Проделки Джинна (fb2)

- Проделки Джинна [сборник] 1370K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Андрей Васильевич Саломатов

Андрей Саломатов
Проделки Джинна

В будущем году я буду лучше

Проделки Джинна, или В будущем году я буду лучше

Легко догадаться, о чем думает простой человек — о простых вещах

(Д. Джансугурова)

ВСТУПЛЕНИЕ

Еще великий вольнодумец Вольтер писал, что всякому значительному или интересному событию всегда предшествует великое множество пустых и мелких вещей. Например, для того, чтобы жениться, нужно вначале вырасти, чтобы вырасти, как минимум — появиться на свет, и только для того, чтобы родиться, самому ничего делать не надо.

Сколько знаменательных дат освещают жизнь среднестатистического человека? У подавляющего большинства их три: родился, женился и умер. А сколько третьестепенного и невыносимо скучного приходится пережить между рождением и смертью — уму непостижимо. Ходит человек семьдесят лет как заведенный будильник, топает по прямой к смерти, и только на пороге вечности удивляется, что жизнь прошла, а так ничего и не произошло.

Но не надо расстраиваться. У каждого из нас впереди есть ещё хотя бы одно экстраординарное событие.

Итак, всякому грандиозному или сколь–нибудь примечательному факту всегда предшествует длиннейшая цепочка безликих дней.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

САША

«Бог органичен, — когда–то написал нобелевский лауреат Бродский, — Ну а человек? А человек, должно быть, ограничен».

Внешне Саша Дыболь отдаленно напоминал популярного французского киноактера, и это сходство было ему дороже всего небогатого внутреннего мира, которым он походя обзавелся в процессе жизни. Саше было двадцать два года.

СУДЬБА

Интересным человеком Дыболя трудно было назвать, равно как и неинтересным. Он не был ни трусом, ни храбрецом, держал свою синицу в надежной клетке, частенько поглядывал на небо, но без драматических вздохов по журавлю. С книгами Саша покончил, так и не узнав, для чего их пишут; в театры не ходил со школьной скамьи — он там скучал; на эстрадных концертах бывал, если кто–нибудь из родственников или друзей доставал ему билет; и только самый демократичный вид искусства — кино — привлекал его своей простотой и распостраненностью в пространстве–времени.

Серьезное место в жизни Дыболя занимали и субботние вылазки на природу с шашлыком и легкой выпивкой. О таком походе можно было вспоминать целую неделю. Правда, через несколько подобных пикников разница между ними начисто исчезала, и надо было изобретать что–то новое. Но что оригинального можно придумать в этой жизни, если ты не Кулибин, не Циолковский и даже не сочинитель матерных куплетов? И все же Саша придумал.

Саша Дыболь решил жениться. Идея обзавестись семьей пришла ему в голову совершенно случайно. Он набрел на нее, пытаясь отыскать смысл существования равноценный оставленным развлечениям. Испытав за свои двадцать два года все доступные удовольствия, Саша пришел к ценному выводу, что дальше так жить нельзя — надоело.

Приличная зарплата экспедитора компьютерной фирмы и однокомнатная квартирка у Птичьего рынка делали Дыболя женихом если и не завидным, то, по крайней мере, без особых проблем на первое время. Объект Сашиной скоропостижной любви до сих пор и не подозревала о намерениях приятеля. Встречались они всего три раза и, как это нередко бывает, у Розы были иные планы относительно своего будущего. Другими словами, девушка пока не собиралась замуж ни за Дыболя, ни за кого другого. Но об этом Саша узнал несколько позже. А для начала наш герой раззвонил по телефону родным и ближайшим друзьям о своем решении. Выслушав большое количество наставлений и дружеских советов, он надел недавно купленную аглицкую тройку, купил букет замечательных белых хризантем и к назначенному времени отправился в гости к Розочке… где и пал жертвой собственной своеобычности — девушка ему отказала.

Да, оригинальность, как и принципиальность, штука коварная, а главное — неблагодарная. Возможно, до сих пор Дыболь не догадывался об этом. Ведь, по сути, Сашина фантазия была его первым шагом на скользком пути оригинальности, а первые шаги не бывают твердыми. Кто знает, если бы Дыболь хоть немного был мистиком и не предвосхищал событий или, на худой конец, неплохо разбирался в женской психологии, может после тонко продуманной атаки планы Розочки и дали бы трещину. Но Сашина выходка только укрепила девушку в правильности выбранного пути. Значительное событие не состоялось. Нужно было снова начинать бесшабашную холостяцкую жизнь, что Дыболь и поспешил сделать. Стало быть, судьба уготовила Саше кое–что поинтересней прозаической женитьбы. Как любил говаривать легендарный китаец Чжуан–цзы, сознательный выбор — это всегда заблуждение, так что мудрый позволяет всему «быть самим собой».

НЕ СУДЬБА

Молодость сильна не только мускулами и психикой. Пожалуй, главная её опора — безграничный оптимизм и, как писал философ Бергсон, умение на полном ходу перепрыгивать во встречный поезд. Надо отдать Дыболю должное, он стойко перенес первый мощный удар судьбы. Саша не швырнул в Розочку букетом, не стал рвать на груди аглицкую жилетку с эффектной зеленой искрой и даже не потерял присущего ему природного жизнелюбия и бодрости. И все же, скорее из подражательства, Дыболь решил напиться. Купив в магазине бутылку экзотического джина, он небрежно сунул её в карман пиджака и позвонил другу, который должен был стать свидетелем Сашиного серьезного отношения к бракосочетанию.

Дыболь долго слушал, как в абсолютной пустоте рождаются и умирают унылые гудки. Затем он повесил трубку и в сердцах громко проговорил:

— Не судьба!

ДЖИН В БУТЫЛКЕ ИЗ–ПОД ДЖИНА

Благо в чистом небе висело июльское теплое солнышко, и не было никакой необходимости напиваться дома. В одиночестве, да в четырех стенах пьют только законченные алкоголики, а на природе в хорошую погоду даже язвеник нет–нет, да и подумает: «Эх, пивка бы!»

Настроение у Саши было, что называется, никакое. Он тихо брел, не глядя по сторонам, и даже не задумывался, где и с кем совершить этот языческий акт насилия над собой — алкогольное харакири. Как излагал трагический алколог Ерофеев: «Если хочешь идти налево, Веничка, иди налево, я тебя не принуждаю ни к чему. Если хочешь идти направо — иди направо.» Что Дыболь и делал, пока не забрел в самое потаенное место в округе.

Устроившись в тени общипанной сирени на разбитой лавочке, Саша вдруг ощутил прилив тихой радости и нежности ко всему тому, что его окружало. Впереди золотилось мелкой рябью запущенное калитниковское озерцо, в спину дышало прохладой старое московское кладбище, а прямо над головой летали птицы: белые, похожие на чаек, и черные, больше напоминающие ворон.

Дыболю давно уже расхотелось пить, но бутылка джина оттягивала карман и тем самым напоминала о счастливой семейной жизни, которая развалилась, так и не успев образоваться. Воображение рисовало Саше какие–то путанные картины раскаяния его избранницы. Но если мысли эти легкие и бесформенные появлялись и исчезали, ни к чему не обязывая, то бутылка с помощью гравитационной постоянной тянула Дыболя вниз, к земле, подальше от бесплодного фантазирования.

Обреченно вздохнув, Саша достал бутылку, откупорил её и зачем–то понюхал содержимое. Этот легкомысленный поступок на некоторое время оттянул начало пьянства. Но через пару минут, собравшись с духом, Дыболь торопливо сделал несколько больших глотков и перестарался. Закашлявшись, он поставил бутылку на лавочку, вскочил и стал трясти головой. Когда же внутри у него сделалось немного спокойнее, Саша сел на свое место. Каково же было его удивление, когда вместо бутылки он обнаружил рядом с собой маленького, замурзанного старичка.

— Это ничаво, — болтая в воздухе крохотными ножками в онучах, радостно произнес незнакомец. — Спасибо тебе, Санек. Выручил старика. Проси, чего хочешь. Отблагодарю по–Джински.

МНОГО

За несколько минут Дыболь успел наговорить старичку кучу всяких глупостей. А поскольку изъяснялся он путанно, то из всего сказанного старичок понял лишь одно, а именно, что его спаситель хочет много. Но что такое «много» для Джина, когда и для простых смертных нередко это понятие не несет в себе ничего фантастического? Еще сверхъудачливый бизнесмен Маккормик говорил, что иметь много денег не менее хлопотно, чем много знаний, и печаль, по–видимому, есть следствие человеческой жадности, а не тяжести груза. Здесь, пожалуй, главное, что каждый отдельный человек подразумевает под этим понятием. Ведь одному много пачки десятирублевок, а другому мало и того, что он не успеет прожить вместе со всеми своими родственниками до двадцатого колена.

В общем, Джин понял, что Саша Дыболь относится скорее к первым. И не хватало–то ему каких–то мелочей. Но старичок был Джином с размахом и заниматься каждым нестоящим внимания желанием в отдельности — не собирался.

Не перебивая Сашу, старичок на минуту задумался, затем молитвенно сложил руки и сказал:

— Будет тебе, Санек, большая светлая любовь и все протчее. Как решишься, приглашай на свадьбу — буду как штык. А пока путешествуй, пользуйся.

После этих слов Джин растворился в воздухе.

Дыболь некоторое время оторопело смотрел на то место, где только сидел старичок, а когда пришел в себя, вслух позвал:

— Эй, где вы?

Поднявшись с лавочки, Саша неуверенно шагнул вперед. В это время воздух вокруг него на мгновение уплотнился и, сверкнув алмазными гранями, повернулся на воображаемой оси, которая находилась, по всей видимости, где–то далеко за горизонтом. Дыболь почувствовал, как гигантская вертушка подхватила его и с чудовищной силой швырнула в сверкающую даль.

Пришел в себя Саша в незнакомом ухоженом сквере перед облезлым трехэтажным зданием с обшарпанной вывеской «Гостиница для транзитных королей и президентов». Прочитав её, он вконец смешался и зачем–то спрятался за роскошным кустом сирени. В глазах у него все ещё плавали радужные круги, в голове разливался хмель, а под ложечкой образовалось маленькое холодное облачко — Дыболю сделалось немножко страшно.

МАЛО

Да, малость переборщил Джин. Ну к чему эти кинематографические эффекты с мгновенным перелетом и пугающей вывеской? Тем более, что Сашу можно было отблагодарить и попроще. Ему вполне хватило бы согласия Розочки и недорого чайного сервиза на шесть персон в виде свадебного подарка. Как любил повторять инфернальный Кроули: даже если мы точно знаем, чего хотим, то зачастую плохо представляем, как будет выглядеть то, чего мы так упорно добиваемся.

Мимо Дыболя по дорожке проследовал устрашающего вида бородач в экзотических лохмотьях. Он уверенно вошел в гостиницу и так хлопнул дверью, что все здание загудело как надтреснутый колокол.

— Какой сегодня хороший день, — услышал Саша у себя над головой и резко обернулся. Из распахнутого окна первого этажа, улыбаясь на него смотрел человек с гладко зачесанными назад волосами и бабочкой под подбородком. — Если вы хотите остановиться в моей гостинице, милости просим. Мест сколько угодно. Могу предложить люкс номер один, есть и номер два, а если у вас совсем плохо с деньгами, то найдется и люкс номер три.

— А где я? — растерянно поинтересовался Дыболь и машинально обвел глазами сквер.

— Вы? Перед моей гостиницей, — мягко ответил тот.

— Нет, какой это город? Страна какая? — уточнил свой вопрос Саша. Окно моментально захлопнулось, и через несколько секунд улыбчивый владелец гостиницы появился в скверике перед Дыболем.

— Уж не иностранец ли вы? — едва появившись, радостно спросил он. Хотя, для иностранца вы слишком правильно говорите.

— Я из Москвы, — ответил Саша и, помявшись, добавил: — Из России.

— Да?! — ещё больше обрадовался хозяин. — А где это?

— Ну.., — хотел было объяснить Дыболь, но понял, что сделать это будет очень трудно. Густо покраснев, он лишь сказал: — На севере.

— Ну и отлично! — Владелец гостиницы взял Сашу под руку и широким жестом пригласил войти в свое заведение.

— Я бы на карте показал, — вдруг вспомнил Дыболь.

— Да? — с неизменной улыбкой воскликнул хозяин. — Уважаю господ, умеющих отлично играть в карты. Хотя, не совсем понимаю, какое отношение имеют карты к науке географии. Недостаток образования. Всю жизнь страдаю из–за этого. В свое время, вместо того, чтобы учиться, я занимался всякой ерундой: решал математические и физические задачи, ставил химические опыты. Правда, впоследствии это позволило мне приобрести вот эту гостиницу. Химия, знаете ли, помогла. Но хорошо играть в карты я так и не научился.

— Я про другие карты, — проговорил Саша, следуя за разговорчивым хозяином.

— А есть ещё какие–нибудь? — изумился тот. — Вы уж извините мне мою серость. Не подумайте, что в нашем городе все такие. Уверяю вас — нет! Я вас познакомлю с таким мастером… — сладкоречивый владелец гостиницы чмокнул пальцы собранные в щепотку, затем осекся и менее уверенно продолжил: — Ну, вам–то он может и не покажется мастером. Но играет…

Они вошли в гостиницу. Помня, что он потратился на цветы и джин, Дыболь незаметно сунул руку в карман и неуверенно сообщил:

— У меня мало денег.

— Мало? — переспросил хозяин. — А! Понимаю! Ну ничего. Давайте договоримся так: я нахожу вам партнеров, а выигрыш пополам.

АБСОЛЮТНО ВСЕ

— Как вас записать? — усаживаясь за конторку, вежливо спросил владелец гостиницы. Затем он понизил голос и заговорщицки добавил: — Может, вы собираетесь погостить у нас инкогнито?

— Меня зовут Дыболь Александр Иванович, — ответил Саша. Не успел хозяин внести данные в книгу регистрации, как раздался громкий топот и на лестнице, ведущей на второй этаж, появился уже знакомый Дыболю бородач.

— Эй, ты! — прорычал он, обращаясь к владельцу. — Раздобудь–ка мне чего–нибудь поесть. И побыстрее!

Хозяин гостиницы оторвался от своего занятия и не меняя выражения лица, сунул руку в карман. Затем, он выхватил пистолет и выстрелил в грубияна.

Детина жалобно вскрикнул, сложился пополам и кубарем скатился вниз по лестнице. Даже если он и не умер в первую минуту от пули, то обязательно свернул себе шею.

Мгновенно протрезвев, Саша как ужаленный отпрыгнул от которки и бессвязно залепетал:

— Вы чего? Чего вы?

— Что вас так напугало? — искренне удивившись, спросил владелец гостиницы. — Этот негодяй живет здесь вторую неделю, денег не платит да ещё и требует, чтобы я носил ему из ресторана еду. Правда, он имеет на это право. Но и я свои права знаю.

— Вы же… убили его, — с трудом проговорил Дыболь.

— Правильно, — ответил хозяин. — Если бы я этого не сделал, он бы первым убил меня. Бежать в ресторан ему за едой я не собирался. Да вы успокойтесь. Я совсем забыл, что вы иностранец. Дело в том, что у нас нельзя безнаказанно обижать вооруженного человека. Можно безнаказанно обижаться на него, да и то не всегда. Приспособиться не трудно. Вот мне уже больше тридцати, а я, как видите, живой, здоровый и дело мое процветает. Убрав пистолет в карман, владелец гостиницы снова взялся за перо. — Ну так, продолжим. Если желаете, я запишу, что вы король или президент какого–нибудь маленького государства. Название мы придумаем. Это придаст вашему пребыванию здесь торжественности и даже таинственности. У нас очень любят высокопоставленных особ. Да и мое дело от этого только выиграет. Престиж, знаете ли, никому ещё не мешал.

— Так значит, вы и меня можете? — звенящим от напряжения голосом спросил Саша.

— Что могу? — не понял хозяин.

— Убить. — прошептал Дыболь.

— А зачем же мне вас убивать? — рассмеялся владелец гостиницы. — Вы же не сделали мне ничего плохого. Я обыкновенный и даже — очень покладистый человек. Ну, перестаньте делать из меня зверя.

— Значит, здесь можно абсолютно все, — почти не слушая объяснений хозяина, проговорил Саша и затем спросил: — И я вас могу?

Улыбка профессионального гостеприимства медленно сползла с лица владельца гостиницы и он с нескрываемой досадой ответил:

— Конечно можете… если сможете.

— Я пойду, — опустив голову, угрюмо сказал Дыболь и как–то боком направился к выходу.

— Я вас сильно напугал, — сразу забеспокоился хозяин и подскочил к гостю. — Бросьте вы. Я не собираюсь вас убивать. Вы мне нужны. У меня много знакомых, которые вечерами любят поиграть в карты. И если вы действительно…

— Я не умею играть в карты, — не дал ему закончить Саша.

— Как? А что же я перед вами… — владелец гостиницы вдруг поморщился, замолчал и на шаг отошел от Дыболя. Затем он развернулся и молниеносно ударил Сашу кулаком в челюсть.

Оказавшись на полу, Дыболь приподнялся на локтях, потряс головой и взглянул на покладистого хозяина заведения. Тот уже стоял за своей конторкой, озабоченно смотрел на распростертого Сашу и, казалось, ждал, что тот предпримет дальше.

— Кстати, можете ответить мне тем же самым, — серьезно сказал он и снова достал пистолет. Положив его на конторку, он добавил: — Но предупреждаю: у меня первый разряд по боксу.

АБСОЛЮТНО НИЧЕГО

Место, куда Дыболь попал, ничем не напоминал ему родной город, хотя вокруг стояли такие же дома из кирпича и камня, а деревья также тянулись ветвями вверх. Даже небо казалось здесь более низким, как в планетарии, и неестественно синим, будто его густо покрасили чистой берлинской лазурью. Идеально подстриженные газоны пугали здесь какой–то медицинской стерильностью. При виде этих геометризированных островков живой природы даже не возникало мысли поваляться на траве. По такому газону нельзя было срезать путь или бросить на него окурок. У неискушенного дикаря подобное произведение озеленительского искусства могло бы вызать только оторопь. Саша же нагнулся и потрогал сочную ярко–зеленую траву. Убедившись, что она настоящая, он с восхищением проговорил:

— Класс!

Летний день был в самом разгаре. Погода стояла великолепная, но на улице не было видно ни одного человека. Лишь один раз в пятидесяти метрах от Саши пробежал неряшливо одетый, взъерошенный тип. Он орал что–то о дьяволе, о фальшивом городе, о конце света и призывал всех здравомыслящих людей разрушить царство Сатаны. Дыболь проводил его недоуменным взглядом и покрутил у виска пальцем.

Саша брел по незнакомому городу в неизвестном направлении и мысленно ругал хозяина гостиницы, старичка–джина и даже Розочку, чья несговорчивость положила начало всем этим неприятностям. Неожиданно Дыболь услышал, как кто–то его позвал:

— Молодой человек! Молодой человек!

Саша посмотрел вверх. Свесившись из окна второго этажа, на него смотрел человек с окладистой седой бородой. Желая привлечь внимание прохожего, он энергично шевелил бровями и размахивал рукой.

— Молодой человек, вы не могли бы принести мне молоток? — прижав руку к груди, попросил он и показал пальцем на дорогу. — Самому мне тяжело спускаться и подниматься на второй этаж.

Дыболь поднял с булыжной мостовой молоток, взвесил его в руке и вошел в раскрытый подъезд.

Внутри дома пахло кислой капустой, нагретой пылью и мышами. Саша осторожно поднялся по скрипучей лестнице с шаткими перилами наверх. Там на сумрачной широкой площадке с единственной дверью и грязным окном, которое почти не пропускало света, его уже дожидался щуплый старик. Держался он с достоинством, сдержано поблагодарил Дыболя за оказанную услугу, а затем пригласил в квартиру.

Жилище старика представляло собой нечто среднее между физической лабораторией и библиотекой, но запущено было невероятно. Саша никогда не видел столько ненужного хлама в одной квартире. И похоже, весь этот мусор бережно сохранялся на протяжении многих лет.

— Скажите, а где я нахожусь? — задал Дыболь вопрос, который все это время мучил его.

— Как где? В моем доме, — ответил старик.

— Нет, вы меня не поняли, — проговорил Саша. — Что это за город или страна?

Хозяин дома изумленно посмотрел на гостя и как–то нервно сказал:

— Не знаю, молодой человек. Я ничего не знаю. Я абсолютно ничего не знаю об этой стране. В конце концов, я просто ученый. Мое дело — наука, а не разные там…

ПРАВДА

Когда–то очень давно пророк Мухаммад утверждал, что если науки изучают то, что есть в Коране, то они бесполезны, если же то, чего в священной книге нет, они преступны. Дыболь к наукам относился вполне индиферентно, но вот люди, связавшие себя с какой–либо из научных «чертовщин», вызывали в нем сложные чувства: от маниакальной подозрительности и страха до не менее необъяснимого сочувствия.

— Можете пройти и сесть вон туда, — предложил старик и указал на горбатый диванчик в стиле ампир с единственной сохранившейся бляшкой из бронзы. — А вы что же, иностранец? — почесав шею, поинтересовался хозяин дома и задумчиво добавил: — Для иностранца у вас слишком хорошее произношение. Ну, да не важно. Я поставлю чайку, а вы пока расскажете мне, кто вы и откуда. Только не лгите. Я за семьдесят лет научился отличать правду от лжи.

— А зачем мне врать? — скромно пристроившись на краешке дивана, ответил Дыболь. — Вот у меня и документы есть. — Саша достал из внутреннего кармана паспорт и протянул его старику.

— Уберите–уберите! — смутился хозяин дома. — Я же не полицейский, я из любопытства.

— А в кого это вы молотком? — зыркнув глазами по углам комнаты, шепотом спросил Дыболь.

— Он сам упал, — сразу насупившись, ответил старик. Он установил на столе спиртовку, поджег её и водрузил на неё чайник.

— Сами молотки так далеко от дома не падают, — хитро улыбаясь, сказал гость.

— Вы обещали рассказать о себе, — перевел разговор хозяин дома.

— Зовут Дыболь Александр, — скучным голосом начал Саша. — Родился в Москве…

— Дыболь, Дыболь, что–то знакомое, — забормотал старик. — А где это Москва?

— В России, — оторопело ответил Саша.

— Не слышал, не слышал, — посмотрев в потолок, хмыкнул хозяин дома. Ну, да сейчас много всяких государств образовывается. Всем свободу подавай. Дойдет до того, что и деревни потребуют автономии.

— Вы, ученый, и не знаете, где находится Россия? — оправившись от удивления, проговорил Дыболь. Старик посмотрел на гостя с неприязнью, но быстро справился с собой.

— Мне совершенно неинтересно знать, в каком месте на земном шаре понастроили домов и назвали Россией, — с пафосом начал он и даже поднял вверх указательный палец. — Хотя, среди моих многочисленных открытий есть одно и географическое. Вам интересно узнать какое?

— Угу, — скорее из вежливости ответил Саша.

— Я доказал, что Антарктида и Арктика — один континент.

Дыболю понадобилось некоторое время для того, чтобы вспомнить, о чем идет речь. После такого заявления хозяина дома у него появились сильные сомнения, где находятся эти части одного континента, и не есть ли это два разных названия одного и того же.

— Как это так? — после недолгой паузы спросил он.

— А вот так: они соединены осью вращения Земли, — разведя руками, эффектно закончил старик. — Я даже написал об этом статью, и она была опубликована в серьезном научном журнале. После этого я получил три мешка писем. Вы не представляете себе, Александр, сколько в нашей стране живет дураков. Один прислал мне бандероль. В ней оказалась бомба. Хорошо, что у нас на почте работают одни воры. Верхняя дощечка с адресом осталась цела. По ней–то и определили, кому предназначалась эта посылочка. Вот так! А вы говорите география!

— Я ничего не говорил, — возразил Саша, но хозяин дома его не слушал.

— Из географии человеку достаточно знать дорогу от дома до лавки и до кладбища. Да и то, на кладбище вас отнесут на руках. Возьмите хозяина гостиницы «для транзитных королей и президентов». Идиот! Откуда в этом захолустье короли и президенты? А вы думаете, он знает, где находится Атлантида? Зачем ему? Он и без того научился обирать своих клиентов, «химичить», как он говорит. А я, профессор–химик, всю жизнь хожу в ситцевых штанах. И те — заплата на заплате. Вот она правда жизни.

НЕПРАВДА

Правда и неправда суть — одно и то же. Одинаково бьют и лгунов и правдолюбов, и ещё неизвестно, кого чаще и больнее. И происходит это не из–за несовершенства нашего мира. Похоже, как и во всем остальном, истина покоится где–то посредине. Еще любострастный мыслитель маркиз де Сад говорил, что ненавидит лжецов, которые объясняют свою тягу к вранью человеколюбием, но ещё больше — правдолюбцев, которых выдают их лживые глаза.

— Этот хозяин гостиницы при мне убил человека, — мрачно сообщил Дыболь, когда профессор закончил свой монолог.

— Да?! — немного фальшиво ужаснулся хозяин дома. — Какой негодяй! Вот уж злодей так злодей! Он и при мне как–то уложил двух постояльцев из своего кольта. А вы что, знакомы с ним?

— Познакомился, — вздохнул Саша и машинально потрогал челюсть.

— Вам негде жить? — догадался профессор.

— Вообще–то негде. Я… я не знал, что попаду сюда. Не собирался. Вам рассказать, не поверите. — Дыболь замялся, не решаясь поделиться с ученым подробностями своего фантастического перелета. Он вспомнил, что находится неизвестно в какой стране, скорее всего далеко от дома и почти без денег. Вспомнил, что здешние нравы более чем странные и затосковал.

— Ладно, — сказал хозяин дома после некоторого раздумья. — Живите у меня, но… — профессор как птица склонил голову набок и оценивающе оглядел гостя с ног до головы. — Вместо платы за проживание вы будете ходить в лавку за продуктами и кухарничать: готовить и мыть посуду. Это будет вашей обязанностью, а не просто так, — хозяин дома покрутил указательным пальцем в воздухе. — Согласны?

— Согласен, — угрюмо ответил Саша.

— Жить вы будете вот в этой комнате, — профессор показал на обшарпанную дверь. — С утра я два часа работаю. В это время прошу мне не мешать. Ночью я также работаю, но по ночам, надеюсь, вы спите. На столах ничего не трогать, гостей водить я запрещаю, продавать мои вещи — тоже.

— Я и не собираюсь, — мягко возмутился Дыболь.

— К нам вы, кажется, тоже не собирались, а пожалуйста — сидите, да ещё будете у меня жить.

— Я могу… — поднявшись с дивана, начал Саша, но хозяин дома не дал ему договорить.

— Сидеть! — мальчишеским фальцетом выкрикнул профессор. — Я ещё не закончил. Предупреждаю, характер у меня плохой. Так что, терпите, а я буду терпеть вас. Кстати, Александр вы в какого бога верите, в трансцендентного или имманентного? — Увидев на лице гостя смущение, профессор добавил: — Ну, в того, который над вами, или который внутри вас?

— Я не верю ни в какого, — ответил Дыболь. — Я атеист.

— Я так и понял, — с каким–то облегчением проговорил профессор. Лично я, вися над вами и, уж тем более, сидя внутри вас скорее всего помер бы со скуки. Но это я так, не для того, чтобы оскорбить, а для пользы дела. У нас здесь уже был один атеист. Странный такой. Бывало напьется и давай кричать, я, мол, вылез из материнского чрева и уйду туда же. Правда, он выражался несколько иначе, вольнее, я бы сказал. Так вот, вышел–то он действительно оттуда, как и всякий атеист. Чего уж там темнить, не маленькие. А ушел он совершенно в другое место. Соблазнил жену владельца завода железобетонных конструкций — женщины падки на оригиналов — она во время ссоры рассказала об этом мужу, а тот, узнав об этом, законсервировал его в одном из железобетонных стояков. В тот год как раз строили родильный дом. Стало быть, он там, родимый. Несет, так сказать, на своих глупых плечах всю тяжесть этого нужного дела, но уже в прямом, а не в переносном смысле. — Саша тихо хохотнул, и профессор, строго посмотрев на него, продолжил: — Вообще, как показывает жизнь, атеизм чреват всякими нехорошими последствиями. Атеисты и умирают–то от одного и того же: либо от сифилиса, либо от голода, либо от непонимания, куда двигаться дальше. Согласитесь, нельзя же, не имея ни карты, ни компаса, без проводника пускаться в такой дальний путь.

— Да, — согласился Дыболь.

— Ну да ладно, — вздохнул хозяин дома. — Ко мне иногда приходит в гости женщина. Молодая красивая женщина. Она наводит у меня чистоту и вообще, — по своему обыкновению профессор покрутил в воздухе пальцем.

Саша обвел удивленным взглядом комнату, но промолчал. Он даже не предполагал, что этим простым жестом проиллюстрировал слова этнографа Радлова, который после посещения жилища карагасов на реке Кан записал в блокноте: «Чистота — понятие субъективное».

— Мы с ней дружим, — продолжал хозяин дома. — И я прошу вас, в её присутствии не позволять ничего такого.

— Да я… — вяло проговорил Дыболь, не понимая, что профессор имеет в виду.

— Вот–вот, — важно проговорил старик. — Тем более, что у нас с Розалией… — сероватые щеки профессора покрылись бледно–розовым румянцем. — Тем более, что мы с Розалией… Ну, Розалия… — хозяин дома смущенно хмыкнул и наконец разродился: — Она в меня влюблена по уши.

ГЛАВА ВТОРАЯ

ЗАБЛУЖДЕНИЕ

Когда человек лжет, он делает вид, что говорит правду. Профессор же был человеком честным. Неправду он сказал совершенно чистосердечно — он заблуждался.

Заблуждающиеся — самая многочисленная категория людей на Земле. На сегодняшний день их почти шесть миллиардов. Всю свою жизнь человек перелезает из одних заблуждений в другие и всякий раз, расставаясь с очередной химерой, думает, что наконец он добрался до истины. И как это ни странно, он прав, потому что истина — это ни что иное, как неразоблаченное заблуждение, на поиски которого было потрачено много времени и сил. Как справедливо писал философ Гельвеций: «Заблуждения порой таковы, что их построение требует больше соображения и ума, чем открытие истины».

Утром следующего дня Саша приступил к своим обязанностям. Хозяин дома разбудил его рано, сонного подозвал к столу и сдернул тряпку с какого–то агрегата, похожего на машинку для пересчитывания денежных купюр. Сунув в неё лист писчей бумаги, профессор несколько раз нажал на ручку. Из машинки медленно выползло девять бумажек, отдаленно напоминающих деньги. На зеленых банкнотах во всю длину довольно плохо были отпечатаны какие–то химические приборы, а в правом верхнем углу стояло число 1000. Две из этих купюр оказались вдвое уже остальных, но старик пояснил, что это ерунда. Просто они стоят вдвое меньше.

— Надеюсь, вы понимаете, что это деньги? — задиристо спросил профессор и помахал свежевыпеченными бумажками у Дыболя перед носом. Ошеломленный Саша утвердительно кивнул и тихо произнес:

— Фальшивые.

— Как фальшивые?! — искренне удивился хозяин дома. — Что вы этим хотите сказать, молодой человек?

— Ну, дома… — растерянно начал Дыболь.

— Ну, дома, — повторил профессор и довольно грубо подстегнул жильца: Дальше–дальше!

— Сами… дома… делаете из бумаги, — бубнил Саша, пробиваясь к смыслу сквозь сотни мешающих слов.

— А у вас в России что, деньги лепят из глины? — Хозяину дома надоело слушать его бормотание и он, сунув Дыболю в руку свеженькие деньги, подтолкнул его к выходу. — Знаете, где лавка? Купите молока, хлеба, сыра и яблок. Если будет сахар, то и сахару.

— А мне дадут? — Саша никак не мог поверить, что деньги можно добывать таким простым способом. Он, конечно, слышал о существовании фальшивомонетчиков, но все эти слухи носили скорее апокрифический характер и к его реальному опыту не имели никакого отношения. Более того, в историях такого рода преступники, как правило, получали столько лет тюрьмы, сколько он едва успел прожить.

— Дадут? — переспросил профессор. — А куда же они денутся? Это деньги. Вы что, не знаете, что такое деньги? — Все более возбуждаясь, хозяин дома одной рукой дергал Дыболя за рукав, а другой тыкал ему пальцем в живот. Вы откуда свалились? Деньги — это такие бумажки, на которые можно купить все, вплоть до сахара и молока. Может в вашей Москве люди обходятся без денег? Или вы там у себя меняете гайки на штаны, штаны на лопаты, а лопаты на хлеб? — Профессор отпустил Сашу и пожал плечами. — Ладно, ступайте в лавку. Уже восемь, а мы ещё не завтракали.

— Значит, можно напечатать сколько хочешь? — все ещё не веря в такую замечательную возможность, спросил Дыболь.

— Печайтайте на здоровье, — удивленно ответил хозяин дома. — Все равно больше положенного не истратите.

Последние слова Саша или не понял, или пропустил мимо ушей. Его охватило какое–то молодецкое удальство, и он, глядя влюбленными глазами на неказистые зеленые бумажки, вдруг вспомнил джина. Впервые за все это время Дыболь подумал о старичке без кровожадности и даже без неприязни.

КАЖДЫЙ ДОЛЖЕН ДЕЛАТЬ СВОЕ ДЕЛО

Профессор, чрезвычайно довольный приобретением удобного жильца и возможностью лишний раз поболтать не выходя из дома, снисходительно улыбался и отвечал на все Сашины вопросы. Завтракали они не торопясь, беседовали с большими паузами, и за все время, пока они насыщались, разговор шел только вокруг денег.

— Такую машинку можно купить в любой лавчонке, — разрезая яблоко, сказал хозяин дома. — Закажете себе рисунок или сами нацарапаете на бумаге какую–нибудь ерунду, и пожалуйста. Только зачем она вам, Алек? Пользуйтесь моей.

— А на ваши деньги можно купить машинку? — опустив взгляд, мягко спросил Дыболь. Ему непременно хотелось иметь свою и в промежутках между фразами он уже мысленно набросал, как будут выглядеть деньги с его изображением в вертикальном овале.

— Конечно, — ответил профессор.

— Значит я могу купить всю лавку? Напечатать побольше денег и купить.

— Можете, — жуя яблоко, кивнул хозяин дома. — Но владелец лавки тут же купит её обратно.

— А я не продам, — сказал Саша, налегая грудью на стол.

— Ну так, и он может вам её не продать.

— Странно, — озабоченно проговорил Дыболь.

— Налейте мне пожалуйста ещё чаю и сделайте бутерброд, — попросил профессор.

Разливая чай, Саша напряженно размышлял. Он пытался грамотно сформулировать вопрос, который вертелся у него на языке, но никак не желал облекаться в слова. Что–то настораживало Дыболя в этой простой системе. Она казалась ему очень знакомой, но Саша не мог вспомнить, чем.

— Значит, лавочник сам может напечатать сколько угодно денег? принявшись за изготовление бутербродов, спросил Дыболь.

— Хоть целый вагон, — подтвердил хозяин дома. — А зачем? Куда их девать? Разве мало их печатают?

— Зачем же он отдает продукты за эти бумажки?

— Затем, что он торговец, лавочник. — ответил профессор. — Стало быть, должен торговать. Один очень мудрый человек когда–то сказал: «Я мыслю, значит я существую». Но каждый существует по–разному. И в интерпретации лавочника это изречение должно звучать так: «Я торгую, значит я существую». Улавливаете?

На некоторое время в комнате воцарилось молчание. Слышно было лишь прихлебывание, да тиканье настенных часов.

— А вор? — неожиданно поинтересовался Саша.

— А вор должен воровать, — правильно понял его хозяин дома.

— И убийца?

— И убийца, — кивнул профессор и удовлетворенно крякнул.

Следующая пауза была вынужденной, потому что Дыболь наконец сделал два бутерброда. Когда же рты у обоих освободились, Саша лукаво улыбнулся и спросил:

— А таксисты?

— И таксисты, — терпеливо продолжал хозяин дома. — Скучно сидеть дома, вот и разъезжают. Все какие–никакие знакомства, разговоры. Это называется: усыпить чувство одиночества, молодой человек. Людям мало свежего воздуха у раскрытого окна. Хотя, домоседы, конечно, сидят дома, так сказать, по призванию. В общем, здесь каждый делает то, к чему у него лежит душа. Кто хочет растить хлеб — растит хлеб. Есть даже желающие считаться сумасшедшими. Считаются. У каждого свое дело. Попадаются, правда, такие, которые за все хватаются, и ничего толком не доводят до конца. Так они ничем не хуже убийц. Конституция у них такая.

— А деньги печатают многие? — упорно добивал тему Дыболь.

— Нет, — ответил профессор. — Первое время печатали все, кому не лень. Не успевали сжигать. А потом попривыкли.

— А когда это было, первое время? — заинтересовался Саша.

— Вы ещё будете чай, Алек? — спросил хозяин дома и, не дожидаясь ответа, начал убирать продукты.

— Нет, — ответил Дыболь. Сбитый с мысли, он вдруг вспомнил шутку, которую придумал в самом начале завтрака, но пока не мел возможности вставить в разговор. — Значит, я теперь смогу платить вам за жилье?

— Пожалуйста, — равнодушно ответил профессор. — Но обязанности ваши останутся при вас. Если хотите, я буду платить вам жалованье за работу. Не стесняйтесь, называйте любую сумму. А не хотите, печатайте сами, я не возражаю.

К СЛАВЕ

Саша болтался по пустынному городу с полными карманами денег и откровенно скучал. Он очень скоро убедился, что потратить даже целое состояние здесь не так просто. Увеселительные заведения пока что были закрыты, на стеклянных дверях магазинов висели таблички: «Учет» или «Переучет», киоски стояли темные и безжизненные, будто все киоскеры одновременно объявили забастовку. Правда, погода выдалась, как на заказ. Прохладный ветерок, словно преданный пес, следовал за Дыболем по пятам и обслуживал Сашу даже в тех местах, где, казалось бы, никакого движения воздуха не должно быть. Ультрафиолетовые лучи, на первый взгляд, выглядели совершенно прозрачными и только над раскаленным асфальтом сгущались до состояния киселя.

Первое знакомство с городом не принесло Дыболю ничего кроме унылого разочарования. Городишко был так себе. В архитекрурных стилях Саша не разбирался, поэтому все эти вычурные дома, готические соборы, мечети с игловидными минаретами его не интересовали. Улицы здесь чаще попадались кривые и горбатые, бульвары были ухоженные и тенистые. Все это Дыболь мог увидеть и в Москве.

Немногочисленные автомобили как–то лениво и бесцельно катались по улицам и переулкам. Изредка к Саше сзади неслышно подъезжала какая–нибудь обшарпанная машина и водитель услужливо распахивал перед ним дверцу. Но Дыболь не знал, куда ехать, к тому же, ему не хотелось забираться в раскаленный от солнца автомобиль.

Неожиданного из бокового проезда на него выскочил человек. Саша сразу узнал его. Это был тот самый взъерошенный, неопрятный крикун, который призывал все прогрессивное население города уничтожить это гнездо разврата.

— Новичок? — с безумным взглядом спросил тот. Лохматый кликуша нещадно косил, и Дыболю не сразу удалось поймать его взгляд.

— Да, — несколько растерявшись, ответил он.

— Еще один идиот попался! — заламывая руки, в отчаянии воскликнул крикун. — Здесь все фальшивое! Все, что ты здесь видишь! Эти людишки, с которыми ты общаешься — все это творения дьявола! Разве ты ещё не понял?

— Не знаю, я не здешний, — осторожно ответил Саша.

— Нездешний?! — несказанно удивился его собеседник. — При чем здесь нездешний? Здесь все нездешние! Весь этот город и все, кто его населяет иллюзия, вызванная твоим больным воображением! Тот, кто породил болезни и смерть, колдовство и ядовитых пресмыкающихся, тот, кто погубил первочеловека и разделил мир на два противостоящих лагеря, это он вложил в твой больной мозг образ этого дьявольского города, чтобы ещё при жизни заполучить твою глупую неопытную душу! Ничего этого нет! Понимаешь?

Безумец говорил так страстно, при этом глаза его горели такой неподдельной яростью и фанатизмом, что Дыболь не на шутку испугался.

— Понимаю, — стараясь не раздражать крикуна, ответил он.

Безумец внимательно присмотрелся к Саше и вдруг с досадой махнул рукой.

— Ничего ты не понимаешь! Ну ладно! Достаточно того, что ты еришь! После этих слов он подозрительно заглянул Дыболю в глаза и спросил: — Ты веришь тому, что я сказал?

— Верю, — быстро ответил Саша.

— Это хорошо! Это главное! Только с верой можно избавиться от наваждения!

Тут Дыболь задал вопрос, о котором впоследствии пожалел:

— А почему вы не избавились, если верите?

— Что?! — заорал безумец. — Ты ненормальный брехун! Ты только притворяешься, что поверил мне! — Внезапно лицо крикуна прояснилось, и он ткнув пальцем Саше в грудь как–то даже радостно воскликнул: — Ты тоже порождение дьявола! Да–да! Я понял! Ты — иллюзия, как и все, кто здесь живет!

Наконец Дыболь вышел из гипнотическоо состояния, в который его погрузил сумасшедший тип, и спокойно сказал:

— Тебе лечиться надо. — Развернувшись, Саша пошел в обратную сторону, но крикун догнал его, схватил за рукав и вполне будничным примирительным голосом сказал:

— Постой. Не уходи. Я тебе сейчас все объясню.

— Ну что тебе? — остановившись, насмешливо просил Дыболь.

— Понимаешь, я верю, но этого мало. Для того, чтобы уничтожить наваждение, нужно пройти обряд очищения. Отсюда просто так не уйдешь. Я до всего дошел своим умом. Я живу здесь уже целый месяц. Ты у кого поселился? — Он сунул Сашу в руку кусочек мела, как это делается при обмене секретной информацией и продолжил: — Нарисуй у хозяина дома на стуле крест. Пусть сядет. Сам увидишь, что произойдет.

Автоматически сунув мелок в карман, Дыболь продолжил свой путь. Он ещё несколько раз обернулся, и каждый раз безумный экзорцист одобрительно кивал ему головой.

Пройдя два квартала скорым шагом, Дыболь выбрался на широкую прямую улицу с большим количеством дорогих магазинов, ресторанов и игорных домов. Все они были закрыты, но аляповатые вывески с неоновой подстветкой приглашали жителей и гостей города провести ночь в «самом престижном заведении», обещая «самые лучшие развлечения» и «самый большой выбор спиртных напитков».

По привычке вспомнив Джина недобрым словом и обматерив крикуна, Саша убавил шаг, нервно осмотрелся и направился к площади, которая виднелась впереди в нескольких десятках метрах. Все время озираясь, он обратил внимание, во сколько начинают работать увеселительные заведения. Времени до открытия оставалось предостаточно, и Дыболю волей–неволей пришлось идти дальше. Случайно скользнув взглядом по табличке с названием улицы, он прочитал: «Улица им. Александра Дыболя».

Дыболь стоял перед собственым бронзовым памятником на площади им. Александра Дыболя и с горечью думал о людском равнодушии и тщетности славы. За три часа, проведенные здесь, ни один из восьми прохожих не обратил внимания на стопроцентное сходство шестиметровой статуи с одиноко стоящим молодым человеком. Саша уже додумался до того, что на самом деле и площадь, и шестиметровый памятник — это все пустое, от недомыслия, и не надо ему никакой славы, ни бронзовой, ни площадной. Тем более, что вечер выдался теплым и мягким, как домашние тапочки, хотелось приключений, но без дурацких вестерновских штучек — ими Дыболь был сыт по горло. Сейчас он жаждал головокружительной любви.

Уже давно открылись рестораны и казино, бордели и кабаре. Даже сюда на площадь из ближайших заведений доносились обрывки музыки и женского смеха. И все это находилось совсем рядом, в каких–нибудь ста метрах от высокомерной бронзовой болванки. Первое упоение собственным величием прошло, равно как и второе, и третье. Остался лишь привкус славы, похожий на ощущение после съеденного килограмма конфет — хотелось пить.

К ВЕСЕЛЬЮ

Саша вошел в ресторан и, ослепленный малиново–плюшевой роскошью, застыл на месте. Сердце у него сладостно заныло от предчувствия простого человеческого счастья и предвкушения составляющих этого счастья. Именно так он себе все и представлял: рассеянный жемчужный свет, тихая завораживающая музыка, какие–то особенные растлевающие запахи и вполне материальное томление. Всего этого было здесь в избытке, и лишь один, вполне устранимый недостаток подметил Дыболь — полное отсутствие веселья. А как когда–то выразился отец всемирной философии Аристотель, избыток и недостаток всегда присущи порочности.

Едва Дыболь появился в зале, девицы, сидевшие за дубовой стойкой бара, со скоростью минутной стрелки повернули к нему свои невыносимо красивые лица. Все они были как на подбор: пышнобедрые, голоногие, с длинными сигаретами в ещё более длинных мундштуках. Куртизанки томно оглядели Сашу с ног до головы, синхронно выпустили в его сторону по струйке дыма и так же медленно отвернулись.

Утверждение основоположника христианства, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с ней в сердце своем, не просто справедливо по отношению к Дыболю. Еще не появившись здесь, в грезах он давно переспал со всеми этими красотками и теперь собирался воплотить свои мечты в материале.

Как и полагается в подобных местах, Дыболь слегка развязно и в то же время элегантно подошел к стойке, встал между двумя камелиями и выложил на стойку несколько новеньких купюр.

— Виски, — правильно выбрав степень громкости, сказал он. Затем Саша одарил обольщающей улыбкой ближайшую красотку и добавил: — Всем!

Широкоплечий бармен с непроницаемым лицом и ловкими руками нехотя и даже несколько брезгливо взял со стойки профессорские деньги, внимательно рассмотрел нарисованные на них химические приборы и тихо поинтересовался:

— Что это?

— Деньги, — сразу смешавшись, неуверенно ответил Дыболь.

— Чьи? — так же бесстрастно спросил бармен.

— Профессора, — начиная покрываться краской, едва слышно ответил Саша. — Химика. Он живет…

— Ясно, — перебил его бармен. — И сколько здесь?

— Он сказал, что много, — ответил Дыболь, не решаясь взглянуть в сторону красавиц. Ему казалось, что ресторанные лоретки только и ждут этого, чтобы рассмеяться ему в лицо.

— Ладно, — неожиданно произнес бармен. Он убрал злосчатые деньги в ящик, достал оттуда несколько купюр ярко–желтого цвета и бросил на стойку. — Возьмите сдачу. Здесь ещё больше.

Бармен принялся разливать виски по тяжелым как кирпичи стаканам, а Саша, кляня свою чувствительность, украдкой вздохнул и попытался придать своему лицу прежнее уверенно–небрежное выражение. На это ему понадобилось каких–нибудь пять секунд.

— Сдачи не надо, — на этот раз сдержаннее сказал Дыболь и тут же пожалел об этом. Бармен холодно взглянул не него, вынул из–под стойки деньги профессора и швырнул их Саше в лицо.

— Тогда убирайся вон, — негромко, но очень убедительно произнес он. Принес какие–то паршивые бумажки да ещё издевается. У меня у самого этого барахла хватает. Вот! — Бармен двумя руками яростно выгреб из ящика кучу банкнот и подбросил их вверх. Разноцветные и разнокалиберные бумажки дождем посыпались на прилавок.

— Ну хватит, Энгельгардт. Не видишь, он иностранец, — лениво произнесла одна из девиц и обратилась к Дыболю: — Иди ко мне, иностранчик.

Побледнев от испуга, Саша начал что–то путано объяснять, а бармен подвинул ему полный стакан и снова перебил его:

— Заткнись. Пей свое виски и помалкивай.

— Ну иди же сюда, иностранчик, — нежно повторила ресторанная гетера. Энгельгардт, поставь–ка Высоцкого, будем веселиться.

ВЕСЕЛЬЕ

Как любил повторять курьяновский экзистенциалист Несговоров: «Ангел, которого ты так энергично добивался накануне вечером, за ночь умудряется обрасти рогами и шерстью. Почему? — далее вопрошал философ и сам же отвечал: — Природа ангелов до сих пор не изучена. Равно как и природа человеческих желаний».

Дыболь обладал редким даром заражать присутствующих весельем. Ему самому для хорошего настроения нужно было совсем немного: уверенности в том, что его слушают и понимают. После четвертой порции виски Саша понял, что наконец завладел всеобщим вниманием.

Дыболь уже дошел до того пикового состояния, когда либо чертовски весело, либо хочется публично разрыдаться и потом долго рассказывать о себе самые трагические истории. Он давно перестал обращать внимание на раздражительного Энгельгардта, напропалую хамил чопорному бармену и фамильярно называл его Энгельсом. Хорошо усвоив урок профессора, Саша швырялся скомканными купюрами в нетрезвых куртизанок, требовал от них выполнения их прямых обязанностей и даже пытался ощупать двух своих соседок. Девочки, в свою очередь, хохотали, называли его дурачком и подставляли Дыболю свои наполненные стаканы. Судя по тому, как Саша лихо опорожнял их, видно было, что конец представления не за горами.

Трудно сказать, что творится в голове у вдрызг пьяного человека, но скорее всего, ничего особенного. Можно было предположить, что Дыболь сейчас повалится на плюшевый диванчик и крикнет: «Эй, половой, бутылочку сакэ и осминогов!» Примерно так оно и вышло.

Именно эта фраза и разъярила Энгельгардта. Ему давно уже надоело смотреть на Сашины безобразия, и он только ждал момента, когда тот отколет очередную глупость.

Схватив Дыболя за шиворот, Энгельгардт потащил его к выходу. Но то ли бармен был недостаточно проворен, а может в его заведении так никто никогда себя не вел. В общем, Саша змеей выскользнул из пиджака и на четвереньках бросился к бару. Гвалт поднялся невообразимый. Под надрывную песню Высоцкого Энгельгардт наконец разразился справедливой гневной тирадой, хмельные лоретки хохотали до слез и стучали стаканами по дубовой стойке, а Дыболь, вырвавшись на свободу, рычал как дикий зверь и бился головой о стойку бара.

На Сашину беду в заведении Энгельгардта оказалось два посетителя мужского пола. Втроем они отловили Дыболя, нахлобучили ему на голову пиджак и безжалостно вытолкали на улицу. После нескольких неудачных попыток вернуться в ресторан, Саша плюнул на дверь, смачно выругался и, шатаясь, побрел в неизвестность за приключениями.

Ночь выдалась чудесная. Из тех, что, занятый своими мыслями, не замечаешь, потому что тепло и ничто не беспокоит. Или наоборот — смотришь и удивляешься: как же иногда хороша бывает жизнь.

Часа два Дыболь бесцельно болтался по улицам спящего города и, в конце концов, вышел на площадь им. Александра Дыболя. У памятника в свете тусклого оранжевого фонаря, стояла девушка, более похожая на подростка. Задрав голову кверху, она разглядывала бронзовую статую и шевелила губами.

Длительная прогулка на свежем воздухе благотворно повлияла на Сашино самочувствие. К нему вернулись нормальная координация движений и способность соображать.

Услышав шаги, девушка повернулась к Дыболю. Даже в этом абажурном полумраке Саша сумел разглядеть, какие у неё приятные черты лица. Она была похожа на Розочку и одновременно на всех девушек, которые когда–либо ему нравились.

— Здравствуйте, — громко поприветствовал её Саша и, чтобы юница не заподозрила в нем злоумышленника, добавил: — Не бойтесь.

— А я и не боюсь, — спокойно ответила девушка голосом настолько нежным и проникновенным, что у Дыболя засосало под ложечкой.

— Гуляете? — вежливо поинтересовался Саша, давая себя хорошенько рассмотреть. При этом он старался дышать в сторону.

— Гуляю, — приветливо ответило ангелоподобное существо.

— Ну и как вам памятник? — по–хозяйски спросил Дыболь. Он очень боялся спугнуть это кроткое создание каким–нибудь неосторожным словом или резким движением. Поэтому Саша сразу решил открыться, кто он такой.

— А кто это — Дыболь? — поинтересовалась девушка. Саша мгновенно достал из кармана паспорт и, раскрыв его, показал.

— Это я. Разве не похож?

— Ой! — воскликнула юница и так посмотрела Дыболю в глаза, что внутри у него все оборвалось. Разволновавшись, Саша убрал документ, зачем–то кивнул на свой памятник и спросил:

— А что это вы так поздно? Ждете кого–нибудь?

— Не знаю, — со вздохом ответила девушка. — Вообще–то, мне пора домой. Хотите, я приглашу вас в гости?

— Хочу, — не веря своим ушам, сразу согласился Дыболь.

— Тогда побежали? — беря его за руку, радостно предложила она.

— Побежали.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

СТЫД

В мире не существует ничего такого, чего бы люди не стеснялись. Стыдятся абсолютно всего: профессии, внешности, одежды, социального положения, правды, родителей, добра, чувствительности, наклонностей, зарплаты, национальности, говорить, прошлого, настоящего и даже будущего. Глядя на все это, начинает казаться, что быть человеком и вообще — жить позорно. Но одновременно с этим люди совершенно ничего не стыдятся. Они не считают чем–то зазорным воровство, жестокость, чванливость, глупость, жадность, продажность и ещё много–много вещей, с которыми часто, но без всякого удовольствия сталкиваешься в жизни. Создается впечатление, что человечество потеряло всякий стыд. У каждого на этот счет имеется своя точка зрения, но у Саши её пока не было. Правда, это не мешало ему испытывать чувство неловкости.

Проснулся Дыболь от яркого полуденного солнца и перекрестного шепота. Открыв глаза, он увидел забытое на время сна семейство. Все трое смотрели на гостя и ласково улыбались. Вспомнив подробности своего ночного появления в этом доме, Саша покраснел и, едва разжав челюсти, невнятно поздоровался.

Дневной свет удивительным образом изменил ангельскую внешность новой знакомой — Луизы. Дыболь увидел, что она не так уж и красива, болезненно худа и даже отдаленно не напоминает его Розочку. Правда, сейчас это совершенно не волновало Сашу. После вчерашнего, внутри у него все горело, страшно хотелось пить и куда–то двигаться.

— Вот, я все почистила, можете одеваться, — произнесла Луиза и повесила одежду Дыболя на спинку стула.

— А потом завтракать, вернее, даже обедать, — пропела мама и тут же исчезла в соседней комнате.

— Кое–что найдется и для головы, — ободряюще кивнув, торжественно произнес папа и последовал за мамой.

— А я уже показала папе с мамой ваш памятник, — радостно сообщила Луиза. — Мы утром ходили смотреть. Они просто потрясены! Быстренько поднимайтесь и за стол. — Девушка кокетливо махнула рукой и вышла из комнаты.

Саша не был готов к подобному приему, хотя домашняя атмосфера ему не только понравилась, но и показалась удивительно знакомой. Похоже, именно так он представлял свое будущее семейное счастье. Правда, не с Луизой.

Как ни хорошо приняли Дыболя в этом доме, но после вчерашней ночи он решил бежать. Его память смогла воспроизвести лишь жалкие обрывки застольного разговора, который в основном вертелся вокруг проклятого бронзового памятника. То, что Дыболь сумел вспомнить, было настолько ужасно и неправдоподобно, что Саша, стиснув зубы, застонал словно от сильной боли. Так врать ему ещё никогда не приходилось.

Превозмогая тошноту и головную кононаду, Дыболь быстро натянул на себя одежду и на цыпочках покинул гостеприимную квартиру.

СКАНДАЛ

Поплутав немного по городу, Саша с трудом купил бутылку местного фирменного пива Овокачо и наконец добрался до дома профессора. Он поднялся по скрипучим ступенькам и постучал в дверь. Открыли ему не сразу, но когда это произошло, он пожалел, что вернулся слишком рано.

— Что такое?! — пронзительным голосом воскликнул профессор. — Почему вы пьяный?! Разве я говорил, что вы можете шляться по ночам черти где, а потом заявляться ко мне в пьяном виде?

Отступив на шаг назад и опустив голову, Дыболь застегнул пиджак и пробубнил:

— Я не пьяный.

— Не пьяный, да? Не пьяный, да?! — закричал профессор, наступая на Сашу. — Да вы посмотрите на свою рожу! Это же не рожа, это свиное рыло. Вот что, молодой человек, убирайтесь–ка отсюда вон! Протрезвитесь, а потом приходите. И если я ещё раз увижу вас пьяным, пеняйте на себя! Вам ясно? закашлявшись, хозяин дома вернулся в квартиру и с силой захлопнул за собой дверь.

Оставшись на площадке, Дыболь хотел было пнуть дверь ногой и проорать какое–нибудь оскорбление, но вовремя передумал и медленно спустился на улицу. В таком плачевном состоянии он не в силах был даже негодовать. Саша лишь понял, что больше никогда не вернется к профессору и сразу ощутил затылком ледяное дыхание одиночества, какое посещает человека на чужбине в минуты душевной слабости. Чужой город начинал давить на Дыболя со всех сторон теми нелепыми сюрпризами, которые он уже получил. О предстоящих же ему страшно было подумать.

В метре от Саши на булыжную мостовую упал молоток. Вздрогнув, Дыболь удивленно посмотрел наверх. Профессор стоял у окна, брезгливо наблюдал за ним и делал вид, что ничего не произошло.

— А если бы попал? — перейдя на «ты», угрожающе спросил Саша. Он мысленно уже распрощался с хозяином дома, терять ему было нечего, а значит ни о какой вежливости не могло быть и речи.

— Не «попал», а «попали», — крикнул профессор, высунувшись из окна и затем, более миролюбиво добавил: — Ладно, поднимите молоток и приходите. Я разрядился. Но если такое ещё хоть повторится, будьте спокойны, обязательно попаду.

Чего–чего, а такой развязки Дыболь не ожидал. Впервые в жизни он оказался перед подобной проблемой выбора: признать себя виновным, а взамен получить крышу над головой, или разобидеться, позволить себе удовольствие наговорить этому чудаку гадостей и уйти в неизвестность. Решение само собой пришло через больную голову и отвратительное самочувствие — Саша сдался.

Еще раз поднявшись на второй этаж, Дыболь вошел в квартиру. При этом вид у него был как у побитой собаки.

В комнате за столом сидели и пили чай уже известный ему хозяин гостиницы и красивая статная дама лет сорока. При появлении Саши она даже не взглянула на него, и в этом ракурсе удивительно была похожа на карточную трефовую даму.

Увидев владельца гостиницы, Дыболь во второй раз за сегодняшнее утро густо покраснел и от волнения принялся постукивать молотком по ладони.

— Бросьте вы этот молоток, — дружелюбно сказал хозяин гостиницы. — Я никогда не расстаюсь со своим кольтом. Мы здесь в гостях. Честное слово, мне неудобно убивать вас в доме моего хорошего друга. Садитесь лучше пить чай.

— Между прочим, здороваться надо, — напомнил профессор и, подойдя к Саше, отобрал у него молоток.

— Здравствуйте, — буркнул Дыболь.

— Вот так–то лучше, — обрадовался владелец гостиницы. — Теперь пора и познакомиться. Я — Базиль. Можете так меня и звать, я не возражаю. А ваше имя мне известно.

— Подойди к госпоже Розалии, — прошипел профессор Саше на ухо. Он ткнул его кулаком в бок и отвратительным слащавым голосом обратился к даме: — Это мой иностранный гость, Александр Дыболь. — Затем он подтолкнул Сашу к невозмутимо сидящей гостье и легонько надавил ему ладонью на затылок. Получилось что–то вроде поклона. При этом Розалия равнодушно посмотрела на Дыболя и неожиданно красивым низким голосом констатировала:

— Вы не художник… и, пожалуй, не писатель.

Испытывая некоторую неловкость, Саша смутился ещё больше, а дама треф продолжала:

— Вы не музыкант, не–ет. И не ученый. Не политический деятель.

— Молод еще, — хохотнул Базиль.

— Я вас сразу узнала. Ваша статуя — безвкусица. В прошлом году на её месте стоял памятник одному художнику. Не долго, правда. Тот был поизобретательнее. По крайней мере, его нельзя было узнать.

— А действительно, Александр, кто вы? — подмигнув Дыболю, спросил владелец гостиницы.

— Пусть лучше расскажет, где он шлялся всю ночь, — проговорил хозяин дома.

— Об этом я вам расскажу, уважаемый профессор, — встрепенулся Базиль. — Вечер Александр провел в ресторане у Энгельгардта, а потом пошел ночевать в счастливую семейку. Так, Александр?

Подавленный информированностью владельца гостиницы, Саша поднял и опустил брови, но вместо ответа тяжело вздохнул.

— Ну вот, пожалуйста, — радостно продолжил Базиль. — Только что–то вы рано сбежали от Луизы. Заврались небось? Совестливый, значит. Это хорошо.

Дыболь не знал, куда деться от пристального внимания профессора и его гостей. Он снова пожалел о возвращении, но повернуться и уйти счел неудобным и чем–то даже постыдным, как дезертирство.

— И все–таки, мне интересно знать, кто вы такой? — вновь спросила Розалия и, поставив ещё одну чашку, налила Саше чаю.

ВАЛЮТА

Можно весь день рассказывать о себе самые остроумные истории, но при этом ни словом не обмолвиться о главном. Разве узнаешь из автобиографии, что собой представляет человек? Сегодня он малопьющий семьянин, а завтра, глядишь, зарубил жену топором. И наоборот, вчера он кромсал фашистов, а сегодня — нежный родитель и ласковый супруг.

Есть люди, которым совершенно нечего рассказывать о себе, но есть и такие, которые просто не умеют этого делать. В компании профессора у Дыболя эти два несчастья обрели полное согласие друг с другом.

Уложив всю свою жизнь в одну минуту, Саша виновато посмотрел на присутствующих и пожал плечами:

— Ну вот… вроде все.

Гости профессора молча пили чай и, казалось, потеряли всякий интерес к скучному иностранцу. Чтобы хоть как–то развеять зловещее безразличие, Дыболь ляпнул первое, что пришло в голову.

— А у нас вот такие деньги, — произнес он и достал из кармана три мятых десятки. Базиль скосил глаза на деньги, поставил чашку и взял у Саши купюры.

— Настоящие! — с нескрываемым сладострастием проговорил он. Красивые, черт возьми!

Чрезвычайно довольный произведнным эффектом, Дыболь заулыбался, посмотрел на профессора и его возлюбленную, но те остались равнодушны к экзотическим денежным знакам.

— Хрустят, — лаская бумажки, продолжал владелец гостиницы. — Что вам за них дать, Александр? Не стесняйтесь. Просите, сколько хотите. Между прочим, мои деньги пользуются в городе особым спросом. Вам об этом кто угодно скажет. Можете даже завести свое небольшое дельце — лавчонку купить или кафе. Я помогу.

— Да ладно. Я вон у… — начал Дыболь, и вдруг к своему удивлению обнаружил, что не знает ни имени, ни фамилии хозяина дома. Назвать же его просто профессором или как–то ещё ему предствлялось неудобным.

Помявшись, Саша кивнул в сторону машинки и продолжил: — Я здесь сколько угодно напечатаю. Куда их…

— Напечатаю, — негромко возмутился хозяин дома. — Вы слышали, Розалия? Он напечатает!

— Нахал, — бесстрастно откликнулась Розалия, и Дыболь в который раз покраснел как рак.

Вконец расстроившись, Саша извелек из карманов несколько пестрых бумажек, чудом оставшихся после попойки у Энгельгардта, и припечатал их к столу.

— Вот, — дрожащим голосом проговорил он. — Не буду я печатать. Не беспокойтесь. И эти заберите. Сами же разрешили, а теперь…

— Во, обиделся! — захохотал профессор.

— Выше нос, Александр! — Базиль бесцеремонно хлопнул его по плечу и убрал Сашины десятки в карман. — Профессор пошутил.

— Нет, профессор отнюдь не пошутил, — тихо сказала Розалия. — А вы, Александр, когда говорите, забываете подумать. Ну ничего, я вами займусь серьезно. Дэди, — обратилась она к хозяину дома. — Дайте мне этого молодого человека на перевоспитание. Ну, хотя бы на неделю. Обещаю вам вернуть его в целости и сохранности.

— О, пожалуйста! — слишком горячо воскликнул профессор. — Для вас, Розалия, все, что угодно!

— Хотите у меня погостить, Александр? — спросила трефовая дама у Дыболя. — Не беспокойтесь, ничего делать вам не придется. Для этого у меня есть прислуга. Дом у меня большой. У вас будет своя комната, очень уютная, с видом на центральную площадь. Будете любоваться своим памятником сколько угодно. Согласны?

Быстро прикинув, что с профессором отношения, пусть немного, но испорчены, Саша в знак согласия кивнул головой. Немного унизительной горечи к переезду прибавляло то, что в его присутствии профессор с Розалией говорили о нем, как о какой–нибудь кошке или болонке. Но все же эта женщина, несмотря на высокомерие, чем–то очень приглянулась Дыболю. Чувствовалось в ней что–то от тех сильных, незаурядных личностей, при встрече с которыми рука сама тянется к воображаемому козырьку.

ЧУШЬ

Вызвавшись проводить Розалию с Сашей, владелец гостиницы галантно предложил Дыболю локоть. Помахивая кружевным зантиком, трефовая дама важно вышагивала впереди, а Базиль постоянно теребил Дыболя за рукав, все время шутил и громко смеялся. Шутки его были настолько плоскими и незамысловатыми, что даже Саша, несколько раз хохотнув из вежливости, быстро поскучнел.

— Перестаньте, Базиль, нести чушь, — не оборачиваясь, проговорила Розалия. — Если вы отрабатываете подаренные вам деньги, то напрасно. По–моему, Александр не требовал от вас ничего взамен, когда вы их без спросу сунули в карман. — Розалия замедлила шаг и оказалась между Дыболем и владельцем гостиницы. — Меня всегда поражало, как мужчины часто мучают друг друга благодарностью.

— Я и не мучаю его, — уверенно ответил Базиль. — Александру нравится меня слушать. Правда, Александр?

В ответ Саша промычал что–то невразумительное и неуверенно кивнул вбок.

— Александр вас боится, — сказала Розалия.

— Меня?! — искренне удивился владелец гостиницы. — Вы что,боитесь меня, Алек?

От стыда Дыболь моментально покрылся холодным липким потом. Его недавно открывшаяся способность краснеть измучила Сашу до отчаяния. Дыболь попытался было возмутиться и возразить, но вышло, как часто бывает во сне: хочешь крикнуть и не можешь. Вид у Саши сделался жалким, а бессвязный лепет, который он все же выдавил из себя, лишь подтверждал слова Розалии.

— Да нет… Я просто… Чего мне?

— Вы же у него на глазах убили человека, — не обращая внимания на попытки Дыболя оправдаться, продолжала Розалия.

— Так вы ещё не забыли, Алек? — спросил Базиль. — Ну, дружище! Мало ли что в жизни бывает. К тому же, этот оборванец когда–нибудь все равно умер бы.

— Да не боюсь я никого! — наконец прорвало Сашу.

— Никого? — невозмутимо спросила Розалия.

— Никого, — менее уверенно ответил Дыболь.

— А кого ему бояться? — подхватит владелец гостиницы. — Молодой, здоровый. Ему бы ещё пистолет, пару гранат и коня — все женщины были б его. А, Алек? Женщинам чего надо? Чтоб вид был геройский, полные карманы денег, да руки пошустрее.

— Пошлите, Базиль, — перебила его Розалия.

— Куда? — не понял владелец гостиницы, но, не дождавшись ответа, продолжил: — Пистолет я, так и быть, достану. По старой дружбе. Есть у меня один на примете. Бьет как гранатомет. Мужчина все время должен чувствовать себя мужчиной. Страшно — сунул руку в карман, а он там, тяжеленький. Страх как рукой снимает.

— Вот–вот, — покачала головой Розалия. — Только этому вы и можете научить.

— Вам, женщинам, этого не понять, — развязно ответил Базиль. — Что есть женщина? Кастрюли, утюги, кружева и…

Владелец гостиницы не успел договорить. Изящно приподняв двумя пальцами подол длинного кружевного платья, Розалия красивым ударом ноги отправила оратора в кусты.

— Идите за мной, Александр, — как ни в чем не бывало сказала она. — Мы можем опоздать к ужину.

Трудно передать Сашино состояние в этот момент. Там было много всего: и восхищение, и крайняя степень удивления, и уважение. Было даже немного жалости к Базилю, но она скоро прошла.

ЖАЛОСТЬ

Не надо путать жалость с сочувствием. Сочувствовать можно всему человечеству, а жалеть только самого себя и потраченных денег.

Вообще–то, людям свойственно жалеть друг друга. Посмотрев какой–нибудь индийский фильм, где герой, обливаясь горючими слезами, душит собственного сына, телезритель плачет как ребенок от жалости к обоим. И не из интернациональной солидарности, а от чистого сердца. Но чуть погодя, из–за сущей безделицы, тот же зритель начинает поедом есть домочадцев: пригорели котлеты или тапочки оказались не на том месте. Создается впечатление, что далекий индийский гражданин зрителю дороже самых близких людей. Можно, конечно свалить все на силу искусства, но тогда совсем ерунда получается. Какое же искусство может тягаться с силой жизни? Разве что, искусство жить.

Вечер выдался прекрасный. Теплый воздух ласкал кожу как шелковая сорочка. Солнце висело между крышами зданий и горизонтом, окна домов налились слепящим золотом девятьсот девяносто девятой пробы, а зелень в тенистых двориках слегка потемнела. Все обрело покой и устойчивость египетских пирамид. Впрочем, Дыболя не очень интересовали богатые краски летнего вечера. Он следовал за Розалией и думал о том, как эта красивая статная дама выглядит без платья. Заодно он похваливал себя за то, что не остался жить у профессора. В общем, как когда–то писал древнегреческий поэт Клеанф: «Строптивых Рок влечет, ведет покорного».

Миновав уютный бульвар с голубями и фонтаном, Розалия с Дыблем вышли на центральную площадь, и Саша в растерянности остановился.

— Смотрите, украли, — выдохнул он. Еще в полдень памятник стоял на месте. Сейчас же от него остался один гранитный постамент, да и тот был изрядно попорчен — несколько облицовочных плит отвалились и под ними обнажился грубый железобетонный каркас.

— Какая жалость, — Мельком взглянув туда, где недавно возвышался бронзовый Дыболь, неискренне проговорила Розалия. Она взяла Сашу под руку и добавила: — Украли и ладно. Значит кому–то понадобилось место. Пойдемте, Александр, дома будете лить слезы.

Не отрывая повлажневшего взгляда от изуродованного постамента, Дыболь как загипнотизированный последовал за Розалией.

— А кому понадобилось место? — у самых дверей дома спросил он.

— Ну откуда же я могу знать? — ответила Розалия. — Какому–нибудь очередному счастливчику вроде вас. Думаете, вы один такой? Вот сюда, Александр. Это мой дом.

По белым мраморным ступеням они поднялись на второй этаж. И тут же навстречу им вышла старая толстая служанка в крахмальном кужевном переднике и такой же наколке. У неё было ничего не выражающее, сытое лицо и пухлые в детских перевязочках руки.

— Добрый вечер, Августина, — поздоровалась с ней хозяйка дома.

— Здрасть, — сказал Саша.

— Это мой гость, Августина. Его зовут Александр. Покажите ему комнату. Ту, в которой жил художник, — доброжелательно распорядилась Розалия. Идите, Александр, посмотрите спальню, можете отдохнуть. А через полчаса я жду вас в столовой. Августина объяснит вам, как её найти. И не расстраивайтесь, Александр, из–за памятника. В следующий раз будете умнее.

— А площадь тоже переименуют? — задержавшись в дверях, спросил Дыболь.

— Конечно, — ответила Розалия. — А вы думали, она вечно будет называться вашим именем? Ну ладно, за ужином я отвечу на все ваши вопросы. А пока идите к себе. Там вы найдете все, что вам нужно.

«Как жалко, — мысленно сокрушался Саша, следуя за Августиной. Красивый был памятник».

СВЕРХЪЕСТЕСТВЕННОЕ

Это австрийский писатель Майринк всю свою многострадальную жизнь пытался понять, что в этом мире реально, а что нет. Буддисты всех трех Поворотов Колеса Закона точно знают, что мир иллюзорен. А вот Саша жил в реальном мире и старался не забивать себе голову подобными неразрешимыми проблемами. Хотя мелок он все же опробовал. Перед тем, как сесть за стол, Дыболь черкнул на стуле Розалии крестик и быстро ретировался на свое место. Дожидаясь, когда хозяйка дома усядется, Саша по–настоящему нервничал, но с ней ничего не произошло. Розалия заняла свое место, с усмешкой посмотрела на гостя и безапеляционным тоном сказала:

— Я вижу, вы встречались с этим сумасбродом. Не надо больше пачкать стулья мелом, Александр.

— Да я… — начал Дыболь, но хозяйка дома перебила его:

— Не обращайте на него внимания, Александр. Разве вы не видите, что он сумасшедший? Этот обиженный маньяк кричит, что здесь все фальшивое, но витрины бьет настоящие.

— Зачем? — чтобы увести разговор от себя, поинтересовался Саша.

— Он требует, чтобы памятники ставили навсегда, а не убирали через несколько дней. Но тогда ведь очень скоро некуда будет ступить. Сколько желающих обессмертить свое имя — уму непостижимо. Они заполонят все свободное пространство, и город превратится в музей самых что ни на есть идиотских скульптур. А точнее, в кладбище. Этот идиот не понимает, что его памятник скоро затеряется в море таких же бездарных болванок и результат будет тот же.

— А если всем не ставить? — несмело предложил Саша.

— Но вы же себе поставили, — с усмешкой ответила Розалия. — Чем же другие хуже?

— Да… я… я погорячился, — не глядя на хозяйку дома, ответил Дыболь.

— Вот когда вы все перестанете горячиться, в том числе и этот сумасшедший, тогда и не потребуется так часто менять памятники. А может и вообще не придется ставить.

Ужин был отменный, а сервировка стола поначалу привела Дыболя в состояние легкой каталепсии. По обеим сторонам тарелки, на которой легко поместилась бы жареная индейка, лежали серебряные вилы, вилки и вилочки, ножи, ножички и ложечки. Это напоминало набор медицинских инструментов. Не хватало лишь никелерованной ножовки для ампутации конечностей, да стоматологических щипцов. Привыкший к пакетным супам и вермишели с котлетами в фаянсовых тарелках, Дыболь чувствовал себя совершенно беспомощным перед подобной роскошью. Потянувшись, например за каким–нибудь лакомым кусочком, он при малейшем шорохе вздрагивал или застывал с поднятой вилкой и, по появившейся привычке, краснел.

— Скорее всего, сегодня ночью будут устанавливать памятник, — не замечая Сашиных страданий, сказала Розалия. — И не исключено, что он будет из серебра или золота.

— Золота? — недоверчиво переспросил Дыболь.

— Да, бывают, знаете ли, такие эстеты, — с сарказмом проговорила хозяйка дома. — Памятник из камня или бронзы они считают слишком дешевым.

— А можно будет посмотреть? — незаметно подцепив кусок ветчины, поинтересовался Саша.

— Конечно, — ответила Розалия. — Если не проспите. Откровенно говоря, мне и самой интересно взглянуть: кто же на этот раз? Вы не представляете, Александр, как много иногда говорит о человеке его памятник.

— А мой о чем говорил? — после недолгой паузы, спросил Дыболь.

— Ваш? — со смешком сказала хозяйка дома. — Вы, Александр, ещё молоды, жизни не знаете, а ваш памятник был точной вашей копией. Хотя, надо отдать вам должное, с бронзы начинало человечество.

— С чего вы взяли, что я не знаю жизни? — уткнувшись в тарелку, пробурчал Саша. — Слава богу, двадцать два года.

— А вы в сверхъестественное верите, Александр? — не ответив на вопрос, неожиданно сменила тему Розалия.

— Нет, — уверенно произнес Дыболь. — Нет никакого сверхъестественного.

— Откуда вы знаете? — удивилась хозяйка дома.

— Я же не совсем идиот, — ковыряя ветчину вилкой, ответил Саша. Все–таки закончил десять классов. Нам говорили…

— И вы верите всему, что вам говорят? — не переставая улыбаться, перебила его Розалия.

— Нет конечно, — сказал Дыболь.

— А как вы выбираете, чему можно верить, а чему нельзя?

— Я и не выбираю, — простодушно ответил Саша.

— Ну хорошо, — не отставала хозяйка дома. — А как же вы попали сюда? Может, пришли пешком?

— Не знаю, — начиная нервничать, проговорил Дыболь. — Только сверхъестественное тут не при чем. Сплю наверное. Мне часто снится всякое. Ведь такого не может быть: джин, Базиль, памятник — ерунда все это.

— И я тоже ерунда? — ехидно спросила Розалия. Смутившись, Саша положил вилку на растерзанный кусок ветчины, подумал и наконец ответил:

— Не знаю. Вы — не ерунда. Но вы мне тоже снитесь. Не бывает так.

— Правильно! — чему–то обрадовалась хозяйка дома. — А вы молодец, Александр. Я думала, вы сейчас раскиснете, начнете рассказвать разные истории о колдунах и ведьмах.

— Нет никакого сверхъестественного, — воспрянул духом Дыболь. — И колдунов тоже нет.

— Правильно, Александр, — сказала Розалия и снова приступила к трапезе. — Ешьте ветчину. Уж за нее–то я ручаюсь, она настоящая.

НОЧЬЮ

На середину центральной площади лихо выскочил шустрый бортовой грузовичок и остановился рядом с автокраном, который давно стоял у постамента и пыхал дизельной гарью. В кузове грузовика возвышалось нечто большое, как младенец Соляриса, завернутое в толстый брезент. Трое рабочих принялись развязывать веревки, а крановщик развернул стрелу, отчего пудовый стальной крюк закачался над самой головой у статуи.

— Ну вот, сейчас посмотрим, что там за идолище, — насмешливо проговорила Розалия и лукаво посмотрела на Сашу. Дыболь, сунув руки в карманы, молча наблюдал за работой и по–своему думал о преходящести всего земного.

Через несколько минут веревки были развязаны, а ещё через минуту брезент с фанерным треском полетел вниз. В свете площадных фонарей было видно, что в кузове стоит непропорционально широкий трехметровый человек. Поза стоящего в строю солдата делала его похожим на детскую игрушку, увеличенную до чудовищных размеров для показа в витрине. Статуя тускло поблескивала желтизной, и Розалия от негодования даже притопнула ногой.

— Неужели золотой?! — воскликнула она. — Ну вот, Александр, как я и говорила. Интересно, об охране он позаботился? В прошлом году один умник поставил себе серебряный. Растащили в первую же ночь. Без машин и кранов. Пилили до самого утра.

— Здесь охрана нужна человек сто, — со знанием дела высказался Дыболь. — К тому же с автоматами.

— Сто?! — насмешливо переспросила Розалия. — Да здесь и тысячи будет мало. Вон, посмотрите, — она кивнула в сторону группы зевак, которые стояли под окнами домов и наблюдали за работой. — А вон еще. А взгляните вон туда.

Только сейчас Саша обратил внимание на то, что площадь окружена плотным кольцом людей. Все улицы и переулки, все арки и подворотни были закупорены людскими пробками. Похоже было, что золотая лихорадка охватила весь город. Люди стояли молча, наблюдали за разгрузкой и, казалось, только ждали, когда рабочие закончат, чтобы наброситься на несчастный памятник.

— Они прямо сейчас? — удивился Дыболь.

— Ну что вы, — спокойно ответила Розалия. — Вот поставят, тогда и начнется. А нам с вами, Александр, надо будет уйти немножко раньше. Чувствую, неспокойно здесь будет этой ночью.

Один из рабочих зычно гаркнул: «майна», и стрела крана медленно поползла вниз. Раскачавшийся крюк пролетел в пятнадцати сантиметрах от головы статуи, несколько раз спутником облетел её вокруг и наконец со всего маху врезался ей в затылок. Но вместо металлического звона послышался мягкий глухой удар. Ткнувшись подбородком в грудь, голова оторвалась от туловища и полетела вниз. Это непредвиденное событие тут же отозвалось в переулках и подворотнях хоровым «Ох!»

Ударившись о булыжную мостовую, голова разлетелась на множество маленьких кусочков. Рабочие равнодушно посмотрели через борт и стали прилаживать крюк к тросам, которыми была обмотана статуя. При этом, человек пятьдесят с улиц и подворотен бросились к осколкам.

— Неужели гипс?! — потрясенно воскликнула Розалия.

Возле машин образовалась небольшая толпа любопытных. Розалия со своим спутником подошли поближе. Прямо перед ними на булыжнике белел маленький фрагмент головы. Подобрав его, Розалия демонически рассмеялась и показала Дыболю.

— Крашеный гипс! Бронзовая краска! Боже мой, такого я ещё не видела! Ну скромница! Ну скупердяй! Вы, Александр, просто Спиноза по сравнению с этой дубиной. Представляете, этот человек даже в мечтах не способен взлететь выше собственной задницы. Вот вы, Александр, о чем–нибудь мечтаете? — Дыболь неопределенно пожал плечами и его опекунша уточнила вопрос: — Ну скажем так, о чем вы мечтали до или после ужина?

Вспомнив свои размышления по поводу внешних данных Розалии, Саша покраснел и промычал что–то невразумительное.

— Ясно, — взглянув на него, насмешливо проговорила она. — Ладно, чуть позже мы к этому ещё вернемся. Тогда хотя бы скажите, есть у вас какая–нибудь главная мечта, что–то, к чему вы ежедневно упорно стремитесь? О чем все время думаете?

— Да так, думаю о всяком, — вяло проговорил Дыболь, которому этот разговор не понравился с самого начала.

— О всяком?! — удивилась Розалия. — Вы хотите сказать, что у вас нет цели в жизни? А есть много–много маленьких… — Сашина опекунша наморщила нос и показала самый кончик указательного пальца. — Вот таких мечтишек? Ну, голубчик, вы меня разочаровали. — Она посмотрела Дыболю в глаза и вдруг с не очень уместным здесь пафосом воскликнула: — Неужели вам никогда не хотелось завоевать мир: написать великую симфонию, бессмертный роман или придумать новое сверхразрушительное оружие?! Неужели вам никогда не хотелось стать кинозвездой, чтобы все, от первоклашек до беззубых старух вас узнавали на улице? Вы что же, в детстве мечтали о новых валенках, в юности — о куртке на молнии и темных очках, а сейчас о том, как бы я сама залезла в вашу постель?

Обливаясь горячим потом, Саша побагровел от стыда и малодушно промямлил:

— Я мечтал, конечно… космонавтом хотел быть.

— В детстве все мечтают стать космонавтами. Для этого не надо ничего, кроме здоровья, — бесцветно проговорила Розалия. — Вы меня разочаровали ещё больше. Я думала, вы закомплексованный, Александр, а вы просто неинтересный. — Затем она положила ладонь Дыболю на руку и, смягчившись, добавила: — Ничего, у вас все ещё впереди. Космонавтом вы уж точно станете.

Обманутые в своих надеждах охотники за золотом быстро расходились по домам, и уже через пять минут на площади не осталось ни одного человека, кроме рабочих. А вскоре обезглавленная статуя заняла свое место на постаменте.

Укладываясь спать, Саша выглянул в окно и едва не повалился на пол от смеха. Посреди площади высилось нечто неуклюжее, несоразмерное постаменту. Без головы скульптура выглядела почти квадратной, а у её подножья стоял толстый маленький человек. Философ и математик Пифагор как–то изрек, что статую красит вид, а человека — деяния его. Здесь и первое, и второе было представлено в одном предмете. Даже издалека в рассеянном свете уличных фонарей было видно, что автор он же владелец памятника ужасно расстроен, и Дыболь невольно подумал о том, какое же это все–таки хлопотное, неблагодарное дело — ставить себе памятник не представляя, как и зачем это делается.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ПРОГУЛКА

На следующий день сразу после легкого завтрака Саша со своей опекуншей отправились на прогулку и всю первую половину дня болтались по городу. Розалия показывала гостю достопримечательности и выказала недюженные познания в архитектуре и градостроительстве. Дыболь всем своим видом лениво врал, что ему интересно слушать и порядком устал, но говорить об этом Розалии ему было неловко — Саша стеснялся. «Тот свободен, кто руководствуется одним только разумом», — утверждал мудрый Спиноза. Дыболь же чувствовал себя арестантом. Правда, за эти четыре часа он узнал, что такое фронтон и пилястры, мезонин и пилоны.

У очередного, довольно невзрачного здания Розалия резко оборвала свою лекцию на полуслове и в сердцах выругалась:

— Ну вас к черту, Александр! Если вам совсем неинтересно слушать, будем гулять молча! Может, вы думаете, мне доставляет удовольствие выворачиваться наизнанку перед таким остолопом, как вы?

— Да я слушаю, — воскликнул Саша.

— И не смейте кричать на меня! — угрожающе постукивая зонтиком по ладони, тихо проговорила Розалия.

— А я и не кричу, — удивился Дыболь.

— Вот так, — удовлетворенно произнесла Розалия. Похоже было, что прогулка не пошла ей на пользу. Она выглядела как разъяренная кошка, а в голосе слышалось откровенное раздражение. — Ну все, хватит таскаться по этим дурацким улицам. Я устала как двадцать пять собак. Пойдемте, отдохнем у фонтана. У нас как раз есть немного времени до обеда. — Саша пожал плечами и покорно поплелся за своей опекуншей, а она, обернувшись, продолжила его распекать: — Какой же вы, Александр невоспитанный.

— А что я такого сделал? Я слушал, — действительно не понимая причины её гнева, стал оправдываться Саша.

— Слушал! Прядать ушами и осел может, — ответила Розалия. — Когда у костела я уронила зонтик, мне пришлось поднимать его самой. Возле оперного театра я споткнулась, и вы даже не попытались поддержать меня. Я уже молчу о том, что за весь день вы ни разу не предложили мне взять вас под руку.

— Забыл, — поморщившись, ответил Дыболь и почесал затылок.

— А перед универмагом вы хохотали и орали как сумесшедший. Вы что, никогда не видели сцепившихся собак?

— Я и не орал, — на этот раз покраснев, проговорил Дыболь и вдруг забормотал что–то несусветное: — Не так уж я и… орал. Я, в общем–то, никому, вроде, не мешал… У вас здесь, вроде, свобода… Я и…

Розалия остановилась, с ужасом посмотрела на Сашу, и еле слышно пролепетала:

— Боже мой. Свобода. — И тут её словно прорвало: — Свобода?! выкрикнула она Дыболю в лицо и даже замахнулась на него зонтиком. — Свобода не для таких дураков как вы, Александр! Тоже мне, выдумали! Таким, как вы, Александр, вполне достаточно свободы иногда менять одну тюрьму на другую! Да свободы говорить то, что вам вдалбливали в вашу пустую голову всю жизнь! — Розалия перевела дух и спокойнее, но с той же злобой спросила: — Да вы хотя бы знаете, что такое свобода?

Напуганный Саша переминался с ноги на ногу и, боясь посмотреть в лицо разъяренной опекунше, блуждал взглядом по кронам деревьев.

— Я вас спрашиваю! — выкрикнула Розалия.

— А кто же этого не знает? — опустив голову, уклончиво ответил Дыболь. Он готов был уже сказать не на шутку разошедшейся трефовой фурии какую–нибудь гадость, но Розалия его опередила.

— Он знает, — дрожащим голосом проговорила она и, отвернувшись, двинулась дальше.

Почувствовав, что ураган пошел на убыль, Саша побрел за своей опекуншей и на ходу забубнил:

— Я вам ничего и не обещал. Сказали гулять, я пошел. И слушать мне было интересно, — соврал он. — А устали, так давайте посидим. Хотите, я за мороженым сбегаю или принесу водички?

Розалия повернулась к Дыболю, и он увидел на её щеках ещё не просохшие следы слез.

— Так вы не обиделись, Алек? — мягко спросила она.

— Да нет, — ответил Саша и с облегчением украдкой вздохнул. Гроза благополучно миновала, можно было продолжать радоваться жизни.

— Простите меня, Александр, — задушевно проговорила Розалия. — Я была не права. А вы добрый, хороший молодой человек.

Она подошла к Дыболю, взяла его лицо в ладони и поцеловала его в лоб. Близость красивой женщины вскружило Саше голову. В теплый летний день не трудно ощутить тепло исходящее от любого предмета, а уж от женщины и подавно.

— Оставайтесь у меня насовсем, Александр, — неожиданно предложила Розалия. — По утрам будем гулять с вами по городу. А по вечерам пить чай. Я научу вас вязать крючком.

— Нет, — не раздумывая, тряхнул головой Дыболь.

— Вас там кто–нибудь ждет? — немного обидевшись из–за поспешного ответа, спросила Сашина опекунша.

— Не знаю, — пожал плечами Дыболь. — Скорее всего, никто.

— Тогда почему вы не хотите остаться? — не отставала Розалия;.

— Я там привык, — ответил Саша.

— Фу, Александр! Во–первых, любая привычка — дурацкое дело. А во–вторых, к чему вы привыкли? У вас там собственный большой особняк, деньги, поклонницы, насыщеная событиями жизнь?

— Нет, — покачал головой Дыболь. — Просто привык.

— Как привыкли, так и отвыкнете, — снова начиная раздражаться, проговорила Розалия. — Впрочем, я не собираюсь вас уговаривать. Я уже раскусила вас, Александр. Вы необразованный идеалист, которому, мало того, что ничего не надо, так вы ещё не в состоянии объяснить, почему вам ничего не надо.

СЧАСТЬЕ

Балкон с округлыми, как женские икры, балясинами выходил прямо на центральную площадь. Отсюда из–за балюстрады прекрасно был виден безголовый памятник, и за вечерним чаем Саша с Розалией от души потешались над несчастным автором этого монументального произведения. Они сидели за кружевным столиком, лакомились вареньями и пирожными, да изредка перекидывались ничего не значащими фразами или по инерции упражнялись в остроумии. Досада давно оставила хозяйку дома, она была спокойна и весела, а её гость за день свыкся со своей ролью, чувствовал себя вполне уверенным и даже счастливым. Это был его первый вечер в странном городе, когда ему не хотелось домой и не думалось о возвращении. Дыболю нравилось слушать Розалию, тем более, что говорила она о пустяках, не требуя от него ни понимания, ни ответа.

