Королева-Малютка (fb2)

- Королева-Малютка (пер. Елена Юрьевна Морозова,Елена Давидовна Мурашкинцева,Александра Николаевна Василькова) (Черные Мантии - 5) 1534K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Поль Анри Феваль

Поль Феваль
Королева-Малютка

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
КОРОЛЕВА МАЛЮТКА

I
ЯРМАРКА С ПРЯНИКАМИ

Музыкантов было четверо: кларнет, ростом пять футов восемь дюймов, по необходимости исполнявший роль «бельгийского великана», для чего он засовывал в каждый свой сапог по шесть игральных карт, горбатый тромбон, малолетний треугольник и огромный барабан женского пола, необъятный, словно крепостная башня.

Был еще польский улан, умевший звонить в колокольчик, паяц в костюме из полотняной матрасной ткани, который громко зазывал зрителей, надсадно крича в рупор, и смуглокожая рыжая девица, усердно колотившая в тамтам, этот поистине королевский инструмент для любителей оглушать всех своей музыкой.

Вышеуказанная компания производила жуткий шум перед довольно большим, но ветхим балаганом, у входа в который вместо вывески красовалась разорванная в нескольких местах картина, изображавшая страсти Господа нашего Иисуса Христа, гигантских удавов, кавалерийскую атаку, льва, пожирающего миссионера и короля Луи-Филиппа, принимающего в окружении своего многочисленного семейства послов Типпо-Саиба.

В намалеванных небесах выделывали замысловатые пируэты гиппогрифы, летали воздушные шары, кометы, трапеции, Ориоль, исполняющий сальто-мортале, и некая чудесная птица, уносящая в когтях осла; этот шедевр живописи венчала причудливо извивающаяся ленточка с надписью:

ФРАНЦУЗСКИЙ ГИДРАВЛИЧЕСКИЙ ТЕАТР

Ученые трюки, акробатические упражнения

и прочие диковинные зрелища

нашего просвещенного XIX века

ПОД РУКОВОДСТВОМ МАДАМ КАНАДЫ

первой женщины всех европейских столиц,

возвысившейся до постижения физической науки

Кларнет, как и все его собратья-кларнеты, приехал из Германии. Это был тощий сухопарый тип, одетый в форму военного хирурга. Лицо его украшал внушительных размеров нос, почти касавшийся мундштука страдавшего насморком инструмента, начинавшего хлюпать всякий раз, когда музыкант принимался играть.

Горбатый тромбон бьп родом из Понтуаза, где он ухитрился нажить неприятности с полицией.

Треугольник вырос в парижском квартале Инвалидов. Судя по резким чертам сухого, то серьезного, то насмешливого лица, ему можно было дать по меньшей мере лет двадцать, хотя на самом деле тонкому и гибкому мальчишке только исполнилось четырнадцать.

На первый взгляд паренек казался очень симпатичным: физиономия его, довольно привлекательная, но уже изрядно помятая, увенчивалась великолепной, кокетливо причесанной черной шевелюрой; присмотревшись внимательнее, вы начинали испытывать некую неловкость, замечая, что преждевременное увядание лишало этого ребенка всяких признаков пола. Костюм его, состоявший из бархатной куртки и видневшейся из-под широко распахнутого ворота красной шерстяной рубашки, на фоне потрепанной одежды остальных музыкантов выглядел опрятным и почти элегантным.

Кларнета из Кельна звали Колонь^[1]; тромбона Поке прозвали Атлантом из-за его горба, похожего на земной шар, возложенный на плечи великана; а треугольник звался Саладеном и не имел прозвища, так как занимал довольно видное положение в труппе. Будучи в том возрасте, когда большинство подростков еще является обузой для своих семейств, он сумел присовокупить к своему таланту игры на треугольнике искусство глотать шпаги и даже мог замещать мадам Канаду в таком сложном деле, как «вешать лапшу на уши».

«Вешать лапшу на уши» или «расхваливать товар» означало произносить зажигательные речи, чтобы привлечь внимание зрителей и заставить их толпами ринуться в балаган на представление.

Помимо природных дарований, Саладен мог похвастаться неплохим происхождением и довольно влиятельными покровителями. Отцом его был польский улан, звонивший в колокольчик, кормилицей – паяц в полосатом трико, а крестной матерью – одутловатая матрона, бьющая в большой барабан.

Этой женщиной была сама мадам Канада, вдова, исполняющая обязанности не только директора Французского Гидравлического театра, но – по совместительству – укротительницы диких зверей. Если верить зазывалам, она весила 220 фунтов; ее широкое добродушное лицо всегда светилось такой ласковой улыбкой, что все удивлялись, видя, как она кузнечным молотом дробит камни у себя на животе.

Колоть камешки было, скорее, привычкой, чем проявлением крутого нрава вдовы.

Паяц, мужчина лет пятидесяти, чьи тощие ноги носили торс Геркулеса, обладал физиономией с еще более ангельским, чем у мадам Канады, выражением; скромная сердечная улыбка этого человека радовала глаз. Паяц состоял при мадам Канаде в качестве супруга, ибо законного мужа укротительницы настигла на одной из ярмарок безвременная кончина; паяца охотно и добровольно называли месье Канада; но многие знали и подлинное его имя – Эшалот, а также и то, что он бывший помощник аптекаря, бывший натурщик по части грудной клетки, бывший нештатный служащий великой ассоциации Черных Мантий.

Подчиняясь законам справедливости, мадам Канада разрешала называть себя мадам Эшалот. Союз укротительницы и паяца держался на сентиментальной привязанности, основанной на уважении, любви и удобстве.

Польский улан, отец Саладена, не отличался добронравием. Он был ровесником Эшалота, однако все свое время посвящал заботам о собственной внешности; его прямые соломенные волосы, изрядно тронутые сединой, блестели от дешевой помады, а брови были подкрашены жженой пробкой.

Подобные ухищрения придавали огня его взору, постоянно обращенному в сторону дам.

Он никогда не служил положительным примером своему сыну Саладену, а вдова Канада постоянно жаловалась, что улан самым коварным образом покушается на ее честь.

У него было красивое имя: Амедей Симилор. Он и Эшалот были друзьями, подобными Оресту и Пиладу, но поскольку у Симилора напрочь отсутствовала совесть, он часто злоупотреблял великодушием Эшалота; последний же, не будь у него такого приятеля, наверняка сумел бы занять во Французском Гидравлическом театре гораздо более прочное положение и давно отвел бы к алтарю мадам Канаду.

В прошлом Симилор был домашним учителем танцев в Гран-Венкер, служил моделью для бедер и вообще всей нижней части организма, работал собирателем сигарных окурков и сотрудничал с уже упоминавшейся конторой, а именно – с ассоциацией Черных Мантий.

Возможно, искусство шпагоглотания ожесточает душу. Юный Саладен был всем обязан Эшалоту, ибо Симилор, родной его отец, никогда ничем не награждал сына, кроме многочисленных пинков и подзатыльников. И тем не менее юнец не испытывал к Эшалоту ни малейшего почтения, хотя тот и выкормил его, когда Саладен был грудным младенцем; надо сказать, что в те времена два су, потраченные на молоко, серьезно подрывали благосостояние Эшалота. Саладен же не сохранил к своему благодетелю ни капли уважения. Эшалот давно пришел к выводу, что у этого мальчишки больше ума, чем доброты и чуткости, но не мог заставить себя разлюбить Саладена.

Смуглая рыжеволосая девица звалась Фаншон (театральный псевдоним – мадемуазель Фрелюш). Она довольно прилично танцевала на канате, но была дурна собой, дерзка и не имела ни малейшего представления о хороших манерах. Она не отказалась бы стать подружкой Саладена, который благодаря своим талантам намного превосходил ее во всем. Читателю не следует заблуждаться: Саладен был умен, как Вольтер, и даже еще мудрее, ибо умел развлекать ярмарочных гуляк наизатейливейшими трюками.

Дело происходило в конце апреля 1852 года, в предпоследний день пасхальной недели, когда по освященной веками традиции, связанной с этим великим народным праздником, устраивались ярмарки, на которых непременно продавали пряники. Вот уже много лет на Тронной площади не видели такого скопления блистательных артистов, чье мастерство подтверждалось всевозможными дипломами, выданными разными королевскими дворами Европы. Кроме множества торговцев, предлагавших маленькие прянички, и продавцов огромных, словно кирпичи, реймских пряников – надо ли говорить, что все эти люди были поставщиками венценосных особ! – по ярмарке расхаживали зубной врач императора Бразилии, педикюрный мастер Ее всемилостивейшего Величества королевы Англии и ученый химик, изготовляющий бритвенные ремни для самодержца всея Руси.

Разумеется, там были и гадалка в засаленном платье, предсказавшая судьбу эрцгерцогиням австрийским, и сомнамбула инфанты испанской, и истинный потомок Абенсерахов, снабжавший знать любых дворов кремом для обуви, и аргентинский генерал, который, сняв пенки на кухне шведских королей и опустошив кастрюльки Сент-Джеймского дворца, отправился шарить по кладовым Эскуриала и продавать, согласно полученным привилегиям, воздух королевскому семейству Пруссии.

Некоторые философы, возможно, задумались бы, отчего это пышный блистательный парад королевских дипломов проходит в самом сердце Сент-Антуанского предместья, населенного отнюдь не венценосными особами. Предоставим решать эту загадку тому лукавому божку, который с утра до вечера только тем и занят, что подкидывает вопросы, заводящие философов в тупик.

Середина огромной круглой площади была застроена лавчонками, где даже любой пустяк стоимостью в одно су продавался только вместе с грамотой, снабженной двумя-тремя печатями с королевскими гербами; а по краям этой же самой площади раскинули свои шатры театры и всякого рода увеселительные заведения; возле них на всеобщее обозрение были выставлены дипломы, пожалованные августейшими особами. Уверен, что даже в самый разгар средневековья ярмарочные торговцы, собиравшиеся на поле Дра-д'Ор, не выкрикивали с таким усердием имена покровительствовавших им королей и императоров.

Здесь собралась вся балаганная аристократия: знаменитый Кошри, универсальный Ларош, политехнические обезьяны, живые картины, парижская сивилла, лошадь с пятью хвостами, сорока-воровка, ребенок-гидроцефал, ученая кабарга, прыгающая через обруч, коверные борцы – Арпен, Марсей, Рабассон, а также альбиносы, негры, краснокожие, тюлени, крокодилы, гермафродит, боа-констриктор, кролик, играющий в домино, механический человек, сиамские близнецы, скелет подростка, и в придачу к ним салон восковых фигур и хижина с круглыми дырами, войдя в которую за два су можно совершить путешествие по всем пяти частям света.

Было пять часов вечера, критическое время для владельцев многочисленных увеселительных бапаганов на Тронной площади, ибо в эту минуту там находилось менее сотни жестокосердых зевак, с удовольствием взиравших на выставленные перед дверями диковины, но не выказывавших ни малейшего желания войти внутрь. На эту сотню зевак приходилось не менее тысячи скоморохов, акробатов, шутов, шпагоглотателей и фокусников; все они отчаянно пытались зазвать к себе почтенную публику. Именно в эти роковые минуты бродячие артисты воистину блистают красноречием. Рупоры, гонги, тамтамы, трещотки, трубы, огромные барабаны производят адский шум, невзирая на почти полное отсутствие благородных слушателей. Несомненно, именно такой грохот пугал Бильбоке до полусмерти; думая, что где-то что-то горит, несчастный выскакивал из своей лавчонки и бросался звать пожарных.

Впрочем, не исключено, что их приезд развлек бы зевак.

Зазывалы изощрялись в своем ремесле. Они отчаянно кривлялись, лихо отплясывали, яростно топали ногами, орали, жестикулировали, звонили в колокольчики, ударяли по металлическим брусьям, распевали песни, запускали петарды и хлопали хлопушками.

– Покупайте билеты!

– Не увидишь – не поверишь!

– Всего два су!

– Единственный в природе феномен, получивший золотую медаль из собственных рук принца Альберта!

– Дзынь! Бум! – Бом! Бом!

– Несчастная мать этого урода скончалась, увидев, какое чудовище она произвела на свет!

– Тара, тантара, тантара… хррр! хррр!

– Тридцать тысяч франков тому, кто доставит нам такого же монстра!

– Заходите! Осталось еще шесть мест, все самые лучшие!

– Следуйте за нами! Сейчас вы увидите, как морской лев пожрет грудного младенца!

– Вы платите не франк, даже не полфранка, даже не двадцать пять сантимов… Бум! Дзынь!

– Восемнадцать лет! 200 килограммов, а талантов еще больше! Мы начинаем! Два су! Два! Два!

Французский Гидравлический театр расположился на левой стороне Тронной площади, на пригорке, ближе к бульвару Монтрей: место, весьма выгодное по воскресеньям, когда толпа движется со стороны заставы, но неудачное в будни, когда редкие посетители направляются из города к заставе.

Река всегда впадает в море: Ларош, этот Ротшильд среди зазывал, и могучее «семейство» Кошри, настоящий ярмарочный театр, всегда безошибочно занимают лучшие места.

Несмотря на чудесное весеннее солнышко, день выдался не из удачных, и с приближением сумерек становилось ясно, что впереди – голодный вечер.

Мадам Канада, водрузив на голову парик из пакли и натянув на свою слоновью спину маленькую ситцевую кофточку в стиле Помпадур, обреченно била в огромный барабан; кларнет Колонь и тромбон Поке по прозвищу Атлант нещадно дули в свои устрашающие инструменты; Саладен, слывущий наследным принцем балагана, нежно постукивал по своему треугольнику; Симилор, тщетно высматривавший на горизонте достойных его внимания дам, небрежно помахивал колокольчиком. Только паяц-Эшалот, несокрушимый в своем постоянстве, выкрикивал в рупор душераздирающие призывы, вкладывая в них всю силу своего отчаяния.

– Вы у себя в Париже никогда не видели ничего подобного! – завывал паяц. – Давайте же, мадемуазель Фрелюш, черт побери! – тихо шипел он акробатке. – Колотите в котелок изо всех сил, или у вас не будет луковицы в супе! – В рупор же кричал: – Никогда и нигде вы не встретите таких чудес! – И опять тихо: – Остановись, мадам Канада, прекраснейшая из прекраснейших! Больше огня, Симилор! – И снова в рупор: – Последнее, единственное и неповторимое представление! Завтра электрическая, пневматическая и сельскохозяйственная великая американская машина отбывает в Португалию, где Академия пожелала детально изучить ее, чтобы представить доклад самому Леверьеру! – А шепотом упрашивал: – Давай, Колонь! Жарь, Поке! Вон там идут три женщины, наверняка – из деревни, мы можем заманить их… а еще артиллерист и хорошенькая блондинка со своей крошкой! – И громко в рупор: – Великие фонтаны Версаля в натуральном виде, Рейн, низвергающийся в Шафхауз, совершенно натурально! – И снова тихонько: – Вон еще два артиллериста, как раз для тех трех девиц: нам везет! – В рупор же заорал: – История Абеляра^[2] и Элоизы, исполняют мадемуазель Фрелюш и юный Саладен, первый ученик сицилийской консерватории, удостоившийся похвалы генерала Гарибальди! – Тихо предупредил: – Внимание! Две толстые кумушки и их мальчишка мясник! Звони, Амедей! – Громко заявил: – Смерть Авеля, исполняется знаменитым шпагоглотателем, который тут же проглотит три кавалерийские сабли и разобьет полдюжины камней на прелестях мадам Канады, первой женщины-физика Обсерватории! – Тут же тихо заметил: – Ах ты, Господи! Смотрите! Плантатор из заморских владений Франции или работорговец из колоний! Следит за хорошенькой блондинкой! Зажигай! – И громко завопил в рупор: – Танцы и полеты в воздухе на туго натянутом канате! Исполняет мадемуазель Фрелюш, единственная ученица, вызвавшая ревность мадам Саки, запретившей ей появляться на публике! – В рупоре что-то заскрежетало и вдруг полилось: – Мадам Саки! Мадам Саки! Мадам Саки!

Всякий героизм вознаграждается. Когда охрипший Эшалот умолк, перед входом во Французский Гидравлический театр столпились по крайней мере полторы дюжины зевак: три артиллериста, три крестьянки из Пикардии, две достойные кумушки, между которыми, словно корзина с двумя ручками, был плотно зажат молодой человек, четверо или пятеро солдат линейного полка и столько же мальчишек.

К тому же была еще молодая белокурая дама, державшая за руку очаровательную девчушку лет трех, и некая личность высокого роста, с темными волосами и необычайно смуглой кожей; этот мужчина не отрывал пристального и мрачно взора от красивой дамы и ее хорошенькой дочки.

Армия мадам Канады, возбужденная столь неожиданным наплывом публики, встрепенулась. Польский улан отчаянно замахал колокольчиком, одновременно посылая пылкие взгляды крестьянкам и толстым кумушкам – то есть зрителям, носившим юбки. И хотя Амедею Симилору была уготована судьбой более чем скромная участь, он несомненно являл собой законченный тип Дон Жуана. Грянула музыка, мадемуазель Фрелюш бешено заколотила в тамтам, а Эшалот испустил в рупор львиный рык.

Увы! Все оказалось тщетным. Три крестьянки из Пикардии прошли мимо, и, несмотря на свое нежное сердце, мадам Канада готова была немедленно удавить их, ибо они увлекли за собой и трех артиллеристов. Две толстые кумушки, зажав с обеих сторон юного мясника, удалились в сопровождении гримасничающих сорванцов, которых очень забавляло это трио. Пятеро солдат линейного полка последовали примеру мальчишек, и даже хорошенькая блондинка повернулась спиной к балагану и уже сделала шаг в сторону предместья Сент-Антуан, как вдруг ее маленькая дочка нежным и звонким, словно у птички, голоском, воскликнула:

– Мамочка, я хочу посмотреть на мадам Саки!

– Мадам Саки! Мадам Саки! Мадам Саки! – проревел в свой рупор Эшалот. – Два су! Два су! Два су!

Девочка повисла на руке матери; дама сразу же остановилась.

– Зацепило! – прошипел юный Саладен, с видом знатока наблюдавший за этой сценой.

Глаза Саладена были довольно красивыми, однако, когда он принимался что-нибудь пристально разглядывать, они округлялись и становились похожими на глаза хищной птицы.

Хорошенькая блондинка подхватила малышку на руки и нежно поцеловала ее.

– Мы живем очень далеко, – произнесла дама, – а сейчас уже поздно. Завтра, Королева-Малютка, если ты захочешь, мы пойдем смотреть на канатную плясунью на мосту Аустерлиц.

– Нет, – отвечала Королева-Малютка, – я хочу сегодня! И только мадам Саки.

Молодая мать подчинилась и ступила на шаткую лестницу, ведущую в балаган. Мадам Канада, колотя одной рукой в огромный барабан, а другой потрясая видевшими виды цимбалами, одарила мать и дитя нежным признательным взглядом. У укротительницы было доброе сердце, она хотела расцеловать их обеих.

И было за что, ибо «плантатор из заморских владений Франции», нахлобучив на глаза шляпу, двинулся следом за хорошенькой блондинкой. Две барышни, о которых мы еще не успели упомянуть, оказывается, вовсе не принадлежали к привередливым обитателям Сен-Жерменского предместья, а посему пошли за смуглокожим работорговцем; трое приказчиков поспешили за барышнями.

Пятеро солдат, увидев, как обернулось дело, стали совещаться: они привыкли идти туда, куда идут все, держать нос по ветру, никогда не теряться и получать удовольствие от любого зрелища. И солдаты двинулись к балагану.

Трое сорванцов сказали себе: «Кажется, там что-то новенькое», – и тоже встали в очередь за билетами.

– Эй! – прикрикнул юный мясник на своих толстых кумушек, – оплатите-ка спектакль!

И три артиллериста, воспользовавшиеся моментом, чтобы подхватить под руки трех пикардийских крестьяночек, предложили своим новым знакомым вместе насладиться представлением модного театра.

Теперь вы понимаете, что мадам Канада вовсе не напрасно с материнской лаской взирала на Королеву-Малютку!

– Два су! Два су! Два су! Держите ваши билеты!

Зеваки, словно овцы за бараном, повалили со всех сторон.

– Следуйте за всеми!

Балаган быстро заполнялся. Эшалот, надменный и гордый, в конце концов был вынужден встать возле двери и отправить на улицу последнего мальчишку с неплатежеспособной внешностью.

– Мест нет! – заявил Эшалот и пояснил: – Если бы у меня, молодой человек, был такой зал, как в королевской Академии музыки, мне бы не приходилось ежедневно отказываться от целого состояния!

II
КОРОЛЬ СТУДЕНТОВ

Балаган мадам Канады, первой женщины всех европейских столиц, возвысившейся до постижения физической науки, без преувеличения был набит битком. Но так как героиней нашей драмы является хорошенькая блондинка, уступившая капризу своей дочурки, то мы будем заниматься только Королевой-Малюткой и ее матерью.

Войдя первыми, они, разумеется, сели в первом ряду, и скудное освещение сцены падало прямо на них. Три бра, служившие во Французском Гидравлическом театре рампой и единственным источником света в зале, никогда еще не окутывали своим дымом столь изысканные существа. Девочка была мила и очаровательна, но юная мать – просто неотразима.

Разумеется, читатель вряд ли мог предположить, что нам в голову взбрело позабавить его и привести знатную даму в балаган мадам Канады. Госпожа Лили, или, как ее еще называли в квартале Мазас, Глорьетта, не была ни графиней, ни баронессой; она принадлежала – и это было видно невооруженным глазом – к низшим слоям общества, однако ее манеры отличались грацией и изяществом, а сшитый из весьма скромной ткани простой наряд свидетельствовал о хорошем вкусе и некоторой кокетливости. Вряд ли следовало причислять ее к простым работницам.

Сама того не ведая, Глорьетта шла гордой и уверенной походкой; она выглядела «благовоспитанной», несмотря на маленькую плоскую плетеную корзинку, висевшую у нее на руке. И тут надо честно сказать, что она пришла на Тронную площадь, чтобы купить себе обед по более низкой цене, чем в Париже.

Она была так невинно хороша и свежа, что все, кто видел ее, радовались от чистого сердца. Все в ней дышало жаждой жизни и молодостью, хотя на лице застыла грусть. Но так как подобное чувство не было свойственно ее натуре, то этот отпечаток выдавал тщательно скрываемое горе, переносимое стоически и с гордостью.

Почему ее прозвали Глорьеттой? Полагаю, вы догадались об этом, когда я рассказал вам о человеке со смуглой кожей, этаком набобе, которого Эшалот назвал работорговцем. Мужчина сел неподалеку от прелестной блондинки, но, несмотря на ее скромное черное бумажное платье, шаль того же цвета, явно связанную не из шерсти лучших мериносов, и шляпку из тафты, местами уже порыжевшую, заговорить с ней не осмелился.

Нет, вовсе не ее туалет был тому причиной, и уж тем более не ее лучезарная улыбка, иногда становившаяся на удивление презрительной, и даже не грусть в ее черных глазах.

Однажды утром, давно, когда Королева-Малютка еще не умела ходить, соседки видели, как мадам Лили садилась в фиакр; на ней было шелковое платье и шаль из самого настоящего кашемира.

Ни шали, ни платья больше никто не видел, и только в ломбарде для бедняков со странным названием «Холм Милосердия», возможно, могли бы ответить, что случилось и с платьем, и с шалью. Однако это не имело никакого отношения к прозвищу мадам Лили.

Соседки мадам Лили назвали ее Глорьеттой из-за Жюстины – обожаемой дочери, единственного сокровища, – которая также удостоилась чести получить прозвище: Королева-Малютка. Обычно требуется либо огромное состояние, либо талант или порок, чтобы стать предметом пересудов кумушек из своего же квартала. Мадам Лили была очень бедна – у нее не было никаких ярких талантов, она жила одна, в строгом уединении. Однако одному Господу известно, сколько интереса проявляли к ней соседки.

Нам удалось узнать кое-какие подробности той легенды, героиней которой она стала.

Лили была низкого происхождения – столь низкого, что многие подозревали, не похитили ли ее во младенчестве из королевской колыбели.

Чтобы попасть на ее родину, надо было перейти на другой берег Сены и подняться вверх по бульвару л'Опиталь. В те времена за Итальянской заставой существовал своеобразный поселок, населенный старьевщиками, строившими свои дома из самых невероятных материалов.

У этого поселка было несколько названий. Его именовали Вавилоном, Тряпичным Пекином, Полем Аристократишек, Волчарником, Калифорнией или Кашемирской долиной – кому как нравилось.

Пять или шесть лет назад в этом поселении парижских нищих, всегда готовых поиздеваться над самими собой, проживала девушка, прекрасная, как ангел; спина ее никогда не сгибалась под тяжестью заплечной корзины старьевщика, ибо с утра до ночи она прислуживала посетителям «Золотого Дома».

«Золотой Дом» Тряпичного Пекина, привлекавший гостей совсем другими развлечениями, чем одноименное заведение, расположенное на бульваре Итальянцев, являл собой огромную лачугу с глинобитными стенами, замешанными на костях, бумаге, бутылочных осколках, древесных стружках и всякой грязи. Мы называем только основные строительные материалы; подвергнув стены более тщательному анализу, мы бы обнаружили в них множество иных предметов. Крыша дома целиком состояла из старых подметок, искусно расположенных по принципу рыбьей чешуи. Над дверью висел кошачий скелет, совершенно иссохшийся от времени.

«Золотой Дом» содержала Барба Малер по прозвищу Любовь-и-Удача; прежде она играла на гитаре, теперь же заделалась кабатчицей, а по совместительству – акушеркой, хотя в кармане ее грязного фартука никогда не лежал диплом Медицинского факультета; главное же – она была матерью-покровительницей старьевщиков.

Это была мужеподобная, крепкая женщина лет пятидесяти, с лицом, обезображенным оспой. Обладая нравом императрицы Екатерины, она жестоко колотила своих Орловых. Впрочем, один из них, когда императрица находилась в хорошем расположении духа, вырвал ей левый глаз. У нее также отсутствовала половина носа: говорили, что ее откусил очередной Потемкин. Однако это не мешало ей считать себя привлекательной женщиной.

Она правила жителями Тряпичного Пекина, руководствуясь принципом кнута и пряника. Ее уважали и приглашали в судьи, когда надо было решить спорное дело; в таких случаях она для острастки запугивала всех, но приговор выносила беспристрастно, словно царь Соломон; ее вердикты, зачастую весьма сомнительные, только укрепляли ее славу опытнейшего юриста.

Одной рукой она принимала роды, другой наполняла стаканы, делала авансы на куче мусора, и даже, как говорили, держала банк, то есть ссужала деньги под проценты: двадцать процентов в месяц, двести сорок процентов в год: это была официальная ставка, однако в укромном уголке под каминным колпаком можно было удвоить процентную ставку для подозрительных заемщиков, не испытывая при этом ни малейших угрызений совести.

В дальнем углу кабака она хранила свою гитару. Время от времени, когда восторженная публика принималась осыпать ее «знаками внимания» и льстить напропалую, она снимала со стены любимый инструмент и пела песенки, сочиненные женевским гражданином Жан Жаком Руссо^[3].

Зрителям следовало либо безудержно аплодировать, либо удирать со всех ног: Барба Малер не любила умеренности.

В Вавилоне находились легковерные, твердившие на все лады, что у нее в Париже имеется капитал, вложенный в недвижимость и приносящий ей пятьдесят тысяч ливров годовой ренты.

У Барбы Малер была рабыня: девчонка-дикарка, прятавшая под копной спутаных белокурых волос маленькое бледное личико, на котором сверкала пара огромных черных глаз. Все удивлялись, как это Барба до сих пор не искалечила свою рабыню Лили; но надо сказать, что Барба не часто колотила ее, зато заставляла работать круглые сутки. Она называла ее то доченькой, то племянницей, то Бродяжкой.

Среди подданных Барбы Малер никто никогда не задавался вопросом, какие узы связывают Бродяжку и ее хозяйку.

В то же самое время, то есть примерно в 1847 году, в гостинице «Корнель» проживал образцовый студент, каких в Латинском квартале вот уже много лет днем с огнем не сыщешь. В те времена гостиница «Корнель» еще не имела конкурентов по количеству и разнообразию номеров, а также по изобилию предлагаемых постояльцам блюд. Там имелись комнаты стоимостью 50 франков в месяц и обеды за 3 франка 50 сантимов.

С тех пор подобные цены стали достоянием заведений, не имеющих столь славной истории.

Достопримечательность Латинского квартала – образцовый студент, о котором мы ведем речь, – звали Жюстен де Вибре. Он был вызывающе красив – из тех мужчин, что пробуждают зависть у солдат и любовь у женщин; он был молод, отважен, умен, великодушен, благородного происхождения и богат.

Он приехал откуда-то из Турени. Подобные ему прекрасные принцы чрезвычайно редко бывают уроженцами Парижа. Они врываются в город подобно весенней грозе, полнокровные и исполненные сил; Париж обкатывает их, словно море гальку; Париж убирает румянец с их щек, избавляет от избытка жизненной энергии и формирует их умонастроения; Париж доводит их размеры и внешний вид до требуемого единообразия, чтобы они без труда могли поместиться в одну из ячеек, именуемой жизнью в обществе.

Любой из них должен быть предварительно обточен, как алмаз, однако не стоит подвергать его огранке.

Судя по слухам, Жюстен в полной мере обладал талантом Беарнца^[4], а также многими другими способностями. Не проходило месяца, или, точнее, недели, чтобы какая-нибудь душечка-студенточка не выказала ему своих нежных чувств, однако это не помешало ему отлично сдать первые экзамены: у этого парня была хорошая закваска. Он прекрасно учился; ему не мешали ни работа, ни удовольствия.

Но однажды он исчез бесследно – и из гостиницы «Корнель», и из институтских аудиторий.

На трех последующих балах все только и говорили о Жюстене. На последнем балу кто-то сказал, что встретил его в лесу с женщиной дивной красоты.

Лес находится далеко от Одеона. Нет сомнений, блистательного студента увлекла какая-то герцогиня, поэтому его приятелям пришлось поспешно выбирать нового короля бильярда и пивной кружки.

Но Жюстен де Вибре оказался незаменим, а, следовательно, не забыт; случилось то, что последовало за смертью Александра Великого: империя Прадо распалась, а наследники, попытавшиеся занять место Жюстена, напрасно боролись с воспоминаниями об этом выдающемся молодом человеке, отважном и нежном, сумевшем в равной степени снискать дружбу мужчин и любовь женщин.

Однако нашего героя увела вовсе не герцогиня.

Накануне экзамена Жюстен рано вышел из дома, держа под мышкой учебник Рогрона. Ему хотелось обрести покой и уединение; поэтому вместо того, чтобы перелезть через решетку Люксембургского сада, он пошел вдоль бульвара Аркей, обогнул Консерваторию и погрузился в чтение названного учебника…

Итак, он шел прямо, ничего не видя перед собой. Через полчаса такой ходьбы он случайно поднял взор и испустил такой же крик, какой издал Христофор Колумб, заметив берега Антильских островов. Жюстен увидел Вавилон.

На миг он застыл перед открывшимся ему чудовищным уголком столицы. Париж, этот неугомонный шутник, всегда готов найти смешное, он смеется даже там, где царит беспросветная нищета. Это стойбище парижских Дикарей с фантастическими домиками дерзко купалось в лучах утреннего солнца; час был ранний, поэтому составить мнение о населении этого затейливого поселка не представлялось возможным. Среди хижин, сооруженных за последние несколько недель, усматривалось даже некое стремление к гармонии. Казалось, что все они умышленно возводились по облику и подобию того человеческого отребья, которое в изобилии кишело на парижских улицах. Среди лачуг были сооружения из таких невероятных отбросов, что при их виде сломался бы карандаш в руке самого Домье^[5].

Изумленный Жюстен застыл перед вычурной архитектурой «Золотого Дома» – перед дворцом Барбы Малер; возле входа стояла полуобнаженная хозяйка; она вовсе не собиралась скрывать жутковатые прелести своего торса, кокетливо прикрытого одним лишь драным носовым платком. На ее растрепанных седеющих волосах задиристо сидело замызганное кепи, а геркулесовы ноги едва прикрывала старая тряпка, обвязанная вокруг бедер.

Она позвала Лили; голос ее звучал словно охрипшая на морозе труба. Жюстен ожидал увидеть еще более гротескную фигуру.

На пороге появился ребенок, одетый в жалкое, обтрепанное ситцевое платье и ветхий шейный платок, дырявый, словно кружево; смех застыл на губах Жюстена.

А вот девочка безмятежно улыбалась. Казалось, она не желала ни лучшей участи, ни иной жизни.

Этот ребенок был столь красив, что у Жюстена дух захватило.

Барба Малер беззлобно отвесила ей пощечину – в качестве ласки – и вложила в руку четыре су.

– Сходи купи мне двойной морковки, маленькая потаскушка! – добродушно произнесла она.

Последнее слово прозвучало особенно нежно и ласково.

Речь шла о самом крепком жевательном табаке, до которого Малер была большая охотница.

Лили бегом бросилась исполнять приказ. Не знаю почему, но Жюстен последовал за ней.

Разумеется, он не собирался знакомиться с этой девчонкой в лохмотьях: «маленькая потаскушка»! О! наверняка так оно и есть!

Чтобы попасть на бульвар Итальянцев, надо было пройти по длинному и извилистому коридору, по обеим сторонам которого высились глухие каменные стены: задние стены фабричных строений. Два человека нормального телосложения с трудом могли разойтись в этом проходе.

На полпути Лили столкнулась лицом к лицу со смазливым старьевщиком в полном облачении, то есть с крюком в руке и с корзиной за спиной. Это был Пайу по прозвищу Тюльпан Венеры; в настоящее время он имел честь быть фаворитом и властелином Барбы Малер. Он направлялся в «Золотой Дом» с бутылочкой шамбертена за тридцать сантимов.

– Ого, – воскликнул он, закидывая за спину свой крюк и корзину, – иди-ка сюда, ягненочек! Я давно тебя выслеживаю; вместе мы хорошенечко позабавимся!

Раскинув руки, он преградил ей дорогу. Лили хотела бежать назад, он он схватил ее и запечатлел на ее губах жадный поцелуй.

Тут же он вскрикнул и упал, как подкошенный.

Жюстен ударил его своим крепким кулаком.

Отчего он поступил столь необдуманно? Рогрон, дотошно разъясняющий все на свете, на этот вопрос ответа не давал.

Итак, Жюстен нанес удар совершенно добровольно и теперь стоял, ошеломленный содеянным едва ли не больше, чем поверженный им на землю грубиян.

Студент был бледен, кровь стучала у него в висках и ярость застилала глаза, так что ему пришлось протереть их, чтобы разглядеть, что же произошло.

С Рогроном под мышкой он стоял между смазливым старьевщиком, свалившимся на землю, словно бык от удара палицы мясника, и оборванной девчушкой, упавшей в обморок, словно утонченная барышня в белом муслине.

Но барышни в муслине обычно долго не приходят в сознание, обморок же Лили продолжался не более минуты. Она вновь открыла свои прекрасные глаза, увидела валявшегося в грязи Пайу, потом стоявшего в растерянности Жюстена и улыбнулась.

– Я очень испугалась, спасибо.

У нее был нежный голос, звуки его проникали глубоко в душу студента.

Жюстен почувствовал, как его охватило непонятное волнение. Мысли его путались, он чувствовал, что у него кружится голова, как если бы он выпил лишнего. Смутно осознавая всю гротескность своего приключения, он тем не менее произнес:

– Хотите пойти со мной?

– Конечно, хочу, – без колебаний ответила Лили. Такой ответ вовсе не смутил Жюстена. Взор смотревшей на него в упор Лили был чист, словно взор ангела.

Он шел вперед; она следовала за ним быстрыми и легкими шагами.

Мимо проехал фиакр. Жюстен остановил его и распахнул дверцу.

– Куда мы едем? – спросила Лили, вспрыгивая на подножку.

Кучер многозначительно усмехнулся.

– Не знаю, – ответил Жюстен, покраснев от смущения.

Лили, последовав примеру кучера, рассмеялась и проговорила:

– Гадалка предсказала мне, что я уйду из Вавилона, вот я и ухожу. К тому же я очень боюсь Пайу.

Жюстен дал кучеру свой адрес и сел в фиакр.

Оказавшись рядом с девушкой, он почувствовал невыразимое смущение. Невозмутимое спокойствие Лили не только не передалось ему, но, наоборот, увеличило его волнение.

– Здесь хорошо, – сказала она, как только лошади тронулись. – Я впервые еду в экипаже.

И словно желая окончательно вогнать Жюстена в краску, она прибавила:

– Кондукторы не пускают меня в омнибусы.

III
СМЕХ, ПРЕДВЕЩАЮЩИЙ СЛЕЗЫ

Из пропастей, вырытых гордыней и корыстью, самая глубокая та, что разделяет в колониях Черное и Белое.

Свободолюбивая Америка, освободив негров, отделила их от белых поистине бездонным рвом. Ни в одной другой стране мира «черное дерево» не презирается и не третируется так открыто, как в аболиционистских штатах Американского Союза.

И вот что удивительно! Европа, постепенно привыкшая к наглым выходкам сверхзаносчивых американских демократов, однажды не выдержала и гневно выразила свое возмущение историей несчастной негритянки, безжалостно выкинутой филантропами из омнибуса в Нью-Йорке.

Но этих янки на пушку не возьмешь! У них всегда на все готов ответ. Выкидывая на мостовую безвинную беременную женщину, сильно ударившуюся при падении, они тут же выдали свое, американское, разъяснение этого возмутительного происшествия: «Мы боремся за свободу черных, но не хотим, чтобы они оскверняли воздух в общественных экипажах, когда в них едут белые!»

У этого симпатичного народа явно не все в порядке с логикой.

