Фантастика 1988-1989 (fb2)

- Фантастика 1988-1989 2491K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Юрий Кириллов - Октябрин Сергеевич Балабанов - Бруно Энрикес - Вадим Наумович Эвентов - Александр Фин

ФАНТАСТИКА 88/89
СБОРНИК НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКИХ ПОВЕСТЕЙ, РАССКАЗОВ И ОЧЕРКОВ

ПОВЕСТИ
И РАССКАЗЫ

●

АНДРЕЙ ПЛАТОНОВ

ЮРИЙ ГЛАЗКОВ

АЛЕКСАНДР ПОЛЕЩУК

ИДА КРУЖКОВСКАЯ

АЛЕКСАНДР ЛЕВИН

АЛЕКСЕЙ РАСКОПЫТ

ЮРИЙ ЛЕДНЕВ

ГЕНРИХ ОКУНЕВИЧ

ЮРИЙ КИРИЛЛОВ

ЛЮДМИЛА ЖУКОВА

НЕЛЛИ ЛАРИНА

ХЕЛЬЮ РЕБАНЕ

ВЛАДИМИР СУХОМЛИНОВ

БРУНО ЭНРИКЕС

●

АНДРЕЙ ПЛАТОНОВ
ПОТОМКИ СОЛНЦА^[1]

Я сторож и летописец опустелого земного шара. Я теперь одинокий хозяин горных вершин, равнин и океанов. Древнее время наступило на земле, как будто вот-вот двинутся ледники и береза переселится на остров Цейлон.

Но кротко и бессмертно над головою голубое небо, спокойно и ясно мое сознание, тверда и могущественна моя много видевшая человеческая рука: я не позволю свершиться тому, чего я не хочу, за мной века работы, катастроф и света мысли. Вверху, на движущихся звездах, земное мое человечество — странник и мыслитель. Передо мною Средиземное море, жалкие организмы, тепло и ровно скорбящий ветер.

Древняя любимая земля. Сколько пережили мы с тобою битв, труда, сказок и любви! Сколько моей мысли ушло на твое обновление. Теперь ты — весь мой дом. дуют ровные теплые ветры, по указанным человеком путям курсируют в океанах теплые течения. Прорваны галереи для воздушных потоков в горных цепях. Горячий туркестанский вихрь с песком несется к Северному полюсу. Давно разморожены льды обоих северных океанов и совершены все великие работы, осуществлены все глубокие мечты.

На земле стало тихо, и ночью мне слышен ход звезд и трепет влаги в стволах деревьев.

Нет больше катастроф, спазм и бешенства в природе. И нет в человеке горя, радости, восторга — есть тихий свет сознания. Человек теперь не живет, а сознает сознание. Всю жизнь я служил тебе в рядах человечества, и твоею силою теперь люди переселились на далекую звезду и с нею движутся по Вселенной.

1924 год. В этот год в недрах космоса что-то родилось и вздрогнуло. И земля окуталась пламенем зноя. Северные сияния полыхали над Европой, и самые маленькие горы сделались вулканами. Оба магнитных полюса стали блуждать по земле, и корабли теряли направление. Это, может быть, комета вошла в наш звездный рой и вызвала это великое возмущение.

В зиму 1923–4 г.г. замерзло Средиземное море и совсем не выпало снега, только морозный железный ветер скрежетал по пространству от Калькутты до Архангельска и до Лиссабона. И жили люди в смертельном ожидании. Во всю зиму ни тучей, ни туманом не запятнал ось небо. Исчезло искусство, политика, и под кувалдой стихий перестраивалось само человеческое общество. Нация, раса, государство класс — стали дикими, бессмысленными понятиями. Остались одни несчастные и герои. Несчастные бросились в церкви, в искусство, в наслаждение духом; герои ополчились на мир, против распоясавшейся материи. Этими героями были не одиночки, а целые коллективы — коммунистические партии и огромные куски рабочего класса и молодежи.

Социальная революция совершилась быстро, великая и величайшая, революция одним своим преддверием, одним дыханием, выжи гающим все бессильное и ошибочное, уже истребила гнилые мистические верхи человечества, оставив лишь людей без чувств, без сердца, но с точным сознанием, с числовым разумом, людей, не нуждающихся долго в женщинах, ни в еде и питье и видящих в природе тяжелую свисшую неотесанную глыбу, а не бога, не чудо и не судьбу.

Остались люди, верящие в свой мозг и в свои машины, — и было просто, тихо и спокойно на земле, даже как-то чисто, все видели опасность, но не дрожали от нее, а сгрудились, сорганизовались против нее. Получилось так: все человечество и вся природа — враг против врага; а между ними толстым слоем машины и сооружения.

Человечество видело, сознавало, думало, изобретало и завоевывало себе жизнь через завоевания Вселенной. Машины работали и лепили из корявой бесформенной жестокой земли дом человечеству. Это был социализм.

Глубокое, тихое, задумавшееся человечество. Гремящая, воющая, полная концентрированной мощи, в орбите электричества и огня армия машин, неустанно и беспомощно грызущая материю.

Социализм — это власть человеческой думы на земле и везде, что я вижу и чего достигну когда-нибудь.

Из племен, государств, классов климатическая катастрофа создала единое человечество, с единым сознанием и бессонным темпом работы. Образ гибели жизни на земле родил в людях целомудренное братство, дисциплину, геройство и гений.

Катастрофа стала учителем и вождем человечества, как всегда была им. И так как все будущие силы надо было сконцентрировать в настоящем — была уничтожена половая и всякая любовь. Ибо если в теле человека таится сила, творящая поколения работников для длинных времен, то человечество сознательно прекратило истечение этой силы на себя, чтобы она работала сейчас, немедленно, а не завтра.

И семя человека не делало детей, а делало мозг, растило и усиливало его — этого требовала смертельная эпоха истории.

Так было осуществлено целомудрие и так женщина была освобождена и уравнена с мужчиной. Раньше женщина работала слишком тяжко — творила творца, чтобы быть равной мужчине, ибо он был лодырь по сравнению с ней и имел больше органических сил поэтому.

Но люди неутомимо шли к высшей форме своего единения и знали, что, пока человека с человеком разделяет не разделенная, не покоренная до конца материя, этого единения не может быть.

Вещь стояла между людьми и разделяла их в пыль. Вещь должна быть истреблена.

И вот явился институт изобретений Елпифидора Баклажанова, в котором был сделан первый тип фотоэлектромагнитного резонатора трансформатора: аппарата, превращающего свет солнца и звезд и луны в электрический обыкновенный ток. Им был разрешен энергетический вопрос (получение наибольшего количества полезной энергии с наименьшим живым усилием), выражением которого и была вся человеческая история. Вселенная была вновь найдена, как купель силы, — обитель постоянного тока ужасающей мощи.

Влагооборота на земле не было — вода ушла глубоко в грунт и там стояла мертвой. И свет был запряжен в работу: зашуршали мощные центробежные насосы, и электромагниты подтягивали воду на поверхность.

Переменное электромагнитное поле неимоверного напряжения было пущено в корневые системы растений, и, уравнивая поле своего действия в смысл равной его электропроводности, оно вгоняло элементы питания растений из почвы в их тела. Так был изобретен сухой хлеб, и только для некоторых культур еще была нужна влага.

Сам я, кто пишет эти слова, пережил великую эпоху мысли, работы и гибели. И ничего во мне не осталось, кроме ясновидящего сознания. И сердце мое ничего не чувствует, а только качает кровь. Все-таки мне смешно глядеть на прошлые века: как они были сердечны, сентиментальны, литературны и невежественны. Это потому, что людей долго не касалась шершавая спина природы и они не слышали рычания в ее желудке. Люди любили, потели, размножались, и каждый десятый из них был поэт. У нас теперь — ни одного поэта, ни одного любовника, ни одного непонимающего — в этом величие нашей эпохи. Человек теперь говорит редко, но уста его от молчания свежи и слова точны, важны и хрустят. Мы полны уважения и искренности друг к другу, но не любовь ведет к падению, и сознание при любви мутится и становится пахнущей жижкой. Время наше раздавило любовь и не велит ей родиться впредь никогда. Это хорошо, мы живем в важном и строгом месте и делаем трудное дело. Нам некогда улыбаться и касаться друг друга — у нас еле хватает силы видеть, сознавать и переделывать не нами и не для нас сделанный мир.

У меня есть жена, была жена. Она строже и суровее мужчины, ничего нет в ней от так называвшейся женщины — мягкого, бесформенного существа, то же видящее, сознающее, обветренное железной пылью машин лицо, та же рука с изуродованными ногтями, что и у всех нас.

Только губы потолще и глаза влажнее, чем у меня, и есть в них нетерпение и тревога, то еще волнуется материнская сила, не перелитая в мысль. По утрам она обходит электромоторы и насосы, щупает их температуру и по щелканью ремня прикидывает число оборотов. Я стою на площадке резонаторной станции и смотрю на нее: такое существо могли родить только наша бешеная судорожная природа и встречное движение ей жестокого, жестче природы, и прекрасного существа — человека, который решил заменить Вселенную собой. Если бы ее кто-нибудь задумал обнять или сделать какой иной подобный исторический жест, она бы не поняла его и задумалась о нем.

История человечества есть убийство им природы, и чем меньше природы среди людей, тем человек человечнее и имя его осмысленнее. И в нашу эпоху история достигла экстаза: обнажена душа солнечного света, и свет качает воду, делает хлеб в бессильных и пыльных пустынях и им питает мозг человека.

Число, расчет, вес — этими простыми приобретениями липкая и стройная, чувственная, обволакивающая земля была превращена в обитель поющих машин, где не стихает музыка мысли, превращающейся в вещь, где мир падает водопадом на обнаженное ждущее сознание человека.

И вот раз были сделаны в институте Баклажанова машины, гонимые светом. Двигаться по переменному электромагнитному полю очень легко, и если бы не неспящий Баклажанов, то световую летательную машину сделал бы я. Вообще это монтерская уже задача, когда свет стал током. Конечно, в этой машине не было никаких пропеллеров, моторов, так как она предназначалась для межзвездных дорог, для полей пустого газа.

Обдумав это, люди решили переехать с земли на другую звезду, а сначала объехать весь звездный рой.

И вот — земля пустая. Ушел человек, и грянули на степи леса, появился зверь, и по ночам впивался он, испуганный, молодыми зубами в бетон мастерских, все еще освещенных и работавших, для того, чтобы влага оборачивалась и не стала бы земля песком и льдом. Но в мастерских и на оросительных станциях не было человека, и он там не был нужен.

Отчего ушел человек и оставил землю зверю, растениям и неугомонной машине? Человек, который так чист и разумен!

Я расскажу. Когда я был молод (это до катастрофы), я любил девушку и она меня. И вот после долгой любви я почувствовал, что она стала во мне и со мною как рука, как теплота в крови, и я вновь одинок и хочу любить, но не женщину, а то, чего я не знаю и не видел — образ смутный и неимоверный. Я понял тогда, что любовь (не эта, не ваша любовь) есть тоже работа и завоевание мира. Мы отщепляем любовью от мира науки и соединяем их с собой и вновь хотим соединить еще большее, все сделать собой.

Человечество, сбитое катастрофой в один сверкающий металлический кусок, после годов точной дисциплины, размеренной чеканной разделенной мысли, единой волны сознания, бушующей во всех, — уже не чувствует себя толпой людей, а сросшимся, физически ощущаемым телом. Человечество почувствовало одиночество и зов тоски и, влюбившись в мир, ушло искать единства с ним. Но эта человеческая любовь к миру не есть чувство, а раскаленное сознание, видение недоделанного, безусловного, не человеческого космоса. Человек любит не человеческое, противоречивое ему, и делает его человеческим. Почему я остался здесь? Об этом не скажу даже себе. Наши пути с людьми разошлись — теперь два человечества — оно и я. Я работаю над бессмертием и сделаю бессмертие прежде, чем умру, поэтому не умру.

Сейчас вечер. Я прочитал брошюру Баклажанова о природе электричества. Он разгадал его. Несомненно, электричество есть инерция линий тяготения, тяготение же есть уравнение структуры элементов. Возмущение же линий тяготения и инерция их происходит от пересечения скрещивания всяких влияний других линий тяготения.

Баклажанов был бессонный, бессменный работяга-чудак, но любили его люди.

Уже ночь. Ни одна звезда не пойдет быстрее, ни одна комета без срока не врежется в сад планет. Какой каменный разум.

Я шел и был спокоен. Познание электричества для сознания то же, чем была когда-то любовь для сердца.

Чем мы будем? Не знаю. Безымянная сила растет в нас, томит и мучает и взрывается то любовью, то сознанием, то воем черного хаоса и истребления. И страшно, и душно мне, я чувствую в жилах тесноту.

Мы запрягли в станки электричество и свет и скоро запряжем в них тяготение, время и свою полыхающую душу.

ЮРИЙ ГЛАЗКОВ
ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ

Корабль бродил по Вселенной. Нужна была пятая планета. Так повелел Великий Стратег. А его воля — закон. Четыре планеты сдались на их милость и теперь будут исправно отдавать все, что им скажут, если, конечно, это есть на планете. В каждой из планет находился изъян, а находить его они научились. Нет в природе совершенства — и этим они безнаказанно пользовались. Пятая планета словно спряталась от них. Команда начала уставать от безделья. Навигаторы давали все новые и новые координаты, но тщательное обследование звездных систем не позволяло надеяться на потребную планету — имеющую производство и богатые недра. Попадались планеты жидкие, газообразные, ледяные, лишенные атмосферы и жизни. Но все это было не то. Нужны были города, заводы и, конечно, люди. Локатор неустанно обшаривал сферу, ловил частички излучений, анализировал, прогнозировал, строил модели, рекомендовал. Наконец-то локатор обзора уверенно указал на планетную систему с Желтой Звездой. Туда и летел сейчас разведывательный корабль «первого захвата». Опыт такой работы у экипажа был. Это были хорошо натренированные бойцы, оснащенные различным оружием, в том числе и таким, которого на многих планетах просто не знали. Новая надежда окрылила экипаж.

— К каждой из четырех примкнувших к нам планет, — говорил, саркастически улыбаясь, Главный Стратег, — мы с успехом подбирали ключи. Ни одна из них не устояла против нас. Все сдались нам. Я уверен, что и эта тоже будет наша. Спектр Желтой Звезды нам понятен, в нем нет убийственных для нас лучей. Защита нашего корабля надежна. Вероятность Жизни на ней велика, мы на верном пути. Меня захватил азарт, я чувствую ее, эту планету. Она будет наша, как и все другие.

Я верю в успех, это будет удачная охота. Все. К бою, к последнему бою.

Планета ничего не подозревала, она жила своей жизнью. Желтая Звезда давала тепло и свет. На планете жили, трудились, там росли деревья и травы, пели птицы, плавали рыбы и бегали звери. Вокруг планеты вращались спутники, космические корабли, над аэродромами кружились самолеты. Появление близ планеты — «чужого» корабля было встречено с радостью. Об этом мечтали давно — контакт с другим Разумом ждали и верили в него. Совет ученых рассудил просто — это автомат-разведчик, прилетевший из чужого мира. Именно автомат, иначе почему же он молчит? Начались дискуссии и споры, как войти с ним в контакт. Предложений и проектов была масса… А чужак все кружил и кружил над планетой, зоркие объективы, антенны смотрели, слушали, зондировали, компьютеры записывали, анализировали, обобщали. Информация о планете накапливалась, многое узнал о ней чужой Разум.

— Стик, можно сделать общие выводы о планете. Она имеет развитую органическую жизнь. Уровень промышленного производства еще не высок. Они умеют делать ракеты, самолеты, примитивные космические корабли. Они могут обращаться с атомной энергией. Энергия передается в основном по металлическим линиям. Основной вид энергии — электричество. Много построено электростанций на реках и в морях. Удивительно, что они мало используют энергию ветров, хотя ветры распространены по всей планете. Используют преобразование механической энергии. Сжигают органическое топливо. Организмы разбросаны по планете неравномерно. Развитие общества не обладает явно выраженной агрессией. На данном этапе… — начал доклад Главный Аналитик.

— Ясно. Какой способ захвата вы предлагаете? Нам не надо повсеместных разрушений. Это нерационально.

— Устрашение!

— Каким, образом?

— Стик, мы направили свои устремления на изучение этой планеты, на то, чтобы найти слабые места в общепланетарном масштабе. И, как всегда, нашли. Природа оказалась и здесь далека от оригинальности. У планеты несколько слабых мест. Первое — снижение содержания кислорода в ее атмосфере до критических значений для существования живого организма. Второй — растапливаются льды полярных точек. Океан поднимет уровень, живого почти не останется, пострадают города, заводы, поля. Можно делать это постепенно, пока они не примут наши условия. Но и здесь я вижу негативные стороны. И прежде всего в том, что затопятся части суши, где построены прекрасные города, наше туристическое агентство опять предъявит нам свои претензии. Если только спровоцировать нападение на наш корабль, но… думаю, есть лучший способ поставить их на колени…

— Да! Надо сохранить их города и всю жизнь, нам необходимо производство, нужны рабы… Можно пойти лишь на частичное, я бы сказал, демонстрационное уничтожение, запугать их полным уничтожением…

— Есть и такой способ. Компьютер нашел самое слабое место в их атмосфере. Мы их напугаем!

— Что это?

— Стик, мы знаем, что вы обожаете фрукты. Целый сад на корабле радует нас нежными плодами. Ваша забота о команде просто трогательна.

— К чему это отвлечение о фруктах, Скан?

— Я часто наблюдал, как вы снимаете тонкий слой кожуры. Под ним темнеет питательная масса. Фрукт как будто сморщивается, вянет, его убивает излучение и атмосфера. Он становится незащищенным, слабым, как новорожденный, которого могут погубить многочисленные бактерии. Фрукт не может жить без кожуры, Стик.

— Я понял тебя, Скан. Ты предлагаешь уничтожить атмосферу?

— Да, вроде этого, Стик. — А нельзя ли это сделать локально, в одном, скажем, месте? Гибель в этой точке будет наглядным уроком для всей планеты, И сделаем так, чтобы они поняли связь между положением нашего корабля и местом массовой гибели разумных.

— Вы провидец, Стик.

— Спасибо, Скан, я догадывался об этом. Так в чем твой план?

— Желтая Звезда богата излучением. Спектр ее лучей широк. Есть в нем живительные лучи, а есть и лучи-убийцы. Они несут гибель живому и растительному миру планеты. Зато поток, падающий на планету, становится стерильным. Язвы Вселенной не долетают до них, им повезло. Это ультрафиолетовое излучение.

— А как же живет планета?

— В атмосфере планеты есть тонкий слой газа. Они его назвали озон. Вот он-то и не пропускает смертоносные лучи на планету. Газ витает вокруг планеты на небольшой высоте…

— Его можно убрать?

— Да, Стик, можно. Наши стратеги предполагают это сделать так: выжечь газ в одной области, а не весь. Сделать в защитной кожуре дыру, содрать там «одеяло жизни». Сквозь эту дыру смерть понесет то, что дало жизнь. Их убьет Желтая Звезда, но не мы. Наше оружие останется бездействовать.

— Я повелеваю не приводить оружие в боевую готовность, нам ничего не грозит и мы не объявляем войну, — проронил Стик. — Это будет не война, а убийство Звездой той жизни, которую она родила. Это самоубийство, и мы тут ни при чем. Откуда мы должны знать про этот газ. Не так ли?

— Наша совесть будет свободна от язвы жалости и сомнений. Притом эта дыра скоро исчезнет, спасительный газ восстановит свою концентрацию. Но урок будет более чем наглядным, — продолжал доклад Скан.

— Это просто находка! Слабость планеты более чем очевидна. Она уязвима в любом месте и в любое время. Это прекрасно. Где мы укусим планету и когда? Дайте карту, — скомандовал Главный Стратег.

В каюте возникло объемное изображение планеты.

— Материки разорваны океанами. Их шесть, включая полюса. Население распределено крайне неравномерно, промышленные центры тоже. Самый крупный материк вот здесь… Здесь больше всего городов. Предлагаю сделать дыру над этим регионом. Последствия будут яркими, броскими и страшными. У них есть радио и телевидение, весть разнесется мгновенно по всем материкам. Я так думаю. Удар неожиданный. Специалисты по тактике предлагают еще вот что. Они просчитали ситуацию по критерию наибольшего эффекта, а выдают за свои идеи. Безмозглые садисты. Так вот. Психология живущих на планете примитивна, они эмоциональны и чувствительны к гибели себе подобных…

— Подожди с психологией. Это частности. Чем и как ты выжжешь эту дыру и на что ты рассчитываешь?

— Стик, я об этом и хотел доложить. Они сами подсказали нам эту мысль. Сами! Их промышленное производство еще не сбалансировано. Они самоубийцы, травят себя, выбрасывают в моря и реки, на поля и в атмосферу то, что им вредно. Это удивительно, но это так, Планета самоубийц. Психологи долго размышляли, искали общие критерии. И нашли их. Живые гонятся за выгодой, им нужна она прямо сейчас, тут же. Долго не могли понять: зачем? Зачем спешить и пренебрегать своим будущим и даже жизнью. Оказалось, вот почему. Они боятся друг друга и хотят быть всегда сильнее других. Это-то и заставляет их спешить, это их губит. Растрачивают слишком много энергии. Их технология далека от совершенства. Мы должны их прибрать к рукам. Это первое. Второе — мы нашли конкретное оружие против них. Они придумали и произвели его сами, и даже частично, так сказать, опробовали, ввели его в действие. Это газ фреон. Его используют и в промышленности, и в быту. Особенно в холодильных установках. Текучий, потери его громадны. Газ стремится вверх, а там он вступает в реакцию с газом, который защищает живое на планете от убийственных лучей. Мы уменьшим концентрацию их спасительного газа, и последствия будут очевидны и ужасны. На планете уже сейчас огромная дыра над одним из полюсов. Там почти нет живых. Дыра пульсирует в зависимости от степени неразумности живых. Небольшая добавка к ней или создание новой в неожиданном для разумных планеты месте приведет к их частичной гибели. Третье — мы продумали акцию; вот тут действительно наши психологи превзошли себя. Основные массы живущих на планете разумных появляются на улицах городов, на полях, на дорогах утром. Они идут трудиться. Суть наших действий заключается в том, чтобы ночью, когда они спят и все сенсоры их отключены, над наиболее населенным местом снять защитный слой. Утром, покинув свои жилища, они, ничего не подозревая, попадут под убийственные лучи своего же светила. Это будет настоящий удар, они будут совершенно беспомощны и не защищены. Я представляю…

— Прекрасно! — перебил Стик. — Прекрасно! Есть и четвертое: весть разнесется мгновенно. Они поймут, в чем дело, и страх заставит их изменить свою жизнь. Страх загонит их под океан или твердь, они будут в наших руках, мы лишим их лесов и полей. А потом, только потом я им дам возможность выбраться наружу, но уже послушными рабами. Сейчас, Скан, переводи корабль на стационарную орбиту, зависни над этим местом, готовься. Кстати, а как получить этот газ — фреон? Так ты его назвал?

— Наши инженеры уже отладили мост: атмосфера — корабль — атмосфера. Мы получим фреон, его будет достаточно.

— Начинайте! — коротко бросил Стик и, взяв из вазы фрукты, стал медленно снимать с одного из плодов кожуру. Плод потемнел, сморщился. Стик улыбнулся. В динамиках корабля слышались отрывистые команды…

Утренние радиопередачи на планете начинались рано, они как бы следовали за рассветом. Вставало из-за горизонта светило — Желтая Звезда, а радио поднимало разумных, они готовились к труду. Радиоволны разнесли новость — корабль чужаков перешел на стационарную орбиту. «Он не проявил к нам интереса, — надрывались дикторы. — Слишком мал был у нас корабль-разведчик. Нас оскорбляет это невнимание». Обсуждался и перелет на высокую орбиту: «Он готовится к старту к своей звезде, позаботившись о том, чтобы не загрязнить атмосферу нашей планеты. Очевидно, главные двигатели корабля ядерные. Это посланец высокоразвитой, гуманной цивилизации».

…Пол собирался на работу и, как всегда, первым. Он раньше всех выходил из дому, чтобы добраться до гаража. Хозяин был строг и беспощаден к опозданиям.

— Мария, как мой кофе? — крикнул он из ванны.

— Уже готов, и бутерброд с сыром и маслом. Завтракай сам, я займусь детьми. Кетти что-то плакала ночью, а ты, конечно, спал и ничего не слышал? Тед, а ну бегом в ванную, умывайся, грязнуля!

— Извини, Мария, я вчера очень устал. Эти задачки такие трудные. Мы с Тедом голову сломали, прежде чем решили. И зачем детям такие сложности, не знаю. Да, Мария, как тебе нравится этот молчун?

— Какой еще молчун, Пол?

— Да чужой корабль. Полагают, что он уже собрался домой. Даже не пообщался с нами. Что он мог узнать о нас за это короткое время? Что повезет в свой мир? По-моему, его страшно отпускать, мало ли что он там насобирал о нас и нашей планете! Еще потом приведет за собой армаду таких же молчунов. Мне что-то не по себе. Сами здесь разобраться не можем, о планете не думаем.

— Ты уже спал, а вчера телевидение объявило, что будет запущен корабль-инспектор. Он попробует вступить с ним в контакт. На корабле полетят двое, они подготовились к контакту. Было интересно: опять на орбите будут космонавты! Их уже давно не посылали после того, как кружатся эти спутники-умники.

— А ты хорошо разбираешься в космонавтике, Мария? Я и не знал этого за тобой.

— Вчера наслушалась, Пол. Мне вполне хватает детей и тебя. Я люблю тебя как и раньше, ты нас кормишь, у нас замечательный дом и дети. Эй, Тед! Ты выйдешь из ванной или нет? Опять пускаешь мыльные пузыри? А ну вылезай скорее.

— Спасибо, Мария. — Пол прихлебывал кофе, он был теплый, как раз такой, какой он любил. Пол с детства не терпел горячее, он и у моря сидел в тени, страдая от жары. — Спасибо, сегодня я заработаю тебе на шикарное платье, хозяин дал мне выгодный рейс. Буду лететь по дороге, а не ехать. Нужны деньги, очень нам нужны. И я их научился делать. Все, я побежал.

Он быстро поцеловал жену, заглянул в детскую. Кетти спала, чуть приоткрыв рот. Пол постоял, подошел к кроватке, прикрыл дочь одеялом, погладил ее по светлым густым волосам, вышел, затворив тихонько дверь, и направился к выходу.

— Пол, не забудь шляпу, — напомнила Мери.

Пол взглянул в окно.

— О чем ты говоришь, Мария. Посмотри на улицу. Она просто залита лучами. Надо же, только весна началась, едва зазеленело, а звезда наша светит как знойным летом. — Пол осекся. — Мария, посмотри, что это?

— Где, Пол?

— Да на улице. Листочки на деревьях свернулись, стволы почернели. Как будто все обдало жарким ветром. А ты говоришь, возьми шляпу.

— Конечно, возьми, Пол. От твоей шевелюры давно остались лишь воспоминания.

— Еще не жарко, весна все-таки.

— Ох, мой умный и упрямый Пол.

По улице он бодрым шагом направился к остановке автобуса. Вокруг было безлюдно, остановка была пуста.

«Странно, — подумал Пол, — а где же Конрад, он всегда выходит заранее. Да и Билли тоже».

Лицо, руки ощущали настоящий жар. Голову буквально обожгло.

«Что это?» — с ужасом бормотал Пол. Его руки на глазах покрылись волдырями, боль становилась нестерпимой. Лицо стало как будто чужим, он чувствовал, что оно наливается, разбухает. Пол невольно взглянул на сверкающее светило. Боль пронзила глаза. Он бросился назад, домой. Ворвавшись в дом, кинулся в ванную и стал плескать на себя холодную воду. Громкий стон вырвался из груди.

— Что с тобой, Пол? — с ужасом шептала Мария. — Что с твоим лицом? Оно красное, оно в волдырях. Кто тебя, Пол? Что случилось?

Мария кричала, с ужасом глядя на Пола. Он выпрямился и пошел на этот крик, вытянув вперед руки. Руки были страшными. Они были в сплошных волдырях, разбухшие, как воздушные шары. Натыкаясь на стены, Пол сделал два шага и рухнул на пол.

— Я ничего не вижу, Мария, я ослеп. Мне очень больно, Мария. Яркий огонь в глазах. Где ты, Мария, где Тед? Что это, Мария? Что это?

Жена с ужасом смотрела на Пола, его била дрожь, конвульсии сотрясали сильное тело. Мария бросилась к телефону. Дрожащими руками она набрала номер.

— Доктор, доктор. Пол ослеп, он весь в ожогах, в ужасных ожогах. Помогите ему, помогите немедленно, он умирает.

— Мария, умерли уже сотни, — ответили в трубке. — Никто не понимает почему. У всех сильные ожоги. Я не могу ничем помочь, даже не могу выйти на улицу. Кругом смерть. Не выходите из дома, не пускайте детей на улицу. На улицах смерть, Мария. — Голос в трубке умолк.

Мария бросила трубку и побежала к Теду. Тот доедал свой завтрак и слушал громкую музыку.

— Мама, я пошел. Сегодня будут хорошие отметки, мы вчера с папой решили все задачи. — Тед умолк, увидев заплаканное лицо матери. — Мама, что с тобой?

Мария выключила магнитофон, молча схватила мальчика и утащила его в детскую. Кетти спала и улыбалась во сне, рядом с ее головкой на подушке лежала смешная игрушка.

— Боже, что же теперь будет? Боже мой, боже мой, — шептала Мария. Слезы лились из ее глаз. Тед тоже заплакал.

— Не выходи из комнаты. Никуда! Будь с Кетти.

Мария побежала к приемнику и включила его.

«…необъяснимое исчезновение озона над территорией многих стран привело к резкому увеличению ультрафиолетового потока. Это опасно для всего живого. Гибнут все, кто появился на улице. Страдают глаза, незащищенные лица, руки. Гибнут деревья, травы, птицы. Не выходите из домов, не покидайте своих жилищ. В них ваше спасение. Держитесь, мы обдумываем, как вам помочь… Повторяем, спутниковые системы обнаружили внезапное, необъяснимое исчезновение озона над территорией…»

Мария бросилась к Полу, он тихо лежал в коридоре; она склонилась над ним и затихла…

Стик был доволен. Замирала жизнь на планете, эфир наполнился криками о помощи и проклятиями к Желтой Звезде.

— Все продумано правильно, — говорил Стик. — Это наше предупреждение. Наглядное предупреждение! Они поймут, что мы им диктуем, они поймут свою беспомощность перед нами. Жаль, что не все видели, как мы поджарили людей этого региона. Я бы хотел слышать беспомощные вопли и с других материков…

— Чего проще, Стик, можно устроить, хоть сейчас. Через два часа все континенты будут просить пощады.

— Как?

— Снизим корабль и пройдем один виток, выжжем озон по всему витку. Они поймут, что след нашего корабля несет им погибель. Они поймут это, Стик, и будут молиться нам!

— Действуйте!

Корабль несся над планетой, оставляя под собой умирающую жизнь, обожженных и изувеченных. Страх расползался по планете, затихали города, высыхали поля.

— Великолепно! Переводите корабль повыше, ближе к холодному спутнику планеты. Пусть людские существа думают, а я продиктую им условия капитуляции. Лингвист изучил их язык. Мы знаем их самые страшные слова… — Стик жадно глядел на планету.

— В их языке много ужасных слов. Текст уже готов. — Скан услужливо улыбнулся.

— Ну что же, замечательно!

— Может, включить систему обороны?

Корабль медленно удалялся от израненной планеты. Экипаж занялся развлечениями. Стик обдирал кожуру с очередного плода. Ваза пустела… И вдруг удар потряс корабль, и он начал разваливаться на куски. Ракета, стартовавшая с холодного спутника планеты, осуществила возмездие… В электронной памяти компьютеров, которые находились в ракете, имелась программа уничтожения движущейся цели вокруг планеты… Это была последняя боевая ракета, стартовавшая с безжизненного спутника, вращавшегося вокруг планеты… Впрочем, некому было удивляться.

АЛЕКСАНДР ПОЛЕЩУК, ИДА КРУЖКОВСКАЯ
ИМБИТОРЫ АТАКУЮТ НА ЗАРЕ
Научно-фантастическая повесть

Я — всего лишь краткий сон Вселенной,

А она — мой самый длинный сон.

Аркадий Тюрин

ЗАЯВЛЕНИЕ КАПИТАНА ПРИТТА

Нептунология стала реальностью после заявления отставного капитана военно-морских сил из Саутгемптона Джеральда Притта о том, что в океанских водах юго-восточнее Филиппин действует отлично слаженная организация, «работающая» под местных пиратов. Как известно, капитан Притт являлся организатором группы, ставившей своей целью по возможности полную ликвидацию пиратских флотилий в этом районе. Его подвиги достаточно освещались в газетно-журнальной печати, а любая из трех монографий, посвященных исследованию его деятельности, и сейчас читается как увлекательный авантюрный роман. Вот исторические строки из памятного заявления Притта.

«Идя восточным курсом через проход Сомбреро и имея в виду по правую руку остров Малый Никобар, я обнаружил идущее курсом зюйд-вест малое судно под парусом, в котором безошибочно был опознан пиратский корабль Го-Шеня, совершившего единолично или совместно с другими кораблями свыше ста семидесяти пяти ограблений торговых и грузовых судов. Дав световой сигнал: «Вы опознаны, сопротивление бесполезно, спустить парус!», я пошел на сближение и вскоре высадил на борт пиратского судна десант из семи своих людей. Пиратский корабль казался покинутым, но в трюме удалось обнаружить самого Го-Шеня и пять членов команды, которые были без труда опознаны на основании имеющихся у нас описаний. Крайне истощенные, скорее нервно, чем физически, все пираты не оказали нам никакого сопротивления и были препровождены в Порт Блэр, где заседала сессия Морского суда. Го-Шень был приговорен к расстрелу, а члены его команды к различным срокам каторжных работ, и я считал это дело законченным, как неожиданно, находясь уже в Маниле, получил срочную телеграмму из Мадраса, куда были направлены осужденные для дальнейшего следования к местам заключения. Оказывается, Го-Шень, у которого еще не истек месячный срок до дня казни, обратился в Морской суд с просьбой, суть ее заключалась в том, что он хотел перед смертью видеться и говорить со мной. Ему было позволено запросить мое согласие радиограммой, что и было сделано. Я вылетел в Мадрас на самолете «Эйр-Индия» у. был препровожден начальником городской тюрьмы в помещение для тюремных свиданий. Меня предупредили, что Го-Шень проходил неоднократно специальную тренировку в Японии и Индонезии и знаком с приемами наиболее изысканных и смертельно опасных видов борьбы.

Го-Шень, еще далеко не старый человек, рослый и изящный брюнет, сердечно поздоровался со мной и широким жестом протянул мне свою руку. Эти штучки я отлично знал и, без труда уклонившись от опасного рукопожатия, предложил ему сесть на каменную скамью в углу камеры свиданий. Сквозь решетчатую дверь за нами наблюдали начальник тюрьмы и два тюремных служителя, вооруженных крупнокалиберными «ремингтонами», готовые прийти мне на помощь. Помощь, впрочем, мне не понадобилась.

С невольной душевной болью я всматривался в лицо этого человека, ставшего одним из моих самых замечательных противников на протяжении моей деятельности по санации океанических путей от пиратов. Потомок эмигрировавшего в Китай князя Охлестышева (его мать была младшей дочерью князя) и крупного шанхайского торговца свининой Ли Фанг Дау, мой собеседник мог похвастаться и обширным образованием, и поразительным жизненным путем. Его знали в Оксфордском и Токийском университетах, он работал в исследовательской группе Ролла в Нью-Йорке и считался ближайшим преемником самого Кокса на посту руководителя одной из лучших океанологических лабораторий. Вряд ли в то время существовал человек, который подобно Го-Шеню мог бы считать Южные моря своим родным домом. Но научная карьера его как-то сразу прекратилась, и только впоследствии стало известно, что, отправившись навестить своих родственников по отцовской линии на Тайване, он был захвачен в плен пиратами Го-Шеня, добровольно присоединился к ним, а год спустя в омерзительной драке расправился с самим Го-Шенем и, унаследовав его «дело» и его имя, придал свирепый размах пиратским грабежам и захватам. Таков был человек, пожелавший говорить со мной в самые трагические часы своей жизни.

— Вы хотели меня видеть? — спросил я. — Я слушаю вас.

— Однорукий Краб, — сказал торжественно Го-Шень, называя меня той почетной для меня кличкой, которую я получил после того, как потерял левую руку в сражении с флотилией Хуана Малайца, — я счастлив, что вы согласились выполнить мою последнюю волю.

Я кивнул.

— Вероятно, вы думаете, что старый пират решил рассказать вам о спрятанных сокровищах? Разумеется, я кое-что припрятал на черный день, но мне уж ничем не помочь, пусть денежки полежат до времени.

Вы, конечно, обратили внимание, — продолжал Го-Шень, — на то странное состояние моей команды, в котором она находилась, когда вы захватили мою «Синюю жемчужину»? Мы не были в состоянии самостоятельно передвигаться, а между тем вы сами, Однорукий Краб, тут же убедились, что на «Синей жемчужине» были в избытке и пища, и пресная вода, и кое-что покрепче. Да, мы были лишены жизненных сил, и сегодня я решил протянуть вам руку помощи.

Улыбнувшись, я сделал пренебрежительный знак рукой.

— Вы отклоняете мое предложение. Но запомните, Однорукий, это предложение сделал человек, стоящий у самого края могилы; паруса моей судьбы разорваны ураганом неудач. Взамен же я ничего не прошу у вас, даже жизни. То, что я сообщу вам, вовсе не игра, не обман, не выкуп, а подарок, если хотите — предупреждение.

Го-Шень помолчал и, запустив руку в широкий рукав полосатой арестантской пижамы, неожиданно достал округлый плоский предмет синезеленого цвета.

— Я покажу вам, Джеральд, что было причиной нашей слабости… — С этими словами Го-Шень сжал этот странный предмет между большим и указательным пальцами, и я тотчас же почувствовал, как сильная струя какой-то прозрачной жидкости брызнула мне в лицо. Первым моим движением было стереть эту холодную и вязкую жидкость, и с этой целью я попытался приподнять руку, но тут же с ужасом понял, что нахожусь в парализованном состоянии. Вместе с тем я с полной ясностью отдавал себе отчет в том, что с каждой секундой теряю свои жизненные силы. Как, вероятно, вы уже догадались, я испытывал действие знаменитой кардены имбиторов, мощного обессиливающего оружия, доставившего впоследствии столько неприятностей экипажам судов. Что же касается самого Го-Шеня, то он раскраснелся и задышал глубоко и мощно, будто впитывая в себя мои уходящие силы. (По мнению специалистов, имбиторы изготавливали свои кардены из высушенной физалии аргонавтика, ядовитого медузообразного свободноплавающего существа).

— Теперь, Однорукий Краб, вы будете меня слушать с бльшим доверием, — мрачно пошутил Го-Шень. — Надо вам сказать, что мы в своем кругу уже давно поняли, что в наших морях что-то нечисто. Мы обнаруживали разграбленные дочиста корабли, но никто из моих капитанов не мог установить, кто это сделал. Мы находили корабли, покинутые своими командами, но все спасательные шлюпки были налицо, в каютах пахло сигаретным дымком, а в камбузе кипела похлебка. Вы, что вполне естественно, приписали на мой счет эти корабли, а я, если говорить откровенно, подумал, что Джеральду Притту надоела его пресная работа по уничтожению неуловимого Го-Шеня и он сам принялся со своими ребятами за настоящее дело.

Если бы не мое странное состояние «обморока наяву», то Го-Шень содрогнулся бы, увидев выражение моего лица.

— Первым столкнулся с ними Густав Рыжий. Прекрасный морской офицер, воспитанный в лучших традициях военного флота Германии, он несколько одичал в сельве Ла Платы, но вскоре мы не могли им нахвалиться. Ночью в тумане мимо него прошло полувоенное судно, в котором он, к своему крайнему удивлению, опознал пущенный им же самим ко дну английский охотник «Трафальгар», потопивший в свое время У-23 в Северном море. Он тотчас же. доложил мне, но я не придал значения его рапорту. А с этой встречи мы вошли в полосу неудач. «Кристалл», за которым вы, Однорукий, столько раз безуспешно охотились, был взят на абордаж командой неизвестного судна и оказался так же ограблен, как и другие наши суда в предыдущих случаях. Такая же судьба постигла «Кальмара», а им командовал сам Чанг, эта горилла из Читаонга, величайшее открытие Го-Шеня Первого, моего предшественника на капитанском мостике Черного флота Южных морей. Между прочим, в своей последней радиограмме Чанг успел сообщить, что прежде, чем он успел заметить противника, марсовый обратил внимание на стаю акул, окружающих его корабль. Это даже не была стая. По словам Чанга, это был скорее целый косяк акул, подобный тем косякам, в которые собирается лосось и сельдь. После «Кристалла» мы потеряли «Лотос» Густава Рыжего и еще восемь кораблей подряд…

И наступила наша очередь…

Я слушал молча, но даже, если бы я и мог что-нибудь ответить, у меня все равно не было бы сил прервать Го-Шеня.

— Вы, вероятно, отлично помните силуэт моей «Синей жемчужины»? Вас не удивляла моя рубка? А ведь это верхняя часть лимузина, принадлежавшего одному из известных правителей. У него были все основания весьма опасаться жителей своего же собственного острова. Я приобрел корпус его личной автомашины по случаю и укрепил его на своем корабле. Еще бы, закаленные стекла толщиной в четыре сантиметра, отличная броня и чрезвычайно удобный обзор. Сидя в своей рубке, я мог отлично наблюдать за ходом борьбы и только изредка вмешивался в нее базукой или пулеметом.

Они напали на «Синюю жемчужину» дня за три до нашей встречи у Никобарского архипелага. Черный Сэм, обычно забиравшийся на самый топ мачты, первым увидел стаю акул. Что означало появление такой стаи, он, конечно, не знал, но я обещал ему пять фунтов, если он вовремя приметит что-нибудь в этом роде, и Сэм не слезал с мачты целую неделю.

— Акулы, сэр! — крикнул Сэм, показывая на зюйд-вест и к зюйду.

В свой пятнадцатикратный «цейс» я сразу же различил частокол акульих плавников: предупреждение бедняги Чанга сбывалось.

— Приготовиться к бою! — отдал я команду и, бросив на сиденье своей рубки-лимузина базуку, молниеносно задвинул стекла кабины. Мои ребята привычно осматривали скорострельные карабины, щелкая затворами.

Из окон кабины я видел только пустынное море. Косяк акул прошел по правому борту и развернулся как по команде, окружая «Синюю жемчужину», но горизонт был чист. Неужели это ложная тревога? Внимательно осматриваю горизонт; вдруг не увидел, скорее почувствовал набегающую тень… Я резко повернулся, но было уже поздно: из бездны океана носом вперед плавно вынырнул английский охотник… С каким-то странным плеском он выровнялся на плаву и застыл в десяти ярдах. Он был весь покрыт глубоководными водорослями и раковинами, краска на корабле облупилась и размокла. Ни на палубе, ни в рубке не было никого.

— Мачты рубить! Полный вперед! — скомандовал я. — А уж вы-то знаете, что, помимо парусов, я располагал двумя мощными дизелями фирмы «Бенц-Марин» на тысячу двести лошадиных сил каждый.

Го-Шень всмотрелся в мое лицо, и, видимо, поняв, что я сейчас потеряю сознание, осторожно и бережно потер двумя руками яйцеобразный предмет, нити, охватившие мое лицо, тут же поникли и как бы потекли вспять, прячась внутри его кардены.

— Вы сняли эти двигатели с потопленного вами трампа «Нибелунги»! — тут же воскликнул я и почувствовал, что говорю шепотом.

— Лучше помолчите, Краб, — сказал, усмехаясь, Го-Шень. — «Нибелунги» принесли мне немало огорчений. И слушайте внимательно, иначе… — И он покрутил перед моими глазами своей карденой. Я заметил, что цвет ее теперь уже был не сине-зеленым, а красновато-бурым, будто ее овал налился кровью.

— И что же, Краб, что бы вы подумали, — продолжал Го-Шень, — если бы увидели то, что я увидел? Двигатели моей «Синей жемчужины» запели свою песню, и скажу я вам, запели отличными голосами. Мы пошли со скоростью в пятьдесят узлов, и покрытый водорослями английский охотник остался было далеко позади, как вдруг мне стало ясно, что он догоняет нас, да и как было ему не догнать, когда манильский канат и, заметьте, Однорукий, новехонький канат, пропущенный сквозь его клюзы, натянулся как вожжи, а по носу охотника забурлило что-то такое, будто забили хвостами с десяток китов и весь этот морской дилижанс рванулся за нами вдогонку, делая по крайней мере девяносто узлов в час. Так мы и шли некоторое время. Впереди — стая акул, за ними моя «Синяя жемчужина» и, как буря, настигающая нас, безмолвный охотник. Вскоре он поравнялся с нами.

— И все это время, — спросил я, воспользовавшись паузой, — вы не видели ни одного человека?

— Ни одного, — медленно сказал Го-Шень. — Но то, что вы сейчас услышите, и будет той самой морской тайной, прикоснуться к которой мечтают и боятся моряки всех океанов и всех морей… Люди появились как-то сразу. Их было десятка два, может быть, и три… Но что это были за люди!.. Представьте, Однорукий, молодых моржей, которые волей провидения вдруг стали моряками, нет, и это не то… Это были самые морские парни из тех нескольких тысяч, которых я когда-нибудь видел в портах двух полушарий. На них были черные шелковые трусики, а все остальное в своем натуральном виде. Под их загорелой кожей перекатывались бицепсы с детскую голову величиной, а мышцы на ногах имели, по крайней мере, сто пять сантиметров в обхвате. Правда, руки у них были коротки, короче, чем у людей… А, встрепенулся, Однорукий, д-да, короче, чем у людей, но зато, какие кулаки… — Го-Шень помолчал и тихо, почти шепотом, добавил: — С первого же взгляда на эти кулаки я понял, Однорукий: «Синей жемчужине» пришел конец…

Го-Шень протянул ко мне руку, щелкнул пальцами. Я машинально достал сигареты и зажигалку. За решеткой сердито засопел начальник тюрьмы, но, по-видимому, не решился прервать наш разговор. Го-Шень любовно провел кончиком сигареты у себя под носом, жадно ее раскурил и некоторое время, следя глазами за дымком, продолжал:

— Меня расстреляют в понедельник, не раньше… Понедельник был всегда моим счастливым днем. Буду ли я жив или нет, но к морю я не вернусь никогда. А тебе, Однорукий Краб, жить и умереть в голубой стихии. Я мог бы просто сообщить тебе, что был бой, мог бы передать его со всеми подробностями, но тогда мой рассказ выглядел бы, как рассказ любого мальчишки из любой страны о каком-нибудь «вестерне». — Го-Шень коротко рассмеялся: — Не это важно для тебя, Однорукий, тебе драться и, может быть, победить. Я передам тебе главное: стратегию боя и, не продумав каждое слово, которое ты от меня услышишь, не вымуштровав каждого из своих ветеранов, и не думай о встрече с Ним.

— С кем? Кого вы имеете в виду, Го-Шень?

— Да, Он появился в капитанской рубке, и мне сразу стало ясно, что Он и есть главный всему этому делу. И, что самое важное, Краб, Он человек, как я или как вы, скорее как вы, потому что он несомненно европеец. Англичанин, немец или финн, француз, янки или швед, но — европеец. Он выглянул на одно мгновение u-s руГжи и что-то крикнул дискантом, и парни на палубе охотника сразу подтянулись и замерли. Так замерли, что ни один человек замереть не смог бы, клянусь спинным плавником той акулы, что сожрала моего лучшего друга Адониса Гурса в Баб-эль-Мандебском проливе.

Я стал приходить в себя окончательно и даже смог пожать плечами, показывая, что не совсем понимаю своего собеседника.

— Они не дышали, Краб, совсем не дышали. Они стояли так, что их грудные клетки в желваках и наплывах мышц были мне видны как на ладони, но они не дышали. И тогда я первым не выдержал и скомандовал своим ребятам: «Акэла!», что означает: «Стрелять одиночными!»

— Возможно, Джеральд, вы ожидаете, что в ответ они пошли на абордаж? Не тут-то было! Они и не подумали предпринять против нас каких-либо враждебных действий. Скорострельные автоматы, как вы знаете, опоражнивают обойму за треть секунды, поэтому я и дал приказ стрелять одиночными. Каждый из моих ребят уже сделал по пять, шесть, семь выстрелов, а эта компания на палубе охотника занималась какой-то сумасшедшей гимнастикой. Они прыгали и в бок и в стороны, они кувыркались и отпрыгивали, но ни одна из пуль не задела ни одного из них. И я понял, Краб, понял… Они видели летящую пулю точно так же, как мы видим чайку над морем, а их нервный механизм позволял им с поразительной быстротой реакции находить неуязвимое положение для туловища, рук, ног, головы. Но едва я так подумал, как сразу же двое из них были ранены. И тогда, повинуясь новому окрику того, что прятался в рубке, оба раненых бросились в море, и вода между бортами наших судов закипела от сотен акул… И тогда заговорили наши пулеметы, но было уже поздно…

Остальное не так интересно. Они прыгнули к нам на борт без всяких крюков или канатов. С неимоверной быстротой выхватывали из рук моих ребят карабины, а затем выбрасывали моих парней в море. Я открыл дверь своего лимузина, и ко мне вскочили внутрь человек шесть из оставшихся в живых.

Не буду вас утомлять перипетиями сражения. Скажу только, что под сиденьем моего лимузина был люк в машинное отделение. Это несколько задержало развязку, но вскоре нас отыскали и там… Тут-то один из нападающих применил против нас вот эту штуку… — Го-Шень повертел перед моим носом карденой, принявшей вновь светло-зеленую окраску. Одна из нитей схватила меня, но я успел ударить о борт огнетушитель, обычный огнетушитель, заметьте себе это хорошенько, Краб, и пенная струя выгнала наших противников на палубу. Долго мы сидели по разным углам машинного отделения, боясь высунуть наружу нос, но потом я понял, что они ушли и оставили нас в покое. Конечно, свое оружие тот парень выпустил из рук, когда я навел на него струю пены, и я далеко не сразу сообразил, как им пользоваться, но, как вы уже успели убедиться, кое-чему научился.

— Не совсем понимаю, Го-Шень, — сказал я, — для чего вы рассказываете это все мне?

— Не скрою от вас, Однорукий, что я привык видеть в вас врага номер один, — ответил Го-Шень. — Но я покидаю жизнь, покидаю море. Найдите в Макао таверну «Самое желтое солнце» и скажите ее хозяину «Маэ Мблис» — это пароль — и под ваше начало станут все корабли, которые еще остались в водах Южных морей. Каждое ваше слово будет законом. Вам понадобятся настоящие моряки, а когда вы победите, пусть будет все по-старому…

Уже в Маниле, развернув утренний выпуск «Морского вестника», я узнал, что Го-Шень бежал из-под стражи на следующий день после моего посещения. Его видели в одном из портов Суматры, и вскоре след его затерялся. То, что Го-Шень освободил себя с помощью кардены, вскоре подтвердил начальник мадрасской тюрьмы. Впрочем, он никак не мог расстаться с мыслью, что это поразительное оружие было передано Го-Шеню мною…»

АТАКУЮТ ИМБИТОРЫ!

Кто первым произнес слово «имбитор», сейчас уже трудно выяснить. По одним источникам, так назвал это существо профессор Сайрус Лонг, присутствовавший при первом вскрытии шмбитора, по другим — известный эстрадный клоун Джим Хайфиш. Во всяком случае, слово это, несомненно, английского происхождения и в вольном переводе означает что-то вроде «раздражающий», «озлобляющий», «отравляющий» или даже «отягчающий» что-либо, радость или горе, в зависимости от применения. Но как бы то ни было, слово это сразу же прижилось, вытеснив целую серию временных названий, изобретенных в различных странах.

Сообщения о действиях имбиторов поступали со всех точек Мирового океана. Имбиторов одновременно видели у берегов Южной Америки и в Карибском море; побережья Атлантического и Тихого океанов стали ареной выдуманных или действительных событий, в которых участвовали сотни этих существ. Были опубликованы многочисленные снимки, среди которых сразу же выделились своей достоверностью фотографии, сделанные известным дипломатом доном Мигелем Мантилла-Ортего во время штурма имбиторами пассажирского лайнера «Каридад де Казарес», вышедшего из Салина-Крус и следовавшего в Сан-Диего.

Атака имбиторов на пассажирский лайнер отличалась от подобных атак, описанных Приттом. Прежде всего, не было никакого «косяка» акул, а так как нападение имбиторов началось в девять часов утра при ярком солнце, то не заметить появление хищников было просто невозможно. Далее имбиторы не нанесли никаких существенных потерь ни экипажу корабля, ни его пассажирам. После нескольких звонких оплеух экипаж лайнера был загнан в кубрик, а пассажиры стали свидетелями изумительного зрелища, которое никак нельзя было понять иначе, как тренировку. Семь или восемь дюжин имбиторов несколькими волнами прыгали с палубы своего низко сидящего ржавого пароходика времен первой мировой войны, стараясь дотянуться руками до фальшборта лайнера. Затем следовали молниеносные подтягивания на руках, двойные и тройные сальто, и имбиторы прямо с верхней палубы лайнера прыжком через голову возвращались на свой пароходик, описывая дугу в двадцать, а то и в тридцать метров. Дон Мигель Мантилла-Ортего беспрепятственно производил съемку своим портативным киноаппаратом, как из иллюминатора своей каюты, так и через полуоткрытую дверь, выходившую на палубу. Пленка, отснятая доном Мигелем Мантилла-Ортего, была переснята на более широкий формат и после тщательного изучения выпущена на мировой экран, принеся дипломату баснословный барыш.

Конечно, ряд специалистов высказали сомнение в подлинности фотографий. По просьбе дона Мигеля Мантилла-Ортего была создана комиссия, включившая в себя лучших мастеров комбинированных съемок и ведущих знатоков анатомии млекопитающих. Первые заявили, что подобная съемка могла быть осуществлена только при помощи кибернетических устройств, имитирующих движения имбиторов, но такого рода съемки потребовали бы не менее десяти лет напряженного труда крупной студии-мастерской и десятков миллионов долларов. Что же касается специалистов-зоологов, то они сделали ряд глубоких замечаний в отношении мышечной анатомии имбиторов и, отнеся их, безусловно, к гоминидам, со всей решительностью объявили, что имбиторы все-таки не люди, а какие-то подобные им существа с более совершенным скелетно-мышечным аппаратом. Что же касается умственных способностей имбиторов, то здесь голоса разделились, и после тщательного исследования лицевых углов и объемов черепа по отдельным кинокадрам было сделано заключение о несомненной умственной отсталости этих существ. Общее мнение зоологов выразил Курт Пуффенкот, профессор зоологического института в Мюнхене, сказав полушутя-полусерьезно: «При таких великолепных прыжках вряд ли есть нужда в высокоразвитых формах логического мышления».

Далеко не столь безобидно окончилась атака имбиторов на мексиканский сторожевой катер «Пачука» у острова Санта-Каталина. На этот раз имбиторы выпрыгивали прямо из воды, в верхней точке траектории переворачивались вокруг оси, стреляли на лету по экипажу катера. Команда катера держалась великолепно. Потеряв во время первой же атаки троих, моряки встретили выпрыгивающих имбиторов дружным огнем, уложив сразу десять или даже пятнадцать из нападавших. Катеру удалось развернуться и выброситься на камни у острова Альтамура. Ночью команда покинула катер, унеся не только своих раненых, но и трупы двух убитых имбиторов. Собственно, с этой стычки и начинается научная нептунология, поскольку до сих пор приходилось иметь дело исключительно со словесными сообщениями, фотографиями, которые слишком часто оказываются ловкой подделкой, а также с непроверенными слухами. Ученый мир планеты надолго уселся вокруг мраморного стола Национального музея антропологии в Мехико, где в присутствии виднейших ученых-анатомов происходило первое вскрытие погибшего имбитора.

Объективы всех сколько-нибудь крупных телевизионных компаний были направлены на электрокаутер профессора Мексиканского университета Гектора Эспинозы. Как завороженные следили пятьсот миллионов телезрителей за движениями его рук, а когда профессор поднял голову и, глядя в объективы телекамер, медленно произнес: «Инверосимилитуд!», что многочисленные дикторы перевели как «невероятно», «неправдоподобно»…

ОТКРЫТИЕ КАРТЕРА

Как ни поразительно, но главное открытие было сделано Диком Картером, семилетним внуком Дика Картера-старшего, члена Королевского общества, награжденного большой золотой медалью Норвежского общества анатомов-зоологов за исследования в области сравнительной анатомии ластоногих. Хотя истинную ценность представляют сделавшие эпоху научные работы Картера-старшего, помещенные в биолого-анатомической серии Королевского общества, но для нас наибольший интерес представляет частное письмо Картера-старшего председателю биологической секции Мексиканской академии наук Франклину Каньядос, которое было нам любезно передано через Национальную федерацию по исследованию чудес морей и океанов в Берне.

«Дорогой сэр!

Позвольте принести Вам величайшую признательность за присылку семидесяти девяти стереофотографий анатомических препаратов, и как скромную замену посылаю Вам анатомический атлас ластоногих, выпущенный под моей редакцией в Осло. Я отдаю себе отчет в том, что никакая рутинная работа вроде моей не может быть поставлена в какое-либо сравнение с Вашим уникальным даром, но лелею надежду, что когда в руки европейских ученых попадет какой-нибудь имбитор, то я и мои коллеги приложим все усилия, чтобы отблагодарить Вас за присланный Вами бесценный подарок.

Прежде всего несколько слов о горловом захвате, обнаруженном Вами у обоих имбиторов. Это, несомненно, удивительный орган, который, безусловно, может обеспечить длительное пребывание имбиторов на значительных глубинах. Сколько времени имбитор может находиться под водой и на какой глубине — ответить пока затруднительно, но мои коллеги полагают, что не более получаса на глубине одного километра, и я считаю, что это только возможный предел.

Меня поражает также странное развитие костей тазового пояса. Не имея возможности проверить их прочность, все-таки полагаю, что вряд ли они свидетельствуют о длительном земном воздействии силы тяжести. При весе имбитора в сто восемьдесят килограммов (позволю себе сослаться на таблицу общих данных, приложенную к присланным Вами фотографиям) и росте в двести тридцать сантиметров длина ступни всего пятнадцать сантиметров. Я хотел бы также привлечь Ваше внимание к необычайно большому диаметру плечевой и берцовой костей. Мне кажется, что они обладают каким-то запасом прочности, необъяснимым на нашей планете.

Нисколько не сомневаюсь, сэр, что Вы не истолкуете мое последнее замечание как гипотезу о внеземном происхождении имбиторов. Как показала наука последнего столетия, такого рода предположения следует приберегать на самый последний случай; случай этот, по-видимому, так и не представится науке. Внеземное происхождение любого из земных существ напоминает собой нечто вроде сорок первого блюда японского завтрака; блюдо это всегда на столе, но вкус его никому не известен, так как к нему не прикасаются. Любая гипотеза о посещении Земли какими-то существами извне должна отвергаться наукой, но существование подобных гипотез обеспечивает своего рода «аппетитидуха», как выразился в моем присутствии отлично известный Вам специалист по иглокожим профессор Кадаяси Симура.

В пятницу вечером, рассматривая в стереоскоп присланные Вами фотографии, я услышал громогласный рев моего внука Дика. Проказник мучил кошку. Ее пришлось отобрать, и инцидент вскоре закончился всеобщим примирением, а мой внук был на время водворен у меня в кабинете. Не желая прерывать столь же полезное, сколь и приятное занятие по просмотру стереофотографий, я пригласил своего внука к стереоскопу. Он очень быстро разобрался в сути дела, обмолвился весьма ученым замечанием, что кровеносные сосуды имбитора «похожи на сосновые веточки», — нельзя не согласиться, коллега, с этим сравнением, — затем внимательно рассмотрел сердце имбитора, сравнив его с сумочкой мисс Дороти Китенс, очаровательной подруги его матери. Наконец мы с внуком занялись мозгом имбитора. То, что это чей-то мозг, Дик-младший сообразил сразу же и потребовал дополнительного объяснения. Минут десять он внимательно рассматривал мозговые извилины, поворачивая голову и так и эдак, и неожиданно объявил: «Дик-старший, — так он обращается ко мне в торжественные минуты, — а у него мозг как у дельфина!»

Я попробовал ему возразить, попытался выяснить, откуда он знает, каков мозг у дельфинов, но Дик-младший очень уверенно заявил, что он четыре раза смотрел детскую передачу под названием «Дельфины Таффи», а после каждой такой передачи небольшой популярный фильм о дельфинах, и ему запомнились слова о том, что мозг дельфина «почти такой же, как и у человека, или даже лучший, потому что в нем больше извилин». Переубедить его я не смог, а через некоторое время вся проблема предстала передо мной именно с этой стороны.

Если мозг имбиторов действительно родствен мозгу дельфинов, то представляется возможным анатомический анализ под новым углом зрения. Мы должны, мы обязаны, мы поставлены перед прямой необходимостью отбросить все и всяческие выдумки, связанные с происхождением имбиторов, и пойти своим, доступным только анатомам-профессионалам путем. Какова в действительности связь имбиторов с семейством дельфинов подотряда зубатых китов, нас сейчас не должно волновать ни в малейшей степени. Если таковая связь существует, то она проявится со временем. Нас это не касается.

Прошу обратить Ваше внимание, сэр, что, если принять выдвигаемую гипотезу, близость анатомированных имбиторов к дельфинам может быть подвергнута значительному уточнению.

Сэр, я предлагаю Вам свое сотрудничество. Если Вы согласитесь с выдвигаемой мною основной посылкой, то мы могли бы совместно выступить с гипотезой, которую я предлагаю назвать «бутонной гипотезой анатомии имбиторов».

Остановимся на этом названии по той причине, что, на наш взгляд, оказывается чрезвычайно полезным рассматривать любой орган дельфина как своего рода бутон, почку, возможности которой полностью раскрываются в анатомии соответствующего органа взрослого имбитора.

Хотелось бы добавить, что правильность или неправильность этих рассуждений была бы тотчас же установлена с полной определенностью, если бы удалось добыть самку имбитора. У нас в Королевском обществе прекрасно знают Ваше влияние в правительственных кругах, и было бы весьма желательно подсказать военно-морскому министерству Вашей страны план небольшого рейда, небольшого набега, ах, сэр, тысячу извинений, в Вашем языке есть такое энергичное слове, как «коррериа», обозначающее то же самое…

Ради науки, сэр, ради науки!»

Ответ председателя биологической секции Мексиканской академии наук Франклина Каньядоса не заставил себя ждать.

«Дорогой сэр, — писал профессор, — я прочел Ваше письмо вслух на объединенном заседании академии и национального музея. Приношу поздравления Вам и Вашему внуку мистеру Дику Картеру-младшему, который отныне является почетным членом нашей академии. Мы доработались до головной боли, а кое-кого пришлось уложить на больничную койку: нервное напряжение, беспрестанное курение, размышления, споры… Ведь мы здесь, сэр, в самом «эпицентре» событий. И вдруг, подобное взрыву. Ваше письмо! Вы, сэр, попали в самую точку! Конечно, я опасаюсь зависти моих коллег, но я принимаю Ваше великодушное предложение.

Что же касается коррериа, небольшой, так сказать, экспедиции, то я уже зондировал почву и пока ничего определенного сказать не могу.

Салют и поздравления Вам, Вашей семье и, конечно, Вашему маленькому академику Дику Картеру-младшему. В последующем письме он получит официальный диплом, где все будет, как и у взрослых академиков, только из чистейшего шоколада».

ИНЦИДЕНТ В УОЛФИШ-БЕЙ

Пока изучались извилины и борозды двух несчастных имбиторов, события развивались полным ходом.

В одну из таверн в порту Уолфиш-Бей на западном берегу Африки ввалилась толпа имбиторов, одетых в матросские полосатые тельняшки, коротенькие курточки-безрукавки и широченные брюки. Красные пояса, украшавшие этот наряд, делали их похожими на итальянских грузчиков конца прошлого столетия. Лица их были белы, но черты лица несколько напоминали лица людей негроидного происхождения, особенно из-за очень широкого у основания носа с широкими ноздрями. Нижняя часть лица была несколько выдвинута вперед подобно клюву какаду, правда, значительно смягченному. Если прибавить к этому курчавые волосы, покрывавшие голову плотной массой, то станет вполне понятным, почему хозяин таверны «Симейд» Луи Балден высоко поднял брови, увидев эту компанию. Особенно его возмутил великан, судя по нашивкам, боцман или кто-то из низшего матросского начальства. А боцман был действительно великан из великанов. Не меньше двух метров семидесяти сантиметров, а когда он пустил кольцо сигарного дыма в люстру из бамбука над головой бармена, то люстра закачалась, вместе с ней задвигались тени по всему кабачку. Впрочем, раскуривая сигару, боцман вставлял ее не в свою пасть, весьма напоминавшую человеческий рот, а куда-то в затылок…

Мы уже упоминали, что брови хозяина и бессменного бармена таверны поползли вверх. У значительного большинства лиц, обладающих бровями, это говорило бы о глубоком удивлении, но те, кто знал Луи Балдена, в один голос заявили бы: «Плохо! Очень плохо, просто из рук вон плохо!» И действительно, по мере того, как брови Луи Балдена продолжали ползти вверх, его руки опускались в выдвижной ящик под стойкой бара, пока не нащупали винчестер, обстрелянный прадедом Балдена еще в тысяча девятьсот десятом году, когда ему удалось уложить в этой же таверне Железного Сэма, банда которого грабила алмазные копи Бечуаналенда.

— Убирайтесь отсюда, — с возможной в таких случаях вежливостью проговорил Луи Балден, обращаясь к вошедшим. — И чтобы я вас больше не видел!

Имбиторы были настроены крайне миролюбиво, а облокотившийся о стойку боцман-верзила сказал, коротко мигая круглыми черными глазами:

— Не раньше, сэр, чем мы получим свою выпивку.

— Мне нет дела ни до вашей выпивки, ни до той краски, которой вы вымазали ваши рожи, — все еще кротко продолжал излагать свою точку зрения Луи Балден. — Но тут вам делать нечего. Это бар для порядочных моряков, а не для всякого сброда.

Говоря таким образом, Луи Балден отскочил на шаг от стойки бара и вскинул винчестер. Дальнейшее больше напоминало дурной сон. Боцман-верзила, легко перемахнув через стойку, вырвал из рук хозяина его прославленный винчестер и, чему-то улыбаясь про себя, согнул его ствол в кольцо. Магазин винчестера и его спусковой механизм со звоном рассыпались по полу, а ложа отлетела на четыре шага, разбив бутыль с сидром, доставленным только вчера из Санта-Исабель. Ничуть не потерявший присутствия духа, Луи Балден испустил воинственный клич. Каково же было его удивление, когда боцман-верзила медленно повторил слово в слово его клич и насмешливо постучал мушкой винчестера по своему лбу. И тогда Луи Балден бросился на него с кулаками, а небольшая группа посетителей стала подниматься из-за столиков, вытаскивая ножи, браунинги, кинжалы и кастеты, чтобы прийти на выручку своему любимому бармену.

Через пятнадцать минут таверна «Симейд» значительно изменила свой первоначальный вид. Отброшенный головой к стене, Луи Балден разбил граненую бутылку шотландского виски. Не менее ста пятнадцати бутылок были разбиты имбиторами частью о стойку бара, частью о головы гостей. Задумчиво оглядывая перевернутые столы и стонущие тела, верзила-боцман выгреб из ящика, где лежал винчестер, груду патронов и, поднося патрон ко рту, зубами выдергивал свинцовую пулю, выплевывая ее далеко в сторону, а содержимое гильзы высыпал на стойку бара. Со стороны казалось, что он лакомится земляными орехами, так спокойны и просты были его движения. Потом он сорвал со стены один из морских флагов — целая коллекция флагов различных стран, что составляла гордость хозяина, украшала бар — и, накрыв этим флагом горку пороха, в глубокой задумчивости поднес к одному из свисающих концов полотнища зажигалку. Затем они, захватив с собой всю выпивку, которая оказалась в целых бутылках, бесшумно покинули таверну «Симейд», аккуратно затворив за собой дверь.

Остается только добавить, что таверна «Симейд» с этого дня стала процветать. В гавань заходили корабли, переполненные туристами, и Луи Балден подробно рассказывал посетителям, где и как стоял, куда и как ударил его верзила-боцман, показывал посетителям на остатки сожженного флага, а в заключение вытаскивал из ящика под стойкой согнутый в дугу ствол винчестера.

Иной была реакция международной прессы. «Международный скандал в портовой таверне Уолфиш-Бей», как назвали это происшествие различные газеты, взволновал умы куда сильнее всех морских атак и захватов, о которых уже слышали или читали раньше. Что-то было в этом происшествии такое, от чего интерес к проблеме имбиторов неожиданно вырос до всечеловеческого уровня. Наиболее точно выразил причину такого резкого изменения к проблеме имбиторов обозреватель телевизионной фирмы Си-би-эс Роберт Кристи.

Любого человека, ознакомившегося со скандалом в Уолфиш-Бей, заставляет почувствовать легкое головокружение следующее:

Имбиторы выходят на сушу…

Имбиторы идут на дружелюбный контакт с людьми…

Имбиторы выигрывают первое столкновение на суше. Они его не начинали, но они его выиграли…

И, отвечая на вопрос «Что же дальше?», Роберт Кристи продолжает:

«Никто из нас, землян, вернее и отныне — суше-землян, потому что есть, оказывается, и другая раса, не связанная своим существованием с сушей, — не может спать спокойно, пока полностью не выяснятся ответы на бесчисленное количество вопросов, наиболее важные из которых касаются, того, где обитают имбиторы, потребуют ли они для себя часть суши, сколько их, какими техническими знаниями они обладают, имеют ли они какие-либо планы в отношении суше-земного человечества и, наконец, верят ли они в бога?

В свете всех этих вопросов наиболее серьезным и наиболее опасным представляется свидетельство известного пирата Го-Шеня, преданное гласности капитаном Джеральдом Приттом, что во главе имбиторов стоит человек. Его личность — едва ли не самый главный вопрос. Кто он, этот новоявленный Нептун?

ПОКАЗАНИЯ ПОЛКОВНИКА ПИРСОНА

Совершенно незамеченным мировой общественностью прошел инцидент на военно-морской базе Пэл-Мэл, о котором так бы никто и не узнал, если бы копия показаний полковника Пирсона военному суду группы войск Си-эйч не стала бы достоянием органов разведки одной из европейских стран. Вот некоторые отрывки из этих показаний.

Председатель суда (генерал Сидней Тилим): Полковник Пирсон, назовите вашу фамилию.

Полковник Пирсон: Полковник Пирсон, экселенси.

Председатель суда: Ваше имя, ваше полное имя, полковник Пирсон?

Полковник Пирсон: Джеймс Бентон, экселенси.

Председатель суда (делает эпатирующий выпад): Полковник Пирсон, прекратите повторять ваше дурацкое «экселенси»! Слушайте внимательно вопросы и отвечайте только по сути дела, вы меня поняли?

Полковник Пирсон: Так точно, понял, эксе… прошу прощения, сэр, у меня привычка.

Председатель суда: Расскажите, чем вы занимались двадцать седьмого июня сего года.

Полковник Пирсон: Это был день окончания комплексных маневров, экселенси. Накануне я был назначен ответственным за проведение парада и приступил к своему дежурству в шесть ноль-ноль по местному времени.

Председатель суда: Было ли вам известно, что вашу базу посетит личный представитель президента по вопросам обороны, а с ним сенатор от Колорадо и другие высокопоставленные лица?

Полковник Пирсон: Это было мне известно.

Председатель суда: Какие меры вы приняли для обеспечения полной безопасности?

Полковник Пирсон: Я принял все меры по обеспечению безопасности.

Председатель суда: Среди частей, собранных для парада, была обнаружена неизвестная командованию часть. Что вы можете сказать суду? Предупреждаю вас, полковник Пирсон, в случае, если суд не найдет оправданий вашим поступкам, вас ожидает тяжкое наказание.

Полковник Пирсон: Я отдаю себе отчет, экселенси, в сложности моего положения. Но моя совесть чиста. Я прошу суд только об одном: пусть каждый из вас поставит себя в мое положение.

Председатель суда (прерывает полковника Пирсона): Полковник Пирсон, вы не вправе навязывать суду тот или иной характер ведения расследования.

Полковник Пирсон: В шесть часов тридцать минут ко мне стали поступать радиограммы от частей, готовых принять участие в параде. Я сверял номера частей по отпечатанному и заверенному списку и не мог обнаружить никаких отклонений. В шесть часов тридцать девять минут я услышал незнакомый голос, который доложил: «Команда атомной подводной лодки «Сепрешен» в составе ста шестидесяти человек прибыла для участия в параде». Такой команды в моем списке не было, и я запросил, в каком месте военной гавани они находятся. В ответ мне было доложено: «В районе сухих доков номер девять «бис».

Председатель суда: Радиограмма была зафиксирована на пленку?

Полковник Пирсон: Так точно, экселенси.

Председатель суда: Продолжайте ваши показания, полковник Пирсон.

Полковник Пирсон: Я немедленно передал дальнейшее руководство моему заместителю капитану второго ранга Лу Ярборо и выехал на бронетранспортере в район сухого дока номер девять «бис».

Председатель суда: Что вы увидели в этом районе гавани, сэр?

Полковник Пирсон: В этом районе действительно стояла рота моряков.

Председатель суда: И вы не заметили ничего подозрительного?

Полковник Пирсон: Подозрительным было все, экселенси.

Председатель суда: Что именно, полковник Пирсон, показалось вам подозрительным?

Полковник Пирсон: Прежде всего идеальный порядок, экселенси.

Председатель суда: Разве вы привыкли к беспорядку в наших воинских частях, полковник Пирсон?

Полковник Пирсон: Когда я подъехал к строю, команды «смирно» не было дано, однако они все стояли как… Я затрудняюсь в выборе надлежащего выражения, экселенси… Это был… Это был монолит, экселенси!

Председатель суда: Кто возглавлял часть?

Полковник Пирсон: Во главе части был человек с нашивками лейтенанта, сэр, только лейтенанта, и это меня также насторожило. Кроме него, там был мичман невероятно высокого роста.

Председатель суда: Что означает ваше «невероятно высокого роста», полковник Пирсон, какой рост вы считаете «невероятным»?

Полковник Пирсон: Моя голова достигала только третьей пуговицы на его морском кителе, сэр. Вы мне можете не поверить, но это правда.

Председатель суда: Что сказал вам этот лейтенант?

Полковник Пирсон: По моему распоряжению он предъявил мне радиограмму, по которой команде его подлодки «Сепрешен» надлежало явиться для парада в Пэл-Мэл. Телеграмма была стандартного образца, и на ней стояли шифрованные обозначения командования базы.

Председатель суда: Эта радиограмма устранила ваши подозрения?

Полковник Пирсон: Никак нет, экселенси. Я положил радиограмму в карман и позволю — себе попросить разрешения суда предъявить ее вашему превосходительству…

Председатель суда: Радиограмма будет передана для технической экспертизы. Продолжайте показания, полковник. Что предприняли вы затем?

Полковник Пирсон: Я приказал развернуть транспортер и отъехал от команды «Сепрешен». Сидя в машине, достал «Устав внутренней службы» и постарался найти что-нибудь подходящее к случаю.

Председатель суда: Устав внутренней службы… Гм… Это удачная мысль, сэр… И это вам помогло?

Полковник Пирсон: Так точно, сэр, знание устава помогает во всех случаях. Я сразу же открыл устав на словах: «Главным качеством командира должна являться решительность…» Эти слова устава укрепили мою уверенность, и я начал действовать решительно. Прежде всего я связался по рации со своим заместителем Ярборо и отдал ему приказание немедленно произвести полное изменение расположения частей. Срочно была переброшена дюжина танков типа «Рептилия-76» для охраны подиума командования и частей. Перед танками были установлены пластиковые щиты с эмблемами военно-морских сил, которые могли быть сметены в одно мгновение. Части морской пехоты были разделены на две группы с тем, чтобы команда «Сепрешен» проследовала между ними, как бы зажатая с двух сторон, наподобие сандвича, сэр. Командирам морской пехоты было указано, что при малейшем подозрении они должны тут же развернуться в боевой порядок и уничтожить кинжальным огнем автоматов моряков-подводников с надписью «Сепрешен» на грудных планках. Зенитным частям был дан приказ передислоцироваться к набережной и быть готовыми к уничтожению команды «Сепрешен» прямой наводкой. Такой же приказ получила рота зенитных пулеметов и командир десантной части полковник Самнер Слихтер, на которого и была возложена задача уничтожить эту часть. Был отдан приказ закрыть порт и объявить боевую тревогу во всех частях, непосредственно не участвующих в параде. Были и другие распоряжения, сэр.

Председатель суда: Скажите, полковник Пирсон, а не приходило ли вам в голову отменить парад вообще? Не было бы такое решение наиболее безопасным?

Полковник Пирсон: Отменить парад? Прошу прощения, сэр, но это было бы невозможно! Отменить парад?! Это был бы позор для всего военно-морского флота! Что сказал бы личный представитель президента, что сказал бы сам президент? Кроме того, такая отмена ничего не изменила бы, сэр, но все сразу же стало бы сложнее. Самозваная часть, сэр, эта команда «Сепрешен» пока не обнаруживала никаких враждебных намерений.

Председатель суда: Почему же вы тут же отдали приказ о последующем уничтожении этой части?

Полковник Пирсон: Для меня с одного взгляда было ясно, что это не наши ребята.

Председатель суда: Как вела себя эта команда во время парада?

Полковник Пирсон: Вела себя отлично, сэр. Они двигались как одна стальная болванка, сэр.

Председатель суда: А что произошло перед подиумом?

Полковник Пирсон: В руках у мичмана был флагшток в чехле, и перед подиумом он вскинул его вверх и развернул штандарт.

Председатель суда: А что было изображено на этом штандарте?

Полковник Пирсон: Какая-то рыба, сэр… И красный зигзаг…

Председатель суда: Был отснят фильм, который в значительной степени подтверждает ваши показания, полковник.

Полковник Пирсон: Полковник Самнер Слихтер сделал все от него зависящее, но команда «Сепрешен» неожиданным маневром вышла из колонны и появилась на набережной чуть раньше, чем это ожидалось. Они стали прыгать в воду, все до одного, прямо через парапет, да еще при оружии, сэр. Только этот маленький лейтенант обхватил за шею мичмана, и тот прыгнул вместе с ним. Все заняло не более десяти секунд, и набережная опустела…

Из официальных материалов военного министерства вскоре стало известно, что полковнику Пирсону присвоен чин бригадного генерала. Все дело с парадом в Пэл-Мэл временно удалось скрыть.

ДОНЕСЕНИЕ ИЕЗУИТА ДЖОКИ КАЛЬЕРИ
ГЕНЕРАЛУ ОРДЕНА ПЬЕТРО АРРУППЕ

Первые сведения о «дрейн-брейне» в океанические просторы поступили от Немецкой комиссии по «дрейн-брейну» из Гамбурга. Вот что говорилось об этом в статье в «Дойче беобахтер» от тридцатого мая Года Предгрозового Затишья:

«…Этому следует положить конец! Германский гений должен принадлежать земле, его породившей, а его плоды — немецкому народу. Да, на немецкой земле пока не создан гимн свободе, который мы могли бы поставить рядом с «Марсельезой», с ее иррационным порывом к неведомой и неуловимой «свободе», но пусть назовут нам хоть какой-нибудь раздел современных точных наук, в котором немцы не научились разыгрывать самые изысканные фуги и кантаты. Тем более прискорбно, что в погоне за большим благополучием порой лучшие представители немецкой нации покидают пределы своей родины и устремляются в другие страны. Разумеется, их окружают вниманием, до сих пор не доступным на их родине. Явление это, известное под названием «дрейн-брейн» (утечка мозгов), породило целую литературу во всех европейских странах, и мы не стали бы привлекать внимание читателей к этому вопросу, если бы не выяснили некоторые новые факты, заставляющие нас насторожиться.

Корреспондент нашего еженедельника сообщает из Нью-Орлеана:

«Приехавший в Нью-Орлеан уроженец этого города физик-ядерщик Поль Мэрри заявил в узком кругу, что он не возвращается в Центр по исследованию термоядерных реакций, а покидает страну по контракту с уполномоченным фирмы «Свободные океанические исследования». Аванс, выданный этой фирмой, — столь значителен, что даже такой видный специалист, как Поль Мэрри, дважды удостоенный премии Ферми, дал согласие отправиться в неизвестном направлении сроком на пять лет. Характерно, что один из пунктов контракта предусматривал запрет на какую-либо переписку, за исключением посылки поздравительных открыток и извещений о состоянии здоровья стандартного образца. Супруга Поля Мэрри показала нашему корреспонденту две или три таких открытки, полученных ею после отъезда ее супруга. Вот текст одной из них:

Солнце ярко,

Светит жарко.

Я здоров.

Жди. Вернусь.

Этот, с позволения сказать, «текст» отпечатан типографским способом, а подпись Поля Мэрри оттиснута с клише.

Самым любопытным являются почтовые отметки. Письмо было послано из Нью-Йорка. Марка на открытке изображает дельфина, пересеченного красной молнией…

Подобные же сведения мы имеем из многих стран мира».

Статья заканчивалась серьезным предупреждением:

«Пока ни один немецкий ученый еще не был, насколько нам известно, завербован этой таинственной фирмой, но мы хотели бы предупредить своих соотечественников о недопустимости делиться своими знаниями в ущерб развитию германской науки».

Это настроение просуществовало не более полугода. Тот же еженедельник был вынужден вскоре поместить пространную статью, в которой утверждалось совершенно обратное:

«Дрейн-брейн», — говорилось в этой статье, — несомненно, неприятное явление для немецкой науки. Но если мы читаем сообщения о том, что ученые многих стран получают приглашения от фирмы «Свободные океанические исследования», которая вынашивает антигерманские цели и поэтому опасается производить вербовку немецких ученых, пренебрежение к лучшим умам Германии выглядит, по крайней мере, странным».

И вдруг — сенсационное сообщение из Вероны!..

Фредерико Мирандолино, некогда занимавший пост Главного Управляющего Голубятнями принца Юсуфа Камаля эд-Дина, передал в римскую вечернюю газету документ, извлеченный им из почтового цилиндра чужого голубя, случайно севшего в его домашней голубятне.

Дело было осенью, когда сотрудники Ватикана находились «на водах», но публикация вечерней газеты вызвала неудовольствие управляющего делами Ватикана кардинала Лоретта, случайно задержавшегося в Риме в связи с бракоразводным процессом его племянницы. Мы не можем. привести здесь опубликованный документ полностью из-за его обширности, но даже в отдельных выдержках он производит сильное впечатление. Найденное Фредерико Мирандолино письмо представляет собой своего рода отчет-дневник видного деятеля ордена иезуитов Джоки Кальери своему начальству. Мы вынуждены предоставить слово этому духовному лицу вопреки мнению известного авторитета по вопросам священников, монахов и лиц всякого иного духовного звания, который рекомендовал чураться этой «чумы всякой радости» и гнать их отовсюду так, как пчелы изгоняют из своих ульев трутней. Франсуа Рабле, которому принадлежат эти рекомендации, не представлял себе, какую эволюцию пройдут духовные особы, а в особенности члены ордена иезуитов. Для доказательства мы приведем только несколько данных об авторе письма, почерпнутых нами из любезно предоставленного нам Всемирной ассоциацией атеистов сверхсекретного досье.

Джоки Кальери — сын хорватской эмигрантки, дочери полковника Джоки Мато, и Альфонсо Кальери, владельца прачечной в Турине. Возраст- тридцать шесть лет. Окончил три университета (Париж, Льеж и Кембридж), в совершенстве знает двенадцать языков, свободно читает, но не говорит еще на тринадцати. Крупнейший специалист в области математической лингвистики.

Вступить в орден иезуитов решил добровольно, после неудачной попытки устроить личную жизнь. Успешно выдержал восьмилетний испытательный срок, на протяжении которого последовательно прошел следующие этапы: тренер по баскетболу в Анголе, тюремный духовник в Лиссабоне, врач инфекционного отделения городской больницы в Даккаре, Эстрадный певец (выступал с сольными номерами на Европейском континенте и в Америке в сопровождении джаза «Четыре красивых Роберта»), вновь двухлетняя служба в отделении для смертников секретной тюрьмы в Боливии, так называемой «Черной Мадонны». Его перу принадлежит двадцать семь крупных монографий по различным вопросам лингвистики, политики и культуры тех стран, в которых он работал.

После окончания испытательного срока Джоки Кальери проходил дополнительную стажировку в Москве, в порядке культурного обмена. Полученные знания по русской литературе, философии и истории религии позволили ему принять участие в подготовке статей «Энциклопедии атеизма», издаваемой Ватиканом.

Принадлежность к ордену иезуитов не скрывает. Поразительно скромен и усидчив. В последнее время является инициатором решительного сокращения ордена иезуитов до предельно малого числа его членов, с оставлением в ордене только высокопроверенных людей, обладающих уникальными знаниями, и выдающихся способностей. Не пьет, не курит. Общества женщин не избегает, но часто обнаруживает свое полное равнодушие.

Вывод: Джоки Кальери представляет собой законченный тип иезуита новой формации. Обладая огромными способностями и знаниями, приятный в обращении с окружающими, сочетая высочайшую работоспособность с выдающимися данными спортсмена, он представляет собой личность, полностью поставившую все человеческие чувства на службу ордена.

Переходим теперь непосредственно к документу, опубликованному римской вечерней газетой.

«Господу нашему Иисусу Христу — слава!

Выполняя повеление старших братьев ордена, двадцатого апреля сего года вошел в контакт с мистером Портером и дал согласие на заключение пятилетнего контракта для проведения исследований в области лингвистики в неизвестном мне месте. Мистер Портер, по-видимому, не осведомлен о моей принадлежности к ордену и представляет собой ярко выраженный эмоциональный тип низшего уровня.

Несомненно одно: мистер Портер подставное лицо, выполняющее чьюто волю. Своего хозяина он очень боится, что выразилось в нервном подергивании левого века, как только я заговаривал с ним о том, кому мне придется служить.

Мои успехи в области математической лингвистики были оценены выписанным чеком на сумму в двести пятьдесят миллионов лир, который я переслал в тот же день в конгрегацию, удержав на свои расходы сроком на пять лет тысячу пятьсот лир.

Мистер Портер, не имея, видимо, ни малейшего понятия, кем является его контрагент, предложил мне «вспрыснуть дельце», на что я охотно согласился, видя в нем нелишнее для себя испытание, которому я и подвергся в различных увеселительных заведениях Вероны, Венеции и Рима, оплатив расходы из своих скромных гонорарных сумм, полученных за последнюю монографию «Евангелие от Луки и современные аспекты кибернетики». Потраченную сумму (семьсот тысяч лир) я обязуюсь покрыть в ближайшее же время еще более усиленным воздержанием.

Двадцать пятого апреля я занял место в первом классе пассажирского теплохода «Генуя», следовавшего к западному побережью Южной Америки, после пересечения десятого градуса южной широты.

Мой багаж состоял из семисот пятидесяти килограммов книг и справочников. сконструированных мною аудиометров и анализаторов фонем разговорной речи и звукозаписывающей аппаратуры. Кроме того, я взял с собой дрессированного почтового голубя с препарированной нижней частью клюва, что делало его полностью ручным, так как он мог брать корм только из моих рук. Конечно, о существовании голубя никто на корабле не знал.

Двадцатого мая мы пересекли десятую параллель, и с этого момента я все время старался быть на виду у капитана, который, однако, меня совсем не замечал или делал вид, что не замечает.

Три дня спустя меня позвал старший помощник и показал мне парус приближающейся к кораблю джонки. «Это за вами», — сказал он.

По мере того, как джонка все ближе и ближе приближалась к кораблю, рисунок на ее парусе становился все более ясно виден. Это было изображение дельфина и красной молнии. Я возблагодарил бога за то, что дал согласие мистеру Портеру на заключение контракта. Это были, несомненно, они, те, кто, быть может, больше всех на земле нуждается в слове божьем.

Джонка очень мягко причалила к кораблю, застопорившему свои машины, и, когда пассажиры высыпали на палубу, капитан подошел ко мне и сказал: «Передайте привет Нептуну. Прощайте».

Что же касается моего багажа, то экипаж джонки показал поразительную выучку. Матросы — по внешнему виду малайцы — сбрасывали тюки прямо с палубы «Генуи», а на джонке их мягко подхватывали руки других матросов, не давая даже прикоснуться к палубе.

«Сегодня, — думал я, — настает благоприятный час отдать свою жизнь за торжество идей христианства». Едва «Генуя» отошла на расстояние десяти миль, парус был спущен, и под палубой заревели мощные моторы.

Мы сразу пошли на большой скорости и так шли до вечера, пока не спустилось за черту горизонта огромное тропическое солнце.

В каюте меня ожидал скромный ужин из варенных вкрутую черепашьих яиц и консервированной рыбы. Я съел только одно яйцо. Потом выпил чашечку кофе… Крепчайший сон был мне наказанием. Снотворное, которое, безусловно, было в этой чашечке кофе, подействовало столь мощно, — думаю, это был какой-то препарат опия, — что я уснул в одежде, положив голову на стол.

ГАВЕЛЫ

Солнце было уже высоко в небе, когда я открыл глаза. Сквозь пальмовые ветви, окружавшие джонку, видны были какие-то хижины, сплетенные из пальмовых листьев.

Я вышел на палубу и неожиданно подумал о словах апостола Павла о том, что господь есть свет. Как разительно не соответствовали мои предчувствия, моя готовность к жертве и этот поразительно светлый день над атоллом, поросшим по окружности густыми зарослями, над которыми качались стройные кокосовые пальмы.

Кругом никого. Я заметил уже знакомый, сплетенный из грубой пеньки, веревочный трап и сошел на прибрежный песок. Издали донесся звон металла о металл, и я направился в сторону этого звука. Странное зрелище представилось мне, когда я вышел на поляну с выкошенной травой. Прямо перед покрытой пальмовыми листьями хижиной, присев на корточки, трудился какой-то темнокожий человек. Он был почти голый, если не считать тонкого пластмассового пояска, а спереди, как вскоре я мог убедиться, к этому пояску был прикреплен лоскут синей материи с ладонь величиной. Наклонившись над куском изогнутого рельса, — по всей вероятности, частью какого-то несчастного корабля, потерпевшего крушение у этого одинокого атолла, — человек точными ударами маленького молоточка выпрямлял какую-то блестевшую деталь, в которой я узнал крышку газовой зажигалки голландского производства.

— Не могу ли я чем-нибудь помочь? — спросил я по-английски.

Дикарь даже не повернул головы в мою сторону. Я повторил этот же вопрос по-испански, по-шведски, по-французски. Наконец дикарь закончил работу и тут же, поклонившись мне, ответил по-английски:

— Как видите, я справился сам.

Затем, ничуть не задумываясь, он то же самое произнес по-французски, по-шведски и по-испански.

— С благополучным прибытием, — сказал мне «дикарь», — в нашу пиратскую академию.

Я поблагодарил его и, несмотря на то, что выражение «пиратская академия» меня несколько озадачило, спросил его о самочувствии.

— Послушай, чертов духовник, — сказал он, — какое тебе дело до моего здоровья? Я действительно испытал целый ряд неприятностей с почками и лечился у величайших медицинских светил, но, после того, как я прошел всего лишь однократное перевоплощение, чувствую себя так, словно родился заново. Если у вас есть какое-нибудь заболевание, то его тут снимут моментально. В этом местечке, скажу я вам, нужно работать, а не болеть.

Фамильярное обращение, которое, естественно, ничуть меня не задело, дало мне право осведомиться у него, с кем я, собственно, разговариваю. Вот его дословный ответ:

— Меня зовут Лаферт Су Жуар, старый бродяга, я встречался с вами почти на всех международных симпозиумах по лингвистике, и даже однажды отхлестал вас, когда вы имели наглость заявить, что прошедшее время от древнесанскритского глагола…

Я узнал его! Но ведь ему пять лет назад было все пятьдесят пять, а сейчас передо мной стоял человек не более тридцати — тридцати пяти лет.

— Я не верю своим глазам, мосье! — сказал я. — Неужели это вы?!

— Да, это, несомненно, я, — ответил Су Жуар, — это так же точно, как и то, что дело обошлось без молитвы и жертвоприношений. Просто взяли человека, вывернули его наизнанку, хорошенько почистили и предложили интереснейшую деятельность.

— Так вы довольны работой?

— Еще бы! Дорогой Джоки, мой возраст, кажется, дает мне право на такое обращение, вы даже не представляете себе, что здесь делается, не можете, не в состоянии представить!

— А я, признаться, принял вас сначала за дикаря, а потом за матроса, потерпевшего кораблекрушение…

— И вы не ошиблись, мой друг. Разве старость не медленное кораблекрушение? Разве счастливый человек не похож на дикаря, который счастлив всегда, когда у него есть добыча и приятное общество соплеменников. Кстати, отныне вы — мой соплеменник. Здесь мы, люди, образуем своеобразный сеттльмент, эдакую колонию…

— Люди? Но разве…

— Да, к сожалению, вас будут окружать не только люди… Я догадываюсь, что у вашего брата, иезуита, всегда есть далеко идущие планы, поэтому я должен предупредить вас, Джоки Кальери, не делайте глупостей и не стремитесь заниматься здесь миссионерством.

— Я и не собирался, — солгал я, ибо ложь эта была по спасение заблудших душ, но мой собеседник перебил меня: — Бросьте, кого вы хотите обмануть? Вы будете здесь работать как трудолюбивый мул, вам заплатят так, как вам и не снилось, но и все…

— Я всегда был убежден, что Христос…

— Христос не имеет отношения к этой «фирме», — улыбнулся Лаферт Су Жуар. — Никакого отношения, Джоки.

— Они, эти существа, не доросли, по вашему мнению, до восприятия истины христианства? — Спрашивая таким образом, я как бы открывал свой сокровенный замысел, но хотя Лаферт Су Жуар был известен мне как далекий от истинной веры человек, в его порядочности я был полностью уверен. Кроме того, этот первый разговор был исключительно важен для дальнейшего.

— Не доросли? — серьезно переспросил меня Лаферт Су Жуар. Скорее переросли. Если есть где-нибудь на свете сто тысяч существ, которые относятся друг к другу как братья, то они здесь, мосье Кальери, здесь, и больше нигде!

Лаферт Су Жуар поднес к губам блестящий предмет, который я раньше принял за зажигалку, и издал резкий свист. И то, что последовало за этим, принадлежит к моим самым незабываемым переживаниям.

При первом же звуке темная полоса, которую я посчитал скоплением плавучих водорослей, пришла в странное оживление: в трех или четырех местах я увидел всплески каких-то быстрых тел, и вслед за тем полоса исчезла. А секунд через десять буквально по всей дуге песчаного пляжа прямо из-под воды вышли они…

Достаточно было увидеть их лица, освещенные радостью бытия, всмотреться в их круглые доверчивые глаза, увидеть их ослепительную белозубую улыбку, чтобы отбросить всякие сомнения. Конечно, пальцы на их руках были слишком длинны, а под их могучими грудными мышцами скрывались, как ты теперь знаем, бесчисленные аномалии, отличавшие их от человеческого рода, но какое это имело отношение к моей предстоящей задаче?! Я должен был это учитывать, но и только! Передо мной были люди, ибо никакой новый орган, никакое анатомическое или физиологическое отличие не могут препятствовать познанию истины…

И недостойная солдата Иисуса тщеславная гордость обуяла мою душу. Мне, волей господа нашего, выпала высокая честь обратить помыслы этого нового мира на праведный путь! А новый мир смеялся и хлопал в ладоши, радостно рассматривая меня и все ближе и ближе подбираясь ко мне и Лаферту Су Жуару, пока мы не оказались в кольце.

Не повышая голоса, но почему-то стараясь говорить дискантом, мой друг отдал приказание на чистейшем английском языке:

— Кафедру, ребята! Кафедру!

Через минуту откуда-то из зарослей появилась деревянная лакированная кафедра. Лаферт поднялся на нее, пригласив меня стать рядом.

— Ребята, — сказал он. — Выполняя приказ Агуа, сюда прибыл новый учитель Джоки Кальери. Он является крупнейшим знатоком по целой дюжине различных языков. Кроме того, он постарается вас убедить в некоторых истинах, в которые он сам верит. И в этом никто ему не должен препятствовать. Больше того, как только ваш новый учитель примется за дело, вам надлежит серьезно продумывать его аргументацию, обучаясь распространенному среди людей обычаю убеждать других, применяя логические построения. Ошибочность этих построений вы будете разбирать на симпозиумах по логике у вашего уважаемого профессора Теодора Мак-Коми, просчитывая особенно трудные варианты на практических занятиях по машинным методам у профессора Гриальди. А сейчас пусть боцманы групп выделят Гавелов и устроят нашего нового учителя как можно лучше. Остальным я бы хотел напомнить, что сегодня в два часа дня на атолле Храма Возвращения состоится лекция-диспут об аксиоматике современной физики. Расходитесь!

Я еще не успел прийти в себя — ну и хитрец этот Лаферт Су Жуар! — как новая картина привлекла мое внимание: тысячи имбиторов почти без разгона уходили в глубину. Некоторое время я раздумывал над отдельными словами на неизвестном мне языке, которые употребил в столь неприятной для меня речи Лаферт Су Жуар. Он обратился к собравшимся имбиторам, назвав их Гавелами… Странная мысль сверкнула в моем мозгу: да ведь здесь может быть искаженное «хвэл», санскритский корень слова «кит»… Да, да, это, несомненно, так, они называют друг друга «гавелы», то есть киты! С другой стороны, он сказал о ком-то, кто отдает приказы. А назвал его Ату а? Агуа… Боже, но на хинди это же означает «вождь», «руководитель»…

Мое новое жилье меня полностью удовлетворило. Под крышей одной из «хижин» оказался комфортабельный коттедж, с ванной. Книги мои уже были разложены по полкам, причем в порядке, изобличавшем в Гавелах, которым было поручено мое устройство, большое понимание сути дела.

Со следующего же дня началась моя напряженная работа. Ее детали я когда-нибудь опишу подробно, но могу сообщить ордену, что обычное понятие о способностях, понятливости и памяти неприменимы к этому случаю, или применимы с известными оговорками. Не имея с собой никаких письменных приспособлений, застыв передо мной шеренгами, уходящими в океан, они часами простаивали перед моей кафедрой, не прерывая меня ни вопросом, ни посторонним звуком. Лекция заканчивалась, первая шеренга дружно выкрикивала: «Спасибо, учитель!», и вся моя аудитория через несколько секунд оказывалась далеко в море, чтобы отправиться на лекцию кого-нибудь из моих коллег на других островах архипелага.

СИМПОЗИУМ НА БЕРЕГУ АТОЛЛА

Мои коллеги… Прошло больше месяца, а я все еще ни с кем из них не встретился. Не появлялся и Лаферт Су Жуар, хотя я не сомневался в том, что преподавателей и ученых, завербованных фирмой «Свободные океанические исследования», несколько десятков. Вскоре мне предстояло познакомиться с некоторыми из них.

В тот день море было неспокойно и занятия, как мне сообщил один из старшин Гавелов, были отменены. Вдруг в мою скромную обитель ввалились человек восемь моих коллег. У них тоже были отменены занятия, и они, предводительствуемые Лафертом Су Жуаром, решили нанести визит вежливости. Здесь были крупнейшие ученые всех континентов, подробную характеристику на каждого из которых я вышлю в ближайшее же время. Достаточно сказать, что биологию здесь представлял Артур Монтегю, а топологию — Глен Смит… Меня представил Лаферт Су Жуар, он же взял на себя сервировку стола, так как они захватили с собой различные яства. Во второй половине дня море утихло, и мы все вышли на берег, где каждый расположился в соответствии со своими вкусами. Я впервые получил возможность познакомиться поближе с товарищами по несчастью, или по счастью, что также зависело от планов и вкусов.

Огромный Артур Монтегю, на которого застолье не оказало ни малейшего действия, уселся на лежащий ствол огромной пальмы и, рассматривая море сквозь рубиновое вино в стакане, размышлял вслух.

— Сколько нас тут, спрашиваете вы? Могу сказать только одно: много… Не меньше трехсот человек, а может быть, и побольше. Но мы только преподаватели, читаем лекции и отсчитываем дни, а я знаю совершенно точно, что среди подписавших контракт немало профессиональных ученых, далеких от преподавательской деятельности. Атомщики и ракетчики, химики, кибернетики, чистые математики и электронщики, да мало ли еще кого собрали здесь эти любознательные купальщики. Есть и военные… Да, да, и пусть вас это не удивляет! Им здесь читают морскую и сухопутную тактику, курс борьбы с подводными лодками, внутреннюю баллистику и еще пропасть всякой всячины. А они слушают! Они только слушают, эти круглоголовые. Я здесь уже третий год, но так и не могу отнести их к какой-нибудь определенной категории. Вы, — обратился он ко мне, — вы здесь недавно?! Не так ли? И вы чувствуете себя на кафедре как человек, которому набили рот ватой — не прожевать и не выплюнуть. Вам кажется, что ваша работа идет впустую и все, что вы им сообщаете, они тотчас же забывают, как только отплывают от берега и начинают плескаться в море? Они не только запоминают, но сравнивают нас между собой и при этом критикуют, да еще как критикуют!

Артур Монтегю отхлебнул из стакана и поставил его на траву.

— И невольно я хочу спросить себя, — продолжал он, — спросить вас, а для чего? Для чего все это? Этот «морской университет», кому служим и не являемся ли мы всего лишь эгоистами, низкими жалкими эгоистами, несмотря на всю нашу ученость и былые заслуги. Имеем ли мы право быть здесь? Каждый из вас готов подсказать мне, что если мы откажемся, то на наше место наймут других, может быть, лучших, а может быть, и худших, и это истинная правда. Но меня пока, я хочу обратить ваше внимание на это «пока», интересует вопрос в его теоретической плоскости, вы меня поняли?

— Дорогой Артур, — взял слово Лаферт Су Жуар, — кто из нас не ставил перед собой этот же вопрос? И что же? Приходит день, и мы торопимся на берег к своим Гавелам, и хотя их головы похожи на кегельные шары, но в головах кое-что есть! И почему, я вас спрашиваю, почему мы считаем, что они способны понять свое и наше назначение? Почему вы задаете вопрос, в котором уже содержится угроза для нас всех? Я подразумеваю все суше-земное человечество в целом. Может быть, они, став сильными, помогут слабым? Почему такая мысль не приходит нам в голову первой?

В разговор вмешался Глен Смит.

— То, что предлагает наш уважаемый старейшина, Лаферт Су Жуар, носит вполне установившееся название. Он предлагает нам совершить трансцензус, некий прыжок из привычного мышления в иное. В данном случае это заманчиво и весьма успокоительно. Но заметьте, господа, если мы совершим подобный трансцензус, если мы скажем, что они воспитываются нами на благо суше-землян, то всякое раздумье сразу же прекращается. Пока в словах Артура Монтегю слышалась нам вполне ясная угроза, пока вопрос «для чего они?» содержит в себе обращение к нашей совести, — ведь если они во вред, то кто же мы? — мы были само внимание, наш ум работал с силой, ясностью и энергией. Но, как только мы совершаем предлагаемый нашим уважаемым Лафертом трансцензус, все утихает тут же. Наши удивительные занятия становятся обычным преподавательским делом, к которому многие из нас готовились всю жизнь, наши слушатели становятся обычными мирными студентами. А мы с вами с этого момента становимся интеллектуальными мертвецами.

— В этом и есть сила зла, — заявил я, воспользовавшись наступившим молчанием. — Добро, по самой своей природе — пассивно, а зло, угрожая нам или нашим близким, нашему роду, племени, нации, делает нас альтруистами… Мы начинаем понимать существование ценностей вне нас. Чужая жизнь и чужое счастье становятся нашими. И мы поднимаемся до чудесных вершин, для которых существуют такие сверкающие слова, как героизм, мученичество, святость…

— Успокойтесь, синьор Кальери, — не дал мне договорить Глен Смит. — Ради бога успокойтесь, вы не на кафедре. И не надо забывать, что среди нас большинство — естествоиспытатели.

— Вряд ли вы, Глен, сделали правильно, не дав продолжать Джоке Кальери, — сказал Лаферт Су Жуар. — Вас испугало, что вы услышите еще одну проповедь, но ведь, в сущности, все просто, идеально просто, как проста жизнь, и море, и звезды. Группа людей, я имею в виду нас всех, попадает в иную среду, иное общество. Разделяй суше-земное человечество и имбиторов расстояние в десяток световых лет, и мы были бы счастливы встретить на какой-нибудь далекой планете столь внимательных к нашим занятиям учеников, столь доброжелательных и услужливых. Однако мы и они находимся на одной планете, и наш труд помогает им подняться вровень с остальным населением земного шара, и столкновения, разумеется, не избежать… И тогда каждый из нас задаст себе тот же вопрос, что и Артур Монтегю: «А для чего все это?» Вопрос, в котором спрятан легион других: «Кем являемся мы для суше-земного человечества? Предателями? Пособниками безжалостного врага в самом недалеком будущем?»

В этом месте Лаферт Су Жуара прервал негромкий голос:

— Кто сказал это?

Голос был совсем незнакомым, и все вскочили на ноги. Рядом с продолжавшим сидеть на стволе пальмы Артуром Монтегю стоял человек. На нем были флотские брюки и закатанная по локоть белая рубашка. На вид ему не было еще и тридцати, но во всем облике угадывались властность и привычка отдавать приказания.

— С вашего позволения, сэр, — сказал по-английски Лаферт Су Жуар. — А с кем мы имеем честь говорить?

— Здесь, на островах меня называют Агуа, — ответил незнакомец, и в этот момент я почувствовал, что по крайней мере двое или трое из присутствующих на берегу его все-таки знали. А среди них Лаферт и Монтегю. Тень отлично скрываемого страха коснулась их лиц.

— Вот что, — сказал я, — эти люди мои гости. Одних я знал, труды других были столь большим украшением нашей науки, что познакомиться с ними лично было для меня большой честью. Не кажется ли вам, сэр, что вам надлежит объясниться более подробно, прежде чем мы примем вас в свое общество. Тем более что мы здесь говорили о вещах, в общем, секретных…

— Послушайте, Джока, — ответил человек, назвавший себя Агуа, — не нужно булькать, как кипящий чайник. Я, конечно, человек простой, а вы здесь все ученейшие из ученых, ну и, конечно, я не могу представиться вам как положено в высшем свете. Но так уж вышло, что судьбы наши скрестились; честное слово, господа ученые, чтоб мне не сойти с этого места…

Про себя я отметил, что человек этот говорил по-английски с некоторым трудом и неправильно. Больше того, его язык и особенно лексика выдавали в нем человека действительно простого, может быть, даже матроса. Некоторые из слов, произнесенных им в этот день, я отыскал в словаре сленга, на котором толкует о своих делах портовый сброд. И все-таки была в нем какая-то величавость и безмятежность.

— Вот тут, — продолжал Агуа, — кое-кто из вас, кажется, вы, Джока Кальери, упомянули про альтруизм. Это я понимаю. Сам погибай, а товарища выручай — вот он, альтруизм ваш. Это ясно. Да только объясните мне, как альтруизм становится эгоизмом? Джока Кальери говорит, что когда что-то угрожает роду-племени, то люди становятся альтруистами, так? Идут и жертвуют собой за других. Но, господа ученые, если я жертвую собой за своих, то при этом я наношу удары другим? Так получается, так?.. Если воин идет на войну, то он альтруист, он идет, чтобы у его племени было больше земли, хлеба, лошадей или ракушек — тут на островах и из-за ракушек могут передраться. Но умирать он вовсе не хочет, воин этот, не хочет умирать. Он отправляет на тот свет одного, другого, третьего и действует, с одной стороны, как альтруист, а с другой, как кто?

— Удивительно! — воскликнул Глен Смит. — По-вашему выходит, что не существует никаких ценностей. Таким приемом можно все, что угодно, превратить в свою противоположность!

— А я? — развел мускулистыми руками Агуа. — Я разве возражаю? Да ни боже мой! Только ведь одно — превратить в свою противоположность на словах, а другое, когда жизнь тебя ставит в такое положение, что сердце разрывается надвое. Этих спасешь — тех погубишь… Этим ножку подставить — другие выиграют… И что выиграют?! Жизнь выиграют.

Теперь я уже не сомневался, что передо мной был сам Нептун, человек, которому приписывают полную и безраздельную власть над имбиторами во всех морях и океанах земного шара. Лаферт Су Жуар тут же подтвердил мою догадку.

— Господа, — сказал он, обращаясь ко всем вместе, — господа, вы знаете от ваших гавел, что они подчиняются кому-то, кого называют Агуа. В печати многих стран его величают Нептуном, а кое-где даже Нептуном Великим. Сейчас вы имеете удовольствие видеть этого Агуа, этого Нептуна собственной персоной. — И Лаферт Су Жуар театральным жестом указал на нашего неожиданного гостя. На какое-то время атмосфера философского спора улетучилась. Каждый счел своим долгом представиться, и то и дело слышалось:

— …член Берлинского общества испытателей…

— …лауреат премии имени Свердрупа, почетный член академии морских знаний…

— …профессор по кафедре сравнительной физиологии морских кишечнополостных…

Я решил не подходить к Нептуну. Огромный замысел вдруг охватил меня, и я почувствовал дрожь во всем теле, дрожь нетерпения и готовности; последний раз я испытал нечто подобное, когда защищал с одним пулеметом проход в Кордильерах, чтобы дать возможность бежать из одной южноамериканской республики важному лицу, оказавшему ордену значительную услугу. Братья поймут меня. Итак, я решил пока остаться в стороне, но Лаферт Су Жуар, который не спускал с меня глаз, взял меня под руку и подвел к Нептуну.