— Вы помните мой портрет, Алек? — ласково спросила хозяйка дома и положила свою маленькую, удивительно изящную ладошку ему на руку.

— Конечно помню, — утвердительно кивнул Саша и тут же соврал: — Очень хороший портрет. — В этот теплый вечер Дыболю хотелось говорить Розалии только приятные слова. От прикосновение её руки в глазах у него все слегка сместилось, а разнузданное воображение тут же начало рисовать продолжение приятной беседы вплоть до постели. Единственно, что удерживало Сашу от более сочных, интимных комплиментов — это боязнь ляпнуть какую–нибудь чушь и тем самым испортить установившееся благолепие.

— Вы должны мне помочь, Александр, — кокетливо произнесла хозяйка дома.

— Пожалуйста, — охотно согласился Дыболь.

— Завтра у Дэди… у профессора, день рождения…

— Вы хотите подарить ему свой портрет? — несколько разочарованно проговорил Саша.

— Нет, Алек. Я хочу подарить профессору одну вещицу, о которой он давно мечтает. Но… — Розалия сделала ударение на «но» и подлила в Сашину чашку чаю. — Но этот предмет можно купить только на городской барахолке. Вернее, даже не купить, а обменять. Некоторые вещи у нас невозможно приобрести ни в лавке, ни в универмаге. Их не отдают за бумажные деньги. Так вот, я хочу свой портрет обменять на телескоп. И вы, Алек, должны мне в этом помочь.

— Договорились, — натянуто улыбнулся Дыболь, прикидывая, сколько может весить картина с рамой размерами с кузов грузовика. — И не жалко вам портрета? — спросил он.

— Жалко, Алек. Вы же знаете — это память об одном человеке, к которому я очень хорошо отношусь. Обидно, что он оказался прохвостом и дураком. Розалия немного помолчала и со вздохом добавила: — Да и художник он был так себе. Ну да ладно, Алек. Что уж теперь говорить?

— А картину как, вместе с рамой понесем? — как можно деликатнее поинтересовался Саша.

— Да, — ответила хозяйка дома. Боюсь, что без рамы её никто не поймет.

К огорчению Дыболя, вечер закончился лишь душевным рукопожатием. Размякший от близости Розалии и собственных фантазий, Саша хотел было удержать свою опекуншу, сказать, как ему с ней хорошо, но Розалия опередила его:

— Не надо, Александр. Завтра у нас трудный день. Кстати, как вам Луиза?

Дыболь покраснел, будто его застали за каким–то очень постыдным занятием, и забормотал:

— Никак. Причем здесь Луиза?

— Она ещё не показала вам ваш корабль?

— Какой корабль? — подняв взгляд на хозяйку дома, удивился Саша.

— Не знаю, — пожала плечами Розалия. — какой там у вас: корабль, кораблик, лодочка, лодчонка… Впрочем, ступайте спать, Александр. Это я так. Устала, вот и заговариваюсь. Не забудьте, завтра мы идем на рынок.

ЕРУНДА

На барахолку Саша с Розалией собирались не торопясь. Они поздно встали, позавтракали, а потом с помощью Августины долго снимали со стены гигантский портрет и перетягивали его веревками. В результате, из дома они выбрались только около полудня.

Рынок располагался всего в полукилометре от центральной площади, но Дыболю эта дорога показалась более чем длинной. Как писал охочий до телесных наслаждений философ Эпикур: «поблагодарим мудрую природу за то, что нужное она сделала легким, а тяжелое — ненужным». Если бы Саша знал это легкомысленное изречение, он нашел бы не мало слов, чтобы возразить.

Как назло, день выдался жаркий, будто специально для того, чтобы помучить бедного Дыболя. Город тонул в мареве, и привычные очертания предметов струились, словно в текучей воде.

Нести картину было чрезвычайно трудно. Она все время заваливалась то на один бок, то на другой или вдруг клевала вперед, заставляя Сашу выписывать ногами сложные фигуры. Розалия шла позади и покрикивала на своего помощника. Раза два она даже назвала его недотепой и остолопом и, если бы ноша не была такой тяжелой и громоздкой и не требовала столько сил для опускания её на асфальт, Дыболь, пожалуй поставил бы её и ответил Розалии тем же.

Наконец они свернули в переулок и оказались у входа на городскую барахолку. С трудом миновав широкие ворота, Саша попытался поставить картину, но не удержав, грохнул её о землю. С багета во все стороны брызнула позолоченная лепнина, а рама, заскрипев, перекосилась так, что сразу потеряла всю свою музейную чопорность и сделалась похожей на рухлядь.

Подоспевшая Розалия с ужасом посмотрела на свой портрет, и затем на Дыболя.

— Если мы не обменяем его на телескоп, я вас убью, Александр, жалобно сказала она и пальцем потрогала на раме оголившееся дерево. — Какая была рама! Теперь, наверное, за неё не дадут и одного стеклышка от телескопа.

Прячась за холстом, Саша делал вид, будто пристраивает картину к забору, хотя та давно и крепко стояла на земле.

— Вылезайте же оттуда, растяпа! — крикнула Розалия. — И ждите меня. Я сейчас вернусь.

Мокрый от пота, в дорожной и гипсовой пыли, Дыболь выбрался из–за портрета и зачем–то принялся собирать осколки лепнины. Руки и ноги у него дрожали от жары и усталости. Во рту пересохло так, что вспухший язык отказывался воспроизводить какие бы то ни было слова. При этом, ему самому было страшно жаль рамы, и обидно за Розалию — изображение этой красивой женщины разом превратилось в мазню.

У картины постепенно собирался народ. Люди подходили, уважительно здоровались с Сашей и разглядывали живопись. При этом, одни теребили себя за подбородки, другие приседали или переходили с места на место, чтобы увидеть портрет в разных ракурсах, третьи подходили вплотную и разглядывали ширину и форму мазка. Вскоре у портрета собралось человек сорок. Дыболь уже вошел во вкус и почти почувствовал себя автором. Он по–хозяйски поглядывал на ценителей живописи и иногда небрежно смахивал с холста невидимые пылинки.

— Ерунда, — неожиданно высказался кто–то из рыночных критиков.

— Конечно ерунда, — поддержал его второй, и толпа начала быстро рассасываться. Уже через минуту рядом с Сашей не осталось ни одного человека и непонятно почему, Дыболь воспринял это как собственное поражение. Если бы не подошедшая хозяйка картины, он, пожалуй, сказал бы вслед барахольщикам несколько неласковых слов, но Розалия сразу начала вводить его в курс дела.

ЧЕСТЬ

Сашина опекунша приблизилась к нему вплотную, чем очень смутила Дыболя.

— Есть труба, — не обращая внимания на Сашины муки, заговорщицки прошептала она. — Это то, что нам нужно. Сейчас мы подойдем к хозяину телескопа, я поведу его смотреть картину, а если он не согласится на обмен, вы, Алек, возьмете трубу и убежите. Хозяин будет со мной, так что вам бояться нечего. Если он откажется меняться, я дам вам знак. Пока этот боров добежит до своего места, вы успеете скрыться. Меня не ждите и обо мне не беспокойтесь. Встречаемся дома. Надеюсь, вам все ясно, Александр?

— Ага, — ошалело ответил Дыболь.

— Не трусьте, Алек, будьте мужчиной. Надо же вам когда–нибудь становиться мужчиной.

Чего–чего, а такого Саша от своей опекунши не ожидал. Если бы Дыболь не знал эту женщину целых два дня, он подумал бы, что она его разыгрывает. Но внешний вид Розалии говорил об обратном — выражение её лица, напор, с которым она убеждала его украсть телескоп, и то, что в запале она прижималась к нему всем телом, начисто исключали какую–либо несерьезность.

К владельцу телескопа они подошли врозь. Саша изображал праздного горожанина, который забрел на барахолку лишь для того, чтобы как–то скрасить время. Розалия обрела вид богатой дуры и надменно обратилась к продавцу:

— Я хочу предложить вам за эту трубу вон ту картину. Вон, видите у входа?

— А на что мне картина? — равнодушно ответил продавец.

— А на что вам телескоп? — раздраженно спросила Розалия. — Это же искусство. Неужели вы не понимаете? Вы подойдите, посмотрите.

— А чего мне ходить? Я и отсюда вижу — дребедень.

— Дребедень?! — оскорбилась Розалия. По её лицу было видно, что она готова врезать этому барахольщику зонтом по физиономии. И все же она взяла себя в руки и проговорила: — А рама? Рама тоже дребедень? Вы только взгляните. На ней же одной позолоты килограммов пять.

Дыболь стоял в стороне и делал вид, что рассматривает бронзовый подсвечник. Ему очень не хотелось красть телескоп и он надеялся на то, что толстяк окажется благоразумным и не уйдет от своего товара. Но владелец трубы, после недолгого колебания, все же заинтересовался гигантской позолоченой рамой.

Помня, как быстры на расправу жители этого города, Саша с тоской поглядывал на свою опекуншу и толстяка, которые медленно удалялись к выходу. «Ну дура! — мысленно ругался он. — Связался же с дурой!» При этом отказаться от задуманного или сбежать от Розалии и покрыть себя позором, Дыболю не приходило в голову. Саша знал, что такое чувство собственного достоинства и честь.

Как показывает жизнь, людей без чести не бывает. В каждом, даже самом, на первый взгляд, опустившемся человеке все же живет одна из разновидностей чести: мужская или женская, девичья или офицерская, рабочая, а значит и интеллегентская, общечеловеческая или воровская — нет им числа. Бывает, правда, честь на некоторое время теряют, но сменив место жительства или место работы, она естественным образом восстанавливается.

Случается, что честь отдают или её лишают, как это часто бывает с женщинами, у которых, видимо, она находится где–то на поверхности. Сколько угодно примеров, когда человек добровольно жертвует своей честью ради кого–то или чего–то, а бывает от неё избавляются, если честь много задолжала. Долг чести — вещь довольно обременительная.

Известно, что честью можно торговать, а следовательно и покупать её. Честь можно запятнать, легко обидеть, и нередко это капризное существо заставляет человека совершать поступки во вред себе и своим близким.

Непрочная, маркая, обидчивая, продажная, вечная должница, но в то же время требовательная — честь удивительно неудобная штука.., но греет. Всех греет. И каждый в меру своих сил бережет её, а если не уберег, старается приобрести, не жалея ни сил, ни денег, а иногда и жизни. Желая сохранить честь, человек иногда рискует самым дорогим, что у него есть — жизнью, как, например, Дыболь.

Саша очень огорчился, когда увидел, что Розалия подает ему знак. Это означало одно: хватай телескоп и беги. Что он и сделал.

ФАНТАСТИКА

Сердце у Дыболя бухало так громко, что он не слышал позади себя ни выстрелов, ни криков. Перемахнув через высокую металлическую ограду, он интуитивно выбрал самый правильный путь — напрямик через кусты, прямо по нехоженному ворсу травы, по которой не ступала нога человека. Оставляя позади себя едва заметные следы, Саша бежал без оглядки столько времени, сколько ему позволили силы, ну а сил у него было немало. Дыболь несся мимо магазинов и ресторанов, юридических контор и спортивных залов. Затем он обогнул велодром и выскочил на совершенно прямую, но плохо асфальтированную улицу.

Наконец остановившись, Дыболь обнаружил, что находится на окраине города. Как это часто бывает, окраина была похоже на деревню. В лужах огромными валунами дремали свиньи. Вдоль добротных заборов озабоченно бродили куры, утки и гуси, такие крупные и жирные, что Саша испугался — не уменьшился ли он сам в размерах. Дома были такими же, как и под Москвой, с той лишь разницей, что в каждом дворе стояло по трактору и грузовику. А рядом с автотехникой, словно на международной выставке сияли на солнце никелированными ручками умопомрачительные музыкальные центры самых экзотических фирм. Они пели и играли на разные голоса, и эта музыкальная каша делала горячий воздух плотным, как облако вулканической пыли.

Облокотившись о забор ближайшего дома, Дыболь минут пятнадцать с хрипом выдыхал из себя горячий отработанный воздух, а когда мокрое от пота, разгоряченное тело остыло до нормальной температуры, он вконец обессиленный поплелся вдоль изгороди.

Злополучная труба болталась на ремешке у самого бедра и тем самым напоминала Саше о только что содеянном преступлении. Совесть почти не трогала его. Он только жалел, что согласился пожить у Розалии. «Лучше бы остался у профессора, — раздосадованно думал он. — Тот все–таки не посылал воровать. Хотя, кто его знает? Может у Розалии тоже скоро день рождения.»

Неожиданно кто–то окликнул Дыболя. Он поднял глаза и увидел перед собой Луизу, ту самую кроткую ночную красавицу, которую вечером он до беспамятства полюбил, а утром с такой же силой возненавидел. Ту самую утреннюю дурнушку, которой он так безбожно врал всю ночь, а потом так позорно сбежал.

Луиза стояла с большой хозяйственной сумкой в двух метрах от Саши и улыбалась ему так, будто не было ничего того, что Дыболь желал если и не исправить, то хотя бы забыть.

— Здравствуйте, Александр, — трепетно произнесла Луиза.

Появление девушки лишило Дыболя последних сил. Он вяло забормотал что–то о невыносимой жаре и вонючих лужах со свиньями. Затем, ляпнул, что решил прогуляться и машинально убрал телескоп за спину.

— А я тоже гуляю. Вот вас встретила, — скромно улыбаясь, сказала девушка. — Хотите, погуляем вместе? А можем и здесь постоять. Мне все равно. А хотите пирожок? Я сама испекла. Какой вы будете: с капустой, с мясом, с рисом, с маком, с картошкой или с вишней? У меня и чаек есть в термосе. — Луиза достала из сумки полуторалитровый китайский термос и, несмотря на свою субтильность, легко помахала им в воздухе.

Немного опомнившись, Саша провел рукой по мокрым от пота волосам, сипло прокашлялся и наконец поздоровался:

— Здравствуй…те. В городе такая жара. Я тогда… Луиза, спешил. Извини.

— А вот скамеечка, — радостно воскликнула девушка. — Стоя вредно есть. Садитесь–садитесь. — Луиза присела, выложила на деревенскую скамью большой сверток с пирожками и, отвинтив стаканчику термоса, налила Дыболю чаю.

Саша сел на самый край скамьи и тут же получил в руки ещё теплый пирожок и стакан с чаем. Дух от пирогов шел такой волнующе–домашний, что Дыболь сразу раскис и малодушно подумал, не навестить ли ему ещё раз заботливое семейство Луизы.

— Спасибо, — растроганно проговорил он и откусил кусочек пирожка. Затем Саша мечтательно посмотрел вдаль и тут же едва не поперхнулся от удивления. В полукилометре от города на картофельном поле высился космический корабль.

— Ух ты! — воскликнул Дыболь, сразу забыв об угощении. — Ракета! Настоящая ракета!

— Где? — встревоженно озираясь, спросила Луиза.

— Да вон, впереди! — указал Саша пирогом на корабль.

— Это? — на этот раз удивилась девушка. — Это водонапорная башня. Кушайте, Александр. Кушайте. Пирожки остынут.

— Какая же это башня?! Это космический корабль! — возбужденно возразил Дыболь.

— Я здесь прожила всю жизнь, — с улыбкой проговорила Луиза. — Это водонапорная башня стоит здесь, сколько я себя помню, лет пятнадцать–двадцать. А вы просто фантазер, Александр.

Луиза ошиблась, фантазером Саша никогда не был, а потому назвал предмет, который увидел, своим именем.

КИРПИЧ ДЛЯ ИВАНА ИВАНОВИЧА

До гигантского блестящего огурца оставалось всего метров сто. Не отрывая безумного взгляда от космического корабля, Дыболь торопливо шел впереди Луизы и не переставая говорил:

— Ты что, не видишь? Это же межпланетный корабль! Какая же это башня?! Скажет же такое!

— Вижу, — едва поспевая за ним с тяжелой ношей, тихо произнесла девушка.

Добравшись до корабля, Саша с Луизой несколько раз обошли вокруг него и остановились у раскрытой двери лифта. Задрав голову, Дыболь с восторгом продолжал повторять, что никакая это не башня, а девушка послушно кивала головой и украдкой вытирала слезы.

— Пойдем посмотрим, — сверкая глазами, предложил Саша. — Такое же бывает раз в жизни.

— Мне нельзя, — испугано ответила Луиза и тут же с чувством добавила: — Не ходите, Александр. Пойдемте к нам. Мама с папой ждут нас к обеду. Они сказали, что я обязательно должна привести вас.

— Интересно, где бы ты меня искала? Мы же встретились случайно.

— У космического корабля, — едва слышно пролепетала девушка.

— Ага! Все–таки это космический корабль! — воскликнул Дыболь. — А то водонапорная башня! Придумает же такое! Ты бы его ещё погребом назвала.

Саша снова ощущал себя почти счастливым. Ему было хорошо от того, что он благополучно избежал расправы за воровство и снова встретился со скромной и ласковой Луизой. От того, что он был молод и наткнулся на настоящий космический корабль. Было в этом букете и нечто такое, что он ещё не успел осмыслить, а потому не имеющего ни названия, ни определения.

«Стучите и отворится», — справедливо сказано в Евангелии.

Так и не уговорив Луизу, Дыболь попросил её подержать телескоп, вошел в лифт, крикнул: «Я не на долго», и кабина лифта пулей унесла его наверх. Посмотрев вниз, Саша увидел крошечную Луизу. Она махала ему рукой и что–то кричала.

Осторожно войдя в корабль, Дыболь осмотрелся, на всякий случай эгекнул и только потом медленно двинулся вперед. Коридор закончился тесным лифтом, на котором Саша в одну секунду поднялся в просторную капитанскую рубку. Затем, дверь бесшумно закрылась за ним, и Дыболь ощутил какое–то странное дрожание, а затем и гул.

«Садись, дурень! Улетаем!» — слева загорелась надпись на широком экране монитора.

— Куда?! — закричал Саша, и какая–то сила повалила его на пол. Падая, он успел прочитать и вторую надпись: «Садись, говорю!»

— Куда?! — снова истошно заорал Дыболь, и было непонятно, что означает его вопрос: куда садиться или куда они улетают? После этого перед Сашей загорелись сразу два ответа. На левом мониторе появилась надпись: «Садись в кресло», а на правом: «К инопланетянам».

Вот и пригодился космический корабль, бесцельно простоявший на картофельном поле столько лет. Мечтал ли Дыболь, что когда–нибудь станет космонавтом? Может, в детском саду или первом классе. Так кирпич, положенный двести лет назад неизвестным строителем, срывается вдруг со своего места и летит на голову не кому–нибудь, а именно Ивану Ивановичу.

Выезжая на природу, осмотрись, читатель. Может, и твой корабль торчит из каких–нибудь кустов и ждет, чтобы захлопнуть за тобой дверь.

О том, что стало с Луизой: она не сгорела в стартовом пламени. Ее просто не стало, как и города, подаренного Саше джином. Едва Дыболь вошел в капитанскую рубку, как все это стало прошлым, а прошлое, как известно, не горит.

ГЛАВА ПЯТАЯ

ПРОШЛОЕ

Неуклюже перебирая руками, Саша подплыл к иллюминатору. Мимо корабля со свистом проносились мелкие метеориты и темные загадочные астероиды, а чуть дальше лениво крутились, похожие на разноцветные глобусы, планеты.

— Эй! — крикнул Дыболь.

— Эй! — эхом отозвался корабль.

— Эй, Джин! — позвал Саша.

— Эй, Джин! — бесстрастно повторил корабль.

— Джин, я больше не хочу! Джин! — Дыболь несколько раз облетел капитанскую рубку по периметру и, никого не обнаружив, разъярился: — Джин! Поймаю, кости переломаю! Джин, сволочь! Отпусти меня!

Корабль в точности воспроизвел просьбу, но ничего не произошло. Панель управления подмигивала десятками лампочек, поставленное на автопилот, огромное рулевое колесо ворочалось и скрипело, и только за бортом корабля происходило что–то похожее на жизнь. Но, во–первых, корабль был закупорен на совесть, а во–вторых, космос не подходящая среда обитания для человека.

Сорвав зло на стенах и набив себе несколько шишек, Дыболь наконец научился сносно передвигаться в условиях невесомости. Теперь, когда он имел возможность попасть в любую точку отсека управления, ему это даже понравилось. Покрутив рулевое колесо, Саша принялся осторожно нажимать кнопки на пульте, но прямо перед ним на экране монитора тут же загорелась надпись: «Перестань, грохнемся!»

Еще раз обругав джина, Дыболь все же оставил пульт управления в покое, а затем прочитал на экране: «Джина здесь нет, дурень. Я робот–компьютер, развожу таких, как ты, по планетам.»

— Послушай, — проникновенно начал Саша. — Отпусти меня домой. Ну пожалуйста, будь другом. Этот джин, сволочь, нагородил черт знает чего. Не собирался я к инопланетянам. Это он чего–то там напутал или крыша у него поехала.

Так и не дождавшись ответа, Дыболь в сердцах плюнул в компьютер. Шарик слюны отскочил от экрана и вернулся к нему.

— Тоже сволочь! — проговорил Саша. — Как и джин! Сейчас бы ломик или монтировку, я бы тебя расковырял!

— Дурень ты, дурень! Кто бы тебя тогда до места доставил? — загорелось на экране.

Обидевшись на «дурня», Дыболь оттолкнулся от кресла и отправился осматривать внутренность отсека. Здесь было много чего интересного. В витринах, как в музее, лежало немало необычных вещиц, которые были знакомы Саше. Как и всякий нормальный человек Дыболь любил иногда почитать фантастику. Кроме того, он пересмотрел все фантастические сериалы и фильмы. Поэтому не было ничего удивительного в том, что Саша сразу узнал в одном из экспонатов лучевой пистолет, именуемый в космической литературе бластером.

Попытки достать роскошный никелерованный бластер ничего не дали, и Дыболь в раздражении пнул стеклянную витрину ногой. «Потерпи, ещё успеешь», — прочитал он на экране.

— Жаль, не могу достать, — ответил Саша. — Повезло тебе.

«Это тебе повезло, — ответил компьютер. — Достал бы — каюк и тебе, и мне».

Поплавав немного за плевком, Дыболь вернулся в кресло, устроился поудобнее и задумался. Саша вспомнил кое–что из своего недалекого прошлого, поморщился и задремал.

Как справедливо утверждал психолог и философ Франкл, прошлое не исчезает бесследно, а становится вечностью. Правда, нередко эта часть индивидуальной вечности скрыта от нас розовой дымкой очарования, поскольку в прошлом все мы были моложе, привлекательней и удачливей. В прошлом нас не ожидает ничего плохого, оно не требует от нас никаких жертв, кроме, разве что, времени на воспоминания. Ну а этого добра у людей хватает. Иначе зачем бы они так бездарно превращали каждое мгновение настоящего в прошлое? Может быть прошлое лучше настоящего? Возможно, кто–то так и считает. Для Дыболя прошлое не имело никакой ценности, как ничего не стоит потраченные месяц назад деньги. Саша жил в настоящем и только в настоящем.

НАСТОЯЩЕЕ

В космическом корабле утро от вечера ничем не отличается, поэтому оставим на время описания различных времен суток. Упомянем лишь, что температура в отсеке управления была нормальной — двадцать градусов по Цельсию.

Пообедав содержимым трех тюбиков, Дыболь плавно похлопал себя по животу и отправился к иллюминатору, посмотреть на звезды. За круглым толстым стеклом было темно и скучно как в дровяном сарае. Исчезли даже метеориты, астероиды и неизвестные планеты. И лишь далеко–далеко бессмысленно сияли крупные, с кулак, звезды.

— Долго нам лететь? — спросил Саша в пространство и посмотрел на экран. «Потерпи, скоро будем», — прочитал он и, оттолкнувшись от стекла, несколько раз перевернулся в воздухе.

— Расскажи чего–нибудь, — попросил Дыболь. — Скучно. Анекдотов не знаешь?

«Нет, — загорелось на мониторе. — Могу инструкцию почитать».

— Инструкцию не надо, — отказался Саша. — Давай лучше поговорим. Жаль, у тебя нет голоса.

«Жаль», — согласился компьютер.

— Чей это корабль, джина что ли? — спросил Дыболь.

«Не знаю», — ответил экран.

— А чего ты знаешь? Куда летим, знаешь?

«К инопланетянам, — загорелось на мониторе. — Я вообще–то уже раз был на этой планете. Бластер там тебе пригодится.»

— А ты–то откуда знаешь? — спросил Саша. — Ты что, выходишь из корабля?

«Нет, — ответил компьютер. — Я вижу все, что происходит вокруг до самого горизонта. В случае опасности включаю сирену. Услышишь — беги назад.»

— А на долго мы туда летим? — поинтересовался Дыболь.

«Этого я не знаю», — появилось на мониторе.

— А кто знает? Я что ли? — раздраженно проговорил Саша.

«Как только я перестану быть нужным, корабль вернется на Землю.»

— Это как же? — удивился Дыболь. — Ты мне будешь нужен до самой Земли. Ты хочешь сказать, что меня могут убить?

«Этого я не знаю», — ответил компьютер.

— Порядочки! — возмутился Саша. — Слушай, пока не поздно, давай повернем назад. И ты целее будешь.

Экран монитора погас, а Дыболь ворча уселся в кресло и довольно быстро уснул.

Снилось Саше не прошлое и не будущее, а бесцветное настоящее, границы которого так никто определить и не сумел. Может, потому, что настоящее не имеет никакого отношения ко времени и является всего лишь взглядом на вещи.

ВРЕМЯ

Утомительно медленно тянется время в космическом безвременьи. Тяжело переносить перегрузки вынужденного безделья и особенно в пространстве, ограниченном шестью стенами. Неинтересен и скучен был Дыболю космос, как неинтересен и скучен человеку, не имеющему отношения к медицине, атлас по гистологии. Часами Саша всматривался в бездонную темень вселенной и радовался каждому камешку, пролетающему мимо корабля. Заметив очередной булыжник, Дыболь сравнивал его с предыдущим и с нетерпением ожидал следующего. Это создавало ощущение хотя бы какой–то занятости. Когда мимо иллюминатора пролетал особо крупный метеорит или астероид необычной формы, Саша стучал по стеклу и улюлюкал, наверное, пытаясь привлечь внимание камня к собственной персоне. Он даже зачем–то поворачивался к компьютеру и приглашал его порадоваться вместе с ним, но экран в такие минуты молчал. Очевидно бортовой компьютер и пролетающие мимо небесные тела не испытывали друг к другу никакого любопытства, и Дыболь здесь напоминал пьяницу, обсуждающего с бутылкой поведение упавшего на пол стакана. Но все же беседа между компьютером и человеком не прерывалась, хотя протекала крайне вяло и была бессвязна, как обрывки разговоров, услышанных на ходу. На конкретные вопросы робот–компьютер отвечал охотно, но не всегда конкретно. Саше казалось, что машина чего–то не договаривает, темнит. А компьютеру ничего не казалось. Он сообщал то, что знал или то, что ему положено было сообщать. Речь компьютера была несколько развязной, а иногда и грубой, но так для Дыболя было даже лучше. Это оживляло их диалог, тем более, что некоторые обороты Саша принимал за вполне приличные шутки.

Дыболь и сам частенько пытался острить, и если электронные мозги никак не реагировали, то в глубине души Саша все же надеялся на то, что компьютер оценил его юмор и пусть молча, но смеется.

Иногда Дыболь вдруг принимался рассказывать о своей жизни. Здесь на космическом корабле, в компании с компьютером у него это выходило куда лучше, чем за столом в квартире профессора. Поведал Саша и о своих приключениях в городе Джина, который он так неожиданно для себя оставил. Дыболь врал, конечно, безбожно, но с таким собеседником грех было не приукрашивать. Хотя, возможно, Саша просто оттачивал историю перед возвращением домой, ведь впечатления наши часто многое теряют наложившись одно на другое.

Устав болтать, Дыболь в который раз облетал отсек управления, но без прежнего удовольствия. Плавание по воздуху давно уже стало для него таким же малопривлекательным занятием, как и ходьба по камере из угла в угол. Чаще всего Саша забирался в кресло и пытался уснуть, но и это ему уже удавалось с большим трудом. За время пути он отоспался на десять лет вперед. А если Дыболь и засыпал, то сны ему снились неинтересные, похожие друг на друга, как и проведенные на корабле дни.

МЫСЛЬ

Саша скучал и скучал отчаянно. Только за последние три дня он не менее десяти раз заставлял бортовой компьютер читать ему инструкции. Дыболь давно выучил наизусть правила поведения на корабле и технику безопасности при взлете и посадке, он теоретически умел пользоваться бластером и при поломке мог даже отремонтировать его. Единственное, чего Саша до сих пор не знал, это куда и зачем он летит. На все его вопросы компьютер в последнее время отвечал всего двумя фразами: «Я не гадалка, что тебя ожидает не знаю» и «Одни похожи на тебя, другие — нет».

Иногда Дыболь позволял себе невинно развлечься. Выписывая под потолком фигуры высшего пилотажа, он задавал компьюьеру все те же вопросы и тут же сам себе отвечал на них: «Я не гадалка, что тебя ждет не знаю». Компьютер отказывался понимать Сашину шутку, повторял те же слова на экране, и Дыболя это немного веселило. Кроме этого, Саша забавлялся тем, что оскорблял своего электроного спутника. Он подплывал к экрану монитора и внятно, по слогам произносил разные слова, обидные для человека, но совершенно непонятные для машины. Но и это глумление над компьютером быстро надоело ему, и Дыболь впал в черную меланхолию. У него в голове появились странные мысли. Саша вдруг задумался о себе. Но не так, как он это делал раньше, не о собственном благополучии, удовольствии или выгоде, и даже не о своей внешности. Дыболь задумался о жизни в целом.

Как известно, мысль проникает в сознание не извне. Она рождается там, в мозгу, оплодотворенном обстоятельствами, и зависит от них как брошенное в землю зерно от дождя. Не сразу и не постепенно, а как–то туманно, намеками, то появляясь, то исчезая нарождались в голове у Саши сомнения относительно его прошлого существования. Что это были за сомнения он пока не понимал, но благодаря воспоминаниям жизнь его сама по себе выстроилась в ряд ничем не заполненных, лишенных смысла дней. Все, что происходило с ним когда–то, сейчас не вызывало у него ни радости, ни сожаления, ни хотя бы малейшего удовлетворения. Не за что было зацепиться, не на что опереться, нечего взять за основу, чтобы прожитые дни, как шерстяную нитку, виток за витком уложить в плотный клубок. Возможно, виной тому была невесомость или избыток свободного времени, но мозги у Дыболя заработали. «Бог не требует невозможного», — написал когда–то святой Августин, хотя и несколько по иному поводу.

БУДУЩЕЕ

Наверное у каждого нормального человека случались в жизни такие моменты, когда он сознательно собирался совершить нечто идущее вразрез со своей совестью. Понимая это и заранее раскаиваясь в ещё не совершенном поступке, мы даем себе слово или хотя бы надеемся на то, что завтра или на следующей неделе, или в следующем месяце, а может и в будущем году мы станем лучше. И действительно, многие со временем становятся лучше и добрее, умнее и терпимее, а будущее так и остается будущим. И мы снова клятвенно убеждаем самих себя, прихорашиваемся перед вступлением в грядущее, а оно по–прежнему ускользает от нас и постоянно требует, требует, требует. Но не надо думать, что только требует. Всякий человек может смело расчитывать получить в будущем все, что угодно: деньги, дружбу, спутника жизни, здоровье, свободное время. И даже те, кого впереди уже ничего существенного не ждет, все равно надеятся на него и относятся с любовью. А вдруг?

Хронометр на пульте управления показывал одинадцать, и поскольку Саша чувствовал сонливость, он решил, что наступил вечер. Забравшись в кресло, Дыболь людоедски зевнул и случайно взглянул экран монитора. Там появилась надпись: «Утром проснешься на месте.»

Желание спать мгновенно улетучилось. Подскочив вверх, Саша резво подплыл к иллюминатору, но там ничего, кроме давно надоевших звезд не было.

— Ни черта не видно! Где планета? Мы что, не долетели? — прильнув к стеклу, спросил он. — Или отсюда не видать?

«Не видать, — подтвердил компьютер. — Планета прямо по курсу. Из бокового иллюминатора её не видно.»

— Повернись как–нибудь боком, дай посмотреть, — попросил Дыболь. — Сам понимаешь, мне на неё спускаться. Интересно же.

«Не могу, — ответил бортовой компьютер. — Интересного там ничего нет. Большой каменный шар. Ложись спать.

— Ну пожалуйста, одна минута, — продолжал канючить Саша. — Ты кому подчинаешься, джину?

«Никому. Я сам по себе», — ответил компьютер.

— Тем более, — обрадовался Дыболь.

«Программа не позволяет, — появилось на мониторе. — Корабль ведет автопилот.»

— Так его же можно выключить, — сказал Саша и подлетел к рулевому колесу. Он принялся его крутить, но толку от этого не было никакого.

«Я же сказал, корабль ведет автопилот, — с ощутительной укоризной написал компьютер. — Так что, сиди и не рыпайся. И благодари бога, что автопилот. Ты бы нарулил.»

Сообразив, что он не сможет уговорить своего электронного друга, Дыболь вздохнул и вернулся в кресло. Спать совсем расхотелось. Саше не терпелось поскорее приземлиться. Его почти не волновало, где он окажется. Главным было наконец выбраться из этой осточертвшей банки.

Уже задремывая, он попытался представить, как могут выглядеть жители этой планеты. Некоторое знакомство с фантастикой подсказывало, что встреча с ними вряд ли доставит ему удовольствие. Перед глазами у Дыболя мелькали какие–то неясные образы инопланетян, больше похожих на чудовищных тиранозавров. А вскоре ему приснился отвратительный сон, где он как заяц несется по бескрайнему перепаханному полю от огромного кровожадного инопланетянина. Но, как красиво и точно сформулировал изобретатель коллективного бессознательного — Юнг, во сне человеку бывает страшно не потому, что он видит тигра, а ему снится тигр потому, что он в этот момент испытывает страх.

В общем, Саша немного нервничал.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Открыв глаза, Дыболь увидел на мониторе надпись: «Приехали» и с трудом сполз с кресла. Немного отвыкнув от тяжести собственного тела, он, пошатываясь, добрался до иллюминатора. Корабль стоял посреди поля очень похожего на то, с которого он улетал.

— Мы что, вернулись на Землю? — растерянно спросил Саша.

«На Землю, только не на ту, — ответил компьютер. — Бери бластер и желаю тебе…»

Открылись двери лифта, и на мониторе вновь загорелась надпись: «Ни пуха, ни пера. Извини, если что не так — служба. Парень–то ты неплохой, хотя начинка у тебя хреноватая.»

— У тебя зато хорошая, — беззлобно проворчал Дыболь и вынул из раскрывшейся витрины тяжелый как кувалда бластер. — Ладно, я пошел. — Еще раз подойдя к иллюминатору, Саша посмотрел вниз. — Это ведь то же самое картофельное поле. Может хватит меня дурить! — Обернувшись к монитору, сказал он, но на этот раз компьютер не ответил. Махнув ему рукой, Дыболь вошел в лифт и через несколько секунд очутился в нижнем горизонтальном коридоре, возле раскрытой двери.

Погода на улице была прекрасная. Свежий ветерок ласково потрепал Сашины волосы, наполнил его легкие забытыми запахами Земли и, как бы считая свой долг выполненным, успокоился.

В полукилометре от космического корабля виднелась уже знакомая окраина города, а в противоположной стороне на таком же расстоянии темнел сумрачный лес.

Спустившись по ступенькам, Дыболь осмотрелся. Вокруг не было ни души. Иногда со стороны города доносились обрывки эстрадной музыки, и Саша показалось, что это та самая мелодия, которую он слышал до начала полета.

— Вот тебе и инопланетяне, — не без сожаления вздохнул Дыболь. За время полета он успел привыкнуть к мысли о встрече с неземным разумом и даже желал этого.

Еще раз взглянув на корабль, Саша побрел в город, где по его разумению дожидались его возвращения Розалия и Луиза — две женщины, к которым он был неравнодушен.

— И зачем надо было таскать меня по всему космосу? — ступая между грядок, произнес он в пространство.

«По несчастью или к счастью истина проста: никогда не возвращайся в прежние места», — писал романтик Шпаликов, и он знал, о чем писал. Возвращение — вещь довольно коварная. Все мы куда–нибудь пропадаем, а потом непременно возвращаемся домой. Но, вернувшись через месяц из командировки, мы не ощущаем того душевного трепета, который наполняет наши души после двухлетней поездки за границу. А вернувшись с чужбины человек не в силах почувствовать того болезненного восторга, который посещает его в редкие минуты встреч с собственными истоками. Наверное все люди тайно или открыто мечтают об абсолютном возвращении, потому что никогда и никуда не возвращаются, а лишь удаляются все дальше и дальше, пусть даже и в ту же сторону, откуда пришли.

ГОМО

Отдуваясь от жары, Дыболь добрался до скамейки, на которой Луиза потчевала его пирожками, и сел передохнуть. Весь путь через цветущее картофельное поле Саша думал о возвращении в Москву и только теперь вспомнил о лучевом пистолете, который порядком оттянул ему руку.

Где–то рядом за высоким забором забубнил диктор радио, и Дыболь ещё раз тихо порадовался возвращению к привычной жизни. Он лишь уловил, что передают последние новости, но не вслушивался в смысл слов. Если бы Саша не был так увлечен разглядыванием фантастической игрушки, он пожалуй удивился бы словам ведущего: «Встреча прошла в злобной вражеской обстановке. Представители обеих держав обменялись оскорблениями. В честь гостей был дан завтрак, где обе стороны решили продолжить обсуждение проблем за обедом.»

Прицелившись в камень, Дыболь нажал на курок. Булыжник вспыхнул как коробка спичек и растекся по земле.

— Здорово! — восхищенно проговорил Саша и машинально осмотрелся кругом. Он повернул голову, чтобы заглянуть в щель забора, и увидел чудовище, какое не приснится даже в кошмарном сне. Огромная зверюга протянула к Дыболю зеленую в мерзких присосках лапу и легко вырвала у него из рук бластер.

Рванувшись вперед, Саша споткнулся и упал на четвереньки. Но уйти ему все же не удалось. Та же зеленая лапа ухватила его за ногу, и без особого труда чудовище подняло его над землей.

Так страшно Дыболю не было никогда в жизни. От смертельного ужаса у него свело челюсти, пропал голос, а мышцы сделались каменными. Именно поэтому Дыболь не только ничего не смог сделать, но даже и не пытался.

Едва придя в себя, Саша открыл глаза и увидел перевернутую морду гигантского динозавра. Маленькие нефритовые глазки с вертикальными зрачками не мигая смотрели на Дыболя. Казалось, зверь с любопытством разглядывает свою жертву, Саша же остекленел от страха и думал только об одном: как ему сейчас будет больно и как не хочется умирать.

— Гомо сапиенс, — человеческим голосом проговорило чудовище и отвернулось от Дыболя. — Интересный экземпляр.

— Да, интересный, — ответила из–за забора точно такая же тварь. Молодой, ухоженный. Наверное, в хороших руках побывал.

И тут у Дыболя прорвался голос:

— А–а–а–а–а! — истошно заорал он. — Отпусти–и! Джи–ин! Не хочу–у!

— Испугался, — внимательно разглядывая Сашу, спокойно проговорил зверь. — Это ничего. Сейчас мы тебя быстренько обработаем.

После этих жутких слов чудовище в два прыжка покрыло расстояние в десять метров и оказалось у крыльца дома. Здесь оно открыло огромный плетеный короб, осторожно опустило в него Дыболя и закрыло крышкой.

ВСТРЕЧА

Саша словно пойманный зверек забился в угол короба, закрыл голову руками и затих. Ему требовалось время, чтобы хотя бы немного отойти от удушливого страха и собраться с мыслями. Он не знал, сколько ему отпущено, подозревал, что не больше нескольких минут, а потому никак не мог успокоиться.

Дыболь не сразу заметил, что в коробе есть кто–то еще. Как писал обэриут Хармс: «Когда я вижу человека, мне хочется дать ему в морду». Саша же никак не отреагировал на соседство ещё одной жертвы. Он лишь вздрогнул и снова углубился в свои переживания.

— Это ты? — наконец услышал Дыболь придушенный шепот и приподнял голову. Оказавшись в темноте после яркого солнечного дня он почти ничего не видел. Прежде чем глаза его привыкли к густому полумраку, Саша сидел, опасливо всматривался в едва различимую фигуру и терялся в догадках, кому из новых знакомых мог принадлежать этот хриплый голос.

— Черт меня дернул за тобой увязаться, — тем же сиплым шепотом продолжил «сокамерник».

— Как это ты увязался? — не понял Дыболь. Он уже представил, как его визави через всю вселенную гонится за ним на таком же космическом корабле, но тот просипел:

— Я успел заскочить в грузовой отсек. Думал, ты договорился с Джином и летишь домой. — Сосед по коробу несколько секунд помолчал и не дождавшись ответа, предложил: — Давай знакомиться. Может, кто из нас спасется. Так передаст, что мол… погиб…

— Александр, — представился Саша.

— Феофан, — протянул руку сосед. — Ну теперь–то ты убедился, куда попал? Все от него, все от дьявола.

Только после этих слов Дыболь понял, какого соседа послала ему судьба.

— И что теперь делать? — обреченно прошептал Саша. В его голосе не чувствовалось ни малейшей надежы на спасение. Он задал этот риторический вопрос лишь для того, чтобы в самый страшный момент своей жизни не молчать и не изводить себя мыслями о скорой ужасной смерти.

— Молиться, — хрипло ответил Феофан. — Я знаю, как разрушить чары Джина. Если ты будешь во всем слушаться меня, мы изгоним этих бесов с Земли.

— Я начертил на стуле крест, — почти равнодушно вспомнил Саша. — И ничего не случилось.

— Крест — это ерунда, — махнул рукой Феофан. — Этого мало. Давно известно, что бесы не боятся креста…

— А что же ты..? — начал Дыболь, но сосед не дал ему закончить.

— Я знаю обряд изгнания бесов, но для этого нужно не меньше трех человек. Если мы выберемся отсюда живыми…

Феофан не успел договорить. Неожиданно крышка приподнялась, в короб опустилась лапа и как котенка выдернула его на свет божий.

— Прощайте, люди! — истошно заорал Феофан, и крышка короба снова захлопнулась.

Оставшись в одиночестве, Саша почувствовал ещё больший отчаяние, которое все же заставило его действовать. Дыболь попытался приподнять крышку, но та не поддавалась. Тогда он стал яростно колотить ногами и кулаками по стенкам и кричать:

— Помогите! Кто–нибудь, Помоги–ите!

Дыболь так старался, что очень скоро сорвал себе голос, закашлял и без сил повалился в угол.

— Ну, чего ты так кричишь? — раздалось рядом утробное рычание чудовища. Затем короб снова открылся и туда заглянула отвратительная зубастая морда. — Погоди, сейчас и до тебя дойдет очередь. Быстренько обработаем и всем твоим мучениям конец.

ГОМОЛОГИ

Чудовище не обмануло Сашу, очередь действительно дошла и до него. Дыболя ухватили поперек туловища, и зверь принялся шарить свободной лапой в ящике с какими–то ржавыми инструментами, очень похожими на пыточные. От одного вида этих железяк Саша задохнулся от ужаса и с трудом пролепетал:

— Не надо… не надо меня обрабатывать! Джин, я больше не хочу!

— Пойди, посмотри в доме, — не обращая внимания на Сашины вопли, обратился его мучитель к своему собрату. — Здесь, кажется, кончились.

Второе чудовище исчезло в дверях дома, но через минуту вернулось обратно. Первый же выбрал в ящике что–то вроде кузнечных клещей, пару раз щелкнул ими и удовлетворенно покачал огромной уродливой головой. Затем зверь поднес Дыболя к своей отвратительной морде, кивнул ему и ласково проговорил:

— Ну что ты так разволновался? Это не долго — раз и все. Нервный ты какой–то.

Второе чудовище надело Саше на ногу большое металлическое колько с выдавленными буквами и циферками и сжало его теми самыми клещами, да так аккуратно, что Дыболь ничего не почувствовал.

— Вот и вся недолга, — добродушно произнес первый. — Теперь беги, гомо. Кто знает, может ещё встретимся. — С этими словами чудовище в два прыжка оказалось у забора и поставило Сашу на прежнее место перед скамейкой. — Беги–беги. А пистолетик я оставлю у себя. А то еще, чего доброго, пальнешь в нас.

Не заставляя себя уговаривать, Дыболь сломя голову бросился по картофельному полю туда, где его дожидался космический корабль. Но к Сашиному ужасу впереди вместо корабля откуда–то появилась кирпичная водонапорная башня. Она бессовестно возвышалась над полем и словно бы говорила Дыболю: «Все, назад дороги нет.»

— Зараза! — в отчаянии выкрикнул Саша и тут же кувырком полетел на землю. Он все ещё не верил и не хотел верить своим глазам. Лежа на земле, Дыболь бестолково хлопал ими, все ещё надеясь, что башня ему всего лишь привиделась в кошмарной галлюцинации. Но она не исчезала. Наконец, судорожно всхлипнув, Саша поднялся и больше ни секунды не раздумывая, кинулся в лес.

СТРАХ

Когда до густого сумрачного леса оставалось всего несколько десятков метров, Дыболь остановился. Картофельное поле закончилось и он ничком повалился в невысокую траву, одуряюще пахнувшую млечным соком, теплом и влажной землей. В километре от него виднелась та же злосчатая окраина города, за ним никто не гнался, и у него появилась возможность поразмышлять над тем, что же все–таки произошло. Как когда–то утверждал мудрый Анаксагор, помимо нашего существует и некий другой мир, в котором Солнце и Луна как у нас. Саша наконец получил возможность воочию убедиться в справедливости слов древнего философа.

Лежа на боку, он часто приподнимал голову и затравленно озирался. Когда же сердце у него немного успокоилось и дыхание стало ровней, он внимательно осмотрел ногу.

На кольце из нержавеющей стали оказались выбиты дата, адрес и вежливая просьба сообщить о поимке гомо по указанному адресу. Дыболь вспомнил, что такими же кольцами, только поменьше, метят перелетных птиц.

Ощупав железку, Саша сообразил, что голыми руками он не сможет освободить ногу. Поблизости же не было ничего, чем это можно было сделать. Бросив взгляд в сторону башни, Дыболь мгновенно вскочил на ноги. Быстро приближаясь к нему, по полю неслось гигантское кенгуру, как две капли воды похожее на тех, которые его окольцевали.

— Да пропади вы все пропадом! — не своим голосом выкрикнул Саша и бросился к лесу. Добравшись до ближайших кустов, он резко обернулся. До чудовища оставалось не более ста метров. В коротких передних лапах оно держало вороненую толстую трубу диаметром с водосточную и на бегу целилось в него.

Догадавшись о предназначении трубы, Дыболь вильнул в сторону и сделал это очень своевременно: раздался оглушительный грохот и в двух метрах от него с треском пополам переломился толстый ствол березы. В спину Саше полетели кусочки древесины, и уже ничего не соображая от страха, он побежал вперед не разбирая дороги.

Вслед за первым раздался второй залп, и ещё одно могучее дерево, ломая молодняк, рухнуло на землю.

Впереди между ветвей деревьев замелькала водная гладь. Не сбавляя скорости, Дыболь добежал до берега и головой вниз нырнул в маленькое, сильно заросшее камышом озерцо.

Скорее проснувшийся в нем инстинкт самосохранения, нежели опыт, подсказали Саше, как действовать дальше. Не появляясь на поверхности, он быстро развернулся под водой и по–лягушачьи, наискосок поплыл к берегу в густые заросли осоки.

Существует устоявшееся мнение, что человек боится неизвестного, но, как показывает жизнь, это не так. Встретившись с опасностью, не вызывающей никаких ассоциаций, человек не узнает в ней смертельной угрозы и, скорее всего, не испугается. Однако, столкнувшись с чертом, каким его изображают художники и литераторы, страху натерпишься.

Смерть, потеря близких, боль, неопределенность, безденежье — вещи известные и боятся их все, от больных страдающих разными страхами, до тех, кого принято называть бесстрашными. Но все же не зря последних нередко называют отчаянными. Именно отчаяние, независимо, чем оно вызвано: боязнью потерять жизнь или деньги, уважение знакомых или совесть заставляют человека совершать порой невообразимые поступки. Из этого можно сделать вывод, что отчаяние — это что–то вроде бомбы, попавший в здание человеческого опыта. А страх? Страх — всего лишь кирпичик в этом здании.

МОЛОДЕЦ

Больше часа провел Дыболь в камышах, пока наконец не убедился, что его преследователь удалился. Встреча с разумными, говорящими по–русски динозаврами настолько потрясла его, что через несколько минут размышлений, он прекратил думать о них, чтобы не лишиться рассудка.

Решив на всякий случай переплыть на противоположную сторону озера, Саша донырнул до середины и мелкими саженками поплыл к берегу, который представлял собой более надежное убежище, чем камыши. Низкий бережок так густо зарос ивами и бузиной, что там можно было спокойно отсидеться и подумать, что делать дальше.

В нескольких метрах от спасительного берега Дыболь заметил на поверхности воды цилиндр размером с трехлитровую банку. Проплывая мимо, он попытался оттолкнуть его, но ладонь вдруг намертво прилипла к блестящему предмету. Саша попробовал оторвать поплавок второй рукой и понял, что окончательно влип. Цилиндр крепко держал его за обе руки.

— Да что же это за чертовщина?! — только и успел воскликнуть Дыболь, как почувствовал, что рассекая воду, быстро плывет к берегу. Затем из–за камышей выглянула оскаленная морда чудовища, и Саша окончательно все понял.

— Попался, голубчик! — радостно пропела допотопная тварь. — Иди, иди ко мне, малыш! Тяжеленький! — И тут Дыболь неожиданно для себя заплакал. Он плакал тихо, почти беззвучно, как это делают старики и дикие животные.

Когда динозавр грубо отодрал его от липкой приманки, Саша почти не сопротивлялся. Не сопротивлялся он и когда его бесцеремонно сунули в просторный садок из стальной сетки, где уже лежали несколько живых рыбин. Не сопротивлялся Дыболь и когда его швырнули вместе с садком за спину. Он лишь устроился поудобнее, чтобы не ударяться головой об острые костяные наросты, покрывающие всю спину чудовища.

Тварь допрыгала до города за каких–нибудь пятнадцать минут. Саша снова увидел большие деревенские дома окраины, затем — грязную улицу со свиньями и прочей живностью, по которой он прибежал с рынка к космическому кораблю, и наконец — сам рынок. Но на этот раз торговые ряды были заполнены невообразимыми существами. Стоя за прилавками, одни уродливые создания торговали ещё более отвратительными мелкими животными, которые, в свою очередь, поедали или держали в лапках совсем крошечных уродливых зверьков.

Чудовище вывалило измученного Дыболя вместе с рыбой на свободный угол дощатого прилавка и громко закричало:

— Свежая рыба! Водоплавающий гомо! Покупайте свежую рыбу! Гомо водоплавающий!

На всякий случай, чтобы Саша не сбежал, продавец прижал его к прилавку огромным когтистым пальцем.

— Почем ваш гомо? — низким, женским голосом поинтересовалась подошедшая тварь и ковырнула Дыболя когтем.

— Сто, — ответил Сашин хозяин. — Смотрите, какой живой. — Сказав это, он приподнял Дыболя и хорошенько встряхнул его. Саша висел как тряпка и пустыми глазами смотрел куда–то в сторону.

— Какой–то он у вас вялый, — брезгливо проговорила покупательница и собралась было уходить, но продавец остановил её.

— Да какой же он вялый, хозяйка? Только что поймал, — натурально возмутилось чудовище. — Ты только посмотри, это же зверь! Слышь, ты, страшным голосом обратился продавец к Дыболю. — Ну–ка, подрыгай ногами, а не то раздавлю как паука!

— Дави, — равнодушно ответил Саша и вдруг изогнувшись, сильно ударил чудовище ногами прямо по морде.

— Ну вот, молодец, — обрадовался хозяин. — Берете?

— Беру, — сразу согласилась покупательница. Расплатившись, она бесцеремонно схватила Дыболя поперек туловища и прежде чем убрать покупку в сумку, сказала ему: — Не бойся, гомо, тебе у меня будет сытно и вольготно. Я добрая.

ЦЕНА

Сколько стоит не каждый конкретный человек, а существо, именуемое гомо сапиенс, никому не известно. Один погиб за буханку хлеба, другой отдал свою жизнь за принцип. Но первый нес хлеб умирающим от голода детям, а второй принципиально не хотел жить честно. Похоже, здесь дело не в понятиях, а в том, во что себя оценивает сам индивидуум.

Покачиваясь как в гамаке, Саша лежал в авоське, разглядывал через ячейки город и с неуемной тоской размышлял о своей незавидной судьбе. Мимо проплывали знакомые места: бульвар с фонтаном, голубиный парк, ресторан Эенгельгардта, центральная площадь. Посредине площади стоял пятидесятиметровый золотой памятник оскаленному чудовищу, а внизу на постаменте саженными буквами было написано: «ГОМОЛОВ».

Хозяйка Дыболя допрыгала до дверей дома, в котором жила Розалия и вошла внутрь. Странно было Саше снова увидеть те же уютные просторные комнаты и ту же мебель после того, что с ним произошло. Он удивленно поглядывал вокруг и пытался определить, здесь Розалия или её давно съели эти монстры?

— Ну вот мы и пришли, — проговорила хозяйка. — Если ты пообещаешь мне, что не будешь пытаться убежать, я разрешу тебе иногда выходить из клетки.

— А где Розалия? — решился спросить Дыболь.

— Не Розалия, а Розалинда, — удивленно поправила его хозяйка и тут же поинтересовалась: — А откуда ты знаешь мое имя?

— Я не знаю вашего имени, — ответил Саша. — Раньше в этом доме жила женщина. Ее звали Розалия.

— А я, по–твоему, мужчина? — рассмеялось чудовище. — В этом доме всегда жила я и только я — Розалинда.

Не найдя, что ответить, Дыболь замолчал, но хозяйка не отставала от него:

— Ты не ответил мне. Обещаешь или нет?

— Обещаю, — буркнул Саша.

— Нет, ты не так пообещай, — продолжала пытать его хозяйка. — Скажи это так, чтобы я поверила твоему обещанию.

— Обещаю, — громче повторил Дыболь. Убедившись, что чудовище не собирается зажарить его сегодня же на ужин, Саша воспрял духом. У него появилась надежда не только выжить, но и при случае сбежать. Он уже понял, как здесь нужно себя вести и для убедительности добавил: — Не убегу. Да и зачем мне от вас убегать? Квартирка хорошая, кормежка, наверное, тоже.

Последние слова прозвучали несколько фальшиво, но самоуверенное чудовище не обратило внимания на такую ерунду, и Дыболю это сошло с рук. Страшная Розалинда, громко хлопая роговыми веками, оглушительно заревела, что, скорее всего, означало смех. На её бронированной морде полностью отсутствовала какая–либо мимика, и следить за сменой её настроений можно было лишь по интонации.

— Смотри же, дружок, ты мне достался недешево, — отсмеявшись, проговорила она.

— А зачем я вам? — поинтересовался Саша, с грустью поглядывая на свое новое жилище — металлическую клетку размерами полтора метра на полтора.

— Нужен, дружок, очень нужен! — с чувством ответила Розалинда. — Я одинокая женщина, а с тобой мне будет не так тоскливо коротать длинные вечера. Я прекрасно знаю гомо. На свободе вы все одинаковые: скандальные, прожорливые и похотливые. И только в клетке, в одиночку вы становитесь очень забавными. Один мой хороший приятель рассказывал мне, как вас отлавливают в лесу. Вы же глохнете и слепнете от похоти. Ничего, у меня, мой милый, ты будешь иметь много времени, чтобы подумать о своей непутевой жизни. Глядишь, стишки начнешь пописывать или рисовать картинки.

— А вы? — обидевшись за людей, спросил Дыбль.

— Что я? — удивилась Розалинда.

— Не вы лично, а вы… — Саша долго не мог подобрать нужного слова, а потом выпалил: — Вы, динозавры, не такие?

— О нас сейчас речи не идет, — насупившись, ответила хозяйка дома. По–моему, ты у меня в клетке, а не я у тебя. А если ты будешь грубить, я тебя накажу. Очень больно накажу. — Розалинда показала на стену, где висела плетка, свитая из тонкой проволоки. — Если удерешь, я поймаю тебя, и тогда не жди пощады.

В общем, как ответил Мартовский Заяц на вопрос Алисы: «Что вы будете делать, когда закончатся чистые чашки?» — «Мне эта тема неприятна!»

Хозяйка дома не собиралась обсуждать с питомцем достоинства и недостатки своих соплеменников. Она продемонстрировала Дыболю плетку и, смягчившись, добавила:

— Но я надеюсь, ты будешь паинькой. Тебе у меня очень понравится. Верно?

— Конечно, — мрачно ответил Дыболь.

ДРУЖОК

Розалинда оказалась живым, проворным чудовищем. Собирая на стол, она виртуозно орудовала своими малоподвижными, жуткими лапами, резво скакала по гостиной и все время что–то напевала.

На ужин Саша получил сладкую плюшку, похожую на поджареную шапку–ушанку, и полуведерную чашку какао. За примерное поведение он был на время выпущен из клетки и даже удостоился чести сидеть за одним столом с хозяйкой дома.

Попивая какао со сливками, Дыболь как кот на завалинке жмурился от удовольствия и старался ни о чем не думать. Не глядя на динозавра, он снова представлял себя в гостиной у Розалии, той обаятельной Розалии, к которой он поочередно испытывал два взаимоисключающих вида любви: почтительную сыновью и менее почтительную — мужскую. Ощущение, что он никуда и не улетал, добавляла большая картина, которая висела как раз напротив него. Это была абстрактная живопись с преобладанием зеленого цвета. Что на ней изображено, Саша не знал, но догадывался, что скорее всего это портрет хозяйки дома.

— Тебе нравится эта картина? — перехватив его взгляд, равнодушно поинтересовалась Розалинда.

— Так, ничего себе, — ответил Дыболь и на всякий случай отвел от живописи взгляд.

— Это мой портрет. Художник говорил, что вложил в него всю свою душу. Ты видишь здесь его душу?

Саша почесал затылок, поискал глазами на огромном холсте хотя бы что–то, что отдаленно напоминало бы душу художника и ничего не найдя, осторожно ответил:

— Я не знаю, как она выглядит.

— Ты прав, — мрачновато произнесла хозяйка дома. — Этот пройдоха наврал. Нет здесь никакой души, но картина мне по душе. Она закрывает грязное пятно на стене. Раньше я думала, что душу лучше вкладывать в друзей и близких. Мне говорили, что она там дольше сохраняется. Это вранье. Однажды я сделала такое вложение. Этот негодяй и бездельник тратил мою душу направо и налево. Он топтал её, отщипывал от моей души большие куски и раздавал своим таким же непутевым друзьям. Но в один прекрасный момент он проснулся и обнаружил, что моей души больше нет, она кончилась. И тогда этот подонок пришел ко мне и потребовал, чтобы я вложила в него ещё хотя бы что–нибудь. Но у меня тоже ничего не осталось. Здесь–то мне и открылась истинная правда об этом типе.

С тех пор я не желаю иметь дела со всеми этими художниками.

— А у вас тоже есть художники? — не удержался от вопроса Дыболь.

— Хм, — громко прихлебывая, хмыкнула Розалинда и вдруг спросила: Вкусно?

— Угу, — ответил Саша, стараясь восстановить в голове мысленный образ его прежней опекунши.

— Кстати, как тебя зовут? — поинтересовалсь Розалинда и мастерски швырнула в пасть огромную плюшку.

— Александр, — вздохнул Дыболь.

— Какое гадкое имя, — беззлобно проговорила хозяйка дома. — К тому же слишком длинное. Я буду звать тебя Дружком. На мой взгляд очень симпатично — Дружок. Тебе нравится?

Саша едва не поперхнулся от обиды, но его положение не позволяло ему выказывать недовольство и он промолчал.

— Я тебя спрашиваю, нравится? — зловеще повторила Розалинда.

— Нравится, — буркнул Дыболь.

— Не слышу, — повысила голос хозяйка дома. — Если хочешь, я научу тебя как надо отвечать. Вон плетка висит.

— Нравится! — проорал Саша.

— Ничего, понравится, — весело проговорила Розалинда. — А меня ты можешь звать просто Роза. Ну что, будем дружить?

— Будем, — ответил Дыболь и одними губами добавил: — Куда же денешься.

— Не слышу. Будем?

— Будем! — ещё громче заорал Саша и поскорее набил рот плюшкой.

— Вот и молодец, Дружок, — похвалила хозяйка. — Веди себя паинькой, и я разрешу тебе свободно жить в доме. Я женщина честная и не собираюсь никого мучить.

— А свободно — это как? — поинтересовался Дыболь. — Будете меня на цепочке водить гулять или отпускать одного?

— Гулять, мы ещё посмотрим. А вообще, свободно и все, — уклончиво ответила Розалинда. — Вы же, гомо, ничего не понимаете в свободе. Дай вам волю, вы такого нагородите. А в клетке — пожалуйста, чувствуй себя свободным сколько угодно. Там тебя никто не тронет. Вот если бы ты попал к моим соседям, тебя бы в первый же день замучили дети. У них уже штук пятнадцать таких перебывало. Всех передушили. Как начнут играть: то случайно наступят, то руку или ногу сломают, то игрушкой голову проломят. А уж как кормят! Тьфу! Тухлой рыбой, картофельными очистками и хлебными корками. Так что, благодари бога, что ты попал ко мне. Полгодика поживешь, станешь таким же толстым как я. — Хозяйка дома похлопала себя по бронированному брюху и закончила: — А через год–два тебя из клетки не вытащишь.

— Вы же обещали меня не запирать, — напомнил Саша.

— Сам не захочешь, дурачок, — пояснила Розалинда. — У меня уже жил один гомо. Царствие ему небесное. Поклонник в темноте не заметил его и немного покалечил. Так после этого его из клетки нельзя было и калачом выманить. Все время валялся на подстилке. Я и не запирала его. Бывало говорю ему: «Дружок, иди ко мне». А он: «Мне здесь лучше, уютнее». Домом считал.

— Его тоже Дружком звали? — спросил Дыболь.

— Да, — с грустью ответила хозяйка дома. — В его честь я тебя и назвала. Любила его как родного сына. Он мне и песенки пел. Такие иногда похабные, что я не знала, куда деться.

— Ну ладно, спасибо за ужин, — проговорил Саша и сполз со стула. Пойду к себе в дом.

— Иди–иди, дружок, — махнула лапой Розалинда. — Вижу, подружимся мы с тобой.

ДРУЖБА

Как когда–то давно поучал писец ассирийского царя Синахериба: «Не следует слишком часто навещать своего друга, дабы он не присытился тобой и не возненавидел тебя.» Похоже, мудрый писец на собственной шкуре испытал все тяготы дружбы и таким образом предостерегал своих не совсем разумных друзей. Ведь по–дружески ничего не стоит сказать гадость, подложить свинью и даже дать оплеуху. На друге можно сорвать зло — он поймет. При друге удобно безбожно врать — он ни за что не выдаст. Друга можно мучить днем и ночью, а иначе зачем он нужен? Друг, как в песне поется, подарит вам свою девушку, если у вас её нет. И уступит, опять же по песням, место в шлюпке или полезет с вами в горы, даже если он никогда выше девятого этажа на поднимался. В общем, друг — это что–то феноменально покорное и бессловесное, вроде старой деревенской Сивки.

Весь следующий день у Розалинды было прекрасное настроение, и вероятно поэтому Дыболю пришлось не сладко. Во–первых, она была столь страшна, что Саша вздрагивал каждый раз, когда её видел. Во–вторых, хозяйка дома постоянно лезла со своими нежностями, больше похожими на ласки шагающего экскаватора.

К вечеру к Розалинде заявились гости — два чудовища, значительно превышающих её размерами. Помня о трагически погибшем предшественике, Дыболь забрался к себе в клетку и не выходил весь вечер. Правда, это нисколько не помешало хозяйке и гостям замучить Сашу до полусмерти. Они по–очереди развлекались тем, что просовывали между прутьями свои ужасные когти и щекотали его. Вскоре тело Дыболя покрылось ссадинами и синяками, а на голове он набил с десяток шишек, когда шарахался от страшных пальцев.

— Дикий он какой–то, — наконец сказал один из гостей. — Может дать ему плюшку?

— Он не голодный. Правда, Дружок? — кокетливо подложил лапу под морду, ответила Розалинда. — Ничего, привыкнет. Мы с ним вчера так мило побеседовали. Дружок рассказал мне всю свою жизнь. — Тут хозяйка дома опустила взгляд и продолжила: — А что ещё нужно одинокой девице? Поговорить с гомо, да немного внимания от мужчин. Вот вы пришли ко мне, порадовали незамужнюю девушку, а мне больше ничего и не надо.

«Трепло! — сидя в клетке, злобно подумал Саша. — Всю жизнь я ей рассказал! Держи карман шире, гадина!»

— Да что с нас взять? — скромно произнес второй из гостей. — Вот так работаешь, работаешь и совсем забываешь о прекрасном поле. Служба забирает все свободное время. А вас, Розочка, видеть всегда одно удовольствие. Даже не знаю, как бы я жил, если бы не вы. Приходишь к вам в дом — тепло, уют…

— Розочка! — тихо фыркнул Дыболь.

— Дружок, ты чего? — обернулась к нему Розалинда, и не дождавшись ответа, продолжила разговор: — Мужчина должен служить, иначе какой же он добытчик? Мужчина — это охотник. Обожаю гомоловов. Вы все такие мужественные и красивые.

Гости заревели как две танковые сирены, и лишь по реакции хозяйки Саша догадался, что они смеются.

Успокоившись, одно из чудовищ швырнуло в рот плюшку и, прожевав, ответило:

— Надо же кому–то ими заниматься. Непонятно, откуда они берутся? Каждый год отлавливаем тысячами, а меньше не становится. Размножаются как мухи. Ну ничего, Великий Гомолов недавно обещал, что скоро мы избавимся от них одним махом. Уже изобрели какой–то порошок, который для нас совершенно безвреден. Пересыпем все леса, сами подохнут.

— Ой! — театрально всплеснула лапами Розалинда. — Жалко–то как! Они бывают такими милыми.

— Не всех, конечно, — успокоил её гость. — В домах и зоопарках их не тронут. Ручные пусть живут. Кто ручных–то тронет? Может быть даже в лесах мы построим для них специальные вольеры. А так — это же непорядок. Великий Гомолов сказал, что гуляющий на свободе гомо — не что иное как зараза. Остальные должны стоять на учете.

— Лучше висеть, — пошутил второй гость, и все трое затряслись и заревели.

— А тех, кто не желает ловить и уничтожать диких гомо, к стенке, закончил первый оратор. Затем он вдруг вспомнил о чем–то важном, и повернулся к клетке.

— А что это у тебя на лапе, Дружок? — Внимательно посмотрев на ногу Дыболя, спросило чудовище.

— Кольцо, — испуганно ответил Саша. Он уже представил, как гость начнет сдирать с него стальную метку, но тот не двинулся с места.

— Вижу, что не треугольник, — сказал гость. — Скажи, кто тебе его нацепил?

— Чудов… — начал было Дыболь, но вовремя понял, что чудовище может обидеться и исправился: — Чудак один.

— Где живет этот чудак, я тебя спрашиваю? — угрожающе проговорил гость.

— Я не знаю, как называется улица, — вконец перепугался Саша. — Та, которая выходит к водонапорной башне. Крайний дом слева. Их там было двое.

— Отлично, — зловеще произнесло чудовище и со скрежетом потерло одну лапу о другую.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ПОБЕГ

На тринадцатую ночь Дыболь бежал. Не так романтично, конечно, как это произошло с известным литературным героем — графом Монте–Кристо, но и без тех трагических последствий, которые испытал за двадцать восемь лет не менее известный герой романа — Робинзон Крузо. Саша просто воспользовался нетрезвостью хозяйки дома, и когда она уснула, на цыпочках пробрался на балкон и спустился вниз.

Благо, с городом Дыболь немного был знаком. Он даже знал, куда следует бежать. Не ведал Саша лишь одного — что делать дальше и как вообще можно жить в этом невообразимом мире. Из школьной программы он конечно помнил слова советского классика Островского, что жизнь надо прожить так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы. Он даже знал поговорку: «Жизнь прожить — не поле перейти», но этого скудного багажа знаний здесь явно было недостаточно.

Оказавшись на свободе, Дыболь воровски озираясь, побежал вдоль стен домов. Он старался держаться тени и освещенные места пробегал пригнувшись к земле.

Саша давно миновал рынок, выскочил на улицу, которая когда–то привела его к космическому кораблю, и припустился бегом по теневому краю пешеходной дорожки. Внезапно из дверей ярко освещенной пивнушки на улицу вывалилось вдрызг пьяное чудовище. Оно громогласно проревело в ночное небо что–то нечленораздельное и, раскачиваясь, медленно побрело к городу.

Дыболь едва сумел избежать встречи с пьяным динозавром. Он нырнул в кусты, которые ближе к окраине росли вдоль высокой грады очень густо. Стараясь не выдать себя шелестом, Саша пробрался в самую кущи и тут совсем рядом услышал хриплый шепот:

— Здорово, земляк!

Дыболь невольно вздрогнул и отпрянул назад, но темная фигура, которую он с трудом разглядел среди листвы, нисколько не походила на динозавра, и Саша успокоился.

— Здорово, — прошептал он в ответ и почти сразу догадался, кого он встретил.

— Освободился, значит, — одобрил Феофан. — Вот видишь, Господь–то хранит даже таких, как ты. Это значит, что у нас ещё не все потеряно.

— А куда ты тогда делся? — спросил Дыболь, впервые за все время вспомнив о быстром исчезновении Феофана.

— После этих орнитологов? — спросил Феофан. Последнее слово в его устах прозвучало презрительно, словно он имел в виду гомосексуалистов или, на худой конец, эксгибиционистов. — В город подался. В лесу наш брат как на ладони, издалека видать. А в городе я как рыба в воде. — И Феофан вкратце поведал Саше о своих злоключениях, как он прятался по подвалам и чердакам, днем бродил по канализационным коллекторам, а по ночам выбирался на поверхность, бил витрины и окна квартир.

— За это время я многое понял, — вздохнув, задумчиво проговорил Феофан. — Ты хотя бы знаешь, кто все это устроил?

— Джин, — ответил Дыболь, нисколько не сомневаясь, что ответ должен быть именно таким.

— Да? — спросил Феофан тоном человека, знающего гораздо больше своего собеседника. — Джин — это мелкая сошка, обычный исполнитель. Вон, прочитай–ка название пивной.

— Марс, — бросив мельком взгляд, сказал Саша.

— Нет, наоборот, справа налево, — тем же голосом произнес Феофан.

— Срам, — послушно прочитал Дыболь.

— Вот именно, срам, — глубокомысленно проговорил Феофан. — Это все они с ног на голову поставили. Потому и названия своим злачным местам придумывают такие, чтобы выглядело как бы нормально, а на самом деле…

— Совпало так, — начиная терять интерес к разговору, сказал Саша и добавил: — «Кабак» в какую сторону не читай, останется «кабаком».

— Да? — нервно подался вперед Феофан. — Ты думаешь, я здесь зря время терял? Вон трактир видишь — «У пожилого Каси»? Прочитай–ка. Это тоже по–твоему совпадение?

Дыболь старательно прочитал название трактира и на некоторое время задумался. Аргумент был достаточно сильный, и хотя Саша не ощущал себя ксенофобом и вообще, никогда не делил людей только по национальному признаку, что–то шевельнулось в нем. Но как писал создатель теоцентической антропологии чинарь Липавский: не всякое семя брошенное в душу, попадает в нее.

Дыболь не принял открытие Феофана близко к сердцу. Более того, он где–то слышал, что первый признак психического заболевания шизофрении — это чтение слов справа налево.

— Да черт с ними, — тихо проговорил Саша. — В лес надо уходить.

— Э, нет. Ты иди, а я назад в город, — ответил Феофан. — Завтра как стемнеет я жду тебя за водонапорной башней. У меня есть ещё один человечек. Втроем будем эту заразу искоренять.

В ЛЕСУ

Ночи летом короткие и теплые. Едва на западе погасли последние отблески солнца, глядишь, а на востоке уже проклюнулась заря.

Рассвет застал Дыболя на окраине страшного города. Пробегая мимо велодрома, Саша прочитал это слово наоборот и даже крякнул от того, что получилось.

— Черт, что–то в этом все–таки есть, — на ходу пробормотал Дыболь и принялся мысленно переводить все названия, которые ему попадались в городе.

Добравшись до злополучного картофельного поля, Саша и на этот раз с неменьшим отчаянием посмотрел туда, где должен был стоять его космический корабль. Убедившись, что за несколько дней ничего не изменилось, он мысленно придушил Джина, шепотом обозвал его всеми нехорошими словами, какие знал и трусцой побежал через поле.

Лес встретил Дыболя леденящим предсмертным воплем. Заиндевев от ужаса на месте, Саша долго стоял прислушиваясь к каждому шороху, но крик не повторился и беглец осторожно двинулся дальше. Зрение и слух у Дыболя обострились до крайности. Он крался меж кустов и деревьев как кошка, ловил каждый звук и резко поворачивался на любое шевеление в пределах видимости.

Еще издали Саша услышал тяжелый топот и треск ломаемых кустов. Кто–то быстро приближался к нему со стороны города, и Дыболя охватила паника. Он кинулся влево, но ему тут же показалось, что чудовище направляется именно туда. Затем Саша побежал вправо и снова вернулся на прежнее место. Потеряв от страха всякую возможность соображать, Дыболь бросился назад и спрятался за могучим сухим стволом.

Топчась на месте, Саша случайно наступил на какую–то невзрачную кочку. Кочка со свистом выпрыгнула у него из–под ноги, громко чавкнула и плюнула в Дыболя чем–то ядовито–зеленым. Плевок попал Саше прямо на рукав, и на этом месте тут же образовалась дырка величиной с кулак. Вскрикнув от омерзения, он мгновенно скинул пиджак и швырнул его в ядовитую тварь. Пиджак с фырканьем ускакал в кусты, и сразу же совсем рядом снова раздался вопль.

В который раз за одно лишь утро покрывшись холодным потом, Дыболь резко обернулся и за редким березовым молодняком увидел трехметрового монстра, который с яростью пинал ногами нечто похожее на полуголого дикаря. Жертва корчилась на земле, подставляя разъяренному чудовищу то один, то другой бока, и уже не вопила, а только стонала и охала.

В следующий раз Саша увидел сразу несколько человек, внешностью больше напоминающих коренных обитателей амазонской сельвы. Ничего не замечая от ужаса, они пробежали мимо Дыболя толпой, словно связанные между собой невидимыми путами. Вид у них был беспомощный и жалкий, как у жертвенных животных. И если бы Саша был знаком с классической литературой, он пожалуй вспомнил бы слова Эсхила: «теням сов подобны были эти люди…».

Не дожидаясь появления охотника, Дыболь упал на четвереньки и в мгновение ока оказался в кустах. Он так вжался в землю и настолько слился с ландшафтом, что даже сам основатель системы Станиславского, окинув взглядом этот участок леса, не раздумывая, сказал бы: «верю, тебя здесь нет!»

Почти весь день Саша пробегал по лесу, и только когда вечернее солнце оседлало верхушки деревьев, чудовищная охота на людей и за людьми прекратилась. Кто с добычей, кто налегке, гомоловы и охотники вернулись в город, и в лесу наконец стало поспокойнее.

Таких психических перегрузок Дыболь не испытывал никогда в жизни. Обессилев от изнуряющего бега и не менее изматывающего страха, после бессонной ночи он принялся искать место, где можно было бы, не рискуя жизнью, преклонить голову. В какой–то момент Саша даже малодушно пожалел, что сбежал от своей раздражительной, но все же заботливой хозяйки. Только сейчас он по–настоящему понял, что его тесная клетка действительно является самым безопасным местом в этом кровожадном мире. Но о возвращении назад не могло быть и речи. В бешенстве да с похмелья Розалинда могла перегнуть палку в наказании и забить его до смерти.

В поисках укромной норы или дупла Дыболь вышел на опушку леса и убедился, что все это время он лишь кружил на небольшом пятачке. Слева над полем возвышалась злосчастная башня, рядом с которой Феофан назначил ему встречу, а дальше медленно погружался в вечерние сумерки ненавистный город динозавров.

— Хватит! — держась за березу, сквозь зубы проговорил Саша. — Больше не могу.

КАМЛАНИЕ

Дождавшись, когда последние теплые краски закаты растворились в чернильной мгле, Дыболь двинулся в сторону башни. В темноте он не осторожничал, тем более, что противоположный край картофельного поля был слабо, но освещен уличными фонарями, а значит ни одно чудовище не ускользнуло бы от его рыскающего взгляда.

Феофана у башни ещё не было. Усевшись на землю, Саша прислонился спиной к прохладным кирпичам и почти сразу уснул. Но беспокойный сон его продлился недолго. Дыболю даже показалось, что он только успел прикрыть глаза, как его потрясли за плечо.

Встрепенувшись, Саша с воплем вскочил на ноги, но Феофан его сразу же успокоил:

— Тихо–тихо–тихо. Свои.

— Я уж думал, ты не придешь, — первое, что пришло ему в голову, автоматически соврал Дыболь, хотя подобное сомнение на протяжении всего дня ни разу не посетило его.

— Как же не приду, когда уже пришел, — задиристо ответил Феофан. — Ты меня ещё не знаешь. Вот, знакомься — Агриппа. Тот самый третий, о котором я тебе говорил. Ну теперь мы им устроим.

Из–за спины Феофана выплыла черная тень маленького роста, но с большой головой, размеры которой очевидно увеличивала дикая прическа. В темноте лица Агриппы не было видно, но протянутую руку Саша сумел разглядеть и поспешил пожать её. Только сейчас он заметил, что небо заволокло низкими облаками, исчезли луна и звезды, и человека трудно было разглядеть даже в метре от себя.

Дыболь и с самого начала не верил, что какими–то заклинаниями можно рассеять этот чудовищный морок, а когда дошло до дела, он и вовсе раскис.

— И что, ты сейчас поколдуешь, и мы окажемся дома? — с сомнением спросил он.

— Не я, а мы, — строго ответил Феофан. — И не поколдую, а совершу обряд изгнания бесов с нашей русской земли. Потерпи, сам увидишь. Осталось дождаться полночи. Часа полтора у нас ещё есть. Отсидимся здесь.

— Я есть хочу, — тихо проговорил Саша. — Сутки ничего не было во рту. Может у тебя есть что–нибудь с собой?

— Откуда? — удивился Феофан. — Потерпи, немного осталось. Дома поешь.

Дыболь снова уселся на свое место, к нагретым спиной кирпичам, и Феофан с Агриппой тут же последовали его примеру.

— Ты–то как связался с Джином? — поинтересовался Феофан.

— Да, — махнул рукой САша. — Это неинтересно. Лучше расскажи, как ты сюда попал.

О! — даже не воскликнул, а простонал Феофан. — Это целая история. Затем он помолчал и наконец проговорил: — Ладно, все равно ждать полуночи. Слушай. Это очень поучительная история.

ИСТОРИЯ ФЕОФАНА

— В том мире я был писателем. Извел, наверное, пол тонны бумаги, и один мой рассказ даже был опубликован в патриотической газете. Я купил пятьсот экземпляров своего рассказа, застелил полы комнаты и целый час танцевал на нем. Я был счастлив и полон надежд. Передо мной рисовались такие перспективы, что стыдно рассказывать. Понятно какие: слава, гонорары, литературные премии, выступления по телевизору, — Феофан тяжело вздохнул и посмотрел на небо.

— Я дарил газету с рассказом всем родственникам, знакомым и даже незнакомым людям. «Вот, — говорил я, — здесь мой последний рассказ.» Люди читали мое сочинение, и в этот момент в глазах у них я читал уважение и даже восхищение. Правда, дальше первого опубликованного рассказа дело не пошло. Мои романы и повести отказывались печатать. Рукописи возвращали со словами: «Интересно, но слишком претенциозно». Я несколько раз пытался выяснить, что они имеют в виду. Но так и не смог, — демонстрируя свою беспомощность, развел руками Феофан.

Весь этот литературный угар длился около десяти лет. И однажды чаша моего терпения переполнилась — я решил сжечь свои рукописи. И, представь себе, сжег. Когда в кухонной раковине палил свои опусы, я все ждал: вот сейчас позвонят в дверь, я открою, и в квартиру вбежит моя любовница Клара! Она кинется к горящим рукописям, потушит огонь и прижмет к груди стопку обгоревших по краям листов! Но я напрасно ждал, — упавшим голосом продолжал Феофан. — Она не пришла, а мои романы сгорели.

Вечером я позвонил Кларе и рассказал о том, что я сжег рукописи. Прихлебывая в трубку чай, она ответила: «Ну и правильно. Похоже, ты становишься настоящим мужчиной. Ночью надо спать, а не выдумывать глупые истории.» В сердцах я наговорил ей грубостей, сказал, что она дура и мещанка и интересуется только тряпьем да мужиками. Клара обиделась на дуру или на мещанку и бросила трубку. Больше я ей не звонил.

Через месяц я сошелся с одной симпатичной редакторшей из газеты, где был опубликован мой рассказ. Я посвящал ей стихи, опять начал писать прозу. Но как–то в компании каких–то бородатых подонков она напилась и при всех сказала, что я пишу говно, а не стихи, и вообще, что я придурок! Ну хорошо, — с возмущением воскликнул Феофан и даже поднялся со своего места. — Пусть ей не нравятся мои стихи! — заорал он. — Но я же посвящал их ей! Разве можно быть такой неблагодарной?! В общем, я сказал всем, что о них думаю и удалился! В этот вечер я во–второй раз уничтожил все, что написал, а заодно спалил и вторые экземпляры тех романов, которые сжег в первый раз. И опять, стоя над раковиной, я ждал, что вот сейчас позвонят в дверь, и войдет она! Кто — она — я не знал!

Феофан выдержал трагическую гамлетовскую паузу и только затем тихим голосом продолжил:

— Всю зиму я безвылазно просидел дома. Ни с кем не общался и никому не звонил. Я много читал, изучал особенности построения романа, записывал свои мысли… А весной вдруг почувствовал какое–то необыкновенное волнение в груди.

— Понятно, весна.., — участливо вставил Саша.

— Дослушай! — довольно грубо оборвал его Феофан. — Так вот, как–то в воскресенье я вышел на улицу, купил букет желтых мимоз и пошел гулять. Я чувствовал, что именно в этот день должно произойти нечто очнь важное для меня. Весь день я бродил по улицам, приглядываясь к красивым женщинам, и каждый раз мне казалось, что эта последняя — она и есть. И каждый раз я обманывался. Я часто ронял на асфальт цветы, чтобы моя избранница увидела этот тайный знак… И веришь?! — вдруг заорал Феофан. От неожиданности Дыболь вздрогнул, а рассказчик, грозя кулаками небу, на той же ноте закончил фразу: — Ни одна падла не подняла букет! Все они уходили! В лучшем случае оглядывали меня с ног до головы, да при этом ещё и улыбались! И тогда я понял, что нет в жизни счастья! Что искусство не отражает действительности! Это всего лишь учебные муляжи для начинающих жить, наподобии резиновых задниц в медицинском училище, на которых студенты учатся делать уколы!

Это открытие повергло меня в такое уныние, — перейдя на шепот, продолжил Феофан, и Дыболь сообразил, что конец истории не за горами. — Что я решил напиться. На последние деньги я купил бутылку джина…

— И оказался здесь, — закончил за него Саша.

— Да, оказался здесь, — обессиленно опустив руки, ответил Феофан, но затем неожиданно бодро, командным тоном проговорил: — Ладно, хватит болтать, давайте перебираться в лес. Здесь оставаться опасно. — Феофан вдруг хихикнул, и от его смешка у Дыболя по спине пробежали мурашки. — По дороге мы с Агрипой побили в трех забегаловках витрины, — радостно пояснил экзорцист.

ПЕРЕД ИЗГНАНИЕМ БЕСОВ С ЗЕМЛИ РУССКОЙ

Как когда–то с чувством выразился отец теории относительности Энштейн: «Самое непостижимое свойство Вселенной — это то, что она постижима.» Правда, как показывает жизнь, далеко не всем это кажется таким удивительным.

Выглянув из–за башни, Феофан сообщил, что можно идти, и маленькая группа быстрым шагом направилась к лесу.

— Агриппа как раз тот человек, который нам нужен, — на ходу стал объяснять Феофан. — Он ученый, живет в городской канализации. Большой специалист в астрофизике.

Саша посмотрел в сторону ученого, но на черном фоне леса не сумел разглядеть даже где тот находится. А Феофан продолжал:

— Представляешь, этот необыкновенный человечище открыл, что вулканические выбросы — это испражнения Земли. Наша планета умрет после того, как пожрет себя. То есть, когда пропустит всю массу сквозь свой огнедышащий желудок. Земля — такой же живой организм! — по обыкновению увлекаясь, воскликнул Феофан. — Вернее, организмом является не сама планета, а только то, что внутри её — печка. Все остальное, на чем мы живем, это всего лишь запас провизии, который от времени немного заплесневел. Эта самая плесень и есть все живое, что произрастает на Земле. Понял?

Вопрос явно адресовался не ученому астрофизику, и Дыболь ответил:

— А чего здесь не понять?

— Вот так–то! — самодовольно произнес Феофан и вдруг рассмеялся тем самым смехом, который однажды уже напугал Сашу. — Людям только кажется, что они губят планету. Земля как кушала себя, так и будет жрать и всякие масоны ей не помеха. Эти злодеи губят не саму планету, а наш дом на планете. Представь себе организм, который с аппетитом поедает собственную задницу. Как ты думаешь, очень он обеспокоится, если что–то невидимое невооруженным глазом проползет по заднице?

— Не знаю, — мрачно ответил Дыболь. Он все меньше и меньше верил в затею Феофана, но Саше очень хотелось домой, и он боялся упустить даже столь сомнительную возможность вернуться к прежней жизни.

Дыболь вдруг поймал себя на том, что ему не дают покоя мысли об Агриппе. Он не понимал, почему великий ученый за все время не издал ни одного звука. Саша лишь чувствовал, что астрофизик где–то рядом, и эта его невидимость и неслышимость необыкновенно смущали Дыболя.

— Агриппа, — чтобы развеять сомнения, обратился он к ученому.

— Он глухонемой, — ответил за него Феофан. — Жизнь в канализации тяжелая. Застудил среднее ухо, оглох, а потом и разучился говорить.

— Не повезло парню, — сочувственно проговорил Саша и неожиданно для себя спросил: — А как же он тебе рассказал все это?

— Гроза собирается, — посмотрев на небо, проговорил Феофан.

ИЗГНАНИЕ БЕСОВ С ЗЕМЛИ РУССКОЙ

Едва они добрались до опушки, как налетел первый мощный порыв ветра, и лес ожил. С громким шелестом верхушки деревьев синхронно наклонились, а затем медленно выпрямились. Вслед за этим на все небо полыхнула ветвистая молния и почти сразу прогрохотал гром.

— Вот! Вот! — восторженно прокричал Феофан. — Начинается! Это как раз то, что нам нужно! Ты слышишь, Агриппа?!

Дыболь хотел было напомнить Феофану о том, что ученый не может его слышать, но они уже забежали в лес, и здесь им пришлось напрячь все свое внимание, чтобы не упасть, не разбить о дерево лоб или не напороться на сук.

Место для проведения ритуала изгнания бесов выбирали долго. Громко чертыхаясь, Феофан бродил между древьями и дожидался вспышки молнии, чтобы отыскать ровную площадку. Наконец над лесом полыхнуло, и экзорцист бросился влево к небольшой полянке.

— Сюда! — стараясь перекричать раскаты грома, позвал он.

Он не успели расположиться, как разразился дождь. Вначале редкие крупные капли с жестяным стуком забарабанили по листьям. Но уже через минуту хлынул настоящий летний ливень.

— На колени! — простирая руки к небу, заорал Феофан и повалился на землю. Агриппа странным образом услышал его и бухнулся рядом. Саша не стал возражать и выбрав местечко повыше, опустился на колени. Он уже точно знал, что ничего из этой затеи не получится, и желал только одного — чтобы остальные поскорее убедились в этом.

Дыболь мертвецки устал и хотел спать. Он надеялся, что изгнание бесов продлится всего несколько минут, а потом они займутся поисками ночлега. Но Феофан, казалось, вошел во вкус. Он так неистово взывал к обезумевшему небу, так бился лбом о мокрую землю, что в конце концов Саша заразился его экстазом. Дыболь принялся повторять за Феофаном хвосты молитв и после каждой строчки тыкаться лбом в лужу. В чувство его привел обыкновенный чих. Саша вымок до последней нитки, продрог и вероятно от этого мозги его заработали в другом направлении. Отплевываясь от воды, он повернулся к Агриппе, который молча, с воодушевлением долбил лбом землю, и этот жест Дыболя совпал с очередной вспышкой молнии. Тут–то Саша окончательно и прозрел. В ярком голубом свете он наконец сумел разглядеть физиономию ученого и испугался. У Агриппы было лицо то ли больного идиотией, то ли сумасшедшего. В то время, когда великий ученый обратил свое лицо к небу, электрический разряд на мгновение отразился в его широко раскрытых глазах. По безумному лицу Агриппы ручьями стекала вода, мокрые губы были раздвинуты в бессмысленной улыбке, и если бы не ливень, Дыболь отдал бы голову на отсечение, что у Агриппы текли слюни.

А Феофан продолжать яростно камлать. Он уже не стоял на коленях, а метался по всей поляне. Иногда, раскинув руки, он всем телом падал на землю, но тут же вскакивал и с новой силой принимался выкрикивать молитвы и заклинания.

— Ну ладно, хватит, — наконец проговорил Саша и поднялся на ноги. Идите вы в задницу со своими молитвами. Вам обоим в дурдом надо, а я с вами связался.

