Затерянный горизонт (fb2)

- Затерянный горизонт (пер. Лев Штерн) 675K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Джеймс Хилтон

Джеймс Хилтон
Затерянный горизонт

Пролог

Сигары были докурены, и мы начали ощущать первые симптомы разочарования — встретившись через много лет, бывшие однокашники обычно убеждаются, что общего у них меньше, чем казалось. Резерфорд стал беллетристом, Вейланд — секретарем посольства; он-то и пригласил нас на обед в Темпельхоф — вроде бы не слишком охотно, но достаточно тактично — дипломат в подобных случаях всегда должен быть на высоте. Возможно, наша встреча не состоялась бы, не очутись мы, трое англичан-холостяков, в иностранной столице. Я успел заметить, что Вейланд (по школьному прозвищу Вейланд Третий) не избавился с годами и с получением ордена королевы Виктории от налета высокомерия, которое водилось за ним и раньше. Резерфорд был мне больше по душе: этот хилый карапуз-вундеркинд, которого я, случалось, то изводил, то опекал, со временем расцвел и округлился. Зарабатывал Резерфорд, наверняка, гораздо больше меня и Вейланда и вел более интересную жизнь, это вызывало у нас обоих легкую зависть.

Впрочем, вечер получился совсем не скучным. С террасы ресторана были хорошо видны огромные люфтганзовские аэропланы, которые прибывали со всех концов Центральной Европы, а когда сгустились сумерки и зажглись сигнальные огни, вся панорама озарилась феерическим театральным блеском. Был среди приземлившихся и английский самолет; пилот, проходя мимо нашего столика, поздоровался с Вейландом, но тот сначала не узнал его. А узнав, представил собравшимся, и мы пригласили летчика за наш столик. Это был славный парень, звали его Сандерс. Вейланд заметил в свое оправдание, что в комбинезоне и авиационном шлеме человека трудно узнать.

— Это точно, сам тому свидетель, — рассмеялся Сандерс. — Я же был в Баскуле.

Засмеялся и Вейланд, но довольно сдержанно, после чего мы заговорили о другом.

Сандерс отлично вписался в нашу маленькую компанию, и мы все вместе изрядно накачались пивом. Около десяти часов Вейланд отлучился к соседнему столику, и Резерфорд, воспользовавшись невольной паузой, спросил:

— Кстати, вы упомянули про Баскул. Я немножко знаю это место. И что же там приключилось?

— Да так, пустяки, — замялся Сандерс, — небольшое ЧП, когда я служил в военной авиации.

Но, как всякому молодому человеку, ему не терпелось продемонстрировать свою осведомленность.

— Дело в том, — доверительно продолжил он, — что какой-то афганец, паштун или бог весть кто угнал наш самолет, и тут такое началось… Конфуз невероятный! Этот молодчик подкараулил и оглушил пилота, забрал его ранец и незаметно пролез в кабину. Просигналил, все как положено, поднял машину в воздух и был таков. Так и исчез вместе с самолетом, вот ведь что обидно.

— Когда это случилось? — полюбопытствовал Резерфорд.

— Примерно год назад, в мае тридцать первого. Мы тогда эвакуировали гражданских в Пешавар из Баскула, там революция началась, помните? Из-за этой заварушки все и случилось. Ну, что было то было. Ясно только одно: о человеке всегда судят по одежке.

— Разве в самолете не дежурит второй пилот? — продолжал любопытствовать Резерфорд.

— Дежурит — на обычных транспортных. А эта машина была особая, высшего класса, принадлежала раньше какому-то махарадже. Ее использовали для высотной аэрофотосъемки в Кашмире.

— Так вы говорите, до Пешавара самолет не долетел?

— Не долетел и посадок не делал. Это-то и странно. Местный угонщик удрал бы в горы и потребовал выкуп за пассажиров. Наверное, все они погибли. На границе полно глухих мест, разбиться там можно запросто — поминай потом как звали.

— Да, тамошние места мне известны. А сколько было пассажиров?

— Вроде бы четверо. Трое мужчин и женщина — миссионерка.

— А не было ли среди них человека по фамилии Конвей?

— Да, совершенно верно, откуда вы знаете? — удивился Сандерс, — «краса и гордость» Конвей — вы с ним знакомы?

— Мы учились в одном колледже, — смутился Резерфорд.

Это была сущая правда, и смущаться ему, вроде бы, было не с чего.

— Отличный малый, — сказал Сандерс, — в Баскуле про него такое рассказывали…

— Да, это правда, — кивнул в ответ Резерфорд, — но все же поразительно… совершенно поразительно…

Он, похоже, собирался с мыслями после короткого экскурса в прошлое, затем спросил:

— В газетах ничего не писали об этом, иначе я был бы в курсе. А вы знаете, что там было?

Сандерс неожиданно смешался, и мне даже показалось, что он вот-вот зальется краской.

— Я и так, наверное, сболтнул лишнее. Хотя теперь это уже не имеет значения. Старая история — в гарнизонных столовых она никого больше не волнует, а на базарах и подавно. Видите ли, это дело замяли, я имею в виду подлинные обстоятельства. Могло произвести нежелательное впечатление. Официально было объявлено: один из самолетов пропал, только назвали фамилии. И никаких подробностей, чтобы не привлекать внимания.

В этот момент Вейланд снова подсел к нашему столику.

— Послушайте, Вейланд, — полуоправдываясь, обратился к нему Сандерс. — Тут ребята толковали про Конвея, и я, кажется, проговорился о той баскульской истории. Это не страшно, как вы думаете?

Вейланд напряженно молчал. Было очевидно, что он пытается совместить роли гостеприимного хозяина-земляка и блюстителя казенных прописей.

— Должен заметить, — наконец вымолвил он, — что это не шуточки. Неужели вам не внушали в летной школе, что офицер обязан помалкивать о происшествиях на службе? Это дело чести.

Отчитав молодого человека, он, уже более дружелюбно, заговорил с Резерфордом.

— Разумеется, к тебе это не относится, ты свой человек, сам понимаешь, иногда необходимо, чтобы события на границе держались в тайне.

— Как бы то ни было, — сухо отозвался Резерфорд, — людям всегда хочется знать правду.

— От тех, кому положено знать, никогда ничего не скрывали. Говорю так, потому что сам тогда служил в Пешаваре. Ты с Конвеем и после школы водил знакомство?

— Немного в Оксфорде, потом еще где-то встречались. А ты хорошо его знал?

— Видел раза два, когда проходил службу в Ангоре.

— Он тебе понравился?

— Мне показалось, что он умный человек, но какой-то заторможенный.

— Умный, это уж точно, — улыбнулся Резерфорд. — Перед войной еще он у нас в университете проявлял феноменальные способности. Всегда и всюду первый — и в сборной по гребле, и в студенческом союзе, призов набрал — не перечесть. И отличный музыкант — второго такого пианиста-любителя я в жизни не встречал. Исключительно разносторонняя натура, из тех, кого Джоуэтт^[1] мог бы смело рекомендовать в премьер-министры. Но после Оксфорда он как-то пропал из вида. Правда, его карьере сильно помешала война. Он ушел на фронт совсем молодым и прослужил почти до самого конца.

— Я слышал, его вроде бы контузило, — сказал Вейланд, — но не так, чтобы сильно. И воевал он неплохо — получил во Франции крест «За безупречную службу». Потом, мне говорили, он вернулся на кафедру в Оксфорд, преподавал, а в двадцать первом уехал на Восток. Знал восточные языки, и его взяли без испытательного срока. Служил на разных должностях.

— Тогда понятно, — тут Резерфорд расплылся в улыбке. — Одному Богу известно, сколько талантов увяли за расшифровкой депеш из «Форин офис» и сервировкой чая на посольских раутах.

— Конвей состоял на консульской, а не дипломатической службе, — высокомерно заметил Вейланд. Эта пикировка явно была ему ни к чему, и он не стал удерживать Резерфорда, когда тот, после нескольких общих фраз, собрался уходить. Время было позднее, и я сказал, что мне, пожалуй, тоже пора. При расставании у Вейланда был несколько обиженный вид человека, который сумел соблюсти все правила протокола, а его старания не оценили по достоинству. Сандерс очень сердечно простился с нами и сказал, что будет рад снова увидеться.

Мой трансевропейский экспресс отбывал в глухой предрассветный час, и пока мы ждали такси, Резерфорд предложил скоротать время у него в гостинице.

— В моем распоряжении двухместный номер, — сказал он, — и мы сможем поговорить.

Я ответил, что меня это вполне устраивает.

— Вот и отлично. Потолкуем о Конвее, если тебе еще не надоела эта тема.

Я согласился, хотя с Конвеем был едва знаком.

Он ушел из университета, когда я заканчивал первый семестр, и больше я его не видел. Между прочим, однажды он здорово меня выручил. Я только-только поступил на курс, и вроде бы с какой стати ему было хлопотать за меня. В сущности, мелочь, но навсегда запомнилась.

— Мне он тоже всегда нравился, — заметил Резерфорд, — хотя, строго говоря, виделись мы с ним довольно редко.

Потом в разговоре произошла небольшая заминка, и мы молча вспоминали человека, который значил для нас больше, чем можно заключить по этим случайным встречам. Впоследствии я не раз убеждался, что Конвей оставил по себе яркую память у всех, кто хотя бы мимоходом сталкивался с ним по долгу службы. Он безусловно выделялся из массы сверстников, и для меня его личность до сих пор окружена романтическим ореолом — мы познакомились в том возрасте, когда каждому подростку нужен кумир для подражания.

Высокого роста, очень ладный, он не просто увлекался спортом, он побеждал на всех соревнованиях. Однажды сентиментальный директор школы сказал, что Конвей «наша краса и гордость», так это прозвище к нему и пристало. Другого засмеяли бы, но только не его. На классном вечере Конвей произнес речь по-древнегречески, а в школьных спектаклях поражал своей игрой. Было в нем что-то от человека елизаветинской эпохи — та же естественная многогранность, обаяние, незаурядный интеллект, та же неуемная энергия. Своего рода Филипп Сидни^[2].

В наши дни такие люди рождаются редко.

Я высказал эту мысль вслух, на что Резерфорд заметил:

— Совершенно верно, у нас для них даже изобрели презрительную кличку — «дилетанты». Кое-кто, наверное, именно такого мнения о Конвее, например, Вейланд. Не переношу людей этой породы за их чопорность и чудовищное самомнение. А эта казенная психология школьного наставника, ты обратил внимание? И словечки-то какие: «честь офицера», «происшествия на службе», как будто он мораль читает приготовишкам в училище Святого Доминика. Впрочем, меня всегда корежит от дипломатов, которые воображают, что они соль земли.

Несколько кварталов мы ехали молча, потом Резерфорд снова заговорил.

— Все-таки мне было бы жаль пропустить сегодняшний вечер, особенно эту баскульскую историю, которую рассказал Сандерс. Видишь ли, я слышал о ней и раньше, и ведь у нее, между прочим, было продолжение, совсем уж фантастическое, я думал, что это сплошные россказни. И вот теперь кое-что подтвердилось, причем дважды. Как ты понимаешь, я человек не легковерный, поездил на своем веку достаточно и знаю, что на свете происходят удивительные вещи, но верить в них стоит, только если видел их сам. И все же…

Неожиданно Резерфорд, очевидно, спохватился, что мне все это ни о чем не говорит, и рассмеялся на полуслове:

— Ладно, дело ясное, с Вейландом я откровенничать не буду. С таким же успехом можно предлагать роман в стихах в дешевый журнальчик типа «Тит-Битс». Попытаю удачу с тобой.

— По-моему, ты мне льстишь, — заметил я.

— Судя по твоей книге, этого не скажешь.

Я забыл упомянуть, что написал книгу по довольно узкой специальности, и был приятно удивлен, что Резерфорд с ней знаком (далеко не все интересуются невропатологией). Когда я сказал ему об этом, последовал ответ:

— Видишь ли, она меня заинтересовала, потому что Конвей одно время страдал от амнезии.

Мы добрались до отеля, и Резерфорд зашел к портье за ключом от своего номера. А когда начали подниматься на пятый этаж, сказал:

— Ну, ладно, сколько можно играть в прятки. Дело в том, что Конвей жив. Во всяком случае, был жив несколько месяцев назад.

В считанные мгновения подъема в лифте я не успел даже удивиться. И только уже выбравшись из тесной кабины в коридор, спросил:

— Ты уверен? Откуда тебе это известно?

— Видишь ли, в ноябре прошлого года я путешествовал вместе с ним на японском теплоходе из Шанхая в Гонолулу, — ответил Резерфорд, отпирая дверь.

После того как мы устроились в креслах, наполнили бокалы и закурили сигары, он приступил к рассказу.

— Так вот, прошлой осенью я решил отдохнуть в Китае. Я ведь старый бродяга. С Конвеем мы не виделись много лет и не переписывались. Не скажу, что я часто вспоминал о нем, хотя он один из немногих людей, черты которых моментально возникают в моей памяти. В Ханькоу я гостил у приятеля и обратно возвращался пекинским экспрессом. В вагоне у меня завязался разговор с очаровательной настоятельницей французского женского монастыря, которая ехала в Чунцин, где находится ее монастырь. Видишь ли, я немного говорю по-французски, и она с удовольствием болтала со мной о своих делах и обо всем на свете. Вообще-то, я не питаю особой симпатии к миссионерам, но готов согласиться с расхожим мнением относительно католиков: они действительно несколько иные — во всяком случае работают очень старательно и не задирают нос перед простыми смертными. Но это к слову. Так вот, я узнал от этой дамы, что несколько недель назад в госпиталь при их монастыре привезли больного лихорадкой. Монахини приняли его за европейца, хотя у него не было документов и он не мог ничего о себе рассказать. Одежда на нем была местная, сильно поношенная, а состояние — крайне тяжелое. Этот человек свободно говорил по-китайски и очень хорошо по-французски, кроме того, моя попутчица уверяла, что, не распознав поначалу национальности монахинь, больной обратился к ним на изысканном английском. Я заявил, что такого не может быть, и шутки ради усомнился в том, что она сумела бы определить, насколько изыскан не знакомый ей язык. Мы посмеялись, поболтали еще немного о том о сем, а под конец настоятельница пригласила меня посетить их монастырь, если мне доведется побывать в тех краях. Шансов на это, как тогда казалось, у меня было не больше, чем взобраться на Эверест, и когда поезд прибыл в Чунцин, я пожал ей на прощанье руку, искренне сожалея, что наше случайное знакомство подошло к концу. Однако получилось так, что я очень скоро возвратился в Чунцин. В нескольких милях от города вышел из строя паровоз, и машинист с грехом пополам довел поезд до станции. Выяснилось, что запасной состав подадут часов через двенадцать, не раньше. В Китае это дело обычное. В общем, мне предстояло проторчать в Чунцине полдня, и я решил воспользоваться приглашением своей милой попутчицы и побывать в монастыре у миссионеров.

Приняли меня радушно, хотя, конечно, немного удивились моему появлению. Человеку другого вероисповедания чрезвычайно трудно уразуметь, как органично строгий религиозный ритуал сочетается у католиков с житейской широтой взглядов. Я не очень заумно выражаюсь? Впрочем, не обращай внимания — эти миссионеры оказались приятнейшими людьми. Не прошло и часа, как меня усадили за трапезу, а компанию мне составил молодой врач — крещеный китаец, с которым мы объяснялись на забавной смеси французских и английских слов. Затем этот врач и настоятельница повели меня осматривать госпиталь — предмет их особой гордости. Я отрекомендовался как писатель и они, по простоте душевной, пришли в восторг, вообразив, что я опишу их в какой-нибудь своей книге. Мы пошли между рядов больничных коек, и врач подробно излагал историю болезни каждого пациента. Палата содержалась в идеальной чистоте, было заметно, что исцеляют тут со знанием дела. Я уже успел позабыть про загадочного больного с благородным английским выговором, и вдруг настоятельница сказала, что мы приближаемся к нему. Очевидно, он спал — мне был виден только его затылок. Меня попросили заговорить с ним по-английски, и я сказал: «Good afternoon»^[3] — первое, что пришло на ум. Больной неожиданно поднял голову и произнес в ответ: «Good afternoon». Выговор действительно выдавал в нем образованного человека. Я не успел изумиться, потому что узнал его, несмотря на бородку, совершенно изменившуюся внешность и то, что мы годами не виделись. Это был Конвей, хотя, рассуждая логически, этого никак не могло быть. К счастью, я действовал чисто рефлекторно — окликнул его по имени и назвал себя. По его взгляду нельзя было понять, узнал ли он меня, но я был уверен, что не ошибся. Кожу возле виска у него все так же сводил нервный тик, а голубые глаза были того же «кембриджского», как мы говорили в Баллиоле, а не «оксфордского» оттенка^[4]. Кроме всего прочего, не узнать Конвея просто невозможно — встретившись с ним один раз, запоминаешь его на всю жизнь. Врач и настоятельница были страшно заинтригованы. Я объяснил, что знаю этого человека, он англичанин и мой друг, а не узнал меня потому, что, наверное, полностью потерял память. Они мне поверили, но не переставали изумляться, и мы еще долго обсуждали эту медицинскую загадку. О том, каким образом Конвей очутился в Чунцине в подобном состоянии, ни врач, ни настоятельница ничего толком сказать не могли.

Короче говоря, я задержался там на две недели в надежде, что мне удастся каким-то образом расшевелить Конвея, и к нему начнет возвращаться память. Из этого ничего не вышло, но он физически окреп, и мы подолгу беседовали. Я совершенно откровенно рассказал ему, кто он и кто я. Конвей покорно слушал и не возражал. Даже как-то повеселел, и мое общество, похоже, было ему приятно. Я вызвался отвезти его на родину, Конвей сказал, что он не против. Эта явная атрофия желаний оставляла неприятное впечатление. Я постарался как можно скорее договориться об отъезде и посвятил в свои планы знакомого сотрудника консульства в Ханькоу.

Благодаря его хлопотам, паспорта и все необходимые бумаги были выправлены без лишнего шума. В интересах Конвея, считал я, эту историю лучше не предавать огласке. Рад, что мне это удалось, иначе газетчики набросились бы на нее, как мухи на мед.

Ну вот, из Китая мы уехали без особых приключений. Спустились по Янцзы до Нанкина, а оттуда поездом в Шанхай. В тот же вечер во Фриско^[5] отходил японский пароход, мы поднажали и успели к отплытию.

— Ты так много сделал для него, — заметил я.

Резерфорд и не думал отнекиваться.

— Вряд ли я стал бы стараться для кого-то другого. Было в этом человеке нечто такое — трудно объяснить, что… одним словом, оказать ему услугу всегда было приятно.

— Да, — согласился я, — в нем был особый шарм, какая-то детская непосредственность, о которой приятно вспомнить даже теперь, хотя, конечно, он остался в моей памяти школяром во фланелевых штанишках для крокета.

— Жаль, что ты не знавал его в Оксфорде. Он там просто блистал — другого слова не подберу. После войны, говорили, он изменился. Я тоже так думаю. И все же у меня осталось ощущение, что Конвею при его талантах было уготовано большое будущее. На мой взгляд, дипломатическая служба при дворе Его Величества — не самое лучшее поприще для великого человека. А Конвей стал — или должен был стать — великим, и я абсолютно убежден в этом. Мы-то с тобой его знали. И даже тогда в Китае, а я тебе уже рассказал, в каком он был виде, — с непонятно почему и как отшибленной памятью, — от него исходила все та же редкостная притягательная сила.

Резерфорд задумался, потом продолжал:

— Как ты, наверное, уже догадался, на пароходе наши прежние дружеские отношения возобновились. Я рассказал Конвею все, что знал о нем, он слушал меня с каким-то сверхъестественным вниманием. Происшедшее с ним после появления в Чунцине он помнил очень ясно. Кстати, тебе это, полагаю, будет интересно, он не забыл иностранные языки. Сказал, что, видимо, имел какое-то отношение к Индии, поскольку мог объясняться на хинди.

В Иокогаме среди новых пассажиров на пароходе оказался знаменитый пианист Зивекинг — он ехал на гастроли в Штаты. Его посадили за наш обеденный столик, и время от времени он переговаривался с Конвеем по-немецки. В общем, внешне Конвей выглядел вполне нормальным. Если не считать потерю памяти, не заметную при общении, он производил впечатление совершенно здорового человека. Через несколько дней Зивекинга уговорили дать концерт для пассажиров, и мы с Конвеем отправились его послушать. Играл он, как всегда, превосходно, кое-что из Брамса и Скарлатти и много вещей Шопена. Я тайком наблюдал за Конвеем — он, безусловно, наслаждался музыкой, и это неудивительно, если вспомнить его собственные музыкальные увлечения. Выступление затянулось — Зивекинг охотно исполнил несколько номеров на «бис» для собравшихся у пианино почитателей его таланта. Снова звучал Шопен, его любимый композитор. Наконец Зивекинг встал и направился к выходу, его не отпускали, но он, видимо, решил, что сыграл достаточно. И тут произошло нечто странное. Конвей сел за инструмент и в быстром темпе заиграл какую-то незнакомую бравурную пьесу, услышав которую Зивекинг обернулся и взволнованным голосом спросил, что он играет. Конвей после долгой и странной паузы ответил, что не знает.

— Невероятно! — воскликнул Зивекинг, разволновавшись еще больше.

После чего Конвей сделал над собой нечеловеческое усилие и наконец сказал, что это этюд Шопена. Я ушам своим не поверил, а Зивекинг категорически заявил, что этого не может быть. Конвей неожиданно вспылил, я был поражен, ведь до той минуты он почти ни на что не реагировал.

— Дорогой мой, — пытался убедить его Зивекинг, — я знаю всего Шопена наизусть и, уверяю вас, это не Шопен. Согласен, вещь, которую вы сыграли, совершенно в его стиле, но сочинил ее кто-то другой. Если вы настаиваете, укажите мне любое нотное издание…

На что Конвей немного погодя ответил:

— Да, теперь я припоминаю, этот опус никогда не был напечатан, меня с ним познакомил один из учеников Шопена. Вот еще одна неопубликованная вещь, о которой я узнал от него.

Резерфорд смерил меня испытующим взглядом и продолжал:

— Не знаю, разбираешься ли ты в музыке, но все равно, думаю, сможешь вообразить, с каким ощущением мы слушали игру Конвея. Передо мной в первый раз неожиданно приоткрылась щелочка в его таинственное прошлое. Зивекинг ломал голову над музыкальной загадкой, и было отчего… Напомню, что Шопен умер в тысяча восемьсот сорок девятом году!

Должен тебе сказать, что вся эта неправдоподобная история происходила на глазах доброй дюжины очевидцев, среди которых был довольно известный профессор из Калифорнии. Конечно, легко сказать, что в объяснениях Конвея концы не сходились с концами хронологически, но как быть с музыкой? Если ее написал не Шопен, то кто? Зивекинг уверял, что стоит эти две пьесы напечатать, и через полгода все виртуозы включат их в свой репертуар. Даже если он и преувеличил, мнение Зивекинга чего-нибудь да значит. Спорили очень долго, но так ни к чему и не пришли. Конвей стоял на своем, а так как вид у него был довольно утомленный, я постарался увести его подальше от публики и уложил в постель. В последний момент условились сделать запись на пластинку. Зивекинг пообещал обо всем договориться по приезде в Америку, а Конвей согласился сыграть перед микрофоном. Я до сих пор сожалею, что он не сумел сдержать слово.

Тут Резерфорд взглянул на часы и сказал, что у меня еще полно времени и к поезду я не опоздаю, так как рассказ почти подошел к концу.

— Потому что в ту ночь, после концерта, к Конвею вернулась память. Мы оба отправились спать, я не мог заснуть, и тут он пришел ко мне в каюту и заговорил. На его лице застыло выражение невыразимой, я бы сказал, вселенской скорби и тоски — Wehmut или Weltschmerz, как это называется у немцев. Конвей сказал, что вспомнил все и что память начала возвращаться к нему на концерте Зивекинга, хотя сначала это были отдельные обрывочные воспоминания. Он долго сидел на краю моей постели, и я старался не прерывать его.

— Рад, что к тебе вернулась память, — сказал я, — сочувствую, если ты сожалеешь об этом.

Конвей поднял голову и произнес фразу, которую я навсегда запомнил как высочайший комплимент.

— Слава Богу, Резерфорд, у тебя есть воображение.

Через какое-то время я оделся, уговорил его последовать моему примеру, и мы начали расхаживать по палубе. Ночь была тихая, звездная и очень теплая, а море бледное и плотное, как сгущенное молоко. Если бы не гул турбин, можно было подумать, что мы прогуливаемся по аллее. Я не торопил Конвея и поначалу не задавал вопросов. Где-то ближе к рассвету его речь стала более связной, а закончил он рассказ перед завтраком, когда уже припекало солнце. Говорю «закончил», но это не значит, что после первой исповеди ему больше нечего было рассказать. В следующие двадцать четыре часа он припомнил много важных подробностей. Он был очень несчастен, не мог уснуть, и мы говорили почти беспрерывно. В середине ночи пароход прибывал в Гонолулу. Накануне вечером мы выпили по бокалу у меня в каюте. Конвей ушел к себе около десяти — больше я его не видел.

— Не хочешь ли ты сказать… — мне вспомнилось расчетливо-хладнокровное самоубийство, свидетелем которого я однажды оказался на борту почтового судна, плывшего из Холихед в Кингстон.

— Нет, нет, боже упаси, — рассмеялся Резерфорд. — Конвей не такой человек. Он просто улизнул от меня. Сойти на берег ничего не стоило, гораздо труднее, наверное, было скрыться от людей, которых я, конечно же, отправил за ним вдогонку. Только потом я узнал, что он нанялся на судно, шедшее с грузом бананов к Фиджи.

— Каким образом?

— Самым обыкновенным. Через три месяца я получил от Конвея письмо из Бангкока, а вместе с письмом чек в возмещение моих расходов. Он благодарил за все хлопоты и сообщал, что чувствует себя отлично. Еще он писал, что собирается в длительную поездку на северо-запад. И это все.

— А куда именно, не написал?

— Хороший вопрос. Если разобраться, к северо-западу от Бангкока расположена масса мест, и Берлин, между прочим, тоже.

Резерфорд замолчал и снова наполнил бокалы. Какая-то странная история, или же он так здорово ее расписал — трудно было судить. Меня заинтриговала не столько музыкальная часть, сколько загадка появления Конвея в миссионерском госпитале в Китае. Я так и сказал Резерфорду. И он ответил, что на самом деле это разные стороны одной и той же проблемы.

— Но все-таки, каким образом Конвей оказался в Чунцине? Уж об этом-то он, наверное, рассказал тебе в ту ночь на пароходе?

— Кое-что он мне рассказал, и было бы глупо скрытничать, раз уж ты и так много знаешь. Но, видишь ли, это довольно длинная история, и до отхода твоего поезда не хватит времени даже подступиться к ней. Кстати, есть более простой способ. Вообще говоря, я не любитель разглашать секреты моего малопочтенного ремесла, но должен признаться, что чем больше я размышлял над историей Конвея, тем сильнее она меня интриговала. После наших разговоров на пароходе я начал делать кое-какие записи, чтобы не позабыть подробности; потом отдельные моменты начали увлекать меня все больше, и захотелось объединить написанное и сохранившиеся в памяти отрывки в связное целое. Хочу заметить, что я ничего не придумал и не изменил. Материала мне вполне хватило — Конвей был прирожденным рассказчиком и умел отлично воспроизвести атмосферу происходящего. И, кроме того, я почувствовал, что начинаю постигать этого человека.

Резерфорд открыл атташе-кейс и вынул из него стопку машинописных страниц.

— Вот, возьми, решай сам, что об этом думать.

— Ты хочешь сказать, что вовсе не обязательно верить тому, что здесь написано?

— Ну зачем же так в лоб. А если все-таки поверишь, то по той самой причине, которую блестяще сформулировал Тертуллиан, помнишь? — Quia impossible est^[6]. Неплохой довод. В любом случае, дай мне знать о своем мнении.

Я забрал рукопись и прочел ее в остендском экспрессе почти до конца. По возвращении в Англию я намеревался вернуть эти заметки вместе с подробным письмом, но все откладывал, и прежде чем добрался до почты, от Резерфорда пришла весточка: он извещал, что снова отправился странствовать и несколько месяцев постоянного адреса у него не будет. «Собираюсь в Кашмир, — писал он, — а оттуда на восток». Меня это не удивило.

Глава первая

В середине мая обстановка в Баскуле значительно ухудшилась, и двадцатого числа из Пешавара, как было условлено, прибыли самолеты ВВС, чтобы эвакуировать белых резидентов. Таковых насчитывалось около восьмидесяти, и большинство из них были благополучно переправлены через горы на военно-транспортных аэропланах. Пригодились и несколько частных машин и в их числе личный самолет махараджи Чандопора. На борт этого самолета в десять часов утра поднялись мисс Бринклоу, монахиня Восточной миссии, Генри Д. Барнард, американец, Хью Конвей, консул Его Величества, и капитан Чарлз Маллинсон, вице-консул. В таком порядке их фамилии появились впоследствии в английских и индийских газетах.

Конвею исполнилось тридцать семь лет, он служил в Баскуле уже два года на должности, которая в свете происходящих событий казалась заведомо бесперспективной. В его жизни завершился определенный этап — через несколько недель, а может быть, после одного-двух месяцев отпуска в Англии ему предстоял перевод на новое место. В Токио, Тегеран, Манилу или Мускат — люди его профессии никогда не знают своего будущего. Конвей достаточно долго — десять лет — состоял на консульской службе и трезво оценивал не только чужие, но и свои шансы. Он знал, на лакомое местечко рассчитывать не приходится, и искренне утешал себя мыслью, что лакомства — не его слабость. Ему больше нравились экзотические места, где было меньше протокольной рутины, а поскольку очень часто они бывали незавидными, со стороны казалось, что он не очень-то умело разыгрывает свои козыри. Сам Конвей считал, что разыгрывает их неплохо; последние десять лет его жизни были не слишком однообразными и даже в меру приятными.

Высокий и загорелый голубоглазый шатен с короткой стрижкой, обычно он выглядел задумчивым и суровым. Но стоило Конвею улыбнуться (правда, это случалось нечасто), как в нем проглядывали мальчишечьи черты. Мускул возле уголка левого глаза сводил нервный тик, особенно заметный, когда он слишком много работал или выпивал лишнего, а поскольку весь день и всю ночь накануне эвакуации Конвей уничтожал и упаковывал документы, эти подергивания бросались в глаза. Он был измотан до предела и страшно обрадовался, что лететь придется не на битком набитом транспортном самолете, а на шикарной персональной машине махараджи. Как только она набрала высоту, Конвей с наслаждением вытянулся в плетеном кресле. Привыкший ко многим неудобствам, он считал, что в порядке компенсации имеет право на некоторый комфорт. Он мог с улыбкой перенести все тяготы путешествия в Самарканд, но не жалел последнего пенни за поездку в Париж на экспрессе «Золотая стрела».

Через час с лишним после взлета сидевший спереди Маллинсон обратил внимание, что пилот отклонился от курса.

Молодой человек лет двадцати пяти, с румянцем на щеках, толковый, но отнюдь не интеллектуал, Маллинсон был типичным продуктом английской школьной системы со всеми ее достоинствами и недостатками. В Баскул Маллинсон попал полгода назад, после того как провалил квалификационный экзамен, и Конвей успел за это время привязаться к нему.

Однако сейчас Конвей не испытывал никакого желания поддерживать разговор. Он с трудом разомкнул слипающиеся глаза и пробормотал, что пилоту виднее, каким курсом следовать.

Прошло еще полчаса, усталость и рокот мотора почти совсем сморили Конвея, но тут Маллинсон снова потревожил его.

— Послушайте, Конвей, разве не Феннер везет нас?

— А в чем дело?

— Этот малый оглянулся — я готов поклясться, что это не Феннер.

— Перегородка из толстого стекла, можно легко обознаться.

— Феннера я узнал бы сразу.

— Ну не он, так кто-то другой, какая разница?

— Феннер говорил мне, что обязательно полетит.

— Значит, назначили кого-то другого.

— Да, но кого?

— Дорогой мой, что я могу сказать? Неужели вы думаете, что я знаю в лицо каждого лейтенанта военно-воздушных сил?

— Я со многими знаком, но этого совершенно не припоминаю.

— Значит, он один из тех, с кем вы не знакомы. Вот прилетим в Пешавар, там и познакомитесь.

— С таким летчиком мы в Пешавар никогда не попадем. Парень явно сбился с курса. Забрался черт знает на какую высоту и потерял ориентировку.

Конвея это мало волновало. Он привык летать и полагал, что все идет как надо. Кроме того, особенно приятных дел и встреч в Пешаваре не ожидалось. По этой причине не имело значения, продлится полет четыре часа или шесть. Конвей был холост, объятия и поцелуи по прибытии не предвиделись. Правда, имелись друзья, и, наверное, кто-то потащит его в клуб и поставит выпивку. Перспектива приятная, но не повод для радостных вздохов.

Не видел он повода для них и подводя в общем-то неплохие, хотя и не вполне удовлетворявшие его итоги десяти прожитых лет. «Переменная облачность, временами ясно, ожидается ухудшение погоды» — такова была, выражаясь языком синоптиков, его личная да и мировая метеосводка за этот период. Конвей припомнил Баскул, Пекин, Макао — места обитания приходилось менять часто. Самое давнее воспоминание — Оксфорд. После войны он два года читал там лекции по истории Востока, вдыхал книжную пыль в светлых библиотечных залах, кружил на велосипеде по Хай-стрит. Видение поманило, но не взволновало: Конвей по-прежнему смутно ощущал в себе запас нереализованных сил.

По знакомому неприятному ощущению в низу живота Конвей почувствовал, что самолет начал снижаться. Он только было собрался пожурить Маллинсона за мнительность, но в этот момент тот вскочил, ударившись головой о потолок кабины, и принялся тормошить американца Барнарда, дремавшего в кресле по другую сторону узкого прохода.

— Боже мой! — восклицал он, выглядывая через стекло, — вы только посмотрите!

Конвей глянул вниз. Если он и ожидал увидеть что-нибудь, то совсем не то, что увидел. Вместо аккуратных рядов армейских бараков и продолговатых ангаров кругом, насколько хватало глаз, простиралась затянутая белесой пеленой бурая безлюдная местность. Самолет резко снижался, но все еще летел высоко над зоной обычных полетов. Стала различимой длинная изломанная линия гор, а в одной-двух милях за ней долины в расплывчатой дымке. Типичный ландшафт Пограничного края, хотя Конвею никогда раньше не доводилось видеть его с подобной высоты. Странно, ничего похожего в окрестностях Пешавара Конвей припомнить не мог.

— Эти места мне незнакомы, — проговорил он. Потом, не желая тревожить остальных, прошептал на ухо Маллинсону:

— Похоже, вы были правы. Этот парень заблудился.

Самолет на огромной скорости падал вниз, и воздух накалился так, будто в выжженной земле распахнули дверцу печи и оттуда потянуло жаром. На горизонте один за другим замелькали силуэты горных вершин; теперь самолет летел вдоль извилистой лощины, заваленной валунами и илом на месте пересохших речушек. Казалось, они приближаются к полу, на котором кто-то рассыпал ореховую скорлупу. В воздушных ямах машину трясло и подбрасывало, как гребную лодку на стремнине. Всем четырем пассажирам приходилось крепко держаться за сиденья.

— Смотрите, он собирается садиться! — прохрипел американец.

— Это невозможно! — воскликнул Маллинсон. — Он сошел с ума! Сейчас грохнется и…

Но пилот все-таки приземлился. Сбоку от ущелья открылось небольшое ровное пространство, и самолет был искусно посажен на землю — машина вздрогнула, подалась вперед и замерла. То, что произошло потом, было еще более загадочно и тревожно. Со всех сторон самолет окружила толпа бородатых кочевников в тюрбанах, они загородили выход и позволили спуститься только летчику. Тот выбрался из кабины и принялся возбужденно о чем-то толковать с ними, и тогда выяснилось, что это не Феннер, не англичанин и, вероятно, вообще не европеец. Тем временем из соседнего укрытия были извлечены канистры с бензином и перелиты во вместительные баки. Напрасно четверо узников-пассажиров пытались кричать — их крики встречали ухмылками и равнодушным молчанием, а при малейшей попытке выйти из кабины толпа ощетинивалась десятком ружей. Конвей немного знал пушту и безуспешно старался заговорить с кочевниками на этом языке. С летчиком пробовали разговаривать и на других языках, но в ответ он лишь выразительно помахивал пистолетом. Под палящим полуденным солнцем кабина раскалилась, внутри стало нечем дышать, измученные духотой и бесплодными попытками обратить на себя внимание четверо пассажиров находились на грани обморока. Они были совершенно беспомощны — по условиям эвакуации запрещалось брать с собой оружие.

Когда баки наконец задраили, в кабину через иллюминатор была просунута канистра из-под бензина с тепловатой водой. Все их вопросы по-прежнему оставались без ответа, хотя кочевники как будто не были настроены враждебно. После нового совещания пилот забрался в кабину, один из пуштунов неумело запустил пропеллер, и полет возобновился. Взлет с крохотного пятачка, с полными бензобаками, был произведен еще более мастерски, чем посадка. Машина взмыла в облачках выхлопных газов, развернулась и взяла курс на восток. Был полдень.

Немыслимая, фантастическая история! Когда в салоне стало чуть прохладнее, пассажиры немного пришли в себя, но все еще не могли поверить, что это происходит с ними наяву. Случай был совершенно возмутительный и неслыханный даже в бурной истории Пограничного края. Не окажись они сами в положении пострадавших, никто из них и вообразить бы такое не мог. Поэтому, вполне естественно, что вслед за растерянностью последовал взрыв негодования, а когда он утих, начались мучительные раздумья. Маллинсон предложил свою гипотезу, которую из-за отсутствия любой другой все сочли наиболее убедительной. Их похитили ради выкупа. Фокус не новый, но этот был проделан довольно оригинальным способом. Сознание, что они не первые жертвы, внушало некоторую уверенность. Случались ведь похищения и раньше, и многие заканчивались благополучно. Кочевники держали пленников в каком-нибудь своем горном логове до тех пор, пока власти не соглашались уплатить выкуп, после чего их отпускали. Обращались с похищенными вполне сносно. А поскольку расплачиваться с похитителями приходилось не из собственного кармана, то после вызволения из плена заканчивались и все неприятности. Правда, потом в горы посылали эскадрилью бомбовозов, но о пережитом приключении можно было рассказывать всю жизнь. Маллинсон, излагая свою версию, заметно нервничал; Барнард же дал волю сарказму:

— Хочу заметить, джентльмены, что кто-то все это здорово обмозговал, но ваши военно-воздушные силы, надо сказать, дали маху. Вот вы, англичане, любите корить нас чикагской мафией, и все такое, но я не припомню, чтобы какой-нибудь налетчик угнал самолет дядюшки Сэма. Интересно было бы узнать, куда этот парень спровадил настоящего пилота. Наверное, пристукнул, — закончил он и зевнул.

Мистер Барнард был тучный мужчина с грубоватым лицом, на котором добродушные складки уживались с грустными мешками под глазами. В Баскуле о нем знали мало, поговаривали, что он приехал из Персии, где занимался нефтяным бизнесом.

Конвей тем временем занялся чисто практическим делом. Собрав все какие только нашлись листки бумаги, он принялся составлять и выбрасывать за борт через определенные промежутки времени послания на местных языках. Шансы на то, что кто-то подберет их в этой малонаселенной местности, были невелики, но попытаться стоило.

Четвертый пассажир, мисс Бринклоу, сидела выпрямившись и поджав губы и редко вступала в разговор. Вид у этой маленькой женщины со словно выдубленной кожей был такой, будто ее пригласили на вечеринку, на которой гости, с ее точки зрения, вели себя не совсем пристойно.

Конвей не принимал активного участия в дискуссии по той причине, что перевод воззваний о помощи требовал сосредоточенности. Это не помешало ему, однако, отвечать на вопросы и осторожно согласиться с гипотезой Маллинсона. Конвей отчасти был согласен и с критикой Барнарда в адрес военно-воздушных сил.

Хотя, конечно, нетрудно представить, как это могло произойти. При той неразберихе, которая царила в Баскуле, все летчики в комбинезонах выглядели на одно лицо. Никому и в голову не пришло заподозрить человека в форме, который вроде бы занимался своим делом. А этот парень наверняка заранее разузнал, какие полагается подавать сигналы и все прочее. И знает, как управлять самолетом, это уж точно… Но вы правы. Кому-то здорово влетит за эту историю, однако не уверен, что поделом.

— Весьма приятно слышать, сэр, что у вас такой непредвзятый взгляд на вещи, — отозвался Барнард.

— С таким настроением можно жить, даже если тебя умыкнули.

«Американцы обладают удивительным умением снисходить до собеседника, не задевая при этом его самолюбия», — подумал Конвей и улыбнулся в знак согласия, но разговор не поддержал. Его неимоверную усталость не могло пересилить никакое ощущение опасности, даже самой ужасной. Ближе к вечеру, когда Барнард и Маллинсон заспорили и захотели выслушать его мнение, оказалось, что Конвей спит мертвым сном.

— Совершенно отрубился, — проговорил Маллинсон, — оно и понятно, последние недели выдались такие…

— Он ваш друг? — поинтересовался Барнард.