— Я хочу представить вам одного из замечательнейших полиглотов всех континентов. Человека, для которого практически безразлично, на каком из земных языков или наречий ему приходится говорить или думать. Его зовут Джока Кальери. — А когда я пожимал руку Агуа-Нептуну, для чего-то добавил: — Кстати, он иезуит и, судя по всему, немалого калибра…

— Иезуит! — воскликнул с какой-то неприличной веселостью Нептун. — Вы что, это правда? Иезуит! Ну и здорово! Вот потеха!

Да поймут меня братья по ордену. Я ожидал всего, чего угодно: ненависти, презрения, равнодушия, но безыскусная веселость Нептуна ударила меня в самое сердце. У меня было ощущение экзотического зверя, которого рассматривают школьники, в восторге дергая за хвост или дразня указкой. Я спокойно осведомился у Нептуна о причине его веселости; спокойно и твердо.

— Да, как же, как же! — воскликнул он. — Я всю жизнь мечтал увидеть вблизи двух типов: шпиона и иезуита. Так или не так, а интересно, это уж точно. Но вы мне как-нибудь порасскажете про ваши делишки? Ладно?

Нептун вдруг застыл на месте, вглядываясь в даль океана.

— Это за мной, — сказал он и подошел к кромке берега. И в этот момент какая-то огромная светло-серая масса с шумом подняла фонтан брызг у самого берега. Нептун сбежал прямо в воду, и вскоре его фигура поплыла над морем, быстро удаляясь от нас.

— Но на чем он держится, на чем?! — громко спросил Глен Смит.

— На чем?! — ответил ему Артур Монтегю. — Он стоит на спине кашалота. Это самый крупный экземпляр, какого мне приходилось видеть…

На этом мы должны прервать изложение докладной иезуита Джоки Кальери по причинам, которые будут ясны позднее.

ДЕНЬ КАМЕННОГО АНЕМОНА

Спустя месяц после неожиданного знакомства Джоки Кальери и его коллег с Нептуном Великим произошла его первая встреча с цивилизованным миром. Она произвела совсем не простое впечатление, вызвав разнообразнейшие отклики, отразившие тот бесспорный факт, что сколько людей, столько и мнений. Мы приведем два репортажа об этой встрече, написанных с несколько различных точек зрения, что позволит любому непредвзятому читателю построить оригинальную и объективную третью точку зрения. Итак, перенесемся в Париж конца семидесятых годов нашего столетия и предоставим слово корреспонденту журнала «Утро Парижа» Пьеру Лувелю.

«В то утро, — писал Пьер Лувель, — мне не спалось… Уже в 11 часов утра я был на ногах; легкий завтрак — чашечка кофе по-мавритански, и я уже бреду по парижским улицам, мокну под мелким дождем, всматриваюсь в лица, предчувствуя тот миг, когда передо мной мелькнет Его Величество Сюжет и придет пора действовать фотоаппаратом или пером. И неожиданно для себя самого я оказываюсь перед Лувром.

Кто из французов не знает, что Лувр был возведен на месте старинного замка, что он был долгие годы королевской резиденцией, что творение де Тампля было разрушено и Леско вновь возвел на этом месте еще более прекрасный дворец, который украшали Гужон, а достраивали лучшие архитекторы Франции: Делом, Лемерсье, Перро… А потом настал Девяносто третий год, и восьмого ноября Конвент приказал открыть Лувр, и народ Парижа вошел в его бесчисленные залы восторженным победителем, чтобы быть, в свою очередь, побежденным великим искусством, собранным в стенах Лувра поколением французских королей.

В тот день Лувр был почти пуст. Я уже собирался уходить, как вдруг ко мне подошел Батист де Кувре, корреспондент «Монд» и, как всегда, невероятно картавя, сказал:

— В поисках темы, догогой Лувель? Тогда бегом в античный отдел… Но, услуга за услугу! Одна фотоггафия — моя! Не так ли?!

Я бросился вниз по лестнице. Де Кувре следовал за мной по пятам.

— Вот они! — шепотом предупредил меня де Кувре, и я тут же пожал ему руку, соглашаясь на все условия. Да, это был Сюжет…

Расположившись живописным полумесяцем перед одной из скульптур Микеланджело, неподвижно застыла большая группа туристов. Их было не менее двадцати человек, а может быть, и все тридцать, и они — это я увидел фазу — делились на две категории: на категорию людей и имбиторов… Да, все совпадало, все! Громадный рост, удлиненные пальцы, крупные головы, гордо отброшенные назад, молочная белизна кожи, невиданные глаза, с каким-то странным разрезом, быстрые движения, которые не сразу схватывает человеческое зрение. Они были изящны во всем: и в манере, с которой они выслушивали гида, и в те мгновения, когда нехотя отрывались от той или иной скульптуры, чтобы перейти к следующей. В данный «момент этой следующей был шедевр Микеланджело «Скованный пленник». Группа необычайно оживилась. Посыпались вопросы. Некоторые выделялись своей наивностью. «Это пират?» — спросил один из имбиторов. «Раб», — ответил другой, и сразу же огромный зал наполнился каким-то странным поющим звуком. Имбиторы «заговорили» все разом, и это напоминало то шум прибоя, то пение птиц. Что же касается тех немногих людей, которые входили в группу, то их лица выразили сосредоточенность, а в глазах можно было уловить глубокую работу мысли. И тут я понял «кто есть кто» в этой группе. Только один из людей, темно-русый и еще молодой человек со странным выпуклым шрамом на лбу, стоял как-то по-иному, выделяясь непринужденной позой и полной безмятежностью. «Неужели Нептун?» «Да, это он! Он!» — воскликнул я про себя и сделал первый снимок, осветивший всю группу сильной вспышкой света.

Вскоре мы очутились перед статуей Венеры Милосской, и, тогда я увидел настоящее волнение среди наших гостей. Имбиторы заливались на разные голоса, и даже несколько слов, сказанных Нептуном явно недовольным голосом, не смогли прервать их восторгов.

Тот, кого я мысленно назвал Нептуном, спросил у гида, можно ли пригласить в зал директора музея или хотя бы хранителя этого отдела, а на испуганный вопрос гида:

— В чем дело, мосье чем-то недоволен?

Последовал торжественный ответ:

— Мы решили сделать дар Лувру. Вы только скажите, что в этом зале их ожидает человек, приславший в Лувр кольцо герцога Альбы.

— Кольцо герцога Альбы? Я иду, мосье, я также кое-что слышал, но сделать дар Лувру не так просто, мосье это понимает? Иду, иду…

Через несколько минут в зале появился директор Лувра, окруженный целой свитой маститых академиков. Он остановился перед Нептуном и протянул к нему руку, в которой держал какую-то коробочку.

— Что у меня в руке, мосье? — спросил он строго.

— Кровь на сверкающем льду, — быстро ответил Нептун.

— Это вы, это вы, мосье! — воскликнул директор. — Кровь на сверкающем льду — знаменитый гранат тамилов в Окружении пенджабских бриллиантов. Мы слушаем вас, мосье.

— Я хотел бы внести кое-что в зал, — сказал Нептун.

— В этот зал?! Вы делаете подарок для этого зала?!

— Да, для этого, — утвердительно кивнул головой Нептун.

— Но, мосье, увы, здесь все занято… И, прошу прощения, что можно поставить рядом с этим, — директор взглядом указал на статую Венеры Милосской.

— Рядом ничего и не будет стоять, — загадочно улыбаясь, сказал Нептун.

Я вгляделся в его лицо. Что за парень, да это же отличный парень! Простота, сила, явная демократичность — я влюбился в него с первого взгляда и только сейчас до конца ощутил это.

А тем временем два имбитора в сопровождении бдительных служителей и четырех полицейских внесли в зал два продолговатых ящика и поставили их рядом со статуей Венеры. Буквально несколько движений ловких рук, и, когда рослые фигуры имбиторов раздвинулись, все, кто был в зале, издали крик восторга: Венера Милосская обрела руки! В одной она держала какой-то цветок, другой поддерживала спадающее покрывало.

— Цветок, какой цветок! — воскликнул директор музея, бросаясь вперед. — А я что говорил, это не роза, это анемон!

Критически всматриваясь в бесконечно прекрасную линию рук, академики, словно удивленные чем-то грифы, медленно наклоняли головы то вправо, то влево, обходя статую вокруг, снова и снова приближаясь и отдаляясь; они были словно во сне, и их сильнейшее впечатление было легко понять.

Я воспользовался удобным моментом, когда один из них приблизился ко мне, не отрывая глаз от статуи, и спросил:

— Почему анемон? Почему в руке у Венеры анемон?

— Существовало мнение, — едва слышно ответил он мне, — что руки Венеры МиЛосской были отбиты и брошены в море, чтобы статую не похитили… Считали, что в одной из рук роза… Конечно же, анемон — это ближе к истине, если это не сама истина.

— Но почему анемон? — не унимался я, почувствовав, что такой способ интервью весьма удачен.

— Злым кабаном был растерзан возлюбленный Афродиты, азартный охотник Адонис, — все так же тихо продолжал отвечать очарованный старец, — в горе бродила богиня по острым скалам, и камни изрезали ее ступни, а острые шипы изранили ее тело… И там, где падали капли ее божественной крови, выросли красные розы, и повелела богиня, чтобы из крови убитого Адониса вырос на память бессмертным богам и любому из смертных прекрасный анемон, нежный цветок, символ любви богини… Да, конечно же, анемон, а не роза! — последние слова почтенный академик произнес в полный голос, и сразу же все заговорили, Перебивая друг друга, забыв о дарителе. А тот стоял и задумчиво улыбался, разглядывая публику в зале.

— Господа! — вскричал вдруг один из наших славных ученых, маркиз де ля Тур де Франс: — Господа, а ведь на ее руках следы моря.

Директор музея тотчас же возразил:

— Ничего удивительного, мосье, передавший нам этот поистине королевский дар, предупредил Лувр, что его люди, как он выразился, обнаружили нечто очень ценное на дне Средиземного моря. — И, обернувшись к Нептуну, спросил его: — Но мосье не может оставаться инкогнито. Мы закажем специальную пояснительную надпись с указанием имени дарителя…

— Мое имя… — помедлив, ответил тот, — не имеет значения.

— Позвольте! — раздался голос маркиза де ля Тур де Франс. — Но эти руки будто срослись с торсом Венеры! Не видно даже трещины!

И тогда громко сказал даритель:

— Нептун соединяет на века.

Он резко повернулся и направился к выходу. Четко постукивая крепкими башмаками по паркету, вся его свита Последовала за ним.

То же самое происшествие было подано в парижской вечерней газете несколько по-другому. Ее корреспондент Жан дю Факвэн высказался без обиняков.

«Мы ознакомились с сенсационным сообщением нашего утреннего друга. Что ж, утро всегда легкомысленней вечера. Недаром во времена Римской империи существовала Утренняя школа, готовившая бестиариев, то есть тех несчастных, которым приходилось сражаться со зверями. Поэтому мы прощаем нашему другу Пьеру Лувелю тот бессмысленный набор слов, с которыми мы ознакомились на страницах его газеты. Все это, претендующее на сенсацию, нагромождение громких слов, все эти «имбиторы», «нептуны», «венеры», какие-то руки, наконец, всемирно известный ученый, излагающий белыми стихами какую-то мешанину из мифологии и современного детектива… Что это? К чему? И кто из парижан, кто из нас, знающих толк в шутке и мистификации, поверит в это насквозь искусственное и странное создание газетной музы? Музы? Нет, скорее в этом виновна не муза, а самая обыкновенная утка…

Эти строки были написаны мною в кафе «Мини», после чего я отправился в Лувр. Венера Милосская действительно обрела руки!.. Я видел их собственными глазами, я даже, став на кончики пальцев, притронулся к ним. И это уже не шутки, не выдумка, это правда, и ответ на эту правду я предлагаю один:

Мы должны протестовать!

Да, господа, мы будем протестовать! Венера никогда не имела рук и несмотря на то, что ее торс представлял собой совершенно бесформенный обрубок, вопреки явному безобразию этого изуродованного куска мрамора, мы провозгласили ее образцом искусства. Пусть каждый задумается над этим фактом, пусть каждый поймет, что с этой минуты пропасть между культурой и варварством исчезает! Теперь каждый неотесанный мужлан, увидев такую Венеру, тотчас же скажет: «Вот это красота! Вот это женщина!» И для него богиня будет только просто миловидной обнаженной женщиной, но не больше! Еще вчера тысячи посетителей Лувра, впиваясь глазами в эту загадочную фигуру, ловили себя на мысли, что они не понимают, почему именно эта, а не иная статуя воодушевляет художников и скульпторов, является неотъемлемой частью европейской культуры, и, поймав себя на этой мысли, чувствовали стыд, и какой-то голос шептал: «Ты варвар!..» А теперь?? Пусть посмеет хоть кто-нибудь отрицать, что Венера Милосская на протяжении столетий, безусловно, была хороша незавершенностью, будившей воображение, дарившей ощущение прекрасного…

Как посмела дирекция Лувра допустить какого-то проходимца «украшать»… красоту? Венера должна быть вновь лишена этих, с позволения сказать, «рук», иначе все случившееся перевернет не только европейскую культуру, но и всю западную цивилизацию».

Сравнение этих двух корреспонденции поможет читателю полностью уяснить суть того происшествия в Лувре, которое получило в дальнейшем название «Дня каменного анемона».

ГАВЕЛЫ ЗАДУМЫВАЮТСЯ
НАД ТАЙНОЙ ПРОИСХОЖДЕНИЯ

В общем, «День каменного анемона» представил Нептуна Великого в выгодном для него свете, а в Лувр устремился небывалый поток посетителей из всех стран мира. Споры вокруг нового облика Венеры Милосской долго не утихали.

Но вернемся на одинокий атолл, где мы оставили Джоку Кальери в окружении коллег. После отъезда Нептуна все пришли к единогласному мнению, что им необходимо встречаться чаще, и разъехались по своим островам. Что же касается Кальери, то следующим утром он вновь поднялся на кафедру, чтобы пояснить своим слушателям некоторые тонкости языка тамилов. Несколько часов подряд он «гхукал», «гхакал» и «хэкал», поскольку все языки Индостанского субконтинента изобилуют различного рода гортанными звуками, и в два часа пополудни объявил перерыв. Имбиторы благодарно фыркнули: солнце пекло невыносимо! — и тотчас же отплыли от берега, чтобы предаться своим играм, а заодно и пообедать сырой рыбой, как удалось установить их лектору внимательным и многодневным наблюдением. Попросив отпущения грехов у братьев по ордену, Джока Кальери решил несколько изменить меню, ссылаясь на важность своей миссии и непривычные климатические условия. Он подозвал одного из имбиторов и договорился с ним, что тот доставит ему какую-нибудь съедобную рыбу, что и было проделано буквально через считанные секунды, прямо в прибрежной полосе.

В своем донесении Джока Кальери признавал: его грех тем невыносимей, что был задуман давно: еще за неделю до того, как он обратился к имбитору с просьбой снабдить его рыбой, он стал экономить хлеб и теперь располагал половиной булочки, за которой он отправился, поддев молодого тунца сухой тростинкой. Перед хижиной Кальери возжег первый за все время его пребывания на атолле костер и, пользуясь методом, которому его научили рыбаки озера Ркиз в Мавритании, приготовился закопать рыбу в песок, чтобы затем засыпать это место сверху горячими углями. Он нисколько не подозревал, что за ним бдительно наблюдали имбиторы, считая их просто неспособными к каким-либо действиям, которым не предшествует сигнал, даваемый свистком, или словесное приказание. Судя по всему, имбиторы провели какое-то совещание в воде, и нарушение их лектором привычного даже для них порядка вызвало приступ острого любопытства. Джока Кальери повествует, что, когда он уже вырыл ямку и положил в нее выпотрошенного тунца, чья-то рука осторожно дотронулась до его плеча.

Прикосновение это подействовало подобно электрическому удару: Кальери громко закричал, и на поляну сразу же высыпали имбиторы и расселись вокруг него в несколько рядов. Кальери обратил внимание на то, что лица имбиторов более не напоминали застывшие маски; разбуженное любопытство, какое-то совместно принятое решение или неизвестные ему эмоции привели к тому, что каждый из них смотрел по-своему и воспринимался Кальери теперь уже как личность.

Один из имбиторов поднял кверху указательный палец — жест, которому имбиторов обучили, во время лекций, — и спросил:

— Послушайте, Джока, что вы хотите делать с этой рыбой?

— Я предполагаю ее съесть, — скромно ответил Кальери.

— Разве европейцы едят сырую рыбу? — продолжал спрашивать тот же имбитор.

— Я думаю ее испечь, — пояснил Кальери. — Меня научили этому способу в Мавритании. Нужно вырыть ямку, положить туда рыбу, засыпать песком, а сверху развести костер…

— Но нам говорили, что вы, Джока, привыкли к другой пище? Артур Монтегю нам так и сказал: «Этот грязный иезуит укрощает свою плоть и поэтому не ест ни рыбы, ни мяса».

— Вы разве слушаете лекции и у Монтегю? — не сдержал удивления Кальери.

— Мы слушаем все лекции, — ответил имбитор, и по рядам прошелестело: «все лекции, все…» — Но мне показалось, что вы слушаете только меня, а потом уходите в море и там кувыркаетесь? Так мне показалось…

— Нас слишком много, Джока, в этом все дело, — сказал другой имбитор. — Нас очень много. И редко кому-нибудь пришлось слушать вас четыре или пять раз. Мы меняемся. Сегодня утром я слушал Монтегю, а потом вас, а потом был на последнем часе у Лаферта Су Жуара…

— Но ведь это дьявольски трудно! — воскликнул Кальери. — Это просто невозможно. Как можно понять следующую лекцию, не зная содержания предыдущих?

— Существует формула Шеннона! — зашумело все странное собрание вокруг. — Формула Шеннона! Шеннона! Вы же сами нам о ней сообщали!

— Формула Шеннона? Но при чем тут она?

— Он думает, что мы свистим! — вновь раздалось вокруг. — Он так же, как Глен, думает, что мы свистим! — И впервые Кальери услышал странные звуки, весьма напоминавшие смех, только на чрезвычайно высоких нотах.

Один из имбиторов стал во весь рост и огласил поляну затейливым свистом.

— Что это было? — спросил имбитор, прервав свой свист.

— Какая-то песенка… — робко высказал предположение Кальери. — Музыкальный мотив, — добавил он, немного подумав.

И вновь все собрание имбиторов издало прерывистый хохочущий писк. Теперь-то Кальери ничуть не сомневался, что имбиторам было свойственно ощущение смешного.

— То, что вы сейчас слышали, — назидательно сказал имбитор, — было вашей собственной лекцией, которую вы прочли месяц назад, рассказывая нам о связи между лингвистикой и теорией информации… Вы ведь сами говорили нам о том, что предельно экономная передача информации определяется наивысшей частотой. Человеческая речь может быть разборчивой на частоте в пятьсот герц, нашему же языку доступна частота в восемь раз большая. Поэтому и время передачи уменьшается в восемь раз…

— Но формула Шеннона дает этот результат как предельный случай, при условии рационального кодирования! — запротестовал Кальери.

— А мы разработали такое кодирование, — спокойно возразил имбитор. — И не без вашей помощи, Джока.

— Вы составили таблицы? Но для этого необходима была гигантская работа по анализу текстов? Составить этого мало, нужно было все запомнить!

— А мы все помним, — ответил имбитор. — Все! Мы ее запомнили навсегда. Поэтому, грязный иезуит, мы просим вас никогда ничего не повторять на ваших лекциях. Это не нужно.

В этом месте своего донесения Джока Кальери просит прощения у братьев по ордену, что не нашел в себе силы смолчать и осведомился у имбиторов, почему они упорно величают его «грязным иезуитом». Ответ был знаменательным.

— Мы думали, что это похвала!

В дальнейшем Кальери провел весьма глубокое исследование речевых принципов, применяемых имбиторами, осуществив тончайший анализ составляющих различных звуков, и не без помощи самих имбиторов установил, какими именно формами кодирования они пользовались. Самым поразительным было то, что принцип имбиторов был весьма близок к современным принципам высокочастотной телеграфии, так как имбиторы кодировали не созвучия, а целые фразы, что говорило о грандиозной обширности их памяти. Но вернемся к той беседе, которую вел Джока Кальери у костра, с жадностью втягивая в себя аромат жареной рыбы.

— Джока, спросить можно? — вновь обратился к нему один из имбиторов. — Что это вы делаете с вашим носом?

— Я нюхаю… — растерянно ответил Кальери. — Жареной рыбой пахнет.

— А как нюхать? — спросил тот же имбитор.

— А вы что, вы ничего не чувствуете? — Джока быстро разрыл костер, выложил зажаренного тунца на лист молодой пальмы и поднес ее к лицу имбитора, сидевшего ближе всех к нему, — Понюхайте, это пахнет жареной рыбой, — сказал наставительно Кальери. — Вот понюхайте…

Лица имбиторов выразили явное разочарование. А один огорченно сказал:

— Нет, мы не люди…

— Вы не слышите запахов! — воскликнул Кальери. — О боже, но почему?

В наступившей тишине раздался голос одного из имбиторов:

— Джока, а все люди обладают этим чувством?

— Конечно, все! Правда, есть заболевания, после которых обоняние может исчезнуть… Одни обладают отличным обонянием, другие едва различают запахи… В общем, чем ближе человек к природе, тем его чувства более обострены.

С минуту имбиторы хранили молчание, а затем со всех сторон послышался свист, и Кальери показалось, что он присутствует на спевке целого хора колоратурных сопрано, так стройно и мелодично звучали их голоса.

— Ваше последнее сообщение, Джока, — сказал один из имбиторов, дает нам основание предполагать, что мы представляем собой потомков несравненно более высокой цивилизации, чем суше-земное человечество…

— Но почему? — начал было Джока. — И куда тогда делась эта цивилизация? И почему все знания вы получаете от нас, людей?

— И все-таки полное отсутствие обоняния говорит о многом, — в задумчивости заметил один из имбиторов. — Вряд ли такое важное чувство могло бы полностью атрофироваться, если бы оно на что-нибудь годилось?.. Гавелы! — вдруг громко закричал он. — Пусть Джока наслаждается своими ароматами, а на завтра… — и он засвистел. Через несколько секунд Джока Кальери оказался в полном одиночестве и мог приняться за долгожданную трапезу.

ГАВЕЛЫ ЧИТАЮТ БРЕМА

Утром у Джоки Кальери был любопытный разговор с Монтегю, прибывшим к нему на яхте в сопровождении двух имбиторов в матросской форме. Артур Монтегю быстро прошел в дом, едва кивнув Кальери, и достал с книжной полки первую попавшуюся ему книгу. Джока Кальери был поражен, увидев, что его гость, раскрыв книгу, лижет ее страницы языком; то же самое он проделал с обложкой еще одной книги и некоторое время стоял в задумчивости, закрыв глаза и покачиваясь всем своим грузным телом.

— Вот что, — сказал он Кальери, — попробуйте и вы… — И протянул ему немецко-арабский словарь.

Кальери также прикоснулся языком и тотчас же удивленно воскликнул:

— Она соленая?!

— Совершенно верно, — удовлетворенно сказал Монтегю. — Это морская соль. Я скажу больше, книга вся пропитана составом, который делает бумагу невосприимчивой к влаге, вы понимаете?

— Но для чего?

— Ее, эту книгу, читают в воде, теперь понимаете? Вы часто видите, как они забавляются в полосе океанского прибоя? Так вот, они не только забавляются, они учатся, вам ясно, чем это пахнет?

— Не совсем, дорогой Артур…

— Через несколько месяцев мы им больше не понадобимся. Скажу больше, они не только учатся, они в высочайшей степени обладают творческой потенцией. Глен Смит рассказывал мне о математических предложениях, которые некоторые имбиторы делают во время его лекций. Мороз по коже идет после таких рассказов! Смит попробовал усиливать текст лекции задачами, требующими не простого внимания, а серьезнейшей работы мысли, и что же?.. Имбиторы следовали за ним по пятам! Потом Смит, а это серьезнейший ученый, построил лекцию в виде высокоусложненного сообщения. И что же? Имбиторы сделали ряд таких замечаний, что Смит заскрипел зубами от зависти! Глен Смит заскрипел зубами, вы слышите меня, сэр? Но и это еще не все! Дело не только в нас. В конце концов, съедят они нас или высадят в каком-нибудь безлюдном месте — что же, пострадают несколько несчастных, а этим мир нисколько не удивить. Но они занимаются не только теоретическими дисциплинами, отнюдь, Кальери, не только! У них там, — Артур указал куда-то вниз, уже есть кое-что любопытное.

— Но почему вы думаете о том, что имбиторы будут враждовать с нами, людьми? — спросил Джока Кальери, воспользовавшись тем, что Монтегю не хватило воздуха. — Может быть, впереди мир, а не война? Кто знает?..

— А те столкновения с кораблями, которые они имели до нашего появления здесь? А сражение в Калифорнийском заливе? Бедные мексиканцы…

— Но эти бедные мексиканцы доставили, кажется, два трупа убитых ими имбиторов?

— Кстати, потрясающая новость! Они лишили нас связи с внешним миром, но морская волна недавно принесла к моему атоллу кокосовый орех, к кожуре которого прилип кусок газеты на испанском языке. Я не силен в испанском, но кое-что любопытное вы там прочтете.

Газета была на португальском языке. Вот содержание этого сильно испорченного морской водой обрывка:

«Как сообщает наш корреспондент со Всемирной конференции в ЛасПальмос, посвященной проблеме имбиторов, на секционном заседании было заслушано выступление Дика Картера и Франклина Канъядоса. При возгласах всеобщего одобрения профессор Картер сказал:

«Тысячелетиями кита считали рыбой. Этой ошибки не избегло даже священное писание. Но кит — не рыба, и, несмотря на его плавники и образ жизни, среду его обитания и многое другое, мы относим китообразных к классу млекопитающих. Никакая внешняя близость и никакие водные приспособления не могут нас переубедить в великой правоте науки, совершившей этот шаг. Точно так же мы сегодня имеем право со всей ответственностью сказать, что имбиторы, несмотря на их сходство с человекообразными, анатомически и вполне возможно и физиологически принадлежат к китообразным. Однако мы должны оговорить чрезвычайно важный момент, который пока выглядит исключительно как терминологический, но со временем может приобрести решающее значение. Господа, мы относим китообразных к отряду вторичноводных животных из класса млекопитающих. Но если между имбиторами и китообразными существует генетическая связь, то не имеем ли мы право отнести их к новому отряду, который мы предлагаем назвать отрядом вторично-сухопутных из класса млекопитающих. Если до сих пор мы подчеркивали, что предки кита, несомненно, вернулись с суши в океан и стали морскими животными, то не имеет ли место в настоящее время спонтанный процесс их возвращения на сушу?»

— А, что скажете! — спросил Монтегю, когда Кальери перевел ему этот документ полностью.

— У профессора Картера отлично работает воображение, вот что я скажу…

— И только? Но тогда вот что, Кальери… Хоть вы и иезуит, но человек, и человек воспитанный, тем вы мне и приятны. Кроме того, ваша судьба вряд ли будет серьезно отличаться от судьбы остальных наших коллег… Поэтому слушайте. Был и у меня разговор частного порядка с имбиторами. Был. Не скрою. И они меня угостили таким блюдом, что после того, как вы перевели текст этой газетной выдержки, у меня кровь стынет в жилах. Они у кого-то из наших коллег утащили том «Жизни животных» Альфреда Брема. И завели речь о…

— Китообразных?

— Совершенно верно. А в своих зоологических статьях о животных Альфред Брем, нам на горе, привел несколько таких рассказов очевидцев, которые мог бы и не приводить… А имбиторы, конечно же, выучили их на память и преподнесли мне с самым невинным видом.

— Рассказы очевидцев, говорите вы, но там, по-моему, ничего такого не было…

— Не было? Как бы не так! Там был рассказ об истреблении гринд населением одного маленького скандинавского городка.

— Ну и что вы видите страшного?

— Но гринды тоже дельфины…

Кальери прикусил язык.

— И надо было видеть, — продолжал Монтегю, — с каким видом была преподнесена мне эта история… Что вам известно о плавании китобойца «Эссекс» в тысяча восемьсот двадцатом году? Ничего? А вот мне известно, и что всего опасней, известно имбиторам. А вышло вот что: несчастный «Эссекс» охотился на кашалотов и погнался за целым стадом этих животных. Вдруг появился кашалот-гигант. Он нанес всего два удара, пробил борт, и «Эссекс» пошел ко дну… Удалось, правда, спустить шлюпки, но в них спаслось всего по два-три человека. Они-то и рассказали, как было дело. А случай с «Анной Александр»? Тоже ничего не знаете? «Анна Александр» пошла на дно со всей командой, так никто не спасся, а причиной был опять-таки кашалот.

— Но если никто не спасся, так как же узнали о причине?

— Наивный человек! Как узнали? Да очень просто все узнали, когда убили кашалота, в котором торчали гарпуны с клеймом «Анны Александр», а в ранах на голове обнаружили куски деревянной обшивки из борта этого корабля. Вот откуда! Имбиторы преподнесли мне эти рассказы не случайно.

— Вы приехали ко мне только для того, чтобы запугать меня до смерти? — осведомился Джока Кальери.

— Нет! — твердо сказал Артур Монтегю. — Я вовсе не хотел вас запугать. Я просто верю, что опытный проповедник вроде вас сможет обратить это стадо детски-наивных существ если и не в лоно цивилизации, то хотя бы внушить им какие-то гуманные намерения! Ради всего святого, сэр, ради нас с вами, неужели не стоит попробовать?

ХУК-ГЕК ПРЕДСТАВЛЯЕТ УНДИНУ

После описанной выше встречи с Артуром Монтегю Кальери решается приступить к обращению имбиторов и в своем донесении генералу Ордена Пьетро Арруппе сообщает:

«Я близко познакомился с имбитором, имя которого, как принято у этого народа, обозначается дробью из двух звучных слогов; к примеру, моего нового знакомого звали Хук дробь Гек (я применяю здесь Хук-Гек), причем числитель этой дроби означает отдельное объединение имбиторов, а может быть, и архипелаг, вокруг которого они кормятся и учатся, а знаменатель- личное имя. Этот Хук-Гек постоянно выделялся из остальной массы учеников повышенным интересом к исторической лингвистике. У нас произошел разговор, позволивший мне сделать первую попытку ознакомления имбиторов с религией.

Хук-Гек задал мне такой вопрос:

— Известно, что французское слово «солдат», выражающее военную профессию, содержит первый слог «сол», обозначающий на том же языке «почву», «грунт»; в связи с этим нельзя ли рассматривать это слово как обозначение того факта, что главным назначением солдата является захват, обладание, удерживание именно почвы, как источника будущих урожаев? Кроме того, слово «соль» обозначает на испанском языке «солнце», нельзя ли вывести из этого факта, что слово «солдат» происходит от слова «солнце», поскольку солдат являлся наемником и получал дневное содержание, то есть его оплата возрастала с каждым восходом солнца?

Я ответил на этот забавный вопрос указанием, что слово «солдат» произошло от латинского «солдуриос» — «совершенно преданный», что этим галльским словом обозначали телохранителей, а так как римские гарнизоны были во всех европейских странах, то это слово, пройдя очевидные изменения, утвердилось как обозначение лиц, имеющих военную профессию. Версию о происхождении этого слова от итальянского «сольдо» — «плата» я опустил.

Судя по некоторому недоумению, охватившему мою аудиторию, я понял, что книги исторического содержания не попадали в их руки. Теперь после разговора с Монтегю мне было известно, что присутствие имбиторов на лекции является всего лишь маскировкой: что знал один — узнавали немедленно все. Поэтому я предложил спрашивающему меня имбитору по имени Хук-Гек задержаться после лекции.

Беседа с ним оказалась весьма поучительной. Я рассказал ему о Римской империи, о ее великих завоеваниях, затронул вопрос об управлении отдельными колониями, незаметно перешел к институту прокураторов, несколько раз упомянул Понтия Пилата и легко перешел к изложению Евангелия…

— Мы, гавелы, — заметил он, — все время ждали, когда вы приметесь за наше обращение. Нас напугал Лаферт Су Жуар, он все время повторял нам: «Вот погодите, Джока Кальери сделает из вас овечек божьих!» Никто из нас не хотел сделаться овечками кого бы то ни было. Это смешные волосатые твари, совсем неспособные к интеллектуальной жизни. Теперь же я могу сообщить Гавелам, что Джока Кальери начал обращение и при этом рассказывает очень забавные истории, которые вовсе нам не грозят каким-то еще превращением или перевоплощением…

Более того, оказалось, что выражение сочувствия, которое я подметил на лице имбитора, когда говорил о последних минутах Спасителя, относилось вовсе не к Спасителю, а ко мне, недостойному рабу божьему, и обозначало простое сочувствие моей неудачной попытке.

Тогда я заговорил об угрызениях совести. Рассказал о греховности всех мирских утех, коснулся взаимоотношения полов.

В его ответе, на удивление, прозвучали такие слова, как «любимая девушка», «возлюбленная», а следовательно, им доступны и любовь, и страсть, и ощущение потери, если эта самая возлюбленная вдруг сбежит с каким-нибудь более удачливым гавелой или будет разорвана акулой. Я не терял надежду и задал весьма скользкий вопрос:

— У меня сложилось впечатление, что все гавелы мужского пола, о какой же девушке вы говорите?

Хук-Гек тотчас же ответил:

— Все ваши коллеги этим интересуются уже давно. Особенно ваш Лаферт Су Жуар. Что же касается вас, Джока, то, может быть, вам, как духовному лицу, я смогу представить свою возлюбленную… Но только никаких глупостей!

А вчера мне представили одну из молоденьких гавел, в юбочке из пальмовых листьев. Глупейшая физиономия. Странное жеманство. Она вышла из пенной полосы океана, встряхнулась совсем как собака, которую облили водой, сделала мне что-то вроде книксена и выпучила черные глаза, каждый величиной с циферблат карманных часов.

Могу сказать только, что подобно всем гавелам она была божественно сложена. Возможно, что, увидев такую женщину, Микеланджело изобразил бы ее в виде какой-нибудь из своих сивилл, и совсем уже некстати в моем сознании всплыли стихи великого грешника:

Я спросил ее, знает ли она о земных женщинах. Оказывается, она в курсе последних мод и довольно бойко объяснила мне, что после увлечения мини, а затем и макси-модами, слабая половина человеческого рода в настоящее время буквально помешана на «мерзи-моде». Я воскликнул: «Боже, как она хороша!» И в этом я вижу, вне всякого сомнения, наущение самого дьявола.

Негодяй Хук-Гек! Когда мы снова встретились и я осведомился у него, как поживает его невеста, этот проходимец отвел глаза в сторону и спросил, в свою очередь:

— Невеста? Какая?.. Ах, эта! Но это не моя невеста. Это просто наша дурочка. Мы своих невест не хотим вам показывать.

«СВИСТУНЫ-ПОЛОСАТИКИ» ВЫХОДЯТ НА СУШУ

Пока Джока Кальери и его высокоученые коллеги вдалбливали в головы имьиторов информацию, весь мир, затаив дыхание, прислушивался к сообщениям о них, поступающим со всех сторон материкового побережья. Мы приведем некоторые с необходимыми комментариями.

«Нью-Йорк таймс мэгэзин» от тридцать первого апреля Года Столкновения:

«Секретное оружие имбиторов в действии! Вчера вечером наш корреспондент посетил мюзик-холл на семнадцатой авеню и был свидетелем выступления группы «Звуки моря». Перед публикой, среди которой находилось несколько выдающихся знатоков эстрадной музыки, были исполнены пять номеров программы. Группа «Звуки моря» состояла из семи очень высокорослых мужчин со странными масками на лицах, изображавших любопытную смесь лукавства и невозмутимой серьезности. Какие-либо музыкальные инструменты отсутствовали вообще. Эта группа, по-видимому, является основателем нового жанра, который известный музыкальный критик Том Николс определил как «инструментированные голоса». Каждая из исполняемых песенок представляла собой неприхотливый набор слов. Что же касается последней песни, которая носила то же название, что и группа исполнителей — «Звуки моря», — то тут следует отметить мелодичную передачу плеска волн, который на протяжении всего исполнения непрерывно менялся, проходя всю гамму звуков, от тишайшего шуршания волн на прибрежном песке до грохота океанских валов во время прибоя. Особенным сюрпризом стал момент, когда группа, изображая ураган, издала ряд таких звуков, что горевшие у края сцены лампы стали лопаться одна за другой, создавая поразительный звуковой эффект. Песенка оканчивалась звуками успокоенного моря и словами о красоте моря.

Когда мы прошли за кулисы, директор мюзик-холла представил нам исполнителей, которые оказались… имбиторами. То, что было принято за их маски, было не чем иным, как искусными гримасами их поразительно подвижных лиц. Мы можем только добавить, что группа «Звуки моря» получила массу заказов от фирм, производящих коммерческую звукозапись. Фирмы полностью уверены в успехе. Что ж, если имбиторы начали завоевание материка, то перед их «секретным оружием» вряд ли устоят любители отличной эстрадной музыки».

Подобного рода сообщения поступили почти из всех городов, известных своей музыкальной культурой. Названия групп были самыми различными: «Колокол медузы», «Акула джаза», «Семь китов», «Свистуны-полосатики», «Морские звезды», «Синий прилив», «Звон потонувшего колокола», «Музыка волн» и многие, многие другие, что говорило о существовании где-то в океанском просторе своеобразной морской консерватории.

Но пресса явно поторопилась, объявив скромные эстрадные группы «секретным оружием имбиторов». Вскоре на подмостках варьете появились танцевальные ансамбли имбиторов — мужчин и женщин. Последние были тотчас же названы ундинами, и к восторгам музыкальных критиков добавились голоса поклонников танцевальных номеров и даже балета. Имбиторы решились на постановку балета Агарона Шрайбнагеля «Калипсо» о приключениях возвращающегося из Трои Одиссея на острове Огигия, где властвует волшебница Калипсо. Первое действие проходило на берегу моря со вздымающимися волнами, причем техника, примененная имбиторами, оказывала невероятное воздействие на зрителя. Светотехники имбиторов продемонстрировали публике движущиеся изображения, полученные с помощью голографического метода, доведя стереоскопический эффект до полного «эффекта присутствия». Океанские волны плескались между рядами, а когда очередной «вал» поднимался и катился откуда-то из-под верхней кромки сцены, весь зал издавал крик восхищения и неподдельного ужаса.

Что же касается искусства танца, то на этот счет мы полностью согласны с критическими замечаниями дирижера кливлендского оперного театра Опоста Селла, который удачно выразил то, что чувствовали и что думали поклонники балета:

«…Берег моря. Одиссей (актер-имбитор Тре-Лев) в элегическом танце раскрывает свою скорбь по утраченному счастью, вспоминает своих спутников, погибших на его долгом пути, и постепенно сдается огненно исполняющей свою роль волшебнице Калипсо (роль Калипсо исполняла ундина Ала-Тая). И если мужской роли Одиссея были свойственны размах, удаль, чувство собственного достоинства, то исполнение роли Калипсо было наполнено плавностью, какой-то особенной «напевностью», великолепно передающей ту могучую силу, которую таит в себе красота. Но вот влюбленный Одиссей скрывается в гроте волшебницы, и море, присутствие которого мы ощущали только через струящуюся мелодию, вступает в свои права. Вторая часть акта посвящается морю. Звучит изумительное маринелло Агарона Шрайбнагеля, и на сцену выходит сам Посейдон. Глядя на этого истинного бога морей, мы невольно думаем о величии человеческого подвига Одиссея, не побоявшегося бросить вызов этому чудовищу. Посейдон оплакивает своего искалеченного сына Полифема, которому Одиссей выколол единственный глаз, его все сильнее и сильнее охватывает гнев, и его гневу вторит море. Сквозь торжественную музыку «пляски мщения» отовсюду доносятся слабые голоса зрителей, решивших, что они тонут в разбушевавшейся стихии.

«Спасите! Помогите!» — кричат одни, а какой-то женский голос все время повторяет: «О, мама миа, дай мне руку, мамочка!»

Это было превосходно. В третьем акте, когда Зевс посылает Гермеса с приказанием волшебнице Калипсо отпустить Одиссея…»

Такое выдерживали не все. Статистика несчастных случаев, опубликованная после десяти представлений балета «Калипсо» в «Ла скала», как нельзя лучше передавала печальные обстоятельства гибели меломанов.

ЗАГАДКА «ПОЮЩЕГО ГИГАНТА»

Гигант Посейдон, выступавший в театре «Ла скала» во время второго и третьего актов, был обязан своим появлением перед зрителями вовсе не хитроумной оптике. Был ли это громадный робот, вроде тех, которые используются при съемках сказочных фильмов, было ли это живое существо, каким-то чудом созданное тем же гением, что и самих имбиторов, мы не знаем. Но кое-что становится ясным после ознакомления с донесением полицейского управления Милана по руководству уличным движением. Считаем не лишним привести небольшую выдержку из этого донесения.

«…Вдоль канала, ведущего от реки По к городу, — было обнаружено огромное движущееся по шоссе тело, вызывавшее массовые заторы транспорта вдоль магистрали. Это движущееся тело то как бы становилось на четвереньки, особенно в тех местах, где над полотном дороги проходили обнаженные жилы, находящиеся под напряжением, то поднималось на нижние «колеса», весьма напоминающие слоновьи ноги, только гораздо крупнее. Следы, оставленные этим ранее неизвестным видом транспорта, отпечатались на асфальте. Их размер равен ста сорока сантиметрам в диаметре…

…Было замечено тридцать три случая столкновения различных автомобилей с этим нарушителем. Обычно оно даже не поворачивало передней кабины, имевшей форму человеческой головы, а столкнувшаяся с ним автомашина отлетала на значительное расстояние, будто отброшенная резиновым амортизатором…

…Прямо напротив замка Сфорца нарушитель встал во весь рост, облокотился на балкон пятого этажа и громко заревел на всю улицу. Признавая, что это не входит в полицейские обязанности, мы все же, будучи истинными итальянцами, должны отметить, что чудовище исполнило арию герцога из оперы «Риголетто», только недопустимо громко, как с точки зрения музыки, так и с позиций соблюдения порядка на улицах Милана.

…За сорок минут до начала спектакля «Калипсо» в «Ла скала» нарушитель-чудовище вошел в его служебные ворота…

Покидая здание оперы, этот поющий гигант проделал без особых происшествий весь обратный путь (двадцать пять столкновений без человеческих жертв) и вновь погрузился в воды реки По, чтобы исчезнуть бесследно…»

Не меньшее впечатление произвело появление имбиторов в других видах искусства. На арене цирка или на сцене варьете ставился огромный аквариум. Иллюзионист появлялся перед публикой в черном смокинге с зелеными атласными отворотами, в цилиндре, черной маске и белых перчатках. Он подходил к аквариуму и, снимая перчатку, на глазах у всех отрывал палец за пальцем и бросал их в воду. И каждый кусок материи превращался в живое существо: дикие гуси, поднимая фонтаны брызг, вылетали из аквариума, за ними следовали буревестники и пингвины, которые чинно рассаживались по краю аквариума и чистили себе перышки. Апофеозом иллюзиониста Роз-Тика был фокус, когда он бросал свою черную маску в воду аквариума и та на глазах у всех раздувалась в черный шар, тот удлинялся и наконец превращался в огромного черного дельфина гринду, высоко выпрыгивающего из воды.

Но прошел в театрах осенний сезон, и актеры-имбиторы исчезли. Они отказались от заключения выгоднейших контрактов, и только несколько ундин продолжали свои выступления в различных варьете Европы и Америки, сводя с ума золотую молодежь рискованными номерами. Впрочем, слухи о безнравственном поведении ундин были сильнейшим образом преувеличены.

Мы должны также остановиться на отношении имбиторов к изобразительному искусству и литературе. Их успехи оказались весьма скромными, хотя метод «ячеистой живописи» получил значительное распространение. Имбитор-художник Мик-Рен в результате многодневного труда создавал картину-ячейку размером два на три метра. Затем эта ячейка фотографировалась растровым устройством, и создавалась объемная голографическая проекция, рассматривая которую Мик-Рен вносил изменения в первоначальный набросок. В результате посетители его персональной выставки могли насладиться совершенно оригинальными ландшафтами, часами бродя то среди удивительных геометрических фигур, то «пробираясь» сквозь джунгли невиданных ранее растений.

Что же касается литературы, то здесь имбиторы выступили почти во всех ее жанрах. Особенного успеха они достигли в сюрреалистической поэзии, осуществив в ряде произведений мечту основателей этого направления, заключающуюся во внешне бессмысленном, но на самом деле полном глубокого подтекста непроизвольном выражении подсознательных процессов творчества. Стихотворения имбитора-поэта Бай-Шила были признаны бестселлером на Всемирном конкурсе новой поэзии в Чикаго, а его «Сонеты моря» исполнялись на выпускных экзаменах театральных студий в Конакри и Балтиморе. Особенную популярность завоевала «Мечтающая креветка». Мы напомним только первые восемь строк:

А влюбленный кит-горбач играл фонтанами облаков.

Психолог Берт Портер первым обратил внимание на это стихотворение, и его выводы поразили и убедили многих специалистов в области психологии творчества.

«Это не просто креветка, а тем более мечтающая креветка, — писал Берт Портер. — Это символ, и высказанные в этих небрежных строках идеи проливают пророческий свет на будущее имбиторов».

Сенсационные успехи имбиторов в искусстве были только первым раскатом грома. Второй удар с полной силой прозвучал в науке. Что совершили имбиторы в океанических и географических науках, так и останется тайной для всех… кроме самих имбиторов. Но во всех других областях переворот следовал за переворотом. Увы, современная наука говорит на некоем искусственном языке, и даже прямой перечень достигнутого не сможет произвести впечатление на широкую публику. Поэтому мы можем сказать кратко: вклад имбиторов в точные науки огромен.

ГЕНЕАЛОГИЯ НЕПТУНА ВЕЛИКОГО

До сих пор мы занимались исключительно отбором общеизвестных происшествий, самым щедрым образом заимствовали значительные отрывки из сообщений очевидцев, эксплуатировали ученых, запрашивая их мнение. Не скроем, мы взяли на себя смелость изложить некоторые общие вопросы нептунологии исключительно по той причине, что имели счастье несколько раз встречаться с самим Нептуном Великим.

Приступая к этой части нашего сообщения, мы ознакомились с целой грудой материалов биографического характера, чтобы научиться тому, как это делается. Были отвергнуты, как неприемлемые, биографические способы, которыми пользовались авторы жизнеописаний Будды, Магомета, Христа, Лакшми, Зевса и Саваофа, как явно необъективные.

После длительных поисков мы обратили внимание на «Воспоминания о Наполеоне» Стендаля.

«Некто, — писал Стендаль, подразумевая под «некто» себя самого, имел случай видеть Наполеона в Сен-Клу, при Маренго, в Москве, теперь он описывает его жизнь, нисколько не притязая на красоту стиля».

Вот оно! Некто видел и поэтому описывает! Пусть это будет нашим девизом.

Итак, Нептун Великий был молод, когда судьба свела его с имбиторами, предоставив ему грандиозные возможности. В его душе еще не замерли живые страсти. Поэтому жизнь Нептуна Великого есть история молодой души, которой открылась возможность исполнения всех, или почти всех, желаний и надежд. Поставьте себя на место Нептуна Великого, скажите себе: «Я молод, я силен, как лев, я повелеваю целым народом, в котором каждый веселый танцор и смелый воин, а если понадобится — герой или мудрец, моя власть не сравнима ни с чьей властью, какую только знала история, мною же никто не повелевает, и я подчиняюсь только своим желаниям…»

Скажите себе эти слова, поверьте в них, зажмурьтесь от блеска открывающихся перед вами перспектив и тогда судите Нептуна Великого, как вам будет угодно.

Несколько слов необходимо посвятить родословной Нептуна Великого, коль скоро он выступил под именем бога морей Нептуна, личности мифологической и никакого доверия не заслуживающей. В свое время он протянул мне руку и как-то очень просто назвал себя: Василий Шмаков. Этого мгновения не забыть…

Василий Шмаков, Василий Петрович Шмаков. Кто он, откуда?

На этот вопрос мы получили целый ряд подсказок, ответов полных и неполных, указаний прямых и косвенных. Для этого нам пришлось использовать грандиозный материал, любезно предоставленный нам в библиотеках и архивах.

Как совершенно ясно из самой фамилии, род Шмаковых иностранного происхождения. При царе Иване Васильевиче Грозном появился в Москве иноземец, говоривший, по всей вероятности, на каком-то диалекте немецкого языка, получивший немедленно кличку «Шмаков». Здесь источники расходятся. Согласно одним, фамилия Шмаковых произошла от слова «шмак», что по-немецки означает высокобортная барка, то есть морской корабль, на котором, по всей вероятности, этот иноземец прибыл в Россию. Напротив, по другим сведениям, фамилия эта происходит от немецкого слова «шмак», что означает вкус. Он, угощая гостей в застолье, спрашивал их время от времени: «шмект гут?», то есть «вкусно ли?».

Не часто и не щедро поминают исторические летописи и иные документы Василия Шмакова и других его потомков. Но в самые крутые моменты нет-нет да и мелькнет кто-либо из этого преславного рода. Доподлинно известно, что Петрушка Шмаков, внук бывшего конюха Малюты Скуратова, присутствовал при коронации первого царя из рода Романовых — Михаила Федоровича, а когда князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой бил челом государю.? что неладно ему быть меньше дяди царя, боярина Ивана Никитича Романова, довольно громко произнес: «Как вы ни садитесь, а все в музы…» Вполне возможно, что Петрушка Шмаков договорил бы до конца впервые в истории бессмертную строку из басни дедушки Крылова, но думный дворянин Гаврила Пушкин посохом из рыбьей кости (вероятно, рог!) ловко огрел Петрушку Шмакова по загривку и приказал своим людям вывести его из Успенского собора. По свидетельству подьячего (делопроизводителя) Протасьева, выйдя из собора, Петрушка Шмаков не унялся и сказал, судя по всему, в адрес Гаврилы Пушкина: «Погодь, взойдет солнышко красное и на нашем подворье».

С той поры след Шмаковых теряется до тех славных времен, когда начиналась на Руси эпоха великих преобразований Петра I. Тут мы встречаем Шмаковых во всех уголках государства Российского и на самых разнообразных местах. Ферапонт Шмаков был в стремянном, приказе, оберегал государя и сопровождал его во всех походах. Известны Шмаковы — полуголовы в стрелецких полках, известны и сотники. Служили Шмаковы и в других приказахг казенном, сытенном, житном и Конюшенном.

И все-таки обращает на себя внимание удивительно постоянное стремление представителей рода Шмаковых к морскому делу. Так, Панкрат Шмаков, которого царь зашиб ставнем, за какую-то провинность был разжалован в корабельные плотники и в тысяча семьсот двадцатом году определен к постройке «потаенного судна», которое сооружалось по мысли под руководством Ефима сына Прокофия Никонова на верфи Галерного двора. Таясь от чужого глазу, трудились плотники пять лет, но, как известно, первая в истории кораблестроения подводная лодка так и не смогла выйти в плавание по причине того, что вода проникала в корпус лодки, обшитый для герметичности «кожами юхотными». После смерти Петра I Панкрат Шмаков был отправлен вместе со своим старшим товарищем Никоновым в Архангельск, для работы на тамошних верфях, где и умер вскорости, не выдержав полуарестантского житья.

Можно высказать предположение, что замечательная идея Никонова, правильная в своей сути, но неспособная к осуществлению в те времена, юхотные кожи были мало годны для такого дела, — оставалась жить в роду Шмаковых и, подобно магниту, влекла его отдельных представителей к освоению морских глубин. Сохранился собственноручный доклад адмирала Кушелева императору Павлу Первому, в котором писалось:

«…Означенный Данилка Шмаков тщится удобно плавающее судно под водами морей и рек построить, но понеже изобретение оное, будучи выдумано без смысла и правил, не может быть употреблено на дело с пользой, то покорнейшая просьба к Вашему Императорскому Величеству тому Данилке Шмакову отказать».

Император Павел I, знавший, как известно, пять европейских языков и своей начитанностью далеко превосходивший всех российских царей прошлого и будущего, собственноручно начертал на рапорте:

«Проверить надлежит, а что, тому следуют пункты:

1. Не имел ли означенный Данилка Шмаков каких сношений с Американскими Штатами, генерал которых по имени Джордж Вашингтон, по точным сведениям, интересант до подводных лодок.

2. По сведениям посла английского, противу флота английского употреблена была подводная лодка под названием «Черепаха» на веслах, которая произвела такой силы взрыв мины вблизи фрегата «Игл», что многие английские офицеры растеряли свои парики, нарушив тем все правила воинского устава.

3. Буде в тех пунктах Данилка Шмаков окажется без вины, то для острастки бить его плетьми и отправить под строгим надзором в Сибирь до той поры, пока не будет потребен».

Над Шмаковым тяготел какой-то морской рок. Уже в двадцатом веке, когда во время русско-японской войны с Балтийского завода были отправлены во Владивосток подводные лодки «Сом» и «Дельфин», в команде которых не было ни одного Шмакова, произошел памятный трагический случай, в котором все-таки был замешан некий Афанасий Шмаков, судя по всему, прадед Василия Шмакова, впоследствии получившего имя Нептуна Великого.

Лодка «Дельфин» выходила в Тихий океан на испытания и боевой поиск по бухтам, где могли оказаться японские боевые суда. Неисправность вертикальных рулей заставила ее капитана поставить лодку на ремонт, причем были вскрыты горловины кормовых бензиновых цистерн. Команда была вынуждена покинуть лодку из-за сильной густоты бензиновых паров, а для наблюдения за вентиляцией лодки были оставлены вахтенными матросы Сюткин и Хамченко. И нужно было так случиться, что к Хамченко в тот вечер пришел его друг с крейсера «Громобой» — Иван Шмаков. Остальное известно из рапорта капитана «Дельфина». Хамченко, поддавшись на уговоры своего приятеля Шмакова, спустился с ним вместе внутрь лодки для ее осмотра. По всей вероятности, взволнованный необычным устройством подводного корабля, которым он уже давно интересовался, Шмаков закурил папироску, в результате чего произошел взрыв паров бензина и лодка затонула на глубине семи саженей. Хамченко едва спасся, а Шмакова нашли, когда лодка была поднята и доставлена к ремонтному причалу военного порта Владивостока.

К этому остается добавить, что дед Нептуна Великого служил на подводной лодке «Пантера» и проделал вместе с нею героический ледовый поход из Гельсингфорса в революционный Питер в апреле тысяча девятьсот восемнадцатого года, воевал на Волге и Балтике, а отец строил, а потом и служил уже после войны на одном из крейсеров Балтийского флота.

По-иному сложилась судьба Василия Шмакова, но море сыграло в ней необычайную роль.

КАК Я ПОЗНАКОМИЛСЯ С НЕПТУНОМ ВЕЛИКИМ

Шутка ли, выйти перед всем миром и сказать: «Я разговаривал с Нептуном Великим!» Своей удачей мы обязаны исключительно нашей наблюдательности.

Действительно, не обратив внимания на редкую татуировку («195?»), не узнай Нептуна Великого в автобусе номер «тридцать восемь» Малаховка-Коренево, все последующее не смогло бы случиться. А так, едва я только взглянул на Шмакова, автоматически зафиксировал татуировку на пальцах левой руки, так меня и кольнуло что-то в сердце, предвещая поразительное по своим последствиям знакомство.

Тогда, в Крыму, я был пятым. Трое из нас, на правах «старожилов», помещались внутри дома, а двое — я и шахтер из Донбасса Дмитрий — на веранде. Отдыхающих в тот год кормили изо всех сил, но, к великому моему сожалению, все машины подвозили продукты только ночью, разворачиваясь чуть ли не у самых окон нашей веранды. Свет фар, скрежет тормозов, натужный рев моторов (сразу же за нашим домом начинался крутой подъем в гору) порядком надоедали нам по ночам. Вполне возможно, что, если бы не присутствие в соседней комнате Нептуна Великого, я постарался бы найти пристанище поспокойнее, но вскоре я привык к шуму, а утомившись от морского купанья, солнца, стояния в бесконечных очередях за завтраками, обедами и ужинами, засыпал сном крепким и нерушимым. Во всех моих скитаниях по морскому берегу Нептун Великий сопровождал меня неотлучно. Уже позже я понял причину: Нептун Великий, который в то время не был не только «Нептуном», но даже и «Великим», был человеком робким. Но его робость была подобна плотине на горной реке. Не будь ее, воды текли бы с шумом и резво катились бы вниз, увлекая за собой камни-голыши.

Иногда я раздумываю над вопросом: почему же Василий Шмаков так потянулся ко мне? Был он моложе меня лет на двадцать с ролидным хвостиком… Город южный, курортный, соблазны разные, а Василии бредет за мной по прибрежной гальке в самое отдаленное место, где купаются пенсионеры и портовые рабочие и где ему придется выслушать от меня какое-нибудь бессодержательное поучение о вреде табака или пользе учения. В одной ли робости тут дело? Может быть, тут главную роль сыграло то обстоятельство, что мы из одних мест: я из Краскова, а он из Малаховки.

О чем мы говорили с Василием Шмаковым в те дни, я уже не помню. Так, понемногу обо всем. Он рассказывал мне, что служил в армии, а потом плавал на торговом судне, что не женат, что есть у него знакомые девушки, и при этом он помотал кистью руки в воздухе и сказал что-то вроде «тэк-тэк-тэк».

Не помню уже, по какому поводу я затеял с Василием шуточную борьбу; борьба классическая вскоре приняла форму вольной, и вдруг я почувствовал острую боль и некоторое время не мог ни повернуться, ни вздохнуть.

Утром пришел врач, ощупал меня, заставил присесть, выслушал мой рассказ о случившемся.

— Ребра у вас целы, — сказал он. — Просто вы человек рыхлый, ведете, вероятно, сидячий образ жизни, а ваш партнер привык иметь дело с такими же крепкими парнями, как и сам. Вот так… А бок ваш еще недельку—другую поболит и перестанет.

Чувство вины охватило Василия, хотя виноват-то, по сути дела, был я сам, и устранило холодок между нами.

— Пощупайте у меня вот здесь, — сказал как-то Василий, наклонив мокрую голову.

Я, теперь в этом можно признаться, без всякого интереса нащупал странный перекатывающийся под пальцами шарик на его голове, как раз там, где начинали расти волосы. Шарик этот, затянутый синеватым рубцом, был чуть больше двухкопеечной монеты и глубоко вдавался в кость черепа.

— Вы мне, конечно, не поверите, — сказал Василий, — но это след от пули, калибр сорок четыре. В упор, подлец, стрелял.

— Кто стрелял? Это когда ты в армии служил? — высказал я догадку.

— В армии по мне никто не стрелял, — ответил Василий. — Это кто в погранвойсках служил, тем иной раз доставалось, а я механик по самолетам, знаете, может быть: «Вечно грязный, но зато в воздушном флоте»? Наше дело какое было? В ночь-заполночь к самолетам — бегом, и под руководством старших товарищей там клепку, там чеку, там гайку, а там тросик расчехлить, зачехлить, расконтрить, законтрить. В этих заботах два года как не бывало.

Василий присел рядом со мной на горячий бетон плиты, надел темные очки и неподвижно уставился на море. Позже я понял, что в нем происходила внутренняя борьба, рассказать или не рассказать… Но я был в совершенно беспомощном состоянии, время от времени издавал жалобные стоны, способные тронуть камень, и Василий решился.

— Только вот что, — сказал он мне. — До времени молчок.

— Где служил я, — начал свой рассказ Василий, — сказать не могу: подписку давал, сами понимаете. Скажу только, что время наше, местное время, на десять часов от московского отличалось. Видел как-то и белого медведя. Вдалеке, правда, точка такая грязно-желтая колыхалась. Я у своего техника спрашиваю: «Что это?» А он смеется: «Белый медведь, говорит, вот уж своей зазнобе распишешь, как один, на один с ним у самолета боролся». Я тогда посмеялся, а все-таки написал. Ну, не про борьбу, а что видел… и близко видел. Песцы к нам захаживали, так на них капканы ставили прямо у летного поля. Демобилизовали меня три года назад, а тут у меня размолвка вышла, поссорились, одним словом, и вроде ехать мне домой и не к чему. Только расстраиваться. Месяца два я в порту околачивался, то погрузишь, то разгрузишь, и привык я к деньгам. «Зачем, — думаю, — ехать, когда от добра добра не ищут?» Приятелей хоть пруд пруди, многие из демобилизованных, в нашей же части служили. Некоторые уже записными бичами стали, знаете про таких, ведь в газетах писали. Вот меня бичи и на коробочку устроили, да еще радистом-стажером…

— Прямо так сразу и радистом?

— Не прямо, а радистом. Потому что я ведь три курса института связи окончил полностью, меня в армию взяли, когда из института отчислили. Даже радость у меня была, когда отчислили, облегчение. «Ладно, — думаю, — наука от нас не уйдет, послужим в армии, а потом…» Да не вышло это «потом».

В Холмске экзамены сдал, и меня на другую коробочку, на танкер один устроили, теперь уже судовым радистом на полном окладе, как положено. И чего я только не повидал! Я ведь и в Хайфоне был, и самолеты американские нас «пужали». Ниже борта летают, черти. Лицо видно, все видно. Заходил и в Сингапур, и в Калькутту. Ходили в Южную Америку, порт Вальпараисо такой видел. В Сиднее два дня провел. И случилась тут со мной беда. Поначалу так, ничего, а обернулось таким, что, расскажи мне кто такую историю, сам бы в нее ни за что в жизни не поверил бы.

Были мы как-то на пути в Момбасу. И схватил меня живот. Боли страшные, ходить не могу, с койки вел передачу по рации.

— Аппендицит?

— Он… Когда прибыли в Момбасу, меня сразу в госпиталь, да пока мы добрались до порта, у меня осложнение произошло. В общем, я без сознания был трое суток. Хорошо, там кениец один был, в Москве учился и по-русски мог говорить совсем без акцента даже, так он от меня не отходил и операцию сделал, и все прочее. Из консульства меня посещали, фрукты разные приносили, да только коробочка без меня ушла… Договорились тогда наши из посольства, что меня отправят во Владивосток на английском трампе «Рич Джек», это по-нашему «Богатый Джек». Только мы из Момбасы вышли, как шторм, и одного моряка за борт смыло. Еще день, и опять несчастье: заболел их радист Тэдд — отличный парень. Вызывает меня капитан, а я, конечно, в институте немного английский учил, а когда плавал, понемногу и говорить научился, не так чтобы, а понятно, когда надо.

— Нужны руки, — говорит капитан, — вы моряк?

Руки «хэндс» — это у них простые матросы, еще с давних времен у них так, а совсем простой матрос у них называется «руки перед мачтой».

— Я радист, — отвечаю, — могу заменить вашего Тэдда.

Капитан кивнул головой, и больше мы с ним не говорили. Тэдд, лихорадка у него была сильная, объяснил мне расписание, дал волны, и я вышел сразу на связь. И скажу вам, для трампа связь — первейшее дело. Это ведь не рейсовое судно, которое идет — знает куда и знает зачем, и точно по расписанию. Трамп — это бродяга. Сегодня в Южную Америку, а в море связались по рации, выгодней груз предложили, ну тогда радиограмму судовладельцу, там выписывается коносамент — документ такой, вроде закладной на груз, обязательство такое и все: идем вместо Америки в Африку, Так и в тот раз было. Я было старпому жаловаться на изменение курса, а тот говорит: «Не можем мы из-за вас одного менять курс и терять деньги, доллары, понимаете?» Я, конечно, связался с Момбасой, дал телеграмму в консульство и во Владивосток. Мне и отвечают: не волнуйтесь, набирайтесь опыта в плавании на иностранном судне, желаем всего доброго. Одним словом, семь тебе, Вася, футов под килем и вкалывай.

Взяли мы груз в Порт-Элизабет, идем с ним в Австралию. Из Сиднея — на Филиппины… И не дошли… Сам Го-Шень пожаловал к нам… Слыхали про такого, черта морского? Не слыхали? Ваше счастье. Кто виноват был во всем этом деле, сказать не могу. Капитан оставил за себя старпома, а сам на катере отправился с судовыми документами в порт. Стояли мы тогда в виду одного из островков Соломонова архипелага. Как обычно в тех местах, окружили нас лодчонки с местными жителями. То одно предлагают, то другое. Мейт, старпом по-нашему, приказал никого не пускать на борт, а так, на веревках: мы им — деньги, а они нам фрукты разные, ракушки, ну, в общем, что положено. И как тут мы прозевали? Видно, все с одного борта столпились, нам там обезьянку предлагали, детеныша орангутанга. Да, забавная у нас вышла обезьянка, когда на нас набросилось человек тридцать, А мастера какие?! Только с места двинешься, и уже лежишь на палубе, а через секунду — во рту тряпка, руки с ногами стянуты, не человек, а куль, бублик какой-то. И полный вперед.

Побросали нас в трюм и шуруют вовсю. Слышим: дрели электрические жужжат. Иллюминаторы и те отвинчивают. Потом спустился к нам сам Го-Шень. Интересный такой дядечка. Высокий, лицо как из кости темной вырезано, глаза быстрые, сам гибкий, хотя и немолодой. А в руках его — корабельный лист, где мы все по должностям расписаны.

— Почему один лишний? — спрашивает у мейта. Тому кляп изо рта вытащили и к стенке трюма прислонили.

— У нас пассажир, — отвечает старпом и на меня глазами указывает. Моряк русский, радист.

Го-Шень на меня посмотрел, подбородком повел, будто воротник ему резал, и меня тотчас развязали и поставили перед ним.

— Тебя звать как? — спрашивает по-русски почти без акцента. — Иван-Степан?

— Василий, — отвечаю, а сам чувствую — ноги не держат.

— Хочешь со мной погулять, Василий? Наше дело лихое: сегодня здесь, а завтра там; — А они как же? — спрашиваю и глазами на связанную команду показал.

— На что они мне, — отвечает Го-Шень. — Кингстоны откроем, и майна помалу, пошли — на дно крабов кормить. Я тебе жизнь подарю в память моей матушки, из России она… И поболтать будет с кем, я ведь с детских лет по-русски говорю, а забывать стал.

— Помилуй, — говорю, — пожалей моряков, капитан. Тогда и поговорим.

— Э, нет. Кто меня видел, тот должен умереть. Правило такое, сам понимаешь. Я ведь еще и по земле походить хочу. Да и на что они тебе, британцы эти? Высокомерные людишки.

— Это простые ребята, не могу…

И больше не помню ничего. Даже не помню, как Го-Шень пистолет достал, просто выпало из памяти. И полоснул он меня прямо в это место.

Василий дотронулся до своего «шарика» на лбу.

Очнулся я, когда вода к голове подобралась. Люк открыт был и солнце прямо над ним стояло, но только виделось мне все как в сумерках. Оглянулся кругом, а вся команда повязанная будто в судорогах бьется, а глаза, глаза какие… У одного меня только руки не связаны, да с такой дыркой в голове многого не сделаешь. Подобрался я, однако, к кингстону и давай крутить маховик, да по градусу, по полградуса, а вода идет и идет. И тут я за голову схватился от боли, а потом рукой в крови за нарезной шпиндель кингстона взялся. Не соображал я, конечно, а вышло, что смазал этот шпиндель, и пошел, и пошел… Стала тарелка на место, и воду как отрезало. Подобрался я тогда к Тэдду и зубами веревки на его руках развязал, а у самого уже все силы кончились.

Наверх меня уже вынесли.

Ну и натворил нам этот пират дел. Все латунные части вывинтил, у капитана в каюте всю мебель снял, обшивку со стен деревянную и ту оторвал и увез. В камбузе ни ложки-поварешки, ни тарелки — ничего.

А уж матросские сундучки там, чемоданчики — все раскрыты, и все на пол вытряхнуто. Радиостанция судовая прострелена автоматной очередью, даже антенну срезали. И стали мы опять загибаться. Только теперь от голода.

На третий день со мной бред случился. Приснилось мне, когда я спал на палубе, что давит меня что-то. Попробовал глаза открыть — не могу, дышать — не могу, кричать — тоже не могу. Давит будто что и давит, на грудь, на мозг…

— Это кошмар такой, — подсказал я.

— Если бы, если бы кошмар. Было что-то другое. Мне Тэдд рассказывал, лихорадка его сразу оставила, как Го-Шень к нам пожаловал, видел он, что-то серое, а ночью все серое, будто на меня наползло из-за борта, а ни у Тэдда, ни у кого сил не было и на ноги подняться. Только утром встал я как встрепанный. Здоров, ну совсем здоров! Лоб пощупал, а там шарик будто, но кровь не сочится, и все зажило. А сил во мне будто вагон прибавилось. Я и туда, и сюда. Удочку изготовил, рыбы наловил, печь в камбузе растопил и давай британцев подкармливать. В день все были на ногах. Капитана Го-Шень убил, когда тот из порта вернулся, но старпом по звездам стал определяться, механик в машинном отделении гремит, жизнь пошла, одним словом.

Понимал я: что-то ночью было, но что? А думать об этом не мог как-то, вся энергия уходила наружу: спасти моряков, спасти коробку, а что мне с этого? Да, видно, нельзя было иначе.

А положение у нас не простое. Как-то спрашиваю мейта:

— Куда нас относит? Может быть, к порту какому?

— Трамп идет в порт Дэви Джонса, — отвечает старпом, это если порусски, порт «Могила на дне моря», потому что в тех местах Дэви Джонсом морского дьявола называли.

Вскоре и дизель заработал, а тут выяснилось, что Го-Шень снял у нас винт с вала. С превеликим трудом заменили на новый. А когда меняли, я впервые понял, что со мной что-то неладно. Будто я — и не я. Будто это я, и вроде бы еще кто-то, и морской кто-то, понимаете? Да, это понять трудно. В общем, никогда я особенно хорошо не плавал, а нырнуть — для меня целым делом было, все в нос вода лезла, а тут, когда с винтом возились, так я и в глубину, и так, и этак в воде верчусь. Можно сказать, что, по сути, один я и поставил винт. Даже мейт сказал:

— Бэзил, то пут он ол сейл!

То есть «поставил все паруса», ну вроде, мастер ты, Вася, на все руки.

Запустили дизель, идем. Море тихо, пустынно, скорость довели до двенадцати узлов, тут уж заслуга механика: Го-Шень кое-чего поснимал с машины. Старпом отыскал в столе у капитана старую карту, понемногу стали приближаться к океанским путям. Мы с Тэддом все старались привести в порядок судовую рацию. Приема добились, а с передатчиком — никуда. На седьмой день показался остров. Неказистый такой островок, но только я его увидел, так во мне все забилось, заволновалось, а тут Василий дотронулся к рубцу на голове, — как нарыв. Боль такая, ну никакого терпения нет! И будто тянет меня куда-то, понимаете, как магнитом…

Спрашиваю у мейта, может быть, подойдем к острову? «Айленд», мол, подходящий, воды бы набрать… Старпом помотал головой и говорит: никак, мол, нельзя. Вы, Бэзил, простой моряк, вы не понимаете, что есть наука навигация и что есть наука лоция. Этот остров, такой симпатичный, а на самом деле к нему нет подхода. Если бы еще шлюпка была, а то шлюпку пираты угнали…

И правильно он мне сказал. Вокруг острова, как сторожевые вышки, скалы, похожие на зубы дракона, за ними вода бурлит на рифах, а там, нет-нет и подводная скала обнажится. Но оказалось, что не пройти нам этого «айленда», не пройти…

Я вот о чем думаю, — продолжал он. — Не поверите вы мне. Да и не надо, не надо мне верить. Всякой морской травле верить — с ума сойдешь!

— Погоди, Василий, — сказал я. — Ты только что сказал, что вам было суждено не пройти этого острова? Как это так?

— А так. Начинаем отходить от острова, и ничего у нас не получается. Двигатель работает, винт крутится, а кружим вокруг острова, и все тут. И на месте не стоим, движемся, метров сто за час пройдем, и все тут. Мейт говорит: «Винт», механик заявляет, что его вины нет, обороты в норме, боцман только догадался: тянет нас что-то, говорит, тянет к острову, будто прилипла к днищу какая-то водоросль. Мейт приказал на веревке спустить и поглядеть. Обвязали одного, Билла О’Шейла, спустили под киль. Билл нырнул — и все… Вытащили его, а он без сознания. Думали воды хлебнул, но нет, трубка в зубах зажата так, что еле загубник вытащили изо рта… Минут через десять Билл оклемался, воздух в себя втянул, глаза открыл, а в них испуг, в них ужас, такой ужас, что мы все отшатнулись.

— Что там? — спрашивает старпом, а самого даже трясет.

— Кальмар, — отвечает еле слышно.

— Большой? — спрашивает старпом.

— С наше судно, — отвечает. — Щупальце толщиной с человеческое тело. Он к днищу присосался и хвостом к острову загребает. Меня сразу заметил, как глаза уставил, так у меня и дыханье перехватило…

Пока Билл нам это говорил, мы все и внимания на поведение корабля не обращали, а тут вдруг сразу подняли голову и видим: дрейфует наша коробочка в проход между скалами и так, с приличной скоростью, узлов восемь, не меньше… И стало у нас на душе, как у того кролика, что питон загипнотизировал, перед тем как проглотить… А коробочка наша плывет и плывет, прямо на рифы. Мейт наш растерялся, да и что было делать: Го-Шень ни одного топора нам не оставил, нож рыбацкий только у Билла в кармане случайно оказался, но что поделаешь с ножом против кальмара, а может быть, и кракена…

— Не верю я в это, — сказал я. — Хотя и приходилось читать.

— Да и я не верил, хотя известны были обстоятельства гибели шхуны «Пэл», когда ее на пути из Коломбо в Рангун опрокинул гигантский кракен, да из желудка кашалотов иной раз извлекали куски щупалец толщиной с тело человека. Но то все было в книгах, журналах, а тут… — Василий резко взмахнул рукой. — А тут мне такое предстояло, что никому больше не увидеть, хоть проживи тысячу веков…

Мы все в капитанскую рубку забрались, у дыры, где иллюминатор был, Билла поставили с ножом, сами сбились в кучу, кто молится, кто так дрожит, весь будто в лихорадке, а у меня страх вдруг пропал, только ожидание, будто азарт какой, и то место, куда пуля Го-Шеня попала, не жжет, не болит, а даже будто приятно так покалывает, будто кипит в том месте, и это кипенье и освежает меня, и радует. Да как это объяснить, тут у меня слов нет…

И пришла ночь. Сквозь овал окна звезды заглядывают. Ветерок задул, а с ним и запах какой-то пришел, вроде рыбного, но сильнее, терпкий такой запах, вот как водоросли, когда загнивают… Механик открыл на минутку дверь и вдруг как закричит не своим голосом: «Он там!» Странно люди устроены. Казалось бы, ужас какой, а хочется хоть краешком глаза взглянуть. А почему так? Кто объяснит мне это? Первым старпом не выдержал. «Давай, — говорит, — все равно мы между дьяволом и морской пучиной».

Приоткрыл опять механик дверь, и мы увидели его. В общем, было не понять, гора, не гора, одно слово — масса. «На мачту смотри!» — шепчет кто-то. Я глянул — обомлел: щупальца толще самой мачты, вокруг нее обвились. Тут складки распрямились, и он глянул на нас. Как два велосипедных колеса, такие у него глаза, и светятся зеленым и красным…

Мейт первым не выдержал. «Тейк ми, тейк!» — закричал, мол, «бери, меня, хватай!» — и выскочил на палубу. Только кракен его не взял, видел, а не взял, тихонько так подхватил самым кончиком щупальца и назад к нам вбросил. И тогда я вперед вышел… И вышел потому, что захотел выйти. Все-таки я как бы приемыш был в той команде, все-таки чужак. Это я потом так понимал, а вообще нет, не потому, а здесь… — И вновь Василий, в который раз дотронулся до своего «шарика» во лбу, — здесь звало… И взял меня кракен. Вот глядите…

Василий головой уперся в гальку и показал мне спину. Даже сквозь загар проступил узор беловатых шрамиков, вились они двумя рядами от правого плеча к пояснице и были похожи на следы когтей или укусов.

— Там у него на щупальцах присоски и на каждой когти, — пояснил Василий. — Да не в этом было дело… Подхватил меня кракен, в воздух поднял, поставил прямо на верхушку скалы и отпустил. Это две секунды заняло… На той скале я и просидел, пока не взошло солнце. А когда стало светать, вижу: уходит моя коробочка все дальше и дальше. Я кричать, а все моряки вышли на палубу и хором: «Прощай, Бэзил, прощай, Бэзил…» И шума двигателя не слышно, а корабль уходит, уходит… Догадался я, что это его кракен теперь от острова оттаскивает.

Василий замолчал и, сделав несколько резких приседаний, побрел к морю.

НА ОСТРОВЕ ТАЙН

После обеда Василий пошел на почту, чтобы написать домой письмо, а я потихонечку отправился туда, где, мне казалось, я видал вывеску городской библиотеки.

— Есть ли у вас «Жизнь животных»? — спросил я у библиотекаря.

— Вам Брема? Есть, но у нас только дореволюционное издание.

В десятом томе «Жизни животных», посвященном ракообразным, червям, моллюскам и другой морской и сухопутной твари, я отыскал ряд сведений, после которых доверие к рассказу Василия резко повысилось.

«Во всяком случае, — писал Альфред Брем, — мы не отрицаем того, что открытое море скрывает в своих глубинах еще много видов головоногих, о существовании которых мы в настоящее время не имеем никакого понятия и среди которых могут оказаться животные огромной величины».

Можно теперь представить, с каким нетерпением я ожидал вечера. Но напрасно. В тот вечер Василий пришел поздно, долго плескался во дворе у крана, что-то стирал. Утром, впрочем, он поднялся свежим и бодрым, а пока я, кряхтя и постанывая, чистил зубы и умывался, успел сбегать на рынок за дыней и арбузом, составившими наш завтрак. И все же я решил больше не мешать ему своими расспросами.

Вечером я объявил Василию, что уезжаю в Судак.

— Почему? — поразился Василий.

— Там интересней как-то, — сказал я. — И крепость есть, генуэзская… Четырнадцатого столетия.

— А я с вами поеду, — неожиданно сказал Василий. — Вы утром? Так утром всегда билеты есть. Привезу вас, устрою и вернусь.

Всю дорогу Василий сидел на палубе под режущим встречным ветром, потом появился Новый Свет, проехали грот Шаляпина, и на лысой скале показались зубцы генуэзской крепости.

Василий подхватил мой чемоданчик и первым спрыгнул на пирс.

— Поднимемся в крепость? — спросил он. — Я вещички понесу, не беспокойтесь.

Мы медленно стали подниматься в гору. Встретилась бетонная лестница, а когда мы ее миновали, открылся небольшой поселок, расположившийся у самого подножия той скалы, где генуэзские рыцари и купцы построили свое неприступное гнездо. В первом же дворе, куда я зашел, мне предложили койку, и я, оставив свой немудреный багаж, отправился с Василием в крепость. Подъем на дозорную башню я не осилил: побоялся. Что же касается Василия, то он чуть ли не бегом поднялся на самый верх, потом стал громко кричать, наслаждаясь ответным эхом. Я расположился в проломе стены и любовался морем и чудесной панорамой горного Крыма. Вскоре Василий присоединился ко мне.

— На том острове тоже посередине была скала, немного, правда, повыше, чем эта, и тоже сосны вокруг, как там, вдали, а у берега какой-то кустарник и пальмы… Но это я потом увидел, а когда ушел корабль, не до красот природы было. Страх пришел ко мне…

Часа через два, а может быть и три, начался отлив. По гальке, сплошь покрытой всякими моллюсками, медузами и слизняками, я прошел к берегу острова, но долго не мог найти удобного места, чтобы подняться вверх. Камни скользкие, гладкие, крутые, кругом пустынно, океан бьется у рифов и рычит, как тысяча львов. А надо спешить, прилив не заставит себя ждать, могу и не успеть вернуться на ту скалу, куда меня Тимоха посадил…

— Какой Тимоха? — спросил я с недоумением.

— Ну, кракен этот, кальмар, спрут-гигант, — спокойно пояснил Василий. — Я его потом Тимохой назвал. Не скажу, что дружил с ним, с кракенами и кальмарами вообще не подружишь, всегда нужно быть начеку, но об этом потом, а то вы так на меня смотрите, будто я сумасшедший какой… Бреду я это мимо скал и вдруг вижу: открывается передо мной пещера, да и не пещера, а целый грот, выточенный морской волной прямо в скале. Внутри — высота, метров тридцать, и идет зал за залом. Потом свет откуда-то сверху мелькнул. Поднялся я по камням, а свет дневной все сильнее и сильнее, и прямо я к заходящему солнцу вышел. Трава кругом, зелень, пальмы шумят. Первую ночь я прямо в траве проспал. Ничего мне как-то не было теперь страшно, вроде как отупел от голода и жажды, о матросах с трампа вспомнил: «Как они там? Куда их кракен потащил?»

Второй день на острове я начал с того, что полез на гору. А надо сказать, что луга на острове все диким виноградом повиты, идешь, как по рваным рыбацким сетям, только и выпутывайся. Вскоре шум услышал, будто кто шарики металлические сыплет и сыплет. Гляжу — ключ бьет, и от него струйка по камням прыгает. Я к скале этой прижался, губами в мокрый камень впился — и что твой насос, наверное, литра четыре сразу выпил. Потом уж я нашел, где от этого ключа лужица воды скапливается, в каменной чаше такой, но вода уж никогда не была такой вкусной… А поднялся выше, и тут меня первый сюрприз ожидал: дикая шелковица. Тут я наелся вволю и под этой же шелковицей и уснул. Проснулся ночью, перед самым рассветом, от шума волн. Что такое? Вокруг — полное безветрие. Неужели прилив? Нет, не может быть, рано для него… Пробираюсь к берегу и вижу, что в мелководье между берегом и скалами дерутся два громадных кальмара. Никогда не мог даже представить, на какую скорость способны эти чудовища, удары щупальцами следовали один за другим, невозможно было даже заметить отдельные движения, а вокруг пена, и столбы воды, и град камней. Долго я стоял в зарослях, наблюдая за этой бесконечной борьбой, и как бы про себя, совсем негромко говорю:

«Ладно вам, хватит!»

Клянусь, ничего не ожидал, просто подумал и сказал, и сказал совсем негромко, и все…

— Что все? — не выдержал я. — Что все?

— И они перестали драться. Сразу…

— Совпадение, — сказал я. — И вообще, Вася. Скоро подойдет твой катер, и хочу сказать на прощанье вот что… Выдумщик ты, кое-что видел и угощаешь меня самой что ни на есть морской травлей, ведь так? И слушал я тебя исключительно потому, что врешь ты, в общем, интересно и складно. Легенду о кракене ты обработал довольно успешно, а дальше, дальше просто не знаешь, что говорить. Обижайся на меня или не обижайся, как хочешь…

— Если я обижусь, то вы решите, что правы и я вам солгал, — вслух рассуждал Василий, — значит, я не обижусь, а все, что я вам говорил, правда.

— Хладнокровный вывод, — заметил я. — Теперь все ясно..

— Нет, не все, — сказал Василий. — Далеко не все. Вот в эту минуту и решается моя судьба. Я принимаю решение и возвращаюсь к ним… И пусть сбудутся Пророчества Золотого Гобелена…

После таких слов мне ужасно захотелось поверить во все, рассказанное Василием. Пусть это будет неправдой, пусть! Но… как он сказал? «Пророчества Золотого Гобелена»? А это что? Пусть это вранье, пусть морская травля, но что такое «Золотой Гобелен»? И все-таки я решил промолчать.

Василий некоторое время продолжал сосредоточенно о чем-то размышлять, шевеля губами. Молился ли он, клялся или кого-то убеждал вполголоса. Вдруг он встал на ноги и, властно протянув руку к показавшемуся на горизонте катеру на подводных крыльях, громко произнес:

— Остановись! Я не хочу, чтобы ты подошел к причалу!

Естественно, катер продолжал свое стремительное движение, он уже прошел мимо грота Шаляпина и, казалось, летел над волнами стремительной сверкающей стрелой.

Летел, летел и вдруг остановился. Исчезли буруны, и теперь он был не стрелой, выпущенной из лука, а беспомощным поплавком. Василий посмотрел на меня уверенно и спокойно.

— Так продолжать? — спросил он. — Теперь у нас время есть, времени теперь вполне достаточно…

— Совпадение, — сказал я упрямо.

— Согласен, — быстро ответил Василий, — но в мою пользу! А теперь слушайте… Я решился. Почему? Вот так, взял и решился. Это теперь не призыв моего «шарика» во лбу. Теперь это мое решение, сознательное, так сказать, а потому и бесповоротное. Я ухожу в другой мир. Человечество, наверное, обойдется и без меня, вруна и травилы. Но вы еще услышите обо мне, услышите и долго не будете догадываться, что это я — Василий Шмаков. И запомните этот вот день, запомните и меня, да посмотрите же на меня!.. Вот так… Я ухожу…

— А куда? — неожиданно тихо для самого себя спросил я.

— Если бы я сам знал? — уклончиво ответил Василий. — К ним…

— К этим кракенам?

— И к ним тоже… В утро того самого дня, когда мне подчинились дравшиеся в лагуне кракены, меня позвали они, позвали впервые. У них, видите ли, все было рассчитано… Вот здесь, — Василий прижал руку ко лбу, там, где был его «шарик», и уже больше не отнимал руки ото лба. Вот здесь больше не болело, здесь билась чья-то воля, чужая воля, могучая воля, и не было больше моряка Василия, а был раб, но раб могучего повелителя, имя которому — море… Не сразу я понял, что меня зовут. Так бывает, когда крепко спишь и слышишь голос, а не можешь понять: сон ли это, или зовут тебя по-настоящему. Различаешь отдельные слова, но между словом и поступком будто бы тонкая переборка… А потом, как-то вдруг, я встал и пошел, и тогда во всем теле, в каждой жилочке, в каждой клеточке запела свою песнь радость жизни, будто кровь закипела как шампанское, будто сотни тысяч, миллионы иголок сразу вонзились в тебя, но принесли не боль, а бодрость, силу какую-то, да разве это расскажешь?! И я пошел… Я шел вдоль берега, пока не вернулся к тому гроту, к три самой пещере, через которую попал на остров, но теперь я не свернул в сияющие залы с высокими сводами, а остановился у прохода между двумя поросшими мхом скалами. И я ничуть не удивился, когда ясно различил в мерцающем сумраке строгий овал входа, и ясно понял, что этот вход рукотворный, что не природа, а чей-то разум, не стихия, а чьи-то руки создали туннель.

Я остановился, и сразу же начался прилив. Позади шипела морская пена, и уровень воды под моими ногами становился все выше и выше, пока я не поплыл вперед, в этот туннель, и свет вокруг меня не уступил место кромешной тьме.

Я долго плыл, — продолжал Василий, и ясно видел, как он взволнован, — долго. И вокруг была тьма, но радость билась во мне огромная и яростная, как кит-горбач, веселящийся в шторм и бурю. Я долго плыл, пока не почувствовал, что должен набрать как можно больше воздуха в легкие, потому что вода заполнила теперь весь туннель и оттеснила меня к самому верху. Спиной я ощущал ее гладкую поверхность и неожиданно понял, что касаюсь ее только своим позвоночником или чем-то, связанным с этим позвоночником. И, сдерживая изо всех сил воздух в груди, стал уходить все глубже и глубже, пока черная пелена, поднявшись откуда-то изнутри, не окутала мозг… И вдруг — свет… Круглая каменная воронка, как жерло потухшего вулкана. Солнце прямо над головой и тихая зеленая вода. И по всем стенам расползлись сверкающие прожилки из каких-то кристаллов красного и черного цвета. Далеко не сразу я понял, что со мной произошло, далеко не сразу… Я обошел вокруг этого кратера и захотел дотронуться до стен… И не смог!.. У меня не было рук!.. Не было рук!

И тогда я начал плавать вокруг воронки, почти касаясь ее стен, делая круг за кругом. У меня не было рук, но как я плавал! Свободно и быстро, и с какой силой я отталкивался от воды! Я стал как рыба, я стал самой морской водой, самим духом моря, я стал как вихрь! Черные, красные, белые полосы вокруг сливались в один причудливый цвет, и тогда я, повинуясь какому-то душевному толчку, выпрыгнул из воды… Я выпрыгнул из воды неожиданно высоко и вновь упал в воду, и прыгнул еще раз и еще, и вдруг в полете увидел себя, свое отражение в воде… Но себя ли?! Над зеленым зеркалом морской воды, среди ряби, вызванной моими прыжками, я увидел не себя!.. Большой черный дельфин пролетал над водой, пока его не закрыли брызги. Я выждал, пока вода в кратере успокоится, и вновь прыгнул так высоко, как только мог, и теперь уже ясно увидел: да, над зеркалом морской воды летел черный дельфин…

Так я испытал свое первое перевоплощение…

Сколько дней я провел в этой воронке? Не знаю… Но день сменялся ночью, и снова день, и снова ночь. За это время я привык к себе, к своему новому телу, я научился не тыкаться носом в стены и беречь плавники, заменившие мне руки; я понял свой хвост, именно понял, и он научил меня мудрости движения, потому что в движении живого существа есть великая мудрость, которую мы обычно не замечаем, не думаем о самом движении, а пользуемся им свободно. И тогда пришел голод…

Прошел еще день, и еще, а мысли мои заполнили бесконечные видения земной, человеческой пищи. Противни с поджаренными булками, кольца колбас, источавших ужасающе ароматный запах копченого мяса, и снова хлеб, и так без конца, пока все чаще и чаще мои мысли не стали обращаться к рыбным блюдам, странно отодвигавшим все остальные яства куда-то в сторону…

И, будто зная, о чем я думаю, откуда-то из глубины кратера вдруг поднялась стая блестящих полосатых рыбок, каких-то тропических родственников нашей северной трески, и я тут же бросился на эту стаю, и снова радость жизни, и снова силы моря вскипели в моей крови.

С каждым днем я набирался сил. Я научился по-настоящему и плавать, и выпрыгивать из воды, и нырять в глубину. Много раз я проходил мимо туннеля, но какая-то сила удерживала меня, и какой-то голос шептал: «Еще не время! Еще не время!»… И вдруг я услышал: «Пора!»

Без тени боязни, я бы сказал — даже с гордо поднятой головой, если бы не чувствовал, что моя голова срослась с моим туловищем, проплыл я туннелем и плыл долго, пока не почувствовал, что это не тот туннель, не тот, и до сих пор не могу понять, когда мне пришло это в голову. Время от времени делал усилие, чтобы удержать себя от вдоха, и вдруг выплыл посередине странной пещеры. Рваные скалы обступили меня со всех сторон, и я, набрав в легкие воздух, нырнул в глубину, так глубоко, насколько только мог. И вдруг почувствовал: чьи-то мощные щупальца обхватили мое тело мертвой хваткой, а прямо передо мной сверкнули громадные глаза.

Скажу сразу же: поверить мне нельзя. Я это понимаю. То, что представилось мне, нельзя назвать даже гигантом. Это было страшное наваждение. Жесткий изогнутый клюв смутно поблескивал внизу, готовый раздавить меня. Я крепко сжал челюсти, хотя уже понимал, что воздух поступает в мои легкие откуда-то сверху. Все во мне было натянуто, как струны в каком-то чувствительнейшем музыкальном инструменте, и вдруг по всем этим струнам ударил мощный аккорд, и все внутри запело, загремело, застучало. И я понял: сейчас в меня вливается странное знание, глубокое и точное, но не человеческое знание, сейчас я приобщаюсь к высоким тайнам океана и всех морей нашей планеты. А аккорды все звучали и звучали и через диски-глаза передавались пламенем мысли, и мысли эти были мне понятны, но они были слишком стремительны, слишком необъятны…

И тогда оно засмеялось. Смеялись глаза-диски, смеялись все складки его мантии, смеялись щупальца, и чей-то голос шептал: «Это он, он! Мы нашли его, нашли!» И, уловив команду: «Иди!» — я понял, что вновь свободен…

Я вырвался на поверхность и выпрыгнул вверх из воды так высоко, как только мог, и сразу же поплыл вперед по новому туннелю, и снова сияющий светом пещерный зал, только стены его были выстланы ровными металлическими плитами, и, приблизившись ближе, я различил, что это — золото… Круг за кругом я делал внутри этого золотого цилиндра, пока не заметил, что его стены и те, что возвышались надо мною, и те, что уходили глубоко вниз, покрыты какими-то странными письменами, и я понял: я знаю их значение, больше того, они предназначены для меня, для меня одного!.. И нахлынули на меня, замелькали призрачные картины, волна за волной приходили мысли и чувства, а я все кружил и кружил вокруг стен, то всматриваясь в верхние ярусы письмен-картин, то опускаясь вглубь. А океан дышал где-то рядом, и уровень воды в золотом цилиндре то поднимался, то опускался, позволяя мне впитывать и запоминать самый удивительный рассказ, который мне когда-либо приходилось слышать или читать…

Василий поднялся на ноги и помог мне встать. Катер вдали тронулся с места, и мы поспешили вниз с той скоростью, с какой позволял мне мой ноющий бок. Уже на бетонной лестнице мне пришла в голову одна мысль, которую я и высказал с возмутительной интонацией; были в ней и месть за те несколько минут веры в правдивость рассказа Василия, и тщательно скрываемая обида:

— Послушай, Вася, — сказал я. — Но ты же дельфин, как же ты опять превратился в человека?

Василий, спускавшийся по лестнице впереди меня, обернулся и тотчас же ответил:

— Я прошел туннель в обратном направлении…

— А если, — теперь уже серьезно, чуть ли не извиняющимся голосом спросил я, — если, Василий, какой-нибудь дельфин пройдет по этому же туннелю, то что?.. Он что, в человека превратится?

Василий пожал плечами и ничего не сказал мне в ответ.

А когда Василий уже взошел на борт катера, я подчеркнуто громко спросил у капитана: — Что это с вами было? Катер почему задержался у грота Шаляпина?

— Авария, небольшая авария, — недовольно ответил капитан.

— А какая авария? — не унимался я.

— Намотался на движитель кусок рыбачьей сети, — ответил капитан.

Василий с невозмутимым видом прислушивался к нашему разговору и, чему-то улыбнувшись, сказал:

— Совпадение… — И развел руками.

Прошли дни. Как-то, завтракая на веранде «Уголька» гуляшом и манной кашей, я увидел капитана того катера, на котором уехал Василий Шмаков. Наши глаза встретились. Капитан бросил несколько слов раздатчице и направился к моему столу.

— Подождите, у меня к вам важный разговор, — сказал он. — Я вас искал.

Скажите, это вы провожали пять дней назад высокого парня? Вы еще меня про аварию спрашивали, когда сети на движитель у нас навернулись? Это же вы были, да?.. Так вот, парень этот или утонул, или один черт знает, что с ним случилось. Я, конечно, рапорт куда следует подал, но очень хорошо, что вас встретил, вы уж дайте мне ваши координаты, кто вы и что вы…

Оказывается, на обратном пути, теперь уже у Рыбачьего, вновь на движитель катера навернулись сети. Экипаж, состоявший из трех человек, спустился в море и, стоя на подводных крыльях, стал сматывать и срезать сети, как вдруг с верхней палубы прыгнул один из пассажиров; как выяснилось, этим пассажиром был молодой человек, взявший билет в Судаке.

— До берега было километра три, три с половиной, — говорил капитан, — но к берегу он не поплыл, а сразу ушел в глубину и больше не показывался. Я, конечно, заявил об этом в Алуштинском управлении, и там мне сказали, что мы не несем ответственности за всякого сумасшедшего, которому вздумается прыгать с корабля, но мне все-таки неспокойно…

Через два дня меня разыскал участковый уполномоченный из Алушты, который записал разные сведения о Василии Шмакове и грустно добавил:

— Парень-то в Алушту не вернулся. Мы ведь проверили по тому адресу, что вы дали капитану, нашли хозяйку, там еще одного из отдыхающих застали, который его помнил, вещички остались, транзистор самодельный, рубашки, пара брюк, а парень как в воду канул! Не случилось ли чего…

А перед самым отъездом я вновь встретил капитана катера на веранде «Уголька» и будто бы между прочим спросил его:

— А скажите, капитан, когда эта авария у вас была, в воде ничего не было заметно, разных там морских животных, рыб каких-либо?

И капитан тут же сказал слова, от которых у меня все похолодело в груди:

— Нет, — сказал он, — ничего особенного… Только вот стая дельфинов ныряла вокруг, но это дело обычное…

ИМБИТОРЫ В ГОД ВЕЛИКОГО СТОЛКНОВЕНИЯ

Сражение у Багамских островов…

Гибель флотилии подводных лодок у острова Рата-Ратуа…

Сотни, тысячи крупных и мелких стычек, из которых, конечно, нельзя не упомянуть схватку канонерок у атолла Онтонг-Джава, неудачные действия суше-земной авиации в районе мыса Трех Королей, провал бомбежки скопления имбиторов в Тиморском море…

Все это уже стало объектом военно-исторических исследований и мемуарной литературы.

Военное искусство отличается той особенностью, что насладиться им вполне может только исследователь, разделяющий настроение победившей стороны. Блестящие победы, одержанные имбиторами, хотя и представляют собой образцы военного искусства, не могут доставить и тени удовольствия адмиралам и генералам. С их точки зрения никакого искусства не было, а была только цепь случайностей и удачное употребление мощных видов морского вооружения, пока недоступного обычным военным флотам.

Багамы… Нам любезно доставили секретный рапорт капитана первого ранга Эрнста Шеппарда, бывшего командира атомной подводной лодки «Гамшпез» («Находчивый»). Командир был в числе двенадцати человек команды, случайно спасшихся через рубочный люк. Вот небольшой отрывок из этого рапорта:

«Имея в виду острова архипелага Кайтес и получив сигнал «срочного погружения», двинулись курсом норд-вест на сближение с противником. Ультразвуковая локация дала четкую картину боевого построения имбиторов. Впереди шли кашалоты, за ними был уловлен биофон из кальмаров, за которыми двигались кракены. На крупном ультразвуковом локаторе в капитанской рубке ясно были видны пучки имбиторов, которые, вероятно, зная, что мы не располагаем оперативными возможностями для расшифровки этих сообщений, отдавали приказания открытым текстом. Были зарегистрированы ответные сигналы кальмаров и кракенов, представлявшие собой низкочастотные всплески, производимые, как известно, смыканием их костяных челюстей. Первой была атакована атомная подводная лодка «Этроушез» («Ужасный»), следовавшая во главе эскадры под командованием контр-адмирала Джорджа Арнольда. Передаю по памяти его сообщение:

«Всем лодкам эскадры. Атакован. Пятнадцать кашалотов, построенных кильватерной колонной по три в шеренге, на скорости около пятидесяти узлов произвели серию ударов по корпусу лодки с целью вызвать ее разгерметизацию. Судя по звуку, на головах кашалотов укреплены металлические шлемы. Подводная лодка «Этроушез» уже испытала сто пятнадцать ударов, но сварные швы держат. Из строя вышли только рули поворота и локационные системы, кроме того, из-за ударов возникли ошибки в показаниях навигационных приборов. Для отражения атаки имбиторов приказываю всплыть и маневрировать в надводном состоянии, забрасывая противника глубинными бомбами…»

Я отдал приказ всплыть, и тотчас же по корпусу корабля были нанесены удары страшной силы. По сообщению из седьмого отсека — некоторые моряки потеряли сознание. Капитан второго ранга Бутчер, заведовавший работой реактора, сообщил, что урановые стержни от ударов раскрошились и реактор находится в аварийном состоянии.

В семь часов двадцать минут мы произвели всплытие. Удары по корпусу прекратились, но теперь выяснилось, что наша подводная лодка полностью неуправляема.

В семь часов сорок пять минут на лодку было произведено нападение трех кракенов. Их щупальца стремительно обвили корпус лодки, а попытка членов нашей команды перерубить щупальца не увенчалась успехом из-за того, что они были одеты — в гибкую металлическую броню, у которой от неизвестных нам источников был высокий потенциал электрического напряжения.

В семь часов пятьдесят девять минут лодка стала погружаться. Рубочный люк мы не успели задраить по той причине, что один из членов экипажа лодки был убит электрическим разрядом как раз в тот момент, когда он пытался укрыться в корпусе рубки, заклинив своим телом люк.

Погружение происходило медленно, но неуклонно, и в восемь часов двадцать пять минут все было кончено. Мне и еще одиннадцати офицерам и морякам «Гампшеза» удалось выбраться на поверхность, причем я оставался связанным с экипажем лодки при помощи телефона аварийного буя.

В восемь часов тридцать семь минут по телефону донесся оглушительный треск и голос, по-видимому, принадлежавший капитану второго ранга Бутчеру: «Ужасающий грохот. Корпус лодки раздавлен, глубина восемьсот метров. Прощайте, капитан Шеппард, до встречи в эдеме, если она состоится».

Это были Багамы…

А Рата-Ратуа, когда шедшие в атаку атомные подводные лодки неожиданно потеряли рули глубины и должны были всплыть. Как оказалось, имбиторы, в совершенстве овладев способами газовой резки под водой, буквально на ходу разделывали корпуса лодок. Но и выход на поверхность никого не мог спасти. Вооруженные карденами имбиторы выволакивали артиллерийские расчеты и топили их в море. Это Рата-Ратуа…

А знаменитое Оптическое сражение у атолла Онтонг-Джава, во время которого объединенный флот стран Пакта Согласия, хотя и не понес никаких потерь, но оказался в совершенно беспомощном состоянии. Среди бела дня корабли флота окружили ужасающие картины горящих кораблей, как две капли воды похожих на корабли эскадры. Прямо по носу флагмана выросли утесы, спокойное море было превращено в бушующий шторм. Был отдан приказ идти исключительно по локаторам, но психологическое воздействие оказалось столь сильным, что произошло массовое столкновение судов эскадры, к счастью, без человеческих жертв, а флагманский корабль наткнулся на рифы и был снят месяц спустя после Аляскинского перемирия.

Что же касается гибели авианосца «Мидвэй», то здесь выявилось полное тактическое превосходство имбиторов и в надводных сражениях. Имбиторы выпрыгивали прямо из воды на нижние палубы, а верхние захватывались весьма примечательным образом: из океанских глубин появлялась гигантская манта, несущая на своей спине имбитора, манта делала грандиозный прыжок и оказывалась на верхней палубе, ценой своей жизни смягчая удар сидящему на ней имбитору; тот вскакивал на ноги и, действуя пулеметом или огнеметом, мгновенно превращал значительную часть огромной палубы авианосца в адский котел. Через семь минут после начала атаки были выведены из строя почти все самолеты и все без исключения катапульты…

Тогда-то на всех главных диапазонах зазвучал знаменитый призыв к имбиторам:

— Что вам нужно?

Он повторялся вновь и вновь, пока не был получен исторический ответ: «Согласен на встречу тчк место переговоров тире город Джуно на Аляске подпись Нептун Великий».

Последующие три месяца прошли в бурных переговорах, носивших предварительный характер, которые ни к чему не привели, кроме ультиматума Нептуна Великого:

«Имбиторы теряют терпение тчк рекомендую поспешить переговорами тчк настоящим объявляю мораторий на все главные океанические пути тчк подлежат запрету следующие квадраты морей и океанов (далее следовали географические данные этих квадратов, по сути дела, превращавшие Мировой океан во внутреннее море имбиторов). Все суда, захваченные в запретных зонах, будут потоплены тчк подпись Нептун Великий».

А тем временем имбиторы делали свое дело. Два инцидента следует выделить: во-первых, кража имбиторами водородной бомбы, а во-вторых, зверская расправа, произведенная имбиторами над Синим Майком. Мы начнем со второго.

Как известно, Синий Майк, пользуясь сохранившимся спросом в некоторых горных районах Африканского материка на свечи, организовал компанию по заготовке сырья для своего свечного заводика в районе Кейптауна из туш имбиторов. Компания при ближайшем рассмотрении представляла собой банду головорезов, набранных для Синего Майка в портовых кабаках западного побережья Африки. Главным вербовщиком оказался небезызвестный нам хозяин трактира из Уолфиш-Бей Луи Балден. Синий Майк разработал «большой морской капкан» — хитроумнейшее сооружение, объединяющее обычный медвежий капкан с новейшими достижениями в области электроники. Капканы расставлялись на островках у берегов Африки, где, по наблюдениям Синего Майка, имбиторы любили проводить время со своими ундинами. Поскольку имбиторы не признавали контроля за своими личными делами, то их исчезновение объясняли свадебными путешествиями, увлечением молодости и прочими безобидными проявлениями юного своеволия. Скорее всего сам Синий Майк разболтал о своем предприятии, и слух о его действиях дошел до ушей имбиторов. Имбиторы тут же образовали комиссию по расследованию деятельности Синего Майка и включили в нее трех суше-земных адвокатов из Всемирной ассоциации адвокатов-гуманистов и четырех опытных капитанов, кандидатуры которых были предложены Советом капитанов, возмущенных деятельностью Синего Майка. Электронные капканы Майка были обнаружены в огромных количествах, и их действие было продемонстрировано на заседании комиссии в Дар-эс-Саламе. Майк был объявлен решением комиссии «вне законов моря», но сам преступник был недосягаем для суда и хвастливо заявил: «На то и Синий Майк в океане, чтобы имбитор не зевал». Он нашел весьма широкую поддержку в некоторых кругах Южно-Африканского Союза, где сразу же возник спрос на «свечи Синего Майка», которые в ряде домов полностью заменили собой электрическое освещение. Имбиторы схватили Синего Майка у острова Реюньон, когда он проверял свои капканы, и через некоторое время супруга Синего Майка получила посылку, содержащую громадную свечу, выполненную в виде скульптурного портрета ее супруга. В краткой записке родственникам покойного предлагалось возжечь эту свечу в память Синего Майка и его кроткого нрава. Расистский режим возвел Синего Майка в ранг национального героя, а в трущобах Кейптауна и резервациях угнетенное негритянское население этой «республики» клялось «Свечой Синего Майка» и почти не скрывало своего восхищения деятельностью имбиторов.

Что же касается кражи водородной бомбы, так всполошившей военные круги целого ряда стран, то мы располагаем данными, которые со всей ясностью рисуют этот инцидент в несомненно выгодном для имбиторов свете.

Из нескольких стран, которые стали обладателями термоядерного оружия к концу текущего столетия, только одна страна упорно отказывалась прекратить его испытания.

Первый взрыв ядерного устройства был успешно произведен, и была объявлена программа дальнейших испытаний. Но ни второго, ни последующих взрывов (а их было запланировано девяносто восемь!) не последовало. Политики и специалисты долго ломали головы над причинами, заставившими это ядерное государство отказаться от программы испытаний, но все было покрыто непроницаемой тайной, пока мир не облетели данные интервью с Лафертом Су Жуаром, захваченным на одном из атоллов, принадлежавших к группе Соломоновых островов.

ОСОБАЯ ОПЕРАЦИЯ КАПИТАНОВ

История захвата Лаферта Су Жуара заслуживает того, чтобы остановиться на ней подробней.

Операция была проведена совместными силами капитана Джеральда Притта и пирата Го-Шеня и явилась первым и, пожалуй, единственным поражением имбиторов в Год Великого Столкновения. Но предоставим слово самому Джеральду Притту.

«Я прибыл в Гонконг в канун празднования нового, четыре тысячи шестьсот восемьдесят первого года по древнему китайскому летосчислению, — так начал свое сообщение капитан Притт корреспонденту канадской газеты «Трйбюн» Дэвиду Ирвину. — Наступал год обезьяны, и поэтому Гонконг был особенно пышно украшен. Даже в районе «Плавучего города», где царит нищета и самая вопиющая бедность, с крыш и мачт джонок свисали бесчисленные праздничные флажки. Я взял напрокат двухместный «форд» и через два часа был уже в Макао, где без особого труда отыскал таверну «Самое красное солнце». Более гнусного местечка я не видел. Из-за легких бумажных перегородок доносился громкий бред курильщиков гашиша, а из-под полы официанта красноречиво выглядывало дуло пистолета, именно пистолета, так как длина его ствола была значительно больше узаконенных двенадцати дюймов.

Я попросил хозяина, и, когда произнес пароль «Маэ Иблис», обозначавший не что иное, как «я — дьявол», хозяин почтительно поклонился и куда-то на время исчез. Вернулся он минут через десять и сказал мне, что человек, который мне нужен, будет ждать меня завтра в Гонконге; я должен войти в буддийский храм Прекрасного лотоса не позднее трех часов дня.

— А пароль? — спросил я.

— Пароль не нужен, — заверил меня хозяин. — Кто не знает Однорукого Краба?..

Моя популярность могла сослужить мне недобрую службу, но все-таки в половине третьего я переступил порог монастыря. Буддийский монах с выбритым черепом протянул мне сосуд с гадательными палочками, а когда я выбросил палочки на каменное подножие какого-то буддийского святого, сзади раздался голос:

— Какое удачное расположение, капитан!

Я быстро обернулся. Передо мной стоял Го-Шень.

Мы вышли из монастыря и уселись на древние камни у его северной стороны. Го-Шень сильно изменился, а монашеская одежда висела на нем как на вешалке. Будто угадав мои мысли, Го-Шень сказал:

— Не думайте, Однорукий, что Го-Шень уже ни на что не способен. Конечно, действие кардены все еще продолжается, но я многое уже сделал, многое подготовил, Однорукий, и сейчас хочу предложить вам одно совместное дельце…

— Я слушаю вас, Го-Шень, — сказал я с трепетом; что-то в этом старом пирате внушало мне невольное уважение.

— Помните, Джеральд, тот трамп, который попал в ваши руки после того, как там побывали мои ребята? Его название «Рич Джек», и на его борту вы обнаружили голодную и обезумевшую от перенесенных страданий команду? Вспомнили? А помните ли, Джеральд, что они вам все толковали о гигантском кальмаре, который чуть не утащил их корабль под воду, но довольствовался только одним моряком, которого перед этим ранил сам Го-Шень.

— Да, я теперь вспоминаю ясно… Ребята действительно были в самом жалком состоянии и все толковали о кракене, хотя причиной-то были ваши пиратские действия, старый бродяга.

Из складки своего грязно-бурого халата Го-Шень достал черный конверт и протянул его мне.

— Посмотрите, — сказал он.

Я вытащил из конверта портрет; одного взгляда было достаточно, чтобы узнать Нептуна Великого.

