет своей основой и предпосылкой то, что обозначено именем существительным. То, что мы понимаем как движение и т. д., мы с самого начала мыслим по другой аналогии, как нечто несамостоятельное, что предполагает вещь и требует отношения к таковой. В выборе прилагательной или глагольной формы заключается уже указание на субъект, определениями которого необходимо мыслить глагол и имя прилагательное. Поэтому грамматика вправе признавать имя существительное субъектом даже тогда, когда в психологической последовательности глагольное понятие впервые доходит до определенного сознания. Предицировать вещь относительно свойства или деятельности – это противоречит основным предпосылкам нашего мышления. Насколько правило это терпит кажущиеся исключения – об этом речь будет ниже.

21. Brentano (Psychologie vom empirischen Standpunkte. Bd. 1,1874, c. 266 и сл.) оспаривает обычное учение, что в каждом суждении имеет место соединение или разделение двух элементов. Существенным в акте суждения является-де признание или отвержение, которые имеют в виду предмет представления. Признание и отвержение есть-де совершенно иное отношение сознания к предмету, нежели акт представления. Но признание и отвержение касаются-де отчасти соединений представлений, отчасти отдельных предметов. В предложении «А есть» заключается-де не соединение признака существование с А, но само А есть тот предмет, который мы признаем.

То, что акт суждения заключается не просто в субъективном соединении представлений, – это, несомненно, верно, и ниже, в § 14, мы подробнее остановимся на этом. Но что существует будто бы такой акт суждения, который вообще не содержит в себе никакого соединения представления; что наряду с двучленными суждениями имеются также одночленные и что эти одночленные суждения также суть будто бы суждения существования – со всем этим согласиться я не могу. Ибо если я представляю некоторый «предмет» А, то для моего сознания он прежде всего дан как представляемый, мыслимый. Прежде всего отношение его ко мне таково, чтобы быть объектом моего процесса представления. Постольку я не могу его отвергнуть, так как я действительно представляю его. И если бы я хотел его признавать, то я мог бы признавать лишь то, что я его действительно представляю. Но это признание не было бы утверждением, что он существует. Ибо речь ведь идет именно о том, имеет ли он, помимо того, что я представляю его, еще дальнейшее значение, в том смысле, что он образует часть окружающего меня действительного мира, что он может быть мною воспринят, может оказывать действия на меня и на другое. Эту последнюю мысль я должен связать с простым представлением, если я хочу утверждать его существование. Когда я начинаю суждение «Вавилонская башня», то слова эти прежде всего являются знаком того, что я имею представление о Вавилонской башне, как оно вызывается библейским рассказом, и у слушателя точно так же возникает это внутреннее представление. Представление это просто имеется налицо и как таковое оно не может быть ни отвергнуто, ни оно нуждается в каком-либо признании. Но теперь спрашивается, какое значение имеет это представление. Если я заканчиваю суждение «Вавилонская башня существует», то я выхожу за пределы простого представления и утверждаю, что обозначенное словами может быть воспринято в каком-либо месте. Если я говорю «не существует», то я отверг не представление о Вавилонской башне, а мысль, что представление это есть представление о видимой и ощутимой вещи. То, что я признаю или отвергаю, есть, следовательно, та мысль, что данное представление есть представление о действительной вещи, следовательно, известную связь. Ср. ко всему этому вопросу мое сочинение «Die Impersonalien», с.50 и сл.

22. Ср. мои Impersonalien, с. 65 и сл.

23. В этом отношении правильно дефинирует, например Ибервег, § 67: «суждение есть сознание относительно объективной значимости субъективного соединения представлений». Подобным же образом Риль, ор. с.

24. Защитник объективной логики мог бы возразить, что суждение «это снег» хочет ведь высказать нечто о природе и свойствах вещи и что при его объективной значимости все сводится-де к тому, есть это действительно снег или нет. Это напоминало бы собой вопрос одного умного критика: откуда знают астрономы, что та звезда, которую они называют Ураном, есть действительно Уран? Предположим, (это вообще является условием употребления слов) что на известной стадии нашего познания «снег» с общего согласия обозначает нечто определенное и что наши наименования движутся в такой области, где они защищены от смешений, ибо различия данного не многочисленнее, чем различия наименованных представлений. В таком случае мы можем сколько угодно поворачивать и переворачивать утверждение, что это действительно снег: его объективная значимость будет сводиться к указанным выше моментам. Если же я вместо чувственно, достаточно охарактеризованного представления, как выше, возьму за основание строгое понятие с точно установленными признаками, тогда утверждение «это снег» будет означать следующее: это имеет все признаки снега, оно бело, состоит из кристаллов, которые расположены друг к другу под углом 60°, при 0° превращается в воду и т. д. Но ведь с объективной значимостью я не мог бы пойти дальше следующего утверждения: 1) что в настоящую минуту я воспринимаю правильно, мои чувства меня не обманывают и не дают мне иных впечатлений, помимо тех, которые вообще дает мне и другим тот же самый предмет; 2) что элементы этого образа, которые я различаю, вполне совпадают, в частности, с представлениями о белом, кристаллах, о таянии и т. д., которые я имею внутренне как прочное достояние, и подобно всем другим обозначаю этими словами; и следовательно, общий образ совершенно совпадает с тем, что я привык мыслить под словом «снег». И далее, я уверен, во-первых, в том, что я не забыл, что значит «белый» и т. д.; во-вторых, что я не отождествляю наглядно представляемого голубого или красного цвета с моим представлением о белом; что я, наоборот, необходимо должен полагать виденное и представленное как одно и то же. Иной объективной истинности и субъективной достоверности этого суждения нет и быть не может, пока общее как таковое существует лишь в моей голове и реально существует лишь единичное.

Можно было бы сказать: суждение «это снег» значит, что имеющееся налицо одинаково или подобно другому, единичному, которое я воспринял раньше, и это реальное сходство существующих вещей есть содержание моего суждения. Это, конечно, косвенно содержится здесь; но лишь постольку, поскольку эти отдельные вещи равным образом утверждаются как снег. Суждение лишь усугубилось бы.

Но могут спросить: разве всякая ошибка в этой области есть лишь грамматическая погрешность в обозначении или ложное восприятие, а не ошибочное подведение единичного под общее, так что в синтезе обоих представлений приравнивалось бы, следовательно, неодинаковое? Разумеется, это бывает, поскольку наши отвердевшие и надежно различающиеся и наименованные представления ни на одной стадии нашего акта суждения не оказываются достаточными для того, чтобы удовлетворить многообразию единичного. Τα μέν γάρ όνοματα πεπέρανται καί το των λόγω πλήθος, τα δε πράγματα τό άριζμόν απειρά έστιν (Arist de soph. el. 1). Это трудная задача науки – создать полную систему надежно различающихся и недвусмысленно обозначенных представлений предиката, которые делают невозможной никакую ошибку в подведении. Пока этот идеал не достигнут в целом и каждым индивидуумом, до тех пор всегда будут такие единичные представления, которые среди знакомых и обычных нам представлений не находят согласующегося с ними общего представления. А так как тут невозможно непосредственное объединение в одно целое, то эти единичные представления ищут себе наименования путем выводов. Если эти последние слишком скороспелы и распространяют наименования по простой аналогии, то ошибка уже налицо. Но ошибка эта прежде всего номинальная, так как тут слишком выдвигается одна сторона образования понятия, куда оно не склонно идти. Ошибка эта в то же время не опровергает указанного выше принципа, который имеет значение лишь при том предположении и для той области, где к единичному уже образовано общее. Лишь для этой области возможна также и полная достоверность. Там, где простые выводы обычного вида посредствуют предикат, там, конечно, возможно утверждать на словах; но тут невозможно достигнуть достоверности относительно необходимости акта суждения.

25. Ср. к последующему мои рассуждения в Vierteljahrsschr. für wiss. Philosophie. IV, с. 482 и сл.

26. Сюда относится известное различение атрибутов как не изменяющихся свойств, конституирующих сущность вещи, от модусов как ее изменяющихся и случайных определений.

27. Benno Erdmann (Logik I, 240) хочет, правда, в качестве связки «рассматривать совокупность всех грамматических вспомогательных средств, которые обусловливают грамматическое совпадение между грамматическим субъектом и грамматическим предикатом»; в особенности все те изменения окончания, которым подвергается имя прилагательное соответственно роду или числу слова, служащего субъектом. Но такие изменения оно испытывает также и в атрибутивном отношении; следовательно, их нельзя понимать как специфическое средство выражения предикатности (Prädication). Кроме того, немецкий язык изменяет имя прилагательное лишь тогда, когда оно стоит в качестве атрибута, но оставляет его без изменения, когда оно играет роль предиката.

28. Grundlage der gesammten Wissenschaftslehre. Erster Teil § 1 – на это место я был наведен Bergmann от (Reine Logik. I, с. 235).

29. Против этого возражают (ср. Ueberweg, с. 162, 5-е изд., с.204): такие предложения, как «Бог справедлив», «душа бессмертна», «истинных друзей следует ценить», заключают в себе, конечно, утверждение, что Бог есть, что есть душа, что существуют истинные друзья. Эта предпосылка содержится-де в изъявительном наклонении. Кто не хочет принять этой предпосылки, тот должен был бы присоединить к тем суждениям оговорку, благодаря чему они становятся гипотетическими: «если есть Бог» и т. д. Такого рода оговорка не необходима-де лишь тогда, когда связь целого (как в романе) или знакомый смысл слова (как Зевс, Сфинкс, Химера и т. д.) указывают на воображаемую лишь действительность или на объяснение имени. Возражение это правильно постольку, поскольку те, кто высказывает такие суждения или слышит их, обыкновенно предполагают реальность субъектов, так как иначе в общей связи не было бы даже никакого мотива высказывать их. Но это уже нечто совершенно иное, а не то, что само суждение, как оно гласит само по себе, заключает в себе утверждение реальности субъекта, т. е. что реальность эта необходимо соутверждается точным смыслом суждения, в особенности изъявительным наклонением. Если бы это было так, то было бы непонятно, как могут быть здесь исключения. Ибо если изъявительное наклонение категорического суждения обладает способностью утверждать при помощи «есть» реальность субъекта, то так оно должно быть всегда и всюду. Самые исключения, допускаемые Ибервегом, доказывают, что не от формы суждения, а от побочных представлений, связанных со значением служащих субъектом слов, но не высказываемых в суждении, зависит, допускается ли «обыкновенно» или нет предпосылка об их существовании. И какой смысл вообще должно иметь утверждение существования там, где субъект не обозначает, как в суждении «Бог справедлив», или «истинных друзей следует ценить», индивидуальных существ как таковых, но полагается общим? Если я говорю «снег бел», то в каком смысле суждение это включает в себе утверждение, что снег существует? Во всяком случае, не в том, какой имеет настоящее время изъявительного наклонения, когда оно применяется к единично существующим определенным вещам, что именно теперь снег существует. Ибо суждение «снег бел» имеет значение одинаково и летом, и зимой. И столь же мало этим должно быть сказано, что снег существует всегда. Но если этим должно утверждаться, что где-то и когда-то действительно существовали такие тела, как я их представляю себе под словом «снег», – то в таком случае снова имелось бы в виду существование лишь определенного снега и лишь этот последний может быть утверждаем, а не то, что о снеге вообще можно было бы сказать, что он существует. Но суждение «снег бел» имеет значение по отношению к снегу вообще, а не по отношению к этому или тому снегу.

Конечно, с представлением, какое мы связываем со «снегом», всегда связывается воспоминание о действительно воспринятом снеге; и именно поэтому благодаря тому способу, как я пришел к значению слова, предполагается, что речь идет о чем-то существующем. Но возьмем совершенно равноценное суждение «Пегас крылат». Здесь представление о крыльях столь же несомненно связано с тем представлением, какое я связываю со словом «Пегас», как представление белого цвета связано со снегом. Но я не видал еще никакого существующего Пегаса; напротив, я знаю, что он есть создание фантазии, и поэтому существование Пегаса не предполагается. Но само суждение не говорит мне ни того, что Пегас существует, ни того, что он не существует, – оно говорит лишь о том, каково то представление, какое я связываю со словом. Если взять суждение «побеги гиперболы бесконечны», то суждение это, несомненно, обладает значимостью, хотя и речи быть не может о существовании побегов у той или иной отдельной гиперболы. Бесконечные побеги гиперболы существуют совершенно так же, как существуют все субъекты моих суждений, как объекты моего мышления, о которых я предполагаю, что они мыслятся всеми согласно.

Более осторожно обсуждал этот вопрос W. Iordan в свое статье «Ueber die Zweideutigkeit der Copula bei Stuart Mill» (Stuttgarter Gymnasialprogramm, 1870). Правда, на с. 13 он говорит: «Есть» вообще включает понятие существования»; но этому понятию существования он отводит гораздо более широкую область, нежели Ибервег. Ибо на с. 11 он говорит: «Всякий раз как мыслящий субъект допускает нечто наличное независимо от этого своего мыслительного акта в телесном ли мире или в духовном – логика признает употребление «есть». Допустим это объяснение: в такой случае в каждом акте суждения, поскольку он предполагает уже, а не создает субъект суждения, признается нечто наличное независимо от этого мыслительного акта – именно представление, обозначенное тем словом, которое служит субъектом. И если бы все сводилось к этой реальности процесса представления и реальность эта, всякий раз как суждение выражается в языке, предполагалось бы, помимо того, общей нескольким индивидуумам, то сам вопрос упразднялся бы. Тогда «есть» по праву стояло бы всегда там, где служащее субъектом слово, а следовательно, и суждение вообще имеют смысл. Но в таком случае оно вообще не имело бы ничего общего с утверждением действительного существования мыслимого под словом, служащим субъектом, в обычном смысле существования.

Но сказать нечто такое, однако, не имелось в виду, и Iordan пытается – вопреки Герберту и Миллю – спасти для «есть» его значение реального существования. С одной стороны, та действительность, которая имеется в виду, принадлежит-де определению предиката, а не определению субъекта. В таких суждениях, как «самоуправство запрещается», «соблюсти меру трудно», конечно, остается-де открытым вопрос о существовании представления субъекта, в предикате же, наоборот, указывается на нечто действительно существующее; все же целое есть-де скрытое экзистенциальное суждение: существуют законы и основания, которые запрещают самоуправство; существуют обстоятельства, которые затрудняют соблюдение меры. Но раз допускается такое описание, то, в конце концов, суждением существования является также и суждение «четырехугольный круг немыслим»: существуют логические законы, которые делают невозможным четырехугольный круг. Но в таком случае мы покидаем саму почву спора, который исходил из того, утверждается ли действительность субъекта. Мы отнюдь не отрицаем того, что во всяком утверждении именно потому, что оно хочет быть объективным, заключается признание объективных «оснований» и «законов». Но мы отрицаем, чтобы именно поэтому утверждалось существование соответствующей представлению субъекта вещи, соотносительно атрибута или события. Другое различение, которое Iordan применяет к примеру Милля о центавре, превосходно. Если устанавливается положение «центавр есть изобретение поэтов», то положение это приближается к дефиниции. Среди дефиниций Iordan подчеркивает особый класс «исправляющие» дефиниции, которые уничтожают положенное в субъекте представление и заменяют его другим. Положение гласит: центавр в указанном словом смысле как существо действительное не существует, но представление о центавре есть фикция. Но может быть, никакого спора о том, что имеется известное число такого рода предикатов, которые низводят служащее субъектом слово, обычно принимаемое как обозначение существующей вещи, до степени знака о представляемом лишь существе. Не следует только забывать, что среди, этих предикатов глагол «быть = существовать» занимает первое место: когда я категорически утверждаю о субъекте, что он существует, то служащее субъектом слово имеет для меня значение знака представления и мой предикат утверждает, что представлению соответствует действительная вещь.

Точно так же и Fr. Kern (die deutsche Satzlehre, с. 64 и сл.) решительно защищал тот взгляд, что значение слова «быть» всегда одно и то же, и он высказался против различения в нем двух значений. «В предложениях «деревянное железо есть нелепость», «четырехугольный круг есть противоречие» существование деревянного железа, четырехугольного круга утверждается с той же самой ясностью и настойчивостью, с какою в предложении «мальчик в саду» утверждается существование мальчика. Но, в то время, как… мальчик существует также вне моего мышления… указанное железо и этот круг существует лишь в моем представлении, и притом вместе с познанным и высказанным мною свойством быть нелепостью или противоречием; следовательно, в не зависимой от меня действительности их невозможно встретить.»

Но различая, что один субъект существует в действительности вне меня, другой – лишь в моем представлении, мы тем самым допускаем непосредственно туже двусмысленность слова. Ибо если оно стоит одно само по себе, в смысле «существовать», то оно утверждает, что субъект существует именно не только в моем представлении», но и независимо от последнего. Предложение «Бог существует – но лишь в моем представлении, снова уничтожает своим добавлением тот смысл, в каком первоначально должно было необходимо пониматься это «Бог существует». Но совершенно неверно, что четырехугольный круг существует в моем представлении ибо кто был бы в состоянии мыслить таковой? Противоречивое невозможно не только в не зависимой от меня действительности, но также и в моих мыслях. Предикат «есть противоречие» говорит, наоборот, что при словах «четырехугольный круг» я не могу мыслить того, чего они требуют; он уничтожает существование также и в мыслях.

