Солнце в день морозный (Кустодиев) (fb2)

- Солнце в день морозный (Кустодиев) 2590K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Адель Ивановна Алексеева - Борис Михайлович Кустодиев

Адель Ивановна Алексеева

Солнце в день морозный (Кустодиев)

Этого художника высоко ценили современники — Репин и Нестеров, Горький и Шаляпин. И мы спустя десятилетия с восхищением рассматриваем его полотна, — широкая панорама жизни старой Руси, мастерски запечатленная, встает перед нами.

Он родился 100 лет назад в Астрахани, городе, расположенном между Европой и Азией. Пестрый мир волжских ярмарок, шумных базаров, городских садов и тихих улочек, красочных церквей, народных обычаев и праздников, в детстве увиденный им, навсегда вошел в творчество художника. Кустодиев любил Россию — и спокойную, и ярую, и ленивую, и неугомонную.

Художник этот сложен, загадочен, противоречив. Он воссоединил в искусстве общее и частное, вечное и мгновенное; он мастер психологического портрета и автор монументальных, символических полотен. Его влекло уходящее прошлое, и вместе с тем никто так живо не откликался на события сегодняшнего дня. Первый из русских художников, он запечатлел события Февральской революции. Именно он создал полотно, наиболее обобщенно отразившее победу Октябрьской революции ("Большевик").

Кустодиев — верный продолжатель традиций великих русских реалистоз. Вместе с тем он принадлежит к могучей плеяде создателей советского изобразительного искусства.

Как человек Б. М. Кустодиев был необычайно привлекателен, поистине это человек высокого духа. На 33-м году жизни тяжелая болезнь сковала его, но художник продолжал самоотверженно трудиться. Более того, именно тогда он создает лучшие свои полотна ("Шаляпин", «Масленица» и др.). В этом смысле имя его невольно воскрешает другую героическую личность — Николая Островского.

Эта книга написана на основе воспоминаний родных и друзей художника (прежде всего его дочери), его писем и записей, на основе изучения трудов видных советских искусствоведов — В. Воинова, М. Эткинда, Е. Лебедевой, С. Каплановой и др. Вместе с тем она представляет собой художественное осмысление жизни художника, а избранная автором беллетристическая форма допускает элемент домысла.

Часть первая

В Астрахани, на Кутуме

…Утро началось. Ламповщики побежали по улицам, от фонаря к фонарю передвигая свои лесенки и гася свет.

Мулла прокричал в татарской части города.

К базарам потянулись скрипучие телеги.

Под гортанные понуканья калмыков шествовали верблюды, груженные коврами, сыром, шерстью. Следом безропотно плелись ослы, время от времени посылая в знойный воздух отчаянные вопли. Через час на обоих астраханских базарах земля будет ломиться от сентябрьского изобилия — помидоров, арбузов, яблок, рыбы всех видов, живых гусей, кур, уток…

Разноголосый звон колоколов зазвучал по всей Астрахани.

Богомолки мели подолами деревянные мостовые; по выжженной, как черепок, земле гулко стучали каблуки прохожих.

Хозяйки не спеша отпирали ставни, раскрывали запертые на ночь окна. Выгибали спины проснувшиеся кошки, потягивались собаки.

Обитатели маленького флигеля, который приютился за домом купца Догадина на Демидовской улице, этим утром проснулись раньше обычного. Сразу после завтрака вся семья окружила худенького белокурого мальчика лет девяти.

Мать, Екатерина Прохоровна, провела гребешком по светлым его волосам, оправила голубую косоворотку и перекрестила:

— Ну, с богом. Слушайся батюшку, учителям отвечай хорошо.

Она строго глянула в глаза сыну, прижала губы к его лбу и поднялась. Встала и сидевшая рядом няня. Она проворно сунула что-то мальчику в руку.

— Тут прянички тебе испекла, на казенных-то харчах радости мало. Как хорошую отметку дадут, глядишь, и съешь пряник-то…

А рядом стрекотали сестры:

— Боря, ты не забывай: в субботу будем домашний спектакль разыгрывать. Костюм тебе придумаем.

— А мы еще красного змея будем делать, — сказал младший брат Михаил, большой любитель мастерить.

Провожать Бориса за ворота дома вышло все семейство. Тут круглые щеки белоголового мальчика покраснели, глаза под выпуклым упрямым лбом заблестели.

— Ну чисто барашек новорожденный, — не удержалась няня.

Мальчик встретил строгий взгляд матери, коротко вздохнул и пошел от дома, направляясь в сторону духовного училища. Его взяли туда учиться после смерти отца, учителя словесности, за казенный счет.

…Здесь время измеряли звуки. Колокол, назойливо звеня, будил их в шесть часов утра. Раздавалось металлическое стуканье длинного рукомойника. Затем ровный гул голосов: читали молитву. И — уроки.

Густо звучал голос батюшки на уроке закона божьего.

— "В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух божий носился над водою…

И создал Господь Бог человека из праха земного и вдунул в лицо его дыхание жизни; и стал человек душою живою… И сказал Господь Бог: Не хорошо быть человеку одному, сотворим ему помощника, соответственно ему…

И создал Господь Бог из ребра, взятого у человека, жену и привел ее к человеку…"

Поп рассказывал историю о том, как бог привел Адаму жену его Еву и она родила ему сыновей Каина и Авеля.

— Уразумели? Повтори… Ну ты, Лимов.

— "И создал Господь Бог человека из праха земного и вдунул в лицо его жизнь…"

— Не жизнь, но дыхание жизни! — Батюшка поднял палец.

Сидевший впереди Бориса сумрачный, с жесткими длинными волосами Вася по фамилии Кучерявый басовито спросил:

— Батюшка! За семь дней бог создал мир, потом Адама, жену его Еву. Больше никого не создал. На ком же тогда женился Каин? Людей ведь иных не было.

Батюшка вскинул косматые брови. От резкого движения очки у него сползли на самый кончик носа.

— Это что же, Кучерявый, ты усомневаешься в библии? Ну-ка поди из класса, нечестивец болтливый!.. И на исповеди скажешь отцу Амвросию, какие сомнения неразумные тебя посещают, какая гордыня обуяла.

…Купола Астраханского собора блестели на солнце, желтая листва шелестела под ногами.

В церковный праздник — крестовоздвиженье — мальчиков духовного училища повели в главный собор Астрахани, располагавшийся в центре города, за кремлевскими стенами.

Сегодня сам епископ служил молебен. При входе в церковь уже расстелен богатый голубой ковер. Развеваются подолы длинных черных одеяний служителей. Сияют начищенные подсвечники. Долговязый семинарист держит огромную свечу. В дверях епископу поверх черной сутаны набрасывают белое одеяние. Потом он таинственно и долго находится в алтарной части. А выходит уже не в белом одеянии, а в голубом. Голос у него мощный и мягкий. Движения плавные, как у актера в опере "Жизнь за царя", что пел Сусанина. И вообще лицом походит на Ивана Сусанина. Так кажется Боре Кустодиеву. Переодевание, блеск парчи, сияние свечей, таинственный голос — все это как в театре.

Боря стоит рядом с Митей Лимовым, покладистым своим соседом, а с другой стороны Вася Кучерявый.

Митя то и дело шепчет: "Ой, как божественно!" Старший воспитатель не сводит с мальчиков глаз, и Вася мрачнеет с каждой минутой.

А Боря переводит взгляд с расшитой мантии на бархатную красную митру, с нее — на отраженный в золотом кресте багряный цвет.

Начались поклоны, сопровождаемые хором женских голосов. Чем ниже кланялся епископ, тем громче становились звуки, тем быстрее и быстрее произносились слова: "Господи, помилуй, господи, помилуй, господи…"

Вася попросил о чем-то старшего воспитателя. Тот вместо ответа дернул Кучерявого за ухо и что-то сердито ему зашептал. Боря обернулся, рассеянно взглянул на Кучерявого, но в этот момент епископ поравнялся с ними, и мальчик уже не мог оторвать глаз от серебряного паникадила. Серебро мерцало таинственно и холодно, как вода при луне. Лицо богоматери смотрело строго…

А поздно вечером, после службы, когда все разбрелись по комнатам, Боря уговорил Кучерявого про никнуть вместе с ним в домик, где днем работали иконописцы, — очень хотелось рассмотреть иконы. Вошли крадучись. Зажгли свечи. Со стен смотрели серьезные темные лица. Борис приблизился к одному из них, стал рассматривать… Переходы резкие — от черного цвета к розовому. Вот бы добавить сюда красноватого — от мерцанья огня или тусклого блеска серебра. Он осторожно дотронулся рукой до одежды богоматери и тут же отдернул руку, в страхе оглядываясь по сторонам. Большие глаза святых, казалось, пристально смотрели на мальчиков.

Неделя в училище тянется, как унылая арба по степи.

Из серии «Автобиографические рисунки».

Зато воскресенье — долгожданный праздник, великий день. Рыбалка на Волге, пироги с рыбой — расстегаи, на улице игры в бабки, в лапту, в казаков-разбойников. У Догадиных музыка, танцы, а перед сном няня сказки рассказывает.

В это воскресенье все было немного по-другому. Утром Миша с Борисом доклеивали большого змея, да не обычного, а из красной бумаги.

А потом пришла дочь купеческая Настя Догадина звать Екатерину Прохоровну "играть на фортепианах": гости придут, мол, важные. Екатерина Прохоровна согласилась: платили Догадины хорошо, а в семье лишних денег не было.

Статная кареглазая Настя взяла Бориса за руку и повелительно сказала:

— Пойдем, посмотришь, как мы живем. Ты у нас еще никогда не был.

Рука его утонула в пухлой ладошке Насти. Ему было неловко, но освободить руку он стеснялся. И девушка повела его по комнатам. Сначала в боковые, тесные, небогато убранные.

— Тут мы всегда живем… — церемонно говорила Настя. — А в гостиной в светлые дни.

В гостиной чуть не всю стену занимала большая изразцовая печь. Затейливый зеленый рисунок покрывал белые изразцы. Боря заметил, что рисунки везде разные; хотелось ему рассмотреть каждый, но Настя тянула его дальше.

— Чего стоишь? Или не видал печку? Садись вот. В центре длинного стола — лампа-"молния", витая, бронзовая, голубой абажур с китайским рисунком. "Вот свету-то, наверно, от такой лампы!.. И как это, интересно, сделали такой рисунок на ней?" — подумал мальчик.

Рядом со столом — тяжелый дубовый буфет. Буфет, как крепость, и какой только посуды в нем нет! Рисуночки разные пестрые, стекло фигурное…

Когда они вышли в сенцы, потом во двор, там уже расставляли простые деревянные столы с недорогим угощением: рыба-сушь, каша гречневая, пироги капустные. Это готовили для нищих, монашек, бедных прихожан. Купец Догадин торговал самоварами, ведрами, скобяными товарами, имел твердый доход (не то что хлебная торговля, от урожая не зависел) и несколько раз в году кормил голодный люд, чтобы городская молва не забывала его.

Тут, возле кустодиевского флигеля Боря увидел Митю Лимова и Васю Кучерявого. Выпростав свою руку из Настиной, он побежал к мальчикам.

— Куда же ты, Борисушка? А угощение? — крикнула Настя.

Но его и след простыл.

…Они пускали раскрашенного змея. Змей медленно, словно раздумывая, взмывал в поднебесье. Митя, быстро перебирая руками, отпускал нитку.

— Вот красота! — шептал Вася. — Мне бы такой! Всех интересовало, на какую высоту поднимется змей, а Боря завороженными глазами смотрел на дивное красное пятно в небе. Это совсем не тот красный цвет, что в церкви, что у свечи… И у старшей сестры Кати нет такого цвета в наборе красок, а у нее и акварельные, и настоящие масляные есть…

Эх, как бы продлить воскресенье! Уже девять часов вечера. Мать еще не вернулась от Догадиных. Ее музыка хорошо слышится оттуда. Девочки расположились на ковре, играют с котятами. Миша строгает игрушечную лодку. Няня штопает, напевая. Скоро уже спать. Но как можно спать, если принесли два новых журнала — «Нива» и «Артист». В «Ниве» интересные картинки, в «Артисте» — рассказы про художников.

А как хочется нарисовать кого-нибудь живого, Васю, например, или продавца-сбитенщика с усами. Сколько лиц человеческих, и все разные! К одному Догадину вон сегодня сколько людей приходило — с узкими глазами и с темной кожей, и рыжие с веснушками, и старые, как орех, и такие красивые, как купеческая дочь Настя! Никогда еще он не пробовал живых людей рисовать. А что, если?..

Боря осторожно берет карандаш. Смотрит на задремавшую над шитьем няню. Прикрывает лист левой рукой, чтоб никто не подсмотрел. И водит карандашом по листу, наклоняя голову то вправо, то влево…

…И снова духовное училище! Приближается час исповеди, самый мучительный час. Надо признаваться в грехах, каяться.

На первой исповеди Боря так и простоял молча, глотая слезы. Он не знал за собой вины, не знал, в чем каяться: ведь он всегда говорил правду и старательно учился, не грубил старшим, не бил собак. В чем же его вина? Он не мог ничего «грешного» припомнить за собой и оттого плакал.

Теперь, на новой исповеди, верный своему прямодушному характеру, Борис сказал батюшке про иконописную мастерскую, как они проникли туда с Васей и обнаружили, что Христос похож на их воспитателя. Батюшка вскинул на него лохматые брови, недовольно проговорил: "Лукавый то вам подсказал, лукавый".

В классе Кучерявый сердито дернул Бориса:

— Это ты батюшке сказал про воспитателя и Христа?

— Да, на исповеди. Но это же тайна. А что?

— А то, что воспитатель уже знает…

Ночью, когда воспитанники уже легли спать, Боря долго лежал с закрытыми глазами… Вдруг сквозь веки он почувствовал какое-то движение света.

На белой каменной стене прыгали розовые языки! Сердце застучало. Подбежал к окну: за железной витой решеткой во дзоре пылал огонь. Небольшой деревянный дом, где была иконописная мастерская, горел. "Неужели это Вася поджег?" — с ужасом думал Боря, а сам не в силах был оторвать восхищенных глаз от желто-красных языков пламени…

Первый учитель

По городу разнеслась молва: в Астрахань из Москвы привезли картины. Вот событие! Картины на холстах, цветные, люди на них как живые — встанут сейчас и пойдут. А выставку называли «передвижной», значит, передвигают ее из города в город. И до Астрахани дошла очередь.

Возле картины Поленова "Христос и грешница" остановился мальчик в голубой косоворотке. Он не замечает, сколько времени уже прошло, не отрывает глаз от полотна. Его поражает печальное и строгое, усталое и спокойное лицо Христа. Оно совсем непохоже на те, что изображены на иконах. "Как же это нарисовать так можно? Видно даже, что воздух жаркий".

Подошел он и к другой картине. Прочел подпись: "Портрет Крамского". Как живой! Глаза маленькие, сидят глубоко и прямо тебе в душу смотрят. А какая фамилия у художника простая: «Репин», от слова «репа».

На другой день на уроке закона божьего, пока батюшка читал святое писание, Боря на последней странице тетради стал рисовать. Он не слышал, что говорил батюшка, и только последние слова, произнесенные с ударением, заставили его вздрогнуть. Батюшка пробасил: "И привалили ко гробу господню камень с кустодиею". Боря все еще не привык к созвучию своей фамилии с этим древнеславянским словом, означившим «стража».

Карандаш у него покатился на пол, батюшка вскинул из-под очков глаза и велел повторить. Боря знал наизусть это место из священного писания и, невинно моргая длинными ресницами, повторил. Давно он уже научился в училище ладить со всеми, усвоив одно: тут надо слушаться и учиться старательно, а мысли свои, увлечения не раскрывать.

То ли дело дома!.. Старшая сестра Катя все вечера рисует. Учится у настоящего художника, который закончил Академию в Петербурге. Вот бы и ему, Боре, учиться рисованию… И он мысленно покидает стены училища, видит себя с кистью в руках, за мольбертом, среди кремовых листов картона. Ах, скорей бы воскресенье!..

В осенний день смеркается рано. Из-за ненастной погоды Екатерина Прохоровна уже в девять часов приказала детям идти спать.

Со двора еще слышались песни: купец Догадин устроил соревнование для всех желающих на Кутуме. Лучшему певцу обещал шубу со своего плеча. И певцы старались.

Мать и няня тихо подпевали. Дети слушали.

Когда стихло, Миша попросил:

— Няня Паша, расскажи что-нибудь. Ты давно никаких сказок не рассказывала.

— И-и, милые, сколько сказывала, а вам все мало. Не знаю больше.

— Знаешь, знаешь! Ты еще про нечистую силу обещала, помнишь? Ну, пожалуйста.

— Обещала, обещала, когда это было-то? — вернливо говорила няня, а сама была довольна, что ее просят.

И она начала своим хрипловатым голосом:

— Сказку вам расскажу… Так вот. Повадилась нечистая сила в один купеческий дом. Крутит она и крутит купчихой. Чего она хочет? А чтобы человек на свет, на солнышко не смотрел. Потому что боится его, сразу теряет свою силу. Вот она и давай: купчиху спать заставляет ложиться рано, пока еще солнышко не зашло, утром ее манежит в постели допоздна. Та делать ничего не делает, только ест-спит и нелюдит-ся. Мамки, няньки не знают, что делать. Нечистая сила как увидит, что купчиха села к окну, на свет, так тянет ее опять в угол, где темно. Смотрел, смотрел на все это домовой, а домовой в их доме добрый был, такой косматый, с ушами, как мишка, и нашептал купчихе: дескать, ежели хочешь как прежде быть, иди на солнышко и дела делай, а с бездельем не сиди. Да только все на солнышке. И начала купчиха: то рушник вышивает, то рыбу чистит, то стирает, то еще что — и так от восхода до заката. Нечистая сила злится, пугает купчиху ночью, а та устанет за день спит как мертвая, не слышит. Так и пришлось нечистой отвязаться от купчихи. И пошла она по другим домам. Вот и сказка вся. Да и вам так говорю: не пускайте нечистую в дом. А как — теперь знаете.

Боря живо вообразил себе домового и купчиху. И решил: "Завтра встану пораньше и непременно попробую зарисовать".

…Светит солнце, и Волга, большая, как море, уходит за горизонт. На корме маленького судна стоят Борис и крупный русоволосый человек с умной улыбкой под усами. Это Павел Алексеевич Власов.

Вот и сбылась Борина мечта. Уже несколько месяцев занимается он у Власова. Позади духовное училище, теперь живет он дома и ходит в семинарию. А два раза в неделю — к Павлу Алексеевичу. Тот долго заставлял его рисовать карандашом орнаменты, потом гипсовые фигуры. А теперь Боря уже рисует акварельными красками.

Был майский весенний разлив.

Вдоль затопленных берегов — едва зеленеющие в желтом пушке ивы. Они, как желтые облачка, парят над синей рекой.

— Видишь, — говорит Власов, — вдали вода синяя-синяя — "берлинская лазурь", а под нами, рядом, бурая. Зачерпнешь ее в ладошку — и та и эта одинаковая. Вода — зеркало неба и меняется ежеминутно.

Их суденышко пристало к острову, где на тонях жили рыбаки. Горел костер, и в пудовом котле блестела масляно-желтая уха. На земле в тряпицах лежали подсоленные горки серо-черной икры.

Светило солнце.

Дул холодный ветер.

Крякали дикие утки.

Птицы хлопотали о гнездах для потомства.

Вовсю надрывались лягушки.

А в затончиках-бочажках ходуном ходили сазаны.

Боря отошел немного в глубину острова и остановился как вкопанный. Три, а может, четыре или пять змей, свившись клубком, образовали огромный шар, и клубок этот двигался, как бы танцуя.

Боря не успел опомниться — шар исчез в траве, змеи рассыпались. Он вспомнил, что няня Паша говорила: кто увидит весенний танец змей, будет счастливым.

Все в тот день было необычайно.

Из серии «Автобиографические рисунки».

И на обратном пути Павел Алексеевич стоял, положив свою крупную руку на плечо мальчика, и говорил. Говорил как со взрослым.

— Научился немного рисовать — все равно что ничему не научился. Искусство требует всей жизни. Анатомию человека не знаешь — не пытайся обнаженную натуру писать, не дастся она тебе. Репин говорит: "Глаз свой воспитывайте еще пуще руки".

— Павел Алексеевич, — осторояско вставил Боря, — а вы знаете Репина?

— Илью Ефимовича-то? А как же! Борис признался:

— Я видел его портреты. Как прекрасно, по-моему, это нарисовано!

— Не нарисовано, а написано, — поправил его Власов.

— Да, написано, — смущаясь, повторил Боря. — Так написано, что и следов кисти не видно. Будто живой человек в рамку вставлен. Власов протянул руку к Волге.

— Весь мир перед тобой. И Волга, вот эта ширь российская, тоже твоя. Первое дело — рисунком овладеть, стать господином своей руки. Линию обуздать. Второе — глаза научить смотреть и видеть. А третье — это уже вершина — красками научиться форму лепить. Отдашь всего себя искусству — оно тебе сторицей радости отпустит.

Зоркий глаз

28 октября 1893 года Борис писал старшей сестре Кате, которая училась в Петербурге:

"Я только сейчас возвратился от Власова. Был у него четыре раза и рисовал орнаменты. У него рисовать хорошо тем, что для этого сделаны разные приспособления: огромная лампа-"молния", разные подставки для картона, на котором рисуешь, много орнаментов и фигур. Власов образовал еще клуб художников. В этом клубе участвуют наши художники: собираются к Власову на квартиру по известным дням и рисуют с натурщиков. Рисуют также и дома картины, и приносят в клуб на суд. Теперь я немного научился рисовать с гипсу и хочу усовершенствоваться в этом. В семинарии же буду на этой неделе начинать рисовать масляными красками, потому что краски в семинарии есть, кисти и палитры — тоже, только дело… в художнике. Хотя серьезно и нельзя рисовать красками, однако можно научиться составлять краски и некоторым приемам рисования".

Спустя месяц и два он снова пишет такие же деловые, с подробностями относительно занятий у Власова, письма:

"Теперь все свободное время я употребляю на рисование й все больше с гипсу (а не с «гипса» — мне так кажется вернее), а с рисунков рисую только акварелью да сепией. Сепией я наделал уже изрядное количество картинок…"

"…На Рождество я возлагаю большие надежды: хочу все время рисовать, рисовать и рисовать. Только не знаю, откуда брать гипсу.

Не можешь ли ты мне привезти из Питера, когда приедешь, "Анатомию для художников", где описываются все части человеческого тела, мускулы и т. п. Стоит она, кажется, 1 р. 50 к.".

К концу первого года ученик достиг таких успехов в рисовании, что скупой на похвалы Власов сказал ему несколько лестных слов, однако тут же не преминул напомнить:

— Копировать научился. Теперь глаз на цвет надо воспитывать, а память — на хорошее любопытство, чтоб не ленилась.

…"Не хочу быть ленивым и нелюбопытным, не буду. Стану воспитывать в себе наблюдательность, как Павел Алексеевич велит, непременно воспитаю", говорил сам себе Борис, направляясь как-то от Власова к дому. Шел он в новых сапогах горделивой походкой по набережной Волги. Сапоги ему купили недавно по дешевке, за полтора рубля. Правда, они чуть узковаты в голенищах, но на фоминой неделе мерять не дают.

Шел, а сам, как бы проверяя память, вспоминал, сколько раз повторяется орнамент на заборе городского сада «Аркадия», какого цвета филонь у священника… И глазами по сторонам, не желая пропустить ни одной мелочи.

…Баба, огромная, как каланча, держит на коромысле две связки сушеной рыбы, каждая больше ведра. Старик, увешанный от плеч до пяток связками лука. И луковицы, шурша, блестят на солнце сухими рыжими боками.

— Килиманда! Килимакда! — кричит татарин возле тележки с арбузами, что значит: "Иди сюда, покупай!"

Из серии «Автобиографические рисунки».

У татарина черные, как спелая ежевика, глаза и тюбетейка черная с оранжевым змеевидным рисунком, сапоги сшиты из цветной кожи.

…На приколе стоит баржа «Славянин». Ленивая вода плещет о дно баржи. Вон буксир-работяга весело тащит к берегу четыре лодки-прорези — чем не бусы, нанизанные на нитку? Вода под баржей черная-черная, а вокруг охристая с голубыми переливами, как оперенье сойки. Какую краску тут возьмешь? Смешивать надо, должно быть, несколько цветов.

Странно устроены глаза у Бориса. Мать говорит, что у него на радужной оболочке желтые и серые крапинки и оттого получается особый блеск. А кроме того, он дальнозоркий, может разглядеть не только колокола на Успенском соборе, но и лицо звонаря.

…Вон с баржи на берег сошел мужик — усы топорщатся в разные стороны, лицо выбрито чисто, а нос тонкий, злой. Интересный тип. Хорошо бы зарисовать его сейчас, да нельзя. Во-первых, Павел Алексеевич не велел. ("Раньше срока до натуры не пущу, не дастся тебе она".) А во-вторых, если тут с альбомом остановишься, любопытные замучают. Надо запоминать, все запоминать, благо в Астрахани, чудо-городе, есть на что посмотреть. Со всего света — из Средней Азии, с Кавказа, из Персии, из Европы, — отовсюду торговцы приезжают. Персы торгуют коврами, татары — конями, калмыки — шерстью, кавказцы — браслетами, кинжалами, греки — золотыми рыбами, даже французы приезжают с украшениями, духами и вафлями.

На набережной появился экипаж. Из него вышел широколицый старик с бородой лопатой. Жалобно скрипнула рессора. Следом, шурша юбками, выпорхнули две молодые купчихи.

От баржи навстречу им направился тот мужчина с усами. Старик протянул ему руку, поздоровался и степенно заговорил:

— Вот, батюшка, правду говорят: Петербург — голова, Москва — сердце, а Нижний — карман у матушки нашей России. Я так думаю: кабы не Астрахань, карману-то бы пустому быть. Стыдно сказать, а и грех утаить: Нижнему-то Новгороду до Астрахани по торговле далеко будет. Только разве что Нижний поближе к столице. Вся его сила в том… Как улов-то?

Купчихи стояли, освещенные солнцем.

Кустодиев невольно замедлил шаг, прищурил глаза. Одна в васильковом платье (не в сарафане — значит, модница!), красная шаль на плечах. Там, где шаль дает тень на синем, образуется лиловый цвет. Другая девица в оранжевой кофте и темной в горошек юбке. Алые серьги, бело-розовая кожа, черненые брови, гла-за-бирюза… Чистые краски, без примесей.

…1896 год. Борису уже восемнадцать лет. Осенью Павел Алексеевич Власов помог своему ученику составить прошение в Московское училище живописи, ваяния и зодчества.

Закончились годы отрочества, когда силы, дремлющие в человеке, вырываются из мрака незнания, когда вера в себя обгоняет способности, желание приводит к победе и победа равна силе вложенного труда и страсти. Павел Алексеевич привил своему ученику главное — строгое и возвышенное отношение к искусству.

Борис терпеливо ждал ответа из Москвы.

"…Дней шесть тому назад, милая мамочка, — писал он, — я послал прошение и бумаги в Москву и теперь жду ответа… Сижу и жду у моря погоды, конечно, только хорошей. Сегодня Павел Алексеевич уезжает в Новочеркасск. Видимо… ему очень хочется, чтобы я попал в Москву, все меня наставляет, куда мне по приезде отправиться, где остановиться, Сейчас я готовлюсь к экзамену, рисую с гипсу, пишу натурщиков…

Как-то недавно зашел разговор относительно того, куда бы мне поехать на лето — будущие каникулы. Павел Алексеевич говорит, что можно устроиться в Хвалынске, потому что они хотят ехать на будущий год на дачу, а там есть свободные комнаты, так что мне можно будет с ними устроиться. Я бы очень хотел, чтобы эта поездка состоялась: все лето бы работал под руководством Павла Алексеевича, а это было бы больше чем хорошо…"

Осенью, получив ответ, Кустодиев уехал в Москву поступать в училище. Однако оказалось, что по возрасту его не могут туда принять. Тогда он отправился в Петербург. И 1 октября 1896 года подал прошение в Высшее художественное училище при Петербургской Академии художеств.

Академия

На Васильевском острове у самой воды, у холодной свинцовой Невы императорская Академия художеств. Охраняют ее два египетских сфинкса. Величественная колоннада в вестибюле, оттуда идут лестницы наверх. Длинные коридоры. Замкнутое квадратное здание с круглым двориком посредине. На дверях надписи большими буквами: «Архитектура», «Живопись», «Скульптура». В классах запах красок, мела; античные головы, руки, торсы. Запыленные кувшины, фрукты, цветы для натюрмортов. Деловито-скучные натурщики.

И большой зал, где сдавали вступительный экзамен по живописи. В течение четырех часов тут писали обнаженную натуру. Закусив пухлую губу, поминутно вытирая руки, молодой Кустодиев терпеливо "лепил красками" человеческое тело. Потом "влез в работу и забыл, что сейчас решается судьба". Стал быстро схватывать то одну, то другую краску, смешивать их и класть на холст. Вот кто-то попал в поле зрения его глаз, устремленных в этом огромном зале среди десятков мольбертов лишь на натурщика. Этот «кто-то» поправил ногу натурщика. "Репин, Репин", — пронеслось по рядам. Борис замер с поднятой над мольбертом кистью. Так вот он какой! В письме сестре написал: "Репин оказался человеком небольшого роста, худеньким и подвижным, с остроконечной бородкой и лукавым взглядом".

Кустодиев вышел из этого «страшного» зала, готовый к тому, что не будет принят. Уже строил планы, как все равно останется в Петербурге и будет еще год готовиться в мастерской Дмитриева. А в три часа открыли двери зала, и каждый мог увидеть на своей картине написанные мелом слова: «Принят», "Не принят". На картине Кустодиева стояло: «Принят».

"Ура, ура, ура! Добродетель наказана, порок торжествует! — в шутливом тоне писал он домой. — Я принят!

…Теперь мне придется работать, и много работать, чтобы удержаться и не ударить лицом в грязь. Ведь экзамен был только первый. Затем будет испытательный период, который протянется до 1 января. И если в это время получишь удовлетворительные номера за работы, то останешься, а если нет, то к первому января попросят удалиться…

P. S. Это письмо обращено не к личности, а вообще к "славному гербу Дома Кустодиевых"…

Павлу Алексеевичу напишу завтра письмо".

Работать он начал сразу истово, по многу часов, с самого раннего утра. Вставал, как только светало. Уж если его, астраханского провинциала, приняли, то он не позволит себе ни минуты роздыха.

В первый же месяц дали задание сделать композицию на свободную тему. Он выбрал тему "В мастерской художника". Стал мучительно искать компо-зящио…

Ходил по величественному городу с крылатыми львами, ангелами, вдоль чугунных решеток Летнего сада, по красивейшей набережной, а сам думал о композиции. Десятки фигур в самых разных позах набрасывал в своем альбоме. А когда уже был натянут и прогрунтован холст, когда светлой охрой нанесена наконец найденная композиция и пришло время работать красками, именно тогда над Петербургом повисло свинцовое ноябрьское небо, солнце надолго исчезло с горизонта. Светлых часов для живописи можно было «наскрести» за день всего два-три.

