| [Все] [А] [Б] [В] [Г] [Д] [Е] [Ж] [З] [И] [Й] [К] [Л] [М] [Н] [О] [П] [Р] [С] [Т] [У] [Ф] [Х] [Ц] [Ч] [Ш] [Щ] [Э] [Ю] [Я] [Прочее] | [Рекомендации сообщества] [Книжный торрент] |
Квартет Розендорфа (fb2)
- Квартет Розендорфа (пер. С. Векслер) 1471K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Натан Шахам
Натан Шахам
Квартет Розендорфа
От издательства
Натан Шахам считается видным представителем так называемого «поколения Палмаха»[1] в израильской литературе, Одной из главных особенностей этой группы писателей обычно называют то, что они уделяют внимание не столько переживаниям отдельной личности, сколько настроениям коллектива, спаянного единой идеологией. Это свойство до определенного времени отличало и творчество Н. Шахама, но книга, с которой мы хотим вас познакомить, является почти нарочитым опровержением расхожей характеристики. Это роман о струнном квартете, состоящем из немецких евреев, которые оказались в Палестине (за одним единственным исключением) в силу необходимости. Их привело в чужую, непривычно жаркую и чересчур пронизанную идеологией страну стечение обстоятельств, а главным образом — невозможность жить и работать после прихода Гитлера к власти на родине, в Германии. История врастания (и неврастания) этих изысканных, изломанных, ни в чем не похожих на прямолинейных сабр — уроженцев страны — людей в новую почву, история их отношений, продолжающаяся в музыке — главной реальности их жизни, а также в «черновике романа» писателя-авангардиста Э. Левенталя, — все это и составляет содержание книги.
Казалось бы, такая тематика предельно далека от писателя «поколения Палмаха», от израильтянина, почти полвека (с 1945 г.) являющегося членом киббуца[2]. Но в жизни и творчестве Натана Шахама черты специфически израильские естественно связаны с обстоятельствами его происхождения и с еврейской культурой как таковой. Отец писателя, Элиэзер Штейнман (1892–1970), известный критик, переводчик на иврит Метерлинка, Достоевского и других зарубежных классиков, человек широчайшей образованности, ратовавший за синтез традиционно-еврейского начала с мировым, родился на Подолье, а его художественные вкусы сформировались в Одессе, где он на переломе двух веков активно работал в еврейской литературе. (Узнав об этом, мы с вами, быть может, легче снесем иронию рафинированных героев романа, снисходительно взирающих на русских евреев с высоты органичной для них немецкой культуры). В 1924 г. Элиэзер Штейнман с женой и сыном Давидом приехал в Эрец-Исраэль. Второй сын, Натан, родился уже в Тель-Авиве, в 1925 г. Здесь он учился в гимназии «Герцлия», здесь стал участником левосоциалистического молодежного движения Ха-шомер ха-цаир, одним из руководителей которого был его старший брат. Братья, унаследовавшие, хоть и в разной степени, одаренность отца, добились известности на литературном поприще. Давид стал видным публицистом, а Натан, начав с поэзии, с успехом занимался драматургией и прозой. Пьесы его ставились не только в Израиле, но также в Европе и Америке; книги вышли на нескольких языках. Так, «Квартет Розендорфа» переведен на английский и немецкий (успех романа в Германии побудил тамошнего издателя вторично выпустить книгу массовым тиражом в мягкой обложке), готовится китайское издание.
Натан Шахам — лауреат ряда престижных литературных премий (в том числе премий им. А. Шленского, им. Х. Н. Бялика, им. И. Ньюмена). В 1992 г. роман «Квартет Розендорфа» был признан в США «лучшей еврейской книгой года». В Израиле роман выдержал шесть изданий. Признание не слишком ожиданное, если учесть, что книга отнюдь не рассчитана на «массового читателя», а ее автор обходится безо всякого пиетета со многими «священными коровами» израильского общества.
Быть может, причина успеха романа в том и заключается, что, не давая никаких рецептов и намеренно избегая легких решений, он подчас создает то напряжение, «которое тянется до точки, где его уже нельзя выносить».
Первая скрипка — Курт Розендорф
Море тихое, путешествие протекает удачно. В сегодняшней Германии у Мендельсона и у нас одинаковая судьба[3]. Но стереть его из Британской энциклопедии они все же не смогли.
Небо яркое, золотисто-синее. Только море еще мрачное, прусской синевы — точно в глубине по-прежнему бушует вчерашний шторм. Волны совсем без пены, гладят борт корабля. Мотор гудит в ми бемоль мажоре. Хорошо сочетается с синим — цветом тоски по абсолюту. Лестница дружбы у «вольных каменщиков»[4].
Хочу верить, что друзей можно найти повсюду, даже в стране, где низкая культура и так много политики. Странно будет играть Моцарта в пустыне. Тонкая печаль, совсем не мажорная, разлита в произведениях, написанных Моцартом в этой тональности, — в Концертной симфонии для скрипки и альта и в Концерте для фортепьяно, в «Кегельштадте», в Струнном квинтете — словно он не верил в дружбу тех, кто поклялся друг другу в вечной верности.
Домой напишу: даже в шуме судового двигателя слышится мне дружественный звук. Маленькая ложь. Нет ведь никакого проку тревожить домашних. Глупо было бы рассказывать в первом письме, что уже в пути меня пугало какое-то отупение чувств. А ведь прежде путешествия волновали меня, я, бывало, чувствовал себя юношей, впервые самостоятельно отправлявшимся в дорогу. И вот теперь, когда я еду навстречу столь резким переменам в жизни, — полнейшее равнодушие. Уже два дня как я не прикасался к скрипке — из-за шторма, и это раздражало меня больше, чем неясность во всем, что касается будущего. Странная апатия одолела меня. Я еду играть в провинциальном оркестре, созданном из соображений гуманности, из страха перед будущим, — плыву на корабле, точно турист, отправляющийся в отпуск, с пустой, без единой мысли, головой.
Быть может, оттого, что все силы потребовались, чтобы совершить первый шаг — покинуть дом, семью, друзей, родину, — и ничего не осталось на то, чтобы подготовиться к будущему. Мысли тянутся к прошлому. Воображение бежит от усилия, не хочет предугадывать, какова будет жизнь в жалком городишке, построенном на песке. Мне трудно представить симфонический оркестр в такой вот большой средиземноморской деревне, где нет ни оперы, ни кафедрального собора.
В жизни не видал собственными глазами города, основанного всего двадцать восемь лет назад. По фотооткрыткам нельзя было составить никакого понятия — маленькие дома по обеим сторонам улицы, ведущей к зданию с арками и башнями. Мне подумалось: странно — город, построенный вокруг гимназии.
Не осмеливаюсь представить себе струнный квартет.
Грета сказала:
— Без меня ты проживешь. Но без квартета жить не сможешь. Я ответил:
— Я ведь еду играть в оркестре.
Она встревоженно посмотрела на меня. Еще не отправился в путь, а уже отказался от всяких стандартов. Уже начал измерять себя мерками захолустной страны эмигрантов. Она будто предсказывала мне крах, и на лице ее было все то же выражение снисходительного разочарования, примирения с факторами, обусловленными характером, а не временными обстоятельствами. Ей и в голову не приходило предложить мне отказаться от принятого решения. К тому же она не станет тягаться с моей жестоковыйностью, превращающей поспешные решения в священный принцип. Раз мы решили расстаться на неопределенное время, нет смысла ссориться. Ссора только причинит боль, но ничего не изменит.
Я рассказал о нашем договоре с женой Эгону Левенталю (известный писатель, было весьма радостно убедиться, что и такой человек, как он, едет в Палестину; стало быть, есть шанс найти там некий milieu, культурную среду) — и по его лицу я видел, что он сомневается, есть ли у нас возможность хоть когда-нибудь воссоединиться. Гитлер — не преходящий эпизод, от которого Германия рано или поздно очнется, сказал он. Это лишь наши благие пожелания, им не выстоять перед фактами. Немецкий народ принял Гитлера, и только силы извне смогут его одолеть. А такой силы, к нашему душевному прискорбию, не существует. Запад сделает все, дабы умиротворить этого сумасшедшего, и гневные пророчества эмигрантов не изменят его позиции.
Мы говорили лишь о политических осложнениях, но Левенталь дал мне понять, что может представить себе еще одну-две причины, способные вызвать добровольную разлуку мужа с женой. Но он не станет допытываться. Человек рассказывает то, во что желает верить. Он полагает, и вполне справедливо, что о вопросах неполитического свойства, разлучивших меня с женой, я предпочту умолчать.
Разница темпераментов и эротические моменты все равно не поддаются определению, и нет проку пытаться назвать их по имени. Никогда мы не узнаем, каков подлинный вес проглоченных обид. Ведь возможно, что отупение чувств, внезапно навалившееся на меня, — это вполне нормальное состояние, которое другие именуют здравым смыслом.
Контраст наших с Гретой характеров прост и ясен. Его и посторонний мог разглядеть. Ортодоксы скажут, что трещина между нами есть яркий пример неудачи смешанных браков. Ведь с любой точки зрения мы были парой, которой обеспечена гармония. Оба мы музыканты с более или менее одинаковым положением, у каждого своя область — тут не было места конкуренции или каким-то второстепенным соображениям, оба любим музицировать, почитать хорошую книгу, оба готовы все силы положить на воспитание дочки, обоих не привлекает жизнь богемного общества, которая может оторвать человека даже от самого себя, ни один из нас не придерживается крайних взглядов, способных расшатать твердую основу взаимопонимания. Оба мы люди прилежные, умеющие напряженно трудиться, откладывая на черный день, мы способны понимать друг друга с полуслова, к тому же остерегаемся грубого юмора, который может привести к недоразумениям.
Но все же были и диссонансы.
Мы как огня боялись объяснить их различиями, вытекающими из формальной принадлежности к разным конфессиональным общинам. Именно Грета это превосходно определила. Однажды мы запутались в споре из-за пустякового вопроса, никак не могли выйти из порочного круга, и мне показалось, что она связывает мое упрямство с еврейским происхождением.
— Ты такой же еврей, как я христианка. Оба мы в равной мере не принадлежим своей среде. И потому нет смысла в том, чтобы между нами встревали предрассудки черни.
Немалые различия были у нас в степени чувствительности. У людей искусства такие различия могут нарушить равновесие.
Хотя вслух об этом не говорилось, я ощущал, что Грете отвратительна моя чрезмерная чувствительность. Если не ошибаюсь, она приписывает и мое «поражение» как художника этому моменту: у меня не было сил выстоять в конкуренции, вынуждающей подчас «шагать по трупам». Именно в этом, по ее мнению, причина того, что я не солист с мировым именем, что меня оттеснили до положения концертмейстера оркестра, который для самоутверждения играет в струнном квартете, выступающем в малых залах.
Меня до боли огорчало, что она не понимала: камерная музыка — это образ жизни. Не из-за страха перед изматывающими нервы конкурсами не направил я всех душевных сил на то, чтобы завоевать положение солиста, хотя, разумеется, с удовольствием время от времени отходил от камерной музыки, играл скрипичные концерты. Камерная музыка — трудно объяснить это тому, кто сам не понимает, — есть верный компромисс между требованиями моего «я» и глубокой убежденностью в главенствующем значении совместного труда.
Не стану игнорировать и того, что Грета разочаровалась во мне не только из-за моей скромности, не соответствовавшей предсказаниям насчет счастья, сужденного нам с нею как людям талантливым, красивым, прилежным, с хорошим вкусом, которым повезло родиться в стране, где умеют ценить музыкальный талант, упорство и эллинистическую красоту. В ней была еще какая-то усталость от попыток воспитать во мне умение поставить на своем в любом деле, как умела делать сама. Иногда Грета глядела на меня с глубоким отчаянием. Когда же я стану взрослым? Тридцативосьмилетний мужчина, сделавший неплохую музыкальную карьеру, а всякая женщина, даже ничего не стоящая, глупая или вульгарная, может заставить его подстраиваться под свое настроение; я не способен заставить других признать, что мое положение делает из меня светило, а прочие должны вращаться вокруг.
Есть в этом нечто. Могу даже добавить: когда я встречаю человека, который конфузится предо мною, — поклонника или девушку, которую поражает моя эффектная внешность, я ощущаю невероятное смятение. Я тут же ищу способ перевести разговор на такую тему, где у собеседника есть какое-то преимущество. Вместо того, чтобы говорить о музыке, я пускаюсь в болтовню о политике, о кулинарии, о воспитании детей, о литературе — о чем угодно.
Вероятно, я действительно слишком чувствителен, остерегаюсь чрезмерно выделяться — еврейская черта, унаследованная от родителей, — не способен настаивать на своих правах. Приведу пример, совершенно незначительный, чтобы разъяснить это.
У нас есть в Берлине крохотная квартирка, на боковой улице, но зато близко от Берлинской филармонии, в районе, где цены на квартиры высокие. Для трех обычных людей ее вполне достаточно. Но когда каждому нужно заниматься, возникают сложности (Анна, наша дочь, играет на фортепьяно). Кажется, их можно обойти. Тем более — в семейном кругу. Когда закрывают дверь спальни, звуки заметно приглушаются. Я могу играть на кухне. Можно также разделить поровну дневные часы. Но если Грета — хотя она должна была бы быть из нас троих наиболее чувствительной к шуму, ибо что может быть более уязвимым, чем голосовые связки? — была способна затвориться от мира и отгородиться от всего, точно человек, уехавший в другое место, то меня, кому, казалось бы, не требовалось ничего, кроме небольшой «разминки», чтобы оставаться в форме, меня выводила из терпения всякая мелочь, любая ерунда: звуки, доносившиеся с улицы, настроение Анны, нарочитое молчание Греты — абсолютно все. После стычки с Гретой я вообще не способен играть. Провести смычком по струнам и пробежаться взад-вперед пальцами еще можно, но недостает главного: сосредоточенности, вдохновения, слияния с музыкой.
Грета видела в этом болезненность. Мои поездки за город, где я играл в заброшенном доме одного приятеля, сперва казались ей богемным спектаклем. Но когда она поняла, что это всерьез, — наступило глубокое разочарование. Ей было бы легче, если бы это была «поза». Столь легко возбудимая чувствительность представлялась ей душевной болезнью. Надо уточнить: не душевной болезные, а болезнью души, каким-то слабосилием, возникшим из-за лишней тонкости. У нее не было и лекарств против этой болезни — как бледным и мягкотелым детям рекомендуют отправиться на лоно природы и заняться спортом, так и она пыталась укрепить мою слабосильную душу с помощью трудных спровоцированных поединков. Это была грубая ошибка. Хотя она делала это словно шутя, я не мог принять таких надуманных препятствий, долженствующих закалить мой характер, как игру, в которой должен участвовать.
В последнее время — слишком поздно! — она прекратила эти попытки. Отчаялась во мне. Хоть она и очень остерегалась высказывать это, я чувствовал, что она объясняет такие мои качества «еврейской природой». Мы, по воле судьбы, люди неспокойные. Мы достойны сожаления. Нет у нас шансов измениться. Не в нынешнем поколении. По крайней мере, дочь будет от этого избавлена. В ее жилах течет кровь баварских крестьян.
Вместо боевых учений для укрепления духа я получал небольшие примеры того, как надлежит всецело властвовать над своим настроением. Это были организованные представления с показом владения ситуацией. Она исподтишка маневрировала так, чтобы оказаться в неловком положении, где и расцветали ее выдающиеся качества. Если возникала ссора из-за какого-то бессмысленного пустяка, — кого не доводило до ссор раздражение от непонимания или скрытое напряжение? — глаза ее метали молнии, как у ребенка, нашедшего клад, — возможность доказать, кто из нас упрямец, а кто великодушен. С каким удовольствием давала она мне победить в споре, где я был неправ! Искоса, сверху вниз она бросала на меня проницательный взгляд. О, она не растрачивает свои милости понапрасну. У них есть воспитательная цель. Шаг за шагом она формирует мой характер. У меня еще есть шанс сделаться существом оптимистическим и сильным.
Надо признать, разность характеров не отравляла нам возможности получать физическое наслаждение друг с другом. Все диссонансы разрешались в постели. Там все завершалось сильным аккордом, мажорным трубным звуком. Не раз в любовном объятии находили мы утешение от разочарований повседневной жизни Или успокаивали друг друга в профессиональных неудачах. Какой милой и любящей была она после того, как не получила роли в «Гибели богов». Полнейшее взаимопонимание царило между нами в мире напряженной тишины плоти. Но пусть мы могли вместе нырнуть в счастливое забвение, срок жизни которого не больше любовного слияния, все же по мере того, как шли годы, пробуждалась потребность во временном разрыве. У нас появилась и условная формула для ее обозначения: «ради обновления». Нам обоим было необходимо почувствовать на какое-то время, как не хватает нам друг друга — период этот был всегда неопределенным, — чтобы мы смогли снова соединиться и быть близкими, как в первые годы нашей любви.
Политическая обстановка тоже подталкивала к этому. Правда, сначала влияние ее было обратным. Грета, непримиримая противница Гитлера, чувствовала необходимость продемонстрировать солидарность с евреем. Но и это она делала так резко, что отношение ее не могло согреть мне душу. Иногда возникало чувство, что даже это невеселое положение безотчетно используется, чтобы поставить все на свои места: есть в нашей семье человек, готовый защитить, и есть другой, который нуждается в защите.
Предложение, сделанное мне Губерманом, — вступить в оркестр, который он собирался создать в Палестине, — было своевременным со всех точек зрения. Я был недавно уволен из Берлинской филармонии, а у Квартета Розендорфа, состоящего из трех евреев и одного чистокровного арийца, не было никаких шансов прокормиться музыкой. В Германии мы подлежали расовым законам, а в других странах квартет еще не пользовался известностью. Правда, мы дали один концерт в Ливерпуле и еще один в Страсбурге (они принесли нам немалый бюджетный дефицит), была одна пластинка — поспешная и неточная запись, — но все это не могло обеспечить нам приличного заработка в чужой стране. Я выступал также как солист с Франкфуртским оркестром, но и это выступление не помогло мне упрочить своего положения. Было тактической ошибкой играть Брамса через год после Сигети.
Палестина представлялась идеальным временным убежищем.
Грета считала эту идею безумной.
— Если ты поедешь в Англию или во Францию, у нас есть шанс снова соединиться. Ты упрочишь там свое положение (это выражение она особенно любила), и мы сможем приехать к тебе через какой-то приемлемый срок.
Не могло быть сомнений: в Палестину она не поедет. Не потому что это страна, ставшая убежищем для евреев, — у нее нет предубеждения против евреев. Она ведь вышла замуж за еврея и рисковала жизнью, когда публично высказалась против антисемитизма! И не из-за своей музыкальной карьеры не может она даже помыслить о Палестине. Она способна отказаться от честолюбивых стремлений, удовольствовавшись преподаванием пения да случайными выступлениями с оркестром, если Губерману действительно удастся создать там оркестр, достойный так называться. Но она ни в коем случае не согласна рисковать будущим Анны.
— Такой цветок, как Анна, нельзя пересаживать в пустыню, — сказала она.
У Анны рано обнаружились необычайные способности к музыке. В свои четырнадцать лет она уже зрелый музыкант. У нее превосходная техника, умение сосредоточиться, а главное — безусловно личный подход к музыке. Нет сомнений, что ей суждена блестящая будущность, если она будет упорно идти по избранному пути и если у нее будут соответствующие учителя.
Говорят, в Палестине есть два-три приличных учителя, но Грета, знавшая о них по слухам, не готова признать их «культурной средой», необходимой Анне. Более того, по ее мнению, молодой музыкант высокого уровня не может развиваться вне общества музыкантов-сверстников.
Быть может, правда на ее стороне. Германия — то место, где может расцвести талант юного художника.
Что ж, и с этой точки зрения намеченная нами пауза будет полезна. Без отца-еврея на заднем плане у Анны будут лучшие шансы.
Но в Триесте на меня навалилась беспощадная тоска, точно физическая тяжесть в груди. Боль поглощала все внимание, не давая сосредоточиться. Мне душевно необходима их близость, сказал я себе. У музыканта высокого уровня нет частной жизни. Это надо признать. Моцарт расстался с горячо любимой матушкой и отправился в путь прежде, чем ему исполнилось восемь лет.
На пароходе у меня пробудились опасения, как бы наша жертва не была напрасной. Встреча с Эгоном Левенталем, наполнившая мое сердце радостью, пробудила и неожиданную боль. Он из осторожности ничего не сказал мне, но я хорошо видел: он сомневается, что при наличии отца-еврея нацисты оставят в покое одаренную девочку. Левенталь сказал только:
— Боюсь, никто из нас не может себе представить, на что способны эти люди.
Он, видно, знает нечто такое, о чем люди вроде меня, пережившие всего лишь увольнение, могут только догадываться.
Он был одним из первых узников Дахау.
Мы встретились на второй день плавания на палубе. Он узнал меня. В конце 1931 года он слушал концерт и ему запомнилось мое лицо. («Лицо, которое не забывается», — сказал он как о неоспоримом факте). Он подошел сказать мне, какое наслаждение доставило ему исполнение (пять лет назад!) ля-минорного квартета Шуберта, который он особенно любит. Он пробормотал свое имя очень невнятно, и мне вовсе не пришло в голову, что я говорю с известным писателем, автором «Величия предков», книги, которую я очень полюбил.
После того, как я узнал его — главным образом по манере разговаривать, столь необычной, — он снова удивил меня. Такого человека, как он, знавшего и славу, и страшное падение, могло взволновать то обстоятельство, что я помнил именно то его произведение, которое в свое время не произвело на читателей сильного впечатления.
— К книгам, отвергнутым публикой, у меня особое отношение — как у отца к погибшему ребенку, — сказал он с улыбкой.
Мне подумалось, что смешно волноваться из-за признания такого человека, как я, прочитавшего очень мало книг. Правда, и меня радуют похвалы незнакомых людей, но по-настоящему взволновать меня может лишь признание серьезного музыканта. Наверное, здесь сказались обстоятельства нашего знакомства — на пароходе, несущем нас в страну, которой мы не избирали, когда обоих нас одолевал понятный страх перед неизвестностью.
По нескольким причинам страхи Левенталя более оправданны, чем мои опасения. В нашем положении нет симметрии; меня ждет постоянное место работы, зарплата и более или менее устроенная жизнь. У него же нет ничего (только имя какой-то подруги, зарабатывающей на жизнь мелкой чиновничьей работенкой, да туманные обещания эмигрантской газеты в Швейцарии; если он будет постоянно посылать туда статьи, то со второго года ему начнут выплачивать постоянное жалованье — примерно половину заработка скрипача в оркестре). У меня есть музыка — универсальный язык, здоровые пальцы, отличная скрипка (Гваданьини), мне обеспечена публика (в этой захолустной стране уже несколько лет существует Филармоническое общество). У него же нет никакой уверенности, что он найдет издателя для своих сочинений (а писатель без языка все равно, что скрипач с переломанными пальцами).
Что до постоянной зарплаты — я поинтересовался, можно ли вести приличное существование на двадцать лир в месяц (если получу должность концертмейстера скрипок) и можно ли вообще просуществовать на семнадцать или шестнадцать лир в месяц (если они предпочтут мне другого, лучшего скрипача). Я знаю, это пустое беспокойство, но в состоянии замешательства и неуверенности мы набрасываемся на мелочи, чтобы держаться хоть за что-нибудь. Один попутчик сказал мне, что двадцать лир в месяц — это целый капитал. Но он киббуцник, возвращающийся из командировки, и, в соответствии с его мировоззрением, всякий, кто не голоден, может быть счастлив. Второй человек, к которому я не без смущения обратился с тем же вопросом, только с сожалением улыбнулся. Это был араб, изучавший медицину в Германии, его семья владеет обширными поместьями, и сумма в двадцать лир для него — бумажка, которую он засовывает меж грудей танцовщицы в ночном клубе.
«Дружба», завязавшаяся с первого взгляда между мною и Эгоном Левенталем, видно, из тех сближений, что возникают в больницах, санаториях и оканчиваются с выздоровлением. Ее источник — в одиночестве, которое мы испытываем на корабле, где собрались самые разные люди: тут и эмигранты, и возвращающиеся домой граждане, и правительственные служащие — и нет между ними никакой связи. Мы оба испытываем какую-то горечь от этой первой встречи с жителями Земли обетованной. С трудом находишь здесь одного-двух людей, с кем можно обменяться парой фраз. А единственный, кто бегло говорит по-немецки, пусть с причудливым акцентом, — араб. Некоторые из тех, кто не упускает возможности завязать беседу с иностранцем, только воображают, будто знают немецкий. Они говорят на жаргоне, который мы едва понимаем[5]. «От звука этого языка меня озноб пробирает», — говорит Эгон.
Я не столь чувствителен. Манеры их досаждают мне больше. В особенности горластость. А также непристойный обычай пускаться в разговоры о музыке в тот момент, когда они узнают, кто я такой. Мне отвратительна сердечная улыбка, которая появляется на их лицах только после того, как им становится ясно, что ты не беженец, нуждающийся в их благодеяниях.
Я называю словом «дружба» ту тонкую сеть отношений, что протянулась между мной и Эгоном Левенталем, хотя вовсе не знаю, встретимся ли мы с ним на берегу (элементарная логика говорит, что встретимся: страна мала и число выходцев из Германии в ней невелико). Однако это не означает, что мы проводим вместе долгие часы. Напротив. Мы встречаемся изредка. Но нам нет надобности много болтать, чтобы почувствовать, что мы понимаем друг друга. Например, про Дахау он не сказал мне ни слова. Дал понять, что важны не факты. Что же до их воздействия на него — этого он еще не знает. Похоже, свой тамошний опыт он резюмировал, когда сказал мне лишь одну фразу, самую суть (словно ученик Шенберга, желавшего вместить всю музыку в одну нотную страницу): «Человека, с которым ты не хотел знакомиться, не можешь потом забыть». Про свои книги он вообще не говорит. Быть может, опасается, что я их не читал (что весьма вероятно). Только про «Величие предков», о котором я вспомнил, он сказал несколько слов. Принц — это актуальный образ. И мораль: можно до слез переживать сентиментальную музыку и быть совершенно равнодушным к человеческим страданиям. (Левенталь прекрасно разбирается в музыке. В юности он играл на фортепьяно.) Вечером, когда море утихло и я отправился в каюту немного поиграть, он пошел со мной. Музыка действует на него очень сильно. Он видит во мне друга, потому что я никогда не остаюсь с ним дольше, чем ему хотелось бы. Грета наверняка объяснила бы это так: настрой на чувства другого для меня вторая натура. Бегство за море не может излечить человека от исконной слабости.
Грета, разумеется, не может знать, как я веду себя в обществе других женщин. Она верит — и тем, конечно, не отличается от других жен, — что скромность во всем, что касается физической стороны любви, тоже моя вторая натура. Такое убеждение трудно оспаривать. Я не смог бы подкрепить свои доводы фактами, которые причинят ей боль.
Легкомысленных женщин тянет ко мне, как к греху. На пароходе это может принять самые отталкивающие формы. К счастью, тут почти нет темных углов, а в каютах невозможно уединиться. Но те, кому довольно поспешных контактов, могут наслаждаться бесчисленными возможностями. Добровольное заключение на плывущем пароходе обнажает у людей, в том числе и у женщин, всю глупость и безответственность, в них дремлющую. Вынужденная праздность превращает их в болтунов, заставляет выходить за рамки привычного. Без стыда открывают они на всеобщее обозрение — точно так же, как обнажают тело под солнцем, — свои самые отвратительные свойства. Сперва снимают отдельные одежды, потом сбрасывают и тонкую оболочку культуры.
Есть тут одна женщина, старше меня года на два-три, как я слышал, жена известного адвоката. Она все прогуливается по палубе, словно необходимость оставаться в одиночестве, выносить себя самое — для нее настоящий кошмар. Преследуемая скукой, она дает понять любому глупцу, что сердце ее открыто для пустых ухаживаний, которые прервутся, как только она сойдет на желанный берег. Один глупец, по фамилии Розендорф, решившийся удалиться от всей этой суеты, обнаружил, что стоит на палубе рука об руку с сей дамой. Это бы еще не страшно, если бы ему не пришлось выслушивать патетическую декламацию о том, как прекрасно море в сумерках и насколько оно прекраснее ночью. И все это для того, чтобы наслаждаться не приносящими удовлетворения прикосновениями, из-за которых презираешь себя за нечестность.
Есть тут еще одна женщина — моложе, но менее красивая, она при каждом случае толкается в меня мощной, сулящей утешение грудью, чтобы испробовать на мне свои чары, а заодно поупражняться в немецком, который она изучала в венской школе (ее родители, выходцы из Галиции, прожили там год по пути в Палестину). Она может рассказать мне так много интересного. В Вене она пела в школьном хоре. В Иерусалиме ей привелось слушать Губермана (тут она бросила на меня взгляд, исполненный любви и жалости, — здравый смысл говорил ей, что я не могу равняться с Губерманом). Ее двоюродный брат тоже играл на скрипке, но после того, как кончил тель-авивскую гимназию, бросил заниматься музыкой. Она прочла книжку о Шопене, но вспомнив, что он был пианист, а не скрипач, перестала пересказывать мне ее содержание. Кроме того, она знает несколько грубых анекдотов. А однажды она очень прозрачно намекнула, что спасательные шлюпки накрыты толстым брезентом.
Есть тут еще молоденькая девушка из Германии, отправляющаяся работать в женский кооператив. Она глядит на меня томными глазами, сердечко замирает в ней, когда она сталкивается со мною в узком проходе. Она прелестная девушка, тонкая и чувствительная, как менуэт Моцарта. Не прикасаясь к ней, я стараюсь искупить другие свои грехи. Уважением к ней я очищаю душу от болезненной мерзости.
Иногда я думаю: я веду себя, как юноша, которого родители считали неудачником, поэтому он решил, что сам встанет на ноги и непременно создаст экономическую империю.
Левенталь — странный человек. Иногда он наглухо запечатан, как дом с закрытыми ставнями. Он слушает собеседника с подчеркнутым вниманием, а глаза у него смертельно усталые. Вежливость не позволяет ему отделаться от мерзавца, полагающего, будто скука — достаточная причина навязываться беззащитному слушателю. Он злится на самого себя за то, что не может забыть о вежливости.
(Должно быть, так Гайдн прислушивался к игре фальшивящего любителя из знатного семейства, сердясь на мировой порядок, из-за которого он не может позволить себе сказать: «Сударь, играете вы весьма скверно, вам бы лучше предоставить музыку другим». Скрипач Соломоне нашел более изысканный способ сказать это королю Георгу III: «Скрипачи бывают трех родов: не умеющие играть вообще, играющие очень плохо, играющие хорошо. Ваше величество уже достигли совершенств, присущих музыкантам второго рода».)
Взгляд Левенталя, делающийся с каждой минутой все более гневным, хоть его никто не думал злить, грозит собеседнику. А иногда он добр к ближним и никак не может поставить требуемой точки. Беседа с ним — это обычно тяжкое духовное напряжение. Он говорит намеками, и ты чувствуешь, что он испытывает твой ум. Если сделаешь вид, что понял, и улыбнешься, ты попал в черный список, куда убористым почерком занесены показушники всех видов. Он произносит половину фразы как человек, протягивающий приятелю пол-яблока, и мешкает, покуда ты, ощутив неловкость, не протянешь ему второй половины. Если попадешь в цель, поймешь его мысль — станешь ему другом. Если ошибешься — он тебя раскусил. Анекдоты Левенталь рассказывает, храня непроницаемый вид, с остекленевшими глазами. Люди, лишенные чувства юмора, могут подумать, что он мучается от боли. Мне кажется, все это перегородки, чтоб защититься от докучливых людей.
О важных мировых проблемах он говорит так, как другие сплетничают. «Боги Эллады восстают», — сказал он одной даме, продемонстрировавшей знание латыни (мы проплывали мимо Крита, штормило, нас рвало, и было недостойно смеяться над нашим состоянием, но ему удалось создать впечатление, будто он и не думает шутить). «На своем пути с запада на восток, к истоку чистой духовности, мы не имели права пройти мимо эллинистической концепции красоты, а теперь боги мстят нам». Женщина улыбнулась, но, видя серьезное выражение его лица, тоже приняла серьезный вид, сказав: «В этом что-то есть». Он потом хохотал и иронизировал над нею. Я видел в этом духовную жестокость. Я тоже нашел «нечто» в его словах. Правда, мне трудно говорить на столь отвлеченные темы с подобной фамильярностью, точно добродушно подтрунивая над родственниками, но основная идея мне понравилась. Мы движемся против течения истории.
Я много думал об этом: мы едем в страну, нуждающуюся в людях физического труда, у которой нет ни потребности, ни возможности прокормить немецкого писателя и скрипача международного класса (при всей скромности скажу, что если бы Гитлер не пришел к власти, Квартет Розендорфа был бы сегодня одним из известнейших квартетов в мире, вроде Квартета Буша или Квартета Гриллера, и тогда я мог бы эмигрировать в Англию, во Францию, в Швейцарию или в Америку и мне не пришлось бы заполнять при этом бесчисленных анкет). Здесь эмиграцию называют алия — «восхождение»[6]. Для меня и для Левенталя это спуск. Почти падение.
Признаки падения я обнаружил в одном незначительном эпизоде.
Вчера ко мне подошел человек, представившийся учителем гимназии, и сказал, что нежелательно водить дружбу с арабом. В Эрец-Исраэль бушует террор, и люди могут подумать, будто я коммунист, рассмеялся ему в лицо. Врач-араб ясно высказывался против насилия.
— И вы ему верите? — иронически спросил учитель гимназии. — Вы наивны. Им ничего не стоит врать вам. У них это почитается добродетелью. В конце концов мне пришлось прервать отношения с арабским врачом. Когда я рассказал ему про совет учителя и о том, как тот отзывается об арабах, он прибег к сходным аргументам. Интересно, осмелился бы он говорить со мной о «еврейской природе», если бы я, а не он платил за напитки в баре первого класса.
Я еще не прибыл в Страну обетованную, а уже вынужден выбирать знакомых не по своим принципам. Было бы победой антисемитов, если бы и мы тоже стали разделять людей на евреев и неевреев. Всю жизнь я остерегался этого. Я предпочитаю классифицировать людей в зависимости от душевных качеств, сближаться с теми, кто мне близок по духу, и отдаляться от тех, чьи принципы мне противны. И тут и там будут евреи и неевреи. Еврейская общность судьбы — ее я не выбирал, но и не пытался от нее бежать. Я не кривил душой. Не крестился, как мне советовали, когда это было еще возможно, чтобы обеспечить себе беззаботную жизнь, ибо я не способен жить согласно заповедям религии, любой религии. Я не готов отдать предпочтение еврею перед человеком, с которым у меня есть общность в вопросах вкуса и чувства. Только случайно нас было трое евреев и один нееврей в Квартете Розендорфа. Нас сближало единство мнений в вопросах музыки. Мысль, что я должен предпочесть посредственного музыканта лучшему только потому, что первый еврей, мне омерзительна. Я всегда предпочту христианина, обладающего тонким слухом и пониманием, тупоухому еврею.
(У меня были тяжкие споры со Штайнером, виолончелистом, и с Брэнфельдом, альтистом, на тему о том, стоит ли брать скрипача фон ден Бургера, поскольку мы не были уверены в том, что его исполнительский стиль нам подходит. Боюсь, в конце концов мы приняли его из-за доводов, не относящихся к сути дела. Штайнер думал, хотя не осмеливался сказать вслух, что вступление в наш ансамбль человека с разветвленными светскими связями и аристократическим титулом может быть полезно. Посторонний довод. Мы дорого за него заплатили. Фон ден Бургер немало нам напортил. Всякий раз, как ему доставалась мелодия, он играл ее что есть мочи и к тому же грубо. Он играл скерцо Гайдна и Моцарта — легкие пьесы, олицетворенную радость — тяжеловесно и неизящно, ибо относился к ним с преувеличенным священным трепетом, будто вся музыка, написанная немцами, — это его родовое имение, от которого надо собаками отгонять посторонних. Он не раз нас позорил и еще упрямо повторял, что лучше нас понимает немецкий народный дух. Быть может, он был прав. Но чем согрешили Гайдн и Моцарт? Нам надо было найти скрипача, который не видел бы в положении второй скрипки ничего для себя унизительного, да трудно и отыскать среди евреев хорошего музыканта на роль второй скрипки. Но я, кажется, противоречу сам себе… Главное состоит вот в чем: я прежде хочу знать, кто ты, и лишь потом готов выслушать, где ты молишься. И мне неприятно думать, что работа в оркестре беженцев от расовой дискриминации заставит меня разделять представления узколобых националистов, видящих в отношениях уважения и привязанности к арабу измену еврейской солидарности.)
Я высказал свои сомнения Левенталю. Он удивил меня предрассудком:
— Вы не сможете быть приятелем этого симпатичного врача хотя бы потому, что он несметно богат, а вы будете жить в обрез на жалованье оркестранта.
Неужели? Некоторые из моих ближайших друзей в Германии были большие богачи. Но тут же поймал себя на мысли: да, но ведь эти богачи были евреи.
Не успел я сегодня утром выйти на палубу, как подошел Эгон Левенталь и, положив мне руку на плечо, повел на нос судна. Жест этот явно свидетельствовал о его волнении. Ведь обычно Левенталь терпеть не может прикосновений, отвращение к ним принимает у него какой-то преувеличенный характер, точно соприкосновение с кожей другого человека пробуждает в нем вытесненные чувства. И хотя он говорил иронически, нарочно искажая общепринятое определение — «Вот земля, которую нам обещали»[7], — все-таки чувствовалось, что вид открывшегося перед ним берега лишил его покоя.
Уже вчера я почувствовал в нем какой-то надрыв. Я пошел к себе в каюту немного поиграть. Гаммы, упражнения, пьесы на развитие техники — просто для поддержания формы. Вошел Эгон, очень вежливый, сел на краешек нижней койки и восхищенно слушал, с какой-то согласной улыбкой, как будто любой технический трюк — это трудное испытание, которое мне удалось выдержать, что он и удостоверяет поощрительной улыбкой.
Потом он попросил меня сыграть что-нибудь из Баха. И вдруг я увидел, что из глаз его струятся слезы. Я перестал играть. Он в смятении вышел из каюты.
Я был потрясен. Я не предполагал, что он так разволнуется. Я думал, что человек, прошедший с сухими глазами через Дахау, не станет проливать слез над Бахом. Хорошее исполнение вдохновенного произведения может растрогать и меня. Но не в таких обстоятельствах — не в железной, глушащей звук каюте под непрерывное тарахтенье мотора в монотонном ми бемоль, сталкивающемся со всяким ре и ми, то и дело повторявшимися в той пьесе. И потому я позволил себе заключить, что возбуждение Левенталя вызвано чем-то другим.
Одно дело, сжав губы, стоять перед злодеями и чувствовать прилив мужества, и совсем иное дело поневоле ехать в страну, которая должна быть тебе избранной родиной. Я могу его понять. И чем больше я думаю о нем, тем лучше кажется мне мое положение по сравнению с положением Левенталя. У него никого нет, кроме той женщины — кто она для него, я так и не сумел понять, — да безымянной публики, не читавшей его книг. Кроме того, как мне рассказывали, его ждут еще несколько горячих голов, что желали бы запретить выходцам из Германии говорить на родном языке во всех общественных местах.
Когда мы снова встретились, Левенталь извинился за свое поспешное бегство. Ему было неприятно, что его вдруг охватила такая слабость.
— Вряд ли излишняя чувствительность принесет нам много пользы на новом месте, — сказал он.
Я обрадовался, что он так объединил нас обоих. Нечто вроде комплимента. К тому же он заговорил не о «красоте звука», а о том, что представляется мне главным, — о чувствительности, о тонкости понимания.
Его волнение передалось и мне. Сама манера его разговора со мною была как бы провозглашением дружбы. У меня была причина быть довольным. Я еще не приехал в эту страну, которой так страшусь, а у меня уже есть в ней друг. И друг настоящий. Словно вся Германия переехала со мною в новое место.
Хайфский порт. Город, разбросанный по склонам горы. Красный автобус, точно жучок, взбирается вверх. С парохода сбросили трап, по нему поднимается на борт группа полицейских и таможенников. Носильщики в перепачканной одежде, вид у них замкнутый. Полицейские в шортах и высоких гольфах цвета хаки, открывающих обгоревшие, иссиня-красные, как свекла, колени. Лязг лебедок и пароходный гудок прорезают людской гомон. Кажется, что идет какая-то бессмысленная суета. Переносят вещи на нижнюю палубу. Возвращаются в каюты — проверить, что ничего не забыто. Стоят на верхней палубе и орут во все горло. Напротив, за ограждением причала, столпились люди, пришедшие встречать родственников.
Скрипка у меня в руках — в такие минуты я боюсь за нее больше всего; к несчастью, я еще потерял ремень и не могу повесить ее на плечо — выхожу на верхнюю палубу. Что за какофония! Неужели кому-нибудь удается что-нибудь расслышать в этом гаме?
Эгон подле меня. Внешне совершенно спокоен, но в глазах его начинает работать какой-то секретный механизм. Он фотографирует все: гору, полицейских, встречающих, суматоху. Быть может, он пытается упорядочить весь этот хаос или придать ему смысл.
Нас отделяют от владельцев британских паспортов и возвращающихся местных жителей. Бюрократия наводит на меня тоску, доходящую до омерзения. Эгон не так напряжен, как я. Полицейские не повергают его в состояние тупого страха. Он побывал в руках у тех, что были похуже, но вышел цел и невредим. Проверяют наши документы и велят нам встать в сторонке. Для меня это словно тяжкий приговор. Эгон успокаивает: все эти процедуры всего лишь оправдание существования бюрократии.
Завидую его спокойствию. Быть может, он и вправду способен жить в мире счастливой простоты. Это не Эгон Левенталь, отправившийся со своей мигренью и экземой в путешествие из Германии в Палестину, но сама суть Запада, пустившаяся в путь на Восток, дабы противостоять там восточному элементу. Вряд ли воображает он себе маленького еврея, что панически гонится за заработком в стране, не нуждающейся в его мудрости, он скорее предугадывает свое существование в Палестине как захватывающую встречу между клонящейся к закату западной философией и ее восточными первоистоками. Он ожидает процессов, долженствующих произойти в нем, как человек, воткнувший провод чайника в розетку электросети. Кипение воды — лишь вопрос времени.
Я еще сведу с собой счеты за раболепное стояние перед полицейским и жалкую попытку завязать с ним беседу на ломаном английском. («Скрипка эта играть, в Лондоне тоже…») Еще одно доказательство тезиса Греты: каждый может меня напугать. Не все мои удостоверения выправлены как полагается (несмотря на то, что верховный комиссар[8] отказался признать гваданьини имуществом, владелец коего достоин получить сертификат состоятельного человека[9], я все же мог доказать, что приехал в страну не с пустыми руками).
А вот и представитель оркестра — твердая точка опоры в новой жизни. Но где же Эгон? Возможно, мой новый знакомый мог бы помочь и ему. Его фамилия Кляйнер, он немецкий еврей и наверняка слышал про Эгона. Он бегло говорит по-английски, хоть и с тяжелым немецким акцентом. Чиновник, занимающийся эмигрантами, относится к нему уважительно — представитель буржуазного уклада. Успокоительное зрелище: немецкий еврей говорит с властями как равный.
Эгон исчез. Разве и его кто-то встречал? В зале для пассажиров (нечто вроде гигантского склада) изрядная сумятица. Но вот кто-то пытается навести порядок, выстроить пассажиров в очередь. Меня одолевает стыд, глядя на моих соплеменников, которые беспорядочно толкаются, чтобы выиграть немножко времени. Кляйнер — член Общества друзей оркестра, которое он создает в этом портовом городе. Он воистину спасение для меня. Удивительно, насколько один человек, знающий, кто ты такой, может вернуть уверенность в себе. Минуту назад ты был никому неизвестен, беспомощен в неуправляемой толпе, и вот ты снова обрел себя, ты Курт Розендорф, скрипач, человек, достойный уважительного отношения. (Первое разочарование: Кляйнер не слыхал о Квартете Розендорфа, но это не умаляет моего значения в его глазах. Я человек ценный, поскольку приглашен играть в оркестре Губермана. Я не могу удержаться и рассказываю ему, что был освобожден от экзамена в Базеле, — настолько я известен как первоклассный скрипач. Но он не знаком с порядком отбора, и потому я просто остался дураком в собственных глазах.)
Формальности улажены, и мы выходим на залитую солнцем улицу. В Германии осень, а здесь лето в самом разгаре. Странно вдруг оказаться там, где говорят на нескольких языках, ни один из которых тебе не понятен. Кляйнер снова удивляет меня. Он говорит и на иврите (он эмигрировал в Палестину в тридцать первом и уже успел выучить два с половиной языка. Иврит он учил еще в Германии, хотя и не был уверен, что он ему когда-нибудь понадобится). Я удивлен, что он торгуется с носильщиком из-за грошей. Но он объясняет мне, что торговля здесь — образ жизни.
Автобусная остановка неподалеку, и мы идем пешком следом за носильщиком, навьючившим чемодан на осла. Так странно оказаться здесь, в этом сумасшедшем средиземноморском городе. Почему-то кажется, что все вокруг не разговаривают, а кричат друг на друга. Быть может, гортанные звуки речи производят на меня такое впечатление, точно люди разрываются от гнева. Кляйнер, видно, угадывает мои мысли. Не меня первого ведет он из порта к автобусной остановке. Он улыбается, глядя на мои широко раскрытые глаза. Принимается рассказывать о себе — не потому, что ему нужно, чтобы я узнал его получше, а просто желая меня успокоить. Вот, можно, стало быть, немецкому еврею жить здесь, в этой страшной стране. У Кляйнера дом на Кармеле[10], он доволен своей участью. Почти все его знакомые — состоятельные люди из Германии. Встречаясь, они слушают музыку — пластинки. С нетерпением ждут концерта оркестра в Хайфе. В одном из кинотеатров есть большая сцена, на которой может разместиться целый оркестр. Кляйнер — сионист и приехал в Эрец-Исраэль, когда Гитлер был всего-навсего главарем банды. Он, кажется, думает, что успел сделать из меня сиониста за то короткое время, которое потребовалось, чтобы дойти от ворот порта до автобусной остановки. Но его миссионерская проповедь не содержит возвышенных банальностей вроде, тех, что приходилось мне слышать от кое-кого из старожилов, ехавших с нами на пароходе.
Я рассказываю Кляйнеру, что вместе со мной приехал Эгон Левенталь, — немецкая колония растет, богатеет талантами, но он не слышал про Эгона Левенталя. Он ведь живет музыкой, а не литературой, объясняет он свое невежество. В литературе он застрял на Томасе Манне и Стефане Цвейге (интересно, может ли он представить себе суматоху, охватившую деятелей искусства после прихода Гитлера к власти, — все они старались побыстрее стать как можно более знаменитыми. Как сказал мне один начинающий поэт: «Опасно быть неизвестным в такие времена»).
В окнах автобуса железные сетки, защищающие от камней, что бросают хулиганы.
— Я сбежал из тюрьмы, чтобы оказаться в клетке, — пытаюсь я сострить.
Чувство юмора не относится к сильным сторонам Кляйнера. Он читает мне длинную лекцию о беспорядках, которые происходят здесь уже несколько месяцев. Таким образом арабы пытаются оказать давление на англичан, заставить их отказаться от выполнения своих обязательств перед евреями[11]. Теперь беспорядки поутихли, — говорит Кляйнер, — сезон сбора цитрусовых. Но для большей безопасности британская армия патрулирует дороги. Английский полицейский с ружьем входит в автобус и садится на переднее сиденье. Признаюсь, его присутствие меня заметно успокаивает. Я не могу полностью преодолеть страха, но уговариваю себя, что если так много мужчин и женщин могут, рискуя жизнью, ездить автобусом, значит опасность не так уж велика.
Дав мне денег и адрес гостиницы в Тель-Авиве, Кляйнер простился со мной, заручившись обещанием, что я буду его гостем, когда оркестр будет выступать в Хайфе.
Он хочет представить мне нескольких своих друзей — любителей музыки.
Мы провели вместе всего час, а у меня уже успела возникнуть настоящая потребность чувствовать его рядом. С его уходом я словно остался в полном одиночестве. Наверное, во мне снова усилился страх перед анонимностью. Мне необходимо, чтобы меня кто-то знал, будто такое знакомство защищает меня от чужих. С самой первой минуты я не нашел общего языка с женщиной, сидевшей рядом со мной. Она говорила на идише, и мой немецкий ее раздражал. По ее мнению, всякий еврей знает идиш, а тот, кто упорно говорит по-немецки, попросту задается. Она хотела, чтобы я отнес скрипку в багажное отделение. Держа скрипку между ног, чтобы предохранить ее от толчков, я как будто вторгаюсь в ее сферу, охватывающую две трети сиденья, — ведь я худ, а она толста. Быть может, ей пришло в голову, что я раздвинул ноги, чтобы коснуться ее толстой ляжки. Эгон прав: мы — демократы, любящие народ издали.
Горный кряж сопровождал нас на довольно длинном отрезке пути. Потом открылось пространство с низкими холмами, а на них вдали виднелись арабские деревни. Легко различить, где еврейское поселение, а где арабское. Арабские выглядят так, будто вросли в землю в незапамятные времена.
Поездка прошла без особых происшествий. В одной арабской деревне подросток стукнул по оконной сетке разбитой доской, но никого такое враждебное действие не взволновало. Из всех местных неприятностей осталась только мясистая ляжка женщины, боровшейся за свои права. Но все же я вздохнул с облегчением, когда мы выбрались на приморскую низменность и поехали по территории, сплошь заселенной евреями. В жизни не приходилось мне видеть такого обилия апельсинов.
К вечеру небо нахмурилось. Под пасмурным небом я почувствовал себя как дома. Въезд в Тель-Авив я пропустил. Немудрено: он совсем не похож на большой город. Это плоский городишко — ни промышленных районов, ни делового центра. Несколько новых домов в стиле баухауз воспринимаются как-то неожиданно. Под ненастным небом можно на миг поверить, что находишься в рабочем квартале в предместье какого-то немецкого города. Но большинство домов одноэтажные или двухэтажные, в деревенском стиле, с красными черепичными крышами.
В первые часы на новом месте все детали резко запечатлеваются в памяти. Маленькие, незначительные фактики наполняются смыслом. Поведение отдельных, случайных людей становится характеристикой местности: надувший меня шофер такси, который потребовал, чтобы я уплатил еще за двоих пассажиров, — они вызвались мне помочь и так проехали какое-то расстояние; неуклюжий рассыльный из пансиона, предоставивший мне самому справляться с багажом; прохожий, наткнувшийся на меня и чуть не выбивший у меня из рук скрипку, — и у него еще хватило наглости возмущаться тем, что я загораживаю весь тротуар.
Несколько дурных знаков в начале пути. Когда вам плохо, каждый скверный случай становится предзнаменованием будущего.
Ну, начал жизнь с левой ноги, сказал я себе.
Потом усмехнулся — человек прыгает в бурное море и ворчит, что вода холодна?
Прибытие в пансион Гелы Бекер было похоже на погружение в теплую ванну. Прихожая, где уже горело несколько скромных светильников, до удивления походила на прихожую одного из пансионов вредней руки на берегах Рейна: сверкающие чистотой скатерти с вышивкой по краю; старинные подсвечники возле тонкой вазочки, где стоял один цветок; салфетка, скрученная в посеребренном кольце; ватные бабы на чайниках, точно наседки, сберегающие тепло в гнезде; картины на стенах изображают прелестные лужайки, прозрачные озера или вершины гор, покрытые вечными снегами; резные буфеты, снизу закрытые деревянными дверками, где скрывается то, что нет смысла выставлять напоказ, а сверху — створками из отдельных квадратиков стекла, которые подчеркивают блеск высящихся за ними хрустальных бокалов. Теплый, трепетный голос невысокой кругленькой женщины с более красивым, чем фигура, лицом — она поднялась с места, как только увидела меня, и пошла мне навстречу мелкими китайскими шажками.
— Герр Розендорф… — сразу и вопрос и ответ.
Хозяйка пансиона собственной персоной. Голос, зазвучавший у меня в ушах, как забытая мелодия, пришедшая на ум в тот миг, когда тебе захотелось ее припомнить. Заметный берлинский акцент, от которого у меня сдавило горло.
— Я слышала вас в Берлине в двадцать девятом, вы бесподобно играли Шуберта (фон ден Бургер там порядочно сфальшивил, ну да ладно…). Сюда, пожалуйста…
Точно твердая почва под ногами. Клочок родины в чужой стране.
Мысль о том, что я забыл на пароходе одежную щетку, перестала меня раздражать. Даже галдеж, доносившийся из распахнутого окна и мешавший немного подремать перед предстоящим ужином в обществе Гелы Бекер (сегодня я почетный гость), воспринимался как обстоятельство, из коего можно извлечь утешительные выводы.
Гомон этот был шумом волн, в который врезались танцевальные мотивы с площадки перед кафе, расположенным на берегу моря. Крикливый саксофон и расстроенное пианино. Несколько немолодых пар грузно кружатся там под музыку. Есть в этой помехе и некая положительная сторона. Приятно убедиться, что здесь идет та же мелкобуржуазная жизнь с ее утешительной пошлостью и поверхностной музыкой, доступной всякой душе («скверные музыканты — самые яркие представители народа», — сказал Пруст).
Мне вспоминаются слова брата Вальтера (правоверный марксист, ныне политический беженец в Голландии): «Повсюду, где существуют удовольствия среднего класса, которыми хочет наслаждаться пролетариат, есть шансы и у более «высокой» музыки. Новая буржуазия, которой еще не удалось освободиться от мелкобуржуазной системы понятий, усваивая праздные удовольствия аристократии, придает им святость».
(Вальтер произнес эту сентенцию, когда стало ясно, что я сделаюсь «прислужником хозяев жизни». Оба мы вышли из одного источника — буржуа Моисеева закона, утаивающие свое польское происхождение. Я стал музыкантом, а он революционером. Выражение «прислужник хозяев жизни» порядочно меня раздражало. Я служу самым высоким ценностям западной культуры. Он улыбнулся в ответ: «Учиться никогда не поздно». Но всякий раз как нам, участникам квартета, приходилось угождать музыкальным меценатам, чтобы они и нам уделили толику своих милостей, мне вспоминались слова брата. Теперь я впервые нашел в них какое-то утешение для себя. Я мог сказать в душе: теперь я сверчок в стране прилежных муравьев. Здесь есть еще несколько праздношатающихся, кроме меня. И есть здесь музыка для пролетариата. Значит, я здесь нужен для повышения уровня культурной жизни…)
Из беседы с Губерманом мне запомнились, в числе прочего, и такие слова: повсюду, где есть состоятельная публика (собирающая программки концертов, партитуры, а иногда и использованные абонементы, будто это знаки отличия или почетные награды), вы найдете и просвещенного рабочего, готового отречься от испытанных простонародных удовольствий и купить билет на концерт. Он подпирает усталой своей спиной стены далеких концертных залов, дремлет себе там из почтения к культуре, которую не может обрести, к возвышенным звукам музыки, родившейся из иной боли (Губерман обещал проводить специальные концерты для рабочих по сниженным ценам. «Им надо дать самое лучшее, — сказал он, — ведь они строят нашу родину»).
Первый ужин на новой родине — такой же, как последний на старой. Госпожа Бекер в черном вечернем платье, ожерелье из драгоценных камней в вырезе приличного буржуазного декольте, улыбка радушной хозяйки. (Кляйнер сказал: «Первые четыре дня вы ее гость. Не предлагайте платить и не задавайте вопросов. Потом о вас позаботятся».) На столе фарфоровый сервиз, украшенный цветочками четырех оттенков; бутылка красного вина, сквозь которую двоится пламя свечей, горящих в серебряном подсвечнике; одинокая роза опирается на стебель спаржи; хрустальные бокалы и стеклянные рюмки, посеребренные столовые приборы; солонка и перечница, выполненные вдохновенным ремесленником, похожие на маленькие статуэтки эпохи барокко — я четко помню все подробности, обычно ускользающие от меня, — очевидно потому, что каждая из них выступала в ряду других знаков, долженствующих неоспоримо свидетельствовать о наличии культурной публики, которая, поднимаясь из-за такого стола, направляется к экипажам и едет в концертный зал; и даже «семейное», по свидетельству излучающей симпатию фрау Бекер, меню (быть может, чуть более «семейное», чем мне бы хотелось) изливает воспоминания о Германии — не только из-за рейнских вин и наиболее ярких примет немецкой кухни (мне подумалось, что можно было и отказаться от кислой капусты — слишком грубый намек), но именно из-за способа приготовления кушаний, из-за гвоздики в жарком, как принято в наших местах, из-за яблочного штруделя, который подают с процеженным кофе перед коньяком.
(Спрашиваю себя, смог ли бы я оплатить из своего жалованья такой пир, но, по совету Кляйнера, отгоняю всякую мысль, способную омрачить радость встречи с культурной, воспитанной женщиной, обладающей тонким вкусом. Грета могла бы мной гордиться: я на диво спокоен и умиротворен. Ни на секунду не возникает у меня потребности настроить свои струны на «камертон» госпожи Бекер. Она же ведет себя как японка, угадывающая все желания мужчины, которого развлекает. Гость — ее господин. Вам остается только устроиться поудобнее в кресле и позволить ей ублажать себя.)
Но вино ударило мне в голову, а коньяк поблескивает в умных глазах фрау Бекер, по опыту знающей, как слаб эмигрант в чужой стране. Она преподносит гостю свое внимание, точно угощенье, столь необходимое ему в нынешних обстоятельствах, чтобы немного выговориться и отойти душой. Я так и поступаю, не пытаясь придержать язык. Как приятно обогащать новыми увлекательными подробностями о своей личности того, кто жаждет побольше узнать о тебе.
Особенно если тебе говорят, что Тель-Авив словно вырос на этаж, когда ты соблаговолил вступить в его оркестр. Голос хозяйки церемонен, певуч, он несет покой, а я безмятежен и оглушен вином, я не обращаю внимания на опасности пустого щегольства и по глупости упоминаю о похвалах, что рассыпали мне в других местах в добрые старые времена, в Штутгарте и в Страсбурге. А она, то ли из лукавства, то ли нечаянно, то ли потому, что фраза уже вертелась у нее на языке и она не хотела от нее отказываться, хоть той и не находилось подходящего места, говорит, что лучшие из артистов одновременно и самые скромные из них.
Как легко перебросить нас от тоски к счастью! Музыканты-исполнители жаждут доброго слова, точно спаниель ласки. Как приятно нам слышать комплименты, даже когда мы их недостойны.
Фрау Бекер рассказала, как растрогал ее один из наших концертов. Она старалась припомнить и ей удалось: мы играли Квартет Моцарта си бемоль мажор, opus 458 по Кехелю, Квартет Бетховена, opus 18, №1 и Трио Брамса с прекрасным соло альта. Я тоже старался припомнить, но безуспешно — мы никогда не играли такой программы. Я никогда не стану играть си-бемоль-мажорный квартет и opus 18, №1 друг за другом. В обоих глубоко печальная и очень сильная медленная часть, требующая огромных душевных сил. Наконец вспомнил, кто играл такую программу в Берлине в двадцать девятом году. Мне незаконно достались комплименты, причитавшиеся другим. Но у меня не хватило ума вступиться за оскорбленную истину.
Потом, очарованный тем, что именно здесь, в этой чужой и далекой стране, можно наслаждаться интимной беседой с родной душой, не опасаясь пошлости дешевых ухаживаний, я, конечно, рассказал ей о своей семье и о «договоре» с Гретой. Точно стареющий холостяк на курорте.
Есть некая приятность в том, чтобы прощать себя после глупо и радостно проведенной ночи, когда был слегка пьян.
Ненастное утро. Море фиолетово-серое. Будет приятно, если начнется дождь. У меня нет необходимости никуда идти. Можно будет, закрывшись в комнате, как следует позаниматься. Долгое путешествие, несомненно, плохо влияет на пальцы.
Мысленно вспоминаю весь вздор, что наговорил вчера. Интересно, она улыбалась так лукаво потому, что поймала меня на огрехе, или она просто любительница коллекционировать человеческие слабости и ей приятно иметь на меня влияние. Она ровным счетом ничего не рассказала мне о себе, а я выложил ей все. Семейный договор, мои стремления и даже планы, в которых и самому себе не сознаешься. Остается только надеяться на ее сдержанность. Губерман один из завсегдатаев ее дома. Если она разболтает ему то, что разболтал ей я, он решит, что я приехал сюда на короткий срок — переждать время — и что у меня нет никаких серьезных намерений по отношению к оркестру. Но какое у него право требовать от меня, чтоб я до гроба оставался в этом захолустье? Он за две недели побывал в Триесте, на Корфу, в Триполи и в Тель-Авиве. Ведь это человек, который все свободное время вместо того, чтобы поразмыслить, порхает по Европе и плетет паутину.
Я не сравниваю себя с Губерманом. Но я не должен в возрасте тридцати восьми лет смотреть на себя так, будто мне уже подрезали крылья. В глубине моей души таится глубокая уверенность в том, что я жертва политических обстоятельств. Если бы Гитлер захватил власть несколькими годами позже, я был бы сегодня известным скрипачом, которого приглашают на турне в Лондон, Париж, Бостон и Нью-Йорк. А пластинки Квартета Розендорфа продавались бы теперь по всему миру.
(Любопытно, вернулся ли бы тогда мир и в лоно семьи. В самом деле, разве нас разделили лишь потрясения последних лет? Ведь подчас в наших отношениях слышался скрежет и из-за других причин. И артистическая зависть, и различия темпераментов. Но мне удобнее не задумываться на сей счет. Боюсь, вчера я и на это но нечаянности намекал слишком откровенно. В новом месте надо остерегаться даже великодушия, следить, чтоб под его дуновением не пали перегородки, от которых ты не собирался отказываться.)
Усевшись перед столиком у окна писать первое письмо домой, я тут же отказываюсь от такого намерения. Для писания писем мне нужен полный душевный покой. Под сильным впечатлением столь резкого изменения образа жизни во мне нет той ясности ума и способности сосредоточиться, которые необходимы, чтобы выразить свои чувства в письме. К тому же, каждое слово ведь будет рассматриваться в лупу.
Когда чувства смятены, нет ничего лучше игры. Даже гаммы. Они как беговая дорожка: ты пускаешься бежать, чтоб подхлестнуть кровообращение, пробудиться для нового дня. Постоянный распорядок дня обещает гигиену, необходимую нам для здоровья души.
Новые впечатления будут только угнетать меня.
Последний взгляд в окно: строители вкатывают тачки на верхний ярус лесов, воздвигнутых вокруг незаконченного здания; молодая женщина везет закрытую детскую коляску; бочка с керосином, запряженная мулом, и возница, размахивающий колокольчиком, которого не слышно, — и уже скрипку в руки, спиной к виду за окном, будоражащему любопытство.
Гваданьини издает чуждый звук. Несмотря на то, что я принял все меры предосторожности во время морского путешествия. Хотя мы во влажном климате, я чувствую сухость в нижнем регистре. Правда, вскоре скрипка заговорила своим голосом, теплым и сладким. Даже глиссандо не кажутся чересчур изнеженными, разве что щегольскими.
Вкусный и питательный завтрак в обществе Гелы Бекер. Душистый кофе, свежие булочки, яичница со спаржей, свежее масло и домашнее варенье из апельсиновых корочек. Почти без разговоров. Словно спокойная семья, просыпающаяся к заботам нового дня. Как деликатно дала она мне понять, что я играл слишком рано:
— Наши гости, конечно, получили большое удовольствие от вашей игры, хотя некоторые из них, наверное, еще не вполне проснулись…
И ни слова о том, как я себя чувствую в ее пансионе. Если б она спросила, мне нечего было бы ответить, кроме похвал. И не ради того, чтобы отдать долг вежливости. Я чувствую себя как дома. Вплоть до домашнего чувства неудобства. В этом как будто есть нечто, способное затронуть честь хозяйки пансиона. Я знаю себя: если бы можно было дать какое-либо эротическое объяснение семейной атмосфере, окутывающей фрау Бекер и меня, тогда я бы чувствовал какое-то отталкивание. Да и ощущение вины появилось бы. Но поскольку во мне нет к ней никакого физического влечения, даже такого, какое бывает просто так, само по себе, — мне очень легко с ней.
Опасаюсь, правда, что это не взаимно. Безнадежная участь: ко мне тянет женщин, мне не желанных. А теперь я буду вынужден окружить себя стеной любезности, чтоб не ранить ее. Но для этого не требуется особых усилий. Ведь я проведу здесь всего четыре дня.
Начало было многообещающим: тихий трудовой город, где не ощущается никаких признаков напряжения из-за политических беспорядков; первые сутки в пансионе Гелы Бекер, на типично немецкой территории, точно Германия в прекрасную, исполненную надежд эпоху Веймарской республики, прием одновременно радушный и сердечный, изобилие пищи и приятная погода, поразительное число любителей музыки, с нетерпением ожидающих первого концерта под управлением Тосканини, — все это скрадывало ощущение чуждости. И я даже уверовал было, что период акклиматизации на новом месте пройдет без метаний от надежды к отчаянию при каждом отклонении от правильного порядка вещей. Однако потом начались разочарования. Мне сообщили, что я не буду исполнять партию первой скрипки на первом концерте, несмотря на четкое обещание со стороны Губермана. Я опоздал, и Тосканини уже выбрал себе концертмейстера. Я решил принять это мужественно, но пережитое разочарование отразилось на игре. Тосканини бросил на меня гневный взгляд. Я заиграл как следует, с полной сосредоточенностью, стараясь всецело отвечать его требованиям.
Неприятно, что придется остаться покуда в пансионе. Дело в том, что я не предупредил заранее, желаю ли я снимать комнату или квартиру (разница в деньгах очень велика). Теперь придется подождать некоторое время, пока мне подыщут комнату, такую, как я просил, где я мог бы играть в дневные часы, а также давать уроки. Правда, Гела Бекер сказала: «Прошу вас не беспокоиться о платежах, мы уладим это с руководством оркестра». Но я намерен заплатить ей сполна, до последнего гроша. Жаль, что денежные заботы поглощают так много внимания, но выяснилось, что зарплата оркестранта, даже концертмейстера, хоть и не мала, но не позволит мне скопить денег на поездку в Америку, если передо мной откроется такая возможность.
Концертный зал, где мы играем, ужасно скверный. Идут репетиции, а строительство еще не закончилось. В нем нет настоящего фойе. Вход прямо с улицы в зал. Правда, тут строят какую-то деревянную перегородку, но она не сможет приглушить звуков, доносящихся извне. Удивляюсь, что Тосканини согласился дирижировать оркестром в таких условиях.
Единственный луч света — это отношение рабочих. Они вызвались работать по ночам, чтобы освободить зал для репетиций днем, и не просили добавки жалованья за сверхурочные часы и ночную смену. Все, что они просили, это билеты на концерт. (Вчера вечером я заговорил с одним из рабочих. Он начал изучать право в Мюнхене и уехал в Эрец-Исраэль до окончания курса. Большой поклонник Малера и Курта Тухольского. Странное сочетание, на мой вкус, но, поскольку у человека всего лишь незаконченное юридическое образование, это можно понять. Во всяком случае, после беседы с ним я начал понимать требование Губермана о специальных концертах для рабочих.)
Трудно сказать что-нибудь определенное об оркестре. Настройка инструментов в перерывах — когда можно узнать что-то о характерах музыкантов, по крайней мере об их потребности производить впечатление на коллег, — оставила у меня впечатление, что здесь есть музыканты с высоким техническим мастерством. Что и понятно после того, как было отобрано семьдесят два оркестранта из пятисот претендентов (во Франкфурте один не прошедший по конкурсу гобоист поразил меня фразой: «Я умру, потому что посредственно играю на гобое»). Но оркестр этот пока еще собрание отдельных личностей, которому необходим длительный период, чтобы добиться слаженности, стать истинным оркестром. Друг подле друга сидят перед одним пюпитром люди, у которых нет никакого общего языка, и не только в разговоре. Они играют по одним и тем же нотам, но не одну и ту же музыку. Существует большое различие в восприятии между людьми, получившими музыкальное образование в Германии, и музыкантами других стран. Поведение на репетициях тоже оставляет желать лучшего. Некоторые говорят между собой в каждой возникающей паузе, и репетиция иногда, несмотря на бесспорный авторитет престарелого маэстро, превращается в некий диалог глухих. А когда маэстро взорвался и выкрикнул: «Porca miseria!»[12], вертевшееся у него на языке, некоторые оркестранты подумали, что он попросил forte[13], и набросились с негодованием на нежное и едва слышное mezzo piano[14] во второй части Сонаты Брамса.
Да и программа первого концерта мне не по вкусу. Длинновата, однообразна, полна многозначительных жестов, не имеющих отношения к делу. «Шелковая лестница» Россини — жест в сторону Италии; Вторая Брамса, Неоконченная Шуберта, интродукция к «Оберону» Вебера, а также ноктюрн и скерцо из «Сна в летнюю ночь» Мендельсона — чтобы не обделить евреев. Программа, подходящая скорее для летнего концерта под открытым небом, чем для торжественного музыкального события «исторического значения», как говорят здесь из-за естественной склонности раздувать каждое первое событие в стране эмигрантов, создающейся по планам идеологов. Набравшись мужества, скажу, что и темпы Тосканини мне не по душе. Слишком быстро и чересчур энергично даже в тех местах, где следует дать «напитку переливаться на языке», как говаривал мой учитель Карл Майер. Здесь великий маэстро окружен преклонением, к нему относятся как к герою. Он отверг приглашение участвовать в Байрейтском фестивале[15] и поехал «ради человечества» дирижировать оркестром беженцев.
Тель-Авив, 31.12.1936
Дорогая Грета!
Это мое второе письмо. На первое я пока не получил ответа. Хочу верить, что оно еще не дошло только из-за плохой работы здешней почты. Мне сказали, что почта в европейские страны отправляется и прибывает в установленные сроки. Будет жалко, если то письмо пропало. Я не смогу повторить его. Впечатления уже не столь свежи, как в первые дни, ведь и к переменам привыкаешь быстро. Я там подробно описал тебе свое путешествие по морю, людей и впечатления от Тель-Авива, а также первые свои соображения о возможности наладить здесь приемлемую музыкальную жизнь.
Здесь почти не чувствуется приготовлений к Новому году, и во мне с новой остротой проснулась тоска. Может, оттого, что мне вспомнилось, как мы праздновали Новый год в прошлый раз, как оба напились допьяна, упрямо стремясь позабыть обо всех тревогах, и как потом вели себя, словно новобрачные в медовый месяц.
Тем временем состоялся первый концерт. В мире писали о нем так, будто это событие невесть какой важности. Быть может потому, что встреча между Губерманом и Тосканини — политическая новость. Оба они распространили свое влияние за пределы музыки, вышли в самое жизнь. На мой взгляд, это был обычный по европейским масштабам концерт, хотя играли с энтузиазмом. Исполнение, которое в европейском городе сочли бы средним, здесь же слышат в нем глас истории. Я не хотел бы казаться циником, но что-то во мне восстает, когда пытаются использовать музыку как средство провозглашения немузыкальных идей. Но возможно, в наше время все каким-то странным образом превращается в политику. Музыканты, находящие в себе нравственные силы, стараются использовать их для того, чтобы изменить мир. Наверное, всецело отдаться музыке может сегодня лишь человек вроде меня, не обладающий никакой силой. Я не критикую Губермана или Тосканини, хотя они и проповедуют идеи, не имеющие никаких шансов на будущее. Объединение Европы — сегодня, когда все рассыпается на глазах! (По этому поводу я слышал препакостное замечание: Губерман отдается возвышению человечества потому, что уровень его игры снизился. Где у него нет конкурентов среди молодых скрипачей, так это в умении завязывать связи и создавать о себе впечатление в обществе… Но мелкие люди есть повсюду.)
В английской газете, выходящей в Иерусалиме, о нашем концерте писали с провинциальными суперлативами: «Впечатляющее, торжественное событие. Исполнение отличалось исключительной вдохновенностью, а дирижерская палочка маэстро была подобна волшебной палочке, чудом извлекавшей звуки ликующей красоты…» Не страшно. Критическое чувство разовьется по мере того, как здесь будут слушать хорошую музыку. Чтобы произнести вслух, что оркестр должен много работать, прежде чем станет слаженным музыкальным ансамблем, нужно много мужества. Трудно сказать, что я им обладаю в достаточной степени. Я осмелился высказать свое мнение лишь двум-трем людям. Трудно преодолеть восторг пятнадцати тысяч слушателей — три тысячи в выставочном зале и еще двенадцать тысяч радиослушателей, — которые буквально вылезали из кожи от избытка чувств. Впрочем, чего еще можно от них ожидать? Они в жизни не слышали настоящего оркестра, вроде того, какой был в Берлине, пока оттуда не убрали евреев. Правда, некая толика их восторженности пристала и ко мне — все-таки страна, где еврей может чувствовать себя свободным. Но должен сказать, что особенно разволновался, когда встретился после концерта с Левенталем (я исхожу из того, что первое письмо все же дошло по назначению. Но если нет, то речь идет об известном писателе. Да, он тоже здесь, и мы очень подружились еще в море), и он рассказал мне, что решил остаться в Эрец-Исраэль… Тот факт, что такой человек, как Левенталь, способен жить здесь, большое облегчение для меня. Приятно сознавать, что рядом есть люди, с которыми можно обменяться словом о других материях, кроме музыки. Тогда же представилась возможность познакомиться и с подругой Левенталя Хильдой Мозес. Она рассказала мне, что встречала тебя в Берлине, лет десять назад, у Лихтенфельдов. Сказала также, что ты ее наверняка не помнишь, поскольку она ничем особым не выделялась, а ты была гвоздем программы вечера. Эта женщина несколько моложе нас, высокая, атлетического сложения, с сильным, прямым и умным лицом и челюстью боксера. Левенталь любит сильных и не умничающих женщин — ума у него больше, чем надо на двоих.
Жалованье мое, как я уже писал тебе, не бог весть какое, но и не слишком низкое. После того, как были сняты все сомнения насчет должности концертмейстера скрипок, я получаю на руки сумму, которой мне достаточно на скромную жизнь; не отказывая себе ни в чем необходимом, я могу еще немного откладывать. Через два-три месяца сумею выслать вам с Анной билеты (обратные, не беспокойся), чтоб ты могла своими глазами познакомиться со здешними условиями. Не повредит обдумать все это еще раз. Здесь есть по крайней мере трое хороших педагогов по фортепьяно (двое из Германии, один из Чехии), и даже глава Культурбунда переехал в Эрец-Исраэль. Говорят — сам я еще не успел в том убедиться, — что имеется и музыкально одаренная молодежь, на весьма приличном уровне. Вскоре я начну давать уроки отличившимся ученикам, — конечно, и для того, чтобы увеличить свой заработок, но главным образом, чтобы принять участие в воспитании музыкантов, которые в будущем, быть может, вольются в оркестр. Но даже если они и не найдут себе места в оркестре, новое поколение необходимо, ибо составит публику для оркестра после того, как прекратится бегство из Германии. Пока я еще живу в пансионе, о котором писал тебе в первом письме, у фрау Гелы Бекер, той самой, что много делает для оркестра. Таким образом я экономлю немало денег (каждое утро мы шутя спорим с хозяйкой, поскольку я хочу уплатить ей, а она отказывается принимать деньги, говоря, что это она должна мне платить — такое удовольствие я доставляю ей своей игрой…), но я решил вскоре подыскать себе комнату, потому что мне неприятно жить за ее счет. Да и кто знает, каким образом придется когда-нибудь с нею рассчитываться?
Пиши мне, дорогая моя, подробно обо всем, что происходит у вас. Даже о самых несущественных мелочах. Особенно о них. Важные новости доходят сюда тысячью путей. Даже и те, о которых не пишут в газетах. Высокопоставленный служащий в канцелярии верховного комиссара, у которого есть приятели в германском министерстве иностранных дел, рассказывал, что там весьма недовольны резким ухудшением отношения к Германии со стороны мировой общественности. Быть может, это признаки отрезвления.
Глубоко любящий тебя твой Курт.
Дорогая Анна!
Мама наверняка расскажет тебе о том, что я написал ей, а потому не стану два раза писать об одном и том же. Добавлю лишь, что в такие тяжкие дни нам, маленьким людям, не остается ничего, кроме одного — отдаться своей работе и постараться делать ее как можно лучше. И ты тоже будь умницей, не забрасывай занятий. В особенности же упражняйся по нескольку часов в день, не ленись. Наш природный талант — это лишь малая часть дела. Работоспособность, терпение отрабатывать мелочи, не уставая от бесконечных упражнений, — все это не менее важно, чем чувство музыки и хороший слух. Я надеюсь, что мама тщательно следит за тобой и не позволяет тебе быть небрежной.
Я живу в пансионе возле моря в маленьком симпатичном городке, где все дома белые и новые, у меня ни в чем почти нет недостатка, кроме моей любимой семьи. Но я надеюсь, что в конце концов мы встретимся и снова заживем той прекрасной жизнью, какая была у нас до тех пор, когда победила дикость и дурные люди взяли власть в свои руки. Пустыни я пока еще не видал и верблюдов тоже видел только однажды из окна. Они шли караваном, неся на горбах ящики с песком и камешками, которые называют гравий, — они используются для приготовления бетона в строительстве. Здесь строят в то время, когда в других местах лишь все время разрушают. Но нужно быть оптимистом. Правительства приходят и уходят, а музыка остается вечно. И куда бы мы ни отправились, она будет сопровождать нас.
Я откладываю немного денег для того, чтобы мы могли вскоре увидеться. У меня есть здесь один приятель, отличный пианист и великолепный педагог, он будет рад учить тебя, когда ты сюда приедешь. Кто знает, быть может, настанет день, когда ты выступишь с нашим оркестром, и я буду очень гордиться тобой.
Твой отец, скучающий по тебе день и ночь.
Соблазн, перед которым я не смогу устоять: за уроки одной девочке лет четырнадцати я бесплатно получу комнату в квартире, где проживает семья из трех человек, близко от моря, в рабочем квартале на севере. Дом двухэтажный, в нем живет всего четыре семьи. На углу улицы автобусная остановка. За несколько минут можно добраться до выставочного зала.
Это значительная экономия, ведь плата за квартиру здесь выше, чем за уроки.
Я много думаю о деньгах. Утешусь хоть тем, что они нужны мне для благородной цели. Я верю, что если сумею убедить Грету приехать в Эрец-Исраэль, она согласится остаться здесь.
Была загвоздка с девочкой. У меня нет терпения учить начинающих. Мне сказали, что она три года занималась у преподавателя музыки в школе для детей рабочих. Я расспросил о нем. Каждый, кого я о нем спрашивал, улыбался с какой-то насмешливой симпатией, это вызвало у меня подозрение, что основа испорчена и мне придется начинать все сначала. Потом выяснилось, что человек этот талантлив как бес, но ему трудно решить, чем он хочет на самом деле заниматься. Мне хотелось расспросить его про девочку, но он тем временем исчез из страны — записался добровольцем в интербригаду, в Испанию. Я пожалел, что мы не встретились. Этот тип напоминает мне брата, куда более талантливого, чем я, который упрямо решил стать профессиональным революционером.
Я известил родителей девочки, что дам им ответ после того, как проэкзаменую ее. Ведь не стану же я растрачивать свое время на ученицу, у которой нет никаких способностей, только ради того, чтобы сэкономить несколько грошей.
Вчера я побывал там. Место очаровало меня с той минуты, как я оказался на улице. Маленькие домики, отделенные друг от друга палисадниками.
Дворы обнесены изгородями из сетки или из камня, оплетенными вьющимися растениями. За ними растут апельсины, гуайява и виноград. Вся улица выглядит как коридор, ведущий к морю. Замощены только тротуары. Между ними идет песчаная дорога, где играют дети. Повозка, запряженная парой мулов, движется по ней со скоростью пешехода… Я почувствовал себя словно в деревне.
Дом стоит немного особняком, в конце улицы, отделен от других пустырем. Палисадник его довольно обширен, туда выходят по лестнице. Вымощенные камнем дорожки ведут к входу и к мусорным ящикам, находящимся в маленьких домиках, покрытых железной кровлей. Бодрая травка пробивается в трещинах между камней (это напомнило мне деревенский дворик в окрестностях Мангейма, где жил один наш родственник), а также покрывает всю площадь двора, кроме лунок у подножья деревьев, кроны которых доходят до окон второго этажа, но не загораживают моря.
Комната просторная, в два окна; одно выходит на море, другое во двор. Мебель — кровать, стол, два стула и плетеное кресло — скромная, но хорошо сделанная (руками хозяина, он столяр и работает мастером в организации подрядчиков в здешнем профсоюзе). Есть только один явный недостаток — отсутствие отдельного входа. Чтобы попасть к себе в комнату, я должен пройти через прихожую, куда выходят двери из кухни, туалета, ванной и двух жилых комнат, двери которых, как видно, всегда открыты. Но, по зрелом размышлении, может, это и к лучшему. Если я хочу отдаться музыке, только лучше, что неудобно приводить женщин. Кроме того, есть одно неоспоримое преимущество. На протяжении большей части дня квартира пуста. Отец работает за городом, дочка в школе, мать тоже работает и возвращается только под вечер. («Вы сможете играть здесь сколько душе угодно, сможете приглашать учеников, даже заниматься камерной музыкой, — сказала мне хозяйка, — соседи ничего не скажут. Здесь нет ни души в утренние часы. Все — рабочие люди», — произнесла она с гордостью, напомнившей мне брата в тот день, когда он, вернувшись после дня работы на фабрике, с гордостью показывал свои загрубевшие ладони.)
Экзамен девушке, которого так опасались родители, я устроил только для формальности. Ради комнаты, предложенной на таких условиях, я готов был вступить в сделку с совестью и давать уроки даже девице менее способной, чем та, что стояла передо мной, сжимая в сильных руках убогую скрипку. Она исторгала из нее жалкие звуки движениями смычка, свидетельствовавшими более о ее учителе, нежели о ней самой. Девушка вовсе не горела желанием преуспеть, как хотели родители. Вся эта история с самого начала была ей не по нраву. Но, видно, я показался ей менее странным, чем она себе заранее представляла, и она готова была посвятить музыке чуть более необходимого минимума. Даже совершала трогательные усилия, стремясь сообщить трепет левой руке, чтоб звук вышел теплее. Слух у нее хороший, он помогает исправлять ошибки, которые совершают пальцы левой руки, в глазах у нее проносится странная искра, острая, быстрая, полная какого-то любопытства, какого-то вызова, — из-за чего мне подумалось, что не одна только забота о музыкальном воспитании побудила родителей сделать мне столь щедрое предложение, но и опасения, что станет делать в свободное время такая кипящая жизнью девушка (она физически развитая, плотная, хорошо сложена, я даже подумал, что ей восемнадцать, хотя ей всего пятнадцать с половиной), которая проводит три из семи вечеров в неделю в молодежной организации. Из-за этого-то беспокойного взгляда и возникло у меня ощущение, что в этой девушке дремлет склонность к искусству, которая может развиться, если у нее будут хорошие учителя.
Я изобразил равнодушно-поучительную мину, скорее для себя самого, нежели ради родителей, — плоды дурного воспитания, полученного в отчем доме: «Если ты заключил удачную сделку, не показывай, что доволен», — и сказал: «Все придется начинать сначала, менять всю основу: как держать скрипку, смычок, как стоять, словом, — все…» Они были так счастливы, что я согласился давать уроки их дочери, — словно это достаточное свидетельство ее необыкновенной одаренности, — что ее мать тут же предложила также стирать мое белье — предложение, сразу разрешившее одну из самых неприятных проблем, запомнившихся мне с холостяцких времен. Я так обрадовался, что сразу вызвался отдавать хозяевам контрамарки, причитающиеся мне как концертмейстеру оркестра.
Осталось еще показать мою комнату Геле Бекер, чтоб она утвердила выбор (она обращается со мной как с рассеянным артистом, не способным разумно решать практические дела), будто в таком простом договоре может таиться какой-то подвох. Сразу после этого я запираюсь в своем углу, по крайней мере на срок, предусмотренный моим договором с дирекцией Симфонического оркестра Эрец-Исраэль.
Собственное жилье, строгий распорядок дня, постоянные серьезные занятия, упорядоченное питание, умеренный сон, ежедневное изучение иврита (добрая хозяйка вызвалась мне помочь) — все это может направить мою жизнь в правильную колею, а ведь без этого я просто пропаду.
После того, как все это устроится, мне будет недоставать только одного — камерной музыки.
Чем больше играю я в оркестре, тем больше у меня потребность в камерной музыке. Игра в оркестре прививает опасные привычки. Там ты освобожден от тонкостей выражения, без которых твоя игра не более, чем правильное воспроизведение ряда нот и динамических оттенков.
Непростое дело подобрать камерный ансамбль. Я уже играл в нескольких квартетах, был у меня и свой квартет, и я знаю, как трудно найти коллектив, хоть и небольшой, из трех-четырех человек, которые понимали бы друг друга с полуслова, благодаря чему совместная игра становится открытием, а не бесконечной борьбой за интерпретацию. Я не страшусь такой борьбы, подчас разногласия между людьми, у которых есть что сказать, только обостряют чувства. Бывает порой приятно уступить тому, у кого есть свои ясные музыкальные принципы и он не подчиняет их ни техническим ограничениям, ни установкам обожаемого учителя.
Порядок работы тоже очень важен. Некоторые любят играть подряд целые части, не отрабатывая деталей, пока «музыка не войдет им в пальцы». Часть квартета, продолжительность которой не превышает нескольких минут, они воспринимают как одно целое, и попытка построить ее из единиц в две-три ноты представляется им бессмысленной — зачем резать по живому, ведь все равно исполнение зависит от вдохновения, оно подвержено колебаниям из-за настроения, погоды, зала, публики и общего душевного склада. Это все счастливые дилетанты. Они не избавляются от своего дилетантства и после того, как сделают музыку профессией. Есть очарование в такой игре, когда все надежды возлагаются на весьма вероятную, впрочем, возможность того, что присутствие публики пробудит в нас внутреннее волнение, поведет за собою, заставит выжать из инструментов и из самих себя более того, что можем мы добиться упорными упражнениями. Но всегда есть опасность, что при определенных условиях, когда громоздятся друг на друга отягчающие обстоятельства, взявшиеся неведомо откуда, исполнение будет очень дурным, ниже приемлемого уровня, безответственным по отношению к тем, кто с полным основанием видит в билете на концерт контракт, не подлежащий нарушению. Кстати, у дилетантов есть еще тенденция увлекаться чувствами — они ускоряют бурные части произведения до того, что стираются все важнейшие их особенности, или лелеют нежные, ласковые мелодии, растягивая их до скуки. В таких ансамблях я веду себя как регулировщик, останавливая тех, кто чересчур увлекся скоростью, и подгоняя тех, кто застрял на перекрестке.
Бывают музыканты, жадные до работы. Они отрабатывают мельчайшие детали, полагая, что целостность выражения есть результат правильной последовательности отшлифованных частей и пунктуального следования за развитием общего замысла, из них вырастающего. Они не пропустят ни одного меццо-пиано, не задавшись вопросом о его точном смысле, — находится ли оно здесь, чтобы выразить некое ослабление мощи звука, или лишь намекает на то, что не следует чересчур серьезно воспринимать стремление к еле слышному звуку («Не стоит снимать шляпу и застывать в благоговейном страхе перед этим меццо-пиано, — повторял мой учитель Карл Майер. — Ты не в церкви. Ты говоришь тихо просто потому, что нет нужды орать»). Репетиция с таким коллективом может быть делом крайне утомительным. Сыграют полстрочки и пускаются в долгий спор по поводу каждой ноты. Или еще того меньше — по поводу характера акцентированного звука: как кивок головой цыганки? как гневный окрик? как стон боли?
(— Если бы можно было обозначить точными цифрами динамику, тогда каждый мог бы играть Моцарта… — сказал я однажды дирижеру, попросившему меня играть громче. — Не я играю слишком тихо. Это оркестр играет слишком громко.
Он пожал плечами, выразив тем свое раздражение, и произнес:
— Чтобы услышать вас, публике придется затаить дыхание.
— Для того она и приходит на концерт, — отпарировал я.
Один из тех пустых споров, где власть принадлежит дирижеру).
Такие музыканты читают партитуру, точно это тайнопись, где зашифрованы тонкие намеки и где следует разгадать гораздо более, чем написано в тексте.