— Ну и что? — спросил я. — Это Нептун Великий…

— И это тот самый парень, в которого я выстрелил из вот этой штуки. — И Го-Шень красноречиво похлопал себя по карману рясы. — Это тот самый парень, и у него на лбу осталась моя метка, и все рассказанное командой «Рич Джека» — истинная правда! Мои ребята уже давно служат имбиторам, но с моего согласия, а уж это неизвестно даже самому Нептуну Великому.

— Что же вы предлагаете?

— Я предлагаю десант…

— С моря?

— Нет, с воздуха!.. Я достал вертолеты. Со дня на день между имбиторами и объединенным военным флотом начнется перепалка. Нептуну будет не до нас. Один прыжок, а я знаю куда! — и, клянусь бородой Дэви Джонса, кого-нибудь мы захватим.

— А я тут при чем?

— Послушайте, Однорукий Краб, — вкрадчиво скачал Го-Шень, — мы с вами смертельные враги, не так ли?

Я с этим охотно согласился.

— А раз так. то мы успеем друг другу перерезать глотки, когда вернется доброе старое время… Старое время… А как было хорошо и как мы с вами не ценили свое счастье! Я захватывал суда и занимался скромным, но прибыльным рэкетом в Южных морях. Вы, Однорукий, гонялись за мной в этих же морях и получали щедрую помощь от судовладельцев и трансокеанических компаний. И вдруг эти имбиторы, во главе с этим парнем? Мы восстановим справедливость, капитан Притт, мы восстановим ее, а тогда Го-Шень снова станет прославленным Лисом Океании, а капитан Притт — прославленным Гончим псом цивилизованного мореплавания.

Я обещал Го-Шеню, что Гончий пес при первом же удобном случае изловит Лиса, и в тот же день, в одном из отелей Гонконга, мы провели совместное совещание капитанов. Нужно было видеть физиономии моих парней, когда я предложил им познакомиться с их новыми компаньонами, а Го-Шень называл имена этих негодяев, среди которых были прославленные пираты: капитан Кривой Симо, капитан Пеллегрини, капитан Ло-Дао, капитан Оронго-Оронго… Кто знает, не перепутал ли их Го-Шень, потому что носитель итальянской фамилии Пеллегрини смахивал на аванца, а капитан Оронго-Оронго был типичным скандинавом.

Го-Шень выложил свой главный козырь: великолепно разработанную карту распространения имбиторов в Океании с указанием наиболее важных центров. Карта была вся испещрена условными значками, и Го-Шень так и сыпал поразительными сведениями о морских владениях имбиторов.

— Я предлагаю десант на этот атолл, — сказал Го-Шень. — Пусть капитаны нанесут координаты на свои карты, И никаких матросов. Только капитаны должны провести эту операцию, только лучшие из лучших!

Это предложение было принято с воодушевлением.

А когда мир содрогнулся, узнав о событиях у Багамских островов, три с виду потрепанных вертолета, снабженных новыми и великолепно отрегулированными моторами, направились к одному из атоллов в запретной зоне имбиторов. Команды вертолетов были вооружены до зубов, что же касается Го-Шеня, то он снабдил десант мощными огнетушителями, в свое время спасшими ему жизнь во время атаки имбиторов на его «Синюю жемчужину».

И атака удалась!.. С нашей стороны погибли капитан Дэмпси и капитан Спарсит, из людей Го-Шеня недосчитались троих. Но в наших руках оказался загорелый дочерна человек, которого мы отбили у имбиторов после короткого, но беспощадного сражения. Этот человек назвал себя Лафертом Су Жуаром…»

ЛАФЕРТ СУ ЖУАР О СОБЫТИЯХ

Отгремели Багамы и сражения у Рата-Ратуа, и перед человечеством во весь рост встала проблема: Мы или Они? Организация Единства европейского действия на материковой отмели (ОЕЕДМО), располагавшая к тому времени значительным капиталом и соответствующим влиянием, в глубокой тайне готовила грандиозную сенсацию: пресс-конференцию с Лафертом Су Жуаром, «уступленным» капитанами Приттом и Го-Шенем этой организации за пустяковую сумму в несколько сот миллионов.

Деньги эти не были потрачены зря. Сведения, сообщенные мировой общественности Лафертом Су Жуаром, ускорили Аляскинское перемирие, которое принесло морским державам значительное облегчение. Но перейдем к самой пресс-конференции, состоявшейся в Женеве в последних. числах декабря Года Великого Столкновения.

Лаферт Су Жуар предстал перед корреспондентским корпусом в своеобразной витрине, напоминающей витрину крупного универмага. Четыре слоя пуленепробиваемого стекла отделяли Лаферта Су Жуара от собравшихся в зале. Связь осуществлялась через электронное стереофоническое устройство, а с верхней галереи и с подвесных мостиков за зрителями бдительно следила группа швейцарских снайперов. Когда заговорил Лаферт Су Жуар, все внимание было обращено на него и только на него.

— Мне не нужно задавать вопросов. Скажу прямо, капитаны Го-Шень и Джеральд Притт захватили не самый удачный приз. Если бы они поискали на других атоллах, то перед вами сейчас сидели бы специалисты в области биологических наук или электронщики, которые глубже меня разобрались в проблеме имбиторов; я всего лишь лингвист и о некоторых вещах знаю только понаслышке.

Итак, господа, кто такие имбиторы?

На этот вопрос можно дать целую серию ответов, ценность которых будет неодинакова. Самый простой ответ: имбиторы — это бывшие дельфины, прошедшие перевоплощение… Но это только ничтожная часть истины.

Я должен отдать справедливость суше-земной науке, которая весьма четко определила свое отношение к имбиторам, назвав их вторично-сухопутными млекопитающими. Глубокая интуиция профессора Картера и профессора Франклина Каньядоса делает честь нашей науке. И тут мы подходим к самой сути дела…

Как давно установлено биологами, предки всех млекопитающих были водными животными. Что же касается китообразных, то здесь мы, безусловно, имеем дело с животными, предки которых были сухопутными млекопитающими.

И тут я хотел бы напомнить собравшимся об одной загадке, на которую я теперь смогу дать окончательный ответ: кем были предки современных китообразных и почему, — господа, это не менее важно, почему не сохранились останки этих предков китообразных и мы не располагаем никакими переходными формами?

Я отдаю себе отчет в том, что некоторые из вас разочарованы. Вместо сенсационных разоблачений Лаферт Су Жуар угощает собравшихся сугубо научной лекцией. Но заметили ли вы, что промежуточных форм китообразных никогда не существовало?!

Вы чувствуете волнение? А для него есть все основания. И не существовало таких промежуточных форм потому, что наземные предки китообразных превращались в дельфинов, китов, синих и полосатиков, касаток и гринд не на протяжении геологических периодов, а сразу, в несколько дней… Предки китообразных были не только сухопутными млекопитающими, они были высокоразвитыми, вполне цивилизованными существами.

Известно, что мозг дельфина превосходит мозг человека по своим потенциальным возможностям. И возможности эти полностью раскрываются в современной деятельности имбиторов в науке и культуре. Почему предки китообразных получили такое развитие мозга? На это можно ответить кратко: предки китообразных первыми вышли на сушу и первыми прошли всю цепь превращений от водных животных к высшим прямоходящим интеллектуалам еще в то время, когда на земле делали первые робкие шаги предки остальных млекопитающих. Они были первыми разумными существами на земле, и только трагическое стечение обстоятельств заставило их покинуть суше-земное существование и уйти в океанские просторы…

Но не навсегда!..

Смельчаки капитана Притта и головорезы капитана Го-Шеня доставили на континентальную сушу не только меня. Я попрошу продемонстрировать собравшимся копию Золотого Гобелена.

Несколько служителей ввезли в зал стальной сейф на колесах, откуда была извлечена серия крупных фотоснимков, скрепленных между собой металлическими кольцами.

— В этих листах, — продолжал Лаферт Су Жуар, — прошлое и будущее имбиторов, высокие тайны исчезнувшей цивилизации и глубокие прогнозы, касающиеся будущего нашей планеты. Да, теперь мы можем смело сказать, что наша Земля является Таинственным островом Вселенной, что в ее морях и океанах таились скрытые силы, которые сейчас совершают грандиозную попытку вернуть себе утраченные позиции. К сожалению, запись, сделанная на Золотом Гобелене, не поддалась расшифровке со стороны лучших лингвистов с мировыми именами, хотя на Земле существует человек, который понимает почти все его содержание. Имя этого человека Нептун Великий…

Часами он читал нам содержание этого документа, а мы старались перевести темный и глубокий смысл его отдельных частей на язык современной суше-земной науки, далеко не всегда делая это успешно. Но то, что удавалось интерпретировать, содержало в себе ужасающую взрывную силу и открывало невиданные перспективы перед наукой. К сожалению, все такие разработки принадлежат сейчас имбиторам.

Никто не заметил, как в зал вошел высокий моряк в белоснежной морской форме и занял место в седьмом ряду у самого прохода. Моряков вообще было много в этом зале, а группа нанятых организацией Единства европейского действия на материковой отмели агентов была уже увязана и аккуратно уложена в штабель перед трясущимся от страха швейцаром. Несколько десятков имбиторов, поигрывая пистолетами, забавлялись тем, что примеряли перед огромным зеркалом головные уборы участников пресс-конференции, а если бы сюда случайно заглянул бармен таверны «Симейд» из Уолфиш-Бея, то при виде громадного боцмана, командовавшего имбиторами, его брови, несомненно, поползли бы кверху.

Лаферт Су Жуар продолжал говорить, будто рассуждая вслух:

— Итак, что представлял мир, в котором жили предки китообразных? Это была наша Земля, но Земля в несколько раз меньших размеров, чем сейчас. Что-то около шести тысяч километров в диаметре. Ее масса была также соответственно меньше настоящей, чуть ли не в восемь раз…

Водный режим этой Праземли был умеренным, как и сейчас, но неожиданно перед разумными предками китообразных стала возникать перспектива весьма близкой катастрофы…

Около ста миллионов лет назад в глубинах земли начался бурный процесс расширения нашей планеты, сопровождавшийся резким скачком давлений и появлением новых океанов. Старая суша, равная по площади современным материкам, была расколота, и ее части стремительно расходились в разные стороны, чтобы принять современное положение. В распоряжении цивилизации предков современных китообразных оказалось пять или шесть столетий, чтобы подготовиться к новым формам существования.

И пракиты нашли выход. Их наука носила не столько физико-математический характер, сколько химический и биохимический. В их распоряжении оказались также великолепные достижения в практической психологии. На протяжении десятков тысячелетий они выводили самые разнообразные формы животных, которых они использовали при осуществлении различных технических проектов. Среди них были полностью прирученные гиганты, на которых была проверена возможность преобразования сухопутного животного в морское. До сих пор нами не выяснены до конца все условия такого превращения, но до наших дней просуществовал в просторах Тихого океана Туннель Трансформации, где сухопутное животное превращается в морское и наоборот. Любая клетка живого организма, попавшая в этот туннель, испытывала на себе мощнейшее воздействие, при котором выявлялись генетически скрытые возможности к взрывной эволюции и реэволюции. Мы, суше-земные ученые, собравшиеся на атоллах Океании, проводили исследования этого Туннеля Трансформации, пропуская сквозь него различные культуры одноклеточных бактерий; последующее их изучение показывало прямое изменение генной структуры, возникновение внутригенных обращений и перестановок и даже появление ранее невиданных хромосомных структур.

Я — лингвист, поэтому мне трудно сказать, как происходит этот процесс перевоплощения, каким именно агентом осуществляется, но из отрывочных бесед с нашими генетиками я сделал вывод: предки китообразных создали своеобразную модель хромосомной структуры, выполненную из наборных металлических колец.

Как я попал к Гавелам? Знаю ли я это сам? Трудно сказать… У восточного побережья Африки я вместе с командой исследовательского судна «Эфиоп» попал под сильный огонь пограничной охраны. Нас приняли за контрабандистов. Недоразумение выяснилось, но я получил ранение в голову… Судовой врач запретил переносить меня на берег, а ночью что-то произошло со мной… Во всяком случае, рана на голове затянулась, а в глубине ранки появилось сферическое уплотнение, весьма странное новообразование, господа… Скажу только, что с этого момента я был вынужден играть в далеко не забавную игру, напоминавшую детскую игру в «горячо» и «холодно». Блуждая на различных исследовательских судах в просторах Индийского и Тихого океанов, я то чувствовал сильнейшее жжение, иногда нестерпимую боль в том самом месте, куда был ранен, то прилив сил и работоспособности, как бы исходивших от моей затянувшейся раны. Постепенно я убедился, что эти ощущения определяются моим отдалением от определенного географического места. Пришло время, когда необходимость избавиться от ставших невыносимыми болей заставила меня на свой страх и риск отправиться на поиски этой «земли обетованной». В итоге я попал к имбиторам-гавелам. Что же касается Нептуна Великого, то он попал к ним тем же путем, во всяком случае, у него такой же шрам на голове, правда, ближе к верхней линии лба…

Чего хочет Нептун Великий, спрашивают меня. Нептун Великий такой же слуга имбиторов, каким был я, какими являются те сотни людей, которые делают все от них зависящее, чтобы облегчить имбиторам-гавелам их возвращение на сушу. Древние хранители тайны Золотого Гобелена выделили его из нас и почему-то очень тесно сблизили с гавелами. Почему они это сделали — никому не известно. Нептун Великий вряд ли представляет для нас с вами особенный интерес… Образованием он не блещет, груб, смел, ограниченно находчив, как и положено профессиональному моряку. А впрочем, — Лаферт Су Жуар быстро встал на ноги и, резко выбросив кисть руки вперед, указал на кого-то в зале, — впрочем, вы можете расспросить самого Нептуна Великого. Он сидит среди вас, господа. Да, да, этот человек в белом морском кителе — Нептун Великий.

Человек в белой морской форме поднялся во весь рост и вышел в проход, разделявший зал на левую и правую половины.

— Так схватите же его, господа, закричал Лаферт Су Жуар, — чего же вы медлите?!

Нептун Великий остановился и посмотрел на Лаферта Су Жуара. И вместе с ним все также посмотрели в ту же сторону. И вдруг Лаферт Су Жуар закричал от боли и схватился за голову. И все увидели светящуюся точку чуть выше его лба. Через мгновение она была уже как раскаленный уголек, а Лаферт Су Жуар все кричал и кричал, пока не рухнул на колени, прижав мертвую голову к пуленепробиваемому стеклу.

Нептуна Великого никто не посмел задержать. Он спокойно вышел из конференц-зала, миновал вестибюль и исчез вместе с сопровождавшими его имбиторами.

Швейцарские снайперы не решились открыть огонь без приказа.

ПРОЩАЙТЕ, ГАВЕЛЫ!

Имбиторы исчезли неожиданно. Их уход с исторической сцены занял не более месяца. Отдельные колонии имбиторов, появившиеся в Год Великого Столкновения на всем океаническом побережье, как бы рассосались; те же из имбиторов, которые работали в научных учреждениях университетов и колледжей, или занимали какие-либо ответственные должности в глубинных государствах материков, тщательно подготовили свой уход под предлогом длительного отпуска и также выехали в неизвестном направлении, чтобы больше уже никогда не появляться на земной поверхности.

Вначале робко, потом все смелее и смелее отдельные храбрецы стали проникать в запретные в недалеком прошлом участки океанов и морей, и постепенно мировое общественное мнение пришло к неожиданному выводу: их нет, они ушли…

Что заставило их уйти? Почему они отказались от завоеванных позиций? Что могло быть лучше положения имбиторов ко времени Аляскинского перемирия?

Было высказано предположение, что имбиторов охватил всеобщий психоз массового самоубийства, к которому склонны и дельфины, и некоторые разновидности китов. Но одновременная гибель такой массы живых существ, несомненно, была бы замечена жителями морских и океанических побережий; рыбаки бы натолкнулись на какие-то их останки, обнаружили запах разлагающихся тел или нашли какие-нибудь иные следы…

Может быть, они вернулись в свою среду и стали третичноводными? Или собрались в каких-то грандиозных подводных городах, где, опираясь на новейшие достижения земных и имбиторных наук, готовят новое решительное наступление на материки?

А что стало с их вождем, с их Агуа — Нептуном Великим? Превратился ли он в какое-нибудь морское животное и бороздит вместе со своими друзьями морские просторы? Его штандартная бригантина «Золотая мечта» была найдена вблизи Сиэтла покинутой экипажем. Кстати, золотой она не была; ее корпус норвежской постройки оказался стальным, толщина же золотого покрытия не превосходила четырех миллиметров.

Именно в те дни, когда весь мир ломал себе голову над загадкой имбиторов и их Агуа, у меня в сознании впервые отождествились личности Нептуна Великого и Василия Шмакова. Я вспомнил, как мы обменивались с ним адресами, и нашел записи. С бьющимся сердцем отправился в Малаховку.

Был теплый майский день. Я отыскал дом, открыл калитку и фазу же увидел Василия Шмакова. Он сидел на ступеньках веранды и крючковатым инструментом вырезал из деревянной болванки ложку. Желтая стружка усеяла его колени, в углу рта торчала «беломорина». Да, это был он, Василий Петрович Шмаков.

— Баклуши бьешь? — сказал я, намекая на его занятие.

Василий поднял голову, некоторое время всматривался в меня, а потом встал и, широко раскрыв руки, шагнул ко мне.

— Так это ж вы! — сказал он. — Ну, как ребрышки?!

Мы обнялись. Это было прекрасно.

— Василий, — сказал я, когда мы уселись на веранде, — это же ты — Нептун Великий… Я угадал?

— А вы один и могли угадать, — сказал он. — Кому же еще?

— Но почему все окончилось? Почему? Весь мир ломает себе над этим голову.

— А вам бы хотелось, чтобы эта история продолжалась? — не без лукавства спросил, в свою очередь, Василий. — Да если бы мои ребята сказали миру: «Потеснитесь!», то вряд ли кто-нибудь усидел на своем стуле. Пусть так, хотя и мне немного жаль; не жаль, а все-таки…

Он выпрямился и посмотрел куда-то вдаль, как бы сквозь меня, и я позавидовал тем картинам, которые поплыли сейчас перед его мысленным взором.

— Но все же, Вася, что с имбиторами?

— Ох, и рано об этом говорить. Тут вот, — Василий похлопал по левой стороне груди, — тут вот болит порой. Ведь всю молодость этому делу отдал и не жалею, сейчас — не жалею!.. Вы, наверное, про эти дела читали? И про Лаферта Су Жуара тоже? Вот вы думаете, что это я Су Жуара уложил? А я тут ни при чем, это все они, Хранители Золотого Гобелена, беспощадные типы, скажу я вам, и жалости в них — ни на грош… Конечно, меня считают всему делу головой, да только таких, как я, с шариками, — Василий притронулся к голове, и я увидел, что сферическая выпуклость исчезла, теперь был виден только белесый шрам, — таких, вот — не я один был. И Лаферт, и другие… Только каждый из нас решал какую-то одну сторону проблемы, а у меня была самая сложная задача и не от ума, а скорее от сердца… Долго я не понимал, а почему это мне было поручено стать Агуа этих гавел? За что мне честь такая? Да не нужно это мне вовсе, но Хранители Золотого Гобелена меня вот как держали! — Василий сжал кулак с такой силой, что косточки побелели. Вот как меня держали. И все шариком, все им, проклятым! Как что, так такое мне в голову пустят, что я волчком вертелся. И только просчитались! Я как увидел, что они с Лафертом Су Жуаром сделали, так и понял: это они меня напугать хотят. И стал готовиться…

Зачем я нужен был Хранителям? Они во мне нашли нужную душу, понимаете? Я ведь молодым был — оторви и брось, мне все нипочем, вот это их и подкупило. Пропустить китов через Туннель Трансформации и получить имбитора — это кто угодно мог сделать, а вот им нужно было воспитать гавел, и так воспитать, чтобы они и в огонь и в воду, и на пушки и на пулеметы, чтобы они могли вернуться и занять свое законное место на планете.

— А человечество, нас куда?

— А нам искать пятый угол. Вот так… Но скажу прямо, гавелы — чудо ребята. Они, понимаете ли, добрые, что ли… И людей любили, хотя и не всегда сознавались в этом… И любили вспоминать прежнее житьебытье, тоска в них жила по морской жизни. Конечно, и человеческое им было не чуждо, и науками кое-кто из них серьезно увлекался и прочее, только вот такой веселой карусели, близости прежней к природе, — не было. И дружба у них была особая: один за всех и все за одного, это было у них в крови. И честность, и жадности ни на копейку. Мы какие клады поднимали со дна морского, боже мой! Какие клады! Когда мы подняли груз «Лютайна» у берегов Голландии, у самого входа в Зюдер-Зее, то это была картина! Моя бригантина чуть не по борт ушла в воду, а гавелы все носили и носили гинеи, луидоры, слитки золота и опять гинеи и эти, как их, да, пиастры! Чтобы гавела взял себе хоть монетку? Ни-ни! Я сам роздал им сотню тысяч, чтобы они украшения своим ундинкам понаделали, а сами они ничего не взяли.

— Но как же ты ушел от них, Василий?

— Готовился, долго готовился, потому и ушел… Признаться, колебался я, теперь уж это прошло, но раньше — колебался. А может быть, они будут лучше людей, кто знает? А потом поговорил по душам с одним, с другим и понял: зовет их свобода! Это у нас, у меня свобода, потому что мы — люди, а вот их зовет такая свобода, которую знают только животные. Чтобы море вокруг, и пусть буря и шторм, а ты ничего не боишься и дышишь полной грудью, и всего себя чувствуешь, каждый свой мускул, и забот чтобы никаких! А враги? Так на врагов у тебя ум, а в пасти полсотни острых клыков, и удар хвостом, а тогда снова свобода и море, и солнце… А когда выпрыгнешь из морской волны и летишь над водой и ветерок гладит твою кожу, так это же красота!

Был у меня боцман. Назвал я его Флаг-боцман Санька Касаточкин, так и гавелы его звали. Из молодой касатки я его вырастил. И он мне откровенно сказал: «Знаешь, — говорит, — Агуа, мне эти твои звания, все эти нашивочки да почет от гавел — ничто! — Так и сказал! — Я как вспомню свою прежнюю жизнь, так весь как задрожу и сказать-передать не могу. Все бы отдал, чтобы вновь почувствовать настоящую скорость движения, настоящее веселье морской души. Отца частенько вспоминаю».

И ударили мы с Санькой Касаточкиным по рукам. Первым делом я документик себе подобрал. Мне гавелы с утонувших судов целыми пачками мореходные книжки приносили, принесли как-то и с нашего корабля. У берегов Камчатки на камни налетел в самый шторм. А потом я подошел к Сахалину и вплавь на берег выбрался. Плаваю-то я как дельфин… Пересек лес и вышел на дорогу. Там подвезли до Южно-Сахалинска. Явился в Хабаровске в клинику одну, при мединституте. Там симпатичный такой доктор-хирург, Петром Наумычем звать. Показал документ, дескать, — я моряк, в отпуску, а беспокоит меня головное ранение. Он шарик мой пощупал. «Интересно, — говорит. — это мы удалим…» И в два счета назначили мне операцию, и шарик тот вырезали. Я его у Петра Наумыча выпросил на память, и тем же путем и вернулся… С Хранителями теперь у меня оказался разрыв полный.

А они что-то почувствовали. Шарик тот, когда я его в руках держал, иной раз так нагревался, что я его в воде охлаждал. Но и расставаться с ним не хотел, гавелы иначе мне могли не подчиниться. И даю им сигнал: «Всем пройти обратную трансформацию!» Что тут началось! Гавелы приплывали отовсюду, а у входа в Туннель шли сплошным потоком. Попробовал было кракен один помешать, так я ему под нос шарик сунул, и он сник. И все ж таки скажу: только наука могла удержать гавел от возвращения. Один гавел большие достижения в математике имел, какую-то там проблему Гильберта решил, не то двадцать пятую, не то двадцать шестую. Так он к Туннелю приплыл с оттиском этой работы, а когда прошел Туннель, то мы с Санькой Касаточкиным видим: выплывает из глубины мокрый оттиск его работы, до последнего, уже не под рукой, а под ластом, а все прижимал ее к себе… Последним вошел в Туннель Санька… А через двое суток, когда завершилась трансформация, гляжу, а на мелководье касатка играет: вернулся Санька Касаточкин в свою стихию. А с ним стая родичей. И кричат, и свистят, радость у них! Сел я на Саньку верхом, вокруг меня кортеж из касаток, морды страшнейшие, да я уж за время своего нептунства ко всему пообвык, и вперед, к новой жизни… Так и вернулся…

— А где ты сейчас?

— Служу в одной конторе, между прочим, тоже связанной с морем: связь мы устанавливаем на судах и плавбазах. Вы случайно меня застали, я больше в командировках. Я ведь еще и учусь. Есть такой институт: Московский технологический институт пищевой промышленности, а в нем ихтиологическое отделение, там и учусь, на вечернем, конечно…

Иногда я встречаю Василия Шмакова то на улице, то на станции, иногда в электричке. Он подтянут, скромен, деловит. Говорим о разных разностях, и его ответы всегда точны, а суждения зрелы. Но иногда его взгляд становится рассеянным, и в черных глазах чудится отсвет звезд, пылающих над Южными морями, и стремительные атаки Го-Шеня на корабли, и сверкание пенных валов Великого Океана…

АЛЕКСАНДР ЛЕВИН
ГИБЕЛЬ ФАЭТОНА

Пой, Златоуст,

Благую весть,

И я проснусь.

Людмила Ходынская

СТРЕСС

— Я напуган и боюсь высказывать!

— Чем напуган?

— Да как же чем? Тридцать лет тому назад я окончил физико-математический факультет Харьковского университета по специальности физик-теоретик, ядерщик, и попросил предоставить мне свободный диплом.

— Вы взяли свободный диплом? Но свободных дипломов не выдают. Да вы, наверное, и на стипендию учились. Как же так?

— Вот видите, и вы «как же так?». Еще на какую стипендию! На третьем курсе — триста пятьдесят, на четвертом курсе — четыреста рублей, на пятом курсе — пятьсот рублей, на шестом курсе (диплом) — пятьсот пятьдесят.

— Этого не могло быть!

— Вот, вы уже два раза употребляете «такого быть не может». Но, к сожалению, я всю жизнь не могу избавиться от идей своей дипломной работы. Она называлась «Несвободные колебания замкнутой плазмы».

— Что это такое?

— Плазма — это смесь ионов и свободных электронов, позитронов и многочисленных ядерных частиц — протонов, нейтронов, п-мезонов, м-мезонов, жестких гамма-лучей и осколков ядер… Тот поток частиц, что ныне мчится в циклотронах, фазитронах, линейных ускорителях со скоростью, близкой к скорости света.

— Но ведь плазма недоступна непосредственному созерцанию?

— В ядерной физике все недоступно нашему созерцанию. А вот нашему профессору, уже не помню, как его звать, — Ахиезеру, пришла идея рассчитать колебания замкнутой плазмы, несвободные. Он и выделил меня. В ту пору попросту работ по плазме не было. Были одна—три какието работы. Сплошные формулы и четыре-пять переложений текста, вроде: «известно», «происходит», «получается», «отсюда», «так как», «получили», «смотри сноску» и т. п. Остальные работы не печатались.

— И вы, естественно, пошли к циклотрону.

— Вы угадали. Я выписал специальный пропуск и сел к циклотрону, присел в уголке, где циклотронщики возятся со своими разными мишенями, и расспрашиваю их. Высиживаю столько, сколько они работают, и ухожу в библиотеку заниматься.

— Простите, вы сидели возле настоящего циклотрона?

— Кто же возле него сидит! Он за метровыми бетонно-свинцовыми стенами-блоками, а я сижу там, где выходит пучок. И наблюдаю. Неделю… вторую… Думаю: «Откуда берется, что нам невидимо, никогда не может быть видимо?» Инжектор впрыскивает в циклотрон пучок всяких частиц. В трубе циклотрона они разгоняются, фокусируются магнитным полем. Получились протоны. Вот и полученными протонами бомбардируются мишени… Мишени помещаются возле счетчиков Гейгера. Подсчитываются частицы. А точнее, то, на что разваливаются ядра.

Досиделся до полного отупения. Прохожу мимо другой лаборатории. Там электронные трубки. Студенты третьего курса учатся. Я хвать рукой по экрану — изображение долой. Подхожу к одному студенту: у него на электронно-лучевой трубке проявлены и вьются фигуры Лиссажу. Студент смотрит вдохновенно. Я выставил ладонь между лицом студента и его электронной трубкой.

— Что видишь? — спрашиваю.

— Ничего… — не соображает.

— Чего у тебя электронный пучок показывает? — спрашиваю еще.

— Ф-ф-игуры Лиссажу.

— Да посмотри ты лучше!

— Ничего.

Я убираю руку, говорю: «Вот твои фигуры!» А на экране черт знает что. Все смешалось, закрутилось, поплыло куда-то. Студент как завопит:

— Ты что делаешь! Братцы, что он творит! Вы поглядите! Смазал фигуры…

Я пошел на выход. Только слышу: «Вот это рука!»

И стали с подозрением ко мне относиться и циклотронщики: «Вот почему с приходом его у нас эксперименты не получаются!» — Какую вы руку приближали к экрану?

— Правую. Ладонь. Не думайте… Я просто снял или, если хотите, сорвал статическое электрическое поле. Оно образуется на внешней поверхности экрана. Мысленно я забрал трубку с собой в библиотеку. Ничего не поделаешь. Со мною случилось какое-то стрессовое состояние. Я ничего не понимал.

На следующий день я попал в лабораторию. И поскольку лаборант уже знал «о вчерашнем представлении», он взглянул на меня как-то по-особенному. Он спросил: «Зачем пришел? Потренироваться?» Я сказал: «Прибыл за электронно-лучевой трубкой». — «Тебе необходим осциллограф?» — «Нет. Меня устроит только трубка». Лаборант удивился: «Одна? Без всякого шахеру-махеру?» — «Одна». — «Это можно». Он сходил и вынес трубку, протянул мне.

Спросил: «На что тебе трубка?» — «Не знаю, но трубка нужна».

Получив трубку, я сгреб ее обеими руками. Сердце запело. Так, с трубкой, ввалился я в библиотеку.

— Что вы тащите?

— Обыкновенная трубка.

— С трубкой нельзя, проход запрещен.

— Но вы же видите, это не фотокамера.

— Говорят, нельзя входить, значит, нельзя!

— В библиотеке мой друг, Василий Бахрушин, так вот я ему принес… — пошел я на хитрость.

Вахтерша подумала-подумала и пропустила.

Я взбежал наверх, ворвался в зал и к Мише Затучному. Сидя с ним, шепотом поведал о происшествии. В доказательство я поднял трубку над столом. Мишка осмотрел. Осмотрел, но ничего не подсказал. А Мишу я считал гением.

ЭЛЕКТРОННО-ЛУЧЕВАЯ ТРУБКА

Я потому пускаюсь на такое преувеличение, что к Мише всегда можно было обратиться с любым вопросом, заставить его раздумывать и отвечать на любой вопрос, кроме вопросов по моей специальности. Он занимался различными проблемами, волновавшими нас в то время. Я увидел перед ним гору книг, журналов. Все они так или иначе касались происхождения Земли, Луны, других планет Солнечной системы. Увидел и литературу про Фаэтон. Книги были с иллюстрациями. В них наша Земля была утрамбована слоями: каждый тяжелее предыдущего. В центре Земли покоилось железное ядро.

Между книгами лежали исчерканные формулами-расчетами кипы листов белой форматной бумаги. Миша уже работал месяца четыре. У него эта работа уже вызвала отупение. Едва выслушав меня, он принялся вновь считать.

— Боже мой, что это ты делаешь?

Он оторвался от вычисления.

— Ты слышал о планете Фаэтон и о гипотезе Г.В.Ольберса? Чтобы объяснить себе орбиты комет и астероидов, он на расстоянии 2,8 астрономических единицы ввел планету, которая развалилась. Я же считаю эту планету из льда с примесью гранита, гнейса. Также учитываю тот факт, что сначала было три крупных планеты — Фаэтон, Юпитер, Сатурн.

— А Меркурий, Венера, наконец, Земля с Луной?

— Меркурий и Луна были спутниками. Кроме того, и Земля и Венера с Марсом были спутниками. Все это вращалось вокруг друг друга. Вот посмотри на этот рисунок, какой была планета Фаэтон.

И Миша показал мне два листа бумаги, на которых были вычерчены орбиты Фаэтона, восьми спутников вокруг него, а около них вращались еще спутники.

— Такая система была несогласованной, она просто распалась.

— Но что такое первичные спутники? У тебя три… А где остальные пять?

— Это я не знаю. Может быть, часть спутников типа Земля—Венера—Марс прибрал к себе Юпитер. Может быть, Сатурн сформировал свое кольцо и добавил кое-какие спутники Фаэтона.

— А Уран с Нептуном и Плутоном?

— Возможно, Уран был ядром планеты Фаэтон. А Нептун с Плутоном — это спутники. Чтобы стать рядовой звездой, Солнце должно претерпеть три взрыва. Становясь все меньше и меньше, оставляя за собой огненные шары. Шары тоже, в свою очередь, взрывались, делаясь планетами, спутниками, спутниками спутников.

Я как зачарованный глядел на Мишу, восторгаясь им, удерживая злополучную трубку в руках между коленями. Дело в том, что и я не любил О.Ю.Шмидта, теории которого превозносили тогда, и был рад, что Миша занялся теорией происхождения планет.

Тогда я спросил шепотом:

— Откуда ты взял, что Солнце, трижды сжимаясь, оставляло после себя горячие шары?

Для меня это было новым, не умещающимся в рамки моих представлений о планетах Солнечной системы. А вообще-то, как промерить объем горячего расплавленного Солнца?

— Ты не знаешь этого. Но вот в 1908 году русский ученый, светлейшая голова, Д.В.Голубятников решил измерить, как возрастает температура в зависимости от глубины скважины. Он промерил температуру 327 нефтяных скважин на Ашперонском полуострове. И знаешь, какую он установил среднюю величину геотермической степени?

— Я не понимаю геотермическую степень.

— А это повышение на один градус Цельсия с глубиной скважины в метрах.

— Теперь понятно. И сколько же в среднем?

— А 24,8 метра на один градус Цельсия.

Теперь Миша посмотрел мне в глаза так, что в его зрачках заблестели искры.

— Ничего не дошурупил? Зачем он измерял эту величину?

— Тоже? — переспросил я.

— Он измерял глубины скважин для того, чтобы определить отклонения. Получал отклонения то в 16 м/градус, то в 42 м/градус. И этим путем подсказал, где искать нефть. Но я, как прочитал его… Я сразу ухватился. Предположим, бурили тогда неглубоко, но как температура поднимется, если будут бурить глубже?

Миша чертом взглянул на меня. Он говорил шепотом, и голос его то и дело срывался.

— Возьмем его максимальную — 42 м/градус. Значит, на 100 метров будет 2 градуса Цельсия. Но на тысячу метров будет — 20 градусов Цельсия?

— На 20 градусов? — переспросил я.

— А сколько будет через 3000 метров?

— Вероятно, 60 градусов Цельсия.

— Как ты думаешь, Голубятников не попробовал считать дальше? Он вычислил, сколько могут пробурить!

— Сколько же?

— От силы 12 километров в 1908 году. Потому что после 12 километров температура скважин возрастать будет по экспоненте. Ведь температура повысится до 240 градусов Цельсия. Я, ориентируясь на Голубятникова, на его линейный закон, просто пошел дальше. Взял скважину в 60 километров и получил температуру… Какую бы ты подумал?

Я быстро просчитал и выпалил вслух — 2880 градусов Цельсия!

— Это магма!

На нас все оглянулись, и мы тотчас перешли на шепот.

— А на 600 километров?

— Умножь на десять.

— 28 800 градусов. Так это горячая плазма! — вскричал я шепотом.

— Что же в центре Земли, где, по Голубятникову, 288 000 градусов?

Поэтому-то у Мохоровичича получается на материке слой в 50 километров, где отражаются поперечные волны в океанах — 15 километров.

Таким образом, мы летим на тонком воздушном шаре, как эта трубка.

Миша только сейчас увидел у меня в руках странный предмет — трубку от осциллографа. Взял ее и осмотрел.

— Для чего она понадобилась тебе?

— Чтобы решать «Несвободные колебания замкнутой плазмы». Но как ты относишься к планетному ядру?

Миша покопался в книгах.

— Вот теория Земли французского ученого О.Добре, — сказал Миша. — Он ведь отмечает, что вычисленная Ньютоном в 1736 году плотность Земли значительно больше, чем плотность горных пород, известных нам на ее поверхности (удельный вес гранитов 2,8 грамма в кубическом сантиметре). А следовательно, рассуждает этот ученый, на глубине должны находиться значительно более тяжелые массы. Чтобы представить себе глубинные массы, французский ученый обращается к железным метеоритам…

— Ну что же. Мало ли что взбредет в голову Ньютону или твоему О. Добре — французскому ученому?

Тогда я с другой стороны сделал свой вопрос.

— Как же может при взрыве Солнца образоваться еще какое-то ядро? В самом центре планеты, ну хотя бы Фаэтона?

Миша поглядел мне в глаза осмысленно.

— Ты думаешь, ядра не должно быть?

— Может быть, если ты докажешь, как из взрывающейся планеты, за вылетом кольцевых окружностей, образуется ядро?

— Но как это предсказать, я не знаю…

— Не знаешь, а рисуешь!

— Я чувствую, что-то не так в теории Шмидта…

— Ты вычислил массу всех планет и Солнца?

— Да. Вот масса Солнца, вот — планет… Не понимаю, как она летит. — Миша почему-то указал на Землю.

— За Солнцем, разумеется.

— Да тебе ясно, какая масса у планет? — Миша вслух обозвал такую сверхгигантскую массу, что я упал со стула, но трубку удержал. И расхохотался.

На нас злобно оглянулись.

Я выбежал, закрыл за собой дверь, но неплотно. Я видел, как Миша не спеша поднялся, вышел вслед за мной и застал меня в углу. Я смеялся, едва удерживая трубку. Просмеявшись, я объяснил ему, почему я не удержался и захохотал: мне чудовищными показались миллионы с миллиардом тонн, которые притягивает и не отпускает Солнце. Раскрутится маховик — ничем его не остановишь.

— Тебя это не ужасает?

— Ужасает. Но Ньютон. Шмидт. Мохоровичич. Астрономы…

— Она, Земля, пуста, как эта запаянная трубка.

Я поднес трубку к Мишиному носу, потрясая ею. Миша глянул, кинул папиросу в урну, не мигая смотрел, молчал.

— Выбрось ядро из Земли, — прокричал я.

Миша спросил:

— Куда?

— Так ты не знаешь? — уже проговорил я, чувствуя, что он не подозревает об инвариантности любой замкнутой системы, и спросил: — Ты Солнце и планеты как себе представляешь, если они удалены на десять световых лет от такой же системы? Инвариантность эта означает, говорил я, задыхаясь, — что мы можем выкидывать все изнутри, оставляя ускорение, расстояния и прочее. То, что не меняется…

До него наконец дошло.

— Это гениально. Но объясни: это ты только что придумал, экспромтом?

Миша взял у меня трубку, посмотрел. Еще минуту погодя он произнес:

— Ты гений!

— Не одному тебе всякий раз считаться гением, а другим — ничтожеством…

Высказал я все в какой-то великой спешке, не придавая сказанному мною ни капли истины.

Истина сказалась позже, когда я впервые увидел во сне: что я университета не кончил. Этот сон долго мне снился.

Мы покурили и снова втиснулись в зал, чтобы уже выбрасывать массу. Мы выбрали пропорциональную массу. Планеты закружились. Солнце устремило свой полет.

Мы заплясали, запели, не помня себя, посередине библиотеки. Нас обоих не то что попросили… Нас лишили читательских билетов навеки и с помощью милиционера выгнали.

Мы повозмущались сильно, позабыв, с чего все началось. Но как же вести себя, когда масса буквально уходит из-под ног?!

— Что, досмеялись? Студенты еще называются… Посадить вас надо. То-то было бы хорошо дворы подметать, — сказал, уходя, молодой постовой.

А мы пошли гулять по городу и улицам. Миша — с портфельчиком, а я — с электронно-лучевой трубкой.

МАЛЕНЬКИЙ ЖЕЛТЫЙ КАРЛИК

Мы съели по десять пирожков после библиотеки, на площади, на углу Сумской. Разговор завязался и пошел о том, что надо сделать, чтобы нам вернули отобранные билеты.

— До директора-то не дошло. Я дам знать Анечке, она нам тайком вернет. Или Луше… — проговорил Миша.

Я вертел трубку в руках, на нас все глазели и сторонились.

Я понял взгляды, бросаемые на меня, на трубку, и потащил Мишу в парк Шевченко. Там был построен на площади наш университет. И я хотел похвалиться перед Затучным, где я буду жить. В общежитии, на четвертом этаже, над зоопарком.

— Хорошо ты поживешь полгода здесь! В окружении рева тигров, львов, — сказал Миша, заглянув, где я буду жить (переселения ждали со дня на день).

Я подошел к киоску со столами, стульями, с видом на обширную площадь. Здесь было хорошее вино. Не помню, какое-то вино с Кипра, но сладкое, возбуждающее. Я взял бутылку.

Миша садился, вызванивая стаканами. Он говорил:

— За эту дипломную работу надо обязательно выпить. Хорошо, что мы сюда пришли.

Я подал открытую бутылку. Миша поднял и налил в стаканы, помалому. Мы отпили. Через пять минут мне сделалось прекрасно.

— Как же ты думаешь пробиваться? С такой гипотезой?

— Лучше жить в неведении.

Тогда, помню, все мы жили в слепоте, немоте, неведении. Водородная только-только создавалась, и никто из нас не подозревал, что она уже создана.

ДИПЛОМНЫЙ ПРОЕКТ

С моим переселением в новое, благоустроенное общежитие мы уже редко виделись с Затучным. Я перешел заниматься в ХФТИ. Только там можно было ознакомиться с работами по плазме. Все мои сверстники далеко ушли вперед. Раз в неделю мы собирались у профессора Ахиезера на квартире, в его рабочем кабинете. Устраивались — кто на подоконниках, кто на креслах.

Профессор подходил к каждому из нас, спрашивая: «Ну, что у вас? Получается? Так-так, покажите-ка, откройте». Вместе с дипломантом он считал или рассчитывал. Говорил: «Это не пойдет». Или наоборот: «Это уже лучше того, посмелей, что вы приносили в прошлый раз».

Я был старше всех, переросток. Семь лет отслужил в армии. Мне исполнилось двадцать девять лет. Профессор приближался ко мне последнему и с подозрением, но всегда тактично. Он знал обо мне все. И как я откровенно смеялся на семинарах, когда профессор спорил с академиком Вальтером, хотя я плохо понимал их спор, но интуицией догадывался, что Вальтер просто «объезжает» профессора Ахиезера. Мой смех сразу обрывал Вальтера. В пылу полемики он кричал: «Кто там ржет?» Я прятался за спины. Я ведь был «теоретик». Профессор из-под очков бросал на меня острый, наметанный взгляд, словно говорил-формулировал: «А, собака, догадался!» И начинал стегать Вальтера-экспериментатора узлом формул. Не хватало доски, Ахиезер уже писал на стене. Потом взывал к самому себе: «Почему не видно? Почему не видно!» Всю аудиторию смешил.

На шестом курсе, как правило, преподавали молодые кандидаты. Понять ничего было нельзя. Я задавал каверзные вопросы, которые ставили в тупик молодых. Они старались пояснить, путались, пунцовели и окончательно запутывались. Я вынужден был говорить: «Понятно». Хотя еще больше не понимал.

Наступил мой черед. «Ну как, воин? Не простую задачу я тебе задал?» — «Не простую», — соглашался я. «Ищи», — отвечал профессор! Я выискивал, но не находил. Но вот однажды он задал мне задание, и у меня пошло. Он выписал мне уравнения и, моргая, подал: «Решай». А уравнения с пятого по восьмой порядок. Я буквально исписывал горы бумаги, но разрешить эти уравнения мне не удавалось. А защита уже шла. Но я был упрямым и не сдавался. И, наконец, принес ему решение уравнений на двухстах исписанных страницах. Ахиезер схватился за голову, спросил: «Что это? Роман?» — «Нет, ваше уравнение». — «Вы нашли, вычислили нелинейные поправки?» — «Не решил». — «Оставьте, я посмотрю».

Прихожу к профессору через неделю. Встречает: «Что же будем делать дальше?» Я промолчал. «Хорошо. Делайте, пишите свою дипломную работу».

Я за три недели запестрил ее формулами. Защищал же ее профессор Ахиезер. Я пытался что-то выразить оппонентам, но тотчас вставал Ахиезер и утверждал: «Это так». Я сдерживал себя, сидел и подозревал, что и мои оппоненты ничего не понимали, куда их уводят студент вкупе с профессором, в какие дебри они лезут, и тухли. Я только лишь прозревал, а профессор пытался залезть внутрь какой-то трубки с запаянным концом, из которой выкачан весь воздух и остался вакуум, один вакуум, и ничего больше, но вакуум горячий, сверхгорячий. Чем больше вакуума, тем горячее сама трубка. Вот-вот она расплавится и поплывет и схлопнется…

Окончилась защита, все поздравляли друг друга. Радовались другие. Я грустил. Ко мне не подходили. У тех оппоненты хоть что-то понимали, трясли головами, кивали, улыбались, смеялись. Моя защита прошла без улыбок. Будто я и не дававший мне слова вставить профессор просто объезжали их на каком-то цифровом коне.

После защиты профессор пригласил нас всех к себе. Мы уселись кто где. Я уже знал, что будет мне. Профессор отбирал нас. Когда очередь подошла ко мне, профессор протянул мне руку, сухо ее пожал и проговорил: «Вас к себе я не могу взять. Если хотите, оставлю вам свободный диплом». Я молча согласился.

ПОСЛЕ…

Если вы получили университетский диплом, это ставит вас на голову выше всех выпускников вузов. Вы уже можете задаваться любым вопросом и находить в библиотеках все, что вам надо. Я пошел работать в вечернюю школу. Но у меня из головы не выходила плазменная пустота Земли. Я пытался сразу же ответить на этот вопрос, но оказалось, что это вопрос всей моей жизни. Он постоянно меня тревожил, и к ответу на него я подхожу лишь сейчас.

Сверхглубоких скважин я не боюсь. Они от силы пройдут до глубины 15–20 километров и застопорятся. Их будет стопорить все возрастающая температура, которая на Кольском полуострове вместо расчетной на 10-м километре — 100 градусов Цельсия, оказалась равной 180 градусам. Это только лишь означает, что с глубины 7 километров температура возрастает не по линейному закону, а как-то иначе.

Чего же тогда я опасаюсь?

Взрывов водородных бомб под землей, особенно французских, в океане, на атолле Муруроа.

Какая механика этих взрывов и почему я опасаюсь за океан? Дело в том, что океанское дно и моложе земной коры на суше, и тоньше. Оно в иных местах 25 километров, в других — 15 километров. Дальше его подстилает магма, которая не может пробиться сквозь слой воды. Взрыв водородной бомбы — это горячее бурение, превосходящее холодное в тысячу раз, в десятки тысяч раз по ширине. Оно также заплавляется снизу всякий раз. Но мы не знаем процессов, происходящих в глубине Земли. Я хочу обратить внимание читателей на то, как при очередном взрыве бомбы в океане что-то происходит: взрыв проникает в ту сторону, где поверхность мягче. Мягче она там, где находится магма — верхняя распаленная подстилающая плазму, которой наполнена Земля. При взрыве водородной бомбы образуются линзы на глубине и отражение этих линз в атмосфере, над Землей. Чем мощнее взрыв водородной бомбы, тем мощнее образование линз по глубине, тем «тверже» линза в атмосфере, которую сносит течение воздуха и мало-помалу разрушает. Но то же происходит и на глубине, только лишь с тем различием, что эта образующаяся линза — твердая, из гранита-базальта. И давление снизу (из глубин Земли на нее) больше.

Когда линза на глубине океана приблизится к километру в окружности, ее попросту вырвет вместе с атоллом Муруроа. И бывший атолл запарит до 20–30 километров в земной атмосфере. Что значит «запарит»? Вода, ограничивающая «чертову воронку», будет стремиться вниз; плазма, выходящая из глубин Земли, не допустит воду внутрь. Она будет вырывать ее со скоростью 10 километров в секунду.

Что будет на материках? Они будут нагреваться. Благодаря пару солнца не будет видно. Если предположить, что плазма выходит со скоростью 10 километров в секунду и диаметр воронки — квадратный километр, то за минуту выйдет 600 кубических километров плазмы. Пусть расстояние плазмы всего 1000 километров. Дальше же — жидкое ядро. Умножив поток выходящей плазмы на час, на сутки, на год, получим: 1400 лет будет «парить чертова дыра». Океан будет убывать, материки подниматься.

Теперь прикиньте другое, если прорыв земной оболочки произойдет в Семипалатинске или в пустыне Невада. Через 10–15 лет материки накалятся, реки высохнут, деревья загорятся. На Земле случится…

АЛЕКСЕЙ РАСКОПЫТ
БЕГ С БАРЬЕРАМИ

Людских поступков тайный смысл

Сокрыт по-прежнему от ока,

И бьется бабочкою мысль

Над тем, что носит имя бога.

Маргарита Волкович

Топоров сортировал записи, когда в комнату вошел Саша, сказал с порога:

— Папа, я полгода как получил паспорт. Имею право на подселение. Почему ты против?

Он стоял красивый, крепкий, высокий, в рубашке; хорошая мускулатура и серьезные глаза. Неизбалованный.

— Зачем тебе? — спросил Топоров. — Чтобы кто-то подсказывал на экзаменах?

Брови сына сдвинулись, но голос звучал ровно, почтительно: — Я не собираюсь брать студента биофака.

— А кого наметил? Ведь уже наметил?

— Присматриваюсь, — ответил Саша уклончиво. — Но это будет человек постарше и не биолог.

— Да? А я взял в компанию двух коллег-математиков. Мы прекрасно ладим. А твоя психика еще не окрепла! Вдруг конфликт или, страшно сказать, оборотничество.

— Я сумею справиться, — ответил Саша, глядя серьезно и внимательно.

Топоров запнулся. Сын не по годам серьезен, выглядит старше. В парне уже есть стержень. Топоров сам себя тянул за волосы, обтесывал, выгранивал, но некоторые углы еще торчат, зато сына с рождения окружил комфортом, который не разнеживает, а высвобождает силы для работы.

— Хорошо, — сказал Топоров наконец. — Ты знаешь, я опекаю тебя до известной степени. Отношения у нас тренера и спортсмена, верно? Если не согласен с моей методикой, иди своим путем. Наши отношения не испортятся: ты — сын, я тебя люблю. Только потом не скули, что не предупредил, не указал дорогу поровнее! Помни, я готов помогать, но не брошу свои дела, чтобы сидеть с тобой над школьными уроками.

Саша кивнул.

— Папа, я не верю в серьезную опасность. Я тебя знаю. Тренер или не тренер, но ты бы запретил. Значит, либо ничтожно мала возможность ошибки, либо ошибка опасности не влечет. Так?.

Топоров ответил с неудовольствием:

— Через два—три года этой опасности не было бы вовсе.

Губы сына дрогнули, поползли в стороны, глаза заблестели:

— Так ты не против?

— Выбирай кандидатуру, — ответил Топоров как можно более равнодушным голосом. — Потом покажи мне. Помни, я не запрещаю. Просто могу дать дельный совет.

Саша подпрыгнул, бросился к отцу, поцеловал. Топоров несколько смущенно погладил сына по голове. Сам в детстве ласки недобрал, к нежности не привык, иногда смутно удивлялся, что взрослый парень жмется как ребенок, ластится.

Юноша вприпрыжку носился по комнате. Паспорт где-то спрятался, носки запропастились, а в Институт Подсадки, как называли в обиходе Институт Сверхточной Информационной Записи, надо приехать за два часа до конца рабочего дня.

Неслышно отворилась дверь, вошла Алина. Ее ласковые и встревоженные глаза словно согрели воздух в комнате. На голову ниже сына, тоненькая, бледная и всегда словно бы испуганная, она неслышно подошла к сыну сзади, обняла.

— Это ты, наш хомячок? — спросил Саша, обернувшись к матери. Это была семейная игра, придуманная Топоровым еще в эпоху знакомства, когда у Алины действительно были очень пухленькие щечки. Потом за острый взгляд милых черных глаз он называл ее — «галчонок». Вскоре Алина сменила цвет волос, стали пушистые белые — «зайчонок». После родов начала полнеть — и снова «хомячок». В эту игру включился подрастающий сын. Он давно перерос мать, и стало казаться естественным, что в опеке нуждается маленький хомячок, любимец семьи. А когда беспощадный Топоров заставил располневшего хомячка сбросить лишние 15 килограммов, то Саша начал сажать Алину на плечи и носить по комнатам, наклоняясь из стороны в сторону. Алина визжала в страхе, визжала и хватала сына за уши.

— Тревожно за тебя, Сашенька.

— Мамочка, — сказал он, обнимая и целуя ее. — Все будет хорошо. Мы тебя любим и в обиду не дадим!

— Я за вашими спинами как за каменными горами, а вот вы открыты всем ветрам. Кто присмотрит, кто вас в обиду не даст?

— Хомячок, — засмеялся Саша, легонько приподнимая мать. — Наш железный отец научил меня давать сдачи раньше, чем кто обидит.

Она с сомнением посмотрела на сына, оглядывая его сияющее лицо с радостными глазами, которые могли мгновенно становиться холодными как лед. Отец, опасаясь излишней доброты в сыне, перетренировал ребенка.

— Может быть, — сказала она со вздохом, — это хорошо, что умеешь за себя постоять. А вот у меня третья подсадка.

Паспорт нашелся. Саша на радостях сдавил мать в объятиях:

— Мама, я тебя никогда не расспрашивал…

— Ценю, — ответила она серьезно. — Расскажу, хотя неприятно говорить о таком. На подсадке выбрала не тот тип женщины. Сама я больше общалась с книгами, любила поспать — и сейчас люблю, мечтала о прекрасном принце. Ребята предпочитали моих подружек. Я решилась подсадить женщину очень женственную…

Она запнулась. Саша быстро отвел глаза:

— Я понимаю, понимаю. Ты совсем другая. Ты стерла запись?

— Да. Потеряв на этом два года жизни. Через полтора года решилась на другую подсадку. Милая женщина, домашняя хозяйка, образцовая жена. Я полагала, что будем дополнять друг друга, но если бы она хоть на минуту оставляла меня в покое! Требовала держать квартиру в стерильной чистоте, корила, что кормлю вас из магазина, а не с базара, возмущалась нынешней модой, настаивала на более скромной одежде…

— Не знала, что мода меняется?

— Я сама сглупила, подсадив ограниченную дуру! Никто не брал, не надо было брать и мне. Если бы она не вмешивалась! Но дураки всегда считают себя правыми. Я уговаривала, просила, умоляла, но подсадница с ослиным упорством требовала своего. Я начала сходить с ума, у меня расстроились движения. Подсадница уже брала контроль над моим телом. Мне пришлось идти на стирание.

— Бедная моя мамочка, — сказал Саша, прижимаясь к ее груди. — Все тебя обижают!

— На этом я потеряла пять лет. Учти, тебя будут записывать только с твоим подсадником! Подумай еще раз, Сашенька. Пять лет мне пришлось восстанавливать по дневнику да рассказам мужа, коллег, соседей.

— Бедная мамочка, — повторил он, целуя ее в макушку, — бедный наш золотой хомячок с защечными мешочками. А как теперь?

— Плохо, — ответила она, вздохнув прерывисто. — Не для меня это. Есть люди, которым чудеса науки и техники противопоказаны. Мы ссоримся по каждому поводу. Она давит, издевается надо мной. В третий раз идти на стирание уже не могу. Это потерять 15 лет жизни! У меня останется в памяти то, что было, когда ты был в ползунках, отец молодым школьным учителем, а у меня не было морщин. Теперь терплю. Так что, большой малыш, помни о моем горьком опыте, когда будешь брать подсадника.

Саша крепко-крепко прижал мать к груди. Добрая и незащищенная, она сумела поколебать его сильнее, чем железный напористый отец.

— Я уживусь, — ответил он, убеждая больше себя, чем ее. — У меня вся школа в друзьях. Все давно разбились по интересам: спортсмены, интеллектуалы, меломаны, биологи, а меня все считают своим. Я уживусь.

* * *

Когда Саша умчался, Алина вернулась в свою комнату. На диване лежала недочитанная книга, был соблазн погрузиться в другой мир, но едва легла, из кабинета раздался сильный голос Топорова:

— Хомячо-о-ок! Ты где? Опять в горизонтальном положении?

— Я занимаюсь уборкой, — крикнула она, раскрывая книгу.

— Сейчас проверю!

Она не успела соскочить с дивана, как Топоров вырос на пороге. Уверенный, пышущий здоровьем, до краев налитый энергией.

— Где тренажер? — поинтересовался он. — Засунула подальше, чтобы я забыл?

— Виктор, — простонала Алина тоскливо, — что ты из меня делаешь? Я занимаюсь гимнастикой в угоду тебе, изнуряю себя диетами. Ни мне, ни моим детям этого не надо. Ты мучишь меня, вытесываешь только тебе нужную фигуру. Но то буду уже не я!

— Будет лучше, чем ты, — ответил Топоров, смеясь. — Не заговаривай зубы. После гимнастики ты стала гибче и здоровее. Жены друзей ахают, лопаются от зависти. Тебе и самой приятно, признайся?

— Да, — согласилась она. — Но я сама бы никогда не решилась. И теперь я не совсем я.

— Ты намного лучше.

— Да? Но раньше Марианна либо помалкивала, либо только ехидничала, а теперь воюет со мной! Она с тобой заодно. Требует худеть, иначе одеваться. Вообще требует разных непристойностей. Чем больше ты нажимаешь, тем больше она прорывается в мое сознание.

Топоров звучно рассмеялся:

— Хорошая уловка! Я пекусь о твоем здоровье, психике, но увильнуть от упражнений не удастся. Марианна — за, тем лучше. Неважно, из каких соображений она жмет на тебя, лишь бы ты делала упражнения.

Алина поморщилась, чувствуя, как Марианна колотится в ее мозгу, стараясь прорваться в левый висок.

— Но вы ломаете меня с двух сторон! Виктор, ты не соизмеряешь силу. Ты думаешь, что и я все делаю с такой же легкостью? Я на пределе.

Топоров развел руками:

— Хомячок мой пушистый, что я могу? На-до. Да, я слышал, как ты разговаривала во сне. Даже показалось, что твой пассажир взял контроль над твоим телом, пока ты с ангелами беседовала. Впрочем, во сне мы все не такие, как наяву. Так что давай, трудись над собой. Увы, другого пути нет. Марш на тренажер!

Всю дорогу Топоров прикидывал, как лучше подступиться к вроде бы ясному делу, как принудить Волкова отдать ему личность Уркаганова без задержки, но, когда переступил порог кабинета председателя Совета Записи Волкова, вырвалось совсем другое:

— Ты преступник. Андрей! Уркаганов оставил десятки незавершенных работ, в которых сам черт ногу сломит. Если по-честному, мы с тобой математики экстра-класса, но разберемся ли без него? К тому же Уркаганов был генератором идей, щедро одаривал учеников, у него только поэтому и создалась своя школа. Преступно держать его в черном ящике лишний день, а он ждет там уже полгода!

Волков с комфортом расположился в мягком кресле, его глаза спокойно отдыхали на бурно жестикулирующем Топорове. Интересно, много ли сделал академик Топоров в теории тензорных изограв за последние полгода, пока добивается подсадки?

— Честно говоря, — ответил Волков медленно, — я бы предпочел оставить Уркаганова в этом, как ты говоришь, черном ящике. Да-да! Я постарше тебя, хоть и не так стар, как Уркаганов, понимаю… Он один из последних реликтов XX века. Талантище, самородок, но… не получил надлежащего образования. Интеллигент первого поколения.

— Ну и что? — вскинулся Топоров. — У меня отец и мать были рабочими.

Волков мягко улыбнулся, выставил перед собой пухлые руки:

— Нынешние рабочие образованнее интеллигентов XX века. Родители дали тебе духовную базу, хотя, на мой взгляд, — только не злись! — недостаточно широкую, а вот Уркаганов ее не получил вовсе. Но с его ураганной мощью ему все удавалось, все преграды рушились, как тут не уверовать в собственную непогрешимость? Он неуправляем, вот в чем беда.

— Я ему все объясню…

— Шутишь? Он не примет никаких объяснений.

— Все равно ему ничего другого не остается. Он получит право на вторую жизнь, я получаю на использование его знаний, опыта.

Волков мягко улыбнулся:

— С Уркагановым разговор в таком тоне не пройдет. Он тут же совершит бескровный переворот, власть над телом перейдет в его руки.

Топоров сказал тяжело, чувствуя, как напрягаются его мышцы, словно в минуту опасности:

— Это мы еще посмотрим.

— Смотреть будет поздно. А мы для того и существуем, чтобы предупреждать. Нет, Виктор, я против. Если ты еще бесишься, апеллируй к Правлению.

Топоров безнадежно отмахнулся, поднимаясь из кресла:

— Там сидят еще большие перестраховщики, чем ты.

* * *

Саша торопился в Институт Записи личностей. Когда запись вошла в практику, ее начали проводить в районных больницах, потом во избежание неприятных ассоциаций назвали пункты записи Салонами Подсадки, но первое удерживалось.

Запись вошла в быт уже лет 20, но дискуссии вокруг нее еще тлели. Необходимость подсадки признавали с оговорками. Записывали всех, но востребовали для подсадки далеко не каждого. К подсадке не принуждали, тем более что навязывать подсадников запрещалось законом. Выбирали по вкусу, тем самым был повышенный спрос на яркие личности, на чемпионов, ученых, музыкантов, мыслителей, художников, знатоков… В пыли остались любители балдеть у телевизора, посещать футбольные матчи, не требовались коллекционеры, бабники, туристы…

Права на вторую жизнь никто не отнимал, но если первую прожили недостаточно ярко, не в полную силу — пеняйте на себя. Не все могли стать чемпионами, героями, но, зная, что записывают со всеми потрохами, старались жить чисто и красиво. Смотрите в меня, потомки, я жил достойно!..

Техник провел Сашу в зал каталогов.

— Я поступил сюда, — словоохотливо заговорил техник, усаживая Сашу на жесткий стул перед небольшим экраном дисплея, — когда велась дискуссия: оставлять подсадников в тайне или объявлять об этом? Шли споры, мнения разделились, наконец приняли соломоново правило: оставить решение хозяевам. Это их право промолчать, кого они носят в своем мозгу, их право заявить об этом… Умеешь пользоваться этой моделью? Вот и хорошо, теперь этому учат в школе.

Саша включил компьютер, погнал поисковый маячок по экрану.

— Я не вижу причины, — сказал он, пожимая плечами, — зачем бы мне скрывать, что хочу подсадить в себя Леонида Карташова, инженера-гидроэнергетика.

— Именно так. Нет закона, чтобы заставить человека пойти на подсадку, но давление моды способно добиться того, перед чем спасет Верховный Суд и вся милицейская рать.

— Способно, — согласился Саша вежливо, — но я не из-за моды. Я немного знал Леонида Карташова, он жил в соседнем доме. Очень хороший человек… Я управлюсь с аппаратом, спасибо.

Техник широко улыбнулся:

— Ты ведь сын Топорова? Вы похожи. Я учился у твоего отца, подавал надежды, но потом пошло наперекосяк, попал сюда… Когда просмотришь еще раз, нажми кнопку. Я приду, и мы тут же проведем сеанс записи.

Через отведенные полчаса Саша нажал кнопку, его отвели в крохотную комнатку, в вену на руке вонзилась игла…

Очнулся он от встревоженного голоса в своем мозгу:

— Где я?

— Привет, Леонид, — сказал Саша медленно. — Добро пожаловать, находите и располагайтесь.

— Я погиб?

— Да….

— Невероятно, — удивился голос, затем нервный смешок. — Такое не могло со мной случиться. Я не космонавт, не летчик-испытатель, не каскадер. Приключений я избегал.

— Они сами нас находят, — сказал Саша, с трудом открывая глаза. Свет казался чересчур ярким. — В нашем городе больше двухсот тысяч автомобилей. Иногда с ними что-нибудь случается.

— Неужели я сел за руль?

— Нет. Кому-то за рулем стало плохо. Автомобиль влетел на тротуар. Я видел, как он тебя сшиб. Ты всегда выходил из подъезда в 8.20 с коричневым портфелем в руке.

— Понятно, — ответил голос после небольшой паузы. — Тебя зовут Сашей? Помню тебя. У вас на окне стоят цветы. Мать ухаживает… Тебе, я вижу, еще нет и семнадцати. Не рано ли взял подсадку? Мне 30, а я все не решался. Все-таки я трус.

— Я не трус, — ответил Саша, медленно приподнимаясь на столе, сел. — Мы с тобой подружимся, Леонид.

— Хорошо бы, — ответил Леонид с надеждой. — Вообще-то люди лучше дружат на расстоянии. Я с родителями не ладил, пока не поселился отдельно. Не ладил с соседями в коммуналке.

— Ты мидеевист, — сказал Саша. — Но как ни мило прошлое, а жить надо в будущем. Мир перенаселен, надо уживаться.

— Надо, — послышался вздох Леонида. — Если не уживаться, то все мы останемся невостребованными в Большом Загашнике.

Дверь распахнулась, вошел техник. Его глаза изучающе пробежали по лицу Саши.

— Как себя чувствует сын великого математика?

— Прекрасно, — сухо ответил Саша. Он не любил, когда заговаривали о его великом отце. — Я готов идти домой.

Саша покинул Институт Записи к концу дня. Главврач дал «добро». Притирка протекала на редкость быстро и безболезненно.

Уже неподалеку от дома увидел легкую фигурку в ярко-красных бриджах и оранжевой блузке с огромными вырезами спереди и сзади. Небрежно покачивая на пальце модной сумочкой, шла Талка Винокурова, самая модная и красивая девчонка класса.

Щеки опалило огнем, Саша сбился с шага. Невольно коснулся памяти Леонида, мгновенно ощутил на ладони полную женскую грудь, услышал задыхающийся шепот, почувствовал тень наслаждения, которое некогда испытал… нет, испытал Леонид, но теперь это было и памятью Саши.

— Привет, Талочка, — сказал он срывающимся голосом. — Говорят, ты не едешь на выезд?

Она мило сморщила носик:

— Конечно, Белое море — прекрасно, но я с родителями направляюсь в Батуми. Смешно ехать выводком с учителями. Словно мы еще в детсадике.

— У нас спецшкола, — возразил он, отводя глаза от ее лица. — На выезде будем изучать биологию, при поступлении в ХГУ это дает добавочный балл.

— Все равно это по-детски, — возразила она покровительственно. Когда ты повзрослеешь. Топорик? Не понимаешь даже, о чем говорю?

Она ушла, а сумочка белой бабочкой летала вокруг нее. Саша завороженно шагнул к своему подъезду, но глаза его как магнитом поворачивало в ее сторону. В мозгу послышался мягкий голос Леонида: — Очень нравится?

— Ты же знаешь, — огрызнулся Саша. — У нас нет барьера, ты заглядываешь в мою душу свободно.

— Извини, — послышался виноватый голос Леонида. — Я все не привыкну к открытости. Я не заглядывал к тебе, нет. Это слишком, слишком личное. Просто, я подумал… может быть, ты сам заглянешь ко мне?

Саша послал ищущую мысль в глубь личности Леонида. Тот был мягок, нерешителен и старомоден, но, как ни странно, успехом у женщин пользовался. У него была девушка еще в девятом классе, чуть не женился на первом курсе, был безумно влюблен в жену декана, которая была старше на 17 лет, женился в 25, через полгода развелся, бросался от женщины к женщине, заглушая боль… В памяти Саши калейдоскопом промелькнули жаркие поцелуи, потные объятия, едкие прощальные слезы.

— Понимаю, что ты хочешь сказать, — протянул Саша медленно. Талка не принцесса, у тебя таких было немало. Но если для меня она принцесса?

— Это личное, — послышался тихий ответ, — здесь тебе никто не советчик. Но подумай над другим. Ты идешь по дороге биолога, вступишь на неизведанную тропу: генетическое конструирование живого. Тебя ждут ошибки. Там еще никто не ходил и подсказать не может…

В голосе Леонида слышалось сильнейшее смущение, даже страдание, Саша заглянул к нему и увидел, что тот не решается сказать: есть пути, где другие бывали, где многое ясно… И еще Леонид страшится, что его юный хозяин квартиры по свойственному максимализму вспылит, станет отстаивать право на ошибки, возмутится против подсказки.

— Не страдай, — сказал он грубовато, скрывая запоздалый стыд. Я потому и выбрал тебя, что у меня нет старшего брата. В субботу отмечаем день рождения одноклассника. Будь рядом, комментируй!

* * *

Дома Топоров сказал озабоченно:

— Саша, я встревожен твоим выбором. Я надеялся, ты возьмешь ровесника.

— Мои друзья живы, — ответил Саша с неохотой. — А зачем мне ровесник? Леониду 30 лет, он видел многое. Мне он нравится, подружимся.

— Смотри сам, — ответил Топоров с сомнением, провожая глазами ладную фигуру сына, спешившего в школу.

Впрочем, сказал он себе мрачно, если (тьфу-тьфу!) все будет благополучно, то сын пойдет дальше отца. Хватка есть. Взять наставника вдвое старше, пользоваться его опытом, знаниями… Воля к жизни у сына отцовская, а помощник удвоит силы.

Саша добежал до метро «Дзержинская», пересел на станции «Советская» и через несколько минут поднимался по ступенькам в свою школу.

Ребята дни рождения, как и свои пионерско-комсомольские праздники, отмечали в школе. Здесь они наслаждались свободой от опеки родителей. Хотя опеку явно преувеличивали, у старших своих дел по горло, но — «воздух свободы»! Девчонки с азартом и без родительского надзора готовили стол, ребята с жаром обсуждали, какие записи поставить, у кого радиоаппаратура лучше, что можно придумать балдежного, кроме танцев.

Леонид помалкивал, но Саша, заглянув к нему, увидел спокойное и насмешливое взирание на муравьиную метушню. Самостоятельность, по Леониду, разве в том, чтобы, отгородившись от родителей, устроить шумную вечеринку? Вон разве что Сафонов проявил настоящую самостоятельность! После осточертевших уроков он наблюдал за бобрами в заповеднике, собрал богатые данные, написал свою первую — без преувеличений! — научную работу. Да еще Лукашов без нажима родителей выучил три языка, знает досконально историю древнейшей Руси.

Саша смотрел в четыре глаза: свои и Леонида, но видел теперь в сотню раз больше, чем раньше. Даже мурашки пробежали по спине: насколько иначе видится долгожданная вечеринка! Эрудит Сперанский никогда за словом в карман не лезет — просто нахватанный мальчишка, чьи знания никогда не будут глубокими; смешон озабоченностью не потерять лидерство Растворцев; комичен — Костя Сидорович, воинственно растопыривший руки, с его мечтой стать супердесантником и сражаться с динозаврами на других планетах. А чего стоит блистательная красавица Лариса Гельдман, которая ходит в рестораны со взрослыми мужиками, ночует у них, для нее жгучие тайны подростков давно не тайны, школу заканчивает кое-как, свой стиль жизни она уже нашла.

— А вот этот интересен, — прошептал в мозгу Леонид, когда к Саше подошел одноклассник Антон Заблуда. — Даже опасен. Он в маске.

— Приветик, Шурик, — обратился Антон небрежно. — Как поживают твои муравьи?

— А твои водомерки живы?

— Я уже специализируюсь по жукам-плавунцам, — ответил Антон. Знаешь, у тебя вид изменился. Поумнел ты, что ли… Слова произносишь иначе! Двигаться стал точнее. Походка поумнела…

— Может, и поумнела, — не обиделся Саша Топоров.

— Ты мне симпатичен… Хочешь, вместе на речку пойдем? — небрежно спросил Антон. — Позагораем, за муравьями понаблюдаем…

— Только не сейчас, — уклонился от ответа Саша.

Едва Антон ушел, как в голове у Саши зазвучали слова Леонида: «Подружись с ним. Парнишка себе на уме, характер сильный, не расслабляется, все подмечает. Он первый, кто заметил в тебе перемену».

Девчонки уже хлопотали у стола. Саша, преодолевая скованность, открыл пепси-колу, фанту, разрезал торт. Леонид мягко поправлял, советовал, и проклятая зажатость к несказанному облегчению начала испаряться. Все просто, естественно, а его закомплексованность расцвела бы маковым цветом на пустом месте. Раньше он сидел бы в углу и менял пластинки, пока другие отплясывали, за столом бы помалкивал и почти не ел: вилку не так держит, чавкает, неэстетично открывает рот…

* * *

Когда он поздно вечером ехал в метро, в мозгу возник голос Леонида:

— Летом на юг?

— Нет. Это мое последнее лето. На следующее — выпускные экзамены, попытка поступить в ХГУ. Конкурс в университете с каждым годом все выше! Весь класс отправится в Эстонию. Там подберу редких муравьев, поработаю.

В мозгу раздался тихий смешок:

— Ты прямо помешан на муравьях. Никогда не думал, что это интересно. А я знал одну биологиню, она называла себя фармакологом… нет, формикологом.

— Формикология — отдел мирмекологии, — пояснил Саша. — Наука о рыжих муравьях Формика. Удивительно, женщины этим почти не занимаются.

— Она занималась, — подтвердил Леонид. — Жанна Кошелева.

— Кошелева? — воскликнул Саша благоговейно. — У меня есть ее книга.

— Она часто ездит в экспедиции, — хмыкнул Леонид небрежно.

— А мне нельзя пристроиться на лето? Разнорабочим, пусть без жалованья, за так. Среди ученых я бы многое перенял, научился…

— Ого! Впрочем, твой одноклассник Никольченко уже опубликовал работу о дрозофилах.

Саша доехал на метро до «Индустриальной», а оттуда рукой подать к улице Багратиона, где жила Кошелева. Дом отыскался в глубине двора.

Саша торопливо взбежал на третий этаж. Дверь квартиры, где жила Кошелева, ничем не отличалась от соседних дверей, словно здесь жил не кандидат наук, специалист по рыжим муравьям, кумир Саши, а обыкновенный инженер или учитель.

Юноша дважды позвонил. За дверью послышались легкие шаги, на пороге появилась миниатюрная женщина, ростом Саше по плечо. Она холодно глянула снизу вверх, спросила отчужденно:

— Вы ко мне?

— К вам, — ответил Саша сдавленным голосом. И молча прошел за хозяйкой в комнату. Мебели немного, но на двух допотопных столах, на широком подоконнике и на полках высились стеклянные ящики. Парень завороженно уставился на муравьев, которые жили под стеклом, таскали корм, охотились, пасли и доили тлей, ухаживали за куколками…

За его спиной послышался чуть ироничный голос хозяйки:

— Вы хотите спросить, зачем я держу эту пакость?

Саша с трудом оторвался от чудесного зрелища.

— Простите, — сказал он искренне, — у вас так здорово! Кампонотусы просто великолепные! А крематогастер пилоза выстроил такое убежище! В природе таких не бывает.

Она поколебалась, наконец неохотно кивнула на кресло:

— Присядьте, хотя я занята. Что вас привело ко мне?

— Я занимаюсь в биологической школе, — ответил юноша. В ее глазах мелькнуло удивление: он выглядел старше. — Лето у меня свободное, я мечтаю присоединиться к вашей экспедиции.

Он сбился под ее испытующим взглядом, умолк. Жанна развела руками:

— Это непросто. Мы могли бы оформить рабочим, но вы очень молоды. Почему вы решили обратиться именно ко мне?

— Я читал вашу книгу «Муравьи Журавлевской впадины», — ответил юноша почтительно. — Это моя настольная книга. Я дружил с Леонидом Карташовым. Он много хорошего говорил о вас.

Она тихонько ахнула, пытаясь догадаться, что говорили о ней.

Саша встретился с ее вопрошающим взглядом. Его щеки пылали, от ушей можно было прикуривать. Леонид послал из своей памяти красочное воспоминание-картинку: Жанна лежит обнаженная на этом же диване, звучит музыка, руки заброшены за голову в ленивой истоме…

Жанна несколько минут сидела молча, спрятав лицо в ладонях. Голова Саши шла кругом, сердце стучало быстро-быстро. Умная и такая строгая, специалист по рыжим муравьям, автор книги, и вдруг всего-навсего женщина, спустившаяся с заоблачных высот на землю, к обычным людям!

Немного успокоившись, Жанна с усилием поднялась.

— Я сделаю кофе, — сказала она негромко. — Не верится, что Леонид погиб. Это был самый тихий человек на свете.

Саша с минуту следил, как она неверными движениями наливала воду в джезву, искала зерна кофе. Леонид подсказал, где стоит ручная мельница, и Саша заставил себя двигаться.

Жанна сидела за кухонным столом, напряженно следила за каждым движением. Вид у нее был потрясенный и подавленный. Саша смолол кофе, поставил джезву на огонь. Уши горели, Жана не сводила с него глаз, и ему казалось, что они сейчас просматривают память Леонида.

Выпив кофе, они, не глядя друг на друга, вернулись в комнату.

Жанна произнесла:

— Леонид был хорошим человеком. Умным, внимательным. Немножко Дон Кихот… Мы были друзьями.

Превозмогая страх, Саша сел рядом с нею. Это не кандидат наук, автор монографии о муравьях, сказал он себе настойчиво, а молодая женщина, ростом ниже, плечи узкие и хрупкие, на шее часто-часто бьется синяя жилка, дыхание тоже сбивается. Ей еще больше не по себе, чем ему. Но он должен быть сильнее…

Он обнял ее за плечи. Обыскав память Леонида, нашел правильные слова, почувствовал ее, и она, судорожно вздохнув, вскоре прижалась к нему, закрыла глаза. Его мышцы, все еще скованные испугом, начали расслабляться, размораживаться…

Ее пальцы перебирали его кудри. Наконец он услышал ее голос:

— Странная это вещь — подсадка. Возникают ситуации, немыслимые раньше.

Он ответил, не открывая глаз:

— Дедушка говорит, что застал время, когда не было телевизоров, видеомагов. Он сам купил на первую зарплату первый в стране видеомаг, громадный ящик! А теперь у каждого в карманных часах. Так и с подсадкой.

Она вздохнула, села на постели. Ее маленькое тело было плотным.

— Да, — сказала она со странной интонацией, — вы уже новое поколение и смотрите на подсадку как на само собой разумеющееся…

Жанна ушла. Саша лежал, прислушиваясь к плеску воды.

Потом он долго стоял под контрастным душем, пока Жанна возилась на кухне.

— Проголодался? — спросила она.

— Немного, — Ответил он. — Жанна, как насчет экспедиции? Я хотел бы попасть на любых условиях.

Она выронила нож, быстро обернулась к нему. Ее глаза несколько мгновений обшаривали его лицо. Саше показалось, что она ударит его. Но вот по ее губам скользнула слабая улыбка:

— Нынешнее поколение… Ладно. Не знаю, как юридически, но ты взрослее, чем в паспорте. Подсадка меняет многое.

* * *

За обедом Топоров покосился на Алину, рявкнул свирепо:

— Сколько положила сахара? С ума сойти! Три ложки!

— Чашка большая, — ответила Алина виновато.

— Одной ложки довольно, — отрезал Топоров неумолимо. — А то и вовсе без сахара. Что за плебейские привычки? Аристократы пьют черный кофе. Скоро опять в платье не влезешь. Сколько весишь?

— Я взвешиваюсь по воскресеньям, — напомнила Алина пугливо. Сегодня только пятница.

— А сколько было?

— Я тогда выпила много воды.

— Рассказывай про белого бычка! После обеда — на тренажер!

Алина надеялась, что муж за делами о ней забудет, но вскоре Топоров безжалостно стащил ее за ноги с дивана.

— Быстрее! — крикнул Топоров, заглянув к ней в комнату. — Верти педали шибче! Не останавливайся, — приговаривал он, наблюдая за счетчиком.

— Не останавливайся, — раздался ироничный голос у нее в голове. Правда, похудевшая корова все равно не газель, но чего не сделаешь ради капризов мужа!

В такие минуты Алина ненавидела их обоих. И самодовольного, уверенного в себе Топорова, и ехидную тварь, засевшую в ее мозгу, которая привыкла помыкать мужиками. Скорей бы ощутить себя пассажиркой в чьем-то мозгу! Кто-то воюет, добивается, ищет, уживается, страдает, а ты только смотришь через его глаза, посмеиваешься, комментируешь, ни за что не отвечаешь. Разве не счастье?

* * *

Волков передернулся, когда в кабинет напористо вошел Топоров.

— Здравствуй, Андрей, — сказал Топоров, усаживаясь по-хозяйски в кресло в сторонке от стола, чтобы не выглядеть просителем. — Я все же переговорил с правлением, многих уломал. Большинство за то, чтобы передать запись Уркаганова мне!

Волков набычился, седые брови сшиблись на переносице, глаза изучающе пробежали по лицу Топорова.

— Успокойся, — отрезал он ровным, контролируемым голосом. — Я наложил вето не из прихоти. Пойми мою позицию, а то как тетерев слышишь только себя. Сложность в том, как я уже говорил, что Уркаганов был не только величайшим математиком, но и ярчайшей личностью. Это дар от бога. Ему все давалось легко. Никто не видел, чтобы он учил языки, но владел двадцатью. Он постыдно орал «Шайбу!», а утром сочинял филиграннейшую музыку. Буйствовал в кутежах, у него была куча баб — здесь он тоже был мастак. Восемьдесят из ста, что он тебя подчинит. Не такой человек, чтоб не вмешиваться. Он станет оборотнем, и мы потеряем вас обоих.

— Почему станет оборотнем? — взмолился Топоров.

Вместо ответа Волков пощелкал клавишами, набирая код, стена за его спиной превратилась в экран. Волков развернулся в кресле, чтобы наблюдать одновременно за Топоровым и за экраном. В освещенном пространстве появился зал машинных расчетов. Уркаганов, значительно моложе, чем на портретах, нетерпеливо взирал на корреспондента, тянувшегося с микрофоном.

— Профессор, как вы относитесь к проблеме пересадки личности?

Уркаганов пожал плечами:

— Ее вводят в этом году, хотя можно было бы лет на пять раньше.

Цивилизация делает мощный рывок вперед, ничьи знания не потеряются.

— Профессор, довольно необычный вопрос: не лучше ли будет жить так называемым пассажиром? Никаких тревог, никаких усилий. Вечная пенсия, живи в свое удовольствие. Не захотят ли многие перейти в эту стадию?

Уркаганов засмеялся. Зубы его блеснули, как вспышка молнии:

— Шутите? Я такой жизни не представляю. Например, я пассажиром не останусь; В первый же день возьму управление на себя!

Газетчик ужаснулся:

— Ведь это преступление!

— Вы так думаете? — спросил Уркаганов насмешливо. — Я автор, изобретатель пересадки, лучше кого-либо знаю, что осталась масса нерешенных этических вопросов. Сегодня решили так, завтра пересмотрят. Впрочем, я не буду дожидаться, пока чиновники внесут поправки.

— За это предусмотрено полное стирание личности, — напомнил репортер осторожно, не зная, как реагировать на откровенное заявление молодого гения, прогремевшего на весь мир.

— А я признаюсь, — ответил Уркаганов, и снова было непонятно, насколько серьезно он говорит. — Память моего разумоносителя будет со мной. Кто заподозрит? А морально я прав. Кто бы ни был моим носителем, ему будет хорошо. Под моим руководством даже лучше.

Щелкнуло, экран погас. Топоров повернулся к Волкову, наблюдавшему за ним с грустной улыбкой.

— Слышал? — спросил Волков.

— Это несерьезно, — возразил Топоров. — Уркаганов ерничал!

Волков покачал головой:

— Нет. Конечно, есть законы нравственные и юридические, которые Уркаганов не нарушит: не укради, не убий, не солги и прочие, ясно выраженные, устоявшиеся. А кодекс личности только создается. Мог ли Уркаганов, создатель поворотного рычага в истории человечества, не ощутить себя стесненным? Он считал себя полным хозяином открытия, а комиссии тут же связали ему руки. Тут и более управляемый человек зарычал бы. А Уркаганов, на беду, вообще не признает шлагбаума.

— Что же, сам создатель может никогда не дождаться второй жизни?

Топоров сказал, это язвительно, но Волков ответил очень серьезно, глядя прямо в глаза:

— Очень может быть. А если возьмешь его, ты не справишься.

В кабинете повисла долгая вязкая пауза.

Топоров поднялся, сделал два нетвердых шага, но сказал решительно:

— Я крепкий орешек для Уркаганова. Когда подавать официальную заявку? Я требую расширенного заседания правления.

* * *

Рано утром Саша вышел из дому с огромным рюкзаком за спиной, а через час уже был в самом сердце Каракумов. В Харькове он промок под холодным дождем, а в пустыне на него обрушилось солнце, пригнуло к земле палящим жаром. Рубашка сразу высохла, но зато с первых же минут пот заливал глаза.

Экспедиция, на взгляд Саши, расположилась в безлюднейшем месте. Ни воды, ни травинки — мертвый, раскаленный песок. Какая жизнь в этом аду? Но едва наступила ночь, как на свет лагерного фонаря сбежалось, слетелось, сползлось столько диковинных существ, что биологи, не дожидаясь утра, разбросали ловушки для насекомых. Саша замирал от восторга.

В экспедицию прилетело пятеро, включая Сашу. Жанна — единственная женщина, остальные были крепкими, загорелыми мужчинами, похожими больше на ходоков-первопроходцев, чем на кабинетных ученых.

Саша куховарил, бегал с поручениями. Постепенно Жанна, как начальник экспедиции, оставила его при себе. Это было для всех естественным, она не только по рангу старше, но и слабый пол, а мускулистый школьник охотно таскал за ней приборы, сачки, образцы, пахучие приманки и ловушки.

Биологи посмеивались. Любитель муравьев в таком возрасте обязательно будет боготворить автора книгч, как же иначе?

Однажды Леонид вечером заговорил в мозгу Саши:

— Жанна все еще не в себе. Всегда решительная, холодноватая, а теперь часто колеблется, подбирает слова. Я принял подсадку, будучи поставлен перед фактом, Жанна знает о подсадке.

— Я заметил, — ответил Саша с неловкостью. Хотелось дать поговорить Леониду и Жанне напрямую, но это запрещено. К тому же надо отдать контроль над телом, то есть Леонид должен стать оборотнем. Почему она все еще без подсадницы?

— Сказался ее антисайнтизм. Родители, я их хорошо знал, убежденные технофобы, алармисты. Жанна ко всему относится с излишней осторожностью. Не потому ли занимается именно муравьями, которые не меняются уже полета миллионов лет? Впрочем, я тоже, как и она, не решался на подсадку. Все выбирал, примерялся.

На пятый день Саша работал в паре с Евлаховым, лысоватым биологом, крупным и очень рыхлым. Евлахов в первый же день обгорел под палящим солнцем, ночью его спина покрылась волдырями. Потом шкуру снимали лохмотьями с ладонь размером. Все посмеивались, хоть и сочувствовали. Евлахов хохотал и, не обращая внимания на боль, снова выбирался под солнце. Он тоже был мирмекологом, на Жанну с первого дня посматривал откровенно оценивающе, раздевал глазами, и Саша сразу невзлюбил его. Однажды они работали с Евлаховым вдвоем на участке — Жанна осталась в лагере, жалуясь на плохое самочувствие. Евлахов понимающе подмигнул Саше, дескать, на три—четыре дня у начальника экспедиции испортится не только работоспособность, но и настроение. В такие дни лучше держаться подальше.

На подходе к муравейнику Евлахов ловко подхватил кузнечика редкостного размера. С любопытством рассмотрел его цветные крылья, преспокойно оторвал ему голову и бросил возле норки. Набежавший муравей отпрянул от неожиданности, затем яростно всадил жвалы в мягкое, незащищенное брюшко. Из норки, повинуясь неслышимому сигналу, выбежали крупные муравьи, бросились на судорожно брыкающегося кузнечика.

— Сожрут, — заметил Евлахов бесстрастно. — Прожорливые твари, а?

— Да, — подтвердил Саша, стараясь, чтобы голос не дрогнул. — Даже вегетарианцы защищают свои гнезда…

«Это не Евлахов, это псевдо-Евлахов, — раздался в голове тихий голос Леонида. — Этот человек решился подмять под себя личность Евлахова».

«Что делать? К дяде милиционеру не побежишь. Мы в центре пустыни».

«Этот мерзавец торпедирует идею подсадки. Его нужно остановить. Поговори с Жанной. У нее есть рация, пусть вызовет охрану. Евлахов очень опасен. Ты растешь в мире, где преступности почти нет, а я застал… Не трусь, расчехляй рацию. У нас в армии были такие же, я расскажу, что делать».

* * *

Алина рассеянно готовила обед. Дважды тарелки выскальзывали из пальцев, но повезло — не разбились. Алина не могла отделаться от растущей тревоги. Топоров опять направлялся в Институт добиваться подсадки Уркаганова. Теперь уже на расширенном бюро. А вдруг пойдут навстречу?

Неожиданно в голове раздался холодноватый голос Марианны:

— Пожалуй, я смогла бы тебе помочь.

Это было так неожиданно, что Алина дернулась, не нашлась с ответом.

Марианна рассмеялась:

— Не веришь? Если я скажу, что стараюсь не задаром, поверишь?

— Как ты можешь помочь? — спросила Алина с надеждой.

— Я сестра Волкова. Мы росли вместе. Он всегда прислушивался к моим советам. Благодаря подсадке я вижу Топорова дома, где он не блещет той мощью, что на конференциях. Если скажу Волкову, что Топоров не выдержит напора Уркаганова, Волков мне поверит. И Топоров никогда не получит Уркаганова.

— Только бы получилось, — прошептала Алина, сложив руки на груди. — Ты впервые протянула мне руку помощи.

— Спасибом не отделаешься, — отпарировала Марианна насмешливо. — За спасибо не работаю. Сделаю это лишь при одном условии. Ты уступишь мне свое тело.

У Алины потемнело в глазах и панически изменился голос:

— Нет, нет! — закричала Алина.

— Не сопротивляйся! — сухо засмеялась Марианна. — Твое тело теперь мое тело.

Загнав остатки сознания Алины в глубины мозга, Марианна медленно поднялась с постели. Тело ее дергалось, ныло, будто после долгой езды по ухабистой дороге. Алина на 30 лет моложе, ей не приходится напрягаться, чтобы встать со стула или сделать шаг.

В зеркале отразилась полноватая, миловидная женщина. Марианна критически смотрела на свое отражение. Хорошо быть молодой. Конечно, она была бы во сто крат ярче, но не умела пользоваться козырными картами умной и знающей женщины. Если бы молодость знала, а старость могла!

Соизмеряя движения, она перебрала гардероб Алины. Жена крупнейшего математика могла бы разнообразить одежду. Все-таки участие в приемах, встречах, на фото рядом с мужем… Все из магазина готового платья. Правда, фигура стандартная, но к женщине в хорошо сшитом платье отношение другое.

Она вытащила легкий брючный костюм. Алина считала его слишком экстравагантным, носить стеснялась.

— Это сразит наповал, — сказала Марианна вслух, поворачиваясь перед зеркалом. — Надо уметь пользоваться нашим оружием!

Раскрасневшаяся, она вертелась перед зеркалом, радостно ощущая молодое тело, налитое здоровыми соками, выгибалась, отбрасывала волосы, щупала грудь, а в голове внезапно мелькнула шальная мысль. Не остаться ли в теле? Возвращать его бабенке, которая не умеет пользоваться?

Она поспешно села. Глаза ее не отрывались от зеркала, где отражалась милая женщина с бледным добрым лицом. Когда она предложила Алине обмен на один—два дня, то говорила всерьез. Алина, заглянув к ней, обмана не увидела — его не было. Но сейчас, когда тело принадлежит той, которая умеет жить ярко, интересно…

Уркаганова она не знала, а Топоров — только протяни руку, как жена.

Она вошла в кабинет Топорова пританцовывающей походкой. Он удивленно вскинул голову: — Что с тобой, зачем вырядилась?

— Разве плохо? — спросила она весело. — Все так ходят. Не замечал?

— Но ты одевалась иначе.

— Надоело сидеть клушей, — сказала она, стараясь придать голосу сердитый оттенок. — Пора встряхнуться. Давай куда-нибудь сходим?

Он удивился еще больше:

— Например?

— Давно не была в театре. Или хотя бы в гости. Чуприны приглашают, Трегубовы всегда рады.

Он хмыкнул, оглядел ее критически. Ее портит застенчивость, из-за чего она горбится, боится вступать в разговоры. Молодец, собралась с силами. Можно поздравить себя с успехом — это его тренировки!

— Можем сходить к Чуприным, — ответил он. Чуприн давно улещивает, зовет в гости, стелется, в глаза заглядывает. В заместители метит. Впрочем, если по правде, то из всех сотрудников только он справится, остальные с головой в чистой науке, управления чураются. — Хорошо, я позвоню им.

Вечер у Чуприных удался на славу. Топоров отказался от машины, которую услужливо предложил хозяин, пошли по улице, наслаждаясь ночной свежестью.

Марианна долго молчала, старательно растягивая шаг, чтобы идти в ногу с Топоровым, потом будничным голосом спросила:

— Ты не потерял еще надежды заполучить Уркаганова?

Топоров мгновенно ощетинился:

— Что значит «не потерял надежды»? Будто есть другие кандидатуры?!

— Других нет, — охотно признала его правоту Марианна. — Но Волков не хочет отдавать даже тебе. И не отдаст.

— Откуда ты знаешь? — насторожился Топоров.

— Я подсадила родную сестру Волкова, Марианну, — ответила Марианна. — И порылась в ее памяти. Скажу откровенно, бабенка мне досталась — ой-ой! Рассмотрела бы получше, не решилась бы на такую подсадку.

— Куда ж ты смотрела?

— Да все моя застенчивость, — ответила Марианна лицемерно. — Показалось неудобным шарить по грязным закоулкам. Словом, через ее память увидела и поняла Волкова. Он будет тянуть время, но Уркаганова не отдаст.

Топоров несколько минут шел молча. Наконец, очнувшись от дум, сказал внезапно:

— Держалась ты здорово. Надо выходить почаще. Выглядишь молодо, с такой женщиной приятно бывать на людях. Этот дурень Лымарев вообще решил, что я пришел с любовницей. Лестно, конечно.

— Спасибо, — кивнула она. — Так что ты решил?

Он ответил мрачно, глаза отвел в сторону: — Не знаю. Что тут сделаешь?

— Если хочешь взять Уркаганова — бери! Не жди решения правления. Волков уйдет, правление решит в твою пользу, но это случится через 10–15 лет. Устраивает это тебя?

Теперь он заглянул с удивлением в ее лицо:

— Алюша, тебя не узнать. Что ты предлагаешь?

Она усмехнулась умело накрашенными губами:

— Я же сказала, что Волков — брат подсадницы. Марианна хорошо знает не только брата, но и его людей. Некоторых оч-чень хорошо! Волков только санкционирует решение правления, а подсадку делают безымянные техники. Да-да, милый мой! Мы по-прежнему зависим больше от секретарш, завхозов, сантехников, чем от высокого начальства.

* * *

На следующий день с утра Топоров, не позавтракав, пулей вылетел из дома. Если даже Алина, божья овечка, считает, что он должен действовать более решительно… Умница, наконец-то! Решилась воспользоваться возможностями подсадки. Конечно, Марианна — не лучший вариант, он сам не терпел экзальтированных и распущенных баб, но брлезненную застенчивость Алины это, по его мнению, уравновешивало. К тому же некая общность была: Алина когда-то ходила в студию рисунка, а Марианна стала художницей, участвовала в выставках, оформляла книги. После трех замужеств она окончательно избрала богемный образ жизни, превратив свою квартиру в бог знает что, зато побывала во многих странах, летала в горячие точки планеты, впутывалась в авантюры, скандалы.

Руль в его руках дернулся. Машину занесло, рядом мелькнуло побелевшее лицо водителя соседней машины. Кто-то выкрикнул что-то оскорбительное. Топоров снизил скорость, затем машина замерла у бровки. Руки тряслись, он не мог прийти в себя от неожиданной и страшной мысли. Не лучше ли, если Марианна взяла верх? С такой женой можно идти плечом к плечу, как сообщники. Как соратники то есть! И для Алины облегчение. Она мечтала стать бесплотной душой, которая смотрит на мир, на за что не отвечая.

Он добрался к Институту Записи с опозданием.

В зале машинной записи техник-программист Мельник быстро-быстро наговаривал команды компьютеру.

— Добрый день, — поприветствовал его Топоров. Его глаза изучающе пробежали по лицу техника. В мире уже не осталось человека, которого можно подкупить деньгами, дорогими подарками, но человек все еще не ангел.

— Здравствуйте, — ответил Мельник, вскакивая. Он судорожно поклонился, покраснел от неловкости. — Садитесь, пожалуйста. Рад помочь.

Он засуетился, сметая несуществующую пыль с жесткого кресла. Топоров усмехнулся, его стянутые в тугой узел нервы стали расслабляться.

— Вы работой довольны? — спросил Топоров напрямик.

— Конечно, — ответил Мельник. Заметив, что Топоров ждет словно бы другого ответа, сказал осторожно: — Вообще-то, занятие рутинное. Я был не последним у вас на курсе, потом как-то пошли неудачи. Я замахивался на единую теорию поля…

Лицо Мельника оставалось радостно-потрясенным, но в глазах мелькнул огонек, взгляд стал тверже.

— Что именно вы хотите? — спросил техник.

— Уркаганова, — ответил Топоров твердо. — Я выяснил, вы в состоянии провести подсадку в одиночку.

Мельник долго молчал, лицо его побледнело:

— Опасно. Нужен период восстановления. Я не смогу вас продержать здесь долго.

— Мне не понадобятся дни, — отрезал Топоров. — Помните, я сразу забираю вас к себе. С этой минуты вы мой работник. Хотите в отдел телепортации?

Глаза Мельника вспыхнули, лицо покрылось крупными каплями пота:

— Конечно, хочу, — ответил он хрипло. — Я согласен! Согласен на все, черт побери.

— Тогда не будем терять времени, — напомнил Топоров.

Мельник распахнул перед ним дверь в комнату записей.

* * *

Вечером Мельник открыл свой личный сейф в зале машинных расчетов. Здесь он хранил, помимо инструмента и кодовых таблиц, кое-какие приспособления. Подсадку можно автоматизировать, он уже делал дважды. Правда, сам не отходил от аппаратуры, но вмешиваться не пришлось. Зато сиди над личными вычислениями. Теперь пришел тот самый час икс!

Он вспомнил, как уверенно поднялся со стула Топоров. Чуть пошатнулся, но тут же собрался, крепко пожал руку и тут же покинул институт, коротко напомнив, что завтра ждет на новую работу.

Если недосягаемый и блистающий как бог Топоров решился… Разве это преступление, если на него пошел сам Топоров? Это так, легкое нарушение устаревшей инструкции. Обходной маневр, продиктованный нетерпением. Значит, можно и Мельнику, он тоже нетерпелив, а наверстывать надо больше, чем Топорову. Что с того, что академик берет в свой институт? Среди звезд легко затеряться, а тут давно не упражнял мозги. Зато с памятью Уркаганова можно занять далеко не последнее место.

Мельник торопливо сделал себе укол. Холодная поверхность обожгла обнаженное плечо. Быстро двигаясь, он закрепил манипуляторы, включил таймер. Когда закончится подсадка, аппаратура отключится. Останется только собрать приспособления и вынести под одеждой. И не возвращаться.

…Когда Мельник покидал институт, вахтер встретил его удивленным взглядом. Обычно мешковатый техник шел теперь спортивным упругим шагом. Глаза его сияли внутренним светом.

— Всласть поработали? — спросил вахтер.

— Спасибо, — ответил Мельник коротко. Его обычно невыразительный голос звучал теперь как боевая труба: — Работа — это жизнь!

Он кивнул, рука дернулась вверх, словно намереваясь взлохматить свои волосы, пальцы скользнули по лысине. Мельник кашлянул, вздернул подбородок, стремительно пересек холл, дверь за ним захлопнулась.

Вахтер несколько мгновений не двигался. Студент-заочник последнего курса, он работал тут в надежде устроиться сюда после окончания университета. Студент помнил, как на первом курсе знаменитейший Уркаганов, создатель теории записи и основатель Института Записи, читал вводную лекцию. Все запомнили манеру живого бога лохматить кудрявые волосы, фразу «Работа — это жизнь», стремительность, сверкающие глаза, манеру вздергивать подбородок.

Вахтер машинально проверял пропуска сотрудников. Работа простейшая, и он дал свободу фантазии. Если предположить, что техник-программист такого высокого ранга, как Мельник, решился на тайную подсадку, то это не преступление, а проступок. Понятный и оправданный. И если это понадобилось дипломированному программисту, то просто позарез необходимо студенту-заочнику.

Увы! Вахтеру даже доступ запрещен в тайные комнаты записи. Вот если бы освободилось рабочее место в отделе записи!

ЮРИЙ ЛЕДНЕВ, ГЕНРИХ ОКУНЕВИЧ
«ПРЕДМЕТНЫЙ ГАЛАКСИЗМ»

В запыленных коридорах и кабинетах книжного издательства «Галаксис» томилась тишина. Только роботы-консультанты еле слышно посвистывали. Этим они выражали свою готовность к работе, но работы, увы, не было.

Директор издательства вместе с главным редактором самозабвенно резались в «балду». В азартном усердии они молча заполняли на экране дисплея буквами пустые клетки, сотворяя таким манером целые слова. Эту древнюю игру они чтили выше всяких других. Хотя «балда» и была игрой незатейливой, безыскусной, она им никогда не надоедала, спасала от скуки и вынужденного безделья.

Вот уже скоро год, как сюда не заглянул и даже не прислал своих рукописей ни один из литераторов, хотя «Галаксис» считался учреждением престижным. Еще бы! Ведь над входом в издательство горела неоновая надпись:

«Мы ищем гениев!»

Что и говорить, поначалу, как только «Галаксис» открылся, пишущей братии всяких мастей и рангов налетало сюда ежедневно со всей Галактики, как насекомых на ночной фонарь. Они шумно заполняли многочисленные кабинеты, спорили в коридорах, доказывали со страстной убежденностью свою гениальность на редсоветах и в кулуарах. Все редакционные столы, шкафы, полки были туго забиты литературными трудами. Целая армия редакторов и литконсультантов работала дни и ночи над рукописями авторов, тщательно прочитывая каждое творение, выискивая среди них гениальное.

Известно давно, что гениального творца можно запросто проглядеть. Живет себе, трудится такой творец, но никто его не замечает. А умрет: «Ох! Ах! Да как же! Он, оказывается, гений, а мы проглядели». Сразу — и призвание, и слава, и почет… Но, увы, после смерти! А сколько таких вот гениев предано забвению? Теперь и не сосчитаешь!

«Галаксис» сразу, с первых дней своего существования, решил напрочь поломать столь печальную традицию в истории человечества и поставил перед собой цель: выявлять гения при его жизни, чтобы он, гений, имел возможность еще живым насладиться заслуженной славой. И в рекламном проспекте издательства так было записано:

«Главная цель «Галаксиса» — выявлять и прославлять гениев при их жизни».

Но одно дело — объявить о своем намерении, а совсем другое — это же намерение осуществить.

Время летело. Шли месяцы и годы, а гениев при жизни обнаружено пока не было.

Правда, попытки подобных открытий были. Но чаще всего случались курьезы: объявленные «Галаксисом» кандидаты для прославления на проверку оказывались гениями липовыми, скороспелыми. Их книги после первого же прочтения сразу забывались. И приходилось все начинать сызнова.

Но однажды произошел жуткий по своему трагизму случай, который, как тихоокеанское землетрясение, до самого основания потряс репутацию «Галаксиса». Один из авторов, рукопись которого на редсовете не прошла и пылилась где-то на дальней полке, после своей смерти издался в одном захолустном периферийном издательстве. После выхода в свет его книга получила самое широкое признание и шумный успех у читателей. Автор, без всякого сомнения, был назван даже критикой гением и корифеем литературы. В общем, «Галаксис» проглядел гения. Получился мировой скандал. По этому случаю была созвана представительная конференция, на которой было выработано мудрое решение:

1. Определить гения при жизни простому смертному редактору, или литконсультанту, созданному природой на 65 процентов из воды с добавкой жиров, белков, углеводов и микроэлементов, даже сверхграмотному, склонному к знакомствам, дружбе, симпатиям, уступкам и компромиссам — невозможно!

2. Гения при жизни сможет вычислить только быстродействующий компьютер, обладающий огромной, в сравнении с живым редактором, информацией. Преимущества компьютера таковы:

а) он не пользуется субъективными методами в оценке литературного творчества;

б) не имеет друзей-приятелей среди писателей и поэтов;

в) равнодушен к уговорам и увещеваниям вроде: «примите рукопись, потом дотянем»;

г) не поддается психологическому давлению, как снизу, так и сверху;

д) обладает феноменальной памятью, сможет быстро выявить плагиат и прямое подражание;

е) может без боязни, в глаза, назвать талант — талантом, а бездарь — бездарью.

Так на этом небывалом в истории книгоиздательства синклите было решено «установить в издательстве роботов».

И вот вместо полутора тысяч редакционных деятелей появились семь роботов-литконсультантов. Они были похожи на двухтумбовые столы, за которыми когда-то сидели живые редакторы. А главное — работоспособность их поражала. Каждый из этой прожорливой компании мог упрятать в свою утробу миллиарды слов, переварить в своем чреве миллионы фраз и вечно хранить в бездонной, ненасытной памяти почти все, что было создано за долгие века вдохновенным движением творческой мысли и трепещущими чувствами талантливых сынов человечества.

Роботы могли чистить слог, обновлять фразы, выправлять текст, находить орфографические ошибки и даже, при надобности, творить, правда, на заданную им тему. Принцип их работы был удивительно прост и ясен каждому смертному. Например, приносит Или присылает в издательство свою рукопись автор. Ее закладывают в умное чрево робота, которое злые языки прозвали «печью крематория», и буквально через минуту рецензия готова!

Все старые слова, избитые обороты, древние понятия и всякую дребедень роботы выискивали быстрее, чем обезьяны вшей у своих подруг.

К примеру, с первой же авторской фразы «Он наградил ее долгим медовым поцелуем…» рукопись сразу выплевывалась в мусорную корзину, а на экране загоралось такое знакомое и исстари ненавистное каждому автору слово «отлуп!». Или: «Он проснулся росным утром с тяжелой головой» — опять «отлуп».

«Она по-детски, нежно улыбнулась ему» — снова «отлуп».

«Здравствуйте! Как чувствуете себя?» — «отлуп»!

«Космолет третьи сутки кружил над молчавшей планетой» — жестокий «отлуп»!

На всякие рассуждения о погоде, домашних заботах, первой и последней встречах, любовных и деловых объяснениях и прочих мелочах жизни компьютерный ум не удосуживался обратить ни капли внимания. Редактировать рукописи стало удивительно легко и даже весело. Постепенно, за ненадобностью, растаял и без того урезанный штат редакторов. Остались только главный редактор и, естественно, директор, так как без директора не может существовать никакое учреждение. Директор без учреждения может быть, но учреждение без директора — никогда!

А что же авторы? Их рукописи, не прошедшие под определение «гениальное произведение», таяли быстрее, чем снег весной. А вместе с ними убывала и наконец исчезла армада соискателей на звание корифея литературы. Вдосталь нахватавшись «отлупов» от компьютерных консультантов, они наконец поняли тщетность своих попыток пробиться в гении и перестали тревожить издательство. Дольше всех не унимались поэты. Более храбрые из них сочиняли про «Галаксис» пародии и сатирические куплеты, но и они в конце концов тоже стали обходить его стороной. Скоро у «Галаксиса» не осталось ни одного автора. В кабинетах и коридорах издательства воцарилась кладбищенская тишина. Теперь всю административно-творческую деятельность здесь заменила «балда».

— Да… — протягивал директор с интонацией раздумья, потом повторял тривиальную фразу: — В наше время, коллега, гении вывелись совсем! — и, подставив к букворяду «и краткое», отчего получалось слово «гений», записывал в свой столбец пять очков.

— Увы, это так! — горячо соглашался с ним главный редактор и, сотворив слово «пени», приписывал себе четверку.

— Опять на нас жалуются авторы! — бросал весело директор и начинал думать над очередным ходом.

— А кто жалуется? Серые талантики? Умный талант не станет!.горячился главный редактор.

Директор молча кивал головой и выводил коронное слово «терпение».

И вот однажды, когда директор и главный редактор упражнялись в этом роде, дверь распахнулась. В кабинет стремительно влетел белобрысый, высокий, худой, ничем не примечательный юноша с двумя чемоданчиками в руках. На вид ему было лет пятнадцать, шестнадцать, не более. Он торопливо кинул на стол один из чемоданов и выпалил:

— Вот вам на конкурс гениев! Учтите: творил целый год. Я тороплюсь! За рецензией залечу завтра! Привет! — И он исчез из кабинета так же быстро, как появился. За окном, вычихнув квантовое облачко, мелькнул его космолет-малолитражка.

Очнувшись от странного визитера, директор и главный редактор кинулись к чемодану, оставленному юным автором, как изголодавшиеся волки. Каково же было их изумление, когда никаких рукописей, слайдфильмов или микрозаписей они не нашли. В чемодане были самые обыкновенные веши, что берет с собой в дорогу какой-нибудь путешественник, будь он поэт-писатель или простой чиновник. Да, под крышкой чемодана лежали галстук, две сорочки, халат, бритва, носовой платок и прочие принадлежности.

Из литературного нашлась всего-навсего коротенькая записка, начертанная размашистым, торопливым, скорее всего женским почерком: «Приезжай скорее! Умираю!» И еще фотография юной, жизнерадостной, улыбающейся девушки, которая, судя по ее виду, явно хотела жить, а не умирать.

После тягостного молчания, поглядев на горку разбросанных по столу вещей, директор разочарованно протянул:

— Нда… здорово он разыграл нас!

— Шутник! — согласился главный редактор и предложил продолжить игру.

Но играть почему-то не хотелось. В кабинете без «балды» повисла долгая нудная пауза.