Ах, как сердился Кустодиев на это небо и вместе с ним на город! Как нужен ему бездонный астраханский небосклон!..

Картина все же была написана к сроку. Кустодиев привел Сашу, усадил ее в кресло и открыл полотно. Сестра долго и внимательно смотрела.

В центре спиной к зрителю стоял художник в свободной светлой блузе, он что-то вдохновенно рассказывал. Три слушателя сидели на диване и в кресле, расположенных по диагонали, это расположение создавало ощущение глубины мастерской. Перспективу усиливал свет, падающий из окна.

— Как удачно получилась у тебя правая фигура, — воскликнула Саша. Ноги вытянуты, руки в карманах. Так естественно!.. Узнаю Васю!

Борис писал эту фигуру с Василия Кастальского, Сашиного мужа, с которым по приезде в Петербург быстро подружился. Что касается лица, то это был совсем не Василий. Лицо было иронически-насмешливое. Это выражение частенько скользило теперь в рисунках Кустодиева, да и в его собственном лице. Может быть, таким образом он пытался скрыть свою внутреннюю ранимость, свою чувствительность?

За эскиз "В мастерской художника" Кустодиев получил шестнадцать рублей. В тот же вечер он сообщил об этом родным в Астрахань, и весьма эмоционально:

"Вы не думайте, что я «загуляю», — нет, на эти деньги в «киятр» пойду, штаны куплю из холста. Здорово? Ведь это как-никак первый заработок "искусством"!"

Он ставит слово «искусство» в кавычки, боясь уронить его высокий смысл, отводя своей персоне тут весьма скромное место.

Ему не хватало в Петербурге матери, астраханского солнца. Но зато здесь были театр, музыка, музеи. Кустодиев жадно впитывал все, набрасываясь то на стихи (благо хорошая библиотека в Академии), то на музыку (он играл на фортепиано и на гитаре), то на театр (опера в Мариинском, драмы Островского в Александрийском), то на музеи (из Эрмитажа не вылезал часами). Его письма этой поры отличает необычайная эмоциональность. Еще год назад он писал сухие отчеты, деловые просьбы. Теперь иное. На бумагу вырываются свойственные ему и пока невидимые для петербургских товарищей жизнерадостность и юмор. В письмах он не скрывает своей непосредственности, восторженности.

"Живу в Питере, дорогая мамочка, прекрасно, чувствую себя восхитительно, сплю хорошо, пишу ничего (красками); рисую плохо (карандашом) и хвораю совсем скверно (т. е. здоров)".

"Ромео и Джульетта"! "Ромео и Джульетта"! "Ромео и Джульетта"!!! Этот сад, залитый сиянием луны, серебрящиеся деревья, кусты, замок, балкон, на котором стоит Джульетта, вся в белом, с чудными волосами, падающими на ее плечи. Перед ней Ромео. Он поет. Его голос так сладко замирает, так нежно шепчет, что кажется, будто где-то ветерок пробегает по листьям, задевает их, они трепещут и нашептывают оригинальную мелодию. А музыка!.. Я несколько раз умирал в театре!"

"Третьего дня я был на концерте Иосифа Гофмана, пьяниста. Он совсем еще мальчик, ему не более 20 лет; но какое мастерство, какое художественное чувство — это изумительно… Он так поэтично и тонко сыграл Шопена, что я был в каком-то забытьи. А "Лесного царя" Шуберта!.. Особенно то место, где слышится после могучих звуков голоса лесного царя чуть слышный детский лепет, тонкий и мягкий, как лесные колокольчики".

Дома, у дяди С. Л. Никольского, где жил художник, был рояль, и Кустодиев проигрывал всего "Евгения Онегина", «Русалку», «Демона»; за холстом насвистывал мелодии из опер. Часами простаивал в очередях, чтобы достать дешевый билет в Мариинский театр. Экономил на конке, бегая по морозным улицам каменного гулкого Петербурга. Здоровье и силы чувствовал в себе такие, что, казалось, мог бы неделю работать без сна.

И считал самым нужным делом рисовать. За рисунок все время получал третий разряд. Наконец получил второй и сразу же поставил цель — получить первый.

"Этим рисунком, — писал он матери, — я доказал самому себе, что при желании и терпении можно достигнуть желанных результатов. Следующий месяц постараюсь получить первый".

Он получил в конце концов первый разряд; его рисунок стал энергичным и изящным одновременно, он научился делать растушевку, искусно передавая карандашом поверхность предмета. О нем уже говорили как о будущем иллюстраторе книг.

Но он еще не знал о себе ничего.

Однажды сам "властитель душ" Репин обратил на его работу внимание. А через год взял к себе в мастерскую.

Репин заставлял своих учеников работать с утра до вечера. С девяти утра до двенадцати они писали этюды с натуры, с двух до четырех дня занимались зарисовками, от пяти до восьми вечера делали наброски с натурщиков.

Раз в месяц по субботам Репин просил всех приносить свои работы, не ставя на них фамилий. Учитель вслух разбирал каждую работу, и студент замирал, слушая его. Говорил Репин немного. Но иногда брал кисть, отходил от полотна, на минуту застывал, прицеливаясь, и потом сразу бросал, где нужно, мазок — широкий, смелый. Или растопыренной ладонью указывал на какое-то место и говорил: "Посмотрите сюда. Смотрите-смотрите, а теперь смотрите на натуру. Что-то общее есть, но приблизительно, приблизительно. Не любите вы натуру!"

Кустодиев учился мастерству у Репина, восторгался цветопередачей у Куинджи, гравюрами одного из любимых профессоров Академии художеств — Матэ. (Его портрет он потом сделает в благородной манере, поразительно отразив высокий строй чувств и мыслей этого человека.) В силу своей застенчивой сдержанности ни с кем особенно не был откровенен. Свои сокровенные мысли по-прежнему поверял лишь первому учителю Павлу Алексеевичу. Писал в Астрахань длинные письма, делился муками, поисками, сомнениями, своей неудовлетворенностью. Писал и товарищу своему по работе И. С. Куликову:

"Какой должен быть путь, чтобы вернее достигнуть результатов? Что прежде всего — рисунок, форма или живопись?

Ведь начинаешь писать — и вместо того, чтобы нарисовать строго, серьезно, пу-зть это будет и сухо, начинаешь увлекаться живописью, красивыми тонами и в погоне за ними теряешь самое драгоценное — рисунок. И это почти в каждой работе. Как будто втебэ живут два человека — один прекрасно сознает, что нужно вот так бы и так, а другой соглашается с ним и все-таки делает по-своему. Я, кажется, никогда так не мучился работой, как теперь: или потому что раньше отчета себе не давал — писал как писа-лось. И после каждой работы чувствую, что не умею рисовать и не только посредственно, но даже совсем не умею…

Академия, мне кажется, должна выпускать прежде всего людей, умеющих рисовать и писать, не картину, потому что картину написать никто не научит, это ужз в самом себе, а писать с натуры… Мне кажется, что вместо того, чтобы давать награды за эскизы, — не лучше ли давать их за этюды… И вот опять спраши ваешь: кто виноват? Больше всего, кажется, мы сами. Не имея силы воли, чтобы систематически и серьезно отдаться изучению, мы начинаем выдумывать всякие причины неуспеха, что вот, мол, и профессор плох… и время такое теперь, что не понимают нас и т. д. Да, своя собственная воля прежде всего!"

Характер, твердый, целеустремленный, хотя и внешне сдержанный, выковывался в нем. Необычайная работоспособность сочеталась с чувствительностью. Под внешней застенчивостью скрывалась глубоко запрятанная вера в себя, в свой труд, в свое сердце. Он уже знал: учение, теории, экзамены — нужно, но источник всего — верность тому главному, что лежит в самой глубине души человека.

"Государственный Совет"

— Итак, что вы можете сказать относительно имеющего быть 100-летнего юбилея нашего Государственного Совета? — тихим, бесстрастным голосом спросил Николай II у стоявшего перед ним государственного секретаря.

Тот почтительно склонил голову чуть вправо, открыл папку и стал докладывать предложения: об изображении на медалях пяти государей, при которых действовал Совет, об издании исторического обозрения Совета с рисунками и портретами его членов, о юбилейном торжественном заседании Государственного Совета.

— И это все? — поднял на него большие блекло-серые глаза Николай II.

Государственный секретарь, бесшумно закрыв папку и еще более почтительно склонив голову, не очень уверенно добавил:

— Если будет на то соизволение, можно заказать групповой живописный портрет членов Совета.

Николай приподнял брови, тронул русую бородку, встал из-за стола и, подойдя к окну, стал внимательно смотреть на Неву, словно ища там что-то. Наконец вернулся к столу и неожиданно одобрительно произнес:

— Это должна быть картина, достойная славного российского Олимпа. Надо, чтобы хорошо была исполнена.

Государственный секретарь поспешно заметил:

— Можно поручить эту работу господину Репину, — и вновь замер, ожидая ответа императора.

— Или кому угодно, — спокойно закончил разговор Николай.

Государственный секретарь вышел с озабоченностью в лице и во всей сухопарой высокой фигуре, остановился в соседней дворцовой зале. Раз государь одобрил, надо немедленно начинать переговоры. Следовало вызвать вице-президента Академии художеств графа И. И. Толстого, обговорить с ним все детали относительно столь важного живописного заказа. Тот должен переговорить с Репиным и, если художник согласится, поручить это дело Бобринскому и Любимову, пусть консультируют Репина. Должно быть, ему надо присутствовать на заседании Совета.

Секретарь в раздумье сдвинул брови и, поджав губы, направился к выходу.

В академической мастерской Репина работали его ученики, которые не имели еще своих мастерских. День был именно такой, какого ждут художники: ни яркого солнца, ни дождя. Ровный рассеянный свет падал через большие застекленные рамы.

Посреди мастерской на венском стуле сидел худощавый молодой человек в белой сорочке, с бантом, в длинном сюртуке времен Онегина. У него было тонкое бледное лицо, высокий лоб. Это «натура», художник Иван Билибин. За мольбертом стоял Кустодиев. Впрочем, вряд ли можно сказать «стоял». Он непрерывно двигался, переступал с ноги на ногу, отходил назад, прищурившись, рассматривал своего товарища.

"Что за лицо! Красивое, одухотворенное, недоверчивое. Как идут ему эта темная бородка и усы, — думал он про себя. — Всем хорош натурщик, но поза?! Как неудачно я его посадил. Какая-то скованность, вымученность, как в фотографии". Художник снова отошел назад, наткнулся на что-то ногой — это была скамеечка, — встал на нее. Отсюда совсем иная точка зрения.

— Ну-ка, Иван Яковлевич, встань, обойди вокруг стола да и сядь просто, как ты садишься обычно…

Билибин сел нога на ногу, скрестив руки, взглянул исподлобья.

— Вот-вот! Иван Яковлевич. Это то, что надо! — вскричал Кустодиев. Свободная поза знающего себе цену независимого человека!

Билибин позировал терпеливо, не меняя положе ния. Громко отбивали время висевшие на стене часы, и больше ничто не нарушало тишину мастерской.

Борису Кустодиеву уже 22 года. Сбылась мечта учиться в Петербурге. Академические классы, антики, обнаженная натура, рисунок на холсте углем, работа масляными красками, мастерская Ильи Ефимовича Репина — все, что виделось лишь в далеких мечтах, свершилось. Однако как далеко еще до подлинного мастерства! Как мучает его несовершенство выражения!

Вот и сегодня, закончив работу, он говорит своему товарищу:

— Что получается, Иван? Понимаю, что главное — это рисунок, форма. Прорисовал контур, нашел форму, А дальше что? Начинается второй этап живописный, и тут попадаешь во власть иных законов. Краски тебя захватывают, и уже как будто забываешь о рисунке. Как удавалось это сочетать Рембрандту, Ван-Дейку? Ломаю голову ночами, стою столбом в Эрмитаже и решить ничего не могу. А ведь именно этому мы должны научиться в Академии. Сюжету, содержанию нас нечего учить. Голова должна быть, и все. А вот как?! Как рисовать, технику отрабатывать?.,

Билибин молчал, не спеша с ответом. Он был склонен про себя держать свей поиски. Билибин-художник как будто отдал уже предпочтение рисунку, решил стать графиком, а не живописцем. У него уже вырабатывается особый стиль «проволочного» рисунка, и товарищи шутя называют его "Иван — железная рука".

Наконец он заговорил, слегка заикаясь. Но не успел он произнести и нескольких слов: "Да-а, тт-ы знаешь, мне ка-ка-жется…" — как дверь распахнулась, и вошел Репин.

Молодые художники с некоторым смущением смотрели на учителя. А тот, чем-то озабоченный, сунул каждому руку, остановился посредине, недовольно оглянулся. Тут его взгляд упал на мольберт, где стоял холст с подмалеванным рисунком.

Он вскинул брови, тряхнул головой, отбросив волосы, заложил руки за спину, отошел.

— Гм… Откуда взято? На табуретку становились?

Волнуясь, как и три года назад при поступлении к Репину, Кустодиев заговорил о том, как искал точку, с которой решился рисовать.

Репин рассеянно выслушал, буркнул то ли одобряюще, то ли безразлично: «Ну-ну», — и опять ушел в себя.

Молодые художники переглянулись. Учитель был сегодня непохож на себя. Он смотрел уже не на мольберт, не на рисунок, а на свой ботинок. Узким носком поцарапал пол, заложил руки за спину, снова буркнул: «Ну-ну», — и пошел к двери. Там, стоя уже спиной к ним, обронил:

— Был у князя Бобринского. Государственный Совет писать велят.

— С-совет? — переспросил Билибин. — Там же, если н-не ошибаюсь, человек сто.

Репин отшвырнул носком валявшийся на полу тюбик краски.

— А вы как думали? — с вызовом ответил он. — Позолота, красный бархат, мундиры. Уйма народу, а все одинаковые, — он толкнул ногой дверь и, так же сцепив за спиной руки, вышел.

От высокого предложения Репин сначала решил отказаться.

— Не торопитесь, Илья Ефимович, — Стал уговаривать его граф Толстой, заказ стоит того, чтобы подумать… Гонорар немалый. А какова натура?

Действительно, когда Репин попал на заседание Государственного Совета, в нем заговорило профессиональное чувство художника, увлекла сложность задачи. Широким мазком, в один сеанс, он сделал эскиз.

Увидев эскиз, Кустодиев восхитился. Красное, желтое, голубое сверкало и радовало глаз. Колорит увлек Репина, он живо передал первое впечатление, совсем как те самые французские импрессионисты, которых он поругивал.

А через несколько дней Репин сказал Кустодиеву:

— Я хочу, чтобы вы помогли мне сделать «Совет». Рука моя правая болит и болит. Без помощников не справиться. Вы и Куликов.

…В глубине зала Мариинского дворца художникам выделили место. Здесь же Репин установил тяжелый фотоаппарат на широком треножнике, предварительно получив инструкции от академического фотографа.

Куликов и Кустодиев держали наготове карандаши. Большие листы уже были прикреплены к мольбертам. Все было как перед боем. А их «фельдмаршал», такой торжественный сегодня, в черном фраке с бабочкой, бледнел и нервничал.

В 12 часов дня открылись высокие двери, и с двух сторон вошли сановники, члены Совета. Каждый занял свое место. В центре — царь и члены царской фамилии.

Колонны из мрамора, хрустальные люстры, кресла красного бархата, золотые эполеты, голубые андреевские ленты, красные — Александра Невского, белая бумага на красном бархате, мраморные серые чернильницы, шитые золотом так называемые «большие» мундиры, которые надевались лишь в особо торжественных случаях.

Репин стоял, дергая бородку.

Запомнится ли кто с первого раза? Как разобраться в этом множестве орденов и регалий? Внешняя безликость, чиновность, печать государственной машины, бездушие — как пробиться сквозь все это? Как решить композицию? С чего начать?

Репин спустился в зал. Вот он в своем черном костюме осторожно передвигается среди красного бархата. Его маленькая фигура в черном фраке странно выделяется среди «больших» мундиров; сановники недоуменно взглядывают, шепчутся: "Кто это?" И, услышав ответ: «Репин», — оживляются.

Куликов и Кустодиев сидят подавленные, озадаченные. Сегодня им нужно наметить расположение фигур, выделить нескольких, начать прорисовку хотя бы двух-трех. Работа над общей композицией будет позднее, тут, конечно, слово Репину.

Государственный секретарь Плеве, держа в руках белый лист, читает:

— Государственный Совет, созданный великим государем Александром I, имеет славную историю. Его деятельность направлена на благо государства Российского, на процветание народов Российской империи…

Плеве — многолетний руководитель тайной поли ции, в руках его судьба каждого, кто попадает под подозрение. А вот сидит Победоносцев, бессменный обер-прокурор синода, уже много лет его "совиные крыла" простерты над Россией. Здесь же граф Бобрин-ский — прямой потомок Екатерины. Рядом М. С. Волконский, внук сосланного декабриста. Дед сослан в Сибирь за выступление против императора, а внук имеет высочайший придворный сан.

Коловращение судеб!.. "Главные люди" самодержавной России, аристократы — с одной стороны, и молодые художники, ученики Репина, можно сказать, плебеи, — с другой. Те, «главные», даже не замечают сейчас этих «плебеев», но не случится ли так, что пройдет время, забвение окутает имена, и только благодаря полотну, созданному Репиным и его учениками, люди узнают облик когда-то стоявших у власти.

— Да, дела… — протянул Кустодиев, подумав обо всем этом; и вдруг пропал трепет перед высокими натурщиками, смелее заработало воображение, и появились первые линии на бумаге.

После того как закончилось заседание, Репин встретился с консультантами Бобринским и Любимовым.

— Необходимо, чтобы члены Совета приходили и позировали на тех же местах, в тех же костюмах… — сказал он.

— Это невозможно, Илья Ефимович, — ответил граф Бобринский. «Большие» мундиры надеваются лишь по торжественным дням. В обычные же дни малые мундиры.

Репин продолжал фельдмаршальским тоном:

— Далее. Мне необходимо как-то разобраться в этом обилии орденов, наград, лент. Надо составить список отличий. Вы поможете мне охарактеризовать каждого. К писанию картины мы приступим не скоро. Сейчас, пока члены Совета в Петербурге, будем делать отдельные портреты.

— Хорошо, господин Репин, — живо отвечал Любимов. — Вы можете присутствовать на заседаниях Совета. И конечно, по согласованию господа будут приходить позировать. В конце концов мы познакомим вас с каждым из присутствующих.

Куликов и Кустодиев, привыкшие видеть своего учителя добродушным, снисходительным, не узнавали его в эти дни. Обычно в академических классах он ходил, поглядывал через плечо ученика, помалкивал и лишь иногда замечал что-нибудь вроде: "Сами, сами, ну, думайте", "Не слушайте никого, голубок, и с Поленова не списывайте". Не любил нравоучений, приказаний. А в эти дни Репин был, пожалуй, крут и говорил тоном классного наставника.

Когда проявили негатив и напечатали большую фотографию, Репин радовался как ребенок: снимок получился хороший. А потом приуныл.

— Видите, что получается, — говорил он, — на переднем плане лица крупные, а на заднем мелкие. Царь еле виден. Уже на втором плане никого узнать невозможно. Придется поломать голову над перспективой…

Репин то ходил гоголем, то с тоской осматривал круглый зал, мучительно морща лоб.

На каждого члена Совета он завел графу для записей и стал заносить туда характерные описания. О тех, кто ни разу не выступал, — «немые». О Победоносцеве, который ходил в редких для того времени круглых очках: "Так совсем сова, удлинить очки". О графе Игнатьеве: "Гастроном, глаза хитрые, умные". Про сидевшего рядом с Игнатьевым: "Сперва баки — потом лицо".

…Однажды жители Васильевского острова стали свидетелями того, как громадный автомобиль — это одно уже останавливало зевак — вез трех пассажиров, которые поддерживали нечто плоское, длинное, закрытое листами бумаги. У Мариинского дворца автомобиль издал звук, похожий на выстрел. И ко дворцу понесли огромный холст. Его установили в комнате за портьерой, по соседству с залом заседаний Государственного Совета.

Репин был в тот день затаенно весел. Когда установили холст, он встал на складную скамеечку и сказал:

— Мы будем делать все по-другому. Теперь мне ясно. Надо смотреть на Залу с нескольких точек. Это даст нам возможность увеличить лица заднего плана.

С губ Кустодиева готов был сорваться вопрос: "Как же так, Илья Ефимович? Мы столько работали, вычерчивая перспективу, и все зря?"

Все чувствовали, сколь значителен этот момент. Обычно словоохотливый, Репин на этот раз ни о чем не говорил. Величественно, как на параде, широким движением он поднял руку и поставил углем точку, под ней кружок.

— Это исток картины. Отсюда она пойдет по всем направлениям. Кружок место государя, — сказал Репин.

Он наметил горизонтальные линии и несколько вертикальных, похожих на меридианы. Показал место стола — круглого огромного стола, вокруг которого должны были концентрироваться фигуры.

Кустодиев писал в те дни:

"Время провожу довольно однообразно. С 10 часов иду в Совет, и до 4-х там работаем". И дальше: "Самая картина только началась, и начинается интерес к ней, и работаем мы с удовольствием".

В те дни Репин лучился морщинками и шутил не без самодовольства: "Совет-то Государственный, а для вас советы важнее мои, негосударственные. Так?"

Действительно, работа над картиной "Заседание Государственного Совета" стала для Кустодиева второй академией.

Совет негосударственный

Каждый день — по пять часов стояние перед мольбертом. (У Репина все больше болела правая рука, и он теперь учился работать левой.)

Каждый день — «свидание» с государственными «натурщиками».

Каждый день — старание разгадать, уловить какую-то индивидуальность под непроницаемой маской.

Каждый день — изнурительный бой, где оружием служит кисть и палитра.

И так второй год подряд.

Сколько здесь мук и трудностей, столько же радости от работы.

Чтобы уравновесить и оживить композицию из десятков сидящих фигур, Репин предложил слева изобразить во весь рост графа Бобринского, а справа служащего канцелярии. В центре стоял государственный секретарь Плеве, читающий высочайший указ. Если три стоящие фигуры мысленно соединить, образуется треугольник, который дает ощущение пространства. Это прекрасно выявило перспективу. И еще существенную деталь внес Репин: решил, что служащий с перьями в руках должен идти через зал по диагонали. Это внесло легкое неуловимое движение во всю картину.

Да, Репин был Репин! Он гениально нашел композицию. Что касается портретов работы учеников, он не делал мелких подсказок помощникам. Решал, кому кого писать, определял позу, мог забраковать готовый портрет. Но не переписывал того, что делали помощники. Все три художника могли писать одно и то же лицо. Репин писал Игнатьева, Половцева, Бобринского, Витте, и Кустодиев тоже. Кого переносить на холст — решал учитель.

Глядя на подмалевок какого-нибудь кустодиевского портрета, Репин мог проходя заметить:

— Недурно-с, недурно-с. Теперь не мельчите, форму обобщайте. Поверхность нечего дробить. Не испортите — хорош будет…

Однажды великий князь попросил разрешения посмотреть картину. Репин недовольно, молча откинул занавес.

— Изумительнэ, Илья Ефимович! — воскликнул князь. — Под вашей волшебной кистью как бы из ничего рождается целый мир. Да это совсем как в Книге бытия. О, я узнаю уже многих… А как значительно лицо у этого советника, что напротив Половцева сидит, не правда ли?

— Да, — неопределенно ответил Репин, всякий раз раздражаясь при необходимости объяснять, говорить что-то возле незаконченной картины.

Работа шла трудно и нервно. Все трое уставали, и однажды Репин сказал:

Юлия Евстафьевна Кустодиева.

— А что, братцы, ежели мы забастуем? Возьмем отпуск месяца на два-три — и кто куда.

Куликов, который часто побаливал в ненастном городе, мечтал уехать к себе в родной Муром.

— В самом деле! — подхватил Кустодиев. — Как хорошо бы теперь в Семеновском пописать этюды к конкурсной картине…

У него были и особые причины радоваться отъезду из столицы. Совершенно особые. Он даже смутился под проницательным взглядом Репина.

А причины были такие.

…Это случилось давно. Или недавно? Или было всегда? В парке раздавались голоса — то ли с неба, то ли с земли.

Двое молодых людей взбежали на пригорок, юноша в вышитой рубашке и темноволосая девушка в длинном платье.

В небе кричали, пролетая, птицы. Дул ветер, бежали облака. Шумели вековые липы, как проплывающие корабли, сквозь густую листву копья солнечных лучей пронзали воздух…

Снизу звали:

— Борис Михайлович! Юля!

Но молодые люди не отвечали. У них был свой разговор. И в воздухе им чудился тихий звон, подобный звукам челесты.

— Расскажите мне о себе. Я хочу знать о вас все, Юлия Евстафьевна!.. Молодой человек смотрел ей в глаза.

И Юлия Евстафьевна рассказывала, задумчиво перебирая кисти шелковой белой шали.

— В детстве я жила на казенной квартире министерства иностранных дел, это оттого, что отец мой служил там. Родители мои поляки, Прошинские. Нас было пять человек детей. И вдруг отец скоропостижно скончался. Нас с сестрой Зоей взяли сюда, в усадьбу Высоково, старушки Грек. А потом я поступила в Смольный институт, окончив, стала работать машинисткой и учиться в школе поощрения художеств. Вот и все… Остальное вы знаете, — то ли вопросом, то ли утверждением закончила она. Улыбнулась и сразу необычайно похорошела.

Знал ли он? Ведь это было их знакомство. 1900 год. Он приехал на каникулы с товарищами в Семеновское, под Кинешму, и здесь, в Высокове, увидел ее…

Борис Михайлович с удовольствием повторял забавные названия, что бытовали в тех местах: Маури-но, Яхруст, Иваньковица, Медоза… А потом были прогулки верхом, поездки на ярмарку, лес, грибы. Тишина старинной усадьбы, семейные предания старушек Грек, в гостиной огромные кресла с орлами над головой, музыка. Все это захватило его. И не покидало ощущение отъединенности от мира вдвоем с ней.

Он писал, работал. Она смотрела на него с одобрением. Он рисовал славного мужика Тимошу, что ходил с ним на охоту, ребятишек. Гурий Смирнов, Андрей Воронов, Федор Логинов… Всем по 12–14 лет. Тут и любопытствующие идеалисты, и спокойно-благородные затворники, и «молчаливые» лопухи, и настороженные увальни. Юлия радовалась его умению передавать характер.

Знакомство их было тогда непродолжительным. А потом — переписка и встречи в Петербурге. Они писали друг другу, писали нечасто, сдержанно, почти обыденно, но между строк читали то тайное, что связывало их теперь.

"…как, я думаю, теперь хорошо у Вас — серые тучи, ветер шумит по березам, и галки стаями кричат и перелетают; я их страшно люблю. Особенно хорошо теперь в Семеновском, у церкви — это такая музыка, что симфония и соната не дадут того радостного и вместе щемящего чувства. А Вы никогда не слыхали, как летят журавли осенью? Как много есть хорошего, никогда не забываемого в природе, дорогая Юлия Евстафь-евна…"

Проходили месяцы. А казалось, лишь вчера взбежали они на пригорок при звуках "Гори, гори ясно"…

"Поздравьте меня, я получил за портрет на выстав ке в Мюнхене вторую золотую медаль (за портрет Би либина. — А. А.). И хотя это и щекочет самолюбие, но будьте уверены, что значения этому не придаю… Этим они мне придали только больше желания работать и работать серьезно, чтобы действительно сделать что-либо".

"…Я Вам безусловно верю во всем, что Вы говорите, и буду верить, но… меня преследуют сомнения, — не относительно Вашего ко мне чувства, а вообще в том, что будет. Вот собственно то, что, быть может, я Вам не писал, но что Вы почувствовали по тону моего письма…"

Юлия Евстафьевна, наделенная в одинаковой степени нежной душой и спокойным разумом, понимала: он думает о будущем, об их будущем.

Для человека, который решил посвятить себя искусству, а Кустодиев уже отдал всего себя живописи, любовь не просто налетевший счастливый ветер. Ночами он думал: разделит ли она его увлеченность искусством, даст ли он ей материальный достаток, смирится ли она, если неделями он не будет вылезать из мастерской. Быть женой одержимого человека трудно.

И в этот год и на следующий они вместе читали книги по искусству, статьи Бенуа, Стасова, стихи Блока, Брюсова.

Он писал этюды в Семеновском и Иваньковице, при закате и в дождь. Работал азартно, истово. Рисовал и карандашом, и углем, и пастелью. Он любовался Юлией, она терпеливо позировала…

…Вот какова была причина особой радости Кустодиева, когда Репин предложил отдохнуть от "Государственного Совета".

А 8 января 1903 года в маленькой церкви на Екатерининском канале в Петербурге состоялось венчанье.

Новобрачные ступили на хрусткий снег. Сели в карету. На деревьях лежал игольчатый иней. Безмолвно сияло зимнее солнце. Иней, отяжелев на солнце, со звоном падал на землю…

…7 апреля на сеанс во дворец пришел сам министр внутренних дел С. Ю. Витте, объявил, что свободных у него всего часа полтора. Кустодиев должен был за это время сделать портрет в манере Репина, быстро, без детализации, широкими мазками. За годы работы он хорошо усвоил метод темпераментной репинской кисти, свободной, широкой и точной.

Витте сидел перед художником, как перед официальным просителем. Кустодиеву мгновенно и ярко представилась его сущность, стало ясно, как писать. Кисть быстро касалась холста. Остались непрописанными мундир, грудь, руки, но главное было схвачено: старчески-брезгливое выражение лица сановника.

— Да это прекрасно! — заметил Репин, увидев портрет. — Смело, верно, без мелочей… Поздравляю.

Дома Борис Михайлович сказал жене:

— Ты знаешь, я, кажется, тоже кое-что могу. Школа Репина — вот как глубоко во мне! — Он прижал руку к груди.

Для картины "Государственный Совет" он написал около двадцати портретов.

Осенью 1903 года картина наконец была почти за-,-кончена. Репину оставалось пройтись кистью по всему холсту, устранить мелкие недочеты, кое-где успокоить колорит и написать с фотографии Сипягина: год назад министр Сипягин был убит членами партии эсеров.

Гигантский труд, изнуривший и учителя, и его помощников, был завершен. Вместе с тем подошло к концу и учение в академии. 8 ноября 1903 года Кустодиев получил свидетельство Академии художеств за № 3104 на звание художника и право ношения серебряного академического знака.

Вообще 1903 год для Кустодиева был счастливым, удачливым годом. Женитьба. Рождение сына. Окончание работы над «Советом». И наконец, пенсионерская поездка за границу для знакомства с мировой живописью, "для усовершенствования в художестве".

Незадолго до отъезда они с женой пошли смотреть "Государственный Совет". Картину для всеобщего обозрения должны были выставить только через несколько дней.

Юлия Евстафьевна обычно подолгу всматривалась в картины, молчала. Так и теперь. Он искоса взглядывал на нее. Наконец она сказала тихо, почти шепотом:

— Вы слились с Репиным. Тут невозможно отличить, где один, а где второй. Илья Ефимович скроил тебя по своему образу и подобию.