У нас омнибус, верный своему названию, доступен всем, включая дам с собачками; его гостеприимные двери закрываются только тогда, когда, как предписывает полиция, все места заняты, хотя некоторые кондукторы склонны нарушать правило, запрещающее сажать людей без ограничения – запрет, возникший после того, как стали известны случаи, когда пассажиры теряли сознание от духоты.

В омнибусе разрешается ехать даже торговкам рыбой.

Поэтому фраза, произнесенная Лили без малейшего стыда: «Кондукторы не пускают меня в омнибус», была страшным признанием, свидетельствовавшим о принадлежности девушки к изгоям общества. У Жюстена по коже забегали мурашки.

Он смотрел на создание, чье платье, более непристойное, чем нагота, входило в категорию предметов, «создающих неудобства для пассажиров», и ему захотелось выпрыгнуть и убежать без оглядки.

Девушка улыбалась. Улыбка позволила увидеть ее зубки, блестящие, словно драгоценные жемчужины.

Несмотря на бесчисленные дыры в лохмотьях, ее поразительная полуобнаженная красота была озарена горделивым ореолом стыдливости; подобное сияние излучают величайшие произведения искусства и излюбленные творения Господа. Вид ее был странен, оскорбителен, почти божественен.

– Я умею читать, – внезапно сказала она в порыве детской гордости, словно догадываясь, что пора выступить в свою защиту, – я также умею петь и шить… А разве вы считаете, что я плохо говорю?

– Вы говорите хорошо… очень хорошо, – рассеянно прошептал Жюстен.

– О! – задумчиво произнесла она, – среди нас немало людей, некогда вращавшихся в самых аристократических кругах общества. Та, кто выучила меня читать, иногда говорила мне, показывая на знатных дам, проезжавших мимо в каретах: «Вот Берта!» или «Вот Мари!». Это были ее ученицы – когда-то она содержала пансион для девушек в предместье Сен-Жермен. Она умерла от голода, потому что пропивала все полученные ею деньги. Тогда я стала давать каждый день по одному су старому аббату, полубезумному, но очень ученому; напиваясь, он бил себя в грудь, сожалея о содеянном… Гадалка сказала мне, что если у меня будет рубашка, платье, нижняя юбка и перчатки, я смогу пойти к директору какого-нибудь театра, и он даст мне роль и столько денег, сколько я захочу.

– Вы хорошо говорите, – повторил Жюстен, по-прежнему витая в облаках.

– А что вы собираетесь со мной делать? – внезапно спросила Лили.

Вместо ответа Жюстен спросил:

– Так это из-за гадалки вы пошли со мной?

– Конечно, – ответила она, – и я буду любить вас, если вы заплатите мне, да еще как!

Услышав эти слова, Жюстен испытал своего рода облегчение. Мы не станем утверждать, что он влюбился: это было бы или слишком верно, или слишком глупо. Скорее, речь шла о том, что внезапно на него снизошло некое безрассудное ослепление, хотя он и не потерял контроля над собой. И он обрадовался, поняв, что может справиться с этим наваждением.

– Вы хотите разбогатеть, – произнес он.

– Не для себя, – живо ответила девушка-дитя, – для моей малышки.

– Вы мать… уже! – удивленно воскликнул студент. Она расхохоталась.

– Нет, нет, – успокоила его она, – у меня еще нет моей крошки… но я собираюсь выйти замуж, чтобы она у меня появилась, и я буду обожать ее.

Это было сказано с такой неистовой страстью, что Жюстен невольно потупился под ярким взором огромных лучистых черных глаз Лили.

Она была удивительно прекрасна.

Воцарилась тишина; когда Жюстен снова заговорил, голос его дрожал.

– Лили, – сказал он, – я не хочу да и не могу ничего хотеть от вас; я просто дам вам все, чтобы вы смогли, как того хотите, пойти к директору театра…

Она захлопала в ладоши.

– Как, прямо сейчас? – не дослушав его, закричала она.

Жюстен достал из кармана бумажник, где лежало три билета по сто франков. Накануне он получил свой пенсион.

В подобной ситуации развязка могла быть только одна: милостыня.

Жюстен подтвердил:

– Прямо сейчас! – и положил на колени Лили три билета по сто франков.

Там, в поселке старьевщиков, все прекрасно знали, как выглядят банковские билеты. Видели их там не часто, зато говорили о них постоянно. В этом была поэзия и притягательность ремесла: найти банковский билет!

Фиакр ехал по набережной мимо Отель-Дье. Лили была красна, как вишня; ее длинные изогнутые ресницы не могли скрыть пламени, полыхавшего в ее взгляде. Жюстен сделал кучеру знак остановиться. Лили спрыгнула на мостовую и убежала.

Кучер снова усмехнулся – он всю дорогу внимательно наблюдал за странной парочкой.

Что же касается нашего студента, то он пребывал в полной растерянности; наконец он без сожаления спрятал бумажник и спросил себя:

– Интересно, почему я отдал ей триста франков? Это было совершенно нелепо. В Париже не найдется и десяти миллионеров, способных на такой поступок.

Жюстен глубоко вздохнул, однако это не был вздох ни раскаяния, но сожаления о проявленной щедрости.

Перед его глазами стояло видение: Лили, преображенная настолько, насколько могут преобразить женщину три банковских билета по сто франков.

На три банковских билета по сто франков не оденешь ни графиню, ни даже добропорядочную мещанку, но на три банковских билета по сто франков преобразишь уличную плясунью или весьма достойно прикроешь наготу девушки-ребенка.

Как вы догадываетесь, кучер, довезя молодого человека до дверей его жилища, с весьма непочтительным видом принял от Жюстена плату.

Жюстен поднялся к себе в комнату: она показалась ему мрачной и пустой. Он ощутил в сердце страшную пустоту – чувство, которое остается после разрыва старой и глубокой дружбы.

Не следует забывать, что он провел вместе с Лили целых полчаса.

Предаваясь мечтам, он бросился на кровать; он чувствовал такую усталость, какой не испытывал после самых шумных пирушек. Он даже не попытался вернуться к работе: Рогрон был лишний, экзамен – забыт.

Остров молодости, именуемый Латинским кварталом, населяют в большинстве своем хорошенькие и веселые девушки, хотя, как и повсюду, здесь можно встретить и невероятную дурнушку. Жюстену оставалось только выбирать: либо из самых страстных, либо из самых хорошеньких. Однако напрасно он пытался воскресить в памяти своих очаровательных партнерш по танцам. Перед его взором неизменно стояла странная полуобнаженная красавица Лили.

Он видел ее нищенское платье, донельзя изношенное, не столько прикрывающее, сколько обнажающее идеальное совершенство ее тела, видел томные черные глаза с ясным и отважным взором, чистый лоб, скрывающийся под спутанными роскошными светлыми кудрями. Эта дикарка убежала, даже не поблагодарив, – как собачка, которой кинули кость.

Приключение было нелепым и бессмысленным и оставило после себя привкус горечи.

Но самое невероятное, что сквозь горькую пелену стыда, раскаяния и отвращения упорно пробивался росток мечты – сверкающей и нежной.

Мать Жюстена – благородная, добрая, любящая – издалека снисходительно взирала на детские шалости сына. Как все матери, она утешала себя пословицей: молодо-зелено, юность – проходящий недостаток. Единственное, чего она постоянно боялась – это серьезной привязанности, которая может наложить тяжелый, а значит, неизгладимый отпечаток на будущее сына, или – еще хуже! – связать его по рукам и ногам узами Гименея.

До сих пор Жюстен с легкостью избегал связей, готовых в любую минуту обернуться цепями брака, и навязчивая идея матери казалась ему по меньшей мере странной.

Сегодня мысль, пугавшая мать, впервые посетила его. Почему именно сегодня, а не, к примеру, вчера? Почему именно тогда, когда речь шла о самом невероятном и мимолетном из всех нежных видений?

Разумеется, на первый взгляд приключение было если и не забавным, то уж никак не опасным. Жюстен подал нищенке милостыню несколько более щедрую, чем полагалось, – и все; от этого пострадал только его кошелек. Он больше никогда не увидит ее – на это с любым бы поспорил, ставя сто против одного: ведь она даже не удосужилась спросить, как его зовут!

Давно миновала пора обеда, а Жюстен по-прежнему лежал на кровати, словно тяжелобольной. Он и в самом деле чувствовал себя больным. Каждый раз, когда на лестнице раздавались шаги, сердце его учащенно и тревожно билось.

Что ж, у каждого бывают неудачные дни, и никто не застрахован от приступов лихорадки.

Вечером Жюстен оделся и вышел. Сделав над собой поистине героическое усилие, он поборол головокружение и отважно спустился по лестнице.

Однако едва он оказался на улице, как вдруг пошатнулся и громко вскрикнул от неожиданности.

Перед ним стояла элегантная молодая девушка, одетая в простое, но со вкусом подобранное черное платье.

Лили очаровательно улыбалась, сверкая жемчужными зубками из-за прелестных розовых губок.

– Как вы меня находите в этом наряде? – спросила она.

Жюстен находил, что она просто божественна, но не смог произнести ни слова. Она прибавила:

– Я слышала, как вы давали свой адрес кучеру, но не знала, как вас зовут, и поэтому не могла справиться у консьержки. Я жду вас здесь с полудня.

– Целых шесть часов!.. – ужаснулся Жюстен.

– О! – потупилась она, – я была готова ждать вас шесть дней, и даже больше, если понадобится. Я же не поблагодарила вас.

На следующее утро Жюстен де Вибре, некоронованный король студентов, отказался от королевских почестей и распустил свой двор.

Неподалеку от Сен-Дени, ближе к Энгиену, есть маленький очаровательный городок, где в прозрачных водах Сены отражаются увитые цветами домики. Я с трепетом называю этот городок, из опасения, что он быстро станет известен парижским любителям загородного воскресного отдыха, и тогда кабатчики и трактирщики его не пощадят. Городок зовется Эпине. В последний раз, проезжая долиной Женвилье, я решил полюбоваться им и заметил два новеньких трактира и две дымящиеся трубы. Да сохранит Господь этот уединенный уголок.

Был 1847 год.

От Эпине до Аньера было двадцать лье.

«Молодоженов» называли господин и госпожа Жюстен. Они были так красивы и так добры, что их любили все. К ним относились с уважением и снисходительным восторгом.

Не прошло и года, как в домике молодоженов случились крестины. Теперь по саду, спускавшемуся к берегу реки и засаженному розами, толстая девица с утра до вечера катала хорошенькую маленькую колясочку; в ней улыбался очаровательный младенец.

Если коляска останавливалась, это означало, что на зов маленького ангелочка мчалась Лили: ангелочек требовал материнской груди.

Так продолжалось три месяца; потом листья опали, розы увяли и облетели. Жюстен стал печален. Однажды Лили расплакалась.

Жюстен захотел вернуться в Париж. Но вовсе не затем, чтобы расстаться с Лили, совсем наоборот. У Лили были самые красивые платья, драгоценности, кружева, кашемировые шали. Жюстен понаделал долгов, и немало.

Лили горевала о своей широкополой соломенной шляпе, защищавшей ее лицо от палящих лучей солнца, и о своем хорошеньком ситцевом платье, вполне уместном в деревне или маленьком городишке, как Эпине; стоило платье недорого, и в нем она была очаровательна. Жюстен же хотел, чтобы Лили восхищались. В течение трех месяцев Жюстен показывал ее Парижу. Он задолжал двадцать тысяч франков, и теперь Лили улыбалась, только наклоняясь над колыбелью ребенка.

Она никогда не получала писем от Жюстена, потому что они все время были вместе. Однажды ей вручили письмо, при виде которого у нее сжалось сердце. Оно было от Жюстена. Почему Жюстен вздумал написать ей?

В своем письме Жюстен сообщал:

«За мной приехала матушка. До скорой встречи. Я не смогу жить без тебя».

Сначала она ничего не поняла. Когда же, наконец, поняла, в беспамятстве упала возле колыбели.

Жюстен писал часто; сначала он обещал скоро вернуться, затем стал писать реже, а потом и вовсе перестал.

Ребенку было два года, когда Лили стала жить как затворница в бедной комнатушке в квартале Мазас. Год и три месяца она не имела вестей от Жюстена. Вот уже год, как она жила своим трудом, продавая то еще совсем новое платье, то дорогую безделушку.

Жюстина, ее дочь, или Королева-Малютка, как называли ее соседи, всегда была одета как принцесса.

Мы встретили Лили весной 1852 года. К этому времени к ней в дом вошла бедность. Платье Лили уже носило следы ее визитов, однако незваная гостья еще не тронула туалетов Королевы-Малютки.

Именно из-за Королевы-Малютки соседи Лили, проникшись к ней искренним и чуточку ироничным уважением, являющим собой положительную сторону характера парижан, прозвали молодую женщину Глорьеттой.

В этом прозвище слилось все: беззлобное подшучивание, восхищение ее красотой и сочувствие к ее слепой материнской любви.

Глорьетта и ее Королева-Малютка были хорошо известны на обоих берегах Сены. Их знали в Ботаническом саду, куда Лили, когда у нее не было работы, водила дочку играть. Несмотря на явное различие в одежде, удивлявшее каждого, никто никогда не позволял себе непочтительной усмешки при виде изящно одетого ребенка и молодой женщины в платье, подобающем только гувернантке: всем было ясно, что они мать и дочь. Их любили такими, какими они были.

Однако вернемся к балагану мадам Канады, где мы оставили Лили и Королеву-Малютку, чтобы поведать читателю их историю. Почтенные жители квартала Мазас знали о них почти столько же, сколько знаем теперь мы; не знали они только подробностей, относящихся к юности Лили, прошедшей в поселении старьевщиков, и имени Жюстена де Вибре.

В сущности, у многих женщин этого квартала были похожие судьбы.

Королева-Малютка была вне себя от радости. Она впервые попала на спектакль, а спектакль был поистине великолепен.

Словно желая отблагодарить девчушку за то, что она «проложила дорогу» остальным зрителям, мадам Канада убрала из программы рукопашную борьбу, упражнения с пушкой, «номер силача», поднимавшего трехсотфунтовую гирю своими испорченными зубами, и прочие трюки, которые вряд ли позабавили бы ее маленькую гостью.

Напротив, она устроила кукольное представление, выставила восковые фигуры и сама жонглировала блестящими медными шарами, кинжалами и салатницами: мадам Канада обладала множеством разносторонних талантов.

Но более всего восхитил ребенка танец мадемуазель Фрелюш, проделавшей на натянутом канате дюжину антраша и, изменив своей привычке, завершившей выступление, ни разу не упав. Малышка была буквально на седьмом небе от восторга.

Королева-Малютка изо всех сил хлопала своими пухленькими ручонками в хорошеньких перчатках. Все зрители смотрели на нее и восхищались: она явно становилась частью представления.

Но не только на зрительских скамьях любовались Королевой-Малюткой. Со сцены на нее смотрели два круглых глаза юного Саладена; выражение этих глаз определению не поддавалось. Надеюсь, вы еще не забыли о треугольнике Саладена.

В балагане мадам Канады этот Саладен чувствовал себя хозяином, хотя достойная матрона от всей души ненавидела его. И боялась. По ее мнению, «молокосос», как она его называла, был способен на все.

К тому же он находился под покровительством красавца Симилора, своего отца, который в приливе родительской нежности колотил его. Но главное – на его защиту неизменно вставал Эшалот, его бывшая кормилица. Саладен прекрасно понимал, что в том обществе, где ему приходилось вращаться, ему не было равных по уму и сообразительности; характер его был неровный: он мог быть вкрадчивым и смиренным, равно как и наглым и своевольным.

Улыбка его могла источать яд, как кобра, и очаровывать, как красавица; когда он злился, взгляд его круглых глаз становился холодным и острым, словно лезвие бритвы.

Пороки его были пороками мужчины, но слабости – слабостями ребенка. Сейчас он ревновал к успеху мадемуазель Фрелюш, или, скорее, к впечатлению, которое она произвела на девчушку, привлекшую столь пристальное его внимание.

Он тоже захотел удивить девочку.

И хотя мадам Канада исключила из программы его выступление, чтобы не испугать (Королеву-Малютку, (а также, чтобы побыстрее закончить представление, ибо близился час вечерней трапезы, и запах капустного супа уже щекотал ноздри артистов), Саладен, сбросив куртку и натянув усыпанный блестками кафтан, устремился на сцену, потрясая саблей.

Он был излишне худ, но прекрасно сложен; густые темные кудри, падавшие на лоб, подчеркивали мраморную бледность его лица.

Фрелюш считала, что он чудо как хорош.

Уверенный в себе, он вышел на подмостки и с видом победителя засунул кончик сабли себе в глотку.

Но Королева-Малютка, пронзительно вскрикнув, закрыла лицо руками и заплакала:

– Ой, какое страшилище! Я не хочу на него смотреть! Мамочка, уведи меня отсюда!

Саладен замер. Взгляд, брошенный им на малышку, был совсем не детским.

– Эй, застряло, горе-глотатель? – закричал один из сорванцов.

Кумушки, опекунши мальчишки мясника, заверещали:

– А ну, давай, глотай свой ножик для капусты, дядя! Не трусь!

– Всем известно, – громко заметил офицер, – что все эти шпаги и кривые сабли для глотания сделаны из каучука.

Саладен потрясал своим мечом, тщетно пытаясь доказать, что он выкован из настоящего железа. Его бледные щеки напоминали щеки покойника.

– Уйдем, мама, уйдем! – со слезами умоляла Королева-Малютка, – он меня пугает!

Мрачный персонаж, прозванный Эшалотом «плантатором из заморских владений Франции», величественным жестом приказал:

– Довольно!

– Да проглоти ты ее, наконец, Барабас! – промяукал мальчишка мясник.

– Глотай! – закричали крестьянки.

– Не глотай! – раздался из-за кулис голос мадам Канады.

– Он проглотит!

– Нет, не проглотит!

– Оранжад, лимонад, пиво!

Пока перепуганная Королева-Малютка прятала лицо на груди матери, насмешливые выкрики слились в единый громовой хохот, мгновенно перекинувшийся из зала на сцену. Зрители и артисты корчились, глядя на застывшего Саладена, позеленевшего от стыда и ярости.

Смеялись долго.

Саладен закрыл глаза; когда же он вновь открыл их, они были налиты кровью, словно глаза хищной птицы.

Смерив взглядом публику, а затем Королеву-Малютку, он бежал за кулисы, преследуемый безудержным смехом, которому предстояло оказать роковое влияние на три человеческие судьбы.

IV
ЧЕРНЫЙ КОФЕ

– Вечно ты упрямишься, молокосос, – бросила мадам Канада Саладену, который, нахмурив брови и понурив голову, возвращался за кулисы. – Шпагоглотание, – назидательно добавил Симилор, – это искусство, ценившееся нашими дедушками; демонстрируя его сегодня, ты рискуешь оказаться в положении давно забытого трубадура.

– Опять ты за свое, Амедей! – воскликнул сердобольный Эшалот. – Ты ни разу не сказал мальчику доброго слова. Конечно, он был не прав, выйдя на сцену без разрешения мадам Канады, нашего бесспорного авторитета, но что касается таланта, то немного найдется на ярмарке артистов, которые были бы так щедро одарены Провидением, да еще имели бы столь разностороннее образование!

Круглые глаза Саладена злобно и презрительно взирали как на нападавших, так и на защитников. Затем подросток надел свою куртку, зажег трубку и, не говоря ни слова, пошел прочь.

Выйдя на улицу, он двинулся вокруг балагана, пока не наткнулся на широкую щель между досками. Прильнув к ней, он принялся разглядывать Королеву-Малютку. Начавшийся дождь не заставил его прервать это занятие.

– Ах, так! – произнес он через несколько минут, – значит, я страшилище… Гадкая маленькая кукла! Я, видите ли, ее путаю! А теперь, когда я ушел, она смеется! Прекрасно.

Тем временем представление окончилось. Честно говоря, оно стоило больше, чем два су. Кларнет Колонь сыграл роль великана, горбун Атлант успешно, справился с ролью клоуна, а мадам Канада исполнила акробатический этюд. Все завершилось показом китайских теней, изображавших гидравлические машины.

Когда Лили уводила восторженную Королеву-Малютку из балагана, дождь лил как из ведра. «Плантатор из заморских владений Франции» наверняка собирался предложить ей свои услуги, но его опередили.

– Вам нужен фиакр, прекрасная дама? – почтительно спросил возникший рядом юноша в куртке, вежливо приподнимая свой фригийский колпак.

Бросив отчаянный взор на очаровательное платьице Королевы-Малютки, Лили сказала:

– Конечно, не помешал бы.

Мальчик мгновенно метнулся к выходу; это был интриган Саладен.

Через две минуты он появился вместе с фиакром.

Лили поблагодарила его и села в экипаж. Королева-Малютка улыбнулась ему из окошка.

– Куда ехать? – спросил Саладен.

– Улица Лакюе, 5, площадь Мазас.

Саладен повторил кучеру:

– Улица Лакюе, 5, площадь Мазас.

В задумчивости он возвратился в балаган, где мадам Канада уже водрузила на козлы старую дверь.

Это был стол, куда поместили кастрюлю с капустным супом.

Все сели: начальница и ее штаб на стулья, а остальные как придется, кто на землю, кто на барабан, кто на четыре бутылки, накрытые куском фанеры.

Каждый получил по доброй тарелке супа.

Суп являл собой ежедневную трапезу, которую дирекция обязывалась предоставлять артистам.

Трапеза состояла из единственного блюда, но каждый пансионер имел неотъемлемое право на любой десерт, в зависимости от своих сбережений.

Так, горбун грыз пряники, купленные рано утром за два су на улице Севр, где, как известно, они особенно хороши, а, главное, дешевы; Колонь набивал рот хлебом, отламывая здоровенные куски от ковриги, намазанной тонким слоем масла, а мадемуазель Фрелюш ела огромную сдобную булку, закусывая ее сырой луковицей.

Женский вкус всегда отличает особая изысканность.

Штаб, состоящий из мадам Канады, Эшалота, Симилора и Саладена, на которого смотрели как на возможного наследника заведения, был приглашен разделить остатки со дна котелка, а именно: маленький кусочек сала, четыре бараньих хвоста, одну колбаску и капусту.

У Симилора, натуры блистательной, но эгоистичной, имелась бутылочка винца из Виши. Он не предложил ее никому. Эшалот, напротив, имея бутылку сидра за четыре су, налил его мадам Канаде, а затем Саладену, который даже не поблагодарил его.

Французский Гидравлический театр был заведением состоятельным. Кроме балагана из изъеденных червями досок, превосходно пропускавших ветер и снег, в нем имелись колченогие скамьи, тамтам, большой барабан, кларнет, тромбон, китайские тени, немного мебели, шпаги Саладена и канат мадемуазель Фрелюш. Еще был огромный фургон, своего рода дом на колесах; в него загружалось все хозяйство и впрягалась тощая кляча. Клячу звали Сапажу.

Да, мы чуть не забыли картину с многочисленными дырами, отчего местами она напоминала шумовку; картина была написана господами Барюком и Гонрекеном-Воякой, знаменитыми художниками из мастерской Каменного Сердца.

Мадам Канада назидательно говорила:

– Вряд ли я бы выручила больше сотни экю за все это барахло, но если бы мне вдруг приспичило купить такую картину, мне бы и трех тысяч франков не хватило.

Руины тоже имеют свое поэтическое очарование. Дождь завершил сегодняшнее выступление. Покончив с едой, мадам Канада провозгласила:

– Свободны! Все могут отправляться по своим делам! Только возвращайтесь не слишком поздно: завтра на рассвете мы уезжаем.

– А куда мы направляемся? – спросил Колонь.

– Если кто-нибудь решит пронюхать наши планы, – презрительно ответила хозяйка балагана, – тебе, дурень, лучше отвечать, что ты ничего не знаешь!

Пансионеры мадам Канады мгновенно рассеялись; каждый отправился туда, куда влекла его неугомонная душа.

В Париже порок затронул своим тлетворным дыханием не только богачей, но и бедняков; ты можешь быть беден, как Иов, и порочен до мозга костей. Вы донимаете, о чем я говорю? Нищие тоже пьют, играют, заводят любовные интрижки. Как! Неужели и Колонь? Да, разумеется. А также Атлант, вернее, Поке, тромбон, прозванный Атлантом! Не забывайте, что он еще и горбун! Но разве от этого в его жилах течет другая кровь?

Поке содержал даму!

В недрах трущоб, в мрачных закопченных комнатушках без окон, где неизменно царит влажная жара и ее постоянная спутница удушье, там, где вы, любезная читательница, через десять секунд умрете от нехватки воздуха, развлекаются не менее весело, чем у вас в салоне.

Там есть свои законодатели мод, своя утонченность, свои излюбленные темы для пересудов, свои изысканные манеры и свой театр.

Там живут, грешат, любят, предают – словом, все, как у ваших соседей; это светское общество, настоящее светское общество. И вы только посмотрите! Любовница горбатого тромбона в залог нежной привязанности мощно пинает под столом огромные ноги Колоня: кларнет, хоть и глуп, зато статен телом.

Вот видите, это настоящие сливки общества!

Симилор устыдился бы спуститься сюда. Сам он регулярно посещал хорошенькую простушку в маленьком кабачке у заставы и делал там долги.

Никто не знал, куда отправлялся Саладен.

Мадемуазель Фрелюш прогуливалась как Диоген, но без фонаря.

Сегодня мадемуазель Фрелюш и Саладен остались в балагане.

Саладен был по-прежнему задумчив, мадемуазель Фрелюш хотела спать.

Мадам Канада и ее Эшалот, будучи важными персонами, удалились в свои апартаменты. Они спали в огромном фургоне, как и Симилор с Саладеном. Их комната, размером с два гроба, могла запираться. Они закрылись в ней.

Там, в этой комнате, они проводили свои самые счастливые часы. Это были незлобные люди, и они любили друг друга.

– Амандина, – произнес Эшалот, – нам надо подсчитать выручку; что, если мы позволим себе по чашечке черного кофе, просто так, в качестве премии, не намереваясь превратить это в привычку?

– Ах ты, гурман! – ответила мадам Канада; в предвкушении изысканного пиршества у нее уже потекли слюнки. – Иди за черным кофе.

Искусство приготовлять кофе – в высшей степени парижское искусство. Для этого имеется множество симпатичных замысловатых приспособлений, настоящих сокровищ, позволяющих наблюдать за кипящей водой именно в тот момент, когда она вбирает в себя вожделенный порошок. Кофейник можно увидеть как в руках опытной хозяйки, так и в нежных, еще детских ручках ее дочери.

Сейчас я расскажу вам, как варила кофе мадам Канада.

Пока Эшалот подсчитывал су и франки в кожаном кошеле и выписывал цифры на листок промасленной бумаги, Амандина открыла свой чемодан и достала оттуда капустный лист, в который была завернута горсть драгоценного порошка. Однако следует знать, что это были не те молотые зерна, к каким привыкли мы, а сухая, спекшаяся масса, именуемая кофейной гущей: мальчишки из кафе продают ее любителям удовольствий, не обласканным фортуной.

Мимоходом заметим, что эта гуща уже использовалась дважды. Поэтому мадам Канада щедрой рукой вытащила из капустного свертка изрядную порцию порошка.

Эту бурую массу она положила в котелок, добавив туда жареного лука, щепотку перца и зубчик чеснока. Затем водрузила котелок на шаткую горелку. Залив все двумя стаканами воды, она принялась размешивать содержимое котелка деревянной ложкой, которой обычно снимала пену с супа.

Уверен – даже спартанцы отказались бы от этого варева, однако как только из котелка поползли первые запахи, ноздри Эшалота затрепетали.

Он прекратил складывать монеты в столбики по сто су и с чувством произнес:

– Такого аромата нет ни в одном кафе. Дома все гораздо вкуснее и значительно дешевле. Господь создал меня для невинных удовольствий домашнего очага, для наслаждения достатком и благополучием. Ах, Амандина, сколько прекрасных лет потеряно! Почему мы не встретились раньше, почему мы так долго не подозревали о чувствах, кои питаем мы друг к другу? Наша юность прошла бы в трудах, мы обеспечили бы себе зрелые годы, а в старости пожинали бы обильный урожай, посеянный честным многолетним трудом.

Мадам Канада бросила в котелок огрызок сардельки и крохотный кусочек настоящего цикория, случайно попавшийся ей под руку. Из груди у нее вырвался глубокий вздох.

– Сколько добра промотали мы вместе с покойным месье Канадой! – томно произнесла она. – Какими страстными и пылкими были мы оба! И он, и я, мы были необычайно хороши собой, и поэтому никто из нас не собирался хранить верность другому; мы гуляли направо и налево, он веселился с самыми шикарными женами торговцев, а иногда и аристократов, а я кутила в обществе офицеров и нотариусов. Но никто из нас никогда не поступался честью! Такова уж жизнь артиста – сегодня здесь, завтра там, постоянная забота о насущном куске хлеба, и тут же – балы, праздники, кафе-концерты! И чем при такой жизни прикажете кормить ребенка? А разборки, когда мы оба вечером, немножечко на взводе, возвращались в балаган! Ведь покойный Канада не стыдился даже бить меня, меня, бедную слабую женщину!

Эшалот смотрел на нее с восхищением.

– Я тоже бывал в аристократических салонах, – произнес он, – вместе с Симилором, в давние времена Черных Мантий: у нас с ними были кое-какие делишки, так, совершеннейшие пустяки. И знаешь, что я тебе скажу? Я не видел ни одной настоящей графини, которая бы изъяснялась с такой легкостью, как ты, Амандина, никогда не видел! Если бы этот твой Канада оскорбил тебя в моем присутствии…

– О! – воскликнула владелица балагана, миролюбиво улыбнувшись, – вы льстите мне, сударь, благодарю. В те времена я работала с гирями. Канада был видный мужчина, но куда ему было до меня… Что у тебя в итоге?

– Шестьдесят три франка двадцать четыре сантима за двадцать один день, – ответил Эшалот. – Не густо.

Похлебка из кофейной гущи была готова. Мадам Канада вылила ее в клетчатый платок, которым она повязывала голову, когда не надевала парик.

– Времена, когда после выступления в столице ты купался в золоте, прошли, – произнесла она. – Конечно, там надо появляться, чтобы не потерять престиж, но только в провинции артисту настоящее раздолье… Ну-ка, выжми мне это, Биби!.. А если вспомнить о таких типах, как этот твой Симилор и Саладен, так просто пиши пропало, конец всякому честному предприятию.

Эшалот молча взялся за один гонец платка.

Они принялись его выкручивать. Нечто черное и вязкое закапало в большую потрескавшуюся чашку.

Запах этой жидкости заставил бы вас бежать на край света, но Эшалот и его подруга низко склонились над чашкой, стремясь не потерять ни единого флюида бесподобного аромата. Их глаза встретились. Они обменялись поцелуем, в котором не было ни намека на чувственность, только страстное желание наконец попробовать кофе.

– Вот это да! Ну и запах, – восхитился Эшалот. – В котелке, кажется, оставалось еще немного капусты…

– В этом-то и вся соль! – торжествующе перебила его мадам Канада. – Всегда должно быть нечто, что дает букет… Накрывай на стол, Биби.

Эшалот поторопился выполнить приказ. Кошель и бухгалтерская книга были закрыты, а вместо них появились два черепка из темной терракоты, графинчик водки и кулечек из серой бумаги, где лежал сахар-сырец.

Графинчик – увы! – был почти пуст.

Содержимое щербатой чашки заполнило маленькие черепки до краев.

– А вот выпивки у нас маловато! – вздохнул Эшалот, поглядывая на графинчик.

Мадам Канада улыбнулась.

– Идем, посмотрим, не осталось ли еще чего-нибудь в источниках! – произнесла она. – Поглядим, что там, на донышке наших бутылок.

Под кроватью лежало пять бутылок, памятников былой расточительности: одна из-под кассиса, другая из-под напитка, именуемого парфэ-амур, третья из-под эликсира храбрых, четвертая из-под ликера Венеры и пятая из-под пива. В каждую налили воды, тщательно ополоснули и вылили в графин: уровень «капельки» значительно поднялся.

Эшалот и мадам Канада – словно Филемон и Бавкида^[6] – уселись друг напротив друга и с легким сердцем и чистой совестью разделили пополам сахар-сырец землистого цвета; тот с бульканьем погрузился в темную жидкость.

Кофе поглощалось с наслаждением, крохотными глотками; гурманы удостоили его звания «чудеснейший». Когда чашки были наполовину опустошены, в них долили омывков из графинчика; те также заслужили искренней и нежной похвалы.

На улице бушевала гроза, дождь лил как из ведра. Поэт Лукреций^[7] выразил кредо эгоиста следующими словами: «Как приятно оказаться в тихой гавани и наблюдать за тем, как разгневанное море швыряет из стороны в сторону корабли, захваченные врасплох жестоким штормом!»

Ох, уж эти философы!

Наши Филемон и Бавкида слушали шум дождя и на свой манер вторили древнему поэту.

– У нас сухо и уютно, – говорила мадам Канада.

– У нас прочная крыша над головой, – вторил ей Эшалот.

– А каково сейчас тем, кто мокнет под дождем! – сочувственно произнесла хозяйка балагана.

Одновременно они сделали несколько энергичных вращательных движений своими черепками, что позволило им выпить последние капли бесценного напитка.

– Амандина, – промолвил Эшалот, – у меня возникла мысль, которая уже давно не дает мне покоя.

– И у меня тоже, – быстро ответила мадам Канада. – А когда родилась твоя мысль?

– Сегодня вечером.

– Моя тоже.

Коробка, служившая комнатой юному Саладену, была смежной с пеналом, где обитали Филемон и Бавкида.

Саладен погорел в своем кабачке: хозяин выставил ему счет. Поэтому этот последний вечер в столице он вынужден был проводить в своей берлоге. Ему не спалось; запах славного напитка проникал к нему через щели в перегородке, внушая ревнивые мысли, которые мы также можем найти у Лукреция. Чтобы скоротать время, он принялся подслушивать.

Вот что он услышал.

– Мысль моя заключается в том, – продолжал Эшалот, – что, когда Саладену было пять лет, из него получался великолепный амурчик. Он делал сборы.

– А Фрелюш в таком возрасте! – воскликнула мадам Канада. – Чистый херувим! Она каждый день собирала не меньше ста су!

– Мы отправляемся на гастроли в провинцию.

– В провинции дети всегда делают деньги.

– Когда они хорошенькие…

– Как та плутовочка, что была сегодня вечером, а? – Последняя фраза принадлежала мадам Канаде. Эшалот взял обе ее руки, сжал их и прошептал:

– Ты несравненная женщина, Амандина!

– Я не пожалела бы пятидесяти франков, – воскликнула владелица балагана, – тому, кто доставил бы мне похожего ангелочка!

По другую сторону перегородки Саладен навострил уши.

– О! – вздохнул философски Эшалот, – об этом можно только мечтать… никто нам не принесет такого красавчика.

– Конечно, встречаются иногда бесчеловечные матери… – заметила Амандина. – Ладно, идем спать, свеча догорает.

Саладен запустил свои тонкие пальцы в непокорную шевелюру. У него тоже возникла идея. Он сел на край кровати.

– Спокойной ночи, Биби, – сказала мадам Канада.

– Пожалуй, мы смогли бы уплатить и сотню франков, – задумчиво произнес Эшалот. – Спокойной ночи, дорогая Амандина.

– Сто франков, – повторил Саладен, – здесь есть о чем подумать… Ах! так, значит, я чудовище!.. У, вертихвостка!

Он погрузился в размышления; на губах его мелькнула злая улыбка, и он произнес:

– Заработать сто франков… и отомстить? Это было бы забавно!

V
КОФЕ С МОЛОКОМ

Утром следующего дня, в час, когда в заведении мадам Канады все еще спали, Саладен выскользнул из своей постели, выбрался из фургона и направился в балаган. Проходя мимо матраса Симилора, юноша быстро проверил содержимое карманов этого милейшего, но приверженного к непозволительным излишествам человека. Карманы были пусты.

По левую сторону от Симилора на мешке с соломой спала мадемуазель Фрелюш, по правую – Колонь и Поке по прозвищу Атлас: одетые, они растянулись на двух ворохах стружек.

Все трое залихватски похрапывали.

Саладен умел ползать, как уж. Он бесшумно подобрался к тромбону и кларнету и, воспользовавшись светом восходящего солнца, проинспектировал карманы их панталон. Несмотря на всяческие безумства, на которые подбивали его женщины, Поке, как и все горбуны, был весьма предусмотрительным человеком. В маленьком кармашке, предназначенном для часов, лежали три монеты по двадцать су – деньги, отложенные музыкантом на черный день.

Саладен без зазрения совести позаимствовал этот капитал.

У Колоня было только семьдесят сантимов. Сумма невелика, однако Саладен забрал и эти деньги.

После чего, по-прежнему ползком, он пересек сцену и приблизился к мадемуазель Фрелюш.

Дабы спасти юных девиц от тысячи опасностей, угрожающих их невинности, Господь даровал этим прелестным созданиям чуткий сон. В тот момент, когда ловкие пальцы Саладена скользнули в карман, тщательно скрытый в складках нижней юбки Фрелюш, та открыла свои большие томные глаза и проворковала :

– Наконец-то в тебе проснулся мужчина, маленький мерзавчик!

Несмотря на всю свою дерзость, Саладен опешил.

– У тебя еще сохранилась твоя двухфранковая монета, та, что с дырочкой посредине? – наконец нашелся он.

Мадемуазель Фрелюш нахмурилась.

– Это тебя не касается, – ответила она. – Катись отсюда, или я позову на помощь!

Саладен принялся гладить ее большие красные руки.

– Моя маленькая Фрелюш, – бормотал он, стараясь, чтобы голос его звучал не менее нежно, чем кларнет Колоня, – ты же знаешь, я тебя обожаю, здесь все схвачено, можешь не сомневаться; просто сейчас мне для одного дела нужна твоя монетка.

– Ни за что! – сурово отрезала канатная плясунья. И торжественно прибавила:

– Я не отдам свою монету в два франка даже за пятьдесят су!