Я один из них. Я не верю в гениальные импровизации. Я готов отдаться потоку, но лишь такому, что несется в известных мне берегах. Никогда не дам я воли чувствам иначе как в рамках, выверенных умом. Я не буду буйствовать больше, чем позволял себе глухой гений, живший в первой четверти девятнадцатого века. В его музыке я слышу душевную бурю человека, в котором глухота лишь обострила ясность ума во всем, что касается границ его свободы. И если я знаю теперь, что глупо было отстаивать прометеевские позиции, обращаясь к незначительным принцам, избалованным и ленивым сынам венской знати, то это не позволяет мне умничать, играя его патетический гнев. Я бдительно слежу за мельчайшими изменениями в развитии темы и спрашиваю себя, почему он пошел этим путем, а не иным. Я пытаюсь понять даже то, что вообще не поддается определению. Только после этого я позволяю себе исполнить подряд целую часть произведения от начала до конца.
Со мной трудно работать. Сперва я кажусь человеком легким, который не отстаивает своего мнения и не имеет потребности быть в центре событий. Это заблуждение. Когда начинаем играть, я словно показываю когти. Тогда партнерам кажется, что во мне есть коварство. Но это неверно. Просто у меня очень четкие музыкальные принципы, хоть их не всегда можно определить словами. Утверждения типа «Я слышу это так» не нравятся опытным музыкантам. Некоторые видят в этом даже неуважение к себе. Как будто они ученики, которым предлагают подражать учителю, — порочная педагогическая система, всеми осужденная.
На мой взгляд, в квартете все зависит от второй скрипки.
Трудно найти человека, игра которого будет как бы отражением твоей игры. То есть, чтобы даже в мельчайших подробностях его игра была похожа на твою и чтобы он, несмотря на это, согласился постоянно исполнять партию второй скрипки.
Знаменитому квартету нетрудно подыскать разочаровавшегося в себе скрипача даже весьма приличного уровня, который согласился бы улучшить свое положение, вступив в знаменитый коллектив. Немного шансов на то, что он останется здесь надолго. Он будет, сжав зубы, исполнять партию второй скрипки, пока перед ним не откроются более привлекательные возможности. В большинстве случаев он поиграет в таком квартете два-три года, а потом попытается создать собственный ансамбль.
А если останется — оттого, что добиться этого ему не удастся, — то будет играть плохо: это человек, потерявший надежду играть лучше. При таком настрое его вклад в ансамбль будет слишком мал. Быть может, он будет даже отрицательно влиять на остальных. Он будет играть так, будто партия второй скрипки не имеет никакого значения. Нет заблуждения более пагубного.
Можно с некоторым преувеличением сказать: хороший исполнитель партии второй скрипки видит в этом свое предназначение. Он исполняет свою, порой скучную партию так, будто на ней держится все произведение. Он играет с кротостью философа, знающего, что если бы маляры не усовершенствовали кистей и красок, то художники не сумели бы создать своих шедевров. Если бы сопровождение было лишь барабанным боем ритма и гармоническим «наполнением», то от него можно было бы вообще отказаться. Еще одно важное качество скрипача, придающее его кротости ту красоту, которой часто недоставало праведникам, — чувство юмора.
Скажут, что требования эти преувеличенны. Но в некоторых великолепных квартетах нашего времени есть постоянная вторая скрипка, исполняющая свою святую работу со скромной гордостью. Миновали времена Иоахима, который ездил в одиночестве из города в город, в каждом собирал вокруг себя трех музыкантов и выступал с ними после двух-трех репетиций в квартете, коим правил твердой рукой, с полным авторитетом знаменитого скрипача, требующего беспрекословного подчинения. Так, наверное, можно было играть отдельные квартеты Гайдна и несколько юношеских квартетов Моцарта. Но не более того.
Завышены мои требования или нет, но, кажется, я нашел человека, которого ищу. И это после того, как наедине с собою отверг несколько музыкантов из состава первых и вторых скрипок в оркестре. Одного, игра которого весьма отшлифована и даже блестяща, я отверг, услышав, как он играл за кулисами партиту Баха: все внешне. Лак. Души нет. Второго и третьего я отверг из-за свойств характера. Четвертого — потому что он говорит только по-венгерски. Пятого — потому что у него двое маленьких детей и болезненная жена и он так удручен внезапной переменой в своей жизни, что, боюсь, повредился умом (я спросил, каково его мнение о квартете, — он посмотрел на меня так, точно я свалился с неба, точно я предложил ему каторжные работы без оплаты). И тогда я стал потихоньку прощупывать моего кандидата.
Его зовут Конрад Фридман. Он родился в маленьком местечке в Саксонии. Отец его, служащий коммерческой фирмы, правоверный еврей, стремясь дать детям всестороннее образование, послал их в христианскую школу. До двенадцати лет Конрад был истовым христианином, к душевному прискорбию родителей. В двенадцать лет пережил кризис. Я так и не смог понять, какой именно. Он снова стал евреем и, по своему обыкновению, со всей серьезностью; последовательность упрямого подростка привела его к сионизму. Отец согласился послать его в Высшую школу иудаистики[16] в Берлине. Там он проявил особый интерес к еврейской истории. Музыка была только увлечением, хотя учитель затратил трогательные усилия на то, чтобы поставить скрипку впереди истории. Когда ему исполнилось шестнадцать, Конрад превзошел своего учителя музыки («Но не из-за убедительности его увещеваний или из-за музыки, а по негативным причинам: мне опротивели компромиссы нашей школы, это извечное ни рыба ни мясо — меня учили быть патриотом Германии и одновременно гордиться какой-то неведомой славной еврейской традицией»). Но и в консерватории, которой он с тех пор отдавал все время, он не посвятил себя скрипке. История музыки интересовала его больше. Правда, на его счастье, игра давалась ему легко. Он одарен абсолютным слухом, а интеллектуальная любознательность распространялась и на технические вопросы. (Да и фигура помогает. У него очень широкие плечи, тяжелая голова, сильные пальцы и чрезвычайно длинные руки. Скрипка очень устойчива под его тяжелым подбородком, и левая рука может свободно, без усилий, бегать по струнам. И если есть тут место для шуток — нос у Фридмана тоже очень «скрипичный». Нос у него крючковатый, как у Паганини, и глаза хищной птицы, большие и устрашающие, тоже как на известном наброске, изображающем итальянского виртуоза). Игра его несколько небрежна, если учесть такие данные. Но это, по его собственному свидетельству, оттого, что его никогда не интересовали упражнения как таковые. Поскольку он не стремился к карьере солиста, то решил избавить себя от тщетных усилий. Его интересует только камерная музыка (вдохновляющий знак).
Кстати, он тоже из тех, кому не требовалось проходить вступительных экзаменов. Он из «местных», из тех, кого Губерман отобрал в оркестр еще до того, как начались экзамены. Его стаж в Эрец-Исраэль не слишком велик — он приехал сюда в тридцать втором, — но этот факт, по-видимому, дал ему некоторое преимущество. Интересно, выдержал бы он суровые экзамены, устроенные в Базеле. С моей точки зрения, это совершенно не важно. Приехав в Эрец-Исраэль, Фридман вступил в молодежное поселение в качестве сельскохозяйственного рабочего и учителя. До всеобщей забастовки арабов[17] он постоянно ездил в Иерусалим на попутном грузовике, возившем сельскохозяйственную продукцию, — играл там фортепьянные трио с женой британского чиновника и профессором из Еврейского университета[18]. Когда несколько лет назад Губерман приехал в Иерусалим, ему представили трио, гордость города («Я до смерти боялся, когда мы играли перед ним. Мы выбрали отрывок из трио Брамса, которое могли играть в полную силу, и на мое счастье Губерман остановил нас раньше, чем мы дошли до первого пианиссимо…»). Он сам нашел в том, что его пригласили играть в оркестре без экзамена, нечто порочное. Я успокоил его. Не он один такой. Он засмеялся с очаровательной скромностью, когда я привел себя в пример. В этом смехе не было никакой лести. Он еще не знал, куда я гну.
Я впервые обратил на него внимание, когда он согласился со мной, что темпы Тосканини слишком быстры и не подходят ко Второй Брамса. Потом он отважился также покритиковать систему работы маэстро. Быть может, он сказал это потому, что нашел во мне внимательного слушателя. Но у меня было впечатление, что он, не колеблясь, выразит свое мнение, даже если все будут с ним не согласны. Мне нравятся такие люди, свободные от поклонения авторитетам, но и не увлекающиеся опровержением мифов просто, чтобы произвести впечатление. Мы разговорились, и я обнаружил, что во всем, касающемся камерной музыки, он мой единомышленник. Он не относится к тем, кто считает, будто над известными концертными залами веет святой дух, коему надлежит возносить молитвы и заклинания. Он, как и я, знает, что святой дух в кончиках пальцев, в дереве, в смоле, в струнах и конском волосе и что нужно изрядно потрудиться, чтобы извлечь его оттуда, что вдохновение — это навык, приходящий благодаря невидимым глазу усилиям.
Вторично мы разговорились в молодежном поселении. Я поехал туда навестить друга, эмигрировавшего в Эрец-Исраэль сразу после получения докторской степени. Из-за того, что в близлежащем арабском городе было объявлено военное положение, отменили последний автобус, отправлявшийся из поселения, и мне пришлось заночевать там.
Вечером, проходя мимо столовой, я услыхал музыку. Из любопытства подошел к окну. С удивлением увидел я Фридмана. Он играл сонату Моцарта. За пианино сидела девушка в длинном белом платье, с толстой косой. Я тихонько прошел в кухню и ждал перерыва. За непокрытыми столиками сидела молодежь, усталые лица свидетельствовали о том, что лишь сознание святости исполняемого долга удерживало публику на месте. В игре пианистки не было ничего, что могло бы возвысить душу. Она била по пианино с необузданным воодушевлением, заглушая звуки скрипки, милой и нежной. Казалось, Фридман и сам чувствовал это, но не вступал в «противоборство». Всякий раз, как ему предоставлялась возможность, он давал пример своей, более тонкой интерпретации. Но благой пример, к сожалению, не оказывал воспитательного действия на упрямую партнершу, ее красивое и тяжеловатое лицо свидетельствовало о том, что она из тех девушек с характером, на которых трудно повлиять. На мой взгляд, Фридман играл превосходно. Не то, чтобы я не нашел там и сям недостатков. У кого их нет? Но его серьезность и скромность произвели на меня впечатление — как и то обстоятельство, что он извлекал особенно красивые звуки в низком регистре. В этот миг и мелькнуло у меня в голове: вот вторая скрипка, которую я ищу. Скрипач, умеющий играть Моцарта (на мой взгляд, Моцарт самое высшее испытание: тот, кто не может играть его с должной кротостью, лучше пусть удалится от камерной музыки).
Еще один момент произвел на меня впечатление: он не идет на поводу у публики. У него есть мужество играть людям, пришедшим из коровников и птичников, серьезную музыку, а не какое-нибудь скерцо-тарантеллу, где беглость пальцев воодушевляет и тех, кто ничего не понимает. Потом выяснилось, что это был отнюдь не заранее объявленный концерт. Фридман и его подруга просто играли для себя в том единственном месте, где есть пианино, а публика собралась сама собой. (Под конец по просьбе публики он сыграл еще «Рондо каприччиозо». Приходилось мне слышать и более изящное исполнение…)
Когда он закончил, я вышел из кухни в столовую. Увидев меня, Фридман страшно смутился.
— Вы давно здесь?
— С Моцарта.
Он извинился с трогательной детской застенчивостью. Они не собирались выступать, они не готовы, не репетировали (на его диковатом лице показался несвойственный ему румянец), они не могли просить людей не входить, ведь это общественное место, принадлежит всем, а поскольку уже собралась публика, было неловко время от времени прерываться, «чтобы заняться частностями», и так они невольно стали «давать концерт».
— Вы играли отлично. Только вот партнерша ваша забыла, что слово «фортепьяно» образовано из двух слов, и одно из них означает «тихо», — пошутил я.
Фридман не только не улыбнулся, но решил, что на мое легкомысленное замечание следует отреагировать серьезно, даже, сказал бы я, осуждающе. Он не повысил голоса, не дай Бог, не прибег ни к каким упрекам, он лишь отметил факт, а мне надлежало сделать вывод, насколько я был груб:
— Она работает в коровнике.
Невозможно было быть резче, Я понял: музыка важна, но есть вещи не менее важные. И то, что делают грязными руками, ближе к сферам благородства. Музыкант, который предпочел работать в коровнике, — человек более высокой нравственности, чем тот, кто удовлетворяется игрой на фортепьяно. Такого рода высказывания я не раз слышал от брата.
Утром, когда мы вместе ехали в Тель-Авив, Фридман изложил мне свое мировоззрение.
Он с колоссальным уважением говорил о девушке, имя которой я забыл, хотя образ ее врезался мне в память. С подобными суперлативами можно говорить лишь о платонической любви. По словам Фридмана, у нее было выдающееся музыкальное будущее (позволю себе усомниться в этом), но она отказалась от него, чтобы воспитывать юных беспризорников. Ее взяли преподавать им мировую литературу и музыку. Но она работает в коровнике, потому что обнаружила, что не сможет найти подхода к этим детям, если не будет делать и черную работу. Такая работа, объяснил мне Фридман, мешает беглости пальцев, но ущерб этот оправдан, если принять в расчет конечный результат. Музыкант не только воспроизводит нотные строки, он представитель определенного духовного мира. Бетховен стал Бетховеном не потому, что владел техникой, но потому, что был гуманистом и бунтарем. Ярчайший символ еврейского гуманизма в нашу эпоху — коровник. Музыкант, выгребающий навоз из коровника, обогащается такими ценностями, которые неведомы музыкантам из оркестра. Что за святая простота! Я не мог не уважать ее. Под хвостом палестинской коровы можно сегодня обнаружить романтику, которую мы в Европе утратили. Правда, я мог сказать Фридману, что знаю первоклассных музыкантов, у которых нет ни возвышенных взглядов, ни благородных чувств, но игра их все-таки совершенна. И разве он не знает, что его позиция не выдержит испытаний фактами? Вагнер был немалый негодяй и все же гений. Палестрина был нечистый на руку меховщик. Джезуальдо — убийца. Не один музыкант готов строить карьеру, идя по трупам, а когда он берет в руки скрипку, соловьи в раю подхватывают его песнь. Но я подумал, что нет смысла говорить все это, — когда у человека есть потребность верить во что-то, факты не изменят его мнения.
Я могу понять, что нашел во Фридмане Губерман. Струны его души отзываются на благородные идеи. Когда Фридман изложил ему свое мировоззрение, Губерман, должно быть, решил, что оркестру не повредит иметь в своем составе эдакую редкую птицу; в разнородной смеси беженцев, от которой, как пар от яйца, поднимается дух разочарованности, пусть будет хоть один человек, который во что-то верит. Да и в квартете, подумал я в эту минуту, не худо иметь в своем составе такого музыканта, для кого эта страна совсем не место нежеланного изгнания, человека, у которого не только ля и ре точно поставлены, но и душевные струны отзываются на ветры времени, настроены на эту страну. Я рассказал Фридману, что собираюсь создать квартет. Он ответил:
— Прекрасная идея, Эрец-Исраэль нуждается в этом.
Я улыбнулся про себя. Сионистские лозунги вылетают у него изо рта как нечто само собой разумеющееся. Эрец-Исраэль ни в чем не нуждается, это нужно нам. Другим это, может быть, принесет удовольствие, а может, и нет. Если мы не будем настолько хороши, чтобы выступать в Париже и в Лондоне, то и для Эрец-Исраэль не будет от нас большого проку.
— Подобрать хороший состав несложно, — подбодрил он меня, — в оркестре есть очень хорошие музыканты.
Я сказал, что еще колеблюсь в выборе: достаточно хороших музыкантов вполне хватает, но не всякая четверка хороших музыкантов составляет хороший квартет, тут нужен какой-то скрепляющий клей.
— Какой клей? — спросил он меня с наивным любопытством. В двадцать семь лет и я верил, что человек, достигший возраста тридцати восьми лет, умнее меня.
— Если бы я знал, какой клей, мне бы не пришлось так долго колебаться. — Потом я изложил ему свою «теорию» в несколько экстремистской формулировке:
— Квартет надо строить со второй скрипки.
Он не понял. А может, понял, но не поверил своему счастью.
— Так каково же ваше мнение? Его волнение заставило меня заключить, что он не смел надеяться.
— Это большая честь для меня, — сказал он. В глазах его сверкнуло детское счастье. И сразу угасло: — Но я недостаточно хорош для этого.
Скромность его брала за душу. Из педагогических соображений я предусмотрительно не стал расточать ему похвалы.
— Оставьте это мне, — сказал я.
Это можно было истолковать и так: я буду руководить вами и вы достигнете нужных высот. Хотя я не имел этого в виду. Он надолго замолчал. Лицо его было замкнуто, но в глазах метался вопрос. Наконец он решился заговорить:
— Боюсь, я разочарую вас.
— Квартет — это не католический брак.
Я подумал, что он боится испытания. Люди чувствительные, страшащиеся разочарований, предпочитают не испытывать себя.
Но он удивил меня:
— Я еще не уверен, хочу ли посвятить этому жизнь.
Я решил, что он меня неправильно понял и полагает, будто я собираюсь создать квартет профессионалов, который вышел бы из оркестра и занимался исключительно камерной музыкой. Поэтому я ответил:
— Дай Бог, чтобы мы могли посвятить этому жизнь. Всем нам придется по-прежнему играть в оркестре. Речь идет о том, чтобы заниматься этим в свободное время, сколько сможем.
К моему удивлению, он имел в виду музыку вообще. У него еще не созрело решение, быть ли ему музыкантом, объяснил он.
— А кем же вы хотите быть?
Долгое его молчание было просто оскорбительно. Он словно сомневался, способен ли я понять. Наконец он с некоторым замешательством (отношу это замешательство в его пользу) и поспешно, точно отделываясь от мучительной мысли, произнес:
— Может, вернусь в молодежное поселение, им нужен учитель еврейской истории, да и бывший управляющий цитрусовыми плантациями ушел от них.
— Когда вы решите?
Это был каверзный вопрос, и он это почувствовал. Я выражал сомнение в серьезности его намерений. Как будто он только рисуется благородными помыслами.
— Теперь вы еще больше затруднили мне выбор.
— Что ж, если вы решите в ближайший месяц, скажите мне, еще не будет поздно. Я придержу для вас место.
Он почувствовал, что его реакция задела меня и попытался меня ублажить:
— А кто двое других?
— Я еще не решил. Теперь, когда нас двое, мне есть с кем посоветоваться.
— Это будет уж слишком большая честь для меня, — улыбнулся он.
Я видел, что не ошибся в нем. Он грубоват, но соображает быстро. Он сразу понял, что я не собираюсь советоваться с ним, и не рассердился на меня. Мой шутливый тон не обидел его. Он, видно, нашел его справедливым. Я отнесся к нему так, как он заслуживал. Я сделал ему восхитительное предложение, а он вместо того, чтобы поблагодарить меня, позволил себе сомневаться вслух.
Улыбка его была сердечной, но немного сдержанной, улыбка человека, готового посмеяться над такими вещами, к которым он относится вполне серьезно. Как и надлежит второй скрипке, ведь для этой роли нужен человек с юмором. Юмор Фридмана был мне по вкусу. Правда, впоследствии я убедился, что следует его остерегаться: юмор не распространяется у него на определенные вопросы сионизма и на Иоганна Себастьяна Баха. К тому и другому он относится с благоговением. Но у меня нет сомнения, что мы найдем с ним общий язык. Я открою перед ним некоторые страницы «Музыкальной заутрени» и докажу, что и Бах был не без юмора.
Еще до того, как мы приехали в Тель-Авив, я был уверен в одном: вторая скрипка у меня есть! Фридман не обиделся на то, что я говорю с ним так, как будто он и не упоминал, что еще колеблется. Напротив, лицо его светилось гордостью. Чем больше обдумывал он мое предложение, тем сильнее крепла в нем радость. Словно ребенок, получивший в подарок игрушку, которую можно разбирать и собирать снова. До тех пор, пока мы прибыли в Тель-Авив, он уже позабыл, что хотел работать в коровнике. Он говорил о будущем квартете так, как будто замысел принадлежал ему.
Потом глаз мой остановился на альтистке. Выражение это верно во всех отношениях. Не только я один был очарован с первого взгляда. Когда Эва Штаубенфельд впервые появилась на репетиции оркестра, мы все не могли оторвать от нее глаз. Подобная красота может вызвать подозрения насчет того, только ли один музыкальный талант привел его обладательницу в ряды оркестра. Давно не видел я такой стройной и сильной фигуры. Мало того, точеное арийское лицо, излучающее спокойствие, похожее на лица женщин с хладным взором, глядящие с нацистских пропагандистских плакатов.
Она сидит у первого пюпитра альтов. Место это тоже возбуждает мое любопытство. Неужто она так превосходно играет, что ее выдвинули в обход известных альтистов из лучших оркестров Европы, или здесь имела место некая малосимпатичная избирательность, которая может нанести вред отношениям в оркестре? Увы, мне не удалось услышать ни одного звука, способного излечить меня от сомнений. Она из тех, кто опускает смычок в тот момент, когда дирижер просит остановиться, она также не участвует в сольных выступлениях за кулисами, в отличие от многих других оркестрантов, которые, стоя в коридоре, демонстрируют свое искусство. В перерыве она сразу кладет инструмент в футляр и идет курить. Никто не осмеливается подойти к ней. Выражение ее лица ясно говорит о том, что у нее нет желания болтать. Только раз застал я ее, когда она «разминала пальцы» за сценой. Утро было очень холодное, и пальцы застыли. Я подошел поближе и прислушался. Правда, она играла гаммы без вибрато, просто для упражнения. Я стоял в темной нише и глядел на нее. Небрежная утренняя одежда еще прибавляла ей какой-то неженской агрессивности. Брюки подчеркивали классические формы. Длинные, не слишком мускулистые, не слишком мягкие ноги. Осиная талия и плоский, как у юноши, живот. От размашистых движений смычка то напрягалась, то расслаблялась на диво круглая грудь. Когда я подошел к печке погреть пальцы, она прекратила игру и встала рядом.
— Это мысль, — произнесла она и протянула длинные пальцы над печкой.
Это была самая длинная фраза, которую я от нее слышал. Да и единственная. Я некоторое время стоял возле нее, глядя на ее пальцы, в которых, казалось, была лишняя фаланга. Заговорить я так и не решился.
Не помню, чтобы женщина когда-нибудь настолько смущала меня.
Я сказал себе, что есть нечто царственное и неприятное в ее надменности. Да и чем она лучше нас? Но мне так и не удалось себя убедить. Она не замечала меня, вовсе не пытаясь притворяться. Потребность в уединении у нее глубока и естественна. У нее нет никакого стремления впечатлять нас какими-то затаенными страданиями, дабы привлечь к себе внимание. Нет и никакого желания оскорблять того, кто попытается приблизиться. Она просто замкнута в какой-то глубокой скуке, от которой ее спасает только музыка. Будем мы ее любить или нет — ей безразлично. Если кому охота влюбляться в царевну-недотрогу — на здоровье. А тот, кто предпочитает синицу в руках, пусть к ней рук не протягивает.
Когда я начал подумывать о том, чтобы привлечь Эву в квартет, у меня уже были некоторые обнадеживающие данные. Она казалась мне подходящей, исходя из трех главных качеств: дисциплина, способность сосредоточиться и серьезность. Но я все же колебался: хороший альтист в квартете должен быть человеком скромным и решительным. Редкое сочетание. А эта женщина казалась мне чересчур спесивой, и я опасался, что мне будет трудно указать ей на ошибку, даже если замечание будет справедливым. А может, и звук у нее холодноватый, невыразительный, как и ее лицо? У нее будет достаточно оснований полагать, что я избрал ее из-за соображений недостойных: захотелось покрутиться вокруг красивой женщины, вот и нашел предлог. А ведь ее ослепительная красота, наоборот, останавливала меня. Я немного опасался, что здесь можно запутаться, а осложнения на сердечной почве не прибавляют здоровья камерному ансамблю. Фридман наверняка испугается ее лица и возненавидит ее, ведь она будет для него символизировать узость музыкантов, не видящих ничего, кроме музыки. У нее не найдешь уважения ни к тем, кто работает в коровнике, ни к священным коровам сионистского мировоззрения. Кроме того я опасался, что если я остановлюсь на Эве Штаубенфельд, мне будет трудно найти виолончелиста. Я не хотел классифицировать виолончелистов по какому-нибудь постороннему принципу. Если мне придется отказываться от каждого, у кого глаза бегают при виде Эвы, то не останется ничего иного, как выбрать единственную в оркестре женщину-виолончелистку. А я уже знаю, что ее брать не хочу. Тот же, кто кажется мне наиболее подходящим, — Бернард Литовский — полная противоположность Эве. Он со всяким готов заговорить, и любое проявление надменности его порядком раздражает.
Я решил, что не стану предлагать Эве участвовать в квартете, пока не услышу ее, но такая возможность все не представлялась. Попытка выделить ее звучание в оркестре тоже не увенчалась успехом. Обычно мне удается, неотрывно глядя на музыканта, услышать его в общей гармонии. Эву я услышать не мог. Но я счел это ее достоинством. Ее игра совершенно растворяется в анонимном звучании группы альтов, издающих богатый и теплый звук, она словно таит собственный звук в секрете. В конце концов я пришел к выводу, что и этот факт свидетельствует о ее безупречном профессионализме. Великолепный оркестрант знает, что слишком взволнованная игра, слишком взволнованный звук нарушают равновесие совсем так же, как фальшивая нота или запоздалое вступление.
Но судьбе было угодно избавить меня от первого шага. Несколько дней назад она сама обратилась ко мне с вопросом, не соглашусь ли я играть с нею на радио Концертную симфонию Моцарта.
Я был столь удивлен, что не сразу ответил.
— Я знаю, что это наглость с моей стороны, — сказала она, не красуясь своей скромностью. — Вы не знаете меня и еще ни разу не слышали. Но, быть может, вы согласитесь меня прослушать. А я не обижусь, если вы откажетесь.
Ее холодный взгляд иронически воспринял мое «Упаси Бог», произнесенное с чрезмерным жаром. Она словно говорила: сперва послушайте, потом судите.
Потом она рассказала, что выступление состоится по инициативе дирижера оркестра радиовещания, знакомого с нею еще с тех пор, когда она училась в консерватории. Он предложил ей исполнить произведение для альта соло, но у них в оркестре нет нот и нет всех инструментов для «Гарольда в Италии». Она сама предложила Концертную симфонию и, когда ее спросили, с кем она будет играть, ответила, что предложит мне. Дирижер сказал, что если я соглашусь, он будет очень доволен. Он слышал меня в Базеле.
— А вам тоже приходилось меня слышать?
— К сожалению, нет.
Тогда у меня не было возможности заговорить о квартете. Она сразу перешла к техническим деталям. Гонорар обычный, ведь радио — правительственное учреждение. Надо условиться о репетициях — нужно место, где мы сможем играть в сопровождении фортепьяно. На какой-то момент я засомневался, стоит ли мне выступать за столь жалкий гонорар, но решил согласиться. По двум причинам: уже несколько месяцев я в Палестине, а у меня еще не было ни одного сольного выступления. Так можно снова впасть в безвестность. Играть вдвоем, правда, не совсем соло, но зато выступление по радио — это нечто вроде визитной карточки (что же до гонорара, то лучше мне от него отказаться, не позорясь такой крохотной суммой. Но такие вопросы я не хотел поднимать в первом разговоре с незнакомой женщиной). Вторая причина и так ясна: я не хотел упустить возможности поработать с Эвой Штаубенфельд. Это и будет экзамен, после которого я смогу судить, стоит ли приглашать ее в квартет.
— У вас есть пианино? — спросил я.
— Нет. А у вас?
— И у меня тоже нет.
Потом, взвесив, стоит ли просить Гелу Бекер о разрешении играть в ее пансионе, я решил, что не стоит. Внутреннее чувство подсказывало мне, что лучше держать двух этих женщин подальше друг от друга.
Но оказалось, что Эва уже обо всем позаботилась. У нее есть подруга-пианистка, работающая в детском саду. Мы можем проводить репетиции там после того, как дети расходятся по домам.
Деловитость Эвы тоже свидетельствовала о серьезном профессиональном подходе. Пианино настроено неделю назад. Соседи жаловаться не будут, поскольку в доме, кроме детского сада, два магазина и адвокатская контора. Автобусная остановка возле самого садика. Она принесет ноты и пюпитры. Пианистка позаботится о кофе. И чтоб я не стеснялся отказаться, если обнаружу, что она недостойна играть со мной.
Я не отказался.
Не могу не похвалить ее звук, теплый и мягкий. Игра ее для меня как бальзам на душу. Поверхностным музыкантам Моцарт представляется легкомысленным и кокетливым. Моцарт Эвы Штаубенфельд — человек серьезный, но не тяжеловесный. Согласно характеру Концертной симфонии, каждый из нас играет подчас как бы сам по себе, и тем не менее завязывается диалог. Оба участника должны договориться между собой, когда один спрашивает, а другой отвечает. С Эвой Штаубенфельд нет никаких проблем интерпретации (правда, высокие ноты ее альта немного крикливы, но это, кажется, техническая сложность, которую можно устранить).
Я стараюсь остерегаться сентиментальных выражений. Родная душа — одно из них. Но более полного согласия по вопросам интерпретации — где поставить ударение, где просится глубокий вдох, прежде чем пуститься в новое приключение, — я никогда не знал.
Я только никак не могу решить, стоит ли говорить ей это. Боюсь, она мне не поверит. Подумает, что это пустые комплименты. Нам еще потребуется какое-то время поиграть вместе, прежде чем она удостоит меня своим доверием и будет воспринимать мою оценку просто. Правда, тогда, кажется, мне и не надо будет ничего говорить. Все это будет понятно само собой. Пока могу сказать лишь одно: мое молчание воспринимается одобрительно и уважительно. Если я сумею промолчать еще какой-то срок, тогда, может быть, мне будет позволено что-то сказать. В жизни не встречал я человека, относящегося к словам с таким недоверием, будто все изреченное требует подтверждения из некоего иного источника. Если бы все человеческие отношения были как любовь, то таким крайним требованиям еще было бы место. Влюбленные требуют друг от друга от чего-то отказаться в залог серьезности. Но мы всего лишь играем вместе сочинение для скрипки и альта. Быть может, ошибаюсь. Нельзя играть вместе без той душевной близости, которая требует полной откровенности, отказа от пустых разговоров и пошлых шуток. Эстетична и сама форма ее игры — она стоит очень прямо, никаких жестов, выдающих волнение. Все выражается в выверенном звуке, в точном движении смычка. Светлые волосы, локонами сбегающие на шею, не участвуют в игре. И глаза, очень светлые голубые глаза, ни на что не намекают. Если бы не пюпитр с нотами перед нею, я сказал бы: она глядит внутрь себя и рассказывает о том, что видит. Внутри, должно быть, тепло и хорошо, в очаге горит огонь, просветленная тишина. Только снаружи мороз и снег. Хорошо будет тому, кому удастся войти туда. С каждым днем мне нужно все больше усилий, чтобы сохранять молчание, делающее нас друзьями. Я предупреждаю самого себя: если ты хочешь взять ее в квартет, тебе надо отказаться от тщетных надежд. Тебе нельзя входить туда иначе, как со скрипкой в руках. Всякое иное проникновение в личную сферу положит квартету конец.
Меня немного пугает отсутствие юмора. И альтисту необходимо немного юмора, чтобы играть квартеты Гайдна, где у него подчас скучная роль ударных. Но уже после двух репетиций я увидел, что Эва не лишена иронии. Даже сарказма. Эта ее подруга, — впрочем, я не назвал бы дружбой столь простые отношения, сводящиеся к формуле «ты мне — я тебе», — весьма посредственная пианистка. Я воздерживаюсь от замечаний по поводу ее игры, которая мне не по нраву. Не хочу огорчать ее. Она помогает нам бесплатно. Потому я доброжелательно воспринял и ее участие в обсуждении интерпретации.
— На концерте мы сделаем так, как хочешь ты, — сказала ей Эва.
Тонкая ироническая улыбка сопровождала эту фразу, которая настолько задела пианистку, что та замолчала и не проронила ни слова до окончания репетиции. Может быть, именно этого и хотела Эва. Такая реакция казалась мне слишком резкой, почти жестокой.
Я усмотрел здесь определенную опасность для квартета. Фридман, который любит пофилософствовать, может увлечься многословием. (Он пять минут объяснял мне, почему сыграл три ноты именно так, а не иначе…) Если она выстрелит в него ироническим замечанием вроде этого, он будет задет и на репетиции создастся напряженность (но не стоит волноваться раньше времени, быть может, Эва прибегает к иронии только против тех, кто не знает своего места).
Грета права. Я из разряда приспосабливающихся животных. Возле Эвы я приучил себя молчать, точно я отроду был неразговорчивым. Мне даже легко в этом молчании, которое едет с нами в автобусе, словно наш собственный микроклимат (Эва тоже живет на севере города).
Пассажиры автобуса бросают на нас взгляды. Конечно, из-за Эвы. А может, еще из-за инструментов, которые помогают им вспомнить, откуда мы им знакомы. Но иногда мне кажется, что они глядят на нас как на мужа с женой, дующихся друг на друга. Всю дорогу промолчим, а приехав домой, поссоримся.
Поездка в Иерусалим сопряжена с известной долей риска. Но мне неприятно было отказываться от принятого решения — я не настолько смел, чтобы показать женщине, которая не боится, до чего я дрожу за свою шкуру.
Правда, все обошлось без особых потрясений. Нас везли в бронированном автомобиле британской армии. Смотреть на природу сквозь амбразуру для стрельбы — одно это уже впечатляет. Вполне я осознал, как сильно это меня поразило, только после того, как стал восстанавливать в памяти, чтобы рассказать Эгону Левенталю и описать в письме Грете.
Грете я описал свою поездку как поступок исключительно отважный. Видно, все еще не избавился от потребности демонстрировать ей свою смелость. Истинная же потребность состоит в том, чтобы доказать, что бегство из Германии было не актом трусости, а человеческим протестом.
Иерусалим, про который я писал Грете, несколько отличался от того, про который я рассказывал Эгону. Я немного преувеличил, описывая, как при виде Святого города мое сердце переполнили религиозные чувства. Положа руку на сердце, я не согласился бы жить в Иерусалиме, разве что там появился бы настоящий симфонический оркестр. Оркестр радиовещания платит государственную зарплату дилетантам.
Эгону я рассказал правду. Я боялся всю дорогу, хоть для страха и не было никакой реальной причины. Нынешнее поколение измельчало по сравнению с предшествующим. Мой отец, офицер кайзеровской армии, был удостоен «железного креста» за храбрость. А я даже в движущейся стальной коробке не чувствовал себя в безопасности. Какую-то уверенность придавало мне только спокойствие Эвы. Хорошо, когда есть у тебя близкий друг, которому можно, не стыдясь, рассказать всю правду.
Эгон заинтересовался Иерусалимом. Я немного мог рассказать ему, ведь я видел довольно мало. Каждый может почувствовать, что город этот перегружен воспоминаниями.
— Это другая страна, — сказал я Эгону, — другой мир.
— Тель-Авив построен на песке, а Иерусалим на камне, — заметил он.
Аллегория, а не итог впечатлений. Он ни разу не бывал в Иерусалиме. Все еще набирается сил, чтобы отправиться туда, сказал он мне. Боится, что не полюбит. Тель-Авив лишь черновик города. Его можно любить или ненавидеть. Все равно. Иерусалим же не позволит ему наслаждаться особыми правами, что приберегает он для гостей. Ему придётся внутренне определиться.
Англичанин, ехавший с нами, офицер в гражданском костюме, взял отпуск, чтобы сопровождать нас. Приятный тип. Присяжный любитель музыки и великий ее знаток. Может высвистывать целые концерты для скрипки с удивительной точностью. Всю дорогу он разговаривал со мной и смотрел на Эву. Она производит огромное впечатление на того, кто видит ее впервые и еще не знает, что стоит поостеречься. Тому, кто в нее влюбится, обещано разочарование. Эву не восхитила поразительная память попутчика. Музыкальная память — только побочный продукт его профессии, заставляющей фиксировать в сознании колоссальное количество подробностей, сказала она. Эва сразу угадала, что он детектив. Так или иначе, мне приятно было познакомиться с таким человеком. Если у английских властей такое же лицо, как у него, то положение не так уж плохо.
Выступление прошло отлично, несмотря на оркестр. В зале сидел секретарь мандатной администрации и несколько высокопоставленных лиц, евреев и арабов. Эва играла как человек, на которого присутствие публики не наводит никакого страха. Публика для нее не испытание. Все, что было отшлифовано на репетициях, она воспроизводила еще более четко и с верным чувством. Даже досадная оплошность виолончельной группы, приведшая в замешательство дирижера, не смутила ее.
Она пропустила такт, который проскочил оркестр, и на лице ее не отразилось никаких признаков напряжения. Более у меня не было сомнений. Даже в Берлине я выбрал бы ее. Она лучше Беренфельда, считавшегося превосходным альтистом.
Не уверен, что из-за меня пригласили нас после выступления отобедать с секретарем администрации. Он тоже человек образованный и любезный. У него есть та единственная пластинка, которую мы записали в Мюнхене. Он извинился от имени верховного комиссара за то, что тот не присутствовал на концерте. Для немецкого еврея — волнующее переживание, когда представитель властей извиняется перед ним.
Это событие придало особый вес тому абзацу в моем письме Грете, где я пытался убедить ее, что приезд сюда имеет и определенные преимущества.
Ночью, в гостинице, на пороге ее комнаты я спросил Эву, согласится ли она играть в струнном квартете.
— Что за вопрос? — ответила она.
Даже не спросила, что за квартет, постоянный ли он и кто остальные участники. Отворила дверь, сказала «Спокойной ночи», вошла и с непроницаемым лицом закрыла дверь.
Примерно через неделю в Тель-Авиве мы обсуждали подробности. Я предложил Бернарда Литовского, и она согласилась кивком головы. Она слышала его в зале гимназии «Герцлия»[19]. У него проникновенный, мощный звук и «длинный смычок». Стоит перенять это красочное выражение, обозначающее долгое дыхание и непрерывность мелодической линии.
Эва говорит сжато, но на всех ее словах есть личный отпечаток. У нее свой способ обсуждать технические детали. Она всегда ищет особую формулировку. («Он играет отдельными кубиками», — сказала она про виолончелиста, который был упомянут как один из вероятных кандидатов. Я послушал его. И действительно, стремясь приукрасить звук, он выделяет каждый такт и теряет мелодическую линию целого…)
Фридманом она не очень довольна, но поскольку я уже говорил с ним, не потребовала права вето.
— Первая скрипка — лидер, вам и решать, — сказала она.
Я изложил ей свою теорию относительно второй скрипки. Она согласилась, но удивилась, что я выбрал именно Фридмана. Предложила Витали. Я не нашел в нем никаких выдающихся качеств, кроме молчаливости.
Мне пришло в голову, что противоречия между Эвой и Фридманом могут принести пользу. В качестве посредника мне легче будет руководить квартетом, где, если воспользоваться выражением Эвы, не только один «центр тяжести».
Я еще некоторое время колебался в выборе виолончелиста. Меня беспокоят не музыкальные вопросы. Я недостаточно знаю Литовского. Глаза у него так и бегают по сторонам, а я еще не знаю, что это — природная любознательность или воспаленный интерес к женщинам.
Я укрепился в своем выборе: Бернард Литовский будет работать с нами. Посоветовался с Фридманом из вежливости. Фридман не выразил восторга. Литовский — прекрасный виолончелист, сказал он, но ему не хватает устойчивости. Я подумал, что он говорит об устойчивости ритма. Но он разъяснил: в Литовском есть какая-то человеческая неустойчивость. На него легко повлиять. Сегодня у него одно мировоззрение, а завтра другое.
— Успокойтесь, — сказал я Фридману, — когда он начнет играть в квартете, у него не будет времени менять мировоззрение. Он будет так занят, что ему не хватит времени и на одно.
— Это человек, с которым будет приятно играть, но с ним никогда не перейти на ты, — подытожил Фридман наше короткое обсуждение.
Оно и лучше. Так легче сохранить корректные профессиональные отношения. Поскольку мы не будем обращаться на ты к Эве, не возникнет ощущения, что она одна, а нас трое.
— У нас будет квартет, где двое красавцев и двое уродов, — сказал Фридман.
У него несколько детские понятия о красоте. У Литовского мужественное, привлекательное уродство. Он большой, костистый, сильный, с выразительной кудрявой головой. Его тяжелое, заостренное лицо кажется лицом человека, у которого была интересная, полная приключений жизнь. Впрочем, не знаю, верно ли это, но таково мое впечатление. Мне известны лишь два факта: первый, что он участвовал в конкурсе в Будапеште и занял первое место; второй, что ему удалось невероятным образом бежать в Чехию вместе с женой и виолончелью.
Такое лицо для музыканта — божий дар. Даже в тот момент, когда он настраивает струны, у него выражение человека, прислушивающегося к голосам из бездны. Литовский принял мое предложение с лукавой миной профессионального политика, не забывающего набить себе цену. Он очень обрадовался, но сдержался — хороший вкус требует не выказывать особого восторга, — словно так мы научимся больше уважать его. Я предоставил ему играть свою игру, а Эве и Фридману сказал:
— Есть квартет!
Вступление Литовского в ансамбль решило также проблему места репетиций. Он живет в трехкомнатной квартире на первом этаже трехэтажного дома на улице Элиэзера Бен-Иехуды[20]. Его жена Марта, учительница физкультуры, — горячая любительница музыки. Она с удовольствием открыла перед нами двери своего дома (детей у них нет) и ровно в четыре часа подает кофе с печеньем. Нам всегда рады, и никогда не возникает ощущения, что репетиция квартета нарушает какие-то планы хозяйки дома. Все мы уважаем Марту, даже ее муж, — если позволить себе чуточку цинизма. Кажется, она единственная женщина, с которой Эва Штаубенфельд нашла общий язык. На Фридмана Марта смотрит, как на сироту, о котором надо заботиться, следить за тем, чтоб он поел, оделся как следует, отдохнул. Я с почтением отношусь к таким женщинам — утратив красоту в очень молодом возрасте, они уже лет в тридцать восемь-сорок излучают некую примиренность с судьбой. В Марте не чувствуется горечи, потребности доказать, что в ней есть нечто ценное взамен недостающей красоты. Лицо ее светится добротой и мудростью человека, на чью долю выпали страдания, в которых невозможно обвинить ближнего. Не уверен, смог бы я жить с такой женщиной, но наверняка был бы рад быть ее сыном. Всякий раз, как я вижу ее, меня, не говоря уж о глубокой симпатии, которую я всегда испытываю к ней, переполняет жалость, — и это несмотря на то, что у меня нет никаких доказательств того, что муж ей изменяет. Мне известно лишь одно: после каждого концерта его ждут на улице две-три женщины, которым есть что сказать но поводу короткого соло, им исполненного.
Первые репетиции были успешны со всех точек зрения. Фридман — виртуоз но части слитности с ансамблем. Всякий раз, как он играет после кого-то из нас, он — словно отражение. Эва, опытная альтистка, взяла на себя ответственность за равновесие. Она успокаивающе действует на Литовского, мощный звук которого мог бы перекрыть нас. Не было споров и по вопросу о распределении доходов. Фридман намекнул, что готов удовольствоваться меньшей, чем у других, долей. Но я, зная, что он собирает деньги, чтобы организовать переезд отца в Эрец-Исраэль, упрекнул его и сказал, чтоб не морочил мне голову. Он чуть не расплакался от волнения.
Иногда бывают трения. Но в целом все идет так, как я и ожидал. В краткий срок мы подготовимся к первому концерту. Будем играть Квартет с квинтами Гайдна, opus 18, №3 Бетховена и Трио Брамса — специально для Эвы Штаубенфельд, из-за особой партии альта в третьей части. Первый концерт состоится через две недели в зале имени Яши Хейфеца.
Жизнь моя возвращается в накатанную колею. Репетиции оркестра по утрам, репетиции квартета после обеда, три раза в неделю, и четверо-пятеро учеников, один из которых действительно талантлив. По вечерам концерты, за исключением пятничного вечера. Иногда выпадает свободный вечер и в середине недели, тогда хозяйка дает мне уроки иврита. Разумеется, за плату. Квартет наполняет жизнь содержанием. Интересно, что мы четверо были из тех немногих оркестрантов, кто возражал против того, чтобы пригрозить дирекции забастовкой, если она привезет в Палестину новых музыкантов прежде, чем нам повысят зарплату (для Фридмана это был принципиальный вопрос, и мы приняли его точку зрения: евреи не имеют права мешать спасению своих соплеменников). Раз в две недели я обедаю у Гелы Бекер и раз в неделю, в субботу вечером, меня приглашают Эгон Левенталь и его подруга, которую я пока не раскусил. Я совсем не чувствую пустоты, обычно мучающей холостяка в конце недели. Раз в неделю пишу жене и дочери. Раз в месяц пишу брату по адресу, который он мне оставил, в Гаагу, хоть и уверен, что его там нет. (Я еще ни разу не получил от него ответа, но уверен, что и в Голландии он в подполье. Наверняка дал адрес какой-нибудь организации, относящейся к компартии. Он, как видно, кочует из страны в страну и пытается организовать какое-либо выступление против нацистов. Это, конечно, приносит ему удовлетворение. Что же до пользы — весьма сомневаюсь.)
Гела Бекер утверждает, что я пренебрегаю старыми друзьями. Приобретя новых друзей, я стал недоступен для тех, кто действительно меня любит. Она шутит, но я знаю, что за этим скрывается нечто серьезное. Моя дружба с Фридманом и Литовским не мешает ей. На первую репетицию квартета она принесла большой букет цветов с визитной карточкой, где было написано «Великий день в музыкальной жизни Эрец-Исраэль». То, что вызывает у нее недостойное любопытство, — это мои отношения с Эвой Штаубенфельд.
Ее ревность к Эве смешна и раздражает. Во-первых, потому, что у нее нет права требовать от меня верности, во-вторых, потому, что нет никакой причины для этой ревности. Если я ей об этом скажу, она решит, что я извиняюсь, а извинение будет истолковано как признание ее прав. Я молчу и осторожно обхожу ловушки, которые она расставляет на моем пути, — намеки тонкие и толстые попеременно. Все они вызывают во мне только сожаление о разумной женщине, которая глупо себя ведет. Она долго смотрит на меня грустными глазами, дольше, чем я могу выдержать, точно я все еще должен дать ответ на незаданный вопрос.
Мне удается запутаться там, где другие легко устраиваются. Быть может, потому что я не способен на грубость даже в той малейшей степени, какая порой жизненно необходима, чтобы поставить людей на место. Мне не грозит опасность запутаться в отношениях с Гелой Бекер. То, что может между нами произойти, не пугает меня так, как то, что происходит в доме, где я живу. Происходит же со мной нечто странное, и я не знаю, как положить этому конец.
Даже с Эгоном я не смогу говорить об этом.
На первом этапе можно обучать игре на скрипке почти без слов. Все можно показать. На более позднем этапе нельзя обойтись без объяснений. Незнание иврита иногда мешает мне. Необходимы слова, чтобы привить ученику более глубокое понимание музыки. Технических советов недостаточно. Правда, сегодня я уже могу сказать несколько предложений на иврите, но большую часть времени я вынужден обходиться руками. Здесь-то и корень зла.
Однажды я стоял позади своей ученицы, показывая, как правильно держать скрипку. Произошло нечто странное. Руки у нее были упрямы, точно застыли, и левая, и правая. Они прижимались к телу и совсем не поддавались мне. Сперва я подумал, что она не понимает меня. Но через минуту стало ясно, что один из нас ведет себя по-детски, и это — я. Ее левая рука прижала к упругой груди мои пальцы, державшие ее за локоть. Мы стояли очень близко друг к другу, и бедра мои коснулись ее зада. Соприкосновение вызвало мгновенную реакцию, но девушка не испугалась. Я покраснел, но цвет ее персиковой щечки не изменился, это был румянец какой-то необычной радости. На губах ее витала счастливая улыбка. Я был оглушен. Она же ничуть не была смущена.
Я не хочу сказать, что пятнадцатилетняя девушка пыталась соблазнить меня. Такие вещи происходят сами собою. Но после того, как они произошли, возникает опасность, что они станут непристойной привычкой. Справившись со смущением, я сделал вид, что ничего не произошло. Но на следующем уроке она снова взяла скрипку неверно, и я увидел в ее глазах искру лукавства, словно она приглашала меня снова показать ей то самое, чему я учил ее на прошлой неделе.
Я был в большой растерянности. Снова больше всего испугало меня отсутствие смущения на лице девушки. Она бросила на меня чуть насмешливый взгляд, удивительно зрелый и даже слегка надменный. Так глядят люди, уверенные в себе, на пугливых людей, подгоняющих свои поступки под мнение общества. Я уже видел однажды такой взгляд у девушки примерно такого же возраста.
Дело было во Франкфурте, мы ехали в трамвае. Была сильная толкучка, и нас прижало друг к другу. И тогда ее тело отозвалось так же. Я попытался отстраниться, но меня толкнули к ней, я не мог пошевельнуться. Я боялся, как бы она не подумала, что я это делаю нарочно. Пока я не увидел — после того, как отважился взглянуть на нее, — что девушка вовсе не сердится. Наоборот, на лице ее застыла таинственная улыбка, взрослая, но без чувства вины. А в глазу, который был мне виден, мерцала искорка гордости. Она не видела необходимости скрывать удовольствия от дивной силы, которую открыла в своем прикосновении. Счастливая эта улыбка только усилила мое волнение, и некоторое время мы барахтались вместе, пока я уже больше не мог этого выносить. Я был поражен огромностью удовольствия, которое дала мне эта украденная любовь. А чувство вины одолело меня только после того, как я вернулся домой.
Та девушка была незнакомкой, и вероятность увидеть ее снова была очень мала. Она заставила меня испытать некую тягу к созреванию еще неспелого — и исчезла из моей жизни. Но нынешняя моя ученица — дочь людей, которые мне доверяют. Я символизирую для них все благородное, нравственное и духовное в европейской культуре. Я вижусь с ней ежедневно, изо дня в день. Я не смогу без причины прервать уроки музыки.
Ее зовут Рут. И через пять месяцев ей будет шестнадцать лет. Жалкое утешение.
Я верю, что справлюсь со своей страстью. Я взрослый человек и не допущу, чтобы прихоть плоти испортила мне жизнь. Я должен взять себя в руки. Девушка эта не мне суждена. Не для меня запретный этот плод. Но с каждой неделей мне становится все тяжелее.
У меня уже нет больше сомнений в том, что поступки ее не случайны. Она знает, что делает, и делает это не стыдясь. Почти нагло. А в глазах ее всегда вспыхивает то же выражение взволнованного ожидания, в котором нет ни страха, ни чувства вины. Она не соблазняет меня в вульгарном смысле этого слова. Безмолвное приглашение. Перед тобою раскрывают дверь, если не боишься — можешь войти.
И все же я не могу сказать, что девушка эта развратна. Есть что-то наивное и трогательное в ее дрожащей распущенности. Если можно тут строить догадки, то ее чувство — вряд ли сексуальное влечение к образу отца, ведь отец-то у нее есть. Это скорее детская, еще довольно сдержанная влюбленность в постороннего, в чужого. Я воплощаю для нее все то удивительное, что лежит далеко от ее узкого, замкнутого мирка, ограниченного семьей и школой по соседству. Я — часть волшебной, богатой приключениями жизни, вершащейся где-то за горизонтом, а из ее окна можно порой разглядеть только дым из трубы пассажирского парохода, маячащего в отдалении, как щемящий соблазн. Долгие часы может она лежать на животе, покачивая ногами в такт событиям, проносящимся перед нею в переводных романах, которые она поглощает с неимоверным пылом. Романы, в которых люди, похожие на меня, кочуют из тома в том, пожиная аплодисменты и позволяя принцессам себя любить. И музыка для нее — билет в дальние страны. Мне кажется, она не позволила бы себе так бесстыдно льнуть к человеку, с которым могла бы разговаривать. Можно надеяться, что стыд снова вернется и отвоюет нейтральную полосу между нею и мною, когда я продвинусь в изучении этого трудного языка и начну говорить с ней на иврите. Странная мысль, но я держусь за нее, как за якорь спасения. Время играет мне на руку. Как только исчезнет отчужденность, простой нравственный долг напомнит о себе.
Настоящее зло может вырасти как раз из укрепляющихся отношений с Эвой Штаубенфельд. Зло, понятно, для квартета, а не для меня. Даже не для моей семьи. Здесь нет опасности влюбиться до потери чувств. Редко влюбляемся мы в женщин, слишком похожих на жену. Эва и Грета созданы из одного и того же твердого материала, типичного для женщин честолюбивых и упорных. Обе они не из тех, кто обратятся к мужчине за защитой.
А если переспят с мужчиной, не станут требовать от него, чтобы он «исполнил свои обязательства». Наоборот, они лишь рады, если он оставит их в покое и не станет думать, что приобрел права на их тело.
Все это, разумеется, предположения. Я не знаю, были ли другие мужчины в жизни Греты. Некоторое время я подозревал, что опыт, которым она обладала, когда мы встретились, не приобретается из книг. Но я никогда не требовал от нее отчета в том, какую жизнь она вела до меня. Что же до Эвы, то тут я знаю еще меньше. Я просто провожу аналогию между Гретой и Эвой и, кажется, не ошибаюсь. А даже если и ошибаюсь, это не так уж важно. Я твердо решил воздерживаться от легкомысленного поведения, которое само собой ведет к глупому флирту.
Но я не застрахован от другого вида сердечной зависимости, которая может перерасти в некую почти семейную любовь. Это поначалу ускользающее от внимания чувство углубляется с привычкой. Рутина не мешает ему, а, наоборот, укрепляет. Не знаю, не опаснее ли оно, чем любовь. Время не разъедает его, а строит, постепенно наращивая, слой за слоем. Так чувствую я порой, когда появляется общая тема у первой скрипки и альта. Мне тогда становится странно, что я вообще мог играть в квартете, где не было Эвы Штаубенфельд. А иногда мне кажется, что я никогда не осуществлял того, что заложено во мне, в столь полной степени, как когда играл вместе с Эвой Концертную симфонию («Палестайн пост» написала: «Словно один человек. Потрясающий диалог двух первоклассных музыкантов, знающих, что они хотят сказать»).
Я могу лишь дать себе слово, что, насколько это от меня зависит, я не сделаю ни единого шага, который можно истолковать как попытку выйти за пределы профессиональных отношений. Не знаю, как поведу я себя, если Эва сделает провокационный шаг. Боюсь, я буду беспомощен, как всегда. Сперва мне будет любопытно, и я побоюсь обидеть ее, а потом увлекусь. Ты колеблешь пальцем струну, и тебя захватывает чувство, пробужденное тобою самим.
Это не пустые опасения. Я замечаю тревожные признаки с тех пор, как Эгон Левенталь стал приходить на репетиции квартета. Последнее время он приходит часто. Всякий раз, как ему необходимо «убежать от этой страны».
Он открыл нас случайно. Мы встретились на улице, и он пошел проводить меня. Погруженные в беседу, мы не заметили, как подошли к дому. Марта, знавшая, кто он такой, пригласила его войти. Фридман, Литовский и даже Эва встретили его приветливо. Увидев молодую красивую женщину он, как всегда, показал себя в полном блеске. Марта была очарована. Фридман нашел случай проявить свою образованность. Литовский запоминал остроты Эгона, чтобы потом рассказать их в другой компании. Всем нам была очень приятна эта помеха. Только Эва перебирала струны альта, точно показывая, что ей жаль времени, но и ее безразличие было показное. Она вполне чувствовала, что весь это фейерверк предназначен ей.
Потом Эгон попросил нас играть.
— Я сяду в сторонке и послушаю. Буду вам очень благодарен, если вы совсем не будете меня замечать.
В скромной квартире Литовских нельзя было «сесть в сторонке». Да и забыть о нем было нелегко.
— Тебе надоест, — сказал я Эгону, не без гордости от того, что мы с ним на ты. — Мы часто останавливаемся и спорим. Это совсем не концерт.
— Неважно, это мне тоже интересно, — ответил он.
Репетиция пошла неудачно. Фридман волновался из-за присутствия зрителя. (Так с ним всегда, если нас слушает человек, перед которым он преклоняется. Когда Губерман присутствовал на репетиции оркестра, у Фридмана дрожали руки, точно Губерману делать было нечего, кроме того, чтобы следить, как Фридман играет почтенную партию вторых скрипок…) К тому же, мы не стали обрывать игру даже там, где надо было что-то выяснить. Я вовсе не был счастлив, когда Левенталь попросил у меня разрешения прийти снова, но отказать ему я не мог.
— Тебе не скучно слушать репетицию? — спросил я.
— Совсем нет, это было по-настоящему увлекательно!
Я улыбнулся про себя. Взгляд его все время был прикован к Эве. Даже наливая себе кофе, он не отрывал от нее глаз. Его особенно интересуют именно репетиции, продолжал Эгон, так он изучает произведение глубже, а придя на концерт, может следить за осуществлением идей.
— Струнный квартет — это микрокосм, — сказал он. — Целый мир в миниатюре.
Потом позволил воображению разгуляться:
— Это тюремная камера, где находятся прикованные друг к другу узами разнообразных чувств четверо осужденных на каторжные работы. Это теплица, где вырастают цветы, привычные к другому климату. Это архитектурное сооружение, построенное не в пространстве, а во времени. Это стерильная лаборатория человеческих взаимоотношений в кондиционированных условиях. Это четыре рыбки в сети, которая тем туже стягивается вокруг них, чем сильнее они трепыхаются.
И так далее и тому подобное. (Он говорит, что сравнения приходят ему в голову группами по полдюжины, вопрос состоит в том, что вычеркнуть.)
Он даже сказал, что, может быть, напишет книгу о струнном квартете, и обещал, что мы не найдем там себя.
— В наше время есть только две возможности, — рассуждал он. — Или бить тревогу, кричать миру о тевтонской опасности, или писать книги ни о чем.
— Про квартет — это ни о чем?
— Я хочу сказать про нечто, не относящееся к нашему времени, нечто такое, о чем можно было бы в той же форме писать и в 1837 году.
— Всякий раз, как меня одолевает тоска по родине или отвращение, мне нужен Шуберт, — продолжал он и стал развивать идею о бегстве в музыку «вместо того, чтобы бежать отсюда». У него в последнее время застопорило «творческий механизм», и ему не стоит оставаться наедине с собой. У этого субъекта слишком большие требования. Есть же предел количеству страниц, которые он может прочесть за день. Жизнь в слове может, наконец, привести его к помешательству. Ему необходимы паузы, заполненные звуками. И именно не беспрестанная музыка, свивающая одну мысль на протяжении всего произведения, но вот такого рода случайные наскоки на музыку во время прерывающейся репетиции. В таких условиях он освобожден от работы по организации путаницы, царящей у него в мозгу. Такая репетиция не позволяет ему отдаться одной мысли. Каждую минуту внимание сосредоточивается на чем-то ином. Как будто кто-то роется» старых заброшенных ящиках, доставая оттуда забытые грамоты.
После таких слов я уже не мог сказать Эгону, что он мешает. Он объявил, что «будет послушным мальчиком», и в минуту откровенности пообещал даже, что не будет впиваться глазами в «Валькирию» (Впоследствии он изменил ее имя на «Брунгильду». Я восхищаюсь его способностью давать подходящие прозвища. Фридмана он называет Фрейдман…) Хотя она вовсе не смущается, когда ее нанизывают на острие взгляда. Копья ее отточены, она мечет их с молниеносной скоростью и всегда попадает в цель.
Присутствие Эгона на наших репетициях вызывает скрытую напряженность. Кажется, я понимаю ее истоки.
Комедия ошибок:
Эгон полагает, что между мной и Эвой что-то завязывается. Совесть позволяет ему вмешаться в эти отношения. Я женат, а он холост. По крайней мере, формально. И потому нет никакого греха в том, что он станет моим соперником в поединке за милости Брунгильды. У каждого из нас есть копье, которое можно метнуть, камень, который можно бросить, и препятствие, которое надо обойти. Ему нужно какое-то освежающее соревнование, чтоб не погрузиться в глубокую депрессию. У него нет здесь ни издателя, с которым можно ссориться, ни критиков, которых можно поносить. Он не понимает, да и не может понимать, что преувеличенное внимание, которым щедро одаривает меня Эва в его присутствии, испаряется с его уходом. Почему и отчего, я могу только догадываться. Эва не может не замечать впечатления, производимого ею на Эгона («Палестина невероятно приблизилась к Европе, если в ней есть такая красивая и элегантная женщина…» — сказал он). Ей для чего-то нужно поддразнивать его. Самый лучший способ делать это, не выходя за правила приличий, — подкрепить его подозрение, будто мы что-то скрываем от него. Почему она это делает? Быть может, потому, что не любит робких людей. А может быть, здесь некий протест против того успеха, каким пользуется Левенталь у женщин. Это оскорбляет ее эстетическое чувство. Эгон тощий, маленький и, кроме глаз, нет в нем ничего, способного привлечь взгляд. Быть может, она стремится доказать, что не всех женщин покоряет известное имя. Быть может, ее злит, что он одарен той самой разновидностью еврейского ума, которой она не любит. А может, ей просто нужно метнуть копье далеко и высоко. Не стану в это углубляться. Меня интересует только окончательный результат. Я улавливаю множество сигналов и не знаю, отвечать на них или молчать. Молчание наше натянуто и вот-вот прорвется. Репетиция квартета опять не такая, как была прежде. Между нами напряженная игра. И бессознательно между мною и Эвой протягиваются нити тайного понимания. Не могу отрицать, что в таком взаимопонимании есть нечто эротическое. Как и музыка, эротика — напряжение, которое тянется до точки, где его уже нельзя выносить.
Тель-Авив, 29.1.1938
Многоуважаемой госпоже Розендорф, чье холодное письмо (которое можно было бы опубликовать в любой газете) принесло огромное удовлетворение отцу одаренной девушки. К похвалам, высказанным в ее адрес крупными музыкантами, следует отнестись с должной серьезностью. Но и тем обстоятельством, что ей не предлагают выступить перед публикой «в нынешние тяжкие времена», тоже не следует пренебрегать. Эти люди, влияние которых на музыкальную жизнь Германии столь велико, могли бы сделать для Анны еще что-то, кроме разговоров, кои не стоят им ни гроша. Сегодня, а по-моему, уже и год назад, она находится в состоянии, когда ей необходимо пройти испытание публикой, чтобы открыть в себе все душевные силы, в ней дремлющие. И если в Германии трудно распахнуть перед нею двери концертного зала, стоит, быть может, попробовать в другом месте.
Такова, дорогая Грета, была моя первая реакция на твое столь официальное письмо. Я знаю, что нельзя отвечать издалека в эмоциональной форме, ведь не всегда можно узнать все необходимые детали. Не стану больше распространяться об этом. Письма могут не только связывать, но и разделять. Лишь непонимание может вырасти из иронических фраз, которые неверно истолковываются на расстоянии тысяч километров. И пока удастся отделить дурное впечатление, произведенное лишним словом, проходит много времени и остается неприятный осадок.
Я очень тревожусь. Что происходит? Почему письмо твое дышит такой сдержанностью? Почему Анна написала всего три строчки? Или кто-то вбил ей в голову, что она сможет стереть мое имя из своей биографии, если не напишет четвертой строки? Наверное, и эти вопросы лишь множат непонимание. Но что мне делать — отсюда все это кажется таким странным, а иногда просто пугает.
Я скопил достаточно денег, чтобы оплатить вам обеим дорожные расходы. И хотя у меня нет квартиры, где я мог бы достойно принять вас, но госпожа Бекер согласится дать вам комнату в своем пансионе за совершенно смехотворную плату. Там есть прекрасный рояль, и на нем можно играть по нескольку часов в день.
Здесь у меня все устраивается совсем неплохо. Посылаю тебе отзывы о нашем квартете, опубликованные в «Палестайн пост» и в немецкой газете. В ивритской прессе тоже были превосходные рецензии.
Анне на сей раз писать не буду. Она достаточно взрослая, чтобы читать это письмо. Меня не беспокоит, что она узнает, что папа на нее немного сердит. Если мы не научим детей уважать нас, выросши, они не станут серьезными людьми и не научатся воспитывать своих детей.
Твой любящий
Курт
Вчера вечером без всякой причины на меня вдруг напали слезы. Мы играли «Смерть и девушку», и я почувствовал, что слезы душат меня. Я извинился, убежал в туалет и там разревелся вовсю. Когда я вышел, мои коллеги решили, что я болен. (Я доиграл эту роль до конца: со слезами признательности на глазах ел я принесенный рис, сваренный Мартой, точно меня растрогала ее забота о моем здоровье…)
Что-то во мне надломилось. Я должен взять себя в руки.
В чем причина? Ничего в особенности, все вместе. А ведь успех квартета должен был доставить мне радость, способную защитить от таких вспышек меланхолии, которые давно уже не нападали на меня.
Началось это позавчера. В пять часов по берлинскому времени. Я вдруг точно наяву увидел нашу маленькую квартирку. Дверь распахивается и входит человек. На лице Греты, сидящей на диване, приветливая улыбка. Человек делает еще два-три шага, и я вижу, что это Миллер.
Должен, положа руку на сердце, сказать, что у меня ни разу не было основания усмотреть в поведении Миллера нечто неподобающее. Он поистине наделен всевозможными достоинствами. Человек порядочный, умеющий держать язык за зубами, с гуманными взглядами. Когда-то мы вместе учились в консерватории, и он был одним из самых одаренных учеников на отделении фортепьяно. Потом он унаследовал большую торговую фирму, имеющую отделения по всей стране, и отказался от музыкальной карьеры, чтобы вести семейное дело. Я никогда не видел ничего дурного ни в этом, ни в том, что Миллер из дружеских чувств ко мне вызвался аккомпанировать нам с Гретой на фортепьяно, чтобы подготовить каждого из нас к выступлению перед публикой. По своему характеру он может быть превосходным аккомпаниатором — необыкновенно чувствует тебя, подлаживается к самым тонким оттенкам.
Словно в кино — сидишь в темном зале, события происходят перед твоими глазами, а ты не можешь войти и вмешаться, — увидел я нашу маленькую гостиную. Миллер входит, по обыкновению торжественный, целует Грете руку. Желая выглядеть как можно более деловитым, он тотчас усаживается за пианино. Но Грета, как всегда, говорит:
— Прежде всего кофе. Если не выпьете у нас кофе, мы не разрешим вам играть на нашем пианино.
Он улыбается. Его чудная улыбка — деликатная, полная внимания к окружающим, но не лишенная сметливости. Он садится за маленький столик, пробует печенье с маком — единственное, которое умеет печь Грета, — и хвалит его с неподдельным жаром. Потом пьет свой кофе, опустив глаза, — в нем есть эдакая милая скромность, и когда он в доме один на один с женой друга, то вежливость окутывает его, как броня. Допив, он говорит:
— А теперь за работу.
Ведь необходимо использовать этот час, когда дочка ушла на урок теории, потом пианино будет занято. Грета тоже улыбается. Настоящий друг. Знает, что времени мало и надо успеть поработать. С ним нет нужды играть в светские игры. Кофе он уже выпил, а без дружеской болтовни можно обойтись — он и так знает, что общество его приятно хозяйке. Более того — насущно необходимо. Она поднимается и с подносом в руках идет в кухню грациозной походкой женщины, знающей, что она красива и сзади. Быть может, в этот миг он позволяет себе окинуть взглядом мужчины, — конечно, в границах хорошего вкуса — ее округлые формы, ее изящные лодыжки, виднеющиеся из-под длинного домашнего платья, выбранного с тонким расчетом, — не слишком интимного, но и не формального, платья, которое надевают, когда ждут в гости близкого друга (у нее два таких, одно с китайским узором, другое в стиле баварского народного костюма).
И вдруг, вернувшись, она, словно уловив взгляд, брошенный ей вслед, понимает, что нет нужды притворяться, останавливается перед ним и берет его за обе руки. Они не произносят ни единого слова, которое могло бы оправдать мгновенную перемену. Он выпрямляется, глаза его уже не могут отрицать того, что видят, и они обнимаются так, будто всю жизнь только и ждали этой минуты…
С чего бы это?
Ведь прошел уже год. И никогда в моем воображении не возникали подобные картины. Ни единого разу.
О себе я думал много. Достанет ли у меня сил следить за собой, чтобы не испортить прекрасные (и полезные, не стану отрицать) отношения, сложившиеся между мною и Гелой Бекер. Что представляет собой сумасшедшее влечение к дочке хозяев — глубоко зашедшую болезнь или нечто преходящее, связанное с временным голодом? Не лучше ли мне найти здесь какую-нибудь женщину, которая не будет от меня ничего особенного требовать, только чуточку внимания — и у нас установятся отличные, не вызывающие раздражения отношения, эдакая любовь на время, от которой никто не ожидает слишком многого?
Иногда я думал и о Грете. Думал вообще, не просто тосковал. Ведь мы с нею могли говорить об этих вещах откровенно. Мы люди просвещенные, и ни один из нас не требует от другого, чтобы тот жил противоестественным образом. Мы даже позволяли себе циничные шутки в духе неисправимого развратника Хохбаума: «Если дома нет еды, идут в ресторан» или «Если твоя жена не умеет готовить, никто не ожидает от тебя, что ты умрешь с голоду». Но мы знали, что все это слова, так, для внешнего употребления. Это соглашение лицемерно. Можно предположить, что существуют минуты слабости. Но вообще мы ожидали друг от друга взаимного уважения. Что проку в лишних словесах — я не всегда был безупречен. В похвалу Грете скажу, что она не видела смысла мстить мне. В душе я сказал себе, что у нее есть на то право, хоть и знал, что если она этим правом воспользуется, мне будет больно. С такими мыслями я научился справляться.
Но картины-видения мне никогда не представлялись. И вот вдруг…
Кажется, это настроение возникло из-за случайного замечания Эгона Левенталя. Нас было только трое: Бернард Литовский, Эгон и я. Марта еще не вернулась. Эва и Фридман задержались. Я настраивал скрипку, а Бернард болтал с Эгоном. Я вполуха слушал их разговор. Они говорили про какую-то скандальную историю, разыгравшуюся между людьми, мне незнакомыми. Бернард с Левенталем весьма вульгарно обсуждали супружескую измену, и я не хотел вступать в разговор. Бернарду такой стиль по душе. А у Эгона талант говорить с каждым его языком. Могу считать своим достижением: со мной он ни разу не говорил в таком духе.
Бернард сказал про женщину, которую они обсуждали:
— Простокваша, да и только.
Было видно, что Эгону выражение понравилось. Если б Литовский сказал «рыба» или «кусок льда», он бы, может, и не отозвался. Но раз Литовский придумал удачную метафору, Эгон с удовольствием продолжал болтать.
— Вы правы, — сказал он, — она действительно так выглядит: холодна, бледна и безо всякого вкуса. И засмеялся. Но тут же добавил:
— Но впечатление может быть очень обманчивым.
— Немало мужчин чувствуют себя спокойно только из-за этого. Им кажется, что раз сожительница не слишком интересуется сексом, нет никаких опасений, что она примет на себя такое наказание еще и в другом месте. Эти глупцы не понимают, что сей кусок льда, сохраняющий свою форму на холодном противне супружеской жизни, отлично тает в виски. Их ждет сюрприз. Та же самая женщина, хранящая столь пристойный вид в постели с мужем, да что там пристойный — вид истязаемой мученицы! — может вести себя в постели с любовником, как вырвавшаяся из узды кобылица, ведь все равно все препоны рухнули…
Миг открытия… До боли пронзила меня мысль, что он, сам того не сознавая, говорит обо мне.
Точно внезапная вспышка света. И — великая тьма.
Сегодня я впервые побывал в комнате Эвы. Наша дружба крепнет. Это приносит мне большую радость, но немного тревожит.
Меня пригласили выступать в зале, где нет пианино. Я колебался, хотя мне предложили четыре фунта. Опасался играть партиту Баха для скрипки соло перед группой усталых рабочих. Под конец пришла идея: отдам Эве долг. Предложил ей вместе сыграть «Сарабанду с вариациями» Генделя — Гилверсена.
Она с радостью согласилась, но поставила условием, что не будем делить гонорар. У нее ни в чем нет недостатка. Я отказался: это оскорбительно для моей чести. Она засмеялась: у мужчин честь в кармане. Предложила устроить репетицию у нее дома.
Дверь открыла хозяйка квартиры — немолодая маленькая женщина с толстой косой, уложенной вокруг головы в форме башни. В ее больших глазах запечатлелась обида. Сперва она поглядела на меня так, будто я перелез к ней через забор, но, увидав скрипку, успокоилась.
Принесла чай с печеньем, даже не спросив, хотим ли мы чаю. Сонечка (так Эва с ласковой насмешливостью называет свою хозяйку) подумала, что мой визит — прекрасная возможность внушить нам несколько сионистских истин. Тот, кто ест ее печенье, должен ее выслушать. Музыканты — люди, оторванные от корней, их надо высадить в почву.
Эва, должно быть, любит включать этот маленький кипятильник. Старушка, пронизанная идеологией до мозга костей, ничего не замечает. Начался разговор глухих. Сонечка сказала, что евреям Германии, может быть, придется дорогой ценой заплатить за «банкетный сионизм», которого они придерживались все эти годы. Эва ответила, что и сионистам не светит лучшее будущее, ведь это сумасшествие — оставлять горстку евреев в руках миллионов арабов. Сонечка была потрясена:
— Так что же вы здесь делаете?
Эва невозмутимо спросила:
— У вас есть для меня на примете другое место?
— Для евреев нет другого места, — провозгласила Сонечка. — Евреев преследуют повсюду.
— И в Америке? — переспросила Эва.
— Если не сегодня, так завтра, — резко бросила хозяйка.
— Я ищу не такое место, где евреев не преследуют, а место, где еврей может убежать от самого себя.
Когда мы остались одни, Эва поиронизировала над пылом своей хозяйки, которая всегда точно знает, что именно нужно: чтобы хорошо играть, нужна душа, а не техника… народу нужна родина… красивой женщине нужно немедленно выйти замуж, чтобы не подвергать опасности другие семьи… и еще несколько подобных аксиом.
В душе я отнесся к Эвиным словам критически. Тоже мне интеллектуальное развлечение — насмехаться над чувствами.
У меня нет определенного мнения по тем вопросам, что здесь обсуждались, но мне показалось, что не подобает смеяться над серьезностью этой женщины. Правда, я не осмелился сказать этого.
Едва хозяйка ушла, как напряжение, стоявшее в воздухе, разрешилось беспричинным смехом. Мы точно ждали минуты, когда она уйдет и мы сможем расхохотаться. Потом, словно устыдившись такой глупости, мы разом замолчали. Так родилась какая-то интимность, и впервые мы заговорили друг с другом откровенно. Правда, это была иная откровенность, чем с Гелой Бекер. Той я в первый свой вечер в Эрец-Исраэль рассказал все, что может человек рассказать о себе. А через две недели мы перешли на ты. Беседа между мною и Эвой крутилась вокруг тем, которые можно обсуждать со всяким. Я не рассказывал ей подробности о своей жизни, а она и того меньше. И все же никогда я не ощущал такой близости к чужой женщине.
Горячий чай не пошел нам на пользу. Воздух был горячий и влажный, нельзя было взяться за инструменты потными руками. Мы вышли на балкон — немного остыть на ветру.
Какое-то время мы постояли молча. Точно уже исчерпали дневную порцию разговоров. Во дворе возле мусорных ящиков играли дети. Жалкая собачонка бегала за ними и тявкала. Напротив на балконе развевалось мерзкого вида белье. Корсет, выглядевший орудием пытки, и огромные женские трусы, не отстиранные как следует. В квартире за этим балконом что есть мочи визжало радио.
Улица тоже не радовала взора. Даже море, вид которого обычно успокаивает, открывалось нам между двумя рядами белых домов, как пластина раскаленной меди.
Вдруг Эва поглядела на меня и сказала глубоким грудным голосом влюбленной женщины:
— Вы когда-нибудь видели Штейнбах? Я, видно, поглядел на нее в изумлении, потому что она сразу стала объяснять:
— Штейнбах на Этерзее.
Я был там. Помнил к тому же, что читал где-то, что Малер снимал там дом возле озера. Когда гостивший у него Бруно Вальтер возвел однажды очарованный взгляд к горам, Малер сказал ему: «Не стоит трудиться. Я уже все это положил на музыку».
Я не понимал связи. Глаза наши были устремлены на клочок желтого неба и на море, точно покрытое ржавчиной, — что общего между ними и горным пейзажем с занесенными снегом вершинами и прозрачным ярко-синим озером?
Она не замедлила с объяснением:
— Мне трудно без…
Лицо ее было бледно, а губы сжаты до боли.
— Я задыхаюсь здесь, — произнесла она мгновение спустя.
Наступило долгое, неловкое молчание. Я чувствовал, что должен что-то сказать, но не мог выдавить утешительных слов. Неуверенно предложил ей начать репетицию. Времени осталось немного, а пьеса нелегкая. Но она не сдвинулась с места.
— Все здесь против меня — климат, пейзаж, люди… Иногда у меня чувство, что я задыхаюсь. Сколько времени можно так жить?
Я дал глупейший в этих обстоятельствах ответ — ко всему привыкают. А может, и нет лучшего ответа. Впрочем, в голове у меня мелькнула одна утешительная идея: нам надо радоваться, что мы не там, в Германии. Она согласно кивнула.
— Может, будет война, — прибавил я.
— Если б не было у меня музыки, просто не знаю, как…
Я не дал ей докончить фразы. Моя ладонь накрыла ее длинные пальцы, обхватившие железные перила.
Первое прикосновение. Трудно описать пронесшееся во мне чувство. Чувство человека, совершившего поступок, требующий исключительного мужества. По ее пальцам не пробежало даже легкого трепета — ни отзыва, ни отталкивания. Они покоились под моей ладонью точно парализованные.
— Музыка — это и есть наш климат, — сказал я, чтобы затушевать тягостное впечатление от ее слов. — Это родина лишенных родины, — процитировал я слова Эгона, не сказав, чьи они, а от себя добавил: — Сегодня почти все великие музыканты — люди без родины.
— Нет выхода, надо играть, — сказала она, точно очнувшись, и потянула пальцы, они выскользнули из моей руки, как скользкие ползучие зверьки. Холодок металла — как вознаграждение за холод пальцев, разделивших нас. Она вошла в комнату, я вслед за ней.
— Мы попусту тратим дорогое время, — она через силу улыбнулась. — Правда, это короткое выступление перед рабочими, но, может быть, Губерман прав: в этой сумасшедшей стране можно найти среди кузнецов и сапожников какого-нибудь чудака, который наизусть знает партитуру Шенберга.
Но, поднимая альт к плечу, она бросила мне тяжкий вопрос:
— А мы разве великие?
И прежде, чем я понял ход ее мысли, объяснила:
— Я, видно, не из великих, которые могут без родины.
С моих губ чуть не сорвалось: напрашиваетесь на комплименты? Но я подумал, что она рассердится. Она говорит со мною как с другом, а я отделываюсь расхожими салонными фразами. Я предпочел промолчать, настраивая скрипку. Дал длинное «ля», чтоб она могла настроить свой инструмент.
— Может, начну играть на металлических струнах, — сказала она нетерпеливо, заметив, что почти все струны ослабли.
— Струны из сухожилий не для этого проклятого климата.
Но и после того, как инструменты были настроены, мы не начали играть. Уже с альтом на плече, со смычком в правой руке, поднятым, словно копье, она снова заговорила:
— А может, войны не будет. Зачем им воевать, если они и без войны все умеют получить? Гитлер сумасшедший, но не дурак. Может, он рассуждает, как Бисмарк: все Балканы не стоят переломанных костей одного померанского гренадера.
Только после того, как завершилась эта самая длинная политическая декларация, какую я слышал из ее уст, она опустила смычок на струны.
Во второй вариации я вступил с опозданием.
— Что с вами сегодня? — встревоженно спросила она. — Вы рассеяны.
«Это от ожога холодных твоих пальцев на моей ладони», — хотел сказать я.
— Я получил письмо из дому, — ответил я первое, что подвернулось мне в тот момент. Но как только я выговорил эти слова, они перестали быть предлогом. Я действительно получил из дому письмо, полное неясных намеков, я их так и не мог расшифровать. Что за «экзамены», на которые не удалось попасть Анне? Каких документов не могла принести Грета?
— Что-то случилось? — спросила она, не отнимая смычка от струн, — словно намек, что нет смысла пускаться в пространные объяснения. Мы уже выпили чаю и поговорили, и жалко времени. Это разозлило меня: когда что-то камнем лежит на сердце, можно было бы и украсть двадцать минут от репетиции, а меня вынуждают ограничиться телеграфным ответом.
— Там какие-то намеки, которых я не понял. Жена полагает, что все письма вскрываются.
— Покажите мне, — вызвалась она помочь. — Женщина поймет, на что намекает другая женщина, — сказала она и провела смычком по «соль» и «до», точно подгоняя.
Я в тот же миг решил воспользоваться ее советом и показать письмо Геле Бекер. Более достойно открывать неприятности жены, оставшейся в далеком Берлине, перед настоящим другом, чем перед женщиной, с которой я в мечтах занимаюсь любовью. Да и само раздражение — почувствовал я — это степень интимности, которой следует остерегаться.
— Начали с ля, allegro[21], spiccato[22] может быть чуть острее, — я взял на себя инициативу.
Она лукаво глянула на меня, будто поняв причину моего нетерпения, и, точно стараясь помириться, вмиг подхватила мое острое спиккато. Сразу вошла в настроение пьесы, именно так, как я его понимаю, и на мгновение у меня возникло чувство, какое бывает у человека, когда после длинного дня он возвращается домой и находит там любящую жену, угадывающую каждое его желание.
Я не удивился, когда она, не заметив, обратилась ко мне на ты, даже не спрашивая моего разрешения, и когда еще не истаяло эхо заключительного ре-минорного аккорда, сказала, будто слова родились из него:
— Быть может, это покажется тебе странным, но для меня нет сегодня ничего важнее квартета.
Она сказала это без сентиментальности, решительно, словно провозглашая нечто утвердившееся в ней после долгого разговора с собою. По ее напряженному взгляду я понял, что в этих словах скрыт намек: и тебе он тоже важен, квартет, и потому нам лучше не делать глупостей.
Она читала в моей душе, как в открытой книге. Почувствовала, что бурлило во мне, и решила предостеречь. Если мы дадим свободу чувствам, то поставим под угрозу квартет. Квартет Розендорфа с Эвой и без нее не одно и то же.
Надо снова восстанавливать преграду, рушащуюся на глазах.
— Мне это не странно, и для меня, как и для вас, — я снова восстановил официальное обращение, — нет ничего важнее квартета. Оркестр — для заработка, а квартет для души.
— У вас есть еще семья, — отметила она в такт.
Литовский не перестает говорить гадости. Иногда я удивляюсь: человек, играющий с таким уравновешенным чувством, пропитанный столь богатой музыкальной культурой, — а в иных случаях выражается, как извозчик.
Он распространяет про Эву гнусные сплетни, выдавая их за факты, известные ему из первых рук.
Сюда иногда приходит один парень, простой парень, строительный рабочий, видно, влюбленный в Эву. Факт, который нет нужды оправдывать.
Не раз видели мы, как он сидит на улице и слушает квартет. Когда мы выходим с репетиции, он некоторое время следует за нами, но не осмеливается приблизиться. По словам Литовского, которые мне потрудились пересказать, у этого парня был роман с Эвой. Мне трудно в это поверить. Женщина такая осторожная, никого к себе не подпускающая, — что могла она найти в таком парне?
Бернард любит всякую дешевку в жизни. Но поскольку большую часть дня он занимается музыкой, то находит дешевку в воображении. Это тоже способ прелюбодействовать в душе с женщиной, с которой ты даже не осмеливаешься заговорить о том, что у тебя на сердце, — вообразить ее в объятиях дикаря. И на меня это оказало нездоровое воздействие. Утром я обнаружил, что возбужден до того, что не могу с собою справиться. В состоянии помрачения чувств рука моя словно сама собой потянулась к головке Рут — словно ласка, которую можно было истолковать как выражение похвалы в редкий музыкальный момент, который вышел удачно, — но она прекратила играть и отдалась этой ласке. Лицо ее сильно побледнело, глаза горели. Я быстро отдернул руку, но зло уже совершилось. Рухнула еще одна перегородка.
Когда мы вырваны из своей естественной среды, сдвигаются нравственные критерии.
В девятнадцатом веке в ее возрасте уже растили потомство, но мы-то живем в двадцатом.
Неотвратимое произошло.
Невозможно изнасиловать свою природу. Сперва я хотел верить, что это просто жест великодушия, но более уже не могу отрицать мощь этого чувства. Я с трепетом и болью восстанавливаю в памяти мгновения бурной страсти, словно в них скрыт знак, который неверно понят, и только если вспомню все подробности в правильной последовательности, придет избавление.
Есть еще один опознавательный знак: острая боль, которую я испытываю всякий раз, как думаю, что то, чего я не осмеливался даже вообразить, она делала и с Иваном, с этим русским. Он красивый парень, все так считают, и беспредельно упрямый. Он кидает на Эву такие взгляды, будто ему есть что вспомнить. Мысль эта вызывает во мне столь глубокую боль, что я не могу сжать ее в объятиях без того, чтоб передо мной не возник его образ. Но спрашивать я не стану. И не только из вежливости.
Она еще не позволила мне проникнуть к себе в душу. Даже историю ее жизни я слышал от Эгона, собравшего сведения по крохам из разных источников.
И страх: что проснусь однажды утром и — ее нет.
— Мы должны вести себя так, будто вся жизнь перед нами, и так, будто завтра нас могут лишить этого счастья, — сказал я ей.
А в Эвином взгляде я, кажется, прочел, что преувеличиваю важность наших отношений, ей же приятнее, чтобы связь эта не нарушала ее покоя. Нет ничего более ей ненавистного, чем истерия, намекнула она.
Грета — непозволительная ирония приводить здесь ее слова в доказательство — часто говорила: «Поскольку ты не способен на поверхностные отношения, ты влюбляешься в каждую, кому удалось затащить тебя к себе в постель».
У меня нет больше сомнений в том, что я люблю эту женщину, которую не способен понять. Человеку, видно, нужно нечто большее, чем простое влечение к противоположному полу. Утешаюсь тем, что Грету это не заденет. Но я же знаю, что это ложь. Грета вообще не думает о сексе, как бы требуя, чтоб ее уважали за это. А Эве как будто все равно, уважают ли ее, но чем она больше смелеет, тем больше я ее уважаю. А ведь прежде я думал, что такая свобода дозволена только там, где безнравственность прикрыта отчуждением. В тридцать восемь лет я, видно, еще юноша, изучающий первую главу в любовной книге.
Как жаль, что я должен таить свою любовь даже от нее. Ей легко с такой любовью на час. Она не хочет, чтобы я «делал из этого историю». Всякий раз, как душа моя выходит из берегов и я даю волю чувствам, она призывает меня к порядку. У меня жена и дочь, на мне лежит ответственность за то, чтобы обеспечить им безоблачную жизнь. Она словно хочет сказать: в тот день, когда все вернется на свои места и мир отвернется от безумия, мы с тобой снова должны будем стать друг для друга всего лишь скрипкой и альтом.
Неисповедимы пути судьбы. Я, с отвращением относившийся ко всему подпольному, критиковавший брата за то, что его слишком очаровывал ореол жизни подпольщиков, я живу сегодня в глубочайшем подполье из-за простой любви, представляющейся мне самой естественной на свете.
Мы должны скрывать от товарищей, что встречаемся вдвоем не для репетиций. А я еще должен скрывать, как я люблю ее. Даже этого я не могу сказать ей: в глубине души я сознаю, что у любви, для которой нет будущего, нет и настоящего. В моем письме в Берлин будут пустые строчки, заполненные ложью.
Я тревожусь за судьбу квартета.
Вторая скрипка — Конрад Фридман
5 ияра 5697 года[23]
Четыре года не раскрывал я дневника. Долгий срок для человека, которому двадцать семь лет от роду. Бросая, я верил, что уже избавился от детских глупостей, а теперь вот снова возникла потребность записать свои мысли и переживания. Непреодолимая потребность, почти мания. Дневники пишут самые разные люди, в том числе люди действия, — не одни интраверты, верящие, будто любая подробность их жизни принадлежит истории, и не желающие оставить своим биографам возможности для догадок. Иные пишут дневники потому, что уверены в своей литературной одаренности. В дневнике они отрабатывают писательскую технику, а может, делают даже заготовки для рассказов. Есть и такие, что пишут дневник, надеясь, что он будет кем-нибудь найден, и тогда девушка, которую они любят, или родители узнают об их страданиях.