Вдруг главный редактор вскочил с дивана и осененно стукнул себя ладонью по лбу:

— Черт возьми! А если это не розыгрыш? А если он совсем не шутник?

Директор подозрительно поглядел на своего подчиненного и осторожно спросил:

— А что это тогда? Он что, того? — и директор робко покрутил пальцем у виска.

Тут главный редактор с необычайной для него живостью забегал по кабинету, излагая свою догадку:

— Это новое слово в литературе! А хозяин этого чемодана — гений! Вот что это такое!

Глаза руководителя издательства округлились до предела. Он с жалостью поглядел на своего партнера по «балде» и подумал: «Вот до чего может довести человека долгое безделье!»

Однако главный редактор не унимался.

— Гений, без сомнения! — закричал он и, вытащив из кучи вещей носовой платок, загадочно спросил: — Что это, по-вашему?

— Это… носовой платок… — ответил директор, на всякий случай отодвигаясь подальше от главного.

— Платок! — продолжал горячиться редактор. — А что он означает? Может, в нем заключен какой-то сюжет? Куча вопросов! Почему он носовой, а не головной? И не белый, а салатного цвета?

Зачем он в чемодане, а не в кармане? Что? Почему? Зачем? Или…главный выхватил из кучи бритву, директор инстинктивно отскочил. — Вот эта бритва!.. Зачем, спрашивается, тащить ее с собой какому-то юнцу? У него ни бороды, ни усов. Достаточно помазаться модной сейчас жидкостью «Антиус», и целый месяц можно не бриться. Или: халат! Халаты вышли из моды. Зачем тогда ему халат? Ему, молодому человеку, старомодный халат? Теперь вы понимаете?! — И он поглядел прямо в глаза директора.

— Да… да… немного начинаю соображать… — морща лоб, пробормотал директор и признался: — Правда, не все понимаю… Но все это очень забавно!

— Забавно?! — воскликнул удивленно главный. — Да это же новое направление в литературе! — Он ткнул пальцем в кучу вещей. — Вот тут, на столе, лежит роман! Не в словах, а в вещах! Автор, то есть гений, говорит… э… пишет… э… творит не словами, а вещами. Роман в вещах! Вы слышите, как звучит? Роман в вещах! Ново! Оригинально! — и главный редактор издательства «Галаксис» торжественно поглядел на съежившегося от такой необыкновенной новости директора.

— Роман в вещах… — растерянно повторил шеф и осторожно спросил: — А если это поэма в вещах?

— Может быть, и поэма!

— А вдруг это детектив в вещах!

— Детектив в вещах.

— Возможен!

— А драма в вещах. — Возможна!

— Рассказ? Повесть?

— Безусловно! Даже фельетон в вещах! Очерк! Эссе! Все может быть!

— Нда… — протянул загадочно директор. — Допустим, это все получится гениально. А как это все прочитать? Ну, эту новую поэму в вещах? Роман то есть?

— Как прочитать? — главный редактор на мгновение задумался, но потом нашелся: — А для этого у нас есть роботы. Пусть-ка они поработают! А то зажирели совсем, — главный редактор мстительно посмотрел в сторону кабинета, где стояла техника. Потом торжествующе заявил: — Но это мы с вами открыли гения, а не они! И новое направление в литературе тоже разгадали мы! Ура нам! — И главный редактор, забыв о своей высокой должности, забегал, приплясывая, по кабинету, как простой мальчишка.

— Вы правы! — согласился директор, еле поспевая за ним, но сразу остановился и с сомнением спросил: — А как будет называться это новое направление? Ведь в предисловии к книге надо точно указывать, как это самое называется?

Оба сели на диван и задумались.

Вдруг главный редактор вскочил и выкрикнул:

— Предметный галаксизм! Вот как называется новое направление в литературе!

И, собрав со стола вещи в чемодан, оба помчались в компьютерный кабинет.

Умные машины притихли, когда к ним прибежали руководители издательства. Они даже посвистывать перестали. Видимо, изголодавшись, почуяли пищу.

И директор, и главный редактор в сильном возбуждении, какое можно сравнить только с вдохновением гения, стали подряд, не выбирая, бросать вещи в Пасти роботов, а скорые на ум машины по заданной программе мгновенно переводили все это с языка вещей на язык литературы.

Руководителей «Галаксиса» охватил азарт более сильный, чем при игре в «балду». Когда первое ослепление утихло, они, разбирая переводы, увидели, что у каждой вещи несколько различных сюжетов, потому что каждый из роботов-консультантов был настроен на свой определенный программой жанр. И вот что у них получилось:

«Галстук»

Лирический робот: «Он стоял перед зеркалом с галстуком в руке и, улыбаясь, думал: «Понравится ли ей этот цвет?..»

Детективный робот: «Она взяла галстук и, накинув на шею уснувшего мужа, задушила его…»

Приключенческий робот: «Шеф напутственно сказал: «Галстук в крапинку — это наш пароль».

«Сорочки»

Лирический: «Ей очень понравилась на нем сорочка василькового цвета…»

Детективный: «Убийца решил надеть темную сорочку — пятна крови будут на ней менее заметны…»

Приключенческий: «Вместо сбитого осколком снаряда флага он привязал на штык красную сорочку…»

«Халат»

Лирический: «Приняв ванну, он надел чистый халат и пошел к ней в спальню…»

Детективный: «Завернув труп в халат и спрятав его в шкаф, он выстрелил себе в висок…»

Приключенческий: «Они сделали из халата палатку и переждали в ней грозу…»

«Бритва»

Лирический: «Он торопливо брился, опаздывая к ней на свидание…»

Детективный: «С лезвия бритвы стекали капли крови…»

Приключенческий: «Он быстро разрезал бритвой путы и освободил их из неволи…»

«Чемодан»

Лирический: «Он принес ей на свадьбу полный чемодан драгоценностей…»

Детективный: «Из раскрытого чемодана выкатилась голова с высунутым языком и раскрытыми глазами…»

Приключенческий: «Они приладили парус на чемодан и переплыли море…»

Подобные же переводы получились и из других вещей: домашних тапочек, женской фотографии, любовной записки, носовых платков, пары носков и даже из старой газеты, устилавшей дно чемодана.

Но ошеломляло даже не это. Главный робот, которому дали «переварить» все варианты, выдал заключение:

«Из предложенного можно сотворить роман, поэму, повесть, драму, рассказ, эссе, фельетон в любом стиле, жанре, на любом из 3500 языков мира».

— Не зря мы так долго и терпеливо ждали! — оптимистически изрек директор.

— Гении не часто рождаются! — философски поддержал мысль шефа главный редактор.

— Надо бы еще поработать! Мне кажется, мы не все грани этого таланта раскрыли. Ведь можно же пустить предметы в другом порядке! — серьезно предложил директор, поднимаясь с дивана.

— Вы правы! — горячо поддержал его редактор. — Гения нельзя прочесть за один раз!

И работа закипела вновь! Увлеченные ею, директор и главный редактор не услышали шума подлетевшего к издательству космолета-малолитражки.

Вошедший к ним автор, гений нового стиля, с минуту глядел, как его вещи исчезали в пасти роботов и на табло загорались при этом удивительные фразы.

— Что вы делаете?

Директор и главный редактор, увидев своего кумира, накинулись на него с объятиями и поцелуями.

— Вы гений!

— Вы открыли совершенно новое направление в литературе!

— Вы корифей! — Ваше произведение в вещах — гениальнейший шедевр шедевров!

— Писать вещами, а не словами — это здорово!

Наконец, еле-еле поняв, в чем суть дела, юноша засмеялся и, крутнув пальцем у виска, заявил:

— Какой я чудак! Оставил вам не тот чемодан! И вас ввел в заблуждение, и сам опоздал на свидание…

Быстро затолкав вещи в пустой чемодан и кинув на стол взамен его другой, он выскочил из издательства со словами:

— Вот моя работа! Завтра залечу за рецензией. Ждите…

Когда директор и главный редактор открыли этот, другой его чемодан, их удивление и разочарование было сильнее, чем у погорельцев: под крышкой топорщились обыкновенные исписанные мелким почерком страницы. Новоявленный «гений» даже не удосужился перепечатать свое творение на машинке.

ЮРИЙ КИРИЛЛОВ
ПО ЩУЧЬЕМУ ВЕЛЕНИЮ

Я возвращался в поздней пригородной электричке. В почти пустом и очень неуютном от того вагоне тускло горел свет, и я выбрал место под плафоном как раз по ходу электрички. Открыл на закладке книгу, приобретенную посредством сданной макулатуры. Именно эта макулатура, как свидетельствовало обращенное ко мне воззвание, позволила мне спасти от вырубки треть дерева, выросшего за 50 лет на благоприятной почве или за 80 — на плохой. Кстати, бумага, на которой были напечатаны сказки, полностью соответствовала той, что в свое время я сдавал на приемный пункт. Но в конце-то концов, какая разница, на какой бумаге воспроизведены такие близкие и памятные с уже далекого детства слова:

— Что ж ты, дурак. Братья велели тебе нас почитать и за это хотели тебе по подарку привезти, а ты на печи лежишь, ничего не работаешь, сходи хоть за водой…

Говорит ему щука человеческим голосом:

— Не ешь, дурак, меня, пусти опять в воду, счастлив будешь!

— Счастлив! Как не счастлив? — язвительный голос прервал мое чтение. — Ну ладно, ему-то она сама в ведро запрыгнула. А ты, ты ведь собственными, вот этими руками из воды ее вытащил.

— Кого? — с недоумением взглянул я на неожиданного собеседника.

— Чего кого?

— Да из воды-то кого я, по вашему мнению, вытащил?

— А при чем здесь вы? Вы как раз ни при чем. Это я вытащил. О себе и говорю. Неужели непонятно, что вот этими руками вытащил я говорящую щуку.

Я ошалело смотрел на человека, сидевшего напротив. Высокий, довольно-таки молодой, симпатичное лицо не портила хмурая задумчивость.

— Стало быть, передо мной собственной персоной сказочный Емеля, извините, дурак, — решил я наконец подхватить шутку.

— Какое там дурак! В тысячу раз глупее. Емеля-то ваш небось не такой простак. Что, не верите? А я от правды ни на шаг не отступил. Вот послушайте. Рыбак я так себе. Не буду хвастать, что из больших знатоков. Хотя кое-что умею. И на удачу не жаловался. Это верно. Раз как-то на озере в отпуске леща поймал. На девять с половиной килограммов потянул. Грамм в грамм. Сразу и взвесил.

— Вы что же, — усмехнулся я, — безмен с собой носите?

— Зачем? Я по-рыбацки. Взял палку, с одного конца на леске леща подвесил, с другого — ведро. И литровой банкой воду лил, пока не уравновесило. Ведро полтора килограмма весит. Так и вытянуло девять с половиной. Вот такой, поверите? — Он широко развел руками. В глазах его блестело возбуждение, словно событие только что состоялось.

— Вся деревня сбежалась тогда. Народ все больше престарелый. Сроду у них таких рыбин не ловили. А теперь и подавно, когда вся химия с полей идет. Сорная рыба еще попадается да лягушки пока не перевелись.

Эх, было дело, — с отчаянием махнул рукой странный собеседник. Теперь я этих лещей из любой лужи сколько хочешь вытащу. Пожелать только!

Видя, что попутчик явно хватил лишку, как это случается нередко с заправскими рыбаками, я попытался направить разговор в прежнее русло.

— А щука-то, щука при чем здесь?

— Как это при чем? Она-то и переменила всю мою жизнь. Есть желание слушать — могу рассказать.

Поехал я на водохранилище. Знал, конечно, что не с пустыми руками вернусь. С пустыми-то что за интерес. Только к бережку подошел — тут я ее и увидел. Чего у нее там случилось — до сих пор не знаю. А так будто дремала. Я, понимаешь, увлекающийся человек. Разум у меня как отшибло, в чем был — в воду. В любом случае дурень: она на вид метра два. Это какой же вес! Утащить под воду ей ничего не стоит. Только это я тогда помимо внимания: сгоряча схватил и на берег бросил. Уж потом дошло, что как перышко легкая она. Из чего состоит — кто ее знает. Ну это уж, как говорю, потом было.

Бьется она на берегу как настоящая, а я камень ищу, чтоб успокоить. Голыми-то руками уже боюсь схватить. Нашел каменюку, только подбежал, а она мне человеческим голосом: отпусти, дескать, в воду, а я тебе буду помогать, когда о чем попросишь.

Испугался я, понятно. Уж как было говорю: тут кто хошь испугается, когда рыбина бессловесная заговорит. Но все-таки, сгоряча, должно быть, отвечаю ей:

«Если все можешь, то чего сама себя в воду не спустишь?»

«Ты, — говорит, — мне энергостимулятор — вон ту чешуйку сдвинул, когда на берег выбрасывал. Поставь ее на место, и я тогда сама в воде окажусь. А тебя за хорошее ко мне отношение и доброту — отблагодарю».

Я наклонился и вправду вижу — чешуйка на боку вроде отстала. Контакта, значит, нет. Подвинул на место — а щука уж в воде. Моментальное дело. На глубину ушла, а голос явственно слышу, будто рядом: «Теперь чего хочешь пожелай. Что возможно — выполню. Слова данного не в моей власти нарушать».

«Ну а если невозможное пожелаю?» — спрашиваю у нее, чтобы быть в курсе дела.

«Что невозможно, — отвечает, — выполнить не смогу. Только до невозможного тебе, пожалуй, и не додуматься: для меня многое возможно».

Кое-что для проверки я тут же пожелал. И она, поверите, как обещала, все выполнила. А потом сразу куда-то пропала. Но связь у меня с ней постоянная. Как будто сторожит она каждое мое желание. А тут, как на грех, думы одолевать стали: ну-ка, думаю, захочу чего, а потом и пожалею. А вдруг она обратно все повернуть не сможет? Нет. Уж лучше не хотеть лишнего. А потом и такое в голову ударило: а что, если придет на ум что-нибудь эдакое, чего вовсе и не желаешь — а она выполнит, раз подумал. Так уж лучше ничего не желать.

Понимаете, замучился я с этими мыслями. Только и слежу теперь за собой, чтоб вообще ничего не желать.

Я поразился той мешанине, которая оказалась в голове у моего попутчика. Как видно, с большими завихрениями человек. Как бы там ни было, но я невольно начал оглядываться, рассчитывая при первой возможности перейти на другое место. Просто так подняться и уйти казалось неудобным.

А он, словно догадываясь о моем настроении, возбужденно заговорил:

— Не верите, да? А хотите, я сейчас вам докажу, прямо здесь?

— Перенесете меня в одну из сказок Шехерезады? — невольно улыбнулся я в ответ.

— А ведь это идея: путешествие на Восток, — хлопнул он себя по колену.

…Не помню, как я заснул, но сон пришел мгновенный. Будто неимоверно жгуче палило солнце. Вокруг, до самого горизонта, стелились пески. Местами будто снег лежал и блестел на солнце. Но ясно было, что это соль выступила на поверхности огромных размеров жаровни. Я — вот чудо-то — сидел между горбами верблюда. Сидеть с непривычки было крайне неудобно.

Я повернул голову вправо, и мне стало смешно во сне. Не сдерживаясь, я смеялся так, что явственно слышал свой смех. И было от чего смеяться: рядом, точно на таком же верблюде, двигался мой попутчик по электричке. До чего же он оказался привязчив: во сне — и тут ухитрился стать действующим лицом. Ну да ладно, поедем вместе, мне ведь от того ни холодно, ни жарко. Ох, как жарко! Печет это снящееся солнце будто взаправдашнее, будто наяву. Пить! Скорее воды!

Романтический герой де Сент-Экзюпери был куда выдержанней. Сколько часов он продержался в пустыне, прежде чем был подобран случайным караваном? Впрочем, зачем это во сне вспоминать происшествие, описанное Экзюпери? Странный, очень странный сон. И как по-настоящему неимоверно хочется пить! Я чувствую толчок и вижу, как справа тянется рука с флягой. Хватаю ее, судорожно сжимаю пальцами горлышко и тяну к ссохшимся губам. Пью в расчете на бездонность посудины. А напившись, бросаю фляжку прямо в песок, так как понимаю: потеря во сне — вовсе не потеря.

— Что вы делаете? — слышу в тот же миг знакомый голос моего попутчика. — Это же безрассудно, выливать в пустыне воду!

— Безрассудно? — отвечаю ему с беспечным смехом. — А разве есть такое понятие во сне? Вот вам, смотрите.

Словно с вышки в реку прыгаю я с верблюда в песок. Но нет почему-то легкости парения. Напротив, я ощущаю боль ушиба. Самую реальную боль. Дотрагиваюсь пальцами до пепельно-серого растения, неведомо как укоренившегося в зыбкой подвижной среде. Тащу его на себя и вскрикиваю от неожиданной боли: десятки иголочек впиваются в мою ладонь. Машинально сжимаю кулак и вместе с растением прячу его в кармане брюк.

Да что же это такое: никогда прежде не было во сне такого острого и продолжительного ощущения боли! Внезапно слышу совсем новый звук. Что-то мелькает в нескольких шагах — впереди узкая невзрачная веревочка.

— Назад! — врывается в мои уши крик навязчивого попутчика. — Это змея. Быстро к верблюду!

И вновь в ответ я беспечно смеюсь и без промедления делаю шаг навстречу совсем не опасной мне опасности. Я отчетливо вижу, как в воздухе что-то мелькает, неожиданно пугаюсь и так же неожиданно просыпаюсь.

Качался, качался вагон да и укачал, как видно, меня. А все потому, что еле тянется, — в быстро идущей электричке заснуть трудно. А сон такой впервые вижу. И, главное, все как наяву помню, до самой мелочи.

Но где же мой попутчик? Нет, не сошел еще. Сидит где сидел и почему-то тяжело дышит. Вскидываю на него глаза: «Что с вами?»

— Что со мной? — в громко произнесенных словах звучат гневные нотки. — Со мной-то ничего. А вот вы неслух. И чуть-чуть не поплатились за это. Почему вы не слушали, когда я кричал вам про змею?

Вот тебе раз! Неужели сон продолжается? Мне известно по собственному опыту, что бывает сон во сне. Будто просыпаешься, а на самом деле видишь новый сон.

— Ну что же вы молчите? — еще больше раздражается попутчик. Он нервно дернул ногой и нечаянно задел меня носком ботинка.

Я поморщился, и тут окончательно до меня дошло, что это уже не сон. Но тогда откуда он знает про то, что я только что видел? Не могло ему присниться то же самое, если он также спал.

— Откуда вы знаете про то, что вы мне кричали?

— Здравствуйте! Это я вас предупреждал и не знал, о чем! А вы тоже хороши, должен вам прямо высказать! В незнакомой местности без всякой опаски с верблюда прямо в песок…

Верблюда я уже вынести не мог.

— Так вы, оказывается, гипнотизер! — теперь уже я возмущался. Навязали мне без моего согласия нелепое путешествие. Слишком много на себя берете.

— Ну вот, — усмехнулся попутчик. — Вы же сами, не поверив в мои возможности, хотели испытать меня. По вашему собственному желанию побывали мы на Востоке.

— Вы все-таки надеетесь заставить меня поверить… — Я не закончил фразы, так как ощутил ноющую боль в руке, которую, видно, во сне сунул в карман и все еще продолжал сидеть в неудобной позе. Я освободил руку и поднес к глазам. В ладони было зажато какое-то растение. Сквозь пальцы струйкой сыпался песок.

— Ага, — торжествующе воскликнул попутчик, — значит, вы прихватили с собой сувенир. Вот вам самое убедительное доказательство того, что мы с вами только что переправлялись на верблюдах через пустыню. И если бы не ваше безрассудное поведение, то и теперь находились бы там же.

— Вы хотите сказать, что все было взаправду? — невольно вырвалось у меня. — Да как же так?

— По щучьему велению, по моему хотению, — совершенно спокойно ответил попутчик, — и еще потому, что вы раззадорили меня, не поверив моему рассказу.

Я и теперь, вытаскивая колючки из пораненной ладони, не мог верить. Ведь я сознавал, что такого просто не может быть. Вполне возможен обман слуха, обман зрения. То есть органы чувств могли обмануться, но мозг провести невозможно. Его не стронешь с незыблемого фундамента знаний. Да, знаний, на которые он прежде всего опирается.

Освобожденная от колючек ладонь сильно саднила, и я стал махать ею в воздухе, как это делают при ожоге. Мой попутчик некоторое время наблюдал за этими довольно нелепыми взмахами и, будто вспоминая что-то, сказал:

— Да, а ведь мне ничего не стоит вам помочь. Давайте-ка обработаем йодом.

В то же мгновение моя ладонь окрасилась в коричневый цвет, и я замахал ею еще энергичней — так сильно защипало.

— Опять я все усложнил, — сокрушенно покачал головой попутчик. Ну, потерпите секунду. — И в самом деле, тут же ладонь моя приобрела прежний цвет, и царапины на ней будто не бывало.

— Теперь-то, надеюсь, убедились? — ответил вопросом на мое удивление попутчик.

Я энергично замотал головой. Пусть он любые фокусы демонстрирует, но заставить меня поверить в реальность сказочного…

— А знаете… — как бы в нерешительности проговорил попутчик, давайте вот что еще… Вы, кстати, уверены, что сейчас не спите и не находитесь под гипнозом? Если не уверены, то для того, чтобы удостовериться, можете ущипнуть себя. Считается самым действенным средством контроля.

Если он и шутил, то мне было не до шуток. Хотелось как можно скорее выпутаться из этой странной истории. Хриплый голос испорченного репродуктора вернул к реальности, объявив остановку.

— Попросим его повторить членораздельно, — с торжеством в голосе сказал попутчик. И, словно подчиняясь его воле, репродуктор звонко и четко объявил остановку.

Я заглянул в окно и увидел пустую платформу знакомой станции, освещенную электрическим светом. Конечно же, я не спал. Все вокруг было обыденным, знакомым, естественным до самых мелочей. И, чтобы осознать это, незачем было прибегать к никакому самому действенному средству контроля.

— Так вот, — с непонятной усмешкой продолжал попутчик, — сейчас мы с вами сможем отправиться в космос, если, конечно, вы не возражаете. Надеюсь, не приходилось там бывать?

— Прямо в вагоне электрички по рельсам отправимся туда? — нашелся я. — Ведь иного варианта не предвидится.

— Нет, зачем по рельсам, по рельсам не выйдет. Есть иные пути. Хотите, как обычно, в ракете.

— А вы гарантируете, что мы выдержим перегрузки? Ведь и подготовленные космонавты всякий раз рискуют своим здоровьем.

— Ох, опять чуть не натворил беды, — с непритворным отчаяньем схватился он за голову. — Вы совершенно правы. Сто раз надо подумать о последствиях, прежде чем принимать решение. А если сразу, без ракеты, окажемся на космической станции, как, не испугаетесь?

— Давайте, — с азартом спорщика воскликнул я, — если, как утверждаете, вы такой всемогущий, давайте попробуем.

…Ощущение было такое, будто внезапно остановился скоростной лифт. Все поплыло и закружилось вокруг. Что-то серое, большое поплыло перед глазами. Да это же мой попутчик парит прямо в воздухе. Какое счастье, что я его увидел, а то так и разума нетрудно лишиться. Он шевелит губами, а я ничего не слышу: полная глухота.

— Как себя чувствуете, как самочувствие? — прорывается наконец-то голос.

— Чувствую себя отвратительно. Голова прямо разваливается. Неужели и для космонавтов такое состояние норма и как раз о нем они говорят с улыбкой телезрителям: «Самочувствие хорошее»?

Я протягиваю руку к стенке, полу и потолку — меня совершенно не интересует, к чему, лишь бы сориентироваться в пространстве. Пытаюсь ухватиться за какую-то рукоять. В то же мгновение попутчик крепко сжимает мне запястье.

— Перестаньте! — пресекает он мои попытки вырваться. — Ничего здесь не трогать! Слышите, ничего, иначе я не отвечаю за вашу безопасность.

Я уже ничему не удивляюсь и, кивнув на рукоятку, только спрашиваю:

— А что это такое, что произойдет, если я за нее ухвачусь?

— Да я об этом знаю не больше, чем вы. Главное, ничего здесь не трогать. А то и пожелать ничего не успеешь. Вот иллюминатор, кажется. Хотите посмотреть на нашу планету? Плывите сюда, только осторожней, не вздумайте задеть что-либо.

Но у меня не было желания смотреть в иллюминатор. Хотелось только вернуться в уютный вагон электрички, где все на своем привычном месте: и стены, и пол, и потолок. А за окном дружелюбно подмигивают, освещая путь, электрические лампочки. Мне так захотелось на Землю, что я закричал:

— Слышите, велите вашей щуке или как она называется, чтобы немедленно я оказался там, где был. С меня достаточно: не хочу больше никаких доказательств.

Ему, как видно, тоже оказалось достаточно, потому что уже в следующее мгновение перед моими глазами засветились стальным отблеском рельсы параллельного пути железной дороги. И как будто ничего не случилось, напротив, откинувшись на мягкую спинку скамьи, сидел мой попутчик. Он молчал, да и я не мог заставить себя начать разговор. Мысли сшибались, путались. И все же я нашел в себе силы сосредоточиться.

— Она что, рыбина эта, с другой планеты, инопланетянин, выходит?

— Не знаю, инопланетянин ли или на другой планете сконструирована, да к нам направлена с какой-то целью, о которой скорее всего никто никогда не узнает. Важен тот факт, что она есть, похоже, лично ни во что не вмешивается, но может, как вы видели, многое. Эх, не повезло же мне! — с отчаянием пожаловался он.

— Как это не повезло? — горячо запротестовал я. — Вам выпала величайшая удача, какие и в сказках-то редко выпадают. Тому Емеле, я схватил лежащую на скамейке книгу и потряс ею в воздухе, — ему достаточно было, чтобы ведра сами домой шли да чтоб печь по улице ехала, со скоростью, понятно, печи. Ну а предел желаний — царем стать и царствовать, лежа на боку. И чтоб пир — на весь мир. Скудноватая жизненная программа. А перед вами — вся Вселенная. Если разумно распорядиться предоставленным вам случаем возможностями, то…

— Вот что, — перебил мой монолог попутчик, — вы были со мной. Все видели, во всем убедились сами. Да и о возможностях имеете полное представление. Хотите, я пожелаю, чтобы выполнялись не мои, а ваши пожелания? Я вам за это буду очень обязан.

— То есть как? Я к этому совсем не имею никакого отношения, — резко запротестовал я.

— Конечная остановка, — довольно явственно прохрипел в это время репродуктор.

Я с облегчением подхватил книгу и, взглянув на часы, будто очень опаздываю, рванулся к выходу. У меня не было никакого желания вступать в обсуждение этого отчаянного предложения.

ЛЮДМИЛА ЖУКОВА
БЮСТ ГЕРОЯ

— Петр Иванович, вы отливали бюст герою в деревне Сонино…

— Отливал, а что?

— За качество работы ручаетесь?

— На все сто процентов. А что случилось?

— Петр Иванович! — Человек на другом конце провода вздохнул, словно решая, говорить или нет. — Понимаете, я металловед. Михаил Крынкин. Отдыхаю в Сонине. Это моя родная деревня. И вот вчера был свидетелем странного случая. Рассказал о нем директору совхоза Юрию Егорычу — от него и звоню. Вы сможете приехать?

— Смогу, только что же случилось? Объясните наконец.

— Да странная история. Не знаю, что и сказать. Пропал теперь бюст… Считайте, нет его.

— Украли, что ли?

— Стоит, да только… Вся ваша работа насмарку. Заново придется делать.

— Не может быть! Сорок лет отливаю — по всей стране стоят!

Телефонный провод донес вздох:

— Я сам металловед. Понимаю вас. Но факт налицо. Так приедете?

— Чепуха какая-то! Конечно, приеду. Ждите.

* * *

— Ну а сам-то ты, как специалист, чем это объясняешь? Старением металла? — спросил директор, когда Михаил тихонько положил трубку. Юрий Егорович, человек молодой — под тридцать — со многими был в деревне на «ты». Да и мало он походил на начальство. Невысокий, белобрысый, с облупленным носом — мальчишка и мальчишка. Не прибавляли солидности и ярко-синий костюм с белой рубашкой и галстуком, который он носил даже в эту несусветную жару, считая, что командир производству всегда должен быть при параде.

Крынкин — статный брюнет с физиономией Алена Делона, в белесых, по моде, джинсах и майке с английской надписью, на правах горожанина и специалиста пытался держаться с ним запанибрата и даже покровительственно, но была у Егорыча этакая легкая усмешечка, что на нет сводила эти старания бывшего односельчанина.

— Какое старение! И недели со дня отливки не прошло. Да и мастер отливал известный, — авторитетно толковал Крынкин.

— Так что же? — допытывался Егорыч.

— Мистика, вот что! Ведь на глазах у меня все произошло. Я свидетель.

— А что ты в такую-то рань в парке делал? — прищурившись, спросил директор с усмешечкой и почесал облупленный нос, отчего он вовсе запунцовел.

«Еще туда же, ехидничает», — возмутился про себя Михаил и отчеканил: — Я был, конечно, не один. Дело молодое, холостяцкое. Кстати, и она свидетельница.

— Кто же она? Ты не подумай, что любопытничаю. Просто важно и ее свидетельство — случай ведь незаурядный.

— Ирина Беспалова.

— Это что? Школьница? — ахнул директор.

— Выпускница, — поправил Крынкин.

— Но тебе-то за тридцать, Миша?

— Ну так что? Они теперь со школы, гм, взрослые, — и Крынкин, недовольный, что ему напомнили о возрасте, взъерошил шевелюру, отчего стала заметна плешь на затылке.

— Ну, это особый разговор, — вздохнул директор. — А сейчас рассказывай по порядку, как что было.

За окном брехнула собака и замолкла — очень уж жарко, и лаять лень. Михаил встал, выглянул в окно, будто ждал кого-то, и принялся рассказывать, пытаясь говорить внушительно, чеканя слова.

— Сидели мы с Ириной на лавочке. Под ивой. Знаете, той самой, у которой ветви до земли, как шатер. Нас не видно. А мы сквозь просветы в ветвях и памятник видим, и скамейку возле него. Ну, дело было уж под утро. Первая электричка прошумела. С ней он и приехал.

— Кто?

— Да старик один. Ветеран войны. Летчик бывший. Я его с малолетства помню. Сизов Николай Иванович. Он живет в городе, а сюда на могилу матери приезжает.

— Что-то я никакой Сизовой не помню. Давно умерла небось?

— Давно. Когда этому старичку еще лет десять было — бабка моя рассказывала.

— И он все ездит? — с уважением в голосе спросил Юрий Егорович.

— Ездит. Сидит на ее могилке. Потом родственников дальних обойдет — их полдеревни — и назад, в город. А самая короткая дорога к кладбищу- через сквер, где бюст установили. Вот он вошел в сквер и бюст увидел. И начал он с ним разговаривать.

— С кем? С бюстом?

— С героем нашим. Они и земляки, и однополчане.

— А о чем говорил?

— Да сейчас расскажу. По порядку. Значит, дело было так…

«Да это никак Петро? Точно, Петро! Он, — удивленно сказал Николай Иванович и, вскинув седую голову, обошел вокруг высокой тумбы, оглядев бронзовый лик и фас и в профиль: мужественное лицо с крутым подбородком, орлиный взгляд устремлен к небу. Прикрывшись от солнца ладонью, прочел вслух: «Герою Советского Союза летчику Петру Трофимовичу Трегубову от односельчан».

— Похож, похож. Орел. Только молод больно — с фронтового фото лепили. Оно, пожалуй, и правильно. Героем он-то в 20 лет стал.

Ветра не было в это майское утро. Видать, вчера отбушевал. Залепил белым цветом черемухи свежекрашеную желтую скамейку, а раз отцвела черемуха, то и холод, обычный на ее цвет, ушел, тепло вернулось. Ветер далеко отшвырнул и алые лепестки тюльпанов, разбросал их по зеленой траве.

Глаза Николая Ивановича убежали от их алых пятен, скользнули по голубому небесному своду, по веселому разноцветью домов за сквером, по стайкам гомонящих птиц и иве с ветвями шатром. Хотел очи Николай Иванович увести вовсе в дальние пределы, даже голову серебряную закидывал будто за солнце, нависающее масляным блином над дальним лесом, хотел заглянуть, но непослушно скользили глаза вниз, сами отыскивали алые крапинки в траве. Видать, заполонила вдруг душу память, требуя времени для себя.

Будто ниже росточком стал Николай Иваныч. Ссутулился. Стало заметно, как тяжело старым некрепким уже ногам носить все его грузное тело бывшего подручного кузнеца, а потом летчика — с широкими плечами, могучим торсом, большой головой.

Тяжело уместился Иваныч на белой от черемухового снега скамейке, отряся цветы. Об одежде он забот не держал — синий потрепанный летний костюм давно не гладился, да и не был никогда Иваныч аккуратным и щеголем. Может, оттого, что мать рано умерла, не приучила, может, оттого, что жена заботы о его внешнем виде сразу на себя взяла, а теперь уж ей они не под силу. А вот сумку он установил бережно. Звякнуло в ней стекло.

И-эх! Видать, ничего не попишешь. Не донесет он нынче заветную «Столичную» до деда Андрея — двоюродного дяди матери. Привык уж он с дедом после свиданья с материной могилкой неспешно посидеть под яблонькой за бутылкой, деревенской закуской, да на этот раз не судьба.

— Ну, что, Петро, помянем хлопцев, — тихо сказал Иваныч, доставая бутылку, две чарки простого синего стекла граммов на 50 каждая и газетный сверток с провизией — хлеб да сало. Наполнил обе чарки, чокнул одна о другую, выпил, крякнув, и заел хлебом.

— А ведь не пили мы тогда, Петро, не пили! Первый раз я спирт хлебнул, когда Саша Матюшкин в горящем самолете приземлился. Несли мы его в медсанбат, задыхались — паленым пахло. А из простреленной ноги кровь сочилась, на траву падала. Шли из госпиталя — ту кровь обходили. Тогда и наркомовские сто граммов выпили впервые. Да…

Я мальчонкой-то молока не видал, хотя корова в дому была. Мачеха бидон через день в Москву возила на продажу. Так я все мечтал: вырасту — одно молоко буду пить день и ночь. И до войны, когда на Электростали кузнечил, удивлялся на мужиков пьющих — мало их тогда до войны, пьющих-то, было: «И чего пьют эту гадость горькую? Купили б молока!» И на фронте первые месяцы положенные 100 граммов не брал, компотом и молрком заменял. А после смерти Саши понял. И ты тогда впервые выпил. И Катя твоя тоже чарку пригубила. 20 августа сорок первого года… и день тот помню.

…Стайка воробьев с гомоном опустилась у ног Иваныча. Самый отчаянный ухватил крошку с лавки, отскочил с победным свистом.

— Мало вам червей и мошек? Не зима ведь, ненасытные, — проворчал Николай Иваныч, но хлеба покрошил, рассыпал на песчаную дорожку.

— Помнишь, Петро, наш Батя хотел Сашу к Герою посмертно представить, да не до того стало в том августе… «Не за награды воюем», — мы тогда говорили. За каждый полет любого можно к ордену представлять — такое время было. Но никто не знал, вернется ли из полета. Какие тут награды! Награды с 43-го начались, когда наша авиация превосходство в воздухе завоевала и немцы стали нас бояться.

Воробьи, склевав крошки, загалдели еще нахальней и заглушили последние негромкие слова Иваныча.

— Кыш, нахальное племя! Нет у меня больше хлеба, кыш!

От крика птицы вспорхнули, погомонили вблизи, но, видно, и впрямь чует эта придомная птица, есть чем поживиться или нет, — улетели. И стало тихо.

Иваныч наполнил чарку, снова чокнул одну о другую, выпил, заел салом.

— Тихо теперь в деревне, Петро. Бабы подмосковные нынче барыни. Раньше бы в эту пору шум по всему порядку стоял — все б мычало, блеяло, кукарекало, хрюкало. Пастух бичом щелкает. Мужики косы отбивают: жиу-жиу. Музыка! А теперь в Москву съездили, отоварились дня на три и молоком, и яйцами, и колбасой, и спят! А я — то привык по летной привычке в пять вставать, а поговорить не с кем. Жену не добудишься, дети отдельно живут. Вот и навострился сам с собой разговаривать. Ну, выпьем по третьей, Петро! И-эх! — Иваныч налил свою чарку, чокнул о полную вторую, но пить не стал, задумался.

— На День Победы, года три назад, ты еще живой был, Катю твою встретил в парке Измайлово. Верней, почему твою? Не твоя давно она. Вначале и говорить о тебе не хотела. Маленькая, худенькая, а все такая же светлая, и глаза удивленные, как у дитя. Нехорошо ты с ней поступил, Петро, недобро. Говорил я тебе об этом тогда, так ты на меня петушком, петушком! Не твое, дескать, дело, разлюбил я ее! Я и поверил, оробел — коль разлюбил, что скажешь? А потом, как узнал, кого полюбил — сплюнул: этакая хаханя! По любому поводу ха-ха да хи-хи — сказать-то нечего. Зато дочь генерала.

Ты это мне брось — разлюбил! — погрозил Иваныч бронзовому Петру. — Катю-то весь полк не то что любил — боготворил! Никто ее обидеть не смел. А ты обидел. А ведь знал уже, что ребеночка от тебя она ждет. И ведь какая! Сама дате дитем, а смолчала, и как уехала, так ни слуху ни духу. А ведь тогда, чтоб алименты получить, — только пальцем укажи на любого, хотя б незнакомого, и заставили бы платить. Сама она сына твоего вырастила и внуков дождалась. А ты их и не увидел!

И с генеральской дочкой жил — все на сторону смотрел. Уж какая она смешливая была — а тут и смеяться разучилась, все поварчивала, помню, да папашу на тебя натравливала, чтоб блюл очаг ваш. Да куда там! И чем ты девок брал? Кудрями да песнями?

Иваныч оглядел бронзовую гриву Петра, вздохнул:

— Пел ты соловьем. «Первым делом, первым делом самолеты, ну, а девушки, а девушки потом». А мы, дураки, подпевали. Не можем мы, русские, без запевалы, без заводилы. И любим их, и прощаем все.

А ведь, выходит, Петро, не любил я тебя, — удивился Иваныч. Просто не задумывался раньше, не сознавал. Нет, не любил. Скажешь, завидовал? Теперь на старости чего скрывать — кудрям и голосу — завидовал, красавцем тебя считал: «Мой друг Петро» — гордо тебя величал так. А в летном нашем деле завидовать было нечего — не хуже тебя летал. Машину чувствовал как свое тело — позвоночником, каждой косточкой, бывало, взлетишь на ней, милой, а по спине холодок восторга. Но ох как не хотел я с тобой в паре летать! Не доверял.

Геройский ты парень, что и говорить — звезды по праву носишь. Двенадцать самолетов сбил. Но ты только о геройстве своем и думал. Помню, ходил ты ведомым у нашего Бати. Так ведь чуть не погубил его. Погнался за недобитым фашистом и забыл, что долг твой- командира охранять, на хвосте у него висеть. Изрешетили тогда самолет Бати. Как сам-то он уцелел, не знаю. И какой же широкий человек был — и простил тебя, и к Герою представил. Правда, тебе по закону было положено — двенадцать самолетов уже сбил. Помню, как в последний год ты все в свободный поиск просился на охоту — нужно тебе было счет добрать до второй звездочки. А тут еще повезло на противника — на Южный фронт перебросили полк, а самолеты фашистских союзников тихоходнее наших и вооружены похуже. Батя тебя отпускал, понимал задор твой.

Ну что ж, Петро, выпьем за твою отвагу, за твое геройство, за удаль твою — это все при тебе.

Но третья чарка пилась труднее, словно не принимала зелье могучая плоть Иваныча, возмущалась. Вдавил-таки горькую влагу в себя. Поперхнулся, но вдавил.

Где-то заскрипел колодезный журавль, тонко пролаяла собака и умолкла, заурчал мотор легковушки.

— Просыпаются земляки. И мне пора, — качнул сивой головой Иваныч. — Я ведь, Петро, все норовлю эту гадость бросить. Да и то сказать — пью не часто. Привычка фронтовая да печальная память заставляют. Щас вот хотел идти к матери на могилку — любила она меня сильно, никто так больше меня не любил… Потом бы с дедом Андреем о ней поговорили, о жизни. А теперь к матери дорожка заказана — пьяных она не любила. Пойду к деду, отосплюсь, а там и к матери можно. А ты стой, блистай. Только и направо взглядывай.

Иваныч сам оборотился направо и долго качал головой, читая длинный список сельчан, погибших на войне: Андреев А. Н., Андреев П. Н. — братья Алешка да Павлушка. Борисов П. А., Борисов Л. П., Борисов В. П. — отец и два сына, Великанов Р. С., Великанов С. Т. — двоюродные братья были. Да семеро Скачковых, да десять Филатовых… Теперь и лиц-то всех не вспомнишь. Полегли сто двадцать земляков. Может, и оттого еще теперь так мало детей в Сонинской школе, что жены и невесты своих суженых не дождались.

— Ну, прощай, Петро. Вот как свидеться пришлось после долгой разлуки. Чурался ты нас в последние годы. Да, слышал я, дуриком ты голову-то сложил — ехал на своей «Волге» в прошлом годе с веселой компанией и врезался в телеграфный столб. И сам ушел навсегда, и людей с собой потянул.

Земляки за геройство тебя чтят, вишь, и памятник отгрохали. О покойнике худого говорить не принято, так и я — только тебе высказал, а на людях уж промолчу. Но ведь… и при жизни — у нас тоже не принято худое-то говорить. Боимся, что ли, чего? Врага нажить? Или привычка такая — помалкивать? Мол, молчанье — золото. Только — золото это самоварное, а из чего самовар-то? То-то! Так что блистай. Да, Саша Матюшкин… Чего это мне он сразу вспомнился? Пятнышками этими красными на траве? В голове путается. Не надо было третью пить — не те года. Так вот, Саша… Никому о том не говорил до сих пор — а ведь подумал еще тогда, 20 августа. Ведь с тобой он в паре ходил! Только ты вперед на полчаса прилетел и сказал, что он потерялся. А сам, знать, бой вел один, загорелся. В ногу раненный, горящий, до аэродрома дотянул. Так и умер в беспамятстве, ничего не сказал. А Батя промолчал, хоть и все понял. Молод ты был и бесстрашен как черт. Посчитал — окупишь вину.

Все тебе за геройство прощали, Петро. А тебя-то вина глодала? Молчишь? Молчи, молчи, теперь уж не ответишь.

Голос Иваныча вздрогнул, он неуклюже потер глаза:

— Слаб я стал. Года!

Запрятал в сумку полупустую бутылку, скомканную газету. Подумалподумал и, отхлебнув от второй чарки, с которой чокался, остальное плеснул на землю, по древнему обычаю — отошедшему в мир иной.

— Ну, стой, Петро, блистай. Пойду я.

Еще шире расставляя ноги, словно в шторм на палубе, Иваныч, не качаясь, двинулся по тропинке.

Сухой треск заставил его обернуться.

Бронзовая голова героя клонилась, упадая, но не упала — нагнулась только, и орлиные глаза уперлись в землю.

— Петро! — воскликнул Иваныч. — Тебе никак стыдно стало? То-то! — Он погрозил пальцем и, распрямившись, крепко и широко ставя ступни, зашагал из сквера.

— Знаешь что, металловед Миша Крынкин, не будем мы вызывать отливщика, — сказал директор совхоза, выслушав длинный рассказ.

— Как летчик-то он герой, настоящий герой- 20 самолетов сбил! Среди них пятнадцать, кажется, бомбардировщиков. Это значит, не долетели те бомбы до наших городов и сел. Спасибо нашему земляку! А вот как человек… В общем, перезвони отливщику, дай отбой.

— Это как же, Юрий Егорвдч? Ведь случай уникальный! Интересен для науки.

— Но ведь стоит бюст-то? Не рухнул?

— И не рухнет! Я осматривал.

НЕЛЛИ ЛАРИНА
ДЕВУШКА ИЗ СИЭЛА

В Сиэл мне предложили лететь самолетом. Туристам туда разрешалось ехать не более, чем на два-три дня, чтобы познакомиться с чудом-городом, с его архитектурой.

Посещение города было окутано туманом вымыслов и догадок, а те, кто возвращался из поездки, обычно ходили какие-то очумелые, качали головой и не хотели ни во что посвящать.

— Нет, — сказал мне приятель, который тоже возвратился оттуда с грустными глазами. — Нет, этого я не могу пересказать, там следует побывать.

— Что ты там видел?

— Не знаю. — Он пожимал плечами. — Город… Люди… Не знаю, но ты обязательно поезжай.

Он пожал мне руку, странновато улыбнулся, мол, ничего не может добавить к тому, о чем все знают.

О Сиэле говорили как о городе-образце, городе-идеале. Говорили, что он проектировался для жительства людей, но люди не желают там поселяться, хотя и выражают полный восторг тем, что там видят. Проектировали город для того, чтобы навсегда распрощаться с грязью на улицах, с очередями в магазинах, с неудобствами транспорта, с давкой, толкотней на рынках, с неуютом в квартирах. И вот — создали город-образец!

Группы ученых, работавших над проблемой использования силиконов, продолжали заниматься ею уже несколько десятилетий после предшественников, которые жили в двадцатом веке. И они первыми подали идею создавать теперь уже не предметы, а города будущего из созданного ими, необычного материала, используя его вместо бетона и стекла.

Сначала все изумились, засомневались: разве из одного состава можно добиться разнородных структур? Но вскоре эту новость принялись бурно обсуждать. И решено было первый город назвать Сиэл в честь всемогущей чудодейственной искусственной смолы, которая может стать и мышцей, и глазом, и — домом. Новый материал раскрыл новые горизонты.

Биологи, медики, художники, даже писатели и поэты — все загорелись идеей образцового города: каким ему быть? Вдруг выяснилось, что новое дело волнует всех, каждого. Печать публиковала предложения, высказанные народом. Целые экспедиции специалистов опрашивали людей, собирали мнения, предложения, идеи. И наконец множество мыслей, изобретений и открытий сконцентрировалось в Центре по проектированию города-идеала. Но ничего толкового не выходило. Оказалось невозможным учесть массу разноречивых желаний. Идеи идеями, а нужны реальные проекты, за которые бы взялись строительные организации. К тому же возведение города целиком с его оригинальными зданиями, площадями, проспектами, висячими (!) садами требовало немалых средств. А ежели из нового материала строить еще и по старинке?! Сколько времени уйдет? Кто возьмется проектировать? Кто осмелится строить нечто невообразимое, уникальное для всей планеты? Обсуждение грозило зайти в тупик.

Но однажды в центр проектирования пожаловал какой-то чудак и предложил: использовать для строительства города, его домов и кварталов, природную энергию, которая бы направлялась генетическим кодом.

В самом деле! Посмотрите, какие крепкие зубы у волка! Какие мощные клыки были у мамонта! Наконец панцирь черепахи природа создает по генетическому коду!

А нельзя ли заложить в ядро будущего города программу, которая, вбирая в себя элементы почвы, камня, песка, начала бы развиваться сама, кристаллизоваться в блоки, стены, потолки, перекрытия, окна, двери?.. Да неужто панцирь черепахи менее совершенен, чем какой-то дом, даже самый изящный? Пусть это не дом, а дворец. Панцирь черепахи — вот образец прочности! Все дело только в том, чтобы он рос и рос до размеров дворца — и модифицировался, ведь в панцире черепахи люди не станут жить! Им нужны дома, дворцы…

Его мысль посчитали в центре очень подходящей, тем более что ни камней, ни песка не понадобилось- их исключал новый искусственный материал, созданный химиками и биологами: по желанию человека он мог стать и камнем, и сталью, и резиной, и стеклом.

Чудак родил главное — идею: все, о чем долго спорили, вложить в программу развития ядра идеального города, закодировать в генах молекулы стройматериала будущего — самостоятельный рост.

Иными словами, воплощение замысла теперь выглядело так: любой дом, дворец будут расти так же, как дерево, или как панцирь черепахи, или как зуб. Город-идеал рос как бы из яйца.

И скоро на специально выбранной площадке, в плоской долине среди гор, в двух часах лета от нашего обычного города, из «эмбриона» начало развиваться нечто похожее на кристалл в особом растворе — первый домик! Он разрастался, сперва, как неоперившийся птенец инженерной мысли, смахивал на какую-то невыразительную халупу, но время шло, и стены его крепли, крыша вздымалась, и из земли вознесся стройный дворец с колоннами.

Потом рядом стали расти другие дворцы, дома, улицы, мосты, витиеватые ограды — поднимался нерукотворный жилой массив. И что-то еще, небывалое, говорят, в нем происходило.

«Нет, на это следует посмотреть!» — в один голос утверждали те, кто там побывал.

Город вырос, манил к себе сверкающей красотой громад, ослеплял людей великолепием, необычностью, но жить в нем… никто не соглашался. Почему?.. Так я получил задание от редактора нашего еженедельника.

Публика летела со мной самая разношерстная: здесь были цивилизованные туристы, люди в равной мере страдающие как любознательностью, так и любопытством, респектабельные искатели острых ощущений, не знающие, на чтобы еще эдакое потратить деньги, и — бродяжки, никогда таких сумм не видевшие, даже во сне, тем не менее всегда путешествующие по планете, их легко угадать по живописно неряшливьш одеждам и независимой манере поведения, смешной и печальной рядом с надменной небрежностью воротил бизнеса нашего процветающего двадцать первого века.

Тем не менее все летели в одном салоне. Компания по туризму делала бизнес, и потрясающий успех рейсов в город-идеал заставлял хозяев прессовать кастовые различия пассажиров наподобие слоеного пирога.

В салоне я обратил внимание на типов, старавшихся ничем среди прочих пассажиров не выделяться, но именно вид их безупречно белых манишек и манжет, гетр, снова вошедших в моду, вызывал подозрительность. Смокинги, бабочки, кейсы — вся непременная атрибутика именно этого сорта людей наводила меня на раздумья, что едут в город-идеал и те, кто далек от чистых помыслов и, возможно, в белых перчатках прячет обагренные чужой кровью руки, а в кейсах — отмычки, фомки и прочий воровской инструмент. Ведь как часто за внешним благородством неожиданно открывается нам бездна подлости, предательства, человеческой мерзости, которую не изжили и в нашем мире, да, наверное, и грядущие поколения не справятся: и зло, и добро ухитряется вмещать в себя человечество одновременно.

Что же может привлекать туда контрабандистов? — размышлял я. Впрочем, город-идеал проектировался как город небывалой роскоши. В его программу ухитрились втиснуть самые невообразимые пожелания людей.

Нетерпение мое и остальных пассажиров разрасталось по мере приближения к Сиэлу. И скоро, казалось, сам воздух горел огнем всеобщего возбуждения. Все слои общества смешались, никаких различий более не существовало ни у богача, ни у бедняка.

Единое «ах!» восторга прошелестело на крыльях в застывшем воздухе салона, и все приклеились лицами к стеклам иллюминаторов.

Солнце только поднималось из-за вершин гор, аэробус лег в крутой вираж, чтобы затем на воздушной подушке мягко поплыть по посадочной стреле аэропорта. И пока автопилот разворачивал машину на вираже, все пассажиры завороженно следили, как надвигается величественная панорама — остроглавый хрустальный город спорил белизной крыш со снежными вершинами гор, бравших в кольцо висящие в воздухе ленты магистралей, сады, каскады лестниц и лоджий, распахнутых солнцу. Башни средневековья и парящие крылья мембран над стадионами и торговыми площадями. Сверху, со стороны, откуда транспорт влетал в долину, город и впрямь виделся восьмым чудом света, сказочный и несказанно богатый сиянием драгоценных отделочных камней.

Все это были скромные «кирпичики» однородной массы, но — не верилось! Какая иллюзия поистине царской роскоши возникала перед взором новичка, впервые попавшего в колдовской город?! Казалось, алхимики всех веков, отовсюду прежде гонимые, собрались вопреки времени вместе и доказали миру своими чарами и бдениями над колбами и пробирками, что они нашли магический кристалл и показали людям свое могущество.,

Я ходил, потрясенный, по улицам и не мог надивиться. Что Эйфель, поразивший Париж своей башней, чудовищной для современников и прекрасной — для потомков?! Что Ле Корбюзье, одаривший человечество возможностью жить в комфортабельных практичных жилищах из бетона и стекла?! Они только заглянули в будущее, но все остались на ступеньке своего века. Но ученые нашего века смогли сотворить такое: город, который вырастает, как дерево — из семени, как живое существо — из зародыша, из яйца. Вот вам совершенная модель грядущего градостроительства! О, как угадывалось, что город-идеал творил не один архитектор, а многие архитекторы мира, известные и безымянные, современники и созидавшие до нашей эры. И множество химиков, биологов вложили мысли и сердце в программу Сиэла. Наверное, каждый из них хотел в этом городе найти уголок для себя, и я находил в нем набережные Одессы и улицы Воронежа, уголки Таллинна и башни Риги, проспекты города на Неве и древние, милые всем стены с зубцами Московского Кремля. Высились новые дома и ветшали, тронутые временем.

Иногда я постигал, что стены домов росли как кораллы на рифах морского дна, что своды зданий — это всего-навсего искусственно взращенный кристалл, застывшая пена, не уступающая стали, высчитанная заранее машиной гармония структурных решеток. И все равно восторгался завершенностью площадей, свежим воздухом улиц, четкой геометрией изящных двориков. Сердце замирало у витиеватых беседок, стройных ротонд на крутом берегу.

Ум отказывался верить, что сияющие на солнце, отточенные ветром колонны — это сталактиты, выросшие за год—два по программе, что холодный на ощупь мрамор — блок полимера, растение, развившееся не из зерна, а незримого атома, вскормленного и воспитанного формулой.

Даже в хаотическом нагромождении модернистских скульптур виделась мне недосказанная кем-то мысль.

Ежели бы только не необычность материала, от молочного, пористого, точно известняк, гладкого, как мрамор, до прозрачного, отливающего радугой всех цветов, словно сама музыка застыла и воплотила звуки в осязаемый цвет, я бы не поверил в силу науки нашего века. Можно сто раз услышать, но это еще ничего не значит, теперь же мне были понятны восторги тех, кто видел город-идеал, был в нем. И все же… он был пуст. Где его жители, горожане? Я вспомнил о неясных слухах, что в этом городе есть даже… привидения.

Тишина не устрашала, но печалила: город хотел о чем-то рассказать, на что-то пожаловаться, но молчал, как больной немой человек. И словно невидимые глаза следили за мной, сопровождали каждый шаг. Город слушал мои мысли, а может, мне это только мерещилось в его печальной красоте улиц. Странная пустота, как вакуум, тоской сдавливала грудь. Или так резко ощущает человек необходимость видеть, общаться с себе подобными?! «Самая прекрасная на свете роскошь — это роскошь человеческого общения», — вспомнились мне слова французского летчика и писателя. И здесь я остро почувствовал, как прав Сент-Экзюпери. Именно этой роскоши в блистающем великолепии улиц мне сейчас не хватало, поделиться восторгом и удивлением было не с кем.

Неожиданно я вышел к фонтану — вода танцевала в нем свой вечный танец любви, объясняясь в верности земле. Давление бросало алмазные капли вверх, а притяжение упрямо притягивало, и они падали вниз, торопясь опередить друг друга.

Казалось, озорная смешливая девочка танцует бесконечный танец, точно сама Терпсихора встала ножкой на макушку фонтана и крутится, бьет и вскидывает другую ножку, вздымает вверх руки, готовая сдаться в плен, вся тонкая, хрупкая; пляшут, спадают, струятся складки прозрачного платья на ее изящном обнаженном теле.

Что за наважденье? — я тряхнул головой. Фонтан, девочка! Впрочем, мне всегда нравилось смотреть на бег воды, меня тянуло к ней. Не выходя из оцепенения размышлений, протянул руку, хотелось поймать веселую игривую струю, и тут пальцы мои больно хрустнули, ударившись о неожиданную преграду. Я подивился- и машинально потянулся к фонтану второй раз. Не может быть?! Даже талантливейший скульптор не смог бы заставить его застыть и в то же самое время — бежать, струиться, плясать! Что это? Те галлюцинации, о которых предупреждали?

Пальцы снова хрустнули, наткнувшись на преграду, и в тот же миг верхушка фонтана отломилась и зазвенела, падая к моим ногам.

Я растерянно оглянулся, никто не видел моего преступления. С неловкостью слона на цветочной клумбе поспешно наклонился и воровато сунул обломок в карман.

Обезображенный мною фонтан больше не менял своих форм. В смятении, огорченный, я пошел дальше. Писать об этой нелепице в репортаже было бы смешно. Досадный пустяк, ничего не объясняющий, тем более что с характером городка я пока не ознакомился.

Найти ключ к таинственной проблеме, почему люди все-таки не хотят жить в этом прекрасном городе, мне не удавалось. Я шагал по улицам без толчеи, без очередей, без сора и пыли, дышал воздухом, напоенным озоном, созерцал творение человеческой мысли и природной энергии — и настроение мое портилось. Я чувствовал усталость от… одиночества. Это была неизвестная мне до сих пор усталость, какое-то болезненное состояние грусти, тоски. И все это среди сверкающего мира. Отчего так?..

Наконец ближе к центру появились редкие прохожие, и я сразу повеселел. Шныряли какие-то испуганные типы с вороватым выражением лиц. Но с ними разговаривать мне не хотелось. Моя интуиция подсказывала, что это и есть контрабандисты, дельцы удачи. Только отчего вид у них такой перепуганный, помятый потрясением? Они, видно, пережили кое-что похлестче, нежели я у фонтана?! Неудивительно при их ремесле. Но что? И почему шарахаются от каждого встречного? От меня?

Я услышал за своей спиной негромкий свист и оглянулся. На меня изучающе смотрел невысокий худощавый человек, почти ровесник, но, судя по цепкому взгляду, лет на пять постарше.

В черной кожаной походной куртке в «молниях», он стоял, небрежно облокотясь о распахнутую дверцу желтого пикапчика. На мой немой вопрос ответил белозубой улыбкой на загорелом лице.

В нем угадывалась живость характера, предприимчивость, энергичность делового человека. Из-под жесткой, выгоревшей от солнца, косой челки горели синим насмешливым огнем глаза. Он мне кого-то напоминал, хотя мы с ним прежде, уверен, нигде не сталкивались. Впрочем, вот кого! Американского супермена, героя многих кинофильмов прошлого века. Хотя такой тип мужчин пользуется успехом у женщин, видимо, во все века.

Единственное, чего ему не хватало для полного комплекта, киногероя, эдакого ковбоя, так это кольта или винчестера. И если бы он сейчас достал пушку из своего желтого пикапчика, я бы не удивился.

— Эй, приятель! — окликнул он меня. — Тебя не удивляет все это?

— Что? — Я не торопился подходить к нему скорее из-за усталости от шатания по пустынному городу, но в душе был рад, что меня наконец окликнули, — позвали — мираж одиночества сразу сдался, отступил.

— Все вокруг?! И особенно… эта чертова тишина. Кажется, кричи — не докричишься до живого человека. Непривычно после наших шумных городов, где даже спишь под их рев. — И он похлопал свою лошадку по крыше, та гулко и одобрительно отозвалась. — А тут оглушительное безлюдье! И все такое прочее… Подозрительно как-то.

Он выразительно посмотрел на меня.

Значит, и у него что-то случилось, он скрыл нечто необычное за неопределенным пожатием плеч, а теперь искал человека, чтобы поделиться тем, что, видимо, переполняло его, а может, вызывало сомнения.

И он заговорщицки подмигнул.

Пожалуй, именно это окончательно расположило меня к незнакомцу и заинтриговало: что за дело?

Влезли в его пикап, он звонко, с силой хлопнул дверцей, отчего резиновая прокладка с моей стороны выскочила и повисла:

— А, черт! Все некогда подремонтировать. Вот из командировки вернусь домой — наведу лоск. У меня так в каждой мастерской — свои ребята. Без этого нельзя. А здесь не до того. Здесь, брат, такие дела!

— А что за командировка у тебя? Насколько мне известно — сюда больше едут поглазеть, туристы в основном. Ну еще кое-кто… А ты?..

— Вот так все вы думаете: если город-идеал, если сам вырос, то ему уже и помощь никакая не требуется. АН нет. Техника без человека — ничто. Я не могу сказать — мертва, нет, как видите. Но… человек ей очень даже нужен. Потому мне и приходится здесь бывать.

Он мечтательно смотрел вперед и, как мне казалось, не видел дороги. Желтый пикапчик резал пространство улиц и площадей идеального города, нарушая все правила движения, — хорошо, что не было встречного транспорта.

Он перешел на доверительный шепот:

— Я сам еще не во всем тут разобрался. А в ночных барах, клубах по одному интересу, знаешь, какие девочки?! О-о! Красотки как на подбор. Словно с картинок сошли, с настенных календарей, из журналов мод. Точно. Кра-са-ви-цы! Но о клубах… т-с! Это здесь тайное. Но… нет слов, нет слов!

И он, прищелкнув языком, сладко улыбнулся, довольный собой.

Пикап ревел ракетой. Я предвидел и уже смирился с мыслью, что мне придется иметь объяснение с полицией, а потом, разумеется, с редактором — за нарушение общественного порядка на улицах идеального городка, за превышение скорости, за взорванную тишину.

— Куда едем? Ты же говорил: кабачок рядом.

— А знаешь, почему в городе-идеале есть кабачки и бары? Ха-ха! Никто об этом не знает и не догадывается. Я тоже принимал участие в проектировании города. Это… я втиснул их в его программу, когда она составлялась. Ну, раз шло всенародное обсуждение. По-моему, я правильно сделал! Есть! Есть на что теперь посмотреть. Вот увидишь. Я тебе кое-что покажу…

Кабачок был как кабачок. Мы спустились в подвал. В уютной полутьме, в боковых нишах, наподобие маленьких пещер, там стояли отдельные столики, где можно было о чем угодно поговорить и просто отдохнуть, там вспыхивали все новые свечи, но мест всем хватало. Ведь это город-идеал, и здесь все. возможно. Теперь я не забывал об этом, и многое мне начинало нравиться. Например, как мило, гибко скользили от столика к столику юные официанточки. Я заметил, что одежды их довольно фривольны — нечто напоминающее только купальники, но никоим образом не платье, иногда какую-то накидку, как мне казалось, наброшенную на совершенно голое тело. И хотелось протянуть руку и дознаться — так ли это?! Думаю, такое же желание испытывали все посетители кабачка. Других женщин видно не было. Наверное, это был особый кабачок — только для мужчин. Мой новый приятель знал, куда вел меня. Мне здесь все больше нравилось. Девушки возникали из полутьмы и проходили по залу, и все разные, и одна прекраснее другой, ни в чем не повторяя друг друга.

Неясный одобрительный гул мужских голосов шел волнами по подвальчику. Глаза у посетителей, могу спорить, освещали бар ярче всех свечей.

Мы уже сошлись с Алексеем на «ты». Взволнованные приятностью такого общения, пусть девушки пока на расстоянии, а там, кто знает, в каждом из нас теплилась неясная надежда, подозвали мы одно из этих очаровательных существ и заказали пива и, подумав, еще и джин. Принесла тотчас, как это может быть только в таком вот городе исполнения твоих желаний. Ладонь сама собой тянулась к бедру официанточки: черт бы их побрал — ну кто же подходит к нормальному мужчине полуобнаженной? Если только и впрямь сам искуситель рода человеческого?! Но как же тогда он прекрасен! А девочка улыбнулась и ускользнула, чертовка!

Ниши с отдельными столиками сияли, точно волшебные гроты драгоценными минералами. Хотя, прикинув, я сообразил, что так могла сверкать и простая слюда, отражая пламя свечей и огни цветомузыки. Но теперь упрямо хотелось верить, что ты в волшебном мире, и сейчас начнется для тебя настоящий праздник. Правда, меня смущало одно: не подействует ли на нас губительно такое смешение напитков?.

— Не много ли? — засомневался я.

Надвинулась эпоха наслаждений в подземном царстве. Гремела музыка, улыбались девочки, ни о чем не хотелось думать, обо всем забыть.

— Не много ли? — переспросил насмешливо Алексей. — Ты меня постоянно восхищаешь, скандальная хроника! Нет, тебе, видно, и правда надо бы сменить профессию: перо — на черную сутану монаха! Ха-ха! Забавно выглядел бы. Слушай, а женщины у тебя были? Или… Послушай, — жарко задышал он мне в самое ухо. — А девственниц соблазнял? Ну, обманул хоть одну? А то, может, тебе здесь и делать-то нечего! Ведь это же город желаний!

Алекс грохнул своей кружкой о мою, и звон стекла вернул меня в реальность:

— Для начала — пивка! После жары, после полета. Уф-ф! До чего же здесь приятно.

Меж тем, когда еще мы только вошли, заметил я и тут какое-то замешательство, недоумение на лицах клиентов кабачка: то они нестройно шумели, пытаясь пьяными голосами подвыть какую-либо песенку, то неожиданно в недоумении уставились друг на друга, словно чего-то недопонимая. «Перебрали ребятки!» — решил я тогда.

Поднял свою кружку, отхлебнул — и лицо мое вытянулось:

— Слушай! Это же… вода?! — возмутился я.

Алексей тоже таращил глаза и давился — пеной. Наконец выговорил:

— Да это и не вода, а какое-то… жидкое стекло. Точно!

— Вы что мне пенопласт принесли? — рявкнул некто возмущенный из невидимого нам дальнего темного угла.

Раздались еще голоса:

— Это не пиво, а смола! Что за безобразие?!

В кабачке, кажется, назревала драка, хозяина могли элементарно поколотить за явное надувательство.

Официантки отчаянно метались между столиками и уговаривали:

— Вы не правы. Попробуйте еще глоток. Только один глоток! Ну, представьте! Вы же знаете — что пьете?!

Я и Алексей заставили себя глотнуть содержимое — все стало на своя места, в кружках — пиво, в рюмках — джин. Так мы, прихлебывая то и другое, пробовали, и мой друг, похожий на американского киногероя, продолжал хвастаться, какой он молодец, что исхитрился и заложил в программу города кабачки и прочие ночные увеселительные заведения, куда, он пообещал, мы заглянем, но попозже.

— А сейчас — дело! Но — тс-с! Нас никто не должен слышать, — говорил он, захмелев, и горячо шептал: — Представляешь, все открыто! Никаких замков! Бери — не хочу! Ну а ежели все открыто? Почему не взять? А? Почему? Тебе, к примеру, какая машина нужна? «Каролла» или «квадра»? А может, «ситроен»? Или «Жигуль-30»?

В голове у меня туманилось от выпитого, но все марки я видел очень ясно, автомобили проносились в моем мозгу, точно по трассам, заходили на вираж, я ощущал радость от того, что мои ладони сжимали руль то одной машины, то другой.

И я его прекрасно понял: им овладела страсть обогащения…

Богатства в идеальном городе оказалось, на удивление, много. Раньше я не обращал на это внимания, а теперь на каждом шагу нам с Алексеем распахивали свои двери магазины золотых и ювелирных изделий. Описывать, как мы с ним рассовывали богатство по карманам, неинтересно. Никто нас не окликнул, не засвистел, никто за нами не погнался. Риска не было. А без него пропала и острота ощущений. Не только я, но, кажется, даже Алексей потерял интерес к задуманному и будоражившему нас мероприятию. В общем, грабежа как такового просто-напросто не получилось! Ну, набили мы с ним карманы, кейс, саквояж да еще какой-то мешок всем, чем хотели. Помню, мы в те минуты даже не смотрели друг на друга. И я вспомнил, как Алексей в самом начале нашего знакомства утверждал, что он — честный человек и никогда не возьмет чужого. Но… грабили ли мы сейчас именно чужое, созданное не нами?.. Мысль эта возникла, но видение купюр, золота тотчас заглушило разум.

Задыхаясь от тяжести, от волнения, от алчной радости, что все это теперь наше, я мог приобрести отныне не один (зачем мне один!), а несколько самых современных автомобилей. Мы с Алексеем направились в скверик. И можно спокойно пересчитать взятое, язык не поворачивался сказать — награбленное.

Предвкушая невиданное зрелище от разложенного на солнце богатства камней, Алексей щелкнул замки на своем саквояже, я — на кейсе: мы решили высыпать бриллианты прямо на землю, чтобы полюбоваться еще раз и полнее почувствовать себя миллионерами.

Сверкающее великолепие сыпалось дождем в аллее скверика. Пальцы сами тянулись к ограненным каплям, к сияющим лучам камней — и все просыпалось мимо, на тропку, и тут же исчезало на глазах, как тают снежинки на горячей ладони. Эти камни, горящие гранями, вспыхивали в дневном свете, как звезды, но они растворялись в прах, в пустоту.

— А-а! — завопил Алексей. — Обман! Это обман!

Я шарил руками по земле, пытаясь схватить хотя бы один камешек. Но все они таяли от нашего прикосновения. Было от чего сойти с ума.

— Все мираж, — глухо повторил Алекс, раскачиваясь в такт своим мыслям. — Обман!

Я оставил Алексея там, в скверике, сидящим на земле, на искусственной земле, среди искусственных деревьев.

Мне надо было побродить в одиночестве и все еще раз обдумать, чтобы понять самого себя.

Ноги вынесли меня к дому, углом выходившему на одну из улиц. Доска на стене сообщала, что это редакция. То, что мне надо!

Я предвкушал общение с коллегами этого удивительного городка, после которого все сразу станет на свои места. «Эх, сейчас бы выпить чашечку кофе и спокойно посидеть», — размечтался я. Жизнь возвращалась в привычную колею, в круг знакомых дел. Я зашел.

Коридор гулко откликнулся на мои шаги. Это не удивляло. Значит, все на задании.

Толкнув одну из дверей, оказался в просторном кабинете, где увидел машинку с заправленным в нее чистым листом бумаги. Машинка словно ждала меня. «Дисплей бы лучше», — я походил по комнате и в углу приметил и его.

Что-то больно укололо в бок, я сунул руку в карман и вынул обломок верхушки фонтана, за событиями дня я вовсе забыл о нем. Свидетельство моей неловкости, обломок застывшей воды, теперь он казался мне похожим на цветок, я знаю и люблю эти цветы — орхидеи. Лепестки нежно переливались оттенками сиреневого и розового.

Я положил орхидею на столик с пишущей машинкой и сел в кресло-вертушку у окна. Ничто так не успокаивает, как море, которое накатывает волны одну на другую. Я нажал ладонью на стекло…

И услышал за спиной чей-то возглас:

— Пожалуйста, не делайте этого!

Я обернулся. В кресле возле столика сидела девушка. Она взволнованно поправляла разметавшиеся кудри, тонкая шея утопала в кружевной пене воротника, милое светлое платье очень шло к ее нежным правильным чертам.

— Пожалуйста, не распахивайте окно, — правой легкой рукой она запахивала воротник на невысокой груди. — Здесь не жарко.

— Я думал — никого нет. Извините! Кто вы?

— Разве не ясно? — удивилась она. — Машинистка.

Я почему-то подумал: какая миленькая, наверное, вся редакция за ней ухаживает.

— А как вас звать? — совсем уж не к месту брякнул я.

— Просто девушка из Сиэла, — и гордо замолчала.

Так мы молчали вдвоем, ощущая растущую неловкость, пока она не нашлась:

— Вы хотели кофе!

— Да-да, — заторопился я. — Откуда вы знаете?

— Неудивительно. Вы устали. Сумасшедший день — все бегут, торопятся. Беда с этими командированными, туристами, к вам трудно привыкнуть. — И она ушла.

«Какая строгость нрава!» — подумал я. «Как вас зовут?» — «Просто девушка из Сиэла». Так ответит только скромница.

Она вошла и поставила передо мной чашечку кофе.

— Вас восхитила архитектура нашего города? — тихо спросила она. Но у нас тут много этих…

— Да, да, — сказал я. — У таких людей, я думаю, черные сердца. Они ни перед чем не остановятся, лишь бы заграбастать в свои руки все, что блестит. Дозволь, и они разнесут весь ваш город по камешку, по алмазу, по хрусталику.

Мне показалось, что она вздрогнула. А я сгорал от Стыда, ведь я оказался одним из тех, кто участвовал в грабеже магазина.

— Пока мы можем противостоять злу, защищать себя, — продолжала меж тем она. — Но… только бы никто из грабителей не догадался добраться до нашего «мозгового» центра!

— А что? Это так опасно для города? — удивился я.

— Вы забываете, что это не просто город-идеал, а город, создавший себя сам. Здесь вырабатывается наше основное богатство. Понимаете?

Она выразительно посмотрела на меня такими знакомыми глазами, а я вместо того, чтобы повнимательнее вслушаться именно в эти ее слова, мучительно вспоминал, где я мог ее видеть. Я хотел ей помочь и ощущал свою беспомощность. И не понимал, что она хотела мне сообщить.

— Скажите, разве мозг человека не в состоянии понять то, что может неожиданно выйти за рамки обыденного? — ее вопрос удивил меня. — Разве только материальный мир он признает?

— Конечно! И вы, и я — материальны. К нам можно прикоснуться, потрогать нас руками. И весь мир материален.

Мы стояли рядом, очень близко друг к другу, чересчур близко, чтобы я мог сейчас о чем-то серьезном думать. Я чувствовал аромат ее непокорных волос. Он пьянил меня, в голове все кружилось — всплывали в памяти слова, мысли и снова тонули в бездне ее глаз. Я смотрел на чистую гладкую кожу ее лица. Ее губы, тонко очерченные на белой коже и алые, естественной своей силой звали меня.

Когда девушка начинает говорить о серьезном, она нравится мне, у меня всегда возникает неожиданное желание целовать ее, чтобы она поскорей замолчала.

И я качнулся к ней, она потянулась ответно:

— Но разве вы не можете в нас видеть себе подобных?

— В вас, девушках? Всегда! — Я не помню, что отвечал ей еще, я задыхался от близости ее губ.

Очнулся от пощечины. Довольно ощутимой.

— Мне нужна ваша помощь, а не… Нет, — в отчаянье говорила она, даже не мне, а городу. Вы понимаете? Городу! Нельзя, чтобы зло проникло в центр его, туда, где создается…

Она что-то недоговаривала.

— Как вы, люди, беспечны! Сами создали нас…

— Что-о? — Я чуть не подпрыгнул. Если она хочет сказать, что она и есть то привидение, о которых поговаривают, то не слишком ли реальное? Щеку-то ожгла! Взбалмошная девчонка!

Наверное, я смотрел на нее слишком восторженно, как на богиню, потому она и вернула меня к… действительности.

— Спасибо, — сказала она то, чего я вовсе не ожидал. — На Марсе вы тоже можете не встретить себе подобных.

Голубой вечер снял во всем своем великолепии. Луна серебрила и замедляла бег волн, делала его торжественным, величавым.

— Как хочется открыть окно и полететь, — размечтался я от полноты чувств.

— А разве вы летаете?

— Летаем, — усмехнулся я.

— А где же твои крылья? — продолжала она, но ее наивность начинала меня раздражать.

— Вот они! — Я распахнул руки, чувствуя, как закипает во мне непонятная злость, извечная обида человечества на природу за то, что не дала она ему еще и крылья, и только во сне, да и то далеко не каждый, летает. — Послушай, довольно меня разыгрывать!

Я не нашел подходящего слова, а раздражение росло:

— Что-то ты от меня увиливаешь!

Она смотрела на меня глазами, полными слез. Тоска сквозила в ее взгляде. Мне стало не по себе. Я почувствовал себя неуютно, скверно.

— Ты сказал: летать — прекрасно?! Мы видим, как легко летят сюда ваши металлические птицы, на одной из них прилетел ты. У нас нет здесь живых птиц. Я не видела, какие они — настоящие крылья? Если ты сейчас подумаешь о них…

Я слушал ее и изумлялся. Да, я подумал в тот миг о крыльях — она взмахнула руками, и складки ее платья превратились в два больших белых, лебединых, крыла!

— Распахни окно! — приказала она.

Я послушно толкнул створки — в комнату ворвался свежий ветер, все вокруг наполнилось удивительным запахом трав.

Она взмахнула крыльями и вылетела на простор.

— Ах, как это и вправду — прекрасно! — сказала она, вздохнув.

Потом вся просияла на фоне вечернего неба голубым огнем — и исчезла.

Я не мог поверить своим глазам. Только что она разговаривала со мной, я целовал ее, мы с ней даже повздорили. Досада, недовольство собой (ну зачем я заговорил о крыльях?) вытолкнули меня из редакции. Я шел, не глядя под ноги. Я шел и не хотел видеть кривящиеся лица встречных, как отражения, похожие на меня. Я уже ничему не удивлялся в этом одурманивающем и одурачивающем городе. Но я хотел найти ее. Я упрямо не хотел верить, что в этом странном городе живут только таинственные искусственные люди…

Мое внимание привлекла одна из ярких витрин. За стеклом стояли манекены, одетые в новомодные платья. Они казались совсем живыми. Потому я невольно задержался возле этой витрины, когда проходил мимо, мне вдруг показалось, что кто-то внимательно смотрит на меня. Но нет, это были всего-навсего манекены.

Не знаю, что со мной случилось, но только все невозможное, недостижимое притягивает нас с особой силой. Как помешанный, я бежал по улицам, распахивая все двери, которые попадались мне на пути. Я искал и спрашивал ту, первую мою знакомую, свою девушку — и всюду мне встречались удивительные, милые, грациозные создания, и у всех у них были грустные глаза, но все это были другие красавицы…

Машинистки из редакции никто не знал. Я спрашивал, меня не понимали. Странно, что, заходя в разные помещения, я видел девушек… одних только девушек… Но по улицам шли мужчины, одни только мужчины, они, как и я, были крайне чем-то озабочены. Думаю, мой вид говорил им о моей растерянности.

Вот витрина с манекенами. Я вошел в магазин. Мне показалось, что туда юркнула знакомая машинистка… Нет, я ошибся… И тут я испугался мысли о том, что вокруг меня ходят и правда идеальные, хотя и очень разные девушки. Существа, созданные художниками и писателями, вернее — их воображением… Но это же обман! Это же выдумка! А реальные люди верят в эти вымышленные идеалы…

Наконец я заглянул в какую-то квартиру. Комната была, без углов, овальная, а в ней, как обычно, находилась великолепная девушка. Синтетическая шкура на полу, диван, маленький столик, на который хозяйка, вежливо со мной поздоровавшись, сразу поставила фужеры… Она стала отвлекать меня от всяких мыслей, включила музыку, и музыка, заполняя комнату, успокоила меня. Девушка принесла вина, и это окончательно меня расслабило. Столько пережито за один день! Мне не хотелось ни — о чем расспрашивать, ничего рассказывать. Ее тонкие гибкие руки вдруг легли на мои плечи, обвили мне шею — и мы вдвоем погрузились в туман шепота, слез и восторгов. В моей голове был сумбур, и это неудивительно. Мне сейчас хотелось искренности и реальной непосредственности… И все было уже так, как надо… Но в какой-то момент я понял, что и эта девушка — обман… Обман! Проклятье!

Нет, лучше мой реальный город! К черту, к черту! Соблазны квартиры, уюта, приветливых глаз — все это мираж… Девушка отстранилась от меня и, сидя за столом, грустно наблюдала, как я злюсь на нее.

— В этом городе девственницы подкарауливают на каждом шагу, — сказал я грубо. — Но все вы ложь, ложь.

— Да почему же? — невинно усмехнулась она. — Ты же можешь побеседовать со мной…

— Но если я не могу обнять тебя, как реальность, то зачем ты нужна! — закричал я в бешенстве.

Она пожала плечами.

— Вы можете покорить… Вы умеете обольстить! Но это же фикция! Вас нет! Туман! Пар!

Наконец я покинул эту квартиру и выбрался на улицу. Ну, думаю, Алексей-то все-таки реальная личность! Он где-то тут ездит на своей машине! Хотя бы его отыскать! Во дворе дома я увидел старушку, она сидела на лавочке, и я стал расспрашивать ее об Алексее и его машине.

— Нет, не видела пикапчика, — отвечала старушка вежливо.

Ого! Вот пикап! Я бегу к машине, заглядываю в салон, — нет, это другой автомобиль. Как жаль…

Измученный бесплодными поисками, вконец расстроенный, я, решаюсь позвонить в полицию. Во мне оживает тревожное воспоминание бешеной езды с Алексеем в его автомобиле.

— Алло! Мне нужен отдел дорожных происшествий. Скажите, не случилось ли за минувшие сутки аварии, наезда?..

— Что вы! — отвечает мне мелодичный девичий голосок. — В нашем городе-идеале ничего подобного не случается!

Я чертыхаюсь и кричу в трубку:

— Ну, хорошо! А не останавливали кого-либо за превышение скорости, не штрафовали?

Я уверен в этом, зная азартность Алекса.

— Нет! И этого в нашем городе не бывает, — голос невидимой девушки звенит обидой.

Короткие визгливые гудочки. Я швыряю трубку на рычаг. Довести до белого каления такого уравновешенного человека, как я?!

Теперь я не верю этому городу.

Я переживаю одну потерю за другой. Я уже не понимаю, кто реален, кто- нет. Был ли на самом деле Алексей? Из нашего ли он города, с соседней улицы? Или он- тоже плод моего воображения?

* * *

Возвращение грустно. Расстроенный, огорченный, являюсь утром в кабинет редактора. Он изучающе рассматривает меня, точно я — редкостная морская раковина. Может, и так, я молчалив и загадочен для него.

— Ты что молчишь? Ну, что видел? Выкладывай.

— Много чего, — вяло отвечаю ему. — Город… Люди… Сказка.

— Нужен репортаж! — говорит он строго.

— О нет! — кричу я в бешенстве. — Нет! Это невозможно.

ХЕЛЬЮ РЕБАНЕ
ГОРОД НА АЛЬТРУСЕ

1

Шоссе пересекало незнакомую унылую местность. Казалось, поблизости нет ни одного населенного пункта. Время от времени Герт бросал тревожный взгляд в боковое зеркало.

Погони не было. И маленький пушистый чертик-подвеска веселее заплясал на ухабах.

Но вот вдали замаячил огромный транспарант. Приблизившись к нему, Герт убавил скорость.

«ПОСЕТИТЕ НАШ ГОРОД — ЛУЧШИЙ НА АЛЬТРУСЕ!»

— прочитал он и поймал себя на том, что машинально проверил, «нет ли в тексте буквы «ы».

Свернув в указанную сторону, он вскоре оказался на окраине города. Двухэтажные коттеджи утопали в зелени. Его поразили огромные указатели на перекрестках. «Впрочем, это удобно, — размышлял он по пути к центру. — Ни о чем не надо спрашивать».

Поставив машину недалеко от ратуши, Герт решил где-нибудь перекусить. Он вышел на ратушную площадь и огляделся. Площадь окаймляли двух—трехэтажные дома, первые этажи которых были заняты под магазины. Неестественно выглядели огромные яркие вывески:

«СУВЕНИРЫ», «ПРИГЛАШАЕТ ГУРМАН», «ТАБАК», «МЭРИЯ»…

А вот и «КАФЕ».

В кафе, где было полно народу, царила странная гнетущая тишина. На свободных стульях висели таблички:

«СВОБОДНО».

Садясь за столик, где уже обедали три пожилые дамы, Герт учтиво поздоровался. Они на мгновение замерли от неожиданности, затем продолжали молча есть.

Подошла официантка, сняла таблицу с его стула и протянула меню. Когда Герт попросил ее принести пару бутербродов и чашку кофе, она испуганно застыла, глядя на него широко раскрытыми глазами. А его соседки по столу поднялись, ни слова не говоря, и пересели за другой столик. Посетители начали оглядываться в его сторону. Герт чувствовал себя неуютно и безуспешно пытался понять, в чем дело.

Когда официантка принесла заказанное и протянула счет, он удивился, увидев сумму, и спросил:

— Почему так много? Сколько стоят бутерброды?

Официантка показала на бланке последнюю строку — «штраф».

— За что? — удивился Герт.

Вместо ответа официантка забрала листок, что-то дописала и вернула ему. Сумма штрафа увеличилась вдвое!

Герт какое-то мгновение смотрел в ее настороженные глаза, хотел уже потребовать заведующего, но, вспомнив, что ему лучше не привлекать к себе внимания, рассчитался.

Выйдя из кафе, он остановился, пытаясь собраться с мыслями. Пошарив по карманам, он обнаружил, что сигареты кончились, и направился к магазину с ядовито-зеленой вывеской «ТАБАК».

Там было лишь двое покупателей. Первый показал на пачку сигарет, положил на прилавок деньги и поднял два пальца. Продавщица молча протянула ему две красно-белые пачки. Так же, ни слова не сказав, получил коробку папирос второй покупатель.

«Что здесь происходит? — ломал себе голову Герт, рассматривая разложенные под стеклом прилавка пачки и коробки. — Ну и названия! «Моцарт»! «Эль Греко»! «Гегель»!..»

Когда подошла его очередь, он спросил:

— Кто лучше, Моцарт или Бетховен?

Продавщица неожиданно заговорила:

— Вы имеете в виду композиторов? — И, пожав плечами, добавила: — Не знаю.

— Конечно же, я имел в виду марки сигарет, — улыбнулся Герт.

Сразу помрачнев, она молча показала на серую пачку сигарет «Бетховен». Он видел ценник, но, чтобы хоть как-то продолжить разговор, спросил:

— Сколько они стоят?

На этот раз продавщица, сжав губы, посмотрела на него откровенно враждебно и подняла сначала четыре пальца, потом кулак.

— Дайте две пачки, — попросил обескураженный Герт.

Пока он доставал мелочь, она взяла бланк, что-то написала карандашом и протянула ему вместе с пачкой сигарет.

— Что-о? Опять штраф? — удивился он. Но спорить, судя по всему, было бессмысленно.

Выйдя из магазина, он остановился у витрины и закурил «бетховенскую» сигарету. В чем дело? Почему с него берут штрафы?

За спиной послышался детский плач — Герт обернулся и увидел, как молодая мама взяла ребенка на руки, и он тотчас успокоился.

— Какое прелестное дитя! — начал было Герт. — Скажите, почему…

Женщина вздрогнула, сунула ребенка в коляску так, что он снова заревел, и поспешила прочь.

«Похоже, я попал действительно в лучший город на этой планете», — мрачно думал Герт, провожая ее взглядом.

На глаза попалась вывеска:

«МЭРИЯ».

«Пойду спрошу у мэра, что здесь творится», — решил Герт.

2

В большом полутемном зале за длинным столом одиноко сидел в высоком кресле маленький печальный пожилой человек. Перед ним на подносе стоял графин с водой и стакан. В углу под сводами зала висел серебристо-голубой металлический шар довольно внушительных размеров.

Герт поздоровался и подошел к столу.

— Я впервые в вашем городе, — сказал он. — И хотел бы у вас кое о чем спросить.

Его бы нисколько не удивило, если бы и мэр на захотел с ним разговаривать, но маленький печальный человек оживился:

— Пожалуйста, присаживайтесь.

— Что происходит с вашими жителями? — спросил Герт, сев поближе к мэру. — Почему они молчат?

— Понимаете… в нашем городе на некоторые темы разговаривать запрещено.

Вот оно что, подумал Герт и осторожно спросил:

— А о чем конкретно?

— О погоде, о моде. Гражданам запрещено рассказывать друг другу о том, какие у них красивые и талантливые дети, о здоровье, о ценах, о дачах, о запчастях для автомобилей… и так далее. Если интересует, могу дать листок со списком — двадцать два пункта…

— Совершенно безобидные темы! — удивился Герт. — Почему же вы их запретили?

Мэр вздохнул.

— Видите ли… у нас есть город-побратим на соседней планете. Мы с ним соревнуемся. Мы думали, что вместо пустых разговоров наши жители, все без исключения, будут интересоваться политикой, заниматься наукой, философствовать, спорить о литературе, живописи, музыке… А они… — Он с досадой махнул рукой.

— Несознательный у нас народ. А какие убытки! Сначала никто не хотел молчать. Пришлось ввести систему высоких штрафов, огромный штат контролеров. Замолчали. Но стало только хуже. Штрафов поступает мало, в основном за счет приезжих. А доходы за пользование телефоном, почтой, ресторанами и кафе резко сократились. Не звонят, не пишут письма, не встречаются. Я думал, это временное явление. Помолчат, помолчат — и заговорят. О политике, науке, искусстве…

В дверь постучали. Увидев входящего, мэр даже руками замахал:

— Я занят! Занят! Сегодня приема уже не будет.

— Извините, — раздался робкий голос, посетитель кашлянул, и дверь глухо захлопнулась.

Налив из графина воды, мэр выпил залпом целый стакан и вздохнул.

— Как он мне надоел! — сказал он, поднялся, подошел к двери и запер ее на ключ. Герт заметил, что мэр слегка прихрамывает.

— Кто это? — поинтересовался Герт, когда мэр снова сел.

Мэр повертел пальцем у виска:

— Горе-изобретатель. Детектор истины он, видите ли, изобрел… — Мэр снова покрутил пальцем и презрительно добавил: — Психолог.

В наступившей тишине стало слышно, как тикает будильник в старом потертом портфеле Герта.

— А нельзя было предвидеть то, что случилось в вашем городе? — спросил Герт после паузы.

— Предвидеть?.. — спросил мэр обиженно. — Вы могли предвидеть, например, нашу встречу? Кстати, вы откуда?

— Издалека… — замялся Герт, сделав неопределенный жест рукой.

— Турист, значит. Очень рад! К нам в последнее время что-то мало приезжает туристов…

Герт поспешил перевести разговор на другую тему.

— Что же, так все и будут молчать?

— Обсуждаем с отцами города, как изменить создавшееся положение. Одни хотят упразднить сразу весь список. Но… это неудобно. Я считаю, лучше отменять пункт за пунктом. Начнем со здоровья. Болезни — тема близкая к науке. Кстати, с завтрашнего дня тема здоровья объявлена разрешенной. В связи с этим состоится общегородской праздник — День здоровья!

— А что, в вашем городе много больных? — спросил Герт.

— У нас самые здоровые граждане на Альтрусе! — обиделся мэр. От несчастного случая, конечно, никто не застрахован… — Он машинально потер правое колено и, заметив взгляд Герта, добавил: — Это случилось не у нас. Перед тем, как попасть сюда, я был мэром прекрасного города…

Часы на ратуше начали хрипло бить.

— Уже семь, — вскочил с кресла мэр. — Мне пора. Вы не торопитесь уезжать?

— Пока нет. — Герт замялся. — Я хотел бы остановиться в вашем городе, если, конечно, не будет проблем с гостиницей.

— У нас прекрасный отель, места есть, — заверил мэр. — Кстати, возьмите список запрещенных тем, — достал он из ящика стола листок и протянул Герту. — Приходите завтра, продолжим нашу интересную беседу. Знаете, здесь решительно не с кем поговорить… — И, провожая Герта до двери, доверительно прошептал ему на ухо: — А я пойду к доктору. Нога побаливает.

«О болезнях у них разрешается говорить только с завтрашнего дня», — вспомнил Герт.

3

Он вышел в пустынный коридор и направился к выходу, ориентируясь по огромным указателям: «Выход».

Повернув за угол коридора, он вздрогнул. Там, прислонившись спиной к серой стене, стоял какой-то человек. Увидев Герта, он шагнул ему навстречу.

— Вы приезжий? — спросил незнакомец.

— Да. Что вам нужно? — мрачно спросил Герт.

— Я изобретатель… — Незнакомец закашлялся и долго не мог успокоиться. Он был очень худой и бледный, шея обмотана длинным шерстяным шарфом.

— Извините… — перестав наконец кашлять, сказал изобретатель. — В этом коридоре всегда так холодно… Вы в гостиницу? У меня к вам дело. Я вас провожу, если не возражаете…

Они вышли на площадь. Уже смеркалось, зажглись витрины магазинов и неоновая реклама. По-прежнему стояла глухая тишина.

— Здесь близко, — сказал изобретатель, нырнув под какую-то арку. Отель «Парк».

Он вывел Герта в небольшой скверик с часовней. На улице — ни души. Средневековые, видимо, недавно отреставрированные жилые дома стояли сплошной зубчатой стеной. На одном из домов равномерно вспыхивали и гасли ярко-красные крупные неоновые слова: «Бюро индивидуальных прогнозов».

— Что это значит? — спросил Герт. — Что они прогнозируют?

— Ваше будущее, — ответил изобретатель, шаря по своим бесчисленным карманам.

— Наверное, шарлатанство?

— Напротив. У них хорошие специалисты. Мощная ЭВМ. Хотите — можете узнать все, что с вами произойдет как в ближайшем, так и в отдаленном будущем.

«Это как раз то, что мне сейчас надо», — подумал Герт.

— Это дорого? — спросил он.

— Тише! — Изобретатель нагнулся к нему поближе и зашептал: — О ценах у нас не говорят. Бесплатно. — И громче пояснил: — Новое начинание. Так они пытаются привлечь клиентуру.

— Неужели мало желающих?

— Сначала было много, теперь спад.

— Прогнозы неточные?

— Слишком точные. Кстати, по этой же причине я никак не могу внедрить свой детектор. Точность никому не нужна. — Изобретатель извлек из кармана обыкновенный микрокалькулятор и протянул его Герту. Герт повертел его в руках — по светящемуся табло медленно проплывали ярко-зеленые цифры.

— Что это?

— Детектор истины.

«Понятно», — подумал Герт.

Собеседник бросил на него проницательный взгляд и усмехнулся:

— Я не сумасшедший… Позвольте! — Он выхватил детектор из руки Герта. — Да, вы подходите, — забормотал он себе под нос, — вполне… Вы надолго к нам?

— Посмотрим, — ответил неопределенно Герт.

— Отель «Парк» в следующем переулке, — показал рукой изобретатель. — Вы, конечно, устали с дороги. Я лучше загляну к вам как-нибудь на днях. Всего хорошего. — И он исчез под аркой.

4

Герт пошел в сторону, указанную изобретателем. Свернул в один пустынный переулок, затем в другой, третий… Гостиницы нигде не было видно, а он оказался уже на самой окраине. Ветер собирал хмурые осенние тучи над полем за чертой города. Уже начали падать первые крупные капли дождя. Внезапно дождь хлынул со всей силой. Герт огляделся в поисках укрытия. Вдруг он заметил невзрачную вывеску над серой дверью. Поблекшие буквы были еле видны:

«МАЛЕНЬКОЕ КАФЕ».

Видимо, до этой окраины еще не дошли нововведения мэра, подумал он, открывая дверь.

В небольшом помещении царил полумрак. За прилавком сидела женщина, читая книгу. Над ее головой висела на длинном проводе лампочка под выцветшим абажуром.

Герт сел за столик у стойки и, в очередной раз нарушая правила этого города, попросил кофе и коньяк. Официантка внимательно посмотрела на него, но принесла заказ, отошла снова за стойку и продолжала читать.

Доставая из портфеля сигареты, он обнаружил там гвоздики, подаренные ему утром стариком. Нехорошо получилось, нельзя было попрощаться даже с ним… Сейчас его, конечно, уже хватились. И все же Герт был рад, что наконец-то решился изменить свою жизнь. День рождения — хорошее начало для новой жизни.

Он слушал шорох дождя и медленно пил коньяк. На какое-то мгновение его охватило чувство нереальности, словно он давно перестал существовать, а здесь, за столиком, сидел кто-то другой. Где он? Кто он?

Вскоре дождь притих. Герт рассчитался и встал. После коньяка и горячего кофе помещение уже не казалось ему таким унылым и холодным. Он спросил у официантки, как пройти в отель «Парк». Она молча протянула ему красочный проспект. Когда он направился к двери, ему почудилось, что официантка что-то сказала. Он обернулся. Нет, она продолжала читать.

5

Среди больших старых деревьев стоял уютный двухэтажный коттедж. В сгустившихся сумерках его освещала яркая неоновая вывеска внушительных размеров:

ОТЕЛЬ «ПАРК».

На стеклянной двери, с внутренней стороны, висела табличка «Свободных мест нет». За дверью был хорошо виден освещенный холл, в глубине которого за столиком сидел администратор и что-то читал.

Герт нажал на кнопку звонка рядом с дверью. Администратор подошел и молча показал на табличку. Пришлось красноречиво сунуть руку в нагрудный карман пиджака, и дверь сразу же открылась.

В холле приятно пахло мастикой для натирания полов. Светлый пол был покрыт чистой ковровой дорожкой, которая была аккуратно закреплена блестящими медными прутьями на деревянной лестнице, ведущей на второй этаж.

На столе администратора лежала развернутая газета. Пока он заполнял карточку гостя, Герт невольно обратил внимание на то, что весь разворот газеты занимала таблица розыгрышей денежно-вещевой лотереи.

Заполнив карточку, администратор молча повел его по пустынному холлу, мимо столика с нарисованной шахматной доской, по лестнице на второй этаж.

В длинном, тускло освещенном коридоре на всех дверных ручках висели таблички с надписью: «Занято».

Администратор остановился около одной из дверей, на ручке которой тоже висела табличка «Занято», и открыл дверь. Уходя, он почему-то боязливо оглянулся.

Герт вошел в обыкновенный безликий гостиничный номер, вынул из портфеля будильник, поставил его на тумбочку и только теперь поверил, что ему действительно удалось порвать с прошлым, с городом, в котором он провел пять лет и откуда сбежал сегодня перед восходом солнца. Казалось, прошла целая вечность…

6

— Вы пропустили четыре «ы», — произнес старик и стукнул кулаком по столу. Герт видел только его кулак, который вдруг принялся не переставая стучать по столу.

…Герт проснулся, но стук не прекращался. Осознав, что он в гостинице, Герт облегченно вздохнул. Стучали в дверь. Он нажал на электровыключатель, но света не было.

Открыв дверь, он увидел администратора с карманным фонариком в руках. Видимо, что-то его до смерти напугало — зажженный фонарик трясся в его руке.

— Умоляю вас, — прошептал он, — помогите!

— Что случилось? — тревожно спросил Герт. — Почему нет света?

— Ночью выключают — экономят для больших неоновых вывесок… Пойдемте со мной, пожалуйста!

Герт накинул халат и пошел с администратором по темному коридору. Они спустились по лестнице, прошли по холлу, освещенному лишь уличными фонарями, и вновь поднялись на второй этаж. Все это время его спутник, дрожа от страха, освещал фонариком темные закоулки отеля. Когда они дошли до разветвления коридора, администратор вздрогнул и прижался спиной к Герту, направляя луч фонарика на одну из тускло белеющих табличек «Занято».

— Что случилось? — пытался добиться Герт, но администратор только испуганно озирался по сторонам.

Вдруг он схватил Герта за руку:

— Вот он, вот он!

— Кто? — громко спросил Герт.

— Заяц!

Герт выхватил из рук администратора фонарик и пошарил лучом света по табличкам, по полу.

— Нет никого! — сказал Герт.

Администратор немного успокоился. И виновато попросил:

— Извините меня, ради бога. Можно мне посидеть у вас в номере?

7

— Вы точно не видели зайца? — спросил администратор, опустившись в мягкое кресло.

— Откуда здесь может взяться заяц? — сказал Герт, усаживаясь напротив. На тумбочке горела свеча, зажженная администратором.

— Я и сам не знаю, заяц это или нет. Похож на зайца, а бегает как-то странно, по-кошачьи перебирая лапками, — тревожно говорил администратор. — Ах, вы знаете, это так мучительно!.. И все эта лотерея… Знаете, когда был молод, я часто покупал билеты денежно-вещевой лотереи и, представьте себе, считал вполне вероятным выиграть машину или крупную сумму денег. В молодости, наверное, многие верят в счастливый билет… Но время шло, мне уже исполнилось тридцать пять…

Я работал бухгалтером. И вдруг ни с того ни с сего меня начала мучить бессонница. Порой до самого утра не удавалось уснуть. В эти тягостные ночные часы я размышлял о том, как все-таки мне не везет в жизни. Вот уже пятнадцать лет я работаю. Мои сверстники обзавелись машинами, дачами… А что имею я? Комнатушку. В центре города, но в старом доме с печным отоплением. Женщина, которую я любил, нашла мужа с автомобилем…

И вот однажды, проворочавшись на своем старом диване часов до двух ночи, я оделся и вышел на улицу подышать свежим воздухом. Было темно и тихо. Редкие фонари тускло освещали каменные дома, прижавшиеся друг к другу, и узкие мощеные улочки между ними. Не было еще этих ярких неоновых вывесок.

Пройдя несколько темных улиц, я заметил вдалеке огонек и направился к нему. Оказалось — это освещенный газетный киоск. Странно — окошко открыто, хотя продавца почему-то не было. На прилавке лежали газеты, а на самом видном месте — пачка лотерейных билетов. Мне захотелось узнать, почему киоск открыт в столь поздний час, и я решил подождать продавца — видимо, он отошел куда-нибудь недалеко и ненадолго. Время тянулось медленно, я не выдержал и взял из пачки посмотреть один билет. Обыкновенный билет денежно-вещевой лотереи. Удивила только надпись в уголке:

«ВЫИГРЫВАЮТ ВСЕ».

Наверное, дешевая лотерея, подумал я, вроде тех, которые устраивают на ярмарках. Главный приз — плюшевый мишка. Но там и билеты — простые бумажки с написанными от руки номерами. А эти билеты отпечатаны на бумаге с водяными знаками, имеют и номер, и серию. Очевидно, выйдет таблица розыгрыша…

Внезапно мне захотелось выиграть. Цена билета пустячная… Я оглянулся- кругом ни души. Лишь странная, давящая ночная тишина. Я сунул билет в карман и поспешил домой. Не успел я сделать и двадцати шагов, как вдруг услышал, что меня кто-то догоняет. Сердце испуганно забилось. Я остановился — будь что будет. Через мгновение мимо меня проскочило какое-то животное. Заяц! Как он меня напутал! Заяц бежал как-то странно, перебирая лапами по-кошачьи…

Через месяц я зашел в сберкассу, узнать, не вышла ли таблица розыгрыша. Повертев билет и с недоумением на лице прочитав надпись «выигрывают все», работница сберкассы вернула билет мне.

— Впервые вижу такой, — сказала она, пожав плечами, и подозрительно спросила: — Откуда у вас этот билет?

— Подарили, — ответил я и поспешил уйти. Но билет не давал мне покоя, и через несколько дней я решил навести справки в киоске. Но и там продавщица категорически заявила, что она такие билеты не продавала и первый раз видит.

Ночами меня по-прежнему одолевала бессонница. К моим обычным безрадостным думам прибавились размышления о загадочном билете. В конце концов однажды я поднялся с дивана среди ночи, оделся и снова пошел в темноте к знакомому киоску.

На этот раз за освещенным прилавком сидел пожилой мужчина в очках.

Я поинтересовался, неужели в такое позднее время бывают покупатели.

— А как же, — ответил он писклявым голосом. — Вы, например.

Мне почудилось, что продавец на что-то намекает, но я с равнодушным видом стал рассматривать витрину. На прилавке, как и в прошлый раз, лежала пачка лотерейных билетов.

— Желаете? — кивнул он на пачку.

— Нет. У меня уже есть один.

Я достал из кармана билет и протянул ему. Он повертел билет в руках и сказал:

— Да, «Выигрывают все». Никак не могу вспомнить… Когда я вам его продал?

— Мне подарил… один приятель, — ответил я, избегая пристального взгляда глаз, увеличенных сильными линзами очков. — А когда будет таблица?

Продавец нагнулся и извлек из-под прилавка папку с газетой, все четыре полосы которой занимала таблица розыгрыша. Он долго водил пальцем до колонкам и наконец нашел мой номер.

— Вы выиграли десять тысяч! — ликуя, пропищал он.

— Не может быть! — Меня бросило в жар.

Он загадочно усмехнулся и протянул мне таблицу:

— Извольте убедиться сами!

Я сверил серию и номер — верно. Десять тысяч!

— А где же получить выигрыш? — спросил я. — В сберкассе не знают…

— Один момент! — перебил меня продавец.

Он выхватил из-под прилавка пачку сотенных и отсчитал мне сто штук. Я несмело взял их и хотел сунуть пачку в карман.

Вдруг продавец перегнулся ко мне через прилавок и спросил шепотом:

— Где собираетесь хранить?

Невольно и я перешел на шепот.

— Дома. Разве нельзя?

— Нежелательно, — прошептал он с видом заговорщика.

— Тогда в сберкассе.

— Ни в коем случае! — зашипел он. И мне показалось, что его за толстыми стеклами очков увеличились еще больше. Мне стало жутко.

Внезапно он просиял и воскликнул:

— Лучший вариант — классический!

Я даже вздрогнул — до того неожиданным был этот переход от шепота до крика.

— Что вы имеете в виду?

— Ну, такие вещи надо знать, — ответил он весело и снова зашептал: — Автоматическую камеру хранения. На вокзале.

«Место надежное, — подумал я. — И в случае чего, можно сказать, что деньги не мои».

— Вы, значит, решили, что деньги — сомнительные? — спросил Герт.

— Конечно. Такую сумму получить в обычном газетном киоске, глубокой ночью. Это знаете ли… Впрочем, слушайте дальше…

Продавец протянул мне небольшой холщовый мешок:

— Положите деньги в мешок — и в камеру.

Я так и сделал. Вернувшись с вокзала домой, я начал мечтать. Такая сумма! Первым делом куплю кооперативную квартиру. Или нет — машину. Но тогда еле хватит на первый взнос кооператива. И все. А ведь еще придется платить паевые взносы. Кроме того, нужен гараж. Что же получается? Десять тысяч не так уж и много… Вдруг меня осенило: можно купить лотерейных билетов, и побольше! Ведь выигрывают все! Какое-то необычное это дело, но деньги-то настоящие. А если нет? Надо сегодня же проверить. Давно пора купить новый костюм.

Днем, еле дождавшись обеденного перерыва, я поспешил на вокзал. Открыв дверцу автоматической камеры хранения, я обомлел — мешок был пуст! Не веря своим глазам, я засунул руку в мешок. Денег не было. Вдруг меня охватил беспричинный ужас. Выследили, подумал я, швырнул мешок в ячейку, захлопнул ее и пошел с вокзала. Никто меня не остановил. Но куда исчезли деньги? Может, продолжают следить за мной? А вдруг и жизнь моя в опасности? Мне начало казаться, что чьи-то глаза незримо следят за мной. Я оглянулся осторожно по сторонам — ничего подозрительного. Может, все это померещилось — и киоск, и билет, и деньги? А мешок? Он же существует. Я прошел мимо знакомого киоска. Продавщица даже не взглянула на меня — забыла. Придется, дождаться ночи, когда будет работать ее сменщик.

Едва дождавшись двух часов ночи, я вышел из дома на улицу. За прилавком киоска сидел этот, в очках.

— Итак? — пропищал он, пристально гладя на меня выпученными глазами.

Это странное обращение доконало меня.

— Деньги… — промямлил я.

— Кончились? Так быстро?

— Исчезли деньги!

Когда я рассказал о случившемся, он рассмеялся с каким-то уханьем, а потом зашептал:

— Не волнуйтесь, деньги целы. Вы хотели купить костюм днем, не так ли? Запомните: тем, что вы выиграли ночью, можно пользоваться только в ночное время. Днем эти деньги исчезают. Я не знаю почему, но это так.

— Что же толку в таких деньгах?

Он пожал плечами:

— Переходите на ночной образ жизни. Днем спите, ночью живите. Все делают так.

— Кто все? — не понял я.

— Призеры нашей лотереи! — воскликнул он гордо. — Какая вам разница, если вас все равно мучает бессонница? Тот, кто богат дневными деньгами, спит ночью. И его денежки тоже спят. Как бы исчезают на всю ночь. А у вас наоборот! Конечно, магазины ночью закрыты, но ресторан «Гурман» работает до четырех часов утра. Это в двух шагах отсюда. Сходите — не пожалеете. — И, изучающе посмотрев на меня, добавил: — В конце концов, сознание, что имеешь большие деньги, само по себе чегото да стоит.

Распрощавшись с ним, я пошел сначала на вокзал. Как ни странно, в мешке действительно лежала пачка сотенных. Я взял одну ассигнацию и украдкой стал разглядывать ее. От «дневной» не отличишь. Ах, если бы эти деньги днем не исчезали!

Заперев ячейку автоматической камеры хранения, я направился в ресторан «Гурман».

Когда швейцар услужливо распахнул дверь, я увидел тускло освещенную каменную лестницу, ведущую круто вниз. Спустившись по ней, я открыл следующую дверь. В подвальчике было жарко, гул голосов, воздух — сизый от табачного дыма. Шарообразные тусклые светильники, свисающие с низкого потолка, окрашивали помещение в красноватый цвет.

Около входа был свободный столик. В ожидании официанта я стал невольно разглядывать публику. «Мужчины задыхались в водолазках… — перешел на шепот администратор, оглянувшись на дверь, — и в модных кожаных пиджаках». Некоторые, не выдержав, повесили пиджаки на спинки стульев. На их фоне я выглядел, наверное, скромно до неприличия. Но когда официант принес меню, меня охватило радостное чувство. Теперь я могу позволить себе все, что пожелаю! И чем больше, тем лучше, потому что деньги девать некуда, в полном смысле этого слова. Я заказал бутылку французского коньяка «Камю», закуску и кофе.

Во время еды я пытался угадать, кто из сидящих здесь причастен к лотерее «Выигрывают все». Понять было трудно, а спросить неудобно. Да и кто сознается?!

Когда я возвращался домой по темным улицам, легкий хмель кружил мне голову, а полсотни дневных денег, сдача, согревала сердце радостью. Но вдруг до меня дошло, что сотня, которую я дал официанту, утром исчезнет. Он, конечно, заметит это? Или чаевые покроют недостачу? Так или иначе, радость сменилась страхом — как жить дальше? — Администратор повысил голос, перестав шептать. — Когда я сворачивал в свой переулок, мне вдруг показалось, что возле моего дома во тьме кто-то шевельнулся. «Не меня ли ждут?» — испуганно подумал я. И в это время из-за угла выскочила кошка, но, вглядевшись, я понял, что это заяц. «Откуда он взялся?» — подумал я, чувствуя, что мне становится жутко.

Дома я долго не мог заснуть, лежал и думал. Вот бы все ночные деньги поменять на дневные. Если бы они хоть на один-единственный день не исчезали, можно было бы сразу многое накупить, а остальные деньги разменять в кассах. Я бы не поленился побегать по магазинам. Можно было бы взять аккредитивы в сберкассе на всю сумму… Но что зря мечтать. Эти ночные деньги… и есть и нет. Но все-таки должно же быть им какое-то применение!