Религия необходима людям: даже Вольтер вынужден был это признать. Фрелюш не думала о Боге, но свято верила в чудодейственную силу просверленных монет. Саладен же поклонялся всем монетам – с дырками и без.

– Послушай, – продолжал он, – папаша Эшалот не откажется выдать мне аванс в счет будущего месяца, но я бы хотел, чтобы и ты получила свою долю. Дельце, знаешь ли, исключительно верное!

Саладен умел убеждать людей. Поэтому, забыв о своей осмотрительности, мадемуазель Фрелюш заинтересовалась туманным предложением.

– И что же это за дельце? – не удержавшись, спросила она.

– Вложив в него твои сорок су, мы можем заработать сто франков, – горячо зашептал юноша.

– А сколько получу я? – осведомилась канатная плясунья.

– Десять франков, – немедленно ответил Саладен.

– Я хочу двадцать, – заявила практичная Фрелюш.

– По рукам! – обрадовался юный шпагоглотатель. Вскоре Саладен выскочил из балагана, имея в кармане пять франков четырнадцать су.

Быстрым шагом юноша направился к Тронной площади; он шел с деловитым видом крупного предпринимателя.

Многие ярмарочные артисты уже принялись сворачивать свои балаганчики. Прокравшись за палатками, Саладен постучал в дверь фургона, принадлежавшего многочисленной труппе театра «Сорока-воровка», который расположился на противоположной от Гидравлического театра стороне круглой площади.

Не получив ответа, юноша отправился на улицу дез Ормо, что ведет на бульвар Монтрей, и завернул в лавку старьевщика.

Квартал, в котором оказался Саладен, назывался Маленькой Германией. Это был, несомненно, один из самых любопытных уголков Парижа.

На протяжении пятисот шагов – от Тронной площади до улицы Шаронн – все женщины, которых вам доведется встретить, будут блондинками в коротких пышных юбочках и корсажах, зашнурованных на эльзасский манер. Здесь никто не говорит по-французски. Местные остроконечные бородки и потрепанные широкие плащи вполне могли бы сделать честь Юденгассе во Франкфурте.

Старьевщик был тощим желтым евреем, жена его была маленькой толстой белокурой еврейкой. На полу среди грязи и мусора копошилось то ли шесть, то ли восемь пухлых детей.

Саладен поведал хозяевам лавки, что он – единственная опора своей немощной старушки-матери. Будучи любящим сыном, но отнюдь не баловнем судьбы, он хотел обновить матушкин гардероб, не потратив при этом лишних денег.

Немецкие евреи слывут добрыми людьми. Тощий мужчина и толстая женщина были растроганы сыновней заботой Саладена. За пять франков они сумели подобрать ему полный дамский костюм, который никто другой не купил бы и за одно су по причине полной непрактичности этого наряда. Главным его украшением был чепчик с огромной синей вуалью, падавшей на глаза (видимо, предполагалось, что старушка-мать Саладена будет гулять вслепую)и явившейся настоящей находкой для юного обманщика. Расплатившись, Саладен связал вещи в узел и удалился, унося под мышкой свое приобретение.

Когда юноша завершил свой поход по магазинам, было уже десять часов. Сибариты из «Сороки-воровки» соизволили, наконец, продрать глаза. Саладен вошел в фургон и спросил господина Лангедока, великого трагика, декламатора, постановщика и размалевщика.

Последнее ремесло предполагает наличие двух талантов: вычерчивания контуров декораций и преображения лиц артистов до полной неузнаваемости.

Все эти поистине выдающиеся способности позволяли господину Лангедоку зарабатывать ровно столько, чтобы успешно худеть день ото дня; к тому же вот уже десять лет, как он не мог выкроить минутки, чтобы зашить дырки на своем рединготе. Зато он всегда был весел, как зяблик, и расточителен, как Гузман.

– Привет Французскому Гидравлическому! – воскликнул господин Лангедок, заметив Саладена. – Ну и повезло же Канаде! На вчерашнем представлении вы взяли никак не меньше шести франков, а мы всего лишь двадцать восемь су. Вот уж верно, кишка тонка! Молодой человек, я оплачу завтрак, если ты одолжишь мне деньжат.

Саладен бросил на стол свой сверток и ответил:

– Вот барахло, которое обошлось мне в тридцать франков. Мне оно нужно всего на один день: сегодня я хочу пробраться к своей красотке, а ее муженек – изрядный ревнивец, и если он меня застукает, то непременно пришьет. Поэтому я и хочу переодеться в женские тряпки. Завтра, когда дело будет сделано, я повешу их тебе на гвоздик и мы пойдем завтракать в лучшее кафе. А теперь устрой так, чтобы моя голова соответствовала моему платью.

Лангедок с восхищением взглянул на юношу.

– А ведь еще вчера этот сорванец был сущим младенцем! – воскликнул великий артист. – И вот, этот прохвост уже выбрал себе козочку! А она ничего, твоя милашка?

– О! – прищелкнул языком Саладен. – Она выросла в роскоши, тонкое белье, лаковые туфельки, коляска для прогулок и самый дорогой табак!

– Значит, – вздохнул Лангедок, – тебя ожидает настоящий пир. Ох, ну и каналья же ты!

С этими словами он взял квадратную плоскую коробку, разделенную внутри на множество маленьких ячеек. Саладен сел в ногах кровати, и Лангедок принялся священнодействовать .

Ему требовалось превратить башку мальчишки в голову женщины 45-50 лет.

Прежде всего Саладена причесали так, что его волосы встали дыбом; немного пудры превратило их во вполне приличные седины; затем в дело пошли кисточки, тени, пальцы и пуховка. Лангедок не принадлежал к школе Мейсонье, он накладывал краски широкими мазками.

– Если бы ты шел к своей красотке вечером, при свете фонарей, – произнес мастер, отступая на шаг, чтобы оценить свою работу, – мы бы использовали более яркий грим; но не надо глупостей! Когда речь идет о дневном свете, нужно как следует оформить товар… Ну, глянь, как ты себя находишь, малыш.

И господин Лангедок вложил в руку Саладену осколок зеркала.

– Вот это да! – воскликнул тот. – Узнаю мою нежную мамочку! А теперь помоги мне одеться; муженек моей красотки ничего не заподозрит!

Спустя десять минут мадам Саладен-мать неторопливым шагом прошествовала по бульвару Мазас. Симилор и Эшалот, встретив эту дамочку по дороге, не узнали в ней своего преступного сына. Довольный же Саладен размышлял вслух:

– Если я съем только два фунта хлеба, то у меня еще останется 60 сантимов на ячменный сахар для девчонки. Ага! Так, значит, я – урод! Ну, погоди ты у меня! За дело!

На углу улицы Лакюе и площади Мазас стоял дом весьма неказистого вида. В описываемое нами время весь этот квартал бурно перестраивался, и даже угол, где располагались интересующие нас трущобы, был обнесен дощатым забором: вскоре там должно было вырасти новое здание.

На четвертом этаже обветшавшего дома имелась маленькая комнатка с двумя окнами: одно выходило на восток, а другое – на юг. Так как ничто не мешало любоваться пейзажами, открывавшимися из этих окон, мы сообщим, что из второго окна был виден Ботанический сад и целый квартал старого Парижа, а из первого можно было разглядеть домики в Берси и Иври, а также простиравшиеся за ними прибрежные поля Сены.

Комнатка была светлой и опрятной, и хотя сразу было видно, что живут в ней отнюдь не богачи, ее скромное убранство не лишено было своеобразного изящества. В колыбели из ивовых прутьев за белоснежными занавесочками спала Королева-Малютка; рядом стояла кровать ее матери – одно из тех неуклюжих металлических сооружений, которые, как нам кажется, приобретаются лишь в случае крайней нужды.

Комод, стол швеи и несколько старых стульев довершали обстановку комнаты. Вся мебель словно улыбалась, залитая ярким веселым солнцем. Грустил один лишь комод из розового дерева, свидетель безвозвратно канувшего в прошлое благополучия; блестящие выгнутые бока комода резко контрастировали со всем вокруг.

Лили уже давно встала, и мы можем понаблюдать, как она наводит привычный порядок в своем скромном хозяйстве. Она выстирала рубашечки, воротнички и крохотные чулочки, принадлежавшие Королеве-Малютке; ботиночки Королевы-Малютки уже были начищены до блеска и поджидали вместе с платьицем свою маленькую хозяйку.

Как мы только что сказали, печальным в этой чистенькой комнатке выглядел лишь комод из розового дерева. Но нет, мы ошиблись: он тоже вместе со всеми радовался солнечному утру. Да иначе и быть не могло, ведь, глядя на него, Лили ни о чем не жалела! Теперь это был шкафчик Королевы-Малютки, в нем лежали вещи обожаемой крошки, одно присутствие которой превращало убогое жилище в светлый и радостный дворец.

Ах! Как любили эту девочку, как безумно ею гордились, как была счастлива ее мать, погружаясь в прекрасные розовые мечты о блестящем будущем малышки!

На прошлом молодой женщины лежал траурный покров; она испытала радость большой любви и горечь несбывшихся надежд, получив рану, которая не заживает…

Но если мы рискнем исследовать любящее сердце, мы всегда сумеем найти в нем ту струну, которая звучит громче других, заглушая голоса всех прочих чувств. Такая струна есть в сердце каждой женщины, ибо каждая женщина лелеет в душе особую, лишь ей присущую страсть; смысл существования женщины в том и состоит, чтобы следовать порывам этой всепоглощающей страсти.

Одна женщина – прежде всего верная подруга своего возлюбленного, другая – прежде всего мать.

Глорьетта была прежде всего матерью – фанатичной, безрассудной.

Она любила Жюстена, своего первого и единственного мужчину, и горько оплакивала его утрату, но мы можем утверждать, что то безоглядное обожание, с которым она относилась к своему ребенку, не шло ни в какое сравнение с ее чувствами к Жюстену!

Я видел не одну женщину, мрачно взиравшую на своего ребенка, отец которого ее покинул; видел я и женщин, которые столь бурно переживали разрыв с возлюбленным, что в конце концов начинали ненавидеть своих невинных младенцев.

С самого первого дня своего «вдовства» Лили уже улыбалась сквозь слезы, склоняясь в немом обожании над колыбелью Королевы-Малютки.

Не исключено, что после отъезда Жюстена женщина, преисполнившись ревнивой радости и охваченная безумной материнской любовью, сказала себе: «Прекрасно, отныне Королева-Малютка будет принадлежать лишь мне одной. Во всем мире у нее не будет никого, кроме меня. Я посвящу ей всю свою жизнь. Ее любовь станет мне наградой».

Лили все еще любила Жюстена, но прежде всего потому, что он был отцом Королевы-Малютки; Лили грустила о нем, потому что он вместе с ней с утра до вечера восхищался этой милой малышкой. Сердце женщины переполняла любовь к ребенку, и обращаясь к Господу, Лили молила его излить свою милость на ее очаровательную крошку. Молодая мать благодарила Бога за его доброту, за то, что он сотворил ее дочь такой прекрасной и наделил дочку такой чудесной улыбкой. Опускаясь на колени, чтобы помолиться, Глорьетта не всегда могла сказать, поклоняется ли она Господу или нежному розовощекому ангелочку, мирно спящему в своей колыбельке; приоткрытые губки младенца, из которых вырывалось легкое дыхание, казалось, шептали ей: «Дорогая мамочка!» – и так и манили поцеловать их!

Молодая женщина была счастлива: на свете не было никого, чьей судьбе она могла бы позавидовать, ибо когда душа полна великой радости или великой гордости, нищета переносится легко, а душу Лили согревала самая огромная радость в мире и обуревала столь же огромная гордыня.

Лили научила Королеву-Малютку короткой, но прекрасной молитве! Женщина подсказала дочери, чтобы та просила добрую Пресвятую Деву, которая тоже была матерью, вернуть ей папу. Лили была уверена, что Жюстен вернется – пусть даже не к ней, а к Королеве-Малютке. Женщина просто не понимала, как можно навсегда расстаться с таким ребенком!

Шли недели, наполненные безграничным обожанием; малышка росла, увеличивались и расходы, и хотя Лили работала не покладая рук, денег отчаянно не хватало. Тогда она решила отправиться к одному из тех фотографов, что столь мастерски изготовляют снимки юных ангелочков, сидящих на руках у своих матерей.

Если бы вы знали, сколько раз она останавливалась возле витрин Надара и Каржа, разглядывая выставленные в них портреты смеющихся херувимов – хорошеньких, но далеко не столь прекрасных, как Королева-Малютка.

Итак, нарядив девочку в белоснежное платье, она собралась пойти с ней к Каржа или к Надару; сама она намеревалась снять сетку, под которой уже давно томились ее белокурые волосы; пусть они вновь рассыплются по плечам, напоминая о том времени, когда Жюстен, зарывшись лицом в их золотистый поток, покрывал их страстными поцелуями.

И вот, солнечные лучи должны были запечатлеть на чудесной пластинке нежную и ласковую улыбку ангела и золотистый ореол пушистых белокурых волос.

И даже если Жюстен уехал на край света, то, распечатав письмо и увидев лежащий в нем фотографический портрет, он, несомненно, тотчас же вернется, чтобы вместе с Лили преклонить колени возле колыбели их очаровательной крошки.

Вам смешно? Но Лили лучше всех постигла характер бедного Жюстена де Вибре: у короля студентов был благородный ум, но слабая воля. Молодого человека наверняка держали под неусыпным надзором, и Лили вовсе не собиралась проклинать его тюремщика, тем более что этим стражем была его собственная мать.

Впрочем, Лили, эта очаровательная маленькая дама, столь достойно и разумно исполнявшая роль любящей матушки, в сущности, сама еще была ребенком. В утренний час, когда женщине особенно трудно скрыть свой возраст, вы бы дали ей не больше восемнадцати или девятнадцати лет.

Она была в своем домашнем наряде – фланелевой юбке и перкалевой ночной кофте; роскошные пушистые волосы Лили, еще более нежные, чем их обладательница, в очаровательном беспорядке рассыпались по ее плечам, образуя такую замысловатую прическу, какую нельзя сделать ни за какие деньги, пусть даже расплачиваться за нее станет сама королева.

Щеки Лили были бледны, однако они делали ее еще более привлекательной, ибо сверкающий поток золотистых волос и огромные лучистые черные глаза удачно сочетались с изысканной бледностью молодой женщины.

Лили стала еще прелестнее, чем прежде; красота ее вполне могла соперничать с очарованием Королевы-Малютки. Художник, знаток женских лиц, мог бы с уверенностью сказать, что со временем красота ее станет еще более ослепительной.

Мне трудно передать словами, в чем же заключалась красота Лили. Молодая женщина была великолепно сложена, черты ее лица поражали своей правильностью, однако вовсе не изысканная внешность привлекала к ней взоры и сердца; главное обаяние заключалось в грациозной миловидности молодой матери, ловко выполнявшей любую работу. Свет материнства озарял весь облик Лили. Больше всего в ней восторгала мягкая и вместе с тем стремительная плавность движений, которая проявлялась, когда Лили занималась своими привычными делами. Вся женская прелесть Лили лишь подчеркивала святую красоту любящей матери.

Порхая из угла в угол, словно птичка, и напевая веселую песенку, Лили проворно исполняла свои материнские обязанности, казавшиеся ей самым чудесным занятием в мире.

Она перевернула сохнувшую на веревке маленькую рубашечку, вычистила пальтишко, поправила кокетливое перышко на крохотной шляпке, еще раз провела суконкой по сверкающей поверхности хорошеньких, словно игрушечных, ботиночек; справившись с этими столь важными делами, она заглянула в колыбель, и – надеюсь, вы догадались? – конечно же, не удержалась и поцеловала своего ангелочка!

Солнце сияло так весело! Лили быстро выглянула в окно… А вот и молочница! А, значит, и завтрак для Королевы-Малютки! Ах, она, лентяйка, все спит да спит!

И вы только представьте себе: каждое утро всего лишь из-за четырех су молочница поднималась на четвертый этаж! Уверен, вы снова угадали: она делала это ради мадам Лили и ее малышки.

На улице молочница орала грубым голосом, и я не поручусь, что смогу определить, какую жидкость она наливала клиентам из своих жестяных бидонов; однако наверх она приносила настоящие сливки, а голос ее разительно менялся.

Разве можно было что-то пожалеть для этих двух милых созданий! Разве не были они достойны всего самого лучшего, самого свежего, самого вкусного? Все в квартале поступали так же, как молочница. Мать и дитя пользовались здесь любовью и уважением.

– Мадам Юро, – воскликнула Глорьетта, бросаясь навстречу крестьянке, – вы обманываете нас, я уже давно это заметила: вы наливаете нам слишком много молока!

Но мадам Юро не слышала ее: она с восторгом взирала на Королеву-Малютку, сладко спавшую в своей колыбели.

Выпустив из рук углы передника, которые молочница столь старательно поддерживала, она осыпала ребенка ветвями еще влажной от росы свежей сирени, восхитительной душистой сельской сирени, той, чьи цветы, оберегаемые жесткими листьями, радуют глаз своей красотой,

Парижская же сирень вся плешивая…

Пробудившись, ребенок вскрикнул от радости. Сколько цветов! Сколько листьев! И какое дивное благоухание! Вся комната наполнена нежным ароматом!

Добрая крестьянка бегом пустилась обратно на лестницу, смеясь и украдкой смахивая слезу.

Возле двери комнатки на жаровне стоял маленький серебряный котелок. Я не ошибся, сказав «серебряный»: в этом котелке готовилась еда для малышки! Сейчас в нем подогревалось молоко, а мать и дочь, ожидая, когда оно закипит, играли с сиренью. Они обменивались поцелуями через влажную листву, и скоро их ангельские личики покрылись свежими каплями росы.

– Мама, молоко кипит! – воскликнула девочка. Ради спасения молока огромный букет был отброшен в сторону.

Неужели один и тот же напиток можно готовить столь разными способами? Мы уже видели, как достойная мадам Канада варила жуткую бурду, которую гордо именовала «кофе». Здесь же содержимое крохотного кулечка из белой бумаги было высыпано в маленький, словно игрушечный, стаканчик, наполненный сливками; под этим миниатюрным сосудом была зажжена спиртовка.

Вскоре по всей комнате распространился чистый и пленительный аромат. Благоухание подсахаренных сливок со щепоткой молотого кофе было сравнимо лишь с тонким запахом рассыпанной в колыбели сирени; Королева-Малютка с аппетитом позавтракала, с удовольствием проглотив сваренный матушкой напиток, от которого сибарит Эшалот, несомненно, с презрением отказался бы.

Ибо в этом напитке не хватало лука и не было привкуса капусты.

Глядя на Королеву-Малютку, грызущую своими хорошенькими зубками поджаренный хлеб, мы невольно вспомнили о достойной паре ярмарочных фигляров. Ведь именно попивая свой черный кофе, мадам Канада и Эшалот толковали о том, что неплохо бы найти хорошенькую девочку для гастролей в провинции.

В самом деле, вы только представьте себе, какие сборы могла бы делать такая куколка, как Королева-Малютка, если бы она научилась танцевать на канате хотя бы вполовину так же, как мадемуазель Фрелюш!

Сто франков! Дирекция Французского Гидравлического театра не пожалела бы сотни франков, чтобы воплотить свою мечту в жизнь. А это огромная сумма. Осмелимся утверждать, что если считать в процентах от выручки, то Итальянский театр платит Аделине Патти^[8] отнюдь не больше.

Но Господи ты Боже мой! Можете ли вы представить себе Королеву-Малютку, эту обожаемую крошку, привыкшую спать в своей благоухающей чистотой уютной постельке, проснувшейся в балагане ярмарочных фигляров? Разве вы можете вообразить себе эту девочку на самом дне общества, среди нищеты и порока? Рядом с великаном Колонем и горбуном Атлантом?

Тем более, что вам прекрасно известно: когда детей учат плясать на канате, их всегда бьют.

О! Разумеется, подобные мысли не приходят в голову обожающим своих детей матерям. Было бы просто безумием постоянно думать о таких ужасах.

Но порой, особенно когда любовь граничит со страстью, душа неожиданно наполняется смутным страхом; нередко на глаза Лили, взиравшей на свое сокровище, наворачивались слезы. Она боялась нищеты, боялась болезней – словом, всего того, что обычно пугает матерей, но представить себе, что дочь ее украдена, опозорена, что малышку бьют и, не обращая внимания на ее слезы, заставляют плясать на канате, как девчонку с Аустерлицкого моста, – нет, о таком кошмаре Глорьетта даже помыслить не могла!

Существует полотно сэра Томаса Лоуренса^[9], написанное для его всемилостивейшего величества Георга III и изображающее леди Гамильтон с Гамильтон плейс, сосредоточенно обмакивающую кусочек хлеба в шоколад.

Почтенной леди не более трех лет. Ее маленькое гордое личико, розовощекое и сияющее, обрамлено белокурыми жемчужными кудрями, которых вполне хватило бы для знаменитого парика, украшавшего голову Людовика XIV. Благодаря талантливой кисти Лоуренса куколка-герцогиня чудо как хороша: известно, что английских ангелочков, написанных этим мэтром, хватило бы на целый рай. У картины один лишь недостаток: малышка-герцогиня не улыбается, или, вернее, улыбается по-английски.

Королева-Малютка улыбалась так, как улыбаются в Париже; увидев ее улыбку, Томас Лоуренс наверняка сломал бы с досады свои кисти – особенно сегодня, когда веселое солнце последних апрельских дней перламутровыми бликами играло на щеках девчушки.

После плотного завтрака мать посадила малышку к себе на колени. Любовь к ребенку сделала Лили набожной, и сейчас женщина принялась молиться вместе с дочкой. Королева-Малютка сложила свои нежные ручки и без запинки произнесла трогательную молитву, состоявшую всего из нескольких слов:

– Господи Боже мой, я люблю Тебя всем своим сердцем. Добрая Дева, матерь Божья, я и Тебя люблю, верни мне моего папочку.

На улице возле дома мадам Юро торговала молоком, одновременно рассказывая соседкам о пробуждении малышки.

– Господи, как же они обе хороши – и мать, и дочь, – вздыхала она. – Даже страшно за них становится!

В тридцати шагах от нее из развалин снесенного дома вынырнула бедно одетая женщина; голову ее украшал чепец с огромной синей вуалью; женщина присела во дворе на бревно. Указывая на нее соседкам, молочница заявила:

– За сегодняшнее утро я вижу ее здесь уже второй раз: она зачем-то рыщет вокруг и все время смотрит на наш дом. Чего ей здесь надо, этой кочерыжке? Наверняка сбежала из Сальпетриер. Держу пари, если покопаться у нее в карманах, вряд ли там найдешь пятнадцать тысяч ливров ежемесячной ренты!

Саладен, которого наряд и грим превратили в старуху, пытался держаться как можно более благопристойно и в то же время внимательно наблюдал за домом. В окне четвертого этажа он уже успел разглядеть хорошенькую белокурую дамочку, которую видел накануне.

Теперь Саладен ждал. Лед тронулся.

VI
ВИШЕНКА

Помолившись, Лили принялась одевать дочурку. Королева-Малютка с большим удовольствием поиграла бы еще немного прекрасными ветками сирени, однако в изножье кровати уже было аккуратно разложено очаровательное детское платьице.

– Матушка, почему мне надо так рано одеваться? – удивилась девочка.

Вопрос был задан совершенно взрослым тоном, и Глорьетта серьезно ответила:

– Потому что, дорогая, ты сегодня отправляешься на весь день в Ботанический сад.

– С тобой? Как хорошо! – воскликнула малышка.

– Нет, – покачала головой Лили, – с мадам Нобле, которая водит туда гулять детей.

В ответ – недовольная гримаска. Лили улыбнулась. Матери любят, когда дети не хотят с ними расставаться.

Лили поставила дочку в большой таз и принялась обливать ее водой.

– А ты? – осведомилась Королева-Малютка. – Ты останешься здесь?

– Я пойду относить работу, – объяснила Лили. – И мы получим немного денег. Тогда я отведу тебя туда, куда давно обещала; там нам сделают твой портрет, и мы пошлем его папочке.

Они уже раз были у фотографа, но тогда Королева-Малютка была совсем крошкой и не могла сидеть смирно.

И на фотографии получилась Лили, державшая на руках облачко.

Однако снимок не был выброшен, ибо – уж не знаю, каким образом – вышло так, что облачко улыбалось.

Королева-Малютка спросила:

– А на портрете будет моя вишенка?

Хотя ребенок был совершенно мокрым, юная мать нежно обняла его и ответила:

– Мне бы очень хотелось, но точно сказать не могу.

– Ты же говорила, что папочка всегда радовался, когда смотрел на мою вишенку! – вскричала малышка.

Лили поднесла к лицу платок, чтобы стереть попавшую на щеки воду, а может быть, и непрошеную слезу. Есть слова, само звучание которых может мгновенно воскресить счастливое прошлое.

И малышка, и ее мать были, в сущности, совершенными детьми. Детьми становимся и мы, рассказывая о них или перечитывая нашу историю. Поэтому ребячеством больше, ребячеством меньше… Надеюсь, читатель простит нас.

На теле Королевы-Малютки было родимое пятно удивительной формы: настоящая красная вишенка, блестящая, с золотистым отливом, словно эта ягодка долго зрела на солнышке.

Оно возникло в результате странной и загадочной работы, которую проделывают вместе природа и материнский организм. У женщины, ожидающей ребенка, часто бывают противоречивые, иногда совершенно неосуществимые желания, и появившееся на свет дитя нередко несет на себе отпечаток неудовлетворенного каприза матери. Таким образом, потомство мадам Канады могло бы, к примеру, обладать родимыми пятнами, напоминающими растекшиеся лужицы ее знаменитого кофе или доброго винца и покрывающими синевой пол-лица. Подобные явления безобразны.

Но когда вместо диких фантазий, рожденных нищетой, молодых женщин увлекают мечты о том, к чему стремятся счастливые матери – к цветам, например, – все получается совсем по-другому.

Дюма-сын, написавший прекрасную книгу «Дама с камелиями», вполне мог бы найти в благородном жилище Сен-Жерменского предместья название для другой книги: оно было бы столь же изысканным, но гораздо более целомудренным.

«Дама с розами» не прячет великолепных волос, как некоторые маркизы: свои густые черные кудри она распускает по плечам. Разумеется, только рука супруга или дуновение ветерка имеют право приподнять эту роскошную завесу и явить миру две бледные розы, которые страстное желание ее матери запечатлело божественной пастелью на нежнейшей шейке этой прелестнейшей из женщин.

Напомню, что в народе такие пятна именуются «родиминками» и по каждому из них судят о том, что хотелось будущей матери.

А Лили, дикарке Лили, ужасно хотелось вишен.

В те времена, когда красавчик-студент Жюстен был без ума от Лили и ее крошки, он долгими часами играл с малюткой, лежавшей в колыбели, и, находя вишенку, радовался, как дитя.

Однако вишенка никак не могла получиться на портрете. Случай поместил ее на то место, которое бывает чаще всего скрыто под одеждой: справа, между плечом и грудью, ближе к подмышке.

Прежде, чем надеть на девочку рубашку, белизной своей соперничающую со снегом, Лили с тяжким вздохом поцеловала вишенку.

– Ты всегда говоришь, что папа любит нас, – продолжала Жюстина. – Тогда зачем ему портрет, чтобы приехать к нам?

– Он не может делать то, что ему хочется, – отвечала Лили. – Давай сюда ножки.

Ножки скользнули в панталончики с оборками, ниспадавшими на белые чулочки в голубую полосочку. Затем пришла очередь начищенных до блеска ботиночек.

– Так, значит, наш папа несчастен? – снова спросила девочка.

– Да, потому что он далеко от тебя… – вздохнула Лили. – А теперь корсет!

Корсет Лили изготовила своими руками, высчитав каждый сантиметр, чтобы ненароком не сдавить хрупкую и нежную талию ребенка; косынку на шею и воротничок тоже вышивала сама Лили.

– Бедного папочку надо любить, крепко любить! – воскликнула женщина.

– Но не так, как тебя, мамочка? – вопросительно взглянула на нее дочь.

– Нет, так же, как меня… – убежденно ответила Лили. – Дай мне ручки.

И бедная Глорьетта подумала:

«Господи, если бы он только ее видел!»

Верно, стоило только взглянуть на этого очаровательнейшего ребенка, как самый равнодушный отец немедленно вернулся бы домой.

А ведь Жюстен был таким добрым и любящим папочкой!

Платьице застегивалось на крючки: оно было сшито из простой, но со вкусом выбранной ткани. Под него надевалась пышная нижняя юбочка с турнюром! Ах, а мы чуть не забыли о ней! Завершали туалет маленькое пальто, расширявшееся внизу наподобие испанского плаща, и элегантная шапочка, из-под которой струились золотистые волосы.

На миг Глорьетта замерла от восторга. Никогда еще Королева-Малютка не была так хороша.

И хотя в комнате не было зеркала, девчушка понимала, сколь мила она в своем сегодняшнем наряде. Жюстина горделиво выпрямилась: в ее душе уже зародилось неосознанное стремление выглядеть взрослее и привлекательнее.

Но на постельке все еще лежала сирень молочницы. Колебания были недолгими. Королева-Малютка, не в силах устоять перед естественным для ее возраста желанием пошалить, не смогла больше сдерживаться и, плюхнулась на кроватку, с радостным смехом покатилась по цветам.

В этот момент с улицы донесся дребезжащий звон колокольчика.

– Матушка Нобле! – воскликнула Лили. – Мы опаздываем!

В комнатке на стене висели часы, у Лили также имелись часики, но история с опозданиями была вечной.

Лили бросилась к окну и увидела, как по площади Мазас шествовала почтенная матрона в широкополой соломенной шляпе табачного цвета, ведя за собой стайку пестро одетых детишек.

Это была мадам Нобле, прозванная Прогулочницей, а также Пастушкой.

На ходу она размахивала колокольчиком, таким, какие крестьяне вешают обычно на шеи овечек; заслышав знакомые звуки, матери выбегали из домов и сдавали на попечение Прогулочницы своих чад.

– Подождите меня, матушка Нобле, – закричала Лили в окно, – мы уже спускаемся.

Приподняв свою большую шляпу, Пастушка посмотрела на молодую женщину и ласково закивала головой.

– Не торопитесь, мадам Лили, – ответила она, – малыши немного поиграют перед домом.

Стайка ребятишек тут же устремилась к ничем не огороженной строительной площадке, где были свалены разные материалы и уныло пылилось несколько чахлых деревьев, обреченных на гибель под плотницким топором. Дети весело шумели, смеялись и скандировали: «Сейчас к нам придет Королева-Малютка!»

Пастушка торжественно выступала следом за своими питомцами, не переставая вязать шерстяной чулок.

Из-под своей синей вуали, прикрепленной к чепцу, необычайно похожему на монашеский, Саладен внимательно наблюдал за этой сценой. Все складывалось как нельзя лучше, о такой удаче он не смел и мечтать. Пастушка походила на мумию с широкополым абажуром на голове; вокруг Прогулочницы резвилось множество детей. Чуть-чуть ловкости, и…

– Скоро вы убедитесь, что я не только шпаги глотать умею! – пригрозил невидимым оппонентам Саладен. – Если бы я знал, куда девать такой товар, я бы утащил половину этих глупых птенцов, рассовав их по карманам.

Не упускайте ни одного слова, произнесенного Саладеном: со временем этот юнец станет весьма важной птицей. В хилом теле подростка скрывался великий и изобретательный ум, воистину явившийся для Саладена подарком судьбы. В провинции он совершал кражи по-американски. Ограбление по-американски требует недюжинного ума, дерзкого и практичного одновременно. Не всем же сидеть на бульваре в меняльной лавочке.

Даже в слишком рано – на наш взгляд – проснувшемся таланте юного Саладена – мы говорим о его феноменальных способностях шпагоглотателя – можно было усмотреть определенные предпосылки к тому, что со временем сей юноша превратится в личность безусловно незаурядную. Не знаю, согласятся ли со мной читатели, но лично для меня в работе пожирателя железа есть что-то рыцарственное. Вряд ли меня можно упрекнуть в неуважении к армии, являющей собой доблесть и славу Франции. Но фантазия – это женщина, да вдобавок взбалмошная, и я иногда позволяю ей убаюкать себя пацифистской песенкой о том, как в один прекрасный день какой-нибудь Саладен проглотит все оружие в мире.

Разумеется, этот герой сохранит султаны и эполеты: они никому не причиняют вреда и великолепно смотрятся во время народных гуляний.

Когда-нибудь мы все же напишем биографию Саладена, ибо об одних лишь детских годах этого феноменального ребенка можно сочинить целую поэму.

Начиная с этой минуты, я призываю вас получше приглядеться к нему и хорошенько запомнить, что помимо предприимчивости, решительности и мужества в исполнении своих замыслов он обладал также счастливым даром не только организовывать, но – в случае необходимости – и расширять рамки задуманной операции. Помните? Если бы он нашел покупателя на товар, он бы украл половину детей, резвившихся вокруг мадам Нобле.

Это и есть соотношение между спросом и предложением в своем первозданном виде.

Не подлежит сомнению, что этот подросток, чьим образованием в основном пренебрегали, обещал стать крупным промышленным воротилой; ведь он делал на этом плодоносном поприще лишь первый шаг, а уже какой размах!

Саладен покинул свой наблюдательный пост, где его давно заметили досужие кумушки, и, свернул с бульвара Мазас за угол.

Единственное, что поколебало его уверенность в успехе задуманного предприятия, – это присутствие здоровенного парня, чей костюм, ничем не отличавшийся от одежды любого парижского бедняка, дополнял передник, какие носят обычно няньки и кормилицы. Толстощекий верзила выглядел вполне невинно, однако в нем чувствовалась недюжинная сила. На руке у него висела огромная корзина, и он явно исполнял при Пастушке роль сторожевой собаки.

Здесь не лишним будет упомянуть, что дело мадам Нобле было поставлено прекрасно, и почтенная матрона сумела заслужить доверие родителей. Кроме щекастого парня, именовавшегося Медором, она держала еще подпаска – уродливую горбунью, не представлявшую никакого интереса для господ военных.

Лили понадобилось ровно три минуты, чтобы завершить свой туалет. Все это время Саладен старушечьим шагом – то есть, спотыкаясь и согнувшись в три погибели – ходил вокруг; вскоре юнец был полностью вознагражден за свои старания: он увидел, как молодая женщина вышла из дома, ведя за руку Королеву-Малютку. Лили пересекла площадь, отвечая на улыбки и добродушные приветствия, сыпавшиеся буквально со всех сторон.

Жюстина, эта маленькая кокетка, изо всех сил тянула мать за руку вперед: девочка заранее предвкушала свой успех в стайке матушки Нобле.

Круглые глаза Саладена злобно засверкали под синей вуалью; он забормотал:

– Вот она и вытащила свое сокровище… ах, так ты говоришь, я урод? Ну, погоди у меня!..

Лили, одетая так же, как вчера, но от этого не менее привлекательная, о чем свидетельствовал глубокий вздох мадам Нобле, вспомнившей свои двадцать лет, держала под мышкой объемистый пакет.

– Я должна отвести в Версаль срочный заказ, – объяснила молодая женщина. – Это фата для невесты. Вернусь я не раньше четырех часов. Пожалуйста, дорогая моя мадам Нобле, присмотрите хорошенько за Жюстиной… но где же ваша помощница?

– Мадам, – ответила Пастушка, – со мной мой верный Медор. К тому же я сама выбираю место для прогулки в Ботаническом саду. Там всегда очень многолюдно, так что не сомневайтесь… Впрочем, вы же знаете, все мои дети просто обожают Королеву-Малютку… Ах, как же она мила, наше сокровище!

Лили взяла девочку на руки и в последний раз поцеловала ее.

Подошел омнибус.

Но омнибус вынужден был подождать, потому что Лили отдавала последние распоряжения Пастушке и вручала ей серебряную монетку – на случай, если Королеве-Малютке чего-нибудь захочется. Потом молодая мать вновь принялась целовать ребенка и обещать ему, что скоро вернется.

Так вот, в омнибусе никто не рассердился. Когда же, наконец, Лили вошла, кондуктор галантно взял у нее сверток, а пассажиры приветствовали ее ласковыми улыбками.

Омнибус тронулся; следом за ним покатила двухместная карета, до сих пор недвижно стоявшая на другой стороне площади. Смуглокожий мужчина, тот самый, который вчера следом за Лили отправился в театр мадам Канады, «плантатор из заморских владений Франции», как окрестил его Эшалот, высунул в окошко свое бронзовое лицо и крикнул кучеру:

– Езжай за омнибусом!

Кучер тотчас пустил коней рысью.

В это же время мадам Нобле вместе со своими подопечными направилась по Аустерлицкому мосту в Ботанический сад.

Колонна двигались в установленном порядке. Обычно горбунья-подпасок шла впереди детей, шагавших по трое в ряд. Главная Пастушка прикрывала колонну сбоку, а Медор завершал шествие, наступая на пятки старшим ребятам.

Но сегодня Медор шел впереди, а почетный пост замыкающего заняла сама мадам Нобле.

Саладен даже подскочил, когда маленькая армия дружно затопала по мосту, и с задумчивым видом двинулся следом. По дороге он обдумывал, что сделает со своими ста франками, ибо ни секунды не сомневался в успехе своего предприятия.

Если бы Буало в наши дни писал сатиру о суете парижской жизни, значительное место в ней было бы уделено военным. Обладая уже вошедшим в поговорку непомерным аппетитом, вечной жаждой и постоянной тягой к женскому обществу, они наводняют улицы столицы и мешают движению экипажей и пешеходов, словно тележки прачек.