Если, затем, на с. 74 приводится пример, когда, вопреки сомневающемуся лицу, с ударением говорится: «А есть виновник» и это подчеркнутое есть должно настойчиво оттенить существование А как виновника, – то ясно, что существование А даже не было оспариваемо следовательно, тут нет также никакого основания настойчиво подчеркивает его. Оспаривалось тут не существование А, а то, что он виновник, право высказывать относительно неоспоримо существующего А предикат «виновник». Ведь иначе предложение «А не есть виновник» должно было бы хотеть уничтожить не только качество «быть виновником», но и самое существование А. Относительно возражений Bergmann,а (ор. с. с. 235 и сл.) ср. Vierteljahrsschrift für wiss. Philos. V, 113 и сл.

30. Та теория, которая ради того, чтобы иметь неизбежную связку «есть», превращает суждение «А говорит» в «А есть говорящий», может почитаться, конечно, устарелой.

31. Ср. Trendelenburg, Log. Unters. 2-е изд. II, 241. 3-е изд. 265. Есть русский перевод.

32. Reine Logik 1879, с. 42, 169 (а также Grundprobleme der Logik, с. 7 и сл.). Ср. возражения Шуппе против этого, Vierteljahrsschr. für wiss. Phil. Ill, 484 и мои рассуждения, Vierteljahrsschr. für wiss. Phil V, 1, c. 97 и возражение Bergmann а там же V, 3, с. 370. Относительно понимания Брентано см. мои Impersonalien, с. 58.

33. Ср. Beneke, System der Logik I, 140 и сл.

34. Кант «Критика чистого разума». V.Учение о методе (на это место указывает Виндельбанд, Strassb. Abh., с. 169): «В отношении к содержанию нашего знания вообще… отрицательные положения имеют специальную задачу, именно только удерживать нас от заблуждения. Поэтому отрицательные положения, которые должны удерживать от ложного знания там, где никакое заблуждение невозможно, правда, вполне правильны, но в то же время пусты… и потому часто вызывают улыбку». (Пер. Н. Лосского, с. 398).

35. Название это происходит от неудачного перевода и применения αόριστος, которым Аристотель пользовался не по отношению к суждению, а по отношению к его составным частям. См.: Trendelenburg, Elem. Log. Ar. § 5.

36. От развитого выше понимания отрицания и его отношения к положительному утверждению, что субъекту S принадлежит предикат Р, отличаются в различных отношениях взгляды Лотце, Брентано, Бергманна, Виндельбанда (в Strassburger Abhanlungen 1884, с. 187 и сл.). Все они согласны в том, что координируют утверждение и отрицание и учат, что к той мысли, которая предицирует Р относительно S и которая первоначально носит нерешительный характер, присоединяется затем противоположное поведение; последнее и решает вопрос о значимости или незначимости этой мысли. Лотце (2-е изд., с. 61) считает мысль об отношении Р и S ядром суждения, и утверждение или отрицание этой мысли он рассматривает как два противоположных побочных суждения, которые и придают содержанию той мысли предикат значимости или незначимости. Другие логики, напротив, усматривают сущность суждения в этом решении относительно значимости или незначимости, и то, о чем решается, они не обозначают еще как суждение, а как соединение представлений, или, как это делает Бергманн, просто как представление.

Это резкое отграничение акта утверждения и отрицания от того предмета, который утверждается или отрицается, мотивируется тем, что в утверждении или отрицании проявляет деятельность существенно иная функция духа, нежели в простом акте представления объектов или соединений объектов, и функция эта более родственна практическому поведению, нежели акту представления объектов.

Впервые решительно установил эту противоположность Брентано (Psychologie I, с. 260 и сл.). За ним последовал Бергманн (Reine Logik I, с. 46). Акт суждения он называет критическим поведением по отношению к представлению, рефлексией над его значимостью, и добавляет: «Решение относительно значимости представления, следовательно, то, что привходит в акте суждения к простому акту представления, – это отнюдь не есть исключительно теоретическое поведение, не простая функция интеллигенции, поскольку последняя противопоставляется хотению, – это есть проявление души, в котором приняла участие ее практическая природа, способность хотения».

То же самое основное воззрение защищает Виндельбанд; и так как его рассуждения являются наиболее детальными и наиболее тщательно обоснованы, то достаточно будет, если я разберу его основания. Что же касается Бергманна и Бретано, то по отношению к ним я могу сослаться на Vierteljschr. f. wiss. Phil V, 87 и сл. и жом Impersonalien, с. 58 и сл. Виндельбанд различает (Прелюдии, с. 23 и сл.) суждения и оценки. В первых высказывается сопринадлежность содержания двух представлений, в последних – отношение оценивающего сознания к представленному предмету. В суждении всякий раз высказывается, что определенное представление (субъект суждения) мыслится в различном, в зависимости от различных форм суждения, отношении к другому определенному представлению (предикату). В оценке же, наоборот, предикат оценки присоединяется к тому предмету, который предполагается как вполне представленный, соотносительно как вполне познанный (субъекту ценностного суждения). И этот выражающий оценку предикат нисколько не расширяет познания соответствующего субъекта, он служит лишь для выражения того чувства одобрения или неодобрения, с каким оценивающее сознание относится к представленному предмету («вещь белая» – «вещь приятна или неприятна», «понятие истинно или ложно», «поступок хорош или плох», «пейзаж красив или безобразен» и т. д.). Все эти предикатности оценки, в свою очередь, имеют смысл лишь постольку, поскольку выясняется, соответствует или не соответствует представленный предмет той цели, соответственно которой понимает его оценивающее сознание. Выражающие оценку предикаты содержат в себе отношение к целеставящему сознанию.

В особенности применимо это к цели познания. Поскольку наше мышление направлено на познание, т. е. на истину, постольку все наши суждения тотчас же подлежат оценке, которая выражает собой значимость или незначимость произведенного в суждении соединения представлений. Чисто теоретическое суждение, собственно, дано лишь в так называемом проблематическом суждении, в котором выполнено лишь известное соединение представлений, но ничего не высказывается о ценности его истинности. Раз суждение утверждается или отрицается, то вместе с теоретической функцией тут оказывается выполненной и функция оценки с точки зрения истинности… все суждения, выражающие познание, суть такие соединения представлений, о ценности истины которых решение дается утверждением или отрицанием.

Всякая оценка, говорится далее на с. so, есть реакция волящего и чувствующего индивидуума на определенное содержание представлений. – Но точки зрения оценки выражены в противоположностях «приятный» и «неприятный», «истинный» и «ложный», «добрый» и «злой», «красивый» и «безобразный». Первая носит индивидуальный характер; в основе других лежит притязание на общую значимость. И в согласии с этим «Beiträge zur Lehre vom negativen Urteil» (Strassburger Abh. c.170) говорят, что отрицание есть практическое суждение, оценка, выражение не просто отношения между представлениями, а выражение неодобрительного отношения со стороны сознания к попытке к таковому отношению. В этом заключается-де отвержение. Именно поэтому Виндельбанд не хочет вместе с Брентано ставить акт суждения как особый класс психических деятельностей между теоретическим процессом представления и практическими деятельностями, выражающими любовь и ненависть. Напротив, логическую оценку представлений он включает в практическую сторону душевной жизни; ценность истинности необходимо координировать с остальными ценностями.

Как бы много правильного ни было в этих рассуждениях, я все же не могу во всем согласиться с ними. То, что логика как таковая, как критическая и нормативная наука исходит из некоторой цели, цели истины; что она предполагает хотение мыслить истинно и всякое действительное суждение меряет этой конечной целью; что она стремится различать, какие мыслительные операции соответствуют этой цели, какие ей противоречат, – все это я сам подчеркнул во Введении (§ 1–4). Логическое рассмотрение, в отличие от психологического, покоится единственно и исключительно на сознании цели. И я согласен также и с дальнейшими выводами, какие делают и «Прелюдии», (с. 35), что логика исходит из идеала нормального сознания (ср. ниже, § 32, 7 и том II. § 61, 62). Но отсюда еще не вытекает для логика, что само его утверждение или отрицание является будто бы в отдельном случае практическим поведением, так как отдельные соединения представлений он оценивает по общей цели истины, и что это есть будто бы реакция чувства или воли, а не теоретическая деятельность. Когда я ставлю себе целью сохранить свое здоровье, то, конечно, я поставил себе эту цель благодаря своему хотению на основании чувства; и если я поэтому отказываюсь от какой-либо вредной привычки или отклоняю приглашение к какому-либо эксцессу, то, конечно, в отказе от привычки или в отклонении приглашения проявляет свою деятельность моя воля, которая ради цели определяет мое поведение. Мое «нет» есть практическое «я не хочу». Но ведь эта воля покоится на чисто теоретическом познании того, что привычка эта вредна, что приглашение опасно. Но в этом моя воля и мое чувство непосредственно не принимают никакого участия; ибо то, что целесообразно или нецелесообразно для моего здоровья, – это зависит от познанной опытным путем природы вещей, а не от моего хотения или чувства. Столь же мало мое хотение познать истину делает саму оценку суждения волевым актом. Разница между чисто объективным суждением и «оценкой», с точки зрения цели, довольно существенна в отношении содержания. Но ведь всякая такая оценка, в свою очередь, есть суждение, которое может быть истинным или ложным; но только суждение об отношении объекта ко мне и моей цели, а не суждение об объекте самом по себе. Но то отношение существует просто, и оно признается, а не одобряется или вызывает неодобрение. «Солнечный свет мне приятен» – это, конечно, оценка солнечного света в отношении к моему чувству. Но сама эта оценка, высказываемая суждением, не есть ни чувство, ни хотение, а простое признание факта, что солнечный свет пробуждает во мне это чувство. Реакция чувствующего человека есть то удовольствие, которое получается от теплоты. Суждение, в котором он выражает это, есть функция его мышления. На основании опыта противоположных чувств он образовал общие понятия приятного и неприятного, которые сами не суть чувства; и посредством этих понятий он выражает то фактическое отношение, какое существует между ним и известными вещами. То же самое следует сказать и относительно «добрый» и «злой», «красивый» и «безобразный.» Суждения, в которых они предицируются, отличаются друг от друга лишь качеством предикатов, а не функцией самого акта суждения. Предикаты выражают отношение объекта ко мне, к моей воле и чувству, и это отношение я вновь нахожу в отдельном случае.

Но у предикатов «истинный» и «ложный», вовсе нет такого прямого отношения к воле и чувству, как у тех пар, которые координирует с ними Виндельбанд. Ибо «истинный» и «ложный», как общие понятия, вообще не обозначают никакого отношения к практической стороне нашей жизни. Ни от нашего чувства, ни от нашего хотения не зависит, что есть истинно и что ложно; как, наоборот, от этого зависит, что есть красиво и что хорошо. Ибо «истинный» и «ложный» не суть даже предикаты каких-либо представляемых или мыслимых предметов, поскольку они стоят ко мне в том или ином отношении. «Истинный» и «ложный» не суть также, как не совсем точно говорит Виндельбанд, предикаты понятий. Но они суть предикаты суждений, какие мы выполняем. Они касаются, как это правильнее говорится в другой раз, соединения представлений; но не в том смысле, что здесь объявляются истинными или ложными уже связанные представления, т. е. готовые соединения представлений, как «зеленое дерево» или «вороная лошадь», – а в том, что сам акт соединения, благодаря которому возникает сознание единства, подпадает под эту противоположность. Следовательно, то, что оценивается предикатами «истинный» и «ложный», – это не представления о каких-либо объектах, а самая деятельность, совершающая акт суждения.

Совершенно правильно, что там, где действительно выступают эти предикаты, и возникает вопрос, истинно или ложно испробованное или выполненное суждение, там в основе лежит ясно сознанная или, во всяком случае, составляющая предмет неясных стремлений цель, цель познавания: ибо там, где все сводится к произвольной фикции и к простой игре мыслями, там нет места этой противоположности. И совершенно правильно, что от этой цели мы заимствуем тот масштаб, которым мы измеряем проектируемые нами или выставленные другими утверждения, одни из них объявляем соответствующими цели, другие – противоречащими ей. Конечно, и в этом можно усмотреть одобрение и неодобрение в более широком смысле: ибо чем яснее мыслится цель и чем более живо мы стремимся к ней, тем несомненнее согласие между данным суждением и целью пробудит приятное чувство, а несогласие – неприятное (в более узком и более строгом смысле акт одобрения и неодобрения может, конечно, распространяться лишь на такую деятельность, которая рассматривается как произвольная; мы порицаем ошибку, если она является причиной, следствием невнимательности и т. п.). Но этот акт одобрения и неодобрения имеет ведь своей предпосылкой то, что сперва чисто объективным образом признается отношение испробованного или выполненного суждения к норме истины. Мы порицаем ложное потому, что оно ложно; но оно не потому ложно, что мы порицаем его. Лишь теоретическое познание, что известное суждение истинно или ложно, может обосновывать чувство; точно так же как познание целесообразности средства должно предшествовать, прежде чем мы выберем это средство.

С этой логической точки зрения, которая всякое суждение измеряет целью истины, вопрос об истинности или ложности распространяется одинаково как на утверждения, так и на отрицания. Мы признаем истинными или ложными также и отрицания, и уже по одному этому противоположность одобрения и неодобрения не может попросту покрываться противоположностью утвердительных или отрицательных суждений. И из первой противоположности нельзя вывести никакого основания в пользу координации утверждения и отрицания.

Таким образом, логическая оценка по цели в действительности находит уже как положительные, так и отрицательные суждения. И поэтому от этого логического рассмотрения, которое, исходя из цели, оценивает действительно совершающиеся движения мышления, необходимо отличать психологическое исследование, которое спрашивает о том, что происходит в нашем действительном мышлении, где в течение этого последнего возникает отрицание, и как вообще может возникнуть та общая целевая мысль об истине, которая лежит в основе одобрения и неодобрения. И моя точка зрения, с которой в существенных пунктах согласен сам Виндельбанд, в коротких словах сводится к следующему. Я исхожу из простейших непосредственных актов суждения, которые коренятся в наглядном представлении; соединение представлений и достоверность его значимости даны вместе с тем совершенно помимо всякой рефлексии, и здесь еще не может быть речи о той или иной сознательной цели. Эти акты суждения выполняются нами совершенно непреднамеренно, с неуклонностью естественно необходимого процесса, – познавание предметов окружающей нас обстановки, суждение о том, что это находится здесь, а то там, и т. д., – и наши шаги сопутствуются здесь непосредственной очевидностью. Если бы по психологическим законам мы не совершали и не могли совершать никаких иных соединений представлений, то нам и на ум не приходило бы спрашивать об истинности и ложности. Однако наше мышление выходит за пределы данного; через посредство воспоминаний и ассоциаций возникают суждения, которые прежде всего равным образом образуются с тою мыслью, что они выражают действительное, – например, когда мы ожидаем найти знакомое на знакомом месте или предполагаем о каком-либо цветке, что он пахнет. Но часть того, что предполагается таким образом, сталкивается с непосредственно достоверным: не находя того, чего мы ожидали, мы приходим к сознанию разницы между просто представленным и действительным; то, в чем мы непосредственно уверены, есть нечто другое по сравнению с тем, о чем мы судили в предвосхищении о том. И теперь выступает отрицание, которое уничтожает предположение и отказывает ему в значимости. Тем самым создается новое поведение, поскольку субъективная комбинация отрывается от сознания достоверности. Субъективная комбинация сравнивается с той, которая не вызывает сомнений, и познается ее отличие от этой последней. Отсюда возникает понятие значимости. Но поведение это возможно лишь при предположении не одной только субъективной комбинации – тут предполагается также и склонность считать эту последнюю значимой. Отрицание, как говорит Фихте, по содержанию обусловлено, оно лишь по форме безусловно. Точно так же и понятие различия (которое Шуппе с полным правом подчеркивает в его значении для отрицания) хотя и предполагает представление о различных объектах, но оно еще не дано вместе с этим представлением, и как общее понятие, оно возникает лишь благодаря рефлексии над отдельными различениями. Итак, отрицание двояким образом зависит от положительного суждения: оно предполагает таковое суждение в качестве объекта, которое и мыслится здесь с ожиданием его значимости, и в то же время отвергает испробованное утверждение. И основанием для этого отвержения первоначально служит опять-таки нечто положительное – данный объект, отличие которого от моего представления познается – verum sui index et falsi. И сознательная цель истины может возникнуть лишь тогда, когда мы делаем эти опыты. Мы не можем ощущать ценности истины, если наше внимание не обращается на это ее противоположностью. Но мы должны испытать, с одной стороны, непосредственную очевидность непосредственных суждений, с другой – отличие субъективных комбинаций от непосредственно достоверного, и лишь тогда можем мы образовать понятие истины.