Я не отношусь ни к одному из этих типов. То, чем я занимаюсь, не относится к истории, а биографа у меня и подавно не будет. Литературного таланта у меня тоже нет. Дора не найдет моего дневника, потому что даже не знает, где я живу. Да ей и незачем заглядывать в мой дневник, чтобы узнать. Если я захочу, чтобы она узнала о том, чего пока не знает, мне придется взять себя в руки и написать ей письмо.
Я пишу, чтобы привести в порядок мысли. Иногда они вдруг нахлынут таким бурным потоком, что я оказываюсь в полной растерянности. Писание — способ успокоиться. Оно замедляет темп и заставляет формулировать мысли в ясной и убедительной форме.
В сущности, всякий раз, как происходила в моей жизни какая-то перемена, я вытаскивал дневник. В десять лет, когда решил стать христианином, вел его полгода. Может быть, верил, что Иисус ночью тайком читает о том, как я его люблю. Перестал, когда стали появляться мысли об отходе от веры. Решившись вернуться к еврейству, я снова взялся за дневник. Обеты верности иудаизму, что заносил я тогда на его страницы, отец с великой гордостью показывал своим знакомым. Это было так стыдно, что я все сжег. А в «Хохшуле», учась еврейской премудрости, я набрасывал в дневнике черновики статей, которые так и не были написаны. В шестнадцать лет, став сионистом, я записал свое кредо, чтобы проверить себя, — буду ли придерживаться тех же взглядов через два года. В Эрец-Исраэль я вернулся к этим листкам и остался собой доволен. В Бен-Шемене я почти полгода вел дневник. Влияние на меня моих учеников было сильнее, чем мое влияние на них. В системе их понятий ведение дневника — занятие сентиментальное, отлично подходящее учителю музыки, но не подобающее человеку, работающему в коровнике. К тому же, чтобы передать то, что меня волновало, нужен литературный талант не чета моему. Легче было цитировать Рильке. Он написал то, что я чувствовал, лучше — не в лоб — и куда вернее. Без истерии.
Теперь я испытываю потребность дать отчет самому себе. Уже несколько месяцев я в оркестре, и настало время спросить себя, что же происходит.
Не стану отрицать, что и настроение несколько влияет на меня. Комната, где я живу сейчас, унылая и пустая. Кроме скрипки, пюпитра и нескольких книг, только кровать и стол. Даже стула нет. И из окна ничего не видно — одни мусорные ящики, забор, да стена ближайшего дома. В гости ко мне никто не приходит. У меня нет здесь ни одного друга. Оркестранты мне не друзья. Они живут в одном мире, а я в другом. То, что мне необходимо высказать, наверняка кажется им чудачеством. Если я скажу все, что думаю, они решат, что я или сумасшедший или лицемер. Хорошо, что мне надо остановиться и собираться на репетицию. Автобусы ходят здесь редко. Постоянный распорядок, которого ты вынужден придерживаться, это подчас якорь спасения для людей вроде меня. Но, может, мне лучше больше вообще не употреблять выражение «люди вроде меня». Ведь я и сам не знаю, что я за человек.
Еще одна строчка, на бегу: жду-не дождусь того дня, когда я смогу писать дневник на иврите.
На иврите я пишу медленно. Может, напишу меньше лишнего.
На следующий день.
Игра на скрипке была для меня всегда делом побочным, хоть учителя и говорили мне, что я должен все бросить и отдаться музыке. Не раз я «пользовался» скрипкой, чтобы перейти из одной области в другую. Меня оправдывали из-за музыки, когда я ушел из «Хохшуле». Если б я выложил учителям истинные свои мысли, если б заговорил о непримиримом противоречии между религией и государством, в котором они живут, — на меня бы всерьез рассердились. А так мы расстались мирно. Отец тоже не мог бы понять, почему я пренебрегаю диссертацией, которую и писал-то только, чтобы ублажить его, если бы я не сказал ему, что вся моя жизнь в музыке. Так я мог скрыть от него приготовления к переезду в Эрец-Исраэль, который очень тяжело на нем отразился.
Приехав в Эрец-Исраэль в 1932 году двадцатидвухлетним мужчиной, за которым волочилась докторская степень, я был твердо убежден в верности принятого решения — осуществить свои идеалы на практике, — и готов был увязать все, что у меня было, — кое-какие книги и неплохую скрипку — и заложить все это за пару крепких рабочих башмаков. Я хотел «принести себя в жертву на алтарь национального возрождения», а скрипку пустить на дрова для жертвенного огня. Душу переполняло возвышенное чувство жертвенности.
Немногочисленные знакомые выбрали для меня менее героический путь — нашли мне работу в Бен-Шемене. Мне сказали, что тамошняя школа готовит детей-сирот к сельскохозяйственному труду, и это мне подошло. Я согласился преподавать пение и игру на дудочках, но потребовал, чтобы мне, кроме того, дали возможность работать в коровнике. Это укрепило мое положение в глазах учеников, хоть я и не для этого пошел туда работать. Я искренно хотел стать халуцом[24]. И чем более скучной была для меня работа в коровнике, тем сильнее наказывал я себя тем, что брался за самые тяжелые работы. Правда, я нашел нечто интересное в молчаливом соседстве этих больших животных и даже посвятил многие вечера изучению руководств по разведению крупного рогатого скота, но сам физический труд не приносил мне истинного удовлетворения.
Я не мог отказаться от скрипки. Это почему-то сильно меня угнетало. Точно я не выдержал испытания.
И тогда я создал в Иерусалиме трио с госпожой Файнгольд и с мистером Зильберманом, оно просуществовало до того времени, как в стране вспыхнули беспорядки. Совсем не плохое трио по местным масштабам, если учесть, что я мог посвятить ему только один день и два вечера в неделю. Мы также иногда давали концерты и чувствовали себя настолько хорошим ансамблем, что у нас достало наглости играть перед Губерманом.
Кстати, это было для меня большой неожиданностью. Работа в коровнике не испортила моей техники. Пальцы мои не загрубели от дойки, и я легко вошел в форму. Временный перерыв даже оказал благотворное воздействие. Во мне произошло какое-то внутреннее созревание, да и с музыкальной точки зрения я стал более зрелым. Точно так же, как голод увеличивает аппетит и возвращает вкус простым кушаньям, так и отречение от музыки, попытка отказаться от нее вернули мне вкус к ее элементарным основам. Я снова открыл для себя очарование скромной лирики. Научился ценить весомость тишины, завершающей музыкальную фразу, которая содержит вопрос и отказывается от ответа. Быть может, повлиял и опыт бурных личных переживаний. Музыка вновь открылась мне как история человеческой души, охватывающая широкий спектр чувств. Тот факт, что на какое-то время я поставил под вопрос само право музыки на существование, и в звуке дыхания добродушных коров и в коровьих лепешках нашел более высокие нравственные ценности, чем в «Магнификате» Баха, — все это заставило меня открыть в своей душе более серьезное тяготение к духовному миру, воплощенному в музыке.
Это примирение принесло мне много радости. Некоторое время меня удовлетворял такой компромисс между искусством и жизнью. Бен-Шемен был местом, где я мог найти счастье. Я делил свое время между делом, которое исполнял достаточно хорошо, в меру своих сил, и другим делом, важность которого признавал. Большего мне и не надо. Думал, что если судьбе будет угодно, я обзаведусь семьей. Отцу я написал: «Я нашел свое место и себя». Он ответил: «Если это действительно так, я буду счастлив твоим счастьем…»
Когда Губерман предложил мне вступить в симфонический оркестр, я не дал ему ответа сразу. То была немалая наглость. Люди дожидались очереди, чтобы пройти трудный экзамен, а я позволил себе колебаться. Сперва я сказал Губерману, что не уверен, достоин ли я. Он улыбнулся в ответ: он слышал меня в Иерусалиме. А потом сказал: «Я ведь не предлагаю вам место концертмейстера. Всего лишь второй скрипки. Для этого вы, по вашему мнению, достаточно хороши?»
Я подозревал, что он выбрал меня не из музыкальных соображений. Кажется, он хотел взять в оркестр кого-нибудь, кто знает условия жизни в Эрец-Исраэль. Он хорошо понимает, какие отношения могут создаться в коллективе, если никто из составляющих его людей не понимает, где он живет. Это подозрение еще более укрепилось во мне, когда я рассказал Губерману истинную причину своих колебаний и сомнений.
— Нам нужны такие люди, как вы, — сказал он с искренней симпатией, даже с уважением. Без иронии.
Потом прибавил:
— Каждый из нас вносит свой вклад своими средствами для достижения великой цели.
Идея его была ясна: наше оружие — это скрипка.
«Наше!» — отличная шутка.
Но я все же вступил в оркестр. Целый месяц, как ненормальный, играл я гаммы и упражнения, чтобы в игре не ощущалось никакой тяжести. Но после того, как я несколько недель отыграл в оркестре, во мне снова ожили сомнения. Мне трудно представить себя душевно удовлетворенным жизнью профессионального музыканта. Человек, который ест, играет и спит, которого волнует, что его трехсекундное соло вышло не так удачно, как ему хотелось. Я не способен стариться в оркестре, продвигаясь от одного пюпитра к другому, накопляя пенсионный фонд и борясь за то, чтобы новых музыкантов не принимали, пока мне не прибавят зарплату. Даже в дни, когда повсюду царило приподнятое настроение, когда Тосканини получил звание почетного гражданина Тель-Авива, участок земли в Рамот-ха-Шавим, и в его честь посадили дерево в лесу Керен каемет[25], я остался холоден. Все это мило и прекрасно; необходимость оркестра признают также и люди действия, но мне оркестр не может заменить живой связи с землей, с трудом, с халуцим. Но кому я мог это сказать? Дора в Бен-Шемене, а я в Тель-Авиве. И — положа руку на сердце — разве не принял я предложения Губермана потому, что не мог больше выносить это положение? Мы так близки и так далеки.
И какова цель того, чему мы с Губерманом (если говорить иронически) служим нашими средствами — он своим Страдивари, а я черт знает чем?
Я думаю о сионизме. Цели Губермана — далекие, но и менее практические. Согласен, что необходима связь с Европой. Без нее нам угрожает опасность левантизации. Это верно. Но я не верю в то, что у евреев есть историческая миссия в Европе. Эта глава кончена.
Эх, право проповедовать свои убеждения другим я потерял в тот момент, когда согласился играть в оркестре. Музыкант, скрипач — ну и помалкивай. Смешно проповедовать халуцианство, будучи облаченным во фрак.
Я знаю все успокоительные формулировки: если музыка — самая чистая форма человеческого сознания, как говорит Шопенгауэр, то она жизненно необходима и для формирования национального самосознания. Очень маленькая мудрость. Какая музыка? Шуберта? Мендельсона — оттого, что он был еврей-выкрест? Или та, которая будет создана здесь, а нам суждено быть физическим фундаментом, на котором она будет выстроена?
Возможно, мне не надо было бежать от Доры в место, столь далекое от самого себя. Фраза вышла неуклюжая, но мне она очень понятна.
2 сивана 5697 года
Позавчера скончался доктор Манфред.
Я поехал в Бен-Шемен, чтобы разделить с Дорой ее горе. Не имеет смысла расписывать это как героический поступок, поскольку дороги не опасны.
Беспорядки улеглись, да и полицейский конвой сопровождает автобусы.
Но это был действительно акт мужества с моей стороны — вернуться и увидеть ее.
Я уехал из Бен-Шемена внезапно и не простился с ней как следует. Боялся, что расставание выйдет слишком взволнованным. С моей стороны, не с ее. Боялся еще увидеть, что наше расставание ее вовсе не печалит. Она, возможно, даже вздохнет с облегчением.
Потом мы не переписывались. Только раз она написала мне открытку с просьбой прислать ей ноты. Я отправил их без письма. Она послала мне деньги, что само по себе унизительно, и спросила, почему я не написал хоть несколько слов. Разве есть у меня причина сердиться на нее? Я написал ей детское письмо, и она поняла, что нет смысла отвечать на него.
Теперь я обрадовался, что Дора не восприняла этот внезапный приезд как попытку вмешаться в ее дела. Она с уважением отнеслась к моей потребности разделить ее горе, хотя про доктора Манфреда мы совсем не говорили.
Лучше было молча играть. Сонаты для скрипки и фортепьяно дали нам исключительную возможность молчать вместе обо всем, что болело у нее и у меня. Две совсем разные боли.
Здесь надо назвать вещи своими именами.
В свое время я поехал в Бен-Шемен просто потому, что у меня не было товарищей ни в каком другом месте. Предложение преподавать там представлялось мне не хуже других. А потом появилась слишком хорошая причина там остаться.
В коровнике, между грудой кормов и сточной канавой, где печальноглазые коровы каждое утро со стоическим терпением взирали на владевшую мной душевную бурю, я узнал не только радость существования, выпадающую праведникам, кои мало говорят и много делают, но и свою единственную любовь — великую и истинную, одновременно сводящую с ума и вновь приносящую успокоение. Возможно, чувства мои не дошли бы до такого душевного накала, до таких перепадов от надежды к отчаянию, если бы тут не соединились гордость революционным переворотом, который я совершил в своей жизни, и любовь к Доре Вольф. Соединились?
Это неточное слово. Это было одно нераздельное целое.
Точно лунатик, сходящий с ума от счастья и тревоги, шел я каждый вечер в третью смену доить коров, не успев отоспаться днем. Мысль, что я встречу ее в этот час и в этом месте, что она ни за что не пропустит и не опоздает, вызывала во мне такую дикую радость, что вся скучная работа, которую я делал в этом убогом коровнике (еще до того, как меня научили доить и повысили в чине), была для меня словно богослужение. Я всегда просыпался раньше нее, во мне была странная чуткость, задолго до срока дойки сон бежал от меня. С нетерпением ждал я, лежа на своей койке, звона будильника в ее комнате, находившейся в конце коридора. Я не помню звука, тревожившего мою душу больше, чем этот монотонный механический звон, нарушавший тишину ночи. И еще звук ее шагов в тяжелых рабочих ботинках по бетонной дорожке, ведущей к коровнику. В ту минуту, как ее фигура в большом не по размеру комбинезоне цвета хаки появлялась на освещенном участке дорожки, и я видел, как змеилась по спине ее толстая коса, а сонные глаза улыбались мне навстречу, точно радуясь, что я победил ее в соревновании старательности, мне надо было сделать глубокий вдох, чтобы не потерять сознание. Целый год я любил ее так — она оставалась такой же близкой и такой же далекой. Любил молча, с глубочайшим почтением, с затаенным счастьем и молчаливым отчаянием. Я не осмеливался открыть ей свою любовь. Боялся потревожить. Боялся, что если она узнает, как я буду несчастен, если она не ответит мне взаимностью, то мы не сможем долгие часы находиться вместе — вместе работать в коровнике, вместе вести уроки слушания музыки, сидеть рядом на собраниях преподавательского состава, вместе играть… Сперва мы играли просто во время досуга, но впоследствии стали выступать и перед слушателями. После того, как я заболел и в дирекции решили, что это связано с тяжелой работой, и потому разрешили мне заниматься только легкими садовыми работами, — после этого сонаты для скрипки и фортепьяно композиторов-романтиков стали для меня единственным способом выразить свои чувства.
Однажды я написал стихотворение — я старался не быть выспренним, но все же оно вышло довольно возвышенным по форме. Была там строчка насчет того, что гул, исходящий из темного коровника на заре, когда коровы помахивают своими тяжелыми головами, заставляет солнце подняться на небосклон. В другом месте гул этот уподоблялся пению ангелов-хранителей. Дора нашла стихотворение на моем столе, сразу его схватила (минуту я, затаив дыхание, легкомысленно предавался смелым мечтам) и, прочитав, с улыбкой одобрения положила на место.
— Это самое сионистское стихотворение, какое мне доводилось читать, — сказала она.
В ее устах это был не упрек, а величайший комплимент, но у меня все равно упало настроение. Она не поняла, что читала стихотворение о любви. Я, видно, последним узнал о том, что она была влюблена в доктора Манфреда, советника по воспитанию при Еврейском Агентстве[26], который каждый месяц приезжал к нам на несколько дней из Иерусалима. Доктор Манфред, видно, тоже любил ее, но он был женат, а к Доре долг обязывал его относиться как к воспитаннице. Любовь их так и не пошла дальше общей платформы: восторженных разговоров о поэзии Стефана Георге (мне было удивительно, что они не видят в поэзии Георге начал, противоречащих их мировоззрению) да собраний дружеского кружка выходцев из Вюрцбурга, их родного города.
Иерусалимское трио, распавшееся впоследствии из-за политических беспорядков, было моей печальной «местью». Оркестр оказался самым удачным решением после того, как я узнал правду и мне стало трудно сдерживаться. Пошли беспричинные вспышки гнева или, наоборот, жалости — я уже не мог скрывать любовь, которую мне удавалось таить так долго.
Скрывать? Дора хорошо поняла мое смятение, только делала вид, что ничего не видит. Она мне симпатизирует. А может, и больше того. Но любви ко мне нет в ее сердце. Однажды она обидела меня расхожей и оскорбительной формулой: она-де чувствует ко мне какую-то особую близость — мы с: ней «как брат с сестрой». Это был, в общем, отказ. Доктор Манфред занял в ее душе все пространство, отведенное для любви.
Даже мой утешительный приезд, прошедший в полном молчании (имя доктора Манфреда мы ни разу не упоминали), был, пожалуй, обманом. В душе я знал, что ехал к ней с бешеной внутренней радостью, стремясь занять пространство, освободившееся с исчезновением доктора Манфреда. Дорино желание играть со мной сонаты было бы декларацией: она не хочет, чтобы я приносил ей в жертву музыку. И это не потому, что она считает будто у меня такой уж огромный талант и потеряет великого скрипача, если я поселюсь с ней в деревне, а потому, что она не любит меня в так степени, чтобы согласиться на любую жертву. Ее б я отказался от скрипки ради халуцианской жизни она бы с радостью приняла меня в свой лагерь, может быть, со временем обнаружила бы, что не для нее никого лучше меня. Но она не хочет, чтобы я из-за нее менял жизнь. Совесть ее не сможет вынести причитаний липового халуца, который станет оплакивать свои загубленные таланты, чтобы вынудить у нее вечную любовь.
Со смешанными чувствами пошел я играть с Дорой. Мне хотелось говорить, неважно о чем, к тому же я не был уверен, что мы сможем играть как следует, что внутреннее напряжение не скажется на исполнении. Мы давно не играли вместе, и у нас уже нет той согласованности, какая бывала в дни, когда мы играли почти каждый день. Я обрадовался, что появились слушатели, они заставили нас выжать из себя все, на что мы способны. Послушать нас пришло много учеников — значит, я не напрасно потратил время в Бен-Шемене. Мои уроки музыки принесли хорошие плоды. Когда я написал отцу, к что преподаю пение и игру на дудочках, он задал мне вопрос: разве это не пустая трата сил — такой скрипач, как я, учившийся у лучших учителей, а ему ничего лучшего не остается, как учить пению и игре на дудочках? Я ответил, что делаю святое дело, — если молодежь вырастает без музыки, то жизнь ее будет пустой и убогой. Он ответил со своей обычной иронией: слова «святое дело» стоит приберечь для чего-то более серьезного. Я играл с большим волнением, Дора же — в полнейшем спокойствии. Я завидовал ей. Воистину совершенный человек. Отказалась даже от гордости. В глубине души я хотел, чтобы меня восхваляли за то, что я отрекся от скрипки, а она бросила фортепьяно в полном согласии с собой. У меня было чувство, что я приношу жертву, а у нее — ощущение возвышения души. Мы играли сонату Моцарта, потом сонату Бетховена. В перерыве я вдруг увидел, что среди наших слушателей сидит не кто иной, как Курт Розендорф. Я страшно растерялся. Просто руки дрожали. Но потом выяснилось, что я боялся зря. Розендорф такой человек, который способен понять, что представляет собой скрипач, даже если застал его в самые худшие минуты. А может быть, именно внутреннее волнение и произвело на него впечатление.
В ночь после концерта
Я должен был открыть дневник раньше, но чувства мои настолько перемешались после той поездки с Розендорфом в автобусе из Бен-Шемена в Тель-Авив, что я не мог передать своих мыслей. Я не знал, насколько его предложение серьезно. Он говорил немного шутливо, точно взрослый, заговоривший с ребенком. Но уже после, когда мы встретились в артистической и он спросил меня, обдумал ли я его предложение, я понял, что это были не пустые разговоры для проверки.
Розендорф спросил, хочу ли я играть в квартете, который он намерен создать. Понятно, что первый мой ответ был просто продиктован вежливостью: «Это для меня большая честь», — сказал я. Потом я, не утерпев, рассказал ему, что все еще сомневаюсь в том, стоит ли мне быть профессиональным музыкантом. В сущности, я был счастлив, что он обратился ко мне. В оркестре есть, по меньшей мере два десятка скрипачей лучше меня. Из признательности я и поделился с ним своими колебаниями.
Я был очень смешон. Слова мои были пустой звук. Разве не ясно, что я уже избрал музыкальную карьеру. И в тот момент, когда он протягивает мне руку, чтобы вытащить из прозябания, я начинаю рассказывать ему о своих высоких идеалах.
Он, похоже, смеялся надо мною.
— Если решите в ближайший месяц, еще не будет поздно, — сказал он, — я придержу для вас место.
Какая глупость! Намекать Розендорфу, что есть в мире пещи поважнее музыки! Будто он не знает… Ну а по правде — что я предлагаю делать музыкантам? Работать в коровнике, дабы тем самым отреагировать на крушение системы ценностей западной цивилизации? Вернуться в Германию, чтобы создать там вооруженное подполье? Да что мы умеем, кроме музыки? Он, по крайней мере, умеет хорошо делать свое дело. А мне еще предстоит доказать, что я имею право просить плату за удовольствие, доставляемое слушателям.
Но я сделал еще большую глупость. Заговорил о Доре. У меня была огромная душевная потребность упомянуть ее имя. Я сказал, что уважаю ее способность предпочесть идеал воспитания музыкой самому исполнительству. Розендорф отнюдь не пришел в восторг. Не такая уж большая потеря, намекнул он, она играет, как ученик, которого научили разбирать ноты, — и не более того.
Почему я должен был оскорбляться? Разве мне надо, чтобы весь мир влюбился в женщину, которую я люблю? Разве недостаточно, что я один схожу с ума?
Во сне я видел, как Дора с Розендорфом идут под руку и смеются. Я уже соединил их друг с другом! Поэтическая справедливость. Оба они так красивы и ростом под стать друг другу, а я — низкого роста и безобразный. Она достойна чего-то более эстетичного, чем чудище с большой страшной головой.
3 ава 5697 года
Я учусь сжигать мосты. Квартет помогает мне рвать тонкие, но крепкие нити, связывающие меня с Дорой.
Некоторое время я находил у Розендорфа то успокаивающее покровительство, какого не хватало мне долгий период. Прежде я часто вел задушевные и вдохновляющие беседы с доктором Лихманом, который всегда был добр ко мне, потом с доктором Манфредом — до того дня, как понял, что Дора его любит. Но то были случаи «подмены отца», а теперь мне нужен только старший брат, само существование которого внушает уверенность. Вот такой и есть Розендорф. Мы тесно связаны повседневными делами — три репетиции в неделю и еще случайные встречи за кулисами. Мы почти ничего не говорим друг другу, но я все же ощущаю его симпатию к себе — точно удобная одежда, окутывающая тело, согревающая тебя всего. Наверно, странно, что я сравниваю его с доктором Лихманом и доктором Манфредом — людьми, одаренными блестящим даром слова. Розендорф говорит мало. Долгие разговоры утомляют его. Даже при обсуждении интерпретации он ограничивается намеком, не выражая в развернутой форме своих взглядов, не приводя доказательств. Задушевных разговоров нет и в помине. Он замкнут в своей раковине, и оттуда исходят только звуки. Он никогда не станет вести себя, как доктор Лихман, рассказавший про себя самого, чтобы и я не стеснялся говорить о себе.
Есть, кажется, только один человек, перед которым Розендорф раскрывается. Это писатель Эгон Левенталь, перед которым я преклоняюсь. Иногда я завидую Розендорфу и немного даже злюсь на него за то, что он рассказывает Левенталю свои секреты, поскольку тот великий писатель. Если бы Розендорф был человеком более открытым, он говорил бы о себе и со мной. Пусть я не написал ни одной книги, но и у меня есть, что сказать.
Розендорфа я принимаю как духовного наставника, хоть и не могу припомнить, чтобы он высказал какую-нибудь потрясающую мысль. Не могу я также сказать, что взгляды наши сходны или что мы одинаково смотрим на самые важные проблемы. Иногда я чувствую в нем какую-то степень цинизма, исток которого мне неизвестен. В большинстве случаев мы расходимся друг с другом в политических вопросах; во всяком случае, во всем, что относится к евреям, он поражает меня своим постыдным невежеством по части истории и социологии еврейского народа, а еще больше — неоправданной смелостью, с какой судит он о вопросах, требующих хоть каких-то знаний. Боюсь, у него нет даже душевной потребности углубляться в это, точно так же, как он не испытывает необходимости изучать духовные корни нацизма. Его скептицизм не соответствует моему темпераменту, а его враждебное отношение к учению Фрейда, открывшего оконце в глубины души, разумеется, не может сблизить нас друг с другом. И все же, когда я нахожусь рядом с ним, на меня снисходит удивительное душевное спокойствие. Мне точно вдруг становится ясно, что все мои сомнения и колебания несущественны, что музыка может наполнить жизнь до отказа. Одна музыкальная фраза может выразить то, чего не скажешь тысячей слов.
Я восхищаюсь природным благородством Розендорфа, его серьезностью, его щедростью и какой-то скромностью по отношению к исполняемому произведению. В его игре нет ничего напоказ, в ней не чувствуется тех страдальческих судорог, которые видишь на лице нашего виолончелиста, когда мы исполняем поздние квартеты Бетховена. Говоря о щедрости Розендорфа, я имею в виду не только его готовность играть с нулевым звуком, когда тема переходит ко второй скрипке, или прочие тонкости совместной игры, но и вопросы сугубо прозаические. Не могу не отметить его скрупулезности — он настоял на том, чтобы поровну делить расходы и доходы в квартете, носящем его имя (ибо лишь под таким названием у нас есть шанс привлечь публику). Но не одно это. Узнав, что я собираю деньги, чтобы перевезти в Эрец-Исраэль отца, который покуда отказывается приехать, Розендорф предложил мне заменить его на музыкальном балу, куда он приглашен играть. А ведь Розендорф и сам нуждается в деньгах. Такая способность легко расставаться с деньгами — свойство третьего поколения состоятельных людей. Интересно, был ли столь щедр отец Розендорфа, унаследовавший процветающую бумажную фабрику во Франкфурте, но помнивший атмосферу страха перед экономическим спадом еще в доме родителей. Кажется, только в третьем поколении, живущем в достатке, запечатлевается в характере природное благородство, свойственное людям, от рождения ни в чем не нуждавшимся. Розендорф раздаривает дорогие струны, стоимость которых составляет примерно пятую часть месячного заработка рядового оркестранта, и эта расточительность достается ему столь легко, что, как я подозреваю, он вообще не способен влезть в шкуру человека, привыкшего дважды поглядеть на грош, прежде чем с ним расстаться. Эгону Левенталю он дал взаймы без процентов, хоть тот никогда не сможет вернуть долг, а сам вынужден жить в доме, где у него нет необходимого уединения, — экономит, чтобы привезти в Эрец-Исраэль жену и дочь. Увидев, что друг в нужде (у Левенталя нет постоянного заработка, и всякий раз, как он ссорится с подругой, у которой живет, и на какое-то время уходит от нее, он по-настоящему нуждается), Розендорф забыл, что его собственная семья лишилась достатка. Но он такой по натуре: беззаботный, уверен, что богатство само упадет к нему в руки, хотя фамильная фабрика была продана немцу по ничтожной цене и даже эту малость конфисковали, когда открылось, что старший брат Розендорфа, который вел семейное дело после смерти отца, коммунист.
Я знаю, что мое преклонение перед Розендорфом еще не дает мне права назвать его другом. Розендорф — человек, который не станет говорить о душевных переживаниях. Он столь сдержан, что, кажется, нарочно отказывается от слишком тесных дружеских уз. Слово «сторонится», пожалуй, слишком резко, ведь в его взгляде нет той холодности, которую находишь во взгляде людей, стремящихся отгородиться от незваных друзей. Розендорф не отталкивает от себя, только просит, чтобы его оставили в покое, — он слишком чувствителен, и всякое соприкосновение с тем, кто не так чуток, как он, причиняет ему боль.
Я не пользуюсь никаким предпочтением по сравнению с другими. Хотя в глазах Розендорфа вспыхивает нечто отцовское, когда я обращаюсь к нему, но не могу сказать, что он приближает меня больше, чем других. Возможно, это дело принципа, а может, пропасть между поколениями. За все время, что мы играем вместе, я ни разу от него не слышал даже намека на семейные дела, которые его угнетают. Только раз был я у него дома — и не потому, что меня пригласили, а чтобы передать срочное известие, — он принял меня приветливо, хотя я вошел во время урока.
Я благодарен ему за то, что он впервые посоветовался со мной по вопросу морального свойства. Девушка, которую учит Розендорф, — дочь хозяев квартиры, где он живет. Он дает ей уроки вместо квартплаты. Такой договор позволяет ему экономить деньги. Однако из-за нее он не может взять более талантливого ученика — времени у него хватает только на пятерых учеников. Моральный вопрос встал перед Розендорфом, когда он пришел к выводу, что девушка не очень талантлива. Он не осмеливается сказать это ее родителям и недоволен собой, поскольку из-за нескольких грошей посвящает время ученице, не достойной у него заниматься.
Я еще больше зауважал Розендорфа за то, что такая вещь может его волновать, особенно когда узнал, что двое других учеников вообще не платят ему за уроки — один потому, что он инвалид, а другой — потому, что его мать вдова и не может себе позволить даже малейших излишеств.
Но, кажется, совесть Розендорфа должен бы беспокоить совсем другой вопрос. Я слушал, как шел урок. Девушка вовсе не такая неспособная, как он полагает, — у нее очень хороший слух, и если она будет много заниматься, то сможет играть неплохо. Большинство сделанных ею ошибок вытекало из одной причины. Розендорф, витающий в высших сферах, не замечает, что девушка эта просто влюблена в него. Она прижимает руки к телу, словно защищаясь, поэтому и скрипку держит неправильно. Правая рука не высвобождена и не способна непрерывно двигать смычком. Она вся поглощена совсем иным — мягким голосом Розендорфа, его чуть ощутимыми прикосновениями к кончику ее локтя, дивными звуками, которые извлекает он из своей скрипки.
Тот, кто знал истинную любовь, видит ее повсюду, где она существует, даже когда сами влюбленные ее еще не сознают. Это единственное преимущество, которое нашел я покуда в тяжком чувстве неразделенной любви, — оно обостряет зрение и придает способность проникнуть в душу другого.
Едва ли Розендорф знавал в жизни разочарования. Жизнь — до прихода Гитлера к власти — относилась к нему благосклонно. Он был с юности известен многочисленными талантами. Лучшие педагоги охотно занимались с ним. Природа наградила его благородными, выразительными чертами лица и душевной красотой, которая под стать прекрасным звукам его скрипки. Словно Создателю захотелось в миг опьянения творчеством вылепить одно совершенное существо. И Он не забыл наградить любимое детище также умом, сочувствием и жалостью к ближним.
Ведь таким людям обычно не хватает силы для любви. У них нет в сердце жалости к менее совершенным созданиям. Им нелегко испытать чувство собственной ничтожности, так хорошо знакомое людям вроде меня, остро сознающим свои ограничения и слабости. Они всегда окружены поклонниками, и потому им трудно отличить любовь от преклонения и почтения. Они черпают все эти подарки судьбы полными горстями, и перегруженные их руки могут упустить как раз самый дорогой дар — словно богач, неохотно принимающий подарок, который осчастливил бы бедняка, — неохотно потому, что ему некуда его девать.
Те, кого с юности сопровождает признание, не помнят бурной любви или захватывающих приключений. Так и Розендорф — он женился молодым, встретив девушку, с которой они во всех отношениях подходили друг другу. Жена его, как и он, одарена всевозможными талантами. Как и он, она сумела найти золотую середину между музыкальной карьерой и семейной жизнью. Жизнь баловала их. Они не пустили на порог своего дома недоброжелательную напряженность, возникающую вследствие соревнования за престиж и признание. У них дочь, унаследовавшая от обоих и музыкальный талант, и спокойную красоту. В двенадцать лет она уже победила на конкурсе молодых исполнителей, ей предсказывают блестящее будущее. Разлуку, навязанную им трудными обстоятельствами, все трое воспринимают как необходимость, с которой должно смириться. Если богатство человека в способностях, а счастье в характере, то разлука с близкими не может поколебать его душевного спокойствия. Он, конечно, тоскует по близким, но рад, что они в таком месте, где могут осуществить свои стремления. Ведь и солист, разъезжающий по разным странам, бывает дома изредка. Даже здесь, где он одинок, Розендорф ведет себя со скромностью, заслуживающей всяческих похвал. Все эти светские любительницы музыки, пытающиеся и в Эрец-Исраэль вести тот же образ жизни, какой вели в веселом Берлине прошлого десятилетия, вынуждены были отказаться от планов утешить Розендорфа в своих объятиях. Эва Штаубенфельд в одну из тех минут, когда она любит продемонстрировать свой цинизм, сказала как-то: «Розендорф отворачивается от меда, который подсовывают ему под нос, по одной-единственной причине — он настолько влюблен в себя, что у него не остается никаких чувств для других…»
Я не люблю сплетен. Мой интерес к чувствам Розендорфа продиктован не простым любопытством. Это настоящая потребность — понять исключительную личность, зачастую слишком высокую для моего разумения. Потребность эта возникает из; сознания того, что необходимо как можно глубже понимать товарищей по квартету. Не могу забыть насмешливый взгляд, который бросил на меня Бернард Литовский, когда я при нем высказал такое мнение.
— Хабиби[27], — сказал он мне на иврите (одно из первых усвоенных им местных слов), — забудьте об этом. В вашем возрасте пора уже излечиться от иллюзий. Люди, исполняющие вместе камерную музыку, не обмениваются ключами от сердец. Они всего лишь готовы прийти к компромиссу относительно темпа, силы звука, фразировки и характера пьесы, которую играют. Если они высокопрофессиональные музыканты, то могут согласовать даже технические частности.
Нет сомнения в том, что факты подтверждают слова Литовского. Если бы многие из знакомых музыкантов дали мне ключи от своих сердец, я нашел бы там затхлый склад устаревших мнений, предрассудков и праздных мыслей. Но это не умаляет моего горячего желания создать союз душ, проникающий во все частности жизни, — по крайней мере, с Розендорфом. Не скажу, что встреча с Литовским пробудила во мне тот же пыл понять его. Со временем я, конечно, узнаю о нем то да се. Сегодня мне не все известно, но пока что он из тех людей, у которых я опасаюсь срывать маску с лица, — вдруг там ничего не окажется. Точно так же и Эва фон Штаубенфельд — только ее я никогда не смогу понять. Может, оттого, что я не из тех мужчин, которые ее интересуют. И ее маску я тоже побоялся бы снимать, а то увижу там нечто, что меня очень огорчит, — чистейший эгоизм. Это не значит, что я сторонюсь Литовского или фройляйн Штаубенфельд. Мне очень нравится Бернард. Его юмор, несомненно, необходим нашему квартету. И поверхностность его рассуждений о политических вопросах меня уже не раздражает, как раньше. Он, по крайней мере, понимает, что полная пассивность не годится в наши дни. Правда, не могу сказать, что мне симпатична фройляйн Штаубенфельд. Симпатична может быть кошечка, а не тигрица. Тигрицу можно или любить или ненавидеть. Меня раздражает взгляд, который она в меня иногда вперяет, точно я просто вещь, умеющая играть, и все. Но я не недооцениваю ее (более того, я восхищаюсь ее огромными возможностями). Никогда я не смогу с ней сравняться в умении возвращаться к нужному ритму после того, как мы позволим себе некоторое замедление. В ее холодном сердце как будто спрятан точный метроном. Я восхищаюсь также ее умением извлекать теплые звуки, всегда сильные и чистые. Для меня загадка, как человек, столь погруженный в себя, может так много дать другим. Она является на репетиции с застывшим выражением нейтральности — воплощенный профессионализм. Ни разу я не видел ее веселой или грустной. Кроме молнии, которая сверкнет порой в ее глазах под конец хорошо сыгранной части, или легкого тумана во взоре, когда она недовольна результатом, я не подмечал на ее лице никакого особого выражения. Я пристально слежу за особой связью, которая развивается между Розендорфом и Эвой Штаубенфельд. Их тянет друг к другу с огромной силой, но они старательно останавливаются на полпути. Не верю, что верность жене заставляет Розендорфа вести себя в рамках строгой нравственности. Правда, я и не отвергаю напрочь такую возможность. Но разве мы не современные люди и разве от мужчины в расцвете сил можно ожидать, что он отречется от удовлетворения элементарных потребностей, если только такое отречение не заложено в его натуре? Я не раз видел, как Розендорф бросает на привлекательную женщину взгляд, из которого становится очевидно, что он охотно удовлетворил бы свой телесный голод, если б это не было связано с необходимостью обнажать душу. Но на Эву Штаубенфельд он ни разу не поглядел иначе, чем на меня или на Литовского. С одним различием: на нас он смотрит просто — вопрос или ответ, а прислушивание к Эве как будто стоит ему сил.
Эта осторожность, эта попытка видеть во фройляйн Штаубенфельд только альт и нарочно игнорировать ее бросающиеся в глаза чары исходит не из нравственного убеждения, а именно из музыкальных принципов. Я нахожу, что тут проявляется твердость характера великолепного музыканта, поставившего квартет во главу угла. Он способен обуздать свою страсть — хоть она и не осталась бы без ответа, если бы он захотел. Розендорф, кажется, единственный человек, которого Эва уважает. Что он не был далек от таких мыслей, я заключил из разговора, который был у нас насчет состава квартета. Я сказал — просто шутки ради, — что в нашем квартете есть определенная симметрия: двое красавцев и двое уродов (симметрия не полная — красавцы красивы одинаковой красотой, северной, совершенной и отчужденной, а мы, уроды, уродливы совсем по-разному, мое уродство не такое, как у Литовского, — мое печально, а его полно энергии). На губах Розендорфа на миг мелькнула загадочная улыбка. Он точно хотел посмеяться надо мной: великолепное достижение, сударь, заметить столь сокрытый от глаз факт, а именно: фройляйн Штаубенфельд не уродлива. Но он тут же оборвал себя — чтобы меня не обидеть. Потом признался, не вполне серьезно, что у него были некоторые колебания, прежде чем он предложил Эве Штаубенфельд играть в квартете. Когда у тебя в ансамбле есть слишком красивая женщина, имеется опасность, что все будут глядеть лишь на нее. Но потом он, дескать, подумал, что в этом есть и определенное преимущество. Остальные смогут играть спокойно, точно без публики, на них никто не посмотрит. Игра в квартете связана с особым напряжением, ибо направлена к общей цели, сказал он. Все, что отвлекает внимание от совместных усилий, может только повредить. Особенно, когда есть возможность сердечных осложнений. Иначе говоря: альтистка, одетая в платье Эвы фон Штаубенфельд, важна нам больше, чем женщина, которая его снимает. Потом Розендорф произнес:
— Я все же решил, что посторонние соображения не должны влиять на наше решение. Штаубенфельд (он стал бессознательно подражать моей манере разговора) играет так, что ей позволительно даже быть красивой. Пока еще никому не запрещали выступать на сцене только потому, что у него или у нее классическая фигура. А уж классическую музыку тем более разрешается играть.
Я рассказал ему хасидскую[28] притчу про осла Мессии[29]. Согласно традиции, Мессия должен явиться на белом осле. Дело в том, что если он явится верхом на белом коне, все будут обращать внимание на коня, а не на Мессию.
Розендорф от души рассмеялся: притча под стать поводу.
— Я так много узнаю от вас, — сказал он уже серьезно. — Еще скажут, что я пригласил вас играть в квартете, желая расширить свои познания в иудаизме…
Я перечел то, что написал здесь про Розендорфа, и поразился — если кто-нибудь прочел бы это, то решил бы, что я влюбился в него.
Не стану отрицать, склонность влюбляться в красивых мужчин была у меня всегда. Но извращения никогда меня не влекли.
23 хешвана 5698 года
Квартет для меня второй дом.
Первым был Бен-Шемен.
Комната, что я снимаю, не в счет. Это просто место, где можно держать немногочисленные пожитки. Рано или поздно я уйду отсюда, как ушел из комнаты, где жил прежде. Для меня не составляет труда перенести свой скарб на новое место. Всякий раз это приходится делать по какой-нибудь новой причине. В последний раз причиной были политические разногласия. Хозяин оправдывал захват Абиссинии: Италия ведь приносит в Африку цивилизацию! («Несомненно, есть и экономические интересы, ну так что ж! — прикрикнул он на меня. — В конце концов все пойдет на благо этим неграм, только вчера спустившимся с дерева».) Я не мог прожить под его крышей и лишнего часа. До того я съехал с квартиры по финансовым причинам — хозяева повысили квартплату. Еще раньше переехать пришлось потому, что у хозяев родился ребенок. Мне эти переезды совершенно безразличны. Все равно настоящий дом будет у меня только там, где я найду любящую душу. Покуда я сам по себе, мне сгодится всякое пристанище. Вещи не порабощают меня. Моя маленькая библиотека — кое-то из классики и современной поэзии, несколько философских трудов да еще книги на иврите, которые я читаю ради изучения языка, — для меня только приятное средство расширения кругозора. Кроме книг, у меня ничего нет, не считая скрипки и нот, конечно.
Друзья не «посещают мой приют». Единственные гости — мои ученики, они приходят в те дни, когда не собирается квартет. Преподавание для меня вовсе не необходимое зло, которым занимаешься ради заработка, я вижу в нем призвание, как говорят здесь. Я отдаю ученикам душу — они платят мне сдержанной симпатией. Им трудно подружиться с человеком, который говорит на иврите с иностранным акцентом. Это первое поколение, родившееся в стране, дети эмигрантов, и в них заметны все слабости, присущие такому поколению. Простая, лишенная исторической глубины жизнь, какую они ведут, представляется им естественной. Всякий, кто от них отличается, им чужд. Им кажется, что любой человек, поживший в галуте[30], непременно должен был как-то извратиться. Трудно спорить с молодежью, верящей в свои идеалы, в том числе и мнимые. Да и не нужно. Время сделает свое дело. К тому же война, — а им наверняка придется воевать, — чему-то научит их (я уверен, что война неизбежна, — даже успел приобрести репутацию пророка, предрекающего несчастья. Дай мне Бог ошибиться).
Я люблю своих учеников, даже весьма поверхностных, самой искренней любовью, — может быть, потому, что не могу преподавать, не ощущая глубокой внутренней связи с учеником. Учитель и ученик — тоже звенья в цепи поколений. Меня не огорчает, если ученики не отвечают на мою любовь. Мне хватит и того, что они ценят мои усилия привить им не только основы техники, но и культуру. Не знаю, вырастут ли из них великие скрипачи. Пока рано загадывать. Лучшие все равно пойдут учиться к Розендорфу. Меня это не задевает. Я с удовольствием передам их ему. У меня они получат основы, а Розендорф сделает из них скрипачей.
Я не кривлю душой, когда советую учиться играть и тем ученикам, которые не обладают настоящими способностями. Немного колеблюсь, если родителям трудно платить, но не предлагаю подростку перестать учиться только потому, что он никогда не сможет стать профессиональным скрипачом, что скрипка не будет для него средством заработка. Насколько могу предвидеть, у всех этих юношей и девушек будет довольно тяжелая жизнь (хотя сейчас происходит некоторый спад напряженности между евреями и арабами, но кровь еще прольется). Некоторые из ребят, занимающихся у меня, пойдут в нотрим[31] или проведут несколько лет в отдаленных поселениях, им придется расстаться со скрипкой. Но со временем они помянут меня добром за то, что я довел их до такого уровня, когда они смогут наполнить свою трудную жизнь успокаивающими звуками. Когда-нибудь кто-то из них вытащит скрипку и заиграет на празднике в своем поселке, и эта музыка в захолустье, среди нищеты, будет иметь такую культурную ценность, которую не измеришь совершенством исполнения. Нередко игра культурных, влюбленных в музыку дилетантов не уступает игре профессионалов. Что до меня, я всегда предпочту спотыкание любителей поверхностному блеску профессионалов. Я стараюсь привить своим ученикам любовь к музыке и сознание ответственности, какую они берут на себя, желая приобщить к музыке слушателей. Технические навыки не лишни, но не столь существенны.
Репетиция квартета, кроме всего прочего, также класс, где можно расширить музыкальный кругозор. Не скрою, в этом вопросе я был прилежнее и упорнее своих товарищей. Обсуждение интерпретации для меня — духовное наслаждение. Трудно сказать, что всем членам квартета доставляет удовольствие сам процесс обсуждения. Они обычно ограничиваются короткими практическими замечаниями. Эва фон Штаубенфельд иногда ведет себя просто оскорбительно — прерывает меня на середине фразы, точно требуя от Розендорфа, чтобы он воспользовался своим правом первого среди равных и решил вопреки моему мнению.
Ее утомляют аргументы, которые я привожу для разъяснения своей позиции: широкий культурный фон эпохи, господствовавшая философия, человеческие отношения и характер общества, которые связаны с тем или иным музыкальным стилем. Она слушает мои доводы, сжав губы, с холодными глазами. Будто все это не относится к делу, будто я просто пытаюсь продемонстрировать свои знания. Иногда я начинаю испытывать ее терпение и нарочно затягиваю свои рассуждения, чтобы научить ее вежливости. До тех пор, пока в глазах Розендорфа, внимательно меня слушающего, не появляется страх перед реакцией фройляйн фон Штаубенфельд, которая умеет оскорбить, не произнося ни слова, — эдак поведет плечом, а то станет сосредоточенно разглядывать свои ногти или инструмент.
Мы стараемся учесть все, даже самые мельчайшие детали: длину смычка, место его приложения, количество волосков, касающихся струны, давление пальцев и тому подобные, казалось бы, технические вопросы, придающие звуку окраску, теплоту или резкость — в зависимости от необходимости. Для меня это важный урок в исполнительском искусстве, но одновременно и возможность заглянуть внутрь души ближнего. В том числе и Эвы фон Штаубенфельд. Ее молчаливость и замкнутость не мешают мне четко видеть знаки, которые она невольно оставляет. Иногда меня поражает тонкость ее вкуса. Совсем без участия рассудка она проникает в самую глубь. Несмотря на всю ее враждебность ко мне, я способен ценить и уважать духовное богатство, впитанное ею с детства. Человек обладает истинными духовными ценностями, когда ему нет нужды допрашивать себя по всякому поводу.
Подлинная добродетель — та, что скрыта от глаз.
Наши споры, которые Розендорф предпочитает мирно называть «консультациями», если их записать, могли бы служить прекрасным руководством для исполнения камерной музыки. Уже сегодня я сожалею, что не записал для почина суть разговоров, начавшихся с первой репетиции, сперва нерешительно, потом все горячее. Каждый вел себя согласно своей натуре: кто приводил доводы, кто старался убедить примером, кто просто упрямился и хотел «играть так, как чувствует».
Когда буду немного посвободнее, напишу книгу в помощь участникам квартетов — любителям, играющим на достаточно высоком уровне, и даже профессиональным музыкантам. Пусть меня подозревают в нескромности. Я хорошо понимаю, что история нашего противоборства в вопросах музыкальной интерпретации не может стать упорядоченным руководством. Но ведь если мне не удастся написать книгу, подобную записи Устного учения[32], где обсуждение подчас завершается вничью, то ее незачем писать. Кто лучше меня знает (хотя у меня часто есть очень определенное мнение и я веду долгую борьбу, чтобы убедить товарищей), что здесь нет и никогда не будет непреложного закона: так следует играть скерцо, так надлежит добиваться согласованности — и точка. Одну и ту же пьесу иногда играют так, а иногда иначе, причем не только в разные исторические эпохи (поскольку наши современники иначе воспринимают дотошность классиков, чем воспринимали ее питомцы романтической школы), и не только два разных камерных ансамбля, отличающиеся друг от друга темпераментом, характером и техническими возможностями, но даже тот же самый ансамбль при двух разных исполнениях одной и той же вещи — один раз утром, другой вечером. Я понимаю, что последние мои слова, наглядности ради, доводят дело до абсурда, делают концепцию неприемлемой. Всякий музыкант знает, что хотя каждое исполнение отличается от любого другого из-за побочных) обстоятельств (в хамсин[33] произведение звучит так, а в прохладную погоду иначе, игра при хорошей акустике, подчеркивающей все твои намерения, не, та, что в плохом зале), однако он верит, что при всех условиях должен вкладывать душу, чтобы передать ту трактовку, которую избрал. И пусть моя книга, это еще не снесенное яичко, определит связь между такими отклонениями от столбовой дороги исполнения, основанного на преданности установленным для себя правилам, пусть она позволит нам насладиться всевозможными особенностями настроения — нашего, публики, инструмента, даже духа времени. Кроме того, такая книга обогатит неизвестный ансамбль полезными советами, основанными на поучительном опыте нашего квартета, выступающего перед всякой публикой: перед выходцами из Германии — пылкими и придирчивыми почитателями музыки, которые сидят, склонившись над партитурой, прослушав предварительно запись квартета Буша; перед вежливо внимающими фабричными рабочими или перед гимназистами, нетерпеливо ждущими необыкновенных музыкальных трюков, способных разогнать скуку. К тому же нам приходится играть в самых разнообразных условиях — в школах, спортзалах, в кинотеатрах, под открытым небом, в каменоломне или под раскаленной металлической крышей.
Далее. Я придерживаюсь мнения, что если какая-то мелодия переходит от одного инструмента к другому, то все четверо музыкантов не обязаны исполнять ее в одном духе, как это обычно принято. Конечно, есть особая прелесть в повторении мелодии на разной высоте, но я воспринимаю квартет как суть человеческих переживаний, где даже правда не одна и та же, когда исходит от разных (людей. Особенно интересует меня случай четырех разных толкований пусть даже самого простого музыкального высказывания, вроде тех квинт, которыми открывает свой квартет Гайдн.
Из-за этого моего мнения у Литовского и фройляйн Штаубенфельд зародилась мысль, что я непостоянен в своих суждениях. Они считают (Литовский высказал это, а фройляйн Штаубенфельд, натирая смычок канифолью, кивнула в знак согласия столь энергично, как способна кивнуть, только если чем-то недовольна), что такая точка зрения не соответствует моей личности. Я запутался в противоречиях, которых не могу примирить. Как можно требовать последовательности во всем остальном в политике, нравственности, философии, — а тут ни с того ни с сего давать волю чувствам. Ведь если справедливо одно, значит не может быть верно что является его прямой противоположностью. Но искусство свободно, даже когда измеряется с предельной точностью. Это — кран парового котла, с помощью которого мы высвобождаем нагнетенные чувства, способные взорвать разогревшийся организм души. В нем действует неуравновешенная система инстинктов и понятий, которые культура пытается упорядочить. Если не открыть выход инстинктам в безопасных рамках искусства, то произойдет взрыв. Музыка — самое своевольное и высокое из искусств. Она рождается из материи, но освобождается из нее. Даже строгие ее законы — своеволие, она сама установила их для себя, не обязавшись исполнять, это всего лишь препятствия, которые ставятся, чтобы их преодолеть. Музыка помогает нам защититься от безумия, подстерегающего того, кто открывает бесконечность времени. Музыка разделяет время на отрезки разной длительности. Такие краткие, что они завершаются, прежде чем мы успеем их различить. В напряженном молчании, между двумя переходящими звуками сокрыто спокойствие.
Подсознательно даже нашей Эве знаком, я уверен, экзистенциальный страх, какой испытываешь, вступая в лес, конца которому не видно. Тебе необходимо наметить промежуточные пункты, потому что иначе ты не сделаешь ни единого шагу, страшась, что никогда не дойдешь до следующего… Осознанно Эва не называет вещи своими именами, но внутреннее чувство говорит, что ей, как и знаком страх перед безумием, безотчетный страх перед самим существованием, что она, как и я, хватается за эти звуки, ведущие от часа к часу, от минуты к минуте…
29 хешвана 5698 год
Читаю, то, что написал на прошлой неделе и смеюсь.
Какое право имею я говорить о том, что чувствует фройляйн Штаубенфельд? Чего она страшится и какой ее внутренней потребности отвечав музыка? Мы ведь не обменялись с нею ни единой фразой (кроме одного-единственного случая, когда она спросила меня как здешнего старожила, верно ли, что сейчас опасно ездить за город из-за того, что участились нападения арабов…).
Я слышал кое-какие сплетни, из которых много не узнаешь. Говорят, она еврейка только наполовину, со стороны матери, а со стороны отца при надлежит к знатному прусскому семейству. Ее настоящая фамилия «фон Штаубенфельд», но она предпочла уничтожить «фон» по соображениям, о которых умалчивает (я возвращаю ей эту приставку, когда она злит меня своей спесью). Марта, жена Литовского, говорит, что фон Штаубенфельд не отец Эвы, а муж, с которым она разошлась. Она бы с удовольствием вообще отказалась от фамилии и всякой памяти об этом человеке — он, видно, пытался вычеркнуть еврейку из своей биографии, чтоб это не помешало его продвижению на самые верхи нацистского рейха. Поскольку же Эве не удалось отказаться от фамилии, указанной в документах, она удовольствовалась тем, что сняла с головы венец, бросив его в пыль, — смирение паче гордости.
Я с трудом верю в эту историю, хотя в ней есть, конечно, и какое-то зерно истины. Мне трудно поверить, что и юнкер, чья семья правила Германией на протяжении нескольких поколений, не может найти способ очистить свою жену от еврейства. Мне трудно представить себе мужчину, имеющего глаза, который согласился бы отказаться от такой впечатляющей женщины, как Эва Штаубенфельд. Мне легче представить короля, отказывающегося от короны ради женитьбы на ней. Я склонен думать, что если Эва рассталась с мужем, то по своей инициативе, потому что он не удовлетворял ее требованиям — «фон» он или не «фон». Но может, все эти рассказы вообще высосаны из пальца. Постоянное молчание нашей альтистки просто подсказывает какую-то волнующую романтическую историю, которая хорошо сочетается с ее великолепной внешностью, с ее таинственным лицом. Марта, немного скучающая оттого, что у нее мало учеников. (она дает уроки лечебной физкультуры), занимается секретами своей сдержанной подруги с горячностью, подчас выходящей за пределы хорошего вкуса, будто какая-то осведомленность о жизни «фройляйн Таинственность» (прозвище, данное Штаубенфельд Бернардом Литовским) повышает ее престиж в кругу местных музыкантов, чьи биографии слишком похожи друг на друга.
И если я позволяю себе сказать, что у фройляйн Штаубенфельд есть какая-то близость к мрачной и безумной стороне человеческих переживаний, то заключение это основано не на знаниях, — я знаю еще меньше товарищей, которые не знают почти ничего, — а на тяготении Эвы к современной музыке, которую даже Розендорфу подчас трудно понять.
Наш репертуар включает в себя пока что только музыку классиков и романтиков. Мы играем главным образом квартеты великих немцев. Ради выходцев из Восточной Европы исполняем также квартеты Бородина, Дворжака и Чайковского — тогда на лице Розендорфа блуждает тонкая ироническая усмешка.
Он нарочно подчеркивает сентиментальный характер славянских мелодий, которые, по его словам, «слишком легко берут за душу». Это как бы примирение с расхожими вкусами, не чуждыми даже публике, слушающей камерную музыку. По просьбе Эвы Штаубенфельд мы в будущем введем в свой репертуар также квартеты Равеля и Дебюсси. Но ни одного действительно современного квартета. Может быть, будем играть «Просветленную ночь» Шенберга — прекрасный романтический секстет, написанный прежде, чем он изобрел свою «систему». В похвалу Розендорфу скажу, что он не оправдывает своего отказа от исполнения современной музыки невежеством публики. Он признает, что это его вина. Хотя ему не чуждо любопытство к сочинениям наших современников, Он еще не уверен, что способен их играть, поскольку это не его музыка. Ему трудно играть произведение, если оно «не говорит с ним на его языке». Он, правда, может играть пьесы Шенберга и Альбана Берга, написанные нотами, с довольно ясными композиторскими указаниями, но опасается, что это будет механическое, ненастоящее исполнение. Розендорф сможет играть такую музыку только тогда, когда она «затронет его душу». Может быть, это недостаток его музыкальной личности, и ему остается только сожалеть об этом, но лучше признаться в таком недостатке, чем делать вид, будто проник в глубины только для того, чтобы «не отставать от времени».
Это проявление интеллектуальной честности, которым не стоит пренебрегать. У Литовского вот нет скромности признаться, что он не понимает современной музыки. По его мнению, эта музыка просто «помешательство» посредственностей, которые готовы на «новаторство любой ценой». Не могут писать, как Брамс, и потому совершенно отрываются от традиций предшественников. В этой бесхозной области, где можно делать что угодно, их не поймают на ошибках. «На такой олимпиаде, где можно прыгать как в голову взбредет, они без труда поставят сколько хочешь рекордов», — говорит Литовский.
В этом вопросе в нашем квартете двое на двое. Это единственная область, где мы с Эвой заодно. Эта музыка, пользуясь определением Розендорфа, говорит с нами на понятном нам языке.
Если бы Эве была свойственна интеллектуальная любознательность, то ее любовь к современной музыке можно было бы объяснить потребностью узнать новое. Молодые люди, наши современники или старше нас на одно-два поколения (в эпоху таких перемен каждое десятилетие — уже поколение) слышат ритмы времени. А как же мы? Разве у нас уши заложило? Образованный человек не кривит душой, когда просит, чтобы ему еще и еще раз проиграли эти странные звуки, сотворенные нашим безумным веком. В результате повторного прослушивания рождается понимание того, что это не отрыв, а поиск форм выражения, отвечающих нашему времени.
Но ведь Эва не из любознательных. Когда говорят о поэзии или живописи, ей скучно. Если мы разговоримся у дверей, она просто исчезнет, не станет ждать нас, хотя все мы идем домой одной дорогой — на север по улице Элиэзера Бен-Иехуды, и эта прогулка вместе — почти единственная возможность услышать блестки остроумия Эгона Левенталя и поговорить о чем-то, кроме музыки.
Отсюда я заключаю, что ее тяга к современной музыке по-настоящему глубока. Я впервые почувствовал это, когда мы заговорили о знаменитых скрипачах. Я сказал, что преклоняюсь перед Йозефом Сигети, и не потому, что он играет лучше всех, — это вообще какое-то мещанство: пытаться классифицировать художников такого уровня, как будто их достижения поддаются измерению, — а за его вклад в развитие современной музыки. Он согласился записать в одной фирме грамзаписи знаменитые скрипичные концерты при условии, что будет записан также Концерт для скрипки Прокофьева.
Литовский слышал имя Прокофьева впервые. А Эва поглядела на меня с изумлением, похожим на симпатию, как смотрят на младенца, сумевшего поставить один кубик на другой.
Тогда у меня мелькнула в мозгу мысль, что заинтересованность женщины, в которой нет ни грана интеллектуальной любознательности, в исканиях современных композиторов проистекает из духовной общности с ними. Эва отзывается на современную музыку потому, что музыка эта в резкой форме выражает ее чувства. Она слышит в ней потребность разбить принятые формы, протест против существующего порядка вещей и, не обладая способностью облечь свои чувства в слова, поддается чарам музыки, выражающей распад всех ценностей, всех законов, сбой ритма жизни, смазывание ее образа.
В таких истерических скачках из одной сферы в другую, без мелодической непрерывности, к которой привычно наше ухо, в полном отказе от вопросов и ответов, укорененных в классических мелодиях, есть родство с апокалипсическими предсказаниями. Я слышу в диких ритмах отрицателей формы и единой линии развития биение времени, сошедшего с ума.
Иногда я гляжу на Эву из-за двух пюпитров, и сердце мое сжимается: близкая и далекая сестра, сторонящаяся меня! Мы оба с такой остротой переживаем перемены, происходящие в музыке нашего времени, а она и не знает, что только я понимаю ее. Она одинока — отчуждение окутывает ее точно броня — и не ощущает, что на расстоянии двух шагов от нее брат, который умеет назвать по имени грызущую ее боль и ничего для себя не просит.
Я был бы рад, если бы смог встретиться с нею наедине. Я верю, что если бы мы поговорили однажды по душам, то стали бы закадычными друзьями. Но я не осмеливаюсь обратиться к такой красивой женщине, чьи эмалевые глаза — словно предупреждение об опасности на изгороди, по которой пропущен электрический ток.
Иногда мне кажется, что музыка окружает Эву как высокая стена, а современная музыка, в которой я нахожу так много боли и отчаяния, — осколки стекла на гребне этой стены, чтобы никто не мог взобраться и перелезть через нее.
Мне нельзя влюбляться в Эву. Это будет глупость. Глупость? Опасность для жизни!
15 ава 5698 года
Наконец-то более подробное письмо от отца. Он очень доволен, что я играю в Квартете Розендорфа. Слышал его квартет в предыдущем составе и «испытал колоссальное эстетическое наслаждение».
Впервые он нашел в Эрец-Исраэль нечто положительное. Какая ирония! В Берлине я бы не удостоился чести играть с Розендорфом. Он не понимает, что и здесь есть скрипачи получше меня и что Розендорф взял меня по причинам, которые, возможно, существенны и в Берлине (и это скорее говорит о нем, чем обо мне: личность для него не менее важна, чем технические возможности). Но, может быть, отец все же прав: в Берлине у меня было бы очень мало шансов. Видно, и я из тех, кто должен быть благодарен Гитлеру.
В этом письме впервые нет намеков на несчастья, причиненные отцу детьми, из которых никто не взялся за продолжение его дела: Альфред решил изучать медицину, теперь он в Бостоне; Рут изучала право, и отец надеялся, что она сможет помогать ему, но она вышла замуж за физика, с которым они бежали в Россию. А я, младший из детей, которого он растил один, без жены, так что я перед ним как будто в большем долгу, чем другие дети, ведь он баловал меня и позволял заниматься всем, чем мне хотелось, — я вдруг бежал от него как тать в ночи. Это была самая тяжелая и самая оскорбительная для него измена. До сих пор жалею о письмах, что писал ему из Эрец-Исраэль в первые дни («Что делать, если нет у меня никакого интереса к бумагоделательной промышленности? Бумага начинает интересовать меня только после того, как на ней напечатаны буквы»). Молодые люди могут быть беспредельно жестокими. Как мог я позволить себе пренебрежение к тому, что было делом всей его жизни! Он создал фабрику на голом месте и мог по праву гордиться делом своих рук. А я с бесчувственным высокомерием, столь характерным для молодежи, уверенной, что мудрость родилась на свет вместе с нею, начал задаваться перед ним. Он, дескать, только о материальном помышляет, а я о духовном… Если, не дай Бог, с ним случится что-нибудь плохое из-за стремления сохранить фабрику, которая ему дороже жизни, я никогда не прощу себе своей грубости.
Сегодня, после того, как мне не удалось сделаться «святым мучеником» (выражение Доры Вольф — любимая женщина может, сама того не ведая, быть жестокой, может, потому, что тут ранит все), сегодня я могу понять его лучше, чем раньше. Могу понять его гордость материальными достижениями, честностью порядочного предпринимателя и величиной кредита, который он получает от банка. Но в нашей семье, боюсь, не столько музыка уничтожила бюргерское наследие, как в доме Будденброков, и не чрезмерная тонкость потомков, а простая тевтонская грубость. Для моего отца величайшее чудо нашего времени — это евреи, способные создать собственное дело и конкурировать с людьми, которые представляют собой уже третье поколение предпринимателей после промышленной революции, за которыми стоят капитал, и связи, и профессиональный опыт, и что угодно еще.
Чем больше я об этом размышляю, тем больше меня поражает бесчувственность, выразившаяся в моем ответе отцу. Не подобает это человеку, повседневно занимающемуся пробуждением чувств.
Вчера вечером был в кино. В киножурнале показывали парад немецкой молодежи. Знакомые лица. Я видел этих ребят в школе и на улице. Некоторые весьма симпатичны, даже в марширующих колоннах, несмотря на выпяченную грудь и выставленный вперед подбородок. Они не обязательно грубияны или идиоты, как хотят представить их за границей, и потому-то они кажутся мне столь опасными. Молодые люди, пропитанные благородными чувствами, способны на страшные жестокости. Они хотят во что бы то ни стало выйти за пределы своего «я».
Сравнивая себя с ними, я нахожу, что исток моей бесчувственности по отношению к отцу — уверенность в своей исторической правоте.
Нацисты тоже верят в это. Бесчувственность вызывает у меня огромный безысходный страх. Она может породить жестокость. А жестокость — страшная вещь.
Молодежи свойственно стремление выйти за пределы человеческого. Любыми путями. Отважные поступки. Наркотики. Вдохновение. Могу представить себе и такую чудовищную идею: проявляя жестокость, человек тоже доходит до этих границ. Толстой, специально пошедший в Париже посмотреть на казнь, хотел тем самым расширить границы своего мира[34]. Левенталь обычно воздерживается от рассказов о своем личном опыте в Дахау, но однажды у него вырвалась такая фраза: молодые люди, участвующие в допросах с пытками, верят, что делают это для закалки своего характера. Они приходят заглянуть в свои кошмары. Хотят увидеть, что есть там, за пределами человеческого страдания. Интеллектуальная любознательность может породить беспощадное зло. Быть может, поэтому война очаровывает слабых людей, которые не способны осуществлять свои мрачные вожделения иначе, как с разрешения вышестоящих. В письме отец упоминает также компаньона, которого принял по доброй воле, — его друг с молодых лет, вступивший в партию по конъюнктурным соображениям. Он надеется, что фабрика снова перейдет к нему, когда власть переменится. Что за иллюзия! Они с его наивным другом думают, что смогут провести нацистов.
2 адара 5698 года
На концертах я играю хорошо. Владение правой рукой, которая у меня слабее левой, совершенствуется на удивление. Замечательная крепость появляется в пальцах. Никакими упражнениями этого не добьешься. Только неослабевающая любовь к нам публики способна вызвать такое.
Я должен не обмануть ожиданий наших поклонников. Раз предложил им покупать билеты на концерт, значит обязан дать им час, когда они смогут возвыситься душой. Розендорф говорит, что на наш организм действует химия. В момент напряжения, как и при страхе, в организме выделяется адреналин. Напряжение всех сил во время концерта похоже на реакцию организма на опасность.
Я предпочитаю верить, что именно чувство ответственности заставляет нас выжимать из себя все возможное. Если публика верит, что мы в силах взмахом смычка перенести ее в другой мир, — наш долг не подвести.
— Вы неисправимый романтик, — говорит Розендорф. — Концерт это нечто совсем иное. Ты приглашаешь людей заглянуть в твою лабораторию. А опыт, может, и не удастся.
Даже страх перед публикой, из-за которого я смирился с долей оркестранта, покидает меня во время выступлений квартета.
— Квартет создал из меня новую личность, — сказал я Эгону Левенталю. Он слушал меня серьезно, как исповедник, опасающийся, что его поспешная реакция с примесью будничности может развеять очарование исповеди. Потом, наверное, записал это для себя.
Публика нас любит. И критики тоже. «Палестайн пост» не скупится на похвалы. «Мы сделали огромный скачок к Европе», — так отозвалась газета на наше выступление. Сноб, написавший эту рецензию, — да простится мне, что отвечаю злом на добро, — не знает, что «Европа» более не существует и уже не восстанет из пепла…
Публика валит на наши концерты всюду — в Тель-Авиве, в Иерусалиме, в сельских поселках. Играть в Тель-Авиве нам очень удобно, но я предпочитаю Иерусалим, — может быть, из-за особой публики — она является на концерт принаряженная, как на официальные церемонии. Там видишь и служащих Сохнута, усвоивших привычки дипломатов, и британских офицеров в щегольских мундирах, и священников в таинственных мантиях, и арабских эффенди в вечерних костюмах английского сукна с клетчатыми кафиями[35] на голове. Литовский шутит: пришли будто для того, чтобы подписать соглашение о прекращении огня на один вечер. Да и сам зал в прекрасном здании с высокими арками из иерусалимского камня[36] придает концерту какую-то торжественность. Отчасти из-за акустики, но главным образом потому, что он, словно часовня, пропитан звуками прошлого. Концерт камерной музыки здесь походит на молебен о мире между народами. Как прекрасно сочетается с обстановкой мрачная серьезность поздних квартетов Бетховена и как вдруг кажется не к месту «Американская» Дворжака, опус 96, где легкомыслием веет даже от второй, такой лирической части!
В Иерусалиме мы удостоились особой чести. Верховный комиссар собственной персоной явился за кулисы приветствовать нас. Один из служащих Сохнута вертелся вокруг, точно импресарио, и представлял нас верховному комиссару, бесстыдно перевирая наши имена. Меня он назвал Леонардом Фридманом, а в имени Эвы изменил несколько букв и вышло «Штауфенберг».
Один из знатных арабов — известный врач — пригласил нас в Бейрут, причем уже уладил все формальности с тамошним французским губернатором. Это старый знакомый Розендорфа, они познакомились на пароходе по пути сюда. Обнаружив, что я могу немного болтать по-арабски (мои жалкие познания произвели на него огромное впечатление), он так расчувствовался, что предоставил в наше распоряжение свой лимузин и несколько часов возил нас по тем районам Иерусалима, где евреи не осмеливаются гулять, несмотря на нынешнее относительное затишье.
Нам улыбается успех. Широкая публика полюбила нас, и в некотором смысле мы действительно как бы посланцы доброй воли. У музыкантов мы тоже пользуемся признанием. В Эрец-Исраэль не бывало еще такого отличного камерного ансамбля, как наш. Одна женщина, у которой большие связи в Англии, всеми силами старается организовать нам турне в Лондон. И все же нет такого места, куда бы я ехал с большей радостью, чем в деревню.
Там, в столовой бедного киббуца или в народном доме какого-нибудь мошава[37], где собираются до смерти усталые люди, с покрасневшими веками, где, случается, напряженную тишину нарушает мычание коровы или лай собаки, разом разрушающие волшебство музыки, — там и только там я чувствую, что делаю святое дело (я не забыл замечания отца). Нам выпала честь — дать этим честным людям минуту музыки, чтобы на фоне ее звуков они смогли заглянуть в свои души, а это для меня дороже всех аплодисментов восторженной публики в других местах.
Там я ненадолго освобождаюсь от чувства вины несостоявшегося халуца, от ощущения, что сделал для себя больше, чем для своего народа (формулировка доктора Манфреда, убеждавшего меня «идти своим путем», безо всякого стыда, ибо, согласно разумным принципам распределения общественною труда, легче найти мне замену в коровнике, чем в оркестре, где каждый человек с «глубокими корнями» особенно важен). Уже по дороге в поселение, где все-таки может подстерегать опасность, я ощущаю в себе какую-то силу.
Не раз я замечал, что товарищи по квартету не так уж рады, когда я организую нам концерт в деревне.
«Фридман не успокоится, пока мы не попадем под обстрел», — говорит Розендорф, и за его иронией прячется простой страх, но он все же не отвергает ни одного захолустного поселения, где экономят по грошам, чтобы заплатить нам. Да и гонорар-то, по правде сказать, символический.
Но в нас пока не стреляли. Поселения, приглашающие нас к себе, принимают все необходимые меры. Они не приглашают нас, если на дорогах небезопасно. Но мне, право, трудно лишать товарищей романтического ореола. Они гордятся тем, что мы — единственный в мире квартет, разъезжающий в бронированном автомобиле с полицейским конвоем. Розендорф был бы рад, если бы я немного поумерил инициативу и не столь активно использовал свои связи с музыкантами, работающими в системе рабочих поселений[38], которые заставляют комиссии по культуре приглашать нас.
Союзника в этом вопросе я неожиданно нашел в Бернарде Литовском; он хоть и не проявляет теплоты по отношению к рабочим поселениям («Сажают один хилый саженец и устраивают шум на весь мир»), но любит поездки за город и обмен шутками с нотрим, которые стараются припугнуть нас, чтобы мы восхищались их мужеством. Перед сельской публикой Литовский позволяет себе всевозможное кривлянье и ужимки, которых не позволил бы себе в концертном зале. Мне кажется, что особое удовольствие доставляет ему сам факт, что он уезжает из дому и может позволить себе легкий флирт с красивыми девушками, хотя он и в городе пользуется всей свободой, которой может наслаждаться мужчина, женатый на образованной современной женщине, самостоятельной и свободной от предрассудков.
Правда, Литовский, как Эва и, к сожалению, как Розендорф, полагает, что такие концерты — жест доброй воли с нашей стороны и что они не приносят нам никакой пользы как квартету. Не эта деревенщина наша публика, не на них надо строить будущее.
— Квартет не расширяет круг своих слушателей, — сказала Эва, — если тратит час или два дорогого времени на поездку, чтобы играть Дворжака или Чайковского перед дюжиной-двумя скучающих крестьян, которых не приучили даже прикрывать рот ладонью, когда они зевают.
Боюсь, мне так и не удастся убедить товарищей в том, что союз между нами и этими «скучающими крестьянами» — особая ценность, что он каким-то образом — мне трудно это объяснить — существенно влияет на формирование характера всего еврейского ишува[39]. Эти вопросы выходят за рамки их понимания и потому кажутся им смешными. Что общего между музыкой Шуберта или Брамса и самосознанием выходцев из Польши и Галиции, сражающихся здесь с ивритом? Что общего между музыкой Моцарта или Бетховена и осознанием своей внутренней ценности у этих полуинтеллигентов, которым необходимо собрать воедино все духовные силы для «завоевания физического труда»[40] и освоения жизненно важных профессий? Ведь если мы не привьем им снобистских мыслей, например, что без классической музыки им будет чего-то недоставать, то они смогут со спокойной совестью развивать начатки культуры, вынесенные из дому, им не придется разрываться, чтобы возвыситься до состояния истинно культурных людей. К чему тратить время на то, чтобы дремать под звуки камерной музыки?
Мы не говорим о таких материях. Мы не формулируем подобных мыслей. Те воззрения, которые я сейчас обрисовал, основываются лишь на случайных замечаниях и непосредственных реакциях. Глядя на выражение лица Розендорфа, на котором ирония сменяется скукой, когда он внимает какому-нибудь слушателю (тот, ухватив Розендорфа за лацкан пиджака, заставляет маэстро выслушивать свои рассуждения о музыке, а все его музыкальные познания сводятся к Неоконченной симфонии Шуберта и тарантелле, которую исполнял Иозеф Шмит во время последнего своего приезда в Палестину), я понимаю, что у меня нет никаких шансов убедить Розендорфа, что во время этой случайной и не имеющей, по видимости, никакого значения встречи с накинувшимся на него человеком, жаждущим культуры, происходит нечто, способное наложить отпечаток на еврейскую деревню, которая будет отличаться от всех деревень, известных нам по Германии и прочим европейским странам. Нечто такое, без чего нет никакой возможности претворить в жизни мечту о том, чтобы стать свободным народом в своей стране, в земле Сиона[41], где каждая деревня — Иерусалим. Но может быть, все это лишь мечты, никак не связанные с действительностью.
Я не настолько сдурел, чтобы делиться такими мечтами с Эвой Штаубенфельд, у которой, боюсь, нет даже необходимого словарного запаса, чтобы об этом размышлять. Достаточно мне увидеть Эву в озорном настроении, которое нападает на нее в деревне, и я сразу понимаю, что нет смысла даже пытаться пробуждать в ней уважение к этим заносчивым «крестьянам», старающимся понравиться нам, ради чего они сыплют поверхностными суждениями о музыке, а иногда говорят откровенные глупости. Эва настолько замкнулась в сознании своего превосходства, что вообще не чувствует, как ее иронические замечания переходят границы вежливости. В одном киббуце в Эмек-Хефер я впервые увидел, как она выходит из себя, чтобы развеселить любителей музыки, окруживших ее в перерыве, — как потом выяснилось, потому, что там было трое выходцев из Кенигсберга. Безвкусные ее шутки казались тяжеловесными, как попытки сынка аристократических родителей повеселиться в кабачке в обществе извозчиков и рабочих. Потом она ошеломила их виртуозными трюками, играя «Каприччио» Паганини. Она даже позволила новым приятелям заглянуть себе за ворот блузки и ухмылялась, видя их смущение. Как будто в деревне в обществе невежественных крестьян нет необходимости соблюдать сдержанную серьезность, охраняющую ее от ухаживаний людей своего круга. Она даже рассмеялась несколько раз, так все вокруг показалось ей странно и потешно: уборная, где приходится присесть над открытой ямой, варенье, в котором плавают тельца ос, горячие алюминиевые кружки и матрац, из которого торчат соломинки. Словно белая женщина среди дикарей.
Одно можно было поставить ей в заслугу — ничто не нарушало ее чисто спортивной невозмутимости: ни свет, погасший в середине концерта, ни мотор, затарахтевший где-то неподалеку, ни длинная высокопарная речь на иврите (которой она не могла понять) секретаря киббуца по культурной работе, очевидно, желавшего закрепить в ее памяти свою ладную фигуру в галифе и сапогах. Она все время шутила, как будто взяла отпуск от себя самой. Когда у нее случайно вырвался непристойный намек, какого нам никогда не приходилось слышать, Розендорф остолбенел. В ней вдруг обнаружился едкий юмор, в котором она, видимо, не нуждалась в другом месте. Она предложила сыграть «на бис» Большую фугу Бетховена. Ее резкий взгляд вперился в меня как бы с вызовом — а ты на это способен? Ведь я же предложил играть «Серьезный квартет» Бетховена, опус 95, вместо «Итальянской серенады» Гуго Вольфа!
— Ваши подруги, — сказала она мне, — получили огромное удовольствие от нашего концерта. Они успели связать целый рукав.
Точно ожог стыда, помню свое молчание. Я словно отрекся от моей любимой Доры и улыбнулся Эве так, как будто был рад, что она не забыла посмеяться и надо мной.
После вторжения в Австрию. Сбываются все самые жуткие опасения. Плебисцит отсрочен[42]. Фон Шушнинг[43] объявил о своей отставке в патетическом обращении к народу: «Да хранит Господь Австрию!» Доктор Зейсс-Инкварт назначен канцлером. Австрийские евреи в тревоге. Быть может, сейчас хотя бы возрастут шансы Леона Блюма сформировать правительство во Франции? Быть может, западные державы поймут, что остановить Гитлера можно только силой оружия?
Трудно даже писать об этом. Разве я тоже хочу войны? Ведь если начнется война, судьба отца будет решена.
Если б он прозрел хоть теперь! Но я совсем не уверен, что он не говорит себе: «Все-таки в исторической перспективе это положительное явление. Разве есть у Австрии право на существование? Какая есть в ней культура, кроме немецкой?»
Мир меняется у нас на глазах ежедневно, но после обеда я пойду к Литовскому, в дом на улице Ховевей-Цион[44], как будто ничего не произошло. Будем играть Шуберта и Брамса, как играли их до нас Иоахим, Крейслер и Буш. И быть может, не станем даже оплакивать падения Австрии. Эва, конечно, будет подгонять — скорее за репетицию. Каждая минута, когда мы разговариваем, а не играем, — потеря времени. Если мы не прекратим разговор, она возьмет свой альт и начнет играть пассажи, пока мы не поймем намека.
Я был в Вене только раз, по дороге в Эрец-Исраэль. Провел там три дня, но у меня осталось множество воспоминаний. Теперь в голове у меня теснятся мелодии Малера. Отец говорил, что он декадент. Презрительное отношение людей вроде отца к такому музыканту, как Малер, отдает антисемитизмом: еврей, не умеющий себя вести.
19 нисана 5698 года
Вчера прочел в газете, что Вилли Гринфельд был убит выстрелом из засады и умер по дороге в больницу. Я расплакался и долго не мог успокоиться. Друзей у меня немного, и хотя с Вилли мы встречались редко, я считал его близким другом.
Мы познакомились с ним на одном из наших первых концертов в рабочих поселениях. Мы застряли там на субботу, потому что прошел слух, будто на дороге, ведущей из киббуца к шоссе, подложена мина.
Субботнее утро мы посвятили репетиции.
В наше распоряжение был отдан школьный класс, где стояло старое пианино. Сидя на детских низеньких стульчиках, мы работали над Квартетом Брамса. Кто-то заглянул в класс и спросил, можно ли послушать. Мы разрешили и забыли про незнакомца. Внешность его была непримечательной: худой, неопределенного возраста, с печальными глазами и поредевшими волосами. Если человеку хочется слушать репетицию, когда произведение проигрывается не целиком, а по кускам, нам все равно.
Он долго сидел молча и раскрыл рот, только чтобы предложить нам чаю, который тут же принес из кухни, где готовили детям. Но когда между нами разгорелся спор об интерпретации, незнакомец попросил слова и поразил нас своими познаниями.
— Относительно этого важного вопроса Брамс выразил свое мнение в письме Кларе Шуман, — произнес он с немного смешной торжественностью. — Вероятно, не следует считать его мнение безусловно обязательным, это не Святое писание, но оно все же существенно для понимания его собственного произведения.
Чуть позже незнакомец продемонстрировал свой вкус и в вопросе темпа.
На лице Литовского явно читалось: наглый тип! Но Розендорф был очарован:
— Вы тоже играете? — спросил он.
— Немного, — ответил тот, — на пианино, правда, в последнее время я играл очень мало. Я работаю на плантации цитрусовых, а это тяжелая работа.
— Не согласитесь ли вы поиграть с нами? — спросил Литовский. В глазах его была усмешка — поставил соблазнительный капкан для дурака: начав с советов, этот тип наверняка пожелает учить нас исполнять камерную музыку.
— Буду очень рад, — ответил незнакомец, нимало не смутившись.
— Но у нас нет нот для квинтета, — с издевкой произнес Литовский.
— У меня наверняка что-нибудь найдется, — улыбнулся тот. — Но я не представился: Вилли Сде-Ярок (в прошлом Гринфельд, догадались мы[45]). Только на поиски потребуется время, придется порыться в ящиках.
— Мы обещаем пока потренироваться, — сказал Литовский.
Вилли, наивный как ребенок, не обиделся:
— Постараюсь вернуться побыстрее, — пообещал он.
Я покраснел, точно грубость Литовского была направлена и против меня.
Вилли вернулся примерно через полчаса с запыленной связкой нот — Квинтетом Брамса — и уселся за пианино.
Я опасался, что наша маленькая шутка переходит пределы хорошего тона: Квинтет Брамса — вещь технически трудная, и мне не хотелось смотреть, как этот бедняга будет ломать на ней пальцы.
Розендорф с обычным своим тактом попытался выйти из затруднения:
— Попробуем одну часть, — мягко сказал он, — пожалуй, вторую. Если мы увидим, что слишком трудно, оставим эту затею.
— Если уж так, то первую, — сказал Вилли и поднял свои исцарапанные пальцы над клавиатурой, готовый начать. Его возбуждение растрогало всех нас. Даже Литовский перестал посмеиваться над ним.
— Быть может, стоит начать в медленном темпе, я едва знаком с этим произведением, здесь много диезов. — сказал Литовский, словно беря на себя ответственность за неудачу.
— Жаль, — сказал Вилли. — В медленном темпе эта часть потеряет всю свою силу и решительность.
Краешком глаза я уловил насмешку в холодном взгляде Эвы.
Но вскоре стало не до насмешек. Вилли увлек нас, и мы сыграли всю первую часть с большим подъемом в головокружительном темпе. Ошеломленные, поглядывали мы друг на друга, на сияющее лицо счастливого пианиста, уже приготовившегося играть и вторую часть, — подарок, который он вполне заслужил.
— Но вы прекрасный пианист, — не мог больше сдерживаться Розендорф.
— Не стоит преувеличивать, — возразил Вилли. — Когда я расхожусь, я еще кое-как справляюсь, но с тех пор, как перестал заниматься, я сильно сдал.
Мы доиграли квинтет до конца. Вилли был в восторге.
— Я не верил, что мне придется когда-нибудь играть эту чудесную вещь, — сказал он. Он играл, читая с листа! Розендорф не мог успокоиться. Как такому человеку позволяют губить талант на тяжелой физической работе? Ведь таких пианистов, как он, один на город, на страну — раз, два и обчелся.
На обветренных губах Вилли порхала на удивление детская улыбка:
— Почему губить? Я давно отказался от фортепьяно. Чтобы не стать его рабом. Лучше заниматься тем, что доставляет мне большее удовлетворение.
— Вам нельзя отказываться от музыки! — упрекнул его Розендорф.
И тогда Вилли признался, что он не отказался от музыки. Просто он предпочитает сочинять ее, а не исполнять.
Потом Вилли повел нас в упаковочный цех, находившийся на краю плантации цитрусовых за ограждением из колючей проволоки, окружавшим усадьбу киббуца. Там он показал нам свои сокровища. Рояль, уже давно нуждающийся в настройке; деревянный пюпитр для нот, на котором висела рабочая куртка; ящики из-под фруктов, где хранились ноты, книги, одежда и обувь; постель, на которой развалилась огромная дружелюбная овчарка; контрабас, два кларнета, детская скрипка, груда партитур, охотничье ружье, бюст Бетховена, метроном, много пар носков, овчина, а также изрядное количество бумаги — меньшая ее часть чистая, а большая — исписанная мелкими кривыми нотными значками.
— Это вы написали? — спросила Эва и, усевшись возле рояля, принялась разбирать черновики. Теперь настала ее очередь удивляться.
— Это очень интересно написано, — сказала она, — захватывающая музыка, — пальцы ее сами собой пробегали взад и вперед по клавишам, пока не остановились, чтобы расшифровать неясный кусок, В тот миг я позавидовал ей: современная музыка воспринимается ею как единый поток. Переходы, где нарушается принятая последовательность изложения темы, выходят из-под ее пальцев естественно, будто никаких умственных усилий не было положено на то, чтобы сделать их отличными от тех приемов, к которым привыкло наше ухо.
— И удивительно, есть мелодия и есть гармония, есть что слышать, — сказал Розендорф, — а перерывы не дольше, чем в той музыке…
— Это просто упражнения, — с сожалением произнес Вилли. — Импровизации на народные темы. Опыты, не столь уж оригинальные… То есть, концепция, основная идея и даже система — немного от Бартока, немного от Кодаи… этим отрывком гордиться не приходится… но есть и более оформленные отрывки… с попытками почерпнуть темы из наших источников…
Стоя, мы выслушали (даже Литовский не высказывал нетерпения) длинную лекцию об истоках вдохновения национальной культуры. Для Вилли истинная мука, что он оторван от этих истоков. Те «упражнения», которые так привлекли нас, он считает собственным произведением «в полном смысле слова», поскольку они основаны на народной немецкой песне, единственной, которую «впитал он с молоком матери» в маленьком местечке неподалеку от Вюрцбурга. Каждый год во время отпуска, предоставляемого киббуцом, он ездит по городами мошавам Эрец-Исраэль, посещает синагоги и мечети, записывает йеменские, бухарские, грузинские и арабские мелодии, надеясь, что если впитает мотивы, родившиеся в восточном климате, то сможет «вырастить» свою музыку из «древнееврейских корней». Он делает это с воодушевлением, по внутренний голос говорит ему, что есть нечто искусственное в таком пристрастии человека, душа которого полна Шубертом и Брамсом, к персидским мелодиям, ведь если бы он не слышал в них голосов прошлого, то вообще ничего не нашел бы в них. Эта музыка не «струится» из него, как слезы или смех. Он навязывает ее себе, чтобы оторваться от «немецких корней». Природное чувство говорит ему, что музыка, в которой нет стихийной основы, пусть она даже весьма остроумна, даже «захватывает», как сказала Эва, все же никогда, видимо, не сможет заполнить в нашей душе того места, где живет глубокая потребность «вернуться в материнскую утробу», «прислушаться изнутри к биению материнского сердца».