Кустодиев внимательно взглянул на жену. Затем лицо его приняло хитроватое и насмешливое выражение, и он заметил:

— Ты думаешь, я уже скроен? А может быть, мне еще предстоит себя самому перекраивать?.. Вот поедем в Париж, посмотрим, что там делается. Решим, на что я еще способен…

Возвращение из-за границы

Поезд пересекал аккуратные, робко зеленеющие поля Германии. Франция была уже позади.

Кустодиевы ехали в купе второго класса. Юлия Евстафьевна держала на руках восьмимесячного сынишку.

Всего несколько дней назад в Париже Кустодиев писал их для картины «Утро». Жена, одетая в просторную розовую кофту, купала в широком белом тазу Кирилла. Скользкое, упругое розовое тельце, на воде блики солнца… Не сразу тогда удались они ему…

Париж, с его богатой художественной культурой, для живописца, как Рим для пилигрима. На небосклоне его сияло множество звезд: Моне, Дега, Ренуар, Си-слей, Сезанн, Матисс, Пикассо, Ван-Гог, Пюви де Шаванн. Одни уже стояли в зените, иные только появлялись на горизонте. Глаза разбегались от света их, а путь не освещала ни одна. Растеряться тут было легко, стать подражателем еще легче. Он уехал обогащенный, наполненный впечатлениями, но немного чужой этому пиршеству живописи.

Зато как захватывали его там народные зрелища, праздники, ярмарки! Служба в соборе Нотр-Дам, ночь на страстную пятницу в Севилье, когда он ездил на несколько дней в Испанию!

В письме из Севильи он писал: "По узким улицам, запруженным народом, очень медленно двигаются всевозможные изображения страстей Христа… Громадные балдахины с богородицей, кресты, орудия пытки… Кругом все в черном, в высоких колпаках с капюшонами на лицах и двумя отверстиями для глаз, с крестами различного цвета на груди и высокими свечами". Это письмо точное изложение сюжета картины, написанной тогда же, в Севилье.

Вечером в ту предпасхальную ночь они пошли в сторону Гвадалквивира, потом сидели возле памятника Веласкесу, великому Веласкесу… Веласкес, его мастерство — это было, пожалуй, самое сильное художественное впечатление, вынесенное Кустодиевым из-за границы.

Подолгу стоял у картин Веласкеса, тщательно копируя его. И потом писал профессору Матэ: "Какой это был удивительный художник, для него, кажется, не было ничего невозможного. Тонкий и вместе с тем удивительно простой рисунок. Живопись то сильная, энергичная, с широкими мазками, целой грудой красок, то нежная, еле уловимая, легкими лессировками. У него почти нет портрета, писанного одной и той же манерой…"

— Господа! Вержболово! — раздался голос проводника.

Борис Михайлович обнял сразу обоих, жену и сына. Вержболово — первая русская станция!

За окном темнела дорога весенними лужами. Серебрились колобки вербы на красных прутьях. Висела кружевная зелень на березах. Шли бабы с котомками за плечами. И пели. Слов было не разобрать, но сердце отчего-то заныло…

По коридору пронеслось:

— Граница! Приготовить документы!

Среди пассажиров второго класса началось беспокойное, хлопотливое движение.

И вот в дверях золотые пуговицы, синий живот, круглый подбородок таможенный чиновник.

— Документики!

Кустодиев полез во внутренний карман.

Чиновники иностранного и военного ведомств, служащие фирм, дельцы и просто любители заграничных путешествий рылись в карманах, бумажниках, доставая документы. Таможенники тщательно сверяли документы: шел 1904 год, война с Японией.

Вержболово — заштатная русская станция с грязным вокзальчиком, забитым людьми, с трактиром, из которого разносился на всю станцию запах кислых щей, с казенкой, торговавшей по определенным дням водкой.

В купе вошел новый пассажир. Поздоровался, заметил, как внимательно Кустодиев разглядывает что-то за окном, сказал не зло, скорее весело:

— Узнаете Россию? После заграницы-то небось один запах щей сразить может. А мужики пьяные с котомками, а бабы, закутанные до глаз?.. Вот она, матушка!

Пассажир оказался словоохотливым. Сразу рассказал, что едет в Петербург по юридическому ведомству: разбирать одно обжалованное дело.

— А вы, осмелюсь спросить, по какому делу за границу ездили?

— По какому делу? Да… по художественному, — отвечал Кустодиев. Получил в Академии художеств на год пенсионерскую поездку во Францию. И вот…

— И целый год там жили?

— Нет, немногим более пяти месяцев.

— Отчего же так рано назад?

— Отчего? — Борис Михайлович помолчал и уклончиво ответил: — Вот ребенок маленький. — Он кивнул на Кирилла, который со всей силой своими толстыми ручонками старался оторвать голову игрушечному жирафу. — И оттого что в России война с японцами. И вообще домой пора. Человек, имеющий дом, долго не может скитаться… Даже в красивейшей из стран — Франции…

Попутчик искренне удивился. И спросил:

— Вот вы в Академии художеств служите, или, вернее, учились, теперь преподавать будете. Вы, конечно, всех художников знаете. Слышал я, что знаменитый Репин со знаменитым Стасовым помирились. В чем была причина их ссоры?

Борис Михайлович невольно рассмеялся. Хотел уклончиво свести разговор на шутку, но дотошному судье хотелось знать всю историю.

А история была такова.

В 90-е годы шел спор о роли мастерства, живописной выразительности в искусстве. Репин говорил о совершенствовании живописного мастерства, о том, что надо учиться у великих Тициана, Веронезе.

Стасов же в полемике с Репиным упрекал его за отход от идейного искусства в сторону чистого мастерства. Они ссорились в письмах, при встречах, в статьях. В пылу ссоры Стасов назвал Тициана и Веронезе «дурацкими» художниками. Репин в ответ сообщил, что надеется "больше никогда не видеться со Стасовым".

Неизвестно, что было бы дальше, если бы не картина "Государственный Совет". Стасов увидел в этом полотне яркую социальную картину, разоблачающую самодержавие. После пятилетнего молчания два великих мастера, наконец, помирились.

В борьбе Репина и Стасова в какой-то степени отразился важный этап в развитии русского искусства. Кустодиев стал невольным свидетелем и даже участником его. Образно это представлялось ему так: художник движется, как Одиссей между Сциллой и Харибдой, где Сцилла — это чистое мастерство, академизм, а Харибда — скучный натурализм тех, кто говорит об идейности и недооценивает мастерства. Между тем настоящий художник как Одиссей, должен проплыть между этими скалами, тогда он попадет в царство подлинного, живого искусства…

Искусство русское, как и вся Россия, было на переломе. И в спорах этих лет нашли отражение напряженные умственные искания России, стоявшей на пороге будущих революционных бурь.

— Посмотрите в окно, — продолжал неугомонный судья, — в Россию едем. Соха, избы еще по-черному топятся, книгу в деревне не сыщешь, бедность беспросветная… Что за проклятая страна?.. Вот вы молчите, а я прямо скажу. Какая жизнь, такое и искусство. Ведь все равно нам до Европы как до луны.

— Вы уверены? — лукаво прищурился Кустодиев.

— Мы до сих пор носим эти несуразные платья, эти платки, лапти. Народные костюмы? По-моему, в Европе…

Кустодиев нахмурился: кому, как не ему, хорошо знающему русскую жизнь от глубокой провинции до царского дворца, не знать о бедности, не испытывать боли и стыда за Россию. Но говорить об этом вот так, всуе, с бездумностью и злом?.. Да еще охаивать народное искусство!

— Милостивый государь! — Голос его стал жестким. — Избавьте меня от такого разговора.

— Вот все вы не любите правды-то… Или еще говорите: любовь к родине списывает недостатки. А по-моему, если плохо, так нечего и любить, торжествовал собеседник.

Юлия Евстафьевна беспокойно вскинула глаза. Проснулся и заплакал Кирюша.

Кустодиев встал, посмотрел на спутника потвердевшим взглядом и вышел из купе.

Часть вторая

На ярмарке

Лето 1904 года в Петербурге выдалось раннее. Вначале июня были дни, когда солнце грело с астраханским усердием. Кустодиев радовался жаре, как настоящий волжанин.

В квартиру на Мясной к ним теперь, после возвращения из-за границы, часто захаживал младший брат Бориса Михайловича — Михаил. Он жил в Петербурге, работал на заводе и одновременно сдавал экзамены в Технологическом институте; приходил Михаил с последними новостями, из кармана торчали какие-нибудь газеты.

— Да ты посмотри, какие волосы я отрастил. У меня сразу стал приличный затылок, круглый! — Он вертел головой перед Борисом. — Теперь с любой точки можно меня рисовать.

— Что мы и сделаем сейчас, — заметил Кустодиев. — Теперь, после разлуки, мне не только твой плоский затылок нравится, даже твой нос хорош! Я уже не говорю об усах.

Борис Михайлович аккуратно раскладывал карандаши, резинку, ножик, листы из альбома: он любил порядок в работе, чтоб все было под рукой.

— Хочешь, я почитаю тебе газеты, пока ты рисуешь? — Михаил вытащил из кармана газету. Брат посадил его так, чтобы рисовать сбоку, почти со спины. Прикрепил лист кнопками.

— Итак, что пишет "Новое время" с театра военных действий? — звонким голосом проговорил Михаил. — Оно пишет: "В ночном бою с судов и батарей выпущено около 2500 разных снарядов…" Далее: "Маленькая Япония возымела дерзость набрасываться на великую державу, втрое более крупную, чем она"…

В статье дается отпор "унынию, которое хотят навести на общество трусы". А трусами, — комментировал Михаил, — у нас теперь называют тех, кто критикует порядки.

Русско-японская война, которая шла уже пять месяцев, не принесла легкой победы России. Действительно, маленькая Япония наносила ей чувствительные удары. Все мыслящие люди России видели в этом нелепость и бездарность самодержавного строя и не стеснялись об этом говорить вслух.

— Ну, что там еще вещает "Новое время"? — спросил Кустодиев, обводя контуром линию головы.

— На третьей странице: "В последнее время в Москве, Петербурге и провинциальных городах стали появляться в большом количестве фальшивые купоны от серий Государственного казначейства… Предполагается, что шайкой выпущено поддельных купонов на 300 000 рублей". Так… Далее реклама в три полосы — сгусток мысли "Нового времени". Вот, пожалуйста: "Энергичный военный желает управлять домом", "Молодая симпатичная дама желает быть компаньонкой или хозяйкой у пожилых порядочных людей"… Жаль, что я не "пожилые порядочные люди".

— Зато ты сойдешь за энергичного военного и можешь управлять домом, добродушно заметил Кустодиев-старший, бросив быстрый взгляд на брата и опять обратившись к листу бумаги.

— Как меня выгонят из института, так я и пойду "управлять домом". Однако… вот интересное для тебя сообщение: "В 12 часов 45 минут пополудни ее величество государыня императрица Мария Федоровна в сопровождении свитной фрейлины графини Голенище-вой-Кутузовой посетила ателье скульптора князя Трубецкого, в котором сооружается модель памятника в бозе почившему императору Александру III… Ее величество изволила смотреть модель памятника и выразить свое удовольствие по случаю успешного хода работ… Объяснение ее величеству имели счастье давать председатель комитета министров статс-секретарь С. Ю. Витте, академик князь Голицын и скульптор князь Трубецкой".

Кустодиев задумался. Это удивительно, как принимают иногда произведение искусства! Памятник Трубецкого Александру III — это тяжелая, приземленная фигура царя, под стать ей лошадь, грузный битюг без хвоста. И вдруг одобрение царской семьи и Сергея Юльевича! От слепоты к искусству это или от желания скрыть очевидное? Что-то подобное было и с "Государственным Советом". Стасов увидел в нем приговор, другие — возвеличивание. Сколь многосложен и противоречив мир, сколь двойственна природа вещей…

— Так, значит, Трубецкой в последнюю очередь "имели счастье объяснение давать"? — сердито произнес Борис Михайлович. — И доколе художники будут занимать третьи места, когда разговор заходит об искусстве?..

В комнату вошла Юлия Евстафьевна с круглой коробкой в одной руке и свернутыми холстами в другой.

— Эти холсты ты приготовил с собой в деревню? Кустодиев что-то энергично стер на листе бумаги.

Отложил резинку, сделал еще несколько линий, поставил внизу буквы "Б. К." и приподнял рисунок так, чтобы видели брат и жена.

— Ну как? — спросил он.

— Как живой!

На рисунке был изображен вполоборота Михаил. Резкой линией очерчены голова и плечи, мягкая растушевка передавала вельветовую ткань на пиджаке, хорошо подстриженные волосы. Энергичная изящная линия и нежный полутон становились характерными чертами рисунка Кустодиева.

Тут только Борис Михайлович заметил, что жена держит в руках холсты, коробку, и бросился к ней:

— Прости, пожалуйста, Юлик! Да, да, эти холсты с собой, я упакую их. И в деревню!.. Долой из этого пыльного города!

…Бричка, запряженная тройкой лошадей, пылила по мягкой костромской дороге к усадьбе Павловское, где жил профессор геологии Поленов. Кустодиев любил эти места и зимой и летом, в праздничные дни и в тихие будни. Мог часами в базарный четверг или на ярмарке рассматривать узоры на дугах лошадиной упряжи, зарисовывать детские игрушки, расписные чашки, любоваться русскими лицами.

Купец.

Как-то он писал в письме:

"Ярмарка была такая, что я стоял как обалделый. Ах, если бы я обладал сверхчеловеческой способностью все это запечатлеть. Затащил мужика с базара — и писал при народе. Чертовски трудно! Будто впервые. За 2–3 часа надо сделать приличный этюд… Пишу бабу покладистую — хоть неделю будет стоять! Только щеки да нос краснеют".

Ярмарки в Семеновском славятся на всю губернию. В воскресный день старинное село красуется во всем своем ярмарочном убранстве, стоя на перекрестке старых дорог: одна от Костромы на Макарьев, почтовая, «большак», другая — от Кинешмы в Галич, «торговая».

На прилавках хозяева раскладывают свой товар: дуги, лопаты, холсты беленые, бураки берестяные, вальки расписные, свистульки детские, половики, решета. Но больше всего, пожалуй, лаптей, и потому название села Семеновское-Лапотное.

Церковь стоит приземистая, крепкая, в самом центре села.

— А вот пироги-крендельки! Кому с жару с пару, карего глазу!

— Лапти, есть лапти! Скороходные.

— Эх, полным-полна коробушка! Лубки цветные, несусветные, про Фому, про Катеньку, про Бориса да Прохора!..

Мальчишка зазевался на гнутую птицу-свистульку, отстал от деда. Тот зовет его:

— Где ты там завял, неслух?

Шумит, звенит говорливая ярмарка. Людской певучий говор сливается с птичьим гомоном; галки на колокольне устроили свою ярмарку. Вон паренек заиграл на гармошке, выгнул ее на колене. Хороша гармоника, переливается, звонко-тонкая, маленькая!

Невелика музыка — на мальчишниках да на посиделках играть, — а завораживает, словно матушка со своими нехитрыми новостями. Незатейливая, простая, без широты и удали, зато простодушна, весела, неприхотлива.

Кустодиев остановился под резным козырьком крыльца крайнего дома.

Отсюда все как на ладони видно. Зеленые дали, мягкое полуденное солнце, неподвижные облака, как взбитые подушки, приколоты к синему небу. Галки над церковью. А лиц не разглядеть. Зато хорошо видно людское движение на базаре, без главных и второстепенных фигур, в массе. Великолепно! Чисто русская ярмарка красок, и звучат они как гармошка: трам-ла-ла-ла-ла…

Он вспомнил праздник в Испании, в Севилье — там женщины в строгом черном одеянии, и это торжественно гармонирует с суровым пейзажем. Вспомнил рыночную площадь азиатской разноязыкой Астрахани… И захотелось написать эту игрушечную с виду ярмарку. Тут надо уйти от желания писать лица похожими, от репинского реализма. Надо изобразить это как в народном лубке, с его наивностью, с его плоскостным изображением фигур, с простодушной радостью. Смутное предчувствие какой-то новой картины, ощущение ее необходимости отозвались в душе…

Вдруг кто-то тронул его за рукав. Он обернулся.

— Тимофей!

— Он самый, Борис Михайлович.

— Ну, здравствуй, здравствуй, рад я тебе. Как поживаешь?

Тимоша был здешним егерем. Не раз они вместе ходили на охоту.

— Как живу-то? Так не совсем чтоб плохо, хорошо, можно сказать, живу.

— Ну а как охота нынче, Тимоша? Сходим?

— Не выйдет, барин. Потому на войну меня забирают. С япошками пойду драться.

— А ты говоришь — хорошо живешь… Тимоша пожал плечами.

— Хозяйка велела вас звать. Уважите, зайдете? Домик Тимофея стоял поблизости, и Борис Михайлович зашел к нему.

От стены до стены углом стояли две широкие лавки. На одной сидели мужики, на другой — бабы. Большой деревянный стол, выскобленный до белизны, был уставлен снедью.

Гостя встретили приветливо, но без суеты. Посадили к стенке, угостили и больше словно не замечали, только хозяйка подкладывала ему в тарелку. А Кустодиев и рад был: так наблюдать легче.

Шла неторопливая беседа о сенокосе, обновках для детей, о продавце в казенке. Про то, что Тимофею уходить на войну, никто не говорил.

Кустодиев глядел на их значительные, какие-то затаенные лица. В каждом свое раздумье, достоинство, свой мир. Невольно вспомнились наутюженные, застегнутые на все пуговицы сановники из "Государственного Совета". Там была озабоченность, облеченная в хорошо обдуманные слова, здесь — подлинная, молчаливо-тяжелая забота.

Неожиданно Тимоша, вспомнив что-то, всполошился:

— М-м-м… Ишь я какой дурак. Купил на ярмарке картинку лубочную, да и забыл…

Он вытер руки, расправил картинку. Все склонили головы и сразу оживились.

— Пы-ры-ох… — начал читать подпись к картинке Тимоша и протянул бумагу гостю: — Михалыч-то лучше читает.

На лубочной картинке были нарисованы два дерущихся мужика. Внизу стояли жирные и высокие, как забор, буквы: "Прохор да Борис поссорились, подра-. лись, за носы взялись руками да бока щупали кулаками".

— И-и-и, глянь-ка, как он того за нос цапнул…

— А другой-то за грудки, за грудки…

— Ты, Тимофей, вот так-то япошку приструни. За бока его, за бока, да свой-то нос ему не давай.

— Да ежели б мне одежонку хорошую дали да ящичек с патронами! — лихо подмигнул Тимоша.

…Возвращаясь из Семеновского, он опять думал: какую форму придать тому, что он задумал написать? Какова вообще его роль в современном искусстве? Его назвали как-то неопередвижником, то есть новым передвижником. По какому пути он пойдет? Позиции старых передвижников слабели, на арене появились новые художественные объединения, и прежде всего "Мир искусства". В нем привлекало Кустодиева свежее видение мира, с передвижниками же его связывали народность, демократизм. В то же время он хотел, не становясь рабом идеи, «литературы», в живописи "рассказывать каждым мазком", чтобы картина «говорила», как старые голландцы, как Питер Брейгель. Хочется создать что-то радостное, «говорящее».

Он вернулся в усадьбу. В рассеянности поцеловал жену, сына. Прочел письмо от Михаила: "Здравствуйте, мои милые Загогулин и Загогулинка!.. После вашего отъезда жизнь пошла серее, несмотря на солнечные ясные дни… Портрет Бобринского водворили в Мари-инское палаццо… Не слышно ни свободных парламентских споров, ни митингов…"

В письмо была вложена газетная вырезка из "Нового времени" о том, что этюды Репина к картине "Торжественное заседание Государственного Совета" куплены за 10 000 рублей, из коих 5000 рублей согласно желанию профессора И. Е. Репина передано в "высочайше учрежденный комитет по усилению флота".

Граф Бобринский, император, пожертвования Репина — все это была далекая петербургская жизнь. Борис Михайлович же сейчас жил мыслями о будущей картине, картине совершенно нового характера, и чувствовал: учитель его Илья Ефимович не узнает своего ученика.

«На Кустодиева я возлагаю большие надежды. Он художник даровитый, любящий искусство, вдумчивый, серьезный, внимательно изучающий природу. Отличительные черты его дарования: самостоятельность, оригинальность и глубоко прочувственная национальность; она служит залогом крепкого и прочного его успеха» (И. Репин).

Автопортрет.

Портрет художника-гравера В. В. Матэ. 1902 г.

Портрет Р. И. Нотгафт. 1909 г.

Портрет И. Я. Билибина. 1901 г.

Портрет Ю. Е. Кустодиевой, жены художника. 1903 г.

«Вы — большой исторический живописец, у вас широкий охват русской жизни, и это обязывает вас перед будущим. Помните эту вашу миссию и высоко несите свое знамя» (М. Нестеров).

Автопортрет.

Ярмарка. 1906 г.

Портрет искусствоведа и реставратора А. И. Анисимова. 1915 г.

Купчиха. 1915 г.

Масленица. 1916 г.

Купчиха с зеркалом. 1920 г.

Красавица. 1915 г.

Московский трактир. 1916 г.

«Много я знал в жизни интересных, талантливых людей, но если я когда-либо видел в человеке действительно высокий дух, так это в Кустодиеве. Все культурные люди знают, какой это был замечательный художник. Всем известна его удивительно яркая Россия, звенящая бубенцами и масленой. Только неимоверная любовь к России могла одарить художника такой веселой меткостью рисунка и такой аппетитной сочностью краски в неутомимом его изображении русских людей…» (Ф. Шаляпин).

Автопортрет

Большевик. 1920 г.

Портрет П. Л. Капицы и Н. Н. Семенова.

Портрет Ф. И. Шаляпина. 1922 г.

Портрет Ирины Кустодиевой. 1926 г.

…На выставке осенью 1906 года посетители толпились возле картины «Ярмарка» Кустодиева. Это был совсем небольшой картон. Пространство замкнуто, как на сцене, выражения на лицах не видно, непрозрачная кроющая гуашь лежит плоско, как аппликация. Зато яркость, красочность, декоративность.

— Вы посмотрите на эти фигуры: они же без лиц. Никакого психологизма. Я не узнаю Кустодиева. После благородных портретов Матэ, Билибина — вдруг этот лубок. Пресно и примитивно!

— Обратите внимание: ученик Репина отказался от своего учителя. Я не вижу здесь ни доли влияния репинской школы.

— Господа, зачем вы придаете значение какому-то лубку, выполненному художником по заказу?

— А вдруг мы с вами присутствуем при рождении нового стиля?

— Это стиль? Между лубком и искусством вряд ли можно найти что-нибудь общее.

Человеку в пенсне, с быстрыми блестящими глазами картина Кустодиева, вероятно, понравилась.

"Как просто! Восхитительно просто, — думал он. — Пестрая, веселая, простонародная ярмарка! Схвачена глазом ясным, умом живым, сердцем отзывчивым, сильной рукою. И сколько доброго, мужественного юмора". Это был критик Анатолий Васильевич Луначарский, в будущем народный комиссар по делам просвещения.

Красный снег

1905 год начался бурно.

Петербург взбудоражен. Вот уже несколько дней идет обсуждение петиции, которую рабочие собираются нести царю.

Во дворе Академии художеств — солдаты. Студенты толпятся в коридорах, осаждают профессоров. Репин просит графа Толстого увести солдат со двора академии. Что-то будет?

…Кустодиев в академической мастерской пишет портрет Ершова.

За окном в снежной замяти еле виден Петербург. Слабый свет январского дня плохо освещает комнату, и краски богатого костюма Зигфрида на Ершове кажутся блеклыми. Это никак не вяжется с темпераментом Ивана Васильевича Ершова — человека яркого, талантливого, лучшего исполнителя роли Зигфрида.

Кустодиев нервничает.

Вдруг где-то на улице раздался сухой топот лошадиных копыт. Слышится военная команда.

Ершов и Кустодиев вскочили со своих мест…

Перед зданием по белой мостовой на белой лошади гарцевал офицер. За ним десятки солдат в серых шинелях. Вот он дал команду, и вся эта серая масса рысью понеслась по набережной к Дворцовому мосту, куда еще утром направились колонны рабочих.

Тихие, гулкие минуты тянутся как часы. Вдруг ход их прерывается залпом…

И вот уже у Зимнего дворца страшная картина: разбегающиеся люди, казаки с нагайками, убитые на снегу, стоны раненых…

Белый мглистый день стал черным.

На белой затоптанной площади — красно-черные пятна крови.

Как в бреду, смотрел на все это художник.

Когда-то Борис Михайлович называл Петербург городом-чиновником, одетым в сюртук, застегнутый на все пуговицы. Оказалось, что у города есть и запасной наряд — серая шинель. Скорее, скорее туда, где незастроенная земля, вольные реки, где над лугами высокое, как купол, небо. Скорее под Кинешму!

…Уж не один месяц они с женой вели переговоры о покупке двух с половиной десятин земли возле деревни Маурино; теперь переговоры завершились. Борис Михайлович доставал материалы, следил за постройкой. Работал истово, словно стараясь найти забвение в работе. Плотничал, вытачивал пузатые затейливые столбики, наличники для дома — «Терема».

31 мая 1905 года у Кустодиевых родилась девочка, назвали ее Ириной. В доме стало шумно, но ни плач маленькой Ирины, ни шалости Кирилла не мешали художнику. Наоборот, он успокаивался, занимаясь с детьми. Они разгоняли его грустные думы, отвлекали от воспоминаний о красном снеге Петербурга.

Художник делает иллюстрации к рассказам Л. Толстого (заказ получил перед отъездом через Репина), и в рисунках появляются интерьеры с нависшими потолками, замкнутое пространство.

Каждый день он ждал вестей из Петербурга.

"С. Ю. Витте предложил императору, говорят, такую комбинацию. Он будет премьером, один будет назначаться высочайшей волей, другие же будут назначаться и выбираться по его усмотрению. Ловко! А ты знаешь, чем это пахнет?" — писал брат Михаил.

Ершов более эмоционально выражал свои чувства:

"Зачем я в действительности не Зигфрид светлый?.. Ах! Разукрасил бы я героев Вашего и Илюхиного Со-Еета; тона бы брал все горячие, жарко бы было им, жжаррко было бы им".

Успокоение давала только работа, и Борис Михайлович снова писал. Или шел за полверсты к Поленовым. От этой семьи веяло чем-то надежным, истинным. Ум и трудолюбие хозяина, профессора геологии Поленова, были под стать простоте и сердечности его жены. Кустодиев с особой любовью писал портрет этой семьи.

Он изобразил всех сидящими на террасе. На фоне могучих елей и яркого неба. В свободной позе, с газетой в руках — профессор, напротив — его жена, немолодая и некрасивая женщина с гладко зачесанными волосами и деревенским румянцем. Дочь в ярком платье и шали, тоже не отличающаяся внешней красотой. Зато от всей семьи веяло той естественностью и уверенностью, какие могут быть лишь у трудолюбивых, умных людей.

Там же, в Павловском, усадьбе Поленовых, Кустодиев писал свой портрет, который назвал "На охоте". В письме к Юлии Евстафьевне, которая к этому времени уже уехала в Петербург, 22 сентября он жаловался: "Пишу свой портрет и преодолеваю трудности неимоверные. Пикета (собаку. — А. А.) привязываю целой системой веревок, чтобы он стоял в нужной мне позе… Себя приходится очень мало писать; то все дожди были, а то солнце проглядывает, что мне… не нужно. И потом, как и всегда, трудно решить, похож или нет".

Этот портрет знаменателен, он выделяется среди многих автопортретов Кустодиева. Небо свинцово-мглистое. Елки колючие, жесткие. Ружье поднято. Под ногами острая стерня. Глаза смотрят настороженно, испытующе.

Это — 1905 год.

Глубокой осенью художник вновь вернулся в Петербург. Новости посыпались на него, как листья под сильным ветром.

Во многих крупных городах происходят волнения. Бастуют заводы Петербурга. Но главные события разворачиваются в Москве. Москва готовится к вооруженному восстанию.

У всех на устах имя Горького. Шаляпин, Ершов дают бесплатные концерты в пользу бастующих.

Царское правительство вынуждено издать "манифест 17 октября". На короткое время Россия получила такие «вольности», о каких и не помышляла.

Людей, равнодушных к революции, не было. И то же среди художников. Одних она развела, других объединила.

Несравненный Серов, совесть русского искусства, остался верен своим идеалам. Борис Михайлович уже знал его рисунок, названный "Солдатушки, бравы ребятушки! Где же ваша слава?". В нем точно отразился день 9 января.

Евгений Лансере приветствовал 1905 год и писал Бенуа: "Уже мечту о лучшем будущем у рабочего не вырвешь… Я не верю в близость социалистической республики, но и не вижу, почему она должна быть «тоскливейшей», почему мы должны ненавидеть царство демократии".

Большинство художников стали горячими сторонниками революции. Товарищи Кустодиева по академии Билибин, Добужинский, Остроумова-Лебедева сотрудничали в новом сатирическом журнале «Жупел».

Борис Михайлович по приезде, узнав о журнале, решил попробовать свои силы в сатире. Возмущение днем 9 января, политикой самодержавия требовало выхода. Да и почему бы не попробовать свои силы в новом для себя жанре карикатуры? Кустодиев был человеком увлекающимся и немедленно засел за листы. Юлия Евстафьевна видела его изящную фигуру склоненной над листами бумаги уже глубокой ночью.

Многообещающе и весело повторял он сквозь зубы:

— Иззобразим, иззобразим… Отомстим этим голубчикам в красных мундирах.

Лицемерный и изворотливый граф Витте, Сергей Гольевич, "русский Меттерних", ты славишься умением найти третий выход, когда есть только два!.. Ты хочешь, защищая интересы царя, дать и подачку народу? Ты хочешь держать одновременно два флага — царский трехцветный и алый революционный? Играть на двоих? Пожалуйста!.. С каким презрением вы смотрели когда-то из своего Государственного Совета на нас, молодых художников!

Генерал Дубасов! Не парадные эполеты на фоне бархата кресел, а способность отдавать приказы о расстреле и при этом любоваться своей военной выправкой — вот ваша сущность!

Карикатура на Витте была напечатана во втором номере журнала «Жупел». А третий номер журнала уже не вышел: запретила цензура. Как сказал министр внутренних дел Дурново, "самые рисунки его призывают к восстанию".

Конец 1905 года принес самые печальные новости: в Москве было подавлено декабрьское вооруженное восстание. Появилась целая серия рисунков, посвященных этому событию: Лансере — «Тризна», Добу-жинский «Умиротворение», Кустодиев — "Вступление. 1905 год": гигантский скелет бежал по городу, покрытому баррикадами, смерть косила людей.

1905 год незабываемой страницей вошел в жизнь Бориса Михайловича, острой болью навсегда отозвался в его сердце.

…В конце 1906 года художник шел на выставку, организованную "Новым обществом художников".