Все это Дыболь проговорил тихо, и Феофан не слышал его. Он даже не видел, как Саша выплюнул в его сторону струйку воды и пошел прочь.

Дыболь долго брел по лесу, не решаясь остановиться. Он переплыл две неширокие речушки и перешел вброд несколько ручьев, перелез через десяток оврагов и сотни поваленных деревьев. В одном из болот он увяз правой ногой в трясине и оставил там туфлю. Пришлось ему выбросить и вторую.

На рассвете силы оставили Сашу, и он со стоном повалился на сырую землю, но тут же с криком вскочил. Завывая от боли, он на всякий случай прижался спиной к ближайшему дереву. В метре от него, существо похожее на гриб, манипулировало в воздухе маленькими щупальцами, из которых как из шприцев взлетали вверх фонтанчики той же ядовито–зеленой жидкости.

— Сволочь! — с ненавистью прошипел Дыболь. — Сволочной город! Сволочной лес! Сволочные грибы!

Потирая обожженный бок, Саша с размаху пнул гриб ногой и тот, чмокнув, улетел за ближайшие кусты.

Дыболь больше не думал о том, чтобы прилечь. Кругом произростали и ползали злобные твари, которые очень ловко маскировались под такие безобидные вещи как грибы и кочки. В таком лесу можно было ожидать чего угодно даже от известных растений, и додумавшись до этого, Саша шарахнулся в сторону от куста, усыпанного мелкими белыми цветочками.

Волоча от усталости ноги, Дыболь побрел вперед, хотя давно уже не знал, куда это вперед и куда — назад. Он лишь чувствовал, что стоять столбом посреди леса и чего–то ждать нельзя, поскольку можно было действительно дождаться чего–нибудь ужасного. На душе же у Саши было так горько, как никогда со дня его рождения, но он упорно продвигался вперед. Ибо как говорил древний историк Плутарх, мужество и стойкость нужны человеку не только против оружия врагов, но в равной мере и для борьбы с трудностями.

СПРАВЕДЛИВОСТЬ

До темноты оставалось не более получаса, и воздух между деревьями уже приобрел зловещий фиолетовый оттенок. Почувствовав приближение скорой кормежки, ночные птицы на разные лады начали пробовать свои голоса, а в болотах заверещали неизвестные науке создания. Откуда–то слева до Дыболя доносились странные звуки, похожие на визжание пилы. Справа изредка потрескивал кустарник, кто–то тяжелдо пыхтел и фыркал.

Выбрав дерево потолще и поразвесистей, Саша с трудом забрался на него и устроился метрах в пяти от земли на широкой развилке. Совсем раскиснув от голода и усталости, он почти сразу начал клевать носом, но уснуть ему так и не удалось. Через минуту, после того, как он обосновался на дереве, послышался топот и громкий разговор. А вскоре Дыболь увидел двух чудовищ, которые охотничьим способом тащили более мелкого своего собрата. Привязанный к бревну динозавр дергался, жалобно ревел и просил своих мучителей о пощаде:

— Отпустите! Я же не сделал ничего плохого!

— Он не сделал ничего плохого, — с издевкой проговорил один. — А ты разве не слышал, что говорил Великий Гомолов? Смертная казнь без суда и следствия за пособничество гомо.

— Я не помогал гомо! — заныла жертва. — Великий Гомолов знает о моей работе! Он сам отзывался о ней, как о нужной! Я же для пользы дела! Окольцовываю их для того, чтобы знать, куда они бегут и где их отлавливать.

— Ну да, ври кому–нибудь другому, — ответило ему второе чудовище. Для пользы! Вот мы сейчас для пользы дела тебя и зажарим.

— Великий Гомолов будет недоволен! — завопил пленный. — Он знает меня лично! Я известный ученый!

Добравшись до дерева, на котором расположился Саша, чудовища остановились и, не обращая внимания на мольбы ученого, бросили добычу на землю, а сами принялись собирать хворост. Они быстро натаскали сухих толстых ветвей и, складывая костер, один из них сладострастно проговорил:

— Это хорошо, что ученый. Никогда не пробовал ученых.

— Я отобрал у гомо оружие! — не переставая дергаться, продолжал уговаривать их динозавр. — Очень сильное оружие. Если отпустите, я отдам вам его. Великий Гомолов будет доволен!

— Отлично, — поджигая мелкие ветки, сказал мучитель. — Вначале мы тебя поджарим, а потом пойдем к тебе в дом и заберем оружие.

«Так это тот самый, — наблюдая за чудовищами, подумал Дыболь. Который окольцевал меня. Черт их разберет, все одинаковые. А эти два наверное гости Розалинды. Ну–ну! Давай–давай! — злорадно усмехнулся Саша. Почаще бы вы жарили своих!»

Как писал философ–стоик Эпиктет: «от жизни до справедливости один шаг, но от справедливости до жизни — непреодолимая пропасть».

Справедливость проще всего сравнить с обыкновенным воздушным шариком. Если он легче воздуха, которым мы дышим, шар болтается высоко за облаками. Если же тяжелее, шар лежит на земле — бери и пользуйся. Справедливость Дыболя по весу больше соответствовала пузырю, наполненному водородом, видимо поэтому Саша наблюдал её не часто, только когда она по воле воздушных потоков проплывала над его головой, а он в это время совершенно случайно смотрел в небо. Но в этот поздний вечер Дыболь смотрел вниз, как и те, кто разжигали костер.

Через пятнадцать минут освежеванный ученый жарился на вертеле, а два других чудовища сидели рядом и рассказывали друг другу о своих подвигах. Один все время подкладывал в костер хворост, другой же — поливал тушу какой–то вонючей дрянью и посыпал специями.

Невыносимо противный жирный чад окутывал ветку дерева, на которой прятался Саша. Изнемогая от вони, он все же терпел, не смея выдать себя ни малейшим шевелением. Эта пытка продолжалась бесконечно долго, и вскоре Дыболю начало казаться, что чудовища прекрасно знают о его присутствии, но нарочно не подают вида, чтобы вначале поизмываться над ним, и только потом точно так же сожрать. Но динозавры и не подозревали, что за ними кто–то наблюдает. Они вообще не смотрели вверх и этим лишь подтверждали известную поговорку: кто думает только о брюхе, никогда не смотрит на звезды.

Только к утру Сашины знакомые закончили свой страшный пир. Все это время Дыболь не смыкал глаз, а когда чудовища все же удалились, он уснул мертвым сном и проснулся только после полудня.

ПРОБУЖДЕНИЕ

Иногда от пробуждения до пробуждения проходит всего несколько часов, а бывает и целая вечность. Некоторые вулканы просыпаются раз в тысячу лет ради одного грандиозного всплеска, может быть только для того, чтобы потрясти случайного зрителя величественной картиной всесокрушающей силы. Нередко от сна пробуждаются целые народы, после чего, либо население планеты резко сокращается, либо рождаются новые цивилизации. Раз в год пробуждается живая природа. Все теплое время она оплодотворяется, зреет, умножается в несколько раз, а затем снова впадает в спячку. Каждый день пробуждается человек. Он не может себе позволить спать тысячу лет — он не вечен, а стало быть, надо спешить. Проснувшись, человек несет в себе заряд, способный потрясти взрывом целый мир, или создать новую цивилизацию, или умножить человечество на одну единицу. Но ведь можно потратить этот мощнейший заряд и на семейную склоку либо залить его пивом. Можно выпустить его со словами в воздух или растерять по дороге на службу. Но тогда стоит ли вообще пробуждаться?

Саша очень долго бродил по лесу, не представляя, куда он идет и что ищет. Многое передумал Дыболь за эти часы, от многого отказался и многое пересмотрел. Сейчас ему казалось, что вернись он домой, и жизнь его сама собой плавно покатилась бы по другому пути. Саша даже пытался представить, что изменилось бы в его существовании, но скоро убедился, что сойти с накатанной дорожки не так просто даже мысленно. Надо было знать, что там за кюветом, куда заведет его другая, вслепую найденная дорога. И куда вообще ведут пути, навязанные человеку самой жизнью ещё в младенчестве.

Выбравшись к небольшому живописному болотцу, Дыболь вдруг заметил самого настоящего человека с руками и ногами. От неожиданности Саша вздрогнул, а затем быстро спрятался в кустах. Лесной незнакомец был полуголым, невероятно грязным, а в руках держал что–то похожее на копье древнего человека. Не зная, как его встретит этот неандерталец, Дыболь на всякий случай решил вначале понаблюдать за ним издалека.

Боязно было Саше подходить к дикарю. Слишком много приключений пережил он за последнее время. Но безвыходное положение и гнетущее одиночество взяли свое — Дыболь подавил в себе страх и подобрался к лесному человеку поближе.

Незамеченным Саше удалось приблизиться почти на четыре метра, но после того, как он высунул из–за дерева голову, произошло непонятное: дикарь резко отпрыгнул в сторону и Дыболь на мгновение увидел у себя перед глазами толстое древко копья. В глазах у него сверкнула молния, и Саша упал.

ВСТРЕЧА

Пришел в себя Дыболь в просторной земляной норе, на душистой мягкой подстилке из сушеной травы. Рядом у изголовья кто–то сидел на корточках, но из–за скудного освещения трудно было разобрать пол и возраст сидящего. Саша понял лишь одно — он попал к людям, а значит у него появилась реальная надежда выжить.

Привыкнув к полумраку, Дыболь сумел разглядеть по–женски гладкие, округлые ноги своей сиделки. Затем он поднял глаза и увидел её лицо. Сашина догадка подтвердилась — это была юная, необыкновено красивая девушка. Грудь и бедра лесной амазонки были прикрыты узкими полосками грубой ткани, а роскошные рыжие волосы взбиты на манер клоунского парика.

Заметив, что раненый пошевелился, девушка наклонилась над ним и ласково проговорила:

— Очухался? Вот и хорошо. Сейчас я тебя накормлю.

— Ты кто? — хрипло спросил Дыболь.

— Я? — юная амазонка на четвереньках отползла в противоположный угол и ответила: — Я — Луиза. Мы здесь живем с отцом, а это наш дом. — Последнюю фразу девушка произнесла с удовлетворением и гордостью. — А ты ничего не помнишь? — удивленно поинтересовалась она.

— Помню, — ответил Саша. — Так этот… — Он хотел было сказать «дикарь», но вовремя спохватился. — Этот человек твой отец?

— Да, — радостно сказала Луиза. — Когда ты потерял сознание, папа позвал меня, и мы вместе перенесли тебя к себе. А тебя как зовут?

— Александр… Саша, — ответил Дыболь и, усевшись на подстилке, тихо добавил: — Странно, тоже Луиза.

Девушка вернулась к нему с чем–то упакованным в лист лопуха. Бережно развернув лист, она разложила его перед Сашей и заботливо сказала:

— Ешь. Это очень вкусно.

Взяв один из корешков, Дыболь критически осмотрел его, а затем надкусил. По вкусу корень напоминал сырой картофель, но волокнистый и жесткий. Сморщившись, Дыболь сплюнул на земляной пол и недовольно проговорил:

— Похоже на картошку.

— Это не картошка, — обиделась Луиза. — И нечего плеваться. Я здесь убираю.

— Извини, — смутился Саша.

— Не хочешь, не ешь. Только у нас больше ничего нет. Во всяком случае, пока нет, — уточнила амазонка и, взяв один из корешков, стала вяло его жевать. — Может быть вечером отец что–нибудь принесет. Рыбу или мясо. Но все равно, мы все едим сырым. Это и полезнее и не надо разводить огонь.

— Что, трудно развести костер? — представив на ужин сырое окровавленное мясо, спросил Дыболь.

— Не трудно, — со вздохом ответила Луиза и пояснила: — Опасно. По дыму нас могут найти завры. Тогда не мы, а они нами поужинают.

Воспользовавшись тем, что девушка меланхолично смотрела прямо перед собой, Саша наконец хорошенько разглядел свою спасительницу. В этом более чем простом одеянии Луиза была дивно хороша. Широкобедрая и мускулистая, она сочетала в себе недюженную силу и кошачью грацию, девичью невинность и женское обаяние.

— А я видел, как вчера ночью они съели своего, — чтобы как–то отвлечься от будоражущих мыслей, вдруг вспомнил Дыболь.

— Они могут, — подтвердила девушка. — Папа тоже недавно чуть не попался. Правда, он специально заманил завра в болото и там убил его. Мы две недели ели мясо. А сколько его испортилось..! Ничего, мясо как мясо. Вполне съедобное, только уж очень вонючее.

При этих словах Саша вспомнил запах жареного чудовища и внутри у него заклубилась тошнота.

— Ты есть будешь? — повысив голос, спросила Луиза.

Решив, что волокнистый сладковатый корень все же лучше сырого мяса завра, Дыболь взял корешок и быстро сжевал. Доедая третий, он даже вошел во вкус, но девушка строго сказала: «хватит», завернула оставшиеся и спрятала сверток в земляной нише, которая, очевидно, служила им одновременно амбаром и холодильником.

— Папа тебя всему научит, — вернувшись, пообещала Луиза. — Ты же у нас останешься? Да?

— Угу, — подтвердил Саша. Ему жутко было подумать о возвращении в лес, и девушка лишь предвосхитила его просьбу об убежище.

— Вот и хорошо. Тогда у нас будет вдвое больше мужчин. И вообще, втроем веселей. Не бойся, папа у меня замечательный, — успокоила его Луиза и, трогательно опустив ресницы, тихо добавила: — И я к тебе буду хорошо относиться.

ТЕЛО

Папа Луизы действительно оказался гостеприимный и хлебосольным хозяином. Соскучившись по мужской компании, он все время рассказывал о жизни в лесу, расспрашивал Дыболя о его прошлой жизни и по всякому поводу, а то и без оного хохотал и хлопал себя по голым волосатым ляжкам.

Вперые за последние две недели Саша отдыхал душой. В этом милом, простом семействе он сразу почувствовал себя своим, тем более, что очаровательная Луиза оказывала ему всяческое внимание и с восхищением слушала несколько преувеличенные истории о его похождениях.

В первый же вечер папа, которого звали Дэн, сотворил для нового члена крохотной общины отличное копье с наконечником из клыка завра. Дыболь, в свою очередь, подарил амазонке жилетку, разодранную всего лишь в трех местах. Луиза была в восторге. Она тут же надела а себя подарок и долго после этого жалела, что в пещере нет даже самого маленького осколка зеркала.

Расчувствовавшись, Саша хотел было подарить что–нибудь из одежды и папе, на котором кроме ветхой набедренной повязки ничего не было, но на нем остались только брюки с сорочкой и грязные носки. Подумав, Дыболь все же вышел из положения. Он подарил Дэну поясной ремень. Надо было видеть, как папа обрадовался Сашиному подарку. Он вертел ремень в руках, сложив пополам, оглушительно щелкал им, пробовал на прочность, на зуб, ласково поглаживал его, все время цокал языком и с восторгом говорил:

— Класс! Вот это вещь!

Наконец, нацепив подарок на пояс, Дэн засунул за ремень кремневый нож и ржавую железную скобу для выкапывания корней.

Остаток вечера был посвящен разговорам о той далекой, покинутой жизни среди таких же людей, где не надо было бояться ни завров, ни ядовитых тварей, которыми был так богат лес. С ностальгической дрожью в голосе они вспоминали о той жизни, где люди спят на белых простынях и едят жареные и вареные блюда по три, а то и по четыре раза в день. Где одежда такая же обычная вещь, как вода и воздух, а обувь можно свободно купить в магазине и даже без очереди. Вдохновенно перечисляя все эти прелести цивилизации, Дэн говорил с неуместным в подобном жилище пафосом, а его дочь даже пару раз всплакнула. И то ли из–за тесноты землянки, а может случайно, она иногда прижималась к Дыболю прохладным плечом, и у Саши в этот момент лоб покрывался испариной, а плечо само по себе тянулось вслед за плечом Луизы.

Спать улеглись лишь тогда, когда на востоке занялась заря. Дыболю был выделен маленький уголок, где он свернувшись калачом попытался уснуть, но воспоминания о мимолетных прикосновениях к Луизе не давало ему покоя. Лежа на свежей подстилке с закрытыми глазами, он никак не мог избавиться от видения. В густом полумраке Саша отчетливо наблюдал парящее в воздухе, необыкновенно соблазнительное плечо своей любимой. И не существовало в этот момент в мире ничего, что Дыболь, ни секунды не раздумывая, не отдал бы за возможность обладать этой великолепной частью Луизиного тела.

«Бодрствуйте, ибо никто не знает, когда придет Хозяин», — сказано в Евангелии от Матфея, что означает: не отдавайте жизнь на откуп телу. И все же человеческое тело — хорошая вещь. Сколько наслаждения и невинного удовольствия оно может доставить человеку, если правильно им пользоваться и не допускать умышленного чреновредительства. Тело может гулять в теплый летний день по бульвару, лежать на диване, есть вкусную пищу, нежиться в ванне, играть в разные интересные и полезные игры. Тело можно гладить, греть на солнышке, щекотать ему пятки и одевать его в красивые одежды. Ко всему прочему, всякое нормальное тело само себя полностью обеспечивает всем необходимым. Оно работает, кормит себя, моется, одевается и даже размножается. А что же в таком случае делает душа? Собирает сливки.

ДУША

Пожалуй, за всю историю мировой литературы не было написано ни одной книги, в которой прямо или косвенно не упоминалось бы о душе. Давно уже разобраны по косточкам все существующие душевные качества, определены грузоподъемность и емкость человеческих душ. Давно уже найдены применения как живым, так и мертвым душам, давно научились её закладывать и отводить. Душой научились кривить и отпускать бедную на покаяние, от её имени дарить подарки и делать гадости. Так же давно для души изобретены занятия, пища и даже праздники. В душу научились влезать и заглядывать за неё — нет ли чего там полезного для жизни? Значительно ближе к нам по времени научились распознавать душевные болезни, иногда лечить их и все равно, как говорят: чужая душа — потемки. Но если чужая — потемки, то своя — непроглядная темень.

За какие–то несколько дней общения со своими новыми друзьями Саша вдруг обнаружил в себе любовь к человечеству. Одну из тех восьми древнегреческих любовей, которая именуется агапао или агапической любовью. Правда, и до этого Дыболь никогда не страдал мизантропией. Просто у него не было причин любить человека только за то, что тот является существом одного с ним вида и имеет мозг весом около двух килограмм.

В общем, сам не ведая того, Саша последовал примеру Иисуса Христа и возлюбил ближнего своего, как самого себя.

ПРИВЫЧКА

Как предполагал автор трех законов движения планет — Кеплер, по ассоциативному ряду неприступная скала более родственная орлу, чем канарейка.

За несколько недель жизни с красавицей Луизой и её отцом Дыболь сильно изменился — он во всем стал походить на своих новых друзей. От носков он давно избавился, сорочка пошла на медицинские и отчасти хозяйственные нужды, а брюки при такой жизни быстро превратились в лохмотья. Лицо и руки у Саши покрылись грязью и царапинами, а волосы свалялись и торчали космами в разные стороны. Дыболь легко привык обходиться без ложки и вилки, его перестала волновать стерильность продуктов и даже появившиеся в волосах насекомые не доставляли ему особых хлопот. Чесался Саша машинально, и по вечерам помогал Луизе, а она ему, вылавливать из волос шустрых кровососов. Дыболь даже полюбил это занятие. Сидя вечером в землянке, они вели задушевные беседы и продолжали развлекать друг друга все новыми и новыми историями из прошлой жизни. Только теперь уже без сожаления и горечи, потому что рассказывания эти были больше похожи на чтение вслух фантастического романа, в котором говорится о малоизвестной жизни, далекой и недосягаемой, как соседняя галактика, но все же приятной и где–то забавной.

Землянка очень скоро перестала казаться Саше тесной грязной ямой. Напротив, он полюбил свой угол, в котором заботливая Луиза раз в неделю меняла сухую траву и два раза в неделю выносила её на воздух проветриться. Кроме того, у Дыболя появились кое–какие личные вещи, помимо подаренного ему охотничьего копья. На полочке из сучков у Саши хранилась прекрасная металлическая скоба для корешков и сшитая из толстой кожи завра единственная рукавица. Этой рукавицей можно было ловить мелких, очень агрессивных зверушек и собирать ядовитые грибы, которые после длительного вымачивания становились не только вкусными, но и вполне заменяли легкий наркотический напиток.

В общем, Дыболь прижился, и если бы не тихая тоска по дому, то жизнь эту можно было бы назвать счастливой. Тем более, что Луиза охотно отвечала на его ухаживания откровенной благосклонностью.

Если бы годом раньше кто–нибудь сказал Саше, что он будет жить в лесной землянке и пожирать грязные корни тут же, едва откопав из–под земли, он бы конечно рассмеялся. Теперь же Дыболь от души хохотал, когда Дэн, искусно фантазируя, сочинял, как бы он жил в собственном дворце с бассейнами, фонтанами и прочими порождениями цивилизации. И действительно, возлежа в тесной землянке на подстилке из трав, глядя на крепкую полуголую Луизу, трудно было поверить, что где–то есть другая жизнь, где по выметенным тротуарам прогуливаются чистенькие хрупкие девушки в нарядных платьях, от которых сладко пахнет духами.

Человек быстро привыкает ко всему: к чистоте и грязи, к нищете и богатству, к жизни и смерти. Он легко привязывается к работе, месту жительства и даже кладбищу, после того, как его там похоронят. И все же самая главная привязанность — человека к человеку. Это она связывает шесть миллиардов живущих на Земле людей родственными узами и не дает человечеству развалиться на шесть миллиардов враждебных друг другу равнодушных единиц.

ЕЩЕ РАЗ О СЧАСТЬЕ

Близился конец лета. Зеленая масса леса уже разваливалась на теплые цвета и оттенки, а трава сделалась бурой подобно земле, частью которой она скоро должна была стать. Дни все ещё были такими же теплыми и ясными, зато ночи стали заметно длиннее и прохладнее. На небе ярче засияли звезды, все громче и угрюмее в темноте скрипели деревья — лес готовился к длительной зимней спячке.

Кстати сказать, в отношении избранницы Саша вел себя несколько старомодно. Прогуливаясь по лесу с Луизой, он все время любовался своей амазонкой и чем дольше Дыболь это делал, тем сильнее она ему нравилась. Он использовал всякую возможность прикоснуться к Луизе, а она как–будто специально забиралась в такие места, чтобы предоставить Саше возможность подсадить её или откуда–нибудь снять.

Болтали они в основном о пустяках: узнавали деревья, кусты и травы, радовали друг друга поздними цветами или редкими насекомыми, намеками признавались в любви, но говорить в открытую почему–то не решались ни тот, ни другой. Подобные разговоры влюбленных сами по себе неинтересны, а чаще всего просто бессмысленны. Можно, конечно, попытаться привести подобный диалог в надлежащий вид, но тогда потеряется ощущение невинности слов и бесконечности жизни, а герои покажутся скучными и даже ненастоящими.

Возвращаясь в землянку, они держались за руку, и Луиза, потупив взгляд, тихо произнесла:

— Я буду заботиться о вас обоих.

— Надо бы дом поставить, — грубовато, по–хозяйски проговорил Дыболь. В землянке это не жизнь.

— А завры как же? — испуганно вскинулась Луиза.

— Можно и под землей, — так же весомо ответил Саша. — Надо бы другое место подыскать. Эх, сюда бы мой бластер–шмастер! А ещё лучше парочку танков или зениток. Я бы им дал. В этом лесу много живет людей?

— Не знаю, — с восхищением поедая глазами своего возлюбленного, ответила Луиза. — Папа несколько раз видел их. Так, мельком.

Сжав зубы, Дыболь ударил кулаком по ладони и с ненавистью сказал:

— Ничего, оружие я достану. Главное, собрать вместе побольше человек. Одни мы не справимся.

— Да, — тихо согласилась Луиза и воспользовавшись тем, что Саша замолчал, спросила о том, о чем думала весь обратный путь: — А папе ты сейчас скажешь?

— Конечно! — горячо уверил её Дыболь. — Зачем тянуть? Сегодня же и сообщим. Загсов здесь нет, так что будем считать, что мы с тобой расписались. Все — ты моя жена…

— А ты мой муж, — шепотом перебила его Луиза и крепко прижалась к Сашиному плечу.

Дыболь как знаменосец гордо вышагивал, глядя прямо перед собой и обдумывал план завоевания города. В его воспаленном воображении это выглядело почти так же просто, но в то же время и захватывающе, как прочитать фантастический роман или завоевать сердце Луизы.

— Завтра пойду в город, — заявил он. — Покажешь мне дорогу?

— Зачем? — с придыханием спросила девушка.

— Там мой бластер. Может эти два урода спьяну забыли его забрать. Хозяина дома сожрали, так что, есть возможность.

— Не надо! — чуть не плача, взмолилась Луиза. — Мы ведь только поженились! Подожди хотя бы до весны! — Она повисла у Саши на шее, и наш герой тут же позабыл обо всем на свете.

Как писал один ацтекский жрец после нападения испанцев на Тлателолко: «Золото, нефрит, богатые одежды, перья кецаля — все, что было некогда ценным, стало ненужным.»

СВАДЬБА

Момент для Дыболя был настолько ответственным, что прежде чем объявить родителю Луизы о женитьбе, он пригладил торчащие в разные стороны волосы и чопорно поинтересовался:

— Скажите пожалуйста, как вас по отчеству?

— Да брось ты, — отмахнулся Дэн. — Что это тебе вдруг приспичило по отчеству? Нет у меня никакого отчества. Дэн и Дэн.

— Ну ладно, — после недолгих колебаний согласился Саша. — Я хочу сказать, что мы… — в этом месте Дыболь сделал классическую паузу и посмотрев Дэну в глаза, продолжил: — Мы с Луизой любим друг друга и хотим пожениться.

Лицо у Дэна внезапно засветилось, он вскочил со своей подстилки и по–борцовски заключил заключил Сашу в объятия.

— Давно бы так! — страстно зашептал он. — Молодец! Обрадовал ты меня! Я же давно заметил, как ты ходишь вокруг да около! Набрался–таки храбрости! — Дэн оторвал от себя Дыболя, усадил рядом с собой, по–отечески обнял и мечтательно заговорил: — Ну вот, теперь заживем одной семьей. Вместе–то нам легче будет. А я боялся, что ты поживешь недельку–другую и подашься на юг. И Луиза боялась.

— Ну, пап, — засмущавшись, проговорила Луиза.

— А что «пап»? Боялась, так и скажи, — не переставая тискать Сашу ответил Дэн. — Мы же тебя сразу полюбили. Хороший ты парень. На зиму ягод запасем, орехов, грибов. Мяса можно впрок навялить. Где–нибудь подальше от землянки завалим с тобой завра, на всю зиму хватит. Мы с Луизой одних корней уже метровую яму заготовили. Ничего, проживем. А внуки пойдут, буду внуков няньчить.

— Ну, пап, — опустив голову, повторила Луиза.

— А что — «пап»? Что я такого сказал? Вы же пожениться собрались, значит и дети будут.

Луиза перебралась на подстилку поближе к мужу и прижалась к его плечу.

— А весной, — продолжал Дэн, — все вместе подадимся на юг. Там–то мы устроимся поосновательнее. Дети, они комфорт любят.

— А почему не сейчас? — спросил Дыболь.

— Сейчас уже поздновато, — ответил Дэн. — Не успеем. Да и завры весной не такие подвижные. Ничего, зиму переживем и в путь.

— Почему же вы раньше не ушли на юг? — поинтересовался Саша.

— Раньше? — переспросил Дэн и задумался.

— Тебя ждали, — прошептала Луиза Дыболю на ухо. Саша удивленно посмотрел на жену, но Дэн не дал ему возможности поразмыслить над этими словами.

— Да что говорить об этом. Что было, то прошло. Верно я говорю? — Дэн хлопнул новоиспеченного зятя по плечу и заговорщицки подмигнул ему. — Ну, хватит болтать, пора приниматься за дело. Надо же это как–то отметить. Я кое–что приберег на всякий случай. Вот и пригодилось. — Он залез рукой в угол под подстилку и достал оттуда непочатую бутылку джина. — Где там у нас черепки? Давай–ка, дочка, по глоточку за ваше семейное счастье.

Пока Дыболь непонимающе хлопал глазами и пытался понять, откуда в лесной землянке взялся джин, Дэн ловко откупорил бутылку и разлил его по черепкам. Саша с сомнамбулическим видом принял свою порцию, понюхал и с отвращением отвернулся.

— Ну, с богом, дорогие! — подняв свадебный «бокал», торжественно проговорил Дэн и выпил. Слегка помучившись, Дыболь чокнулся со своей возлюбленной, зажмурился и последовал его примеру.

Тряхнув головой, Саша открыл глаза. Прямо посреди землянки, по–восточному скрестив ноги, сидел его старый знакомый — Джин — и лукаво улыбался.

— Джин! — не веря своим глазам, гаркнул Дыболь и от неожиданности даже отбросил от себя черепок.

— Собственной персоной, — подтвердил старичок. — Ну что, Санек, нагулялся?

В голове у Дыболя все мгновенно перевернулось, а затем встало на свои места в идеальном воинском порядке.

— Да! — выдохнул он.

— И чего же ты хочешь? — спросил Джин, свивая пальцами в косицу жидкую бороденку.

— Домой, — хрипло проговорил Саша. Он сделал это так, будто у него от ледяной воды заломило зубы. — Домой хочу! — Затем, вспомнив о своих жене и тесте, он безумным взглядом посмотрел на них и добавил: — Нас трое. Все вместе домой.

— Всех вместе нельзя, Санек, — покачал головой Джин.

Дыболь импульсивно обнял Луизу за плечи, ударил себя в грудь кулаком и пояснил:

— Это моя жена.

— И с женой нельзя, Санек, — с искренним сочувствием в голосе ответил Джин. — Здесь — пожалуйста, живи сколько влезет. Я вам и свадебный подарочек прихватил. Скромный, но со вкусом. А домой только один. Ничего не поделаешь.

— Как же? — растерянно проговорил Дыболь. Ох как тошно сделалось ему от слов Джина. Никогда в жизни Саша не испытывал такого желания крикнуть: «Да! Да! Да!» и такого стыда за свое желание. Но Джин вдруг тихонько произнес:

— Они местные, Санек. Ты улетишь, и их не станет.

— Как? — потрясенно вымолвил Дыболь и посмотрел на Луизу. Его возлюбленная сидела скромно опустив глаза, а её папа смотрел в стену и насвистывал какой–то легкомысленный мотивчик.

— Ну что, будешь один возвращаться? — торопил его Джин.

— Да, — ни секунды не колеблясь, ответил Саша и ещё раз украдкой взглянул на Луизу, чем, скорее всего, заставил перевернуться в гробу самого Шекспира, когда–то написавшего: «У всех влюбленных, как у сумасшедших, кипят мозги.»

— А как же любовь–то, Санек? — хитро улыбаясь, сказал Джин.

ЭПИЛОГ

ПОСЛЕДНИЙ ПОДАРОК ДЖИНА

Очнулся Дыболь на скамейке у озера. Он лежал, поджав ноги и по–детски подложив ладони под голову. Перед глазами у него волновалось под холодным пронизывающим ветром потемевшее Калитниковское озерцо. Рядом со скамейкой валялась пустая бутылка из под джина. Накрапывал мелкий дождь и было не по–летнему промозгло.

Саша поднялся на ноги, отшвырнул от себя пустой глиняный черепок, из которого он пил за собственное семейное счастье, и обнаружил, что переместился назад в том же виде, в каком его застал Джин в землянке — на нем были лишь жалкие остатки брюк. Обхватив себя руками за плечи, Дыболь побежал к скверу. Он на чем свет стоит материл Джина и на бегу думал, как без ключей от квартиры попасть домой.

Дело шло к вечеру, из–за непогоды в скверике не было ни единого человека, и только в поникшей от дождя, пожелтевшей листве безобразно гулял ветер. Бежать по раскисшей тропинке было трудно — разъезжались ноги. Один раз Саша подскользнулся и упал в лужу, что, впрочем, не добавило ему грязи. Для города вид у Дыболя был дикий и даже жуткий. Саша знал об этом и после стольких дней, проведенных в лесу, ощущал себя снежным человеком, случайно забредшим в цивилизованное место.

Неожиданно в конце тропинки показался человек, и Дыболь мысленно чертыхнулся. Он не без основания опасался, что его примут за маньяка или сумасшедшего и чего доброго вызовут милицию. Объяснять же стражам порядка, как он умудрился довести себя до такого состояния, Саша не собирался, прекрасно понимая, что подобная искренность приведет его прямиком в психиатрическую больницу.

Решив обогнуть прохожего, Дыболь ещё раз всмотрелся в спешащую ему навстречу фигурку, и остолбенел. Это была Роза. Та самая девушка, которой он сделал предложение и получил отказ.

Балансируя на скользкой глинистой тропинке, Роза спешила к Саше и ещё издали принялась подавать ему знаки. Одной рукой она прижимала к груди довольно большой сверток, другой же энергично помахивала в знак того, чтобы Дыболь остановился.

Подпрыгивая от холода, Саша поспешил девушке на встречу. У него не укладывалось в голове, как Розочка могла вычислить его появление на скамейке. Не менее странным ему казалось и то, что девушка вообще решилась выйти ему навстречу.

Они сошлись под железобетонной стеной Калитниковского кладбища и секунды три молча разглядывали друг друга. Роза была необыкновенно хороша. Ее огромные, по–коровьи влажные глаза смотрели на Дыболя с восхищением и любовью, и от этой странной метаморфозы Саше сделалось немного не по себе.

— Здравствуй, — сказала Розочка и наконец протянула продрогшему мокрому Дыболю сверток. — Завернись. Это плед.

— Сп–пасибо, — ответил Саша. Он тут же развернул сверток и с наслаждением укутался в толстый верблюжий плед.

— Пойдем, — не отрывая от него взгляда, сказала Роза, увлекая Дыболя за собой. — Ты же можешь простудиться.

Рука об руку они пошли по тропинке, и Саша, словно очнувшись от гипноза, вдруг подумал: «Все понятно. Опять Джин колбасит».

— Ты знаешь, — начала Роза. — Я поняла, что… что… В общем, я согласна.

Всего одна секунда понадобилась Дыболю, чтобы понять смысл этой таинственной фразы и принять решение. Даже не посмотрев на девушку, он быстро пошел вперед и добравшись до угла обернулся. Оставленная под дождем Розочка стояла там, где он её покинул, и с несказанной скорбью и удивлением смотрела ему вслед.

— Мне надо подумать, — крикнул ей Саша. — Эти ж дела так не делаются. Я тебе позвоню.

Махнув Розочке на прощанье рукой, он галопом помчался к дому.

Големиада

Для многих эти события прошли совершенно незамеченными. Может, из–за праздника 1 Мая, который как раз собирались праздновать, в силу чего в Москве и некоторых других городах была налажена торговля праздничными продуктами. А может, потому, что в те дни по телевизору показывали многосерийный детектив, главный герой которого, как непотопляемый авианосец, показывал чудеса выживаемости в самых невероятных условиях, за что и получил очень длинное, но меткое прозвище — Небьетсянеломаетсяатолькокувыркается.

А началось все с событий трагических, но не таких уж и необыкновенных: по радио сообщили, что ураган «Мария» прошелся по Королинскому архипелагу и оставил на островах лишь пальмовые комли да булыжники весом более десяти тонн.

Затем диктор сообщил, что в районе Оклахомского месторождения угля упал большой метеорит. Похожее сообщение пришло и из Австралии. Там космический булыжник спалил целый поселок и после этого зарылся в землю на несколько десятков метров.

Но самое интересное произошло все же в городе Москве: из музея–квартиры недавно почившего кормчего пропала его двухметровая бронзовая статуя. При этом сигнализация оказалась исправной, замки были на месте, а сторож заявил, что он, как и положено, всю ночь бродил вокруг музея. Директор, рассказывая эту странную историю, явно не верил сторожу. В его интонации чувствовался какой–то намек, что, мол, бродить–то, может, он и бродил, но врет, наверное, как сивый мерин.

Не поверил сторожу и Павел Иванович — скульптор, он же автор пропавшей статуи. Павел Иванович сидел в это время у себя в мастерской, пил слабенький кофе и вместе с директором недоумевал: как это можно вытащить такую тяжелую, громадную вещь, не попортив сигнализации и замков. В глубине души Павел Иванович не очень расстроился, узнав об этом дерзком похищении. Кормчий помер и, как выяснилось сразу после его смерти, человеком он, может, был и неплохим, но руководителем государства посредственным, если не сказать хуже. Ведь не могла же экономика такой огромной страны прийти в упадок за каких–то несколько месяцев после его смерти.

Статую, конечно же, было жалко, но только как произведение искусства. Хотя и здесь причин для расстройства у Павла Ивановича как будто не было: таких статуй в свое время только из бронзы было отлито более тысячи штук, а их мраморные, гранитные и гипсовые копии никто и не считал. Они тиражировались на протяжении многих лет, и только на родине кормчего, в его родном городе, их было восемнадцать штук.

Справедливости ради следовало бы сказать, что из этих восемнадцати статуй только одна была из бронзы — в восстановленной из пепла мраморной избе, в которой родился великий человек.

В общем, Павел Иванович дослушал новости, допил кофе и, как у него было заведено, принялся за работу.

В этот день телефон у Павла Ивановича в мастерской звонил не переставая. Звонили друзья, директор музея–квартиры, партийные работники, милиция, словом, все, кого сколько–нибудь заинтересовало это событие.

На вопросы Павел Иванович отвечал всем примерно одинаково: «Да, уже знаю, слышал. Ну что поделаешь? Да, подонки. Надеюсь, надеюсь». И только представителю власти Павел Иванович ответил: «Ну, не я же это сделал. Нет. Никто не интересовался. Надеюсь, надеюсь».

Ближе к вечеру, когда удовольствие от работы несколько притупилось, а на улице сделалось темно, Павел Иванович отмыл руки от глины, переоделся в чистое и сел за стол выпить традиционно слабого кофе.

Надо заметить, что мастерская у Павла Ивановича находилась в ближайшем пригороде, сразу за кольцевой дорогой, в небольшом полудачном поселке. Мастерская была большой, в три этажа, но этажи существовали только в той половине дома, где находились гаражи, комнаты для отдыха, кухня и прочие хозяйственные помещения. В самой же мастерской, где, собственно, и творил скульптор, не было никаких перекрытий — ни горизонтальных, ни вертикальных. Посреди этого помещения стоял мощный подъемный механизм для ворочания особо крупных произведений искусства. Кроме того, через всю мастерскую шла узкоколейная железная дорога для транспортировки больших скульптур. Дорога эта уходила за тяжелые, плотно пригнанные ворота прямо в сад, туда, где эти скульптуры грузились на автомобили.

Павел Иванович любил после работы посидеть в самом углу мастерской за простым верстаком, над которым не переставая работал трехпрограммный радиоприемничек. Каково же было его удивление, когда диктор вдруг сообщил, что со своего постамента у северных ворот ВДНХ пропала известная мухинская композиция «Рабочий и колхозница».

— Как могло такое произойти? — спрашивал диктор у многомиллионного слушателя. — У кого поднялась рука на символ союза рабочего класса и крестьянства?!

Ошеломленный Павел Иванович слушал и не верил своим ушам. «Ну, ладно, кормчий, — думал он, — всего два метра, но рабочий с колхозницей — это же несколько вагонов металлоконструкций! Незаметно не вынесешь».

От нехорошего предчувствия у Павла Ивановича заболело сердце. Он поставил чашку с кофе, и тут пронзительно зазвонил телефон. Павел Иванович вздрогнул всем телом, поднял трубку и опасливо поднес ее к уху.

На том конце провода его друг и коллега Иван Павлович громко зашептал:

— Паша, слышал?

— Слышал, слышал, — отозвался Павел Иванович, ощупывая грудную клетку.

— Ну и что ты думаешь? — спросил Иван Павлович.

— Не знаю. Бред какой–то. По–моему, они там, на радио, все с ума посходили. Надо съездить к ВДНХ, самим посмотреть. Ну ведь не может этого быть, чтобы незаметно…

— А с чего ты взял, что незаметно? — перебил его Иван Павлович. — Незаметно, без указания…

— Ты думаешь, что?.. — начал Павел Иванович.

— Ну а ты как думаешь? — ответил Иван Павлович. — Это знаешь чем пахнет? — Павел Иванович не дал Ивану Павловичу договорить.

— Ну не по телефону же, — перебил он его. — Слушай, пошли кого–нибудь к ВДНХ. Пусть посмотрит… Эх, надо бы самим! — Павел Иванович с тоской посмотрел в потолок. — Слушай, Иван, может ты сам съездишь? Заодно посмотри, как там, в центре, все спокойно?

— Заодно! — саркастически усмехнулся Иван Павлович. — У меня бронхит, а на улице — сам знаешь. Мне сейчас только и разъезжать.

В это время в ворота мастерской Павла Ивановича постучали так, будто использовали для этого лом или кувалду. Павел Иванович опять вздрогнул, быстро проговорил: «Ладно, выяснишь что, позвони», — и бросил трубку. После этого он повернулся всем телом к воротам. Время было позднее. Павел Иванович никого к себе не ждал и, скорее от неожиданности и испуга, крикнул:

— Войдите! — И тут же от сильного удара двери распахнулись, и в мастерскую, тяжело ступая, вошел украденный или, как теперь выяснилось, ушедший бронзовый кормчий.

Надо было видеть лицо Павла Ивановича, когда его доселе неживое детище переступило порог мастерской. Это было даже не лицо, а какое–то грубое подобие лица, жалкая поделка, бутафория, крашеное папье–маше. Павел Иванович сделался белым, как мелованная бумага, нижняя челюсть его съехала куда–то вбок и повисла на дряблой коже, а вокруг радужной оболочки глаз образовались белые поля со следами повышенного внутриглазного давления.

— Ба–ба–ба, — первое, что сказал Павел Иванович, но слово никак не давалось ему, и он принялся за другое. — Ва–ва–ва… — А бронзовый кормчий вышел на середину мастерской, остановился и тяжелым металлическим голосом произнес:

— Я пришел, хозяин!

В общем, все это длилось довольно долго. Павел Иванович долго приходил в себя, долго не мог поверить, но все же под давлением факта вынужден был это сделать. Кормчий же все это время стоял смирно, давая возможность хозяину освоиться. Но тут в дверь снова постучали.

— Кто там? — хрипло, с надрывом крикнул Павел Иванович, и двери снова отворились, и в мастерскую вошел еще один бронзовый кормчий. Он так же, как и первый, вышел на середину мастерской и проскрежетал:

— Я пришел, хозяин.

А дальше началось что–то уже совсем невообразимое. Двери в мастерскую не успевали закрываться. Бронзовые статуи входили одна за другой, и каждая приветствовала хозяина, как и первые две.

Уже через полчаса кормчих набилось в мастерской так много, что Павел Иванович почувствовал удушье, будто из помещения выкачали воздух. А статуи все прибывали и прибывали. При этом задние теснили передних, а те ближе и ближе обступали верстак.

Павел Иванович и не заметил, как оказался на верстаке. Забравшись туда, он нечаянно сорвал со стены приемник, и тот, болтаясь на шнуре, неожиданно сообщил: «Наш специальный корреспондент передает из Нью–Йорка, что самый крупный город США охватила паника — с острова Либерти исчезла статуя Свободы. Очевидцы утверждают, будто видели, как она якобы сама покинула постамент и скрылась в водах Гудзона. Чего только не придумает досужий американец», — закончил диктор. А Павел Иванович вдруг закричал нечеловеческим голосом, и в то же время с улицы донесся мощный звук трубы, будто это сам архангел Гавриил оповещает человечество о конце света. И сразу мастерская начала пустеть. Бронзовые кормчие без паники, соблюдая очередность, быстро покидали мастерскую.

Когда в помещении не осталось ни одной статуи, Павел Иванович, обессиленный, по стене сполз на верстак, слабеющей рукой снял телефонную трубку и набрал 02.

— Приезжайте, — сипло попросил он, — они уже ушли…

Гаврцев трудно чем–либо удивить — город портовый, окно, так сказать, в Европу со стороны Атлантики. Но этот день им запомнился надолго…

Утро выдалось удивительно теплым, и ближе к полудню на набережной было достаточно много народу. Легкий бриз гонял кофейный запах под разноцветными зонтами, трепал женские прически, а в море задирал верхушки волн, и те так и катились с белыми барашками до самого пляжа.

Когда в километре от берега над водой появилось что–то белое, те, кто смотрел на море, приняли инородное тело за лодку. Но предмет довольно быстро увеличивался в размерах, приподнимался над водой и вскоре стал похож на парус.

Гаврцы вообще–то народ любопытный, но этот необычайный предмет долгое время не привлекал ничьего внимания. Пока, наконец, не оказалось, что это и не лодка вовсе, и не парус, а огромная кисть руки с шипастым факелом, очень похожая на руку статуи Свободы с острова Либерти.

Рука с факелом двигалась с хорошей скоростью, и по мере приближения к берегу из воды показался вначале головной убор статуи, а затем и сама голова.

Набережная оживилась. Праздные гаврцы оставляли свои столики, служащие магазинов — магазины, а наиболее сообразительные захватывали с собой стулья из кафе, чтобы встать на них, потому что парапет уже был плотно облеплен зрителями.

Паники пока еще не было, но шум стоял препорядочный. Обсуждали: что это, откуда и зачем. То тут, то там вспыхивали споры. Слышались выкрики: «Подводными лодками тащат», «Американцы совсем сбрендили!», «А зачем она здесь?», «Наверное, у них коммунисты пришли к власти», «Подводными лодками по дну такую дуру не утащишь».

В общем, болтали разное. Одна много повидавшая старушка даже выкрикнула: «Она же идет!» И действительно, видно было, как приподнимается и опускается верхняя часть статуи, а это было похоже на обычный человеческий шаг.

В себя люди пришли, когда из воды появилась «Декларация прав человека». До статуи оставалось не более трехсот метров. Паника вспыхнула моментально, как взрыв. Несколько наиболее нервных женщин завизжали, народ отхлынул от парапета и началось беспорядочное метание: мамы искали своих детей, мужья — жен, официанты — сбежавших посетителей. Наиболее сообразительные со спринтерской скоростью бросились домой, дабы успеть приготовиться к худшему. Менее сообразительные забили до отказа все кафе и магазинчики и с ужасом смотрели на приближающуюся Свободу.

Да, это, конечно, было достойное зрелище: огромная женщина с неподвижным лицом и жутким факелом, похожим более на занесенную для удара палицу, шла по пояс в воде. И даже последней дворняжке уже было понятно, что никаких подводных лодок там нет и что скоро эта ужасная статуя выйдет на берег, а то, что будет дальше… Впрочем, «на дальше» у перепуганных гаврцев на было времени. Паника захлестнула город.

А в это же время в небольшой деревушке под Страсбургом, в своем доме, на своей супружеской постели проснулся местный ветеринар мсье Дюваль. Кроме работы, жены и двух симпатичных сыновей мсье Дюваль имел два пристрастия: он вырезал из стволов деревьев человеческие фигуры и любил выпить. Первому он отдавал все свободные дни, второму — вечера.

В то утро мсье Дюваль, усидевший накануне с приятелем несколько бутылей красного вина, проснулся с сильного похмелья.

Нацепив халат, мсье Дюваль вышел на улицу, постоял у дома, почесывая живот, а затем сам себе сказал:

— Что–то вертолеты разлетались. Должно быть, дождь будет.

В это время периферийным зрением он заметил слева от себя какое–то движение и повернул голову. Там, где совсем недавно стояли несколько его скульптур, валялось лишь два бревна. Но мсье Дюваль успел заметить, как в кусты удалилась большая уродливая женщина, вырезанная им полгода назад из двухметрового липового бревна.

— Фу ты, черт, — испугался мсье Дюваль и перекрестился. — Мари! — крикнул он в раскрытую дверь. — Мари, можно тебя на минуту?

Мария Дюваль появилась через несколько секунд. Руки у нее были по самые локти испачканы в муке, а на лице было написано такое недовольство, что мсье Дюваль счел нужным извиниться.

— Прости, Мари, — сказал он, — ты не знаешь, куда подевались мои скульптуры?

— Не знаю я, где твои чурки, — грубо ответила мадам Дюваль и собралась было уходить, но супруг остановил ее.

— А кто же знает? Вчера они были здесь, а сегодня их нет, — возмущенно сказал он.

— Отстань от меня со своими деревяшками, — ответила мадам Дюваль. — Пить надо меньше.

— При чем здесь пить? — воскликнул мсье Дюваль. В этот момент он посмотрел вперед и увидел за лесом, который начинался в километре от дома, нечто из ряда вон выходящее. Со стороны границы, упираясь головой в небо, с огромным мечом в поднятой руке, прямо к его дому шла женщина… не женщина, в общем, гигантская фигура с перекошенным лицом.

— Фу ты, черт, — прошептал мсье Дюваль и сплюнул. Он отвернулся, чтобы избавиться от галлюцинации, и вслух сказал: — Кажется, я допился.

— Допился, допился, — обрадовалась супруга, а мсье Дюваль еще раз посмотрел в сторону леса, но виденье не пропало. Более того, он почувствовал, что земля слегка подрагивает.

— Армагеддон, — прошептал мсье Дюваль, — посмотри туда, Мари.

Мадам Дюваль посмотрела туда, куда указывал муж, побледнела, несколько раз перекрестилась, но затем вдруг схватила мужа обеими руками за волосы и поволокла его в дом.

— Допился, допился, — плаксиво причитала она, — допился, негодяй!

— Что ты… что ты? — кричал мсье Дюваль. — Отпусти!

— Что же ты со мной делаешь? — не унималась мадам Дюваль. — Что же ты так пьешь–то, негодяй?! — А чудовищная женщина очень быстро увеличивалась в размере и так же быстро приближалась. Уже через полминуты до нее оставалось каких–нибудь пятьсот метров. Видно было, как ее гигантский каменный подол, развеваясь, сметает на своем пути всю мелочь человеческой деятельности.

Мадам Дюваль так и не удалось утащить мужа в дом. Оцепенев от ужаса, она застыла на пороге рядом с мсье Дювалем, и так стояли они рядышком и смотрели на чудовище, а фигура со скоростью курьерского поезда пронеслась всего лишь в нескольких метрах от дома, оставляя позади себя огромные следы–ямы, каждую из которых можно было бы использовать под фундамент небольшого здания.

— Армагеддон, — мертвым голосом повторил мсье Дюваль, и тут его супругу как прорвало. Она бросилась на грудь своему мужу и зарыдала.

— Прости меня, милый, — громко запричитала она. — Вот и пришел он, этот день. Прости меня, если можешь! Господи!

— Да, да, — торжественно и тихо сказал мсье Дюваль. Он повалился на колени рядом с супругой и печально пообещал: — Господи, больше ни капли в рот.

В это же время в Гавре статуя Свободы вошла в устье Сены, а затем выбралась на берег. Мостовые с гулом лопались под ее ногами, город наполнился дребезжанием оконных стекол. От сотрясения качались фонарные столбы, и с деревьев облетала молодая листва. А вскоре над Свободой закружились десятка два военных вертолетов. Словно крупные насекомые, они летали вокруг колосса с факелом, соревнуясь в бесстрашии. Одна за другой машины облетали гигантский факел, затем цепочкой пронеслись мимо лица Свободы, но статуя не обращала на них никакого внимания. Она выбралась, наконец, на широкий проспект и быстро зашагала по направлению к Парижу.

Весть о том, что к Парижу направляются две гигантские статуи, парижане восприняли с юмором. Не убедило их и сообщение по телевизору, где показывали шагающую Свободу с острова Либерти. Зрелище было восхитительное, и многие оценили качество «мультипликации». И все же паника началась до того, как статуи достигли столицы Франции. И началась она на вокзале, где–то около полудня, с одного незначительного инцидента. Дело в том, что на Восточный железнодорожный вокзал начали прибывать поезда, из которых, к величайшему удивлению пассажиров и служащих вокзала, начали выходить и не люди вовсе, а их металлические, каменные и гипсовые копии. Другими словами — статуи. Кстати сказать, примерно то же самое происходило и во всех аэропортах: Шарль де Голль, Бурже и Орли.

Те, кто видел, как из дощатых товарных вагонов посыпались белые, серебристые и бронзовые скульптуры, вначале приняли это за маскарад, за какую–то непонятную игру или розыгрыш. Пассажиры радостно подходили и подбегали к гостям, пытались с ними заговорить и очень удивлялись тому, что гости совершенно не обращают внимание на хозяев, да и странным размерам прибывших. А размеры были очень разные — от метра и до десяти.

Из вагонов выходили гигантские женщины с веслами и неповоротливые бойцы в каменных накидках с каменными же автоматами в облупившейся серебрянке. За ними торопились крупные подростки в гипсовых галстуках, с обшарпанными горнами, барабанами и различным спортивным инвентарем. Восторг парижан вызвали гигантские каменные быки на открытой платформе. Четыре таких быка, играя могучими известковыми мускулами, медленно втащили на перрон невиданного калибра чугунную пушку с диаметром жерла примерно в метр. Кто–то из наиболее образованных парижан признал в ней русскую царь–пушку из Московского Кремля, и по толпе прошелестело: «Русские! Это русские! Ну, дают! Ну, молодцы!»

Но особенно всех поразило огромное количество и разнообразие статуй вождя международного коммунистического движения. Только из одного вагона вышло около сотни, и все они были выкрашены бронзовой краской. Из следующего вагона вышла следующая сотня, покрашенная серебрянкой. А дальше уже пошли вожди без всякой цветовой субординации: белые, серые, коричневые и даже два зеленых.

Паника началась, когда одна из скульптур — какой–то крашеный революционер — упала и разбилась. Ужас овладел парижанами при виде гипсовых осколков, которые мгновение назад передвигались своим ходом, как это делают только живые существа.

По вокзалу пронеслось: «Новое оружие русских!» — и вслед за этим, теряя на ходу узлы и чемоданы, пассажиры, служащие вокзала и набежавшие зеваки бросились кто куда. Через несколько секунд вокзал очистился от людей.

А поезда все прибывали и прибывали. Они уже забили все подъездные пути к Парижу. То же самое происходило и в аэропорту. Там не успевали освобождать посадочную полосу для вновь прибывающих самолетов. И вскоре потянулись к центру города строгие колонны произведений монументального искусства.

И все же многие парижане пока еще ничего не знали о странных пришельцах, а те, кто знал или что–то слышал, считали, что их просто разыгрывают. Особенно веселились и недоумевали те, кто слышал по радио сообщение, будто на юге Франции пересек границу египетский сфинкс из Долины Царей. Что будто бы он хотя и ползет, сохраняя заданную ему позу, но делает это чрезвычайно быстро и при этом не очень–то разбирает дорогу — ломает на своем пути все, что попало.

После этого диктор сказал, что на площадь Бастилии со всех сторон стекаются скульптуры, украшавшие ранее площади и скверы столицы Франции. И что из всех музеев страны исчезают произведения, монументального искусства.

К полудню почти все население города, за исключением пьяных и безнадежно больных, охватила паника. По всем телевизионным каналам транслировали одно и то же: гигантскую женщину с факелом с острова Либерти и еще более гигантскую — с Мамаева кургана. Обе они очень решительно двигались в сторону Парижа, а в ясном весеннем небе над их головами стрекозами шныряли вертолеты и похожие на стрижей истребители ВВС Франции. Да и над самим Парижем в небе стоял такой гул, будто авиакомпании всего мира устраивали здесь показательные выступления.

Особенно страшно выглядели кадры, где статуя с Мамаева кургана рубанула воздух своим гигантским мечом и сшибла несколько вертолетов. В свою очередь женщина с острова Либерти, видимо, пробуя факел на прочность, сшибла гражданский вертолет с известным кинооператором, снимавшим фильмы Хичкока.

Весь Париж сидел у телевизоров, на улицах не было ни одной живой души. И лишь изредка то там, то здесь можно было видеть, как перебежками от подворотни к подворотне куда–то спешат каменные изваяния с мраморными и гипсовыми бельмами вместо глаз.

А в это время от Восточного вокзала к площади Де Голля потянулась длиннейшая вереница пришельцев. Они шли в колонну по десять, твердо чеканя шаг. Возглавляли колонну несколько скульптурных композиций с развевающимися знаменами. Бронзовые революционеры и революционерки крошили своими многопудовыми башмаками и сапогами парижские мостовые, рвали провода и иногда, не вписавшись в поворот, въезжали бронзовыми знаменами в окна испуганных парижан.

У Триумфальной арки колонну пришельцев встретил специальный полицейский батальон, но вскоре он вынужден был отступить, потому что пули не причиняли статуям никакого вреда. Они застревали в бронзовых телах впереди идущих революционеров.

Первая серьезная стычка между хозяевами и «гостями» произошла где–то на полпути между Триумфальной аркой и Эйфелевой башней. Колонна пришельцев наткнулась на баррикаду скульптурных аборигенов. Баррикада задержала авангард колонны лишь на одну минуту и была нещадно растоптана. Хозяевам удалось только слегка потрепать гипсовых пионеров. Потери и с той, и с другой стороны были примерно одинаковые: десятка два пионеров разлетелись вдребезги от удачно брошенных булыжников. Но на помощь пионерам пришли их чугунные наставники, и столько же мраморных античных героев остались лежать в подворотнях.

На улицах Парижа давно уже шли небольшие бои между пришельцами и хозяевами. Рота Пушкинского музея безуспешно осаждала Лувр, и два могучих бронзовых всадника в ажурных доспехах гарцевали на его ступенях, пытаясь тяжелыми мечами открыть двери музея. Незадолго до этого группа с Аничкова моста завела своих коней в Лувр, да так там и осталась, и бронзовые воины, ломая двери, трубно гудели: «Ренегаты!»

Взвод чугунных студентов МГУ, где только мог, очищал фасады домов от архитектурных излишеств. Они очень ловко орудовали чугунными свитками и какими–то немыслимыми измерительными приборами времен Христофора Колумба. Тем же самым занимались и статуи со станции метро «Площадь Революции». Они сбивали с фасадов домов гадов и химер, а Аполлон давил лепную нечисть чугунными колесами своей колесницы.

А у Эйфелевой башни под самыми опорами уже столкнулись две странные армии. В воздухе стоял такой хруст и скрежет, что казалось, будто вертолетные винты в небе крутятся только благодаря ветру или усилиям пилотов. Но в какой–то момент все сразу стихло, бой прекратился, и обе армии откатились назад. По колоннам пронесся легкий ропот, и армия пришельцев развернулась на 180 градусов. После этого послышалось долгое дружное «Ур–рааа!», а над крышами домов, упираясь головою в небо, показалась гигантская женщина с Мамаева кургана. Ее темное лицо было обращено на запад, именно туда, где из–за домов появился вначале факел, а затем и голова статуи с острова Либерти.

Две чудовищные фигуры приближались друг к другу с такой скоростью, что уже через несколько мгновений обе встали как вкопанные по разные стороны Эйфелевой башни. И еще раз долгое чугунное «урра–а–а» прокатилось по улицам Парижа.

После этого колосс с титановым мечом обратил свое гневное лицо на статую с факелом, и в небе громыхнуло: «Защищайся!» Она положила вторую руку на рукоять меча, шагнула вперед и, размахнувшись, ударила. Меч с бомбовым свистом пронесся над головой Свободы и врезался в Эйфелеву башню. Словно брызги, посыпались с башни прожектора и прочая мелочь. Конструкция страшно заскрипела, и два пролета ухнули вниз, а башня слегка накренилась. И сразу после этого хозяева откликнулись дружным воплем.

Женщина с Мамаева кургана отступила на шаг и раздавила в пыль взвод гипсовых спортсменов. В этот момент статуя с острова Либерти, страшно размахивая факелом, сделала обманный выпад и изо всех сил метнула «Декларацию прав человека» прямо в лицо своей сопернице. Гигантская фигура успела отшатнуться, а «Декларация», пролетев несколько сот метров, раскрошила роту гипсовых доярок с гипсовыми подойниками.

«А–а–а–а!» — поплыло над Парижем, и две армии вновь сошлись у опор Эйфелевой башни.

А в это время в стороне от места боевых действий на крышу кафе поднялись десятка два бронзовых скульптур. Все они были старомодно одеты, в каких–то немыслимых плащах и цилиндрах, и в руках многие из них держали не весла и пулеметы, а обычные бронзовые книги или допотопные трости. И все же самым странным было то, что группа эта состояла как из пришельцев, так и из хозяев.

Наблюдая за боем, некто с длинным носом и в длинном бронзовом плаще металлически прогудел:

— А что, мистер Диккенс, соцреализм–то лучше вооружен.

— Ес, — согласилась статуя и попыталась отодрать бронзовую шляпу от головы, — но авангард более неуязвим. Посмотрите вот на ту железку. Уничтожить ее никак невозможно, даже если раздавить. Просто получится новая скульптура.

— Да, да, — подтвердила сутулая фигура с большими отвислыми усами.

И только статуя с бронзовой книжкой сказок в руке покачала головой и печально промолвила:

— Не надо, не надо, господа. Вас же лепили интеллигентные люди.

Хозяева начали теснить пришельцев, когда к ним пришло подкрепление. С той стороны Сены вдруг повалили боги и полубоги, человеко–быки и обнаженные безголовые девы. Их было так много, что они сразу смяли авангард противника и крылатой бронзовой колесницей врезались глубоко во вражескую армию. Изредка кого–нибудь из этих всадников сообща заваливала золоченая группа с фонтана «Дружба народов», бронзовые кормчие вылавливали из толпы безголовых дев, но чаще падали под ударами тяжелых крыльев, копыт и кулаков, так и не успев отловить свою жертву. Перевес был явно на стороне хозяев. И напрасно взывала одинокая фигура Медного всадника: «Да где же эти Будды, мать их?!» Клик его тонул в общем шуме. В воздухе свистели гипсовые, мраморные и металлические копья, диски и кувалды. Одна такая кувалда снесла голову могучему мраморному Зевсу, и по рядам хозяев прокатился ужасный рев.

А подкрепления, которого ждали пришельцы, все не было.

Тем временем две гигантские женщины отошли от Эйфелевой башни, которая им только мешала. Все кругом замерли, когда в небе в очередной раз загромыхало. На какое–то время обе армии будто заключили соглашение. И те, и другие молча наблюдали за передвижением колоссов, потому как исход боя во многом зависел именно от них. И даже вертолеты, образовав широкий круг, зависли над всем этим безобразием на безопасном расстоянии.

Давя и своих, и чужих, колоссы отступали к набережной. Они примеривались друг к другу, словно борцы, топтались на месте, превращая ухоженный бульвар в разбомбленное снарядами поле.

Первой начала статуя с Мамаева кургана. Она размахнулась погнутым мечом и, сделав большой шаг вперед, ударила. Где–то на высоте тридцати метров над землей огромный меч столкнулся с факелом статуи с острова Либерти. От удара у женщины с Мамаева кургана отломилась кисть руки вместе с мечом. То же самое произошло и со статуей Свободы, после чего меч с факелом, пролетев несколько сот метров, исчезли в клубах пыли обвалившихся зданий.

Бой внизу возобновился. Остатки армий успели построиться в полки и под боевой клич двинулись друг на друга. И тут по рядам пришельцев пронеслось: «Царь–пушку везут! Царь–пушку!» Действительно, передние ряды вдруг отхлынули назад, и на образовавшейся площадке оказалась чугунная Царь–пушка. Быков, которые ее притащили, быстро развели в разные стороны, и два дюжих бронзовых молотобойца вкатили в жерло пушки чудовищное ядро. Зрелище это было настолько ужасным, что противник дрогнул, и в передних рядах богов началась паника.

— Ну, милая, хоть раз послужи! — крикнул один из молотобойцев. Ядро при этом выкатилось из жерла прямо на кричащую статую, расплющило ее и откатилось в сторону.

Пришельцев уже начали было рассеивать по близлежащим улицам и переулкам, когда в небе опять загрохотало: «Ребята, давай!» Долгожданная команда как будто удвоила силы пришельцев. Около сотни гипсовых пионеров подняли свои бутафорские горны, поправили облупившиеся барабаны, и поплыло над Парижем гулкое: «Вставай, вставай, дружок…»

А тем временем одновременно в нескольких местах более пяти тысяч низкорослых крашеных статуй швырнули на землю гипсовые кепки и зашагали к Эйфелевой башне.

С долгим криком «Ур–рра!» бросился резерв пришельцев на армию хозяев, но те вдруг выпустили свои запасные части, и поползло по улицам черт–те что: какие–то железобетонные динозавры, гигантские Микки Маусы, кафельные слоны, черепахи и мозаичные герои киноужасов. А за всем этим зверьем двинулись совсем непонятные фигуры, не имеющие ни формы, ни, может быть, даже содержания.

Армия пришельцев пришла в движение. Кто–то маленький, гипсовый и с большими усами крикнул: «Братва, абстракция поперла!» И тут же несколько сот таких же усатых, в наглухо застегнутых френчах, бросились с обоих флангов вперед. Им удалось обогнать вражескую армию и, миновав статую с Мамаева кургана, они окружили женщину с острова Либерти. Сотни полторы повисло их на ногах Свободы, а та принялась отмахиваться от разъяренных усачей, как от мух, единственной целой рукой.

Вскоре почти все усатые были раскрошены и раздавлены, но статуя с Мамаева кургана сумела воспользоваться случаем: она ухватила противницу за шипы головного убора. Отбиваясь культей, статуя с острова Либерти уцепилась свободной рукой за пояс противницы, улучила момент и пнула ее ногой в каменный живот. В воздухе послышался такой грохот, что несколько вертолетов замертво упали на землю, два истребителя столкнулись в воздухе, а обе армии отхлынули друг от друга.

Лицо статуи с Мамаева кургана сделалось ужасным. Она покачнулась, отступила на несколько шагов назад и со страшным грохотом повалилась к Сену.

Жуткий рев потряс Париж. Кричали все, кто еще имел такую возможность, и даже головы, отбитые от своих каменных туловищ, разинув рты, хрипели и шипели.

И тут же к женщине с острова Либерти кинулись все, кто хоть как–то мог противостоять ее могучей силе. Сверкая на солнце нержавеющей сталью, «колхозница» швырнула свой серп на землю и протаранила головой вражескую Свободу. «Рабочий», вслепую размахивая молотом, ударил ее по ноге. Несколько бронзовых скульптурных композиций, из тех, что помощнее, бросились Свободе под ноги. Отовсюду слышались крики: «Гипс за гипс, бронза за бронзу!»

Наконец, статую с острова Либерти повалили на землю, и она, ударившись головой о здание, утонула в клубах пыли.

Хозяева бросились было защищать поверженную Свободу и уже отбили ее неподвижное тело, но тут противник резко отступил.

«Зовите его! Зовите ЕГО!» — кричали пришельцы, и вместе с тем они отходили все дальше и дальше в глубь улиц и переулков, а затем разделились на два потока, образовав посередине широкий проход.

Обе армии на какое–то время замерли. Только вертолеты да самолеты нарушали зловещую тишину высоко над городом. Наконец послышались тяжелые шаги, а вскоре в образовавшемся проходе показались два бронзовых матроса, увешанные гранатами и пулеметными лентами. Они несли на своих могучих руках гигантский гранитный бюст человека с усами и маршальскими погонами.

«А–а–а–а!» — нестройно заорали пришельцы. Потрясая оружием, они шли за усатой головой плотными шеренгами. А гранитный бюст зловеще покачивался на руках у бронзовых матросов, и при виде этой странной головы хозяева дрогнули. Динозавры и Микки Маусы, слоны и черепахи попятились назад. Боги и полубоги сгрудились под Эйфелевой башней и как загипнотизированные наблюдали за приближением усатой головы.

Но тут великое множество бесформенных скульптур хлынуло вперед, и оба бронзовых матроса были сбиты с ног, а гигантский бюст рухнул на мостовую.

К упавшей голове подбежал огромный мраморный атлант, поднял ее над собой и швырнул вслед отступающей вражеской армии. В рядах гипсовых вождей и колхозниц образовалась широкая просека, голова прокатилась по ним как каток, оставляя позади себя мелкую щебенку. А когда ветер унес пыль, в конце этой просеки, среди поверженных собратьев, лежало лишь гранитное красное ухо величиной с корыто.

Наблюдая за боем с крыши кафе, бронзовые фигуры постепенно исчезали, они уходили по очереди через люк, через который и попали туда. И лишь одна из них — курчавый мужчина в длинной накидке — склонив голову, печально прогудел: «Во что Париж превратили!»

Еще на улицах и в переулках Парижа шли бои, когда на опустевшее поле сражения, словно гигантский танк, выполз охранитель царских усыпальниц — древний сфинкс. Он равнодушно осмотрелся, затем подполз к поверженной Свободе и лизнул ее своим шершавым каменным языком.

После этого египетский получеловек–полузверь с грохотом подполз к останкам женщины с Мамаева кургана и, вытянув каменную шею, лизнул и ее.

Солнце клонилось к закату. Париж утопал в пыли, словно после невиданного извержения вулкана. А по улицам города, среди белых холмов гипсовых и мраморных осколков, среди нагромождений расплющенных, искореженных статуй бродили спятившие от ужаса и горя парижане. Им было жалко своей столицы и Эйфелевой башни.

В начале июня, а именно пятого числа, Павла Ивановича повезли на открытие памятника жертвам сталинских репрессий. Павел Иванович с удовольствием отказался бы от этого хлопотного мероприятия, но он был автором проекта.

Памятник вышел грандиозным. Только для того, чтобы накрыть его, понадобилось около тысячи квадратных метров брезента. Когда же брезент автомобилями стянули с памятника, собравшиеся ахнули: памятник впечатлял. Группа изможденных людей, каждый из которых был не менее семи метров росту, стояли, прикованные многопудовыми цепями к постаменту.

— Не уйдут? — шепнул Павлу Ивановичу заказчик.

— Вообще–то металл тонкий, а цепи настоящие, — тихо ответил Павел Иванович. — Хотя… кто его знает. Не, не дай Бог, не дай Бог.

Вечером того же дня в ворота мастерской к Павлу Ивановичу громко постучали. Чашка с горячим кофе выпала из рук пожилого скульптора, но он этого уже не почувствовал.

Кокаиновый сад

«Если каждый человек на куске земли своей сделал бы все, что он может, как прекрасна была бы земля наша!»

А.П. Чехов

Часов эдак в одинадцать вечера в Серегинскую городскую больницу привезли странного пациента. Доставили его на милицейском Москвиче, со связанными руками, в рубашке разодранной до пупа. По словам сопровождавшего сержанта Тимохина больной более двух суток провел в вытрезвителе, но так и не протрезвел. Он все время порывался пробить головой кафельную стену, по–животному мычал и страшно вращал глазами. Документов у неспокойного пациента при себе не было никаких. При обыске в его многочисленных карманах были найдены совершенно ненужные нормальному человеку вещи: веточка дерева неустановленного вида, горсть засохшего винегрета и клок окровавленных седых волос, которые явно принадлежали кому–то другому.

На вид пациенту было не более тридцати лет, хотя и выглядел он отвратительно. Одутловатое лицо цвета пожухшей сирени почти до самых глаз заросло редкой рыжей щетиной, одна ноздря была надорвана, а зубы располагались как бог на душу положит: где через один, а где и через три.

На все вопросы работников серегинского вытрезвителя пациент не то что бы не отвечал, но как–то странно размахивал руками, бил себя кулаком по животу и манипулировал пальцами. Приведенный специально для разговора с ним глухонемой старик не понял ни единого жеста, о чем и написал на листе бумаги: «Его языка я не понимаю. Может быть это иностранец. А может и шпион». Затем, ещё раз посмотрев на больного, старик уверенно приписал: «Нет, на иностранца он не похож. Скорее всего это бич. Дезинформатор».

Дежурный врач, принимавший вновь поступившего больного, оттянул ему веки, заглянул в нечистый рот и, переведя дух, с отвращением констатировал:

— Ну и смердит же он. Пьян, как сапожник.

— Да уж больше двух суток прошло, — неуверенно сказал Тимохин. — Он и был таким.

— Ну, значит сумасшедший, — устало ответил врач. — К тому же в состоянии сильного алкогольного опьянения.

Больной в это время ерзал на стуле и с тревогой поглядывал то на сержанта, то на доктора. А после того, как врач неосторожно назвал его сумасшедшим и к тому же пьяным, он вдруг резво вскочил со стула и с ревом бросился на обидчика головой вперед.

После сильного удара в живот доктор сразу как–то оживился, до сих пор сонные глаза его заблестели, а речь стала более деловой и энергичной.

— Ну зачем вы привозите к нам этих подонков? — обиженно спросил он. Им место в спецприемнике, а не в больнице. Ну что я с ним буду делать? Он же явно косит под сумасшедшего.

— Только что вы утверждали, что он сумасшедший, а теперь говорите косит, — возразил Тимохин, держа неспокойного пациента за шиворот. — Да и пьяный он уже больше двух суток. Не может такого быть. Не бывает.

Тяжело вздохнув, врач уселся за свой письменный стол, побарабанил пальцами и с тихим отчаянием в голосе спросил:

— Ну и где прикажете мне его держать? Он же всю больницу по кирпичику разнесет и сбежит.

— У вас же есть наркологическое отделение, — ответил Тимохин. Наденем на него смирительную рубашку. Пусть полежит связанным, пока не образумится.

— Громко сказано: наркологическое отделение, — ответил врач. Обыкновенная палата с хлипкой решеткой на окне.

При упоминании палаты с зарешеченным окном пациент замотал головой и громко замычал.

— Что, не нравится? — не без злорадства спросил сержант, и больной несколько раз энергично кивнул. — Так может хватит дурака валять? Может расскажешь, кто ты и откуда взялся? — Тимохин подмигнул доктору, и от этого фамильярного подмигивания врач оскорбился еше больше. Отвернувшись от милиционера и пациента, он брезгливо поморщился и уставился в угол кабинета. А больной вдруг издал отвратительный звук и жестами объяснил, что готов рассказать о себе все, что знает. Он недвусмысленно посмотрел на свои связанные руки, затем на сержанта и изобразил пальцами правой руки будто бы пишет.

— Бумагу и авторучку, — сказал сержант доктору, а для пациента добавил: — Ну вот и молодец. Только ради бога, очень тебя прошу, не ври. Не надо. Не теряй времени. Мы все равно будем проверять.

Пациент согласно кивнул, пододвинулся к столу и положил на него связанные руки.

— Сейчас вы его развяжите, и он нам покажет кузькину мать, — мрачно проговорил доктор.

— Ничего, — весело ответил сержант. — У меня не забалуешь.

Когда больному развязали руки и положили перед ним лист бумаги с авторучкой, он с облегчением потряс кистями рук, затем помассировал пальцы и зачем–то потянулся к ненужному на этом столе пресс–папье, но доктор опередил его. Спрятав на всякий случай в ящик стола все, что могло послужить пациенту оружием, доктор встал и, явно нервничая, отошел к стене.

— Ты пиши, пиши, — сказал Тимохин, хорошенько встряхнув больного. А тот, загадочно улыбнувшись щербатым ртом, взял авторучку и аккуратно, но все же ужасно криво вывел на чистом листе: «Зовут меня Ом. Я — снежный человек».

— Во дает! — прочитав написанное, воскликнул сержант. — Он снежный человек оказывается.

— Дураком прикидывается, — скрестив руки на груди, прокомментировал доктор.

— А молчишь–то почему? — спросил Тимохин, и пациент старательно написал: «Как же я могу говорить? Я же снежный человек. Вашего языка не знаю».

— Во дает! — рассмеялся Тимохин. — Понимать — понимает, а говорить не может.

— Прикидывается, — с напускным равнодушием проговорил доктор.

— Странно прикидывается, — ответил сержант. — Да ты пиши, пиши: кто ты, откуда родом, сколько выпил и как к нам в город попал.

Внимательно выслушав Тимохина, больной кивнул головой и принялся писать: «Раньше меня звали Петром Ивановичем Ивановым. Работал я селекционером. Занимался акклиматизацией южно–американской коки в наших краях, на Урале. Родина приказала. Вывел морозоустойчивую коку. Здесь недалеко, в деревне Степановка, на экспериментальном огороде вырастил кокаиновый сад, и вскоре стал его первой жертвой. Чтобы избавиться от напасти, бросил дом с садом и ушел в горы. Дом — то, ладно, ещё построю. А каков сад! Даже комары в этом саду не пьют кровь, а впрыскивают её с соком коки.

В горах я встретил девушку из племени «снежные люди». Мы полюбили друг друга. Ее приметы: два метра росту, вся сплошь и рядом покрыта черной вьющейся шерстью, лицо безобразное, но душа наша, белочеловеческая. Зовут её Угу. После непродолжительного ухаживания я женился на Угу, и у нас родилось несколько ребятишек. Сколько — не помню вследствии травмы головы.

В виду того, что я женился на девушке из племени «снежные люди» мне пришлось отказаться от своего имени и всего моего прошлого. Язык, из–за отсутствия общения с белыми людьми, мною был забыт. Теперь я — снежный человек».

Исписав страницу, пациент взял следующий лист и продолжил: «К вам в город я попал случайно, после нашествия белых медведей. Спасся чудом — у нас в пещере было два выхода. Когда медведи устроили облаву, я успел выскочить через запасной выход. Что случилось с Угу и детишками — не знаю. Скорее всего, они погибли в лапах этих чудовищ».

Петр Иванов шмыгнул носом и посмотрел на сержанта. Рядом с Тимохиным стоял доктор. Он заинтересованно заглядывал пациенту через плечо и, мрачно усмехаясь, качал головой.

— Не ты лепишь, — прочитав написанное, сказал сержант. Он достал сигарету, чиркнул зажигалкой и, прикурив, легонько встряхнул сочинителя. Давай, давай, пиши дальше. Интересно, чего ты ещё наврешь.

Тяжело вздохнув, Петр Иванов продолжил свой рассказ: «Целый месяц я прятался от медведей в живописных расщелинах родного Урала. Ночевал в пещерах, питался исключительно растительной пищей — мхом и корой несъедобных деревьев. Потом мне повезло. Я случайно набрел на бригаду старателей и вместе с ними спустился с гор. У них как раз случилась получка. В результате длительного общения с этими низкоморальными людьми я с каждым днем опускался все ниже и ниже. Сколько дней мы пили — не помню. С непривычки и от тоски по Угу и детишкам пьянел очень быстро, а затем начинал буянить, за что меня и били. Как попал к вам — не помню. Очнулся в вытрезвителе. Мое человеческое прошлое может подтвердить житель деревни Степановка — Молососов Кондрат Михайлович и брошенный мною дом с кокаиновым садом. О нашем первом уральском кокаиновом саде прошу доложить в Академию Наук российской федерации. Поскольку, это великое достижение гения рук человеческих».

— Складно пишет, — с удовольствием проговорил Тимохин. — Давай ещё чего–нибудь.

«Все!» — написал Петр Иванов и положил руки на стол. Доктор крякнул как–то неопределенно, нервно сунул руки в карманы халата и отошел к стене.

— Мда, — сказал он. — Ладно, будем оформлять. Делирий налицо.

— Ну вот, — обрадовался сержант. — А вы сомневались. На все сто ваш товарищ. — Тимохин похлопал пациента по плечу. — Ну что, снежный человек, будешь здесь жить? Смотри, не балуй. А то в спецприемник отправим. А мы пока твои данные проверим. — Тимохин собрал исписанные листочки и спросил: — Значит Степановка, говоришь?

Доктор уселся за свой стол, достал чистую карточку и записал: «Иванов Петр Иванович».

— Ладно, — примирительно сказал он. — Пусть будет Иванов. Только смотри, здесь не пещаре. Будешь буянить, пропишу аминазин.

Поместили Иванова Петра Ивановича в общую палату, где уже почивали ещё трое больных с размытым болезнью прошлым.

* * *

На следующий день сержант Тимохин своим ходом отправился в деревню Степановку. После двух часов душной тряской езды он вышел из автобуса и как раз угадал под холодный сентябрьский ливень. До ближайших деревенских домов было не менее полукилометра, а чахлые деревья, высаженные вдоль дороги, не представляли для человека, попавшего под дождь, никакого интереса.

Шагая по раскисшей дороге, Тимохин вполголоса ругал себя последними словами за то, что связался с этим сумасшедшим «снежным человеком». Сержант перепрыгивал через огромные мутные лужи и когда, поскользнувшись, приземлялся в воду, громко вскрикивал. Иногда он совершенно искренне желал, чтобы у ненормального селекционера на лбу или на пятке вырос неуместный в тех местах орган. Так, незаметно, под самые изощренные проклятья Тимохин добрался до первых домов Степановки.

Два крайних дома оказались наглухо заколоченными. Во дворе третьего, под дощатым навесом сидел устрашающего вида волкодав. И только четвертый дом был одновременно и жилым, и доступным.

Взойдя на крыльцо, Тимохин встряхнулся как промокшая собака, топотом сбил налупшую на ботинки глину, и только после этого постучал кулаком в дверь.

За дверью какое–то время было тихо. Затем послышались шаркающие шаги и лязг засова. Наконец дверь распахнулась, и сержант увидел маленького, удивительно запущенного, пьяного мужичка.

— Вы не подскажете, где живет Молососов Кондрат Михайлович? — вежливо поинтересовался Тимохин.

Мужичок критически осмотрел непрошенного гостя и неожиданно гаркнул:

— Чего надо?

— Я говорю, где живет Молососов? — повторил сержант.

— Кто? Пошел к черту! — хозяин ударил себя в грудь кулаком и хрипло рявкнул: — Я Молососов! Понял?

— Ну тогда я к вам, Кондрат Михайлович, — вяло сказал Тимохин. — Мне бы насчет Иванова Петра Ивановича узнать.

Молососов ещё раз внимательно, с ног до головы, осмотрел гостя, затем отошел в темноту сеней и оттуда сказал:

— Ну чего стоишь? Заходи.

Едва Тимохин вошел в дом, как в нос ему ударило такой перегарной дрянью, что он хотел было вернуться на улицу, но хозяин дома толкнул его в спину, и споткнувшись, Тимохин ввалился в комнату.

— Что же это вы так пьете–то? — морщась, спросил сержант.

— А я не на работе пью, — вызывающе ответил Молососов. — Я у себя дома. В свободное время, так сказать. А ты–то кто? Корешок что ли евонный?

— Я из милиции, — ответил Тимохин.

— Ну так бы сразу и сказал, — почти миролюбиво проговорил хозяин дома. — Проходи, гостем будешь. Вона как промок–то.

Тимохин оглядел комнату. Здесь очевидно делали ремонт: пол был заляпан известкой, кругом валялись куски обоев, а у окна, уронив головы на стол, сидели два маляра, в заляпанных краской комбинезонах.

— Ремонтируем дом, — пояснил Молососов. — Да ты садись. Щас я тебе водочки для сугрева налью. А то ведь так и простыть недолго. Как тебя зовут–то?

— Сержант Тимохин, — официально представился гость. — Меня интересует, кто такой Иванов, и где он живет.

— Зовут–то тебя как? Имя–то у тебя есть? — настаивал хозяин дома. — Да ты не бойся. Что ж из того, что в милиции работаешь? Менты — они тоже люди с именами. С носа вона как текет. — Молососов налил в мутный стакан на два пальца водки и протянул его гостю. — Давай, давай. Это не для пьянства. Для здоровья. Окачуришься здесь, я потом буду тебя выхаживать?

— Я на службе, — неубедительно заявил Тимохин. Он пошевелил пальцами в ботинках и послушал, как там чавкает вода. Хлюпало и в носу, да ещё как назло на сержанта напал страшный чих.

Отчихавшись, Тимохин с отвращением выгнул спину, так, чтобы мокрая одежда отлипла от спины. Он уже свыкся с тяжелым перегарным духом и даже слегка разомлел в тепле. Обстановка дома, да и сам хозяин вызывали у него скучное, ленивое омерзение, но ещё противнее казалось ему снова очутиться на улице под холодным дождем.

— Я говорю, зовут–то тебя как? — не отставал Молососов. Он вставил сержанту в руку стакан с водкой и налил себе.

— Михаилом, — вздохнув, ответил Тимохин.

— Ну, Мишка, Мишатка, смертничек ты мой, с богом, чтоб не болел и за знакомство. Пей, пей. Ментам болеть не положено. Служба у них такая.

Молососов крупными глотками выпил водку и сунул в рот раздавленную кильку. Поколебавшись несколько секунд, Тимохин последовал его примеру. Но едва сержант поставил стакан на стол, как хозяин дома налил ему еще.

— М–м–м, — замотал головой Тимохин. — Не надо… Не положено.

Водка ошпарила сержанту нутро и, не добежав до желудка, начала рассасываться по всему организму, проникая во все мало–мальски проходимые кровеносные сосуды.

— Пей, пей, — подбодрил Тимохина Молососов. — Это ты сейчас штрафной хватанул. А теперь давай по–человечески, чокнемся.

— Не могу, — ответил сержант. Сознание его уже начало ломаться, Молососов вдруг слегка посимпатичнел и стал похож на его, Тимохина, покойного деда.

— Пей, тебе говорю! Мужик ты, али кто? Э–эх, измельчал русский народ, — с сожалением проговорил Молососов. — Пить разучился. Бывало на свадьбе, али на праздник какой, так самогону набуцкаешься, что голова потом ещё цельную неделю колобродит. А теперь? Тьфу! — Молососов сплюнул на пол и презрительно пояснил: — Шампанские разные, да портвейны. Ну! — прикрикнул он на Тимохина. — Пей! Слушать надо, когда старшие говорят.

Чокнувшись с сержантом, Молососов лихо проглотил водку, посидел с полминуты и упал со стула. На полу он устроился поудобнее, прижал колени к животу и тут же захрапел.

Тимохин с тоской посмотрел на старика, чертыхнулся и выпил водку до дна.

Упав на пол, хозяин дома разбудил одного из маляров. Тот, громко сопя, медленно поднял голову и, не глядя на Тимохина, разлил водку по стаканам.

— Будем, — хрипло проговорил маляр и нетвердой рукой поднес стакан к губам.

— Будем, так будем, — вздохнул сержант. Он уже плохо помнил, зачем сюда пришел. Непривычный к пьянству организм его налился было какой–то фиолетовой силой, но после третьего стакана это ощущение исчезло. Оно лопнуло, как чрезмерно раздувшийся пузырь, оставив после себя лишь тоску по великому подвигу.

Выпив, маляр повалился на место, но садясь, он толкнул своего приятеля. Разбуженный человек бессмысленно посмотрел на Тимохина, хотел было что–то сказать, но у него получилось только «чшшпсь» и «фьюшсь».

Как и его напарник, он налил в стаканы водки себе и Тимохину. Сержант попытался встать и пожать руку этому умному, милому работнику кисти, но стул каким–то образом прилип к штанам, да и ножки кто–то приколотил к полу.

Ограничившись кивком головы, Тимохин плеснул себе на грудь пол стакана водки, а остальное выпил.

* * *

Проснулся Тимохин от страшной жажды. Пить хотелось невыносимо. В голове постреливало. Рядом на полу громко храпел Молососов, а за столом, попадав лицами в тарелки, сидели маляры.

— Фу ты, черт! Как же это я напился? — Тимохин с трудом поднялся и шатаясь прошел на кухню. Там, сунув голову в ведро с холодной водой, он немного пришел в себя.

Когда сержант вернулся в комнату, маляры уже проснулись и грязными рукавами комбинезонов оттирали присохший к щекам винегрет. Тимохин с омерзением посмотрел на их грязные физиономии, и его чуть было не стошнило.

Проснулся и Молососов. Продрав глаза, хозяин дома оглядел сержанта с ног до головы и хрипло спросил:

— А ты кто таков будешь?

Глядя на опухшую, синюшную рожу Молососова, Тимохин вдруг истерично захохотал.

— Чего ты ржешь? — недружелюбно спросил хозяин дома и наморщил лоб. А–а–а, да, — вспомнил Молососов. — Ты мент. — Он вышел из комнаты и через несколько минут вернулся с тремя бутылками водки. — Ладно, садись, похмелимся, — предложил он Тимохину.

Как не противно было сержанту обнаружить себя в компании алкоголиков, но от водки он не отказался. Слишком сильно болела голова.

После ста граммов Тимохин почувствовал себя значительно лучше и поспешил этим воспользоваться.

— Кондрат Михайлович, а кто такой Иванов Петр Иванович? Я не уеду отсюда, пока не узнаю. Где он живет? И где его сад? — Тимохин перевел дух и посмотрел в окно. Только сейчас он заметил, что на улице начало темнеть.

— Кокаиновый сад–то? — мрачно спросил Молососов, разливая водку по стаканам.

— Да–да, — обрадовался сержант.

— Не знаю, — намеренно равнодушно ответил Молососов. — Я в ботанике не разбираюсь. Сажал он здесь где–то какие–то деревья, а какие — бог его знает. Да и ночь на дворе. Оставайся, завтра поутру вместе поищем. — Хозяин дома опорожнил стакан и тяжело посмотрел на Тимохина. — Меня эти дела не касаются. Я — честный русский пьяница. Все пьют, и я пью. Все бросят, и я… может быть… — Молососов пожевал вчерашнюю засохшую корку и отвел взгляд. — Я его и не знаю толком–то. Так, ошивался здесь, говорил что–то умное: мол, первый в мире кокаиновый сад, дембелевскую премию дадут. Ну, попили мы с ним немного, а вот третьего дня исчез куда–то. Больше я его и не видел. Вот те крест. — Молососов собрал пальцы левой руки в щепотку и криво перекрестился.

— Погодите, Кондрат Михайлович, — попросил Тимохин. — Сейчас я только протокол составлю, и все будет путем. — Сержант покопался в карманах, достал оттуда много всякой карманной мелочи и швырнул все на пол.

— Да ты выпей вначале, — посоветовал хозяин дома.

— Ага, — Тимохин взял ближайший к нему стакан, заглянул в него и, стльно запрокинув голову, выпил.

Некоторое время сержант сидел тихо. Он мучительно боролся с пролившейся в него водкой, и когда внутри у него все пришло в равновесие, Тимохин громко спросил:

— А топор у тебя есть?

— Зачем? — удивился Молососов.

— Коку вырубать будем, — прошипел сержант. — Ты знаешь, какая она вредная, стерва? Человеку запросто может жизнь сгубить. Что водка? Я вот выпил малешко и ничего, не отравлен, не сгублен, веселый и при исполнении служебных обязанностей. И выполню их! — Тимохин все более повышал голос, порывался встать, но тот же самый стул крепко держал его за штаны.