Было уже поздно, когда мы ушли из пристанища Вилли. Он не находил слов, чтобы выразить извинения за то, что из-за его «болтовни» мы проворонили обед: ему так редко встречается общество музыкантов, с которыми можно поделиться своими идеями, сказал он, весь красный от смущения. Он просто умолял понять его и не судить слишком строго. Он живет в маленьком киббуце, все члены которого уже успели выслушать его «речь». А идеи, если их не испытывать на скептическом слушателе, в конце концов, как известно, отрываются от действительности и начинают вариться «в собственном соку».
Наконец дорогу открыли, и мы отправились в близлежащее поселение, откуда идет автобус в Тель-Авив, но никак не могли забыть человека, который столь сокрушался оттого, что «украл у нас время». Мы наперебой, словно соревнуясь, хвалили его. Какая изумительная беглость — и это пальцы крестьянина! («Не то, что ваша пианистка из коровника. Ему физический труд ни капли не повредил», — сказал Розендорф.) И какое быстрое восприятие! («Квинтет Брамса при чтении с листа и без единой ошибки, а ведь фортепьяно не виолончель», — сказал Литовский.) А его захватывающая музыка (Эва вернулась к определению, которое пришлось ей по вкусу)! И какие знания в музыкальной литературе всех эпох!
Розендорф разволновался больше нас всех:
— Страшно подумать, что этот человек похоронен на плантации и живет там в таком одиночестве среди людей, не способных оценить его таланты…
Я сделал слабую попытку оспорить выражение «похоронен»:
— Киббуц для него то место, где он может предаваться своему «сумасшествию» без помех.
Розендорф ответил резко. Впервые слышал я, как он с большой уверенностью высказывался по вопросу, которым обычно не интересовался. Он ненавидит любую идеологию. Не предполагал я, что у него такие определенные воззрения.
— Это духовная жестокость — вбить в голову ни в чем неповинному человеку, что стоит ему перестать подрезать деревья, как он начнет злоупотреблять доверием своего киббуца. Вожди устроили ему особого рода промывку мозгов, а сами отправились в Лондон вершить политику… Этот бедняга верит, что редкие таланты вождей освобождают их от долга работать на плантации, а если он ограничится музыкой, то станет паразитом. Слава Богу, что он еще согласен писать музыку в свободное время. В таком фанатичном обществе его, несомненно, убедят, что и это пустая трата сил. Сочинять надо песни о родине для детского сада.
Я невольно вступил в спор. Изложил свою позицию. Рабочие поселения не выживут, если там будут только посредственности. Рассказал кое-что из того, что знал об идее киббуца. Розендорф говорил со мной как с человеком, который повредился умом.
— Все, что ты говоришь (только настоящее раздражение может заставить его обратиться ко мне на «ты»), — мило и прекрасно, и я желаю им удачи, хотя я и сомневаюсь, что им удастся создать образцовое общество, о котором они рассуждают. Никто не убедит меня, что можно взять такого человека и задушить его в заброшенном упаковочном цехе.
Потом Розендорф заявил, что не будет знать ни минуты покоя, пока не вытащит Вилли оттуда.
— И чем скорей, тем лучше, — сказал Литовский, — покуда его йеменские корни еще не глубоки…
Встреча с Вилли оставила во мне тяжелое чувство разочарования в себе. По сравнению с ним я — посредственный музыкант, бесстыдно использующий свои способности.
Розендорф не успокоился, но ему не удалось вырвать Вилли с цитрусовой плантации. А может, он не так уж старался после того, как остыло воодушевление первых дней. Но все же Вилли навсегда остался с нами. Эва больше не относилась к киббуцникам как привыкла относиться к «безмозглым немецким крестьянам». В каждом новом месте, куда мы приезжали, она произносила фразу, понятную лишь нам четверым: «Интересно, кто здесь местный Вилли», или: «Мне кажется, я вижу там какого-то Вилли во втором ряду слева».
А то ошарашивала очередного секретаря по культработе: «Не забудьте сказать Вилли, чтобы подошел к нам после концерта». Дурень Литовский катался от смеха, когда секретарь в растерянности отвечал: «У нас нет никакого Вилли».
Да будет благословенна его память.
5 ияра 5698 года
«Если бы не квартет, мне не удалось бы близко познакомиться с Эгоном Левенталем», — написал я отцу, намекая, что не переселился из культурной страны в пустыню.
Я всегда восхищался стилем Левенталя, его ясным, прозрачным языком. Он словно мимоходом дотрагивается до корня вещей. Я готов перечитывать его снова и снова. У меня такое чувство, будто он прячет в своих книгах сокровища для тех, кто умеет их искать.
С юношеским волнением глядел я на Левенталя, когда он впервые пришел в дом Литовского. Меня поразило, до чего похож он на моего отца. Небольшого роста, с поредевшими волосами, глаза одновременно глядят и внутрь себя и вокруг. Даже манера держать тарелочку с пирогом близко ко рту, отрезая от пирога маленькие ломтики и разминая их вилочкой перед тем, как осторожно поднести ко рту (так едят люди, привыкшие вполне сосредоточиваться на исполняемом деле, даже если оно совсем незначительное). И золотые очки Левенталя в круглой оправе похожи на отцовские. Может быть, поэтому я и не удивился, когда из его хрупкого горла полился голос моего отца — тонкий, певучий и очень тихий, как будто обращался он только к тому, кто готов был к нему прислушаться.
Я написал отцу, что нашел черты сходства между ним и Эгоном Левенталем.
Он ответил иронически: для него, дескать, большая честь быть похожим на именитого писателя. Правда, когда Левенталь эмигрировал из Германии, с ним вместе отправилась в изгнание и немецкая литература, а вот он может уехать лишь с пустыми руками. Счастлив, кто наделен даром слова, — он кладет перо в карман пиджака и переезжает куда захочет. А тот, кто умел лишь создать фабрику, не может двинуться с места, где обретается его капитал.
Даже стиль отца немного напоминает левенталевский, особенно, когда он прибегает к иронии.
Пока мы не начали переписываться, я почти не знал отца. Я взбунтовался против него, считая, что он «погружен в материальные заботы». После того, как умерла мама и я поехал учиться в Берлин, мы встречались только во время каникул, едкие письма, которыми мы обменивались, касались лишь практических дел: я писал отцу о здоровье, о нехватке средств, а он посылал мне деньги, присовокупляя добрые советы насчет того, как их экономить. На важные вопросы в наших скромных письмах не оставалось места.
Мы сблизились только после того, как я переехал в Эрец-Исраэль. С бьющимся сердцем читаю я теперь его письма, написанные прекрасной, пропитанной юмором прозой. Из этих писем я узнал в характере отца то, что оставалось мне неизвестным, понял, как широко он образован, — письма его изобилуют цитатами из лучших произведений немецкой литературы. Даже в музыке, как стало мне теперь ясно, познания отца были шире, чем я думал. Этот еврей, певший для души в церковном хоре, не просто тенор-любитель, на которого мне, с высоты моего высшего образования, можно вроде бы, глядеть сверху вниз, — он музыкант с тонким вкусом и редкими познаниями, каких не сыщешь у дилетантов. Иногда я думаю: душевная потребность уйти из профессиональной сферы и примкнуть к любителям вытекает у меня из затаенного чувства вины перед отцом. Я позволял себе глядеть на него свысока вместо того, чтобы учиться у него. Теперь я уже не усматриваю в качествах, вызывающих у отца почтение, — таких, как образцовая честность, порядочность коммерсанта в деловых вопросах, бережливость, точность, безукоризненная аккуратность в одежде и приверженность к чистоте языка — некоей разновидности конформизма, продиктованной желанием понравиться гоям[46]. Я уже не скажу больше, что эти высокие качества, впитанные отцом, ставшие его плотью и кровью, — всего лишь «приманка», с помощью которой высший класс старается привлечь к себе средний, чтобы обуздать его стремления. Я уже тысячу раз мысленно просил у отца прощения за былое пренебрежение к нему.
Только в одном вопросе нас разделяют разногласия, и компромисс невозможен: Шиват-Цион[47] означает для отца возвращение к духовному Сиону, а попытка сионистов создать реальную еврейскую жизнь в Эрец-Исраэль — это, по его мнению, самая серьезная ошибка нашего поколения. В последнее время он вернулся в синагогу, куда многие годы не ступала его нога, и покаялся в своем грехе — что послал меня в христианскую школу ради расширения образования. Я стараюсь убедить его, что у евреев нет будущего ни в каком месте на земле, если у них не будет своего собственного места под солнцем. Мы спорим очень вежливо, не употребляя резких и обидных слов, но каждый остается при своем мнении.
Однако я не отношусь свысока к мечтам служащего торговой фирмы о собственном деле. Я краснею от стыда, вспоминая, как сказал отцу: «Твои идеалы не выше фабричной трубы». Ему очень тяжело было снести такую грубость, но он простил меня. А мама не могла этого забыть. «Это же нож в спину», — говорила она мне. Для отца экономическая независимость была Землей обетованной. «Тот, кто добился экономической независимости, становится культурным человеком», — любил он повторять. Как хозяин фабрики он мог на практике применить свое прилежание, проявить свою щедрость и природное упорство и даже отстаивать культ «качества товара», которое являлось для него особой ценностью. Возможно, как многие евреи, он мечтал, став хозяином, распоряжаться другими вежливо, с улыбкой на губах, уважительно относиться к подчиненным.
Душа болит при мысли, что мечта его была грубо разбита, когда до нее уже оставалось рукой подать. Та самая «культура», которую он мечтал смягчить, личным примером показывая, что значит быть «добрым хозяином», дала ему в ответ звонкую пощечину.
Сердце кровью обливается, когда подумаю о его отчаянии. В письмах своих отец примирен с действительностью, как стоик, сознательно проходящий через тяжелые испытания, чтобы извлечь из них урок. Теперь у него не хватает средств даже на короткую поездку в Эрец-Исраэль. Он был слишком порядочен, чтобы незаконно переводить капитал за границу, а «получать жалкие гроши» из моих рук не согласен.
Во всяком случае, переезжать он не хочет. Должно быть, полагает, что Гитлер только гной на застарелой ране, который исчезнет, когда рана зарубцуется. Мне трудно поверить, что он все еще думает так. Возможно, боится перемен или разочарования. Мои письма становятся все настойчивее. Может, это на него подействует. Отец же пытается убедить меня, что все не так уж страшно. Покуда у человека есть хлеб, одежда, кров над головой и хоть один настоящий друг, надежду терять нельзя.
Я стараюсь, не обижая его, заронить в нем сознание, что он должен приехать сюда, чтобы спасти свою жизнь. Он наверняка улыбается про себя. Я здесь, а он там — неужто я вижу лучше его?
Бесконечный спор. Победит, видно, тот, кто будет стоять на своем. Я упрямей его. Я его сын. И может быть, по моему упрямству он поймет, как он мне дорог.
6 ияра 5698 года
Смотрю на Левенталя и вижу отца. И Левенталь тоже человек честолюбивый и одновременно скромный. Улыбка на его лице за миг до того, как он заговорит, словно предупреждает: я знаю, что могу обворожить вас своей речью и потому скажу меньше, чем собирался сказать. Только тот, кто воздерживается от использования своего влияния, сохраняет его. А о чем я не скажу — догадайтесь. Догадка — это ваше творчество. Можете быть мне благодарны за то, что я сделал вас соучастниками, а не слепыми приверженцами.
«Я сяду подальше и послушаю», — сказал Левенталь в первый свой приход.
В квартире Литовского нет «подальше». И с той минуты, как Левенталь сел, присутствие его стало ощутимо. Мы свели к минимуму обсуждения. Отрывок, который надо было отработать, сыграли без остановок — чтоб ему не было скучно. Перерыв на кофе затянулся дольше, чем полагалось, Розендорф уже сожалел, что пригласил его. А я наслаждался каждой минутой. Даже Литовский, не прочитавший ни строчки Левенталя, был в приподнятом настроении. Он расхаживал по своей квартирке, словно великий покровитель искусств по салону художников. Марта увивалась вокруг писателя и не успокоилась, пока он не попробовал всех ее пирогов. Только Эва не выказывала никакого особого интереса, он проявлялся разве что в подчеркнутом безразличии. Так равнодушной можно быть только к знаменитому писателю, среднего она бы просто не заметила.
Это равнодушие не взаимно. Левенталь очарован ею. Глядя на Эву глазами непривычного человека, я понимаю, как она красива: рост, фигура, лицо, движения — каждое словно выделено из какого-то более протяженного жеста. И самое странное — лицо Эвы излучает духовную красоту, хотя внутри у нее пустота.
Левенталь умеет ценить красоту. Он не ухаживает за Эвой, но и не старается сдержать своего восхищения. Великие люди не скупы. Левенталь воздает Эве все, что ей положено, без слов — только взглядом. Точно человек, любующийся редкой красоты видом. Так он, кажется, и «сломал» ее в конце концов. Но когда лед был наконец сломан, она только и могла сказать знаменитому писателю, что прочла роман Томаса Манна!
Я не отваживаюсь позвать Левенталя к себе, хотя мне очень недостает такого друга, как он. С тех пор, как оборвалась связь с доктором Лихманом, я жажду общения с человеком, с которым можно говорить о важных проблемах. Только в перерывах мне удается изредка переброситься с Левенталем несколькими словами о прочитанной книге или спросить его мнение по тому или иному философскому вопросу. Он держится со мной приветливо и охотно отвечает, но я не могу отделаться от чувства, что его ответы нацелены вовсе не на то, чтобы удовлетворить мою жажду серьезной беседы: он говорит со мной чересчур громко — чтобы привлечь внимание Эвы. Но я не прочь воспользоваться и этим. Мне трудно понять, как может Эва равнодушно отвергать дары, которые рассыпают перед ней щедрой рукой.
Вчера вечером я провожал Левенталя до дому и испытал огромное наслаждение от беседы с ним. Ему было любопытно, когда я обратил его внимание на то, что идея гегелевской триады отражена в тех произведениях Гайдна, где имеются три части, две из которых противоречат друг другу, а третья как бы решает спор между ними.
— Молодой человек, будьте осторожны, — сказал он мне. — Такая потребность во всем находить общий знаменатель порождает новое варварство. А кроме того, Гайдн умер за двадцать три года до рождения этого мрачного философа, принесшего столько вреда.
С ласковым сомнением поглядел он на меня, когда я сказал, что философские идеи находят выражение в музыке за много лет до того, как их выразят в слове. Но под конец сам вернулся к мысли о том, что идеи обретают суть лишь после того, как они найдут соответствующее выражение. «Опасайтесь немецкого философствования», — снова предупредил он.
Потом мы поговорили о текущих делах. Левенталь, как и отец, полагает, что территориальное решение еврейского вопроса — дело необоснованное и даже опасное. Поселение евреев в Эрец-Исраэль — это, по его мнению, переход из одного галута в другой. Однако, если галутное существование в развитых странах открыло перед евреями неограниченные возможности для реализации своих талантов, то такое существование в Эрец-Исраэль чревато опасностью культурного обнищания. Левенталя очень разочаровала молодежь, с которой он встречался здесь, особенно уроженцы Эрец-Исраэль, готовящие себя к поприщу «юнкеров еврейского народа». Ему отвратительны мошавники, которые заносятся перед арабами и одновременно подражают их обычаям.
Мне трудно понять, что за озорство нападает на него безо всякого повода, ему точно вдруг надоедает серьезность и он выстреливает двусмысленные фразы, кажущиеся мне бесцельными насмешками. Быть может, в них выражается спор с судьбой, отдалившей его от близких друзей, вроде Вальтера Беньямина или Курта Тухольского, с кем он мог обмениваться недомолвками в своем возлюбленном «Берлинер Шнауце», и заставившей оттачивать интеллект на таком человеке, как я, жаждущем слишком серьезных философских разговоров, которые ему не по душе. И если он кажется себе в этот момент укротителем тигров, вынужденным довольствоваться выхаживанием кошек, так лучше бы вовсе не говорил со мной.
— Молодой человек, опасайтесь чрезмерной серьезности, — сказал он вдруг. — Не все рассудительное серьезно. У нас, немцев, есть опасная склонность вести себя с чрезмерной серьезностью, потому мы так хмуры, а порой и жестоки. Потом процитировал Шиллера: «Человек серьезен, только когда играет».
Мне подумалось, не таится ли в слове «играет» оскорбительный намек на то, что мне бы лучше ограничиться игрой на скрипке, то есть тем, что я умею делать, оставив философию тем, кто поумнее, тем, кто не пылает восторгом по поводу «немецкого философствования».
— Куда же мы придем, если каждой невинной мелодии станем приписывать тайные помыслы? Правда, мой друг Курт Тухольский говорил, что из-за плохой погоды немецкая революция произошла именно в музыке, но это еще не означает, что в музыке можно найти все безумные и возвышенные идеи последующего поколения. Тухольский и сам видел, что как только выглядывало на несколько мгновений солнышко, улицу тотчас затопляли хулиганы. А они уж делали там совсем иную революцию, не похожую на ту, что рисовалась ему в воображении…
Я с любовью воспринимаю все эти уколы и собственное смятение, возникающее из-за двусмысленных фраз Левенталя. Несмотря на истинное удовольствие, которое я испытываю от музыки, я подчас до смерти скучаю в обществе музыкантов, способных говорить только о музыке, сплетнях и зарплате. Иногда их общество тяготит меня до удушья. Даже мои товарищи по квартету. Розендорф — человек замкнутый, его не интересует дружба. Он готов поделиться мыслями только с человеком своей лиги, с таким, как Эгон Левенталь. Эва боится откровенности, как заразной болезни. Сама потребность человека открыть душу — в ее глазах некая слабость, которой следует остерегаться. Литовский, который способен вдруг проявить странный интерес к политическим вопросам, — человек столь поверхностный, что я чувствую себя неловко, когда он заговаривает о политике.
Среди оркестрантов у меня нет ни одного друга. Многие относятся ко мне, как к какой-то экзотической птице. Они намекают, что им непонятно, как такой посредственный скрипач оказался в Квартете Розендорфа. Нет недостатка в мерзких разговорах и грязных инсинуациях. Говорят, что Розендорфа не воспламеняют женщины, и пригласил он меня потому, что и я такой же. Какая гадость!
Но не могу сказать, чтобы мне удалось завоевать дружбу Левенталя. Он время от времени бросает мне какую-нибудь идею — каприз аристократа, подающего кучеру золотой. А может, он хочет сделать из меня своеобразного Эккермана, который, приходя домой, записывал бы в тетрадку его афоризмы.
Идея вовсе неплохая.
18 ияра 5698 года
Произошло нечто странное. Странное и пугающее.
Но может быть, я уже начинаю теней бояться и, сдавшись на милость рутины, стараюсь приукрасить жизнь драматизмом или романтикой. А то и тем и другим сразу.
Во время репетиции Марта вышла на балкон полить цветы и, возвратившись, сказала нам:
— Поглядите, какая любовь к камерной музыке!
На каменном заборе сидел в очень неудобной позе молодой парень в косоворотке и шортах. Не было никакого сомнения в том, что он сидит там, чтобы слушать музыку. Глаза его, не замечавшие наших взглядов, были устремлены в сторону нашей комнаты. Он показался нам эдаким пролетарием, немного диковатым, из тех, кого обычно не заподозришь в любви к камерной музыке. Было приятно, что и здесь, в Тель-Авиве, можно найти такого вот молодца, способного сесть посреди улицы и слушать музыку. Особенно, если учесть, что он очень хорош собой, с сильными руками, мощной грудью, курчавой щеткой волос и мускулистыми ногами, на которых, вьются черные волосы. Сперва я обрадовался, увидев его: раз нам удалось привлечь к кругу своих слушателей и такого представителя рабочего класса, значит мы исполняем здесь важнейшую роль носителей культуры.
Мы возобновили игру. Настал перерыв, а он все не двигался с места. Так же сидел на заборе в позе роденовского «Мыслителя», не обращая никакого внимания на наши взгляды.
Марта предложила пригласить его в комнату. Красивым жест. Все согласились, кроме Эвы.
— Пускай сидит там, пока не устанет, — сказала она.
В тот же момент все поняли, что парень пришел из-за нее и что он раздражает ее своим присутствием. Упрямый поклонник, который легко не отступится. Предложение позвать его больше не обсуждалось. Мы молча пили кофе. Только когда Эва вышла из комнаты, мы обменялись несколькими словами. Поскольку Эва казалась озабоченной, хоть и притворялась равнодушной, я высказал предположение, что парень этот может быть опасен. Похоже, он решил ее дождаться, начнет приставать. Розендорф с Литовским согласились со мной. Левенталь успокоил нас:
— На лице этого парня собачья, ничуть не опасная, преданность, — сказал Левенталь, — есть в ней нечто русское. Русские, с их жаждой совершенной любви, могут до смерти замучить своих возлюбленных.
Когда мы вышли, и парень пошел за нами, как сыщик, я стал думать, что прав я, а не Левенталь. Особенно утвердился я в своей правоте, когда мы дошли до улицы Мапу[48], где обычно расстаемся с Эвой, и она попросила меня проводить ее до дому. На какое-то мгновение я был рад, что она выбрала именно меня, но тотчас понял, что она остановила выбор на мне, чтобы не злить ухажера. Я достаточно безобразен, чтобы не вызвать у него опасений. Эва явно не полагалась на то, что эта сумасшедшая любовь приняла форму собачьей преданности, — он, видно, день и ночь следил за каждым ее шагом. А взгляд, которым глянул на меня парень, когда мы пошли рядом с Эвой и она взяла меня под руку (дыхание перехватило, когда я ощутил прикосновение упругой груди), вызвал у меня подозрение, что он опасней, чем я думал. С такой ненавистью к постороннему, о котором тебе ничего не известно, глядели на меня разве только немцы, когда им становилось ясно, что я еврей.
Парень шел за нами всю дорогу, иногда отставая на три-четыре шага, и я едва справлялся со страхом. Один раз, когда я, не утерпев, обернулся, то увидел в его глазах презрение, превосходившее ненависть. Почему он так презирает меня? За то, что я боюсь его? За то, что позволяю себе заглядываться на такую красавицу?
Больше всего поразило меня поведение Эвы. Она шла рядом со мной, точно мы пара влюбленных, и болтала без умолку. Говорила о новой пластинке Сигети, о гонке вооружений, об усилении арабского террора, о каком-то своем знакомом, получившем важный пост в министерстве иностранных дел Германии. Ни разу не слышал я, чтобы она говорила так много.
Возле дома Эва задержалась дольше, чем было нужно для прощания. Я заметил, что она уголком глаза косится на парня. Видно, хотела намекнуть с моей помощью, что у него нет никаких шансов добиться у нее успеха.
Он вдруг подошел к нам. Я страшно перепугался и выглядел весьма жалко. Ведь если бы он поднял на меня руку, я не смог бы защититься. Эва бросила на него грозный взгляд, и он остановился.
Она в ту же минуту начала говорить о музыке.
Я не знал, понимает ли он по-немецки. Но он, видимо, заключил из нашего разговора, а также из того факта, что она не пригласила меня войти, что нас связывает только музыка, после чего оставил нас в покое и ушел, окинув меня насмешливо-снисходительным взглядом.
Странная история от начала до конца: в тот момент, как он исчез из виду, Эва вошла в подъезд, забыв даже попрощаться. Я остался стоять посреди улицы как идиот. И даже не начал еще понимать, в какой истории я оказался замешан.
24 ияра 5698 года
Эва полагает, что allegro ma non troppo[49] — это столько-то ударов метронома, giocoso[50] — поменьше, а spiritoso[51] — еще меньше. Будто труд Леопольда Моцарта «Исследование об основах игры на скрипке» — это Священное писание! Но это ошибка. То, что было общепринятым в год рождения Вольфганга Амадея, когда музыкант был слугой при дворе принца, не подходит для нашего времени, после того, как в мире отгремело полдюжины войн и произошли столь радикальные изменения в ритме жизни. Я не верю, что надо исполнять произведение всегда в одинаковом темпе — на то есть разные причины. Как известно, и акустика, и публика, и температура в зале влияют на инструменты и даже на настроение музыкантов.
Думаю, мы с Эвой никогда не договоримся. Самое большее — сумеем установить отношения взаимного уважения. Я-то способен ее уважать. Как музыканта, но не как человека. Я поражаюсь, как может женщина, которая своими глазами видела бесчинства уличных погромщиков, принимать условности культуры, покоившейся на вере в незыблемость этических норм, культуры, завершившейся на исходе девятнадцатого столетия.
Таким был и мой учитель теории. Милый старик, почитавший себя хранителем едва тлеющего огня чистой гармонии, веривший, что самое сохранение точности ритма и силы звука есть гарантия существования культуры. Но после того, как на него накинулись на улице, когда он шел в концертный зал, погромщики из СС, и он услышал, как сердце его стучит с частотой больше ста ударов в минуту, он понял: то, что было moderato[52] в дни Гайдна, уже не является таковым во времена Гитлера.
Эва говорит о «жесткой дисциплине», о «владении» инструментом, об авторитете первой скрипки и прочих штампах, которые мне не по душе.
Каково мнение Розендорфа, мне неизвестно. Он отказывается говорить о «незыблемых принципах». Иногда он поддерживает меня, но в большинстве случаев — Эву. Политичность во взаимоотношениях с людьми ему не чужда, и поскольку он ведет себя изящно и доброжелательно, на него нельзя сердиться. Существуют общественные проблемы, существует напряжение, вызванное вещами, не имеющими никакого отношения к квартету. Приходится учитывать и обостренную чувствительность людей, например, Литовский болезненно воспринимает критику. Он может признаться, что ошибся в темпе, в интерпретации, в счете, почти во всем, но никогда не признается, что сфальшивил. Если его чистое «ля» не совпадает с аккордом оркестра, значит виноват кто-то другой.
Литовский такой человек, что если бы он не был столь великолепным виолончелистом, я бы сказал, что он слабое звено в нашем квартете. Даже в музыке он порхает от одного принципа к другому, вовсе не ощущая, что они несовместимы. Как столь поверхностный человек может быть блестящим музыкантом?
— Природа подкачала всюду, где имела дело с людьми, — говорит Левенталь. — Порой диву даешься, что за чудесные души занимаются графоманией. Прекрасные люди, добрые, чуткие, готовые душу положить за друга, пополняют собою пантеон графоманов. А презренные мерзавцы, до безумия влюбленные в себя, мелочные до ужаса, тошнотворные карикатуры на людей, зло в чистом виде, вытачивают возвышенные строки великолепных стихов.
— Квартет — это человеческое общество в миниатюре, — сказал он однажды. — Здесь присутствуют все человеческие отношения. Весь диапазон чувств от притяжения до отталкивания, от конкуренции до взаимопомощи. Захватывающе интересно.
Квартет также экономическое объединение. Совместная борьба за выживание требует компромиссов и часто навязывает перемирие. К чести Розендорфа надо сказать, что он управляет квартетом как будто ходит между осколками стекла — так он осторожен, так боится задеть наши чувства.
Левенталь был поражен тем, что Розендорф включил в состав квартета женщину. Разве не достаточно того, что происходит между четырьмя мужчинами, стремящимися к совершенству и к славе? Женщина все усложняет. Всевозможные виды любви превращают совместную игру в нечто побочное, существующее рядом с глубокими переживаниями, с тем главным, сокровенным, что поглощает все внимание. Женщина в квартете — как постороннее насекомое, наводящее ужас на трудолюбивый улей. Никогда не знаешь, в кого вонзит оно свое жало в следующий раз. Я улыбнулся: Эва — самый устойчивый человек в нашем квартете. А про любовь и говорить не приходится.
3 сивана 5698 года
Мы люди очень сдержанные. Говорим между собою только о том, что необходимо. Излишняя откровенность может разрушить музыкальный ансамбль. Квартет — единство, соединенное очень тонким клеем. Высокие температуры его растворяют. Про Розендорфа мне известно очень мало. Кое-что знаю про Литовского, поскольку он всегда приводит примеры из своей жизни. От Марты я тоже кое-что слышал. Однажды мы были с ней дома вдвоем и долго болтали. Она рассказывала мне про свою семейную жизнь вещи, о которых Литовский наверняка не хотел бы мне сообщать. Почему у них нет детей. Почему Литовский недоволен своей жизнью. Вещи, о которых обычно умалчивают. Я чувствовал, что Марте необходимо излить кому-нибудь душу. Мы очень подружились. Она умная и сердечная женщина, но счастливой ее не назовешь. Отчасти потому, что такая у нее природа, отчасти потому, что Литовский не может понять женщину, которая несчастлива без всякой причины.
И все же, несмотря на то, что мы стараемся не сплетничать друг о друге, иногда мы не можем удержаться и говорим об Эве. Мы говорим о ней, конечно, без грубости, в наших разговорах нет никакого налета непристойности. Можно сказать, мы обмениваемся мнениями — и любопытство наше все возрастает по мере того, как мы ее узнаем. Нечто сходное происходит, когда мы обсуждаем трудную для понимания музыкальную пьесу. Так мы, например, обсуждаем новое произведение Бартока, которое не могли себе уяснить с первого прослушивания. Есть в этом изумлении некая растерянность.
Чувствуешь, что здесь действительно что-то есть, но не понимаешь, что именно.
Розендорф принципиально ненавидит сплетни. Литовскому же вовсе не противен стиль, в каком беседуют мужчины, пользующиеся успехом у женщин. Но и он абсолютно ничего не знает. Остальным известно не больше: что Эва из почтенной семьи, что мать ее еврейка и что с ее немецкими родичами связаны какие-то печальные события; что сперва она тосковала по ним, а потом постаралась отстраниться — по понятным причинам. Некоторые говорят, что в первое время Эва, как и все люди ее круга, твердила, что Гитлер — печальная необходимость в час чрезвычайной опасности для родины, и даже возмущалась евреями, которые судят о каждом событии в жизни государства по тому, приносит ли оно пользу или ущерб им. Но после того, как ей самой досталось, Эва, дескать, вспомнила, что она еврейка, хоть это отнюдь не греет ей сердце.
Не могу сказать, правда ли это или злостная клевета. Я не был знаком с Эвой в те времена, а все, кто рассказывают, что слышали от нее самой то да се, по-моему, хвастают. Насколько я ее знаю, у нее нет ни желания, ни, возможно, даже способности к абстрактному мышлению, которые необходимы, чтобы судить о таких вещах и вообще выражать какое-то мнение. Эвина позиция — равнодушие, и, отстаивая ее, она проявляет истинный фанатизм.
То обстоятельство, что Литовский знает не больше моего, я отношу за счет сдержанности Марты. Она единственная подруга Эвы, и если кто-нибудь о ней что-то знает, так это Марта. Ее молчание свидетельствует об истинной дружбе. И в разговоре со мной Марта говорила о себе, о своем муже, о прочих родственниках, оставшихся в Германии, но с губ ее не сорвалось ни одного неосторожного слова про Эву.
Потому-то я был так ошеломлен, когда Литовский в присутствии Розендорфа намекнул, что, насколько ему известно, Эва — лесбиянка.
Он, правда, сказал это вполне спокойно, как человек широких взглядов, для которого такая вещь не порок, но для Розендорфа, не допускающего и мысли о вмешательстве в чужие дела, подобное обвинение столь несовместимо с правилами хорошего тона, что он целую неделю потом не разговаривал с Литовским.
4 сивана 5698 года
Литовский просто болтает. Может, Эва его отвергла и он ей мстит. Не в том дело, что я потрясен его «открытием». Я знавал в Берлине лесбиянок, которые во всех прочих отношениях были превосходными людьми. Меня поразило то, что он счел нужным об этом говорить. Как он не понял, что этого достаточно, чтобы опозорить — если это позор — и его жену? Ведь Марта — единственная подруга Эвы, и дружба между ними больше похожа на тайный союз, чем на простые отношения сестер. Они с Эвой, как рассказывала мне Марта, познакомились еще в Берлине, но тогда не подружились. Только в Эрец-Исраэль они близко сошлись. Есть нечто странное в том, как они глядят друг на друга, в глазах их таится какой-то секрет. Но может, я ошибаюсь. Может быть, это дружба двух женщин, которые делятся друг с дружкой двумя разными видами одиночества. Такая дружба завязывается между людьми, которых не понимают окружающие, или между теми, кто уважает друг друга и пренебрегает остальными.
3 таммуза 5698 года
Я совершенно потрясен тем, что произошло вчера вечером. Дрожащими руками пытаюсь я записать свои ощущения, внести какой-то порядок в смятение, охватившее мою душу. Не могу забыть ее лица в свете фонарей, минуты, когда она обняла меня обеими руками, этого поцелуя… ослепительного света, бившего из ее глаз.
Девять месяцев я не видел Доры. Я думал, что стер ее из своего сердца. Некоторое время мы переписывались. Потом перестали. Дора еще раньше меня почувствовала, что в этих письмах недостает искренности. Писали обо всем на свете, чтобы скрыть то, что действительно важно. Расписывали мировые бедствия, чтобы не упоминать про душевную боль. Мировые проблемы слишком серьезная вещь, чтобы использовать их как предлог ухаживания за девушкой.
Дора знает, что я люблю ее, но не хочет, чтобы я шел за нею на край света, — пока не может платить мне настоящей любовью. Если бы я переехал в ее поселение по свободному выбору, она бы, возможно, постепенно привыкла любить меня, но она не хочет, чтобы я «приносил себя в жертву» ради нее. В коммуну не вступают ради женщины.
Несколько месяцев назад Дора вступила в группу халуцов, основавшую новое поселение по системе «стена и башня»[53] в Изреельской долине. Она пошла туда не только из-за того, что сознавала важность нового дела. Она влюбилась в человека, который руководил в Германии фермой, где молодежь готовилась к халуцианской жизни, а потом приехал к своим воспитанникам в Эрец-Исраэль. Судьба опять не улыбнулась Доре: ее друг погиб, когда машина его подорвалась на мине. Я написал ей письмо с выражением соболезнования и получил ответ, где не было ничего личного. Я написал второе письмо, где говорилось, хоть и не в ясной форме, о том, как разочаровал меня ее ответ. Дора слишком понятлива, чтобы отвечать на такое письмо.
До вчерашнего вечера я был уверен, что вычеркнул ее из сердца. Когда нас пригласили выступить в ее киббуце, мы сильно колебались. Было неприятно отказываться, но участившиеся случаи террористических актов в Изреельской долине вызывали опасения. Нам предложили ехать автобусом до Афулы, а оттуда в джипе вместе с нотрим. Намекали, что Губерман посетил Эйн-Харод и не боялся. На дорогах безопасно, говорили нам, британская армия контролирует все магистрали. Днем по дорогам ездят без всякого страха. Известно, что арабские банды действуют в основном ночью, стремясь повредить нефтепровод в Нижней Галилее, а это свидетельствует о том, что у них недостаточно сил, чтобы выступить при свете дня. Нам писали также, что киббуц хорошо укреплен и тщательно охраняется.
Я был благодарен Литовскому, который предложил согласиться. В этом взрослом человеке таится романтический юноша, которого увлекают героические поступки. Эва поддержала его. Может быть, там есть свой Вилли, ради которого стоит играть. Я не мог скрыть своей радости.
Розендорф согласился ехать после того, как Хильда Мозес рассказала ему, что у нее есть приятель, в одиночку разъезжающий по северу страны.
Поездка обошлась благополучно и даже доставила радость. Был отличный денек, небо было ясно, но жара стояла не такая уж страшная. Издали маленький киббуц был похож на мексиканскую шляпу с заостренной тульей и широкими полями, Езда по проселочной дороге среди высоких спелых хлебов в сопровождении нотрим была на редкость приятной. Наши провожатые — молодые городские ребята, недавно закончившие гимназию, — изо всех сил пытались произвести впечатление на Эву. Они старались нагнать на нас страху, одновременно демонстрируя, что готовы спасти Эву от любой опасности. Я завидовал им. Они так счастливы своей полезной службой, за которую взялись по доброй воле. Я часто завидую простым здоровым людям, природное чувство подсказывает им, что нужно делать, и они не тревожат себя экзистенциальными вопросами. Вспоминаю себя в их годы: комок нервов, душа, истекающая кровью от вопросов, на которые не найти ответа. Я рад был своему открытию: у нас растет поколение простых парней, беззаботных и довольных своей долей. Сильные евреи, без еврейских наследственных страданий.
Прием, устроенный нам киббуцниками у ворот укрепленной усадьбы, был по-настоящему теплым. Мне вспомнились слова Гете: «В сущности, ты живешь только тогда, когда наслаждаешься любовью и приветливым отношением ближних». Нас встретили так, будто мы подкрепление, подоспевшее в последний момент. Музыка вдруг приобрела особую гуманистическую ценность.
Но больше всех собравшихся у проволочного заграждения волновался я. Сколько ни готовился я к встрече с Дорой, сколько ни приказывал себе держаться как надо и не проявлять излишней чувствительности в присутствии посторонних, но чуть не потерял сознание, увидев ее. Она стояла в дверях барака, отведенного под кухню, вытирая руки только что снятым фартуком. Дорино лицо помолодело за время, что я ее не видел, она похудела и оттого как будто стала выше ростом. Она была одета в какую-то неопределенного цвета одежду — вылинявшую от стирки рубаху цвета хаки, поношенные шорты, и ее загорелые ноги, казались удивительно длинными. Дора, в отличие от меня, не старалась скрыть, что наша встреча обрадовала ее. Милая улыбка на ее прекрасном лице еще яснее показывала, как фальшива моя напускная серьезность. Она совсем просто подошла ко мне и пожала руку, к изумлению Эвы — та даже не пыталась скрыть, как удивлена тем, что в эдаком месте можно найти такую красивую женщину, которая выглядит нарядной даже в тряпье и к тому же прекрасно говорит по-немецки (Эва, конечно, стала относиться ко мне с большим уважением, увидев, что мы старые знакомые, а особенно когда Дора позвала меня помочь ей на кухне).
После того, как мы чуть огляделись и приняли холодный душ (в душевой, собранной во дворе из не очень крепко прилаженных друг к другу листов жести), Дора позвала меня гулять. Я был счастлив, как ребенок. Мы, понятно, не могли уйти настолько далеко, чтобы скрыться от взора часового, стоявшего на вышке, но мне было довольно и того, что Доре приятно мое общество, что ей хочется говорить со мной о себе. Она говорила не только о том, как содержательна и прекрасна жизнь в киббуце, но и впервые рассказывала про доктора Манфреда и про своего погибшего друга, с которым жила без хуппы[54], поскольку оба они были против религиозного обряда бракосочетания. Эта ее откровенность возродила во мне дикие надежды, ведь прежде она никогда не говорила со мной как с близким человеком.
Мы гуляли вокруг поселения почти час и все это время, даже когда шли узкими тропками, не дотрагивались друг до друга — даже случайно. И именно эта осторожность вызывала во мне ощущение, что физическое все время стояло между нами, хотя мы старались ни о чем таком не думать (только так я могу понять, почему потом поцелуй показался как будто внезапным).
Во время концерта Дора сидела в первом ряду и, кажется, все время глядела на меня. Много лет не играл я так хорошо, в особенности «Смерть и девушку». Концерт вообще вышел удачный, несмотря на трудные условия — ветер бил в полотнища палаток, без умолку лаяла собака, в середине концерта была смена караула, а генератор сопровождал нашу игру своим монотонным гудением, не всегда сочетавшимся с нашим аккордом… И звуки колокола сперва тоже показались нам одной из тех помех, с которыми приходится мириться в таком месте… Пока мы не поняли…
В тот же момент события начали разворачиваться с головокружительной быстротой. К чести нашего квартета скажу, что мы не оборвали игру посередине части — скерцо из «Смерти и девушки» — даже когда сообразили, что произошло нечто серьезное, потому что несколько парней выбежали вон, хоть и осторожно, стараясь не мешать (по их поведению мы поняли, что от нас ожидают, чтобы мы продолжали игру), и снаружи сразу послышался рев моторов и торопливые возгласы: «Намочить мешки!», «Где ключ от оружейного склада?» — и еще до окончания скерцо мы увидели в окне красневшее на горизонте небо. Не помню, играли ли мы когда-нибудь последнюю часть так быстро. Быстрота эта произвела огромное впечатление на оставшихся слушателей — нескольких девушек, парня с ногой в гипсе и еще двоих ребят, стоявших в дверях и ожидавших чего-то, — они бешено зааплодировали нам, а потом тоже поспешно ушли, оставив с нами только секретаря по культработе и двух девушек, видимо, приготовивших для нас какое-то угощение. К нему я не успел притронуться — сразу после того, как опустил скрипку в футляр, я, попросив Эву за ней приглядеть, тоже вышел во двор, отчасти надеясь встретить Дору, которая ушла еще с первой волной слушателей, отчасти потому, что все это происшествие сильно взволновало меня. Уже много лет я в Эрец-Исраэль и ни разу не был так близко от места нападения. Еще я успел подумать, что есть что-то отвратительное в моем волнении, горят, погибают плоды тяжкого человеческого труда, а я вроде накапливаю волнующие переживания, извлекаю некое странное эстетическое удовольствие из расторопности и собранности членов киббуца, организовавшихся с поразительной быстротой. Решительность их действий вызывала зависть — словно видавшая виды армия. Одни проверяли оружие, другие грузили на грузовик огнетушители и влажные мешки, кто-то запрягал лошадь в телегу, на которой лежал бак с водой. И вдруг, прежде чем я успел на себя разозлиться за то, что стал наблюдателем, а не участником происходящего, я уже оказался на грузовике в своей белой рубашке и парадных брюках, предназначенных для выступлений, — какое-то странное, непохожее на окружающих существо, эдакий Пьер Безухов, турист на поле битвы — и все это, еще не успев увидеть Дору, а вскоре мы были уже за воротами и только тогда меня заметили. Реакция была уважительно-насмешливая, понятно, посыпались шутки насчет музыканта, одни удачные, другие довольно гнусные, но я не сердился, ведь они не хотели меня обидеть. Через несколько минут мы уже были на поле и, рассыпавшись цепью, пошли на стену огня, разгоравшегося с каждым порывом ветра. Мы работали долго, до изнеможения, каждый как будто выбрал себе «свой» очаг пламени и вел с ним отдельную войну. Мешок в моих руках уже превратился в обгоревшие лохмотья, а я все продолжал сбивать пламя, с силой, не соответствовавшей обстоятельствам, кругом летали маленькие искорки, одна попала в глаз и больно обожгла. Моя белая сорочка, символ капитуляции перед буржуазными радостями, постепенно окрашивалась в цвета окружающей местности, черные пятна появлялись на ней одно за другим… Но вдруг раздались выстрелы, кто-то из нотрим был ранен, послышался приказ ползком отходить от огня, который тем временем утих (один из участков поля выгорел дотла), и я поспешно спрятался за насыпью железной дороги, где какой-то киббуцник, стоя на коленях, перевязывал раненого. И тут я увидел, что высокий мужчина, который хладнокровно и метко стрелял из ружья раненого бойца по темным фигурам, хорошо просматривавшимся за стеной огня, — это Бернард Литовский. Он успел переодеться и присоединился ко второй группе, выехавшей на тушение пожара, которая отличалась большей организованностью и действовала более эффективно, чем наша.
Поведение Литовского, служившего когда-то в германской армии, заслужило всеобщее признание, и как только выяснилось, что рана у пострадавшего киббуцника очень легкая, все с восхищением заговорили о Литовском. В эту минуту я раскаялся во всем, что было у меня на сердце против него, простил ему и поверхностность, и хвастовство, и бестактность, и упоение своей мужественностью, и даже то, что казалось мне хуже всего, — бесстыжую болтовню и сплетни про личную жизнь Эвы.
Сперва я даже чуть завидовал Литовскому: о нем только и говорили, а про меня совсем забыли, хоть я выбежал с первой группой, но это смешное разочарование исчезло без остатка после того сюрприза, что ждал меня во дворе усадьбы и напрочь перевернул все мои чувства.
На глазах у всех — насколько можно видеть в темень — ко мне подошла Дора и, с улыбкой глядя на мой смешной вид, нежным и трепетным голосом, какого никогда не доводилось мне от нее слышать, тем самым голосом, каким говорила с доктором Манфредом, сказала, что она страшно волновалась, когда я вдруг исчез из виду. А потом безо всякого предупреждения встала на цыпочки и, обхватив мои плечи обеими руками, поцеловала меня в щеку долгим поцелуем, раз и еще раз!
В четырнадцать лет, когда я впервые открыл для себя Баха, его музыка производила на меня колоссальное впечатление. Она вызывала во мне глубокое чувство, которое не назовешь иначе, как религиозным. Я тогда уже думал такими понятиями, как «просветление», «возвышение души», «божественное откровение». Я думал тогда, что ничто иное на свете не способно потрясти мою душу более, чем эта музыка. А теперь этот поцелуй произвел во мне такое сильное потрясение, что я чуть не потерял сознание. Если бы я не схватился за Дору, счастливый и беспомощный от счастья, я бы упал. Она ласково отстранилась от меня. Скоро рассвет, меня ждут товарищи, во дворе уже стоит бронемашина, которая довезет нас до Афулы. При свете прожектора, вращавшегося на башне, я прочел в глазах Доры обещание. Расставаясь, она сказала, что напишет мне о здоровье раненого паренька (я даже имени его не знал), — и даже тот факт, что ей понадобился предлог, чтобы возобновить переписку, показался мне обнадеживающим знаком. Растерянность — состояние, часто таящее в себе возможность любви. В те времена, когда она вполне владела собой, для меня не было места в ее сердце.
Я так понял этот поцелуй и растерянность, наступившую после него: если бы я мог разделить с нею и скучную жизнь без горящих полей, она бы, может быть, смогла полюбить меня.
Когда мы сели в Афуле в автобус, Эва проговорила:
— А Фридман-то, оказывается, вовсе не такой тихоня, как мы думали.
Но сердце мое не исполнилось гордости. Я думал только о том, что сказала Дора. Почти ничего и вместе с тем огромная новость: я снова оказался как бы в начале пути. Моя любовь прошла сквозь горящее поле словно сквозь пламя чистилища.
Мне оставалось только надеяться, что любовь может быть не только пожаром, разгорающимся в великое пламя, как моя любовь к Доре, но и чем-то таким, что прорастает потихоньку, как полевая трава, зерна которой дали вчера первые всходы в ее душе.
Как драгоценный дар, храню я синюю рубашку, которую одолжила мне кладовщица киббуца, чтобы я «выглядел как человек». Однажды я поеду туда, чтобы самому возвратить рубашку, чистую и отглаженную.
Воскресенье, 13.11.1938
Дорогой отец!
С большой тревогой прочел я в утренней газете сообщение из Берлина. Не хочу быть многословным. Сердцем я с тем молодым человеком из Парижа, желавшим спасти честь своего народа, хотя он и причинил лишь большой вред[55]. Но я думаю, что пришло время понять явленные нам знаки. Поджигавшие синагоги делали это не из религиозного фанатизма. Они хотели, чтобы мы поняли: те, кто способны посягнуть на самое святое, без колебаний поднимут руку просто на людей.
Надеюсь, что из этого будет хоть одна польза – ты избавишься от иллюзий. Третий рейх не несчастный случай в истории, как ты считал. Он будет с нами еще по меньшей мере тысячелетие.
Прошу тебя, примись за дело, пока еще можно. Не бойся, что будешь мне обузой. Теперь, после получения должности концертмейстера группы вторых скрипок, я зарабатываю двадцать фунтов в месяц (можешь пересчитать на марки, я не знаю обменного курса). Квартет тоже дает некоторый доход, небольшой, но все же это деньги. Если возьму шесть-семь учеников, смогу заработать до двадцати шести фунтов в месяц. Это совсем не малая сумма, применительно к здешним условиям. У меня еще есть некоторые сбережения. Мы не сможем жить в довольстве, к которому ты привык, но и голодать нам не придется.
Прошу тебя, приезжай. Не надо колебаться. В Германии станет еще хуже. Умоляю тебя, тревога не дает мне покоя день и ночь. Если что-нибудь случится, я не прощу себе, что бросил тебя на произвол судьбы, когда ты во мне нуждался. Я буду счастливейшим человеком в мире, если ты приедешь. Снимем квартиру, которой нам хватит на двоих, и заживем. К тому же я уверен, что такой человек, как ты, очень быстро найдет работу.
Твой любящий сын Конрад
P.S. Может быть, возьму себе еврейское имя (имя, а не фамилию). Думал об имени Нимрод, но оно кажется мне слишком претенциозным. Если ты предпочитаешь, чтобы я взял имя твоего отца — Менахем, я так и сделаю, хотя и в этом имени есть некое обещание, которого я, быть может, не смогу исполнить.[56]
Альт — Эва Штаубенфельд
В те дни, когда у меня появилось какое-то странное воспаление в суставе правой руки, и я не могла провести смычком по инструменту без боли, когда не помогали ни лекарства, ни электромассаж, ни физиотерапия и пришлось отказаться от карьеры солистки, потому что боли усиливались всякий раз, как мне надо было одной стоять на сцене перед тысячью устремленных на меня взглядов, и утихали, если удавалось укрыться в оркестре, позади пюпитра и дирижера, — тогда-то мне и посоветовали обратиться к кому-нибудь из модных специалистов.
Доктор Блехер, известный представитель венской школы[57], бывший в ту пору на вершине славы, предложил свои услуги бесплатно. Тема торможений в профессиональной сфере, особенно в искусстве, представляла для него личный интерес, и потому он готов был возиться со мной без гонорара.
Я сразу заметила хорошо мне знакомый беспокойный взгляд, метнувшийся в сторону моей груди, — уж я открыла ее насколько только можно, чтобы его раззадорить, — и послала доктора ко всем чертям в самой вежливой форме, в какой можно дать пощечину лицемерию.
— Всегда приходится платить самую высокую цену за то, что получаешь в подарок, — сказала я.
Доктор Блехер не обиделся. Разве не учили его семь или десять лет выдерживать все оскорбления, которыми психи вроде меня осыпают на чердаках Вены тех, кто разрушил их здоровье, — разумеется с благой целью: избавить нас от бесов, раздувающих адские печи в наших душах.
— Вам необходимо лечиться, дорогая фройляйн. Это нельзя запускать. Потом будет сложнее.
Над такими даже посмеяться невозможно. Они получили прививку против колкостей больных, ведь им надлежит относиться к нам милосердно. У врачей есть свои способы выводить нас из себя и наслаждаться полнейшим своим превосходством. Они глядят на нас масляными глазами, исполненными любви и благочестия, прощая нам грубость, сочащуюся, как гной из открытой раны, словно попы, знающие, что Бог всегда на их стороне, а не на стороне заблудших душ, коих они пытаются вернуть в стадо.
У них есть и свой жаргон, избавляющий от необходимости преодолевать ощущение правды, мешающее профанам. «Она человек тяжелый, у нее нет в сердце жалости даже к себе, она не способна ни давать, ни брать…» Будто эта твоя замкнутость, занесенная в аккуратную папку как симптом чего-то имеющего номер и профессиональное наименование, — лишь прозрачная уловка больной души, стремящейся скрыть от них свои позорные тайны. Но они не торопятся отчаиваться. Терпение для них рабочий инструмент, ведь им же платят за терпеливую улыбку наличными, — справедливое наказание за сокрытие правды. Моя «враждебная реакция» — скептицизм, дозволенный, видно, только душевно здоровым (здоровье, от коего они, кажется, отказались по доброй воле, наподобие того, как люди набожные отказываются от свободы мнений), — представляется им симптомом болезни.
Если бы доктор Блехер был женщиной — красивой женщиной, которую хотят и ненавидят, потому что она, не имея покровителей, все же оставляет за собой право отдаваться только тому, кого хочет сама, — он бы понял, что такое мужчины. Даже его психиатрические книги, набитые всяческой мерзостью, не говорят всего, может, оттого, что написаны мужчинами, и исконное лицемерие, въевшееся в их души, «вытесняет» из их сознания все позорные страсти, которым они не способны дать ханжеское толкование.
Почему должна я позволять ему заглядывать себе в душу? Я посмотрела на него прямо и без долгих толкований показала, куда был устремлен его взгляд, не поддающийся, видно, власти разума. А устремлен он был, пусть украдкой, прямиком к вырезу моей блузки, открывавшему перед ним достаточно широкую площадь белоснежного вымени и оставляющего на долю воображения совсем немного, несмотря на присутствие нахального лоскутка батиста.
Собеседник мой не был тугодумом, он сразу понял, что попался с поличным, и стал красноречиво излагать содержание заумной статьи (которую, правда, и я читала), дабы удовлетворить мое любопытство, проявленное им. Разговаривая, мы лучше понимаем друг друга, сказал доктор Блехер. Он вовсе не учиняет мне допроса, упаси Бог, он лишь помогает мне освободиться от тяжкого груза, отягчающего мою душу с далеких дней детства. Я ведь и сама, дескать, роюсь, как умею, в этих сокровищах, чтобы выплюнуть крупицу яда, проглоченную беспомощной невинной девочкой много лет назад.
Я удивилась, что такой интеллигентный человек, способный быстро удалить гнойный аппендикс, занимается подобным надувательством. С чего он решил, что а час в неделю, пусть даже в течение достаточно длительного периода, он сумеет узнать больше, чем знаю я, которая заглядывает туда, в эту глубокую кровавую дыру, уже двадцать девять лет? Ведь того, кто не знает себя, можно послать и в церковь, пускай его попы спасают. А тот, кто осознает себя, не нуждается в специалистах. Если бы он, по крайней мере, не предлагал своих услуг даром, я могла бы подумать, что в нем есть какая-то глуповатая прямота или какая-то ограниченность, способная остановить его самого на грани в миг, когда минутное сомнение в мощи вдохновляющей его теории может отрицательно отразиться на его доходах. Но после того, как он предложил возиться со мной на добровольных началах: сперва душа за душу, а потом (так он пообещал себе «за порогом сознания», ведь дальше этого самого порога он не осмеливается встречаться с самим собою) тело за тело, — после этого мне просто странно, что он все еще пытается заставить меня поверить, будто его контрольные сеансы подглядывания внутрь моей души через щелочки, которые я соглашусь перед ним открыть, помогут мне прогуливаться по этой сточной канаве, куда меня выплюнули в минуту необузданного вожделения. Но я не стану делать вид, будто она источает аромат роз.
Я знаю больше, чем хотела бы знать. Если нужна мне помощь со стороны, так только для того, чтобы закрыть несколько слишком широко распахнутых окон. Я знаю всех гадов, что как безумные беснуются в моей душе. Мне нет никакой надобности кидать в нее кровоточащие куски из освещенных отсеков верхнего этажа.
Все это очень просто и очень погано. Даже неохота давать определения. Нечего классифицировать мусор, прежде чем нести его на помойку.
Доктору Блехеру было сорок, а мне всего двадцать два. Но я успела лучше узнать жизнь. Он взирал на меня с надменной бесчувственностью мужчин, которые получали хорошие оценки в университете, которых друзья почитают умниками, — а я смеялась над ним. Подлинная близость между нами была делом невозможным.
Красивая женщина, к несчастью, вынуждена знать такие вещи, какие ее настрадавшейся подруге-дурнушке и в голову не приходят. Дурнушке известна только тупость дураков и жестокость грубиянов, а красавице знакома также глупость умников и подлость людей благородных.
— Так и быть, прощаю вам вашу любезность, — сказала я доктору. — У меня свои способы справляться с собой.
— Какие, к примеру? — поинтересовался он.
Я спросила, пробовал ли он пользоваться при лечении музыкой.
Здесь меня ожидала неожиданность. Доктор Блехер играл на флейте. На его сухих от похоти губах мелькнула победная усмешка. Он готов работать со мной и моими «способами». Да, музыка тоже может служить терапевтическим средством. Он отнюдь не сторонник догм. Главное — результат. Но поскольку мы не нашли произведений только для флейты и альта, доктору Блехеру нехотя пришлось привлечь к нашим терапевтическим встречам скрипачку из филармонического оркестра. Это была комедия ошибок. Скрипачка не понимала, почему я пригласила ее играть вместе с таким чурбаном, как доктор Блехер. Он неуклюж, да еще фальшивит. Если я в него влюблена, так лучше бы мне самой играть на его флейте, чем позволять ему издеваться над Бетховеном. После второй встречи она наотрез отказалась играть с эдаким партнером. Два таких музыканта, как мы с ней, можем найти себе флейтиста получше. На третью встречу она привела первого флейтиста филармонического оркестра. Доктор Блехер сидел в сторонке и восторгался. Дурень не понимал, что я над ним издеваюсь. Это он-то, со своим пустым, неокрашенным звуком, фальшивя на каждом шагу и вместо метронома пользуясь подметкой башмака, — это он-то думал, что может «использовать музыку» как «терапевтическое средство»? Может быть, для себя самого. Но не для меня.
Тогда, показав ему, как он мелок и жалок, я согласилась испытать его методу. Пришла в его клинику и легла на кушетку. Я могла говорить обо всем, что придет мне в голову. Резкий тычок, который получил он от двух женщин, умеющих играть лучше него, поставил наши отношения на крепкую основу: я могу ему врезать, а он не может и задеть меня. И когда я лежу на его кушетке, все равно я сижу, а он на своем стуле — лежит.
При таком положении вещей я даже позволила доктору Блехеру говорить о моих страданиях, что доставило ему огромное удовольствие, хоть я и не «страдала» в том смысле, который имел в виду он. Я не говорила о своих переживаниях не потому, что они были вытеснены у меня в подсознание, как он думал. Они были, безусловно, на поверхности, как какой-нибудь технический навык, который уже приобретен и теперь нет больше нужды упражняться. Этому я научилась у своей преподавательницы скрипки: чтобы сделать кисть более гибкой, надо играть самые трудные пассажи кулаком, и только потом нежно взять смычок в руку.
Под конец мне надоели его извращенческие разглагольствования о страданиях и я вдруг спросила, не хочет ли он переспать со мной. У него хватило наглости оскорбиться, но он очень быстро принял обычный профессиональный вид и сказал, что моя откровенность говорит о том, что лечение идет мне на пользу. Я возразила, что и ему не повредит чуточка откровенности. И тогда он признался, что, конечно, хочет, но профессиональная этика ему не позволяет. Губы у него дрожали, и он сам понял, что лечение подошло к концу. Я слишком трудный случай для такого тонкого человека, как он. Идиот влюбился и потерял необычайно интересный случай. Да и надежный заработок к тому же — ведь я заплатила бы ему, если б он и вправду мне помог. Но женщина, у которой нет потребности говорить о себе, — случай безнадежный.
Я лучше доктора Блехера умею справляться со своей душой. В психоанализе, который я себе устраиваю, нет дыр и нет обмана.
В сущности, я занимаюсь им все время, пока не засну. Но тогда приходят сны и просят решения. Правда, они слишком путаные и я не уверена, что ими стоит заниматься.
Мне достаточно взглянуть в окно, и я вижу себя неприкрытой, голой. Но если погляжу в окно, сразу перестаю играть. Всегда одна и та же картина: белье на ветру. Будто бесконечная груда загаженного белья преследует хозяйку квартиры напротив, и если она не ссорится с мужем, не кричит на детей, не выбивает ковры и не натирает мебель, то принимается за стирку, которую ненавидит всеми фибрами души, как свою судьбу, как погоду, как озорничающих во дворе ребятишек, как меня, — ведь я не даю ей заснуть своей игрой. Всегда висят там отвратные, не отстиранные до конца женские трусы — если нельзя вывести поганых пятен внизу, лучше уж купить новые, нечего превозносить безнадежную борьбу против мерзких сторон женской доли. Рядом с трусами тяжело прогибает веревку гигантский корсет, кажущийся средневековым орудием пыток, — женщине, которой он нужен, лучше, право же, признать свое поражение.
Корсет задевает висящие рядом трусы толстого мужчины — из тех мужиков, что играют в карты на балконе с непроницаемой физиономией, а тем временем украдкой поглядывают в мое окно: а вдруг изволю раздеться. Может, я однажды и разденусь, чтобы нарушить их фальшивое семейное счастье, которое они навязывают себе ради субботних гостей. Только детские маечки, похожие на кукол, сочащихся водой, чуть скрашивают это отталкивающее зрелище…
И вечно орет там радио на полную громкость!
— Стираное белье — это военные стяги безнадежной борьбы за чистоту и порядок, — сказал Эгон Левенталь, стоя на моем балконе и глядя на дом напротив (шесть метров от дома до дома) с любопытством писателя, верящего, что ему довольно одного взгляда на пустую комнату, чтобы проникнуть в души ее обитателей. Левенталь наверняка бы обрадовался, если бы соседи устроили ему какой-нибудь домашний спектакль — ради частной коллекции воспоминаний, откуда он, когда понадобится, вытащит нужную картину.
— Белые флаги капитуляции измученной домашней хозяйки, в юности мечтавшей о поэзии и театре…
Левенталя нельзя приглашать домой. Он пытается вызвать болезнь и одновременно старается создать впечатление, что его изысканные ухаживания — всего лишь искусство ради искусства, а в постели его ждет Хильда Мозес, которая обожает его, — словно она думает, что переписка и в самом деле свидетельствует о чувствах. Но ведь тонкие намеки могут быть посильней умоляющих собачьих глаз, вроде тех, что Господь, когда зло возобладало в Нем над всеми прочими соображениями, посадил на лице этого дурня в косоворотке, который увивался за мной так, будто разовое приглашение — абонемент на весь сезон. Намеки Левенталя могут быть очень и очень неприятны: они так тонко завуалированы, что если я отвечу ему, у него будет полное право обвинить меня в изнасиловании. На улице он — приятный провожатый, похожий на чуткого и забавного зверька, что вертится вокруг тебя и ни разу не заденет, но в миг, когда оказывается внутри четырех стен, начинает трепетать, словно гончая. Да и товарищ Сонечка на страже, с ней тоже не следует ссориться, хватит и того, что я злю ее самим фактом своего существования: еврейка — нееврейка, наша — не наша.
— Быть евреем — это нравственное обязательство, — говорит она по-немецки, ломая слова. Она готова из кожи вон выпрыгнуть, когда я говорю ей, что быть евреем — это несчастный случай, ошибка природы и что евреев ненавидят именно за то, что они заставляют гоев думать, будто на них лежит моральный долг по отношению к тем, у кого отсосали капельку крови на восьмой день[58].
В последнее время Сонечка отчаялась во мне, но еще не отчаялась выдать меня за «порядочного человека». Каждого входящего мужчину она окидывает подозрительным взглядом. Если это «жених» — подает чай с пирогом. Если же гость кажется легкомысленным — как, например, Левенталь, чью игру разгадать ей не под силу, — то она подслушивает за дверью, убежденная, что это морально оправдано, — как военный, совершающий неблаговидные поступки ради высокой цели: настоящий жених должен избавить меня от странных идей, которые я вбила себе в голову под влиянием одиночества и разочарования. До сего дня, кажется, жаль Сонечке отменного пирога, каким угостила она Розендорфа. Она думала, что он холостяк, и решила устроить нам хуппу. Но узнав, что у Розендорфа в Германии жена, вдруг обнаружила, что и в его игре есть фальшивые ноты. Это женщина с возвышенными понятиями и благородными принципами, верящая во все, что твердо стоит на земле: дома, мебель, семью, прямоту, верность и национальную гордость. Она не доверяет артистам, позволяющим себе отклонения от прямого пути. Женщины вроде меня пугают ее. Ни правильных воззрений, ни истинного чувства. Что может быть у меня общего с музыкой? — она этого понять не может. («У нее все политура», — сказала однажды про меня Сонечка своей приятельнице, русской еврейке с бубликом волос на голове и решительным взглядом государственного обвинителя, когда у меня не хватило сил выслушивать ее излияния про счастливую жизнь, которую та прожила со своим плотником, который зарабатывал на хлеб честным трудом и воспитал детей порядочными людьми. «И в сердце у нее совсем нет чувств, и играет она без души — все одна техника и внешнее впечатление…»)
Но по сути своей Сонечка добрая женщина. Однажды я дала ей пригласительный билет на обычный концерт, не для рабочих. Она потом рассказала мне, что промучилась целый вечер: не могла выносить вида людей, оторванных от действительности, разряженных женщин, пришедших показать новые туалеты. Кроме того, ее мучили запахи: точно аптека, где разбился флакон духов. Ей приятен только запах пота рабочего человека, говорит она, и приходится ей верить.
Если закрыть глаза, можно стереть из памяти вид из окна. Тогда возникает передо мной вид, открывавшийся из окна нашей дачи на берегу Этерзее, в те времена, когда я была счастливой девушкой в счастливом мире.
А Розендорф подумал, что я говорю о Малере.
Он озабочен тем, что может начаться война. Не знаю, тревожится ли он за своих близких или опасается, что мир после войны не будет похож на прежний. Музыка — родина для утративших родину, — говорит он. Это наверняка из Левенталя. Таково единственное утешение для тех, кто не уверен, что настолько велик, чтобы не нуждаться в родине. Если бы Левенталь был Томасом Манном, он бы теперь жил в Америке. Если бы Розендорф был Сигети, он бы руководил квартетом в Лондоне. Если бы я и вправду была великой альтисткой, как говорит обо мне льстец Левенталь, я играла бы теперь в Цюрихском оркестре.
В Палестине нет места лишенным родины, она только для жаждущих родины, — так говорит Левенталь.
Одна я отваживаюсь сказать: все мы здесь выродимся. Несмотря на покровительство Губермана и не слишком пылкие восторги Тосканини, относившегося к моим коллегам по оркестру с деспотизмом итальянского принца эпохи Ренессанса, не будет здесь серьезного оркестра на европейском уровне. Лучшие уедут, останутся посредственности. Нас может спасти только война.
Война будет. Хоть я и сказала Розендорфу, что война не начнется, — потому что он так чувствителен и всякая мелочь выбивает его из равновесия, — но сердце предсказывает мне, что война действительно вспыхнет. И не из-за Гитлера — он, видно, гениальный комбинатор, умеющий ходить по краю пропасти, использовать глупость и страхи политических лидеров демократических стран, — а потому, что война неизбежна, покуда зависит от мужчин.
Мужчины — вот кто ведет войны. Не нацисты, не большевики, не те, кто имеют экономические интересы, как считает Конрад Фридман — мягкий человек, мужчина с примесью какой-то извращенной женственной чистоты (он в конфликте с самим собой и требует от себя последовательности как высшей мужской добродетели), — нет, это мужчины совершают все жестокости на войне и идут на войну умирать с дурацким восторгом.
В каждом мужчине таится мальчик, которому не дали возможности реализовать свою жестокость. Когда я смотрю, как они в разноцветных своих мундирах печатают шаг под звуки простой и скучной музыки, в однообразном ритме, надутые, точно индюки, с выпяченной грудью, с задранным носом, довольные собой оттого, что подчиняются варварским законам долга и дисциплины, гоняясь за почетными званиями, готовые душу отдать ради награды за храбрость, меня переполняют отвращение и страх. Они не успокоятся, пока не уничтожат культуру, построенную на протяжении столетий, ценой обуздания страстей. Они не откажутся от права позадаваться перед ближним, продемонстрировать силу, потягаться за какое угодно первенство. Нацизм — всего лишь немецкая форма мужской гордости, преувеличенная оттого, что была уязвлена поражением в войне. Пока они не пройдут парадом победы по какой-нибудь ненавидящей их европейской столице, они не успокоятся.
Даже Литовский, который вынужден был бежать из Германии из-за своего еврейства, — чем он гордится? Тем, что служил офицером в немецкой армии и был удостоен какой-то награды. Как смешно, что он презирает Фридмана, увильнувшего от военной службы.
Некоторые из самых возвышенных свойств человека открываются на поле боя, — сказал нам однажды Литовский. Он не простил мне, что я рассмеялась. Марта рассказывала, что он был оскорблен до глубины души. Но я не собиралась его оскорблять. Я смеялась от отчаяния. Мне было жаль Марту — единственный ребенок, которого она растит, старше ее на два года.
Мы, женщины, расплачиваемся за эту героическую и жуткую придурь мужчин. Мужчина на тысячу лет отстал от женщины, у которой чувство ответственности и милосердие растворены в крови.
В моем сердце нет сострадания к этим образчикам ущербности рода человеческого, которые пользуются преимуществом в физической силе, чтобы грубо подчинить себе женщин, стоящих выше их во всех отношениях, чтобы превратить их в свою собственность. Иногда я просто изумляюсь, почему мужчины мечут громы, когда кто-нибудь более сильный, используя физическое превосходство, захватывает господство над ними. Они ведь никогда не останавливались перед применением силы, чтобы покорить женщину.
Достаточно поглядеть, как они обеспечивают себе женщин, точно мы — приз, полагающийся им за заслуги: за боевое отличие, успехи на бирже, знатность, за литературную известность, за победу на ринге или за какое-нибудь научное открытие. Даже самые утонченные из них бросают порой на нас взгляд торговца, оценивающего товар и прикидывающего, сколько стоит в него вкладывать.
И тогда мне ничего больше не остается, как опустить жалюзи и зажечь свет. В запертой комнате, против пустой стены, закрыв глаза, я могу стереть мужчин из сознания и играть партитуру Баха так, как будто на свете существует только эта музыка, только этот миг…
Иногда мне снится, что мужчины с балкона напротив подходят ко мне и трогают меня своими грязными сальными пальцами. Я просыпаюсь от омерзения и обнаруживаю, что разбудил меня саксофон соседа снизу, с утра разучивающего музыку для свадеб — «сало», от которого меня тошнит.
Доктор Блехер прав — я не люблю общества, я человек холодный, ненавидящий мужчин, сложный, исполненный внутренних раздоров и чего угодно еще. Ну и что? Что толку, если бы я рассказала ему отвратительные подробности своей жизни? Представляю себе, какие мысли пришли бы ему в голову, если бы я рассказала ему, что способна в один день переспать с двумя мужчинами и не вижу в том никакого позора. Каждому из них я дам что-то иное и ни один не будет обделен. Я бы делала это безо всякого стыда, если бы не знала развратную натуру мужчин, которые без колебания воспользуются чужой слабостью. Но если кто-то действительно возбуждает меня, я не стану колебаться. Я никому ничем не обязана. Я сделаю это также ради приобретения опыта, потому что мне необходимо понять самое себя до конца, понять, куда могу я зайти, какое чудище обитает в конце лабиринта, до конца которого я еще не добралась. Только от наркотиков я откажусь. Они мешают владеть инструментом. Физическая любовь может сделать со мной такое, что не под силу ни одному химикату. Их я уже перепробовала, но не нашла ничего особо интересного. Словно долгий обморок, без ощущения времени. А мне трудно отказаться от ощущения времени.
Доктор Блехер наверняка не поверил бы, что я способна любить от всей души. И тоже нескольких одновременно. Так я люблю Розендорфа теплой ласковой любовью, не изматывающей, не беспокоящей. Он чудесный человек, он дает мне ощущение, что мир музыки утратил бы нечто важное, если бы я не существовала. Правда, моя любовь к нему похожа больше на материнскую или дочернюю, чем на любовь влюбленной женщины, но иногда у меня возникает сильное желание совершенно неожиданно дотронуться до его члена, увидеть, как вдруг посереет его синий прозрачный взгляд. Но я не сделаю этого — он и так тревожится за судьбу квартета. Ему кажется, что квартет пострадает, если будут нарушены рамки профессиональных отношений. К тому же я и сама немного опасаюсь — опасаюсь разочарования. Легко насытить распутника, но трудно удовлетворить серьезного человека, ожидающего от любви какого-то внутреннего подъема. Сомневаюсь, чтобы половым актом он смог бы вызвать во мне такое же сильное волнение, как вызывает, играя вторую тему третьей части бетховенского опуса 132, когда глаза его закрыты, а веки подрагивают, точно их коснулась десница Господня.
Интересно, смогла бы я переспать и с Литовским? Может быть. Вот кто настоящий мужчина. В постели наверняка занимателен, у него никаких тормозов. Но в нем я не могу быть уверена. Человек с детскими амбициями увидит в таком жесте доброй воли победу надо мной, а подобная чушь лишит меня всякого удовольствия. Дураки наводят на меня великую сушь. А тогда и удовольствие весьма сомнительное. Фридман мне тоже нравится.
Но с ним я спать не стану. Он может умереть с горя, обнаружив, что не доставляет мне удовольствия. С кем я в конце концов пересплю, так это с Левенталем. Меня удерживает пока только то, что это принесет Хильде Мозес, разыгрывающей из себя свободную женщину, нестерпимую боль. Меня разбирает любопытство узнать, есть ли разница, если заниматься этим с действительно умным человеком. Но благородство во мне подчас сильнее любопытства.
Я не настолько сумасшедшая, чтобы повествовать обо всем этом доктору Блехеру или кому-то еще. Секреты, которые мы оставляем при себе, — это последний оплот, последнее убежище, где мы можем укрыться от гнусной жизни. Какую помощь может оказать мне человек, если я знаю, что пососи я у него, — и вся его мудрость останется у меня во рту?..
Камерная музыка — вот мое лекарство. Она хорошо сочетается с рекомендацией улучшить взаимопонимание с ближними. «Вам необходимо расширять отношения с коллегами… работать сообща с другими… это единственный способ выйти из заколдованного круга замкнутости». Ключевое слово было взаимодействие, «интеракция». А мне слышался в нем призыв доктора Блехера к плотскому взаимодействию. Я не знаю иного «взаимодействия», которое так обязывало бы прислушиваться к ближнему, как камерная музыка. Взаимодействие камерного ансамбля доходит до такой тонкости чувства, о которой немузыканты и не подозревают. Мельчайшие колебания настроения передаются от одного участника к другому немым и тайным языком тела: быстрый кивок головы, движение локтя или легкое дрожание век — кто не откликнется сразу на эти знаки, для того камерная музыка не относится к «сфере его деятельности».
Я пришла к камерной музыке в довольно зрелом возрасте, как бы из-за разочарования в себе. В десять лет я была вундеркиндом, к которому благоволил весь мир.
В четырнадцать лет я обнаружила, что стою на сцене как циркачка, поражающая публику своими трюками, а сама умею только смеяться и плакать. Партиты Баха выходили из-под моих пальцев мелкими и скучными. Концерт Брамса для скрипки я играла как вереницу акробатических этюдов. Я играла не целое произведение, а строчку за строчкой увлекательные упражнения для скрипки, отделенные друг от друга сентиментальными мелодиями. У меня не было сил выдержать непрерывность музыкального произведения, где главное — правильное равновесие между напряжением и успокоением. В семнадцать лет в расцвете славы, в минуту торжества поэтической справедливости (отец, до сих пор участвовавший в моем воспитании посредством своего банковского счета, явился к матери просить у нее разрешения признать меня), когда все предсказывали мне блестящее будущее (обо мне писали, что я играю не хуже Куленкампфа), я оставила скрипку и перешла на альт — инструмент, очаровавший меня своим теплым и «эротическим», как говорит Литовский, звуком. Без особых усилий я за один год овладела всем альтовым репертуаром, который нашла в нотных магазинах.
Тут я и подумала о камерной музыке, с помощью которой могла бы избавиться и от огромных духовных усилий, каких требует от меня исполнение концертов для альта, и от скуки, подстерегающей оркестрантов, освобожденных от исключительной ответственности за качество звука. В камерной музыке есть правильное равновесие между личной ответственностью и работой в ансамбле, а для человека вроде меня, нуждающегося время от времени в короткой паузе после истощающей игры espressivo[59], это еще хорошее место, чтобы унять гложущее беспокойство под застывшим фасадом, коим одарил меня всемилостивейший Господь («После сорока человек отвечает за свою наружность», — процитировал мне доктор Блехер, но мне двадцать девять лет и у меня нет никакого чувства вины за свою обманчивую внешность). Композиторы барокко имели в виду меня, когда писали свои квартеты, в большинстве которых вторая скрипка и альт должны лишь уметь четко отбивать ритм после иных слишком медленных ritardano[60], сводящих с пути первую скрипку.
И вот в настоящем, первоклассном квартете, о котором мечтала еще в Берлине, играть мне не привелось, а сбылась моя мечта только в этой проклятой стране, куда я эмигрировала безо всякого восторга, из-за политических событий, в которых не участвовала, из-за принадлежности к расе, к которой никогда не имела никакого отношения.
Всегда в камерном ансамбле существует эгоцентрический заслон первой скрипки. В Берлине я была кандидаткой в два разных ансамбля, и в обоих случаях меня в последний момент отвергли. Без всяких аргументов. Такие вопросы решают совершенно произвольно. Смешно качать права, если тебе предпочли кого-то получше. Но в обоих случаях я чувствовала, что отвергли меня из-за мужского шовинизма. Первая скрипка — руководитель квартета — опасался, что раз я женщина, ко мне придется относиться с рыцарственной вежливостью и, значит, поступиться своими художественными принципами. Руководители обоих ансамблей готовы были предложить мне другую общую платформу, но квартет строится на чистоте мужской расы. Один из них, не одаренный внешностью, к которой стоит привлекать внимание при свете рампы, может, опасался также, что я буду отвлекать внимание публики от музыки («Голос женщины — блуд»[61], — говорит Фридман, цитируя еврейские памятники, — значит евреи, как и христиане, придерживаются мнения, что надобно умерщвлять плоть, дабы воспарить духом).
Даже Розендорф признался, что «колебался», прежде чем предложил мне участвовать в квартете. «Вы слишком красивы», — сказал он с юмором, безо всякого заигрывания, словно делясь со мной в минуту слабости соображениями, не относящимися к делу.
— Вы тоже не слишком безобразны, — парировала я, — по крайней мере половина публики направит бинокли в вашу сторону.
(Мы даже немного похожи — как брат с сестрой. Оба высокие, худые, светловолосые и голубоглазые. Если бы расовая теория была истинной, то доктор Геббельс играл бы трио с Конрадом и Бернардом, а Розендорф позировал бы для плакатов нацистской партии как образцовый тип чистого арийца).
Но из этого разговора мне стало ясно: Розендорф тревожился не о том, что ему придется делить со мной любовь публики, он опасался «сердечных осложнений».
Я пообещала ему «нейтралитет чувств» во всем, что касается квартета. Это не просто слова: когда я сижу перед нотным пюпитром, я существо бесполое. Если женственность как-то выражается в моей игре, то лишь в скрытой форме, ее не различишь. Я умею играть с мужской решительностью, мало кто из знакомых мне мужчин может так играть, независимо от инструмента. Как бы то ни было, сама я в отношениях с тремя мужчинами, составляющими вместе со мной струнный квартет, представляю собой только альт, сливающийся и отделяющийся от прочих инструментов согласно плану, зародившемуся в голове композитора. Я не должна навязывать себе строгой дисциплины, чтобы обезопасить себя от рискованных авантюр. Небольшой, но сильно спрессованный жизненный опыт, мною приобретенный, — достаточная порука тому, что я не поддамся ложноромантическим иллюзиям. Предательская основа мужского характера мне хорошо знакома.
Может, это проклятие красоты: невольно замечаешь мрачные стороны личности человека, который для других женщин, даже относительно симпатичных, всегда остается культурным, сдержанным и вежливым.
Мне не нужно было особо стараться, чтобы сдержать обещание.
Одно из главных словечек в лечебном лексиконе — «равновесие». Человек должен достичь определенного уровня внутреннего равновесия, говорил доктор Блехер.
Почему? Зачем мне быть «уравновешенной»? В какие колодки надлежит мне себя загнать ради равновесия? Разве не лучше достигать равновесия за счет взаимоотношений с другими?
Наш квартет «уравновешен» со всех точек зрения. У двоих естественная склонность прорываться за существующие рамки — у первой скрипки и виолончели, у двоих обузданное чувство ритма — у второй скрипки и у альта. У двоих звук «декларативный», если словами можно описать силу проникновения интенсивного резкого звука, — у второй скрипки и виолончели; у двоих звук, обращенный внутрь, на себя, пробуждающий в сердце слушателя ощущение, что он по ошибке подслушал интимный разговор, — у первой скрипки и альта. Двое влюблены в музыку барокко и романтиков, что делает их превосходными интерпретаторами классической музыки всех видов, — первая скрипка и виолончель. Двое остро слышат оттенки и мельчайшие нюансы современной музыки — вторая скрипка и альт.
Не будет также грубой ошибкой сказать, что нас двое мужчин и две женщины. Я имею в виду теорию молодого гения, покончившего в конце концов с собой[62]. Женская основа в личности Розендорфа не слабость или извращение — напротив, даже определенное преимущество.
Исполнение его — из лучших, какие мне приходилось слышать. Сладкий звук его скрипки, напоминающий Яшу Хейфеца, ставит Розендорфа в один ряд с лучшими современными музыкантами. Только случайно не снискал он славы, которой достоин. Может быть, потому, что весь отдался квартету, а может, потому, что несколько обостренное ощущение своего еврейства заставляет его держаться в тени вместо того, чтобы локтями прокладывать себе путь в первый ряд. Розендорфу тридцать восемь лет. Может, он и упустил свое время. В его возрасте человек уже не произведет сильного впечатления на музыкальные круги, где любят открывать молодых гениев. В захолустной стране у него нет никаких шансов сделать себе имя (пускай в шапках ведущих мировых газет мелькают имена Губермана и Тосканини — это в конце концов прибавляет известности только им). Судьба великих скрипачей решается в Европе и Америке.
Я должна радоваться стечению обстоятельств, приведших сюда Розендорфа, но не могу не сожалеть о большом таланте, который расточается в провинции. Нигде в мире не удалось бы мне играть с таким скрипачом. Я оплакиваю его, а в сердце радость.
Этот тонко чувствующий человек — немец больше любого немца, какого доводилось мне знать. Он одарен до хрупкости. Его женская натура сполна выражается в нежных пьесах Шуберта, Шумана и Мендельсона, а также в нескольких пьесах Брамса, вышедших у композитора из повиновения.
Женственность души не ослабляет тяги к женщинам. Женственный мужчина ухаживает за ними с грустным, разрывающим сердце взглядом. Он просто умоляет, чтобы они взяли на себя инициативу. Готовность ответить почти гарантирована. Подозреваю, что у Розендорфа, как у литературных героев романтической эпохи, которую он так прекрасно выражает в своей музыке, есть та же двойственность, чтобы не сказать лицемерие, в отношении к женщине, — то же находим мы у среднего здорового петуха. Самоуничижение и преклонение перед той, чье общественное положение выше, и одновременно горячее желание вываляться в скверне в объятиях беззащитной служанки, отданной ему на милость. Та же убогая двуличность, из-за которой несколько композиторов того века подхватили дурную болезнь, приведшую их к сумасшествию. Впрочем, музыкальная литература не потерпела ущерба из-за их болезни. Они успели обогатить ее прекраснейшими произведениями. Кому какое дело до того, что они оплакивали лишь себя, а не всех униженных и оскорбленных. Кстати, я вовсе не уверена, что Розендорф отважится пойти к проститутке. Он не будет знать, где ее найти, и постесняется спросить. Впрочем, услуги проституток ему, кажется, и не понадобятся. Решусь высказать догадку, что немало культурных женщин, стремящихся расширить сферу искусства в своей жизни, сумели бы завлечь Розендорфа к себе в постель, если бы подвернулся случай. Он бы со смущенной улыбкой побежденного овладевал ими и признавал бы свою вину безо всякой ответственности за последствия — стоило им только протянуть руку и прикоснуться к нему в том месте, где мужчина беспомощен, прикоснуться к этому жалкому червячку, который почему-то — какая ирония! — символизирует мужскую силу. Сам он, кажется, из верности строгим заповедям культуры и высшим порывам своей личности никогда не сделает первого шага, который лишил бы его права быть жертвою обстоятельств. Большей безопасности ради он старается всегда быть в обществе женщин вроде меня или фрау Бекер, Марты или Хильды Мозес, отношения с которыми исключают какие-либо сердечные осложнения. С каждой — из-за своих особых причин. Со мной — потому что из-за мимолетного приключения, которому ввиду его стереотипного представления о женщинах трудно будет положить конец, развалится квартет, а он Розендорфу куда дороже. С Гелой Бекер — поскольку она оказала ему немало услуг и по неосторожности привязала его к себе узами признательности, теперь он и мизинцем не может ее тронуть, боясь укоров совести из-за того, что продает тело за материальные блага. С Хильдой Мозес — поскольку она из тех сильных женщин, что обеими ногами стоят на земле, женщин, перед какими он от души преклоняется, а потому не может их любить, а также поскольку она — добыча друга, которого он тоже глубоко почитает.
Природное чувство собственника говорит мужчинам, что следует воздерживаться от покушений на чужое имущество, если они не желают, чтобы и их обокрали. Кстати, жена Розендорфа, кажется, тоже из тех женщин, кто знают, чего хотят, женщин, под покровительство коих он всегда стремится. Она мне по душе, хоть я ее и не знаю. Она сделала ему большое одолжение, освободив от необходимости принимать смелое решение, приведшее их к разлуке на неопределенное время. Такой договор уменьшает точки трения между двумя артистами в конкурентной борьбе за признание. Я вот никогда не выйду замуж за музыканта.
Розендорф говорит о жене с большим уважением. Но без любви. На ее худеньких плечах (я видела ее фотографию: меццо-сопрано, черпающая силы, видимо, в волевой мощи, а не в естественном большом резонансе, как большинство известных оперных примадонн, из-за чьих габаритов любовные сцены в операх превращаются в посмешище) лежит ответственность за музыкальное будущее всех трех членов семьи, где один одареннее другого.
Розендорф не способен предложить такое простое и жестокое решение. Только женщина, горящая верой, что ее дочь — Артур Рубинштейн в юбке, может отказаться от любви, чтобы осуществить эдакий долгосрочный план. Для бедного Курта уже сегодня тяжела разлука с семьей, хотя бы из-за неотступного зова плоти. А может, это только тоска отца по своему ребенку. Часто случается, что он вдруг уставится в пространство, словно сосредоточившись на выборе темпа исполнения, но на самом деле он витает где-то далеко, в Берлине или еще где-нибудь. Музыка Брамса мгновенно уносит его отсюда. Когда приходит письмо из дому, — а это в последнее время бывает все реже, — Курт на долгие часы погружается в него, толкуя самому себе написанное и ненаписанное. Его Гретхен пишет так, будто немецкому цензору только и дела, что вычитывать в ее письмах «секретные» сведения о материальном положении или изучать вырезки из газет, касающиеся ее или дочки.
Больше женщин в нашем квартете нет — только Курт и я. Теперь про мужчин. Трудно сказать про Фридмана, нашу вторую скрипку, что он особенно мужественный тип. Он из тех вечно сомневающихся, что никак не решат, кто же они и чем хотят заниматься, но игра его исключительно мужественна, если можно назвать так его дерзкие, часто излишние движения смычка, его резкие спиккато, очень точные, свидетельствующие о прекрасном владении правой рукой, которая у него очень сильна. Обдумав, я могу, пожалуй, взять назад свое определение мужественности. Большинство знакомых мне мужчин были влюблены в свои колебания. Свою неспособность решать они истолковывали как нарочитое растягивание принятого промежуточного состояния, вроде того, как они нарочно затягивают возбуждение, стараясь не думать о половом акте (фон Штаубенфельды, дядя с сыном, двое извращенцев…). Мужественность Фридмана кажется мне настоящей, потому что он спрашивает себя не о том, чем он хочет стать, а что хочет делать. Выбор между двумя главными предметами любви — музыкой и политикой (такое сумасшествие крайне редко встречается у женщин) — раздирает его на части. Я, по его мнению, недостойна того, чтобы со мной обсуждать глубочайшие вопросы его жизни, поскольку я женщина без корней, эгоцентричная, с узким кругозором, у которой в голове одна музыка, да и та лишь как вопрос техники, без истинной оценки ее гуманистического значения. Мне остается только хохотать, что он загнал меня в эдакий ящик, и все оттого, что у меня не хватает терпения выслушивать болтологию, которую он обрушивает на нас во время репетиций. Он просто сводит меня с ума длиннющими речами, долженствующими доказать, почему то или иное sforzando, которое я играю, ведя смычком вверх, и которое выходит ничуть не хуже, чем у него, когда он ведет смычок вниз, надо обязательно исполнять так, как он. Я также не выношу демонстрации энциклопедических познаний, какую он устраивает всякий раз в присутствии Левенталя. Я готова согласиться с тем, что есть связь между музыкой и мировоззрением, но не понимаю, почему необходимо искать эту связь в каждом такте. Не всякая модуляция есть призыв к выступлению против властей. Весьма часто у нее более простая функция — рассеять скуку. Но Фридман не будет удовлетворен, если ему не удастся найти в каждом изменении структуры произведения заговор против абсолютистской власти. Но есть одна хорошая черта, которой у Фридмана не отнимешь, — когда он в гневе, в нем обнаруживаются положительные стороны: верность идеалам, приверженность принципам безо всякого стремления потрафить друзьям. В такие минуты он мне просто мил, хотя гнев его зачастую направлен именно на меня. На Розендорфа ему трудно сердиться. Его отношение к Курту выходит за рамки дружбы (в последнее время они перешли на ты) и больше похоже на любовь, где Фридман исполняет роль мужчины, неутомимо ухаживающего за своей возлюбленной, а Розендорф — роль дамы, позволяющей себя любить. К достоинствам этого человека, которому я стараюсь не выказывать своей симпатии, я отношу, наряду с детской уверенностью в оригинальности своего мировоззрения (хотя ему удалось родить только то, что сионистские лидеры мололи еще в начале века), волнение перед публикой. А ведь это то самое, из-за чего я раньше собиралась предложить Розендорфу, поборов неловкость, попросить Фридмана освободить место другому скрипачу, который не теряет присутствия духа при виде публики.