Это отношение, согласно которому отрицание не одинаково первоначально, как положительное суждение, а напротив, предполагает это последнее как со стороны синтеза субъекта и предиката, так и со стороны достоверности этого синтеза, – это отношение ясно отражается в языке. Если бы был правилен тот взгляд, что утверждение и отрицание суть будто бы два одинаково первоначальных способа отношения к первоначально проблематическому синтезу «S – P», – то в таком случае нужно было бы удивляться (Бергманн и Виндельбанд категорически это признают), что утверждение в большинстве случаев не находит себе никакого особого грамматического выражения. Тогда как отрицание имеет таковое выражение. Лишь тогда появляется ή μην, «подлинно», «воистину» и т. п., когда необходимо бывает противостать угрожающему отрицанию.

Совершенно справедливо, что мы без конца могли бы размышлять над предикатами «значимый» и «незначимый», как это подчеркивает Виндельбанд (Strassb. Abh., с. 170): «A есть B» – истинно, что «A есть B» – истинно, что «A есть B» есть истинное положение и т. д.; «A не есть B» – истинно, что «A не есть B» – ложно, что «A не есть B» есть ложное положение – ложно, что «A есть B» есть истинное положение и т. д. Но это ни в каком случае не служит основанием для возражения против нашего понимания. Напротив, это подтверждает, что «положение – истинно, положение – ложно» отличается от какого угодно другого суждения только своим предикатом. Та же самая бесконечная рефлексия имеет место и по отношению к нашему самосознанию: «qui scit, eo ipso scit se scire… et sic in infinitum» (Спиноза, Этика II, 21) – конечно, лишь в абстрактной возможности. Ибо в действительности когда-нибудь должна же быть налицо достоверность, которая не может уже отрываться рефлексией от того содержания, к какому она относится, и особо подчеркиваться. И таким образом, возражение доказывает то, что оно хочет опровергнуть, именно что в основе всякого акта суждения лежит тот непосредственный акт суждения, в котором нельзя уже разъединить связь представлений и «одобрение» или «подтверждение».

37. О недостатках аристотелевской теории в этом отношении см. превосходнейшие замечания Prantl’я, Geschichte der Logik I, 118, 144 и сл. В других случаях Аристотель явно признает, что отри-цание принадлежит лишь к области мышления. Metaph. VI, 4. Ср. подробные рассуждения H. Maier a, die Syllogistik des Aristoteles I, 5 и сл. 126 и сл.

38. В Федоне, Сар. 52, 103 D и сл. Платон исследует поучительным образом τα εναντία άλληλα ού δεχόμενα.

39. Trendelenburg, Logische Unters. XII. 3-е изд. II, 151 3-е изд. 171. Ср. El. Log.Arist. к §ю. Arest. Cat. 6. 6 а 12 и места у Waitz'а к Cat. 116, 34.

40. ούδέν γάρ ενδέχεται νοείν μή νοοϋντα εν. Arist. Met. Г 49. 100 b 610.

41. Ср. относительно этого «non-Α» также Ргапй’я, Geschichte der Logik 1,144. Lotze, Logik s-е изд., с. 61 и сл.

42. Затем пошли еще дальше и название противной противоположности ограничили наиболее далеко отстоящими друг от друга звеньями ряда таких различий. Следовательно, между цветами противной противоположностью признается лишь черный и белый, но красный и желтый признаются лишь как разделительные, а не как противные. Так поступил, согласно с аристотелевским определением (Categ. 6, 6а 17 и в других местах. См. места у Waitz a, Org. I, с. 309), что εναντία τα πλείστον άλλήλων διεσηκότα των εν φ αύτω γένει, Тренделенбург в Log. Unters. Cap. XII и по его примеру Drobisch, Logik 3-е изд., § 24, с. 27? и Ueberweg, Logik 3-е изд., § 53, С. 108 и сл. Но тем самым (согласно рассуждениям на с. 152) привходит совершенно новая точка зрения, – точка зрения сравнения различий представляемого, которая нисколько не касается нас здесь, где речь идет только об основаниях отрицания.

43. «Покой не есть простое ничто», говорит Спиноза (Tract. De Deo II, 19) и воздвигает на этом всю свою физику.

44. Metaph. Г, 3. 1005 b 19: То γάρ αυτό άμα ύπάρχειν τε καί μή ύπάρχειν άδύνατον τφ αύτφ καί κατά το αύτο (καί όσα άλλα προσδιορισαίμεθ’ άν, έστω προσδιορισαίμενα πρός τάς λογικάς δυσχερείας), άύτη δή πασών έστι βεβαιοτάτη των άρχών… άδύνατον γάρ όντινού ταύτόν ύπολαμβάνειν είναι καί μή είναι, καθάπερ τινές οϊονται λέγειν Ηράκλειτον ούχ εστι γάρ άναγκαίον, άτις λέγει, ταύτα καί ύπολαμβάνειν, εί δε μή ενδέχεται άμα ύπάρχειν τφ τάναντία (προσδιωρίσθω δ’ήμΐή τή προτάσει τά είωθότα) εναντία δ’έστί δόξα δόξχι ή τής άντιφάσεως, φανερόν ότι άδύνατον άμα ύπολαμβάειν τον αύτόν είναι καί μή είναι το αύτο άμα γάρ άν εχοι τάς εναντίας δόξας ο διεψευσμένος περί τούτου. Διό πάντες οι άποδεικνύντες εις ταύην άνάγουσιν έσχάτην όξαν φύσει γάρ άρχή καί των άλλων άξιωμάτων αύτη πάντων. 4. 1006 b 33: ούκ άρα ενδέχεται άμα άληθές είναι είπείν το αύτο άνθρωπον είναι καί μή είναι άνθρωπον (ср. к этому Metaph. В, 2996 b 31: λέγω δέ άποδεικτικάς τάς κοινάς δόξας, εξ ών άπντες δεικνύασιν, οιον ότι παν άναγκαίον ή φάναι ή άποφάναι, καί άδύνατον άμα είναι καί μή είναι). Если Аристотель в указанной выше связи применяет положение, что противоположное (εναντία) не может-де в одно и то же время принадлежать тому же самому, и, по-видимому, пользуется им как доказательством в пользу того, что тот же самый не может принять, что то же самое в то же самое время есть и не есть, – то этого, естественно, не следует понимать таким образом, словно этим устанавливается высшее основоположение или основоположение, независимое от закона противоречия. Аристотель не только опровергает это в той же самой связи, но и возвращается к этому позже (Metaph. IV, 6.1011 b 15: έπει δ άδύνατον τήν άντίφασιν άληθεύεθαι άμα κατά τού αύτού, φανερόν ότι ούδέ τάναντία άμα ύπάρχειν ενδέχεται τφ αύτφ, признает, следовательно, этот последний, наоборот, зависимым от первого. Приведенное выше доказательство есть, напротив, лишь συλλογισμός εξ ύποθέσως в аристотелевском смысле, т. е. argumentation ex concessis, которая хочет доказать, что положение «Никто не может принять, что тому же самому принадлежит и не принадлежит то же самое», заключается в признанном положении «тому же самому не может принадлежать противоположное».

45. Этому не противоречит, что в Metaph Г Аристотель на первом плане придает своему принципу онтологическое понимание, и это понимание т. е. положение, что то же самое не может в то же самое время быть и не быть также и в других местах устанавливает как его собственный смысл. Так как мышление имеет своей задачей лишь познавать сущее и его истинность и ложность зависят от того, связывается ли в мышлении то, что связано в сущем, разделяется ли то, что разделено в сущем, то логический принцип не мог бы существовать, если бы он не выражал основного определения бытия, его достоверность непосредственно включает, что он соответствует бытию. Но в тех рассуждениях, в которых Аристотель выясняет значение своего принципа и его неопровержимость, – повсюду в них решающая роль принадлежит логической точке зрения; кто хотел бы не признавать принципа, тот вообще уже не мог бы ничего ни мыслить, ни утверждать. Ср. H. Maier, Syll. d. Ar. I, 41 и сл.

46. То, что приводит Тренделенбург, Elem. log. Arist., § 9 из Anal. pr. I, 32. 47 a 8, – ΔεΤ παν το αληθές έαυτφ όμολογούμενον είναι πάντη – это было привлечено в угоду позднейшему учению и в связи не имеет этого принципиального значения. Это последнее можно приписывать лишь рассуждениям Metaph. VI, 4 и сл., и содержащееся там (Prantl, Gesch. der Logik I, 131), верно формулирует в том смысле, что всякое допущение относительно и ύπάρχον (я поставил бы только ύπάρχειν) само в себе неизменно, что опять-таки, в конце концов, возможно лишь при предположении постоянства понятий, присущих словесным обозначениям. Витапп, недавно (Philosophie als Orientierung über die Welt, c. 373 и сл.) приложивший старание к тому, чтобы снова восстановить в правах истинный аристотелевский смысл логических принципов, стирает все же значение закона, относя его к чисто фактическим обстоятельствам дела, что нечто представлено или мыслилось («Он не выражает ничего, кроме того, что факт процесса представления имел место таким образом, как мы выполнили его»), и выставляя его просто как специальный случай factum infectum fieri nequit. Ибо все сводится не к тому, чтобы установить в позднее возникающем суждении факт, что нечто мыслилось; это последующее суждение само ведь подчинено тому правилу, что оно имеет в виду нечто определенное, именно наличность этого и никакого иного мыслительного акта. Дело идет, напротив, о том, как произошел всякий акт суждения, именно так, что в нем содержится определенное, одно-единственное мнение, что тот, кто утверждает нечто, может утверждать это лишь в одном смысле и в том же самом акте не может в то же время думать противоположное.

47. Когда впервые в качестве principium identitatis был обозначен не аристотелевский принцип (как в течение всех средних веков, согласно доказательствам PrantFn), а формула «A est А» или «ens est ens», и в связи с этим получило свое измененное значение также и principium contradictionis (и princ. Exclusi tertiι), – этого, сознаюсь, я не знаю. У Лейбница можно ясно проследить переход одного понимания в другое. В Neuveaux Essais IV, 2 (Erdm. стр. 338, 339) как принцип тождества называется «A est A», chaque chose est ce qu’elle est, a как принцип противоречия – Une proposition est ou vraie on fausse. Здесь должны заключаться два положения: 1) que le vrai et le faux ne sont point compatibles dans une meme proposition, ou qu’une proposition ne saurait être vraie et fausse a la fois; 2) que l’opposé ou la negation du vrai et du faux ne sont pas compatibles, ou qu’il n’y a point de milieu entre le vrai et le faux, ou bien il ne se peut pas qu’une proposition soit ni vraie ni fausse. Постольку Лейбниц примыкает здесь, как Theod. I, 44, в существенном к Аристотелю; но из приводимых им примеров первый таков: ce qui est A ne saurait être non-Α; и видно, как из этого примера, который позволяет еще распознать два суждения, «то же самое есть А и есть не-А», благодаря «non-Α», наполовину все же уже стала формула «А не есть non-Α». Эта формула и появляется затем действительно в Nouveaux Essais I, § 18 (Erdm., с. 211) наряду с другой формулой – «il est impossible qu’une chose soit et ne soit pas en meme temps». B Princ. phil., напротив (§ 31), он дает как содержание principium contradictionis то, что в силу него мы признаем ложным то, что заключает в себе противоречие, а истинным то, что противоположно противоречивому или ложному. Здесь, следовательно, contradiction в предикате; наконец, в § 36 говорится, что противоположность тождественных положений содержит в себе явное противоречие, благодаря чему «А есть А» и «А есть non-Α» противостоят друг другу, как необходимо истинное и необходимо ложное.

48. Ср. Bradley, The principles of Logic. 1883, с. 149 и сл., где в особенности указывается на то, что в основе всякого отрицания должно лежать положительное познание. Единственное основание, в силу которого может отрицаться «А не есть В», есть познание того, что «А есть В»; это последнее, следовательно, заключено в двойном отрицании.

49. Arist. Metaph. Г, 1011 b 23: Άλλα μην ουδέ μεταξύ άντιφάσεως ενδέχεται είναι ούθέν, άλλ’ ανάγκη ή φάναι ή άποφάναι εν καθ’ ένος ότιούν δήλον δέ πρώτον μέν όρισαμένοις τί το αληθές καί ψεύδος, το μέν γάρ λέγειν το ον μή είναι ή το ον είναι ψεύδος, το δέ το ον είναι καί το μή ον μή είναι αληθές, ώστε ο λέγων τούτο είναι ή αληθεύσει ή ψεύσεται άλλ ούτε τό ον λέγειται μη είναι, ή είναι, ούτε τό μή ον – Смысл этого различным образом объясняемого места таков: «Между членами антифазиса (противоречия) нет ничего среднего, но должно всякое о всяком или утверждать или отрицать». Это становится ясным, если мы сперва определим, что истинно и ложно. Сказать, что сущее есть и несущее не есть, – это истинно; так что тот, кто говорит: «это (т. е. какое-либо определенное или сущее или несущее) есть или не есть – или истинно говорит, или ложно. Но ни о сущем не говорится, что оно не есть или есть», ни о несущем – именно в предположенном среднем утверждении между утверждением и отрицанием; ибо если бы одно из этих суждений было высказано, то это было бы утверждение или отрицание и истинно или ложно; но среднее не могло бы высказать нечто ни о сущем, ни о несущем, и поэтому оно не могло бы быть также ни истинным, ни ложным. Но то, что не есть ни истинное, ни ложное, вовсе не есть утверждение, так как к сущности такового принадлежит «быть истинным или ложным» (ώστε οΰτε αληθεύσει τις, ούτε ούκ αληθεύσει ιοΐ а 6). – Подобным образом объясняет Ибервег, 3-е изд. § 79, с. 216. Ясно, что в дефиниции истинного и ложного суждения и в разделении суждений на утвердительные и отрицательные уже предположено, что нет никакого μεταξύ, если только может быть утверждаемо, что сущее или несущее есть либо что оно не есть. Следовательно, как доказательство, рассуждение это не может иметь значения, а только подобно дальнейшему течению главы, как указание, что повсюду предполагается, что нет ничего среднего.

Categ. 10, 13 а 37: Όσα δε ώς κατάφασις καί άπόφασις άντίκειται… επί μόνων τούτων άναγκαίον αεί τό μεν αληθές τό δέ ψεύδος αύτών είναι – снова 13 b 27. 33.

Metaph. I, 7. 1057 a 33: των δ5 αντικειμένων άντιφάσεως μέν ούκ έστι μεταξύ τούτο γάρ έστιν άντιφάσις, άντιθεσις ής ότωούν θάτερον μόριον πάρετιν, ούκ έχούσης ούθέν μεταξύ. Κ, 12. 1069 a 3. άντιφάσεως ούδέν άνά μέσον, одинаково Phys ausc. V, 3, 227 a 9.

Analyt. post. I, 2. 72 a 11 в качестве основания принимается даже исключающая нечто третье противоположность, дабы объяснить, что есть суждение: άπόφάνσις άντιφάσεως όποτερονούν μόριον, άπόφασις δέ άντιθεσις ής ούκ έστι μεταξύ καθ’ αύτήν. Cp. De interpr. 9. 18 а 28.

50. См. выше примечание 47.

51. Относительно этих и подобных возражений ср. Ибервег, § 79–80. Drobisch, Logik § 60, с. 66.

52. Categ. 10.13 а 27-b 35.

53. Аристотель (De interpr. 9. 18 a 27) устанавливает поразительное исключение относительно будущего времени. Он говорит, что если один высказывает: нечто-де будет, другой отрицает это, – то это не значит, что один необходимо говорит истину, так как иначе все будущее было бы необходимым и не оставалось бы уже места для соображений о нем. В этом случае Стагирит, как это признает и Целлер (Gesch. d. griech. Phil. II, 28, с. 220), впадает в ошибку, смешивая утверждение, что необходимо тот или другой прав, с другим утверждением, что один из обоих необходимо прав, т. е. прав потому, что то, что он говорит, есть необходимо или не есть необходимо; тогда как лишь необходимо, чтобы фактический, хотя и случайный результат оправдал слова одного или другого. Но Аристотель думает, что утверждение, что необходимо один прав, предполагает, что теперь один уже определенно должен быть прав, другой должен быть неправ, – тогда как ведь утверждение одного столь же мало достоверно, как и утверждение другого, и собственно ни έσται ни ούκ έσται не может быть сказано в смысле знания. Привыкши относить всякое высказывание к бытию, он может найти лишь возможное, которое одинаково может быть и не быть, в качестве коррелята к утверждению, какое оставляет нерешенным вопрос о бытии и небытии. Ср. подробное обсуждение этого места у H. Maier’а, 93 и сл. 202: и сл.

54. Оставляя дальнейшее развитее мысли до одного из последующих отделов, мы все же предварительно покажем на примере, что закон исключенного третьего не необходим для непрямого доказательства. Эвклид (I, 29) доказывает равенство накрест лежащих углов в параллельных линиях. Если бы они не были равными, то отсюда вытекало бы, что внутренние углы вместе были бы меньше двух прямых, и лишь, следовательно, согласно известному постулату, не были бы параллельными. Противоречие с предпосылкой приводить к тому, что ложно, что накрест лежащие углы не равны; следовательно, истинно, что они равны. Выраженное в этой форме доказательство, по-видимому, покоится на законе исключенного третьего. Но это только так кажется. Если бы допущение «углы не равны» не было подменено другим – «один угол больше другого», то доказательство не могло бы двигаться вперед. Та предпосылка, которая оказывается невозможной, гласит, что один угол больше, нежели другой; и из того, что эта предпосылка оказывается ложной, вытекает истинность того, что требуется доказать. Следовательно, то, на чем покоится доказательство, не есть то, что из положений.