Кустодиев не очень любил ходить на выставки, где были его работы. Чувствовал какую-то неловкость, на выставке ему всегда не нравилось то, что дома казалось сносным. Сегодня он не мог не пойти, так как был одним из учредителей "Нового общества художников".

В голове еще свежи впечатления от Путиловского завода, где он был вместе с Михаилом. Рабочие требовали сокращения рабочего времени, упразднения штрафов, выступали агитаторы. Художник сделал несколько зарисовок: сине-серая твердая масса рабочих на фоне толстых заводских труб, оратор с бородкой…

А на выставке Дягилев, красавец, влюбленный в искусство, сидел на кончике стула, вытянув ноги в щеголеватых ботинках и сложив руки поверх расстегнутого пиджака песочного цвета. Коричневый галстук-бабочка подпирал его породистый подбородок. Томный взгляд карих глаз был устремлен на висевшую в зале картину "Портрет семьи Поленовых" Б. Кустодиева.

Победоносцев. Шарж для журнала «Адская почта».

Сам автор бродил по выставке, рассеянно кивая знакомым, слушая разговоры.

— Какое яркое цветовое пятно. Смотрите, как это смело, красиво!..

— Нет! Это сиреневое рядом с красным — просто кошмар!..

— Мазки набросаны, как охапки листьев, щедро… К Кустодиеву подошел Дягилев. Что-то ок скажет?

Человек с дьявольским художественным вкусом, организатор журнала "Мир искусства", собиратель, ценитель и поклонник талантов. Что такое?.. Дягилев похвально отзывается о "Семье Поленовых"? Предлагает Кустодиеву войти в "Союз художников"?

— Лестно… Очень… Благодарю вас, — Кустодиев вежливо улыбается. Но ведь я стал членом "Нового общества художников".

— Ну что ж? Можно и отказаться, — Дягилев обворожительно улыбался.

— Да, конечно, — чуть тверже произнес художник. — Но знаете, это как-то неловко, не по-товарищески. А вообще — мне очень приятно. — И быстро откланялся.

В зале с удивлением передавали, что "этот простак" Кустодиев отказался от предложения всесильного Дягилева. А художник, последовательный в своем поведении, уже выходил из здания выставки.

Была метель. В воздухе бешено рвался снег. Кустодиев остановился, глядя на белую землю. В памяти всплыло: черно-красный снег, раненый на земле… И почему-то возникли фигуры двух обывателей, которые смотрят на этот снег и, спорят о колорите. "Какое чудесное колористическое пятно", — говорит один.

Рисунок на эту тему он сделает через некоторое время и опубликует его в журнале "Новый сатирикон".

В минуту горькую

Длинные тени домов опускались на пронизанное солнцем пространство и резко ложились на землю. Еще не было пяти часов утра. Кустодиев ужэ встал; он чувствовал сильное недомогание: болели плечо, правая рука. Было вообще нерадостно. Юля с детьми в деревне, а без них ему всегда чего-то не хватало.

Потирая плечо, он прислонился к косяку. За окном шумно начинали новый день птицы. Хлопотливые милые галки веселились как на празднике. Старые вороны собрались группой и ворчливо обсуждали свои дела. На подоконник залетела красивая темно-красная бабочка — редкая гостья каменного города.

День предстоял солнечный. Это совсем не то, что требовалось для работы. Придется прикрыть занавесью окна. Надо работать!

Сегодня утром — княгиня Таганцева, днем — князь Голенищев-Кутузов. Днем — живопись, вечером — скульптура. В последнее время Кустодиев стал модным портретистом, особенно после того, как его избрали "за известность на художественном поприще" академиком живописи. С каким бы удовольствием оставил он все это и махнул в деревню. Хорошо еще, к обеду обещали прийти Михаил и Саша с мужем.

…Таганцева пришла с опозданием на полчаса. Немного жеманилась сначала, «каменела». Художник с трудом добился от нее вчерашней естественности. Пришлось говорить на светские темы — о погоде, Царском Селе…

Как только художник уловил в ее позе необходимое, вчерашнее, приказал:

— Так сидите.

В напряженной тишине прошли полчаса. Рука быстро находила нужные краски, они легко ложились на холст.

Но вот княгиня повернулась, изменила позу.

— Пожалуйста, не двигайтесь, — умоляюще попросил художник, быстро подошел к княгине, поправил плечи и отбежал к холсту.

Через час, когда сеанс был закончен, она с облегчением проговорила:

— Наконец-то! Ах, я очень устала… И все-таки у этих красок ужасный запах… Правда, меня ждет хорошая награда за послушание, не так ли? Борис Михайлович, вы позволите мне сегодня посмотреть портрет?

— Это пока не законченный портрет, еще идет работа.

— Ну, пожалуйста, будьте добры. Вы столько дней держите меня в неведении.

— Поймите, вы не должны смотреть вещь в работе, не все понимают этот процесс и смотрят на работу как на готовое, — как ребенку, втолковывал ей художник.

Он не любил показывать недоделанную вещь. Однако было ясно, что Таганцева сегодня так не уйдет. Кустодиев нехотя поставил стул для гостьи напротив, повернул мольберт со стоящим на нем портретом.

— Мне нравится, — сразу же легко сказала гостья. — Вы знаете, очень хорошо получились лицо, волосы. Удивительно, как вы это ухватили «мое», самое характерное выражение липа. Борис Михайлович, вы просто прелесть. Это настоящее искусство.

Художник поклонился, в душе думая лишь об одном: скорей бы она ушла.

— Однако, Борис Михайлович, — продолжала Таганцева, — я, может быть, недостаточно понимаю в искусстве, но не кажется ли вам, что фон какой-то странный…

— Фон еще не прописан. Это уйдет, — сухо объяснил он, — Я же говорил вам, что нельзя смотреть неготовую вещь. Все это еще напишется.

Внутри у него росло раздражение.

— Ну хорошо, Борис Михайлович. Я ухожу. Когда мне прислать за портретом?

— Через три дня.

Художник проводил ее до передней, раскланялся.

И решил сразу, по свежим следам поработать над фоном. Широкой кистью и мастихином он сделал несколько энергичных мазков, однако больное плечо стало опять ныть, и он стал механически вытирать кисти, опуская их в скипидар.

В голове бились мысли о следующем заказчике, который должен скоро прийти, и вообще обо всех этих «именитых», с которыми он оказался столь роковым образом почему-то связанным. Когда-то он трепетал перед ними, с великим тщанием работая над "Государственным Советом"- Теперь по-деловому сажает их в нужные позы, командует, как Веласкес, натурщиками.

Да, Веласкес, властелин кисти… Нельзя было оторваться в музее Прадо от его инфант, карликов, от его гениального портрета семьи Филиппа. При широком, сочном мазке почти прозрачное письмо! И как смело он поставил в центре картины свою любимую маленькую инфанту, рядом карлицу, а короля и королеву изобразил лишь отраженными в зеркале…

Кустодиев так любил искусство старых мастеров, что даже при одном воспоминании о Веласкесе он «отошел» немного. Улыбнулся, вспомнив, как хороши сегодня были волосы у Таганцевой.

Ах, эта рука, почему она так болит, давит сердце… Это совсем ни к чему сегодня. Через час придет светлейший.

В дверь постучали, и появилась мать, Екатерина Прохоровна, которая недавно приехала к ним. Кустодиев почему-то с пронзительной ясностью вдруг увидел, как она постарела. Вот кого надо писать. Не Та-ганцеву, а ее! Сколько он помнит, всегда взгляд матери выражал немой вопрос: как сын, что он?

— Спасибо, милая! — Он обнял ее. Пообещал к трем часам, когда придут сестра с братом, выйти в гостиную.

Она тихо закрыла за собой дверь.

…Князь Голенищев-Кутузов сел в кресло с царственным достоинством. В отличие от Таганцевой он не был говорлив, не менял позу, зато впадал в сонливость.

И снова палитра с красками, мольберт, кисти. А где-то в глубине смутное недовольство тем, как все это похоже, как натурально…

Он писал однажды: "Если меня что привлекает, так это декоративность. Композиция и картина, написанная не натурально и грубо вещественно, а условно-красиво. Вот почему я не люблю своих вещей, в которых все это есть".

Князь и Таганцева были именно грубл естественны, похожи.

— …Превосходно, в высшей степени натурально, — сказал князь по окончании сеанса. — Весьма и весьма. Не то, что у этих… импрессионистов. Видели днями во дворце Моне, Ван-Гога, Матисса… и еще кого-то, запамятовал. Как вы смотрите на них, Борис Михайлович? Не правда ли, это ужасно? Мазня, беспорядок… Я говорил с его величеством — он думает так же.

Художник сдержанно ответил:

— Мне лично работы импрессионистов кажутся очень интересными. Они расширили возможности искусства.

— Но они исказили мир жизни, — настаивал князь, — у них это все так зыбко…

Об импрессионистах Кустодиеву пришлось вести разговоры и с царем во время сеансов для скульптуры в мраморе. И потом, когда делал портрет Николая. В одном из писем он писал:

"Ездил в Царское 12 раз; был чрезвычайно милостиво принят, даже до удивления — может быть, у них теперь это в моде — «обласкивать», как раньше «облаивали». Много беседовали — конечно, не о политике (чего очень боялись мои заказчики), а так, по искусству больше, но просветить его мне не удалось — безнадежен, увы… Враг новшества, и импрессионизм смешивает с революцией: "импрессионизм и я — это две вещи несовместимые", — его фраза".

Ох уж это потребительское отношение к искусству, как он от этого устал!

Недавно его пригласили вести занятия в мастерской художницы Е. С. Зарудной-Кавос. Он сначала согласился. Но эта знатная дама ставила ему условия, с помощью его имени делала рекламу, больше думала о выгоде своего предприятия, чем об искусстве. Все это не нравилось Борису Михайловичу, и в конце концов он написал резкое письмо, которым порывал всякие отношения с мастерской Зарудной-Кавос:

"Милостивая государыня,

Ваши последние письма еще раз подтвердили мне невозможность вести с Вами общее дело.

Вы не поняли или не хотели понять своей роли заведующей мастерской и создали салон для приятного времяпрепровождения, а не для серьезной работы, о чем я неоднократно предупреждал Вас…

Настоящим письмом я прекращаю трудную переписку, так как не имею времени на прочтение Ваших писем и ответы на них".

Не любит он таких резких слов, но, когда стоит вопрос об искусстве, о порядочности и дело заходит столь далеко, — приходится.

…"Светлейший" ушел, и Борис Михайлович поспешил в гостиную.

Там за столом уже сидели Саша с мужем, мама, Михаил.

Обед в семье Кустодиевых всегда проходил весело. Вот и сегодня Михаил подшучивал над Василием Кастальским. Саша весело смеялась. А после обеда Екатерина Прохоровна пробежала своими маленькими, уже сморщенными руками по клавишам пианино, и Борис Михайлович запел приятным тенором:

Утро туманное, утро седое,

Нивы печальные, снегом покрытые…

Остальные подпевали. Все было как в старые времена в Астрахани. "Клан Кустодиевых" был жив! За этим негромким пением, за простой и печальной мелодией чувствовалась общность людей, скрепленных не просто родственными чувствами, но чем-то гораздо большим.

Нехотя вспомнишь и время былое, Вспомнишь и лица, давно позабытые…

После обеда оба брата пошли в мастерскую художника. "Попозируй мне, попросил Борис Михайлович, — хочется закончить портрет князя, а одежду и кресло можно писать и без него". В искусстве он был «запойный» — дорожил первым, непосредственным впечатлением, верил, что только быстрая работа дает жизнь картине. А если ее «заездить», тогда прощай! Это было и с любимой моделью, и в таком случае, как сегодня.

Какое-то время они сидели друг против друга. Михаил насвистывал. Кустодиев молча работал, бросая взгляды на складки, фиксируя свет на плечах, на рукавах, на груди.

Вдруг Борис Михайлович отложил кисть, вытер руки и стал говорить тихо, словно для себя:

— Михаил, я дошел в живописи до стенки. Все это ни к чему, — он оглядел висевшие картины. — Старье. Это было, было, было… Витте — как у Репина, Матэ — как у Серова, Нотгафт — тоже.

Михаил знал эти приступы неверия и обычно умел успокоить брата.

— Что ты говоришь? Побойся бога. Именно теперь, когда ты достиг такого большого успеха. Репин считает твоих «Монахинь» лучшей картиной сезона. Хвалит Серов! Уходит в отставку из училища и предлагает тебя на свое место.

— Да, да, Серова я очень люблю и ценю, но… Ты понимаешь, эта чернота, эта блеклость тонов угнетает меня… Где взять такую краску, какую дает природа, — пронзительно-желтую, как осенний березовый лист, зеленую, как озимое поле, яркую, как бабочка? Где взять ее? В этих портретах, где все похоже, «натурально», не добиться чистоты цвета. Все надо начинать заново… Или кончать… Все.

Он взглянул своими пронзительными искристыми глазами прямо в глаза брату и решительно закончил:

— Нет! Я должен бросить живопись!.. И заняться скульптурой. Там уж, по крайней мере, не мучает цвет…

Он взял левой рукой локоть правой, как бы держа на весу и раскачивая.

— Ну так и делай скульптуру, раз она тебе по душе, — просто рассудил Михаил. — У тебя хороши в скульптуре и Саломея, и мой портрет, и Добужинский, и Ремизов… — Он остановился, подумал и продолжал: — Но ведь после твоих «Ярмарок» все в один голос говорили, что это твоя тема. "Ярмарки"! — да таких нет ни у кого!

— "Ярмарки"… — Кустодиев чуть смягчился. — Там, пожалуй, есть то, что я хотел бы видеть в других вещах. Но, говорят, это лубок, а не картина… — Он встал, прошелся по комнате, «баюкая» руку. — Я, понимаешь, радостного искусства хочу, потому и мучаюсь. Ведь какой бы мороз ни был, солнце, появившись, растопит его. Я принципиальный оптимист и вдруг… расхныкался. Ну довольно.

В письме к жене в те дни он писал:

"…Единственное, что у меня есть, это моя работа, но ведь она дает пока еще одни мученья и те волнения, которые переживаешь в эти 3–4 часа, смену разочарований… Такой она (живопись. — А. А.) мне кажется ненужной, таким старьем и хламом, что я просто стыжусь за нее… Я так люблю все это богатство цветов, но не могу их передать: в этом-то и трагизм всего".

Высокая и беспомощная мечта многих людей России о прекрасном наталкивалась на неподвижное и жесткое тело действительной жизни. Не находя прекрасного вокруг, художники в начале века искали его в искусстве, создавали полотна, которые давали иллюзию благополучия и воплощенной надежды. Поколение жаждало красоты.

Серов говорил: "Пишут все тяжелое. А я хочу отрадного!"

"Версали" Бенуа и «Маркизы» Сомова создавали иллюзию отрадного. Даже портреты своих современников (Блока, Кузьмина) Сомов делал как бы сквозь дымку воспоминаний.

Рерих тянулся к древней и таинственной истории.

Дягилев славил красоту и писал: "Творец должен любить красоту и лишь с ней одной должен вести беседу во время таинственного проявления своей божественной сущности".

И для Кустодиева, который еще не нашел своего стиля в живописи, это время было полно мучений и поисков.

Пари

Добужинский шел по набережной вдоль Адмиралтейства. У него было чисто выбритое лицо, строгий и четкий профиль римского патриция. Глаза скользили по стройным линиям силуэтов Петербургской набережной.

Добужинский шел к Кустодиевым. Что-то прочно объединяло этих, казалось, противоположных людей. Один — истинный петербуржец, другой влюблен в провинцию. Один по-европейски сдержан, изящен, другой по-российски непосредственный и молодцеватый. Их сдружил 1905 год, сотрудничество в сатирических журналах. Их объединяло сопротивление академизму, поиски своего места в бурной художественной жизни начала XX века, умение сохранить независимость. Наконец, они просто питали друг к другу симпатии, дружны были их жены, дети, и жили они неподалеку.

Борис Михайлович сидел на диване в широкой домашней куртке. С двух сторон примостились дети — Кирилл и Ирина. Они только что вернулись с гулянья. Отец делал быстрые зарисовки увиденного, дети с увлечением комментировали:

— Один богач в кабриолете едет, другой — в ландо, а этот — в настоящем автомобиле…

Юлия Евстафьевна, все такая же тонкая, изящная, как в девичестве, с улыбкой смотрела на них и думала: каким чудесным отцом оказался ее муж, как легко и охотно находит он общий язык с детьми. Уже пролетело семь лет, как они поженились. Работа, заказы, дети, поездки за границу… Вот и сейчас, не прошло еще и месяца, как они вернулись из путешествия по Европе. После лечения за границей в окружении детей он просто лучится счастьем. Соскучился!

Резкий звонок в прихожей вывел ее из задумчивости. Юлия Евстафьевна поспешила к двери, но там уже горничная стояла возле открытых дверей и Добужинский вытирал ноги.

— Здравствуйте, Мстислав Валерьянович, здравствуйте! Очень рада вам…

Поцеловав руку хозяйке, гость открыл дверь в комнату, пропуская Юлию Евстафьевну.

— Клоун, клоун, клоун! — хлопала в ладоши Ирина. — А где у него пампушечка на колпаке? Ты забыл, папочка, нарисовать…

Увидев Добужинского, Кустодиев приветливо кивнул гостю. Вставая, положил перед детьми по чистому листу бумаги, сказал:

— А теперь вы сами нарисуете что-нибудь из того, что видели: французскую борьбу, дядю Ваню — зазывалу, катанье на роликах в скейтинг-ринге — и марш в детскую!

— Можно я нарисую улана? — четко выговаривая слова, спросил Кирилл.

— Можно!..

Кустодиев, обняв Добужинского, повел его в свою мастерскую.

Между ними сразу начался тот профессиональный разговор, который возникает в среде художников: о последних выставках, о новых работах товарищей. Оказалось, что Добужинский только что был на выставке авангардистов. Покачивая носком начищенного узкого ботинка, он говорил:

— Новое не может рождаться без всяких корней в прошлом, без преемственности… Но скажи мне, какие традиции они продолжают?

Кустодиева сегодня ничто не может вывести из благодушного настроения. Путешествуя по Европе, он насмотрелся на такое количество выставок, течений, различных «измов», что эта маленькая выставка не казалась ему событием. Отвечал Мстиславу Валерьяновичу смеясь, шутливо:

— Кто породил их, говоришь? Может быть, их сам господь бог послал нам перед великими событиями?.. Не шути, ведь двадцатый век: тут тебе и телеграф и электричество. И аэропланы вон летают.

— Нет, я всерьез!

В глазах Кустодиева появилась лукавинка. Из карих они стали золотистыми. Он по-мальчишески прищелкнул пальцами.

— Послушай, Мстислав, а может быть, они просто экономят время? Ведь большинство из них талантом не отличаются, учиться им лень, признаться в этом не могут, рисовать не умеют, а прославиться хочется. — Кустодиев увлекся возникшей мыслью и продолжал: — Ты думаешь: они сумеют написать обнаженную женщину в старых традициях? Клянусь: нет! А теперь возьмем обратное: сумеем ли мы с тобой написать модель в духе кубистов?

— Не знаю, — пожал плечами Добужинский.

— Не знаешь? А вот давай держать пари! И теперь же. — Борис Михайлович снял пиджак, бросил его на диван. — Юля, подойди, пожалуйста. Ты будешь судьей. Мы с Мстиславом Валерьяновичем бьем по рукам. Немедленно садимся и в течение двух, нет, трех часов делаем картины — черточками, квадратиками… Идет?

— Ну что ты говоришь, — улыбаясь дурашливости мужа, сказала жена. Что вы, дети?.. Мстислав Валерьянович, урезоньте его, пожалуйста. — Юлия Евстафьевна мило улыбнулась.

Но "римский патриций" начинал поддаваться настроению товарища. Он загадочно улыбался, раздумывая над озорным пари.

А Кустодиев уже устанавливал в противоположных углах мольберты. Достал два листа картона. Положил краски, кисти. При этом приговаривал:

— И не раздумывай, Мстислав Валерьянович. Надо проверить, годимся ли мы с тобой шагать в ногу с веком или нет? Разве тебе это не любопытно?.. Вот скоро двенадцать. Ровно в полдень мы начнем и часов до… трех должны кончить.

…Кто-то звонил в прихожей, жена в другой комнате с кем-то приглушенно разговаривала. Но участники необычного состязания не слышали ничего.

— Ура! Я кончил первый! — закричал к третьему часу Борис Михайлович. Он бросил кисти. Яростно вытер руки о тряпку. Распахнул дверь в соседнюю комнату: — Прошу через десять минут, ровно в три, судей пожаловать сюда.

Час назад пришла жена Добужинского, и вот обе дамы вошли, чуть смущенные и обескураженные.

— Как мы можем быть судьями? — продолжала сопротивляться Юлия Евстафьевна. — Каждый рисует как ему нравится. Зачем подражать кому-то?

— Ничего, ничего, Юлия Евстафьевна, вы рассудите как объективные зрители, — Добужинский тоже стоял перед дамами, держа в руках готовый картон.

— Что ж, Мстислав, пожалуй, теперь нам надо сдать это в приемную комиссию, — Кустодиев кивнул в сторону женщин, — а комиссия отнесет на очередную выставку. Ну, конечно, мы с тобой выступим под псевдонимами.

— Ты шутишь, Боря! Посмеялись — и будет. Можно ли так? — Жена взглянула на него полными ужаса глазами.

— А если мы понесем сами, ведь будет скандал?.. Ты же не хочешь скандала?

Сдержанный Добужинский, зараженный азартом друга, тоже стал уговаривать женщин.

В конце концов порешили: завтра сделать рамки для картонов, окантовать. Кустодиев поставил псевдоним: Пуговкин.

Юлия Евстафьевна в глубокой шляпе с вуалью отнесла картины. Неделя прошла в напряженном ожидании.

В день вернисажа Кустодиевы с Добужинскими появились на выставке. Кругом знакомые лица: Судейкин, Сапунов, Ларионов, Сомов… Войдя в зал, они сразу увидели «Леду» с подписью: «Пуговкин». Неподалеку висел картон Добужинского.

Юлия Евстафьевна опустила голову и больше не взглянула в ту сторону. Она поспешила в другую комнату. Добужинский лишь веселым блеском глаз выдавал комичность ситуации.

Какой-то посетитель обратился к Кустодиеву:

— Как вы находите? Правда, неплохо? Интересно, кто это такой Пуговкин?.. Я раньше не слышал такого художника. Но, знаете, это смелая вещь, можно сказать, гвоздь выставки.

— М-да? — ухмыльнулся в усы Кустодиев. Заговорщики вскоре покинули выставочный зал…Прошло несколько дней.

И вдруг вечером в квартире на Мясной раздался звонок. Возмущенный, всклокоченный человек принес и поставил у двери «Леду» Пуговкина.

— Это безобразие! — кричал он. — А еще академик живописи! Своего брата художника подводите! На выставке скандал!..

Юлия Евстафьевна, волнуясь, стояла за дверью. Кустодиеву пришлось немало ее утешать, после того как закрылась дверь за шумным визитером.

— Ха-ха! — смеялся Кустодиев. — Каков орел Пуговкин! А? Сколько наделал шуму! Но как они узнали? Должно быть, по тебе, Юлия… Пойми, в этом нет ничего плохого. Этой шуткой мы с Мстиславом доказали, что настоящий художник все может! И успокойся, пожалуйста… Шуткой тоже можно что-то утверждать.

Этот эпизод — своеобразное отражение художественной жизни России начала XX века, маленький юмористический эпизод. И можно было бы о нем не писать. Но он интересен тем, что показывает: Борис Михайлович был противником словесных битв и нра воучений, сторонником наглядного спора.

Все первое десятилетие XX века было заполнено жестокими битвами идей и мнений.

Россия переживала период предвосхищения буду щих великих перемен, ощущала близящуюся грозу. Люди жаждали духовного раскрепощения. Александр Блок писал: "Так или иначе — мы переживаем страшный кризис и в сердце нашем уже отклонилась стрелка сейсмографа".

Художники искали новым мыслям новые способы выражения.

Серов создает не просто конкретный портрет Ермоловой, а портрет человека, Актрисы, живущей на протяжении времени. Врубель придает самому чувству неудовлетворенности действительностью характер гигантский, всеобщий, трагический.

Бенуа обвиняет Репина в консерватизме, в «неизяществе», в ненужном для живописи психологизме. Корней Чуковский обвиняет Бенуа в «формальных» пристрастиях: "…требовать от Репина изящества все равно, что ждать от Толстого романсов".

Сюжет — не мало ли этого для живописца? Не вла деет ли он бесценным языком — красками, линией, как музыкант звуками? Не пренебрегает ли он воз можностями этого языка? На переломе двух веков художники, как никогда, почувствовали восторг перед тем, чего можно достичь сочетанием цветов, линий, движением. Они видели в этом раскрепощение.

Именно в эти годы появляются в живописи авангардисты, футуристы, кубисты. А порой под знаком так называемого "нового искусства" выступают просто ремесленники.

По-видимому, именно такого рода люди устраивали ту выставку, в которой "приняли участие", а вернее, весело разыграли ее устроителей Кустодиев и Добужинский.

С купчихами — по Парижу

Поездка в Париж всегда праздник. А для художника особенно. Весной 1912 года после длительного лечения в тихом швейцарском городке Лейзене Кустодиев ненадолго приехал в Париж — город, где становятся знакомыми после первой же чашечки кофе.

Выйти из маленького домашнего отеля узким переулком к Сене, где воздух полон таинственных весенних испарений, пзресечь мост и возле собора сесть в фиакр, запряженный парой до блеска вычищенных лошадей, — что может быть упоительней!

Миновать Лувр (какое счастье, что завтра там можно провести целый день), дворец Тюильри и выехать на Ёлисейские поля — это маленькое подобие Версальского парка. Здесь тот же простор, та же стройность, та же широкая царственность.

Вокруг Париж, такой изменчивый и постоянный, столь хорошо известный и все же неожиданный. Могучий дух Гюго витает возле собора Нотр-Дам. Свернешь в переулок — и вспоминаются Бальзак, семейные пансионы, где обитал Растиньяк. Минуешь Сен-Шапель д'Оксеруа — в памяти встает Мериме.

Пройди на холм Монмартр — ты окунешься в мир современного искусства. Отсюда завоевывали мир импрессионисты, там и сейчас ведут спор кубисты, экспрессионисты и прочие ниспровергатели.

Взгляни вокруг внимательно и любовно — и ты узнаешь пеструю толпу, как на картинах Писсарро, кокоток, как у Тулуз-Лотрека, девушек Дега и Ренуара.

На высоком кожаном сиденье, под цокот копыт о булыжные квадратики, под тихое поскрипывание рессор, Кустодиев в модном полосатом костюме, изящно подстриженный — только что от парижского парикмахера, — чувствовал себя если не любимцем Франции, то, по крайней мере, ее желанным гостем. И казалось, нет и не будет больше никаких болезней. Не было семи месяцев в прошлом году и четырех в этом, проведенных среди сосредоточенной на своем здоровье публики Лейзена.

Фиакр мягко катится по улице Риволи. Палевые, светло-серые, голубоватые, почти белые дома. Темнеющие крыши со знаменитыми мансардами, в которых мечтают о славе не единицы, а, должно быть, сотни художников, поэтов, музыкантов… Дома кажутся ажурными оттого, что на балконах металлические темные решетки, которые, как кружева, обрамляют дом. Если приглядеться, то рисунки решеток на каждом этаже разные. Как ни странно, Кустодиеву это напоминает ажурность наличников в средней полосе России. На мгновенье в памяти пронеслись привычные домики Кинешмы, Углича, Костромы, но Париж тут же вновь властно захватил его.

Борис Михайлович расплатился с кучером, с удовольствием ступил на мостовую и пошел пешком по боковой улочке, ведущей от Риволи к Гранд-опера. Он чувствовал себя здоровым. Какое это наслаждение — шагать не уставая, сгибать и разгибать руки, пальцы! Выздоровление — как пустыня, политая дождем, как оазис в пути.

Он сел за столик в крохотном кафе.

Соседом его оказался молодой японец.

— Я не помешаю? — спросил Кустодиев по-французски. Тот привстал и, поклонившись, даже подвинул русскому плетеное кресло. Но больше никто из них не сказал ни слова, в этом городе люди неназойливы. За соседним столиком слышалась английская речь, дальше — испанская.

Париж будит воспоминания, поэтизирует прошлое, скрашивает печальное настоящее.

…Боли в руке и в плече, которые то утихали, то вновь возникали вот уже в течение трех лет, стали особенно сильными. В те дни, весной 1911 года, шла работа над скульптурным бюстом Николая П. Поездки каждый день в Царское Село, часовые сеансы давались с неимоверными мучениями.

К тому же ежедневно приходилось ездить на водолечение в клинику. Врачи не могли поставить диагноз, и лечение шло вслепую. Говорили то о ревматизме, то о внутренней опухоли. Ночами ходил Кустодиев из комнаты в комнату с головными болями до рвоты и с адской болью в руке. Наконец все доктора сошлись на одном: надо ехать в Швейцарию.

Курортный городок Лейзен встретил его горной тишиной и покоем.

Сестры милосердия. За окном четкий рисунок гор. Особая воздушная чистота. Буйные краски восходов и закатов. Прекрасная библиотека в клинике. Но снова неясность диагноза, приблизительность лечения. И тишина стала устрашающей.

Надежда на исцеление сменялась плохо скрываемым отчаянием. Даже чтение книг — от любимого Пушкина до молодого Куприна — не отвлекало от тяжелых мыслей. Эти первые швейцарские недели! Лучше никому не рассказывать о них…

Не скоро пришел момент облегчения, когда ему наконец разрешили работать. Можно было приступать к выполнению заказа издателя Кнебеля, который просил для "Русской истории в картинках" сделать групповой портрет русских писателей 40-х годов XIX века. Хотя работа эта не сулила ни натурщиков, ни богатства красок, писать приходилось со старых фотографий, дагерротипов, все равно он должен был сделать ее.

Помнится, с каким жаром начал изучать старые книги, воспоминания, вступил в переписку со всеми, кто мог помочь в подборе портретов Щепкина, Боткина, Белинского, Станкевича, Аксакова, Герцена, Тургенева — восемнадцати посетителей литературной гостиной 40-х годов XIX века.

Кнебель торопил его в письмах — близилось время издания "Русской истории в картинках".

И вдруг письмо от жены с известием о смерти Серова, Это был страшный удар. Кустодиев писал: "Как несправедлива эта смерть в самой середине жизни, когда так много еще можно дать, когда только и начинают открываться широкие и далекие горизонты, глубина и проникновенность — это самое драгоценное в душе художника, когда он уже не пишет, а творит и очаровывает". Даже чувствовал какую-то виноватость, что он "остался — а вот того, лучшего и близкого, нет…". И тут же в письмах прорвалась тайная мысль: "Как завидна такая смерть — без изнурительной медленной болезни".

Сразу обострились боли и чувство покинутости. Жена была далеко, писала часто, жаловалась редко. Но как можно забыть об ее одиночестве?