— Мы вместе служили в консульстве в Баскуле. За последние четверо суток он глаз не сомкнул, знаю точно. Нам крупно повезло, что в этой передряге мы оказались с ним в одной компании. Он и языки знает, и к людям умеет подойти. Если кто нас и выручит, так это Конвей. Что бы ни случилось, он присутствия духа не теряет.

— Ну, раз так, тогда пусть спит, — сказал Барнард.

— С виду он очень храбрый человек, — выдала одно из своих редких замечаний мисс Бринклоу.

Сам Конвей был далеко не уверен в собственной храбрости. В крайнем изнеможении он закрыл глаза, но заснуть так и не смог. Он слышал и физически ощущал каждое движение машины, слышал дифирамбы Маллинсона, вызвавшие у него противоречивые чувства. Его сразу же начали одолевать сомнения, о них просигнализировала острая резь в желудке — так организм Конвея обычно реагировал на беспокойную работу мозга. Конвей хорошо знал по опыту, что не относится к числу любителей подвергать себя опасности из спортивного интереса. Правда, иногда ощущение опасности возбуждало его — «разгоняло кровь», но меньше всего ему хотелось рисковать жизнью. Двенадцать лет назад, во Франции, он возненавидел превратности окопной войны и остался жив только потому, что не пытался безрассудно геройствовать. Даже свой орден «За безупречную службу» он заработал не потому, что отважно лез напролом, а благодаря выносливости, развить которую ему стоило немалых трудов. С тех пор как окончилась война, Конвей утратил вкус к опасным ситуациям, разве что таковая сулила совсем уж необычайную остроту ощущений.

Он продолжал сидеть с закрытыми глазами. Слова Маллинсона смутили его и растрогали. Видно, судьбе было угодно, чтобы его выдержку всегда путали с бесстрашием, хотя на самом деле он был просто более бесстрастен и не так уж силен. На его взгляд, они влипли в чертовски нелепую историю. Конвей и не думал храбриться, а, напротив, заранее переживал из-за неминуемых неприятностей. «Взять, к примеру, мисс Бринклоу. Она единственная женщина в группе и при определенных обстоятельствах, очевидно, потребует к себе большего внимания, чем все остальные», — Конвей заранее гнал от себя мысль, что в какой-то момент подобный «несбалансированный подход» может оказаться неизбежным.

И все же, убедившись, что заснуть не удается, Конвей первый делом заговорил с мисс Бринклоу. Она немолода и некрасива, рассуждал он сам с собой, это явный минус, но очень даже полезный в тех перипетиях, которые им вскоре предстоят. К тому же Конвей сочувствовал ей: ни Маллинсон, ни американец, надо полагать, миссионеров не жалуют, особенно миссионеров в юбках. Сам он был свободен от предрассудков, однако, опасался, что его вольный образ мыслей может с непривычки шокировать ее.

— Мы, кажется, попали в веселенькую переделку, — прошептал он, наклонясь ближе к ее уху. — Я рад, что вы так спокойно реагируете. Надеюсь, ничего страшного не случится.

— Безусловно, если это будет зависеть от вас, — произнесла она, но этот ответ не успокоил его.

— Обязательно скажите, чем помочь, чтобы вам было удобно.

— Удобно? — пробурчал Барнард, расслышав последние слова Конвея. — Разве нам и так не удобно? Мы в полном восторге от экскурсии, не хватает только колоды карт — сыграли бы роббер в бридж.

Конвей оценил шутливый тон американца, хотя не любил бридж.

— Не уверен, что мисс Бринклоу увлекается картами, — улыбнулся он.

— Очень даже увлекаюсь, и не вижу в этом ничего дурного, — задорно возразила миссионерша. — В Библии на карты запрета нет.

Все рассмеялись и даже были благодарны мисс Бринклоу за эту маленькую разрядку. По крайней мере, она не впадает в истерику, подумал Конвей.

Всю вторую половину дня самолет парил в туманных заоблачных высях, и с этого расстояния было очень трудно разглядеть что-нибудь. Время от времени, через продолжительные интервалы, облака расступались, и тогда внизу мелькал крутой излом горы или изгиб незнакомой реки. Общее направление угадывалось по солнцу — они продолжали лететь на восток, иногда уклоняясь на север, но куда именно, нельзя было понять из-за скорости полета, которую Конвей не мог вычислить даже приблизительно. Большая часть бензина, вероятно, была уже израсходована, хотя и это зависело от многих факторов. Конвей не разбирался в авиационной технике, но был уверен, что этот непонятный летчик свое дело знает. Что он доказал, приземлившись в скалистом ущелье, и не только этим. Конвей почувствовал невольное восхищение, которое у него всегда вызывала безупречная работа профессионала. Он привык к постоянным обращениям за помощью, и одно присутствие человека, не нуждающегося в ней, действовало успокаивающе, даже при всей неопределенности будущего. Впрочем, Конвей понимал, что его спутникам не до таких тонких материй. У каждого было множество своих причин для треволнений. У Маллинсона осталась невеста в Англии. Барнард, вероятно, женат. Мисс Бринклоу переживает за свою работу или служение, называй как хочешь. Между прочим, Маллинсон оказался самым неуравновешенным — он нервничал все сильнее, словно бросая вызов хладнокровию Конвея, которым так восторгался в разговорах с другими. В какой-то момент вспыхнул яростный спор.

— Послушайте, — бушевал Маллинсон, стараясь перекричать шум мотора, — неужели мы будем сидеть сложа руки и смотреть, как этот маньяк куролесит?! Что нам мешает взломать перегородку и схватиться с ним?

— Абсолютно ничего, — отозвался Конвей, — если не считать, что он вооружен, а мы — нет, и в любом случае никто из нас не сумеет посадить самолет.

— Уверен, не такое уж это сложное дело. Вы наверняка справитесь с ним.

— Дорогой Маллинсон, почему вы всегда ожидаете чудес от меня?

— Как бы там ни было, а мне вся эта история начинает чертовски действовать на нервы. Неужели нельзя заставить этого типа приземлиться?

— Каким образом?

— А вот каким, — все больше распалялся Маллинсон. — Он сидит там, мы — здесь, до него шесть футов, верно? Нас трое против одного. Что ж, так и будем смотреть в его проклятый затылок? Хотя бы попытаемся узнать, какую с нами затеяли игру.

— Ладно, попробуем.

Конвей сделал несколько шагов к перегородке, отделявшей салон от кабины пилота. В перегородке имелась выдвижная стеклянная заслонка размером около шести квадратных дюймов, через которую пилот мог общаться с пассажирами. Конвей постучал костяшками пальцев по стеклу. Реакция, как он и предвидел, оказалась почти комичной. Заслонка отъехала в сторону, и в проем высунулось дуло револьвера. Только и всего. Конвей не говоря ни слова ретировался, и заслонка снова задвинулась.

Маллинсон, наблюдавший за этой сценой, все еще не сдавался.

— Вряд ли он решился бы выстрелить, наверно, на испуг хотел взять.

— Очень может быть, — согласился Конвей, — только вы уж, пожалуйста, проверьте это сами.

— Я все равно считаю, что мы не должны без звука поднимать руки кверху.

«Знакомая песня, — сочувственно подумал Конвей. — Со школьной скамьи наслушался рассказов о подвигах солдат в красных мундирах и затвердил на всю жизнь, что англичанин не ведает страха, никогда не сдается и не знает поражений».

А вслух произнес:

— Лезть в драку без малейшего шанса на успех — пустой номер. Это геройство не по мне.

— Разумная мысль, сэр, — с жаром подхватил Барнард. — Раз тебя взяли за глотку, сдавайся по-хорошему и не рыпайся. Ну, а я, пока жизнь продолжается, доставлю себе удовольствие и выкурю сигару. Надеюсь, большой опасности в этом нет, как вы думаете?

— Я не против, вот только бы мисс Бринклоу не побеспокоить.

— Простите, мадам, вы не будете возражать, если я закурю? — поспешил исправить свой промах Барнард.

— Ни в коем случае, — любезно ответствовала мисс Бринклоу, — сама я не курю, но запах сигары просто обожаю.

«Типично женская логика», — подумал Конвей. Между тем Маллинсон немного поостыл, и он протянул ему сигарету в знак дружеского расположения, но сам закуривать не стал.

— Я понимаю вас, — мягко произнес Конвей. — Дела неважные. Тем более, что от нас ничего не зависит.

«А, может быть, оно и к лучшему», — невольно добавил он про себя. Его все еще одолевала смертельная усталость. К тому же в характере Конвея была черта, которую некоторые по недоразумению принимали за леность. Когда требовалось, Конвей умел работать как одержимый, и мало кто так уверенно справлялся с особо ответственным делом; но при этом он никогда не рвался проявлять активность и не любил брать ответственность на себя. По штату ему полагалось делать и то, и другое, и он отлично исполнял свои обязанности, но всегда был готов предоставить такую возможность тому, кто исполнял их не хуже. Вероятно, именно поэтому Конвей не стяжал особых лавров на дипломатическом поприще. Он был не настолько честолюбив, чтобы расталкивать конкурентов локтями и изображать деловитость при отсутствии дела. Его депеши иногда отличались подчеркнутым лаконизмом, а самообладание в критических ситуациях часто вызывало не только восторги, но и кривотолки. Начальство ведь любит, чтобы подчиненный проявлял рвение, а за его равнодушным видом на самом деле скрывались бы возвышенные чувства. Про Конвея недоброжелатели порою поговаривали, что хладнокровие хладнокровием, а на самом деле он ничего не принимает близко к сердцу. Но подобные суждения, как и слухи о его лености, были далеки от истины. Большинство из тех, кто общался с Конвеем, почему-то не умели распознать на удивление простое свойство его характера — любовь к покою, размышлению и одиночеству.

И теперь, следуя этим своим особенностям и пользуясь тем, что делать больше было нечего, Конвей откинулся на спинку сиденья и наконец уснул.

Проснувшись, он обнаружил, что остальных, несмотря на все переживания, также сморил сон. Мисс Бринклоу сидела с закрытыми глазами, прямая как доска, похожая на какого-то невзрачного, вышедшего из употребления идола. Маллинсон прикорнул, подперев рукой подбородок. Американец даже похрапывал. «Вот это разумно, — подумалось Конвею. — Надо беречь силы, криком делу не поможешь». В ту же минуту он почувствовал легкое головокружение, сердце учащенно забилось, захотелось глотнуть воздуха. Конвей вспомнил, что однажды уже испытывал нечто подобное в швейцарских Альпах.

Он повернулся к окну и выглянул наружу. Небо совершенно очистилось, и в предзакатном сиянии дня перед ним открылась картина, от которой на миг перехватило дух. Далеко впереди, на пуховых перинах облаков громоздились цепи снежных вершин под ледовыми шапками. Они раскинулись широким полукругом и смыкались на западе с линией горизонта, пламеневшего буйными красками, словно на театральной декорации, нарисованной полубезумным гением-импрессионистом. На этой гигантской сцене самолет рокотал высоко над бездной, за которой, чуть не до самого неба, уходила ввысь отвесная белая стена. Едва ее коснулись солнечные лучи, стена заискрилась и засверкала подобно альпийской Юнгфрау, когда смотришь на нее со стороны Мюррена, только увеличенная в десяток раз.

Произвести впечатление на Конвея было не так-то просто, его мало трогали знаменитые виды, для обозрения которых местные администраторы позаботились расставить садовые скамеечки. Однажды Конвея повезли на Тигровую гору в окрестности Дарджелинга — наблюдать рассвет над Эверестом, и высочайшая горная вершина мира откровенно разочаровала его. Устрашающее зрелище за окном относилось к совсем иной категории — оно не было рассчитано на то, чтобы им восхищались. От этих неприступных, закованных в лед пиков исходила чудовищная первозданная сила, и приближение к ним было величайшей дерзостью. Конвей начал что-то прикидывать, сверяться с воображаемыми картами, вычислять расстояния, время и скорость. Тут он заметил, что проснулся Маллинсон. Конвей тронул его за руку.

Глава вторая

Верный себе, Конвей не стал будоражить пробудившихся спутников и громко восторгаться вместе с ними, но когда Барнард, немного погодя, спросил, что это за местность, по его мнению, Конвей принялся отвечать с непринужденностью университетского профессора, читающего лекцию студентам.

— Весьма вероятно, — сказал он, — что мы все еще в Индии, несколько часов летим на восток, с большой высоты многого не разберешь, но, видимо, вдоль русла какой-то реки, которая тянется с запада на восток или с востока на запад. Если память мне не изменяет, так выглядят верховья Инда. Это один из живописнейших уголков земли, и вы можете сами убедиться в этом.

— Значит, вам известно, где мы находимся? — перебил его Барнард.

— Нет, мне в этих краях бывать не приходилось, но не удивлюсь, если вон та гора — Нанга Парбат, на которой погиб Маммери^[7]. Судя по рельефу, очень похоже на то, что я о ней слышал.

— Вы сами случайно не альпинист?

— В молодости любил полазать по горам, но обычными турпоходами в Альпы все и кончилось.

— Подумаем лучше, куда мы летим, — раздраженно перебил Маллинсон. — Вот что мне больше всего хотелось бы знать.

— По-моему, мы летим вон к тем дальним кряжам, как вы полагаете, Конвей? Извините, что обращаюсь к вам запросто, но раз уж нам придется вместе пережить это маленькое приключение, наверно, можно без формальностей.

Конвей считал вполне естественным, когда к нему обращались по фамилии, и извинения Барнарда показались ему излишними.

— Да, конечно, — отозвался он и добавил: — По-моему, эта горная цепь — Каракорум. В ней есть несколько перевалов, и если наш пилот…

— Наш пилот? — взорвался Маллинсон. — Вы хотите сказать «наш псих»! По-моему, пора уже отбросить версию о похищении. Пограничные территории далеко позади, никаких кочевников тут и в помине нет. Единственное объяснение, которое приходит на ум — этот тип ненормальный. Только псих мог залететь в такую дикую даль.

— А я уверен, что такое под силу только очень опытному пилоту, — возразил Барнард. — Я в географии не силен, но насколько понимаю, это высочайшие горы мира, и чтобы перемахнуть через них, требуется очень большое мастерство.

— И Божья воля, — неожиданно подала голос мисс Бринклоу.

Конвей спорить не стал. Божья воля или человеческое безумство — в большинстве случаев убедителен любой из этих аргументов, с какой стороны посмотреть. Или наоборот — воля человека и безумство Божие, подумал он, отмечая про себя контраст между скромным порядком в кабине самолета и фантастическим буйством природы за окном. Главное — уверенность в своей правоте. Пока Конвей размышлял таким образом, произошла странная метаморфоза. Вся гора подернулась синевой, ее нижние склоны окрасились в фиолетовый цвет. Он ощутил, как его привычную апатию вытесняет более сильное чувство — но не беспокойство, и не страх, а острое и напряженное ожидание.

— Вы совершенно правы, Барнард, наше приключение становится все завлекательней, — проговорил он.

— Завлекательней или нет, собирать подписи под благодарственным адресом я не намерен, — упрямо стоял на своем Маллинсон. — Нас завезли сюда против нашей воли, и одному небу известно, что мы будем делать, когда очутимся бог весть где. Все это совершенно возмутительно, даже если этот тип — воздушный ас. И к тому же — сумасшедший, одно другого не исключает. Мне рассказывали о летчике, который сошел с ума прямо в воздухе. А этот, наверняка, спятил еще раньше. Вот что я скажу, Конвей.

Конвей промолчал. Перекрикивать все время шум мотора было утомительно, да и какой смысл опровергать возможные варианты. И только когда Маллинсон стал домогаться его мнения, отпарировал:

— Не кажется ли вам, что это сумасшествие очень хорошо продумано? Вспомните, как он посадил машину на заправку. И к тому же это единственная машина, приспособленная для высотных полетов.

— Это еще не доказывает, что он нормален. Возможно, его и хватило только на то, чтобы разработать такой безумный план.

— Да, конечно, этого исключить нельзя.

— В таком случае необходимо продумать наш план действий. Что мы намерены делать, когда он приземлится? Если, конечно, он не грохнется и не угробит нас всех. Что мы собираемся делать? Бросимся ему на шею с поздравлениями?

— Нет уж, дудки, — откликнулся Барнард. — Предоставляю это вам.

Конвею отчаянно не хотелось препираться дальше, тем более что американец с его здоровым чувством юмора умел постоять за себя. Ему подумалось, что компания могла подобраться гораздо менее удачная. Один только Маллинсон петушился, и то, вероятно, отчасти под влиянием высоты. Разреженный воздух на разных людей действует по-разному. У Конвея, например, обычно наступало не лишенное приятности просветление в мыслях и одновременно — физическая апатия. Вот и сейчас он с удовольствием вдыхал маленькими глотками чистый холодный воздух. Положение было действительно отчаянное, но, коль скоро разворачивались такие захватывающие и подчиненные непонятной цели события, Конвей не мог противиться любопытству.

А кроме того, сам вид этой феноменальной вершины вызывал у него прилив восторга — от одного сознания, что на свете еще есть заповедные места, не тронутые человеческой цивилизацией. Ледяной панцирь Каракорума все явственнее вырисовывался на фоне северного неба, которое окрасилось в мрачные, мышиной серости, тона. Пики отливали холодным блеском — далекие и величественные, они были преисполнены высочайшего достоинства даже в своей безымянности. Несколько тысяч футов, составлявшие разницу между ними и знаменитыми вершинами-гигантами, надежно защищали их от поползновений альпинистов — для любителей рекордов они представляли гораздо меньший соблазн. Конвей был человеком совершенно другого склада — распространенный на Западе культ превосходных степеней казался ему банальным, а лозунг «все ради высшего успеха» не таким уж разумным. По правде говоря, ему претили чрезмерные усилия, а подвиги навевали скуку.

Пока Конвей предавался созерцанию дивной картины, спустились сумерки, ущелья залил густой бархатистый мрак, который быстро пополз вверх. И вскоре вся, теперь уже гораздо более близкая, горная гряда поблекла и засияла по-новому; взошла полная луна, касаясь по очереди каждого пика, словно небесный фонарщик, и, наконец, вся длинная полоса горизонта заискрилась на фоне черно-синего небосвода. Похолодало, поднялся ветер, и машину стало немилосердно трясти. Эти новые напасти привели пассажиров в еще большее уныние — они не предполагали, что полет будет продолжаться после заката, и теперь уповали только на то, что скоро кончится бензин. А этот момент был не так уж далек. Маллинсон снова затеял спор на ту же тему, и Конвей, не слишком охотно, поскольку он действительно не знал этого, сказал, что запас бензина рассчитан максимум на тысячу миль, и что большую часть этого расстояния они уже пролетели.

— Так где же мы тогда очутимся? — понуро спросил молодой англичанин.

— Наверняка сказать трудно, вероятно, где-нибудь в Тибете. Если это действительно Каракорум, то Тибет расположен за ним. Кстати, один из этих пиков, К-2, считается второй высочайшей в мире вершиной.

— И уступает только Эвересту, — прокомментировал Барнард. — Эге-ге, ничего себе пейзажик!

— Для восходителей она гораздо труднее Эвереста. Герцог Абруцци, который пытался покорить К-2 и был вынужден отступить, считает ее совершенно неприступной.

— Боже мой! — с досадой пробормотал Маллинсон, а Барнард рассмеялся:

— Знаете, Конвей, вас надо бы назначить официальным гидом нашей экскурсии. Если бы только можно было разжиться глотком кофе с коньяком, по мне так все едино — что Тибет, что Теннесси.

— Но что же мы все-таки собираемся делать? — не унимался Маллинсон. — Почему мы здесь? И что все это значит? Не понимаю, как вы можете шутить.

— Мой юный друг, уж лучше шутить, чем устраивать сцены. Кроме того, если этот тип действительно свихнулся, как вы предполагаете, никакие объяснения не помогут.

— Что он свихнулся, это точно. Как вы считаете, Конвей?

Конвей покачал головой.

Мисс Бринклоу обернулась, как будто улучив момент во время паузы между сценами спектакля.

— Раз моего мнения не спрашивали, — заговорила она хрипловатым, вкрадчивым голосом, — то мне, может быть, лучше помолчать. Но все же хочу сказать, что согласна с мистером Маллинсоном. Я уверена, что этот бедняга, я о летчике, не совсем в своем уме. А если в своем, нет ему прощения. И, знаете ли, — доверительно добавила она, стараясь перекричать гул мотора, — это мой первый в жизни полет на аэроплане — самый первый! Уж как приятельница уговаривала меня слетать из Лондона в Париж — я ни в какую!

— А теперь вы летите из Индии в Тибет, — сказал Барнард. — Вот как оно в жизни случается.

— Один мой знакомый миссионер бывал в Тибете, — продолжала мисс Бринклоу. — Так он рассказывал, что тибетцы очень странный народ. Они верят, будто мы произошли от обезьян.

— Вы только подумайте!

— Нет, нет, Боже упаси, дарвинизм тут ни при чем. Такое у них древнее поверье. Разумеется, я ни капельки не верю в это, по мне Дарвин хуже всякого тибетца. Для меня истинно только то, что в Библии написано.

— Вы, наверное, фундаменталистка?

Мисс Бринклоу, видимо, не поняла, что это значит.

— Раньше я была членом ЛМО, — проговорила она, напрягая голосовые связки, — но разошлась с ними в вопросе о крещении младенцев.

Конвей в конце концов догадался, что ЛМО — это Лондонское миссионерское общество, и еще долго улыбался про себя, вспоминая ее смешную фразу. При мысли о том, как неудобно вести религиозные диспуты на Юстонском вокзале в Лондоне, он начал находить в мисс Бринклоу нечто притягательное. Он даже хотел предложить ей на ночь что-нибудь из одежды, но решил, что она, пожалуй, будет покрепче него. Тогда Конвей устроился поудобней, смежил веки и, расслабившись, спокойно заснул.

Полет между тем продолжался.

Внезапно все проснулись от резкого толчка. Конвей ударился головой об иллюминатор и на секунду потерял сознание. Еще один толчок бросил его между двумя рядами сидений. Заметно похолодало. Придя в себя, он тут же машинально взглянул на часы — они показывали половину второго, видимо, сморило его изрядно. В ушах пронзительно хлюпало. «Может быть, мне это кажется», — подумал Конвей, но потом сообразил, что самолет летит с выключенным мотором навстречу сильному ветру. Он выглянул из окна и увидел, совсем вблизи, смутные пляшущие контуры земли.

— Он собирается садиться! — выкрикнул Маллинсон.

На что Барнард, которого тоже выбросило из сиденья, отозвался иронически:

— Если повезет!

Мисс Бринклоу эта суматоха, похоже, всполошила меньше остальных: она деловито поправляла шляпку, как если бы вдали показались огни Дуврской гавани.

В этот момент самолет коснулся земли. На сей раз посадка была не такой гладкой.

— Боже мой, проклятое невезенье! — причитал Маллинсон, ухватившись за кресло, а вокруг что-то трещало, хлопало и рвалось; потом лопнула шина. — Все, крышка! — безнадежно проговорил он. — Полетело хвостовое колесо, теперь мы здесь застрянем.

В критические моменты Конвей не тратил время на разговоры — сейчас он вытянул затекшие ноги и пощупал ушибленную голову. Пустяки, всего лишь ссадина. Он чувствовал, что обязан помочь людям. Но когда самолет наконец замер, Конвей поднялся с пола последним из четверых.

— Поаккуратней! — крикнул он вслед Маллинсону, который открыл дверь и приготовился спрыгнуть на землю. В наступившей тишине ответ того прозвучал неестественно громко:

— Чего уж там поаккуратней — похоже на край света, ни одной живой души кругом.

Минуту спустя, поеживаясь и дрожа от холода, они убедились, что Маллинсон прав. Прибывшим слышны были только завывания ветра и шорох собственных шагов, и они почувствовали, как ими овладевает мрачная и свирепая тоска, которой были пронизаны и земля, и воздух. Луна спряталась за тучи, и только звезды освещали огромное пустое пространство, открытое всем ветрам. Несложно было сразу догадаться, что этот сумрачный мир раскинулся высоко в горах и что вокруг одна гора громоздится на другую. Далеко на горизонте виднелась сверкающая цепь острых пиков, напоминавшая собачий оскал.

Маллинсон вдруг встрепенулся и поспешил к пилотской кабине с криком:

— На земле мне этот субъект не страшен, сейчас я ему покажу!..

Остальные с опаской наблюдали за ним, озадаченные этим бурным приливом энергии. Конвей рванулся было вслед, но опоздал. Впрочем, через несколько минут молодой человек спрыгнул на землю, держась за руку, и судорожно забормотал:

— Странное дело, Конвей… Не пойму, заболел он что ли, или умер. Слова из него не выжмешь… Пистолет я на всякий случай забрал.

— Дайте-ка сюда, — сказал Конвей.

Голову все еще саднило от удара, но он усилием воли заставил себя двигаться. Из всех возможных ситуаций эта — по времени, месту и обстоятельствам, с его точки зрения, была наихудшей. Конвей подтянулся на негнущихся руках и заглянул в тесную пилотскую кабину. Сильно пахло бензином, и он побоялся чиркнуть спичкой. В полутьме можно было разглядеть фигуру летчика — тот сидел скорчившись, уронив голову на приборную доску. Конвей встряхнул его, расстегнул шлем и ослабил ворот рубашки. Потом обернулся и произнес:

— С ним действительно что-то случилось. Нужно вынести его наружу.

Внимательный наблюдатель заметил бы, что и с самим Конвеем что-то произошло. Голос его окреп и зазвучал тверже. Не чувствовалось больше, что его обуревают глубокие сомненья. Время, место, холод, усталость отступили на задний план. Появилось дело, с которым необходимо было справиться, и верх взяла практическая сторона его натуры.

Барнард и Маллинсон помогли Конвею поднять пилота с сиденья и опустить на землю. Он был жив, но потерял сознание. Конвей не особенно разбирался в медицине, однако, как и большинство людей, которым довелось пожить в дальних странах, кое-что определить мог. Симптомы были ему в основном ясны.

— Вероятно, сердечный приступ под воздействием большой высоты, — поставил он диагноз, наклонившись над незнакомцем. — Здесь мы едва ли сумеем ему помочь — от этого адского ветра спасу нет. Давайте-ка лучше перенесем его в самолет, да и сами укроемся. Совершенно непонятно, где мы находимся, а трогаться с места до утра бесполезно.

Все без звука согласились с диагнозом и предложением Конвея. Даже Маллинсон не стал перечить. Они перенесли неподвижное тело в кабину и положили в проходе между сиденьями. Внутри было не намного теплее, чем снаружи, разве что здесь их не доставали порывы колючего ветра. Совсем скоро ветер стал их главной заботой — под его аккомпанемент прошла изнурительная ночь. То был не просто сильный и холодный ветер. Это был дикий зверь, хозяин здешних мест, который бушевал в своих владениях. Он немилосердно тряс и швырял тяжелую машину, и когда Конвей выглянул наружу, ему показалось, что ветер закручивает вихрем лучи звездного света.

Пока Конвей, чиркая спичками, в тесноте и полумраке пытался осмотреть незнакомца, тот лежал пластом. Осмотр мало что дал.

— С сердцем у него неважно, — произнес Конвей наконец.

И тут всех поразила мисс Бринклоу:

— Может быть, вот это подкрепит беднягу, — снисходительно предположила она, порывшись в сумочке. — Сама я капли в рот не беру, но всегда вожу с собой на всякий пожарный случай. А это ведь как раз такой случай, верно?

— Пожалуй что так, — мрачно произнес Конвей в ответ. Он отвинтил колпачок бутылки, понюхал и влил немного бренди в рот летчика. — Именно то, что требуется. Спасибо.

Через какое-то время веки незнакомца начали мелко подрагивать. В этот момент не выдержали нервы у Маллинсона.

— Нет, не могу, — он разразился истерическим смехом. — Стоим как полные идиоты и жжем спички над трупом… Хорош красавчик — вылитый китаеза!

— Возможно, — ровным и строгим голосом отвечал Конвей. — Только похороны устраивать пока рано. Если повезет, может быть, удастся его выцарапать…

— Это еще вопрос, кому повезет, ему или нам.

— Не будьте таким самонадеянным. А сейчас лучше заткнитесь!

Маллинсон не успел еще отвыкнуть от школьной дисциплины, и окрик старшего подействовал, хотя молодой человек весь кипел. Конвея, при всей жалости к нему, гораздо больше волновал вопрос, на который мог ответить только пилот: почему они оказались в этом бедственном положении. Конвей не испытывал желания продолжать дискуссии — хватало споров и во время полета. К его обычному интеллектуальному любопытству теперь примешалось беспокойство: он понимал, что ситуация перестала быть завлекательно опасной и грозила преподнести им испытание на выносливость, чреватое катастрофой. Бодрствуя всю ночь напролет под завывания ветра, он старался трезво оценить обстановку, не обременяя себя необходимостью делиться своими выводами с остальными. Конвей предполагал, что западные отроги Гималаев остались далеко позади, и самолет долетел до малоизученных вершин Куэнь-Луня. В таком случае они сейчас находятся в одной из самых высоких и негостеприимных точек земного шара — на Тибетском плато — обширной, безлюдной и почти не исследованной местности, насквозь продуваемой ветрами, где даже низины расположены в двух милях над уровнем моря. На этих неуютных просторах они и затерялись, подобно мореплавателям, выброшенным на необитаемый остров после кораблекрушения. Внезапно, словно распаляя его любопытство, в природе произошла повергающая в трепет перемена декораций. Луна, которая была плотно скрыта за тучами, вышла из своего убежища и, все еще невидимая, рассеяла окружающую тьму. Перед Конвеем открылись очертания большой долины, обрамленной с обеих сторон круглыми низкими холмами, черневшими на фоне сине-стального неба. Его взгляд непроизвольно устремился к дальнему концу долины — там, в проеме между холмами, освещенная луной, сверкала во всем своем великолепии вершина, которая показалась Конвею самой прекрасной в мире. Это был почти правильной формы снежный конус, простотой очертаний похожий на рисунок ребенка. Определить его размеры, высоту и степень отдаленности было невозможно. От вершины исходило сияние и покой, и Конвею на мгновение подумалось, что он грезит. Но в этот миг у него на глазах возле самого края пирамиды, оживляя картину, заклубилось маленькое облачко, и чуть погодя раздался далекий грохот снежной лавины.

В первую минуту Конвей испытал желание окликнуть своих спутников, чтобы и они полюбовались этим зрелищем, но, поразмыслив, решил, что вряд ли оно подействует на них успокаивающе. Здравый смысл подсказывал, что скорее даже наоборот: подобные первозданные красоты могли еще больше усугубить ощущение одиночества и опасности. Вполне вероятно, что до ближайшего человеческого жилья несколько сот миль. Еды у них нет; они безоружны, если не считать одного-единственного револьвера; аэроплан поврежден, бензина почти не осталось, управлять машиной все равно никто из них не умеет. Их одежда не пригодна для дикой стужи — от штормовки Маллинсона и его собственного плаща проку мало; даже мисс Бринклоу, которая укутана так, будто собралась на Северный полюс (он еще подивился, увидев ее в первый раз в таком облачении), и той, наверное, не очень уютно. На всех, кроме него самого, начала действовать высота. Даже Барнард скис. Маллинсон бормочет что-то себе под нос — вряд ли он долго протянет в таких условиях.

Оценив подобные невеселые перспективы, Конвей невольно с восхищением взглянул на мисс Бринклоу. «Она, конечно, ненормальная, — подумал он, — ни одна нормальная женщина не станет разучивать псалмы с афганскими кочевниками». И все же после каждого очередного бедствия она оставалась «нормально ненормальной», и Конвей был глубоко благодарен ей за это.

— Надеюсь, вам не очень трудно, — сочувственно произнес он, когда их взгляды встретились.

— Солдатам на фронте приходилось гораздо трудней, — ответила она.

Конвею это сравнение не показалось удачным. По правде говоря, ему, в отличие от многих, даже ночи в окопах не казались такими отвратительными. Его внимание теперь целиком переключилось на пилота, который прерывисто дышал и время от времени слегка шевелился. Маллинсон, видимо, прав. Этот человек действительно похож на китайца — типично монгольские скулы и нос, хоть он с успехом выдавал себя за английского летчика. Маллинсон обозвал его уродом, но на взгляд Конвея, жившего в Китае, это был отнюдь не худший представитель своей расы, хотя при неровном свете спички его бледная кожа и открытый рот производили неприятное впечатление.

Ночь тянулась медленно — как будто нужно было подталкивать каждую минуту, чтобы она уступила место следующей. Лунный свет через какое-то время померк, а вместе с ним исчез и дальний призрак горы; и тогда снова принялся бесчинствовать триумвират мрака, холода и ветра — до самого рассвета. Потом, словно по команде, ветер утих, оставив мир в блаженном покое. И опять в бледном треугольнике впереди показалась гора — поначалу серая, затем серебристая, а при первых лучах солнца — розовая. Тьма поредела, и долина начала приобретать четкие очертания — склоны холмов были усеяны обломками скал и валунами. Картина отнюдь не благостная, но Конвей усмотрел в ней нечто изысканное, некую железную, чуть ли не осмысленную целесообразность, не вызывающую ничего похожего на сентиментальный восторг. Белая пирамида в отдалении, подобно теореме Эвклида, требовала полного сосредоточения умственных усилий, и когда наконец на ярко-голубом, как лепестки дельфиниума, небе взошло солнце, к Конвею почти полностью вернулось душевное равновесие.

После того как потеплело, пробудились и его спутники, и Конвей предложил вынести летчика наружу — может быть, сухой разреженный воздух и солнечный свет помогут оживить его. Так и сделали, и началась вторая, более приятная вахта. Через некоторое время пилот открыл глаза и, захлебываясь, заговорил. Все четверо пассажиров склонились над ним, вслушиваясь в звуки, понятные одному Конвею, который изредка что-то говорил в ответ. Потом незнакомец ослабел, слова стал произносить с трудом и в конце концов умер. Это произошло около десяти часов.

— К сожалению, он поведал очень мало из того, что нас интересует, — произнес Конвей, обращаясь к своим спутникам. — Сказал, что мы находимся в Тибете, это и так ясно. Почему он нас сюда завез, толком не объяснил, но здешние места ему знакомы. Разговаривал он на китайском диалекте, который я понимаю не очень хорошо, и еще, кажется, упомянул о каком-то буддийском монастыре, расположенном в конце долины, где нам могут дать пищу и пристанище. Он называл этот монастырь Шангри-ла. По-тибетски «ла» значит «перевал». Он настойчиво советовал идти туда.

— Именно поэтому, я думаю, идти туда не следует, — сказал Маллинсон. — Ведь он же был чокнутый, верно?

— Вам об этом известно ровным счетом столько же, сколько и мне. Но куда мы еще можем пойти, кроме этого монастыря?

— Куда угодно, мне абсолютно все равно. Если этот Шангри-ла находится там, где он сказал, значит, мы еще дальше удалимся от цивилизации. Мне будет гораздо спокойнее, если это расстояние начнет сокращаться, а не увеличиваться. Черт вас побери, Конвей, неужели вы не вызволите нас отсюда?

— Я полагаю, вы не совсем адекватно оцениваете ситуацию, Маллинсон, — терпеливо ответил Конвей. — Об этой части земного шара мало что известно, путешествовать тут сложно и опасно даже специально снаряженной экспедиции. Учтите, что эти неизведанные земли тянутся на сотни миль вокруг, поэтому идея добираться пешком обратно до Пешавара меня не особенно вдохновляет.

— Я такой переход вряд ли выдержу, — совершенно серьезно проговорила мисс Бринклоу.

— Выходит, нам здорово повезло, раз этот монастырь действительно где-то поблизости, — подал голос Барнард.

— Может быть, и повезло, — согласился Конвей. — Еда у нас кончилась, местность кругом такая, что разжиться нечем, сами видите. Через несколько часов голод даст о себе знать. Если мы останемся здесь на ночь, придется снова терпеть ветер и стужу. Перспектива не из приятных. Мне кажется, единственный шанс — попробовать отыскать человеческое жилье, а где его искать, нам подсказали.

— А что если это мышеловка? — засомневался Маллинсон, но у Барнарда уже был готов ответ.

— В уютную теплую мышеловку, да еще с кусочком сыра, я готов полезть за милую душу.

Все рассмеялись, один Маллинсон промолчал, вид у него был истерзанный и жалкий.

— Итак, мы все более или менее согласны, — подвел итог Конвей. — Наверняка в долине должна быть дорога, и крутых подъемов вроде бы нет, хотя двигаться придется медленно. В любом случае, здесь оставаться бесполезно. Мы даже не можем похоронить этого человека, так как у нас нет динамита. Кроме того, в монастыре нам, возможно, смогут дать носильщиков на обратный путь. Предлагаю выступить прямо сейчас. Чтобы успеть вернуться и заночевать в самолете, если до середины дня нам не удастся обнаружить монастырь.

— Предположим, что мы его обнаружим, — не унимался Маллинсон. — Где гарантия, что нас там не убьют?

— Гарантий никаких. Однако мы гораздо больше рискуем погибнуть от голода и холода.

И чтобы немного смягчить эффект этого сокрушительного аргумента, добавил:

— Между прочим, убийство в буддийском монастыре вещь совершенно неслыханная. Скорее человека могут убить в англиканском соборе.

— Как убили святого Томаса Кентерберийского, — энергично закивала мисс Бринклоу.

— Что ж, в Шангри-ла так в Шангри-ла, попытка не пытка, — отрешенно пробурчал Маллинсон, пожимая плечами. — Только бы не пришлось переться вон на ту гору.

При этих словах все взгляды обратились к сверкающей пирамиде в дальнем конце долины. В ярком свете дня от нее исходило ослепительное сияние; вглядевшись попристальнее, они различили на косогоре фигурки людей, которые направлялись в их сторону.

— Провидение! — прошептала мисс Бринклоу.

Глава третья

При всей своей активности Конвей в какой-то мере всегда оставался пассивным созерцателем. Вот и сейчас, в ожидании незнакомцев, его нельзя было заставить наспех продумывать возможные варианты действий. Бравада, выдержка и чрезмерная уверенность в себе, в собственном умении молниеносно принимать решения, были тут ни при чем. Это смахивало разве что на некую расслабленность и нежелание отвлекаться от интересного зрелища.

Фигурки людей между тем продолжали двигаться по долине, их можно было насчитать не менее десяти, на плечах путники несли крытый паланкин. Чуть погодя стал виден и сидящий внутри человек в голубых одеждах. Конвей совершенно не представлял, куда направляется эта процессия, но мисс Бринклоу права: в том, что она очутилась в это время в этом месте, не обошлось без воли Провидения. Когда путников уже можно было окликнуть, Конвей неспешно направился им навстречу: он знал, что церемонии встречи на Востоке придают особое значение, и торопиться в подобной ситуации не полагается. Остановившись на расстоянии нескольких ярдов, Конвей отвесил глубокий поклон. К немалому его удивлению, персона в голубых одеждах спустилась из паланкина на землю, с большим достоинством сделала несколько шагов вперед и протянула ему руку. Конвей поступил точно так же, и увидел перед собой довольно пожилого седовласого и гладковыбритого китайца, весьма импозантного в своем расшитом шелковом халате. Тот тоже внимательно разглядывал Конвея. И наконец отчетливо и на очень правильном английском произнес:

— Я из монастыря Шангри-ла.

Конвей отвесил еще один поклон и, выдержав необходимую паузу, начал кратко объяснять, каким образом он и трое его спутников очутились в этой не слишком изведанной части света. Выслушав объяснение, китаец сочувственно кивнул.

— В самом деле, удивительно, — заметил он, задумчиво разглядывая поврежденный аэроплан, и добавил: — Меня зовут Чанг. Будет весьма любезно с вашей стороны, если вы представите меня своим друзьям.

Конвей изобразил светскую улыбку. Этот поразительный феномен, китаец, изъясняющийся на безукоризненном английском в тибетской глуши, определенно произвел на него впечатление. Он повернулся к подоспевшим спутникам, которые в изумлении наблюдали за этой сценой.

— Мисс Бринклоу… мистер Барнард, американец. Мистер Маллинсон… а меня зовут Конвей. Весьма счастливы с вами познакомиться, хотя совершенно не представляем, как мы сюда попали и повстречались с вами. Видите ли, мы как раз направлялись в ваш монастырь, так что нам вдвойне повезло. И если бы вы могли указать дорогу…

— В этом нет никакой необходимости. Я с удовольствием готов быть вашим проводником.

— Мы никоим образом не хотели бы утруждать вас. Вы чрезвычайно любезны, но если расстояние невелико…

— Оно невелико, но дорога нелегкая. Почту за честь сопровождать вас и ваших друзей.

— Но право же…

— Нет уж, позвольте…

Конвей рассудил, что в этой ситуации дальнейшее препирательство будет выглядеть довольно смешно.

— Ну что ж, мы будем крайне вам благодарны.

Маллинсон терпел этот обмен любезностями с сумрачным видом и теперь вмешался в разговор, срываясь на желчно-командирский тон.

— Долго мы не задержимся, — чеканил он. — За все услуги заплатим, а еще мы хотели бы нанять ваших людей на обратную дорогу. Мы желаем возвратиться в цивилизацию как можно скорее.

— Вы действительно полагаете, что находитесь вдали от нее?

Этот вопрос, заданный весьма деликатно, еще больше вывел молодого англичанина из себя.