— Топор–то в сенях, да ты погоди до утра, — ответил Молососов. Он взял пустую бутылку, внимательно осмотрел её и громко крикнул: — Семен! Спишь что ли, черт мохнатый?

— Я… не–е.., — промычал один из маляров.

— Водка кончилась, — сказал хозяин дома. — Давай, дуй к Меленьтьехе за самогонкой. Да посуду прихвати. Обменяешь одну на одну. — Молососов пошарил в карманах, достал оттуда грязный комок, в котором с трудом можно было узнать деньги, и швырнул на стол. — Как тебя зовут–то? — снова обратился он к Тимохину.

— Мишей, — сумрачно глядя в прокуренное пространство, ответил сержант.

— Ну, Михрютка, Мишатка, мент ты мой изумрудовый, никуда твоя кока от тебя не денется, — весело проговорил Молососов, и эти слова почему–то особенно возмутили Тимохина. Он вдруг решительно встал, и сильно раскачиваясь, вышел из комнаты.

Какое–то время из сеней доносился шум падающих предметов, затем в комнату вновь ввалился Тимохин, но уже с топором.

— Я п–пошел, — с трудом выговорил он. — Надо. — Сказав это, сержант исчез в темном дверном проеме.

На улице давно уже была ночь, и всего лишь в одном доме, где–то на другом конце деревни, горел свет. Тимохин выбрался на размокшую дорогу, прошел метров сто и остановился. В кромешной тьме, за густыми зарослями то ли сирени, то ли коки стоял покосившийся дом. Зловеще булькая горлом, сержант вошел в сад и остановился у самой калитки, под раскидистым неизвестным кустом.

Ну, держись, падла! — тихо, но очень страшно проговорил Тимохин. Размахнувшись, он со всей силы ухнул топором под самый корень куста. Затем, ещё и ещё раз, пока наконец пышное растение не рухнуло сержанту под ноги.

— Ага! — радостно завопил Тимохин. — Я тебе дам дембелевскую премию! Я тебе дам первый в мире уральский кокаиновый сад!

Тимохин срубил второй куст и третий. Затем, в три удара он положил на землю какое–то деревце и, окрыленный победой, пошел косить все, что торчало из земли и напоминало зловредную иноземельную коку.

Разделавшись с садом, Тимохин пробил в ограде небольшую брешь и перешел на территорию следующего хозяйства. Когда на землю упало второе деревце, из дома выскочила маленькая старушка и завопила:

— Батюшки! Что же это ты, ирод окаянный, делаешь?!

— Конфискую! — закричал Тимохин. — Все под корень конфискую!

Он срубил ещё одно дерево и под вопли перепуганной хозяйки сада принялся за следующее. А старушка выскочила на дорогу и с криком: «Спасите, люди добрые!» бросилась в сторону шоссейной дороги.

Когда Тимохин покончил с шестым или седьмым по счету садом, на деревенской улице остановились Жигули. Из него выскочили два молодых человека и старушка. Хозяйка уничтоженного сада все время что–то кричала и уже невозможно было разобрать, о чем она кричит, так велико было её возмущение. А молодые люди осветили фонариком работающего Тимохина и ужаснулись. Ослепленный светом, на них не мигая смотрел страшного вида человек с топором в руках. Казалось, что он только что выбрался из земли. Глаза его горели сумасшедшим огнем, грудь вздымалась и опускалась как машинный механизм, а из глотки с хрипом вырывалось одно и то же слово, выкрикиваемое на разные лады:

— Кока! Ко–ока! Ко–о–ка!

— Слышь, мужик, ты успокойся, — неуверенно сказал один из молодых людей. — Ну чего ты сады вырубаешь?

— И охота тебе ночью топором махать? — поддержал его второй.

— Конфискую! — закричал Тимохин. Но тут он почувствовал, как к горлу подступает тошнота. Сержант мгновенно ослаб, ему стало зябко и неуютно посреди уничтоженного сада. Тимохин вытер испачканный в земле рот тыльной стороной ладони, плюнул в сторону автомобиля и пророкотал: — Уйди, а то я тебе дам кокаиновый сад!

Сказав это, сержант с топором наперевес двинулся на молодых людей, и те охотно уступили ему дорогу.

В дом к Молососову Тимохин вернулся, когда все уже спали. Дверь оказалась открытой, а на столе, среди лохматых малярских голов и грязных тарелок стояли три непочатые, заткнутые газетными дулями, бутылки с мутным самогоном.

Постанывая от тошноты и слабости, сержант сел на свой стул, налил себе целый стакан самогонки и залпом выпил. Минут пять после этого он корчился, зажимал рот ладонью и тихо постанывал. Наконец тяжелый напиток прижился, и сержант, облегченно вздохнув, осмотрел комнату. Под ногами у него, по–детски положив ладони под голову, спал старик Молососов. В углу, на грязной тарелке, лежала раздувшаяся физиономия одного из маляров. Раз в две секунды она делала губами: «пр–р–р–р» и иногда устало шевелила веками. Тимохину очень хотелось поделиться с кем–нибудь своей победой над кокаиновым садом, но разговаривать с этими безжезненными тушами было неинтересно.

Налив себе ещё стакан самогонки, Тимохин выпил. Он сделал это только для того, чтобы успокоиться. Руки у него от усталости и возбуждения дрожали, а мысли так просто скакали в голове как кузнечики, и раз за разом их становилось все меньше и меньше. Тимохин быстро и неотвратимо пьянел.

* * *

К вечеру следующего дня сержанта Тимохина доставили в его родное учреждение. Взяли его совершенно пьяного на шоссе. У Тимохина в руках был топор, а в кармане — наполовину опорожненная бутылка самогона. Отбиваясь от своих коллег, Тимохин выкрикивал какие–то страшные слова, больше похожие на заклятья:

— Снежная кока дочь белого медведя — не человек! Сгинь, мразь притороченная, абы, кабы я не зарубил тебя! Все! Все от снежных белых людей! Это они, они пришельцы поганые русского человека морят кокой!

Той же ночью сержанта Тимохина доставили в Серегинскую городскую больницу. В вытрезвителе он разогнал всех пациентов, рвал на себе одежду, а на койках — одеяла. Начальник Тимохина — старшина Митрохин — лично отвез своего подчиненного и сдал его тому же доктору.

— Ну и что прикажете мне с ним делать? — обиженно спросил доктор у старшины. — Он же мне всю больницу разнесет и сбежит.

— Не сбежит, — уверенно ответил Митрохин. — Рубашку смирительную наденем, никуда не денется.

Положили Тимохина в ту же палату, что и «снежного человека». Своими криками и причитаниями сержант перебудил всех больных, но после нескольких зуботычин Тимохин притих.

Едва санитар погасил свет и вышел из палаты, как один из больных подсел к сержанту на краешек кровати.

— Это ты? — прошептал он. — Я тебя сразу узнал. Я тебя ещё по голосу узнал, когда ты про коку что–то кричал.

Слова эти как–то отрезвляюще подействовали на Тимохина. Он вдруг задергался, попытался выдернуть руки из кокона, но убедился в бесполезности своих действий и зашептал:

— Снежный человек? Это ты? Что, говорить научился?

— Научился, — миролюбиво ответил Иванов. — Отлежался маленько и научился. Тебя–то за что взяли?

— За сад твой кокаиновый, — зло ответил Тимохин. — Все, нет больше твоего первого в мире. Вырубил я его. Ничего. Пусть полежу немного. Отпустят.

Иванов хихикнул в темноте и похлопал Тимохина по груди.

— За сад? Да где же ты его нашел?

— Нашел, — сладострастно ответил Тимохин. — В Степановке твоей нашел.

— Эх, сержант, дурья твоя башка, — засмеялся Иванов. — И из–за этого ты сюда попал? Ну ты даешь. Стало быть ты — вторая жертва моего сада.

— Я не жертва, — ответил Тимохин. — Я — победитель.

— Победитель чего, дурак? — задыхаясь от смеха, проговорил Иванов. Кокаиновый сад — мечта!

— Вот я твою мечту–то и вырубил, — упрямо ответил Тимохин.

— Руки коротки, — отсмеявшись, сказал Иванов. После этого он вернулся на свою кровать и вскоре задремал. Давно уже спали и двое других больных, и только Тимохин, катастрофически быстро трезвея, не спал, а думал о том, что же он все–таки вырубил.

13.07.87

Время божьего гнева

Время божьего гнева

«Мертвецы всего мира химически идентичны.»

(К.Г. Юнг)

Глава 1

По образованию сорокалетний Алексей Зайцев был психологом и на волне интереса к этой ещё недавно редкой профессии не ощутил никакого дискомфорта при переходе из одной политической формации в другую. Напротив, его благосостояние резко улучшилось, он почувствовал доселе неведомый ему вкус бытовой свободы, которую могут дать только деньги, избавился от продовольственной неврастении и довольно быстро сделался сибаритом. Впрочем, в скромных российско–интеллигетских масштабах. О недавнем прошлом страны Алексей вспоминал лишь, когда по телевизору показывали старые фильмы, которые он смотрел с большим удовольствием, либо по новостям обнищавшие коммунистические митинги. На частые жалобы менее удачливых соседей Зайцев скоро научился многозначительно пожимать плечами и душевно отвечать: «да–да–да». С такими же, как он сам, любил порассуждать о паразитической психологии россиянина и как бы вскользь прихвастнуть не новой, но вполне презентабельной «Ауди». В общем, Алексей был человеком во всех отношениях благополучным, в последнее время все чаще задумывался, не завести ли ещё раз семью, но о детях уже не помышлял. Во–первых, у него уже имелось двое взрослых сыновей, а во–вторых, Зайцеву, наконец, хотелось пожить для себя.

Свой отпуск, выпавший на середину августа, Алексей решил провести на родине отца — в небольшом сибирском поселке с привлекательным и одновременно распутным названием Разгульное. Всю первую неделю он переходил от одних доселе неведомых родственников к другим. В каждом доме в честь редкого московского гостя устраивалось застолье, которое обычно длилось до утра, и в конце концов, это так утомило Зайцева, что он начал подумывать о побеге назад в столицу. Но уезжать, так и не попробовав хваленой сибирской охоты и ночной рыбалки было и жаль, и обидно. Наслушавшись невероятных охотничьих рассказов, как–то утром Алексей отправился в одиночку побродить с ружьем по тайге. За пол дня блуждания он не встретил никакой дичи, зато напал на россыпи брусники, которые и завели его в таежное болото. Только наевшись незрелой ягоды, Зайцев решил, что пора возвращаться, но cолнце висело почти над головой и определить, куда оно будет закатываться не было никакой возможности. Алексей лишь помнил, что в Разгульном оно встает слева, а когда он отправлялся в тайгу, светило в спину.

Часа в четыре пополудни Зайцев наконец разобрался, в какой стороне находится село. Идти напрямик никак не получалось. Приходилось все время огибать обширные озера с обсидиановой тухлой водой, уклоняться то в одну, то в другую стороны, а ближе к вечеру ему вдруг показалось, что он вообще идет не в том направлении. Болото не только не кончалось, наоборот, оно становилось все безжизненнее, все чаще ему попадались целые рощицы березовых хлыстов, и все реже встречались оазисы обычной лесной растительности.

Первую ночь Алексей провел на небольшом островке–горбушке, у жалкого чадящего костерка, который он развел из бересты и поддерживал мелкими прутьями. Страх ещё не овладел Зайцевым — утром он собирался добраться до первой же высокой сосны, забраться на неё и осмотреть окрестности. Его лишь слегка мучили голод и жажда: перед охотой он позавтракал стаканом молока и куском хлеба, а вода в аллюминевой литровой фляжке давно закончилась. Правда, днем он наелся недозрелой брусники, но от неё остался лишь легкий холодок в желудке, да кисловатый привкус во рту.

Жажда давно уже напоминала о себе, тем более, что болотной воды вокруг было сколько угодно. Алексей даже ощущал головокружение от её сладковатого гнилостного запаха. Но самым докучливым было терпеть сонмища комаров и таежного гнуса. Назойливые кровопийцы почти не реагировали на едкую струйку дыма, лезли под охотничий брезентовый костюм и единственным спасением от них была — еловая лапа, которой Зайцев, не переставая, остервенело обмахивался.

Всю ночь Алексей воевал с насекомыми, а под утро, когда болото заволокло душным ядовитым туманом, комары вдруг исчезли, и он как–то сразу погрузился в глубокий сон. Но хорошенько выспаться Зайцеву так и не удалось. Вскоре над мертвым березовым сухостоем поднялось солнце, туман растворился в воздухе, и комары с гнусом вновь накинулись на свою жертву, возможно, единственную на много километров в округе. Щеки и подбородок Алексея уже серебрились суточной щетиной, глаза были воспалены, а лицо так распухло от укусов, что в зеркале он, пожалуй, себя бы и не узнал.

Весь следующий день Зайцев пытался выбраться из этого гиблого места. Деревья, на сколько возможно было охватить взглядом, стояли сплошь низкорослые и чахлые и забираться на них не имело смысла. Несколько раз Зайцев принимался во все стороны кричать, но очень скоро охрип. Пересохшее от жажды горло начало так саднить, что он совсем потерял голос. Затем, от отчаяния Алексей расстрелял все патроны, кроме одного, который оставил на самый крайний случай, но и это не принесло никакого результата. Лишь потом он сообразил, что местные жители, с детства привычные к ружейной пальбе в тайге, не обратят на выстрелы внимания.

Для поддержания духа Зайцев успокаивал себя соломоновым девизом, постоянно твердил, что все когда–нибудь кончается, а значит кончится и болото, но зелень попадалась все реже, болотные травяные настилы становились все более зыбкими, и вскоре Зайцев начал терять самообладание. Он пробирался от островка к островку, часто возвращался назад, шарахался из стороны в сторону и в панике едва не распрощался с жизнью. Вначале Алексей дважды подряд провалился в вонючую чавкающую жижу, и потом долго высвобождал из неё резиновые сапоги. Затем, он свалился в воду, страшно перепугался, и это последнее происшествие несколько охладило его — Зайцев стал более осторожным.

Вторые сутки, проведенные в тайге, оказались куда более страшными. Алексей вывозился в грязи, и костюм его покрылся серой чешуйчатой коркой подсохшего ила. Зайцев промок, неимоверно устал и оголодал. Брусника ему больше не попадалась, правда, он сумел–таки напиться относительно чистой воды из островного бочажка и набрать полную фляжку. Но в эту ночь ему пришлось обходиться без костра — спички намокли во время вынужденного купания. Сидя в кромешной темноте, Алексей слушал гудение тысяч насекомых, не переставая отмахивался от них и со страхом думал, что его ждет завтра. Только сейчас он сообразил, что подвело его легкомыслие: он отнесся к тайге как к подмосковному лесу, где тоже можно проблуждать весь день, но только если ходить по кругу. На географической карте эта местность выглядела сплошным зеленым полем, доходящим едва ли не до границы с Китаем. На рисунке страны оно имело всего десять на пятнадцать сантиметров, а в реальности простиралось на многие сотни трудно проходимых верст. «А неплохо было бы уйти в Китай, — трясясь от лихорадочного озноба, подумал Зайцев. Погулять неделю–другую и так же вернуться. Шанхай, Пекин, Лхаса, шашлык из гремучей змеи. А китаянки тощие. Наверное, не все… А я здесь подохну.» Он постарался вытеснить из головы опасные мысли о собственном конце, попробовал задремать, но всякий раз, когда разум его заволакивало сном, а рука с веткой опускалась на землю, комары облепливали лицо, и он просыпался. Это было похоже на пытку бессонницей, только яркую настольную лампу и громкие окрики палача заменяли мириады крохотных кровопийц.

Весь третий день скитаний по таежным болотам Алексей брел словно в полусне. Он несколько раз устраивался на высоких сухих плешках, мгновенно засыпал, но поспать ему удавалось не более часа. Как Зайцев не натягивал на себя короткую куртку, насекомые находили лазейки. В этом подлинном преддверии Дантова «Ада» не хватало лишь червей, тут же глотающих кровь и слезы тех несчастных, кого, как сочинил поэт, «отвергло небо и не принял ад».

Проснувшись, Зайцев с остервенением скреб ногтями тыльные стороны ладоней, пока не расчесал их в кровь. То же самое произошло и с лицом. Поначалу он растирал его, но затем, увлекшись, разодрал лоб и щеки до такой степени, что они покрылись густой сеткой глубоких царапин. А вскоре зуд, скорее даже фантомный, распостранился по всему телу. Алексей стал часто останавливаться, чтобы забраться рукой под куртку или штаны, и с закрытыми глазами подолгу сладострастно чесался.

Постепенно Зайцев начал впадать в какое–то темное и густое, как болотная жижа, душевное оцепенение. Это было похоже на полуобморочное состояние, но оно помогало ему двигаться дальше. Так легче было идти в одном направлении: не мучили мысли о том, что он больше никогда не вернется домой и исчезло ощущение времени.

Под конец дня Алексей и не заметил, как выбрался из лабиринта зыбких тропинок, окружения черных болотных окошек и озер. Зайцев почувствовал под ногами твердую почву, не сразу осознал это, а когда ступил на серый скрипучий песок, даже не поверил, что это произошло. Он топнул ногой, огляделся и только сейчас сообразил, что солнце уже завалилось за деревья, и ему надо торопиться, чтобы подальше уйти от гиблого места. С этими мыслями к Алексею вернулась и надежда на то, что он успеет добраться до человеческого жилья или хотя бы влезть на дерево, которые стали попадаться все чаще. Но когда Зайцев наткнулся на такую сосну, с гладким, словно полированным стволом, он лишь обнял её, прижался щекой к теплому дереву и даже не стал пытаться забраться наверх — у него не было сил.

Ночная мгла опустилась ещё до того, как Алексей выбрался из леса, и некоторое время он шел на ощупь. Он медленно и осторожно пробирался от дерева к дереву с вытянутыми руками и не увидел как вышел на открытое пространство. Под ногами приятно похрустывал песок, впереди, на фоне почти черного неба, угадывалась едва заметная зубчатая кромка леса, зато слева на западе горизонт был чуть–чуть подсвечен не так давно закатившимся солнцем. Время было ещё не позднее, и если бы Зайцев вышел к жилью, он наверняка увидел бы огни. Здесь же не было и намека на человеческое присутствие.

Какое–то время Алексей по инерции шел по песку. Ему не хотелось верить в то, что опять придется голодным всю ночь мерзнуть на голой земле. Только здесь, в тайге, он со всей остротой ощутил, насколько зависим от таких привычных вещей, как теплая постель, с четырех сторон огороженная стенами и сверху защищенная крышей. От усталости и отчаяния Зайцеву вдруг захотелось повалиться на песок, укрыться с головой сырой курткой и забыться до утра, но он упрямо шел вперед, как–будто ещё надеялся, что из темноты, из–за невидимого в ночи косогора выступит край деревенской изгороди, затем сквозь садовую листву проклюнется огонек и хрипло залает цепной пес. Но сколько он ни шел, вокруг ничего не менялось, и только на западе, там, где небо смыкалось с землей, окончательно исчезли последние признаки умершего дня.

Неожиданно Алексей остановился. Он ещё не понял, что заставило его насторожиться, но уже весь превратился в слух. Рассмотреть что–либо в такой темноте было почти невозможно, и все же Зайцев принялся озираться по сторонам. Он таращился перед собой, подставлял ветру то одно ухо, то другое и даже принюхивался, по–звериному раздувая ноздри. В какой–то момент Алексею на мгновение показалось, что справа на неопределимом расстоянии, над землей виднеется слабое свечение, что–то вроде бледного пятна от карманного фонарика с подсевшими батарейками. Но едва появившись, видение исчезло, оставив Зайцева гадать, действительно ли он что–то видел или ему померещилось.

Алексей не очень надеялся, что обнаружит рукотворный источник света и все же решил проверить. Впрочем, уговаривая себя, мол, с усталости увидишь и не такое, он лукавил — как это бывает с суеверными людьми, когда они боятся сглазить, а потому убеждают всех и в первую очередь себя, что желаемого не существует вовсе, либо оно никогда не сбудется. Об опасности Зайцев и не вспоминал — за три дня усталость и голод вытеснили из него какой бы то ни было страх. Он даже забыл о ружье, хотя давно уже подумывал бросить этот бесполезный груз, которым натер себе оба плеча и прикладом набил синяки на ляжках.

Алексей шел медленно, словно по минному полю, внимательно смотрел не только перед собой, но и по сторонам. Попутно Зайцев искал приемлимое объяснение странному видению. Он вспомнил все, что видел, слышал и читал о подобных явлениях: болотные огни, фосфорицирующие могильные холмы, святлячков и даже инопланетян. Единственно, кому не нашлось места в этом перечне, это обыкновенному человеку — такому же охотнику, рыбаку, туристу или уголовнику, сбежавшему из лагеря, коих здесь было не мало.

По его расчетам Алексей уже прошел то место, где ему привиделось свечение, и он остановился. Выплывший из–за леса бледный серп луны и анемичные июльские звезды давали мало света, но и его было достаточно, что бы разглядеть огромный прямоугольный пустырь, по периметру ограниченный стеной леса. Ни о каком жилье здесь не могло быть и речи, появление маленькой сахары среди тайги не поддавалось разгадке, но сейчас у Зайцева и не было желания ломать голову над этой природной головоломкой. Сбросив с плеча ружье, он опустился на четвереньки, и тут услышал едва различимые человеческие голоса, которые доносились до него не спереди и не сзади, не с одной из сторон, а словно бы из–под земли.

Алексей забеспокоился, потом замер в неудобной позе и начал прислушиваться, но голоса на какое–то время стихли. Охотничья стойка не четвереньках быстро утомила Зайцева, он повалился боком на песок и с нарастающим раздражением подумал, что это всего лишь наваждение, что здесь, на открытом месте, почти нет комаров, и ему обязательно надо хорошенько выспаться, чтобы завтра вновь начать поиски обратной дороги. В это время снова явственно прозвучали голоса. Окончательно убедившись, что рядом есть люди, он решил во что бы то не стало отыскать их и попросить помощи.

Зайцев ползал на четвереньках, напрягал слух, пока наконец не задел рукой что–то твердое. Ощупав предмет, он определил, что это грубо сколоченная квадратная крышка и осторожно сдвинул её в сторону. Под крышкой оказался круглый лаз, по которому можно было только ползти по пластунски. Тоннель уходил вниз под углом в сорок пять градусов, стенки его были ровными и гладкими, словно отверстие высверлили гигантским буром, а через пару метров проход изгибался. Откуда–то снизу пробивался слабый оранжевый свет, и Алексей понял, что именно он увидел, когда выбрался из леса. Тот, кто влезал или вылезал из странного подземелья, конечно же не заметил чужака, иначе здесь появились бы люди. Кем они были и что здесь делали, не долго занимало Зайцева. И все же, как он не был вымотан, мысленно перебрал несколько вариантов ответов: военные, хотя для входа в ракетную шахту тоннель выглядел диковато; охотники — Алексей задумался, роют ли охотники себе землянки? Закончил он нечистой силой, но сразу отмахнулся от этой бредовой идеи — он был достаточно здравомыслящим человеком и не верил даже в существование легендарного йети.

Из норы тянуло такой тошнотворной дрянью, что Зайцев не сразу отважился сунуть туда голову. Пахло выгребной ямой и животным жиром, звериным потом и какими–то болотными травами. Но самое главное, иногда из–под земли до него доносился целый оркестр человеческих голосов. Потом гвалт на время затихал, и слышен был лишь монотонный бубнеж. Правда, разобрать что–либо членораздельное было невозможно.

Некоторое время Алексей колебался. Развернуться в таком тоннеле было нельзя и в случае опасности уползти назад он бы не смог. Но очередной взрыв то ли хохота, то ли возмущения убедил его, что ничего страшного там быть не может, и он решился.

По мере того, как Зайцев спускался вниз, голоса становились все громче — он начал различать отдельные слова, а затем и целые фразы. Говорил простой деревенский мужик, но произношение показалось Алексею немного странным, во всяком случае, не местным. Оратор, похоже, читал что–то вроде проповеди, и Алексей даже затаил дыхание и пополз медленнее, что бы послушать.

— …и случилась в мире великая вражда. Пришли в Кудияровку лихие люди, повыгоняли всех из домов, поотбирали хлеб, а кто слово против порешили. И выискался среди кудияровцев ушлый человек Семен. Собрал он односельчан и сказал им: «Не стало нам здесь жизни, отведу вас в другое место, построим себе новые дома и будем там жить.» И увел Семен ночью людей из Кудияровки, и семь годов водил их по болотам, пока последний из них не забыл, кто он и откуда. И привел Семен народ в земли пустынные, окруженные лесом со зверьми дикими и злыми духами, и сказал: «Ройте себе дома, ройте глубокие, ибо властители земли этой — демоны огня.» И разошлись люди по земле, и стали жить. И увидел главный Бог, как роют они, показал неистовую силу свою, пустил на кудияровцев огонь испепеляющий и лишил многих рук и ног.

«Какие–нибудь таежные филипповцы–бегуны, земляные отшельники», продолжив путь, подумал Зайцев.

Когда тоннель закончился, и Алексей ввалился наконец в полутемное низкое помещение, на него никто не обратил внимания — гостя попросту не заметили. Пещера освещалась несколькими допотопными масляными светильниками с плавающими фитилями, которые нещадно чадили. Дым от них ел глаза, и Зайцеву понадобилось с пол минуты, чтобы привыкнуть к дыму и полумраку.

Это была необычная землянка. Встать в ней в полный рост оказалось невозможным, и даже на коленях Зайцеву пришлось нагибать голову. В ширину пещера была не более пяти метров, зато противоположный её конец терялся во мраке. Пол помещения был выстелен гладкими досками, как и закопченый потолок, который поддерживался несколькими десятками свай. Это было что–то среднее между шахтерским забоем и деревенским кабаком начала века, но здесь можно было лишь стоять на четвереньках или лежать. Справа от входа находилась низкая стойка, более похожая на ступеньку, и на ней, по всей длине располагались уродливо вылепленные глиняные миски, кружки и такие же глиняные кувшины. Из–за стойки торчала нечесанная голова человека, который как раз занимался тем, что читал проповедь, а заодно разливал по кружкам прозрачную жидкость. По другую сторону дощатого барьера в вальяжных позах лежало с десяток таких же косматых мужиков в одинаковых и очень странных отрепьях. Одежда напоминала домотканные, джутовые мешки, и Алексей сразу заметил, что у ближайшего посетителя подземного трактира из хламиды торчат две культи разной длины: до колена и до лодыжки.

…и раздался голос с небес, — продолжал вещать трактирщик. — «Придет время, появится из земли обетованной стояк и отведет вас назад в Кудияровку.»

— Здравствуйте, — хрипло поприветствовал всех Зайцев. Чтобы не упираться головой в потолок, он присел на коленях, затем подтянул к себе ружье и поставил его вертикально на приклад. Этим жестом Алексей не собирался никого пугать или предупреждать. Скорее наоборот, Зайцев хотел сразу показать, что он всего лишь охотник и забрел сюда по чистой случайности.

Все, кто здесь был, приподнялись с пола, повернули головы к пришельцу, и в кабаке сразу воцарилось молчание. Только сейчас Алексей заметил, что мужики пострижены одинаково — под горшок, все поголовно имели неопрятные кудлатые бороды, и лица многих были изуродованы страшными шрамами. У одного даже отсутствовала нижняя челюсть, а череп трактирщика с правой стороны имел вмятину, куда спокойно можно было вложить кулак десятилетнего ребенка. Но что больше всего Зайцева смутило, у этих здоровых сибирских челдонов в глазах стоял дикий испуг, как–будто к ним на огонек пожаловал не человек, а по меньшей мере, медведь–шатун.

— Извините, — нервно облизав пересохшие губы, произнес Зайцев. — Я заблудился. Пошел побродить по лесу и забрался в болото. Три дня ходил. Чуть с голоду не умер.

— Стояк! — наконец тихо проговорил один из мужиков, но никто из присутствующих так и не оторвал взгляда от непрошенного гостя.

— Мне бы поесть… попить и переночевать, — не поняв, что имел в виду мужик, попросил Зайцев. — Я заплачу.

Посетители трактира со страхом смотрели то на ружье, то на пришельца и как–будто ожидали, что он будет делать дальше. А Алексей уже почувствовал, что должен как–то разрешить затянувшуюся паузу, на что–то подтолкнуть их, но боялся сделать неверный жест. В конце концов, Зайцев положил ружье рядом, убрал с него руку и вымученно повторил:

— Я охотник. Приехал в Разгульное к родственникам и заблудился.

Первым как–то проявил себя трактирщик. Не спуская с пришельца глаз, он повозился под стойкой и вскоре очень аккуратно, по–очереди выставил перед собой миску с вареной дымящейся картошкой и большую кружку. Затем он отполз к стене и молча кивнул на угощение.

Алексей не сразу рискнул приблизиться к стойке. Волоча за собой ружье, он на четвереньках двинулся было вперед, но неожиданно мужики отпрянули вглубь пещеры, и он остановился.

— Да что вы, ей богу..! — с нескрываемой досадой начал Зайцев и осекся на полуслове. Он уже понял, что это не просто деревенский маскарад в заброшенной шахте, но объяснить, где очутился, был не в состоянии. Равно как и ломать над этим голову — чугунная усталость затуманивала разум.

Сбившись в кучу, мужики начали о чем–то возбужденно шептаться. Этим–то Алексей и воспользовался. Он подполз к стойке, взял миску с картошкой и уселся с самого края по–турецки. Трактирщик, который заблаговременно ретировался к своим сотоварищам, с безопасного расстояния наблюдал, как пришелец с жадностью накинулся на еду, и одновременно прислушивался к тому, о чем говорили мужики.

— Гришка, фьють, — неожиданно услышал Зайцев. Вслед за этим один из мужиков вынырнул из дымного полумрака и, не спуская глаз с чужака, медленно пополз к выходу. Он двигался по–животному напряженно, жался к стене, и Алексей заметил про себя, что в его движениях есть что–то кошачье. Когда же Гришка выбрался из–за свай, Зайцев увидел, что у него не хватает кисти руки, а локти обезображены толстыми кожистыми наростами, как–будто специально приспособленными для ползания. Такие же наросты он увидел и на коленях. А затем выяснилось, что у Гришки ампутирована и кисть левой ноги.

Гришка вертко, словно ящерица, прошмыгнул в тоннель, и его единственная грязная пятка мгновенно исчезла в темноте. Вслед за ним потянулись и другие. Здоровые бородатые мужики в грязных лохмотьях так ловко передвигались по–пластунски, словно занимались этим с рождения. Перекатывая очередную горячую картофелину с ладони на ладонь, Алексей каждого провожал настороженным взглядом, и когда мимо проскользнул четвертый, вдруг с ужасом поймал себя на мысли, что у всех у них не хватает либо рук, либо ног, либо того и другого. «И лишил многих рук и ног.., вспомнил Зайцев проповедь. — Да кто ж их здесь всех собрал? Какие там филипповцы–бегуны. Скорее, семеновцы–ползуны.» Он повернул голову к трактирщику и кивнул вслед юркнувшему в тоннель мужику. Алексей хотел было поинтересоваться, где все они потеряли конечности, но тут заметил, что и хозяин заведения имеет всего одну руку, но тем не менее легко управляется, помогая себе культей. «Может прокаженные? — мелькнуло в голове у Зайцева. Не бывает же подземных домов инвалидов. Хотя подземный лепрозорий — тоже чушь. Эх, дети подземелья, Короленко на вас нет. Ладно, разберемся.» Он механически взялся за кружку, сделал три больших глотка и тут же уронил её себе на колени. Похоже, трактирщик не понял гостя или наоборот, хотел задобрить и подсунул ему чистейший самогон, от которого у Зайцева перехватило дыхание и потекли слезы. Оставшиеся мужики пристально наблюдали за чужаком, и когда у того перекосило лицо, один из них подобострастно хохотнул. Но хохот застрял у весельчака в глотке, едва Алексей на него взглянул.

Трое суток вынужденного поста сделали пищевод Зайцева чудовищно восприимчивым ко всему, что в него попадало, а потому самогон в нем мгновенно рассосался так и не дойдя до желудка. Алексей опьянел за какие–нибудь десять секунд, и пока он набивал рот картошкой, чтобы как–то перебить отвратительный вкус пойла, в глазах у него потемнело, очертания подземного кабака поплыли, а его обитатели сделались почти невидимыми тенями, и лишь их зрачки, в каждом из которых отражалось пламя светильников, по–волчьи сверкали в глубине пещеры..

— Воды, — выдавил из себя Зайцев. Он помахал рукой трактирщику и показал на рот, словно бы тот не понимал русского языка, и хозяин заведения, помешкав несколько секунд, бросился к глиняному жбану с водой.

Опорожнив кружку, Алексей продышался, взял следующую картофелину, но так и не донес её до рта. Измотанный блужданиями по болоту, бессонными ночами и голодом, он вдруг почувствовал, что не в состоянии больше ни есть, ни говорить, ни даже пошевелиться. Зайцев потерял сознание ещё до того, как привалился спиной к стене, и его сон, как никогда, действительно походил на дружеский визит смерти*.

(* Бехер Иоганнес Роберт, немецкий писатель, в стихотворении «An den Schlaf» назвал сон дружеским визитом смерти.)

Глава 2

Зайцев проснулся на жестком, плетеном ложе из сухих болотных трав в крохотной низкой норе, в которой из «мебели» не было ничего, кроме подстилки и чадящего масляного светильника. Спал он в такой неудобной позе, что у него сильно разболелась шея и совершенно затекла левая рука. С трудом сжимая и разжимая пальцы, Алексей открыл глаза и, не успев сообразить, где находится, вскрикнул от испуга: «Фу ты, черт!» На расстоянии полутора метров он увидел человека, который внимательно разглядывал его. Судя по формам жировых складок на руках и ляжках, это была женщина. У неё было круглое, словно очерченное циркулем, бледное лицо, дикие спутанные волосы и какой–то безумный от чрезмерного любопытства взгляд. Ужасные шрамы на лбу и щеках так обезобразили её, что невозможно было определить, хороша ли она была до увечья или страхолюдна, женщина ли это вообще и какого она возраста.

Едва Зайцев пришел в себя, она молча сунула ему кружку с водой и обернулась к выходу.

— Очухался! — кому–то радостно сообщила, скорее всего, хозяйка подземных аппартаментов. И тут же из темного проема в противоположной стене показался седой как лунь, безрукий старик с пустыми, давно зарубцевавшимися глазницами. Он вползал в пещеру медленно, с характерной крокодильей грацией и свистящей одышкой. Старик по–черепашьи вытягивал тонкую морщинистую шею, загребал мозолистыми обрубками как ластами и по–животному нюхал вохдух. Наросты на культях этого человекоподобного пресмыкающегося были безобразно толстыми, с наплывшей дряблой кожей и напоминали слоновьи ступни.

Алексей с недоумением и ужасом смотрел на старика и вспоминал, что с ним произошло накануне вечером. Он отказывался верить в то, что все это видит на яву и на некоторое время даже позабыл про воду, хотя жажду испытывал неимоверную. «Хичкок вам кланялся, — мысленно попробовал отшутиться от горячечного видения Зайцев. — Подземелье Санникова. А старичок–то, наверное, давно ползает. — Алексей залпом опорожнил кружку и попытался вспомнить: — Человек подземный, как же это будет на латыни? Homo… sub terra… Нет, кажется не так. Совсем все запамятовал. Боже мой, куда же я попал?!»

Старик остановился, повел головой из стороны в сторону и замер.

— Здорово живешь, стояк, — сипло поприветствовал он гостя. — Я староста.

— Здравствуйте. — Зайцев сел, уперся головой в земляной свод и почувствовал, как за шиворот ему посыпался песок. Здесь не было ни деревянного потолка, ни дощатых, отполированных животами полов. Это была настоящая звериная нора с травяной подстилкой и соответсвующим запахом.

— Хорошо ли почивал? — шевеля ноздрями, вежливо поинтересовался старик. У него были голые, младенчески–розовые десны и совершенно бесстрастный, едва слышный голос.

— Спасибо… нормально, — ответил Алексей и, чтобы не затягивать разговор, повторил, как он попал в эти края. Зайцев все ещё страшился старосты, но не потому что чувствовал в нем угрозу для своей жизни. Это разумное изувеченное животное внушало ему отвращение и ужас одним своим видом — внешность старика, да и всех, кого он успел здесь встретить, вопиюще контрастировали с их способностью связно говорить. И все же Алексей не мог не поинтересоваться:

— И давно вы здесь обосновались?

Похоже, не поняв последнего слова, староста все же уловил суть вопроса и неторопливо ответил:

— Я самый старый, родился здесь.

— Всюду жизнь, — не найдя ничего более подходящего, проговорил Зайцев. Он не знал, о чем бы ещё спросить и от растерянности понес первое, что пришло в голову: — В восемьдесят девятом я был под Карагандой, так там люди тоже в зямлянках жили. А может и сейчас живут. Яма, а сверху крыша. И ничего. Даже ковры на стенах висели. У вас–то здесь попроще, — обведя взглядом голые стены пещеры, сказал Алексей. — Прямо каменный век. Натуральным хозяйством живете?

Старик с женщиной не перебивая выслушали Зайцева, но отвечать не стали. Он сообразил, что, скорее всего, они ничего не поняли, и тогда Алексей решил свернуть бессмысленную вежливую беседу и сразу перейти к делу.

— Мне бы наверх. Может, покажете дорогу к Разгульному? — попросил Алексей и посмотрел на свои ноги. Он не сразу сообразил, что исчезли не только сапоги, но и шерстяные носки, и только пошевелив голыми пальцами, обшарил взглядом пещеру. — Не вы, конечно. Ваши люди. Меня, наверное, давно ищут, волнуются.

— Да кто ж её знает, дорогу–то эту, — едва слышно прошелестел староста.

Ответ даже не озадачил Зайцева. Самым сильным его желанием было поскорее выбраться из душного подземелья на воздух, а там, возможно, он и сам определил бы, в какую сторону надо идти. Но путь к выходу преграждали старик и женщина, и удалиться, просто помахав рукой, он не мог.

— Тогда разрешите, я выйду, — на этот раз обратился он к хозяйке норы и попытался встать на четвереньки. — Попробую сам добраться.

— Нельзя, — без намека на эмоции проговорил старик.

— Почему? — От нехорошего предчувствия у Алексея похолодело в груди. Он уже готов был услышать любое самое страшное объяснение: что он пленник и выход наверх для него заказан, что за ночь наклонный тоннель залили раствором цемента, что от обитателей подземной деревни или города он заразился неизличимой болезнью и назад его никто не собирается отпускать, и даже что того мира, откуда он пришел, больше не существует.

— Нельзя, — повторил староста и, пожевав бесцветными вялыми губами, добавил: — Время Божьего гнева. Выждать надо.

Последние слова сняли большой камень с души Зайцева, но ничего не объяснили.

— А кстати, где мое ружьишко и резиновые сапоги? — вдруг встревоженно поинтересовался Алексей. Он ещё раз внимательно оглядел крохотную пещеру и смущенно пояснил: — Не мое ружье, у родственника взял. И сапоги не мои.

Исчезновение обуви напугало его меньше чем потеря ружья — такого серьезного «аргумента» в разговоре с сумасшедшими, уголовниками или дикарями. И Зайцев хотел было пожестче повторить вопрос, но в этот момент в темной дыре образовались сразу две физиономии, удивительно похожие на хозяйкину. У обеих вместо зубов остались жалкие черные осколки, напоминающие обгоревшие зубья старой ножовки. «Да они все здесь такие», — с удивлением и тоской подумал Алексей.

— Танька, как гость–то? — улыбаясь и игриво стреляя глазами в сторону пришельца, спросила одна из них, безвозрастная увечная баба.

— Идите–идите, шалавы. — Хозяйка по–змеиному изогнулась, и только сейчас Алексей заметил, что у неё тоже нет обеих ног.

— Так, где мое ружье?! — ещё больше разнервничался Зайцев, но ему никто не ответил, как–будто они не понимали, о чем идет речь. — Этот ваш шинкарь что ли утащил, зараза? И фляжку сперли. Дайте я выйду. — Алексей попытался проползти к дыре, но старик попятился назад и загородил собой выход.

— Время Божьего гнева, — повторил он. — Отдохни. Танька, дай человеку поисть.

Хозяйка очень ловко выскользнула из пещеры прямо по спине старосты. Тот лишь вовремя опустил голову и посильнее прижался к полу. И когда она исчезла в дыре, Зайцев раздраженно проговорил:

— Мне все равно, какое там время. Меня дома ждут. Наверное, уже похоронили. — Однако, после этих слов он вернулся на подстилку. Ему все же хотелось получить назад свои вещи, да и ссориться с этими странными людьми было опасно, тем более, что их здесь было много, а он остался без оружия.

— Нам тогда тоже было все равно, — подняв на гостя пустые, запечатанные глазницы, произнес старик. — Я через это «все равно» потерял глаза и руки. Мы тогда ещё в землянках жили. Потом закопались. И староста поведал гостю историю кудияровцев, которая, если убрать некоторые географические и этнографические особенности, мало чем отличалась от исхода евреев из Египта. Это была вчерашняя проповедь трактирщика, но сейчас Алексей услышал её от начала до конца. Староста опустил лишь упоминание о приходе стояка, который должен был вывести кудияровцев назад в землю обетованную — в несравненную Кудияровку.

Слушая старика, Зайцев все более впадал в болезненную тоску. Поверить в то, что это реально существует, было почти невозможно. Плохо освещенная пещера, в которой он оказался, походила на склеп, а сам староста — на мертвеца далеко не первой свежести. «Бред, — думал Алексей. — Это даже не пигмеи Камеруна и не амазонские индейцы. Это земляные человекообразные обезьяны, почему–то говорящие по–русски. Интересно, в соседних деревнях хоть кто–то знает об их существовании, или мне все это снится? Может, я отравился ядовитыми испарениями и брежу? Может, я лежу сейчас где–нибудь на гнилом болоте, на островке и галлюцинирую?» Зайцев начал вспоминать, рассказывал ли кто–нибудь в Разгульном о поселении по ту сторону болот и его страшных обитателях, но за всю неделю, которую он провел у родственников, Алексей слышал лишь бородатые советские анекдоты, жалобы на плохую жизнь, да несправедливые упреки в том, что у них в Москве булки и колбаса растут прямо на деревьях.

В пещеру вернулась хозяйка с глиняной миской дымящейся картошки. Она так же ловко переползла через старика, протянула гостю завтрак и зашептала:

— Шалавы эти набежали. Сучки течные…

— Танька, достань, — повелительно перебил её староста, и хозяйка, словно фокусница, вытянула из лохмотьев старика книгу в истлевшем сафьяновом переплете, с совершенно затертым названием и почти исчезнувшим тисненым профилем.

— Вот в этой книге сказано, как мы должны жить, — кивнул староста в сторону хозяйки. — Жалко, прочитать не можем. Слова все какие–то мудреные. Знаешь грамоте?

Появление в земляной норе настоящей книги поразило Зайцева больше, чем сама пещера, а в руках грязной изуродованной дикарки она выглядела особенно нелепо.

Алексей осторожно взял книгу, долго рассматривал сотни раз скобленый, измочаленный переплет, а затем раскрыл её на титульном листе. «Устав Вооруженных сил СССР», — про себя прочитал Зайцев и захлопнул книгу.

— У вас что же, и грамотных нет? — поинтересовался он и сам удивился своему вопросу. — Хотя, да, понимаю.

— Да, что называть грамотным, — уклончиво ответил старик и, пожевав губами, добавил: — Когда–то был один шибко грамотный, давно онемел.

В ожидании, когда начнут читать, староста вытянул шею и застыл с вожделением онаниста на сморщенном изуродованном лице. Вид его был отвратителен: в темном провале рта поблескивал мокрый язык, рубцы на запечатанных глазницах походили на швы, отчего казалось, будто глаза у него зашиты, а шевелящиеся крылья носа, благодаря пляшущему пламени коптилки, постоянно изменяли выражение лица. Чтобы окончательно походить на огромное насекомое, ему не хватало только усиков–антенн и жвал.

— Ну? Читай, — не выдержал старик.

— Не могу, — соврал Алексей. — Я тоже неграмотный.

— Неграмотный, — одними губами проговорил старик, и на лице его появилось выражение то ли досады, то ли разочарования. Он кивнул хозяйке, та осторожно, не спуская с Зайцева глаз, вынула у него из рук книгу и вернула её на место — ловко закопала в грязных лохмотьях старосты. — Ты не тот стояк, — разочаровано прошептал старик.

После признания Алексея, староста потерял к нему всякий интерес. Несколько раз качнувшись из стороны в сторону, не разворачиваясь, он медленно начал выползать из норы и вскоре окончательно скрылся во мраке тоннеля.

— Не тот, — услышал Зайцев его голос, и кто–то невидимый передал новость дальше.

Алексей не знал, что ему делать: последовать ли за стариком или выждать, когда тот освободит проход. От разговора со старостой у него осталось неясное ощущение вины, жалости к этим людям и желание помочь, но ещё больше ему хотелось поскорее выбраться отсюда и забыть о существовании подземных калек.

— Ешь, — сказала Танька и этим самым вывела его из состояния оцепенения.

— Ах, ну да, давай. Кто знает, когда еще.., — принимаясь за угощение, сказал Зайцев.

Очищая картофелину, он думал о «священной книге». «Может сказать старику, что он носит под брюхом? Вообще–то не стоит. Это все равно, что развенчивать библию. Что, мол, на самом деле в ней зашифрована кулинарная книга. Хотя, почему бы и нет? Допустим, существует другой язык, где этими же буквами обозначаются другие звуки, а значит слова и звучат иначе, и имеют другой смысл. И «Нет ничего нового под солнцем» на самом деле означает: «возьмите полстакана муки». Не поверит. А начну настаивать… кто его знает? Разоблачение святынь — дело неблагодарное и опасное.»

— Бред, — тихо проговорил Алексей.

— Кого? — откликнулась хозяйка. Она лежала на боку, положив голову на локоть и наблюдала за гостем.

— А ты можешь объяснить, что сейчас происходит наверху? — спросил Зайцев. Он всмотрелся в Танькино бессмысленное лицо, поморщился и сформулировал вопрос проще: — Что такое «время божьего гнева?»

— Бог посылает на землю гром и огонь, — ответила хозяйка. — Сеет смерть. — Она очень грациозно откинула назад нечесанную голову и так томно потянулась, что Алексей опустил взгляд и принялся торопливо есть.

— А почему не слышно грома? — мрачно спросил он.

— Время Великого затишья, — проговорила Танька.

Так ничего и не поняв, Зайцев торопливо разделался с последней картофелиной, поколебавшись, вытер руки о брезентовые штаны и попросил принести ему воды. Хозяйка моментально схватила кружку и выскользнула из пещеры.

«Не тот, — усмехнувшись, подумал Алексей. — Очень хорошо, что не тот. А то сожрали бы к чертовой матери как кролика или изнасиловали всей кодлой под барабанную дробь. Ведь кому рассказать, не поверят.» В ожидании воды, он растянулся на подстилке и закрыл глаза. То, что за этим таинственным, мифологическим названием «время божьего гнева» скрывалось нечто реальное, у него не было сомнений. Об этом явно свидетельствовали культи вместо рук и ног у всех, с кем Зайцев сталкивался в подземелье. Но несуразное объяснение хозяйки и это новое — «время великого затишья» — совсем сбили его с толку. «Сеет смерть, — вспомнил он. — Черт знает из чего рождаются религии».

Танька вползла в пещеру, протянула ему ещё мокрую кружку и тут же принялась стягивать с себя бесформенный мешок, под которым не оказалось больше никакой одежды. На животе у неё Алексей заметил что–то вроде кожистого панциря или огромной чешуйчатой кирасы. В сочетании с наростами на локтях, они напоминали рыцарское облачение, надетое на непропорционально широкое, какое–то расплющенное голое тело. С недоумением и одновременно любопытством Зайцев наблюдал за раздеванием и мысленно придумывал название этому зрелищу: «некростриптиз», «зоошоу», «склепосекс». Закончил он «скотоложством» и «некрофилией». А когда голая хозяйка заползла к нему на подстилку, он окончательно прозрел.

— Нет–нет–нет, — отшатнувшись к стене, испуганно выпалил Зайцев. Нет, я не могу. Я женат. И вообще… — Но Танька как–будто не слышала его. По–мужски настойчиво и очень деловито она попыталась подмять стояка под себя, полезла руками под куртку, и ему стоило не малого труда, что бы вырваться из её сильных объятий.

— Я же сказал, не могу, — отрывая её руки от куртки, раздраженно бормотал он. — Вот черт! Со своими этим занимайся! Со своими!

Алексей нырнул в темный узкий тоннель и пополз то ли вперед, то ли назад — спросить сейчас было не у кого. Хозяйка норы осталась позади, и Зайцев удивился, что вслед ему не несется отборная ругань обиженной земляной куртизанки.

Алексей полз по извилистому проходу почти в абсолютной темноте и тихонько чертыхался. Где–то впереди забрезжил свет, но тут же погас и наступила ещё более густая тьма, от которой у Зайцева в глазах образовались разноцветные круги.

— Человек ползающий, — бормотал он. — Как это будет на латыни? Homo… Homo… — Неожиданно что–то легко мазнуло его по лицу, сердце у Алексея екнуло от страха, он сжался и застыл на месте. И сразу за этим послышался то ли детский, то ли девичий, переливчатый смех. Голос быстро удалялся куда–то вбок, затихающим эхом пометался между стенками проходов, и Зайцев с отчаянием подумал: «Зараза, здесь же у них целый город. Надо было хоть спросить у Таньки, в какую сторону идти… тьфу, ползти. А эти уроды здесь уже научились ползать ногами вперед. Покойнички, сектанты чертовы. Кажется, сейчас начнется Время моего гнева.»

Алексей уже порядком запыхался и обессилил. Ему не хватало воздуха, он натер и отбил локти и колени, а подземный лабиринт как–будто не имел конца. Иногда тоннель уходил вниз, и тогда ползти было легче, но затем обязательно начинался подъем, часто крутой, который отнимал у Зайцева много сил. Пока Алексей лежал в норе, ему было и жарко, и душно, но он не прикладывал никаких физических усилий. Теперь же Зайцев взмок и устал так, словно разгрузил вагон кирпичей.

— Эй! Кто–нибудь! — заорал Алексей. — Как отсюда выбраться?!

Повернув в боковой проход, Зайцев начал ощупывать правую стенку тоннеля. Он вспомнил где–то вычитанное правило прохождения лабиринта — все время строго держаться одной стены — и вскоре ещё раз повернул направо. На этот раз он ткнулся головой во что–то мягкое, ощутил острый запах звериной норы пополам с перегаром и осторожно пошарил впереди себя рукой. Это оказалось скользкое на ощупь, жирное голое тело больших размеров.

— Стояк, — услышал он женский голос, в котором явно чувствовалось поощрение. — Заползай.

— Вы не скажете, как мне выбраться на улицу? — резко отдернув руку, спросил Алексей. — У вас здесь так темно, я не могу найти дорогу.

— Нельзя, — ответила хозяйка норы. — Время Божьего гнева. Исть хочешь?

— Нет, спасибо, я уже, — нервничая, сказал Зайцев. — Это для вас время божьего гнева, а со мной ничего не случится. Покажите… или хотя бы расскажите, в какую сторону ползти.

— Мы тоже думали, ничего не случится, — вдруг послышался низкий мужской голос, и Алексей даже вздрогнул от неожиданности. — Ан нет, случилось. Ложись–ка спать, стояк. Вечер утра завсегда мудренее.

— Да вам–то какая разница? — разозлился Зайцев. — На меня! На меня будет гневаться ваш бог! Вам–то что?

— Не кощунствуй, стояк, — спокойно ответил мужик. — И свои порядки здесь не устанавливай. Клавка, принеси человеку поисть и выпить.

— Вы не понимаете.., — начал Алексей, но следующее слово застряло у него в глотке. Переползая через гостя, тяжелая Клавка так налегла на него, что Зайцев со всего маху ткнулся лицом в земляной пол, почувствовал, что разбил нос и замолчал.

— Был у нас тут один шибко умный, — зевая, сказал мужик. — Тоже все днем норовил выскочить, народ подбивал, уйти в другое место жить. Так ему мозги вышибло. Сейчас тряпку сосет.

— Хорошо, а вы–то почему все без рук, без ног? — шмыгнув разбитым носом, спросил Алексей. Он боком отполз подальше вдоль стены, чтобы на обратном пути Клавка снова не поползла через него. — Вы же не выходите во время божьего гнева.

— Жизнь, она длинная, — ответил мужик. — То на огород выскочишь, то за травой — подлечиться, а то так, по пьяни выползешь на плироду посмотреть, да и зацепит.

— Что зацепит? Вас что, бомбят что ли? — Разобраться, что здесь происходит, Зайцеву конечно же хотелось, но он предпочел бы это сделать на поверхности земли.

— Огонь Божий, — ответил мужик.

— Все понятно. Может, тогда расскажете, как добраться до трактира? пошел на хитрость Зайцев.

— А он не работает, — ответил мужик. — Не боись, Клавка притащит. Заползай сюда.

— Да нет, спасибо, я лучше здесь, — ответил Алексей. У него не было никакого желания дожидаться возвращения Клавки и сидеть в этой темной дыре до вечера. «Устроились, сволочи, — подумал он. — Господи, какая же, человек, неприхотливая тварь. Поводи его по болотам, потом засунь в отхожую яму, и он будет там счастлив. Главное, что бы успел забыть, как жил раньше. Это же даже не разумное животное, а какой–то вирус. Эволюционирует в любую сторону, куда обстоятельства затащат. Не дай бог, когда–нибудь отпадет нужда в головном мозге, так он просто рассосется. А скорее всего, уже рассасывается. Зачем мозги, когда их не к чему применять? Они только тормозят инстинкты и сбивают с толку здоровые рефлексы. Жизнь с мозгами под землей — медленное умирание.»

Вернулась Клавка, и так же бесцеремонно проползла по ногам гостя. Зайцев сразу почувствовал убийственный запах сивушного, плохо очищенного самогона, но решил не отказываться от угощения. Ползать трезвым по этому гигантскому термитнику было куда труднее. Алексей боялся, что в самостоятельных поисках выхода либо от отчаяния озвереет и наделает глупостей, либо и вовсе потеряет рассудок. Кроме того, его не оставляла надежда, что за выпивкой и дружеским разговором хозяева норы проговорятся или расслабятся и покажут ему выход.

— Из чего гоните? — поинтересовался он, когда Клавка сунула ему в руку кружку с пойлом. Зайцев не видел ни самой хозяйки, ни хозяина, ни кружки, но странным образом уже привык разговаривать и действовать вслепую. Он лишь зажал нос пальцами, чтобы не слышать отвратного сивушного запаха и с отвращением подумал: «Не сблевать бы. Они–то, наверное, привычные.»

— Из картошки, из чего же еще, — ответил мужик.

— А картошку–то где берете? — поинтересовалс Алексей.

— Ростим. А когда не урождается, воруем.

— У кого? — обрадовался Зайцев. Ему тут же представилось, что где–то поблизости от подземелья, наверху есть обычная деревня, но хозяин норы разочаровал его:

— Друг у дружки. У кого уродилась, у того и воруем. А в энтом годе хороший урожай, — сообщил мужик и, помолчав, добавил: — Значит опять молодежь забалует.

— Это как же? — спросил Зайцев.

— Да так. В прошлом годе жрать было нечего, так и порядок был, старших слушали. А в энтом чураются, — охотно пояснил мужик. — Время Великого затишья, картошка уродилась, вот и забаловали. Ничего, Мишка–дурачок окоротит кого надо.

— А как они балуют? — морщась от предвкушения вонючей самогонки, спросил Алексей. Он попытался представить, что такого может делать молодежь под землей, чтобы вызвать недовольство у старших, но мужик ответил:

— Так и балуют: не ползают, а ходят на карачках, прямо как скот срамота какая. Крамолу говорят, запретные книжки читают.

— А мне сказали, что у вас нет грамотных, — удивился Зайцев.

— Ну, не читают, так держат, — неохотно ответил хозяин норы. — Ты пей. Чего морду–то воротишь? Чай не отравлено. Сами делаем, сами кушаем.

«Они видят в темноте! — поразился Алексей, но тут же нашел этому объяснение: — А впрочем, поживи так…»

— А что это за запретные книжки? — справившись с лицом, поинтересовался Зайцев.

— Не освещенные ликом, — ответил мужик, и Алексей сразу вспомнил почти стертый тисненый профиль на переплете. — Ну, будем, — выдохнул хозяин норы. Зайцев услышал, как он громко проглотил самогон, а затем ещё громче чем–то занюхал и почти сразу же смачно зачавкал.

— А мне? — неожиданно послышался обиженный детский голос, но судя по звуку ребенку ответили затрещиной.

— Будем, — мрачно повторил за хозяином Алексей. Пить лежа на животе было неудобно, поэтому он перевалился на бок и чтобы не смалодушничать, быстро сделал два больших глотка.

Зайцев долго кашлял и плевался, пока чья–то рука не заткнула ему рот картофелиной.

— Пожуй–пожуй, — услышал он участливый голос Клавки. — Вино–то тяжелое, без привычки и обратно может выйти.

— Пожалуйста, скажите, как выбраться на поверхность? — прожевав половинку картофелины, ещё раз попросил Алексей. — Я вам заплачу. — Он прикинул, что может предложить своим невидимым собеседникам, ощупал карманы брюк и куртки и обнаружил лишь перочинный нож. Достав его, Зайцев покрутил ножичек в руке и даже причмокнул, изображая удовольствие: — У меня есть отличная вещь, такая складная штучка, ею можно все что угодно порезать…

— Ножик что ли? Да это не ножик, а баловство, — откликнулся мужик и звякнул чем–то тяжелым, вроде тесака или топора. — Не надо нам твоего, так расскажу. Что ж мы, не люди что ли? Значит, пройдешь три ряда, повернешь, потом ещё два ряда…

— Что такое ряд? — перебил его Зайцев.

— Ряд, это ряд. Потом в верхний лаз.

— Стоп–стоп–стоп, — заволновался Алексей. — Какой лаз?

— Обныкновенный, — ответил хозяин пещеры. — Дырка наверх, и ещё четыре ряда прямо. Потом в лаз, потом опять в лаз…А там рукой подать.

«Обныкновенный», — мысленно передразнил его Зайцев. Он понял, что без помощи местных выхода не найдет и заискивающе произнес:

— Может проводите?

— Давай дерябнем ещё по одной, — предложил мужик. — Потом, может, и провожу… а может, и нет.

Зайцев даже содрогнулся при мысли, что ему ещё раз придется проглотить эту гадость, но возражать не стал.

— А что это ты от Танькиной любови отказался? — вдруг серьезно поинтересовался хозяин норы. — Она баба хоть и подлая, но горячая.

— У вас здесь что, телефон? — спросил Алексей.

— Чего–чего? — не понял мужик.

— Понятно, там–там, — пробормотал Зайцев и тяжело вздохнул.

Они допили самогон, и во–второй раз эта процедура оказалась не такой мучительной, прямо по поговорке: «Первая — колом, вторая — соколом». Алексей доел картофелину, положил под голову кулак и закрыл глаза, но сделал это лишь по привычке — темнее от этого не стало, зато появилось уютное ощущение замкнутости пространства.

— Как же вы так живете? — обращаясь скорее к себе, тихо спросил Зайцев, но ему никто не ответил. Пока он закусывал, хозяева то ли уснули, а может не поняли вопроса или не пожелали отвечать на эту в общем–то бессмысленную реплику. «А в сущности, что такое дом… или родина? погружаясь в себя, равнодушно подумал Алексей. — Место, где ты родился. Дворец это или грязная нора, не имеет значения. Да и традиции — всего лишь правила, которые в тебя вбили ещё в детстве. Даже если они людоедские, все равно будешь жить по ним и цепляться за них, потому что они с рождения отпечатаны у тебя на подкорке. Наверное, условия жизни вообще не играют никакой роли, когда не с чем сравнивать. И помойка ничем не отличается от комфортабельной квартиры, если не знать о существовании этой квартиры. Известно ведь, птицы, рожденные в клетке, не покидают её, а виварные крысы, выпусти их на волю, сдохнут от стресса. Что ты им хочешь сказать? Что они неправильно живут? Они не поймут или легко докажут тебе обратное. Дети подземелья, ети их мать. Мир — это описание мира и не больше. Может быть даже когда–нибудь из них выведется этот самый Homo… как же это на латыни? Боже мой, какие же они все–таки вонючие!»

Глава 3

Проснулся Зайцев от храпа, причем храпели попеременно сразу двое, да так громко и протяжно, что у него засосало под ложечкой, как у больного печенью от жирного. Алексей не стал будить гостеприимных хозяев. Он ногой нащупал выход и, развернувшись, выполз в тоннель. Тошнота не отпустила его даже когда он удалился от берлоги метров на сто, и Зайцев сообразил, что это от самогона.

Тоннель плавно пошел направо. Алексей миновал поворот и почти рядом, впереди увидел на стене оранжевый отсвет, а затем и услышал странные звуки — что–то похожее на рычание или предсмертный хрип. «Корову что ли забивают?» — подумал он.

Зайцев пополз быстрее и вскоре очутился у входа в освещенную нору, точную копию той, где он очнулся утром. При его появлении язычок пламени затрепетал, заметался и едва не погас. Алексей хотел было поздороваться с хозяевами и спросить, в какой стороне выход из подземелья, но лишь раскрыл рот и тут же закрыл его. В глубине пещеры на травяной подстилке он обнаружил два голых человеческих обрубка, которые сплелись в жирный, словно бы агонизирующий клубок. У верхнего из четырех конечностей была всего лишь одна рука, у нижнего — одна нога. Кожа у обоих была почти прозрачной, как у личинок майского жука, и Зайцеву показалось, что он видит внутри этих бледных студенистых тел какие–то темные пульсирующие сгустки — внутренние органы.

Зайцева заметили, но оба обитателя норы, при виде случайного гостя ничуть не смутились. Их иссеченные лица ощерились в улыбках, и мужик изумленно произнес:

— Стояк!

— Мне надо на улицу, — наконец выговорил Алексей и отвернулся, но не из стыдливости, а скорее из эстетических соображений. — Я не знаю, как выбраться из вашего лабиринта, то есть, города или деревни.

— Исть хочешь? — отвалившись к стене, как–то невпопад, рассеянно спросила женщина, и Зайцев даже застонал от отчаяния и бессильной злобы.

— На поверхность как выйти? — на этот раз громко и довольно грубо повторил он. — Я знаю, что время божьего гнева, но мне очень надо. Я стояк, не умею ползать, отбил себе все руки.

— Неа, — ответила женщина. — Время Божьего гнева кончилось. Чичас Время сбора ранетых.

— А что же вы лежите? — Алексей едва не сказал «трахаетесь», но сдержался. — Идемте собирать ваших «ранетых». Заодно мне покажете, куда.

— Какие же чичас ранетые? Вечер уже. Время Великого затишья, — ответил мужик. — А ты прямо ползи. Там Мишка–дурачок живет. Его проси. Если отпустит… А мы обрядовые, нам не с руки.

Зайцев решил не лезть в семантические дебри языка кудияровцев и не доискиваться, что означает «время сбора ранетых» и «обрядовые». Не попрощавшись, Алексей пополз дальше по тоннелю. Он торопился выбраться из лабиринта засветло, яростно работал локтями, а потому довольно быстро выбился из сил.

Зайцев обливался горячим потом, тяжело дышал и до рези в глазах всматривался в кромешную темноту, но все равно ничего не видел. В красных кругах, которые плавали у него перед глазами, словно в магниевой вспышке, то и дело возникали какие–то неясные образы ландшафтов и причудливых архитектурных монстров. Иногда ему казалось, что его со всех сторон окружают живые существа, обитатели некой подземной мифической страны, и Алексей ненадолго замирал, чтобы прислушаться, действительно ли он здесь один. Наконец Зайцев остановился передохнуть. Он уронил голову на руки и начал успокаивать себя: «Черт с ним. Даже если опоздаю до темноты, переночую наверху, на песке, а завтра найду дорогу, тропинку или реку. Что–то же здесь должно быть.» Он вспомнил фразу «если отпустит» и подумал: «Что это значит? А если не отпустит? Почему какой–то Мишка–дурачок решает, останусь я здесь или нет? Черт, даже здесь окопались сумасшедшие. Ну правильно, страна, где шизофреники воспитывают царских отпрысков, а потом приходят параноики, кончают шизофреников и перестраивают все на свой лад.»

Жилище Мишки–дурачка Алексей обнаружил только когда подполз к нему вплотную. Оказалось, что Мишка завешивает вход в нору плотной циновкой из болотных трав, и слабый свет коптилки проникает в тоннель только через едва заметные отверстия. Зайцев чуть не прополз мимо, но заметил на стене множество светящихся точек и остановился.

— Есть здесь кто? — на всякий случай спросил он и тихонько постучал пальцем по плетеной занавеси. Ему никто не ответил, и тогда Алексей отодвинул циновку и заглянул внутрь. Там на подстилке лежал худой и очень грязный человек неопределенного возраста, с длинными спутанными волосами и прозрачной кожей. Половина лица у него была покрыта какой–то омерзительной рыжей шерстью, отчего нижняя часть от носа до подбородка больше напоминала взлохмаченный лобок.

У хозяина пещеры имелись в наличии все четыре конечности, и одной из них он что–то усердно процарапывал на полу. Как и все обитатели подземелья он был одет в бесформенный мешок, а локти и колени дурачка были так же обезображены наростами.

— Ты Мишка–ду..? — начал Зайцев и смущенно замолчал.

— Да, я Мишка–дурачок, — не поднимая глаз, ответил тот. — Заползай, стояк, я тебя давно жду. Исть хочешь?

Нет, спасибо, — отказался Зайцев. Предпоследняя фраза озадачила его. Алексей очень торопился изложить просьбу, но увидев вполне нормального, психически здорового мужика, сразу позабыл о ней. Зайцев вполз в нору, поправил за собой циновку и только сейчас заметил, что все стены испещрены какими–то символами. Одни из них напоминали пиктограммы, другие древнеегипетские и корейские иероглифы. Рунические значки и клинопись соседствовали со стилизованными латинскими буквами и кириллицей. Эта настенная роспись походила на попытку создать из всех существующих письменных систем что–то вроде графического эсперанто.

— Ого! — разглядывая письмена, невольно воскликнул Алексей, а хозяин, доцарапав очередную закорючку, наконец снизошел до гостя и посмотрел на него.

— Хочу свою грамоту придумать, — не без хвастовства заявил Мишка. Жизнь нашу буду записывать, все как есть: кто родился, кто помер, чего говорят.

«Так вот почему тебя называют дурачком», — подумал Зайцев и, не скрывая иронии, спросил:

— А на чем же ты будешь писать? На деревянных дощечках?

— На стенах и буду, — не реагируя на иронию, ответил Мишка. — Места много.

— Это точно, — сказал Алексей и наконец поинтересовалс: — Ты–то зачем здесь колупаешься? У тебя же и руки, и ноги есть. Мог бы жить как нормальный человек.

— А без рук, без ног разве нельзя жить как нормальный? — вопросом на вопрос вкрадчиво ответил Мишка.

— Можно, конечно, — растерянно ответил Алексей. — Но не здесь же. Зачем ползать под землей?

— Все ползают. Мы кудияровцы — богоносцы, за то и страдаем.

Даже тот незначительный интерес к этим несчастным, который был у Зайцева вначале, после этих слов сразу пропал. «Богоносцы хреновы, — с неприязнью подумал он. — А впрочем, почему бы и нет? Нормальный человек разве сможет здесь жить? А богоносец — он терпеливый, все вынесет»

— Хочешь, пойдем со мной, — предложил Зайцев и тут же подумал: «А куда я его, дикаря, потом дену? У него из документов одно имя — Мишка–дурачок. Наверное родился здесь и ходить толком не умеет.»

— Благодарствуй, стояк, — сверкнув глазами, ответил хозяин норы. — Я так считаю, лучше здесь умереть лежа, чем там жить на коленях. Ты, стояк, зря народ баламутишь. У нас своя жисть, у тебя — своя. Был у нас здесь один такой же шустрый, все на четвереньках бегал, да народ подбивал, пока ноги не поотрывало. Тоже любил речи говорить. Сейчас многие болтают. Порядка совсем не стало. Ничего, кончится Время Великого затишья, всем припомнится.

— Время Божьего гнева, это когда стреляют? — стараясь попроще сформулировать вопрос, спросил Алексей.

— Это когда с неба падает очищающий огонь — кара за неверие и распутство наше, — назидательно ответил Мишка–дурачок. — Опять же, огонь людишкам шибко расплодиться не дает. А то ведь давно бы заполонили весь город и перегрызли друг дружку. Да, места у нас маловато, — с сожалением закончил он.

— А огонь этот какой? — не отставал Зайцев.

— Божий, — тихо пояснил хозяин норы.

— Ладно, хотите ползать, ползайте, — потеряв надежду получить вразумительное объяснение, сказал Алексей. — Кстати, вчера у меня в трактире стащили сапоги фляжку и ружье. Ружье — это такая палка.., подбирая слова, начал он. — Внизу деревянная, наверху железная…

— Там, небось, и валяется, — перебил его Мишка. — У нас не тащат. Мы честность блюдем. Чужое — никогда.

— А картошку? — вспомнил Зайцев.

— Картошка — святое.

— А фляжка? — не унимался Алексей.

— Побаловаться небось взяли, — начиная злиться, ответил Мишка. — Они же как дети. Наиграются, отдадут.

— Ну, дети, так дети, а мне пора, — усмехнувшись, сказал Зайцев. Ему очень не понравились слова «они же как дети». Эта фраза высветила и кем аскет–пещерник считает себя и, возможно, его действительный статус в обреченном на вымирание подземном минигосударстве. — Значит, ты здесь первый парень на деревне? — спросил он.

— Первый, не первый, а народ слушается, — хвастливо ответил Мишка–дурачок, чем напомнил психологу Зайцеву подростка из тех, кто не способен выделиться из среды своих сверстников, а потому окружает себя малолетками и верховодит ими.

— Покажи дорогу наверх, — помолчав, попросил Алексей.

После этих слов с лицом хозяина норы вдруг случилось нечто, не предвещающее гостю ничего хорошего. На губах у Мишки появилась полубезумная улыбка, он опустил глаза и, давя смех, проговорил:

— А тебя не отпустят.

— Почему? — удивился Зайцев.

— Не тот стояк. Забрел — все.

От неожиданности, словно вполне мирный на вид собеседник выхватил нож и приставил к горлу, у Алексея сперло дыхание. Он заволновался и посмотрел на циновку, как–будто проверяя, успели на выход из норы поставить решетку или нет.

— А на хрена я вам нужен? Что вы со мной будете делать? — стараясь сохранять невозмутимость, спросил он.

— Убьем наверное, — показав остатки гнилых зубов, спокойно ответил Мишка–дурачок.

Самое жуткое в словах хозяина было то, что они не выглядели угрозой. Из уст Мишки они прозвучали столь же естественно и даже целомудренно, как при обсуждении дикарями–людоедами своего страшного меню.

Зайцев поперхнулся следующим вопросом, невольно отпрянул назад к стене и машинально вытер со лба пот. От испуга он не знал, что говорить. Молчал и Мишка. Он изучающе, с улыбкой наблюдал за стояком и как китайский болванчик кивал головой.

— Выведи меня наверх, — наконец, дрожащим голосом попросил Алексей. Выведи, вместе пойдем в деревню. Там живут нормальные люди, как и ты, с руками и ногами…

— А кто тебе сказал, что здесь — ненормальные? — не переставая зловеще улыбаться, спросил хозяин норы.

— Там нет времени божьего гнева, — торопливо проговорил Зайцев. — Там не стреляют. Там всегда великое затишье. — Алексей кивнул на стену, исписанную символами и выдал свой последний аргумент: — Тебе не надо будет придумывать азбуку, научишься читать…

— Я знаю грамоту, — как–будто наслаждаясь смятением стояка, ответил Мишка–дурачок и после небольшой паузы добавил: — Вашу. А я хочу свою.

— Ты издеваешься! — вдруг закричал Зайцев и сам испугался своего крика. Ему показалось, что за циновкой кто–то лежит, что его будущие мучители давно сползлись к жилищу Мишки–дурачка и только дожидаются его сигнала. — Ты врешь, — тихо проговорил он. — Я весь день ползаю по вашим норам и не убили.

— Совет держали, — ответил Мишка. — Где выход, ты не знаешь. Ползай пока.

— Послушай, — стараясь говорить как можно спокойнее, сказал Алексей. Отпусти меня… Я отплачу тебе… Я очень хорошо заплачу… Я принесу вещи, которых здесь и не видели…

— Стеклянные бусы что ли? — хохотнул хозяин норы.

— С ними ты станешь.., — не слушая Мишку, продолжил Зайцев, но тот снова не дал ему договорить:

— Или ружье подаришь? — Мишка усмехнулся и передразнил Алексея: «Палка, внизу деревянная, наверху железная». Не надо нам твоих вещей, азбука, пожалуй, посильнее будет. Я бы сам тебя удавил, да не могу. Я освященный.

— Понятно, — затравленно произнес Зайцев и попятился к выходу. Он отодвинул ногой циновку, задом выполз из пещеры и, не спуская глаз с ухмыляющейся физиономии дурачка, скрылся в тоннеле.

— Вон, слышь, за тобой ползут! — крикнул ему вдогонку Мишка и рассмеялся таким подлым трескучим дискантом, что Алексей рванулся в темноту, совершенно позабыв о сбитых в кровь локтях и коленях.

Зайцев не просто полз. Извиваясь всем телом, он, как ему казалось, летел по проходам, часто врезался на поворотах головой в стены, обливался едким горячим потом и испытывал такую жажду, какой у него не было даже на болоте. Алексей был так напуган, что собственное шуршание принимал за шум погони. Он пытался ползти ещё быстрее, но по неопытности часто клевал лицом в землю, да поочередно оббивал то левое, то правое плечо о близкие стенки лабиринта.

— Уроды! — задыхаясь, бормотал он. — Кроты! А я им ещё хотел помочь. Да вас закопать мало. К чертовой матери взорвать это крысиное гнездо.

Остановил Зайцева несильный удар чем–то мягким в ухо, и вслед за этим снова послышался звонкий смех, который быстро удалялся в боковой проход. От неожиданности Алексей лицом ткнулся в пол и замер. Сжавшись от страха, он ждал, что будет дальше, но очень скоро понял, что это дети.

— Ребята! — запоздало заорал он. — Эй, ребята, идите… то есть, ползите сюда. Я вам кое–что дам. Подарю.

Так и не даждавшись ответа, Зайцев застонал и в отчаянии ударил кулаком по земле. Он хотел было продолжить путь, но сразу понял, что не может сдвинуться с места. Всякое шевеление вызывало острую боль в спине, в суставах и особенно в локтях и коленях.

Никогда ещё Алексей не чувствовал себя таким беспомощным. «Это конец! — уронив голову на ладони, подумал он. — Лучше бы я утонул в болоте. Там, по крайней мере, сразу. Здесь же, что бы подохнуть, надо ещё поползать.»

— Стояк, уснул что ли? — откуда–то сверху послышался мужской голос, и вслед за этим на Зайцева свалился здоровый кудияровец. Упав на него, он вышиб из легких Алексея воздух, чувствительно ударил культей ноги по затылку и быстро уполз.

Зайцев не сразу сообразил, что прямо над ним находится люк. От боли и унижения он готов был расплакаться.

— Суки! — тихо, с остервенением пробормотал он. — Ничего–ничего, я найду выход. — Впрочем, Алексей уже не очень верил в то, что из этого «критского» лабиринта можно самостоятельно выбраться. Зайцев вспомнил Клавку и пожалел, что не уступил ей. Будь он дальновиднее, эта пещерная баба, кудияровская Ариадна помогла бы ему добраться до поверхности. Но представив её — грязное панцирное существо — в роли любовницы, он содрогнулся. «Все равно, что с черепахой или гигантской игуаной, — подумал он и переключился на свалившегося мужика: — А ведь эта тварь грохнулась на меня сверху», — осенило его, и будто в подтверждение этого Алексей явственно ощутил слабенький сквознячок. Тянуло еле заметно, но свежеватый воздух отличался от застоявшейся жирной вони более жидкой консистенцией.

Зайцев поднял руку и нащупал края круглого отверстия. Стеная от саднящей боли, он с трудом встал на четвереньки и просунул голову в люк. На верхнем уровне была такая же непроглядная темень, но он был ближе к поверхности, и Алексей полез. Ему уже почти удалось выбраться наружу, но тут что–то ударило его по голове. Перед глазами у Зайцева вспыхнуло огненное зарево, затем он почувствовал, что куда–то проваливается, как в прямом, так и переносном смысле.

Очнулся Алексей в слабо освещенной пещере. Как ему показалось, по рисунку ли стен или расположению пятен копоти на потолке, он здесь уже был, хотя с непривычки отличить одну глиняную нору от другой было почти невозможно. В кривой плошке потрескивал фитиль, перед глазами у Зайцева стояла оранжевая муть и мелькали черные мошки. Алексея слегка подташнивало, но он приписал это вонючей духоте, к которой никак не мог привыкнуть.

Зайцев потрогал ушибленное темечко, медленно повернул голову, и вслед за этим над ним склонилось бледное Танькино лицо. Алексей вздрогнул от неожиданности, но узнав её, застонал, положил ладонь на лоб и спросил:

— Это ты меня?

— Неа, — сообразив, о чем речь, ответила хозяйка норы. — Охрана не велела тебя выпускать. Ты не боись, я тебя схороню.

— А почему не велела? — кряхтя, спросил Зайцев.

— Закланный ты, — с нескрываемой тоской в голосе ответила Танька. — Не тот стояк, да ещё и сам приполз.

«Закланный, закланный…» — мучительно пытался докопаться до смысла Алексей. Когда же до него дошло, он резко сел и испуганно спросил:

— Что это значит? Вы что, приносите человеческие жертвы? — Но увидев непонимание на её лице, сформулировал попроще: — Убьете что ли?

— Не ори, — прошептала Танька и очень выразительно стрельнула глазами в сторону выхода. — У меня тебя никто не тронет.

Обещание спасти ему жизнь отнюдь не обрадовало Зайцева. Впервые за все проведенное здесь время Алексей осознал, что попал не к убогим инвалидам, собранным в таежных катакомбах по воле какого–то жестокого начальника–фантазера, и не к сумасшедшим, а к настоящим дикарям, таким же реальным, как и он сам. Еще надавно Зайцев очень абстрактно представлял людей, которые по своему развитию находились на пару ступенек ниже их дворника — человека болтливого и неправдоподобно тупого. Дикари существовали как бы сами по себе, да и то лишь в онтологическом смысле. Они заполняли временное пространство от появления каменного скребка до пирамиды Хеопса и служили скорее опровержением библейского мифа о сотворении мира, нежели реальными разумными существами, застрявшими в неолите. Обычно слово «дикарь» вызывало в памяти Алексея картинку из «Истории древнего мира»: человекоподобный свирепый самец держит в мохнатой руке каменный топор, а на заднем плане мирно пасутся волосатые мамонты. И вот он столкнулся с ними.

Хозяйка пещеры ещё что–то возбужденно нашептывала ему, но Зайцев даже не пытался слушать — он думал, как отсюда выбраться. Вариантов кроме как через тоннель не было, поэтому в голову ему лезла всякая чушь: взять в заложники старосту, попробовать пробиться через верх, пристрелить хотя бы одного для острастки. Правда, у него не было ни оружия, ни сил, что бы до него добраться. А пустое фантазирование создавало лишь видимость поиска выхода, и Алексей прекрасно это понимал. Но отказаться от него, означало остаться один на один с тем, что он имел.

— Эй, — Танька толкнула его в бок. — Исть хочешь?

— Нет, — сквозь зубы ответил Зайцев.

— Тогда расскажи, как живут стояки, — попросила она. — Сказывают, они ходют ногами.

— А ты никогда не видела? — раздраженно ответил Алексей.

— Неа. — Хозяйка подползла к нему поближе и осторожно положила голову рядом с плечом Зайцева. — Сказывают, у вас плохо.

— Врут. У нас хорошо. Это вы здесь живете как шампиньоны. — Ему было тошно и от собственных мыслей, и от убогого гостеприимства этой дикарки, и особенно от невозможности оградить себя от её навязчивого желания поладить с инородцем. — По крайней мере, у нас не едят людей, — после паузы сказал он.

— У нас тоже, — почувствовав в голосе пленника–гостя плохо скрытый упрек, ответила Танька.

— У нас есть все, — многозначительно, с истерическим вывихом в голосе произнес Алексей и застыдился самого себя. Он даже не понял, как в его высокообразованных мозгах могла родиться такая глупая, ребяческая похвальба.

— У нас тоже, — приподнявшись на локте, ответила хозяйка норы.

— А у нас.., — начал Зайцев, но запнулся и мысленно продолжил: «в квартире газ…» Ему очень хотелось чем–то поразить и одновременно уколоть её, а может быть, даже унизить. Придумать нечто такое, отчего эта первобытная ползунья сразу запросилась бы с ним наверх. Но после второго «у нас тоже» Алексей сообразил, что это невозможно. У них здесь действительно было то же самое. Сказать, что наверху быт сильно отличается, и в каждом доме есть холодильник с телевизором — она не поймет. Эта невозможная вонь для них норма, жилой дух. Говорить о каких–то абстрактных для неё вещах не имело смысла.

Только сейчас Зайцев обратил внимание на то, что с остервенением чешет голову и тут же с ужасом вскочил, ударился головой о потолок и со стоном схватился за ушибленный затылок.

— Зараза! Бедная моя башка! У вас что, блохи есть? Насекомые. Вши, блошки — в волосах?

— Есть, — спокойно ответила Танька, всем своим видом показывая, что не понимает, почему стояк так переполошился.

— Да, действительно у вас есть все, — валясь на спину, проговорил Алексей. — Час от часу не легче. Вшей я уже подхватил. Осталось подцепить проказу, сифилис и потерять ноги. И можно не возвращаться домой.

— Оставайся, — оживиласьТанька. — Мужиков у нас мало.

— Спасибо, — поблагодарил Зайцев таким тоном, что хозяйка пещеры обиделась.

Из тоннеля послышался легкий шорох. Алексей повернулся к выходу и увидел, как мимо норы проковыляла белая коза с огромным выменем. Вместо передних ног у неё были короткие обрубки разной длины, и это симпатичное домашнее животное передвигалось рывками, высоко задрав задницу вверх.

— О, боже! — воскликнул Зайцев, завороженно глядя на увечную козу. Может, у вас здесь и безногие лошади со слонами есть? Ради бога, покажи выход. Умоляю тебя! Ты же умная, красивая баба. Ну зачем я тебе такой урод: с ногами, с руками…

— А чего тебе ещё надо? — вдруг тихо спросила Танька. — Разве здесь плохо?

— Я не говорю, что плохо, здесь хорошо, — без особого труда соврал Алексей. — Лучшего места под землей и не найдешь. Но я не привык так жить.

— Как? — удивилась Танька. — Все есть, дом — полна чаша.

Эта «полна чаша» настолько поразила Зайцева, что поначалу он изумленно уставился на хозяйку, а затем издевательски расхохотался. Это пещерное зазеркалье потрясало его не столько скудостью жизни, сколько несоответствием вещей и понятий, стоящих за одними и теми же словами. Невольно возникал вопрос: а что есть мерило? И снова в его памяти всплыла кем–то сказанная фраза «мир — есть описание мира».

Алексей даже позабыл о насекомых, болящих локтях и коленях. Он привалился спиной к стене и с искренним любопытством поинтересовался:

— А что, по–твоему, значит «полна чаша»?

— Тепло… свет… еда, — не задумываясь, ответила Танька и, немного помешкав, добавила: — Я.

— Ты?! — демонически рассмеялся Зайцев. — Да ты… — Он хотел было спросить, видела ли она когда–нибудь себя в зеркале, но вовремя остановился. Правда, по интонации Танька прекрасно поняла, что он имел в виду. Она почувствовала в этом оскорбительном восклицании «ты!» не только презрение, но что ещё хуже, не признание в ней тех основных женских достоинств, которые она считала существующими, приобретенными большим трудом, что составляло её гордость. Такое откровенное пренебрежение страшно оскорбило её и, опустив глаза, Танька сквозь выступившие слезы прошептала:

— Иди.

— Куда? — не понял Алексей, хотя настроение хозяйки расшифровал правильно.

— Туда иди, — указала она на выход. — Иди отсюда! Значит правду сказывают, стояки — ироды.

— Да ты хотя бы знаешь, кто такой Ирод?! Ты хоть знаешь, что говоришь?! — сорвался на крик Зайцев. Осколки исторических событий и библейских мифов оказывается жили и здесь, в рукотворной преисподне, но уже в виде атавизмов, совершенно непонимаемые, как отголосок прошлой, неизвестной жизни.

Алексей уже хотел выползти из норы, но боль не позволила ему это сделать. Он лишь перекатился на бок и простонал:

— Не могу. Разваливаюсь на куски.

— Тады лежи и молчи, — тихо проговорила Танька.

Глава 4

Зайцев не имел понятия, сколько пролежал в этой черной дыре — время в пещере никак не ощущалось. Он посчитал, что они дважды засыпали, три раза Танька подливала в плошку масла, четыре раза приносила ему картошку и воду, один раз он ползал в сортир и промучился там минут сорок, пытаясь пристроиться над выгребной ямой в тесной, как собачья будка, норе.

Затем они молча лежали. Танька что–то мурлыкала, прижималась к нему горячим телом, и в какой–момент Алексей даже поймал себя на том, что прикосновения катакомбной дикарки возбуждает его, но потом сам же и возмутился этой нелепой мысли. За время пребывания здесь он научился расчленять царящий здесь смрад на отдельные фрагменты и сейчас отчетливо ощущал запах её немытого тела — так пахнут только норные дикие звери.

«И зачем я приперся в Разгульное? — машинально почесывая то голову, то залезая под мышки, уже не в первый раз пожалел Зайцев. — Пощупать какие–то мифические корни? Посмотреть, в каких условиях начиналась моя экскурсия в этот мир? Посмотрел. Какие там корни! Все давно обрублено, и любой мой московский знакомый мне куда ближе всех сибирских родственников вместе взятых. Есть только одно родство — похожесть существования, общая среда обитания. Какой к черту тюлень родственник медведю? Когда это было? Один живет в океане, другой — в лесу. Зов крови — это глупая, неизвестно кем и когда придуманная, сентиментальная туфта. Отец никогда не стремился назад в Разгульное. Он конечно же знал, почему, но молчал. Говорить о таких вещах просто не принято и опасно. Сам же в работе много раз использовал этот прием, психотерапевт хренов. Говорил клиенту, что сила человека в его корнях и традициях. Чья–то — возможно. Но я! Я–то как попался на эту дурацкую удочку? — Алексей тяжело вздохнул. — Ну, вот и выяснилось, что я «безродный космополит». Стоило ли ехать в такую даль, на историческую родину, чтобы ещё раз убедиться, что дважды два — четыре и только четыре?»

Чтобы лишний раз не рвать душу, Алексей заставил себя думать о возвращении в Москву. Когда же в очередной раз он погрузился в дрему, ему приснился странный лубочный город с большим количеством златоглавых церквей, раздрызганных кабаков и деревянных сортиров. По дощатым тротуарам в обе стороны, непрерывным потоком ползли нормально одетые люди с сумками и дипломатами, авоськами и чемоданами. У одних поклажа была приторочена как у вьючных животных к спинам, другие волокли её за собой. Все они были слепыми, с пустыми глазницами и спекшимися веками. Все напоминали цирковых пресмыкающихся, для смеха разодетых в человеческие одежды. Зрелище было апокалипсическим, и Зайцев даже остановился, чтобы перевести дух. «Постойте, — обратился он к ближайшему «пешеходу». — Пожалуйста, скажите, что это за город?» «Кудияровка», — не сбавляя скорости и не поворачивая головы, бросил слепой.

«Так вот он каков Китеж–град этих несчастных калек», — подумал Алексей и осмотрелся. Совсем страшно ему стало, когда он понял, что ползет вместе со всеми, но понятия не имеет, куда и зачем. Причем, у Зайцева это получалось легко и просто, словно он передвигался таким образом с самого рождения.

Как Алексею представлялось, от кудияровцев он отличался только тем, что был зрячим. Мысль о собственном превосходстве грела душу, но чтобы в этом окончательно удостовериться, он отполз в сторону и прикоснулся пальцами вначале к одному глазу, затем к другому — на месте глаз оказалась гладкая кожа без каких–либо признаков глазных яблок и век. «Что это?! — в ужасе вскрикнул он. — Я же вижу!» Зайцев вцепился в плечо проползавшего мимо кудияровца с рюкзаком на спине и истошно заорал ему прямо в лицо: «Я вижу!» «Это тебе только кажется», — освобождаясь от его хватки, шелестящим голосом старосты проговорил кудияровец.

Алексей вынырнул из кошмарного сна как из ледяного омута, с ощущением, что освободился от смертельной опасности. Но, оглядевшись, сразу вспомнил, куда его занесла нелегкая и застонал от нахлынувшей безысходности. Он чувствовал себя заживо и навечно замурованным в канализационной трубе и никак не мог понять: за что, зачем и есть ли хоть какая–то возможность отсюда выбраться.

Проснувшись, Зайцев случайно разбудил и Таньку, которая тут же приподняла голову и хриплым со сна голосом спросила:

— Чего тебе?

— Ничего, — ответил он и торопливо добавил: — Кто у вас здесь самый старший?

— Знамо кто, староста, — снова укладываясь, разочарованно сказала хозяйка норы.

— Если он прикажет, меня отпустят? — не отставал Алексей.

— Неа, — ответила Танька. — У нас сообча решают.

— Да когда вы успели сообча–то? Позови старосту! Мне надо с ним поговорить.

— Не поползет, — лениво ответила Танька и нарочито громко зевнула. Чего ему зря ползать? Ты же не тот стояк.