два угла равны,

два угла не равныc

одно необходимо истинно, а то, что это имеет силу по отношению к положениям.

два угла равны,

один угол больше другого.

Разделительное положение включает простое отрицание, а не наоборот; и на первом покоится доказательство.

55. Те логики, которые во всяком суждении усматривают подведение субъекта под более общее понятие предиката, противостоящее субъекту, как его род, должны были бы придти в затруднение, если их спросить, к чему именно «три или семь, или сто» служат общим и какой объем принадлежит этим понятиям? Принадлежит ли к объему трех все в мире, в чем я могу сосчитать одно, два, три? Или, напротив, не есть ли три вполне в себе определенное представление, у которого об объеме не может быть даже речи, так как оно всегда непременно есть то же самое число, равно как процесс счета всегда производится тем же самым способом? И если оно есть предикат, то действительно ли оно является предикатом вещей, относительно которых высказывается, а не скорее предикатом их числа, которое существует лишь благодаря тому, что теперь я считаю совместно именно эти, а не какие-либо другие вещи?

56. От него снова следует отличать союзное (конъюнктивное) отрицание различных предикатов относительно того же самого субъекта «А не есть ни В, ни С, ни D». Его значение может выясниться лишь позднее. Я нахожу излишней и обременительной терминологической роскошью употреблять для союзного (копулятивного) отрицания выражение ремотивное суждение (remotives Urteil).

57. «Ни один», «никакой», «никто», «ничто» и т. д. не являются, например, отрицательными субъектами, как аристотелевский ούκ άνθρωπος; я не утверждаю чего-ли относительно «ничто», «никто» и т. д. Когда я говорю: «никто не благ, как только один Бог», то субъектом моего суждения являются люди, у которых отвергается это «быть благим»; и смысл здесь таков: нет ни одного, кто был бы праведен, даже ни единого. Когда я говорю: «ничто не причиняет мне боли», то я не имею в виду, что вещь, именуемая «ничто», причиняет мне боль, а то, что все то, что могло бы, например, причинить мне боль, не причиняет мне боли. Но то, что отрицание обнаруживается на субъекте, это в высшей степени примечательно потому, что со своим предикатом я, так сказать, расхаживаю напрасно, дабы отыскать к нему субъект. То же самое имеется там, где «никто», «ничто», «никакой», «ни один» стоят в винительном падеже. Однако «я не вижу никого идущим», «я не вижу ни одного приходящего» – грамматически приходящий «никто» является объектом для «видеть»; в действительности же отрицается это «видеть приходящего». Равным образом, в суждении «я ничего не слышу» отпадает не только объект, но и самое «слышать»; ложно, что я слышу нечто. Отсюда, далее, вытекает, что «ничто» (одинаково, как и «никто») имеет смысл лишь в суждении. Если же употреблять его в качестве самостоятельного знака понятия вне суждения, как это имеет место в знаменитом «бытие», «ничто» и «становление», – то это необходимо должно привести к простой игре словами.

58. Обычное учение таково:

Противоречиво противоположными являются:

Все А суть В

Некоторые А не суть В.

Также

Ни одно А не есть В.

Некоторые А суть В.

Противно (έναντίως) противоположна:

Все А суть В.

Ни одно А не есть В.

Эти последние не могут быть оба истинными; но, конечно, они могут быть оба ложными.

Суждения «некоторые А суть В» – «некоторые А не суть В», о которых Аристотель (Anal. pr. II, 15. 63 b 27) в высшей степени метко говорит: το τινί τω ού τινί κατά την λέξιν άντίκειται μόνον, так как вовсе нет налицо того же самого субъекта, – эти суждения позднейшая терминология довольно-таки противно здравому смыслу обозначила, как подпротивные. Они могут быть оба истинными, но не могут быть оба ложными. (Если бы в обоих суждениях «некоторые А суть В», «некоторые А не суть В» – предполагался тот же самый субъект, который обозначен лишь неопределенно, то, естественно, они могли бы быть противоречиво противоположными; но выражение оставляет ведь не решенным, какие А имеются в виду.)

Правильность данного нами выше изложения, что противоречие общего и особенного суждения противоположного качества есть простое следствие того, что в качестве предиката рассматривается «все», – эта правильность явствует из той трудности, к какой, по-видимому, приводит обычное учение. Именно если я противопоставляю суждения «свет есть материя» и «свет не есть материя», то они противоречиво противоположны и одно необходимо истинно. Равнозначащие суждения «всякий свет есть материя» и «никакой свет не есть материя», должны быть лишь противно противоположными, и следовательно, оба могут быть ложными. Трудность эта разрешается, как только мы обратим внимание на то, что во второй паре выступает совершенно другой субъект, который заключает в себе предпосылку, что речь идет о свете не со стороны его единства, а со стороны его различий. И отсюда ясно, что суждение «всякий свет есть материя» является все же неадекватным и не вполне равнозначащим выражением для «свет есть материя».

59. Ср. напр. Ueberweg, Logik, 3-е изд. § 69, с. 164 и сл., 5-е изд., с. 207. Drobisch, § 61, § 62.

60. Для Аристотеля ύπόθεσις есть суждение относительно «быть в наличности» или «не быть в наличности», которое лишь допускается, не будучи достоверным, или во всяком случае, оно не могло бы быть доказано как достоверное. Вместе с тем оно может употребляться в разговоре или в доказательстве лишь в том случае, если оно признается. Ср. мое Programm: Beiträge zur Lehre vom hypothetischen Urteile (Tübingen, Laupp 1870), c. 2. Этим может быть также оправдано введенное выше употребление этого слова.

61. Виндельбанд (Strassb. Abh. с. 185 и сл.) берет под защиту проблематическое суждение против данного понимания. Исходя из своего разобранного выше (в прим. 36), понимания, он старается показать, что проблематическое суждение следует координировать с утвердительным и отрицательным как некоторый третий вид – «практического отношения», которое высказывается в оценке данного соединения представлений. «Точно так же и оценка, как и все функции процесса одобрения и отвержения, обладает возможностью постепенного различия.» Градация достоверности обнаруживается-де в различных степенях вероятности; они представляют собой различные интенсивности чувства убеждения, которое одинаково может касаться как отрицательных, так и утвердительных суждений. «Эти различные интенсивности вероятности можно схематически мыслить расположенными на линии, так что, начиная с обоих конечных пунктов полной достоверности с одной стороны, утверждения, с другой – отрицания, они приближаются путем постепенного ослабления к безразличной точке, в которой нет ни утверждения, ни отрицания.» Этот нулевой пункт не является-де однозначным; безразличие между положительной и отрицательной реакцией может-де быть полным или критическим. Полное безразличие бывает, во-первых, при всех тех процессах представления, которые протекают безо всякого отношения к ценности их истинности; затем при вопросе, который являет собой связь представлений без решения относительно ценности истины, но с желанием достигнуть этого. Но вопрос Виндельбанд не хочет (как пытается Лотце) координировать с утверждением и отрицанием как вид суждения, так как ему вообще недостает решения относительно значимости мыслимого. Но когда рассмотрение выполненной, благодаря вопросу, связи представлений приводит к уразумению, что ни для утверждения, ни для отрицания нет достаточных оснований достоверности или хотя бы только вероятности, – тогда возникает проблематическое суждение, которое означает, что относительно значимости связи представлений «А – В» ничто не должно быть высказываемо. Это есть явная отсрочка оценки, критическое безразличие. Содержащийся здесь сознательный отказ от решения, говорит Виндельбанд, является полным решением относительно того положения, какое совершающий акт суждения занимает по отношению к интересующей нас связи представлений, и поэтому в разделении по качеству проблематическое суждение необходимо координировать с утвердительным и отрицательным.

Я, естественно, вполне признаю правильность того, что сказано относительно смысла так называемого проблематического суждения, и превосходное различение от него простого вопроса, которым выше в тексте я воспользовался с благодарностью. Но я должен сделать отсюда противоположный вывод. Если я стану вполне на точку зрения Виндельбанда, что утверждение и отрицание одинаковым образом суть оценка связи представлений с точки зрения ценности истины, – то в отсрочке оценки я не могу признать некоторый вид оценки. Если относительно значимости связи представлений не должно быть ничего высказано, то не может быть совершена никакая оценка и остается только познание этого субъективного факта. Отношение между тремя «формами суждения» не может быть соподчинением, координацией. Или «я не могу решить», или «я могу решить»; если я решаю, то я решаю или «утвердительно», или «отрицательно». Соподчиненными, следовательно, являются только утверждение и отрицание как направления решения; оба они противостоят не решению; это и есть то, что я хотел выразить. И если познание вещи имеется налицо лишь тогда, когда я могу или утверждать, или отрицать то в противоположном случае нет познания вещи, а лишь познание моего субъективного бессилия; следовательно, тут имеется лишь суждение относительно меня, а не суждение относительно субъекта предложения. Я не могу согласиться также и с тем, что имеются степени уверенности, так как уверенность есть-де чувствование и все чувствования обнаруживают различия интенсивности. Уверенность – беря это слово в строгом смысле – или имеется, или ее нет; что не есть абсолютно достоверно, то есть недостоверно. Уверенность, конечно, дает себя знать непосредственным образом в нашем сознании, имеется чувство уверенности – точно так ж, как неуверенность, колебание между противоположными вероятностями дает себя знать в чувствовании. Но противоположными являются не «уверенность относительно утверждения» как одна крайность, «уверенность относительно отрицания» как другая крайность, и между ними «неуверенность», как переходное состояние, – а противоположны уверенность и неуверенность, и уверенность есть одинаковым образом и при утверждении, и при отрицании. Если бы учение о том, что уверенность имеет степени, имело серьезное значение, тогда различие между мнением и знанием было бы лишь относительным. Степени имеет только надежда на уверенность.

62. Leibn. Princ. Phil., § 33 (Erdm. с.707): II y a deux sortes de vérités, celles de raisonnement et celles de fait. Les vérités de raisonnement sont necessaries et leur oppose est impossible, et celles de fait sont contigentes et leur oppose est possible. Quand une vérité est nécessaire, on peut en trouver la rasion par Panalyse, la résolvant en idées et en vérités plus simples, jusqu’à ce qu’on vienne aux primitives… 35: ce sont les énontiations identiques, don Popposé contient une contradiction expresse. Nouv. Ess. IV, § 1. Erdm., 340: Pour ce qui est des vérités primitives de fait, ce sont les experiences immédiates internes, d’une immédiation de sentiment. Cp. De scientia universali. Erdm. c. 83.

63. Если бы захотели сослаться на то, что ведь чувства обманывают и что возможно сомневаться в наличности всего реального мира, но не в положении «А = А», то это вполне верно, но не уничтожает того положения, что всякое суждение лишь постольку истинно, поскольку оно необходимо. Ибо если бы на основании наших фактических ощущений мы не могли сделать никакого высказывания о сущем и вообще никакого общезначимого высказывания, потому что мы предполагаем их появление чисто случайным, индивидуально различным и незакономерным, подобно сновидениям, – тогда вообще не было бы возможно никакое фактическое суждение относительно чего-либо иного, кроме нашего моментального возбуждения. Но если бы мы предположили, что ощущения хотя и подчинены для всех одинаковой необходимости, но что мы не знаем этой необходимости и ее закона, – то снова было бы то же самое – мы не могли бы выполнить ни одного суждения относительно вне нас сущего. Именно в таком положении мы находимся по отношению к вопросу, что есть по своему последнему существу то сущее, которое мы ощущаем. Именно поэтому здесь имеются лишь предположения и гипотезы, но не суждения, которые могут заявить себя истинными. Но поскольку мы убеждены, что знаем необходимость в тех процессах, посредством которых из ощущений мы образуем суждения, – настолько же простирается и область надежного акта суждения, сопутствуемого убеждением в истинности. Мы знаем, что теперь мы ощущаем этот цвет, теперь другой, что мы должны отнести его к этому месту в пространстве, что мы должны рассматривать его как цвет этого определенного являющегося предмета. Есть этот предмет простое явление или он есть явление сущего, и сущего, обладающего теми или иными качествами, – об этом можно спорить; и в зависимости от предпосылок тут изменяется тот смысл, в каком фактическое суждение является истинным.

64. Princ. Phil., 31 и сл. Erdm., 707: Nos raisonnements sont fondés sur deux grands principes, celui de la Contradiction… et celui de la Raison suffisante, en vertu duquel nous considérons qu’aucun fait ne saurait se trouver vrai ou existent, aucune énontiation veritable, sans qu’il-y-ait une raison suffisante pourquoi il en soit ainsi et non pas autrement, quoique ces raisons le plus souvent ne puissant point nous être connues. То же самое Лейбниц формулировал раньше – De scientia universali (Erdm. с. 83) таким образом: Omnis veritatis (quae immediate sive indentica non est) redid posse rationem, hoc est, notionem praedicati simper notioni sui subjecti vel expresse vel implicite inesse. Следовательно, он понимал под этим чисто логический принцип, благодаря которому все нетождественные суждения являются истинными лишь постольку, поскольку силлогистически доказана их необходимость. В других местах, напротив, он выдвигает лишь метафизическую сторону. Так, Theod. 44 (Erdm. c.5i5):…Pautre principe est celui de la raison déterminante, c’est que jamais rien n’arrive, sans qu’il-y-ait une cause ou du moins une raison déterminante, c’est-â-dire quelquechose qui puisse server â render raison a priori, pourguoi cela est existent plutôt que non, et de telle plutôt que de toute autre façon. Ce grand principe a lieu dans tous les événements… Pr. De la nature et de la Grace § 7 (Erdm. c. 716): rein ne se fait sans raison suffisante. Trois. Ecrit â Mr. Clarke (Erdm. c.751). В пятом письме к Clarke’у, напротив, снова появляется полная формула (Erdm. с. 776): Ce principe est celui du besoin d’une rasion suffisante, pour qu’une chose existe, qu’un événement arrive, qu’une vérité ait lieu.

65. Aristot. Anal. pr. II, 4. 57 b 1: Όταν δύο εχη ούτω προς άλληλαώστε θατέρου οντος εξ ανάγκης είναι θατέρον, τούτου μη οντος μεν ουδέ θατέρον έσται οντος δ’ ούκ είναι θατέρον.

66. Полное исследование этих понятий будет дано в третьей части.

67. Ср. критику Arnauld’a против Картезия в Objectiones quartae.

68. De verit. primit. Erdm. c. 99. Cp. Princ. phil., § 45. Erdm. c. 708.

69. Ср. к следующему мое Programm: Beiträge zur Lehre vom hypothetischen Urteil (Tübingen, Laupp), 1870.

70. Так определял условное суждение Вольф в своей «Логике». См. мое упомянутое выше Programm, с. 23 и сл.

71. См. мое Programm, с. 12.

72. Дж. Ст. Милль, Логика, книга I, глава 4, § 3.

73. Этому познанию, что условное суждение утверждает аподозис как необходимое следствие протазиса, по-видимому, противоречит обычное в логике и грамматике обозначение этого последнего как предпосылки, или условия, аподозиса. Именно если под условием понимать соответственно обыкновенному словоупотреблению condition sine qua non, то, что должно быть выполнено раньше, чем наступает или становится значимым нечто другое, – то тем самым, по-видимому, указывается и то, что вместе с протазисом уничтожается и аподозис, и он не имеет уже силы, если не имеет силы протазис. Но именно это и не требуется необходимым следствием. Следствие может существовать, хотя бы основание и не имело силы, пока это последнее не является исключающим; и единогласно признается то учение, что с незначимостью протазиса аподозис не уничтожается («если треугольник равносторонний, то он остроугольный» – здесь не утверждается, что разносторонность есть условие остроугольности; так что треугольник, который не был бы равносторонним, не мог бы быть остроугольным). С другой стороны, для того чтобы произвести вещь, недостаточно еще поэтому того, что является простым условием; если даже условие понимать в смысле нераздельной части полной причины, то оно все же обозначает только часть. Но в условном суждении протазис должен не только сообусловливать аподозис, но и сам по себе должен делать его необходимым. Противоречие это разрешается, если различать субъективные условия высказывания от содержания высказанного. Субъективным условием утверждения аподозиса служит его достоверность; и суждение высказывает, что в связи мышления, в какой именно я стою, достоверность аподозиса зависит от достоверности протазиса. Лишь поскольку имеет силу протазис, лишь постольку я хочу и могу утверждать нечто относительно субъекта аподозиса. Если протазис не имеет силы, то я не хочу ничего утверждать. Если условие не выполнено, то я ни за что не ручаюсь – например «если ты быстро побежишь, ты нагонишь его». Но этим не сказано, что быстрый бег объективно утверждался бы как condition sine qua non для этого «нагнать». Ибо другой может оставаться стоять и т. д. Но с другой стороны, я должен быть уверен в необходимом следовании аподозиса из протазиса, дабы ручаться за аподозис при условии протазиса.