Так как делать бравым воякам совершенно нечего, то ходят они медленно, озираясь по сторонам и желая заиметь все, что попадается им на глаза; военные – непременные участники любого уличного скандала, хотя никогда не знают, из-за чего разгорелся сыр-бор. В их сердцах бушует негасимое пламя, постоянно грозящее вырваться наружу и спалить по крайней мере полгорода. Солдаты гораздо более опасны, чем Дон Жуан, ибо того интересовали лишь женщины, а эти сластолюбцы, томясь в казармах Кэмпера или Безье, почему-то решили, что в Париже, помимо красоток, на каждом шагу полным-полно кабатчиков, раздающих бесплатные обеды, и пожилых буржуа, почитающих за счастье угостить лихого рубаку стаканчиком вина. Интересно, кто сочиняет эти волшебные сказки?

На поле боя наши воины ведут себя как настоящие герои; в мирное же время никто не знает, что с ними делать. Широко известная печальная история Версаля, опустевшего из-за нашествия военных, продолжает повергать в трепет мирных штатских. Версаль расположен неподалеку от столицы, поэтому я советую вам отправиться туда и самим во всем убедиться.

Улицы этого некогда прекрасного городка заросли сорняками – к счастью для герцогинь, которые варят себе супы из крапивы, так как горничные и поварихи – все до единой – похищены кирасирами. Ни одна особа женского пола в возрасте от десяти до семидесяти двух лет не осмеливается выходить на улицу без наряда полиции, состоящего из четырех жандармов и одного бригадира.

Таково нынешнее плачевное положение города, основанного великим королем. Так что трепещи, Париж!

Попав в Ботанический сад через левые ворота, выходящие на площадь Валюбер, сразу оказываешься в роще, где играют дети и амурничают няньки и военные. Старики называют это место Рощей королевы; именно там мадам Нобле претендовала, хотя и без особых на то оснований, на собственную территорию; во всяком случае, когда территорию эту занимал кто-то другой, Пастушка бросалась жаловаться своему старому приятелю, столовавшемуся в пансионе на улице Копо и привлекавшему к себе всеобщее внимание огромным защитным зеленым козырьком.

Этот старый приятель (мы чуть было не сказали «старый пень»…) тоже считал узурпаторами всех тех, кто осмеливался сесть на его скамейку, расположенную возле куртин, где произрастали съедобные растения.

Именно в Рощу королевы мадам Нобле и погнала своих образцовых овечек. Как всегда, она оставила их пастись на квадратной площадке, обсаженной редкими деревцами; в углу площадки стояла пресловутая скамья старого хрыча (простите, старого приятеля мадам…). Сама мадам Нобле с чувством собственного достоинства и сознанием своей правоты опустилась на известную скамью, оставив место для своего ископаемого приятеля, а Медор с корзиной разместился на другом конце площадки.

Было утро, няньки еще не собрались. Кое-где в густых кустах мелькали особенно нетерпеливые мундиры, а в укромных уголках рощи скрывалось с полдюжины студентов, устроившихся на травке и штудировавших медицинские трактаты Дюкорруа и Туйе.

Здесь, в саду, расположен еще один латинский квартал, не пользующийся столь широкой известностью, как его старший собрат. Почти все добропорядочные пансионы в квартале Сен-Виктор предоставляют за весьма умеренную цену стол и кров бедным и трудолюбивым студентам, академией для которых является Ботанический сад.

Пастушка устроилась поудобнее, а ребятишки принялись играть, умудряясь соблюдать при этом строжайшую дисциплину. Два десятка детей самых разных возрастов никогда не нарушали правил и предписаний, порожденных фантазией мадам Нобле. Сидевший возле корзины со вторым завтраком Медор принялся быстро уплетать сладости из маленького кулечка, купленного в «Арлекино» на улице Моро, заедая их половинкой булочки, извлеченной из корзины.

Несмотря на свой юный возраст, дети играли в рыцарей и даму; дамой разумеется, была Королева-Малютка. Казалось, что малышка буквально излучает очарование, покоряя все вокруг. Королеве-Малютке могли завидовать, но не любить ее было невозможно.

Саладен обогнул решетку и проник в сад через ворота, выходящие на улицу Бюффон. Остановившись неподалеку от площадки, он, словно лис, выслеживающий кур, наблюдал за игрой детей и разрабатывал план операции…

Все юные солдатики, бесцельно слонявшиеся среди деревьев, успели состроить ему нежные глазки. Некоторые даже рискнули шепнуть Саладену на ушко парочку пылких слов. И хотя достойный Лангедок превратил юного шпагоглотателя в довольно уродливую старуху, наших Дон Жуанов, не дослужившихся еще до унтер-офицерского звания (а попросту говоря, рядовых), не могли отвратить от особы женского пола такие мелочи, как солидный возраст и пугающая внешность. В душах наших новобранцев бушуют настоящие вулканы страсти.

Мадам Саладен гордо, но без излишней суровости отвергла притязания молодых людей, уговорив их не тревожить покой почтенной матери семейства: она смутно подозревала, что эти пылкие искатели приключений в конце концов станут ее союзниками.

А без помощников сия мать семейства обойтись не могла, ибо события разворачивались совсем не так, как она ожидала. Маленькие овечки паслись под бдительным присмотром пастухов, готовых в любую минуту кинуться на защиту своих подопечных, а мадам Саладен уже поняла, что могучая рука Медора сумеет при случае надавать великолепных тумаков.

Саладен же надеялся на то, что дети отправятся гулять по саду и смотреть животных. Вот тогда бы его план удался: множество разбегающихся в разные стороны аллей, толпы зевак, дети ошалело вертят головами и разбредаются кто куда, Медор безуспешно пытается собрать ребятишек, а мадам Нобле в растерянности хлопает глазами.

Притаившись в засаде, Саладен сердито бурчал себе под нос:

– Да, черт возьми, дело непростое… Ну и лентяйка же эта благородная старушенция! Сидит себе, преспокойно вяжет свой чулок й даже не думает пойти прогуляться. О, держу пари, что она вдобавок ждет вон ту старую развалину, что ковыляет к скамейке… Так и есть! Я угадал!

Действительно, по улице Бюффон мелкими шажками двигалась вышеупомянутая старая развалина. На ней был длинный, сужающийся книзу сюртук эпохи Реставрации, башмаки с пряжками и кепи с огромным зеленым козырьком.

Сей превосходный экземпляр ушедшей эпохи, несмотря на свой щуплый вид, прекрасно сохранился; он опирался на крючковатую трость, а из его кармана торчала массивная табакерка с оттиснутой на крышке датой «1819». В те времена, когда в Париже стояли казаки, этот тип застрелил на дуэли двух русских офицеров, одного пруссака и одного австрийца, за что был прозван в кафе «Ламблен» «пожирателем казаков».

Экземпляр любил рассказывать об этом.

Но какое нам дело до его давних подвигов!

В Ботаническом саду старичка прозвали «окаменелостью» – не только по причине его весьма и весьма преклонного возраста, но и потому, что все названия в квартале были связаны с именем, трудами и открытиями великого Кювье^[10]. «Окаменелость» была куртуазна, но вспыльчива. Голос рассерженного старца походил по тембру на клекот сразу трех орланов, чья клетка размещалась между орлами и ястребами, в самом конце павильона, где содержались птицы.

Стоило орланам издалека заслышать голос старика, как они принимались жутко орать.

Итак, «окаменелость» села на свое место, на СВОЮ скамью; мадам Нобле почтительно приветствовала своего старого приятеля; затем бывший пожиратель казаков подозвал Королеву-Малютку и, развернув бумажку, дал ей три шоколадные пастилки.

Он ненавидел детей, но любил Королеву-Малютку. Совершив вышеуказанное деяние, он положил руки на набалдашник поставленной между ног трости и задремал, предварительно предупредив мадам Нобле:

– Когда она начнет прыгать через веревочку, разбудите меня, мадам.

Говоря «она», он имел в виду Королеву-Малютку.

Надо признать, что до сих пор маскарад Саладена не принес желаемых результатов. Прибытие «окаменелости» означало, что часы пробили полдень: это было столь же верно, как если бы вы услышали выстрел пушки Пале-Рояля.

Осмелюсь заметить, что ремесло волка – отнюдь не из легких. Иногда хищнику приходится на голодный желудок часами бродить вокруг овчарни. Никто не жалеет этого зверя – потому что его никто не ест. Зато как нам жалко нежных маленьких ягняток, из которых получаются такие чудесные отбивные!

Около часу дня по знаку Пастушки Медор открыл корзину с провизией, и дети побежали доставать свои завтраки. Саладен тоже ощутил голод, а как известно, это чувство навевает печальные мысли. И достойный юноша впервые спросил себя:

– Дорогой мой, неужели ты напрасно истратил пять франков?

Он спрятался за кустами, опасаясь ненароком привлечь к себе внимание. Так прошел час. События разворачивались таким образом, что «оправдать расходы» было столь же невозможно, как достать луну с неба.

Саладен озабоченно чесал в голове; дойдя до зверинца, он позавтракал кусочком хлеба – одним из тех, что обычно бросают медведям: но этот кусочек косолапому не достался. Остаток денег Саладен истратил на яблочный сахар, полдюжины бисквитов и пряничного человечка; затем по улице Бюффон юнец вернулся на прежнее место.

Сад постепенно наполнялся праздношатающейся публикой; появились провинциалы; к несчастью, девять десятых гуляющих сворачивали направо, спеша взглянуть на львов, жирафа и гиппопотама.

Скамейка, стоявшая рядом с той, где проходило молчаливое свидание мадам Нобле с ее приятелем – «пожирателем казаков», оказалась свободной. Саладен сел на нее, и, спрятав руки под шаль, принял столь смиренную позу, что, проходя мимо, каждый мог подумать: «Ах, какая почтенная старая дама, у нее наверняка случилось какое-то несчастье!»

– Скакалку! Скакалку! – раздались голоса овечек мадам Нобле.

Тут же словно rio волшебству детей окружили зрители.

– Ну-ка, отойдите все и не мешайте мне! – воскликнула «окаменелость», сверкая глазами из-под своего огромного козырька и грозя нахалам суковатой палкой.

Требование старика, встреченное неудержимым смехом, было исполнено: зрители, расположившиеся ближе к скамейке, расступились.

Медор взял один конец веревки; второй конец обычно держала горбунья-подпасок. Сейчас ее обязанности исполняла одна из «старших» девочек. Делая вид, что хочет полюбоваться на ребятишек, мадам Саладен тоже проскользнула в круг зевак.

Девочка крутила скакалку плохо, и Королева-Малютка сразу же задела веревку. А надо вам сказать, что никто никогда и нигде так ловко не влетал и не вылетал, как это делала Королева-Малютка. «Пожиратель казаков» издал недовольный птичий клекот, на который немедленно откликнулись орланы, Медор же принялся выискивать в толпе какое-нибудь знакомое лицо.

Именно в этот момент мадам Саладен высвободила руки из-под шали. Похоже, почтенной даме страшно хотелось помочь детишкам.

– Эй, мамаша, – крикнул Медор, заметив ее движение, – держите-ка скакалку и крутите получше!

Сердце мадам Саладен забилось, она радостно улыбнулась и схватила конец веревки. Королева-Малютка, войдя в ритм, заданный уверенной рукой пожилой особы, сорвала громовые аплодисменты зрителей.

– Поблагодари мадам, золотко, – крикнула девочке Пастушка. – Нужно быть вежливой.

Жюстина, раскрасневшаяся и от этого еще более очаровательная, подбежала к мадам Саладен и подставила ей лоб для поцелуя; мнимая старушка чмокнула девочку в голову и протянула малышке кусочек яблочного сахара.

VII
ПОХИТИТЕЛЬНИЦА ДЕТЕЙ

Должно быть, Красная Шапочка была действительно очень мала, раз она ухитрилась принять волка за свою бабушку. У Саладена было множество преимуществ перед волком; например, лицо юноши, уже изрядно потрепанное жизнью, великолепно подходило к избранной парнем роли. Королева-Малютка от души расцеловала напудренные щеки Саладена и сделала изящный реверанс.

С другой стороны, кум волк находился в хижине один на один с маленькой Красной Шапочкой, вокруг же Саладена толпились сотни свидетелей, мешая ему осуществить свой план.

Конечно, скакалка приблизила его к Жюстине; но теперь роща заполнилась народом.

Жюстина была в восторге. Все восхищенно взирали на нее, каждый стремился ее приласкать. Трудности, с которыми столкнулся Саладен, не только не уменьшились, но, напротив, многократно возросли.

Саладен скромно встал во второй ряд зрителей. Часы на здании Музея пробили два.

– Не хочешь ли немного отдохнуть, золотко мое? – спросила Пастушка Королеву-Малютку.

– Нет, – ответил неутомимый ребенок, – я хочу поиграть в уголки.

Ей всегда подчинялись. Началась игра в утолки. Прислонившись к дереву, мадам Саладен ворчала про себя:

– Черт побери, проще схватить луну зубами! Не могу же я стибрить ее среди бела дня, словно кулек орехов. Я рассчитывал на зверей, запутанные тропки и толчею. А ничего подобного! О столкновении же омнибусов и мечтать не приходится. Все пропало! Никакой надежды! Сто четырнадцать су выброшено на ветер! И здрасьте вам! Нет, я отказываюсь заниматься коммерцией!

Не думаю, что волкам покровительствует Провидение, но, возможно, читая дальше наше повествование, вы убедитесь в обратном.

В ту минуту, когда вконец отчаявшаяся мадам Саладен уже собиралась махнуть на все рукой, у входа со стороны улицы Бюффон началось оживление: на прогулку вышли юные питомцы соседнего пансиона. В это же время со стороны площади Валюбер тоже толпой повалили люди. Но и это еще не все: объявили о скором закрытии зверинца, и множество любопытных, бегом устремившись по аллее, обсаженной японской мушмулой, заполнило рощу; в довершение суматохи по улице Бюффон как раз возвращались посетители Музея.

Жители предместий оживленно обсуждали медведя: этот зверь пользуется наибольшей популярностью в Париже. Из уст в уста передавалась легенда о прожорливой кошке, которая была столь неосторожна, что, преследуя подраненную птицу, бросилась за ней в ров к медведю; зверь по имени Мартен, не моргнув глазом, проглотил и птицу, и кошку…

Пока парижане живы, они будут обсуждать эту душераздирающую историю.

Среди посетителей сада можно было увидеть семью англичан: семь девиц, семь шалей в розовую и голубую клетку, семь зеленых вуалей, четырнадцать длинных ног, подпрыгивающих при каждом шаге и удивительно похожих на лапки египетских ибисов; тощая и сентиментальная мамаша; гувернантка, смиренная, словно побитая собака, и лорд с лицом апоплексического цвета, имеющий в своем отечестве лавку скобяных товаров на Стрэнде. Не было недостатка и в провинциальном обществе: дюжина мужских и женских зонтиков и громкие голоса, которые на своем диалекте превозносят Марсель или Ландерно; да и то сказать, что в нем хорошего, в этом Париже? Только одно: обеды по 32 су. Но надо признать, что провинциалы находили эти обеды воистину отменными.

Итак, в Ботаническом саду собралась толпа, какой нигде больше не увидишь: тут можно встретить крестьян, только что прибывших с ярмарки в Кальвадосе, вездесущих парижских мальчишек, изрядное количество государственных мужей, целые роты военных, а еще пашей, одалисок и даже заблудившихся ученых.

Глаза Саладена округлились, ноздри почуяли запах добычи. Теперь оставалось лишь дождаться какого-нибудь ничтожного, ну совсем крошечного, происшествия… Тогда в многолюдной толпе начнется немыслимая сутолока и неразбериха.

Чтобы поймать рыбку, рыбаки мутят воду. Когда ничего не случается, надо предпринять что-то самому.

Орлиным взором Саладен окинул горизонт, высматривая, не маячит ли где мелкое происшествие. Он увидел торговца константинопольской нугой: одинокий турок в тюрбане шел, заложив руки за спину; в глазах этого человека светилась тоска Миньоны, оплакивающей разлуку с родиной. Еще Саладен заметил, что у калитки, выходящей на Орлеанский вокзал, остановился просторный фургон, битком набитый кормилицами в крахмальных чепцах.

Итак, в душе Саладен возблагодарил Провидение, покровительствующее волкам, ибо зуавы^[11], в изобилии шатающиеся по аллеям сада, уже почуяли приближение этого скопища кормилиц.

Вращая веревочку для Королевы-Малютки, Саладен, принявший обличье достойной женщины, снискал всеобщее расположение. Воспользовавшись этим, юнец склонился к уху своего соседа, оказавшегося таксидермистом с улицы Жоффруа-Сент-Илер и изготовлявшего чучела рептилий, и произнес, кивнув на торговца нугой:

– Хотите взглянуть на эмира Абд-эль-Кадера?

Слова Саладена услышали еще шестеро зевак, которые тут же подхватили: Абд-эль-Кадер!

– Абд эль-Кадер! – тут же завопили сотни голосов.

Сам торговец нугой, разволновавшийся от одной только мысли о том, что увидит сейчас своего знаменитого соотечественника, стал озираться в поисках Абд эль-Кадера.

Началась суматоха. Английское семейство, чопорные провинциалы, мальчишки, крестьяне, бесчисленные солдаты, ученики коллежа, пансионеры – все разом яростно устремились вперед, чтобы поглазеть на отважного бедуина, столь долго наносившего поражение за поражением французской армии.

– Стройтесь, дети! – закричала испуганная мадам Нобле.

Но тут показался фургон с кормилицами, напоминавший праздничный букет пунцовых пионов. Бойкие особы в чепцах громко смеялись и болтали одновременно. Их было не меньше дюжины, и за один присест они успели выпить не меньше вина, чем полсотни саперов.

Зуавы и прочие сверкающие мундиры, как кавалерийские, так и пехотные, зажатые обезумевшими от любопытства зеваками, услышали и почуяли жизнерадостных дам. Видели ли вы когда-нибудь горячих жеребцов, разносящих в щепки забор, преграждающий путь на луг, где, пасутся кобылицы? Так вот, все эти разномастные особы мужского пола, дрожа, подскакивая и раздувая ноздри, чтобы полной грудью вдохнуть ветер, дующий со стороны кормилиц, с победным ржанием ринулись через толпу, пронзили ее, просочились сквозь все заслоны, как сквозь сито, и вот уже букет пионов распался на отдельные цветы, вокруг каждого из которых немедленно зароились яркие мундиры.

И все это случилось благодаря изобретательности Саладена. Откуда-то доносился визг англичанок, которые, как известно, верещат пронзительней всех прочих человеческих особей, свист мальчишек, брань крестьян. Мадам Нобле, выронившая свое вязание, и Медор, выпустивший изо рта половинку булочки, словно две неприкаянные души, метались среди этого гвалта; внезапно, заглушая все остальные звуки, к небу вознесся жуткий вопль «окаменелости», на чью подагрическую ногу только что наступил ошалевший профессор естественной истории.

Однако все имеет свой конец. Толпа, смеясь и ругаясь, постепенно успокоилась и поняла, что ее разыграли. Когда шум уже почти стих, возле решетки сада показалась Лили; она почти бежала, счастливая оттого, что ей удалось вернуться на десять минут раньше обещанного срока.

Любящую мать разволновать нетрудно. Увидев, что в роще бурлит огромная толпа, Глорьетта мгновенно испугалась и прибавила шаг; улыбка сползла с ее лица.

Впрочем, разглядев в людском скопище Пастушку и Медора, Лили приободрилась: эти добрые пастыри уже собрали своих овечек. Под присмотром бдительных наставников ребятишки и построились в небольшую колонну.

Королева-Малютка, несомненно, должна была находиться в самом центре колонны, так как именно это место являлось наиболее безопасным и считалось почетнейшим. К тому же лицо мадам Нобле было совершенно невозмутимым; спокойный вид почтенной матроны просто обязан был немедленно изгнать из самого трепетного сердца даже намек на страх; испуг должен был съежиться, отступить и, устыдившись, исчезнуть…

– Господи, как мы разволновались, – улыбнулась Пастушка, делая шаг навстречу Глорьетте. – Разумеется, мы не можем помешать правительству делать все, что ему заблагорассудится. Сейчас ему угодно пускать сюда орды бездельников и лоботрясов; но у меня – продуманная система, и никаких непредвиденных случайностей у нас просто не может быть… Жюстина! – крикнула мадам Нобле. – Иди сюда! Вот твоя мама.

– Она прячется, эта маленькая кокетка, – садясь на скамейку, произнесла мадам Лили. – Как она себя вела?

– Безупречно! А как мы прыгали через веревочку!.. – всплеснула руками Прогулочница. – Это надо было видеть… Вот твоя мама, Жюстина.

Мадам Лили рассмеялась; и поскольку Жюстина так и не появилась, молодая женщина воскликнула:

– Кажется, она хочет меня разыграть!

Толпа медленно растекалась в разные стороны. Овечки мадам Нобле нетерпеливо топтались на месте и мечтали только об одном: чтобы их отпустили поиграть. Верный Медор поддерживал порядок, прикрикивал на детей, но почему-то не совершал своего обычного обхода стада, как это принято у хороших пастушеских собак. Напротив, он топтался сзади, загибал пальцы, переходил от одного ребенка к другому и даже заставил колонну расступиться, чтобы посмотреть, кто же очутился в центре.

Казалось, Медор считал и никак не мог сосчитать; он был бледен, как полотно, под спутанными кудрями, падавшими ему на лоб, поблескивали капельки пота.

– Дети! – скомандовала мадам Нобле. – Расступитесь и покажите нам Королеву-Малютку! Хватит ее прятать, вы перепугаете ее мамочку.

В ушах Лили уже звенел серебристый смех дочери; вот сейчас она крикнет «ку-ку», выбежит из-за спин своих друзей и бросится ей в объятия.

Однако то, что услышала Лили, не имело ничего общего со смехом ребенка.

Над головами овечек мадам Нобле раздался голос:

– Кого-то не хватает! – Голос был глухой и хриплый.

Он звучал так тихо, что мадам Нобле совершенно не поняла смысла произнесенных им слов.

Но Лили содрогнулась всем телом, ее раскрасневшиеся от бега щеки мгновенно покрылись мертвенной бледностью.

– Да где же ты, наконец! – нетерпеливо воскликнула Пастушка. – Иди же сюда, Королева-Малютка! Мадемуазель Жюстина!

Колонна разомкнулась, и Медор, шатаясь, выступил вперед. Он отчаянно хлопал глазами; глаза эти округлились от ужаса – и, едва не задохнувшись, Медор с трудом выдавил из себя:

– Это ее не хватает!

Лили вскочила, тоненькая и прямая, как тростинка, и прижала руки к груди. Пастушка все еще не понимала – или не хотела понимать, – что произошло.

– Как это не хватает? – переспросила она. И прибавила: – При моей системе такое невозможно!

Лили бросилась к детям, отпрянувшим при виде ее бледного испуганного лица. Медор следовал за ней по пятам, а мадам Нобле в приливе ответственности воскликнула:

– Господа, ради Бога, бегите к воротам! Предупредите сторожей, привратников и всех-всех! Украли ребенка!

– Жюстина! Жюстина! – нежным ласковым голосом звала Глорьетта.

Она не обращала ни малейшего внимания на царящее вокруг нее беспокойное оживление. Толпа мгновенно забыла, зачем она тут собралась, и принялась бурно переживать новое происшествие. Известие о несчастье с быстротой молнии облетело рощу. Несколько добрых людей, предпочитавших не болтать, а действовать, поспешили к воротам.

Лили повторяла:

– Жюстина! Прошу тебя, выходи! Я знаю, что ты здесь, и больше не хочу играть. Это жестокая забава. Ответь мне, где ты?

Молодая мать тормошила каждого ребенка, одного за другим, а дети смотрели на нее и плакали.

Они инстинктивно жалели ее, а она, молитвенно сложив руки, горестно смотрела на малышей.

– Крошки мои, крошки, – повторяла Лили с безжизненной улыбкой, – дайте мне взглянуть на мою дорогую доченьку. Я знаю, она не пропала… Вы же видите, у меня больше нет сил играть!

Наконец откликнулся один мальчик:

– Давайте ее поищем!

И стайка бросилась врассыпную: дети кружились вокруг деревьев, искали в траве и за кустами, кричали:

– Королева-Малютка! Королева-Малютка!

Медор даже не смотрел в их сторону; казалось, он был просто уничтожен. Стоя в кружке сочувствующих, мадам Нобле подробно описывала Жюстину, и каждый отвечал Пастушке:

– Да, конечно, я знаю Королеву-Малютку! – Многие добрые души отправились на поиски девочки в дальние концы сада.

На смену ушедшим прибывали новые люди, взволнованные случившейся бедой; по роще бродили толпы, аллеи были забиты народом. У всех на устах было имя Королевы – Малютки.

Все, знавшие девочку, любили ее и сейчас вдохновенно рассказывали тем, кто никогда ее не видел, какая она была премиленькая и очаровательная. Только что многие посетители сада аплодировали ей, когда она вместе с остальными детьми прыгала через веревочку.

А мать малышки – как она гордилась ею, как любовалась! Ради дочери эта женщина была готова на все! Ведь именно из-за девочки мать называли за глаза Глорьеттой!

Все взоры обратились на несчастную Лили. И каждый, кто взглянул на нее, испугался, что с бедной женщиной вот-вот случится удар.

Сейчас мне трудно описать Лили: она была столь прекрасна, что рядом с окружавшими ее людьми казалась существом из иного мира; впечатление это усиливалось тем, что при ее приближении многих охватывала дрожь, ибо за внешним спокойствием молодой женщины угадывалась целая буря чувств, готовых в любую секунду вырваться наружу. Лицо Лили окаменело, в груди же ее клокотал вулкан.

Никогда еще не была она так похожа на знатную даму; и тем не менее Лили была лишь бедной работницей. Единственным ее богатством была дочь; в этой девочке заключалась вся жизнь Лили: во всем мире у нее не было никого, кроме Жюстины.

Молодая женщина молча и с каким-то странным равнодушием смотрела на толпу; дрожащие пальцы Лили теребили тщательно уложенные локоны, и постепенно копна спутанных белокурых волос упала и рассыпалась у нее по плечам.

В отдалении замер мужчина со смуглым лицом, обрамленным густой черной бородой; он пристально следил за каждым движением Лили. Этот человек стоял так неподвижно, что казался отлитой из бронзы статуей. Мы уже дважды видели его – в ярмарочном балагане и в коляске, ожидавшей на углу бульвара Мазас; именно этот господин крикнул кучеру: «Следуйте за омнибусом!», когда Лили отправилась в Версаль.

С тех пор, как исчез Жюстен, немало мужчин пыталось добиться благосклонности Лили, однако все их усилия остались тщетными. Если предположить, что и этот человек был влюблен в белокурую красавицу, то надо признать, что он совсем не походил на своих предшественников, которые сразу обрушивали на молодую женщину потоки слов, стремясь бессовестнейшим образом вкрасться к ней в доверие. Этот же поклонник был нем.

Наконец Лили повернулась к мадам Нобле; почтенная Пастушка ляпнула первое, что пришло ей в голову:

– Мы найдем малышку! У меня еще никто не пропадал.

– Да, да, – вторил ей Медор, тряся своей взъерошенной головой, словно его внезапно разбудили, – обещаю, что мы найдем ее!

Лили вернулась к скамейке и села, уронив руки на колени. Со всех концов Ботанического сада на площадку стекались любопытные. К сожалению, исчезновение ребенка на улицах Парижа – отнюдь не редкость; далеко не всегда речь идет о похищении; чаще всего причиной подобных несчастных случаев становится вошедшая в поговорку беспечность и рассеянность нянек, в чем виноваты их штатские и армейские ухажеры.

Не проходит ни одной недели, чтобы в саду Тюильри ие встретили запыхавшегося от быстрого бега краснолицего верзилу, расспрашивающего всех и вся, не видели ли они Альфреда или Эмму.

В таких случаях нянька всегда подвергается суровому осуждению, и мы считаем, что это справедливо. Хотя большинство промахов няньки, несомненно, должно быть записано на счет ее обожателя. Это верно не всегда, но в большинстве случаев это так.

Власти обещали принять меры дисциплинарного характера, чтобы несколько охладить пыл тех отважных героев, которые не знают, на что направить в мирное время свою клокочущую энергию. Возможно, меры и приняты, однако их явно недостаточно.

Свобода действий каждой отдельно взятой личности свята; но, с другой стороны, существуют поступки, недопустимые с точки зрения морали и запрещенные в интересах всего общества. Во имя благополучия наших семей и поддержания нравственности в наших городах и весях необходимо пресекать возмутительные деяния такого рода и решительно изгонять нарушителей общественного порядка из-под наших каштанов.

В нашем случае, впрочем, ни о чем подобном речи не идет; в силу своего возраста мадам Нобле была выше всяческих соблазнов. Но тем не менее все шепотом передавали друг другу историю няньки-пикардийки, развлекавшейся с бравым пехотинцем, в то время как вверенный ее заботам ребенок был уведен неведомо куда какими-то подозрительными типами. Увы, в подобных рассказах наши славные воины выступают в роли жуков, оскверняющих французские леса и рощи…

Париж любит посмеяться; но одним зубоскальством проблему не решишь.

Мы уверены, что глухое недовольство армией, время от времени поднимающееся в нашем обществе, напрямую связано с вышеупомянутыми несчастьями. Не является ли оскорбительным любовный пыл сапера или гренадера, изливаемый им на предмет своей страсти, если бедный младенец заходится в это время в крике, упав животиком на мокрый песок? Во всяком случае, это зрелище вызывает некий раздражающий зуд, который ощущается в самых нежных уголках души каждого обывателя. Матери семейств и хранительницы семейных очагов не желают играть в собственном отечестве роль представительниц покоренного народа и отказываются участвовать в исполняемом военными фарсе, пародирующем поведение солдат в завоеванной стране.

Тем, кто испытывает уважение и симпатию к армии, хотелось бы, чтобы армия сама нашла какие-то средства, излечивающие от столь нелепой болезни.

Но вернемся на нашу площадку. К сожалению, мы вынуждены сообщить странный факт: никто из людей, больше всех заинтересованных в том, чтобы найти Королеву-Малютку, не сдвинулся с места; мадам Нобле наводила порядок в стаде своих ошарашенных овечек, Медор в растерянности взирал на Лили, а та, согнувшись и закрыв глаза, казалось, полностью утратила способность не только действовать, но и думать.

Один за другим на площадку приходили сторожа и те, кто добровольно бегал к воротам. Привратники ничего подозрительного не заметили.

Лили подняла глаза: кто-то рядом с ней произнес имя Королевы-Малютки.

– Она спряталась, – ласково проговорила несчастная мать, – забралась в дупло дерева и устроила там себе гнездышко.

«Окаменелость» встала со скамьи и удалилась. Все видели, как сей почтенный старец на ходу вынул из кармана платок и вытер глаза.

Зрелище было на редкость трогательное. Медор со слезами в голосе воскликнул:

– Если сегодня мы не отыщем Королеву-Малютку, завтра она непременно умрет!

– Кто-нибудь знает женщину, которая крутила веревку? – внезапно спросил кто-то из толпы.

Мадам Нобле вздрогнула, а Медор прямо-таки подскочил.

– Так кто же она, кто? – раздалось со всех сторон. Человек, задавший вопрос, вышел на середину площадки и заявил:

– Ну и злюшее же у нее было лицо!

Один из ребятишек робко сказал:

– Она дала Королеве-Малютке кусочек яблочного сахара.

А другой добавил:

– Когда солдаты кинулись к женщинам, та старуха обняла Королеву-Малютку и протянула ей пряничного человечка. Королева-Малютка очень обрадовалась и попросила показать ей пансионеров.

Тремя ударами локтей Медор рассек толпу; со всех ног он рванулся на улицу Бюффон.

Один из сторожей записал приметы Королевы-Малютки и женщины, крутившей веревочку, а затем объяснил мадам Нобле, что ей надо делать, чтобы помочь полиции напасть на след ребенка.

– Запомните, – прибавил сторож, – пока вы не поймете, что нельзя сидеть, сложа руки, вам девочку не найти!

– Черт побери! – раздалось десятка два голосов. – Ну и странные же существа эти няньки!

– Но я же отвечаю и за других малышей… – извиняющимся тоном пробормотала мадам Нобле.

– А сама мать! Что за черт! Когда теряешь ребенка… – зашумела толпа.

Взгляд Лили случайно упал на одного из говоривших. У того кровь застыла в жилах, и он в страхе попятился.

– Должна вам сказать, – заявила толстая женщина, державшая на руках щенка, – у меня никогда не было детей, но если бы они у меня были, я бы никогда не доверила их какой-то прогулочнице!

– Ах! – в отчаянии воскликнула мадам Нобле. – Какой ущерб моему делу нанесет это похищение!

И бросив на Лили весьма недобрый взгляд, добавила:

– Ну давайте же, милочка, шевелитесь! На вашем месте я бы уже давно была у комиссара.

Но Лили не тронулась с места. Она откинула со лба волосы и тихо произнесла:

– Все эти люди прячут ее от меня… Я же хорошо знаю, что она не потерялась.

Однако в мозгу молодой женщины явно происходила напряженная работа: большие синие круги под глазами Лили стали более темными, хрупкое тело то и дело сотрясала дрожь.

Через несколько минут она с трудом поднялась и, шатаясь, двинулась вперед. Люди расступались, давая ей дорогу; не знаю, что произошло, но многим вдруг показалось, что теперь, когда рассудок молодой женщины окутался туманом, ее удивительная красота стала по-детски трогательной, и в эту минуту Лили напомнила всем пропавшую Королеву-Малютку.

– Как же она похожа на свою дочь! – прошептала мадам Нобле; слова ее были подхвачены сотней приглушенных голосов.

В Париже занимательное зрелище может родиться даже на пустом месте. Однако сегодняшний спектакль был весьма необычным и не имел совершенно ничего общего с разными дурацкими сценами. Не было ни жуткого шума, ни плача, ни крика, но все, кому довелось присутствовать при разыгравшейся трагедии, покидали место действия в состоянии мрачном и подавленном. С той минуты, как Лили поднялась со своей скамьи, в глазах оставшихся зрителей вспыхнуло горькое любопытство.

Те, кто знал Королеву-Малютку, без устали рассказывали, какой она была красивой, веселой и ласковой, и как радостно было наблюдать за ней, когда она играла с другими детьми, казавшимися ее верными подданными.

Разумеется, Лили ничего не слышала. Она шла, стараясь ступать как можно тише, словно собиралась застать кого-то врасплох. Ее бескровные губы кривились в улыбке, горькой – и в то же время шутовской.

Я уже говорил и теперь хочу только повторить: зрелище было душераздирающим и совершенно не походило на обычные уличные сценки.

Лили ушла недалеко. Остановившись у первого же дерева, оказавшегося у нее на пути, она утомленно прислонилась к шершавому стволу.

Затем, держась за дерево руками, женщина быстро обошла его кругом.

Глаза ее горели безумным огнем: казалось, Лили не сомневалась, что найдет за этим деревом свою дочь.

Убедившись, что за деревом никого нет, женщина медленно покачала головой и отправилась к следующему дереву.

Воцарилась тишина. Многие плакали.

И за вторым деревом – никого. Отерев пот со лба, Лили дрожащим голосом позвала:

– Жюстина, доченька моя!

И не теряя надежды, поспешила к третьему дереву. Она шла и со слезами в голосе говорила:

– Ну послушай меня, Жюстина, я не хочу больше играть… ты же всегда жалеешь меня, когда мне плохо.

Возле третьего дерева стоял смуглолицый мужчина. Те, кто внимательно наблюдал за Лили, теперь заметили, что бородач был еще более бледен, чем несчастная женщина; словно зачарованный, этот человек неотрывно смотрел на Глорьетту.

При приближении молодой женщины он шаг за шагом начал отступать, по-прежнему не спуская с нее пристального взгляда.

Лили приблизилась к дереву и обогнула его; тут силы покинули ее, и она медленно опустилась на траву, продолжая твердить:

– Я больше не хочу играть, я больше не хочу играть… Ах! Как я страдаю!

В эту минуту сквозь толпу пушечным ядром вновь пролетел Медор. Пот градом катился по его лицу.

Он бросился на смуглокожего мужчину, растерянно смотревшего на Лили, яростно схватил его за шиворот и заорал:

– Это он! Сторож узнал его! Этот тип разговаривал с похитительницей детей! Если никто не поможет мне арестовать его, я сам это сделаю!

VIII
ТОЛПА

Настоящее имя Медора было Клод Морен. Нельзя сказать, чтобы он им особенно гордился; прозвище же было дано ему начальником приюта для найденышей.

Медор был превосходной пастушеской собакой; скорей всего, он просто не был способен ни к чему другому. У матушки Нобле он получал пятнадцать су в день и бесплатный завтрак. По вечерам Медор трудился у себя в комнате, зарабатывая еще пять су тем, что прокалывал дырки в ремнях. Эти деньги шли на оплату жилища. Точнее будет сказать, что платил он только за землю, на которой стоял дом, комната же, находившаяся под самой крышей, на седьмом этаже здания по улице Моро, была собственностью Медора.

Когда-то этот дом принадлежал дирекции конюшен Национальных Арен, где Медор служил подметальщиком. Он был на хорошем счету у начальства, и когда стены расположенной под самой крышей каморки окончательно обветшали, ее предоставили в полное распоряжение Медора; он привел комнатку в порядок, отремонтировал стены, залатал дыры в потолке, вычистил и обставил крохотное помещение; как всякий домовладелец и солидный человек, имеющий собственность, он дорожил своим жилищем и всем своим маленьким хозяйством.

Когда в присутствии Медора начинали обсуждать проекты улучшения городской планировки и толковать о сносе старых, обветшавших домов, он мгновенно хмурился, поскольку боялся, что его жилище будет разрушено.

Он был привязан только к своей комнатке и никогда никому не улыбался, кроме Королевы-Малютки.

Когда кто-то вспомнил о незнакомой женщине, любезно предложившей покрутить веревку, Медора внезапно осенило. Разумеется, тонкого наблюдателя из него бы не вышло, но, как у хорошего сторожевого пса, у него был отличный нюх; в ту минуту, когда Медор бросился бежать, рассекая толпу, он был уверен, что напал на след похитительницы детей.