— Тогда какого черта вы меня здесь держите?! — снова сорвался на крик Зайцев.

— Не выведешь нас, так гнев Божий отведешь. Нам и Время Великого затишья стояк принес.

— Значит здесь уже бывали стояки? — оживился Алексей.

— Бывали, — ответила хозяйка. Она запустила руку под подстилку, пошарила там и вытащила на свет небольшой блестящий предмет из того, верхнего мира, в который Зайцев так отчаянно желал вернуться. Это оказалась солдатская кокарда.

Алексея даже прошиб пот от чудовищной догадки, и он не сразу решился спросить, где тот, что её носил? Ему вдруг привиделся даже не этот несчастный солдатик, от которого, по–видимому, осталась одна аллюминевая кокарда. Он очень ярко представил следующего бедолагу, которому показывают его — зайцевскую — фляжку, ружье или перочинный ножик.

— Вы что, убили его? — тихо спросил он.

— Господь с тобой, мы богоносцы, — искренне возмутилась Танька и показала глазами на потолок. — Сам ушел. Убег, значит. Поэтому тебя Мишка и не отпущает. Чтобы, как сказано в священной книге: «И придет стояк, и отворотит от нас беду, и умилостивит Бога, и перестанет Бог гневаться.»

— Да, нет в ваших священных книгах этих слов, дурят вашего брата! горячо проговорил Зайцев и с нарастающим возмущением продолжил: — И никакие они не священные. Я обманул старосту, я умею читать. Позови его, я все ему расскажу… хоть весь устав от корки до корки прочитаю. Вы сидите в этой помойной яме, жрете одну картошку, гадите под себя, а там..! — От одной мысли, как хорошо ему было в том мире, откуда он пришел, у Алексея свело челюсти. Он хотел было коротко и красочно описать, какая замечательная жизнь наверху, но Танька огорошила его ответом:

— Да знаю я грамоте, — воспользовавшись заминкой, сказала она. — И староста знал, когда зенки были. Сам нас учил. Только не верит, что там такое написано. А без священных книг все одно нельзя — зачем жить непонятно.

— А как же тогда..? — оторопев, начал было Зайцев, но внезапно замолчал, лег на спину и скрестил руки на груди. Ему вдруг сделалось совершенно неинтересно, что староста собирался вычитать в «Уставе Вооруженных сил СССР» и зачем врал. Затем ему пришла в голову идея, что староста ждал от него какого–то иного толкования «священного» текста, и Алексей вспомнил свою же шутку: «возьмите полстакана муки».

— Мишка–дурачок вам все растолкует, — равнодушно проговорил Зайцев и с сожалением подумал: «Эх, дурак я, дурак! Мне бы вычитать им из Устава, что, мол, тот я стояк, и выведу их в Кудияровку, и дам каждому по мешку картошки и ведру самогона. Кто меня за язык тянул — неграмотнй! А теперь иди, доказывай, что ты и есть тот, которого они всю жизнь ждали — спаситель и благодетель рода кудияровского». — Так я у вас что, вместо талисмана? наконец вяло поинтересовался он. — Ну, амулета.., оберега.

Хозяйка пещеры как–то поджалась, что, очевидно, было равносильно пожиманию плечами и пробормотала:

— Не знаю я никакого амурега и талисмета.

— Ни хрена я от вас не отведу, — вдруг снова сорвался Алексей. — Не дождетесь. Наоборот, руки–ноги заживут, я вам такое устрою…

Зайцев старался не ожесточаться, чтобы окончательно не потерять над собой контроль и не наделать непоправимых ошибок. Ему казалось, что именно на её помощь он может расчитывать, но для этого следует как следует поработать, убедить несчастную кудияровку помочь стояку. И все же злоба душила его, и Алексею стоило огромного труда, чтобы не закатить хозяйке настоящую истерику с мордобоем. Он попытался сбить гнев глубокии вдохами, и эти упражнения развеселили Таньку.

— Чего это ты? — со смехом спросила она.

— А сюда я как попал? — вопросом на вопрос ответил Зайцев. — Кто меня приволок?

— Я, — перестав смеяться, проговорила хозяйка.

— А по башке кто дал?

— Сам ударился, — ответила Танька и повернулась к нему спиной.

Это очевидное вранье заставило Алексея задуматься о том, какую все–таки роль уготовили кудияровцы своему пленнику. Ему не хватало знаний о жизни и традициях этих подземных богоносцев, и разговор с Танькой до сих пор ничего ему не дал. Зайцев не мог даже применить свои профессиональные навыки врачевателя душ. Как оказалось, чтобы расположить к себе человека, а потом попытаться воздействовать на него, требуется как минимум, чтобы тот понимал, о чем говорит психолог, знал, что тот является психологом, и сам мог более–менее свободно изъясняться на современном языке.

— У тебя есть душа, — неожиданно произнес Алексей.

— Есть, — охотно согласилась хозяйка.

— А я специалист… тьфу ты, черт! Знаток. В общем, там наверху я лечу человеческие души. «Зачем я это говорю? — вдруг подумал Зайцев. — Допустим, она поняла, что это изменит? Как раз она–то меньше всего походит на человека, которому требуется психолог.» — Другими словами, я — маг. Ну, волшебник, ведун, — неуклюже пояснил Алексей и снова ужаснулся своим словам: «Что я несу?! Волшебник! А сам лежу в этом говне и не могу себе помочь.»

— Ничего, ничего, — успокаивающе проговорила Танька и пристально посмотрела пленнику в глаза. Она не моргала, и хлипкий язычок пламени масляного светильника словно чертенок отплясывал в её больших черных зрачках какой–то ужасный первобытный танец. Зайцев хотел было отвести взгляд, но почувствовал, что не в состоянии этого сделать. И прежде чем окончательно смежить веки, он увидел, как Танька подняла руку и плавно провела ладонью у него перед лицом. Когда же Алексей очнулся, рядом никого не было. Он не сразу вспомнил, что произошло, и некоторое время лежал без движений на спине и разглядывал близкий потолок. Зайцев не сомневался, что усыпила его Танька, и это открытие немного напугало Алексея. Вышло все чрезвычайно глупо и позорно: он похвалялся своими несуществующими паранормальными способностями, тогда как эта грязная дикарка по–настоящему владела искусством гипноза и без всяких слов блестяще доказала это. «Этим существам не страшны ни термоядерная война, ни космические катастрофы, — с тоской подумал Зайцев. — Они видят в темноте, владеют гипнозом, жрут одну картошку, и вполне могли бы научиться переваривать сине–зеленые водоросли. Они–то и есть люди будущего, тот самый генофонд. Люди, которые переживут любые катаклизмы и дадут жизнь homo futuri. В конце концов, выжили же крокодилы и вараны. Их бог был прав, что до поры до времени спрятал кудияровцев под землю. Здесь они лучше сохранятся. Не удивлюсь, если когда–нибудь выяснится, что где–то в океане обзавелись жабрами и живут на дне такие же вот богоносцы. А что, с его стороны это даже мудро, нельзя же держать все яйца в одной корзине. Но я–то не из этой корзины, чародей засраный, — самоедствовал Алексей. — Интересно, что она ещё может? Вот будет мне подарочек, если она умеет читать мысли… если ОНИ умеют читать мысли. Хотя, какая разница, они и так знают, что я собираюсь бежать.»

Удивительная способность кудияровцев или даже одной Таньки заставила Зайцева позаботиться об осторожности. Он решил сделать вид, что смирился с пленом и на всякий случай думать исключительно словами незнакомыми малограмотным ползунам. Размышляя над этим, Алексей часто ловил себя на мысли, что стыдится своей веры в телепатию кудияровцев. И все же Зайцев поставил себе цель — всерьез разобраться, как же он все–таки думает: образами, понятиями или словами.

Неожидано Алексей услышал громкий свистящий шепот. Кто–то возился у выхода, и Зайцев наконец повернул голову. В полумраке он разглядел те же две физиономии кудияровских то ли девок, то ли баб, которые уже появлялись здесь во время его встречи со старостой. Девки чего–то не поделили, возможно, более удобное для наблюдение место, но едва стояк зашевелился, они угомонились.

— А где Танька? — спросил Алексей и сам удивился безразличию, с которым прозвучали его слова.

— В трактир поползла, — жеманясь, ответила одна. — Исть–то небось хочешь?

— А вы, стало быть, меня охраняете? — усмехнулся Зайцев.

— Неа, — ответила другая и залилась смехом. — Смотрим.

Алексей вышел из состояния прострации так же внезапно, как и погрузился в него. Он резко поднялся, чудом избежал удара о потолок и, срываясь на фальцет, заговорил:

— Девушки, милые, добрые, помогите найти выход! Я вас по–царски отблагодарю! Вернусь, привезу вам все, что душа пожелает: платья, колготки, фу, черт! Бусы… красивые картинки… на стенку повесите. Что у вас здесь считается самым ценным… дорогим? Ну, чего вам хочется?! Все привезу!

— Правду сказывала, — не обращая внимания на посулы стояка, со смехом проговорила первая, и вдруг обе кудияровки мгновенно исчезли из проема.

— Какую правду?! — заорал Зайцев. — Кто сказывал?!

— Танька, — глухо донеслось до него из глубины тоннеля.

— А–а–а! — в отчаянии закричал Алексей и повалился на травяное ложе. Сумасшедший дом! Дикари! Уроды! Дайте только добраться до Разгульного!

Зайцев вцепился в плетеную подстилку, попробовал её разодрать, но она оказалась слишком толстой и крепкой для его пальцев. Впрочем, неудачная попытка сорвать зло на подстилке натолкнула его на мысль, что из этих сушеных стеблей может получиться прочные наколенники и налокотники. Не мешкая, Алексей достал чудом не украденный перочинный нож, раскрыл его и остервенело принялся отрезать полоску шириной в пятнадцать сантиметров. Но едва начав, он сообразил, что прямо под светильником это будет слишком заметно.

Зайцев не успел ничего сделать, как появилась Танька с миской дымящейся картошки и большим кувшином. Она подползла по–змеиному бесшумно, и Алексей едва успел спрятать нож под лежанку. Он сделал вид, что почесал ногу, затем растянулся во весь рост и заложил руки за голову.

— Я вина принесла. Хошь? — спросила Танька и поставила кувшин у стены.

— Нет–нет, — быстро ответил Зайцев. Он уже почувствовал запах кудияровской самогонки, и от воспоминания о ней его едва не стошнило. Убери эту гадость. Вино! — язвительно выдавил он из себя. — Отнеси назад. Вонять здесь ещё будет.

— Как хошь, а я выпью, — нисколько не обидевшись, сказала Танька. — А исть–то будешь?

— Исть буду, — согласился Алексей.

Зайцев уже разработал план побега, и теперь оставалось лишь дождаться следующего исчезновения хозяйки норы. Первоначально он собирался проследовать за Танькой, когда она отправится в трактир, но быстро отказался от этой идеи. Угнаться за кудияровкой с разбитыми локтями и коленями было невозможно. Тем более, что на пути им обязательно повстречались бы её соплеменники. Второй вариант был более простым, но слишком темным. Вернее, Алексей не представлял, насколько он осуществим. Подползая к сортиру, слева от себя он почувствовал слабое движение воздуха и понял, что двигаться надо туда, откуда тянет сквозняком. Далеко ли выход на поверхность или близко, Зайцев не знал. Градостроительские особенности кудияровского поселения не были ему известны. Единственной надеждой Алексея было то, что общественный сортир для лучшей вентиляции могли поместить где–то рядом с лазом.

Демонстрировать свое смирение Зайцев решил добросовестно, иначе фальшь только насторожила бы Таньку. Правда, его смущало одно обстоятельство: хозяйка могла неправильно истолковать его покорность и начать навязывать пленнику те отношения, о которых он не мог думать без ужаса и отвращения.

После скудной трапезы время снова потянулось так медленно, будто у кудияровцев его не существовало вовсе. Здесь день не сменял ночь, а ночь день. Алексей не удивился бы, если как Одиссей узнал бы, что с тех пор, как он покинул Разгульное, прошло не несколько суток, а пять–шесть лет. Минута здесь явно равнялась не шестидесяти секундам, а час — не шестидесяти минутам. Мера времени в подземелье как–будто устанавливалась самостоятельно, произвольно, и угадать, каким по продолжительности будет следующий отрезок, было невозможно. Начало его размывалось безумно тягостным ожиданием конца, конец невозможно было представить из–за бессмысленности настоящего, а настоящее казалось безграничным из–за отсутствия начала и конца. Таким образом, круг замыкался как лента Мебиуса, и единственным спасением от этой метафизической напасти было не дать пропасть ощущению бега времени, запустить внутренние часы и следить, чтобы они не остановились.

Проснувшись в очередной раз, Зайцев почувствовал, что хозяйка гладит его по животу. Он хотел было отбросить её руку, но сдержался и повторил однажды сказанное вранье:

— Там наверху у меня есть жена. Я не могу так… быстро.

— Мишка сказывал, у стояков жен не бывает, — горячо прошептала Танька, но все же руку убрала. — Сказывал, черти вы. Сверху падаете людей смущать.

— Много он знает, — ответил Алексей. — Черти разве сверху падают? Тогда уж ангелы. Бог–то ваш где обретается? Наверху.

— Нет, — неожиданно возразила Танька. — Бог в земле живет, под нами.

«Интересно, — подумал Зайцев. — А если бы судьба загнала их на деревья, где бы жил бог? Неисповедимы пути твои, господи, — внутренне усмехнулся он. — И куда ты только не помещал себя изобретательным человечьим умом.»

— А что же ты меня, черта… — Алексей хотел было сказать «домогаешься», но смягчил вопрос: — Что же ты меня приютила? Грех ведь это.

— Грех не приютить, — назидательно проговорила Танька.

— Так, черта же, — не отставал Зайцев.

— Черта тоже Бог сотворил. Тоже дитя его. Чичас вот черт, а потом, глядишь, человеком сделался.

«Забавная философия, — подумал Алексей и отвернулся к стене. — Очень по–русски. Да, пропади она пропадом эта страна, где ангелы и черти спокойно кочуют с неба не землю и наоборот. Только привыкнешь голову задирать, а там уже Сатана обосновался.»

— А Мишка ваш кто? — поинтересовался он.

— Дурачок, — ответила Танька.

— Это понятно. Почему у него руки и ноги целы?

— Дома сидит, — пояснила хозяйка.

— Может, он тоже стояк? — машинально почесывая голову, просто так спросил Зайцев. Танька промолчала, но, очевидно, почувствовав в этом примере собственную пользу, через некоторое время ответила:

— Был стояк. А вон вышел весь, человеком сделался.

«Вот паразит! — про себя возмутился Алексей. — Небось какой–нибудь сбежавший уголовник или дезертир. Отсиживается. Господи, нашел, где прятаться! А ведь он знает, что такое Устав, и специально кудияровцам головы морочит. Дурачок, а понял, чем их приручить. Все правильно, дикарям нужны такие книги, которые невозможно ни понять, ни прочитать. Неважно, что в ней написано. Тайна и незнание — основа любой религии. Харю бы начистить этому бесноватому философу. Как земляной червь рыхлит мозги кудияровцев и сам же потом сеет черт знает что.»

— А за что же бог гневается на вас, если вы богоносцы? — задал каверзный вопрос Зайцев.

— Предали потому что, — со вздохом ответила Танька. — Сказывают, дерево у нас в Кудияровке стояло. Плоды на нем росли очень вкусные, а исть нельзя было. Бог не велел. Ан нет, нашлись ослушники. Поели, вот и пришли лихие люди…

— Все–все–все, хватит, — раздраженно остановил её Алексей. В устах кудияровки рассказ о Древе Познания выглядел столь нелепо и не ко времени, что Зайцев не выдержал. «Прав был Юнг, — закрыв глаза, с тоской подумал он. — Как люди жили, так и продолжают жить первобытным умом и не собираются меняться. А ницшеанский правильно умозаключающий человек — фантазия несчастного одиночки, придуманная от отчаяния и ненависти к идиотизму.»

Зайцева все более охватывала злость. Разговор с Танькой был ему до отвращения скучен, спать не хотелось, а молча лежать он опасался кудияровка все настойчивее оглаживала его, и все явственнее в её приставаниях ощущалась безапеляционность хозяйки положения. Кроме того, Алексей понял, что боится её, как боятся крупное животное, не зная его повадок. Дожидаться следующей кормежки становилось невмоготу, возвращаться к прерванному разговору или заводить новый было противно, и Зайцев капризно заявил:

— Пожрать бы.

— Так недавно ж.., — удивилась Танька.

— Да здесь разве поймешь, давно или недавно, — раздраженно ответил Алексей. — Хочется и все. Может у вас и хлеб найдется? Хоть маленький кусочек? А то я привык.

— Что это? — спросила хозяйка.

— Не знаешь, — с бессмысленным упреком проговорил Зайцев. — Дожили. В Сибири не знают, что такое хлеб. Блюдо такое из муки. А мука из крупы. А крупа растет…

— Не ростим, — перебила его Танька.

Танька уползла не сразу. Она явно колебалась, то ли заподозрив какую хитрость, то ли следуя неписаному внутреннему распорядку. Но затем она все же сжалилась над прожорливым пленником и отправилась в трактир. Едва она исчезла в тоннеле, Алексей достал нож, но сразу же понял, что не успеет сделать ни налокотники, ни наколенники и только зря потеряет время. «Черт с ними, потерплю», — решился он и осторожно выбрался из пещеры.

Не обнаружив охраны, Зайцев быстро пополз в противоположную сторону, к сортиру. Он хорошо запомнил дорогу, но и без того путь к выгребной яме был столь же легко угадываем, как на открытой местности к ночному костру. Вонь густела с каждым метром, и когда перед самым сортиром Алексей повернул налево, он снова почувствовал сладковатую струю относительно свежего воздуха.

Зайцев пополз быстрее. На ходу он часто поднимал руку и ощупывал потолок, чтобы не пропустить лаз. Иногда до него доносились какие–то звуки, один раз в боковом проходе кто–то шумно выдохнул, и Алексей прибавил скорость.

Лаз в потолке обнаружился очень скоро. Зайцев и сам удивился как ловко он изогнулся и нырнул наверх. Ему начало казаться, что выход на поверхность где–то совсем близко, и он часто принюхивался, вертел головой, стараясь изодранной, вспотевшей щекой поймать прохладный сквознячок.

Настоящее ликование вызвал у него следующий лаз наверх. Это могло означать только одно — он недалеко от цели. И действительно, здесь было немного посвежее, и Алексей из последних сил рванулся вперед. «Скорее! шепотом подгонял он себя. — Скорее!»

Через несколько метров Зайцев почувствовал под руками пустоту, но не успел остановиться. На мгновение он завис над пропастью, попытался ухватиться за стенки и рухнул вниз.

Алексей свалился крайне неудачно. Вертикальная шахта оказалась неглубоким колодцем со студеной ключевой водой, из которой, очевидно, и таскали ему воду. При падении Зайцев машинально выставил руки вперед и воткнулся ими в твердое глинистое дно. Из–за страшной боли он едва не потерял сознание и чуть не захлебнулся, но ледяная ванна быстро привела его в чувство. Кисть правой руки оказалась то ли сломанной, то ли вывихнутой, что в его положении было почти равноценно.

Уже через минуту Алексей так окоченел, что дробный лязг его зубов, наверное, слышен был во всех прилегающих тоннелях, и все же звать на помощь он не решался. Здоровой рукой Зайцев ощупал стенки колодца, затем попробовал выбраться, но допрыгнуть до края прохода так и не сумел. «Это же надо быть таким невезучим, — чуть не плача, подумал он. — Почти ушел. Ушел ведь! Гады, нарыли колодцев!» Правда, Алексей выяснил, что его никто не охранял, и если бы не эта дурацкая оплошность, он бы уже был наверху. Теперь же ему предстояло вернуться в одну из этих смердящих нор, и неизвестно было, куда его определят на этот раз.

Глава 5

Зайцев держал поврежденную опухшую кисть в воде, аккуратно массировал её и соображал, как отсюда выбраться. Вода почти доходила ему до груди, диаметр колодца был не более метра, и Алексей вспомнил, как в детстве не раз взбирался по стенкам узкого коридора, упираясь в них руками и ногами.

Мысль о перочинном ноже пришла к нему не сразу. Зайцев успел так замерзнуть, что уже с трудом соображал и двигался. Он долго и неуклюже вытаскивал левой рукой из правого намокшего кармана нож, не меньше провозился с лезвием, которое не желало открываться. Затем столько же оглаживал скользкие глиняные стены, решая, откуда начать резать ступеньки.

Работать левой рукой коротким лезвием оказалось не таким простым делом, хотя сырая глина поддавалась легко. От холода движения Алексея стали нерасторопными, как и течение мыслей, словно бы они имели ту же материальную основу, что и кровь. Зайцев невольно сравнил себя с холоднокровными земноводными, у которых с падением температуры тела замедляются жизненные процессы. Закончив одну ступеньку, он принялся резать вторую на противоположной стороне. «Если это сон, — думал он, — если я лежу где–нибудь на болотном островке, то это самый длинный и мучительный кошмар в моей жизни. И до чего же неправдоподобно, но складно все это выглядит. Может быть во сне я скатился с горбушки в воду и поранил себе руку? Тогда почему я никак не проснусь от боли? Чушь какая–то. Это не я сплю, это они спят. И скорее всего, никогда уже не проснутся. А я им только снюсь. Я, живое воплощение той самой недостижимой мечты, о которой они грезят всю свою жизнь, бездарный пророк, который должен увести их назад в несуществующую Кудияровку, но никогда не уведет. И разбудить их никак невозможно. Этот «спящий» не проснется никогда. Может в этом и есть их спасение, потому что пробудившись, они увидят только собственное убожество? Увидят и от ужаса тут же всем скопом покончат собой. Интересно, если бы я остался здесь до конца дней, чем бы я занимался? — Алексей даже содрогнулся от этой жуткой мысли. — Валяться днями напролет рядом с уродливой, пьяной кудияровкой и думать, чем заполнить время, когда заполнять его попросту нечем? Или как Мишка–дурачок изобретать свою безумную азбуку? Нет, уж лучше сразу спиться и сдохнуть от белой горячки или цирроза печени. Разум здесь первый враг. В подземелье ему просто нет применения. Это могила, где из чувства самосохранения надо убивать его каждый день, хотя бы самогонкой.»

Зайцев закончил резать вторую ступеньку и понял, что не успеет выбраться. У него судорогой начало сводить ноги и низ живота, а конца работы не было видно. «Надо кричать, — как–то вяло подумал он. — Еще несколько минут и я окачурюсь. Как этот придурок сказал: лучше жить лежа, чем умереть на коленях? Нет, кажется, лучше умереть лежа… Идиоты! — Мысли его начали путаться, в голову полезла какая–то ерунда, но Алексей держался и не давал панике овладеть собой. — Чтобы стать кудияровцем, надо научиться ползать на брюхе, — приступая к третьей ступеньке, рассуждал он. — Нет, этого мало. Надо просто родиться в нужное время в нужном месте и не желать знать ни о какой другой жизни. Кудияровец — это существо, которое знает о назначении вилки, но даже не пытается ею пользоваться и жрет руками. Кудияровец — это нежелание.»

Рука Алексея сорвалась вниз и ударила по воде. Раздался всплеск, и сразу после этого сверху послышался очень низкий мужской голос:

— Стояк, ты что ли?

Зайцев испуганно замер. Несмотря на безвыходное положение, в нем все сопротивлялось возвращению к кудияровцам. А его спаситель не стал дожидаться ответа и крикнул:

— Держи веревку, гнида. Спать людям не даешь.

Что–то больно хлестнуло Алексея по темечку, он отпрянул в сторону и, не удержавшись, с головой погрузился в воду. «Вытащит, зарежу, — мелькнуло в голове у Зайцева. — Перережу горло и сбегу. Только бы рука не подвела.»

Вынырнув, Алексей, не закрывая ножа, спрятал его в нагрудный карман. Затем он поводил в темноте здоровой рукой, поймал тонкий канат, сплетенный из тех же болотных трав, и судорожно вцепился в него.

Кудияровец вытянул Зайцева на поверхность удивительно легко и быстро, словно пользовался лебедкой. Без особых усилий он протолкнул его в тоннель и приказал:

— Давай, залазь.

— Куда? — не понял Алексей.

— На спину, — грубо ответил кудияровец. — Куда же ишшо?

— В смысле, на тебя? — все ещё не понимая, что от него требуют, уточнил Зайцев.

— На кого же ишшо? Давай, залазь. Некода мне с тобой балабонить. — Он схватил Алексея за больную руку и так сильно дернул, что едва не вырвал кисть из сустава. Зайцев завопил от боли, едва не потерял сознание, а кудияровец, будто малого ребенка, затащил стояка на себя и быстро пополз. Он буквально летел в кромешной темноте, не задевая стен, словно на амортизаторах плавно покачивая седока. При этом кудияровец не пыхтел, не отдувался и скорее напоминал некий вид индивидуального подземного транспорта, что–то вроде гусеничного самоката. Даже сквозь мокрую одежду окоченевший Алексей чувствовал жар его тела и работу мышц, которые вздувались от напряжения и на доли секунды расслаблялись с точностью железного механизма. Это настолько поразило Алексея, что на время он позабыл о намерении убить кудияровца. Он лежал на широченной плоской спине тихо как мышь, чесал голову и пытался уследить за поворотами, но быстро сбился со счету. Кроме того, Зайцев вдруг ощутил облегчение — по–видимому, кудияровец, сам того не желая, вправил ему вывих кисти. «Ну и здоров же он, — подумал Алексей. — А ведь я до сих пор так и не выяснил, сколько их здесь. Сотня? Тысяча? А может сто тысяч?»

— Эй, как там тебя? — Зайцев легконько постучал перевозчика по плечу. — Слышь, мужик, куда ты меня везешь?

Очевидно, такое фамильярное обращение не понравилось кудияровцу, и он решил проучить стояка. Не предупреждая, он на всем скаку прыгнул в бок и припечатал наездника спиной к стене. Удар оказался настолько сильным, что воздух медвежьим ревом вышел у Алексея из легких.

Пока Зайцев приходил в себя, пока он собирался с духом, копался в кармашке, впереди показался едва заметный свет, такой же оранжево–тусклый и безрадостный, словно исходил он из самой преисподни. С приближением к нему Алексей заторопился. Ему нужно было срочно на что–то решаться, а он все тискал в ладони хлипкий сувенирный ножик и с отчаянием думал о том, что на самом деле не в состонии полоснуть кудияровца по горлу. Удерживал его даже не страх быть пойманным и не месть подземных жителей за смерть своего соплеменника. Зайцев понял, что не в силах преодолеть в себе запрет на убийство себе подобного. «Это же очень просто, — мысленно уговаривал себя Алексей. — Ведь он–то заколет меня, распотрошит как свинью и не поморщится. Он–то сможет! Это говорящее животное сможет! Эта мразь! Почему же я–то..?»

Как Зайцев не распалял себя, как не уговаривал, он не решился на убийство. Алексей вдруг почувствовал себя совершенно обессиленным, разжал пальцы и выронил нож. Сразу после этого кудияровец повернул влево, и они «въехали» в просторную по здешним меркам пещеру с более высоким потолком, в которой горели с десяток масляных светильников. Коптилки располагались по кругу на невысоких глиняных тумбах, и после долгого пребывания в кромешной тьме, эти несколько жалких язычков пламени показались Зайцеву праздничной иллюминацией.

В середине у стены, прямо напротив входа возвышалось что–то вроде языческого алтаря. На нем Алексей успел разглядеть несколько грязных, разноцветных лоскутков ткани, перевязанные пучки засохших растений, жестяную коробку из–под автоматных патронов и что–то ярко блеснувшее небольшой осколок стекла или зеркала. Посреди культовой пещеры на полу крестообразно лежали два тяжелых, грубо отесанных бруса. Они были крепко связаны между собой травяной бечевой, и Зайцев мгновенно догадался об их назначении. По обеим сторонам поперечной перекладины имелись петли, как Зайцев мгновенно сообразил, для рук. Такая же петля, но побольше была и на вертикальном брусе. «Крест, — подумал он и, холодея от ужаса, мысленно поправился: — Мой крест. Потому что не убил.»

Кудияровец остановился, бесцеремонно сбросил седока на пол, задом попятился к выходу и крикнул:

— Пашка, пригляди. А то ишшо уползет.

Только сейчас Алексей сумел разглядеть своего «благодетеля». Это был лобастый здоровенный мужичина с плечами настолько широкими, что выползая из пещеры, он задевал обе стенки прохода. Свирепая рожа варвара была так иссечена шрамами и морщинами, что больше напоминала поверхность такыра, нежели человеческое лицо. Удивило Зайцева и то, что у этого громилы имелись обе руки, при виде которых у Алексея от страха засосало под ложечкой. Они были черными от въевшейся в кожу многолетней грязи, с негнущимися скрюченными пальцами, мощные, словно паровозные рычаги и, как у всех кудияровцев, с широченными наростами на локтях.

В одно мгновение кудияровец бесшумно исчез в тоннеле, и сколько Алексей не вглядывался в темноту, ни его, ни приставленного к нему Пашку, так и не увидел. Зато он получил наконец возможность осмотреть кисть правой руки. Она немного припухла в суставе и на неё пока нельзя было опираться, но в общем боль почти прошла.

Зайцев давно огадался, куда его приволок спаситель. Разглядывать в святилище было особо нечего, да у него и не было никакого желания. Он понимал, что его судьбу уже решили, правда, не знал, какая участь ему уготована, а думать о худшем не желал. Успокаивало его то, что Мишка–дурачок тоже когда–то был стояком и остался живым. Вспомнил Алексей и слова Таньки, которая вполне искренне убеждала его в миролюбии кудияровцев.

— Эй! — крикнул Зайцев в темноту и приблизился к выходу. Он не знал, что представляет собой его тюремщик, а потому не торопился выползать. Но Алексей так же не знал и сколько ему отпущено времени и в его голосе явно звучала нетерпение. — Пашка, ты где? Пока их нет, давай договоримся. У меня к тебе деловое предложение. Слышишь, Пашка? Я богатый человек. Очень богатый! — Зайцев снова избрал эту тактику, потому что понятия не имел, чем ещё можно соблазнить людей, у которых из имущества имелись лишь хламида, подстилка, да пару примитивных плошек — для картошки и самогонки. В голове у него вертелось: «собаке надо предлагать мясо, корове — сено». — Я могу сделать тебя таким же богатым! — торопливо искушал он охранника. — Слышишь! Где ты?

Алексей высунул голову из пещеры и тут же сбоку получил по губам. Удар был не очень сильный, но хлесткий, а главное, неожиданный.

Зайцев отпрыгнул вглубь святилища и обиженно крикнул:

— Свинья! Подонок! Ох, ребята, когда я выберусь отсюда, вы у меня попрыгаете! Ну, я вам устрою! Я столько наведу сюда стояков, весь ваш крысятник перекопаем! А тебя, харя поганая, я достану в первую очередь!

Из–за стенки слева медленно показалась вначале голова, затем плечи, а вскоре и весь тюремщик. Появление этого чуда произвело на Алексея чудовищное впечатление. Данный экземпляр выглядел уродом даже на фоне остальных кудияровцев.

Зайцев и сам не мог сейчас понять, чего в его душе было больше: ненависти или сострадания. Пашка оказался жалким обрубком без рук до самых локтей и почти без ног. Его маленькая плешивая головка микроцефала была сплошь покрыта сочащейся розовой коростой и имела столь странную форму, что при беглом осмотре не воспринималась как верхняя часть человеческого организма. В сочетании же этот мятый, гнилой «корнеплод» и изуродованное тело ничего кроме ужаса не вызывало.

— Бог мой, Пашка! — потрясенно прошептал Зайцев разбитыми губами.

— Не старайся, стояк, это храмовник, он глухонемой. И, кажись, ничего не понимает, — послышался откуда–то сверху знакомый голос. Алексей задрал голову. Он помнил, что когда его привезли, на потолке не было никакого отверстия. Сейчас там появился квадратный люк, из которого вниз свешивалась голова Мишки–дурачка. — Ну, чего зенки вытаращил? Я это, я. Не дрейфь, тебе только яйца оттяпают и отпустят, — трескуче рассмеялся Мишка. — Что, не хошь?

— Ах ты сволочь! — наконец пришел в себя Зайцев. Он резко поднялся на колени, хотел было дотянуться до Мишкиной рожи, но тот успел задвинуть крышку люка.

Алексей не просто рассвирепел, он как–будто лишился рассудка и с диким воплем бросился вон из святилища. Но несколько точных и очень болезненных ударов по лицу заставили его отступить. Оказалось, что противостоять даже одному увечному кудияровцу на его территории Зайцев не мог. Это вызвало в нем такой взрыв злобы и отчаяния, что Алексей, неуклюже загребая ушибленной рукой, заметался по пещере в поисках какого–нибудь орудия. При этом он неистово выкрикивал нечто совсем непохожее на то, что говорил всю свою сознательную жизнь. Он перебрал все матерные слова с известными ему производными, перешел на доморощенную феню, пообещал «опустить» все население подземелья от мала до велика и в конце уже тихо и жалобно произнес:

— Ну и гады же вы…

— Зайцев не закончил фразу. В этот момент он оказался лицом к выходу и увидел, как в святилище вползает его недавний благодетель. Над головой могучего кудияровца и с той, и с другой стороны на Алексея с жадным, людоедским любопытством смотрели ещё две пары глаз.

Издав душераздирающий вопль, Зайцев шарахнулся к алтарю. В одно мгновение он взлетел на него, поджал под себя ноги и, в ожидании самой страшной развязки, замер, не имея больше сил ни протестовать, ни сопротивляться.

А трое кудияровцев медленно вползали в святилище и казалось, растягивали удовольствие от созерцания вконец раздавленного страхом стояка. Все трое выглядели как тронутые тлением зомби, и в ожидании ужасной смерти Алексей снова попытался что–то сделать. Но его слабая попытка как–то защититься больше напоминала бессмысленное копошение пойманного жука в коробке. Он пальцами скреб под собой алтарь, сбрасывал ногами ритуальные пучки трав, затем нащупал осколок и несколько раз с остервенением махнул им перед собой.

— Кыш, подонки, — не своим и каким–то ослабевшим голосом выкрикнул он. — Кыш!

— Берите его, мужики, вяжите, — снова раздался сверху голос. — Будем Бога нашего задабривать, чтобы не очень гневался.

Кудияровцы остановились перед поперечной перекладиной креста, и двое из них занялись петлями для рук. Третий же, его спаситель, стал проверять на крепость затяжку для ног. Они делали это по–крестьянски основательно, неторопясь, словно запрягали лошадь, и Зайцев на неопределенное время получил отсрочку. Он ещё пару раз бестолково взмахнул перед собой стекляшкой, потом опустил руку и наконец взглянул на предмет, который держал в руках. Это оказался осколок зеркала величиной чуть больше ладони. Но более всего Алексея поразило не это косвенное свидетельство, того, что где–то ещё существует или, по крайней мере, когда–то существовал нормальный цивилизованный мир. Зайцев вдруг увидел собственное отражение и необычайно растерялся. Из осколка зеркала на него таращил глаза до смерти перепуганный кудияровец. Заросшее щетиной лицо было сплошь испещрено глубокими гноящимися царапинами. Оно было такого же грязно–землистого цвета, что и у жителей подземного поселения. Воспаленные красные глаза обрамляли опухшие, покрытые гнойной коркой веки. Волосы, как и у всех кудияровцев, напоминали раздерганный, свалявшийся шерстяной парик. «Господи, — напряженно всматриваясь в зеркало, подумал Алексей. — Как же быстро человек превращается в животное.»

— Нравится? — услышал Зайцев сверху и растерянно посмотрел на Мишку. Не бойся, бить не будем. Чего ты так испугался? — В голосе дурачка слышалась нескрываемая издевка, но Алексей почти не понимал, о чем тот говорит. Он как–будто впал в каталепсию, все смотрел на свое отражение и не верил, что видит именно себя.

Кудияровцы закончили приготовления и, как только Зайцев взглянул вверх на Мишку, дружно бросились к алтарю. Они стащили пленника вниз и без труда разложили его на кресте. Впрочем, Алексей почти не сопротивлялся. Он покорно дал привязать себя к кресту и только раз как–то проявил свое недовольство — матернулся, когда один из мужиков грубо припечатал больную кисть к перекладине.

Работали кудияровцы молча и сосредоточенно, будто сообща вязали сети. При этом они общались меж собой кивками и жестами, удивительно проворно пользовались обрубками рук и старались не смотреть пленнику в глаза.

— Ну вот, посвятим тебя в кудияровцы, — как сквозь вату услышал Зайцев голос Мишки. — Поживешь, понравится. А вы давайте, давайте отсюда, — махнул он мужикам рукой, когда узлы на руках и ногах были затянуты. — Надо будет, позову. А пока идите, скажите всем — завтра праздник. Пусть вино варят.

— Вино, — повторил один из кудияровцев и губы его расплылись в глупой детской улыбке.

Когда Алексей с Мишкой остались одни, дурачок спустился в святилище, сел в изголовье своей жертвы и наклонился к его уху.

— Немного потерпеть придется, — совсем другим голосом, в котором Зайцев уловил ноту неподдельного сочувствия, произнес Мишка. — Я тоже терпел. Вона, видишь? — и он приподнял левую ногу с расплющенными пальцами. — Тебе ещё повезло, что Время Божьего гнева прошло. Раньше–то посвящали на три дня наверх выгоняли под самый огонь Божий. Кто вернулся, тот и кудияровец. Как тебя зовут–то?

— Пошел к дьяволу, — равнодушно ответил Алексей и под нос себе пробормотал:. — В трактире пол и потолок деревянные, а в святилище земляные. Богоносцы хреновы.

— Понимаю, — на этот раз притворно вздохнул дурачок. — Ты можешь сам выбрать, что оттяпать: руку или ногу. Порядок такой. Ну не могут они спокойно смотреть, когда у человека все на месте. Жаба душит.

— Врешь ты все, — тихо проговорил Зайцев. — Это тебя жаба душит. Иди отсюда, придурок.

— Зря ты ерепенишься, — миролюбиво сказал Мишка. — Я тебе дело хочу предложить. Мы здесь с тобой вдвоем такого можем наворочать… И, между прочим, помочь кудияровцам. Они же роют как кроты. Так вот, план у меня есть: размножаться и рыть, рыть, рыть. На пол страны прорыть подземелье, а то и на всю. Это для начала. Кумекаешь, первое подземное государство. А мы с тобой…

— Иди отсюда, ты сумасшедший и даже не понимаешь этого, — начал раздражаться Алексей.

— Не–ет, — трескуче рассмеялся Мишка. — Не сумасшедший я. Был бы сумасшедшим, отпустил бы тебя. Тут–то нам всем каюк и пришел бы. А я хочу дать людям нормальную жизнь. Хватит им по трубам ползать, да в тесных норах жить. Будем строить подземные квартиры.

— Ну а себя ты, конечно, объявишь царем? — с сарказмом спросил Зайцев.

— Как хошь называй, — уклончиво ответил Мишка. — Можно и царем, да подземелье пока маловато для царства. А что, Михаил–первый звучит. Да не ломайся, я дело предлагаю. Как тебя звать–то?

Такого поворота событий Зайцев даже не мог себе представить. Этот полубезумный, хилый мозгляк вознамерился построить целую подземную империю и очевидно собирался предложить ему должность советника или первого министра. Подобная идея могла возникнуть в башке только такого человека как Мишка–дурачок: психически неуравновешенного, физически ущербного маниакального себялюбца. Но самым ужасным Алексею показалось то, что в принципе этот невероятный план был вполне осуществим. Зайцев очень ярко представил, какими словами Мишка будет уговаривать дремучих кудияровцев, что будет сулить и на каких давно заржавевших струнах играть. Не менее страшно выглядела убежденность дурачка в своей правоте. В его словах не было ни грамма цинизма, и чисто внешне она являлась благом для этих несчастных одичавших калек. Он, Мишка, не вылезая из подземелья, желает построить руками кудияровцев настоящую, а не вымышленную Кудияровку, тогда как живущие на поверхности нормальные люди могут предложить ползунам лишь жалкое прозябание в убогом поселковом доме инвалидов, унизительное людское презрение и бесстыдное любопытство. А Мишка–дурачок вдруг вконец разоткровенничался и принялся фантазировать. При этом глаза у него подернулись мечтательной дымкой, он смотрел на стену поверх головы Алексея и каким–то кондовым, псевдо–газетным языком сладострастно перечислял:

— Построим подземные заводы, наладим производство стали, поднимем химическую промышленность. Здесь, у нас под землей, есть все полезные ископаемые. Все есть! Надо только это взять!

— Ты неграмотный идиот, — хрипло отозвался Зайцев. — Ты даже не соображаешь, что говоришь.

— Не надо ля–ля, — на этот раз обиделся Мишка. — У меня десять классов. Как–нибудь разберемся. Вон, даже древние греки две тысячи лет назад выплавляли чугун и сталь. А мы, слава богу, уже в космос летаем.

— Кто это мы? — поразился Алексей.

— Мы, русские люди, — ответил дурачок.

Этот невыносимый бред заставил Зайцева застонать. «Почему древние греки? — с тоской подумал он. — Какой чугун? Мы в космос летаем! Что он несет?»

— Хорошо, — как можно спокойнее проговорил Алексей. — А ногу мне зачем отрубать? Я и так могу…

— Ну, у тебя, небось, высшее образование, — начал Мишка. — А нам такие нужны позарез. Это и будет твоим первым вкладом в строительство подземного государства. Что–то вроде залога. Знаешь, когда берешь что–то напрокат, оставляешь залог.

— Так залог же возвращают! — воскликнул Зайцев. — А ногу–то не вернешь!

— Она тебе здесь и не пригодится, — резонно ответил дурачок. Научишься ползать и забудешь. Как я. Ты не веришь, потому что не хочешь остаться. Но это дело поправимое.

— Ты кем себя возомнил? — тихо спросил Алексей. — Отцом народов?

— Маленького народа, — поправил его Мишка и рассеянно добавил: — Пока маленького. И ты нам нужен, чтобы сделать этот народ большим. А то, что кудияровцы ползают, это ничего. Когда человек ползает, он ближе к земле. А тому, кто стоит, лучше видно не тех, кто ходит, а ползающих.

— Слушай, отпусти меня! — взмолился Алексей. — Обещаю, никому не скажу ни слова о вашем погребе. Клянусь! И стройте здесь что хотите: город Солнца или тракторный завод. Был же у вас здесь солдатик, это который сбежал. И никто не пришел и не разорил ваше подземелье. И я не стану. Живите, как хотите.

— А кто тебе сказал, что он сбежал? Здесь он, родимый, — хохотнул Мишка–дурачок, и от этого хохота у Алексея по спине побежали мурашки. — Не понимаешь ты, — серьезно и даже с некоторой досадой продолжил Мишка. Он перелез через распятого Зайцева, огорченно помотал головой и тихо повторил: — Не понимаешь. Ладно, потом поговорим. Время у нас есть.

Мишка собрался было покинуть святилище и пополз к выходу. Зайцев вдруг забеспокоился, с трудом приподнялся и совсем другим голосом, униженно попросил:

— Слушай.., почеши голову. Не могу больше. Блохи заели. Я так скоро сойду с ума.

— Терпи, стояк. Господь терпел и нам велел, — выползая из пещеры, ответил дурачок и затем, явно ерничая, добавил: — О, Господи, велика сила твоего огня. Помилуй мя, раба твоего Михаила.

Оставшись в одиночестве, Зайцев некоторое время лежал без единой мысли в голове. Забегать вперед и думать о своей участи у него не было сил, мучить себя воспоминаниями о такой далекой и ставшей уже нереальной жизни в Москве не хотелось, всерьез обсуждать с собой идиотский проект Мишки–дурачка казалось ему таким же безумием, как и сама идея. Алексею ужасно хотелось забыться, и он уже согласен был на кудияровский поганый самогон, но попросить было не у кого. Ко всему прочему, давящая подземельная тишина стала раздражать его не меньше укусов блох. Почему–то только сейчас Зайцев заметил, что здесь не слышно ни шелеста листьев, ни жужжания насекомых, ни завывания ветра в ветвях деревьев. Это снова напомнило ему второй круг дантова ада: могильное безмолвие, кровососущие твари и никакой надежды когда–нибудь выбраться на поверхность.

«Я уже умер, — без всякой горечи подумал Алексей. — Может быть это произошло давно, на болоте? А кудияровцы — это лишь мыслеформы? Как сказано в древнем буддийском трактате: не бойся их, не ужасайся, не трепещи. Знай, что они воплощение твоего разума. Смирись и возлюби их. Вместе с постижением этого наступит и освобождение».

— Ни черта не наступит! — вслух проговорил Зайцев и вдруг во весь голос закричал: — Самогонки! Дайте мне самогонки! Эй, кто–нибудь!

Глава 6

Зайцеву казалось, что прошла целая вечность с тех пор, как Мишка покинул святилище. В ожидании посвящения в кудияровцы он едва не свихнулся. Намертво прикрученный к кресту, Алексей способен был лишь биться головой о брус, да ерзать из стороны в сторону бедрами. Из–за невозможности почесаться, все части тела и особенно голова зудели так, будто его поместили в муравейник — блохи словно задались целью пробуравить его черепную коробку и добраться до мозга. К этому добавлялись не менее сильные душевные муки. Зайцев не мог и не хотел смириться с тем, что через какое–то время ему отрубят кисть руки или ноги, но не мог и воспротивиться этому кровожадному ритуалу. Все вместе это было настолько невыносимо, что Алексей снова принялся изо всех сил орать.

В святилище ещё несколько раз заглядывал Пашка. Его бессмысленная изуродованая физиономия медленно выплывала из–за стены, словно ночной кошмар. Кудияровец на минуту застывал в бойцовской позе варана, наводил ужас на и без того распаленного, почти ополоумевшего Зайцева, а затем так же бесшумно исчезал. Но вскоре Пашку позвали. Алексей даже расслышал то ли далекий призывный клекот, то ли эхо окончания слова, и догадался, что скорее всего его охранник уполз пить самогон.

Накричавшись до хрипоты, Зайцев ещё долго кашлял, плакал, ругался и даже молил о спасении христианского бога, в которого никогда не верил. Но здесь, во владениях кудияровского Плутона, мольбы его оставались неуслышанными. И вскоре Алексей почувствовал такую усталость, что его начало покидать сознание. Он стал забываться, но это не было сном. Мыслил Зайцев почти ясно, а то, что ощущал, никак нельзя было назвать реальностью. Его словно бы окутывало темным опиумным дурманом, постепенно он потерял связь с телом, и оно вдруг воспарило под самый потолок, тогда как сам Алексей, то есть, его сознание, оставалось прикованым к кресту. Душа и тело Зайцева будто поменялись местами. Первая томилась в плену, второе же совершенно свободно купалось в эйфории. Эта спасительная метаморфоза вернула Алексею способность размышлять — все, что ему оставалось — и он принялся философствовать на тему очень далекую от подземного плена. Впрочем, размышления его были болезнеными, он не отдавал себе отчета в том, что думает, пока случайно не поймал себя за этим процессом и не посмеялся над полубредовыми рассуждениями. В другое время это нисколько не удивило бы психолога–профессионала, а сейчас он вдруг заинтересовался, кто же все–таки в нем философствует о судьбах человечества, и кто, застав его за этим занятием, высокомерно насмехается над ним. «Понятно, что эти глупые идеи принадлежат мне, — поражаясь, с каким трудом в голове ворочаются мысли, думал Зайцев. — Но потом откуда–то из небытия вынырнул я–второй и смутил меня первого своим присутствием. Это похоже на то, как человек входит в комнату и застает самого себя за непристойным занятием. Или подсматривает за собой в замочную скважину. Но для этого он должен находиться одновременно по обе стороны двери. Стало быть нас все–таки двое. Вот только разобраться бы, who is who, кто есть я рассуждающий и кто подглядывающий, кто смущает, и кто смущается?» «Я и есть первый и второй, — сам ответил Алексей. — Я ловец и дичь, судья и подсудимый, виновник событий и его единственный невольный свидетель… А кудияровец — это тот, кто стоит только по одну сторону двери. Машина без водителя, один в одном лице.»

Неожиданно кто–то прервал его мысли, легко тронув за ногу. Зайцев вздрогнул, открыл глаза и первой его мыслью было: «все, началось». Алексея захлестнуло душным страхом, в панике он резко поднял голову, но увидел не своих мучителей, а ребенка лет двенадцати без каких–либо признаков пола. Дитя совсем не по–кудияровски стояло на четвереньках и с любопытством рассматривало распятого стояка. За ним Зайцев заметил ещё двоих помладше, но таких же чумазых и лохматых. В отличие от взрослых, лица у детей были гладкими и необыкновенно живыми, но даже многолетняя грязь не могла скрыть их бледности. Поразительным было и то, что у детей имелись все конечности, и самый младший из них прекрасно демонстрировал умение пользоваться этим природным инструментом: одной рукой он яростно скреб темечко и затылок, другой — меланхолично ковырял в носу.

— Дяинька, меня Танька прислала, — заговорщицким шепотом сказал старший.

— Чего ей ещё надо? — вновь положив голову на брус, мрачно спросил Алексей.

— Велела тебя развязать, — ответил мальчишка. — А потом к выходу отвести. Только, дяинька…

Спасение пришло так неожиданно, что Зайцев не сразу осознал, о чем говорит мальчишка. За последние несколько часов Алексей настолько свыкся с неизбежностью обращения в кудияровцы, что слово «выход» почти потеряло для него свой первоначальный смысл, и он воспринял его как знакомое, но за ненадобностью забытое буквосочетание. Когда же его озарило, что мальчишки принесли ему волю, Зайцев едва не выломал себе руки из суставов. Он рванулся вверх, вскрикнул от боли и, сжав зубы, простонал:

— Развязывай. Скорее развязывай.

— Только, дяинька, — продолжил мальчишка. — Если поймают, не говори, кто тебя отпустил. Ладно?

— Не скажу, — пообещал Алексей.

Дети стали проворно развязывать веревки, а Зайцев от нетерпения торопил их и только мешал тем, что сильно дергался. Ему казалось, что они слишком медленно возятся, и в святилище в последний момент вползут его тюремщики.

— Давайте, ребятки, давайте! — словно заклинание бормотал Алексей. Скорее, ребятки, скорее!

Наконец все узлы были развязаны, и прежде чем покинуть пещеру, Зайцев начал чесаться. С освобождением к нему вернулась и обычная человеческая чувствительность. Кряхтя и чертыхаясь, он обеими руками остервенело раздирал голову и, чтобы не терять время, одновременно терся боками об острое ребро креста. Его спасители во все глаза смотрели на беснующегося стояка, тихонько смеялись и обменивались репликами типа: «во дает!», «рехнулся дядька».

До крови исполосовав себе голову ногтями, Алексей неожиданно бросился вон из святилища, но дети успели остановить его:

— Дяинька, не туда, в лаз надо. Так ближе, — прошипел старший. Он вдруг поднялся на полусогнутых ногах и отодвинул крышку. — Через него только Мишка–дурачок ползает. Для себя делал. Вылезай. Только тихо. Здесь недалече Поликарп живет. Поймает — прибьет.

Предупреждение подействовало на Зайцева как выстрел стартового пистолета на гаревой дорожке. От чрезмерного волнения он чувствовал, что ему не хватает воздуха. Сердце его, казалось, скачет по всей грудной клетке, вслепую тычется в поисках выхода и не находит его. Пошире раскрыв рот, Алексей выкарабкался через люк в тоннель и прижался к стене, давая мальчишкам возможность проползти вперед. Далее все происходило в абсолютной тишине. Зайцев лишь угадывал, куда следует ползти и частенько тыкался лицом в пятки самого младшего мальчишки, когда его спасители останавливались подождать его.

Они ещё не менее пяти раз пролезали через верхние лазы. Алексей прикинул, что жилище Таньки находится ещё на пару уровней ниже святилища, и со страхом про себя отметил, что никогда не выбрался бы из лабиринта без посторонней помощи.

Пока что им явно везло — на всем пути мальчишкам не попалось ни одного взрослого кудияровца. А путь, как оказалось, был не близким. Подсохшие было раны на локтях и коленях снова напомнили о себе жжением и начали кровоточить, но Зайцев уговаривал себя не обращать на это внимания. Он даже поймал себя на мысли, что острая боль доставляет ему странное удовольствие, поскольку связана со скорым освобождением. Правда, и о свободе Алексей старался преждевременно не думать. Он боялся, что судьба посмеется над ним, в последний момент откуда–нибудь сверху на него обрушится могучий кудияровец и отвезет на себе назад в святилище. Поэтому Зайцев гнал от себя ликование и думал, как не потеряться в проклятом подземелье, не заползти в боковой аппендикс и не упасть в очередной колодец или выгребную яму.

Выход на поверхность Алексей почувствовал лишь тогда, когда старший мальчишка открыл впереди последний лаз. Тоннель резко пошел вверх под углом в сорок пять градусов, как и тот, который вел из трактира. Зайцеву оставалось до него каких–нибудь десяток шагов, когда он ощутил прилив свежего ночного воздуха и едва не захлебнулся им.

Последний отрезок пути Алексей прополз с рекордной для него, почти кудияровской скоростью. Он буквально вылетел из тоннеля на песок, по инерции проскочил ещё несколько метров и почти без сил остановился.

Некоторое время Зайцев лежал на холодном песке, положив голову на локоть. Ему хотелось кричать о своем освобождении, кататься по земле и хохотать, но почему–то не было сил. Выбравшись наверх, он больше не страшился убогих кудияровцев, чья удивительная сноровка имела какое–то значение только в тесных подземных тоннелях.

Прошло всего несколько секунд, и Алексей уже не мог поверить, что все это произошло с ним наяву. Он как–будто побывал в загробном мире, и доказательством тому было захлестнувшее его ощущения блаженства, какого он не испытывал никогда в жизни — «этот» свет оказался несравнимо привлекательнее того.

Время близилось к закату. Солнце ещё выглядывало из–за верхушек деревьев, но на серый песок уже легли фиолетовые тени, а над болотом повис липкий ядовитый туман. После мрака подземелья наступающие сумерки показались Зайцеву ослепительным тропическим днем. Чистейший таежный воздух обжигал легкие. Алексей жадно глотал его и никак не мог насытиться. Пожалуй, впервые он понял, что простенький газовый коктейль, которым дышит человечество, имеет неповторимый божественный вкус. Воздух был холодным как родниковая вода, сладковатым и, благодаря запаху хвои, слегка вяжущим.

— Дяинька, а дяинька, — услышал Зайцев громкий шепот и обернулся. Дети смотрели на него, и в их глазах Алексей ясно прочитал желание о чем–то спросить. Возможно, узнать побольше о том загадочном, непостижимом мире, откуда он появился и куда вскорости должен был вернуться. — Дяинька, а правда, стояки душу черту продали? — спросил старший.

— Нет, не правда, — усмехнувшись, ответил Зайцев.

— А покажь, как стояки ходют, — смущенно скалясь, попросил тот же мальчишка.

— А ты разве не можешь? — удивился Алексей.

— Неа. — Мальчишка попытался принять вертикальное положение, но с непривычки ноги его не держали, и он завалился на спину. Куда лучше получилось у самого младшего. Он сумел сесть на корточки и попробовал подняться, но выпрямиться ему так и не удалось — мальчишка не держал равновесие. Глядя на то, как юные кудияровцы сосредоточенно стараются встать, Зайцев расчувствовался и не без внутреннего пафоса подумал, что именно такое вот мальчишеское любопытство спасет этот подземный народец. Именно оно вытащит кудияровцев из выгребной ямы, где по воле случая или неумных людей они оказались. В этих вшивых, нечесанных головах уже давно угнездилась мысль, что жизнь — это не только темный лабиринт, по которому они вынуждены ползать. Зайцев был уверен, они уже фантазируют, как выглядит тот мир, где можно ходить, а не только ползать. И пусть пока terra incognita стояков выглядит для них царством Сатаны. Это все от незнания и нищеты. В конце концов, они сбегут от родителей с их неспособностью думать и непреодолимой ленью, которую они почему–то называют кудияровскими традициями. «Если, конечно, раньше времени не сопьются», — мрачно закончил Алексей и тяжело вздохнул.

— Смотрите. — Зайцев поднялся и понял, что эти несколько дней не прошли для него даром — все тело его ныло, Алексея слегка шатало, а в ногах чувствовалась непривычная слабость. И все же ощущать под голыми ступнями твердую землю было сладостно приятно.

Ребята с восхищением и завистью наблюдали, как стояк легко и упруго передвигается на двух ногах. Сейчас он был для них сверхъестественным существом, почти ангелом, и следующий вопрос подтвердил это.

— Сказывают, что стояки умеют летать? — завороженно глядя на Алексея, произнес старший мальчишка.

— Умеют, — ответил Зайцев. — Не сами, конечно. У нас есть машины, которые летают, а люди сидят внутри. Машины — это.., — спохватился Алексей, но мальчишка не дал ему закончить:

— Знаем, — бесцеремонно перебил он. Затем юный кудияровец достал из хламиды перочинный нож и показал бывшему владельцу. — Это твой?

— Мой, — ответил Зайцев и инстинктивно протянул руку, но мальчишка тут же убрал находку. — Возьми его себе, — сказал Алексей. — У меня дома есть еще. Кстати, вас не будут искать взрослые?

— Неа, — с нескрываемым пренебежением ответил старший. — Завтра праздник, все вина наварили. Пробуют. Мишка–дурачок уже пьяный. Он быстро пьянеет. Быстрее меня.

— Может подскажете, в какую сторону идти? — озираясь по сторонам, спросил Зайцев. — Где здесь дорога или хотя бы тропинка?

Все трое мальчишек пожали плечами, один неуверенно махнул рукой на юг, а другой прямо в противоположную сторону.

— Не знаем, — неожиданно грубо ответил за всех старший, и Алексей понял, что расставание со стояком для этих маленьких кудияровцев является ещё и возвращением в подземный лабиринт. Судя по интонации, не очень желанным возвращением.

— Ну тогда прощайте, — заторопился Зайцев. Он сделал несколько шагов, затем обернулся и неуверенно проговорил: — Кто знает, может ещё свидимся. А Таньке передайте большое спасибо.

Песчанный пустырь был столь огромен, что края его, обрамленные лесом, с трех сторон едва–едва виднелись на горизонте. И только болото, откуда пришел Алексей, начиналось где–то в полукилометре, но туда он больше не собирался. Кое–где небольшими островками виднелись отдельные кучки деревьев, и не один предмет здесь даже не напоминал о присутствии людей. Крышка лабиринта захлопнулась за детьми, и Зайцев остался один. Правда, ещё до того, как на пустырь опустилась ночь, он успел заметить у дальней кромки леса бледную серую полоску, которая, впрочем, на поверку могла оказаться чем угодно: обрывом, барханом или завалом бурелома.

По мере удаления от кудияровских владений, Алексей ускорял шаг. Он собирался уйти подальше, чтобы, не дай бог, недавние мучители не застали его спящим врасплох и не утащили назад. Ему противно было вспоминать о днях, проведенных в вынужденном заточении, и он мысленно пообещал себе, что никому не станет рассказывать о кудияровцах, сразу же отправится в Москву и больше никогда сюда не вернется. Раньше он никогда не задумывался о том, что люди могут жить не только в городах и деревнях, но и черт знает где, чему ещё не присвоено название. До сих пор он считал, что ему хорошо известны все виды поселений и способы выживания. Здесь же он испытал нечто вроде погружения в невозможное. Это был даже не один из фантастических внутрипланетных миров Обручева, а скорее головокружительный скачок то ли в глубокой прошлое человечества, то ли в другую солнечную систему. И тем более было жутко, что кудияровцы варили отвратный, но все же вполне земной самогон и имели реальную историю исхода из нормального мира. Чего стоил один «Устав вооружнных сил СССР».

В такой темноте нечего было и думать искать дорогу, и ночевать Зайцев улегся прямо на песке. Он не рискнул подойти вплотную к лесу. Почему–то было страшновато, как–будто Алексей опасался наткнуться на таких же дикарей, но обосновавшихся на деревьях.

Засыпая, Зайцев наконец до конца осознал, что вырвался на волю и с грустью подумал о Таньке, которой был обязан своим освобождением. «А ведь я чуть было не сломался, — осторожно расчесывая израненную голову, вспомнил он. — Несчастная баба…»

Спалось Алексею куда хуже, чем в кудияровской пещере с Танькой под боком. Блохи на свежем воздухе как–будто стали ещё кровожаднее. Ночи уже стояли холодные, хотя и сухие, и на стылом песке Зайцев окоченел в какие–нибудь пятнадцать минут. Чтобы окончательно не замерзнуть и не простыть, он несколько раз поднимался, энергично размахивал руками и топтался на небольшом пятачке. Для развлечения Алексей придумывал правдоподобную легенду, которую собирался рассказать родственникам в Разгульном, куда должен был заехать за вещами и попрощаться. «Скажу, проплутал все это время по тайге, — подпрыгивая на месте, сочинял он. Слишком далеко отклонился и вышел к Кудияровке. Должна же здесь быть деревня или поселок с таким названием. Невозможно, чтобы они её придумали. Хотя, с них станется. Появилась же с легкой руки Платона — Атлантида. До сих пор всему миру головы морочат. А эти, так даже собираются вернуться. Воображаю, как будет выглядеть встреча сегодняшних кудияровцев со вчерашними». И Зайцев действительно очень ярко представил нашествие, как со стороны леса по проселочной дороге в деревню вползает армия человекообразных пресмыкающихся. Жаждущих вернуться на землю обетованную, напуганные мужики и бабы реальной Кудияровки конечно же расколашматят дрынами и колунами, а все газеты мира ещё долго будут обсасывать подробности кровопролитной битвы невесть откуда взявшихся упырей с мирными жителями сибирской деревни.

«Нет, лучше никому ничего не говорить, — снова укладываясь на песок, подумал Алексей. — А ребятишек все–таки жалко. Ладно, отправлю местному начальству из Москвы письмо.»

Едва на востоке заря разбелила небо, Зайцев сразу же отправился дальше. До леса оставалось каких–нибудь триста метров, ночная мгла быстро отступала, и вскоре Алексей смог наконец разглядеть, что представляет собой серая полоска, которую он увидел ещё на закате дня. Это была полуразрушенная бревенчатая стена, стрельбище и, судя по всему, военные здесь не появлялись несколько лет. «Время великого затишья», — вспомнил Зайцев.

Немного дальше, у самой опушки леса располагались останки то ли сарая, то ли армейской раздевалки. С остова, очевидно, давно уже были сорваны все доски, и Алексей сразу же подумал о полах и потолке в кудияровском трактире и аккуратно обтесанных брусьях креста, на котором он едва не лишился одной из конечностей. «Да, много бы я дал, чтобы посмотреть, как они с бревнами на спинах верницей переползают полигон, — проходя мимо, подумал он. Энтомологический шедевр».

Проселочную дорогу Зайцев обнаружил сразу за постройками. Она проходила вдоль леса, совсем заросла травой и кустарником, но разбитая тяжелыми грузовиками колея все же сохранилась, несмотря на дожди и ветры.

— Все! — выбравшись на дорогу, громко воскликнул Алексей. — прощайте, кудияровцы! Прощай underground kingldom! Прощай cloaca maxima! Ур–ра!

Солнце так и не сумело пробиться из–за высокого хвойного леса. Брюхатые тучи сначала затянули весь восточный горизонт, затем половину неба, и Зайцев прибавил шагу. Ему мало улыбалось попасть под холодный затяжной дождь и перед самым отбытием в Москву слечь с простудой. Он почти бежал и даже не старался огибать густые заросли незнакомого кустарника и ещё более высокую траву. А когда впереди, вначале тихо, а затем все громче и громче, затарахтела автомашина, Алексей едва не заорал от радости. «Как хорошо, что глобальный план Мишки–дурачка всего лишь сивушный бред подземного пьяницы и неуча, — перейдя на мелкую рысь, думал он. — Как хорошо, что кудияровцы никогда не выйдут за пределы своей маленькой Сахары. Как хорошо, что мир такой большой, и можно выбирать, где жить».

Шум мотора нарастал, и через несколько минут Зайцев понял, что навстречу ему движется не одна машина и не какой–нибудь деревенский трактор или двухтонный грузовичок, а целая колонна. Затем впереди, из–за поворота показалась зарешеченная морда головного «Урала» с мутными запыленными стеклами, за ним, в сизых клубах гари и пыли — колесная пушечка, примерно так, тридцать шестого калибра, и следом — самоходка.

От неожиданности Алексей остановился и с каким–то нарастающим раздражением подумал: «Кажется Время великого затишья закончилось.» Эта мысль поначалу вызвало у него замешательство, но потом Зайцев медленно двинулся дальше. «Да пошли они к чертовой матери! — принялся уговаривать себя Алексей. — Ничего страшного, жили же они во время божьего гнева. Им не привыкать. Попрячутся по своим норам, надерутся самогонки, а там глядишь, и стрельбы закончатся».

Мимо Зайцева проследовала первая автомашина, а из–за поворота появлялись все новые и новые тягачи с зачехленными пушками на прицепе. Воздух наполнился гулом и металлическим лязгом, который после стольких дней, проведенных в тишине подземелья, уже показался Алексею пушечной канонадой. «А ведь мальчишки у них гораздо умнее взрослых, — вспомнил он своих вшивых избавителей. — Жаль, что скорее всего, многие из них тоже когда–нибудь сопьются и от скуки начнут вылезать под снаряды.» «По пьяни выползешь на плироду посмотреть…», — всплыли у него в памяти слова кудияровца. «Вернусь в Разгульное, зайду в сельсовет или… что у них там сейчас? Может, хотя бы детей спасут.»

Зайцев снова подумал о том, что этим людям помочь уже нельзя, даже если их вытащить на поверхность и расселить по деревням. «Да не было никакого великого затишья! — в сердцах Алексей сплюнул и с тоской посмотрел назад, откуда он так торопился уйти. — Вся их жизнь — это Время божьего гнева, и они обречены жить в этом времени до самой смерти. И нет никакого смысла пытаться им помочь, трогать то, что устоялось, даже если тебе это кажется нелепым. Мы же всегда рвемся помогать, в сущности, не понимая, чем все обернется. Как с той таежной семьей — вымерли от гриппа и все. Так пусть лучше спиваются и дохнут сами по себе… А детей все же жалко.»

По глубокой разбитой колее колонна шла медленно, оглушая Зайцева надрывным воем. Пылевая завеса была столь густой, что тяжелые военные машины выглядели бесформенными призраками. И все же Алексею казалось, что из кабин «Уралов» на грязного одинокого путника удивленно смотрят молодые, умытые солдаты, и думая об этом, Зайцев вспомнил собственное отражение в осколке зеркала. Он с растерянной улыбкой помахал рукой воображаемому круглолицему солдатику, который, вероятно, сидел за баранкой проезжавшей машины, и бесцветно, с какой–то жалкой усмешкой проговорил:

— Ну держись, Мишка. Целый артиллерийский полк Иванов–царевичей едет рушить подземное царство Кащеево. А мне пора.

Не глядя перед собой, Алексей сделал несколько шагов вперед, но вдруг на что–то наткнулся и остановился. Это был покосившийся шест с написанным от руки указателем в виде стрелки. На покоробленной от воды и времени фанерке было коряво нацарапано выцветшей красной краской: «Кудияровка — 5 км.».

— Кудияровка?! — растерянно проговорил Зайцев и с беспокойством посмотрел в сторону машин.

Некоторое время Алексей не знал, что делать. Затем он сорвался с места и бросился вдогонку за головной машиной.

— Стой! — размахивая руками, заорал Зайцев. — Стой, тебе говорят!

Догнав «Урал», Алексей прыгнул на подножку водителя, машинально провел рукавом по запыленному стеклу и заглянул внутрь кабины.

— Там… — ткнув пальцем в сторону полигона, начал было он, но осекся и едва удержался на подножке. Не веря своим глазам, Зайцев судорожно ухватился за зеркало, вплотную приник к стеклу и со страхом выдавил из себя: — Боже мой! — В кабине сидели два человека с испитыми, изуродованными лицами кудияровцев, которые при дневном свете выглядели особенно безобразно. Руль водитель удерживал двумя культями, а его напарник давил единственной ногой на газ.

Человек на пассажирском сиденье заметил Алексея, вопросительно кивнул ему, и до смерти напуганный Зайцев ответил ему таким же кивком. Затем он спрыгнул с подножки и, петляя как заяц, побежал в лес. Не разбирая дороги, Алексей несся по бурелому, стонал от ужаса и не переставая вслух повторял:

— Этого не может быть! Не может быть! Этого не может быть!

До Разгульного в этот день Зайцев так и не добрался.

«Г»

1.

Хозяин квартиры проснулся от холода перед самым рассветом, болезненно поежился и сел. Форточка медленно, с отвратительным скрипом отворилась, и холодный воздух уныло запел в щелях входной двери. Несмотря на ранний час, с улицы доносилось многоголосое бормотанье, сигналили автомобили и изредка можно было разобрать отдельные выкрики: «Вова!», «…куда лезешь…», «…граждане…». Затем в подъезде что–то грохнуло, послышался звон разбитого стекла, и форточка в комнате с силой захлопнулась, отделив больного хозяина квартиры от непонятного уличного бедлама.

Пошатываясь, он поднялся с дивана, прошел в прихожую и сорвал с вешалки свое пальто. Он слышал, на лестничной площадке что–то происходит, будто все жители этажа одновременно принялись выносить из квартир мебель. Вздрогнул, проходя мимо зеркала какой–то огонек промелькнул по ту сторону поверхности стекла, и, отдуваясь подумал: что бы это все могло значить?

В комнате опять распахнулась и захлопнулась форточка, впустив на несколько секунд уличный шум. Хозяни квартиры потрогал лоб, добрел до дивана и, улегшись, натянул на себя пальто. Затем он попытался вспомнить, что произошло накануне вечером, но сознание его почти моментально затянуло какой–то бессмысленной вереницей образов и видений.

Перед вторым пробуждением ему приснился дурацкий сон, будто на улице он встретился с Прогрессом — трехметровым человеком из нержавеющей стали, в жестяном смокинге и с гаечным ключом в руке. Изо рта у монстра торчала выхлопная труба, а из трубы толсто и далеко валил сизый дым. Прогресс мигал глазами–лампочками, вращал ушами–локаторами и металлическим голосом канючимл: «Ну, чего тебе изобрести? Хочешь пуленепробиваемую голову? А хочешь брипп? Адская смесь. Тебе понравится».

Сколько прошло времени между двумя пробуждениями, он не знал, а когда проснулся от собственного крика, первое, что он вспомнил, это собственное имя и фамилию. Чувствовал Лупцов себя вполне отдохнувшим, и лишь странное чувство опустошенности напоминало ему о том, что в его жизни произошло несто неординарное.

На улице было светло, вот только свет показался Лупцову несколько странным. Сквозь пыльный тюль он увидел небо какого–то неестественного зеленого оттенка. Лупцов был человеком спокойным и покладистым, и странная метаморфоза не вызвала в его душе ни паники, ни сколько–нибудь серьезного интереса. Он лишь констатировал для себя, что небо зеленое, вспомнил сон, чертыхнулся и довольно резко поднялся с дивана. Гораздо больше Лупцова расстроило то, что во всей квартире было отключено электричество. Он уныло пощелкал выключателем в ванной комнате, умылся в полумраке и пошел ставить чайник.

Тыкая зажженной спичкой в конфорку, Лупцов вспомнил, что сегодня суббота, а значит, не надо идти на службу. Когда огонь от спички добрался до пальцев, Лупцов бросил ее и зажег новую. Но газ не загорался. Лупцов по очереди покрутил все вентили, затем сел на табуретку и вслух сказал:

— Вот тебе и прогресс. Сон в руку.

Недоумевая, Лупцов подошел к окну. Небо действительно было зеленым, в мелкий перистый рубчик, а белесое солнце походило, скорее, на луну — не слепило и не грело. Лупцов взглянул на электронный будильник, но часы остановились ровно на двенадцати, и это обстоятельство больше всего поразило Лупцова: будильник был новым, соответственно и батарейки в нем были совершенно новые, а значит, встать часы могли только потому, что сломались.

Пришлось Лупцову идти в комнату за наручными часами, но оказалось, что те и вовсе ничего не показывают. На грязно–зеленом экранчике, там, где обычно пульсировали цифры, было пусто.

— Это ненормально, — вслух сказал Лупцов. Он довольно часто говорил сам с собой, поскольку был человеком малообщительным. Не могли сломаться сразу двое часов. — В голове у Лупцова постепенно вырисовывалась связь между странной поломкой и отсутствием электричества и газа. Он понимал, что таковая существует, но дать более–менее толковое объяснение этому феномуну не мог.

— Совпадение, — бормотал Лупцов, — а небо–то почему зеленое? Это ненормально.

Лупцов попытался было узнать время по телефону, снял трубку, но аппарат не работал. Правда, ему покзалось, будто где–то очень далеко, на другом конце провода кто–то тихо поскребся и глухо кашлянул. лупцов потряс трубку, несколько раз громко сказал: «Але!», но аппарат безмолвствовал, и как–то так незаметно, исподволь, недоумение хозяина квартиры сменилось страхом.

Когда из прихожей послышались странные звуки — торопливые шаги, громкое шуршанье и сдавленный стон, — нервы у Лупцова не выдержали: затаив дыхание, он взял с кухонного стола большой столовый нож и замер в ожидании.

— Кто там? — наконец громко спросил он. — Эй, кто там? — В прихожей что–то упало, и Лупцов услышал, как кто–то неизвестный вошел в комнату. — Кто там? — закричал Лупцов и, переложив нож в другую руку, вырет вспотевшую ладонь о брюки.

Никто не ответил хозяину квартиры, но шаги и шорох прекратились. Лупцов не менее получаса простоял, не шелохнувшись, в напряженной позе, и это ожидание так измотало его, столько страшного он передумал за это время, что когда внезапно заработало радио, он чуть не лишился жизни. Хозяин квартиры сильно вздрогнул, покрылся холодным потом и, чтобы не упасть, вынужден был сесть на табуретку. А по радио мужской голос без музыки, и даже заметно фальшивя, запел: «Взвейтесь кострами, синие ночи, мы, пионеры, дети рабочих. Близится эра светлых годов; клич пионера: всегда будь готов!».

Лупцов протянул руку, чтобы выключить радиоприемник, попытался повернуть ручку, но она не поддавалась — приемник был выключен.

— Так не бывает, — прошептал Лупцов,ударил со всего размаху радиоприемник ножом, и пробитый динамик хрюкнул:

— Не бывает. — После чего тот же голос запел: «Я первый ученик среди ребят. Пятерки в мой дневник, как ласточки летят…»

Из квартиры Лупцов выскочил, как был: с ножом в кулаке, в тапочках и без ключей. Дверь осталась открытой, но Лупцова это нисколько сейчас не интересовало. Он сбежал на этаж ниже и принялся звонить в двкрь к своему соседу — моложавому пенсионеру, который два дня назад отправил свою семью на дачу.

Звонок не работал, тогда Лупцов начал барабанить в дверь кулаками, громко приговаривая при этом:

— Иван Павлович! Иван Павлович, да откройте же!

Сосежд открыл дверь, как был, с постели, в трусах. С одной стороны волосы у него стояли петушиным гребнем, глазабыли заспанные, а голос спросонья — хриплым и недовольным.

— Ты что? — спросил он. — Пожар что ли? — Лупцов вошел в квартиру, быстро прикрыл за собой дверь и щелкнул выключателем. Свет в прихожей не загорелся.

— Вот, — сказал он, — света нет.

— Ну и что? — проворчал Иван Павлович и, шаркая тапочками, пошел в кухню.

— И газа нет, — не отставая от него, сказал Лупцов. — И вообще, черт те что творится. У меня дома кто–то ходит, выключенное радио поет. — Иван Павлович обернулся, внимательно посмотрел на своего соседа и пошел дальше. — Я не сошел с ума, ответил на взгляд Лупцов. — У себя посмотрите. Кстати, посмотрите, какое небо странное.

Иван Павлович вышел на середину кухни, да так и остался стоять спиной к Лупцову. Он некоторое время ошалело смотрел в окно, затем повернулся к соседу и спросил:

— Может ракету запустили?

— А небо–то почему зеленое? — вопросом на вопрос ответил Лупцов.

Иван Павлович пожал плечами, подошел поближе к окну и осмотрел весь, в пределах видимости, небосклон. В это время на улице вначале тихо, а потом все громче послышалось басистое гудение с характерным металлическим лязгом. А вскоре мимо дома, по направлению к центру города, на большой скорости проехала колонна танков.

— Здесь серьезным пахнет, — явно нервничая, сказал Иван Павлович. Он повернулся к соседу и только сейчас заметил в руке Лупцова нож. — А ты что это? — кивнул он на тесак.

— Да у меня дома, знаете, что творится? — воскликнул Лупцов. — Я же говорил вам, у меня кто–то по квартире ходит. Я тоже вот так проснулся, а потом началось.

— Ходит у него, — проворчал Иван Павлович, — что же, вор, он дурак, что ли? Лезть, когда хозяин дома? Да и что у тебя братьто?

— Я не говорю, что у меня есть что брать, — раздражаясь, ответил Лупцов, — я говорю, что ходит кто–то. Радио выключено, а там кто–то поет. — Лупцов подошел к газовой плите и повернул ручку конфорки. — Вот, у вас тоже газа нет. И телефон, наверное, не работает.

— Бронетранспортеры пошли, — рассеянно сказал Иван Павлович, глядя в окно. Лупцов подскочил к нему, увидел колонну военных машин и сел на стул.

— Может, война? — тихо спросил он. — Может, это от ядерного взрыва такое небо?

— А черт его знает, — зло ответил Иван Павлович. — Я–то своих на дачу отправил. Эх, черт! — Он метнулся из кухни в прихожую, затем остановился и растерянно сказал:

— Так ведь должны объяснить, если что.

— Радио не работает, — мрачно ответил Лупцов, — вернее, работает, но лучше бы оно молчало совсем. Света ведь нет. Все это мне не нравится до отвращения.

— Игорек, — взмолился Иван Павлович, — сбегай на улицу, узнай, что случилось. Кто–то же должен знать. Может, опять бэтээры пойдут. Солдатам–то ,наверное, сказали, что происходит. Лупцов решительно встал, положил нож на стол и пошел к выходу.

— Они же не остановятся, — сказал он, но из квартиры вышел и спустился на улицу.

2.

На улице ничего примечательного Лупцов не обнаружил, если не считать зеленого нефритового неба, которое, словно гигантский плафон висело низко над землей и было таким материальным, что казалось, будто до него можно достать палкой или даже рукой, если влезть на крышу дома.

Улица была совершенно пустынной, и лишь у автобусной остановки совершенно пьяный мужичонка пытался что–то поднять с земли. Не было и машин, хотя по субботам в это время на проспекте бывало много частников с тюками, велосипедами и мелкой мебелью на багажниках. Те, кто не уехал на дачу в пятницу вечером, в субботу выезжали рано.

Лупцов обошел вокруг дома, потоптался под собственнымси окнами, пытаясь представить, что там сейчас происходит, и неожиданно вспомнил об опорном пункте, который располагался в соседнем подъезде рядом с химчисткой.

Он ворвался туда, громко хлопнув дверью, чем и разбудил дежурившего молодого лейтенанта. Дежурный вскочил с топчана, несколькими неверными спросонья движеньями поправил прическу и китель, но, разглядев посетителя, недовольно спросил:

— Ну что еще такое?

Лупцов долго и путанно пытиался объяснить милиционеру, что произошло. Чтобы милиционер не принял его за сумасшедшего, он подтолкнул его к окну и заставил посмотреть на небо. Затем снял телефонную трубку и дал послушать ее лейтенанту. Лупцов рассказал милиционеру о колонне танков и бронетранспортеров, о ночной панике и вымершем проспекте и под конец предложил лейтенанту взглянуть на свои наручные часы. Милиционер вначале с недоверием, а потом внимательно выслушал посетителя, взглянул на часы, долго тряс рукой, а потом приложил их к уху. Часы стояли.

— Очень много совпадений, лейтенант, — сказал Лупцов. — Я бы тебе еще кое–что рассказал о своей квартире, но боюсь, ты не поверишь. Я вот что предлагаю: пойдем вместе на проспект, и ты попробуешь остановить какую–нибудь машину. Хорошо бы военную. Черт его знает, может, давно война идет, а мы сидим здесь как дураки и чего–то ждем. Кстати, я даже не заню, куда бежать в случае ядерной войны.

Рассказ посетителя не то, чтобы напугал лейтенанта, но привел недавнего курсанта в некоторое смятение. Он засуетился, достал из старенького конторского сейфа рацию, пощелкал тумблерами и, убедившись, что она не работает, убрал ее назад.

— Мне вообще–то отлучаться нельзя, — растерянно сказал лейтенант. — Вдруг телефон заработает. — Лейтенант пожал плечами, но увидел укоризненную гримасу Лупцова и решился. — Ладно, пойдем, — сказал он и, пропустив посетителя вперед, закрыл комнату на ключ.

На улице ничего не изменилось. У остановки все так же болтался пьяный мужичонка, и только солнце, выкатившись из–за дома напротив, слегка разбелило зелень неба.

По дороге к автобусной остановке лейтенант все время поглядывал вверх, качал головой и щупал бугор на кителе справа от поясницы. Лупцов же принялся рассказывать ему о чудесах, которые творились в его квартире.

Пьяный на остановке угомонился. Он сидел на скамейке, сосал грязный, давно потухший окурок и бессмысленно улыбался.

— Давно сидим? — юодро спросил лейтенант у мужичка, но тот не обратил никакого внимания на подошедших. Правой рукой он чесал под пиджаком живот, вертел головой и одной ногой притоптывал в такт какой–то мелодии, которую, очевидно, прокручивал в голове.

— Да бесполезно, — махнул рукой Лупцов, — что он может знать?

Ситуация сложилась странная: тепло, тихо, на улице ни единой души, и ничего невозможно узнать.. Отсюда до центра Москвы можно было доехать только наземным транспортом, но ни автобусы, ни тролейбусы не ходили. И тут Лупцов вскрикнул:

— Автоматы! У магазина есть телефоны–автоматы. Может, они работают? — Лейтенант кивнул, еще раз взглянул на пьяного и, побледнев, подался назад. Лицо его выражало такую растерянность и ужас, что Лупцов, как кошка, прыгнул вперед, повернулся в воздухе на 180 градусов и преземлился в самой что ни на есть боксерсокй стойке, готовый сцепиться или отразить нападение того, кто так напугал недавнего курсанта. То, что Лупцов увидел, поразило его гораздо больше, чем говорящее радио и шаги в прихожей. Он повернулся как раз в тот момент, когда мужичонка опустился на колени и, отыскав на земле собственную нечесанную голову, неверными руками, как–то не почеловечески точно насадил его на шею.

С животным страхом в глазах смотрели Лупцов с лейтенантом на пьяного, а тот поднялся с колен и принялся бесцельно кружить на небольшом пятачке у скамейки. При этом мужичонка молча всплескивал руками, изгибался в пояснице и вообще вел себя очень странно.

Первым попятился лейтенант. Не спуская глаз со странного выпивохи, он бормотал:

— Что это такое? Что за фокусы?

— Вот, вот, — вторил ему Лупцов. Он последовал за милиционером, стараясь не отставать от него ни на шаг, но и не вырывался вперед.

— Теперь–то ты видишь, что происходит? — глядя на мужичка, шепотом спросил Лупцов, а лейтенант, не ответив, вдруг сорвался с места и, громко топая, бросился к опорному пункту.

— Куда?! — закричал Лупцов и последовал за милиционером. Куда ты? К телефонам, к телефонам давай. — Не сбавляя скорости, лейтенант послушно повернул к магазину и остановился только у телефонных будок. — Видел? — тяжело дыша, спросил Лупцов, добежав до лейтенанта. — Это уже не войной пахнет, а кое–чем похуже.

— Двушки есть? — спросил милиционер и удивленно повторил за Лупцовым. — Похуже…

— Ты трубку вначале сними, — ответил Лупцов и сам же вошел в телефонную будку.

Сколько Лупцов ни дергал за рычаг, труюка молчала. Сквозь грязное стекло на него тревожно смотрел милиционер. Лицо у него было бледное, иногда он испуганно оборачивался, нервно ощупывая бугор под кителем и, несмотря на форму, очень мало походил на стража порядка, то есть защитника.

— Нам сейчас лучше не расставаться, — сказал Лупцов выходя из будки. — Вдвоем как–то спокойнее.

— Да, да, — закивал лейтенант. — У меня пистолет есть. — Он задрал китель и показал расстегнутую кобуру. — Слушай, может, это гипноз? — спросил он.

— Здесь, может, и гипноз, а у меня–то дома что? Кто меня там загипнотизировал?

— Ты же говорил, у тебя там кто–то ходит, — не глядя на собеседника, ответил лейтенант. Глаза у него шарили по кустам, а вид был затравленный и несчастный.

— При чем здесь гипноз? — ответил Лупцов. — Здесь что–то другое. И все это: небо, радио, телефон и этот безголовый, все это как–то связано. На конец света похоже.

— А ты что, видел его? — с нераным смешком спросил милиционер.

— Да вот, вижу, — ответил Лупцов. — Ладно, что здесь стоять? Пойдем к соседу, пока ему башку не отвернули эти… Идем, он ждет меня. — И в этот момент откуда–то из–за угла соседнего дома послышался слабый крик:

— Костя! — надрывно звал молодой женский голос, — Костя, помоги мне. — Лупцов резко обернулся к лейтенанту, успел схватить его за рукав, но тот неожиданно вырвался, пробежал несколько метров вперед и, не сбавляя скорости, крикнул:

— Это моя жена!

— Какая жена? — ничего не понимая, вдогонку закричал Лупцов. — Погоди! — Он бросился за лейтенантом, но тот уже перебежал улицу и, выхватив из кобуры пистолет, свернул за угол. Лупцов еще раз услышал женские крики: «Костя! Костя!» Потом он забежал за дом и остановился как вкопанный. Он увидел, как в нескольких метрах от него милиционер взмахнул руками и с разбега повалился в свежевырытую яму, в которой тускло поблескивало что–то огромное, темно–зеленого цвета и явно живое.

По поверхности этой отвратительной шевелящейся массы прошла судорога, глянцевая поверхность покрылась большими, как воздушные шары, пузырями, а там, куда упал милиционер, образовалась длинная толстая складка, которая и накрыла лейтенанта с головой. Лупцов услышал лишь громкий тяжелый выдох, словно из паровозного рессивера. Грязно–зеленое тело еще продолжало подрагивать, будто гигантский шарик ртути, когда Лупцов услышал из ямы детский голосок:

— Пап, папа помоги! — оцепенев от ужаса, Лупцов какое–то время стоял и смотрел на то, что происходило в яме. Он вдруг почувствовал сильнейшее желание подойти поближе к краю ямы, и обладатель детского голоса, словно почувствовав в нем слабину, позвал еще жалобнее и настойчивей:

— Игорь! Игорь, помоги! Помоги, Игорек!

И все же Лупцов нашел в себе силы повернуть назад. Подавляя в себе рвотные позывы, мучаясь от страха и омерзения, он бросился бежать к своему дому, в несколько прыжков взбежал на третий этаж и чуть не вышиб лбом дверь квартиры Ивана Павловича.

3.

После того, как Лупцов ушел на разведку, Иван Павлович быстро привел себя в порядок, оделся, причем, из всего своего немудреного гардероба выбрал выходной костюм с орденскими планками и юбилейными значками, который он надевал только по большим праздникам для выхода на люди. Он приготовил большую дорожную сумку, куда положил все семейные документы, довольно приличный запас продуктов и транзисторный приемник, на случай, если роадио все же начент работать. Наличность и носильное золото жены он распихал по карманам, а затем долго еще бродил по квартире, мучаясь от того, что в сумку нельзя запихнуть все нажитые за долгие годы вещи. Иногда он брал какой–нибудь предмет в руки: детскую игрушку, дешевенькую вазу или чашку, вертел ее, жалеючи, и ставил на место. Жалко было все вещи вместе, хотя по отдельности они не представляли для него почти никакого интереса.

Наконец Иван Павлович сел на диван прямо напротив телевизора, поворошил содержиоме сумки, дабы убедиться, что все взятое и есть самое необходимое, и в этот момент экран телевизора зажегся привычным голубым светом, затем появился диктор, которого Иван Павлович раньше никогда не видел, и начал считать:

— Один, два, три, четыре… Проверка связи. — Лицо диктора почему–то перекосилось, он громко и с удовольствием чихнул, а Иван Павлович вдруг вспомнил, что телевизор выключен даже из розетки. После этого в памяти его свплыл рассказ Лупцова о поющем радио. Иван Павлович побледнел и замер, словно перед смертельной опасностью. А диктор понес что–то совсем не телевизионное. При этом мышцы его лица как–то странно подергивались, руки суетливо и бестолково бегали по столу. Иногда диктор запрокидывал голову назад и, схватив себя рукой за волосы, возвращал голову в прежнее положение.

Выключить телевизор Иван Павлович не мог, но и смотреть на это безобразие не было никаких сил. У него мелькнула было шальная мысль — разбить телевизор, но рука не поднялась на личную собственность. А диктор продолжал хзулиганить: по очереди перебрал все матерные слова, а затем и большую часть производных. Он так старательно выговаривал всю эту похабщину, что даже без звука, по одной лишь артикуляции было ясно, о чем идет речь.

Как завороженный, смотрел Иван Павлович на ненормального диктора, и из каталепсии его вывел лишь бешеный стук в дверь.

Лупцов и Иван Павлович долго не могли понять и даже выслушать друг друга. Оба говорили, захлебываясь, перебивая, обоих словно прорвало после длительного молчания. Казалось, что они и не нуждаются, чтобы их кто–то слушал. Достаточно было факта существования человека, которому можно было вывалить все, что накопилось в их смятенных душах.

Наконец они замолчали. Иван Павлович махнул рукой и ушел на кухню. Лупцов тут же последовал за ним.