Как он жалел, что позволил тогда откровенно написать жене: "Ты вот пишешь про чувство одиночества, а я вполне это понимаю, — оно у меня еще усиливается… сознанием, что я нездоров, что все, чем другие живут, для меня почти уже невозможно… В жизни, которая катится так быстро рядом и где нужно себя всего отдать, участвовать я уже не могу — нет сил. И еще больше это сознание усиливается, когда я думаю о связанных со мной жизнях — твоей и детей. И если бы я один — мне было бы легко переносить это чувство инвалидности…".

Зачем было травмировать ее этим письмом? К чему обременительные откровения? Человек должен их прятать не только от окружающих, но и от себя. И все-гаки он не удержался и опять написал, когда из Петербурга пять дней не было писем: "Милая Люлюш ка! Ты избаловала меня своими письмами, присылая их почти каждый день, а потому перерыв в 3–4 дня меня беспокоит… меня ужасает сознание моей продолжительной и упорной болезни. Когда ей будет конец? Живя здесь, чувствую, что это полужизнь, без работы и без смысла".

И вдруг после всего пережитого — улучшение, почти выздоровление. И снова возврат к работе. Увлечение скульптурой почти прошло. Снова потянули краски. Он написал Н. И. Зеленскую на фоне Швейцарских гор. Недурно, кажется. К тому же пришел заказ от Федора Федоровича Нотгафта: написать картину на русскую тему. Не потому ли столь упоительными ему кажутся эти дни в Париже?

Нет, жизнь стоит того, чтобы каждый день радоваться этому небу, всякий раз новому, и солнцу, такому яркому и щедрому. Пусть весы твоей судьбы потеряли равновесие, ты не должен кричать об этом. И только ты сам можешь уравновесить их. Положи на другую чашу умение находить прекрасное в жизни, создавать его сам — и станет легче… Взгляни вокруг! Цветущие каштаны над головой, их белые свечи, каждая как маленькая церковь на Нерли. Круглые столики кафе. За одним из них красивая молодая француженка. Она давно здесь сидит — в шляпе с вуалькой, с рыжеватой челкой, в длинных перчатках. Будто сошла с полотна Ренуара. Как жаль, что ее не видит этот прекрасный художник. Правда, у каждого художника свои глаза, и видит он свое и по-своему. Кустодиеву, например, мешает его дальнозоркость.

Французские художники воспевают Париж, Бенуа — Версаль и Петербург, Васнецов — старинную Москву. Ему, Кустодиеву, милее русская провинция. Не столица, а провинция, по его мнению, определяет лицо России. Но видит он в своем воображении не тот или иной конкретный город, а как бы собирательный образ среднерусской провинции.

…Главная улица с двухэтажными белыми купеческими домами. Каланча в центре. Базарная площадь. Церковь. По улице движутся купчихи. В шелках, цветистых шалях, неторопливой, сытой походкой, как плывущие облака. Русские Венеры в расписных нарядах, языческие монументальные «бабы».

Ах, ты!.. Кустодиев даже приостановился: идет по Парижу, а думает о чем?

Уже стемнело, газовые фонари льют желтоватый свет, разноязыкая пестрая толпа на мостовой, зонтики над столиками, яркие, как у Матисса… Французы, как и русские, остро чувствуют цвет, даже в одежде. Одежда… А у его купчих атласные нарядные платья и шали с русскими узорами. Опять купчихи? С ними нет сладу. Ведь он идет на концерт симфонической музыки слушать Моцарта и Стравинского (в Петербурге он встречался со Стравинским, а брат его, архитектор, сделал Кустодиеву даже план "Терема"). Смешно и странно думать здесь об этих толстухах…

Борис Михайлович вошел в здание филармонии.

Звуки настраиваемых инструментов, осторожное шарканье ног, шелест шелков, скрип стульев.

С первых же звуков Кустодиева охватило ощущение счастья — да, определенно после болезни он научился особенно ценить все, что дается человеку.

"Аллегро" Моцарта — сложнейшее в исполнении, изящное, как игра в воздухе двух бабочек.

Стремительные нервные звуки Стравинского обрушиваются, как водопад. Музыка — всегда движение.

У Стравинского движение всякой небыли — чертей, кикимор, сказочной жар-птицы.

А слушателю вольно воображать свое движение, Кустодиев чуть прикрыл глаза, и жизнь неторопливого, непритязательного провинциального городка потекла перед его глазами.

…Рано-рано поднимается солнце. Но еще раньше встает хозяйка. Она идет на базар продавать домотканые половики, купить бочонок меду да кринку сметаны.

Солнце уже золотит яркие вывески: жостовские подносы, металлический крендель на лавке купца, надпись "Торговля чаем и фруктами".

Часы на главной площади — гордость городского головы — показывают восемь утра.

Площадь хоть и выложена булыжником, но заросла травой — лезет из всех камней.

Ну и, конечно, неизменная церковь, не собор католический, поражающий величием и холодной театральностью, а маленькая, белая, с голубым куполом, будто игрушечная.

Мелодия развивается, варьируется. Музыка звучит то забавно, задорно, то меланхолически-грустно. Не так ли идет и наша жизнь?

…А вон на площади появились купчихи. Их четверо. Одна стоит спиной: шаль с кистями, в розах, да и юбка — россыпь цветов. Напротив — женщина в возрасте, статная и степенная, в голубом платье. А дочь, самая юная здесь, лукаво поглядывает в сторону. Разговор матери интересует ее мало, больше проходящие приказчики, а может быть, и офицеры (вот бы познакомиться с таким, чтобы усики у него были петербургские!). Губы ее тонко сдвинулись в усмешке. Деланное безразличие. Одна бровь выше другой. Сама вся затянута желтым атласом.

Кустодиев и не заметил, как под музыку ожила перед ним его последняя картина, та самая, что сделана по заказу Нотгафта "на русскую тему". Ее можно было бы назвать "Воспоминание о России", а он назвал ее «Купчихи». В сущности же, это воспоминание о России, чуть неподвижной, но яркой и самобытной. Быть может, эти купчихи всего лишь сплетничающие кумушки? Возможно. Быть может, они злы и сварливы дома. И не знают их руки, что такое труд. Но здесь, за границей, в зыбком чужом мире, они давали пищу его воображению. Их здоровье — силу. Может, потому, что сам болен? Он писал их монументальными, как статуи. И думал о них уже без досады на себя. Да, видно, он неисправим, жить ему в Париже воспоминаниями о них.

В Древней Греции был миф о Деметре, богине плодородия. Когда она покинула Олимп в поисках своей дочери, в запустение пришла земля, опустели пастбища, не родился виноград. Пришлось Зевсу пойти на уступки, разрешил он Деметре видеть свою дочь в течение нескольких месяцев в году. И сразу зазеленела земля, запестрели цветы в долинах. Не таковы ли и для него эти купчихи — женщины, богини плодородия, матери всего живущего.

Ах, скорей бы назад! Через два дня он едет в Швейцарию и возвращается в Петербург. А там — на Волгу! Надо, непременно надо проехать на пароходе по Волге. Кустодиев так отдался воспоминаниям, что вздрогнул от неожиданно раздавшихся аплодисментов. Поспешил подняться и наступил на подол платья сидящей рядом француженки. Смущенно пробормотал:

— Пардон, мадам.

…Возвращался он пешком, узкими улицами, ища одиночества в этом великом неповторимом городе.

Размышления у группового портрета

Однажды к Кустодиеву приехал Игорь Эмма-нуилович Грабарь. Известны были эрудиция Грабаря, широкий взгляд на живопись, любовь к ней, а также деятельная работа в картинной галерее Третьякова.

— Борис Михайлович, я пришел к вам переговорить относительно очень важного заказа на групповой портрет, — сказал Грабарь и быстро провел ладонью по голове.

Речь шла о заказе для Третьяковской галереи группового портрета художников "Мир искусства". Предложение было настолько же соблазнительно, насколько и сложно. И не так просто на него ответить. Правда, портреты некоторых «мирискусников» Кустодиев писал уже раньше: Лансере, Бенуа, Бакста… И все равно одно дело — портреты, иное — картина. Борис Михайлович прошелся по комнате в глубокой задумчивости.

Групповой портрет художников общества «Мир искусства». Эскиз.

"Мир искусства"… Наиболее значительное объединение XX века. Когда-то так назывался журнал, дерзко возводивший в принцип отсутствие точных идейных принципов. Не что, а как! Искусство, мастерство было главным принципом объединения. Но в 1904 году союз распался и возродился лишь недавно на новых, более прочных идейных основах. Художники "Мира искусства" охотно обращались к прошлому, искали в нем красоту и духовность, потому что активно неприемлема была для них пошлость окружающего мира. Кустодиев был почти самым молодым в союзе. И вдруг ему писать Рериха, Грабаря, Бенуа, признать за собой моральное право на их оценку…

Грабарь принялся со свойственной ему жизнерадостной энергией уговаривать художника.

Кустодиев, осторожно подбирая слова, ответил:

— Поймите, Игорь Эммануилович, меня смущает ответственность… Справлюсь ли?

— Ну, вот это уж вы зря. Кому ж справиться, как не вам? Кто еще может такие портреты писать? Да никто после Серова. — Грабарь блеснул стеклами пенсне. — Соглашайтесь-ка да и беритесь сразу за эскиз.

Заказ был принят. И Кустодиев надолго потерял покой. Ходил ли, спал ли он, беседовал ли теперь с гостями, ехал ли куда — внутри шла работа. Это как в театре, когда интермедия идет на авансцене, а закрытый занавес скрывает главное.

Как расположить всех? Двенадцать человек учре дителей общества. Двенадцать человек — двенадцать апостолов. Но они не будут сидеть, как на "Тайной вечере". Здесь не годится эпическое спокойствие "Славянских композиторов" Репина. Надо передать уже в композиции характерный для "Мира искусства" дух дискуссии.

Работа эта затянулась не на один год. Кустодиев писал эскизы один за другим. На одном — все сидят вокруг стола, головы на одном уровне. Горизонтальная линия скучна! Не годится. Надо расположить с небольшим возвышением! Поставил в центре одну фигуру, вторую, получилась плавная волна. Плавная волна для «мирискусников», где на заседаниях надо разнимать спорящих? Нет! Сильнее движение композиционной линии, угловатее, резче. Поставить одного, а второго дать резко выходящим?

Тут что ни фигура, то личность!

Вот Билибин, Иван Яковлевич, старый товарищ по Академии художеств. Когда-то казался меланхоличным и задумчивым. А познакомились поближе оказалось: балагур и весельчак, знаток частушек и старинных песен, умеющий, несмотря на заикание, про износить самые длинные и забавные тосты. Поэтому и стоит он тут, как тамада, с рюмкой, поднятой изящным движением руки. Византийская борода вскину-лась, брови с недоумением подняты вверх. Сейчас он произнесет такое, что все собравшиеся обернутся в его сторону.

О чем шел тогда разговор за столом? Кажется, к столу подали пряники. Бенуа обнаружил на них буквы "И. Б.".

— Ну-ка, признайтесь, Иван Яковлевич, — сказал он Билибину, — что это ваши инициалы. Вы сделали для пекарей рисунок, так сказать, зарабатывая капитал.

Билибин засмеялся.

— Га-а-аспада! — сказал он, растягивая слова. — Я д-действи-тельно кр-рупнейший специалист по пряникам. Фигурные пряники были на Руси еще в XII веке и играли роль ма-а-магического действия, лекарства. Кто хотел стать, тут Билибин заговорил быстро и гладко, — сильным и храбрым, съедал фигурный пряник с изображением барса или льва. Это шло от язычества… Ну-ка посмотрим, какой мне попадет пряник. — И он, закрыв глаза, протянул руку за пряником. — Солнце!..

Иван Яковлевич так и ушел от ответа, чьи инициа-лы изображены на пряниках. Он пустился тогда в рассуждение о корнях русского народного творчества, об умирании его в XX веке, призывая поверить в то, что если копаться в истории, то из пепла "вылетит обновленная птица Феникс"…

А вот левее Билибина сидят Лансере и Рерих.

Все спорят, а Рерих мыслит, не думает, а именно мыслит. Археолог, историк, философ, просветитель с задатками пророка, осторожный человек с манерами дипломата, он не любит говорить о себе, о своем искусстве. Зато его живопись говорит столь много, что уже есть целая группа толкователей его творчества, которая находит в его живописи элементы таинства, магии, предвидения. Его неподвижное лицо с голубыми глазами, слегка опущенными веками сосредоточенно. Он избран председателем вновь организованного общества "Мир искусства".

Стена зеленого цвета. Слева книжный шкаф и бюст римского императора. Кафельная желто-белая печь. Все точно как в доме Добужинского, у которого происходило собрание учредителей "Мира искусства". На стене два овальных зеркала, висящих неровно. Отраженные косяки дверей резко отклонены (это, пожалуй, усилило неспокойный характер композиции).

В центре группы — Бенуа, критик и теоретик, непререкаемый авторитет. С Александром Николаевичем у Кустодиева сложные отношения. Бенуа прекрасный художник, любимые его темы — жизнь при дворе Людовика XV и Екатерины II, Версаль, стриженые боскеты, фонтаны, интерьеры дворцов. Историческим персонажам XVIII века Бенуа умеет придать искусственный вид, они кажутся марионетками, к превратностям исторических судеб художник относится иронично. И это близко Кустодиеву.

Что, если бы заговорил Бенуа-критик? Он заговорил бы негромко (как человек, привыкший к вниманию), с легкой гримасой скепсиса на губах (словно заранее знает, что скажет собеседник и как ему надо ответить), самоуверенно (лучший знаток мирового искусства!) и, конечно, увлеченно.

— "Ярмарки" Кустодиева? Это, пожалуй, интересно. Но… — тут последовала бы большая пауза, — там "дерутся краски". Нет европейской культуры.

Долгие годы Кустодиев, со свойственным ему затаенным самолюбием и неуверенностью в себе, читал статьи Бенуа и молча хмурился, не находя добрых слов о своих картинах… Впрочем, в последнее время критик стал к нему благосклоннее, гораздо благосклоннее.

Кустодиев перевел взгляд вправо… Константин Андреевич Сомов, фигура невозмутимая и уравновешивающая своим молчанием спорящих Добужинско-го и Милиоти.

Портрет его писался легко. Может быть, потому, что Кустодиеву он напоминал русского приказчика, хотя и носил волосы на французский пробор. Русские типы Кустодиеву всегда удавались. "А не обидится?.. Уж очень он похож на елочного херувима… и равнодушный", — сказала жена, увидев портрет Сомова. Белеет накрахмаленный воротничок, манжеты модной в крапинку рубашки, черный костюм отутюжен, холеные полные руки сложены на столе. На лице выражение невозмутимости, довольства…

Хозяин дома — старый друг Добужинский. Сколько пережито вместе с ним, сколько пройдено верст по Петербургу!.. Именно он пробудил у Кустодиева любовь к этому «вымышленному» городу, к домам Достоевского, к фонарям, отраженным в Мойке, к туману, оплетающему тревожные дома, в котором можно встретить прекрасную незнакомку. Черная пугающая вода, белые набережные и желтые газовые фонари. И ночь, белая, светлая, как призрак. Лишь иногда прелесть прогулок нарушалась разговорами на острые темы. Добужинский никому не уступал. Но и Борис Михайлович молчаливо стоял на своем.

Поза Добужинского, кажется, удачно выражает явное несогласие с чем-то.

О, эти испепеляющие споры «мирискусников»! Споры словесные, а больше живописные — линией, красками…

И все же ни один из художников не ворвался в художественный мир России так шумно и смело, как Кузьма Сергеевич Петров-Водкин. Вот он, по диагонали от Билибина. Резко отодвигает стул и уходит. После выставки 1910 года имя его приобрело почти скандальную известность. Его обругал Репин. Ничего удивительного: у Кузьмы Сергеевича совсем другой глаз, иное видение. Таков он, стоящий в противовес всем, удаляющийся (или он не решил еще уйти?) художник с мужицкой внешностью волжанина.

Как трудно было писать этого увлекающегося, деятельного человека! Он не так давно вернулся из Европы и рассказывал, как в римском кафе кричали: "Стариков на божницу! Рафаэля не надо! Слиться с современностью, раскрыть поэзию машины! Мы, люди XX века, будущники, должны начать с голизны, с ощупи, словно мы только что родились!"

Петров-Водкин резко отодвинул стул и повернулся. "Стоп! — воскликнул тогда Кустодиев. — Остановись!" Весело и торопливо рисовал он найденный поворот фигуры.

…Слева — четкий профиль самого заказчика Игоря Эммануиловича Грабаря. Коренастый, с не очень складной фигурой, бритой квадратной головой, он полон живого интереса ко всему происходящему. Ученый, просветитель, редактор, автор монографий о своих современниках, хранитель богатств Севера, а главное — творец прекрасных пейзажей. Его "Февральская лазурь" — зто россыпь драгоценностей: краски как самоцветы, десятки крохотных мазков лежат на одном квадратном сантиметре.

Да вот и здесь, на эскизе, глядя на вазу с вишневым вареньем, он, наверное, представляет, как изобразил бы это варенье на холсте, на какое множество оттенков разбил бы этот дивный вишневый цвет.

…А вот и он, герой и автор. Себя Кустодиев изобразил со спины, в полупрофиль. Сидящая рядом с ним Остроумова-Лебедева — тоже новый член "Мира искусства". Но лицо ее легко «читается». Энергичная женщина с мужским характером как бы ведет разговор с Петровым-Водкиным. Возвышаясь, они образуют в ритме картины гребни волны.

Каково же место самого автора в обществе "Мир искусства"? Он видел в нем союз лучших художников России; богатая духовная жизнь, уважение к знанию, культуре, профессиональная взыскательность — все это им свойственно. И вместе с тем Кустодиев порой чувствовал себя там белой вороной. Его привлекал их углубленный взгляд на историю, поиски всего лучшего в прошлом, но ему хотелось это прошлое больше обратить к настоящему.

Сам он был устремлен не в историю, а в сегодня, не в таинство, а в быт, в цвет и красоту. Ведь именно в быте проявляются психологические черты народа, его склад. У него было необъяснимое убеждение, что приметы сегодняшнего скоро уйдут, а его «Ярмарки» и «Купчихи» станут своего рода историческими картинами.

Его обвиняли то в иллюстративности, то в стилизаторстве, то в серовском психологизме, то в лубочности и примитиве. А он был самим собой, в разные годы разным, всегда разнохарактерным, и задавал загадки критикам. Он типизировал образ, создавал символ. И в то же время переходил от декоративных «Купчих» к психологическим портретам (как в этом "Групповом портрете", как в "Портрете Нотгафт", как в «Монахине» и др.).

Много ли он успел? Увы! Ему кажется, почти ничего. Он дорожит самостоятельностью. Как бы ни назывался союз, в который он входит, а таких уже было три — "Новое общество художников", "Союз русских художников", "Мир искусства", — он остается собой, сегодня верящим в себя, а завтра неудовлетворенным, художником с «душой-астраханкой», влюбленный в краски, цвет, в яркую Русь. И еще — он хочет немножко больше, чем другие, праздника! На это у него есть свои причины.

Через границу проходит фронт

Глаза у Кустодиева светло-карие, лучистые, с веселыми, насмешливыми искорками. Насмешливой иронией он прикрывал то грусть, то недуг, то несуразности окружающего. Пожалуй, это оружие, самозащита…

В конце 1913 года Кустодиев вернулся на милую и злополучную свою родину после очередного лечения за границей (на этот раз он был в Германии). Новый, 1914 год он встретил в Петербурге, полный тревожных надежд.

— Ну, рассказывай, как там в Берлине? — спрашивал Михаил.

Кустодиев, не любивший всерьез говорить о своих болезнях, улыбнулся.

— Ну что же рассказывать? Что твой брат — находка для медиков? Что уникальный случай мой привлек внимание европейской медицины? Что профессор Оппенгейм оперирует только уникумов?

— Да, да. И как же он взялся за тебя? За какой гонорар?

— Гонорар? Ну, братец, ты мыслишь упрощенно, — весело ответил Кустодиев. — Хирургу, если у тебя, например, сердце справа, а не слева, или одно легкое, или какая-нибудь таинственная штуковина в тебе сидит, ему и деньги не нужны. Так вот, Оппенгейм не взял с меня ни копейки. Я просто подарил ему картину.

— А каковы перспективы?

— О, самые радужные! Через год я снова еду в Германию. Оппенгейм обещал повторить свою операцию, и после этого — полное выздоровление!..

Юлия Евстафьевна слушала этот почти шутливый разговор, а в памяти ее проносились месяцы отчаяния и недели надежд. Врачи говорили то о костном туберкулезе, то о церебральном менингите. Заставили надеть корсет на целый год. Оппенгейм приказал его выбросить. Оперировал, предупредив, что возможно ухудшение, но если через год сделать еще одну операцию, то больной будет здоров. Это был первый врач, который заставил поверить, возвратил надежду Юлии Евстафьевне. Но в глазах ее не исчезло выражение скрытой грусти.

— Теперь я чувствую себя Ильей Муромцем, — бодрился Борис Михайлович. — Вот получил письмо от Лужского, зовет в Москву. МХАТ предложил сделать оформление к спектаклю "Смерть Пазухина".

…Москва и Петербург были полны ожидания. Писатели, художники, музыканты предчувствовали будущие перемены. А всех интересовала почему-то история.

Ожидание перемен в стране — это было очевидно в для Кустодиева. Что касается истории, то она ведь творится и сегодня. Прошлое, история — это несметное сокровище, и каждый находит в ней то, что ищет. Стравинский языческие и скоморошьи звучания, Рерих — археолог — могучие образы прошлого.

Композитор Скрябин собирался возгласить новой религией музыку, которая объединит всех людей космоса в общем экстазе…

Писатель Ремизов (портрет которого Кустодиев делал уже дважды) говорил о том, что в минуту опасности дети припадают к матери, человек — к истории родины, вот почему все жадно набросились на молоко от сосцов Волчицы-Истории… Был он забавен, как старичок-полевичок, коллекционировал старые русские слова, собирал старинные игрушки, матрешек, уродцев, кикимор. И сам походил на них.

Он, Кустодиев, ищет в прошлом то, чего не хватает настоящему, цельность.

Судьба России, ее история, ее будущее занимали его, как и всю русскую интеллигенцию. Блок говорил: "Родина, подобно лицу матери, не испугает никогда ребенка". Кустодиеву хотелось добавить: "Но ребенок может разгладить морщины матери".

В конце февраля 1914 года сговорились, что художник будет лепить голову Блока. Со свойственной ему краткостью и аккуратностью Блок записал тогда в своих записных книжках:

"27 февраля. Вечером к Кустодиеву. 3 1/2 часа позировал стоя и не устал. Вымазался пластилином".

…Послеобеденное время. Юлия Евстафьевна в платье с белым гипюровым воротником, которое делало ее похожей на гимназистку, сидела на диване и читала стихи:

Осенний день высок и тих, Лишь слышно — ворон глухо Зовет товарищей своих Да кашляет старуха.

Тут позвонили в дверь, и вошел Блок. Он был красив и строен, но с первого же взгляда Кустодиев увидел в его лице какое-то беспокойство. Следы усталости, быть может, бессонной ночи. Глаза холодноватые, настороженные.

Кустодиев любовался головой Блока, ему доставляло удовольствие изучать это лицо: крупный нос, большие, изменчивые глаза, — ловить за внешней сдержанностью душевный трепет. И радовался натуре — ведь он мог хорошо работать лишь тогда, когда "любил натуру".

Кустодиев с увлечением мял в руках пластилин. Через некоторое время Блок спросил, работает ли телефон, и пошел в коридор позвонить.

Вернулся он совершенно иным. Лицо словно засветилось изнутри. Глухим голосом говорил малозначащие слова, но чувствовалось сдерживаемое волнение. Откинул голову. Крылья носа трепетали. Он словно не замечал никого, погруженный в собственные мысли.

Это было именно то выражение в лице Блока, которого давно ждал художник. Он быстро ощупал пальцами скульптурный портрет. Ах, никак не давались эти веки! Крупные, «полумесяцем», «прозрачные» веки! Пластилин послушно плавился под пальцами. Кустодиев торопился.

И вдруг лицо поэта опять померкло. Какая мысль посетила его?

Кустодиев в изнеможении опустил руки.

Вошла Юлия Евстафьевна, сказала, что стол накрыт, она ждет их. Подошла к мужу, помогла ему встать. Он оперся о ее плечо, как-то виновато посмотрел на гостя. И все направились в столовую. Там уже дети в нетерпении ждали отца.

Поэт взглянул на счастливое лицо больного художника и отвел глаза, боясь быть угаданным. Зная о физических болях Кустодиева, он страдал сам. В записной книжке Блок пометил: "Почти болен перед Кустодиевым".

После чая Кустодиев решил показать Блоку картину, которую он делал по заказу Нотгафта.

— Непременно хочу знать ваше мнение, — сказал Борис Михайлович.

Это были «Купчихи».

Блок смотрел долго. А потом заговорил о том, что символы неотделимы от искусства, что женщина — символ России. Но для разных художников это разная женщина. Например, у Андрея Белого Россию-женщину заколдовал злой колдун, механический колдун XX века. У Кустодиева эти женщины символизируют Россию радостную, праздничную, но не спит ли она в своем довольстве?

Под умный говор сказки чудной Уснуть красавице не трудно, — И затуманилась она, … Заспав надежды, думы, страсти…

Кустодиев слушал, удивляясь проницательности Блока.

Простились они тепло, каждый уносил в душе чувство радости и взаимного понимания.

…С первыми летними днями 1914 года семья художника уехала, как всегда, под Кинешму. С упоением писал там Кустодиев «Терем», пейзажи Костромской губернии, жатву в деревне, наслаждался миром и солнечным светом.

Был тихий летний полдень. Он лежал в гамаке, в тени берез, и мечтал о том, как осенью поедет в Москву, пойдет к Грабарю в Третьяковскую галерею посмотреть новую экспозицию, как встретится с Луж-ским в Художественном театре, побродит по москворецким улочкам, а там, глядишь, и зима. Снова берлинская клиника, хирург Оппенгейм, операция, и он сможет не только ходить с палочкой, но плавать и, как прежде, ходить на охоту.

Пахло мятой, цветами, малиновым вареньем и тем густым ароматом, что дают зрелые июльские травы.

Скрипел коростель. Жужжали осы. Все эти запахи и звуки, казалось, плавились в знойном июльском воздухе под солнцем.

Вдруг со стороны дороги послышался стук копыт, все нарастающий шум колес, и через минуту совсем близко промчалась бричка, в которой стоял в рост человек в картузе и кричал, повторяя одно слово: "Война, война! Война с германцами!"

Кустодиев вздрогнул.

Дети перестали качаться на качелях.

Собака с лаем бросилась за бричкой.

Через несколько дней Борис Михайлович писал в письмах:

"Как все это неожиданно и стремительно быстро произошло, и все и вся перевернуло вверх дном".

"Выбит из колеи всем этим. Работать не хочется, что делалось раньше с увлечением, теперь потеряло смысл".

"Здесь кругом стоит вой и рев бабий — берут запасных… Моего брата, видимо, возьмут, если уже не взяли, он в Петербурге инженером и недавно отбывал воинскую повинность".

"Очень хочется ехать в город отсюда, все-таки ближе к большой жизни жить теперь в деревне и вести растительно-созерцательную жизнь как-то стыдно".

Когда он приехал в Москву, на улицах проходили манифестации. Пришло известие о победах наших войск на галицийском фронте, В церквах пели с амвона, слазили царя. Кричали о "всеславянском братстве".

А в это время брат Михаил, которого взяли в армию, писал о беспорядках на фронте. В газетах печатались списки убитых.

Смутно было на душе у Бориса Михайловича. Сразу заныли старые раны. В голове громоздились мысли о смертельной опасности для брата, о бедствиях всего народа. И все эти мысли завершала одна, очень личная: "Итак, я отрезан от единственного человека, который может меня спасти…" Немецкий профессор из берлинской клиники был недосягаем, через границу проходил фронт.

Женщина над Волгой

Он сидел на высоком берегу Волги, там, где вливается в нее Ока и на десятки верст открываются широченные русские дали. И делал набросок в альбоме.

Внизу шумела нижегородская ярмарка. Залиты солнцем деревянные ряды оглобли, дуги, колеса, посуда расписная, с золотом, прялки разные, корытца, вальки, матрешки…

Звенела бело-малиновая церковь купцов Строгановых. Там шло молебствие о русских воинах, проливающих кровь на войне с германцами.

Завтра Борис Михайлович напишет своему другу Нотгафту:

"На пароходе доехал только до Нижнего, дальше побоялся — ноги мои так себя неважно чувствовали, что не рискнул путешествовать с ними в таком виде и поехал назад… Пробыл один день в Нижнем и почти полдня просидел на берегу на бульваре… И совсем не еидно было, что где-то сейчас происходит война, жестокая, ужасная, — все так же лениво плыли белые облака и так же тихая река влекла на себе лодки и баржи, так же в церквах звонили в колокола".

Вот она, Волга! Здесь дышалось легко, ширилась грудь, и художник чувствовал волнение — предвестник вдохновения.

Кустодиев расположился в нелюдном месте. Он вообще любил путешествовать один, оставаясь наедине с дорожными впечатлениями; если знакомился, то лишь с интересным типажом, подходящей натурой.

Кто-то остановился за его спиной и смотрит в альбом. Зеваки сопровождают художников всюду, и обычно общение с ними ограничивается молчаливым разглядыванием. Однако на этот раз зритель оказался настолько разговорчивым, что ни сухие ответы, ни даже молчание художника не подействовали на него.

— Можно глянуть? — Не дождавшись ответа, паренек лет пятнадцати в хромовых сапогах спросил опять: — Аль нельзя?

— Да смотри, если что поймешь, — нехотя ответил художник.

— Бона какая река-то у вас похожая. Одним карандашиком, и все как есть тут. И пароходы, что тараканы, расползлись по ней…

Паренек, по всей вероятности, купеческий сын — хромовые сапоги, шелковая рубаха.

— Да, Нижний Новгород — красота, не чета нашему селу, — не умолкал парнишка. — Сами-то мы из ветлужских лесов, папаша мехами промышляют.

— Ну и что же, вы сюда меха привезли? — спросил Кустодиев.

— Да меха-то мехами. Папаша наш с братом приехали. Так, думаю я, они продали уже мехов-то целковых на пятьсот. А Дарья-то, это брательникова жена, подарков накупила — страсть! Парчи на сарафан, зонтик, кубового ситцу, козловые ботиночки да серьги еще… Ну и ярмарка, скажу я вам, в Нижнем. Папаша меня первый раз с собой взяли. Я так и ходил раскрывши рот…

Борису Михайловичу начинал нравиться этот парнишка.

— Гляньте, вон какая церковь-то. Смотришь — словно чай сладкий пьешь. А кресты у той церкви широкие, как ладони у великана.

Кустодиев ухмыльнулся в усы, удивляясь образному языку парнишки и внимательно вглядываясь в него:

— А знаешь ли ты, — сказал он, — что церковь эту построил Григорий Строганов еще при царе Петре? Приехал Петр, зашел помолиться в церковь и вдруг видит: Христос как две капли воды — Григорий Строганов. Рассердился царь, говорит: "Царь земной небесному царю только молится, а ты мне свою образину подсунул, не гость я у такого хозяина". Уехал и больше не захотел видеть Строганова.