Иногда я безо всякого зла люблю передразнивать манеру Фридмана выходить на сцену. Еще за кулисами в глазах его загорается искорка тревоги. Он борется с нею, яростно улаживая технические детали последней минуты. Наконец ему, вроде, удается погасить тревожные искорки в глазах, но они тут же разгораются вновь, как яркие рекламные огни. Потом он озабоченным взглядом окидывает свою одежду снизу вверх, морща лоб в ту минуту, когда взгляд его устремляется на ширинку, — место, грозящее дикими неожиданностями (однажды, едва он уселся на стул, как тут же стали видны незастегнутые пуговицы). Убедившись, что все в порядке, Фридман вытягивает шею, выпячивает грудь, нервно покашливает и, не отрывая взгляда от спины Розендорфа, широким шагом устремляется вперед, дабы сократить крестный путь от края сцены до своего стула. И когда он, зажмурившись, согнув спину, выходит на освещенную сцену, кажется, что он бросается в студеную воду… В ту же минуту он совершенно теряется, как пойманный кролик под фонарем, и следующие шаги, пока не усядется, делает, словно в кошмарном сне, качаясь из стороны в сторону, точно боясь упасть, и наконец приземляется на своем стуле… Первые секунды после этого посвящаются невыносимому процессу освоения пространства: он двигает стул взад-вперед, проверяет спинку, словно намеревается хоть раз облокотиться на нее во время концерта, подвигает к себе пюпитр, надевает очки, безо всякой нужды несколько раз настраивает инструмент, откашливается, как перед речью, и только тут замечает, что мы ожидаем знака, что можно начинать… Если, не дай Бог, концерт открывается одним из квартетов Гайдна, или Моцарта, или даже Квартетом Разумовского номер один, начинающимися с острых восьмушек второй скрипки и альта, то во время исполнения трех первых строчек мы становимся свидетелями трудотерапии. Внутренняя борьба, происходящая в сердце несчастного скрипача, пытающегося усилием воли обуздать растерянность и заставляющего свою дрожащую руку вызванивать одинаковые восьмушки с одинаковой силой и в равномерном темпе, достойна стиха «Илиады» — это война великанов, от которой у нас замирает сердце.
Но с того момента, как ему удается справиться с волнением, он начинает играть так хорошо, что мы прощаем ему пережитые минуты тревоги. Он единственный из нас, кто всегда, всегда будет играть на концерте лучше и точнее, чем на самой удачной репетиции. Его настрой на публику столь велик, что весь жар души и любовь к людям, таящиеся в нем, передаются слушателям в форме, которая не может не волновать.
Добродушное уродство Фридмана привлекает к нему внимание женщин, умеющих ценить беспредельную преданность. Он бы наверняка решил, что я над ним подшучиваю, если бы я ему об этом сказала. Часто я замечаю в публике какой-то женский взгляд, устремленный на него с восхищением, вызванным тем, с каким трогательным волнением играет он долгие строчки аккомпанемента, словно на нем лежит вся ответственность.
Все во Фридмане выходит за любые рамки, все как будто искажено и несмотря на это создает полный и ясный образ. Большая голова, глаза навыкате, крючковатый нос, нависшие над глазами брови, уши, стоящие под прямым углом к черепу, и негритянские губы, втягивающиеся в рот будто розовый пончик, — такое положение они приобретают и при особенно мощном, и при еле слышном звуке, будто Фридман ртом ощущает сладость прорыва ограды, на который в повседневной жизни никогда бы не отважился. Я придумала ему прозвище Горбун из Нотр-Дам, хотя сидит он прямо, натянутый как струна. Сравнение с горбуном напрашивается оттого, что всякий раз, беря «соль», он поднимает правое плечо (чтобы освободить руку), словно угрожая разбить скрипку на кусочки, если она его подведет.
Мне трудно представить себе женщину в его объятиях, разве что обезумевшую поклонницу. Но я не должна судить по себе. Есть, конечно, и такие, кого заражает его необычайное волнение, кому нравится мужчина, теряющий сознание от любви, поклоняющийся издающему кисловатый запах женскому телу так, словно между ногами женщины сокрыты ворота в вечность. Таковы, должно быть, возлюбленные Конрада Фридмана. Пока не нашлась такая женщина, он наверняка страдает от необузданного воображения и потихоньку занимается онанизмом. Если учесть полученное им религиозное воспитание (хоть он потом и взбунтовался против религии), Фридман наверняка ненавидит себя в эти моменты. Всякий раз, как он открывает рот, чтобы заговорить со своей всегдашней серьезностью, я вижу перед собой понятливого мальчика лет восьми, становящегося настоящим истуканом к восемнадцати. Когда ему пришло время смелой рукой коснуться девичьей груди, Фридман, разумеется, подумал, что должен сперва распропагандировать предмет своей любви и привлечь к служению всем возвышенным идеям, теснящимся в его мозгу.
Некоторое время я забавлялась мыслью о том, что я сама открою, словно ненароком, дверцу в темную комнату, где он держит на замке свои влечения. Охота мне своими глазами поглядеть, как святой мученик валяется в том, что именует он скверной. Но я раздумала. Я обещала Розендорфу вести себя так, чтобы в квартете не было напряженности из-за эротики. Есть основания полагать, что Фридман как раз такой мужчина, которого интимное происшествие может вывести из равновесия. Мимолетная связь со мной может навсегда лишить его способности получить физическое удовольствие с другой женщиной, которая, надо думать, будет уступать мне в красоте и смелости. Как сказал однажды господин фон Штаубенфельд, просивший называть его отцом, во время одной из тех мерзких встреч, пронизанных притворной отцовской любовью и густым тяготением к греху: «Нищий, которого положат на шелковые простыни, не захочет больше спать на соломенном тюфяке».
Доктор Блехер говорил, что все эротические фантазии, которые я вовсе не собираюсь воплощать в жизнь, на самом деле только замена моей сексуальности. Мне легче признаться в них, чем встать лицом к лицу с действительностью. В подсознании у меня некое воспоминание о грехе, нечто тяжелое, что я стараюсь забыть.
Нет, ничто не забыто. Но я не испытываю никакой потребности восстанавливать факты, а тем более объяснять ими свои чувства. Только одно чувство в моей душе — глубочайшее отвращение. Правда, если прежде меня удерживал какой-то стыд, то сегодня могу сказать себе с полным спокойствием: я ненавижу их, всех, с кем я в родстве: моего отца, которого я едва знала; его брата, старого хрыча; моего мужа, или двоюродного брата, герра фон Штаубенфельда, непроходимого идиота; его братца, грязного развратника, — каждого из них, да, даже его превосходительство — главу рода, от капельки семени которого я появилась на свет и который готов был спутаться со мной, дабы удовлетворить невесть какие паскудные запросы. С государственно-бюрократической точки зрения сотворили меня в смрадном грехе, и потому я принадлежала к миру блудодейства — всего только кусок мяса, что может пригодиться, когда пробуждается охота совершить вылазку в запретные сферы. Паршивая моя семейка. Мерзавцы один к одному (я делаю исключение только для матери — несчастной женщины, желавшей воспользоваться красивой девочкой, чтобы сделать карьеру: у нее не было иного выбора, и она возвратила меня отцу в тот момент, когда можно было извлечь из меня выгоду, чтобы обеспечить себе приличное существование. Я не смогу ненавидеть ее, но не могу не презирать).
В сущности, я рада тому, что я человек без всяких связей. У меня нет обязательств ни перед кем. Могу выбрать себе новую семью. От старой осталось только знание человеческой природы. Все равно как сборники упражнений, заброшенные после окончания консерватории. В них больше нет нужды. Я уже умею играть.
Мне не составляет труда зазвать к себе в постель любого из тех, кого захочу. Стоит мне посмотреть на Литовского дольше трех секунд, как у него начинается эрекция. Левенталь ради меня предал бы самые возвышенные свои идеи. Офицер-англичанин, который сопровождал нас в Иерусалим, а теперь не пропускает ни одного концерта, готов подстелить мне британский флаг как простыню (глупо, лучше им укрыться). Но я, видно, и вправду ищу мужчину, который ни за что не согласится переспать со мной, как сказал доктор Блехер в одну из тех минут, когда проявил истинное понимание дела.
Когда мне приспичит, я не постесняюсь взять мужика с улицы. Но на беду от них потом не отвяжешься. Любопытно, почему тому дурню в косоворотке понадобилось изливать душу Литовскому и во всех подробностях расписывать, что произошло в домике на берегу моря за те три дня, когда я потеряла бдительность и не приняла необходимых мер предосторожности, чтобы остаться в неизвестности? Может, он захотел отдать дело на рассмотрение какого-нибудь товарищеского суда? Что я ему должна? Почему эти отсталые существа, у которых между ногами висит член, полагают, что нам, женщинам, нельзя подняться после совокупления свободными владычицами своей души, точно так же, как мужчинам? Захотим — раздвинем ноги еще раз, не захотим — не станем. Физическое обладание женщиной не дает им никаких прав над нами, точно так же нет у них никаких прав превращать нас в свою собственность на основании того, что они предоставляют нам какие-то материальные блага.
— Женщина имеет полное и исключительное право распоряжаться своим телом, — сказала я Марте, когда она с сожалением говорила об этом дурацком стечении обстоятельств.
— Может, ты и права, — ответила она, — но женщины и только женщины являются жертвой сей просвещенной идеи.
Марта знает, что каждый мужчина мечтает «подцепить однажды действительно развратную бабу и выбросить ее после употребления», она способна даже говорить грубым языком разумного человека, сознающего людские слабости, но не пытающегося против них бунтовать. Но ей трудно понять (хоть она и простит), как может женщина, подобно мужчине, пожелав вдруг испытать таящиеся в ней силы разрушения, подобрать на улице какого-нибудь красивого мужика, готового «хулить Бога и людей» (выражение Эгона Левенталя) ради того, чтоб ему дали всунуть голову между ее ног и пуститься с ней в немую плотскую любовь без прошлого и без будущего, без сознания греха. Марта, правда, «понимает», что такое возможно, что, исходя из естественного чувства справедливости, нет никакой причины, чтобы право поддаться человеческой слабости оставалось только за мужским полом, но ей не хотелось бы глядеть, как единственную ее подругу терзают на арене, куда лишь немногие несметно богатые женщины осмеливаются войти через ворота, предназначенные для хищников, а не для жертв.
Ошибка-то была моя. Тель-Авив — это не Берлин и не Франкфурт. Здесь невозможно остаться неизвестным. Глупо было подзывать его возле концертного зала, да еще с альтом в руках. Но он стоял там во всей красе, точно римская статуя, а в глазах его горела такая сумасшедшая страсть, что я не устояла перед соблазном сделать невозможное возможным, став как бы всемогущим Богом, кому остаются верны, невзирая на полнейший Его произвол.
Три дня язычества. Но этот идиот, пытавшийся продемонстрировать свои познания в немецком, — знает-то сто слов, а мне не нужно было ни одного, — верил, будто все, что мы с бесстыдством посторонних делали друг с другом, связывает нас крепкими узами на веки вечные. Он воспринимал громкие стоны сладострастия, которые я позволила себе, как клятву верности. Потому, должно быть, он был так ошеломлен, когда через три дня, по истечении отпуска, я объяснила, что мой интерес к нему исчерпан до конца и что я не только не собираюсь больше встречаться с ним, но смогу без особых усилий вовсе стереть его из памяти.
Этого он, как видно, снести не мог. И потому решил довериться памяти другого человека, ведь если знать будем только мы — с ним, он, быть может, некоторое время спустя подумает, что все это произошло только в его воображении. «Человек — животное, дающее себе обещания», — сказал Ницше. Я и была тем, что пообещал себе этот слабый человек, не способный смириться с мыслью, что женщина, которая три дня подчинялась его желаниям, как бесстыжая рабыня, оказалась сильнее его. Он совершенно оторопел. «Где я ошибся?» — спрашивал он себя. Он никак не мог понять, почему я его не желаю замечать. Ведь даже уголовному преступнику полагается справедливый суд. А тут и обвинительного заключения не предъявили. (Левенталь упоминал какого-то чешского писателя, писавшего нечто в этом духе, но никак не могу припомнить его имя.)
Что я могла ему сказать? Что была голодна и мне захотелось попробовать соблазнительное острое блюдо, а он просто подвернулся под руку — кусок мяса, которым можно утолить голод? Это ведь было бы еще оскорбительнее. Когда я молчу, он может утешаться тем, что меня одолевает чувство вины. Но этот дурень хотел, видно, загладить свой грех, а потому предложил мне полное и окончательное искупление грехов в форме брака. Только этого мне недоставало! Я вообще не собираюсь выходить замуж по любви. Поскольку разбить мое молчание ему не удалось, он заговорил сам. В минуту слабости он, поддавшись соблазну, поверил, что мефистофельская искра в глазах Литовского означала сочувствие, и язык у него развязался. Если б на этом дело и кончилось — один отводит душу, другой удовлетворяет любопытство, — то этот случай, быть может, и не внес бы никаких осложнений в жизнь квартета. Мои коллеги — люди не узколобые, их не потрясти дикой страстью. Правда, болтун Литовский решил, что ему удалось разгадать мою тайну. Он с энтузиазмом доложил об этом, присовокупив свои комментарии, как человек, который постеснялся бы сплетничать, если бы из данной истории нельзя было извлечь полезного урока. Как будто он копается в интимных делах других, обуреваемый стремлением изучить людское поведение.
Реакция товарищей удивила меня. Еще до того, как я узнала, что произошло, я почувствовала какую-то перемену. Сперва я заметила странные взгляды Литовского, и взгляды эти меня порядком злили. Я не знала, с чего это вдруг он позволяет себе ухмыляться, точно поймал меня с поличным. Будто я когда-нибудь заявляла, что не имею пола. Так мужчины глядят на женщину с дурной репутацией. Потом начинают сквернословить, намекать, что и им хотелось бы поучаствовать в широкой распродаже порченого товара по сниженным ценам. С каждым днем было заметнее, как распространяется сенсационная новость, и я сравнивала реакцию остальных — странную смесь удивления, праведного разочарования, гаденького любопытства и скрытых вожделений.
Я должна быть благодарна Литовскому за то, что он не расширил круг посвященных в тайну за пределы квартета (плюс Эгон Левенталь). Так нашему виолончелисту удалось сбросить с души бремя секретности, лежавшей на ней тяжелым камнем, и при этом не выглядеть болтуном. Квартет — это семья, члены которой прощают друг другу слабости. Клей, связующий нас воедино, столь крепок, что некоторая нравственная слабость не может нас разъединить. Мы не стали бы разрушать единственный дом, какой есть у нас в этой стране, даже если бы выяснилось, что Розендорф развращает малолетних, а Фридман занимается мужеложеством.
Вся эта история тяжело отразилась на Курте (Фридман умолял Литовского не рассказывать Розендорфу, но тот заупрямился, желая «исполнить товарищеский долг»…). Утром на репетиции оркестра я увидела в пронизанном болью взгляде Розендорфа вопрос, трепетавший у него на кончиках век. Репетиция квартета после обеда совершенно разладилась. Слабые мужчины хуже детей, когда гнев, в котором они не хотят сознаться, вызывает у них непредсказуемые реакции. Всякое пустячное разногласие разрасталось до масштабов войны всех со всеми. Мне было жаль Розендорфа, как родителям жаль ребенка, который жалуется на несуществующие боли, желая, чтобы на него обратили внимание.
У меня больше не было сомнений в том, что Курт любит меня тайной, отрекающейся любовью. Такая любовь не обязательно тяжела. Покуда это всего лишь неясное чувство, которое испытываешь к милому человеку, не желая от него ничего, кроме того, чтобы он существовал и был с тобой приветлив, такая влюбленность даже приятна, особенно когда она не слишком серьезна. Она может принести тихую радость без всяких страданий. Но как только чувство становится серьезным, тут же просыпаются все тяготы безответной любви — мрачные позывы страсти, уязвленное самолюбие, возникает атмосфера ненадежности, окутывающая встречу людей, не позволяющих себе поддаться сексуальному притяжению и приближающихся друг к другу со смешными хитростями.
Розендорф не ухаживает за мной. Он лишен этой степени вульгарности. Но теперь в его глазах зажегся огонек вожделения. Если я раздвигаю ноги к услугам каждого встречного, так почему бы и ему не поживиться? Должно быть, и распутные мысли облекаются в его голове в чистые слова, и даже в своем воображении он обращается с моим телом достаточно деликатно, с уважением и признательностью. И все-таки меня злит мысль, что он позволил себе захотеть меня только после разговора с Литовским. Как будто теперь, когда ему стало известно, что я женщина распутная и не слишком разборчива, можно и ему прихватить то, что плохо лежит.
Нет смысла злиться. Ведь ничего не произошло — только зажглась нечистая искорка в его глазах. Бессмысленно говорить: не смей глядеть на меня похотливым взглядом. Он не поймет, чего я от него хочу.
Я могу иметь претензии только к себе. Марта права. Женщина — всегда жертва излишней свободы. Разве то, что позволено им, нам запрещено? Может быть. Наше подполье должно быть глубже, недоступней.
Мне жаль той взаимной почтительности, что окутывала нас прежде, а теперь исчезла. Осталась доля вежливости, но теперь это скорее церемония, нежели простое проявление уважения.
Мужчины никогда не повзрослеют. Даже Эгон. В похвалу ему можно сказать, что в его глазах никакой искорки не зажглось. Он встретил порочащую меня новость спокойно, не изменив стиля своих ухаживаний, — та же печальная гордость человека, которому нечего предложить, кроме своей души. Единственное различие между «до» и «после» состоит в том, что теперь он высказался яснее. Он произнес нечто вроде: добро пожаловать в эксклюзивный клуб свободных людей, где много мужчин и совсем мало женщин. Глаза его сказали: большая радость убедиться, как мы похожи друг на друга. Мы оба плюем на условности буржуазного общества и не только на словах, но и на деле. Мы как будто разделись друг перед другом, сбросив последние покровы лицемерия. Мы знаем, что мораль — только средство навязать нам цивилизацию, основанную на подчинении естественного чувства, и потому мы позволяем себе подчиниться принципу счастья.
Отношения с Эгоном не изменились. Кажется, только прояснились. Поскольку он не тешился особыми надеждами, он и не досадует. А вот в Хильде Мозес произошла настоящая перемена. Она стала более дружелюбной. Отчасти от того, что высоко оценила мой поступок, отчасти от того, что теперь у нее появилась необходимость меня опасаться. Моя дерзость — пустить к себе в постель мужчину, возбуждающего мои чувства, и потом выбросить его, как выжатый лимон, — разжигает ее воображение. Она-то на такое не отважится. Но для вящей уверенности будет держать меня по возможности ближе, чтобы Эгону не пришлось искать меня где-нибудь еще.
Единственный, для кого право женщины распоряжаться своим телом — вещь вполне естественная, — это Фридман, чей опыт в любви, если таковой вообще есть, меньше, чем у других. Он один не был потрясен и не бросал на меня жадных взглядов. Он относится ко мне с той же осторожной почтительностью и не перестал видеть во мне равного противника за нотным пюпитром. Между нами всегда разногласия. Раньше он изнурял меня своими бесконечными глубокомысленными рассуждениями, а теперь я им рада. Дискуссии об интонации стали для Фридмана в некотором смысле борьбой за положение в квартете. И в этой борьбе для мужчин и женщин существуют равные правила игры. Он яростно спорил со мной, и было видно, что в эти минуты он напрочь забывал о мужской галантности, которая мне так тягостна, и швырял в меня оскорбления, как озлобленный критик, которому подвернулось плохое произведение. И я была ему благодарна за это.
Я не могла не восхищаться тем, что человек, проявивший большую, чем двое остальных, зрелость в действительно важном вопросе, — девственник. Он открылся мне в новом свете, и я стала незаметно испытывать к нему симпатию, хоть всего несколько месяцев назад пыталась убедить Розендорфа (который невесть за что относится к нему с каким-то непонятным уважением, разбавленным шутливой ласковостью), что нам стоит взять на место Фридмана другого скрипача, более стабильного и свободного от страха перед публикой. Иногда я настолько поддаюсь чувству сентиментальной благодарности, что готова поспешно раздавать щедроты. В такую минуту я так жажду выразить Фридману свое расположение, что готова была бы преподнести ему скромный сюрприз — свои гениталии. Если бы я была уверена, что борьба будет длительной, я бы, может, и попробовала. Но боюсь, он сдастся без боя. Он и сам это почувствовал и запросил пощады: ни с того ни с сего заговорил о своей любви к девушке, с которой познакомился в деревне, где преподавал музыку до того, как поступил в оркестр. Он говорил о ней с таким детским преклонением, что мне оставалось только завидовать той, к кому питают столь чистую любовь. Из слов Фридмана я поняла, что он до нее ни разу не дотронулся и что она, как видно, не отвечала ему взаимностью. Она преданно любила женатого мужчину, хотя тот оставался верен своей неизлечимо больной жене. Но Фридман все же чувствовал, что его связывает с нею верность первой любви. Он однолюб и одно-вер, ничего не поделаешь, в его сердце нет места легкомыслию или мелкому чувству.
Я позавидовала увлеченности и преданности Фридмана. С каплей сомнения слушала, как славословил он свою возлюбленную, наделенную всеми совершенствами, сумевшую отречься от незаурядной музыкальной карьеры (Розендорф, слышавший ее, вовсе не в восторге), чтобы на практике осуществить сионистские идеалы, — то же хотел сделать и сам Фридман, но не смог, отчасти из-за непростительной слабости характера, отчасти из-за квартета, который для него (как и для меня) — дом и стоит на первом месте.
Я боюсь за будущее квартета. В Курте заметны признаки большого напряжения. Марта полагает, что его выбивают из равновесия погромы в Германии. Они, конечно, действуют на всех нас, но Курт чувствительнее других — у него это отражается и на физическом состоянии. Он бледен, потерял аппетит и часто рассеян. Хильда говорит, что Розендорф, дескать, вдруг обнаружил, что договор между ним и женой — молчаливый обман. Он никогда не увидит своей семьи, если не вернется в Германию. Знающие люди советуют ему не совершать подобной глупости. Если он вернется туда, то выехать уже не сможет. Жена требует, чтобы он нашел себе работу в Америке, пусть даже в группе вторых скрипок. В Палестину она ехать не согласна — уверена, что здесь их дочери придется навсегда похоронить себя.
Если Курт уедет, ему не найдется достойной замены (он попытался было присвоить нашему ансамблю название Квартет Эрец-Исраэль — по образцу Симфонического оркестра Эрец-Исраэль, но название это не прижилось. Нас по-прежнему называют Квартет Розендорфа). Для меня это была бы тяжкая утрата. Я ни с чем здесь по-настоящему не связана, кроме квартета. Моя родина там, где я могу исполнять камерную музыку на подобающем уровне. (Такая фраза порядком злит Фридмана, но я не стану говорить, будто влюбилась в иерусалимский горный пейзаж, чтобы доставить ему удовольствие. Я ненавижу здесь почти все, что видит глаз.)
Я подумываю о том, чтобы привязать к себе Розендорфа иным путем. Я решусь без колебаний, если буду уверена, что ему это принесет счастье. Но иногда я думаю, что в результате лишь подорвется его уверенность в себе. Он может и вправду влюбиться и будет глубоко потрясен, когда ему станет ясно, что с моей стороны это только жест расположения.
Но, может быть, теперь, когда ему стало ясно, что я распутница, он сможет подойти к связи со мной как к сделке, без иллюзий, не опасаясь сердечных осложнений. Иногда я спрашиваю себя, как удовлетворяет он сексуальный голод, написанный на его физиономии крупными буквами. Ведь не спит же он с Гелой Бекер! Трудно также поверить, чтобы человек с такими утонченными чувствами брал для разрядки проститутку. Нет у него и наглости, чтобы время от времени подобрать какую-нибудь поклонницу. А онанизмом можно выиграть время, но заменой он быть не может.
Люди знающие говорят, что скоро обстановка в Германии прояснится, и тогда мы, быть может, все сможем вернуться (кроме Фридмана — он-то, конечно, откажется). Один Левенталь не верит, что в Германии идет процесс отрезвления, который должен был бы начаться уже оттого, что цивилизованное государство не сможет в течение длительного периода выносить власть черни. Левенталь не верит, что бюрократия пересилит погромщиков-нацистов. Он не готов согласиться с тем, что передача еврейского вопроса из ведения психа Геббельса бюрократической тройке Геринг — Гиммлер — Гейдрих есть свидетельство каких-то перемен. По словам Левенталя, нацисты не удовольствуются национализацией имущества еврейских богачей, а будут стремиться убрать из Германии всех евреев, в том числе прилежных работников, приносящих реальную пользу государственному хозяйству. Эгон настоятельно советует нам пробудиться от иллюзий. В ближайшее десятилетие мы не сможем вернуться на родину. И хотя в Германии намечается какое-то решение о передаче еврейского имущества за границу посредством закупки немецких товаров, это не означает, что жизнь там возвращается в нормальное русло.
Если положение в Германии улучшится, Курт сможет спокойно отдаться работе в квартете и его не будет одолевать тревога о том, на что он не в силах повлиять. Если же положение не изменится к лучшему, то я вернусь к первоначальному плану.
Пока мне нечего сказать Курту, кроме того, что я говорю самой себе: надо искать интерес к жизни в музыке. Музыка не как убежище от повседневных тревог, но как самый образ жизни. Музыка — это каторга, которая освобождает. Она придает смысл времени. Исполнение гамм и упражнений для смычка — пустыня скуки по пути к Земле обетованной. Человек может терпеливо выносить скучнейшие упражнения, когда уверен, что каждое мгновение приближает его к цели.
Если б я не была музыкантом, я бы обязательно сошла с ума. Так немногочисленны минуты душевного взлета и так томительны часы топтания на месте.
В такие часы я способна понять женщин, для которых дети — это все. Жизнь их проходит в бессмысленных заботах — они моют, а другие гадят, они готовят, а другие жрут, их прекрасные мечты разбиваются вдребезги одна за другой, а плотские удовольствия теряют вкус — но в самые мрачные минуты отчаяния они могут утешаться тем, что из всего этого нечто произрастает.
Но тогда мне вспоминается мать. Лучше об этом не говорить. Растоптанный цветок. Она глядела на меня своим исполненным страдания взглядом, которого мне никогда не забыть, и прекрасные ее глаза в оправе измученного лица желали мне лучшей, чем у нее, доли. Но и мое сердце разбито вдребезги, а ведь я всего только и хотела жить без фальшивого блеска.
Несчастная эта женщина прививала мне любовь к отцу, надеясь, что он полюбит меня. А как она пресмыкалась перед ним, чтобы он обеспечил мне хорошее образование и положение в обществе! Унизительно вспомнить, как, нарядив меня в красивое платье, слишком смелое для девушки моего возраста, мать представила меня отцу. В глазах ее загорелась искра победы — победы над семьей, которая отвергла ее, ссылаясь на то, что наследственность сильнее среды. Жалкая победа. В тот момент я пожалела, что мои успехи в консерватории произвели должное впечатление и меня сочли достойной возвращения в лоно семьи — меня одну. Одну, без матери и без дочери.
Я говорю «дочери», хотя невозможно было знать пол того комочка мяса, который извлекли из моей утробы. Минутная слабость. Я должна была вырастить это создание, жившее во мне два-три месяца. Ненависть к его отцу не должна была ослеплять меня.
Иногда, когда мы играем квартет Гайдна, я снова там, в этом великолепном особняке, где ничего не изменилось за последние двести лет. Золушка, которую пригласили на королевский бал. С какой легкостью я изменила матери с отцом!.. Бедная девочка, пожирающая глазами люстры, хрусталь, китайские вазы, чучело оленя, платья, вина, золотые украшения. И с какой поспешностью меня отослали нести свой крест, когда связь с еврейкой поставила под угрозу их привилегии! Если бы у меня был любовник-коммунист, я бы наверняка примкнула к ним.
Доктор Блехер не прав. Я ничего не вычеркиваю из памяти. Я помню все. Как пьесы, выученные в консерватории. Я их знаю наизусть, но больше не играю. Мне довольно сыграть одну-две гаммы, и я уже в форме. Точно так же мне довольно вспомнить одну-две детали, и я уже способна сопоставить свои чувства и мысли. Я женщина, у которой жизнь изломала систему координат, но я учусь жить с тем, что есть.
Если б не музыка, я бы наверняка стала чудовищем.
Когда я играю, я совсем другой человек. Тогда я могу быть детски наивной и счастливой. Я люблю всякую музыку. Я непоследовательна в своей любви. Иногда я согласна с Гете, что музыка не нуждается в новшествах, потому что она действует на нас тем сильнее, чем больше мы к ней привыкли, а иногда думаю, что мир, живущий в сумасшедшем ритме, не может удовлетвориться ритмами, родившимися в преисполненные надежд времена. Когда я слушаю Баха, мне, как иным его глуповатым поклонникам, кажется, что в мире ни в чем не было бы недостатка, если б нем не было ничего, кроме баховской музыки. Потом я играю Моцарта и Бетховена и пребываю в уверенности, что жизнь моя была бы убога и скудна, если бы я не знала их музыки. Я могу заплакать, когда играют Шуберта, а Брамс вызывает во мне душевный подъем. Но и Шенберг говорит со мной на понятном языке. Я могла бы перечислить так сотню имен.
Но и как музыкант я чувствую в себе изъян. Я не могу выразить себя. Почти всегда все выходит у меня немного слабее того, что я чувствую. Может, и вправду надо уметь любить, чтобы все отдать в музыке сполна. Может, прав был Фридман, когда сказал про меня эти суровые слова. Я настоящая немка: сложная, сентиментальная и жестокая. Если б он еще знал, что я бесплодна…
Если Курт оставит нас, я уеду в Англию. Пока эти планы еще весьма туманны. Можно предложиться какому-нибудь оркестру, но меня вряд ли пригласят на основании одних рекомендаций. Я недостаточно известна. Если сюда приедет английский дирижер, я попрошу, чтобы он меня прослушал. Другая возможность — турне Квартета Розендорфа по Европе, определенный шанс существует. Но разговоры о войне с каждым днем уменьшают его. (Левенталь говорит, что войны не будет: Запад слаб и полон внутренних конфликтов. В Советском Союзе уничтожили всю военную верхушку. Гитлер сегодня единственный политик, знающий, чего он хочет.)
Если не останется иного выбора, выйду замуж за англичанина.
Говорю это без стыда. Большинство женщин в мире выходят замуж, чтобы улучшить свое положение в обществе, но лишь немногие готовы в этом признаться.
Меня останавливает то, что я это уже однажды сделала и потерпела фиаско. Правда, Эдмонд Грэнтли не Фриц фон Штаубенфельд. В нем нет той грубости и фальши. Вежливость его искренна, а рыцарственность, хотя такая же парадная, как у фон Штаубенфельдов, но без холодности и спеси. К тому же он, кажется, действительно меня любит.
Иногда поражаюсь: такая тонкость чувств у военного (он, кажется, подполковник и служит в разведке, то есть должен, видимо, работать головой). Ни разу с губ его не сорвалось слова, которое можно было понять как прямое обращение к моим чувствам, словно назвать вещи своими именами означало бы оказывать давление, несовместимое с вежливостью. Даже в комплиментах он осторожен, наверное, чтобы у меня не возникло сомнений в его искренности. Он ни разу не хвалил моей внешности и даже про игру мою сказал только, что она превосходно вписывается в общее звучание квартета, а наш, по его словам, один из лучших, какие приходилось ему слышать за последние годы (Эдмонд много ездил по Европе в последнее время и знает почти все важнейшие квартеты). Но несмотря на все это, сомневаться не приходится — он влюблен по уши. Он гордится тем, что сдерживает свои порывы и не пускается в сердечные излияния. Он ждет знака и пока не получит его, не станет досаждать мне проявлениями чувств, которые могут меня смутить.
Эдмонд музыкант-любитель с колоссальными познаниями. Один из его друзей — композитор Уильям Уолтон, чей концерт для альта Эдмонд преподнес мне в подарок с милым, полным юмора письмом.
Мне придется как следует поработать, чтобы овладеть этим сложным материалом. Никаких технических сложностей нет, я могу справиться с этими трудными переходами, но мне нужна помощь человека, постигающего всю глубину концерта.
Представляю себе, какой озноб проберет Сонечку, если она встретит Эдмонда Грэнтли, запросто выходящего из моей комнаты. Когда она увидит, как мы сидим с ним, склонившись над нотами Уолтона, касаясь друг друга плечами, в ней проснутся патриотические чувства. Она не смирится с такой изменой национальному делу. Взгляд ее будет провожать меня страшными проклятиями. Но боюсь, без Эдмонда мне не удастся разобраться в этом, по его словам, сугубо английском произведении.
Мне бы хотелось исполнить концерт с оркестром. Сейчас идут переговоры между месткомом оркестрантов (Литовский тоже входит в него) и правлением. Правление предпочитает давать лучшим оркестрантам сольные выступления, чем повышать им зарплату, но, по мнению Литовского, местком не может уговорить правление включить в репертуар вещь, которая не была выбрана дирижером. Сам он не в большом восторге от того, чтобы оркестр исполнял произведение современного английского композитора.
— Почему?
— Потому что Британия не выполняет Декларацию Бальфура[63].
Я ушам своим не поверила:
— Но какое это имеет отношение к музыке?!
— Все связано, — ответил он с непроницаемым лицом, словно разговаривая с глупой бабенкой, которая ничего не смыслит.
Каждый час, который Литовский проводит на пляже с тель-авивскими сорвиголовами, добавляет ему новый слой шовинизма. За два года с него облетела культурная оболочка, привезенная из Германии. Он уже успел позабыть, что совсем недавно яростно защищал либеральные взгляды.
Потом, испугавшись, что говорил как слепой фанатик, Литовский решил подкрепить свою позицию дополнительным доводом:
— Публика в Эрец-Исраэль еще не созрела для современной музыки, ее надо готовить постепенно.
И это тоже неправда. Здесь много выходцев из Европы, требующих, чтобы оркестр исполнял современную музыку. Уолтон тут, правда, пока неизвестен, — в сущности, и я его не знала до знакомства с Эдмондом, — но в прошлом году одна газета опубликовала письмо в редакцию, подписанное ста двадцатью держателями абонементов из Хайфы, где от оркестра требовали исполнять каждый сезон одну симфонию Малера и одну симфонию Брукнера (купили акцию за фунт и думают, будто приобрели право участвовать в составлении программы…), причем в списке композиторов, чьи произведения от нас потребовали исполнять, упомянуты имена Крегера, Альбана Берга и Хиндемита.
Эдмонд предложил мне брак самым косвенным образом, какой только можно представить. Словно между прочим он намекнул, что срок его службы на Ближнем Востоке должен закончиться в сентябре 1939 года, то есть через год с небольшим. До тех пор я должна «испытать свои чувства». Слова эти, разумеется, не были произнесены, но было ясно, что именно это имелось в виду, когда он вдруг начал говорить со мной о политической обстановке — тема, которой мы никогда не касались за все время своего знакомства. После аншлюса Австрии стали громче раздаваться голоса, требующие обуздать Германию силой оружия. Я должна была понять, что, если начнется война, жизнь Эдмонда изменится.
Иначе говоря, у меня есть время решить — до сентября 1939-го или до того момента, когда вспыхнет война. В любом случае в моем распоряжении долгий срок, чтобы подумать.
Подумать — это правильное слово. О чувствах я себя не спрашиваю. Я не влюблена в Эдмонда — это ясно. Но он, безусловно, человек, с которым я смогу жить в одном доме, если дом будет достаточно большой, чтобы иногда можно было и потерять друг друга, — вроде родового поместья, которое он должен унаследовать в ближайшем будущем. Это вовсе не алчность (представляю, как раскритиковал бы меня Фридман, если бы прочел мои мысли) и не мещанская тяга к блестящей жизни в роскошных дворцах — мне хорошо известны темные стороны аристократии. Мне просто необходима приличная дистанция от мужчины. Я никогда не смогу вынести постоянного присутствия мужчины, который будет следовать за мной, как тень. Мне необходимо как можно больше простора. Если мне удастся сделать карьеру солистки — Эдмонд верит, что в Англии меня «откроют», — то я почувствую себя свободной только в тот момент, когда сяду в поезд, увозящий меня в далекий край.
Бедный Эдмонд. Угораздило его влюбиться в такую, как я. Но я не могу ответить ему ни да, ни нет, пока не прояснится будущее квартета.
Красивое лицо Эдмонда излучает очарование неизменной прямоты. У этого человека, кажется, ухаживания тоже распланированы с учетом дальней перспективы. На каждый отрезок времени намечены особые рубежи. Война и я соединены у него неразрывной связью. Насмешка судьбы: мне снова придется планировать свою жизнь применительно к событиям в Европе. Эта политика, хоть я ею совсем не интересуюсь, преследует меня повсюду. А Эдмонду, человеку ярко политическому, придется строить свою жизнь, исходя из шансов на сохранение Квартета Розендорфа.
Те немногие англичане, которых я знаю, — чудесные люди, обладающие спокойным достоинством, естественной вежливостью и тонким юмором. Такие люди возбуждают во мне любопытство, а порой охоту проверить, таковы ли они внутри, как с виду.
Пока что у меня не было возможности узнать, сохраняет ли в трудные минуты этот совершенный джентльмен отличающие его душевное спокойствие и определенный характер. Странный человек: Чайковский вызывает у него слезы, а сообщение о смерти отца, которого любил и перед которым преклонялся, он принял с невозмутимым видом, не выказывая горя.
Иногда мне жаль, что я не родилась англичанкой. Если бы у меня была привилегия великих артистов — избирать себе родину, я бы выбрала Англию. Но женщина может воспользоваться своими прелестями, чтобы сменить родину. Сонечка была бы потрясена такой мыслью.
Если бы можно было отказаться от брака, я была бы довольна куда больше. Я бы предпочла соглашение между просвещенными людьми. К тому же, детей все равно не будет. Я бы с удовольствием уехала в Англию уже завтра, если бы мне пообещали, что там есть какой-нибудь «квартет Розендорфа», где я могла бы исполнять партию альта.
В сущности, я англичанка, родившаяся по ошибке в Германии у матери-еврейки.
Если хочешь понять, как что-то произошло, надо сначала понять обстоятельства дела.
Это не была запланированная встреча для совокупления. Все случилось само собой, хотя я знала, что произойдет, прежде, чем Курт понял это. Был свободный вечер буднего дня — концерт в Иерусалиме отменили. Курт пришел ко мне, мы играли дуэты для скрипки и альта: Бах, два тома, один за другим. Моцарт, Гендель, Шпор — пока нам не надоело проглядывать всю эту литературу (словно блиц-визит на выставку) — надоело, может, оттого, что играли несерьезно, безо всякого намерения подготовить что-нибудь для выступления перед публикой. Мы немного поболтали о положении в Германии, о наших товарищах: Фридман пребывает в тоске, накатывающей на него время от времени, а Литовский в последние недели странно ведет себя, как будто игра в оркестре отошла у него на задний план (Курт уверен, что Литовскому ударило в голову шампанское, выпитое в Бейруте в доме губернатора после исполнения концерта Сен-Санса для виолончели, но мне кажется, здесь нечто иное, хоть я и не знаю, что именно). Потом поговорили про Сонечку, прошлись насчет того, что она всегда придумает предлог, чтобы войти, как только тишина в моей комнате покажется ей подозрительной. Она и в самом деле вошла, удивив нас венским штруделем с вечной чашкой чаю, от которой нельзя отказываться, и воспользовалась этой возможностью, чтобы посидеть с нами, освежить свой идиш. Тут Курт сразу вспомнил, что торопится на какую-то встречу, а я решила его проводить и заодно купить сигарет, чтобы не расплачиваться в одиночку за чай со штруделем.
Мы вышли вместе, подшучивая над доброй женщиной и собственной вредностью. Курт вдруг сказал с истинным сожалением, что есть нечто постыдное в нашем отношении к Сонечке, словно то обстоятельство, что она родилась в России, не позволяет нам относиться к ней с уважением. Мы, сами того не заметив, прошли мимо табачного киоска в конце улицы; другой на набережной был закрыт, а мне вдруг захотелось увидеть пенистые волны, штурмующие берег, потому что до нас доносился шум сильного шторма, и бедный Курт, не способный вынести даже крупинки песка в башмаках, вынужден был тащиться за мною — он ведь не мог разрешить мне одной спускаться на пустой пляж, где ночью крутятся черт знает какие люди. Вид был дивный — стена пены разбивалась у наших ног вал за валом, точно вариации темы, сменяющие друг друга в фуге Баха, ниспровергающейся из гигантского органа и притягивающей тебя магическими чарами. Месяц тоже участвовал в этом представлении, одновременно устрашающем и успокаивающем.
Не знаю, сколько времени стояли мы молча у моря, впитывая его солоноватый запах, не замечая смрада, идущего от кожевенной фабрики, что неподалеку от мусульманского кладбища. Кто знает, сколько бы мы еще простояли там, если бы мимо не прошли два подозрительных типа и Курт не сказал, что несколько лет назад на этом месте был убит человек, занимавший важный пост[64]. Ему неприятно было сознаваться, что он боится, но после того, как те двое прошли мимо и оказались всего лишь рыбаками, которые, опасаясь шторма, решили вытащить на берег свои лодки, Курт намекнул, что нам лучше уйти. Он не сказал этого, но было очевидно, что ни один здравомыслящий человек не станет гулять ночью по берегу моря в обществе женщины, которую каждый норовит пощупать, — да еще держа под мышкой дорогую скрипку Гваданьини. Сперва мне хотелось поглядеть, способен ли Курт проявить мужество, и я прикинулась, что не понимаю намека, но через несколько минут все же сжалилась над ним и сказала:
— Ну ладно, только вам придется напоить меня чем-нибудь стоящим, потому что бурное море всегда вызывает во мне жажду.
Он с превеликой радостью стал подыматься по откосу по направлению к угловому кафе, но кафе оказалось закрыто. Мы вышли на бульвар. Курт сел на скамейку, чтобы вытряхнуть песок из туфель, я села рядом, держа его скрипку, и объяснила, что имела в виду не чай или кофе, а что-нибудь покрепче. Тогда Курт сказал, что у него дома есть французский коньяк, — как будто я не знала, что он получил коньяк в подарок от Гелы Бекер. В голосе его я расслышала колебание: а прилично ли приглашать женщину к себе в комнату вечером?
— Только, может быть, уже поздновато? — спросил он.
— Поздновато для чего? — переспросила я.
Я поднялась, он пошел за мной, несколько смущенный и точно нехотя, — но у меня от этого только разгорелось желание по-настоящему испытать его, хотя мне еще не было ясно, во что все это выльется.
Окончательно решиться заставили меня крикливые дикие голоса, раздававшиеся в молодежном клубе, мимо которого мы проходили. За широкой дверью мы могли разглядеть человек тридцать-сорок молодежи. Сидя на полу и на скамейках, поставленных вдоль стен, они самозабвенно занимались безумным соревнованием: кто кого перекричит. Такие невероятные вопли мне доводилось слышать только из погребков Гамбурга в часы, когда пьяницы еще поют, прежде чем разругаться и начать поносить все на свете. И больше всего меня разозлило, что орали они песни Шуберта! Я почувствовала себя ужасно одиноко.
Нас словно увлек с собой плот, что, оторвавшись от берега, носится по волнам, а огоньки в маленьких домишках, заглядывающих один другому в окна, стали похожи на удаляющиеся береговые огни. Что общего между нами и этими людьми, которые, сидя у себя на балконах, играют в карты по маленькой — даже в азартных играх они осторожны и мелочны! Они посылают своих детей в клубы молодежных организаций и свято верят, что из них уже выросла новая порода евреев. Нас объединяет с ними только одинаковая бессмысленная пометка в удостоверении личности, которая кажется скорее позорным пятном, чем простой констатацией факта. Мы здесь все вместе, будто кучка евреев, собравшихся на берегу моря в Судный день, чтобы пустить по воде свои грехи[65]. На самом же деле мы принадлежим к двум разным народам, отличным друг от друга, насколько только может один народ отличаться от другого, — они тут дома, а мы в изгнании, безо всякого чувства причастности. Пусть Курт говорит, что он с каждым днем все больше «акклиматизируется» и даже выучился ругаться по-арабски (выругался по адресу водителя автобуса, не остановившегося на остановке), — это всего лишь разговоры.
Курт первый почувствовал необходимость заговорить. После долгого молчания уместен почти всякий разговор. К моему удивлению, он продолжил линию моих мыслей и сказал, что всякий раз, глядя на море, он словно видит берег на горизонте. И берег этот — Германия. Это вызывает в нем какую-то тревогу. А я, для кого тревога — естественное состояние, сказала, что и со мной то же самое, только на том, далеком берегу у него жена и дочь, а мне и думать не хочется об одном фон Штаубенфельде, который называет себя моим отцом, и о другом фон Штаубенфельде с толстыми хищными пальцами, унизанными золотыми перстнями, за которым по закону Германии я все еще замужем, хотя они вычеркнули меня из всех своих книг. А потом сказала, что бурное море всегда действует на меня опьяняюще.
Как я уже говорила, ничего не было решено заранее, могло ничего и не случиться, но в тот момент Курт сделал первую ошибку, сказав:
— Так, может, не стоит прибавлять к этому еще крепких напитков, — уклончивость, похожая скорее на пролом в стене, оставленный для грабителя, из тех ухищрений, что мужчины рассыпают на каждом шагу, намекая, что они рады были бы оказаться возле тебя, когда ты не отвечаешь за свои поступки.
И хотя это была просто маленькая шутка, безо всякого намерения соблазнить, я отплатила ему той же монетой:
— Сегодня ночью мне все равно, хоть бы и вовсе опьянеть, — легкомысленный намек, сразу сделавший все возможным, но оставлявший все же путь для отступления.
В тот момент я увидела в его глазах испуг, какое-то отталкивание, которое прежде, на берегу моря слышалось в его словах. Это меня немало удивило, ведь я еще не знала, чего он так опасается. Мне казалось, что оно вызвано нравственным чувством (если только кто-нибудь знает, что сие означает; быть может, для Курта это была мысль, что последняя нить, связывающая его с домом и семьей, — его монашеский образ жизни. Впрочем, не слишком тяжко обречь себя на воздержание, коли единственная постоянная претендентка — Гела Бекер, эта паучиха, плетущая вокруг него сети с бесконечным терпением).
Но именно из-за этого опасения, так меня разозлившего, — я моложе его почти на десять лет, и некрасиво вести себя так, точно я тяну его на путь преступления, — я решила быть нахальной и сказала, что, дескать, считаю себя приглашенной участвовать в изничтожении французского коньяка (хотя, в сущности, это я себя пригласила, а он еще не подтвердил приглашения), — если только он не намерен вынести бутылку на улицу или спустить ее мне в корзине с балкона. Он даже не улыбнулся. У него хватило наглости вторично поглядеть на часы, хотя было всего полдевятого, вполне приличное время, чтобы войти к себе в комнату с гостем и даже с гостьей, пусть даже в договоре о съеме квартиры имеется пункт о том, что жильцу запрещается оставлять на ночь гостей. Только после этого Курт проговорил слабым голосом: «Разумеется, разумеется», — из чего мне стало окончательно ясно, как счастлив был бы он, если б я простилась с ним в ту же минуту. Но именно поэтому я решила подняться к нему, меня так и подмывало снять пелену с его прекрасных трогательных глаз.
Когда мы дошли до его дома, Курт совершил еще несколько несообразных поступков: прошел до конца забора, окружающего дом, словно проверяя, не оставил ли по ошибке свет в своей комнате, и у меня мелькнула мысль: уж не темнота ли в остальных комнатах была причиной огня, горевшего в его глазах, когда он вернулся? И на лестнице Курта не оставляли опасения. Он поднимался неслышным нерешительным шагом, словно прислушиваясь к звукам, доносившимся из его квартиры. И только когда открыл дверь и темная комната молчаливо впустила нас, он вполне успокоился. Сразу зажег повсюду свет, точно желая оповестить весь мир, что у нас нет дурных намерений, но эта демонстративность только приблизила его к тому, чего он так страшился. В тот момент я и решила окончательно, что не выйду из этой квартиры, пока не избавлю этого хорошего и наивного человека ото всех детских страхов и фальшивой нравственности. Я буду действовать с великим терпением, как удаляют маленькими щипчиками колючки кактуса из кончика пальца.
Курт налил великолепный коньяк в два стаканчика из-под кефира — это были единственные бокалы в его комнате, — потом поднял свой стаканчик к свету, точно стремясь поскорей окончить церемонию, — может, я удовлетворюсь этим и исчезну прежде, чем вернутся хозяева. Я не могла не почувствовать колоссального напряжения, охватившего его. «A votre sante!»[66] — сказал он и разом опрокинул свой стаканчик, как прусский крестьянин глотает шнапс, а я с нарочитой медлительностью поднесла коньяк к губам, сперва нагрев холодный стаканчик между ладоней. Только потом я отпила капельку сжатыми губами и долго перекатывала во рту, даже подняла стаканчик к носу, словно оценивая аромат, а глаза мои следили за тем, как возрастало, в обратной прогрессии к темпу моих движений, его нетерпение. Я поняла, что колебания Курта перестали быть сугубо нравственными, если таковые вообще существуют, и затронули область более низкую, где он уже не вполне властен над собой. Курт налил себе второй стаканчик и рыцарски предложил мне, хотя мой еще не опустел. Он явно сделал это, чтобы вывести себя из нерешительности и проникнуться духом авантюры, поскольку теперь был уверен в ее неизбежности. По легкому дрожанию его руки, обычно столь устойчивой, я догадалась, что уже нет смысла притворяться, что пришел час назвать вещи своими именами. Неожиданности больше не будет.
И тогда я положила ладонь, потеплевшую от соприкосновения со стаканчиком, на его ледяную руку и сказала чуть охрипшим от алкоголя голосом («Когда ты пьяна, ты можешь монаха уложить к себе в постель одним только звуком своего сексуального голоса», — говаривал вечно возбуждавшийся Штаубенфельд):
— В темноте или при свете?
Я нарочно выбрала такую формулировку, чтобы он побеспокоился погасить свет повсюду, где прежде зажег, и, понимая, что он ответит, сказала: «Я так и знала», — еще до того, как он произнес первые звуки, с трудом слетевшие с его губ. Он, ясное дело, предпочел темноту. Голос его был до того жалок и смешон (как сдавленный звук надтреснутого гобоя), что мне трудно было удержаться от улыбки, но я совладала с собой — только бы он не истолковал эту улыбку как радость победы. Я не хотела, чтобы он думал, будто я подстроила все это, а он попался в ловушку, я постаралась до конца вести его игру: мы, дескать, собирались выпить по рюмочке за наше одиночество вдвоем, которое дает нам силу выжить в стране, где молодежь не умеет петь, а взрослые не умеют жить, и то, чего мы боялись, чего совсем не хотели, просто произошло само собой и потому никто не виноват.
Он не осмелился обнять меня, тем более поцеловать, пока не потушил весь свет в комнате, где мы сидели, и во всех прочих. Лицо его было бледно, он был страшно сосредоточен на том, что делает, голубые глаза делались все серее, как за минуту до концерта, когда он ощущает лежащую на нем огромную ответственность. Мне было ясно, что он уже не сможет отступить, даже если вдруг вмешается совесть. И правда, когда он схватил меня в объятия, паника у него прекратилась, и он дал всему произойти своим естественным темпом. Помог мне раздеться, как джентльмен, остерегаясь прикасаться к тому, к чему не следует, и только когда мы были совершенно голые (я удивилась, до чего он худ, так что огромный рог на чреслах держался неизвестно на чем), он стал гладить мое тело, словно поклоняясь каждой его части по отдельности, не отпуская, пока не воздаст ему должного, как человек с развитым художественным чувством, знающий, что у всего есть своя мера, свой смысл, что всякое действие имеет свою длительность, которую нельзя сокращать и на секунду, как нельзя переставить последовательность частей, не нарушив общего строя произведения.
Тьма не была такой густой, как казалось вначале. Светила почти полная луна, на балконах соседних домов горели все фонари, и в пробивавшемся сквозь занавеску слабом свете на лице Курта можно было разглядеть выражение мученика, уступающего тому, что сильнее его, — той таинственной силе, которая пробуждает половой орган, бесстыдно тянущийся к открывшемуся ему источнику наслаждения. Когда я сказала, что он может делать все, что ему хочется, он был просто ошеломлен, хоть я и не имела в виду никаких причуд (никогда невозможно понять, что слышат мужчины в такой фразе), а ведь я просто говорила, что можно обойтись без всяких мер предосторожности.
— Ну, чего же вы ждете? — сказала я (хоть и смешно говорить «вы» при таких обстоятельствах). — Вы вполне заслужили, чтобы перестать мучиться.
Он оскорбился и спросил, почему «заслужил».
— Потому что ты хороший человек.
— Этого довольно?
— Ты хочешь знать, сплю ли я со всеми хорошими людьми, с которыми знакома?
Он попросил прощения. Он не то имел в виду. Но разговор этот не поддержал его, а только ослабил.
Пока он был во мне, его медленные движения, то нараставшие, то ослаблявшиеся, почему-то привели мне на память соло первого альта из «Просветленной ночи» Шенберга, но я не сказала этого вслух, чтобы не оскорбить Курта тем, что не сосредоточена на любви. К тому же я опасалась, чтобы он не придал этой ассоциации романтического толкования, которое было бы и вовсе неуместно. Это была встреча двух голодных, а не ночь возвышения духа.
Тут на лестнице послышались шаги. Я не поняла, почему Курт так испугался. Или он собирался все кончить и успеть включить свет до того, как хозяева вернутся с первого вечернего сеанса в кино, — чтобы мы были уже одеты и выглядели вполне пристойно?
Как бы то ни было, голоса, раздавшиеся из-за двери на столь малом расстоянии, сделали его вдруг позорно бессильным. Он отодвинулся и свернулся у меня на животе, убитый. И только после того, как голоса удалились от нашей двери и по радио стали передавать вечерний концерт, к нему понемногу вернулись силы, и он кое-как, не без моей помощи, довел дело до конца, испытывая не радость, а скорее чувство вины передо мной — для чего, впрочем, были основания.
Он был так печален, когда лежал возле меня истощенный, напряженно прислушиваясь к шуму за дверью, что я почувствовала потребность утешить его: пусть не страшится, что я разочарована, хоть врата небесные, конечно, не распахнулись пред нами. Редко может женщина уйти сытой с такого поспешного пира. Правда, из-за моего резкого юмора, подчас предательски забегающего на несколько шагов вперед, фраза, которую мне удалось произнести, — нечто вроде: «На первый раз можно стерпеть» — еще больше испортила дело. Можно было услышать его разочарование еще до того, как он раскрыл рот и дрожащим голосом проговорил, мой бедный маленький детеныш: «Это и правда было так ужасно?» Я ответила не сразу, боясь еще больше напортить, только улыбнулась про себя, но даже эта беззвучная улыбка в темноте не укрылась от него, и он прибавил: «А тебе ни капельки не было приятно?» Я не могла не засмеяться снова (клянусь — очень нежно!) — ну как тут не рехнуться: каждому мужчине необходимо услышать, что он, именно он так тебя отделал, что это стало самым бурным событием в твоей половой жизни? Но ведь не могла же я притворяться, будто эта паническая молотьба пробудила во мне всех бесов. Мне было немного досадно, что вместо того, чтобы уважить мою откровенность, он истолковал мое поведение как какую-то снисходительную холодность и даже мои слова: «Я очень рада, что это, наконец, произошло», — показались ему увиливанием от прямого ответа, хотя на самом деле были полнейшей правдой. Я и вправду была очень рада, что мне удалось сокрушить эту стену, стоявшую между нами, и что теперь я смогу узнать этого чувствительного, но сдержанного человека и тем способом, каким может узнать только тело. Правда, уже в тот момент я знала его достаточно, чтобы сдержаться, не произнести того, что было у меня на кончике языка: именно потому, что ему не удалось одержать того успеха, который он хотел, — неважно почему, — именно оттого, что был так печален, так пробуждал жалость к себе, я полюбила его за слабость, полюбила нежной и счастливой любовью, какой не знала всю свою жизнь, как любят беспомощное дитя, испугавшееся несуществующей опасности.
Я не могла сказать ему этого, потому что такие слова оскорбили бы его еще больше. Даже такому человеку, как Курт, образованному, тонкому, до корней волос пропитанному культурой, трудно отречься от детской этой мужской гордости, что требует успеха при любых обстоятельствах, от той гордости, которой жалость наносит неизлечимые раны. И потому я притянула его к себе и стала укачивать между грудей, надеясь, что он почувствует то, чего не могут выразить слова, ту приятную, не относящуюся к сексу, но в то же время очень чувственную теплоту, которую пробуждал во мне этот взрослый ребенок (в тот момент он был для меня таким ребенком), и почти беззвучно напевала ему soto voce[67] колыбельную Брамса. Он сразу разгадал эту музыкальную загадку, потому что сказал, что ему было бы и вправду лучше соснуть.
Но он не позволял себе задремать, чтобы исполнить свой план: проводить меня домой, когда все обитатели дома заснут. Я предложила ему отказаться от этой идеи. Меня не беспокоит, если придется проснуться перед рассветом и смыться в промежутке между появлением разносчиков газет и молочниц — когда все спят самым крепким сном. Но Курт боялся, как бы Сонечка не подняла на ноги полицию, если я не приду до утра, и, видимо, удивился, что меня вовсе не беспокоит то обстоятельство, что она знает, с кем я ушла. Ему пристало бояться собственной тени, сказала я про себя, но все же сочла это его достоинством — он печется о моей чести, а не о своей. Я без труда успокоила его: пока моя достопочтенная хозяйка обнаружит мое отсутствие, я уже буду спать в своей постели счастливым сном.
Потом мы еще немного порезвились. Он был поражен тем, что я готова делать, и, конечно, сомневался про себя, что это — щедрость или распутство; припомнил, должно быть, парня, который рассказывал Литовскому про наши приключения, и опечалился, что не ему одному перепадают такие дикие удовольствия. Но сразу после того, как я поднялась, упорно желал поцеловать меня в губы, видно, как некий символ того, что вульгарные поступки не умаляют его почтения ко мне, что он любит и уважает меня как прежде, как и в те времена, когда нас связывали обычные буржуазные отношения согласно всем правилам — голова к голове и мужчина сверху. Если намеревалась унизить себя, чтобы он, не дай Бог, не влюбился в меня, а лишь принимал все это как оно есть, — бескорыстный подарок другу и не более того, то мне это не удалось, — хоть я веду себя как шлюха, он ни на минуту не забывает, что я дама, заслуживающая всяческого уважения, и меня даже можно любить.
Правда, есть у мужчин один орган, который не умеет врать, и потому не нужно было демонстрировать передо мной душевную тонкость, чтобы я почувствовала, нет, не почувствовала, а знала, что когда пройдет первое волнение и удивление новизной — его жене наверняка нет надобности в подобных ухищрениях, — новые раздражители не вызовут новых чудес, ведь единственное, что может снова пробудить его, — это возвращение к минуте до, намек, скрытый в первой фразе, сделавшей все возможным: «Море действует на меня опьяняюще». Чего бы он ни дал, чтобы повернуть колесо вспять, к прелести ожидания, к напряжению, разлитому в неизвестности.
«Спи, мой малыш, усни», — напевала я шепотом.
Он и вправду уснул, сперва дыхание его было беспокойным, оно прерывалось всякий раз, как доносились приглушенные голоса из других комнат, а потом задышал спокойно, как беспечный ребенок, которому позволили спать в маминой постели.
Под утро, когда будильник, беспрестанно тикавший у изголовья, разбудил меня, я хотела тихонько, не будя Курта, подняться, но не могла совладать с желанием осторожно поцеловать его еще раз, даже не прикасаясь к гладкому юношескому телу — его трогательная худоба мучительно обострила в моем сердце чувства, о существовании которых я прежде и не подозревала. Он испуганно вздрогнул и сразу проснулся, как вскакивает солдат, услыхав сигнал побудки. Ему хотелось проводить меня и поэтому, а может, еще и оттого, что застеснялся внезапной наглости своего члена, он надевал брюки поспешными резкими движениями, перебрасывая из стороны в сторону этот свободолюбивый, необузданный отросток, вздымавшийся на диво. Трудно поверить, но Курт покраснел, заметив, что я смотрю на него. Я все же убедила его, что нет смысла выходить со мной. Я проберусь на улицу как кошка, никто и не заметит, пообещала я. Он ведь больше всего боялся, как бы не проснулись обитатели дома и не стали спрашивать, кто там. Он сперва заупрямился, стараясь говорить решительным тоном, но голос звучал как-то раздавленно. Потом он понял, что если я выйду одна и даже ненароком где-то зашумлю, он сумеет впоследствии это как-нибудь объяснить, если сочтет нужным. Если же он выйдет со мной и вернется, ему придется придумывать более сложную историю, он ведь не станет рассказывать, что пошел записывать в нотную тетрадь птичий щебет, значит, все попытки принять пристойный вид с точки зрения норм среднего класса, порабощающих медленно, но верно даже человека с таким широким кругозором, как Курт, пойдут прахом. Что же до рассветной прогулки по пустым улицам сонного города, так ведь Тель-Авив ночью представляет собой мирную деревушку, и всякий, кто просыпается здесь до половины шестого, здоровается на улице с каждым встречным. «В крайнем случае решат, что я разношу молоко», — сказала я, засовывая свои полные — и пустые — груди в лифчик. Курт улыбнулся печальной улыбкой — человеческие чувства не оставляют его и тогда, когда он охвачен беспокойством.
И чтобы он не глядел на меня своими печальными глазами, точно оплакивая и меня, и самого себя, и рай отчуждения, потерянный нами в эту ночь, я высвободилась из прощального объятия и даже снова начала обращаться к нему на «вы», чем вызвала невероятное удивление. Загадкой я была, и вот обращаюсь в загадку вновь. Я не могла сказать ему: сделай одолжение, избавь меня от печали разлуки, мы ведь встретимся через несколько часов, чужие и близкие, как раньше, связанные друг с другом более тесной связью, чем временное соединение в постели, — сказать так я не могла, ведь не было надежды, что он поймет. Мужчины всегда запираются на засов в самих себе…
В первый раз он спросил, надо ли ему пользоваться противозачаточными средствами, и когда я иронически сказала: «Нет, я хочу детей», — он, не поняв иронии, оторопел. А когда понял, что это шутка, был потрясен еще больше. «Я пуста внутри, и детей у меня никогда не будет», — сказала я. Он не осмелился меня расспрашивать, как это случилось, и хотя я показалась ему вульгарной женщиной, способной говорить об интимных вопросах безо всякого стыда, эта вульгарность не сочеталась с тем образом, который создал он в своем воображении.
Во всяком случае, в первый вечер он только участливо поглядел на меня, простив и грубые выражения, и потребность поражать. Ведь в конце концов я сама жертва своей злой шутки. А я удержалась и не сказала, что не жажду иметь ребенка от него. Он сам исполняет эту роль, лучшую ее часть — милое такое дитя, засыпающее у меня на плече со счастливым, трогательным вздохом. Мне хочется обнять его с истинно материнской любовью, когда он вылезает из меня размягченный, мокрый и встревоженный. Тревога его так прозрачна: а был ли он достаточно хорош для меня, может ли сравниться со своими предшественниками, о которых думает беспрестанно, хоть категорически это отрицает, и как бы я не решила отказаться от него и вернуться к ним, раз он меня разочаровал.
В последующие разы он был более спокоен. Он уже не боялся, как бы мне не забеременеть, и потому вел себя более свободно, даже позволил себе намекнуть, что желает тех услад, которые прежде, быть может, казались ему развратом, — жена его наверняка оберегает свои голосовые связки, — порой я и вправду получала удовольствие от самого процесса. В нем не было никакого торможения — именно то, что мне нравится. Страхи, самые разнообразные страхи сразу влияют на Курта, а поскольку минутная слабость наводит на него ужас, он погружается в глубокую депрессию, из которой я с трудом его извлекаю. Такому человеку, как он, нужна была раскованная женщина вроде меня, чтобы впервые открыть, что ждет мужчину в женских объятиях. И все же скоро передо мной зажглись красные огни опасности. Такому чувствительному человеку, как Курт, когда он прилепится к чему-нибудь, потом трудно от этого отречься.
Мне-то ничего не стоит завязать любовь на время, любовь без будущего. Это, пожалуй, даже удобно, пока жизнь вся какая-то временная, промежуточная и невозможно предугадать, что принесет завтрашний день. Не стану делать вид, будто я настолько рассудочна, что меня устраивают наши отношения лишь постольку, поскольку пока между нами существует любовная связь, квартет не распадется. Но Курт, безусловно, не из тех людей, что способны на минутную интимную связь. Он влюбляется в женщину, с которой спит. Совесть не позволяет ему заниматься сексом, чтобы утолить преходящий голод. Ему необходимо верить, что только неистовая страсть, перед которой нельзя устоять, завлекла его в постель к женщине, не являющейся его законной женой. Если б он хоть избавил меня от колебаний, вызванных нечистой совестью, и смешного чувства вины — по его мнению, они свидетельствуют о его любви ко мне, ведь любовь эта сильнее моральных тормозов, к которым меня просят относиться с надлежащей серьезностью. Но я же не просила его обелять наши поступки пред Богом и людьми. Однажды он до того разозлил меня, что я сказала: нет никакой уверенности в том, что жена его в Берлине не занимается в тот же самый час тем же самым делом — природа берет свое, а музыка, пробуждая страсти, не может заменить их. Он ответил мне вполне серьезно, что то, чем занимается его жена, — это ее личное дело, а его собственная нравственная чистота касается исключительно его самого. И если я не рассмеялась во весь голос, то только потому, что чувствовала, как важно ему верить, что лишь великая любовь может победить в нем отвращение к измене, к нарушению обета.
Прежде я еще намекала ему время от времени, что вижу в нашей связи всего лишь интермеццо между двумя частями жизни, но быстро поняла, что он, как и его предшественники, не способен оценить эстетическую красоту быстрого, неповторимого шага, который совершаешь, заранее решившись собственными руками положить ему конец, видя в нем нечто, обреченное рано или поздно окончиться, и принимаешь на себя обязанность трезво выбрать момент за миг до неизбежного начала обвала. Я упустила такой момент, когда Курт, поддавшись минутной слабости, разрыдался и потом долго плакал на моей груди, посвящая меня во все свои секреты: о женщинах, которые преследовали его, а он от них сумел ускользнуть, и о тех, кому удалось немного смирить в нем гордость, сделав его рабом мерзких отношений, основанных на принципе «ты мне — я тебе», и — он пожалел, что сказал это, едва только слово сорвалось у него с языка, — о своей тяге к незрелым плодам, к коим не дозволено притрагиваться. В ту же секунду я поняла страх, вдруг охвативший его в первую ночь, когда из-за стены послышался голос девочки. Он ожидал, что я в ответ вознагражу его рассказом о своих тайнах — о мужчинах, которых я любила и которые причинили мне зло, — как детское взволнованное обещание исправить благодаря этой любви то, что было испорчено его предшественниками. Мое молчание его разочаровало, но, будучи рыцарем без страха и упрека, он не остановился и продолжал повествовать обо всех извивах чувств, через которые прошел, словно оставляя в залог в предательской моей памяти свою совершенную личность, всякий росток мысли, всякую тень задумчивости, даже легчайшую зыбь чувства — и там, в этой памяти, только там станет он самим собою, совершенным, свободным от фальши, не запятнанным лицемерием, честным до боли, но вполне свободным.
Вчера вечером у меня был странный разговор с Левенталем. Он разговорился о Курте и вдруг ошарашил меня вопросом, есть ли между нами интимные отношения. Я это начисто отрицала, но он не поверил, хотя мне удалось прямо посмотреть ему в глаза, не краснея.
Я удивилась, зачем ему надо это знать. Если он полагал, что правильный ответ на его вопрос утвердительный, — то какой вывод он сделал? Что ворота открыты или что они на запоре? Во всяком случае, поняв, что я не хочу отвечать, он оставил меня в покое. А может, он не пришел к определенному выводу, поскольку отказался от острословия, точно решив подождать, покуда положение не прояснится и для него, и для меня.
Я охотно болтала с ним про Курта, как девушка, радующаяся возможности поговорить о своей любви. Эта жажда говорить удивила меня. Как правило, я не испытываю потребности делиться своими чувствами с другими. Мои тайны не тяготят меня, я не ищу родственной души, чтоб сбросить груз переживаний. Но теперь мне было необходимо рассказать о перемене, произошедшей в моей жизни, не называя ее по имени. Даже наедине с собой не стану пытаться определять ее словами. Ведь если б в высшем суде меня спросили, люблю ли я Курта Розендорфа, я не смогла бы ответить однозначно. Только и могла бы сказать, что уже давно не была в таком состоянии, какое позволила бы себе назвать счастьем. Но с ним связано немало страданий. Мне очень трудно глядеть на мучения человека, который, лежа в моих объятиях, так страшится будущего.
Беседа с Эгоном, даже если она смущает, всегда увлекательна и полезна. Я много узнала от него о положении в мире, о людях и отчасти о себе. Глядя ему в глаза, я вижу там себя голышом и без макияжа.
— Розендорф, — сказал Эгон, — это типичный пример художника, черпающего вдохновение в отказе от осуществления, влюбленного в миг перед рождением звука, ему словно больно от необходимости перейти к следующему звуку, уничтожающему предыдущий и требующему к себе полного внимания. С этой точки зрения он настоящий художник. Ведь искусство — вечное томление по мигу перед претворением в жизнь.
Из этой артистической черты Левенталь сделал по аналогии вывод о тяготении Розендорфа ко всему недозрелому, к неспелому плоду. Привел в пример его дружбу с Фридманом, — вот уж плод, неспелый во всех отношениях, — и его влюбленность в маленьких девочек, которой не дано осуществиться.
Я на минуту оторопела. Не знала, что это: грязный намек или просто общее суждение о характере художника, влюбленного в миг до воплощения, до расцвета. Как бы то ни было, я подумала о себе. Что незрелого, незавершенного нашел он во мне? Что есть во мне от этого состояния — всегда накануне и никогда не наступит? Я ничего не могла придумать, кроме своего бесплодия, гарантирующего, что я останусь девушкой до той минуты, когда вдруг состарюсь. Но когда я с Куртом, я состоявшаяся женщина. Когда этот взволнованный младенец копошится во мне, вылезая из кожи, я испытываю глубокое и сильное материнское чувство — самое зрелое и окончательное, какое только может ощущать женщина в глубинах своего существа…
Курт, кажется, влюбился в меня, как я прежде боялась, его отчаянная любовь теперь будет отягощать нас обоих. Но ведь и я барахтаюсь в шелковисто-золотых сетях, что сплела собственными руками. И если, сама к себе ожесточившись, не положу этому конец, то уже не смогу разорвать нашей связи, придающей вкус долгому ожиданию между встречами, с той минуты, как мы расстанемся, до новой ночи, когда он не отрывает губ от моих сухих сосков, вызывая во мне трепет, которого, мне казалось, я уже больше никогда не испытаю.
Странно, что всякий раз, как он начинает ритмично двигаться в моем теле, мозг мой сверлит одна и та же мелодия, соло альта из «Просветленной ночи» Шенберга, это глиссандо, напоминающее сдавленный крик, которое даже я, ненавидящая «сало», разрешаю себе играть жирно — та самая тема, что вспомнилась мне, когда он впервые проник в меня, словно и я пытаюсь всякий раз вернуть нас к сладости предначального мига, чтобы снова пережить рождение любви. Я спрашиваю себя — почему именно эта музыка? Из-за мелодии, напоминающей идущее вверх-вниз ритмическое движение? Или в подсознании у меня — доктор Блехер уж непременно объяснил бы именно так — живет тяга к чистоте, детское стремление извлечь из своего ущербного тела совершенную любовь, отказавшись от гордости и самоуважения? Ту любовь, о которой повествует то романтическое произведение, где женщина рассказывает своему возлюбленному, что она носит в утробе ребенка от другого, и он принимает на себя обязательство быть ему отцом, милосердно покрыть грехи ближнего…
Хочу порвать и не могу… В душе я благословляю эти проклятые времена, когда все временно и нельзя знать, что принесет завтрашний день, когда попытки планировать будущее лишены всякого смысла. В глубине души я знаю, что у меня не достанет силы сказать этому хорошему, любимому человеку, что нам лучше сыграть последний аккорд, завершающий трубным гласом дивное произведение, которое сочиняем мы своими совершенными телами, — не дав всему изумительному и прекрасному между нами рассыпаться между пальцев.
У меня не достанет сил, ведь я знаю, что он будет ранен и рана эта не зарубцуется. И партию альта в Квартете Розендорфа я ни за что не соглашусь потерять.
Тонкость этого человека меня погубит!
Виолончель — Бернард Литовский
Я чувствую, что необходимо записать происходящее. Записывая, легче прояснить мысли. Кроме того, записи становятся свидетельством. Если что-нибудь случится, можно будет понять, как это произошло, а может, и почему. А если курс лечения, который проходит Марта, окажется успешным и у меня когда-нибудь будут дети, они по этим записям смогут узнать, что за человек был их отец. У нас дома было принято записывать семейную историю в толстенную книгу. Сперва подробно описывались домашние события, даже самые незначительные, потом только важнейшие: рождения, бар-мицвы[68], свадьбы, тяжелые болезни, смерти. Последнее поколение отказалось от этого обычая, оборвав писаную историю почтенной семьи, перебравшейся в Германию из Польши в начале семнадцатого века. В моей ветви я последний потомок рода.
Трудно решить, с чего начать. Если бы я начал с того, как я почувствовал себя евреем, это было бы слишком претенциозно — чувства эти не заставили меня изменить жизнь. Если бы не Гитлер, я бы сегодня сидел в Германии, играл в оркестре и без устали добивался положения солиста. Я и сегодня не оставил этой мысли, но тем временем в моей жизни произошли важные перемены. Я еще не знаю, куда они меня заведут, но ясно одно: сегодня моя жизнь совсем не похожа на ту, какой она была несколько месяцев назад. И это несмотря на то, что внешне в ней ничего не изменилось. Я по-прежнему играю в оркестре и в квартете, иногда даю концерты, выступаю на общественных началах на вечерах культуры и отдыха, занимаюсь с учениками. У меня нет почти ни одной свободной минуты.
Стоит отметить, что никто из самых близких мне людей, ни Марта, ни товарищи по квартету, не знают о другой моей жизни. Кое-что придется записать намеками. Никогда не знаешь, в чьих руках окажутся твои бумаги. Лишние слова могут только повредить.
Поскольку нельзя сказать, где именно исходная точка, возможно, лучше всего начать с нынешнего момента. Остальное прояснится само собой.
Начать можно с любой репетиции квартета. Подробно описать отношения между нами, непрерывные разногласия по музыкальным и прочим вопросам, попытаться определить, что мы действительно думаем друг о друге — ведь и такая оценка влияет на систему отношений в коллективе, где единство необходимо в силу обстоятельств, — все это может дать ключ к пониманию внутреннего напряжения, которое то нарастает, то ослабляется. Ни одного из нас не назовешь чересчур гибким. Такое внутреннее напряжение говорит, скорее всего, о том, что у всех нас глубокая потребность быть очень откровенными друг с другом и одновременно фанатически хранить свои тайны, — исходя из этого, можно, пожалуй, понять некоторые странности в наших взаимоотношениях, но за отсутствием умения анализировать я ограничусь простым описанием того, как развертывались события. Я мог бы начать и так: если бы мы однажды не поссорились из-за точного значения трех пьяно у Шуберта в «Квартетзатце», и если бы за этим теоретическим спором не стояла попытка обвинить меня в желании выдвинуться за счет товарищей, и если бы Фридман не злил меня своим педантизмом, а я не стал бы его передразнивать (я умею подражать голосам людей и животных), если бы Эва Штаубенфельд не обвинила меня в вульгарности (обвинение, которое не должно бы особенно злить, но тут у меня закипела кровь, поскольку я ни в коем случае не был готов выслушивать подобные вещи от нее после того, как мне стало известно о ней нечто такое, что уж если это не свидетельствует о вульгарности, то я вообще не знаю, что такое вульгарность), если бы Розендорф не поддержал Эву и если бы я не чувствовал, что его надо предостеречь (я знал, как опасно для столь чувствительного человека влюбиться в такую вульгарную женщину, как она), — тогда я бы, может быть, и не стал рассказывать Розендорфу, наивно стремясь ему помочь, — хоть результат и был обратным, — чудовищные вещи, о которых я услышал от этого русского парня, приходившего слушать репетиции квартета. Если — тогда. Мы в юности играли, бывало, в такую игру. Всякий ответ мог оказаться верным.
Но никогда нельзя знать, как бы все сложилось.
Может быть, действительно лучше всего начать со странной встречи с этим парнем. Неисповедимы пути случая. Косвенным образом эта встреча повлияла не только на то, что случилось у нас в квартете, но и дала мне конец нити к лабиринту, в котором я мечусь сегодня.
Простое любопытство, а не желание организовать клуб одиноких сердец или открыть тайны фройляйн Штаубенфельд заставило меня подойти к парню, сидевшему на заборе напротив нашего дома, точно роденовский «Мыслитель», устремив глаза на нашу ничем не примечательную квартиру: две комнаты с холлом, балконом и всеми удобствами, — словно это была святая святых. Я предполагал, что не одна только любовь к музыке влечет его к дому 27 по улице Ховевей-Цион. Я обратил внимание на его глаза покорной собаки, когда он исподтишка взглядывал на фройляйн, неизменно уходившую от нас в сопровождении мужчин, не удостоив его даже беглым взглядом, который кидают на вещь, оказавшуюся не на своем месте. Я ожидал услышать обычную печальную повесть упрямой детской любви, подстерегающей каждый шаг возлюбленной. Никак не мог я себе представить, что услышу столь пикантную историю.
Простое любопытство, неуемная детская потребность разгадывать секреты, сохранившаяся во мне со времен счастливых глупостей, когда я обожал приключенческие книги, худшие из худших, и мечтал о будущем первооткрывателя или охотника за шпионами, разгадывающего тайны, — а в конце концов оказалось, что расшифровывать мне приходится партитуры, — побудили меня заговорить с ним. Чудаки, помешанные на какой-то идее, люди со странностями и просто нонконформисты всегда воспламеняли мое воображение. Парень, безусловно, походил на героев Достоевского, романтик, преданный своей единственной любви и отказывающийся признать факты жизни, эдакий печальноглазый атлет. Я не знал, сможем ли мы вообще говорить друг с другом. Может, он говорит только по-русски и на иврите — тогда завязать разговор не удастся, но я все же чувствовал, что надо пробить эту стену молчания, которой мы его окружили. Мне казалось, что из попытки понять его может вырасти нечто интересное. Часто, склоняясь над нотным пюпитром нашей альтистки, чтобы проверить, не закралась ли ошибка у нее или у меня, я ощущал присутствие этого парня, хотя он был на улице, будто зависть, которую он испытывает ко мне, когда я ощущаю запах ее волос и пота от подмышек, будто зависть эта, выскочив из него, оказалась между нами. Я думал, что будет некая поэтическая справедливость в том, чтобы пригласить его к себе после репетиции, позволить ему вдохнуть опьяняющий аромат кофе, который пила она, услышать голос человека, который может говорить с нею, когда ему заблагорассудится.
Марты в тот день не было дома после обеда, и, как только трое моих товарищей вышли из квартиры, я потихоньку выбрался на улицу по черной лестнице, и прежде, чем парень успел спустить ноги на тротуар, перед ним неожиданно оказалась фигура, ни мало ни много метр восемьдесят ростом — Бернард Литовский, явно желающий вступить с ним в беседу. Я стоял к нему так близко, что он не мог не отреагировать на мое присутствие.
В первый момент он не узнал меня. Он ведь видел меня только сидя и вряд ли думал, что я так высок. Неожиданность была полной, поскольку я вышел через кухню и обогнул дом. Если бы не борода, он бы не сумел меня узнать. Его смущение, когда он понял, кто стоит перед ним, лучше сотни свидетелей говорило о том, что у этого сильного парня нет и мысли о чем-то дурном. Он подумал, что я явился отчитать его за то, что он торчит перед моей квартирой, и стал объяснять, сперва на иврите, а потом, когда понял, что я в этом языке не слишком силен, на немецком (как потом выяснилось, он учился немецкому в Праге), что он ни в коем случае не хотел мешать нам работать, он просто очень любит камерную музыку и надеется, что нам не мешает, если он сидит в сторонке и слушает. Мы еще не были настолько знакомы, чтобы я мог ему сказать: не морочь мне голову камерной музыкой, но глаза мои, видно, выдали, о чем я думал, заставив его перейти к обороне. Потому он особенно удивился, когда я пригласил его подняться и выпить со мной чашку кофе. Если он и намеревался отказаться, то упустил время.
Он неохотно потащился за мной и рад был услышать, что мы будем дома одни. Видно, женское общество ему было сносить нелегко. Только поднявшись в квартиру, мы представились друг другу по всей форме. Еврейское имя, которое он себе взял, меня рассмешило — это весьма вольный перевод немецкого имени, докатившегося до России, оно пристало ему куда меньше первоначального, — но я из вежливости не подал виду, хотя в тот момент мог бы смеяться вовсю. Он бы этого не заметил! Стоя на пороге нашей гостиной, он был под впечатлением несуществующего присутствия любимой женщины! Он вошел в комнату тихим кошачьим шагом, точно кто-то может остановить его на пороге — так входят в концертный зал юные поклонники музыки, проникающие на концерт без билета, — потом вдохнул в себя запах сигарет и кофе, будто ладан в церкви. Некоторое время он стоял перед столом, на котором остались чашечки из-под кофе, словно ему явился святой дух. Наверняка он пытался угадать, с какого стула подняла Она свой великолепный зад, — угадать было нетрудно, ведь только на одной чашке остались следы помады, — а потом с превеликим волнением сам опустился на этот стул. И если бы не стеснялся меня, он наверняка поднес бы к губам чашку, которой она касалась губами, и выпил горечь, оставшуюся на дне. Он не начинал исповеди, хотя она готова была сорваться у него с языка, и, видно, ждал подходящего момента, чтобы выскочить на улицу. Только после того, как мы некоторое время болтали на разные темы, как-то: спорт, Советский Союз, фашизм, и обнаружили, что по ряду важных вопросов у нас сходные мнения, только после этого я перевел разговор на женщин и предупредил его (стараясь помочь ему излечиться от безнадежной любви), что Эва Штаубенфельд интересуется мужчинами только, чтобы ими повелевать, — и тут только была пробита брешь.
История, рассказанная им, была совершенно потрясающей. И само ее содержание, и то, что он мог рассказать ее человеку, с которым был знаком всего полчаса. Я бы даже самому близкому, задушевному другу не стал рассказывать тех интимных подробностей, которые излагал он все более хриплым голосом, похожим на шепот любовников и вызывавшим во мне любопытство и какой-то озноб отвращения перед бессмысленной попыткой восстановить мельчайшие детали их связи — как они любили друг друга по правилам и не по правилам, что делали друг с другом в течение трех дней и трех ночей — во время каникул оркестра — в его бедном домишке на берегу моря в северной части города, с того момента, когда она подошла к нему возле концертного зала, где он стоял, пожирая ее глазами, и сказала ему, точно носильщику, которого нанимают для переноски пианино: «Ты можешь пойти со мной, если это то, чего ты хочешь», — и до той минуты, как, подтеревшись влажным полотенцем, молча, с выражением глубокой скуки оделась и без объяснений ушла из его жизни и с тех пор будто не знакома с ним. Все его попытки снова подойти к ней были грубо отвергнуты. Сперва она хоть гневно хмурилась, что свидетельствовало о каких-то отношениях, а потом, видно, решила вообще не замечать его. Она проходит мимо, глядя поверх его головы, как ведет себя ребенок, проходя мимо огромного пса и надеясь, что если не глядеть на собаку, то и она его не увидит.
Он хорошо знает, сказал мой гость, что он ей не пара, она женщина с запросами, ей нужна жизнь избалованной дамы, она не свяжет своей судьбы со строительным рабочим. Он не просит ее вернуться. Он смирился с тем, что это был только проходящий эпизод. Он хочет только, чтобы она его еще раз выслушала, чтобы он мог рассказать ей, какая глубокая перемена произошла в нем после их встречи, пробудившей все дремавшие в нем душевные силы, что он любит ее чистой и глубокой любовью, ничуть не оскверненной тем, что было между ними. Наоборот, все ее поступки, которые другим людям показались бы омерзительными, прекрасны и чисты для него. Она не должна бояться его. Он готов быть ее рабом по гроб жизни. Но даже на такую малость — выслушать его один-единственный раз — она не согласна. Она стреляет в него своим пустым взглядом, где лишь одна печаль: что он не испарился, не стал пеплом в ту минуту, как она им насытилась. Она ведь не дает ему возможности сказать, что даже это он готов сделать ради нее, что если само его существование нарушает ее покой, он готов уйти из мира.
— Ну-ну, прошу вас, — сказал я, когда он произнес это.
Я позволил себе выразить тоном сомнение. Человек, готовый исчезнуть, чтобы очистить воздух, которым дышит его возлюбленная, не рассказывает о том, как вела она себя в постели, незнакомому человеку. Он обиделся:
— Если бы вы знали такую любовь, как моя, вы бы так не говорили…
Я попробовал один логический довод: какой ему прок встречаться с нею еще раз? Ведь все и так ясно — он может ее оставить в покое. Он понял меня.
Но и это его задело. Слова должны быть произнесены, ибо до тех пор они камнем лежат у него на сердце.
Тогда я посоветовал написать ей. Улыбка смышленого ребенка промелькнула под его бедуинскими усами. Это он уже испробовал. Все его письма вернулись нераспечатанными.
После его ухода со мной осталась его наивность. Я поделился этим впечатлением с Мартой. Человек может погрузиться в мерзость и выйти из нее наивным, как ребенок.
Марта сделала из моего рассказа самый странный вывод: в глубине души я, дескать, тоже влюблен в Эву. Иначе она не может понять столь задушевной беседы с незнакомым человеком. С отвращением она рисовала перед собой это зрелище: двое влюбленных мужчин сплетничают о женщине, которую любят, и каждый наслаждается страданиями, которые она причиняет другому.
Поскольку она говорила без раздражения, а как бы смирившись с велением судьбы, я не стал утруждать себя опровержениями. Она и сама сказала, что не опасается Эвы. Эва — человек совестливый и не обидит подруги. А кроме того, она окружена молодыми холостяками — зачем сдалась ей такая старая швабра, как я.
Марта почти вызвала во мне желание доказать ей, что я не старая швабра, но я не стану рисковать, ухаживая за такой женщиной, как Эва Штаубенфельд. Не стану лицемерить: если бы я нашел Эву у себя в постели, я не стал бы ее прогонять, но влюбиться в нее — опасно для жизни. Она и отдается наверняка точно так же, как играет: профессионально, обдуманно, но бездушно.
Я сказал только: правда, мне приятно глядеть на фройляйн Штаубенфельд, но я не способен влюбиться в такую женщину, как она, — холодную, расчетливую, черствую, тщеславную и равнодушную, да к тому же еще по-королевски величественную и недоступную. Ей недостает какой-то человеческой слабости, чтобы я смог в нее влюбиться.
Марта немедленно сделала два крайних вывода:
Во-первых, теперь я нашел в Эве недостаток, который искал, и потому смогу в нее влюбиться; во-вторых, я люблю свою жену потому, что она ущербна.
Надо быть осторожным в каждом слове. Даже в постели.
Не надо было мне рассказывать об этом Розендорфу. Тем более детально. Фридман был прав. «Не рассказывай ему, — просил он меня, — он воспримет это как личное оскорбление. Он сам к ней неравнодушен, но не позволяет себе ухаживать за ней, уважая ее чувства, — ведь он женат! А она подбирает себе любовников на улице. Кроме того, ему это будет тяжело и по другой причине: подорвется некий исходный постулат, гласящий, что люди, способные в совершенстве исполнять камерную музыку, это люди сдержанные, умеющие обуздывать свои страсти».