— Я совершенно уверен, что нахожусь вдали от того места, где желал бы находиться, как и все мы. Мы будем крайне признательны за временное пристанище, и еще больше признательны, если вы поможете нам вернуться назад. Как вы думаете, далеко ли отсюда до Индии?

— Не имею ни малейшего представления.

— Ладно, как-нибудь сами справимся. Мне уже приходилось нанимать носильщиков, а вы, надеюсь, позаботитесь, чтобы нас не надули.

Конвей видел, что артачиться совершенно ни к чему, и уже собирался вставить слово, когда последовал ответ, исполненный глубокого достоинства:

— Могу заверить вас, мистер Маллинсон, только в одном: вы будете приняты с почетом и, в конце концов, ни о чем не пожалеете.

— В конце концов?! — задохнулся Маллинсон, но неприятной сцены на сей раз удалось избежать — благодаря появлению вина и фруктов, которые извлекли из вьючных мешков коренастые тибетские носильщики в овчинных полушубках, меховых шапках и сапогах из шкур яков. Вино оказалось приятным, слегка напоминало хороший рейнвейн, а помимо прочих фруктов было подано спелое манго, оставлявшее во рту почти мучительно сладкий привкус после столь длительного поста. Маллинсон жадно ел и пил, не выказывая особого любопытства. Конвей же, избавившись от сиюминутных забот и не желая ломать голову над заботами грядущими, раздумывал, каким образом удается выращивать манго на такой высоте. Интересовала его и вершина в конце долины — из ряда вон выходящая по любым меркам, странно, что ни один из путешественников, побывавших в Тибете, не описал ее в книге о своих странствиях. Конвей попытался прикинуть на глазок, с какой стороны было бы удобнее к ней подступиться, и в этот момент восклицание Маллинсона вернуло его на землю. Он обернулся и увидел, что на него внимательно поглядывает китаец.

— Рассматриваете гору, мистер Конвей?

— Да, великолепный вид. У нее есть название?

— Она называется Каракал.

— Ни разу не слыхал. Известна ли ее высота?

— Более двадцати восьми тысяч футов.

— Неужели? Вот уж не думал, что увижу что-то подобное за пределами Гималаев. Ее обследовали, как полагается? Кто производил съемку?

— Кто же по-вашему, достопочтенный сэр? Разве монашество и тригонометрия так уж несовместимы?

Эти слова позабавили Конвея.

— Ну, что вы, отчего же нет, — вежливо рассмеялся он.

Шутка показалась ему не из самых удачных, «но обыграть ее, пожалуй, стоит», — подумал он. И через несколько минут поход в Шангри-ла начался.

Подъем продолжался все утро, двигались медленно, избегая круч, но это отнимало много сил, и на разговоры их не оставалось. Китаец вальяжно восседал в своем кресле, что могло бы показаться неуважительным по отношению к даме, хотя представить мисс Бринклоу, удостоенную подобных почестей, было невозможно даже при самом буйном воображении. Конвей переносил разреженный воздух лучше остальных, и потому был способен улавливать обрывки фраз, которыми время от времени обменивались носильщики. По немногим знакомым ему тибетским словам он понял, что те рады возвращению в монастырь. Продолжать разговор с их предводителем Конвей не мог, ибо тот, по-видимому, обладал способностью мгновенно засыпать в любое время — глаза его были закрыты, а половину лица скрывал полог.

Между тем, солнце пригревало сильнее; подступающий голод и жажда были утолены, воздух поражал какой-то неземной чистотой, и каждый новый его глоток был благодатней предыдущего. Процесс дыхания, однако, требовал осмысленных усилий — поначалу это несколько смущало, но стоило приноровиться, как на душе наступало какое-то блаженное спокойствие. Весь организм — легкие, голова, руки, ноги — действовал в едином слаженном ритме. Мистическое начало странным образом уживалось в Конвее со скептицизмом, и эти неизведанные ощущения вызывали у него не лишенное приятности недоумение. Несколько раз он подбадривал Маллинсона, которому подъем давался с большим трудом. Барнарда тоже одолевала одышка, а мисс Бринклоу с мрачной решимостью старалась незаметно наладить дыхание.

— Мы уже почти наверху, — подбодрил ее Конвей.

— Однажды мне пришлось догонять поезд, и ощущение было точно такое же, — проговорила она.

«Ну вот, кому-то что сидр что шампанское — все едино, — подумал про себя Конвей. — Впрочем, дело вкуса».

Как ни странно, он не испытывал дурных предчувствий, а о себе вообще не волновался. В жизни бывают моменты, когда человек готов распахнуть душу навстречу новым впечатлениям, как иногда готов раскошелиться на неожиданно более дорогие, но неизведанные вечерние удовольствия.

В то утро, карабкаясь вверх и задыхаясь под боком у Каракала, Конвей так же покорно и с легким сердцем, и вместе с тем спокойно отдался предвкушению необычайного. За десять лет, проведенных в Азии, он стал очень привередлив и строго оценивал как места, так и сами события — теперешние, нельзя было не признать, сулили нечто чрезвычайно заманчивое.

Мили через две подъем стал еще круче, солнце затянули облака, серебристый туман закрыл обзор. Где-то вверху грохотали снежные лавины и обвалы. Снова похолодало, внезапно, как часто случается в горах, налетел ветер с мокрым снегом, не оставив на вымотанных путниках ни одной сухой нитки. Даже Конвей в какой-то момент почувствовал, что двигаться дальше нет мочи. Однако вскоре они, видимо, добрались до гребня перевала — носильщики остановились, чтобы поправить поклажу. Задержаться пришлось подольше, так как Маллинсон и Барнард совершенно выбились из сил. Но тибетцы явно стремились продолжать путь и показывали знаками, что оставшаяся часть дороги будет менее утомительной.

Когда же они вдруг начали разматывать веревки, все заметно приуныли.

— Неужели они собираются повесить нас прямо здесь? — мрачно выдавил из себя Барнард.

Очень скоро обнаружилось, что никаких зловещих умыслов у проводников не было — они всего лишь намеревались подстраховать всю группу с помощью связок, как положено при горных восхождениях. Увидев, что Конвею это дело знакомо, они явно прониклись к нему уважением и позволили расположить всю цепочку по его усмотрению. Конвей поставил рядом с собой Маллинсона, впереди него и позади себя тибетцев, еще дальше за ними — Барнарда и мисс Бринклоу, а замыкали цепочку остальные провожатые. От Конвея не ускользнуло, что покуда их предводитель мирно почивал, они относились к нему как к старшему. Конвей ощутил знакомый прилив энергии. Коль скоро появилось трудное дело, он может блеснуть своими лучшими качествами — уверенностью и умением руководить людьми. В свое время Конвей был первоклассным альпинистом, да и сейчас еще не утратил форму.

— Присматривайте за Барнардом, — полушутя, полувсерьез обратился он к мисс Бринклоу, на что та ответствовала ничтоже сумняшеся:

— Я постараюсь, но, поверьте, меня ни разу в жизни не вязали.

Следующий отрезок пути, несмотря на кое-какие треволнения, оказался значительно более легким, чем предполагал Конвей, и надрываться, как при подъеме, не пришлось. Траверс шел по отвесному боковому склону каменной стены, вершина которой тонула в тумане. Возможно, им повезло — туман скрывал пропасть на другой стороне, хотя Конвей, умевший определять высоту на глаз, был бы не прочь взглянуть на нее. В некоторых местах ширина тропы не превышала нескольких футов, и Конвей откровенно восхищался сноровкой носильщиков и самообладанием ездока, преспокойно дремавшего в своем паланкине. Тибетцы ступали уверенно, но заметно повеселели, когда тропа раздалась вширь и пошла под гору, и на радостях затянули дикие песни — Конвею подумалось, что они вполне сгодились бы для какого-нибудь тибетского балета в аранжировке Массне. Дождь прекратился, воздух потеплел.

— Мы сами наверняка не отыскали бы дорогу, — заметил Конвей, желая поднять настроение, однако на Маллинсона его слова не подействовали. Дело в том, что он отчаянно перетрусил, и теперь, когда худшее осталось позади, еще больше боялся себя выдать.

— Есть о чем горевать, — горько огрызнулся он.

Тропа начала круто петлять, и за одним из поворотов Конвею попались на глаза несколько эдельвейсов — первая желанная примета менее суровых высот. Но и это не порадовало Маллинсона.

— Бог ты мой, Конвей, неужели вы думаете, что прохлаждаетесь в Альпах? И что это за чертово логово, в которое нас волокут? Вот что я хотел бы знать. И каков наш план действий, когда мы окажемся там? Что мы собираемся предпринять?

— Если бы вы пожили с мое, то знали бы, что самое разумное — ничего не предпринимать, — невозмутимо ответил Конвей. — Все идет как идет, и пусть себе. Так было на войне. А если повезет, то толика новых впечатлений, таких, как наши теперешние, позволяет забыть о неприятностях.

— Эта мудреная философия не для меня. В Баскуле вы рассуждали по-другому.

— Разумеется. Потому что там у меня была возможность повлиять на события. Теперь, во всяком случае, в данный момент, этой возможности нет. Если вам нужна какая-то причина — мы здесь, потому что мы здесь. Меня такое соображение обычно утешает.

— Надеюсь, вы представляете, каких усилий нам будет стоить обратный путь? Я приметил, что мы битый час ползли по почти отвесной стене.

— Я тоже.

— В самом деле? — задохнулся от волнения Маллинсон. — Я осточертел вам, понимаю, но ничего не могу с собой поделать. Не нравится мне все это. По-моему, мы слишком доверились этим людям. Они загонят нас в ловушку.

— В любом случае у нас не было выбора — иначе мы бы просто погибли.

— Логично, согласен, но от этого не легче. Боюсь, что не могу воспринимать ситуацию спокойно, как вы. Всего два дня назад мы были в консульстве в Баскуле. Дальнейшее у меня в голове не укладывается. Простите, нервы шалят. Наверное, мне здорово повезло — на фронте я стал бы истериком. У меня такое ощущение, что весь мир сошел с ума. Видно, я сам рехнулся, если разговариваю с вами в подобном тоне.

— Милый мой мальчик, удивляться тут нечему, — покачал головой Конвей. — Вам двадцать четыре года, и вы находитесь сейчас где-то между небом и землей, на высоте двух с половиной миль — отсюда и реакция. По-моему, вы выдержали трудный экзамен на отлично — лучше, чем я в вашем возрасте.

— Но неужели вас не поражает весь этот абсурд? Полет через горы, маета на ветру, смерть пилота, встреча с этими людьми — один сплошной немыслимый бред.

— Конечно, поражает.

— Тогда каким образом вам удается сохранять спокойствие, хотел бы я знать.

— Вас это действительно интересует? Извольте, хотя, вероятно, вы сочтете меня циником. Я спокоен, потому что многое в моей прошлой жизни кажется не меньшим бредом. Кошмарные вещи происходят не только в этой части света, Маллинсон. Если уж у вас не выходит из головы Баскул, припомните, как революционеры пытали пленных перед самым нашим отлетом. Они приспособили для этого обычный паровой каток. Ничего более ужасного в своей нелепости я не видел. А последняя телеграмма из Манчестера, помните? Тамошняя текстильная фирма просила навести справки о перспективах сбыта дамских корсетов в Баскуле. Это, по-вашему, не бред? Так что, поверьте, в худшем случае мы поменяли один кошмар на другой. А что касается войны, то и вы научились бы стискивать зубы и не дрейфить.

Пока Конвей и Маллинсон беседовали, тропа еще раз ненадолго взмыла вверх, и у путников снова перехватило дыхание. Но уже через несколько шагов дорога выровнялась, и они вышли из тумана на чистый солнечный воздух. Впереди, в небольшом отдалении, показался монастырь Шангри-ла.

В первый момент Конвею почудилось, что это галлюцинация от недостатка кислорода — движение в строго заданном ритме отнимало все силы. Зрелище и вправду открылось удивительное и невероятное. Несколько разноцветных павильонов прилепились к горному склону с небрежной грацией лепестков цветка, распустившегося на голом камне, без малейшего намека на суровость рейнских замков. Само изящество и совершенство. Вобрав эту строгую простоту, взгляд скользил от молочно-голубых крыш вверх к гигантскому серому монолиту, столь же могучему, как Веттерхорн над Гриндельвальдом. А за ним, подобные граням сверкающей пирамиды, парили снежные склоны Каракала. Вполне вероятно, что другого такого горного пейзажа в мире не сыскать, подумал Конвей и прикинул, какой колоссальный напор снега и льда приходится выдерживать гранитному монолиту. Как знать, может быть, когда-нибудь гора расколется надвое, и Каракал низвергнется в долину во всей своей ледяной красе. Его даже приятно взбудоражила такая пугающая, хотя и маловероятная перспектива.

Не менее захватывающая картина открылась и при взгляде вниз. Почти отвесная горная стена заканчивалась разломом, который, вероятно, образовался в результате какого-то древнего катаклизма. Смутно маячившая в отдалении долина, укрытая от ветров, манила своей зеленью — монастырь как бы озирал ее. Конвею она сразу приглянулась, хотя ее обитатели, если таковые имелись, наверняка отрезаны от всего мира неприступными кручами на противоположной стороне. Выбраться из долины, похоже, можно было только одним-единственным путем, вскарабкавшись к монастырю. Осознав это, Конвей слегка встревожился: возможно, опасения Маллинсона были не так уж безосновательны. Но эта мысль тут же уступила место глубокому, почти мистическому, ощущению завершенности пути, окончательности.

Впоследствии Конвей не мог точно припомнить, как он и его спутники добрались до монастыря, с какими церемониями их там встретили, освободили от пут и провели в какие-то помещения. Разреженный воздух убаюкивал, так же как и фарфорово-голубое небо; при каждом вдохе в душе Конвея разливался глубокий умиротворяющий покой, и его уже больше не занимали страхи Маллинсона, шуточки Барнарда и старания мисс Бринклоу изображать из себя леди, готовую к любым напастям. Он смутно припоминал, что его удивили просторные, теплые и очень чистые помещения монастыря; впрочем, особенно долго удивляться не пришлось — заметно приободрившийся китаец вылез из своего паланкина и повел гостей через анфиладу комнат.

— Я должен принести извинения за то, что в пути вы были предоставлены сами себе, — проговорил он. — Дело в том, что подобные путешествия мне противопоказаны, и приходится заботиться о своем здоровье. Надеюсь, вы не слишком переутомились?

— Ничего, выдержали, — сухо улыбнулся Конвей.

— Вот и прекрасно. А теперь следуйте за мной, я провожу вас в ваши апартаменты. Не сомневаюсь, что ванные комнаты вам понравятся. Удобства у нас простые, но вполне приемлемые.

В этот момент Барнард, который все еще не мог отдышаться, закашлялся и произнес:

— Не скажу, что приноровился к вашему климату… грудь у меня немного закладывает, зато вид из окон — будь здоров какой. А в туалет нужно занимать очередь или в каждом номере свой — как в американском отеле?

— Мистер Барнард, я уверен, что вы всем останетесь довольны.

— Хотелось бы надеяться, — заметила мисс Бринклоу, высокомерно кивнув.

— После того, как устроитесь, — продолжал китаец, — почту за честь, если вы разделите со мной трапезу.

Конвей вежливо поблагодарил. И только Маллинсон никак не отреагировал на эти неожиданные блага цивилизации. Он, как и Барнард, страдал от одышки, но, едва переведя дыхание, тут же произнес:

— А потом, если не возражаете, мы начнем готовиться в обратный путь. По мне, чем скорее, тем лучше.

Глава четвертая

— Как видите, мы совсем не дикари, — сказал Чанг.

Ближе к вечеру Конвей был вполне готов с этим согласиться. Он испытывал удовольствие от сочетания физической легкости и обостренности чувств, подобное состояние всегда казалось ему идеальным. Удобства Шангри-ла вполне устраивали его и, безусловно, превосходили самые смелые ожидания. То, что буддийский монастырь оборудован системой центрального отопления, было не так уж удивительно в эпоху, когда даже с Лхассой установлена телефонная связь. Поразило Конвея совсем иное: как органично атрибуты западной гигиены вписались здесь в традиции Востока. К примеру, выложенная изящной зеленой плиткой ванна, в которой он недавно нежился, судя по клейму, была изготовлена в Эйкроне, штат Огайо. А помогавший совершать омовение слуга почистил ему уши и ноздри и, по китайскому обычаю, провел под нижними веками нежными катышками шелка. Ему было интересно, подверглись ли этой процедуре его спутники и как они на нее реагировали.

Конвей прожил в Китае больше десяти лет, причем не только в больших городах. По всем статьям это была счастливейшая пора в его жизни. Ему нравились китайцы, и он быстро приспособился к их образу жизни. Особенно полюбилась Конвею китайская кухня и тонкий аромат различных местных блюд. Поэтому первая трапеза в Шангри-ла вернула его в знакомый мир. Видимо, в кушанья была подмешана какая-то травка или снадобье, восстанавливающие дыхание, — он почувствовал перемену в себе и в своих спутниках. Не ускользнуло от Конвея и то, что сам Чанг отведал лишь немного салата и не прикоснулся к вину.

— Прошу извинить, — сказал он в начале ужина, — я соблюдаю строгую диету и не могу нарушать режим.

То же самое китаец говорил раньше, и Конвей пытался понять, каким недугом он страдает. Даже на близком расстоянии определить его возраст оказалось очень сложно. Черты лица были мелкие и невыразительные, кожа, чуть ноздреватая, напоминала сырую глину, так что Чанга можно было принять за преждевременно состарившегося молодого человека, или за отлично сохранившегося старца. При этом он не был лишен определенной привлекательности — окружавшая его тончайшая аура некой искусственной куртуазности давала о себе знать, когда на нее переставали обращать внимание. Расшитый халат из голубого шелка, слегка расклешенный, и суженные у щиколоток шаровары цвета небесной акварели — из-за этого облачения от всей фигуры китайца словно веяло холодом металла — в чем был особый шарм. Конвею это нравилось, хотя он понимал, что не все разделяют его вкусы.

Обстановка была скорее китайской, чем тибетской, и это, в свою очередь, создавало для Конвея приятное ощущение привычной атмосферы, хотя опять-таки это не значило, что его спутники испытывают те же чувства. Симпатичной была и комната, в которой подали ужин: изумительно пропорциональная, скромно украшенная несколькими коврами и одной-двумя изящными лакированными вещицами. Освещали ее бумажные фонарики, неподвижно застывшие в воздухе. Конвей наслаждался физическим и душевным комфортом, и вновь мелькнувшая мысль о подмешанном в пищу неведомом снадобье не вызвала особых опасений. Даже если что-то и подмешали, пускай. Барнард перестал задыхаться, а Маллинсон — лезть на стенку: и тот и другой уплетали за обе щеки, отдавая дань угощению. Конвей и сам основательно проголодался и не жалел, что правила этикета предписывали постепенность в переходе к разговору о важных вещах. Он никогда не стремился торопить события, и здешние порядки вполне его устраивали. Лишь закурив сигарету, он позволил себе проявить осторожное любопытство и, обращаясь к Чангу, заметил:

— У вас, как мне кажется, весьма благополучная и гостеприимная община. Хотя приезжие, наверное, появляются здесь не часто…

— Крайне редко, — с достоинством ответствовал китаец. — Путешественники в эти края почти не заглядывают.

— Мягко сказано, — улыбнулся Конвей. — По моему первому впечатлению, это самое изолированное место на земле. Здесь могла бы расцвести самостоятельная цивилизация — без опасения подвергнуться разлагающему влиянию внешнего мира.

— Вы сказали «разлагающему влиянию»?

— Я имею в виду джаз-банды, кинематограф, световую рекламу и прочее. Бытовые удобства у вас здесь на вполне современном уровне, и это, пожалуй, единственное благо, которое Восток может позаимствовать у Запада. Я часто думаю, что римлянам повезло: их цивилизация успела изобрести бани с горячей водой и остановилась у роковой черты машинного века.

После этих слов Конвей сделал паузу. Он непринужденно импровизировал, не кривя душой, но цель импровизации заключалась в том, чтобы создать определенный настрой. Он умел делать это мастерски. От более откровенного любопытства его удерживало только желание поддержать сверх-галантную атмосферу вечера.

Мисс Бринклоу подобной щепетильностью не страдала.

— Пожалуйста, расскажите нам о монастыре, — заявила она без обиняков.

Чанг приподнял брови, намекая на некоторую неуместность столь откровенной спешки.

— С превеликим удовольствием, мадам, в меру моих возможностей. Что же именно вас интересует?

— Прежде всего, сколько вас здесь и кто вы по национальности?

Не приходилось сомневаться, что отличавшаяся рациональным складом ума мисс Бринклоу продолжала рассуждать так же четко и профессионально, как в миссионерском доме в Баскуле.

— Тех, что удостоились сана ламы, около пятидесяти, и еще несколько человек, в том числе я сам, пока не прошли обряд посвящения, но, надо надеяться, со временем это произойдет. До тех пор мы как бы являемся послушниками. Что же касается национального происхождения, то среди нас есть выходцы из многих стран, хотя, естественно, преобладают тибетцы и китайцы.

Мисс Бринклоу любила делать свои выводы, пусть и не всегда правильные.

— Понятно. Значит, это монастырь для аборигенов. А ваш главный лама тибетец или китаец?

— Нет.

— И англичане есть?

— Несколько.

— Ах, как интересно!

И тут же, не переводя дыхания, задала следующий вопрос:

— А теперь расскажите, какой вы придерживаетесь веры.

Конвей откинулся назад в предвкушении забавной сцены. Словесные дуэли между людьми с различной ментальностью всегда доставляли ему удовольствие, а столкновение скаутской непреклонности мисс Бринклоу с философией ламаизма предвещало занятное зрелище. Однако же ему не хотелось бы заранее отпугнуть их гостеприимного хозяина.

— Это серьезный вопрос, — примирительно произнес он.

Мисс Бринклоу, однако, была настроена совсем не миролюбиво. Вино, расслабившее остальных путников, ее очевидно, еще сильнее взбудоражило.

— Разумеется, — сказала она снисходительным тоном, — я исповедую истинную веру, но допускаю, что другие люди, то есть иностранцы, очень часто искренни в своих убеждениях. Естественно, я готова к тому, что в монастыре со мной кое в чем не согласятся.

В ответ на эту уступку Чанг отвесил церемонный поклон.

— Почему бы и нет, мадам? — произнес он на своем изысканном английском. — Но если одна религия истинна, неужели все остальные следует считать ложными?

— Ведь это самоочевидно, не правда ли?

— Право же, я думаю, спорить не стоит, — снова вступил в разговор Конвей. — Но меня, так же, как мисс Бринклоу, интересует основная идея этого уникального учреждения.

— В самом сжатом виде, достопочтенный сэр, — очень медленно и почти шепотом, заговорил Чанг, — наш главный принцип можно выразить одним словом — умеренность. Мы почитаем за добродетель воздержание от любых излишеств — даже, прошу прощения за каламбур, от излишней добродетели. Мы убедились, что применение этого принципа во многом осчастливило несколько тысяч обитателей долины, которую вы видели, находящихся под контролем нашего ордена. Мы правим с умеренной строгостью и довольствуемся умеренным послушанием. Могу утверждать, что наши люди в меру трезвы, в меру целомудренны и в меру честны.

Конвей улыбнулся. Неплохо сказано. К тому же, эти принципы в какой-то степени совпадали с его собственными взглядами.

— Так, так. Понятно. А эти люди, что встретили нас сегодня утром — они из долины?

— Да. Надеюсь, у вас не было к ним претензий?

— Абсолютно никаких. Во всяком случае, я рад, что они, при всей своей сдержанности, очень уверенно держались на ногах. Кстати, вы только что дали понять, что принцип умеренности относится к ним, — распространяется ли он и на монастырскую общину?

В ответ Чанг покачал головой.

— К сожалению, сэр, вы коснулись вопроса, который я не вправе обсуждать. Могу лишь добавить, что в нашей общине есть разные верования и обряды, хотя большинство из нас относится к ним умеренно критически. Глубоко сожалею, но большего в данный момент сказать не могу.

— Пожалуйста, не извиняйтесь. Мне остается строить приятнейшие догадки.

Что-то в собственном голосе и во всем теле вновь заставило Конвея почувствовать легкое наркотическое опьянение. Такое же ощущение, по-видимому, испытывал и Маллинсон, который, однако, улучил момент и сказал:

— Все это чрезвычайно интересно, но, я полагаю, сейчас самое время поговорить о планах нашего возвращения. Мы хотим вернуться в Индию как можно скорее.

Это сугубо практическое и прямолинейное замечание пробило тонкую оболочку учтивости и повисло в воздухе. Пауза продолжалась довольно долго, прежде чем Чанг дал ответ.

— К сожалению, мистер Маллинсон, говорить об этом нужно не со мной. В любом случае, вряд ли возможно организовать это немедленно.

— Но что-нибудь сделать необходимо. Нас всех ждет работа, наши родные и друзья беспокоятся. Мы обязаны возвратиться. Мы благодарны за радушный прием, но не можем позволить себе прохлаждаться здесь без дела. Если возможно, мы хотели бы тронуться в путь завтра же. Думаю, что многие из ваших людей охотно согласятся быть нашими проводниками… разумеется, за щедрое вознаграждение… — нервно закончил он, словно надеясь на немедленный ответ.

Однако Чанг ограничился одной полуукоризненной фразой:

— Все это, видите ли, не по моей части.

— Вот как? Но хоть что-то вы можете сделать? Например, раздобыть крупномасштабную карту, она нам пригодится. Путь предстоит долгий, и лучше бы выступить пораньше. Карты, надеюсь, у вас найдутся?

— Карт у нас много.

— Несколько карт мы, с вашего позволения, позаимствуем и потом вернем. Полагаю, вы время от времени общаетесь с внешним миром, и хорошо бы заранее отправить депешу, чтобы успокоить наших друзей. Далеко ли отсюда до ближайшего телеграфа?

Морщинистое лицо Чанга выражало бесконечное терпение, но ответа не последовало.

— Ну, хорошо, а где вы заказываете все необходимое — для цивилизованного быта? — продолжал расспрашивать Маллинсон.

Его голос задрожал, в глазах промелькнул испуг. Внезапно он отшвырнул стул и поднялся на ноги.

— Я так устал, — пробормотал он, проводя обессилевшей рукой по бледному лбу и оглядывая комнату. — Я чувствую, что никто не хочет помочь мне. Вопрос простой, и вы наверняка знаете, откуда взялись эти современные ванны…

Ответом было молчание.

— Значит, не хотите говорить. Ладно, очередная тайна, как и все остальное. А вам, Конвей, я скажу, что вы тряпка, черт побери. Почему вы не хотите докопаться до правды? Меня что-то совсем развезло, но завтра… помните, завтра мы должны выехать… это важно…

Маллинсон свалился бы, если бы Конвей не подхватил его и не усадил на стул. Спустя несколько минут он немного пришел в себя, но в разговор больше не вступал.

— Завтра ему полегчает, — спокойно сказал Чанг. — С непривычки здесь дышится с трудом, но потом люди быстро привыкают.

Сам-то Конвей уже почти оправился после транса.

— Ему здорово досталось, — сочувственно проговорил он и уже более бодро добавил: — Думаю, все мы немного утомлены. Так что, пожалуй, отложим разговор до завтра и отправимся на покой. Барнард, присмотрите, пожалуйста, за Маллинсоном. Мисс Бринклоу, уверен, что и вам сон необходим.

В этот момент словно по сигналу появился слуга.

— Спасибо, спасибо, мы справимся сами, спокойной ночи, спокойной ночи. Скоро и я за вами.

Конвей чуть не вытолкал своих спутников из комнаты, после чего без прежних церемоний повернулся к Чангу. Упрек Маллинсона подхлестнул его.

— Не хочу долго задерживать вас, сэр, поэтому сразу перейду к делу. Мой друг нетерпелив, но я не упрекаю его — он пытался выяснить обстановку, и это вполне понятно. Необходимо позаботиться о нашем возвращении — без вас или кого-то еще из обитателей монастыря мы обойтись не можем. Я, конечно, понимаю, что организовать наш отъезд завтра нереально, и лично мне остаться здесь на короткий срок было бы даже интересно. Однако мои спутники, очевидно, настроены по-другому. Так что если вы сами действительно не можете помочь, свяжите нас, пожалуйста, с теми, от кого это зависит.

— Вы умнее своих друзей, достопочтенный сэр, и поэтому не так нетерпеливы. Я очень рад.

— Это не ответ.

Чанг тоненько рассмеялся нервным и явно неестественным смехом, в котором Конвей распознал вежливую попытку обратить слова собеседника в шутку — китайцы пользуются этим приемом, когда хотят «сохранить лицо».

— Уверен, что вам нечего беспокоиться на этот счет, — проговорил он. — В должный срок мы сумеем оказать необходимую помощь. Есть трудности, как вы сами понимаете, но если мы все подойдем к этой проблеме разумно и без излишней поспешности…

— Дело не в поспешности. Я всего лишь хочу получить информацию о носильщиках…

— Видите ли, достопочтенный сэр, тут возникает другая сложность. Я сильно сомневаюсь, что вам удастся найти людей, которые согласятся пуститься в столь долгое и утомительное путешествие. У всех у них в долине семьи, и вряд ли они решатся бросить их.

— С ними можно договориться — ведь сопровождали же они вас куда-то сегодня утром.

— Сегодня утром? Ну, это совсем другое дело.

— Неужели? Куда вы направлялись, когда произошла наша случайная встреча?

Ответа не последовало. И тогда Конвей продолжал более сдержанно:

— Понятно. Значит, встреча была не случайной. Я так и подозревал. Следовательно, вы специально вышли нам навстречу и, очевидно, заранее узнали о нашем появлении. Интересно спросить, каким образом?

Слова Конвея прозвучали особенно резко в атмосфере необычайно глубокого покоя. На лицо китайца падал свет от фонаря — оно было бесстрастным и неподвижным, как у статуэтки. Внезапно Чанг снял стресс, легким мановением руки раздвинув шелковую портьеру, которая закрывала окно на балкон. Затем, коснувшись руки Конвея, вывел его на холодный хрустально-чистый воздух.

— Вы умный человек, — задумчиво проговорил он, — но не во всем правы. Поэтому я хочу дать вам совет: не волнуйте ваших друзей абстрактными рассуждениями. Поверьте, ни вам, ни им в Шангри-ла ничто не грозит.

— Нас волнуют не угрозы, нас волнует задержка.

— Понимаю. Конечно, некоторая задержка безусловно неизбежна.

— Если речь идет о непродолжительном сроке, то, конечно, мы постараемся приспособиться.

— Очень разумная мысль. А мы желаем только одного: чтобы вы и ваши спутники получили удовольствие от пребывания здесь.

— Ну что же, повторяю, лично меня это не особенно тревожит. Новые интересные впечатления… в любом случае, отдых нам необходим.

Взгляд Конвея был устремлен ввысь, к вершине Каракала. Яркий лунный свет создавал иллюзию, что до сверкающей пирамиды горы можно дотянуться рукой — такой прозрачно-хрупкой казалась она на фоне безбрежной синевы.

— Завтра вам, возможно, Каракал покажется еще более достойным внимания, — сказал Чанг. — А что касается отдыха, для утомленного путника это одно из лучших мест на земле.

Действительно, чем дольше Конвей разглядывал вершину, тем сильнее ощущал сладостный покой, как будто эта картина не только ласкала взгляд, но и согревала душу. Воздух был почти недвижим, в отличие от вчерашнего — бешеных порывов ветра, бушевавших на плато прошлой ночью. Конвей подумал, что вся долина напоминает укромную гавань, над которой, как зажженный маяк, отрешенно возвышается Каракал. Это сравнение заставило его улыбнуться, потому что вершина и в самом деле светилась льдисто-голубым светом, подчеркивавшим ее великолепие. Конвею почему-то захотелось узнать буквальное значение слова Каракал, и шепот Чанга прозвучал как эхо его собственных мыслей.

— На местном наречии «Каракал» значит «Голубая луна», — сказал китаец.

Итак, их появление не было полной неожиданностью для обитателей Шангри-ла, но делиться своей догадкой Конвей ни с кем не стал. Хотя он осознавал, что сделать это важно и необходимо, однако на следующее утро эта надобность беспокоила его чисто теоретически, и он не захотел усугублять переживания своих спутников. Одна половина его существа твердила, что это место явно подозрительно, что поведение Чанга не внушает доверия и что фактически они находятся на положении пленников, зависящих от милостивого расположения властителей Шангри-ла. И что его долг — заставить их оказать содействие. Как никак, а он — официальное лицо, представитель правительства Его Величества. Слыханное ли дело, чтобы насельники какого-то тибетского монастыря отказались удовлетворить соответствующий запрос… Такова, во всяком случае, была бы обычная официальная точка зрения, а Конвей всегда старался придерживаться официальных взглядов. В нужных случаях он, как никто другой, умел проявить твердость.

По чести говоря, его действия в трудные последние дни накануне эвакуации должны бы как минимум быть отмечены рыцарским званием и призовым романом под названием «С Конвеем в Баскуле». Принять под свое покровительство несколько десятков самых разных гражданских лиц, в том числе детей и женщин, разместить их в тесном помещении консульства во время кровавого восстания против иностранцев, угрозами и уговорами добиться от повстанцев согласия на массовую эвакуацию по воздуху — не такая уж, казалось ему, маленькая заслуга. Если нажать на кое-какие рычаги и посылать побольше рапортов, то, глядишь, к моменту подачи новогодних наградных списков можно было бы кое-что выбить. Во всяком случае, он снискал безграничное восхищение Маллинсона. К сожалению, молодой человек все больше разочаровывается в нем. Жаль, конечно, но Конвей привык, что люди испытывают к нему симпатию, при этом не понимая его. По сути своей он не принадлежал к числу закаленных строителей империи, идущих напролом и отличающихся бульдожьей хваткой. Сходство с ними у него появлялось лишь во время короткой одноактной пьесы, которую ему время от времени приходилось разыгрывать по прихоти судьбы и «Форин офис», причем за зарплату, размер которой всякий может узнать из справочника Уитакера.

Справедливости ради, следует сказать, что загадка Шангри-ла начала чудесным образом завораживать Конвея. В любом случае, личные сомнения его не терзали. По долгу службы ему приходилось жить в диковинных местах, и чем диковиннее они были, тем меньше он страдал от скуки; чего же ворчать, если волей случая, а не по предписанию чиновников Уайтхолла он очутился в самом диковинном месте?

Да он и не собирался ворчать. Поутру, пробудившись от сна и разглядев за окном лазурную полоску неба, Конвей не испытал желания очутиться в другом месте земли, ни в Пешаваре, ни на Пиккадилли. Он с радостью отметил, что и на его спутников ночной отдых подействовал благотворно. Барнард отпускал шуточки насчет завтрака, постелей, ванн и прочих бытовых мелочей. Мисс Бринклоу призналась, что при самом строгом осмотре своей комнаты не смогла обнаружить дефектов, с которыми заранее смирилась. Даже Маллинсон начал реагировать на окружающее с угрюмой покорностью.

— Так значит, сегодня мы отсюда не выберемся, — пробормотал он. — Разве что кто-то расстарается что-нибудь предпринять. Восточные люди, чего же с них взять — попробуй их расшевели.

Это замечание не прошло мимо ушей Конвея. Маллинсон всего год как из Англии: конечно, это достаточный срок для подобных обобщений — возможно, и через двадцать лет он будет повторять то же самое. В известной мере это справедливо. И все же Конвей не считал, что восточные народы чрезмерно медлительны, просто англичане и американцы носятся по свету с какой-то абсурдной и лихорадочной поспешностью. Вряд ли с подобной точкой зрения согласились бы его западные соотечественники, тем не менее, становясь старше и опытней, он все более укреплялся в своем убеждении. Все это так, но Чанг действительно юлит, и нетерпение Маллинсона во многом оправданно. Конвею хотелось и самому быть немного нетерпеливее — для мальчика это было бы большое облегчение.

— Посмотрим, что принесет сегодняшний день, — сказал он. — Вчера ожидать помощи, наверное, было нереально.

— Вы считаете, что я вел себя вчера по-дурацки? — вскинулся Маллинсон. — Ничего не мог с собой поделать. Я остаюсь при своем мнении: этот китаец, по-моему хитрая бестия. Вам удалось добиться от него толку после моего ухода?

— Мы поговорили еще немного. Сколько я ни расспрашивал, он отмалчивался.

— Надо будет сегодня припереть его к стенке.

— Безусловно, — без особого энтузиазма согласился Конвей. — А завтрак-то шикарный.

Были поданы грейпфруты, чай и чупати^[8], отлично приготовленные и сервированные. Под конец трапезы появился Чанг и, низко поклонившись, начал с традиционных приветствий, которые по-английски звучали немного высокопарно. Конвей предпочел бы вести разговор по-китайски, но до поры до времени решил не выдавать себя; знание восточного языка — важный козырь, который пока лучше приберечь. Он с сосредоточенным видом выслушал комплименты Чанга и заверил, что выспался и чувствует себя значительно лучше. Чанг выразил свою радость по этому поводу и добавил:

— Поистине, как заметил ваш национальный поэт, «Невинный сон, распутывающий клубок забот».^[9]

Это щегольство эрудицией было воспринято не очень хорошо. С оттенком презрения, которое каждый здравомыслящий молодой англичанин, должно быть, испытывает к поэзии, Маллинсон изрек:

— Вы, очевидно, имеете в виду Шекспира, хотя эта цитата мне незнакома. Зато я знаю другую цитату: «Вставайте без чинов и расходитесь, уезжайте немедленно»^[10]. Не сочтите за грубость, но именно этим мы все и хотели бы заняться. С вашего позволения, я лично намерен приступить к поиску проводников сегодня же утром.

Китаец бесстрастно выслушал ультиматум и после длительной паузы изрек:

— К сожалению, должен сказать, что это бесполезно. Боюсь, что вы не сможете найти людей, которые согласились бы сопровождать вас в такую даль.

— Послушайте, неужели не ясно, что это не разговор?

— Искренне сожалею, но ничего другого сказать не могу.

— Похоже, вы все обмозговали за ночь, — вставил Барнард. — Вчера-то вы не были на сто процентов уверены.

— Я не желал огорчать вас после утомительного путешествия. Теперь, после отдыха, надеюсь, вы взглянете на вещи более реально.

— Послушайте, — живо перебил китайца Конвей, — увертками и отговорками вы от нас не отделаетесь. Мы не можем оставаться здесь до бесконечности. Самим нам отсюда не выбраться, это тоже очевидно. Что же вы можете предложить?

Чанг расплылся в ослепительной улыбке, которая, несомненно, предназначалась одному Конвею.

— Высказать соображения, приходящие мне на ум, одно удовольствие, достопочтенный сэр. На отношение вашего друга отреагировать невозможно, на вопрос умного человека всегда существует ответ. Вы, вероятно, припоминаете, как вчера ваш друг предположил, что у нас должна быть связь с внешним миром. Он был прав. Время от времени мы заказываем определенные вещи на отдаленных entrepots^[11] и, как правило, в положенный срок получаем их — не буду утомлять вас описанием способов и формальностей, с помощью которых это делается. Важно, что такая партия товаров ожидается довольно скоро, после чего доставившие отправятся обратно. Мне кажется, вы могли бы как-то договориться с этими людьми. Лучшего плана, по-моему, не придумаешь, и я надеюсь, когда они прибудут…

— И когда они прибудут? — бесцеремонно перебил Маллинсон.

— Точную дату назвать, конечно, невозможно. Вы на собственном опыте убедились, как трудно путешествовать в этих краях. Может произойти масса непредвиденных вещей, капризы погоды…

— Давайте уточним, — снова вступил в разговор Конвей. — Вы предлагаете использовать в качестве проводников людей, которые вскоре должны прибыть сюда с какими-то грузами. Идея неплохая, но нам хотелось бы узнать подробности. Во-первых, повторю, нас интересует, когда появятся эти люди. И во-вторых, куда они доставят нас.

— Об этом нужно спрашивать у них.

— Доставят ли они нас в Индию?

— Право же, не могу сказать.

— Хорошо, обсудим другой вопрос. Когда они прибудут? Не прошу назвать точную дату — хочу приблизительно знать, произойдет ли это на будущей неделе или в будущем году.

— Возможно, где-то через месяц. И вероятно, не позднее, чем через два месяца.

— Через три, через четыре, через пять! — взорвался Маллинсон. — А мы, по-вашему, будем дожидаться, пока этот конвой, караван или как его там отвезет нас бог знает куда, неведомо когда, в отдаленном будущем?

— Я полагаю, сэр, что выражение «в отдаленном будущем» вряд ли уместно. Если ничего непредвиденного не произойдет, ждать, как я сказал, придется не более двух месяцев.

— Двух месяцев! Торчать здесь два месяца? Это возмутительно! Конвей, вы слышали? Да мы и две недели не выдержим.

Чанг запахнул полы халата, давая понять, что разговор окончен.

— Извините, я не хотел огорчать вас. Все время, которое вам, к сожалению, придется провести здесь, вы будете желанными гостями монастыря. Ничего другого добавить не могу.