— Это уже не шутки, — исступленным шепотом бормотал Лупцов. — Объяснений этому есть только два… Я могу дать только два. Он обращался даже не к Ивану Павловичу, а, скорее, к самому себе. Хозяин же стоял в этот момент у стола и, не отрываясь, смотрел на утюг, оставленный женой накануне. — Это либо конец света, продолжал Лупцов, — да, да, тот самый конец света. Обычный конец света. Мы все смеялись: мифы, сказки, бога нет. А вот он — конец света. Вот он, родименький! У тебя бабки случайно нет, Иван Павлович? Верующей бабки? — обратился Лупцов к соседу.

— Нет, — мрачно ответил хозяин квартиры.

— Да и черт с ней. — Лупцов задумался на секунду и, как бы продолжая развивать свою мысль, сказал: — Либо это оттуда, — он ткнул пальцем вверх, — оттуда, из космоса. Пришельцы. Астронома знакомого у тебя, конечно, тоже нет?

— Нет, — тихо ответил Иван Павлович. После этого он взял утюг и вышел из кухни. Лупцов последовал было за ним и, не доходя до двери в гостиную, услышал громкий хлопок и звон стекла.

— Телевизо кокнул? — спросил Лупцов, когда хозяин квартиры вернулся на кухню.

— Да, — ответил Иван Павлович. — Это не телевизор, раз по нему такие вещи говорят.

— Правильно, — понимающе кивнул Лупцов. Затем он осмотрел своего соседа с ног до головы и спросил: — А ты куда это собрался в таком виде?

— К своим, на дачу, — ответил Иван Павлович. Неожиданно он сорвался на крик: — Я всю войну пешком прошагал! Меня не запугаешь говорящим телевизором! Я сорок два раза в разведку ходил! У меня три ранения! — Непонятно, к кому были обращены эти слова, и тем более непонятно было, зачем вдруг Иван Павлович скинул с себя пиджак, задрал рубашку и показал Лупцову, а затем и коридорную пустоту, два своих фронтовых шрама.

Лупцов притих. Коротка истерика с Иваном Павловичем привела его в чувство. Ему вдруг подумалось, что и он, выкрикивая свои новости и домыслы, выглядел не лучшим образом. Ему стало немного стыдно, а главное, он испугался того, что, сам не заметив, может запросто свихнуться, поддаться панике и, не разобравшись до конца, что же все–таки произошло, сгинуть в какой–нибудь дурацкой ловушке, типа той, в которую попал молодой лейтенант милиции.

— Успокойся, Иван Павлович, успокойся, — нормальным голосом сказал Лупцов и подал соседу пиджак. — В конце концов, какое–то объяснение этому найдется. Разберемся. А сейчас пойдем ко мне. У меня квартира поменьше, лучше просматривается. Пока нас никто не тргает, а там посмотрим. Пойдем. — Говорил Лупцов тоном врача. Он помог соседу надеть пиджак, сам застегнул его на все пуговицы, а потом взял Ивана Павловича под руку и повел к выходу.

Квартира Лупцова была раскрыта настежь, и еще издали они услышали, что в комнате вовсю трезвонит телефон. Телефон звонил странно, без перерывов, как будильник, и Лупцов подумал, стоит ли снимать трубку, но любопытство, желание хоть что–то узнать, победило.

— Алло! — почти крикнул Лупцов. В ответ он услышал нечто сстранное, сказанное издевательским и каким–то противным щебечущим голосом:

— Лупцов слушает.

— Да, да, Лупцов слушает. Я слушаю вас, — растерянно ответил он.

— Да, да, Лупцов слушает. Я слушаю вас, — повторил голос в трубке.

Эта дурацкая и совершенно неуместная сейчас шутка вывела Лупцова из себя.

— Что тебе надо?! — закричал он. — Кто ты такой?! Что ты измываешься над людьми?! Если уж прилетел сюда, так веди себя почеловечески! — Еще не успев договорить, Лупцов понял, что телефон снова умер, так, словно и не работал вовсе. — Дьявольщина! выругался он, взял телефонный аппарат в руки, поднял его над головой и изо всей силы ударил об пол. Хрупкий пластмассовый корпус разлетелся, как глиняная копилка, разбросав свои внутренности по всей комнате.

— Игорь, я пойду, — услышал Лупцов зв спиной. Вид у Ивана Павловимча был угрюмый и очень спокойный, как у человека, привыкшего к мысли, что он обречен.

— Куда ты пойдешь, Иван Павлович? — увещевательным голосом спросил Лупцов.

— Я к своим пойду. Может, машину по дороге поймаю. — Иван Павлович легонько пнул ногой сумку. — Вот, продуктов собрал.

— К своим! — воскликнул Лупцов. — Ты с ума сошел! Восемьдесят километров. Электрички–то не ходят, и машин не видно. Заманит тебя какая–нибудь тварь голосом жены в яму. Не ходи, Иван павлович. И их не спасешь, и себя загубишь.

— Какая тварь? — не понял Иван Павлович.

— Да я же тебе рассказывал, ты не слушал, — ответи Лупцов. Не ходи, Иван Павлович. Может, у них в деревне и нет ничего такого. Может, они и не знают ничего.

— Тогда тем более надо отсюда выбираться, — резонно заметил Иван Павлович. — Нет, я уж лучше пойду. Я потом себе не прощу, если что.

Лупцов на некоторое время задумался, а сосед терпеливо стоял и ждал, что же он скажет ему напоследок. Прощание с соседом, быть может, навсегда, вдруг приобрело для него особый смысл. Это было прощание не просто с Лупцовым, но и с домом, в котором он прожил столько лет, и со всем что, собственно, и составляло его жизнь.

Наконец Лупцов ответил ему:

— Ладно, Иван Павлович, я с тобой. Здесь сидеть нет никакого смысла. Авось доберемся. Ты подожди, я соберу кое–что.

4.

Лупцов удивился, увидев на улице довольно много людей. Все они держались особняком, подозрительно поглядывали издалека дроуг на друга и передвигались не шагом, а какими–то замысловатыми перебежками.

В ста метрах от дома соседи с первого этажа загружали узлы и чемоданы в багажник «жигулей». Лупцов поздоровался с ними, хотел было спросить, в какую сторону они поедут, а те, словно затеяли какую пакость, еще сильнее засуетились, кулаками забили последний узел в машину и быстро уехали.

— Ну, небо! — удивился Иван Павлович, задрав голову. — Сроду такого не видал.

В сторону кольцевой по проспекту проследовала группа велосепедистов с рюкзаками. От них шарахнулся рыжий бородач в черном задрипанном пальто и с офицерским планшетом через плечо. Он бежал, пригнувшись и все время оборачиваясь, словно на передовой. Увидев Лупцова с Иваном Павловичем, бородач взял сильно вправо, огибая незнакомых людей, и Лупцов не отказал себе в удовольствии, пошутил:

— Вон, вон, смотри, сзади…

Перебежчик испуганно обернулся, выругался, показал шутнику кулак и последовал дальше.

— Дожили, — сказал Лупцлв, — все с ума посходили. Потом выяснится, что ничего особенного не произошло, какуб–нибудь ракету запустили или физики чего–то перепутали, а будет поздно. Страна превратится в большой сумасшедший дом.

— Уже превратилась, — откликнулся Иван Павлович.

Они дошли до поворота и еще издалека услышали выстрелы, крики и звон разбиваемого стекла. Лупцов с Иваном Павловичем прибавили шагу и вскоре увидели, как толпа человек в тридцать вдребезги разнесла закрытые двери универсама и ворвалась внутрь. Два обескураженных милиционера, один без фуражки, с расцарапанной щекой, стояли перед развороченным входом и что–то друг другу доказывали.

— Ну вот, народ запасается продуктами, — мрачно пошутил Лупцов.

— Да, не мешало бы, — ответил Иван Павлович. — Сейчас не запастись — завтра поздно будет, все растащат. Может, пойдем, Игорек, купим, пока есть?

— Иван Павлович, — укоризненно протянул Лупцов, — у кого купим, у милиционеров? Или у погромщиков?

— Ну, так возьмем, — мучаясь от желания присоединиться к погромщикам, ответил Иван Павлович. Если бы не Лупцов, он попытал бы счастья или подошел бы к милиционерам, глядишь, что–нибудь и перепало бы. Но сосед своей иронией ставил Ивана Павловича в неловкое положение.

— Пойдем, пойдем, Иван Павлович. — Лупцов взял его за руку и перевел на другую сторону улицы. — Воровство, оно в любое время воровство, даже в военное. Ну что тебе две пачки «геркулеса» или пшена? Больше–то и положить некуда. Мараться за шестьдесят копеек.

— Нет, громко возмутился Иван Павлович. Момент был упущен, возвращаться казалось неудобным, а вернее, фраза Лупцова о воровстве несколько охладила пыл Ивана Павловича, и он обиделся на своего соседа. — Нет, — повторил он, — не за шестьдесят копеек. В военное время, между прочим, жратва имеет другую цену. И вообще, здесь дело не в деньгах. Две пачки «геркулеса» могут моей семье жизнь спасти. Ты этого не знаешь, а я уже одну войну прошел.

— Ну извини, Иван Павлович, если обидел, — примирительно сказал Лупцов. — Но так вот, с боем брать магазин, все равно… Да и пристрелить могут. Видел у милиционеров пушки. Возьмут, шлепнут тебя, чтоб другим неповадно было. Им–то все равно, кого… Они прошли уже несколько коротких автобусных остановок, пересекли площадь и яблоневой университетской аллеей направились к центру. Иван Павлович, надувшись, молчал. Молчал и Лупцов. Он издалека приметил двух каких–то подозрительных типов, которые, прячась между деревьями, шли в том же направлении. На всякий случай Лупцов увлек своего спутника на противоположную сторону, и только сейчас, переходя дорогу, обратил внимание на то, как изменился асфальт, — он словно бы покрылся голубовато–серебристой слизью, которая местами поблескивала окалиной, а где–то переливалась жирными нефтяными разводами.

Двух типов Лупцов с Иваном Павловичем догнали недалеко от желтой стены правительственных особняков. Вид у обоих был пренеприятный — ханыжный. Они вдруг ни с того, ни с сего кинулись друг на друга и в полной тишине начали драться. Получалось это у них как–то подозрительно бестолково: ханыги размахивались с полным разворотом туловища и, как на цирковом ковре, не попав по противнику, падали по инерции на землю. Потом поднимались и снова падали.

— Это, кажется, они, — тихо сказал Лупцов, а Иван Павлович и сам уже почувствовал, что здесь не все чисто, но, чтобы удостовериться, так же тихо спросил:

— Кто они?

— Если бы я знал, кто они, — ответил Лупцов. — Они — это значит, не мы. Интересно, для чего они нам все это показывают? Хорошо бы узнать, что у них на уме. Может, подойдем? — полушутя спросил Лупцов. — К нам они вроде бы пока не пристают.

— Эх, попались бы они мне на передовой, я бы им навалял, проворчал Иван Павлович.

Как только Лупцов с Иваном Павловичем отрвались от ханыг метров на пятьдесят, те прекратили драться. Они постояли некоторое время под деревьями, а затем также, перебежками от дерева к дереву, двинулись в обратную сторону.

До набережной они дошли без приключений, но за полкилометра до каменного моста окружной железной дороги наткнулись на плакатуведомление, на котором в спешке, черной краской было криво намалевано: «Проезд и проход в центр закрыт! Стреляем без предупреждения!»

— Ну вот, — с отчаянием в голосе сказал Иван Павлович. — А как же пройти–то? Без предупреждения они стреляют, твари!

Стоя у плаката, Лупцов всматривался вперед. Метрах в трехстах впереди улица была перегорожена, видны были фигурки людей в военной форме. Особенно много их было у моста — солдаты там стояли вплотную друг к другу.

— М–да, сказал Лупцов, — мост, сам знаешь, оборонный объект.

— А мне–то что делать!? — закричал Иван Павлович. Объяснить–то они могут? Вот это написали, а что случилось, никто не говорит. Если война, так и скажите — война. Чего они людям голову морочат?

— Успокойся, Иван павлович. Скорее всего, никакой войны нет. Может, они и сами не знают, что произошло, а мост на всякий случай охраняют от этих, — Лупцов кивнул назад, где они оставили дерущихся ханыг. — Теперь только в обход, через окружную. — В этот момент из палисадника с кустами сирени и сорной порослью тополя послышались надрывные детские крики. И Лупцов и Иван Павлович узнали голос — кричала внучка Ивана Павловича. Но это был какой–то несвойственный для семилетнего ребенка, заунывный крик:

— Дедушка, помоги!Дедушка, милый, помоги!

Иван Павлович побледнел, уронил сумку и шагнул вперед, но Лупцов звгородил ему дорогу:

— Стой, Иван Павлович. Это они. Это не Мариночка, честное слово. Это они. На моих глазах вот так же лейтенант попался. Ты же знаешь, твои на даче.

Иван Павлович с отчаянием на лице слабо сопротивлялся, громко сопел, но очень уж не настаивал. Он чувствовал, что кричит не внучка, ноголос был так похож, а страх за своих так силен, что ему стоило огромного труда удерживать себя. Наконец от с ненавистью проговорил:

— Пойдем, убьем эту гадину!

— Чем? — усмехнулся Лупцов. — Ты видел ее… или его? Булыжником его не возьмешь. Там пулемет нужен, а может,

и граната.

А в кустах уже изменили тактику. Послышались сразу два голоса: жены Ивана Павловича и внучки.

— Ваня, — душераздирающе, словно на дыбе, простонала жена, Ваня, не могу больше, помоги! — А внучка так и не звала больше, а рыдала во весь голос и громко, взахлеб, причитала:

— Дедушка, дедушка, дедушка…

— Пойдем отсюда, — задыхаясь, проговорил Иван Павлович. Или я сейчас в рукопашную пойду.

Из–за поворота показалась легковая машина. На большой скорости она проскочила мимо плаката, и со стороны моста тут же раздались автоматные выстрелы. Стреляли вверх, и легковушка, взвизгнув тормозами, пошла юзом и встала поперек дороги. Кто–то из военных дал очередь понизу, и автоматные пули взрыли асфальт в метре от передних колес автомобиля. Водитель открыл дверцу, хотел было выйти, но следующая короткая очередь прошила дверь машины, и владелец ее счел более правильным отступить. Он резко дал задний ход, виртуозно развернулся и был таков.

Во время мстрельбы Лупцов и Иван Павлович поспешили убраться с дороги, поближе к желтой стене. Не дожидаясь развязки, они вернулись на перекресток и с той же скоростью поспешили в сторону проспекта Вернадского.

— Может, вернемся? — предложил Лупцов. — К центру, наверное,, все дороги перекрыли. Давай уж сразу. А, Иван Павлович? — Иван Павлович промолчал. Громко и с присвистом дыша, он очень целенаправленно шел вперед, лишь иногда перебрасывая сумку из одной руки в другую.

5.

И все же им пришлось вернуться. Иван Павлович хотя и храбрился, но довольно быстро выдохся. Он все время кряхтел и охал, перекладывал тяжелую сумку из руки в руку, пока, наконец, Лупцов не отобрал ее силой.

Обратно они шли по улице Удальцова, сделав довольно приличный крюк. Иван Павлович шагал молча, насупившись. Один раз он попытался оправдаться, сказал:

— Я бы бросил ее, но сам знаешь, там продукты и документы.

— Да, ладно тебе, — ответил Лупцов, — дойдем, дойдем. Давай–ка остановимся перекурим. Мне что–то тоже надоело ногами перебирать.

Во дворе дома, в детской песочнице они увидели семью из четырех человек. Родители и двое детей сидели на бортике и перекусывали, разложив свертки с едой на коленях и рюкзаках. Отец семейства был похож на супермена — спортсмена, продавца или официанта. Его жена, одного с ним возраста — видимо, учились в одном классе, — выглядела куда более старой. Измученная, с ярко и грубо накрашенным лицом и безвкусными кудряшками, она больше была похожа на домработницу или воспитательницу его детей. Ее унылое лицо, сутуловатость и некоторая похожесть на меланхолично жующую корову чем–то показались знакомыми Лупцову. Знакомым ему показался и отец семейства, у которого на коленях лежала двустволка. Вид у него был недовольный и даже угрожающий, а когда Лупцов с Иваном Павловичем подошли поближе, супермен громко и внушительно сказал:

— Не подходи, буду стрелять! — После этих слов он отложил хлеб в сторону, взял ружье и навел стволы на непрошенных гостей.

Иван Павлович остановился, как вкопанный. Он хотел было возмутиться, но Лупцов опередил его и доброжелательно сказал:

— Мы не подойдем, не бойтесь. Мы хотели узнать, может, вы что–нибудь знаете? Что случилось–то?

— Если бы я знал, я бы давно академиком был, — спокойно ответил отец семейства.

— А куда вы идете? — спросил Лупцов. — Я не так просто спрашиваю. Мы уже несколько часов кружимся здесь. В центр не пускают, что делать — непонятно.

— Мы тоже ничего не знаем, — ответил отец семейства. — Дома жить невозможно — черт те что творится. Сплошной полтергейст. Нашествие барабашек. «Войну миров» читал? — Его жена, видимо, долго крепившаяся, как была с полным ртом, так и разрыдалась, и тут же вслед за ней заплакали дети.

— На «Войну миров» это непохоже, — сказал Лупцов и бросил обе сумки на землю.

— А ты хочешь, чтобы точно, как в книге, было? — усмехнулся супермен.

— Я ничего не хочу, — мрачно ответил Лупцов. — У тебя спички есть? Свои дома забыл.

— Есть, — ответил отец семейства. Он полез в карман, достал спички, но как только Лупцов двинулся к нему, снова взялся за ружье. — Не подходи. Стой лучше там. — После этого он бросил коробку Лупцову.

Курил Лупцов совсем недолго. Его раздражал этот тип с двустволкой и жующая плачущая женщина. Сделав несколько затяжек, он бросил сигарету и кивнул Ивану Павловичу. Тот сидел на своей сумке и рассматривал пятно голубовато–серебристой плесени под ногами. Он даже потрогал пятно пальцем, понюхал палец и вытер его о брюки.

По дороге домой им довольно часто попадались люди с вещами и без вещей. На улицах у всех было одно и то же выражение: страх и недоумение, и лишь один раз откуда–то из–за дома выскочил здоровый, разбойного вида молодой человек с кривым толстым дрыном в руках. Еще издали парень закричал:

— Мужики, слышь, мужики. Что случилось–то?

— Сами не знаем, — на ходу ответил Лупцов.

— Вы не эти..? — крикнул парень и покрутил дрыном в воздухе.

— Не эти, не эти, — ответил Иван Павлович, а парень пошел рядом, принялся рассказывать, как у магазина он увидел очередь, подошел узнать, чего стоят, а ему так никто ничего и не ответил. Все молчат и только кривляются. Строят рожи и молчат.

— Страшно, — признался парень, — честное слово, страшно стало. Я на лица ихние смотрю, а у них глаза, как стеклянные у всех. А сами толкают друг друга, дергают. Руки у всех опухшие… ты бы видел. У тебя курить есть? — обратился орн к Лупцову. Разговорчивый здоровяк получил сигарету и, неожиданно, со смехом сказал: — Я их вот этой палкой разогнал. Знаешь, бью, а они как резиновые, — палка отскакивает. — Лупцов представил, как этот громила в одиночку разогнал толпу и спросил:

— И что, разбежались?

— А как же, — самодовольно ответил парень, а затем поправился, — ты знаешь, честно говоря, я не понял. Они вроде бы и разбежались. Я же тебе говорю, жутко смотреть. Я их дубинкой охаживаю, а они как–то и внимания не обращают, разошлись и давай друг друга дубасить. Цирк! — громила махнул кому–то рукой на прощанье и сказал: — И чего народ разбегается? Их же мало. Час назад тварь какую–то в яме сожгли. Визжала, как свинья. — Лупцов вспомнил лейтенанта милиции, и его слегка передернуло.

Домой они вернулись ближе к вечеру. Солнце закатилось за крыши домов, и небо сделалось таким плотным и сочным, таким насыщенным, что воздушная толща напоминала вполне материальный гигантский купол из пластика.

Свою квартиру Иван Павлович нашел открытой, с изуродованной дверью. Внутри царила разруха, будто по ней парогнали стадо слонов. В поисках припрятанных сокровищ грабители повыкидывали вещи из ящиков. Коробки и чемоданы были варварски раскурочены, а стекла в шкафах и посуда зачем–то перебиты.

От неожиданности и возмущения Иван Павлович долгое время изъяснялся одними междометиями. Он ловил ртом воздух, кидался из одной комнаты в другую и, наконец, обрел речь:

— Война! Самая настоящая война!

— Да, действительно, не стоило уходить, — сочувственно сказал Лупцов. — Пойду я, Иван Павлович, посмотрю, как там у меня. Брать там нечего. Перевернут только все, гады, убирай потом за ними.

— Ты посмотри и — назад, а, Игорек, — попросил Иван Павлович. — Я не боюсь. Нет. Просто противно теперь здесь сидеть. Это же помойка, а не квартира.

— Так, может, пойдем ко мне? — предложил Лупцов. — Ну что теперь, сторожить, что ли, это? — Он кивнул на разбросанное белье, бумаги и фотографии.

— Нет, Игорек, надо убрать, — ответил сосед. — Мои вернутся, испугаются. Ты давай, возвращайся. У тебя, небось, и есть нечего. А у меня консервы. И хлеб найдется.

Пообещав появиться через полчаса, Лупцов поднялся к себе. Его квартира оказалась нетронутой, если не считать им же самим разбитого телефона.

Лупцов прошелся по комнате, поддел ногой кусок телефонной трубки и сел на диван. Чувство страха у него исчезло, было лишь неприятное ощущение, будто за ним все время кто–то наблюдает, будто в квартире помимо него находится что–то живое, агрессивное и не имеющее ни размеров, ни формы. Это ощущение раздражало его, и когда Лупцов услышал в прихожей шаги, он вздрогнул, напрягся, как перед ударом, и с большим трудом удержался от желания встать с дивана и вооружиться чем–нибудь потяжелее.

Он сразу понял, что это не мародеры — дверь была закрыта на замок, и он не слышал, чтобы кто–то открыл ее или попытался это сделать. Он лишь повернул голову к двери и с сильно бьющимся сердцем замер в ожидании непрошенного гостя.

Когда в комнату вошел Иван Павлович, Лупцов вздохнул с облегчением.

— А это, ты, — сказал он и тут же осекся. Он еще раз вспомнил о том, что дверь закрыта и сосед никак не мог войти в квартиру без его помощи.

Иван Павлович второй ничем не отличался от оригинала. Лжесосед вошел молча и, не глядя на хозяина квартиры, сел на другом конце дивана.

Некоторое время Лупцов приходил в себя, успокаивался, пытался восстановить нормальное дыхание. При этом он, не отрываясь, смотрел на гостя и лихорадочно соображал, что же ему сказать. А лжесосед, совершенно не обращая внимания на хозяина, чесал ноги, самозабвенно ковырял в носу и иногда, прикрыв глаза, словно китайский болванчик, покачивал головой. Неожиданно лжесосед выпрямился, напрягся, как–то судорожно, в несколько приемов, раскрыл рот, и из глубины его тщедушного тела послышался скрипучий утробный голос:

— Дура, черт, сколько раз я тебе говорил, не трогай газету. Слышь, что ли, шалава старая?

Так они сидели довольно долго. Лупцов не решался покинуть квартиру, и лишь когла стало заметно, что на улице совсем стемнело, когда Лупцов осознал, что рискует остаться с незнакомцем в абсолютной темноте, он резко встал. Встал и лжесосед.

— Что вам надо, в концк концов? — Какого черта вы лезете в нашу жизнь? А если уж пришли, то объясните хотя бы, зачем. Гость молча повернулся к Лупцову всем корпусом, улыбнулся безумной улыбкой, сунул пальцы правой руки в рот и с остервенением принялся их грызть. Осторожно, чтобы не разъярить лжесоседа еще больше, Лупцов обошел его и выскочил из квартиры.

И все же он успел заметить, что на укушенной руке не было крови. Лжесосед грыз ее, как тряпку, и весь этот спектакль, видимо, имел одну цель — напугать или вызвать отвращение.

6.

Лупцов выскочил из квартиры, захлопнул за слбой дверь и приложился ухом к дверной щели. В квартире было совершенно тихо. Зато внизу кто–то изо всей силы хлопнул входной дверью. Затем с улицы послышались одиночные выстрелы и крики.

Лупцов подошел к окну. Небо из зеленого сделалось совсем темным и плотным, как бронированный бок бронетранспортера. Фонари не горели, и разобрать что–либо не было никакой возможности.

Почти в полной темноте Лупцов спустился на этаж ниже, наощупь нашел дверь квартиры Ивана Павловича и толкнул ее. Она легко открылась, и Лупцов увидел на стене слева слабые отсветы огня. Это означало, что Иван Павлович — запасливый человек сидит на кухне при свете свечи.

— Иван Павлович, — позвал Лупцов и, не дожидаясь, прошел в кухню. Хозяин квартиры сидел за столом с большим кухонным ножом в руке и затравлено смотрел на соседа.

— К тебе тоже приходили? — догадался Лупцов, он сразу сообразил в чем дело, и интуитивно почувствовал,, что сейчас лучше быть поосторожнее — Иван Павлович, похоже, был близок к невменяемости. — Кто к тебе приходил, Иван Павлович? — спросил Лупцов. — Да ты не бойся, это я, твой сосед.

— Здорово, Игорь, — как–то очень официально сказал Иван Павлович.

— Да мы уже здоровались сегодня, Иван Павлович. Забыл, что ли? Мы с тобой сегодня весь день проходили с вещами. — Лупцов специально упомянул о дневном походе, чтобы развеять подозрения соседа. Затем он сел напротив хозяина, положил обе руки на стол и спросил: — Так кто к тебе приходил?

Иван Павлович судорожно сглотнул, затем застонал протяжно и мучительно, прижал локти к животу и согнулся пополам.

— Что это с тобой, Иван Павлович? — испугался Лупцов.

— Не знаю, — сквозь зубы ответил сосед.

— Может, водички попить? — предложил Лупцов и встал, а Иван Павлович сразу выпрямился, откинулся на спинку и процедил:

— Не подходи!

Лупцов снова сел на свое место.

— Да ты положи нож, — сказал он, — не бойся, я настоящий. Между прочим, ко мне тоже сейчас гость заглянул. Копия ты. Сидел на моем диване и чревовещал. Страшно, честное слово. Кстати, вспомнил Лупцов, — ты грозился накормить меня консервами с хлебом. Давай, угощай.

— Погоди, Игорь, — признав, наконец, в Лупцове соседа, сказал Иван Павлович. — У меня с животом что–то. Схватки прямо родовые. Вроде ничего не ел сегодня. С утра только молока с хлебом. Ф–фу… — Иван Павлович сразу как–то обмяк, расслабился и через некоторое время пояснил, — отпустило.

— Ну, так кто у тебя был, я, что ли? — спросил Лупцов. Ему было страшно интересно узнать, в каком виде предстал перед соседом его двойник.

— Ты, ты, — ответил Иван Павлович.

— Ну и что? — тихо, будто боясь спугнуть, спросил Лупцов.

— Ничего. С тобой еще девка была. С седьмого этажа, школьница. — Лупцов смущенно и как–то неприлично хихикнул, и Иван Павлович сразу откликнулся. — Вот, вот. Я об вас швабру сломал. начали здесь…

— Я даже не знаю, как ее звать, — начал оправдываться Лупцов. — Честное слово. Разве что в мыслях позволял. Я понял. Иван Павлович, это все наше паскудство на свет божий повылазило. Точно. Видно, у него тоже имеется своя критическая масса. А эти просто вытащили из квартир и темных углов все наше непотребство. Я даже думаю, что они и не живые совсем — двойники наши. Может, даже и не разумные. По–моему, они совершенно не понимают, что делают и говорят. Это наши материализовавшиеся пороки. Вернее, отражения наших пороков. Ты заметил, они же безобидные. Это же не они грабят на улицах. Это люди, а они только кривляются. Но вот увидишь, когда все это кончится, если кончится, конечно, все спишут на них.

— А эти — «папа, помоги» — тоже безобидные? — зло спросил Иван Павлович.

— А черт его знает, — ответил Лупцов.

— Ладно, — через силу сказал Иван Павлович и, охнув, снова согнулся пополам. Его тощая шея вздулась от напряжения, даже при свете свечи видно было, как побраговело лицо. Иван Павлович прорычал, как это бывает при рвотных спазмах, упал на колени, а Лупцов сорвался с места и вовремя подхватил соседа.

— Да ты отравился, Иван Павлович, — сказал Лупцов. — А главное, телефон не работает, врача не вызовешь. Марганцовка у тебя есть?

Иван Павлович не ответил. Он хрипел, как уимрающий, раскачивался из стороны в сторону и все норовил улечься на пол.

— Иван Павлович, ты только не помирай, — не на шутку испугался Лупцов. — Этого нам еще не хватало. — Он уложил соседа поудобнее на пол, взял свечу и бросился в ванную комнату, где, как он помнил, была аптечка.

Когда Лупцов вернулся на кухню с большим целофановым мешком таблеток, Иван Павлович уже успокоился. Он лежал совершенно тихо, разбросав ноги в разные стороны. Лупцов наклонился над ним, установил свечу на пол, поближе к изголовью соседа, и потряс его за плечо. Даже непрофессиональным глазом видно было, что Иван Павлович умер. Нижняя челюсть у него отвисла, обнажив желтые, прокуренные зубы, глаза были открыты, а пламя свечи едва–едва отражалось в быстро помутневших, словно затянутых бельмами, глазах.

Некоторое время Лупцов с ужасом разглядывал своего соседа. Он никак не мог поверить в эту странную, необъяснимую смерть. Одновременно его мучали страх и отчаяние от невозможности чтолибо предпринять.

Рядом с трупом соседа Лупцов просидел не менее часа. Все это время он мучительно искал причину странной смерти. Искал ее в последних событиях, в приходе собственного двойника, который на удар шваброй мог ответить каким–нибудь совершенно неизвестным, невидимым глазу ударом.

Лупцов боялся уходить из этой незапертой квартиры. Замки с недавнего времени перестали служить защитой дому, а значит, и смысл в них отпал. Чтобы вернуться в свою квартиру, Лупцову потребовалось бы подняться по темной лестнице на этаж, но и дома его не ожидало ничего хорошего. Однако оставаться здесь было еще страшнее. Нельзя сказать, что Лупцов боялся мертвецов, но ночью, почти без света, в незапертой квартире — это было слишком.

Уходя Лупцов обратил внимание на старенький велосипед, подвешанный под самым потолком. Иван Павлович ездил на нем ловить рыбу на соседние пруды. Лупцов прикинул, что велосипед больше никогда не понадобится хозяину, а потому решил, как только рассветет, забрать машину и уехать из этого чертова города куданибудь поближе к природе.

Дома Лупцов задвинул диван в самый угол, на стол поставил зажженную свечу и, укрывшись одеялом, лег лицом к двери. Довольно долго он полулежал с открытыми глазами и прислушивался к каждому шороху. Пламя свечи нервно подрагивало, по стенам и мебели прыгали замысловатые тени, и Лупцов часто вздрагивал от неожиданности — задумавшись, он принимал скольжение теней зща неких гадов, с некоторых пор поселившихся в его квартире.

По проспекту, мимо дома, изредка проскакивали машины, Один раз где–то далеко трещоткой простучала автоматная очередь. Внизу, скорее всего на первом этаже, разбили стекло, и после этого послышался леденящий душу женский крик. Лупцов привстал на локтях, напрягся и вскоре снова лег. Долго еще он тяжело вздыхал и ворочался, пока, наконец, не уснул сном совершенно измученного человека. И проснулся он поздним зеленым утром.

7.

Проснулся Лупцов от того, что звонил будильник. Он открыл глаза и посмотрел на часы. Стрелки, как и вчера, показывали 12, но будильник трезвонил, как порядочный, и не собирался умолкать.

Лупцов встал с дивана, постоял немного, приходя в себя со сна, и по привычке отправился в ванную. В полутемной прихожей он чуть не столкнулся с каким–то субьектом, в котором сразу признал своего двойника. Лупцов вздрогнул от неожиданности, отступил назад в комнату, а двойник с бесстрастным лицом проследовал мимо него, лег на диван и укрылся одеялом.

— Вот сволочь, — с ненавистью прошептал Лупцов. — Выжилитаки. Эй, ты, — обратился он к двойнику, а тот вдруг как–то очень некрасиво, судорожно раскрыл рот и скрипучим голосом проговорил:

— Тихо, тихо, пеструшка, а то услышат. Тихо, тихо, не бойся. Все будет хорошо.

— Сволочь, — уже спокойнее повторил Лупцов. Он подумал о том, что ему все равно надо отсюда уходить, и как можно скорее. Поэтому Лупцов сказал двойнику, — ладно живи, говнюк, — забрал сумку с вещами, надел резиновые сапоги и покинул квартиру.

В прихожей у Ивана Павловича Лупцов поскользнулся и едва удержался на ногах Пол квартиры тускло поблескивал голубоватой порослью той самой плесени, что он видел на обратном пути.

Осторожно ступая, Лупцов вошел в кухню, и глазам его предстала сколь страшная, столь и удивительная картина: Иван Павлович лежал на полу в той же позе, но как бы укрытый дорогой ворсистой тканью. Он был похож на гигантский кокон в этой поросли, которая особенно густо и высоко принялась на открытых участках тела. Лицо лишь угадывалось под этой голубоватой маской, а изо рта высокими мясистыми стрелками поднимались толстые серебристые стебельки.

Стоя над трупом, Лупцов вспомнил, как вчера Иван Павлович легкомысленно потрогал пятно на земле. Вспомнил и понял, что именно из–за этого и умер его сосед.

Покидая квартиру, Лупцов пнул ногой наполовину заросшую плесенью сумку соседа. Затем он осторожно, будто имеет дело с ядовитым газом, расстегнул сумку и заглянул внутрь. Сверху лежали пакеты с супом, несколько пачек риса и соль. Все это Лупцов переложил в свою дорожную сумку и, сняв со стены велосипед, покинул квартиру.

То, что Лупцов увидел на улице, поразило его не меньше, чем смерть соседа. Если сутки назад на улице попадались лишь отдельные островки необыкновенной плесени, то сейчас абсолютно все: и земля, и асфальт, и скамейки перед домом, и низкие кусты вдоль фасада, — все было покрыто ровным слоем серебристо–голубой плесени. Плесень добралась даже до окон первого этажа, до половины окутала стволы деревьев, и если бы не страх перед неизвестной опасностью, может, он и восхитился этим фантастическим, неземным ковром с голубоватым металлическим блеском.

Лупцов пришел в себя, когда увидел на той стороне проспекта, у булочной, живой факел. Какой–то бедолага облил себя бензином и подпалил, а затем от невыносимой боли начал метаться по тротуару и кричать. Упав, несчастный принялся кататься по асфальту, пытаясь сбить пламя, но вскоре затих. Бензин прогорел довольно быстро, а обгоревшие лохмотья еще долго дотлевали на скрюченном самоубийце.

Прикручивая сумку веревками к багажнику, Лупцов торопился. Он бормотал какие–то проклятия, искоса поглядывал на обгоревший труп и думал о том,, что жизнь, в сущности, кончилась и для него, и что отвоеванные у смерти несколько дней лишь продлят его мучения, а затем сделают невыносимой и саму мысль о смерти. Лупцов вспомнил, что когда–то он уже думал о возможной гибели человечества. Вспомнил о том, какой страшной показалась ему эта мысль, и уже был близок к истерике. Вид развороченного фасада булочной на фоне холодного, леденящего душу апокалипсического пейзажа, символизировал собой что–то глубоко враждебное человеку, какой–то новый исторический период в жизни планеты. Люди с такой легкостью были исключены, выброшены из общего хода жизни, что Лупцов подумал: «А были ли мы вообще? Нас просто выгоняют. А могли бы и воздух откачать или погасить солнце. Мы больше не нужны. И неизвестно, сделали мы то, для чего появились, или нет? И спросить не у кого».

Он уже отъехал на порядочное расстояние от дома, миновал два перекрестка и свернул к кольцевой автодороге. В абсолютной тишине слышно было, как под колесами веловипеда звонко похрустывают сочные стебли плесени.

Страшная обида за все человечество душила Лупцова: их прогоняли, не предъявив никакого обвинения, как хозяин, которому просто надоело выгуливать свою собаку и кормить ее, их выталкивали за дверь.

Изредка на своем пути Лупцов встречал все тех же странных лжелюдей. Они возникали на дороге вдруг, поодиночке и целыми компаниями, перебегали дорогу перед самым носом у Лупцова, занимались на обочине разным непотребством и гоготали, словно урловые подростки в последнем ряду кинотеатра при виде голой задницы на широкоформатном экране. Кривляния их походили на бестолковые и суетливые игры обезьян и это было тем более страшно и непонятно, потому что выглядели они вполне нормальными людьми, гораздо более нормальными, чем некоторые сослуживцы или соседи Лупцова.

К вечеру Лупцов одолел километров тридцать от кольцевой дороги, и везде было одно и то же: лес или густые заросли деревьев и кустарника напоминали инопланетные джунгли. Здесь, за городом, плесень, очевидно, росла еще быстрее: деревянные дома заросли ею по самые крыши, голубая бахрома свисала даже с проводов, и каждый населенный пункт напоминал Лупцову никогда невиденные им древние заброшенные города.

Остановился Лупцов из–за того, что устал, а главное, крайний дом, с которым он поравнялся, был менее всего тронут голубой заразой. Он стоял свеженький, недавно отстроенный, внося ощутимый диссонанс в общую картину. Желтые бревенчатые стены дома прямотаки сияли на однообразном серебристо–голубом фоне.

— Неужели?! — вырвалось у Лупцова. — Таинственный остров, и только. — Он подошел к калитке и заглянул во двор. Там было все то же самое, что и везде, с той лишь разницей, что плесень покрывала только землю влкруг дома, словно дом этот свалился с неба несколько секунд назад.

Лупцов толкнул веловипедным колесом калитку и прошел во двор. Не доходя до крыльца, он прокричал хозяевам и, не докричавшись, поднялся по ступенькам, раскрыл дверь и вошел внутрь дома. Это человеческое жилище не казалось брошенным впопыхах. Все здесь стояло на своих местах, порядок был образцовый, словно хозяева вышли на минуту по каким–то своим делам.

Лупцов осмотрел все три комнаты, пытаясь угадать, кто здесь жил или живет. Он еще надеялся увидеть владельцев дома, ждал, что вот_вот появятся люди, но отсутствие следов во дворе говорило об обратном.

В одной из комнат у окна Лупцов обнаружил школьный телескоп, стоящий на самодельной, основательно построенной треноге. Вещь эта в домашнем хозяйстве совершенно ненужная, а в такое время и вовсе, и Лупцов невольно подумал о том, что жил в этом доме человек, который любил по ночам смотреть на звезды, и этого человека либо заманило и сожрало чудовище из ямы, либо он заразился по неосторожности плесенью и превратился, как его сосед, в колосящийся холм. Лупцов заглянул в круглый глазок телескопа и увидел темное окошко соседнего дома.

— М–да, на звезды ли? — огорчившись, сказал он. Весь этот звездно–космический романтизм, навеянный видом телескопа в сельском доме, улетучился, Лупцов вышел из комнаты и обнаружил, что следы, оставленные им у входа, засеребрились и даже обрели собственную толщину.

Открытие это напугало Лупцова, но совершенно неожиданно он набрел взглядом на паяльную лампу, и остаток вечера ушел у него на обеззараживание пола и крыльца. Вскоре небо, как и в прошлый вечер, сделалось темно–зеленым, отчего казалось, будто свет в окна проникает через густые заросли кустов.

Не дожидаясь полной темноты, Лупцов достал хлеб и банку консервов. Заканчивал трапезу Лупцов на ощупь. Так же наощупь он добрался до дивана, скинул сапоги и улегся не раздеваясь.

Уснул Лупцов быстро — сказались велосипедная езда, к которой он не привык, и переживания. Ужэе засяпая Лупцов увидел, что комнату по диагонали пересекла едва видимая белесая финура в балдахоне. Мерцание бестелесного существа было таким слабым, что Лупцов принял видение за многократно отразившийся от стен и потолка отблеск луны.

8.

Проснулся Лупцорв рано утром в абсолютной тишине, которая, возможно, и была причиной его пробуждения. Он долго лежал, глядя на зеленое небо за окном. Мысли его, вялые и путанные со сна, были лишь отражением окружающего, осколками тех событий и впечатлений, что он успел пережить за эти сумасшедшие дни.

Проснувшись и блуждая взглядом по комнате, Лупцов увидел рядом с собой, на стуле, небольшой томик. Он лениво дотянулся до него, раскрыл и прочел первое, что ему попалось на глаза: «Бог Ям–Нахр говорит: Обращаюсь к тебе, отец наш Эль, Преданный тебе Река–судия. Отдайте, о Боги, того, кого приютили, того, кто у многих находит прибежище».

Читал Лупцов невнимательно, машинально повторяя про себя непонятные строчки. Затем он отложил книгу, надел сапоги и вышел на крыльцо. Велосипед его, который он прислонил к перильцам, по самый руль зарос плесенью. Следы, оставленные им вчера, за ночь заросли, как будто их и небыло вовсе.

— Отдайте, о Боги, того, кого приютили, — бессознательно повторил Лупцов. Он спустился с крыльца, дошел до калитки и даже почувствовал от этого удовольствие — идти по толстому слою плесени было также приятно, как по лесному мху.

Неожиданно лупцов услышал собачье повизгивание. Он привстал на цыпочки, заглянул за забор и увидел на дороге большого черного дога с серебристыми пятнами заразы на ляжках и боках. Собака была словно бы в чулках — лапы ее сплошь покрывала голубая плесень, и Лупцов подумал, что животное уже обречено, через несколько часов плесень сожрет пса и выйдет из собачьего нутра густым сочным снопом, как это случилось с его соседом.

Лупцов свистнул догу, и тот, повинуясь своей собачьей природе, бросился к человеку, навалился на калитку всей тяжестью своего мощного тела и открыл ее. Повизгивая от радости, а может, от появившейся надежды на спасение, черный пес завилял хвостом, заиграл литым бревноподобным туловищем, заходил кругами вокруг Лупцовав, а тот, испугавшись, запричитал:

— Только не прислоняйся ко мне. Только не прислоняйся. Вылечить я тебя все равно не смогу. — И в этот же момент он подумал, что собаку можно попробовать вымыть с мылом, а потом протереть какой–нибудь ядовитой гадостью.

Еще вечером прошлого дня в сенях Лупцов заприметил большую канистру. Как он и предполагал, в ней оказался бензин, и Лупцов, отыскав тряпку, хорошенько намочил ее бензином и принялся лечить собаку. Дог, словно понимая, чего от него хочет человек, вертел головой, стараясь встретиться со спасителем взглядом, но стоял спокойно и даже помогал Лупцову — подставлял то один бок, то другой, приподнимал нужную лапу и чвсто фыркал — запах бензина был ему неприятен.

— Ну вот, — закончив, сказал Лупцов и внимательно осмотрел собаку. Черная шерсть ее лоснилась от бензина, мощные мускулы подрагивали — видимо, тело чесалось, — а глаза смотрели на человека преданно и совсем по–человечески — с благодарностью.

— Здоровый ты какой, — удовлетворенно сказал Лупцов, выживешь, подружимся. — Пес радостно взвизгнул, и Лупцов погладил его по голове. — Как тебя звать? У такой собаки и имя должно быть значительным. Лорд? А может, Люцифер? — Пес ответил басистым лаем, и Лупцов подтвердил: — значит Люцифер.

В доме Люцифер освоился быстро: улегся на полу у дивана, положил морду на лапы и мгноывенно уснул. Видно много времени провел на ногах, по–звериному чувствуя, что приляг он хотя бы на несколько минут на мягкий голубой ковер, и ему уже не придется подняться, словно морская волна, захлестнет его серебристоголубая зараза, да и похоронит под собой.

Спал Люцифер крепко, шцмно вздыхая и повизгивая во сне то ли от кошмарных сновидений, а может, от еще более кошмарной действительности.

А тем временем Лупцов нашел в доме большую касмтрюлю и приготовил на паяльной лампе рисовую кашу. Половину он вылил в алюминиевую миску и поставил остывать — для собаки, а сам наелся до икоты и после этого решил пройтись, прогуляться до леса, посмотреть вблизи, что из себя представляют эти убийственные джунгли. Сытость благотворно повлияла на Лупцова, он даже повеселел. Страх перед неизвестной смертью несколько поблек и отошел на задний план. Лупцов убедился, что бороться с этой заразой можно, а значит, можно и приспособиться.

Люцифер проснулся, когда Лупцов снимал с гвоздя двустволку хозяина дома. Пес вопросительно посмотрел на человека, и тот сказал ему:

— Ты поешь. Со мной ходить не надо. Сиди дома. Ты же глупый, ткнешься мордой в эту гадость и все, помрешь. — Словно бы понимая человека, Люцифер подошел к миске с кашей, обнюхал ее и, громко чавкая, принялся есть. — Дома, — повторил Лупцов. Он нажал на рычажок, разломил ружье пополам и, к своему удовлетворению, обнаружил там два патрона. Ружье оказалось заряженным.

Даже привыкнув к голубому покрову, Лупцов был потрясен тем, что увидел в лесу. Глазам его предстала совершенно неземная картина. Лес стоял, не шелохнувшись, благодаря «шубам», расстояние между деревьями сильно сократилось, и в некоторых местах деревья совершенно сомкнулись, образовав сплошную стену. Сапоги Лупцова сантиметров на двадцать утопали в плесени, она чавкала под ногами, сочные стрелки ее глухо лопались, оставляя на голенищах мокрые маслянистые следы.

Лупцов долго бродил по опушке леса и любовался этими дикими, фантасмагорическими пейзажами. Он думал о том, что Иоанн ошибся или слишком уж переусердствовал в описании конца света. Все выглядело гораздо приличнее и без эфектных апокалипсических штучек с четырьмя всадниками и прочей ерундой. Это выглядело даже красиво, и все безобразное, все, что изуродовал человек, перестраивая мир на свой скудоумный лад, в считанные часы исчезло под этим удивительным покрывалом. Природа исправила все сама. Получилось и гигиенично, и живописно.

Неожиданно Лупцов услышал треск сучьев. Он обернулся и увидел в нескольких метрах от себя лося. Огромный самец с лопатообразными рогами, шатаясь, вышел из леса и остановился. Первое, что пришло в голову Лупцову, это застрелить животное. Он снял с плеча ружье, но вид у сохатого был настолько жалкий, а в глазах читались такие тоска и ужас, что Лупцов опустил ружье. Минуты две постояли друг против друга человек и лесной зверь. За это время Лупцов успел как следует расглядеть лося. Тот почти весь был покрыт голубым налетом, и даже губы его слегка серебрились, а это означало, что животное отравлено и жить ему осталось каких–нибудь пару часов или того меньше.

— Иди, иди, — сказал ему Лупцов. и сохатый опустил голову и медлено вернулся в лес.

На какое–то мгновение Лупцов пожалел, что отпустил животное. Он занервничал, взвел курки, понимая, что может опоздать, — лось уйдет далеко, умрет в непроходимой чаще, и Лупцов не сумеет отыскать его. Но он не был охотником и ко всему живому испытывал уважение горожанина. Едва ли не впервые в жизни Лупцов вывел для себя зависимость таких двух понятий, как убийство живого существа и утоление голода.

На обратном пути Лупцова заставил вздрогнуть человеческий голос. Проходя мимо небольшого овражка, он услышал все ту же просьбу о помощи.

— Игорь, помоги! — каким–то знакомым женским голосом взывало к нему чудовище. Лупцов остановился, попытался вспомнить, кому принадлежит этот голос, но так и не вспомнил. А существо в овраге, очевидно, приняв остановку человека за колебания, закричало жалобнее и настойчивей:

— Игорек, милый, помоги же мне!

Взяв ружье наперевес, Лупцов осторожно пошел на голос. Ему было по–настоящему страшно, пальцы, лежащие на курках двустволки, дрожали, и он боялся, что случайно может нажать посильнее и выпустить в воздух оба заряда, которые неизвестно еще как и когда могут пригодиться.

Чудовище из ямы еще раз дало о себе знать, и Лупцов понял, что подошел совсем близко. Оно было где–то под ним, на самом дне неглубокого оврага, среди махровых серебристо–голубых кустов. Остановившись, Лупцов поискал глазами то место, где оно лежало: едва заметная разница в цвете и редкие волнообразные движения выдавали искусного провокатора.

— Ну, вот он я! — вызывающе крикнул Лупцов.

— Помоги, Игорек, — бессовестно лгал знакомый голос, а Лупцов вскинул ружье, навел стволы на монстра и пробормотал:

— Сейчас помогу. Сейчас ты у меня пообедаешь картечью, жаба инопланетная.

И все же стрелять ему не пришлось. Лупцов вдруг услышал нечто, сильно удивившее его:

— Стреляй, Игорек, стреляй скорее. Не могу больше. — После этих слов руки как–то сами опустились у Лупцова. Некоторое время он в растерянности стоял и смотрел на дно оврага, а тем временем бесформенная масса в яме зашевелилась, прямо посредине ее образовался голубой пузырь размером с футбольный мяч, который словно под рукой невидимого скульптора вдруг обрел форму головы. Постепенно на пузыре обозначились и черты знакомого лица — некой женщины, с вялыми губами и страдальческим взглядом. И тут Лупцов вспомнил, где он видел женщину с подобным лицом. Это было во время неудачного похода в центр города, когда они с Иваном Павловичем зашли во дворик отдохнуть. Это была мать двоих детей из песочницы.

Лупцов вспомнил и только тут заметил, что две голубые женские руки, словно змеи, тянутся к нему из оврага прямо по серебристо–голубому покрову. Руки быстро удлиннялись, а голос при этом, не переставая, душераздирающе шептал:

— Спасибо, Игорек, спасибо, милый!

Осознав .наконец, что происходит, Лупцов отступил на шаг, тряхнул головой, будто избавляясь от наваждения, а затем бросился бежать прочь от страшного места. На бегу он бормотал проклятья, плевался и громко предрекал всей этой нечести самый жуткий и мучительный конец.

Хорошенько обработав сапоги бензином, Лупцов вошел в дом и чуть было не столкнулся с белесым, будто сотканным из тумана, привидением, которое ловко увернулось от столкновения и плавно проследовало в соседнюю комнату. Самое странное было то, что Люцифер никак не отреагировал на появление странного гостя. Он встретил Лупцова как горячо любимого хозяина после долгой разлуки, громоподобно пролаял три раза, что, очевидно, означало: ну наконец–то ты вернулся. А он стоял на пороге дома, почесывал собаку за ухом и думал о том, что либо он давно сошел с ума, либо непонятно каким образом оказался бог знает в каком мире, где при относительном сходстве внешних форм параллельно существует неведомая ему, фантомная жизнь, для которой он, скорее всего, является лишь сверхплотной бесформенной массой или неизвестным природным явлением.

— Я живое разумное существо! — крикнул Лупцов вдогонку привидению, а Люцифер в ответ на это взвизгнул, будто тоненько рассмеялся, кинулся в угол комнаты и принялся скрести доски.

Лупцов и сам еще при осмотре дома заметил этот прямоугольник в углу, который был не чем иным, как крышкой погреба.

Погреб оказался большим и глубоким, с кирпичными стенами и крепкими, навечно поставленными стеллажами. На стеллажах вдоль стен стройными рядами стояли разнокалиберные банки с вареньем, консервированными овощами и соками. Ощупывая банки, Лупцов проглотил слюну, прикинул, на сколько хватит всего этого богатства, и по его подсчетам вышло, что год он вполне может протянуть на одних только консервах. Но эйфория от находки прошла быстро. Подсчет напомнил Лупцову о том, что когда–нибудь продукты кончатся, к тому времени в лесу вымрут последние животные, и он встанет перед выбором, перед страшным выбором: какой ему умирать смертью. Вываляться ли в плесени и к утру превратиться в кокон или умереть голодной смертью.

На глаза Лупцову попалась большая, не менее трех литров, бутыль с прозрачной жидкостью. И легкий синевато–жемчужный оттенок, и газетная дуля, которой бвла заткнута бутыль, навели Лупцова на мысль, что это обыкновенный самогон.

Находка пришлась как нельзя более кстати. Лупцову вдруг страшно захотелось выпить. Он выставил бутыль на пол, выбрался из погреба и прикрикнул на Люцифера, который принялся грызть газетную дулю.

Люцифер радостно взвизгнул, отпрянул от бутыли и как разыгравшийся щенок начал нападать на Лупцова, то вставая на задние лапы, то прижимаясь к полу всем телом. Он делал это неуклюже и тяжело, громко ударяя лапами по полу и, как показалось Лупцову, именно из–за этого в комнате появилось белесое, едва видимое при дневном свете, привидение. Оно прошло между Лупцовым и собакой, и Люцифер моментально успокоился. Это обстоятельство озадачило Лупцова. Он подумал, что, наверное, существует какая–то связь между поведением собаки и появлением фантомов.

Ничего удивительного в этом Лупцов не видел. Его удивляло лишь то спокойствие и даже покорность, с которым собака реагировала на появление пришельцев. А последний случай даже навел Лупцова на мысль, что собака слушается их, а может, и подослана ими. Для чего Лупцов не стал додумывать. Его все больше начинало раздроажать то, что он не один в доме, и эти странные существа — возможные виновники трагедии — беспардонно вмешиваются в его жизнь, незримо, или почти так, присутствуют в его новом жилище, а может, и наблюдают за ним, как за лабораторным кроликом. Раздражало Лупцова и его полное бессилие, невозможность как–то воспротивиться этому или хотя бы узнать у гостей, зачем они здесь и чего хотят.

День подходил к концу, когда с улицы донесся знакомый рокот мощного двигателя. Как сумасшедший, Лупцов сорвался с места и выскочил из дома… По дороге из Москвы в гору тяжело поднимался грузовик. Одолев подъем, он начал быстро набирать скорость, а Лупцов вышел на обочину и поднял руку. Ему хотелось распросить шофера о том, что же все–таки происходит в Москве, много ли народу ослось в живых, и что себе думает правительство собирается ли оно как–то бороться с этой заразой? Но шофер, не сбавляя скорости, направил машину на Лупцова, и тот едва успел отскочить к забору. Лупцову удалось лишь увидеть безумное лицо шофера — тот как–то страшно скалился и вертел головой во все стороны.

— Сволочь, — пробормотал Лупцов. — Если и не все погибли, то уж с ума точно посходили. — В этот момент Лупцова охватило такое отчаяние, он с такой ясностью и определенностью понял, что возврата к старой, нормальной жизни не будет, что весь мир погиб или бьется в предсмертной агонии, что на смену человечеству на Землю пришла другая жизнь, другой разум, который именно сейчас бесстрастно наблюдает за гибелью целой цивилизации и, наверное, уже празднует свою победу.

— Гады! — закричал Лупцов. — От меня вы этого не дождетесь. Я буду жрать вашу поганую плесень, варить и жрать! Я не сойду с ума и еще посмотрю на вас. Может, успею прикончить парочку. Громко топая, Лупцов вошел в дом, откупорил бутыль и налил себе полную кружку самогона. Люцифер сидел у дивана и внимательно смотрел на хозяина, а Лупцов кивнул ему, пробормотал, посмотрим, что ты за птица, — а затем выпил самогон крупными глотками.

Он еще не успел отфыркаться и оттрясти головой, как почувствовал, что стремительно пьянеет. За эти дни он ел всего лишь один раз, много нервничал, наверное, поэтому опьянение его походило на свободное падение. Все мельтешило у него перед глазами: стены плыли, пол уходил из–под дивана широким дощатым эскалатором, стол, а вместе с ним и все, что на нем стояло, плясал, как живой, выгибая, словно кошка, свою мощную дубовую столешницу.

Лупцов потряс головой, сплюнул на пол и посмотрел на Люцифера. После этого он испуганно откинулся на спину, чуть не рразбив затылок о стену. В наступающих сумерках, в пьяном мареве, среди изломанных, потерявших свои очертания предметов, на колченогом стуле сидел чернявый гражданин с кавказскими усиками и в темном, совершенно бесформенном костюме. И хотя Лупцову так и не удалось уловить выражение лица чернявого незнакомца, для себя он отметил, что вид у гостя прегрозный, хотя и спокойный. Он сидел, положив ногу на ногу, криво улыбался и смотрел на Лупцова отнюдь не по–собачьи.

— Люцифер, — машинально прошептал Лупцов.

— Именно Люцифер, — важно ответил гость.

— А пес… то естьл дог, собака где? — растерянно спросил Лупцов.

— Собака? — удивился чернявый. — Что вы имеете в виду?

— У меня дог был, здесь вот… жил со мной. Я его Люцифером называл. Огромный черный дог. Я его спас от смерти.

— Да–а? — насмешливо спросил гость. — А крысы под ногами не шастают? Может клизму поставить? Хотя от рисовой каши…

— От рисовой, — автоматически повторил Лупцов и, спохватившись спросил: — Откуда вы знаете?

— Фу ты6 как тебя развезло, — ответил чернявый. — Вместе жрали. — И пока Лупцов сопоставлял прочитанное у Гете с действительностью, гость подумал и спросил:

— Значит ты здесь с собакой живешь? — вопрос прозвучал в тот момент, когда Лупцов уже все сопоставил и сделал соответствующие выводы.

— Значит, вы и есть Люцифер? — тихим шепотом спросил он.

— Люцифер, Люцифер, — подтвердил чернявый. — Можешь называть меня Люциком. Я не обидчивый. И вообще, у меня есть принцип: с людьми — по людски, с собаками — по–собачьи. На этом, собственно, и мир держится.

— Мир, — повторил Лупцов. — Мир погиб.

— Совершенно справедливо, — согласился Люцифер, — поэтому я и здесь.

— И что же, это вы по моюдушу пришли? — с трудом выговаривая слова, спросил Лупцов.

— Однако, как у тебя крыша поехала, — усмехнулся Люцифер, ну зачем, скажи на милость, мне твоя душа? С ней даже посрать не сходишь. Я здесь, если хочешь знать, с особой миссией. — Люцифер поменял ноги местами и поманил Лупцова пальцем, а когда тот, плохо держа равновесие, встал и подошел, заставил его нагнуться и только после этого прошептал ему на ухо: — Честно говоря, ты прав — я по твою душу. Только покупать ее я не собираюсь6 и не надейся. А теперь пойди и сядь на свое место. Я не люблю, когда надо мной нависают. — Люцифер захохотал, показал Лупцову кулак и добавил: — Вот вы где у меня. Все давно мои — бесплатно!

В голове у Лупцова мысли кувыркались, как в калейдоскопе. Ему хотелось как–то ответить на издевательский тон чернявого гражданина, а тот, отсмеявшись сказал:

— Я вижу, ты совсем язык проглотил от страха. Не бойся, смертный. Пока я с тобой, тебе здесь никто не угрожает. Лучше спи, чудак. Твой час еще не настал. — Глаза у Люцифера вдруг сделались огромными, как чайные блюдца. Они сверкали недобрым фиолетовым светом, и в каждом чернильном зрачке электрическим разрядом билась маленькая белая буква «Г». Лупцов было заинтересовался, почему именно эта буква, а не какая другая, но его сильно тошнило, кружилась голова, Лупцов повалился на диван, закрыл глаза, и темнота, густая как дегото, обволокла его сознание.

Проснулся Лупцов утром бодрый и здоровый. Вставать ему не хотелось, и если бы не сильнейшее чувство голода, он перевернулся бы на другой бок и уснул или просто понежился бы еще часок–другой до полного пробуждения.

Лупцов повернул голову и увидел черного пса, лежащего сфинксом у противоположной стены. Пес не отрываясь, вопросительно смотрел на хозяина, и лишь обрубок хвоста, словно метроном, ходил туда сюда.

— Люцифер? — то ли позвал, то ли констатировал присутствие собаки Лупцов, и пес ответил ему громким, лаем. Лупцов попытался вспомнить сон, но это ему не удалось. Какая–то картинка, знакомая и пугающая мгновенно промелькнула у него в сознании, будто летучая мышь, оставив а душе ощущение чего–то страшного и сверхъестественного. Он не успел ухватить ни сути, ни содержания промселькнувшего «кадра», зато вдруг вспомнил вчерашний вечер, погреб, большую бутыль. Он посмотрел на стол на котором оставил вчера самогон, но бутыли на столе не было, и Луцов впал в тихую ярость.

— Я, кажется, начинаю сходить с ума, — сказал он вслух. Может, я ночью на велосипеде добрался до Саламанки и распил самогонку с ведьмами на шабаше? — вскочив с дивана, он осмотрел угол комнаты, где не далее, как вчера, обнаружил погреб с консервами. Никакого погреба там не оказалось, а Лупцов, не веря своим глазамс, поскреб пол, осмотрел все углы и даже согнал Люцифера со своего места.

— Здесь был погреб, — тихо, предельно четко выговаривая слова сказал Лупцов. — Люцифер, вчера здесь был погреб. — В подтверждение этого пес гавкнул и принялся ходить по комнате, будто помогая человеку искать злосчастное подполье с продуктами. — Боже мой! — с отчаянием воскликнул Лупцов, та так громско, что Люцифер вначале шарахнулся, а затем выскочил во двор. — Если бы знать, что происходит. Катастрофа, да, я вижу ее, вижу всех этих недоумков, чудовище в яме, плесень. Все это я вижу, оно никуда не исчезает, и я, худо–бедно, могу все же представить, что это такое, как–то объяснить себе это. Только вот таких снов не надо. Пусть будут пятиглавые летающие ящеры, саблезубые тигры, ламии и оборотни — все, что угодно. Только не надо такихснов. — Лупцов ходил по комнате, дергал себя за волосы и причитал. — Я не хочу сходить с ума. Если я вижу предмет, трогаю его, пусть он останется там, где я его оставил. Я хочу умереть в здравом уме, хочу почувствовать, как я умираю. Уж на это я имею право? — Он надел сапоги, схватил ружье и посреди комнаты едва не столкнулся с двумя бесплотными фигурами, которые, не торопясь, пересекали комнату от двери к окну. Замерев на мгновение, Лупцов вдруг сорвался с места и выскочил на крыльцо. Зеленое небо все также висело над серебристо–голубой землей. Плесень за ночь разрослась так, что деревья стали похожи на гигантские гибы в голубом меху, Забор превратился в высокий мохнатый вал, а провода провисли под тяжестью плесени почти до самой земли и скорее напоминали праздничные гирлянды

Как вкопанный остановился Лупцов на крыльце. Он перекинул ружье из левой руки в правую, облизнул пересохшие губы и едва выговорил:

— Ты?

— Я, — ответил чернявый. Он сидел на колченогом стуле посреди двора, утопая почти по самые колени в страшной плесени. Костюм его был того же цвета, что и серебристо–голубая заразав, мятый пиджачишко совершенно не имел пуговиц, кроме того, под ним не было никакой одежды.

— Люцифер? — спросил Лупцов.

— Да, это я, — надменно ответил чернявый. — Да убери ты свою пушку.

— А–а! — вспомнил Лупцов и ткнул указательным пальцем в чернявого. — Так это ты был вчера. Ясно. Значит это ты морочишь мен голову?

— Брось ты, — спокойно ответил чернявый. — Давай лучше пока поболтаем до завтрака. Передохнем, так сказать. Кстати, ты не знаешь, кто эти люди в белом?

— Какие люди? — спросил Лупцов. — Привидения?

— Это привидения? — удивился Люцифер. — Они всегда так неожиданно появляются. А у меня провалы в памяти — возраст, сам понимаешь. Все время забываю у них спросить, зачем они приходят. После них я всегда плохо чувствую себя — телдо ломит и голова болит.

Лупцов совершенно не понимал, что происходит и откуда взялся этот тип. События принимали слишком необычный оборот. Он еще некоторое время машинально отвечал на вопросы чернявого, а затем, когда изумление его переросло в какой–то безотчетный ужас, когда он оценил, как выглядит вся эта картина со стороны, он машинально нажал на рычадок, разломил ружье надвое, проверил, есть ли в нем патроны, и взвел курки.

— Что ты все со своей пушкой возишься? — раздраженно спросил Люцифер. — Если уж тебе так хочется в кого–нибудь пальнут, пойди и пальни в этих белых. Что они шляются по нашему дому? — И снова глаза у чернявого сделались огромными, как блюдца. Глядя в них, Лупцов, будто загипнотизированный, сделал несколько шагов назад, вошел в дом и тут же увидел две молочно–белые фигуры. Они стояли посреди комнаты, и зеленоватый солнечный луч проходил сквозь них, не задерживаясь, словно через клубы табачного дыма.

Лупцов перешагнул через порог, быстро вскинул ружье и нажал на оба курка. Щелкнули бойки, но выстрелов не последовало, зато в раскрытое кем–то окно влетела большая черная птица и кинулась на Лупцова. Она била его огромными сильными крыльями по голове и пронзительно кричала каким–то бабьим истерическим голосом. А Лупцов бросил ненужное ружье, закрыл голову руками и вдруг ощутил страшный удар клювом в правое предплечье Теряя от боли сознание, Лупцов слышал какие–то вопли, далекие голоса и топот ног, затем шум начал стихать, и он почувствовал, как его куда–то несут, укладывают, и кто–то шепчет над ним, как заклинание: «Ви–та–мина–зин».

Лупцов с трудом разлепил глаза и увидел прямо перед собой круглое красное лицо, покрытое вьющейся редкой порослью. Лицо разевало рот, и оттуда, словно резиновые шарики, выкатывались непонятные буквосочетания: «Зи–на–зин–динь–динь».

— Торквемады на вас нет, — прошептал Лупцов и провалился в бездну.

9.

Очнулся Лупцов ближе к вечеру совершенно разбитым. Он лежал на кровати лицом вверх и смотрел в грязно–белый потолок. В комнате было светло, и свет, проникающий через окно, был совершенно естественным, каким он и был до катастрофы.

Лупцов с большим трудом заставил себя перевернуться набок и увидел напротив чернявого гражданина с усами. Тот лежал на такой же кровати с тумбочкой у изголовья, на которой стояла эмалированная кружка.

Лупцов посмотрел на окно. За мутным стеклом сквозь толстую частую решетку видно было голубое небо в редких перистых облаках.

— Что это? — вслух спросил Лупцов и не узнал собственного голоса. Чернявый открыл глаза и страдальчески посмотрел на своего соседа. — Что это? Сумасшедший дом? — испуганно спросил Лупцов.

— Весь мир — сумасшедший дом, — уклончиво ответил чернявый.

— А я–то где? Это что за комната? — Лупцов откинул одеяло и попытался встать.

— Ты лежишь напротив меня на кровати. Эта комната — твой дом, — монотонно ответил чернявый.

— Люцифер, — сказал Лупцов, а чернявый вдруг занервничал и сипло выкрикнул:

— Нет! Никакой я не Люцифер! Что ты привязался ко мне? Мне из–за тебя тоже досталось.

— А как я попал сюда? — не обращая внимания на крик, спросил Лупцов. — Когда меня привезли?

— Не знаю, — уже спокойнее ответил чернявый. — Ты уже был здесь, когда я приехал. Что, в себя пришел? Никонец–то. Чернявый захихикал, и обнаружилось, что во рту у него не осталось зубов, а те что были, напоминали, скорее, обгоревшие осколки. Ты здесь все какую–то собаку ловил, потом самогонку искал… Я, дурак, тебе поверил. Из–за самогонки мы и погорели… Или из–за собаки. А собака–то какая была?

— Это ты собака, — ответил Лупцов и поднялся с кровати, а чернявый вдруг заорал:

— Не подходи! Сам собака! «Колеса» мои жрал, а я тебя отмазал от санитаров. Хоть бы спасибо сказал, ненормальный! Чернявый подтянул колени к подбородку, укрылся по самые глаза одеялом и что–то еле слышно забормотал. В этот момент дверь открылась, и в палату вошел дюжий краснощекий санитар с рыжей бородой. Он увидел Лупцова и с наигранным весельем раскрыл руки.

— Боже мой, кого я вижу! — воскликнул он. — Глупцов собственной персоной. Что, сатана покою не дает?

— Не Глупцов, а Лупцов, — мрачно ответил Лупцов, чем вызвал новый взрыв веселья у санитара.

— Да, может, Умнов тогда? Ну ладно, ладно. Пойдем, коли встал. Тебя врач ждет, не дождется.

— Какой врач? — тихо спросил Лупцов.

— Обычный в белом халате, — ответил санитар. Он подошел к Лупцову, взял его под руку и потянул за собой. — Пойдем, пойдем. Пришел в себя–то? С тебя бутылка, Глупцов. Я тебе полночи помогал чертей ловить. А вообще советую вести себя хорошо. Парень ты неплохой, — санитар хлопнул его по спине, — а плохим у нас сульфазол дают. — Они прошлидлинный коридор, санитар открыл дверь ручкой, вынутой из кармана халата, и пропустил Лупцова вперед. Что такое пирогенная терапия, знаешь?

— Нет, — ответил Лупцов и забеспокоился. Слово напугало его, и он шепотом вслух перевел его. — Огнерожденная.

Санитар услышал и громко рассмеялся:

— Молодей Глупцов. Образованный, значит. Бесов всегда выгоняли из человека огнем. Да, там твоя жена пришла, — санитар сделал паузу, обернулся и тихо сказал, — если надо чего, обращайся ко мне.

— Что надо? — не понял Лупцов.

— Купить. Купить если чего надо, говори мне, — объяснил санитар. — Жена деньги передаст, я все сделаю. О'кей?

— О'кей, — растерянно ответил Лупцов.

Санитар распахнул перед больным очередную дверь и втолкнул Лупцова в кабинет. Там, за столом, заваленным бумагами, сидел врач с добрым лицом, лысый и чрезвычайно улыбчивый.

— А, Глупцов! — радостно воскликнул он, встал и вышел больному навстречу. — Как самочувствие?

— Нормально, — равнодушно ответил Лупцов и добавил. — Я не Глупцов, а Лупцов. Прошу не путать.

— Ну садись, садись, рассказывай, — все так же улыбаясь, сказал врач. Он усадил Лупцова на стул, вернулся на свое место и изобразил на лице предельную заинтересованность. — Рассказывай, что с тобой произошло? Как ты оказался на вокзале?

— Я не был на вокзале, — ответил Лупцов.

— Никогда? — скренне удивился доктор. Лупцов на секунду задумался и, четко выговаривая слова, сказал:

— Тогда поясните, какое именно мое посещение вокзала вас интересует? Полгода назад я встречал тетку, два месяца назад ездил в командировку…

— нет–нет, — перебил его врач, — самое последнее. Третьего дня мы нашли тебя на вокзале. Ты бегал по залу ожидания и кричал очень страшные вещи…

— Я этого не помню… Скорее всего, ничего этого не было, раздраженно ответил Лупцов.

— Не было? — удивился врач. — А сюда как попал? Ты не торопись, Глупцов, попытайся вспомнить.

— Да не Глупцов я, — заорал Лупцов. — Лупцов, Лупцов, Лупцов!..

— Успокойся, — потребовал врач, поджал губы и достал из ящика стола паспорт. — Вот, пожалуйста, — он показал Лупцову его фотографию. — Глупцов Игорь Петрович, живешь в Скотопрогонном переулке, дом четыре, квартира восемнадцать. Инженер–технолог завода «Клейтук». Вот, все правильно. Что это, Игорь Петрович, захандрили? Такой мужчина видный. Кстати, и жена ваша здесь.

— А что это вы меня то на ты, то на вы называете? язвительно спросил Лупцов.

— Хотите, на «они» буду обращаться, — доктор кивнул санитару, и тот вышел из кабинета.

— Здесь какая–то ошибка, — все больше зверея, сказал Лупцов. — Я не женат, никогда не работал на заводе «Клейтук», не жил в Скотопрогонном переулке и вообще моя фамилия — Лупцов. — В это время дверь раскрылась, и в кабинет вошла женщина. Лупцов посмотрел на нее, и ее лицо показалось ему знакомым. Она стояла с носовым платком в одной руке и сумочкой — в другой, смотрела на Лупцова выжидающе, и тут Лупцов вспомнил, где он видел эту женщину. Это была та самая, с измученным, ярко раскрашенным лицом женщина из песочницы — жена супермена с двустволкой.

— Что вы мне чужую жену шьете? — с ненавистью спросил Лупцов и отвернулся от двери. — Еще раз повторяю: я не женат, моя фамилия — Лупцов.

— Игорек, Игорек, — ласково запричитала женщинга. — Это же я — Люся. Ты не узнал мепня, да?

— Узнал, — мрачно ответил Лупцов. — Вы — женщина из песочницы. Не понимаю, зачем вам нужно выдавать себя за мою жену? Я не миллионер, не генеральный секретарь.

— Игорек, это я, Люся. Посмотри на меня… — надрывно повторила женщина, и Лупцов, не выдержав, потребовал:

— Уведите меня в камеру.

— Ну, Игорь Петрович, — обратился к нему врач, — у нас не камеры, а палаты.

— Хорошо, уведите меня в палату, — согласился Лупцов. — Я больше не хочу участвовать в этом спектакле. — Доктор махнул рукой санитару, и тот быстро вывел из кабинета женщину. Когда дверь за ними закрылась, врач сказал:

— Нехорошо, Игорь Петрович. Обидели жену. Она, бедняжка, каждый день приходит и сидит здесь по полдня, ждет, когда вам станет лучше. Все встретиться хотела, поговорить.

— Мне не о чем говорить с этой женщиной, — твердо ответил Лупцов. — Если вам угодно, ч могу с вами поговорить. Меня, кстати, интересует, как я сюда попал. Я что, был сильно пьяный?

— А вы что, часто пьете? — участливо спросил врач.

— Как все, по праздникам, — ответил лупцов.

— Так не было же никаких праздников, Игорь Петрович. Или вы по всем пьете? — поинтересовался доктор.

— Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду, — обиделся Лупцов. — Так как все–таки я попал сюда?

— Я же говорил, мы вас нашли на вокзале. К спящим приставали, у туристоы чуть рюкзак не увели. А до этого, по словам вашей жены…

— Нет у меня никакой жены, — перебил его Лупцов.

— Хорошо, по словам женщины из песочницы, вы ушли из ее дома поздно вечером…

— А как я попал в ее дом? — удивился Лупцов.

— В ее дом? — переспросил врач. — Ну, я не знаю. Может, в гости зашли.

— Не мог я к ней в гости зайти! — закричал Лупцов. — Не мог, понимаете? Я ее не заню, и муж у нее ненормальный, с ружьем не расстается. — Доктор вскочил со своего места, а тут же появившийся санитар кинулся к Лупоцву и положил ему на плечи свои мощные волосатые руки.

— Сидеть, — приказал врач. — Игорь Петрович, я же не настаиваю. Холостой так холостой.

— Отпустите меня, — потребовал Лупцов, и доктор кивнул санитару. Тот убрал руки, нр остался стоять за спиной у Лупцова. — Я хотел сказать: отпустите меня отсюда. Я домой пойду. Я совершенно здоров. Я не хочу лежать в больнице, да еще в одной компании с сумасшедшим.

— нет, Игорь Петрович, — ласково сказал врач, — мы не можем вас отпустить. Да и куда вы пойдете? На вокзал? Свой дом вы признать не хотите.

— Нет, ответил Лупцов. — Я сейчас живу в собственном доме. Вернее, он не мой, но это не важно. Хозяева бросили его.

— И где же этот дом? — поинтересовался врач. Лупцов удивленно посмотрел на него, попытался вспомнить, как называется тот населенный пункт, где он поселился с Люцифером, но так и не вспомнил.

— Я позабыл название деревни, — раздраженно ответил он. — По Мичуринскому проспекту часа четыре или больше на велосипеде. Врач посмотрел на санитара, и тот сказал:

— Мичуринский проспект весь можно проехать за десять минут. Если только четыре часа туда–сюда ездить.

— Я имел в виду, по этой дороге от Москвы, — едва сдерживая гнев, сказал Лупцов.

— Ну ладно. Все понятно, — сказал врач, не глядя на больного. — Идите, Игорь Петрович, в свою палату, отдыхайте. Завтра увидимся.

— Что вам понятно? — закричал Лупцов и почувствовал на своих плечах тяжелые руки санитара. — Это вы, вы здесь все сумасшедшие. У меня высшее образование.

— Ну и что? У меня тоже высшее, — вставил врач.

— А ничего! — заорал Лупцов. Врач сделал занк санитару. тот обхватил его поперек туловища железной хваткой борца и тут же получил локтем по носу. Одну руку Лупцов успел все–таки выдернуть.

На прощанье врач сказал санитарам какую–то непонятную фразу на психобольничном жаргоне:

— Два по два и полтора на сон грядущий. — После чего Лупцова поволокли в палату.

В палате Лупцова бросили на кровать, скрутили руки за спиной и придавили коленом. Он не видел, что происходит, слышал лишь кряхтенье санитаров, звон посуды и короткие фразы, которыми обменивался меж собой медицинский персонал. Кряхтел и сам Лупцов. Он пытался хоть немного освободиться из–под тяжелого гнета, боролся молча, чтобы не тратить силы понапрасну, но борющиеся были в разных весовых категориях, а потому лупцов быстро сдался.

Где–то через минуту Лупцов почувствовал, как с него буквально содрали больничные штаны, а еще через пару секунд в ягодицу вошла игла. Свет померк в глазаху лупцова, воздух застрял в бронхах на выдохе, и жидкий непереносимый огонь от места укола разлился по всему телу. В последнем яростном рывке Лупцов хотел защититься, закрыться рукой от мучителей, но обе руки его оказались прикованными тяжелыми железными цепями к столбу. Лупцов лишь пошевелил пальцами, прижался к столбу затылком и посмотрел на черное беззвездное небо. У штабелей вязанок с хворостом все еще возился огромный монах в черной рясе. Он тыкал зажженным факелом в те места, где еще не было огня, и ветер помогал ему, раздувая занявшееся сухое дерево. По краям огонь давно уже поднялся до уровней коленей, и рваный оранжевый венчик пламени нет–нет, да и прикладывался к ногам Лупцова, вызывая во всем теле какой–то леденящий трепет.

— Слава Марии Терезе! — крикнул Лупцов. — Слава Марии Терезе! — Он взглянул прямо перед собой и увидел в нескольких метрах от костра Люцифера. Освещенный неровным скачущим светом, тот сидел на стуле, положил ногу на ногу, и меланхолично наблюдал за аутодафе. Слева и справа от Люцифера, опустив лица долу, стояли монахи, и отблески пламени плясали на бледных плешках братьев во Христе. За спиной у Люцифера стояли епископ с судьей, оба в мантиях, соответствующих сану каждого, с раскрытыми книгами в руках и торжественностью на лицах. До Лупцова донесся голос епископа. Он говорил негромко, но заучено внятно:

— Дабы ты спас свою душу и миновал смерти ада для тела и для души, мы попытались обратить тебя на путь спасения и употребили для этого различные способы. Однако обуянный низкими мыслями и как бы ведомый и совращенный злым духом, ты предпочел скорей быть пытаемым ужасными вечными мучениями в аду и быть телесно сожженным здесь, на земле, преходящим огнем, чем, следуя разумному совету, отстать от достойных проклятия и приносящих заразу лжеучений и стремиться в лоно и к милосердию святой матери–церкви. Так как Церковь Господня ничего более не знает, что она еще может для тебя сделать ввиду того, что она уже сделала все, что могла, мы, указанный еписком и судья…

— Люцифер! — закричал Лупцов. Пламя, закручиваясь, уже облизывала ему бока, запах горелого мяса поднимался со ступней, которые Лупцов уже давно не чувствовал. Там, внизу, была лишь адская боль, которая, заполняя мозг, мешала сосредоточиться на какой–то одной мысли…

— Люцифер! — еще раз крикнул Лупцов, и тот откликнулся:

— Чего ты хочешь, смертный? Или тебе недостаточно тепло там? Кажется, еписком уже все сказал, — чернявый посмотрел назад, и священнослужитель кивнул ему головой.

— Люцифер, если ты действительно есть!.. — задыхаясь от дыма и огня, выкрикнул Лупцов.

— Есть, есть, что надо, говори, — развязно ответил чернявый.

— Я хочу заключить с тобой договор, — отворачиваясь от огня, кричал Лупцов. — На любыхусловиях! Если тебе нужна моя душа, бери ее. Я много не попрошу!

— А я много и не дам, — хохотнул чернявый. — Так чего же ты хочешь, смертный?

— Хочу обратно в тот дом в деревне, где мы с тобой жили… Где я тебя спас, — из последних сил выкрикнул Лупцов.

— Любите вы напоминать об оказанных услугах. Бескорыстно палец о палец не ударите, — проворчал чернявый. — Ладно. Будь потвоему7 — Он лениво махнул на огонь рукой6 и тот погас, будто его и не было. — Чего же ты еще хочешь? — спросил Люцифер.

— Ф–фу, — перевел дух Лупцов, — хочу, чтобы вся эта зараза плесень исчезла. И эти нелюди тоже.

— Этого я не могу, — ответил чернявый.

— Ты не можешь? — с идиотским, надрывным смехом спросил Лупцов.

— Да, не могу. Это не моя область. Ты еще попроси Солнце поближе к Земле подвинуть или на Марс тебя поместить. Так, слетать куда, водички принести — в этих пределах и проси. Лупцов обратил внимание, что монахи с епископом куда–то пропали. Он пошевелил руками и обнаружил, что они свободны, да и цепи со столбом куда–то исчезли, как и хворост, и черное беззвездное небо.

— Да, Люцифер, я хочу, чтобы та женщина, ну, которая набивалась ко мне в жены, проснулась что… В общем, нашла своего мужа.

— А тебе–то что до нее? — спросил чернявый.

— Да так, заодно. тебе же не трудно, — ответил Лупцов.

— Ладно, — ответил чернявый и поднялся со стула. В палате над дверью горела тусклая лампочка, словно в тюремной камере. Чернявый взял со своей тумбочки газету, свернул ее трубкой и встал у кровати на четвереньки.

— Я полез в землянку, буду наблюдать в подзорную трубу за монахами, — сказал он, — а ты поезжай в магазин, купи патронов. Знаешь, где? Угол Бродвея и проспекта Маркса, магазин «Патроны». Возьмешь десять пачек 136–го калибра. — Лупцов слушал его и не понимал, серьезно он говорит или шутит. Затем тихо, с каким–то злобным присвистом, спросил:

— А на чем же я поеду? — лежа под кроватью, чернявый кивнул в сторону стула и спокойно ответил:

— Возьми мою машину.

— Ясно, — кивая головой, ответил Лупцов. После этого он тяжело поднялся с постели и, не спуская с чернявого глаз, подошел к двери:

— Куда!? — заорал чернявый. — Ложись, та сторона простреливается.

— Да, да, — ответил Лупцов и вдруг принялся стучать ногами и руками в дверь. — Откройте! — кричал он. — Сейчас же откройте! При этом он смотрел под кровать на Люцифера, а тот скалил гнилые острые зубы и, прищурив один глаз, рассматривал в подзорную трубу ноги Лупцова.

Дверь открылась, и Лупцов чуть не вывалился наружу. Его подхватил санитар, впихнул обратно в палату и спросил:

— Ну, чего тебе?

— Я не хочу лежать с ним в одной палате. Он сумасшедший, выпалил Лупцов.

— А ты? — спокойно спросил санитар. — Ладно, будешь шуметь, реняй на себя. — Дверь закрылась, и чернявый насмешливо спросил:

— Ну, что, дурак, решился? — Лупцов закрыл ладонями лицо, тяжело вздохнул и, опустив руку, ответил:

— Да.

— Хорошо, — сказал Люцифер, — патроны по дороге купим. — Он вылез из–под кровати и сел на стул.

Зеленое небо, темное на востоке и сильно разбеленное на западе, было совершенно пустым и безоблачным. Ни одной птицы, ни одного насекомого не было видно в прозрачном, цвета прудовой воды, воздухе. Густые заросли плесени давно съели все неровности городского ландшафта, и местность напоминала холмистую степь с сочной луговой растительностью.

Машина Люцифера почти утопала в серебристо–голубом ворсе этого гигантского ковра. Это была хорошая машина, с мягкими удобными сиденьями, открытым верхом и крупнокалиберным пулеметом, ствол которого торчал над бампером.

— Иди садись за руль, — позвал Люцифер, и Лупцов, не заставляя себя ждать, перепрыгнул через дверцу и упал прямо в объятия кожанного сиденья. — Ну что, прорвемся? — спросил чернявый, не спеша залезая на заднее сиденье к пулемету.

— Не бойся, теперь–то уж точно прорвемся, Люцик, — ответил Лупцов.

— Ну, с богом. — Он включил зажигание, завел мотор и, взревев, машина рванулась вперед к заросшим плесенью воротам. Не сбавляя скорости, Лупцов обернулся назад. Сзади на сиденье важно восседал огромный черный дог — Люцифер. Он преданно смотрел хозяину в глаза и на кивок Лупцова ответил громогласным лаем.

— Держись, Люцик, — крикнул лупцов и, припав к рулю, на всей скорости врезался в ворота. Металлическая громадина плавно, словно в рапиде, перелетела через машину и мягко погрузилась в плесень. Сзади послышались крики, затем автоматная очередь, но Лупцов резко повернул руль и лихо выскочил на дорогу.

Ехать на такой скорости было невообразимо приятно, ветер со свистом огибал ветровое стекло и завихрялся где–то у затылка водителя.

Через какие–нибудь пятнадцать минут Лупцов въехал в знакомый ему населенный пункт. Он торопился и потому, не сбавляя скорости, проскочил всю эту небольшую деревушку, и только когда увидел дом из свежеструганных бревен, резко затормозил. На скользкой от плесени дороге машину повело юзом, несколько раз развернуло и бросило на обочину. Машина врезалась багажником в забор, и повалила его и только после этого встала.

— Ну что, Люцик, приехали? — весело спросил Лупцов. Чернявый, вольготно развалившийся на заднем сиденье, сплюнул за борт и кивнул наверх.

— Посмотри, — сказал он. Лупцов взглянул на небо. Прямо на них с большой высоты пикировапли две черные безобразные птицы.

— Ты же обещал, — дрожащим голосом сказал Лупцов. Чернявый пожал плечами и открыл дверцу.

— Может, еще успеем, — ответил он.

Лупцов первым выпрыгнул из машины. Сдирая с себя на бегу одежду, он нагибался, хватал руками плесень и запихивал себе в рот. Он уже не оборачивался,, знал, а скорее чувствовал, что Люцифер остался в машине или около нее.

Миновав огороды, Лупцов поскользнулся, упал и кубарем прокатился по мягкой, влажной плесени до самого спуска в овраг. Там он быстро поднялся, мгновенно нашел глазами то место, где уже однажды ему приходилось стоять, и бросился вперед по склону.

— Эй, ты, — кричал он на бегу. — Я хочу тебе помочь. Слышишь, ты, жаба марсианская. Я поцелуюсь с тобой, я поцелую твою задницу…

Уже у самого края ямы Лупцов посмотрел вверх. Одна из черных птиц пикировала ему прямо на голову. И тут в метре от себя он услышал знакомый спасительный голос:

— Я здесь, Игорек. Я здесь.

Закрыв голову руками, Лупцов прыгнул.

Посторонним вход воспрещен

И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали.

«Апокалипсис».

1.

На три дня город словно сошел с ума. Толпы разряженных, подвыпивших людей заполонили все центральные площади, улицы и переулки. Ночь мало чем отличалась от светлого времени суток. Дневное светило не успевало завалиться за горизонт, как его сменяли миллионы уличных фонарей, тысячи бесконечных гирлянд самых разных расцветок, ярко освещенные витрины ресторанов, кафе и баров. Огромные голографические изображения кинозвезд возникали прямо над головами горожан, посылали им воздушные поцелуи и распадались на фонтаны разноцветных брызг. Сотни мощных прожекторов чертили в ультрамариновом небе замысловатые фигуры и надписи. Бегущие строки возвещали, кто из гостей кинофестиваля прибыл, где остановился и даже какого цвета у него лимузин. И весь этот праздничный тарарам сопровождался музыкой, треском фейерверков, разрывами петард и восторженными воплями толпы.

Сверху все это напоминало гигантского спрута: от ярко освещенного центра города иллюминация расползалась по улицам. По мере удаления щупальца ее резко истончались и к окраинам почти сходили на нет.

Все питейные заведения города были переполнены посетителями. Жаждущих выпить было так много, что столиков на всех не хватало, и те, кому не повезло, располагались где попало: одни плотно, в два ряда лепились к стойке, другие сидели на подоконниках, третьи с полными стаканами отплясывали между столами, и никто не обижался на тесноту. Наоборот, горожане братались, пили на брудершафт с первым, кто подойдет, угощали друг друга и оставались счастливы.

Тише и спокойнее было в дорогих ресторанах, где собралась респектабельная публика: высокопоставленные горожане и участники кинофестиваля. Плотность посетителей на один квадратный метр здесь была значительно ниже, хотя гости также бродили от столика к столику, стояли небольшими кучками, танцевали, но чуть менее раскованно, чем в обычных кафе. Сюда не допускались ряженые и просто любопытные, пожелавшие поближе рассмотреть любимую кинозвезду и, если повезет, получить автограф. Чопорный швейцар с золотыми галунами и лампасами чувствовал себя героем дня. Сердито, а иногда и презрительно он отмахивался от наиболее назойливых горожан, которые пытались проникнуть в ресторан в обычных джинсах или даже шортах, потому что здесь все строго следовали этикету. Мужчины были одеты исключительно во фраки и безукоризненные смокинги, женщины красовались в вечерних платьях от лучших кутюрье мира и драгоценностях от известнейших ювелирных фирм. Тихая музыка здесь не глушила излишними децибелами, воздух в зале был чист и прозрачен, хотя многие курили. А бриллиантовый блеск придавал сборищу тот самый великосветский лоск, который является сильнейшим стимулом для молодых и не очень молодых, но ужасно амбициозных служителей искусства.

Дмитрий Самолетов добирался от тихой загородной гостиницы до ресторана «Астория» на красном лакированном «ланкастере», который он привез из Москвы. Еще днем на открытии кинофестиваля он выпил несколько бокалов шампанского, а в гостинице раз пять прикладывался к бутылке коньяка, но чувствовал себя достаточно бодрым, хотя и раздраженным. Рядом сидела его молодая жена Анна, еще не такая известная, как он, актриса, но уже заявившая о себе в двух нашумевших сериалах, где она блестяще сыграла диккенсовскую героиню — очень трогательную, благородную простушку, вознагражденную за добродетель богатым интеллигентным мужем.