Ерунда. Будто не может человек развратный до мозга костей быть великим художником. Но Фридман меня-таки удивил. Я был уверен, что в этих вопросах он совершенный профан.
Розендорф, конечно, отказался верить. С каким презрением глядел он на меня — псих, онанирующий, воображая Эву. Уж не собираюсь ли я растрезвонить об этом по всей стране?
Я здорово разозлился. Что значит «растрезвонить об этом по всей стране»? Рассказал я всего-навсего ему самому да Фридману, больше об этом никто от меня ничего не слышал.
— На два человека больше, чем следовало, — возразил Розендорф.
Мне больно было видеть враждебность в его глазах. Сам того не желая, я стал извиняться:
— Можете воспринимать это как хотите. Я говорю все как есть. И только тем, кто должен знать.
— Никто не должен знать о том, что делают другие ночью, — иронически заметил Розендорф, и я почувствовал, что он кипит от негодования. Ясное дело, легче злиться на меня, чем поверить в то, что он услышал.
Я немного запутался, пытаясь объяснить, почему они с Фридманом «должны» знать, и пробормотал нечто вроде:
— Люди, которые играют вместе, должны глубоко понимать друг друга и знать друг о друге все.
Тогда с тем же оскорбленным видом, словно стараясь уязвить, Розендорф произнес:
— Постепенно мы и в самом деле узнаем друг друга, — и, не переводя дыхания (точно это единственное, что он узнал из нашей беседы), прибавил, как его печалит, что я, «человек культурный», рассказываю «такие гадости», а для него, дескать, пошлая болтовня отвратительнее всех прочих проявлений вульгарности.
Вот и вышло, что, стремясь доказать Розендорфу, насколько оправданно было мое возмущение Эвой, обвинившей меня в вульгарности (разве не потому стал я рассказывать ему всю эту историю, несмотря на предупреждение Фридмана?), я вместо этого убедил его, что я и вправду вульгарная личность.
Насмешка судьбы: я ведь хотел защитить его от Брунгильды. Удачное прозвище, ничего не скажешь. Не хуже, того, которым Левенталь наградил Фридмана: Иисус Христос. Да, один Левенталь способен так попасть в яблочко. Эва воистину королева Нибелунгов, состязающаяся с мужчинами в стрельбе из лука, — я и сам пострадал от копья, что метнул в нее.
Вывод: умение держать язык за зубами не только предохраняет от звания пошляка (хотя смысл этого выражения состоит в том, что надо, мол, хранить чужие тайны), но — и это главное, этому и жизнь подпольщика учит — такое умение тебя самого защищает.
Розендорф отказывается смириться с мыслью, что за благородной внешностью и образцовой деликатностью — фройляйн Штаубенфельд не выносит громких разговоров и вообще резких звуков — скрывается распаленная баба, подбирающая себе на улице любовников. К чести Розендорфа надо сказать, что он сумел скрыть и от самой Эвы, и от других — от Фридмана, Марты, Хильды и Эгона, то есть от людей, с которыми часто видится, — что ему известно нечто, позволяющее слегка прищуриться, когда разговор заходит о скромности, сдержанности и прочих добродетелях или когда кто-нибудь начинает оправдывать нетерпеливость (если не отвращение), с каким фройляйн Штаубенфельд сугубо серьезно отстаивает свои требования, чтобы мы не впадали в чрезмерную сентиментальность или неистовство (а это нередко случается с квартетами — всякий раз, как в нотах стоит» appassionato»[69] или какое-нибудь подобное указание). При этом она снова и снова забывает, что нам уже известны перлы ее премудрости насчет того, что лук вызывает слезы почище Чайковского, что крик из глубины души умеет издать каждый пьяница и что страсти в клочья — черта простонародная, а попросту дешевка («Бетховен в поздних вещах стремится выразить не крайнее напряжение чувства, а глубину мысли», — говорит Эва, точно читая главу из Священного писания).
Розендорф вовсе не пытается отстранить ее от роли, которую она на себя взяла, — быть у нас стражем чувства меры. На его тонких губах (чуть подергивающихся порой от боли или усилия) ни разу не появилось иронической усмешки, когда она с непомерной уверенностью в себе рассуждает о золотой середине или кривит свой красивый ротик (который отлично умеет использовать для орального секса), если Розендорф порой, распалившись, начнет играть с легким скрежетом, не доходящим даже до четвертого ряда. А ведь скрежет этот свидетельствует о том, что музыкант в нем сумел победить профессионала, что он стал настоящим художником, не из тех, кто боится собственной тени. Розендорф, словно вежливый мальчик, выслушивает Эвины рассуждения, а она знай цитирует своего знаменитого педагога, пустившего ее в жизнь с ясными установками насчет того, как следует играть любую вещь («Камерная музыка не молебен и не публичное самобичевание, и даже в самых сумасшедших частях Большой фуги надо помнить, что камерный концерт — выступление перед публикой, где маленький ансамбль, увы, не имеющий в своем распоряжении ни ударных, ни барабанов, ни тарелок, должен удерживать скучающих слушателей в непрерывном напряжении»). И голубые глаза Розендорфа глядят на Эву с сосредоточенным вниманием прилежного ученика, пока не начнешь думать: видно, даже на миг не промелькнула в его красивой голове мысль, что есть, быть может, противоречие между ее требованием хранить ясность и прозрачность, лелеять все, от чего веет аристократизмом, уменьем властвовать собою — и ее пылкой заинтересованностью самыми что ни на есть пролетарскими пенисами. (Впрочем, это совсем неверно относительно того рабочего, он вовсе не простонароден, его отличает огромная тяга к образованию и природная деликатность человека из хорошей семьи, будто он и не пережил революцию, эту страшную школу грубости, будто не приходилось ему спать в комнате, кишащей блохами и крысами. Но Эва этого знать не может, она ведь не дала ему и рта раскрыть — разве только для того, чтоб высунуть язык и лизнуть ей.) Наоборот, иногда кажется, будто именно после того, как Розендорфу стало известно, что Эва — существо из плоти и крови, как и все мы, а не кариатида из итальянского мрамора, уважение его к ней не только не уменьшилось, но он стал относиться к ее чести еще бережнее, чем прежде. Она точно вдруг открылась ему как интересный человек, и он решил уделить ей больше внимания, хорошенько изучить ее, словно она Квартет Моцарта, который при чтении с листа кажется совсем простым, но после того, как сыграешь его много раз на публике, вдруг открываешь, что еще не понял его сути.
С определенной точки зрения можно все же сказать, что случай этот нарушил тонкое равновесие, сохранявшееся до тех пор в нашем квартете, но не так, как опасался того Розендорф, а совсем иным образом. Если раньше были моменты, когда после спора об интерпретации Розендорф на правах первой скрипки единолично выносил решение — ведь в конце концов ответственность за мелодический рисунок ложится главным образом на него, — то теперь у нас в квартете два центра, с которыми приходится считаться: первая скрипка и альт. Нередко Розендорф уступает желанию Эвы. Я не могу, да и не хочу объяснять такое его поведение. Может, это тяга одаренного юноши к темной стороне жизни или чувство вины, охватывающее прямого человека, когда он обнаруживает, что в его душе еще не отстоялось то, что он называет своими духовными ценностями. Да мне вообще безразлично, что это такое, но я имею право разозлиться, если человек, столь тонко чувствующий, как Розендорф, так умеющий обижаться, не ощущает, как смешна его бескорыстная готовность встать на сторону Эвы, даже когда она не права. Ему так важно понравиться этой женщине, разыгрывающей перед нами Пресвятую деву, что он подчас считает необходимым обижать меня, единственного в нашем квартете, кто не пытается выпятить себя за счет других, — а ведь кто лучше Розендорфа знает, что виолончелист, который не привык, как я, постоянно держать в узде тягу к соревнованию, найдет тысячу и один изысканный способ, чтобы перекрыть первую скрипку. Такой человек, как он, должен был бы больше ценить того, кто, обладая мощным звуком, сдерживает в себе естественное стремление заговорить в полный голос. Если бы во мне была вульгарность, я смог бы играть наши дуэты таким образом, что рядом с виолончелью звук его скрипки показался бы слезливым писком… Ну да ладно. Нет смысла копаться в этом. Это была ошибка, верно, но не более того. Снята одна завеса с лица фройляйн Штаубенфельд, так ведь и за теми, что остались, она еще многое может скрыть. А ей, как видно, есть что скрывать.
Не стану утверждать, будто теперь, когда мне известно, на что она способна, если запереть ее в комнате с племенным жеребцом, которому под силу удовлетворить ее ненасытные аппетиты, я знаю Эву вдоль и поперек и в ней не осталось ни единого темного уголка, в который бы я не заглянул. Не говорю, что я понял эту женщину и читаю в ней, как в открытой книге, — если воспользоваться выражением Марты, а она человек умный и проницательный, хотя и ее подводит глупая уверенность в том, что люди, ей знакомые, не могут ее удивить (в этом причина того, что так легко утаить от нее все, что хочешь). Я исхожу из предположения, что у фройляйн Штаубенфельд есть тайны, которые навсегда останутся скрытыми и после того, как мы переиграем с нею весь репертуар камерной музыки. Не думаю я также, будто отмеченное выше противоречие между стремлением к ясности выражения и грубыми вожделениями — это воистину противоречие, которого человеческое чувство не может примирить. Я хорошо знаю, что человек — существо крайне сложное, я и сам не святой, и я был не прочь переспать с поклонницами, которых настолько волновала моя игра, что они были готовы отплатить мне другими играми. Не могу я также сказать, будто был влюблен в каждую из них, и потому я не судья Эве Штаубенфельд, не намерен призывать ее к порядку. Меня возмущает не ее порочность, а ее ханжество. И еще духовное ожесточение, если можно так определить ее поведение с этим русским парнем. Женщина может делать со своим телом все, что ей в голову взбредет, этого я не оспариваю. Но издевательство над мужчиной, который не сделал ей ничего дурного и, видно, обходился с нею в те три дня, что она стерла из календаря, как нельзя лучше, — оно свидетельствует об адской ненависти ко всему мужскому полу. Ведь всякий, кто хоть издали видел, как этот парень ей поклоняется, как пожирает ее голодными глазами, не может не почувствовать в ее нарочитом игнорировании его существования не только сжигание мостов, но и низкую месть мужчине, видевшему ее голой, слышавшему ее сладострастные стоны, будто он виноват в том, что она выбрала именно его, чтобы сбросить бремя инстинктов, долгое время не находивших себе выхода.
Я был ошеломлен весьма красочным описанием их первой встречи после того, как она внезапно вышла из его домишка и исчезла, точно не слыша вопроса о том, когда они встретятся снова. Столкнувшись с ним, она прошла мимо, точно он ей не знаком; он попробовал было встать на ее пути, но она устремила на него презрительный взгляд, до того ядовитый, что он едва не потерял сознания от шока. Я спросил себя, что может заставить воспитанную женщину, изучавшую музыку, и хореографию, и историю искусств, вести себя с такой грубостью по отношению к человеку, который влюбился в нее по ее же вине, влюбился с таким отчаяньем. Никак не мог я понять, — да и кто бы мог? — что вдруг переменилось в нем или в ней с тех пор, как она извивалась под ним, прижималась к нему, доводя до райского блаженства. Ведь он не просил у нее ничего, кроме нескольких простых слов, например: «Такова природа человеческая — сегодня любишь, завтра ненавидишь», — или что-нибудь вроде того, слов не возвышающих, но и не унижающих, только б не терзаться сомнениями из-за того, будто он сказал или сделал нечто такое, что заставило ее так внезапно его отшвырнуть. Пусть бы она позволила ему извиниться за то ужасное, что он, видно, сказал или сделал, но она не согласилась подать ему и этой милостыни, предпочтя пытать его своим унизительным молчанием.
Сперва я объяснял себе поведение Эвы какой-то особой спесью. Фройляйн фон Штаубенфельд, не стоит забывать, росла немалую часть жизни среди людей, которые, беря себе любовниц из числа служанок или прачек, никогда не чувствовали никаких моральных обязательств по отношению к сим низшим существам, стоящим ниже и по образованию, и по сословному положению (еще ниже были беззащитные дочери иммигрантов из Восточной Европы, тех просто выгоняли из дому, если у них не хватало ума позаботиться о мерах предосторожности; а на самой нижней ступеньке стояли представительницы еврейской расы).
Мы с Мартой не раз говорили об этой черте характера Эвы — о ее высокомерии и обо всем, что с ним связано. Марта обычно приписывает Эвину ненависть к мужскому полу тяжелым переживаниям юности. По словам Марты, члены семейства фон Штаубенфельд, одного из самых старинных и влиятельных в Пруссии, обращались с Эвой и ее покойной матерью с неописуемой подлостью. Из горечи, оставшейся от этого, родилось стремление отомстить тем, кто причинил ей зло, и всем, кто чем-то с ними схож.
Такое толкование, нынче весьма модное, кажется мне несерьезной попыткой прикрыть псевдонаучным покровом грошовый здравый смысл. Любой может воспользоваться такими теориями по своему усмотрению и сделать отсюда самые разнообразные выводы. В биографии каждого человека найдется момент уязвленности или душевная травма, как это теперь называют, которой можно было бы при желании оправдать любую подлость. Если начать копаться в подноготной венского мазилы, сидящего ныне в кресле рейхсканцлера Германии, можно и там найти удовлетворительные объяснения мании величия, злобы и ненависти к евреям.
Но именно из биографии нашей фройляйн можно было бы извлечь совсем иной вывод, а именно: раз она не выучилась на опыте перенесенных в юности оскорблений, связанных с ее общественным положением и еврейским происхождением, что солидарность преследуемых и есть единственно правильный ответ на такие явления, значит в душе у нее черным-черно, хоть мордочка у нее светлая и симпатичная. Ведь уже ее собственное несчастное детство не давало ей права думать, что можно оскорблять чувства необразованного еврейского парня из Восточной Европы. И даже если Господь покарал его, воткнув ему мужской член под пустым животом, то чем он виноват, что его сильное, точно резцом изваянное, классической красоты тело налилось мускулами на тяжелой работе, являя образец совершенного мужчины, но ей любо унижать его? Почему именно его выбрала Эва на роль представителя всех мужчин, сделав из него деревянного болвана, в которого загоняет гвозди, чтобы причинить боль нам всем?
Она ведь сделала с тем, кто был слабее ее, то же самое, что сделали когда-то с ней. В этом у меня больше нет никаких сомнений. И если это не низость, так что такое низость? Любой из принадлежащих к высшему сословию, пусть даже родился он незаконно и не имеет никаких официальных прав, не свободен от желания унижать всякого, кто входит, но их понятиям, в радиус унижения, будто единственный путь реализовать свои преимущества — попирать кого-нибудь ногами. Понадобится еще сотня лет, чтобы в головах черни, привыкшей снимать шапку перед чучелами, родившимися на шелковых постелях, выросла вера в то, что происхождение не наделяет человека никакими преимуществами, что в лучшем случае это нечто вроде удачи, позволяющей начать жизнь с правой ноги.
Всякий мужчина, попадающий в поле зрения Эвы, ощущает враждебность, которой веет от ее мимолетного взгляда. Исключение составляет Розендорф, которому дарованы привилегии. Может быть, потому, что он недостаточно мужествен, чтобы пробудить в ней ненависть, направленную на нас всех, — он, тоненький, как свечка, кажется, может погаснуть от слишком громкого голоса, да и чувствительность у него женская (даже в его игре есть некое кокетство, боязнь острых углов), а в глазах — какая-то нежная грусть, точно единственное хорошо знакомое ему чувство — такое, как испытывает человек, глядя на брошенного котенка под дождем… Благодаря своей женственности, Розендорф свой в тесном союзе, связывающем трех уважающих друг друга женщин, — Эву, Марту и Хильду Мозес, — а ведь каждый мужчина, оказавшийся среди них, когда они вместе, чувствует себя человеком, с чьим присутствием смиряются, не посвящая его в действительно важные дела (так чувствовал себя мой отец, единственный офицер-еврей, в офицерском клубе своего полка, где было полно антисемитов).
Все это ни в коем случае не умаляет мужественности Розендорфа — женщины липнут к нему несмотря на его внешнюю хрупкость и деликатность. Пример — Гела Бекер, твердой рукой управляющая типично немецким пансионом, она из тех сильных, решительных женщин, каких можно встретить в старинных еврейских семьях, где они уже двести лет привыкли повелевать слугами. Госпожа Бекер влюбилась в Розендорфа со страстью коллекционера предметов искусства, а если уж эдакому антиквару полюбился старинный китайский кувшин, то ни один соперник на аукционе его не остановит. Даже Хильда Мозес, которой уже поднадоело делать вид, будто ей, с ее свободными взглядами, все равно, что великий писатель не торопится на ней жениться. В тот день, когда она решится преподать Левенталю урок, надеясь, что в нем пробудится ревность и он поймет, что может ее потерять, — даже Хильда Мозес, как видно, изберет Розендорфа — единственного мужчину, создающего у нее ощущение, что она и умна и желанна, хотя причина его почтительно-бережного отношения к ней — детское его преклонение перед умницей Левенталем. Даже девочки влюбляются в Розендорфа, может быть, из-за юношеской застенчивой улыбки, появляющейся на его лице, когда он не понимает, что ему говорят. Как бы то ни было, Эва относится к Розендорфу с большой симпатией и они, кажется, пришли к некоему соглашению о том, что дружба между ними никогда не выйдет за пределы женской солидарности. Они нашли новый вид любви — без секса, без боли, без надежд — и, глядя на них издали, когда они играют вместе, улыбаясь друг другу с бесконечной ласковостью самой интимной улыбкой, какую только дозволено увидеть посторонним, можно подумать, что это брат и сестра. Тем не менее впечатление, произведенное на Розендорфа моим рассказом, было похоже не на реакцию брата, услышавшего про похождения сестры, а на боль возлюбленного, которому изменили. (Фридман удивил меня, интуитивно предугадав это. Никак не мог поверить, чтобы наш девственник понял чувством сложнейшие отношения между этими двумя людьми. Это говорит в его пользу. А себе самому стоит заметить: человек может быть ужасно болтлив и все же неглуп.)
Фридман из тех, кто должен воспринимать враждебность Эвы как некую форму протеста. Стало быть, она принимает его как одного из нас — мужчину среди мужчин, достойного ненависти. Она причисляет его к нам, к тем, кого надо покарать, а не к Розендорфу, которому отведено почетное место на нейтральной полосе между полами. Я понимаю, что упрямство Фридмана, его верность своим убеждениям, готовность сражаться за идеалы, впрочем весьма туманные, твердость взглядов в политике и других сферах — все это в глазах Эвы делает его типичным представителем враждебного лагеря. Во всяком случае, он, как и я, ощущает колоссальное напряжение, воцарившееся в квартете, напряжение, которое мы с успехом скрываем, как раздираемая конфликтом семья во время приезда высокопоставленного гостя. Квартет наш сейчас точно две враждебные армии во время перемирия: мы с Фридманом в мужском лагере, а Розендорф с Эвой — в другом.
Разница между мной и Фридманом состоит вот в чем: если я способен наслаждаться этим напряжением только когда я сам не замешан в конфликте, то он получает удовольствие именно от тех моментов, когда он и является источником напряженности. Он расцветает в атмосфере напряженности. Диалектика, которой Фридман привержен с фанатичностью, не уступающей фанатизму сторонников Агуддат-Исраэль[70] (мой дед принадлежал к ним, и я знаю, о чем говорю), учит, что все ценное рождается из столкновения между двумя противоположными тенденциями. В напряженном споре обостряется его детский ум, еще не отрешившийся от ребяческой потребности доказать учителям, как хорошо он усвоил урок. Даже ею исполнение улучшается, когда ему удается убедить себя, что есть некое диалектическое единство между правой и левой рукой.
Иногда я устаю настраивать струны своего «я», чтобы приспособиться к этой странной компании, где идет непрерывная война. В ней не стреляют более резкими словами, чем «сало» или «вульгарно», но тот, кто знаком с нами, понимает, что слова эти куда грубее, чем «идиот» или «ублюдок». Я сам по себе готов к поражению, только бы не волочить за собой многие годы тяжкое бремя неурегулированных конфликтов. Иногда мы похожи на группу сумасшедших, заключенных в одной комнате. Нас не выпустят, покуда мы не сумеем извлечь из себя чистого прозрачного звука. Смешно, что посторонним мы представляемся исключительно сплоченным коллективом. Эва никогда не забывает напомнить нам на репетиции оркестра время нашей следующей репетиции, как будто ей необходимо, чтобы люди завидовали тому, что у нее есть квартет. Быть предметом зависти, видно, немалое удовольствие для женщины, нуждающейся в изрядном количестве возбуждающих средств. Но ей нет нужды так стараться. Довольно только приподнять два свои погасших вулкана — красивей в жизни не видал, — и всякая женщина в поле зрения тут же выйдет из борьбы.
Да, как бы нас ни сочетать, получается непременно и гармония, и резкий диссонанс. Мы с Розендорфом ценим друг друга, но и опасаемся. Мы превосходим остальных членов квартета с профессиональной точки зрения, нечего скромничать, но и опасны для квартета больше двух других. Мы оба еще не отказались от мысли занять подобающее нам положение солистов международного класса. Сегодня мы предпочитаем квартет всем прочим местным «халтурам», которые бы, возможно, дали больше денег, но если тучи над Европой рассеются, я ни за Розендорфа, ни за себя не поручусь, что нам не захочется вновь попытать счастья. Правда, мы, может быть, уже упустили время. Мир любит вундеркиндов, а мы приближаемся к сорока. Не успеем оглянуться, как станем стариками. Розендорф оскорбился, когда я намекнул, что квартет для него перевалочная база. Если завтра Гитлер исчезнет, Квартет Розендорфа исчезнет вместе с ним.
Эрец-Исраэль — неплохое место, чтобы переждать здесь до подходящего момента. Хоть сам я не слишком доволен оркестром — разница уровня между исполнителями слишком велика, — он все же сумел за сравнительно короткое время добиться весьма прочного положения. Готовы приехать первоклассные дирижеры. Пусть некоторые из них приезжают к нам в знак протеста против Муссолини и Гитлера, но и то благо. Они здесь, и это главное. Они замечают лучших из нас, даже когда мы сидим в оркестре. И если тебе выпадет играть соло под их управлением, то много шансов за то, что тебя пригласят выступать за границей.
По правде сказать, и Эва, если бы она с большей наглостью пользовалась своими женскими достоинствами, могла бы считаться одной из тех, кому суждена карьера солистки. С этой точки зрения не могу не согласиться, что поведение ее безупречно. Она судит себя трезвым взглядом, зная и о тех своих ограничениях, которых другие вовсе не замечают. Каждый раз, как ей предлагали играть соло, она предпочитала произведения для двух инструментов, наподобие Концертной симфонии Моцарта, чтобы опереться на лучшего, чем она сама, музыканта. Она хорошо знает себя и понимает, что ей необходим вдохновенный партнер, способный и ее зажечь. По мнению Фридмана, ее ограниченность состоит в том, что она не любит тысячеголовое чудище, сидящее в темном зале. Без способности всей душой полюбить тех безымянных людей, которые кашляют в перерывах, нельзя быть настоящим солистом.
К игре Эвы в квартете у меня нет претензий. Не скажу, что она холодна или что в ней не хватает искры. Она прекрасно сливается с ансамблем и иногда извлекает из своего инструмента чудесные звуки. Но это потому, что мы увлекаем ее за собой. Если бы мы оставили ее в одиночестве, она играла бы, как примерный ученик — и не более. Будто что-то останавливает ее изнутри. Может быть, страх выставить себя напоказ. Честно говоря, я думал, что приключение на берегу моря поможет ей немного раскрыться еще и потому, что теперь мы все знаем, и она уже не сможет изображать перед нами Святую деву, но ничего не произошло. Она снова сомкнула губы, словно и не открывала никогда рта ни для чего, кроме приема пищи, уселась на своем стуле, точно воспитанница монастыря, протискивающаяся в толпе, выставив локти перед грудью, чтобы к ней, не дай Бог, не прикоснулись чужие руки, а играет она со своим сугубым чувством меры, будто никогда не выходит из себя, будто даже в минуту подлинной радости инструмент никогда не издаст под ее рукой ни единого скрипучего звука.
(Здесь мне вспомнилось, как она смеется над шутками, — очень редко, только когда анекдот действительно удачный, смеется с сомкнутыми губами, как ребенок, отказывающийся раскрыть рот перед зубным врачом, в глазах выражение страдания, точно ее заставили сделать что-то помимо ее воли, как у того, кто упорно торговался и все же был вынужден заплатить полную цену.)
Фридман с Эвой союзники и соперники одновременно. С точки зрения верности квартету у них есть определенные преимущества перед Розендорфом и мной. Для них обоих квартет — дом, а оркестр — место работы. Говоря «дом», я имею в виду родной дом, семью. Фридман остался один на свете после того, как отец его покончил с собой, а Эва разорвала всякую связь со своим многочисленным семейством. Для них обоих квартет — возможность полностью реализовать свои силы. Без квартета они тонут в пучине оркестра и потому должны оберегать квартет всеми силами (они также знают, что нам будет нетрудно найти им замену). И несмотря на это, они идут на риск, споря из-за каждого знака над нотой, хотя и Розендорфу, и мне это может, наконец, надоесть, а тогда — прощай совместная работа.
Интересно, что именно в технических вопросах мы с Эвой часто заодно. Розендорфа здорово злит (хоть он это и скрывает), что мы всегда спорим с ним и с Фридманом по вопросу о характере spiccato у Моцарта, которое у них, на наш вкус, выходит слишком остро и больше подходит эпохе виртуозов девятнадцатого века. Этот союз басов против скрипок Розендорф воспринимает как бунт против его руководящей роли. Боюсь, он немного ревнует к тому, что Эва поддерживает меня в борьбе против него. В таких случаях он может полагаться только на преданность Фридмана, старающегося подражать первой скрипке.
К. величайшему удивлению, между Фридманом и мною тоже есть некоторые точки соприкосновения. Я уважаю и нем постоянное стремление к пониманию технических компонентов. Он не удовлетворяется расхожими выраженными типа «мягче», «матово» или «с чувством» и прочими туманными формулировками, а старается дойти до более точного определения длины смычка, его положения на струне, участка соприкосновения со струной, тина вибрато. Тут я с ним. Но если что мне действует на нервы, так это непрерывные попытки Фридмана поставить всякую строку в широкую систему, прицепить к каждому аккорду важные идеи, носившиеся в воздухе, когда композитор, не имевший подчас никакого формального образования, сидел за фортепьяно и сочинял свою дневную норму — полквартета или полтора мадригала. Такой скрипач, как Фридман, никогда не будет солистом, и не только потому, что он боится выступать на публике (в первые минуты любого выступления он сидит на сцене, точно его поймали без штанов, и все время ищет как бы сесть таким образом, чтобы прикрыть срам…). Не раз ловил я себя на том, что несколько перебарщиваю по части иронии над этим человеком, который с поднятым знаменем выступает на борьбу за музыкальные принципы и сдается при первом выстреле, но не могу не подсмеиваться над его потребностью высказать свое мнение при всякой возможности.
Нас объединяет также отношение к политическим вопросам. Не знаю, сходны ли наши взгляды — собственные я, по понятным причинам, предпочитаю не афишировать, но мы сходимся на том, что политика — вещь исключительно важная. При всем своем уважении к музыке, мы с Фридманом не говорим, подобно Розендорфу и Эве, что нас не интересует ничего, кроме музыки. Я не люблю выражение «связь с жизнью», к которому Фридман так часто прибегает, но другой формулировки у меня нет, и потому приходится процитировать его: Розендорф полагает, что он человек нравственный, поскольку не берет чужого добра и не соблазняет замужних женщин, но в наше время этого недостаточно. С той минуты, как Гитлер пришел к власти, человек аполитичный стал человеком безнравственным — так говорит Фридман, имея в виду, что мы не выступили со всей решительностью против тевтонского помешательства, не примкнули вовремя к сионистскому движению, а также и то, что не сумели, положив музыкальные инструменты в ящик, приучиться к какому-нибудь полезному труду.
Чудесным образом Фридману удается быть и пламенным коммунистом, и сионистом-мессианцем. Внутренние противоречия, как видно, естественное положение, при котором он выжимает из себя самые блестящие идеи. Он способен на одном дыхании сказать, что музыка — высочайшее из искусств и что камерная музыка — развлечение аристократов, которому буржуазия придала ценность святыни; что неслышный звук — самый чистый из звуков и что музыка не приятнее для его слуха, чем шум машины, производящей что-то полезное для людей. Во всяком случае, когда я говорю о связи с самой жизнью, я имею в виду не только участие в политике. С моей точки зрения, это и спорт, а для Фридмана это пустейшая трата времени. Я готов затратить массу энергии на то, чтобы только ощутить, что я жив. Усилий, которые я вкладываю в игру на виолончели, для меня недостаточно. Кроме того, это занятие искривляет мне спину — этому способствуют и поза и положение рук. И чтобы выглядеть как человек, я должен напрягать правильные группы мышц, не дать им атрофироваться. В сущности, не будь я евреем, не знаю, выбрал ли бы я вообще музыку. В школе у меня были хорошие отметки и по математике, и по литературе. При небольшом усилии я мог бы выйти в первые ученики по этим предметам. Но мне было трудно решить, а пока суд да дело, я упустил несколько важных лет. Еще в довольно молодом возрасте я выучился на примере родителей, что если не хочу быть таким, как они, я должен добиться в какой-то области блестящих успехов, и побыстрее. Я тогда мечтал стать офицером немецкой армии, причем именно в кавалерии, и чемпионом Германии в скачках с препятствиями, но в шестнадцать лет и мне, и родителям стало ясно, что кратчайший путь к поставленной цели — войти в еврейскую элиту — это музыка. Вывод — восемь часов занятий виолончелью ежедневно (чудо, что это мне не надоело слишком быстро), и полтора года спустя я победил на конкурсе юных исполнителей. Дальше стало труднее. Из-за решимости еврейского мальчика, успевшего тем временем повзрослеть и для вящей уверенности в себе жениться на девушке из родовитой еврейско-немецкой семьи, упорно продолжать марафонский бег к вершине, начался процесс саморазрушения, продолжавшийся еще пятнадцать лет. Так мы упустили время завести детей, ведь вся жизнь была посвящена продвижению к главной цели. Я даже не заметил, как преданная, любящая жена, жившая подле меня, старилась год от году после всех абортов, которые делала, чтобы облегчить нам возможность кочевать, мы ведь постоянно переезжали из города в город ради перемещения от одного пюпитра к другому в погоне за желанным постом концертмейстера виолончелей в филармоническом оркестре, а когда я, наконец, получил этот пост, скопище идиотов проголосовало за сумасшедшего из Вены, положив тем самым конец моей музыкальной карьере, а заодно и нашим с Мартой шансам зажить настоящим домом. Тем временем у Марты развилось воспаление суставов, она была вынуждена оставить фортепьяно, от занятий музыкой у нее остался только маленький бубен, которым она пользуется на уроках ритмики, оказавшихся тут большим новшеством. Но я ведь собирался говорить не о Марте. У нее редкая способность воспринимать жизнь такой, как она есть, никого не обвиняя, в том числе и меня. Я пытаюсь подражать ей и не кляну свою злую судьбу. Стараюсь извлечь максимум пользы из нынешнего положения и терпеливо жду дня, когда музыкант международного класса сможет отправиться из этой крохотной страны в концертное турне по Европе — самолеты, уже переставшие быть редкостью, могут перенести вас отсюда в Европу за семь-восемь часов, — и надеюсь, что если угроза войны минует, такую мечту удастся осуществить.
Тем временем я вернулся к двум своим старинным увлечениям — математике и литературе: первая — хобби, которым я занимаюсь на досуге, вторая же стала для меня ежедневной обязанностью, и я исполняю ее каждое утро. «Сама жизнь», о которой говорит Фридман, — это для меня ощущение силы в организме, когда зимой и летом встаешь поутру, остро ощущая бег крови в жилах. После утренней пробежки, игры с мячом и плавания по бурному морю после того, как с шумом пронесешься, пригнувшись к велосипеду, вдоль берега, а по субботам и по улице Элиэзера Бен-Иехуды, где нет ни души, — я ощущаю себя новым человеком. Парни, с которыми я подружился на побережье, в большинстве строительные рабочие и слесаря, а некоторые просто бездельники, что кормятся черт знает чем. Фридман наверняка позавидовал бы мне, что у меня столь тесная связь с народом, частью которого он желал бы быть, да не может. Представляю, какие насмешки вызвал бы он у этих ребят своей манерой говорить и неуклюжестью.
Я горжусь тем, что могу чувствовать себя своим в этой компании, хотя некоторые ее члены просто мальчишки и вся их жизнь — показуха и борьба ради борьбы. Они ловкие, бывалые ребята и хорошие товарищи в трудный час, в них есть и прямота и скромность, несмотря на то, что они любят задаваться друг перед другом. Меня они считают своим, поскольку я отвечаю их требованиям, а не потому, что видели мое имя в афишах. Кое-кто из них в жизни не бывал на концерте. Они уважают меня потому, что я силен и ловок, умею радоваться победе и с честью проиграть, и еще потому, что отношусь к ним как к равным, а не расхаживаю вокруг них точно надутый индюк, снизошедший к народу. Они хорошо отличают того, кому действительно нужно общество простых и здоровых людей, не видящих в человеческом теле сосуда греха, полного мерзких инстинктов и необузданной похоти, от тех, кто приходит «пообщаться с народом» — то ли чтобы успокоить совесть, то ли чтобы вываляться в грязи.
Не стану отрицать: физическое совершенствование доставляет мне огромное удовольствие, хотя и безо всякого спорта мне не приходится стесняться своего тела. Это удовольствие не только оттого, что я как бы совершенствую инструмент, дающий мне жизнь, но и оттого, что атлетика придает движениям легкость и красоту, которой человек может добиться лишь после того, как научится скрывать усилия, потраченные на достижение этой легкости и красоты. Как в музыке, так и в спорте хорошее исполнение то, где не чувствуется пот и нервы, вложенные, чтобы добиться результата. Достаточно сказать, что, возвращаясь с пляжа, покрытый потом, с песком, застрявшим между пальцами ног, я чувствую себя человеком, которому отмыли душу от всякой гадости.
Правда, никогда не мог бы себе представить, что занятия спортом напрочь изменят мою жизнь.
Встречей с ребятами на пляже я обязан прежде всего злосчастному Эвиному любовнику. Может быть, мы бы встретились и при иных обстоятельствах, но знакомство с этим парнем, выделявшимся и в своей, не совсем обычной компании, проложило мне путь в их круг.
Я не сразу понял, что наступил один из поворотных моментов в моей жизни. Без оглядки отдаваясь нашим нередко опасным забавам (когда ребятам стало известно, что я зарабатываю игрой на виолончели, они стали уважать меня за то, что я не берегу пальцев), как будто впереди маячит великая цель, ради которой не жаль и жизнью пожертвовать, если тут уместно такое выражение, я все же видел в них поначалу лишь развлечение. Ведь человека, для которого самый большой профессиональный риск заключается в том, что струна порвется во время концерта, опасность возбуждает, как какой-нибудь наркотик. Я люблю состязания в смелости, игру с опасностью, люблю плавать в бушующем море, править хрупкой лодочкой на стремительных волнах между острых рифов, мне нравится пройтись по карнизу здания, ширина которого не шире ступни. Если бы здесь был настоящий цирк, я предложил бы ему свои услуги ради одного удовольствия.
Эта сторона моего характера совсем неизвестна товарищам по квартету. Не потому, что я ее скрываю. Если бы был среди них хоть один, кто способен почувствовать красоту в опьянении силой, я бы, может, показал им трюк-другой. Но Розендорф так погружен в свою музыку, а Фридман в свои словопрения, что жаль впустую тратить энергию, электричества тут все равно не получишь. Что же до Эвы, то она наверняка станет относиться с еще большей враждебностью к человеку, для которого мужественность не только биографический факт, но и душевное устремление, ведь мои усилия расширить свои физические возможности она воспримет как пустое чванство. Даже Левенталь, этот книжный червь, поклоняющийся красоте, относится к спорту свысока. Величие евреев в их духовной силе, говорит он. Ну и прочая ерунда в том же роде. Если бы он знал, насколько велика роль физической тренировки в способности преодолеть боль, он бы изменил свое мнение. Можно было бы ожидать от него уважения к занятию, вроде бы лишенному практической пользы, но закаляющему характер. Впрочем, такого человека, как Левенталь, трудно переубедить. Его мнение о спорте сложилось много лет назад: это занятие для дураков-американцев и для немцев, которым необходимо вознаградить себя успехами на спортплощадке за поражения, понесенные в войнах.
Марта иногда посмеивается при посторонних над моим культом здоровья. Сперва мне было все равно — это ведь не секрет. Но из-за Мартиной болтовни и товарищи по квартету стали поговаривать о моем язычестве. Они любят шутить над тем, что я связался с какими-то беспутными озорниками, только ведь насмешка нередко скрывает горечь. С точки зрения Розендорфа, я как бы предаю музыку. Музыки самой по себе достаточно, чтобы утолить жажду полнокровной жизни, а если мне этого мало, значит я отношусь к музыке поверхностно. В последнее время Розендорф и в игре моей нашел признаки такой поверхностности. Он не говорит этого напрямик, но я чувствую, что он разочаровался во мне. Он был потрясен, когда ему стало известно, что я однажды играл вместе с саксофонистом Шпигельманом и одним посредственным пианистом джазовые импровизации в кафе на берегу моря. По понятиям Розендорфа, это презренное занятие. Правда, в самом выступлении было и намерение позлить Розендорфа — чтобы не глядел таким снобом, — но главным образом я сделал это потому, что Шпигельман вызывает у меня большое любопытство. Играя вместе с ним, я старался его понять.
Сегодня, когда мне уже известно главное, необходимость держать в тайне встречи со Шпигельманом стала делом серьезным. Да и весь этот джазовый ансамбль был, в сущности, прикрытием, которое Шпигельман придумал, чтобы объяснить наши встречи.
Кто меня удивил, так это Левенталь, который тоже обрушился на джаз с пеной у рта. Он, пылкий сторонник всего нового, должен был понять, что джаз не загнивающая западная культура, а свежие ростки другой культуры. Марксизм может сбить с толку даже умных людей. Какая связь между джазом и установлением господства Америки над миром? Если бы я умел хорошо импровизировать, я бы не постеснялся вернуться в то кафе. Но голова моя полна европейской музыкой, и все мои импровизации крутятся вокруг тех музыкальных форм, к которым я привык. Чтобы стать хорошим джазистом, мне нужно было бы забыть почти все, что я помню. Правда, Шпигельман расточал мне комплименты, но они были направлены лишь к одной цели: завлечь меня в свои сети. Я не сержусь на Шпигельмана. Я барахтаюсь в его сетях с превеликим удовольствием.
Шпигельман — друг моего русского приятеля, оба они входили в группу строителей, кочевавших по разным поселениям, пока не обосновались в Тель-Авиве. Шпигельман низкорослый, с грубыми чертами лица, с маленькими обезьяньими глазками, острыми и глубоко посаженными. Как обезьяна, он впивается в тебя подозрительным, почти враждебным взглядом, словно опасаясь, что если отведет глаза, ты ему ни с того ни с сего дашь пинка. Какое-то время я ошибался, думая что они с русским принадлежат к одной компании. Поскольку тот говорил, а Шпигельман молчал, я полагал, что они согласны по всем пунктам, что и Шпигельман один из тех разочаровавшихся коммунистов, что желали тянуть веревку сразу в обе стороны, пока не обнаружили, как нелегко быть одновременно и коммунистом и сионистом.
Я обычно воздерживался от участия в политических разговорах. В местных делах я не разбираюсь, а по поводу режима в Германии не могу сказать ничего нового. Мой роман с пролетарскими идеями окончился еще в Германии. Кое-кто из друзей-коммунистов пытался вовлечь меня в ячейку деятелей искусств. Я искренне восхищался произведениями Брехта и Вейля, но оставался холоден, когда друзья пробовали приложить марксистские теории к музыке. Идеи эти были до того вульгарны, что я начал думать: а может, и в других сферах им нечего предложить, кроме сжатого кулака?
В Эрец-Исраэль я и подавно не старался с ними сблизиться. Обстановка здесь слишком сложная, и надо как следует разобраться, чтобы понять, что к чему. Фридману удалось заронить в мои мозги семена сионизма, и мне этого покуда хватит. Для меня стать сионистом — значит сделать поворот на сто восемьдесят градусов. Я не могу одновременно идти по разным направлениям. Принялся изучать эту область. Я, как и Фридман, считаю, что надо действовать, а не заниматься разговорами. Фридману также ясно, что именно надо делать: создавать поселение за поселением. Но сам-то он сидит в оркестре, играет в квартете и учит детей играть на скрипке. Всякий раз, как мы едем выступать в какое-нибудь сельскохозяйственное поселение, у него возникает чувство, что он изменил своему предназначению. Ему трудно утешиться второстепенной ролью, которую отвел нам председатель попечительского совета оркестра: сделать эту левантийскую страну частью Европы. Фридману хотелось бы активно участвовать в поселенчестве. Я на его месте не стал бы так много разглагольствовать о том, чего не намерен делать. Если я могу только играть на виолончели, сказал я себе, значит буду играть и помалкивать. Постараюсь играть как можно лучше: в оркестре, в квартете, на сольных выступлениях — повсюду, и не стану рядиться в сенаторскую тогу.
На этом-то этапе и вошел в мою жизнь Шпигельман. Мне было легко в его обществе — потому, что он молчалив, и потому, что он единственный из этой компании как-то связан с музыкой. Он осмеливается любить ту музыку, какая ему нравится, и не старается подладиться под меня, как наш русский приятель, который, желая угодить мне, обрушился на самоучек, сочиняющих тут песни о родине для средней школы. Мы оба со Шпигельманом глядели немного со стороны на споры между нашими леваками насчет того, кто из них левее. Они готовы друг друга растерзать из-за какой-нибудь формулировки в программе. Чем ближе они друг к другу по убеждениям, тем острее между ними вражда.
Споры эти происходили на пляже, в тени под навесом киоска, а вечером продолжались в кафе, где часть компании собиралась поиграть в шахматы. Я там, конечно, не бывал, но и утренние их дебаты меня оставляли равнодушным. Для некоторых спорщиков дискуссия о классовой борьбе была только предлогом для того, чтобы объяснить, почему они ушли из Гдуд ха-авода[71], где состояли несколько лет назад, почему не остались в киббуце или в мошаве, чтобы собственноручно воплощать в жизнь теории, которые проповедуют. Молчание Шпигельмана вызывало у меня уважение. Он по тем или иным причинам оказался в Тель-Авиве — одинокий мужик, может подняться утром и уехать куда глаза глядят, и он вовсе не старается объяснить это какими-то мнимыми разногласиями с поселенческим движением. Изредка с губ его срывалось слово, да и то — только, чтобы выяснить какой-то вопрос. Время от времени я видел его в «Тнуве»[72], неподалеку от моего дома, где он сидел, записывая что-то в маленькую книжечку. Однажды я подошел к нему поздороваться, и он почему-то смутился, увидев меня.
— Что ты все пишешь? — спросил я его.
— Конспект.
— Конспект чего? Он улыбнулся:
— В конце концов придется все-таки решать, что действительно надо делать.
Я подумал, что это какая-то шутка, понятная только посвященным, и слова эти не вспоминались мне до тех пор, пока я не узнал об истинных целях Шпигельмана. Когда я уже оказался замешанным в его дела, но еще не знал, насколько глубоко, я понял, что молчание Шпигельмана совсем не так наивно, как кажется. Благодаря молчаливости, он может как следует присмотреться к тем людям, которые кажутся ему преданными и способными хранить тайну, прежде чем ввести их в свою группу. Словно волк, поджидающий в засаде отбившуюся от стада овцу, он привлек в свою организацию двух-трех людей из всей собиравшейся на пляже компании.
Я вовсе не был в списке. Он полагал, что с моего места в оркестре трудновато уйти в подполье. Сперва я понравился ему тем, что я не сноб. Он даже сказал мне это однажды. Все серьезные музыканты, которых он знал, позволяли себе относиться к нему пренебрежительно, еще не успев его прослушать, — только потому, что он играл на саксофоне, да еще на свадьбах. Решение ввести меня в организацию было принято после того, как наш квартет был приглашен на обед к верховному комиссару.
Обычно я не рассказывал своим приятелям с пляжа о том, что происходит в моей жизни музыканта, но после того ужина у верховного комиссара, о котором писали в газетах, на меня посыпались вопросы. Я описал им смешные стороны церемонии во дворце верховного комиссара. У Шпигельмана загорелись глаза. Я был разочарован. Значит, и он мещанин, сказал я себе. Губерман не произвел на него впечатления, поскольку это польский еврей, но едва он услыхал названия вин, подававшихся к столу верховного комиссара, у него началась дрожь в коленках, как у любого простолюдина, который слыхал в детстве сказки про баронов и принцев, но не видал вблизи более высокопоставленного лица, чем начальник пожарной команды.
Оказалось, что и тут я ошибся. Шпигельман интересовался вовсе не винами и слугами, а лишь вопросами безопасности. Он хотел знать мельчайшие подробности. Я мало чем мог быть ему полезен. У меня плохая зрительная память, исключение составляют только ноты и числа. То, что проходит перед моими глазами, если я не стараюсь это запомнить, забывается.
После расспросов Шпигельмана о мерах обеспечения безопасности я стал понимать некоторые странности в его поведении. А потом состоялась наша первая беседа насчет политической обстановки. Обстановка эта весьма тревожная.
Даже такие люди, как Розендорф и Эва, живущие тут, как на острове, обеспокоены тем, что происходит в Палестине. Их не тревожит конфликт между евреями и арабами. Они полагаются на Великобританию, которая сумеет справиться с бандами разбушевавшихся хулиганов (так воспринимают они вооруженное арабское восстание) и навести порядок. Они ездят в бронированных машинах с дурацкой смелостью людей, не имеющих понятия о военных делах. В ту минуту, как они видят английского полицейского с ружьем, они уже вполне уверены в своей безопасности. Когда мы играли в киббуце, где подожгли поля, я не видел на лицах моих товарищей следов страха. Гафиры[73] носили форму и шапку с кокардой — этого им было достаточно, чтобы чувствовать себя под покровительством вооруженных сил, превосходящих неорганизованную чернь.
Но в тот момент, когда началась борьба между евреями и англичанами, у моих товарищей по квартету появились первые признаки политического сознания. Они стали критиковать действия руководства ишува, провоцирующего мировую державу. У нас была даже небольшая ссора, которую Розендорф поспешил замять. Я сказал Эве, что она не понимает, где живет, если способна защищать позицию англичан в вопросе о земле. Начался спор. Первый политический спор в квартете. Эва сказала, что если у евреев будет выбор между Палестиной и Америкой, они все уедут в Америку и потому не стоит подвергать опасности кучку поселенцев, живущих здесь под защитой англичан, дабы обеспечить тем, кто не собирается сюда приезжать, земли, в которых они не заинтересованы. Фридман и тот был поражен взглядами Эвы. Даже он, человек умеренный и миролюбивый, как он сказал, все же думает, что на сей раз английское правительство переполнило чашу терпения поселенцев и, наверное, не будет иного выхода, кроме крайних мер. Розендорф был вынужден вмешаться: «Мы ведь не будем ссориться из-за «Белой книги»[74]. Ясное дело, спор прекратился, и мы снова стали заниматься тем единственным делом, которое умеем делать хорошо, оставив важные вопросы другим.
Вернусь к Шпигельману. По его вопросам я предположил, что замышляется некая показательная акция.
— Надеюсь, руководство ишува не будет делать глупостей, — сказал я. — Дворец верховного комиссара хорошо охраняется, на каждом шагу военные.
После той беседы больше не было смысла притворяться. Шпигельман, испугавшись своей откровенности, сделал угрожающую мину и дал мне понять, что если я кому-нибудь расскажу о нашей беседе, то поставлю жизнь этого человека под угрозу. Я ответил, что ему не стоит беспокоиться, что я не из тех, кто подведет товарища только ради того, чтобы сойти за осведомленного человека. Шпигельман успокоился, но я заметил, что он наблюдает за мной. Однажды вечером он подошел ко мне после концерта и проехал вместе со мной 13-м автобусом до конечной остановки только для того, чтобы предупредить, что и наш русский приятель не должен знать о нашей беседе.
Я очень удивился — я — то думал, что их водой не разольешь. Но, стараясь проявить себя человеком, умеющим хранить тайны и не задающим лишних вопросов, я не подал виду, что это показалось мне странным. Так я оставался в заблуждении еще долгое время. Если бы я тогда знал, как опасно связываться со Шпигельманом, то, может быть, это бы меня остановило.
В первые недели войны, когда споры переключились на пакт Молотова-Риббентропа, я еще верил, что Шпигельман, как и его русский друг, — члены Хаганы[75], о таких делах ведь говорят только с глазу на глаз. От избытка наивности я полагал, что просьба Шпигельмана — не рассказывать русскому о наших связях — обусловлена стремлением не дать человеку, сомневающемуся в разумности такого шага, возможность наложить вето (я почему-то считал, что тот стоит выше Шпигельмана) на мое вступление в Хагану. В глубине души я даже оправдывал колебания русского. Трудно спрятать музыканта, выступающего на сцене, да еще с заметной внешностью, но я был рад, что Шпигельман, который казался мне умнее своего товарища и более уравновешенным (не могу представить себе Шпигельмана безумно влюбленным), все же считал меня пригодным. Наверняка есть задания, которые может выполнять и человек вроде меня. Во время отпуска я могу обучать владению оружием. Такое поручение мне вполне подходит, я даже получу от этого удовольствие, к тому же и более надежно поручить это такому человеку, как я — англичанам и в голову не придет, что артист, которого приглашают к верховному комиссару, — член Хаганы. Я полагал, что русский считает себя моим «крестным»: он меня привел, и потому на нем лежит ответственность, если со мной случится что-нибудь нехорошее. Я и в самом деле чувствовал, что он относится ко мне немного покровительственно, он интеллигент в этой компании, он единственный способен понять, какого виолончелиста потеряет мир, если я, упаси Бог, переломаю пальцы.
Как бы то ни было, я охотно согласился хранить наши разговоры в секрете, чтобы мое вступление в ряды Хаганы не задержалось. Я решил, что мое место там и что мне лучше не быть «культурной ценностью», которую надо оберегать (если уж мне удалось не сломать пальцев в немецкой армии, справлюсь с такой задачей и в армии еврейского народа). Поэтому, когда некоторое время спустя русский вернулся к нам, я постарался увильнуть от него, чтобы он не отменил планов Шпигельмана.
Я и не подозревал, что из-за этого некоторые важные факты станут мне известны слишком поздно.
Когда русский обо всем узнал, он просто кипел от возмущения.
Несколько слов о русском. Он человек с непоколебимыми принципами и твердым характером. Путаница в его голове обусловлена пробелами в образовании. Он почти не получил систематического образования, кроме года сельскохозяйственной подготовки[76] в Чехословакии. Как большинство самоучек, он нередко прыгал на подножку разных попутных машин, шедших в разных направлениях. Но те знания, которые он сумел приобрести, хорошо держатся в его мозгу, словно в сжатом кулаке.
У него обостренное восприятие музыки и редкая чувствительность. Однажды он расплакался, слушая «Элегию» Форе, которую я сыграл ему по его просьбе. Было это в тот день, когда он участвовал в стычке с арабами и порядком их поколотил. Со временем я стал верить, что его сидение на заборе, вызванное, казалось бы, желанием наблюдать за любимой женщиной, было, в сущности, обусловлено помешательством на единстве цели, которое он считает проявлением твердости характера. Любовь к камерной музыке не только предлог, он действительно любит ее всей душой. Он приобретает музыкальные познания с упорством туриста, путешествующего по чужой стране и постепенно осваивающего ее язык. Однажды я слышал, как он напевал сложные куски из бетховенского квартета, опус 135, перескакивая из октавы в октаву и не фальшивя ни в одном звуке.
Сперва его музыкальные пристрастия ограничивались второй половиной девятнадцатого века. Музыка романтиков может его по-настоящему растрогать, а Шуберт — до слез. Но в последнее время я слышал от него оригинальные суждения, свидетельствующие о том, чего можно ожидать от публики, способной воспринять новое. Не упоминая его имени, я воспользовался этим примером во время обсуждения репертуара с товарищами. Так, Квартет Равеля произвел на моего приятеля впечатление чего-то средиземноморского, где много солнца и воздуха. Я убедил товарищей снова включить этот квартет в репертуар, несмотря на то, что обычная наша публика, которая приходит на концерт, желая снова испытать волнение, подумать о себе и с воодушевлением поаплодировать известным исполнителям, приняла его вяло. Именно в русском я нашел интеллектуальную любознательность, обычно свойственную молодым музыкантам, которые готовы слушать Стравинского, Берга, Хендемита и Тоха с внимательной чуткостью любителей музыкальных викторин.
В последнее время мой знакомец перестал сидеть на заборе, ему довольно наших разговоров — так он чувствует себя как бы в обществе Эвы. Я готов его выслушивать. Он пытается объяснить ее бесчеловечное, противоестественное поведение, связывая его с духом времени, ставшего таким жестоким. Любовное разочарование каким-то образом связывается у него с разочарованием в СССР, с горечью из-за падения Испанской республики и неудач борьбы африканских негров. Немецкое происхождение Эвы тоже играет тут определенную роль. Быть может, так ему легче переносить муки любви. Они становятся как бы приговором судьбы, наполняются красотой, и ему можно наслаждаться ими, словно мрачной музыкой. Лучше жизнь, исполненная трагического великолепия, чем просто раздражающая скука.
Он, Шпигельман и я играли друг с другом в подпольный треугольник. Храня секрет Шпигельмана от русского, я не рассказывал о его тайне Шпигельману. Я чувствовал себя главой заговора, держащим в руках концы разных нитей. Только потом понял я, как рисковал.
Я думал, что знаю о каждом из них то, что они хотели скрыть и от меня, и друг от друга. В моих рассуждениях была только одна, зато очень большая ошибка. Я думал, что они оба члены Хаганы и что только по соображениям конспирации тема эта никогда не обсуждается в присутствии всех троих — так было заведено в Германии в ячейках компартии, изолированных друг от друга. Намеки Шпигельмана были немного яснее, впрочем, и русский дал мне понять, что идет на курсы командиров. Этим он наверняка нарушил правила конспирации, поддавшись желанию произвести на меня впечатление человека, занятого делами ишува, а не бездельника, всецело поглощенного безнадежной любовью.
Меня тянуло к подпольным делам, и хотя я не проявлял излишнего рвения, но все же не был достаточно осторожен. Я считал, что подполье — подходящая игра для юных дикарей, боящихся вдруг однажды обнаружить, что они постарели, ничего не совершив. У таких нет ни дома, ни семьи, ни настоящей профессии, и потому подполье наполняет их жизнь каким-то содержанием. Для них так важно состояние ожидания чего-то великого. Ведь все здесь кажется маленьким и жалким, но им очень хочется верить, что это лишь набросок великолепного монумента. Так евреи, ожидающие прихода Мессии, держат мешок с вещами возле двери.
Я не критикую их и не взираю на них свысока. Я и сам получал удовольствие от игры, в которую играли друг с другом Шпигельман, русский и я. В этой комедии ошибок мы были и действующими лицами, и зрителями.
Я начал подозревать, что я, видно, промазал, когда намеки Шпигельмана стали толстыми, как струны контрабаса. Борьба против Великобритании должна приобрести характер освободительного движения, сказал он с горящими глазами мученика, будто уже вышел на битву, обнажив меч, а колебания масс приведут к тому, что он падет одинокой жертвой.
До того я не понимал, с кем имею дело. Но я не придал этим словам особого значения. От Хильды Мозес, хорошо разбирающейся в обстановке, я узнал, что Хагана — полулегальная организация, о существовании которой знают англичане, и почти каждый парень из поселений состоит ее членом. Я полагал, что Шпигельман имеет в виду политическую борьбу и кое-какие показательные мероприятия вроде демонстраций, голодовок, забастовок и т. п.
Но он-то говорил о вооруженной борьбе.
Некоторое время я позволил ему ходить вокруг меня на цыпочках, будто каждый неосторожный его шаг может пробудить от спячки британского льва, которому больше делать нечего, кроме как заниматься Шпигельманом, вещающем на библейском языке, что он думает о Великобритании, но в конце концов я все же сказал, что Англия чересчур для него велика.
Он здорово обиделся.
— Мы можем нанести Великобритании колоссальный ущерб, если сумеем действовать правильно, — сказал он страстным шепотом.
— Мы с тобой? — переспросил я.
— Каждый по-своему.
Когда же он сообщил, какая предназначалась роль мне, я был просто ошеломлен.
Он полагал, что мы бываем во дворце верховного комиссара запросто, и хотел, чтобы я — не больше и не меньше! — проник во дворец и пронес в футляре из-под виолончели взрывчатку. К счастью, у нас не было запланировано никакого концерта в Иерусалиме, да и приглашений из дворца верховного комиссара не поступало. Он, видно, ограничился одним жестом по отношению к местным деятелям культуры. Но уже тот факт, что я знал о столь важной тайне, не давал мне пути к отступлению.
Шпигельман, ставший вдруг мрачным персонажем из совсем другой оперы, дал мне понять, что если я разболтаю, мне несдобровать. Ему не было необходимости показывать мне рукоятку пистолета, висевшего в кожаной кобуре у него подмышкой, под пиджаком, чтобы я понял, насколько он опасен. Он не потрудился даже взять с меня клятву. Было и без того ясно, что я сочувствую их делу, — попутчик, которого освободили от театральной церемонии вступления в организацию, — и что всякий мой неосторожный шаг будет расценен как предательство.
Одно он разъяснил мне еще раз и совершенно демонстративно: если русскому станет известна хоть малая малость — это все равно что выдать его, Шпигельмана, англичанам.
— Так уж прямо?
— На них невозможно полагаться, — резко сказал Шпигельман, — они подручные англичан.
Итак, слишком поздно я понял, что и в этой беспечной компании, где словно ради развлечения играли в эдаких еврейских сорвиголов, умеющих и наподдать, и снести удар (а мне это казалось поначалу милым, даже трогательным), — даже здесь бурлила политическая жизнь, как и повсюду в этой стране.
Русский, как я понял некоторое время спустя, знает все, что необходимо знать члену Хаганы, про своего приятеля Шпигельмана, вышедшего из состава Хаганы и вступившего в Лехи[77]. Можно сказать, что в определенном смысле он даже следил за бывшим товарищем. Он приглядывал за ним как бы по дружбе, крутился вокруг, стараясь убедиться, что тот не вербует новых членов в ряды раскольников. Его обязанность состояла в том, чтобы вернуть отбившихся овечек в стадо. С каждым, кого брал задушу пророческий пафос Шпигельмана, русский успевал переговорить и, рассеяв его сомнения, возвращал в ряды своей организации. Большинство парней было предупреждено вовремя: Шпигельман подозревается в принадлежности к раскольнической организации, не признающей авторитета высших учреждений ишува, и потому необходимо сообщать все, что известно о его замыслах.
Меня русский не счел нужным предупреждать. Во-первых, я не был членом Хаганы. Во-вторых, он знал, что стиль пророков не произведет на меня впечатления. Мой иврит был тогда совсем примитивным, и почти все ивритские слова казались мне раздутыми от избытка важности. Шпигельман говорил со мной на ломаном немецком, представлявшем собой по сути идиш, подкрепленный вставками из полудюжины языков, и я не был способен оценить его красноречия. Речи Шпигельмана представлялись мне пустыми лозунгами коммунистического лексикона, скопированными буква за буквой и начиненными сионистской фразеологией. И если я вообще слушал его, то лишь потому, что он возбуждал мое любопытство. Вот еще один помешанный на идее, сказал я себе, из тех одержимых, у кого глаза горят сумасшедшей святостью. С первой минуты я чувствовал, что риторические вопросы, которые задавал мне Шпигельман, — это вопросы наводящие, предназначенные для того, чтобы вбить в мою тупую голову основы веры. Но я изображал наивность и заставил его (это тоже была своего рода игра) преодолеть еще одно препятствие: мнимую глупость тяжелодума из немецких евреев.
А русский, от которого не укрылась наша крепнущая связь со Шпигельманом, полагал, что она завязалась по моей инициативе. Он знал мою слабость к чудакам и предположил, что я обхаживаю Шпигельмана, чтобы пополнить свою коллекцию. Я не представлялся ему человеком, способным увлечься безумными идеями. Он думал, что хорошо знает меня: я циник, не сионист, предпочитаю проводить время с мальчишками вместо того, чтобы заниматься животрепещущими современными проблемами, — тип, который готов пойти на риск ради спортивного интереса, но не станет рисковать шкурой во имя высоких целей. Такой человек не принесет никакой пользы организации Шпигельмана, нуждающейся в фанатиках, горящих сионистскими идеалами. Он не стал предупреждать меня и потому, что хотел сохранить за собой некую зону, куда у меня нет доступа. После того, как он исповедался передо мной, ему было неприятно думать, что есть человек, знающий о нем все, что можно знать. Он оставил за собой один секрет. Намекнул мне, что ведет интересную жизнь, но не может рассказать о ней. Ему даже было приятно, что у него есть какое-то преимущество передо мной, которое нас уравнивает.
Шпигельман был умнее. Он выбрал меня по той же самой причине. Нельзя представить, чтобы такой человек, как я, участник оркестра и квартета, европеец до мозга костей, сомнительный сионист, не имеющий корней ни в одной политической группировке, увлекся бы крайними взглядами. К тому же и англичане не интересуются такими людьми. Но не только одержимые верой вступают в подпольные организации. Ряды их полны авантюристов, притворяющихся верующими. И многие из них самые отважные бойцы. Прямое действие для них — единственное проявление их тяги к идее, в правильности которой им не раз приходилось сомневаться. Им подавай увлекательную жизнь, а остальное для них дело десятое. Нет необходимости доказывать им, что есть надежда изгнать Великобританию с Ближнего Востока. Им вообще безразлично, что вся деятельность террористических организаций для Великобритании просто комариный укус. Они хотят быть кусающим комаром, а не уравновешенным обывателем, что спокойно ожидает политических резолюций от компетентных органов ишува.
У Шпигельмана были основания полагать, что я один из таких людей. Но он не принял в расчет моей немецкой трезвости, а также опыта, накопившегося после того, как я уже раз увлекся крайними воззрениями, обещавшими простое решение всех мировых проблем. Но и я не учел одного момента: за вежливостью Шпигельмана таится сильная личность, которая, ни минуты не колеблясь, воспользуется мною для своих целей — и безо всякой жалости. Совесть позволит ему во имя еврейского народа пожертвовать одним виолончелистом. Ущерб не так уж велик, подумает он. Таких у нас с избытком, лучше рискнуть одним из этих, чем настоящим бойцом. Не сомневаюсь, что Шпигельману будет жаль, если со мной случится что-то дурное. Но ведь он не жалеет себя, так с чего бы ему жалеть меня. К тому же я человек несерьезный, примкнувший к подполью, чтобы заполнить некую душевную пустоту.
Когда Шпигельман очень решительно, властным тоном, неожиданным после прошлых сладкоречивых бесед, предупредил меня, что отныне всякая договоренность с британскими подручными будет рассматриваться как измена, у меня не было сомнений, что это не просто угрозы. Такие, как он, напрасно не грозят. А потом иди докажи их полевому суду, что ты не виновен. Наказание предателей оказывает исключительно полезное воспитательное воздействие на новобранцев. Шпигельман и это учтет, если возникнет подозрение в возможности судебной ошибки. К услугам нашей совести легион бывалых адвокатов, а уж ради великих целей они всегда в боевой готовности.
В тот день, когда Шпигельман предупредил меня, что следует держаться подальше от нового Эвиного друга — англичанина, я испугался. Откуда ему знать, что я беседовал с ним на вечере, устроенном мэром города? Мы всего лишь обменялись несколькими фразами (он попросил Эву представить его мне и сказал, что является близким другом Вильяма Уолтона), а мне уже сделали внушение за этот разговор. Интересно, подумал я, следит ли Шпигельман именно за мной или у него повсюду есть какой-нибудь представитель. Я уже стал бояться, что во мне развивается мнительность, но все не мог обрести покоя, чтобы продолжать нормальную жизнь.
— Что с тобой случилось? — спросила Марта. — Ты в последнее время страшно напряжен.
Не скажу, что я постоянно терзался, но все-таки на душе было неспокойно. К тому же я не мог никого посвятить в свои заботы. Марту мне не хотелось пугать. С русским я не мог посоветоваться, поскольку он уехал в Испанию. Товарищи по квартету не могли бы дать мне никакого совета. Больше всех остерегался я Левенталя. Никогда не знаешь, в каком виде он опишет тебя в своей книге. Кроме того, он не водит дружбу с людьми, которые станут болтать.
Под конец мой выбор пал на Хильду Мозес.
Она женщина серьезная, сдержанная и сообразительная. Из тех немного неуклюжих женщин, которые позволяют мужчинам пользоваться своей преданностью и добрым сердцем. Они сами любят больше, чем любят их, и безгранично преданы каждому, кто просит их хранить тайну. Может, и неправильно говорить «из тех женщин», но если есть такая категория, то Хильда к ней, несомненно, принадлежит. Она, правда, немного скучает, поскольку Левенталь развлекает гостей за двоих, ной это на пользу делу. Ей нет необходимости быть интересной, и потому она не станет угощать своих подруг удивительной историей: вы слышали про этого виолончелиста, Литовского, как он запутался?
Она внимательно меня слушала, не выказывая, что думает об услышанном. Насчет Шпигельмана сказала, что понимает его, но не оправдывает. Потом успокоила меня: его угрозы не столь опасны. Организация их мала и слаба, к тому же еврея они не тронут. Ведь им больше всего необходима поддержка населения, иначе невозможно скрываться.
Прощаясь, Хильда обещала помочь — так, чтобы не повредить ни мне, ни Шпигельману.
Я не осмелился спросить ее, как именно, а просто положился на нее, сам не знаю почему, инстинктивно. У меня безграничное доверие к молчаливым и добрым женщинам.
Тем временем от великого плана отказались, и я вздохнул с облегчением. Напрасно отменял я концерт в Иерусалиме, ссылаясь на несуществующие болячки, что вызвало у Марты подозрение, будто я скрываю от нее смертельную болезнь.
Но недолго наслаждался я покоем.
Эвин англичанин, Эдмонд Грэнтли, пригласил наш квартет выступить в офицерском клубе на юге страны, и Шпигельман каким-то образом прослышал о предстоящем концерте. Он сделал мне выговор за то, что я не сообщил ему об этом, и категорически потребовал, чтобы я подготовил описание подходов к офицерскому клубу. Посмеиваясь над идиотским заданием (я убедил себя, что оно было продиктовано бессмысленным стремлением произвести впечатление), я постарался запомнить как можно больше подробностей, а потом записал их. Для вящей безопасности я написал все словесные указания на иврите и левой рукой. Потом мне пришло в голову, что поступил я глупо: меня могут выдать свойственные мне орфографические ошибки. Я получил отличную оценку от Шпигельмана, а попутно убедился, что я и вправду дурак. Комплименты «шефа» были мне приятны, от них приятно сосало под ложечкой. Я был несказанно удивлен, когда Шпигельман приказал мне завязать дружеские отношения с Грэнтли.
— Это принесет нам со временем пользу, — толстый намек главного заговорщика, которого осенила блестящая идея какого-то перспективного плана.
Не могло быть ничего легче. Грэнтли старался проводить с нами как можно больше времени. Он получил превосходное музыкальное образование и не пропускает ни одного концерта нашего квартета. Я не знаю, какую именно должность он занимает, во всяком случае нечто, связанное с разведкой. Кроме того, он дружит с одним из руководителей ишува и с офицером-евреем, служащим в отделе разведки в Египте. Подробности эти сообщил мне Шпигельман, хотя смысл их и не был мне ясен. Я твердо знал одно: нами Грэнтли интересуется не только из-за музыки. Он ослеплен Эвой и ухаживает за ней с тем же фанатизмом, с каким Шпигельман борется за свои цели. Сперва, еще не разобравшись, с кем имеет дело, он пытался завоевать Эву своей преданностью устремлениям евреев, но поняв, что просионистские симпатии не принесут ему особого успеха, англичанин стал снова упирать на свою редкую музыкальную память. На сем пути он весьма продвинулся. Мне, правда, любопытно было увидеть, когда же он на тяжком опыте убедится, что Эвино дружеское к нему расположение, эдакая демонстративная дружба на публику совсем не обещает ему любви и преданности. Этому симпатичному англичанину трудно постичь искривленное сознание полуеврейки, которая пользуется им, чтобы позлить всех, кто требует от нее признать свою принадлежность к еврейству как обязательство перед соплеменниками. Даже Розендорфу неловко поддерживать слишком тесные связи с представителями мандатных властей. У меня нет сомнения, что Эва не любит Грэнтли. Несмотря на свое мужественное занятие, он довольно женственный тип, чистый, деликатный и мягкий, он похож на милую девушку, отрастившую усы а ля Гинденбург. Когда Грэнтли появляется в шортах, открываются его розовые петушиные ноги. Впрочем, Эва готова приласкаться и к головке сыра, если только этим можно кого-нибудь уязвить.
Кому как не мне знать, что она не способна любить никого, кроме себя. Да и себя-то она любит как будто назло. Помилуй Бог того, кого она выберет. Голодным влезет он в нее и голодным вылезет.
Не знаю, суждено ли мне когда-нибудь узнать, что же произошло и как. Во всяком случае, конец был быстрым и драматичным — паническое бегство к концу. Сперва я только почувствовал, что нечто происходит, но не знал, что именно. Двое парней из тех, с кем я познакомился на пляже, были арестованы, а Шпигельман скрылся. Я остался без связи и без информации. Решил жить обычной жизнью, будто ничего не произошло. Но мне не удалось скрыть своей тревоги. Каждый понял ее по-своему. Марта думала, что любовь к Эве, которую я старался в себе подавить, наконец прорвалась в тяжелой форме. Нет никаких шансов убедить ее, что она не права. Она не откажется от возможности отпустить мне несуществующие грехи. Розендорф был уверен, что мне испортила настроение резкая критическая статья по поводу моего исполнения концерта Шумана для виолончели, и трогательно попытался меня утешить. Но ничто не беспокоит меня меньше, чем вздорные замечания музыкального критика. Фридман полагает, и довольно справедливо, что меня тревожит положение на фронтах. А та, кто, как видно, во всем виновата, кажется, совсем ничего не замечает. Да разве мог я ей сказать, что меня беспокоит ее сближение с английским офицером? Он наверняка расспрашивал ее обо мне, и она охотно посплетничала на мой счет, не замечая, что тем содействует чужеземным властям. После того, как Грэнтли словно между прочим спросил меня, не знаком ли я с человеком по имени Иешаяху Злотникер, которого называют также Зелиг Шпигельман, я решил, что служит он вовсе не в военной разведке. Правда, я изобразил непроницаемую мину игрока в покер и попросил его повторить имена, но у меня было чувство, будто удавка сжимается на моей шее. Потом у Марты появились двое неизвестных, которые расспрашивали ее о наших связях с Грэнтли. Я успокоил Марту, сказав, что они наверняка из Хаганы и хотят знать, можно ли использовать наше знакомство с англичанином, но сам я здорово струхнул. После того, как Шпигельмана убили двое сыщиков, ворвавшихся в квартиру, где он скрывался, я стал подумывать даже о бегстве из страны. Две недели я был болен со страху и не выходил из дому даже на репетиции оркестра. Но ничего не произошло, я поспешил к Хильде Мозес — единственному человеку, с кем мог говорить откровенно. Она успокоила меня: не Хагана выдала Шпигельмана англичанам, но все же не могла определенно сказать, не из-за моей ли ошибки удалось англичанам выйти на него. Она посоветовала мне было на время спрятаться в одном из киббуцов, но, подумав хорошенько, сама отбросила эту идею. Мое исчезновение из оркестра привлечет внимание и станет для товарищей Шпигельмана доказательством того, что я замешан в этом деле. Хильда пообещала мне проконсультироваться в руководстве ишува.
Пока не придет ответ, я живу, как трепещущий лист. Нечеловеческих усилий стоит мне исполнять свои обязанности в оркестре и в квартете. Мысли мои в другом месте. Когда нам аплодируют, мне чудятся выстрелы. Мне чудится, что каждый человек, идущий навстречу по улице, вытаскивает пистолет. Товарищи Шпигельмана вынесли мне приговор, еще не расследовав, виновен ли я. Я ведь сказал Грэнтли, что не знаком с таким человеком, но по его лицу я видел, что он мне не верит. Это была ужасная глупость — искать Шпигельмана в условленном месте, чтобы предупредить его об опасности. Быть может, за мной следили. Почему медлит тот, с кем говорила Хильда? Мне важно встретиться с авторитетным человеком и заверить его, что я не сказал Грэнтли ни одного лишнего слова.
Проклинаю день, когда я познакомился с Эвой Штаубенфельд. Мы все были бы счастливы, если бы Розендорф выбрал себе какого-нибудь серенького альтиста и не упорствовал в желании ввести в наш квартет эту женщину, приносящую несчастье каждому, кто встретился на ее пути.
И еще один вывод: на поле битвы нет места постороннему наблюдателю. Случайная пуля попадет ему в спину.
Эгон Левенталь — «струнный квартет»
Тель-Авив, февраль 1937 г.
Я бы предпочел озаглавить свои записки «Дневник изгнанника», но то, что позволено в Париже, недопустимо в Тель-Авиве. На Монпарнасе такое заглавие — лишь констатация факта, но на улице А. Д. Гордона[78] оно оказывается слишком ироничным, чтобы им можно было пользоваться просто удовольствия ради. Погруженные в злободневность, истово приверженные своим убеждениям люди, с коими делю я скудный палестинский хлеб, увидят в таком заголовке вызов. Их мышление не приемлет такой разновидности жестокой самоиронии.
Те, кто пропитаны идеологией, обычно с трудом переваривают юмор. Тоталитарный режим видит в нем подрыв основ. Дозволен лишь тяжеловесный сарказм, нацеленный на врага. Юмористическое отношение к себе — роскошь просвещенного либерализма.
Мне уже пришлось поплатиться за свой юмор. Нацисты, не обратив внимания на сочинения более известных писателей, выразивших сдержанный протест в приличествующих выражениях, сочли нужным прежде всего разделаться со мной — несмотря на то, что мой эзотерический стиль не влияет на массы, не понятнее им, чем древнегреческий язык. Тонкий юмор не проник в ряды пролетариата. Моим причудливым острословием наслаждалась лишь горстка мегаломанов. И все же меня признали достойным заключения в концлагерь. Советники господина Геббельса прочли и не поняли. Но они почувствовали, что мои страницы таят черный юмор. Этого оказалось довольно, чтобы продвинуть меня на несколько разрядов вперед в черном списке.
Упаси Бог сравнивать маниакальную обстоятельность немецких националистов с мрачной серьезностью провозвестников еврейского Избавления. Но моя книга, показывающая язык всем, кто возводит себя в сан святого, и здесь найдет себе достойных врагов. А посему лучше не раздражать тех, кто желает мне добра. Они готовили мне надежное убежище, старались придать смысл моей жизни, а я в ответ показываю им дулю?
Что до этого самого смысла, то тут еще надобно разобраться. Согласно их концепции, я человек, оторванный от корней, которому представляется возможность укорениться на новой почве. Не стану с ними спорить. Для меня великая честь принадлежать к избранному народу, возвращающемуся на Землю обетованную. Но по поводу корней они ошибаются.
Я немецкий писатель, думающий и пишущий по-немецки. Язык этот я люблю и ненавижу. Душа радуется от самих букв слова «немецкий», глядящих на меня с листа бумаги, на котором пишу. Оно смотрит на меня сурово, взглядом мачехи, что согласится меня полюбить, если я не нарушу правил грамматики.
Мои друзья-сионисты не поймут, сколько сдержанной боли в зачеркнутом мной заголовке, они подумают, что я рехнулся от собственных острот, что я мать родную готов продать ради удачного словца.
Тот, кто привык обходиться тремя сотнями слов, раздувая объем за счет пафоса, вряд ли поймет, почему у нас, писателей, нет иной родины, кроме родного языка.
(Небольшая поправка: за исключением очень знаменитых писателей. Для них весь мир — родина. Они могут жить хоть на полюсе. Представитель издательства и туда явится за рукописью. Их сочинения переводят на семьдесят языков прежде, чем на бумаге просохнут чернила. Будь я один из них, я жил бы теперь в Париже. Я пытался там поселиться, но не получил визы. Именитые писатели снабдили меня рекомендательными письмами, но во французском министерстве внутренних дел и американском консульстве не слыхали про Эгона Левенталя. А неизвестный писатель — все равно что плохой поэт, иначе говоря, толку от него, как от какой-нибудь китайской статьи. Когда чиновники вперяли в меня холодные взгляды, я чувствовал себя недоношенным младенцем, оказавшимся на воздухе, прежде чем научился дышать. Если меня тотчас не подключить к кислородному аппарату, я подохну. Я ушел оттуда, скорбно понурив голову. В тот момент я ненавидел французов как истый немец: нация снобов, изобретатели великой свободы и мелких пакостей. Кто определял в этом городе, где кричали о братстве, квоту для изгнанных немецких писателей? Что им за дело, если поселится у них еще один немецкий писатель, печатающий свои сочинения в журнале, не имеющем читателей!)
Подсоединение к библейскому кислородному аппарату освободило меня от идеи самоубийства. Не стану я подсоблять в работе собственным убийцам. По правде сказать, я сперва не знал, что делать. О возвращении в Германию не могло быть и речи. Швейцария тоже не торопилась распахнуть ворота перед теми, кому нечем торговать на черном рынке, кроме черного юмора. Про Палестину я и вовсе не думал. Но тут один приятель, счастливчик, сионист и неплохой поэт, чьи близкие отчалили вместо Земли обетованной в Нью-Йорк, отдал мне свой билет.
— У тебя есть там хоть одна родная душа, а это очень много, — сказал он. — А мои американские родственники знают о немецкой поэзии меньше, чем я о родео.
Я взошел на корабль и отплыл в страну предков, но воздух, потребный мне для жизни, пронизан дыханием людей, говорящих по-немецки. На счастье, я нашел кое-кого из них на одной тель-авивской улочке, да еще в деревне, где выращивают кур под музыку Баха. Но люди эти не могут стать духовной средой для немецкого писателя.
Кто-то сказал: «Единственное сокровище, которое евреям удалось контрабандой вывезти из Германии, — это немецкая литература». Однако здесь, в Эрец-Исраэль, монета сия не в ходу.
Я приучаю себя почитать своих хозяев. Париж меня изгнал. Тель-Авив же принял с распростертыми объятиями, хоть я не Томас Манн и даже не Леон Фейхтвангер. Я просто некто, согласившийся быть Эгоном Левенталем и удовольствоваться его долей, если воспользоваться выражением Шенберга.
И все же нелегко расхаживать среди людей, взирающих на тебя всепрощающим взглядом, полагая, что лишь из гордости ты не падаешь на колени, дабы поцеловать прах отчизны. Здесь преклоняли колени гордецы почище тебя.
На следующий день
Дневник — форма разговора с неизвестными. Всякий дневник предназначен для незваного читателя. Это послание тому, кто согласится нас любить и после того, как мы выскажем правду. В дневнике ты освобожден от страха, что переполнил свое произведение фактами, отнюдь не необходимыми для развития сюжета. Анархия празднует здесь прекраснейшее из своих празднеств. Ты свободен в дневнике и от ответственности за четкую организацию материала. Дневник хранит лишь то, что истинно, что само выплескивается, требует выражения. Дневник — дверь в душу, через эту дверь входит лишь правда.
Впрочем, и мелочи тоже. Ведь события, происходящие вокруг нас, получают полноту значения только после того, как мы их мысленно выстраиваем, чтобы рассказать друзьям, — так звуки наполняются теплом, когда кто-то им внимает. Друзьям? Не обязательно. Ведь если мы представим себе друга Икс, то, пожалуй, начнем беспокоиться из-за всякой несущественной подробности: как бы друг этот не стал недоумевать, с чего это вы сочли нужным ввести рядового в офицерский клуб. А ведь именно за маловажные вещи, которые мы вытеснили из сознания, потребуют от нас отчета, когда подойдем мы к вратам небесным.
Тель-Авив — пригород несуществующего города. Ему еще не исполнилось тридцати, а в нем уже есть здания, источающие запах ветхости. Большинство домов побелено, точно в честь отделения от Яффы — уныло-грязного, но оживленного средиземноморского городка, куда нас не пускают по соображениям безопасности[79]. «Первый еврейский город» — так принято здесь именовать Тель-Авив — знал недолгий свой век совсем мало спокойных дней. Он уже успел повидать, как отправлялись в изгнание его жители — в период войны между Англией и Турцией, видел и междоусобные свары. Есть в этом городе горячее желание быть столицей счастливых евреев, но он пропитан горечью. В нем не затухает ожесточенное соперничество между разными сионистскими направлениями, одно другого фанатичней, впрочем есть в нем и какая-то приятность. Бедность здесь тиха, да и богатство не кричит о себе. Пристанища бедноты не намного страшнее, чем скромные квартирки людей, принадлежащих к среднему классу. Кое-кто из зажиточных жителей выстроил себе дом так, как мечталось в северном климате. Для рабочих строят многоэтажные дома в стиле «баухауз», вроде тех, что возводил Веркбунд[80] в Вайсенгхофе и Зидлунг в Штутгарте (подходишь и удивляешься, что говорят тут не по-немецки, что слышится мешанина языков — русский, польский, идиш, иврит, — до того напоминают они рабочие районы в Германии, до того, что щемит сердце).
Европейцу немного странна провинциальная гордость, отличающая здесь всех от мала до велика. В любой обыденной мелочи им чудится шелест крыл истории. Каждый дом здесь — квартал, каждый квартал — город, а каждая рощица — лес. Перекресток двух улиц, где изредка проедет машина, — уже площадь. На фоне стального каркаса нового здания фотографируются инженеры, мастера, рабочие и все, кому пришлось держать лопату или кинуть горсть раствора при закладке первого камня. Здесь строят не дома, а Родину. Здесь не книги пишут, но создают культуру. Школы, в каких повсюду просто преподают арифметику и грамматику, здесь превращаются в «мастерскую, где выковывается народная душа». Потребность в высокопарности граничит с истерией. Любая глиняная статуэтка желает быть монументом, всякая трудовая песня метит в собрание Псалмов грядущего дня. Пишущая братия говорит на пяти или шести языках, но упрямо старается писать на иврите, которого по-настоящему не знает (здешний национальный спорт — исправлять друг у друга грамматические ошибки), и пребывает в уверенности, что творит новый свод Библии.
Порой я завидую убежденным сионистам. Правда, иногда закрадывается мне в душу подозрение, что сионизм для них — некая разновидность вериг, которые надевают, дабы снискать душевное спокойствие. Но приходится признать — они добились своего. Изо дня в день встречаюсь я с людьми, вызывающими во мне тревожное удивление своей искренней верой в то, что каждый их поступок знаменует начало Геуллы[81]. Полторы дюжины жалких поселений, которым без поддержки со стороны не прокормиться своим трудом на земле, — это поселенческое движение; маленькая чулочная фабрика (носящая название польского города) — еврейская промышленность; еврей из Салоник, основавший банк, — местный Ротшильд; несколько десятков парней, тайком обучающихся в парке стрелять из старых пистолетов, — костяк еврейской армии. Неудивительно, что иные из них искренно верят, будто могут бросить вызов Великобритании. Находятся и такие, кто считают, что фашизм может стать союзником сионизма: сионисты помогут фашистам вывезти евреев из Европы, а фашисты, со своей стороны, помогут сионистам изгнать Англию с Суэцкого канала… Какое сумасшествие!
Иногда я спрашиваю себя: разве они не видят, что все это убого и безнадежно? Горстка евреев никогда не сможет создать независимого государства, даже в стране праотцев. Сюда приедет крохотное меньшинство евреев, остальные предпочтут жить в любом другом месте, где им предоставят равноправие. Кто согласится променять европейскую культуру на провинциальную импровизацию — чтоб не сказать хуже. Да разве арабское национальное движение позволит чужеродным саженцам произрастать на своей земле! Лишь под эгидой Великобритании можно создать нечто вроде Национального очага для еврейского народа — очага, который никогда не будет ничем иным, кроме временного пристанища. Преследуемые найдут здесь убежище, но уедут отсюда в ту же минуту, как откроются за морем соблазнительные возможности. Евреи никогда не умели и никогда не сумеют жить с мечом в руке. Попытка вырастить здесь узколобую молодежь, которая согласится стать пушечным мясом ради осуществления мессианских идей поколения отцов, обречена на неудачу. Сделавшись, в свою очередь, отцами, эти молодые люди взбунтуются. Тем временем арабы, у которых тоже хватает своих сумасшедших, укрепятся и сотрут с лица земли неокрепшие побеги еврейской надежды.
Я не верю, что интеллигентные люди этого не видят. Но они предпочитают грезить наяву и верить в чудеса. Сколько несчастий им еще нужно, чтобы понять: чудеса творились в прошлом, ради предков наших[82], но не ради нас. История не знает снисхождения. Подобно Господу Богу, она взыскивает за грехи отцов с детей и потомков их до третьего и четвертого колена. Небольшая историческая ошибка развивается до колоссальных масштабов. Так и это собирание рассеянных на вулканической лаве. То же и с возрождением иврита — оно оторвет целое поколение евреев от европейских языков, на которых родились новейшие научные открытия, современная литература и политическая мысль.
Из окна, выходящего на восток, я могу видеть горы Иудеи и Самарии — голубоватая стена, где в ясный день можно различить две антенны радиостанции «Голос Иерусалима» возле Рамаллы — так прозрачен здесь воздух. Иерусалима, таинственного этого города, я еще не видел. Дорога туда опасна — проходит через десятки арабских деревень и поселков. Арабские подпольщики часто нападают на еврейские машины, проезжающие по их территории. Правда, полицейский и военный конвой сопровождает транспорты, направляющиеся в Иерусалим, но я не стану рисковать жизнью ради того, чтобы утолить любопытство. Я могу подождать более спокойных времен. Говорят, осенью, в сезон сбора цитрусовых, террористические акции прекращаются. Арабы заинтересованы в сбыте яффских апельсинов, являющихся главным экспортным товаром этой бедной страны.
Быть может, я просто избавляю себя еще от одного разочарования, быть может, Святой город — еще один грязный городишко, где местные бедняки продают любопытным и восторженным туристам, охочим до библейских редкостей, обычный камень за обломок Иерусалимского храма.
Мне ничего не остается, как жить в этом еврейском городе, где нет вдохновения, посещающего лишь великое. Слоняюсь из одного кафе в другое, но ни одно не походит на «Кафе де вестенс», известное в богемных кругах Берлина под названием «Кафе мегаломания». Приятелей здесь не нахожу и утешаюсь кофе со взбитыми сливками — он тут совсем не плох. Заплатив за один кофе, можно прочесть изрядное число иллюстрированных изданий со всего снега, а если попадается статья, необходимая для работы, я ее потихоньку вырезаю. Сразу после полудня в кафе ни души. Все истово соблюдают средиземноморскую сиесту.
Есть здесь и два-три артистических кафе, но посетители их орут друг на друга по-русски или на иврите. Большинство из них никогда не слышали моего имени, а те немногие, кому привелось прочесть несколько написанных мною строк, не лопаются от нетерпения узнать, как мне тут живется. Они люди слишком серьезные, чтобы интересоваться писателем, который на противном языке сочиняет вещицы, пронизанные берлинским юмором. Разве Берлин не завершил своего исторического поприща, став центром погромщиков? А вот здесь — международный центр культуры. К тому же опасно интересоваться, как поживает позабытый писатель в обтрепавшемся пиджаке, а то как бы не оказалось, что ему надо перехватить немного деньжат взаймы, чтобы уплатить за выпитый кофе.
17.3.37
Самое серьезное культурное начинание в Палестине — это созданный здесь симфонический оркестр. Одна из причин тому — универсальность языка оркестра. Это ирония, которую предпочел бы игнорировать еврей, стремящийся к культуре. Созданное на иврите не способно выдержать проверки европейскими критериями. Но быть может, в переводе не удается передать какое-то редкостное свойство языка. Я прочел несколько рассказов, переведенных доктором Шолемом, — особого впечатления они на меня не произвели.