Подобным же образом обстоит дело и с приведенным Bergmann’oм (Grundprobleme der Logik, 2-е изд., 1895, с. 89) примером: «Мы будем иметь хороший урожай винограда при том условии, если сентябрь останется теплым». Такое суждение должно определять значимость утверждения таким образом, что оно ограничивает ее в субъективном отношении (в отношении уверенности), и вместе с тем приводить допущение или предположение, при котором ограничение должно отпасть. Поэтому оно содержит в себе проблематическое суждение; к проблематическому утверждению «быть может, мы будем иметь хороший урожай винограда» оно присоединяет допущение, при котором оно могло бы быть заменено ассерторическим. Это рассуждение подтверждает наше понимание. Несомненно, аподозис не высказан с субъективной уверенностью, так как я не знаю, останется ли сентябрь теплым. Но «кондициональное суждение» может быть ведь установлено только при том условии, если «теплый сентябрь» необходимо будет иметь своим следствием «хороший урожай винограда»; лишь в этом случае, если наступит предпосылка, аподозис может обладать ассерторической значимостью.

Нет, следовательно, никакого основания различать двоякий смысл условного суждения, детерминативный (S есть Р, если оно есть Q) и кондициональный. Утверждение необходимого следствия в обоих случаях является существенным содержанием высказывания. И это служит несущественным различием, выступает или нет на первый план в сознании говорящего, наряду с достоверностью необходимой связи, субъективная неуверенность относительно наличности предпосылки. Точно так же не изменяет здесь ничего и вариация предыдущего примера (ор.с. с. 91): «Если сентябрь останется теплым, то мы, быть может, будем иметь хороший урожай винограда». В основе суждения лежит то познание, что «теплый сентябрь» по крайней мере есть одно из реальных условий «хорошего урожая винограда» и оправдывает ожидание такового, но что результат зависит еще от других условий. Правильнее было бы сказать: «если сентябрь останется теплым, то мы можем еще получить хороший урожай винограда», ибо в противоположном случае это невозможно. То же самое имеет силу и в применении к примерам Erdmann a, Logik I, с. 411. Ср. также выше 15, с. 269 и сл.

Труднее доказать необходимую связь также и в тех условных высказываниях, которые содержат обещание, как в ранее приведенном Бергманном (Reine Logik I, с. 203) примере: «Завтра я навещу тебя, если будет хорошая погода». Здесь, по-видимому, действительно имеется лишь обусловленное высказывание и необходимая связь, по-видимому, отсутствует. Каким образом «прекрасная погода» может иметь необходимым следствием «посещение»? Но и этот пример, строго говоря, не создает никакого исключения. То, что он выражает, есть хотение, теперь уже принятое решение, вместе с тем данное обещание. Само это решение как таковое не обусловлено; своим обещанием я теперь уже связан; ибо то, что содержит моя воля, есть именно зависимость поступка от наступления определенного факта. Содержанием моего теперешнего хотения является именно то, что вместе с предпосылкой действительно должно наступить также и следствие; я создаю своей волей связь и посредством этой теперь желанной связи я утверждаю, что выполнение наступит, коль скоро имеется налицо предпосылка; это высказывание обосновывается на моем хотении, которое не может себе противоречить. То же самое имеет место во всех обещаниях, угрозах, в при нятых на себя по договору для определенных случаев обязательствах: я определяю своей волей, что будущее хотение должно явиться непременным следствием наступившего условия. Также и здесь, следовательно, то, что я утверждаю, есть связь между предпосылкой и следствием (ср. рассуждения Enneccerus’a: Rechtsgeschäft, Bedingung und Anfangstermin, 1888, с. 16, 175 и сл.). Только эта связь, именно как желанная, отлична от независимо от моего хотения существующей реальной связи, какую имеет в виду чисто теоретическое высказывание. В качестве такового предложение: «если будет хорошая погода, то я навещу тебя завтра», было бы ложным, так как здесь нет никакой объективно необходимой связи, как в предложении: «если будет хорошая погода, то эти почки раскроются завтра». Оно может быть лишь объективно значимым, так как предположено, что моя воля в состоянии создать желанную связь и что она остается постоянной, что я, следовательно, остаюсь верен своему обещанию. Итак, мы приходим к тому результату, что всякое высказывание с условным «если – то» лишь постольку является суждением, поскольку выражает необходимую связь.

74. Ту трудность, какую Twesten (Logik, § 64) выдвинул против взгляда, что условное суждение с отрицательным аподозисом является утвердительным, легко устранить. Если, говорит он, категорическое суждение «ни один равносторонний треугольник не является прямоугольным» есть отрицательное, то каким же образом должно быть только утвердительным соответствующее условное суждение «если треугольник равносторонний, то он не прямоугольный»? – Конечно, нет, если бы условное суждение было утверждением относительно равностороннего треугольника, а не относительно необходимости следствия. Но почему нельзя было бы утверждать, что отрицательное суждение необходимо следует? Возможность безусловного отрицания «ни одно А не есть В» покоится ведь именно на том, что познается, что те определения, какие мыслятся в А, делают необходимым отрицание В; и этот смысл общего отрицания выражает условное суждение посредством утверждения этой необходимости.

75. См. мое Programm, с. 54 и сл. «Если центр Луны не находится в плоскости эклиптики, то вместе с центрами Солнца и Земли он образует треугольник» – это не означает то же, что «Или лунный центр находится в плоскости эклиптики, или он образует вместе с обоими другими центрами треугольник». Ибо он может также образовать с ними треугольник, если он находится в плоскости эклиптики, но узел не падает на прямую, какая проходит через центры Солнца и Земли.

76. Тем самым указано надлежащее место в логике так называемым уступительным предложениям. Их значение заключается в том, что они отвергают непосредственное или посредственное следствие, какое могло бы быть сделано из протазиса.

77. Учение Тренделенбурга, что разделительное суждение указывает объем понятия субъекта, касается только тех разделительных суждений, какие покоятся наделении понятия субъекта. Оно неприменимо там, где разделение касается изменяющихся состояний, и оно применяется не в том же самом смысле там, где развиваемые возможные определения принадлежат именно понятию предиката. Ср. мое Programm, с. 60, 61.

78. Ср. Trendelenenburg: Ueber Leibnizens Entwurf einer allgemeinen Charakteristik. Histor. Beitr. zur Philos. III, c. 1 и сл. – Cartesius Ep. I, 111, где он развивает подобную же мысль: Ejusmodi linguae inventio a vera Philosophia pendet. Absque ilia enim impossibile est omnes hominum cogitations enumerare, aut ordine digerere; imo neque illas distinquere, ita ut perspicuae sint et simplices… Et si quis clare explicuisset, quales sint ideae illae simplices, quae ih hominum imaginatione versantur, et ex quibus componitur quidquid illi cogitana, essetque hoc per universum orbem receptum, auderem denum sperare linguam aliquam universalem etc.

79. Так как Кант в Трансцендентальной эстетике § 2, 4: «Всякое понятие надо мыслить как представление, которое содержится в бесконечном множестве различных возможных представлений (в качестве их общего признака), следовательно, имеет их под собою». (Пер. Н. Лосского, с. 45).

80. Это последовательно, когда Drobisch (Logik, 3-е изд. § 18, с. 20) прямо допускает этот произвол. «Само по себе совершенно произвольно, какие объекты мы хотим сравнивать друг с другом; малиновый куст можно сравнивать с ежевичным кустом, но также и с перочинным ножиком или с черепахой». Но если затем в качестве примера таких «искомых сравнений» приводится линнеевская система, которая в одном классе соединяет весьма различные растения – то тут упускается из виду, что понятия, определяющие линнеевские классы, возникли не этим простым и прямым путем сравнения. Ибо этот последний путь подчеркивает только общее в произвольно объединенных объектах; а линнеевские классы, наоборот, возникли из стремления найти простые отличительные признаки, при помощи которых необозримое многообразие растений можно было бы подразделить на определенные группы. На первом месте тут стояло уразумение, что растения различаются числом тычинок и т. д.; а затем уже следовал метод для объединения в одно сходных в этом отношении растений. Сравнение в более широком смысле, естественно, лежало также в основе и указанного различения. Но первоначально оно было направлено на то, чтобы найти различия, а не то, что обще всем сравниваемым объектам. (Оба последних положения относятся к возражениям Drobisch’ а, 5-е изд. с. 21.)

81. В существенном это есть также и метод сократовского определения понятий, которое всегда исходит из того, что обычным значениям слов соответствуют определенные понятия. Метод этот применяется здесь таким образом, что объяснение находится путем сравнения отдельных примеров чего-то такого, что называется словом, и путем противопостановления другого, что этим словом не наименовывается. Различие здесь только то, что Сократ не стремится перебрать все единичное, а довольствуется отдельными примерами. Учение о понятии вплоть по нынешний день, в сущности, находилось в зависимости от этого сократовского метода, который всегда предполагает, что словам языка должны соответствовать понятия. От него идет привычка не различать между понятием в психологическом и понятием в логическом смысле. Потребность в том методе и его значение, в конце концов, покоятся на том, что в каждом, путем традиции изученном языке первоначально бывает установлено, какие конкретные вещи и процессы традиционно наименовываются при помощи известного слова, и, соответственно возникновению понимания слов, со словом прежде всего связывается представление о целом ряде отдельных объектов еще до того, как до сознания доходит общее значение слов как таковое. Ответ Феэтета на вопрос: Что есть έπιοτήμη? – это математика и т. д. в этом отношении является типичным. Дети и научно не вышколенные люди всегда отвечают примером вместо дефиниции. Сократовский метод прежде всего служит для того, чтобы привести к значению слов как таковому, какое лежит в основе отдельных наименований.

82. Тот взгляд, что будто бы лишь благодаря различению представление становится определенным, упускает из виду, что сам процесс различения возможен только между уже наличными различными представлениями и что различение не создает, следовательно, различающегося содержания. Если, например Ulrici (Compendium der Logik, 2-е изд. с. 60) говорит: «Только потому, что красное именно как красное не есть вместе с тем голубое, желтое и т. д., – только поэтому оно и является этим определенным цветом, который мы называем красным, – без различия от голубого и т. д. оно было бы лишено всякой определенности, оно было бы лишь цветом вообще; чем-то безусловно неопределенным, о чем мы ничего не могли бы знать, так как, как показано, цвет как цвет доходит до нашего сознания лишь благодаря различию цветов», – то я не могу согласиться с этим рассуждением. Ощущение красного – точнее, какого-либо определенного красного – есть нечто совершенно положительное с своеобразным содержанием; оно было бы этим даже в том случае, если бы при этом ощущалось меньше цветов, нежели это воспринимается всеми нормальными глазами. И то, что кто-либо, быть может, никогда и в глаза не видал некоторых цветов, – это обстоятельство не мешает определенности его цветовых ощущений. Тут отпало бы лишь многообразие и тем самым богатство его представлений. Для того, кто ощущал бы лишь красное, красное, разумеется, означало бы столько же, как и цвет вообще. Но этим было бы лишь сказано, что представление «цвет» не содержит под собой никакого многообразия различных качеств, а не то, что оно было бы чем-то безусловно неопределенным. Те условия, при которых мы можем удержать в сознании известное количество ощущений, не суть условия для определенности отдельных из них. Напротив, эта определенность служит предпосылкой для того удерживания. Ср. Lotze, Logik, 2-е изд. с. 26.

83. Так, напр. Ueberweg 5-e изд. § 49, с. 137: признаком объекта является все то в нем, чем он отличается от других объектов.

84. Мы сходимся в этом отношении во взглядах с E. Zeller’ом, высказанных им в его «Berliner Antrittsrede».

85. Ср. Lotze, Logik, 2-е изд. с. 26.

86. К этим формальным категориям, которые суть условия того, что нечто вообще удерживается в мышлении, мы причисляем также и число, в том смысле, что основная функция всякого исчисления, полагание и различение единиц и сознание перехода от одной единицы ко второй, от этой к третьей и единство сознания этого ряда шагов даны вместе с этими наиболее общими условиями мышления. Если дальнейшее развитие исчисления и более сложные операции счета вызываются впервые также отношениями между наглядными вещами в пространстве и во времени, и в особенности дроби предполагают делимость целого, которая первоначально дана только в пространственной или временной области, – то отсюда не следует, что число вообще зависит от условий наглядного представления. Ко времени счет стоит в том же самом отношении, как все наши деятельности вообще, именно что ряд таковых может совершаться только во времени. Но вовсе не существенно, чтобы время доходило до сознания при счете. Представление о времени точно так же зависит от представления о числе, множестве различных моментов. Ср. § 6, 3, b, с. 36.

87. Ср. Werner Luthe, Beiträge zur Logik, с. 2: Из определенного красного цвета не может быть выделено общее всякому красному цвету. Рассуждения Lotze (Logik, 2-е изд. с. 27 и сл.) лишь, по-видимому, противоречат сказанному выше. Правда, он говорить сперва (с. 28 вверху), что в множестве различных впечатлений находится нечто общее, что является мыслимым в раздельности от их различий, чему (с. 29) в отдельных членах ряда (светло-голубой, темно-голубой и т. д.) свойственны особенные различия. Но он признает, что «общее голубое» не может быть объяснено таким же образом, как элементы других понятий, которые мы составляем из известных единичных представлений; и добавляет, что мы можем лишь ощущать, чувствовать, переживать тот факт, что общее является содержащимся; что общее не образует содержания какого-либо третьего представления, которое было бы одинакового вида и порядка со сравниваемыми; что само по себе оно не может быть схвачено ни в каком наглядном представлении.

Этим сказано то же самое, что имелось в виду выразить выше, и поэтому будет правильнее говорить вообще не о чем-либо общем, а лишь о не поддающемся дальнейшему анализу впечатлении сходства; впечатление это имеется налицо в весьма различных степенях, и соответственно ему мы располагаем простые ощущения в ряды по убывающему сходству, чтобы в пределах этого последнего провести те границы, до которых должно иметь силу определенное обозначение (красный, желтый и т. д.). Иначе обстоит дело при различиях в интенсивности, например, теплоты, тонов той же самой высоты. Здесь общее представимо, так как различия покоятся на возбуждении чувства и не суть различия представленного содержания.

88. О возникающей благодаря этому необходимости привлекать к определению понятия те признаки, которые покоятся на отношениях, речь будет в третьей части.

89. Представление о такой иерархии понятий, в которой более специальные понятия, исходя из одной вершины – понятия όν или понятия о нечто – как из самого общего понятия, располагались бы во все большем и большем числе, – такое представление ошибочно со всех сторон. Оно предполагает, что число высших родовых понятий должно быть гораздо меньше, нежели число более специальных. Но если понятия рассматривать как комбинации из ограниченного количества признаков, то это зависит вполне от их отношений, будут ли более многочисленными комбинации большей или меньшей всеобщности. Только на основе метафизики, которая высшему понятию приписывает реальное значение, – быть производящей причиной низших понятий, – возникает необходимость неизменной иерархии, а благодаря этому и указанный выше образ пирамиды понятий.

90. Производные признаки суть нечто иное, нежели зависимые. Зависимым является такой признак, который может мыслиться только при предположении других признаков, как цвет при предположении протяженности. Производным признак является тогда, когда он вместе с тем есть необходимое следствие других признаков.

91. Это неудобство господствующей логической терминологии, что два столь различных процесса, как анализ понятия на его признаки и развитие противоположных понятий из высшего, обозначаются выражениями, заимствованными от деления. Так что один раз должно пониматься деление содержания на его элементы, другой раз – деление объема на исключающие друг друга объемы. Тем самым возникает то иррациональное, что благодаря делению понятия приобретаются не части понятий, а такие понятия, в каждом из которых все разделенное понятие является как часть. Но если последовательно исходить от содержания понятий, то в таком случае речь может идти только о развитии заключающихся в нем различий. Термин «разделение, или деление» (division – у Аристотеля διαίοεσις), напротив, подходит к совокупности единичных объектов, подпадающих под понятие. Совокупность эта рассматривается как целое, которое необходимо разложить на различные группы.

92. Обсуждать особо так называемое подразделение (subdivisio) нет никакого основания, так как процесс абсолютно один и тот же, делится высшее или низшее родовое понятие.