До центра города Дмитрий с Анной добирались вдоль живописного берега моря и ориентировались на полыхающее зарево огней. Почти всю дорогу ехали молча, каждый по–своему переживал встречу с мировым кинобомондом, и разница в предвкушении была лишь в степени пресыщенности. Для Дмитрия это был восьмой по счету кинофестиваль, четыре из которых принесли ему первые премии за лучшую мужскую роль. Анна же играла в сериалах, впервые ехала на фестиваль как актриса и не могла рассчитывать на то, что ее работу отметят на таком престижном форуме.

Анна придирчиво рассматривала себя в зеркале, проверяя прическу и макияж. При этом иногда она чуть обиженно поглядывала на мужа.

– А почему мы не поехали в «Палас»? — наконец спросила она.

– Потому что там все эти устроители и старичье, а я от них устал, — несколько капризно, с ленцой ответил Дмитрий. — Я хочу просто выпить и поболтать. Там будет Березняков. Мы еще утром договорились.

– Ты сам говорил, что мне полезно побольше вертеться перед глазами у продюсеров и фестивального начальства, — пояснила она свое недовольство выбором мужа.

– Завтра будешь вертеться весь день. А сегодня отдохнем.

– Завтра все будут вертеться, — убирая зеркальце, ответила Анна.

– Не беспокойся, не все. — Дмитрий мельком взглянул на жену и серьезно добавил: — Да успокойся, получишь ты свою роль.

– Только много не пей, — после небольшой паузы попросила Анна.

– А ты не хватай меня за рукав, — раздраженно ответил Дмитрий. — И не надо делать вот это вот… глазами. Ты выглядишь дурой.

– А ты много не пей.

До «Астории» Дмитрий с женой добрались лишь к полуночи, впрочем, время здесь не играло никакой роли. Когда они вышли из новенького «ланкастера», со ступенек ресторана к ним бросилась толпа телевизионщиков и окружила звездную пару плотным кольцом. Это спасло Дмитрия и Анну Самолетовых от куда более серьезной опасности. Вслед за вездесущими тележурналистами и операторами с разных сторон набежали ошалевшие от близости к своим идолам поклонницы с портретами актеров, блокнотами и просто клочками бумаги для автографов. Они кричали: «Самолетов!», «Это Самолетов!», «Дайте автограф!». Дмитрий отметил, что среди кричавших попадались очень даже симпатичные молодые девицы, хотя все они выглядели примерно одинаково — провинциалки. Тем не менее их восторженные вопли, горящие глаза и энергия, с которой они пытались прорваться к своему кумиру, грели душу, и Самолетов осознавал это. Его заводила страсть молоденьких горожанок, и сладостное ощущение славы приятно щекотало нервы.

Другое дело Анна — ей не кричали восторженные приветствия и не совали через головы журналистов портреты с ее изображением. При искусственном освещении восходящую звезду не признали еще и потому, что в сериале она играла скромную простушку, а здесь, в роскошном туалете с бриллиантовым колье, она тянула не менее чем на царицу Савскую.

Выкрики и настойчивость, с которой девицы осаждали Дмитрия, вызывали в Анне почти ярость. Она по–настоящему ревновала и всех этих соискательниц счастливого случая считала если и не реальными соперницами, то потенциальными любовницами мужа. Впрочем, Анна даже не подозревала, что Самолетову достаточно того эффекта, который он производил на окружающих, и вполне хватало ее — обаятельной и молодой восходящей звезды.

Но Дмитрия и Анну мучили не долго. Четыре дюжих служителя ресторана мгновенно пробились к вновь прибывшим гостям и оттеснили как назойливых журналистов, так и поклонниц. Они взяли пару в каре, довели их до самой двери и, когда Дмитрий с Анной вошли в ресторан, не без труда просочились за ними. Оставаться на улице в ожидании следующих звезд было невозможно. Обиженные и разгоряченные обожательницы не очень церемонились с охраной. Они оскорбляли служащих, провоцировали на скандал и иногда швыряли в них всякую дрянь. В общем, хамили.

В ресторанных дверях лица четы Самолетовых заметно преобразились. Анна совершенно искренне радовалась возможности посидеть в дорогом ресторане, познакомиться и поболтать с мировыми знаменитостями и продемонстрировать свой необычный туалет, искусно вышитый мелкими сапфирами всех мыслимых оттенков. Дмитрий же весь вечер маялся без нормального партнера по выпивке и мечтал поскорее сменить свою постоянную спутницу на собеседника.

Как только Самолетовы оказались в ярко освещенном зале, для удобства пересервированном под фуршет, Дмитрий с Анной получили то, что желали, и именно так, как желали. По просьбе именитых фестивальных гостей журналисты с телекамерами в ресторан не допускались, зато знакомых лиц здесь оказалось более чем достаточно.

Едва Дмитрий с Анной вошли в зал, как тут же на всех площадях города бегущей строкой объявили о прибытии еще одной звездной пары. Над толпами людей в воздухе образовались две огромные голографические фигуры с обворожительными улыбками, и под восторженные вопли виртуальная чета Самолетовых поприветствовала праздничную толпу.

Дмитрий с Анной немного задержались в дверях, затем не спеша осмотрелись, и Самолетов поднял в приветствии руку. Несмотря на то, что Дмитрий не был новичком на подобных празднествах, роскошный интерьер богатого ресторана, фрачная элегантность мужчин и красота женщин захлестнули его, и Дмитрий вдруг с ужасом подумал, что уже никогда не сможет обходиться без всего этого. Что всемирное признание и тем более все, что оно дает, необходимы ему, как вода или воздух. И если когда–нибудь судьба сыграет с ним злую шутку, и он лишится своего положения, то не сможет смириться с прозябанием в обыденной жизни и наверняка наложит на себя руки.

Примерно такое же чувство испытала и Анна, но лишь на мгновение. Уже через несколько секунд ее закружило в водовороте праздничных событий, и она обо всем забыла.

Заметив вошедших, навстречу Дмитрию и Анне двинулись сразу несколько человек, и Анна лишь успела сказать мужу:

– Учти, я за тобой слежу.

– За собой последи, — с лучезарной улыбкой, предназначенной поспешавшим к ним друзьям, тихо ответил Дмитрий. И тут же кто–то из организаторов подал знак оркестру, и те на несколько секунд перестали играть. Затем в честь четы Самолетовых громко и весело грянула «Заздравная», и известный баритон с оплывшим апоплексическим лицом запел:

– Бокалы наливаются, в них отблеск янтаря, и лица разгораются, как вешняя заря. Нам в дружбе нет различия, живя семьей одной…

Откуда–то сбоку к Дмитрию с Анной заскользил официант с подносом, и бокалы с шампанским оказались у них в руках, как раз когда баритон запел:

– К нам приехал наш любимый, Дмитрий Александрович да–ра–гой!

Самолетовых обступили со всех сторон, и десятка два актеров и режиссеров хором затянули:

– Митя, Митя, Митя…

Этот дружелюбный и такой русский застольный ритуал так тронул Дмитрия, что в горле у него образовался комок и повлажнели глаза. Чтобы справиться с собой, он одним махом опорожнил бокал шампанского, лихо шваркнул его об пол и, раскрыв объятия, пошел обниматься и целоваться со всеми, кто вышел ему навстречу. Он уже не замечал ни Анны, которая занималась тем же самым, по очереди прикладываясь своей персиковой щечкой к таким же розовым от возбуждения щекам знакомых дам, ни сияющего, как яйцо Фаберже, роскошного банкетного зала. В ушах у него все еще звучало: «К нам приехал наш любимый…», а сумбурное кратковременное ликование в душе сменилось тихой радостью и благодарностью ко всем этим замечательным, симпатичным людям — его друзьям.

Изъявление признательности затянулось надолго. Самолетов переходил из рук в руки, от одной компании к другой, приветствовал старых и знакомился с новыми коллегами, с каждым непременно выпивал фужер шампанского, рюмку коньяку или водки и болтал, болтал, болтал. Он рассказывал анекдоты, удачно острил, направо и налево.

сыпал замысловатыми комплиментами… В общем, блистал. Но фонтанировал Дмитрий лишь до тех пор, пока не ощутил, что больше не в состоянии ни пить, ни говорить. Более того, Дмитрий давно заметил, но все никак не мог сконцентрироваться на этой мысли, что его давно никто не слушает. При встрече Самолетова фамильярно хлопали по спине, вежливо улыбались и, сказав какую–нибудь дежурную фразу, отходили. Некоторые удалялись заранее, лишь угадав его намерение подойти. Другие быстро отводили взгляд или отворачивались. И Дмитрий наконец понял, что опять здорово набрался.

После этого неприятного открытия Самолетов вдруг почувствовал, что смертельно устал. Сияние зала померкло, люди сделались ему неинтересны, как, впрочем, и все, что здесь происходило. Ему захотелось вернуться в гостиницу и забраться в постель.

Дмитрий поискал глазами жену, но не нашел. Перед глазами все двоилось, троилось и четверилось, словно мир распадался на простые составляющие. То, что он видел — совершенно посторонние кучкующиеся люди, — вызывало в нем непреодолимую скуку и желание закрыть глаза.

Самолетов качнулся было к выходу, но именно в этот момент к нему подошел Березняков, который сильно опоздал на празднество. Директор, он же генеральный продюсер крупнейшей в стране кинокомпании, поздоровался, похлопал Дмитрия по спине и насмешливо произнес:

– Я никогда не видел памятника Вене Ерофееву, но, по–моему, он выглядит именно так. Что ж ты так нажрался?

– Вожжи выронил, — мрачно ответил Самолетов.

– Не пей больше, — осматриваясь по сторонам, сказал Березняков. — Завтра вручение. У тебя очень большие шансы.

– Больше не буду, — покорно проговорил Дмитрий. — Поеду в гостиницу. Ты Анюту не видел?

– Я только вошел, — ответил Березняков. — Кстати, я договорился, Анюте дадут одну из главных ролей в «Дневнике вора» по Жану Жанэ. У Козлова уже готов сценарий. Так что ей повезло, Козлов снимает только стильное кино. А с тобой мы еще завтра поговорим. Есть очень интересное предложение.

– Спасибо, — равнодушно поблагодарил Самолетов.

– Из спасиба платья не сошьешь, — рассмеялся Березняков.

– Из моего можно, и не одно. Извини, я в сортир хочу. Где он здесь?

– Выйдешь из зала, направо, — ответил Березняков и добавил: — Не пей больше. Анюту я сейчас найду и пришлю сюда.

– Присылай, — сказал Дмитрий и, не удержавшись, рыгнул.

– Фу! — махнул рукой Березняков и поморщился. — Ну, ты и скотина. Прямо мне в лицо. Не пей больше.

Березняков медленно удалился, а Самолетов выбрался из зала и некоторое время пытался сориентироваться, в какой стороне находится туалет. Затем свернул направо, подошел к двери и взялся за ручку. Только после этого он поднял глаза и посмотрел на надпись. На двери висела табличка: «Посторонним вход воспрещен».

Надпись почему–то возмутила его.

– Это кто здесь посторонний? — набычившись, пробормотал Дмитрий, но ломиться в дверь не стал. Здравый смысл, остатки которого едва теплились в нем, подсказывал, что этого делать не стоит. Он лишь пнул дверь ногой и пошел дальше.

На обратном пути Самолетов снова набрел на злосчастную дверь с табличкой, отшатнулся от нее и выругался.

Когда Дмитрий вернулся в зал, Анна уже ждала его у дверей. Она выглядела утомленной, но вполне счастливой и еще поэтому не стала читать ему мораль. К тому же Самолетов был настолько пьян, что упрекать его было совершенно бесполезно.

– Машину поведу я, — сказала Анна.

– Не возражаю, — с трудом выговорил Дмитрий. На прощанье, не глядя, он помахал рукой в пространство, и они отправились к выходу.

Всю дорогу до гостиницы Самолетов спал, уронив отяжелевшую голову на грудь. Сон его был темным и душным, как и сама субтропическая ночь. Иногда Дмитрий тихонько стонал во сне, и тогда Анна поворачивала к нему свою красиво слепленную головку и смотрела на него странным отрешенным взглядом, в котором не было ни осуждения, ни досады, ни хоть какого–нибудь признака чувств. Она смотрела на него, как на предмет, чем он, собственно, сейчас и являлся.

У гостиницы Анна позвала на помощь служителя, и тот помог ей вытащить Самолетова из машины. Пока Анна получала у портье ключ, дюжий парень довел мировую знаменитость до лифта, и только когда открылись двери, Дмитрий проснулся. Он отпихнул от себя помощника, зашел в лифт и, не оборачиваясь, проговорил:

– Я сам.

Они с Анной поднялись на третий этаж.

Номер Самолетовых находился метрах в десяти от лифта. Дмитрий довольно крепко держался на ногах, и Анна немного обогнала его, чтобы открыть дверь. По дороге она уронила пластиковый ключ, затем приложила его к замку не той стороной. В общем, замешкалась. Дмитрий же, держась за стенку, медленно брел по коридору. В какой–то момент рука его соскользнула в дверной проем, и он взялся за ручку. Подняв глаза, Самолетов увидел табличку «Посторонним вход воспрещен». Неизвестно, что больше возмутило Дмитрия, то, что его, всенародного любимца, считали здесь посторонним, или сам запрет входить в эту обыкновенную, ничем не примечательную дверь.

Анна не успела ему помешать. Она бросилась к мужу, но Самолетов уже повернул ручку и настежь распахнул запретную дверь. То, что Дмитрий увидел, вначале озадачило его. В небольшой комнатке, нашпигованной всевозможной аппаратурой, в двух рядом стоящих креслах полулежали мужчина и женщина с поразительно знакомыми чертами лица. Самолетов не сразу догадался, что это они с Анной. А когда понял, стал стремительно трезветь. Головы у обоих были облеплены металлическими пластинами из тусклого металла. Глаза у двойников были закрыты, словно бы они спали. Выражение лица близнеца Самолетова было напряженным и каким–то туповатым. У двойника Анны на лице внезапно отразилось отчаяние. Последнее, что Дмитрий услышал у себя за спиной, это слова жены:

– Что ты наделал?!

После этого свет в его глазах померк, и Самолетов провалился в темноту.

2.

После того как Дмитрий с Анной очнулись в лаборатории Института мозга, испуганная немолодая лаборантка позвонила руководителю проекта, доценту кафедры виртуального взаимодействия полов, и сообщила, что испытуемые пришли в себя. Вместо южного солнца за окном все так же моросил холодный осенний дождь, который не прекращался вот уже несколько месяцев. На обоих Самолетовых были голубые комбинезоны с бахилами, и те восемь с небольшим лет звездной жизни, что они за каких–нибудь две недели пережили в состоянии гипнотического сна, сохранились в памяти лишь в виде необыкновенно яркого, пронзительного воспоминания.

И Дмитрий, и Анна восприняли пробуждение чрезвычайно болезненно, хотя физически чувствовали себя прекрасно. В первые минуты их состояние можно было сравнить с рождением, когда ребенка, помимо его воли, неведомая сила выталкивает из утробы матери на свет, хотя и Божий, но такой холодный и враждебный, что хочется кричать. Когда же Самолетовы освоились, вспомнили, кто они и что здесь делают, оба ощутили огромной силы разочарование и горькую обиду.

В лабораторию резко вошел руководитель проекта профессор Парамонов и, не глядя на Самолетовых, обратился к лаборантке:

– Вы получили уайтспирит?

– Да, — кротко ответила женщина.

– Смешайте один к одному со спиртом, — распорядился Парамонов и только после этого кивнул Дмитрию и Анне на дверь. — Идите за мной.

В кабинете руководитель проекта даже не предложил Самолетовым присесть. Тем не менее они устроились на диванчике и застыли в ожидании неприятного разговора. О том, что разбирательство будет крайне неприятным, легко было догадаться по выражению лица Парамонова — оно было злым и даже каким–то брезгливым. Ученый муж едва сдерживался, чтобы не сорваться и не наговорить этой парочке гадостей.

Плюхнувшись в кресло, профессор открыл сейф, достал бумаги и швырнул на письменный стол. Это демонстративное проявление недовольства произвело и на Дмитрия, и на Анну сильное впечатление. Оба почувствовали, что стоит кому–нибудь из них произнести хотя бы одно слово, и руководитель проекта взорвется, как атомная бомба. Поэтому они молчали и покорно ждали.

Наконец Парамонов поднял глаза и, едва сдерживая себя, спросил:

– Почему вы скрыли свою генетическую предрасположенность к алкоголизму?

– Ничего я не скрывал, — удивился Самолетов. — Я не алкоголик.

– Я не говорю, что вы алкоголик, — сделав ударение на «вы», сказал руководитель проекта. — Перед началом эксперимента во время собеседования вас спрашивали, были ли у вас в роду алкоголики, со стороны матери или отца — неважно. Вы ответили «нет».

– У меня не было в роду алкоголиков, — начиная нервничать, проговорил Дмитрий. — Я знаю точно. Мой отец…

– Не надо мне рассказывать свою родословную, — раздраженно перебил его Парамонов. Затем он сделал над собой усилие и монотонно продолжил: — Меня это уже не интересует. Вы сорвали нам дорогой эксперимент. В самом начале вы нарушили пункты договора 2.2 и 2.7. Первый — о кодовых фразах, второй — об употреблении спиртных напитков. Фразами мы блокировали ваши воспоминания о том, кто вы есть на самом деле. Надеюсь, что такое пьянство, говорить не надо? — Голос профессора набирал силу, и каждый произнесенный слог он четко отстукивал карандашом, словно читал лекцию по теории стихосложения. — Вас предупреждали, что если что–то запрещено, — значит, это запрещено. Вы читали договор и подписали его. А затем наплевали на него. Так что все, голубчик. Вы не выполнили условия договора, значит, никаких денег не получите. И скажите спасибо, что мы не требуем от вас компенсации за срыв эксперимента. Хотя, насколько я знаю, взять с вас нечего. Так что можете переодеваться в свое и отправляться домой. — Он швырнул бумаги назад в сейф и добавил: — Свой экземпляр договора можете засунуть… можете порвать.

– А я? — не свойственным ей фальцетом воскликнула Анна.

– Что вы? — не понял руководитель проекта.

– Я же ничего не нарушала, — подавшись вперед, с трагизмом в голосе произнесла она.

– Это не важно, — с досадой проговорил Парамонов. — Одна вы мне не нужны. Кроме того, что мы изучаем влияние виртуального времени на старение организма в реальной жизни, мы еще наблюдаем взаимодействие полов. Да что вы мне морочите голову? Вы тоже вошли в комнату.

– Что ж мне теперь делать? Я из–за вашего эксперимента уволилась с работы, — тихо сказала Анна, попутно пытаясь вспомнить, так ли это.

– Это не мое дело, найдете другую, — еще больше разнервничавшись, проговорил руководитель проекта и встал. Вместе с ним поднялся и Дмитрий. — Обратитесь по месту жительства в отдел социальной защиты. В бюро по найму, наконец. Я не занимаюсь трудоустройством. Жили же вы как–то две недели назад до начала эксперимента.

– Это было не две недели, а восемь с лишним лет назад, — едва сдерживаясь, чтобы не расплакаться, поправила его Анна.

– Для вас, — всем своим видом показывая, что разговор закончен, ответил Парамонов. — А для всех остальных две недели. Все, я больше вас не задерживаю. — Он подошел к двери, раскрыл ее и в ожидании, когда они покинут кабинет, закатил глаза к потолку.

– Две недели, — изумленно проговорил Дмитрий и пошел к выходу. — Неужели прошло всего две недели?

– Да, голубчик, — напоследок сказал профессор. — Так что вы немного потеряли.

После долгой нудной процедуры получения вещей из камеры хранения и молчаливого переодевания Дмитрий и Анна вышли из здания института и остановились под козырьком подъезда. Старая одежда, от которой они успели отвыкнуть, казалась им неопрятной и чужой, словно они вынуждены были надеть обноски с чужого плеча. Оба выглядели подавленными, и осенний дождь лишь усугублял отвратительное настроение. Дмитрий взглянул на жену и вдруг поймал себя на мысли, что не такая уж она молодая и красивая. Он вспомнил ту молодую красавицу Анну, встретился с женой взглядом и с досадой подумал, что после стольких лет пребывания в несуществующем мире, обживание этого будет нелегким.

Улица, где находился институт, была совершенно пустынна, порывистый ветер срывал с деревьев последние желтые листья, и те, прочертив в воздухе замысловатую кривую, шлепались на мокрый асфальт.

Подняв воротники плащей, Дмитрий с Анной молча разглядывали этот тихий печальный уголок реального мира, куда они неожиданно вернулись, и думали примерно об одном и том же.

– Не верится, что мы здесь пробыли всего две недели, — наконец произнесла Анна. — Я даже забыла, куда нам ехать.

– Да, — мрачно согласился Дмитрий. — Возвращеньице не из приятных. — Он нащупал в кармане ключи от квартиры, погремел мелочью и, обращаясь к самому себе, спросил: — Надеюсь, деньги остались те же?

– Две недели, — удивленно посмотрев на мужа, напомнила Анна.

– Две недели, две недели, — раздраженно повторил Дмитрий. — Нет, не две недели, а восемь с лишним лет! И все эти годы я просыпался каждое утро и чувствовал, что существую. По–настоящему живу. Я помню каждую прожитую секунду, потому что не воображал, что живу, как считает этот идиот профессор, а работал, работал, работал…

– Во сне, — вставила Анна.

– Не знаю, — сразу потеряв интерес к разговору, проговорил Самолетов и шагнул под дождь. — Может, это тоже сон, и из этого мира есть такой же выход через какую–нибудь дверь с дурацкой надписью.

Эта часть города, где находился институт, разительно отличалась от тех мест, откуда они вернулись каких–нибудь сорок минут назад. Дмитрий вдруг осознал, что давно привык передвигаться на собственных автомобилях и машинально крутит головой в поисках новенького лакированного «ланкастера». Он давно позабыл, как отвратительно выглядит бесконечный железобетонный забор с глупыми надписями вроде «Kiss–kiss» или «Бротва очистим город от коней». Идти пешком под холодным дождем вдоль такого ограждения было почти невыносимо. Внутри у Дмитрия клубился гнев, но виновником возвращения был он, и изливать злость на ни в чем не повинную Анну было просто неуместно и несправедливо. И тем не менее, когда Самолетов наступил дырявым ботинком в глубокую лужу, он сорвался.

– Зараза! — по–кошачьи тряся ногой, громко выругался Дмитрий. — Могли бы заплатить хотя бы за две недели. За это время я бы давно нашел себе работу.

Не удержавшись, Анна скептически хмыкнула, и Самолетова прорвало:

– Заткнись! Я, по крайней мере, пишу, и меня иногда публикуют…

Анна едва удержалась, чтобы не хмыкнуть еще раз, но в том, как она резко отвернулась, Дмитрий уловил не прозвучавшую насмешку и распалился еще больше.

– А ты сколько лет… — Более чем восьмилетнее пребывание в виртуальном мире сбивало Самолетова с толку, он совсем запутался со временем и потому сделал паузу и смачно сплюнул на асфальт. — А ты все мечтаешь устроиться по профессии! Но такой профессии не существует, чтобы ни черта не делать и получать хорошую зарплату!

– В этом году… — начала Анна и остановилась, засомневавшись, в этом ли году это было. — В этом году я заработала больше тебя.

– Больше, — пробурчал Дмитрий, мысленно пытаясь перебросить временной мост между двумя далекими берегами настоящего, разделенными восемью годами фантастического сна.

Насчет заработка Анна сказала правду, и Самолетову ничего не оставалось делать, как перекинуться на Парамонова и его лабораторию.

– Если они изучают старение, зачем нас сделали кинозвездами? — продолжал он. — Зачем? Почему не инженерами, водителем и официанткой, наконец? Черта с два! Они хотели узнать что–то другое!

– Какая теперь разница? — устало проговорила Анна.

– А такая! — закричал Дмитрий. — Нас обманули! Мы согласились стать подопытными кроликами, крысами, и нам не заплатили! Это был другой эксперимент…

– Ну и что? Все равно мы никогда не узнаем, чего они хотели. А если и узнаем, что это даст?

– Сволочи! — продолжал неистовствовать Самолетов. Дмитрий прекрасно понимал, что жена абсолютно права, но его распирало от обиды, и он ничего не мог с собой поделать. — С людьми так не поступают. У нас денег только на дорогу и на хлеб.

– Можно поехать к твоей тетке и пообедать, — равнодушно ответила Анна и так же равнодушно добавила: — Если бы ты не пил…

– Заткнись! — заорал Дмитрий.

– Если бы ты не пил, — стиснув зубы, упрямо повторила Анна, — тебя бы не выгнали с работы, и нас не выкинули бы из эксперимента.

– Идиотка, — только и нашел, что сказать, Дмитрий и неожиданно прибавил шагу. Не разбирая дороги, он быстро шагал по улице, желая поскорее оторваться от жены, которая, впрочем, и не пыталась догнать его. Дмитрий вдруг до такой степени сделался ей противен, что она едва удержалась от злобного выкрика: «Ненавижу!».

Более чем за восемь лет благополучной, обеспеченной жизни в виртуальном мире Анна совершенно отвыкла от приступов ярости Дмитрия, не говоря уже о безденежье и неустроенности. К этому добавилось, что в реальном мире ее муж внешне мало соответствовал образу того баловня судьбы, с которым она прожила эти звездные годы. Он оказался старше, ниже ростом, имел более грубые черты лица и отвисшее брюшко. Невзрачную внешность дополняли дешевая, сильно поношенная одежда и жидкие грязные патлы.

«Боже мой! — вдруг с ужасом подумала Анна. — Наверное, здесь я такая же уродина!»

Дождевая вода стекала по ее лицу и смешивалась со слезами, которые давно душили ее, но прорвались только сейчас. Анна смотрела вслед удаляющейся фигуре мужа и мучительно вспоминала, как она выглядела до эксперимента. А Самолетов свернул за угол и отправился к автобусной остановке.

До окраины города, где они проживали, Дмитрий добирался больше часа, и все это время ему не давала покоя бредовая идея — разоблачить Парамонова и его компанию. Он прекрасно понимал, что его заводит лишь обида и желание отомстить за собственную оплошность, и тем не менее накручивал себя, строил план отмщения, в общем, фантазировал, чтобы не думать об оставленной на улице Анне и том безысходном положении, в котором они с женой оказались.

Самолетов давно отвык от пахнущего нечистотами метро, потного смрада толпы, заполнявшей вагоны, и полного равнодушия к собственной персоне. В какой–то момент Дмитрий испугался, что в толпе его узнают и начнут требовать автограф, но вспомнил: здесь, в этом мире, он никто, ничто и звать его Никак, а потому быстро успокоился. Это было, пожалуй, единственное преимущество, которое он осознал по возвращении домой. Хотя внимание почитателей ему всегда льстило, он любил покрасоваться перед своими зрителями, но только в том случае, если фанаты были отгорожены от него надежным заслоном.

Маленькая квартирка Самолетовых поразила Дмитрия своей запущенностью и убогостью. Он словно бы увидел ее впервые, присвистнул от удивления и оглянулся, забыв, что Анны рядом нет.

– Да, сортир у нас был больше и чище, — разглядывая единственную комнату, вслух произнес Самолетов и подошел к столу, на котором стоял его старенький компьютер. — А ведь могли бы прожить там еще лет двадцать пять — тридцать. А уж потом… черт с ней, с жизнью.

Дмитрий дал команду, и компьютер включился. Он открыл недописанный рассказ, брошенный перед самым экспериментом, и, чтобы как–то отвлечься, принялся читать его, но не осилил даже половины. Прошло всего две недели, а текст воспринимался, как написанный кем–то другим, абсолютно незнакомым человеком. «Боже мой, неужели этот бред принадлежит мне? — с ужасом подумал Самолетов и закрыл файл. — Неужели же я такой бездарный?»

Это поразительное открытие подкосило Дмитрия не меньше, чем внезапное возвращение к реальности. Словно замороженный, он сидел за столом, смотрел на экран монитора и про себя повторял: «Это конец, это конец, это конец…»

На экране замигал маячок телефона и выявился незнакомый номер, но Самолетов тупо смотрел на него и молчал. Затем включился автоответчик, и мужской голос сообщил, что Дмитрий должен срочно заплатить за телевидение и интернет, иначе его отключат от Сети. Эта угроза никак не подействовала на Дмитрия, и он не стал связываться с грозным диспетчером. Он не мог сейчас ни с кем общаться и не желал, чтобы кто–то увидел его в таком раздавленном состоянии.

Самолетов заказал канал новостей и на экране появилась миловидная дикторша, которая равнодушно принялась перечислять катастрофы, случившиеся за день на планете. Затем снова принялся мигать маячок телефона, и кто–то слащавым женским голосом сообщил на автоответчик, что одна из лучших в Гагаринском районе Москвы пиццерия «Эльдорадо» в любое время суток доставляет пиццу на дом. А хорошенькая дикторша продолжала вещать свое: «В Парижском институте генетики произошел мощный взрыв, погибли три человека, восемь ранены…»

Анна не вернулась домой ни днем, ни вечером, и Дмитрий начал серьезно волноваться. Он уговаривал себя, что, скорее всего, она поехала к кому–нибудь из подруг, потому что родственников в Москве у нее не было. Когда они ссорились, жена не раз так поступала, так же делал и сам Самолетов — уезжал к тетке или двоюродной сестре.

Дмитрий лежал на диване и перебирал в уме, что могло случиться с женой. Вариантов было немного, и большая часть из них выглядела ужасно. По очереди он представил и как она решается на самоубийство, и как, ослепленная горем, попадает под машину или под поезд. Доведя себя почти до истерики, Самолетов принялся обзванивать подруг Анны, но ни одна не смогла сказать ему ничего утешительного. Все они расспрашивали, как закончился эксперимент, сколько Самолетовы получили, но Дмитрий торопливо выдавал им какую–нибудь грубость и, не дожидаясь ответа, отключался.

Исчерпав подруг жены, Самолетов неожиданно успокоился, а вернее, впал в прострацию. Чтобы защититься от всех этих кровавых видений, он лежал и вяло представлял жену в квартире любовника, о существовании которого давно подозревал. «Ну и хорошо, — размышлял Дмитрий. — Так даже лучше. Все равно у нас больше ничего не получится. Этот сволочной эксперимент уничтожил все, что я испытывал к ней. Наверное, с ней произошло то же самое».

Почти всю ночь Самолетов пролежал с закрытыми глазами, но без сна. В мельчайших деталях он восстанавливал свой последний день на кинофестивале и не переставал поражаться, насколько жизненны эти фантастические картины сна. Иногда он вставал и подходил к окну, за которым все так же лил холодный дождь и дул промозглый ветер. Темный пустынный двор наводил на него тоску и уныние, и Дмитрий возвращался на диван. Затем, включив лампу, он достал договор с Институтом мозга, рассеянно перечитал его и еще раз испытал то унижение, которое ему пришлось пережить утром. Дмитрий хотел было порвать бумаги, но вдруг его осенило. Он еще раз пробежал глазами Заинтересовавший его пункт и задумался.

Уснул Самолетов часов в пять утра, но до этого он составил план, который собирался осуществить днем. План сложился у Дмитрия в голове после того, как он более внимательно изучил договор. После чего Самолетов сообразил, что у него появился шанс поправить свои дела.

3.

Во второй половине дня Дмитрий вышел из дома и отправился к автобусной остановке. Его слегка пошатывало от двухнедельной внутривенной диеты и голода, но выражение лица было предельно спокойным и сосредоточенным, словно он точно знал, куда и зачем идет, и не сомневался в успехе. В одной руке Самолетов держал зонт, в другой — кейс. Погода была столь же мерзкой, как и накануне. Правда, ветер и дождь прекратились, и в воздухе висела водяная пыль. Это совсем не было похоже на тот виртуальный рай, где Дмитрий с Анной провели более восьми лет. Тем не менее Самолетов уже свыкся с мыслью, что жизнь кинозвезды–миллионера с мировым именем закончилась и надо как–то приспосабливаться к существованию в реальном мире.

Самолетов дошел до конца дома и краем глаза заметил, как из–за угла вышел человек и последовал за ним. Дмитрий мельком подумал, что это всего лишь совпадение, и не стал оборачиваться, но человек шел за ним по пятам до самой автобусной остановки. И только остановившись, Самолетов развернулся и увидел, что это Анна.

– Ты где была? — разглядывая жену, спросил он. Вид у Анны был очень усталый, она сильно осунулась, под глазами темнели круги, а черты лица настолько обострились, что он испугался за нее.

– На вокзале, — не глядя на мужа, в воротник ответила Анна.

– Ты хотела уехать в Орел к родителям? У тебя же нет денег, — смягчившись, проговорил Дмитрий и почувствовал, как к горлу подступает комок. По ее покрасневшим припухшим векам он догадался, что она не спала или почти не спала, не обедала, не ужинала, не завтракала и, скорее всего, голодная все это время пробродила по вокзальным лабиринтам.

– Я не хотела идти домой, — ответила Анна и, помешкав, добавила: — Боялась. — Она наконец подняла взгляд и испытующе посмотрела на мужа. — Понимаешь… мне показалось, что я тебе больше не нужна.

В это время подошел автобус, и Дмитрий не успел ответить ей, что, впрочем, спасло его от сложных объяснений с примесью вранья и жалости.

– Иди домой, поспи, — забираясь в автобус, сказал он.

– Нет, я с тобой, — испуганно ответила Анна и последовала за мужем. — Я одна не пойду. — И только когда автобус тронулся, она вспомнила и спросила: — Можно?

В транспорте было много народа, и Дмитрий с Анной всю дорогу молчали. Анна частенько украдкой поглядывала на мужа, как будто изучала профиль, но едва он поворачивался, тут же опускала голову. Самолетов прекрасно понимал смысл и значение этих смущенных взглядов. Жена так и не получила ответа на свои сомнения, озвученные на остановке. Она не представляла, куда они едут, элементарно боялась, что Дмитрий во второй раз оставит ее на улице или в метро и на этот раз уйдет навсегда.

Через полтора часа Самолетовы добрались до тихой улочки, где находился институт, и Анна наконец робко поинтересовалась:

– Зачем мы сюда?

– Нужно, — раскрывая зонт, сурово ответил Дмитрий. В его планы не входило посвящать жену в подробности задуманной операции, но она была с ним, и это меняло дело. — Я хочу скачать всю информацию, которую они получили от нашего эксперимента, а у них в компьютере уничтожить ее, — пояснил Самолетов, и супруги двинулись вдоль бесконечного железобетонного забора. — Если эти данные им нужны, я предложу выкупить их. Если нет, хотя бы узнаю, что они из нас выудили. А может, удастся продать информацию на телевидение. Я вчера перечитал договор. Там написано: мы обязуемся не разглашать цели эксперимента.

– Можно подумать, эти цели нам известны, — сказала Анна.

– Вот именно, — ответил Дмитрий. — Это значит, они боятся, что мы проболтаемся. Пароль я запомнил, ассистентка ввела его при мне, перед началом эксперимента. Пароли вообще дурацкая штука. Выбирают что–нибудь попроще, чтобы не забыть. Это же не Министерство обороны и даже не служба безопасности. Паршивый институтишко, никакой дисциплины.

– Нас туда не пустят, — еще не разобравшись в замыслах мужа, проговорила Анна. — Там охрана.

– Предусмотрел, — коротко ответил Самолетов.

– Нас арестуют, это же воровство, — испуганно проговорила Анна.

– Может быть, — согласился Дмитрий. — Хотя я и это продумал. Если они делали что–то незаконное, значит, постараются не поднимать шума.

– А если все законно и мы попадемся? — не унималась жена.

– И это вероятно. Я тебя не тащу. Поезжай домой, — начиная раздражаться, ответил Самолетов и с досадой добавил: — Надо было тебе сразу остаться. Лично мне терять нечего.

– Мне тоже нечего, — немного помолчав, со вздохом ответила Анна. — Я пойду с тобой.

– Тогда делай, как я скажу, и никакой самодеятельности, — взглянув на жену, сказал Дмитрий и раскрыл перед ней ворота института. — Если повезет, все будет хорошо.

Они подошли к зданию, и Самолетов на несколько секунд задержался у входа. Он достал из кейса договор и убрал зонт. В кейсе у него громыхнуло что–то тяжелое, и Анна вопросительно взглянула на мужа.

– Делай, как я скажу, — тихо повторил Дмитрий, и они вошли внутрь.

Самолетов подошел к молодому, здоровому, как бык, охраннику, предъявил ему бумаги и пояснил:

– Нам к профессору Парамонову, он нас ждет. Мы участвуем в эксперименте. Вот договор с институтом. Мы — муж и жена. Ах, да, — спохватился Дмитрий. Он достал паспорт, протянул охраннику и как можно спокойнее обратился к Анне: — Давай свои документы, нас давно ждут.

– Охранник взглянул на фотографии, затем на оригиналы и сверил фамилии с теми, что значились в договоре. Во время этой тяжелой, томительной процедуры Анна старалась не смотреть на вооруженного бугая и делала вид, что изучает на стене объявления для сотрудников института.

Эта минута, пока охранник разглядывал документы, показалась Самолетовым бесконечной. Они еще ничего не успели сделать, и если бы их разоблачили, то самое большее — выгнали бы на улицу. Тем не менее и Дмитрий, и Анна ужасно волновались, словно уже совершили тяжкое преступление. Возможно, поэтому охранник долго не выпускал из рук договор, но наконец вернул Дмитрию бумаги и, следуя инструкции, равнодушно спросил:

– Знаете, куда идти?

– Конечно, — поспешил уверить его Самолетов. — Мы не в первый раз. — Для полного правдоподобия он собрался было по–доброму пошутить по поводу солидных габаритов охранника, но тот презрительно отвернулся, и Дмитрий благоразумно отказался от этой идеи.

Они поднялись на второй этаж и пошли по длинному стерильному коридору в сторону лаборатории. Дмитрий мысленно молил Бога, чтобы не встретить кого–нибудь из знакомых и тем более самого руководителя проекта.

– Можно спрятаться в туалете, — частично разгадав план мужа, прошептала Анна.

– Нельзя, — торопливо и так же шепотом ответил Дмитрий. — Вечером его моют. Помнишь, в первый день я искал кабинет Парамонова и открыл дверь напротив? Это оказалась щитовая. В ней можно отсидеться, там же отключим свет и сигнализацию. Только я не знаю, открыта она или нет.

Так никого и не встретив, они дошли до кабинета руководителя проекта, и Дмитрий взялся за ручку двери, на которой висела табличка «Посторонним вход воспрещен». Анну даже передернуло от воспоминания о злополучной двери, из–за которой они вернулись в реальный мир. Но все обошлось благополучно. Щитовая оказалась незапертой, и Самолетовы быстро заскочили в сумрачное, пахнущее свежей краской и какой–то вонючей дрянью помещение.

Прикрыв за собой дверь, Дмитрий включил свет и окинул комнату взглядом. По всему периметру щитовая была заставлена громоздкими металлическими шкафами. Спиной друг к другу четыре таких же железных гроба стояли посреди комнаты. За ними удобно было прятаться, но так же легко было и обнаружить их. Посреди щитовой стоял большой железный стол, заставленный банками с красками и бутылями. Похоже было, что это помещении использовали и как обычную подсобку.

Усмотрев в углу между шкафами небольшую нишу, Самолетов кивнул на нее и шепотом скомандовал:

– Быстро туда!

Дождавшись, когда Анна забралась в щель, Дмитрий потушил свет и на ощупь проделал тот же путь.

Не прошло и пятнадцати минут, как дверь щитовой открылась, и Самолетовы услышали визгливый женский голос:

– Несите пока сюда. В бельевой ремонт. Завтра подсохнет и перетащим туда.

Зажегся свет, и Дмитрий с Анной услышали шарканье ног, многократный стук об пол картонных коробок и обрывки фраз: «Вон туда…», «Ставь, ставь…», «Отойди, задавлю!». Затем свет снова погас, дверь закрылась, и в наступившей тишине раздался тихий скрежет ключа в замке.

– Порядок, — когда все стихло, прошептал Самолетов.

– Они нас закрыли, — с тревогой в голосе проговорила Анна.

– Это очень хорошо, — ответил Дмитрий. — Дверь обычная, замок простой, против монтировки не устоит. Против лома нет приема, — тихо рассмеялся Самолетов. — В лаборатории сегодня никто дежурить не будет. Вряд ли они успели подобрать кого–нибудь для эксперимента. Помнишь, нас мурыжили целых три дня. Все просто, как апельсин.

– Все равно я боюсь, — сказала Анна и посильнее прижалась к мужу.

– Я тоже, — сознался Дмитрий, хотя в голосе его чувствовалась какая–то неуместная веселость. — Только бояться уже поздно. Представляешь, мы сейчас начнем колотить в дверь и просить, чтобы нас выпустили. А когда откроют, скажем: «Извините, мы случайно забрались в щитовую и уснули в углу».

– И нас просто выгонят… — с надеждой начала Анна, но Дмитрий довольно грубо перебил ее:

– Все! Лучше садись, поспи. Ждать придется долго.

И ждать действительно пришлось долго. Анна как можно удобнее устроилась на грязном полу и почти моментально уснула. Самолетов уселся рядом с ней, слушал ее ровное посапывание и размышлял о надписи «Посторонним вход воспрещен». После того рокового вечера в ресторане «Астория» она приобрела для него куда более глубокий, философский смысл и сделалась чем–то вроде клейма первочеловека, пострадавшего от собственного неуемного любопытства. В конце концов, Дмитрий задумался о запретах в целом, которые по чьей–то подсказке свыше или по наитию человечество собственноручно накладывало на себя испокон веков и тем самым ограждало от многих несвоевременных шагов. Эта простая дверная табличка натолкнула Дмитрия на мысль, что любой запрет, озвученный или выраженный графически, — это не что иное, как указательный знак на стыках соседствующих миров, за которым находится лаз, соединяющий эти миры. И нарушив любой запрет, человек всего лишь перемещается из одной реальности в другую. Как это произошло с ним и Анной в виртуальном мире, и как это может произойти с ними сейчас, если их поймают и посадят в тюрьму. Правда, более страшной реальности, чем лишение свободы, Самолетов себе не представлял.

В щитовой царила кромешная темнота. Исчезла даже светлая полоска под дверью, что говорило о позднем времени. Дмитрий посмотрел на часы, и они высветили — 22:43. Самолетов подумал, что если начать прямо сейчас, то они вполне успеют добраться домой на городском транспорте. Он потряс Анну за плечо, и она тут же проснулась. За время сна она позабыла, что они прячутся в Институте мозга, и громко пожаловалась:

– Все тело болит. Дима, где мы?

– Тихо, тихо. — Желая успокоить жену, он ласково погладил ее по плечу и напомнил: — Мы в щитовой. Вспомнила? Вставай, нам пора. Все давно ушли.

– Боже мой, — всполошилась Анна и сама испугалась своего голоса. После этого она старалась говорить исключительно шепотом. — Почему у меня так сильно болит живот? — поднимаясь на ноги, спросила она. — Наверное, это от голода, да?

– Наверное, — выбираясь с кейсом из угла, усмехнулся Самолетов. Затем он помог жене и, сослепу наткнувшись на железный угол стола, громко выругался: — Черт! Я забыл взять фонарик! Вот что значит непрофессионал. Придется включать свет.

– Не шуми! — испуганно прошипела Анна и, наткнувшись бедром на тот же угол, вскрикнула: — Ой! Черт!

– Стой здесь, — распорядился Дмитрий. — А то пока я доберусь до выключателя, ты успеешь что–нибудь себе сломать.

Самолетов осторожно дошел до двери, включил свет, и после чернильной темноты они с Анной на какое–то время буквально ослепли. Перед глазами у Дмитрия еще плавали красно–синие круги, но он вернулся и осторожно уложил кейс на стол. При этом ему пришлось подвинуть несколько банок с красками и пятилитровую бутыль с прозрачной жидкостью. После этого Самолетов достал из чемоданчика плоскогубцы, отвертку и маленькие кусачки с резиновыми изоляторами на ручках.

– А ты сумеешь отключить сигнализацию? — с сомнением поинтересовалась Анна.

– Не знаю, — честно признался Дмитрий и подошел к одному из железных шкафов, на котором красной краской были начертаны две разящие молнии и предупреждающая надпись: «Не влезай, убьет!».

Самолетов открыл шкаф и даже удивился, как безобидно выглядели потроха этого железного убийцы со зловещим предупреждением. На некоторых кронштейнах виднелись какие–то загадочные буквы и цифры, но Дмитрию не удалось расшифровать ни одной надписи. Единственное, что здесь выглядело более или менее знакомым, — это большие керамические предохранители.

– Как ты думаешь, если я отключу во всем здании свет, в темноте мы сумеем отыскать нашу лабораторию? — обратился он к жене. — По–другому сигнализацию не отключить!

– Сумеем, я помню, где она находится, — уверенно ответила Анна и вдруг выдала нечто такое, от чего у Самолетова чуть не случилась истерика. — Только без электричества ты не включишь компьютер. К тому же охранник наверняка смотрит телевизор и переполошится.

Дмитрий едва сдержался, чтобы не накричать на жену, которая всего лишь высказала здравую мысль. Взяв себя в руки, он растерянно посмотрел на нее, затем растерянность на его лице сменила ярость, и Самолетов швырнул бесполезные инструменты на пол. Он вдруг совершенно ясно осознал, что не готов к операции, а значит, ничего у него не выйдет, и они напрасно рискуют свободой, а может, и жизнью.

– Я не знаю, как отключить эту сволочную сигнализацию, и есть ли она вообще в этом железном гробу, — упавшим голосом произнес Дмитрий и посмотрел на жену. При этом он лихорадочно искал выход из положения, пока ответ, пусть и сомнительный, не вызрел в его мозгу. — С охранником — черт с ним! Сам он сюда чинить свет не полезет, будет звонить начальству, в конце концов, вызовет электрика. — Пока он это говорил, новый план принял окончательную форму, Самолетов перевел дух и уже спокойнее продолжил: — Я не собираюсь переписывать информацию на диски. За это время можно успеть вырвать из компьютеров блоки памяти и смотаться. Уж это–то я смогу. Потом мы откроем окно и уйдем задами. Правда… — Дмитрий посмотрел на жену, запнулся и тихо закончил: — Придется прыгать со второго этажа.

Неожиданно Анна заплакала и этим еще больше разозлила Самолетова.

– Зачем мы сюда приехали? — едва слышно прошептала она. — Мы бы привыкли… мы же жили…

– Я тебя сюда с собой не тащил, — чеканя каждое слово, с ненавистью ответил Дмитрий. Он вдруг принялся открывать все шкафы подряд и, явно юродствуя, продолжил: — Да, я идиот. Идиот абсолютно во всем. Это я сорвал эксперимент, я привез тебя сюда. Я снова открыл дверь с табличкой «Посторонним вход воспрещен», я же залез в этот подлый шкаф, на котором написано, что залезать в него нельзя. И при этом я не могу отключить сигнализацию! — Он остановился и всплеснул руками. — Я придурок! Подонок! Как тебе больше нравится?

– Никак, — вытирая нос, ответила Анна. — Мы бы привыкли…

– Я все равно сделаю, что задумал, — не обращая внимания на ее слова, сказал Самолетов. — Потому что, ко всему прочему, я упрямый и больше не хочу так жить. Не хочу привыкать. НЕ ХОЧУ! — истерично закричал Дмитрий. Он быстро подошел к кейсу и схватил монтировку.

– Не ори, не ори, не ори, нас услышат! — не переставала повторять Анна. Она бросилась к осатаневшему мужу, но было поздно. Самолетов уже вернулся к шкафу, размахнулся и со всей силы ударил монтировкой по предохранителям.

– Не надо, Дима! Не надо, — в последний момент закричала Анна. Целый сноп искр отбросил Дмитрия назад, и он навзничь упал на железный стол. Одновременно мигнул и погас свет, бутыль на столе качнулась, полетела на пол и вдребезги разбилась между двумя большими картонными коробками с бельем. Щитовая сразу наполнилась удушливым запахом бензина и спирта, той самой смесью, которую по распоряжению Парамонова приготовила лаборантка.

Закрывая лицо руками, Самолетов отскочил от искрящего шкафа, но поскользнулся в пролитой жидкости и, стараясь удержать равновесие, отчаянно замахал руками. Он грохнулся в лужу в тот самый момент, когда горючая смесь полыхнула от искры красно–синим пламенем и огонь почти сразу охватил все пространство комнаты.

Истошно вопили оба, и Дмитрий, и Анна. Самолетов корчился в огне и даже не пытался подняться и выскочить из пламени. Он лишь вертелся в огромной горящей луже, перекатывался с боку на бок, со спины на живот и по–звериному выл, пока не потерял сознание. Анна же, отрезанная от запертой двери стеной огня, инстинктивно подалась назад в угол, где совсем недавно спала. Она забилась в него, сползла по стене на пол и обхватила голову руками. Какое–то время Анна еще жалобно упрекала мужа, просила его одуматься и звала на помощь. Затем едкий, ядовитый дым заполнил ее легкие, она закашлялась и замолчала.

Охранник на первом этаже не слышал криков Анны и Дмитрия Самолетовых. В его стеклянном скворечнике с кондиционером громко работал телевизор на аккумуляторных батареях, а сам он лежал на топчане, посасывал из бутылки пиво и сонно щурился на юную красавицу, восходящую кинозвезду, поразительно напоминавшую Анну в молодости.

Эпилог

Дмитрий и Анна ощутили себя одновременно и совсем рядом друг с другом. Они неслись на огромной скорости вперед, и то, что их окружало по бокам, напоминало колоссальную аэродинамическую трубу с туманными стенками. Ни он, ни она больше не чувствовали своих земных тел, хотя внешне оба выглядели такими же, как и при жизни. Даже одеты они были в ту же самую одежду, хотя и не чувствовали ни ее веса, ни прикосновения. Разница заключалась лишь в выражении лиц — оба казались удивительно спокойными. Исчезли куда–то и душевная боль, и чувство безысходности, которые за последние сутки не оставляли их ни на минуту. Они удивленно смотрели друг на друга, озирались по сторонам и ждали, чем закончится этот странный, незапланированный полет в неизвестность.

Впереди образовалась ослепительно белая точка, которая стремительно разрасталась. Вначале — в небольшое пятно, затем границы ее раздвинулись до размеров парашютного купола, и вскоре все пространство от горизонта до горизонта заполонило собой нечто невыразимо белое. Дмитрий попытался дать этому феномену более конкретное определение, но из всего запаса слов для его описания ни одно не подходило. Лишь заглянув внутрь себя, он понял, что по мере приближения к белому душа его наполняется чем–то очень светлым и теплым, словно после утомительного опасного путешествия он возвращался в родной дом.

Куда острее то же самое ощущала и Анна. Ей даже не пришлось подбирать нужные слова, чтобы как–то обозвать свое необычное состояние. Она просто чувствовала себя бесконечно счастливой. Крайняя степень умиротворения и любви переполняла ее изнутри и самым невероятным образом обволакивала снаружи.

Но все это длилось недолго. Испытав самое яркое в своей жизни чувство, они опустились на небольшой островок, по живописности превосходивший все виденное ими во сне и наяву. Этот чистый уголок нетронутой природы со всех сторон был окружен водой, и в какую бы сторону они ни посмотрели, кругом была лишь одна спокойная водная гладь. Единственным напоминанием о существовании цивилизации и, собственно, земной жизни было здание, рядом с которым они опустились. Вернее, зданием его можно было назвать лишь с большой натяжкой. При виде этого чуда привыкший к точным формулировкам Самолетов совершенно растерялся. Он никогда не видел ничего подобного и даже в воображении не мог представить, как все это соотносилось с такими привычными понятиями, как «жилье» или «учреждение».

Дмитрий с Анной ступили под колоннаду и пошли по сияющим белизной теплым плитам. Они не знали, куда и зачем идут и стоит ли вообще здесь куда–либо двигаться. Оба уже давно догадались, что произошло, но не заговаривали об этом, боясь, что фантастическое видение может исчезнуть так же внезапно, как и появилось.

Уже в самом конце сооружения, которое они, не сговариваясь, мысленно окрестили дворцом, Дмитрий скользнул взглядом по правой стене, и в груди у него похолодело. Между двумя колоннами виднелась белая, как девственный снег, дверь, на которой была укреплена табличка «Посторонним вход воспрещен».

Заметив, что Дмитрий остановился, Анна замедлила шаг и обратила внимание, куда он смотрит. Разглядев надпись, она взяла его за руку и мягко произнесла:

– Пойдем отсюда.

– Да, да, — испуганно ответил Самолетов, и они быстро пошли дальше.

Впереди, под горой, на самом берегу лазурного океана, виднелся небольшой каменный домик с красной черепичной крышей и верандой. Дом был окружен роскошным садом, точно таким, о каком Анна мечтала еще в детстве. В окнах дома отражалось восходящее солнце, и отсюда, сверху, казалось, что свет источает само жилище этого последнего… а может, промежуточного мира.

Мыс дохлой собаки

Над домами, за грязными октябрьскими тучами проревел реактивный самолет, и по оконным стеклам близлежащих домов пробежала дрожь. В некоторых квартирах со стен и потолков осыпалась штукатурка, с крыши свалился рулон рубероида и чуть не убил пробегавшую мимо кошку, восемь скаутов у памятника великому кормчему механически подняли руки в салюте и, проводив железную птицу мира, так же опустили их. С востока на город катило утро, тысячи репродукторов на фонарных столбах приветствовали сонных граждан «Маршем погибших партизан», а те, людоедски зевали и стройными колоннами, трусцой разбегались по своим работам.

Нечайкин вышел из дома на улицу, постоял под козырьком, постукивая томиком Пушкина по бедру, затем сунул книгу в карман сильно поношенного пальто и оглядел двор. Рядом с помойкой, которая давно разрослась до размеров свалки, на корточках сидели два малыша и сосредоточенно ковырялись веточками во вчерашних отбросах. Иногда кто–нибудь из них вытягивал из кучи яркую бумажку или тряпочку, после чего находку долго рассматривали, обстоятельно обсуждали все её достоинства и недостатки и только потом выбрасывали или отправляли в карман.

По мусорным барханам лениво расхаживали жирные, как индейки, голуби и вороны с мутными сытыми глазами. Как и дети, они искали здесь не пропитания, а развлечений и общения с соплеменниками. Птицы бестолково бродили пьяные от сладкого помойного духа, изредка переговаривались между собой короткими птичьими фразами и иногда вытягивали шеи, как бы желая посмотреть, далеко ли тянется эта благословенная помойная целина.

Глядя на жирных голубей, Нечайкин с удовольствием подумал, что чем больше этих птиц будет бродить по помойкам, тем больше на Земле будет мира. Нечайкин люто ненавидел всякого рода милитаристов и в душе очень переживал за народы тех стран, где, судя по газетным сообщения, вовсю бесчинствовали фашисты. И если бы ему предложили пожертвовать своей жизнью ради всеобщего мира на планете, он не задумываясь отдал бы её, да ещё прибавил бы к ней несколько жизней своих соседей по квартире и сослуживцев.

Солнце на горизонте на секунду выглянуло из–за туч и будто испугавшись открывшегося вида, тут же скрылось. «Бля», — подумал Нечайкин, вытащил из кармана пачку Дымка, негнущимися пальцами вытянул из неё окурок и с удовольствием закурил.

Обогнув помойку, Нечайкин вышел в переулок и вскоре уткнулся в гигантскую шоколадную лужу, которая делала этот довольно значительный отрезок переулка похожим на венецианский канал. Разница была лишь в том, что вместо гондолы посреди лужи уже две недели плавала большая дохлая собака с лысым раздувшимся животом. Мальчишки с криками кидали в неё камни, и те отскакивали от тугого брюха в разные стороны, а собаку крутило между высоких облупившихся стен словно в водовороте.

Вспомнив, как когда–то сам он вот так же постигал основы навигации и баллистики, Нечайкин ностальгически вздохнул, помахал окурком перед носом у ближайшего мальчишки и дружелюбно спросил:

— Мальчик, хочешь докурить?

— Не могу, — ответил мальчуган. — Мамка из окна увидит. Ругаться будет.

— А почему это твоя мамка на работу не ходит? — удивился Нечайкин.

— Она на сегодня больничный взяла, — ответил мальчишка. — У неё на нервной почве выпадение кишки произошло и вестибулярный аппарат барахлит.

— Ну как хочешь, — проговорил Нечайкин и подумал, что наверное когда–нибудь этот маленький оболтус вырастет и станет, например, бульдозеристом. Будет приносить пользу своему народу и может даже дослужится до бригадира. Нечайкин представил себе бульдозер, в кабине которого сидит за рычагами повзрослевший сорванец. Как выглядит бульдозер, он так и не вспомнил, а мальчик почему–то предстал в его воображении мертвецки пьяным и очень грязным. Тогда Нечайкин попытался представить народ, которому тот будет служить, но навоображал лишь несколько своих знакомых в заводской раздевалке за столом.

После этого Нечайкин почувствовал, что сильно устал. Такое с ним уже случалось и не раз, особенно когда, глядя в черное ночное небо, он задумывался над тем, что же такое бесконечность. Мысленно пытаясь абстрагироваться от расхожего мнения, будто бесконечность — это неограниченное многообразие материального мира в пространстве и во времени, он на какое–то неуловимое мгновение умудрялся схватить постоянно ускользающую суть этой самой бесконечности, но почти сразу забывал, что это такое и как выглядит. После таких неосторожных экспериментов Нечайкин подолгу мучился от головной боли и давал себе клятвенное обещание больше не задаваться подобными вопросами, любить конечность и жить в ней как добрый гражданин своего отечества в любви и согласии с собой и видимым реальным миром.

Попрощавшись с мальчиком, Нечайкин полез вдоль стены через лужу, где вода доходила лишь до щиколоток, да и то не везде. Оказавшись напротив собаки, он внимательно посмотрел на её мертвую оскаленную морду. Собака словно улыбалась ему, задумавшись о бренности всего живого в этом мире, и Нечайкин пожалел, что у него в руках нет ни палки, ни арматурины, ни даже камня.

На работу Нечайкин опоздал на двадцать восемь минут. В это время трудно было сесть в автобус, и ему нередко приходилось добираться до завода пешком — по булыжной мостовой, заросшей бурьяном набережной, мимо зеленоглавых церквей с бородатыми вождями вместо вульгарных лепных херувимов на фронтонах. Как–то Нечайкин решил подсчитать, сколько булыжника ушло на дорогу от его дома до завода, но через неделю сбился где–то на седьмом десятке и бросил. После этого он долго радовался тому, что в этой стране никто никого не заставляет считать эти дурацкие булыжники, и можно просто идти на работу, получая наслаждение от созерцания окружающих пейзажей.

В проходной завода вахтер в чистой телогрейке отметил ему опоздание четвертое в этом месяце — и пригрозил лишить его прогрессивки и тринадцатой зарплаты. Нечайкин расстроился, закурил целую сигарету и крикнул в маленькое окошечко:

— Ну, бля…

Эта гневная фраза вызвала у вахтера мгновенную ответную реакцию. Окошко резко захлопнулось, и из–за тонкой фанерной перегородки послышался отборный пятистопный мат с мифологическими аллюзиями относительно матери Нечайкина и его собственного происхождения. Стукнув для порядка по фанерной заслонке кулаком, Нечайкин покинул проходную, вышел во внутренний заводской дворик, заваленный ржавыми трубами и пустыми ящиками, и здесь остановился докурить сигарету.

Надо сказать, что завод, на котором трудился Нечайкин, выпускал лейблы — черные шелковые листочки с серебряной люрексовой надписью: «Маде ин Париж». Нечайкин никогда не видел продукции, на которую нашивали эти лейблы, и не очень интересовался, куда они идут. Правда, однажды он купил себе черные сатиновые трусы и на них обнаружил лейбл соседнего завода. Золотой нитью по голубому шелку там было написано: «Маде ин Лондон». Нечайкин долго носил эти трусы наизнанку, чтобы при переодевании в раздевалке был виден лейбл. Но один раз он соврал, что эти трусы ему прислали из самого Лондона, после чего их украли — стянули с пьяного Нечайкина в той же раздевалке, оставив ему такие же, но без лейбла, и неправдоподобно грязные. Нечайкин догадывался, кто подменил ему трусы — от них шел тяжелый знакомый дух — но уличить злоумышленника боялся, поскольку тот слыл на заводе крутым мафиози. Его несколько раз застукивали на проходной с готовой продукцией в карманах и ботинках, и все как–то сходило ему с рук. Мафиози сбывал лейблы какому–то барыге из магазина «Картошка» по три копейки за штуку, а тот лепил их на шкатулки, которые сам изготовлял из открыток и по воскресеньям продавал у Дома Культуры «Вперед». По рублю шкатулки расхватывали мгновенно. У Нечайкина тоже была такая шкатулка с городскими видами по бокам. Он хранил в ней шнурки, пуговицы и ржавые ключи от давно выброшенных замков.

Связываться с заводским «Коза ностра» Нечайкину не хотелось. Он лишь решил для себя больше не пить с этим человеком, но вскоре позабыл о своем решении.

Докурив сигарету, Нечайкин поднялся на второй этаж в раздевалку и переоделся из грязного домашнего в ещё более грязный рабочий комбинезон. Переодевался он всегда быстро, потому что запах мафиозных трусов во время переодевания душил его, и тогда Нечайкину приходилось подбегать к окну, чтобы глотнуть свежего воздуха. Кроме того, Нейчайкин боялся вместе с отвратительным запахом вдохнуть в себя какую–нибудь венерическую заразу. О том, как лечал эти болезни в больнице, Нечайкин был наслышан и страшно боялся попасть туда. Знакомый рассказывал, что каждый вновь прибывший в кожно–венерологическую лечебницу обязательно первые несколько дней служит наглядным пособием для студентов и студенток медецинского института, и те без зазрения совести часами разглядывают заболевший предмет, крутят его и так, и эдак, да ещё распрашивают больного о его интимной жизни. Последнего Нечайкин боялся больше всего, потому что половой жизнью жил очень нерегулярно, а если и случалось такое по пьянке, то на следующий день он совершенно ничего не помнил, а потому и рассказывать ему было не о чем.

В цехе Нечайкин поздоровался с ближайшими к нему женщинами, сел на свое рабочее место и минут двадцать исправно работал: обрезал ножницами концы ниток, которыми прошивали лейблы. Ножницы были такими тупыми, что лишь жевали нитки, и Нечайкину чаще приходилось их откусывать. Он уже месяца два просил мастера наточить орудие произодства, и тот обещал посодействовать, но точильщик почему–то всегда оказывался пьяным. Только один раз Нечайкин застал его трезвым у электрического точила, и пока крепко поддатый электрик менял вилку на проводе, точильщик успел похмелиться, а похмелившись, послал Нечайкина в магазин за добавкой. Он выпили и про ножницы вспомнили только на следующий день, когда у точила почему–то сгорел мотор.

Откусив в чередной раз нитку, Нечайкин крепко выругался, взял ножницы и отправился к точильщику, в его отдельный кабинет, обклееный фотографиями полуголых женщин и детей из журнала «Здоровье». Но до кабинета точильщика Нечайкин так и не дошел. В углу цеха, за огромной горой картонных коробок из–под тушонки и макаронов, он увидел Прохорову — швею–вышивальщицу, которая пришла работать на завод всего неделю назад и за это короткое время успела вскружить головы всем мужчинам из бригады обрезальщиков и тянульщиков люрекса.

Прохорова была здоровой красивой бабой с мощными покатыми плечами, колоссальной грудью и пористым носом, похожим на большую очищенную картофелину с синими глазками. Единственное, что портило Прохорову, это её зубы. Их не то что бы не было, когда–то они, конечно же, были, но в процессе жизни сильно испортились, почернели и стали похожи на редкие обгоревшие зубья старой ножовки.

— Ну что, бля? — поздоровался Нечайкин с Прохоровой и, оглядевшись, нырнул в проход между коробками и стеной. Прохорова довольно заулыбалась, погладила обеими руками необъятный живот и сахарным голосом ответила:

— Слыхал, дилектора сняли. В тюрьму сажать будут. Лейблы налево гнал. Правильно его. Разве ж можно так пить?

— Пить можно, — уверенно проговорил Нечайкин. — Только пить надо с умом. — Он погладил её по замечательной груди, ткнул пальцем в живот и с уважением добавил: — Эк тебя..!

Затем осторожно, будто Прохорова могла упасть и разбиться, он обнял её руками за талию и притянул к себе. Осторожничал Нечайкин больше из боязни, что Прохорова слишком положительно отнесется к его ухаживаниям. Трезвый Нечайкин неохоч был до женщин и если приставал к кому, то лишь по привычке или из желания казаться настоящим мужиком. Он даже не сумел бы ответить, действительно ли ему приятно обнимать эту большую женщину, тем более, что изо–рта у Прохоровой пахло чем–то давно лежалым и не совсем съедобным.

— Ну–ну, не балуй, — поощрительно сказала Прохорова. — Чегой–то тебя с утра пораньше на баб потянуло?

— Мимо такой разве пройдешь? — ответил Нечайкин и с восхищением добавил: — Королева!

Нечайкин прижался своим высохшим туловищем к мягкому животу Прохоровой и изобразил на лице блаженство.

— Домой бы пригласил, — сказала Прохорова. — Я баба одинокая. Вы же мрете как падлы.

— Приглашу, — без энтузиазма пообещал Нечайкин. Он вспомнил свою раскладушку, которая досталась ему после раздела имущества с бывшей женой, и подумал, что это хлипкое спальное сооружение не выстоит и минуты под могучей Прохоровой.

— А хочешь, в Муром поедем, на выходной? — предложил Нечайкин. — У меня так кореш живет. Прямо у вокзала, рядом с центральной пивной. Или пойдем в кино. У нас во «Вперед» новый фильм крутят. По Камю.

— Я не люблю экзистенциалистов, — ответила Прохорова. — Меня блевать тянет от всей этой интеллигентской туфты. Все эти Кьеркегоры, Буберы и Ницши сами не знают, чего хотят. Надо не преодолевать интеллектуализм рационалистической философии и науки, а работать. Вон, у нас в цеху все время тянульщиков не хватает. — Прохорова положила свои мясистые руки на плечи Нечайкину, ощупала его ключицы и сочувственно сказала: — Худенький ты какой–то, и волосы у тебя секутся.

— Это от сублимации, — отворачиваясь, чтобы не слышать тяжелого дыхания Прохоровой, ответил Нечайкин. — Возраст, бля. Тридцать четыре скоро стукнет.

За нагромождением коробок послышались шаги, Нечайкин быстро отскочил от Прохоровой, но опоздал. Обернувшись, в проходе он увидел Кузьмина жестокого и мстительного мужиченку с заячьей губой. Тот нехорошо ухмыльнулся и с каким–то зловещим присвистом на весь цех шутливо сказал:

— Нечайкин, сука, опять ты мою бабу лапаешь? Смотри, гендонист хренов, я тебе руки поотрываю и глаз на жопу натяну.

— Иди ты, тоже кавалер нашелся, — довольная тем, что стала предметом спора, сказала Прохорова.

— Ну да, твоя баба, — уныло ответил Нечайкин. Он люто ненавидел Кузьмина и презирал его за то, что Кузьмин считал, будто гедонист, или как он выражался — гендонист, это человек, занимающийся онанизмом через презерватив.

Нечайкин боялся Кузьмина за подлый жестокий нрав и был уверен, что теперь этот плешивый хмырь обязательно будетмстить ему и без разборки не обойтись. Нечайник с тоской подумал, что ему наверняка придется поить Кузьмина вермутом и может даже не один раз. Он прикинул, в какую сумму ему обойдется мировая, но быстро запутался в арифметических расчетах и невпопад проговорил:

— Ножницы никак наточить не могу. Где точильщик? Опять с утра нажрался?

— В Брюссель твой точильщик укатил, — с тем же зловещим присвистом ответил Кузьмин. — В командировку послали ножи точить. Вчера с филиала позвонили, сразу и уехал.

— А Брюссель это далеко? — игриво спросила Прохорова.

— Под Казанью, — ответил Нечайкин. — Там недавно ещё один химкомбинат построили. Брательник у меня там. Срок мотает. Пишет, ничего кормят, как в санатории, только волосы лезут и зубов почти не осталось. Химия, ети её мать!

— А за что его? — поинтересовалась Прохорова.

— Да, блядь одну пришил. Он её три дня как порядочную в столовую водил, клипсы ей купил, ханку каждый вечер приносил, пополам пили. А она, сука, в доверие вошла и однажды увела у него сумку. Новую, дерматиновую, с портретом Фридриха Энгельса. Она бы, блядь, и одежду увела, но его дома не было, а кровать и стол не осилила. Он её потом в пивной нашел и пришил. Нож как всадит в брюхо, а из него — пиво фонтаном. Видать, много выпила. Правда, сумку так и не нашли — успела кому–то передать. А брательник срок мотает. Судья не разобрался, что к чему, или подмазали. У неё то ли шурин, то ли сноха в судейском буфете посудомойкой работает. Отомстили гады. Да ничего, он ещё молодой. Вернется, зубы вставит. Вон, как у меня. — Нечайкин оскалился и провел грязным пальцем по неровному ряду посиневших железных зубов.

— У меня братан тоже сидит, — похвастался Кузьмин. — В Австралии. Десять лет усиленного режима вкатали. Машину бутылок налево пустил. Гудели три дня, потом взяли его с поличным, а уже все пропито и прожито. — Кузьмин радостно рассмеялся. — Вещи, конечно, конфисковали и тут же унесли. Теперь уж скоро выйдет. Говорят, амнистия будет к празднику трудящихся.

— А у меня сосед недавно в Австралии был, — в свою очередь похвастал Нечайкин. — Говорит, прямо на вокзале мыло давали и шифер. Мыла ему не досталось, а шифера он набрал на все деньги. Наделал из него полок для пустой посуды, да ещё несколько листов осталось. Тебе нужно? — спросил он Кузьмина.

— Я посуду на пол ставлю, — ответил Кузьмин. — Мне штаны новые нужны, а то в пивную сходить не в чем.

— В магазине купи, — посоветовала Прохорова. — У меня знакомый в фирменном магазине «Штаны» работает. Говорит, там бывают.

— Там только сатиновые, — ответил Кузьмин. — Их на три года хватает, не больше. А если стирать, то и на два не хватит. Я вон прошлым летом постирал рубаху, теперь на нитки расползается. — Кузьмин сунул палец в дырку на рукаве и продемонстрировал непрочность ткани, увеличив тем самым дырку раза в два.

— Ладно, я пойду работать, — с напускной безмятежностью сказал Нечайкин и срывающимся голосом запел: — «Какой хорошей, свежей будет водка, моей страной мне вылитая в гроб».

Вернувшись на свое рабочее место, Нечайкин долго сидел, щелкал ножницами и открыто наблюдал, как соседка за своим столом, задрав халат, чешет ногу. Она сладострастно царапала кожу вокруг малиновой язвы величиной с медаль и иногда кричала своей подружке, сидящей через несколько столов:

— Храпова! А Храпова! Кайф! Если бы болячек не было, их надобыло бы придумать. Как ты считаешь?

«Бля, — подумал Нечайкин. — Погорячился Иван Сергеевич, нашел кому дифирамбы петь. Неужели он, образованный писатель, не видел, кого возносит на пьедестал?» Нечайкин представил себя идущим по булыжной мостовой с Прохоровой под ручку, в сердцах плюнул и попал себе на колено.

— Храпова, а Храпова, — крикнула соседка. — Кайф! Никакого мужика не надо! Во! Во! Оргазм пошел!

— Будет уходить, пошли ко мне, — откликнулась Храпова. А Нечайкин с тоской подумал, что в сущности эти женщины правы: для того, чтобы получить удовольствие, человеку совершенно не обязательно тратить время, а иногда и деньги на противоположный пол. В жизни достаточно вещей, способных доставить наслаждение не менее сильное, чем от полового сношения. Вот если бы кто–нибудь у него на глазах сильно избил Кузьмина, Нечайкин недели две чувствовал бы себя так, словно все цеховые женщины одновременно обслужили его по первой категории. «А вообще, — размышлял Нечайкин, — люди безнадежно глупы, а потому обречены извлекать из жизни лишь самые примитивные радости. Все это происходит из–за того, что результат слияния Инь и Ян в каждом отдельном случае непредсказуем, и наоборот, всегда предсказуем в конечном результате. Если бы в жизни действовал математический закон, — думал Нечайкин, — когда плюс на плюс дает только плюс, мужики погрязли бы в гомосексуальном разврате, и это все равно дало бы минус. Стало быть, человеческие взаимоотношения, как их не тасуй: Инь на Ян, Ян на Ян или Инь на Инь, могут дать только минус и ничего больше. А значит вся китайская философия не только вредна, но и нежизнеспособна, а математика — есть порождение распущенности буржуазной научной мысли».

Грустно стало Нечайкину от этих размышлений. До того грустно, что он смахнул с рабочего стола гору необработанных лейблов, встал и, закрыв лицо руками, выскочил из цеха.

Сбегая на первый этаж, Нечайкин чуть не сшиб человека с вязанкой дров на спине. Тот еле успел увернуться, в негодовании выплюнул себе на грудь окурок и выкрикнул какое–то страшное матерное заклинание, от которого Нечайкин споткнулся и на улицу вылетел на четвереньках.

Выбравшись из густой маслянистой лужи, Нечайкин вытер лицо мокрым грязным рукавом и свернул за угол.

Он шел по узкому проходу, стараясь не замечать раскисшие коробки из–под тушонки и макаронов, которые были навалены вдоль обеих стен. Когда кончились коробки, их сменили пустые бочки из–под постного масла и овощные ящики. Изредка эти скучные ряды разнообразили гигантские бочки из–под квашеной капусты и переполненные мусорные контейнеры. Дорогу Нечайкину часто перебегали худосочные кошки и огромные жирные крысы, и совершенно непонятно было, кто за кем охотится.

Наконец, миновав котельную, нефтяное хранилище с провалившейся кровлей и сгоревший недавно дровяной склад, Нечайкин добрался до всем известного заводчанам закутка, где в летнее время распивали и частенько отдыхали после распития. Сразу же за ограждением из колючей проволоки, по которой проходил ток, в гранитном ложе плескались грязно–фиолетовые воды реки Москвы.

К большому неудовольствию Нечайкина на овощных ящиках уже сидели трое его знакомых, среди которых был и Кузьмин.

Кузьмин, до сих пор мешавший в ведре клей БФ с солью, поднял голову и, расплывшись в нехорошей улыбке, проговорил:

— Тю, Нечайкин. Сам пришел.

Нечайкин догадался, что его будут бить, пожалел о своей способности предугадывать события и со слабой надеждой спросил:

— Четвертым возьмете?

Не задай Нечайкин этот неосторожный вопрос, может все бы и обошлось. Ну постращал бы его Кузьмин, возможно влепил бы оплеуху или швырнул в него поленом, но Нечайкин перебощил. Здоровый детина в онучах и клеенчатом фартуке подтянул его за воротник поближе, крикнул: «Бля!» и несильно ткнул ему кулаком в зубы. От этого удара у Нечайкина в голове как–будто разорвалась бомба, и он как подкошенный упал рядом с ящиками.

Очнулся Нечайкин от того, что коллеги начали бить его ногами по ребрам и животу. Выплюнув с десяток железных зубов, он прикрыл лицо руками и громко хрюкнул, получив особенно болезненный пинок в солнечное сплетение.

— По роже не бейте! Рожу не трожьте! — охая при каждом ударе, умолял Нечайкин.

— Знаем. Не звери, — окучивая кирзовыми сапогами бока Нечайкина, ответил Кузьмин.

— Ничего–ничего, — тяжело дыша, проговорил здоровяк в онучах и клеенчатом фартуке. — Мордобой для мужика, все равно что менструация для бабы — дурная кровь сходит.

— Это точно, — поддержал его Кузьмин. — Еще в древности кровопусканием многие болезни лечили. Лихорадку, например. — Кузьмин размахнулся и со всей силой ударил Нечайкина ногой в живот. — Самсонова помнишь? — продолжал он. — Помнишь, месяц назад он пришел на работу с температурой тридцать восемь и семь? Мы с ребятами ему всю рожу разворотили, юшки стакана два из него вытекло. Так температура сразу упала до двадцати восьми градусов. Это же старое китайское средство от жара.

— Мужики, по печени–то не надо, — уворачиваясь от ударов, просил Нечайкин.

— Да у тебя она все равно гнилая, — ответил здоровяк в онучах. — Ей уже хуже не будет.

— Бляди вы, — кряхтя проговорил Нечайкин. — Твари, волки позорные, падлы ссученные… — Чтобы как–то отвлечься от болезненных ударов, Нечайкин начал выкрикивать все известные ему ругательства и проклятья. Брызжа кровавой слюной, он вертелся на земле как уж, сучил ногами и норовил попасть кому–нибудь из мучителей по ноге.

— Наглеет, — сказал здоровяк в онучах после того, как Нечайкин попал ему по колену.

— Он, падла, сегодня Прохорову лапал, — пожаловался Кузьмин, заехав Нечайкину сапогом по шее.

— А кто её не лапал? — резонно взвыл Нечайкин.

— Молчи, гнида, — возмутился Кузьмин.

— Что ж ты, сука, у товарища девушку отбиваешь? — спросил здоровяк.

— Может, в бочку его и в реку? — предложил до сих пор молчавший начальник смены. — Помните, как у Пушкина:

«И царицу в тот же час

В бочку с сыном посадили,

Засмолили, покатили

И пустили в окиян

Так велел–де царь Салтан».

Бочку выбрали большую, крепкую, с четырьмя ржавыми обручами и выбитым сучком для поступления свежего воздуха. Нечайкина запихнули внутрь, забили отверстие крышкой и для верности укрепили крышку четырьмя гвоздями.

Нечайкин сидел внутри тихо, как мышь. Ему достаточно было уже того, что его перестали бить. Единственное, о чем сейчас жалел Нечайкин, так это о том, что с ним не было томика Пушкина, который он оставил в кармане пальто. Александр Сергеевич был его любимым писателем, и если бы когда–нибудь Нечайкин встретил его на улице, он сказал бы ему: «Александр, у меня никогда не было няни вроде твоей Арины Родионовны, и в детстве мне рассказывали отнюдь не сказки. Наверное поэтому я вырос таким крепким. Мне раз двадцать вышибали зубы, восемь раз ломали ребра, четыре раза закатывали в бочку, и все же я остался жив. Ты бы такого просто не выдержал и попросил бы Дантеса пристрелить тебя задолго до вашей роковой встречи».

В этот момент кто–то постучал в бочку, и через выбитый сучок послышался голос Кузьмина:

— Слышь, Нечайкин, не обижайся. Видать, судьба у тебя такая.

— А я и не обижаюсь, — пробубнил Нечайкин. — Все что ни делается, все к лучшему.

— Это начальник смены, гад, куражится, — прошептал Кузьмин. — Его клей, он и музыку заказывает.

— Да, я понимаю, — ответил Нечайкин. — У богатых свои причуды. Поплыву в дальние страны. Давно мечтал.

— Пока, друг, — торопливо попрощался Кузьмин. — А Прохорову я тебе прощаю. Плыви спокойно.

Снаружи послышались голоса. Нечайкина докатили до ограждения, и после того как палками приподняли нижний ряд колючей проволоки, бочку сильно пнули ногой, и она полетела с гранитного парапета в холодную маслянистую воду.

— Уй, бля..! — вскрикнул Нечайкин, ударившись лбом о доски. Удар был таким сильным, что Нечайкин потерял сознание.

Бочка словно детская колыбель, тихонько покачивалась на мелкой речной волне. Нечайкин давно уже потерял счет дням и не знал, сколько времени он находился в пути. Он давно уже съел свои старые ботинки из кожзаменителя, и чтобы как–то обмануть голод, сосал большую пластмассовую пуговицу. Иногда он вынимал её изо рта, подносил к отверстию и смотрел, уменьшилась она в размере или нет.

Нечайкин почти все время пребывал в полубессознательном состоянии. Так было легче переносить вынужденное плавание и, собственно, неизвестность. Иногда ему начинало казаться, что он не Нечайкин, а Александр Сергеевич Пушкин. Тогда, почесывая воображаемые бакенбарды, он принимался сочинять стихи. Затем Нечайкин вдруг понял, что он уже и не Пушкин вовсе, а философ Лейбниц. Сделав эито открытие, он начал спорить сам с собой и доказывать себе, что будучи субстанциональным элементом мира, то есть, монадой, он прекрасно взаимодействует физически с другими монадами, о чем говорят его многочисленные синяки и ноющие бока. И наоборот, развитие каждой такой монады, будь то Кузьмин или этот мудак в онучах, отнюдь не находится в предустановленном Богом соответствии с развитием всех других монад. Кузьмина, например, он вообще считал недоразвитым, а потому и не может между ними возникнуть даже самой плохонькой гармонии. От этих мыслей Нечайкину становилось грустно, и он начинал мечтать о «звездной душе» Филиппа Ауреола Теофраста Бомбаста фон Гогенгейма, который когда–то трудился под скромным псевдонимом Парацельс. Именно размышления о параллелизме микрокосмоса и макрокосмоса натолкнули Нечайкина на мысль, что человек может воздействовать на природу с помощью тайных магических средств.

Подумав об этом, Нечайкин необыкновенно взволновался, перебрал в уме все известные ему магические заклинания и в конце концов остановился на наиболее подходящем. Откашлявшись, он загробным голосом проговорил:

— «Ты волна моя, волна! Ты гульлива и вольна: Плещешь ты, куда захочешь, ты морские камни точишь, топишь берег ты земли, подымаешь корабли — не губи мою ты душу: выплесни меня на сушу!»

Едва он закончил, как почувствовал, что бочка поднимается. Это произошло так быстро, что у Нечайкина захватило дух. Затем он услышал свист ветра в отверстии и, предчувствуя катастрофу, крепко зажмурился.

Удар был таким сильным, что бочка мгновенно рассыпалась, и Нечайкин с обручами на ногах и шее укатился метров на десять от места приземления.

Некоторое время он лежал и приходил в себя. На небе светило не по–осеннему яркое солнце, где–то поблизости ворковали голуби и каркали вороны. Пейзаж был вполне подходящим и до боли знакомым. Дома вертикально тянулись вверх, чахлые деревья сорили на ветру жухлыми листьями, откуда–то несло помойкой, и только булыжники под ногами казались какими–то не такими. Камни были крупнее.

Наконец Нечайкин встал и огляделся. Метрах в пятнадцати от него, на ящиках из–под иностранного компота, сидели два мужика и что–то пили из квадратных бутылок.

— Здорово, мужики, — издалека крикнул Нечайкин и направился к аборигенам. — Это что, Австралия что ли?

— Мыс Дохлой Собаки, — ответил мужик в грязном треухе. — Африка, едрена мать. Хочешь кокосовки?

— Да нет, с утра что–то не хочется, — ответил Нечайкин.

— А кто тебе сказал, что сейчас утро? — удивился мужик. — У нас здесь все время солнце светит. Как ни проснусь, оно светит. Африка, мать её ети.

— Мда, — почесав затылок, сказал Нечайкин. — Так в Африке ж негры живут.

— А мы и есть негры, альбиносы, — отхлебнув из квадратной бутылки, сказал мужик. Он достал из кармана грязную бумажку, раскрыл её и показал. Вот, здесь написано: «Василий Чомба. Негр». А это — Петька Лумумба, показал он на собутыльника. Мужик убрал бумажку за пазуху, вытер со лба пот треухом и пожаловался: — Жарко здесь. Одно спасение — кокосовка.

— А что, устроиться здесь можно? — осматриваясь, спросил Нечайкин.

— А почему нет? — ответил Василий. — Иди к нам на завод. У нас как раз тянульщиков люрекса не хватает. Лейблы делаем — «Маде ин Россия». — Мужик встал и, указывая грязным корявым пальцем вперед, объяснил: — Пойдешь туда, увидишь большую лужу с дохлой собакой, повернешь направо…

— Знаю–знаю, — перебил его Нечайкин. — Через два квартала за баней?

— Правильно, — поразился Василий. — Может все же хлопнешь кокосовки? Успеешь устроиться.

— Потом, уже на ходу ответил Нечайкин.

Проходя мимо лужи с раздувшейся дохлой собакой, Нечайкин плюнул в мертвое животное и с удивлением проговорил:

— Везде, бля, люди живут.

Он повернул направо и бодро зашагал к заводской трубе, которая делила голубое небо на две абсолютно равные части. Жара стояла невыносимая.

Кузнечик

Посвящается А. Пронину

«Пуля ему пробивает плечо, но тем вечером Сталора возвращается во «Вздохи» на гнедой лошади хозяина, тем вечером его кровь пачкает тигровый мех, и той ночью он спит с розовокожей женщиной».

Хорхе Луис Борхес «Мертвый»

1

Конец ноября — уже не осень, но еще и не зима — время тяжелых депрессий у слабонервных и томительного ожидания перемен, даже у тех, кому нечего желать.

В это время где угодно можно услышать фразу: «да уж скорей бы зима…» Позади октябрьские праздники, до Нового года далеко, а так хочется, чтобы что–нибудь произошло. Ну, хотя бы дом, что напротив, провалился сквозь землю. Можно было бы подойти к краю огромной дыры и посмотреть: остался кто–нибудь в живых или нет.

Анабеев щелчком выкинул сигарету, кашлянул в кулак и, сдвинув брови, позвонил в дверь. Открыла Люся.

Выглядела она как всегда неряшливо: вчерашний, а может, и позавчерашний пучок колтуном лежал на темени; засаленный до блеска ветхий халат был слишком коротким, и из–под него виднелась такая же ветхая комбинация. Вид ее можно было бы назвать жалким, если бы не расхлябанная, блатная поза. Люся смотрела на Анабеева вызывающе, и тот настроился на решительный лад.

— Можно? — буркнул Анабеев. Не ответив, Люся тряхнула головой и прошла в свою комнату. Анабеев последовал за ней.

Закрыв за собой дверь, Анабеев осмотрелся. Последний раз он был здесь восемь месяцев назад. Тогда комната выглядела иначе. Вместо детской кроватки в углу стояла этажерка с пустыми бутылками внизу и самой дешевой косметикой наверху. Протертый до ваты диван, сейчас был задвинут в противоположный по диагонали угол и, видно, только сегодня накрыт чистым тканьевым одеялом. Вместо привычного трактирного бардака, на комоде, на оранжевой клеенке стопкой лежали белые пеленки, в другой стопке подгузники, рядом — спринцовка и две бутылочки с сосками.

Другим был и запах. Сложному букету, состоящему из ароматов всевозможных человеческих пороков, пришел на смену привычный дух жилья, где все подчинено распорядку дня новорожденного младенца.

Не готовый к подобной метаморфозе, Анабеев растерянно заулыбался. Слова, которые он придумывал весь день, вылетели из головы. После утреннего звонка Люси, после этого возмутительного вторжения в его семейную жизнь, Анабеев долго упражнялся на службе в красноречии. Благо, должность техника несуществующего отдела позволяла ему заниматься на работе чем угодно, вплоть до сочинительства романов.

Чтобы иметь более полное представление о результатах своих упражнений, Анабеев проделывал их в туалете перед зеркалом. Сколько справедливых упреков и железобетонных аргументов было выдвинуто им в свое оправдание. Что там шлюха и пропойца Люська? Ими можно было бы задавить даже непорочно оплодотворенную пресвятую деву Марию. Но декорации сменились, и это обстоятельство перепутало Анабееву все карты. Он набычился, сложил руки на груди и произнес совершенно бессмысленную фразу:

— Живешь, значит?

— Живу, — насмешливо ответила Люся, — твоего ребенка, вон, ращу. Иди посмотри, папа–аша.

Последнее слово было сказано с подчеркнутым пренебрежением, но Анабеев не только не обиделся, но и смутился, чего с ним не случалось уже лет десять.

Неловко, будто боясь оступиться, Анабеев пересек комнату и подошел к детской кроватке. На дне ее, по пояс завернутый в теплую пеленку, лежал младенец. Он неумело, бесцельно двигал руками, блуждал глазами и причмокивал. Каждый глаз его вращался отдельно от другого, ни на чем не задерживаясь. Иногда зрачки расползались в противоположные стороны, да так, что видны были одни белки, и было что–то жуткое в этой неестественной автономии такого точного прибора, как глаза.

— С чего ты взяла, что он мой? — неожиданно разозлившись, спросил Анабеев.

— Знаю, — так же насмешливо ответила Люся. Она внимательно наблюдала за выражением лица Анабеева и с удовольствием отметила и растерянность, и тревогу.

Только промелькнувшая неприязнь к младенцу несколько разбавила ее радость.

— Да к тебе все ходили, — сказал Анабеев. — Мой! Еще чего–о!

Распаляясь, Анабеев говорил все развязнее, а Люсина реакция вполне соответствовала его интонации. Она сжала губы, подбоченилась и, когда Анабеев закончил говорить, процедила: — Я и на алименты подавать не буду. Или плати, как договоримся, или твоей жене все расскажу. Вот ей подарочек–то будет. Пять лет–то вы прожили, нет?

Сжимая и разжимая пальцы в кулак, Анабеев шагнул к Люсе, и та с криком: «Попробуй только!» — отскочила к двери. Анабеев скрипел зубами, поводил мощными плечами, демонстрируя свое физическое превосходство, но неожиданно чертыхнулся и быстро пошел к двери.

А Люся, вернулась к детской кроватке.

— Скажешь — убью, — убедительно сказал на прощанье Анабеев. Если бы хоть чуть сфальшивил в этой последней фразе, Люся, вероятно, ответила бы ему посвоему. Но Анабеев действительно рассвирепел. Даже перед десятью зеркалами он не смог бы заставить свое лицо побагроветь до такой степени.

Анабеев выскочил из комнаты и, пока возился с замком, услышал надрывные вопли Люси.

— Ну, чего вытаращился? Вон, твой папаша, сбежал. Беги, догоняй!

Ругаясь, Анабеев захлопнул, наконец, за собой дверь и начал быстро спускаться вниз по ступенькам.