— И не надо! — в бешенстве выкрикнул Маллинсон. — Вы думаете, к ногтю нас прижали? Ошибаетесь! Мы сами найдем носильщиков, будьте покойны! Можете себе кланяться и распинаться сколько угодно…

Конвей стиснул руку Маллинсона. В припадке гнева тот стал похож на малого ребенка, и мог выпалить все что придет в голову, не считаясь с приличиями. Человеку с таким взрывным характером в подобных обстоятельствах это даже простительно, однако более щепетильный китаец мог оскорбиться. К счастью, Чанг изумительно тактично поспешил удалиться во избежание худшего, и вовремя.

Глава пятая

Остаток утра они обсуждали, что делать.

Если бы не эта нелепая история, все четверо прохлаждались бы сейчас в клубах и миссионерских домах Пешавара, и перспектива двухмесячного заточения в тибетском монастыре, разумеется, совершенно их обескуражила. Однако после естественного поначалу шока запасы негодования основательно иссякли. Даже Маллинсон, поостыв, настроился на отрешенно-фаталистический лад.

— У меня нет слов, Конвей, — вымолвил он, нервно затягиваясь сигаретой. — Мое мнение вы знаете. Я сразу понял, что тут дело нечисто. Скверная история, по-моему, надо бежать отсюда сию же минуту.

— Не мне вас упрекать, — отозвался Конвей. — К сожалению, приходится считаться с обстоятельствами. Если эти люди не хотят или не могут предоставить нам носильщиков, остается ждать, когда прибудут другие. Вынужден признать, что мы совершенно бессильны в этой ситуации — увы, это факт.

— Вы хотите сказать, что придется проторчать здесь два месяца?

— Не вижу другого выхода.

— Что ж, два месяца так два месяца. — Маллинсон с напускным безразличием стряхнул пепел сигареты. — Остается только хором прокричать «ура»!

— Какая разница — два месяца здесь или где-то еще на краю света, — продолжал Конвей. — Людям наших профессий к экзотике не привыкать. Думаю, все согласятся с этим. Конечно, для тех, у кого есть родные и близкие, приятного мало. Мне в этом смысле повезло: переживать за меня особо некому, а мою работу вполне сможет выполнять кто-то другой.

Он повернулся, желая услышать мнение каждого. Маллинсон промолчал, но Конвею были в общих чертах известны его семейные обстоятельства: в Англии у него остались родители и девушка — тяжелый случай.

Барнард, напротив, отреагировал с уже знакомым Конвею добродушным юмором:

— Очень даже удачно, два месяца за решеткой, думаю, меня не доконают. Ну, а мои родственнички и не почешутся. Письма писать я никогда не любил.

— Учтите, наши фамилии появятся в газетах, — напомнил Конвей. — Нас объявят пропавшими без вести, люди заподозрят самое худшее.

Барнард на секунду замялся, но тут же произнес с ухмылкой:

— Да, верно, но меня это мало трогает.

Конвея его ответ порадовал, хотя и немного озадачил. Он повернулся к мисс Бринклоу, которая до этой минуты сидела словно воды в рот набрав; во время разговора с Чангом она не проронила ни слова. Конвей предполагал, что у нее нет причин особенно беспокоиться из-за личных дел.

— Мистер Барнард прав — два месяца сущий пустяк! — бодро воскликнула она. — Когда служишь Господу, совершенно не важно, где находишься. Меня привело сюда Провидение. Я вижу в этом перст Божий.

Конвей подумал, что при данных обстоятельствах это весьма здравый взгляд на вещи.

— Уверен, что ваше начальство останется довольно, — подбодрил он ее. — Вы ведь привезете с собой массу ценной информации. Да и каждому из нас будет что порассказать. Утешимся хотя бы этим.

Теперь заговорили все разом. Конвей подивился легкости, с какой Барнард и мисс Бринклоу применились к новым обстоятельствам, и одновременно испытал облегчение — возиться придется только с одним недовольным. Впрочем, даже Маллинсон, истратив весь пыл в бесполезном споре, немного присмирел. Он все еще не мог успокоиться, но уже был не прочь взглянуть на ситуацию с положительной стороны.

— Одному Богу известно, чем мы сможем заняться здесь! — воскликнул он, и по этой фразе было ясно, что он уже пытается взять себя в руки.

— Прежде всего, мы должны постараться не действовать друг другу на нервы, — сказал Конвей. — К счастью, здесь вполне просторно, а избытка населения не наблюдается. Если не считать слуг, мы пока что видели всего одного насельника.

Барнард усмотрел другую причину для оптимизма.

— Судя по здешней кормежке, голодная смерть нам не грозит. Знаете, Конвей, чтобы содержать такое заведение, нужна уйма денег. Одни ванные, к примеру, чего стоят. Непонятно, как здесь можно заработать, разве что парням из долины что-то платят, да и тем, наверное, едва хватает на прокорм. Любопытно, не добывают ли они драгоценные камни.

— Сплошная мистика, — подхватил Маллинсон. — По-моему, у них прорва денег припрятана, как у иезуитов. А ванные, наверное, какой-нибудь миллионер-доброхот подарил. Ну да мне без разницы, только бы вырваться. Вот вид отсюда действительно приличный. Местечко подходящее — для спортивного зимнего центра в самый раз. Интересно, можно ли кататься на лыжах вон с тех склонов?

Конвей окинул Маллинсона пристальным, слегка удивленным взглядом.

— Помнится, вы вчера сказали «это вам не Альпы», когда я нашел эдельвейс. Теперь я хочу повторить то же самое. Поэтому не советовал бы демонстрировать здесь ваши лыжные трюки.

— Думаю, никто в здешних краях понятия не имеет о прыжках на лыжах.

— А о хоккее и подавно, — поддразнил Конвей. — Почему бы вам не организовать две команды? «Джентльмены» против «Лам»?

— Они хотя бы научатся играть в хоккей, — заметила мисс Бринклоу с обычной своей искрометной серьезностью.

Вести дальше разговор на эту тему было бы затруднительно, да и не потребовалось: очень скоро подали ланч, достоинства которого вкупе с быстротой перемены блюд произвели благоприятное воздействие. После трапезы, когда появился Чанг, никто уже не был настроен продолжить ссору. Китаец в высшей степени тактично позволил себе выразить надежду, что дружеские отношения остались прежними, и четверо разлученных с родиной не стали разубеждать его. Более того, когда Чанг вызвался показать другие монастырские здания и предложил свои услуги в качестве гида, все дружно согласились.

— С большим удовольствием, — сказал Барнард. — Раз уж мы тут, можно и взглянуть. Снова сюда мы долго не выберемся, это точно.

Еще глубокомысленнее выразилась мисс Бринклоу.

— Когда мы улетали на аэроплане из Баскула, я и представить не могла, что нам придется попасть в подобное место, — пролепетала она, направляясь вместе с остальными вслед за Чангом.

— И до сих пор не представляем, почему мы здесь, — не преминул напомнить Маллинсон.

Конвей не страдал расовыми предрассудками и только изредка в клубах и вагонах первого класса позволял себе делать вид, будто для него имеет значение «белизна» какого-нибудь краснорожего господина в колониальном пробковом шлеме. Подобное притворство избавляло от неприятностей, особенно в Индии, а Конвей был убежденным противником лишних неприятностей. Реже к подобным уловкам приходилось прибегать в Китае. У Конвея было много друзей китайцев, и ему никогда не приходило в голову кичиться перед ними своим превосходством. Поэтому он совершенно искренне относился к Чангу как к пожилому джентльмену с хорошими манерами, очень умному, хотя и не вполне заслуживающему доверия. Маллинсон, напротив, был склонен смотреть на него сквозь прутья воображаемой клетки; мисс Бринклоу держала с Чангом ухо востро, как с заблудшим грешником. Что же до Барнарда, то он балагурил с ним, как с собственным дворецким.

Между тем гранд-экскурсия по Шангри-ла оказалась настолько увлекательной, что все эти нюансы отошли на задний план. Конвею и прежде доводилось посещать монашеские обители, но эта, бесспорно, превосходила их по всем статьям, не говоря уж об уникальном месторасположении. Только на то, чтобы обойти целую анфиладу комнат и двориков, потребовалось полдня, причем Конвей отметил, что Чанг не пригласил их осмотреть многие помещения и даже отдельные здания. Но и увиденного было достаточно, чтобы каждый из четырех укрепился в своем прежнем мнении. Барнард удостоверился, что ламы богаты; мисс Бринклоу обнаружила множество доказательств их распущенности. Маллинсон, когда притупилось ощущение новизны, почувствовал утомление, в какое его обычно повергали экскурсии на менее головокружительных высотах; ну а ламы в принципе были ему неинтересны и непонятны.

И только один Конвей не переставал восхищаться все время, пока продолжалась экскурсия. Его поразил не какой-то отдельный предмет, а сама атмосфера элегантности, скромный и безупречный вкус, ласкающая глаз утонченная гармония. Понадобилось усилие воли, чтобы начать воспринимать эту красоту глазами знатока, а не художника. И тогда перед Конвеем предстали сокровища, за которыми гонялись бы музеи и миллионеры: жемчужно-голубые вазы эпохи династии Сунь, рисунки тушью тысячелетней давности, лакированные шкатулки с любовно выполненными эпизодами из волшебных сказок. Фарфор и лак сохранили живым былое совершенство, берущее за душу и побуждающее к раздумью. Никакой похвальбы, погони за внешним эффектом, стараний произвести впечатление. Эти изысканные творения, казалось, обладали воздушной легкостью лепестков цветка. Они могли бы свести с ума коллекционера, но Конвей не занимался коллекционированием — у него не было ни денег, ни приобретательского инстинкта. Его любовь к китайскому искусству носила чисто умозрительный характер — во все более шумном, суетливом, и охваченном гигантоманией мире Конвей безусловно отдавал предпочтение миниатюрным вещам, изящным и филигранным. Переходя из одной комнаты в другую, он испытывал непонятный экстаз при мысли о том, что надо всем этим хрупким очарованием нависает громада Каракала.

Было в монастыре на что посмотреть и кроме коллекции китайских раритетов. Одну из достопримечательностей составляла роскошная библиотека, внушительная и просторная, со множеством томов, вальяжно расставленных по нишам и укромным уголкам, что скорее располагало к наслаждению мудростью и приятному времяпровождению, нежели к серьезным научным занятиям. Даже при беглом осмотре нескольких полок Конвей обнаружил много удивительного. Похоже, здесь была собрана мировая классика, а также масса неизвестных и любопытных сочинений, о которых он не имел понятия. Один к одному теснились фолианты на английском, французском, немецком и русском языках, рядом с китайскими и прочими восточными манускриптами. Особенно заинтересовал его раздел, который можно было условно назвать «Тибетианой»: Конвей обратил внимание на несколько редких изданий: «Novo Descubrimento de grayo catayo ou dos Regos de Tibet»^[12] Антонио де Андраде (Лисабон, 1626); «Китай»^[13] Афанасиуса Кирхера (Антверпен, 1667); «Voyage а la Chine»^[14] отцов Грюбера и д’Орвилля Тевено; и «Relazione Inedita di un Viaggio al Tibet»^[15] Белигатти.

Конвей перелистывал эту книгу, когда заметил обращенный на него вкрадчиво-любопытный взгляд Чанга.

— Вы, наверное, ученый? — последовал вопрос.

Конвей помедлил с ответом. Преподавание в Оксфорде давало ему некоторое право сказать «да», но он знал, что это слово, в высшей степени комплиментарное для китайца, имеет несколько снобистский оттенок на слух англичанина, а посему, не желая смущать своих спутников, ответил уклончиво.

— Я, конечно, очень люблю читать, но моя работа в последние годы не слишком располагала к научным занятиям.

— А они интересуют вас?

— Утверждать не стал бы, но, безусловно, знаю, как это увлекательно.

— Вот вам кое-что для научных занятий, Конвей, — вмешался в разговор Маллинсон, вертевший в руках какую-то книгу. — Карта Тибета.

— В нашей коллекции несколько сот карт, — сказал Чанг. — Все они в вашем распоряжении, но хотел бы избавить вас от лишних хлопот, и потому сразу предупреждаю: ни на одной вы не найдете Шангри-ла.

— Любопытно, — заметил Конвей. — Интересно, почему?

— На то есть веская причина, но, боюсь, большего сказать не могу.

Конвей улыбнулся, а Маллинсон опять помрачнел.

— Новая загадка, — проворчал он. — Пока мы не видели ничего такого, что надо было бы скрывать.

В этот момент внезапно оживилась мисс Бринклоу, до тех пор пребывавшая в молчаливом раздумье.

— А не покажете ли вы лам за работой? — пропела она тоном, который, вероятно, не раз приводил в содрогание служащих из «бюро путешествий Кука». Не трудно было догадаться, что воображение рисовало ей туземцев, занятых чем-то вроде плетения молитвенных ковриков или изготовления поделок, и прочую первобытную экзотику, о которой можно будет рассказывать по возвращении домой. Мисс Бринклоу обладала исключительной способностью никогда особенно не удивляться и одновременно казаться слегка возмущенной, — при наборе таких качеств ее нимало не вывел из себя ответ Чанга.

— К сожалению, это невозможно. Ламы никогда, точнее очень-очень редко показываются непосвященным.

— Выходит, мы не увидим их, — промолвил Барнард. — Очень даже жаль. Вы не представляете, с каким удовольствием я пожал бы руку вашему боссу.

Чанг воспринял эту реплику с добродушной серьезностью. Мисс Бринклоу однако не унималась.

— А что ламы делают?

— Они посвящают свое время медитации и постижению мудрости, мадам.

— Но разве это дело?

— Значит, они ничего не делают.

И пользуясь моментом, она подвела итог:

— Я так и думала. Спасибо за экскурсию, мистер Чанг, все было очень занятно. Но никогда не поверю, что от вашего заведения есть какой-то прок. Я предпочитаю что-нибудь более полезное.

— В таком случае, не желаете ли чаю?

Сначала Конвею показалось, что это было сказано с иронией, но нет: время пролетело быстро, а Чанг, весьма умеренный в еде, отличался традиционным китайским пристрастием к частым чаепитиям. Да и мисс Бринклоу призналась, что от долгого хождения по музеям и галереям у нее обычно начинает болеть голова.

Вся компания дружно откликнулась на предложение Чанга и потянулась вслед за ним, переходя из одного дворика в другой. Неожиданно впереди возникла совершенно прелестная картина. От колоннады ступеньки вели в сад, к заросшему лотосом пруду; края листьев были прижаты друг к другу так плотно, что поверхность воды походила на пол, выложенный влажной зеленой плиткой. Вокруг пруда скалили зубы бронзовые львы, драконы и единороги, но их напускная свирепость не нарушала, а лишь подчеркивала окружающий покой. Вся картина дышала гармонией и поражала идеальными пропорциями, и даже вершина Каракала, парившая над голубыми черепичными крышами, великолепно вписалась в это панно небывалой красоты.

— Классное местечко, — заметил Барнард.

А Чанг между тем уже вел их в открытый павильон, где, к вящему удовольствию Конвея, были установлены клавесин и современный рояль. Это было самым большим сюрпризом и без того богатого на сюрпризы дня. Чанг отвечал на все вопросы совершенно откровенно — до определенного предела. Ламы, объяснил он, большие поклонники западной музыки, особенно Моцарта, монастырь располагает сочинениями всех крупных европейских композиторов, а некоторые ламы превосходно играют на нескольких инструментах. Барнарда больше всего заинтриговала проблема транспортировки.

— Вы хотите уверить меня, что этот р-ро-яль доставили сюда тем же путем, какой мы проделали вчера?

— Другого не существует.

— Фантастика! Для комплекта вам не хватает только радио и патефона. Хотя вы, наверно, не в курсе новейших способов звукозаписи.

— Мы слышали об этом, но нам объяснили, что горы создают большие помехи при приеме передач; о патефоне начальству докладывали, но оно решило не спешить.

— Я, наверное, и сам уже мог бы догадаться, что главный девиз вашего общества — «Поспешай медленно», — рассмеялся Барнард. — Но все-таки интересно узнать: предположим, ваше начальство решит приобрести патефон — и что тогда? Завод-изготовитель не повезет его сюда — это факт. Значит, у вас должен быть агент в Пекине, Шанхае или в другом месте — бьюсь об заклад, что доставка обойдется вам недешево.

Однако вызвать Чанга на откровенность не удалось и на этот раз.

— Ваши предположения весьма резонны, мистер Бернард, но, к сожалению, я не могу обсуждать их.

Итак, они снова уперлись в невидимую запретную зону. «Скоро, наверное, я сам смогу мысленно определить ее границы», — подумал про себя Конвей, но в этот момент очередной сюрприз отвлек его от размышлений. Слуги уже начали разносить фруктовый чай в маленьких пиалах, и вместе с этими проворными крепконогими тибетцами в павильон, совершенно незаметно, вошла одетая по-китайски девушка. Она села за клавесин и заиграла гавот Рамо. Первые же колдовские звуки пробудили в душе Конвея безотчетный восторг — серебристые рулады Франции восемнадцатого века, казалось, не уступали в изяществе суньским вазам, дивным лакированным шкатулкам и лотосовому пруду; свое неподвластное смерти обаяние они распространяли и в чуждом им по духу веке. Потом Конвей обратил внимание на исполнительницу. Удлиненный нос правильной формы, высокие скулы и матовая кожа выдавали в ней маньчжурку; черные волосы были зачесаны назад и заплетены в косички; ее рот напоминал нераспустившийся бутон цветка, а вся она была похожа на миниатюрную точеную статуэтку. Девушка сидела не шевелясь — двигались только ее длинные пальцы. Закончив играть, она слегка поклонилась и вышла.

Чанг улыбнулся ей вслед и с торжествующими нотками в голосе обратился к Конвею:

— Вам понравилось?

— Кто эта девушка? — спросил Маллинсон, прежде чем Конвей успел ответить.

— Ее зовут Ло-цзэнь. Она очень хорошо исполняет западную музыку на клавесине. И, как я, еще не посвящена в сан.

— Вы только подумайте! — воскликнула мисс Бринклоу. — Ведь она же почти совсем ребенок. Значит, здесь есть и женщины-ламы?

— Мы не делаем различий между полами.

— Чудной у вас монастырь, — снисходительно заметил Маллинсон чуть погодя.

Чаепитие закончили молча — завораживающие звуки клавесина словно еще витали в воздухе. Прежде чем все разошлись, Чанг позволил себе выразить надежду, что экскурсия доставила гостям удовольствие. Конвей, в свою очередь, ответил за всех полагающимися любезностями и благодарностями. После чего Чанг заверил, что и он сам остался доволен, и что музыкальная комната в их полном распоряжении. Конвей в меру искренне снова поблагодарил, не преминув добавить:

— А как же ламы? Разве они никогда не пользуются ею?

— Ламы с радостью уступают ее почетным гостям.

— Вот это здорово! — воскликнул Барнард. — По крайней мере, выяснилось, что ламы знают о нашем существовании. Уже легче, и на душе спокойней. Хозяйство тут у вас, Чанг, в полном порядке. А эта девочка на р-рояле играет классно. И сколько же ей лет?

— Вот этого я вам сказать не могу.

— О возрасте женщины у вас говорить не принято, я правильно понял?

— Именно так, — ответил Чанг с едва заметной улыбкой.

В тот же вечер, после ужина, Конвей при первой возможности покинул своих спутников и вышел пройтись по залитым лунным светом тихим дворикам монастыря. Шангри-ла был в этот час прекрасен и окутан тайной, без которой не существует подлинной красоты. В прохладном воздухе ни ветерка; величественная вершина Каракала как будто придвинулась совсем вплотную. Конвей ощущал прилив бодрости и находился в прекрасном расположении духа. И все же одна тревожная мысль никак не выходила из головы. Атмосфера таинственности, окружавшая монастырь, чуть-чуть прояснилась, но главная загадка оставалась неразрешимой. Поразительная цепь приключений, произошедших с ним и тремя случайными попутчиками, как бы сфокусировалась в его мозгу. Осмыслить их он был пока не в состоянии, но полагал, что как-нибудь все разъяснится.

Миновав монастырские кельи, Конвей вышел на террасу, нависавшую над долиной. В нос ему ударил аромат тубероз, пробудивший приятные ассоциации. В Китае его называли «ароматом лунного света». Если бы лунный свет мог звучать, вдруг подумалось ему, он звучал бы как недавно услышанный гавот Рамо; Конвею тут же вспомнилась маленькая маньчжурка. Меньше всего он ожидал увидеть в Шангри-ла женщину — это обычно запрещено монастырским уставом. Впрочем, возможно, что это пикантное новшество не противоречит здешним канонам: женщина, умеющая играть на клавесине, — ценное приобретение для любой, как бы выразился Чанг, «умеренно еретической» общины.

Конвей заглянул через перила в черно-синюю бездну. На глазок перепад высот солидный — пожалуй, не меньше мили. Интересно, разрешат ли им спуститься в долину и познакомиться с образом жизни ее обитателей?

Этот странный островок цивилизации, затерянный среди безымянных горных хребтов и управляемый какой-то непонятной теократией, заинтриговал Конвея как любителя истории, не говоря уже о связанных с ним, вероятно, удивительных загадках самого монастыря.

Снизу, с внезапным порывом ветра, донесся отдаленный шум. Прислушавшись, Конвей различил звуки гонга и труб, и еще вроде бы глухие причитанья. Потом звуки смолкли, раздались снова — и смолкли опять. Эти признаки жизни в скрытых от глаз глубинах лишь сильнее подчеркивали величавое спокойствие Шангри-ла. Его пустынные дворики и палевые павильоны слабо мерцали в тишине. Ничто не напоминало о мирской суете, само время как будто замедлило свой бег. Потом высоко над террасой вспыхнул в окне розово-золотистый свет. Не там ли ламы предаются самосозерцанию и постижению мудрости, может быть, даже в этот самый момент? Казалось бы, удостовериться совсем несложно — войти в ближнюю дверь, миновать галерею и коридор… Но Конвей понимал, что на самом деле за каждым его шагом пристально следят. Двое добродушных на вид тибетцев прошлепали в мягких сандалиях через террасу и расположились в непринужденных позах возле балюстрады. Набросив на голые плечи яркие балахоны, они лениво перешептывались. Снова донесся тихий напев гонгов и труб, и Конвей расслышал, как один о чем-то спросил, а другой ответил:

— Талу похоронили.

Конвей понимал по-тибетски очень мало, и к тому же — одна фраза ничего не проясняла. Но через некоторое время первый тибетец снова заговорил, его Конвей не слышал, а ответы второго понял приблизительно так:

— Талу умер на той стороне.

— Он исполнил волю правителя Шангри-ла.

— Он перелетел по воздуху на птице через высокие горы.

— Привез сюда чужих людей тоже он.

— Ни ветер, ни холод Талу были нипочем.

— Он уехал на ту сторону давно, но в долине Голубой Луны помнят о нем до сих пор.

Больше Конвей разобрать ничего не смог и, подождав еще немного, возвратился в свою комнату. Услышанного было достаточно, чтобы подобрать, наконец, ключ к тайне монастыря, и все сразу стало на свое место. Конвей подивился, что не смог додуматься до этого раньше. У него, правда, мелькала смутная догадка, но она казалась чересчур фантастической и неправдоподобной. Теперь приходилось признать, что это никакая не фантазия или вымысел. Угон самолета из Баскула не был безрассудной выходкой безумца — это была тщательно спланированная операция, осуществленная по воле Шангри-ла. Монастырские люди знали погибшего летчика по имени, он один из них, его смерть оплакивали. Все свидетельствовало о том, что тут действует чей-то изощренный ум, преследующий собственные цели. Несоединимые на первый взгляд события, часы и километры теперь укладывались в логическую схему. Но что скрывалось за ней? Для чего понадобилось умыкать четырех случайных пассажиров самолета британского правительства и везти их в гималайскую глушь?

Новость ошеломила Конвея, но не обескуражила. Он всегда был готов принять вызов, когда требовалось поломать голову над сложной задачей — а тут, безусловно, именно такой случай. Одно он решил для себя сразу — пока не делиться этим поразительным открытием ни со своими спутниками, которые помочь не смогут, ни с гостеприимными хозяевами, которые, конечно же, этого сделать просто не захотят.

Глава шестая

— Заносит людей в местечки и похуже, и то ничего, привыкают, — изрек Барнард к концу первой недели в Шангри-ла, и с таким выводом нельзя было не согласиться. К этому времени вся компания приноровилась к определенному распорядку дня, и благодаря стараниям Чанга скука ощущалась не больше, чем на любом другом организованном отдыхе. Все приспособились к местному климату и даже заключили, что он полезен, только нужно избегать физических перегрузок. Убедились, что дни здесь теплые, а ночи холодные, что монастырь почти полностью защищен от ветра, что снежные лавины на Каракале особенно часты около полудня, что в долине выращивают хороший табак, что среди кушаний и напитков есть более и менее аппетитные, и что у каждого свои вкусы и привычки. Они узнали друг о друге не меньше, чем четверо новичков в школе, из которой таинственным образом исчезли остальные ученики. Чанг не щадил сил, чтобы предотвратить трения. Он устраивал экскурсии, предлагал полезные занятия, рекомендовал книги. Он затевал беседы на своем тягучем аккуратном английском, лишь только за столом наступало неловкое молчание, и был неизменно добродушен, любезен и находчив. По-прежнему на одни вопросы он охотно отвечал, от других вежливо уходил в сторону, но это перестало вызывать раздражение. Только Маллинсон иногда взрывался. Конвей довольствовался тем, что все брал на заметку, терепеливо пополняя постоянно возраставший запас информации. А Барнард даже подшучивал над китайцем, как будто они находились на собрании членов «Общества ротариев»^[16] где-нибудь на Среднем Западе.

— Послушайте, Чанг, у вас никудышный отель. Неужели вам не доставляют газеты? Я отдал бы все книги вашей библиотеки за свежий номер «Гералд трибьюн».

Чанг отвечал с неизменной серьезностью, хотя это не означало, что он воспринимает все всерьез.

— У нас есть подшивки «Таймс» за несколько лет, мистер Барнард, но, к сожалению, только лондонской «Таймс».

К радости Конвея выяснилось, что посещения долины не воспрещаются, хотя из-за трудности спуска о самостоятельных визитах не могло быть и речи. Вместе с Чангом они как-то провели целый день в зеленой низине, которая выглядела такой привлекательной с террасы над обрывом. Во всяком случае, Конвею эта экскурсия показалась чрезвычайно интересной. Подвесные кресла из бамбука пугающе раскачивались над пропастью, однако же несшие их тибетцы преспокойно шагали вниз по самой крутизне. Маршрут был не для слабонервных, но когда экскурсанты наконец добрались до заросшего лесом подножья горы и огляделись вокруг, то снова убедились, в каком благословенном месте расположен монастырь. Настоящий райский уголок с изумительно плодородной почвой — всего на несколько тысяч футов ниже, и зона умеренного климата сменилась тропической. Кругом в изобилии произрастали разнообразнейшие злаки, овощи и фрукты, обработан был каждый клочок земли. Посевы тянулись на добрую дюжину миль, в ширину — от одной до пяти, но даже на самые узенькие полоски, словно по заказу, падали благодатные лучи солнца. Впрочем, тепло было и в тени, хотя в сбегавших с гор ручейках, орошавших поля, вода была ледяной. Глядя на гигантскую каменную стену, Конвей снова подспудно ощутил грозную опасность, таившуюся за этой благостной картиной; ведь не случись тут этой преграды, на месте долины, конечно, образовалось бы подпитываемое ледниками озеро. Теперь же вниз струилось несколько горных ручейков — они наполняли водоемы и орошали поля и плантации с такой точностью и методичностью, каким позавидовал бы самый опытный мелиоратор. Этот архитектурный проект природы оказался на редкость удачным — если только его не сокрушат когда-нибудь землетрясение или оползень.

Но эти смутные, сугубо умозрительные страхи перед будущим лишь усиливали очарование настоящего. Конвея вновь пленили необыкновенное чувство прекрасного и изобретательность, именно благодаря этим особенностям годы, проведенные в Китае, были самыми счастливыми в его жизни. Миниатюрные газоны и ухоженные садики, разноцветные чайные павильоны на берегу ручья и кукольные, похожие на бонбоньерки домики — такие маленькие и хрупкие в сравнении с громадами соседних гор. Конвей отметил, что в жилах обитателей долины, видимо, удачно смешалась китайская и тибетская кровь — они были более стройны и пригожи, чем типичный представитель каждого из этих народов. Последствия неизбежных в такой маленькой общине браков между близкими родственниками на них, похоже, почти не отразились. Поравнявшись с чужаками, которых тащили в креслах, они начинали улыбаться и хохотать, а Чанга приветствовали, как давнего друга. Люди эти были добродушны и любопытны, но не назойливы, вежливы, но не подобострастны, заняты тысячью дел, но не одержимы спешкой. В общем, это была одна из самых приятных общин, какие Конвею доводилось наблюдать. И даже мисс Бринклоу, так опасавшаяся распущенности туземцев, не нашла, к чему придраться, во всяком случае, в первый момент. К вящему ее облегчению, аборигены были одеты «с головы до ног». Правда, женщины носили китайские, сужавшиеся у щиколоток панталоны. При самом скрупулезном осмотре в буддийском храме ей все же удалось отыскать несколько предметов, отдаленно напоминавших фаллические символы. Чанг объяснил, что храмом управляют местные ламы, которые подчиняются Шангри-ла чисто номинально и исповедуют иную разновидность буддизма. Имелись в долине также тайский и конфуцианский храмы.

— У драгоценного камня много граней, — сказал китаец, — вполне вероятно, что многие религии лишь относительно истинны.

— Полностью согласен, — с жаром подхватил Барнард. — Я всегда считал, что религиозные фанатики слишком нетерпимы. Вы философ, Чанг. Надо эту вашу фразу запомнить — «многие религии лишь относительно истинны». У вас там на горе собрались умные головы, как я погляжу. Больше чем уверен.

— Но мы уверены лишь до известной степени, — задумчиво произнес Чанг.

Мисс Бринклоу все эти рассуждения совершенно не волновали — они казались ей издержками праздного времяпрепровождения. Ее волновала более конкретная идея.

— Когда возвращусь домой, — проговорила она, поджав губы, — попрошу начальство послать сюда миссионеров. А если скажут, что нет денег, все равно не отстану и добьюсь своего.

Это был явно более здравый подход к теологическим проблемам, и даже Маллинсон, не питавший особой любви к миссионерам, не мог сдержать восхищения.

— Они должны послать вас. Если, конечно, вам нравится это место.

— Не важно, нравится или нет, — возразила мисс Бринклоу. — И вообще, кому оно может понравиться? Но долг есть долг.

— Будь я миссионером, — сказал Конвей, — то предпочел бы именно это место.

— Тогда никакой заслуги перед Господом в этом не будет, — отрезала мисс Бринклоу.

— Я не имел в виду заслугу.

— А жаль, очень жаль. Недостаточно делать то, что нравится, от этого никакой пользы нет. Посмотрите на здешних людей.

— Они выглядят вполне счастливыми.

— Вот именно! — воскликнула мисс Бринклоу, распаляясь. — В любом случае, почему бы не начать с изучения языка. Мистер Чанг, вы можете достать для меня учебник?

Чанг был сама любезность и предупредительность.

— Разумеется, мадам, с огромным удовольствием. С вашего позволения, осмелюсь заметить, что это превосходная идея.

В тот же вечер, по возвращении в Шангри-ла, он не стал откладывать дело в долгий ящик. Мисс Бринклоу немного оторопела при виде внушительного фолианта, который составил в девятнадцатом веке какой-то предприимчивый немец (она, вероятно, рассчитывала на пособие полегче, вроде «Повторного курса тибетского языка для начинающих»). Однако с помощью Чанга и с благословения Конвея принялась-таки его штудировать и спустя какое-то время вошла во вкус: эти занятия доставляли ей мучительную радость.

Помимо монументальной задачи — разгадки тайны их похищения, Конвею тоже было чем заняться. В погожие солнечные дни он пропадал в музыкальном салоне и библиотеке, каждый раз убеждаясь, что здешние ламы весьма образованные люди. Во всяком случае, подбор книг в библиотеке свидетельствовал об их необычайно широком кругозоре. Сочинения Платона на древнегреческом языке соседствовали на полках с томиком Омара Хайама, рядом с Ницше располагался Ньютон; тут же был и Томас Мор, а также Ханна Мор, Томас Мур, Джордж Мур и даже номера исторического альманаха Фрэнсиса Мура «Старый мавр». По прикидкам Конвея здесь в общей сложности было собрано от двадцати до тридцати тысяч томов; сам собой возникал вопрос, откуда взялась эта книжная коллекция и каким образом пополнялась. Кроме того, Конвей попытался определить дату последних поступлений, но не обнаружил ничего новее дешевого репринтного издания «Im Westen Nichts Neues»^[17]. Впрочем, при следующем посещении Чанг рассказал, что есть и другие книги, изданные примерно до середины 1930 года, их уже доставили в монастырь и через какое-то время обязательно расставят по полкам.

— Как видите, мы стараемся не отставать от жизни, — заметил он.

— Вряд ли все с вами согласятся, — улыбнулся Конвей в ответ. — За последний год произошло много событий.

— Ничего такого, достопочтенный сэр, чего нельзя было бы предвидеть в тысяча девятьсот двадцатом и что не будет лучше понято в сороковом.

— Вы, значит, не интересуетесь последними перипетиями мирового кризиса?

— Буду интересоваться и даже очень — в свое время.

— Знаете, Чанг, мне кажется, я начинаю понимать. Вы тут иначе устроены, вот в чем дело. В отличие от большинства людей вы почти не обращаете внимания на время. В Лондоне я рвался бы за свежей газетой, а вас в Шангри-ла прошлогодние новости не волнуют. По мне, разумно и то, и другое. Кстати, когда вы в последний раз принимали пришельцев?

— К сожалению, мистер Конвей, не могу сказать.

На том разговор, как обычно, и закончился. Но Конвея это раздражало куда меньше, чем донимавшая его когда-то другая крайность — бесконечная болтовня, которую нельзя было унять никакими силами. Он все чаще виделся с Чангом, и тот все больше Конвею нравился, хотя по-прежнему настораживало, что на глаза не попадается никто другой из монастырской братии; даже если допустить, что сами ламы не показываются на людях, неужели нет других послушников кроме Чанга?

Правда, была еще маленькая маньчжурка. Иногда он встречал ее в музыкальном салоне; но она не говорила по-английски, а обнаруживать свое знание китайского Конвей пока не хотел. Он пытался понять, играет она ради собственного удовольствия или просто тренирует пальцы. При всей грациозности, в ее игре и в самой манере поведения была какая-то зажатость, и выбирала она всегда пьесы технически сложные — Баха, Корелли, Скарлатти, иногда Моцарта. Маленькая маньчжурка отдавала предпочтение клавесину, а когда Конвей садился за рояль, слушала серьезно, с почти покорным одобрением. Даже ее возраст оставался загадкой. Ей можно было дать и тринадцать лет и все тридцать, но, странное дело, Конвей не мог исключить ни один из этих вариантов.

Иногда в салон от нечего делать заглядывал Маллинсон — маленькая маньчжурка ставила его в тупик.

— Ума не приложу, что она делает здесь, — говорил он Конвею несколько раз. — Все эти ламаистские забавы хороши для старичков, таких как Чанг. Но девушке они зачем? Интересно, давно она здесь?

— Мне тоже интересно, но об этом нам тоже вряд ли скажут.

— Как вы думаете, ей здесь нравится?

— Признаться, не похоже, чтобы ей здесь не нравилось.

— По правде говоря, она вообще какая-то бесчувственная. Не живой человек, а кукла из слоновой кости.

— В этом есть своя прелесть.

— Ну, как сказать.

— И немалая, если поразмыслить, — улыбнулся Конвей. — У этой куклы из слоновой кости хорошие манеры, неплохой вкус и привлекательная внешность, она премило играет на клавесине и изящно двигается по комнате, не как слон в посудной лавке. Насколько мне помнится, далеко не все дамы в Западной Европе могут похвалиться такими достоинствами.

— Какой же вы циник, Конвей.

Конвей привык к подобным упрекам. Вообще-то ему приходилось не так уж много общаться с прекрасным полом, а поддерживать репутацию циника в отдаленных индийских гарнизонах во время нечастых отпусков было не сложнее любой другой. На самом деле его связывали чудесные дружеские отношения с несколькими женщинами, которые были не прочь выйти за него замуж, если бы он сделал предложение. Однажды почти дошло до объявления о свадьбе в «Морнинг-пост», но его избранница не захотела жить в Пекине, а он — в Танбридж-Уэлсе^[18], и преодолеть это разногласие так и не удалось. В целом же его опыт общения с представительницами женского пола был эпизодическим и явно недостаточным. Однако циником Конвей не был.

— Мне тридцать семь — вам двадцать пять. В этом вся разница, — засмеялся он.

— А как, по-вашему, сколько лет Чангу? — немного помолчав, неожиданно спросил Маллинсон.

— Сколько угодно — может быть, сорок девять, а может быть, все сто сорок девять.

Определить с уверенностью возраст Чанга действительно было невозможно, но существовало много иной — достоверной — информации, вполне доступной новоприбывшим. Если не считать того, что на некоторые вопросы они не могли добиться ответа, к их услугам имелось огромное количество сведений, которыми Чанг в любой момент готов был поделиться.

Так, например, никакой тайны не делалось из образа жизни и нравов обитателей долины — Конвея они весьма интересовали. После бесед на эту тему вполне можно было бы набросать тезисы неплохой диссертации. Его всегда занимали проблемы общественных отношений, и потому было любопытно, какова система управления у живущих в долине. Как выяснилось, там существовала некая автократия, довольно свободная и гибкая. Подчинялась она монастырю, который правил своими подопечными, можно сказать, с отеческим благодушием. Такой жизненный уклад был явно удачным — каждое посещение этого райского уголка служило тому подтверждением. Любопытство Конвея вызывали и принципы тамошнего законодательства и правопорядка. Солдат и полицейских нигде видно не было, но должен же существовать какой-то механизм для наказания неисправимых? В ответ на расспросы Чанг рассказал ему, что преступления там крайне редки, отчасти потому, что преступлением считается лишь очень серьезный проступок, отчасти по той причине, что жители долины хорошо обеспечены — всем, что действительно необходимо. На самый крайний случай служители монастыря имеют право изгнать нарушителя, но это ужасное наказание применяется исключительно редко. Главный же принцип управления в долине Голубой луны, продолжал Чанг, заключается в насаждении добрых нравов: люди усваивают, что определенные вещи делать «не полагается».

— У вас в Англии подобные нормы поведения прививают в частных средних школах, правда, боюсь, сами запреты — совсем иного рода. Обитатели нашей долины, например, считают, что не полагается отказывать в гостеприимстве незнакомым людям, устраивать громкие скандалы или стараться выделиться за счет других. Имитация на спортивной площадке настоящей борьбы, то, что ваши наставники называют «мимической войной», показалась бы им дикостью и потаканием самым низменным инстинктам.

Конвей поинтересовался, случаются ли конфликты из-за женщин.

— Крайне редко — добиваться женщины, которую желает другой мужчина, считается неприличным.

— Предположим, кто-то сильно влюбился в эту женщину и ему наплевать на приличия — что тогда?

— В этом случае, достопочтенный сэр, приличия требуют, чтобы тот, другой мужчина, уступил ему эту женщину, если она изъявит свое согласие. Вы не поверите, дорогой Конвей, как успешно помогает решать подобные проблемы маломальское великодушие с обеих сторон.

Во время посещений долины Конвей удостоверился, что там царит атмосфера благожелательности и довольства, и это особенно его радовало — среди всех искусств, насколько он мог судить, искусство управления особенно далеко от совершенства. На его комплимент по поводу общественного устройства Чанг отреагировал следующим образом:

— Видите ли, мы полагаем, что идеальное управление то, при котором управляют не слишком много.

— И у вас нет никаких демократических процедур — выборов и тому подобного?

— Ни в коем случае. Наши люди будут потрясены, если им объявят, что одна политическая программа абсолютно правильная, а другая абсолютно ошибочная.

Конвей улыбнулся. Как ни странно, такая логика пришлась ему по душе.

Итак, мисс Бринклоу находила утешение в занятиях тибетским языком, Маллинсон продолжал фырчать и кукситься, а Барнард, как и раньше, поражал всех своей то ли всамделишной, то ли напускной невозмутимостью.

— Сказать по правде, жизнерадостность этого типа начинает действовать мне на нервы, — не выдержал, наконец, Маллинсон. — Могу понять, когда человек пытается сохранить присутствие духа, но его бесконечное балагурство выводит меня из себя. Если дать ему волю, он нас всех обскачет.

Конвей и сам не раз дивился, с какой легкостью американец приноровился к новой обстановке.

— Может быть, нам повезло, что он оказался таким покладистым?

— По-моему, это чертовски странно. Что вы о нем знаете, Конвей? Кто он и откуда?

— Не больше вашего. По моим сведениям, он приехал из Персии и вроде бы собирался заниматься разведкой нефти. Человек он по натуре спокойный. Когда началась эвакуация из Баскула, мне стоило большого труда уговорить его присоединиться к нам. Он согласился только, когда я сказал, что американский паспорт от пули не спасет.

— Кстати, вы видели его паспорт?

— Кажется, видел, точно не помню. А почему вы спрашиваете?

— Вы можете подумать, что я сую нос не в свое дело, — рассмеялся Маллинсон. — Мне это ни к чему — за два месяца сиденья здесь у нас никаких секретов друг от друга не останется. Уверяю, все произошло совершенно случайно, и я никому словом не обмолвился. Даже вам не хотел говорить, но раз уж так вышло, то, пожалуй, скажу.