93. Если к дефиниции предъявлять требование еще в другом смысле, чтобы она была реальной дефиницией, то тем самым вносится путаница в научные задачи. Вопрос о том, соответствует ли логически совершенно определенному понятию действительный объект, – этот вопрос может быть разрешен лишь в том случае, если мы имеем понятие и можем подвести под него данное. Вопрос о том, указывают ли признаки понятия сущность подпадающих под него вещей или могут ли быть благодаря этому эти вещи поняты из своих реальных причин, – этот вопрос может быть разрешен лишь после совершенного познания объектов. Но само это познание не может быть названо дефиницией. Это применимо также и к примеру Лотце (Logik, 2-е изд., с. 202): «Если душу мы назовем субъектом сознания, процесса представления, чувствования и хотения, то это с удобством может быть названо номинальной дефиницией – лишь тот взгляд, который доказал бы, что или сверхчувственное и неделимое существо, или только связанная система материальных элементов может образовать носителя сознания и его многообразных проявлений, – лишь этот взгляд мог бы установить реальную дефиницию души». Познание того, какого рода существам принадлежит прежде всего мыслимое в понятии души определение: быть субъектом сознания не есть дефиниция, а установление зависимости первоначально мыслимых признаков от других, которые еще не включены в понятие. Если зависимость эта познана, то понятие оказывается обогащенным, мы понимаем теперь под душой нематериальное неделимое существо, которое является субъектом сознания. Но эта дефиниция является теперь в том же самом смысле номинальной дефиницией и в том же самом смысле реальной дефиницией, как и первая. Также и теперь мы наименовываем, только полнее «те условия, какие должно выполнить какое-либо реальное, чтобы иметь право на название души». Оба понятия обозначают лишь две стадии на пути к цели познания. Дальнейшее исследование могло бы научить нас, в каком отношении подпадающие под это обогащенное понятие существа должны стоять по своей природе к другим существам и т. д. Благодаря этому могли бы получиться еще более богатые дефиниции. Всякое познание, чтобы определить однозначным образом свой объект, предполагает дефиницию употребленного для этого слова. Если оно находит, что с установленными таким образом признаками необходимо связаны другие признаки, то эти последние включаются в дефиницию, чтобы с этим обогащенным понятием поступить таким же образом. Требование реальной дефиниции, которая заключала бы в себе существенные признаки, приводит нас полностью назад, к аристотелевскому требованию, что понятие должно указывать сущность вещи в смысле его метафизики. После того как мы давно уже оставили позади себя аристотелевскую метафизику и в большинстве областей довольствуемся тем, чтобы познавать τί έστι в аристотелевском смысле, было бы также своевременно, чтобы и логика отказалась от понятия так называемой реальной дефиниции. Она не имеет уже для нас в логике никакого смысла, она представляет собой лишь односторонний идеал познания.

94. Drobisch, § 117 и сл. правильно замечает, что в синтетических дефинициях definiendum собственно выступает вместо предиката и что этот есть лишь слово в качестве имени. Дефиниции, стоящие во главе «Этики» Спинозы, уже одной формулой «Per substantiam intelligo id, quod etc» свидетельствуют о своей принадлежности к дефинициям второго рода, как введение простых словесных обозначений для определенных понятий.

95. Ср. рассуждения G. Rümelin’a Juristische Begriffsbildung, 1878, с. 22 и сл.

96. При этом природа понятий в их отношении к конкретно существующему обнаруживается лишь с особенной стороны. До сих пор мы прямо не имели в виду той трудности, какую детальным и остроумным способом подчеркивает в особенности Фолькельт (Erfahrung und Denken, с. 342 и сл.) мыслимо вообще общее, как таковое, есть ли оно объект действительного процесса представления, или же, наоборот, согласно Беркли, имеются лишь единичные наглядные представления, общее же замещается только словом. Ссылаясь на Лотце (Logik, 2-е изд., с. 40 и сл.), Фолькельт развивает дальше, что общего нельзя получить путем простого опущения различающих признаков. «Или разве мысль о треугольнике, который не есть ни равносторонний, ни неравносторонний, ни остро —,ни прямо —,ни тупоугольный, не является как раз бессмыслицей?» Поэтому общее может-де мыслиться только в отношении к неопределенной целокупности единичного. К понятию принадлежит-де побочная мысль о том, что общее становится мыслимым нечто только благодаря различающим признакам, только в единичном и как единичное. Отсюда следует-де, что содержащееся в понятии требование могло бы быть осуществлено только в сознании, которое, мысля общее, в том же самом неразделенном акте вместе с тем реализовало бы принадлежащее сюда наглядное представление, и притом как бесконечное, абсолютное, безвременное мышление. В этих рассуждениях, без сомнения, правильным является то, что в качестве идеала нашего мышления нам предстоит такое всеобъемлющее сознание, которое обладало бы целой системой понятий со всеми их особенностями и система эта была бы осуществлена в конкретных явлениях. Но вместе с тем тут отступает на задний план та точка зрения, которая уничтожает указанное затруднение и для нашего фактического мышления придает общим понятиям как таковым их значение: именно что требуемые логикой понятия на первом плане имеют то значение, чтобы функционировать в качестве предикатов, а не служить прямо представителями сущего как такового, которое, естественно, всегда должно быть единичным, конкретным, определенным. Мысль о «треугольнике», который не является ни равносторонним, ни неравносторонним, ни прямоугольным, ни косоугольным, есть, конечно, бессмыслица: если то, что я мыслю при треугольнике, я должен представить, как единичное наглядно данное, – то я должен выполнить детерминацию, и я не могу отрицать ее. Но разве я не могу утверждать о фигуре только то, что она треугольник, не заботясь о ее величине и ближайшей форме? Всякий акт суждения как всякое образование понятий покоится на способности анализа выдвигать отдельные стороны. «Быть треугольным» – это является ведь совершенно определенным, само по себе понятным предикатом, – насколько верно то, что я имею ясное представление о том, что есть угол и что есть число «три». И разве я действительно не мог бы иметь никакого субъективного коррелата к этому общему слову «угол»? Конечно, не тогда, когда я предношу себе готовые наглядные представления; а разумеется, тогда, когда я обращаю внимание на тот процесс, благодаря которому у меня возникает наглядное представление об угле, неожиданное изменение направления, какое я непосредственно ощущаю в движении взора, независимо от того, является оно большим или малым. И разве у меня не было бы никакого представления о числе «три», если бы я при этом не мыслил совершенно определенных предметов? Разве недостаточно мне сознавать процесс счета трех, который я могу применить ко всему что угодно? Формулы понятий не имеют своей задачей заменять наглядное представление о единичном, а лишь сделать возможным его логический анализ; в их основе кроется только, что всякое единичное может быть выражено при помощи общих предикатов.

97. Постольку я не могу вполне согласиться с рассуждениями Baumann’a (Philosophie als Orientierung über die Welt, c. 296 и сл.) о математической необходимости. Один только опыт с постоянством процесса представления в различных повторениях еще не дает никакой необходимости. Действительность факта не может исключать мысли о возможности иной формы бытия. Это может сделать лишь сознание, что этот факт, как он теперь действительно есть, всегда действительно будет, т. е. сознание о необходимости.

98. Если Дж. Ст. Милль (заключение второй книги) рассматривает закон противоречия как одно из наших первых и наиболее обычных обобщений из опыта и его значение находит в том, что вера и неверие суть два различных состояния духа, которые исключают друг друга, что мы познаем из наипростейшего наблюдения над нашим собственным духом, – то я могу в известном смысле согласиться с этим. Но загадка тогда кроется именно в том, откуда мы знаем, что они не только различны, но что они исключают друг друга? Если из самого простого наблюдения должна проистечь уверенность, что они исключают друг друга, то именно сама необходимость этого должна непосредственно дойти до сознания.

99. Геометрические построения постольку занимают своеобразное место, что в них, с одной стороны, уничтожается различие между единичным образом и понятием. Поскольку именно они рассматриваются как внутренние, зависящие только от нашей построяющей деятельности образования, которые, правда, в данное мгновение могут представляться наглядно как единичные, но по произволу могут повторяться в том же самом виде, так что их тождество связано исключительно с тождеством представленного, – постольку им принадлежит всеобщность представления и понятия. Единичное как таковое есть общее. Но поскольку предполагается, что их элементы даны всем одинаковым образом и что благодаря внешнему наглядному представлению они могут быть навязаны всякому – постольку вследствие своей тождественности для всех они оказываются родственными наглядно представляемому сущему и можно в известном смысле говорить об их объективном бытии. Чтобы не повторяться, мы откладываем более точное исследование относящихся сюда суждений до третьей части.

100. «Сущее» вообще не может рассматриваться как истинное родовое понятие к единичному сущему, так как «быть» вообще не означает никакого содержания представляемого, оно не есть «реальный предикат»: ибо оно оставляет совершенно неопределенным, что именно есть то, чему принадлежит «быть». С точки зрения понятия, оно есть лишь общее имя. Так как «быть» является для нас предикатом, выражающим отношение, то оно не может быть никаким общим признаком. Ибо нужно было бы доказать, что этот предикат коренится в таком существенном определении, которое обще понятию всего сущего.

101. Учение Канта, что высказывания внутреннего чувства вследствие субъективности формы времени относятся лишь к явлениям, не затрагивает логического характера суждений, а лишь метафизическое значение и смысл той реальности, какая высказана этим. Их непосредственная достоверность как суждение при кантовской предпосылке является столь же неоспоримой, как и при всякой другой.

102. Ср. превосходное сочинение W. Windelband’a «Ueber die Gewissheit der Erkenntniss», которое в столь многих пунктах согласуется с установленными здесь положениями, что за немногими исключениями я мог бы подписаться почти под каждым словом. Он говорит (с. 87 и сл.) по поводу указанного выше вопроса, откуда появляется уверенность в том, что известное представление есть воспоминание: что, в конце концов, лишь ясное чувство, сопутствующее представлению, говорит нам, что однажды оно уже представлялось. Но чувство это, в конце концов, покоится на том, что с этим представлением ассоциировалось побочное представление о его связи и отношении к «Я», и это побочное представление всплывает теперь вместе с тем и вступает в сознание в качестве чувства воспоминания. Этим объясняется, говорит он, что мы можем вторично иметь представления, не ведая, что они суть воспоминания, именно в том случае, когда их связь с представляющим «Я» не дошла ясно до сознания. Это объяснение верно постольку, что обыкновенно особенное чувство различает для нас уже знакомое от незнакомого. Но уверенность это чувство может дать лишь тогда, когда из него можно восстановить познанную связь единичного представления с чем-либо другим и тем самым его связь с настоящим моментом. Когда я вижу известную личность, я могу с величайшей силой ощущать то чувство, какое обыкновенно различает знакомое от незнакомого; но совершенную уверенность я имею лишь тогда, когда я вспоминаю те обстоятельства, при которых я видел ее раньше, когда я, таким образом, включил ее во всегда для меня наличный круг того, что образует мое самосознание. В этом и заключается то отношение к «Я», которому Виндельбанд с полным правом придает такое значение. Оно не есть отношение к абстрактному единству самосознания, а к эмпирическому «Я», и лишь непрестанное пробегание и согласующееся связывание ряда моментов моей прежней жизни образует знание в области воспоминания.

103. Относительно термина подведение ср. § 8, 6, примечание.

104. Поскольку существует трудность удержать в простом внутреннем воспроизведении понятий выраженные в понятиях границы текучих различий, постольку объективная значимость такого суждения может уже, конечно, зависит от дальнейших процессов (измерение и т. д.).

105. Его известным примером (Пролегомены, § 20) служит суждение «Если солнце освещает камень, то последний становится теплым». Это суждение есть простое суждение восприятия и не содержит никакой необходимости, как бы часто я и другие ни воспринимали это; восприятия оказываются лишь обычно так связанными. Но если я говорю: «солнце нагревает камень», то помимо восприятия сюда привходит еще рассудочное понятие причины, которое с понятием солнечного света необходимо связывает понятие теплоты, и синтетическое суждение необходимо становится общезначимым, следовательно, объективным и из восприятия превращается в опыт.

106. Детальный разбор теории Милля мы оставляем до исследования дедуктивного метода.

107. То, что входит в наше знание в качестве не подлежащего уже дальнейшему обоснованию, Аристотель различает в главных местах Anal. post. I, 2 и 10 άξίωμα (он различает на ύπόθεσις, которая говорит, что нечто есть или не есть, и όρισμος, который указывает лишь «что», а не то, что оно есть или не есть. А та ύπόθεσις, которая устанавливается вопреки предпосылкам обучающегося, есть αϊτημα.

Последний термин не мог получить неизменного значения. Новейшее употребление слова «постулат» определено Кантом – но опять-таки неточно. В «Критике чистого разума» он ссылается на словоупотребление математиков: «постулатом называется практическое положение, которое содержит только синтез, благодаря чему мы впервые даем себе предмет и производим его понятие». Поэтому основоположения модальности он называет постулатами, так как они указывают тот способ, как понятие вещей связывается познавательной способностью. Но в «Критике практического разума» постулат есть теоретическое как таковое, далее не доказуемое положение, поскольку оно неразрывно связано с a priori безусловно значимым практическим законом. Это разногласие встречается вновь также и в «Логике» Канта. В предыдущем мы расширяем вторую дефиницию.

108. В различии математического и динамического употребления синтеза чистых понятий рассудка.

109. Ср. Милль, Логика, книга 2, глава 7 и книга 5, глава 3.

110. Я могу согласиться с Виндельбандом (ор. с., с. 76), что есть верховное правило познавания – т. е., точнее, нашего стремления к познанию, – согласно которому ко всякому явлению мы ищем причину. Только правило это недостаточно для того, чтобы указать теперь для всякого явления достаточное основание. И такое правило было бы необходимо, чтобы обосновать истинность наших суждений восприятия. Ср. критику этой теории причинности в труде Spir’а, Denken und Wirklichkeit, с. 121 и сл.

111. К тому же самому в существенном приходит, кажется мне, и Baumann в обосновании реализма (Philosophie als Orientierung über die Welt, c. 248 и сл.).

Писанное с образцовой ясностью и осмотрительностью исследование Zeller’a «Ueber die Gründe unseres Glaubens an die Realität der Aussenwelt» (Vorträge und Abhandlungen, dritte Sammlung, c. 225 и сл.) приводит, в сущности, к тому же самому результату, хотя он старается устранить допущение, что я сам есть единственное реальное существо, которое существует, таким возражением, которому он придает значение доказательства. Ибо доказательство приводится ведь лишь из того, что содержание нашего сознания было бы необъяснимо при той предпосылке. Он предполагает, следовательно, необходимость объяснения, и притом причинного объяснения. Но эта необходимость является прежде всего субъективной необходимостью стремления. То, что потребность в объяснении и понимании оправдывает убеждение относительно реальности внешнего мира, – это имеет ведь значение только в смысле постулата. Аксиома о том, что ничто непонятное не может существовать, тем меньше может быть принята, что полная понятность данного всегда является лишь задачей, которую мы никогда не можем вполне разрешить. Насколько я вполне согласен, следовательно, с рассуждениями относительно несостоятельности допущения, что наши представления суть будто бы лишь продукты сознательного субъекта, – настолько же я могу придавать лишь характер постулата той последней предпосылке, на которой покоится наше убеждение относительно реальности внешнего мира. Но из этого постулата следует для меня также и та задача, которая формулируется на 221 стр., – причина тех явлений сознания, которые мы называем восприятиями, должна определяться соответствующим фактам образом.

112. Всестороннее исследование принципа причинности, дабы не повторяться, мы отлагаем до третьей части.

113. Об отношении между суждением и выводом ср. во многих отношениях превосходные рассуждения Schuppe, Erk. Logik, с. 124 и сл.

114. Ср. Kant, Logik (Hartenst. I, с. 453, § 57): «Общий принцип, на котором покоится значимость всякого акта вывода путем разума, может быть определенно выражен в следующей формуле: Что стоит под условием правила, то стоит также под самим правилом». Это положение содержит именно то понимание сущности вывода, которое проведено в дальнейшем.

115. Поскольку из суждения «если А имеет силу, то имеет силу X» во всякое время может быть выведено другое суждение «если X не имеет силы, то не имеет силы А», постольку и так называемый modus tollens может быть сведен на modus ponens.

116. То, что указанная выше схема условного вывода является естественной и общей формулой акта вывода, – это доказывается также тем, что ее всюду можно распознать в тех грамматических оборотах, в каких мы обыкновенно высказываем свои выводы. Способы соединения при помощи «так как» – «потому» – «поэтому» – «ибо» и т. д. суть лишь грамматические сокращения указанной схемы, причем эти частицы имеют двоякое значение: выразить значимость обосновывающего, как и обоснованного положения, и отношение обоснования, необходимость следствия. Благодаря этому последнему они указывают обратно на условное суждение.

117. Но правило, что вместе со следствием уничтожается основание, может быть применяемо двояким образом:

I. Если А имеет силу, то имеет силу В.

Если С имеет силу, то В не имеет силы.

_____________________________

Если А имеет силу, то С не имеет силы.

Если С имеет силу, то А не имеет силы,

т. е. две предпосылки, которые имеют противоречащие следствия, уничтожают друг друга.

II. Если А имеет силу, то имеет силу В.

Если А не имеет силы, то имеет силу С.

_____________________________

Если С не имеет силы, то имеет силу В.

Если В не имеет силы, то имеет силу С,

т. е. следствие утверждения и следствие его отрицания исключают друг друга. Но обе эти формулы могут быть сведены на указанные выше. Ибо вместо меньшей посылки в I может быть поставлено

Если В имеет силу, то С не имеет силы, и мы получаем

Если А имеет силу, то имеет силу В.

_____________________________

Если В имеет силу, то С не имеет силы.

Если А имеет силу, то С не имеет силы,

следовательно, простое прогрессирование от следствия к следствию.

Равным образом, во II для большей посылки может быть подставлено

Если В не имеет силы, то не имеет силы А.

Если А не имеет силы, то имеет силу С.

_____________________________

Если В не имеет силы, то имеет силу С.

118. В выводе:

καθ’ οΰ το В κατά τούτου το А.

В κατά τού Γ.

__________

A κατά τού Γ.

меньшая посылка является πρόσληψις. Cp. Prantl I, 376 и сл. мое Programm, с. 8 и H. Maier, Syllogistic des Aristoteles II, 1, с. 265.