По мере того, как в памяти Медора всплывали черты той женщины, таинственная старуха казалась ему все более и более подозрительной. Разумеется, Медор не знал, что можно «сделать себе лицо», но неестественный цвет мучнистой кожи, слишком резкие морщины, словом, все, что можно было заметить из-под чепчика этой особы, виделось ему теперь гораздо более отчетливо, чем тогда, когда странная женщина стояла рядом с детьми.

В голову Медору пришла оригинальная мысль. Сторожа могли не обратить внимания на ребенка, но столь карикатурная особа не могла проскользнуть незамеченной.

Он быстро обежал все ворота, на ходу спрашивая каждого встречного, не видел ли он девочку, хорошенькую, как куколка, с длинными кудрями, выбивавшимися из-под шапочки; этого ангелочка вела за руку старуха в чепце с синей вуалью.

Вопросы Медора долго оставались без ответа; наконец, возле маленькой калитки, выходящей на улицу Кювье, как раз за зданием дирекции парка, бравый сторож принялся хохотать, услышав первые же слова Медора, которые тот повторял, как заученный урок.

– Вот уж действительно странная особа, – сквозь смех проговорил сторож, – а уж как она пичкала малышку печеньем, это надо было видеть!

Медор замер, с трудом переводя дыхание.

– Куда они направились? – спросил он.

– Они сели в проезжавший мимо фиакр, и тот рысью помчался к площади Сен-Виктор… И что самое смешное, им здорово помог один штатский, такой хорошо одетый господин в тонкой сорочке, смуглый, как мулат, с черной седеющей бородой. Взглянув на ребенка, он было попытался преградить им дорогу, но старушенция быстро поставила его на место, да еще так вызывающе вскинула руку, презрительно помахав ею перед его носом! Дамочка словно хотела сказать: верните-ка лучше свой должок, голубчик! И, ясное дело, господин мгновенно раскошелился: я, во всяком случае, думаю, что если бы не он, особе в чепце нечем было бы заплатить за фиакр.

И сторож, не переставая смеяться, повернулся к Медору спиной, продолжая восклицать:

– Бывают же шутники!

Медор в раздумье топтался на месте. У него не было ни единого шанса догнать фиакр. Как узнать, в какую сторону он направился, выехав с улицы Кювье? Медор встрепенулся и бросился назад, в рощу, – посоветоваться.

Добежав до площадки, Медор огляделся – и первым, кого он увидел, был смуглокожий мужчина, который не сводил завороженных глаз с Лили.

Внешность этого человека в точности соответствовала описанию, данному сторожем; Медор, пылая благородным гневом, с разбегу бросился на бородача и вцепился в него, как коршун в добычу.

Мужчина даже не подумал сопротивляться. Краска прихлынула к его лицу; он удивленно и даже с некоторой застенчивостью взирал на толпу.

Толпа, слава Богу, не оставила этот взгляд без внимания. Новая коллизия чрезвычайно понравилась ей. Теперь заурядное происшествие превращалось в подлинную драму, и возбужденных зрителей буквально лихорадило от любопытства.

Прошу заметить, что болезненное любопытство наших парижан не мешает им проявлять сострадание и иные добрые чувства. Ни в одной другой стране мира горе героев мелодрамы не заставляет проливать столько слез, сколько льется в парижских театрах.

Когда же трагедия разыгрывается под открытым небом, на площади, на первый план сразу выступают смешные стороны драматического действа, а, значит, появляется новая возможность получить удовольствие от увлекательного зрелища.

Все смотрели на незнакомца и удивлялись, как это до сих пор никто его не заметил… Как охотно писали в романах тех лет, «на лице его лежала печать рока»! Во всяком случае, внешне он совершенно не походил на тех мужчин, которых каждый день во множестве встречаешь на улице.

Матушка Нобле заговорила первой:

– У этого чужестранца и вправду злобный вид!

– А, главное, хитрый! – добавила дамочка, явившаяся в сад без кавалера; голос ее звучал весьма дружелюбно.

– Ну и красавец же мужчина! – заметила другая особа, чей возраст явно перевалил за сорок.

– У него злые глаза! – испуганно воскликнула молоденькая работница.

Какая-то нянька сокрушенно добавила:

– Ох, кого только не увидишь в Париже!

Малыши уже считали смуглолицего мужчину людоедом и смотрели на него широко раскрытыми от страха глазами.

И только Лили, эта несчастная мать, даже не взглянула на бородатого господина. С потухшим взором она недвижно сидела возле дерева. Губы ее шевелились, однако с них не слетало ни звука; впрочем, по их движению многие догадались, что она повторяла имя дочери: Жюстина.

Толпа, окружавшая незнакомца, сумевшего, наконец, вырваться из рук Медора, становилась все гуще; неожиданно бородач заговорил; сильный акцент сразу выдал в нем иностранца, но никто не брался определить, откуда же этот человек родом.

– Отпустите меня, я не собираюсь бежать! – произнес чужеземец.

Его глухой голос звучал сурово и торжественно.

– Разумеется, он никуда не убежит! – воскликнул мальчишка ростом чуть ниже солдатского сапога. – Отсюда сейчас и мышь не ускользнет!

– С ним все ясно, – заметила матушка Нобле, – он возместит все убытки – да еще с процентами.

– Но зачем ему девочка? – спросил какой-то простак из второго ряда.

– Маленькие дети часто нужны богатым семьям, – со знанием дела важно заявила молоденькая работница. – Особенно когда приходится улаживать дела с наследством.

– Или сохранить благородное имя, – заметила ее соседка. – Да чего уж там, об этом все знают.

– Не говоря уж о том, – подзуживала дама без кавалера, – что эта молоденькая мамаша хороша как ангел, и негодяй вполне мог стянуть ребенка, чтобы заставить маменьку быть посговорчивее.

Подобная мысль явно пришлась собравшимся по вкусу. По толпе пронесся шорох, предвещающий обычно бурные аплодисменты. Отныне смуглый и – что еще хуже! – чернобородый иностранец окончательно превратился в глазах зевак в мелодраматического злодея, которого они с успехом вывели на чистую воду.

Раздались крики:

– Полицию сюда! – И тут же:

– А вот и городская стража!

Настало время арестовать виновного, и, против обыкновения, появление городской стражи было встречено публикой с искренним восторгом.

Общественное мнение нередко склонно заблуждаться – причем самым нелепым образом; так, например, оно охотно обвиняет в жестокости смиренных городских стражей, чья форма послужила образцом для портных Политехнической школы. Держу пари, что, выбрав наугад любого городского стражника и положив ему в карман яйцо, через неделю вы найдете это яйцо в целости и сохранности.

Привычка не спешить превращается постепенно в состояние души, граничащее с религией и философией перипатетиков^[12], живущих по принципу festina lente^[13].

И потому блюстители порядка всегда прибывают на место преступления тогда, когда колесо фиакра уже давно переехало ногу пожилой дамы, споткнувшейся на мостовой; их видят только после того, как уличная стычка затихла сама собой, и я знаю множество злобных натур, готовых потребовать ликвидации славного института городской стражи; критиканов останавливает лишь одно: очень уж сладостно созерцать, как доблестные стражники по двое или по трое неспешно шествуют по тротуару, болтая о вещах в высшей степени достойных и являя собой умиротворяющую картину полного и абсолютного ничегонеделания, ожидающего праведников в райских кущах.

Вот и сейчас городские стражники были верны своему девизу: «Поспешишь – людей насмешишь». Блюстители порядка не торопились, опасаясь разбить яйцо. Следом за ними шли двое мужчин в штатском, которых никто никогда не спутал бы ни со мной, ни с вами.

Часть толпы бросилась к ним, окружила их тесным кольцом и принялась рассказывать о случившемся.

Дело выглядело простым и ясным: имелся некий злоумышленник – англичанин, русский или еще какой-нибудь подозрительный иностранец; его только что схватили на месте преступления, когда он похищал ребенка, то есть, похищал не он, а его сообщница, женщина, переодетая монахиней, а он на глазах у всех вручил ей кошелек, полный золота.

Может быть, в пылком темпераменте парижан и кроется одна из причин, по которой осмотрительные сержанты городской стражи предпочитают бездействовать. Они знают, как охотно обитатели Парижа выдумывают самые невероятные истории.

С серьезным, но скептическим видом оба блюстителя порядка двинулись к иностранцу.

Каждый из них шел, заложив руки за спину: эта поза, как и униформа, является обязательной деталью облика тех, кто днем и ночью охраняет наш покой.

Следом за сержантами по-прежнему следовали двое в штатском.

Десятка три голосов гневно возопили:

– Однако вы не торопитесь!

– А ребенка тем временем увозят все дальше и дальше!

– Эй, не будьте трусами, хоть перед вами и милорд!

– А я? Как мне теперь зарабатывать на хлеб, если родители перестанут доверять мне своих детей? – добавила матушка Нобле. – Вот он, разбойник! Хватайте его!

Медор услыхал вопль почтенной матроны и, скрестив руки на груди, заявил:

– Господом Богом клянусь, что этот человек – преступник!

Два сержанта бесцеремонно отстранили любопытных, преграждавших им путь. Что касается манер наших городских стражей порядка, то мы вполне можем посоветовать этим людям быть несколько помягче.

Оказавшись нос к носу с незнакомцем, один из сержантов с ледяным спокойствием произнес:

– Ваши документы, пожалуйста.

– Еще чего – «ваши документы»! – загалдели со всех сторон. – У таких, как он, всегда есть любые документы. Ребенка! Ребенка давайте!

Второй сержант, до сих пор не проронивший ни слова, гаркнул:

– А ну-ка, прекратите толкаться и оставьте нас в покое! Проходите!

В ответ раздался ропот, однако сержант шагнул вперед, и толпа отступила.

В эту минуту все, наконец, вспомнили о Глорьетте, по-прежнему сидевшей возле дерева и совершенно не понимавшей, что творится вокруг. Решив, что обвиняемого можно больше не держать, Медор поспешил к молодой женщине и попытался поднять ее. Она молча улыбнулась ему и жестом показала, что хочет остаться на земле. Медор опустился перед Лили на колени.

Толпа не обращала на них никакого внимания.

Все взоры были устремлены на милорда; он вызывал всеобщую неприязнь, так как его внешность полностью опровергала все понятия о приличном цвете кожи и волос, введенные англичанами. Толпа страстно надеялась, что у милорда не окажется документов, поскольку вместо того, чтобы достать свой бумажник, он с растерянным видом попытался пуститься в объяснения.

Сержант городской стражи, подозрительный по долгу службы и вежливый по причине «приличного костюма» иностранца, величественным жестом протянув руку, терпеливо ждал.

– Это не настоящий милорд! – выкрикнул мальчишка. – У него нет бумаги, доказывающей его благородное происхождение!

– Да и быть не может. – со вздохом поддакнула одинокая дама, – такие умеют только пыль в глаза пускать, а на деле и гроша ломаного не стоят!

– Вот уже больше двадцати лет, как я прекрасно гуляю с детьми, – рассказывала тем временем матушка Нобле второму сержанту. – В прежние времена этому мошеннику зажали бы большие пальцы в тиски и не отпускали бы, пока не признается, где малышка, да еще заставили бы заплатить матери, а тогда та и мне бы должок вернула…

– О! О! – раздались изумленные возгласы, и круг любопытных стал быстро сужаться. – Внимание! Вот он полез в карман! Достал паспорт!

В самом деле, иностранец медленно расстегнул свой черный редингот и столь же неторопливо извлек из внутреннего кармана бумажник, открыл его, нашел среди множества документов маленькую визитную карточку и протянул ее сержанту.

– Вот уж нашел, что предъявить! – послышались возмущенные голоса.

Прочитав то, что было написано на карточке, сержант тут же сорвал с головы свою треуголку, словно самую обыкновенную гражданскую шляпу.

Двое державшихся в стороне мужчин в штатском обменялись многозначительными взглядами.

– Ничего удивительного, ведь у него вид настоящего вельможи, – с достоинством произнесла дама без кавалера.

– Да что же это такое! – захлебываясь от негодования, заверещала Пастушка. – Может, сержант еще и извинится перед этим типом?

– Господин герцог, – тихо, но вполне отчетливо произнес один из блюстителей порядка, – прошу прощения, но я лишь исполнял свой долг.

– Вот так, – заключила матушка Нобле, – только вы его и видели! А мне – оставайся у разбитого корыта! Ах, моя репутация погибла! О, эти богачи!

Толпа заволновалась.

– Ребенка! Ребенка! Давайте ребенка! – кричали люди.

Лили обняла за плечи Медора и спросила его:

– О каком ребенке они говорят?

Казалось, ее мозг силился что-то припомнить; но рассудок ее по-прежнему был окутан мраком. Медор сжал свои огромные кулаки; его зычный голос перекрыл все остальные звуки:

– Я не солгал, – рявкнул он, – этот человек действительно говорил с похитительницей детей. Если его отпустят, я последую за ним… и сам схвачу его!

Глаза Лили затуманились.

– Похитительница детей…

Склонив свою хорошенькую головку, молодая женщина пыталась прислушаться к тому, что вопили вокруг.

Возмущенные парижане яростно тыкали пальцами в сторону иностранца, невозмутимо застегивавшего свой редингот. Мадам Нобле велела своим овечкам построиться и жестко прикрикнула на Медора:

– А ну-ка, принимайся за работу!

– Нет, – ответил Медор, – эта женщина очень несчастна, и я останусь с ней.

– Ах! – вздохнула Глорьетта, растерянно озираясь по сторонам, – это вы обо мне?.. Это я очень несчастна?

Пастушка бросилась к сержантам, чтобы те своей властью заставили Медора уважать авторитет работодательницы, но те, посчитав, что инцидент исчерпан – причем, ко всеобщему удовольствию, уже встали спина к спине, готовясь выкрикнуть сакраментальную команду:

– Разойдись!

– Но ребенок! Ребенок! – не унималась толпа. Медор же добавил:

– И мать!

– А что с матерью? – спросил один из сержантов. Никто не ответил: Лили лишь минуту назад поднялась с земли. Теперь она стояла и, казалось, ждала, что к ней кто-нибудь обратится. Сержант понял, что эта женщина и есть несчастная мать пропавшего ребенка.

– Вам надо пойти в полицейский участок вашего квартала вместе с вон теми господами, – ласково объяснил страж порядка Лили, указывая ей на двух агентов в штатском. – Вам повезло, что они были здесь рядом, на вокзале, вы сможете сделать им заявление. Если имеются свидетели, с них тоже снимут показания.

Лили смотрела на сержанта широко раскрытыми глазами.

– Так, значит, они говорят обо мне! – прошептала бедняжка. – И все эти люди собрались тут из-за меня! И это у меня украли мою Королеву-Малютку!

И Лили непременно рухнула бы на землю, как подкошенная, если бы Медор не подхватил ее.

Словно по волшебству, шум мгновенно стих. Воцарилась гробовая тишина. Горе матери никого не оставляет равнодушным. На лица собравшихся легла скорбная тень, они были преисполнены сострадания и безмолвного уважения.

– Я рассталась с ней сегодня утром, – продолжала Лили. – Каждый раз, когда мне приходится покидать мою крошку, я вся дрожу от страха. Мне всегда кажется, что я слишком счастлива, и поэтому кто-нибудь наверняка позавидует мне и пожелает отнять у меня мое сокровище. Всю дорогу я думала только о Жюстине. Я всегда думаю только о ней… А вы уверены, что ее украли? Зачем?! Кому она нужна, кроме своей матери?

Женщина говорила медленно и очень тихо, однако слова ее были слышны даже в последних рядах толпы.

Две крупные слезы, первые после всего случившегося, скатились по бледной щеке Лили.

– Девочку обязательно найдут, – раздалось несколько неуверенных голосов.

Лили, которую все еще поддерживал Медор, встрепенулась; глаза ее заблестели, но голос по-прежнему звучал тихо и надломленно:

– Что вы хотите за то, чтобы ее найти? Я отдам все, что вы пожелаете… Свою плоть, свою кровь, все, все… Ах! Пожалуйста, берите мои ногти и пальцы, мои волосы и глаза, всю мою душу!

– Пошли, – скомандовал один из мужчин в штатском, и шепотом прибавил: – Клянусь честью, мы вернем ей дочь!

Вместе со своим товарищем он направился к выходу. Никто не обратил на них внимания. Сержант пробормотал:

– Обычно матери потерявшихся младенцев вопят без умолку, и мне их ни чуточки не жаль, но от безмолвного горя этой красавицы у меня просто сердце разрывается.

И все, кто стоял вокруг, согласились с блюстителем порядка. Теперь уже никто не взирал на разыгравшуюся в саду сцену как на очередной спектакль; любопытство уступило место состраданию. Толпа была столь же безутешна, как и молодая мать.

Иностранец, вызвавший недавно подозрения собравшихся, а затем почтительно названный сержантом городской стражи господином герцогом, совершенно не собирался воспользоваться предоставленной ему свободой. Он стоял на прежнем месте и все так же взирал на Лили.

Когда зеваки стали постепенно разбредаться, а сержанты собрались уходить, герцог приблизился к блюстителям порядка.

– Этот молодой человек прав, – с трудом произнес он, указывая пальцем на Медора. – Я видел похитительницу детей и разговаривал с ней. Проводите меня в полицейский участок.

– Да вы, оказывается, славный малый! – с чувством воскликнул Медор.

Своим простодушным возгласом он выразил всеобщее удивление, отразившееся на лицах собравшихся; иностранец невольно улыбнулся.

– Да, – ответил он, – я славный малый.

Когда он улыбался, лицо его становилось на редкость привлекательным. Он занял место рядом с сержантами и вместе с ними во главе многочисленной колонны направился к площади Валюбер.

Мнение толпы переменчиво, толпа ведет себя, как капризная женщина. Еще недавно все эти люди были готовы утверждать, что каждый из них лично наблюдал, как по приказу смуглолицего вампира гнусная старуха похищала ребенка; теперь же все увидели в чернобородом господине романтического героя, а может быть, и самого ангела-хранителя.

Один из сержантов поддерживал Лили под одну руку, Медор – под другую; следом шла Пастушка со своими овечками, за ними тянулись любопытные, количество которых явно не уменьшалось.

Пастушка изо всех сил старалась привлечь внимание к своему маленькому батальону, постоянно подчеркивая, какой изумительный порядок царит в его рядах.

Проходя мимо главных ворот, Лили, вновь ставшая совершенно безучастной ко всему вокруг, неожиданно простерла руки к торговке игрушками и сладостями, устроившейся возле решетки сада; отчаянное рыдание вырвалось из высоко вздымавшейся груди несчастной женщины.

– Господи, неужели это правда? – спросила торговка. – Неужели кто-то похитил наше сокровище, нашу Королеву – Малютку?

– Правда, – пролепетала Лили, – правда, правда!.. Вчера она останавливалась здесь, хотела купить кулечек драже…

– А вы же знаете, она получала все, что просила, – вздохнула торговка. – Помните, когда у вас не было денег, я охотно отпускала вам в кредит!

– Я оставила ее на целых полдня… и у меня ее украли!.. Ах, это правда! Правда, правда!

По щекам Лили обильно заструились слезы, речь стала торопливой и бессвязной. У женщины начиналась лихорадка.

– Идемте, будьте мужественной! – произнес сержант.

– На целых полдня, – повторила Глорьетта. – И каждая минута сулит мне горе. О, как хорошо тем, кто богат! Они могут позволить себе не доверять своих детей чужим людям!

– Ну вот, началось! – ворчала мамаша Нобле, проплывая мимо торговки. – Теперь давай валить все на меня! Того и гляди, она еще потребует с меня возмещения ущерба. Ох, и тяжко же мне придется… Все, все пошло прахом!.. А все потому, что в сад теперь пускают, кого ни попадя… И пансионеров, и сорванцов, и солдат, чума их побери! А за солдатами бегут кормилицы, разрази их гром! Если и дальше так пойдет, то скоро туда и бешеных собак пускать будут! Так что, если у нас опять начнут строить баррикады, пусть правительство не надеется, что я отправлюсь его защищать!

Ществие двигалось вперед. Со всех сторон сбегались люди, они хотели увидеть все своими глазами. Увидеть! Вот истинная страсть, которой покоряются и взрослые, и дети! И они увидели медленно идущую Лили, растрепанную, в слезах и по-прежнему восхитительно прекрасную. Как только произносили имя Королевы-Малютки, всем все сразу становилось ясно. Скорбная процессия двигалась по кварталу, где жила мадам Лили. Здесь был ее дом. Большинство обитателей этого района знали Королеву-Малютку. Поэтому нет ничего удивительного в том, что квартал погрузился в негласный, но всеобщий траур. Многие рыдали – и мужчины, и женщины; проходя мимо, Лили смотрела на них своими огромными заплаканными глазами и в отчаянии повторяла:

– У меня больше нет дочери! Они украли ее у меня! Это правда! Это правда! Правда!

IX
ПОЛИЦЕЙСКИЙ УЧАСТОК

Вначале Аустерлицкого моста Глорьетта внезапно остановилась. Высвободив обе руки, она вытерла заплаканные глаза. В этом месте имеется небольшое возвышение; обернувшись, Лили могла увидеть отсюда Ботанический сад, от которого ее отделяло теперь бурное людское море. Забыв о той мысли, что секунду назад мелькнула у нее в голове, женщина пробормотала:

– Все эти люди собрались здесь ради нее. Ее любили все, и если бы все они стали искать ее днем и ночью, как стану искать ее я…

– Я обязательно буду искать, – произнес у Лили над ухом глухой голос, – искать днем и ночью…

Она посмотрела на говорящего. Лицо несчастного Медора опухло от слез.

– Завтра, – произнесла она, – эти люди обо всем позабудут…

– Но я, – воскликнул Медор, – я не забуду никогда!

Вместо благодарности Лили, словно ребенок, которому обещают исполнить совершенно нереальное желание, только пожала плечами.

– Вы меня еще не знаете, – выразительно заявил Медор.

Но тут Лили вспомнила, о чем думала минуту назад.

– Я хочу вернуться! Хочу вернуться! – воскликнула женщина. – Мы же совсем не искали Жюстину, сад большой, а она такая маленькая. Чтобы спрятать ее, хватит и большой цветочной клумбы. Все эти люди идут вместе со мной, наверное, никто не откажется помочь мне в поисках, а завтра…

– К тому же, – заторопилась Лили, отталкивая протянутые к ней руки, – я кое-что забыла в саду… Вы мне не верите, а я действительно забыла… Послушайте, матушка Нобле, покажите мне то место, где вы видели малышку в последний раз… я взгляну на землю, по которой ступала ее маленькая ножка… и унесу эту землю с собой… возьму ее… и сохраню…

Молодую женщину душили рыдания.

– Ну, полно! Полно! – успокаивал ее сержант, усиленно моргая глазами.

Судя по виду Медора, тот уже готов был кинуться на стража порядка с кулаками и отвести Лили обратно в сад, поэтому сержант быстро прибавил:

– Дружище, у тебя чувствительное сердце, но время не ждет. Господин Пикар и господин Риу издалека машут мне руками… Даю голову на отсечение: они решили прочесать пряничную ярмарку, что раскинулась на Тронной площади. Сегодня – последний день торговли, так что вперед!

Признав правоту сержанта, Медор увлек за собой Лили; та больше не сопротивлялась.

Оба агента, господин Пикар и господин Риу, неожиданно исчезли.

Процессия продолжала двигаться вперед. Чем ближе она подходила к улице Лакюе, тем больше любопытных примыкало к скорбному шествию. На площади Мазас оно увлекло за собой всех зевак, собравшихся вокруг канатной плясуньи, ежедневно демонстрировавшей здесь свое искусство, пылкой поклонницей которого была Королева-Малютка. Канатная плясунья вместе со своими тремя крошками-девочками и двумя маленькими мальчиками присоединилась к процессии; дети были совершенно не похожи друг на друга.

Взглянув на семейство уличной комедиантки, пораженная Лили шептала:

– Неужели все эти дети – ее собственные?

– Все матери немного колдуньи, – усмехнулся сержант. – Поищем на Тронной площади. Вперед! Вперед!

Теперь на каждом шагу им встречались соседи, те, кого Лили видела каждый день и кто каждый день останавливался поговорить с Королевой-Малюткой, улыбался ей или целовал ее.

– Неужели это правда? – всплескивали руками люди. – Не может быть! Она была такая хорошенькая! Особенно сегодня утром, когда отправлялась на прогулку! А как кокетливо держалась! Как изящно ступала своими хорошенькими ножками, как разворачивала носочки!

– Проходя мимо, она поздоровалась со мной…

– Она пела и смеялась…

– Они украли ее у меня! – говорила всем Лили. – Я совсем одна, у меня больше никого нет, это правда, чистая правда!

– Господи, да со мной впервые приключилось такое! И надо же было негодяям украсть именно Королеву-Малютку! – рыдая, причитала Пастушка, пряча лицо под широкими полями своей огромной соломенной шляпы. – Такой ребенок, его все знали! Теперь пиши пропало! Никто больше не доверит мне своих детей!

Надо сказать, что этим вечером мамаше Нобле действительно не пришлось разводить по домам своих овечек. Пока процессия двигалась по улицам, можно было заметить, как родители, одни за другими, молча хватали своих детей и, словно драгоценную добычу, быстро тащили их домой.

Когда толпа дошла до полицейского участка, Пастушка окончательно лишилась своего стада.

Скрестив руки на груди под старой шалью, мадам Нобле злобно сверкнула глазами в сторону Лили и проворчала:

– А ведь жалеть все будут ее!

Почтенную матрону пригласили войти в участок следом за Лили; сраженная горем несчастная мать хранила молчание. Затем позвали еще дюжину выбранных наугад свидетелей, остальные же остались ждать на улице.

Милорд, как упорно называли в толпе смуглого иностранца, вместе с обоими агентами и одним сержантом городской стражи уже находился в кабинете полицейского комиссара.

В приемной, где сидел секретарь, Лили предложили стул; Медор, словно часовой, встал рядом.

– Это гораздо хуже, чем мятеж, – сказал второй сержант секретарю. – Я работаю вот уже двенадцать лет, но никогда не видел ничего подобного. Подняли шум, словно украли не простую девчонку, а настоящую принцессу.

Секретарь с сосредоточенным видом сунул за ухо перо; ему предстояло еще раз сто выслушивать подробный рассказ о случившемся. Лили молча плакала; Пастушка роняла отрывистые фразы:

– А мне отдуваться! Мне одной! Вот увидите, только я и пострадаю!

В соседнем кабинете остались только милорд и комиссар; полицейский почтительно слушал смуглолицего иностранца, время от времени бросая взгляд на визитную карточку, где были перечислены все имена и титулы бородача.

«Эрнан-Мария Жерес да Туарда, герцог де Шав, португальский гранд, чрезвычайный посланник Его Величества императора Бразилии».

Герцог де Шав говорил медленно и с видимым трудом, но сидя перед полицейским чиновником, он совершенно естественным образом обрел приличествующий своему званию покровительственный тон.

– По причинам сугубо личного характера, – объяснял он, – я интересуюсь этим ребенком и его матерью. Час назад я легко мог исправить причиненное им зло, ибо случай поставил меня на пути гнусной женщины, укравшей малышку; но усилия, которые мне приходится прилагать, чтобы говорить на вашем языке, желание сохранить инкогнито, а также обстоятельства, о которых мне не хочется упоминать, – все это в сочетании с некоторой робостью, испытываемой мною из-за полного незнания ваших нравов и обычаев (я всего лишь месяц назад приехал в Париж), помешало мне задержать преступницу. Я упустил такую превосходную возможность и сейчас безмерно сожалею об этом, ибо слезы несчастной юной матери обжигают мне сердце. Но все, что я теперь могу сделать, – это подробно описать внешность женщины, похитивщей ребенка.

Полицейский комиссар взял перо и под диктовку зафиксировал на бумаге все приметы Саладена, переодетого старухой.

– Господин герцог, – произнес чиновник, завершив свою работу, – могу ли я задать вашей светлости несколько вопросов?

– Разумеется, можете, – ответил герцог де Шав.

– Человек, который привел вас сюда, утверждает, что вы говорили с похитительницей ребенка, – начал комиссар.

– Это правда, – кивнул бородач.

– Мне необходимо знать, о чем вы, ваша светлость, беседовали с этой женщиной, – продолжал полицейский.

Герцог задумался.

– Все, о чем мы говорили с этой особой, – произнес он после недолгих размышлений, – не имеет никакого отношения к делу, кроме, пожалуй, моего первого вопроса и ее первого ответа. Я поинтересовался у нее: «Куда вы ведете этого ребенка?»

– Малышка знала вас? – пытался уточнить комиссар.

– Да, потому что она улыбнулась мне… – вздохнул герцог. – Женщина в чепце заявила мне: «Я помощница мадам Нобле, прогулочницы, и веду Королеву-Малютку к ее отцу, куда за ней придет ее мамочка».

– И это все? – нахмурился чиновник.

– Нет… – покачал головой смуглокожий иностранец. – Женщина прибавила еще несколько слов, но они касались только меня… и воззвала к моей щедрости.

Полицейский комиссар положил на стол руки и впился глазами в собеседника.

– И вы дали ей денег? – тихо спросил он.

– Да, – просто ответил герцог. – Я богат.

– Это была милостыня? – осведомился комиссар. На смуглых щеках герцога проступил румянец.

– Сударь, – с откровенным удивлением произнес бородач вместо ответа, – в нашей стране с помощью денег можно удвоить рвение полиции.

– Во Франции, – с достоинством ответил комиссар, – полицейские чиновники почитают предложение денег самым тяжким оскорблением.

Герцог поклонился и поднялся со стула.

– Тем не менее, я думаю, – продолжал комиссар, – что вы, ваша светлость, не хотели нанести оскорбления честному человеку, который не сделал вам ничего плохого. И я только предполагаю, вернее, не сомневаюсь, что ваша светлость интересуется этим делом исключительно бескорыстно.

Похоже, в словах комиссара проскользнула язвительная насмешка, тщательно замаскированная серьезным тоном полицейского чиновника. Герцог де Шав вздрогнул.

– Я говорю так лишь для того, – продолжал комиссар, – чтобы понять, насколько это возможно, ход мыслей вашей светлости. Во Франции, как и везде, руководящие лица имеют подчиненных. Именно нижние чины занимаются поисками виновных и в конце концов находят преступников. Никто не будет отрицать, что деньги позволят значительно расширить сферу деятельности наших агентов; надежда же на заслуженное вознаграждение безусловно заставит их работать еще лучше, чем всегда.

Герцог де Шав достал из портмоне два банковских билета по тысяче франков и положил их на письменный стол.

– Это слишком много, – улыбнулся комиссар. – У нас в стране нет золотых россыпей… Половины этой суммы хватит за глаза; потом я дам вам подробнейший отчет, как и на что были употреблены ваши деньги.

Чиновник взял один билет, быстро черкнул на бланке несколько слов и протянул этот листок благородному португальцу.

– Я предложил бы вашей светлости немедленно отправиться в префектуру, к начальнику сыскной полиции, – сказал комиссар, вставая из-за стола. – В этой записке я объясняю причину вашего визита; в префектуре вы наверняка найдете применение своему второму тысячефранковому билету.

Комиссар почтительно раскланялся с герцогом, и тот покинул кабинет.

Как только португалец удалился, комиссар позвонил. Вошел Пикар.

– Что-то тут не так, – сказал ему комиссар. – Эта молодая женщина красива?

– Красива – это не то слово! – воскликнул Пикар. – Она просто божественна – даже с покрасневшими глазами и бледными, как у мертвеца, щеками.

– Пригласите Риу, – распорядился комиссар.

Риу был довольно поганеньким человеком, но прекрасным полицейским агентом. В профиль он отдаленно напоминал левретку, однако, вопреки хрестоматийным утверждениям френологов^[14], был не лишен сообразительности. С озабоченным видом Риу вошел в комнату.

– Этот герцог держал свой экипаж у главных ворот, – заявил он, – хотя сам проник в Ботанический сад через калитку со стороны улицы Кювье. Все это очень странно…

– Его экипаж следовал за толпой через Аустерлицкий мост, – добавил Пикар, – а теперь ожидает возле дверей.

Комиссар с игривым смешком взглянул на часы.

– У каждого есть свои маленькие слабости, – заметил он, приглаживая свои и без того прилизанные волосы. – Воркотня таких вот голубков больше похожа на урчание тигра. Этот тоже не изобрел ничего нового. Я, как и положено, отослал его в префектуру, однако вовсе не рассержусь, если пропавший розанчик найдем мы. И не забудьте! Того, кто первым обнаружит девчушку, ожидает солидная награда.

– Этот герцог сразу показался мне щедрым типом, – заметил Пикар. – Поэтому я и остался.

Риу резко взмахнул тощей рукой с растопыренными пальцами.

– Заметано! – воскликнул он, как делают играющие дети. – Я придумал одну штучку.

– И я тоже! – вскричал Пикар. – Давай напишем!

Они схватили свои весьма потрепанные блокноты и карандаши и набросали по нескольку строчек. Сначала комиссар прочел «штучку» бригадира. «Неплохо!» – удовлетворенно хмыкнул чиновник. Взглянув на листок сержанта, он расхохотался.

– То же самое! – объявил комиссар. – Ex aequo^[15]. Похоже, вы оба правы. Итак, вам предоставляется полная свобода действий – и сто франков на первые расходы. Пятьсот франков победителю. С Богом!

Риу и Пикар бросились на улицу.

В их блокнотах комиссар прочел одну и ту же фразу, написанную четкими, но разными почерками и с разными орфографическими ошибками:

«Сегодня же переворошить всю ярмарку». Риу и Пикар в полном согласии сели в фиакр на площади Мазас: надо было торопиться.

– Послушай, старина, – сказал Риу, – вознаграждение, конечно, не повредит, но я даже сам готов приплатить, лишь бы отыскать малышку.

– И все из-за молодой дамы, – вздохнул Пикар. – Это лишь доказывает, что и ты не лишен чувствительности.

– Мы бросимся на них как тигры, согласен? – решительно проговорил Риу.

– И будем бить прямо в цель! Идет? – распалился Пикар.

– Идет… Живей, кучер, погоняй! – крикнул Риу. Саладен и не подозревал, что его преступление будет так быстро обнаружено.

Он не знал, что враг уже поджидает его в его собственном доме.

Юнец заметал следы, как заправская лиса; мы не в состоянии описать читателю проделанный Саладеном путь, поэтому ограничимся лишь тем, что в очередной раз напомним: наш герой был очень молод. А в четырнадцать лет нельзя требовать от человека совершенства. Спустя несколько лет Саладен петлял бы еще более хитроумно.

У детей нередко возникают странные капризы; Королева-Малютка имела все недостатки, присущие ребятишкам ее возраста. Из-за своей общительности и стремления со всеми быть «любезной» она иногда становилась слишком навязчивой; к тому же девочка всегда была готова расточать свои пленительные улыбки, чтобы в ответ получать улыбки восхищенные. Она наслаждалась своим успехом, у нее была неудержимая потребность все время находиться на виду, и Лили – увы! – сама немало способствовала тому, что в ребенке проснулась страсть нравиться окружающим.

Восхищенный шепот, неизменно раздававшийся при появлении девочки-куколки, служил наградой бедняжке Глорьетте.

Когда в Ботаническом саду взгляд Королевы-Малютки впервые упал на мадам Саладен, малышка ощутила жуткое отвращение и инстинктивный страх. Особенный ужас внушала Жюстине синяя вуаль, такая же, как на чепцах монахинь.

Если бы не случай, позволивший мадам Саладен блеснуть талантом на поприще вращения скакалки, вряд ли первое впечатление улетучилось бы столь быстро; но благодаря старушке, зачем-то нацепившей страшную синюю вуаль, Королева-Малютка снискала бурные аплодисменты зрителей; к тому же вскоре эта старушка угостила Жюстину яблочным сахаром. Королева-Малютка была почти такой же сластеной, как и кокеткой, не говоря уж о любви к восторгам публики. Знакомство состоялось.

Когда началась суматоха, уже описанная нами достаточно подробно, мадам Саладен ухитрилась устроить так, что толпа отделила Королеву-Малютку от остальных овечек из стада мадам Нобле. Саладен дал девочке пряничного человечка, и тот на две долгие минуты полностью приковал к себе внимание Жюстины.

Этого времени было более чем достаточно. Мадам Саладен, уже сумевшая увлечь свою добычу на край рощи, внезапно схватила Королеву-Малышку в охапку и зашептала приглушенным голосом:

– Осторожно! Осторожно! Львы выскочили из клетки! Посмотри, как спасаются бегством пансионеры!

Действительно, в эту минуту толпа зашумела, и пансионеры торопливо двинулись прочь из парка. Испуганная Королева-Малютка оглянулась по сторонам и заметила львов. Дети видят все, чего боятся, и все, что мечтают увидеть. Жюстина уткнулась лицом в грудь мадам Саладен; та стрелой понеслась вперед, приговаривая на бегу:

– Не бойся! Я убью их, если они попробуют тебя обидеть!

Королева-Малютка изо всех сил прижималась к своей защитнице; наконец та остановилась в аллее Белых Акаций: настала пора сменить тактику.

– Разве ты меня не помнишь? – неожиданно спросила почтенная дама у девочки.

Жюстина подняла свою хорошенькую головку и с удивлением посмотрела на похитительницу.

Самозваная старуха по-прежнему шла вперед, однако уже не так быстро… Саладену не хотелось привлекать к себе внимания окружающих. Пансионеры скрылись из виду.

– А где же львы? – спросил ребенок.

– Их поймали и снова посадили в клетку, – объяснила старушка.

– Тогда вернемся к матушке Нобле, – потребовала девочка.

– Ты же видишь, мы к ней и идем! – ответила мадам Саладен, завернув за угол широкой центральной аллеи.

– Да нет же! – возразила Жюстина, пытаясь определить нужное направление. – Матушка Нобле там, сзади, под деревьями.

– Какая она у меня чудачка! – воскликнула старуха, осыпая девочку поцелуями. – Она считает, что знает все лучше меня!.. Ты что, совсем меня забыла, крошка?