Внезапно меня осенило: вокзал! Он открыт всю ночь напролет. Там есть и кассы, и буфет, и ресторан. А главное — полно людей в зале ожидания. Что, если?.. Ведь пассажир уедет и обнаружит исчезновение денег вдали от нашего города. Да, деньги можно разменять и так. Но ведь для кого-нибудь сотня может оказаться слишком крупной суммой… Нет, на такое я не способен.

Уснув на рассвете, я проснулся только в полдень. Можете представить, как встретил меня на работе начальник отдела.

— Что вы себе позволяете! — кричал он при всех сотрудниках. — Нам нужно срочно сдавать отчет! Вы вчера ушли на обед, а вернулись только сегодня после обеда.

Удивительно, но я почему-то спокойно смотрел на его багровое лицо, на засаленный воротник пиджака и думал: такому десять тысяч и не снилось. Трое детей, жена не работает.

А он распалялся все больше:

— Работаете спустя рукава, да еще позволяете себе прогуливать!

«Да, вот, могу себе позволить, — подумал я злорадно. — Я могу, а ты нет».

— Да. Позволяю, — сказал я с вызовом.

В бухгалтерии воцарилась мертвая тишина. Сотрудники с испугом смотрели на меня. Наконец начальник обрел дар речи.

— В таком случае позвольте себе написать заявление об уходе, — сказал он, багровея, и вышел из комнаты, хлопнув дверью.

— С превеликим удовольствием! — крикнул я ему вслед. — Всю жизнь мечтал расстаться с этим обществом насекомых!

Я даже сам удивился — что это на меня нашло? Но, глядя на оскорбленных моими словами сотрудников, я схватил лист бумаги, пихнул ногой упавшую со стола папку с отчетом, дрожащей рукой написал заявление и отнес заявление начальнику.

Расчет получил через три дня. Начальник не стал настаивать, чтобы я отработал положенный по закону при увольнении срок. Сотрудники объявили мне бойкот и старались избегать разговоров со мной.

Наконец-то свобода. Причин для беспокойства я не видел — такую должность можно получить без проблем. И вообще что может выбить из колеи, когда у человека много денег? Питаться буду в ночном ресторане «Гурман». Кто сможет доказать, что именно мои деньги пропадают?

Ночью я опять посетил киоск. Хотел купить еще десяток лотерейных билетов. Но, истратив дневные деньги, вынужден был дать ему ночную сотню. У продавца не было сдачи, и он предложил:

— Берите на всю катушку!

Его фамильярность покоробила меня, но, в общем-то, он был прав. Что экономить? Выигрывают все. Так приобрел триста тридцать три билета. Рассовав их по карманам, я не заметил, как ноги сами принесли меня на вокзал.

Хотел перекусить в вокзальном буфете, но вспомнил, что у меня только сотенные. А в буфете потратить больше десятки трудно. Ну что там можно купить — сосиски, кофе с молоком, печенье, шоколад?.. Буфетчица наверняка меня запомнит: дал сотню, а она исчезла… Подумать только — обладать десятью тысячами — и не иметь возможности купить порцию сосисок!

Набравшись решимости, я пошел менять деньги в зал ожидания. На скамейках дремали люди. Я подошел к представительному мужчине и попросил разменять сотню. Он покачал молча головой — у него нет. Обратился к его соседу — тот безразлично отвернулся от меня. И тут одна женщина, пожалев меня, сама вызвалась разменять деньги. Я получил дневные ассигнации и быстро покинул вокзал. Сердце мое колотилось от радости, что мой замысел принес первые плоды, но и от страха — вдруг женщина догонит меня и обвинит в мошенничестве?

На стоянке такси стояло несколько машин с зелеными огоньками. И я невольно подумал: «Еще одна возможность обмена денег».

Когда я сворачивал с привокзальной площади в переулок, мне опять показалось, что вдали во тьме кто-то шевельнулся. Через мгновение навстречу мне выскочил заяц. Быстро-быстро, по-кошачьи перебирая лапами, он промчался мимо. И снова я почувствовал, что весь дрожу, «Откуда здесь берутся зайцы?» — недоумевал я всю дорогу до дому…

Через полмесяца, как предупредил меня продавец, я ночью пошел к нему проверить лотерейные билеты. На один из билетов выпал выигрыш… Как вы думаете, какой?

— Целых двести тысяч! — шепотом произнес администратор и продолжал: — Самый большой выигрыш — двести тысяч. В целом получилась фантастическая сумма. Пришлось даже сходить домой за чемоданчиком.

— Непременно пересчитайте, не обманул ли я вас, — возбужденно шептал продавец, передавая мне деньги.

Когда я наполнил деньгами чемодан, общая сумма перевалила за восемьсот семьдесят девять тысяч!

— Около девяти миллионов! — воскликнул продавец. — Я имею в виду — старыми. Ну, теперь заживете! Поздравляю!

Да, раньше я и подумать не мог, что со мной может произойти нечто такое, замечательное — и вот, пожалуйста!

В ресторане «Гурман», в который я твердо решил ходить, намучившись с вокзальными буфетом, было, как и в прошлый раз, многолюдно, дымно и шумно. Я сел за свободный столик — и тут же появился знакомый официант. Он как-то странно посмотрел на меня и протянул меню. Вместо того, чтобы выбирать блюда, я тревожно думал: «Почему он так смотрит на меня, почему не уходит? Сейчас он спросит: «Это была ваша сотня?»

— Выбрали? — послышался голос официанта.

Стараясь говорить как можно спокойнее, я попросил:

— Принесите то же самое, — и подумал: «Я пропал!»

— Извините… что? — удивился официант. Или сделал вид, что не понял меня?

Больше не было сил притворяться спокойным.

— Что-нибудь! — с вызовом сказал я, в упор глядя на официанта, чтобы показать ему: я знаю, что он все знает, но не боюсь его.

Несколько секунд он молча смотрел на меня, потом повернулся и ушел. Очень быстро он принес мне бутылку коньяка «Камю» и закуски. Поставив все на стол, он взял меня за локоть. Я резко отдернул руку и застыл. Кровь стучала в висках. «Бежать, бежать отсюда!» — кричал я мысленно сам себе.

— Простите, — извинился официант, и я поднял голову. — У вас нитка на рукаве, — сказал он, внимательно глядя на меня.

Я увидел, что он держит двумя пальцами грубую нитку от холщового мешка, и с трудом пробормотал:

— Ничего… Спасибо.

Пытаясь успокоиться, осушил подряд две рюмки коньяку. А в голове толкались мысли: «Нитка… Он произнес это слово с намеком: нитка — мешок… Он знает! Но откуда?.. Помнит и про «Камю»…» Закуска не лезла в горло.

Я посмотрел по сторонам — и похолодел: недалеко от меня за отдельным столиком сидела та женщина с вокзала, которая сама вызвалась разменять мне сотню. Она смотрела сейчас в мою сторону. Но в тот раз у нее были светлые волосы, а сейчас черные. «Перекрасилась или другая? — лихорадочно думал я. — Если другая, то почему она смотрит на меня?.. Понял! Перекрасилась, чтобы я не узнал ее, пока она следит за мной!» Я встал и, боковым зрением наблюдая за ней, поспешил к выходу. Распахнув дверь, кинулся вверх по лестнице и вскоре был на улице. Я бежал, а за спиной слышал голоса, окрики. Припустившись быстрее, метнулся в переулок. И остановился на мгновение как вкопанный. В переулке во тьме что-то тревожно шевелилось, дышало. Вдруг мне показалось, что угол дома, черневший в тени тусклого уличного фонаря, шевельнулся. Я отпрянул и помчался в другую сторону переулка. Бежал что было мочи, а за спиной нарастал равномерный шум. Но уже не голоса, не окрики — я слышал шум приближающейся лавины каких-то мягких, равномерно дышащих существ.

Силы иссякали. Я свернул было в другой переулок, но и там темнота шевелилась, дышала — и вдруг обернулась тысячеголовым стадом уродливых зайцев, мчащихся на меня. Я подскочил к этому отелю, распахнул дверь, одним махом влетел на второй этаж и принялся барабанить в первую попавшуюся дверь. А горячее дыхание приближалось.

Наконец кто-то спросил:

— Кто там?

— Откройте! Откройте! — взмолился я.

Дверь приоткрылась, я оттолкнул какого-то человека, ворвался в комнату, где горела настольная лампа, и захлопнул дверь.

Оказалось, что я был без памяти три дня и три ночи. За мной ухаживал тот самый человек, которого я оттолкнул. Он собирался на пенсию и предложил мне свою должность администратора этого отеля.

Наступила тишина.

— И этот киоск существует на самом деле? — спросил Герт.

— Да. — Администратор посмотрел на часы. — Два часа ночи. Он сейчас открыт. Хотите, пойдем, я покажу?..

— Как-нибудь в другой раз, — смутился Герт. — Постараюсь заснуть.

— А у меня бессонница, — вздохнул администратор, поднимаясь с кресла. — Извините за вторжение. Спокойной ночи!

8

…Пустынная улочка, подстриженные тополя, старые серые, облупившиеся двухэтажные дома. Ветер гонит рыжие листья по пыльной булыжной мостовой. На душе — беспричинная грусть. Листья шуршат под ногами, ветер рвет полы плаща.

Он подходит к покосившемуся двухэтажному дому. Над знакомой дверью вывеска:

«МАЛЕНЬКОЕ КАФЕ».

Две полуразвалившиеся ступеньки. Серая краска на двери облезла и обнажила доски, сырые от дождя. Он открывает дверь… В мягком полумраке небольшого помещения горит оранжевый светильник. Вокруг невысоких столиков расположены мягкие кресла. Посетителей нет. За стойкой — пусто. Он садится за столик ближе к светильнику, откидывается на спинку кресла, закуривает сигарету и ждет. Он вязнет в полумраке, как это бывает во сне. Ему не уйти отсюда, пока не произойдет все, что должно произойти.

Она появляется. Ее лицо вполуоборот скрывают длинные, спадающие на плечи светлые волосы. В полумраке он не может рассмотреть, как она одета. Лишь смутное оранжевое пятно расплывается перед глазами. Она садится за другой столик напротив. Он чувствует на себе ее неотрывный взгляд. Он опускает глаза. Длинные тонкие пальцы постукивают по столу. Она чем-то взволнована. Как же разглядеть ее лицо? Поднимает глаза, но оно еле различимо белеет во тьме. На мгновение черты проясняются, и вот уже он видит это лицо отчетливо и судорожно старается удержать, запечатлеть в памяти, но образ вновь растворяется в полумраке. И светлое пятно излучает неизъяснимое волнение. Оно медленно уплывает, удаляется, и вот его уже нет. Он сидит один, охваченный волнением и тревогой.

Вдруг он чувствует, что за его спиной кто-то стоит. Резко оборачивается… Нет, не она. Это официантка безмолвно смотрит на него.

— Кто она? — спрашивает он.

Но официантка отчужденно смотрит на него, потом открывает книжечку для заказов и молчит в ожидании. Ах, да. Он должен сделать заказ.

— Кофе и коньяк, — говорит он и, не успев затянуться сигаретой, уже видит поднос в руке официантки. Она ставит перед ним чашечку дымящегося ароматного кофе и рюмку золотистого коньяка. Все утопает в оранжевом полумраке.

— Кто она? — умоляюще кричит он.

Но взгляд официантки отрешенный, безучастный, усиливает нарастающую тревогу.

Вдруг она спрашивает:

— Сколько «ы» вы сегодня подчеркнули? — И подает на подносе подвеску для автомашины- маленького пушистого чертика.

…Герт проснулся. За окном было пасмурно. Накрапывал дождь.

Он лежал, не в силах освободиться от странной тревоги, которую оставил в душе этот сон. Потом встал, оделся, запер номер, тихо прошел через холл, где за своим столом, положив голову на руки, мирно спал администратор, и вышел на улицу.

Собирался дождь. Неожиданно стемнело, налетели порывы ветра. Герт собирался пойти в бюро, о котором вчера разговаривал с изобретателем, но вдруг решительно свернул в сторону кафе. Один пустынный переулок, другой, третий… Вот и вывеска:

«МАЛЕНЬКОЕ КАФЕ».

Посетителей не было. Та же официантка скучала одиноко за стойкой.

Он заказал чашку кофе и сел на шаткий стул за такой же неустойчивый, покрытый серым пластиком столик на тонких металлических ножках.

Закурив и выпив кофе, он понял, что… чего-то ждет.

«Чего? — размышлял Герт. — Со мной должно что-то произойти… Именно здесь?.. Глупо. — Он прислушался — опять пошел дождь. — Все, что должно со мной случиться, уже давно произошло…»

Он просидел в кафе целый час, выпил несколько чашек кофе и ушел.

9

Герт уже издалека увидел вывеску:

«БЮРО ИНДИВИДУАЛЬНЫХ ПРОГНОЗОВ».

В безлюдной приемной стояли кожаные кресла, на столике лежали рекламные проспекты с красочными заголовками:

«Пользуйтесь услугами нашего бюро! Экспериментальная система. Бесплатно!» Герт начал читать подробную инструкцию, как получить прогноз «на всю оставшуюся жизнь».

Инструкция начиналась так:

«Для того чтобы предсказать ваше будущее, мы должны знать факты из вашего прошлого».

Далее следовал перечень всевозможных процедур на нескольких страницах. Заканчивалась инструкция словами:

«Предупреждаем: знание будущего — тяжкое бремя. Хватит ли у вас мужества, чтобы нести его?»

«С этого надо было начинать, — с иронией подумал Герт. — Очень уж серьезно пишут они о своей конторе. Очевидно, сверхмощная ЭВМ, о которой говорил изобретатель, сможет кое-что предсказать на ближайшее время. Но на «всю оставшуюся жизнь»?.. Это, конечно, рекламный трюк».

Он вообще скептически относился к гороскопам и прочим способам предсказывать будущее. Но сейчас, хотя и не чувствовал никаких признаков слежки, для обретения какой-то определенности ему необходимо было заглянуть в ближайшее будущее.

Судя по количеству процедур, перечисленных в инструкции, ему придется остаться в этом городе довольно долго. Впрочем, он никуда не торопится.

Оглядевшись, Герт заметил кнопку рядом с дверью в следующую комнату. Нажал на кнопку — дверь открылась. Герт прошел в уютное помещение, где сидящий за столом с табличкой «Психолог» человек в белом халате приветливо улыбнулся и предложил сесть на стул, стоящий сбоку от стола.

Когда Герт сел, психолог протянул ему листок с напечатанным текстом:

«Настоящим подтверждаю, что с инструкцией ознакомлен»

— и попросил расписаться. Затем он включил лежащий на столе портативный магнитофон.

— Рассказывайте.

— Что вас интересует? — смутился Герт.

— Все, — ответил психолог. — От более поздних событий будем продвигаться к более ранним.

Он вынул из халата пачку сигарет «Фрейд», предложил Герту и закурил сам. Некоторое время они молча смотрели друг на друга, затем Герт вкратце изложил события вчерашнего дня.

— Откуда вы прибыли в наш город?

— Как вам сказать, — замялся Герт. Психолог понял его по-своему и попытался успокоить:

— Фирма обязуется не разглашать ваши тайны. Так что говорите правду. — Он улыбнулся. — Иначе трудно рассчитывать на правильный прогноз.

— Я приехал из соседнего города, — начал рассказывать Герт, — в который попал в поисках работы. До этого сменил много должностей. Увольнялся обычно по собственному желанию, но на самом деле… В одном месте я не выполнил задания в срок, в другом — по моей вине в отчет попали неверные данные, в третьем я отослал большую сумму денег по неправильному адресу. Постоянно опаздывал на работу…

После очередного увольнения я долго не мог найти новое место. Был согласен на скромный оклад, лишь бы работа была не слишком ответственной, а нагрузка не очень большой.

Друзья не хотели больше рекомендовать меня и отделывались от моих просьб бесконечными обещаниями. Пришлось заходить в разные учреждения, как говорится, с улицы. И везде отвечали: вакансий нет.

В конце концов я обратился в агентство по трудоустройству.

Служащий выслушал мою просьбу, перелистал исписанную до корки трудовую книжку и со вздохом предложил мне работу в городе, о котором я раньше ничего не слышал.

— Какая там работа? — спросил я.

— Как раз то, что вам надо, — ответил он.

— Нужно подумать, — сказал я и распрощался.

Дома тщетно искал город на карте. Никто из моих знакомых о нем тоже не слышал.

Через несколько дней я посетил опять агентство и рассказал о своих поисках служащему.

— Верно, — кивнул он бесстрастно. — На обычных картах он не обозначен. Если вы согласитесь там работать, мы отвезем вас на машине.

И я согласился.

Это был маленький городок. Серые одноэтажные домишки, пыльные узкие улочки, на которых редко попадались одинокие прохожие. Меня поселили в общежитии, в отдельной комнате.

Работа оказалась несложной — я должен был подчеркивать букву «ы» в печатном тексте. Вначале был несколько удивлен, но потом понял, что мне подобрали именно такую работу, какую я просил. Особых усилий не требовалось, норму — сколько букв нужно подчеркнуть за день — не задавали. Большой ответственности тоже не было — если я нечаянно пропускал где-нибудь «ы», мой начальник, проверяя мою работу, подчеркивал ее сам.

Я сидел в маленькой комнате вдвоем с угрюмым худощавым стариком, который тоже подчеркивал — как оказалось, букву «о».

Надо признаться, это занятие мне быстро надоело.

Первое время я не разговаривал со стариком. Молчал и он. К концу второго рабочего дня я не выдержал.

— Ну и работа, — сказал я вслух.

Коллега продолжал молча подчеркивать буквы.

— Надолго я здесь не останусь, — продолжал я.

— Ошибаетесь, — вздохнул старик, не удостоив меня взглядом.

— За неимением лучшего придется, конечно, и здесь посидеть, но как только найду что-нибудь приличное, — уеду отсюда.

Старик промолчал.

В первый вечер я рано лег спать, устав от переезда и нудной работы. Второй вечер решил посвятить осмотру городка. Как я уже говорил, прохожие на улицах встречались редко. Погруженные в свои не очень-то веселые думы, они не обращали внимания на встречных или заблаговременно переходили на другую сторону улицы. Удивляло то, что в городке не было ни молодежи, ни детишек. Всем, кого я встречал, было за тридцать, как и мне, а то и больше.

— Странный город, — пытался я разговорить старика на следующий день, но он молча продолжал подчеркивать буквы. — Создается впечатление, что все чего-то стыдятся.

С таким же успехом я мог разговаривать и с его буквой «о». «До чего же мрачный тип!» — подумал я и произнес с вызовом:

— Завтра же начну искать себе новое место.

— Поздно, — сказал старик с возмутительным спокойствием. — Вам придется остаться здесь.

— Кто это может меня здесь удержать? — возмутился я.

— Вы сами, — сказал старик своим бумагам.

…Я забыл будильник на старой квартире и из-за этого несколько раз опоздал на работу. Поэтому в день зарплаты, решив купить новый, я зашел в маленький магазинчик с вывеской «Часы».

Покупателей не было. Пожилая продавщица, облокотившись на прилавок, безучастно смотрела прямо перед собой. За ее спиной висели полки, заставленные часами различных марок и размеров. Странно — перед часами белели маленькие прямоугольные бумажки, но цены не указаны.

Обратился к продавщице:

— Простите, я хотел бы купить будильник.

Она продолжала думать о чем-то своем и, лишь когда я повторил просьбу, встрепенулась:

— Что?

— Хочу купить будильник, — повторил я.

— Какой вы выбрали? — спросила она.

— Хотелось бы знать цену, — сказал я.

— Цену узнаете потом, — вяло ответила продавщица.

— Когда потом? — уставился я на нее, думая, что она шутит.

Но продавщица и не думала, оказывается, шутить.

— Когда купите, — зевнула она, прикрывая ладонью рот.

— Странный магазин, — заметил я.

— Почему? — удивилась она.

— В других магазинах цена известна до покупки!

— Здесь все магазины такие, — сказала она, пожав плечами.

Я вышел на улицу в полном смятении и направился к соседней витрине, над которой еще раньше заметил вывеску:

«Головные уборы».

В этом городе я еще ничего не покупал. Нас кормили на работе в столовой бесплатно. Открыв дверь, я увидел за прилавком тоже скучающую пожилую продавщицу. За ее спиной висели кепки, береты, шляпы, и на каждой был прикреплен… такой же белый пустой ценник, как и в магазине «Часы».

— Интересные здесь магазины, — обратился я к коллеге на следующий день.

Молчание.

— Продавщица говорит, что сначала следует приобрести часы, а потом узнаешь их цену!

— Естественно, — буркнул старик.

«В этом странном городе и люди со странностями, — подумал я. Ничего не поделаешь».

Знакомая продавщица по-прежнему томилась за прилавком. Выбрав будильник, который, судя по пластмассовому корпусу, был один из самых дешевых, я попросил:

— Дайте мне, пожалуйста, будильник… Вот этот, желтый…

Она лениво повернулась, взяла с полки синий и протянула его мне.

— Я просил желтый! — настаивал я.

Все так же медленно продавщица поставила синий на место и протянула мне желтый…

— Тот самый, что у вас в портфеле? — неожиданно спросил психолог.

Герт оторопело уставился на него.

«Как он догадался? — изумленно подумал он. — Прямо ясновидящий».

— Просто я слышу, что у вас в портфеле что-то тикает, — пояснил психолог и спросил: — Видимо, он вам очень дорог, если вы его носите с собой?

Герт кивнул и продолжал свой рассказ.

Продавщица, достала из-под прилавка тетрадку и карандаш.

— Где вы работаете? — спросила она.

— Зачем вам это знать? — удивился я. Необычные порядки этого города стали выводить меня из терпения.

— Если вы не в состоянии сразу заплатить за будильник, у вас будут ежемесячно удерживать из зарплаты.

— Вы хотите сказать… — я поставил будильник на прилавок, — что он стоит больше моего месячного жалованья?

Она пожала плечами:

— Я этого не говорила, но… кто знает.

— Так скажите же цену! — настаивал я.

— Значит, вы его берете? — не сдавалась она.

Пришлось смириться:

— Ладно. Беру.

Продавщица записала, где я работаю, и назвала цену, равную моей зарплате за полгода.

— Сколько же тогда стоят эти большие стенные часы? — вскричал я. — Миллион?

— Цена зависит не от величины, — заявила она.

— А от чего же? От чего она зависит? — не унимался я.

Продавщица и не подумала мне ответить.

— А если я возвращу покупку? — Я не знал, как мне достойнее выйти из глупого положения.

— Платить придется все равно, — отрезала она.

На следующий день я рассказал всю историю старику. Он не прекращал своей работы, и мне поначалу трудно было определить, слушает он меня или нет.

— Мне придется более шести месяцев выплачивать долг, — закончил я.

— Здесь все платят долги, — произнес он наконец. — И я тоже.

— Но почему же цену можно узнать только потом? — возмущался я.

— Когда вы принимаете какое-нибудь решение, выбираете тот или иной путь, вы спрашиваете ценник? Нет. Сколько вам стоит тот или иной поступок, вы узнаете позже. Но ведь покупка — тоже поступок, причем самый простой…

Герт замолчал, закурив сигарету из своей пачки «Бетховен».

— Сколько времени вы провели в этом городе? — спросил психолог.

— Пять лет.

— А потом?

Герт замялся.

— Я уплатил все долги и решил покинуть этот город, — ответил он после паузы.

Психолог внимательно посмотрел на него и спросил:

— Такое возможно?

— Как видите, — с легким раздражением ответил Герт и отвел глаза.

Тот выключил магнитофон.

— Хорошо. Продолжим нашу беседу недели через две. Сегодня начните медицинское обследование. Вот направления. — Он вручил Герту кипу стандартных бланков и распрощался с ним.

10

Когда Герт вышел из бюро, был уже полдень. Он пообедал в кафе на ратушной площади, украшенной транспарантами «День здоровья», и решил навестить мэра, чтобы продолжить с ним вчерашнюю беседу.

Войдя в прохладный пустынный коридор ратуши, он увидел, как дверь приемной мэра открылась и из нее вышел какой-то человек. Герт не обратил бы на него внимания, если бы он не показался ему чем-то знакомым. Его лица он не видел, потому что человек направился в другое крыло здания, но, глядя вслед удаляющемуся по коридору человеку, Герт почувствовал странную тревогу.

Когда он вошел в залу, мэр разговаривал по телефону. Увидев его, он закончил разговор и, повесив трубку, улыбнулся Герту:

— Уже вернулись? Так быстро? А я уже думал, что у меня будет скучный вечер… Садитесь.

— Как ваш «День здоровья»? — спросил Герт, сев рядом с ним на высокий стул.

Мэр вздохнул:

— Несознательный у нас народ. Теперь никто не хочет разговаривать.

— Что ж, это можно было предвидеть, — заметил Герт неосторожно.

Лицо мэра побагровело. Он стукнул кулаком по столу так, что стакан на подносе задребезжал.

— Молодой человек! — воскликнул он. — Запомните — «предвидеть ничего нельзя!

Подождав, пока мэр выпьет воды и успокоится, Герт напомнил ему:

— Вы вчера начали что-то рассказывать…

— Да. Как раз насчет «предвидеть»… Как я уже говорил, перед тем, как попасть сюда, я был мэром одного из экспериментальных городов на Альтрусе. Город был построен в качестве опытного образца города будущего. Город, в котором не было денег; были созданы сказочные условия. Чтобы максимально реализовать принцип равенства, архитекторы сконструировали город в виде гигантского ступенчатого веретена. Верхняя надземная половина его днем медленно вращалась, чтобы солнце светило одинаково для всех. Жителей обычного небольшого городка в соответствии с их профессиями распределили по плоскостям, по количеству представителей данной профессии. Там были плоскости учителей, врачей, инженеров, рабочих, руководителей и так далее. На каждой плоскости находились абсолютно одинаковые домики с одинаковыми зелеными двориками. На самой вершине стоял один-единственный, точно такой же, как и у других, коттедж. В нем жил мэр города.

— Это были вы? — спросил Герт.

Мэр кивнул и почему-то вздохнул.

— А что находилось в подземной части веретена?

— Тоже плоскости.

— Странно, что нашлись желающие жить в подземелье.

— Желающие? Не то слово, молодой человек, — блеснул глазами вскочивший с кресла мэр. — Место под землей можно было приобрести только за большие деньги. Чем глубже, тем дороже. Перед переселением, до ликвидации денег, эти места пошли с аукциона.

— И кто же поселился в самом низу?

— Босс! Человек, заплативший миллион.

— В обыкновенном городке нашелся миллионер?

Мэр развел руками:

— Представьте себе.

— Почему все-таки все стремились поселиться в подземной части?

— Понимаете… — Мэр наклонился к нему поближе. — Это же прекрасное убежище на случай войны с Эгосом…

— Очень интересно, — заметил Герт. — Самое интересное, конечно, то, что вам удалось организовать жизнь без денег.

— Мы производили продуктов и товаров достаточно, чтобы удовлетворить спрос наших жителей, — ответил мэр без особого энтузиазма.

— Что, — сказал Герт, — прекрасный город!

Мэр даже руками замахал:

— Кошмарный! Там такое началось! Мне пришлось издать указ о запрещении веревочных лестниц. Представьте себе, все стали изготовлять веревочные лестницы.

— Веревочные лестницы? — удивился Герт.

— Все дело в лифте, — вздохнул мэр. — Представьте себе конструкцию города: веретено; внутри, вдоль оси, как челнок, движется лифт; к нему от каждой плоскости ведут тоннели, как спицы колеса — к втулке. Магазины находятся на нулевой плоскости, на поверхности земли. Там же живут продавцы и прочие торговые работники. Когда есть вызовы, лифт сначала поднимается на самый верхний этаж, потом начинает спускаться, забирая пассажиров поочередно с каждого этажа. Наполнившись, привозит людей на нулевую плоскость. Затем опускается до самого нижнего этажа и, поднимаясь вверх, забирает пассажиров с каждого подземного этажа и доставляет их на поверхность земли к магазинам. Поэтому утром, когда открываются магазины, первыми у дверей оказываются те, кто живет либо глубоко под землей, либо высоко в надземной части. Вот некоторые и стали изготавливать веревочные лестницы, чтобы под покровом ночи спуститься раньше других на землю и занять очередь в магазины. — Мэр вздохнул. — Сначала я ввел систему штрафов и контролеров, потом пришлось издать строгий указ о веревочных лестницах… Все равно нарушали.

— Позвольте, — удивился Герт, — вы же сказали, что товары все получали бесплатно, и было их в достаточном количестве… Зачем же людям рисковать?

— Я же говорю — несознательный народ! Например, вдруг всем захотелось иметь серебристо-голубые гудящие шары. — Мэр с досадой кивнул в сторону шара под сводами зала, нажал какую-то кнопку на столе — и шар, засветившись, начал тихо гудеть.

— Откровенно говоря, это гудение действует на нервы, — смущенно признался мэр и выключил шар. — А жители в городе из-за этих шаров до драки дошли…

— А для чего эти шары нужны? — спросил Герт.

— Просто так, — пожал плечами мэр. — Висит и гудит.

— Значит, шаров все-таки не хватило для всех?

— Дело в том, что вокруг нашего экспериментального города находились самые обыкновенные города. А там по-прежнему все — за деньги. Им надо было расширить сферу сбыта. Некоторые свои товары мы обменивали на те, которые производились в соседних городах. Они поступали к нам небольшими партиями. Вот одна фирма и преподнесла нам вагон этих шаров. Что тут началось!

Мне все завидовали, что я живу на самом верху, имею прямое сообщение с магазинами, а ведь совершенно напрасно. Представляете, стоишь на самом верху, город вертится, ветер дует, тебя так крутит, что голова кругом идет. Вот и перелом. — Мэр показал на свою ногу и продолжал: — По-моему, босс устроился намного лучше. Но его у нас жалели: бедный, света белого не видит… А на меня пальцем показывали — себе в первую очередь шар достал. И босс достал. Ну и что? Какой толк от этого шара?

— Зачем же вы его приобрели? — спросил Герт.

— Жена попросила, — вздохнул мэр. — Видела такой у своей тетки в соседнем городе.

В дверь постучали.

— Приема нет! Нет! — закричал мэр, обращаясь к стоявшему за приоткрывшейся дверью.

Кто-то кашлянул, и дверь захлопнулась.

«Опять, наверное, изобретатель», — подумал Герт.

— Вот вы, молодой человек, все время говорите «предвидеть», вернулся мэр к начатому разговору. — Вам, наверное, лет сорок пять, не больше?

Герт кивнул.

— Вы родились на Альтрусе?

— Нет.

— Значит, вы из переселенцев. Грандиозный эксперимент! И все-таки — стоило не учесть лишь одно незначительное обстоятельство, а какие непредсказуемые последствия!

«Странно, что он называет катастрофу «незначительным обстоятельством», — подумал Герт.

— Катастрофу, конечно, нельзя было предвидеть, — начал он.

— Какую катастрофу? — спросил мэр удивленно.

— Ту, которая произошла при переселении, — удивился, в свою очередь, Герт.

Как-то странно посмотрев на него, мэр сказал:

— Значит, вы ничего не знаете…

В дверь опять постучали.

— Нет, это невозможно! — воскликнул мэр.

Услышав покашливание, Герт обернулся и увидел вошедшего изобретателя. Глаза его лихорадочно блестели.

— Сегодня вы обязаны принять меня, больного человека! — прохрипел он. — Иначе я буду жаловаться, что вы игнорируете общегородской праздник, День здоровья!

Мэр от неожиданности на миг потерял дар речи.

— Я еще зайду к вам, — решил Герт оставить их наедине.

Мэр развел руками и буркнул изобретателю:

— Проходите.

11

Вернувшись в гостиницу, Герт обнаружил, что там появились новые жильцы. В холле за шахматным столиком сидели двое мужчин, погрузившись в обдумывание ходов, третий стоял рядом, наблюдая за игрой.

Впереди был скучный вечер. От нечего делать Герт остановился рядом с играющими и разглядывал не столько игроков, сколько болельщика. Маленького роста, совершенно лысый, с каким-то фанатическим блеском в глазах, он держался очень важно, словно он по меньшей мере президент шахматного клуба.

— Играете? — спросил он высокомерным тоном.

Герт кивнул:

— Немножко.

— Я буду играть только с победителем! — важно заявил коротышка.

Закончив партию, проигравший молча уступил место за столиком. Герт без труда обыграл победителя и взглянул на коротышку. Тот отмахнулся:

— Сыграйте еще круг.

Герт снова обыграл и первого и второго партнера и, утратив интерес к игре, собрался уходить.

— Подождите! — остановил его милостиво коротышка. — Теперь я сыграю с вами.

Когда фигуры были расставлены, коротышка сказал:

— Только я предлагаю сыграть по иным правилам! — Он бросил на шахматную доску тральные кости и заявил: — Каждый раз бросаем кости, и, у кого выпадет больше очков, тот и будет делать ход.

«Сумасшедший», — подумал Герт и осторожно спросил:

— Позвольте! Зачем же так? В таком случае игра теряет смысл.

— Напротив! — упрямо возразил коротышка. — Именно в таком случае она его приобретает!

Партия закончилась молниеносно. После двух ходов Герта противник получил возможность сделать четыре хода подряд и самодовольно объявил:

— Мат!

Герт поднялся со стула.

— Ну, что скажете? — победоносно спросил коротышка. — Вы играли лучше всех, но счастье улыбнулось мне — и поэтому я победил, — важно говорил он, поднимаясь вслед за Гертом по лестнице.

— Извините, — не выдержал Герт. — Я не могу понять, зачем вам понадобилось нарушать правила игры?

— И он еще спрашивает! — закатил круглые глаза странный человечек. От радости он чуть ли не плясал на месте. — Молодой человек, вы ничего не понимаете в жизни.

Герт онемел от неожиданности.

— Почему вы так считаете? — наконец спросил он.

— Вы думаете, что эта игра — шахматы? Это — сама жизнь! Жизнь — где случай решает все!

Он остановился перед своим номером и, по-видимому, уже забыв о Герте, пытался Открыть ключом дверь, мурлыкая себе под нос какую-то песенку.

Внезапно Герта осенило, как возразить сопернику:

— Случай помог вам выиграть одну партию. Но вы уверены, что сможете победить, играя целый матч?

Коротышка замолчал и сник прямо на глазах, даже, казалось, стал еще меньше ростом.

— Матч? — повторил он растерянно. — Об этом я не думал… — Он схватился за голову и простонал: — Неужели все начинать сначала?

12

Герт одиноко сидел в номере, не зная, чем заполнить время, оставшееся до сна.

Вдруг в коридоре послышались шаги, остановились у его двери, раздался стук, и дверь приоткрылась.

— Входите! — обрадовался Герт, увидев изобретателя. Вслед за ним появился еще какой-то подозрительный небритый тип.

— Не помешаем? — спросил изобретатель еле слышно и закашлялся. — Не бойтесь, это не заразное. Хронический бронхит, приобретенный в холодном коридоре ратуши, — прохрипел он, вытирая слезы платком.

— Ничего, ничего, садитесь, — предложил Герт.

— Знакомьтесь, — показал изобретатель на своего спутника. — Консультант патентного бюро…

— Бывший, — вежливо уточнил тот, поклонившись.

— Мы по поводу детектора, — сказал изобретатель, усаживаясь в кресло. — Боюсь, что уедете, и я не успею объяснить вам принцип его работы.

— Возможно, я останусь в вашем городе, — задумчиво сказал Герт. Меня нигде не ждут…

— В бюро прогнозов не обращались? — поинтересовался консультант.

— Обратился.

— Вот они вам и скажут, останетесь или нет.

— Не верится.

— Зря. — Изобретатель высморкался в платок. — Мэр тоже в бюро не верит. Его любимая фраза — «Никакой психологии нет!».

— Еще: «Предвидеть ничего нельзя!» — добавил Герт, улыбаясь.

— Скажите, мэр наконец принял вас?

— Принял! Выгнал через пять минут, — изобретатель опять закашлялся.

— Вы извините, — сказан консультант. — Он совсем охрип, — показал он на изобретателя, — и просил меня рассказать вам о детекторе.

Герт достал из тумбочки бутылку коньяка, налил по стаканам и предложил изобретателю:

— Подлечитесь немного.

— Спасибо, — прохрипел тот.

— Сейчас я вам расскажу, — сказал консультант и залпом выпил коньяк. — Все расскажу про этот проклятый детектор истины. Слушайте. Раньше я работал консультантом в патентном бюро изобретений и открытий, где меня считали неплохим специалистом. Однажды вечером, когда я возвращался с работы домой, меня остановил незнакомый человек. Это был он. — Консультант показал на изобретателя. — Он попросил выслушать его, так как он изобрел нечто из ряда вон выходящее. Я посоветовал ему зайти в бюро в рабочее время. Он буквально умолял рассмотреть его изобретение в частном порядке, ссылаясь на то, что официальные инстанции ему не верят.

Надо сказать, в бюро наше кто только не приходит. Каждый год дватри одержимых приносят новый проект вечного двигателя… посмотрел я на него: глаза ясные, без фанатического блеска. Спрашиваю: «Почему вы выбрали именно меня?»

«Потому, что ваши показатели мне подходят, — нагло отвечает он и улыбается: — Вы меня не узнаете?»

Смотрю, действительно где-то встречал этого человека. А когда он достал из кармана микрокалькулятор, я вспомнил.

Дня за три до этого возвращаюсь я в кабинет с обеденного перерыва, вижу, на моем столе лежит чей-то микрокалькулятор. Я повертел его в руках и еще удивился, что цифры на табло плывут одна за другой. Вдруг за спиной слышу голос одного из посетителей:

«Извините, это мой».

Я отдал ему микрокалькулятор и больше его не видел. И вот теперь он подошел ко мне на улице.

«Вы, по-видимому, усовершенствовали микрокалькулятор?» — спросил я.

«Нет, — говорит, — калькулятор — это для маскировки, я вмонтировал в его корпус свое изобретение, детектор истины».

А надо сказать, кто работал в патентном бюро, тот знает: самый верный способ вызвать недоверие к изобретению — это дать ему простое название. Если в названии встречаются малопонятные термины, например: тензорный гиперболохронометрический трансформатор, то бюро отнесется к изобретению серьезно и через год выдаст патент. Но если бы автор этого гиперболохронометрического трансформатора честно назвал его машиной времени, разговаривать с ним не стали бы.

Ну так вот, я и спрашиваю его, — консультант кивнул в сторону изобретателя:

«Детектор истины? Это нечто вроде детектора лжи, что ли?»

«Почему-то все задают мне такой вопрос, — говорит он. — Нет, это устройство, позволяющее вычислить характер человека».

«Как вычислить?» — удивился я.

Он объясняет:

«Возьмем, например, тесты Роршаха, которые используют психологи. Испытуемый должен ответить минимум на шестьсот вопросов, и по ответам определяют, какие свойства у него есть, а каких нет. Но эта процедура очень субъективна. А детектор истины, попадая в руки человека, считает информацию из его мозга о его поступках и вычисляет показатели его ума, хитрости и альтруизма. Максимум — сто, минимум — ноль. Заметьте, это истина, а не субъективное мнение».

— Не может быть! — удивился Герт. — Держишь калькулятор в руках, а информация считывается из мозга?

— Не забывайте, — прохрипел, не выдержав, изобретатель, — что каждая нервная клетка вашего тела связана с мозгом. Схему приемника этой связи я создал за три месяца. Двадцать лет жизни ушло на точное определение, что такое ум, хитрость и альтруизм. — Изобретатель опять закашлялся, и консультант замахал на него руками:

— Помолчи! Ну так вот, я его спрашиваю: «А зачем такой детектор вообще нужен?» Он объясняет: «Очень нужен начальникам отделов кадров при приеме на работу. Школьникам при выборе профессии. Вступающим в брак…»

И я, идиот, взялся ему помочь.

— А в нашем городе, где все молчат, детектор вообще незаменимая вещь, — вмешался изобретатель, не обращая внимания на выпад приятеля.

С сожалением взглянув на него, консультант продолжал рассказывать:

— Достал он свой «детектор» из кармана и говорит:

«Перед тем как включать, скажите, как вы сами себя оцениваете. А потом сравним с показателями детектора».

Я согласился. Не могу сказать, что я полный альтруист, но работаю над собой… Звезд с неба не хватаю, но вроде бы не дурак. Схитрить тоже приходилось… Так что могу рассчитывать на средние показатели по всем трем шкалам. Включил и микрокалькулятор — он показывает: пятьдесят, девяносто пять и семь.

«Это чего же у меня так мало?» — спрашиваю у гостя. Он поясняет: «Пятьдесят — это показатель ума, девяносто пять альтруизма. Хитрости действительно у вас маловато».

Я обиделся: «Что же, по-вашему, я такой простодушный?»

«Бесхитростный, скажем так… — уточнил он и начал успокаивать: — Не огорчайтесь, самооценка всегда расходится с истиной. Зато какой высокий у вас показатель альтруизма! Именно поэтому я вас и выбрал…»

«Альтруизмом, — говорю, — на нашей планете никого не удивишь. А шкала хитрости у вас, очевидно, не доработана. — И вдруг вспоминаю, что родственники часто говорят: «Какой же ты у нас простофиля». Ладно, — говорю. — Вещь интересная. Только надо бы еще на ком-то проверить».

«Вот и я хотел вас просить, — обрадовался он. — Проверьте, пожалуйста, на людях, кого хорошо знаете…»

На том и расстались, договорились встретиться на следующий день.

Иду я домой и думаю: «Кого я хорошо знаю? Конечно, жену, родственников, сотрудников…» Прикинул показатели моей жены. Хитрости у нее еще меньше, чем у меня. Ума — тоже маловато. А вот альтруизма в избытке.

Пришел, рассказал жене о детекторе истины.

«Это что же, такой гороскоп?» — спрашивает она. Ничего не поняла! С трудом ей втолковал, что это абсолютная истина.

«Раз абсолютная, — засмеялась она, — значит, надо к этому и отнестись абсолютно серьезно. Давай завтра утром, на свежую голову и проверим».

А утром, сами знаете, не до этого, на работу надо бежать. Вот я и решил сначала опробовать детектор на своих родственниках, прикинув, кто из них самый умный, кто самый хитрый и кто самый бескорыстный.

Воспользовался советом этого хитреца, — показал консультант на изобретателя. — Оставлю микрокалькулятор на столе какого-нибудь коллеги, только он его возьмет в руки, — я подскакиваю: «Извини, это мой. Забыл по рассеянности», — а сам смотрю на шкалу.

Рассказчик вдруг умолк, уставившись на бутылку. Герт снова разлил коньяк по стаканам и спросил нетерпеливо:

— Ну и как, проверили?

— Проверил, — ответил консультант и залпом выпил. — И понял, что детектор нагло врет.

После работы мы встретились опять.

«Ну как, проверили?» — спрашивает он.

«Можете ваше изобретение выбросить в мусоропровод», — сказал я.

«Почему?»

«А потому, — говорю, — что по вашему детектору в нашем бюро самый умный оказался глупцом, самый простой — хитрецом. Но что самое абсурдное — настоящих альтруистов вообще не нашлось».

«Ничего удивительного», — говорит он.

«Где же мы, по-вашему, живем? — возмутился я. — Разве не на Альтрусе?»

«Это еще ничего не значит, — заявляет он и спрашивает: — А какие показатели у того человека, которого в вашем бюро считают самым умным?» — Я достал свой блокнот. «Пожалуйста: ума — тридцать девять, альтруизма — два, хитрости — девяносто девять».

«Неужели вы не догадались, в чем тут дело? — улыбнулся он. Повышенный уровень хитрости помогает вашему товарищу скрывать нехватку ума».

«Вот как… А как же могло получиться, что у самого простодушного коллеги по вашему детектору показатель хитрости — около ста?»

«Ну, разве это была бы настоящая хитрость, если бы ее замечали! Кроме того, о хитрости другого человека может судить тот, кто сам еще хитрее».

Мне стало не по себе… «Нет, — думаю, — свою жену лучше не проверять…» И как назло, зашел в комнату именно тогда, когда она держала детектор в руках.

Консультант замолчал.

— Ну и что же? — спросил Герт.

— Лучше не спрашивайте, — махнул рукой консультант, налил себе в стакан коньяка и выпил. — Она оказалась совсем не альтруисткой, только прикидывалась доброй и самоотверженной. Сначала не поверил, когда увидел показания детектора. Но стал присматриваться, следить… Вот, — показал он на изобретателя, — этот человек своим изобретением разбил мою семью и лишил меня работы. Как видите, я начал пить…

— Истина в вине, — сказал изобретатель хладнокровно.

— Почему вас уволили? — спросил участливо Герт.

— Потому что я помог ему запатентовать изобретение, когда наконец поверил в него. Я посоветовал ему переименовать детектор истины в «Диспозиционный мультихарактеристический верификатор психомоторных функций», и через год он получил патент. Об этом случайно узнала моя жена, с которой к тому времени я уже развелся. В отместку она рассказала моему начальнику, что измеряет этот прибор… Тот, конечно же, захотел узнать свои показатели. Когда выяснилось, что у него ума и альтруизма — меньше десяти, он обвинил меня в том, что патент оформлен на неисправное изобретение. И мне пришлось уволиться… А мой приятель еще утешает меня: ничего, зато ты познал истину! Зачем мне истина, если от нее — одни несчастья! — воскликнул уже основательно захмелевший консультант.

— Ты забыл, — вмешался изобретатель, — что с тех пор у тебя улучшились на десять единиц показатели хитрости и ума.

— А показатель альтруизма понизился! На целых двадцать единиц, обиженно возразил консультант. — И вообще до встречи с тобой я был счастливым человеком.

— Знаете, почему мэр не хочет внедрять мой детектор истины? — обратился изобретатель к Герту.

— А какие у него показатели? — задал Герт встречный вопрос.

В это время в дверь постучали.

— Войдите! — откликнулся Герт, спрятав недопитую бутылку коньяка в тумбочку.

— Извините, я вам помешал, — сказал администратор, входя в номер.

— Мы уже уходим, — поднялся изобретатель. — До встречи, — поклонился он Герту.

— Спасибо за приятный вечер, — раскланялся с Гертом консультант и, покачиваясь, последовал за своим приятелем.

— Они всех приезжих обрабатывают, — сказал администратор. — А меня побаиваются. Я не верю в их изобретения и выгоняю их отсюда.

— А у вас опять бессонница? — спросил Герт, чтобы сменить тему разговора.

— Не говорите! — уселся администратор в кресло.

— Вы же днем спали, — заметил Герт.

— Днем… А ночью не могу… Заснешь с такими жильцами. — Он перешел на шепот. — Вчера у нас поселился такой же ненормальный, как этот изобретатель. Ищет смысл жизни.

— Все люди по-своему странны… — заметил Герт.

— Так вы не надумали сыграть в лотерею?

«Нет уж», — подумал Герт, а вслух сказал:

— Сначала мне нужно достать где-то удостоверение личности. Я все забыл в том городе, откуда приехал… Вы не могли бы помочь?

— Пожалуйста. — Администратор перешел на шепот. — Но только за ночные деньги.

— А без лотереи нельзя? — спросил Герт, глядя на измученное лицо администратора.

— Тогда разменяйте мне сотню, — достал тот из кармана новенькую купюру. Разменяв деньги, Герт спросил, не может ли он посоветовать и ему какую-нибудь работу?

— Конечно, могу, — повеселел администратор, пряча полученные купюры в карман. — Что вы умеете делать?

«Только подчеркивать букву «ы», — мысленно усмехнулся Герт.

— О! Хотите, я вас оформлю работать в отеле? — предложил администратор. — А то я днем все время засыпаю, — добавил он улыбаясь.

13

Когда Герт снова пришел в «БЮРО ИНДИВИДУАЛЬНЫХ ПРОГНОЗОВ», психолог попросил его продолжить рассказ о своей жизни.

— Расскажите о вашем первом браке. Вы говорили, что развелись с вашей первой женой.

— Да.

— Вы нашли другую или она встретила кого-нибудь?

Герт покачал головой.

— Что же произошло?

— Ничего особенного, — замялся Герт. — Даже не знаю, как вам объяснить…

— Признайтесь, — внимательно посмотрел ему в глаза психолог, — вы верите в возможности нашей фирмы? — Заметив замешательство на его лице, он улыбнулся. — Можете не отвечать… Давайте поступим иначе. Я сам расскажу вам, что произошло в вашей семейной жизни.

Психолог порылся в ящике картотеки, достал кассету с биркой «Версия № 6», вставил ее в магнитофон на столе и включил. Герт услышал незнакомый мужской голос: «Что-то давило, душило меня, я пытался освободиться, крикнуть и проснулся. В комнате царил предрассветный полумрак. Было очень душно. Я приподнялся и взглянул на жену. Она спала, отвернувшись от меня, близко к краю кровати. Посмотрел на будильник, стоящий на тумбочке жены, и поразился: циферблат часов странно изогнут. Я протянул руку, чтобы разбудить жену, но наткнулся на какое-то невидимое препятствие. Стена! Разделив кровать пополам, стена перегородила комнату от пола до потолка на две части. Окно и дверь, ведущая в прихожую, были на другой стороне.

Я громко позвал жену, но она не шелохнулась. Я понял, что сквозь стену она меня не слышит. Вдруг она приподнялась, протянула руку к тумбочке и нажала на кнопку будильника. Немного полежав, она встала и подошла к окну. Раздвинув шторы, она накинула на себя халат и распахнула окно, потянулась и на миг замерла, наслаждаясь свежим воздухом. А я ощутил, как душно в моей части комнаты.

Наконец она повернулась ко мне. Я начал размахивать руками и стучать кулаком по стене. Но она вышла из комнаты, не обращая на меня никакого внимания. Что она дальше будет делать? Сначала сварит кофе или придет переодеваться? Неизвестно. Я ухожу на работу позже ее, и когда встаю, ее уже нет.

Но вот она появилась в дверях. Я вскочил и снова стал кричать и размахивать руками. Она спокойно подошла к гардеробу и стала одеваться. Потом села к туалетному столику. Она сидела ко мне спиной — и я увидел в зеркале ее лицо. Это было совсем чужое лицо. Сначала казалось, что она улыбается мне. Но как только я подошел ближе, ее лицо вдруг скривилось, нижняя половина резко сдвинулась, как в кривом зеркале. Я понял, что так искажает стена.

Жена взглянула на часы, вскочила и вышла из комнаты.

Хватит ли мне воздуха до ее возвращения? Да и заметит ли она меня, вернувшись? Я с отчаянием огляделся. Кроме тумбочки, здесь ничего не было. Вывалив на пол книжки и сигареты, я поднял тумбочку и с размаху швырнул ее в стену. Я зажмурился и прикрыл руками лицо от ожидаемых осколков. Но тумбочка отскочила от стены, дверца сломалась… Вдруг я заметил на подушке листок бумаги. Схватил его и прочел: «Стена исчезнет, если…» Здесь было указано, как избавиться от стены. Нужно только дождаться возвращения жены и передать ей содержание записки. Я лег на постель, закрыл глаза».

В этом месте рассказа психолог выключил магнитофон, перемотал какую-то часть записи и включил снова. Теперь Герт услышал женский голос.

«Вернувшись с работы, я, как обычно, пошла переодеваться в спальню. Включила свет и замерла. Мой муж стоял на кровати с поднятыми руками. Его губы на перекошенном лице беззвучно шевелились.

— Что с тобой? — крикнула я, подбежав к нему. Хотела схватить его за руку, но натолкнулась на невидимое препятствие — прозрачную стену, неизвестно как появившуюся в нашей комнате.

— Боже мой! Что это? — крикнула я ему.

Он беззвучно шевелил губами, прижал к стене какой-то клочок бумажки, на котором было что-то написано. Я пыталась прочитать, что написано на его листке, но буквы были перекошены, расплывчаты. Кроме того, нужно было срочно действовать, чтобы вызволить его оттуда.

Я принесла молоток и ударила по стене, но он отскочил, как от упругой резины. Муж напряженно наблюдал за мной. Мне стало жутко, потому что выражение на его лице менялось каждую секунду. На мгновение мне почудилась злобная усмешка. Потом он стал водить пальцем по стене. «Начинает сходить с ума», — с ужасом подумала я. Не было сил смотреть на его жуткое лицо. Решила пойти за помощью в ЖЭК. Я пыталась объяснить, что мне нужно, но мне не поверили. Пришлось их привести в нашу спальню. Целая делегация из ЖЭКа стояла и с большим интересом разглядывала моего мужа. А он, небритый, в пижаме, метался на своей половине спальни, словно в огромном аквариуме, и водил пальцем по прозрачной стене. Каждый из них тоже пробовал разбить эту стену молотком, но безуспешно. И только потом стали куда-то звонить и просили прислать машину (не знаю, как она называлась), которой ломают асфальт. Машину обещали дать на следующей неделе, и они спокойно собрались уходить.

— Он же умрет с голоду! — закричала я.

Стали обсуждать, как долго может человек прожить без воды и еды. А муж все стоял за стеной и лихорадочно водил по ней пальцем.

Все-таки я добилась — на следующий день приехали какие-то рабочие с этой машиной. Но и она не помогла. Сначала они попробовали взломать прозрачную стену, но даже не поцарапали ее. Тогда попытались пробить стену спальни со стороны ванной. И сначала дело пошло — отвалились большие куски бетона, но потом застряли. Пробовали пробиться в спальню с разных сторон, но безуспешно. Наступил вечер. Рабочие пообещали прийти утром и попробовать из верхней квартиры взломать наш потолок, если, конечно, разрешат соседи. Я умоляла их сделать это сразу, ведь муж вторые сутки ничего не ел. Но они сказали, что человек может прожить без еды месяц.

Проснувшись утром, я обнаружила, что стена исчезла. Муж лежал, неестественно согнувшись, пальцы рук застыли на горле.

— Ты спишь? — вскрикнула я в ужасе, уже зная, что кричать бесполезно.

Я вскочила с постели и увидела рядом с ним клочок листка. «Стена исчезнет… — прочитала я, — если каждый из вас напишет на ней имя другого».

Психолог выключил магнитофон и внимательно смотрел на притихшего Герта. Наконец спросил:

— Вы согласны с этой версией?

— Да. Именно поэтому мы и развелись. Стена… — задумчиво сказал Герт.

— Типичный случай… Теперь расскажите, пожалуйста, что случилось с вашей второй женой.

— Она… Она погибла… В катастрофе при переселении. Многие тогда потеряли своих близких.

— Да, я знаю. Но расскажите подробнее.

— Когда мы прилетели в пункт распределения, на промежуточную космическую станцию, нас поселили в изоляторе, отдельно. Вдруг выяснилось, что произошла какая-то авария и для всех не хватает кислорода ни для полета на планету расселения, ни для возвращения на Землю. Каждый супруг должен был сделать выбор.

— И вам было предоставлено право выбрать, кому остаться в живых — вам или вашей жене? — уточнил психолог.

— Да, — кивнул Герт.

— И вы пожертвовали собой?

Герт кивнул.

— Но все равно погибла ваша жена?

— Да. Произошла катастрофа, в которой погибли многие.

— Вы, как я понял, многого не знаете… — Психолог задумался. Затем сказал: — Впрочем, это уже неважно… Приходите через неделю. Мы вручим вам готовый прогноз.

Выйдя из бюро, Герт взволнованно прошелся до ратушной площади. «С катастрофой связана какая-то тайна, это ясно…»

14

Как всегда, мэр охотно принял его.

— Помните, — спросил Герт, усаживаясь на высокий стул поближе к мэру, — вы обещали мне рассказать о переселении?..

— Я был одним из исполнителей этого грандиозного эксперимента, охотно отвечал мэр. — Поэтому знаю все подробности.

— Расскажите, пожалуйста.

— Что ж, слушайте… Раньше эта информация была засекречена. Совсем недавно мы обнародовали эти данные. Тридцать лет назад в связи с перенаселением Земли мы искали планету с подходящими для жизни людей условиями. Наконец нашли сразу две такие планеты. Они вращались вокруг своего солнца на близких орбитах… Все совпало — похожие климатические условия, родственные виды растений, почти такая же Длина суток. В процессе переселения было принято решение очистить общество от эгоистов. Вот и решили разделить переселенцев на альтруистов и эгоистов и поселить их на разных планетах. Одну планету назвали Альтрус, другую Эгос.

— Но как смогли установить, кто есть кто? — спросил Герт.

— Очень просто. Видите ли, переселению подлежали только бездетные супружеские пары. Когда они прилетели на промежуточную станцию, мужчин изолировали от женщин. И каждой группе говорили об аварии и нехватке кислорода. Предлагали пожертвовать жизнью: жене — ради мужа, мужу — ради жены. Альтруисты согласились пожертвовать собой, эгоисты — нет. Первых отправили на планету Альтрус, вторых — на планету Эгос.

— Но ведь нам сказали, что произошла катастрофа? — тревожно возразил Герт.

— Это миф. Причем, как всегда, больше всех пострадали альтруисты, — развел руками мэр. — Сначала решились на смерть, потом, узнав о катастрофе, оплакивали своих мнимопогибших супругов.

— Как это «мнимопогибших»? — воскликнул Герт.

— Потому что катастрофы не было, — ответил мэр.

— И моя жена не умерла?

— Она умерла для вас, — глянув с сожалением на Герта, вздохнул мэр. — Мы говорили альтруистам о гибели их супругов в катастрофе только потому, чтобы как-то утешить их и освободить от спутников жизни, вынесших им смертный приговор.

— И вы считаете, что имели на это моральное право?.. — спросил Герт, не зная, радоваться ему или переживать по поводу известий о жене.

— Экспериментов без побочных явлений не бывает… — отвел глаза мэр и, выпив стакан воды, продолжал: — Те из супругов, кто взаимно подарили друг другу жизнь, встретились на Альтрусе, а те, кто отреклись друг от друга, — на Эгосе.

Предполагалось, что большинство переселенцев попадет на Эгос — по сути дела, все люди эгоисты. Думали, что на Альтрусе окажется в лучшем случае десятая часть. Члены комиссии по переселению много спорили, но согласились сначала построить на Эгосе девять стандартных городов, а на Альтрусе только один. Но переселенцы распределились поровну. Оказывается, когда один из супругов эгоист, другой обязательно альтруист. Даже запатентовали открытие: «Эгоисты женятся на альтруистках, альтруисты — на эгоистках». Эта статистическая закономерность дает себя знать только при большом числе супружеских пар.

— А если в браке состоят два эгоиста или два альтруиста? — спросил Герт.

— Это бывает очень редко. Психологи из комиссии по переселению объяснили это так: альтруизм — потребность жертвовать, а эгоизм требует жертв; лишь сочетаясь друг с другом, эгоист и альтруист могут жить в гармоничном равновесии.

— Но вы же считаете, что никакой психологии нет, — заметил Герт.

— Конечно, нет! Зато есть психологи. Они вам объяснят все, что хотите. Задним числом, конечно… Так вот, пришлось построить на Альтрусе дополнительно несколько городов.

Мы были уверены, что уже лет через двадцать на Альтрусе образуется нечто подобное «Утопии» Томаса Мора. Я не случайно согласился стать мэром одного из городов Альтруса. У меня была заветная мечта — дожить до того времени, когда результаты эксперимента будут налицо. Но, как вы думаете, кого вырастили альтруисты? Закоренелых эгоистов. Конечно, если рассматривать в целом. У некоторых альтруистов дети выросли альтруистами, но таких очень мало. А дети эгоистов, вынужденные заботиться о своих родителях, выросли альтруистами. В итоге на обеих планетах эгоисты перемешались с альтруистами. И что самое возмутительное — члены делегаций с Эгоса, которых мне приходится часто принимать, все настойчивей утверждают, что нашу планету надо переименовать в Эгос, а их планету — в Альтрус! Что вы на это скажете?

— Извините, я себя чувствую не очень хорошо. Я еще зайду, ответил Герт, встал и распрощался с озадаченным мэром.

«Значит, она жива», — думал он, идя в сторону отеля. Ему вспомнились слова мэра: «Для вас она умерла».

«Что ж, он прав, — думал он уже вечером, лежа в своем номере, — для меня она умерла».

15

Через неделю, когда Герт снова пошел в «БЮРО ИНДИВИДУАЛЬНЫХ ПРОГНОЗОВ», ему показалось, что психолог не в духе. Впрочем, он улыбнулся Герту и сказал приветливым тоном:

— Ну вот, ЭВМ обработала полученную информацию. — Он протянул Герту какую-то книгу.

— Что это? — удивился Герт.

— Ваше будущее.

— Но это же целый том!

— А вы ожидали страничку в духе бабки-гадалки о том, что в вашей судьбе чувствуется влияние Луны, поэтому остерегайтесь брюнеток? Нет, в книге день за днем описана ваша будущая жизнь.

Озадаченный Герт, повертев книгу в руках, подумал: «Во всяком случае, осталось еще немало».

— Должен фазу вас предупредить, — сказал психолог. — Окончания нет. Ъ книге отсутствуют несколько последних страниц.

— Есть вещи, которые вы не в силах, предсказать?

— Вы нас недооцениваете, — сказал психолог. — Окончание есть. Оно находится у нас. Но эти страницы мы выдаем через год после вручения книги. Конечно, если вы захотите их получить. Большинство отказывается. За все время нашелся один клиент, который через год пришел за окончанием книги, но и он в последний момент передумал.

— А почему через год? — спросил Герт.

— Потому что за это время можно убедиться, что наши прогнозы сбываются.

— С абсолютной точностью?

— Можно сказать, что так. Один процент отклонений дела не меняет. Даже самый осторожный и предусмотрительный человек может не уберечь себя и скончаться во время эпидемии гриппа или под колесами машины по вине пьяного водителя…

— Что ж, — поднялся Герт. — Благодарю вас.

— А я — вас, — ответил психолог, тоже вставая.

— Меня-то за что? — удивился Герт.

— Дали мне интересный материал для моего исследования. Я пишу докторскую диссертацию. — Он пожал Герту руку и сказал на прощание: — Мужайтесь!

Сев в машину, Герт наугад раскрыл книгу и начал читать.

— Сколько «ы» вы сегодня подчеркнули? — спросил старик.

— Двадцать шесть, — ответил я.

— Начальник говорит, что вчера вы пропустили девять «ы».

Потрясенный Герт опустил раскрытую книгу на колени. Сердце его сжалось. «Не может быть, — подумал он, — неужели придется вернуться?»

Он перевернул еще несколько страниц и увидел:

— Сколько «ы» вы сегодня подчеркнули? — спросил старик.

— Семь, — ответил я.

— Почему так мало?

— У меня болела голова, — солгал я.

Герт лихорадочно стал перелистывать книгу. На каждой странице выхватывал ту же строку:

— Сколько «ы» вы сегодня подчеркнули? — спросил старик.

Значит, все пропало… Вдруг его словно ударило током: он отчетливо вспомнил первую беседу с психологом. Ведь в тот раз он солгал ему, не признался, что бежал из города. А они строят прогноз на основе прошлого. Но между человеком, полностью расплатившимся с этим проклятым городом, и человеком, бежавшим из него, — большая разница. ЭВМ получила информацию о человеке покорном, который ежедневно в течение нескольких лет подчеркивал букву «ы» в чужом скучном тексте и который, лишь рассчитавшись с долгами, покинул город. Машина выдала прогноз о будущем именно такого человека…

Герт бросил книгу в багажник, включил зажигание и поехал в сторону ратушной площади.

Погруженный в раздумья о своей жизни, он и не заметил, как свернул в знакомый переулок у окраины городка и оказался перед домом с вывеской:

«МАЛЕНЬКОЕ КАФЕ».

16

Небо нахмурилось. Тополя гнулись под порывами ветра. Две полуразрушенные ступеньки — и он открыл знакомую дверь… Скупой свет хмурой осени, еле пробиваясь сквозь грязные окна, тускло освещал, столики, покрытые серым пластиком. Официантка одиноко сидела за стойкой. Все было как всегда. Нет. Что-то не так. Он почувствовал на себе чей-то взгляд. Огляделся и увидел, что кто-то сидит за столиком в самом затемненном углу. Он невольно шагнул в ту сторону. Это была… девушка из его сна.

— Садись, — сказала она, улыбаясь.

Он подошел, молча сел.

Продолжая улыбаться, она смотрела на него и молчала.

— Ты мне снилась, — сказал он. — Как… тебя зовут?

— Анна.

Это, конечно, сон. Всего лишь сон…

Вдруг он почувствовал, что кто-то стоит за его спиной. Резко обернулся — и увидел официантку. Она молча ждала.

Конечно, ничего изменить нельзя. Этот сон задан раз и навсегда, и для того, чтобы проснуться, нужно проделать все, что предназначено…

— Мне — как всегда, — сказала Анна официантке. — А тебе? — обратилась она к Герту, а он все продолжал молча смотреть на нее. — Кофе и коньяк, — произнесла она.

— Сон! — повторил Герт.

Официантка налила коньяк и поставила по чашечке дымящегося кофе.

— Это сон!

— Что с тобой? — обеспокоенно спросила Анна.

За что? За что он обречен снова и снова видеть ее только лишь во сне?

— Знаешь? — стала рассказывать Анна. — Я ходила сюда каждый вечер и ждала тебя.

— Меня? — удивился Герт.

— Значит, ты не знаешь… — продолжала она. — Когда мне бывает тоскливо, я захожу в это кафе. Я живу здесь неподалеку…

И в тот день я сидела на этом месте. Посетителей не было. Вдруг хлынул ливень. И в это время открылась дверь. Я увидела тебя. Ты был такой одинокий. Сел за столик у стойки и о чем-то задумался. Потом ты достал из портфеля цветы и попросил их поставить в воду. «У него день рождения, а он один…»- догадалась я. Из полумрака я внушала тебе: «Посмотри на меня!» Но дождь перестал, ты допил свой коньяк и направился к выходу. Твои гвоздики остались на столе. «Оглянись! Оглянись!» — повторяла я. И ты оглянулся! Но взглянул безучастно, сказал официантке: «До свидания!» — и ушел.

А в моей жизни появилась цель. В нашем городке трудно разминуться. Я искала тебя везде. А вечером приходила в «Маленькое кафе».

— Вечером, Анна?

— Да, я знала — рано или поздно ты снова придешь сюда.

— Я приходил, Анна, но всегда утром. Приходил каждый раз, когда видел этот сон…

— Какой сон?

— Ты мне снилась… много раз.

— Значит, все же ты заметил меня тогда?

— Нет, Анна, я не видел тебя. В этом углу совсем темно. И я думал, что был один в этом… «Маленьком кафе». Но сейчас я припоминаю. Я видел мельком неясное оранжевое пятно.

— Оранжевое? — Анна рассмеялась. — Верно, я была в тот раз в оранжевом свитере. Ты видел меня? Но не увидел…

Официантка подала им счет.

— Почему вы нам не сказали… не подсказали… как нам встретиться? — спросила ее Анна, улыбаясь. — Вы же видели, что я стала ходить сюда каждый день не просто так? И он тоже…

— А мне откуда знать! — Официантка зевнула. — Сюда только одинокие и ходят… И все чего-то ждут… и ждут… и ждут…

— Я где-то прочитала такую фразу, — сказала Анна Герту. — Все приходит вовремя для тех, кто умеет ждать…

17

Это была идея Анны устроить праздник в честь того, что они с Гертом нашли друг друга, и Герт пригласил всех своих знакомых к себе в отель.

Первым пришел мэр. С огромным букетом. Он протянул Герту бутылку коньяка, изобразив на печальном лице подобие улыбки, и, познакомившись с Анной, вручил ей пакет, в котором угадывалось нечто круглое.

Герт обратил внимание на расстроенный вид мэра и спросил:

— Что случилось?

— Это какой-то кошмар! — тяжело вздохнул мэр, присаживаясь к праздничному столу. — Молчали, молчали… Еще после Дня здоровья месяц молчали. Наконец заговорили! И так разговорились!.. Сегодня мне пришлось выслушать детальное описание истории болезни людей, пораженных облитерирующим полиартритом, трансмуральным инфарктом миокарда, ветряной оспой, СПИДом и…

В дверь номера постучали. На пороге появился администратор с коробкой торта и букетом гвоздик.

— Дорогие жених и невеста! — начал он торжественно. — Поздравляю вас с днем помол… — Увидев мэра, он осекся на полуслове и молча протянул торт и цветы Анне.

— Присаживайтесь, — улыбнулась Анна смутившемуся администратору.

С опаской покосившись на мэра, тот уселся рядом с ним. Воцарилось неловкое молчание. Наконец администратор, робко кашлянув, обратился к мэру:

— Вы знаете, мне кажется, у меня что-то с психикой. Какое-то неизвестное заболевание… Мерещатся зайцы в городе… Медицина бестсильна…

Мэр затравленно огляделся по сторонам.

— Может, выпьем? — предложил он.

Герт открыл бутылку коньяка и наполнил рюмки. Мужчины молча выпили.

— Не надо быть такими мрачными! — взмолилась Анна и предложила: — Хотите, я расскажу, как мы с Гертом нашли друг друга?

В этот момент за дверью послышался кашель. Раздался стук, и в дверях появился изобретатель. Как всегда, его шея была обмотана в несколько рядов теплым шарфом. Он протянул Анне букет цветов.

— А вот подарок! — сказал он, вынув из кармана микрокалькулятор. — Мой детектор истины!

— Начинается! — вздохнул мэр.

— А, и вы здесь! — обрадовался изобретатель. — Прекрасно. У нас с вами будет время поговорить. — Он уселся по другую руку мэра и, с трудом подавив приступ кашля, начал было: — У меня двустороннее воспаление легких…

— Минуточку! — мэр вскочил со стула, схватил бутылку и начал наполнять рюмки.

— Почему вы меня недолюбливаете? — спросил его изобретатель.

— Потому, что вы не альтруист! — сказал мэр.

— Действительно, — удивленно согласился изобретатель. — У меня очень невысокий показатель альтруизма, всего двадцать.

— Что это значит? — заинтересовалась Анна.

— Включите микрокалькулятор, который вам подарили, — посоветовал ей мэр.

Изобретатель помог Анне включить детектор истины.

— Герт, вам невероятно повезло, — сказал он, увидев цифры на табло.

— Я и сам это знаю, — улыбнулся Герт.

В дверь снова постучали. Пришел шахматист с букетом роз и с коробкой под мышкой.

— Дарю вам эти шахматы, — протянул он коробку Герту. — Дорогие мои! Я давно ищу ответ на вопрос, что такое жизнь. И не раз мне казалось, что я нашел правильный ответ. Но, увы!.. Вот, — он порылся в кармане и вынул игральные кости. — Вот пока все, что я нашел для ответа. Играйте же и вы, как играл я!

— Действительно, почему бы нам не сыграть? — спросил мэр, которому изобретатель в это время разъяснял, какое осложнение он получил из-за воспаления легких.

— Идея! — поддержал мэра изобретатель. — Только давайте договоримся: если вы проиграете, вам придется внедрить в городе мой детектор истины. По рукам?

Мэр спрятал руки за спину.

— У города нет сейчас средств, чтобы приобрести даже детектор лжи, — сердито ответил он. — Будем играть просто так.

Когда шахматист с важным видом объяснил, в чем заключаются правила игры, мэр обрадованно воскликнул:

— Я с вами согласен! Именно это и есть правильная модель жизни — предвидеть ничего нельзя!

— О, мы вас не проверяли на детекторе, — сказал изобретатель и сунул в руку шахматисту микрокалькулятор.

— Что это? — спросил шахматист.

— Не может быть! — прошептал, изобретатель, увидев показатели, и восхищенно уставился на шахматиста.

— Можете не сомневаться, — съехидничал мэр.

— Все показатели — сто! — потрясение воскликнул изобретатель. — Перед нами гений!

— Ваш прибор не преувеличивает, — важно сказал шахматист, не придавая всеобщему вниманию никакого значения, и стал расставлять фигуры на шахматной доске.

Мэр с изобретателем поочередно бросили кости и погрузились в игру.

— А мы выпьем шампанского, — сказал администратор, взяв со стола бутылку. Пробка взлетела под потолок, шампанское запенилось в бокалах. Анна и Герт улыбнулись друг другу… — Желаю вам… — начал тост администратор.

Раздался тихий стук в дверь.

Анна и Герт удивленно переглянулись. Больше они никого не приглашали.

— Войдите! — крикнул Герт.

Стук повторился, но никто не вошел.

— Это, наверное, консультант, — предположил изобретатель. — Но я его не звал.

Герт нетерпеливо направился к дверям и выглянул в коридор.

В темноте стоял высокий человек в плаще с поднятым воротником.

— Можно вас на минуточку? — спросил человек тихим, чем-то знакомым голосом.

Герт заглянул в комнату и сказал компании:

— Я на минуточку!

Закрыв дверь, Герт вышел в темный коридор.

— Так пойдем или надеть наручники? — все так же тихо спросил незнакомец.

— Почему наручники? — спросил Герт осевшим голосом.

Человек в плаще сунул руку в карман, вынул какой-то небольшой предмет и, бесцеремонно перейдя на «ты», спросил:

— Тебе знакома эта вещь?

Герт различил на ладони незнакомца забавного лохматого чертика.

— Такой пустяк… — Герт сильно заволновался. — За машину я ведь рассчитался. А подвеску меня уговорили уже потом купить. Кто мог подумать, что она стоит дороже машины!

Но незнакомец все подталкивал его по коридору к лестнице.

Вдруг его осенило: надо дать этому типу денег, расплатиться за чертика. Он пошарил по карманам. Нашел только сотню, полученную от администратора, и протянул ее незнакомцу.

— Знаешь, сколько она стоит? — спросил тот.

— Ты можешь обмануть кого угодно, только не меня, — сказал он. Ты ведь и сам это понимаешь.

Они спустились по лестнице. Незнакомец впереди, Герт за ним, обреченно глядя в его странно знакомую спину. Прошли сквозь пустынный холл и подошли к машине Герта, одиноко стоявшей у отеля.

«Я же оставил ее на автостоянке», — машинально подумал Герт.

Незнакомец открыл Герту заднюю дверцу, а сам сел за руль. Молча включил мотор, и машина тронулась с места.

Вскоре они проскочили мимо ратуши, потом оставили позади маленькие домики окраины и, обогнув огромный транспарант «Посетите наш город…», выехали на шоссе…

18

Была поздняя ночь, когда вдали показались опостылевшие за шесть лет силуэты города пустых ценников.

Подъехали к общежитию, где жил Герт. Незнакомец выключил мотор.

— Помочь донести багаж? — спросил он, повернувшись к Герту.

Герт поднял голову и впервые увидел его лицо. Вот почему его внешность показалась ему такой знакомой.

Это лицо он привык видеть в зеркале…

— У меня нет багажа, — сказал Герт хрипло.

— Проверь на всякий случай багажник, — сказал тот и, как показалось Герту, печально помахав ему рукой, исчез во тьме.

Перевел с эстонского Борис Рябухин

ВЛАДИМИР СУХОМЛИНОВ
ПАСТУХ И ДЕВУШКА
Фантастическая повесть

НОЧНАЯ ВСТРЕЧА

Жил-был пастух в деревне. Конечно, скажешь ты, в деревне. Где ж еще жить пастуху? Не в городе же. Правильно. Хотя и не совсем.

Летом пастух покидал свой маленький дом на тихой вишневой улице, сбегающей к лугу, и перебирался в березовую рощу. Роща стояла и стоит у реки, и там, среди берез, пастух построил летнее жилище. Это был шалаш, поднятый над землей на четырех высоких, метра в два, стойках. У шалаша имелось как бы два этажа. На нижнем отдыхал пастух, а на верхнем, под камышовой крышей, хранилась скромная провизия. Картофель, капуста, лук, а также две кринки с молоком и хлеб, которым пастух запасался в деревне впрок. У подножия этой избушки на сваях было кострище, где пастух, когда хотелось, готовил на огне еду.

Каждое утро, задолго до петухов, пастух шел в село и собирал по дворам коров. На целый день он выводил их на выпас, а к вечеру пригонял обратно пыльным душистым проселком.

— Спасибо! — сердечно благодарили пастуха женщины и старухи, а он только улыбался в ответ да и то не губами, а своими синими-синими глазами.

Женщины знали, что пастух никогда не возьмет угощения, словно это ему вовсе и не надо. Пастух был молчаливый, красивый и молодой.

И раньше, когда учился в школе, был молчаливым и тихим мальчишкой. Всем ребячьим забавам он предпочитал рыбалку на пескарей и красноперок. А еще любил забрести в луг, где у какой-нибудь одинокой копны сена, куда пролетом заглядывали лишь пчелы да бабочки, мог часами читать книгу.

Его родители умерли рано, он остался совсем один и после восьмого класса попросился в пастухи. Такой и профессии теперь, считай, что нет, осталось несколько глубоких стариков, которые ничего другого не умеют.

Все удивлялись, но в сараях мычали коровы, и человек с кнутом был совсем не лишним. Пусть даже подросток.

С той поры минуло немало лет, а он все оставался пастухом.

Правда, был он не совсем обычный пастух. Он сочинял стихи. Сначала он слагал их для себя, и об этом никто не знал и не догадывался. Но однажды он переложил их на бумагу и послал в город. Вскоре оттуда приехал в деревню человек, зашел к председателю колхоза и попросил о встрече с одним из сельчан. Председатель удивился — зачем вдруг в столице кому-то понадобился их скромный и молчаливый пастух. Аль натворил что? Так он вроде никуда не ездил…

Еще больше удивился городской человек. Как оказалось, он был из книжного издательства и ожидал увидеть перед собой сельского учителя или еще кого-то, кого угодно, только не пастуха. Но пришел пастух, Пришел, как был, — в пыли, с кнутом, а глаза синие-синие.

Я не был при том разговоре, не знаю, но рассказывают, что человек из города спросил пастуха:

— Это ваши стихи?

— Да, — просто ответил пастух.

Гость еще больше удивился и произнес:

— Это очень хорошие стихи.

— Не знаю, — сказал пастух. — Какие уж получаются.

— Мы хотим издать их книжкой, — сказал городской человек.

— Пожалуйста, — согласился пастух. — Как хотите.

Горожанин уехал к себе, а пастух пошел пасти буренок.

Вскоре вышла книга пастушьих стихов. Их повсюду хвалили, а потом взяли да начали переводить и печатать в разных других странах на разных других языках.

Никто не верил, что их написал обыкновенный пастух с синими глазами.

В стихах он путешествовал в далекие страны и в звездные галактики и даже куда-то дальше — туда, где никто никогда не бывал из людей, живущих на Земле; рассказывал и о березах, рядом с которыми жил, и всем казалось, что это их собственные соседские березы, характер и каждое пятнышко на стволе которых хорошо знакомы; а то и просто описывал, что переживает его душа, и людям казалось, что именно так переживают и они сами, и после чтения его стихов на душе у каждого становилось светлее и легче. Точно проходился по ней свежий березовый ветерок…

Потом вышла вторая книга и третья.

В деревню нагрянули корреспонденты, желали поговорить с пастухом, взять интервью и зафотографировать, но он того не хотел и говорил, что ему надо пасти свое стадо, а то без него коровы закручинятся и разбегутся.

Корреспонденты уезжали ни с чем.

Приезжал в деревню и старый красивый седой человек, всемирно известный поэт. Он направился от председателя один прямо в березовую рощу к пастуху, там долго беседовал с ним, а вернувшись, только и сказал председателю:

— Не согласился. Удивительный… Не согласился! А что?..

Сел на черную быструю машину и уехал.

Деревня стала знаменитой, но пастух по-прежнему пас как ни в чем не бывало свое стадо, а холодные вьюжные зимы проводил в отчем домишке одиноко и замкнуто…

Однажды на пороге лета, когда ночи еще прохладны, а росы жгучи, он долго не мог заснуть в своем шалаше-избушке над землей. Все ворочался под теплой и мягкой овчинкой; еще дедовой, а перед глазами ясно раскрывалась какая-то далекая планета, маленькая, как четвертинка земного шара, который он часто видел в своих мыслях весь от края до края — со всеми его океанами и материками, горами и реками, пустынями и саваннами, со всеми его разноязычными людьми, которые протягивают друг другу руки и никак не могут дотянуться.

Так вот, На неведомой той маленькой планете текли прямо, точно по земным меридианам, серебристые, как слюда, реки, кроны деревьев в густых богатых лесах были синими, как небо над Землей, а трава вымахивала оранжевая, точно кожура привычных землянам апельсинов. Цветы же вырастали огромные, как арбузы, с лепестками, которые переливались всеми цветами земной радуги с немыслимым множеством оттенков. Их запах был крепок и терпок, как ни у одного из имевшихся на Земле благовоний. Если бы тебя или меня направили на планету-малютку, мы бы при встрече с этими цветами обязательно расчихались…

Были там и города. Дома в них строились круглыми и разноцветными, и сверху могло показаться, что на сине-оранжевую эту землю просто опустились после какой-то праздничной спортивной манифестации десятки, сотни преогромных воздушных шаров. Эти города были легки и праздничны на вид, а по их улицам сновали белые машины, которые питались энергией светила, похожего на знакомое всем солнце.

Но какие же, какие же там, на маленькой этой планете, жители?

Стихи и образы обычно рождались у пастуха легко, словно выдох. А сейчас он никак не мог увидеть людей маленькой планеты; вернее, он даже почему-то боялся увидеть их…

Пастух проснулся от чьего-то легкого прикосновения. Он открыл глаза и различил перед собой лицо красивой большеглазой девушки. В ночном звездном мерцании оно показалось ему серебристым, и тут же он заметил, что на лбу девушки золотится крошечная, но яркая звездочка. Такая же красивая, только, конечно, гораздо крупнее, неожиданно подумал он, есть у буренки Ласки.

Кто это? Может быть, это сон?

У девушки гладкие черные волосы на прямой пробор, на ней голубоватый, облегающий стройную фигуру костюм.

— Ты ведь здешний пастух? — спросила она пастуха, не пошевельнув губами. Только звездочка на лбу, кажется, загорелась в этот миг чуть ярче.

Нет, это не сон. Он понял вопрос.

— Да, — сказал он, — я здешний пастух.

И он выбрался из-под овчины, поеживаясь от прохлады. Нехорошо все-таки привечать гостью, лежа в постели.

— Наверное, ты издалека? — спросил он.

— Да, — ответила она, и звездочка снова подмигнула ему.

— Может быть, ты хочешь подкрепиться? У меня есть молоко.

— Хорошо бы, — ответила девушка с удивлением.

Пастух привстал и достал из-под крыши кринку с молоком.

— Холодноватое, правда. Но, знаешь, свежее, с вечерней дойки. Ты не боишься простудиться?

— Простудиться? — переспросила она, и звездочка, мигнув непониманием, тотчас погасла, а затем мигнула опять, уже как-то весело: — Нет, не боюсь.

Она взяла кринку в руки, которые были такими же серебристыми, как и лицо. Она сделала несколько глотков, потом отвела кринку ото рта.

— Это очень вкусно. Спасибо.

— Чего же ты так мало? — удивился он. — Не стесняйся, пей на здоровье. Чего-чего, а молока у меня хватает.

Девушка сделала еще несколько глотков.

— Молоко, — сказала она. — Вкусно.

— Может быть, ты хочешь погулять? Хотя еще рано…

— Нет, не рано, — возразила она. — Пойдем.

Он спустил вниз лестницу, удивившись вдруг тому, как же гостья поднялась к нему наверх.

Они — сначала он, а потом она — спустились на землю. Когда она делала последний шаг с лестницы, он подал ей руку. Серебристая ладонь девушки была гладкой, нежной, почти невесомой.

Приближался рассвет, но сквозь прозрачные кроны берез проглядывало еще темное ночное небо с множеством медленно, незаметно тающих звезд.

Девушка шла такой легкой походкой, что могло показаться, будто она не касается земли, не задевает ни единой травинки.

— Вот мои березы, — рассказывал он. — Не смотри, что все они похожи друг на дружку. Это только снаружи- прямые и белые. А так… Вот эта, видишь, высокая, худенькая, а соку по весне дает — только банки успевай подставлять. И сок сладкий, душистый. Пьешь — не напьешься. А эта, видишь, толстушка… Кажется, бочку сока накачать можно. Куда там! По капле цедит. Куркулиха зову ее. Обижается. А норова не меняет. Каждый год — по капле да по капле. И сок тяжеловатый, с горчинкой.

— Куркулиха? — переспросила она. — Смешное слово!..

— Да какое там смешное, — улыбнулся пастух. — Обыкновенное. Жадноватая, значит, прижимистая. Все себе да себе… А вот эту березу, видишь, она чуть склоненная, как бы к земле тянется, любят соловьи. Хочешь послушать пение, приходи вечером сюда. Обязательно самый переливчатый заглянет. И такие коленца отломит — закачаешься. А ты — стой, не бойся, что вспугнешь соловья, что он улетит… Защиту, что ли, в дереве чует? Не знаю. Секрет…

Вскоре пастух и девушка вышли к реке в том месте, где она делала крутой, как локоть, изгиб. На темной воде у противоположного берега белели лилии. Можно было различить густые заросли камыша. Тихо.

Пахнет водой и тиной.

— Река?! — радостно мигнула звездочка.

— Река-а, — отозвался пастух.

— Красивая река, — сказала девушка, — но кривая. Я другие знаю. Прямые, как твои березы.

— Да какая ж она кривая?! — обижаясь за свою речушку, отозвался пастух. — Это у нее изгиб здесь. Если обернуться птицей и подняться вверх над рекой, то он будет краше, чем шея лебединая. А рыбы в реке сколько! Во, слышь, плещется! К заре!

— Рыбы? — звездочка опять мигнула непониманием, а большие глаза девушки насторожились. — Что это такое?

— Как бы это тебе сказать… Мы, люди, на земле хозяева, самые мы главные на земле. А рыба — она молчаливая хозяйка воды. Только человек это забывает, думает, что везде он верховодит.

Пастух взглянул на девушку — поняла ли? И добавил с лукавой улыбкой:

— Тебе бы они понравились. Рыбы добрые и красивые, а чешуя, кожа рыбья, у них серебристая — играет, переливается… Сейчас на земле много рек пустых, мертвых, даже лягушек не осталось — доверховодился человек. А в нашей всякая есть рыбеха. И щука, и лещ, и язь, и окунь, и красноперка… Может, утречком, на самой зорьке, — сгоняю, только коров соберу, — порыбачим?

— Может быть, — ответила девушка и нежно взяла его ладонь в свою. — А много у тебя коров?

Он вздохнул.

— С каждым годом все меньше. Нынче вот двадцать две пасу. Есть и еще одна. Но прихворнула что-то. Ласка ее кличут. И точно — норовом ласковая, тихая, послушная.

Пастух вдруг осекся, взглянул на гостью.

— Ну и разболтался я! Может, устала? Отдохнуть хочешь?

— Что это — раз-бол-тал-ся?

— Значит, говорю и говорю и говорю. Без остановки. Без умолку.

— А-а, — она улыбнулась. — Это не опасно. А отдохнуть хочу.

Они повернули обратно.

— Ты извини за нескромный вопрос… Но откуда ты, красавица серебристая?

— О, — она запнулась. — Я… из далекого далека. У нас реки прямые-прямые и все текут только в одну сторону, хотя раньше, давным-давно, как и у вас, каждая имела свой характер, и в них тоже водились молчаливые рыбы, но с красной чешуей. А кроны деревьев у нас синие… Я… я — разведчица, хотя ты не должен об этом знать, — неожиданно закончила она.

— Это не опасно, — вспоминая ее слова, сказал пастух со смешком, как будто бы ее рассказ был для «его никакой не диковиной.

— Ты думаешь? — серьезно спросила она.

— Да, — твердо сказал он. — Вот мы и пришли.

А после паузы добавил:

— Я вообще-то люблю поспать, а тут полночи уж позади. Ну да худа без добра не бывает. С тобой вот познакомился…

— Как ты сказал? Худа без добра…

— …не бывает.

— Хорошее выражение! Красивое!

Пастух установил лестничку, и они забрались в шалаш. Прежде чем отдыхать, пастух предложил девушке молока и хлеба. Ей очень понравился хлеб, обыкновенный — серый кирпичиком, уже даже чуть зачерствевший; она сказала, что в жизни ничего вкуснее не пробовала. Затем он предложил ей свою овчину, хотя она отказалась, говоря, что костюм у нее с подогревом, не замерзнет.

— Подогрев подогревом, — возразил он, — а ничего нет лучше мягкой овчины. Поверь мне!

Она промолчала, только звездочка мигнула как-то ласково и грустно.

— Ну пока! — попрощался он, залезая на «второй» этаж, под самую крышу. — Как говорится, до скорого! Не проспать бы! Вот-вот заря. Соберу коров, пойдем порыбачим. Увидишь, как хорошо! Да, а зовут-то тебя как?

— Яа, — сказала она.

— Яа. Красивое имя. Надо же — Яа. Яа! Чудно!.. А годков тебе сколько?

— Годков?

— Ну, лет. Сколько ты живешь?

— Мне двадцать пять весен.

— Двадцать пять… Да-а… А можно еще один нескромный вопрос, хоть и так уж, наверное, замучил тебя?

— Ну что ты, совсем нет. Мне хорошо с тобой.

— Яа, как так, ты говоришь, а без голоса, только звездочка мигает, но я все понимаю? И ты понимаешь мой язык.

Девушка опустила глаза.

— У нас тоже когда-то речь была живой, — сказала в задумчивости, а, может, ему так показалось. — И знаешь, даже похожа на вашу. Мама моей мамы, рассказывают, была чудесная певунья. Пела, значит. А сейчас каждому младенцу производится трансплантация специального устройства. Это легко, безболезненно почти — наука может все. Вырастая, каждый беззвучно передает свою мысль другому и понимает любой язык. Ученые считают, что это хорошо. Меньше энергозатрат, всякого шума. Комфортно…

Яа поднесла ладони к вискам вздохнула, добавляя:

— Только дети в наших городах не смеются…

— Поди ж ты, — удивился пастух, — не смеются… А птицы, птицы поют?

— Поют. Только все реже и глуше, — ответила Яа.

— Да-а, — сказал пастух. — Ну, отдыхай, Яа… На зорьке хорошо спится.

Едва он расположился на настиле под крышей, как его тотчас неизвестно почему сморил сон, и он заснул крепко, беспробудно.

«ИОН, НЕ ДЕЛАЙТЕ ЭТОГО!»

Яа проснулась рано — минута в минуту по заданной ночью команде. Уже рассвело — сквозь щель в занавеске на маленьком окошке пробивался тихий утренний свет. Нужно было спешить, но Яа думала о пастухе.

Она захотела увидеть его и поднялась, едва не ударившись головой о настил, на котором спал пастух. Сквозь лаз она увидела его. Сон пастуха был безмятежен. Он спал на спине, подложив под голову вместо подушки свою руку.

Яа не спешила покидать шалаш и человека с чистыми синими глазами. Ей очень захотелось что-то оставить пастуху на память.

Из кармашка на куртке она достала маленький лоскуток материи, вытканный когда-то мамой из редкостных микробиоорганизмов. Лоскуток был бирюзового цвета и переливался точно живой.

Еще раз взглянув на пастуха, Яа присела на корточки и положила лоскуток на овчину, которой укрывалась во сне. Затем решительным, но мягким движением коснулась лба, извлекла мерцающую звездочку. Что еще есть у нее? Ничего.

Теперь впереди немота. Конечно, она поймет тех, кто встретит ее на борту космодома, а вот ответить сможет, лишь прибегнув к письму.

Но она приняла решение.

Все. Прощай, пастух!

Если бы он видел сейчас Яа, то решил, что это большая птица, похожая на девушку, выпорхнула из гнезда и мягко опустилась на землю.

Когда Яа вышла к реке, краешек неба на востоке был бледно-розовым. Пахло осокой, тиной, всплескивала рыба. «Он звал на рыбалку, — улыбнулась Яа. — Конечно, я сломала бы удочку. Ведь я никогда не ловила рыбу… Но он бы научил…»

Ее космокатер стоял под огромным раскидистым деревом со стволом в три обхвата. В рассветной дымке казался загадочным, таинственным. Яа отключила систему защиты, и серебристый космокатер стал видим. Она вошла в кабину, проверила системы двигателя и наведения на космодом. Все в норме!

Катер был простым и надежным. Она сначала отвела его к лужайке у самой реки, а затем нажала кнопку старта. Катер взмыл ввысь, оставляя за собой тонкую струю огня. След исчезал быстро — топливо было экономичным, а двигатель бесшумным.

В иллюминатор Яа видела чуть поблескивающую змейку реки, с которой познакомил ее пастух, видела темный остров леса, а сама пыталась во что бы то ни стало разыскать, различить на убегающей чужой планете уютный шалаш на сваях среди маленькой поляны. Но взгляд выхватывал что-то другое, все не то да не то. Земля удалялась с каждой секундой быстрей и быстрей, и Яа с горечью подумала, что совсем скоро пастух проснется и, конечно, удивится, что ее уже нет, а потом погонит стадо пастись на луг, но вскоре позабудет о ночной встрече.

Яа давным-давно, с самого детства не плакала, а теперь на глаза навернулись слезы. Она еще не понимала до конца, что же с ней произошло.

На родной планете у нее был жених Иэрг. Сызмальства они жили в соседних дворах и даже закончили вместе, правда, в разных группах, двенадцать низших ступеней. Затем одновременно поступили в высшую. Но их знакомство было как у многих мальчишек и девчонок, которые едва здоровались друг с другом. Яа обучалась математической логике, Иэрг — архитектуре.

Космоплавание было лишь ее увлечением, но она оказалась способной, и пять весен назад Яа рекомендовали в межзвездную экспедицию. Там она проявила себя с лучшей стороны.

Когда Яа исполнилось двадцать две весны, кибер выбрал ей жениха. Им оказался… молодой архитектор Иэрг. Возражать было не принято — ведь браки свершаются на кибернесах.

При первой встрече Иэрг совсем не понравился Яа. Уж очень сильно хотел угодить ей, беспрестанно улыбался, льстил, называл небесной красавицей и звездочкой судьбы. Яа знала, что есть девушки намного красивее, — зачем же обманывать?

Кибер, однако, безошибочно вычислил, что дети Яа и Иэрга по интеллекту будут отвечать самым-разсамым высоким требованиям. В порядке было и с их родословными — они отлично накладывались одна на другую. Хм! Кибер подметил, что даже ростом Яа и Иэрг абсолютно под стать друг другу. Во всем редкостное и счастливое сочетание!

После первого свидания Яа была удручена, но затем решила, что на поведении Иэрга сказалось волнение — мужчины в таких случаях редко умеют совладать с собой! А так он очень симпатичный парень, увлекается коллекционированием звездной пыли.

Сейчас, по возвращении домой, они с Иэргом станут мужем и женой.

Яа посмотрела в иллюминатор. Земля маленьким голубым шариком плыла внизу среди безграничного и тесного космического мира.

Сиреневым огнем мигнула раз, второй, третий лампочка на панели управления. Вот-вот гавань космодома!

Яа не почувствовала, как катер припарковался.

У люка ее встречал Нэм — помощник руководителя экспедиции. Он сразу заметил изменения в облике Яа.

— Что случилось, Яа? Ты не давала о себе знать. Тебя пленили чужаки?

Но ведь она «онемела», а Нэм, наверное, еще не понял этого.

Она взяла его за руку, ощутив, что ее ладонь сделалась чуть влажной и была чуть теплее, чем ладонь соплеменника. Это почувствовал и Нэм, он осознал теперь и что-то другое.

На механической лестнице они поднялись в приемный холл, где автомедик произвел послеполетную биообработку Яа. Затем, ступая по мягкой дорожке, источающей аромат лесов, прошли к комнате руководителя.

Яа была рада, что по пути им не встретился никто. Такие деликатные люди, как Нэм, стали редкостью даже в космосе. Среди молодых их почти нет. Всех интересует, какой ты специалист и на что ты способен, где ты бывал и что видел, какие у тебя перспективы на службе и как к тебе относятся руководители. Но почти никого — какой ты человек, и что у тебя на душе.

Уже давно абсолютно ясно, что душа — твое личное дело. Так считала и Яа, а тут что-то вдруг изменилось.

Руководитель экспедиции Ион полулежал в кресле и занимался любимым занятием — чтением математического манускрипта древних.

Он легко поднялся — никто не поверил бы, что Иону шла девяносто седьмая весна.

— Яа, — улыбнулся он, — я ужасно рад тебя видеть! Девочка моя, где же ты запропастилась? Подвела связь? У них, конечно, весьма запущенная планета, бесхозная какая-то, много помех…

Только теперь Ион заметил, что безмолвствует такая живая, такая обычно трепетная звезда Яа. Да ее просто нет!

Ион обнял девушку и почувствовал, как она вздрагивает в давно забытом на их планете сильном волнении и необычно тепла, почти горяча.

— Нэм, вы свободны! — сказал он помощнику, а Яа пригласил сесть в кресло.

— Ты здорова, моя девочка?

Яа кивнула. Ион достал несколько листов бумаги и самопис.

— Что произошло? Расскажи, Яа.

«Ион, я вас прошу не приступать к выполнению задания, — писала Яа. — Конечно, если мы попросим у землян несколько земных детей и постараемся создать для них у себя все условия, мы, возможно, дадим очень интересный материал для науки и первый такой эксперимент будет проведен. Но, Ион, люди Земли, по-моему, другие, я боюсь за их несмышленышей-детей. Я прошу вас, Ион, не делайте этого! Давайте что-нибудь придумаем, я знаю, вы мудрый. И еще одна просьба: не торопитесь, разговаривая со мной. Я не успеваю понять вас. Спасибо!»

Прочитав записку, руководитель погрузился в раздумье.

Он знал, что срыв задания может грозить отстранением от руководства космоэкспедициями минимум на пять весен. А он очень любил свою работу, к тому же он совсем не молод. Да и особых видимых причин не было. И так ясно, что земляне — другие, но задание есть задание, и в Центре, конечно, все предусмотрели, прежде чем решились снарядить их экспедицию. Да-а…

Но Яа, Яа, умница, аналитик, и вдруг такое;…

— Девочка моя, я понял тебя, — обратился он к Яа. — Но что случилось с тобой? Ты так и не ответила. А ведь я, по-моему, не должен потерять твое доверие…

После паузы Яа взяла самопис.

«Дорогой Ион, со мной все хорошо. И, конечно, я вам доверяю всецело. Но сейчас я бы хотела отдохнуть».

— Ну-ну, Яа, — всегда сдержанный Ион взмахнул рукой. — Как говорится, на лбу написано, что далеко не все хорошо!

Яа улыбнулась.

— Девочка моя, я не наивен. Ответь — ты только вела Наблюдения?

«Нет, я вступила с ними в прямой контакт. Извините», — написала Яа, а потом добавила: «Я понимаю, меня снимут с космоэкспедиций. По заслугам. Об одном прошу: не надо брать с собой их детей».

Ион вдруг весело мигнул звездочкой:

— Слушай, Яа, мне надоело так общаться с тобой! Я соскучился по твоему огоньку! Наш медик совсем не плох. Ему по силам произвести трансплантацию прямо на борту. Давай провернем! Вернешься как ни в чем не бывало…

Яа взяла самопис.

«Мне нравится ваше «слушай», уважаемый Ион. Как будто мы с вами и впрямь разговариваем в голос. Обидно, что «слушай» — это лишь лексический атавизм, что мы утратили речь. Но это к слову… Что касается операции, то мне не хочется делать ее на борту… Я бы сейчас отдохнула. Можно?»

— Хорошо, я провожу тебя. Ответь только, пожалуйста, кто те земляне, с которыми ты вошла в контакт?

«Это лишь один человек. Он пасет стадо животных, дающих продукт по имени «молоко». Продукт очень вкусный, живой, совсем не то, что наши таблетки, кремы и пасты».

— Этот человек — старик какой-то? — лукаво спросил Ион.

«Нет, он молодой, светловолосый, синеглазый. И добрый, очень добрый. Он встретил меня так, словно мы знакомы десять тысяч весен и не виделись всего несколько дней».

— Спасибо, Яа, — сказал Ион. — Я вижу, ты все-таки немножко доверяешь мне.

Проводив девушку до ее каюты, Ион вызвал Нэма.

— Мы с тобой работаем вместе уже очень долго, — сказал руководитель. — Я верю тебе и не привык обманывать… Мы прекращаем экспедицию и возвращаемся. Ты понял, Нэм?

— Да, руководитель. Могу только сообщить, что автомедик не обнаружил у Яа очевидных внутрибиологических отклонений, как и каких-либо опасных бацилл. Видно, ей попался на Земле чистый уголок… Вам, наверное, нужно это знать. Ведь комиссия изучит все данные…

— Да, Нэм. Спасибо тебе, — сказал Ион, а помолчав, добавил: — Помоему, у Яа болезнь поопаснее любого вируса…

— Что же? — как всегда хладнокровно спросил Нэм.

— Это, кажется, любовь…

— Любовь? — переспросил Нэм. — Какой-то редкий космический грибок?

— Нет, — сказал Ион. — Это было и у нас. Это когда глупое сердце становится сильнее разума и начинает командовать. Ты все понимаешь, а совладать с собой не можешь. Сердце ведет тебя и ведет… По крайней мере, так говорится в старинных книгах…

— Жаль бедняжку Яа! — заметил Нэм. — Она была большая умница…

— Почему «была», Нэм. Не надо спешить. Пусть придет в себя. Может быть, все испарится, как сон. Знаешь, как это бывает. Не забывай, что она очень молода, что у нее уже давно нет никого из близких.

— Тогда, возможно, останемся на орбите, выждем какое-то время и проведем операцию? Взвесьте еще раз…

— Нет, Нэм. Я, конечно, знаю о возможных последствиях. Но я хорошо знаю и Яа, дочь моего друга. Если она и изменит свое мнение, то совсем не так быстро, как это бывает с иными нашими покладистыми сотрудниками. Она не из соглашателей. Человеком чести, твердым человеком был ее отец. Повторяю тебе: она вся в него. Поэтому опасаюсь, что проведение операции ухудшит ее состояние. Мне бы этого очень не хотелось…

Яа еще спала, когда космодом снялся с орбиты и взял курс в сторону родной планеты. Яа снился сон, в котором пастух от всей души смеялся над тем, как она, неумеха, вытаскивала из реки серебристую плотвицу, неловко дергая удочкой. А Яа смотрела на пастуха, и ей хотелось, чтобы он все смеялся и смеялся, и они долго-долго ловили рыбу в чистой реке, где вода серовато-зеленая.

Яа уже много времени, наверное, с самого детства, не снились цветные сны.

СЛЕД НА ТРАВЕ

— Ласка, ну, Ласка! Куда же ты? — кричал пастух вслед буренке, метнувшейся к обрыву над рекой.

Догнав ее, потрепал по загривку:

— Ласка, хорошая ты моя… Ласка болела, Ласке было плохо… Ну да ничего-ничего… Погуляем, травку пощиплем, водицы попьем…

Ласка перешла на привычный неторопливый шаг. Стадо лениво тянулось к лугу за излучиной реки, посреди которого одиноко возвышался старый дуб.

Пастух вновь вспомнил о событиях ночи. «Почему же Яа даже не попрощалась?» — в который раз задавал себе вопрос. Конечно, эта девушка с прохладной серебристой кожей и мерцающей звездочкой появилась не за тем, чтобы просто познакомиться с ним да попить молочка. Как это она сказала? «Я — разведчица…» Разведывают обычно у противника, врага. Вот задача!

Пастух, однако, сердцем чувствовал, что Яа можно верить и нельзя ждать от нее зла. Хотя было в поведении Яа и много непонятного. Но она ведь с другой планеты другой галактики!

Загадка Тунгусского метеорита и острова Пасхи, какие-то удивительные наскальные надписи, не поддающиеся расшифровке, и странный аэродром или космодром в Южной Америке, чей возраст трудно установить… Еще мальчишкой пастух читал и слышал об этом. И с той поры ему так и не ясно до конца, прилетали или нет на Землю другие люди? Почему снова не напомнят о себе? Может быть, каким-то неведомым, но добрым законом мироздания недопустима встреча различных межзвездных цивилизаций? Может быть, это залог их сохранения? Может быть, так предопределено, чтобы более развитая цивилизация не попыталась перестроить на свой лад, поработить более слабую?

Пастух, правда, верил, что в далеком далеке, среди бесчисленных галактик, есть планеты, похожие на нашу, а на планетах живут люди, похожие на нас… Не может быть одиноким земное добро. Где-то далеко-далеко другое добро сражается с другим злом и так же никогда не проиграет, как и не победит.

Ночное появление Яа лишь подтвердило его догадки. Хотя безответных вопросов в тысячу раз больше! Наука на многое отвечает, но пастух привык больше верить собственному сердцу.

А вот ушла Яа нехорошо, нет, нехорошо! Не по-русски! Сейчас бы добрались до луга, пустили бы коров пастись, а сами на бережок — удочки закидывать…

Это он, тютя-матютя, во всем виноват! Конечно, Яа испугалась, что днем на рыбалке ее кто-то увидит. Шутка ли? Серебристая, волосы, что смоль, а во лбу, как говорится, звезда горит… Не знает ведь, что места кругом тихие-претихие, днем с огнем никого не сыщешь — люди редко сюда заглядывают, разве что осенью по грибы.

Как же это он не догадался, не предупредил?!

А может, спешила? Но все равно могла хоть на минутку разбудить — неужели бы он не понял, стал задавать лишние вопросы?..

Странно и другое. Уходя, Яа оставила свою. звездочку и какой-то удивительный переливчатый лоскуток. Это не шутка! Он ведь понимает, что звездочка — не простое украшение, не бирюлька. Это — язык Яа, ее связь с другими. Теперь звездочка пульсировала мерно и грустно в укромном уголке под крышей его шалаша.

Незаметно пастух пригнал стадо на луг. Могучий дуб со стволом в три обхвата, словно случайно выбежавший из лесной чащобы, был виден издалека. Однако местечко дуб выбрал отличное. Земля тут была необыкновенной — травы росли сочные, их очень любили коровы, а цветы с этого луга долго не вяли.

Пастух дал животным волю пастись, а сам прилег на траву неподалеку от дуба. Вдруг почти прямо перед собой он увидел черное выжженное пятно диаметром около полуметра. По краям оно было очень ровным, как если бы кто-то обронил на траву раскаленную круглую металлическую болванку. Это не кострище. Костер оставляет после себя головешки и березовый, сосновый, в зависимости от дров, запах. Чуть смолянистое пятно не имело никакого запаха.

Спустя полчаса его разморило на солнцепеке, и он задремал.

Пастух очнулся, услышав мычание. Поднял голову — над ним склонилась Ласка. Она смотрела добрыми вишнево-коричневыми глазами, точно упрекая: как же это ты уснул, друг сердечный? Нас-то на кого бросил? Тут же пастух услышал, что его окликнули. Он узнал голос Веньки Теплова, деревенского паренька, восьмиклассника.

Венька шел вдоль берега со стороны села вместе с долговязым сутуловатым человеком в темном костюме. Пастух помахал Веньке рукой, а потом встал и побрел навстречу гостям. Венька был паренек застенчивый и молчаливый. Учился он неважно, едва-едва на тройки; силой не отличался, одноклассники, и мальчишки, и девчонки, чуть посмеивались над ним, что случается, когда одни люди не могут понять других и всех меряют на один аршин. Только пастух знал тайную Венькину страсть — астрономию. Еще третьеклассником Венька раздобыл где-то учебник по астрономии и мог часами напролет рассматривать картинки планет. Потом с помощью «Книги-почтой» он насобирал целую уйму астрономических книг. Зимой он почти каждый вечер проводил у пастуха, тихонько сидел с книжкой на просторном самодельном стуле, поджав ноги. Изредка Венька прерывал чтение — и свое, и пастуха — одним и тем же обращением:

— Хочу спросить…

Пастух кивал головой, произносил «ну-ну», и Венька задавал вопрос. Ясное дело, про звезды, летательные аппараты, следы пришельцев. Время от времени Венька произносил: «Да, Сергей Королев рано умер» — и горько-горько вздыхал. Открытку с портретом Королева он неизменно носил с собой в кармане куртки. Об этом тоже знал только пастух. Даже маме Венька ничего не говорил. Хватит, что она и так украдкой вздыхает: остальные трое, дети как дети, а этот, поди ж ты, звездочет. И дружбу сына с пастухом в душе она не очень одобряла, хотя и не мешала ей.

За последнее время Венька вытянулся, и сейчас он показался пастуху еще более подросшим, хотя не виделись они от силы дней десять.

— Вот, — сказал Венька, когда поздоровались, — товарищ из области. Побеседовать хочет. Председатель послал.

Товарищ из области взмок от жары и вытирал платочком пот со лба. Ему было лет тридцать. За чуть дымчатыми стеклами очков скрывались маленькие колючие глазенки, смотревшиеся немного странно на круглом розовом лице.

— Вы бы пиджачок-то скинули! — предложил пастух. — А то угореть недолго. Солнце вон как шпарит!

— Да, ничего, ничего, не беспокойтесь, — скороговоркой проговорил гость. — У меня к вам всего два-три вопроса. Это мы раз-два — и дело с концом.

— О чем речь!.. А ты, Веня, — обратился пастух к мальчишке, присмотри-ка, будь другом, за буренками…

Пастух и человек из областного центра спустились на песчаный берег реки.

— Вы, говорят, давно в этих краях, — начал приезжий.

— Сызмальства.

— Хорошо, наверное, знаете окрестности?

— Да уж как знаю, так и знаю, — осторожно сказал пастух. Ему стало скучно и захотелось, чтобы разговор закончился быстрее. Может, еще не прошла дремота, а может, еще почему.

— Ночью ничего особенного не заметили в атмосфере или в окружающей среде? — спросил гость.

— Как же не заметил — заметил! Что было, что было- страсть!.. Может, присядем? Вот сюда, сюда — на кочки. Садитесь, не бойтесь — чисто, мягко, лучше всякого кресла…

Гость торопливо сел, спросил нетерпеливо:

— И что же, что заметили?

— Давненько не было таких звездных ночей. Летом, знаете, самые звездные ночи — самые тихие. Это я давно заметил. Покой наступает повсюду, и звезды как бы приближаются. Честное слово, закури наш председатель свой курительный табак «Особенный» шестого класса — самые бы дальние звезды задохнулись.

Губы приезжего непроизвольно дернулись.