119. Ср. рассуждения F. Н. Bradley в его выдающемся по своей оригинальности и поучительном по своей во многих отношениях превосходной критике труда The principles of Logik, London, 1883, с. 227.

120. Лишь о таком замещении одного выражения другим идет дело непосредственно в таких примерах:

Аристотель был философом из Стагиры.

Аристотель был воспитателем Александра, следовательно и т. д., которые

лишь благодаря каким-либо побочным мыслям могут получить значение,

поднимающее их над уровнем простой словесной игры.

121. Ср. Bradley, Principles of Logik, с. 235.

122. Schuppe, Erk. Logik, c. 260.

123. Что так называемое dictum de omni является следствием основоположения: «Nota notae est nota rei» – это коротко и ясно доказал Кант в своем сочинении Von der falschen Spitzfindigkeit der vier syllogist. Figuren. Единичное именно потому ведь падает под понятие, что оно имеет его на себе в качестве признака. Но этим не приравниваются, как возражает В. Erdmann (Philos. Aufsätze zu E. Zellers Jubiläum, c. 202), обе формулы, а различаются первая как первоначальная первичная, вторая как производная и вторичная.

124. Ср. Kant, Von der falschen Spitzfindigkeit der Syllogist. Figuren § 1.

125. Открыли, что среди возможных положений среднего понятия Аристотель просмотрел одно, именно то, в котором оно появляется предикатом большей посылки и субъектом меньшей посылки; и нашли, что при этой предпосылке возможны еще следующие 5 модусов:

Не требуется никакого доказательства, что нужно позабыть всю основную предпосылку аристотелевской теории, чтобы допустить возможным для понятий это противное их природе положение, и что только из рассмотрения исключительно внешней формы могла возникнуть потребность в дополнении аристотелевского учения.

126. К этому, конечно, уже Аристотель дал повод в первой Аналитике, так как, в особенности в различении фигур и модусов, он выдвигает на первый план отношения объемов в противоположность отношениям содержаний. Ср. H. Maier. Syll. Des Arist. ii, 1, 47 и сл. О четвертой фигуре там же, с. 94 и сл.

127. Тем самым разрешаются также такие трудности, как та, что вопреки правилу Аристотеля, из двух отрицательных посылок все же может следовать вывод; именно так: Что не есть M, то есть P.

S не есть M, из чего следует

S не есть P.

Вывод, несомненно, правилен; но ложно, что он следует из двух отрицательных посылок в аристотелевском смысле. Ибо положение «что не есть M, то не есть P», только по выражению является отрицательным, в действительности же оно равнозначаще с «Все P суть M», или «Что есть P, то есть M» связь отрицаний покоится на положительном отношении предикатов. Только привычка к совершенно внешнему способу рассмотрения может усматривать в таких вещах что-либо странное.

128. Гораздо дальше расширяет Schuppe (Erkenntnisth. Logik, с. 128 и сл.) круг тех выводов, которые могут быть получены из отвергнутых Аристотелем комбинаций посылок.

Уже если обе посылки «a не b» и «b не c» высказывают простое различение, то они устанавливают, что a и c совпадают в одном пункте, в том, что они не суть b, – что при известных обстоятельствах является в высшей степени важным открытием, которое связывает-де в иных отношениях различные a и c. Но это открытие выражается ведь в положении «ни a, ни c, ни b», которое лишь повторяет в соединенном виде обе посылки. И. Шуппе признает ведь также и для этого случая положение «Ex mere negativis nihil seguitur».

Но при суждениях сопринадлежности это положение является-де, очевидно, ложным. Прежде всего для этого приводится разобранный выше, в пр. 127, пример вывода, большая посылка которого гласит: «Что не есть M, то не есть P».

Из «ни одно M не есть P» и «S не есть M» мы выводим, что P может быть отвергаемо у S, во всяком случае не ради M, «это при известных обстоятельствах весьма важный результат, когда мы оспариваем неясные представления, которые, не высказывая того, все же отвергают у S P ради сходства с M, и это может привести к признанию sp». Шуппе не иллюстрирует своих положений примерами. Дабы облегчить рассмотрение его положений, мы возьмем один пример, который подходит к указанным выше словам «ни одна рыба не имеет теплой крови» – «кит не есть рыба»; отсюда мы должны сделать вывод, что у кита теплокровность следует отвергать во всяком случае, не вследствие его сходства с рыбами. Но разве в действительности мы выводим это из обеих посылок? Кто находится в опасности из сходства кита с рыбой вывести наличность у него холодной крови, тот встречает себе в этом помеху прежде всего лишь со стороны меньшей посылки, а не со стороны обеих посылок вместе. Именно, если мы имеем

Что есть рыба, то не есть теплокровное.

Кит не есть рыба,

то именно только меньшая посылка служит помехой для возможности подведения. Но вывод запрещается вообще правилом, что из отсутствия гипотезы нельзя выводить отсутствие тезиса. Шуппе говорит, следовательно, только другими словами то же самое, что при такого рода посылках нельзя делать вывода. Ибо принадлежит ли теперь P M или нет, этого никак нельзя решить на основании этих посылок.

«Из ни одно P не есть M и S не есть M» (я изменяю знаки, которые Шуппе смешал здесь) «мы выводим одинаково, что отнюдь не ради M (неясным образом), мыслимого в S, S не имеет надобности быть P, что следовательно, с этой стороны должна быть сохранена возможность sp». Снова угрожающий ложный вывод встречает себе помеху только со стороны меньшей посылки «S не M; S есть M» конечно, дало бы, что «S не есть P»; но если S не M, то не следует также ничего определенного, ни того, что S есть P, ни того, что S не есть P.

M не есть P, но M также не S доказывает, что S и P могут совместно отсутствовать (упомянутый выше вывод Лотце).

Ex mere particularibus nihil sequitur точно так же является-де сомнительным. «Только некоторые, но, во всяком случае некоторые M суть P, и также только некоторые, но, во всяком случае некоторые S суть M, если еще неизвестно, какие M суть P и какие S суть M, непременно делает в отдельном случае надежной ту возможность, что некоторое S есть P» – но надежная возможность (в отличие от совершенно неопределенной, покоящейся лишь на полном неведении), по-видимому, может быть найдена лишь там, где познано, что S и P не исключают друг друга; но разве из «некоторые люди суть слепые» и «некоторые зрячие существа суть люди» следует в отдельном случае надежная возможность, что «зрячее существо является слепым»? – «и приводит совершенно общим образом к часто столь же ценному познанию, что:

1. P принадлежит к специфическим или индивидуальным различиям M или зависит от них, но содержанием понятия М ни требуется, ни исключается.

2. Что М равным образом принадлежит к специфическим или индивидуальным различиям S, но содержанием понятия S ни требуется, ни исключается; и что 3. Если S обнаруживается вместе или без P, это не стоит ни в какой связи с присутствием или отсутствием в нем M».

Однако, положения 1 и 2 не выведены из обеих посылок вместе, а представляют собой лишь истолкование каждой из посылок; разумеется, если придавать ей указанную выше форму «Только некоторые, но, во всяком случае, некоторые M суть P» (как и сам Шуппе затем подчеркивает), то она состоит из двух суждений: «Некоторые M суть P», «некоторые M не суть P», и только из этих обоих положений вместе следует, что P ни требуется, ни исключается понятием M; два суждения образуют меньшую посылку к большей посылке: «Что один раз бывает соединено с предикатом М, другой раз нет», то ни требуется, ни исключается им согласно известному правилу не имеет силы ни «Все M суть P», ни «одно M не есть P».

Но третье из указанных выше положений – то, которое только и выводится из обеих посылок – является ложным. Возьмем, к примеру, «некоторые M суть P» и «некоторые S суть M»: некоторые правильные фигуры прямоугольные», «некоторые четырехугольники суть правильные фигуры». В таком случае нельзя ведь сказать, что если четырехугольник обнаруживает прямоугольность или не обнаруживает ее, то это не стоит ни в какой связи с наличностью или отсутствием свойства правильности; ибо правильный четырехугольник является необходимо прямоугольным. Точно так же «некоторые кристаллы обладают двойной преломляемостью», «некоторые минералы суть кристаллы»; разве должно отсюда следовать, что если в каком-либо минерале обнаруживается двойное преломление, то это не стоит ни в какой связи с присутствием или отсутствием бытия кристаллом?

«Некоторые M суть P», некоторые «M суть S» (с. 133) связывает предикаты P и S с некоторые M, во всяком случае не ради свойства M, иначе они должны были бы принадлежать всем M, а со специфическими или индивидуальными различиями среди M, и таким образом, является надежным вывод, что во всех отдельных M благодаря характеру M свойства P и S ни требуются, ни исключаются. Однако, лишь при том предположении, что вместе с тем имеет силу «некоторые M не суть P», «некоторые М не суть S»; следовательно, мы выводим, как и выше первоначально из первой пары посылок (MiP, MoP) что P, из второй пары посылок (MiS, MoS) что S ни требуется M, ни исключается им; и затем мы суммируем и то и другое в суждении «P и S характером M ни требуются, ни исключаются». Но этим приемом мы не могли бы получить путем исключения M определенного отношения между S и P; напротив, это последнее вообще не может быть определено из тех посылок, хотя бы только отрицательно.

«Из все M суть P, ни одно S не есть M получается, что если S или одно какое-либо S есть P, то это, во всяком случае, может быть не благодаря посредству M» – что S не может иметь благодаря посредству M какого-либо другого предиката – этого достаточно, чтобы знать, что S не есть M.

«В корне ложно утверждение, что в форме pm и sm обе посылки не могли бы быть утвердительными» (с. 137). Здесь надежно выведено-де частичное тождество – иногда оно может-де притязать на степень родства. В зависимости от качества M это частичное тождество может-де быть столь же драгоценным результатом, как и раньше выведенное во второй фигуре частичное различие. Выше, с. 96, была речь по поводу термина «частичное тождество»; если оставить его в силе, то, в конце концов, все является частично тождественным; вывод, следовательно, лишен ценности. Но если от качества M зависит, обладает ли он ценностью, то полноценным суждением является «как P, так и S суть M; простое суммирование, которое не погашает среднего понятия. Что это познание может обладать ценностью в качестве подготовления к операциям классификации – этого, естественно, я не оспариваю. Только его нельзя обозначить как вывод, если не хотят обозначать в качестве вывода всякое объединение двух суждений в союзное, копулятивное или коньюктивное предложение, а строго держаться того, что к понятию вывода принадлежит, чтобы из посылок выводилось ετερόν τι τν κειμ νων.

То же самое имеет силу против Вундта, который (Logik, I2, с. 363) устанавливает вывод сравнения, и этот последний есть-де отчасти вывод согласия, отчасти вывод различения. Он служит-де для образования понятия, так как он комбинирует «предметы», имеющие общими выдающиеся признаки, и различает «предметы», из которых один отчасти или полностью не обладает признаками, свойственными другому. Свой наипростейший вид получают эти выводы тогда, когда лишь один-единственный признак M используется для установления согласия или различия между двумя «понятиями» – A и B (именно до этого «предметы» должны были бы сравниваться для целей образования понятий). В общем, однако, именно при положительных выводах сравнения отдельного признака недостаточно; напротив, среднее понятие разлагается на несколько признаков. Таким образом, возникают обе формы:

A имеет признаки M₁ M₂ M₃. A имеет признаки M₁ M₂ M₃.

B имеет признаки M₁ M₂ M₃, B не имеет признаков M₁ M₂ M₃,

следовательно, A и B согласуются. следовательно, A и B различны.

Но на чем покоится «следовательно» первого вывода? Очевидно, на большей посылке «если два объекта (или понятия?) имеют одинаковый признак или несколько одинаковых признаков, то они согласуются (естественно, именно в этих признаках)» – пустая тавтология, из которой, как это признает сам Вундт, не следует вовсе ничего определенного, так как тут одинаково возможно как отношение тождества или подведения, так и отношение соподчинения, координации (тут, конечно, разумеется разделительное соподчинение) или перекрещивания между A и B.

«Следовательно» второго вывода предполагает, согласно формулировке Вундта, также только большую посылку «если из двух объектов (или понятий?) один имеет такие признаки, которые не принадлежат другому, то они различны» – снова пустая тавтология, ибо в чем же вообще должно существовать различие, как не в том, что одной вещи принадлежит определение, которым вторая вещь не обладает? Нельзя также понять, почему здесь «в общем» должно быть необходимо несколько признаков; отсутствия одного-единственного признака вполне достаточно, чтобы установить различие.

Что может означать это различие – это является, конечно, сомнительным, если в основу кладется указанная выше формулировка. Ибо если речь идет о понятиях, то понятие квадрата имеет признаки «прямоугольный» и «равносторонний», понятие четырехугольника не имеет этих признаков; отсюда следует теперь, правда, что квадрат и четырехугольник не тождественны, но дальше ничего; ибо что один, вопреки этому, не мог бы быть предицирован относительно другого – этого не следует отсюда. Определенное заключение следовало бы лишь тогда, если бы B исключало признак M, если бы, следовательно, имело силу «ни одно B не есть M» – поэтому Аристотель по праву требует, чтобы одна из обеих посылок была общим суждением, которое содержит необходимость. Если посылки имеют этот смысл, тогда следует из «A есть M»

«B не есть M» не только то, что A и B не тождественны, но что они не могут быть предицированы относительно друг друга и относительно того же самого третьего. Это есть определенный и ценный результат.

Согласно с этим, следовательно, Аристотель совершенно прав, если он ничего не знает о положительных выводах сравнения, и во второй фигуре у него имеет силу в качестве действительного результата только отрицательный результат, а о двух положительных посылках он говорит: Ουκ Kσται σιλλγισμός.

Подобное же имеет силу относительно выводов в условной форме, которые в том соответствуют третьей аристотелевской фигуре, что обе посылки связывают с одним и тем же основанием различные следствия. Вундт приводит (I², с. 372) в качестве «вывода связи» такой пример:

Если разнородные металлы замкнуты в круге, то в лягушечьем бедре, введенном в провод, возникает гальваническое подергивание.

При тех же самых условиях возникает электрический ток.

Следовательно, гальваническое подергивание правильно связано с электрическим током.

Но заключение имеет силу, несомненно, лишь в том случае, если молча повторяется предпосылка; что в этом случае оба явления правильно выступают совместно – это обосновывает предположение, что подергивание лягушечьего бедра является действием электрического тока. Но в абсолютной форме заключение это не следует; иначе так как «быть правильно связанным» носит все же взаимный характер, на всех телеграфных проволоках должны были бы, в конце концов, подергиваться лягушечьи бедра. Только совершенно неточный способ выражения может пробудить ту видимость, словно здесь перед нами действительный вывод. Согласно той же самой схеме должен быть бы иметь силу следующий вывод:

Если четырехугольник прямоугольный, то диагонали равны.

Если четырехугольник прямоугольный, то диагонали делятся взаимно пополам.

Следовательно, равенство диагоналей правильно связано со свойством делиться взаимно пополам, —

что опровергается всяким косоугольным параллелограммом и всякой трапецией с равными диагоналями. Предпосылка, заменяющая среднее понятие, не может быть уничтожена, если заключение должно неограниченно иметь силу; только частное суждение могло бы иметь силу: «Следовательно, равенство диагоналей иногда бывает связано с их взаимным делением пополам», соответственно правилам третьей фигуры.

Если, следовательно, я не могу признать правомерной эту критику традиционного учения, то все же в рассуждениях Шуппе подчеркнута правильная мысль, что если выводы делаются из двух посылок, то заключение часто выводится не из посылок самих по себе, а скорее из большей посылки, благодаря которой только содержание одной посылки совместно с содержанием другой и дает результат. Теперь необходимо различать между двумя случаями:

– или одна из посылок сама является условным суждением; тогда требуется только общий принцип, что вместе с основанием полагается следствие, вместе со следствием уничтожается основание;

– или к обеим посылкам необходимо специальное основоположение, которого меньшей посылкой они являются и из которого они дают заключение согласно общему принципу вывода.

Выводы первой и второй фигуры, поскольку они требуют общую большую посылку, принадлежат к первому, выводы третьей фигуры – ко второму классу.

129. System der Logik, I, с. 217. Cp. Ueberweg, Logik, § 120. Эта субституция есть нечто иное по сравнению с тем, что выше, § 50, мы назвали подставкой, или πρόσληφις. При этой последней дело идет о том, чтобы на пустое место субъекта поставить определенный субъект, которому принадлежит предикат; при первой же на место определенного понятия должно быть поставлено другое содержащееся в нем, понятие.

130. Система дедуктивной и индуктивной логики, 2 книга, 3 глава, § 2.

131. Равным образом, согласно рассуждению Лотце (Logik, 2-е изд., с. 122), вполне подходящему к суждениям подведения о понятиях, меньшая посылка предполагает заключение; ибо где оставалась бы истина меньшей посылки, что Сократ человек, если бы еще было сомнительным, имеет ли он кроме других свойств человека также и свойство смертности, которое большая посылка приводит как общий признак всякого человека?