Создавая оркестр, его основатель, польский скрипач Бронислав Губерман стремился «укрепить связи между Эрец-Исраэль и Европой» с тем, чтобы, как он говорил, «нам не пришлось жить здесь в культурном изгнании». Губерман хорошо понимал, что означали эти слова.
Розендорф дал мне билеты, и я прослушал несколько концертов оркестра. Разумеется, недурно. Но здешние восторги воистину провинциальны. Восторги от самого оркестра, от каждой декларации Губермана, от театральных жестов Тосканини. Дирижеру подарили участок земли в Рамат-ха-Шавим. Он, естественно, не знал, что делать с таким даром. На одной рабочей ферме птичницы поднесли супруге дирижера двух недельных курочек — как писали в газетах, чтобы она не умерла с голоду в самолете, пока долетит до Рима. А может, поднося такой подарок, гостье желали намекнуть, что более достойно жить собственным трудом, чем пребывать на иждивении супруга… Маэстро отплатил любовью за любовь. В Иерусалиме, перед обедом, который дал в его честь верховный комиссар, он прослушал лекцию, посвященную литературе на иврите. Поступок высоко символический. А Губерман провозгласил, что Тосканини «вошел в исполненную тайн историю Эрец-Исраэль». Что сие означает?
Оркестр — важное гуманистическое начинание, но мне известно от Розендорфа, что он помог всего семидесяти двум из пятисот музыкантов. Следует сохранять правильные пропорции.
«Вы не найдете в мире ничего более европейского, чем евреи», — произнес Губерман, верящий в историческую миссию евреев в Европе. Неужто он привез сюда еврейских музыкантов, чтобы они переждали грозу? Или он понял, что лишь музыке удастся сохранить связь с Европой? «Было бы трагично, — подсказал Губерман сионистам, — если бы еврейский народ стремился теперь порвать связи с той Европой, в развитие культуры которой он внес столь великий вклад».
12.4.37
Долго не раскрывал я дневника и вернулся к нему, чтобы констатировать: ничто не изменилось. Только весна наступила, да и она всего лишь обогнавшее время лето. Из окна, выходящего в сторону Иерусалима, бьет горячий воздух, иссушающий волю. И как назло я засел писать именно сегодня, когда голова тяжела, а руки влажны от пота. С тяжелым сердцем оплакиваю безвременно усопшую зиму.
У меня появился уже один местный друг — море. Вдоль берега моря хорошо бродить в сумерки, приводя в порядок мысли. Зеркало, в котором отражается твое настроение.
Пляжи вдруг заполнились толпами людей, обнажающих под палящими лучами солнца свои белесые тела. Дачной беспечностью веет от молодых тел, прилежно холящих здоровье, не обращая внимания на яффскую мечеть, высящуюся на южной оконечности пляжа, как наблюдательная вышка в концлагере.
Подростки мгновенно проскакивают между ногами верблюдов, что несут на горбах песок и гравий. Прыжки этих ребят великолепны — словно тренировка перед геройской смертью. Мне вспомнились каталонские юноши, состязающиеся со стадом быков, — теперь они спасаются от самолетов, которые охотятся за ними на бреющем полете.
В час затишья море светло-синее, словно перевернутое небо, а в шторм зеленое, серое, лиловое, и ярость, вздымающаяся из глубин, захлестывает пеной берега.
И тогда на западе стоит мгла, точно стена, заслоняющая Европу. Мгла стелется над горизонтом, словно горы дальней стороны. В такие минуты меня охватывает тоска по Германии. Строки немецких стихов так и сверлят затылок, а в сердце одна глубокая боль.
Возвращаюсь к себе в комнату переполненный вдохновением и не могу ничего написать. Чувствую себя безбилетником, которого обнаружили на пароходе в открытом море и высадили на остров.
Дрожащей рукой вписываю в дневник несколько строк на том единственном языке, что поет в моей душе. Но я могу писать лишь о себе. Никогда не сумею я писать об этой стране, предоставившей мне убежище. Ведь я никогда не пущу в ней корней.
Ясное это сознание окутывает меня, точно плацента, возвращая в утробу, откуда я был извергнут прежде, чем настал мой срок.
Никогда не создам я дома там, где не смогу публиковать книг. Я сижу на берегу моря в Тель-Авиве и пишу письмо завтрашней Германии. Прислушайся, Германия, прислушайся! Где-то на далеком побережье Средиземного моря плачет о тебе человек с опаленными пальцами, утащивший тайком тлеющий уголек с разбитого алтаря, — покуда не отстроится сызнова величественный дворец вечной Германии.
Не стану преувеличивать своего значения. Ведь сегодня немецкие писатели и посильней меня живут в Швейцарии, в Париже, в Лос-Анджелесе, в Нью-Йорке, в других частях мира. Быть может, они лучше меня хранят этот тлеющий уголек, но не знаю, кто из них платит столь же полной мерой за любовь к горней Германии, не существующей более нигде, кроме как в наших книгах.
Вчера вечером пошел в кино на немецкий фильм. Разгневанная публика испустила вопль, едва раздались в зале немецкие слова — бальзам для моей души. На прошлой неделе подожгли газетный киоск за то, что там продавали немецкий журнал. Я тоже опубликовал в нем статью о нуждающихся немецких писателях, живущих на чужбине.
Ощущение временности дает себя знать во всем. Даже в интимных делах. Не надо испытывать ко мне враждебности, чтобы сказать, что я не имею права безгранично пользоваться долготерпением женщины, с которой делю хлеб и постель. Я и сам так думаю — но не смогу кривить душой.
X. — женщина умная и бесконечно терпеливая. Я не верю ей, когда она соглашается со мной, что теперь не время строить дом и заводить детей. Она делает вид, что ей удобно откладывать все это до той поры, пока прояснятся европейские дела. Но сколько времени сможет она ждать? Ей тридцать два года, а будущее туманно. И несчастная эта женщина, воспитанная среди берлинской богемы самых счастливых и самых безумных лет, не может позволить себе отклониться от бонтона «романише-кафе». Но ведь невероятно, чтобы человек, исполняющий некие секретные поручения в рядах национального движения, хранил верность разнузданной свободе духа, свойственной тем, кто отравлен наркотиками искусства. Проповедуя, будто институт брака более не состоятелен, X. изменяет своим естественным чувствам. Она превозносит идеи, которые я едва удерживаю дрожащей рукой. Трогательна ее потребность защитить меня от людей, твердящих, что я паразит, раз позволяю ей себя кормить, а замуж не беру.
Приверженность X. анархистским идеям не вводит меня в заблуждение. Истинные ее чувства просачиваются наружу в форме внезапно налетающих настроений. Безо всякого предупреждения, словно землетрясение в отдаленном месте, прорывается скорбь о мире, гибнущем на наших глазах. Грустный этот обман рвет мне сердце. Кто лучше меня знает, что ее космическую тоску можно с легкостью утолить. Но не из жестокости не прихожу я ей на помощь.
Я действительно не могу создавать семью, растить детей. Может, во мне таится какой-то глубокий внутренний изъян, а может, это преходящая болезнь. Во всяком случае, здесь и теперь я не могу вообразить себя преданным отцом. Едва я представлю себе картину: ребенок в моих руках, как она тотчас расплывается.
Какая жизнь будет здесь у моих детей? Сколько лет успеют они прожить, прежде чем их убьют? Я не настолько эгоистичен, чтобы растить детей ради того, дабы сделать богаче собственную жизнь. Если я не в силах обеспечить детям будущее, лучше им вовсе не родиться.
Тревожит меня и другое: смогу ли я дать детям европейскую среду в закрытой квартире, где бережно поддерживается рафинированная немецкая культура? Боюсь, что нет. Они будут расти на этих залитых солнцем улицах, где в любой час дня играют не знающие никакой узды ребятишки. Я не смогу уберечь их нежные души от пошлости, заносчивости и жажды крови, отличающих здешнее молодое поколение. И на каком языке будут они говорить? Неужели они выучат немецкий — язык, приговоренный здесь к преждевременной смерти? А не то — будут всю жизнь пользоваться искусственным языком, к которому каждый день прибавляют несколько новых слов, без наследственных болезней культуры, строящейся постепенно, ряд за рядом.
Смогут ли они когда-нибудь заглянуть в сочинения отца, так любившего посмеяться над своими страданиями, смогут ли открыть благодаря его книгам, откуда они пришли, прежде чем решить, куда они идут?
У меня нет иллюзий. Никогда не сумею я вложить ни одного камня в строительство дворца еврейской культуры Эрец-Исраэль. Мой скептицизм — не то, чего здесь с нетерпением ожидали. Провозвестники Избавления из Восточной Европы забросают камнями человека, полагающего, что еврейскому гению грозит великая опасность из-за палестинской авантюры. Все, что заострилось в еврейском архетипе в ходе борьбы за выживание, в усилиях завоевать почетное место в европейской культуре, может утратиться в стране, где молодежь воспитывают на идеях, в коих нельзя усомниться, без ценностей универсальной веры, вне традиции европейского гуманизма. Сладковато-тошнотворный привкус левантизма грозит прилипнуть к еврейскому населению Палестины, отрывающемуся от Европы.
Как увечный, сажусь я за рабочий стол, который мне не принадлежит, или за столик в кафе, чтобы черкануть считанные строчки. Нет во мне душевного покоя, потребного для писания эссе, а тем паче романа, требующего концентрации всех душевных сил. Я не способен закрыть окно в мир и затвориться в четырех стенах своего произведения. Все окна распахнуты настежь, и ветер времени подхватывает бумажки с моего стола. Кажется, мне придется отказаться от своих планов до тех пор, пока не буду знать, где живу и зачем. Все, что могу я покуда писать, — это зарисовки разбитой души, наброски романа, который, быть может, никогда не будет написан. С отчаяния я было задумал написать рассказ на библейскую тему: об интригах при дворе царя Соломона, — но и для этого не нашел в душе ни должного терпения, ни даже юмора. А ведь юмор — входной билет придворного шута в царский дворец.
Дневник для меня как ящик, куда я время от времени бросаю клок идеи или обрывок мысли, осколки цветного стекла — случайные блестки языка, концы несвязанных нитей, запутанные наметки неудавшихся аналогий, непонятно что доказывающие притчи, философские отбросы, ржавые гвозди сиротской морали и засохшие ветви древа познания — как спасшийся с затонувшего корабля: волны вынесли его к одинокому острову, и он собирает все, что попадается под руку, чтобы соорудить плот.
Мой друг Вальтер Беньямин полагает, что каждый писатель по натуре коллекционер (этот счастливчик владеет французским и потому избавлен от необходимости искать убежища в языке, которого не понимает). Я не могу представить себе другой страсти, которую было бы столь же невозможно удовлетворить, как эту. Современный еврей вообще не может ей отдаться, если только ему не безразлично, что собранная им коллекция достанется его гонителям в ту минуту, когда он будет вынужден бежать. Готов сознаться, что и записывание идей на обрывках бумаги — тоже погоня за прочными вещами. Мы не бросаем даже глупейшей мысли, — может, из нее когда-нибудь выйдет толк.
Писатель — единственный человек, который не тратит время понапрасну, внимательно слушая болтовню круглого дурака, — таким образом он узнает, как работают шестеренки мозга, если в их движении что-то разладилось. Бессмысленное событие, желающее, чтобы о нем не забыли, должно совершиться на глазах писателя. Тогда у него будет шанс остаться в анналах. Умный человек поостережется дружить с писателями. Они до поры до времени все держат в памяти. Как мешок с тряпками у экономной домохозяйки, которая никогда не выбросит одежки, — ведь мода может возвратиться. Таков и мозг писателя. Комод его ломится от вышедших из употребления шаблонных выражений, возвышенных оборотов, утративших всякий смысл, от в бозе почивших комических положений и ложных пророчеств, дожидающихся своего срока.
Я легко расстаюсь с вещами. Не сокрушаясь, продал я за бесценок своим скупым соседям все семейное добро, доставшееся мне в наследство: тяжелую мебель, вобравшую в себя воспоминания трех поколений, старинный хрусталь, сувениры, портреты предков, позировавших художнику с сознанием собственного достоинства и святости момента, даже ордена, полученные за храбрость (два из двадцати пяти тысяч железных крестов, коих были удостоены евреи в мировую войну, висели у нас над камином — воспоминание о двух моих братьях-патриотах).
Я не оплакивал ничего, кроме книг, с которыми был вынужден распроститься. Десять тысяч книг, древних и новых, украшали семейные книжные шкафы — от стены до стены, от пола до потолка — в нашем старом доме. Невосполнимая потеря. Никогда не будет в моем распоряжении сокровищ знания, подобных тем, что были собраны одной еврейской семьей.
Нацистам не надо было разглядывать мой нос или член, чтобы убедиться, что я еврей. Достаточно было поглядеть, с какой лаской кладу я руку на новую книгу, с каким благоговением подклеиваю разорванную страницу в непристойной книжке трехсотлетней давности.
А теперь я живу в доме, где всего две сотни книг. Да и то половина из них на иврите.
В Иерусалиме, в Рехавии[83] живет немецкий еврей, владеющий настоящей библиотекой. Мне надо ехать два часа на бронемашине в сопровождении вооруженного конвоя, чтобы заглянуть в книгу, которую в родительском доме на Фридрихсштрассе я вытащил бы из книжного шкафа с закрытыми глазами.
Безо всякой радости перечел первые страницы. К сожалению, я нахожу здесь до смерти надоевшую жалость к самому себе. Попытка придать этим излияниям форму размышлений над неким историческим фактом не удалась. Они грешат преувеличениями и неблагодарностью.
Глупо не замечать удачи, выпавшей на мою долю благодаря X. И характер ее намечен нечетко. Нечто непостижимое произошло в ней за время пути с родины на Землю обетованную. В годы ученья она обрекла себя на добровольное изгнание в Берлин, дабы обменять ценности материальные, которых ей с избытком хватало в родительском доме, на ценности духовные, кои надеялась отыскать в «Кафе де вестенс». Именно там, в обществе пары эгоистичных выродков и просто мелких воришек, пользовавшихся ее добротой и богатством, она напрочь утратила эгоизм и обрела стремление отдать жизнь во имя революционной идеи.
Она все еще держит свои дела в секрете. Я знаю только одно: X. работала в рядах сионистского движения, выполняя поручения, требовавшие необычайной смелости. Видимо, поэтому сразу по приезде в Палестину она получила какое-то секретное задание, совершенно мне непонятное. X. — свой человек в домах высших служащих мандатной администрации, но чем она там занимается, я не знаю. Она не рассказывает, а я не спрашиваю. Так нам обоим проще. В тот день, когда мы расстанемся, она не подумает, что я могу разболтать ее секреты.
Это X. захотела, чтобы мы жили коммуной, состоящей из двух человек, где один отвечает за заработки, а другой за расходы. Она не требует от меня ничего, лишь бы я позволил ей себя любить. Чего я могу еще просить? По какому праву описываю я здешнюю свою жизнь, не отягощенную ни заботами о заработке, ни унижениями, связанными с обиванием порогов издателей, так, будто я заключен в тюрьму, где тюремщики не понимают моего языка? Некрасиво щеголять фальшивыми страданиями. Вспоминая дни бедности в Париже («тут в одном квартале больше немецких писателей, чем французских во всей нашей стране»), я должен признать, что мне очень повезло. И действительно, здесь я свободный человек. Иногда выпадают часы глубокого покоя, и я чувствую себя как человек, что лежит навзничь, чуть дремля, в девственном лесу. Нельзя сказать, чтобы мне недоставало любви или уважения.
Я перечисляю все хорошее не для того, чтобы воздать ему должное, а напротив, чтобы подчеркнуть, какую боль испытываю я из-за того, что отрезан от немецкого языка. Эти горькие страницы написаны человеком, который не нуждается ни в хлебе, ни в любви, человеком, что живет словно птичка небесная на дереве, приносящем ему все, чего он ни пожелает. Птичка с отрубленным языком.
У нас, писателей, нет таланта цепляться за счастье. Между книжными страницами найдется место лишь для засохших цветов. Минуты покоя умирают у нас со скуки. И сытость не пролезает между строк, если только не опротивела. Наш спасшийся от кораблекрушения герой сумел построить плот и выплыл по течению в заморские страны, да вот забыл поведать про чистый источник, поивший его водой, про бананы, утолявшие его голод.
Вчера вечером меня озарила одна идея — вместо того, чтобы без системы собирать крохи мыслей, надо организовать материал как черновик романа о струнном квартете. Идея, родившаяся в минуту слабости. Решение, вызванное отчаянием. Я не могу поставить перо на службу войне с нацистами, так по крайней мере посвящу ограниченные свои силы прославлению красоты. Направлю свой микроскоп на взаимоотношения людей, умеющих лишь одно — играть чисто и красиво. Для моих коллег-коммунистов такое решение все равно что бегство от ответственности. Они наверняка обвинят меня в «эскапизме».
Действительно, у меня сыпь на коже выступает, когда со мной говорят о роли искусства, но я не могу не сознавать, что в определенные моменты необходимо яростно ругаться, стоя против ветра. Поспешно посылая обличительные слова в типографию, ты удовлетворяешь не только собственный голод. Тяга к совершенству питает детскую потребность исправить то, что испортили другие. Вожделение к порядку соблазняет внести отлично организованный беспорядок в мир, где беспрестанно нарушаются правила вероятности. Художественное произведение — это сладкая иллюзия совершенного миропорядка меж двух картонок переплета. Должная мера скромности есть в том, что писатель сознает свою неспособность испортить аппетит Гитлеру. Однако рассматривать в лупу струнный квартет в 1937 году, в то время, как нацистский зверь терзает Европу, — это ведь прямое уклонение от борьбы. В день Суда история отправит меня на скамью подсудимых по обвинению в дезертирстве с фронта. Меня приговорят к забвению. Тебе нет нужды признавать марксизм, подобно Брехту или Вальтеру Беньямину, чтобы согласиться с тем, что по данной статье у них есть сильные доводы. Из всех существующих в мире тем, скажут про меня, этот балбес предпочел ковыряться в потрохах музыкального ансамбля, играющего в наш сумасшедший век счастливые произведения века прошлого! Нет, пожалуй, места более далекого от современной действительности, чем комната, где четверо музыкантов упражняют пальцы, чтобы исполнить свою версию того, что уже сыграно бессчетное число раз.
Правда, потом я пришел к выводу, что выбор мой был верен. Струнный квартет — это микрокосм. Это сгусток переживаний всего человеческого общества. В замкнутом кругу квартета завязывается вынужденное братство, где люди обуздывают все человеческие страсти, как и во всяком коллективе, для которого сплоченность есть необходимое, решающее условие исполнения его функций.
Искусство не может рассказывать о происходящем так, как киножурнал. Искусство не обладает также силой подменить действительность иной, фальшивой. Самое большее, что может оно нам предложить, это сконцентрированные крупицы человеческих взаимоотношений.
Пойду на риск — пусть поколение, которое не будет знать националистического помешательства, судит меня с запальчивостью. Со временем оно узнает, что мой отказ служить прилежным пером делу свержения нацистской Германии таит в себе манифест футуризма. Слова, что пошли по рукам в культуре, основанной на зле, и развратничали вместе с солдатами, уже не смогут снова беременеть и рожать. Им не осталось ничего иного, как исполнять роль музыки.
Я нашел в этом основание для оптимизма: есть способ отмыть загаженные враньем слова в чистой микве[84], чтоб они вновь могли выражать идеи. Быть может. После того, как добрые разобьют злых и отмоют свои руки от крови.
С обновленными силами радостно сел я за письменный стол.
Словно католическая монахиня, избравшая уделом своим любовь к Богу, стал я плести тонкое кружево, какого никогда не знавал перегруженный идеями немецкий язык.
Я работал, чувствуя, как исполняю свое предназначение: тем словам, что убивает герр Геббельс, я шью шелковый саван.
По правде говоря, идея эта пришла мне на ум еще раньше, когда я встретил Розендорфа и он рассказал, что собирается создать квартет. Но тогда это была лишь одна из полудюжины идей, что теснятся в мозгу, наперебой стараясь привлечь к себе внимание. Я не предполагал, что в тот миг отыскал бальзам для своих ран.
Как и всякая спасительная идея, она представляется мне слишком простой, чтобы быть осуществимой.
Контуры романа
Вопрос о форме решится в свое время. Содержание ясно: жизнь, разорванная в поисках гармонии. Четыре персонажа с разными характерами стремятся создать единство вне времени и места. Стремление к возвышенной жизни, осуществляемое с помощью упрощения.
Обдумать еще раз: сколько повседневного можно ввести в фон? Сколько музыкальных понятий, ничего не говорящих читателю, не имеющему музыкальной подготовки? В рамках романа будут проверяться и взаимоотношения между реальными лицами. На окончательном этапе будут вынесены изменения, необходимые для сохранения ритма сюжета и его достоверности.
Действующие лица:
1. Курт Розендорф, первая скрипка. Родился в 1900 г. в Берлине. Высокий, светловолосый, голубоглазый, чувствительный до болезненности, образ чисто арийский, в нем больше немецкого, чем в немцах.
2. Конрад Фридман, вторая скрипка. Родился в 1911 г. в Вюрцбурге. Среднего роста, умная обезьяна с головой Паганини, но без его подвижности. Очень еврей. Резкий ум. Талмудист. Мог бы быть коммунистическим пропагандистом из тех, кто верят: если каждый убьет по мухе в день, мир избавится от мух.
3. Эва Штаубенфельд, альт, родилась в 1909(?)г. в Кенигсберге. Розендорф в женской ипостаси, но без болезненной чувствительности. Скрещение противоречий. Глаза излучают теплоту, а губы — злость. Очень сдержанна. А когда играет — беспредельная чувственность, словно сменила характер.
4. Бернард Литовский, виолончель, родился в 1898 г. в Шлезвиг-Гольштейне. Атлет, развлекающийся виолончелью. Играет опасными идеями, как укротитель змей, уверенный в своей силе. За кажущейся поверхностностью прячется лукавство, которое трудно понять. Женат. Детей нет.
Обдумать: сколько второстепенных персонажей имеет смысл дать в трех измерениях? Грета, жена Розендорфа, и его дочь Анна, обе в Берлине, присутствуют в отдалении. Гела Бекер, влюбленная в Розендорфа. Марта, жена Литовского, угасшая женщина, очень умная, подруга Эвы. Хильда Мозес, рассказчик и другие.
Техника
Некоторое время я забавлялся тем, что такой роман можно писать параллельно, наподобие мозаики, где каждому персонажу посвящена своя фраза, причем логическая непрерывность сюжета создается, если связать каждое предложение с четвертым до и четвертым после него. От этой идеи я очень быстро отказался. Техника такого типа, как и техника потока сознания, отягощает бедного читателя загадками, и его мысль занята их разгадыванием вместо того, чтобы углубиться в действительно важные проблемы. Тогда мою книгу придется читать с помощью специальных таблиц, которыми пользуются при расшифровке кодов. Оставим эти развлечения нашим друзьям-футуристам. А мне довольно и того, что я путаю читателя непонятными ему ходами, да еще тем, что даю ответы на вопросы, о существовании коих он и не подозревал. Нельзя перегружать вещь музыкальной информацией. Можно включить факты, дающие некие общие сведения. Нет смысла вводить терминологию, знакомую лишь специалистам.
Ограничения
Главный недостаток, когда пишешь о музыке, состоит в том, что слишком часто приходится прибегать к прилагательным и инфинитивам. Потому-то я завидую способности музыки переходить от одного настроения к другому, не имея нужды оправдываться за обуявший тебя вдруг оптимизм. «Доказательства» у музыки «математические» — вот что вызвали данные сочетания, тогда как слова запутываются в двойных значениях и задыхаются в паутине, что сами себе сплели. Сегодня пользоваться техникой монтажа — значит стать рабом моды.
Вся жизнь — монтаж. Цель искусства — нить связь между несвязанными сторонами жизни-переживаниями, вещами, временами, словами, картинами, звуками, мечтами. Задача мозаики — создать впечатление связанности деталей, а не расщепленности целого.
Вывод: при всем отвращении к сизифову труду-копировать действительность на бумаге, у меня нет иного выбора, кроме как привязать себя к людям, фактам, времени и словесному синтаксису мечты.
Я ведь не сбегу в безумие, это последнее убежище честного немца. Многие художники избрала его, чтобы продемонстрировать истории, что не намерены снова вмешиваться в ее ход. Я пойду своим путем: логический синтаксис вернет Германии благоразумие, которое трудно поддерживать в северном климате. Миф и мечта верно служат посредственным талантам, обслуживающим нацистов. Мой протест в самой теме — музыка.
Курт Тухольский говорил: «Ввиду неблагоприятных погодных условий немецкая революция произошла именно в музыке». Там, где миф сильнее человеческого чувства, можно устроить культовую казнь под возвышенную музыку Баха. Лишь слой могут защитить человека.
Я познакомился с Розендорфом по дороге в Палестину. До того я видел его в в Берлине на расстоянии двадцати пяти рядов кресел. Его игра полюбилась мне не только качеством звука, но и своей сдержанностью, что было мне особенно по душе в те дни всеобщей истерии. Он не усердствовал, выделяя партию первой скрипки, и хотя был одарен способностью выражать крайние чувства, не злоупотреблял театральными эффектами.
В свое время я хотел сказать ему об этом, но остановил себя. Я недостаточно хорошо разбираюсь в музыке. После концерта, во время приема, я заметил в лице Розендорфа тень отчуждения. Он протягивал шумным поклонникам свою длинную ладонь так, словно опасался, что они станут пожимать ее чересчур сильно. Глаза его взывали о помощи всякий раз, как ему восторженно трясли руку. Я решил убраться оттуда. Еще один анонимный поклонник ничего не прибавит и не убавит.
Увидев его модильяниевское лицо на палубе, я сразу узнал Розендорфа. Он единичен, неповторим в своей форме, где все удлинено, все тянется ввысь. Природное благородство не нуждается в благородных манерах, сказал я себе. Даже самое неуклюжее его движение (когда он, например, тащил тяжелый шезлонг) пронизано изяществом.
В рассеянности стоял он на палубе, словно опустил на миг скрипку, чтобы сосредоточиться. Когда он нагнулся, чтобы поднять выпавшую из рук газету, мне вспомнилось, что я восхищался даже его стилизованным поклоном — без излишней признательности, поклон человека, склоняющегося лишь перед искусством. Он ходил по палубе как персонаж немого фильма, совершенно равнодушный к шуму, запахам и попыткам сближения со стороны скучающих людей, которые полагают, будто совместное путешествие в плавучем ящике делает нас единым обществом.
Я не подошел к нему. Я и сам остерегаюсь дружб, что завязываются на палубе парохода. Попутчики, отличающиеся вежливостью на суше, на корабле позволяют себе красть ваше время всякий раз, как им вздумается поболтать. Не для меня.
Кто-то представил нас друг другу. Розендорф читал «Величие древности» и хотел со мной познакомиться. Я рад был увидеть скрипача, читающего книги. Он обрадовался писателю, увлекающемуся музыкой. Завязалась на удивление краткая беседа — я говорил о музыке, он о литературе. Если бы он говорил о новых книгах (а я провозгласил бы себя поклонником Баха), наша дружба наверняка не продержалась бы более десяти минут. Но он заговорил о книге Фогеля, посвященной Моцарту, а я сказал, что пытаюсь понять Шенберга из интеллектуального любопытства, хоть наслаждаюсь его музыкой редко, и потому мы сразу стали друзьями. Я с особой симпатией отношусь к людям, читающим старые книги и не пытающимися всегда быть в курсе новинок.
Завязалась неопасная дружба. Люди деликатные легко расстаются, им достаточно легкого подергивания мышцы в уголке глаза, чтобы понять, что беседа подошла к концу. Я люблю таких людей — они бережно относятся к моему времени.
Мы встречались часто, но оставались вместе неподолгу. Обнаружили сходство вкусов. Умели вовремя остановить задушевные разговоры, прежде чем они соскользнут на тропку жалости к себе. Мы оба ехали в неизвестность, оба чувствовали, что наше профессиональное положение резко ухудшается. Я видел в нем свое подобие.
Мы с ним носим узорную рубаху[85], окрашенную еврейской кровью, одинаковым манером — со стыдом и болью, не делая вида, будто это мундир избранного народа. У нас обоих на челе печать Авеля.
И определенная чувствительность объединяет нас: обоих отталкивает неразборчивое излияние чувств, оба мы любим краткие и четкие формулировки. Читатели мои удивятся, если добавлю: оба мы терпеть не можем сквернословия.
Верно, этим я грешил. В письменной форме, но не в устной. Я писал язвительные заметки и грубые интермедии. Но то было оружие в политической борьбе. Лицом к лицу даже в споре с неучем я воздерживаюсь от колкостей. Никогда позор ближнего не доставит мне удовольствия. Нет для меня ничего отвратительнее, чем разговор свысока, в тоне председателя суда.
Природе заблагорассудилось пошутить, а может, она пожелала, чтобы мы чему-то выучились на этом примере: трудно представить две родственные души в столь разных телесных оболочках. Розендорф — северянин, а я — южанин. Розендорф — красавец, а я красотой похвастаться не могу. Он чистый тип арийца, в который влита глубокая и мудрая еврейская печаль. А я беспокойный кругленький коротышка, короткорукий, черноволосый и черноглазый, с толстыми пальцами и крючковатым носом. Ярко выраженный еврейский тип, к которому ни с того ни с сего пристал раздражающий и глупый немецкий педантизм.
Вопрос состоит в том, есть ли и для меня место в таком романе — писатель, побывавший в Дахау. Быть может, как притча. Человек вроде Розендорфа, бежавший от боли, бросив жену и дочь, терзает свой ум вопросами о том, как бы он отреагировал на физическое унижение. Но Розендорф удерживается от расспросов, хоть его и разбирает любопытство. Он часто сворачивает разговор на свое отвращение к физическому насилию. Надеется, что я соблазнюсь рассказать про Дахау. Однажды он даже намекнул мне, что раз я не рассказываю ему про тот период своей жизни, стало быть, я не уверен в его дружбе.
Когда Гитлер пришел к власти, во всполошившемся артистическом болоте пробудились все лягушки. Они со странной радостью заквакали: вот осуществляются все наши мрачные пророчества. Сомнительное удовольствие сказать: «Мы вам говорили!». Мало кто из них понял, что настало время засучить рукава. Большинство верило, что теперь, когда открылось истинное лицо третьего рейха, к прогрессивным силам присоединится также бюргер, обеспокоенный за свои гражданские права. Только евреи в нашей среде прочли грозную надпись на стене: мир не будет спасен, доколе в нем плачет хоть один еврейский ребенок.
Не знаю, когда найду я в себе душевные силы, чтобы рассказать о том, что со мной произошло за колючей проволокой. Для этого необходима большая временная дистанция. Помню только одно — в своем все более отуманивающемся сознании я твердил себе: то, что останется у меня в памяти через десять-двадцать лет, оно-то и есть жизненно важное, а подробности, которые позабудутся, — излишни.
Когда унижение слишком тяжко сносить, душа спасается бегством в обморок. Дрожание иглы, регистрирующей дрожь души, запечатлевается где-то в самой ее глубине. Когда настанет время, оно всплывет и возникнет четкий график. А покуда мне довольно конспекта.
Сперва было приятное удивление. Меня не встретили ударами. Дали спокойно стоять, пока не записали всех биографических данных, потом ко мне подошел вежливый улыбающийся офицер и снял с меня очки. Потом я ничего не видел. Я слышал звук разбившегося под его сапогом стекла и меня выгнали из комнаты. Целую неделю я натыкался на предметы, пока не выучил наизусть своего ежедневного маршрута — от наказания к наказанию. Потом начались унижения.
С иронией, хранимой для себя одного, я думал, что богатый идиомами немецкий язык, к которому я прибегаю, отвечая на их пустячные вопросы, — это некая ответная акция. Они хотят избить еврея, а я подаю им под розгами немецкого писателя.
Один из них понял это и ударил меня по губам. Будто для того, чтобы разъяснить: их ругательства более немецкие, чем литературные обороты, срывающиеся с моих губ. Меня избивали для того, чтоб я замолчал, а не для того, чтобы говорил.
Когда я шлифую немецкую фразу, словно сверкающий бриллиант, я мщу им. Тому, кто захочет узнать, что представляла собой Германия в четвертое десятилетие нашего века, придется копаться в сочинениях писателей-евреев.
3.6.37
Возвращаюсь к квартету Розендорфа: Вскоре после своего приезда в Тель-Авив, куда я попал, проведя прежде несколько восхитительных дней на Кармеле в качестве гостя Общества Гете[86], я встретил Розендорфа на улице, и мы оживленно разговорились, словно продолжая разговор, прерванный посередине. На чужбине между беженцами, скрывающими друг перед другом свои тревоги, легко вспыхивает дружба. Мы делали вид, что успешно осваиваемся.
Я не был уверен, что мы сможем стать настоящими друзьями, поскольку между нами немалая разница в доходах — у Розендорфа постоянная зарплата, а у меня лишь деньги на карманные расходы. Я никогда не смогу стать другом человека, зарабатывающего больше меня, если только он не наделен истинным душевным благородством. Богачи вызывают у меня тошноту.
Розендорф, как выяснилось, душевным благородством обладает, а к тому же у него ничего нет (он имеет глупость посылать деньги в Германию, чтобы платить за уроки музыки для дочки). Тем не менее он всегда расплачивался за кофе, что мы пили вместе. Мне не забыть смущенной улыбки, появлявшейся при этом на его лице. Он словно просил меня понять: он не виновен в том, что в мире нарушен порядок: исполнитель зарабатывает больше творца. Потому он и обязан платить. Он словно по рассеянности опускал руку в карман за кошельком, зато общий счет хватал проворно.
Он экономил мне также деньги на концерты оркестра — тоненькая ниточка, связывающая меня с Европой. Во времена немоты у меня обострился аппетит на музыку, живущую в вечной тоске по прошлому, измеряемому десятой долей секунды. Музыка для меня — словно теплая ванна, куда я погружаю свое болящее тело. Часами слушал я охрипшие от постоянного проигрывания пластинки в пустом доме X., которая уходила из дому почти на весь день. Я не брезговал даже сентиментальной музыкой, раздававшейся из кафе на берегу моря, куда я от безделья забредал, лишь бы найти музыку в его шепчущей тиши. Понятно поэтому, что я охотно ходил послушать репетиции квартета, хоть и знал, что не услышу там непрерывного исполнения целых частей, а только длинную череду споров о каждой детали.
Уже при первой встрече я был очарован эстетически выверенным строением ансамбля. Струнный квартет представляется мне верным выражением добровольного отказа от избытка средств. Музыканты здесь — словно монахи, налагающие на себя все новые строгости устава. Долгие часы слушал я споры между ними и не нашел той закономерности, во имя которой требовали они друг от друга соблюдения якобы нарушенных правил, а лишь томление по порядку и смыслу. Подчиняясь правилам церемониала, они, словно те же монахи, добиваются душевного озарения.
Сначала я хотел написать эссе, трактующее музыку как религиозное переживание. Я нашел здесь иронию истории, некую революцию служителей: музыка, явившаяся, чтобы обслуживать религию, победила свою госпожу и унаследовала ее трон. Неизвестный органист изгнал из храма священнослужителя, а музыка Баха заняла место Святого духа. Однако после того, как я поближе познакомился с действующими лицами, я снова стал носиться с идеей романа в надежде, что он сумеет верно передать напряжение между свободой и порабощением в жизни тех, кто добровольно повинуются строгому уставу.
Я старался избавиться от предрассудков писателя, завидующего музыканту-исполнителю. По сути дела, у последнего осталась лишь крайне суженная область свободы — определить темп и динамику, да и те — лишь если они не указаны с предельной четкостью композитором и лишь настолько, насколько позволяют товарищи по ансамблю. Порой кажется, что музыкант всего только птица, которая сидит на телеграфных проводах, ощущая тонкими ножками проходящий по ним неясный гул. Итак, я с легкостью отказался от высокомерного превосходства сочинителя над исполнителем (что, дескать, знают они про радость победы, осеняющую автора, просидевшего день напролет над страницей филигранной прозы?), — да и чем была моя жизнь, пока я не наткнулся на них, сделав из них черновик для своего романа? Утром я ожидал ужина, а ночью ворочался в постели, стараясь приблизить восход солнца. Жизнь моя была ожиданием неожиданности — то ли весточки издалека, то ли неведомой любви, то ли успокаивающих результатов анализа мочи. В те минуты, когда мне удавалось избавиться от себя, я завидовал душевному спокойствию тех, кто, поставив перед собою отдаленные цели, — скажем, Избавление еврейского народа или построение социализма, — могут вечером ложиться в постель счастливые: все мелкие дела, какими они занимались, наряду с печальной необходимостью зарабатывать на жизнь, приближают их к вожделенной цели.
Тем временем и я немало узнал, даже язык обогатился сравнениями из области музыки. Иногда мне было жалко, что я не художник. Мне хотелось запечатлеть картину, представлявшуюся моим глазам: четыре фигуры в совместном усилии отозваться. Столь разные, они стараются играть как один человек. Даже в манере игры заметны их отличия. Розендорф играет с печальной безысходностью, Фридман гневно, Штаубенфельд с враждебным смирением, а Литовский — как любовник, ищущий на теле возлюбленной чувствительные точки.
Я быстро сделался для участников квартета чем-то вроде постоянного критика, по отзывам которого проверяют свои достижения. Я не пропустил ни одного их выступления в Тель-Авиве. Я вблизи наблюдал перемены, происходящие в них на концерте, — это волнение, вызываемое присутствием публики, даже такой, которая не способна оценить качество исполнения. Я следил за поведением каждого из них: Розендорф, забывший обо всем на свете; энергичные телодвижения Фридмана, стремящегося объяснить профану замысел, сокрытый в музыке; Штаубенфельд, замершая в почтении пред одной лишь музыкой, недвижимая, чтобы внимание не отвлекалось на что-то второстепенное; Литовский, с неподдельной радостью отдающийся любовной встрече с публикой, — с дрожащей головой и закрытыми глазами, словно ребенок, прячущийся за сомкнутыми веками и желающий, чтобы его нашли.
После нескольких репетиций стало ясно, что тут есть рассказ в рассказе. Мой черновик соберет все. Никогда нельзя знать, что привнесет цвет в окончательную версию романа.
Репетиции проводятся, как правило, в квартире Литовского. После репетиции все пешком расходятся по домам. Фридман — на юг, мы с Розендорфом — на запад, Эва Штаубенфельд — на север.
Однажды она попросила меня проводить ее домой. Попросила просто так, без тени кокетства, но сердце, как известно, простофиля. Когда мы вышли из дому, я понял, что меня пригласили исполнить второстепенную роль в истории с другим героем.
На заборе напротив дома сидел мускулистый курчавый парень в шортах и вышитой рубашке, со взглядом мученика. Хотя Эва не обращала на него внимания, я сразу понял связь событий. Бредовые идеи выскочили из моей головы так же быстро, как и завелись в ней.
Мы шли довольно долго, но Эва совсем не пыталась завязать разговор, чем сумела меня смутить. Я не теряюсь в обществе красивых женщин, пустая болтовня которых таит в себе неожиданные ловушки. Я предоставляю другим путаться в длинных речах, а сам время от времени вопросительно хмыкаю и без помех отдаюсь своим ленивым мыслям. Без капельки подлости, увы, нельзя защититься от докучливых людей. Светская жизнь в обществе — наказание, которое надо принимать со смирением, стараясь разумно его отбыть. Но Эва применила ту же тактику против меня. Она начала разговор вопросом о Брехте и заставила меня разболтаться. Сколько слов разбросал я попусту, чтобы разъяснить простейшие мысли! Я хотел заговорить о музыке, но она мне не дала. Разговор скатился на погоду. Но и тут я не блистал. Эва произнесла одну фразу: «Странно жить в стране, где нет весны», — преподав мне секрет краткости.
Потом она вдруг бросила взгляд назад и сказала, что я не обязан провожать ее до дому. Я тоже взглянул назад и увидел, что ее упрямый поклонник оставил нас. Моя роль, роль зверя, стерегущего красавицу от рослых кавалеров, была исчерпана.
Я не отведу этому поклоннику места в этой книге. Эдакие пошлые романтические эпизоды давно успели стать избитыми даже в романах для служанок. Меня интересует в струнном квартете суть, оторванная от времени и места. Человеческие отношения в закрытом резонансном ящике. Даже если мне не удастся воссоздать этой сосредоточенной сущности, которую символизирует квартет, такая попытка все же заставит меня как-то оформить свои растрепанные мысли. Мысли, нанизанные на одну нить, имеют шанс превратиться в ожерелье.
Я забросил свой черновик, потому что у меня появились сомнения: уж не нагружаю ли я свой роман больше, чем он может вынести? Можно ли считать рассказ о музыкантах выражением протеста?
Особая тяга к камерной музыке проявилась у меня в Берлине и родилась она из протеста против того, чтобы музыку использовали для разжигания масс. Я возненавидел гипнотический звук труб, вызывающий подъем в напрягшейся толпе, и бой барабанов, под который марширует отлично организованное отребье. Даже симфоническая музыка стала меня пугать — казалось, господство дирижера над коллективом, действующим, словно один человек, чем-то угрожает разуму. Я бежал к камерной музыке, как бегут от шума большого города, от его гудящих толп. Я устал тогда от прозы, переполненной действительностью, и предпочел ей поэзию, довольствующуюся намеком, — точно так же взволнованный шепот камерной музыки, обращенный к чему-то лучшему, чем мы сами, говорящий с нами из мечты, был мне ближе кишащей мифами симфонической музыки. У меня появилась глубокая потребность поговорить с близким человеком о простых, непритязательных чувствах. Однако же отсюда до протеста дистанция огромного размера. Надо следить за собой, чтобы не утратить истинных масштабов.
Могу твердо сказать лишь одно: погромы в Германии сделали меня камерным человеком. Я хотел бы создать прозу без сюжета, написать роман без главного героя, вообще жить в мире без героев. История о четырех евреях из Германии, бежавших в 1937 году в Палестину, — единственное, о чем могу я сегодня думать.
И я все еще не уверен, что смогу написать ее.
11.10.37
После концерта (Бах, Моцарт, Мусоргский). Музыка не может бежать от времени. В ней слышен пульс времени, дух эпохи. Исключая Баха. Когда играют Баха, я вне времени и пространства. Музыканты в черных бабочках непонятно как передают: вечную музыку из поколения в поколение. Музыка барокко переносит меня на ковре-самолете, сотканном из звуков, в совершенно особое место. Дворец, высокий свод, хрустальные люстры, декольтированные дамы, пугающиеся своих страстей; в глазах мужчин мрачные вожделения и страх перед грозящей карой — адскими муками; принц, с шумом обгладывающий фазанью ножку в тот момент, когда ему представляют вундеркинда, играющего на клавикордах. Я — один из них, жесткий воротник сжимает мне шею. В воздухе фальшивая сладость.
Взглянул на участников квартета. Можно ли понять человека, наблюдая за тем, как он играет, спросил я себя. Можно. И по тому, как он помешивает чай, тоже.
Я спрашивал Розендорфа. Он улыбнулся: безусловно, можно. Чувствуются и перемены, происходящие в личности. Раньше у него партию второй скрипки исполнял прусский юнкер. Он знал только два рода звуков: громкие и очень громкие. Пришлось с ним расстаться, хотя его связи в обществе были полезны квартету.
Кстати, мы перешли с Розендорфом на «ты». Когда я расспрашиваю его про участников квартета, он замыкается. Он подозревает, что я «собираю материал». В нем есть аристократическое отвращение к копанию в чужих делах. Про Эву он вообще не хочет говорить. Неужто здесь завязывается роман? Розендорф готов разговаривать только о Фридмане, словно тот принадлежит к миру внешних явлений. На Фридмана можно поглядывать чуть издалека, восхищаясь его живописностью.
Связь между характером и формой исполнения куда сложнее. Как связь между вкусом и мировоззрением. Человек может предавать свои воззрения ради вкуса и наоборот. И не только это. Встречаешь иногда двух людей, придерживающихся одинаковых воззрений, а вкусы у них полярно противоположные. И наоборот. Вот Розендорф и Эва Штаубенфельд: два разных мировоззрения, а в вопросах вкуса они — одна душа. По тому, как глядят они друг на друга во время игры, заметно, как загорается взаимопонимание. Даже если там и нет пробуждающейся любви — интересно, сколько времени можно выстоять перед неумолимой силой единства вкусов.
Они и вправду похожи, словно брат с сестрой. Во время игры движения обоих спокойны и проникнуты полной уверенностью в себе, но когда они не играют, в их пальцах есть какая-то нервная дрожь, будто от голода по воплощению музыки, томящейся в них.
Геббельс мог бы сфотографировать их обоих как образчик чистоты арийской расы. А сам-то он, кстати, похож на крысу семитского происхождения.
С Хильдой Розендорф откровенен. Ему, как видно, нужно иногда поговорить об интимных делах. Меня он опасается. Женщины умеют слушать лучше мужчин. Розендорф намекнул Хильде, что не изменял оставшейся в Германии жене. Я в это не верю. Но очевидно, что ему необходимо произвести на Хильду впечатление порядочного человека.
Все, черт возьми, желают произвести на нее именно такое впечатление. Странно. Она ведь сама занимается вещами не вполне добропорядочными. Она завязывает связи с чиновниками мандатной администрации, чтобы разузнать их секреты. Но человек, в чьей натуре есть глубокий отпечаток правды, может, видимо, заниматься обманом, не вредя себе.
Хильда говорит, что Розендорф застрахован от влюбленности, поскольку любит всех женщин. В сущности, он влюблен в самого себя — человек, способный вместить так много любви.
Фридман действительно принадлежит к миру феноменов. По-настоящему начитанный человек. Его мозг — лаборатория, поглотившая все знания, доступные просвещенному уму, точно так же, как его тело — лаборатория по исследованию вегетарианства. Он слишком серьезен. Любая обсуждаемая теоретическая идея становится у него принципом поведения. В Палестине, где философы мостят дороги, подобное мировоззрение опасно для скрипача. Он может почувствовать себя паразитом, не приносящим пользы строительству Эрец-Исраэль.
Фридман моложе Эвы Штаубенфельд, а выглядит старше ее. Эве, как видно, двадцать девять лет. Она из тех женщин, которые совсем не меняются от двадцати до пятидесяти, а потом однажды решают держаться старушками.
Фридман самый серьезный человек в этой компании. Остальные тоже не легкомысленны, а Эва может быть и угрюмой, но у Фридмана серьезность — призвание. Его мрачно-истовое отношение к долгу, вытекающему из философских выводов, напоминает отвращение к легкомыслию, которое встречается у монахов, что кидаются в аскезу, обнаружив в своем сердце сладострастие. Фридман и смеяться способен только над политическим анекдотом. Даже смеху он отводит воспитательную роль.
Я нахожу в нем наивную основу, но он может скатиться в жестокость. Люди с утонченными чувствами, обуреваемые радикальными идеями, могут прибегнуть к страшным средствам, чтобы идеи эти отстаивать. Такова вера Фридмана в сионизм и в уникальность местного социализма, который рождается из ничего и потому не разрушает старого мира — эдакая современная форма пророчества о конце времен. Это вера в пришествие Мессии, снявшая кипу и надевшая военную форму[87]. Его приход приблизят не страстные мольбы, а правильные поступки. Фридман слышит шаги Мессии в шуме тракторного мотора. В Советском Союзе Бог — электричество, а здесь — земледелие. Правда, Фридман не служит своему божеству, а лишь говорит о нем, но ведь множество верующих делают не больше того. Подобная наивность для таких людей — жизненная потребность. Если им случится со смущением обнаружить в себе сомнение, они гонят его кнутом.
Упаси меня Боже от перфекционистов, заставляющих себя жить в гармонии с миром. Для них всякая дисгармония — аккорд, ведущий к более полной гармонии. Они рождаются детерминистами и умрут с вопросом на устах. Они не верят, что в мире существует случайность. Согласно их воззрениям, явления, выходящие за рамки природы, организованы в общий возвышенный порядок, недоступный нашему пониманию. В нашем невежестве есть замысел Божий. Если бы Господь не сотворил нас бессильными, мы бы свергли Его с престола.
Фридман верит, что должна быть связь между мировоззрением и манерой исполнения музыки. Поверхностность в отношении к современным проблемам влечет за собою исполнение, лишенное глубины. Эва Штаубенфельд путает ему все карты. Ее ничто не интересует, кроме войны полов, а играет она так, словно прочла все на свете книги. У Фридмана есть трудность: факты не ведут себя согласно его планам. В мире нет никакого порядка. Дураки играют как ангелы, а умники фальшивят. Эва, которая полагает, что история состоит из описания баталий между мужчинами и женщинами и, в отличие от Фридмана, не разбирается в современных теориях, наложивших свой отпечаток на облик нашего столетия, лучше него играет Хиндемита, Стравинского, Берга и Тоха. Возбужденно и разочарованно слушал Фридман одаренного мальчика из рабочего пригорода Хайфы, игравшего Моцарта так, словно он сиживал за столом Эстергази. Как можно играть Моцарта, не понимая различия между Зальцбургом и Гамбургом? Как поймет человек, не читавший «Михаэля Колхааса», поздние квартеты Бетховена? Неужто и вправду достаточно смотреть в ноты и читать значки?
В каждом Фридмане есть тоска по приятности устоявшегося быта под защитой просвещенной церкви и одновременно дикая потребность кочевать из страны в страну, не отрываясь от корней. Соблазнить его раскинуть перед тобой свои сокровища проще простого. Довольно промямлить что-нибудь насчет философии, чтобы пробудить в нем желание до конца разъяснить свои соображения. В эти дни он пришел к решительному выводу: нельзя понять немецкой музыки вне исторического контекста. Музыка всегда служила средством выражения для просвещенных идей своего времени. Отвлеченная форма охраняла музыку от посягательств цензуры, и потому она могла выражать революционное мировоззрение более резко, чем поэзия и литература вообще. Музыка опередила философию в предугадывании будущего. Она заранее предсказала закат Запада. Тот, кто на опыте знаком с тевтонским скотством, будет восхищаться Моцартом и Шубертом больше, чем тот, кто просто услыхал мелодию и получил от нее удовольствие. Из каких бездн ненависти, жестокости, идиотизма и сумасшествия прорвалось это стремление к тонкости, братству и свободе выражения!
Нельзя не симпатизировать Фридману, хоть он и весьма утомителен. Говоря с тобой, он приближает свое лицо к твоему, будто тебе необходимо знать, что он ел за завтраком. Возвышенные идеи он выразит sotto voce[88], как заговорщик, признавший, что ты достоин узнать определенные секреты. С этой точки зрения Фридман настоящий немец. Даже в одиночестве он чувствует себя членом некоей секретной организации, из тех, что проповедуют чистоту души или хлеб из неочищенной пшеницы. Если ты его внимательно выслушаешь, то проникнешься тайнами его организации. И впредь, когда он сыграет тебе произведение в характерной тональности его секты, ты поймешь, что он передал тебе секретную информацию.
Розендорф терпеливо сносит длинные речи Фридмана. Другие не столь терпеливы. Эва возводит очи горе — оттуда да снизойдет помощь. Литовский бросает циничные замечания: занятия музыкой вообще должны проходить по линии департамента чистых развлечений развращенных классов. Фридман с жаром защищает общественную миссию музыки. Спор их весьма забавен, прибавляет репетиции немного перцу.
Трудно понять, как Фридман оказался в оркестре. Отвергнуты были музыканты посильнее его. Быть может, у Губермана имелись посторонние соображения. Такой человек, как Фридман, становится тайным агентом гуманистической идеи в оркестре, который может загнить, будучи сугубо профессиональной организацией. Вчера Фридман сказал мне: «Во всякой музыке, даже самой веселой, есть печаль. Каждый звук с сожалением расстается с миром и оплакивает своего предшественника, погибшего во цвете лет». Я спросил, можно ли позаимствовать у него этот оборот. Он со щедрой улыбкой отвечал, что не намерен грешить писательством, признавшись, что его таки тянуло к этому занятию в юности. Но по-немецки он писать не будет — принципиально, а иврита никогда не выучит как следует. Стихи, добавил он, можно писать только на родном языке.
Нельзя не любить Фридмана. Самые чуткие художники — те, кто ставят вопрос о праве искусства на существование. Простые ремесленники избавлены от тягостных колебаний, вопросы нравственности не мешают им спать. У таких есть и крепкие локти, и талант продавать себя. К великому сожалению, и в этом вопросе отсутствует справедливость — ремесленники порой в художественном отношении превосходят чувствительные натуры. Вторая скрипка, не мечтающая о хорошем месте в группе первых скрипок, — важное приобретение. Такой преданный человек, как Фридман, с воодушевлением играющий полстраницы восьмушек меццо-пьяно, словно именно на нем лежит вся ответственность, важнее для квартета, чем превосходный в техническом отношении скрипач, у которого техника делается «служанкой, тиранящей госпожу», если воспользоваться выражением Губермана. Фридман ко всему еще и философ-любитель. Интересно, может ли он хорошо написать статью. Путаник обречен вечно блуждать в лесу противоречивых идей. Красноречие же, к несчастью, не покинуло Фридмана. В нем скопился огромный запас слов и идей, но если он попытается излить их на бумаге, получится путаница. Путь творца — от целого к части. Сперва в голове картина, и только потом улягутся слова. Тот, кто начинает со слов, в конечном итоге напишет словарь.
Фридман тешится идеей, что еще не решил, быть ли ему музыкантом, — как будто эти колебания стирают с его чела позорное клеймо человека, зарабатывающего своими чувствами. Есть в этом и какой-то непредумышленный обман. Он грешит и кается вволю, как развратник, что наслаждается и развратом, и чистым чувством вины. Обжирается сладостями и рыдает над голодающими в Азии детьми. Если бы тут не было изрядной доли наивности, он был бы мне просто противен. Ненавижу святош. В аппарате любой партии их полным-полно. Они делаются чистосердечными приспешниками деспотов. И в ЧК, говорят, такие встречаются. Жалеют весь мир и измываются над людьми. Но Фридман, с его тонкой душой, наверняка испугается жестокости.
Год в Палестине
Радостные вести из Германии. Адвокат, недавно оттуда приехавший, рассказывает о смене вех в нацистской партии. Умеренная группировка Геринга, Гиммлера и Гейдриха победила радикалов. Снято с постов несколько высших офицеров армии, а еврейские дела изъяты из ведения Геббельса. В министерстве иностранных дел понимают, какой ущерб наносят крайние меры репутации Германии. По мнению Хильды, это положительное явление. Новая троица интересуется имуществом и будет поощрять эмиграцию. Геббельс, боровшийся с влиянием еврейского духа на германскую культуру, имуществом бы не довольствовался. Ему подавай души.
Мои родственники не пострадали. Большинство ведь происходят от смешанных браков, и потому их богатство не колет глаза. После того, как исчезла черная овца, то бишь я, остальных членов семьи оставили в покое. Положение их не блестящее, но они не жалуются. Письма от них становятся все более неясными, как и письма жены Розендорфа. Похоже, она хочет порвать с ним, чтобы облегчить участь дочки.
Вчера Розендорф дал сольный концерт из произведений Баха. Он разом перенес меня в догитлеровскую Германию. Бах выражает другую Германию, не ту, что сформировалась под влиянием лютеранства. Он, правда, воздал церкви церковное, но он все же не принадлежит к национальной традиции. Я не замечаю у Баха никаких различий между культурой, опирающейся на первобытные силы коллективного подсознания, и цивилизацией, представляющей собою учреждения и средства, созданные человеческим обществом. Бах выражает исконную немецкость, которая, несмотря ни на что, стремится вперед. Вдохновение он черпает из организованной структуры, им самим созданной, — рациональная музыка, оставляющая пристойное жизненное пространство страстям.
Понять Баха-музыканта свыше моих сил. Как будто нет никакой связи между ним и житейским Бахом, серым провинциальным торговцем, отличавшимся грубым юмором. В письме домашним он жалуется на погоду: ясное небо и мягкая зима наносят ущерб заработкам — старики не торопятся умирать.
(Исследования, посвященные личной жизни великих людей, ничему не учат. Но и исследование самого произведения не научит творить. Подражать можно только посредственностям. Ведь высокая музыка не штампует знакомых переживаний. В своих выкристаллизованных формах она выплавляет переживания, которым нет названия. Она нанизывает на нить времени безымянные ощущения. Чувства, названные по имени, не нуждаются в музыке, они ищут слов.)
На следующий день
Просто музыку я воспринимаю как принужденное соединение одного звука с другим. Немецкая музыка льется словно сама собой. Каждый звук рождается из предыдущего и наследует ему, когда настает его черед. Ты встречаешься с ними, как со знакомыми, имена которых позабыл. Будто знакомое лицо на улице: рука тянется приподнять шляпу, но как же, черт побери, его зовут?!
Был у меня дядюшка, приехавший в Германию из Польши. Музыка была весьма далека от его сознания, но он заставлял себя слушать немецкую музыку, дабы сойти в Германии за своего. Слушая поздние квартеты Бетховена, он отбывал срок наказания за свой еврейский материализм. Вступительный экзамен, открывавший двери в закрытый клуб культурного общества, состоял в том, чтобы удержать глаза раскрытыми в течение сорока длинных, как вечность, минут.
Слушая немецкую музыку, я слышу немецкие слова. Слышу раздраженное шамканье Бетховена, восстающего против того, что порядку жизни, при котором награда обещана побежденным, придают ореол святости. Слышу, как скрипит он зубами, глядя на шествие царедворцев в придворных мундирах и распутниц в роскошных нарядах, идущих из музыкального салона в чайную комнату с выражением шутливой скуки на лицах — только этого он и добился, пытаясь их разозлить.
Я возобновил занятия английским, но никогда не буду чувствовать себя дома в англосаксонской культуре. Я неисправимый немец. По словам Хильды, даже моя походка подчинена правилам немецкой грамматики. Расстояние, которое можно пройти за один шаг, я прохожу за два.
Писатель без языка подобен скопцу в гареме. Он может, в лучшем случае, улыбаться жизни. Да и на то нет у него охоты. Какой прок ему от билета на утопию? Там не говорят на его языке.
Я погружен в море звуков, как человек, что лежит на спине в спокойном море, а в ушах у него шум отдаленной грозы. Концентрация на технических подробностях музыки защищает от отдаления. Уравновешенные факты преисполняют душу твою радостью и скорбью.
Страдания предшественников отмеряются, согласно нашему аппетиту, порциями отчаяния и надежды. За сто лет до того, как я родился, слуга при дворе принца, все образование которого укладывается нынче в голове двенадцатилетнего ребенка, знал точную дозировку боли и отрады, задумчивости и радости бытия, прощения и гнева — ту дозировку, что наполняет мою душу безграничным счастьем. Как умудрились эти, так мало знавшие люди передать будущим поколениям чудесный рецепт примирения с жизнью в рамках сонаты: allegro, все — неброская радость; argo[89], тешащееся печальными мыслями; скерцо — смеющаяся маска; виваче, обновляющее юность средствами жизнерадостных провинциальных зрелищ; русские, польские, венгерские, турецкие танцы, какими невежественные крестьяне праздновали кругооборот в жизни природы, которая в те времена была еще более жестока, чем люди.
Несомненно, что есть связь между чувством ритма и свойствами характера. Не оправдана только попытка накрепко вбить его гвоздями.
Я вижу ясную связь между неслышным пианиссимо Розендорфа — звук, парящий в вышних мирах, как дыхание замечтавшегося ребенка, — и его умением оторваться от времени и пространства, от себя самого, чтобы отдаться музыке, словно она не род развлечения, а освободительное деяние или, по меньшей мере, опасная операция. Точно так же есть связь между тем, как тщательно соблюдает Эва, ненавидящая всякое «сало», метрономическую точность ритма, — и ее сдержанным отношением к людям. Устойчивый ритм словно защищает ее право на обособленность. Быть может, она опасается, что изменения ритма как бы свидетельствуют о необузданности чувств.
Впрочем, моя книга не будет заниматься диагностикой таких связей и определением их природы. В ней будут просто изложены факты, а читателю предлагается делать выводы самому. Если бы я был художником, то наверняка удовольствовался бы красочными пятнами, а не стал бы обводить фигуры четким контуром.
Кстати, композиторам, писавшим на своих сочинениях точный метрономический ритм: четверть = X, не хватало чувства истории. Ритм жизни меняется от поколения к поколению. Лишь в восемнадцатом веке еще можно было верить, что ничего не изменится. Все тогда происходило в темпе диктанта. Одежда была тяжелой, перемены нерезки, а мысли гуляли лениво, как домовладельцы в южном Тель-Авиве, что по субботам выходят после обеда на улицу в полосатых пижамах. Мысли нашего современника, слушающего выпуск новостей, пробегают расстояние от Нанкина до Берлина со скоростью света.
31.12.37
Еще год прошел. По расчетам одного моего друга-оптимиста, в 1938 году Гитлер будет не более чем темой урока истории. Боюсь, мы лишь в начале этого урока. Только что раздался звонок.
Разговор с Эвой. Эта женщина боится друзей больше, чем врагов. Любое острое словцо настораживает ее, словно в этом есть попытка прорваться в область ее «я». Мне надо быть поосторожней с юмором, направленности которого она не понимает, если я хочу считаться ее другом. А хочу ли я этого? Любовные ласки с женщиной, лишенной юмора, похожи на участие в религиозном обряде.
Эва приговаривает себя к пожизненному заключению в мраморной статуе светло-оливкового цвета. За какой грех? А она не желает даже подружиться с тюремщиками. Может, она страшится, что если рассмеется в голос, в ее теле пробудятся все черти, какие в нем заключены.
Музыка защищает ее от жизни. Она для Эвы вместо чешуйчатой брони, что надевали ее предки, отправляясь на войну. Бесконечные упражнения оберегают ее внутреннюю независимость. Ее не встретишь в кафе на берегу моря среди молодых писателей, актеров и поэтов. Художники должны обладать способностью растрачивать время, это самое дорогое свое достояние. Эва живет в замкнутом круге: оркестр, квартет, Марта, немногочисленные ученики, которых она учит с присущей ей строгостью. Трудно поверить, чтобы такая женщина растрачивала ночи на сон. Но она, видно, стережет свое добро для себя. Ей все равно, что ей издали поклоняются, хотя она бы предпочла, чтобы восхищались не ее грудью, а ее игрой. Тот, кто попытается к ней приблизиться, обожжется ее холодом. Характер не позволяет ей наслаждаться той степенью свободы, которую может позволить себе тот, кого природа наделила столь великолепным телом. Быть может, тут есть надменность избалованной женщины. А может, и просто скупость. Любовный опыт научил ее, что занятие это представляет собой простой товарообмен. Нельзя получить, не отдавая. А эта красивая девочка, квохчущая над своими куклами, так и не научилась отдавать.
Хильда объясняет поведение Эвы ее биографией. Не уверен, что нам известно о ней достаточно, чтобы сделать выводы. История Эвиной жизни столь мелодраматична, что ей нет места в настоящей литературе. Альтистке из моего романа придется удовольствоваться менее впечатляющей биографией.
Эва родилась в романе для служанок, там провела она свое детство и юность. Это слезливая история о запретной любви между развлекающимся аристократом и хористкой из рабочей семьи. То обстоятельство, что мать Эвы была еврейкой, — уже излишнее осложнение для рассказа с и без того мрачной концовкой. Сперва обстоятельство это вообще не имело значения. Если бы Эвина мать была христианкой, ее отец все равно бы на ней не женился.
Ходят сплетни, будто отец был готов отвечать за последствия, но решительно настроенная семья сумела обставить дело таким образом, чтобы не нарушить должного порядка вещей. Поскольку девица отказалась избавиться от младенца и не согласна была исчезнуть, ее заставили уехать в другой город. Как и подобает порядочным людям, они обещали ей приличное содержание.
В Эвиной матери не проснулся ни еврейский протест, ни протест пролетарский. В последнюю минуту, когда еще можно было таким образом улучшить положение, она крестилась, вышла замуж за сельского учителя и отправила девочку в монастырь. Когда же у девочки обнаружили музыкальные способности, ее послали в Кенигсберг. Отец принимал участие в ее воспитании, правда, на безопасном расстоянии. Со временем, после смерти матери, он дал дочери свое имя и взял ее под опеку. Однако возвращение красивой девушки в отцовский дом не прошло без потрясений. Один дядюшка воспылал к ней безумной любовью, завершившейся попыткой изнасилования; единственный способ замять дело состоял в том, чтобы отправить ее в Берлин, где проживала другая ветвь семьи, но и там Эвино появление разрушило спокойствие. Двоюродный брат, старше Эвы десятью годами, служивший в министерстве иностранных дел и получивший назначение на дипломатическую службу в Вашингтон, влюбился в нее, расторг помолвку с девушкой из высокопоставленного семейства, отказался от предложенного назначения и просил ее руки. На сей раз родичи не сумели помешать, и недолгий срок Эва фон Штаубенфельд имела двойное право носить старинную фамилию.
За тот краткий период, когда она наслаждалась семейным миром, Эва успела добиться в филармоническом оркестре репутации многообещающей музыкантши.
Расовые законы положили всему этому конец. Быть может, если бы не ее холодность, фон Штаубенфельд отказался бы от своей карьеры по линии министерства иностранных дел ради увечной жены, но любовь, которой платила ему эта надменная женщина, была, видно, недостаточно сильной, чтобы вознаградить его за отказ от высокого общественного положения. На сей раз, при активной помощи политической верхушки, семья, наконец, сумела отделаться от еврейки.
Они не обошлись с ней жестоко. Эва продолжала играть в Берлинском филармоническом оркестре и после того, как оттуда вычистили евреев. Тем не менее, она внезапно уехала во Франкфурт, а оттуда в Палестину и здесь, очевидно, решила установить с мужским полом отношения на своих условиях. Решение это она с честью выполняет, если принять во внимание все растущее число претендентов на ее милости.
Не буду верен истине, если не прибавлю к данному списку и пишущего эти строки. Этот тип, чья хитрость страдает от избытка правдивости, ухаживает за Эвой довольно своеобразно. Он рекомендует ей книги для расширения общего образования, предостерегает, что узость горизонтов лишает глубины и музыку. И все это в надежде, что если она станет читать книги, ей ненароком попадет в руки и книга, написанная им. Если он не сможет достойно себя проявить в поединке тел, быть может, у него есть шанс в соревновании между душами. Не одна женщина, которой до смерти надоели мужчины с более счастливой внешностью, искала утешения в объятиях печальноглазой обезьяны. А этот орангутанг, не питающий никаких иллюзий по части своих шансов исполнять амплуа любовников на придворной сцене, избавлен от фальшивой кротости. Безобразие его недостаточно велико, чтобы отдалить от него женщин. У многих женщин есть извращенная склонность влюбляться в слабых мужчин. У него хватит терпения выждать, пока все прояснится. К тому же у него нет лучшего занятия. В доказательство того, что его донжуанские намерения не носят теоретического характера, можно привести один факт: в последнее время он старается честно заработать на жизнь. Начал писать статьи в провинциальную газету и все заработанные деньги отдает женщине, которая до сих пор его кормила. Он не может похвалиться тем, что верен ей, но все же он не подлец. Правда, со времени своего приезда в Палестину он не касался другой женщины, однако измена не обязательно выражается в поступках. И с той минуты, как стал заглядываться на другую, он старается есть свой хлеб.
Ухаживания его принимают разные формы. Иногда они отдают обветшалой оперой: изысканная вежливость, подчеркнутая выразительность, выспренность речи, иронические преувеличения, покорный поклон. Порой он прибегает к студенческому арго, что в ходу у молодежи, которая ходит в бордель сбросить давление в яичках, чтобы иметь возможность поклоняться невинным избалованным простушкам с приличным годовым доходом, язык, напичканный поэтическим двусмысленным сквернословием. А иной раз демонстрирует грубую откровенность пролетария: женщина, кто дал тебе право забрать себе всю красоту? Но на Эву Штаубенфельд все это не производит впечатления. Она мило улыбается, а он должен быть ей благодарен за то, что ему хотя бы не смеются в лицо.
В моем романе ей нет места. Никогда не стану изображать в своих книгах женщин, за которыми ухаживал.
14.3.38
Последний час Вены. Вена Крауса, Малера, Шницлера, Фрейда и Герцля более не существует. Легкомыслие не спасло ее от чужой серьезности, точно так же, как чувствительность не исключает жестокости.
В эпоху радио плохие вести сразу попадают по назначению. Но, возможно, что именно благодаря этой быстроте главное еще покрыто туманом. Теперь настал черед Чехословакии, которая на протяжении всего своего существования оглядывалась на Германию. От союзных держав ждать спасения не приходится.
Бывают времена, когда даже самый личный из дневников наполняется фактами, почерпнутыми из газет. Даже их примитивный стиль захватывает нас. Что пользы от чистого языка во времена, когда пожилых людей на старости лет заставляют мести тротуары!
Последняя встреча квартета была посвящена Вене. В знак солидарности участники квартета играли исключительно музыку, родившуюся в Вене. Много говорили. Вспоминали события и друзей, живущих там. Атмосфера была тяжелейшая. Так говорят в больнице про болезни и умерших знакомых. Эва первая пришла в себя: Вене не станет лучше от того, что квартет не будет готов к концерту, который должен состояться на следующей неделе в зале имени Яши Хейфеца. «Единственное, что можем мы сделать для Вены, — это играть лучше и вернее немцев», — сказал Фридман.
Глупая и трогательная мысль. Но ведь я делаю то же самое в отношении немецкого языка.
19.3.38
Хотя и здесь еще не прекратились беспорядки, у меня порой такое ощущение, что мы живем в проклятой тишине, так, будто Вена не пала, будто и нет опасности войны.
В нашей жизни случаются мелкие события. Литовского пригласили выступить на радио. Розендорфу пришло письмо из дому. У Марты приступ язвы. Хильда получила повышение по службе. Фридман прочел книгу, его взволновавшую.
Только у Эвы происходят настоящие события: в середине концерта лопнула струна, а упрямый обожатель вдруг уехал в Испанию.
Во время антракта я встретил ее возле концертного зала. Она прогуливалась среди публики, с шиком куря сигарету, — словно военный корабль среди торговых судов. Увидев меня, она, будто между прочим, сказала: «Наконец-то я могу выйти на улицу и подышать воздухом».
И тут же рассказала, что парень, столь досаждавший ей в последний год, отправился добровольцем воевать в Испанию, спасать республику.
Эва произнесла это презрительно, и меня ее тон рассердил. Я и так подозревал, что ей доставляет подлое удовольствие тот факт, что разочарование в любви заставило человека рисковать жизнью ради безнадежного дела.
Мне вспомнилось столкновение, случившееся у меня в Берлине с Бернадот (ее полного имени никто не знал), одной из знаменитых фигур тамошней богемы.
В свое время она была солнцем, вокруг коего вращались мелкие светила. Все они «переживали» затмение солнца, когда между ними и солнцем оказывалась большая планета. Я помнил Бернадот остроумной красавицей, с лицом, излучавшим безответственную прелесть юности. Как поэтесса она не воспламеняла моего воображения. На современников она действовала, как липкая бумага на мух, — они тянулись к ней, не делая выводов из прошлых уроков. Она была из тех, кто умеют сделать для простейшей метафоры великолепную упаковку. Ни одна перемена ветра времени не заставала ее врасплох. Она могла поклоняться Стефану Георге и Бертольду Брехту одновременно, как гейневский кантор, молившийся в синагоге и певший мессу в церкви. У нее было только одно преимущество перед другими поэтами: она могла платить за выпивку даже во времена самой бешеной инфляции. Сперва Бернадот заходила в кафе «Мегаломания» лишь изредка. Это производило впечатление подобное тому, которое производит старинная вещь, редкость которой повышает ее цену. Но после того, как из-за нее покончил самоубийством молодой поэт, один из тех, что поджидали ее на улице, ибо не могли заплатить за чашку чая в кафе, она стала приходить туда каждый день — в черном траурном платье, молча неся свое показное горе, — эдакая статуя печали. Мало кто мог разглядеть за этой великолепной тоской бесстыдную радость, горевшую в ее прекрасных черных очах, гордость поэта, снискавшего важную литературную премию.
Я не в силах был выносить этого чванства возвышенным несчастьем, наглости этого черного платья, обнажавшего источники горестей того бедного дурачка, и, не сдержавшись, сказал ей, что если бы мы были индейцами, она бы наверняка носила на груди сморщенные скальпы своих жертв.
«Только не твой, — ответила она, — а то перхоть испачкала бы мне платье».
Но не потому, что опасался похожей реакции, не сказал я Эве, о чем подумал, а потому, что повзрослел с тех пор. Все свое острословие я теперь берегу для чистой страницы, где всегда можно вычеркнуть лишнее. Писатель — человек, знающий, что счастливые идеи, языковые находки, остроты и прочее в этом роде — лишь препятствия, которые надо преодолеть на пути к периоду, ясно выражающему содержание, прекрасному в своей худобе, без горба и без брюшка. В устной речи я остерегаюсь фраз, которые невозможно стереть. Ведь каждое лишнее слово зачеркивает два нужных.
Но с Эвой незачем говорить ясно. По звуку твоего кашля она чувствует, что ты о ней думаешь, она словно чувствительный механизм, обнаруживающий у тебя высокое давление, пусть ты даже чувствуешь себя превосходно.
Эва вонзила в меня взгляд — в нем читались и мои мысли, и вопросительный знак в конце, — будто говоря: не я отправила его в Испанию, не мне и отвечать за его судьбу.
— Выскажите же, что у вас на сердце, — промолвила она, и молния сверкнула в ее глазах.
— Ну, если вы просите… На мой взгляд, вы могли бы обойтись с этим парнем более деликатно.
— Вы стремитесь исправить мой характер?
— Упаси Бог.
— Тогда вам не стоит вмешиваться не в свои дела, — она улыбнулась: — Не обижайтесь. Я по глазам вижу, что вы меня обвиняете, и это меня рассердило. Он не из-за меня уехал. Романтическая душа всегда сыщет женщину, которая причинит боль, и войну, откуда можно вернуться со славой.
Слова, вертевшиеся у меня на языке, пока я провожал ее за кулисы, я так и оставил при себе. Память Эвы Штаубенфельд не то место, где я хотел бы отвести себе уголок в отделении для презираемых. Я не был доволен собой. Невольно и я присоединяюсь к романтическим душам, рвущимся к пламенным мукам отвергнутой любви.
Я говорил про того русского парня также с Фридманом и Литовским. Фридман сказал, что у евреев особый талант воевать в чужих войнах. Литовский заметил, что сам бы с удовольствием поехал участвовать в этой войне. Розендорф, когда мы вместе ехали автобусом домой, удивился, что война в Испании еще не окончилась.
— Я не читаю газет, — извинился он, — от них одна печаль. С меня будет и писем.
6.9.38
Осень здесь зеленее лета. Внезапный, быстрый дождь умывает листья, и они искрятся весенней зеленью. И лица людей тоже как будто посветлели от радости, что скоро кончится жара, хотя лето порой еще возвращается во всей силе и солнце безжалостно бьет по непокрытой голове. Может, жестокий этот свет ненадолго даст нам пощаду.
Вчера вечером я пересек улицу, где живет Эва, — она позволила мне проводить ее до дому, но не пригласила зайти — и побрел прочь, погруженный в свои мысли. Вдруг возле кожевенной фабрики, от которой идет смрад, перед моими глазами загорелся фонарь. Я с трудом различал фигуры, стоявшие в свете фонаря. Видел только, что одеты они не в полицейскую форму, и очень перепугался. Несколько лет назад неподалеку отсюда был убит Хаим Арлозоров. Его осветили фонариком и выстрелили. Правда, не могу представить, кому тут принесет пользу моя смерть, но страх не слушается доводов логики. Двое незнакомцев желали узнать, чем занимаюсь я на этом участке улицы, где нет ни души. Я не осмелился ответить, что это не их дело.
Сказал, что иду от приятельницы. Моего акцента было достаточно, чтобы они утратили серьезность. Голоса их, прежде звучащие властно и угрожающе, мигом стали шутливыми и спокойными. Они были молоды, высокого роста, сильны, и мысль о том, что моя одинокая прогулка — романтического свойства, показалась им неимоверно смешной после того, как они разглядели меня вблизи. Я чувствовал себя человеком, которого поставили перед военно-полевым судом и вынесли приговор: жалкое созданье.
Наутро я встретился с заведующим отделом прозы в ивритском издательстве, намеревающемся выпустить в переводе «Величие предков». Обескураживающая встреча. Редактор и к тому же писатель — все его произведения написаны на этом допотопном языке, которого я не в состоянии выучить (английский и даже французский я тут заметно улучшил), я с трудом обхожусь своим запасом слов при покупке овощей на рынке.
Мне неприятен этот жест доброй воли по отношению к человеку, испытавшему удары судьбы, но писатель не может позволить себе заноситься перед издателем, который готов уделить ему время и желает получить похвалу за свою щедрость, кроме той платы, что причитается ему как переводчику и редактору, платы, превосходящей гонорар автора. Редактор дал понять, что для того, чтобы выразить на иврите мой извилистый стиль, ему потребовались такие обороты, каких иврит доселе не знал. Я высказал предположение, что мне придется отказаться от доли своих прав, чтобы вознаградить его за усилия. Смогу утешаться тем обстоятельством, что, как он выразился, теперь «творение моего духа; возвратится на древо иврита и будет питаться соками вечных еврейских источников». Я оставил любезного хозяина в сем приятном заблуждении. Не стану посягать на душевный покой человека, для которого сознание собственной важности опирается на убежденность в превосходстве мертвого языка, который пытаются возродить припарками. Судьба пишущих на иврите еще более убога, чем наша. Они осуждены на вечную нищету в объятиях озлобленной супруги. У нас есть надежда на возрождение после того, как здравый смысл победит мессианское безумие. Правда, там и над языком издеваются без пощады, но за пределами территории, попавшей в руки злодеев, чистый немецкий язык продолжает жить независимой жизнью.
Когда редактор понял по моим репликам, что я не возлагаю больших надежд на ожидающий меня гонорар за ивритское издание романа, мы смогли немного побеседовать на чисто литературные темы. Все те же вопросы: провинциализм и универсальность; что такое еврейская литература — та, которую пишут евреи, или та, где действующие лица терзаются еврейскими проблемами? Является ли вся литература, стоящая на стороне угнетенных, еврейской литературой? Я не спросил своего собеседника, есть ли смысл создавать литературу, которая не становится частью западной культуры, и есть ли логика холить временное бытие или писать книги, обслуживающие нужды политического течения — будь оно сионистское или пролетарское, — и есть ли шанс, что когда-нибудь иврит станет достоянием образованной части еврейского народа, той его части, что исполняет важную роль в создании культурных и духовных ценностей в развитых странах Европы и Америки. Я выразил лишь осторожное сомнение относительно того, что сионистам удастся убедить евреев, не намеревающихся переезжать в Эрец-Исраэль, изучать иврит, отнюдь не обязательный им при нынешних условиях жизни. Я основывался на беседе между Фридманом и Губерманом, состоявшейся за три года до создания оркестра. Губерман сказал, что без приверженности европейским ценностям еврейскому меньшинству в Эрец-Исраэль грозит опасность левантинизации в мессианском гетто, которое не менее опасно, чем те гетто, что создались в Восточной Европе.
Мой собеседник понял и то, что я подразумевал, угадал слова, которым я не дал сорваться с губ. Здесь народ и язык повязаны идеологически, а потому и поверхностность такого соединения вполне очевидна. Лишь родной язык, на котором пережил ребенок первые встречи с отцом и матерью, во всем их страхе и всей радости, может породить глубокую литературу. Что же до идеологического спора между идишем и ивритом, борющимися за душу образованного еврея из Восточной Европы, я, как почувствовал мой издатель и переводчик, держу сторону идиша, а не иврита, хоть и не испытываю особой привязанности к языку, лишенному грамматики, сварганенному в одночасье из множества языков. Я на стороне идиша потому, что он существует и нет нужды создавать его на заседаниях Комитета по языку[90], собирающего слова отовсюду, где только ни подвернутся они под руку, — от древних памятников до других языков, — ради того, чтобы дать возможность ребенку, родившемуся в Палестине, пользоваться электричеством и слушать радио.
Уразумев, что я не намерен менять язык посредине жизненного пути, издатель спросил, в чем же тогда мое еврейство. Вопрос этот я задавал себе; бессчетное число раз, но всегда считал его чересчур личным, чтобы задавать его другим, да еще человеку, встреченному впервые четверть часа назад.
К тому же я не позволю копаться другим в тех ответах, которые давал самому себе.
Я еврей потому, что евреем родился, и чувство чести не позволяет мне бежать от своей судьбы. Я еврей потому, что хочу жить в мире, где есть Бог, даже если Бога нет на небесах. Я еврей потому, что не отрицаю своей мысли, даже когда она противоречит моей вере.
Услыхав грубый вопрос, я не совладал с желанием оглушить собеседника парадоксом и сказал, что еврей — это человек, уважающий право выбора. Когда народ наш был молод, он верил, что избран изо всех народов. Теперь настала пора зрелости — право выбирать выше права быть избранным.
Издатель поддался соблазну словесного поединка и спросил, распространяется ли выбор на право перестать быть евреем.
— Разумеется.
Тогда он с явным недовольством спросил, я ли выбрал Эрец-Исраэль или ее выбрал за меня другой. Я не пожалел его и сказал, что сей путь страданий действительно выбрали за меня другие, но вопрос о выходе из еврейского народа — вопрос сугубо теоретический, поскольку еврею не дозволяют забыть, откуда он пришел, и не спрашивают его, куда он желает идти. Он упрямо желал услышать, что бы я избрал, не будь вопрос сугубо теоретическим.
— Писатель не волен в выборе. Язык — его родина.
Я произвел на него тяжкое впечатление, он, похоже, пожалел, что потратил месяцы своей жизни на то, чтобы возвратить меня в «пределы свои»[91]. Он протянул мне руку братства, чтобы привлечь меня к очистительному роднику иврита, я же предпочел вязнуть в немецком болоте.
После «Хрустальной ночи» из программы концерта Симфонического оркестра Эрец-Исраэль вычеркнули увертюру Вагнера[92]. Среди участников квартета разгорелся шумный спор.
Розендорф сказал:
— Инфантильная реакция. Музыка есть музыка, и не важно, каковы политические воззрения композитора. В письмах Мендельсона можно найти антисемитские замечания. Что ж — и его следует запретить?
Фридман с Литовским оказались в одном лагере, впрочем, ни одному, ни другому это не доставило удовольствия. Когда музыка оскорбляет чувства публики, даже если они вызваны неправильными представлениями о связи этой музыки с жизнью, то стоит воздержаться от ее исполнения, говорили они. Марта поддержала Розендорфа. У нее вышел какой-то спор с мужем по другому поводу, и потому теперь была потребность противоречить ему. Эва держалась равнодушно. Она не любит Вагнера. Его специализация — действовать на нервы, а ее это раздражает. Вагнер использует чересчур много средств, чтобы сказать нечто простое.
В этих словах обнаружилась интересная грань Эвиного характера. Я тотчас согласился с нею, хотя хорошо видел, что остальные не верят в искренность моей солидарности с мнением Эвы. Но я в самом деле испытывал по отношению к Вагнеру нечто сходное, хотя ощущение это было неясным, а Эва только нашла банальное выражение для моих чувств. Нечто угрюмое произрастает из музыки: этого гневного человека, претендующего на титул романтика. Музыка его, пробуждающая бурные восторги перед вымышленным великим прошлым, — всего лишь попытка сдвинуть источники национальной гордости немцев: от Иммануила Канта и Иоганна Себастьяна Баха к дикарям, обнажавшим меч, когда вполне можно было обойтись словом. С этой точки зрения музыка Вагнера действительно связывается с разжиганием первобытных страстей, заменивших изучение обстановки и разумное политическое планирование, направленное на исцеление государства. Боюсь, евреи раздражали Вагнера самим своим существованием — из-за их скептического отношения к гениальности. При всей нашей восторженности перед ярким талантом нам все же не свойственно преклоняться перед гением как перед божеством. Вагнер, обожествлявший себя, страдал манией преследования, случающейся у людей гениальных. Тот, кто не готов был курить ему фимиам, был для него отступником, заслуживающим распятия. Претензии Вагнера к евреям были неоправданными. Если бы он не напичкал своих опер тевтонскими чудищами, евреи шли бы во главе вагнерианцев. Им потребовалось больше столетия, чтобы привыкнуть к христианской символике, вплетенной в немецкую музыку, в том числе к той, что была тяжела для евреев, — а тут приходится петь осанну героической непосредственности варваров, несущих честь на конце копий.
Вагнеру удалось вызвать первую ссору между мной и Фридманом. Для него, как и для многих сионистов, любое, даже несущественное событие, вроде запрета исполнения Вагнера, становится поводом для оправдания действий Всемирной сионистской организации. Я же позволил себе занять позицию скептицизма по отношению к такого рода национальным чувствам. Слово за слово разговор дошел до Герцля и тех театральных приемов, к которым он прибегал, чтобы разжечь воображение представителей восточноевропейского еврейства. Я говорил, пожалуй, резковато. Герцля, превосходного фельетониста, но посредственного драматурга, тянуло именно к театру. Он собрал в зале базельского казино несколько десятков евреев, заставил их надеть вечерние костюмы и вообразил, будто тем самым поставил перед судом истории совесть мира. Три года спустя после опубликования. Декларации Бальфура выяснилось, что возвращение в Сион есть начало столетней войны.
Фридман был потрясен. Двадцатый век, сказал он мне, войдет в историю мира как столетие, когда произошла еврейская революция. Революция эта держит в одной руке мотыгу, а в другой — словарь иврита.
Я мог бы расцеловать его в обе щеки. Святая простота! Все больше укрепляюсь во мнении, что наивность не состояние, предшествующее знанию, а форма защиты от непримиримого внутреннего противоречия. Это способность зачеркнуть факты, спрятаться за благими пожеланиями. В лоне подобной простоты может обитать духовная жестокость.
12.12.38
В последнее время я заскучал по пианино. Когда-то я играл неплохо, но после столь длительного перерыва все позабыл. Хильда купила старенькое пианино, и я решил восполнить потерянное. Шансов мало. Но все же вскоре смогу играть «Анну-Магдалену»[93] без перебоев, а также легкие пьесы Шуберта и Шумана. Хильда хочет устроить сюрприз нашим друзьям: она будет петь песни Шуберта, а я — аккомпанировать ей на фортепьяно. Розендорф меня поощряет. Даже если я и не стану пианистом, занятия музыкой вытеснят из головы думы, нагоняющие на меня тоску.
Наедине с собою я думаю, что возвращение к инструменту вызвано стремлением сблизиться с Эвой.
Быть может, я однажды смогу аккомпанировать ей и звуками выскажу то, чего не отваживаюсь сказать словами. Есть на иврите такое выражение — «мечты об Испании», оно означает нечто вроде «воздушные замки». Я недавно услыхал его от Фридмана, и здесь оно более чем уместно. Ведь в последнее время я часто думаю про несчастного парня, уехавшего в Испанию. Я словно решил заменить его. Недавно вдруг обнаружил, что слоняюсь по улице, где живет Эва. Отношение к этой женщине выходит из-под контроля разума. Я начинаю вести себя, как герой романа, которого никогда бы не написал. Только круглый дурак, только неисправимый романтик позволит сердцу так заблудиться и кидаться вслед той, что никогда не будет ему принадлежать. Словно квота на дураков должна быть использована — один отправился в Испанию, так я пришел ему на смену.
Услышав, что я начал играть на пианино, Эва со смехом сказала: «Ну, а я начну писать», — словно невозможно представить, чтобы человек занимался и тем и другим сразу. Когда мне рассказали про это, я увидел в ее замечании спесь и дурной вкус. Я даже рассердился на нее: уж не считает ли эта женщина любительское музицирование чем-то вроде графомании? Отрезвев, я увидел, что раздражение мое — трогательная попытка любящей души найти недостатки в любимой, чтобы хоть немного уменьшить тяжесть любви.
Если бы мне в молодости сказали, что в сорок лет мои влюбленности не будут свободны от юношеского смятения, ищущего пороков в девушке, не ответившей на мою любовь, я бы расхохотался. Сегодня я знаю, что любовь всегда пребывает в подростковом возрасте. Кстати, я вовсе не уверен в том, что если Эва попытает силы в литературе, из-под пера ее не выйдет отлично выделанная проза, свободная от лишних слов. Она станет писать наверняка так же, как говорит. Точные, ясные фразы, экономные и злящие своей прямотой.