И Саладен быстро сунул в рот малышке печенье.

– Ах, что за дивный маленький ангелочек! – в один голос воскликнули то ли три, то ли четыре дамочки, остановившиеся на возвышении перед рвом с медведем. – Вы только полюбуйтесь на эту куколку!

Королева-Малютка тут же забыла обо всех своих неприятностях и, одарив дам любезной улыбкой, послала им воздушный поцелуй. Саладен опустил девочку на землю и шепнул ей на ухо:

– Покажи им, как красиво ты умеешь двигаться!

Быстро войдя в привычную роль маленького чуда, ребенок плавно заскользил вперед, выпрямив спинку, покачивая юбочкой с пышным турнюром и изящно ставя ножку носком наружу.

– В награду, – продолжал Саладен, приближаясь к воротам сада, – я сейчас покажу тебе больших баранов и водяных курочек, умеющих нырять… Удивительно, как быстро дети все забывают! Ну хотя бы своего папочку ты помнишь?

Жюстина от неожиданности замерла на месте; широко раскрытыми глазами она уставилась на Саладена.

– Ах, ты, моя милая, – заворковала мнимая старушка. – Когда-то ты звала меня нянюшкой…

– Это когда же? – перебил ее ребенок: в Королеве-Малютке пробудилось любопытство.

– Иди ко мне!.. Тогда ты была богата и спала в колыбельке, вся в кружевах, – разливался соловьем Саладен.

– Мама мне об этом рассказывала! – прошептал ребенок.

– Ты же всегда молишься за своего папочку, разве не так? – спросила достойнейшая дама.

– Конечно!.. Ой, как быстро ты идешь! – недовольно воскликнула Жюстина.

– Вон там водяные курочки, – объявила мадам Саладен, поскольку уже привела девочку в парк, где содержались водоплавающие птицы. – Посмотри, какая уродина! Вон та, с острым клювом! Она стоит на одной ноге! Гляди!.. Разве ты не хочешь встретиться со своим папочкой?

Жюстина подпрыгнула от радости.

– А разве я увижу его сегодня?

Саладен снова взял малышку на руки: он чувствовал себя, как на иголках. Время бежало. С минуты на минуту могла начаться погоня.

– Послушай, – сказал юнец, понизив голос, – есть очень злые люди, которые мешают твоему папочке жить вместе с твоей мамочкой. Ты еще слишком мала, чтобы понять все это.

Жюстина кивнула: она вся обратилась в слух.

– Так вот, – продолжал Саладен, ускоряя шаг, – мамочка мне сказала: «Нянюшка, надо, наконец, сходить с Жюстиной к ее отцу. Увидев, какая у него миленькая, хорошенькая, розовощекая, белокурая и голубоглазая дочка…»

– В красивых ботиночках, – добавила Королева-Малютка.

– «В красивых ботиночках, в шапочке с пером… он непременно захочет каждый день играть со своей малышкой!»

– Но, – попыталась вставить девочка, – матушка Нобле…

– Подожди же… – отмахнулась старушка. – Так вот, мамочка сделала вид, что сегодня ее не будет дома…

– Почему? – изумилась Жюстина.

– Из-за злых людей, – пояснила мадам Саладен. – И если мы их встретим, будь осторожна! Тебе придется смеяться и крепко обнимать меня… Возле «Золотого Дома», где живет твой папочка и где полным-полно богатых и благородных господ, злые люди попадаются чуть ли не на каждом шагу.

Жюстине было жутковато, однако мысль о том, что она увидит папочку и его дом из чистого золота, заставила малышку забыть о страхе.

– А какие они из себя, эти злые люди? – спросила она.

– Они черные… и других цветов, – заявила старуха. – Когда надо, ты поймешь. Мамочка уже была там раньше…

– У папы! – воскликнула Жюстина, хлопая в ладоши от радости.

– Совершенно верно! – кивнула мадам Саладен. – У твоего дорогого папочки. Он ждет нас.

Они уже прошли весь Зоологический сад и выскользнули на улицу через маленькую калитку, ведшую на улицу Кювье. Жюстина больше ничего не замечала, она целиком погрузилась R волшебную сказку, героиней которой была она сама. Мадам Саладен, несказанно обрадовавшись при виде калитки, достала из кармана последнее печенье и сунула его в рот Королеве-Малютке.

Но именно возле выхода чаще всего и случаются все напасти. В тот момент, когда мадам Саладен проходила мимо сторожа, она нос к носу столкнулась со знакомой личностью; это был мужчина с лицом цвета бронзы, тот самый, который вчера вечером последовал за Лили в балаган мадам Канады.

Саладен не ожидал этой встречи. В первую секунду он так испугался, что по телу его забегали мурашки.

– Ты дрожишь? – испуганно спросила Жюстина.

– Это злой человек, – пролепетал Саладен. —.Значит, мне надо смеяться и обнимать тебя? – сообразила малышка.

И Королева-Малютка, кинувшись на шею «нянюшке», принялась целовать старушку, приговаривая:

– И правда, он совсем черный!

Герцог с первого взгляда узнал Королеву-Малютку. Нам известно, что в душе у португальца зародились подозрения, и он обратился за разъяснениями к мадам Саладен; помним мы также и ответ сей достойной особы.

Осталось лишь узнать, о чем же господин герцог отказался поведать комиссару полиции.

X
ОДИССЕЯ МАДАМ САЛАДЕН

В Саладене, этой примечательной уже в столь юные годы личности, было очень много от женщины, точнее, от старухи. Впрочем, наш век удивительно богат на согбенных подростков. Мы узнаем это из писем, книг, произведений искусства, словом, встречаем сих морщинистых юношей повсюду, даже на картинах – в образах амуров. Херувиму всегда пятнадцать лет, но он уже давно не проказничает: у него болят зубы, он боится сквозняков, носит под костюмом фланелевое белье и смеется над утраченными иллюзиями.

Любая старуха, досконально изучившая повадки детей, не смогла бы действовать лучше Саладена; е го ловкость тем более заслуживает одобрения знатоков, что мы отлично понимаем: он, конечно же, не мог уделить слушком много времени изучению ребячьих характеров, ибо с самого младенчества только тем и занимался, что совершенствовал свой талант шпагоглотателя.

Саладен прекрасно заглатывал железо – как в прямом, гак и в переносном смысле; мы еще увидим этого одаренного юношу на сцене театра, столь же знаменитого в определенных кругах, как и театр мадам Канады.

Замешательство Саладена, вызванное встречей с господином герцогом де Шав, продолжалось не более двух-трех секунд. Смуглолицый герцог не знал имени юнца; он и видел-то Саладена всего лишь раз, да и то в таких обстоятельствах, о которых светский человек, преследовавший женщину из простонародья, нередко и вспоминать не хочет.

Внезапно Саладену пришла в голову мысль воспользоваться сложившейся ситуацией.

Призвав на помощь все свое врожденное нахальство, он решительно сменил тактику и вместо того, чтобы защищаться, ринулся в наступление.

– Если вы поспешите, ваша светлость, – бросил он, – вы, быть может, еще застанете ее там… Не бойтесь: сторож нас не услышит, к тому же этот бравый вояка, кажется, ничего и не заметил.

Герцог покраснел. Чтобы отразить подобную атаку, даже являясь великим грандом Португалии и имея дело всего лишь с мерзкой и нищей старухой, необходимо подобрать точное и меткое слово, которое поставит мерзавку на место.

Герцог с трудом говорил по-французски.

Он промолчал и сделал вид, что уходит. Саладен бесцеремонно остановил бородача: юнец хотел использовать все преимущества своей победы.

– Сейчас ты увидишь, как я умею избавляться от злых людей, – заявил он Королеве-Малютке. – Если я захочу, он даст нам денег. Смотри!

И преградив противнику путь, Саладен нагло заявил:

– Женщина в моем возрасте все видит, все запоминает, у меня глаз – алмаз. Я с самого начала заметила, как вы ходите вокруг нас кругами, и сказала себе: вот красивый брюнет, но он зря теряет время, ведь если я не вмешаюсь – совсем чуть-чуть, ведь добродетель нашей красавицы подобна чистому золоту…

– Вы только посмотрите на него! – внезапно оборвал юнец свой монолог, поскольку герцог отстранил его с дороги, намереваясь следовать дальше. – Он еще и презирает нас! Эй, послушайте, где же ваша щедрость? Дайте несколько монеток крошке, и кое-кто замолвит за вас словечко, шепнет кое-кому на ушко пару фраз о том, какой вы хороший…

И Саладен нахально протянул руку.

Герцог де Шав поколебался, но потом положил на раскрытую ладонь старухи золотую монету, предварительно поцеловав с почтительной нежностью кончики пальцев ребенка.

Затем герцог сказал:

– Я запрещаю вам говорить обо мне с матерью этой девочки.

Мимо проезжал фиакр. Саладен испытывал жгучее желание подбросить в воздух Королеву-Малютку, как он обычно поступал в часы триумфа со своим картузом, и тут же на лету поймать ее; однако юнец удовлетворился тем, что радостно зашептал:

– Спасены! Господи Боже ты мой, спасены! Спасибо, Провидение! Пешком бы мы далеко не ушли, нас схватили бы уже через полчаса… Ты видела, моя козочка, как я расправляюсь со злодеями? Теперь мы помчимся к твоему папочке в карете!

Саладен остановил фиакр и на глазах у сторожа сел в него; страж ворот с любопытством следил за комичной старухой с прелестной девочкой на руках; когда же фиакр, увозивший странную парочку, окончательно скрылся из вида, этот человек еще долго ходил взад-вперед, бурча себе под нос:

– Ну и хитрюга же эта дамочка, а тот смуглорожий на солнце перегрелся, не иначе… А может, он и есть папаша этой хорошенькой овечки, и дело тут в каком-нибудь адюльтере, а то и хуже… чего только в Париже не бывает!

Фиакр катил в сторону площади Сен-Виктор; Саладен приказал кучеру:

– Площадь Пантеона.

Юнец уже успел выработать четкий план. Саладен хотел сбить со следа любую погоню.

Жюстина обожала ездить в фиакре; аккуратно усевшись на переднее сиденье, она расправила свою пышную юбочку, как это делают взрослые дамы, и спросила:

– А далеко ли живет мой папочка?

– Нет, – ответил Саладен, думая совершенно о другом.

«Этот чернобородый мулат наверняка готов будет заплатить сотни, а то и тысячи франков, чтобы заполучить девчонку и вручить ее матери вместо букетика цветов, – соображал юнец. – Когда я вновь обрету дарованный мне природой облик симпатичного мальчугана, я вполне могу явиться в роли спасителя… Но вдруг этот тип меня узнает? Рука у него, судя по всему, тяжелая… Нет, пожалуй, я предпочту сто франков мадам Канады. Это, конечно, скромнее, зато и безопаснее».

– Мне скучно! – воскликнула Королева-Малютка. – Мы слишком долго едем.

Саладен посадил ее к себе на колени.

– Сейчас мы поменяем экипаж и поедем еще быстрее, – ответил парень, и, высунувшись из окошка, приказал: – Остановитесь на улице л'Эстрапад.

– В доме из чистого золота, – начал рассказывать он, и Королева-Малютка вновь запрыгала от восторга, – у тебя будет экипаж, украшенный рубинами и запряженный четырьмя козочками с розовыми и голубыми рожками.

– Но ты сама выглядишь, как нищенка, – доверительно прошептала Королева-Малютка.

– Это для того, чтобы обманывать злодеев, – ответил юный волк.

Фиакр остановился. Саладен посмотрел сначала в одно окошко, потом – в другое, расплатился с кучером деньгами герцога и только тогда помог Жюстине выбраться из экипажа.

Взяв ее за руку, Саладен вошел в кондитерскую, чтобы возобновить запас сладостей; ради успеха предприятия он готов был на любые затраты.

Однако поразмыслив, юноша несколько умерил свой пыл и принялся рассуждать:

«До победы пока еще далеко. Если бы у меня в городе была комната, мы бы отправились туда, я снял бы свои обноски и переодел девчонку. Не могу же я допустить, чтобы папаша Эшалот и мадам Канада заподозрили меня в похищении ребенка; и уж тем более мне не хочется, чтобы они узнали в ней вчерашнюю малышку. Тогда они того и гляди разжалобятся! Однако места для переодевания у меня нет, придется тащиться к Лангедоку, в „Сороку-воровку“. Тем более, что я не в курсе, куда двинулся теперь Французский Гидравлический театр… Пройдено лишь полпути. За работу!»

– Скажи мне, – выходя из кондитерской, резко спросил он ребенка, – как тебя зовут, любовь моя?

– Ты же знаешь: Жюстина, – удивилась девочка.

– Жюстина – а дальше? – осведомился Саладен. Королева-Малютка застыла с раскрытым ртом.

– Но ты же сама знаешь, – повторила она.

– Разумеется, разумеется, знаю, – торопливо закивала старушка. – Я просто хотела услышать это от тебя, сокровище мое. А где ты живешь?

– Ты же знаешь, что у нас! – воскликнула малышка.

Саладен еще раз возблагодарил демона, покровительствующего волкам, пославшего ему, Саладену, глупую Красную Шапочку.

– А где это «у нас», дорогуша? – ласково поинтересовался он.

– Над канатной плясуньей, конечно! – нетерпеливо топнула ножкой девочка.

«Маленькие дети поразительно похожи на собак, – подумал счастливый Саладен. – Когда на пса забывают надеть ошейник, к которому прикреплена пластинка с адресом хозяев, – все, пиши пропало!»

Однако юнец продолжал настойчиво расспрашивать малышку:

– Готов поспорить, что ты знаешь, как зовут твою мать! – ласково произнес он.

– Мамочка, – ответила Жюстина и добавила: – Ее называют еще Глорьеттой… Ты не знаешь, почему?

– В путь, к «Золотому Дому»! – воскликнул Саладен. – Даже в раю не найдется столь чистого ангелочка, как ты! Иди сюда, я причешу тебя получше.

Он толкнул калитку, ведущую в темную аллею, и мгновенно снял с Королевы-Малютки шапочку, заменив ее клетчатым платком. Девочка хотела было рассердиться, но хитрец тут же принялся восхищенно оглядывать ее и даже захлопал в ладоши от удовольствия:

– Ах! Какая же ты красавица! Если бы ты только могла посмотреться в зеркало! Твой папа просто проглотит тебя, как конфетку!

И Саладен подхватил удивленную и испуганную девочку на руки. План его заключался в том, чтобы второй кучер не смог описать внешность малышки, даже если полиция и выйдет на след старухи с ребенком. Поэтому сейчас он целиком укутал Жюстину концами своей старой шали.

Он продолжал весело улыбаться, суля ребенку золотые горы и всяческие чудеса, расточал перлы своего красноречия, расписывая прелести «Золотого Дома».

Оцепеневшая Королева-Малютка больше не смеялась, но и не плакала.

Так они подошли к стоянке фиакров, где Саладен выбрал экипаж, запряженный парой выносливых коней.

– Плачу за каждую минуту, проведенную в пути, – заявил юнец, усаживая девочку в коляску. – Улица Сен-Поль, в Марэ. Поезжайте помедленнее, в экипаже больной ребенок.

Королева-Малютка, уже устроившаяся на подушках, услышала слова своей спутницы и воскликнула:

– Да нет же, я вовсе не больна! – Саладен забрался в фиакр.

– Замолчи, глупышка! – прошептал он, подмигивая. – Ты же видишь, что я просто хочу над ним подшутить!

– А я не хочу подшучивать над ним! – закричала Жюстина, внезапно приходя в ярость, как это свойственно избалованным детям.

– Я совсем не больна, а ты просто врушка! – визжала она.

Саладен принялся напевать песенку, а про себя думал:

«Рано или поздно, все равно придется ее усыпить, чтобы нанести визит Лангедоку. Давай, сокровище, ори, все равно ты попалась. Скоро ты у меня попляшешь!»

Когда фиакр тронулся, парень прекратил петь; Королева-Малютка, надувшись, исподлобья поглядывала на него. Внезапно он резким движением сорвал с себя вуаль, а следом за ней – и чепец, и пристально уставился на ребенка своими круглыми глазами; так он делал всегда, когда хотел напугать собеседника.

Королева-Малютка открыла рот, чтобы закричать, но не смогла выдавить из себя ни звука. От изумления и страха крик застрял у нее в горле.

Саладен вновь принялся напевать. Не прекращая своих вокальных упражнений, он плотно закрыл дверцы и одну за другой опустил все шторки, так что в фиакре воцарилась кромешная тьма.

– Теперь ты меня узнала? – нарочито грубым голосом спросил Саладен. – Я великий волшебник. Я глотаю сабли, ножи, кинжалы, бритвенные лезвия и змей. Ты сказала, что я урод, и за это я теперь везу тебя к людоеду.

Слова юного негодяя сопровождались несколькими выразительными гримасами, вполне соответствовавшими смыслу его речей.

Дрожа всем телом, Королева-Малютка закрыла лицо руками.

– И людоед сожрет тебя! – страшным голосом заключил Саладен.

Ручки Королевы-Малютки соскользнули со щек и упали на колени. Она опустила голову и беззвучно зарыдала.

Это был настоящий, жестокий урок жизни.

В ходе нескольких судебных процессов, потрясших и ужаснувших все общество, был выявлен один мерзкий секрет: оказывается, проще и быстрее усыпить ребенка, заставив его не улыбаться, а плакать. Бесчеловечные создания, у которых нет времени укачивать своих крошек, принуждают малышей рыдать.

В слезах младенцев содержится мощное снотворное, действие которого погружает малышей в крепкий сон. Те изверги, что время от времени предстают перед нашими судами, держа ответ за гибель своих сыновей и дочерей, отлично это знают; похитительницы детей тоже прекрасно осведомлены об этом.

Заставить ребенка спать, когда он этого не хочет, – такая же тонкая наука, как и укрощение диких лошадей с помощью голода и страха.

Но говорят – и эти сведения более всего отягощают наши сердца – что беспросветная нищета знает свои особые средства усыпления. Чтобы заработать на хлеб и тем самым прокормить ребенка, надо трудиться без отдыха, ни на миг не отвлекаясь от своего дела. Времени укачивать младенца нет. Плач ребенка – это его способ зарабатывать на жизнь.

Саладен знал все. Несколько минутой смотрел на плачущую Королеву-Малютку, содрогавшуюся от нервных всхлипываний. Девочка больше не пыталась ни кричать, ни открывать глаза.

В душе Саладена не было места жалости. Сердце этого подростка было твердо и холодно, как камень. Нет сомнений, этот мальчик должен был далеко пойти.

Наблюдая таинственное действие слез, мало-помалу погружавших девочку в сон, он сидел и размышлял.

«Бьюсь об заклад, еще ни на одной ярмарке не было такой хорошенькой зверюшки, – думал Саладен. – До чего же ладно скроена! Что за плечики! А ножки! Вот будет забавно, если она через несколько лет станет мадам Саладен! А что? Почему бы и нет? Может быть, ее будут называть даже мадам маркизой де Саладен, ибо я твердо намерен занять достойное место в жизни. И я пробьюсь наверх, действуя с настойчивостью и упорством ломовика!»

Юноша пожал плечами и расхохотался.

– Много воды утечет за это время, – проговорил он, – однако моя идея не столь уж глупа. Можно ведь глотать настоящие сабли, а не старое ржавое железо, и показывать эти фокусы в великосветских гостиных, нарядившись в шелковый жилет и повязав на шею батистовый галстук, и получать за свою работу тысячефранковые билеты, а не жалкие монетки в два су. Папаша Симилор, пока совсем не ополоумел, умел держать нос по ветру и посещал салоны банкиров и полковников. Когда-нибудь я непременно вытяну из него, что же кроется за волнующими словами: «Будет ли завтра день?» Любопытно, жива ли еще эта компания Черных Мантий. Если жива, мы до них доберемся, а если нет, то ее можно и воскресить.

Жалобный стон сорвался с губ Королевы-Малютки.

– Заткнись! – грубо сказал Саладен.

– Ой, мамочка! – всхлипнул ребенок. – Иди сюда, ко мне, прошу тебя!

– Заткнись! – повторил Саладен.

Жюстина вздрогнула и затихла.

Саладен приподнял одну из шторок, чтобы в фиакре стало немного светлее. Негодяй хотел получше рассмотреть свою добычу.

– Вот это да! – произнес он. – Овчинка стоит выделки! Девчонка не успеет и глазом моргнуть, как станет первой ученицей мадемуазель Фрелюш, единственной наследницы мадам Саки.

«Судите сами, – вернулся он к прерванным размышлениям, – все зависит от положения, которое ты занимаешь в обществе. Есть люди, которые крадут золото мешками, но не подвергаются и четверти тех опасностей, что грозят мне, пожелавшему заполучить несчастные сто франков. Однако сперва требуется набить руку, поэтому приходится начинать с малого».

Фиакр остановился перед домом № 17 по улице Сен-Поль.

– Кучер, – сказал Саладен, – мой маленький больной уснул у меня на коленях, я не хотел бы напрасно будить его; спросите, пожалуйста, живет ли здесь мадам Герине.

Кучер слез с облучка, направился к дому и через минуту вернулся. Когда он заглянул в фиакр, Саладен уже успел нацепить свой чепец и взять Жюстину на руки.

Разумеется, в доме никто не знал никакой мадам Герине. Саладен сделал вид, что очень огорчен, и, глубоко вздохнув, произнес:

– Ах ты, Господи! Бывают же подлые люди! Мне дали неправильный адрес. Что ж, делать нечего… Отвезите нас на угол бульвара Монтрей и Триумфальной улицы… Взгляните, какой он бледненький, бедняжка!

– Какая хорошенькая девочка, – заметил кучер.

– Это мальчик, но такой хиленький, что все принимают его за девочку, – объяснил Саладен.

Он поцеловал ребенка, плотно закутанного в старую шаль, и кучер вновь занял свое место.

Пока фиакр ехал от улицы Сен-Поль до бульвара Монтрей, выходящего к заставе у Тронной площади, Саладен безжалостно разделался с нарядом Королевы-Малютки. Негодяй оставил ей лишь нижнюю юбку без турнюра. В процессе этой операции он обнаружил на груди, возле правого плеча девочки родимое пятно.

– Смотри-ка! – воскликнул Саладен, с любопытством разглядывая эту природную отметину. – Настоящая вишенка! Да какая прелестная! Наверняка мамочка все время целовала ее. Да, этот знак мог бы создать мне кучу проблем, если бы находится на лице малышки. К счастью, он не виден, если только наша красавица не станет носить вызывающе открытых платьев!

Таким образом, дружески болтая с самим собой, славный юноша отвлекся от вишенки, которая могла служить лишь объектом любопытства, поскольку ее никак нельзя было продать, и обратил свой взор на золотой крестик, висевший у малютки на шее; цепочка крестика была сделана из того же благородного металла.

– Я не стал бы надевать эту вещицу на девочку за просто так, – задумчиво пробормотал Саладен.

Затем, словно вспомнив о чем-то, воскликнул:

– Ну-ка, посмотрим! Только что я говорил, что лучше бы дети гуляли в ошейниках, словно щенки спаниелей. Любящей мамочке пришла в голову та же самая мысль!

Саладен повернул крестик: на его обратной стороне было отчетливо выгравировано:

«Жюстина Жюстен, улица Лакюе, номер 5. Мадам Лили».

– Ага, – проворчал юнец, извлекая из глубин бездонного кармана жуткого вида нож с основательно сточенным лезвием, – все это нам давно известно. Я досыта налюбовался на горести и беды, причиной которых были такие же вот крестики; даже в пятом акте драмы не всегда удавалось расхлебать эти неприятности… Сначала я сцарапаю надпись на кресте, а потом, быть может, срежу и ее вишенку.

Несколькими уверенными движениями Саладен уничтожил кончиком страшного ножа выгравированные на металле слова. Довольный своей предусмотрительностью, юнец засунул драгоценность поглубже в карман, и произнес:

– В такой работе, как моя, мелочей быть не может! Теперь – приступим к главному! Если мне удастся получить у Лангедока свои вещи, дело в шляпе!

Кучер остановил коней. Поправив на голове чепец, Саладен выпрыгнул из фиакра и подошел к облучку.

– Ребенок уснул, и я не хочу его будить, – заявил юный негодяй, – а мне надо уладить кое-какие дела на ярмарке; на это мне потребуется не менее четверти часа. У вас честное лицо, к тому же я запомнила ваш номер. Посторожите мое сокровище, и вы получите хорошие чаевые. Если малыш проснется, постарайтесь не давать ему говорить: слова надрывают его крохотную больную грудь. У него уже начался бред. Не правда ли, так жалко смотреть, когда болеет такой ангелочек? Он хочет видеть свою мамочку, а та, бедняжка, давно уже умерла… Ах, Господи ты Боже мой!

Тут Саладен вытер вуалью глаза и продолжал:

– А я – всего лишь бабушка, и, видит Бог, если я решилась продать кое-какие вещи на ярмарке, то только для того, чтобы у малютки был хлеб и все необходимое. Ах он, мой золотой! Ах он, мой бесценный!

И Саладен рысцой припустился вниз по Триумфальной улице, а потом свернул за угол возле Тронной площади.

День клонился к вечеру. Было не меньше пяти часов пополудни.

Теперь ярмарка выглядела совсем не так, как утром. Между балаганами образовались огромные пустые пространства; хозяева шатров, все еще красовавшихся на своих местах, тоже явно готовились к скорому отъезду.

Ничего другого Саладен и не ожидал; впрочем, отступать ему было некуда. Гибкий, словно дикий обитатель джунглей, он осторожно продвигался вперед.

План, разработанный Риу и Пикаром, был вполне доступен воображению юнца. На ярмарке отлично известны все полицейские уловки. Даже не вполне сознавая, чего же он боится, Саладен тем не менее почувствовал, как у него заколотилось сердце, и истолковал это следующим образом:

– Похоже, враг уже где-то рядом…

Окинув взглядом площадь, Саладен прежде всего убедился, что исчез балаган мадам Канады. Напротив «Сорока-воровка», пристанище Лангедока, непоколебимо высилось среди мусорных куч, которые навалили тут уехавшие соседи.

Все шло по плану. Однако в оставшихся на площади балаганах и шатрах не было ни души, ряды скамей пустовали. А вот в самом центре площади группками собирались люди и что-то оживленно обсуждали. Это был плохой знак.

Видимо, случилось нечто из ряда вон выходящее, раз, забыв о близком отъезде, народ побросал все свои дела и, взволнованно гудя, толпился на площади.

Действительно, было от чего прийти в смятение. Саладен почувствовал, как у него затряслись коленки. В голове юного шпагоглотателя промелькнула мысль о том, что неплохо бы «взять ноги в руки» и, ограничившись прибылью, которую принесет продажа золотой цепочки и крестика, поскорее смыться.

Но если на ярмарку и впрямь нагрянула полиция, занявшаяся делом о похищении ребенка в Ботаническом саду, то Лангедок непременно выложит на допросе всю правду. Как только начнут описывать внешность похитительницы, Лангедок тут же узнает свою собственную работу: лицо, созданное им с подлинным искусством. А затем великий трагик услышит о старой шали, чепце и синей вуали.

Действительно, Саладен переоделся так, словно собирался играть роль комической старухи в веселом фарсе. Забыв об осторожности, он сам повесил себе на спину табличку с собственным именем! Увы! Увы! Молодость, молодость… Хотя ум Саладена был уже вполне зрелым, шпагоглотатель еще не изжил поспешности в принятии решений, присущей его юному возрасту. Вы помните великого Конде? Под Рокруа ему было на четыре года больше, чем Саладену.

Однако преодоление трудностей, проистекших из собственной неосмотрительности, воспитывает в человеке мужество и закаляет душу.

В этот день Саладен повзрослел на пять лет.

Он поступил так, как повел бы себя в этой ситуации принц Конде или даже сам Генрих IV: подавив свой страх, шпагоглотатель решительным шагом направился к «Сороке-воровке» и вошел в театрик через черный ход, предназначенный для господ артистов.

Лангедок был в своей берлоге; с сосредоточенным видом он собирал пожитки.

– А, это ты, молокосос, – сказал он, украдкой разглядывая свое произведение. – Грим выдержал, каково, а? Я только что думал о тебе. В Ботаническом саду утащили какого-то ребенка.

– О! – промолвил Саладен. – Одного из ваших?

– Нет, нет, ни нашего, ни других артистов. Ребенка из города, – пояснил Лангедок.

– О! – вскинул брови юный шпагоглотатель.

Он изо всех сил старался придать своему голосу побольше твердости; разговаривая с Лангедоком, Саладен одновременно стаскивал с себя старушечий костюм.

– Это случается, – продолжал юнец. – К несчастью для родителей. В котором часу уехала Канада? – осведомился он.

– Около трех, – ответил великий трагик.

– Они сказали, куда направляются? – поинтересовался Саладен.

– В Мелен, на праздник, – проговорил Лангедок.

– Дорога на Лион, – сделал вывод Саладен, – отлично, спасибо.

Он налил воды в таз с отбитыми краями и опустил туда голову.

«А девица, видно, была что надо!» – подумал Лангедок; он подошел сзади к Саладену и тронул его за плечо.

Саладен вздрогнул, словно его пырнули ножом.

– В добрый час, – произнес Лангедок и беззлобно рассмеялся. – Так чем ты занимался весь день, молокосос?

– Предавался удовольствиям, – забормотал Складен, – с одной красоткой…

– Похоже… – усмехнулся артист. – Переодевайся быстрее!

– Почему? – спросил Саладен, мрачнея все больше.

– Потому что к нам нагрянули полицейские агенты, – объяснил Лангедок. – Теперь они переворачивают вверх дном все балаганы.

– Они уже приходили сюда? – заволновался шпагоглотатель.

– Сейчас придут!.. Послушай! – прошептал Лангедок. Саладен затаил дыхание. Голоса звучали уже в самом балагане.

Лангедок пристально взглянул на Саладена и произнес:

– Вот они! Ну, держись, парень!

XI
ПРОБУЖДЕНИЕ КОРОЛЕВЫ-МАЛЮТКИ

Саладен был очень бледен, с его волос и лица ручьями стекала вода, однако держался он уверенно, и взгляд его круглых глаз оставался на удивление наглым. – Ты далеко пойдешь, если по дороге не остановят, – проворчал Лангедок. – Я сам любил такие штучки. Ты забавный малый.

Голоса по-прежнему звучали совсем рядом, внутри балагана. Саладен вытер лицо и натянул панталоны.

– Ты хотел напугать меня? – проговорил он, пытаясь рассмеяться. – Откуда ты знаешь, что это полицейские агенты, раз они еще не заглядывали сюда?

– Потому что, – со страдальческим видом ответил Лангедок, помогая парню натянуть жилет, – я заметил их, когда они входили к господину Кошри. Таких птиц узнаешь по полету, уж больно у этих типов рожи поганые. Ты что это, испугался мой милый?

Надевая куртку, Саладен никак не мог попасть в рукава.

– Вот что я тебе скажу, – взволнованно принялся объяснять он. – Муж моей любезной – настоящий бешеный бык, к тому же богат и занимает высокое положение; он – депутат, имеет орден и большие связи в правительстве. Возможно, это он придумал историю об украденном ребенке, чтобы отловить меня, заковать в кандалы и отправить на каторгу, где я буду гнить всю оставшуюся жизнь; чего только этим ревнивым мужьям не взбредет в голову!

– Неплохо! – произнес Лангедок.

Голоса и шаги приближались. На лбу у Саладена выступил холодный пот, зубы стучали; однако юнец продолжал улыбаться. Глядя в осколок зеркала, он провел расческой по волосам, потом сгреб в кучу костюм старухи и плюхнулся на него.

Грубая холстина, служившая дверью в берлогу Лангедока, приподнялась, и на пороге показалась почтенная физиономия хозяина «Сороки-воровки».

– Старина, – обратился он к Лангедоку, – вижу, что ты не один; но эти господа желают непременно посетить твои апартаменты, и я надеюсь, что ты не станешь возражать.

– Как можно! – воскликнул великий трагик, галантно раскланиваясь с гостями; на лице его было написано явное стремление угодить представителям власти.

Риу и Пикар и вправду походили на весьма поганую парочку пернатых. Директор «Сороки-воровки» посторонился, агенты шагнули вперед, и каждый из них окинул цепким взглядом берлогу знаменитого гримера.

Саладен, развалившись на стуле, выбивал пепел из трубки, которую он не успел разжечь.

– А что, – вежливо спросил Лангедок, – вы еще ничего не нашли?

– Нас вычислили, как только мы появились на площади, – прорычал Пикар; он пребывал в гнуснейшем настроении.

– Актеры – опытные физиономисты, – философски заметил Лангедок.

Саладен скромно прибавил:

– Какая-то дама с малышкой только что прошла в обезьянник, тот, что в конце площади.

– А как она выглядела, эта дама? – воскликнул Риу.

– Довольно пожилая, сгорбленная… Наверное, у нее болят глаза: иначе зачем бы она стала защищать их от света синей вуалью, приколотой к чепцу?

Пикар уже метнулся к выходу из балагана, Риу последовал за ним, даже не сказав «спасибо».

В несколько прыжков агенты достигли деревянного строения, где расположился театр ученых обезьян.

Хозяин «Сороки-воровки», не глядя на Саладена, строго заявил Лангедоку:

– Ты завел себе сомнительных знакомых, старина. – После чего он демонстративно повернулся к гримеру и шпагоглотателю спиной.

Через несколько секунд Саладен и Лангедок остались одни. Великий трагик исполненным достоинства жестом протянул свою большую грязную руку.

– Молокосос, – торжественно произнес он, – это обойдется тебе на двадцать франков дороже, чем мы договорились.

– Как! На целых двадцать франков! – возмутился Саладен.

– Четыре монеты по сто су – не такая уж огромная цена, – усмехнулся Лангедок. – Ведь это ты умыкнул девчонку…

– Клянусь честью!.. – начал было Саладен.

– Бойся давать ложные клятвы! – сурово прервал его гример. – Это глупо, когда делается заведомо напрасно. Если ты отказываешься признать, что должен мне отныне еще двадцать франков, я отправляюсь к обезьянам и преподношу тебя полиции, как молодого удава, каковым ты, в сущности, и являешься.

Саладен достал из кармана золотую цепочку и такой же крестик.

– Это стоит втрое больше того, что ты у меня просишь, – заявил юнец, – у меня нет мелочи. Я оставляю тебе эти вещи в залог.

Поверх своего собственного костюма Саладен вновь натянул женское платье. Лангедок смотрел, как мальчишка одевается, и никак не мог прийти к какому-нибудь определенному решению.

– Бери или беги за этими вонючками! – поторопил актера Саладен.

Лангедок взял золотые штучки и опустил их в карман. Саладен же выскочил на улицу, бросив на прощание вполне достойную театральных подмостков фразу:

– Вот и прекрасно! Теперь ты мой сообщник!

В три прыжка юнец достиг Триумфальной улицы. Тут он натянул на бегу чепец с вуалью и нырнул в фиакр, пока кучер поил своих лошадей.

– Малыш не просыпался? – спросил Саладен, приоткрыв дверцу.

– А, это вы, матушка, – ответил кучер. – Паренек ни разу не пошевелился, спит, как убитый.

Саладен облегченно вздохнул.

– В Шарантон, по бульвару Пюкпюс, через Бреш-о-Лу, – распорядился он, – это самый короткий путь. У вас сегодня удачный день: я уладила свои дела на ярмарке как нельзя лучше.

Кучер щелкнул кнутом, и лошади побежали уверенной рысью. Но лишь тогда, когда фиакр затрясся по колдобинам Бреш-о-Лу, Саладен перестал дрожать от волнения.

– А ну, вставай! – воскликнул он, не в силах сдержать своей радости. – Просыпайся, малявка! Продолжим наши сказочки о твоем папаше! У меня на хвосте ни одного шпика, а ведь я видел двух ищеек, смотрел в их совиные глаза – и эти типы меня проморгали! Конечно, мне пришлось отдать цепочку и крестик, но зато я успел соскоблить адрес. Разве я не прав, а? Пожалуй, это и к лучшему, а то, не дай Бог, меня бы сцапали, как только я попытался бы их загнать. Вставай, малявка, едем в «Золотой Дом»! Просыпайся! Папочка! Мамочка! Варенье! Спасены! Все! Все!

Он взял на руки Королеву-Малютку и от чистого сердца принялся ее ласкать. Успех превратил Саладена в доброго принца. Он хотел, чтобы все вокруг радовались вместе в ним. Но Королева-Малютка не открывала глаз: под потрепанной старой шалью Саладен ощущал ее холодное тельце.

– А, ерунда! – заключил юнец, ничуть не огорчившись. – Ведь не убил же я ее парой гримас, велев ей заткнуться! Всех детей пугают людоедами, и ни один сопляк от этого еще не умер. Если подумать, то даже хорошо, что она спит. Лишь бы она дрыхла до тех пор, пока я не расплачусь с кучером. Иначе как я буду выходить из фиакра? Вдруг она в это время разрыдается? Это может показаться подозрительным! Так что спи спокойно, малявка!

Саладен, чей жизненный опыт был поистине неисчерпаем, прекрасно знал нравы своего бродячего племени. Он был уверен, что тяжелая повозка мадам Канады, запряженная одной тощей клячей, не могла уехать далеко. Нужно было лишь выбрать между Мезон-Альфором, что возле парижской заставы, или Вильнев-Сен-Жоржем, селением, расположенным в нескольких лье от города.

Как только фиакр миновал Шарантон, Саладен высунулся из окошка и обозрел дорогу. За три часа фургон Французского Гидравлического театра не мог укатить дальше.

В самом деле, неподалеку от Шарантон-ле-Пон, в надвигавшемся тумане Саладен углядел свой отчий дом, перемещавшийся в облаке пыли. Вскоре юнец уже мог различить буквы на ленте, нарисованной на задней стенке фургона; так моряки пишут на корме название своего корабля:

«Ученые трюки, завлекательные опыты – варьете XIX века».