— А я расскажу вам, как папаша с братом поспорили за эту церковь, как сторговали все товары да выпили изрядно. Дарья-то как раз сапожки покупала, а то бы они при ней не поспорились. Она гордая у нас, как взглянет — то ли крыльями взмахнет, то ли оглоблей ударит. Да, может, они пойдут тут. Ну так вот, папаша, выпимши, говорят брательнику: "Глянь-ко, как окно-то высоко, сажень с четвертью, поди, будет от земли". А брательник ихний: "Будет уж! И одной-то нету". — "Как так?" — папаша. А брательник опять спорит. "Давай, говорит, — по рукам бить". И ударили. А дядя Онисим возьми да и полезь на церкву-то с бечевой — вымерять. Народ собрался, глазастает. Только дядя Онисим встал на красную подклеть, руку с бечевой протянул к окну — глядь,

Дарья идет с угла. Как встала она, брови сдвинула, стоит, молчит. Папаша мой повернулись к ней, посмеиваются. Дядя Онисим, как увидел ее, спрыгнул с окна, и говорит так скоро-скоро: "Да, вот, — говорит, — мы тут поспорили, сколь саженей будет. Да и меряем". А Дарья молчит и молчит. Что брови, что губы — черные головешки. Потом подошла, под руку его, как королевна, взяла и поплыла следом за моим папашей. К пристани пришли, на пароход взошли. А Дарья ни словечушка так и не сказала. Разом мужики оба трезвые стали. Вот какая у нас Дарья.

Паренек вытащил из кармана гребешок, подул на него. Старательно расчесал волосы. Поплевал на ладонь, пригладил затылок и опять взглянул в альбом художнику.

— Вот вы книжки читаете, малевать-рисовать научились. Однако интересуюсь я, к примеру, сколько вам за эту картинку денег дадут?

Кустодиев усмехнулся: ох уж эта манера все переводить на деньги!

— А нисколько. Это, брат, этюды называются, наброски, понимаешь?

— Это что же, вы столько стараетесь, и за эту картинку денег не заплатят? — удивился паренек. — А вот за эту? Тут солнце у вас, как шарик воздушный али ягода малиновая. Я дяде скажу, он вам деньги за нее даст. Целковый не пожалеет, вот истинный крест. Пойдет?

— Нет, не пойдет, — улыбнулся художник, — мне самому это солнце пригодится.

— А-а, — разочарованно протянул паренек, — вода у вас всамделишная на картинке, хоть рукой погладь. Ну совсем как сейчас вон на том месте.

Они оба взглянули на Волгу. Садилось солнце, темнели луга вдали. Солнце золотило деревья внизу.

На тропинке, ведущей сюда, наверх, Борис Михайлович вдруг увидел двух мужчин и женщину впереди. В картузах и косоворотках, мужчины не привлекли его внимания. Зато женщина! Длинное лиловое платье, прямой пробор, коса темная, груши-серьги в ушах, на руке полушалок. Щеки алзют густым закатом. Красавица на фоне Волги. Она шла, как что-то неотвратимо прекрасное, как подарок судьбы. Она закрывала собой этих мужчин, всю ярмарку, все лавки внизу, все, кроме Волги…

— Э-э, — паренек привстал, — да вон они сами идут, с Дарьей.

Как медленно-величавы ее движения, как по-русски строг рисунок бровей, как гордо и вместе с тем скромно смотрит. Она приближалась, словно вырастая из земли.

Попросить бы ее так постоять, да разве такая станет позировать? Вот она заметила, как глядят на нее, но даже бровью не повела. Только глазами показала двум следовавшим за ней мужчинам на паренька, что расположился рядом с художником. Любопытства к его альбому не проявила, но и гордости не показала; молча поклонилась и одними глазами чуть улыбнулась.

Посмотрела на палку, стоявшую рядом, у скамьи, еще раз внимательнее и даже, показалось Кустодиеву, сочувственно взглянула на него и наклонила голову. Так плавно, так величественно, словно богоматерь на иконе, — и прошествовала дальше.

А паренек бросил в последний раз взгляд на альбом Кустодиева и, уходя, с сожалением проговорил:

— И-и-их, живут же люди. Две-три закорючки проведут по бумаге глядишь и галку узнаешь, и с вороной не спутаешь. А мы… все торгуем, торгуем. Прощевайте пока!..

Кустодиев долго смотрел вслед уходившей женщине. И уже видел перед собой будущую картину…

Волга, пестрая в лучах солнца Волга. Желтые березы, багряные клены, золотой купол церкви, мелкие фигуры на втором плане, а на первом плане, как памятник русской красоте, России, с ее несуетливостью, статью, загадочностью, — она, женщина.

Так, а может быть, и чуть по-иному увидел Кустодиев свою картину «Купчиха».

Тут был русский пейзаж, и не тот знаменитый ле-витановский серенький день, а пейзаж, который любят народные мастера, сказочники, песенники Руси. Яркий, как на лубке, веселый, как народная игрушка. Где еще в Европе столько золота клали на купола, золотые звезды бросали по синему? Где еще есть такие маленькие веселые церквушки, отраженные в низине вод, как на просторах России?

Картину Кустодиев писал, как всегда вначале, быстро. Полотно взял большое. Женщину поставил во весь рост, во всей ее могучей красоте. И над "базаром красок" властвовал лиловый с багрянцем цвет. Он был наряден, праздничен и вместе с тем взволнован.

Его купчиха не была для него женщиной из зажи-, точного класса купцов, нет! Так же, как в тех «Купчихах», которых он писал в Швейцарии, о которых думал в Париже, его увлекала женская красота, богатство и красочность наряда — переливы шелка, узоры платка, блеск сережек в ушах, теплый румянец на щеках, тяжесть волос.

"Купчиха" 1915 года красива и величава, как широкая Волга за ее спиной. Стоит она в платье тревожного фиолетового цвета на фоне текучего русского быта. Там и церковь, и птички летят, и река течет, пароходы плывут, и молодая купеческая пара идет — залюбовались красавицей. Все движется, бежит, а она стоит, как символ постоянного, лучшего, что было, есть и будет, что так хотел бы сохранить художник".

Осенние ожидания

Юлия Евстафьевна в изнеможении опустилась на диван. Был поздний вечер. Дети уснули, но покоя на душе не было. От мужа вот уже больше недели нет писем. Как его дела? Здоров ли? Как подвигается его работа в Москве над декорациями к пьесе "Волки и овцы" для МХАТа?

В последнее время она недовольна собой. Раньше умела скрывать свою озабоченность, волнения. Безмятежное, беззаботное состояние, даже недолгое, почти покинуло ее в последнее время. Не далее как три дня назад она писала:

"Боря, очень сожалею, что расстроила тебя своим письмом, но было уж очень тяжело. За детей внесла — за Киру 75 руб., за Ирину — 60 руб. за ученье и 60 руб. за завтраки до рождества. Детям говорили речь священник и директор. Говорили о войне, о тяжелом времени, что надо подавлять в себе злобное чувство к немецкому языку…" "В России недостаток ваты и бинтов. Я научилась делать бинты из старого полотняного белья, и мы хотим отправить на передовую. А то там иногда землей раны затыкают".

А он работал в последние месяцы с каким-то особенным азартом. Только что кончил «Купчиху», начал запоем писать «Красавицу», а еще иллюстрации, декорации. Часто им приходилось быть врозь. Он в Москве, она в Петербурге, вот как сейчас. Борис Михайлович писал:

"Я мучительно работаю, а ты нервируешь меня", "Мои отношения к тебе остаются те же, я скучаю о тебе, и это правда… Сказать тебе прямо: сиди и жди — это было бы жестоко, хотя фактически так и есть. Это (жестокость по отношению к тебе) я остро чувствую, и это доставляет мне большую неприятность. Но переменить я ничего не могу".

Недавно законченная «Красавица» теперь висит в его мастерской. Газеты писали о картине: "Вот уж кто чудит, так это Кустодиев… Он как будто умышленно кидается из стороны в сторону. То он пишет обыкновенные хорошие дамские портреты, вроде госпожи Нотгафт или Базилевской… а то вдруг выставляет какую-то дебелую «красавицу», сидящую на расписном с букетами сундуке… Нарочитое и выдуманное безвкусие".

Юлия Евстафьевна вздохнула. Поднялась с дивана, осторожно притворив дверь, пошла в комнату-мастерскую. Из окон ее видна яркая желто-белая церковь и вокруг нее сад. Это очень радовало мужа на их новой квартире в Петербурге.

Она зажгла свет, и сразу ярким пятном на стене засияла «Красавица». Юлия Евстафьевна невольно улыбнулась.

Ленивая, огромная, красивая, ей тесно, "ее чересчур много", она как бы «вываливается» из холста. Ни малейшего раздумья и сомнения на красивом лице. Ее тело написано с той же любовью к фактуре, что и одеяло. Та же шелковистость, та же розовая мягкость.

Любит он ее? Или снисходителен к бездумности? Или насмешничает? Еще недавно была «Купчиха» — народный идеал, почти некрасовская женщина. И вдруг — «Красавица»… Чуть-чуть толще, чуть-чуть ленивей, чуть-чуть красивей — и нет идеала. И все же есть цельность, завидная цельность.

Как это гладко написано, без малейших следов от мазка, в дивной манере старинных мастеров!.. Не это ли усугубляет ее бездумность? Ах, если бы ей, Юлии Евстафьевне, чуточку этой беззаботности!..

А в это время в Москве Кустодиев разговаривал с актером Лужским.

— Ну как, смотрел Немирович-Данченко мои декорации? — спрашивал Борис Михайлович артиста Московского Художественного театра Василия Васильевича Лужского.

— Да, да. И весьма хвалил, — отвечал тот.

— Хвалить-то хвалил, да все-таки второй акт мне, кажется, не удался, Хочу его проще сделать. У Островского нет ни в чем усложненности, вычурности. У него действие развертывается неторопливо, и декорации такими должны быть. В комнате Купавиной цвет обоев я думаю взять голубой. Драпировку повесил на окна — и стало уютнее. Колонны уничтожил. Как думаете, Василий Васильевич, лучше стало?

— Без сомнения, Борис Михайлович. Огромная фигура Лужского выделялась в проеме двери, головой он касался притолоки.

— Однако жаль, что Константина Сергеевича да и Москвина нет сейчас в Москве. Если у них появятся возражения, поздно будет. Переделывать нельзя. Хорошо, когда еще в эскизах все обговорено. Я могу работать при условии определенно высказанных пожеланий до начала работы.

— Мне ваши декорации, Борис Михайлович, очень по душе, я отношусь к ним с доверием и искренностью.

— Вот, вот, Василий Васильевич! Именно это я и хотел вложить в свои декорации: доверие и искренность. Вы меня хорошо понимаете, — Кустодиев поднялся с кресла, не без труда, с помощью палки.

— Ну а теперь, — сказал он, — как сговорились, дорогой Василий Васильевич, Вы не откажете мне в прогулке по Москве?

Лужский на секунду задержал взгляд на ногах гостя.

— Нет, нет, пожалуйста, не отказывайтесь. Вы так хорошо умеете показать Москву, а для меня это такая радость! А я чем дальше, чем больше жаден до радости. Что делать? Неисправимый оптимист. Знаете, у Бетховена есть такие слова: "Жизнь — это трагедия. Ура!" Ура! Мы идем гулять… Кстати, и Перетта Александровна не хватится нас, мы вернемся к ее приходу…

Лужский помог художнику надеть пальто. Они вышли из дома, и сразу же удалось взять пролетку. На облучке восседал извозчик.

— Обратите внимание, — прошептал Кустодиев. — Сидит величественно, словно царь… Синий кафтан, красный кушак, высокая шапка… Между прочим, недавно я писал царя на фоне Кремля. Сначала фон сделал. Потом — его величество. Но вот величества-то и не получилось. Вышла заурядная, как ни старался я, фотография.

Лужский подмигнул:

— Небось не очень старались-то, Борис Михайлович?

У того лукаво блеснули глаза:

— Что вы, как можно, Василий Васильевич… Это министры мерзавцы, а царь хороший.

— В какой край прикажете? — пробасил кучер-лихач и чуть повернул голову, скосив недоверчиво глаза. Убедившись, что седоки степенные, поинтересовался: — Быстро аль шагом?

— Небыстро, небыстро.

Кустодиев пристально взглянул на кучера: обветренное, загорелое лицо, борода черная как смоль. Красиво! Спросил:

— Откуда сам-то будешь?

— Керженские мы.

— Из старообрядцев, стало быть?

— Точно, ваше благородие.

— И что ж, тут, в Москве, много вас в лихачах-то?

— Да много не много, а хватает. На Сухаревке свой трактир.

— Вот славно, туда мы и поедем. Вы не против, Василий Васильевич?.. На Сухаревку!

Пролетка остановилась недалеко от Сухаревой башни, возле трактира Ростовцева, и друзья зашли в низкое каменное здание с толстыми влажными стенами.

Запах табака, сивухи, вареных раков, солений, пирогов ударил в нос.

Огромный фикус. Красноватые стены. Низкий сводчатый потолок. И в центре за столом сидели лихачи в синих кафтанах, с красными кушаками. Они пили чай, сосредоточенно и молчаливо. Головы подстрижены под горшок. Бороды — одна длиннее другой. Они не просто пили чай, держа на вытянутых деревянных пальцах блюдца, они как бы священнодействовали, монументальные, иконописные. Это секта. Это старообрядцы. У того, что в центре, не лицо, а апостольский лик, такой способен, вероятно, и на самосожжение.

Что-то вечное, непреходящее исходило от них. И в то же время художник остро чувствовал сиюминутность увиденного. Пройдет короткое время — и их не будет. Трамваи, конки, паровозы, что-то еще придумает человек — и не останется таких лихачей. Ах, как бы хорошо это схватить на полотне!

Подумалось: центр картины должен быть монументальным, зато вокруг все в движении, половые с чайниками, кошка, прилавок у буфетчика. На стенах жостовские подносы с узорами на черном фоне, горо-децкие доски с их таинственной детскостью…

Потом, когда художник вернется в Петербург, он будет долго работать над картиной, которую назовет "Московский трактир". Это будет еще одна картина "нового Кустодиева", картина-символ, картина-синтез.

Его сын Кирилл Борисович напишет в воспоминаниях: "Сначала эскизы в альбоме. Решив композицию, перешел на холст; наметил жидкой охрой рисунок. Сперва написал фон, потом приступил к фигурам. При этом он рассказывал, как истово пили чай извозчики, одетые в синие кафтаны. Держались чинно, спокойно, подзывали не торопясь полового, а тот бегом «летел» с чайником. Пили горячий чай помногу — на дворе сильный мороз, блюдечко держали на вытянутых пальцах. Пили, обжигаясь, дуя на блюдечко с чаем. Разговор вели так же чинно, не торопясь. Кто-то из них читает газету, он напился, согрелся, теперь отдыхает.

Отец говорил: "Вот и хочется мне все это передать. Веяло от них чем-то новгородским — иконой, фреской. Все на новгородский лад — красный фон, лица красные, почти одного цвета с красными стенами — так их и надо писать, как на Николае Чудотворце — бликовать. А вот самовар четырехведерный сиять должен. Главная закуска — раки. Там и водки можно выпить "с устатку"…" Он говорит, а я ему в это время позирую: надев русскую рубаху, в одном случае с чайником, в другом — заснув у стола, я изображал половых. Позировал ему еще В. А. Кастальский для старика извозчика. Портретное сходство, конечно, весьма приблизительное, так как отец старался верно передать образ «лихача», его манеру держать газету, его руки, бороду.

Он остался очень доволен своей работой: "А ведь, по-моему, картина вышла! Цвет есть, иконность и характеристика извозчиков получились. Аи да молодец твой отец!" — заразительно смеясь, он шутя хвалил себя, и я невольно присоединился к его веселью.

В то время он вообще был веселым, подвижным и легким на подъем человеком. Что бы он ни делал — пилил ли дрова, выстругивал ли для нас игрушки, ездил ли верхом, — все у него получалось быстро, ловко и красиво".

— Ура! Приезжает папа! Приезжает папа! Дети прыгали по комнате.

— Мамочка! Мы придем, папа уже будет дома?

— Да, Ирина, милая.

Юлия Евстафьевна проводила детей в училище. Горничную отправила в магазин, сама вытащила из ящика пачку старых писем от мужа.

Вот они, небольшие, в клетку, в линейку гладкие листочки, исписанные его четким убористым почерком. Конверты маленькие, но вместительные, в некоторых по 15–20 листочков.

1901 год. Он приехал тогда на каникулы вместе с товарищем. Белокурые волосы, румянец смущения, серьезный, внимательный взгляд…

"Дорогая Юлия Евстафьевна! Простите за дерзкую мысль писать к Вам. Я не могу, — третий день мысль о Вас меня преследует: ни в дороге, ни здесь я ни на минуту не отрывался от Вас… Мне все кажется, что это был сон — далекий, чудный, но за который я бы отдал все, чтобы он только повторился. Что Вы делаете, дорогая Юлия Евстафьевна?.. Боюсь потерять Вас — ведь я решительно ничем не заслужил Вашего ко мне расположения…"

Время тогда они отсчитывали не часами и сутками, а письмами и открытками.

"…Я верю в Вас больше, чем в себя, и письмо Ваше обрадовало меня и успокоило… пусть будет то, что должно быть, и сомнения пусть не будут иметь здесь места, — они всюду все отравляют".

"…Теперь я, кажется, переживаю самое лучшез время в своей жизни, столько хорошего кругом, столько хороших надежд на будущее и столько чудных воспоминаний!"

"…Вот я сейчас смотрю на твою карточку и опять вижу твои глаза с огоньком и такую тихую, твою улыбку — у тебя удивительно хорошеет лицо, когда ты улыбаешься".

"…И чем больше я тебя вспоминаю, тем больше тебя люблю, и мне все кажется, что я недостаточно с тобой был внимательным и мало окружал тебя своей заботливостью. Прости меня, но мне так бы хотелось сделать для тебя все, что ты ни захочешь… Буду около тебя стоять и ждать приказаний от своей повелительницы".

Как неуверен он был в себе, как хотел возвысить ее и обвинить себя в пустяковых размолвках!

"…Как часто я был не прав, и ты прощала меня, а я этого часто не заслуживал. Из-за пустого каприза, из-за того, чтобы не дать тебе верха в споре…" "Яне могу быть долго один — я себя ненавижу… Вот почему мне так больно слышать каждый раз, когда ты называешь меня хорошим… Успокоила бы меня твоя улыбка от всех копаний в душе, от меня самого бы меня отвлекла".

Он был внимателен, но работа уже тогда стала ее соперницей. Она уговаривала не ехать на этюды — он ехал. Она просила вдвоем посидеть дома он звал гостей. Говорил, что ему лучше работается в их окружении, что ему нужен разговор. После ее упреков он чувствовал себя виноватым, просил прощения.

Письма его всегда подробные, милые, «улыбчивые». Часто он рисовал в письмах веселые сценки. Вот в академии: студент бежит за «натурой», у той только "пятки сверкают", она показывает ему растопыренные пальцы, а сзади академическое начальство удерживает студента за фалды. Любил себя изображать: то на коньках летит по льду, то в огромных валенках примерзает к земле, делая этюд с натуры на тридцатиградусном морозе…

Юлия Евстафьевна вздохнула. В раздумье снова вложила письма в шкатулку. Вышла из комнаты.

Улыбка уже не сходила с ее лица ни тогда, когда она надевала шляпку перед зеркалом, ни когда ждала трамвая на людном шумном перекрестке, ни когда подходил к перрону московский поезд, в котором возвращался ее муж.

Тем труднее стала для нее та минута, когда она вошла в купе и увидела, с каким трудом Борис Михайлович поднимается с сиденья. Он опирался на две палки, и лицо его было искажено гримасой боли.

Часть третья

Операция

Хирург Лев Андреевич Стуккей, худощавый мужчина среднего роста, перелистывал историю болезни.

…Борис Михайлович Кустодиев… 38 лет. Художник. В течение 7–8 лет беспокоят боли то в верхней части позвоночника, то в руке. Три года назад сделана операция в Берлине в клинике знаменитого Оппенгей-ма. Через год должна была пройти вторая операция в той же клинике Оппенгейма. Однако война отрезала больного от профессора. Болезнь обострилась, стала приобретать более тяжелую форму. На днях собирался консилиум, и решено оперировать.

Профессор Стуккей должен пойти к больному и сказать, что операция назначена на понедельник.

С неясным ощущением тревоги посмотрел он в окно. По Фонтанке спешили буксиры, лодки. Пять дней назад хирург делал операцию одной еще нестарой женщине. Запущенная болезнь. Плохое сердце. Не было почти никакой надежды на благополучный исход. Такие операции называют операциями отчаяния. И все же после ее смерти его не покидает чувство вины, словно это он чего-то не успел, что-то не довел до конца… К счастью, Кустодиев в отдельной палате, он ничего об этом не знает.

Надо преодолеть барьер сомнений. Хирург не имеет права на слабость. Он должен внушать уверенность больному тогда, когда ее нет даже у самого врача, веру в важность его скальпеля. Хирург всесилен, он почти божество. Итак, смелее!

Палаты частной клиники Цейдлера светлы, почти нарядны. Сквозь кремовые занавески проникает мягкий свет.

Сестры милосердия в хрустящих, как бумага, косынках с красными крестиками бесшумно двигаются по коридору. В большой палате лежит Кустодиев.

— Здравствуйте, Борис Михайлович! — Доктор широко распахнул дверь его палаты.

На окне стояли распустившаяся верба и ветки ольхи с красноватыми шишечками. Рядом первые цветы. Косое солнце слегка подсвечивало их.

Последовали обычные вопросы о самочувствии, несколько слов о новостях с фронта, о погоде. И вдруг:

— На понедельник назначим операяию… — Легкая вопросительная интонация, пауза, и тут же, словно сказанное не было самым главным, доктор спросил: — Читаете Леонида Андреева? Нэ люблю, знаете. Не одэ-бряю. Когда имеешь дело с болезнями, с жизнью, пе кажутся серьезными его пугающие рассуждения. А что, может быть, я ошибаюсь?.. Одолжите в таком случае мне Андреева на два дня. Попробую все же еще раз почитать. — Он не хотел оставлять больного перед one рацией с этой книгой. — Кстати, когда придет ваша жена?

— С минуты на минуту.

— Я надеюсь, она зайдет ко мне?..

Больше они друг другу не говорили ничего о том самом главном, что их ждало, — об операции. А возможны были два исхода: либо больной сможет в какой-то степени передвигаться, либо произойдет паралич конечностей, и тогда полная инвалидность.

Борис Михайлович читал книги, говорил совсем на другие темы, не о болезни, даже шутил.

В день операции, когда его положили на каталку, он усмехнулся: "Королевские почести!" Каталку везли две сестры с непроницаемыми, строгими лицами.

…В ледяной тишине операционной каждый звук — от скальпеля, зажима, ножниц — холодной каплей падает на спину. Слова как шифр:

— Маска… Эфир…

В последнюю минуту Кустодиев успевает схватить взглядом лицо только что появившегося Стуккея — брови над белой марлевой повязкой, ободряюще-серьезные глаза.

И вот уже маска давит на лицо. Звуки уходят дальше. Раз, два, три, четыре… Затылком чувствует он черную яму. Восемь, девять, десять… восемнадцать… двадцать четыре… Мир без времени и измерений. Ни болей, ни воспоминаний.

В течение пяти часов он был под наркозом. В течение пяти часов его жена ходила по коридору, комкая в руке платок, не слушая уговоров. Из операционной к ней вышел врач и сказал, что обнаружена опухоль в спинном мозге. Возможно, придется решать, что сохранить больному — руки или ноги?

Бледное лицо Юлии Евстафьевны еще больше побледнело, в глазах на мгновение блеснули слезы.

— Руки, ну конечно, руки!

К вечеру мучительно отошел наркоз. И обнажилась боль. Свежие раны, как ножи, торчали в спине, боль распространялась на шею, руки, голову — на все тело. В окно слабо пробивался закат… Красное пятно солнца на белом небе, как кровь на марле.

Врачи говорили, что повреждены нервы, но, возможно, способность к движению отчасти все-таки восстановится, быть может, он даже сможет ходить. Стуккей каждое утро, садясь возле больного, нажимал на икру или бедро, но чувствительность в ногах не появлялась.

— Время, время, Борис Михайлович. Если мы его одолеем — хотя бы два месяца, — значит, мы победили, — говорил он. Потирая, сжимал свои маленькие руки и уходил, ссутулившись.

18 марта 1916 года Кустодиев диктовал жене письмо Василию Васильевичу Лужскому:

"Вот уже 13-й день, как я лежу без движения, и кажется мне, что не 13 дней, а 13 годов прошло с тех пор, как я лег. Теперь немного отдышался, а мучился и страдал очень. Казалось даже, что все силы иссякли и нет никакой надежды. Знаю, что далеко еще не все кончено и пройдут не недели, а долгие месяцы, пока стану чувствовать себя хоть немного человеком, а не так, чем-то полуживым… Отошел настолько, что рискую лишиться своей удивительной, неизменной сиделки — моей жены, которую отпускаю сегодня выспаться…"

От Екатерины Прохоровны они скрывали всю сложность операции. И сообщили ей лишь о благополучном исходе. В ответ пришло письмо:

"Получила я, Боря милый, письмо твое с Юленькой и открытку, а 9-го телеграмму. Операция сошла благополучно. Слава тебе, господи! Я так рада этому, что сказать не могу. Дай бог, чтобы операция эта была последняя и чтобы ты опять молодцом стал ходить, как и раньше. Как идет дело после операции? Чувствуешь ли ты хоть маленькое облегчение?.. Я тебе бы советовала поговеть и причаститься, это много помогает в болезни… Молюсь о тебе целителю, чтобы он послал тебе выздоровление".

Борис Михайлович писал и матери и Лужскому, что «отдышался». Однако это было не так. На смену мучительным болям от ран пришло изматывающее страдание от неподвижности, а к концу месяца он не находил себе места оттого, что хотел работать и не мог. О ногах старался не думать. Но руки, руки тоже болели.

— Никакой работы, никаких физических или умственных усилий. Вы поняли меня, Борис Михайлович? — тихим, но повелительным голосом запрещал хирург.

Можно не брать в руки карандаш. Но нельзя заморозить мозг, если ты жив. Никогда еще у художника не было столько времени для раздумий. Никогда он не перебирал всю свою жизнь. А что касается ясивописи, то картины одна за другой по ночам вставали в его разгоряченном мозгу. И композиции одна интереснее другой.

Шла середина второго месяца. Время остановилось, оно напоминало огромный серый шар из ваты, который рос и рос, отдаляя художника от звуков жизни. Немела спина, неподвижность была томительна, как бесполезное ожидание.

И случилось самое страшное — больной пал духом. Он, готовый всегда подхватить шутку, посмеяться, лежал с подпухшим желтоватым лицом, безучастный ко всему. Просил жену никого к нему не пускать.

Однажды Кустодиев проснулся ночью и долго лежал, не открывая глаз, — во сне видел новые ожившие композиции. Картины из жизни провинции — масленицы и вербные гулянья, первый лед и рыбная ловля, продавцы воздушных шаров и сундучники, вальяжные красавицы и шустрые галки…

Не оставляло острое сознание того, что все это уходит, а он должен, должен запечатлеть уходящий быстротечный быт России, в котором так ярко видится жизнь народа.

Он закрывал глаза — и жил. Он творил с моцар-товской легкостью! Если бы можно было остановить те прекрасные мгновения, перенести на холст картины, которые рисовались в его воображении! Чем более немощным было его тело, тем сильнее работало воображение. Он открывал глаза и видел лишь сверкающие чистотой стены, неизменных сестер, сиделку.

Однажды утром после подобной ночи Кустодиев схватил руку жены и страстно прошептал:

— Принеси мне акварельные краски. И альбом! Я не могу больше не рисовать.

— Но доктор не позволяет, — ответила Юлия Евстафьевна.

— Бог с ними, с докторами! Они не все знают. Не все! Они думают, что работа всегда обременительна, вредна. А для меня в ней сейчас лекарство, в ней жизнь, все мое счастье! — умоляюще шептал он. — Принеси мне хотя бы карандаши!

Юлия Евстафьевна — уже тверже — отвечала, что сделать этого не может. И, стараясь его отвлечь, заговорила о готовящейся выставке "Мира искусства". Но больной рассердился:

— Что ты говоришь со мной, как с ребенком! Я тебе говорю об альбоме, о том, что мне необходим карандаш, а ты бог знает о чем. — И отвернулся к стене в бессильном раздражении.

…Она принесла ему альбом и карандаш.

— К вечеру, когда все уйдут и этот милый хирург уже не заглянет сюда, я займусь… — тоном заговорщика сказал Борис Михайлович. И спрятал альбом под подушкой.

В тот день он был приветлив с посетителями, интересовался петербургскими новостями. Сына Кирилла попросил принести его рисунки. Ирину расспрашивал о школе.

А в душе уже торопил время. Ждал послеобеденного тихого часа. И когда этот час наступил, сначала тихо, осторожно стал водить итальянским карандашом по альбому. Мысли теснились, торопя. И рука почувствовала легкость. Боли куда-то ушли. Ночные композиции стали выливаться на бумагу.

С этого дня Кустодиев ожил. Теперь они с Юлией были как бы в тайном сговоре. Он ждал ее с нетерпением. И говорил горячо:

— Ты понимаешь, как странно: здесь, в заточении, в болезни, как никогда, я чувствую жизнь, она просится, я хочу ее выразить так, как не хотел этого, когда был здоров… Я смотрел через окно на Фонтанку. Баржа плывет. Дворник машет. Разносчик газеты тащит. Барышню ждет кавалер. Это мгновения… И в то же время это моменты вечности… Разве быт — не проявление вечного? Я вспоминаю Брейгеля, малых голландцев. Ты помнишь их внимание к так называемым мелочам, к быту… Их картины столь содержательны, что зритель поддается их очарованию… Но главное — сейчас у меня такое обострение памяти, точно помню не только то, что было со мной, но, кажется, и с моими далекими предками. Вижу сны от Рюрика до Петра I… Происходит что-то необычайное. Ты меня понимаешь?

Жена кивнула.

— Я хочу попробовать изобразить народную жизнь, как ее помню сам, как знал ее мой отец, дед, и так же «разговорно», как у Брейгеля…

— Надеюсь, ты не будешь, как Курбе, рисовать похороны, хотя это тоже народная жизнь? — спросила Юлия Евстафьевна.

— Если бы я был здоров, красив и силен, как Курбе, может быть, меня бы увлекали темные краски и похороны. Но увы! — этого нет, и меня привлекает только праздничная сторона жизни. Вот сейчас. Я дав но во сне это вижу: мчится тройка на первом плане, на втором — в ряд ларьки, трактиры, карусели, театр народный. А дальше — березы в кружевном инее, похожие на облака. И главное — небо, малиновый закат русской зимы и чуть-чуть зеленый край. Как ты думаешь, мог бы я сделать это к осенней выставке "мир искусников"?