— Извините, но меня интересуют немного другие вещи. Может быть, вы слышали подозрительный шум или видели сияние?

— Шум? Нет. Говорю же — тишь да гладь. И звезды на небе красивые. Так бы и не отрывал глаз…

— Больше ничего? — словно не слыша пастуха, переспросил гость.

— Ну как же ничего? Рассвет наступил ранний и теплый, горизонт горел золотом на востоке — к хорошей погоде. А вот клева, видно, не будет. Да что там — точно не будет! Рыба на дно ляжет.

— Ясно, — остановил пастуха человек из области. — Спасибо. Дополнительно ничего не сообщите? По существу?

Пастух пожал плечами.

Приезжий поднялся с кочки, еще раз поблагодарил пастуха. Они вернулись на луг. Пастух кликнул Веньку.

— Извините, если что не так, — сказал, прощаясь, пастух.

Приезжий кивнул, вытер пот со лба, поправил очки и галстук:

— Пойдем, мальчик. Покажешь обратную дорогу.

Они двинулись к селу.

«Что за странный гость? — думал пастух, глядя им вслед. — Разве скажешь такому штырю всю правду?» Но ему стало не по себе — лгать всегда неприятно.

Приближался полдень, становилось жарче, и пастух решил спрятаться под кроной старого дуба. Скоро к нему подошла Ласка и улеглась рядом, головой к пастуху. Вид у коровы был умиротворенный и сытый. На душе у пастуха полегчало. Но спустя какое-то время он почувствовал беспричинную тревогу и ему почудилось, что Яа зовет его или даже прощается с ним человеческим голосом, как обыкновенная земная девушка. Он поднял голову, стараясь что-то разглядеть в небе. Пронизанное солнцем, оно было столь ярким, что слепило глаза. Пастух даже чихнул.

Вернувшись в шалаш, он сразу бросился к звездочке. «А вдруг человек из области решил осмотреть шалаш?» — неожиданно пронзила мысль. Но звездочка была на месте. Она пульсировала так же мерно, как и утром. Только, кажется, немножко поблекла.

НЕМОТА

Сильный дождь хлестал в окно. Он и разбудил ее. Открыв глаза, Яа не сразу осознала, где она. Но буквально через несколько мгновений ясно вспомнила, как они приземлились в космогавани «Элба-4», как на борт поднялся санитар и Провел ее к медицинскому махолету, как прощался с ней руководитель экспедиции, добрый, осунувшийся за последние дни Ион — поглаживая ее по голове, он неустанно твердил: «Все будет хорошо. Только ты не упрямься, моя девочка. Трансплантация нужна. Нужна, и не перечь мне… Я навещу тебя через пару дней…»

Затем махолет приземлился во дворе госпиталя. Яа поместили в восстановительной палате, куда постоянно подавался целительный воздух, нагнетаемый по специальному трубопроводу с гор…

Дождь стучал и стучал. Это был хороший, увлажняющий и плодородный дождь. К утру его остановят. Но он напомнил Яа пастуха, и девушка с грустью подумала, что даже не знает, утро или вечер сейчас на Земле и что делает пастух. Наверное, пасет свое стадо и ни о чем не думает. Ей вдруг сильно захотелось, чтобы пастух вспомнил о ней. Хотя бы разок, один-единственный разочек…

На другое утро к Яа пришел главный медик. Он был в розовом халате — под цвет ее палаты, где все также было нежно-розовой окраски: и стены, и шкафчики, и кровать, и белье, и шторы, все-все. Даже цветок в розовой вазочке был специальной селекции — розовые лепестки, розовые листочки, только стебель обычного синего цвета, правда, с легким розовато-фиолетовым отливом.

Главный медик придвинул к ее кровати розовый стульчик, сел и деловито спросил:

— Яа, почему вы отказываетесь от операции? Я воспринимаю это лишь как девичий каприз. Не более. Объективные показатели здоровья у вас распрекрасные. Давайте условимся о времени операции. Вы будете готовы завтра?.. Ах, да! — спохватился главный медик и достал из шкафчика бумагу и самопис. — Видите, до чего вы меня довели! Даже забыл, что вы у нас молчунья. Такая красавица — никогда не подумаешь.

«Я бы не хотела спешить», — коротко написала Яа, подумав: «Доктору тоже безразлично, что у тебя на душе. Подавай объективные показатели».

Главный медик вскочил со стула, сверкнул на Яа звездочкой:

— Как это не хотела бы! Ваше состояние на контроле Центра. Вам очень нужно, чтобы у госпиталя, у меня, у вашего руководителя Иона были неприятности? Такого еще не бывало! Она не хотела бы! Как так?!

Главный медик взволнованно заходил по комнате. Она жестом пригласила его сесть на место, написала ответ: «Нет, я не хочу ни для кого никаких неприятностей… Хотите, я напишу в Центр, что отказываюсь, или, вернее, прошу подождать с операцией? Извините меня, поймите…»

Главный медик прочел записку, как-то смешно взмахнул руками, поднялся и вышел из палаты, не прощаясь. И чего хочет эта девчонка?! Никакой логики…

Яа была даже рада, что ее оставили в покое, хотя вскоре на душе стало грустно. Думала о том, что ее никто не навестит — ни мама, ни папа. Они погибли десять весен назад во время развлекательно-экскурсионной поездки на звезду «Зэлла», где можно наблюдать редкостное явление цветных светящихся туманов — сказочный сон наяву! Сестер и братьев у Яа не было. Самым близким человеком был Ион — друг отца.

Только сейчас Яа поймала себя на мысли, что до сих пор ни разу не вспомнила об Иэрге. От него пока никаких вестей. Может быть, он в командировке или на архитектурном симпозиуме?

Удивительно, но ей совсем не хотелось видеть Иэрга, она даже не знала, расскажет ли ему о миссии на Земле и о знакомстве с пастухом. Она представила красивое, точеное лицо Иэрга, его четкие слова:

— Как, Яа, ты нарушила инструкцию о статусе невидимости? Вступила в прямой контакт с чужими без совета с руководителем? Это безрассудство! Я тебя осуждаю, Яа. Ты поступила очень плохо.

Но всегда ли правильные слова отражают истину?

Интересно, подумала затем Яа, разве бывает так, чтобы чужие оказывались ближе и понятнее, чем свои? И разве должно быть, чтобы далекий инопланетный человек казался роднее того, кто станет через несколько дней твоим мужем? И почему она не может забыть о каком-то пастухе — человеке, занятом примитивным трудом? И это она — дочь цивилизации, куда более развитой, чем земная? И почему в ней крепнет странное желание — принять немоту во имя трудной, почти недостижимой цели, о которой она впервые задумалась еще на борту космодома? Затем ей стало немного страшно, и она подумала: «Неужели все это не пройдет, и это не болезнь и не наваждение?» Перед ней приоткрылась дорога в совершенно иной мир, и она не знала, что ее ждет…

Два раза в замедленном импульсе вспыхнула над розовой дверью розовая лампочка — сигнал, что сейчас по разрешению медика появится гость. Кто бы это мог быть?

В палату вошел Ион, и Яа очень обрадовалась, и Ион увидел это по ее глазам. Он выглядел посвежевшим, отдохнувшим — не то что в конце экспедиции. Яа быстро написала записку: «Дорогой Ион, я очень-очень рада видеть вас. Я боялась, что зайдет Иэрг, а это вы. Я вижу вас и вспоминаю папу. Спасибо, вы принесли замечательные листья. Они зеленые и напоминают те, что я видела на Земле. Таких мне никто никогда не дарил».

Сдержанный Ион улыбнулся:

— Девочка моя, я специально попросил доставить эти листья дереби из горного леса гряды Улу, как ты знаешь, довольно далекой. Какая изящная зубчатость окантовки! Какая загадочность в паутине прожилок на каждом листочке! Я читаю их как книгу! К тому же листья долго не скручиваются, не вянут, а погибают в одну ночь — просто на зависть нам! Раз — и нет! Легко и быстро.

Про себя Ион подумал, что, делая заказ, он забыл, что листья дереби имеют не синий, а зеленый цвет. И правда, как на той чертовой Земле.

Яа уже писала записку: «Ион, я разделяю ваш восторг, но все же расскажите, как дела и какова степень неприятностей, которые я принесла вам? Только говорите как есть, хорошо?»

Ион удивился:

— Ты как-то изменилась, Яа, повзрослела, что ли, если это возможно за три дня… Ну да ладно! Мы старики все чего-то выискиваем в молодых… Что касается меня, то я на время отстранен от звания руководителя космоэкспедиций. Мне сказали, что наш полет долго готовили не для того, чтобы так бездарно завалить… Но, по правде сказать, меня больше интересует твое состояние, моя девочка. О себе я не беспокоюсь. В конце концов осуществлю мечту — проведу остаток весен в путешествиях. Знаешь, как говаривали в старину: путь к большому счастью лежит через большие несчастья?..

«А пастух говорил: худа без добра не бывает. Это точнее и лучше!» — вспомнила Яа. На бумаге она написала: «У меня все хорошо. Розовый цвет очень успокаивает. Главный медик очень симпатичный и потешно мечется по комнате… Тут, наверное, так мало больных, что он уже забыл, как себя с ними вести… Короче, все хорошо».

Ион взял ее за руку.

— Только мне не говори, что не соглашаешься на операцию потому, что крайне приятно несколько дней отдохнуть в розовом будуаре и покапризничать. Уж я — то знаю тебя. Ты что-то задумала. Старого Иона не проведешь!

Яа с благодарной улыбкой взглянула на него, потом запиской попросила взять в шкафу ее куртку. Из потайного кармашка она вынула записывающее устройство — обычное походное, круглое и плоское, как пуговичка. Яа включила его. Чей-то голос зазвучал мягко и приятно, но первых слов Ион не мог понять, так как трудно сразу произвести перенастройку на нужный язык. Когда это произошло, Ион понял, что слышит запись разговора с тем человеком, который пасет животных, дающих продукт под названием «молоко».

«Вот мои березы, — говорил тот человек. — Не смотри, что все они похожи друг на дружку. Это только снаружи — прямые и белые. А так… Вот эта, видишь, высокая, худенькая, а соку по весне дает — только банки успевай подставлять, и сок сладкий, душистый. Пьешь — не напьешься. А эта, видишь, толстушка…»

После паузы Ион сказал:

— По-моему, я понял тебя… Это невероятно… Я хочу тебя предостеречь… Расскажу историю, которую узнал незадолго до нашей экспедиции на Землю. История немного жутковатая, но, думаю, ты простишь меня.

Яа ласково коснулась его руки, показав глазами, что, конечно же, простит. Ион начал рассказ.

— По тайному заказу той службы Центра, что нас посылала на Землю, семь весен назад один наш малыш был оставлен на ночь в роще на гряде Улу, где обитает стадо обезов — редких человекоподобных существ. Может быть, ты слышала и запись их общения между собой — они резко, гортанно кричат. Эти пещерные существа очень осторожны, их редко удается наблюдать даже специалистам. Так или иначе, но малыш исчез из поля зрения надолго. Начали думать, что он просто погиб. Не выжил или был растерзан. Но потом, спустя несколько весен, его следы нашлись. Трое смельчаков-биологов после двухнедельной охоты хитростью отлучили малыша от стада…

Ион помолчал, потом продолжил:

— Накануне нашей экспедиции я ездил в Улу. Среди биологов есть мой друг. Он показал мне того малыша. Так, без задней мысли, как секретную экзотику. Его держат в клетке. Это не человек и не обез. И теперь ему не жить ни там, ни тут… Иногда он как будто ни 6 того ни с сего резко и одновременно жалобно вскрикивает. Звездочка на его лбу просто засохла, превратилась в какую-то нашлепку. Жуть! Лечение невозможно. Он ушел от нас, но не пристал и к ним… Да, Яа, ни там, ни тут… Наверное, теперь ты поймешь, что еще стало причиной, когда я без особых колебаний согласился на твое предложение не просить у людей Земли их детей. Но сейчас я вижу в этой истории и второй смысл. Это касается тебя…

Яа погладила руку Иона, написала: «Спасибо вам. Вы всегда беспокоитесь обо мне как о дочери. И вы так мудры…»

Вечером Яа получила письмо от Иэрга.

«Милая Яа! — писал он. — Мне рассказали о твоем поведении в экспедиции, а также о том, что ты проявляешь сейчас необъяснимое упрямство, отказываешься от трансплантации, тем самым выступая против общепринятых и прекрасных вещей и норм поведения. Надо быть как все — это прекрасный и незыблемый закон. Он проверен временем. Именно благодаря ему вокруг нас есть все то, что есть, и наша жизнь прекрасна и размеренна. Ты бросаешь всем нам вызов. Это неправильно. Я не понимаю тебя, осуждаю и не хотел бы видеть до тех пор, пока ты не сделаешь операцию. Это чрезвычайно важно для всех нас. С самыми добрыми пожеланиями — твой законный жених Иэрг».

«Ах-ах, — подумала Яа. — «Для всех нас», — какая трогательная забота. Лучше хотя бы из вежливости обрадовался, что я вернулась живою…»

К ночи снова был вызван дождь — наступил сезон полива, но ветер повернул в другую сторону, и струи дождя не бились в окно Яа. В наступившей тишине она еще сильнее ощутила всю тягостность немоты и одиночества. Хотя бы Ион вышел на связь и не оставлял ее надолго одну. Что с ней? Почему она стала чувствительна чуть не до слез? Это ведь дурной тон. Раньше такого не случалось.

ВЫГОВОР ПРЕДСЕДАТЕЛЯ

Октябрь был мягкий, солнечный. Лежебоке или соне могло вовсе показаться, что зима никогда не наступит, а снег будет лежать только в холодильниках и в Арктике. К полудню становилось так тепло, что иногда над лугом у реки порхали робкие бабочки.

Пастух, хоть и перекочевал уже в деревенский дом и не выгонял стадо на выпас, поднимался по привычке ни свет ни заря. На рассвете чувствовалось — тепло истаивает на глазах. Солнце вставало раз за разом все позднее, в ложбинах стлался туман, который был густ и прохладен, как будто проказливые мальчишки растворили в воздухе молочное мороженое.

Пастух любил в эту пору ходить по грибы, он знал очень удачливые места, но нынче грибов было так много, особенно маленьких черношапочных груздей и ярких мухоморов, что даже не требовалось забираться в чащу. Однажды ему попался красноголовик, иначе говоря, подосиновик на крепкой, как ствол березы, ножке. А ведь он считался исчезнувшим. Пастух, однако, верил в силу и неутомимость земли, как и в то; что наступит время, когда на нее вернется многое из утраченного. Ведь возвратились же в реки, стоило только по-настоящему захотеть людям, очень многие рыбы.

Прохладным октябрьским утром, едва пастух, вернувшись из лесу, выложил грибы из корзинки в таз, он услышал, что возле дома застучал и замолк мотор вездеходного мотоэлектротракторишки. Обычно он работал бесшумно, как швейная машинка, но тут, видно, что-то случилось, а запчастей на складе не оказалось. Пастух вышел на крыльцо.

— Эй, пастух! — крикнула ему секретарь правления колхоза, девушка веселая и разбитная. — Тебя председатель кличет. Подвезти или сам доберешься?

— Доберусь, не беспокойся! — отозвался пастух.

— Как знаешь! — засмеялась девушка. — А то бы подбросила! Мне как раз по дороге!

— Спасибо, я сам, — повторил пастух. — Да и грибы разобрать нужно. Вон, видишь, целая корзина.

— Была охота по лесам время терять! В магазине готовых бери — не хочу. Отборные шампиньоны.

— Это то, да не то, — ответил чуть сконфуженно пастух. — Да и у меня отборные. Что попало не беру.

Девушка махнула рукой и завела мотор, но тут же заглушила двигатель.

— Ты бы, пастух, поставил наконец телефон. А то один в селе без связи остался.

— Мне и без телефона хорошо, — сказал пастух. — У меня своя связь.

— Ну-ну, — засмеялась девушка снова. — Связист ты наш ненаглядный!

Потом оборвала смех, добро взглянула на пастуха, будто что-то сказать хотела, но промолчала и резко тронула с места.

Пастух вернулся в дом, разобрал грибы, спустил их в погреб, а затем быстро собрался. Надо знать нрав председателя — тот терпеть не мог болтунов и опаздывающих. Он называл их — «лишние люди». Когда ему говорили, что так в свое время называли любимых героев Пушкина и Лермонтова, он, пыхая трубкой, говорил: «Ничего такого не знаю. По мне лишний — кто языком мелет, а в деле не смеет… Так-то, друг любезный, и не иначе!»

Поднимаясь по лестнице в кабинет председателя, пастух понял, что колхозный голова давно на месте: пахло его любимым табаком сорта «Особенный». Когда председателя спрашивали, где он достает этакую дрянь, тот односложно и загадочно отвечал: «Из старых запасов» — и гладил лысую голову, довольно хмыкая. Запасам было, наверное, лет сто. Кто-то из бывших колхозных курильщиков разведал, что такой сорт табака выпускался в семидесятых или восьмидесятых годах прошлого, двадцатого века.

Председатель восседал за огромным столом, близоруко уткнувшись в какие-то бумаги. Поверхности стола едва не касалась застывшая в уголке рта большая курительная трубка. Что она большая, огромная, было особенно видно на фоне добродушного и просторного председателева лица.

— О, пастух! Садись, друг любезный. Жду тебя. Молодец, шустро прибыл!

— А что, бывали случаи? — как бы даже с ехидцей спросил пастух, зная, что председатель не выносит поддакивателей, чем он сильно нравился пастуху.

— Нет-нет. Шучу. Ты у нас не опаздываешь, птичка ранняя… Кстати, друг любезный, Ласка твоя любимая, говорят, опять захворала?

— Это правда, — огорченно сказал пастух. — Уж и не знаю, что делать. Беда. И то с хозяйкой делали, и это — не помогает пока. Но ничего, поднимем на ноги. Ласка у нас существо, нежное, но стойкое. Это с ней не впервой!

— Ладно, думай, — рубанул председатель рукой воздух и пыхнул трубкой. — Я-то по другому поводу тебя вызвал. Тут, понимаешь, получил я на днях нагоняй. Да что там нагоняй — разнос настоящий!

И он указал большим пальцем куда-то вверх, где были потолок и звезды.

Пастух удивленно взглянул на председателя. Тот продолжал:

— Был вот в райцентре, и там мне рассказали, что летом с тобой встречался сотрудник космической разведки, и ты его, между нами говоря, обвел вокруг пальца. Мне-то, конечно, сказали иначе — дезинформировал. То есть ты сказал якобы, что какой-то конкретной ночью ничего подозрительного в округе не видел и не слышал. Но выяснилось, что специальные приборы — их показания, правда, были расшифрованы позже — говорят о другом.

— Какой ночью? О чем о другом? — спросил пастух, как бы ничего не понимая.

— Ну, что в нашем районе находились инородные космические тела. Зафиксированы отклонения в магнитном поле, а на лугу недалеко от твоей сторожки возле старого дуба обнаружены следы сгорания неизвестного топлива.

— И что же?

— И то. Все вокруг тебя крутится. Вокруг избушки твоей на курьих ножках. Прикидывается еще! Ваньку передо мной валяет!

Пастух по-прежнему молчал, загадочно улыбаясь.

— Что молчишь? Дезинформировал или не дезинформировал?

Пастух сказал:

— Не дезинформировал.

— А что же тогда? — пыхнул трубкою председатель, заходясь от возмущения.

— Обвел вокруг пальца, — ответил пастух. — Обмишурил, короче.

Председатель вскочил с кресла, колобком выкатился в центр кабинета.

— Я так и думал! Меня не проведешь. Знаю тебя, друг любезный! Аи да молодец! — председатель заходил по комнате, потирая руки. — Ничего не знает. Ничего не понимает. Творец! Небожитель!

Пастух оставался спокоен.

— Хорошо, что я так им и сказал, что не мог ты, простая душа, дезинформировать. Если бы, сказал я, пастух что-нибудь видел — не стал бы юлить… Так, поверь, и сказал… Да-а… Знал я, знал заранее, что покрыть тебя нужно!.. Поэт-стихотворец!.. Ночами ему не спится! Муза к нему прилетает!..

Голос председателя гремел весенним громом…

— Ну и что? — остановился он напротив пастуха лицом к лицу. И как ты с пришельцами общался? Стишата свои небось читал?

Пастух молчал.

— Ну, скажи, скажи., друг любезный. Мне-то скажи, — пыхкал председатель трубкой.

— Хорошо общался, — ответил пастух. — Примерно. Вежливо. Сказал, что хозяйство наше передовое, хозрасчетное. Миллионер и т. д.

— Ага, — прервал его председатель. — Говори-балакай. Так я тебе и поверил. Нечего мне голову морочить. Я тебе не звездная разведка и не космометеопрогноз!

Затем он вздохнул и сказал обреченно:

— Ладно, иди. Жду от тебя к Октябрьским праздникам оду в честь передовиков. Вон как люди-то работают! У соседей, смотришь, и там химия, и тут речку отравили. А у нас — и чистота, и хозяйство с прибылью!

— Да, округу вы бережете. И людям даете развернуться. За то любим и ценим, — сказал пастух.

— Ладно, говори-балакай! Так я тебе и поверил, — зашумел председатель, улыбаясь. — О черт, пора трубку выбивать! Заходи просто так, друг любезный. Скучаю без тебя!..

По дороге домой пастух перебирал в памяти детали разговора. Смотрика, доискалась космическая разведка — не прошло и года. Вот оперативность! Просто завидная… А о себе все говорят: мимо нас и звездная мышь не прошмыгнет…

Председатель, спасибо ему, выручил. Словно сердцем почуял, что ничего важного пастух не сообщил бы косморазведчикам. Не рассказывать же было про встречу с Яа. Про их ночную прогулку, беседу у берез, про молоко. Тут бы, правда, и сам председатель его не поддержал. «Как Яа?! Мало тебе красавиц в колхозе? До сих пор неженатиком ходишь. Вон, например, секретарша у меня — чем не невеста? С высшим филологическим образованием. С ЭВМ на «ты». С домашним комбайном на «ты». Секрет старинных блинов да пирогов знает. Машину водит… Свободный мне художник! Пушкинист! Музодер!»

Трудно даже представить шквал его ругательств. Причем слово «музодер» было лишь одним из его собственных лексических изобретений…

Иногда пастуху казалось, что случившееся той летней ночью было не с ним вовсе, а пригрезилось. Но ведь совсем не обман — маленькая звездочка, что мерцает на лоскутке живой переливчатой материи.

Вернувшись в село из своей избушки на сваях, он положил эти памятные вещицы на стол в тесноватой комнатке на чердаке, где зимой читал долгими часами и писал стихи. В последнее время он все чаще вспоминал Яа, и ему все Кюльше казалось, что серебристая девушка с далекой планеты была не очень счастливой. Он думал даже, что она была, как и он, одинока. А одинокий человек на чужой планете должен осознавать себя в тысячу раз более одиноким, и только если понять это, можно понять и его. Наверное, он немножко понял Яа, хотя тогда тем более странно, что она ушла, не попрощавшись.

Иначе как? Ведь если ты понял кого-то, он должен обязательно это почувствовать. Обидно, что очень часто мы не понимаем даже тех, кто рядом с нами, даже близких. Смотрим и не видим, считаем, что все у них презамечательно, и скупимся всякий раз на ободряющее, доброе слово, а людям, оказывается, плохо и одиноко, и для поддержки им нужно совсем немножко — одно сердечное ласковое словечко. Но где, где оно?

В мире так всего стало много, даже с избытком. Кроме доброты и милосердия, любви и уважительности друг к другу, хотя бы и к первому встречному…

Стыдно признаться даже себе самому, но порой пастух мысленно разговаривал с Яа: то жаловался на коровьи хворобы, то рассказывал, какой красивой выдалась в этом году осень и какую изумительную паутину выткали в лесу работяги-пауки, то сообщал, что в газетах информируют о новых космических рейсах в пределах нашей Галактики…

Пока нашей, Яа. Хотя — пока или не пока — он ведь даже не знает, откуда Яа…

Пастух усмехнулся. Расскажи он подобное председателю, тот наверняка сказал бы: «Пойди-ка, друг любезный, хорошенько выспись. Работать, работать надо, вкалывать, как говорили раньше, а не витать в облаках…» Дома пастух с часок повозился в огороде, потом поднялся в комнату под крышей. Лоскуток бирюзовой материи переливался все так же весело, точно живая морская волна, а вот звездочка… звездочка погасла. Она смотрела на пастуха холодно и недвижимо, как ослепший глаз.

«ОДУМАЙСЯ, ЯА!»

Махолет поднялся с госпитальной аэроплощадки и взял курс на гряду Улу. Собственно, слово «махолет» осталось в обороте с тех давних времен, когда и хлеб был хлебом, то есть когда его выпекали и подавали на стол подрумяненным, с душистой розовой мякотью, а не загоняли концентрат в малюсенький тюбик, которого с лихвой хватало на неделю.

Так и махолет был лишен теперь каких бы то ни было лопастей, крыльев, стабилизатора. Это был комфортабельный обтекаемый катер, формой напоминавший чуть вытянутую сливу и окрашенный так же, как обычная слива, в серебристо-пепельный цвет.

Но Яа любила махолеты. И такие небольшие, прогулочные, на каком летела сейчас к гряде Улу. И крейсерские, которые брали по пятьсот пассажиров. В последнее время эти лайнеры стали делать более тихоходными. В полете можно рассмотреть землю- реки, моря, горы, поля и даже услышать гул двигателей: его усилили по просьбе пассажиров, чтобы иллюзия полета и возможных опасностей была полнее. Кроме того, авиапассажирам раздавались всеми позабытые замороженные фрукты в хрустящих стаканчиках и цветные леденцы на палочках. Дети ради этого просились в воздушные рейсы, топая ногами на родителей и одурманенно сверкая звездочками, готовые на все.

Пилот махолета, на котором вылетела Яа, оказался далеко не молодым. Его черные волосы стали почти полностью голубыми, лицо бороздили морщины, серебристая кожа выцвела, посерела. Но он оставался поюношески подтянутым, темно-фиолетовые глаза смотрели озорно. Вел он махолет мастерски, и Яа, не отрываясь, смотрела сквозь прозрачное днище на проплывавшую внизу землю. Чем дальше на юг уносил их махолет, тем насыщеннее красками становилась она. Вот проплыли гигантские поляны оргусов — необычных цветов, растущих лишь здесь. Их бутоны были ничем не примечательны на вид, но когда оргусы распускались, то сорванным цветком можно было легко закрыть все лицо. Лепестки переливались, искрились, словно изваянные из горного стекла, хотя были очень нежны и каждый оргус жил лишь один день. Подносить их близко к лицу не рекомендовалось. Запах оргусов был терпок и крепок — человек моментально начинал задыхаться, а глаза слезились. Но сверху оргусы — а была пора их цветения — смотрелись живописнейшим бесконечным ковром, небрежно брошенным на сопки.

Много раз Яа видела эту картину, но восхищалась ею и теперь, хотя вдруг ясно ощутила всю ее экзотичность, которая, продлись зрелище дольше, наверное, надоела бы. Но ведь не случайно оргусы отцветают быстро!

Цветочный оазис сменила сплошная — от горизонта до горизонта — зона лесов. Привольной синей лентой они, казалось, опоясали всю землю, навевая покой и умиротворенность.

Полет увлек Яа.

«Эх, Ион, Ион! Друг, спаситель!» — по-доброму вспоминала она руководителя. Яа, конечно, разгадала потаенный смысл затеи с ее поездкой в Улу. Ион хотел, чтобы в дороге и там, среди горных отрогов, возле норовистых горных речушек и водопадов, пронзительной ночной тишины, она еще раз оценила единственность и неповторимость родной планеты.

Земля лечит. Не с тех ли стародавних времен, когда к ране прикладывали землю, сохранилось это выражение?

За такую искреннюю заботу Яа была горячо благодарна Иону. И хоть сначала отказывалась от поездки, затем решила, что она нужна ей.

Что же до Иэрга, то если вдуматься, у Яа, пожалуй, не было оснований считать его поведение из рук вон выходящим. Ведь это она не выполнила задание в космической экспедиции, она приняла сан звездной немой. Как должен поступить он? Ведь контакт со странной упрямицей мог повредить удачно начавшейся карьере. И потом, может быть, своим резким неприятием Иэрг просто подталкивал ее к операции, чтобы она стала как все? Как знать? Наверное, не все так просто. Надо ли спешить осуждать? Хотя прозревающим сердцем Яа чувствовала, Иэрг больше думает не о ней, а о себе.

Ее размышления прервал пилот. Увидев, что Яа задумалась, он тронул ее за локоть и глазами указал направо. Внизу в глубокой котловине лежало озеро, совершенно круглое, как если бы один великан обвел гигантским циркулем круг среди горных кряжей, а другой не менее сильный великан аккуратно выбил среди громад круглейшую из самых круглых лунок. Но двум педантам-великанам, видно, и этого показалось мало — они разбросали по дну семена удивительных растений и только потом накачали из глубоких недр чистейшую воду. Растения прижились, размножились, и теперь озеро казалось сверху подсвеченным изнутри гигантским тускловатым пунцово-фиолетовым фонарем. Название озера — Сиэн-мэ, что значит «Вечная загадка». Нигде на планете не было фиолетовых озер, и все попытки раскрыть его тайну были пока безуспешными.

Пилот посмотрел на Яа, еще раз кивнул в сторону озера и сдержанно улыбнулся.

Вскоре горная гряда стала сходить на нет, местность становилась более лесистой — показалась Дин-бэн, Большая дорога. О ней знал каждый. Она опоясывала планету гигантским обручем с севера на юг, тогда как Дин-бэн проходила с востока на запад. Трассы то бежали широкой лентой среди полей и лесов, то уходили в тоннели, то выбегали к морям, где их продолжением были быстроходные паромы. Особенно впечатляли суперскоростные участки, один из которых видели сейчас пилот и Яа. Динбэн взметнулась среди сопок на высоких сваях, укрытая прозрачной сферической крышей. Под ней в разреженном воздухе молниями сновали навстречу друг другу белые, серебристые и синие машины, управляемые системами, которые исключали аварию. Дин-бэн и Дин-бэн-два были любимыми магистралями. У тех, кто улетал в космические экспедиции, была в ходу присказка: «Быстрей бы на Дин…»

Пилот взглянул на нее:

— Я вижу, вам понравилось путешествие. Уверен, Улу вас тоже не разочарует. Я преклоняюсь перед вкусом Иона. По мне для отдыха нет лучше места, чем Улу. Конечно, для тех, кто не помешан на исследованиях глубинных морских впадин. Даже полет на другие звезды, хоть на саму «Зэллу», по-моему, не так интересен…

Он не знал, что у «Зэллы» погибли ее отец и мать. Она улыбнулась.

— Вы знаете, Яа, — застенчиво мигнул звездочкой пилот, — я украдкой наблюдал за вами… У вас удивительная улыбка. Я встречаю такие все реже… Не знаю, как это передать. Она идет изнутри, это не маска, не пустая любезность… Вы спокойны, хотя должны быть как на иголках, ведь вы как бы вне общества… Я говорю понятно?

Яа кивнула и коснулась ладошкой его руки.

— О, нам пора садиться, — сказал пилот.

Махолет мягко приземлился на площадке среди небольшой горной долины. Их поджидал один из смельчаков-биологов, друзей Иона.

— Ион передал мне, что желательно вас не тревожить, — сказал он после знакомства. — Мы приготовили уютный домик на краю лагеря, у горной тропы. Вам никто не будет докучать. Живите сколько душе угодно. Там есть прекрасная стена «Пятнашки». Наверное, Ион рассказывал?..

Пешком они дошли до ее жилища. Пилот и биолог попрощались с ней, выразив надежду, что она не будет затворницей.

«Какие все-таки другие люди вдали от центров, — думала Яа. — Этот периферийный пилот! Этот биолог! Они видят меня, а не мои функции. Они говорят то, что думают и чувствуют, а не то, что умно и беспрекословно… Ум так скучен…»

Она приняла освежающий душ, подкрепилась порцией редчайшего деликатеса — цветочной пыльцы, настоянной на соке горной сливы, и прилегла отдохнуть.

Когда Яа проснулась, надвигались сумерки. Она немножко понежилась в постели, а затем ей вдруг захотелось поиграть в «Пятнашки».

Стена помещалась в пристройке к дому — в строении, которое своим видом напоминало большой стеклянный короб, а не шар, как было принято на планете. Собственно, название «стена» не являлось точным. Это скорее была лестница с убегающими вверх широкими ступенями. Но это были не обычные ступени, а своего рода клавиши. Вертикальные же ребра ступеней представляли собой экран — они изготовлялись из специального флюоресцирующего стеклопластика. Вверху лестницы помещалось устройство, которое улавливало и конденсировало особые лучи Большого светила.

Суть игры заключалась в том, что, ступая с клавиши на клавишу, можно было добиться от «стены» музыкального звучания, которое сопровождалось игрой цвета на экранах. В мерцании огней ты словно становился частью цветомузыкальной какофонии. «Стена» загадочным образом отражала в цвете и музыке твое душевное состояние.

Сначала Яа с осторожностью ступала по клавишам нижнего регистра. Потом ее потянуло выше. Крепнувшая, плывущая мелодия зазвучала высоко и грустно. На нее откликнулись зеленый и желтый цвета экрана во всех оттенках, иногда примешивался фиолетовый. В бликах света Яа металась по клавишам, как желто-зеленый лучик или трепетный зеленый росток, росток какое-то нездешний. Если бы сейчас Ион или его друзьябиологи увидели Яа, они были бы удивлены и мелодией, необычно напевной. Ион заметил бы и изменения в лице девушки — черты его стали задумчивее, мягче. Но Яа, конечно, никому бы не призналась, что думает в эти минуты о простом и бесхитростном человеке, пасущем коров v реки.

Когда игра усладила, но и утомила Яа, она остановилась, вышла на улицу и ступила на горную тропу, находясь еще во власти игры. И стена не могла успокоиться. Затухая, она вспыхивала то зелеными, то желтыми всполохами.

Наступил вечер, но темнота еще не сгустилась, воздух был чист и свеж. Тропа, то ныряя вниз, то поднимаясь, шла вдоль горного склона, а слева журчал прячущийся в камнях ручей. За поворотом взору открылась живописная долина. Ручей обернулся крохотным озером. На водопой пришли клетчатый длинношеий кежер, который, сделав глоток воды, поднимал маленькую голову на шее-кране и смешно вертел ею из стороны в сторону, пять или шесть пушистых, розовых и быстроногих зомов, которые то и дело норовили боднуть друг друга маленькими синими рожками и не стеснялись задираться к кежеру. Эти мне зомы! Им все нипочем! Не сразу заметила Яа маленькую длиннохвостую и остроносую алису, которая устроилась в ногах у кежера, время от времени бросая осуждающий взгляд на шаловливых зомов. Но откуда над озером свет? Серебрилась вода, каждый камешек на дне был как на ладони.

Ах, вот что! Это биологи использовали дедовский способ — светильник на воздушном шаре. Но, конечно, Яа не знала, что звери долго привыкали к освещению, побаивались: кто же так низко опустил с неба ночное светило? Потом все это им даже понравилось, а красавец кежер, чувствуя близость людей, начинал задаваться — крутил головой и весело фыркал.

Яа долго наблюдала за зверями…

Вернувшись домой, она не захотела ни читать, ни смотреть живые объемные картины — здесь была целая картотека о жизни животных. Ей хотелось спать, и она заснула легко и спокойно. Ей приснился сон: она, пастух и мама пьют из кринок молоко под большим деревом, а отец на зеленом лугу кнутом сгоняет коров.

Утром по видеосвязи она соединилась с биологами и запиской поблагодарила их за уют, вкусные гостинцы и великолепное зрелище у водопоя. Она извинилась, что не сможет пока навещать их.

После завтрака Яа ушла в горы, а затем, вернувшись, немного поиграла в «Пятнашки» и снова отправилась в горы, и так повторялось пять раз на дню. К вечеру девушка была совершенно утомленной, и нийто не смог бы сказать, что она отдыхает, оградив себя от малейшего беспокойства.

Прошло несколько дней, и при очередной связи ее новые знакомые вскользь, чтобы не обидеть ее, заметили, что, очевидно, она чересчур увлекается игрой в «Пятнашки», почти не отдыхает, хотя выражение их лиц говорило: Яа просто измождена!

Спустя неделю она выглядела свежее, и биологи пошутили — замечания мужчин иногда все же действуют. Яа улыбнулась…

Минуло много дней. Как-то забавный маленький кибер притащил ей письмо и не отдавал, пока Яа не сыграла на стене мелодию модного танца. Видно, кибера науськали его хозяева. Тявкнув «спасибо» металлическим голосом на старом звуковом языке, он убежал.

Письмо было от Иэрга. «Мне грустно сознавать, что ты безответственно относишься к идее нашего брачного союза, когда-то одобренной и нами обоими. Но я все еще жду, у нас прекрасная программа на будущее — я вновь проверял ее на машине. Одумайся, Яа! Очень прошу тебя».

Письмо на этом не кончалось, но Яа не захотела продолжать чтение.

Однажды вечером биологи вызвали ее на связь.

— Милая Яа, — просил старший. — С вами жаждет побеседовать Ион. Не заглянете ли к нам?

Как она соскучилась по Иону! У нее сердце рвалось вон, когда была нажата кнопка связи, на экране появилось объемное изображение улыбающегося Иона, немножко постаревшего за это, видно, нелегкое для него время.

— Яа, девочка моя, страшно рад тебя видеть! Кажется, прошла целая вечность. О, горный воздух тебе на пользу! Только почему я не вижу блокнота для записей? Или ты собираешься только слушать? Или в Улу ты позабыла обо всем на свете?

— Нет, — произнесла первое слово Яа, точно боясь своего голоса, зазвучавшего на людях впервые. — Блокнот не понадобится. Я страшно соскучилась и…

Ион сжал руками перильца кресла.

— Как? — недоуменно мигнул он звездочкой. — Невероятно! Я все предполагал… Но в такие короткие сроки… Эх, сердце, глупое сердце! Яа, девочка моя!..

ДАЖЕ ЕСЛИ РЕКА ПОДО ЛЬДОМ

— Венька! — позвал зачитавшегося мальчишку пастух. — Отвлекись!.. Дров принести надо. Сходи, пока картошку чищу.

Венька без всякой охоты оторвал глаза от книги, поправил очки и лишь потом вышел из-за стола, снял с вешалки шапку, нахлобучил на голову.

— Смотри-ка, герой! Кожух, кожух надень! — крикнул вслед пастух.

— Надену, — буркнул Венька.

На крыльце он остановился, застегнул пуговицы — к ночи крепко подмораживало. Зима выдалась очень суровой, порой термометр показывал минус десять.

Звезды проступали ясно. Одни казались очень далекими, другие были ближе, одни мерцали ярким желтым светом, другие светили блекло, а некоторые ты видел будто через запотевшее красноватое стекло. Венька давно заметил это, правда, пастух подсказал. Но только сегодня, штудируя том астрономической энциклопедии на букву М, он узнал, что секрет ясности или неясности ночных светил во многом объясняется наличием межзвездной пыли.

Мальчишки в классе считают, что пыль — это ерунда, давно пора соорудить космический пылесос и раз и навсегда покончить в околоземном пространстве со всякой пылью. Хм, не так это просто, хотя в межзвездном газе пыли всего лишь один процент. Процент-то процент, но она поглощает свет, и поэтому мы почти не видим в направлении на Млечный Путь тех звезд, которые расположены довольно близко — в каких-то 3–4 тысячах световых лет от нас. Да и зачем, рассуждал теперь Венька, пыль эту сосать? Проку-то много ли! И, опять же, нарушение естественной гармонии. Венька тут во всем был согласен с пастухом: «Мир вокруг нас разумен. Мы не должны учить его и перестраивать на свой лад. Мы должны учиться у него. То, что кажется в природе глупым и страшным, по сути целесообразно».

Сзади Веньку шибануло дверью. Раздался голос пастуха:

— Давно не виделись! Я уж думал, на тебя волки напали, помочь решил им твои косточки обглодать, а ты жив-здоров. Ничто не берет!

— Звезды, — указал Венька на небо. — Млечный Путь. И пыли сегодня мало.

— Да, Млечный Путь, — согласился пастух. — И погодёнка не пыльная.

— Все бы тебе, пастух, шутить, — обиделся Венька.

— А как же!.. Скажи лучше, дрова где? Кто картошку, жаренную на сале, заказывал?

Венька, вздохнув, спустился с крыльца и побрел к сараю.

Дров он решил набрать побольше, но как только поленница вырастала до подбородка, строение рушилось, словно карточный домик. Наконец Венька выстроил более-менее приличную и, кажется, не шаткую поленницу. Надо идти, иначе пастух оставит его без картошки или заставит декламировать стихи жившего чуть не триста лет назад поэта Тредиаковского. А у того лексика — язык сломать можно! Но пастух любит старинные стихи, а больше других — Пушкина. Веньке Пушкин тоже очень нравится, однако предвидеть космическую эру он все же не смог. Пастух на это говорит, что космос — дело астрономии и других наук, дело же поэзии — душа, чей космос вечен, бесконечен и безмерен.

Венька поскользнулся, дрова посыпались вниз. Венька нагнулся, чтобы собрать их, а тут соскочили очки, и он стал шарить руками по заиндевевшей дорожке. Вот они! Хорошо, уцелели. Собрал дрова, поднялся на крыльцо, ногой открыл дверь.

— Ну, как там Млечный Путь? — спросил его пастух, когда он вошел в комнату. — Бежит?

— Бежит, — уже весело сказал Венька — пахло жареной картошкой, очки на месте, скоро можно снова за чтение. Они подбросили в печку дров, Венька взглянул на пастуха.

— Хочу спросить, — начал с обычного захода.

— Ну-ну, давай, не стесняйся.

— Ты только не обижайся, пастух… Мы сегодня спорили о тебе. Этот рыжий Игорь все шумел, как пустое ведро: нашли мне поэта — пастуха нашего! Да он стихи свои из всеми забытых книг сдирает! А сам — деревенщина, коровам хвосты крутит… Кое-кто его поддержал. Почему, дескать, если он поэт, то все в деревне да в деревне. Поле, речка, лес. Ни поездок, ни путешествий… Нелюдимый, молчаливый…

Пастух улыбнулся синими своими глазами.

— Эх, Игорь-Игорь. Добрая ему корова Ласка молоко дает, а сам он почему-то зол да и, наверное, не очень умен… Уж если поэт — так сразу небожитель. Или по крайней мере столичный житель. Знаешь, как Пушкин писал?

Поэзия, Венька, это не слова и строчки, а состояние души, ее озарение, которое дает возможность проникнуть глубоко в сердце и помыслы человека. Только оно и может оживить слова. Это немногим дано, да и приходит не часто. И от географии поэзия не зависит. Ей нужны обычный мир, обычный человек, мир человека, человек в мире, а это везде. И в городе, и в селе, и в космосе. Везде, где природа и люди. Красивые слова каждый знает, хотя всякое слово красиво — все зависит от того, в каком ряду и как стоит. Это как по лесу идти. Один видит — красота, душу радует, для другого — лес и лес, трава да ветки, ничего особенного. Хотя у обоих зрение стопроцентное. Или вот, ты знаешь, рифмовать научили даже ЭВМ. А поэтическая строка — редкость… Ой, Венька, кажется, картошка горит!

Но картошка не подгорела, удалась на славу. Когда сели за стол, Венька взял из тарелки соленый огурец и сказал:

— Хочу спросить.

— Ну-ну, давай.

— Недавно я прочитал твои новые стихи. Два особенно запомнились. Про планету, где леса сини, реки серебристы, дома круглы как шары, где люди безъязыки, а дети не смеются. И про девушку, чья походка легка, как дуновение ветерка. Она хочет петь, а не может, хочет любить, а не разрешается. Ты назвал стихи фантастическими… Мне кажется, пастух, что ты был на этой планете, а девушка — никакая не выдумка. Ты очень лукавый, я знаю…

— Хм, — сказал пастух. — Конечно, я был на той планете, и девушка- совсем не выдумка. Я был везде и видел все, о чем пишу.

Пастух стал задумчив и серьезен. Только с Венькой он мог быть таким, а обычно оставался, как был, пастух пастухом — молчаливым, красивым, молодым. Вдруг он вскричал:

— Эх, Венька, я совсем забыл про кислое молоко. Недавно вычитал дедовский рецепт — соленые огурцы в кислом молоке. Ну-ка давай в погреб!

Они прошли в сени. Пастух поднял крышку погреба, Венька по лестнице соскользнул вниз и, пока искал банку с кислым молоком, чуть не расколол одну из соседних. Она звонко звякнула.

— Надо гостей ждать, — заметил наверху пастух. — Примета.

Вернулись за стол.

— Хочу спросить, — начал Венька.

— Ну-ну, — сказал пастух. — Дай только блюдо сооружу. Попробуешь — закачаешься!

Он нарезал соленые огурцы в большую тарелку с кислым молоком. Зачерпнули деревянными ложками, которые были сделаны руками пастуха.

— Да-да!.. Ничего!

— Вкуснятина! — причмокнул Венька.

— Так что ты хотел спросить?

— Я про черную дыру, — чуть не поперхнулся Венька. — Понимаешь, пастух, я читаю об этом, где только можно, но не могу толком представить. Закрою глаза, но никак не вижу, какая она. Вроде ясно, что дыра эта может появиться в результате сильнейшего сжатия какой-то массы. При этом поле тяготения вырастает настолько, что не выпускает ни свет, ни любое другое излучение, ни сигнал, ни тело. Что-то вроде огромной всасывающей воронки в бездне космоса. Это представляю… Но дальше-то что? Что с той сжатой массой? Ведь была звезда или планета. Может быть, даже с людьми? Страх! И особенно страшно, что если попадешь в такой колодец, будь ты хоть на самом наилучшем корабле, назад не вернешься! Вот чудеса-то!

Пастух ответил не сразу.

— Да, чудеса… А видишь, Венька, ничто нас так не страшит, как уход в безвестность, в никуда, в беспамятство. Однако стоит представить, что встретишься даже в этой твоей черной дыре с живым существом, хоть с собачонкой звездной, уже не так страшно. Нужно, чтобы кто-то рядом был, пока живешь. И чтобы кто-то тебя продолжил. По крайней мере, чтобы в ком-то ты оставил след. Так устроен человек. К добру тянется, к общению, одному ему никак… А еще не хочет быть просто травинкой среди других травинок. Хочет быть с особинкой…

— Наверное, — согласился Венька.

Они услышали стук в дверь.

— Кто бы? — спросил пастух.

— За мной, видимо, брата послали. Десять скоро.

Пастух пошел открывать. Распахнув дверь, впотьмах не сразу узнал гостя. Рука нашла кнопку выключателя, вспыхнул свет.

— Яа?.. Ты?! Боже мой, ты совсем налегке! В такой мороз! Родная, не замерзла?

— Ты забыл, что у меня костюм с подогревом, — сказала Яа по-русски красивым мелодичным голосом.

— Заходи же, быстрее! Заходи!.. Венька, Яа вернулась! Я же говорил, кто-то придет!

Венька оторопело смотрел на девушку в легком облегающем фигуру голубом костюме. Как можно вернуться из стихотворения? Да еще в таком виде? Это все равно, что из черной дыры.

— Венька, мигом чашку для чая! И варенья клубничного!

— Ты обещал порыбачить, — вдруг сказала Яа, точно тот давний разговор состоялся вчера. — А река подо льдом. Я видела.

— Мы устроим подледный лов. Это ничуть не хуже!.. Но при чем рыбалка?! Главное- ты вернулась! Я знал… Я так ждал тебя!..

Вот так. Они встретились. А разве может быть иначе, если очень чего-то хотят?

БРУНО ЭНРИКЕС
БЕДСТВИЕ

В тени зеленеют густые заросли,

а на свету,

в оргии красок, утро

видит, как мутируют одно за другим

ядовитые радиоактивные растения.

В тени роятся насекомые,

а на свету

они падают замертво,

и их пожирают

ядовитые радиоактивные растения.

В тени пробуждаются люди,

а на свету гаснет надежда,

ибо господствуют на земле

ядовитые радиоактивные растения.

1

Спуск был мягким, чему способствовала плотная и влажная атмосфера планеты. Растительность той местности состояла из густого кустарника.

Плодородная равнина под ними обещала надежную посадку. Путешественники, изготовленные специально для этой планеты, — результат развития науки и техники далекого мира, — Чувствовали себя превосходно.

Солнечный свет упал на их кожу, которая сразу же поменяла цвет и начала впитывать энергию, со всей мощью проявлявшейся здесь в красках неба, в блеске облаков, в бурлении жизни с безграничным количеством ее форм. И они ощутили себя вполне живыми, почувствовали себя надежно и уверенно.

2

Вдалеке блеснул гигантский космический объект. Система Безопасности засекла его еще до того, как он вышел на орбиту Юпитера. А сейчас он спускался, и глаза всех жителей планеты были прикованы к нему.

На экранах телевизоров показались зеленые тела, покидающие металлическое яйцо.

Людей охватило волнение, когда они узнали, что пришельцы бежали из мертвого мира, сгинувшего в бесконечных войнах. За время их полета Земля прошла через многие этапы. Появился человек, который стал развиваться по законам истории: в какие-то периоды медленнее, в какието — быстрее, когда используя разум, а когда — силу.

Были и у него войны, но он их устранил из своей жизни; был и он на грани уничтожения своей планеты вместе с ее морями и растительностью, отравил и он атмосферу, но в последней великой битве против самого себя он смог победить и вернул планете ее зеленый покров и кристально чистый воздух.

Человек принялся восстанавливать Землю и превратил ее в рай, не подозревая, что от одной далекой звезды летели сюда беглецы с мертвой планеты.

Когда инопланетяне приземлились, они обнаружили естественный ландшафт без признаков разумной жизни. Люди умели прятаться и наблюдать.

Человек, читая мысли пришельцев, узнал, что, когда атмосфера их планеты была заражена, а источники питания иссякли, они вынуждены были забраться в глубь пещер, оборудованных под убежища во время последней большой войны; что наблюдения за далекой планетой, Землей, навели их на мысль создать себе такие тела, которые позволили бы им жить на ней, и, будучи разумными существами, они намеревались стать ее хозяевами.

Однако в своих рассуждениях они допустили некоторые ошибки.

3

Сейчас за ними наблюдала планета, которая была готова протянуть руку помощи друзьям или покончить с врагами.

Люди узнали, что прибывшие были как бы растениями или чем-то в этом роде, но более высокого уровня эволюции, они были созданы учеными биофизиками на Земле. Они узнали также, что пришельцы — это те немногие, которым удалось покинуть свой разрушенный дом и которые в случае выживания спасли бы других, а также могли бы восстановить свою планету. Но инопланетяне, те немногие, которые пострадали от войн менее всего, решили — еще одна ошибка — завоевать этот новый, девственно чистый мир, используя энергию, которая могла спасти их собственную планету.

Все это узнали люди Земли, не ведавшие ни трусости, ни неравенства, с которыми они покончили еще в древних войнах, — эти самые люди Земли, любящие и знающие свою планету. Вот почему по отношению к пришельцам они почувствовали ненависть, и снова на Земле, как и раньше, много веков назад, по зеленой равнине пронеслись тучи саранчи.

Перевел с испанского В. Г. Чутков

ГОЛОСА
МОЛОДЫХ

●

АЛЕКСЕЙ ЗУБАРЕВ

ВАДИМ ЭВЕНТОВ

АЛЕКСАНДР ФИН

АНДРЕЙ СУЛЬДИН

ВЛАДИСЛАВ КСИОНЖЕК

АНДРЕЙ ЛАЗАРЧУК

МАВЛЮДА ИБРАГИМОВА

АЛЕКСАНДР ХВАЛОВ

●

АЛЕКСЕЙ ЗУБАРЕВ
МОНА ЛИЗА

«Среди вещей, отмеченных знаком вечности, первая из них — и главнейшая, запомни это, — есть любовь…»

Почему-то строки эти, читанные когда-то Сергеем в ранней юности в какой-то старинной кем-то когда-то написанной книге о Леонардо, вспомнились ему сейчас, когда и сам он стоял, выражаясь прекрасным и старомодным языком этой книги, на пороге вечности. Желанием страстей размучен, я вечности в дверях стою…

Было тихо. Шел дождь. Где-то далеко прошумела и исчезла последняя электричка. Сергей оставался совершенно один на садовом участке с маленьким домиком, где прошло его детство. Сергей любил побыть здесь в одиночестве. Но сегодня одиночество было особенно нестерпимым, горьким и неприкаянным. Исполнялся ровно год с того страшного и дивного дня, который подарил ему вечность и отнял у него Лизу.

Что это было? Он и сейчас, после всего происшедшего, не смог бы ответить на этот вопрос вопросов.

Надо было разжигать костер. Сергей пошарил в карманах и вытащил отсыревший коробок. Нечего было и думать пытаться зажечь огонь такими спичками, а Сергею сегодня требовался долгий костер, собеседник лучший и превосходный слушатель к тому же. Сергей пошел к дому поискать сухой коробок. Мысли то трудные и тяжелые, то легкие и стремительные — неотступно следовали за ним.

С чего все началось? Быть может, с той далекой летней — детство как образ вечного лета, подумалось ему, — поры, когда услышал он своего деда, вероятно, последнего из могикан того естествоиспытательства, которое всегда сохраняло привкус фаустовской игры с неведомым, эту чудесную старинную легенду о разрыв-траве.

Что, собственно, мы знаем о жизни деревьев и трав, живущих рядом и связанных с нами какой-то незримой и прочной связью? Мы уже знаем, что растения чувствуют, но почему мы говорим «древо познания»?

В этой легенде говорилось — она, между прочим, была связана с именем одного замечательного русского ума (каким был богат XVIII век), состоявшего в переписке с Ломоносовым и Риманом, Болотовым и Гауссом, — что музыку сфер можно подслушать, оставаясь на земле и прислушиваясь к ее внутренней жизни. И подобно тому, как в капле воды собраны все законы физики, так и в единой травинке сокрыты следы всех космических сил.

Сергей помнил и старинную тетрадь в сафьяновом переплете, где была записана и сама легенда, и судьба ее владельца, записана кем-то из друзей и соседей, здесь же где-то, в подмосковной тишайшей глуши проживавшего, с трогательными изъявлениями дружбы и восхищения умом и добродетелями своего «несчастного друга».

Но только почему же несчастного?

А вот это уже особая статья.

«Несчастный друг» был счастливым наследником богатого состояния, позволявшего своему владельцу существовать довольно-таки небедно и уж во всяком случае нескучно. Но случилось так, что молодой наследник меньше всего интересовался псовыми охотами и похищениями из сераля.

Это был странный и прихотливый ум. Неутомимый исследователь натуры, как называли своего чудака-соседа местные обитатели, он и одевался, и жил как-то странно и прихотливо.

Завел лабораторию для физических опытов, гербарий, собрал чуть ли не все травинки и лечебники, что вышли в России еще со времен Невского, и прибавил к ним еще и труды заморских чернокнижников. Но при всем том нисколько не стал — да и никогда не был — книжным червем и буквоедом.

Напротив, превосходно знал, любил и ценил искусство. Вот эта самая любовь к искусству и стала причиной его погибели, по уверению его безымянного, по каким-то своим причинам пожелавшего остаться в безвестности биографа и летописца.

Косминский — так звали героя легенды — особенно увлекался итальянским искусством, живописью в частности, в которой самым большим чудом считал Леонардову «Джоконду». Он собирал всяческие раритеты и ратитетцы, связанные с эпохой Леонардо, и нашел нечто в высшей степени любопытное, как мы бы сказали сегодня, проливающее дополнительный свет на жизнь и мнения великого итальянца.

Косминский был, например, совершенно уверен в том, что Леонардо — молодой Леонардо — принимал участие в работах по перестройке Московского Кремля, но это даже еще и не самое главное. А самое главное — тут уж вольно было соглашаться или не соглашаться — именно жизнь и любовь. Да, именно так — любовь, причем любовь горькая, безнадежная и несчастная, родила великую тоску Леонардову, сделавшую его несравненным, величайшим живописцем натуры: в точности так и говорилось.

Ссылался же он, Косминский, при всем при том на один малоизвестный документ, попавший случайно в его руки. Впрочем, не так уж и случайно: сказано же кем-то, что на ловца и зверь бежит.

Это были записки одного старинного русского итальянца, современника Леонардо, товарища и свидетеля его юношеских скитаний по миру.

Сами записки не сохранились, но остались предания о них в архиве одного московского семейства, дарившего Косминского своей дружбой. От него-то Косминский и узнал печальную повесть о несчастной любви Леонардо к молодой москвитянке, сначала полюбившей его, а потом сбежавшей с ним. Как молния была та любовь, вспоминает о них легенда, как молния она и поразила влюбленных.

Но самое поразительное то, что Косминский нашел-таки подтверждение своим предположениям в одной старинной рукописной итальянской хронике, листы из которой пошли на переплет любопытнейшего и курьезнейшего сборника анекдотов XVIII века под названием «Товарищ веселый и замысловатый».

А надо вам сказать, что Косминский имел целую библиотеку ценнейших манускриптов, доставшуюся ему даром — из одних переплетных «кусков». Там были и старинные рецепты, и трактаты алхимиков, и поэмы бесцветных и очень известных поэтов, и много чего еще, но для Косминского-то самым дорогим оставалось это маленькое, в пядь размером, свидетельство из итальянской хроники. «Как знали, — говорил он, — что я здесь искать буду, вот и спрятали».

Что же там говорилось, в этой итальянской хронике?

А вот что:

«Сказанный Леонардо работал в Московии третий год, когда встретил там великую тоску своей жизни (буквально так и сказано). Хозяйка дома, в котором он жил, вызвала его любовь и сама полюбила его. Но они не могли быть счастливы. И хотя она ушла с ним в скитания — так велика была сила страсти, но вскоре вернулась. Женщина эта была средоточием добродетелей и совершенства. И быть может, поэтому была похищена богами. Леонардо уже никогда не мог ни любить кого-нибудь так же сильно, ни утешиться от своей великой печали. И в память о ней решил он, Леонардо, создать Нечто поистине бессмертное. Тоска и печаль, снедавшие его сердце и рассудок, побудили его в самом конце жизни дать выход воспоминаниям о молодости. И он работал над этим портретом больше, чем над всеми работами своей жизни, никого не пуская к своей работе и никогда не делясь ни с кем своими мыслями о ней. Так он и сделал портрет той, которой имя сегодня известно каждому — Мона Лиза. О ней же говорили разное, но никто не сказал истинного, ибо Леонардо никого не впускал в сердце своей тоски. И подобно тому, что книги его записей должны читаться с помощью хитроумных зеркал, так и его картины должны смотреться, рассматриваться и быть увиденными с помощью внутреннего зрения. Если же его нет, то и сами картины как бы завешены занавесом незнания…»

И еще одна редчайшая рукопись Леонардо была в собрании Косминского, «Трактат о возвращении со звезд» — так называлась она. В ней говорилось о множестве странников и вестников Вселенной на Земле, к которым причислялись и камни, и травы, и растения.

Всего на девяти страницах написанный, трактатец сей включал одну преудивительную главу (все трактаты Леонардо были разбиты на главы) с поразительным для русского слуха знакомым наименованием «О разрыв-траве». Там говорилось, в частности, что именованная разрыв-трава, хорошо знакомая жителям Московии, в действительности должна бы именоваться связь-травой, ибо знаменует собой великую связь всего сущего в небесах и на небе. Так, по мнению местных колдунов, пишет Леонардо, врачевателей, кузнецов и других сведущих в науках и ремеслах людей, трава эта сковывает цепь великой связи человека с миром растений, трав, камней и вод, то разрушая, то возрождая силу этой связи в зависимости от свойств и особенностей самих людей и важнейших событий их жизни.

«Означенная разрыв-трава, — пишет Леонардо, — врачует все раны, и не только телесные, но и душевные, а больше всего сердечные раны от несчастной любви». Здесь разговор о разрыв-траве внезапно обрывается и автор как бы без всякой связи переходит к трудному и темному рассуждению о горькой участи смертью разлученных влюбленных. Он пишет о скитаниях одиноких душ в поиске таинственного способа вернуть обратно похищенное небом. И пишет о себе, что и сам некогда блуждал как безумный по этой причине в чужих краях. И вот однажды встретил сведущего старца, кузнеца и врачевателя. Он же дал ему кров и ночлег и в ночь на Ивана Купалу повел с собой в сад при доме, и они вместе смотрели на звезды, и он стал свидетелем странного опыта. Кузнец оставил его подле старой большой яблони в саду и ограничил его неким железным кругом, сам же стал косить траву и выбирать и складывать некую часть ее, выкладывая вокруг круга. «И небо переполнилось тучами, и пошел дождь, какого не было со времен потопа, и ударил гром, и с неба пришел огненный шар, и он приблизился к кругу и вошел в него, и вспыхнул холодным светом, и возникла та, написано в трактате, которую любил я больше жизни и горько оплакивал по смерти ее и видел во сне и наяву днем и ночью скорбящей о нашей разлуке. Прекраснейшая моя вошла в круг ко мне, и мы всю ночь проговорили со звездами».

Этими словами и завершается рассказ Леонардо и самый его трактат о разрыв-траве и о возвращениях со звезд.

Сергей нашел спички на старом столе. Веранда молчала. Было тихо и грустно. Сергей поставил чайник, зажег керосиновую лампу. Он любил посидеть вот так в одиночестве в обществе керосиновой лампы еще в детстве, когда приезжал на дачу со взрослыми. Когда все засыпали, он уходил на веранду с кипой старых журналов и смотрел их часами, до поздней ночи, а то и до рассвета. Он помнил старые комплекты журналов. Там были и научные журналы отца, и дедовы «Вестники Европы», комплекты дореволюционного еще «Вокруг света», сойкинские «Миры приключений», «Природа и люди», «Всемирный следопыт» и довоенная. «Техника — молодежи». И еще масса старых книг и брошюр «по всем знаниям», как говорил отец, россыпь часто без обложек и без страниц (дед покупал их когда-то у букинистов на вес). Там были и брошюры Циолковского, и «Пещеры Лейхтвейса», и дневники Цыбикова, и путешествия Ливингстона, и почти вся старая естествоиспытательская классика от имен известнейших до весьма скудно знакомых читателям.

Посмотрев на часы, он увидел, что до полночи ровно час. Вполне можно еще что-то посмотреть. Хотелось стихов. Но стихов не было. Почему-то жизнь складывалась так, что стихов давно не было. А была скучная и грустная история с диссертацией, которую не зарубили, но и не дали ей ходу. В своем институте (бывшем своем — там он давно уж не бывал) работу Сергея сочли слишком теоретичной и посоветовали сходить с ней в Институт Астрономии, что ни к чему не привело.

Ах, как трудно было ему, как ему тогда было трудно!

Тогда-то он и встретил Лизу. Она была лаборанткой в его институте. Работала на кафедре экспериментальной физики. А ему как раз нужен был эксперимент. Видеть ему ее приходилось довольно часто. Институтские остряки называли скромную, тихую и приветливую молодую лаборантку Джокондой. Она и вправду походила на Джоконду своей совершенно обычной внешностью. А в придачу ко всему этому явному внешнему сходству ее и звали-то Лиза. Никогда до того Сергей с ней ни о чем не говорил. А тут попросил о помощи. Может быть, потому, что добрая, вот и попросил.

Она согласилась помочь ему. Работали много. Сергей проводил в лаборатории целые дни. Сначала он вообще ее не замечал. Может быть, вот потому, что не замечал, она и согласилась помогать ему. А потом он почувствовал, что без ее помощи не Может ничего, ни шага в своем эксперименте. Ее простота, доброта, отзывчивость и чуткость были так ему нужны, что не встреть он ее утром в институте, он ничего не мог, все валилось из рук.

В общем, он в нее не то что влюбился, а просто сроднился с нею бесконечно. Он пришел к ней, когда она заболела, и с того дня они стали мужем и женой.

Он занимался проблемой шаровых молний. Сомнительной, на взгляд многих физиков, и бесперспективной. Считалось, что сегодня для решения ее нет ни научного, ни экспериментального аппарата, а значит, пусть ею занимаются безответственные авторы популярных брошюр и фантастических романов.

Пробить эту почти трехсотлетнюю стену научной косности в одиночку Сергей не смог, как ни старался. Расплачиваться за дерзость пришлось расставанием с альма-матер, к слову сказать, давшей Сергею очень много. Диссертация была сделана, в целом сочтена интересной и рекомендована к доработке. На том дело и кончилось. Сергей прочно выпал из графика защит, а житейская неустроенность (надо было как-то жить) одолевала.

И тут произошло событие, внезапно заставившее Сергея по-новому посмотреть и на себя, и на Лизу, и на свою работу.

В комнатке у Лизы (она жила в коммуналке) была масса всяческих картин, рисунков, масок, эскизов декораций. Оказалось: предки ее кочевали по России с бродячим театром, причем театром кукольным и драматическим одновременно. Были они итальянцами. Жили в России чуть ли не со времен Алексея Михайловича, а может, и раньше. Откуда и когда приехали — в точности никто не знал. Но вот что поразительно: куда бы их ни заносила судьба, повсюду они возили с собой старинную, ветхую и почти истершуюся от времени гравюру с портретом молодого человека и упорно считали, что это молодой Леонардо. У этой актерской семьи была приобретена в Астрахани в XIX веке замечательная «Мадонна Бенуа». С гравюрой же они не расставались, как ни трепала их нужда. Впрочем, заглядывали к ним искусствоведы, смотрели гравюру, ничего в ней особенного не нашли: во-первых, копия с оригинала, любительская, во-вторых, кто там на ней изображен — неизвестно. На том и заглохло. Но гравюра — ладно. Сергей увидел в комнатке Лизы портрет женщины поразительной красоты. Представьте, если можете, огромные печальные глаза, высоченная прическа наподобие гейнсборовской герцогини де Бофор и глубочайший синий с золотом фон вокруг.

У Сергея фазу упало сердце: Рокотов! Кто же еще так мог?

Стал расспрашивать Лизу. Ну, уж тут целый роман. Была такая модная актриса из крепостного театра, между прочим, итальянка, муж у нее была крепостным актером. Слава о ней гремела по всей России. Играла она в прадедушкиных классических трагедиях так, что зрители только что не на золотых коврах ее в театр вносили и выносили. Но — суров восемнадцатый век: барин заставил мужа ее зимой на медвежьей охоте Расина играть! А тот возьми и умри на другой день. Впрочем, так оно, видать, и было задумано, чтобы муж от простуды сгорел, а барин фазу же сделал интересное предложение итальянке и получил — нет. Итальянка бушевала добрых три часа, обвинив барина в преднамеренном убийстве, в покушении на ее честь, в бессовестном обращении с актерами, да во всех смертных грехах фазу. Барин слушал-слушал, а потом велел слугам своим замуровать бунташную актерку в холодном подземелье — была такая барская забава с непокорными.

И умереть бы ей страшной смертью, если бы не сосед — помещик, большой оригинал и чудак. Он эту итальянку спас, отбил у барских слуг и увез в Питер — просить защиты у императора. Там он ее и похоронил да и правду сказать: кто ж такое вынести сможет? Говорят, убивался и страдал необыкновенно. А вернулся — от всего его замка один флигель только полуразрушенный и полусгоревший. Говорили, молния ударила в мастерскую, где занимался он физическими опытами. Фамилия его была, кажется…

— Косминский, — тихо подсказал Сергей, и Лиза удивленно кивнула.

— А портрет этот, — закончила она свой рассказ, — написан был уж после смерти итальянки, одним знакомым художником, большим поклонником ее драматического таланта.

— А ты? — спросил неожиданно Сергей.

— А я приехала сюда в Москву к тетке из провинции, издалека, из Астрахани, здесь и осталась. Я ведь одна, сирота. Родители бродяжили с театрами, им было не до меня, с, бабушкой выросла. А потом в детском доме жила. Так и школу закончила. Там и тетка меня отыскала. Вот и все.

— Ну а итальянка эта, она тебе кто?

— Да как же, эта итальянка и Косминский — мои прямые, хотя и дальние, предки. Это мне тетка все и рассказала, с ее слов об этом и знаю. Тетка, помню, уговаривала ни за что не идти в театральный. Сама-то она геологом всю жизнь проработала. Меня уже потом разыскала. Она одинокая была. А я и не думала в театральный. Зачем это мне?

…Сергей вышел из домика, и звездный холод охватил его. Полночь приближалась. Все небо, усыпанное точками звезд, казалось, смотрело на него миллионами глаз, как будто именно ему и решать загадку вечности. И он такой маленький, беспомощный в своей беде, помнил себя еще ребенком здесь, на этих дорожках, и помнил цветы, которые дарили всем, кто приходил сюда. И отец, и дед его, и прадед были провинциальными учителями физики. Этот флигель был его домом, его эпосом, его историей и археологией. Какие-то прошлые жизни оставались в нем жить глубокими тенями. И то, что было с Косминским, и то, что было с итальянкой актрисой, то, что жило в легендах о Леонардо, все это было его, было с ним, было всегда. И жизнь, какие бы странные и случайные параллели всему ни приходились под рукой, жизнь обещала открытия и новости еще более удивительные. Сергей лег на траву, стал смотреть на звезды, вспомнил Лизу — ровно год тому назад, ох, этот год без нее, нет, но что же это все-таки было? — и сами собой пришли стихи, каких ждал долго, может, год или вечность.

Сначала пришла одна строчка, за ней вторая. Это было похоже на то, как если бы он строил дом. Это завораживало и уносило куда-то на немыслимую высоту, к тем самым звездам, откуда лился на него этот удивительный свет, куда-то, все может быть в мире! — ушла его Лиза…

Он до мельчайших подробностей запомнил тот день. Это была необыкновенная тишина во всей природе, все стихло, и зной растекался в воздухе. Какая-то обреченная ходила по дому и саду Лиза, молчаливая, грустная и печальная. Все смотрела на него, и невыносим был этот горестный взор родных бесконечных глаз ее. Все было приготовлено для опыта. Большая старая яблоня в самом центре сада была окружена железным кругом, обвитым травой. Машина стояла в доме. Нитки проводов тянулись к яблоне. Сергей работал в тот день как проклятый. Он ждал результат сейчас, немедленно, сразу. Риск, считал он, конечно, был, но как же без риска? Иногда он подходил к Машине и молча стоял возле нее. Ровно в полночь Сергей вышел в сад, Машина уже работала, небо над яблоней странно светилось. Светилась и каждая травинка в отдельности, обвитая вокруг железного круга. Сергей встал прямо под яблоню и стал смотреть вверх, как будто оттуда должен был кто-то появиться. И вдруг ледяной ветер пронесся по саду. Рухнул внезапный и сумасшедший ливень. Завертелись под ногами сбитые с дерева на землю, ручьем уносимые листья.

И раскололось, как-то странно раздвинулось, будто театральный занавес, небо. Вдруг Сергей оказался, как в комнате, в картине Клода Лоррена «Золотой век», которую они с Лизой так любили, только сложенной вчетверо как книжка-раскладка. И рядом с ним была его Лиза. И кто-то шел им навстречу, быстро и легко побеждая пространство, седобородый и юный одновременно. И вот уж оказался он рядом, и знакомым было лицо его, и он говорил с Лизой, и Сергей слышал чужую, нежную и поющую речь, и сам что-то говорил. И вдруг лицо Лизы побледнело от страха, и она заплакала. И тысячи молний сразу прошли через Сергея, ослепили и оглушили его, и исчезли стены дома-картины, и небо вверху стало сливаться в сплошную синюю ткань рассвета. А потом все погасло.

Когда Сергей проснулся, было уже утро. Одиноко темнел неподалеку старенький флигель. Чуть шевелилась трава у лица, и воздух был на удивление прозрачен, будто наступила осень. Тяжело было дышать, трудно вставать и идти. Но, лишь войдя в дом и взглянув на себя в зеркало, Сергей понял, что прошла не ночь, а вечность.

Как же я теперь один, без Лизы? — стучало в висках. Нет, это невозможно, это невозможно, это невозможно. И тупая боль навалилась на голову, и оглушительно тикали ходики на столе.

Сергей прожил этот год как во сне. Одна только мысль о том, что надо вернуть Лизу или вернуться к Лизе, или что-то сделать, чтобы Лиза вернулась, одна только мысль эта и спасла его.

Он шел через этот год как через проклятое гиблое и гибельное болото, зная лишь одно: что надо пройти.

Было без пяти двенадцать, когда Сергей вышел из флигеля. Тихая звездная ночь простиралась над миром. Как живые дышали, то приближаясь, то отдаляясь, звезды. Гул Машины позади заставлял Сергея спешить. Возле яблони, перешагнув через обвитый разрыв-травой обруч, Сергей запрокинул голову вверх, широко раскинув руки, глубоко вздохнул. Почему-то вспомнился ему ясный осенний день его первого студенческого сентября и то, как он случайно встретил и тут же купил у букинистов огромного Даля — не словарь, нет. Это был компендиум русских пословиц, своего рода энциклопедия России в мыслях, приметах и замечаниях.

…Четыре черных маленьких слепящих солнца в пульсирующей сетке ослепительно белых молний возникли с неба, и мир превратился в негатив. Чья-то белая фигурка побежала к нему, и вспыхнул день в красках лета. Это была она. Ее лицо было так близко, что казалось, что она — вот, руку протяни. Она бежала небыстро, как в замедленной съемке, и он боялся, что она оступится, упадет, и спешил к ней навстречу.

И чей-то голос, чужой и знакомый, читал стихи как читают письмо:

ВАДИМ ЭВЕНТОВ
ЖИЛА-БЫЛА КАТЯ

Катя миновала бульвар и вступила на чернеющую мостовую. Все, что затем произошло, осталось у нее в памяти с отчетливостью резкой фотографии. До слуха донесся пронзительный визг тормозов, Катя оглянулась и увидела надвигавшийся на неё темно-вишневый капот машины с холодно поблескивающими фарами. Изумленно, еще без всякого страха, смотрела она на испуганное лицо человека в кабине за рулем. Через мгновение инстинкт самосохранения толкнул ее вперед, Катя рванулась и почувствовала, как земля уходит у нее из-под ног. «Только бы не задела!..» Падая, она успела осознать, что поскользнулась на припорошенной снежком замерзшей лужице.

Мелькнуло строгое лицо профессора, принимавшего последний экзамен, печально и ласково улыбнулась мама — блеснул ослепительный свет и погас.

Тишина… Какая тишина! Вспыхивают в непроглядном мраке яркие звезды, плывет из темных глубин таинственный гул, рождая ощущение огромного гулкого пространства.

Катя жадно, как губка, впитывала поток разрозненных ощущений, способность ощущать пришла к ней раньше осознания своего «я». Она не утратила способности удивляться — возникшая в сознании мысль была окрашена этим чувством. «Что со мной?.. Где я?» Катя напряженно вслушивалась в окружающую ее тишину, вглядывалась в мерцающий мрак, но мрак и тишина не торопились выдавать свои тайны. Первым сигналом, проникшим к ней из внешнего мира, был тихий шорох, может быть, осторожное движение чьей-то руки по поверхности стола. Затем мягкий мужской голос отчетливо произнес:

— Вы меня слышите?..

— Слышу, — ответила Катя и не узнала своего голоса, он прозвучал резко и громко — неожиданно для нее самой.

— Вы можете назвать свое имя?

— Да… Катя… Катя Скворцова, — прежним резковатым голосом отвечала она. Ей вдруг вспомнилось морозное утро, улица, темно-вишневый автомобиль, коварный ледок под ногами, — наверное, она угодила в больницу, положение ее серьезное, возле нее дежурит врач, Катя содрогнулась и, желая предупредить самое страшное, поспешно спросила:

— Где я?.. Что со мной?

Ей показалось, наступившей паузе не будет конца. Катя не выдержала молчания и заплакала.

— Доктор, скажите правду. Только правду… — Катин голос осекся — она слышала свой плач как будто со стороны и долго не могла прийти в себя.

— Успокойтесь, прошу вас. Вам нечего бояться… Самое страшное для вас уже позади.

Дежуривший возле Кати человек, казалось, проникся ее волнением, участливые нотки в его голосе тронули Катю и родили в ней надежду.

Самое страшное позади! Она жива!.. Какое счастье жить!

— Спасибо, доктор! Вы спасли мне жизнь. — Катя пыталась приноровиться к своему голосу, но он все еще плохо подчинялся ей — звучал излишне громко там, где ей бы хотелось перейти на доверительный шепот.

— Как вы себя чувствуете? Расскажите, пожалуйста, о своих ощущениях. Это очень важно, — мягко попросил Доктор.

Катя собралась с мыслями. Старалась терпеливо разобраться в потоке ощущений. Это было невероятно. Она могла поклясться, что чувствует себя здоровой и невредимой. Казалось, каждый нерв, каждая клеточка ее тела посылают сигналы о своем благополучии, но странно, напрасно она пыталась ощупать себя и окружающие предметы рукой — вокруг была пустота.

— Это удивительно! — наконец сказала Катя. — Я чувствую себя совсем здоровой. Но мое тело будто сделалось невесомым и бесплотным. И потом этот непроницаемый мрак… Отчего здесь так темно?

— С этим вам придется смириться. — Кажется, Доктор почувствовал, что Катя потрясена, он поспешно добавил: — Некоторое время, разумеется…

Страх оставил Катю. Она с удовольствием стала отвечать на дотошные вопросы собеседника. Порой они смешили ее своей наивностью, словно были адресованы пятилетней девочке. Доктор спрашивал, какого цвета у нее волосы и с чем бы она сравнила запах фиалки, любит ли она животных и как зовут ее двоюродных братьев и сестер. Потом Доктор стал предлагать ей несложные арифметические задачи. И тут пришлось удивляться самой Кате: она обнаружила у себя математические способности, которых прежде никогда не замечала. Начав с таблицы умножения, они перешли на действия с числовыми великанами, и каждый раз Катя безошибочно находила верный ответ. Как это ей удавалось, она не могла объяснить; ей казалось, умение обращаться с огромными числами было у нее всегда. «Наверное, это последствие аварии, в которую я попала», — с грустью подумала Катя и сказала об этом Доктору. Тот согласился.

Потом Доктор сказал, что на сегодня довольно, поблагодарил Катю и пожелал ей спокойного отдыха. Она хотела о чем-то его спросить, но вдруг неожиданно для себя сладко зевнула- ей неодолимо захотелось спать, она что-то пробормотала сквозь сон и тут же уснула.

…Она проснулась так же внезапно и снова услышала знакомый голос:

— Доброе утро, Катя!

Катя представила улыбающееся лицо Доктора и улыбнулась ему в ответ. В этот раз Доктор был не один. Катя уловила голоса: дребезжащий старческий, принадлежащий, наверное, пожилому человеку, — она тут же про себя окрестила его профессором, — и другой, подвижный и нетерпеливый. «Врачи, — подумала Катя, — пришли на консилиум».

Ей снова довелось отвечать на дотошные расспросы, напоминавшие пространные психологические тесты. Врачей, как видно, заботило состояние ее психики, они проверяли Катину память и способность логически мыслить. Среди вопросов попадались шутливо-каверзные, напоминавшие детские головоломки, вроде этой: «На что похожа половина яблока?» или: «Что было вчера, когда сегодня было завтра?» Потом последовали математические упражнения, и снова Катя дивилась своей способности проделывать в уме громоздкие вычисления.

— Все! Больше не хочу, — наконец решительно заявила Катя.

— То есть как? — искренне удивился обладатель подвижного голоса.

— Надоело. Я вам не счетная машина. — Катя представила, как сложились в капризную гримаску ее губы. Ей стало досадно от ноток удивления, прорвавшихся в голосе экзаменатора. Что, они и в самом деле принимают ее за какую-то не знающую усталости машину?!

— Простите нас, Катя, — услышала она дребезжащий «профессорский» голос. — Мы несколько увлеклись, не подумали, что вы могли устать. На сегодня достаточно. Мы вам очень благодарны.

Врачи, попрощавшись, ушли. Остался только старый знакомый, дежуривший возле нее Доктор. До Катиного слуха доносился легкий шелест бумаги и шорох торопливого пера.

— Доктор, мне можно поговорить с вами? — робко спросила Катя. Она попыталась представить своего собеседника: он казался ей высоким молодым человеком с усталым умным лицом, в белоснежном халате и очках.

— Разумеется, можно, — ответил Катин собеседник.

— Доктор, скажите… Мое лицо… Я очень изменилась?

— Ваше лицо?.. — переспросил Доктор. Катя отчетливо представила, как ее собеседник пожал плечами. — Уверяю, вы нисколько не изменились. Все ваши веснушки остались при вас.

Катя порывисто вздохнула и тихо всхлипнула.

— Мне страшно, Доктор… Вокруг меня пустота. Это невыносимо — человек не может, не должен жить в пустоте.

— Я уже объяснял, — донесся терпеливый рассудительный голос Доктора. — С вами случилось несчастье. Мы вернули вам слух и речь — это пока единственное, что связывает вас с внешним миром. Со временем мы постараемся вернуть вам все. Нужно только запастись терпением.

— Какое сегодня число? — Катя рассеянно слушала доктора и пыталась унять растущую тревогу.

Она услыхала ответ и ужаснулась — прошло уже больше месяца с того несчастного дня!..

— Скажите, Доктор, моя мама знает о том, что со мной случилось? Я хочу ее видеть… — Катя осеклась, вспомнила об окружавшем мраке и печально поправилась: — Слышать… Только бы услышать мамин голос.

Настала томительная пауза. До Катиного слуха доносилось сдержанное дыхание молчавшего Доктора. Тишину нарушило шипенье зажженной спички.

— Поймите, Катя… — начал Доктор, и в его уверенном прежде голосе прозвучали нотки сомнения. — Ваша мама, конечно, знает о вас то, что ей можно и нужно знать. Но видеться вам сейчас нельзя. Поверьте, для этого имеются веские основания.

Катя безутешно заплакала, и Доктор, понимая состояние девушки, не пытался ее утешить. Невидимые слезы щекотали Катины щеки, она ощущала их тепло и соленый вкус, подносила руку к лицу, а, может быть, ей только казалось, что она совершает рукой такое простое непроизвольное движение: рука и все тело по-прежнему пребывали в бесплотном недвижимом «ничто».

— Я понимаю вас, вам нелегко. — Доктор старался говорить как можно убедительней — ему было важно успокоить Катю и уберечь ее от слез. — В вашей жизни произошли большие перемены. Вы потеряли многое, но не все. Главное, вы живы, жив ваш неповторимый мир, ваш рассудок и чувства. Вы способны мыслить, анализировать, рассуждать. У вас есть запас жизненных впечатлений, молодая цепкая память. Вы можете учиться, развивать свои способности, совершенствоваться.

— Нет, Доктор! Я не могу жить во мраке. — Катя воспользовалась секундной паузой и заговорила, волнуясь: — Верните мне мир, в котором я жила. Я хочу видеть людей, звезды и солнце, бегать по росе, любоваться закатом и рвать цветы… Я очень люблю цветы… — Катин голос задрожал и сник.

— Успокойтесь, прошу вас! — Доктор угадал Катино настроение и боялся новой вспышки. Чтобы утешить Катю и отвлечь ее от тяжелых мыслей, он спросил с надеждой: — Вы любите музыку? Я принесу вам интересные записи из своей коллекции.

— Спасибо… Мне нравится Григ.

Катя ушла в свои мысли и как-то незаметно для себя задремала. В этот раз ее сон был неглубокий, со сновидениями. Она бежала по цветущему полю, в ушах ее свистел пахучий ромашковый ветер, кто-то знакомый бежал рядом с ней, она чувствовала на щеке горячее дыхание, отвечала на пожатье дружеской руки…

Катя проснулась — и первое, что она услыхала, были мокрые шлепающие звуки. Прислушавшись, она догадалась — в комнате делали уборку.

Наверное, уже утро — Доктор еще не пришел, а может быть, она не слышала его прихода — он где-то рядом.

— Доктор! Вы здесь? — позвала Катя.

Раздался громкий стук — кто-то уронил швабру.

— Господи!.. Кто тут? — послышался напуганный женский голос.

— Это я. Катя Скворцова… Разве вы меня не видите?

— Господи, страхи какие! Да куда ж тебя сунули, милая?.. Стрекочешь, а где не пойму.

— Странно… Разве вы не в одной палате со мной? — озабоченно спросила Катя.

— Да что ты там лопочешь: Палата, палата?!» Не пойму никак, — с досадой отвечал женский голос. — Я уборщица тута второй год, никаких палат не знаю.

— Так где же я? — чуть не крикнула Катя.

— Да кто ты, милая!.. В толк никак не возьму, не вижу я тебя. Тут этот самый… институт. Кибер… Кибернетики. Кругом шкафов понаставлено, с машинами этими, что считают…

— А Доктор?.. Возле меня дежурил Доктор. Он должен быть здесь.

Катя чувствовала, что теряет опору, и, как утопающий за соломинку, ухватилась за последнюю надежду.

— Нету тут никаких докторов. Не больница, чай… А заходит сюда Багров Игорь Иваныч. Часто их вижу. С бородкой который. Ну еще и его начальство, академик и заведующий Павел Васильевич… Напарница моя расчет взяла, так мне работы прибавилось — комнаты тута большие…

Уборщица постукивала шваброй, что-то говорила, говорила. Катя уже не слушала, сознание ее сверлила мысль: это не клиника, не больница — ее обманули!.. Но зачем?.. И вдруг страшная догадка поразила ее. Ей вспомнился многолюдный шумный диспут, свидетельницей которого довелось ей однажды быть: шел спор об искусственном разуме. Молодой ученый с рыжей бородкой и в очках утверждал, что нельзя искусственным путем создать мозг во всем подобный человеческому, человек — общественное животное, он сформирован общественной средой, с которой связан миллионами прихотливых трудноулавливаемых связей. Смоделировать эти связи искусственным путем, видимо, не удастся. Но если нельзя взять крепость в лоб, ею можно овладеть, совершив обходный маневр. Ученый с рыжей бородкой предлагал ввести в память ЭВМ информацию живого человеческого мозга (при условии, что ее удастся записать и перевести на язык машины). Созданный гибрид, утверждал рыжебородый, будет обладать всеми свойствами человеческой личности, наделен индивидуальностью, иметь свое «я». Качества человеческого мозга, помноженные на возможность быстродействующего электронно-вычислительного устройства, создадут невиданный по своей эффективности мыслительный орган.

Катя лихорадочно размышляла. Так вот откуда открывавшаяся в ней удивительная способность оперировать гигантскими числами! Страшная мысль предстала перед ней со всей пугающей наготой: она, охваченная ужасом Катя, и есть тот самый гибрид, о котором мечтал на диспуте рыжебородый ученый. А настоящая Катя уже отделена от нее навеки, живет другой независимой жизнью, а может быть, ее и нет в живых, той настоящей Кати, осталась лишь Она, ее тень, запечатленная на гладкой поверхности магнитной ленты. Пройдут года, десятилетия, века, а она — тень некогда жившей девушки, будет жить наедине с собой, в тесном кругу навсегда застывших воспоминаний, и будет пробуждаться к слепой призрачной жизни по прихоти экспериментатора, вставившего магнитную ленту в память вычислительной машины. И она не в силах противиться этому непрошеному воскрешению из небытия, ей будет отказано в естественном праве всего живого — дождаться своего смертного часа и умереть.

Кате вдруг вспомнилось полузабытое видение далекого детства: она, маленькая девочка, пробирается по тонкому бревну, переброшенному через глубокую канаву. Она старается не смотреть в черную пугающую бездну под ногами, но против воли бездна, как магнит, притягивает взгляд, сердце ее останавливается, тело цепенеет, становится непослушным — она чувствует, что падает в яму, и в ужасе кричит… Сейчас Катя испытывает подобное чувство страха, страх все растет, заполняет все уголки сознания, она летит в страшную бездну, и нет рядом спасительной руки, чтобы удержать от падения.

«Я схожу с ума!» — мелькнула лихорадочная мысль. Холодея от ужаса, Катя закричала и вдруг увидела свет. Нет, это не бред, она отчетливо видела яркое световое пятно на фоне белой стены. Она видит. Зрение вернулось к ней — Доктор оказался прав! Тут же Катя услыхала звуки шагов — человек в белом халате с рыжей бородкой вошел в поле ее зрения и приветливо произнес знакомым голосом:

— Доброе утро, Катя!.. Как вам спалось?

Выписка из истории болезни.

«Доставлена в клинику в бессознательном состоянии. Головная травма и нервное потрясение вызвали глубокое торможение мозговых центров. На восьмые сутки у больной восстановились слух и функции речевого аппарата. Память и интеллект без видимых изменений, обнаружена не проявлявшаяся прежде способность производить в уме сложные арифметические вычисления.

Под влиянием неподвижности, потери зрения и осязания у больной развился комплекс собственной неполноценности, возникло стойкое чувство страха, что могло существенно повлиять на восстановительный характер нервных процессов. С помощью психологического эксперимента больной внушили, что ее сознание — продукт электронного мозга. Последовавший вслед за этим эмоциональный взрыв привел больную в состояние, близкое к шоковому, что, как и предполагалось, способствовало эффективному расторможению зрительного центра. После этого выздоровление больной пошло гораздо успешней… Выписана из клиники в удовлетворительном состоянии».

АЛЕКСАНДР ФИН
АВТОФОН

— Маша-а-а! Машка-а-а!

— Это Катька Свиридова, — подсказал Маше отчетливый шепот, но она и сама узнала голос Свиридовой и остановилась.

Свиридова улыбалась, отдуваясь после пробежки. Она была бледной и так похудела, что коленки над белыми гольфами торчали сильнее, чем прежде. Наверное, не поправилась до конца, и Машу это внезапно рассердило: могла бы полежать еще недельку, но нет, нужно встать и пойти на репетицию. Тоже мне Джульетта!

— Как наши ребята? — спросила Катя.

— Как Вадим Киселев? — шепотом перевел автофон ее потаенную мысль.

— Нормально, — ответила Маша после паузы. С тех пор, как ей вручили автофон, приходилось каждую секунду быть настороже: ведь она слышала и слова и мысли, а отвечать нужно было только на слова.

Они дошли до перекрестка и остановились.

— Светофор, наверное, сломался. Слишком долго горит красный, — шепотом доложил автофон Катину мысль.

«Торопится, — подумала Маша, — соскучилась… А нос острый, глазки маленькие. Что Вадим в ней нашел? Читает много? А я что, читать не умею?» Светофор был исправен. Красный свет сменился желтым, затем зажегся зеленый. Они перешли улицу.

— Сегодня все придут? — спросила Катя.

И без автофона Маша понимала, что интересует Свиридову опять же только Вадим. Раздражение ее стало еще сильнее. От автофона она знала: сама она Вадима нисколечко не интересует, и это было особенно обидно и, как ей казалось, несправедливо.

Она понимала, что бессильна что-либо изменить, но смириться с этим не могла. Зная, что краснеет, когда говорит неправду, Маша подошла ближе к витрине булочной, наклонилась и, будто поправляя ремешок босоножки, сказала, стараясь, чтобы голос прозвучал безразлично:

— А разве тебе не звонила Кузя? Сегодня репетиции не будет.

Маша вдруг почувствовала, что автофон выскальзывает из нагрудного кармана кофточки, но подхватить его не успела, он негромко звякнул об асфальт. Это было ужасно. Маша встала на колени, поддела непослушную пластинку ногтями, потерла о юбку и торопливо осмотрела с обеих сторон. С виду приборчик казался целым. Она облегченно вздохнула и поднялась.

Свиридова все еще стояла рядом. Глаза ее блестели.

— Значит, идти нет смысла? — негромко спросила она. — Это даже хорошо. У меня тысяча дел!

Это было вранье и еще раз вранье. Маша могла в этом поклясться, но автофон почему-то молчал.

* * *

Директор впервые держал автофон в руках, хотя прежде видел фотографии в отчетах. Розовая керамическая медалька. Легкая, почти невесомая… И такая страшная!

Будь его, директора, воля, изобретатель мог бы долго еще объяснять, что автофон — это просто усилитель. Что человек все чувствует и сам, а память его хранит всю информацию буквально с первых часов появления на свет — все, что когда-либо видел, слышал, читал. Все до слова, до буквы, звука! Автофон лишь усиливает неясные ощущения и бессвязные воспоминания, превращает их в точную информацию. Словом, помогает человеку полностью овладеть тем, что ему и так принадлежит.

Может, это и верно. Но лишь отчасти, думал директор, слушая доводы Короткова. Хорошо, конечно, иметь при себе что-то вроде карманной энциклопедии, готовой при любом затруднении дать точный, взвешенный совет. И если бы возможности автофона этим ограничивались, директор пожал бы изобретателю Короткову руку и дал бы на эту тему любые деньги, даже оторвал бы от собственных исследований. Но возможности изобретения были гораздо шире. Автофон усиливал мысли не только хозяина, но и тех, кто его окружал.

Директор не хотел, чтобы кто-то копался в его мыслях, и не хотел знать чужие. И не потому, что ему было, что скрывать. Нельзя отнимать у человека право выбора между тем, что говорить вслух и что умалчивать. Нельзя полностью обнажать его душу. Ведь определенная и необходимая закрытость — часть того, что делает человека человеком. И даже будь все люди абсолютно чисты, директор был бы против того, чтоб автофон появился на свет.

Но исход споров с Коротковым был уже предрешен. Представители Космоцентра, давая заказ, заверили: использоваться автофоны будут в космосе, и только в космосе, причем за этим будет установлен строжайший контроль, исключающий любые злоупотребления.

Это было заявлено вскоре после того, как при посадке на космодроме в Теплом разбился Волощенко. Автопилот корабля вышел из строя, и космонавт спешил вручную сдвинуть рычаг управления, забыв, что его по-прежнему держит автомат, и некому было напомнить, что нужно переключить управление с автоматики на ручной режим, а когда он об этом вспомнил, времени уже не было… Директор хорошо знал Волощенко. Перед тем, как уйти в отряд космонавтов, тот работал у него в лаборатории.

— И куда его? — спросил он, подбросив автофон на ладони. — В карман или на шею?

— Если шея не очень длинная, можно в нагрудный карман, — пошутил Короткое.

Он произнес это скороговоркой, и директор подумал, что они беседуют уже минут пятнадцать. Поколебавшись, он поднес автофон к уху и услышал шепот:

— Как бы ему повежливее?.. Вот незадача, люди ждут, а я тут болтаю… Ах да, он же слышит!..

— Работает, — сказал директор и улыбнулся. — Не смущайтесь, я не обижусь. Дела есть дела. Один вопрос. Испытания начались?

Короткое кивнул.

— Сегодня второй день.

Директор не знал, кто первым предложил испытать восемнадцать готовых автофонов на детях. Об этом заговорили все сразу.

Дети физически активнее взрослых! У них очень подвижная психика! Гейзеры эмоций, и никаких стрессов! Двойная система кровоснабжения сердца! Месяц испытаний заменит год проверки даже в космосе! Дети — испытатели «в квадрате»!..

Директор сдался лишь после того, как ученый совет проголосовал за. Но месяц он не дал. Неделю — и ни часа больше. И вот уже второй день восемнадцать девчонок и мальчишек — дети сотрудников Института — испытывали автофоны.

И второй день автофоны испытывали их.

* * *

Белый мяч с черными пятиугольниками бежал чуть впереди. Митька мог гнать его так хоть на край света, и никуда бы он не делся.

— Справа, — коротко шепнул автофон. Митька машинально провел рукой по груди и почувствовал медальку под мокрой футболкой. Терять автофон было нельзя. Бегать с ним, прыгать, купаться, ходить на голове — можно, даже нужно. Но терять — ни в коем случае.

Справа, как и подсказал автофон, бежал Ипполит. Здоровый лось, с ним сталкиваться ни к чему. Митька подождал, когда Ипполит окажется ближе, и послал мяч вперед.

— Быстрее к воротам, — подсказал шепот.

За шесть дней Митька убедился, что автофон не ошибается. Поначалу было даже странно: вроде фитюлька и фитюлька, но с ним не промахнешься — почище рентгена просвечивает, сразу видно, что кругом народец не очень, любви к нему не испытывает.

Впрочем, он и раньше это подозревал. И думал, что причину знает: так уж устроены люди, казалось ему, они не любят, когда кто-то высовывается. Вот отнеси он квадро- и видеоаппаратуру в мусоропровод, раздави каблуком часы с телевизором, что отец привез из командировки в подарок, надень вместо фирменных кроссовок «Кимры», тогда сразу все полюбят, тогда будешь «свой парень».

Такая точка зрения казалась ему бесспорной, и даже в мыслях к этой теме он не возвращался, иначе автофон дал бы ему знать, что не любят его лишь потому, что он сам никого не любит.

Митька оказался впереди в самое время. Достаточно было подставить ногу, и мяч свернул в ворота. Вратарь подобрал с земли палку и начал выкатывать мячик из коричневой жидкой грязи.

Кому-то придется отмывать, подумал Митька про мяч, и автофон с готовностью подсказал:

— Хомутову.

Митька удовлетворенно кивнул. Хомутову не вредно. Таких людей не жалко. Впрочем, предатели вообще не люди. Когда совет класса обсуждал, кому ехать в Крым, в молодежный лагерь, и весь класс, вся эта шушера насыпалась на Митьку: он, мол, плохой товарищ, ненадежный человек и так далее, Хомутов, Хомут, с которым он дружил с первого класса, встал и сказал, что Митька заносчив и на него положиться нельзя. Из класса не взяли двоих — его и двоечника Ипполита.

…Снова началась игра.

— Вперед! — скомандовал автофон, и Митька рванулся вперед, перехватил мяч и ударил. Он сделал это не сознательно. Просто злость искала выход и нашла. Нога повернулась и послала мяч на автостраду. Кто-то громко ахнул, когда самосвал накрыл мяч. За ревом мотора хлопка (слышно не было, самосвал прошел, а на бетоне остался белый плоский блин с черными пятнами.

— Ох, сейчас я ему врежу! — шепнул автофон. Митька понял, что сейчас он транслирует чьи-то мысли, покрутил затравленно по сторонам головой и по лицу придвинувшегося Ипполита понял: думает он. Ипполит крепко взял Митьку за футболку, притянул к себе и, шумно выдохнув воздух, спросил:

— Нарочно?

На миг Митьке стало стыдно, но Ипполит добавил:

— Пошел отсюда вон!

И злость вернулась.

— Да плевать я на вас хотел, подонки! — крикнул Митька, вырвался и пошел с поля. Он сделал несколько шагов, когда автофон скользнул с оборвавшейся цепочки по животу и звонко ударился о камень.

Больше он не работал.

* * *

Края у ящика были неровными и больно резали руку. Сейчас бы кого в помощь, но неудобно. Сам ведь сказал, что не тяжело.

Интересно, сколько этот сундук весит, мысленно спросил Слава, и автофон ответил:

— Шестьдесят семь килограммов.

Слава спускался по лестнице спиной вперед и видел, что ящик густо покрыт пылью. Видно, на чердаке он провалялся очень долго. На панели торчали рыжие от времени головки болтов.

Они развернулись на лестничной площадке и продолжили спуск. По ступенькам колотился упругий конец кабеля. Точно такой же ящик Слава Короткое где-то уже видел. Где? Слава остановился, подставил под ящик колено, перехватил руки поудобнее и перевел дух. Точно! Это — блок памяти машины, такую он видел у отца в институте. Внутри полным-полно электроники, которой нет цены: логические микросхемы, за которые можно выменять все, что угодно, сверхбыстрые транзисторы…

— Конденсаторы, диоды, ферритовые кольца, — зашептал автофон.

Слава спиной толкнул дверь, ящик выволокли на улицу и взвалили на тележку, прихваченную из школы.

— Ну, все! Мы — впереди! — Кто-то хлопнул Славу по плечу. — Что нам полагается за первое место? Кто помнит?

Кто говорил — Слава не обратил внимание. Не до того было. Он пытался сообразить, что делать дальше. Отдавать в металлолом? Глупо… Там, конечно, разберутся и все, что можно пустить в дело, используют. Но что за радость, если кто-то где-то выдерет из ящика детали? К нему-то они не вернутся!

Выдрать самому? Вечерком, скажем, когда на школьном дворе никого не будет?.. Нельзя. Лучше выволочь за территорию. Да, так и надо. Только за вечер не управиться, тем более в темноте. На пустыре ведь нет фонарей. А затягивать это дело нельзя. Завтра утром весь металлолом увезут… Без ящика, без шестидесяти двух кило.

Славе Короткову стало стыдно.

С тех пор, как в кармане лежал автофон, Слава не смотрел на часы. Прибор сообщал время с точностью до секунд. Слава мысленно спросил его, который час, но ответа не услышал.

Потом, уже вытащив на пустыре детали из ящика, он написал в отчете, как ему казалось, чистую правду: автофон перестал работать ни с того ни с сего. И указал приблизительно время, когда это случилось.

* * *

— Три из восемнадцати. Неплохо, — сказал директор и посмотрел на Короткова-старшего через стол. — Тем более что два отказа не в счет. Приборы тонкие, хрупкие…

Короткое перестал крутить в руках автофон, с секунду смотрел на него, потом размахнулся и с силой, как костяшку домино, ударил о стол. Затем толкнул автофон через стол директору.

Тот поднес автофон к виску и услышал знакомый шепот:

— Автофоны были испытаны на устойчивость к ударам и вибрациям. Выдерживают ускорения до четырехсот «же».

Получалось… Директор разжал кулак и посмотрел на керамическую медальку. Получалась ерунда. Пусть сверхсложные волновые эффекты, сверхтонкие поля, но не могут же они, самые сверхсложные и сверхтонкие, судить о том, что хорошо, что плохо, что почетно, а что стыдно!

Стыдно… Директор повторил это слово про себя и все понял. Автофоны ничего и не решали. Они могли просто усиливать стыд своих хозяев, как чувствовали и усиливали многое другое, и это чувство, возведенное невесть в какую степень, могло их же разрушать. И в самом деле, мог ведь возникать какой-то резонанс. От него мосты и то рушатся.

Складно, очень складно, если ни при чем удары и сотрясения. Но бывает ведь и так, что дед бил-бил, баба била-била, а мышка пробежала…

— А что с третьим? — спросил директор. — Разобрались с отказом?

— То же, что с первыми двумя, — ответил Короткое, и по его глазам было видно: он тоже докопался до причины. — Мой Слава солгал в отчете, — сказал он, подтверждая догадку директора. — Он мне признался, что вечером того же дня выволок блок памяти на пустырь, чтобы вынуть детали.

Вот так, подумал директор. Трое из восемнадцати не выдержали. Шестнадцать процентов. Много это или мало? Много. А испытания были несложные, жизнь подбрасывает и не такие.

— Что будем делать с автофоном? — спросил Короткое. — Дорабатывать?

— Нет, — коротко сказал директор. И если бы Короткое приложил автофон к уху, он понял бы, что дорабатывать автофон директор не даст, выступай против него хоть сто ученых советов института.

Впрочем, автофон, который директор все еще держал в руке, не смог бы ничего сказать: он сгорел от стыда взрослых за своих детей.

АНДРЕЙ СУЛЬДИН
МУДРОСТЬ ВЕКОВ

Температура в бане резко летит вверх, и вот горячий пар уже рвет легкие, освобождая от болезни. А у девушки в руках огромный веник. Она торжественно омывает его водой, что-то приговаривает про себя, шевеля губами, словно заклинание. А потом раскаленные иголки впиваются в мою спину. Жгучая боль раздирает кожу, проникает все глубже в тело. Веник хлещет с интенсивностью парового молота. Хочется безоглядно кричать, но стон лишь прорывается сквозь стиснутые зубы. По лицу течет: то ли слезы, то ли пот, но чувствую, что с каждым мгновением боль уходит куда-то далеко-далеко… И я возрождаюсь из небытия.

Поворачиваю голову и вижу, как девушка замахивается веником, парит меня… От жары она скинула с себя одежду. Лицо ее сосредоточено, она, как бегун на стометровке, выкладывается полностью.

Заметив мое движение, она бросает веник и выливает на меня пару тазиков теплой, сдобренной ароматом трав очищающей воды, смывая саму болезнь.

И, о чудо! Я сам, самостоятельно, свободно встаю, возвращаюсь из непроглядного забытья, можно сказать, с того света.

Девушка смотрит мне в глаза совершенно беззащитным взглядом. На лице — ожидание, словно она боится, что я снова могу упасть и потерять сознание. А потом, стряхивая оцепенение, кидает мне полотенце:

— Вытирайтесь побыстрее, Слон, и в дом — самовар уже, наверное, поспел.

Я хочу спросить, откуда она знает, как звали меня в детстве мои друзья, но не успеваю. Девушка распахивает дверь бани и бежит нагая к дому под яркой луной.

Одеваюсь медленно, стараясь не делать резких движений. Сейчас надо особенно поберечься. Ведь мой организм еще слаб, работает неустойчиво и готов в любое мгновение перекинуться за ту черту сознания. Но постепенно ощущаю, что приступ окончательно миновал и я воскрес и в этот раз.

И только тогда выхожу во двор. Таких крупных звезд на летнем небосклоне еще никогда не видел. Все они — с кулак величиной, весело, мигают мне из своего непостижимого далека. А Млечный Путь, словно фата невесты, нежно полощется на ветру.

Чай сильно отдавал незнакомым привкусом, но напиток радовал язык, а организм жадно впитывал влагу. Девушка, ее звали Вера, уже дважды меняла содержимое заварного чайника, и я разглядел, чем же она меня потчевала: какие-то листочки, веточки, стебельки заливались крутым кипятком и настаивались.

И тут я вспомнил, как несколько лет назад после соревнований возвращался из Орджоникидзе. И там, совершенно случайно, купил в приаэродромной лавочке сувенир. Это был так называемый «Горный чай» — симпатичная фабричная упаковка, наполненная вместе с чайным листом травами зверобоя, душицы, живицы… Другой аналогичный сувенир привез себе из Белоруссии. Он назывался «Фирменный напиток «Заря» и содержал запах чебреца и тмина, витамины шиповника.

— Это верно, — соглашается Вера. — Только у меня средства гораздо сильнее — вас надо побыстрее на ноги поставить, Слон.

— Знаешь же, как меня зовут, а называешь Слоном, — говорю я.

— А мне так больше нравится, — замечает девушка. Она с удовольствием грызет сушки, которые я достал из рюкзака, обильно запивая чаем. На вид ей лет шестнадцать—семнадцать, невысокая, худенькая, совсем непохожа на деревенскую. Поражают глаза — большие, карие, в которых хитринкой светятся зеленоватые искорки. Русые волосы коротко стрижены — издали вполне можно принять за мальчишку.

— И, по-моему, никогда не надо делать то, что не нравится, — провозглашает девушка. И неожиданно спрашивает: — Вот вам ваша работа нравится?

— Как тебе сказать? — замечаю я, лихорадочно пытаясь найти максимально правдивый ответ. — Все не так однозначно в жизни, как ты себе представляешь. Я — журналист, работаю в молодежной газете. К этой работе себя готовил, учился в университете… Но есть мешающие факторы, которые не позволяют, если так можно выразиться, трудиться с максимальной отдачей. Ну, и отдельные моменты бывают… тоже не очень интересные…

Наши взгляды встретились. Я вновь поразился, насколько беззащитно смотрела она на меня. Но все ее существо выражало мне такое доверие и спокойствие, что хотелось в этих глазах утонуть и раствориться. Словно сама судьба сидела передо мной… И надо было сделать в это мгновение душевного единения лишь немногое — протянуть руку, погладить девушку по щеке и повести рядом по жизни. Такие глаза не могут лгать, даже если надеть на них темные очки.

Сознание вновь вернуло меня за стол, за которым мы пили чай, и я вновь увидел свою хозяйку, максималистски требовавшей от людей совершенства: — Вы ведь журналист, Слон!

— Сколько тебе лет?

Она посмотрела на меня своими большими глазами и ответила:

— По метрике — семнадцать. А по-настоящему — даже и не знаю. Возраст- это ведь прожитые годы, это события, которые помнишь, мелкие детали, оставшиеся в памяти…

— Тогда сколько же? — спрашиваю очень серьезно, обоснованно боясь иронии в своем голосе.

Глаза у Веры сейчас задумчивы, она погружена в себя. Кажется, даже не замечает, что рядом есть кто-то. Я жду, терпеливо жду ответа, и тут комната начинает кружиться в малиновом круговороте, сначала медленно, а затем все быстрее, быстрее, и я понимаю, что начинается новый приступ этой непонятной болезни, что сейчас мое тело начнет ломать боль, от которой нет спасения; Ее можно пережить, лишь погрузив сознание за край бытия. Но сквозь малиновый круговорот я еще успеваю запечатлеть, как через плотно сомкнутые губы Вера выдыхает тягучим старческим языком:

— Запомни, отрок, лето тыща триста восемь десятое — знамение нашей победы!

Комната исчезает в темноте. Я сижу у костра, огонь лениво лижет толстые поленья. А рядом высохшая и побеленная временем старуха. Волосы паклей торчат во все стороны, но большие глаза разумны и серьезны. Рот старухи медленно открывается в такт словам. Но она очень внимательно смотрит, как ее внучка, худенькая бледная девушка, длинной деревянной ложкой помешивает варево в котелке.

Девушка боится смотреть на меня, знаю, ей очень не хочется, чтобы я завтра ушел в свою деревню. Я благодарен ей за это, ведь мне тоже совершенно не хочется возвращаться домой — с огромной радостью остался бы в этой семье. Но ничего не могу поделать: мои малолетние дети без меня просто погибнут от голода.

Слова старухи проходят мимо меня. Они лишь рождают образы-воспоминания. Я вижу события совсем недавних дней: кишащую неприятельской конницей степь, оскаленные лица, слышу рвущие душу звуки боя. Небо черно от стрел, они водопадом сыплются на русские дружины, укрывшиеся толстыми щитами. Под прикрытием такой защиты вперед продвигаются стрельцы с неуклюжими самострелами. Мои пальцы тянут неподатливую тетиву, вкладывая в углубление тяжелую металлическую стрелу… Она способна пробить не только щит кочевника, но и прочные доспехи. Есть у нас оружие и пострашнее: гигантскую тетиву натягивают десятки людей, и швыряет она в нападающих огромные бревна…

Я ухожу на рассвете. Спину мне сверлят влюбленные глаза девушки, которая спасла меня — залечила мне глубокую рану на шее, но не оглядываюсь. Знаю: стоит мне еще хоть раз их увидеть, то не смогу сделать дальше ни одного шага. И чувствую: я, конечно, переживу эту невысказанную обиду, но потом буду жалеть всю свою жизнь об этом.