— Понятно, так что случилось?

— Паспорт у Барнарда подложный, и он никакой не Барнард, вот что.

Конвей поднял бровь в знак интереса весьма, впрочем, далекого от беспокойства. Барнард был симпатичен ему, и только. Конвей не испытывал никакого желания дознаваться, кто он на самом деле.

— Кто же он, по-вашему?

— Чалмерс Брайант.

— Вот тебе раз! С чего вы взяли?

— Сегодня утром он обронил записную книжку, а Чанг подобрал и отдал мне. Она была набита газетными вырезками, несколько штук выпали, и я в них, признаюсь, заглянул. В конце концов, газетные вырезки — не частная собственность. Все про Брайанта и его розыски, а одна с фотографией — вылитый Барнард, только без усов.

— Вы сказали Барнарду о своем открытии?

— Нет, я вернул его собственность без звука.

— Значит, ваша единственная улика — фотография в газете?

— Пока да.

— По-моему, одно это ничего не доказывает. Разумеется, вы, может быть, и правы, я не исключаю вероятности, что он и в самом деле Брайант. Теперь ясно, почему он так радовался, очутившись здесь — лучшего убежища не сыскать.

Маллинсон был заметно разочарован такой спокойной реакцией на сенсационную, по его мнению, новость.

— Что вы собираетесь предпринять? — спросил он.

Конвей на миг задумался.

— Понятия не имею. Скорее всего, ничего. Да и что можно предпринять?

— Послушайте, черт побери, если этот человек Брайант…

— Дорогой мой, даже если он император Нерон, в данный момент это не имеет никакого значения! Праведник он или мошенник, мы обязаны терпимо относиться друг к другу, пока находимся здесь. Становиться в позу совершенно бесполезно. Если я заподозрил бы что-нибудь в Баскуле, то, конечно, попытался бы связаться с Дели — это была бы моя прямая служебная обязанность. А сейчас я могу считать себя свободным от служебных обязанностей.

— Довольно наплевательская позиция, вам не кажется?

— Наплевательская или нет, главное, разумная.

— Короче говоря, вы рекомендуете мне позабыть о моем открытии?

— Скорее всего, это не в ваших силах, но я совершенно уверен, что для нас обоих лучше об этой истории помалкивать. Не ради Барнарда, Брайанта или кто он есть, а чтобы не влипнуть в чертовски неловкую ситуацию, после того как мы выберемся отсюда.

— Вы хотите сказать, что надо позволить ему улизнуть?

— Я бы сформулировал это немного иначе — удовольствие ловить его лучше доставить кому-то другому. Прожив с человеком бок о бок несколько месяцев, как-то неловко звать полицию с наручниками.

— Не согласен! Этот человек матерый мошенник — многие мои знакомые разорились из-за него.

Конвей пожал плечами. Он восхищался прямолинейностью Маллинсона, который видел все в черно-белом цвете. Школьный кодекс поведения суров, но прост. Раз человек нарушил закон, долг окружающих передать его в руки правосудия — при условии, что нарушен закон, который нарушать не положено. Именно таким был закон, касающийся чеков, акций и финансовых ведомостей. Брайант преступил его, и хотя Конвей особенно не следил за перипетиями этого дела, у него сложилось впечатление, что скандал разыгрался грандиозный. Огромная финансовая корпорация Брайанта в Нью-Йорке обанкротилась, и убытки составили около ста миллионов долларов — рекордный крах, даже в мире, помешанном на рекордах. Так или иначе — Конвей не был сведущ в финансовых делах — Брайант занимался аферами на Уолл-стрите. Было выписано распоряжение о его аресте, он бежал в Европу, и в пять-шесть стран разослали ордера об экстрадиции.

— Если хотите последовать моему совету, — промолвил наконец Конвей, — ничего никому не говорите. Не ради Барнарда, ради нас. Конечно, можете утешаться тем, что, может быть, он все-таки совсем другой человек.

Однако он оказался именно тем самым Брайантом, и это выяснилось в тот же вечер после ужина. Чанг только что откланялся; мисс Бринклоу занялась тибетской грамматикой; трое мужчин остались лицом к лицу за сигарами и кофе. Разговор за ужином не клеился, словоохотливый китаец несколько раз тактично поддерживал его, а теперь, когда он ушел, наступало неловкое молчание.

Барнард — редкий случай, — похоже, истощил весь свой запас анекдотов. Конвей почувствовал, что Маллинсон не в силах относиться к американцу так, будто ничего не случилось, и Барнард, видимо, что-то заподозрил. Внезапно американец отшвырнул сигару в сторону.

— Думаю, вам известно, кто я такой.

Маллинсон зарделся, как девушка, а Конвей с обычной своей невозмутимостью произнес:

— Да, мы с Маллинсоном догадываемся.

— Идиотская беспечность — надо же мне было оставить вырезки на виду…

— С кем не бывает.

— Вы так спокойно реагируете — уже кое-что.

Снова наступило молчание, которое немного погодя нарушил хриплый голос мисс Бринклоу:

— Я действительно не знаю, кто вы такой мистер Барнард, хотя с самого начала подозревала, что вы путешествуете инкогнито.

Все недоуменно уставились на нее, а она продолжала:

— Помнится, мистер Конвей сказал: «Нас всех в газетах пропечатают», а вы в ответ: «Ко мне это не относится». Я тогда и подумала, что, наверное, Барнард не настоящее ваше имя.

Возмутитель спокойствия зажег сигару и едва заметно улыбнулся.

— Мадам, — произнес он после долгой паузы. — Вы первоклассный детектив и приличное словечко подобрали — я действительно путешествую инкогнито. Умри — лучше не скажешь. А на вас, ребята, я совсем не в обиде, что вы меня вычислили. Пока никто ничего не подозревал, так бы и шло, но в этой катавасии чего мне перед вами нос задирать. Вы меня приняли как своего, и я вас не подведу. Раз уж вышло всем вместе бедовать, значит, надо помогать друг дружке. А как дальше обернется, поживем — увидим.

Слова Барнарда показались Конвею чрезвычайно разумными, и он взглянул на американца с любопытством и даже, как ни странно, с известной долей уважения. Удивительное дело: вот этот добродушный и неунывающий толстяк — международный аферист номер один. Будь он немного пообразованней, мог бы сойти за преуспевающего директора какой-нибудь приготовительной школы. За его жовиальностью угадывались следы недавних передряг, но она не была наигранной. Внешность этого человека не обманывала — он действительно был, что называется, «добрым малым» — ягненком по натуре и акулой лишь в силу своей профессии.

— Я уверен, что это самый лучший вариант, — произнес Конвей.

Барнард рассмеялся. Видимо, у него еще оставались какие-то нерастраченные запасы юмора.

— Это надо же такой фортель выкинуть! — воскликнул он, растягиваясь в кресле. — Чертова гонка через всю Европу, в Турцию, в Персию, потом в этот городишко-один домишко! Полиция следом — чуть не зацапали меня в Вене. На первых порах азарт берет, но потом нервы шалить начинают. Зато уж в Баскуле я отдышался как следует, думал, там, где революция, опасаться нечего.

— Кроме пуль, — усмехнулся Конвей.

— Точно, это меня и донимало под конец. Верьте — не верьте, трудный был выбор — оставаться в Баскуле и ждать, пока укокошат, или лететь на вашем государственном самолете, чтобы на тебя железки надели у трапа. Ни то ни другое меня не устраивало.

— Я помню.

— Вот такие дела, — снова засмеялся Барнард. — То, что план поменялся, и я нахожусь здесь, меня особенно не волнует, сами понимаете. История загадочная, чего там говорить, но лично я лучшего и желать не мог. Не в моих правилах ворчать, когда мне хорошо.

Конвей улыбнулся еще дружелюбнее.

— Очень разумная точка зрения. Хотя вы все-таки немного перестарались. Мы даже начали удивляться, отчего это вы такой довольный.

— А я и был довольный. Местечко недурственное, если попривыкнуть. Дышится, правда, поначалу трудновато, ну, ведь на всех не угодишь. Зато тихо и спокойно. Я каждую осень езжу отдыхать и лечиться в Палм-бич, но и там покоя нет — дела заедают. А здесь колоссально, все, что доктор прописал, — другая диета, за телетайпом следить не нужно, и мой брокер дозвониться сюда не может.

— А ему, я думаю, очень хотелось бы.

— Точно. Я-то знаю, какой воз теперь придется разгребать.

Барнард сказал это таким естественным тоном, что Конвей не удержался и заметил:

— По правде говоря, я не очень разбираюсь в высоких финансовых материях.

Это был пас, и американец принял его без малейшей запинки.

— Высокие финансовые материи в основном большая мура.

— Я так и подозревал.

— Послушайте, Конвей, я все объясню. Представьте, что вы играете на бирже много лет, как все, и вдруг ваши акции начинают падать. Поделать ничего нельзя, кроме как набраться терпения и ждать, пока курс пойдет вверх, так всегда бывает, но в этот раз почему-то не вышло. Вы теряете десять миллионов долларов и после этого узнаете из газет: какой-то шведский профессор объявил, что наступает конец света. Скажите на милость, может курс акций пойти вверх после таких заявлений? Само собой, вы начинаете паниковать, но все равно ничего поделать не можете. Так оно и идет, если вы сидите и ждете, пока явится полиция. Я дожидаться не стал.

— Значит, вы уверяете, что все дело в невезенье?

— Вообще-то у меня был большой пакет акций.

— И деньги других людей, — раздраженно вставил Маллинсон.

— Правда, были. А почему? Потому что они хотели разбогатеть на ширмачка, а самим разбогатеть мозгов не хватило.

— Не согласен. Вам доверили деньги под гарантию сохранности.

— Не было такой гарантии, и быть не могло. Никто ее не даст — только полный идиот надеется укрыться от тайфуна под зонтиком.

— Конечно, мы все понимаем, с тайфуном справиться невозможно, — примирительно заметил Конвей.

— Я даже притворяться не мог, что в состоянии что-то сделать — как и вы после вылета из Баскула. Меня тогда еще поразило, до чего похоже. Маллинсон в аэроплане чуть на стенку не лез, а вы сидите себе спокойненько. Потому что понимали — раз сделать ничего нельзя, рыпаться бесполезно. Вот так и со мной было, когда крах случился.

— Вздор! — воскликнул Маллинсон. — Мошенничать никому не позволено. Играть нужно по правилам.

— Легко сказать, когда вся игра идет наперекосяк. Ни одна душа на свете не знает, что это за правила. Даже профессора в Гарварде и Йеле.

— Я имею в виду элементарные житейские правила, — презрительно отрезал Маллинсон.

— В таком случае должен заметить, что ваши житейские правила не применимы к менеджменту больших корпораций.

— Не будем ссориться, — поспешил вмешаться в разговор Конвей. — Не имею ничего против сравнения вашей ситуации с моей — нам всем пришлось лететь вслепую в буквальном и переносном смысле. Важно, что мы здесь, и у нас могло быть, согласен, гораздо больше поводов для недовольства. Если поразмыслить, удивительно другое: четырех человек, совершенно случайно оказавшихся вместе, похитили и увезли на край света, и трое из них нашли, чем утешиться. Вам нужен покой и убежище, мисс Бринклоу воспылала желанием обратить тибетских язычников в христианство.

— А кто третий? — перебил Маллинсон. — Надеюсь, не я?

— Я посчитал себя, — ответил Конвей, — по самой простой причине: мне здесь нравится.

И действительно, когда немного погодя он вышел на свою обычную вечернюю прогулку вдоль террасы и заросшего лотосом пруда, его охватило ощущение необычайного физического и душевного равновесия. Конвей сказал истинную правду: Шангри-ла ему полюбился. Атмосфера монастыря действовала успокоительно, а окружавшая его тайна будоражила мысль, как раз то, что нужно. В последние несколько дней у Конвея постепенно начала складываться любопытная гипотеза; он продолжал обдумывать ее, сохраняя в глубине души полное спокойствие. Так математик решает теоретическую задачу, волнующую его чисто умозрительно.

Что же касается Брайанта, которого он решил по-прежнему называть Барнардом, то история его авантюры и разоблачения мгновенно отошла на задний план — за исключением одной-единственной фразы: «вся игра пошла наперекосяк». Она запала Конвею в память и казалась исполненной гораздо большего смысла, нежели тот, какой, вероятно, вкладывал в нее американец. В равной степени это относилось не только к американской бирже и финансовым корпорациям, но к Баскулу, Дели и Лондону, войне и Британской империи, консулатам, концессиям и банкетам в Доме правительства. Надо всем, что напоминало о внешнем мире, витал смрад разложения. Просто фиаско Барнарда было обставлено более эффектно. Вся игра безусловно пошла наперекосяк, разве что главных игроков не сажают на скамью подсудимых. Финансистам в этом отношении повезло меньше.

В Шангри-ла все было объято глубоким покоем. На безлунном небосводе ярко сияли звезды, а купол Каракала окутывала бледно-голубая дымка. Конвей подумал, что если бы поменялись сроки и носильщики прибыли сию минуту, он вряд ли заплясал бы от радости. «И Барнард, наверное, тоже, — улыбнулся он про себя, — даже забавно, честное слово». Внезапно Конвей осознал, что продолжает испытывать симпатию к Барнарду. В конце концов сто миллионов долларов слишком большая сумма, чтобы из-за нее упрятать человека за решетку. Гораздо проще упрятать воришку, стянувшего часы. Да и вообще, как можно потерять сто миллионов? Пожалуй, лишь в том смысле, в каком министр может без задней мысли объявить, что ему «дали Индию».

Потом Конвей снова подумал о расставании с Шангри-ла после прибытия носильщиков. Ему представился долгий и трудный путь и финальный момент — прибытие в какое-нибудь плантаторское бунгало в Сиккиме или Балтистане — момент безумно радостный и все же, наверное, немного грустный. Первые рукопожатия и знакомства; первые коктейли на клубных верандах; плохо скрытое недоверие на бронзовых от загара физиономиях; в Дели — непременная аудиенция у вице-короля и главнокомандующего, почтительные поклоны слуг в тюрбанах; составление и отправка бесконечных отчетов. Возможно, даже вызов в Лондон, в Уайт-холл; развлечения на палубе тихоокеанского лайнера; пожатие дряблой ладони замминистра; интервью в газетах; настойчивые, игривые и трепетные голоса дам: «А правда ли, мистер Конвей, что вы в Тибете…» Одно можно предсказать совершенно точно: приглашения на обед с рассказами о пережитом ему обеспечены как минимум на год. Принесет ли это радость? Конвею вспомнилась фраза из записок Гордона^[19] в последние дни битвы за Хартум: «Лучше быть дервишем у Махди^[20], чем каждый вечер являться на званые обеды в Лондоне». Антипатия Конвея к званым обедам была не настолько сильна — он лишь предвидел, что рассказы о Тибете в прошедшем времени ему наскучат и немного опечалят. Посреди этих размышлений Конвей внезапно заметил приближавшегося Чанга.

— Сэр, — торопливо зашептал тот, — мне выпала честь сообщить вам важную новость…

«Так значит, носильщики все-таки прибыли раньше срока» — было первой мыслью Конвея. Как странно — он совсем недавно думал об этом. Его передернуло, хотя известие и не было совсем неожиданным.

— Да, я слушаю.

Волнение Чанга, казалось, вот-вот перейдет все мыслимые при свойственном ему хладнокровии пределы.

— Достопочтенный сэр, поздравляю вас. Я счастлив, что в некотором роде причастен к этому. Верховный лама принял решение после моих убедительных и настойчивых рекомендаций. Он желает видеть вас сей же час.

Конвей посмотрел на китайца испытующим взглядом.

— Вы выражаетесь непонятнее, чем обычно, Чанг. Что случилось?

— Верховный лама послал меня за вами.

— Понимаю. Но суетиться-то зачем?

— Затем, что это неслыханно, даже я не ожидал. Вы здесь всего две недели, и теперь он готов принять вас. Совершенно невероятный случай.

— Я все-таки не возьму в толк. Хорошо, я увижу вашего Верховного ламу. И что дальше?

— Разве этого мало?

— Ни в коем случае, уверяю вас, — рассмеялся Конвей, — не сочтите меня невежливым. Вообще-то я сначала подумал о другом, ну да ладно. Конечно же, я польщен и буду счастлив познакомиться с этим джентльменом. Когда назначена встреча?

— Прямо сейчас. Меня послали за вами.

— Не слишком ли поздно?

— Это не имеет значения. Дорогой сэр, очень скоро вы многое узнаете. Осмелюсь выразить личное удовлетворение, что этот период, всегда неприятный, остался позади. Поверьте, я испытывал неловкость всякий раз, когда был вынужден уклоняться от ответов на ваши вопросы — крайнюю неловкость. Радуюсь при мысли, что эти неприятности никогда больше не повторятся.

— Вы чудак, Чанг, — сказал в ответ Конвей. — Идемте, не объясняйте ничего больше. Я готов, и спасибо за добрые слова. Показывайте путь!

Глава седьмая

Внешне Конвей сохранял полное спокойствие, но за его невозмутимостью скрывалось нетерпение, возраставшее по мере того, как он следовал за Чангом по пустынным дворикам. Если китаец не шутит, то перед ним вот-вот раскроется тайна. Скоро станет ясно, так уж ли нереальна теория, которую он начал постепенно выстраивать.

Как бы то ни было, ему наверняка предстоит весьма интересная беседа. В свое время Конвею доводилось быть представленным многим влиятельным особам, которые интересовали его чисто умозрительно, и в своих суждениях на их счет он, как правило, не ошибался. Кроме того, Конвей обладал ценным умением с легкой непринужденностью отпускать комплименты на малознакомых языках. Впрочем, на сей раз ему, наверное, предстоит в основном слушать, а не говорить. Он заметил, что Чанг ведет его через незнакомые полуосвещенные комнаты, очень симпатичные с виду. Винтовая лестница уперлась в дверь, китаец постучал, и ее моментально открыл, очевидно, специально дежуривший тибетский слуга. Верхние монастырские покои были декорированы с таким же изысканным вкусом, что и нижние. Отличал их сухой, щекочущий ноздри душный воздух, как будто все окна были закупорены и на полную мощность включено паровое отопление. Дышать становилось все труднее и труднее. Но наконец Чанг остановился перед дверью, за которой, судя по ощущениям, вполне мог находиться вход в турецкую баню..

— Верховный лама даст вам личную аудиенцию, — прошептал Чанг, пропуская Конвея, и совершенно незаметно удалился. Конвей стоял в нерешительности, стараясь приноровиться к духоте и полутьме; прошло несколько секунд, прежде чем он освоился. Затем перед ним постепенно возникли очертания комнаты с низким потолком, темными занавесями и простой обстановкой — стол и несколько кресел. В одном из кресел сидел маленький, сморщенный и бледный как тень человечек, как будто сошедший с выцветшего старинного портрета. От всей его фигурки веяло классическим благородством, и можно было подумать, что, несмотря на физическое присутствие, он, будто порождение высших миров, полностью отрешен от окружающего. Конвей поразился и собственной обостренной реакции на увиденное: он пытался понять, почему… возможно, на нее повлияла почти осязаемая духота.

Под взглядом этих древних глаз у Конвея закружилась голова, он сделал несколько шагов вперед и остановился. Очертания сидевшего в кресле обозначились более явственно, хотя он оставался почти бесплотным. Это был маленький старец в китайском халате, который свободно висел на его плоском иссушенном теле.

— Вы мистер Конвей? — прошептал он на чистом английском языке.

Голос был приятный и ласковый, с легким оттенком грусти, повергший Конвея в странное состояние блаженства, хотя природный скептицизм снова подсказал ему, что это, должно быть, влияние температуры.

— Да, это я, — сказал он.

— Рад видеть вас, — продолжал голос, — я послал за вами, потому что мне кажется, нам было бы полезно побеседовать. Присаживайтесь, пожалуйста, рядом и не бойтесь. Я старый человек, и не могу никого обидеть.

— Для меня большая честь, что вы пожелали меня видеть.

— Благодарю, мой дорогой Конвей, — так я буду обращаться к вам, как это принято у вас, англичан. Хочу еще раз заметить, что это очень радостный момент. Зрение у меня неважное, но я могу видеть вас мысленно, как видел бы глазами. Надеюсь, вы не испытываете в Шангри-ла никаких неудобств?

— Абсолютно никаких.

— Очень хорошо. Не сомневаюсь, Чанг постарался как мог — для него это тоже была большая радость. Он говорил, что вы задавали много вопросов о нашей общине.

— Да, она меня, безусловно, интересует.

— В таком случае, если вы уделите мне немного времени, я с удовольствием вкратце расскажу о нашем братстве.

— Буду чрезвычайно польщен.

— Я так и предполагал — и надеялся. Но прежде чем приступить к беседе…

Старец едва заметно пошевелил рукой, и в тот же миг — Конвей не мог уловить, как и откуда — возник слуга и занялся подготовкой изысканной чайной церемонии. На лакированном подносе появились малюсенькие чашечки-скорлупки с почти бесцветной жидкостью; к этому известному ритуалу Конвей относился с должным пиететом.

— Так вы знакомы с нашими обычаями? — снова раздался голос.

— Я прожил несколько лет в Китае, — ответил Конвей, повинуясь безотчетному порыву и не пытаясь сдержать его.

— Вы говорили об этом Чангу?

— Нет.

— Почему же тогда мне оказана такая честь?

Конвей почти всегда мог объяснить мотивы своих поступков, но сейчас не нашелся, что ответить.

— Откровенно говоря, понятия не имею. Просто захотелось сказать вам об этом.

— Самая веская причина для того, кто намерен стать вашим другом… А теперь, согласитесь, букет замечательный! В Китае много превосходных сортов чая, но этот, по-моему, ничем им не уступает. Его выращивают у нас в долине.

Конвей пригубил чашечку и ощутил нежнейший аромат, который колдовским образом таял на языке.

— Восхитительно и совершенно необычно.

— Великолепный и уникальный сорт, как и многие другие травы в нашей долине. Лакомиться им следует очень медленно — и не только ради приличия, но чтобы насладиться сполна. Это знаменитый завет Коу Кай Чоу, который жил в пятом веке. Вкушая сахарный тростник, сочную сердцевину он всегда оставлял напоследок и при этом приговаривал: «В сферу наслаждений я погружаюсь постепенно». Вам приходилось изучать китайских философов-классиков?

Конвей ответил, что немного читал некоторых из них. Как он знал по опыту, разговор на отвлеченные темы, согласно правилам этикета, будет продолжаться, пока не унесут чайные приборы. Но это не тяготило его, несмотря на нетерпение узнать историю Шангри-ла. Он и сам, подобно Коу Кай Чоу, был не прочь растянуть удовольствие.

Наконец, таким же таинственным образом был дан сигнал, прошлепал в мягких туфлях слуга, и Верховный лама Шангри-ла заговорил без дальнейших предисловий.

— Мой дорогой Конвей, вы, наверное, знакомы в общих чертах с историей Тибета. Чанг рассказывал, что вы хорошенько порылись в нашей библиотеке и, как я понимаю, взяли на заметку чрезвычайно интересные, хотя и скудные описания здешних мест. Так или иначе, в Средние века в Азии было широко распространено влияние христиан-несторианцев, и память об этом надолго пережила их самих. В семнадцатом веке из Рима поступило прямое указание воскресить несторианскую общину, что и было сделано благодаря подвижничеству миссионеров-иезуитов, о странствиях которых, позволю заметить, читать гораздо интереснее, чем о странствиях апостола Павла. Постепенно Римская Церковь утвердилась на огромной территории. Сегодня в Европе мало кто помнит, что в Лхасе, например, в течение тридцати восьми лет существовала христианская миссия. В тысяча семьсот девятнадцатом году из Пекина на поиски несторианских общин, которые, возможно, сохранились в отдаленных местах, отправились четыре монаха-капуцина. Много месяцев они продвигались на юго-восток, миновали Ланчжоу и Коко-Нор, и, как вы легко можете представить, испытывали неимоверные трудности. Трое скончались в пути, четвертый тоже был близок к смерти, но ему повезло: теряя последние силы, он случайно натолкнулся на лощину в горах, через которую по сей день только и можно попасть в долину Голубой луны. С радостью и удивлением капуцин обнаружил там радушную процветающую общину, которая поспешила оказать ему привычное в здешних местах гостеприимство. Он очень быстро поправился и начал проповедовать. Обитатели долины были буддистами, но охотно внимали ему, и его проповеди имели успех. На этом самом месте в то время существовал древний монастырь, пришедший в запустение, и по мере того как паства капуцина умножалась, у него родилась идея воздвигнуть в этих стенах христианский монастырь. Под его руководством старое здание отремонтировали и перестроили, и в тысяча семьсот тридцать четвертом году он в нем поселился. Было ему тогда пятьдесят три года.

Теперь позвольте рассказать вам немного об этом человеке. Звали его Перро, родом он был из Люксембурга. Прежде чем посвятить себя миссионерству на Дальнем Востоке, он обучался в нескольких университетах — в Париже, Болонье и в других городах, человек он был ученый. Свидетельств о ранних годах Перро сохранилось немного, образ жизни он вел обычный для человека его возраста и профессии. Он увлекался музыкой и искусством, особенно легко ему давались языки, и прежде чем окончательно найти призвание, вкусил от всех мирских удовольствий. Битва при Мальплаке^[21] разыгралась, когда Перро был еще молод, и ему довелось на личном опыте испытать ужасы войны и иностранного нашествия. Он был физически крепок, и в первые годы в Шангри-ла занимался ручным трудом наравне с другими, сам обрабатывал свой сад, учился у аборигенов и учил их тому, что знал. В долине Перро обнаружил россыпи золота, но не поддался соблазну; гораздо больше его интересовали местные травы и растения. Человек он был скромный и совсем не фанатик.

Отец Перро отрицательно относился к многоженству, но пристрастие местных людей к ягоде «тангацзе», обладавшей целебными свойствами и особо ценимой как легкий наркотик, счел вполне невинным. Сказать по правде, он и сам начал понемногу употреблять ее в пищу; из туземных нравов и обычаев он воспринимал те, которые казались ему безвредными и приятными, а взамен делился духовными богатствами западной культуры. При этом он не был аскетом, не чурался радостей жизни и свою паству с одинаковым успехом обучал катехизису и секретам кулинарии. Я хотел бы, чтобы вы представили себе исключительно порядочного, делового, знающего, непритязательного и энергичного человека, который, хотя и был священником, не брезговал надеть фартук и пособить строителям вот этой самой комнаты. Конечно, то был неимоверно тяжкий труд, справиться с которым помогли только гордость и упорство. Гордость поначалу была главным побудительным мотивом — гордость за свою веру, вселившую в него мысль: если Гаутама^[22] способен подвигнуть людей на сооружение храма на склоне Шангри-ла, на то же способна и Римская Церковь. Шло время и, естественно, этот побудительный мотив постепенно уступил место более трезвым соображениям. Соперничество — удел молодых, а к тому времени, когда наладилась монастырская жизнь, Перро уже был в годах. Нельзя забывать и о том, что, строго говоря, полагающиеся службы он совершал не всегда регулярно; хотя и следует сделать скидку для священника, отдаленного от церковного начальства не столько даже расстоянием, сколько годами. Но обитателей долины и монахов подобные отступления от правил не смущали — они любили Перро и повиновались ему, а потом начали и почитать. Через определенные промежутки времени он посылал отчеты епископу в Пекин, но они часто не доходили до адресата, из чего можно было заключить, что гонцы не выдерживали опасностей пути. Поэтому Перро, не желая подвергать риску их жизнь, примерно в середине века оставил эти попытки. Однако некоторые его прежние донесения, видимо, все-таки были получены и возбудили подозрения, потому что в тысяча семьсот шестьдесят девятом году некий чужеземец привез письмо двенадцатилетней давности с предписанием явиться в Рим.

Будь оно доставлено своевременно, для Перро и тогда уже это было бы сложно, ведь ему перевалило за семьдесят; теперь же ему исполнилось восемьдесят девять. О путешествии через горы и плато, под ураганными ветрами и в ледяную стужу, не могло быть и речи. Поэтому он отправил вежливый ответ с объяснениями, однако не сохранилось никаких сведений, что его послание пересекло цепь великих гор.

Итак, Перро остался в Шангри-ла — не из строптивости, а потому что физически не мог исполнить распоряжения начальства. Так или иначе, он дожил до преклонных лет, и в недалеком будущем смерть должна была покончить с ним и этими неурядицами. Между тем в основанном им монастыре начали происходить кое-какие перемены. При всем сожалении, удивляться этому не приходилось — вряд ли одному человеку под силу искоренить вековые обычаи и традиции. Рядом с Перро не оказалось западных коллег, на которых он мог бы опереться, когда бразды правления начали выпадать из его рук; и, наверное, решение строить монастырь на месте, овеянном совершенно иными древними преданиями, было ошибочным. И вряд ли стоило ожидать, что убеленный сединами старец, которому только что стукнуло девяносто, осознает свою ошибку. Тогда во всяком случае Перро не осознавал ее. Он был слишком стар и счастлив. Последователи хранили верность ему, даже позабыв его проповеди, а жители долины почитали так искренне и любовно, что он со все более легким сердцем прощал им возвращение к прежним обычаям. Перро был вполне бодр и активен и сохранил ясный ум и прекрасную память. В свои девяносто восемь лет он занялся изучением буддийских манускриптов, оставшихся от прежних обитателей Шангри-ла, и решил в оставшиеся ему годы написать критическую книгу о буддизме с позиций ортодоксального христианства. Со своей задачей он справился (у нас есть его законченная рукопись), однако критика получилась очень мягкой — к этому времени Перро исполнилось ровно сто лет, а в таком возрасте любой полемический пыл угасает.

Тем временем, как вы понимаете, многие из прежних учеников Перро покинули этот мир, а поскольку замены им почти не было, паства старого капуцина постепенно редела. Некогда она насчитывала восемьдесят человек, потом двадцать, затем осталось около дюжины — все далеко не первой молодости. Жизнь Перро в ту пору текла безмятежно и тихо в преддверии конца. Он был слишком стар, чтобы огорчаться из-за болезней и прочих неприятностей, впереди маячил вечный сон, он ждал его без страха. Жители долины по доброте душевной снабжали старца едой и одеждой; он приводил в порядок свою библиотеку. Перро сильно исхудал, но у него хватало сил на воскресную проповедь; в остальные, менее хлопотные, дни он предавался чтению, воспоминаниям и скромным утехам в виде безобидного наркотика. При этом он сохранил исключительно живой ум и даже занялся изучением мистической системы йоги, основанной на особых методах дыхания. Для человека его возраста это было довольно рискованное предприятие, и вскоре, в достопамятном тысяча семьсот восемьдесят девятом году, до долины дошла весть, что Перро находится при смерти.

Перро лежал в этой самой комнате, мой дорогой Конвей, зрение его настолько ослабло, что вместо вершины Каракала за окном он видел лишь расплывшееся белое пятно. Но воображение рисовало отчетливый несравненный абрис вершины, явившийся ему впервые полвека назад. Потом перед ним прошла вереница картин прошлой жизни — годы странствий по пустыням и горным плато, толпы на улицах западных городов, бряцание щитов и лат воинства герцога Мальбрука. Его разум как будто замер в ледяном оцепенении. Перро приготовился к смерти и был рад умереть. Он созвал друзей и слуг и простился с ними, потом попросил оставить его одного. В полном одиночестве, немощный плотью, с мыслями, обращенными к прекрасному, он надеялся испустить дух… но этого не случилось. Много дней Перро пролежал без единого слова и движения, а потом начал поправляться. Ему было сто восемь лет.

На мгновение шепот умолк, Конвей слегка пошевелился, ему казалось, что Верховный лама пересказывает какой-то давний сокровенный сон. Потом тот зашептал снова.

— Подобно тем, кто долго балансировал между жизнью и смертью, Перро испытал некое озарение — об этом речь впереди. Пока же скажу только, что он повел себя совершенно поразительным образом. Вместо того, чтобы спокойно выздоравливать, как можно было ожидать, он установил для себя строжайший режим самодисциплины, сочетая его с активным употреблением наркотиков. Казалось бы, что комбинация возбуждающих средств и дыхательных упражнений не слишком надежный способ борьбы со смертью. Тем не менее, в тысяча семьсот девяносто четвертом году, когда скончался последний из престарелых монахов, Перро был все еще жив.

Доведись в то время оказаться в Шангри-ла человеку с нетривиальным чувством юмора, он не смог бы сдержать улыбки. Сморщенный капуцин, такой же дряхлый, что и десяток лет назад, продолжал здравствовать благодаря своему тайному методу, а в долине между тем начали распространяться легенды об одиноком отшельнике на горной скале, обладающем магической силой. Однако, как и прежде, к нему относились с любовью, и даже возникло поверье, что посещение Шангри-ла с каким-нибудь немудреным подарком или помощь старцу по хозяйству не только заслуживают похвалы, но и приносят удачу. Перро благословлял всех таких пилигримов, возможно, запамятовав, что это его заблудшая паства. В молитвенных домах в долине к этому времени можно было услышать «Те Deum Laudamus»^[23] так же часто, как и «Ом мане падме хум»^[24].

С приближением нового века легенда о монахе-отшельнике обросла обильными фантастическими подробностями. Рассказывали, что Перро стал Богом, творит чудеса, а по ночам взлетает со свечой на вершину Каракала. В полнолуние она действительно окутана бледной пеленой, но могу уверить, что ни Перро, ни один другой человек никогда на нее не поднимались. Упоминаю об этом исключительно по той причине, что накопилась масса невероятных рассказов о его якобы чудодейственных способностях. Так например, уверяли, что он занимается левитацией, о которой много говорится в сочинениях буддийских мистиков. На самом деле все было несколько иначе: Перро много раз пытался добиться этого, но безо всякого успеха. Правда, ему удалось установить, что ослабление функций обычных органов чувств в какой-то степени компенсируется появлением других способностей восприятия; овладел он, на удивленье, и искусством телепатии. И хотя никогда раньше не занимался целительством, порою достаточно было одного его присутствия, чтобы страждущему полегчало.

Вам, возможно, будет интересно узнать, как Перро проводил время все эти годы, отпущенные ему сверх всякой меры. Вкратце можно сказать одно: не умерев в положенный срок, он начал ощущать, что смерть его не так уж вероятна и в будущем. Убедившись однажды в собственной необычности, он готов был поверить, что чудо может длиться и впредь. Но одновременно понимал, что в любой момент можно ожидать наступления конца. Поэтому он перестал жить сиюминутными заботами, так долго его занимавшими, и начал вести тот образ жизни, о котором всегда мечтал, но редко когда мог себе позволить. В глубине души, несмотря на все жизненные перипетии, Перро сохранил вкус к несуетным занятиям наукой. У него была поразительная память — ее как будто больше не ограничивали никакие физические пределы. Если в студенческие годы он мог выучить все что угодно, то теперь, с гораздо большей легкостью был способен запомнить все. Само собой разумеется, в скором времени Перро понадобились книги — несколько он когда-то привез с собой. Вам, наверное, интересно узнать, что среди прочих он захватил учебник английской грамматики и словарь, а также сочинения Монтеня в переводе Флорио. С их помощью Перро овладел тонкостями вашего языка, и в нашей библиотеке по сей день хранится рукопись его первых лингвистических опытов — перевод трактата Монтеня «О тщеславии» на тибетский язык, — произведение в своем роде уникальное.

— Любопытно было бы когда-нибудь взглянуть на него, если позволите, — улыбнулся Конвей.

— С великим удовольствием. Вам может показаться, что это было совершенно бесполезное достижение, но ведь в возрасте Перро ни о какой пользе уже не могло быть и речи. Без занятий подобного рода он сильно ощущал бы свое одиночество — во всяком случае до четвертого года девятнадцатого столетия, когда в истории нашей общины произошло важное событие. В тот год в долине Голубой луны появился еще один европеец. Это был молодой австриец по имени Хеншелл — весьма образованный юноша знатного происхождения, обаятельный, с прекрасными манерами. В Италии он воевал против Наполеона, война его разорила, и он отправился через Россию в Азию со смутной надеждой снова нажить состояние. Любопытно было бы узнать, каким образом ему удалось добраться до плато, но он и сам этого толком не помнил — как когда-то Перро, Хеншелла подобрали полумертвым. Шангри-ла снова гостеприимно распахнул двери, и незнакомец выжил — но на этом сходство кончается. Перро пришел проповедовать и обращать в истинную веру, Хеншелл же почти сразу заинтересовался золотом. Первым делом он намеревался разбогатеть и поскорее вернуться в Европу. Однако так и не вернулся. Произошла странная вещь — впрочем, она повторялась с тех пор так часто, что, пожалуй, ничего странного в этом нет. Безмятежная жизнь в долине и полная свобода от мирских забот побуждали его откладывать отъезд, и в один прекрасный день, прослышав о местной легенде, Хеншелл поднялся в Шангри-ла и впервые встретился с Перро.

Это была поистине историческая встреча. Хотя у Перро немного притупились такие человеческие чувства, как дружба и привязанность, он сохранил в избытке душевную теплоту — на молодого австрийца она подействовала как живительная влага на пересохшую почву. Не буду пытаться описывать установившиеся между ними отношения — один благоговейно внимал, другой делился своим опытом, сокровенными переживаниями и безумной мечтой, которая стала для него единственной реальностью.

— Простите, что перебиваю, но кое-что мне не совсем ясно, — очень тихо проговорил Конвей, воспользовавшись наступившей паузой.

— Понимаю, — участливо прошептал Верховный лама, — это не удивительно. Я с удовольствием все объясню вам в конце беседы, а пока, с вашего позволения, расскажу о более простых вещах. Вам, наверно, интересно узнать, что это Хеншелл основал нашу коллекцию предметов китайского искусства, библиотеку и собрание нот. Он предпринял исключительно успешную поездку в Пекин и в тысяча восемьсот девятом году привез первую партию закупок. Больше Хеншелл из долины не выезжал, но разработал сложную и хитроумную систему снабжения, с помощью которой монастырь до сих пор получает из внешнего мира все необходимое.

— Вероятно, вы без труда расплачиваетесь золотом…

— Да, нам повезло в том смысле, что мы располагаем запасами металла, который высоко ценится в остальном мире.

— … и в том, что вас миновала золотая лихорадка.

Верховный лама наклонил голову в знак согласия.

— Хеншелл всегда опасался этого, дорогой Конвей. Он бдительно следил, чтобы носильщики, привозившие книги и произведения искусства, никогда не подъезжали слишком близко и оставляли свой груз на расстоянии одного дня пути, после чего его забирали люди из долины. Хеншелл даже выставлял дозорных, которые неусыпно наблюдали за подступами к лощине. Правда, вскоре он изыскал более простой и безотказный способ.

— Какой же именно? — сдерживая волнение, проговорил Конвей.

— Видите ли, опасаться военного вторжения не приходилось. Оно невозможно в силу особенностей этой местности и ее отдаленности. Худшее, что могло произойти, это появление нескольких заблудившихся путешественников, пусть даже вооруженных, — измотанные дорогой, они вряд ли были бы опасны. Поэтому решили, что отныне пришельцы свободно допускаются в Шангри-ла — но при одном важном условии.

Шли годы, и пришельцы действительно появлялись. Рискнувшие пересечь плато китайские купцы, случалось, выбирали из всех возможных именно этот маршрут. Иногда забредали, будто сбившиеся с тропы измученные животные, кочевники-тибетцы. Всех их радушно принимали, правда, у некоторых доставало сил только добраться до долины и умереть. В год битвы при Ватерлоо два миссионера-англичанина, благодаря совершенно невероятному везенью, нашли проход в горах по пути в Пекин и появились в Шангри-ла с таким невозмутимым видом, словно решили нанести визит вежливости. В тысяча восемьсот двадцатом году на самой высокой точке перевала нашли умирающего греческого купца и его больных и обессилевших слуг. В тысяча восемьсот двадцать втором году трое испанцев, до которых дошли смутные слухи о золоте, после долгих мытарств и препон добрались до здешних мест. Еще более урожайным был тысяча восемьсот тридцатый год. Два немца, русский, англичанин и швед с опасностью для жизни преодолели грозные хребты Тянь-шаня, побуждаемые все более модным увлечением — научными исследованиями. К этому времени в Шангри-ла слегка изменили отношение к пришельцам — когда они на определенное расстояние приближались к обители, навстречу высылали гонцов. На то имелись свои причины, о которых я расскажу позднее — важно, что монастырь не просто радушно распахивал свои двери, — он был заинтересован в новых людях и нуждался в них. В последующие годы не одну партию путешественников, застывших в изумлении от открывшегося их глазам вида Каракала, встречали монастырские посланцы с приглашением пожаловать в гости — и редко кто отвечал отказом.

Между тем, монастырь начал обретать свой современный облик. Хочу подчеркнуть, что Хеншелл был исключительно способным и талантливым человеком и что Шангри-ла обязан ему не меньше, чем своему основателю. Да, да, думаю, не меньше. У него была твердая и в то же время добрая рука, необходимая в любой организации на определенном этапе, и если он не успел бы завершить перед смертью даже больше того, что можно успеть за целую жизнь, эта утрата была бы совершенно невосполнима.

— Перед смертью, — машинально повторил Конвей вслед за старцем. — Так он умер!