На улице было препротивно. Дул сильный ветер. Даже не дождь — водяная пыль летела чуть не параллельно земле. Да ладно бы в спину, а то в лицо и левое ухо.

Пройдя метров десять, Анабеев попытался прикурить на ветру, но спички гасли, так и не успев разгореться. Тогда Анабеев зашел в подъезд соседнего дома, вытер мокрое лицо рукавом пальто и закурил. Между затяжками Анабеев награждал Люсю всеми известными ему грязными прозвищами, но легче от этого не становилось. Наоборот.

Воображение рисовало ему картины одна другой неприятнее. Анабеев по–своему любил семью — жену и годовалого сына. За пять лет супружества он привык к семейной жизни и уже не представлял себя в роли холостяка. Его пугала сама по себе вероятность перемен, поскольку Анабеев не любил скачков и поворотов в жизни.

Малейшим изменениям в заведенном распорядке он предпочел бы более суровый распорядок — второй срок воинской службы. С деньгами же было сложнее. Анабееву не только жалко было ежемесячно отдавать четверть зарплаты, его поразил сам факт: какой–то шлюхе Люське ни за что, ни про что отдать кровно заработанные… Да лучше публично подтереться ими и прослыть гусаром!

За минуту высосав сигарету, Анабеев поднял воротник пальто и вышел на улицу. Редкие прохожие, окуклившись в своих одеждах, спешили по своим делам. Перебежав улицу, Анабеев пошел дворами и уже через пять минут оказался у своего дома.

Войдя в подъезд, Анабеев достал из кармана ключи, взбежал на второй этаж и обнаружил свою дверь открытой. В квартире он разделся и громко сказал:

— А что это дверь–то открыта?

Но ему никто не ответил. Разувшись, Анабеев прошел по коридору и остановился у раскрытой двери в комнату.

Вначале у Анабеева подкосились ноги. Затем он отшатнулся назад, но, пытаясь сохранить равновесие, подался вперед и с выпученными глазами ввалился в комнату.

В нос ему ударил резкий запах мясобойни и уборной.

Анабеев наступил в темную, еще дымящуюся лужу и от страха шарахнулся в сторону. Его вырвало, и боль судорогой прошла от желудка в пах, но в голове немного прояснилось. Прямо перед ним лежало тело жены. Середина лица была вбита в черепную коробку, а шея сломана.

В метре от нее, в темной луже лежал скомканный какой–то чудовищной силой сын.

Анабеев захрипел. Его трясло, и это уже была не дрожь, а конвульсии. Раздирая себе рот руками и не чувствуя боли, Анабеев пятился почему–то в дальний угол комнаты, хотя в мозгу, вспухнув до огромных размеров, ворочалась мысль: «На у–ли–цу, бе–жать!» Из коридора послышались частые шлепки, и в дверном проеме на уровне колен появилось маленькое сморщенное личико. Анабеев увидел блуждающий взгляд и причмокивающие губы. И было невыносимо жутко от того, что этот недочеловек крепко держался на своих жиденьких, водянистых ножках.

Малыш сделал два шага вперед. Движенья его рук и ног напоминали работу манипуляторов, а сам он — безобразную игрушку, скопированную с грудного младенца.

Неожиданно присев, малыш резко выпрямился и, как кузнечик, выстрелил ножками вперед. Ничего не соображая, в полуобмороке Анабеев закрыл лицо руками и завалился на бок. Позади него раздался звон разбитого стекла и визгливое треньканье сервиза.

Успев подставить руку, Анабеев угодил ею прямо в лужу. Он по инерции проскочил в дверь, и в это же время раздался треск раздираемых досок. Во все стороны полетели щепки, и Анабеев, упав спиной к стене, увидел, что маленькая человеческая ножка, пробив дверь, застряла в рваной дыре. Только тут Анабеева прорвало. Вскочив на ноги, он страшно завизжал и бросился вон из квартиры.

Анабеев не помнил, как он добежал до милиции. Чуть не оторвав ручку, рванул на себя дверь, вкатился в помещение и, то падая, то поднимаясь, пролетел по коридору.

На шум тут же появились два милиционера. Они кинулись было к наглецу–дебоширу, но Анабеев уже повернулся к ним лицом, и блюстители порядка остановились.

Много они видели пьяниц, случалось иметь дело и с изуродованными трупами, и все же лицо странного посетителя поразило милиционеров своим чудовищным рисунком и бледностью.

II

Было уже далеко за полдень, когда Анабеев проснулся. Он повернул голову к источнику света и за зарешеченным окном увидел опушенное снегом дерево. Анабеев долго рассматривал сложный узор из ветвей. Контуры веток начали терять четкость, изображение размылось, и Анабеев почувствовал, как по щеке и носу на подушку потекли слезы. Ему не было ни больно, ни плохо, ни даже тоскливо. Его не интересовало, где он, почему на окне решетка и отчего он плачет. Постель была достаточно мягкой, снаружи сюда не доносилось ни единого звука, а белизна потолка, стен и свежевыпавшего снега подействовала на Анабеева умиротворяюще.

Он ощущал внутри себя какую–то космическую пустоту, и именно с этим ощущением к нему пришло беспокойство. Прислушиваясь к своему состоянию, Анабеев принялся анализировать его и тем самым разбудил память. Ему почему–то вспомнилось детство: лето на даче, зеленый берег озера, душный запах трав и стрекот.

— Кузнечики, — прошептал Анабеев, и слово это привело его в такое волнение, что он приподнялся на локтях и с испугом осмотрел комнату.Кузнечик, — еще раз сказал Анабеев. Он чувствовал какой–то страшный смысл в этом слове, но попытка докопаться до этого смысла ничего не дала. Анабеев лишь разнервничался, вскочил с постели и босой подошел к окну. За окном не было ничего интересного: дерево, за деревом невысокий забор, за забором дорога. По дороге куда–то спешил старичок, а вскоре его перегнал автобус. Через сотню метров машина остановилась, и Анабеев перевел взгляд на окна автобуса. Пассажиров было плохо видно, но неожиданно что–то привлекло внимание Анабеева. Он быстро вытер влажные глаза, прижался лбом к стеклу, но разглядеть это «что–то» ему мешали блики. «Кузнечик», — снова подумал Анабеев и даже не разглядел, а скорее догадался, что было там в автобусе ребенок, обычный ребенок в шубке или пальто, в шапке и калошах.

Отпрыгнув от окна, Анабеев прижался спиной к холодной стене и затравленно осмотрелся. Память еще не вернула ему подробности того страшного вечера, но чувство смертельной опасности, исходившее от ребенка, заполнило все его существо. Он уже знал, что маленькое зеленое насекомое имеет какое–то отношение к тому вечеру.

Знал и то, что к этому причастен ребенок, но вот свести воедино кузнечика и младенца никак не мог.

Щелкнул замок, входная дверь открылась. В палату вошли два человека в белых халатах. У одного халат был накинут на милицейскую форму, а под мышкой зажата кожаная папка.

— Что с вами? — увидев Анабеева у стены, мягко спросил, по–видимому, врач. Не дождавшись ответа, он как–то по особому подплыл к больному и, улыбаясь, спросил. — Ну что? Приснилось что–нибудь? Стоите босиком, на холодном полу. Марш, марш в постель.

— Я не стою, — замотал головой Анабеев, — мне ничего не приснилось. Вернее, приснилось. Кузнечик приснился. Кузнечик… а вон там, в автобусе ребенок. Это не приснилось. Я видел. Я сам только что видел,горячо заговорил Анабеев.

— Ну–ну–ну, — попытался успокоить его врач, — давайте–ка ложитесь в постель, а то простудитесь. Ложитесь и расскажите, как вы себя чувствуете, что вас беспокоит. Давайте, давайте, — доктор подтолкнул Анабеева к койке, и тот послушно вернулся в постель. Неожиданно у Анабеева появилось непреодолимое желание говорить.

Все равно о чем, лишь бы говорить, лишь бы его слушали, лишь бы не оставляли одного в этой странной палате с зарешеченным окном.

— Вы знаете, доктор, — скороговоркой начал Анабеев — мне снилось, да–да, снилось что–то очень страшное.

Какой–то кузнечик… — Анабеев заметил, как врач пальцем сделал милиционеру какой–то знак. Сбившись, Анабеев замолчал. Он с тревогой посмотрел на милиционера, затем на врача и спросил: — Где я, доктор?

— Вы? В больнице, где же еще, — весело ответил врач, — маленько приболели. Бывает. — Врач присел на краешек кровати и с фальшивым интересом спросил: — Так что там, с кузнечиком–то?

— Кузнечик, — вспомнил Анабеев, — это ребенок…Он наморщил лоб, помолчал немного и удивленно добавил. — Он прыгал.., маленький такой, с руками и… — внезапно Анабеев все вспомнил, а вспомнив, он начал ловить ртом воздух. Лицо его перекосилось от страха и боли. Он приподнялся на локтях, затем упал на подушку и зарыдал.

Когда Анабеев, наконец, немного успокоился, он обнаружил, что чувствует себя гораздо лучше. Будто вместе со слезами из него вышла наружу та самая муть, которая мешала ему ощущать себя Анабеевым. В голове прояснилось, вернулась способность связно мыслить и говорить.

И только на сердце тяжелым камнем лежал ужас пережитого.

— Ну вот и хорошо, — ласково сказал врач, — вот и ладненько. Сейчас вы поспите, а завтра, если захотите, мы переведем вас в общую палату.

— Я не хочу спать, выспался, — мрачно ответил Анабеев. Он взглянул на милиционера и добавил. — Я все вспомнил. Если хотите, могу рассказать. Только вы не поверите… — Анабеев перешел на шепот, а милиционер, не скрывая интереса, быстро присел на край койки и приготовился слушать. — Там действительно был кузнечик. Вернее, не кузнечик — ребенок, новорожденный ребенок. Это он… он… убил… — Анабеев закрыл лицо руками и хрипло закричал. — Ведьма! Это Люська подослала этого гада! Ведьменка! Ведьма!

Врач поднял руку, в комнату тут же вошла медсестра со шприцем в руке. С помощью милиционера и врача она сделала Анабееву укол. Тупое, сонное безразличие навалилось на Анабеева. Он лениво шевельнул рукой, хотел было что–то сказать, но это требовало больших усилий, и Анабеев закрыл глаза.

Очнулся Анабеев поздним вечером. Под потолком тускло светила маломощная лампочка. Возможно оттого, что над ней не было ни плафона, ни абажура, комната казалась пустой и убогой.

Открыв глаза, Анабеев вспомнил и врача, и милиционера, и то, как он рыдал. Вспомнил он и Люсю, и свой разговор с ней, и младенца, завернутого по пояс в теплую пеленку. В голове у него вертелись последние слова Люси, услышанные им у двери: «беги, догоняй».

Перебрав в памяти каждую мелочь, Анабеев припомнил и что–то мелькнувшее впереди, вроде собаки, когда он, покурив, вышел из подъезда. Внезапно Анабеева осенило: «Ведь если бы я не зашел в подъезд, он меня убил бы по дороге домой». У Анабеева заныло сердце. Ему стало смертельно жаль себя, свою вдруг поставленную на голову жизнь. За один вечер он потерял все, что имел: жену, сына, покой, а главное — уверенность в том, что нет на свете такой силы, от которой нельзя было бы укрыться в собственном доме. Анабеев вдруг понял, что свернул с протоптанной дорожки и заблудился в дремучем лесу. Понял, что жить ему придется здесь до скончания века. Именно это и было самым страшным. Страшным потому, что Анабееву всю его сознательную жизнь внушали, будто все подчиняется одним и тем же законам тем самым, по которым он и жил, — что он находится под защитой государства и никакое даже самое мелкое преступление против его личности не останется безнаказанным. Анабеев вдруг ощутил себя маленьким и беспомощным. Мир перестал казаться ему незыблемым. Оказывается, существовала сила, способная смять его, растоптать, надругаться–и швырнуть в неизвестность. Это делало жизнь похожей на бессмысленное блуждание по подземным коридорам без выхода и света.

За окном завывал ветер, и ветви дерева изредка постукивали о решетку. Внезапно Анабеев уловил в этих беспорядочных звуках что–то целенаправленное, и почти сразу после этого раздался металлический скрежет и звон разбитого стекла. Даже не глядя на окно, Анабеев понял, в чем дело. Каждым волоском своим он почувствовал близость смерти, но именно это обстоятельство и помогло ему. Анабеев напрягся, соскочил с постели и встал лицом к окну. Вид младенца, разрывающего руками толстую металлическую решетку, был настолько страшен, что Анабеев невольно попятился к двери.

Сердце у него даже не колотилось, оно замерло, притаилось, боясь неосторожным движением посеять панику и тем самым обречь Анабеева на гибель. И все же нервы у него не выдержали. Ощутив спиной дерево, Анабеев со всей силы забарабанил по двери кулаками и закричал.

Как карандаши, сыпались вниз металлические прутья.

Разделавшись с решеткой, малыш выдавил ручонками стекло и шагнул на подоконник. На пол полетели мелкие окровавленные осколки, и в тот момент, когда Анабеев закричал, малыш спрыгнул с подоконника. Очутившись на полу, он присел, приподнял окровавленные руки и, как кузнечик, прыгнул. Анабеев успел даже разглядеть его бессмысленное неживое выражение лица, провалившийся маленький ротик с оттопыренной нижней губой и нескладное длинное тельце с вспухшим животом и куриными ребрами.

Анабеев резко отпрыгнул в сторону. Как и в первый раз, он услышал треск дерева, а обернувшись, увидел застрявшего в двери ребенка. Тот неумело и медленно помогал себе руками, раздирая толстые доски, как картон.

Не раздумывая ни секунды, Анабеев, как был в белом больничном белье, кинулся в развороченное окно.

Пролетев два этажа, он неудачно приземлился на левый бок, но не почувствовал боли, вскочил и побежал к забору. Сзади послышался негромкий шлепок, но Анабеев уже перемахнул через забор и выскочил на дорогу.

Впереди, метрах в двухстах стоял жилой дом, но тут Анабеев вдруг со всей ясностью понял, что он не успеет добежать, а даже если бы и успел, дом этот ему не защита.

III

Машина едва успела затормозить. Она проехала несколько метров юзом и встала. Водитель со свирепым лицом хотел было «вложить» идиоту в исподнем, но Анабеев рванул на себя дверцу, вскочил в автомобиль и хрипло закричал:

— Гони! Скорее! Гони, если хочешь жить!

У шофера не было времени на то, чтобы оценить ситуацию. Прямо над ним нависал сумасшедший со страшным ободранным лицом. Кроме того, вопль Анабеева оглушил шофера, и тот, моментально включив скорость, нажал на акселератор. Машина рванулась, повиляла по мокрому снегу и понеслась вперед.

— Ты видел?! — заорал Анабеев на ухо водителю.Видел?! Еще бы немного и нам каюк! Он перелез через забор. Видел?!

Шофер непонимающе замотал головой. Втянув голову в плечи, он обернулся, посмотрел на сумасшедшего и испуганно спросил: — Куда тебе?

— Гони, шеф! — со зверским лицом ответил Анабеев.

В облике его появилось что–то удалое, чертовски наплевательское. Глаза горели шальным огнем, и если бы не потолок, выбрался бы Анабеев на крышу и погнал бы со свистом и гиканьем плененный автомобиль по захламленным пустырям и заброшенным стройкам. — Гони–и, шеф, если жить хочешь! — хохоча, кричал Анабеев. — Он прыгает, как кузнечик! Так башка и отлетит!..

Не зная, что делать, шофер оттянул кроличью шапку подальше на затылок и прибавил газу.

— На Таганку, на Таганку давай, — вдруг осенило Анабеева. — К ведьме этой. Пусть он там меня поищет, у своей мамочки. — Прильнув к заднему стеклу, Анабеев забормотал что–то о смерти, а водитель резко крутанул руль, затормозил у входа в милицию и быстро выскочил из машины. — Куда, дурак? — закричал Анабеев. — На кладбище захотелось?

Но водитель не слышал его. Сорвав с головы шапку, он нырнул в подъезд и захлопнул за собой дверь.

Анабеев ловко перелез на место сбежавшего шофера, но в замке зажигания не оказалось ключа. Чертыхаясь, Анабеев выбрался из машины. Сообразив, что милиция ничем не сможет ему помочь, он бросился в темный двор.

Только сейчас Анабеев почувствовал сильную боль в левом боку и холод. Голые ступни обжигал едва выпавший снежок. На теле не было такого места, куда бы ни проникал ледяной пронизывающий ветер. Больничное белье полоскалось на Анабееве, прилипало то к спине, то к животу, и от этого ему становилось еще холоднее. Все больше и больше припадая на левую ногу, Анабеев вдруг подумал, что бежать ему некуда. Микрорайон представлял из себя относительно ровную местность, припорошенную снежком. Кое–где торчали блочные высотные дома, да чудом уцелевшие одинокие деревья. Анабееву захотелось кричать, рвать на себе рубашку и волосы.

Ему опять стало страшно до слез. Превозмогая боль, скуля и подпрыгивая, он побежал вдоль дома, обогнул его и заскочил в подъезд. Здесь он немного отдышался, затем осторожно выглянул на улицу и, убедившись, что его никто не видел, заковылял к лифту.

Поднявшись на последний этаж, Анабеев полез дальше, на чердак. Там, у машинного отделения лифта он, наконец, остановился. Что делать дальше, Анабеев не знал. Он так замерз и зубы его так лязгали, что в этот момент он не смог бы выговорить даже «мама». В боку пульсировала почти невыносимая боль, но голова была свежей. «Как же он нашел меня в больнице? — с отчаянием подумал Анабеев. — Значит, он найдет меня и здесь.

Ну что я ему сделал?» И тут Анабеева осенило, и он с ужасом проговорил: «Сын! Он мой сын!». Обессилев, Анабеев опустился на цементный пол. Мысль о том, что это маленькое чудовище его сын, почему–то сразу успокоила Анабеева. Может, сказалась сильная усталость, навалившаяся сразу, как только он расслабился, а может, он уже достаточно свыкся с ролью жертвы. Сейчас Анабееву хотелось только одного — согреться и уснуть. Перебравшись поближе к отопительной батарее, он прижался к ней спиной и закрыл глаза. В памяти тут же возник образ кузнечика, но Анабееву не сделалось страшно. Наоборот, он попытался представить это жалкое существо во всех подробностях, рассмотреть как следует этого маленького ведьменка.

Засыпая, Анабеев услышал, как лифт поехал вниз, а потом обратно наверх. Затем на последнем этаже из лифта кто–то вышел. Анабеев услышал шепот и осторожные шаги. Уже привыкнув убегать, и теперь все равно от кого, Анабеев напрягся и, превозмогая боль в боку, встал на четвереньки. Эти кто–то поднимались на чердак. Не дожидаясь их, Анабеев прополз в низкую чердачную дверцу, встал на ноги и добрался до следующей дверцы.

Он пролез в нее и очутился в соседнем подъезде, но преследователи уже были рядом. Анабеев слышал, как они чертыхались в темноте, каких–нибудь метрах в пяти от дверцы.

Прыгая через три ступеньки, Анабеев побежал вниз.

Он не соображал, куда и зачем бежит. Он делал это автоматически, потому что жизнь или судьба решили, что отныне он, Анабеев, должен бежать и бежать ото всех, не зная, где его ждет остановка, которая, может быть, даже будет последней.

Выскочив из подъезда, Анабеев увидел милицейскую машину и рядом с ней двух милиционеров. Он бросился в противоположную сторону и услышал, как у него за спиной взревел двигатель, завизжали автомобильные шины, и кто–то закричал:

— Он здесь, здесь!

Неожиданно прямо перед Анабеевым появился еще один милиционер. Он раскинул руки и, как борец, двинулся на беглеца. Не сбавляя скорости, Анабеев понесся прямо на милиционера и тот, видимо, испугавшись страшного вида Анабеева, отскочил в сторону.

Никогда в жизни Анабееву не приходилось так быстро бегать. Он летел вперед через газоны и клумбы, через дворы и подворотни, перепрыгивал через низкие и перелетал через высокие заборы. Ему самому казалось, что он едва касается ногами земли, и было что–то упоительное в этом сумасшедшем животном беге. Анабеев совершенно перестал ощущать тело. Оно само несло его, рассчитывая длину шага или прыжка, и делало это с такой безукоризненной точностью, что Анабеев как бы наблюдал за собой со стороны, не переставая восхищаться собственным телом.

Плохо стало, когда Анабеев остановился, а остановившись, увидел впереди машину с большим красным крестом. Сердце у Анабеева билось между желудком и горлом, обожженные легкие рычали, ноги подкашивались, а перед глазами плавали огромные разноцветные колеса.

Анабеев повис на услужливо подставленных руках и провалился в беспамятство.

Очнулся Анабеев в машине. Его сильно тошнило, а слабость была такой, что он не мог повернуть голову.

Носилки, на которых он лежал, слегка покачивались.

Рядом с ним какой–то человек курил и изредка покашливал.

— Его поймали? — шепотом спросил Анабеев, почему–то уверенный, что проспал сутки, а может, и больше.

Но никто не услышал и тогда он повторил свой вопрос, но уже громче.Его поймали?

— Кого? — спросил сонный санитар.

— Кузнечика, — ответил Анабеев.

— Поймали, — милостиво сообщил санитар. — И кузнечика, и паука, и Муху–Цокотуху. Все в порядке. Можешь спать спокойно.

— Да нет, — раздраженно перебил его Анабеев, — не кузнечика. Это я так его зову. Ребенка того, с окровавленными руками. Поймали?

— И ребенка поймали, — зевая, ответил санитар,жить будет, не бойся.

— А как его поймали? — заподозрив неладное, спросил Анабеев.

— Да на удочку, — спокойно ответил санитар, — на живца. Заглотнул так, что всей больницей крючок вынимали.

Анабеев застонал и попытался отвернуться. У него не было сил возмущаться вслух, и он долго и очень изобретательно крыл про себя идиота–санитара.

Поместили Анабеева в палату с двумя койками. На одну положили его, а на .другую сел тот самый санитар.

Едва врачи ушли, как санитар сбросил ботинки и завалился спать. Перед этим он еще спросил Анабеева: — Ну как, силы–то есть?

Анабеев покачал головой и прошептал: — Он и тебя убьет. Придет ночью и убьет.

— Посмотрим, — усмехнулся санитар.

Всю ночь Анабеев пролежал с открытыми глазами, глядя в окно. Там за стеклом и толстой решеткой теперь уже не было никакого дерева, и лишь ветер заунывно подпевал ночной больничной тишине.

К утру, так и не дождавшись кузнечика, Анабеев решил, что, как только сумеет встать, он сам найдет этого чертенка и скажет ему: «Гад, ты гад! Я же отец твой, а ты…» — на этом месте Анабеев задремал, и принятое решение найти кузнечика трансформировалось в его больной голове в видение: вот он поднимается по ступенькам, подходит к двери, нажимает на кнопку звонка.

Ему открывает Люся. Презрительно улыбаясь, она пропускает его в квартиру и вслед за ним проходит в свою комнату. Не решаясь подойти к кроватке, Анабеев говорит: «Он убил…» У него перехватывает горло, и, не стесняясь Люси, Анабеев размазывает по щекам слезы. «Ну и что, что убил? смеясь, отвечает Люся. — Он же маленький, ничего не понимает. Что с него возьмешь, с крохотулечки? Взрослые, вон и те убивают». Люся заглядывает в кроватку, трясет погремушкой и любовно агукает. «Он и меня…» срывающимся голосом говорит Анабеев. «И тебя, и тебя, — радостно подхватывает Люся. — Ему все равно кого. Агу–агу». — «Да нет, он за мной охотится», — говорит Анабеев и делает несколько шагов к кроватке. «Это тебе так кажется, — отвечает Люся, — убил бы он кого другого, ты бы даже и не узнал об этом. Иди, посмотри на него». Люся поманила Анабеева, и тот послушно подошел. В кроватке лежал офицерский френч с лотерейным билетом вместо головы.

Люся обняла Анабеева, сильно сдавила ему плечи и жарко зашептала в самое ухо: «Давай вместе растить его».

IV

Почти сутки Анабеев пролежал без памяти. Когда он очнулся, то обнаружил, что грудь его стянута бинтами, а из тяжелой гипсовой культи на левой руке торчат посиневшие кончики пальцев. Кроме того в палате прибавилось окон, на которых почему–то не было решеток. Рядом стояли еще несколько кроватей, и на них посапывали и храпели, видимо, больные.

На стене едва тлела синяя лампочка, а за неплотно прикрытой дверью кто–то негромко говорил. Анабеев попытался было приподняться, но левый бок сильно болел, мешали бинты и страшная слабость. Повернувшись к двери, Анабеев позвал громким шепотом:

— Сестра! — Не дождавшись ответа, он почти крикнул. — Сестра!

И тут же в дверях появилась молодая хорошенькая девушка в белом халате и такой же косынке.

— Мне надо, — смущаясь, сказал Анабеев, — встать надо.

— Утку дать? — спросила медсестра.

Анабеев покраснел и, замотав головой, ответил:

— Нет, я сам. Помоги только встать.

Опираясь на подставленную руку, Анабеев, кряхтя, поднялся с постели и медленно, пошатываясь, побрел в указанном направлении. Открыв дверь туалета, он сделал два шага и тут увидел в углу, на кафельном полу, кузнечика. Тот лежал на спине и бесцельно водил в воздухе правой рукой. Левая, как и у Анабеева, была убрана в гипс, а куриная грудная клетка туго перебинтована. Кузнечик шевелил губами, будто пытаясь что–то сказать, но получалось у него только «кхы–кхы». Потрясенный, Анабеев некоторое время остолбенело смотрел на младенца и не двигался с места. Затем он осторожно приблизился к кузнечику, наклонился над ним и спросил: — Ты? Лежишь, ведьменок? И чего ты ко мне пристал?

Не обращая внимания на Анабеева, младенец вращал глазами, пыхтел и как будто пытался встать. Возможно оттого, что он казался совершенно беспомощным, Ана беев осмелел. Он встал на колени рядом с кузнечиком и дрожащим голосом сказал: — Ну, вот он я. Бери, не убегу.

Анабееву вдруг стало стыдно за то, что он так малодушно убегал от этого нескладного существа. Ужасы последних дней потускнели, убийца кузнечик превратился в обычного новорожденного младенца.

— Хочешь помогу? — спросил Анабеев. — Хочешь, я тебя отпущу в окно? Ступай домой. Нечего тебе здесь делать.

Анабеев подсунул здоровую руку под голову ребенка и приподнял ее. Она болталась на слабой шее, как тыква на тонком стебле. Помогая себе коленями и загипсованной рукой, Анабеев поднял кузнечика, прижал к животу и с трудом встал. После этого здоровой рукой он расшпингалетил окно и раскрыл обе рамы. В комнату хлынул промозглый ледяной воздух.

— Ступай, — сказал Анабеев, но кузнечик вел себя, как самый обыкновенный ребенок одного месяца от роду.

Он ткнулся тяжелой головой в грудь Анабеева и запыхтел. Анабеев еще долго уговаривал младенца пойти домой. Он уже совершенно окоченел, а кузнечик, будто издеваясь, хныкал и водил правой ручкой по забинтованному боку Анабеева.

Можно было, конечно, отдать младенца медсестре или оставить его здесь, на подоконнике, но Анабеев почемуто принял самое глупое в его положении решение. Он влез на подоконник, свесил ноги на улицу и, прижав покрепче кузнечика к животу, прыгнул. Внизу Анабеев завалился на спину в снег и долго после этого копошился, как перевернутая черепаха, пытаясь, не отрывая от себя младенца, встать. Наконец, это ему удалось, и Анабеев, сунув кузнечика под пижаму, как мог быстро заковылял по дорожке.

Трясясь от холода, Анабеев быстро шел по шоссе и все время оборачивался. Он ждал, что его нагонит какаянибудь машина, но время было слишком позднее, а место глухое. Где–то вдалеке, слева, прогрохотал поезд, и Анабеев, повинуясь инстинкту заблудившегося в лесу, побрел на звук.

— Ну и гад же ты, — шептал он кузнечику, — да я не о себе, черт со мной — людей жалко. Жена–то с сыном здесь при чем? Шваркнуть бы тебя сейчас башкой о дорогу. — Ругаясь и все больше зверея, Анабеев лез через какие–то заросли кустов, падал в ямы, перелезал через насыпи, опять падал и опять лез. На голову младенцу сыпались такие слова, от которых в любой другой ситуации Анабееву самому стало бы тошно и страшно. Закончив очередное виртуозно построенное ругательство, он спрашивал младенца: — Их–то за что? Они–то что тебе сделали, гаденыш?

Наконец, споткнувшись о кочку, Анабеев выронил младенца, упал и, поднявшись, заорал:

— Да пропади ты пропадом, убийца! Лежи здесь, подыхай!

Запахнув на груди пижаму, Анабеев побежал назад, но очень быстро сбился с пути. В темноте следов не было видно, до ближайших огней было очень далеко, а перед ним, перед Анабеевым, слабо мерцала заснеженная земля.

Напрасно остановился Анабеев. Эта остановка отняла у него последние силы. Сделав несколько шагов, Анабеев свалился в канаву, да так и остался там лежать. В голове у него трещало, как в расстроенном радиоприемнике. Он уже не помнил, зачем сюда пришел, и только бессмысленное в этом снежном поле слово «кузнечик» вертелось на языке.

Перевернувшись на спину, Анабеев закрыл глаза. Он чувствовал, что засыпает, знал, что навсегда, но это уже не пугало его. Анабеев подумал о Люсе, и она явилась к нему, выплыла из темноты и взяла его за руку. Ладонь у нее была такой холодной, что Анабеев почувствовал, как заиндевела его рука, затем плечо и дальше грудь, живот.

— Уйди, — прошептал Анабеев, — я сам.

Но Люся не отпускала его. Она провела пальцами по его лицу и спросила:

— Холодно?

— Уйди, — застонал Анабеев.

— Ну, потерпи немного, уже скоро, — сказала она. — Ты полежи, а я пойду позову кузнечика. Он где–то здесь.

С каждой секундой Анабееву становилось все теплее и теплее. И вот уже жара сделалась невыносимой. Анабеев заметался, начал срывать с себя бинты, кататься по земле, и где–то рядом что–то загремело, послышались крики и топот ног. Анабеев с трудом открыл глаза, посмотрел вначале на лампочку, затем на соседнюю койку и только после этого на окно. На пол с грохотом упала изуродованная рама, осколки стекла, бликуя, разлетелись по всей палате, и из кромешной уличной темноты, на подоконник ступил маленький безобразный человечек с окровавленными руками.

— Я дам тебе двадцать пять рублей, — прошептал Анабеев.

Если не считать детской кроватки у самого окна, то за последние восемь месяцев комната Люси никак не изменилась. Сама она сидела пьяная на раздрызганном диване и жаловалась Анабееву: — Ой, жить не хочется… и еще этот, черт бы его побрал. Куда он мне?

— А чем я–то тебе могу помочь? — спросил Анабеев. — Ну что, денег тебе дать? Так ты тут же их пропьешь.

— Да уйди ты, сволочь, — крикнула Люся. — Подавись своими деньгами. Иди отсюда.

Анабеев посмотрел на часы, открыл дверь и на прощанье сказал: — Во всяком случае запомни: скажешь — убью!

Анабеев вышел на улицу и попытался прикурить сигарету. Ветер задувал огонь, и Анабеев вошел в подъезд соседнего дома. У самой двери он посмотрел назад и увидел, как что–то вроде собаки мелькнуло в соседних кустах. Анабеев вздрогнул, бросил сигарету и быстро зашагал домой.

Я дарю тебе жизнь

Видно было, что город покинули давно. Многие здания этого города были выстроены из больших каменных плит. Глубина оконных проемов свидетельствовала о необычайной толщине и прочности стен. Из щелей между камнями пучками росла трава, а кое–где виднелись чахлые кривые деревца. Широкие улицы города также заросли травой и кустарником, и на булыжниках, служивших когда–то мостовой, грелись мелкие зверушки.

Внезапно Гавличек остановился как вкопанный, а затем подозвал к себе Захарова. Прямо под домом в траве лежал человеческий скелет, едва прикрытый бурыми лохмотьями. Череп убитого был сильно поврежден у виска.

— Вот и первый житель Фе, — мрачно проговорил Гавличек. Присев на корточки, он принялся разглядывать пролом в черепе. — Ничего ударчик, наповал.

Заметив что–то в остатках одежды, Захаров нагнулся и поднял два тяжелых металлических цилиндрика.

— Похожи на пули, — сказал он. — Скорее всего, ружейные. Хотел бы я посмотреть, что у них за пушки.

Гавличек взял один из цилиндриков и подкинул его на ладони. В этот момент где–то рядом грохнуло, и в стену рядом с Захаровым что–то ударило. Брызнули осколки камня, в траву упала расплющенная пуля.

— Шлем, — тихо проговорил Захаров, но Гавличек уже сообразил, в чем дело. Оба разведчика надели шлемы и быстро осмотрелись. В одном из пустых оконных проемов на противоположной стороне улицы они заметили вспышку, и сразу же послышался выстрел. Пуля больно ударила Захарова в грудь и, расплющившись, отскочила в траву.

— Ну, вот и второй фенянин, — сказал Гавличек и, махнув рукой, бросился к дому.

Захаров догнал напарника на противоположной стороне. Вбежав в дом, разведчики принялись искать лестницу. Длинный коридор закончился просторной площадкой, откуда и начинались ступеньки.

Огромными прыжками длинноногий Гавличек одолел первый пролет и посмотрел наверх. Метрах в десяти над ним стоял молодой человек и целился ему в голову. Затем раздался еще один выстрел, и пуля, ударившись о шлем, отлетела в сторону.

Отшвырнув ружье, стрелявший исчез в дверях, но разведчики быстро догнали его и прижали к стене.

— Зачем ты стрелял в нас? — спокойно спросил Гавличек. Вдвоем им не стоило особого труда удерживать низкорослого фенянина. Не имея возможности даже шевельнуть рукой, молодой человек лишь злобно вращал глазами и скалил зубы.

— Может, ты все же скажешь, зачем стрелял? — повторил вопрос Захаров.

— Убивайте, чего вы ждете! — ломающимся голосом крикнул фенянин.

— Мы не собираемся тебя убивать. Твоя жизнь нам не нужна, — ответил Захаров. — А вот ты, кажется, за нами охотился. Зачем?

Опустив голову, фенянин тихо пробормотал ругательство и замолчал.

— Если не хочешь говорить, нам придется взять тебя с собой. — Захаров выключил автопереводчик и обратился к напарнику: — Давай–ка его в катер. Ему надо успокоиться. Сейчас он может только кусаться.

Двухметровый Гавличек легко взвалил на себя мелкого фенянина, и разведчики пустились в обратный путь.

На площадке Захаров подобрал брошенное фенянином ружье.

— Пищаль, — со знанием дела сообщил он напарнику. — Во всяком случае, очень похоже. Было бы смешно, если бы из этого шланга кого–нибудь из нас уложили.

Гавличек молча нес свою ношу. Фенянин не сопротивлялся. Он лежал на плече у землянина и, закрыв глаза, покачивался в такт шагам.

Возле катера Гавличек поставил пленника на ноги и откинул шлем за спину. Затем он включил автопереводчик и, отдуваясь, предупредил:

— Не советую убегать. Я бегаю лучше.

Захаров хлопнул молодого человека по плечу, и тот испуганно обернулся.

— Не бойся. Полезай в машину. Там удобнее беседовать.

Разговор с фенянином не дал разведчикам никаких результатов. Он все время молчал и лишь на закате, посмотрев на солнце, молитвенно произнес:

— Спасибо, Харелл.

— Харелл — это солнце? — поинтересовался Гавличек. Абориген равнодушно посмотрел на разведчика и ничего не ответил.

— Ну что с ним делать? — раздраженно спросил Гавличек. — Давай наваляем ему, и пусть идет. Не с собой же его таскать.

— Отпускай, — согласился Захаров. — Ружье мы отобрали. Пусть идет. Распахнув дверцу, он ткнул пальцем в темноту и обратился к фенянину: Иди, ты свободен.

Абориген затравленно посмотрел вначале на одного разведчика, потом на другого и процедил:

— Не пойду.

— Фьють, — свистнул Гавличек. — Вот это номер. Он не пойдет. А тебя и спрашивать никто не будет. Выкинем — и будь здоров.

Вцепившись в кресло, фенянин уперся ногами в стенку и громко повторил:

— Не пойду, меня убьют.

— Это другой разговор, — удовлетворенно проговорил Захаров. Он закрыл дверцу и подвинулся поближе к аборигену. — Кто тебя убьет?

Расскажи, не бойся.

— Или убирайся к чертовой матери, — рявкнул на него Гавличек.

— Не пойду! — закричал фенянин. — Я не знаю, кто убьет! Кто первым увидит, тот и убьет!

— У вас что, гражданская война? — спросил Захаров, но абориген снова замолчал.

— Ладно, пусть переночует, — проворчал Гавличек. — А утром иди куда хочешь. Нам некогда с тобой нянчиться. Только смотри, не вздумай ночью напасть на нас. Бесполезно.

— Не буду, — угрюмо ответил фенянин.

Проснувшись, Захаров приподнялся и посмотрел на заднее сиденье.

Фенянин еще спал. Гавличек открыл глаза и откинул шлем.

— Фу, как неприятно спать в шлеме, — пробормотал он и зевнул. — Всю ночь снилась какая–то гадость. — Он брызнул в рот зубным шампунем и, открыв дверь, сплюнул на траву. — Буди этого обормота, — сказал он Захарову и вышел из катера.

Фенянин поднялся сам. Как и вечером, он посмотрел на солнце, сказал «Спасибо, Харелл» и, с опаской поглядывая на Захарова, вышел из машины.

— Я пойду? — мрачно спросил он у Гавличека.

— Иди, — равнодушно ответил тот.

— Можно я возьму свое ружье? Я больше никогда не буду стрелять в вас, стараясь не смотреть на разведчиков, попросил он.

— Нельзя, — грубо ответил Гавличек. — И смотри, еще раз поймаем с пушкой, я тебе уши оборву. Понял?

— Мне нельзя без ружья, — с ужасом в глазах проговорил фенянин.

— Где я достану другое? Меня подстрелит любой мальчишка.

— У вас что, у каждого мальчишки есть ружье? — спросил Захаров.

— Да, — ответил молодой человек. — У нас нельзя без оружия.

— Тогда ответь ты нам, черт тебя раздери, что у вас происходит?!

— сказал Гавличек. — Война? Вендетта? Или что–нибудь еще? Почему вы охотитесь друг на друга?

— Мы хотим жить, — ответил фенянин.

— Интересно, — озадаченно проговорил Захаров. — Разве для того, чтобы жить, надо убивать друг друга?

— Человеческий век короток, а мы хотим жить долго, — загадочно ответил фенянин.

— Так вы потому и живете недолго, что уничтожаете друг друга, воскликнул Захаров. — Галиматья какая–то! Как ему втолковать?

— Не надо ему ничего втолковывать, — ответил Гавличек. — Пусть забирает свое ружье и проваливает.

— М–да… — Захаров в задумчивости поскреб небритый подбородок и, отключив автопереводчик, сказал: — Он же сейчас пойдет и кого–нибудь шлепнет.

— Ну, а так шлепнут его, — ответил Гавличек и рявкнул на фенянина: Бери ружье и марш отсюда!

Абориген мышью нырнул в катер, схватил оружие, прижал его к груди и, все время оборачиваясь, побежал к домам.

— Постарайся больше никого не убивать, — вдогонку ему крикнул Захаров.

— Так он тебя и послушал, — усмехнулся Гавличек. — Надо отыскать кого–нибудь поумнее и посговорчивей. Кажется, вон там, — Гавличек показал на север, — есть какое–то селение. Надо бы познакомиться с семьей фенян. Женщины, надеюсь, здесь есть? Или дети. Должен же кто–то проболтаться.

— На войну не похоже, — сказал Захаров. — Хотя война войне рознь. Они всякие бывают.

— Садись, поехали, — забираясь в катер, сказал Гавличек. — Может, и война. Разберемся. Любая война бывает понятна только тем, кто воюет. Для остальных она — бессмыслица.

Закрыв за собой дверь, Захаров устроился на водительском сиденье и включил двигатель. Катер бесшумно тронулся и, быстро набирая скорость, полетел над самой землей.

— Красивая планета, — разглядывая диковатые пейзажи, проговорил Захаров. — И город красивый. Похоже на наше средневековье. Ну, вот и приехали, — сказал он и выключил двигатель. Катер плавно заскользил по земле и становился у стены небольшой, но внушительной крепости.

Сразу за стеной из необработанного камня начинался густой лес.

Оттуда тянуло теплой сыростью и вполне земной хвоей.

— Курорт, — пошутил Захаров, выбираясь из катера.

— Посмотрим, — с сомнением ответил Гавличек, на глаз прикидывая высоту стены. — Как ты думаешь, нас уже ждут?

— Не знаю, — легкомысленно ответил Захаров. — Если заметили, то ждут.

— Сейчас как дадут залп из сотни стволов, потом полдня сидеть в примочках. Может, махнем через стену?

— Не надо, подумают что–нибудь не то, — ответил Захаров. — Пойдем, поищем ворота.

Разведчики прошли вдоль стены, свернули налево и через двадцать метров остановились у невысокой бревенчатой двери. Она оказалась заперта, и Гавличек зычно позвал:

— Эй, есть кто дома?!

Прямо над головой у землян два раза подряд грохнуло, и Захаров рассмеялся.

— В шлем–то лучше.

— Эй, вы, — крикнул Гавличек, задрав голову. — Перестаньте стрелять, а то мы разнесем ваш паршивый бастион по камешку.

— Не стреляйте, — вторил ему Захаров. — Мы не сделаем вам ничего плохого.

— Их это не волнует, — проговорил Гавличек. — Они стреляют не потому, что боятся тебя. Ты им не нравишься.

— Выходите, поговорим, — снова крикнул Захаров. Разведчики отошли от стены метров на пять. Над стеной торчали две лохматые головы и два ружейных ствола.

— Чего вам надо? — громко спросил один из аборигенов.

— Вначале уберите ружья, — ответил ему Гавличек. — Пули нас не берут.

— Видели, — ответил тот же фенянин.

— А если видели, какого черта держишь нас под прицелом? Я не могу разговаривать с человеком, который метится в меня из ружья.

Меня это раздражает.

Немного посовещавшись, феняне отложили ружья.

— Так–то лучше, — удовлетворился Гавличек. — Мы хотим задать вам несколько вопросов.

— Задавайте, — ответил фенянин.

— Во–первых, — опередил своего напарника Захаров, — почему вы в нас стреляли?

— Мы не знаем, кто вы такие, — сказал абориген.

— Во–первых, может, вы все–таки спуститесь, — миролюбиво сказал Гавличек. — У нас нет оружия. Неловко как–то разговаривать, задрав голову.

— Такому, как ты, чтобы убить человека, и оружия не надо, — сказал тот же фенянин.

— Ладно, — сдался Гавличек. — Тогда скажите, где мы можем увидеть кого–нибудь из представителей власти? Кто у вас здесь — губернатор, король или президент?

— У нас нет короля, — ответил фенянин. — Последнего убили лет сорок назад. Больше никто не хочет управлять страной. Каждый сам себе хозяин.

— А что здесь происходит, можно узнать? — спросил Захаров.

— Ничего не происходит. Живем себе. Хлеб растим, детей растим, Богу молимся.

— Может, подскажете, где найти священника? — попросил Гавличек.

Аборигены на некоторое время скрылись за стеной. Разведчики уже подумали было, что разговор окончен, но над стеной снова возникла голова фенянина, и он спросил:

— Вам нужен жрец?

— Да, — обрадовался Захаров. — Самый старший жрец. Мы не сделаем ему ничего плохого, у нас нет оружия. Ты же видишь, мы пришли с миром.

Феняне снова скрылись, а через минуту один из них крикнул:

— В городе. В центральном соборе.

— Наконец хоть что–то, — покачал головой Гавличек.

— Поехали. — Захаров откинул шлем и пошел к катеру.

— Надень, — попросил его Гавличек и добавил: — Пижон.

Город оказался не таким уж и маленьким. Повиснув в двухстах метрах от земли, разведчики насчитали только в центре шесть зданий, похожих на собор. И это не считая нескольких десятков прилегающих к центру и на окраинах.

— Если главный, значит, один из этих шести, — сказал Гавличек. — Какой — внизу разберемся.

Катер спикировал вниз и приземлился на круглой площади в десятке метров от величавого здания, похожего на гигантский усеченный конус.

Стрельчатые окна здания напоминали бойницы, литые чугунные двери были такими массивными, что могли выдержать долгую осаду, и в то же время представляли собой настоящее произведение искусства.

— Красиво сделано, — с восхищением проговорил Захаров и вздохнул. Умеет двуногий к Богу подмазаться.

Пройдя через распахнутые ажурные двери, разведчики попали внутрь. Здесь было сумрачно и прохладно. Немного привыкнув к полумраку, они сумели рассмотреть внутреннее строение конуса.

Разведчики находились посреди арены диаметром метров в пятьдесят. По стенам, вверх спиралью, тянулись глубокие ложи, отделенные друг от друга витыми колоннами. В промежутках между резными балясинами видны были деревянные диваны и маленькие скамейки.

— Ты думаешь, это собор? — с сомнением спросил Гавличек.

— Если и собор, то не центральный, — ответил Захаров. — Вообще–то, больше напоминает цирк.

— Цирк так цирк, — согласился Гавличек. — Пойдем дальше.

Выйдя на улицу, разведчики успели заметить промелькнувшего между двумя зданиями человека. Затем он снова показался в дверном проеме, и тут раздался выстрел. Человек взмахнул руками и вывалился из здания на мостовую.

— Скорее, — скомандовал Гавличек, и разведчики бросились к фенянину. Когда они подбежали к нему, прогремел еще один выстрел.

Пуля попала Гавличеку прямо между лопаток.

— Ах ты, сволочь! — сморщившись, проговорил он и пошевелил лопатками. Ты займись раненым, а я попробую поймать этого гада.

— Смотри, не задави его, — вслед ему крикнул Захаров.

Подстреленный абориген был еще жив. Достав индивидуальный пакет, Захаров с трудом разорвал на груди у раненого рубашку из грубой ткани и осмотрел рану. Пуля попала в правое легкое.

— Ерунда, — обрадовался Захаров. — Сейчас мы тебя, голубчика, оживим. Станешь как новенький.

Извлечь пулю из легкого оказалось делом нескольких секунд. После этого Захаров продезинфицировал рану и перевязал. Раненый постепенно приходил в себя.

— Ну что, получил свое? — устраивая аборигена поудобнее, спросил Захаров.

— Я живой? — испуганно спросил фенянин.

— Пока да, — ответил разведчик. — Но тебя опять могут подстрелить как цыпленка. Ты–то многих уложил?

— Ни одного, — сложив руки на груди, ответил абориген. — Не убивай меня. Я отдам тебе все, что у меня есть.

— Чудак человек, — рассмеялся Захаров. — Зачем мне тебя убивать?

Я только что спас тебя от смерти.

Фенянин ощупал грудь и недоверчиво спросил:

— Ты оживил меня?

— Ну да, — Захаров поднял ружье фенянина и осмотрел его. Раненый испуганно наблюдал за разведчиком. — Заряжено? — спросил Захаров.

— Да, — ответил абориген. — Ты жрец?

— Нет, — ответил Захаров. — Но о жреце мы еще поговорим.

Из дверей соседнего здания появился Гавличек.

— Удрал, — громко сообщил он. — Через подвал ушел, в окошко. Я только голову и сумел просунуть. Твой жив?

— Живой, — ответил Захаров. При появлении огромного землянина абориген молитвенно сложил руки и, слегка наклонив голову, произнес:

— Я дарю тебе жизнь.

— Ты мне?! — загрохотал Гавличек. — Ну и тип. Это я дарю тебе жизнь. А вернее, вот он. Ты лучше скажи, за что он хотел тебя убить?

— Не знаю, — потупившись, ответил фенянин.

— А где центральный собор, знаешь? — Гавличек стоял над сидящим фенянином, широко расставив ноги и уперев кулаки в бока. Тому страшно было смотреть на исполина с едва заметным мерцанием вокруг головы.

— Знаю, — ответил абориген. — Пятьсот шагов отсюда. Но сейчас туда нельзя. Днем собор закрыт. А ночью… к нему опасно подходить.

Могут убить. Здесь тоже опасно. Нас отовсюду видно.

— Ну, это наше дело, — сказал Гавличек. — Ты можешь встать?

Фенянин довольно легко поднялся и сразу нырнул в дом.

— Эй, не вздумай убегать, — крикнул ему Гавличек и последовал за ним. Но фенянин оказался прямо за стеной.

— Зачем мне убегать? — сказал он. — Мы подарили друг другу жизнь.

— Ах, вон оно что, — усмехнулся Гавличек. — Сейчас ты пойдешь с нами. Вон туда, — Гавличек показал на катер. — Покажешь нам, как проехать к собору.

— На улице меня могут убить, — испуганно проговорил абориген.

— Я тебя закрою, — успокоил его Гавличек. — За мной ты будешь как за бронированной стеной.

К катеру они шли гуськом, почти вплотную друг к другу. В середине шел фенянин и все время озирался. Он тревожно смотрел на окна домов, а когда подошли к машине, не сразу отважился в нее влезть.

— Давай–давай, не бойся. — Гавличек легко приподнял аборигена и затолкнул его в катер. — Кстати, ты случайно не знаешь, что это за пирамида? — усаживаясь рядом, кивнул он на здание.

— Когда–то это было театром, — ответил фенянин. — Но очень давно. Люди тогда еще жили в городе.

— А почему они ушли из города? — поинтересовался Захаров.

— В городе страшно стало жить. Очень много народу. Убивали прямо на глазах у всех. И тут же убивали того, кто убивал. По ночам люди врывались в дома. Поэтому все ушли. Мой дед рассказывал, как это было жутко.

— Я что–то не пойму, — покачал головой Гавличек. — Зачем убивать, если тебя тут же самого кокнут?

— А может, и не кокнут, — серьезно ответил фенянин.

— Значит, в городе живет только жрец? — спросил Захаров.

— Сюда приходят охотиться, — сказал абориген. — Раньше здесь жили несколько человек. Они были против охоты на людей. Их перестреляли по одному.

— Значит, ты тоже пришел сюда поохотиться? — спросил Гавличек.

Фенянин опустил голову и ничего не ответил. — А живешь ты где?

— Вон там, в крепости Билар, — оживился абориген. — Наша семья зовется Билар. А зовут меня Пэт. Пэт Билар.

— Очень приятно, Пэт, — не без сарказма проговорил Гавличек. — А семья у тебя большая?

— Сорок два человека.

— И друг друга вы не трогаете? — продолжал Гавличек.

— Нет. Мы родственники. Там наши дети.

— Значит, своих нельзя, а чужих можно? — подвел черту Гавличек, но Захаров перебил его:

— А все–таки, убиваете зачем?

— Чтобы жить, — тихо ответил фенянин.

— Это мы уже слышали, — сказал Захаров и включил двигатель. — Показывай дорогу.

Центральным собором оказалось здание, напоминающее вкопанное на треть куриное яйцо, в котором едва ли поместились бы три человека. И разведчики поняли, что без помощи Пэта они ни за что не нашли бы его.

— Это что же, он у вас под землей? — удивленно спросил Гавличек.

— Да, — ответил Пэт. Вид у него был неважный. Полет напугал его чуть ли не больше, чем недавнее покушение на жизнь. — После смерти человека закапывают в землю, — продолжал он. — Чтобы мертвые не выходили из своих могил, храмы делают под землей.

— Вы и после смерти ходите в храм? — серьезно спросил Гавличек.

— А что еще делать мертвому? — пожал плечами Пэт. — Днем они собираются в храме, а ночью туда приходят живые.

— А почему же живые ночью? — спросил Захаров.

— Не знаю, — ответил Пэт. — Так велит жрец.

— Ну что? — обратился Гавличек к своему напарнику. — Пойдем, посмотрим на собрание мертвых?

— Нельзя! — испуганно проговорил Пэт. — Мертвые могут забрать вас с собой.

— Вот я и хочу посмотреть, как они это делают, — усмехнулся Гавличек. Ты пойдешь с нами. Тебе полезно будет посмотреть на своих предков.

— Я не пойду! — воскликнул фенянин. — Я не знаю, кто вы. Вас они, может, и не тронут, а я простой человек.

— Ничего, — Гавличек хлопнул аборигена по плечу. — С нами тебя никто не посмеет тронуть. Разве ты еще этого не понял? Ты уже забыл, что всего полчаса назад внутри у тебя сидела пуля величиной со сливу, а сейчас ты сидишь живой и здоровый и даже говоришь глупости.

Пойдем. — Гавличек бесцеремонно выволок Пэта из катера, и Захаров на всякий случай закрыл собой фенянина от ближайших домов.

Дверь собора оказалась запертой изнутри, и даже Гавличеку понадобилось немало сил, чтобы открыть ее. Сразу за дверью начиналась лестница, которая круто уходила вниз. Идти пришлось не долго. Метров через десять ступеньки кончились, и разведчики с фенянином очутились в просторном зале. Размеры зала из–за темноты трудно было определить. Впереди, на расстоянии двадцати метров, тускло горели три светильника. Жидкие язычки пламени едва освещали неподвижно сидящего человека.

— Спасибо, Харелл, — сложив руки, прошептал Пэт.

— Это и есть Харелл? — тихо спросил Захаров.

— Да, — ответил Пэт. — Великий Бог Харелл, который дарует нам жизнь.

Вошедшие приблизились к алтарю. Харелл был вырезан из светлого дерева. Он сидел на возвышении, вытянув перед собой руки и сложив их ладонями вверх — чашкой. В пригоршне у него лежало что–то темное и округлое. Гавличек подошел поближе, чтобы рассмотреть этот предмет.

— Сердце, — громко сказал он. — Похоже на человеческое.

За алтарем отворилась не видимая ранее дверца, и оттуда вышел сморщенный фенянин очень маленького роста. Он был одет в белую тогу, на груди у него висело золотое изображение Харелла. Подслеповато щурясь, он посмотрел на гостей и скрипуче спросил:

— Кто разрешил вам войти сюда днем?

— А нам никто и не запрещал, — ответил Гавличек. — Мы пришли сюда поговорить.

— Мне не о чем с вами говорить, — высокомерно ответил старик. Убирайтесь отсюда!

— Послушайте, — начал Захаров. — Ответьте, пожалуйста, на несколько наших вопросов, и мы уйдем.

— Ну, нет, — сказал жрец и хлопнул в ладони. — Теперь–то вы не уйдете.

По другую сторону алтаря откуда–то появились три фенянина. Ни слова не говоря, они вскинули ружья и залпом выстрелили. Отскочившие пули звякнули о каменный пол.

— Прикрой Пэта, — сказал Гавличек своему напарнику и двинулся на стрелков. Вскрикнув, те побросали ружья и скрылись за едва заметной дверцей. Гавличек успел загородить дорогу только жрецу.

— Кто вы? — дрогнувшим голосом спросил старик.

— Вы, судя по всему, человек образованный, — дипломатично начал Гавличек. — И сможете толково нам объяснить, что у вас происходит?

Почему люди убивают друг друга?

Жрец покосился на Захарова и выглядывающего из–за него фенянина.

— Мне трудно ответить на этот вопрос, — наконец сказал он. — Это связано с древними традициями.

— Хороши традиции, — влез в разговор Захаров. — Да и не такие уж они древние. Мы уже кое–что узнали.

— Если позволите, я схожу, принесу древние свитки, — сказал жрец. В них все подробно описано. Я вам прочту их. Они хранятся вот за этой дверью, у меня в келье.

— А стреляли в нас, стало быть, ваши монахи, — съязвил Гавличек.

— Ладно, только мы пойдем вместе.

— Конечно, конечно, — охотно согласился жрец и, обойдя огромного землянина, подошел к двери. Гавличек оперся рукой о стену, нагнулся, чтобы войти, но старик вдруг выкинул руку вперед и крикнул: — Что это?

Секунды хватило жрецу на то, чтобы проскользнуть в дверь и захлопнуть ее за собой.

— Наивный старик, — с досадой оттого, что его так примитивно обманули, проговорил Гавличек.

— Неизвестно, кто из вас наивнее, — ответил ему Захаров и тоже подошел к двери. Пэт, испуганно озираясь, последовал за ним.

Как Гавличек ни старался, дверь не сдвинулась с места ни на миллиметр. Не было даже малейшей щели. Хорошо обтесанные бревна были плотно пригнаны друг к другу.

— Может, пульсатором? — смущенно предложил Гавличек. — Все уже ясно: этот жрец — тот еще пройдоха.

— Нет, — ответил Захаров. — Во–первых, мне еще ничего не ясно. А во–вторых, мы под землей. Может обрушиться потолок. И тогда здесь действительно поселятся мертвые и земляне, и феняне. Пойдем отсюда.

— Захаров подтолкнул Пэта к выходу. — Познакомь нас со своей семьей.

Ну, расскажешь, что мы спасли тебе жизнь и не хотим ничьей смерти.

— Хорошо, — сразу согласился фенянин. — Мои родные будут вам рады. Многие из них тоже не хотят ничьей смерти. Я скажу им, что вы великие врачеватели, что вас не берут пули и что вас испугался сам жрец.

В некоторых местах на окраине города лес подошел вплотную, и деревья с кустарником закрыли часть домов. Это было необыкновенно красиво.

Казалось, что изысканная архитектура позволила украсить себя только в тех местах, где это было необходимо. Необходимо по замыслу художника, задавшегося целью объединить мертвый камень с живой природой.

Оставив позади себя километров пятнадцать непроходимого леса, разведчики приземлились у самой стены хорошо укрепленного форта.

Катер заметили еще до приземления. Над стеной то появлялись, то исчезали головы, и не меньше десятка стволов были нацелены на невиданную до сих пор машину.

Пэт неторопливо выбрался из катера и высоко поднял руку.

— Это я, — крикнул он и поприветствовал своих: — Я дарю вам жизнь. Со мной мои друзья. — И сразу несколько человек над стеной поднялись во весь рост.

— Почему твои друзья летают в лодке? Кто они? — спросил пожилой мужчина, закованный в кожаные латы. Вначале Пэт замешкался, не зная, что ответить. Он вопросительно посмотрел на землян, а затем сказал:

— Они спасли мне жизнь. Сегодня утром мне продырявили грудь, а сейчас не осталось и следа от пули.

Разведчики вышли из катера и встали рядом с фенянином.

— Я же запретил тебе выходить из дома, — сказал человек, одетый в кожу. — Я с тобой еще поговорю.

— Впустите нас, мы пришли к вам с миром, — сказал Гавличек.

— Почему твои друзья не приветствуют нас? — обратился к Пэту тот же человек. — Ты же знаешь, пока они этого не сделали, они наши враги.

— О, простите, — спохватился Гавличек. — Я дарю вам жизнь. — И Захаров тут же последовал его примеру.

— Проходите, — наконец разрешил старший. — Только оружие оставьте в лодке.

В десяти метрах от катера открылись ворота. Внутри форт оказался намного меньше, чем снаружи. По всему периметру двора располагались хозяйственные постройки, а посередине находились четыре жилых дома.

На площади никого не было видно, зато все мужское население форта, включая и подростков, окружило гостей. Феняне откровенно восхищались Гавличеком и давали ему названия различных крупных животных планеты.

Разведчик же стоял как монумент и иногда за спиной похрустывал пальцами. Еще в катере земляне договорились, что разговор будет вести Захаров, а Гавличеку оставалось только слушать и запоминать.

— Вы, наверное, старший в семье? — спросил Захаров у пожилого фенянина. Тот молча кивнул. — Мы прилетели издалека. То, что мы здесь увидели, нам непонятно. Зачем люди убивают друг друга? Вы истребите сами себя.

— Это правда, — сдвинув брови, ответил старший. — Нас становится все меньше и меньше. Дошло до того, что убивают родственников.

— За что? — спросил Захаров.

— Это давняя история. Сейчас мало осталось людей, которые помнят те времена. — Старший повернулся к Пэту и сурово спросил: — Вы были у жреца?

— Да, напугали его до смерти, — рассмеялся Пэт. — Нет там никаких мертвецов. Вранье все это.

— Напугали! — презрительно проговорил старший. — Ты, что ли, напугал? Доберусь я до этого жреца. Его–то никто не смеет тронуть.

Попробуй, объясни этим болванам, что он мошенник. Харелл был и до жреца. Только тогда почему–то никто никого не убивал. Люди жили вместе в городах. Значит, не Бог виноват, а человек, который говорит от имени Бога.

— А что это за история со жрецом? — спросил Захаров.

— Не знаю, вранье это или правда. Только что может быть правдивее вранья, из–за которого погибают люди? Мне отец рассказывал, когда я был мальчишкой, что к нам на землю с неба спустились какие–то люди. У них тоже была летающая лодка. Они спокойно ходили по городу и никого не трогали. Горожане принимали гостей как полагается — с почестями. А однажды они летели по воздуху, и лодка упала на землю. Как раз в том месте, где сейчас центральный собор. Одного из них сильно покалечило, чуть ли не разорвало пополам. Это все правда, а дальше — не знаю. В общем, жрец говорит, что тот человек умер, и жизнь его перешла к другому.

Значит, у другого стало две жизни. Жрец говорит, что люди с неба сами ему рассказали об этом. Он чем–то помогал им.

— Трансплантация личности, — вслух сказал Гавличек, и Захаров кивнул головой.

— Того человека похоронили в городе, — продолжил старший. — Жрец утверждает, что люди с неба взяли с собой его сердце. Не знаю, правда это или нет, но даже если и так, я бы оторвал жрецу голову за эту правду.

— Это неправда, — сказал Захаров. — Но об этом потом. Что же было дальше?

— Дальше построили собор, а потом появились молодцы, желающие заполучить еще одну жизнишку. Своей, наверное, было мало. А там и пошло: в открытую убивали, особенно самих убийц. У этих–то уже не одна, а две, а то и три жизни было. Потом, когда город уже бросили, узнали, что сердца убитых они носят этому прохвосту в собор. Что уж он с ними делает? Может, пожирает? Не знаю. — Старший посмотрел на Пэта, и тот опустил глаза. — И эти туда же. Ты свою жизнь проживи как следует. Нет, ему еще одну подавай! А ведь и одной не проживешь — убьют. Добываешь жизнь, а получаешь смерть. Тьфу!

— М–да… — озадаченно проговорил Захаров.

— Сейчас–то немножко поспокойнее стало, — продолжал старший. — Народу стало мало. А раньше фортов не было, семья на семью ходили жизнь себе продлевать. Все помазаны — и старики, и женщины. Особенно старики лютовали. Помирать–то кому охота? Мой отец когда умирал, проклял все свои жизни. Несколько их у него было, а вот помер не старым. Очень не хотелось ему на том свете к жрецу по утрам в гости ходить. Он и мне завещал не трогать человека.

— Дорого вам стоила эта ошибка, — сказал Захаров. — Но ведь еще не поздно, нужно что–то делать.

— Надо поубивать всех охотников за жизнями, — патетически воскликнул безусый юноша.

— Не надо, — ответил ему Захаров. — Насколько я понял, желающих продлить свою жизнь у вас достаточно. Слишком многих придется убить.

Зачем? Им надо объяснить. Для начала следует собрать всех, кто не желает убивать. Уверен, что таких большинство. Конечно, не обойдется без новых жертв, но что делать?

— Этими стрелками в городе займемся мы, — предложил Гавличек. — Трех человек нам в подмогу из тех, кто хорошо знает город. У нас в катере три свободных места. И через несколько дней в городе будет тихо. Есть желающие полететь с нами?

— Я, мой старший сын и племянник, — немного подумав, ответил старший. Затем он посмотрел на молодежь и рассмеялся. — Очень хочется покататься в летающей лодке.

Катер поднялся в воздух, сделал круг над крепостью и взял курс на город.

— В первую очередь надо уничтожить собор вместе со жрецом, — отключив автопереводчик, сказал Гавличек. — Этим мы можем заняться сегодня же.

— Остынь, — одернул его Захаров. — Как раз этим мы и не будем заниматься. Ты забыл, что мы не у себя дома. Они сами должны с ним разобраться.

— Брось ты, Илья, — с жаром начал Гавличек. — Мы и так уже влезли в их дела. К тому же напортачили здесь такие же чужаки. Пусть даже невольно. А мы попытаемся восстановить прежний порядок.

— А ты не подумал, что так же невольно мы можем натворить здесь таких дел, что они потом не расхлебают за тысячу лет?

— Неизвестно, — мрачно ответил Гавличек и, обернувшись, посмотрел на пассажиров. Феняне толкали друг друга в бока, показывали на что–то за окном и оживленно разговаривали.

— Вот именно, неизвестно, — сказал Захаров.

— Ты что, всего за два дня собираешься переделать их разговорами о совести? — насмешливо спросил Гавличек. — Думаешь, достаточно будет сказать, что убивать нехорошо, и они сложат оружие?

— Пока я не знаю, что делать, — ответил Захаров. — Но я думаю.

— Зато я знаю, — сказал Гавличек. Он нажал кнопку на пульте, и из стены выползла кассета. Включив автопереводчик, разведчик обратился к старшему: — Поскольку вам придется воевать вместе с нами, наденьте эти костюмы. Они защитят вас от пуль.

Достав костюмы, феняне внимательно осмотрели их, ощупали и, нахваливая прочную ткань, принялись одеваться.

Катер сел на той же площади, откуда разведчики начали свое знакомство с городом.

— Выходите. Смелее, — подбадривал аборигенов Гавличек. — Теперь вам ничто не страшно.

Феняне неуверенно выбрались из машины. Костюмы землян висели на них, и это их развеселило. Они хлопали друг друга по плечу и смеялись.

Укрепив на поясе пульсатор, Гавличек выпрыгнул из катера.

— Советую тебе сделать то же самое, — сказал он Захарову. — Не на прогулку идем.

— Я думаю, мне он не понадобится, — ответил Илья, однако оружие с собой прихватил. Захаров действительно не знал, с чего начинать, поэтому инициативу сразу взял на себя Гавличек.

— Значит так, двое молодых со мной в собор. Надо вытащить оттуда этих друзей покойников. Я бы и один справился, но, боюсь, не доведу всю ораву. У меня есть план: хочу по–хорошему поговорить со жрецом.

Может, он поможет убедить людей. Ему поверят.

— Это идея, — обрадовался Захаров. — Только аккуратнее убеждай его, он старый человек.

— А вы, — обратился он к Захарову, — займитесь охотниками. Ружья об угол, людей на все четыре стороны, а перед этим маленькое вливание насчет гуманизма и великой миссии человечества.

— Очень тебя прошу, — сказал Захаров, — не натвори там чего–нибудь.

— Отстань, я не мальчик, — отмахнулся Гавличек.

До собора группа из трех человека добралась за полчаса. Дверь болталась на одной петле, и Гавличек, пнув ее ногой, первым прошел внутрь. Феняне несмело последовали за своим командиром.

Внизу ничего не изменилось. Приблизившись к маленькой дверце за алтарем, Гавличек толкнул ее, и она со скрипом отворилась. За дверью было совершенно темно.

— Есть здесь кто–нибудь? — крикнул разведчик, но никто не отозвался. Феняне в это время с благоговением смотрели на статую Харелла и что–то шептали себе под нос. — Помолитесь пока, я сейчас вернусь, — сказал Гавличек и исчез в темноте.

— Если это правда, что теперь нас не берут пули, то мы могли бы очень неплохо зажить, — тихо проговорил племянник старшего после того, как Гавличек скрылся. Второй утвердительно кивнул и ответил:

— Да, мы могли бы иметь сколько угодно жизней и все прожить.

Могли бы завоевать любую крепость.

— Они не оставят нам эту одежду, — вздохнув, сказал первый. В этот момент появился землянин.

— Никого нет, — разводя руками, сказал Гавличек. — Сбежали. Все правильно. С чего бы это им сидеть и ждать, когда мы их выкурим?

Возвращаемся наверх. — Разведчик обнял низкорослых фенян за плечи и посмотрел на Харелла. — И божка вашего кровожадного оставили.

— Харелла невозможно оставить, — тихо ответил сын старшего. — Оставить может только он нас.

— Неплохо придумано, — чему–то обрадовался Гавличек. Они вышли на улицу, разведчик снял с пояса пульсатор и не без иронии проговорил: Будем считать, что Харелл вас оставил. — Направив ствол на мостовую подле яйцеобразного входа, Гавличек нажал на кнопку. Послышался легкий хлопок, часть улицы вздрогнула, как при землетрясении, и с грохотом обрушилась вниз. На ее месте образовалась огромная воронка, на дне которой можно было построить теннисный корт.

— Там же статуя Харелла! — воскликнул племянник старшего.

— Хватит Хареллов, — ответил Гавличек и заглянул вниз. Один из молодых людей вдруг с силой толкнул командира, а второй размахнулся и ударил падающего в воронку разведчика прикладом по руке. Пульсатор остался лежать на краю воронки.

Дождавшись, когда Гавличек докувыркался до дна, молодой человек взял пульсатор, с ужасом посмотрел на него и, прицелившись, нажал на кнопку. Из–под ног землянина поднялся фонтан земли, и разведчик скрылся на дне бывшего собора. Осыпавшаяся земля ровным слоем присыпала могилу Гавличека.

— Здорово! — восхищенно проговорил племянник старшего и, захохотав, выстрелил в небольшое каменное строение. Дом вспучило, поднялся столб пыли, и здание осело. — Вот это силища! — абориген еще раз нажал на кнопку, и еще одно здание превратилось в кучу строительного мусора.

— Надо и второго, — сказал сын старшего фенянина. — У него тоже есть такая же пушка. И тогда все наше! Вся земля наша! — Глядя на двоюродного брата безумными глазами, он взял его за рукав и потащил обратно к катеру. — Только тихо. Только осторожно, — приговаривал он. — Главное — чтобы пришелец ни о чем не догадался. И тогда весь мир наш!

— Набегался? — сурово спросил старший Билар, подталкивая пленного к катеру. — Много жизней заработал? Может, поделишься?

Пожилой пленник испуганно смотрел то на Захарова, то на фенянина.

— Неужели вам не надоело друг друга бояться? — мягко спросил его Захаров. — Тебя же все равно убьет такой же вот охотник, а сердце отнесет вашему Хареллу. Ты жреца видел? — Фенянин молча разглядывал свою обувь. Он прожил очень долгую жизнь, и каждый из вас мог бы прожить столько же. Убивая, вы роете себе могилу. Наше оружие намного сильнее, но мы не воюем. Мы давно… — Какое–то непонятное чувство заставило Захарова обернуться. Метрах в ста один из молодых Биларов целился в него из пульсатора. Реакция была мгновенной.

Оттолкнув старшего Билара от катера, Захаров упал на землю и быстро откатился в сторону. Одновременно с этим послышался хлопок. Катер хрустнул, как сломанное дерево, и, подпрыгнув, ударился о стену дома. От стоявшего рядом пленного осталось лишь темное пятно на расплющенном металле.

Выхватив пульсатор, Захаров, почти не целясь, выстрелил. Угол дома, откуда выглядывал фенянин, исчез в облаке пыли, а затем рухнула и вся стена.

Старший Билар был жив. Он лежал в двух метрах от Захарова и с ужасом смотрел, как пыль подхватило ветром и швырнуло на площадь.

— Гавличек, — прошептал Захаров и уронил голову на руки.

Спасательный катер должен был прилететь с орбиты планеты с минуты на минуту. Стоя у края воронки, Захаров откинул шлем. Рядом, понурившись, стоял старший Билар.

— Прощай, Билар, — тихо проговорил Захаров. — Костюм можешь оставить себе. Он тебе еще пригодится. Попробуй объяснить людям, что надо делать. Ты мудрый человек, они тебя поймут.

На горизонте возникло темное пятно, которое быстро увеличивалось в размерах.

— И не надо так приветствовать друг друга, — продолжил Захаров.

— Жизнь нам дарят наши родители, а не жадные охотники за чужими жизнями. Родителей и благодарите.

На прощанье фенянин положил руку на плечо Захарову.

— Прощай. Я сделаю, что смогу, — пообещал Билар и, немного поколебавшись, добавил: — Я дарю тебе жизнь.

Праздник

В пятницу вечером после работы Павел Васильевич Урусов, как всегда, торопился домой. Он ушел на полчаса раньше, чтобы успеть накрыть на стол, принять душ и переодеться. Урусов шел домой самым коротким путем — через заснеженный пустырь, который был засажен чахлыми, почти не видимыми в темноте деревцами. Жестяные коробки автомобильных гаражей, напоминающие восточные мазары, стояли здесь как попало и на снегу угадывались лишь благодаря фиолетовым теням.

На губах Павла Васильевича блуждала легкая улыбка от предвкушения праздника, а голова была занята предстоящими приготовлениями. «Может, не надо Ивана? — думал Урусов. — В прошлый раз он напился, пришлось тащить его в ванную… А с другой стороны, рассказчик он неплохой…»

Домой Урусов попал без нескольких минут шесть, а значит, до появления гостей оставалось чуть больше часа. Павел Васильевич быстро вымыл несколько крупных картофелин и поставил их вариться. Затем он заправил майонезом заранее приготовленный салат, порезал колбасу, сыр и открыл несколько баночек овощных и рыбных консервов.

Когда почти все угощение перекочевало из кухни в комнату, Урусов расставил посуду и приборы. Затем окинул взглядом праздничный стол, и, как всегда, ему показалось, что закуски мало. Правда, по опыту Павел Васильевич знал, что после праздника он будет доедать остатки всю неделю, то есть до следующей пятницы.

Быстро сполоснувшись под душем, Урусов надел свежую сорочку и поменял носки. Когда до семи оставалось не более пятнадцати минут, Павел Васильевич вышел в прихожую, расправил стремянку и достал с антресоли большую картонную коробку.

В комнате Урусов уселся на диван, поставил перед собой коробку и раскрыл ее.

Ольгу Борисовну Павел Васильевич надувал всегда первой. Это была его любовь, а потому он накачивал ее воздухом с особым удовольствием. С Ольгой Борисовной Урусов познакомился три года назад в центральном универмаге, и она сразу так понравилась ему, что он простоял у прилавка часа два, то есть до самого закрытия. Павел Васильевич не ошибся: Ольга Борисовна оказалась удивительно мягкой, тонко чувствующей женщиной, и в силу последнего обстоятельства он никак не решался сделать ей предложение, считая себя не вполне достойным этой благородной женщины. И только в последние полгода между ними наладились более или менее близкие отношения: Урусов решился нежно пожать ей руку, затем она позволила себя обнять, а еще через пару встреч они наконец поцеловались. Правда, и это пока что был чисто дружеский поцелуй. Во всяком случае, оба придавали ему именно такое значение, а Павел Васильевич объяснял это себе тем, что они умышленно сохраняют некую дистанцию, чтобы придать их отношениям хотя и не модный, но такой приятный романтизм.

Закончив с Ольгой Борисовной, Урусов усадил ее во главе стола, рядом со своим стулом и принялся надувать остальных.

Когда все гости, кроме одного, были рассажены по местам, Павел Васильевич достал из коробки Ивана, накачал его воздухом и отнес в прихожую. Там он прислонил Ивана к двери и отправился на кухню за спиртным.

Не успел Урусов закрыть холодильник, как из комнаты донесся смех и приглушенные голоса. Когда же он вернулся к столу, гости уже рассаживались поудобнее, передавали друг другу тарелки с закусками и обменивались приветствиями.

— А где же выпивка? Хозяин! — крикнул генерал, оглядывая стол.

— Несу, — ответил Павел Васильевич. Он поставил на стол водку и вермут «Букет Молдавии» — для женщин.

— Иван, как всегда, опаздывает, — откупоривая водку, сладострастно проговорил Трапезников.

— Музыку, музыку, — попросила Ирина. — Но не громко.

— Только натуральную, — уточнил генерал. — А то у меня от всех этих электрических появляется во рту вкус железа.

— Сделаем, — бодро сказал Урусов и включил магнитофон.

Едва Павел Васильевич сел на место рядом с Ольгой Борисовной, как в дверь позвонили.

— Ну вот, опоздавший пришел, — накладывая жене салат, сказал Трапезников. — Сейчас опять что–нибудь соврет: автобус сломался или в метро бомбу взорвали.

Урусов извинился перед Ольгой Борисовной, вышел из комнаты и вскоре вернулся с Иваном, от которого уже попахивало водкой.

— Всем привет! — поздоровался Иван и поднял вверх обе руки.

— Простите, задержался. Только собрался идти домой, приходит начальник и говорит: «Спасай, Иван, трубу в кабинете прорвало».

Я ему: «Алексей Петрович, вызовите слесаря. Меня люди ждут».

«Нет, — говорит, — слесаря. Домой отправили — пьяный, собака». Пришлось чинить.

Как всегда, после первой рюмки все начали торопливо закусывать, и на некоторое время в комнате повисло молчание. Первым отложил вилку Иван. Он потянулся за бутылкой водки и, дожевывая, проговорил:

— По второй, а то что–то аппетита нету.

— Господа, еще картошечка будет, — вспомнил Павел Васильевич и поднялся. Заодно забрал со стола почти пустую салатницу. — Сейчас я еще подложу.

— Давай помогу, — предложила Ольга Борисовна, и Урусов с благодарностью посмотрел на нее.

Павел Васильевич знал, что Ольга Борисовна специально вызвалась ему помочь, чтобы наедине сообщить, как она без него скучала. Обычно после этих слов Урусов брал Ольгу Борисовну за руку, и они с минуту стояли молча, глядя друг другу в глаза. Затем Ольга Борисовна спохватывалась, смущенно выдергивала из его ладони пальцы и говорила: «Пойдем, а то подумают невесть что». «Да–да», — отвечал Урусов, после чего они возвращались к гостям. Но даже это короткое отсутствие еще долго вышучивали, пока кто–нибудь не переводил разговор.

«Что, голубчики? — язвительно улыбаясь, спрашивал генерал. Наворковались?»

«А чем это они там занимались?» — вторила ему Ирина, и Павел Васильевич, краснея, начинал оправдываться: «Картошечки вот принес»… «Салатик»… говорила Ольга Борисовна.

«Смотри, смотри, покраснел, — указывая на него пальцем, ерничал Трапезников. — Такой с виду смирный»… «Да перестань», — одергивала его дородная супруга и тихонько толкала в бок локтем.

Супружескую пару Трапезниковых можно было смело назвать образцовой. В гостях они всегда сидели вместе, плечом к плечу, и Николай Семенович очень трогательно ухаживал за женой, а Марина Владимировна строго следила, чтобы муж не выпил лишнего.

После того как Николай Семенович выпивал свою дозу, Марина Владимировна говорила: «все», хотя сама продолжала пригублять. Впрочем, одну рюмку она умудрялась растянуть на весь вечер.

Глядя на них, Урусов всегда испытывал что–то вроде зависти. Его трогало даже то, что Марина Владимировна иногда покрикивала на мужа, а тот в ответ покорно спрашивал ее: «Что, солнышко?».

Павел Васильевич вернулся на свое место, а Ольга Борисовна принялась раскладывать по тарелкам дымящиеся картофелины.

— А я вот вчера прочитал в газете, что с первого января будут снижены налоги с физических лиц, — запивая рыбу лимонадом, сказал Трапезников.

— Вранье, — буркнул генерал. — Газеты всегда все врут. Я не читал их уже лет пять и очень хорошо себя чувствую.

— Тогда откуда вы знаете, что они врут? — с подковыркой спросил Трапезников и обвел взглядом присутствующих.

— Помню, — невозмутимо ответил генерал.

Павел Васильевич очень любил весь процесс застолья, но особенно ему нравилось, когда после второй рюмки завязывалась беседа. Не важно, о чем говорят гости. Главное, что в это время в комнате устанавливалась та необыкновенная атмосфера, благодаря которой каждый гость излучал вполне ощутимые флюиды семейственности.

В разговоре не участвовали лишь Иван и Ирина — одинокая анемичная женщина с печальной улыбкой. Правда, после первой же рюмки вина на щеках у нее появлялся румянец, а улыбка делалась немного кривой. Каждый раз Иван с Ириной садились рядом, и до определенного момента он ухаживал за ней. По лицу Ирины всегда было видно, когда Иван позволял себе всякие вольности: то положит руку на колено, а то обнимет ее за талию. Чаще всего Ирина смущалась, а бывало и наоборот: игриво прикрикнет на него, оттолкнет руку, но не отодвинется, а даже как бы случайно склонится в его сторону. Но после нескольких отлучек в прихожую Иван становился совсем пьяным и не то чтобы забывал о своей соседке, но становился вялым и лишь таращил на нее глаза да иногда проделывал те же фокусы, но более грубо. «Перестань, — нервно говорила Ирина. — Опять выходил. Стоит же на столе». И Иван окончательно отставал.

Между собой гости не раз предлагали поженить эту парочку, считая, что тогда Ирина обзаведется постоянным румянцем, а Иван, возможно, станет меньше пить. Но дальше слов дело не шло. После пятой рюмки гости изъявили желание потанцевать. Урусов включил магнитофон погромче и уменьшил свет.

— Интиму, интиму давай, — потребовал Трапезников, и все засмеялись. Образцовая пара тут же вышла на середину комнаты, а Павел Васильевич подошел к Ольге Борисовне, чтобы пригласить ее на танец. Ольга Борисовна согласилась, но взглядом показала на Ивана и пожала плечами. Тот, как это часто бывало, обмяк, наклонился вперед, и лицо его зависло над тарелкой с нетронутой картофелиной.

— Ну, Иван, — с досадой проговорил Урусов. — Опять ты…

— Эх, Ваня, Ваня, — хлопнул его по плечу генерал. — Что же ты, засранец, так пьешь–то?

Генерал был грубоватым пожилым отставником с богатым жизненным опытом и открытым характером. Его немного портила чрезмерная откровенность в деликатных вопросах — генерал, не стесняясь, мог сказать в глаза все, что думает о человеке. Но потом, устыдившись своей прямоты, он навязчиво лез с извинениями и предлагал дружбу. Эту некоторую душевную неуклюжесть генералу прощали. Бывало и посмеивались над ним, но в целом старого вояку любили и давно не принимали всерьез его грубоватую «правду». Урусов подошел к Ивану, помог ему выйти из–за стола и повел его в ванную. Иван едва передвигал ноги, почти не держал голову, но не буянил и не стал перечить, когда Павел Васильевич поставил его на колени и наклонил голову над ванной.

— Не рассчитал немножко, — слабым голосом сказал Иван.

— Ничего, ничего, — ответил Урусов. Затем вынул из Ивана затычку и подкачал его воздухом.

В комнату Иван вернулся сам, без посторонней помощи. Он выглядел бодрым и повеселевшим, как в самом начале ужина.

— Ты поешь, поешь, — сказала ему Ирина и рядом с картофелиной положила ложку салата. — Мужики, пьете без меры и не закусываете, а потом ходите с разбитыми физиономиями.

— Не все, — проговорил генерал.

— А помните, — обратилась к гостям Ирина, — как в прошлом году он уронил вилку, полез за ней и уснул под столом?

— Да ладно, — пробурчал Иван.

Когда все отсмеялись, Павел Васильевич снова направился было к Ольге Борисовне, но тут музыка кончилась, и танцующие вернулись за стол. Трапезников уже наполнил рюмки и постукивал вилкой по тарелке, чтобы привлечь внимание.

— Давайте выпьем за хозяина, — торжественно предложил он, и Урусову ничего не оставалось делать, как вернуться за стол. — Крепкого здоровья нашему дорогому Павлу Васильевичу!.. Урусов сидел рядом с Ольгой Борисовной и думал: «А что если положить ладонь на ее руку под столом? Никто не увидит. Иван, вон, все время — и ничего. Черт, неудобно»…

— Сколько лет его знаю, — продолжал Трапезников, — и каждый раз не перестаю удивляться: вроде и живет бобылем, а жилище содержит почище иной хозяйки.

— Ну при чем здесь жилище? — сказал генерал.

— А это тоже, — ответил Трапезников. — А как же — аккуратность очень много говорит о человеке. Аккуратный человек, он и в общении с людьми аккуратен.

— Ладно, — согласился генерал. — Пьем, конечно, за хозяина, но не за вымытый пол — это любой дурак может, — а за душу его человеческую.

Урусов сидел смирно, с прямой спиной и опущенным взглядом. Ему было приятно слушать о себе хвалебные слова и радостно, что все эти милые люди сидят за его столом. Павлу Васильевичу захотелось немножко продлить удовольствие, хотя бы ненадолго растянуть разговор о себе.

— Не люблю жить в свинарнике, — сказал он и посмотрел на Ольгу Борисовну.

— Не терплю грязи. Человек тем и отличается от животного, что содержит свое жилище в порядке.

— А животные разве не… — начал было Трапезников, но Марина Владимировна ткнула его локтем в бок и тихо проговорила:

— Молчи. Куда лезешь?

— Так, значит, за тебя, Паша, — поднял рюмку генерал, и все потянули через стол руки, чтобы чокнуться.

Вторая половина вечера пролетела куда быстрее — с выпитым время набирало обороты, — и Урусов почти физически ощущал, как стремительно пролетают минуты и приближается конец праздника. Часы показывали четверть двенадцатого. Генерал чинно вальсировал на тесном пятачке с монументальной Трапезниковой. Ее муж замысловато отплясывал под ту же музыку с Ириной. Иван нетвердой рукой ковырялся вилкой в тарелке, а Павел Васильевич с Ольгой Борисовной сидели во главе стола, словно молодожены, и, устало улыбаясь, смотрели, как гости танцуют.

Наконец все вернулись за стол. Трапезников сразу же принялся разливать остатки водки, но, не увидев своей рюмки, состроил недовольную мину.

— Лимит исчерпан, — сказал он и налил себе лимонада.

Как всегда, ближе к полуночи разговор почти замер. Гости изредка перекидывались фразами и не загорались, если кто–то пытался их растормошить. Видно было, что все утомились: генерал дремал в кресле с рюмкой в руке, Трапезников рассказывал Ирине, как правильно штопать носки, а Марина Владимировна, положив подбородок на плечо мужа, иногда встревала в разговор, но только для того, чтобы подчеркнуть его достоинства.

— Чего штопать, их выбрасывать надо, — пьяно бормотал Иван.

— Сиди уж, — пыталась отмахнуться от него Ирина.

— Да если я начну штопать, мне работать некогда будет, — не унимался Иван.

Урусов осоловело смотрел на гостей, но не слушал, а думал о своем: «Кажется, я сегодня немного перебрал. Еще со стола убирать…»

— Я помогу тебе прибраться, — словно подслушав его мысли, сказала Ольга Борисовна.

— Да, спасибо, — ответил Павел Васильевич и встал. — Чай–то кто–нибудь будет? Торт есть, — громко обратился Урусов к гостям.

— Будем–будем, неси, — за всех ответил Трапезников.

Ольга Борисовна принялась убирать со стола грязные тарелки, а Павел Васильевич ушел ставить чайник. Когда она появилась на кухне и поставила тарелки в мойку, Урусов как можно бодрее спросил:

— Хорошо сегодня посидели, правда?

— Очень, — ответила Ольга Борисовна. Она стояла посередине кухни и будто ожидала, что он еще скажет, а Павел Васильевич, как это с ним часто случалось незадолго до расставания, от волнения сделался молчаливым. Он тужился придумать какую–нибудь интересную фразу, чтобы если и не произвести на нее сильное впечатление, то хотя бы развеселить Ольгу Борисовну. Но в голове у него вертелась одна ерунда: «Завтра суббота», «На улице потеплело», «В Италии землетрясение…».

— А кстати, слышали, в Италии проснулся вулкан? — сказал он.

— Да, я смотрела по телевизору, — ответила Ольга Борисовна. — Хорошо, что у нас нет вулканов…

— Да, вулканов нам только и не хватало, — засмеялся Урусов.

Ольга Борисовна взяла торт.

— Я отнесу, — вопросительно глядя на него, сказала она.

— Я сам. — Павел Васильевич тоже взялся за коробку, накрыв ладонями ее пальцы. Какое–то время они простояли так, не говоря друг другу ни слова. От прикосновения к ее рукам Урусов испытывал какое–то сладостное возбуждение. Она же смотрела на него и кротко улыбалась, будто говоря: «Ну же… Я согласна…» Чайная часть вечера прошла как–то скомканно — все выглядели сонными, а сам хозяин особенно. Когда же стрелки часов остановились на двенадцати, Павел Васильевич отнес на кухню почти не тронутый торт и чайник. Затем вернулся, по очереди выпустил из замолкших гостей воздух, сложил их и начал убирать в коробку. Ольгу Борисовну он всегда оставлял напоследок — не хотелось прощаться. Когда он ее складывал, она смотрела на него немигающими голубыми глазами и улыбалась привычной улыбкой.

— До пятницы, Оленька, — сказал Урусов и погладил ее по голове. За стеной раздался громкий хлопок, похожий на выстрел. Павел Васильевич догадался, что сосед–художник снова напился и ткнул в кого–то из гостей зажженной сигаретой. Это означало, что завтра он снова придет, будет просить резиновый клей и врать насчет надувного матраса, который надо заклеить и вернуть родственнику, или плести что–нибудь про велосипедную шину.

— А у нас все же лучше, — глядя в коробку, с задумчивой улыбкой проговорил Урусов. — Правда, Оленька?

Оглавление

В будущем году я буду лучше

  Проделки Джинна, или В будущем году я буду лучше

    ВСТУПЛЕНИЕ

    ГЛАВА ПЕРВАЯ

    ГЛАВА ВТОРАЯ

    ГЛАВА ТРЕТЬЯ

    ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

    ГЛАВА ПЯТАЯ

    ГЛАВА ШЕСТАЯ

    ГЛАВА СЕДЬМАЯ

    ЭПИЛОГ

  Големиада

  Кокаиновый сад

Время божьего гнева

  Время божьего гнева

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

  «Г»

    1.

    2.

    3.

    4.

    5.

    6.

    7.

    8.

    9.

  Посторонним вход воспрещен

    1.

    2.

    3.

    Эпилог

  Мыс дохлой собаки

  Кузнечик

  Я дарю тебе жизнь

  Праздник