132. System der Logik, 3-е изд., с. 304. 5-е изд., с. 360.

133. Я считаю излишним, если среди форм вывода, как, например у Вундта (Logik, I², с. 329), появляется особенный вывод тождества, затем вывод уравнения. С тем же самым правом особое место и особенное имя должен был бы иметь также и вывод а > b, b > с, следовательно, а > с. То, что характеризует эти формы вывода, это не способ процесса вывода, а определенная большая посылка, которая делает их возможными и которая часто, конечно, как сама собою понятная, не формулируется прямо. А то же самое, что В; В то же самое, что С; следовательно, А то же самое, что С, – есть лишь применение положения, которое касается определенного предиката тождества. Повод особо подчеркивать его может заключаться, самое большее, в том, что суждение «А есть В» часто в неточной формулировке имеет в виду тождество, не выражая его прямо.

В целом мне кажется, что мало может быть пользы от дальнейшей специализации учения о выводе; гораздо правильнее – напротив, подчеркивать общее всем способам вывода, а не устанавливать различия формы вывода там, где все различие кроется в содержании определяющих вывод посылок; исчерпать эти последние невозможно. Вундт пытается, разумеется (Logik, I, 1-е изд., 282, 2-е изд., 317), установить общую формулу для всякого процесса вывода:

«Если различные суждения, благодаря сообща принадлежащим им понятиям, полагаются в известное отношение друг к другу, то не-общие понятия таких суждений равным образом стоят в таком отношении, которое находит свое выражение в новом суждении». Но не говоря о неопределенности формулировки, положение это оказывается ложным, так как оно слишком широко. Ибо в каком отношении стоят понятия S и P, если «S не есть M» и «M не есть P?» – На этот поставленный во втором издании настоящей «Логики» вопрос Вундт отвечает (2-е изд., с. 319): они стоят в отношении не-тождества. Это я, естественно, допускаю, так как я не знаю «частичного тождества» («частично» S и P могли бы все же быть тождественными). Но разве простое «не-тождество» может быть еще обозначено в обычном смысле слова как отношение понятий? Я просмотрел будто бы, что принцип отношения «может относиться к определенным, как и неопределенным отношениям между понятиями». Но сам Вундт (с. 130 и сл.) не приводит не-тождества ни среди определенных, ни среди неопределенных отношений между понятиями; о несравнимых (диспаратных) понятиях он говорит (с. 139), что они не могут быть поставлены друг к другу ни в какое отношение, хотя они все же, наверное, «не тождественны»; он просматривает, следовательно, что он сам не признает не-тождества за отношение между понятиями. С полным правом: ибо если только я знаю, что два понятия не тождественны, то между ними могут еще иметь место все мыслимые отношения, в особенности – к чему, однако, сводилось бы все для возможности вывода – невозможно вырешить, должно одно понятие утверждать или отрицать относительно другого. Но обе посылки «S не есть M» и «M не есть P», которые, конечно, «благодаря сообща принадлежащим им понятиям поставлены в отношение друг к другу», не дают даже возможности вывести «отношение не-тождества». Я полагаю, следовательно, что я не могу быть опровергнут, если скажу, что формула Вундта слишком широка.

Столь же мало могу я признать те возражения, какие Вундт в том же самом примечании (I², с. 319) выставил против другого сомнения, направленного мною против его учения о выводе, именно что, с другой стороны, его принцип слишком узок. «Преимущественно относительные формы суждений, – говорится на с. 318, пригодны для образования процессов вывода. Напротив, от образования выводов уклоняются в особенности описательные суждения, раз они сохранили свою первоначальную функцию. Это стоит в связи с тем, что описание сообщает об отдельном событии, которое может стать предпосылкой вывода, лишь в том случае, если ему придается простирающееся за пределы непосредственно данных временных условий значение». Я возразил (Vierteljschs. Für wiss. Phil. IV, с. 481) на это: «Если обвиняемый А показывает, что в воскресенье вечером в 10 часов он шел через рыночную площадь в Лейпциге, то это, несомненно, чисто описательное суждение и отнюдь не требуется ни дальнейших пояснений, ни приписывания распространяющегося за пределы непосредственно данных временных условий значения, чтобы обосновать вместе с тем вывод, что он не мог совершить того преступления, какое было совершено в то же самое воскресенье вечером в 10 часов в Дрездене». Против этого Вундт говорит: «действительно выполненный вывод» гласит: «Если А совершил поступок в местности Н, то он должен был в то же самое время присутствовать в Н; А не был во время совершения поступка в Н; следовательно, А не мог совершить поступка в местности Н». Большая из обеих посылок есть-де условное суждение, меньшая и заключение соответствуют суждениям подведения: «А не принадлежит к присутствующим в Н, А не принадлежит к тем, кто совершил поступок». Я не стану возражать против того, что меньшая посылка и заключение изображаются как суждения подведения, словно имело бы смысл образовать родовое понятие присутствующих в определенный час в H, или даже родовое понятие тех, которые совершили преступление. Я хочу допустить, что «действительно выполненный вывод» гласит так, как указано выше. Но откуда берется тогда меньшая посылка? Откуда мы знаем, что А во время совершения поступка не присутствовал в Н, что он не принадлежал к роду в это время присутствовавших в Н? Все же только из единственного свидетельства, что в тот же час А видали идущим через рыночную площадь в Лейпциге, – из этого чисто описательного суждения, которое при этом вполне сохраняет свою первоначальную функцию. Это последнее служит посылкой в выводе:

Человек не может в одно и то же время быть в различных местах.

А был в 10 часов в Лейпциге,

следовательно, он не был в 10 часов в Дрездене.

Этот вывод, конечно, «действительно был совершен»; его меньшей посылкой является только чисто описательное суждение, и на этом последнем, в конце концов, покоится все доказательство, которое должно привести к оправданию.

Если Вундт добавляет: «описательная форма, ближайшее определение места и времени безразличны для вывода», – то криминалисты будут сильно поражены, услышав от логика, что для доказательства alibi безразлично ближайшее определение места и времени.

Едва ли нужно добавлять, что повсюду в выводах эмпирического исследования основанием всего оперирования служат положения, которые чисто описательно констатируют отдельный факт, отдельное событие. Следовательно, и в этом я не могу признать себя опровергнутым.

Весьма достойную внимания мысль высказывает Лотце (Logik. 2-е изд., с. 135 и сл.), когда он развивает, что те выводы были бы, главным образом, ценными, которые не только приписывали бы S совершенно общее P через посредство M, но указывали бы, как особое видоизменение M, принадлежащее S, делает необходимым также особенное выражение P. Но также и это совершенно верное замечание приводит к особенной форме вывода, а требует лишь в основе других больших посылок, нежели обыкновенно рассматриваемые в категорическом выводе; больших посылок, которые указывают закон, по какому всякое видоизменение M влечет за собой видоизменение P; но из них вывод всегда должен будет совершаться согласно простым правилам условного вывода.

Если S есть фигура, M эллипс, P эксцентрическое, то  указывает тот закон, по которому всякое видоизменение отношения осей влечет за собой видоизменение эксцентриcитета. Но уравнение по своей сущности является условным суждением, из которого вывод делается путем подстановки определенных величин.

134. Theorie der Induction, стр. 17.

135. Если мы выставим все посылки, то они гласят:

Меркурий, Венера, Земля и т. д. движутся вокруг солнца с запада на восток.

Меркурий, Венера, Земля и т. д. суть планеты,

следовательно, столько-то и столько-то планет движутся вокруг солнца с запада на восток.

Число этих планет равно числу всех планет,

следовательно, все планеты движутся вокруг Солнца с запада на восток.

Характер процесса вывода является не иным, чем если бы я из M₁, M₂, M₃ имеют свойство P

M₁, M₂, M₃ суть три M

вывел следовательно, три M имеют свойство P.

Вывод к эмпирически общему суждению покоится, следовательно, на счете, на выражении данного множества при помощи определенного числового понятия; право заменить M₁, M₂, M₃ тремя M покоится на тождестве числа. Ср. выше, § 52, 4.

136. Ср. мое Programm, с. 40, и приведенные там примеры. Необходимость, которую высказывает условное суждение «Если Кай человек, то он смертен», покоится на невысказанном положении, что все люди смертны; суждение «Если земля движется вокруг Солнца, то неподвижные звезды имеют годовые параллаксы», предполагает целый ряд выводов, которых остальные посылки предполагаются как геометрически абсолютно достоверные положения и лишены совершенно условного характера. Но наряду с этими условными суждениями имеются также и другие, необходимость которых является непосредственно познанной.

Примечания

1

Из II т. переведены на русский язык: 1) Христоф Зигварт. Борьба против телеологии / пер. И. А. Давыдов. Книгоиздательство «Начало». СПб., 1907; 2) Христоф Зигварт. О моральных основах науки / пер. И. А. Давыдов. Вестник воспитания. 1904. № 9. – Прим. перев.

(обратно)

2

Самиель (Samiel) значит Самум и злой дуа. – Прим. перев.

(обратно)

3

Имена эти буквально обозначают «белая гора», «новый город», «ольховый ручей». – Прим. перев.

(обратно)

4

На немецком языке это выражается неопределенным членом (ein), который обыкновенно не переводится на русский язык. И указанная фраза на немецком языке гласит: «das ist ein Raum». – Прим. перев.

(обратно)

5

На немецком языке «это» выражается двояко – «das» и «dies». – Прим. перев.

(обратно)

6

В немецком тексте сказано: «es wetterleuchtet» – «молния сверкает». Но это предложение не является на русском языке безличным, а потому нам пришлось употребить безличное: «дождит». – Прим. перев.

(обратно)

7

В немецком тексте: ein Blitz – молния. – Прим. перев.

(обратно)

8

В немецком тексте снова то же «es wetterleuchtet» – «молния сверкает». – Прим. перев.

(обратно)

9

В немецком тексте: Lichterscheinung – явление света. – Прим. перев.

(обратно)

10

На русском языке в этом случае употребляется действительная форма: «поют, играют» и т. д. – Прим. перев.

(обратно)

11

На русском языке в этих случаях употребляется изъявительное наклонение: «я слышу, как говорят», «я слышу, как звонят», и т. д. – Прим. перев.

(обратно)

12

Вместо немецкого «es blitzt» – «молния сверкает». – Прим. перев.

(обратно)

13

Prädicierung – приписывание в качестве предиката. – Прим. перев.

(обратно)

14

В немецком языке, как и в английском, французском и др. романских языках, имеется так называемый член, определенный и неопределенный: der, die, das и ein, eine, ein, который на русском языке не имеет себе аналогичной формы и при переводе обычно опускается. Поэтому приведенные в тексте фразы «человек двуног», «ель есть хвойное дерево» на немецком языке выражены так: der Mensch ist zweifüßig; eine Tanne ist eine Conifere. – Прим. nepeв.

(обратно)

15

См. предыдущее прим.

(обратно)

16

Перевод Н. Лосского. Введение, с. 29. – Прим. перев.

(обратно)

17

Privstive Prädicate – лишительные предикаты, т. е. выражающие лишение, отсутствие, недостаток. – Прим. перев.

(обратно)

18

«Критика чистого разума», с. 124 / пер. Н. Лосского. – Прим. перев.

(обратно)

19

Перевод Н. Лосского, с. 71. – Прим. перев.

(обратно)

20

На немецком языке в том и другом случае говорится «Ein Kaiser» – с неопределенным членом «ein». Но в первом случае «Ein Kaiser» обозначает «вообще государь, всякий государь», а во втором «один, некоторый государь», как оно и следует сказать по-русски: «Некий государь был стоиком». – Прим. перев.

(обратно)

21

На немецком языке «жизненная сила» выражается одним сложным словом «Lebenskraft». – Прим. перев.

(обратно)

Оглавление

Генрих Майер ХРИСТОФ ЗИГВАРТ. БИОГРАФИЧЕСКОЕ ВВЕДЕНИЕ

Введение

  § 1. Задача логики

  § 2. Граница задачи

  § 3. Постулат логики

  § 4. Разделение логики

ПЕРВАЯ АНАЛИТИЧЕСКАЯ ЧАСТЬ СУЩНОСТЬ И ПРЕДПОСЫЛКИ АКТА СУЖДЕНИЯ

  § 5. Предложение как выражение суждения. Субъект и предикат

Отдел первый ПРЕДСТАВЛЕНИЯ КАК ЭЛЕМЕНТЫ СУЖДЕНИЯ И ИХ ОТНОШЕНИЕ К СЛОВАМ

  § 6. Высшие роды представляемого

  § 7. Общее представление и слово

  § 8. Необходимость слова для предиката

Отдел второй ПРОСТЫЕ СУЖДЕНИЯ

  I. ОПИСАТЕЛЬНЫЕ СУЖДЕНИЯ

    § 9. Суждения наименования

    § 10. Суждения о свойствах и деятельностях

    § 11. Имперсоналии и родственные формы суждения

    § 12. Суждения об отношениях. Суждения существования

    § 13. Суждения об абстрактных понятиях

    § 14. Объективная значимость суждения и принцип тождества

    § 15. Временное отношение описательных суждений

  II. ОБЪЯСНИТЕЛЬНЫЕ СУЖДЕНИЯ

    § 16

  III. ГРАММАТИЧЕСКОЕ ВЫРАЖЕНИЕ АКТА СУЖДЕНИЯ

    § 17

Отдел третий ПРОИСХОЖДЕНИЕ СУЖДЕНИЙ. РАЗЛИЧИЕ АНАЛИТИЧЕСКИХ И СИНТЕТИЧЕСКИХ СУЖДЕНИЙ

  § 18. Непосредственные и опосредствованные, аналитические и синтетические суждения

  § 19. Процесс синтетического акта суждения

Отдел четвертый ОТРИЦАНИЕ

  § 20. Отрицание как уничтожение суждения

  § 21. Различные виды отрицательных суждений

  § 22. Лишение и противоположность как основание отрицания

  § 23. Закон противоречия

  § 24. Закон двойного отрицания

  § 25. Закон исключенного третьего

Отдел пятый МНОЖЕСТВЕННЫЕ СУЖДЕНИЯ

  I. ПОЛОЖИТЕЛЬНЫЕ МНОЖЕСТВЕННЫЕ СУЖДЕНИЯ

    § 26. Положительные союзные (копулятивные) и множественные суждения

    § 27. Общее утвердительное суждение

    § 28. Частное утвердительное суждение

  II. ОТРИЦАТЕЛЬНЫЕ МНОЖЕСТВЕННЫЕ СУЖДЕНИЯ

    § 29

  III. ОТРИЦАНИЕ МНОЖЕСТВЕННЫХ СУЖДЕНИЙ

    § 30

Отдел шестой ВОЗМОЖНОСТЬ И НЕОБХОДИМОСТЬ

  I. ТАК НАЗЫВАЕМЫЕ РАЗЛИЧИЯ МОДАЛЬНОСТИ

    § 31. Так называемые различия модальности

    § 32. Закон основания

  II. ВОЗМОЖНЫЙ И НЕОБХОДИМЫЙ КАК ПРЕДИКАТЫ В ДЕЙСТВИТЕЛЬНЫХ СУЖДЕНИЯХ

    § 33. Реальная необходимость

    § 34. Возможность

Отдел седьмой УСЛОВНОЕ И РАЗДЕЛИТЕЛЬНОЕ СУЖДЕНИЕ

  I. РАЗЛИЧНЫЕ ВИДЫ СОЕДИНЕНИЯ ПРЕДЛОЖЕНИЙ И ИХ ЛОГИЧЕСКОЕ ЗНАЧЕНИЕ

    § 35

  II. УСЛОВНОЕ СУЖДЕНИЕ

    § 36

  III. РАЗДЕЛИТЕЛЬНОЕ СУЖДЕНИЕ

    § 37

Результаты

  § 38

ВТОРАЯ НОРМАТИВНАЯ ЧАСТЬ ЛОГИЧЕСКОЕ СОВЕРШЕНСТВО СУЖДЕНИЙ И ЕГО УСЛОВИЯ, ОПРЕДЕЛЕННЫЕ ПОНЯТИЯ И ЗНАЧИМЫЕ ВЫВОДЫ

  § 39. Условия совершенных суждений

Отдел первый ПОНЯТИЕ

  § 40. Сущность логического понятия

  § 41. Анализ понятия на простые элементы

  § 42. Высшие понятия, подчинение, содержание и объем понятий

  § 43. Разделение понятий

  § 44. Дефиниция

Отдел второй ИСТИННОСТЬ НЕПОСРЕДСТВЕННЫХ СУЖДЕНИЙ

  § 45. Истинность суждений о понятиях

  § 46. Истинность высказывания о нас самих

  § 47. Истинность суждений восприятия

  § 48. Аксиомы и постулаты

Отдел третий ОБОСНОВАНИЕ ОПОСРЕДСТВОВАННЫХ СУЖДЕНИЙ ПРИ ПОМОЩИ ПРАВИЛ ВЫВОДА

  § 49. Условный вывод

  § 50. Условный вывод посредством подстановки

  § 51. Различные источники условных больших посылок

  § 52. Выводы на основании формальных логических законов

  § 53. Выводы из отношений между понятиями

  § 54. Значение аристотелевских фигур и модусов

  § 55. Ценность силлогизма

  § 56. Вывод подведения

  § 57. Вывод из частичных разделительных суждений

  § 58. Разделительный вывод

  § 59. Отношение истинности заключения к истинности посылок

Примечания