— Тш, тш… — жена подала знак, означавший: тише, кажется, сюда идут.

Легкой походкой вошел хирург и остановился посе редине комнаты. Мгновенным взглядом он оценил порозовевшее лицо больного.

— Вот видите, Борис Михайлович, что значит покой. Еще неделя-другая и у вас появятся силы, вы сможете, вероятно, даже работать.

Когда врач ушел, Юлия Евстафьевна аккуратно прикрыла дверь, и озабоченное лицо ее приняло выражение неловкости и замешательства: "Как же быть? Как теперь объяснить все этому милому доктору?"

Кустодиев засмеялся:

— Ты завтра пойдешь и все ему объяснишь без утайки. Врач знает, что половину болезней лечит сам больной. Вот я и лечусь… работой. Глядишь, я скоро и кисть смогу в руках держать! А пока… Ну-ка дай мне альбом, поставь его вертикально. Карандаш… Так… — приговаривал Кустодиев, приспосабливаясь рисовать лежа. — Надо записать сегодняшние композиции. Все это потом пригодится. Они у меня на очереди стоят. Так и толпятся… А «Масленица» не выходит из головы. Уже пять композиций перепробовал… Хочу главное передать — движение, неразбериху русской жизни. То вот себя в санях рисую, то купца рядом с испуганной девицей, то горизонтальную композицию, то вертикальную…

На другой день он легко скользил карандашом по бумаге и говорил торопливо, делясь с женой своими мыслями:

— Мы, русские, пренебрегаем своим, родным, у нас у всех есть какое-то глубоко обидное свойство стыдиться своей «одежды» в широком смысле этого слова. Хочется нам обязательно пиджачок с чужого плеча надеть. Мы отворачиваемся от того, что вокруг происходит. — Он помолчал. — Лев Андреевич уже все знает. На днях он разрешит нам принести сюда мольберт, краски, и я начну свою «Масленицу», сидя в кресле-каталке…

…На выставке общества "Мир искусства" осенью 1916 года появилось большое полотно под названием «Масленица».

— Говорят, Репин высоко о ней отозвался, — слы шалось в одной группе посетителей.

— Снова эти варварские краски! — возмущались другие.

— Ай-яй-яй, какая масленица! Вот назло вам всем, горюнам да нытикам, настоящий праздник! А то мы все стонем да плачем.

Среди публики, в основном завсегдатаев выставки. был один, очевидно, новичок. Он смотрел прежде всего на подписи и лишь мельком на картины. Только возле одной, которую, по всей вероятности, он и искал, остановился, сложив маленькие руки за спиной. Отошел на шаг, другой…

Блестит на солнце искрящийся снег. Тяжелый иней беззвучно падает с берез. Скрипит под санками сухой пушистый снег. Вот пробежал мальчонка следы от валенок наполнены голубовато-синим. "Повороти!" — кричит лихач в высокой шапке с красным околышем. Звенят бубенчики под расписными дугами. Мальчишки на санках мчатся под гору. А галки, галки! Радуются шумному городу, играющему на снегу солнцу, расцвеченным от зеленого до малинового небесам… «Масленица»!

Посетитель долго стоял у этой картины. Его подвижное лицо непрестанно менялось. Он даже хмыкал, словно решая какую-то трудную загадку.

Это был доктор Стуккей. Он думал о больном, который из-за полного паралича нижней части тела был обречен на дни, недели, годы неподвижности, на полное отсутствие впечатлений. И вдруг такая звонкая красочность, такое жизнелюбие, такой заразительный праздник. "Откуда? — думал Стуккей, мучительно морща лоб. — Откуда это у него — такой праздник? Быть может, это его лекарство? Он делает праздник людям — и лечит себя…"

Начиналась зима. Впереди был 1917 год.

"Это — ветер с красным флагом…"

Юлия Евстафьевна наклонилась к мужу, сидевшему в кресле-каталке, поправила одеяло. На коленях у него мурлыкала кошка с целым выводком котят: Кет-ти перетаскала их по одному из холодного угла комнаты и обосновалась на коленях у хозяина. Борис Михайлович был доволен: он тоже мог греть руки о теплую шерсть Кетти. В квартире было холодно, окна дрожали от ветра.

— Прошу тебя, пойдешь — будь осторожна, — попросил Кустодиев. Кажется, подморозило, скользко… А мне хорошо бы еще один плед.

— Я сейчас принесу.

Юлия Евстафьевна тут же вернулась, положила на ноги плед и нерешительно проговорила:

— Там у нас висит охотничье ружье. Вдруг к нам тоже придут с обыском?..

В соседних домах шли обыски — те, кого согнала Октябрьская революция, устраивали заговоры, прятали ценности, оружие, и красногвардейцы могли войти с обыском в любую квартиру.

— Ну что ты, Юлик. Иди, пожалуйста, и будь спокойна. Какое это ружье? Охотничье, старое…

Она кивнула головой без уверенности, наклонилась, поцеловала мужа и вышла из комнаты.

Кустодиев остался один.

Из их дома на Введенской улице хорошо виден красный кирпичный дом, купол церкви, деревья. Сегодня они черные от дождя. Уже много месяцев, более года (с тех пор, как болезнь приковала его к креслу) художник наблюдает жизнь этого уголка Петрограда.

Сегодня небо, растревоженное ветром, пришло в движение. Лилово-синие, почти черные рваные тучи бежали с запада на север вдоль багряного горизонта. По контрастности и яркости линий небо напоминало картины Рериха. Кустодиев подумал: "Мы видим природу и говорим: как на картине. Видим картину и говорим: как в жизни".

Последний год — весь как это небо, лилово-красное, подвижное, грозовое. Кустодиев вспоминал…

Конец февраля 1917 года: на улицах толпы народа, празднично, шумно, за окном, во дворе, на синем мартовском снегу студенты, гимназисты, рабочие. Красные ленты и алые флаги. То и дело стреляют. На Введенской церкви пулеметы. Кустодиев не отнимал глаз от бинокля в те дни, не покидал ни на минуту свой наблюдательный пост. Дочь Ирина надела красную матроску, синюю юбку и стояла тоже у окна: "Пусть видят, что и у нас в окне красное!.."

В те дни Борис Михайлович писал в Москву Лужскому:

"Целую Вас и поздравляю с великой радостью!

Вот Вам и Питер! Давно был под подозрением у Москвы за свою «казенщину» и «нетемпераментность», а тут взял да и устроил такую штуку в 3–4 дня, что весь мир ахнул. Было жутко и радостно все время. Глаза видели (я, конечно, мало видел, только то, что у меня на площади под окнами), а ум еще не воспринимал. Как будто все во сне и так же, как во сне, или лучше, в старинной феерии, провалилось куда-то все старое, вчерашнее, на что боялись смотреть, оказалось не только не страшным, а просто испарилось, "яко дым"!!!

…Никогда так не сетовал на свою жизнь, которая не позволяет мне выйти на улицу — ведь «такой» улицы надо столетиями дожидаться!

Все сдвинулось, перевернулось, а многое так и вверх дном перевернулось — взять хотя бы вчерашних вершителей наших судеб, сидящих теперь в Петропавловке! "Из князи да в грязи". "Коловращение судеб!", "Туда им и дорога".

Охваченный всеобщим порывом, Борис Михайлович быстро сделал картину "27 февраля 1917 года". Это, собственно, документ, помеченный датой. Праздничный солнечный день. Голубой снег. Оранжевая стена дома напротив, а рядом красный кирпичный дом. Десятки людей. Тащат пушку. Несут флаги. Размахивают шапками. Поп воздевает руки на крыльце церкви.

А летом Кустодиев задумал писать Разина. Позировал ему Кирилл. Он сидел на тахте, подперев рукой голову, в полосатом бухарском халате. Несмотря на свои шестнадцать лет, по фигуре он вполне годился для Разина.

В один из редких выездов за город, под Сестрорецком, летом того же 1917 года сделал пейзаж для «Разина».

Писал картину запоем, четырнадцать дней, а на пятнадцатый досадовал на себя: "Ах, и все-таки это не та картина, которая должна появиться в это необычайное время!"

Потом был праздник 7 ноября 1918 года — первая годовщина революции. Кустодиев захотел видеть его не из окна своего дома, а на самой площади Зимнего дворца. С помощью Луначарского, который выделил им на этот день автомобиль, это удалось осуществить. Художник видел запруженные улицы города, сотни метров кумача, десятки холстов, плакатов, праздничный, ликующий народ — настроение было как в детстве.

Кустодиев сделал для Каменноостровского проспекта панно гигантских размеров с символическими изображениями людей труда: крестьянина, строителя, пекаря, сапожника, столяра, огородника, портного. Его строитель не силач и не борец с железом мускулов. В красной рубахе и белом фартуке, с кудрями на голове, он лиричен, как герои Рублева… Друзья поздравляли художника, толпы народа ходили, глядя на развевающиеся в воздухе гигантские полотнища.

Рисунок периода гражданской войны.

И все-таки, все-таки… Он знал, что это лишь подступы к главной картине об Октябре. В ней должны отразиться и железная поступь большевиков, и люди, которые поворачивают Россию на новый путь, и страх тех, кто выброшен с насиженных мест.

Когда приходил Константин Андреевич Сомов и жаловался на отсутствие продуктов в магазинах или на ночные грабежи, Кустодиев говорил ему: "Это стихия. Массы пришли в движение. У революции бывают не только улыбки, но и гримасы. Вспомните гениального Блока и его «Двенадцать». Вот где абсолютный слух на музыку революции!"

Эта книга была у него под рукой. Желто-серые грубоватые страницы с рисунками Анненкова. Кустодиев стал открывать наугад страницы.

— Вдаль идут державным шагом… Кто еще там? Выходи! Это — ветер с красным флагом Разыгрался впереди…

"Это — ветер с красным флагом разыгрался впереди…" Необычайно! думал Кустодиев. — Блок прямо из соловьиного сада, из балаганчиков вышел на разгулявшуюся улицу. Героическая личность".

Его мысли прервал неожиданный стук, даже грохот. По лестнице шли, должно быть, сразу несколько человек. Они остановились возле дверей, и раздался длинный, резкий звонок.

Кирилл спал в дальней комнате крепким сном. Горничная ушла. Борис Михайлович стал торопливо крутить ручки кресла-коляски, но они, как назло, не поддавались. Колокольчик отчаянно звенел. Кресло застряло в дверях.

— Открывай! Что там еще за чертовщина!

Кустодиев выждал и в перерыве между ударами в дверь попытался насколько мог громко объяснить, чтобы подождали, что сейчас откроют. Наконец Кирилл проснулся, на ходу протирая глаза, бросился к дверям.

В коридор вошло человек шесть.

— Кто тут живет? Опять буржуй?! — раздался бас. — Скрываете кого или просто нас дурачите, не открываете дверь? Документы покажьте.

В комнату вошел матрос огромного роста, с большим чубом, в бескозырке; под распахнутым бушлатом красовались перекрещенные пулеметные ленты, на правом боку маузер.

Рядом вырос крепкий русобородый, совсем молодой матрос. Он первым заметил человека на кресле с закрытыми ногами, ненатурально закашлялся и отступил на шаг.

Третий — совсем молодой, безусый — увидел картины на стенах и протянул со свистом:

— Э, да тут художник живет. Знал я одного такого! Ходил к нам на Гаванскую, дождь ли, солнце ли — все стоит малюет. И сколько ж у него терпения было, ужас!..

— Однако документы ваши покажьте, — хмуро напомнил матрос с черным чубом.

Кирилл принес документы.

— Кира, ты покажи охранное удостоверение, — сказал Борис Михайлович, с любопытством оглядывая гостей. Он был чуть ли не рад их неожиданному вторжению.

— Так, значится, — стал читать русобородый. — Кустодиев, Борис Михайлович, 1878 года рождения, город Астрахань… "Охранное удостоверение народного комиссариата Дворцов и музеев Республики о сохранении художественной коллекции Б. М. Кустодиева… 27 марта 1918 года. Луначарский, Штеренберг". Так. Это хорошо.

Матрос внимательно огляделся по сторонам, Борис Михайлович предложил:

— Садитесь, пожалуйста, посмотрите, если хотите. Гости смолкли и стали разглядывать увешанные картинами стены. С портретов смотрели лица — лишь слегка намеченные и законченные, женские и мужские, русские и нерусские. Пейзажи красочными пятнами на стенах, скульптуры на верхних полках, красивая яркая скатерть на столе, икона новгородской школы, иранская миниатюра с изображением белого коня на голубом фоне.

— Вон, значится, как… — произнес матрос-великан. Снял бескозырку, и черные жесткие кудри рассыпались по лбу.

Кустодиев пристально взглянул на него, и что-то отдаленно-знакомое увиделось ему… Вспомнилась астраханская семинария.

— Интересуюсь узнать, товарищ Кустодиев, — между тем спрашивал парень с чубом, — сколько времени требуется, чтобы нарисовать картину?

— Ну, это зависит от того, какая картина, какая тема — знакомая, близкая или новая. Какой сюжет в ней, какого человека пишешь…

— Ну, к примеру, вот эту гражданочку сколько дней вы рисовали? спросил тот, показывая на портрет Юлии Евстафьевны.

Кустодиев прищурился, как бы оценивая его степень восприятия, ответил:

— Эта «гражданочка», как вы выразились, моя жена. Я писал ее в четыре сеанса, по три часа приблизительно каждый. А до этого «писал» ее всю жизнь, то есть наблюдал.

— Ясно. А вот эту картину сколько рисовали? — Он заинтересовался "Степаном Разиным".

— Это "Степан Разин". Его я писал четырнадцать дней, а думал о нем еще с детства, с астраханских времен.

— Так, значится, Стенька Разин. Хорошо вы рисуете революционные картинки. Вот раздавим мировую гидру контрреволюции — тогда начнется совсем прекрасная жизнь, праздник всем художникам будет. Ну, извиняйте, мы пойдем…

Матрос осторожно взял руку художника своей огромной ручищей, посмотрел на нее с удивлением, словно на фарфоровую статуэтку, бережно пожал и отдал честь. Вслед за ним и остальные козырнули и пошли, ступая на носки.

В передней они столкнулись с Юлией Евстафьев-ной, которая только что открыла дверь. При виде такого количества людей в доме она побледнела.

— Она, как есть на картине! — ахнул молодой.

— Точно, — подтвердил русобородый. И протянул руку: — Разрешите пожать ручку жене пролетарского художника.

Юлия Евстафьевна взглянула на мужа, и улыбка медленно разгладила ее лицо…

Кузнец.

Когда ушли моряки-красногвардейцы, Кустодиев с воодушевлением заговорил:

— Ты знаешь, Юля, не могу избавиться от впечатления, что я когда-то знал этого великана с чубом. Был у нас парнишка в духовном училище, в Астрахани, по фамилии Кучерявый. До чего похож! Он бежал когда-то из училища. Из того бы тоже вышел бунтарь…

А Юлия Евстафьевна волновалась по поводу охотничьего ружья: они ничего не сказали? И не спросили? Не искали?

— Что ты, мамочка, — отвечал сын, — они так заинтересовались папиными картинами, что ничего не спрашивали про оружие.

Юлия Евстафьевна с облегчением вздохнула и принялась хлопотать об ужине: дело шло к вечеру.

А ночью мысли о матросах-красногвардейцах в голове Кустодиева как-то странно перемешались с двенадцатью апостолами Блока. Только вместо блоковского Христа "с белым венчиком из роз" в памяти вставал матрос с черным чубом. И еще — алый флаг, панно на Каменноостровском, увеличился до огромных размеров, он был как ветер. "Это — ветер с красным флагом разыгрался впереди…". "Край неба распорот, переулки горят".

…Пройдет время, и в альбоме появятся зарисовки "красного призрака" гигантской фигуры, шагающей через дома и улицы. Сначала это будет крестьянин, потом солдат с лицом крестьянина, и наконец — рабочий с лицом русобородого крестьянина. Алый стяг распластается по зеленоватому небу.

Улица будет по-кустодиевски солнечная и снежная. Голубые тени в борении с солнцем придадут ей праздничность. Алый стяг, как огонь, как река из крови, как вихрь, как ветер, придаст картине движение, такое же неумолимое, как шаг большевика…

Самая любимая картина

Стояла долгая военная зима.

Мариинский театр топить было нечем.

Но зритель требовал зрзлищ, и театр каждый вечер наполнялся звуками "Лебединого озера", «Демона», "Валькирии"…

Рабочие с окраин, солдаты из окопов, моряки с крейсеров сидели в голубых бархатных креслах, не снимая верхней одежды.

Зимой 1920 года было решено поставить оперу "Вражья сила". Шаляпин режиссер спектакля и исполнитель партии Еремки — предложил оформление к спектаклю заказать Кустодиеву. Кому же еще? Он, можно сказать, "Островский в живописи", мастер русского пейзажа, старый театрал.

Шаляпин приехал к нему вместе с директором театра, и в течение трех часов они обсуждали характер декораций. А через неделю Борис Михайлович уже сделал черновые эскизы, от которых Федор Иванович пришел в восторг.

…Шаляпин шел. на Введенскую. Снег летел ошалело, слепил глаза. Извозчика не было, и Шаляпин чертыхался. На днях на собрании работников театра кто-то выступил за то, чтобы актеры помогали рабочим в расстановке декораций, — дескать, мол, равенство. Шаляпин, чтобы проучить таких защитников равенства, вечером, когда собралась публика и ему надо было петь Демона, сказал: "У нас равенство, сегодня Демона будет петь плотник Трофимов, а я декорациями занимался, так что петь не могу". Конечно, проучил он их хорошо, но… в душе он досадовал на себя.

Федор Иванович вошел к Кустодиеву прямо в шубе. Шумно выдохнул — белый пар остановился в холодном воздухе.

— Не жарко у вас, Борис Михайлович, не жарко. Я бы на вашем месте потребовал у местных властей дров побольше. Да, да, побольше и посуше… Небось пальцы мерзнут в работе-то? А?

— Просили уж, Федор Иванович. Нет, говорят, больше дров… — рассеянно отвечал художник, не в силах оторвать глаз от румяного лица Шаляпина, от его богатой, живописной шубы. Казалось бы, и брови незаметные, белесые, и глаза блеклые, серые (не то что у южан), а красавец! Вот кого рисовать-то! Певец этот — русский гений, и его облик должен сохраниться для потомков. А шуба! Какова шуба на нем!..

— Федор Иванович! Попозировали бы мне в этой шубе, — попросил Кустодиев.

— Ловко ли, Борис Михайлович? Шуба хорошая, да, возможно, краденая она, — пробурчал Шаляпин.

— Шутите, Федор Иванович?

— Да нет. Неделю назад получил я ее за концерт от какого-то учреждения. Денег или муки у них не было мне заплатить. Вот и предложили шубу.

— Ну а мы ее закрепим на полотне. Закрепим… Уж больно она гладкая да шелковистая.

Кустодиев взял карандаш, бумагу, принялся делать набросок, быстро и весело взглядывая на Шаляпина. Рука сразу обрела легкость в рисунке, а линии — музыкальность.

— Потерпите немножко, Федор Иванович… Чем-то вы как будто расстроены?..

Шаляпину хотелось сказать: возмущен он тем, что в театр набрали новых хористов, которые не знают музыкальной грамоты, что Ермоленко-Южина должна петь чуть ли не при нулевой температуре, что в театре масса беспорядков… Сказать все это Кустодиеву? Художнику, который работает в нетопленной мастерской? Жаловаться на тяготы жизни человеку, прикованному к коляске?

Шаляпин прокашлялся и спросил: — Хотите, спою? — и, чуть опустив глаза, запел тихо, почти не открывая рта:

Голос звучал негромко, осторожно, точно кто-то большой ступал мягкими шагами:

Последний звук крадучись ушел куда-то, и стало тихо, как после грозы.

Карандаш замер в руке художника. Кустодиев боялся пошевелиться.

А Шаляпин, желая доставить еще больше радости хозяину, встал, раскинул руки и запел арию Еремки из оперы "Вражья сила":

Сразу стало тесно. Большой хищный зверь веселился — голос рос и рос. Он сокрушал стены. Вот уже как бы вышел на улицу, на широкую улицу.

Шаляпин стоял на месте, а Еремка, арию которого он исполнял, приплясывал и заигрывал, подмигивал и качался. И все это делал один только голос!

Кустодиев прижмурил свои зоркие глаза, и голос Шаляпина нарисовал целую картину: сверкающий на солнце снег, гулянье на масленой неделе, блины, самовар на столе и гармонику…

…7 ноября 1920 года был день премьеры. Шла. "Вражья сила" спектакль для рабочих ударных заводов. Однако в фойе театра не горели большие люстры, и Шаляпин ругался: "Сидят там то ли циркуляры, то ли чиновники и не дают электричества! У меня в театре — и нет света!"

Кустодиев, взволнованный и бледный, в белоснежной сорочке и темном пиджаке, в отдельной ложе с волнением ждал начала спектакля и уговаривал Шаляпина:

— Федор Иванович, чтоб вас-то послушать, можно и в темноте в антракте посидеть. Вы посмотрите, как публика довольна. А это ведь не прежняя публика. Вы подумайте: чуть не все тут вообще в первый раз. Они же никогда не слушали оперу.

Шаляпин озадаченно умолк и внимательно посмотрел на художника, как тогда, в мастерской…

Тяжелые беглые звуки увертюры раздались в оркестре. Поднялся занавес, и открылась сцена гулянья. Декорация была великолепна: торжественна, монументальна, вместе с тем прозрачна и полна мелких деталей быта. На фоне балаганов, трактиров, деревянных домов и берез началось народное гулянье. Шаляпин — Еремка в рубахе-косоворотке, в фартуке, с взлохмаченной бородой и волосами, вышел, слегка приплясывая. Прищуренные глаза смотрели диковато. Недобрая ухмылка сменилась хохотом, а затем лукавым ехидством. Какая пластика, сколько естественности, музыкальности в каждом жесте!

Кустодиев прикрыл глаза, и ему представилась уже готовая картина. Большой — во весь рост! — Шаляпин. Шуба нараспашку. А позади вот эта самая масленица. Да, да! Можно использовать декорации "Вра жьей силы". Это будет облик незнакомого (и такого знакомого!) русского города. А картину так и назвать: "Ф. И. Шаляпин на гастролях в незнакомом городе".

Опустился занавес. Кустодиев и не заметил, что сначала окружающие, а потом весь зал обратились к его ложе, и лишь после аплодисментов понял, в чем дело. Шаляпин на сцене показывал рукой в его сторону.

Зал долго аплодировал художнику и его декорациям.

Прежде чем писать задуманную картину, художник сделал несколько подготовительных рисунков, этюд на маленьком полотне, отдельно несколько раз рисовал голову Шаляпина, потом портрет его дочерей, тенора Дворищина возле афиши, извещающей о приезде в провинциальный город знаменитого баса.

Во время сеансов художник и певец вспоминали Волгу, на которой оба родились, свое детство, говорили о прошлом, об искусстве.

В эти же дни Кустодиев делал другой портрет — молодых ученых Семенова и Капицы. Так что оба портрета стояли в одно время в мастерской. Молодые ученые, приходя, видели огромное незаконченное полотно с Шаляпиным. И когда Шаляпин однажды встретил у Введенской церкви Капицу и тот поздоровался, Федор Иванович поделился с Кустодиевым:

— Знакомое лицо, а где я его видел — шут знает.

— А не этот? — спросил Кустодиев и показал стоявший на мольберте портрет двух физиков.

— Он! Кто же это?

Кустодиев засмеялся и рассказал Шаляпину, как начал писать портрет этих молодых людей.

— Пришли и говорят: "Вы знаменитых людей рисуете. Мы пока не знамениты, но станем такими. Напишите нас". И такие они бровастые, краснощекие (им и голод нипочем), такие самоуверенные и веселые были, что пришлось согласиться. Притащили они рентгеновскую трубку, с которой работали в своем институте, и дело пошло. Потом и гонорар принесли, знаете какой? Петуха и мешок пшена. Как раз заработали тогда где-то под Питером, починив какому-то хозяйчику мельницу.

Кустодиев смеялся и шутил, при Шаляпине у него всегда повышалось настроение. Однако сама по себе работа была столь трудной, что нам сложно это сейчас представить. Поэтому предоставим слово свидетелю тех дней, биографу Кустодиева В. В. Воинову:

"…Сам Шаляпин такой огромный, комната для него мала, так что художник не мог охватить его фигуры целиком… Тут нужен был отход по крайней мере раза в два-три больше. Был выполнен этюд и ряд подготовительных рисунков. Затем перенесение на огромный холст по клеткам. После этого картину наклоняли так, что Борису Михайловичу, сидя в кресле, приходилось работать, глядя вверх (это с его-то болями в шее, в руках!). Б. М. говорит, что порой он сам как-то плохо верит в то, что написал этот портрет. Настолько он работал наугад и ощупью.

Мало того, он ни разу не видел этого портрета целиком в достаточном отдалении и не представляет себе, насколько все удачно вышло. Это прямо поразительно! Ведь это один из самых «цельных» и удивительно слитных портретов Кустодиева. Трудно себе представить, как мог Борис Михайлович создать такую махину, видя лишь небольшие участки своей работы, и даже не взглянуть на целое… Какой изумительный расчет и уверенность в своей работе".

И все-таки она доставляла ему огромную радость. Художник уже работал давно, но словно не спешил расставаться с любимым полотном. Чем дальше продвигалась работа, тем дороже становилась ему картина.

У Шаляпина тоже с этим портретом связывалось все самое дорогое: не только секретарь и друг его тенор Дворищин, не только дочери — Марфа и Марина, но счастливая, как в мечтах, его родина — Русь, празднично-нереальная, горделиво-шумная. На портрете появился даже его бульдог Роб-Рой. Кстати, писать бульдога оказалось нелегким делом… Чтобы он стоял и держал морду вверх, на шкаф сажали кошку.

…Шли последние дни работы над картиной. Сам портрет был закончен. Кустодиев делал уменьшенное повторение его для Русского музея. Работал мучительно, преодолевая физическое недомогание, усталость.

Так было всегда: как только он заканчивал работу — слабел, а потом становился к ней равнодушен, словно это уже не его вещь. Он говорил:

"Лихорадочно, с подъемом работаю только вначале, когда выясняется композиция. Дальше темп работы понижается; расхолаживает «доделка» белых пятен холста. Вообще художник только и счастлив во время самой работы, самого процесса. Затем, когда картина написана, становишься к ней как-то равнодушен".

Однако, делая повторение этой картины, он все еще продолжал ее любить. С каким упоением писал правый угол второго плана! Там на морозе сверкает золотом самовар. И дым от него идет такого дивного желто-голубого цвета…

Кажется, ему удалось добиться того, чтобы картина «говорила», как у старых голландских мастеров. В те дни Воинов записал со слов Бориса Михайловича:

"В своих работах хочу подойти к голландским мастерам, к их отношению к родному быту. У них масса анекдота, но анекдот этот чрезвычайно «убедителен», потому что их искусство согрето простой и горячей любовью к видимому. Голландские художники любили жизнь простую, будничную, для них не было ни «высокого», ни «пошлого», «низкого», все они писали с одинаковым подъемом и любовью.

Борис Михайлович помнит, как в Риме, кажется, в галерее Дориа, где есть несколько отличных голландцев, он был потрясен и растроган ими после обозрения массы великолепных картин итальянцев, очень красивых, «возвышенных», но лишенных той задушевности и свойства заставить зрителя отдохнуть, побродить с художником по его картине, которая манит туда, внутрь…

Вот такого-то отношения к русскому быту ему и хочется достичь в своих произведениях".

"Говорят, что русский быт умер, что он «убит» революцией. Это чепуха! Быта не убить, так как быт — это человек, это то, как он ходит, ест, пьет и так далее. Может быть, костюмы, одежда переменились, но ведь быт — это нечто живое, текучее.

Б. М. решительно протестует против того, что у него литература или сюжетность; нет, у него рассказ. Рассказ Б. М. понимает очень широко и глубоко. Рассказ — это то, что чувствует художник, рассказывать можно каждым мазком, каждой формой…"

В "Портрете Шаляпина" художник рассказывает о том, как лошадь мчится с бубенцами, как зазывает прохожих лихач: "Эх, прокачу!", как легки саночки с красной кошмой. На скамеечке судачат бабы. В балаганах силач, играя мускулами, бросает гири. Черт хвостатый и балерина. А с горки катаются дети.

Небо не голубое, нет, оно зеленоватое, это оттого, что дым желтый. И конечно, в небе любимые галки. Они дают возможность выразить бездонность небесного пространства, которое всегда так влекло и мучило художника…

Ф. И. Шаляпин.

…Шаляпин долгое время был на гастролях. Как только вернулся, поспешил на Введенскую:

— Когда будет закончена работа? Я приду к вам через три дня. — Шаляпин горел нетерпением. — Я снова уезжаю…

— Вернетесь с гастролей — закончим, Федор Иванович, — предложил Кустодиев.

Шаляпин сомкнул брови. Когда-то он вернется и вернется ли? На этот раз за границу едет.

— Борис Михайлович, не могу я уехать без этой картины. Она для меня как Россия…

Через несколько дней снова явился Шаляпин — с шампанским, с невиданным по тому времени тортом, неуемно шумный и радостный. Достал из бумажника кучу денег.

Федор Иванович ходил вокруг художника, хлопотал, пытаясь поддержать торжественность момента, но за этим шумным весельем словно хотел скрыть истинное настроение — настроение невысказанной вины и необъяснимой грусти. Художник был неразговорчив. Во всей его жизни этот портрет самый любимый. Лишь силой духа выиграл он бой за это гигантское полотно.

Дворищин и сын Шаляпина Борис поставили картину на пол. Прежде чем запаковывать, все несколько минут молча смотрели на нее. Кустодиев наконец увидел ее полностью и на значительном отдалении. Буйная красочность, цвет материальный, чувственный, рассыпанный с русской щедростью… Лицо певца показалось на этом фоне отнюдь не радостным, даже странно — чуть капризным. Фон и образ противоречили друг другу. Быть может, певец да и художник лишь выдумали такую Россию?..

В каком-то внезапном порыве Шаляпин наклонился к Кустодиеву, огромными своими руками бережно обнял маленькую фигурку в вельветовом пиджаке. И произнес негромко, так, что никто не услышал, кроме художника: "Если я когда-нибудь видел человека высокого духа, так это вы…"

"Русская Венера"

В последнее время он жил и работал спеша. Словно чувствовал, что надо торопиться…

— Ну-ка иди сюда, Иринушка. Снимай эту шляпу, она закрывает весь лоб, долой короткое модное платье, распускай волосы.

— Ты хочешь меня писать? — воскликнула Ирина и немедленно сорвала с головы шляпу, шпильки, распушила волосы. — Так?

Кустодиев с улыбкой взглянул на дочь. Его Ирина уродилась как по заказу — голубоглазая, русоволосая, румяная. В шутку он называл ее «Путя», "Путя Пу-тяшкина". И говорил: "Так повезло еще, вероятно, лишь Тициану. Тициан много раз писал свою дочь Лавинию, ибо это был любимый тип его женщины — светлокожая, рыжеватая, пышная".