Время летит галопом… На сельской улице, во дворах и на своих клочках земли падают от голода люди. Хлеб сгорел — было знамение небес, но люди не послушались и сеяли. А земля обманула, она прокалилась от солнца, зной выжег последнюю влагу, и всходов не было. Люди ели жухлую траву и кору деревьев, почерневших от жары, а воду доставали, спускаясь в самые глубокие колодцы. Весь скот попадал, лишь в соседском дворе каким-то чудом уцелели две курицы.

А мы врываемся в усадьбы помещиков, пускаем красного петуха, забираем добро и уходим в леса. За нами снаряжают войска, мы гибнем тысячами, но нам все нипочем. Мой товарищ постоянно пытается что-то мне сказать, но я не понимаю его мимики. А слов у него нет — вырван язык. Тот тоже клеймен — разорваны ноздри, у другого — нет уха.

Вдоль дороги на деревьях тесно от повешенных, птицы трещат день и ночь, но мы сидим в засаде: верный человек сообщил, что по этой дороге пойдет преследующий нас отряд.

…Пуля меня миновала, а сыпняк ударил в спину. Я мечусь в бреду, в госпитале, и врач, стоя надо мной, говорит: он до утра не доживет! Но сестричка в белом халате, лицо которой я иногда вижу сквозь туман в глазах, выхаживает меня.

Но судьбе еще недостаточно испытывать меня. Я увижу и газовые камеры с зарешеченными сверху окошками, и жирную копоть из труб крематория. Успеваю еще насладиться сладким воздухом победы и покайлить замерзший навечно грунт… И всегда, когда боль снедала тело, кровоточили раны и болезни рвали меня, всегда рядом появлялась добрая девичья душа. Она исцеляла меня, ничего не требуя взамен, лечила лишь по праву долга и сострадания. И уходила, наверное, туда, где люди больше нуждались в ее помощи.

…Я открываю глаза и вновь вижу напротив себя Веру, подперевшую кулачком щеку. Девушка задумчиво молчит давая мне прекрасную возможность прийти в себя. И лишь через несколько минут, когда сердце вошло в нормальный ритм и перестало испуганно трепетать в груди, я начинаю задавать вопросы.

— Так это была крапива… — начинаю я, совсем глупо начинаю. Но ничего с собой поделать не могу. Еще не отошел от бешеной скачки времен, мне нужен разбег. Да и при виде ее прекрасных глаз совершенно не знаю, какой надо взять тон., какие найти слова. Интересно, как бы вы смотрели на исцелившую вас фею, как бы вы с ней говорили, совершенно обоснованно боясь вспугнуть в себе зарождающееся чувство любви к ней?

— Крапива… — усмехается девушка. — Но не думайте, что она сорная трава и только на веники для бани годится… Ее и в щи кладут, и салаты из нее делают… Вкусно!.. А что это вы про крапиву спросили?

— Да только сейчас сообразил, чем ты меня так отстегала. Пригрезилось… хотя и не спал. И еще много разного видел, — я говорю никчемные слова, совершенно проходные, а мне хочется носить на руках это нежное создание, прижать к себе, целовать ее длинные ресницы. Разве о крапиве должен быть разговор, когда ты восстал из мертвых, начал жить сначала, и разве надо эту новую жизнь начинать с пустяков?

Но девушка серьезна, она хочет, чтобы я ее понял до конца:

— Так это все правда, было на самом деле… И с вами, и с вашими предками, какая разница? Вы же помните все в деталях?

— И что же это?

— По-разному называют. Ученые толкуют, что — генная память. Один писатель назвал «памятью предков»… Только они не правы. Это — просто жизнь, где все соприкасается: и старина, и сегодняшний день. Разве человек, умирая, исчезает навсегда? И его мысли, стремления? Такого быть не может… Мы просто не помним, как перерождаемся из одной оболочки в другую, как обогащается наш разум опытом прежних поколений. Природа слишком бережно относится к своему потенциалу — она даже старые деревья «перерабатывает» в уголь, а уголь — в алмазы. И чтобы губить интеллектуальное богатство? Это только человек, противопоставляя себя Природе, может сделать… Но она старается исправить его ошибки.

Вера потихоньку втягивала меня в серьезный разговор. Она открывалась мне с другой стороны, и от этого я начинал любить все сильнее и сильнее, и моя воля уходила неизвестно куда, словно стиснутая паутиной ее слов.

— Вы думаете, сказки все врут? — воодушевилась девушка. Наверное, у нее давно не было такого благодарного слушателя. — Ничего подобного, это — мудрость веков. Вот, к примеру, легенда о живой и мертвой воде… Последней сейчас просто полно — Природу сильно загадили, во всех газетах пишут. От ядохимикатов и удобрений масса заболеваний, вплоть до генетических, наследственных. Сточные воды переполняют водоемы — пожалуйста, кишечные болезни…

Еще примеры нужны? Пожалуйста: мы обрабатываем сейчас пестицидами 87 процентов сельскохозяйственных земель — больше всех в мире. И подавляющая часть препаратов до «мишеней» — сорняков и вредителей не доходит, зато губит ни в чем не повинных соседей, отравляя окрестную почву, реки, озера. Ущерб рыбному хозяйству страны от химического загрязнения водоемов выражается многомиллионными цифрами. Оно повинно в трети гибели рыб в наших пресных водоемах. Пчелы опыляют большинство цветковых растений, но гибнут от пестицидов. Ежегодный убыток для нашей казны — еще два миллиарда рублей.

— А если сдобрить воду травами? Знать надо только, какими и в каких количествах, вот в чем наука. Тогда не просто живая вода — эликсир получается! И он нам совершенно необходим, — говорит Вера.

Она вскакивает из-за стола, наклоняется к кровати и тащит из-под нее тяжелый чемодан. Раскрывает, показывает:

— Вот она — мудрость веков!

Чемодан полон книг, есть среди них и совсем ветхие. По названиям на обложках вижу- травники, справочники по лекарственным растениям, научная литература… тоже о травах.

— И что, травы от всех болезней помогают?

— Конечно, — девушка бережно закрывает чемодан и задвигает его обратно под кровать. Возвращается к столу, потирая руки, и наливает себе новую чашку чая. Пьет мелкими глотками, внимательно смотрит на меня.

— Не верите, да?

— Да как сказать? — Мне совершенно не хочется обижать ее. — Просто не сталкивался с этим… До сегодняшнего дня.

— Так давайте устроим маленький экзамен. Вы будете называть болезнь, а я говорить — какой травой ее лечить.

— Хорошо, — соглашаюсь я. Проверить мне ее, конечно, трудно, справочников не налистаешься, но обманывать она, чувствуется, не умеет. — Давай. Чем больное сердце исцелить?

— Адонисом, боярышником, пустырником, валерианой, земляникой, ромашкой, спаржей, огнецветом, шиповником, гречихой посевной, хвощом полевым…

Вера говорит без запинки, ясно, знает хорошо. В необычном экзамене ее ничто не смущает, девушка в своем усердии спокойна и естественна. Ну что ж, посмотрим дальше: — Ас ангиной как бороться?

— Береза, душица, земляника, лук репчатый, ромашка, черника, ноготки…

— Белокровие?

— Донник, вербейник, окопник, сосна сибирская, морковь, земляника, крапива…

— И зрение можно улучшить?

— Кровяк, черемуший цвет, вороний глаз…

— И камни в почках ликвидировать?

— Синяя юбочка, вереск, калина-ягода…

— Да ты просто молодец! А можно еще вопрос? Вот есть такое растение-элеутерококк…

— Он имеет названия и попроще, — мгновенно стала отвечать девушка. — Чертов куст, дикий перец, нетронник — потому что кусты колючие. У растения сильные тонизирующие свойства, противосклеротическое действие, понижает содержание сахара в крови… плюс к этому широкий спектр защитного действия, не хуже антибиотиков.

— Шалфей?

— Регулирует деятельность желудка, при хроническом бронхите очищает дыхательные пути, оздоровляет печень и почки. Полезен при воспалениях горла, при ангине. Очень хороши шалфейные ванны — при радикулитах, невритах, ревматизме…

Наша оживленная беседа начинает затухать. Оно и понятно, дело к полночи, да и я отяжелел от выпитого чая — все-таки мы почти весь самовар опорожнили. Ну и конечно, слабость после болезни давала о себе знать.

Вера еще рассказывала, как она собирает травы, как сушит их, как готовит сборы для сельчан. Заметив, что у меня постепенно слипаются глаза, она быстро постелила мне на кровати отца, которого ждала весь вечер. А папаня отправился еще утром на соседний хутор, это рядом — километров десять, двоюродный племянник женился. Так что теперь наверняка не придет ночевать, поздно ведь! Вера же, конечно, осталась присматривать за пчелами, и я вяло, но вполне умиротворенно подумал, что это очень хорошо — завтра опять смогу поговорить с этой милой, славной девушкой, душа которой не испорчена цивилизацией и столь щедра… Вера помогла мне лечь поудобнее, заботливо укрыла одеялом. Я закрыл глаза и сразу же провалился в сон.

… Мне сильно давили на ноги. Открыл глаза и увидел: Вера забралась на мою кровать, забилась в угол, подальше от странного явления в противоположном конце комнаты.

«Пожар?» — мелькнула острая мысль. Да нет, не пожар. Приглядевшись, понял, что это больше походило на гирлянду маленьких лампочек, на колонию светлячков, устроивших сбор.

— Что это? — шепотом спросил я, потому что говорить громко казалось кощунственным, словно голос мог разрушить это нагромождение огоньков.

— Это зацвел тысячелетник, — также тихо, но совершенно спокойно ответила Вера. — С детства была уверена, что мне доведется это увидеть. Предчувствие не обмануло. Нам необычайно повезло. Ведь тысячелетник — старший брат алоэ, он цветет раз в десять веков… Есть и предание: кто съест кисть этих желтых цветочков, напоминающих маленькие трубочки, тот обретет совершенно необыкновенные для человека качества…

— Так, цветы уже налились в полную силу, — девушка вскочила с кровати. — Ну что же ты? — Вера как-то совершенно органично перешла со мной на «ты».

— Бред какой-то, — непроизвольно вырвалось у меня.

— Ну что же ты, Слон? — еще раз, совсем жалобно, просяще проговорила Вера. — Да ты действительно просто толстокожий! Давай руку, быстрее, быст…

Все смолкло. И свечение пропало. Точно, бред, порождение моей непонятной болезни.

Я встал, чиркнул спичкой. Слабый огонек с трудом разогнал тьму. Никаких цветов, естественно… Правда, у горшка с засохшим алоэ в углу отсвечивал какой-то налет, но это мог быть и рассыпавшийся табачный пепел, и обычная бытовая пыль. Хотя… на ней еще виднелись небольшие следы босых ног… но и эти следы постепенно покрывались налетом, и через несколько секунд их уже нельзя было различить.

Чертовщина какая-то! Чего только в кошмарном сне не привидится. Болезнь выходит, точно.

«Вера, наверное, давно спит, — подумал я. — Ладно, завтра с ней еще успеем наговориться… Интересно, кстати, а что ей снилось?»

Я ощупью нашел свою кровать, лег и накрылся одеялом с головой.

Меня разбудил автомобильный гудок — приехали мои друзья. Одеться было делом минуты. Вышел во двор, но девушки нигде не увидел. Зато дождь хлестал вовсю, и мои друзья даже не вылезли из «Нивы».

Валерка сквозь приоткрытое окно прокричал, чтобы я собирался поскорее, иначе дорога через поле окончательно размокнет и нам тогда до холодов отсюда не выбраться. Я кивнул и пошел в дом за рюкзаком.

Несколько минут просидел за столом, пытаясь сообразить: что это? сон? или было? Нет, наверняка просто бред от очередного приступа моей непонятной болезни. Дом выглядел внутри явно нежилым: пыльный пол, усеянный отпечатками моих башмаков, пустая полка на стене, прокопченный, давно не чищенный потолок. Даже в керосиновой лампе на непонятно когда мытом столе не было признаков горючего. А алоэ стоял весь поникший в углу, видно, его сто лет никто не поливал.

Я встал, вскинул на плечо рюкзак… И все же… Чем черт не шутит… Достал из кармана блокнот, выудил визитную карточку, написал на обороте:

«Спасибо за гостеприимство. Если приедете в город, буду рад вас видеть».

И оставил на столе.

Усаживаясь в машину, огляделся — ведь Вера говорила что-то о пасеке. Но ни одного улья не увидел. Точно, просто чертовщина.

Дорогой друзья надо мной посмеивались, говорили, что я слабак, раз так быстро сломался в пешем переходе, и больше они меня в поход не возьмут. А я, как всегда, помалкивал насчет своей болезни, у нас не принято ее поминать.

Когда подтрунивание над моей слабостью достигло апогея, невольно огрызнулся: — Пока вы мотались в город, я познакомился с такой девушкой!

— Да какие здесь люди… — усмехнулся Валерка. — Дом уже сколько времени брошен… Да если б там кто-то жил, зачем нам спешно, на ночь глядя, было такие концы крутить, а? Вышли б с утра, поймали попутку…

— Ага, — влез в разговор Сашка. — Удивляюсь, Слон, как ты еще голых баб там не увидел?

Ребята стали громко смеяться. Валерка включил передачу, и машина медленно пошла вперед по вязкой земле.

Где-то в октябре ко мне на прием попал человек лет шестидесяти. До меня добрался довольно странным образом: показывая всем в редакции мою визитную карточку, он искал ее владельца.

Мужчина, его звали Юрием Александровичем, пояснил, что нашел ее в своем заброшенном зимовье. Там у него раньше была пасека, но по причине больных ног ходить в такую даль стало тяжело. Но летом, вот уж поистине повезло, теща здоровье немного подправила — бабка Матрена травки знает, а нынешний год на них богатый был, вот и помогла. Поэтому под осень и решил проведать зимовье, вдруг на зайца все же соберусь. Там и нашел мою визитку.

— Очень рад, — сказал я. — А мы в поход ходили, заблудились немного, да и дождь еще…

— На здоровье, — заметил Юрий Александрович. — У меня претензий к вам нет. Я с просьбой пришел.

— Пожалуйста, чем могу.

— Слышал, что ваша газета печатает заметки о всяких там происшествиях…

— Есть такое дело.

— У меня дочка пропала, давно, правда, лет пятнадцать прошло. Училась она в городе, в медучилище… Но на каникулы не приехала как-то… Понятно, дело молодое, поехали куда-нибудь в путешествие… Потом смотрю: писем от нее долго нет. Приехал в общежитие, узнал: нет ее, пропала. Как обухом по голове, не знал, что и делать. Ну, понятно, в милицию обратился. Они розыск объявили. Сколько годов искали, а все без результата… Так и жил без надежды… А тут ваша карточка. Может, посодействуете?

— Конечно, какой разговор. У вас есть ее фото?

— Да-да, обязательно, — засуетился мужчина. У меня от предчувствия заныло сердце.

Гость полез в карман старенького пиджачка, достал конверт, завернутый для верности в носовой платок, аккуратно разложил фотографии на столе. Снимков было много, все — любительски недодержанные и немного тронутые желтизной от слабого фиксажа и времени. И со всех них на меня смотрела Вера.

ВЛАДИСЛАВ КСИОНЖЕК
РЫЖИЙ

Кто не слышал присказку: весь мир — театр, вся жизнь — игра. Но вещи разные — стоять на сцене или наблюдать за действием из зала. Это уж кому как повезет. Особенно если никудышный режиссер…

Первое, что бросалось в глаза зрителю, — шесть деревянных столбов. Их только что очистили от коры и они глянцевито сверкали в лучах солнца. Лишь прищурившись и присмотревшись, можно было увидеть на верхушках столбов перекладины, а на помосте — человеческие фигурки, стоящие на табуретах. Руки у человечков связаны за спиной, головы просунуты в петли.

Если же окинуть общий план, становилась видна покрытая снегом деревенская площадь, за ней — избушки с подслеповатыми окнами. Площадь оцепили эсэсовцы в черных как смоль тулупах и новеньких финских шапках. Внутри кольца, ощерившегося стволами автоматов, толпились, жались друг к дружке местные жители.

Офицер, надменный пруссак с моноклем и стеком в руке, манерно расхаживал взад-вперед по настилу, чуть волоча левую ногу. Лишь на секунду остановился он возле первого столба, где ожидал своей участи самый юный из партизан — мальчик лет двенадцати. Высоты табуретки ему не хватало, и мальчик стоял на цыпочках, вытянув шею и закусив губу от напряжения. Это была «изюминка» представления — заранее продуманная, хладнокровно подготовленная деталь.

Начало казни задерживалось, и офицер был неспокоен. Он уже бывал в передрягах и знал, что заминки ни к чему хорошему не приводят.

Ждали переводчика. Бывший учитель немецкого языка, продажный холуй, на этот раз предусмотрительно «заболел». Но солдаты подняли его с постели и полуодетого погнали на площадь.

Роль палача исполнял Рыжий. Хотя сказать по правде, этому двухметрового роста богатырю-варягу больше подходил средневековый топор, чем веревка. И уж, конечно, Рыжий чувствовал себя на помосте не в своей тарелке… Его стихия — море и ветер, отвага и сила. А тут — экзекуция. Безоружные да еще со связанными за спиной руками. Уж если боитесь вы их, мрачно думал варяг, то порешите втихомолку, где-нибудь в овраге. Не выставляйте собственное ничтожество напоказ.

Привели переводчика.

— Ахтунг. — поспешил начать офицер.

Переводчик перевел, запинаясь, но от фразы к фразе его голос звучал все увереннее; он пересиливал свой страх и злобу на тех, из-за кого его подняли с постели, привели на площадь под немецкие и партизанские пули.

— Тов… тьфу, граждане! Немцы учат нас, что партизанами быть плохо. Партизан и тех, кто им помогает, господа немцы будут строго наказывать…

А заканчивал он вдохновенно, даже прибавляя кое-что от себя.

Офицер театрально взмахнул стеком и ткнул Рыжего в спину:

— Начинай!

Он совершил ошибку. Так обходиться с Рыжим было нельзя. Варяг слегка повел плечом, и стек лопнул, словно бамбуковая палочка.

Пруссак бешено сверкнул глазами и потянулся за пистолетом. Но вытащить его не решился: под шинелью у Рыжего заиграли, вздулись мускулы. Еще мгновение — и офицер окончательно передумал сводить счеты. Он сам выбил табуретку из-под ног мальчика.

У второго столба стояла девушка. Она копила слюну, чтобы плюнуть в холеную офицерскую рожу. Из-под разорванной рубахи виднелась упругая, незрелая грудь. Девушка была очень юна. Ее лицо за последние часы заострилось, но не утратило выражения детской непосредственности. Исключение составляли глаза: горящие словно угли, полные ненависти и презрения к врагам.

Рыжему девушка приглянулась. Он любил таких, непокорных, кусучих. Эх, если бы он мог забрать ее как военный трофей…

Офицер подошел ко второй табуретке. Вдруг переводчик, хмелея от собственной наглости, на ломаном немецком произнес:

— Герр официр, битте их видь диезе цу махен.

Он просил офицера уступить ему почетное право…

— Битте! — усмехнулся офицер.

Переводчик мягкой кошачьей походкой подкрался к девушке, легонько постучал носком ботинка по табуретке, ни дать ни взять — лесоруб, и вдруг, осклабившись, о… знали бы вы, как долго мечтал он об этой минуте, пуская слюни на школьных уроках, — засунул потную ладонь в разрез девичьей рубашки.

Девушка, казалось, готовая ко всему, этого не ждала. Она вскрикнула, в испуге откинулась назад. Табуретка опрокинулась.

И тотчас переводчик был убит. Всю силу богатырского удара обрушил Рыжий на его голову, лопнувшую словно гнилой орех.

Вместе с переводчиком приказал долго жить отработанный сценарий. Рыжий перестал замечать каски и шинели. (Девушка — драгоценный трофей — лежала у него на плече). Площадь стала морем, помост — ладьей. А уж на корабле порядок варяг наводить умел.

Охранный взвод редел на глазах. Окрестности огласились воплями раздавленных, изуродованных фашистов. Офицер — с него разом слетела вся спесь — уткнулся лицом в настил. А эсэсовцы оцепления, до которых Рыжий еще не добрался, стрелять не решались. Они отчаянно трусили.

Вот Рыжий перевернул мотоцикл с коляской, придавив заодно зазевавшегося пулеметчика, в два замаха вышиб дух из четырех не в меру ретивых солдат, и, не встретив больше сопротивления, двинулся через площадь.

Жители деревни расхлынулись, образовав широкий проход. Рыжий прошел мимо них и уже приближался к оцеплению. Еще немного, и загипнотизированные эсэсовцы уступили бы ему дорогу…

Вдруг над притихшей площадью что-то гулко треснуло. Это офицер, приподнявшись на локте и не спеша, словно в тире, прицелившись Рыжему в затылок, выстрелил из парабеллума.

Голова Рыжего дернулась, свесилась набок, но он не сбавил шаг, продолжал мерно идти к цели — черным полушубкам. Правда, теперь его немного покачивало, как моряка, сошедшего после шторма на берег. Чтобы не потерять равновесия, варяг понес девушку на руках.

Эсэсовцы расступились… и начали стрелять Рыжему в спину. Шинель покрывалась рваными строчками, но Рыжий все шагал, словно пули были ему нипочем. Ему, наверно, казалось — попутный ветер несет его в море. И, переполненный отвагой и счастьем, он во всю мощь гаркнул победный скандинавский клич.

От его рева полопались окна в избах. Мирные жители улеглись вповалку, как при бомбежке. Даже зрители, прибывшие на спектакль по приглашениям, наблюдавшие за происходящим из надежных укрытий-бункеров, на какое-то время оглохли…

Очереди автоматов сошлись в одной точке. Рыжего развернуло на месте, и он, jie выпуская из рук девушку (она принадлежала ему по праву — по праву сильного — других прав варяг не знал и не признавал), упал лицом в снег.

Партизаны появились на площади внезапно. Возы, прикатившие со стороны леса и прикрытые для маскировки сеном, лихо разворачивались. С них на ходу соскакивали мстители и бросались в бой.

Сражения, впрочем, не получилось. Деморализованные эсэсовцы не сопротивлялись. Казалось, они спешили быстрее покончить с постыдной ролью, бросали автоматы, тянули вверх костлявые руки. Лишь офицер не выпустил парабеллум, но тут же уткнулся лицом в настил.

Не вышло и задуманного режиссером кровавого, но благородного возмездия. Фашисты не походили на отъявленных злодеев — смахивали больше на трусливую уличную шпану. Опасаясь жителей деревни, они жались к партизанам, искали у них защиты.

Было не ясно, как станут развиваться события дальше. Расстреливать безоружных у партизан пока не хватало духу. Да они просто не готовы были к подобному повороту событий. Все Рыжий. Это он провалил сценарий. Это он во всем виноват. Только женщинам, обступившим тело вынутого из петли мальчика, не было дела ни до Рыжего, ни до сценария. Горе, как известно, в зрителях не нуждается.

И тут, воспользовавшись неразберихой, офицер снова «ожил» и вскочил на единственный уцелевший мотоцикл. Мотор завелся с полуоборота. Офицер наддал газ и, выполнив рискованную петлю на утрамбованном снегу, устремил машину к лесу.

Вдогонку защелкали выстрелы. Стряхнув оцепенение (но поздно! Офицер уже выскочил из зоны прицельного огня), партизаны были готовы разорвать в клочки любого фашиста.

— Ушел, гад, ушел! Сволочь! Фриц поганый!

Мотор неистово трещал, заходился в истерике. Каждый такт цилиндра приближал наиболее удачливого из фашистов к спасению. Но разве удачливого? Просто офицер предусмотрел все возможное, чтобы выбраться из очередной передряги живым. Опыт у него все-таки был. Сколько раз его загоняли в спектаклях в, казалось, безвыходные положения. А он ухитрялся выжить. Назло Режиссеру! Не возникало, однако, упоения удачей, радости избавления. Он слишком хорошо знал, что скоро все повторится сначала.

Сейчас он мчится в гарнизон за помощью. А потом его же поставят во главе карательной экспедиции, прикажут вешать через одного жителей деревни. Ну а чем такие забавы по сценарию заканчиваются, офицер помнит. Вот почему он ощутил тяжелый, тягучий, липкий страх. С ним офицер за последнее время сроднился. Страх терзал его постоянно, становился все острее, мучительнее. Но всему на свете должен быть предел!

Перед лесом (за ним гарнизон) на дороге была развилка. Неожиданно для себя офицер свернул с наезженной колеи на незнакомую дорожку, упиравшуюся в сплошную стену деревьев. Что за нею скрывалось — неизвестно. Ясно было одно: там нет ни карателей, ни партизан. Это была Запретная Роща. В нее нельзя было не то что входить — участникам представления не полагалось ее замечать.

Но инстинкт повиновения исчез. Словно кто-то вынул из головы офицера старую программу, а новую поставить забыл. И от этой стерильной пустоты стало на душе легко-легко. Он уже не офицер. Он дезертир. Вопреки сценарию, вопреки всем правилам игры он спасает собственную шкуру.

С высоты птичьего полета видны как на ладони и деревня, и Запретная Роща: игрушечные дома, игрушечные деревья, игрушечные виселицы. Фигурки людей похожи на игрушечных солдатиков. Один из них, оседлав мотоцикл, мчится к границе игрового поля…

На мотоциклиста, уже поверившего в избавление, откуда ни возьмись падала огромная птица. Перед самой землей она распахнула трехметровые крылья, пронеслась над головой беглеца (того чуть не сшибло ударной волной) и круто ушла вверх.

Еще яростней давил мотоциклист на газ. Еще пронзительней трещал мотор. Только бы успеть! До Запретной Рощи так близко. А птица пошла на второй заход… На этот раз она не промахнулась- ухватила седока и подняла его вместе с мотоциклом в воздух.

Набирая высоту, хищница медленно разворачивалась в сторону площади. Удивительное дело, страх прошел. Как только бывший офицер (теперь уже просто сценический робот-андроид СР-А-13998-Ф) почувствовал, что из 242 птичьих лап ему живым не выбраться — интуиция и на сей раз его не подвела, — он перестал мучиться трусостью. Это было избавление от еще одной — второй и главной программы. Страх оказаться недостаточно убедительным, исполнительным, жестоким — вот что заставляло его играть отменно хорошо. Любое отклонение от правил поведения, заложенных программой, каралось немедленно и беспощадно. Ведь проще было построить нового андроида, чем выискивать поврежденные элементы в сложнейшем клубке нервных узлов капризной машины.

Страх в сознании робота СР-А-13998-Ф прочно был связан с образом Режиссера. Хоть и видел он его лишь однажды, когда в лесу догорала немецкая автоколонна, в полном соответствии со сценарием разбитая партизанами. Режиссер шел от машины к машине и отбирал среди раненых тех, кто, по его мнению, обладал актерскими способностями. Остальных же на месте приканчивали. Вырывали из груди сердца — энергетические трубки.

Офицер (СР-А-13998-Ф) был слегка контужен взрывом, наполовину вывалился из штабного «мерседеса». Лежал спиной на земле, руки раскинуты, фуражка плавает в грязи, парабеллум — сантиметрах в пяти от растопыренной ладони. Все, кажется, по классическим канонам. Все как и требуется. Послышались голоса:

— А это что за фрукт?

— Класс Ф, модификация экспериментальная, играет начальника штаба полка. По роли — пулевое ранение в живот.

— Нет, кричал ненатурально. Разве так орут с распоротыми кишками? Списать!

Раздался противный чавкающий звук — это ассистент Режиссера вырвал трубку из груди лежавшего рядом с офицером отработавшего робота. Режиссер сделал еще шаг. Теперь СР-А-13998-Ф его увидел. Среднего роста, пухлый, круглолицый. Этакий пышущий здоровьем крепыш. Одет в синий рабочий комбинезон. Грязь к такому не пристает, кровь следов не оставляет. На лоб спущен берет с большой круглой кокардой — на серебристом фоне искусно нарисованный, словно живой, человеческий глаз. Бр-р! Страшный глаз! Сверлит душу. Это знак Режиссера. Символ власти на игровой площадке. Впрочем, два таких же пронзительных глаза выпучились по обе стороны переносицы владельца берета.

Взгляды офицера и Режиссера встретились.

— Кто такой? — спросил трехглазый в сторону.

— Та же модификация. Играет роль офицера связи при штабе. Контузия.

Режиссер ничего еще не сказал, но офицер уже прочитал у него в глазах приговор. Он попытался встать. Скривившись от боли (спина была содрана), уперся правой ногой в пол кабины, левую согнул, но вытащить не смог — уронил на сиденье.

Обивка горела. Ноге стало нестерпимо горячо. Режиссер молчал и смотрел офицеру в глаза. Тогда тот закусил губу и стал терпеть. А Режиссер стоял и ждал, когда офицер закричит. Но тот терпел. Кричать было слишком страшно. А вдруг получится неестественно?

Режиссер улыбался. Ему нравилось, что офицер боится кричать, а еще пуще боится — вытащить ногу из огня. Щегольский сапог покоробился, прокоптился, вот-вот вспыхнет.

Никогда не забыть роботу СР-А-13988-Ф синий берет, серебряную кокарду, три жестоких, радостных глаза. А еще осталась на память хромота. С тех пор офицер обзавелся длинным стеком, которым было можно пользоваться как тростью…

Птица набирала высоту. Стало видно, что находится в Запретной Роще. Муляжи деревьев скрывали роскошные легковые глайдеры, на которых приехали в Ретро-Парк пресыщенные, жаждущие острых впечатлений зрители. Что ж, они их получили. Ретро-Парк — театр под открытым небом. Исторические постановки, максимально приближенные к действительности (это значит: если кого-то убивают по ходу действия, так взаправду), здесь играют роботы.

Зрители прячутся в бункерах. Вот они — серые размытые пятна, «проталины» в снегу между рощей и площадью. В одном из бункеров должен сидеть Режиссер. Но теперь-то он, гад, вылезет из норы! Ведь сценарий пошел прахом.

СР-А-13998-Ф был машиной, предназначенной для убийств. И ему жутко захотелось учинить напоследок еще одно злодейство. Пускай это будет самое страшное преступление за всю историю Ретро-Парка. Немыслимое, невообразимое для робота преступление. Он застрелит… Режиссера! Вот это будет номер! Не партизаны, а он, неудавшийся беглец, свершит сегодня настоящее возмездие!

Птица парила над центром площади. Внизу суетились маленькие фигурки, совсем как игрушечные. Офицер вытащил парабеллум. Как заправский снайпер он скрупулезно выискивал среди них фигурку в синем берете.

Но спеть свою лебединую песню офицеру не удалось. Птица выпустила добычу, и мотоцикл вместе с седоком рухнули на помост. От взрыва мотора настил вспыхнул, на головы статистов полетели обломки досок, ошметки металла, прочая рвань. Корежился, извивался как живой у крайнего столба офицерский сапог.

Через минуту—другую взорвался помост. Он вспучился, заходил волнами и разлетелся огненным бензиновым вихрем. Похоже, под ним был склад ГСМ.

Вся площадь горела. Уцелевшие роботы катались по снегу, сбивая пламя с одежды, — уже не разберешь, где немцы, где партизаны, где местные жители… Зрители, не дожидаясь сигнала о конце представления (их тоже чуть не залило), спешно покидали бункеры.

Площади больше не было. На ее месте простиралось грязевое поле. Снег растаял и, смешавшись с землей и сажей, медленно стекал в огромную воронку, возникшую на месте помоста. Зловещими островками в грязи чернели обугленные трупы. Все. Спектакль окончен. И закончился он, безусловно, полным провалом.

* * *

Ассистент Режиссера выбрался из бункера, когда все зрители уже ушли. Его кабинка находилась у самой границы площади, в первом ряду, и зрелище горящих заживо людей подействовало на него очень плохо. А знал ведь, что это не люди, а всего лишь роботы, играющие роль людей. Что они могут? Работать и умереть на сцене. Пусть каждый занимается тем, для чего предназначен.

Но с детства усвоенная истина почему-то не помогла. Ассистента вывернуло наизнанку, прополоскало так, что еле пришел в себя. Такой вот получился у молодого человека дебют в качестве ассистента Режиссера. Пусть каждый занимается тем, что может.

Обогнув грязевое поле, ассистент остановился возле того места, где, нафаршированный свинцом, лежал Рыжий. В свое время этого робота построили по спецзаказу на роль главаря шайки викингов, опустошавших побережье озера, что примыкает к. Ретро-Парку. Но, судя по всему, конструкторы ошиблись. Рыжий получился настолько дюжим, выносливым, живучим, что достойный отпор ему дать не мог никто. Игра потеряла интерес, и Рыжего потихоньку убрали на склад. Там его и откопал ассистент. Разве так уж важно, что Рыжий не принадлежит к классу «Ф»? — подумал он. Робот обязан сыграть любую роль, которую впишут ему в программу.

Огненно-рыжие, перепачканные кровью волосы викинга переплелись с золотистыми, на удивление чистыми девичьими локонами. Смерть стерла с Рыжего звериный оскал. Ощущение силы осталось, но появились в его облике спокойствие, умиротворенность.

Ассистенту хотелось посмотреть, жива ли девушка, но он не решался тронуть Рыжего. Тот заслужил право на покой.

Встрепенулись рыжие волосы-кудри. Захлопали крылья. Рядом с ассистентом приземлялась огромная птица. Вернее, махолет, которым управлял… эх, знал бы офицер, что за «птичке» он в лапы попался!

— А я уж подумал, что вы убежали вместе со зрителями, — сказал Режиссер, сердечно улыбаясь. — Коллега, помогите, пожалуйста, отстегнуть эти несуразные крылья.

Режиссер — милейшей души человек. Вместо того, чтобы отругать ассистента за сорванную постановку, принялся его успокаивать. Мол, задумка с Рыжим была хороша. Колоритней фигуру на роль палача подобрать было невозможно. Однако впредь, молодой человек, не устраивайте подобных сюрпризов, советуйтесь со мной. Я все-таки опытнее. Совместными усилиями мы бы вовремя обезвредили недоноска-офицера, испортившего нам игру. Чертов стрелок! Ну, он у меня получил!

Темпераментно встряхнув кулачком и переведя дух, Режиссер продолжал:

— Представляю, какой боевичок можно было закрутить с помощью вашего людоеда. — (Мечтательный вздох.) — Нет, психологическую драму! Заметили, палач собирался пойти именно по той дороге, по которой ехали партизаны. Вот была бы встречка! Как вы думаете, отдал бы он свою добычу без боя? — Режиссер шлепнул себя радостно по пухлой ляжке. Да он бы размазал наших косолапых мужиков по дороге ровным слоем! Он воплощает в себе бунт индивидуальности против общества не потому, что оно чересчур плохое или хорошее, а потому, что оно ограничивает его личную свободу. Наш герой — великий анархист!

А на зрителей не обращайте внимания, — перевел тему Режиссер. Эти потребители культуры только задним умом сильны. Не было еще скандала, который бы я не обратил себе на пользу. Подождите, критики еще скажут: находка с палачом-бунтарем гениальна. О прощальном же нашем фейерверке напишут следующее: он символизирует апокалипсис войны, в огне которой сгорают все — и жертвы, и палачи. Спектакль — гимн пацифизму. На войне победителей быть не может!

Но тут ассистент сказал:

— Ничего я от вас не скрывал. Никакой у меня задумки с Рыжим не было.

Режиссер изменился в лице:

— Как? Вы не меняли ему программу?

— Конечно, нет. Ума не приложу, что с ним случилось. Он не мог, не должен был ослушаться офицера.

— Вы… уверены, что ничего не меняли? Может, напутали чего-нибудь? Случайная ошибка…

— Нет, — сказал ассистент и жестко посмотрел в глаза Режиссеру. Никакой ошибки. Перед спектаклем я все проверил. У него стояла программа «Ф».

— Так… я давно подозревал, что они опасны. Вы не представляете, с кем приходится работать. Уже давно жду — кто-нибудь из них «случайно» в меня выстрелит. У меня предчувствие. Вот, посмотрите, хожу в бронежилете. Но чтобы они так нагло, в открытую начали нарушать сценарий… Всех спишу, всех! Закажу новых, с тройным контролем, с реле самоуничтожения.

Со стороны площади шел робот. Это был робот-партизан, по прихоти судьбы переживший своих товарищей. Он сильно обгорел, ничего не видел. Он был слеп. И — надо же такому случиться — налетел на Режиссера.

Удар получился в спину, не очень сильный, но Режиссер пронзительно (ну как свинья под ножом) завизжал и в мгновение ока очутился за спиной ассистента. А партизан, даже ничего не почувствовав, продолжал идти. Он старательно зажимал руками пустые глазницы.

— Ах ты, бандит! Видели, что творят!

— Бандит… Вы назвали его так же, как фашисты.

Ничего не ответив, Режиссер в два прыжка догнал робота, грубо вывернул ему руку, и затем с видимым наслаждением вырвал у него из груди энергетическую трубку.

— Так-то вот!

— Когда-нибудь они до вас доберутся, — сказал ассистент, и кулаки его непроизвольно сжались.

— Вы так считаете? — Глаза Режиссера вдруг стали бешеными, такими же, как третий, сверлящий душу глаз на берете. — А за себя не боитесь? Ведь вы выполняете мои приказания. Допустим, я бы поручил отобрать у этого людоеда, — он пнул ногой тело Рыжего, — девчонку. Вас бы он пощадил? Кстати, посмотрите, пожалуйста, не раздавил ли он ее. Мне она еще пригодится. Хочу поставить спектакль про офицерский публичный дом. Ну, чего вы ждете?!

— Нет, — прошептал молодой человек. — Нет.

— Хорошо, справлюсь сам, — внезапно успокоился и деликатно улыбнулся Режиссер. Он опустился на- колени, ухватил Рыжего за плечо и с неожиданной даже для такого, как он, крепыша силой рванул на себя.

И снова девушка увидела небо. Она лежала на спине, не в силах пошевельнуться, но живая. Рыжий надежно укрыл ее собой от пуль, от огня.

— Проверим, что у нашей красавицы с сердечком…

Спектакль начинался снова. На этот раз — для одного зрителя. Режиссер (случайно или нет?) в точности повторил движение рукой, которое погубило переводчика.

— Не смейте!

Режиссер ухмыльнулся откровенно нагло. Нет, его движение было далеко не случайно!

— Не забывайтесь, молодой человек, на игровом поле я командую.

И тут ассистент впервые в жизни ударил человека. Они были с Режиссером примерно одного роста, но владелец берета намного шире в плечах, раза в полтора тяжелее. Ассистент против него казался щуплым мальчишкой.

Удар пришелся в скулу, скользящий. Не удар — всего-то шлепок. Ассистент напрягся, приготовился выдержать ответный удар и в свою очередь суметь на него ответить.

Но оказалось… Режиссер не умел давать сдачи. Его лицо вытянулось — вот-вот заплачет. Он провел рукой по щеке, и, узрев на ладони капельку крови, сказал по-детски плаксивым голосом:

— Что вы наделали? Мне же больно.

— А я хочу, чтобы вам стало еще больнее. Вы — садист. Вы — садист и фашист.

Режиссер попятился. Он прочитал в глазах ассистента такое, что заставило его забыть о царапине. Перед ним стоял не робот, а человек. В него не была заложена программа-ограничитель. Этот человек мог, мог и хотел ударить Режиссера во второй раз. Он мог его убить!

Режиссер испугался так сильно, как лишь однажды в детстве, когда был совсем маленьким. В ту пору у него был котенок — рыжий пушистый проказник. Его подарила будущему Режиссеру мама, чтобы ребенок, пока она находилась на работе, не скучал.

И правда, наблюдать за котенком было очень весело. Ни минуты звереныш не мог усидеть на месте. Но однажды, когда усатый баламут чуть было не разбил мамину любимую китайскую вазу (сорвавшись и шлепнувшись в нее с голографического гобелена), мальчик вдруг осознал, сколь опасна живая игрушка. За все, что натворит котенок, отвечать придется его хозяину. Укоров, наставлений, нравоучений не оберешься, а то и шлепнут по мягкому месту.

Уходя на прогулку, будущий Режиссер «поставил котенка в угол» — засунул в щелку за печь. Когда же вернулся, по всей квартире разносился запах паленой шерсти. Автоматическая плита, принявшись готовить ужин, разогрелась и сильно обожгла котенка.

Получив обезболивающее, несчастное животное затихло, а потом, набравшись сил, лизнуло мальчику палец. Обработать рану было нетрудно. Ожоговая мазь застывала на боку зверька плотной коркой. Через час—другой отвалится. На месте раны останется только широкий уродливый шрам.

И тут мальчик подумал, что сделает с ним мама, когда вернется с работы и увидит изувеченного котенка. Она своего ребенка… шлепнет. Нет, выпорет ремнем! В тот раз, когда он вымазал грязью, посадил в лужу соседскую девочку, не пожелавшую расстаться с бестолковыми механическими человечками, обитавшими в коробке-общежитии, мать не выполнила угрозу лишь потому, что с ним и без того приключилась истерика. При виде ремня — семейная реликвия принадлежала, кажется, еще прадедушке — виновник затрясся, начал кричать, и вопли его были такими пронзительными, словно с него живьем сдирали кожу. И тогда орудие возмездия, так и не пущенное в ход, повесили на стене в детской в качестве предостережения.

Мальчик смотрел на покалеченного котенка, но перед глазами вставал ремень — толстый, кожаный, с массивной металлической пряжкой, на которой была оттиснута пятиконечная звезда. Ремень внушал ему ужас. Будущий Режиссер абсолютно не терпел, не выносил собственной боли. Сама мысль о том, что его могут отшлепать, была для него нестерпима. Ведь это, наверно, очень, очень-очень-очень больно…

Вернувшись с работы, мама застала сына в слезах.

— Котенок, мой котенок! — всхлипывал он.

— Что с котенком?

— Он про-о-пал!

Долго мама искала пропажу, но так и не узнала, куда исчез веселый рыжий баламут. Весь вечер она утешала ребенка, успокаивала как могла и даже предложила принести другого котенка. (Сын отказался наотрез.) Жаль, не заглянула она в плазменную духовку под печью. Все, что осталось от Рыжика- горстка пепла…

Ночь будущий Режиссер провел плохо, кричал, просыпался, но всякий раз видел склонившуюся над ним маму. Он хватался, как утопающий, за ее руку, и мама вытаскивала его из кошмара. Ему становилось спокойно и хорошо. Однако наутро, переболев, он стал другим. Теперь он знал: чтобы избежать наказания за проступок, нужно совершить проступок намного худший предыдущего. Боль, хотя бы малую, которую должны причинить тебе, можно с выгодой обменять на пускай очень сильную, но у другого живого существа. Для человека, который страшится собственной боли пуще всего на свете, это прекрасный выход из положения. Будущий Режиссер пользовался подобным приемом не раз. А со временем у него выработался условный рефлекс — причинять боль другому стало приятно само по себе.

Проще всего мучить, унижать, убивать — роботов. Это можно делать, не задумываясь о том, как оправдаться в глазах окружающих. Да и зачем оправдываться? Существует ведь правда жизни. Чтобы ее показать, нужно быть жестоким, нужно иметь мужество увидеть страшное там, где, казалось бы, все хорошо, а затем вытащить на свет божий темные силы человеческого естества.

По нюху на «мрачную правду жизни» Режиссеру не было равных. (Удивительно, как легко вводить в заблуждение людей, прикрываясь высоким искусством!) Среди знатоков обязательно находились два или три умника, которые замечали в кровавом садизме нечто, в душе у кого он получал затаенный, пещерный отклик. А в зрителях недостатка не было. Их интриговало, что Режиссера нарекли «великим гуманистом». Они добросовестно пытались проникнуть в смысл его работ и… некоторые проникались.

Что ж, по отношению к роботам Режиссер действительно был гуманистом. Он — человек, роботы — нет. Он себя любит, а роботов не задумываясь приносит в жертву собственным прихотям…

И его — великого — по лицу? Если бы мог, Режиссер бы разорвал своего ассистента на кусочки, но вся жидкая кровь этого выскочки не стоила и маленькой царапины на лице Режиссера, не говоря уже о том, что царапиной здесь могло не обойтись. Ассистент — бешеный, а значит, смертельно опасный щенок.

Режиссер правильно сделал, что побежал. Надо бы ему уносить ноги еще быстрее, да они увязали в уголно-черном месиве. Режиссера понесло к центру площади. Зачем? Может, как и всякого преступника, потянуло на место преступления, а может быть, просто он себя чувствовал уютней в грязи. Не каждый в нее полезет. Чистоплотный побоится испачкаться. А у Режиссера стихия — не ветер, не море. Грязь, грязь — вот его родная среда. Это, можно сказать, основной продукт его жизненной деятельности.

Но ассистента грязь не испугала. Он прыгал за Режиссером буквально по пятам.

Преступник остановился у края воронки. Понял, что очутился в западне. Остановился и ассистент. Солнце находилось у него за спиной. Потому его фигура, ставшая вдруг намного внушительнее, излучала золотисто-рыжее сияние.

Режиссеру показалось, что это рыжий варяг — воскрес и пришел расквитаться за… ну за тот жест… и зачем я трогал девчонку? — отругал он себя. Но фигура на глазах начала покрываться волосами-лучиками, и вот уже не варяг, а огромный рыжий кот стоит перед ним на задних лапах, и не видно (полыхающая шерсть слепит глаза), то ли он в улыбке щерит пасть, то ли та перекошена болью. Вот и поймало наконец его проклятое животное. И уже не проснуться, никуда не деться.

Рыжий кот шагнул вперед, поднял лапы-руки, чтобы заключить хозяина в Объятия. Режиссер отступил назад и… плюхнулся в воронку.

Он сразу же погрузился в вязкую жижу по пояс. Вонючая бездна, причмокивая, разверзалась все глубже. Она явно почувствовала в Режиссере родное существо. Тому, чья стихия — грязь, легко в ней остаться навсегда.

— Мама, мамочка! — закричал так и не возмужавший мальчуган. Теперь как никогда ему была нужна надежная рука. Он ведь слабый, беспомощный. Самому ему из ямы не выбраться.

— Помогите! Спасите! Кто-нибудь!

Грязь подступала к горлу. Режиссер уже не кричал. Он судорожно елозил руками по скользкому откосу воронки. Зрачки трех его глаз расширились от ужаса.

Мстители — ассистент, варяг, рыжий кот — трое в едином лице стояли на краю воронки и смотрели на гибнущего врага. Вот-вот все будет кончено. Мир избавится от никчемного, подлого, мерзкого существа Самым слабым (мягкосердечным) среди мстителей оказался ассистент.

У него в груди шевельнулась жалость к утопающему. Он попробовал бороться с нарастающим чувством, но понял, что пересилить себя не сможет. Как человек, он был надежно и бесповоротно запрограммирован на жалость.

Ассистент опустился на колени и протянул Режиссеру спасительную руку…

АНДРЕЙ ЛАЗАРЧУК
ДЕРЕВЯННЫЙ МЕЧ

Линза была что надо: размером с чайное блюдце, толстая и тяжелая. Замечательная линза. Мишка сидел на скамейке, держал ее в руке и ждал, когда же вновь выглянет солнце. Требовалось закончить начатую надпись: «Козел — козел». Козла сегодня во дворе не было, уехал с родителями в деревню, поэтому писать правду было легко и приятно. Пока что Мишка дошел только до буквы «о» в первом слове.

Стоял июль, только недавно отцвели тополя, грязный, прибитый дождем пух еще лежал по краям тротуаров. Тополя росли, конечно, везде, но их двор в этом смысле давал сто очков вперед любому другому: там где по три, где по пять деревьев, стриженых, как пудели, а тут- целых восемнадцать, старых, кряжистых, разлапистых и развесистых, по ним лазали, на сучья подвешивали качели, к стволам привязывали веревки для белья и гамаки, а осенью баба Катя из седьмой чуть не на четвереньках ползала между ними, собирая плотненькие коричневые грибочки. Да и пух, которым тополя снабжали весь двор в изобилии, беспокоил только взрослых. Малышне он даже нравился, что-то они из него творили, а люди постарше сгребали пух в кучки, бросали спичку и смотрели, как он горит.

Взрослые к этому занятию относились настороженно. Черт их поймет, этих взрослых: лежит пух — им не нравится, жжешь его — тоже не нравится…

— Ух ты! — сказал кто-то рядом. Мишка посмотрел — это подошел Филька из второго подъезда, он подходил всегда бесшумно и всегда сзади и подглядывал; не сказать, что он прихвостень Козла, но приятель. Поэтому Мишка спросил достаточно неприветливо:

— Чего надо?

— Линзочка у тебя — класс! — сказал Филька. — Давай меняться, а?

— Нет, — сказал Мишка. — А на что?

— Смотри, — сказал Филька и достал из кармана ножичек. Впрочем, не совсем ножичек, скорее крохотный, на ладони весь поместится, меч. Крохотный, но совсем как настоящий: витая рукоять, а в набалдашник вделан зеленый блестящий камешек, и еще несколько камешков по крестовине, и лезвие настоящее, голубоватое, а по лезвию тонюсенькими буковками какая-то надпись.

— Острый — жуть! — сказал Филька. — Я за лезвие схватился — вот! — Он сунул под нос Мишке ладонь. Порез был глубокий, но кровь уже не шла.

— А где взял? — спросил Мишка.

— Где-где, — передразнил Филька. — Где-то. Места знать надо. Меняешь?

Мишка знал, что если попросить, дядя Саша даст еще — у него несколько таких линз от какой-то старой штуки.

— Давай, ты мне в придачу еще свою «Авиапочту» отдашь, — предложил Мишка.

Теперь замялся Филька. Отдавать две вещи за одну ему не хотелось.

— Дай еще посмотрю, — сказал он.

Мишка дал ему линзу. Филька навел ее на скамейку — дерево сразу задымилось.

— Здорово! — сказал Филька. — Ладно, давай. Только она у меня дома. Я тебе потом принесу.

— Нет уж, — сказал Мишка. — Потом забудешь. Пошли.

Они поднялись на третий этаж, Филька ключом открыл дверь, и они, вошли. В квартире было прохладно и пахло обедом.

— Ты подожди тут, — сказал Филька. — Я сейчас.

Он разулся и босиком пошлепал в комнату. Там он возился, пота закричал:

— Баб! Ты убирала — где мой кляссер?

— Не знаю, все там, — ответили ему. — Ищи!

Из комнаты в коридор вышла Любка — троюродная Филькина сестра из города со смешным названием Пневск, ее родители уехали в Африку строить там ГЭС. Любка была въедливым существом семи лет.

— Привет, — сказал Мишка.

— Привет, — сказала Любка. — Это ты пускал позавчера самолет с резиновым моторчиком? Мне Филька говорил.

— Я, — сказал Мишка.

— А где он теперь? — спросила Любка.

— Потерпел аварию, — сказал Мишка. — Разбился.

— А летчик?

— Летчик спасся с парашютом, — сказал Мишка. — Успел. Теперь пробирается к своим через линию фронта.

— Он у тебя тоже маленький?

— Кто?

— Летчик.

— Маленький, — сказал Мишка. — А почему тоже?

— А Филька и Толик говорили, что у них спрятаны маленькие человечки и они их теперь будут всему учить: Они в тополях живут, в дуплах. Там у них ходы проделаны, много, целый город, только никто про это не знает. И ты никому не говори.

— Почему?

— А какой интерес, когда все знают? Надо, чтобы был секрет. Когда секретов нет, неинтересно.

— Нашел, — сказал Филька. Он подошел, как всегда, бесшумно. — Ты что это ему разбалтываешь?

— А что, нельзя?

— Я ведь тебе говорил, что это секрет! — Филька дернул Любку за ухо. Любка надулась, но — Мишка удивился — бабушку звать не стала и даже не пикнула, хотя Филька дернул ее довольно сильно.

— На, — сказал Филька, протягивая Мишке меч и марку.

— Видишь, какая штука у меня теперь есть? — Он показал Любке линзу. — Зашибись!

— Ты этот меч у своего отобрал? — спросила Любка.

— Я тебе говорю — помалкивай! — прикрикнул Филька. — А то!..

— Я пошел, — сказал Мишка. — Пока.

— Пока-пока!

На лестнице Мишке вдруг пришло в голову: надо посмотреть на меч через увеличительное стекло. Но линза теперь у Фильки, придется возвращаться.

Он подошел к Филькиной двери. За дверью возились. Он постучал. Возня стихла, Филька приоткрыл дверь.

— Чего тебе? — спросил он недовольно.

— Дело одно есть, — сказал Мишка. — Пусти.

— Ну?

— Надо посмотреть на меч через увеличилку.

— Ага, — сказал Филька и пропустил его в дверь.

Любка стояла, насупившись. Левую руку она спрятала за спину. Мишка старался не замечать этого.

Меч под увеличительным стеклом стал совсем как настоящий, такие точно мечи Мишка видел на фотографиях и открытках. Буквы на лезвии видны были отчетливо, но все же они были незнакомые.

— Не по-русски написано, — сказал он.

— Хочешь, я за словарем сбегаю? — предложил Филька.

— Непонятно, на каком языке, — сказал Мишка. — Где ты его взял?

— А вот где-то, — вредным голосом сказал Филька. — Не скажу.

— Отобрал, — прошептала Любка.

— У кого? — спросил Мишка.

— Тебе-то какое дело? — сказал Филька грубо. — Взял — и иди себе. Иди, иди. А с тобой мы еще поговорим, — повернулся он к Любке.

Заступаться за девочек — думал Мишка, спускаясь по лестнице. Как тут заступишься? Ты же и виноватым будешь. А он ей, гад такой, руки выкручивает…

Дома он положил меч на стол и долго его разглядывал, представляя, каким должен быть воин, владеющий этим мечом. Потом пришли мать с отцом.

— Обедал? — спросила мать. — Суп ел?

— Ел, — сказал Мишка. Суп он действительно ел.

— Никакой он не дурак, этот твой Лесников, — сказала мать отцу. — Помести он твой материал — его тут же взгреют, а так он тихо-мирно будет на страницах газеты вести борьбу с грязью в общежитиях да хаять молодежные танцы…

— Правильно, — сказал отец, — он не дурак, через три года он уйдет куда-нибудь с повышением, а через пять лет придется для всего города возить воду за сто километров, а я буду страшно гордиться, что еще во-он когда все это предвидел… Просто обидно, когда на твоих глазах из газеты делают настольный календарь пополам с миндальным сиропом.

А хорошо бы иметь маленьких человечков, думал Мишка. Строить им дома, а они бы ездили на заводных машинах, а еще можно было бы делать для них корабли и самолеты, и чтобы еще они бы воевали — понарошку, конечно. Он представил себе, как на ковре сходятся две армии. Только им надо дать деревянные мечи, а то этот слишком острый…

А ведь весной кто-то говорил о маленьких человечках — будто видел их на тополях. Тогда пускали в луже у забора новую Димкину яхту, ну и заговорили, что хорошо бы на нее экипаж; и кто-то сказал, что видел человечков на тополе. Не поверили — то есть не то чтобы не поверили, а решили, что выдумывает для интереса. Кто же это говорил?..

— Я еще пойду на улицу, — сказал Мишка. Меч он спрятал в ящик стола — не стоит брать с собой, потеряется.

— Только не допоздна, — сказала мать.

— Ладно, ма.

Не было смысла искать на тех деревьях, что около дома. Если лезть, то на те, которые в глубине двора, у каменного двухэтажного сарая, где раньше держали дрова, а теперь, когда в дом провели отопление, — всякое барахло. Попробовать на этот? Сучья высоко… Мишка притащил от сарая доску, приставил к стволу — держится. Ну и занозистая, черт! По доске он добрался до нижних сучьев, подтянулся и оказался на дереве. Дальше легче, дальше по сучьям — как по лестнице. Здесь был свой мир, зеленый, воздушный, ажурный. Отсюда, от ствола, тополь выглядел совсем не так, как с земли, со стороны, этого даже не объяснить, но только был момент, когда Мишка почувствовал, что может не спускаться, может остаться здесь, остаться и жить… Никого он, конечно, не нашел. Дупла были, и много, но узкие и глубокие, и, как Мишка ни заглядывал, как ни светил фонариком, так ничего и не увидел. Руку тоже просунуть нельзя было, ход шел узкий и извилистый, рука так не гнулась. Потом он увидел сквозь листья, как по галерее второго этажа сарая прошел Филька, за ним еще кто-то, потом еще — трудно было разобрать сверху, кто именно, несколько ребят прошли а потом прошел Козел со стеклянной банкой в руках. Мишка, торопясь, стал спускаться. Козла он не любил и побаивался, но все же…

В сарае было светло, горела электрическая лампочка, и все стояли, окружив большую ржавую железную бочку, и смотрели в нее. Стараясь держаться незаметно, Мишка подошел к бочке и заглянул через край.

Лампочка висела прямо над бочкой, и весь свет падал прямо в нее. На дне бочки был насыпан песок и набросаны камни и сучья. И на одном сучке, как на бревне, сидели, опираясь спинами о стенку бочки, два маленьких человечка. Два настоящих человечка, с белку размером. Оба были одеты в синие штаны и черные куртки. У одного на голове была шляпа.

— А у лили-лилипутика ручки меньше лю-ти-ка! — пропел Филька. — Ловите! — и он, перегнувшись, через край бочки, сронил с ладони под ноги человечков заточенную велосипедную спицу и выструганный из щепки меч. Человечки шевельнулись, но не встали со своих мест и голов не подняли.

— Не будут они сражаться, — сказал кто-то.

— Гордые, — презрительно сказал Козел. — Ну, мы вас расшевелим. Ап!

Он опрокинул свою банку над бочкой, и из банки на песок плашмя шлепнулась крыса! Человечки вскочили. Один быстро схватил спицу, ладонью проверил острие и взял ее наперевес, как пику. Второй взял меч. Рукоять меча была остругана скверно, пальцы ее не обхватывали.

Крыса шевельнулась, приподнялась, шмыгнула к стене и там замерла. Усики ее шевелились..

— Два дня не кормил, — сказал Козел. — Как уехал, так и…

Крыса, прижимаясь к стене, двинулась по направлению к человечкам. Тот, что со спицей, сделал шаг вперед — так, чтобы прикрывать своего почти безоружного товарища. А тот, подняв меч над головой, закричал:

— Это же подделка! Люди вы или не люди? Это же подделка!!!

— Убери крысу! — закричал Мишка и бросился на Козла. Что-то темное вдруг поднялось в нем, подкатило к горлу и глазам, и он уже не видел Козла, а только огромную ненавистную рожу, а под рожей — голубое пульсирующее горло, в которое нужно вцепиться и не отпускать… Он не достал Козла — тот поспешно отскочил назад и два раза ударил Мишку кулаком в губы. Мишка упал, но тут же вскочил, бросился — ему поставили подножку и стали пинать ногами. Он опять вскочил, повалил кого-то, кого-то отшвырнул, ухватился за край бочки, но опрокинуть ее не смог, бочка устояла; Мишку оторвали от нее и пинками и кулаками выбросили за дверь. Позвать, понял Мишка, кого-нибудь позвать! Отца!

— Зуб выбили! — закричала мать, увидев Мишку такого — в крови и грязи. — Больше на улицу не пойдешь!

Мишка молча пробежал мимо нее в комнату. Отец сидел за столом и печатал на машинке.

— Папка, пойдем скорее, — заговорил Мишка быстро, — папка, она их загрызет, скорей пойдем. У них мечи поотобрали, понимаешь, — и дали Деревянный…

— Миша, ты же видишь — я работаю, — сказал отец. — Мы же договаривались с тобой. И вообще — с кем это ты дрался?

— Папка, это же неважно, ну скорее, их еще можно успеть спасти!

— Кого — их?

— Маленьких человечков!

Отец, уже начавший было подниматься со стула, снова сел.

— Сын, ты бредишь. Ну подумай сам, ты же уже большой — какие могут быть маленькие человечки?

— Настоящие человечки, а они пустили к ним крысу, а меч у меня в столе лежит, ты понимаешь?

— Скажи лучше, кто тебе губу так разбил. Дай-ка посмотрю…

— Папка! Поздно будет, не успеем!

Мишка бросился в свою комнату, схватил меч и вернулся:

— Вот, видишь? Они у них отобрали, им теперь нечем сражаться, пойдем скорее!

— Все. И я никуда не пойду, и ты никуда не пойдешь.

То же самое темное снова взметнулось в Мишке.

— Проклятые! — закричал он и кинулся к двери. — Проклятые!!!

Но в дверях стояла мать.

— Пусти!!! — простонал Мишка.

— Ах ты… На мать с кулаками! Мерзавец маленький! А ну!..

Совсем без сил лежал Мишка в постели. Плакать он больше не мог — все выплакал. Саднила разбитая губа, во рту было еще солоно от крови.

Саднила порезанная ладонь. Но меч он им не отдал. Меч лежал под подушкой. Из-за двери глухо доносился голос диктора программы «Время». Потом мать сказала:

— Господи, что же в мире творится. Вот ведь ни газет читать не хочется, ни телевизор смотреть. Хоть бы на острее какой необитаемый перебраться, что ли… Чего людям надо?

Мишка лежал и думал. Чего людям надо? Много надо, а главное, наверное — чтобы не отбирали настоящие мечи и не давали взамен щепки, да еще накануне сражения… Тьма обступала его. Мишка повернулся на бок, сунул руку под подушку, нащупал меч. Ему показалось, что рукоять меча растет, становится как настоящая, вот ее можно обхватить как следует… «Спи, мальчик», — обещающе сказала темнота. Таким же голосом говорит Козел: «Иди сюда. Иди, иди…»

МАВЛЮДА ИБРАГИМОВА
БУНТ

Ну все, я сгорел. Попался как безногий головастик. А ведь был убежден, что давно стал неуловимым конспиратором. Научился менять внешность и походку. Наловчился в беге по подворотням и проходным дворам. На трамвайные подножки прыгаю как газель, сквозь автобусные давки змеей проскальзываю. Могу ночевать на чердаках и питаться кооперативным пловом. Однако оплошал я где-то, попался словно кур в ощип. Как говорится, и на старуху бывает проруха.

Взяли меня тепленького в заштатном кинотеатре, где я собрался посмотреть новый научно-фантастический фильм. Мог ли я подумать, что преследователь заберется так далеко от центра? Засек он меня в тесном фойе, когда я рассматривал фотографии киноартистов. Подкрался сзади, трахнул по затылку, связал по рукам и ногам. И приволок к себе домой. Тут-то все и началось.

Сначала он месил меня как тесто. Мял, крутил и кулаками молотил. Потом принялся лепить меня по своему образу и подобию. Сделал угловатые плечи и грушевидную голову. Фигуру умудрился изваять одновременно худощавой и упитанной. Про глаза, нос и губы вообще забыл. Зато вырядил как на банкет: черный костюм, строгий галстук, гвоздика в петлице, лакированные мокасины. И в таком виде засунул меня в ракету, которую выдавал за звездолет.

Да, совсем забыл предупредить. По профессии я — герой научно-фантастических произведений, рукописных и опубликованных. А мой палач — типичный автор таких произведений.

Итак, сижу в ракете. Нажимаю на разные кнопки, двигаю рычагами. Создаю видимость, что готовлюсь к старту. И тут выясняется, что автор еще не выбрал вид топлива. Баки пусты. Пришлось поднапрячься и взлететь на честном слове. Хорошо еще, что в пути пробыл недолго — всего одну страницу. На посадке, правда, натерпелся страху. Иные авторы любят аварийные ситуации, взрывы аннигиляторов и переломанные ребра. Но на этот раз, хвала аллаху, обошлось. Зарылись в грунт по иллюминаторы — и все.

Ну, думаю, повезло с автором. Зря на него грешил. Все-таки какойникакой, а инженер человеческих душ. Вот тут-то он себя и показал. Не теплый душ, а целый водопад радиоактивного дождя обрушился на корабль. И тянулось это три дня и две страницы.

— Эй! — кричу автору. — Ты что там себе думаешь? Продукты еще в пути кончились, о неприкосновенном запасе ты забыл. Помру ведь от голода! Без меня рассказа не будет, гонорара не получишь! Давай, делай что-нибудь!

Смотрю в иллюминатор — дождь кончился. А к кораблю ковыляет какой-то абориген, хилый старикашка. Обрадовался ему, как родному. Выскочил навстречу, по спине хлопаю. Он тоже хлопает, но только глазами. И бледно улыбается, потому что нас разделяет высоченный языковой барьер.

— Как общаться будем? — шепчу автору. — Нарисуй-ка машину-переводчика или дай мне способность к телепатии.

— Мой творческий метод запрещает использовать расхожие приемы плохой фантастики, — гордо заявляет автор. — Сейчас придумаю что-нибудь посвежее…

Пока он тужился, абориген вдруг оказался в халате и чалме. Погладил заскорузлыми ладонями желтоватую бородку и заговорил на чистейшем узбекском языке.

— Хорош творческий метод! — ехидно шепчу автору.

А он отводит глаза и делает вид, что это его не касается.

Потом мы со старикашкой, который на поверку оказался довольно прытким, гонялись за небольшим динозавром. Еле-еле поймали и съели. Только присели под развесистым рододендроном отдохнуть и пообщаться, как на нас напала орда дикарей. Во главе ее прыгала и размахивала каменным топором Баба Яга — точь-в-точь такая же, как в известном кинофильме. На поясе у нее болтались скальпы (наверное, их автор стащил у Фенимора Купера).

Дикари схватили старикашку и повесили на рододендроне вверх ногами. А рядом приспособили меня. Висим мы день, висим второй. Не так страшно, как скучно. Подозреваю, что автор хочет женить одного из нас на прелестной Бабе Яге. Но твердой уверенности нет, поэтому помалкиваю, чтобы случайно не подсказать. И все эти два дня (полторы страницы) дикари беснуются под нами. Рожи корчат, скальпами размахивают. Кричат что-то, правда, не по-узбекски.

Потом старикашку куда-то уволокли, а меня спустили на землю и привязали к стволу того же развесистого рододендрона. Баба Яга клыки скалит, ладони потирает. Неужели съесть хочет? Так и есть! Вприпрыжку приближаются ко мне дикари с наточенными до блеска ножами (это автор перебросил нас из каменного века в железный). Корча мерзкие рожи, дикари намыливают мне голову. Потом быстро и аккуратно обривают наголо. «Слава аллаху! — думаю. — Теперь скальп снимать будет трудновато».

Но действительность оказалась ужасней.

Представьте себе картинку: космонавт при полном параде (черный костюм-двойка, галстук, мокасины) привязан к рододендрону. На бритую голову с раскидистых листьев капают остатки радиоактивного дождя. Гвоздика из петлицы выпала, рожа тоскливая. К космонавту подплывает прекрасная Баба Яга с желтыми клыками на изготовку. Минуту любуется своей жертвой, а потом бросается ей на шею и с размаху кусает (или целует?) в щеку. Потом в другую.

Взвыл я не своим голосом и отпал, то есть потерял сознание. Когда очнулся, то увидел, что лежу на носилках. Рядом сидит прелестная Баба-Яга. А дикари на высоко поднятых руках несут нас сквозь густой лес. Испуганно кричат попугаи, макаки швыряются ананасами. Вот впереди послышался ужасный грохот, и скоро я увидел беснующийся водопад — весь в водяных брызгах и переливах радуги. Он срывался со скального ложа и низвергался в пропасть, наполненную мраком и туманом. Полный страшных предчувствий, я сел в носилках. Баба Яга все так же скалила клыки и смотрела на меня с вожделением. Меня передернуло. В это время дикари остановились у края пропасти и, не задумываясь ни на секунду, обрушили носилки в бездну. Вместе со мной!

«Ну, ты даешь! — подумал я об авторе. — Пора свою судьбу брать в собственные руки!»

Я несколько раз перевернулся в воздухе и вошел в бурлящую воду ногами. Затем быстро растворился в бешеных струях, утекая как можно дальше от глаз автора. В тихой заводи я выпал в осадок, сгустился, сколлапсировался до размеров электрона, испустил квант энергии и со скоростью света выскочил из рассказа. Автор стоял у окна и смотрел в небо. Губы у него шевелились. Видно, придумывал для меня новые мучения. Тогда я отрастил себе мощную ногу, как у бывшего спартаковца Вагиза Хидиятуллина. Разогнался и пнул что есть силы автора в зад.

И впервые в жизни почувствовал полное удовлетворение.

С узбекского перевел Спартак Ахметов

АЛЕКСАНДР ХВАЛОВ
ДВОЕ ПОД ОДНИМ ЗОНТОМ

«Выдается горе! Настоящее горе! Безутешное… Выдается за деньги! Чем больше вы горя у меня возьмете, тем больше денег за него получите!» И чем громче выкрикивал старик-выдавала, предлагая свой необычный товар, тем печальней и безнадежней звучал его срывающийся одинокий голос. Народ бодро подваливал к чудо-предпринимателю, заинтересованный получаемым, но, потоптавшись около него в нерешительности и подумав немного о предлагаемом, уныло отваливал в сторону. Сгорбившись под тяжестью огромного сундука, свисающего на лямке, перекинутой через вызывающе худое плечо, старик напоминал когда-то мощную, но уже сухую ветку вишни, склонившейся к земле, не в силах противостоять появившейся у ее основания трещине. И, как подпорка в ее безнадежном положении, напротив старика наконец остановилась пара типичных прохожих с явным намерением заключить сделку.

— В чем дело, старик, из сил выбивающийся? — удивился один из них. — Ты продаешь или покупаешь?

— Если меняешь, то на что? — спросил другой.

— Трудно ответить… — задумался старик. — Предлагая вам горе, выходит, что я продавец… Заплачу деньги — покупатель… Взамен мне ничего не нужно… Я напрасно стараюсь и не знаю, как это называется, заключил старик; и груз не по плечу заставил его согнуться еще ниже.

— Так ты, что же, психически ненормальный? Душевнобольной, стало быть?..

— У меня болит душа, но психически я нормален.

— Разве так бывает?

— А чего не бывает на белом свете? — в свою очередь удивился он.

— Ну да ладно об этом… Взять у него копейку, что ли? — спросил один из горе-клиентов.

— Тогда уж рубль… — заметил другой.

— Или сотню?

— Может быть, тысячу?

— Несколько…

— Десятков…

— Сотен…

— Миллион! — выкрикнули они одновременно.

— Пожалуйста, пожалуйста… — согласился старик.

Он поставил сундук на землю и, попытавшись выпрямиться, перевел дух. Откинув крышку, вынул из сундука потрепанный зонт, чистую рубашку, две коробочки с необходимой в обиходе мелочью, письма, бумаги, еще что-то в матерчатом кульке, и, наконец, — на дружелюбные лица двух прохожих беззастенчиво взглянули аккуратно уложенные пачки купюр.

— Сто пачек, в каждой сто штук сторублевок, — пояснил старик и жестом пригласил подойти поближе.

Взглянув и затем приглядевшись к столь для них ненаглядному, тот прохожий, с копейки начавший, почесал затылок и спросил:

— Чем же вы оплачиваете горе дешевле ста рублей?

— К сожалению, вы у меня не первые… — печально пояснил старик, — и я знаю спрос…

Тишина. Тишина на миллион рублей. Практически полная тишина. И неожиданно робкий, прямо-таки дешевый в этой тишине, диалог:

— Тебе нужно горе на миллион?

— Лучше на копейку…

— Тебе нужно горе на копейку? — удивился один из сбитых с толку прохожих.

— Мне и на копейку горя не нужно, — ответил не менее такой же.

Старик вздохнул, провожая взглядом удаляющуюся парочку, и прошептал:

— Спасибо вам и на этом…

Он снова перекинул через плечо лямку и, напрягаясь до дрожи в ногах, оторвал сундук от земли.

«Выдается горе! Настоящее горе! Безутешное…» — начал было выкрикивать старик, но внезапно замолчал. К нему подходил молодой, но уже поседевший человек. Он шел, казалось, лишь для того, чтобы нести боль, которая застыла в его глазах.

— Вы не отдадите мне горе? — спросил он старика, четко выговаривая каждое слово.

— На сколько вам?

— Все горе, которое у вас есть.

— На миллион?

— Все горе, какое у вас есть.

Старик внимательно посмотрел на него и тихо, но твердо ответил:

— Тебе, парень, я не дам ни копейки.

— Но почему же? Вы же сами только что предлагали?

— Проходи, дружок, проходи… — посоветовал старик, положив руку на мощное плечо молодого человека, — будь умницей, иди…

Затем, сморщившись, подавив стон, заковылял в сторону, шаг за шагом, с трудом переставляя ноги.

— Я могу вам помочь нести сундук! — прозвучало сзади, заставив старика остановиться и оглянуться.

— Ты?.. — удивился старик и нахмурился. Крепко о чем-то задумавшись, но, наконец, ответил: — Ты можешь…

Уже вдвоем, подставляя под одну лямку такие неравные по силе плечи, они несли свой тяжкий груз. «Выдается горе! Настоящее горе! Безутешное…» — начинал выкрикивать старческий голос. «Выдается за деньги! Чем больше горя вы у нас возьмете, тем больше денег за него получите!» — подхватывал молодой сильный, но еще неуверенный голос.

И в тот момент, когда два странных человека начали горе мыкать сообща, неожиданно сверкнула молния, раздался гром и хлынул фонтан.

«Дождь пошел кверху ногами! Дождь пошел кверху ногами!» — раздавались крики на улице, и заметавшиеся в панике прохожие по привычке раскрывали зонтики, но от этого, понятно, становились мокрее. Наиболее быстросоображающие и предприимчивые из них вскакивали на лавочки и, обращаясь друг к другу, не скрывали своей радости: «Хорошо, когда есть крыша под ногами!»

— Дождь пошел, — обратился молодой человек к старику, посмотрел вверх, подставляя лицо крупным теплым каплям.

— Да… да… — ответил тот, улыбнулся и поправил своего спутника, не дождь, a целый ливень…

Приоткрыв крышку сундука, он достал зонт, раскрыл его, и капли самого настоящего летнего ливня бойко застучали по крыше над их головами.

КОСМИЧЕСКИЕ
ЯМБЫ
ГАРОЛЬД РЕГИСТАН

●

КОСМИЧЕСКИЕ ЯМБЫ

1

2

3

4

5

6

ВСТРЕЧА

НЕВЕДОМОЕ:
БОРЬБА И ПОИСК

●

РОСТИСЛАВ ФУРДУЙ

ЕЛЕНА КОЛЕСНИКОВА

ВАЛЕРИЙ РОДИКОВ

НИКОЛАЙ ВСЕВОЛОДОВ

ОКТЯБРИН БАЛАБАНОВ

ГЕОРГИЙ КОТОВ

АЛЕКСАНДР КУЗОВКИН

●

РОСТИСЛАВ ФУРДУЙ
ПОГИБШАЯ ЦИВИЛИЗАЦИЯ
И ЧУДЕСНОЕ ОРУЖИЕ

История — это собрание фактов, которые не обязательно должны были произойти.

С. Е. Лем

Есть в Библии среди многих сказаний притча о городах Содоме и Гоморре, которые уничтожил бог, разгневавшись на вконец испорченных, грешных жителей этих городов. Что ж, притча как притча — мало ли что написано в Библии? И не было бы в ней ничего особенного, если бы не странное описание способа, избранного богом, чтобы стереть с лица Земли грешные города. Именно этим описанием и заинтересовался в начале 60-х годов советский ученый, кандидат физико-математических наук (ныне уже доктор наук и профессор) М. М. Агрест. Он выступил в печати со смелой (даже более чем смелой), нет — даже фантастической гипотезой о том, что в Библии описан… взрыв атомной бомбы! Ох, как его осмеяли — не позавидуешь… Смеялись все- от школьника до убеленного сединами академика. И лишь один ученый, известный американский астрофизик Карл Саган подошел к делу по-научному. Он использовал рассказ индейца, случайно ставшего свидетелем экспериментального взрыва атомной бомбы на одном из опытных полигонов США. Когда оба рассказа (то есть библейский и индейца) подвергли тщательнейшему анализу на специально запрограммированном компьютере, то получили беспристрастный (ибо выданный машиной) ответ: оба рассказа — это рассказы людей, находящихся на низком уровне цивилизации, и оба эти рассказа представляют собой описание… одного и того же явления!

Вот такая история…

ОТ ЧЕГО ПОГИБ ГОРОД?

Первый генеральный директор Археологической службы Индии писал в 1875 году:

«Некоторое представление о размерах кирпичных развалин Хараппы дает тот факт, что их было более чем достаточно для обеспечения кирпичным балластом ста миль железной дороги».

Но, несмотря на столь варварское отношение к древним памятникам, значение древнейшего города, расположенного близ сельца Хараппы, было настолько огромным, что его именем назвали самую крупную — как показали дальнейшие исследования — цивилизацию бронзового века. Только за последние 60 лет были найдены останки примерно тысячи хараппских поселений, разбросанных на территории, простирающейся от Гиндукуша до окраин Бомбея и от Карачи почти до Дели.

В 1984 году в Нью-Йорке был издан сборник «Хараппская цивилизация» под редакцией Грегори Л. Поссела. В книге собрано около 40 статей известных археологов Индии, Пакистана, Европы и Америки. В сборнике содержится много нового материала; так, например, там рассказывается о находке в пустыне Тар более 370 доселе неизвестных хараппских поселений. Площадь одного из них почти равна площади крупнейшего из уже изученных хараппских городов — Мохенджо-Даро, в котором когда-то обитали 40–60 тысяч человек.

А начиналось это открытие так. В 1856 году двое англичан, братья Джон и Уильям Брентоны, строили восточно-индийскую железную дорогу и прокладывали путь между Карачи и Лахором. Брентонам нужен был стойкий материал для фундамента под колею. Самым пригодным для этой цели был кирпич. Строители обратились к местным жителям — и те подсказали решение проблемы: неподалеку от сельца Хараппа, рядом с одним из крупнейших притоков Инда, есть громадный холм, который просто-таки заполнен неведомыми строениями из кирпича. Тысячи и тысячи штук кирпича были извлечены оттуда и использованы на строительстве железной дороги. Никому и в голову не приходило, что этим кирпичам более четырех тысяч лет. В руинах Хараппы попадались небольшие древние изделия; это преимущественно были гравированные печатки тонкой работы с изображениями животных и растений — но и это не привлекло ничьего внимания.

И только через 70 лет, в 1921 году, индийский археолог Р. Б. Сахни приехал в Хараппу и взялся за раскопки холма. Он сразу же нашел еще несколько гравированных печаток и целые залежи кирпича. Ученый сообразил, что этот холм на самом деле представляет собой похороненный древний город. Археологи установили, что этот город, расположенный рядом с Хараппой, — самый древний из всего, что к тому времени было найдено в Индии. Его построили еще в III тысячелетии до нашей эры.

Примерно в 400 километрах от Хараппы, на одном из островков Инда, близ небольшого селения Мохенджо-Даро тоже находился гигантский холм. В 1922 году археологическая экспедиция под руководством Р. Д. Банерджи приступила там к раскопкам — и вскоре весь мир облетела весть о том, что на месте Мохенджо-Даро существовал еще один древний город, представлявший собой почти двойника Хараппы.

С этого момента раскопки велись почти непрерывно. И результаты были ошеломляющими: археологи открыли цивилизацию, существовавшую на протяжении тысячи лет и бывшую одной из самых развитых на Земле. Мы привыкли называть ее «Хараппской цивилизацией», или «Цивилизацией долины реки Инд», хотя, по всей вероятности, она на самом деле носила другое название. Мы нашли города — но кто знает, как они назывались?

Территория, занимаемая этой цивилизацией, значительно превышала территорию Египта и Месопотамии, взятых вместе: с юга на север она протянулась почти на 1000 километров, с востока на запад — более чем на 800 километров. Хозяйство Хараппы и Мохенджо-Даро базировалось на плодородии земли в долинах основных рек бассейна Инда, которые одновременно были очень удобными водными путями для транспортировки грузов. Население занималось главным образом земледелием.

Громадное количество обожженного кирпича и широкое применение керамики свидетельствовали, что страна была богата лесами, обеспечивавшими ее топливом. Города были построены из кирпича — но не из обычного сырца, которым пользовались шумеры, а из обожженной глины.

Шумеры могли строить свои города из сырца — ведь в южной Месопотамии дождей почти не бывало. Но обожженный кирпич Мохенджо-Даро и Хараппы указывает, что жители стремились любой ценой уберечь свои города от ливней и наводнений (это подтверждается еще и огромным количеством сточных канав). Существуют бесспорные доказательства того, что Мохенджо-Даро страдал от наводнений, особенно — нижний город, его восточная часть, которая располагалась ближе к реке. Там найдены остатки дамб и террасоподобных сооружений, защищавших город от размывания и затопления.

Ливни? В долине Инда? Да можно ли вообще всерьез об этом говорить?

В наши дни здесь считается дождливым год, когда осадки превышают 6 дюймов. Но некоторые исследователи считают, что именно обожженный кирпич объясняет, почему сейчас долина Инда представляет собой пустыню. Чтобы обжигать миллионы кирпичей, из которых были построены найденные города, нужно было очень много топлива. А самое дешевое топливо — это древесина. Можно предполагать, что пять тысяч лет назад долина Инда была покрыта могучими лесами. Потом пришли строители и принялись вырубать лес, превращая его в дрова. Веками горел уголь, а леса редели. Вот так строители сами и «сотворили» пустыню. А постепенные, медленные климатические изменения ускорили этот процесс.

Ныне в этой местности климат весьма суров. Но он не всегда был таким: ведь сотни поселений, обнаруженных в пустыне Тар, никак не могли возникнуть среди барханов, под которыми они сейчас похоронены. Наоборот — они протянулись на 500 километров в плодородной долине широкой и полноводной реки, которая сейчас зовется Гхагхрой. В те времена ширина ее русла достигала 9 километров. Климатические изменения, происшедшие в этом районе, еще недостаточно изучены, но нет сомнений, что изменения русел крупнейших рек имели огромное значение для местного населения.

Хараппа и Мохенджо-Даро были очень похожи друг на друга. Они построены по одному плану и, вероятно, одновременно. Кое-кто из историков считает, что эти города — столицы-близнецы объединенной державы.

Дома в Мохенджо-Даро полностью соответствуют идеям Фрэнсиса Бэкона, сказавшего когда-то, что дома сооружают для того, чтобы в них жить, а не любоваться ими. Археологи утверждают, что те, кто строил город, задались целью обеспечить его жителям комфорт, а не роскошь.

Прихожие, небольшие залы, внутренние дворики, туалетные комнаты, лестницы и колодцы (все это можно увидеть почти в каждом доме этих городов) — свидетельствуют о безукоризненной планировке с учетом всех возможных удобств и потребностей.

В качестве примера можно привести сооружение. в верхней части города — большой бассейн длиной в 12 метров, шириной в 7 метров и глубиной в 2,5 метра. Существует мнение, что этот бассейн был чем-то наподобие места для общих собраний, своеобразным «клубом», или, как считают некоторые археологи, тем местом, где отправляли какие-то религиозные обряды, связанные с омовением. С технической точки зрения — это свидетельство высокого искусства и мастерства. Дно и стенки бассейна были выложены кирпичом на алебастровом растворе, так что вода не просачивалась. За слоем кирпича шел слой асфальта, битума, плотно прилегавший к прослойке между двумя стенками из обожженного кирпича.

В южной части двора находился колодец, выложенный двумя рядами кирпичной кладки. А от нее к бассейну идет желоб — стало быть, колодец, несомненно, был источником воды для бассейна. В юго-восточном конце бассейна есть отверстие, через которое вода стекала в канал со ступенчатым сводом. Все эти детали свидетельствуют о техническом мастерстве древних строителей, равно как и о том, что жители уделяли большое внимание личной гигиене.

Нижняя часть Мохенджо-Даро — прекрасный образец градостроительного искусства: благодаря прямоугольной планировке главные улицы делят город на правильные кварталы жилых зданий. Главной магистралью была центральная улица, перерезавшая весь город с севера на юг. Ширина улиц достигала 10 метров, а проездов и переулков — от 1,5 до 3 метров.

Двери зданий выходили, как правило, в боковые переулки, а не на основные улицы; археологи считают, что в прямоугольных окнах некоторых зданий даже были алебастровые или керамические решетки.

В городах повсюду имелись водопровод и канализация в виде кирпичных дренажных стоков. Нигде в древнем мире — за исключением разве что дворца критского царя Миноса в Кноссе — ничего подобного нет. В Мохенджо-Даро все стоки сходились в центральную систему, расположенную под улицами, которая, в свою очередь, вела в сточный колодец-коллектор.

Любопытнейшие резные печатки, огромное количество которых найдено в Мохенджо-Даро и в Хараппе, рассказывают нам, какие животные жили в долине Инда в те времена. Можно предположить, что художники изображали тех животных, которые были им хорошо знакомы, — это подтверждается и реалистичностью рисунков. Мы видим обезьян, зайцев, голубей, тигров, медведей, носорогов, попугаев, оленей, белок и т. д. Но ведь сейчас в той части Индии, где простирается пустыня, нет никаких обезьян или попугаев! Стало быть, это еще одно доказательство того, что во времена расцвета этих городов долина была покрыта джунглями.

Можно представить себе, как выглядели эти города, когда в них кипела жизнь. Различные ремесленники собирались в центры в разных районах города. В зернохранилищах мололи зерно. В одном месте ткали хлопчатые и шерстяные ткани, а в другом месте ювелиры склонялись над ожерельями и браслетами из серебра, золота, меди, бронзы; в ином районе гончары делали розово-красную посуду с черным орнаментом… Юркие строители метались около печей — шло большое строительство, и требовалось много кирпича.

Среди находок было много крайне любопытных: вот, скажем, как-то непривычно удлиненные бусины из корнеола свидетельствуют, что древние мастера владели техникой сверления тоненьких и ровных отверстий в твердых породах камня; это, вероятно, можно осуществить только с помощью сверхтонких наконечников сверл и на большой скорости вращения. Достаточно сказать, что в упоминавшемся выше сборнике статей трое археологов из Бародского университета посвятили отдельную статью странной технологии изготовления этих маленьких красненьких бусин.

Найден также и почти полный комплект каменных гирь, изучение которых показало, что меры веса у жителей долины Инда основывались на двоичной системе. Эти тщательно отполированные гири были сделаны из обломков кремнистого сланца, кварцита, алебастра, известняка и т. д.

У них кубическая, полукубическая, цилиндрическая и сферическая формы. И лишь в некоторых есть небольшие погрешности — это свидетельство строгого контроля за соблюдением установленных государством коммерческих стандартов.

Археологические находки гласят, что на протяжении тысячелетия Хараппская цивилизация поддерживала связи с другими цивилизациями древнего мира. Но вот примерно после 1500 года до нашей эры все торговые связи между, городами долины Инда и внешним миром внезапно прекращаются. Между этим и следующим известным нам этапом древней цивилизации на всем южноазиатском субконтиненте — громадная хронологическая лакуна, которую археологи лишь надеются со временем заполнить.

Мы специально заостряем внимание на загадке гибели Мохенджо-Даро — подчеркиваем: не на гибели Хараппской цивилизации в целом, а на последних днях именно одного этого города. Постепенный упадок цивилизации, завершающийся ее исчезновением, не такое уж исключительное явление в истории древнего мира. Совершенно ясно, что и Мохенджо-Даро, как и остальные хараппские города, к моменту своей гибели тоже переживал упадок; загадку представляет собой именно внезапность этого момента.

Ученые выдвинули немало гипотез касательно причин «мгновенной гибели» Мохенджо-Даро; это неожиданное и резкое изменение климата в долине Инда, ужасающее действие наводнений, эпидемия неведомого заболевания, резко сократившая численность населения и т. п. И, наконец, последняя (и, по всей вероятности, наиболее реальная) гипотеза: несколько последовательных нашествий индоариев через горные перевалы с севера и запада (сообщалось даже, что при раскопках обнаружены следы битвы). Однако более поздние исследования не подтвердили ни одну из этих гипотез.

Но вот не так давно двое ученых, англичанин Давенпорт и итальянец Винченти, выдвинули новую ошеломляющую гипотезу, отбросив все предыдущие. Они утверждают, будто Мохенджо-Даро… пережил судьбу Хиросимы! Вот какие аргументы они приводят в поддержку этой гипотезы.

Упадок культуры, как мы уже говорили, — дело медленное. А в Мохенджо-Даро все как будто свидетельствует, что гибель была мгновенной.

Гипотеза о наводнении выглядит очень привлекательно — но, хотя город и расположен на острове среди полноводной реки, тем не менее в его руинах… нет ни малейших следов разгула водной стихии. Больше того, есть неопровержимые указания на массовые пожары, что при наводнении невозможно. Эпидемия? Но она не поражает внезапно И всех сразу — людей, которые спокойно ходили по улицам и занимались своими делами.

А именно так оно и было — об этом свидетельствует расположение скелетов. Да и палеонтологические исследования отвергают это предположение. Вполне обоснованно можно отвергнуть и версию о внезапном нападении завоевателей: по данным исследователей, приведенным в вышеупомянутом сборнике, только на двух из нескольких тысяч скелетов, найденных в Мохенджо-Даро, действительно имеются следы ранений, а при раскопках не обнаружено ни оружия, ни остатков какой-либо воинской амуниции.

Авторы невероятной гипотезы обращают внимание на другие детали, заслуживающие тщательного анализа. Среди руин разбросаны куски глины, которые в свое время быстро затвердели. Анализ образцов, проведенный в Римском университете и в Итальянской национальной лаборатории Совета исследований, показал: оплавление произошло при температуре 1400–1500 градусов Цельсия! В те времена такую температуру можно было получить лишь в горне металлургической мастерской, но никак не на открытой огромной территории. Правда, она могла возникнуть и в костре лесного пожара, продолжавшегося несколько дней, но на самой острове нет и никогда не было лесов.

Зато в Мохенджо-Даро есть множество следов какого-то особенного взрыва. Если внимательно оглядеться вокруг, то создается впечатление, что здесь четко очерчена область эпицентра, где взрыв сровнял все строения с землей. От центра к периферии разрушения постепенно уменьшаются. Лучше всего сохранились здания на окраинах. Таким образом, картина напоминает последствия атомных взрывов в Хиросиме.

Большинство ученых отнеслось к гипотезе Д. Давенпорта и Э. Винченти довольно скептически. И впрямь: можно ли себе представить, что завоеватели долины Инда владели атомным оружием? На первый взгляд такое предположение кажется неимоверным и никоим образом не согласуется со взглядами современной науки. Но припомним некоторые другие удивительные рассказы и факты — именно на них отчасти ссылаются авторы смелой гипотезы.

ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ,
ГДЕ ГОВОРИТСЯ ОБ АСТРАВИДЬЕ

Что такое «астравидья»? Воспользуемся определением, которое приводит известный советский востоковед и филолог В. И. Кальянов (под руководством которого осуществлен перевод нескольких томов «Махабхараты», изданных в серии «Литературные памятники»):

«Наряду с военной наукой (Дханурведа) в Индии с давних пор существовала особая наука владения оружием (астравидья). Эта наука об оружии (астра) считалась сверхъестественным искусством. По свидетельству различных источников санскритской письменности, наука владения оружием — астравидья — постигалась длительным ее изучением и упорным трудом.

…Остается до сих пор необъясненным, передала ли Дханурведа, часто упоминаемая в эпосе, науку об оружии (астравидью) в письменной форме.

Однако вероятнее всего, что эта наука в свое время была до тонкости усовершенствована и играла важную роль в овладении искусством оружия, как основным средством победы над врагом. Этим, по-видимому, объясняется и то, что с течением веков ей была придана мистическая оболочка, постигший же эту науку считался обладателем сверхъестественных сил (…). Но то, что в эпосе в мифологизированной форме представлялось сверхъестественным, на самом деле свидетельствует о той исключительной роли науки, равно как и искусства владения оружием, что всегда было залогом успеха любого дела. Это одна из отличительных черт всей индийской культуры».

Итак, приведенное определение как будто указывает, что в древней Индии могла существовать какая-то особенная система оружия. «Отголоски» этой системы, ее «легендарный» вариант сохранились в индийском фольклоре. Каким же было это оружие, как его описывает фольклор, который, к сожалению, является единственным источником сведений об оружии?

Начнем с, так сказать, «простейшего» оружия. Некоторые его разновидности упоминаются в «Виратапарве» и «Удьйогапарве» (то есть четвертой и пятой книгах «Махабхараты»). Мы выписали его описания из комментариев к этим книгам, сделанных В. И. Кальяновым.

«Шука» — оружие, не позволяющее двигаться слонам и коням, как будто бы они попали в ловушку. Иногда носит название «мохана» («оружие, приводящее в замешательство»).

«Какудика» — оружие, которое повергает воинов, сражающихся на колесницах и слонах, в бесчувственное состояние, и носит также назварще «Прасвапана» («повергающее в сон»).

«Нака» — оружие, которое сводит с ума и лишает сознания.

«Акшисантарджана» — оружие едва ли материальное, а являющееся мантрой (заклинанием). Как только оно произнесено, достаточно только взгляда, брошенного на вражеских воинов, как все они, дрожа от страха, будут испускать кал и мочу. Оно носит также название «срасана» («устрашающее»).

«Сантана» — целый класс оружия типа «айндра» (находящееся под покровительством бога Индры), которое помогает создавать бесконечный поток оружия, хотя выпущено лишь одно.

«Нартана» — оружие, которое заставляет пораженного им плясать вокруг неистовым образом; оно же носит еще одно название: «пайшача» («дьявольское»).

«Гхора» — оружие, которое совершает страшное опустошение или беспрерывное истребление вражеских воинов и носит также название «ракшаса» («бесовское»).

«Асьямодака» или «ямья» — как и «акшисантарджана», поражает с помощью мантр. Человек, пораженный им, сам ищет смерти в самой страшной форме.

«Агнея» — какая-то разновидность огнестрельного оружия, всегда вызывающего пожар (огнемет? — Авт.).

Вот и опять, как и в случае с летательными аппаратами (глава, рассказывающая о них, помещена в сборнике «Фантастика-87». — Авт.), возникает вопрос: неужели так уж необходимо было создавать такую «специализированную» номенклатуру оружия? Ведь обратите внимание: оружие подразделяется на нервно-паралитическое, возбуждающее, усыпляющее и т. п. Разве нельзя было обойтись каким-нибудь «волшебным мечом», «мечом-кладенцом» и т. п., то есть каким-то «универсальным» оружием — ведь характер действия того или иного оружия в эпосе никакой существенной роли не играет? Об этом свидетельствует фольклор многих других народов. В чем же дело?

А вот у индийцев есть и «тактическое» (то есть перечисленное выше), и «стратегическое» оружие. Давайте с ним познакомимся.

Еще в 1966 году московский писатель А. А. Горбовский в книге «Загадки древнейшей истории» (второе издание — 1971 год) привел описание ужасающего оружия «брахмаширас» («голова Брахмы»), содержащееся в той же «Махабхарате», да и в «Рамаяне» тоже. Речь идет о чем-то наподобие снаряда или ракеты, которые «обладали сиянием огня, лишенного дыма». Вот что происходило после запуска такого оружия:

«Густой туман внезапно покрыл войско. Все стороны горизонта погрузились во мрак. Поднялись несущие зло вихри. Тучи с ревом устремились в высоту неба… Казалось, даже солнце закружилось. Мир, опаленный жаром этого оружия, казалось, был в лихорадке. Слоны, обожженные пламенем оружия, бежали, объятые ужасом».

Далее говорится, что тысячи колесниц, люди, слоны были сожжены или просто испепелены на месте. Удивляет и поведение воинов, уцелевших после применения этого оружия, — они поспешают к ближайшей реке, чтобы поскорее омыть свою одежду, тело и оружие. Лишь это давало им надежду остаться в живых. Неужели читателю это ничего не напоминает?

В начале 70-х годов интересное и довольно подробное исследование этой темы выполнил харьковский кандидат философских наук В. В. Рубцов. Он тоже начал с описания действия «брахмаширас» в «Махабхарате», но отыскал другой отрывок:

«…Тогда пустил Рама стрелу непреодолимой силы, ужасающую, несущую с собой смерть… Зажгла она могучим пламенем этого ракшаса; вместе с упряжкой коней, колесницей целиком он был огнем охвачен… И распался на пять главных частей… его скелет, мясо и кровь уже не были воедино, ожгло их оружие… так что и пепла не было видно…»

В пятой книге «Махабхараты» — «Удьйогапарве» — мы тоже отыскали нечто подобное в описании боя одного из героев — Бхишмы — с Рамой:

«Рама… которым владели гнев и мщение, применил тогда высочайшее оружие Брахмы. Для его отражения я тоже применил точно такое же высочайшее оружие Брахмы. И оно засверкало ярко, как бы показывая, что происходит в конце юги (то есть в «конце света». — Авт.)… Тогда весь небосвод, казалось, был охвачен огнем, и все существа прониклись горем… И тогда стала дрожать земля вместе с ее горами, лесами и деревьями, и все существа, палимые (жаром оружия) пришли в крайнее уныние. Загорелся небосклон… и задымились десять стран света. И существа, парящие в просторе небес, не могли тогда держаться в воздухе…»

Но «брахмаширас» — не единственное оружие, действующее подобным образом. Есть еще и другое — «пашупати», почти аналогичное. Вот что происходит при его применении:

«…вздрогнула земля под ногами, вместе с деревьями зашаталась. Всколыхнулась река, даже большие моря волновались, растрескались горы, поднялись ветры. Померк огонь, затмилось лучезарное солнце…»

Что же это за оружие, действие которого слишком уж похоже на действия ракеты с ядерной боеголовкой? Ссылаясь на книгу «Проблемы космической биологии», А. А. Горбовский писал, что в Индии нашли скелет человека, радиоактивность которого в 50 раз превышала норму!

Можно предполагать, что древние индийцы хорошо понимали последствия применения такого оружия. «Махабхарата» упоминает и об оружии «брахмаданда», то есть «копье (или дротик) Брахмы», которое могло поражать страны и народы на протяжении десятилетий. Как отметил английский исследователь У. Р. Дрейк, еще несколько десятилетий назад это можно было считать безусловным поэтическим преувеличением, но сегодня науке уже известно о существовании радиационных мутаций…

В десятой книге «Махабхараты» — «Сауптикапарве» — есть почти конкретное упоминание о генетических последствиях действия такого оружия: там, где оружие «брахмаширас» останавливают другим высочайшим оружием, «на протяжении двенадцати лет нет дождя». Более того, отвратить такие последствия невозможно, ибо это оружие, по словам «Махабхараты», убивает «зародыши в женщинах».

Именно поэтому — в индийском эпосе содержатся строжайшие предупреждения относительно этого оружия:

Пусть никогда ни один человек

(не вздумает) им сражаться;

Попав слабосильному (в руки), оно может

сжечь весь этот мир преходящий…

Его следует всегда употреблять,

как защиту против другого оружья.

Дивное, оно неотвратимо, но удар

всяким другим оружием оно отбивает.

В комментариях к «Махабхарате» академик АН Туркменской ССР Б. М. Смирнов говорил:

«Нельзя не изумляться высочайшей нравственной чуткости народа, уже десятки веков назад сумевшего не только поставить нравственную задачу о дозволительности применения «абсолютного оружия», но и разрешить ее».

В «Махабхарате» много раз подчеркивается необходимость ограничений на применение такого оружия. Так, например, герой эпоса Арджуна получает в свои руки «брахмаширас» с наказом:

«Это необыкновенное и совершенно неотразимое оружие… никогда не должно применяться тобой против людей, ибо, брошенное в малосильного, оно может сжечь весь мир… Если какой-нибудь нечеловеческий враг нападет на тебя, о герой, то для поражения его применяй в сражении это оружие».

Завершая свое исследование, В. В. Рубцов выдвигает несколько гипотез относительно астравидьи. В частности, он допускал, что свидетельства индийского фольклора отталкиваются от некоторых нестандартных разновидностей древнего оружия — что-то вроде «греческого огня» или пороховых ракет. Технология изготовления такого оружия хранилась в строжайшем секрете, а эффект от ее применения поражал наших предков не менее, чем нас — трагедия Хиросимы. Сформулировал Рубцов и другую гипотезу: возможно, что на территории Индии в отдаленнейшие времена существовала высокоразвитая цивилизация, погибшая вследствие какихто катаклизмов. От нее-то и могли дойти до авторов «Махабхараты» легенды об астравидье (от себя добавим, что не только до авторов «Махабхараты» и «Рамаяны», но и целого ряда других произведений). Кроме того, Рубцов рассматривал, разумеемся, сугубо фольклорную и космическую (то есть палеоконтактную) гипотезы. Какой же из них отдать перевес? Неизвестно — каждая из них имеет право на существование.

В. В. Рубцов указал, что описанные в «Махабхарате» события носят, по всей вероятности, исторический характер; индийские летописи датируют их примерно концом IV тысячелетия до нашей эры. Именно с этого времени Индия становится единым централизованным государством. Действительно ли — говорит исследователь — в борьбе за объединение страны была использована астравидья? Или, может быть, просто своеобразно объединились легенды, вследствие чего события, относившиеся к более древним временам (использование «небесного оружия»), оказались связанными и недавней (для творцов «Махабхараты») реальностью? Ответить на этот вопрос пока невозможно — ведь никто не находил никаких оплавленных руин в Индии, например — наподобие Вавилонской башни… Минуточку — а что имеет в виду исследователь, говоря об этой башне?

ОПЛАВЛЕННЫЕ СТЕНЫ

Оказывается, в разных местах нашей планеты есть руины, оплавившиеся вследствие… а чего именно, собственно говоря? Никто не знает.

Вот что писал Э. Церен в книге «Библейские холмы» (Москва, 1966, 1986) о знаменитой Вавилонской башне — то есть зиккурате Этеменанки:

«Нельзя найти пояснения тому, откуда взялся такой жар, который не просто раскалил, но и расплавил сотни обожженных кирпичей, опалил весь остов башни, которая от жара спеклась в плотную массу, подобную расплавленному стеклу».

В свое время упоминал об этом и Марк Твен, путешествовавший в 1867 году по Ближнему Востоку:

«(Было) восемь ярусов (башни), две из которых стоят и по сей день — гигантская, кирпичная кладка, рассеявшаяся посредине от землетрясений, опаленная и наполовину расплавленная молниями разгневанного бога».

Марк Твен не мог, разумеется, видеть Этеменанки — ее раскопали перед началом первой мировой войны; таким образом, он скорее всего видел храм в Борсшше, городе-спутнике Вавилона (по свидетельствам современников, с вершины Борсиппы можно было невооруженным глазом увидеть Этеменанки).

На подобные же факты обращает внимание и А. А. Горбовский. Он писал (в той же книге «Загадки древнейшей истории»), что, например, на стенах ирландских крепостей Дундалл и Экосс сохранились следы очень высокой температуры — расплавлены даже гранитные глыбы, а температура плавления гранита превышает 1000 градусов Цельсия! Другие следы возможного применения неведомого оружия были найдены в Малой Азии при раскопках столицы древних хеттов Хаттусас (ныне — селение Богазкеой в 150 километрах к востоку от Анкары). Город был уничтожен воздействием высокой температуры, полученной неизвестно каким образом. По свидетельству археолога Биттеля, сколько бы горючих материалов ни находилось в самом городе, обычный пожар никогда бы не создал настолько высокой температуры. Кирпичная кладка зданий сплавилась в твердую красную массу, камни спеклись и потрескались. В городе нет ни одного здания, храма или стены, которые избежали бы ужасного жара.

А вот еще одно сообщение, найденное нами не так давно. В 1822 году в Москве на русском языке был издан перевод с французского книги Г. Пропиака «Достопамятности в мире, или Описание существующих на Земле редких произведений природы и искусства» (часть 1). В ней мы читаем небольшой, но весьма любопытный раздел «Остекляненныя крепости в Гейланде, что в Шотландии», который мы позволили себе привести целиком, стараясь выдержать стиль начала XIX века:

«Остекляненныя крепости, видимыя в Гейланде и находящиеся на вершинах гор, имеют в себе странность, совсем несвойственную сей части земного шара. Важнейшая из них была близ Инвернесса, имея во внутренности около трехсот футов длины и сто в ширину. Защита ее состояла в двух стенах, сделанных из разного вещества камней, посредством растопления тесно соединившихся между собою. От них и поныне остаются еще довольно большие массы. Шотландские ученые прилежно вникали, желая узнать, каким образом были растапливаны сии каменья — особливо в такой стране, где совсем нет лесу; однакож все их догадки не имеют никакого вероятия».

Откуда взялась в древности такая высокая температура в безлесной стране?.. Откуда? Как? Почему? — вопросы, которые мы уже неизвестно в какой раз повторяем.

ЕЛЕНА КОЛЕСНИКОВА
ПРИЗРАКИ РОЖДАЮТСЯ НОЧЬЮ

В прошлом веке Французская академия вынесла постановление — не рассматривать работы о камнях, падающих с неба, поскольку падать им неоткуда. Сегодня во Франции действует комитет по метеоритам. Нельзя забывать старую, но справедливую истину — с изучения природных феноменов и начинается всякая наука. Этому правилу следуют двое ленинградских ученых М. Вальчихина и С. Гуревич. Оба кандидата наук, она — биохимик, он — психотерапевт, вполне серьезно пытаются объяснить малопонятные явления, опираясь на законы физики, биологии, математики… Предлагаем их версию, раскрывающую тайну привидений.

— Однажды, путешествуя по Эстонии, мы набрели на полуразрушенный старинный замок, — вспоминает Гуревич. — Построенный вдали от селений и дорог, он был почти неизвестен туристам. Нас встретила пожилая смотрительница и повела по прохладным, сырым, таинственным залам.

Кто-то спросил о привидениях.

«Живет тут одно, — буднично, без удивления ответила смотрительница, как будто речь шла о кошке. — Я видела его пару раз в картинной галерее».

Никто не воспринял эти слова всерьез, и она, рассердившись, предложила сходить в галерею ночью. Вызвались двое. Запалив свечу, они почти на ощупь добрались до второго этажа. Пламя колебалось, огромные, размытые тени скользили по стенам, наводя страх. Дверь галереи открылась с пронзительным скрипом. Оба покрылись холодным потом, руки дрожали, хотелось бежать сломя голову. В этот момент от одного портрета отделилось белое бесформенное пятно и медленно двинулось на пришельцев. Двое солидных, уже немолодых ученых бежали, не чуя ног. Они ворвались в комнату смотрительницы, и по их бледным, испуганным лицам нам стало понятно — они его видели.

Я бы не описывал так подробно этот случай, — заметил Гуревич, — но именно он стал поводом для кропотливой исследовательской работы.

— Слушая рассказы очевидцев, — вступает в разговор М.Вальчихина, — перечитывая литературные, исторические произведения, мы обратили внимание на три любопытных закономерности. Во-первых, наши современники, люди просвещенные в науках, рассказывают о привидениях точно так же, как их описывали сто, двести, триста лет назад. Вот, к примеру, отрывок из фантастической повести М.Лермонтова «Штосс» — герой играет в карты с призраком. «Что это?» — сказал Лугин, испугавшись и кинув глаза налево. Возле него колыхалось что-то белое, неясное, прозрачное».

— Очень похожие описания можно встретить у Гоголя, Брюсова, Одоевского, — продолжает Мария Дмитриевна, — а уж английская литература просто наводнена ими. Итак, заметим — нечто расплывчатое. Пойдем дальше. Призраки селились только в определенных местах — замках, картинных галереях, мастерских художников и особенно около старинных полотен. И, наконец, привидения всегда предпочитали слабое освещение — свечу, тлеющие угли, догорающий факел… У Гоголя в «Портрете» эта деталь тоже подмечена — черты старика сдвинулись, лишь когда комнату озарило сиянье месяца. Нам казалось — еще чуть-чуть, и тайна перестанет быть тайной. Но догадка, словно озарение, пришла позже, в музее голографии. Побывав там, мы предположили, что привидение — это голографическое изображение.

— Но чье?! — удивилась я.

— Человека.

— Организм излучает широкий спектр электромагнитных волн, — рассказывает Мария Дмитриевна. — Нас заинтересовали волны в диапазоне, близком к тепловому — с частотой 1011 герц. Это частота колебаний заряженных клеточных мембран всех внутренних органов — почек, сердца, легких… Колеблются они согласованно, или, как говорят физики, когерентно. Впрочем, когерентное излучение нам больше знакомо по технике — это лазерный луч. Но ведь именно он создает голографическое изображение. Так почему бы не сравнить человека с лазером, только работающим в микроволновом диапазоне. Конечно, аналогия грубая, зато наглядная.

Чтобы понять идею ученых, необходимо сделать отступление. Как выглядит запись голограммы? С виду — обычная засвеченная фотопластинка. Лишь при большом увеличении на ней можно разглядеть тончайшие линии — тысячи полосок в каждом миллиметре. В них закодирована вся информация о предмете. Стоит осветить пластинку — и возникнет объемное изображение, неотличимое от натурального. Но если человек, подобно лазеру, излучает когерентные волны, он тоже может записать голограмму. Резонное допущение?

— Но на чем? Ведь привидения пугали воображение людей задолго до изобретения фотопластинок?

— Да голограммы-то могут возникать не только на фотопластинках, но и на материалах, чувствительных к температуре. Правда, качество записи будет куда хуже, но электромагнитное излучение все равно оставит следы. А мы уже говорили, что оно близко к тепловому, вот его и улавливают материалы, структура которых меняется под действием тепла. Например, быстросохнущие масляные пленки, лаки, краски, всевозможные пропитки для холстов и даже кровь. Не зря ведь призраки часто появлялись на месте убийства до тех пор, пока кровь как следует не смывали.

— Неужели такие допотопные голограммы могут храниться столетиями?

— Стереть запись способен лишь сильный нагрев. Не оттого ли огонь издревле считали очищающим?

— Ну, хорошо, допустим, голограмма записана. А как ее воспроизвести? — спросила я.