— Да. Это произошло внезапно. Его убили в год восстания сипаев в Индии. Художник-китаец нарисовал его портрет незадолго до смерти — могу показать, он находится в этой комнате.

Еще одно мановение руки, и снова появился слуга. Конвей, словно загипнотизированный, наблюдал, как он раздвинул занавеску в дальнем углу комнаты и оставил там зажженный фонарь — вокруг заплясали тени. До слуха Конвея донесся шепот — его приглашали подойти поближе, и это потребовало неимоверных усилий.

Пошатываясь, Конвей встал и приблизился к мятущемуся кругу света. Портрет был миниатюрный, нарисованный цветной тушью, художник умудрился придать ярким краскам нежный восковой оттенок. Тонкие, почти девичьи черты лица показались Конвею необыкновенно привлекательными, он испытал странное чувство, будто общается с живым человеком, невзирая на все преграды, — время, смерть и то, что перед ним всего лишь произведение живописца. Но самое удивительное — он осознал это только после первого восхищенного возгласа — с портрета на него глядел молодой человек.

— Вы сказали… что художник нарисовал его незадолго до смерти… — запинаясь, пробормотал Конвей, отходя от портрета.

— Да. Он здесь очень похож на себя.

— Вы говорите, он умер в тысяча восемьсот пятьдесят седьмом, а приехал в тысяча восемьсот третьем…

— Совершенно верно.

Конвей с минуту помолчал, потом, собравшись с мыслями, произнес:

— Так вы сказали, его убили…

— Да, его застрелил англичанин, через несколько недель после того как появился в Шангри-ла. Тоже из какой-то научной экспедиции.

— Что произошло?

— Возникла ссора — из-за носильщиков. Хеншелл только-только успел рассказать ему о важном условии, на котором мы принимаем гостей. Дело это деликатное, и с тех пор я был вынужден возложить эту задачу на себя, несмотря на все мои недуги.

Верховный лама снова умолк, как бы приглашая собеседника задать вопрос.

— Наверно, вас интересует, дорогой Конвей, что это за условие? — промолвил он наконец после продолжительной паузы.

— Думаю, что догадываюсь, — медленно протянул Конвей вдруг севшим голосом.

— В самом деле? Догадываетесь ли вы о чем-то еще после моего долгого и необычного рассказа?

Конвей хотел ответить, но мысли его смешались; комната поплыла перед глазами; вокруг хранителя древней благодати закружился хоровод теней. На протяжении рассказа Конвей весь обратился в слух, и это, вероятно, помешало логическим выводам. Теперь же, как только он попытался осознать услышанное, то остолбенел от изумления, и все более вероятную догадку смог выразить лишь в бессвязных репликах:

— Этого не может быть, — бормотал он, — и все-таки… нет, не могу поверить… это удивительно… совершенно немыслимо… и все же нельзя абсолютно отрицать…

— Что вы имеете в виду, сын мой?

Охваченный беспричинным волнением и, не пытаясь скрыть его, Конвей произнес:

— То, что вы еще живы, отец Перро.

Глава восьмая

Наступила пауза, и Верховный лама снова подал знак принести освежающие напитки. «В самый раз, — подумал Конвей, — столь продолжительный рассказ наверняка отнял немало сил». Его тоже обрадовала передышка — прерваться было необходимо не только по эстетическим, но и по всем другим канонам. Так что чаепитие, сопровождаемое традиционными любезностями, сыграло роль каденции в музыке. Стоило Конвею подумать об этом, как Верховный лама, возможно, непроизвольно, продемонстрировал свои телепатические способности. Словно читая мысли собеседника, он тотчас же заговорил о музыке и порадовался, что Конвею не пришлось страдать в Шангри-ла из-за отсутствия его любимых произведений. Конвей ответствовал по всем правилам политеса и сказал, что был поражен тем, что в монастыре столь полное собрание сочинений европейских композиторов. Комплимент был по достоинству оценен в промежутках между неспешными глотками чая.

— Нам очень повезло, дорогой Конвей. Один из наших насельников очень одаренный музыкант, когда-то он учился у Шопена, и мы с удовольствием поручили ему заниматься нашим музыкальным салоном. Вы должны обязательно познакомиться с ним.

— Не премину. Кстати, Чанг говорил, что ваш любимый западный композитор — Моцарт.

— Это правда. В его музыке есть строгая элегантность, он умеет соблюдать пропорции и отделывает свои опусы с безукоризненным вкусом.

Диалог продолжался, пока не унесли чайные чашечки. К этому моменту Конвей полностью взял себя в руки и совершенно спокойно спросил:

— Возвращаясь к нашему разговору — вы намереваетесь задержать нас? Это — важное и неизменное условие? Я правильно понял?

— Ваша догадка верна, сын мой.

— Иначе говоря, нам предстоит остаться здесь навсегда?

— Я бы предпочел воспользоваться вашим замечательным английским выражением — мы все здесь «for good»^[25].

— Одного не понимаю: людей на земле миллионы — почему выбор пал на нас четверых?

Верховный лама вновь заговорил в более приподнятом тоне:

— Это долгая история, могу рассказать, если вы готовы слушать. Знайте же, что мы всегда старались постоянно пополнять наш контингент, — помимо всего прочего отрадно, что среди нас есть люди разных возрастов и поколений. К сожалению, со времени недавней войны в Европе и русской революции путешествия и экспедиции в Тибет почти полностью прекратились. Последний новоприбывший, японец, появился у нас в тысяча девятьсот двенадцатом году, и, по правде сказать, он не самое ценное наше приобретение. Видите ли, Конвей, мы не знахари, не шарлатаны, и не можем гарантировать успех. Некоторым пришельцам жизнь у нас на пользу не идет; другие доживают, скажем так, до нормального старческого возраста и умирают от какой-нибудь пустяковой болезни. Вообще говоря, мы убедились, что гораздо медленнее, по сравнению с представителями других рас, старятся тибетцы — благодаря приспособленности к высокогорному климату и прочим условиям. Это замечательный народ, многих мы приняли в свою общину, но, пожалуй, лишь некоторые доживут до ста лет. Получше обстоит дело с китайцами, но и среди них процент непригодных очень высок. Наши лучшие индивиды, безусловно, представители нордической и латинской рас Европы; не исключено, что в такой же степени способны адаптироваться американцы, и, думаю, нам наконец крупно повезло, что в лице одного из ваших спутников мы заполучили гражданина этой страны. Продолжаю отвечать на ваш вопрос. Как я уже сказал, новые люди не появлялись у нас почти двадцать лет, а за это время многие поумирали — так что возникла проблема. И тогда, несколько лет назад, на выручку пришел один молодой человек, предложивший оригинальную идею. Из местных, абсолютно надежный и преданный нашему делу. К сожалению, как и всем остальным обитателям долины, природа не дала ему шанс, который она дарит пришлым людям. Этот юноша вызвался поехать в какую-нибудь соседнюю страну и привезти оттуда новых собратьев, используя средства, недоступные в прежние времена. Идея была революционная по многим соображениям, мы подробно обсудили ее и приняли. Видите ли, даже в Шангри-ла приходится жить в ногу со временем.

— Вы хотите сказать, что ему специально поручили привезти кого-то воздушным путем?

— Этот молодой человек, должен заметить, обладал большими способностями и практической сметкой, и пользовался нашим доверием. Идею предложил он сам, и мы предоставили ему полную свободу действий. Доподлинно было известно только, что на начальном этапе своего плана он намеревался поступить в американскую летную школу.

— Но как ему удалось все остальное? Самолет, который он угнал, оказался в Баскуле по чистой случайности.

— Дорогой Конвей, многое в жизни — дело случая. В конце концов Талу предоставился как раз тот случай, на который он рассчитывал. Не вышло бы в этот раз — удалось бы в другой, через год или два. А, может быть, никогда. Признаюсь, я сам удивился, когда дозорные донесли, что он приземлился на плато. Авиация развивается быстро, но мне казалось, что обычный самолет сможет перелететь через такие горы еще очень и очень нескоро.

— Это была специальная машина для полетов в горах.

— Тоже случайность? Значит, нашему другу действительно повезло. Жаль, что нельзя поговорить с ним самим — мы все оплакивали его смерть. Вам он понравился бы.

Конвей еле заметно кивнул в знак согласия.

— В чем же все-таки заключалась главная идея? — спросил он, помолчав.

— Сын мой, то, как вы задали этот вопрос, доставляет мне безмерную радость. Никогда прежде, сколько могу припомнить, меня не спрашивали об этом так спокойно. Когда я объявлял людям, что их ожидает, реакция была какая угодно: негодование, отчаяние, ярость, нежелание верить, истерика, но ни разу — просто интерес. Это мне больше всего по душе. Сегодня вы заинтересовались, завтра примите близко к сердцу, а в дальнейшем, как знать, может быть, я удостоюсь вашей преданности.

— Такого обещания я, пожалуй, дать не могу.

— Меня радуют ваши сомнения — они залог глубокой и серьезной веры… Но не будем спорить. Вы заинтересовались, и это уже много. Попрошу только об одном — все, о чем я рассказал, пока не должно быть известно вашим спутникам.

Конвей промолчал.

— Со временем они узнают обо всем, но лучше с этим не торопиться ради их же блага. Я рассчитываю на ваше благоразумие и не беру с вас обещания; уверен, вы поступите наилучшим, как мы оба считаем, образом… А теперь позвольте мне нарисовать весьма заманчивую картину. По общепринятым меркам вы, надо сказать, еще очень молоды, у вас, как говорится, все впереди. В нормальных условиях можете рассчитывать на двадцать-тридцать лет полнокровной жизни, и только потом начнется медленный и постепенный спад. Перспектива не из худших, хотя мне, в отличие от вас, она представляется лишь безмятежной и чересчур ускоренной прелюдией. Первую четверть жизни человеку мешает то, что он для многого еще не созрел, а последняя четверть обычно омрачена сознанием, что многое уже не для него. И как коротки безоблачные годы человеческой жизни между этими двумя крайностями! Но вам, возможно, суждена более счастливая судьба — по меркам Шангри-ла ваш золотой возраст только начинается. Как знать, возможно, и через десятилетия вы будете по-прежнему бодры, и вас ожидает долгая и чудесная молодость, как Хеншелла. Но это, поверьте, только начальная и преходящая стадия. Настанет время, когда вы постареете, как и все, хотя этот процесс будет происходить медленнее и благообразнее; в восемьдесят лет у вас, возможно, еще хватит прыти, как у молодого, взойти на вершину, но когда вам будет вдвое больше, вряд ли стоит рассчитывать на продолжение чуда. Мы не волшебники — смерть и разложение нам не подвластны. Единственное, чего удалось добиться, — это замедлить темп короткого промежутка, который называют жизнью. Мы пользуемся простыми способами, доступными только здесь. Но заблуждаться не приходится — всех ожидает один конец.

И все же я постараюсь прельстить вас пленительной перспективой долгих беспечных лет — по людям во внешнем мире уже прозвонит колокол, а вы будете спокойно наблюдать за приближением заката. С течением времени телесные радости вам заменят более скудные, но не менее приятные наслаждения. Да, ваши члены утратят гибкость и вкус притупится, но взамен вы обретете покой и основательность, зрелость и мудрость — и восхитительную ясность памяти. А самое главное, у вас будет Время — этот редкий и бесценный дар, который западные страны утратили в погоне за ним. Вы только призадумайтесь: у вас будет время для чтения — никогда больше не придется судорожно листать страницы или отказывать себе в изучении интересующего вас предмета. Вы увлекаетесь музыкой — к вашим услугам здесь ноты и инструменты, при неограниченном Времени, вы сможете, без малейших помех, наслаждаться ими в самой полной мере. Вы, если не ошибаюсь, человек компанейский — разве вас не привлекает мысль о тихом и задушевном общении, о длительном и дружеском обмене идеями, который не сможет прервать вечно спешащая смерть? Может быть, вы предпочитаете одиночество — в этом случае вы не найдете лучшего места для сокровенных размышлений, чем наши павильоны.

Голос умолк, но Конвею не захотелось прерывать паузу.

— Вы молчите, дорогой Конвей. Простите меня за говорливость — в мой век и в моей стране красноречие никогда не считалось предосудительным… Но, может быть, вы думаете о жене, о родителях, о детях, которые остались на родине? Или лелеете какие-то честолюбивые планы? Поверьте, горевать вы будете только поначалу, а через десять лет от грустных мыслей не останется и следа. Хотя… если я правильно понимаю, к вам все это не относится.

Конвей поразился — Верховный лама как будто читал его мысли.

— Это верно, — сказал он. — Я не женат, близких друзей у меня немного, а амбиций нет.

— Нет амбиций? Как вам удалось избежать этой всеобщей напасти?

Конвей впервые почувствовал, что тоже принимает участие в беседе.

— Я всегда ощущал, что так называемый профессиональный успех на стезе дипломатии особой радости мне не доставит, не говоря о том, что для этого нужно было прилагать излишние усилия. Я служил в Консульстве, на второстепенной должности, и это меня устраивало.

— Душа у вас к ней не лежала?

— Ни душа, ни сердце, да и работал я вполсилы. Я, видите ли, довольно ленив от природы.

Морщины на лице собеседника дрогнули, и Конвей догадался, что Верховный лама улыбается.

— Выполнять с ленцой дурацкую работу не грех, — снова зашептал голос. — Мы стараемся усердствовать в меру, вы сами убедитесь. Чанг, наверное, уже рассказал вам про наш принцип умеренности: главное — не перенапрягаться. Я, например, выучил десять языков, а мог бы выучить двадцать. То же самое и в любом другом деле. Поверьте, мы не прожигатели жизни, но и не аскеты. До определенного возраста мы с удовольствием наслаждаемся хорошей кухней, а к счастью наших молодых коллег, женщины в долине блюдут целомудрие, исходя из того же принципа умеренности. Судя по всему, вы привыкнете к нашему образу жизни без особого труда. Чанг, надо сказать, настроен весьма оптимистично, а после нашего знакомства — и я тоже. Но есть в вас странная черта, я не замечал ее ни у кого из прежних пришельцев. Не цинизм, не желчность, а разочарование жизнью, и в то же время просветленность, свойственная человеку, дожившему минимум до ста лет. Я определил бы это одним словом — бесстрастность.

— Можно сказать и так. Не знаю, классифицируете ли вы пришельцев — мне в таком случае подошла бы этикетка «тысяча девятьсот четырнадцатый — тысяча девятьсот восемнадцатый». Я, пожалуй, единственный подобный экземпляр в вашем музее древностей, мои спутники к этой категории не относятся. В те годы я израсходовал все свои эмоции и энергию, не люблю говорить об этом, и с тех пор главное мое требование к окружающему миру — чтобы меня никто не трогал. Здесь я нашел особое очарование и покой, и, конечно, как вы заметили, сумею приспособиться.

— И это все, сын мой?

— Надеюсь, я не отступаю от вашего принципа умеренности.

— Вы умный, очень умный человек, Чанг прав. Но неужели ничто в нарисованной мной картине не вызывает в вас более сильные чувства?

— Ваш рассказ об истории Шангри-ла поразителен, — сказал Конвей, помолчав. — Но перспектива на будущее, если говорить откровенно, интересует меня в сугубо абстрактном смысле. Я не могу заглядывать так далеко вперед. Жаль, если придется уехать завтра, на следующей неделе или даже в будущем году; но невозможно предсказать, что я буду ощущать, дожив до ста лет. Я могу свыкнуться с таким будущим, как с любым другим, но чтобы оно меня прельстило, в нем должен быть какой-то смысл. Иногда мне кажется, что жизнь вообще бессмысленна, а долгая тем более.

— Христианские и буддистские традиции нашей обители вселяют надежду, друг мой.

— Вполне возможно. И все же я жажду услышать о более веской причине, которая заставила бы меня позавидовать столетнему старцу.

— Причина существует, и вполне определенная, иначе не собрались бы под одной крышей случайные люди, пережившие свой век. Это не пустой эксперимент и не прихоть — у нас есть мечта и видение. То самое, что осенило старого Перро, когда он лежал при смерти в этой комнате в тысяча семьсот восемьдесят девятом году. Я уже рассказывал — он оглядывался на прожитую жизнь, и ему мнилось, что все прекрасное преходяще и недолговечно и что война, алчность и жестокость способны уничтожить его без следа. Ему вспоминались картины, которые он наблюдал сам, другие рисовало воображение; он видел, что народы преуспевают не в мудрости, а в низменных страстях и жажде разрушения; что механическое оружие совершенствуется, и одному-единственному солдату под силу справиться с целым войском Великого герцога. Он предвидел, что, опустошив море и сушу, люди будут сеять смерть с воздуха… Можете ли вы сказать, что это предвидение оказалось ложным?

— Никоим образом.

— Но это не все. Перро предугадал, что настанет время, когда люди, упоенные способностью убивать, предадутся оргии всемирного разрушения, и тогда все, что есть ценного, будет обречено на погибель. Книги, картины, гармония, сокровища, накопленные за две тысячи лет, все малое, хрупкое, беззащитное исчезнет безвозвратно. Как исчезли сочинения Ливия^[26]. Или обратится в руины, как Летний дворец в Пекине, разрушенный англичанами^[27].

— Я согласен с вами.

— Еще бы. Но что значит мнение разумных людей в сравнении с железом и сталью? Поверьте мне, предвидение старого Перро сбудется. И поэтому, сын мой, я здесь, и вы здесь, и мы можем молиться, дабы пережить мрак, подступающий со всех сторон.

— Пережить?

— Шанс есть. Это случится прежде, чем вы доживете до моего возраста.

— Вы думаете, Шангри-ла уцелеет?

— Возможно. На пощаду рассчитывать не приходится, но остается слабая надежда, что до нас не доберутся. Мы будем жить здесь с нашими книгами, нашей музыкой, нашим медитированием, мы сбережем изысканную элегантность умирающего века, мы будем стараться обрести мудрость, которая пригодится людям, когда утихнут страсти. У нас есть наследие — мы обязаны сохранить его и передать потомкам. И пока это время не наступит, давайте наслаждаться жизнью.

— А потом?

— Потом, сын мой, когда сильные пожрут друг друга, исполнится, наконец, христианская заповедь и кроткие унаследуют землю^[28].

Шепот едва заметно окреп, и Конвея невольно заворожило его звучание; он вновь почувствовал, что вокруг потемнело, словно природа посылала сигнал о надвигавшейся буре. Потом Конвей заметил, что Верховный лама Шангри-ла пытается привстать и выпрямиться, и что он скорее похож на привидение. Конвей из вежливости привстал, желая помочь, но затем, поддавшись безотчетному порыву, впервые в жизни опустился на колени.

— Я понимаю вас, отец.

Конвей очень смутно помнил, как они наконец расстались; он продолжал грезить и очнулся лишь много времени спустя. После духоты в верхних комнатах очень хорошо запомнился студеный ночной воздух, Чанг, идущий рядом, тишина и покой монастырских двориков под мерцающими звездами. Никогда еще Шангри-ла не казался ему столь законченным воплощением красоты; он мысленно представлял долину за краем обрыва, и она обретала образ глубокого неподвижного водоема, под стать безмятежности его собственных мыслей. Он перестал чему-либо удивляться. Длительная беседа с переходами от одного предмета к другому опустошила его до предела — осталось лишь ощущение физического и душевного комфорта; и даже прежние сомнения растворились в общей тончайшей гармонии. Чанг, как и он сам, не проронил ни слова. Был очень поздний час, и Конвей порадовался, что его спутники давно отправились спать.

Глава девятая

Проснувшись утром, Конвей не мог понять, было все это во сне или наяву.

Ему напомнили очень быстро. Как только он появился за завтраком, посыпались вопросы.

— Долгий же разговор был у вас вчера с боссом, — начал первым американец. — Мы хотели дождаться вас, но слишком устали. Что он за тип?

— Сказал ли он что-нибудь про носильщиков? — нетерпеливо спросил Маллинсон.

— Надеюсь, вы упомянули, что здесь необходимо открыть миссионерский центр, — промолвила мисс Бринклоу.

Под градом вопросов Конвей принял привычную оборонительную позу.

— Боюсь, должен разочаровать всех вас, — сказал он, легко входя в роль. — Я не обсуждал с ним вопрос о миссионерах, он ничего не сказал о носильщиках, ну а что касается его самого… могу лишь сказать, что Верховный лама весьма пожилой человек, прекрасно говорит по-английски и очень образован.

— Главное, можно ли верить ему, — раздраженно перебил Маллинсон. — Вы думаете, он не подведет?

— Он не производит впечатления непорядочного человека.

— Но почему, скажите на милость, вы не расспросили его о носильщиках?

— Это не пришло мне в голову.

Маллинсон смерил Конвея недоверчивым взглядом.

— Я не понимаю, Конвей. Вы держались таким молодцом в Баскуле, а теперь совершенно расклеились, вас как будто подменили.

— Извините…

— От извинений толку мало. Возьмите себя в руки и не делайте вид, будто вам все безразлично.

— Вы неправильно поняли. Я хотел сказать: извините, что разочаровал вас.

Конвей ронял отрывистые фразы, стараясь скрыть душевное смятение, о котором его спутники и не подозревали. Его самого поразило, с какой легкостью он отделался экивоками, памятуя о просьбе Верховного ламы хранить тайну. Озадачила Конвея и собственная покладистость: как естественно он принял позицию, которую его спутники не без оснований могли счесть за предательство. Сказал же Маллинсон, что герои так себя не ведут. Конвей неожиданно почувствовал прилив нежности и сочувствия к молодому человеку, но усилием воли подавил эти эмоции. Люди, боготворящие героев, должны быть готовы к разочарованиям. В Баскуле Маллинсон глядел на Конвея, как студент-новичок, влюбленный в красавчика капитана спортивной команды. Теперь капитан дрогнул и, того гляди, свалится с пьедестала. Развенчание кумиров, даже ложных, всегда наводит грусть, но восторги Маллинсона, возможно, отчасти искупали напряжение, с каким Конвей играл неестественную для себя роль. Однако кривить душой все равно было мучительно. Сама атмосфера в Шангри-ла — может быть, сказывалась высота — мешала притворяться.

— Послушайте, Маллинсон, хватит твердить о Баскуле. Конечно, я был тогда другим — ситуация была совершенно другая.

— И гораздо более нормальная, по-моему. По крайней мере, мы знали, что нам грозит.

— Насилие и убийство, если называть вещи своими именами. Можете считать это более нормальной ситуацией.

— Да, я так считаю! — сорвался на крик Маллинсон. — Там хоть было ясно, чего ожидать, а здесь кругом сплошные загадки. Как, например, попала сюда эта китаянка? Он не сказал вам?

— С какой стати?

— Почему бы и нет? И почему вы сами не поинтересовались? Разве полагается молодой девушке находиться в обществе монахов?

Конвей как-то об этом не задумывался.

— Шангри-ла не обычный монастырь, — единственное, что он нашелся ответить.

— Это точно!

Оба замолчали — аргументы, похоже, были исчерпаны. По мнению Конвея, история Ло-цзэнь не имела отношения к делу. Меньше всего он думал сейчас о маленькой маньчжурке. Но мисс Бринклоу, услыхав ее имя, отвлеклась от учебника тибетской грамматики, с которым не расставалась даже за завтраком («Как будто у нее впереди теперь не целая жизнь на зубрежку», — подумал Конвей). При одном упоминании о девушках и монахах в памяти мисс Бринклоу ожили рассказы о распущенных нравах в индийских храмах, жены миссионеров слышали их от мужей, а потом передавали своим незамужним подругам.

— Разумеется, это место — скопище пороков, как и следовало ожидать, никаких моральных устоев, — проговорила она, поджав губы и оборачиваясь за поддержкой к Барнарду, но американец только ухмыльнулся.

— Вряд ли мое мнение по части морали для вас что-нибудь значит, — сухо заметил он. — Но не будем ссориться. Раз уж придется кантоваться здесь, не стоит портить друг другу нервы и причинять неудобство.

Конвей подумал, что это весьма разумный совет, но Маллинсон не унимался.

— Да уж конечно, здесь у вас удобств побольше, чем в Дартмуре, — многозначительно протянул он.

— В Дартмуре, говорите? А, это самая большая ваша каталажка? Понятно. Не завидую тамошним бедолагам. И вот что еще: напрасно стараетесь проехаться на мой счет — шкура у меня толстая, а сердце нежное, такой уродился.

Конвей посмотрел на Барнарда с одобрением, и с укоризной — на Маллинсона, и тут вдруг четко осознал, что все они тут разыгрывают на огромной сцене спектакль, замысел которого известен только ему одному. И от невозможности высказаться, Конвеем овладело внезапное желание уединиться. Он раскланялся и вышел во двор. При виде Каракала сомнения развеялись, а чувство вины перед тремя товарищами по несчастью уступило место мистической готовности восприять новый неизведанный мир, о существовании которого те и не догадывались. Настал момент, понял Конвей, когда из-за странности происходящего уже почти ничто не могло вызвать удивления. Оставалось принять все как есть, чтобы не терзать себя самого и остальных. Вот к какому выводу Конвей пришел здесь, в Шангри-ла, и ему вспомнилось, что на фронте он научился с таким же хладнокровием воспринимать куда менее приятную действительность.

Хладнокровие было необходимо хотя бы для того, чтобы приспособиться к двойной жизни, которую ему теперь приходилось вести. Со своими спутниками, оторванными от родины, он жил отныне в ожидании носильщиков и возвращения в Индию. Но как только оставался один, горизонты раздвигались подобно занавесу, время растягивалось, пространство сжималось, и само название «Голубая луна» приобретало символический смысл, будто призрачное будущее и в самом деле могло наступить только по какой-то случайности, если повезет^[29].

Иногда Конвей пытался осмыслить, какая же из этих двух жизней более реальна. И ему снова вспоминалась война — во время сильных артобстрелов он испытывал вот такое же успокаивающее чувство: что у него много жизней, и смерть может отнять только одну из них.

Разумеется, Чанг разговаривал с ним теперь совершенно откровенно, и они подолгу беседовали о правилах и порядках монастыря. Конвей узнал, что в первые пять лет будет вести обычный образ жизни, — это необходимо, пояснил Чанг, чтобы организм привык к высоте и чтобы освободить душу и память от сожалений о прошлом.

— Вы, значит, уверены, что через пять лет от человеческих привязанностей не остается и следа?

— След остается, но только в виде грустных и сладостных воспоминаний.

После пяти лет испытательного срока, продолжал объяснять Чанг, начинается процесс замедленного старения, и если он будет протекать успешно, Конвею обеспечены примерно полвека жизни в возрасте около сорока лет — отличная пора жизни, в самый раз, чтобы законсервироваться.

— А как этот процесс происходил в вашем случае? — поинтересовался Конвей.

— Мне посчастливилось, дорогой сэр, я попал сюда молодым, в двадцать два года. Хотите верьте, хотите нет, я служил тогда в армии и командовал отрядом, который сражался с разбойничьими шайками. Было это в тысяча восемьсот пятьдесят пятом году. Если пришлось бы писать рапорт, я доложил бы, что мы отправились на разведку; на самом деле мы заблудились в горах в дикую стужу, и из ста с лишним моих солдат выжили только семь. Меня спасли и привели в Шангри-ла совершенно больным, я выжил только благодаря молодости и железному здоровью.

— Двадцать два года, — повторил Конвей, быстро прикинув в уме. — Значит, сейчас вам девяносто семь?

— Да. И скоро, если ламы изъявят согласие, я буду посвящен в сан.

— Понимаю. Нужно дождаться круглой даты?

— Нет, никаких возрастных ограничений не существует, но считается, что после ста лет страсти и треволнения бренной жизни остаются в прошлом.

— Так оно, наверное, и есть. А что происходит потом? Сколько лет вы рассчитываете прожить?

— Можно надеяться, что после получения сана передо мной откроются все возможности, какие только доступны в Шангри-ла. Если говорить о возрасте, то еще лет сто или больше.

Конвей кивнул.

— Уж не знаю, следует ли поздравлять вас… вы, мне кажется, взяли лучшее из одной и другой жизни: позади долгая и приятная молодость, впереди долгая и приятная старость. А когда начала изменяться ваша внешность?

— После семидесяти. Это обычное явление, хотя, думаю, я выгляжу моложе своих лет.

— Безусловно. Предположим, вам пришлось бы сейчас уехать из долины. Что произойдет тогда?

— Если задержусь дольше, чем на несколько дней, меня ожидает смерть.

— Значит, дело в местной атмосфере?

— На свете есть только одна долина Голубой луны — тот, кто рассчитывает отыскать другую, требует от природы слишком многого.

— Хорошо, допустим, вы уехали из долины лет тридцать назад, в расцвете продленной молодости — что произошло бы тогда?

— Вероятно, я все равно бы умер. В любом случае, вскоре начал бы выглядеть на свой реальный возраст. Несколько лет назад произошел примечательный случай, да и раньше такое бывало. Один из нашей братии отправился в дозор навстречу экспедиции, о которой мы заранее проведали. Этот человек, русский, появился у нас в расцвете сил и прекрасно освоился — ему было под восемьдесят, а на вид сорока не дашь. Неделя отлучки — нормальный срок, но, к несчастью, его захватили и увели с собой кочевники. Мы заподозрили неладное и потом решили — наверное, погиб. Через три месяца ему удалось бежать и вернуться назад. Но это был совершенно другой человек — каждый прожитый год оставил отпечаток на его лице и поведении. Вскоре он умер, глубоким стариком.

Конвей помолчал. Разговор происходил в библиотеке, и во время рассказа он поглядывал через окно в сторону перевала, за которым начинался другой мир; над гребнем гор клубилось легкое облачко.

— Да, Чанг, невеселая история, — промолвил он наконец. — Можно подумать, что Время, как ненасытное чудище, караулит у входа в долину и хватает филонов, сумевших в какой-то момент улизнуть от него.

— Филонов? — переспросил Чанг. Он знал английский очень хорошо, но иногда терялся перед незнакомым разговорным оборотом.

— Филон — жаргонное словечко, так говорят о нерадивом человеке, не желающем утруждать себя, — объяснил Конвей. — Считайте, что я пошутил.

Чанг поклонился в знак благодарности за разъяснение. Он живо интересовался языками и любил осмысливать каждое новое слово.

— Так значит, англичане считают нерадивость пороком, — проговорил он чуть погодя. — Любопытно. А по-нашему, куда вреднее напряженность. Слишком много напряженности в мире, не лучше ли, чтобы филонов было побольше, как вы думаете?

— Готов разделить ваше мнение, — ответил Конвей с шутливой серьезностью.

Примерно неделю спустя после свидания с Верховным ламой он познакомился с некоторыми из своих будущих коллег. Чанг не торопился представить его, что отнюдь не означало нежелания, и Конвею было внове это отсутствие спешки и то, что такая размеренность не вызывает у него досаду. Скорее это было приятно.

— С некоторыми ламами вам, вероятно, долго не удастся познакомиться, может быть, несколько лет, но удивляться не следует, — объяснил Чанг. — Они охотно встретятся с вами при удобном случае, а то, что не торопятся, ни в коей мере не есть свидетельство их пренебрежения.

Конвей счел этот подход весьма разумным — он сам рассуждал подобным образом, когда нужно было наносить визиты новым сотрудникам иностранных консульств.

Те же встречи, которые состоялись, прошли весьма успешно — беседуя с людьми втрое старше него, Конвей не испытывал неловкости из-за разницы в социальном положении, не то что на светских раутах в Лондоне и Дели. Первым его новым знакомым стал добродушный немец по фамилии Майстер, который попал в монастырь в восьмидесятые годы, после того как отбился от экспедиции. Майстер хорошо говорил по-английски, хотя и с акцентом. Дня через два состоялось еще одно знакомство, и Конвей был рад поговорить, наконец, с человеком, которого настоятельно рекомендовал Верховный лама. Альфонс Бриак, коренастый и жилистый француз, не выглядел дряхлым старцем, хотя и представился как ученик Шопена. Конвей решил, что француз и немец составят ему вполне приятную компанию. Он уже непроизвольно анализировал свои наблюдения и после нескольких новых встреч сделал кое-какие выводы. Во-первых, всех его новых знакомых, людей в сущности разных, отличала общая черта, которую, за неимением лучшего названия, можно было бы определить как «безвозрастность». А во-вторых, все они были наделены спокойной рассудительностью, которая приятнейшим образом отражалась на взвешенных и аргументированных высказываниях. Конвею весьма импонировал такой подход, и он видел, что его собеседники это почувствовали и оценили по достоинству. Общаться с ламами было легко, как со всякими культурными людьми, хотя иногда странно было выслушивать воспоминания о событиях столь давних и незначительных. Так, например, один любезный седовласый джентльмен после недолгой беседы полюбопытствовал, не интересуется ли Конвей сестрами Бронте. Конвей ответил, что, в общем, да, и тогда его собеседник сказал:

— Видите ли, в сороковые годы я был викарием в Вест-Райдинге, и однажды мне пришлось заночевать в доме приходского священника в Хоуорте. Оказавшись здесь, я многое узнал и многое понял в судьбе этой семьи, всех трех сестер Бронте, и написал целый трактат на эту тему. Может быть, вам когда-нибудь захочется полистать его?

Конвей заверил, что будет сердечно рад, а оставшись наедине с Чангом, подивился, с каким жаром ламы предаются воспоминаниям о своей дотибетской жизни. Все дело в тренинге, сказал Чанг.

— Видите ли, дорогой сэр, чтобы достичь просветления, необходимо иметь перед глазами ясную картину своего прошлого, и как всякая картина, она наиболее зримо предстает в ретроспективе. Когда вы поживете у нас достаточно долго, то убедитесь, что ваша прежняя жизнь постепенно обретет четкие очертания, как при наведении телескопа. Все встанет на свое место, все предстанет в верных пропорциях и правильном свете. К примеру, этот ваш новый знакомый убедился, что самым ярким событием его жизни было посещение в молодости дома приходского священника, отца трех писательниц, сестер Бронте.

— Так значит, мне придется припоминать самые яркие моменты моей жизни?

— Не беспокойтесь. Они вам вспомнятся сами.

— Не уверен, что буду им чрезмерно рад, — задумчиво промолвил Конвей.

Пока же, независимо от сюрпризов, которые могла преподнести ему память, он обретал счастье в настоящем. Сидел ли Конвей за книгой в библиотеке, играл ли Моцарта на рояле в музыкальном салоне, его то и дело охватывало глубокое душевное волнение, как будто Шангри-ла в самом деле обладал чудодейственной животворящей силой, настоянной на магии веков и неподвластной времени и смерти. В такие моменты ему вспоминался памятный разговор с Верховным ламой; он неторопливо и бережно перебирал в уме свои любимые увлечения, а вкрадчивый голос нашептывал тысячи новых возможностей. С таким же предвкушением неизведанных радостей Конвей вслушивался в игру Ло-цзэнь, когда она исполняла какую-нибудь сложную фугу. Он пытался разгадать тайну робкой отстраненной улыбки на ее губах, похожих на распускающийся цветок. Она вступала в разговор очень редко, хотя уже знала, что Конвей может изъясняться на ее родном языке. Иногда в салон заглядывал Маллинсон — при нем Ло-цзэнь не вымолвила и двух слов. Однако Конвей чувствовал, сколько очарования таится за этой ее молчаливостью.

Однажды он попросил Чанга рассказать ее историю. Оказалось, что Ло-цзэнь происходит из маньчжурского императорского рода.

— Она была обручена с туркестанским принцем и направлялась в Кашгар на свидание с ним, но ее свита заблудилась в горах. Все они наверняка погибли бы, не окажись на месте наши посланцы.

— Когда это произошло?

— В тысяча восемьсот восемьдесят четвертом году. Ей было восемнадцать лет.

— Восемнадцать лет — тогда?

Чанг кивнул.

— Да, мы добились с ней очень многого — можете судить сами. Она постоянно делает большие успехи.

— Как она вела себя поначалу?

— Долго не могла смириться со своим новым положением, пожалуй, дольше, чем другие… никаких протестов, но мы видели, что она очень страдает. Конечно, случай исключительный — молодую девушку перехватывают по пути на свадьбу… Все мы старались облегчить ей жизнь. — На лице Чанга появилась безмятежная улыбка. — Боюсь, что любовный жар не так-то легко преодолеть, но первые пять лет сделали свое дело.

— Она, наверное, была сильно привязана к своему жениху?

— Вряд ли, дорогой сэр, — они ведь никогда не видели друг друга. Их обручили по старинному обычаю. Так что ее влюбленность была скорее надуманной.

Конвей кивнул и с нежностью подумал о Ло-цзэнь. Он представил ее такой, какой она, должно быть, была полвека назад — изящной, в расписном паланкине, носильщики отмеривают милю за милей по плато, а она озирает пустынные дали, суровые и непривычные после кущ и лотосовых прудов Востока.

— Бедная девочка! — произнес он, сокрушаясь о том, что такое грациозное создание столько лет томится в неволе.

Узнав историю Ло-цзэнь, Конвей еще больше примирился с ее замкнутостью. Маленькая маньчжурка была подобна прелестной холодной вазе, чья красота оживает лишь под лучом закатного солнца.

Подобное наслаждение, хотя и менее чувственное, Конвей испытывал, когда Бриак рассказывал ему о Шопене и виртуозно исполнял знакомые пьесы. Как выяснилось, француз знал и записал помимо них еще несколько произведений, которые никогда не публиковались, и Конвей с азартом их разучивал, растягивая удовольствие. Ему льстило, что ни Корто, ни Пахману^[30] не выпала такая честь.

Воспоминаниям Бриака не было конца, в его памяти возникали все новые и новые музыкальные отрывки, в свое время сымпровизированные или забракованные композитором. Конвей тотчас же записывал их — некоторые были совершенно очаровательны.

— Бриак принял сан недавно, — объяснил Чанг, — поэтому будьте снисходительны к его бесконечным рассказам о Шопене. Молодых лам, естественно, больше волнует их прошлое; это необходимый переход к провидению будущего.

— Насколько я понимаю, этим занимаются старшие ламы?

— Да. Верховный лама, например, почти все время медитирует.

— Кстати, как вы думаете, когда я увижу его в следующий раз?

— По окончании первых пяти лет непременно, дорогой сэр.

Однако вопреки столь уверенному предсказанию, Чанг ошибся. Потому что менее чем через месяц после прибытия в Шангри-ла Конвея во второй раз вызвали в душные верхние покои. Чанг объяснял ему, что Верховный лама никогда не покидает свои апартаменты и что для нормальной жизнедеятельности ему необходим подогретый воздух. Поэтому на сей раз резкая перемена температуры показалась Конвею не такой мучительной. Поклонившись и удостоившись едва заметного оживления глубоко запавших глаз, Конвей даже умудрился свободно вздохнуть.

Он ощущал внутреннее родство с этим старцем, и хотя понимал, что второй прием, назначенный так скоро после первого, неслыханная честь, ничуть не был взволнован, а тем более подавлен торжественностью момента. Разница в возрасте, служебном положении или цвете кожи никогда не тяготила Конвея; он легко сближался и с молодыми, и с пожилыми. При всем своем почтении к Верховному ламе, он полагал, что их отношения должны носить вполне светский характер.

После обычного обмена любезностями Конвей ответил на множество вежливых вопросов. Сообщил, что весьма доволен жизнью и уже завел несколько знакомств.

— Вы не раскрыли нашу тайну своим спутникам?

— Пока нет, но несколько раз я выходил из положения с трудом. Хотя, наверно, было бы еще труднее, если бы я все рассказал им.

— Я так и предполагал — вы поступили, как сочли нужным. Ну, эти трудности временные. Чанг говорил, что с двумя из ваших спутников хлопот не будет.

— Пожалуй, так.

— А третий?

— Маллинсон — экспансивный юноша и сильно рвется домой.

— Он вам симпатичен?

— Да, очень.

В этот момент принесли чашечки с чаем, и в перерывах между глотками ароматной влаги разговор перешел на менее серьезные темы. Благодаря заведенному ритуалу, беседа была легкой и непринужденной, и Конвей охотно поддерживал ее. Верховный лама спросил, есть ли на Западе что-то, хотя бы отдаленно напоминающее Шангри-ла, и Конвей с улыбкой ответил:

— Пожалуй, да — откровенно говоря, здешняя обстановка слегка напоминает Оксфорд, где я преподавал. Пейзаж, конечно, не сравнить, но учебные дисциплины так же схоластичны, а профессора, хотя и помоложе, но стареют очень сходным образом.

— Вы не лишены чувства юмора, дорогой Конвей, — заметил Верховный лама. — Оно всем нам очень пригодится в будущем.

Глава десятая

— Поразительно! — воскликнул Чанг, узнав, что Верховный лама принял Конвея еще раз. Услышать это от человека, отнюдь не охочего до громких слов, кое-что значило. Ничего подобного до сих пор не случалось, пояснил он, потому как в монастыре раз и навсегда заведено железное правило: Верховный лама может изъявить желание еще раз принять новоприбывшего только по истечении пятилетнего испытательного срока, когда тот полностью избавится от своих житейских комплексов.

— Видите ли, даже обычный разговор с рядовым пришельцем требует от него большого напряжения сил. Само соприкосновение с мирскими страстями в его возрасте противопоказано, оно слишком травмирует. Только не подумайте, что я усомнился в премудрости Верховного ламы. Этот случай — важный урок для всех нас: он подтверждает, что даже строгие правила нашей общины лишь относительно строги. Но все равно просто поразительно.