Хроническое недомогание несчастной коняги Сапажу, без сомнения, перешло в тяжелую и долгую агонию, ибо кларнет – немец по прозвищу Колонь и по совместительству китайский великан – вместе с тромбоном – горбуном Поке, прозванным Атлантом, – толкали правое колесо повозки; левое колесо было предоставлено заботам директора Эшалота и самой мадам Канады, в то время как Симилор, этот вечный джентльмен, сдвинув на ухо серую шляпу и засунув руки в карманы, гордо выступал рядом, торжественно выкидывая вперед ноги в стоптанных сапогах и периодически обращаясь к мадемуазель Фрелюш с предложениями пикантного свойства.

Картина была достойна кисти великого живописца. Если бы у юного Саладена было сердце, оно непременно преисполнилось бы умиления, как только блудный сын завидел свой кочующий семейный очаг.

Но Саладен ограничился лишь словами:

– Хватит транжирить деньги, мы уже дома.

Откинувшись на спинку диванчика, мальчишка внимательнейшим образом обозрел местность по обе стороны дороги; слева он высмотрел узкую тропинку, слишком узкую, чтобы по ней мог проехать экипаж.

– Стой! – крикнул Саладен.

– Что это с вами? – удивился кучер. – Поблизости нет ни одного дома.

Саладен спрыгнул на землю, держа на руках Королеву-Малютку.

– Два часа в Париже – пять франков, – произнес он, – час за городом – три франка, двадцать су чтобы вернуться, двадцать су на чай, чувствуете, как я щедра? Все вместе – десять франков, вот они… премного обязана тебе, любезнейший!

Кучер получил две монеты по сто су и увидел, как старуха затрусила прочь; она пересекла дорогу и побежала по узенькой тропинке.

Кучер снял свою кожаную шляпу и почесал в затылке.

«Ну и чудная же старушенция, – подумал он. – Мне так и кажется, что меня обвели вокруг пальца, хотя она и заплатила мне неплохо, все, что причитается… и странно, одета она бедно, а деньжата водятся. Впрочем, мне-то что за дело… Но дай-ка я все-таки огляжу местность; чувствую, что не миновать мне в Париже вызова в префектуру».

Постаравшись хорошенько запомнить окрестности и узенькую тропинку, по которой умчалась загадочная женщина, кучер развернул лошадей и покатил в Париж.

Саладен не стал убегать далеко. Шагов через сто, обогнув какую-то изгородь, он наткнулся на огромную кучу навоза, лежавшую на краю поля, засаженного свеклой. Похоже, это было то, что нужно. Опустив Королеву-Малютку на кучу навоза и бросив рядом сверток с ее хорошеньким платьицем, шапочкой с перьями, ботиночками и турнюром, юнец внимательно огляделся по сторонам.

Стремительно надвигалась ночь. Вокруг не было ни души.

Желая убедиться, что кучер уехал, Саладен направился к дороге. Вполне удовлетворенный результатами осмотра, он вернулся к навозной куче и выкопал в ней руками довольно большую дыру, куда и затолкал одежду Королевы-Малютки, а следом – и свое собственное платье вместе со знаменитым чепцом, украшенным синей вуалью.

«Конечно, кто-нибудь непременно обнаружит эти тряпки, но когда это будет? – думал Саладен. – Раньше осени никому не придет в голову раскидывать навоз по полю, а то, что останется от одежды через шесть месяцев, не сумеет опознать ни один человек».

«Впрочем, – добавил юнец, убеждая самого себя, – я же не могу их сжечь! Во всяком случае, я сделал все, что было в моих силах».

Успокоив, таким образом, собственную душу, Саладен закопал яму, навалив сверху побольше навоза, который должен был полностью скрыть следы трудов юного шпагоглотателя. Теперь он вновь обрел свой привычный облик, опять превратившись в мальчишку четырнадцати лет, тощего, гибкого, с крепкими мускулами и довольно смазливой рожей, которую не портили даже старческие глаза, – уж я не знаю почему – отличающие подростков его типа.

Внезапно Саладен схватил Королеву-Малютку и принялся ее трясти; но девочка не подавала никаких признаков жизни.

– Однако! Похоже, я слишком сильно ее напугал, – философски заметил Саладен. – Пустяки, дома мы потрясем ее как следует. Вперед!

И он стремительно зашагал к дороге.

Спустя четверть часа он нагнал Французский Гидравлический театр, раскинувший свой шатер на рыночной площади Мезон-Альфора.

Отсутствие Саладена породило весьма противоречивые чувства в душах славных членов дружного семейства мадам Канады.

Горбун Поке открыто обвинял мальца в краже трех своих монет по двадцать су; великан Колонь подозревал, что именно этот пострел и стянул у него семьдесят пять сантимов, а мадемуазель Фрелюш горько сожалела о том, что доверила юному негодяю свою монету с дырочкой, которая стоила сорок су. Эта троица страстно желала, чтобы Саладен вернулся.

Эшалот был печален. Несмотря на эгоизм и скверное поведение Саладена, Эшалот испытывал к парню поистине отеческие чувства, гораздо более теплые, чем жили в душе настоящего родителя Саладена – Амедея Симилора, кутилы и щеголя. Впрочем, мы можем процитировать грустные слова самого Эшалота: «Малыш так хорошо глотал!» И правда, ни один европейский монарх не имел при своем дворе столь юного и ловкого шпагоглотателя.

– Вот уж действительно повезло, – бормотала мадам Канада. – Слава Богу, теперь этого прохвоста повесят подальше от нас!

Симилор не разделял радости достойной дамы. Несмотря на свое внешнее безразличие, он все-таки сумел сохранить кое-какие теплые воспоминания о собственном чаде. Прирожденный мародер, Саладен частенько крал в деревнях уток и кур. Иногда ему удавалось увести даже барана.

В таких, случаях Симилор немедленно вспоминал о своем отцовстве и требовал себе лучшие куски.

Когда на горизонте показался Саладен, Эшалот скрыл свою радость, чтобы не «оскорбить» чувств мадам Канады, сразу заоравшей во всю глотку:

– Черт побери, неужели этот слизняк так никогда от нас и не отлипнет?

Мадемуазель Фрелюш, Колонь и опередивший их главный кредитор Поке бегом бросились навстречу юному шпагоглотателю, однако вовсе не для того, чтобы сказать ему «добро пожаловать».

– Мои три франка! Мои пятнадцать су! Моя монетка с дырочкой! – вопила разъяренная троица.

Однако Саладен повел себя весьма надменно.

– Знать ничего не знаю, – заявил он. – И уберите ваши лапы. Если будете паиньками, каждый получит маленький подарочек по случаю удачной сделки.

– Что ты там притащил, негодяй? – раздался издалека голос мадам Канады. – Когда-нибудь ты безнадежно погубишь репутацию нашего театра!

Саладен по-прежнему шествовал с гордо поднятой головой. На вопли хозяйки балагана он важно ответил:

– Не надо разговаривать со мной таким тоном. Я – самый молодой и самый талантливый в этом заведении, без меня оно и гроша ломаного не стоит.

– Если ты будешь столь любезен, то уберешься к черту… – прохрипела побагровевшая мадам Канада.

Но Эшалот обнял ее за талию – талию, которую он при всем своем желании не мог обхватить, даже широко раскинув обе руки, – и сказал:

– Дорогая, стоит ли так волноваться! Он действительно очень способный шпагоглотатель.

– Когда мне захочется сделать вам приятное и уйги из вашего вшивого балагана, – продолжал тем временем Саладен, – мне надо будет только выбрать одно из многочисленных заведений, владельцы которых просто спят и видят заполучить меня в свои труппы; эти люди готовы оплачивать мой талант золотом! И уж тем более я не собираюсь терпеть оскорбления именно тогда, когда я принес вам целое состояние.

И мальчишка нырнул под колесо огромного фургона.

– У него какой-то сверток! – воскликнул быстренько примчавшийся на шум Симилор.

Его острый нюх издали почуял поживу.

За спиной Симилора канючили три жертвы Саладена.

– Мои три франка! Мои пятнадцать су! Моя монетка с дырочкой! – уныло тянули они на разные голоса.

Было очень темно. Сцена освещалась тусклым фонарем, раскачивавшимся на ветру. Саладен оттолкнул отца, который, как всегда забыв о скромности, попытался ощупать содержимое старой шали, и торжественно объявил:

– Заткните ваши пасти. И слышать не хочу о вашей мелочевке. Мне надо переговорить наедине с директрисой и папашей Эшалотом.

– А разве я не твой отец? – возмутился Симилор.

– Да, разумеется, – ответил Саладен. – Согласно законам природы и общества ты обязан защищать мои имущественные и иные интересы. Иди за мной. Мы соберемся в апартаментах мадам.

И юнец поднялся по лестнице, ведущей в дом на колесах. Симилор следовал за сыном по пятам. Заметим, что эти двое уже успели о чем-то пошушукаться.

Всех охватило жуткое любопытство. Эшалот и мадам Канада обменялись взглядами. Поке по прозвищу Атлант покачал своей курчавой головой, непомерно большой для его маленького приземистого тела, и проворчал:

– Сейчас он их всех скрутит… да еще как!

– Успокойся, дорогая, – прошептал нежный Эшалот на ухо своей подруге. – Малыш знает, что говорит: это я развил его ум.

Две минуты спустя дирекция Французского Гидравлического театра, а также Симилор и родной его сын Саладен собрались на совет в том самом пенале, где мадам Канада готовила уже описанный нами знаменитый свой черный кофе. Старая шаль перекочевала из рук Саладена к Симилору; тот положил сверток на кровать и занялся какой-то таинственной работой.

Из комнаты было невозможно увидеть, что делает Амедей, поскольку кровать была устроена в старом шкафу, а Симилор, стоя спиной к дирекции, полностью загораживал вход в этот альков.

Саладен обратился к руководству театра, состоявшему, как мы уже говорили, из двух лиц обоего пола.

– Потрудитесь, пожалуйста, сесть, – проговорил шпагоглотатель.

– Что это за церемонии такие! – воскликнула мадам Канада, распаляясь все больше. – Если ты хочешь сказать нам что-то дельное, так говори, шут гороховый!

– Велите поставить варить баранину, – произнес Симилор из глубины алькова. – Я уж было решил, что малютка почила навеки, но нет. Сынок весь в меня, он бы не допустил такой неловкости.

«Мальчик украл какую-то зверюшку, – подумал простодушный Эшалот, – и теперь хочет всучить ее нам, выдав за дрессированную и обученную всяким штукам!»

Саладен сделал широкий жест.

– С самого раннего детства, – патетическим тоном начал юный негодяй, отнюдь не внося успокоения в семейство мадам Канады, – я находил в этих стенах пристанище и защиту. Мой отец, мужчина обаятельный, но легкомысленный, думал исключительно о собственных удовольствиях; господин Эшалот, которого я в порыве признательности называю папашей Эшалотом, был мне матерью – и даже более! По примеру козы Амалтеи^[16], весьма известной в мифологии, он каждое утро поил меня молоком, купленным за одно су.

– Он все помнит! Все помнит! – прошептал Эшалот, готовый расплакаться от умиления.

Даже мадам Канада провела тыльной стороной руки по глазам и проворчала:

– Ничего не скажешь, умеет сказать, когда захочет.

– Не стесняйся, брыкай меня, поросеночек! – бормотал Симилор, полностью погрузившись в свою таинственную работу. – Я щиплю ее, она вздрагивает. Ей-богу, ну и хорошенькая штучка!

– И как следствие, – продолжал Саладен, – узы самой искренней любви связывают меня с балаганом, равно как и с мадам Канадой, за зверской внешностью которой скрывается благороднейшее сердце.

– Вот это загнул! – ахнула директриса.

– То-то еще будет! – восхитился Эшалот. – Как он тонко разбирается в людях!

– Другие на моем месте, – разливался Саладен, – влекомые непостоянством, присущим моему возрасту, а также соблазнительнейшими предложениями ваших многочисленных конкурентов, прельстились бы более выгодными условиями, ибо, должен признать, платят, во Французском Гидравлическом театре лучшему в мире шпагоглотателю весьма и весьма негусто.

– Ты все сказал? – прорычала мадам Канада.

– Умерь свой пыл, – прошептал Эшалот.

– Но я не таков! – с нарастающим восторгом продолжал Саладен. – Изменять – не в моих привычках! Не имея даже мысли бросить вас – хотя я давно превзошел вас всех и в умственном, и в физическом развитии – я подрезал собственные крылья, чтобы остановить свой стремительный полет ввысь, и одновременно старался выдумывать фокусы и трюки, которые понравились бы вам и доказали бы мою к вам горячую симпатию. А вот и пример! Совсем свежий, с пылу, с жару: вчера вечером, ложась спать, вы выразили желание завести маленькую девочку и научить ее ходить по канату с шестом и без оного, чтобы она со временем заменила мадемуазель Фрелюш, которую вы почему-то упрекаете в нерадивости и считаете весьма посредственной артисткой.

– И это правильно, – признался Эшалот. – Но как он говорит! Что ни слово – то перл, что ни мысль – то золото!

– Так, значит, ты подслушивал под дверью! – презрительно бросила мадам Канада.

– И вот как я поступил! – воскликнул Саладен, проигнорировав замечание директрисы. – Вы предоставили мне полную свободу действий в пределах ста франков…

– Тебе? Когда это? – хором вскричало руководство славного театра.

Саладен прижал руку к груди.

– Имея единственную цель – исполнить ваше желание, – вдохновенно проговорил он, – я нашел ребенка, чьи родители оказались в стесненном положении и продали мне свою маленькую дочь.

– И только попробуйте теперь отказаться от своих слов, старые хрычи! – добавил Симилор. Он резко повернулся: на его вытянутых руках лежала Королева-Малютка. – Я сидел под лестницей каморки моего милого сыночка, когда вы четко и ясно произнесли: «Сто франков». Именно столько вы и должны сейчас этому молодому человеку.

– О! Какая прелесть! – воскликнула мадам Канада, увидев Королеву-Малютку – бледную, растерянную, глядевшую на собравшихся в комнате людей огромными удивленными глазами. – Она похожа на вчерашнюю девчушку.

– Эта еще красивей! – повысил цену Эшалот. – Как только отец и мать могли расстаться с таким сокровищем!

– Мамочка! – в ужасе заплакала Королева-Малютка. Ее взгляд упал на Саладена, и она инстинктивно закрыла глаза от страха.

Симилор посадил малышку на колени мадам Канады и повторил:

– Это стоит сто франков!

Эшалот и его подруга попытались протестовать, но Симилор, не менее красноречивый, чем его сын, продел большие пальцы в проймы драного жилета и произнес такую речь:

– Поскольку я являюсь опекуном молодого человека, у меня нет выбора: я должен защищать его интересы до самой смерти! Если мальчика хотят лишить денег, которые он одолжил у добрых людей, чтобы заплатить несчастным родителям, – у нас есть шпаги, те, что глотает мой талантливый сын. Эшалот и я, мы оба имеем дипломы учителей фехтования: так скрестим же оружие в честном поединке!

– О! – возмутился Эшалот. – Чтобы я – и пролил твою кровь, Амедей!

– Тогда плати! – потребовал Симилор. Эшалот колебался. Слово взяла мадам Канада.

– Она того стоит! – произнесла директриса, осыпая поцелуями личико Королевы-Малютки. – Когда этот гаденыш уплатит долг, эта крошка станет нашей… и я уверена, что уже на следующей ярмарке мы заработаем с ее помощью кучу денег.

Хозяйка балагана достала из своего кошелька сто франков. Симилор и Саладен одновременно протянули руки к деньгам.

– Я – твой опекун, – заявил Симилор сыну..

Даже дикари имеют смутное представление о законности. Поэтому мадам Канада отдала деньги Симилору.

Саладен побледнел так, что стал почти зеленым. Он неотрывно смотрел на отца; выражение круглых глаз подростка не поддавалось описанию.

– И сколько же ты собираешься мне дать? – осведомился Саладен таким тоном, каким никогда еще не говорил раньше.

– Я даю тебе свое родительское благословение, – ответил Симилор, опуская все деньги в карман. – Иди спать, сосунок!

Саладен опустил глаза.

– Отлично, – тихо произнес он. – Всему нужно учиться. Сегодня ты сильней меня, папаша, но завтра… Настанет день, когда тебе придется плохо. Берегись же, мой почтенный родитель!

Королева-Малютка уснула на коленях у толстой женщины, пребывавшей в полном восторге от своего приобретения. Эшалот добрым взглядом смотрел на них.

– Ей будет хорошо у нас, правда, дорогая? – ласково спросил он.

– Еще как! – ответила мадам Канада. – Малышке чертовски повезло!

XII
VOX AUDITA IN RAMA^[17]…

Когда комиссар полиции приказал ввести в кабинет бедную Глорьетту и свидетелей, выспрашивать было больше не о чем.

Допрос был коротким, хотя каждый из свидетелей испытывал страстное желание поговорить. Пастушка перебивала всех, каждый раз напоминая, что похищение произошло не по ее вине и что она вправе требовать возмещения убытков.

Лили совершенно не слушала, что говорилось вокруг нее; сама она говорила мало, неожиданно вспоминала такие подробности, которые, казалось, совершенно не имели значения, но от которых у всех на глаза наворачивались слезы. Движения молодой женщины стали излишне суетливы. И все поняли, что рассудок ее помутился.

На вопрос, не хочет ли кто-нибудь взять на себя обязанность проводить ее домой, человек двадцать предложили свои услуги; до самого дома ее провожал многочисленный эскорт, постоянно пополнявшийся соседскими кумушками. Те, кто шел вслед за Лили от Ботанического сада до полицейского участка, рассказывали собственную версию случившегося, отчего происшествие стремительно обрастало самыми невероятными подробностями.

Из всех страстей болтовня самая ненасытная. Любовь проходит, гурманство пресыщает, потребность поговорить не угасает никогда.

У дверей своего дома Лили остановилась и с удивлением обвела взглядом сопровождавшую ее толпу. Она никого не поблагодарила. Сбившись группками, кумушки еще долго не расходились, продолжая болтать и с плотоядным наслаждением обсуждать случившееся.

Лили с трудом поднялась по лестнице: кто-то шел за ней, но она не обратила на него внимания. Не оборачиваясь, она вошла в свою комнату.

Медор сел на коврик и прислонился спиной к двери. – Здесь тебе самое место, собачка, – сказал он самому себе. – Если ей что-то понадобится, я все услышу и принесу ей.

Те, кто стоял внизу, увидели, как Лили подошла к окну и сняла с него клетку с птичкой.

Затем она плотно закрыла обе половинки окна.

В лучах заходящего солнца, ожививших даже самые бескровные лица, она оставалась бледной, словно привидение. Ее длинные волосы растрепались и в беспорядке падали на плечи; в ее глазах, устремленных в небо, не было ни единой мысли.

– Да что тут говорить, – судачили на площади, – с ума она сойдет, да и точка. Она так гордилась своим ребенком! А ведь она уже пережила большое горе, когда исчез отец девочки!

– А помните маленькую Клеманс с улицы Моро? – припомнил какой-то старичок, – Когда у этой хохотушки украли ребенка, она и не думала с ума сходить. Она написала письмо в газету, его напечатали, несмотря на ошибки, и оно так и вышибало из всех слезу. Правда, потом Клеманс утопилась.

– Она тоже была прехорошенькой! – сообщил мужской голос из толпы.

– А ее мальчик был такой отчаянный! – заявила какая-то женщина.

– А ведь это Медор, верный пес матушки Нобле, нашел ее тело в канале… – заметила одна из женщин:

– Полицейские хороши только для того, чтобы мешать людям спокойно ходить по улицам! Ни на что другое они не годятся! – саркастически проговорил старичок.

Теперь вы понимаете, почему Медор устроился на полу под дверью Глорьетты. Память его была не отягощена излишними воспоминаниями, однако все, что он помнил, он помнил хорошо.

Он не хотел, чтобы Лили постигла участь крошки Клеманс, которая, пока не похитили ее ребенка, всегда смеялась, и чье тело Медор обнаружил в канале.

И все же, почему он так заботился о Лили?

Совершенно очевидно, что он принадлежал к тем творениям Господним, которых презрение богатых и милосердие бедных относит к разряду изгоев. Поэтому объяснение его действий следует искать в словах, произнесенных им в Ботаническом саду:

– Эта женщина слишком несчастна!

Действовал ли он из жалости? Да, разумеется, ибо у изгоев есть сердце; к тому же, как и многие другие, он был поражен исключительной красотой Лили.

Но кроме этого было и еще кое-что.

Несомненно, сама Лили уже давно забыла о том дне. Как-то утром, когда она только переехала жить в этот дом, выйдя на улицу с маленькой Жюстиной на руках, она увидела, что со стороны набережной движется похоронная процессия нищих.

За черными нищенскими дрогами следовал Медор; несчастная, совершавшая свой последний путь на кладбище, была его матерью.

Лили проводила Медора до кладбища Пер-Лашез.

И Медор до сих пор не поблагодарил ее.

С тех пор они больше не встречались. Теперь настала очередь Медора. Он не считал неудобством провести ночь на каменных плитах лестничной площадки. Если понадобится, он готов сделать для Лили гораздо больше.

Медор слышал, как захлопнулись обе половинки окна, затем ему показалось, что Лили, внезапно засуетившись, принялась расхаживать из угла в угол; шаги ее были необычайно быстрые.

Помимо реки есть и другие способы уйти из жизни; Медор испугался и приник к замочной скважине.

Страх его только возрос. Он увидел, как Глорьетта торопливо насыпает уголь в жаровню, зажигает огонь и изо всех сил раздувает пламя.

Все жильцы старых парижских домов прекрасно знают, зачем разжигают уголь, плотно закрыв окно в комнате, не имеющей каминной трубы.

Из-за тонкой двери доносились звуки – Лили разговаривала сама с собой.

– Ах, вот и ужин! – нараспев произносила она своим чистым и нежным голосом. – Да, да, ужин! Время уже позднее! После прогулки всегда очень хочется есть…

И она вновь принялась дуть изо всех сил.

Медор потряс своей большой головой и подумал:

«Однако этот ужин она готовит вовсе не для себя!»

Внезапно молодая женщина прекратила раздувать угли. Громко вскрикнув, она обеими руками схватилась за сердце и страшно застонала.

Она.словно окаменела, застыв на месте: глаза ее были широко раскрыты, волосы разметались по плечам.

Она забыла про жаровню, и та потухла.

Близилась ночь. Как раз в это время Саладен покидал фиакр на дороге в Мезон-Альфор.

Лили молчала. Опустив голову, она присела на край кровати. Волосы упали ей на лицо.

Глубоко вздохнув, Медор занял свое место у двери ее комнаты.

Время шло. На площадке стало совсем темно, когда Медор услышал, как Лили зажигает серную спичку. Из-под двери просочился свет.

– Боже мой! Боже мой! Боже мой! – раздались отчаянные возгласы; Медор не узнал голоса Лили. – Это правда, это правда, это правда!

Затем послышались душераздирающие рыдания, пронзительные, словно это рыдала сама душа.

Наступил кризис.

Каким бы простаком ни был Медор, он все прекрасно понимал.

Приподнявшись на локте, он прерывисто и часто задышал: так, высунув язык, дышит несчастная собака.

Он весь превратился в слух.

– Еще сегодня утром она была здесь, – причитала Лили. – Когда я простилась с ней на площади, сердце мое сжалось, словно предчувствуя беду. Но разве каждый раз, когдая оставляла ее, мое сердце не сжималось от тоски? А потом, возвратившись и заключив ее в объятия, разве я не смеялась над своими страхами? Чего мне бояться? Ах! А вот и место, где я в последний раз поцеловала ее! Она провожала меня взглядом: знала ли она, посылая мне воздушный поцелуй, что все кончено… Все! Все! У нее больше нет матери! И это в ее возрасте! Нет матери! А я так боялась умереть!

Голос несчастной женщины дрожал и слабел.

– Боже мой! Боже мой! Боже мой! – стенала она. – Это правда! У меня ее больше нет! И никогда не будет! Отец наш небесный, да будет благословенно имя Твое! Да приидет царствие Твое! Да свершится воля Твоя… О! Нет, это не Твоя воля! Нет, нет, нет, Господи! С чего бы это Тебе вдруг захотелось сотворить столь тяжкое зло? Ты дал мне ее, Господи Боже мой! Боже мой! Боже мой! Да свершится воля Твоя как на земле, так и на небесах… Ах! Если бы мы вместе умерли, вдвоем с ней! Ты так добр, Боже, возьми нас к себе, только дозволь мне в мой смертный час взять ее на руки!

Она внезапно вскочила на ноги и, схватив лампу, направилась к колыбели; ведомая каким-то внутренним запретом, она до сей поры избегала ее. Колыбель была такой, какой они оставили ее утром: простыни смяты, а среди цветов сирени, подаренных доброй молочницей, виднелась маленькая рубашечка Жюстины.

Цветы совсем раскрылись, листья же, напротив, пожухли и облетели.

Из груди Глорьетты вырвался глухой, хриплый стон.

За дверью на коленях стоял Медор; он вслушивался во все более изменяющийся голос женщины:

– Больше никогда! Сердечко мое! Любовь моя! Жюстина! Разве это возможно? Ты была здесь! Я видела тебя… Ты улыбалась мне, осыпанная этими цветами, такая красивая! О! Какая ты была красивая!

Она наклонилась и с жаром принялась целовать подушку, рубашку, измятые цветы, все, чего касалась Королева-Малютка. Глаза ее блестели, однако в них больше не было слез.

Ноздри ее трепетали, вдыхая ароматы обожаемого ребенка…

Затем она упала на колени, держа свечу в руке.

Окаменев от горя, Лили молча созерцала опустевшую колыбель дочери. Свеча обожгла ей руку, и только тогда, словно очнувшись, она отбросила ее, прижала ладони к полу, а потом и вовсе легла на него; она уже забыла об ожогах.

– Пощади меня, Боже! Я не сделала Тебе ничего плохого! Отец наш небесный, да будет благословенно имя Твое! Отец наш небесный, да святится имя Твое, да приидет царствие Твое…

На лестнице ей вторил несчастный Медор, бормоча слова молитвы «Отче наш».

Но ведь Бог должен был ее услышать!

Лили произнесла торжественный обет, десять обетов, и столь безумными, столь трогательными были эти обещания, что к ней вернулась сладостная способность лить слезы.

Она осела на пол, опьянев от рыданий, но, с упорством всех помешанных, попыталась закончить начатую молитву.

– Если бы я умела просить, – говорила она себе, – просить так, чтобы меня услышали! Даруй нам хлеб наш насущный… Господи! Где она? Что ей отвечают, когда она с плачем зовет: «Мамочка! Мамочка!» Прости нам обиды наши, как прощаешь тех, кто нас обидел. Она никому не причинила зла, Господи! Вспомни, все свои жалкие гроши она всегда раздавала бедным.

– Кажется, успокоилась, – прошептал Медор.

Но тут же он задрожал всем телом, услышав незнакомый голос, разорвавший тишину, – этот голос грозил и проклинал:

– Как трусливо и как жестоко, Господи! Какое варварство! Отчего Ты не поразил нас одним ударом? Ты силен и могуч, Господи, а я слаба, я не могу защитить ни себя, ни ее. Женщина и дитя! О, это жестоко, жестоко! Я хочу оказаться в аду, хоть и ничем этого не заслужила. Хочу наказать Тебя за свои неправедные муки, слепой и глухой Бог!

Голос ее пресекся в невнятных стонах. Затем раздались слова, кроткие и мелодичные, словно нежная песня:

– Прости меня! Я знаю, Ты простишь, добрый милосердный Господь! Ты же видишь, как я страдаю! Неужели Ты покараешь за мое кощунство невинную девочку? Я безумна, но я стою перед Тобой на коленях, я плачу и молю Тебя… Смилуйся! Смилуйся! Даруй нам хлеб наш насущный… прости нас… не подвергай искушению и избавь от всякого зла. Аминь!

Не поднимаясь с колен, она подползла к распятию, стоявшему возле постели. Над распятием висело изображение Богоматери. К ней тянула Лили свои дрожащие руки.

– Пресвятая Дева, – заговорила она, воспряв духом и обретя всю свою невыразимую прелесть, словно бы ее одухотворяла сила материнской любви, – Пресвятая Дева, Ты и сама мать. Попроси Бога простить меня. Преклоняю перед Тобой колена, Мария, полная неизреченной милости, благословенна Ты между женами и благословен плод чрева Твоего. Ах, Ты улыбаешься мне, добрая Богоматерь, и младенец Иисус, которого Ты держишь на руках, тоже смеется. Святая Мария, Матерь Божья, молись за нас, несчастных грешников, ныне и в час кончины нашей. Аминь!

Последнее слово преобразилось вдруг в радостный вопль.

– Ты, Ты! – восклицала Лили, припав губами к ногам Пресвятой Девы. – Ты услышала меня, обожаемая Мария! Благодарю Тебя, благодарю! А я-то, безумная, беспамятная, обо всем забыла! Вот он, знак! Эта вишенка на Твоей груди – разве не чудо свершил добрый Господь, показав мне ее? Я ничего не сказала, а Ты мне напомнила! Я сейчас же побегу туда, Пресвятая Дева, я исправлю свою оплошность, и моя Жюстина вернется ко мне!

Даже не подумав надеть шляпку и набросить на плечи шаль, она устремилась к двери с такой быстротой, что Медор едва успел посторониться. Лили не обратила на него никакого внимания и стала спускаться по лестнице, держась за перила.

Медор двинулся следом.

В этом бедном доме не было консьержки – они вышли незамеченными.

Время пролетело для них незаметно: было уже около одиннадцати вечера. Лили уверенно направилась к полицейскому участку. Она шла легким шагом, весело и почти радостно. Дежурный у входа ответил ей в окошко, что господин комиссар сейчас в театре.

Разумеется, во всем этом не было ничего дурного, тем более что в театрах существуют специальные ложи для полицейских чинов, однако мир наш несовершенен, поэтому рекомендую вам не прибегать к услугам комиссара после наступления темноты.

Лили не в силах была понять, как люди могут заниматься своими делами вместо того, чтобы броситься на поиски ее ненаглядного сокровища. Когда дежурный предложил ей прийти завтра, она удалилась с негодованием.

Ждать целую ночь! За ночь ребенка могут унести так далеко, что даже у полиции руки окажутся коротки. Да и кто знает, что может произойти за ночь? Врачи приходят ночью, чтобы оказать помощь больному; ночью можно купить вина или поужинать, по ночам танцуют, грабят, играют в карты; но все, кто имеет отношение к «администрации», будь то наемные служащие или чиновники, по ночам закрывают лавочку и отправляются спать.

Лили побеседовала с постовыми: те отнеслись к ней по-доброму, ибо уже знали ее историю. Они рассказали о «налете» на ярмарку – на Тронной площади была устроена самая настоящая облава, но никаких результатов это не принесло.

– И что же дальше? – спросила Лили.

Что могли знать постовые? Они ответили знаменитой фразой, которая лежит в основе административного языка, – именно с ее помощью в наших бесчисленных конторах с утра до вечера отбиваются от бесчисленных просителей:

– Будут приняты все необходимые меры.

Грандиозная фраза! Благодаря ей четверо французов из десяти ежемесячно получают приличное или скудное вознаграждение.

Глорьетта понятия не имела о выдающихся достоинствах этой фразы, однако про себя повторила слова крестьянина из басни:

– Свои дела нужно делать самой.

В принципе, это было верное решение, но как отыскать в Париже ночью пропавшую девочку? Бедняжка Лили!

Бывает так, что поступки, на первый взгляд совершенно бессмысленные, могут принести некоторое облегчение, ибо дают занятие телу и душе. Напряженно размышляя, Лили быстро зашагала по направлению к Сене.

На Аустерлицком мосту Медор подобрался к ней поближе, опасаясь несчастья. До этого момента Лили и не подозревала, что он идет следом. Узнав бедного малого, она сказала:

– Это опять вы?

– Я не хотел вам надоедать, – ответил Медор, – но ведь я могу понадобиться, правда?

Он попытался улыбнуться. Лили вновь двинулась вперед.

– Да, – произнесла она и неожиданно бросилась к парапету. – Мне все могут понадобиться.

Глорьетта склонилась вниз, и Медор обхватил ее руками. Не пытаясь вырваться, она подняла на него свой ангельский взор.

– Если я покончу с собой, – прошептала она, – кто станет ее искать? Кто найдет ее? Кто будет ее мамой? Нет-нет, – вскрикнула она, устремляясь дальше, – если бы я увидела ее мертвой, тогда другое дело… но она жива.

– Еще бы! – горячо откликнулся Медор. – Зачем им убивать ее? Да и если бы она умерла, я почувствовал бы это. Сердце подсказало бы мне.

Лили торопливо перешла через площадь Волюбер и, решительно направившись к решетке Ботанического сада, с удивлением обнаружила, что ворота заперты.

– Я должна войти, – произнесла она. – Как быть?

Она ударила по прутьям решетки так, словно стучалась в дверь, – но железо даже не скрипнуло под костяшками ее пальцев.

– Никого нет, – сказал Медор, – привратник уже спит, сейчас сюда не войдешь.

– Да? – переспросила Глорьетта. – А если она там? Потому что искали не везде… вообще не искали!

– Это верно, – пробормотал Медор.

– Только что, – продолжала Лили, – мне было видение у себя в спальне: я видела, как она лежит, заснув под цветущим кустом. Я знаю этот куст. О, я должна посмотреть!

– Черт возьми! – промолвил Медор. – В видениях часто есть подсказка. Они предупреждают…

Лили содрогнулась.

– А эти звери? – воскликнула она. – Львы, тигры…

– Что до этого, – прервал ее добрый малый, – то их надо выбросить из головы. Звери сидят в своих клетках.

Но Лили, словно в лихорадочном бреду, уже не могла остановиться:

– А змеи? Она так боялась змей! А медведи? Неужели она попала в овраг с медведями?

Медор изо всех сил теребил ухо.

Лили стремительно побежала вдоль решетки по набережной.

– Есть же здесь и другие ворота? – восклицала она. – Мне нужно войти, и я войду!

Внезапно она остановилась, пораженная другой мыслью, а затем, все так же бегом, вернулась к улице Бюффон.

На дивном небе, усыпанном звездами, не было ни единого облачка, лишь месяц во второй своей четверти неторопливо плыл по темно-лазурному своду. Редкие лучи света, пробиваясь под сенью тополей к черной земле, испещряли ее причудливыми пятнами.

– Вот здесь! – вскричала Глорьетта и принялась неистово раскачивать решетку, так что прутья дрогнули в ее хрупких, как у ребенка, руках. – Здесь! На этом месте играли малыши. Она где-то рядом, я уверена. Вы слышите? Да говорите, говорите! Как вы могли подумать, будто ее здесь нет?

– Черт возьми! – промолвил Медор во второй раз. Он теребил ухо с такой силой, что оно стало кровоточить.

– Слишком много тут толклось людей, – с возбужденной говорливостью продолжала Лили, – но разве заглянули они под каждое дерево? Она где-то здесь, я уверена, уверена! Подложила под щеку ладошку, как всегда делала в своей колыбельке! Знали бы вы, сколько я просиживала подле нее, глядя, как она спит… прекрасные, дивные минуты! Как улыбалась моя девочка! Какие у нее длинные шелковистые ресницы… нет, мягче шелка! А золотистые волосы выбивались из-под чепчика и свивались кольцами на подушке! Как бесшумно она дышала! Губки походили на два цветочных лепестка, и я целовала их, едва касаясь, чтобы не разбудить ее! Вы плачете? Отчего вы плачете? Вы думаете, она умерла?

Медор и впрямь тер кулаками глаза. Лили, задыхаясь, дрожа, но по-прежнему всматриваясь сквозь решетку, воскликнула:

– А я вам повторяю: она жива! Как-то раз она тяжело заболела, врач сказал мне, что боится за нее. Но я заглянула себе в душу и поняла – она не умрет! Я взяла ее на руки, прижала это маленькое сердечко к своему и сказала: «Пусть вся моя жизнь перейдет в нее, весь жар моей крови, все, что есть у меня!» Я говорила это Богу, и мои горячие молитвы были услышаны! Я почувствовала, как согревается ее холодное тельце… она уснула у меня на груди и проспала так двенадцать часов! Послушайте! Не она ли зовет?

Обдирая кожу, но не чувствуя боли, Глорьетта попыталась просунуть голову между прутьями решетки.

Медор покорно стал вслушиваться, но не услышал ничего.

Однако Лили слышала: тоненький и мелодичный, как песня, голосок проникал ей в самую душу. Этот голос твердил:

– Мама, дорогая мама, разве ты не видишь меня? Я здесь, приходи ко мне!

Лили повторяла каждое слово, и в конце концов Медор тоже стал их слышать.

– Там, – прерывисто говорила Глорьетта, – у подножья дерева! Она запрокинула свою светловолосую головку, белое пятно – это ее шапочка и платьице.. Ах, я вижу все, даже ее ножки в сверкающих башмачках… Там, да посмотрите же, вон там!

Ее вытянутый палец конвульсивно дрожал.

Медор изо всех сил таращил свои бедные глаза.

Лили же смотрела с таким напряжением, что начала и в самом деле видеть Королеву-Малютку.

– Вы просто не хотите поглядеть как следует! – вскричала Глорьетта, гневно топнув ногой.

– Нет, я вижу! – возразил Медор в порыве изумительного доверия. – Я хочу видеть… и вижу, клянусь честью!

Бедняжка с радостным воплем бросилась на решетку, чтобы сломать ее. Медор, взобравшись на гранитный парапет, подтянулся на руках и, благодаря своей силе, сумел перепрыгнуть на другую сторону. Лили следила за ним, тяжело дыша и бормоча что-то нечленораздельное.

Когда же Медор оказался в саду, она стала посылать воздушные поцелуи, смеясь и плача одновременно.

– Ах, Господь непременно вознаградит вас! – воскликнула Глорьетта. – Какой же вы счастливец! Вы первым обнимете ее!