— Если вы не верите в призраков, то никогда их и не увидите, — не отвечая прямо на вопрос, словно размышляя о чем-то другом, уверенно сказал Гуревич. — Спокойные, уравновешенные люди, всегда все знающие наперед, никогда не встречали блуждающих теней. И только в состоянии крайнего возбуждения в гневе, страхе, страдании, при чрезмерной радости возможна встреча. Однако разыгравшееся воображение здесь ни при чем. Биохимические процессы в организме не постоянны, меняется и электромагнитное излучение. Когда человек пребывает в обычном, спокойном состоянии, он способен на подходящем материале оставить голограмму. Но она будет такой размытой, что ее никто никогда не увидит. Другое дело — четкая голограмма. Для нее необходимо настроить все органы на определенный лад. Скажем, привести организм в особое эмоционально-стрессовое состояние. Вот тогда на термочувствительной поверхности останется ясный, но пока невидимый след.

— В жизни это происходит приблизительно так, — поясняют ученые. — Художник увлеченно творит, чувствует небывалый подъем жизненных сил. А краски тем временем нанесены на полотно неравномерно, более тонкие слои высыхают быстрее, толстые — медленнее. Возникает неровный рельеф, который словно губка «впитывает» электромагнитные волны, излученные художником в особом эмоциональном состоянии. Спустя столетие около картины появляется другой человек. Он не просто любуется живописью, а, наслушавшись страшных историй о привидениях, дрожит от страха, да еще ночью. Возникает нечто вроде резонанса, своего рода тонкая подстройка на ту же частоту излучения, что и у художника. Голограмма оживает.

— Если бы наши ученые-коллеги не перепугались заранее, путешествуя по замку, они бы ничего не увидели, — заключил Гуревич. — Как видите, не загадочные фигуры наводят ужас, наоборот, страх рождает видения. Вероятно, поэтому древние заклинатели не терпели скептически настроенных зрителей. «Чудеса случаются там, где в них верят», — писал французский просветитель Дидро. К его словам можно добавить — и там, где их больше всего боятся.

— А зачем же нужна свеча, для пущей таинственности?

— Слабый свет делает изображение более четким. Ведь тепловой поток от свечи, догорающих углей, факела дополняет излучение человека. Они накладываются друг на друга и быстрее вызывают видение. Впрочем, призрак можно заметить и в ясный солнечный день. Но для этого световой луч должен пройти через светофильтр, скажем, витражное стекло. Тогда средь бела дня возникнет расплывчатое, колыхающееся белесое пятно — чей-то древний отпечаток, блеклая голограмма, сохранившаяся до наших дней. Похоже, шаманы и гадалки знали, как вызывать духов. Их амулеты сделаны из материалов, способных фокусировать согласованное излучение человека. Это кристаллы поваренной соли, мягкие сплавы некоторых металлов, природные минералы — сильвин, флюорит… Они, словно линзы в фотоаппарате, делают изображение резким.

Послушав ленинградских ученых, я представила, как тесно наводнен мир призраками, спрятаться негде.

— Это преувеличение, — успокоили они меня. — Получить четкую голограмму все-таки необычайно трудно. Ее качество зависит от множества изменчивых факторов. Так что встреча с привидением — редкая случайность. Но теперь, когда мы если не знаем, то хотя бы предполагаем, как они появляются, можно смело сказать — случайность счастливая.

ВАЛЕРИЙ РОДИКОВ
СУДЬБА ШАРГЕЯ

В двадцатые годы нынешнего века тема полетов на Луну и другие планеты проходила в основном по ведомству фантастики. Такое же отношение было и к работам ученых в этой области. «Это фантастика», подчас с презрением выносили свой приговор видные ученые мужи. И их вроде бы нельзя осуждать. Космические полеты в то время казались фантастикой. Об одной из таких плодотворнейших инженерных идей, которая материализовалась почти через сорок лет после ее опубликования, и о ее творце пойдет рассказ ниже.

«Когда ранним мартовским утром 1968 года с взволнованно бьющимся сердцем я следил на мысе Кеннеди за стартом ракеты, уносившей корабль «Аполлон-9» по направлению к Луне, я думал в этот момент о русском — Юрии Кондратюке, разработавшем эту самую трассу, по которой предстояло лететь трем нашим астронавтам».

Это слова одного из специалистов проекта «Аполлон» Джона Хуболта. Именно он был инициатором использования в проекте «трассы Кондратюка», и в упорной борьбе с ведущими специалистами, в том числе с авторитетнейшим Вернером фон Брауном, ему удалось настоять на своем.

Суть идеи заключалась в следующем. Космический корабль остается на окололунной орбите, а на Луну отправляется своего рода «космическая шлюпка» — небольшая ракета. Затем на этой же ракете космонавты стартуют с Луны, стыкуются с кораблем и возвращаются на Землю. Даже число мест предугадал Кондратюк. Основной корабль — трехместный, а легкая ракета, названная специалистами по программе «Аполлон» «лунным модулем», — двухместная.

В 1961 году такая схема высадки на Луну показалась настолько нелепой руководству проекта «Аполлон», что предложивший ее 41-летний Джон Хуболт был даже осмеян.

— Ваши цифры врут! — кричал Максим Фаже, один из ведущих конструкторов космического корабля «Меркурий». Повернувшись к участникам совещания, Фаже предупреждал: — Он заблуждается.

Вернер фон Браун только покачал головой и, обращаясь к Хуболту, сказал:

— Нет, это не годится.

Фон Браун, как и большинство с ним работавших ученых-ракетчиков, отдавал предпочтение другой схеме полета. По ней стыковка производилась не у Луны, а на околоземной орбите. Он предлагал использовать две ракеты типа «Сатурн» — одна должна была нести на борту запас дополнительного топлива, а другая — космический корабль. После раздельного запуска их нужно было состыковать, а затем запустить космический корабль с дополнительным запасом топлива к Луне.

Фаже и другие члены группы, которая стала ядром проекта «Аполлон», ратовали за так называемый прямой полет. По их замыслам огромнейшая ракета, намного больше тех, которые к тому времени рассматривались в проекте, должна была доставить космический корабль непосредственно с Земли на Луну.

Но Хуболт оказался настойчив. После неудачного обращения во многие инстанции он, нарушив субординацию, написал отчаянное письмо заместителю директора НАС А Роберту Сименсу, ставшему впоследствии министром военно-воздушных сил США. Начиналось оно так: «Пережив состояние человека, вопиющего в пустыне, я испытываю ужас при одной мысли об отдельной личности и целых комитетах». Заканчивалось письмо просьбой: «Дайте нам разрешение, и мы доставим людей на Луну в очень короткий срок — и мы обойдемся без всякой хьюстонской империи».

Смелое и откровенное письмо понравилось Сименсу. Он передал его своим помощникам в вашингтонскую штаб-квартиру НАСА. На этот раз руководители проекта отнеслись благосклонно к идее стыковки на лунной орбите, в том числе и фон Браун. «Когда фон Браун изменил свое отношение к стыковке на окололунной орбите в 1962 году (и я уважаю его за это), — сказал Хуболт, — я рассчитывал, что последнее препятствие преодолено».

В 1963 году Хуболт стал консультантом в Принстонской организации аэронавтических исследований. НАСА присудила ему награду «За выдающееся научное достижение», оценив его предвидение и настойчивость.

Было признано: настойчивость Хуболта, его одинокая и бесстрашная битва сберегла Соединенным Штатам миллиарды долларов, избавила от многих лет задержки. Такова была цена идеи, которую, по словам американского журнала «Лайф», инженер Хуболт заимствовал у русского автора Юрия Кондратюка, подробно теоретически обосновавшего этот вариант в книге, выпущенной в 1929 году.

История эта показательна еще и тем, что в ней проявилась заслуживающая всяческого уважения и перенятая американская черта: тщательный, скрупулезный поиск передовых научно-технических идей.

… А появился он на свет в Полтаве 9 июня 1897 года под именем Александр Игнатьевич Шаргей. Родителям его была уготована несчастливая судьба, недолгая жизнь. Отец его — Игнатий Бенедиктович Шаргей — был в ту пору студентом Киевского университета. Мать — Людмила Львовна (в девичестве Шлиппенбах) — учительницей в одной из киевских гимназий.

В марте 1897 года в университете прошли студенческие демонстрации. Людмила Львовна, видимо разыскивавшая своего мужа в возбужденной толпе, была арестована. Через четыре года состояние здоровья ухудшилось, и ее поместили в Полтаве в частную клинику для душевнобольных. Позднее Людмилу Львовну перевели в лечебницу «Шведская могила», где она умерла в начале 1910-х годов.

После того, как мать попала в больницу, маленький Саша жил в Полтаве у бабушки Е.К.Даценко. Игнатий Бенедиктович, чтобы не привлекать внимание полиции, бросил учебу в университете и после годичного перерыва продолжил свое образование в Германии в дармштадтской Высшей школе технических наук. Но потом вернулся в Россию и поступил в Петербургский университет.

Мать была безнадежно больна, и отец вступил в гражданский брак с Еленой Петровной Кареевой, своей сослуживицей (старший Шаргей совмещал учебу с работой в страховом обществе). В марте 1910 года у них родилась дочь Нина, а вскоре отец тяжело заболел и скончался летом того же года.

Мачеха с Сашиной сводной сестрой уехала в Петербург, а 13-летний мальчик остался жить в семье бабушки.

Растревожила талант, обратила Сашу в космическую веру научная фантастика. Именно 6 веру, ибо его упорное желание решать задачи даже не завтрашнего дня, а из призрачного послезавтра иначе, чем верой, не назовешь. Звездные грезы Циолковского инициировал Жюль Берн, а Саша Шаргей увлекся книгой Бернгарда Келлермана «Тоннель» — о сооружении подводной дороги между Америкой и Европой.

В русском переводе роман вышел в 1913 году; прочел его Саша летом 1914-го во время каникул.

Позже, в 1929 году, сам Александр Шаргей (он к тому времени сменил фамилию, стал Ю. В. Кондратюком) писал:

«Первоначально толкнуло мою мысль в сторону овладения мировыми пространствами или, вернее, вообще в сторону грандиозных и необычных проектов редкое по силе впечатление, произведенное прочитанной мною в юности талантливой индустриальной поэмой Келлермана «Тоннель»… Впечатление от келлермановского «Тоннеля» было таково, что немедленно вслед за его прочтением я принялся обрабатывать, насколько позволяли мои силы, почти одновременно две темы: пробивка глубокой шахты для исследования недр Земли и утилизации тепла ядра и полет за пределы Земли. Любопытно, что читаемые мною ранее фантастические романы Жюля Верна и Г. Уэллса, написанные непосредственно на темы межпланетных полетов, не произвели на меня особого впечатления — причиной этому, видимо, было то, что романы эти, написанные менее талантливо и ярко, чем роман Келлермана, являлись в то время для меня явно несостоятельными с научно-технической точки зрения».

«С 16-летнего возраста, с тех пор как я определил осуществимость вылета с Земли, достижение этого стало целью моей жизни».

28 мая 1916 года Александр Шаргей окончил полтавскую гимназию с серебряной медалью и поступил без экзаменов на первый курс механического отделения Петроградского политехнического института. Жить он поселился на Васильевском острове у своей мачехи, которая сумела предоставить ему отдельную комнату.

Недолгой была его студенческая жизнь. Шел третий год мировой войны. Отсрочку от призыва студент получить не успел, и его мобилизовали в армию, направили в школу прапорщиков при одном из юнкерских училищ Петрограда.

Военная карьера не привлекала юношу. Каждое увольнение он проводил в своей комнате на квартире у мачехи. Торопился до отправки на фронт закончить свой труд по космическим полетам. Многие вопросы прорабатывал, еще учась в гимназии. Уже в этой первой работе, так и никак не названной, содержащей 104 страницы рукописного текста, имеются наметки будущей «трассы Кондратюка». Любопытно отметить, что юноша и слыхом не слыхивал ни о Циолковском, ни о зарубежных пионерах космонавтики, и тем не менее он самостоятельно получает многие результаты Циолковского, а кое в чем идет и дальше него.

После скорого военного обучения Александру присваивается звание прапорщик, и он направляется на Турецкий фронт. Пребывание там было непродолжительным. В Петрограде произошла Октябрьская революция, и одним из первых декретов нового правительства был «Декрет о мире». Началась всеобщая демобилизация. Трудна и опасна была обратная дорога на родину в Полтаву. Пришлось преодолеть турецкие и белогвардейские кордоны. Начиналась гражданская война. На Северном Кавказе Александра мобилизуют в белую армию. При первой же возможности он дезертирует и возвращается в Полтаву.

В родном городе — немецкие оккупанты и воинство гетмана Скоропадского. Приходится скрываться у гимназического однокашника, ибо показываться на улице опасно: могли мобилизовать в армию.

В июне 1918 года Шаргей приезжает в Киев. Туда же переехала мачеха с его сестрой. Много профессий перепробовал Александр, чтобы прокормиться, и все-таки не забывал о космосе. Начал работать над новой рукописью, которую назвал «Тем, кто будет читать, чтобы строить». Это загляд в будущее — вперед на сорок лет!

К осени 1919 года рукопись закончена. Всего 144 страницы рукописного текста — а сколько научных пророчеств, в том числе и будущая трасса на Луну.

«…Полеты на ракете в мировое пространство ничего удивительного и невероятного не представляют… для осуществления этого предприятия необходимы опыты, опыты и опыты в постепенно увеличивающемся масштабе…»

Эти строки написаны двадцатидвухлетним неудавшимся студентом в драматическом 1919 году, когда народ был занят не космосом, а сугубо земными проблемами.

1 августа 1919 года Киев заняли войска Деникина. Ему нужны солдаты. В армию забирают всех, кто способен носить оружие. В строю оказывается и Александр Шаргей. И опять бежит. С помощью знакомых обосновался в местечке Малая Виска Херсонской губернии.

1921 год. Откатывалась гражданская война. Казалось бы, передышка… Но Александр Шаргей — бывший прапорщик, восемь месяцев служил в белой армии. Поди же докажи свою невиновность! Как бы уцелеть. Ходили слухи о массовых расстрелах белых офицеров, даже тех, кто дал клятву лояльности новой власти.

Боялись за Александра его мачеха и сестра. Елена Петровна достала через знакомых документы Юрия Васильевича Кондратюка. Так Александр Шаргей стал Юрием Васильевичем Кондратюком, родившимся в 1900 году в городе Луцке Волынской губернии. Всю жизнь клял себя Александр за псевдоним.

В Малой Виске Александр — Юрий работал сперва на мельнице, затем на сахарном заводе. Здесь он пишет третий вариант прославившей его работы. Он было попытался продолжить образование, вернуть себе настоящее имя, но обстоятельства ополчились против него: заболел тифом.

«В 1925 году, когда работа уже подходила к концу и когда удалось наконец разыскать «Вестник воздухоплавания» за 1911 год с частью работы К. Э. Циолковского, я, хотя и был отчасти разочарован тем, что основные положения открыты мною вторично, но в то же время с удовольствием увидел, что не только повторил предыдущее исследование, хотя и другими методами, но сделал также и новые важные вклады в теорию полета», —

писал впоследствии Кондратюк профессору Рынину.

Кондратюк делает попытку опубликовать свой труд. Летом 1926 года рукопись, названную позже «О межпланетных путешествиях», он посылает в Москву в Главнауку (Главное управление научных, научно-художественных и музыкальных учреждений при Наркомпросе; в 1922–1933 годах оно руководило работой академий, научных обществ, НИИ, научных библиотек и других учреждений).

В предисловии он отмечает, что его работа «в своих основных частях» написана в 1916 году, «после чего дважды подвергалась дополнениям и коренной переработке». Там же он безоговорочно признает приоритет К. Э. Циолковского «…в разрешении многих основных вопросов», хотя автор «…так и не получил возможности ознакомиться не только с иностранной литературой по данному вопросу, но даже со второй частью статьи инженера Циолковского, помещенной в журнале за 1912 год».

Кондратюк едет на станцию Крыловская Северо-Кавказской железной дороги, где сооружается большой элеватор. Здесь, на стройке, его талант изобретателя нашел применение.

А что же с рукописью? Главнаука послала ее в Научно-технический отдел ВСНХ. В то время коллегию НТО ВСНХ возглавлял член Президиума ВСНХ, председатель Главконцесскома Л. Д. Троцкий. Он направил в секретариат коллегии следующее письмо:

«19/1–1926 г.

тов. Флаксерману.

Посылаю Вам работу молодого ученого (Ю.Кондратюка) о полете на Луну и на другие столь отдаленные станции. Прошу дать ее на заключение».

На письме — резолюция Флаксермана:

«На заключение В. П. Ветчинкина. 19/1–26».

Так рукопись попала к Владимиру Петровичу Ветчинкину — авторитетнейшему специалисту в области аэродинамики и динамики полета, энергичному популяризатору космических полетов.

В своем отзыве Владимир Петрович подробно разбирает 12 глав рукописи и отмечает:

«механик Ю. Кондратюк представляет собой крупный талант (типа Ф. А. Семенова, К. Э. Циолковского или А. Г. Уфимцева), заброшенный в медвежий угол и не имеющий возможности применить свои способности на надлежащем месте… Работу тов. Кондратюка можно напечатать и в том виде, какой она имеет сейчас. В дальнейшем можно было бы соединить его работу с работой других авторов по тому же вопросу… с тем чтобы издать хороший коллективный труд (подобный труд был издан лишь в 1964 году. — В.Р.): но такая книга не может быть написана быстро, и ради сохранения приоритета СССР не следует откладывать печатания готового труда из-за возможности написания нового, более хорошего…

Кроме напечатания работы тов. Кондратюка, самого его в случае его согласия следует перевести на службу в Москву, ближе к научным центрам; здесь его таланты могут быть использованы во много раз лучше, чем на хлебном элеваторе, здесь и сам Кондратюк мог бы продолжить свое самообразование и работать плодотворно в избранной области. Такие крупные таланты-самородки чрезвычайно редки и оставление их без внимания с точки зрения Государства было бы проявлением высшей расточительности.

12. IV.26 г.».

Из ЦАГИ, авиационного мозгового центра, где работал Ветчинкин, в НТО ВСНХ пришло письмо:

«Тов. Флаксерману.

Уважаемый товарищ!

Как Вы помните, запиской от 19 января 1926 г. Троцкий препроводил Вам на заключение работу некоего т. Кондратюка «О межпланетных путешествиях».

НТО в лице инженера-механика т. Ветчинкина дан благоприятный отзыв о работе, причем в заключении указывалось, что самого т. Кондратюка следовало бы перевести на службу в Москву.

Отзыв НТО был доведен до сведения автора и одновременно, по поручению тов. Л.Д.Троцкого, было запрошено мнение тов. Кондратюка относительно перевода его в Москву. В настоящее время мы получили от Кондратюка письмо, из которого видно, что он очень хотел бы получить возможность работать в одном из исследовательских институтов в Москве.

Направляя Вам это письмо, мы просим НТО оказать т. Кондратюку, всемерное содействие и не отказать, уведомить иас о последовавшем.

С комприветом Познанский».

На письме резолюция:

«В коллегию, 7.09.26 г.».

«Слушалось на коллегии. 14.09.26 г».

Все вроде бы складывалось удачно для Кондратюка, но неизвестные пока обстоятельства круто изменили ситуацию. Об этом свидетельствует письмо из ЦАГИ:

«Возвращая при сем письмо Секретариата тов. Троцкого, ЦАГИ сообщает, что тов. Ветчинкин, сообщая свое мнение о желательности перевода т. Кондратюка на службу в Москву, руководствовался целью предоставить т. Кондратюку возможность пополнить свои знания всеми способами, какие имеются в центре, дать т. Кондратюку возможность немедленно получить ответы по интересующим его вопросам, но не предполагал перевода его для работы в исследовательский институт, тем более что тов. Кондратюк по-видимому не имеет достаточной научной подготовки для ведения научно-исследовательской работы.

В частности, и вопрос о «межпланетных путешествиях» не стоит еще на очереди.

Таким образом вопрос стоит о переводе, в случае если это возможно, т. Кондратюка в какой-либо из крупных центров на работу по его же специальности (на элеваторе).

Член коллегии — Вл. Архангельский».

Свет на неожиданную концовку в этой истории могло бы пролить письмо Кондратюка, поступившее в секретариат НТО ВСНХ 28 сентября 1926 года. Но оно среди писем отсутствует.

Впоследствии Кондратюк никогда не упоминал об этой переписке.

Вероятно, из-за того, что к ней был причастен Троцкий.

Как развивались события дальше? Главнаука решила выделить 300 рублей на издание книги при условии ее сокращения. Осенью 1926 года Кондратюк закончил доработку рукописи и изменил заголовок. Под названием «Завоевание межпланетных пространств» она и войдет в историю.

А пока он отправляет ее обратно в Москву на окончательное редактирование, которое предложено сделать Ветчинкину. Рукопись стали готовить к изданию.

Тем временем Кондратюк переехал в Сибирь, по-прежнему занимается зернохранилищами. И по сей день стоит в городе Камень-на-Оби грандиозное деревянное сооружение, собранное без единого гвоздя. На нем висит памятная доска с надписью:

«Самое большое деревянное зернохранилище в мире на 10 тысяч тонн. Построено в 1930 году по проекту и под руководством Ю. В. Кондратюка».

Кондратюк назвал свое творение «Мастодонтом». Несколько таких сооружений было возведено им в разных местах Сибири.

А между тем Главнаука не выполнила свое же обещание о выпуске книги. Скромные средства, которые поначалу были обещаны, предоставить отказались. Два с половиной года «тянули резину» Главнаука и ГИЗ (так сокращенно называлось Государственное издательство, где готовилась рукопись к печати), да так и подготовленную уже к набору ее вернули автору. Мало того, Главнаука отказалась даже посодействовать в ее выпуске за счет автора в одной из типографий для научных изданий.

Деньги на издание у Кондратюка в то время были: он получил вознаграждение за одно из своих изобретений для элеватора. В Новосибирске «пробить» типографию оказалось легче, чем в Москве. Кондратюк сумел получить разрешение Сибкрайлита и издал книгу за свой счет в типографии Сибкрайсоюза. В январе 1929 года книга «Завоевание межпланетных пространств» увидела свет. В ней всего 73 страницы и 6 листов схем и чертежей. Такова история тоненькой книжки, сэкономившей американцам миллиарды долларов.

А какова дальнейшая судьба ее автора? Летом 1930 года по доносу он и ряд сотрудников Хлебстроя были обвинены во вредительстве и арестованы ОГПУ.

Через несколько месяцев предварительного заключения всех арестованных без предъявления обвинительного заключения и без суда приговорили к различным срокам лишения свободы. Кондратюку дали три года. Позже по протесту прокурора Верховного суда СССР П. Л. Красикова всем осужденным лагеря заменили ссылкой в Западную Сибирь. С июня 1931 года Кондратюк направлен на работу в одно из проектных бюро ОГПУ при Кузбасстрое в Новосибирске.

В тюрьме он узнал, что объявлен конкурс на проект огромной ветроэлектрической станции. На каких-то обрывках бумаги набросал эскизы, привел расчеты и отправил специалистам. Его вариант высоко оценили и при содействии Серго Орджоникидзе, по чьей инициативе проводились эти работы, в апреле 1932 года Кондратюка освобождают из ссылки и предлагают принять участие в разработке проекта.

В печати промелькнуло сообщение, что в 1933 году во время одного из приездов в Москву у Юрия Васильевича была встреча с Королевым в ГИРДе. Он будто бы пригласил его на работу. ГИРД лишился Цандера, который умер от тифа, и приход Кондратюка был весьма желателен. Но Юрий Васильевич отказался от предложения. Видимо, причина была не в проекте Крымской ветроэлектростанции, в который он уже с головой окунулся, а в боязни анкетных проверок. Ведь ГИРД финансировался Управлением военных изобретений РККА. А Кондратюк даже не знал своих формальных родителей, их имени-отчества, чем они занимались до революции. Кроме того, у него была судимость, он был освобожден, но не реабилитирован. (Полностью был реабилитирован лишь в 1970 году.) Поэтому он и не лез в начальство, а довольствовался небольшими должностями.

Вместе с Кондратюком над проектом ветроэлектростанции работал будущий главный конструктор Останкинской телебашни Н. В. Никитин и будущий главный инженер ее строительства Б. А. Злобин. Оба они считали себя учениками Кондратюка. Некоторые решения, заложенные в проект 165-метровой бетонной башни для ветроэлектродвигателя, дсоторая разрабатывалась под руководством Кондратюка, были использованы при строительстве Останкинской башни. «Юрий Васильевич был самым талантливым инженером, которого мне пришлось встретить за всю свою жизнь», — сказал об учителе Никитин.

После того как Орджоникидзе застрелился, все работы были спущены на тормоза.

В июле 1941 года Кондратюк уходит в народное ополчение. Долгое время о его судьбе не было известно. Ходили всякие слухи. Космонавт В. И. Севастьянов, изучавший архивные материалы о Кондратюке, рассказывает: «Судьба, которая, мне кажется, всю жизнь мстила Кондратюку за то, что он жил под чужим именем, и после его смерти сыграла злую шутку. После окончания войны при разборе фашистских архивов были обнаружены документы, вроде бы свидетельствующие о том, что Ю. В. Кондратюк работал у Вернера фон Брауна на ракетной базе в Пенемюнде. Кое-кто быстро поверил в то, что Кондратюк оказался предателем…»

А суть дела такова. В фашистских архивах обнаружили половину тетради Кондратюка с формулами и расчетами по ракетной технике. Там указывались его фамилия, имя и отчество. Тетрадь нашел на поле боя какой-то немецкий солдат и принес своему командиру. Вскоре она попала специалистам по ракетной технике. Сделали запрос в лагеря военнопленных. И надо же быть такому совпадению — нашелся полный тезка и однофамилец — Юрий Васильевич Кондратюк. Его спросили: «Твоя тетрадь?» Чтобы вырваться из лагеря, он сказал: «Да». Но когда однофамильца привезли в Пенемюнде и потребовали включиться в работу, выяснилось, что он имел образование в объеме трех классов…» Последние годы вроде бы приоткрыли завесу. В 1988 году вышла брошюра Б. И. Романенко «Юрий Васильевич Кондратюк», и летом того же года многомиллионная аудитория телезрителей увидела интересный телефильм «Что в имени тебе моем», снятый по сценарию космонавта В. И. Севастьянова. Люди узнали подлинное имя Кондратюка и дату его смерти. Он будто бы погиб 3 октября 1941 года на территории Кировского района Калужской области.

Но и после этого Кондратюк вновь задал загадку. Обнаружилась его переписка с любимой женщиной. Последнее письмо, полученное ею от Юрия Васильевича, было датировано 2 января 1942 года. Посланное в начале января ее письмо вернулось обратно «из-за невозможности вручить адресату».

Видимо, предположение о его гибели в начале 1942 года имеет больше оснований. Так что ореол притягательной тайны вокруг Кондратюка — Шаргея отнюдь не рассеялся.

Как-то в Крыловской Кондратюк сказал коллегам: «Видите над элеватором Луну? Я полечу туда». Он не полетел. Полетели другие, по его трассе.

…После запуска в СССР в 1957 году искусственного спутника в США начали лихорадочно изучать всю советскую литературу по космонавтике. При библиотеке конгресса был создан библиографический отдел советской космической литературы, в котором оказалась и книга Кондратюка «Завоевание межпланетных пространств», изданная автором на свои деньги в Новосибирске тиражом 2000 экземпляров. В 1960 году книга была переведена на английский язык.

Интересно, что запуск советского спутника вызвал не только шок в Вашингтоне, но и повернул американскую молодежь к техническим специальностям, а в ту пору популярны среди них были гуманитарные занятия. Об этом неизвестном для меня факте я узнал в разговоре с вице-президентом Всемирной организации научной фантастики американским писателем-фантастом Фредериком Полом. Жаль, что у нас спустя тридцать лет после запуска спутника ситуация наблюдается обратная. Пожалуй, никогда еще престиж инженерного труда не был у молодежи столь низок, как сейчас. И это в эпоху НТР…

Сподвижник С. П. Королева академик Б.В. Раушенбах отметил, что работы Кондратюка напоминают проект. В подходе автора виден будущий главный конструктор космической техники. В его поле зрения широкий круг вопросов, чувствуется желание достигнуть нужных результатов простейшими средствами, «он «выхватывает» отдельные вопросы, относительно которых у него возникают опасения, что они станут узловыми при практической реализации его проекта». «… Я думаю, что, если бы он был жив и мог бы работать в области ракетной техники после войны, он был бы таким, как Королев…»

НИКОЛАЙ ВСЕВОЛОДОВ,
кандидат физико-математических наук
ЭРА БИОТЕХНИКИ

Конец восемнадцатого века. Каменное подземелье. Камера смертника. Тусклый свет свечи. Свеча гаснет. Тишина и мрак. Завтра смерть.

Утро. Лобное место. Толпы народа. Все освещено ярким солнечным светом. Но все это преступник видит лишь краткие секунды, как только его вывели из подземелья, помощник палача завязал ему глаза черной лентой.

Что он успел увидеть, что запечатлелось в его глазах в последние секунды между мраком подвала и темнотой черной ленты?

Рядом с Лобным местом стоял человек в одежде ученого. Это был немецкий биолог Кюне. Как только голова преступника упала на помост, помощник палача поднял ее, показал народу (так велел закон) и… передал ученому. Тот завернул голову в темную тряпку и быстро, почти бегом, исчез в ближайшем здании.

Темная комната-лаборатория. Красный свет фонаря. Слабое поблескивание скальпеля. Кюне оперирует глаз, извлекает сетчатку и опускает ее в ванночку с раствором квасцов. Через несколько минут он вынимает ее из раствора и переносит на предметный столик микроскопа. Если его теория верна, то на сетчатке должно отпечататься то, что преступник увидел, выйдя из темного подвала. И действительно под микроскопом на сетчатке был виден четкий зигзагообразный узор, словно маленький ребенок нарисовал ступени лестницы. Но сколько ни искал Кюне реальный образ ступенек в том месте, которое мог видеть преступник, так и не нашел.

Возможно в подробностях происходившего более ста лет назад автор ошибается, но сам факт такого эксперимента Кюне действительно имел место. Пожалуй, это была первая серьезная попытка доказать, что сетчатка нашего глаза подобна фотопленке и может хранить изображение, если после экспозиции прервать в ней всякие биологические процессы (например, задубив ее квасцами или быстро высушив). Скорее всего эксперимент с человеком такого рода был единственным, и многочисленные рассказы о том, как известный сыщик находит преступника по его изображению, отпечатавшемуся на сетчатке глаза жертвы, реальной почвы под собою не имеют. А вот на животных это было показано не раз, но об этом позже.

Каждый школьник (настоящий или бывший) знает в общих чертах, как устроен глаз. Схема его устройства полностью скопирована в старинных и современных фотоаппаратах. Свет от рассматриваемого изображения проходит через линзу-хрусталик, которая самофокусируется на предмет, затем через ирисовую диафрагму (радужку), которая изменяет свое отверстие в зависимости от яркости изображения, и попадает на сетчатку — «фотопленку». Фокусировка и настройка на яркость в глазу происходит за счет сложной системы мышц, управляемых через нервную систему мозгом. В современных автоматических фотоаппаратах настройкой линзы-объектива на резкость и величиной диафрагмы управляют электродвигатели электротоком по проводникам от электронных микросхем. Похоже на живую систему? Не совсем, но идея та же.

Однако сетчатка глаза существенно отличается от фотопленки фотоаппарата, и не столько составом, сколько способом реакции на экспозицию. В фотопленке после экспозиции появляется так называемое скрытое изображение. Явным, видимым оно становится только после проявления в специальных растворах-проявителях, а для длительного сохранения проявленного изображения его нужно еще и закрепить в другом растворе. На сетчатке изображение «проявляется» сразу в процессе экспозиции, то есть как только человек сфокусировал глаз на каком-нибудь предмете… и через одну шестнадцатую долю секунды исчезает. Сетчатка как бы фотопленка, которую шестнадцать раз в секунду экспонируют, проявляют, смывают, наносят новый фотослой, на него экспонируют новое, слегка сдвинутое изображение, проявляют и т. д. Это позволяет глазу «обшаривать» неподвижное или следить за подвижным предметом, посылая в мозг серию изображений непрерывно изменяющегося вокруг нас мира. Такая способность любого фоточувствительного материала — проявление изображения в процессе экспозиции и его самопроизвольное исчезновение через какое-то время — называется фотохромией. Пленки или стекла, обладающие такими свойствами, называются фотохромными, и многие «очкарики» о них знают давно — очки с фотохромными стеклами появились лет десять-пятнадцать назад. Их стекла темнеют на ярком свету, а в комнате или в тени просветляются. Если на такое стекло в тени наложить какой-нибудь трафарет, лезвие бритвы, например, и на несколько секунд осветить ярким светом, то лезвие отпечатается на короткое время в виде негативного изображения. О фотохромах мы поговорим подробно попозже, а сейчас вернемся к сетчатке глаза.

Когда из нее впервые выделили вещество, отвечающее за поглощение света и преобразование его в нервные импульсы, из которых в мозгу создается видеообраз, оно оказалось ярко-красного цвета. Поэтому его долго называли зрительным пурпуром. Пробирка со зрительным пурпуром на свету довольно быстро из ярко-красной становилась бледно-желтой. Зрительный пурпур обесцвечивался необратимо и в темноте не восстанавливался. Теперь известно, что это вещество состоит из молекул белка, который называют родопсином. Точнее, это ретиналь-белковый комплекс, так как к молекуле белка прикреплен ретиналь (известный нам витамин А), и именно этот комплекс имеет способность поглощать видимый свет и преобразовывать его. Отдельно белок и отдельно ретиналь таким свойством не обладают.

Но почему в глазу животных родопсин восстанавливается после экспозиции светом, а в пробирке нет? Почему в сетчатке живого глаза он ведет себя как фотохром, а в пробирке как фотоматериал, похожий на обычный фотографический? В «живом» глазу родопсин восстанавливается за счет специального фермента, вырабатываемого организмом, а в пробирке его нет. И в мертвом организме он перестает вырабатываться. Вот на что рассчитывал Кюне: в отруб… э… в отделенной от туловища голове фермент должен перестать вырабатываться, и изображение на сетчатке по должно стираться за счет появления новых молекул родопсина.

Другой ученый доказал, что это действительно так. Он сажал кролика перед ярким окном с несколькими оконными рамами, фиксировал его голову на некоторое время так, чтобы кролик смотрел только на окно. Затем убивал животное, отделял голову (ученые придумали для этого процесса красивое слово «декапитировать»; «капитис» — голова, а приставка «де» всегда означала удаление) и извлекал глаза. Далее все как у Кюне. Изображение переплета было видно ясно, но не четко — процесс восстановления, хоть и небольшой, идет какое-то время после смерти и размывает изображение.

Если в темноте нанести родопсин в виде тонкого слоя на стеклянную пластинку, то можно получить фотопластинку одноразового действия. Изображение на ней проявится сразу в процессе экспозиции, а зафиксировать его можно быстро, высушив слой, то есть удалив воду. Без воды биологические процессы, как правило, не идут. Конечно, такая фотопластинка непрактична, качество изображения неважное, а главное — где брать глаза для серийного выпуска? Родопсин, как и любой белок, нестоек, и пленка хранится недолго. Но вот что интересно: если сухую пленку увлажнить, то изображение на ней исчезнет, и можно ее еще раз экспонировать. Как фотохромную! Короче, все не так просто в необыкновенных фоторегистрирующих материалах, особенно биологического происхождения. Но… Новые материалы нужны! Нужны взамен традиционных фотоматериалов на основе солей серебра. Потребление серебра на земле растет быстрее, чем добыча. Приходится выделять серебро из отработанных фиксажных растворов и применять экономные технологии.

С появлением лазеров и с ними новых направлений в науке, таких, как оптоэлектроника, интегральная оптика, голография и т. д., появилась необходимость в совершенно новых фотоматериалах.

Основой фоточувствительного состава по-прежнему являются соли серебра. И способ проявления остается «мокрым», то есть растворы проявителя и закрепителя необходимы для получения качественного изображения. Даже знаменитый «Поляроид», фотоаппарат, из которого готовая цветная фотография появляется фазу после экспозиции, использует такой же химический процесс проявления-закрепления.

Сейчас почти сорок процентов всех выпускаемых фотоматериалов используется для копирования книг, журналов, чертежей, документов, схем и т. д. Как правило, изображение их уменьшается во много раз, а воспроизводятся для чтения на специальных увеличивающих аппаратах. Для этого используются высокоразрешающие фотопленки или специальные микрофиши — гибкие фотопластинки. Фотоматериала для целей копирования требуется очень много. Чем заменить «серебряный» фотоматериал?

Чем лучше фотоматериал, тем больше информации можно записать на одну микрофишу. Например архивный материал, копии редких книг, справочники и т. д.

Исследование и разработка фотохромных материалов ведется уже третье десятилетие, но идеального материала, который удовлетворил бы всех, пока не найдено. Фотохромный материал можно использовать и как оперативную память, и как элемент обработки оптической информации, и как материал для экранов больших «дисплеев, величиной с киноэкран, и для многих современных систем оптоэлектроники и оптических компьютеров будущего.

Еще во времена Александра Македонского были известны вещества, которые изменяли свой цвет в зависимости от яркости дня, и это помогало определять военачальникам начало военных действий. Таким веществом пропитывали платки или нарукавные повязки, и смена цвета являлась сигналом к началу атаки. Это был и первый простейший люксметр — измеритель яркости.

Красителями служили вещества органического происхождения, краситель выделялся из растений или животных. Окружающий нас мир ярок, но далеко не все краски фотохромны. Большинство из них на свету медленно разлагаются или, как говорят, выгорают. Большинство фотохромов после восстановления недосчитываются тысяч молекул, которые по разным причинам теряют фотохромные свойства. Фотохром считается неплохим, если выдерживает несколько десятков тысяч циклов запись—стирание.

Что привлекает ученых в фотохромных материалах? Прежде всего их оптическая память. Она намного компактнее, чем магнитная, которая сегодня широко используется в ЭВМ и бытовой радиотехнике.

На сегодня разработано огромное количество типов фотохромов. Материал для их изготовления, как правило, синтезируют искусственным путем из органических, неорганических соединений, это могут быть стекла, кристаллы, сложные и простые красители, полимеры и полупроводники. Есть фотохромы, у которых время памяти исчисляется годами, у других долями секунды, большинство фотохромов «чувствует» ультрафиолетовое излучение…

А вот о биологических фотоформах заговорили совсем недавно, хотя зависимость биореакций от света известна давно. Даже загар кожи — не что иное, как светозависимая биологическая реакция.

Бактерия изменяет направление своего движения в зависимости от интенсивности и спектрального состава света; в организме имеются белки или их комплексы, отвечающие за преобразование кванта света в такой вид энергии, который может усваиваться или запасаться организмом в процессе его роста и развития. Некоторые из этих белковых образований способны к фотохромии, впрочем, иногда это более простые молекулы, чем белки.

В синезеленых водорослях есть вещество, фикохром, который под светом изменяет зеленый цвет на красный, а в темноте становится зеленым. В других водорослях вещество флавопротеин из синего цвета переходит в желтый под светом, а в темноте возвращается в исходный. Родопсин и хлорофилл в искусственных условиях ведут себя как фотохромы. Есть даже патенты на биологические фотоматериалы, но практического применения они еще не нашли: нетехнологичны!

В 1973 году в одном из научных журналов появилась статья американского и немецкого ученых о том, что в бактериях, живущих в соленых озерах, обнаружен белковый комплекс, похожий на родопсин глаза животных. Эти бактерии — галофильные. «Галос» — соль, «фило» — люблю (племя, род, вид). Вид бактерий, любящих соль, живет в сверхсоленых озерах — в Кара-Богаз-Голе, в Мертвом море, в Великих соленых озерах США. Кто пролетал над Краснове деком, мог видеть синие, желтые, красные, вишневые, фиолетовые пятна озер. Цвет им придают галофильные бактерии. Если озеро фиолетовое, то в нем наверняка обитают бактерии с бактериальным родопсином или. как принято его сейчас называть, бактериородопсином.

Зачем галофилам бактериородопсин? Родопсин глаза (зрительный родопсин) преобразует свет в нервный импульс, хлорофилл листа растений обеспечивает фотосинтез зеленой массы, в фотосинтезирующих бактериях бактериохлорофилл обеспечивает рост и развитие бактерий за счет энергии солнца. В галофилах, имеющих бактериородопсин, происходит преобразование энергии света в энергию для жизни этой бактерии, накапливается АТФ — известный аккумулятор, хранитель и переносчик энергии живой клетки животного и растительного мира планеты Земля.

Галофилы уникальные бактерии. Вероятно, они относятся к архибактериям, то есть к старейшим на планете, и возникли, быть может, десятки миллионов лет назад. Вероятно, тогда было мало кислорода и много солнечного света? Однозначного ответа нет.

Бактерии эти палочкообразной формы, длиной 5–10 микрон. Часть оболочки занимают фиолетовые пятна — участки оболочки, содержащие молекулы бактериородопсина. Под электронным микроскопом видно, что молекулы расположены строго периодично, напоминая плоский кристалл. Если этот участок оболочки выделить из бактерии, то у нас в руках окажется биологический фотохромный элемент в виде пленки толщиной пять тысячных микрона и площадью около одного микрона. Под воздействием света она из фиолетового превращается в желтую и остается ею, пока не выключат свет. В темноте за одну сотую секунды возвращается в свое исходное состояние, становится фиолетовой. Переходы могут повторяться неограниченное количество раз, цикличность такого природного биохрома необычайно высока.

В 1978 году в одном из институтов Биологического центра Академии наук СССР, что расположен в подмосковном городе Пущино, из таких микропленок сделали фотохромную пленку нормального размера. Результаты испытаний удивили специалистов-фототехнологов, которые привыкли видеть в белке нечто неустойчивое, разваливающееся (денатурирующее) при малейшем повышении температуры, требующем специальных условий хранения. Считалось, что биологический фотохром — экзотика. Думали, что он работать в приборах и аппаратах не сможет.

Биохромные пленки оказались необычайно устойчивыми, выдерживают кипяток, жесткое излучение, действие кислот, мощное лазерное излучение и т. д. Кристаллическая упаковка белковых молекул бактериородопсина не позволяет им разрушаться при самых жестких внешних воздействиях. Это и отличает бактериородопсин от зрительного родопсина, который не кристаллизован и легко распадается на составные части даже под слабым светом.

Выращивают галофилы в специальных культиваторах-люмостатах. Каждые четыре дня собирают «урожай» в виде биомассы из миллиардов бактерий. Их помещают в обычную воду, и каждая бактерия взрывается в прямом смысле этого слова, ее разрывает избыток соли. Это называется осмотическим шоком. Все органеялы бактерии и ее оболочка распадаются на мельчайшие фрагменты, а участки с бактериородопсином остаются невредимыми. Они тяжелее «мелочи», на которую распалась бактерия, в центрифуге они оседают на дно. Так получают суспензию этих фрагментов биохромных микропленок. Их смешивают с раствором полимера или желатины (она применяется для изготовления обычных фотопленок) и наносят в виде тонкого слоя на стеклянные пластины или на прозрачную ленту. Сегодня это редкий, если не единственный случай, когда автором и производителем фотоматериала является природа.

Использование бактерий для производства необходимых нам белков — это биотехнология. Недавно возникло новое направление — биоэлектроника. И, конечно, появятся новые направления науки и техники, названия которых будут начинаться с приставки «био»: биочипы, биокомпьютеры, биосенсоры, биомикроустройства и биомакроустройства. Эта биотехника объединяет физику, химию, электронику с биологией.

Биотехнология — огромная отрасль науки с множеством направлении.

Поиск новых фоточувствительных белков продолжается. В той же галофильной бактерии обнаружено еще два белка. Один отвечает за фототаксис, управляет движением бактерии. Под воздействием солнца она опускается на глубину, при отсутствии света поднимается к поверхности.

Другой белок за счет света «перетаскивает» ионы хлора через оболочку бактерии и таким образом поддерживает одинаковые концентрации соли снаружи и изнутри бактерии. Если баланс концентраций нарушится, то бактерию разорвет, то есть произойдет осмотрительный шок.

В известной по школьным учебникам инфузории-туфельке обнаружен… зрительный родопсин! Удивительный этот факт показывает, как мало мы еще знаем. Зачем инфузории зрительный родопсин? Неизвестно. Родопсинов в природе много. В глазах рыб, насекомых, птиц; родопсины отличаются типами белков, цветом, механизмом преобразования света.

Бактериородопсиновую молекулу можно «разобрать» на две части: белковую часть и ретиналь (витамин А). Вместо ретиналя можно синтезировать его аналог и снова «собрать» молекулярный комплекс. Мы получим аналог бактериородопсина, цвет которого будет зависеть от типа аналога. Соответственно и пленки биохром будут разного цвета: желтые, оранжевые, синие, красные. Изменяется и время хранения записанного изображения. В некоторых пленках из аналогов оно в тысячи раз больше, чем в естественном бактериородопсине.

Для удлинения времени хранения записи можно добавлять различные химические и органические элементы в смесь бактериородопсина и полимера или изменять условия выращивания галофилов. Генная инженерия может заставить синтезировать молекулы бактериородопсина негалофильные бактерии, например, кишечную палочку. Микробиологи изменяют природные галофильные бактерии так, что те увеличивают «производительность труда», нарабатывают бактериородопсина больше, чем природные (дикие) штаммы.

Ожидается, что на их основе можно делать оптические диски для так называемой динамической памяти, необходимые для устройств обработки информации.

Мы рассказали только о бактериородопсине, только об одном его свойстве — фотохромности. Но он способен превращать световую энергию в электрическую, изменять цвет под действием электрического поля. Он идеальный электрет. Обладает прямым и обратным пьезоэффектом. Он универсал.

ОКТЯБРИН БАЛАБАНОВ
ТАЙНЫ ТИБЕТСКОЙ МЕДИЦИНЫ

Научно-популярный фильм Свердловской киностудии «Тайны тибетской медицины» вызвал большой интерес зрительской аудитории. Член-корреспондент АМН СССР, профессор Б. Петров так отозвался о работе свердловских кинематографистов:

«Тема работы актуальна и заслуживает одобрения. Большой интерес к тибетской медицине как среди врачей и ученых, так я среди широких кругов населения наталкивается на полное отсутствие литературы по этой теме. Появление научно-популярного фильма о тибетской медицине отчасти заполнило этот пробел… Фильм правильно трактует сложную историко-медицинскую проблему, не преувеличивая и не преуменьшая значения тибетской медицины, верно расценивает как положительные, так и сомнительные ее стороны…»

НА ПУТИ К ИСТОЧНИКАМ ТАЙН

Из прекрасных камней прошлого сложите ступени грядущего.

Ю. Н. Рерих

Навстречу неслась разноголосая степь. Было такое чувство, будто мы летели над ней, похожей на огромный цветущий ковер. В этих местах даже солнце другое — огромное, оранжевое и, кажется, совсем близкое. Степной воздух, насыщенный настоем трав, кружил голову. В нем была острая пронзительность и в то же время какая-то особая мягкость, которая облегчала дыхание…

Встревоженные шумом суслики стояли на задних лапках и, вытянув шеи, провожали взглядом убегающие машины.

Мы ехали в буддийский монастырь — дацан. От Улан-Удэ он всего в нескольких десятках километров. Впереди показалось строение, напоминающее древний иероглиф. На фоне неба очертания монастыря были четкими, словно кто-то обвел их тушью. Даже издали были различимы и позолота, и ажурная резьба, и многослойность крыши. Притягательный «восточный» колорит…

Молчаливые бритоголовые монахи в темно-синих халатах сдержанно поприветствовали нас и жестом указали на приоткрытую калитку. С первых шагов удивил перезвон сотен развешанных всюду колокольчиков и шелест разноцветных, играющих на ветру ленточек. Какой-то маленький человечек стоял рядом с молитвенным цилиндром и вращал его. Монахи двигались неторопливо и, казалось, не замечали ничего и никого вокруг. Впрочем, иногда мы ловили их неожиданные и любопытные взгляды, тогда они опускали глаза и спешно уходили прочь.

Старший служитель, сопровождавший нашу маленькую труппу киноработников, вел себя с достоинством. Он провел нас по территории монастыря к главному зданию. Внешняя роскошь, богатство цвета, множество статуй и статуэток будды Шакышуни-Чжу, разнообразие ритуальных скалящихся масок- все это уносило в какой-то иной, непонятный мир.

В тесной келейке деревянного домика служитель предложил нам сесть на скамейки из тесаных досок, угостил ароматным зеленым чаем на молоке с солью и пресными лепешками. Голос его был высок и звонок, но говорил он негромко, с расстановкой, словно боялся упустить что-нибудь существенное. Потом он объявил, что уже пора: глава монастыря ждет.

Хамбо-лама принял нас в своей «резиденции». Был полумрак, и стояла необычная тишина. Хозяин молча рассматривал гостей. Нам показалось, что длилось это слишком долго и даже бронзовые будды, стоящие вокруг, поглядывают на нас насмешливо… Мы представились, и хозяин пригласил в свою библиотеку.

Вдоль стен были аккуратно расставлены почти метровые рукописные книги…

— Это по философии, — указал хозяин на один ряд. — А это по медицине. Этим тысяча лет, а этим и того более…

Книг было много, и мы спросили, не переведены ли они на русский язык.

— Нет, пожалуй, только три, — ответил он. — Вот эти…

Мы приехали сюда не ради экзотики, хотя она была завораживающе интересна. Наша группа собирала материал для фильма о тибетской медицине — предстояло за короткий срок в самых общих чертах прояснить, что же это такое… О тибетской медицине родилось великое множество преданий, легенд, собрано столько полувымыслов и полуфактов в самых разных концах земли, что не так-то просто отделить их от правды.

Почти три тысячи лет отделяют современного врача от загадочного и во многом еще непонятного нам искусства тибетских лекарей. Далеко вперед ушла современная медицина. Она создала удивительные приборы и инструменты, поставила на службу здоровью лазерную технику, научилась измерять напряжение сердечной мышцы и даже электропотенциал клеточной мембраны.

Эти факты граничат с чудом! Впрочем, разве не чудо уже то, что медики победили холеру, тиф, бешенство, чуму, оспу?!

Однако даже при всех этих сверхдостижениях совершенно естественна и глубоко диалектична закономерность: современный врач в той или иной форме обращается к опыту прошлого, каким бы далеким оно ни было.

Научная медицина благодаря открытиям ученых добилась огромных успехов. Одновременно — ив этом парадокс — с улучшением медицинского обслуживания… становится больше больных!

Недуги объясняются «новыми» ритмом и условиями жизни- иным питанием, снижением двигательных и увеличением психических, эмоциональных нагрузок… Против недугов создаются самые различные лекарственные препараты. Они доверху заполнили полки аптек: бери, лечись, крепни! Лекарств много, но, к сожалению, в подавляющем большинстве они — синтетические. А по данным Всемирной организации здравоохранения, почти пятая часть больных, лечившихся от различных недугов медикаментами, получили… побочные заболевания.

Наверное, именно эти факты все чаще требуют ответа на вопрос: не слишком ли современные люди увлекаются химическими лекарствами, усердны ли мы столь же в обращении себе на пользу лечебных возможностей природной «аптеки» с ее очевидными достоинствами — мягкостью и органичностью действия, малотоксичностью, то есть безвредностью для организма человека?

Именно природной «аптекой» очень широко пользовалась и пользуется тибетская медицина. Исследователи утверждают, что сильнодействующие ядовитые лекарства вообще исключены из ее арсенала. И потом: разве случаен факт, что и сегодня почти восемьдесят процентов людей из стран Востока обращаются за помощью не к европейской, а именно к традиционной народной медицине…

ЛХАСА… ЛХАСА…

Жалкий глупец, неужели ты настолько наивен, что думаешь, будто каждое наше слово следует понимать буквально и что мы откроем тебе самую удивительную из тайн?

Из трактата «Чжуд-ши»

Во все времена Тибет был краем запретных тайн. По приказу правителя Тибета далай-ламы никто, кроме паломников, не смел ступить на его территорию. Ослушников карали беспощадно. И это в стране, где великим грехом считалось даже убийство насекомого на собственном теле! Трагически закончилась жизнь французского путешественника и исследователя Дютрейля де Рейса. Японец Кавагуци изучал Тибет в одежде паломника. Когда его разоблачили, то монахам, предоставившим ему всего лишь ночлег, выкололи глаза…

Не удалось проникнуть в глубь Центральной Азии и Н. М. Пржевальскому, который вынужден был вернуться, не дойдя 250 верст до столицы Тибета. Завершив первое тибетское путешествие, он с грустью писал:

«Итак, нам не удалось дойти до Лхасы… Невыносимо тяжело было мириться с подобной мыслью… Пусть другой, более счастливый путешественник докончит не доконченное мною в Азии…»

Этим счастливым человеком оказался Гамбожаб Цыбиков, бурят-ученый из России. В начале века он сумел проникнуть в святая святых Тибета — город Лхасу. В переводе на русский язык Лхаса значит «страна небожителей», или «область богов».

Под видом ламы добирался туда Цыбиков на верблюдах, вместе с торговцами-монголами. Ни пустынные гобийские степи с высохшими речками, ни свирепые ветры, гнавшие песок пополам с пылью, ни крутые горные дороги, с которых не раз срывались вниз богомольцы, — ничто не остановило отважного путешественника. Он упорно шел в толпе тех, кто спешил приложиться лбом к бронзовым коленям будды Чжу, чтобы избавиться от недуга, или тех, кто мечтал поступить в медицинские школы древних монастырей. Гамбожаб Цыбиков исследовал Тибет, описал его и тайно сделал множество фотографий.

«Пускаясь в путешествие как простой буддист-паломник, я должен был особенно считаться с предубеждениями местного населения. Взятый с собой фотографический аппарат и термометр Реомюра пришлось держать под замком в сундуке вплоть до Лхасы. При себе я постоянно имел только маленькую записную книжку, куда заносил заметки ежедневно, даже и в этом скрываясь от любопытных глаз», —

писал Г. Цыбиков.

Проделав огромную работу, посланец Русского географического общества не только благополучно вернулся в Россию, но и привез с собой свыше трехсот томов сочинений тибетских писателей. Среди них были и труды по медицине.

Гамбожаб Цыбиков льстил себя надеждой, что книги, привезенные им, с развитием в России изучения тибетского языка окажут специалистам значительную помощь как материал для научных исследований. И он не ошибся. Ученые Бурятского филиала Сибирского отделения АН СССР уже много лет ведут расшифровку трактатов, написанных на санскрите, старомонгольском и тибетском языках. Проблемами тибетской медицины заинтересовались ученые и других институтов Сибири, Дальнего Востока, Москвы.

Переводы уникального наследия прошлого показывают, что книги эти интересны не только потому, что являются памятником древней культуры народов Центральной Азии, но еще и потому, что имеют для нас смысл чисто практический.

ШИФР ВЕКОВ, ИЛИ «ЗАМОК С СЕКРЕТОМ»

Прочитав эту книгу, непосвященный в медицине, не давший клятвы о сохранении тайн медицины, ослепнет или подвергнется мучениям в своих будущих перерождениях.

Из трактата «Чжуд-ши»

Древние книги… Они лежат на многоярусных полках в хранилищах музея Бурятии. Каждая книга бережно обернута в дорогой шелк. Да, умели наши предки ценить написанное на пергаменте слово. Умели беречь книги, словно уже тогда думали о нас, чтобы дошла до потомков их мудрость в неискаженном, первозданном виде.

Странное чувство испытываешь в этом хранилище человеческой истории, где так плотно спрессован опыт почти трех тысячелетий. Он рядом с тобой- стоит только протянуть руку…

Собрать книги было нелегко. Но еще сложнее оказалось прочесть и понять их. Существует предание о том, что во дворец всемогущего правителя Тибета — далай-ламы — было 99 входов и только один выход. Это же с полным правом можно сказать и о тибетской медицине.

Главный канон тибетских лекарей — «Чжуд-ши» («Сущность целебного, или Четыре основы восьмичленного тайного учения»). По жанру это не медицинский трактат, а огромная поэма (четырнадцать тысяч стихотворных строк).

Тибетологи считают, что поэтическая форма избрана для лучшего усвоения огромной информации. Так было удобно и ламам, которые произносили стихи нараспев. Поэма имеет очень сложную аллегорическую форму, которая сегодня не во всех частях доступна пониманию. И этот факт тоже не случаен: право читать и толковать боговдохновенные книги тибетское духовенство оставляло только за собой. Чем сложнее, запутаннее текст, тем больше шансов, что его не поймет простой, малограмотный, а то и вовсе неграмотный люд.

Письмена эти — настоящая зашифрованная тайна. Прописи имеют по двадцать, а иногда и по сто самых разных значений. Правда, к «Чжуд-ши» есть комментарий — «Вайдурья-онбо». Этот трактат написан значительно позже, но и он для современного ученого — «замок с секретом».

Необычные книги, испещренные вязью незнакомого языка, производят впечатление чего-то таинственного, загадочного, труднопосгижимого.

Расшифровать главные трактаты было бы невозможно без глубокого изучения «Бри-ша». «Бри-ша» — это иллюстративный атлас, как бы приложение, ключик к пониманию основных трактатов. Он был создан в одном из монастырей только в XVII веке. Копия атласа была тайно вывезена из Тибета в Россию, а в 30-е годы передана в музей Бурятии. Предполагается, что это единственный в мире экземпляр. Оригинал, по-видимому, утрачен.

На обложке «Бри-ша» изображен «царь врачей» с веткой лекарственного растения в одной руке и чашей в другой. На 77 листах почти метрового размера, по краям, обклеенным тканью, системно расположено десять тысяч рисунков, исполненных разными красками. На рисунках удивительно точно воспроизведена анатомия человека. Обозначены точки кровопускания, иглоукалывания, прижигания.

Но есть нечто и совершенно загадочное: центры скопления и пути циркуляции жизненной энергии…

Невероятно! Может быть, тибетские лекари знали то, о чем еще неизвестно современной науке? Ведь наши древние предки, оказывается, делали сложнейшие операции даже на глазном яблоке, зрачке!..

На одном из листов атласа — хирургические инструменты. Здесь и скальпели, и пинцеты, и зажимы. Инструменты с описанием их хирургического назначения и размеров перечисляются в 22-й главе второго тома «Чжуд-ши», но дословный перевод их в большинстве случаев не соответствует назначению. Ланцеты, например, почему-то называются «языком яка», зажимы и щипцы — «клювом вороны»…

Только «Бри-ша», на рисунках которого обнаружены эти инструменты, помог точнее определить, что есть что. Было расшифровано, что сосуды, похожие на самовары, — не что иное, как ингаляторы.

В атласе есть и лекарственные растения, и лекарственное «сырье» животного, минерального происхождения. Словом, атлас своеобразное пособие лекарю. В нем даются четкие рекомендации: кому лечить, чем лечить и как лечить…

Шаг за шагом постепенно становятся понятными пришедшие из глубин веков загадочные письмена. Аллегории обретают прямой смысл, проясняются их загадочные намеки, туманные символы.

Вот на высоком престоле восседает царь. Рядом изображение, напоминающее человеческое сердце. «Царь», восседающий на престоле, символизирует сердце. Пять долей легких — «сановники царя», то есть сердца. А женщина-красавица, тоже сидящая на троне, рядом с изображением органа, похожего на два лепестка или летящую бабочку, — «царица пяти полых и шести плотных органов» — печень. «Два министра внешних дел, выполняющих тяжелую работу» — почки. И в подтверждение рисунок: два человечка несут на плечах непосильный груз.

Много описаний симптомов болезней, рецептов оставили нам тибетские врачеватели, но понять их трудно. Вот, например, взятый из главного трактата: «Заболел король, сановники задыхаются, вельможи обливаются потом…» С помощью атласа можно понять: речь идет о заболевании сердца.

«Расшифровка придворной хроники того времени, — рассказывает научный сотрудник, зачинатель изучения тибетской медицины Э. Г. Базаров, подтверждает догадку: сердечно-легочная недостаточность. Именно при этом заболевании в легких развивается застой кровообращения». «Вельможи»- крупные суставы…

Читая дальше, мы узнаем, что в таких случаях больному необходимо дать «жар-птицу», а затем еще и «бич». С помощью найденного ключа выясняем и эту шифровку. «Жар-птицей» оказалось двенадцатикомпонентное лекарство, а «бич» — это средство для очищения организма от принятого лекарства.

В «Чжуд-ши» изложение ведется в форме диалога между «царем врачей» и «мудрецами-риши». «Царя врачей» обожествляют люди. Называют его длинным титулом Ухагану бэлгэ билик, или просто Манла.

Именно ему приписывается всемогущество, о нем слагаются легенды…

Может быть, потому так величественна его поза в представлении художников древности?

КАКИМ БЫТЬ ВРАЧУ?

Как огонь узнается по дыму, так по признакам может быть узнаваема болезнь. Врач, не умеющий установить диагноз и разобраться в действительных признаках ее, не узнает истины или ошибется подобно тому, как ошибаются, принимая дым за испарения.

Из трактата «Чжуд-ши»

«Какими качествами должен обладать хороший врач?» — спрашивает риши.

«Истинный врач — всегда личность, наделенная особыми нравственными качествами, — отвечает Ухагану. — Для высшего врача основной смысл врачебной науки ни в коем случае не может сводиться к ремеслу ради пищи и одежды. Он исполнен высокого стремления к милосердию. Он должен взирать на больных как на детей своих».

Итак, врач должен завоевать доверие больного. Вера во врача вселяет надежду на исцеление, а эта надежда как раз и есть существеннейшая часть лечения.

Не правда ли, мудрое и чрезвычайно современное положение! И сегодня оно является предметом пристального внимания медицины. Потому мы с особым вниманием читаем ответ на вопрос: «Как должен строить свои взаимоотношения врач с больным?»

«Больной может сомневаться в своих родственниках, сыновьях или даже родителях, но он должен верить врачу!» — учит Ухагану бэлгэ билик.

Обращаясь к мудрецам, «царь врачей» наставлял:

«Поклоняюсь держащим науку ришиям, которые, усвоив себе высокие знания, нашли таинственные средства, по которым получили власть над годами жизни. Врачуй постигшую тяжелую болезнь, скорей назначь образ жизни и диету, лекарство, нож и, словом, что полезно. Подобно встрече на скале с врагом, ты примени все силы, что возможно!»

Основными методами диагностики в тибетской медицине являются опрос, осмотр, ощупывание больного. Столь же широко используется обоняние и даже определение на вкус выделений организма.

Самым любопытным, пожалуй, является установление диагноза по… пульсу. Согласно представлениям тибетской медицины различаются двенадцать локализаций радиальных пульсов: первая, вторая и третья позиции на правом и левом запястьях, в каждом из которых исследуется поверхностный и, что особенно важно, глубокий пульс. Попросту говоря, врач накладывает на точки пульса, как это указывается в атласе «Бри-ша», фазу три пальца. При этом сначала мягким наложением пальцев на лучевую артерию исследуются поверхностные пульсы, а затем при усиленном надавливании — глубокие пульсы.

Пальпируя лучевую артерию, воспринимая еле заметные удары поверхностного пульса, тибетские лекари умели определять состояние каналов тонкой кишки, желчного и мочевого пузыря. Глубокий пульс в тех же позициях давал сведения о состоянии каналов сердца, печени и почек. Поверхностные пульсы правой лучевой артерии согласно учению характеризуют состояние каналов толстой кишки, желудка, а глубокие — легких, селезенки, сердца. Такая филигранная техника вызывает невольное восхищение многих современных врачей. Оказывается, тибетские медики умели различать свыше 400 видов пульса в зависимости от показателей, связанных с сезонно-временными, суточными и циклическими ритмами.

Тонкое исследование пульса, его специфических свойств позволяет врачам тибетской медицины и сегодня точно диагностировать не только заболевание, но зачастую прогнозировать его за несколько месяцев до самого минимального проявления. Разумеется, это требует от исследователя высокой специальной подготовки и большой искусности. Не случайно древние тибетские врачи обучались мастерству с раннего детства в течение тридцати лет, получая при этом самые разносторонние знания — по философии, истории, астрономии, учились искусствам… Безусловно, представляет интерес для нас и другой метод диагностирования. Обследуя больного, тибетский врач долго говорит с ним, подробно расспрашивает. Владение специальной техникой опроса — один из элементов тибетского врачебного искусства. И это тоже привлекает многих современных исследователей.

Больной не всегда рассказывает о своей болезни, а иногда ее просто скрывает в силу своего характера или других причин. В таких случаях — подчеркивается в трактате — врачу надо проявить «терпение и настойчивость». Если врач затрудняется в определении причин заболевания, то он должен некоторое время пожить около больного, наблюдать и расспрашивать его, «не думая об усталости своего языка и тела». Древние медики, получившие высокие знания «пандиты», обязательно устанавливали точный возраст больного. Периоды его жизни они раскладывали по астрологической схеме. В трактатах имеются определенные указания о максимальной активности того или иного органа в зависимости от времени года, указания на сроки, когда тот или иной орган наиболее предрасположен к болезни.

На современном языке это называется биоритмологией.

Согласно постулатам тибетской медицины, немаловажное значение в жизни человека имел 12-летний период. Каждый 12-й год как бы считался годом рождения. В это время, считали тибетские лекари, человек, как младенец, беспомощный к вредным воздействиям природы, подвержен заболеваниям. Поэтому в такой год врачи советовали людям беречь себя тщательней обычного. Особенно это касалось периода расцвета человека — 37 и 49 лет. Примечательно, что тибетцы включали в возраст человека и время внутриутробной жизни.

Много любопытного и в других действиях тибетского врача.

Интересно наблюдать, как внимательно разглядывает он глаз больного. По диафрагме зрачка подмечает изменения, на основе которых определяет, какие внутренние органы поражены болезнью. Это очень, наглядно изображено в атласе «Бри-ша». Желтушность склер и неровность и нижней части зрачка расценивается как сигнал о болезни крови. Желтушность и неровность в правой части зрачка- как признак заболевания печени… Тибетские медики называют эти участки зрачка «окнами во внутренние органы».

Исследователям еще много предстоит разгадать, объяснить, понять в тайнах тибетской медицины. К примеру, только в Бурятии имеется свыше тысячи тибетских сочинений и трактатов, связанных с врачеванием.

Изучением их занимается группа источниковедов, врачей, ботаников, геологов, химиков… Поиск ведется избирательный, ибо если переводить все, что есть в фондах АН СССР, то потребуются сотни лет. Поэтому для перевода выбрали пока основные памятники — «Чжуд-ши», комментарий «Вайдурья-онбо» и некоторые другие. Причем в первую очередь переводятся главы, связанные с лечением желудочно-кишечного тракта и «царицы», то есть печени.

«Царица»… Именно к ней приковано внимание ученых. И разумеется, не случайно. Существующие сегодня синтетические препараты не вполне эффективны, а для некоторых болезней печени вообще нет лечебных средств.

В трактатах тибетской медицины описаны под названием «лангтхабов» одиннадцать разновидностей болезней, преимущественно органов брюшной полости.

Лангтхабы — это колики, боли. Одной из причин их возникновения считается нарушение переваривающей и всасывающей функции желудка и кишечника, определяемых физиологическим понятием «мажу-ба». Это состояние возникает, как указывается, обычно при привычке принимать еду, когда пища, съеденная ранее, еще не переварилась в желудке.

На рисунках мы видим и другие причины: прием несовместимой пищи, некачественной. Как видим, тибетская медицина особое внимание придавала диете.

Вполне ясно, что непонятные по тому времени причины болезней относились к сверхъестественным силам, к воздействию «гдона» (в переводе — «злой дух»). Но тем не менее в теоретических вопросах тибетской медицины немало материалистических философских концепций в определении болезней и их причин…

Древние считали, что организм, как и вся окружающая среда, состоит из пяти первоэлементов материи (земля, вода, огонь, воздух, эфир), а болезни любого существа являются результатом нарушения их нормального соотношения в организме.

ПРИЧИНЫ И СЛЕДСТВИЯ

Существует пять источников долголетия: живи по наставлениям старших, побывай на десяти тысячах гор, испей воды из десяти тысяч источников, одевай одежду чистую и не имей ее много, своевременно уравновешивай питательной пищей голод и насыщение.

Из трактата «Чжуд-ши»

И вот наконец мы едем к знатоку тибетской медицины Г.Л.Ленхобоеву. Знания основ медицины он перенял от ламы — своего отца, не раз практиковался в Китае…

Возле калитки небольшого домика, стоящего на окраине города, нас встретил довольно бодрый мужчина почтенного возраста. Ему за восемьдесят, но выглядел он значительно моложе. Говорил любезно, показал сад, лекарственное «сырье», продемонстрировал, правда, с неохотой, даже пульсовую диагностику. Загадочная это штука!

— Холодная кровь, густая, — сказал он одному из нас. — Надо беречь себя.

Оказывается, с помощью пульса он определяет «корень болезни»: «рлунг», «мкхрис» и «бад-кан». Индийский врач Башагратна, получивший европейское образование, утверждает, что эти краткие термины обозначают физиологические понятия. Первый из них — в переводе «ветер» — выражает деятельность нервной системы, обусловливающей все жизненные проявления организма. Второй — «желчь» — толкуется как процесс кровообращения и обмена веществ. Третий — «слизь» — влажный, охлаждающий фактор.

Г.Л.Ленхобоев подробно рассказал нам о «холодном» и «теплом», о соотношении их в организме. По древнему учению, при рождении здоровый организм несет в себе только «теплые» элементы. Их надо сохранять в течение всей жизни. Он считает, что в наше время у многих людей организм охлажден, особенно у женщин. Такие выводы он сделал из личных наблюдений при поездках по стране.

По его мнению, основная причина такого явления — однообразный, стандартный подход к пище, одежде, лекарствам без учета географических, климатических условий проживания человека, его возрастных и других особенностей. В современной одежде широко применяется искусственное волокно, например, капроновые чулки, которые женщины повсеместно носят в любую погоду. Капрон держит «холодные» элементы и действует как холодный компресс, способствуя охлаждению, вызывая возбуждение «холодных» элементов в организме.

Большинство людей смотрят на одежду как на предмет роскоши и немногие — как на защиту от болезней. Тем не менее одежда предназначена прежде всего для сохранения здоровья человека и защиты его от внешних воздействий. С этой точки зрения абсолютно безвредной для человека наш собеседник считает одежду из овечьей шерсти.

Вообще мясо, кровь, волосы, кожа, шерсть животного содержат элементы соответствующего животного и способны передавать, вернее, возбуждать те же элементы. Например, если положить под голову шкуру лося или оленя, то будет болеть голова, так как эти шкуры содержат «холодные» элементы. Такие случаи описаны во многих медицинских книгах Востока.

Г. Л. Ленхобоев утверждает, что врагами здоровья являются лень и сонливость. Не следует слишком распускать себя. Не рекомендуется спать слишком много, так как чрезмерный сон расслабляет мышцы, вызывает слабость организма, приводит к ожирению сердца. Восточная медицина категорически запрещает взрослым дневной сон. Также вредно ходить босиком по горячей земле или песку…

В «Чжуд-ши» много внимания уделяется причинам болезней. К примеру, это могут быть: травма, объедание, простуда, чрезмерное сладострастие, гнев и ссоры… А вообще все болезни, по мнению тибетцев, проистекают от трех пороков: невежества, похотливости и злости. Обратите внимание: на первом месте стоит невежество. Не случайно в атласе «Бриша» художник изобразил этот порок в образе свиньи…

Древняя медицина важную роль отводит времени года, рассматривая его как фактор, от которого зависят защитные силы организма. Зимой защитные силы человека, по представлениям тибетских врачей, достигают наибольших значений, а летом, наоборот, слабеют. Древние лекари связывали возникновение болезней также и с суточными циклами, считая, что одни болезни чаще всего развиваются на рассвете, а другие же — в полночь или полдень.

Из внешних причин, обуславливающих здоровье или болезнь, тибетские медики особенно выделяли питание. Часто считали даже, что это одна из главных причин.

Корова никогда не станет есть мяса, а тигр — траву. Для организма любого существа необходим свой пищевой рацион, каждый элемент которого строго специфичен. Строго говоря пища может служить и лекарством, и отравой; она может быть вредной и полезной, полноценной или недоброкачественной.

Г. Л. Ленхобоев считает, что во всех продуктах содержатся элементы или «теплые», или «холодные», или «средние». Содержание в крови «теплых» и «холодных» элементов, по учению тибетской медицины, особенно важно, а в кровь эти элементы, как правило, попадают с пищей. Поэтому надо хорошо знать, какую пищу человеку следует принимать. Вода, например, содержит только «холодные» элементы, а соль, пшеница, овес, перец, мак, горчица, укроп, чеснок, лук, редька — «теплые». Кстати, редька белая у тибетцев являлась постоянной пищей.

Тысячи лет назад лекари в Тибете умели определять наличие тех или иных элементов в бесчисленном множестве продуктов питания путем дегустации.

ЛЕКАРСТВА

На земле нет ничего, что не могло бы быть лекарством.

Из трактата «Чжуд-ши»

Менялся климат на земле, менялись и условия жизни для животных, для человека. Не находя пищи, слабые погибали — выживали наиболее сильные, мутанты. Они приспосабливались к новой пище, находили заменители, которые содержали достаточное количество нужных организму веществ.

Хронический же недостаток тех или иных элементов пищи вызывал болезненные состояния или смерть. Потребность в них ничем не отличалась от обычной потребности в питании. В наше время такие источники животного, растительного и другого происхождения стали называться лекарствами. Именно так считает группа ученых Сибирского отделения АМН СССР, работавшая под руководством В. П. Казначеева.

Мигрируя, первобытные люди находили для себя такие источники биологически активных веществ, которые могли, будучи принятыми вместе с пищей, удовлетворить жизненные потребности, а в случае заболевания человека — облегчить его недуг.

Как эстафету, передавало одно поколение другому обычаи и «секреты» употребления, заготовки и хранения запасов таких продуктов впрок.

Но меняются экологические условия, разрушаются этнографические уклады, обычаи, обряды… Теряется и исчезает безвозвратно накопленный веками опыт.

Из литературных источников древности известно, что некоторые лекарства могли излечивать отдельные болезни за сутки. Тибетская медицина чаще использовала многокомпонентные препараты, исходя из того, что надо лечить не болезнь какого-то органа, а организм в целом.

Исследования ученых Дальнего Востока подтверждают этот тезис. Под руководством профессора И. И. Брехмана были исследованы с помощью электронно-вычислительных машин 566 многокомпонентных восточных рецептов. Средства общего воздействия на организм, в частности тонизирующие средства, содержатся более чем в 40 процентах прописей и часто представлены двумя-восемью растениями в одном рецепте.

В восточной медицине нет тенденции к использованию веществ растений в химически чистом виде. Наоборот, бережно сохраняется природный комплекс действующих и всех сопутствующих веществ.

Следует заметить, что лекарства бывают разные. Одни обладают ярким и сильным действием: ими лечат больных и спасают умирающих. Но есть и такие лекарства, действие которых проявляется исподволь, неделями и месяцами. Они полезны, так как укрепляют здоровье, делают организм более устойчивым ко всякого рода трудностям и заболеваниям.

В музеях Ботанического института АН СССР и Института антропологии и этнографии АН СССР хранятся интереснейшие коллекции тибетского лекарственного сырья еще с прошлого века.

Разумеется, ими не исчерпывается «врачебный» набор. Только в трактатах «Чжуд-ши» и «Вайдурья-онбо» описано около 1300 лекарственных средств растительного происхождения, 114 минералов и металлов, до 150 видов сырья животного происхождения. Многие из них современным исследователям известны, но остаются неизученными в качестве лекарственных средств.

Научный сотрудник Ц. А. Найдакова показала нам свою лабораторию технологии приготовления лекарственных препаратов. Лаборатория походит больше на музей: на застекленных полках — лекарственные растения, особые сорта дикого горного ячменя с черными зернами, различные минералы, драгоценные камни, малахит, яшма… Здесь и негашеная известь, и белые кораллы, кожа змеи, кора деревьев; мумиё разных расцветок, и даже… от древнего храма кирпич из белой глины, замешенной, как утверждают, на молоке и яичном белке…

На высоких столах — чугунные ступки, с помощью которых измельчают содержимое будущих лекарственных препаратов. Не как попало, а только как в старину: пестиком — сверху вниз, а потом медленно растирают вращательными движениями.

На полках — разное лекарственное сырье. Однако в лечебной практике все-таки главным были и остаются растения.

Вот чай. Кажется, человеку о нем известно все. Мы привыкли к черному чаю, однако тибетские врачи предпочитают зеленый. Для жителей многих районов Средней Азии это не открытие, ибо давно известно, что зеленый чай быстро утоляет жажду, улучшает пищеварение, в ряде случаев помогает стабилизировать кровяное давление.

В древности чай готовили по-разному: и для питания, и для лечения. В крепко заваренный чай подливали молоко, после кипячения добавляли масло и соль. После этого жидкость взбивали деревянной Мешалкой и снова доводили до кипения. Тибетцы считали, что если такой «взбитый» чай пить три-четыре раза в день, то другой пищи и не надо: на одном этом чае человек может жить неделю и даже месяц. А чеснок? Оказывается, привычная острая приправа издавна широко применялась в тибетской медицине. В 90-й главе третьего тома «Чжуд-ши» есть любопытная рекомендация по применению чеснока. В разделе «О повышении сил старческого организма и продления жизни» сказано: «…для повышения бодрости и продления жизни пожилых людей необходимо в течение 21 дня включать в рацион чесночную кашицу на масле в смеси с поджаренной мукой».

Но только не спешите в магазин за чесноком и не начинайте самолечение! Ибо такая кашица — лишь один из компонентов специальной диеты, целиком же она до сих пор неизвестна, и вот почему: во многих случаях трактаты ничего не объясняют, а лишь рекомендуют… «спросить у учителя». Пока именно эта сторона представляет из себя одну из серьезнейших загадок. Публикуя выдержки из трактатов, сошлемся на мнение бывшего начальника Главного управления по внедрению новых лекарственных препаратов Минздрава СССР Э. Я. Бабаяна: «Мы не можем давать сейчас каких-либо рекомендаций, так как речь идет о здоровье, а может быть, и о жизни людей… Расшифрованные лечебные средства тибетских медиков следует еще много проверять экспериментально, клинически. Слепое использование их может принести только вред». Как видите, с экспериментами на собственном организме спешить не следует…

Интересна история с горечавкой. До недавнего времени это растение было известно разве только квалифицированному ботанику, а сегодня невзрачное растение уже зарекомендовало себя как лекарственное. В трактатах на внешний вид этого растения был сделан всего лишь намек.

Путь к открытию был очень долгим. Сначала с помощью анализаторов ученые выяснили то активное начало, которое может оказать лечебный эффект. Затем были изготовлены десятки вариантов по составу — ведь в трактатах нет указаний на пропорции… Потом было много опытов в вивариях на кроликах, мышах. На них моделировали, к примеру, гепатит — не просто болезнь печени, а со всеми особенностями, подмеченными тибетскими медиками. Затем на животных же проводили лечение, варьируя дозировку. Убедившись в лечебном эффекте, начинали тщательно изучать, на какую систему животного и каким образом подействовало лекарство. И только потом было получено авторское свидетельство на новый препарат, превосходящий широко известный аллохол…

Хорошие результаты получены в институте и при лечении язвы желудка.

В рецептурных справочниках тибетской медицины встречается «лакричный корень». Это наша солодка уральская. Корень рекомендовался при лечении заболевания легких, при отравлениях. А солодка издавна известна и народам Европы, и Азии, и Африки. Корень этого растения использовался как лакомство и как добавка к жевательному табаку. Более того, сейчас вспомнили, что Россия на мировом рынке была главным поставщиком солодки как лекарственного сырья. Оказывается, растение содержит в себе такие молекулы, которые очень напоминают строение гормонов надпочечников — кортизона; именно он регулирует водно-солевой обмен в организме человека, оказывает противовоспалительный и противоаллергический эффект.

В трактате «Шэл-прэн» упоминается растение «ба-ша-ка», которое обладает свойством излечивать болезни, вызывающие колотье, включая воспаление печени, расстройства крови. Ученые расшифровали это растение. В Забайкалье его называют зубчаткой, и запасы его огромны.

Сегодня известно более 500 растений, применявшихся тибетской медициной в Бурятии. Уже известны фармакологические свойства отдельных видов. Некоторые из них — бадан, шлемник, термопсис и другие — применяются в научной медицине.

Однако тибетская флора остается мало изученной современной ботанической наукой. Многие растения в тибетском атласе пока непонятны для европейских ученых, ибо изображены они слишком условно. Так, «лаготис распростертый» (по-тибетски «да-баг», а в переводе «лошадиная кожа») изображается в виде зеленых лоскутков, даже отдаленно не напоминающих форму листа растения.

Ученых еще ожидают новые открытия. Уже сегодня исследователи находят объяснения многокомпонентным лекарствам не только растительного, но и животного, минерального происхождения.

В атласе «Бри-ша» есть рисунок, на котором изображен человек с острым заболеванием брюшной полости. При подобных болезнях тибетские медики стремились освободить пищеварительный тракт от содержимого — пищи, токсических продуктов, «болезнетворных начал». Одним из эффективных средств считали «очищающие пилюли». В состав пилюль входили: облепиха, пепел морской раковины, порошок из змеиного мяса, каменная соль и клещевина.

В трактатах общей терапии есть подробное описание облепихи — «старбу». Указано, что она имеет противовоспалительное, высушивающее действие, повышает переваривающую функцию пищеварительного тракта. Стала облепиха известным лекарственным средством и в наше время. По современным данным, плоды этого растения содержат различные масла, витамины, сахар, дубильные вещества. В медицинской практике облепиха и лекарства на ее основе применяются как болеутоляющие и противовоспалительные средства, а также при недостатке витаминов в организме.

Таким образом, описанное в трактатах тибетской медицины действие облепихи вполне соответствует современным химическим и клиническим данным.

И если пойти по этому пути дальше, то мы обнаружим, что зола морской раковины — это неорганическое вещество с большой примесью углекислого кальция. В современной медицине препараты на основе кальция применяются весьма широко.

ГЕОРГИЙ КОТОВ
КОСМИЧЕСКИЕ ЗАГАДКИ

Под таким названием прошел вечер в нашем Дворце культуры.

Гостем был специалист по атмосферным аномальным

явлениям Александр Сергеевич Кузовкин

В зале не было свободных мест. И это свидетельствует о неослабевающем интересе к неопознанным летающим объектам.

В печати немало было публикаций о НЛО. Мнения разделились; кто-то верит, что они есть, а кто-то считает все это чушью. Себя я не причисляю к сторонникам ни того, ни другого лагеря, хотя, признаться, и симпатизирую первому. Надо подходить ко всему объективно, и в то же время не следует забывать, что человек знает об окружающем мире еще слишком мало. Мы лишь на первой ступени бесконечной лестницы познания.

Александр Кузовкин начал свое выступление с демонстрации слайдов, на которых были запечатлены фотографии и рисунки неопознанных летающих объектов, он тут же их комментировал. Особо заострял внимание публики на снимках, достоверность которых не вызывала сомнений.

Сообщений о НЛО поступает много. Их наблюдают, подробно описывают, фотографируют, В некоторых случаях фотоснимки получаются довольно четкие.

Иногда получается расхождение между воочию наблюдаемым НЛО и этим же физическим явлением, заснятым на фотографии. Так, один фотолюбитель наблюдал недалеко от Туапсе «летающую тарелку» и сфотографировал ее. И что же? На негативе, в том месте, где должна была предстать во всем великолепии сенсационная «тарелочка», красовался расплывчатый плазменный шар. При увеличении становятся заметны исходящие от его краев извилистые линии, чем-то напоминающие солнечные протуберанцы.

«Скорость восприятия человеком зрительной информации не превышает 70 бит в секунду, — комментирует Кузовкин данный факт. — Сам процесс видения включает подсознательную работу мозга. В ответ на пришедший на сетчатку глаза сигнал в памяти отыскиваются наиболее подходящие признаки — образы, по сумме которых человек и отождествляет источник сигнала. Когда же перед человеком неожиданно возникает незнакомое ему физическое явление, и если оно к тому же быстро перемещается в пространстве, меняя с большой частотой форм), размеры, цвет, то частота эта превышает пороговую, и мозг не успевает составить из признаков целостную картину. Человек в такой момент может увидеть что угодно. В конце прошлого века на небе видели дирижаблеподобной формы объекты. Во время второй мировой войны английские летчики часто описывали летавшие над Германией светящиеся шары — «секретное оружие немцев». Сейчас феномен НЛО связывается с посещением Земли инопланетными аппаратами».

Бывают случаи, когда объекты невидимы невооруженным глазом, но фиксируются фотоаппаратом, радиолокатором, другими приборами.

«Так, — продолжает Кузовкин, — житель Ростова-на-Дону В. Рожков, отдыхая в Ялте, 22 сентября 1983 года совершал прогулку на гору Ай-Петри и фотографировал окрестности. Проявив дома пленку, он, к своему удивлению, на трех из пяти снимков обнаружил большой темный объект, зависший над вершиной горы, пролетающий между скал и над шоссе. Съемка производилась на обычную черно-белую пленку «Свема» с применением светофильтра ЖС-17. Если принять во внимание, что человеческий глаз воспринимает световые водны с длинами в диапазоне 400–700 нанометров, то становится ясно, почему В.Рожков не заметил объекта».

Такой же формы НЛО наблюдали над Москвой ранним утром 17 февраля 1979 года. Он был виден в красном участке оптического диапазона.

«Группа итальянских ученых во главе с Л. Бокконе, — продолжает свой рассказ гость маевцев, — на протяжении трех лет проводила исследования по обнаружению невидимых невооруженным глазом объектов. Работала она в районе Аренцано на вершине уединенного холма. В качестве инструментов для охоты за «невидимками» применялись фотометры, термометры, магнитометры, регистраторы альфа-, бета- и гамма-излучений, другая аппаратура, а также живые индикаторы — собаки. На основании полученного материала Бокконе написал работу «НЛО — невидимая реальность», где приводит вывод своей группы о существовании «эфирных» форм жизни. По мнению ученого, эти «эфирные» объекты — живые существа и связанные с ними феномены не относятся к нашей трехмерной реальности».

Здесь уместно привести мнение К. Э. Циолковского, который считал, что большинство планет дозрело в плане появления на них живых существ и что мы окружены не только такими же, как и мы, плотными существами на биологической основе, но и существами «эфирными», материальность которых намного менее плотная, чем материальность нашего мира. В работе «Монизм Вселенной» ученый писал: «Теоретически всякая энергия может поддерживать жизнь: например, энергия движения и вращения планет, сила тяготения, теплота, атомная энергия и другие ее виды».

Но как же в самом деле объяснить показания тысяч и тысяч очевидцев, наблюдавших загадочные объекты? Не прекратить ли нам отмахиваться от полуфантастической реальности и не заняться ли вплотную изучением непонятных явлений?

«Не следует бояться невероятных, с точки зрения здравого смысла, гипотез о природе НЛО, — как бы подвел итоги Александр Сергеевич. Как сказал Ремарк, самое невероятное всегда оказывается наиболее логичным».

Материал подготовил студент МАИ Г. Котов

АЛЕКСАНДР КУЗОВКИН
«ТУК-ТУК-ТУК» — И НИКОГО!

Приведем запись беседы с библиотекарем Галиной Александровной Т.

«Мы сидели на своих рабочих местах, мой стол находился в шести метрах от окна. Я случайно подняла глаза и увидела перемещавшуюся светящуюся полосу длиной примерно двадцать сантиметров. Полоса летела прямо ко мне.

— Какой у нее был диаметр?

— Не больше одного сантиметра. Она была похожа на светящийся золотистым светом карандаш.

— Откуда она появилась?

— Этого я не видела. Когда я подняла голову, она уже двигалась в мою сторону. Напротив меня, на полтора метра ближе к окну, сидит наша заведующая Александра Никифоровна. Чувствовала я себя совершенно спокойно. Было холодное время года, окно было закрыто. Грозы в это время не предвиделось. Форточка у нас была закрыта всегда, так как мы работали в полуподвальном помещении.

Не понимая, что происходит, я спокойно смотрела, как она медленно летела по комнате. Ни звука, ни шума не издает, я еще на нее смотрю и думаю: замечает ли ее Александра Никифоровна? Теперь эта., я не знаю, как ее назвать, буду условно называть ее линейкой, пролетает мимо заведующей. Я продолжаю смотреть и вижу, что в дальнейшем она уткнется прямо в меня, и думаю, что вот сейчас меня убьет… Вы знаете, что как только я это увидела, решила, что это шаровая молния. Когда до меня ей оставалось около полуметра, я, не испугавшись, спокойно встала и прислонилась к стеночке, и она пролетела мимо меня. Если бы я этого не сделала, она попала бы мне прямо в лицо.

Я спросила Александру Никифоровну, видела ли она это явление. Она ответила, что видела. Я ей говорю: «Нас бы сейчас убило». Она спросила: «Что это такое?» Я ей ответила, что это, наверное, шаровая молния.

Эта линейка вошла в стену и исчезла, больше ее никто не видел. На стене не осталось никаких следов, мы это потом специально исследовали. Стена покрыта масляной краской, за стеной — коридор.

— Наблюдалось ли еще что-либо необычное во время пролета линейки?

— Нет, все было тихо, спокойно, ни звука, ни шума не было. В комнате мы втроем, но сидящая напротив меня сотрудница не видела ничего, так как сидела за столом и писала.

— Какая в этот день была погода?

— Серый, без солнца, день.

— Скажите, не происходило ли еще чего-либо необычного с вами до или после этого события?

— Спустя примерно год я сидела в той же комнате. Александра Никифоровна болела, и я ее замещала (после происшедшего я этой комнаты стала бояться), вдруг в комнате затрещали окна, внутреннее стекло упало и разбилось вдребезги. Следует отметить, что снаружи окна никого не могло быть, так как там огороженное место. Все это произошло неожиданно, ни ветра, ни каких-либо других причин этого я не смогла найти. Я еще подумала: «Ну нет, я на этом месте сидеть больше не буду, а то еще прихлопнет».

— Не замечали ли вы еще какие-либо странные случаи в этом помещении?

— Кроме тех, о которых я рассказала, больше не было.

— Как вы оцениваете происшедшее с вами?

— Я об этом много говорила с друзьями, но объяснить этого никак не могу».

То, о чем рассказала Галина Александровна, на наш взгляд, нуждается в изучении. Возможно, как она предположила, то действительно была шаровая молния. А вот почему «затрещали окна»? И есть ли связь между двумя происшествиями?

Стоит заметить, что представления о полтергейсте до сих пор весьма расплывчатые. Поэтому не исключено, что этим словом связывают странные случаи, имеющие различную природу. Конечно, может быть и так, что внешне не похожие происшествия — одни «тихие», другие «громкие» — вызваны какой-то общей причиной. Гадать тут, считаем, ни к чему. Лучше бы сейчас внимательно исследовать каждый случай.

Например, характерны для полтергейста постукивания, стуки. Вера Васильевна С. из Саратовской области написала в редакцию телепередачи «Очевидное — невероятное»: «Я в то время еще работала, жила на частной квартире. Когда вернулся из армии мой Врат, нам пришлось искать другую квартиру. Когда в конце октября мы пришли договариваться, то хозяйка нашей будущей квартиры говорит нам: квартиру-то я вам сдам, но не знаю, как вы будете у нас жить, у нас под полом какой-то стук.

И действительно, когда мы шли по коридору в ту половину, которую нам сдавали, то под нами нас сопровождал такой стук, как будто снизу в пол били молотком. И все время, пока мы в этой комнате стояли, под нами в доске был сильный стук.

Брат мой открыл люк в полу и спустился на землю, а от земли до пола — всего-то один метр. На то время, пока брат все там обследовал, стук прекратился. Никаких нарушений и нор в земле он не обнаружил, даже паутина под полом не была нарушена.

Интересно, что этот стук преследовал девочку-школьницу, ученицу первого класса. Когда она была в школе, то все было тихо, а как только она приходила из школы, то под ней начинался стук. И даже если на доску ставили девочку, а сами смотрели вниз, под пол, то внизу ничего не видели, в то время как сильный, резкий стук — как молотком — под ней продолжался.

Я спросила хозяйку (это была пожилая учительница), с чего это все началось. Она рассказала, что однажды сидела вечером, часов в десять, и проверяла школьные тетради; девочка учила уроки, и вдруг раздался какой-то грохот, как будто из мешка высыпали мелкую монету. Вышли на улицу, думали; труба упала. Но все было на месте. А пришли в дом и услышали, что в трубе гремят закрышки, а потом этот грохот как будто спустилсявниз по трубе, и с тех пор начался этот стук.

Нам с братом нужна была квартира, и мы, ничего не побоявшись, в тот же вечер поспешили перебраться в новую квартиру.

И вот началась беспокойная ночь. Моя кровать стояла у той стены, с другой стороны которой была кровать девочки (она спала вместе с бабушкой). И начался под нами такой громкий стук, как будто снизу что есть мочи колотили молотком. Такое мучение продолжалось до полуночи. Потом стук постепенно ушел куда-то в землю и слышался только какой-то шорох. Утром пришла хозяйка справиться о нашем самочувствии. Мы сказали, что все прекратилось в начале первого часа ночи.

С девяти часов утра мы ушли на работу. И когда возвратились, стук уже не повторялся.

В первый день к брату приходили два товарища, один — инженер, а второй — капитан Советской Армии. У этого капитана был револьвер, он хотел выстрелить в пол, а потом раздумал, самому стало смешно: в кого же?» Как ни удивительно, но подобные истории приключались и больше ста лет назад. Описание полтергейста мы нашли в рассказе И. С. Тургенева «Собака». Впервые он был напечатан в 1866 году в «Санкт-Петербургских ведомостях».

«Рассказ был задуман в 1859 году и вчерне написан в 1864 году, говорится в комментариях. — Но в течение двух лет писатель не решался его опубликовать, боясь, что и критика, и читатель сочтут рассказ безделкой».

В основе фабулы «Собаки» лежит действительный рассказ-быль, который Тургенев слышал на постоялом дворе и тут же его записал.

В 1861 году А. С. Суворин слушал эту историю в пересказе самого Тургенева: «Рассказ этот был так живописен и увлекателен, что произвел огромное впечатление…» Рассказ читался в салонах Баден-Бадена, Парижа, Ниццы; о чтении рассказа в Ясной Поляне в присутствии Л. Толстого вспоминает его сын С. Толстой.

За исключением П. В. Анненкова, в современных литературных кругах рассказ был действительно большинством воспринят как «безделка». У Анненкова сложилось иное мнение, впоследствии оправдавшееся: «… Не понимает публика наша простой, невыдуманной, просто сказавшейся вещи у писателя», — писал критик своему другу.

Вот два отрывка из рассказа «Собака».

«…Вернулся я к себе домой довольно поздно: у соседа в картишки перекинул — но притом, прошу заметить, ни в одном, как говорится, глазе; разделся, лег, задул свечку. И представьте вы себе, господа, только что я задул свечку, завозилось у меня под кроватью! Думаю: крыса? Нет, не крыса: скребет, возится, чешется… Наконец, ушами захлопало!

Понятное дело: собака! Но откуда собаке взяться? Сам я не держу: разве, думаю, забежала какая-нибудь «заболтущая»? Я кликнул своего слугу; Филькой он у меня прозывается. Вошел слуга со свечкой. «Что это, — говорю, — братец Филька, какие у тебя беспорядки! Ко мне собака под кровать затесалась». — «Какая, — говорит, — собака?» — «А я почем знаю? — говорю я, — это твое дело — барина до беспокойства не допущать». Нагнулся мой Филька, стал свечкой под кроватью водить. «Да тут, — говорит, — никакой собаки нету». Нагнулся и я: точно, нет собаки. Что за притча! Вскинул я глазами на Фильку: он улыбается. «Дурак, говорю я ему, — что ты зубы-то скалишь? Собака-то, вероятно, как ты стал отворять дверь, взяла да и шмыгнула в переднюю. А ты, ротозей, ничего не заметил, потому что ты вечно спишь. Уж не воображаешь ли ты, что я пьян?» Он захотел было возражать, но я его прогнал, свернулся калачиком и в ту ночь уже ничего не слыхал.

На следующую ночь — вообразите! — то же самое повторилось. Как только я свечку задул, опять скребет, ушами хлопает. Опять я позвал Фильку, опять он поглядел под кровать — опять ничего! Услал я его, задул свечку — тьфу ты черт! — собака тут как тут. И как есть собака: так вот и слышно, как она дышит, как зубами по шерсти перебирает, блох ищет… Явственно таково! «Филька! — говорю я, — войди-ка сюда без свечки!» Тот вошел. «Ну, что, — говорю, — слышишь?» — «Слышу», говорит. Самого-то мне его не видать, но чувствую я, что струхнул малый. «Как, — говорю, — ты это понимаешь?» — «А как мне это понимать прикажете, Порфирий Калитоныч? Наваждение!» — «Ты, — я говорю, беспутный человек, молчи с наваждением-то своим…» А у обоих-то у нас голоса словно птичьи, и дрожим-то мы как в лихорадке — в темноте-то. Зажег я свечку: ни собаки нет, ни шума никакого — а только оба мы с Филькой — белые как глина. Так свечка у меня до утра и горела. И доложу я вам, господа, — верьте вы мне или нет, — а только с самой той ночи в течение шести недель та же история со мной повторялась. Под конец я даже привык и свечку гасить, стал, потому мне при свете не спится. Пусть, мол, возится! Ведь зла она мне не делает».

Затем у рассказчика остался ночевать сосед. «Я подождал маленько и тоже погасил свечку. И представьте: не успел я подумать, что, мол, теперь, какой карамболь произойдет? как уже завозилась моя голубушка. Да мало что завозилась: из-под кровати вылезла, через комнату пошла, когтями по полу стучит, ушами мотает, да вдруг как толкнет самый стул, что возле Василия Васильевичевой кровати! «Порфирий Капитоныч, говорит тот, и таким, знаете, равнодушным голосом, — а я и не знал, что ты собаку приобрел. Какая она, легавая, что ли?» — «У меня, — говорю, — собаки никакой нет и не было никогда!» — «Как нет? а это что?» — «Что это? — говорю я, — а вот зажги свечку, так сам узнаешь». — «Это не собака?» — «Нет». Повернулся Василий Васильевич на постели. «Да ты шутишь, черт?» — «Нет, не шучу». Слышу я: он черк, черк спичкой, а тато, та-то все не унимается, бок себе чешет. Загорелся огонек… и баста! След простыл! Глядит на меня Василий Васильевич — и я на него гляжу. «Это, — говорит, — что за фокус?» — «А это, — говорю я, — такой фокус, что посади ты с одной стороны самого Сократа, а с другой Фридриха Великого, так и те ничего не разберут». И тут же я ему все в подробности рассказал. Как вскочит мой Василий Васильич!»

Славяне и другие народы верили в домового. По их понятию, это дух, который живет в доме и является хранителем дома. Иногда он наказывает людей за то, что они нарушают обычаи.

Мы в домового не верим. Но не сомневаемся, что какие-то реальные явления, в том числе и полтергейст, все время «подпитывали» фантастический образ.

А как считают ученые? Полковник М. Ребров на страницах «Красной звезды» ссылается на разговор с академиком Франком. «Обратите внимание, — рассуждал Илья Михайлович, — одно и то же облако за окном комуто кажется похожим на римского императора, а другому — просто на клок ваты. Есть люди, которые видят в небе лишь пустоту, другие — живую стихию… Надо научиться понимать язык природы. Ведь природа- это необыкновенно сложная и, увы, еще недостаточно изученная система».

Так, «Известия» знакомят с гипотезой сотрудника отдела теоретических проблем АН СССР В. Исакова: это «моментальный гипноз», в который человек погружается сам или его погружает кто-то из окружающих. В такой момент человек может бессознательно совершить мгновенную мышечную работу, причем, казалось бы, невероятную по затратам энергии, — и тут же войти в свое обычное состояние. Этим в некоторых случаях можно объяснить броски, толчки, стремительные перемещения предметов… Труднее объяснить гипнозом пожары.

В той же газете доктор химических наук М. Дмитриев высказывает иное мнение. Виновница погромов — невидимая черная молния. Когда вещество расконцентрировавшейся молнии поглощалось окружающими материалами, «возникало возгорание предметов. Шаровая молния способна и взрываться с огромной мощностью, и перемещать предметы. Растекшийся заряд пережигает электрические и телефонные провода, выбивает пробки и т. д.».

В ходе обсуждения полтергейста в редакции журнала «Техника — молодежи», в частности, сопоставлялись с известными фактами гипотезы о так называемом спонтанном телекинезе, суть которой — испускание энергии человеком — «источником» полтергейста, а также о разнообразных невидимых образованиях, вмешивающихся в нашу жизнь.

Кстати, недавно ученые, как сообщает «Советская Россия», открыли невидимые стратосферные облака, «о существовании которых не подозревали даже теоретики».

«Существует около двадцати версий, призванных хоть как-то объяснить явление полтергейста. — Но наиболее убедительной нам показалась та, которую предлагает заведующий лабораторией отдела теоретических проблем Академии наук СССР Виктор Трофимович Исаков», — писала газета «Московский комсомолец» (3 января 1989 года).

Но, конечно, из множества версий, которые пытаются объяснить это явление, пока нет ни одной, которую можно было бы принять без оговорок и скептицизма.

СОДЕРЖАНИЕ

ПОВЕСТИ И РАССКАЗЫ

АНДРЕЙ ПЛАТОНОВ

Потомки солнца

6

ЮРИЙ ГЛАЗКОВ

Предупреждение

10

АЛЕКСАНДР ПОЛЕЩУК, ИДА КРУЖКОВСКАЯ

Имбиторы атакуют на заре

16

АЛЕКСАНДР ЛЕВИН

Гибель Фаэтона

87

АЛЕКСЕЙ РАСКОПЫТ

Бег с барьерами

96

ЮРИЙ ЛЕДНЕВ, ГЕНРИХ ОКУНЕВИЧ

«Предметный галаксизм»

114

ЮРИЙ КИРИЛЛОВ

По щучьему велению

120

ЛЮДМИЛА ЖУКОВА

Бюст героя

126

НЕЛЛИ ЛАРИНА

Девушка из Сиэла

131

ХЕЛЬЮ РЕБАНЕ

Город на Альтрусе

145

ВЛАДИМИР СУХОМЛИНОВ

Пастух и девушка

181

БРУНО ЭНРИКЕС

Бедствие

210

ГОЛОСА МОЛОДЫХ

АЛЕКСЕЙ ЗУБАРЕВ

Мона Лиза

214

ВАДИМ ЭВЕНТОВ

Жила-была Катя

222

АЛЕКСАНДР ФИН

Автофон

227

АНДРЕЙ СУЛЬДИН

Мудрость веков

232

ВЛАДИСЛАВ КСИОНЖЕК

Рыжий

239

АНДРЕЙ ЛАЗАРЧУК

Деревянный меч

249

МАВЛЮДА ИБРАГИМОВА

Бунт

254

АЛЕКСАНДР ХВАЛОВ

Двое под одним зонтом

257

КОСМИЧЕСКИЕ ЯМБЫ

ГАРОЛЬД РЕГИСТАН

Космические ямбы

260

Встреча

264

НЕВЕДОМОЕ: БОРЬБА И ПОИСК

РОСТИСЛАВ ФУРДУЙ

Погибшая цивилизация и чудесное оружие

270

ЕЛЕНА КОЛЕСНИКОВА

Призраки рождаются ночью

280

ВАЛЕРИЙ РОДИКОВ

Судьба Шаргея

284

НИКОЛАЙ ВСЕВОЛОДОВ

Эра биотехники

293

ОКТЯБРИН БАЛАБАНОВ

Тайны тибетской медицины

299

ГЕОРГИЙ КОТОВ

Космические загадки

311

АЛЕКСАНДР КУЗОВКИН

«Тук-тук-тук» — и никого!

313

Примечания

1

Впервые опубликовано в газете «Воронежская коммуна», 1922, 7 ноября.

(обратно)

Оглавление

ФАНТАСТИКА 88/89 СБОРНИК НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКИХ ПОВЕСТЕЙ, РАССКАЗОВ И ОЧЕРКОВ

ПОВЕСТИ И РАССКАЗЫ

  АНДРЕЙ ПЛАТОНОВ ПОТОМКИ СОЛНЦА[1]

  ЮРИЙ ГЛАЗКОВ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ

  АЛЕКСАНДР ПОЛЕЩУК, ИДА КРУЖКОВСКАЯ ИМБИТОРЫ АТАКУЮТ НА ЗАРЕ Научно-фантастическая повесть

    ЗАЯВЛЕНИЕ КАПИТАНА ПРИТТА

    АТАКУЮТ ИМБИТОРЫ!

    ОТКРЫТИЕ КАРТЕРА

    ИНЦИДЕНТ В УОЛФИШ-БЕЙ

    ПОКАЗАНИЯ ПОЛКОВНИКА ПИРСОНА

    ДОНЕСЕНИЕ ИЕЗУИТА ДЖОКИ КАЛЬЕРИ ГЕНЕРАЛУ ОРДЕНА ПЬЕТРО АРРУППЕ

    ГАВЕЛЫ

    СИМПОЗИУМ НА БЕРЕГУ АТОЛЛА

    ДЕНЬ КАМЕННОГО АНЕМОНА

    ГАВЕЛЫ ЗАДУМЫВАЮТСЯ НАД ТАЙНОЙ ПРОИСХОЖДЕНИЯ

    ГАВЕЛЫ ЧИТАЮТ БРЕМА

    ХУК-ГЕК ПРЕДСТАВЛЯЕТ УНДИНУ

    «СВИСТУНЫ-ПОЛОСАТИКИ» ВЫХОДЯТ НА СУШУ

    ЗАГАДКА «ПОЮЩЕГО ГИГАНТА»

    ГЕНЕАЛОГИЯ НЕПТУНА ВЕЛИКОГО

    КАК Я ПОЗНАКОМИЛСЯ С НЕПТУНОМ ВЕЛИКИМ

    НА ОСТРОВЕ ТАЙН

    ИМБИТОРЫ В ГОД ВЕЛИКОГО СТОЛКНОВЕНИЯ

    ОСОБАЯ ОПЕРАЦИЯ КАПИТАНОВ

    ЛАФЕРТ СУ ЖУАР О СОБЫТИЯХ

    ПРОЩАЙТЕ, ГАВЕЛЫ!

  АЛЕКСАНДР ЛЕВИН ГИБЕЛЬ ФАЭТОНА

    СТРЕСС

    ЭЛЕКТРОННО-ЛУЧЕВАЯ ТРУБКА

    МАЛЕНЬКИЙ ЖЕЛТЫЙ КАРЛИК

    ДИПЛОМНЫЙ ПРОЕКТ

    ПОСЛЕ…

  АЛЕКСЕЙ РАСКОПЫТ БЕГ С БАРЬЕРАМИ

  ЮРИЙ ЛЕДНЕВ, ГЕНРИХ ОКУНЕВИЧ «ПРЕДМЕТНЫЙ ГАЛАКСИЗМ»

  ЮРИЙ КИРИЛЛОВ ПО ЩУЧЬЕМУ ВЕЛЕНИЮ

  ЛЮДМИЛА ЖУКОВА БЮСТ ГЕРОЯ

  НЕЛЛИ ЛАРИНА ДЕВУШКА ИЗ СИЭЛА

  ХЕЛЬЮ РЕБАНЕ ГОРОД НА АЛЬТРУСЕ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

    18

  ВЛАДИМИР СУХОМЛИНОВ ПАСТУХ И ДЕВУШКА Фантастическая повесть

    НОЧНАЯ ВСТРЕЧА

    «ИОН, НЕ ДЕЛАЙТЕ ЭТОГО!»

    СЛЕД НА ТРАВЕ

    НЕМОТА

    ВЫГОВОР ПРЕДСЕДАТЕЛЯ

    «ОДУМАЙСЯ, ЯА!»

    ДАЖЕ ЕСЛИ РЕКА ПОДО ЛЬДОМ

  БРУНО ЭНРИКЕС БЕДСТВИЕ

    1

    2

    3

ГОЛОСА МОЛОДЫХ

  АЛЕКСЕЙ ЗУБАРЕВ МОНА ЛИЗА

  ВАДИМ ЭВЕНТОВ ЖИЛА-БЫЛА КАТЯ

  АЛЕКСАНДР ФИН АВТОФОН

  АНДРЕЙ СУЛЬДИН МУДРОСТЬ ВЕКОВ

  ВЛАДИСЛАВ КСИОНЖЕК РЫЖИЙ

  АНДРЕЙ ЛАЗАРЧУК ДЕРЕВЯННЫЙ МЕЧ

  МАВЛЮДА ИБРАГИМОВА БУНТ

  АЛЕКСАНДР ХВАЛОВ ДВОЕ ПОД ОДНИМ ЗОНТОМ

КОСМИЧЕСКИЕ ЯМБЫ ГАРОЛЬД РЕГИСТАН

  КОСМИЧЕСКИЕ ЯМБЫ

  ВСТРЕЧА

НЕВЕДОМОЕ: БОРЬБА И ПОИСК

  РОСТИСЛАВ ФУРДУЙ ПОГИБШАЯ ЦИВИЛИЗАЦИЯ И ЧУДЕСНОЕ ОРУЖИЕ

    ОТ ЧЕГО ПОГИБ ГОРОД?

    ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ, ГДЕ ГОВОРИТСЯ ОБ АСТРАВИДЬЕ

    ОПЛАВЛЕННЫЕ СТЕНЫ

  ЕЛЕНА КОЛЕСНИКОВА ПРИЗРАКИ РОЖДАЮТСЯ НОЧЬЮ

  ВАЛЕРИЙ РОДИКОВ СУДЬБА ШАРГЕЯ

  НИКОЛАЙ ВСЕВОЛОДОВ, кандидат физико-математических наук ЭРА БИОТЕХНИКИ

  ОКТЯБРИН БАЛАБАНОВ ТАЙНЫ ТИБЕТСКОЙ МЕДИЦИНЫ

    НА ПУТИ К ИСТОЧНИКАМ ТАЙН

    ЛХАСА… ЛХАСА…

    ШИФР ВЕКОВ, ИЛИ «ЗАМОК С СЕКРЕТОМ»

    КАКИМ БЫТЬ ВРАЧУ?

    ПРИЧИНЫ И СЛЕДСТВИЯ

    ЛЕКАРСТВА

  ГЕОРГИЙ КОТОВ КОСМИЧЕСКИЕ ЗАГАДКИ

  АЛЕКСАНДР КУЗОВКИН «ТУК-ТУК-ТУК» — И НИКОГО!