Для Конвея это было, разумеется, не более поразительно, чем все остальное, а после четвертого визита к Верховному ламе у него появилось ощущение, что ничего уж такого поразительного в этом нет. На самом деле ему казалось, что их духовная близость очень естественна и предопределена самой судьбой; все тяготы как будто упали у Конвея с плеч, и он погрузился в состояние безграничного покоя. Иногда ему мерещилось, что он полностью околдован этим могучим интеллектом, и он терялся. Но потом, за чаепитием из бледно-голубых фарфоровых чашечек, блистательный диспут переходил в утонченнейшую светскую беседу, как если бы у Конвея на глазах теорема плавно преображалась в сонет.

Они не боялись совершать экскурсы в любую область — различные философские системы подвергались придирчивому разбору, целые пласты мировой истории анализировались и трактовались по-новому. Конвей чувствовал себя на седьмом небе, но при этом высказывал и критические замечания. Однажды, когда он отстаивал свою точку зрения, Верховный лама заметил:

— Сын мой, вы очень молоды, но рассуждаете как человек, умудренный годами. В вашей жизни, наверное, произошло нечто необычайное?

— Не более необычайное, чем в жизни многих моих ровесников, — улыбнулся Конвей.

— Мне еще не приходилось встречаться с такими людьми, как вы.

— Никакой особой тайны тут нет, — сказал Конвей, помолчав. — То, что кажется вам моей житейской мудростью, на самом деле результат горького опыта. Преждевременного. С девятнадцати до двадцати двух лет я проходил высшую, но слишком уж изнурительную школу.

— Вам сильно досталось на войне?

— Не так чтобы очень. Я был горяч, безрассуден, напуган, я был готов лезть на рожон, случалось, выл от бешенства, впрочем, как и миллионы других. Напивался до потери сознания, убивал, блудил почем зря. Ведь война — это насилие над всеми человеческими чувствами, и тот, кто выдержал, вернулся домой озлобленным и опустошенным до предела. Вот почему последующие годы были такими трудными. Не подумайте, что я стараюсь изобразить из себя трагическую фигуру. В сущности, мне повезло. Это как учеба в школе с никудышным директором — для кого-то потеха, а для кого нервотрепка… удовольствие, надо сказать, ниже среднего. Я понял это раньше других.

— Таково было продолжение ваших университетов?

— Может быть, притупление чувств возвещает о наступлении мудрости, если переиначить известную пословицу, — пожал плечами Конвей.

— Именно эту доктрину исповедуют в Шангри-ла, сын мой.

— Я знаю. Поэтому и чувствую себя здесь как дома.

Это была истинная правда. Проходили дни и недели, и Конвей начал ощущать, как его переполняет до боли сладостное чувство физического и душевного блаженства; подобно Перро, Хеншеллю и другим своим предшественникам он оказался под властью чар Шангри-ла. Долина Голубой луны покорила его окончательно и бесповоротно. Вокруг, насколько хватало глаз, ослепительно сверкала череда гор, а если глянуть вниз, изумленный взгляд упирался в изумрудную зелень долины. Это было неповторимое зрелище. А когда с лотосового пруда до Конвея доносилось серебристое журчанье клавесина, ему казалось, что более совершенного сочетания зрительного образа и звука не может быть.

Он незаметно влюбился в маленькую маньчжурку, и сам понимал это. То была безответная, ни на что не претендовавшая любовь; игра воображения, в которой его чувства были всего лишь пикантной приправой. Ло-цзэнь казалась ему воплощением нежности и изящества; ее церемонные манеры и то, как она прикасалась к клавишам клавесина, создавало умиротворяющее ощущение полной близости. Конвей пытался вызвать ее на разговор, но она всегда отвечала заученными фразами, оберегая интимный мир своих мыслей, в который он в общем-то и не хотел вторгаться. Неожиданно перед ним явственно предстала одна из граней обещанного ему бриллианта: у него есть Время, Время на все, чего он только пожелает, столько Времени, что даже само желание умерилось уверенностью в том, что оно будет обязательно удовлетворено. Пройдет год, пройдут десять лет, а у него еще будет Время. Такая перспектива все больше увлекала и радовала.

В промежутках между раздумьями Конвей погружался в другую жизнь, где ему приходилось мириться с нетерпением Маллинсона, благодушием Барнарда и пылким энтузиазмом мисс Бринклоу. Он, пожалуй, будет рад, когда они узнают тайну, известную пока ему одному. Чанг считал, что с американцем и миссионершей особых хлопот не будет, Конвей был с ним согласен. И его рассмешили слова Барнарда, заявившего однажды:

— А знаете, Конвей, было бы совсем неплохо осесть в этом недурственном местечке. Я был уверен, что буду скучать по газетам и кино, но, оказывается, человек ко всему привыкает.

— Думаю, так оно и есть, — согласился Конвей.

Через некоторое время Конвей узнал, что Чанг устроил Барнарду вечернюю вылазку в долину. Услышав об этом, Маллинсон скорчил презрительную гримасу:

— Наклюкался, наверное, — заметил он в разговоре с Конвеем, а самому Барнарду сказал: — Это, конечно, меня не касается, но, знаете ли, перед обратной дорогой необходимо поддерживать форму. Носильщики должны прибыть через две недели, и, насколько мне известно, легкая прогулочка нам не светит.

— Я и не рассчитывал, — добродушно кивнул Барнард. — А что касается формы, так лучшего и желать нечего. Упражняюсь каждый день, забот никаких, с выпивкой в долине не шибко разгуляешься. Девиз фирмы — умеренность, вы же знаете.

— Не сомневаюсь, что вы в меру приятно провели время, — съязвил Маллинсон.

— Точно. В этом заведении богатый выбор — кому-то нравится зариться на китаяночек, которые умеют бренчать на фортепьянах, или я ошибаюсь? На вкус и на цвет товарища нет.

Конвей пропустил реплику американца мимо ушей, Маллинсон же покраснел как школяр.

— А тех, кто зарится на чужое добро, можно упечь в тюрьму, — отрезал он, взбешенный донельзя.

— Можно, конечно, только сначала надо их поймать, — беззлобно ухмыльнулся Барнард. — И раз уж мы заговорили об этом, вот что хочу сказать: я решил помахать носильщикам ручкой. Они появляются здесь регулярно, так я подожду до следующего раза, а, может, и дольше. Если, конечно, монахи поверят на слово, что я в состоянии платить за постой.

— Так, значит, вы не поедете с нами?

— Нет, не поеду. Я решил устроить перерыв. Вам-то хорошо — вас с оркестром встречать будут, а меня кто? — свора полицейских. Чем больше я над всем этим думаю, тем меньше вижу резона.

— Иначе говоря, вы боитесь расхлебывать кашу?

— Вообще-то кашу я никогда не любил.

— Что ж, это ваше личное дело, — произнес Маллинсон с холодным презрением. — Раз вас устраивает, можете оставаться здесь хоть на всю жизнь, никто отговаривать не станет. Не всякий на такое решится, но идеи бывают разные, — он обвел всех вопросительным взглядом. — Что вы скажете, Конвей?

— Согласен, идеи действительно бывают разные.

Маллинсон повернулся к мисс Бринклоу, которая внезапно опустила книгу и промолвила:

— Если хотите знать, я тоже думаю остаться.

— Что? — воскликнули все в один голос.

А она продолжала с лучезарной улыбкой, как будто специально взятой напрокат.

— Видите ли, я размышляла над тем, как мы очутились здесь, и вывод делаю только один. Тут действует таинственная сила. Вы согласны со мной, мистер Конвей?

Не успел Конвей собраться с мыслями, как мисс Бринклоу затараторила:

— Кто я такая, чтобы усомниться в указующем персте Провидения? Я послана сюда с благой целью, и я должна остаться.

— Уж не надеетесь ли вы открыть миссионерский центр? — поинтересовался Маллинсон.

— Не просто надеюсь, но твердо намерена. Я знаю, как нужно обращаться с этими людьми — и не сверну с пути, будьте покойны. Все они слабаки.

— Так вы хотите наставить их на путь истинный?

— Да, мистер Маллинсон. Я решительно возражаю против принципа умеренности, о которой здесь столько толкуют. Можете называть это широтой взглядов, но, по-моему, в ней кроется причина самой ужасной распущенности. От этой так называемой широты взглядов проистекают все беды здешних людей, поэтому я собираюсь бороться с ней — покуда хватит сил.

— А у них достанет широты взглядов, чтобы позволить вам это? — улыбнулся Конвей.

— Они не смогут ее пересилить, — вставил Барнард и со смешком добавил: — Я же говорил — в этом заведении потрафляют любым вкусам.

— При условии, что вам нравится жить в тюрьме, — буркнул Маллинсон.

— Это тоже бабушка надвое сказала. Бог ты мой, сколько людей отдали бы все, чтобы вырваться из дикой гонки в такое местечко, да только куда там! Так кто же находится в тюрьме — мы или они?

— Утешительная философия обезьяны в клетке, — отпарировал Маллинсон — он все еще не остыл.

— Этот человек продолжает действовать мне на нервы, — приговаривал он, расхаживая из одного конца дворика в другой, когда они остались вдвоем с Конвеем. — Ни капельки не жалею, что мы уедем без него. Вы думаете, я погорячился? Но когда этот тип начал подшучивать надо мной из-за китаянки, было совсем не смешно.

Конвей взял Маллинсона за руку. Он все острее ощущал, что сильно привязался к молодому человеку, и это чувство еще больше окрепло за последние недели, проведенные вместе. Несмотря на все эти стычки.

— Я-то понял, что он меня хотел поддеть.

— Нет, нет, это он на мой счет проехался. Заметил, что она мне нравится. И это правда, Конвей. Не могу понять, почему она очутилась здесь, счастлива ли она. Ах, если бы я знал ее язык, хотя бы так, как вы, то непременно бы с ней поговорил.

— Не думаю, что это удалось бы. Вы же знаете, она не очень-то разговорчива.

— Вы меня удивляете. На вашем месте я бы начал приставать к ней с расспросами.

— Приставать к людям — не в моем характере.

Он так хотел бы сказать больше… и внезапно сквозь пелену спокойствия, будто сквозь туман, пробилась жалость и горькое осознание нелепости происходящего. Да, этому пылкому и нетерпеливому юноше придется нелегко.

— На вашем месте я не беспокоился бы за Ло-цзэнь. Ей хорошо здесь.

По мнению Конвея, решение Барнарда и мисс Бринклоу остаться могло принести только пользу, хотя на данный момент развело его и Маллинсона по разным лагерям. Ситуация создалась неординарная, но никакого конкретного плана у него не было.

По счастью, особой необходимости в таком плане пока тоже не было. Большие события не предвиделись раньше, чем через два месяца; потом, конечно, разразится кризис, вне зависимости от готовности планов Конвея. По всем этим причинам он предпочитал не тревожиться по поводу неизбежного, хотя однажды в разговоре с Чангом заметил:

— Вы знаете, меня беспокоит молодой Маллинсон. Боюсь, он будет очень болезненно реагировать, когда узнает.

— Да, убедить этого молодого человека, что ему невероятно повезло, будет сложно, — сочувственно кивнул Чанг. — Но в конце концов это сложность временная. Через двадцать лет наш друг вполне примирится с действительностью.

Конвею этот довод показался слишком уж философским.

— Не представляю, как сказать ему правду. Он считает дни до прихода носильщиков, и если они не появятся…

— Они обязательно появятся.

— В самом деле? Я-то думал, что вы нам голову морочите для отвода глаз.

— Ни в коем случае. Мы не лицемеры, и в Шангри-ла принято говорить правду, в умеренных дозах, — поэтому могу уверить, что моя информация о носильщиках была почти стопроцентно верной. Как бы то ни было, мы ожидаем их примерно в те сроки, о которых я говорил.

— Маллинсон, безусловно, постарается присоединиться к ним, и удержать его будет очень трудно.

— Мы не будем и пытаться. Он убедится на собственном опыте, что носильщики не могут никого взять с собой.

— Понимаю. Вы, значит, пользуетесь таким методом. Ну, а что, по-вашему, произойдет потом?

— Поначалу, дорогой сэр, он будет расстроен. Но в силу своей молодости и оптимизма начнет надеяться, что носильщики, которые должны прибыть со следующей партией товаров через девять-десять месяцев, окажутся более сговорчивыми. И на первых порах лучше его не разубеждать. Это будет разумно.

— Я не уверен, что он будет на что-то надеяться, — резко перебил Конвей. — Гораздо более вероятно, что он попытается бежать в одиночку.

— Бежать? Едва ли это подходящее слово в данном случае. Перевал ведь открыт для всех в любое время. Тюремщиков у нас нет, кроме тех, о которых позаботилась сама природа.

— Согласитесь, что она отлично справилась со своей задачей, — улыбнулся Конвей. — Все равно, я не верю, будто вы всегда полагаетесь только на нее. Как, например, обстояло дело с различными экспедициями, которые забредали в Шангри-ла? Был ли перевал открыт и для них, когда они изъявляли желание двинуться в путь?

Теперь настала очередь улыбнуться Чангу.

— Особые обстоятельства, дорогой сэр, иногда требуют особого подхода.

— Превосходно. Итак, вы оставляете людям шанс на побег, когда заранее знаете, что это совершенное безрассудство? Но все равно, я уверен, что смельчаки находились.

— Да, такое изредка бывало. Но как правило покинувшие нашу обитель почитали за счастье вернуться, проведя одну ночь на плато.

— Без всякого пристанища и подходящей одежды, как я понимаю? Теперь мне совершенно очевидно, что ваши мягкие методы эффективнее любых жестких. Ну, а что случалось с теми, кто не возвращался?

— Вы сами ответили на свой вопрос. Они не возвращались, — сказал Чанг и поспешно добавил: — Уверяю вас, таких несчастных было крайне мало, и надеюсь, ваш друг не захочет ринуться очертя голову в столь рискованное предприятие и пополнить их число.

Конвея эти рассуждения не вполне убедили, и он продолжал беспокоиться за будущее Маллинсона. Ему хотелось, чтобы молодого человека отпустили по доброй воле — ведь был же прецедент с этим летчиком, Талу. Чанг признал, что власти монастыря располагают всеми полномочиями для принятия любого решения, какое сочтут разумным.

— Но разве было бы разумно с нашей стороны, дорогой сэр, поставить будущее Шангри-ла в полную зависимость от чувства благодарности вашего друга?

Конвей рассудил, что вопрос вполне уместен: по поведению Маллинсона было очевидно, как он будет действовать, добравшись до Индии. К этой излюбленной теме он возвращался постоянно.

Но все эти переживания относились к обыденной жизни, которую сказочно удивительный мир Шангри-ла постепенно вытеснял из сознания Конвея. Если не считать тревогу за Маллинсона, он был донельзя счастлив и не переставал поражаться, насколько постигаемые им (хоть и очень медленно) особенности новой среды обитания соответствуют его собственным запросам и вкусам.

Как-то раз он поинтересовался у Чанга:

— Хотел спросить, какое место в вашем образе жизни занимает любовь. Ведь, наверное, у тех, кто попадает сюда, иногда возникают привязанности?

— Очень даже часто, — расплылся в улыбке Чанг. — К ламам это, конечно, не относится, но большинство из нас, пока не наступит преклонный возраст, люди как люди, с той разницей, что мы ведем себя более рассудительно. Это прекрасный повод, мистер Конвей, заверить вас, что гостеприимство Шангри-ла носит всеобъемлющий характер. И ваш друг мистер Барнард уже воспользовался им.

— Спасибо, — сухо улыбнулся Конвей в ответ. — Насчет него не сомневаюсь, но мои собственные потребности, в данный момент, не так насущны. Меня больше интересует духовный, нежели физический аспект.

— Вы способны легко отделить один от другого? Не влюбились ли вы часом в Ло-цзэнь?

Конвей слегка опешил, но постарался не показать вида.

— С чего вы взяли?

— С того, дорогой сэр, что это было бы вполне в порядке вещей, разумеется, в разумных пределах. Ло-цзэнь не воспылает к вам страстью — на это рассчитывать не приходится, но вы испытаете большое наслаждение, уверяю вас. Я знаю, что говорю, так как сам влюбился в нее, когда был помоложе.

— Неужели? И она ответила вам взаимностью?

— Она принимала мои ухаживания весьма благосклонно и одарила меня дружбой, которой я исключительно дорожу до сих пор.

— Иначе говоря, она не испытала ответного чувства?

— Можно сказать и так, — промолвил Чанг и назидательно добавил: — Таким образом Ло-цзэнь оберегает своих поклонников от пресыщения, которое неизбежно наступает после того, как цель окончательно достигнута.

— В вашем случае оно понятно, — рассмеялся Конвей, — и в моем, пожалуй, тоже. Но если взять, к примеру, такого темпераментного молодого человека, как Маллинсон?

— Дорогой сэр, если бы он влюбился, это было бы замечательно! Ло-цзэнь не впервой утешать отчаявшегося пришельца, узнавшего, что возврата нет.

— Утешать?

— Именно так, только поймите меня правильно. Ло-цзэнь не расточает ласки — она врачует одним своим присутствием. Что сказано у вашего Шекспира о Клеопатре? «Она тем больше возбуждает голод, чем меньше заставляет голодать»^[31]. Весьма распространенный женский тип, особенно у любвеобильных народов, но в Шангри-ла такая женщина была бы совершенно немыслима. Перефразируя шекспировское выражение, я сказал бы, что Ло-цзэнь тем больше утоляет голод, чем больше заставляет голодать… А это требует более тонкого и искусного мастерства.

— Как я понимаю, она владеет им в совершенстве?

— Вне всякого сомнения — у нас было много тому примеров. Ло-цзэнь способна охладить любовный пыл — остается лишь робкий трепет, тем не менее, приятный.

— Так что в известном смысле ее можно считать частью учебного инвентаря вашего заведения?

— Можете считать, если вам угодно, — ответил Чанг с легкой ноткой неодобрения в голосе. — Гораздо точнее и изящнее другое определение: Ло-цзэнь подобна радуге, отраженной в хрустальной вазе, или каплям росы на лепестке цветка.

— Совершенно согласен с вами, Чанг. Это гораздо изящнее.

Конвею была приятна эта не выходившая за определенные рамки пикировка, на которую его часто провоцировал Чанг.

При очередной встрече с маньчжуркой Конвей убедился, что Чанг весьма проницателен, его наблюдения вполне соответствовали действительности. Ло-цзэнь окружала особая аура, распалявшая угольки, но они не жгли, а только согревали. Неожиданно Конвей понял, насколько Шангри-ла и Ло-цзэнь совершенны, и что ему достаточно даже самых малых знаков их благосклонности. Много лет после порывов страсти в его душе оставалась открытая рана, которую жизнь не переставала бередить. Теперь боль, наконец, утихла, и он мог отдаться любви, не опасаясь страданий и пресыщения. Иногда по вечерам, гуляя вдоль лотосового пруда, он представлял Ло-цзэнь в своих объятьях, но потом наваждение проходило, уступая место чувству преодоленной недолговечности, и он снова предавался бесконечной и сладостной истоме.

Конвею казалось, что никогда еще он не был так счастлив, даже в те годы, которые остались за непреодолимым барьером войны. Ему пришелся по душе мир Шангри-ла, грандиозный замысел обители не подавлял его, а скорее успокаивал. Ему нравилась атмосфера, в которой чувства облекались в мысль, а мысли обретали вид блистательных словесных находок. Конвей усвоил из своего жизненного опыта, что грубость ни в коей мере не служит гарантией добропорядочности; тем менее склонен он был считать изысканную фразу фиговым листком лицемерия. Но ему нравилась вольготная атмосфера, в которой беседа была венцом общения, а не банальной привычкой. И ему нравилось осознавать, что над самыми заурядными увлечениями не тяготело больше проклятие бесцельного времяпровождения, и что теперь можно было предаваться самым призрачным мечтаниям. В Шангри-ла постоянно царил покой, и вместе с тем его обитатели, словно трудолюбивые пчелы, занимались множеством самых разных дел; ламы жили так, будто держали время в своих руках, но время это было легким, как пушинка. Новых знакомств среди лам Конвей не завел, но постепенно составил представление о масштабах и разнообразии их занятий; некоторые, помимо изучения языков, пускались в смелое плавание по безбрежному океану знаний, причем таких, какие сильно поразили бы западного человека. Многие писали научные трактаты. Один, как рассказал Чанг, провел важное исследование в области чистой математики; другой занимался сравнительным анализом воззрений Гиббона^[32] и Шпенглера^[33] — для своей монументальной монографии по истории европейской цивилизации. Правда, такого рода штудии не всем и не всегда были по плечу; помимо океана знаний существовало еще и множество тихих заводей, в которые можно было нырять, когда взбредет в голову. Например, подобно Бриаку, извлекать на свет забытые музыкальные опусы, или, подобно бывшему англиканскому викарию, сочинять новую версию создания «Грозового перевала»^[34]. И это были еще не самые прихотливые из никчемных на первый взгляд занятий. Однажды Конвей обмолвился на этот счет, и Верховный лама рассказал притчу о китайском художнике, жившем в третьем веке до нашей эры. Этот художник много лет подряд вырезал силуэты драконов, птиц и коней на вишневой косточке, и, закончив работу, преподнес ее наследнику императора. Поначалу принц не мог ничего рассмотреть, и тогда художник посоветовал, чтобы тот «повелел построить стену, прорезать в ней амбразуру, и через нее попытался разглядеть косточку в сиянии зари». Принц так и поступил, и убедился, что косточка действительно прекрасна.

— Какая очаровательная история, дорогой Конвей. Сколько в ней поучительного, не правда ли?

Конвей согласился со старцем. Ему приятно было сознавать, что безмятежность, столь ценимая в Шангри-ла, открывала простор для бесконечного множества самых затейливых и, казалось бы, бессмысленных дел, поскольку он сам всегда испытывал влечение к подобным вещам. Оглядываясь на прошлую жизнь, он вспоминал о массе благих намерений, до которых никогда не доходили руки; теперь будет время заняться ими, даже спустя рукава. Это были приятные мысли, и когда Барнард признался, что видит и для себя интересное будущее в Шангри-ла, у Конвея не возникло ни малейшего желания поднять американца на смех.

Оказалось, что участившиеся в последнее время отлучки Барнарда в долину были вызваны не только тягой к спиртному и женскому полу.

— Видите ли, Конвей, с вами я могу говорить начистоту. Маллинсон точит на меня зуб, вы, наверно, и сами заметили. Но вы — человек другого склада и лучше смекнете, что к чему. Чудно, конечно — британские чиновники все такие чопорные, поначалу и не подступишься, но вам-то безусловно можно доверять.

— Ну, не скажите, — улыбнулся Конвей. — Между прочим, Маллинсон такой же британский чиновник, как и я.

— Верно, но он же еще сосунок, ума-разума не набрался. Мы то с вами тертые калачи — смотрим на вещи трезво. Взять, к примеру, здешнее заведение — что тут и к чему, почему нас завезли сюда, до сих пор понять нельзя. Ну да ведь так всегда бывает. Разве мы знаем, зачем явились в этот мир?

— Может быть, кто-то и не знает, но к чему вы клоните?

Барнард понизил голос до шепота.

— Золото, мой мальчик, — восторженно прохрипел он. — Золото, ни больше не меньше. Золота в долине — навалом, уж вы мне поверьте. Я работал в молодости горным инженером, золотую жилу нюхом чую. Будьте уверены — его здесь не меньше, чем в Рэнде^[35], а добраться — в сто раз легче. Вы, наверно, думали, я кутить спускался в долину — ничего подобного. Я свое дело туго знаю и сразу вычислил, что здешние ребята, должно быть, большие денежки платят за привозной товар. А чем платить-то? Золотом, серебром, алмазами — чем же еще? Чистая логика, ничего больше. Тогда я начал разнюхивать и вскорости обнаружил всю эту хитрую механику.

— Сами докопались? — полюбопытствовал Конвей.

— Утверждать не стану, но я сделал свои выводы, а потом выложил все Чангу — у нас с ним был мужской разговор. И, знаете, Конвей, этот китаеза не такой уж противный тип, как нам казалось.

— Я лично никогда не считал его противным типом.

— Да, конечно, вы ведь все время с ним контачите… Одним словом, мы с ним поладили, да еще как, вы меня понимаете. Он провел меня по всем приискам и, если хотите знать, дал разрешение вести любые разведочные работы в долине по моему усмотрению, а потом представить подробный отчет. Что вы на это скажете, мой мальчик? Они так обрадовались настоящему специалисту, а я еще пообещал подсказать, как увеличить добычу.

— Я смотрю, вы скоро совсем тут приживетесь, — заметил Конвей.

— Что ж, выходит, я подыскал работу, а это уже неплохо. Как дела обернутся, никогда не знаешь. Может быть, если я расскажу дома про здешние золотые горы, глядишь, и за решетку не упекут. Единственная закавыка — поверят ли мне на слово.

— Может быть, и поверят. Диву даешься, чему только люди готовы верить.

— Здорово, вы сразу сообразили, Конвей, — обрадовано закивал Барнард. — И тут мы можем с вами договориться. Предлагаю сделку — барыши пополам. От вас потребуется только одно — поставить подпись под моим отчетом: дескать, британский консул удостоверяет, и все прочее. Для солидности.

— Поживем — увидим, — рассмеялся Конвей. — Сначала составьте отчет.

Столь фантастическая перспектива его позабавила, но он порадовался, что Барнард подыскал себе занятие по душе.

Порадовался и Верховный лама, с которым Конвей встречался еще чаще. Обычно он навещал его поздно вечером и задерживался на долгие часы, после того как слуги уносили последние чашечки из-под чая и их отпускали спать. Верховный лама всякий раз осведомлялся о самочувствии и успехах трех спутников Конвея, а однажды спросил, на что они могли бы рассчитывать в будущем, не прерви их карьеру неожиданный приезд в Шангри-ла.

— Маллинсон, вероятно, мог бы пойти очень далеко, — задумчиво проговорил Конвей, — он энергичен и честолюбив. Другие двое, — он пожал плечами. — По правде сказать, здешняя жизнь вполне устраивает их, во всяком случае, на какое-то время.

Он обратил внимание на вспышку света за занавешенным окном; когда он пересекал двор, направляясь в хорошо знакомую комнату, вдали прогремели раскаты грома. Сейчас все было тихо, за тяжелыми занавесями мелькали только неясные блики.

— Да, — послышалось в ответ. — Мы постарались, чтобы они оба чувствовали себя как дома. Мисс Бринклоу желает обратить нас в свою веру, а мистер Барнард — превратить в компанию с ограниченной ответственностью. Прожекты безобидные — они помогут им вполне приятно скоротать время. Но как быть с вашим молодым другом — для него ведь религия и золото не утеха?

— Да, это действительно проблема.

— Боюсь, эту проблему придется решать вам.

— Почему мне?

Ответа не последовало, в этот момент принесли чай, и Верховный лама с заметным усилием вернулся к роли гостеприимного хозяина.

— В это время года с Каракала приходят грозы, — произнес он, переводя разговор на другое. — Жители долины Голубой луны верят, что их насылают демоны, которые беснуются за перевалом. «На той стороне», как они говорят — это понятие, в их наречии, охватывает весь остальной мир. Разумеется, они слыхом не слыхали о таких странах, как Франция, Англия, или даже Индия — по их представлениям, страшное плато простирается чуть ли не до бесконечности. Житье-бытье у них привольное — ни тебе морозов, ни ветров, им трудно даже вообразить, что кому-то может взбрести в голову покинуть долину. Наоборот, они убеждены, что все несчастные «аутсайдеры» только и мечтают сюда попасть. Все ведь зависит, с какой стороны посмотреть, не правда ли?

Конвею припомнились сходные рассуждения Барнарда, и он упомянул об этом.

— Очень разумные мысли, — отозвался Верховный лама. — Он наш первый американец. Нам действительно повезло.

Человек, которого усиленно разыскивает полиция в добром десятке стран, оказался благоприобретением для буддийского монастыря. Эта мысль позабавила Конвея, и он чуть было не поделился ею с Верховным ламой, но рассудил, что пусть уж Барнард сам поведает свою историю, когда приспеет время.

— Конечно, он совершенно прав, — проговорил Конвей, в мире много людей, которые сегодня охотно очутились бы здесь.

— Слишком много, дорогой Конвей. Мы — единственная спасательная шлюпка, оказавшаяся на плаву во время морского шторма. Мы можем взять на борт лишь нескольких случайно оставшихся в живых. Если бы все потерпевшие кораблекрушение попытались присоединиться к нам, мы сами пошли бы ко дну… Но не будем пока думать об этом. Я слышал, вы подружились с Бриаком. Это мой земляк и замечательный человек, хотя я и не разделяю его мнения, что Шопен — величайший композитор. Сам я, как вы знаете, предпочитаю Моцарта…

Только после того как чайная церемония окончилась, а слуга был отпущен, Конвей осмелился повторить вопрос, на который Верховный лама не дал ответа.

— Мы заговорили о Маллинсоне, и вы сказали, что теперь это будет моя проблема. Почему именно?

— Потому, сын мой, что я скоро умру, — очень спокойно ответил Верховный лама.

Ничего подобного Конвей услышать не ожидал, и на мгновение лишился дара речи. А Верховный лама немного погодя продолжал:

— Вы поражены? Друг мой, все мы смертны — даже в Шангри-ла. Может быть, мне отпущены минуты, а, может быть, как знать, еще несколько лет. Я просто ставлю вас в известность о том, что предчувствую свою кончину. Вы, я вижу, очень огорчены, чрезвычайно мило с вашей стороны. Не стану лукавить: даже в мои годы о смерти думаешь с грустью. К счастью, от моей плоти мало что осталось, а что касается остального, тут все религии приятно единодушны и полны оптимизма. Я вполне доволен, но обязан в остающиеся часы приучить себя к странному ощущению — я должен помнить, что мне надо успеть исполнить еще одно дело. Догадываетесь ли вы, о чем идет речь?

Конвей молчал.

— Оно касается вас, сын мой.

— Это великая честь для меня.

— Я имею в виду нечто гораздо большее.

Конвей слегка поклонился, но не проронил ни слова, а Верховный лама, помедлив, промолвил:

— Вы, очевидно, заметили, что наши беседы были необычайно частыми. Но наши традиции, позволю себе этот парадокс, заключаются в том, что мы не являемся рабами традиций. У нас нет жестких ограничений и незыблемых правил. Мы действуем сообразно обстоятельствам, руководствуясь прошлым опытом, а еще больше — нашей сегодняшней мудростью и провидением будущего. Вот почему я желаю смело завершить это последнее дело.

Конвей по-прежнему молчал.

— Я вручаю в твои руки, сын мой, наследие и судьбу Шангри-ла.

Наконец нервное напряжение спало, и Конвей ощутил всю силу спокойной и благожелательной убежденности; все звуки смолкли, и он не слышал больше ничего кроме барабанного боя собственного сердца.

Потом этот бешеный ритм заглушили слова:

— Я ждал тебя давно, сын мой. Я сидел в этой комнате и вглядывался в лица новых пришельцев, смотрел им в глаза, вслушивался в их голоса, и всегда надеялся, что когда-нибудь встречу тебя. Мои коллеги состарились и преисполнились мудрости, но ты не менее мудр, хотя и молод годами. Дело, которое я завещаю тебе, друг мой, не обременительно, потому что в нашем братстве мы признаем только шелковые узы. Быть мягким и терпеливым, заботиться о духовных ценностях, править мудро и тайно, пока вокруг бушует буря. Тебе это будет несложно и приятно, и ты, безусловно, обретешь большое счастье.

Конвей порывался сказать что-то, но не смог. И только вспышка молнии, от которой поблекли тени, заставила его воскликнуть:

— Буря!.. вы говорили о буре…

— Такой бури мир еще не видывал, сын мой. От нее не защитят ни армия, ни наука, ни государство. Все плоды культуры будут растоптаны, человеческая цивилизация повергнута, на земле наступит хаос. Я предвидел нечто подобное, когда имя Наполеона никому не было известно. Еще отчетливее я с каждым часом вижу это сейчас. Ты думаешь, я ошибаюсь?

— Нет, вы наверное правы, — сказал Конвей. — Подобная катастрофа уже произошла однажды, и после нее наступило мрачное Средневековье, длившееся пятьсот лет.

— Это сравнение не совсем верно. На самом деле Средневековье не было таким уж мрачным. Вся Европа действительно погрузилась во тьму, но огоньки вспыхивали то здесь, то там — от Китая до Перу, давая надежду, что свет воссияет вновь. В грядущем Средневековье пелена мрака разом накроет всю землю — от нее не убежишь, не скроешься, разве лишь в особо потаенных местах. Остается надеяться, что именно таким местом и будет Шангри-ла. Пилот бомбовоза со смертоносным грузом, посланный уничтожать великие города, облетит его стороной, а если не облетит, то вряд ли захочет израсходовать на нас хотя бы одну бомбу.

— И вы думаете, это произойдет в мое время?

— Я уверен, что ты переживешь бурю. Наступит долгий век разрухи, но ты будешь жить, старея, набираясь мудрости и терпения. Ты сохранишь квинтэссенцию нашего опыта и привнесешь в него частицу своего собственного знания. Ты приютишь пришельца и обучишь его премудростям сохранения молодости и ясновидения; и, как знать, может быть, один из пришельцев станет твоим преемником, когда ты состаришься. Что будет дальше, я вижу смутно, но в очень отдаленном будущем мне видится новый мир, восстающий из руин, в корчах и надежде, взыскующий своих потерянных легендарных сокровищ. А они будут здесь, сын мой, укрытые за горными хребтами в долине Голубой луны, словно чудом сохраненные для нового Ренессанса…

Голос умолк, и Конвей увидел перед собой лицо, светящееся потусторонней непередаваемой красотой; потом сияние померкло, и осталась только маска с глубокими тенями, источенная, как старое дерево. Она была неподвижна, глаза закрыты. Конвей смотрел несколько минут, затем, словно в забытьи, осознал, что Верховный лама умер.

Очевидно, нужно было что-то предпринять, чтобы не утратить окончательно чувство реальности; Конвей почти инстинктивно взглянул на наручные часы. Часы показывали четверть первого. Он направился к двери, и неожиданно сообразил, что не имеет малейшего понятия, каким образом и откуда позвать на помощь. Слуг-тибетцев давно отпустили спать, а где разыскать Чанга или кого-нибудь еще, Конвей не знал. Он стоял в нерешительности на пороге темного коридора; через окно было видно проясневшее небо, но молнии продолжали вспыхивать над горами, уподобляя их серебряным фрескам. И тогда, все еще в полузабытьи, Конвей ощутил себя властелином Шангри-ла. Это был его мир, полный того, что он любил, к чему все сильнее тянулся душой, чтобы уйти подальше от вселенской суеты. Конвей рассеянно глядел в темноту, и в глаза ему бросались золотистые блики, игравшие на перламутровых и лакированных шкатулках; нежнейший, едва уловимый запах тубероз увлекал его из одной комнаты в другую. Наконец, шатаясь, он вышел во двор и остановился у края пруда; за Каракалом плыла полная луна. Было без двадцати два.

Потом откуда-то появился Маллинсон. Конвей почувствовал, что он взял его за руку и очень быстро куда-то ведет. Конвей не понимал, в чем дело, расслышал только, как Маллинсон что-то сбивчиво говорит.

Глава одиннадцатая

Они дошли до комнаты с балконом, где происходили трапезы. Маллинсон крепко сжимал руку Конвея и чуть ли не силой тянул его за собой.

— Шевелитесь, Конвей, нужно собраться до рассвета. Потрясающие новости, мой милый, то-то старина Барнард и мисс Бринклоу всполошатся утром — а нас и след простыл… Ну да ладно, сами решили остаться — дело хозяйское, без них обойдемся… Носильщики в пяти милях за перевалом — они привезли книги и все прочее… Завтра отправляются в обратный путь… Теперь ясно, что эти субчики хотели надуть нас… не предупредили… мы застряли бы здесь на веки вечные… Эй, что с вами? Вы нездоровы?

Конвей рухнул в кресло и облокотился на стол.

— Нездоров? Не знаю. Я… немного… устал.

— Из-за грозы, наверное. Куда вы запропастились? Я прождал вас несколько часов.

— Я… я был у Верховного ламы.

— А, у него. Ну, это, слава богу, в последний раз.

— Да, Маллинсон, в последний раз.

Странный тон Конвея и его сбивчивая речь задели Маллинсона за живое.

— Я смотрю, вы довольно легкомысленно настроены, черт подери, а ведь нам скоро надо отправляться.

Конвей напрягся, стараясь собраться с мыслями.

— Прошу прощения. — Он закурил сигарету, чтобы успокоиться и убедиться в реальности происходящего. Пальцы и губы его дрожали.

— Я не совсем понимаю… вы сказали… носильщики… — пробормотал он.

— Да, носильщики — возьмите же себя в руки.

— Вы намереваетесь выйти навстречу?

— Какое там «намереваюсь» — они уже за хребтом. Нужно немедленно выступать.

— Немедленно?

— Конечно, что за вопрос.

Конвей попытался еще раз перенестись из одного мира в другой, и это ему отчасти удалось.

— Надеюсь, вы понимаете, что все не так просто, как кажется, — выговорил он после долгой паузы.

— Я все прекрасно понимаю, но нужно успеть, и мы, с божьей помощью, успеем, если не будем канителиться, — с натугой проговорил Маллинсон, шнуруя тибетские горные ботинки.

— Но каким образом…

— Бог ты мой, Конвей, вы что — совсем раскисли? Завод кончился, да?

Этот полупризыв-полунасмешка помог Конвею придти в себя.

— Кончился или нет, не в этом дело. Пожалуйста, я объясню. Есть кое-какие важные детали. Предположим, вы добрались до перевала и встретили носильщиков. Вы уверены, что они захотят взять вас с собой? Какое вознаграждение вы можете предложить? С чего вы решили, что они покорно согласятся исполнять ваши желания? Неужели вы полагаете, что можно просто так явиться к ним и потребовать провожатых? О таких вещах договариваются заранее…

— О таких, о сяких… вам лишь бы время протянуть! — раздраженно воскликнул Маллинсон. — Ну что вы за человек, Конвей! К счастью, я сумел обойтись без вашей помощи. Все уже обговорено, носильщикам уплачено, они согласны нас прихватить. Одежда и снаряжение готовы. Итак, отпадает ваша последняя отговорка. Шевелитесь, делайте же что-нибудь.

— Но… я не понимаю…

— Разумеется, но это не важно.

— Кто все это устроил?

— Ло-цзэнь, если хотите знать. Она сейчас там, с носильщиками, и ждет нас.

— Ждет?

— Да, она едет с нами. Надеюсь, вы не возражаете?

При имени Ло-цзэнь два мира внезапно столкнулись и слились в сознании Конвея.

— Вздор! Этого не может быть! — недоверчиво и даже презрительно воскликнул он.

— Отчего же? — тоже едва сдерживаясь, переспросил Маллинсон.

— Потому что… не может… и все. По многим причинам. Из этой затеи ничего не выйдет — помяните мое слово. Вы говорите, что она сейчас там с носильщиками — в голове не укладывается… И собирается ехать с вами дальше — вот это уже полная нелепость.

— Не вижу никакой нелепости. Вполне естественно, что она желает выбраться отсюда, так же, как и я.

— Вы заблуждаетесь, она не хочет никуда уезжать.

— Вы думаете, что знаете о ней больше меня, — через силу улыбнулся Маллинсон. — Может быть, вам это только кажется?

— Что вы хотите этим сказать?

— Чтобы понять человека, не обязательно знать дюжину языков — есть и другие способы.

— Бога ради, на что вы намекаете? Послушайте, Маллинсон, — уже спокойнее заговорил Конвей, — это абсурд какой-то. Не будем препираться. Скажите, что все это значит, я не понимаю.

— Тогда чего вы лезете в бутылку?

— Скажите правду, умоляю, скажите правду.

— Извольте, все очень просто. Молодую девушку, почти ребенка, заперли вместе с кучей каких-то чудаковатых стариков — естественно, что она сбежит при первой возможности. До сих пор такой возможности не было.

— А не пытаетесь ли вы поставить ее на свое место? Она совершенно счастлива здесь — я много раз говорил вам об этом.

— Тогда почему она согласилась бежать?

— Ло-цзэнь сама сказала вам об этом? Каким образом — ведь она не говорит по-английски?

— Я спросил по-тибетски, мисс Бринклоу помогла составить фразу. Разговор получился не очень складный, но… мы поняли друг друга.

Маллинсон слегка покраснел.

— Что вы пялитесь на меня, Конвей, черт возьми — как будто я вторгся на вашу территорию.

— Ну, знаете ли, до такого нужно додуматься. Но ваши слова говорят мне о многом. Могу сказать только, что я сильно расстроен.

— Вам-то с чего расстраиваться?

Конвей выронил сигарету. Он почувствовал себя усталым и измотанным, хотя вопреки всему его захлестывала жалость, которой он сам был не рад.

— С того, что мы с вами вечно тянем в разные стороны, — примирительно заговорил он. — Ло-цзэнь очаровательна, спору нет, но стоит ли из-за этого ссориться?

— Очаровательна? — передразнил Маллинсон. — Слишком слабо сказано. Не думайте, что все вокруг такие сухари как вы. По-вашему, наверное, Ло-цзэнь надо восхищаться как музейным экспонатом. Я смотрю на вещи проще, и если человек, который мне нравится, попал в беду, пытаюсь что-то предпринять.