Ирина присела у его ног на скамеечку. Борис Михайлович взял руку дочери. Несмотря на домашнюю, будничную курточку и клетчатый плед на ногах, он выглядел сегодня торжественно. Лицо было одухотворенное, бледное.

— Я решил писать большую картину — Венеру, русскую Венеру. Это будешь и ты и не ты, тип русской женщины. Она не будет лежать обнаженной на темном бархате, как у Гойи, или на лоне природы, как у Джорджоне. Я помещу свою Венеру — ты знаешь куда? — в баню. Тут обнаженность целомудренной русской женщины естественна, закономерна.

Отец обычно не рассказывал ей о своих замыслах, и сейчас непоседливая Ирина притихла от гордости.

Он взглянул на нее так, словно перед ним была не дочь, а лишь необходимый в данную минуту слушатель, и слегка оттолкнул ее: иди!

— …Надоело делать «картинки», все эти иллюстрации к календарям, гравюры, обложки, облепили, опутали они меня, как паутина, — говорил художник вечером Воинову.

Полотно потребовалось большое, вся семья ломала голову, где достать его. А замысел уже торопил, "чесались руки". И Кустодиев решил писать на обороте старой картины «Терем».

Кира зачистил края, набил холст на раму, загрунтовал. Укрепил его на подвижном мольберте. Он сам уже окончил Академию художеств и был помощником отца.

И наступила минута трепетная и молчаливая.

Белый холст — и художник. Один несет в себе мысли, мечты, желания. Другой — ожидание. Теперь внутреннее представление о будущей картине, свой творческий порыв надо передать на холсте. То, что так ясно видится в воображении, надо показать другим. Поединок начался! Еще один поединок во славу живописи.

Композиция ему всегда давалась легко. Он ее видел внутренним взором. Всю центральную часть — от верхней линии холста до нижней — заняла женщина, от головы, от распущенных ее волос до ног, до крепких, как репа, пяток.

На саму картину, на живопись ушло много месяцев. Больному разрешалось лишь несколько часов находиться в сидячем положении. Но что это были за часы! Он забывал о болях в руке, которая быстро уставала. Один из друзей художника вспоминал: "Онподкатывал к своим полотнам и отъезжал от них, точно вызывая на поединок… грядущую смерть…" Он брал краску на кончик длинной кисти, зорко, как стрелок, прицеливался, и мазок ложился на холст. Кустодиев проворно крутил колесо кресла, быстро отъезжал и, прищурившись, смотрел на холст, как на своего злейшего врага.

Цвет уже лепил объем тела. Кажется, получается грудь, живот, но левая рука «чужая», что-то не так…

И тут жена напоминала о времени. Михаил Михайлович поднимал брата на руки и укладывал в постель. А в это время как раз все виделось! Кажется, именно теперь удалось бы достигнуть вечно недостижимого совершенства, но…

И снова начинался день, начиналась работа. Это тело, как трудно оно дается! Как легко его писал Тициан. Или тоже нет?.. Темнее. Добавить охры. А тут чуть-чуть киновари…

Поединок был длительный.

Лицо Ирины с ее милой строптивостью не годилось для русской Венеры. Надо было придать ему простодушие, непритязательность. Значит, писать надо не с натуры, а "из головы", вызвав к жизни лица других женщин.

А сколько мук было с паром и с пеной! Мыло, «мраморное» мыло с разноцветными прожилками само по себе очень живописно, но пена… Пена держалась считанные секунды. Разноцветные мыльные пузыри, только что родившись, исчезали.

Художнику пришлось одной рукой взбивать пену, другой писать.

Долго не могли раздобыть веник. Ирина позировала, держа вместо веника линейку. Наконец, к всеобщей радости, достали веник из березовых веток, и художник в один час написал его на готовой уже картине. Поставил буквы «БК» и большие точки. Пришли друзья.

Кустодиев сам снял ткань, закрывавшую полотно.

Открылись струящиеся золотистые волосы, необъятные бело-розовые плечи, бедра и ноги, плавные, как река, и крепкие, как стволы деревьев. Стыдливый жест руки с веником, добрый взгляд на простодушном лице.

Кустодиев минуту-другую смотрел на холст, как на чужой. И сказал тихо, как не о себе:

— Пожалуй, это неплохая вещь. А? Да, можно сказать, я написал неплохую вещь. — И счастливая улыбка осветила его милое бледное лицо…

Его обвиняли в натурализме, а он создавал, почти отвлекаясь от натуры. Ведь все его картины — сплошная иллюзия! "Что такое картина вообще? Это чудо! Это не более как холст и комбинация наложенных на него красок. В сущности, ничего нет! И почему-то это отделяется от художника, живет своей особой жизнью" — так думал Борис Михайлович.

Его обвиняли в том, что он воспевает старую Русь, купеческий и мещанский быт; обвиняли даже, как всех «мирискусников», в ретроспективности, а он не укладывался в рамки одного течения в искусстве. Его ретроспективность была особой способностью помнить далекое, детское, находить в прошлом настоящее.

Его всегда увлекала двойственная природа вещей, он стремился не создавать теории, а выявлять законы, лежащие в основе жизни, предмета, живописи, и не любил умничать.

Всеволод Владимирович Воинов как-то заговорил о "музе Кустодиева". Мол, неужели вот такие «дебелые» женщины — его музы. "Нет! Но когда он пишет картины, то тонкие и изящные красавицы его не вдохновляют, не кажутся интересными. Вот и решай тут вопрос о "музах"!.." Художник их любит, а человек нет.

Разве не странно, что именно Кустодиев, с его наблюдательностью и дальнозоркостью, с его способностью не выпускать из поля зрения мелочей, создает портреты-синтезы?

Жизнь? Подвиг? Житие?

Давно живет старое русское предание о блохе и тульском мастере Левше, который был так искусен, что подковал блоху. Это предание, обогащенное, усложненное и поднятое до трагедии, составило содержание знаменитого рассказа Лескова «Левша». Писатель Замятин из этого предания сделал веселую пьесу.

Ее решили поставить два театра — МХАТ 2-й в Москве, а через год Большой Драматический в Ленинграде.

…До премьеры во МХАТе оставалось совсем немного времени. Режиссер Дикий разрывался: репетиции, споры с истопниками, поиски музыкальных инструментов, отсутствие декораций… А когда принесли эскизы декораций, он с ужасом схватился за голову и решительно заявил, что в таком оформлении не будет ставить спектакль.

— Нельзя давать реалистические декорации к веселой народной пьесе. Тут нужен гротеск! — говорил Дикий.

— Но уже потрачены деньги, дирекция больше не может выделить никакой суммы! — возражали ему. — Если вы закажете новые декорации, то будете платить деньги из собственного кармана.

— Да, да, да, я буду платить.

И Дикий решил написать в Ленинград художнику Кустодиеву письмо, полное мольбы и почти отчаяния: "Единственный художник, который может дать пьесе то, что нужно, — Вы. Пожалуйста, пожалуйста, соглашайтесь".

Художник согласился. Он давно работал для театра. И считал: хотя "от театрального творчества ничего не остается, но заманчиво соединение декораций и актеров, одетых в созданные художником костюмы". Это тоже своего рода картина, живая, движущаяся картина, как бы воссоздание воображаемой жизни.

А «Блоха»! Да это же продолжение его народных типов, это же игрушечная старая Русь! Он немедленно взялся за работу.

Каковы же были удивление и восторг всего московского театра, когда ровно через месяц (небывалые сроки) раскрыли ящик с обратным адресом: "Ленинград, Введенская… Кустодиев".

Что это было за зрелище!

Красочные, как народная ярмарка, веселые, как скоморошьи пляски, забавные, как детские рисунки…

Кустодиев в своем письме пояснял: "Все происходит как бы в балагане, изображенном на лубочной картинке: все яркое, пестрое, ситцевое, «тульское».

Дикий немедленно послал телеграмму: "Эскизы декораций приняты с большим восторгом. Ждем костюмы". А потом при встрече говорил: "Спасибо вам за радость, которую мы все испытали".

7 февраля 1925 года Кустодиев приехал в Москву на генеральную репетицию и остался очень доволен тем, как выполнены его эскизы, считал, что на сцене при освещении они даже лучше. Очень понравился ему царь — "толстый, добродушный, не то лихач, не то половой, и вместе с тем очень похож на какого-то великого князя в молодости".

Борис Михайлович вернулся из Москвы. На другой лее вечер пришел Воинов и молчаливо вручил только что вышедшую свою монографию, посвященную Кустодиеву. В течение нескольких лет он делал записи о встречах с Борисом Михайловичем, о разговорах, наблюдал работу, и в конце концов все это вылилось в монографию.

На плотной кремовой бумаге с широкими полями был напечатан убористый новый шрифт; штриховые рисунки, специально сделанные Борисом Михайловичем для этой книги, получились в печати неплохо, гравюры тоже. Тут и фигурки мальчишек на голубятне, со змеем, рыночные сценки… Тут и рыбалка, сенокос за Волгой, уроки Власова, первые гипсовые фигуры…

Просматривая книгу, Борис Михайлович вспомнил, сколь многим он обязан Павлу Алексеевичу Власову. И решил теперь же послать ему первый экземпляр монографии.

"Дорогой Павел Алексеевич, — написал он. — Посылаю Вам монографию, а вместе с ней и мою самую горячую и искреннюю благодарность за ту Вашу любовь и исключительное внимание, которое Вы оказали мне, когда я тридцать лет тому назад пришел к Вам совсем еще мальчишкой и нашел у Вас все то, что сделало меня художником: любовь к нашему искусству и фанатическое отношение к труду — без того и другого я не мыслю себе никогда принадлежности к этой почетной корпорации людей искусства. Не знаю, удалось ли мне сделать и выразить в моих вещах то, что я хотел, — любовь к жизни, радость и бодрость, любовь к своему, «русскому» — это было всегда единственным «сюжетом» моих картин…

Всегда любящий Вас

Б. Кустодиев".

Кроме монографии, В. Воинов все эти годы работал над дневниковыми записями, в которых сохранился для нас образ замечательного художника в его повседневной жизни. Что может быть ценнее подлинных записей! Почитаем хотя бы небольшую их часть, относящуюся к различным годам жизни Б. М. Кустодиева, касающуюся как отношений его с художниками-друзьями, так и отношения вообще к искусству:

"8 ноября 1922 года Б. М. рассказывал мне, что третьего дня у него был М. В. Добужинский, принесший ему показать свои последние работы, о которых я столько наслышан, но которых до сих пор еще не привелось мне видеть. Б. М. очень ими разочарован. Современного Питера он не передал, не дал его жизни и ужаса. Борис Михайлович заметил: "Я видел, например, мальчишек, катающихся от хвоста лошади вниз. Да, это наша действительность, нелепая, некрасивая, быть может, но она есть, и художник должен ее отметить… Для художника не должно быть ничего безобразного, он должен принять жизнь, только тогда его искусство будет трогать зрителя и вообще иметь подлинную цену… Только на одной из литографий До-бужинский изобразил мальчишек, устроивших гигантские шаги около фонаря, но это — исключение…"

Потом говорили вообще об искусстве. Кустодиев вспоминал минуты слияния с природой, ночи в Швейцарии, когда он спал с открытым окном при десятиградусном морозе, тепло укутанный в мех (он очень любит так спать дышать легко). В окно видна цепь гор, залитых лунным светом, ярко горят звезды, и чувствуешь, как душа ширится, сливается с миром. А в городе? Мы все, словно св. Себастьян, пронизаны невидимыми стрелами, которые изранили все тело и сидят в нем, и не вытащить их. Чувствуешь, что твоя жизнь затрагивает кого-то другого, интересы переплетаются, скрещиваются, и не выбраться из сети этих сплетений, сковывающих нас в условностях…

18 февраля 1923 года. К концу обеда пришел К. А. Сомов. В столовой зашел разговор о рисунке… Б. М. стал жаловаться на трудности в его работе: "Вот блина даже не могу разрезать без усталости, а тут надо работать". Только что он закончил портрет Н. И. Кузьмина для Музея Красной Армии: "Когда начал работать, думал, что ничего не выйдет, руки трясутся, кисть пляшет, но потом дело пошло на лад".

Б. М. к сожалению отмечает, что не чувствует сразу пропорций или, случается, видит ошибки, но все-таки их делает и лишь потом исправляет. "Это, по-видимому, — говорит он, — общий недостаток нашего художественного воспитания. Ведь Серов тоже мучительно добивался этих пропорций и отношений, у него нет, как, например, у Рубенса или Ван-Дейка, ни одной головы как органического целого; есть великолепно схваченные глаза, рты, носы, но все это иногда как-то неловко слеплено друг с другом; не получается именно монолита, головы; у Репина — у того это есть".

…Потом вспомянули портреты К. Брюллова, Левицкого, Рокотова. По мнению Константина Андреевича, брюлловские портреты красивы и хорошо, уверенно построены, но непохожи, чувствуется трафарет. Поражались уменью старых мастеров схватывать сходство и все объединять. "Ведь Екатерина II позировала только иностранцам (Лампи, Рослену — последним была недовольна), а Левицкий, Рокотов… дай бог, чтобы издали взглянули на нее при проходе по залам, — а теперь, как покажется, что модель чуть сдвинулась, уже просишь немножечко повернуть голову влево или вправо", — сказал Б. М. Кустодиев.

…Затем Б. М. показал свои замечательные иллюстрации пером к "Леди Макбет Мценского уезда" Н. С. Лескова. Несмотря на свои постоянные сетования и примечания, что он не график, на самом деле он нашел совершенно своеобразную свободную технику штриха, как бы офортного…

17 марта. Кустодиев сообщил о разговоре с Петро-вым-Водкиным, который рассказал о плане постановки пушкинского "Бориса Годунова", затеянной Хохловым при участии Кузьмы Сергеевича. Он сказал Кустодиеву: "Мы, знаешь ли, решили выявить всю грандиозность идеи в мировом масштабе… Келья, например, задумана грандиозно… Я ее закатываю во всю сцену!.." "Постой, — возразил Б. М. (довольно, впрочем, робко), — ведь келья-то всегда бывает скромных размеров, маленькая…"

Реплика раздражила Кузьму Сергеевича: "Ну, это чепуха! Это быт! Нам решительно наплевать, как там было на самом деле! Важна идея! Что в этой келье зарождаются грандиозные события, пишется история чрезвычайного значения… в "мировом масштабе". На это Б. М. резонно заметил (уже не затрагивал больного вопроса о "быте"), что в грандиозной келье два действующих лица покажутся букашками и ничего грандиозного не получится; не лучше ли, сделав келью маленькой, поместить туда «больших» артистов!

Петров-Водкин, призадумавшись, согласился, что, пожалуй, Б. М. прав…

25 сентября 1924 года. Я застал Кустодиева за работой новой картины "Купчиха за чаепитием". Очень сильно написано: из последней серии это одна из сильнейших работ.

В комитет решено включить К. А. Сомова [К. А. Сомов был включен в комитет по организации выставки русских художников за границей. Он уехал с этой выставкой и больше не вернулся в Россию], Борис Михайлович протестует против посылки в Америку картины В. И. Шухаева «Вакханалия», которую считает слабой и ученической, «подделкой» под Рубенса.

Мы с Борисом Михайловичем рассматривали фотографии венецианской выставки; причем я при помощи лупы разобрал номера под картинами, и мы таким образом прогулялись по выставке!..

27 мая 1924 года. Вечером навестил Б. М. Кустодиева. Сегодня он чувствует себя лучше и работал с увлечением фон на портрете М. А. Волошина. Для фона Б. М. воспользовался акварелью М. А. Волошина и изобразил его таким образом на фоне киммерийского пейзажа, а не среднерусского, как задумал раньше. Связалась фигура с фоном очень хорошо…

Он взял заказ на иллюстрирование биографии В. И. Ленина (для детской книжки московского Госиздата).

11 декабря… Делает иллюстрации для сборника "Ленин и юные ленинцы" под редакцией Лилиной. Заказаны десять страничных и десять малых иллюстраций. Кроме того, спешный заказ для постановки пьесы Замятина «Блоха», делает макеты, эскизы и бутафорию. Работает с утра и до позднего вечера, и это его спасает, так как заставляет не думать о физической боли. Но от работы над графикой у него сводит руку.

7 марта 1925 года. Б. М. работает сейчас над вариантом постановки «Блоха» (для Большого Драматического театра)".

Как широки интересы художника, как разнообразны занятия искусством, какая отданность делу — об этом свидетельствует нам Воинов.

Итак, «Блоха». Вслед за Москвой пьесу решили поставить в Ленинграде, в Большом Драматическом театре. И режиссер Монахов за оформлением обратился с просьбой тоже к Кустодиеву. Трудно делать декорации к одному и тому же спектаклю в разных театрах, но Кустодиев их сделал. Эта пьеса была близка его природному оптимизму, ведь он так хотел радовать людей!

Плакат к спектаклю «Блоха».

8 день премьеры позвонил Монахов из Большого Драматического и просил Бориса Михайловича написать о том, как они работали над спектаклем. И тут художник не изменил своему радостному и слегка ироническому отношению к жизни. Он написал нечто вроде забавного рассказа:

"В одном из домов на Введенской улице сидел человек у топившейся «буржуйки» и грыз карандаш, желтый карандаш для рисования. От карандаша остался лишь маленький кусочек, а лист бумаги так и лежал чистый, неисписанный. Человек был в отчаянии. Звонили из Большого Драматического театра, велели написать, как ставили «Блоху».

Вспомнив, что как-то писал письма и так "выражал свои мысли", начал:

"Многоуважаемый и дорогой зритель!

Легкое нездоровие удерживает меня дома и не позволяет вместе с тобой быть на сегодняшнем спектакле, когда тебе будет показана "История Левши, удивительного русского оружейника и как он перед англичанами все-таки попал впросак".

…Цельный и крепкий язык пьесы требовал таких же красок: красный кумач, синий ситец в горошек, платки с алыми цветами — мой фон, на котором движется вереница баб, генералов, мужиков и глупого царя в придачу… От тебя, дорогой зритель, требуется только смотреть на все это и унести с собой веселое светлое настроение празднично проведенного вечера… Мы делали все, чтобы оно у тебя было, не наша вина, если ты возвратишься домой с твоей обычной ленинградской хандрой и недовольством. Угодить тебе ведь так трудно, еще никто не знает, что тебе нужно.

С товарищеским приветом

Б. К.".

Эти забавные странички тем более удивительны, что писались они с немалым трудом — буквы получались крупными, поставленными широко и неуклюже. Его руки уже не подчинялись ему, как раньше, и писать он мог только карандашом. Руки страшно сводило, он почти не чувствовал локтей.

Борис Михайлович торопился. Энергия его в этот последний год жизни поразительна. Он работает самозабвенно, неустанно. Он не позволяет говорить с ним о здоровье, отшучиваясь: "Работаю — значит живу".

Не может быть остановки в творчестве! Постоянный поиск, открытие! Его сковала неподвижность, он не может искать натуру, но ведь память, эта волшебная сила, его фантастическая спасительница, подскажет ему детали и образы, которые так нужны.

Зрительная память восстанавливала то, что он видел 30–40 лет назад. Воспоминания для него были теперь сильнее, чем жизнь. Он пишет: "Меня опять потянуло на краски, и опять стали мучить меня ненаписанные картины". Ненаписанные картины!

Его тянет к большим полотнам, а это почти недоступно! Значит, надо заняться чем-то другим. И он овладевает техникой гравюры и целыми вечерами режет по линолеуму или дереву. Болит рука, но зато голова и сердце так четко работают и душа все так ясно видит.

В тот последний год он действительно жил спеша, словно чувствовал, что осталось немного. Он сделал в тот год:

восемь портретов,

несколько пейзажей,

плакаты, календари,

десятки гравюр на линолеуме,

десятки иллюстраций к книгам,

декорации к трем спектаклям

и еще эскизы для кукольного театра

и многое, многое другое.

Он вершил свой героический труд, свой высокий подвиг.

— Вы просто святой, — сказал как-то Замятин (он напишет потом воспоминания о Борисе Михайловиче и назовет их "Житие Кустодиева").

— Мне ничего другого не остается, как быть святым. Хотя сам я святости не терплю, — говорил художник и переводил разговор на другую тему. Например, об искусстве. И с грустью говорил:

— Вы знаете, отчего я больше страдаю? Не от болей и неподвижности. А оттого, что я уже десять лет не видел Рембрандта, Тициана…

Последний месяц-май

Пятого мая 1927 года день выдался солнечный и ветреный — любимая погода Бориса Михайловича. Солнце приближалось к закату, когда возвращались из Пушкина от Алексея Николаевича Толстого.

Самодельный автомобиль издал звук первобытного животного, затарахтел и встал. (В те дни, когда Михаил Михайлович собирал автомобиль, квартира напоминала ремонтную мастерскую. Юлия Евстафьевна лишь тихо ахала, глядя на приставленные к синим обоям колеса, на паяльную лампу, стоявшую на диване из красного дерева. Но все мирились с этим — ведь благодаря автомобилю Борис Михайлович получал воз можность ездить.)

Решили сделать привал. Кустодиева вынесли с креслом.

— Я как Карл XII после Полтавской битвы, — пошутил он.

— Скорее как Петр I, ты выигрываешь все битвы, — заметил брат.

Михаил Михайлович и Кира поставили кресло под елкой, а сами пошли осмотреть машину. Юлия Евстафьевна присела на пенек. Мельком, но внимательно взглянула на мужа. Устал, захандрил?.. Или просто, прищурив глаза, оглядывается вокруг? Дремлет? Она всякое свое действие ставила в зависимость от мужа. И сиделка, и врач, и поверенная в делах; служила натурой, была первым зрителем и первым критиком. Вся ее жизнь давно уже превратилась в служение ему. Как-то в Госиздате встретился Маршак и долго рассыпался перед ней в комплиментах: мол, какая самоотверженная женщина, Воинову бы надо о ней тоже написать монографию; чем она хуже жен декабристов?..

Юлия Евстафьевна улыбнулась. Шутки шутками, но она постоянно в напряжении, вот и сейчас, стараясь, чтобы он не заметил, она поглядывает: не холодно ли ему, под рукой ли все необходимое?

Сквозь смеженные ресницы Кустодиев смотрел на освещенный заходящими лучами солнца лес.

Тяжелые темные ели стояли вперемежку с березками. Крохотные листики запутались в паутине еловых веток. Внизу голые старые ивы — как сказочные персонажи или скульптуры модернистов. А рядом маленькая рябинка, дивное дерево! Сейчас она еще даже не распустилась. Зато какие грозди у нее осенью или зимой! На фоне белого снега они еще ярче. Как одинокая немолодая женщина. Или как художник в конце пути, когда понял наконец кое-что в искусстве, а между тем подкрадывается холодное время жизни — болезни и старость…

Что за чудо живопись! И какое это славное занятие — быть живописцем! Три, пять художников возьмут один и тот же кусок жизни и сделают из него совершенно разные картины. Существует для этого всего два инструмента — рука и глаз, но покоятся они на сложнейшей смеси наблюдений ума и сердца, прошлого и будущего, философии и мечты.

Почему-то вспомнилась вдруг дорога в Судиславль. Он шел по ней в свой первый приезд в Кинешму. Был тогда строен и прям, походку имел легкую, быструю, и мороз, чуть ли не сорокаградусный, не пугал его. Солнцем залиты дали, на желтоватом небе фиолетовое, розовое, сиреневое… И березы невыразимо высокие, как застывшие фонтаны из снега…

Кустодиев чуть не застонал.

Он закрыл веки и увидел в воображении белые пушистые снега… Сколько снегу навалило в России! Из-под белых шапок выглядывают голубые купола, красно-кирпичные дома, черные стволы улиц… Снег розовый, голубой, фиолетовый, синий, только не белый. Как он бился над этим снегом в своей «Масленице», в «Шаляпине», в «Балаганах»…

А голубые тени на снегу — как голубые жилки на теле человека…

Юлия Евстафьевна тихо окликнула:

— Боря!

Он слышал, но не ответил, не в силах согнать с себя задумчивое оцепенение.

— Э, подуло сильно. Торопиться надо, — громко сказал Михаил Михайлович, оторвавшись от машины.

Юлия Евстафьевна подняла мужу воротник, поправила шарф. Он рассеянно взглянул на жену. Михаил донес его до машины…

Дома сразу уложили в постель. Юлия Евстафьевна приготовила чай с малиной. И все же утром у него поднялась температура.

"Вялая" температура держалась несколько дней. Слабость не проходила. Было подозрение, что это воспаление легких.

— Не воспаление легких, а легкое воспаление, — пошутил Борис Михайлович. И добавил: — Скоро 15 мая. Не вздумайте не заметить этого дня!

Через несколько дней должны быть именины Бориса Михайловича. В этот день он был улыбчив, даже весел, сидел в новом пиджаке, в белой рубашке с бабочкой. Выдумывал, как раньше, игры. Изображал из себя оракула, закрыв голову черным платком, говорил предсказания.

А потом, взяв карандаш, принялся за любимое занятие — рисовать, перебирать старые рисунки, рассказывать…

Вот автопортрет в манере кубистов — из углов, треугольников, квадратных плоскостей. Чем не Пикассо?

Вот автомобиль с таксой Пэгги, мчащийся по дороге — кошки, собаки, куры бросаются в сторону…

Гравюра на русскую тему: парень с гармошкой и девушка. Вокруг рисунка хорошо читалась частушка:

Под милашкину гармошку, И-хо-хо да и-ха-ха, Заведу я ихохошку. Чем я, девочка, плоха?

А потом заговорил о кукольном театре. Месяца два назад у него были молодые артисты-кукольники. Очень смущались оттого, что не имели ни времени, ни денег, и просили Кустодиева помочь оформить спектакль "Золотой петушок". Как его это тогда увлекло! Ведь кукольным театром он никогда не занимался.

Один из этих кукольников потом напишет в воспоминаниях: "Мы вошли… и увидели кресло на колесах, а в нем, словно гофмановский волшебник, склоненный над работой художник… Перед ним прикрепленный к креслу рабочий столик, бумага, цветные карандаши, баночки красок и тушь — словом, лаборатория этого алхимика, извлекающего из волшебных тюбиков и баночек ослепительные картины балаганных праздников, разноцветных веселых человечков и полнотелых рубенсовских красавиц.

Я представлял себе Кустодиева пожилым, почти стариком — к нашему удивлению, на нас глядело приветливое молодое, да, да, именно молодое лицо. Только вот несколько восковая бледность и легкая припухлость, но разве это имеет какое-нибудь значение при ласковом, веселом блеске глаз!

Мы сели и деловито изложили цель нашего визита.

— Кукольный театр, — повторял про себя Борис Михайлович. — Так, так, так… Кукольный театр… Это трудно! Это очень трудно…

И затем произнес слова, в которых выразил, по существу, всю философию этого жанра. Он сказал:

— Тут надо не играть в наивность, а быть по-настоящему наивным. Да, да, не наивничать, а быть наивным… — И тотчас же предложил: — А ну-ка покажите ваших кукол!

Мы предусмотрительно прихватили с собой несколько марионеток, чтобы познакомить Кустодиева с их устройством. И тут снова произошло нечто необыкновенное!

Глаза Кустодиева заблестели. Он посадил одну куклу себе на колени, а другую поднял, как мы ему показали, на «ваге» (коромысле) и попробовал управлять ею, дергая рукой попеременно то одну, то другую нитку. Повинуясь управлению, кукла ожила. И вдруг кресло на колесах заездило по комнате, а за ним бежала и марионетка, подпрыгивая и нелепо раскидывая руками.

Кустодиев играл с куклами, как ребенок".

Так и в этот день, 15 мая: он легко шутил, смеялся, вспоминал кукольников. Но на другой день ему стало хуже. Он стал какой-то тихий, более равнодушный к окружающим. И первый раз в жизни, быть может, не взял в руки карандаш.

— Что у тебя болит? — тревожно спрашивала жена.

— Ничего. Просто устал. Все же пятидесятый год пошел.

— Ты отдохни. Ничего не делай. Полежи дня три — усталость пройдет, успокаивала она.

— Трех дней мне мало, Юлик. Я уставал долго, всю жизнь. И отдыхать надо долго… — Он склонил голову. Как-то отрешенно спросил: — Ты знаешь, отчего умер Блок?

— Боря, ты же знаешь отчего. Что ты говоришь?

— Я просто говорю, что он умер оттого, что устал. Устал страдать, бороться, любить, жалеть…

В тот роковой день часов в шесть в комнату зашла Ирина. Васильковое платье делало яркими ее синие глаза, ее румянец. Она поцеловала отца, присела.

— Ну как, папочка?.. Тебе не лучше?

— Конечно, лучше. Ты видишь, улыбаюсь, глядя на тебя. Тебе ведь сегодня в театр?

— Да. Играет Алиса Коонен. Но, может быть, мне не ходить? — Она держала его красивые влажные пальцы в своих руках.

— Что ты, Иринушка, надо, непременно надо пойти. Такую актрису нельзя пропустить. Иди. Быть в театре — такое счастье… — Он закрыл глаза.

…Кустодиев задремал и тут же проснулся. Посмотрел вокруг. Слабость охватила его. Почему-то все стало плоским и одноцветным. Он словно не видел красок, объемов. Сердце еле билось, и чувства — верные, неутомимые погонщики желаний — встали, как загнанные кони.

Через все болезни, через все операции, через неподвижность десяти лет он нес одно упрямое желание — работать, писать, творить — картины, рисунки, скульптуры, декорации! Он знал: работать — это значит жить. И вдруг впервые это желание исчезло. Что-то цепенящее и равнодушное затопило его. Так, наверное, замерзают зимой ручей, дерево, птица.

Он смотрел на свои руки как на чужие. Вечная труженица, маленькая работяга, правая рука уже несколько дней не хотела брать карандаш… Какое предательство!

Неужели это конец? Его не будет и не будет ничего? Останутся лишь комбинации наложенных на холст красок и будут жить отдельной от него жизнью… Комбинации красок? Или это дух, переселившийся в картины? Его картины будут кого-то радовать и волновать… Другие узнают благодаря его картинам о том, что ушло или умерло. Но ведь на свете ничто не умирает бесследно, значит…

Он закрыл глаза. И воображение нарисовало картину: дивное сине-зеленое небо, сверкающие в инее березы. Где это? По дороге в Кинешму? На Волге? Невыразимо высокие березы, как фонтаны из снега. Мелькнула мысль: муки тела, скованного годами болезни, ничто в сравнении с вечной красотой мира. Мороз и холод — свет и солнце! А жизнь — как солнце в день морозный.

Оглавление

Часть первая

  В Астрахани, на Кутуме

  Первый учитель

  Зоркий глаз

  Академия

  "Государственный Совет"

  Совет негосударственный

  Возвращение из-за границы

Часть вторая

  На ярмарке

  Красный снег

  В минуту горькую

  Пари

  С купчихами — по Парижу

  Размышления у группового портрета

  Через границу проходит фронт

  Женщина над Волгой

  Осенние ожидания

Часть третья

  Операция

  "Это — ветер с красным флагом…"

  Самая любимая картина

  "Русская Венера"

  Жизнь? Подвиг? Житие?

  Последний месяц-май