Я был, конечно, смешон, когда уселся играть импровизации на тему из «Волшебной флейты» на вечере в честь дня рождения Марты — мы играли в фанты, и мне назначили такой «штраф» за неразгаданную загадку. Но Эва вовсе не смеялась. Она глядела на меня с изумлением, словно на вундеркинда, и сказала, что если я буду прилежно и подолгу заниматься, то где-то через год мы сможем вместе сыграть «Арпеджионе» Шуберта.
И это тоже из признаков юношеской любви: акробатические прыжки от отчаяния к надежде.
Одной случайной фразой она придала ценность и весомость будущему году. Человек, который чего-то ждет, чувствует, что живет не впустую. И если он может приблизить заветный час своими руками, то поступки его преисполняются смыслом и назначением. Каждая строчка из «Арпеджионе», которую уловят мои пальцы, — это великий шаг вперед, к Земле обетованной.
25.12.38
Еще один год подходит к концу. В политике — угрожающая путаница, а у меня на душе немного яснее. Я готов отказаться от прошлого. В тот момент, когда человек весь отдается воспоминаниям, он как бы провозглашает, что настоящее — конечная точка, к которой течет прошлое. Стираю воспоминания, чтобы можно было просить у будущего неожиданностей.
Юмор защищает меня от боли, от ненависти и жалости к себе. И от мести я откажусь, если смогу когда-нибудь вернуться туда, где птицы щебечут по-немецки.
Весь вечер слушал Баха. Религия старалась умертвить плоть ради возвышения души и потому, как говорит Гейне, породила грех и лицемерие. Но в своей попытке привлечь музыку на службу религиозному чувству она вернула плоти радость ощущений. В дзен-буддизме музыка и есть религиозный текст. Там попытались умертвить плоть с помощью отказа от мысли, но ведь и в музыке есть поток идей. Когда мы звуками говорим с Богом, мы просим Его дозволить нам сластолюбие.
Гете верил, что музыка не нуждается в новшествах — влияние ее тем сильнее, чем более мы к ней привыкли. Он ошибался. Мы не выбираем музыку, которую любим, но любим ту музыку, которую нас приучили слушать. Если мы с младых ногтей будем слушать музыку Шенберга, она станет частью нашего мира, как и звук языка, на котором мы говорим.
Нет такой музыки, которая была бы приятнее моему уху, чем звуки немецкой речи.
Чувствительность, обостряющая в нас восприятие искусства, одновременно его притупляет, когда мы отказываемся от труда, чтобы отдаться чувству в его чистоте. В музыке истинное чувство начинается только после того, как окончится труд. Я знаю, что в те дни, когда я легко обижаюсь, мои творческие силы падают. В свое время я как комплимент воспринимал антисемитизм красношеих баварцев. Я не мог понять моих друзей-евреев, которых любое антисемитское высказывание задевало до глубины души, в то время как они сами беспрерывно сыпали антисемитскими замечаниями.
Неприятный спор с переводчиком. Он полагает, что мой немецкий слишком «низок», и верит, что язык пророков способен возвысить его. Я сказал ему, что опасаюсь, как бы высокий стиль не убил главного. Его приверженность к ивриту поистине болезненна. Он так защищает честь древнего языка, словно, пользуясь другим языком на Святой земле, мы подрываем престиж иврита. Переводчик мой, разумеется; член Общества по охране языка и, если кто-нибудь позволит себе заговорить на идише во время публичного собрания, он протестующе кричит с места. Если бы не природная порядочность, он бы наверняка поджигал киоски, где продают немецкие газеты.
Со мной он обращается так, словно откупил права на мою книгу. Я пользовался готовыми языковыми средствами, он же создал свои из ничего. Похоже, он и вправду верит, что каждое созданное им слово закладывает основу новой культуры. Странно только, что при всей мрачной серьезности в делах, касающихся защиты достоинства иврита, забытые слова, вводимые им, — это, как правило, шутовство и сквернословие, которым страшно беден сей церемониальный язык. Он прислушивается к детям и записывает их искаженные словечки. Любой жалкий росток местного фольклора тут лелеют, пока он не увянет от избытка воды. Удивлюсь, если среди этой молодежи, знающей всего один язык, да еще такой, где не хватает народных оборотов и самых ходовых слов, вырастут писатели.
Для этого мученика иврита я мерзкий мракобес, союзник Сатаны. Он, правда, не высказал мне этого на человеческом языке, однако намекнул, что я страдаю каким-то душевным извращением, истоки коего кроются в галутной жизни. Я ненавижу евреев и в том числе себя. По его мнению, тот, кто без прикрас изображает болячки нашего народа, раболепствует перед гоями. Обвинение, с которым приходится жить всякому, кто не согласен закрывать глаза на слабости евреев. Что делать? Я еврей, оторвавшийся от своего народа, — без корней, без здоровой народной мудрости. О моем невежестве в политических вопросах и говорить не приходится.
Я причиняю своему издателю и переводчику двойное страдание. Прибегая к арабской поговорке, можно сказать, что легче выпрямить хвост собаки, чем спину галутного еврея вроде меня, склоняющегося, чтобы поцеловать бьющую его руку. Что еще должно произойти в проклятой этой Германии, чтобы влюбленные в нее евреи поняли: Гете и Бах не их наследственное достояние?
Мы говорим друг с другом только о тонкостях стиля, к тому же ивритские эквиваленты немецких выражений мне недоступны. Однажды он повел меня из тихого гетто немецких евреев, что на северном конце улицы Элиэзера Бен-Иехуды, в шумное кафе, облюбованное тель-авивской богемой. Но побеседовать нам в этом кафе не удалось. На меня бросали гневные взгляды, едва я открывал рот и произносил слово по-немецки. Я вполне мог слушать литературную дискуссию, ведь каждое второе слово на иврите — иностранное.
Я почувствовал в завсегдатаях кафе какой-то оптимизм, нуждающийся в постоянном подогреве, чтобы он, упаси Бог, не остыл. Они, видно, верят в культурное обновление, несущееся на крыльях меняющейся жизни. Подобная наивность и вправду может создать нечто. Я порадовался, что не могу участвовать в их беседе. В самом лучшем случае я влил бы каплю яда в их бокал. Если им удобно верить в то, во что они верят, кто я такой, чтобы красть у них душевный покой? Я стал подозревать, что моя неспособность выучить иврит проистекает из глубокого источника. Что-то во мне восстает против поспешного приспособления древнего языка для повседневных нужд. Может, когда-нибудь я смогу читать газеты. Еврейская же традиция постольку, поскольку она необходима для расширения кругозора, будет приходить ко мне в немецком переводе. Если евреям есть что сказать миру, то, чтобы достигнуть цели, слово это должно быть сказано на тех языках, которыми пользуются в разных странах мира. Буду весьма удивлен, если в XXI веке у иврита будет больше приверженцев, чем есть сегодня.
15.1.39
Читая указания композитора в начале части или под нотным станом — все эти итальянские слова: «allegro moderato», «molto espressivo»[94], «ritardando»[95] и прочее, я вспоминаю Эриха. И поскольку я не знаю, кто вспомнит о нем, когда исчезнет наше поколение, я постараюсь здесь увековечить его память.
Эрих был поэт-коммунист, чьи стихи противоречили собственному мировоззрению. Поэзия его должна была служить революции, однако, выйдя на свет Божий, она со всей должной кротостью ограничилась тем, чтобы верно передать настрой одной души. Эрих сердился на меня за то, что я, сказав «а», не говорю «б». Умеренный социалист — заклятый враг коммуниста. Но у нас с ним все-таки было нечто объединяющее. Оба мы подчеркивали свое еврейство, чтобы кого-то позлить. Он страшно обиделся, когда товарищи по партии предложили ему скрыть, что он еврей. Ты способный пропагандист, сказали ему, но с того момента, как настоящему пролетарию станет ясно, что ты еврей, твои мощные слова утратят всякое влияние. А я подчеркивал участие евреев в немецкой литературе, чтобы обнажить истинное лицо фальшивых либералов. В Дахау все перегородки пали. Там, в месте, где деловые разговоры между людьми сокращаются до минимума, мы обнаружили, как богат язык без слов. Мы могли вести долгие беседы, построенные исключительно на литературных образах. Мы бросали друг другу строчки поэзии как код. Мы оскопляли язык точно в отместку — трогательная попытка оскорбить одетых в мундиры господ. Однажды мы завели речь о музыке. Знаешь, сказал мне Эрих, Германия за последние три столетия внесла в музыку почти все возможные новшества, но внедрить в нее свой язык удалось именно итальянцам. И именно немецкие евреи предпринимали особые усилия, чтобы дать немецким словам право гражданства в музыкальной литературе.
Само распределение на евреев и неевреев — услуга антисемитам, но от него не избавлены даже космополиты среди нас. И из музыки, самого международного из языков, выглядывает еврейский нос. Находятся люди, которые, слушая грамзаписи двух скрипачей, отваживаются сказать, кто из них обрезан. А ведь игра Губермана и Хейфеца — две противоположности. Эва говорит про Розендорфа, что он не на еврейской скрипке играет. Как-то мотивировать такую похвалу ей трудно. Кто еврей: тот, кто подчеркивает рыдания, или тот, кому необходимо выделяться своим превосходством? Тот, у кого жир стекает с пальцев, или тот, кому не умерить своих чувств? Любопытно, стала бы Эва морщить нос, читая мои сочинения, если бы требования ее к литературе были столь же строги, как к музыке. Нашла бы она и у меня еврейскую страсть к чрезмерной языковой виртуозности?
Желание быть универсальным человеком, гражданином мира, присягающим на верность одной лишь своей человечности и не имеющим иного паспорта, кроме природной любознательности, — это иллюзия, и ни наши враги, ни наши друзья не позволят нам убаюкать себя ею. И те и другие требуют, чтобы мы предъявили ясное удостоверение личности. Не стану, правда, сравнивать систему фашистского отбора с моральным давлением, которое оказывают на меня всяческие благодетели из провинциального города, где я живу теперь в силу обстоятельств. Первые поставили в моем паспорте штамп, лишивший меня прав. Последние желают, напротив, расширить мои права участия в культурной работе, если я соглашусь надеть еврейскую смирительную рубашку. Я лопаюсь от едва сдерживаемого гнева всякий раз, как вижу щедрую доброжелательную улыбку, исполненную жалости и всепрощения, с которой меня посылают к черту, присовокупляя пожелание доброго пути, едва только я выскажу свое мнение о релевантности сионистской идеи для всего еврейского народа. Мне позволяют пребывать в заблуждении, покуда не поумнею, как отпускают ошибки подросткам, пока те не повзрослеют. Меня подводят под известное положение: «Еврей, даже согрешив, остается евреем»[96]. Тебе нет нужды быть сионистом, чтобы ошибки этой братии решили твою судьбу. Если ты не хочешь, чтобы тебя, точно лист, унесло ветром, распрямись и схватись за ветку.
Эва нашла точку, где мы с ней равны. Оба мы хотим быть людьми, для которых границы мира определены границами собственного таланта. Оба мы не достигнем успеха. Я — оттого, что мое еврейство — наследственная болезнь. Она — потому, что недостаточно талантлива, чтобы расширить свое жизненное пространство. Мы хотим быть тем, что мы есть, а другие заставляют нас олицетворять абстрактную идею. Я писатель-изгнанник и в качестве такового должен быть безутешен. Эва — наполовину немка, и потому во всем, что она ни сделает, найдут прусские основы. Даже в квартете она подчас оказывается в одиночестве против объединенного фронта. Ее чуткость к метрономному ритму или отвращение к замедлению в конце фразы трактуются как отличительные черты немецкой жесткости, как нечувствительность, характерная для юнкерского потомства.
В последнее время у Эвы появились обнадеживающие признаки сердечного юмора. «Обнадеживающие» — потому, что уж коли женщина лишена юмора, то замок ее окружен стеною со всех сторон — или все рухнет, или все наглухо закупорено, — нет потайной дверцы, куда проник бы в обход стражи странствующий рыцарь. Можно интерпретировать Эвин юмор как знак милости. Это одно из тайных сокровищ, кои она показывает лишь самым близким друзьям.
Юмор ее достигает апогея, когда она рассказывает про свою квартирную хозяйку, фанатичную сионистку, которая не жалеет сил, дабы вернуть в стадо заблудшую овечку. Особа эта читает Эве длиннющие лекции про поселенческое движение и Гистадрут[97]. Поскольку лекции сопровождаются добротным ужином, Эва покорно сносит утомительный процесс перехода в еврейство.
Эва до того живописно и занимательно описывала русскую свою хозяйку, что я выразил желание с ней познакомиться. Но Эва не позвала меня к себе домой. Она более лукава, чем я полагал. Глаза ее вполне откровенно сказали, что она не пригласит меня снова домой, если я не перестану глядеть на нее очами истомленного зверя. Интересно, сумею ли я вернуть себе легкость и обаяние, отличавшие наши отношения до того, как я понял свои чувства?
29.1.39
Литовский с гневом говорит про Эвину связь с «врагом». По его словам, она, позволяет этому англичанину любить ее сумасшедшей любовью, на какую способны только люди холодного темперамента, у которых все душевные силы уходят на сохранение невозмутимой внешности, — позволяет только из-за того, что с его помощью хочет осуществить свою заветную мечту — жить на Британских островах в северном климате, за завесой тумана, оберегающего ее частную жизнь, играть в квартете, состоящем из сдержанных англичан, и тем самым раз и навсегда вычеркнуть из своей жизни еврейскую основу, которая никогда не была ничем, кроме биологической аварии, и наверняка не оправдывает столь серьезного наказания.
Самой Эве Литовский ничего не скажет, опасаясь за судьбу квартета, но за ее спиной просто кипит от возмущения. Легкомысленный виолончелист принадлежит к тем животным, что заимствуют окраску у окружающей природы. Он легче зажигается патриотической искоркой, чем Фридман, честно сохраняющий верность своим принципам. Литовскому порядком мешает, что изо всех поклонников Эва именно англичанину с обваренными коленками позволяет нести свой альт к военному автомобилю, поджидающему их возле концертного зала под охраной вооруженного солдата. В последнее время Литовский говорит с Эвой на репетициях только; в случаях крайней необходимости. Если бы она обделывала свои делишки потихоньку, он бы быть может, простил. Но Эва любит злить людей. Именно потому, что она видит упрек в глазах товарищей, она позволяет себе приглашать англичанина за кулисы. К его чести стоит сказать, что в последнее время, после демонстрации против политики правительства, он перестал приходить в форме. Впрочем, он, может быть, просто опасается злоумышленников.
Я, разумеется, слова не скажу. Эва имеет полное право уехать в Англию, завоевав любовь английского офицера. Каждый человек имеет право жить там, где будет счастлив. Я, понятно, не стану обвинять ее в измене Родине. Если я, явно выраженный, чистокровный еврей, хочу бежать из Земли обетованной, то какое право имею я требовать от полуеврейки тяги к еврейскому народу? Пусть мне до боли тяжко, что она рассчитывает свои поступки холодно и бесчувственно. Да и за вежливого англичанина мне тоже нечего беспокоиться. Но разве не видит он, что она его не любит?
Это цинизм помогает мне справиться с болью. Кто дорожит своей душою, тому лучше сторониться этой женщины, а я делаю все, чтобы к ней приблизиться.
Я чуть из себя не вылез от жажды сказать ей то, в чем потом бы раскаялся, когда она попросила у меня, именно у меня, учебник английского. Кажется, она сделала это с намерением меня задеть. Она, видно, думает, что мою болезнь можно излечить потрясением, как лечат сумасшествие умеренным электрошоком.
16.3.39, под утро
Чехословакия в руках нацистов. Война в Испании подходит к концу. А я раздумываю о музыке как символе человеческого существования. Свобода в заданных пределах. Все написано, и сфера выбора лежит между piano и soto-voce. Fortissimo не превысит того, что выдержит струна. Волнение не может выйти за границы хорошего вкуса. Юмор не будет острее, чем spiccato.
В поле исторического существования свобода еще более ограничена. Ты родился от еврейской матери, в семье со средним достатком. Твои благородные жесты смешны. В карцере можно колотить по стене раз правым, раз левым кулаком. Все определено заранее, и право, тебе данное, — трепыхаться на конце веревки. Свобода есть признание общественной необходимости. Великая весть. Опиум для оголодавшего интеллекта. На этом пиру можно будет усадить за один стол сократовских юношей, комментаторов Библии и младогегельянцев. Даже марксисты согласятся поднять бокал. Да и сионисты отрежут себе ломоть сего святого хлеба. Ты не то, что ты есть, а то, что сделало из тебя время. В божественной партитуре все записано. Сколько рыдать гобою, что скажет первая скрипка второй, когда заплачет альт, когда затрубит шофар[98] и куда побредет еврей, какое изгнание назовет родиной, на каком языке воспоет свое отчаяние.
На островке, куда меня занесло, много прекрасных птиц, но я не понимаю их языка.
Эвин англичанин полагает, что мы, немцы, страдаем манией преследования. Мы верим, что Гитлер хочет завоевать мир. Он думает иначе. Гитлер не сумасшедший. Ему удается достичь своих целей мирным путем. Ему нет нужды воевать. Он хорошо знает, что в Лондоне не станут рыть оборонительных окопов из-за какой-то далекой страны. Вывод: войны не будет.
А я нутром чую, что война будет.
Среди ивритских писателей царит странная беспечность. Спорят на известные темы: о партийности литературы, о модерне, о праве поэта быть непонятным. Однако на деле все они служат национальным идеям. Большинство из них — выходцы из России, и я поглощаю русских, как в свое время Рильке, маленькими глотками. На мой вкус, они слишком шумные.
Один из них сказал мне, что если разразится война, она положит конец еврейской культуре, и далее будет существовать лишь то, что сохранится на иврите. Странный человек: знает в совершенстве семь языков и упрямо пишет на иврите. По его мнению, тот, кто провозглашает искусство для искусства, тем самым кладет ему конец. Писателей он испытывает их отношением к еврейскому вопросу. Мы жарко с ним спорили. Если мы уберем из своего книжного шкафа всех, кто нас не любил, нам не много останется, сказал я. Тот, кто видел, как сжигают книги, с отвращением отвергает всякую отбраковку литературы на основании посторонних аргументов. Мировоззрение художника не должно нас интересовать. Существует лишь произведение. Бальзак был мошенник, Толстой — вздорный старикашка и скверный актер, Палестрина — корыстолюбец, Джезуальдо — убийца, а Достоевский — сумасшедший. Искусство создается из поврежденного, а не из цельного, из заблуждения, а не из истины, из боли, а не из радости.
Оппонент мой сказал, что, согласно такой логике, война должна привести к созданию шедевров, но опыт доказывает, что когда говорят пушки, музы не молчат, а болтают глупости.
22.5.39
Палящая весна. На чистом небе ни облачка. Пары хамсина поднимаются с моря, а в глуби его отражается прусская синева. Квартет устроил перерыв. Литовский в больнице после какой-то демонстрации. Патриотизм — последнее прибежище разочарованного музыканта. Европа и Америка для него закрыты, только и осталось, что врата рая. Он идет в общем строю, чтобы дать выход своим мужским инстинктам, не утоленным игрой на виолончели. Отряды штурмовиков полны такими молодчиками, коим потребно общество смелых мужчин, дабы заполнить душевную пустоту.
Эва шутит: Литовский правильно поступил, что не стал защищать голову руками — руки ему нужнее головы. Эвин юмор становится тем острее, чем более притупляется юмор ее англичанина.
Вылазки людей искусства в опасную зону боевых действий, где сражаются общественные идеи, и последующее возвращение в свою нору для зализывания ран, не оставляющих шрамов на их душах, возбуждают смешанную с отвращением жалость. Литовского, правда, поверхностность натуры ограждает от осознания ироничности собственного положения. Розендорф резко критикует нашего виолончелиста, отстаивая нейтралитет искусства по отношению к жизни, но для меня и этот нейтралитет неприемлем. В черепе молодого человека, разлетевшемся вчера от удара полицейской дубинки, быть может, таилось решение проблемы квадратуры круга.
Фридман — он также участвовал в демонстрации, но не оказался в первом ряду, — полагает, что человек искусства, не способный в роковую минуту отдать жизнь за правое дело, не состоится и как художник. Согласно такой теории, скупец не может быть отличным музыкантом. Действительность доказывает обратное. Эгоизм Розендорфа, который и пальцем не пошевелит ради обеспечения прав евреев в Эрец-Исраэль, не мешает ему отдавать всего себя безвестному слушателю, который не испытывает к нему никаких братских чувств. Такая способность отдавать себя без остатка — внутреннее дело человека, никак не связанное с любовью к ближнему и прочими высокими чувствами. В ту минуту, как Розендорф усаживается перед нотным пюпитром и прижимает скрипку к подбородку, он погружается в диалог с миром. Нервный трепет, исходящий от vibrato его скрипки — это взволнованное заикание человека, знающего некую правду, палимого жаждой ее немедленно высказать и боящегося, что не успеет. Что же так необходимо ему передать ближнему? Человеческая ли это суть, которую не выразить иначе, чем музыкой? Боюсь, даже Розендорфа оттолкнет попытка абстрагирования того, что абстрактнее любой абстракции. Он удовольствуется простым определением: ему надлежит передать окраску звука и оттенок чувства. То, что задумано в пастели, нельзя писать маслом. Если вещь сочинена как allegro, то в ней нет места гримасам печали. Тому, кто не знаком как следует с технической стороной музыки, это покажется еще более абстрактным, но для музыканта, погруженного в решение технических задач, в то, к какому участку струны следует прикоснуться смычком, какую именно часть его волоска следует привести в прямое соприкосновение с нею, чтобы извлечь звук нужной окраски, все это ясно и насущно важно. Исполнители прощают композиторам разговоры о революционной миссии музыки в борьбе, скажем, за гражданские свободы, и судят об их музыке по ее способности увлечь, завладеть вниманием слушателя. Правда, некоторые оперы, написанные подчас композиторами, не одаренными богатым воображением, сыграли побочную роль в национальной или общественной борьбе. Однако идейную миссию тут исполняли слова, а не музыка, которой отведена обескураживающая роль: подкреплять силу убеждения либретто, не способного выстоять самостоятельно. В камерной музыке нет слов. Лишь Гайдн и Бетховен, не удержавшись, заносили порой словесный вздох на поля нотного листа. Впрочем, эти отклонения от полной верности тому средству выражения, где они были сильнее всего, есть исключение, только подтверждающее правило. Музыка не стремится выразить ничего, кроме музыки.
23.5.39
И все-таки, когда мы слушаем музыку, в голове у нас проносятся мысли, не одни только звуки мы слышим. Мысли разные и странные. И мысли эти не возвращаются, когда мы слушаем то же самое произведение вновь. Следовательно, музыка может вызвать лишь настроение. Остальное ты должен дополнить сам. Живая связь между исполнителем и публикой не порождает электрической искры, делающей их соратниками в общем деле. Глядя на, музыкантов, можно отвлечься от музыки. Сколько, из сидящих в зале мужчин мысленно занимаются любовными утехами с Эвой Штаубенфельд вместо того, чтобы погрузиться в те переливы чувства., которые стремится пробудить в них музыка?
Вчера я устроил себе испытание — старался сосредоточенно слушать музыку, следя по партитуре. Я выбрал бетховенский квартет № 1 из «Разумовского цикла», который хорошо знаю. Я ни разу на протяжении всего произведения не поднимал глаз, чтобы взглянуть на грудь Эвы. Но уже во время первой части, хоть я твердо, решил следить по партитуре за развертыванием, мелодии от инструмента к инструменту, за подробностями обработки и за рассчитанными неожиданностями перехода из одной тональности в другую, воображение мое непрестанно блуждало. Невинное отбивание такта второй скрипкой и альтом напомнило мне парад в Берлине — светлоокая, непробиваемая для чувств молодежь, подняв руку, проходит мимо вождя — на миг меня даже охватило то знакомое давящее ощущение, возникшее, когда меня попросили предъявить удостоверение личности, и я знал, что на сей раз не улизну от ареста. С трудом стер я из воображения тогдашние картины — что общего между ними и этими величественными звуками, вышедшими из-под пера ищущего справедливости композитора, который, очевидно, любил Шиллера больше, чем Гете? Когда же я попробовал сконцентрировать сознание на самом Бетховене, мне удалось на несколько мгновений отключиться от места и времени, заняв свой ум иными внемузыкальными вопросами, например, глухотой Бетховена — в год создания этого квартета, 1802-й, глухота еще не настолько усилилась, чтобы Бетховену пришлось слушать написанное лишь в воображении, или архитектоникой произведения, которая становится особенно ощутимой при взгляде на нотные линейки, — мысль эта на несколько минут отдалила меня от самой музыки и привела к размышлениям о ее связи с другими искусствами: насколько музыка близка к архитектуре, ближе, чем любое другое искусство — башня, цветущая во времени, а не в пространстве, музыка строит дворцы с окнами, распахнутыми в мир, с насыщенными напряжением пустотами, куда каждое новое поколение вносит кошмары своего времени. Я не переставал попутно думать, что все эти размышления, отлично обслуживающие художественных критиков, лишь отвлекают внимание свободного слушателя вроде меня от тех чувств, какими стараются меня околдовать четыре дружески расположенных человека, которых я все лучше постигаю, но очень стараюсь забыть именно теперь, — и нет у меня силы увести свои мысли от этой женщины, любовь к которой обостряет мои чувства, — тут мне снова вспомнился Бетховен-ребенок, которому недоставало любви, который повзрослел, а не вырос, и под львиной гривой которого пряталось рябое, свекольно-красное лицо, так печалившее его обладателя. Попеременно — то о Бетховене, то о себе — думал я также во время исполнения второй части — «Allegro vivace e sempre scherzando» — легкой части, похожей на шутку, — а все же в нее вкраплены мелодии, уставшие смеяться; часть, служащая музыковедам основанием связывать республиканские воззрения Бетховена с его бурным темпераментом, не желавшим смириться с условностями, что стояли плотиной перед Гайдном и Моцартом, — да и кто упустит возможность привлечь гения на службу своим целям, даже французы сочли необходимым во времена мировой войны приписать Бетховену бельгийское происхождение, — а отсюда мысль напрямик перекинулась к юноше Эгону Левенталю семнадцати лет и двух месяцев от роду, мечтающему о приключениях и страшащемуся их, что отправился, вооружившись решимостью, но с екавшим сердечком, добровольцем в кайзеровскую армию в самые тяжкие дни 1917 года, чтобы; вернуться, как дядюшка, с железным крестом; к вящей славе родной семьи и еврейского народа, готового жизнь положить на алтарь веры в правоту Германии, лишь бы не говорили, будто для еврейской расы материальное важнее идеального, а вернулся безо всякой веры — ни в себя, ни в какую-либо абстрактную идею, стремящуюся выйти из литературы и поселиться в самой толще жизни, там, где летает в воздухе, гневно посвистывая, шрапнель, и ошеломленный мальчик, истекая мозгом, ничком падает на землю, а рот его заливает грязная жижа; и, вернувшись к Бетховену, едва услыхав успокаивающие звуки напряженного до боли piano третьей части, «Adagio molto e mesto» — столь таинственного, позволяющего нам погрузиться в музыку с полным отсутствием мыслей, будто эти консервативные гармонии, эти влажные повязки, окутывающие горящее тело, — три месяца в шоке в тыловом госпитале — музыка тяжелее слов, уставшая от понятий и стоящая превыше жалости, отказывающаяся сочувствовать, прославляющая очистительную силу тоски по тишине и справедливости, благодарственная песнь мучениям, рождающим бессмертные произведения из тех, на которые понапрасну тратят всяческие суперлативы; он был титан, боровшийся с богами, сказал Вагнер, божественным назвал его Чайковский, чьим богом был старый композитор, извлекающий симфонии прямо из природы. И тут же, в силу жестокого реализма, воображение вернулось к несчастному композитору, ставшему укрощенным львом для избалованных аристократок, разгонявших скуку своего существования томлением по любви, которую не собираются принимать всерьез; а он-то стремился к ним душою, исполненной неземной любви. Как неприятно было в разгар этой божественной музыки дать разыграться воображению: ведь все эти страдания, возвышенные сверх всякой меры, родились на оскверненном ложе любви, когда мужчина с рябоватым лицом, в плаще и маске, кидается в переулки поганой любви и там, на грязной постели, пахнущей чужим потом и спермой, он впервые в жизни испытывает страдания смертной любви, которая выжала белый гной из его чресел, посеяла в нем семя беды, источившей его вдоль и поперек, от самого виновного органа и до невинного уха. А потом в воображении возникает прячущийся на чердаке своего дома композитор, он протирает ртутью пораженную кожу, навеки оставшуюся оскверненной, — лечение, уничтожающее внешние проявления болезни, но причиняющее больше вреда, чем пользы, — и вот все это здесь, в мощном противоборстве скрипки и виолончели: постыдная боль, страх и лицемерие, и христианское чувство вины, и вызов судьбе. Завершено дело моей жизни, заявил он на смертном ложе — лицемерие, не способное скрыть низкой боли и оскверняющее боль высокую… А возможно ли, что некоторые величественные его строки не были бы написаны, если б современники знали лекарство против сифилиса?.. Лишь в конце части удалось мне вернуться и с растительной бездумностью, без единой идеи в мозгу погрузиться в музыку, в бытие звуков, которые борются за измеренный, экономно распределенный отрезок времени, вступают в недолговечные союзы, на миг расходятся из-за противоречий и вновь соединяются ради общей цели, как в фуге, во все возрастающей сжатости — коммунисты, евреи, социал-демократы, сутенеры, сумасшедшие, цыгане, священники и мошенники, все, кого концлагерь унизительно объединяет в одно целое, они перестукиваются через стену, стараясь завязать разговор, и вот из тумана за колючей проволокой — баварская сельская тишина, лужайки покуда видит глаз, красные крыши, просвечивающие сквозь недвижную листву, шпиль церкви, низенькие крестьянские домики и луч солнца, раскалывающий облака, словно отдаленный звук труб у Малера, предвещающий близкий конец ненастья, а там свобода, мелочи жизни, текущей без страха, Зальцбург, сладость горького пива в полдень, и сердце переполняется завистью к счастливой скуке этих тупых крестьян, наслаждающихся сладкой музыкой… и вдруг «De profundis», стыдливый кашель, глаза отрываются от партитуры со взором священника, столкнувшегося с осквернением святыни, — в чем дело? Отчего этот крик? Человек обидел человека, нашла коса на камень, почки Бетховена и бронхит неизвестной дамы, любовь титана, нашего современника, продавца шляп или строительного рабочего… А из памяти вынырнул и образ царственного старичка Гинденбурга, чей сухой кашель, замкнувшийся в собственном величии, нарушил совершенную тишину генеральной паузы бетховенской музыки без чувства вины, уверенный в своем полном праве на миг тишины, не соревнуясь с барабанами и трубами, и все почтительно слушали, даже дирижер, обращенный спиной к королевской ложе, терпеливо ждал, будто прочтя в партитуре привилегии власти, покуда старик не исторг из глотки застрявшую там идею… А почему бы не удостоиться подобной чести неизвестной жительнице Тель-Авива, почему на нее надо бросать гневные взгляды, когда она осторожно снимает обертку с конфетки, продлевая тем самым досадный шум?.. Разве не имеет она права издать детский звук сосания, покуда мягкие ее губы тихо просят прощения? Так проходит мирская слава, с несвоевременным кашлем в трагичнейшие мгновения самой печальной из медленных частей, когда-либо написанных Бетховеном… Но вот нас уже переносят в четвертую часть — «в русском темпе»: бесхитростная радость русских крестьян со всеми трелями, что выделывают радостью обделенные, — та самая народная мелодия, которой без колебаний воспользовался Мусоргский в «Борисе Годунове», — раз взято у русских, надо себе вернуть (Россия, молчащая и будто смиряющаяся с действиями Гитлера, но ни от Босфорских проливов, ни от господства над Польшей она не откажется) — жест в сторону Разумовского, российского посланника в Вене, заказавшего квартет, но также и таинственное соблюдение мирового равновесия, ведь не нам же, народу философов, все видящих в черном свете, это беспредельное упоение жизнью; его следует искать у полудиких сопредельных племен, еще сохранивших разгульную радость бытия, не кальвинистскую размеренную веселость, идущую тихими шажками в шествии возвышенных норм, но истинную радость, позволяющую себе дать волю инстинктам. Как цыгане, как венгры, как русские… Разве не из-за этого тянет в Африку и Китай французов (Рембо и Лоти), а американцев — к джазу, где такт, ритм жизни важнее мелодии, несущей на своих крыльях идеи… Розендорф не прощает мне интереса к джазу, проистекающего из того же самого любопытства, какое побудило Бетховена сочинять польки и цыганские напевы. По мнению Розендорфа, это просто слабость современного писателя, работающего в стиле модерн и опасающегося пропустить последний каприз моды… Неужто этот акробатический взлет первой скрипки в высь струны «ми» и есть то место, на которое жаловался Шуппанциг, говоря, что оно слишком трудно, и получил несправедливый, заносчивый, неблагодарный ответ (разве не Шуппанциг согласился преподавать молодому музыканту композицию, хотя про того говорили, будто он ничего не способен создать в достойном стиле): «Вы и вправду полагаете, что я могу думать о вашем блеющем инструменте, когда со мною говорит Дух?» — Его святейшество беседует с Богом, а ему досаждают трудностями бедняков. Но в наше время скрипачей более не беспокоят технические трудности, связанные с этим квартетом Бетховена: тот, кто мог угнаться за Паганини, пробежит здесь по струнам как человек бывалый… Но я не мог не отметить, что нет в Квартете Розендорфа чистосердечной радости жизни, сам Розендорф исполняет эту часть с наигранной веселостью — он походит скорее на мрачного Шопенгауэра, когда тот, оказавшись на пиру по случаю обручения, заставил себя поднять стакан пива над головой и притопывать ногой в такт музыке, а не на русского крестьянина, что пускается в пьяный пляс от беспричинного веселья… Та же тяга к крестьянскому, народному, первобытному, почвенному, здоровому, приведшая к замутнению германского духа и появлению гитлеризма, породила в более просвещенных кругах признание права на существование примитивных цивилизаций, и даже здесь, где собрались европейские евреи, носители явно выраженной западной культуры, находишь стремление заимствовать у бедуинов не только напевы и ритмы, но и бесхитростную привязанность к пустыне и скоту, а в мелодиях, созданных на средиземноморском побережье, — желание отыскать какое-то новое слово в музыке, чтобы вытеснить северные мелодии, сами собой звучащие в ушах скитающегося по миру еврея… Удаль этого русского мотива может без труда развеять дремоту, а резкие его синкопы хороши и для кашляющей женщины… И так до заключительного аккорда, когда в бурном потоке оваций выплескивается на волю все волнение, заключенное за колючей проволокой буржуазной благовоспитанности, и успокоительный шум прерывает путаное течение мыслей, пробужденных в нас этим дивным произведением…
12.6.39
В последнее время я забросил друзей, на репетиции квартета тоже ни ногой, точно стараюсь удалиться ото всех, кто может посмеяться над моими тщетными усилиями победить фортепьяно, а ведь мне уже больше не удается скрыть своей тайны от близкой и хорошей женщины, а она мучается втихомолку, поскольку добродетели, коими она одарена, не позволяют ей признаться в ревности. Боюсь, мне придется подыскивать собственное пристанище, чего я до сих пор не делал, — наверно, из-за символичности такого шага. Пока я в гостях, пока нет у меня своего дома, я как будто сохраняю за собой свободу уехать отсюда, если не смогу больше выносить эту духоту, но в тот момент, когда у меня появится свой адрес, я словно сделаю шаг навстречу тому, чтобы смириться с судьбой. И тем не менее я не смогу долго жить в доме любящей меня женщины, когда день и ночь думаю о другой. В принципе я не испытываю отвращения к ничтожествам вроде меня, что живут трудом любящей женщины, внося лишь скудный вклад в домашний бюджет, ведь это всего только изнанка общепризнанного обычая, а как человек, уважающий и принимающий равноправие полов, я признаю право женщины содержать мужчину, которого она любит, чтобы он мог франтить ради нее или тратить время на занятия английским и музыкой. Но я не подлец. Чувство чести не позволяет мне, будучи влюбленным в одну женщину, удовлетворять свое сладострастие в объятиях ее подруги. Правда, согласно общепринятым понятиям, я покуда повинен лишь в греховных помыслах, весьма, впрочем, подробных, ибо воображение богаче и отважнее меня, но в душе, там, где сидит беспощадный судья, судящий меня строже, чем другие, я знаю, что самые страшные измены происходят в глубинах сердца… Я ведь имею в виду не тех, кто блудят там и сям, ничем не обделяя Вечную возлюбленную, а потом порою даже возобновляют ослабевший союз, но истинную измену, то есть ясное сознание того, что тебя посетила единственная любовь, сохраненная в душе твоей так крепко, что ее нет надобности непрестанно подпитывать открытием возвышенных свойств в самом предмете любви, когда, напротив, ясно сознаешь, что все это ошибка от альфы до омеги, что женщина недостойна твоей любви, что тебе, более того, следовало бы ее ненавидеть, ибо в ней нет ни одного из тех человеческих свойств, которые ты уважаешь, и чем лучше ты ее узнаешь, тем яснее тебе, насколько глупо, чтобы такой человек, как ты, влюбился в этакую женщину, и все же… Если бы Эва не была альтисткой в Квартете Розендорфа, она бы, возможно, вообще не появилась на этих страницах, точно так же, как я не упоминал здесь о прочих личных делах, например, о неполадках в работе сердца, где, как и при всяком физическом недомогании, важен разумный подход. Добавлю лишь, что дружба, завязавшаяся в последнее время между Хильдой и Эвой, — почти единственный признак того, что мне не удалось скрыть своих чувств от той, кого я всеми силами старался ввести в заблуждение. Утешаю себя тем, что и она не может обмануть меня. Моей душе не чужда смутная тяга преданной женщины к той, что украла ее счастье, — отчасти чтобы рассеять туман неизвестности, отчасти, чтобы расшифровать тайну самого влечения, порой переходящего в нездоровую любовь (русская литература перемывает ее с большим удовольствием, чем наша), которая связывает двух женщин неразрывным союзом, закрывающим душу со всех сторон. Впрочем, мне ничего не стоит сделать вид, будто я верю, что сближение между Хильдой и Эвой продиктовано стремлением помочь Литовскому, — того вызывали на допрос и освободили лишь после того, как наши дамы должным образом использовали англичанина, ухаживающего за Эвой. Хильда верит, что именно их с Эвой уловки побудили влюбленного офицера заняться делом Литовского, вследствие чего оно было закрыто еще в зародыше, не причинив подлинного ущерба квартету. Литовского предостерегали насчет связей с каким-то подозрительным типом из тех, кто полагает, будто пистолет в руке еврея более нравствен, чем в руке мальчишки-англичанина, пользующегося им для самозащиты; затем нашего виолончелиста освободили, признав его неисправимым романтическим дурачком. У Литовского не было даже намерения что-либо делать. Ему хватало подготовки к действию — он чувствовал, что это обогащает его биографию. Подпольные организации кишат скучающими людьми, которые не способны представить результаты своих поступков. Во всяком случае, Литовского следует избавить от ответственности за союз, заключенный между Хильдой и Эвой. В узком кругу наших знакомых, которые живут по соседству, засиживаются в одних и тех же кафе, покупают продукты в одной лавке и одинаково проводят досуг, возникает бесчисленное множество возможностей для случайной встречи. И обе эти женщины таких возможностей не упускают. Им приятно разделять общую тайну. Они словно говорят между собой шифрованным языком, хоть он ничего не зашифровывает, словно тайный язык детей, который всем становится понятен после того, как они откроют, какую букву алфавита условились вставлять между каждыми двумя слогами. В их языке дополнительный слог — мое имя. Всякий раз, как мои пальцы путаются в сложных пассажах «Арпеджионе», я вижу перед глазами эту улыбку, обнажающую мои тайны, играющую моей судьбой. Ведь обеим известно: когда сей рыцарь, взявшийся за неосуществимые свершения, дабы доказать своей Даме, что он ее достоин, вернется из странствий, Дама не отдаст ему своего сердца — разве ту частичку души, которую щедро отдает каждому, кто купил билет на концерт Квартета Розендорфа.
26.7.39
Моим друзьям-коммунистам придется провести слона сквозь игольное ушко, чтобы оправдать этот договор между двумя хищниками[99]. Разумеется, диалектика предоставит им богатый ассортимент аргументов. Они снова вытащат из подвалов историческую необходимость: если бы Советы не опередили своих западных противников, Англия и Франция сами заключили бы союз с дьяволом. Господь сжалился над некоторыми из моих друзей, прибрав их прежде, чем они были преданы товарищами. Не успей они умереть, сердце разорвалось бы у них от горя или от трюков собственных соратников, кои тьму называют светом. Даже юмор, помогающий принимать мир со всеми его пороками, не готов протянуть мне утешительной соломинки иронии. Мир для меня теперь лишь чистый лист бумаги, в духе статьи нашего знакомца Святого Мартина Иерусалимского[100], — ведь в этом единственный шанс обновления.
Как монашенки стараются утишить душевную бурю за кропотливым плетением кружев, так я связываю себе руки, дрожащие от гнева, изнурительной работой над черновиком. Мое «я» — одно из тех, что сидят во мне, верхнее или нижнее, — все время увиливает от того, чтобы закончить работу. Наглость — в такую пору шлифовать рифму или просеивать прозу, отбрасывая лишние слова. Разбиватели форм, быть может, лучше нас, фанатиков ясного периода, описывают действительность. Конечно, я не в состоянии изнасиловать свою натуру, заставив ее усвоить последнюю моду. Мне не достаточно того, чтобы выставить свое смятение на всеобщее обозрение. Процесс писания помогает мне понять. Если же сочинительство и на это не способно, так что в нем проку? А душевного успокоения оно мне не принесет.
Тем временем черновик пополняется подробностями, в том числе весьма пикантными. Боюсь, не смогу их использовать. Розендорф «разочаровал» меня. Я выбрал его именно потому, что он человек, для которого в мире ничего не существует, кроме музыки. Но с течением времени мне стало ясно, что он мог бы стать героем авантюрного романа, который не сдвигается с места. Приключения сами ищут его, да и история не оставляет в покое. Как это иронично: Розендорф уехал в нарождающуюся страну первопроходцев, чтобы бежать от истории, но история закружила его в мрачных своих сюрпризах. Ей удалось даже расщепить ядро семьи. Розендорф — человек замкнутый и сдержанный, почти необщительный, и все же он то и дело оказывается в центре какой-нибудь любовной истории, в которую вовсе не собирался ввязываться. Некоторые факты открылись мне совсем недавно. Влюбленный и в ближнем замечает влюбленность, которой не видал, покуда любовь не поразила его.
В этом черновике я не следовал обыкновению детектива-любителя, таящегося в любом писателе: я не собирал фактов, какие могли бы пригодиться для оживления ткани рассказа, посвященного жизни скучных людей. Так, я обошел молчанием безотрадную любовь Гелы Бекер. Я полагал, что бедные трапезы, каковые время от времени вкушает у нее Розендорф, дабы утолить голод, не придадут остроты моему вареву. В моем романе Розендорфа придется обеспечить благополучной семьей, чтобы я мог отдаться «анатомии квартета». Пропустил я и все вздорные влюбленности, все привычные формы поведения, которым нет в моей книге места, если они не будут исполнять функцию аллегории. Я останусь верен прототипу — оригинальному Квартету Розендорфа только в том, что и в моем квартете не будет соблюдена чистота сугубо мужского состава. Правда, моя Эва будет играть на виолончели. Это будет женщина, сидящая, широко расставив ноги, защищая источник надежды и горестей инструментом с сильным резонансом. Она нужна мне, чтобы свидетельствовать о том, какой сводней чувств является музыка.
По всей вероятности, я не откажусь от девочки, дочки хозяев Розендорфа, от этого соблазнительного незрелого яблочка с горящими глазками. Сделаю это не из-за пикантности эпизода (половые извращения придают современной литературе не-кую глубину) и не оттого, что намерен судить вожделения персонажа, отданного мне на милость, — во мне нет ни тяги к злодейству, ни страсти править людьми, потребной, чтобы мысленно издеваться над судьбой, которую создал я в своем воображении; не оттого также, что невыносимое чувство вины породило некоторые из самых блестящих страниц в музыке девятнадцатого столетия (несчастный, больной сифилисом Шуберт верил, что его прекрасные мини-адажио есть непростительное лицемерие, ибо какое право имеет жалкий грешник петь вкупе со всеми ангелами?). Я сделаю это главным образом потому, что нахожу неразрывную связь между музыкальной личностью мужчины, истончившего свою чувствительность до предела человеческих возможностей, и его тяготением к кисловато-зеленому плоду, висящему на конце высокой ветки.
Я поймал их с поличным. Нечаянно. Вошел не постучав, чтобы не помешать в середине урока, — мне понадобился один адрес в Германии. Я застал их врасплох — ничего вопиющего, так, детские забавы, но направление очень явное, — он стоял позади нее, показывая, как правильно держать скрипку, а пальцы его сами собой блуждали в запрещенном месте. Можно было и не обратить на это внимания, если бы оба не покраснели — и если бы Розендорф не счел нужным еще в тот же день под вечер прийти ко мне домой, весь смущенный — счастье, что Хильды не было дома, — чтобы извиниться передо мною за свои дурные поступки, словно я, сам человек грешный, был каким-нибудь судией всея земли. Он говорил, что причина этого непотребства настоящая любовь, рассказывал про все свои терзания, подлинные и воображаемые, про ужас от самого себя, про страх перед родителями девушки, перед ней самой, перед ее пробуждающимися страстями, про отчаяние оттого, что нравственность его крошится на глазах, ибо он вынужден лгать на каждом шагу, как бывает в запретной любви, которая, являясь сама истинным чувством, питается обманами.
Высокий штиль, к коему он прибег для оправдания украдкой сорванных удовольствий, не имевших никаких реальных последствий, только страх и стресс, — это тоже одна из хитроумных уловок души. Фальшиво превознося свои низкие вожделения и жалкие страсти, мы стараемся облегчить грозящую за них кару. Розендорфу надо верить, что эта девочка с посредственными способностями одарена богатым внутренним миром, еще не успевшим развиться. Добряк-Розендорф любит каждую женщину, которую хочет, и превозносит того, кто грешен перед женщинами! Любовь для него — магия, очищающая мерзкие поступки от грязи. В конце концов он вполне искренно влюбился в эту девочку, дабы оградить душу от вырождения. И пожалуй, не слишком отойдет от своей природы.
Я всегда чувствовал в нем глубокое тяготение к мигу до осуществления, к смятению, предшествующему зрелости. Тот, кто окончательно созрел в юности, видно, не станет истинным художником. Напряженное ожидание грядущего звука — самое важное свойство художника. Обещание важнее осуществления точно так же, как не определение ощутимого есть дело писателя, ловящего неопределенное в сеть слов, так же, как охотники за бабочками сперва ловят бабочку, а потом уже ищут ей название в указателе. Самое напряженное музыкальное мгновение — это безмерно давящее время между ушедшим и еще не родившимся звуком. Искусство живет своей тайной жизнью в нейтральной полосе между промелькнувшим звуком и звуком еще не наставшим. Отсюда любовь Розендорфа к Шуберту и его неспособность обнаружить всю смысловую нагрузку у Баха (Баха он не умеет петь, он декламирует его, как возвышенную речь, где каждое слово величественнее предыдущего), и его смущение, когда у Брамса выдаются неромантические минуты, отсюда и отказ его от Эвы, представляющей собою сложившееся, зрелое, завершенное существо, без иллюзий, затворившееся в отчужденной и безжалостной красоте.
Январь 1955 г.
В 1936 году, сколько помнится, осенью, я оказался в Палестине. Беженец без гроша за душой. Писатель, изгнанный с родины, из родного языка.
Я не знал голода и нужды. Подруга юности, большая поклонница немецкой литературы, взяла меня к себе домой и дала мне все, что может человек дать ближнему, не порабощая его. Зарабатывал я писанием статей в эмигрантские журналы, выходившие в Париже и Цюрихе, а потом, во время войны, печатал рецензии и заметки в местной немецкой газете.
Я прожил в Палестине до конца войны, все ожидая того момента, когда освоюсь и смогу отдаться литературной работе. Позволю себе сказать, что Господь не посетил меня в этой земле — я не написал в те годы ничего, кроме публицистики, которой не придавал особого значения, и нескольких эссе. Не было во мне тогда того внутреннего покоя, какой необходим для писания романа, рисующего широкое полотно жизни. В состоянии непрерывного беспокойства за собственную судьбу трудно говорить прозой.
Здесь не место рассказывать о том, почему я прежде, чем вернуться в Германию, поехал в Америку. Как бы то ни было, во мне жила острая потребность в мучительной встрече со страной, прогнавшей меня вон. Но в тот миг, когда я оказался в Германии, я понял, что никогда не буду писателем нигде, кроме как там, где говорят на моем языке.
Я не собираюсь писать тут оправдательного меморандума. Я был вынужден уехать из Палестины по многим причинам. Даже все туже связывавшие меня отношения с Хильдой, женщиной, в чьем доме я жил, требовали этого. Не было возможности долго поддерживать сей menage a deux[101], не забив его гвоздями. Я чувствовал, что солгу самому себе, если капитулирую перед собственной добротой. Любовь Хильды была глубока и чиста, и невозможно было оторваться от нее, просто уехав в другой город. Любовь может стать узами столь крепкими, что сбросить их можно, только бежав за океан. Любовь — великая разделяющая сила. Но здесь речь не о ней.
Возвратившись в Палестину, чтобы оформить документы, связанные с наследством (Хильда до конца своих дней так и не вышла замуж, и это тяжким камнем лежало у меня на совести), я нашел среди ее вещей и черновик романа, что писал в те годы, а потом, кажется, не счел его достойным дальнейшей обработки. Оглядываясь назад, я обнаруживаю в этих записях правдивое отражение настроений, обуревавших меня в тот трагический период. Не вижу причины, почему бы мне не опубликовать их в том виде, в каком они остались, как особый литературный жанр, не подчиняющийся никаким правилам. Да и кто знает, какие из оставленных нами свидетельств пребудут в силе и тогда, когда мы уйдем из этого мира?
Поначалу записки представляют собой нечто вроде дневника, потом постепенно принимают вид черновика романа. Заглавие вверху первой страницы («Струнный квартет — черновик романа»), выведенное четкими, уверенными в своем назначении буквами, надписано позднее, как видно, после того, как этим каракулям было найдено более осмысленное применение. Я знаю, что надпись эта более поздняя, потому что вижу, каким пером она сделана. Я купил эту ручку в писчебумажном магазине на улице Элиэзера Бен-Иехуды в знойный день в начале лета 1937 года, и продавец сказал, что если я ее не сломаю, то смогу пользоваться до конца жизни.
Человеческая память — вещь совершенно сумасшедшая. Такие вот подробности я помню, а сам факт существования черновика стерся из памяти. Первоначальное название, написанное обычными буквами, — «Дневник изгнанника» — зачеркнуто одной чертой. Первые страницы тетрадки посвящены изложению причин и доводов, побудивших меня зачеркнуть заглавие.
С тех пор, как я марал эти страницы в маленькой тель-авивской квартирке, все клетки моего тела успели смениться пять раз. Я тогдашний — теперь и близок и чужд мне теперешнему. При такой степени отдаленности я имею право сказать о человеке, писавшем, почти не притворяясь, эти страницы, что он старался писать их, не жалея себя. Отсюда и тенденция заострять юмор повсюду, где печаль становится невыносимой.
В тот миг, когда я увидел эту рукопись, мне вспомнилась последняя встреча с Эвой Штаубенфельд, за день до начала войны. В отличие от Розендорфа, меня очень тянет к зрелым, сложившимся, укрепившимся в своей личности людям. Только так могу я объяснить свою любовь к Эве, усилившуюся именно после того, как я отчаялся пробудить в ней ответную любовь.
Этой женщине удалось спутать во мне все критерии.
Я хотел любить ее издали, томясь той страшащейся прикосновения тоскою, что удовлетворяется бесплодными романтическими мечтаниями, словно из солидарности с поэтической ложью прошлого столетия, оставившего нам высочайшие достижения немецкой музыки.
Глядя на Эву из столь надежного места, как объятия женщины, любящей меня без всяких условий, я видел в ней кристальное олицетворение абстрактного чувства, тянущегося к совершенной немецкости, что существует лишь в воображении еврейских поэтов, той немецкости, которая породила метафизическую боль и томление по горнему тевтонству.
Не я протянул руку к горячему этому угольку, к угольку, залетевшему в мою ладонь. Повинуясь одному из своих капризов, сама внезапность которых придает им странное очарование, она вдруг сказала мне: «Давай покончим с этим».
Слова эти ошеломляли нарочитой своей грубостью. Она словно взглянула на меня издали, увидела, прежде чем сам я понял, что больше я не смогу этого вынести, и решила, пока не поздно, вытравить чары давно известным способом — путем удовлетворения подавляемой страсти.
Хильда была в Иерусалиме. Я собирался после концерта пойти в кафе на улице Бен-Иехуды, но когда мы сели в такси, Эва дала шоферу свой адрес. Мы вышли, она расплатилась, чтобы ясно было, кто гость, а кто хозяин, и когда я на секунду заколебался, она, прерывая долгое молчание, произнесла эти самые слова.
— Чего же вы ждете? — спросила она, когда я на миг задержался. Было темно, и я не помнил, была ли там ступенька за воротами. — Вы ведь не боитесь Сонечки? Она уж и так пришла к выводу, что мы, немцы, растленны до основания.
Когда мы вошли в ее комнату, Эва зажгла свет и стала снимать туфли. Моя растерянность ее забавляла.
— Вам мешает свет? Я могу его погасить, коли вы стыдитесь своего тела.
Она говорила холодным, бесцветным голосом, словно обсуждая со мной какой-то деловой вопрос, словно речь шла о подобающем мне наказании, а не о даровании милости. Поскольку я застыл у двери, она с улыбкой сама погасила свет. В первую минуту была полная темень. Правда, жалюзи не были опущены, и сквозь прозрачную занавеску пробивался свет лампочки, горевшей на балконе соседнего дома, так что я мог следить за ее движениями. Она приподняла платье над головой, открылись ее длинные ноги, белые, как сияющая березовая кора.
— Вы собираетесь заниматься этим одетый?
Нетерпение, прозвучавшее в ее голосе, было поддельным. Она вовсе не сгорала от нетерпения, пока я поспешу утолить ее желание. Она говорила таким тоном, чтобы поставить все на свое место. Ее владение оттенками звука распространялось и на собственный голос. Не помню, что я ответил. Наверно, это был какой-то романтический лепет, произнесенный в тот момент с полной откровенностью: можно ли жертвовать без любви самым интимным?
Она засмеялась: два-три беззвучных и тусклых такта. Платье еще было на ее лице. Она наверняка думала, что я прошу ее произнести слова какой-то симпатии, если не любви, или, по меньшей мере, выделить меня из толпы ее поклонников, а именно этого она и не хотела делать и сказала, что когда играет, тоже раздевается догола. И тут она выпростала из лифчика свои прекрасные груди. Бесстыдно их оголила, словно перед врачом.
Поскольку же я еще не нашел в себе силы пошевелиться, она спросила меня с улыбкой на губах, уж не боюсь ли я. Нет, отозвался я, хотя на самом деле она правильно угадала мои чувства.
— Вы бы предпочли, чтобы я оделась? — поддразнила она меня, не совершая, впрочем, никаких движений, свидетельствовавших о намерении это сделать. — Вы меня разве не хотите? — насмешливо спросила она.
Мне пришлось сознаться, что не о том я мечтал. Я не желал простой физической связи, без глубокой душевной близости. Правда, бывали в моих грезах такие минуты — она и я, оба совсем голые, но в моем воображении все происходило иначе, с глазами, горящими любовью, с бесконечной нежностью, в полной гармонии, все звучало куда мягче. А до настоящей физической близости дело не доходило. Возможно, я даже пробормотал какой-то вздор насчет того, что встреча в одной единственной точке меня оскорбит или что тело без души дурно пахнет. Во всяком случае, ответ ее мне хорошо запомнился: «Да что это вообще — дух? Если он не телесен, он просто ничто, даже музыка рождается из трения конского хвоста об овечье сухожилие». Она говорила это, вовсе не восхищаясь мыслями, которые сама во мне заронила, словно исполняя долг по отношению к человеку, который не может коснуться женщины, пока не поболтает с ней на духовные темы. «Пусть вам будет ясно: у женщины тело и есть душа, вот дотроньтесь и сами убедитесь», — сказала она и потянула мою руку к своему лобку, но на полдороге выпустила.
У меня не было сомнений в смысле того, что говорилось этим грубым языком, нарочито пошлым и ироничным. Цель состояла в том, чтобы лишить сексуальную связь всякого романтического ореола. Гениталии она готова предоставить в мое распоряжение — просто любезность, ведь от нее не убудет, если и я получу от них свое удовольствие.
— Трудно раздеваться дрожащими руками, — продолжала она, — может, вам помочь? Ну вот, то-то, — и она протянула руку прямо к моему члену, перепугавшемуся от ее прикосновения.
Она наслаждалась моим смущением и продлевала удовольствие, нарочно путаясь в пуговицах моих брюк.
Не стоит распространяться там, где уместна краткость. Только когда я спросил ее, надо ли мне беречься, в легкомысленных, демонстративно распутных ее речах блеснула горечь.
— Вы и правда не знаете? — сказала она чуть раздраженно. — А я полагала, что в провинции все обо всех все знают…
Даже о самом наболевшем она говорила сухо, тем же слогом безликого отчета.
— Я пуста внутри, можете изливаться в меня сколько хотите. Ребенка из этого не сотворить.
Так же рассказала она и про единственного человека, которого любила в своей жизни. Это был молодой композитор, она забеременела от него, ее домашние наняли погромщиков, и те избили его до смерти, хоть он и не был евреем. Потом ее вынудили сделать аборт инкогнито, в далеком городишке. После аборта возникли осложнения. Старая история. А теперь она освобождена от всех женских страхов.
Слово «освобождена» она произнесла до того цинично, что я на секунду подумал, будто она нарочно смеется над заглавием одной из моих книг. Но потом сообразил, что ей даже неизвестно о существовании этой книги.
Вместе с маткой из нее вырезали все буржуазные условности. Бесплодие освободило ее половые органы от гражданской морали. Бесплодие может породить полнейший эгоизм и распущенность, не боящуюся греха. Без страха за последствия поступков такая женщина может порхать от одного мужчины к другому. Захочет — даст меду, захочет — ужалит.
Движения тела, дыхание, минутный источник влажного счастья были мягче и теплее ее речей.
— Чего вам еще хочется? — спросила она, почувствовав мое возвратившееся возбуждение, — не стесняйтесь, говорите. Сегодня день небывалых возможностей в вашей жизни. Второго такого не будет.
В этом я был уверен. Но когда она снова отдалась мне, когда возбудила во мне ощущения, о существовании которых я и не подозревал, мне показалось, что я вижу в ее лице решимость осуществить какое-то свое стремление и не мог себе представить ничего, кроме желания дать мне один-единственный раз такое наслаждение, чтобы потом я не мог обрести счастья в объятиях другой женщины. Жестокое удовольствие человека, которого природа освободила от ответственности за будущее.
Я вышел от нее как человек, очнувшийся от светлого сна и падающий в туманные грезы, пьяный от смятения. Женщина, которую я любил, оказала мне последнюю милость — и ничего не дала. Завладев мною, она отомстила всем мужчинам, воспользовавшись своим телом, чтобы убить любовь. Она учила меня, что наше нравственное чувство и сознание ответственности скрыто там, в половых органах, и лишь при их отсутствии мы свободны давать счастье кому захотим.
А может, она хотела дать понять: брать нечего, а потому не стоит и давать. Наш современный мир — женщина, выскоблившая себе детородные органы. Любовь — это достигший особой мощи эгоизм. За нашими поступками ничего не стоит. Страдания наши бессмысленны, родина есть иллюзия, язык лжив. Существует только музыка — последний вздох западной культуры.
Я пробыл в Израиле недолго. Друзей у меня здесь мало. Те немногие, которые меня помнят, резко осуждают мое возвращение в Германию, но я вовсе не намерен оправдываться. Это моя жизнь, и я никому не обязан отчитываться за нее. Пылкие, фанатически преданные своей вере люди, видящие в еврейском государстве главное в жизни, могут распять такого мерзкого гада, как я, без угрызений совести.
Я приехал сюда ради определенной цели — заняться наследством госпожи Хильды Мозес, пожелавшей оставить мне кое-какое имущество в трогательной надежде, что я в конце концов поселюсь там, где у меня есть собственность. Я нашел дорогие книги, доставшиеся ей после многочисленных ее друзей, несколько журналов и черновики, которые я не побеспокоился взять с собой, уезжая в Америку, поскольку отказался от мысли их обрабатывать. Это была ошибка. Перечитывая их снова, я нахожу особый вкус в том, чтобы опубликовать черновики романа — правдивое свидетельство творческого смятения. После краха ценностей западной цивилизации нет смысла печатать отделанные романы, обладающие совершенной архитектоникой, ибо она представляет собой самое яркое выражение веры в эти ценности. Просвещенный современный читатель не рассердится на меня, если я подам ему черепки. Склеивая их друг с другом, он получит больше удовольствия, нежели созерцая красоту совершенного сосуда.
Квартета Розендорфа в первоначальном его варианте более не существует. Фридман женился на киббуцнице и стал преподавать музыку в киббуце, где она жила, на севере страны. Он создал любительский квартет из местных жителей, существовавший, пока Фридман не погиб во время Войны за независимость[102]. Эва Штаубенфельд вышла замуж за английского офицера, который был ранен во время одной из террористических акций, теперь она работает альтисткой в Филармоническом оркестре Лондона. Литовский перебрался в Америку и ныне занимает должность концертмейстера виолончелей в оркестре Миннеаполиса. Один Розендорф остался здесь — все мои прогнозы не оправдались. Война, лишив его жены и дочери, разрешила несколько проблем, отягчавших ему совесть. Розендорф женился на своей ученице, с которой грешил, когда та была еще девочкой. Она обращается с ним как человек, заработавший право сомневаться в его честности и порядочности. У них двое детей, оба, видимо, наделены музыкальными способностями — талант, который украдет у них детство. Теперь, в пятьдесят лет, Розендорф представляется мне музыкантом, утонувшим в оркестре. Новый квартет, им созданный, — это спасательный круг, позволяющий ему удержать голову на поверхности воды. У этого квартета красивый звук и безупречная техника (вторая скрипка даже превосходит Фридмана), только ему недостает внутреннего напряжения и драматического характера предыдущего Квартета Розендорфа. Но, быть может, все это лишь воображение. В прежнем квартете я принимал душевное участие, а тут — всего лишь свободный слушатель. Слушая музыку, мы прислушиваемся к себе.
По видимости, теперь у музыкантов больше возможностей — Европа уже не закрыта перед евреями и небеса открыты всем. Тем не менее, шансы Квартета Розендорфа прорваться в широкий мир, за пределы Израиля еще меньше, чем раньше. Быть может, оттого, что в молодом государстве, где все происходит под знаком обновления, пятидесятилетнему человеку легко почувствовать, будто жизнь его подходит к концу. А может, причина тут иная: под крылом удушливого семейного счастья Розендорф, этот орел с переломанным крылом, смирился с тем, что границы сей страны, определенные соглашением о перемирии[103], и есть границы его мира. Лишь в моих ушах — ведь даже и пластинок нет, — сохранились минуты вдохновения, того непереносимого напряжения, когда прежний Квартет Розендорфа с рвущимся сердцем играл Большую фугу Бетховена, словно бросая вызов Богу и людям.
Примечания
1
Палмах (ивр.; аббревиатура от «плугот махац» — «ударные отряды») — добровольческие регулярные отряды Хаганы (см. прим. 60 в конце книги), выполнявшие особо ответственные задания.
(обратно)
2
Киббуцник — член киббуца, сельской коммуны с равным распределением труда и коллективным обеспечением материальных нужд всех членов коллектива. Киббуцы сыграли важную роль в процессе возвращения евреев к сельскохозяйственному труду и возрождения еврейской государственности.
(обратно)
3
Феликс Мендельсон-Бартольди (1809–1847) — немецкий композитор, пианист, дирижер и педагог. Еврей по происхождению, он был обращен в лютеранство в раннем детстве по воле родителей, но на протяжении всей жизни сохранял интерес к еврейству и гордился своим происхождением. В нацистской Германии музыка Мендельсона была признана «расово-чуждой», разделив таким образом судьбу евреев, от которых надлежало «очистить» все сферы духовной жизни.
(обратно)
4
Имеется в виду один из элементов ритуальной символики масонов («вольных каменщиков») — участников религиозно-нравственного движения, задачей которого было объединение человечества в братском религиозном союзе.
(обратно)
5
Жаргоном пренебрежительно называли идиш — язык ашкеназских евреев (потомков еврейского населения средневековой Германии, расселившихся по многим странам Европы и Америки). В идише сплавлены элементы разных языков, главным образом немецкого, иврита и славянских, поэтому Розендорф, воспитанный на немецкой культуре, с трудом понимает его.
(обратно)
6
Алия (ивр., букв, «подъем», «восхождение») — переселение евреев в Эрец-Исраэль. Название обусловленно тем, что, согласно традиции, Святая земля является центром, вершиной мира; переселяющийся: Эрец-Исраэль совершает восхождение, а покидающий ее — нисхождение, спуск (иерида).
(обратно)
7
«Земля, которую нам обещали» — ироническая перефразировка библейского выражения «Земля обетованная».
(обратно)
8
Согласно решению международной конференции в Сан-Ремо (1920 г.), Великобритания получила мандат на управление Палестиной, причем в условия мандата входило обязательство создать в стране национальный очаг для еврейского народа. Представителем британского правительства в Палестине был верховный комиссар, возглавлявший мандатную администрацию, управлявшую страной до создания государства Израиль (15 мая 1948 г.).
(обратно)
9
Сертификат — разрешение на въезд в Палестину, которое выдавалось в период британского мандата в соответствии с ежегодной квотой на иммиграцию евреев, устанавливавшейся мандатными властями. Квота эта, в свою очередь, определялась «экономической емкостью страны», и потому преимуществом при получении сертификатов пользовались обладатели капитала и ремесленники.
(обратно)
10
Кармел — горный кряж на севере Израиля. На склонах Кармела расположен ряд районов г. Хайфы.
(обратно)
11
На протяжении тридцатых годов в Палестине нарастали выступления арабских националистов, стремившихся заставить британские власти резко ограничить въезд евреев в Палестину и отказаться от исполнения мандатных обязательств. Особого размаха арабский террор достиг в апреле — октябре 1936, а затем в июне 1937 — сентябре 1939 г.
(обратно)
12
«Жалкая свинья!» (ит.)
(обратно)
13
Громко (ит.).
(обратно)
14
Довольно тихо (ит.).
(обратно)
15
Байрейтский фестиваль, посвященный творчеству Р. Вагнера, ежегодно проводится в г. Байрейте (Германия), где по инициативе этого композитора был построен театр, в котором ставились его оперы.
(обратно)
16
Высшая школа иудаистики (Хохшуле фюр ди виссеншафт дес юдентумс), основанная в 1872 г. в Берлине сторонниками проведения реформ в иудаизме, отличалась научным подходом к еврейской традиции и стремлением лишить иудаизм национальной обособленности, сделать его частью европейской культуры.
(обратно)
17
Всеобщая забастовка арабов Палестины в 1936 г., продолжавшаяся около полугода, была объявлена арабскими руководителями для достижения трех целей: прекращения еврейской иммиграции, запрещения передачи земель в собственность евреев; создания «национального правительства».
(обратно)
18
Еврейский университет, открытый в Иерусалиме в 1925 г., — первый университет в мире, где обучение ведется на иврите.
(обратно)
19
Гимназия «Герцлия» — первая средняя школа с преподаванием всех предметов на иврите, основана в 1906 г. в Яффе, а в 1909 г. переведена в только что основанный Тель-Авив.
(обратно)
20
Элиэзер Бен-Иехуда (1858–1922) — инициатор возрождения иврита как разговорного языка, литератор, педагог, издатель.
(обратно)
21
Букв, «оживленно», «весело» (ит.); в быстром темпе.
(обратно)
22
Букв, «отрывисто» (ит.); способ извлечения звука на струнных смычковых инструментах.
(обратно)
23
В дневнике Фридмана все даты даны по традиционному еврейскому календарю. Еврейское летосчисление, согласно традиции, ведется от сотворения мира, а не от рождества Христова, как в международном григорианском календаре. Соотношение дат еврейского и григорианского календаря устанавливается вычитанием 3760 (с 1 января по 29 элула) или 3761 (с 1 тишрея по 31 декабря) от указанного по еврейскому календарю года. Первым месяцем года является тишрей (соответствует сентябрю-октябрю). Далее следуют: хешван (октябрь-ноябрь), кислев (ноябрь-декабрь), тевет (декабрь-январь), шват (январь-февраль), адар (февраль-март), нисан (март-апрель), ияр (апрель-май), сиван (май-июнь), таммуз (июнь-июль), ав (июль-август), элул (август-сентябрь).
(обратно)
24
Халуц (ивр.; мн.ч. халуцим) — пионер, первопроходец, участник халуцианского движения за освоение и заселение заброшенных земель в Эрец-Исраэль, начавшегося в конце 19 — начале 20 века.
(обратно)
25
Керен каемет ле-Исраэль (Еврейский национальный фонд) — фонд сионистского движения для приобретения и освоения земли в Эрец-Исраэль; основан 29 декабря 1901 г. на Пятом сионистском конгрессе в Базеле.
(обратно)
26
Еврейское Агентство — международная еврейская организация, название и функции которой были определены в 1922 г. Лигой Наций в британском мандате. В его задачи входило содействие еврейскому заселению Эрец-Исраэль и осуществление связи между еврейским населением и еврейством диаспоры. Эти задачи организация осуществляет и поныне.
(обратно)
27
Хабиби («милый», «дружок») — широко распространенное в современном иврите арабское слово, имеющее более разговорный оттенок, чем соответствующее ему ивритское «хавиви».
(обратно)
28
Хасиды (хасид — «благочестивый») — сторонники религиозно-мистического народного движения, зародившегося среди евреев Подолья и Волыни и распространившегося по всей Украине и Польше; хасидские общины существуют в разных странах мира и поныне.
(обратно)
29
Мессия (ивр. Машиах) — букв, «помазанник»; в древности титул царей израильских, т. к. ритуал возведения на престол включал помазание елеем. В дальнейшем Мессией стали называть будущего царя Израиля, который, согласно еврейской традиции, соберет рассеянных по миру евреев в Земле обетованной и восстановит разрушенное царство Израиля. С приходом Мессии связывается также надежда на установление всеобщего мира и благоденствия.
(обратно)
30
Галут (ивр.) — букв, «изгнание», вынужденное пребывание еврейского народа на чужой земле. В сходном значении употребляется термин «диаспора».
(обратно)
31
Нотрим (ивр.; ед.ч. нотер — «сторож», «охранник») — военизированные отряды, созданные британскими мандатными властями в 1936 г. для защиты еврейских поселений от арабских террористов. Нотрим считались сверхштатными полицейскими («Supernumerary police»), получали винтовку военного образца, форму и жалованье от полиции.
(обратно)
32
Устное учение (ивр. Тора шебе-ал-пэ) — совокупность религиозно-правовых установлений, основанных на толковании Письменного учения (т. е. предписаний Пятикнижия). Здесь имеется в виду прежде всего Талмуд — обширный свод религиозной литературы, завершенный к 5 в. н. э., где сталкиваются точки зрения законоучителей, живших в разные эпохи, и таким образом люди, которые в силу объективных причин не могли обмениваться мнениями, как бы ведут дискуссию.
(обратно)
33
Хамсин (араб.) — букв, «пятьдесят»; жаркий и сухой ветер в Северо-Восточной Африке, а также в районах Красного и Мертвого морей; дует приблизительно 50 суток в году; сопровождается высокими температурами, резким снижением относительной влажности воздуха, часто приводит к пыльным бурям.
(обратно)
34
В 1857 г., во время своего пребывания в Париже Л. Толстой наблюдал в одной из тюрем смертную казнь посредством гильотинирования. Он оставил об: Этом событии следующую запись в дневнике: «…встал в 7 часов утра и поехал смотреть экзекуцию. Толстая белая здоровая шея и грудь. Целовал Евангелие и потом смерть. Что за бессмыслица. Сильное и недаром прошедшее впечатление». См. Л. Н. Толстой. Юбилейное издание. ПСС, М., 1937, т.47, сс. 121–122, а также примеч. на сс. 438–439.
(обратно)
35
Кафия — арабский мужской головной убор в виде полотняного платка, закрепляемого на голове с помощью витого шнура или обруча.
(обратно)
36
Согласно принятому при англичанах иерусалимским муниципалитетом закону, все строящиеся в городе здания облицовываются светлым иерусалимским камнем, который добывают в каменоломнях, расположенных в окрестностях города.
(обратно)
37
Мошав (ивр.) — кооперативное сельскохозяйственное поселение, основанное на совместном владении техникой и сбыте продукции при сохранении частной собственности на землю и имущество.
(обратно)
38
Рабочие поселения (ивр. мошавей поэлим) были созданы в Эрец-Исраэль социалистами, участниками халуцианского движения, считавшими труд главным средством возрождения родины. В созданных прежде сельскохозяйственных поселениях использовался дешевый труд арабских рабочих, что противоречило одной из главных целей, провозглашенных сионистским движением, — переходу евреев к производительному труду. В рабочих поселениях каждый рабочий получал небольшой участок земли для ведения подсобного хозяйства. Первое поселение этого типа, Эйн-Ганим, было основано в 1908 г.
(обратно)
39
Ишув (ивр., букв, «население») — собирательное название еврейского населения Эрец-Исраэль, главным образом до создания государства Израиль.
(обратно)
40
«Завоевание (физического) труда» — один из основополагающих принципов еврейского рабочего движения в Эрец-Исраэль, сформулированный в десятых годах 20 века. Предусматривал создание общества, где евреи будут сами исполнять все экономические функции, в том числе заниматься физическим трудом.
(обратно)
41
Парафраз строки из «Ха-тиквы» (ивр. «Надежда») — гимна Всемирной сионистской организации, ставшего с 1948 г. государственным гимном Израиля. Автор слов Нафтали Герц Имбер (1856–1909).
(обратно)
42
Плебисцит по вопросу о присоединении Австрии к Германии был назначен на 13 марта 1938 г., однако 11–12 марта немецкая армия оккупировала Австрию, плебисцит был отсрочен и проведен лишь 10 апреля, когда аншлюс уже стал фактом.
(обратно)
43
Курт Шушнинг (1897–1977) — федеральный канцлер Австрии в 1934–1938 гг.; заключил с фашистской Германией ряд соглашений, ускоривших аншлюс, однако под давлением оппозиции назначил плебисцит по вопросу о судьбе Австрии. Гитлер в ультимативной форме потребовал отмены этого решения и отставки Шушнинга. После аншлюса Шушнинг был арестован гитлеровцами и заключен в концлагерь.
(обратно)
44
Ховевей-Цион (ивр., букв, «любящие Сион»), или палестинофилы принадлежали к образовавшемуся в восьмидесятых годах 19 века в России общественному движению, из которого развился сионизм.
(обратно)
45
Переселившись в Эрец-Исраэль, многие энтузиасты национального возрождения меняли свои имена и фамилии, переводя их на иврит, подобно Вилли (Гринфельд по-немецки «Зеленое поле», как и «Сде-Ярок» на иврите), или брали новые, связанные с еврейской историей и традициями имена.
(обратно)
46
Гой (ивр., идиш) — нееврей, иноверец.
(обратно)
47
Шиват-Цион (ивр.) — возвращение к Сиону, т. е. возвращение в Эрец-Исраэль с чужбины.
(обратно)
48
Аврахам Мапу (1808–1867) — писатель-просветитель, автор первого реалистического романа на иврите и ряда произведений, где в идеализированной форме воссоздавалась жизнь древнего Израиля.
(обратно)
49
Оживленно, но не слишком быстро (ит.).
(обратно)
50
Игриво (ит.).
(обратно)
51
Одухотворенно (ит.).
(обратно)
52
Умеренно (ит.).
(обратно)
53
«Стена и башня» — так называлась система создания «незаконных» поселений в период арабского террора 1936–1939 гг., когда мандатные власти резко ограничили рост еврейского поселенчества в Эрец-Исраэль. Такие поселения создавались за одну ночь, чтобы поставить власти перед свершившимся фактом, причем прежде всего строилась ограда вокруг будущего поселения, а в центре его — сторожевая вышка с прожектором. Жили в этих поселениях добровольцы, способные оказать сопротивление арабским погромщикам. Всего по этой системе было создано 52 поселения, преимущественно в пограничных районах.
(обратно)
54
Хуппа (ивр.) — ритуальный балдахин, под которым совершается обряд бракосочетания; здесь употреблено в значении «религиозное бракосочетание».
(обратно)
55
Имеется в виду Гершл Гриншпан (1921—?), смертельно ранивший 7 ноября 1938 г. чиновника германского посольства во Франции Эрнста фон Рата. Это покушение, совершенное под влиянием решения нацистских властей о депортации из Германии польских евреев (среди которых были и родители Гриншпана), послужило поводом для еврейского погрома в ночь на 9 ноября 1938 г., когда погибло 92 еврея, а все синагоги Германии были подожжены. Этот погром вошел в историю под названием «Хрустальная ночь».
(обратно)
56
Имя библейского богатыря и охотника Нимрода народная этимология связала со значением «восставать», «противиться». Имя Менахем на иврите означает «утешитель».
(обратно)
57
Венская школа в психиатрии, созданная З. Фрейдом, развила разработанные им принципы психоанализа, уделяя главное внимание бессознательным психическим процессам.
(обратно)
58
Имеется в виду обряд обрезания, который, согласно библейской традиции, восходит к праотцу Аврааму и символизирует завет между Богом и народом Израиля. Обряд производится на восьмой день после рождения младенца, причем вслед за удалением срезанной кожи следует отсосать выступившую кровь.
(обратно)
59
Выразительно (ит.).
(обратно)
60
Букв. «замедляя» (ит.), так обозначают постепенное замедление темпа.
(обратно)
61
Цитата из Талмуда (Брахот, 24). Речь идет о том, что мужчина, слышащий женский голос или женское пение, не имеет права читать молитву или изучать Священное писание.
(обратно)
62
Имеется в виду Отто Вейнингер (1880–1903) — австрийский философ еврейского происхождения. В своей основной работе «Пол и характер» он противопоставляет мужское и женское начала, которые выступают, соответственно, как носители добра и зла, причем ими в разной степени наделены разные люди и различные народы (так, еврейство рассматривается им как негативное и аморальное воплощение женского начала).
(обратно)
63
Декларация Бальфура — документ, в котором правительство Великобритании впервые выразило свое благожелательное отношение к стремлению евреев всего мира создать свой национальный очаг в Палестине. Декларация была направлена в виде письма на имя лорда Лайонела Уолтера Ротшильда британским министром иностранных дел Джеймсом Бальфуром 2 ноября 1917 г.
(обратно)
64
Имеется в виду Хаим Виктор Арлозоров (1899–1933) — один из руководителей сионистского рабочего движения, с 1931 г. член правления Всемирной сионистской организации и Еврейского Агентства, убитый в июне 1933 г. во время прогулки в Тель-Авиве.
(обратно)
65
Эва путает: обряд символического сбрасывания грехов в воду совершается в первый день праздника Рош ха-Шана (еврейского Нового года), а не в Судный день (Иом-Киппур), отмечаемый через десять дней после Рош ха-Шана. Весь этот десятидневный период (ямим нораим) с начала месяца тишрей посвящен покаянию в грехах и мольбам о прощении.
(обратно)
66
«За ваше здоровье» (фр.).
(обратно)
67
Вполголоса (ит.).
(обратно)
68
Бар-мицва (ивр., букв, «сын заповеди») — церемония, которая совершается по достижении еврейским мальчиком 13 лет — религиозного совершеннолетия, — когда он принимает на себя обязательство соблюдать все заповеди иудаизма.
(обратно)
69
Страстно (ит.).
(обратно)
70
Агуддат-Исраэль — всемирное объединение ортодоксальных евреев, основанное в 1912 г. и поставившее своей целью решать возникающие среди евреев вопросы в духе предписаний Библии, не допуская коренной реформы в иудаизме. До второй мировой войны сторонники Агуддат-Исраэль резко выступали против сионизма, считая, что лишь с приходом Мессии еврейский народ возвратится в Эрец-Исраэль. Однако в связи с приходом к власти в Германии нацистов Агуддат-Исраэль поддержала требование сионистов о создании еврейского государства. После создания Израиля политическая партия, принадлежащая к движению Агуддат-Исраэль, стала участвовать в выборах в Кнесет.
(обратно)
71
Гдуд ха-авода (ивр. «Рабочий батальон») — первая организация рабочих-социалистов в Эрец-Исраэль, созданная в августе 1920 г., ставившая своей целью объединить всех членов рабочих поселений Эрец-Исраэль в единую коммуну для строительства страны на социалистических началах. В 1929 г. после ряда расколов Гдуд ха-авода влился в Объединенное киббуцное движение.
(обратно)
72
«Тнува» (ивр. «Урожай») — кооперативное объединение для сбыта сельскохозяйственной продукции киббуцов и мошавов.
(обратно)
73
Гафиры (арабск.) — члены так называемой «личной охраны», возникшей еще во времена Османской империи и возрожденной мандатной администрацией в 1936 г. Таких охранников могли с ведома полиции нанимать за свой счет отдельные лица и учреждения. Гафиры носили форму, похожую на полицейскую, и были вооружены охотничьими ружьями.
(обратно)
74
«Белая книга» — отчет о политических мероприятиях британского правительства, представляемый парламенту. Ряд «Белых книг» ограничивал права евреев на въезд в Палестину и приобретение в ней земель.
(обратно)
75
Хагана (ивр. «оборона») — подпольная военная организация еврейской самообороны, действовавшая в подмандатной Палестине с 1920 г. и подчинявшаяся руководящим органам ишува; после провозглашения государства Израиль в 1948 г. составила ядро Армии Обороны Израиля.
(обратно)
76
Здесь имеется в виду подготовка (ивр. «хахшара»), которую проходили члены молодежных сионистских организаций диаспоры, стремившиеся жить в Эрец-Исраэль в киббуцах.
(обратно)
77
Лехи (аббр. слов Лохамей херут Исраэль, ивр. «Борцы за свободу Израиля») — боевая подпольная организация в подмандатной Палестине, созданная в 1940 г. с целью активной борьбы с британскими мандатными властями и конфликтовавшая с более умеренными организациями, в том числе с Хаганой.
(обратно)
78
Ахарон Давид Гордон (1856–1922) — один из основателей и духовных руководителей халуцианского движения, видевший в труде, особенно сельскохозяйственном, сущность человеческой жизни, способ органической связи человека с землей; считавший, что только при условии физического труда каждого еврея возможно возрождение еврейского народа.
(обратно)
79
Тель-Авив был основан в 1909 г. как еврейский пригород Яффы (Яффо) — древнего портового города со смешанным населением. Быстро разрастаясь, Тель-Авив стал крупнейшим городским центром ишува и в 1934 г. был официально признан отдельным от Яффы городом. Параллельно шел отток евреев из центральных кварталов Яффы, где не раз вспыхивали кровавые антиеврейские эксцессы.
(обратно)
80
Веркбунд (нем.) — союз художников, промышленников и ремесленников, основанный в 1907 г. и ставивший своей задачей повышение качества промышленных изделий.
(обратно)
81
Геулла (ивр.) — Избавление всех людей, и прежде всего народа Израиля, которое, согласно еврейской традиции, должно наступить в конце времен и связано с пришествием Мессии. Религиозные, а отчасти и нерелигиозные сионисты рассматривают возвращение еврейского народа в Эрец-Исраэль и воссоздание суверенного еврейского государства как начало процесса Избавления.
(обратно)
82
Парафраз традиционного еврейского благословления, произносимого в память о том, что Господь сотворил чудеса «ради отцов наших».
(обратно)
83
Рехавия — один из центральных кварталов Иерусалима, возникший в 1921 г., где поселилось впоследствии много выходцев из Германии.
(обратно)
84
Микве (ивр., букв, «скопление воды») — резервуар для омовения с целью ритуального очищения.
(обратно)
85
В Библии (Бытие, 37:3) рассказывается о том, как праотец Иаков сделал своему любимому сыну Иосифу разноцветную рубаху, что вызвало ненависть остальных братьев к Иосифу и едва не привело к его гибели.
(обратно)
86
Общество Гете, основанное в 1932 г. в связи со столетием со дня смерти Гете, занимается распространением немецкой культуры и организует курсы изучения немецкого языка в разных странах мира.
(обратно)
87
Иначе говоря, мессианство без религиозной окраски, где на первый план выступает воссоединение находящегося в рассеянии еврейского народа. Кипа (арам.) — ермолка, которую носят религиозные евреи.
(обратно)
88
Вполголоса (ит.).
(обратно)
89
Букв, «широко» (ит.) «в медленном темпе» (ит.).
(обратно)
90
Комитет языка иврит (Ваад ха-лашон ха-иврит), созданный в 1890 г. небольшой группой энтузиастов, ставил своей задачей распространение иврита в качестве разговорного языка, нормализацию грамматики и произношения, а также обогащение словарного запаса применительно к требованиям современности. В 1953 г. в соответствии с законом Кнесета на базе Комитета создана Академия языка иврит.
(обратно)
91
Парафраз широко известного стиха из Библии: «…и возвратятся сыновья твои в пределы свои» (Иеремии, 31:17), который на протяжении многих веков воспринимался евреями как пророчество о возвращении еврейского народа на родину.
(обратно)
92
Известный немецкий композитор Вильгельм Рихард Вагнер (1813–1883) открыто пропагандировал антисемитизм (например, в своей брошюре «Жидовство в музыке»). Израильский филармонический оркестр до сих пор не исполняет сочинений Вагнера, хотя время от времени в израильском обществе ведется полемика по этому поводу.
(обратно)
93
Имеются в виду «Тетради Анны-Магдалены» — цикл пьес для клавесина, написанный И. С. Бахом для его жены.
(обратно)
94
Очень выразительно (ит.).
(обратно)
95
Замедлить (ит.).
(обратно)
96
Принцип, на который ссылается Левенталь, был зафиксирован уже в Талмуде (Санхедрин, 44а) и впоследствии разработан в трудах крупнейших религиозных авторитетов. Суть его в том, что еврей, даже ценой отступничества не может снять с себя бремя еврейства.
(обратно)
97
Гистадрут (Хистадрут) — Всеобщая федерация профсоюзов Израиля (ранее Эрец-Исраэль), основанная в 1920 г. В годы британского мандата Гистадрут, помимо защиты интересов трудящихся, занимался также созданием новых поселений, устройством новых репатриантов и т. п.
(обратно)
98
Шофар (ивр.) — рог, обычно бараний, в который трубят в синагогах при богослужении во время некоторых праздников, в том числе в Иом-Киппур. Звуки шофара должны также возвестить пришествие Мессии.
(обратно)
99
Речь идет о пакте Риббентропа — Молотова — договоре о взаимном ненападении между Германией и СССР, подписанном 23 августа 1939 г. в Москве министрами иностранных дел И. фон Риббентропом и В. М. Молотовым. В секретном протоколе к договору были закреплены сферы влияния каждой из сторон; фактически речь шла о разделе Европы.
(обратно)
100
Имеется в виду Мартин Бубер (1878–1965) — философ, религиозный мыслитель, теоретик сионизма, один из духовных лидеров своего поколения. В период между двумя мировыми войнами Бубер отстаивал концепцию еврейского гуманизма, согласно которой сионизм понимался как «святой путь», в отличие от других теорий национального возрождения. В 1938 г. Бубер переселился из Германии в Эрец-Исраэль, став профессором Еврейского университета в Иерусалиме; в 1960–1962 гг. был первым президентом Академии наук Израиля. Левенталь иронизирует над мыслью Бубера о том, что юность, начинающая все с чистого листа, — единственный шанс мира на обновление.
(обратно)
101
Дом на двоих (фр.).
(обратно)
102
Война за независимость (ноябрь 1947 — июль 1949) — война, которую вынужден был вести Израиль (сразу после решения ООН о создании еврейского государства) против армий пяти арабских стран, вторгшихся на его территорию.
(обратно)
103
Война за независимость завершилась подписанием соглашений о прекращении огня между Израилем и арабскими странами, которые определили границы государства Израиль, существовавшие до Шестидневной войны 1967 г. До сих пор границы Израиля, кроме границы с Египтом (установленной в мирном договоре 1979 г.), являются спорными.
(обратно)