— Не слишком ли вы горячитесь? Подумайте, куда она денется, если и впрямь решится уехать?

— Наверное, у нее есть друзья в Китае или еще где-нибудь. В любом месте ей будет лучше, чем здесь.

— Откуда вам это известно?

— Я сам позабочусь о ней, если потребуется. Когда вытаскиваешь людей из чертова пекла, не спрашиваешь, есть ли у них куда податься.

— По-вашему, Шангри-ла — чертово пекло?

— Безусловно. Дьявольщиной пахнет, с самого начала. Завез нас сюда какой-то псих — совершенно непонятно, почему… держат чуть ли не под арестом и кормят отговорками. Но самое ужасное — лично для меня — то, как все это подействовало на вас.

— На меня?

— Да, на вас. Вы витаете в облаках, будто ничего вокруг не происходит, и готовы остаться здесь на всю жизнь — ведь сами признались… Что с вами стряслось, Конвей? Неужели вы не можете стать самим собой? Мы так хорошо ладили в Баскуле — вы были тогда совершенно другим человеком.

— Мой милый мальчик!

Конвей протянул Маллинсону руку, и тот жадно и горячо пожал ее.

— Вы, наверное, не замечали, что я был страшно одинок последние несколько недель, — продолжал Маллинсон. — Всех, похоже, перестала интересовать главная проблема — у Барнарда и мисс Бринклоу свои резоны, но когда оказалось, что и вы против меня, я ужасно переживал.

— Прошу прощения.

— Ну, что вы заладили одно и то же…

— Хорошо, попробую кое-что растолковать, — сказал Конвей, поддаваясь внезапному порыву. — Во всяком случае, вы поймете, почему Ло-цзэнь не может ехать с вами ни под каким видом.

— Вряд ли вы меня разубедите. Только постарайтесь покороче, у нас действительно очень мало времени.

Тогда Конвей рассказал в предельно сжатом виде историю Шангри-ла со слов Верховного ламы, и про свой разговор с ним и с Чангом. Вряд ли он отважился бы когда-нибудь на эти откровения, но в сложившихся обстоятельствах счел, что они оправданны и необходимы: проблема Маллинсона теперь действительно его проблема, и он вправе решать ее по своему усмотрению. Речь Конвея лилась легко и быстро, он будто вновь оказался во власти этого странного безграничного мира и его красоты, и несколько раз ловил себя на том, что говорит наизусть как по писаному, — настолько отчетливо запечатлелись в памяти идеи и фразы. Умолчал он только о смерти Верховного ламы и о том, что стал его преемником — к этому он был пока психологически не готов.

Подойдя к концу рассказа, Конвей почувствовал облегчение — так или иначе, это был единственный выход: все прояснить. Закончив, он спокойно поднял глаза, уверенный, что не сплоховал.

Маллинсон молчал, барабаня пальцами по столу:

— Право, не знаю, что и сказать, Конвей, — наконец вымолвил он после долгой паузы, — … разве что вы совершенно спятили…

И снова наступило продолжительное молчание. Двое мужчин, один в расстроенных чувствах, погруженный в себя, другой — взбудораженный и смятенный, пристально смотрели друг на друга.

— Так вы считаете, что я спятил? — проговорил наконец Конвей.

— Ну, знаете ли, после такого рассказа… что еще я могу сказать, черт побери, — нервно рассмеялся Маллинсон. — То есть… как бы это выразиться… такой совершеннейший бред… по-моему, двух мнений быть не может.

— Вы думаете, это бред?! — с искренним изумлением воскликнул Конвей.

— М-м-м… что еще я могу подумать? Вы уж меня извините, Конвей, возможно, я слишком сильно выразился, но ни один человек в здравом уме иначе это не воспримет.

— Вы, значит, по-прежнему уверены, что мы очутились здесь по воле слепого случая и что какой-то сумасшедший разработал тщательный план захвата самолета и угнал его за тридевять земель ради собственного удовольствия?

Конвей протянул Маллинсону сигарету, и тот взял ее. Наступила пауза, которой оба были рады.

— Видите ли, — заговорил наконец Маллинсон, — разбирать все это по пунктам бессмысленно. Ваша гипотеза… вы утверждаете, что здешние люди послали какого-то парня заманить незнакомцев, и он специально освоил летное дело и подгадал момент, когда в Баскуле подвернулся подходящий самолет с четырьмя пассажирами… Как вам сказать… не берусь спорить, что это совершенно невозможно, хотя, по-моему, не очень-то убедительно. Но ладно бы только это… Когда вы припутываете сюда абсолютно невероятные вещи — байки о ламах, живущих по триста лет, об эликсире молодости и прочее в том же роде… я невольно начинаю гадать, какая муха вас укусила.

— Согласен, поверить трудно, — улыбнулся Конвей. — Я и сам поначалу отказывачся верить. Разумеется, история необычная, но, полагаю, вы сами могли убедиться, что и место это необычно. Подумайте только, что мы с вами здесь нашли: долину, затерявшуюся в неведомых горах, монастырь с библиотекой, полной европейских книг…

— Да-да — с центральным отоплением, современными удобствами, дневными чаепитиями и тому подобным — все это превосходно, я знаю.

— Хорошо, но как вы объясняете все это?

— Черта с два тут объяснишь, согласен. Совершенная мистика. Но не основание принимать на веру вещи физически невозможные. Одно дело поверить в горячие ванны, которые ты самолично принимал, и совсем другое — верить на слово людям, что им по нескольку сот лет.

Маллинсон снова натужно рассмеялся.

— Послушайте, Конвей, здешние приключения расшатали вам нервишки и, честно сказать, я не удивляюсь. Собирайте-ка свои вещи и бежим отсюда. А наш спор закончим через месяц-другой после веселенькой пирушки в «Мейденз».

— У меня нет никакого желания возвращаться к прежней жизни, — тихо ответил Конвей.

— Какой жизни?

— Той, о которой вы говорите… к званым обедам… дансингам… поло… и всему остальному…

— Я и словом не обмолвился о дансингах и поло! Впрочем, что в них плохого? Так вы не идете со мной? Остаетесь, как те двое? Ну, уж меня-то здесь не удержите, дудки!

Маллинсон швырнул сигарету на пол и с горящими глазами рванулся к двери.

— Вы рехнулись, Конвей! — в бешенстве рявкнул он. — Вы не в своем уме, вот в чем дело! Да, вы всегда такой выдержанный, а я вечно психую, но я-то не псих, не то что вы! Меня еще до Баскула предупреждали насчет вас, я не верил, но теперь вижу, что люди были правы…

— О чем вас предупреждали?

— Мне говорили, что вас контузило на войне, и с тех пор вы временами не в себе. Я не упрекаю вас — вашей вины тут нет, видит Бог, ненавижу себя за эти слова… О, я пойду. Страшно, с души воротит, но я должен идти. Я дал слово.

— Ло-цзэнь?

— Да, если хотите знать.

Конвей встал и протянул руку.

— Прощайте, Маллинсон.

— В последний раз — вы идете или нет?

— Я не могу.

— Тогда прощайте.

Они пожали друг другу руки, и Маллинсон ушел.

Конвей остался один в круге света. В голове у него крутилась фраза, врезавшаяся в память: все прекрасное эфемерно и обречено на гибель, два мира никогда не сойдутся, и один из них, как всегда, висит на волоске. Он сидел в раздумье какое-то время, потом взглянул на часы: было без десяти три.

Конвей еще докуривал последнюю сигарету, когда в комнату вдруг ввалился Маллинсон. При виде Конвея он отпрянул назад, в тень, и стоял там несколько минут, словно бы в нерешительности…

Тогда заговорил Конвей:

— Эй, что случилось? Почему вы вернулись?

Этот вполне естественный вопрос словно подхлестнул Маллинсона: он снял с себя тяжелые ботинки и присел. Его била дрожь, лицо посерело.

— У меня не хватило духу! — выкрикнул он, чуть не плача. — Помните место, где нас обвязали веревками? Туда я дошел… а дальше ни в какую. Не переношу высоту, да еще луна вдобавок светит — жуть. Глупо, да?

Маллинсон совершенно перестал владеть собой и истерически всхлипывал, пока Конвей не успокоил его.

— Здешние субчики могут не тревожиться, — добавил Маллинсон, притихнув, — нападение сухопутных сил им не грозит. Но видит Бог, я много бы дал, чтобы разбомбить всю их лавочку с воздуха.

— С чего это вы, Маллинсон?

— С того, что это славное местечко нужно разнести на куски. От него так и несет какой-то гнилью. А если ваши рассказы не вымысел, тем более. Собралась кучка дряхлых старцев, копошатся как пауки и подстерегают добычу… омерзительно! Да и у кого может возникнуть желание дожить до такого возраста? Этот ваш разлюбезный Верховный лама — даже если ему вдвое меньше лет, чем вы говорите, давно пора, чтобы кто-нибудь помог ему избавиться от мук… О, почему, почему вы отказываетесь уйти вместе с нами, Конвей? Мне противно умолять вас ради себя, но, черт бы вас побрал, я еще молод… мы были добрыми друзьями — неужели моя жизнь значит для вас меньше, чем россказни этих отвратительных уродов? И потом… Ло-цзэнь ведь тоже молода, разве вам не жаль ее?

— Ло-цзэнь не молода.

Маллинсон поднял глаза на Конвея и истерически хохотнул:

— Конечно, конечно, не молода, совсем не молода. С виду и семнадцати не дашь, но вы сейчас скажете, что на самом деле ей под девяносто и просто она хорошо сохранилась.

— Маллинсон, Ло-цзэнь попала сюда в тысяча восемьсот восемьдесят четвертом году.

— Вы бредите!

— Ее красота, Маллинсон, как всякая красота в мире, зависит от людей, не знающих ей подлинную цену. Эта хрупкая субстанция может существовать только там, где ее лелеют. Стоит ей расстаться с долиной, и вы увидите, что она растает, как эхо.

Маллинсон расхохотался — собственные аргументы придали ему уверенности.

— Меня это не пугает. Если Ло-цзэнь эхо — то только здесь, но и здесь она не только эхо. Этот разговор ни к чему не ведет, — добавил он, помолчав. — Давайте-ка лучше оставим поэтические метафоры и вернемся к реальности. Я хочу помочь вам, Конвей. Уверен, что ваш рассказ полная чепуха от начала до конца, но готов опровергнуть его для пользы дела. Итак, допустим, все обстоит так, как вы рассказываете. Скажите откровенно, есть у вас конкретные доказательства?

Конвей молчал.

— Кто-то понаплел диких небылиц — только и всего. Даже если нечто подобное расскажет человек, знакомый вам всю жизнь, вы не примите его рассказ на веру без подтверждения. А какие подтверждения вы можете представить? По-моему, никаких. Ло-цзэнь рассказывала вам когда-нибудь историю своей жизни?

— Нет, но…

— Тогда почему нужно верить чужому рассказу? А эти басни про долголетие — можете ли вы подкрепить их хотя бы одним-единственным фактом?

Конвей задумался на мгновение, а затем вспомнил о неизвестных этюдах Шопена, которые исполнял Бриак.

— Мне это ни о чем не говорит — я не музыкант. Но даже если этюды подлинные, разве исключено, что он мог каким-то образом завладеть ими и потом сочинил эту историю?

— Да, конечно, вполне возможно.

— И потом этот способ сохранения молодости и все прочие фокусы… Вы говорите, что у них есть какое-то лекарство, что-то вроде наркотика. Какое именно? Вы сами его видели или пробовали? Описывал ли кто-нибудь его конкретные свойства?

— Подробно — нет.

— И вы не удосужились расспросить как следует? Не подумали, что необходимо хоть какое-то доказательство? Проглотили за здорово живешь эти россказни — и все? Много ли вообще вы знаете об этом месте, кроме того, что вам напели? — продолжал напирать Маллинсон. — Вы видели нескольких старцев — и больше ничего. Да, мы убедились, место это хорошо оборудовано и содержится, так сказать, по высшему разряду. Откуда оно взялось и почему, нам неведомо, зачем они держат нас здесь, тоже не известно. В любом случае, это не резон, чтобы принимать на веру старинные легенды. Вы же мыслящий человек, Конвей, — и даже в английском монастыре не стали бы слепо верить всему, что там рассказывают… Понять не могу, как вы попались на эту удочку! Только потому, что мы находимся в Тибете?!

Конвей кивнул. Он умел по достоинству оценить удачный аргумент, даже в состоянии глубокого раздумья.

— Метко сказано, Маллинсон. Мне кажется, мы принимаем что-то на веру тогда, когда это «что-то» очень привлекательно.

— Дожить до старческого маразма… убейте, не вижу ничего привлекательного. По мне, так короткий век, но с музыкой. А все эти рассуждения насчет будущей войны меня не колышут. Никому не известно, когда она начнется и какой будет. Вспомните, как оскандалились все предсказатели насчет прошлой войны.

Видя, что Конвей молчит, Маллинсон добавил:

— Как бы там ни было, я не верю в ее неизбежность. Но даже в самом худшем случае нет никакого смысла впадать в панику. Видит Бог, я первый, наверное, наложу в штаны, если меня пошлют воевать, но лучше уж это, чем похоронить себя здесь заживо.

— Маллинсон, просто удивительно, до какой степени вы не способны меня понять. В Баскуле вы считали, что я герой — здесь решили, что я трус. На самом деле и то и другое неверно, хотя это, конечно, не имеет значения. Вернетесь в Индию — можете, если захотите, рассказывать, что я вздумал остаться в тибетском монастыре потому, что испугался новой войны. Не сомневаюсь, что люди, считающие меня сумасшедшим, поверят.

— Ну, вот еще глупости, — печально возразил Маллинсон. — Что бы ни случилось, я слова худого не скажу о вас. Можете на меня положиться. Я не понимаю вас, это правда, — а мне так… так хотелось бы этого. Скажите, Конвей могу я хоть чем-то помочь вам? Словом или делом?

Они долго молчали, потом Конвей проговорил:

— Позвольте мне задать один сугубо личный вопрос — заранее прошу за него прощения.

— Какой именно?

— Вы влюблены в Ло-цзэнь?

С лица Маллинсона мгновенно сошла бледность, оно стало пунцовым.

— Да, если хотите знать. Вы, конечно, скажете, что это немыслимый абсурд, возможно, так оно и есть, но сердцу не прикажешь.

— Ничего абсурдного я в этом не вижу.

После бурного объяснения разговор, по-видимому, приблизился к спокойному завершению, и Конвей сказал:

— Сердцу приказать я тоже не могу. Как ни странно, вы и эта девушка — самые дорогие для меня люди на свете. — Он резко встал и принялся расхаживать по комнате. — Мы обо всем переговорили?

— Думаю, что да… — тихо отозвался Маллинсон, но внезапно страстным тоном продолжил:

— И кто-то еще утверждает, что Ло-цзэнь не молода! Боже, какая несусветная чушь! Надо же выдумать такую гнусную, такую чудовищную нелепицу. Уж вы-то, Конвей, точно не верите этому… смешно даже предположить.

— А откуда вы знаете, что она действительно молода?

Маллинсон отвернулся, и его лицо снова зарделось от смущения.

— Потому что знаю… Можете презирать меня… но я знаю. Боюсь, вы никогда не понимали эту девушку, Конвей. Ло-цзэнь только с виду холодная — это из-за здешней жизни, она ее заморозила.

— И ее нужно было разморозить?

— Да… можно сказать и так.

— И она действительно молода, Маллинсон — вы уверены в этом?

— Да, боже мой, она же еще девочка. Мне было ужасно ее жаль, и, думаю, нас обоих потянуло друг к другу. Не вижу в этом ничего предосудительного. По правде сказать, это самое благопристойное из всего, что тут когда-либо происходило…

Конвей вышел на балкон и устремил взгляд на сверкающую пирамиду Каракала. Высоко в безбрежном воздушном океане плыла луна. Ему подумалось, что, подобно всему прекрасному, мечта разбилась при первом же соприкосновении с действительностью. Что молодость и любовь способны легко перевесить все судьбы мира. Он осознавал, что его собственные мысли витают в особом мире — Шангри-ла в миниатюре, — и что над ним нависла опасность. Как ни пытался он взять себя в руки, воображение рисовало ему сцены разрушения и хаоса. Конвей был не столько огорчен, сколько горестно озадачен: он не мог понять, прежде ли лишился рассудка, а теперь выздоровел, или же прежде был в своем уме, а теперь помешался.

Когда он вернулся в комнату, это был совсем другой человек: голос его окреп и огрубел, жилка на виске подергивалась. Теперь он был больше похож на прежнего Конвея, героя Баскула. Перед Маллинсоном неожиданно предстал человек, готовый к действию, заряженный энергией.

— Вы думаете, что справитесь с тем подъемом, если я подстрахую? — спросил он.

— Конвей! — задохнулся Маллинсон, бросаясь ему навстречу. — Так вы едете с нами? Значит, все-таки решились?

Как только Конвей собрался, они сразу же отправились в путь. Уйти оказалось на удивление просто, будто это был отъезд, а не побег; они пересекли без помех исполосованные тенями и лунным светом монастырские дворы. Полное впечатление, что кругом ни души, пустота, отметил про себя Конвей, и в душе его тоже была пустота. Маллинсон всю дорогу болтал без умолку о предстоящем путешествии, но Конвей почти не слышал его. Как странно, что их долгий спор закончился подобным образом, и что человек, обретший свое счастье в этой обители, теперь покидает ее! И впрямь, не прошло и часа, как они, запыхавшись, дошли до поворота и в последний раз оглянулись на Шангри-ла. Далеко внизу распласталась, словно облачко, долина Голубой луны, и Конвею показалось, что видневшиеся там и сям крыши плывут в дымке вослед. Наступила минута прощания. Маллинсон, приумолкнувший на крутом подъеме, выпалил:

— Полный порядок, поднажмем еще!

Конвей улыбнулся, но не ответил; он уже готовил веревку для траверса острого, как лезвие ножа, гребня. Юноша прав, он действительно наконец принял решение, но его разум почти не участвовал в этом; в голове царила кромешная, невыносимая пустота. На самом деле он превратился в странника, обреченного вечно бродить между двумя мирами.

Разверстая внутренняя пропасть все углублялась и углублялась, но в данный момент он ощущал только симпатию к Маллинсону и необходимость помочь; подобно миллионам людей, ему было суждено отринуть голос разума и стать героем.

На краю расщелины Маллинсон сильно нервничал, но Конвей помог ему переправиться на другую сторону, применив хорошо ему знакомый альпинистский прием, после чего они вдвоем закурили по сигарете из пачки Маллинсона.

— Конвей, я хочу сказать… вы такой молодчага, черт меня возьми совсем… Вы, наверно, догадываетесь, что я чувствую… Я так счастлив, даже выразить не могу…

— Тогда и не пытайтесь.

Перед тем как снова тронуться в путь, Маллинсон добавил после долгого перерыва:

— Честное слово, я счастлив… и за вас тоже… Теперь-то вы понимаете, какой вздор все эти россказни, и это замечательно… Наконец-то вы стали самим собой…

— Ничего подобного, — сухо отозвался Конвей в ответ на свои собственные неутешительные мысли.

На рассвете они спустились с гор, так и не повстречавшись с дозорными, если они вообще были. Конвею пришло в голову, что наблюдение за дорогой велось не так уж и строго, в полном соответствии с традициями Шангри-ла. Через какое-то время беглецы вышли на голое плато, насквозь продуваемое ураганными ветрами, и после медленного спуска увидели вдали стоянку носильщиков. Дальше все происходило так, как и говорил Маллинсон: их уже ждали носильщики, крепкие парни в бараньих тулупах; поеживаясь на студеном ветру, они готовы были тронуться на восток к Тациенфу, в одиннадцати тысячах миль, у китайской границы.

— Он едет с нами! — радостно закричал Маллинсон, завидев Ло-цзэнь и забыв, что она не понимает по-английски.

Конвей перевел.

Маленькая маньчжурка никогда не была так ослепительно хороша. Она одарила его очаровательной улыбкой, но глаз не сводила с молодого человека.

Эпилог

Я снова встретил Резерфорда в Дели на банкете у вице-короля. Гостей рассаживали по протоколу, мы оказались в разных концах зала и поздоровались только у выхода, когда лакеи в тюрбанах раздавали шляпы.

— Заглянем ко мне в отель, пропустим по стаканчику, — пригласил Резерфорд.

Мы наняли кэб и покатили мимо выжженных пустошей — от картинной неподвижности льютенсовского^[36] Нового Дели в кипучую мельтешащую суету старого города. Я знал из газет, что Резерфорд несколько дней назад возвратился из Кашгара. Он принадлежал к числу людей с отлаженной репутацией, которым каждая мелочь идет на пользу; стоит им поехать отдыхать в необычное место, как тотчас проносится слух о некой экспедиции, и хотя сам путешественник ни о каких открытиях не помышляет, публике это невдомек, и он извлекает максимальную выгоду из поспешных впечатлений. Мне, например, не показалось, что поездка Резерфорда принесла эпохальные результаты, как писали в прессе после экспедиций Штайна и Свена Гедина^[37]. Рассказами о мертвых городах Хотанского царства никого не удивишь. Я знал Резерфорда достаточно близко и в шутку упомянул об этом.

— Да, порассказать, где я был на самом деле, намного интересней, — сказал он с загадочным видом.

Мы добрались до гостиничного номера и налили себе виски.

— Так ты все-таки отправился на поиски Конвея? — спросил я, улучив подходящий момент.

— Ну, «поиски» слишком сильное слово, — ответил Резерфорд. — Невозможно организовать поиски одного человека на территории размером с пол-Европы. Скажу только, что я побывал в местах, где мог бы наткнуться на него или услышать о нем. Последнюю весточку, как ты помнишь, он подал из Бангкока — о том, что отправляется на северо-запад. Дальше следы тянулись еще немного на север и, по моим расчетам, Конвей, вероятно, добрался до приграничных районов Китая. Не думаю, чтобы он рискнул появиться в Бирме, где мог столкнуться с чиновниками британской администрации. В любом случае отчетливые следы обрываются где-то в Верхнем Сиаме, но, разумеется, забираться так далеко я не намеревался.

— Не думаешь ли ты, что было бы проще заняться поисками долины Голубой луны?

— Да, какое-то время мне казалось, что это была бы более конкретная цель. Я вижу, ты полистал мою рукопись.

— Мало сказать — полистал. Кстати, я собирался вернуть ее, но ты не оставил адреса.

Резерфорд кивнул.

— Ну, и что ты скажешь?

— Все это просто удивительно, если, конечно, ничего не приукрашено.

— Клянусь, я ни капельки не прибавил — моих собственных слов в ней даже меньше, чем может показаться на первый взгляд. У меня хорошая память, а у Конвея всегда был дар рассказчика. И потом, не забывай, мы проговорили почти целые сутки без перерыва.

— Да, просто удивительно.

Резерфорд с улыбкой откинулся в кресле.

— Если тебе нечего больше сказать, тогда придется говорить мне. Ты, наверное, считаешь меня слишком легковерным. На самом деле я не таков. Люди, которые слишком многое принимают на веру, часто ошибаются, а у тех, кто ничему не верит, чертовски скучная жизнь. История Конвея меня безусловно увлекла, и я постарался проверить ее как можно доскональнее, не рискуя однако повстречаться с ним самим.

Резерфорд закурил сигару и продолжал:

— Пришлось изрядно поездить, чтобы осуществить этот план, но я люблю путешествовать, а мои издатели не возражают, если время от времени я предлагаю им путевые заметки. В общей сложности я проехал, наверное, несколько тысяч миль, побывал везде — в Баскуле, Бангкоке, Чунцине, Кашгаре — и где-то там, между ними, зарыта тайна. Как ты понимаешь, это огромная территория, я смог обследовать ее очень поверхностно и лишь чуточку приоткрыть завесу тайны. Доподлинно выяснить я сумел только одно: Конвей уехал из Баскула двенадцатого мая и прибыл в Чунцин пятого октября. И последнее — что он снова уехал из Бангкока третьего февраля. Остальное — предположения, гипотезы, догадки, мифы, легенды — называй, как хочешь.

— Так ты ничего не отыскал в Тибете?

— Дорогой мой, в Тибет я вообще не попал. Чиновники в Доме правительства даже слышать не хотели об этом; с таким же успехом я мог бы добиваться разрешения обследовать Эверест^[38]. А когда заикнулся, что собираюсь один в предгорья Куэньлуня, на меня посмотрели так, будто я предлагаю написать биографию Ганди^[39]. По правде сказать, они там здорово информированы. Путешествовать по Тибету в одиночку и думать нечего; ехать нужно с хорошо оснащенной экспедицией под руководством человека, который хоть как-то изъясняется на местном языке. Когда я слушал рассказ Конвея, то все время удивлялся, зачем понадобилась вся эта морока с носильщиками — взяли бы да и ушли сами. Теперь-то мне понятно. Люди из Дома правительства были совершенно правы: перебраться через Куэнлунь никакой паспорт не поможет. Я, правда, смог увидеть эти горы в ясный день, причем с расстояния примерно в пятьдесят миль. Мало кто из европейцев может похвастаться и этим.

— Неужели так неприступны?

— Издалека похожи на белый фриз на линии горизонта. В Ярканде и Кашгаре я расспрашивал всех подряд, но почти ничего не сумел разузнать, даже удивительно. Полагаю, это самые малоизученные горы в мире. Повстречался мне путешественник-американец, который пытался когда-то их преодолеть, но так и не нашел ни одного перевала. Он сказал, что перевалы существуют, но страшно высоко расположены и на картах не обозначены. Я поинтересовался, допускает ли он возможность существования долины вроде той, о которой рассказывал Конвей, и он ответил, что это не исключено, но маловероятно — во всяком случае, с геологической точки зрения. Тогда я спросил, не слыхал ли он когда-нибудь о конусообразной вершине, не уступающей по высоте величайшим пикам Гималаев, и вот какую любопытную вещь услышал. Существует легенда о такой вершине, сказал мне этот американец, но сам он считает ее беспочвенной. Больше того, ходят слухи о вершинах более высоких, чем Эверест, но вряд ли можно им верить. «Ни один пик Куэньлуня не превышает двадцати тысяч футов», — добавил он.

Задал я и другой вопрос: что ему известно о тибетских монастырях — этот человек бывал в Тибете несколько раз. Но он рассказал то, что уже было много раз описано. Ничего привлекательного там нет, а сами монахи обычно корыстные и грязные. На мой вопрос, долго ли они живут, последовал ответ: бывает и долго, если не подхватят какую-нибудь дурную болезнь. Тогда я решил взять быка за рога и напрямик спросил, не доводилось ли ему слышать о ламах-долгожителях. «Сколько угодно, — ответил американец, — эти байки там рассказывают на каждом шагу, но проверить их невозможно. Вам говорят: вон тот безобразный старик просидел в келье сто лет, и, судя по виду, это, возможно, так и есть, но ведь свидетельства о рождении у него не потребуешь».

На мои расспросы относительно лам — насчет их оккультных возможностей и особых снадобий для продления жизни и сохранения молодости, он ответил, что, по распространенному мнению, ламы чрезвычайно сведущи в подобных вещах, но лично ему кажется, все это похоже на трюки индийских факиров, о которых всегда рассказывают с чужих слов. Впрочем, он признал, что ламы обладают необычайной способностью самоконтроля. Он лично наблюдал за несколькими ламами, сидевшими у замерзшего озера на пронзительном ветру, а слуги их тем временем прорубали лед, окунали в воду простыни, а потом укутывали в них своих хозяев. Процедура повторялась добрую дюжину раз — ламы высушивали простыни на собственном теле. Можно было подумать, что они регулируют температуру силой воли, хотя такое объяснение не очень убедительно.

Резерфорд налил себе еще виски.

— Но, конечно, мой американский знакомец прав — к долголетию это все не имеет никакого отношения. Просто ламы строго блюдут самодисциплину… Такие вот дела, и, согласись, что информации тут кот наплакал.

— Да, верно, — подтвердил я, — далеко с этим не уедешь. А не упоминал ли ты в разговоре с этим американцем про Каракал и Шангри-ла?

— Упоминал, но совершенно безуспешно. Пытался подъехать и так, и сяк, а потом он мне выложил: «По правде говоря, я не очень хорошего мнения о тибетских монастырях. Был у меня однажды разговор в Тибете и, помнится, я так и сказал: если доведется сбиться с пути, я бы от монастырей держался подальше». Эта фраза навела меня на любопытную мысль, и я принялся расспрашивать его об этой встрече. «Давнишняя история, — сказал он, — дело было до войны, в одиннадцатом году». Тогда я начал выспрашивать подробности, и вот что узнал. Этот американец участвовал в экспедиции от какого-то Географического общества: люди, снаряжение, носильщики, все по первому разряду. И где-то вблизи Куэньлуня им повстречался тот человек — китаец, слуги несли его в паланкине. Он отлично говорил по-английски и усиленно рекомендовал посетить соседний монастырь — вызвался даже быть проводником. Как рассказал американец, у них на это не было ни времени, ни желания. Тем дело и кончилось.

Резерфорд замолчал, а потом сказал:

— Не думаю, что этому случаю стоит придавать серьезное значение. Когда человек старается припомнить случайную встречу двадцатилетней давности, слишком полагаться на его воспоминания не стоит. Но на интересные размышления этот рассказ наводит.

— Согласен, хотя не представляю, как можно было бы задержать в монастыре против воли хорошо экипированную экспедицию.

— Верно. Да и, возможно, это был вовсе не Шангри-ла.

Мы немного порассуждали об этом, но спорить особенно было не о чем, и я задал Резерфорду еще один вопрос — удалось ли ему выведать что-нибудь в Баскуле.

— В Баскуле ровным счетом ничего и в Пешаваре не больше. Аэроплан действительно был угнан — это единственное, что мне смогли подтвердить, да и то с большим скрипом — гордиться-то ведь особенно нечем.

— Так он и пропал бесследно?

— С концами — и четыре пассажира тоже. Правда, мне удалось получить подтверждение, что машина действительно была приспособлена для горных полетов. Пытался я навести справки и о Барнарде, но в его прошлом оказалась масса белых пятен, и ничего удивительного, если это на самом деле был Чалмерс Брайант, как рассказывал Конвей. Брайант-то словно сквозь землю провалился, когда произошел этот грандиозный финансовый скандал.

— Не пытался ли ты узнать что-нибудь об угонщике самолета?

— Пытался. И тоже безрезультатно. Военный летчик, которого похититель нокаутировал и за которого выдал себя, погиб, так что этот след оборвался. Я даже обратился к одному моему американскому другу, он директор летной школы, и попросил написать, не было ли в последнее время тибетцев среди его курсантов, и очень быстро получил неутешительный ответ. Он сообщил, что не способен отличить тибетцев от китайцев, китайцев у него обучается человек пятьдесят, и все они готовятся воевать против японцев. И здесь, как видишь, неудача. Но зато я сделал любопытное открытие, и для этого даже не нужно было уезжать из Лондона. Примерно в середине прошлого века в Йене жил профессор, который отправился в кругосветное путешествие и в тысяча восемьсот восемьдесят седьмом году побывал в Тибете. Из путешествия он не вернулся, по рассказам — утонул на переправе. Звали этого немца Фридрих Майстер.

— Боже мой — ведь это имя упоминает Конвей!

— Да, хотя возможно и совпадение. В любом случае это еще не доказательство — профессор родился в тысяча восемьсот сорок пятом году. Так что ничего особенного.

— Все равно странно, — заметил я.

— Что да то да.

— Удалось ли тебе напасть еще на чей-нибудь след?

— Нет. К сожалению, список имен очень уж короткий. Я не нашел упоминаний об ученике Шопена по имени Бриак, хотя не факт, что такой не существовал. Если разобраться, то Конвей вообще поскупился на имена. Из пятидесяти с лишним лам Шангри-ла он называет одного или двух. Кстати, разузнать что-нибудь о Перро и Хеншелле тоже оказалось невозможным.

— А как насчет Маллинсона? — спросил я. — Пытался ли ты узнать, что произошло с ним и с этой девушкой-китаянкой?

— Дорогой мой, конечно, пытался. Как ты, наверное, помнишь, рассказ Конвея обрывается на самом неудачном месте — в тот момент, когда они вместе с носильщиками покидают долину Голубой луны. Что происходило дальше, Конвей не мог или не захотел рассказать. Может, и рассказал бы, будь у нас больше времени. Видимо, произошла какая-то трагедия. Неимоверные трудности в пути, нападение разбойников, предательство провожатых… что случилось на самом деле, мы едва ли теперь узнаем, но Маллинсон до Китая не добрался — это можно утверждать определенно. Поверь, кого я только не расспрашивал. Сначала я попытался проследить, по каким маршрутам отправлялись в Тибет крупные партии товаров — прежде всего из Пекина и Шанхая, — и натолкнулся на глухую стену. Это, конечно, еще ни о чем не говорит, потому что ламы, безусловно, позаботились сохранить в секрете свои способы доставки импорта. Затем я решил попытать счастья в Тациен-фу. Гиблое место, эдакая торговая точка у черта на куличиках, где китайские кули из Юньнаня перегружают мешки с чаем для отправки в Тибет, добраться туда адски трудно. Ты сможешь прочитать об этом в моей новой книге. Европейца там редко встретишь. Люди, с которыми я разговаривал, были корректны и приветливы, но никаких сведений относительно появления Конвея и его спутников я не обнаружил.

— Значит, остается непонятным, каким образом сам Конвей добрался до Чунцина?

— Определенно можно лишь утверждать, что он добрался до него, а не до какого-то другого места. Во всяком случае, с этого момента мы можем оперировать точными фактами, а это уже кое-что. С монахинями в миссионерском госпитале я беседовал лично, на пароходе Зивекинг пришел в экстаз на моих глазах, когда Конвей исполнял что-то похожее на этюды Шопена.

Резерфорд умолк, а потом проговорил в раздумье:

— В сущности, речь идет о том, какая из версий более вероятна, и если положить их на чашу весов, ни одна практически не перетянет другую. Разумеется, если не верить рассказанному Конвеем, сразу начнешь сомневаться либо в его искренности, либо в душевном здоровье — одно из двух.

Он еще немного помолчал, как бы ожидая реплики собеседника, и я сказал:

— Ты ведь знаешь, я не виделся с ним после войны, говорили, что она сильно подействовала на него.

— Это сущая правда, — ответил Резерфорд. — Когда зеленого юнца три года подряд подвергают физическому и психологическому стрессу, неизбежно происходит ломка. Мне, конечно, возразят, что Конвей прошел всю войну без единой царапины. Царапины остались — только не снаружи, а внутри.

Мы еще немного поговорили о войне и о том, как она на кого повлияла, а потом Резерфорд вдруг добавил:

— Есть еще одно обстоятельство, о котором я должен упомянуть, возможно, самое загадочное… Я узнал об этом в миссионерском госпитале, после долгих расспросов. Монахини старались помочь мне как могли, но, сам понимаешь, ничего толком не припомнили, к тому же из-за эпидемии лихорадки у них и без меня хлопот хватало. Среди прочего я попытался разузнать, каким образом Конвей впервые появился в госпитале: один ли он пришел, или кто-то подобрал его, совсем больного, и привел. Никто точно не помнил — слишком давно это было. Но когда я уже был готов прекратить расспросы, одна из монахинь заметила мимоходом: «Вроде бы доктор говорил, что его привела сюда женщина». Ничего больше она не смогла вспомнить, а поскольку этот доктор переехал в другой город, подтверждения на месте получить было не от кого.

Продвинувшись так далеко, я решил не сдаваться. По некоторым сведениям, этот доктор теперь работал в большом шанхайском госпитале, я постарался раздобыть его адрес и отправился повидаться с ним. Все это происходило после японского воздушного налета, и обстановка в городе была тревожная. Оказалось, что я встречался с ним во время первого приезда в Чунцин, и он принял меня очень любезно, хотя и был чудовищно измотан — именно чудовищно, потому что, поверь мне, немецкие налеты на Лондон не идут ни в какое сравнение с японскими бомбардировками Шанхая^[40]. Да, да, он хорошо помнит этого пациента, англичанина, с диагнозом амнезия, моментально отреагировал доктор на мой вопрос. Правда ли, что его привела в миссионерский госпиталь женщина? — спросил я. Да, да, совершенно верно, женщина, китаянка. Может ли он припомнить о ней что-нибудь? Нет, только то, что у нее была лихорадка и что она почти сразу скончалась… В этот момент нас прервали — внесли носилки с новыми ранеными, палаты были переполнены, их разместили в коридорах. Мне не хотелось отрывать человека от дела, тем более что артиллерийская канонада в Вусане напоминала: работы ему предстоит порядочно. Когда доктор, вполне жизнерадостный, несмотря на кромешный ад вокруг, снова вышел ко мне, я задал последний вопрос — думаю, ты догадываешься, какой. Я спросил: «Эта китаянка была молодая?».

Резерфорд стряхнул пепел с сигары с таким видом, будто повествование увлекло его не меньше меня, и затем изрек:

— Коротышка с минуту рассматривал меня очень внимательно, а потом ответил, забавно искажая слова. Ну, ты знаешь, как иногда говорят на английском образованные китайцы: «Нет, нет, она была самый дряхлый, какой я видел в своей жизни».

Мы долго сидели молча. Потом снова заговорили о Конвее, таком, каким он запечатлелся в моей памяти — юном, талантливом, полным обаяния… О войне, которая изменила его, о многих тайнах бытия, о «самый дряхлый» маленькой маньчжурке и о странной сокровенной мечте — о Голубой луне.

— Думаешь, он когда-нибудь ее отыщет? — спросил я.

Примечания

1

Бенджамин Джоуэтт (1817–1893) — известный английский просветитель и педагог (Здесь и далее примечания переводчика).

(обратно)

2

Сэр Филип Сидни (1554–1586) — государственный деятель, поэт и покровитель искусств во времена королевы Елизаветы.

(обратно)

3

Добрый день (англ.).

(обратно)

4

Имеются в виду оттенки цветов спортивной формы Кембриджского и Оксфордского университетов.

(обратно)

5

Сокращенное название Сан-Франциско.

(обратно)

6

«[Верую], ибо абсурдно» — знаменитый тезис христианского богослова и философа Тертуллиана (ок. 155 — после 220).

(обратно)

7

Альберт Маммери — британский альпинист.

(обратно)

8

Разновидность индийских лепешек.

(обратно)

9

Шекспир. Макбет (II. 2). Перевод Ю. Корнеева

(обратно)

10

У. Шекспир. Макбет (II, 4). Перевод Ю. Корнеева

(обратно)

11

Склады (фр.).

(обратно)

12

Новые открытия в суровых краях Тибета (порт.).

(обратно)

13

Имеется в виду «Энциклопедия Китайской Империи».

(обратно)

14

Путешествие в Китай (фр.).

(обратно)

15

Неизданные записки о путешествии в Тибет (ит.).

(обратно)

16

Элитарная организация, объединяющая крупных бизнесменов.

(обратно)

17

«На Западном фронте без перемен» — роман немецкого писателя Э. М. Ремарка.

(обратно)

18

Танбридж-Уэлс (букв. Танбриджские источники) — фешенебельный курорт в графстве Кент.

(обратно)

19

Чарлз Джордж Гордон (1833–1885) — английский генерал, губернатор Судана.

(обратно)

20

Махди Суданский (ок. 1848–1885) — предводитель антиколониального восстания, названного его именем.

(обратно)

21

Сражение при бельгийском местечке Мальплаке (1709) между войсками англо-нидерландско-австрийской коалиции и французами во время воины за Испанское наследство.

(обратно)

22

Гаутама — родовое имя Будды.

(обратно)

23

«Тебя, Бога, славим!» (лат.)

(обратно)

24

Буддистская мантра: «Бог подобен сокровищу в лотосе».

(обратно)

25

На веки вечные (англ.).

(обратно)

26

Тит Ливий (59 до н. э. — 17 н. э.) — римский историк.

(обратно)

27

Императорский Летний дворец в Пекине разрушен английскими войсками в 1860 году.

(обратно)

28

Строка из Евангелия от Матфея (5;5).

(обратно)

29

Игра слов: английское выражение «once in a blue moon» означает «очень редко» или «почти никогда».

(обратно)

30

Пианисты-виртуозы, прославившиеся исполнением музыки Шопена.

(обратно)

31

В. Шекспир. Антоний и Клеопатра (2;2). Перевод Ю. Корнеева.

(обратно)

32

Гиббон Эдвард (1737–1794) — английский историк.

(обратно)

33

Шпенглер Освальд (1880–1937) — немецкий философ.

(обратно)

34

«Грозовой перевал» — роман Эмилии Бронте, написан в 1847 году.

(обратно)

35

Крупнейшие золотые прииски в Южной Африке.

(обратно)

36

Льютенс Эдвин — английский архитектор, главный проектировщик современной столицы Индии.

(обратно)

37

Аурелий Штайн (1862–1943) Свен Гедин (1865–1952) — знаменитые исследователи Центральной Азии.

(обратно)

38

В то время, когда писалась книга, восхождения на Эверест были запрещены.

(обратно)

39

Махатма Ганди (1869–1948) — лидер борьбы за независимость Индии.

(обратно)

40

Имеется в виду нападение Японии на Китай в 1931 году.

(обратно)

Оглавление

Пролог

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Эпилог