XIII
КОЛЫБЕЛЬ

Прошло две недели – ужасные дни, полные тягостной тоски и тревоги. В ту ночь, когда Лили увидела в лунном свете, как дочь спит на траве под деревом в Ботаническом саду, Медор принес ее домой без сознания. Ибо добрый малый обнаружил у корней дерева лишь груду сухих листьев – их он мог бы узнать, поскольку собраны они были воспитанниками мамаши Нобле. Лили ожидала по ту сторону решетки, не помня себя от радости – настолько сильна была ее уверенность в истинности обманчивого видения.

Когда же Медор разворошил груду ногой, и листья с шелестом разлетелись под лживыми лунными лучами, она рухнула на землю словно мертвая.

Она упала, даже не вскрикнув. Эта последняя угасшая надежда разбила ей сердце. Медор устремился к ней; он снова перелез через ограду и поднял ее на руки – очнулась она уже в своей постели после долгого обморока.

Медор сидел у ее изголовья.

С этой минуты он все время был при ней, и Глорьетта привыкла видеть его рядом. Он ухаживал за больной – без него она даже поесть бы не смогла. Постель он себе соорудил в чулане с дровами и спал таким легким сном, что вскакивал при первом же вздохе Лили.

Я назвал ее больной за неимением другого слова. Строго говоря, не было у Лили никакого недуга, если не считать самого тяжкого – горя, более походившего на пытку, которое терзало ее ежесекундно и отравляло, как смертельный яд.

В первый день она написала письмо из нескольких строк, и эта работа совершенно истощила ее силы.

На второй день она добавила адрес: «Господину Жюстену де Вибре, в замок Монсо в Блере, около Тура».

Медор отнес письмо на почту.

На третий день она вытащила все вещи из изящного комода, служившего шкафчиком для Королевы-Малютки. И разложила их в колыбели. С этого момента начался безостановочный труд, похожий на бесконечные занятия детей по разбору и перекладыванию своих сокровищ. :

Всё, что принадлежало Королеве-Малютке и чего коснулась ее рука – предметы туалета, игрушки, да, жалкие эти игрушки в особенности, – стало теперь священной реликвией и покоилось в колыбели, превратившейся в алтарь.

Посредине же колыбели, между занавесок, Лили водрузила ту самую фотографическую карточку, где была изображена с дочерью, напоминавшей скорее облачко.

Это был горестный символ несчастья – изображение юной матери, укачивающей на своих руках легкую дымку.

Лили иногда смотрела на эту карточку часами, пытаясь различить в тумане черты дорогого лица.

И так напряженно она вглядывалась, что лицо возникало: Лили вновь видела свою Королеву-Малютку. Увы, видела точно так же, как в лунном свете, у подножья дерева в Ботаническом Саду!

То была ужасная и обольстительная игра – она убивала несчастную Глорьетту, но дарила ей сладчайшие грезы!

Устав любоваться своей химерой, она целовала портрет и складывала на коленях бессильные отныне руки.

Потом, словно бы упрекая себя за леность, поднималась – хотя весила она теперь не больше ребенка, для ее подгибающихся от слабости ног была непомерно велика и эта тяжесть. Но Лили все превозмогала: суетилась и сновала из угла в угол, прибирая не комнату, а колыбель – свой драгоценный алтарь!

Однажды зашла молочница, славная бедная женщина. Глорьетта показала ей букетик засохшей сирени – другой темы для разговора у нее не нашлось. Молочница же, давясь от слез, прошептала:

– Она похожа на маленькую девочку, которая так мучиться, что хочет умереть. Она впала в детство… но как при этом хороша! Как мила! Просто сердце разрывается при взгляде на нее!

При всем старании трудно было бы подобрать более подходящее слово. Лили превратилась в маленькую девочку. Иначе она не смогла бы вынести даже час этих жестоких страданий.

Она ни о чем не думала, целиком поглощенная этим смехотворным и величественным занятием – поклонением колыбели Жюстины.

Из дома она не выходила. Мысль о поисках ей больше не приходила в голову. Это не означает, что она потеряла всякую надежду – в сердце матери надежда никогда не умирает, – но ничего уже не предпринимала, ибо надежда ее растворилась в мечтах. Да, это была маленькая девочка, невинное дитя.

Медор трудился вместо нее; между ними было заключено молчаливое соглашение: Лили уже не удивлялась, видя его в своей комнате. Сама же она ни разу не задумалась, отчего этот человек прислуживает ей.

Медор вел хозяйство – подметал комнату, ходил за провизией. Жили они на деньги, вырученные за расшитое полотно. Этого могло хватить надолго: Лили ела меньше, чем птичка, а Медор вырос на черством хлебе.

Каждое утро и каждый вечер он отправлялся на поиски в надежде хоть что-то выведать. Одно можно было утверждать наверняка: старухе в синей вуали пришлось бы пережить крайне неприятные минуты, если бы она попалась на глаза Медору.

Именно эту женщину он и выслеживал повсюду. Он отлично помнил ее приметы и был уверен, что узнает ее под любым обличьем.

И он повторял себе, не прибегая к каким бы то ни было словесным выкрутасам:

– Я ухвачу ее за глотку и буду душить, пока она не скажет, куда девала малышку, а потом я ее прикончу.

Он, без сомнения, так бы и сделал, причем с большим удовольствием.

В полицейском участке его теперь хорошо знали и побаивались. Ибо розыски, которые поначалу велись с большим рвением, чему немало способствовали и посулы достойно вознаградить отличившихся, не принесли никаких результатов. Ни малейшего следа – даже после облавы на Тронной площади, проведенной под руководством Риу и Пикара! А ведь известно, что в делах такого рода каждый потерянный час дает лишний шанс дичи и ставит под сомнение успех своры.

Впрочем, одно обстоятельство могло навести на размышления. Риу, который в начале поисков демонстрировал необыкновенное усердие, вдруг заартачился.

Он ссылался на усталость и на отвращение к делу и не особенно скрывал, что в скором времени собирается покинуть Следственный отдел. Именно Риу снабжал информацией о поисках герцога де Шав.

Медор держал себя с полицейскими сурово: этот робкий малый возвышал на них голос, и они молча сносили это, хотя весь его облик и манера одеваться, к несчастью, сразу же выдавали человека, которого грех не осадить – однако дело о розыске Королевы-Малютки наделало шума в Париже и отнюдь не принесло славы этим господам.

Медор чрезвычайно редко посвящал Глорьетту в свои безрезультатные изыскания. Возвращался он всегда с улыбкой и говорил лишь тогда, когда его спрашивали.

Вопросы же ему задавали нечасто. Лили почти не интересовало то, что происходит вокруг.

Она раскрывала рот лишь для того, чтобы в очередной раз перебрать четки своих воспоминаний.

В этом она была неистощима: рассказывала, как спала Жюстина, как просыпалась, как улыбкой встречала мать; не забывала добавить, как любили ее все и даже обожали; восторженно описывала успехи ее в тех кругах, где прыгают через веревочку; повторяла ее детские словечки и наивные вопросы; вспоминала шалости, капризы, всяческие забавные, хотя и дурные, выходки, а также добрые порывы этого маленького сердечка. Это походило на истинную литанию любви, в которой смертельно раненная душа изливала свою муку.

Медор благоговейно выслушивал весь этот ребяческий бред, слышанный им уже много раз, и, занимаясь своим делом, подавал в нужных местах реплики, порой даже напоминая о какой-нибудь дорогой мелочи, забытой самой матерью.

Во всем мире милосердию Божьему не удалось бы отыскать более мягкой и удобной подушки, где могла бы найти отдохновение больная голова Глорьетты.

Испытывала ли она признательность? Она была добра, но никто не смог бы сказать, сознает ли она, каким благодеянием является для нее эта нежданная преданность. Она жила, уйдя в себя, – точнее, прозябала, оглушенная и поглощенная своей бедой.

Как бы там ни было, Медор большего и не требовал – ему позволяли быть преданным. Подобно Лили, он не желал выяснять отношения и шел избранным путем, испытывая радостную признательность.

Впрочем, одно обстоятельство тревожило Лили, отрывая от дорогих воспоминаний, – это было письмо, написанное и отправленное на следующий день после несчастья. Надписывая упомянутый нами выше адрес, она произнесла:

– Ответа придется ждать три дня.

К вечеру третьего дня она стала ждать почтальона; наутро также; но ближе к ночи ее болезненно-бледное лицо омрачилось, и она, качая своей белокурой головкой, прошептала:

– Все кончено! Теперь все кончено!

Однако с этого времени она приходила в явное беспокойство, едва наступал вечер – напряженно прислушивалась и, если на лестнице раздавались шаги, замирала в ожидании.

В последний день второй недели Медор, вернувшись после своих поисков, застал ее возле колыбели: она, как обычно, перебирала и раскладывала по-новому обожаемые реликвии.

Глорьетта, казалось, немного повеселела; на щеках цвета слоновой кости появился легкий румянец; еще с лестницы Медор услышал, как она тихонько напевает песенку, которой некогда научила Жюстину.

Голос ее звучал совсем по-детски. Она словно бы пыталась обмануть себя, чтобы еще раз услышать серебристый голосок-колокольчик исчезнувшей девочки.

Когда Медор вошел, она умолкла, а затем спросила:

– Вы что-нибудь узнали?

Медор был удивлен – она ни о чем не расспрашивала его почти целую неделю.

– Все идет хорошо, – ответил он, – они ищут и, конечно, найдут.

Лили протянула ему руку – в первый раз за все время. Казалось, стоило присмотреться – и можно было увидеть, как сильно заколотилось под курткой сердце бедного малого.

– Вы ее очень любили, – сказала она. – Ради нее вы и меня пожалели.

– Ради нее и ради вас, – с живостью возразил Медор. Но тут же осекся и добавил:

– Да, верно, я ее очень любил, это ради нее.

На этом разговор иссяк. Глорьетта вновь занялась своим делом.

Через несколько минут она подошла к Медору, который, усевшись у двери, погрузился в размышления. В руках она благоговейно сжимала маленькие башмачки.

– Смотрите, что я нашла, – сказала она, сияя от радости. – Я надела их ей в тот день, когда ее крестили.

И она стал рассказывать о крещении с той многословностью, с какой всегда повествовала о Королеве-Малютке.

– В этот день ее отец был так счастлив, – со вздохом закончила она.

Лили никогда не упоминала об отце Королевы-Малютки; хотя Медор догадался, кто он: это был человек, живший в замке Монсо в Блере, возле Тура.

Бедный малый не проронил ни слова, Лили же продолжала:

– Наверное, он умер, раз не отвечает мне. У него было доброе сердце, и девочку он обожал.

– Возможно, он отправился в путешествие? – предположил безупречный Медор, не без удивления обнаружив, что ему неприятно защищать отца Жюстины.

– Или же я плохо написала, – подумала вслух Глорьетта. – У меня не было сил на длинное письмо, слишком дрожали руки. Надо бы вспомнить…

Она прижала ладони ко лбу, а затем прошептала:

– Да, да, я написала так: «Дорогой Жюстен, наша малышка потерялась, ее украли у меня, приезжай скорее, мне нужна помощь». Этого мало?

– О! – промолвил Медор. – Если бы я был на краю света или лежал на смертном одре…

Он не закончил фразу. Глорьетта вновь заговорила, не обратив внимания на его слова и обращаясь к самой себе:

– Да, этого было мало, мне надо было прибавить: «Я вовсе не собираюсь удерживать Вас. Как только мы найдем ребенка, Вы вольны делать все, что Вам хочется».

– Вы его очень любите? – спросил, не утерпев, Медор.

Лили посмотрела на него.

– Не знаю, – ответила она. – Это ее отец.

Она поцеловала крохотные башмачки и стала подыскивать им место на алтаре. Но вскоре добавила:

– Должно быть, о ней идут разговоры в Ботаническом саду. Сегодня ночью я подумала: ведь мамаша Нобле каждый день приходит к дереву со своими малышами; ей сообщают все новости, все слухи… Не обратиться ли вам к мамаше Нобле?

Медор уже вскочил на ноги. Надев свой картуз, он выбежал за дверь и вихрем помчался по лестнице.

– Хотя, – продолжала Лили, и взор ее потух, – мамаша Нобле добрая старуха и не стала бы меня томить… Если бы она что-то узнала, то сама пришла бы ко мне…

– Две недели! – оборвала она себя. – Боже мой, Боже мой! Уже две недели ее нет со мной!

Она упала на стул возле колыбели и застыла в оцепенении, сложив руки на коленях.

Она была изумительно красива: роскошные, рассыпавшиеся в беспорядке кудри обрамляли бледное до прозрачности лицо; благодаря невольному посту глаза стали еще больше; даже в безнадежности ее улыбки было нечто невыразимо трогательное и обаятельное. Над ней витал тот ореол кроткого страдания, который заставляет благоговейно взирать на Матерь всех слез.

Довольно долго она сидела в безмолвии, погрузившись в свои неизменные грезы – грезы, напоминавшие о печальном счастье минувших дней.

Близился вечер. На лестнице раздались шаги.

– Уже! – сказала она, думая, что возвращается Медор.

Но едва было произнесено это слово, как она вытянула вперед свои изящные руки, а на щеках ее появился слабый румянец.

Широко раскрыв глаза, она прошептала:

– Это не Медор. Неужели это…

И с губ ее, порозовевших от радости, сильнее которой не бывает, ибо вызвана она появлением того, кого уже перестали ждать, слетело имя Жюстена.

Она вскочила, обретя силы в надежде – такой великой надежде, которая почти равна уверенности. Это был Жюстен, а вместе с Жюстеном Королеву-Малютку можно будет отыскать очень скоро!

В дверь постучали.

– Войдите!

В комнату вошел мужчина.

Глорьетта в отчаянии опустилась на стул.

Это был не Жюстен.

Лили узнала в вошедшем того самого мужчину с бронзовым цветом лица, с бородой и волосами черными, как уголь, который не раз возникал на ее пути две недели назад, который сел недалеко от нее во время ярмарочного представления – и которого Медор схватил за шиворот возле дерева, обвинив в связях с той женщиной, что воровала детей.

Когда-то она испытывала смутный страх перед этим человеком, но теперь – чего ей было бояться?

Незнакомец шагнул в комнату и почтительно поклонился. Весь облик его дышал благородством, но было видно, что он находится в крайнем смущении.

В целом мрачная красота его лица могла бы навести на мысль о Дон Жуане, если бы не манера держаться, выдававшая робость дикаря или ребенка.

Он опустил взор под взглядом Лили и протянул ей визитную карточку – точно так же, как сделал бы в присутствии полицейского комиссара.

Лили взглянула на карточку, где было написано:

«Эрнан-Мария Жерес да Гуарда, герцог де Шав, португальский гранд, чрезвычайный посланник Его Величества императора Бразилии».

– Что вам угодно? – спросила она с усталым безразличием тех, кто много выстрадал.

– Я вас люблю, – ответил герцог очень тихо. Карточка, выскользнув из пальцев Лили, упала на пол. Глорьетта отвернулась.

Этот человек со всеми его пышными титулами и страстной любовью не значил в ее глазах ровным счетом ничего.

Он не задел ее словами «Я вас люблю»; она не заметила ни боязливой дерзости герцога, ни смешной стороны, безусловно наличествующей в этой одновременно странной и драматической сцене.

Она ничего не сознавала.

Герцог покраснел так, что это было заметно даже при бронзовом цвете лица. Быть может, он устыдился.

– Я вас люблю, – упрямо повторил он, говоря с усилием и подыскивая слова на чужом и трудном для него языке. – Я люблю вас пылко и мучительно. Я бы отдал кровь свою, чтобы перестать вас любить.

Лили не слушала. Она думала: «Мне почудилось, что это он. Последняя надежда исчезла. Жюстен получил мое письмо двенадцать дней назад. Он никогда не вернется».

Внезапно она повернулась к герцогу и смело взглянула ему в лицо.

– Вы богаты? – спросила она.

– Я очень богат! Очень!

– Очень богат, – произнесла Лили, вновь обращаясь к самой себе. – Если бы я была богата, я бы им всем сказала: тот, кто отыщет Жюстину, получит мое состояние!

– Если вы захотите, я скажу это, – серьезно промолвил герцог.

– Почему вы любите меня? – невпопад спросила Лили.

Он хотел встать на колени, но молодая женщина остановила его властным жестом, и он застыл в смущении.

– Подождите! – воскликнула она. – Вы были знакомы с похитительницей детей?

– Нет, – ответил герцог, – я знал только девочку.

– А вы смогли бы узнать ее, эту воровку?

– Да, конечно.

– Сядьте вот здесь, рядом со мной.

Герцог подчинился. Он не счел это за начало сближения, ибо лицо его омрачилось грустью.

Лили пыталась осмыслить сложившееся положение.

– Я думала, что это вы, – прошептала она после минутной паузы, – что это вы ее похитили.

– Если бы это был я, – ответил герцог, – если бы мне могла прийти в голову мысль завоевать вас таким способом, то я привел бы ее к вам.

Лили вздрогнула, однако на лице у нее появилась улыбка.

– А вы потом встречались еще раз с воровкой детей? – спросила она.

– Нет. Хотя я сделал все, что было в моих силах. За эти две недели не было ни одного дня, чтобы я не попытался поощрить деньгами или обещаниями тех, кому поручено разыскать преступников.

Он говорил правду, Глорьетта видела это по его глазам. Она протянула ему руку. Герцог приложился к ней губами.

– Отчего же вы так меня любите? – повторила она свой вопрос.

– Не знаю, – произнес герцог, и голос его дрогнул. – Я увидел вас, вот и все. Вы были с малышкой. Наверное, есть женщины красивее вас, но я таких не встречал. Я вышел из кареты и шел за вами до самого дома. С тех пор я думаю только о вас.

Лили пробормотала: .

– Вы любите меня так, как я люблю Королеву-Малютку.

– А я полюбил бы Королеву-Малютку так же, как и вас, – очень тихо сказал герцог.

В голосе его звучали неподдельная искренность и доброта.

Лили напряженно размышляла.

– И вам, – промолвила она с видимым все еще сомнением, – вам не удалось ничего обнаружить?

Задавая вопрос, бесполезность которого она сама сознавала, Лили не решилась взглянуть на герцога, иначе она увидела бы, как тот смущенно опустил глаза.

– Кое-что удалось, – промолвил он, стараясь говорить уверенным тоном.

Лили, прижав обе руки к сердцу, ни о чем не спрашивала.

Она просто ждала, затаив дыхание, чтобы не упустить ни единого слова.

– Выслушайте меня, – сказал решительно герцог де Шав, – я поведу речь о нас с вами. Мы оба можем быть счастливы, если на то будет Божья воля, в противном случае несчастье ждет и вас, и меня. Я не знаю, кто вы и что делали в прошлом… но это меня не интересует. Богатств и знатности у меня хватит на двоих – я претендую только на ваше будущее. Когда я начинал поиски, то думал, что приду к вам с вашей дорогой малюткой на руках и скажу: «Вот она, возвращаю вам ее, а вы в благодарность дайте согласие стать герцогиней де Шав…»

– Герцогиней де Шав! – пролепетала Лили. – Я?

О нет, она не была ослеплена этим предложением. Бывает горе столь глубокое, что всякое тщеславие умирает в нем – даже то естественное жалкое тщеславие, что присуще каждому человеку; даже те грезы, в которых пастушка выходит замуж за короля, – грезы, что сбываются только в сказках.

Истинно так: у любого есть это детское тщеславие; в нем могут признаваться или же таить его, но сохраняется оно вплоть до смертного часа.

У Лили же его не было больше, поскольку Лили фактически умерла. Она продолжала жить лишь в надежде отыскать дочь. И сейчас ей вдруг стало страшно. Этот человек, на которого она возлагала отныне все надежды, вероятно, сошел с ума.

Герцогиня де Шав!

А герцог заговорил вновь.

– Этого я сделать не смог. Я не нашел ребенка, я всего лишь напал на след.

На сей раз Лили, схватив его руку, припала к ней губами.

Герцог сильно побледнел.

– След очень слабый, – произнес он. – Как раз сегодня мне стало известно, что в Гавре на корабль, отплывающий в Америку, села труппа бродячих комедиантов. С ними была девочка примерно трех лет, и описание ее…

– Океан! – со слезами промолвила Лили. – Между мной и ею теперь лежит океан!

Герцог, чей лоб покрылся крупными каплями пота, сказал в заключение:

– И вот я пришел, чтобы предложить вам следующее: если вы согласны стать герцогиней де Шав, едем. Мои богатства, мое влияние, сама жизнь моя будут посвящены одной цели – найти ваше дитя.

Глорьетта поднялась со стула и обвила руками шею этого совершенно незнакомого человека, который вполне мог и солгать.

Она могла бы обнять и его колени.

Герцог прижал ее к груди со свирепой радостью и не увлек, а скорее понес к лестнице. У подъезда ждала карета с опущенными шторами. Герцог помог Глорьетте подняться в нее. И лошади тут же галопом рванулись вперед.

Едва карета свернула за угол бульвара, как у дома Nu 5 по улице Лакюе остановился фиакр. Из него вышел красивый молодой человек и обратился к одной из соседок, чтобы узнать, на каком этаже живет мадам Лили.

– Она только что ушла, – ответила соседка, по чистой случайности оказавшаяся милосердным созданием, ибо не добавила: уехала в экипаже с незнакомцем, у которого денег куры не клюют.

Красивый молодой человек поднялся наверх. Дверь была распахнута; он ступил на порог, и взволнованный взгляд его сразу же упал на колыбель, где на самом видном месте была водружена фотография Лили, держащей на руках неясную тень Королевы-Малютки.

Он сел на место, только что оставленное Лили, и стал ждать.

XIV
ЖЮСТЕН

Веселый замок Монсо стоял между роскошным лесом и изумрудными лугами, спускавшимися к Луаре. Эта местность походила на сад, в котором все дышало безмятежностью и довольством. Из окон замка можно было увидеть еще с десяток подобных живописных строений, а за рекой простиралась серебристая долина, оттенявшая темную листву тополей. Каждый день тут сновали шаланды, подставляя ленивому ветру свои огромные квадратные паруса. Словно мираж, вздымались вдали высокие колокольни и башни Тура.

Здесь и поселился бывший король студентов Жюстен де Вибре – подле своей превосходной матери, которая его обожала и жаждала женить.

Это было совсем нетрудным делом. Богатых наследниц здесь было видимо-невидимо, а местные барышни безусловно оправдывали свою репутацию – коей обязаны были влюбленным кавалерам – девиц прелестных и добрых, целомудренных и очаровательных.

Мать Жюстена уже давно овдовела; она владела вполне приличным состоянием, так что наш студент, будучи единственным ее сыном, мог считаться завидной партией. Мы знаем, что он был очень красив, очень умен и при этом даже образован; знаем и то, что он легко увлекался, обладал чувствительным сердцем и был отчасти склонен к риску.

Для Турени, где люди безмятежностью своей напоминают здешнюю природу, все это было не вполне обычно.

Впрочем, сам Жюстен искренне верил, что полностью исчерпал жар души на пирушках в гостинице «Корнель»; он пресытился жалкими интрижками в Шомьер и Прадо; что до поэмы, главной героиней которой была Лили, то мы умолкаем в растерянности. Экстравагантное начало этой любви вышло за пределы романтического воображения Жюстена: было совершенно очевидно, что он потерял голову в угаре страсти.

Или же это было велением судьбы, как говорится в старинных книгах?

Но соглашаясь с тем, что это был угар страсти – а как не согласиться, если все так быстро кончилось? – нельзя не признать, что поступок Жюстена по отношению к юной девушке-матери никоим образом не соответствовал благородству его характера.

Он бросил у колыбели ту женщину, что была для него идолом; ту, которую любил, преклонив колени, – причем оставил ее вместе с ребенком, бесценным сокровищем, безмерно обожаемым еще накануне бегства.

При этом никто не усомнился бы в его честности, смелости и великодушии.

Но вспомните первое письмо его к Лили, то самое письмо, при виде которого девушка побледнела и затрепетала, даже еще не разрезав конверт:

«За мной приехала матушка. До скорой встречи. Я не смогу жить без тебя».

Это было истиной – но не более того.

Ибо помимо нее существовало еще кое-что.

Мать Жюстена узнала о том, что произошло. Каким образом? По правде говоря, мне это неизвестно, но матери всегда все узнают. Она приехала, чтобы сказать Жюстену: «Я вдова, у меня нет никого, кроме тебя, ты хочешь, чтобы я умерла от горя?»

Она не преувеличивала. У матери Жюстена была своя драгоценная химера, извечная химера всех матерей – женитьба любимого сына, появление невестки, которую любят больше, нежели родную дочь, рождение внуков, избалованных донельзя.

С невесткой в реальной жизни обычно дело обстоит несколько иначе, чем в мечтах, зато внуки никогда не обманывают ожиданий и с восторгом позволяют донельзя баловать себя.

Итак, повторяю: мать может умереть, если лишится своей химеры в тот момент, когда невестка, еще ни в чем дурном не уличенная, предстает сущим ангелом в дымке неведомого будущего.

Наш красавец Жюстен почти не помнил своего отца. Мать, повелительница его и рабыня, с детских лет была для него всем. Огорчить мать означало совершить нечто немыслимое и постыдное. Он последовал за ней просто потому, что она этого захотела. Да и что меняло кратковременное пребывание в замке? Он задержится там на неделю, самое большее на две – равно столько времени нужно, чтобы уговорить мать, все ей объяснить, воззвать к разуму…

Однако когда Жюстен решился в первый раз произнести имя Лили, мать, взяв его за руки, сказала со слезами на глазах:

– Послушай, я никогда ни в чем тебя не упрекну. Это просто несчастье, и его надо скрывать. Ты сошел с ума, вот и все! Зачем же обсуждать это?

Она умолкла, раскрасневшись от гнева или от стыда, и было видно, что ей не без труда удалось сдержать рвущиеся с губ слова.

А Жюстен вдруг явственно увидел грязный проулок в квартале старьевщиков и омерзительного типа, который приставал к Лили – и саму Лили, столь неестественно красивую в этих жалких лохмотьях.

О, это не мешало ему любить ее! Но больше он не делал попыток говорить о ней.

Можно быть королем студентов, но не иметь стоической твердости Катона Старшего.

На поле битвы, со шпагой и пистолетом в руках красавец Жюстен привел бы вас в восхищение своей смелостью. Если бы речь шла о смерти в бою, он бы встретил ее с великолепным равнодушием.

Но у него была слабость сильных людей. Он был труслив с теми, кого любил. Невестка из материнских грез не могла не победить.

И я открою вам тайну: если бы Лили умела защищаться и нападать, используя как козырь колыбельку Королевы-Малютки, то неизвестно, на чью сторону склонила бы Жюстена его слабость.

Ибо он любил Лили всем сердцем. А о Королеве-Малютке нечего и говорить! Конечно же, конечно, у Лили имелась возможность сразиться за свое счастье.

Но ее не было в замке. Впрочем, она все равно не смогла бы сражаться. В сердце Лили таилась своя гордость, ничем не уступающая гордости Жюстена.

Быть может, даже чрезмерная гордость – ведь Лили перестала писать, как только одно из ее посланий осталось без ответа.

Это произошло примерно через полгода. На горизонте появилась невестка, та самая пресловутая невестка – красивая, богатая, получившая прекрасное воспитание, одетая по последней парижской моде, словом, выбранная с безупречным вкусом и тщанием.

И мне кажется, что Жюстену она вполне приглянулась.

Дело зашло довольно далеко. Начали уже говорить о приданом. Однако поздними вечерами, перед сном, Жюстен впадал в ужасную меланхолию. Не знаю, одобрите ли вы его поведение с точки зрения светских приличий или же сочтете виновным, но он постоянно видел перед глазами молодую женщину с девочкой на руках.

Это слегка напоминало ту фотографию, что висела над колыбелью Королевы-Малютки. Печальное и бледное лицо Лили выделялось отчетливо, но ребенка Жюстен почти не мог различить. Девочка была так мала, когда он ее оставил! Она выросла и теперь, должно быть, уже умела улыбаться!

Брак с первой предполагаемой невесткой расстроился – Жюстен так и не смог решиться. Тогда появилась вторая, еще более красивая и изысканная – этой привозили из Парижа даже туфельки и перчатки.

Неутомимая мать вступила в переговоры с третьей Heвестой, которая была просто ангелом, не больше и не меньше – но тут в замок Монсо пришло письмо Лили.

Письмо было отдано матери; та прочла его и сунула в карман.

В этот день Жюстен должен был в первый раз встретиться со своей новой нареченной. Молодые люди понравились друг другу.

Но, оставшись в одиночестве в своей спальне, мать внезапно также ощутила на сердце какую-то тяжесть. Она перечитала письмо дважды, трижды… в общей сложности, не меньше двадцати раз. В послании, нацарапанном дрожащей рукой, что было так же невыносимо для глаз, как рыдания для ушей, говорилось: «Дорогой Жюстен, наша малышка потерялась, ее украли у меня, мне нужна твоя помощь, приезжай скорее».

Мать Жюстена сделала попытку отмахнуться от этого вопля отчаяния. Что ей до какой-то девки? Однако она проплакала всю ночь, поскольку между всеми матерями существует некая связь.

И она призадумалась. Жюстен сильно изменился. Он не жил, а прозябал подле нее, он стал грустным и молчаливым. По утрам он брал какую-нибудь книгу – чаще всего, Вергилия или Горация, поскольку, во-первых, был образованным человеком, а во-вторых, страшился тех явлений нового искусства, где слишком уж обнажались треволнения реальной, жизни – и уходил бродить под сень деревьев парка.

Возвращался же он в еще более унылом настроении, чем прежде.

О Лили он никогда больше не упоминал, но когда мать заводила речь о его планах, отвечал с обычной, болезненно-печальной улыбкой:

– Не будем говорить обо мне. Я сошел с ума.

Да, в этом красивом, веселом и безмятежном замке Монсо никто не был счастлив.

Однако днем, когда человек обретает мужество, добрая женщина удивилась тому, что проявила накануне такое слабодушие. Она с прежним рвением принялась за матримониальные дела – и брак с третьей невестой продвинулся еще на один шажок.

Затем все повторилось. С наступлением вечера у матери вновь защемило сердце. С явной неохотой она стала читать и перечитывать письмо «этой девки». И на сей раз задумалась о ребенке.

«Наша девочка потерялась…»

Мать Жюстена была волевой и сильной женщиной. Ей удалось продержаться десять дней. Однако муки оказались столь нестерпимыми, что на одиннадцатый день она сдалась.

Это случилось за сутки до тех событий, что были описаны нами в предшествующей главе. Жюстен с матерью ужинали в одиночестве. Жюстен был, как обычно, рассеян и угрюм. Оба обменивались редкими словами, которые сопровождались продолжительными паузами.

– Ну? – спросила графиня, когда подали десерт. – Узнаем ли мы наконец твое мнение о Луизе?

Так звали третью нареченную.

– Она очаровательна, – ответил Жюстен. – Просто очаровательна.

– И ты полюбишь ее?

– Сомневаюсь, матушка.

Графине не удалось скрыть негодования.

– Не сердись, мамочка, – промолвил Жюстен с обезоруживающей улыбкой. – Ты же знаешь, я тогда сошел с ума. Порой это возвращается.

Он встал из-за стола и отправился на прогулку.

Две слезинки скатились по щекам графини. Она вернулась к себе.

Примерно в восемь вечера она появилась, чтобы спросить у слуг, вернулся ли Жюстен. Получив отрицательный ответ, она отдала следующее распоряжение:

– Скажите господину графу, чтобы он не ложился, не повидавшись со мной. Я буду ждать его в гостиной.

Когда Жюстен вернулся, было уже поздно. Он прошел в гостиную. Мать стояла на пороге. Она сказала ему:

– Обними меня!

Жюстен очень сильно любил свою мать.

– Случилось какое-то несчастье! – пробормотал он, поддерживая ее, ибо она с трудом держалась на ногах.

Услышав же рыдания, добавил:

– Что с тобой, мама! Скажи мне, ради Бога, чего ты хочешь от меня?

Когда он был маленьким, то добивался от нее слезами всего, чего хотел. Став мужчиной, он, в свою очередь, не мог устоять против слез.

– Обними меня, – повторила графиня, – обними от всего сердца. Случилось несчастье, большое несчастье, и ты, возможно, никогда не простишь мне того, что я сделала!

Жюстен недоверчиво улыбнулся. Она протянула ему раскрытое письмо. Жюстен, едва взглянув в него, в изнеможении рухнул в кресло.

Графиня опустилась перед ним на колени.

– Ты все еще любишь ее, – прошептала она, – любишь больше меня! Ты видишь, ты же сам видишь! Никогда ты не сможешь простить мне!

Жюстен привлек ее к себе и поцеловал в лоб.

– Я прощаю вам, матушка, – сказал он.

Но глаза его неотрывно смотрели на дрожащие каракули, молившие о помощи.

– Десять дней! – подумал он вслух.

– У меня нет никого, кроме тебя, – произнесла графиня, как если бы он обрушил на нее град упреков. – Если бы ты знал, что значишь для меня!

– Матушка, я вам прощаю, – повторил Жюстен. Однако он был так бледен, что графиня, страдая всей душой, спрятала лицо в ладонях с воплем:

– О, ты ее любишь! Любишь!

Вместо ответа Жюстен, быть может, бессознательно, поднес к губам бумагу с каракулями Лили.

– Вы сказали мне: «Ты хочешь, чтобы я умерла от горя?» Ах, я очень сильно люблю вас, матушка! Я бросил ее ради вас!

Графиня повторила, будто обезумев:

– У меня никого нет, кроме тебя!

– А у нее был ребенок, это правда, – еле слышно промолвил Жюстен. – Когда я уехал, она нашла утешение в нем. Теперь она осталась одна…

– Хочешь, я поеду к ней? – вскричала графиня, поднявшись на ноги.

Жюстен покачал головой.

– Вы ни в чем не виноваты, матушка, – сказал он, – ни передо мной, ни перед ней. Вы живете в светском обществе и действовали сообразно светским понятиям. А у меня трусливая душа и подлое сердце. Что мне до света? Но я поступил так, словно стал его рабом. Ах, я очень сильно люблю вас!

Графиня обхватила его голову руками и стала страстно целовать.

– Мой Жюстен! – пролепетала она. – Мой сын! Сердце мое!

Но Жюстен, позволяя ласкать себя, продолжал говорить:

– Девочка потерялась! Она ждет меня уже десять дней! Быть может, ее уже нет в живых!

И он, в свою очередь, попытался встать.

– Ты уезжаешь! – в ужасе графиня. – Ты не вернешься!

Жюстен, уже сделавший первый шаг к двери, прижал ладони ко лбу и поник головой.

Графиня выпрямилась с решимостью мужчины.

– Я же сказала тебе, что поеду, – воскликнула она, уже не в силах сдержать волнения. – Я буду ее любить, если так нужно. О Господи! Любить ее! Я сойду с ума!

Но Жюстен не слышал. С ним случился сердечный спазм, и почти всю ночь он пролежал без сознания.

Наутро было приказано запрягать лошадей: Жюстен с матерью отправлялись в Тур.

В дороге никто не произнес ни слова.

На вокзале графиня в момент прощания сказала:

– Сын мой, благодарю вас за счастливые дни, дарованные мне. Я молилась и размышляла всю ночь. Есть то, что преодолеть невозможно. Вам придется сделать выбор между ею и мной.

– Я сделаю этот выбор, матушка, – ответил Жюстен, чьи глаза были сухи.

Последний мучительный поцелуй, и Жюстен вошел в вагон.

Графиня на мгновение оцепенела.

Накануне она произнесла: «Я буду любить ее, если так нужно…»

В карету она села одна. Кучер удивился, не слыша рыданий. Когда она вернулась в замок, слуги при виде ее сказали друг другу: «Мадам постарела на двадцать лет!»

Поезд шел в Париж.

Из своего окна графиня могла видеть, как он движется по равнине, оставляя за собой длинный шлейф дыма.

Она преклонила колени перед распятием и надолго застыла в неподвижности, потом легла в постель, хотя солнце еще не достигло зенита.

Жюстен, сойдя с поезда на парижском вокзале, не смог бы ответить, были ли у него попутчики – настолько был он поглощен своими мыслями. Ему предстояло сделать выбор.

И он сделал выбор в тот момент, когда дал кучеру фиакра адрес Лили: улица Лакюе, дом № 5.

Да, сердце у него было разбито, но оно, просыпаясь как после летаргического сна, оживало, охваченное вновь прежней юношеской страстью, прежним безумием. Он вновь видел перед собой Лили, свою пленительную мечту. Как мог он жить без нее? И до чего же сильно любил он свою мать!

О, если бы хоть когда-нибудь, хоть когда-нибудь смогли бы соединиться эти обожаемые существа, разделенные ныне пропастью!

Мать сказала ему: «Есть то, что преодолеть невозможно!» Однако Жюстен явственно различал в тумане грядущего ангельскую улыбку – детское личико в ореоле золотистых волос.

Его дочурка! Мать не сможет устоять перед лаской его дочурки!

Мы видели, как он вошел в опустевшую комнату Глорьетты, как сел возле колыбели и стал ждать.

Ожидая, он взял фотографию Лили и с нежной улыбкой произнес те слова, которые каждый считает своим долгом сказать при виде снимка, на котором мать «вышла хорошо», а от ребенка осталось только смутное пятно: «Не усидела спокойно!»

Королева-Малютка и в самом деле «не усидела», ибо разглядеть можно было только светлую прядку в какой-то дымке, нечто бесформенное и неопределенное – улыбающееся облако.

Зато Лили «вышла» бесподобно, и лицо ее притягивало к себе Жюстена, словно некими колдовскими чарами. Она выглядела печальной, но была ослепительно красива.

Не знаю, каким образом, но тянущиеся к облачку губы сразу выдавали, что пришла она к фотографу для одной цели – сделать снимок ребенка.

Не знаю, каким образом, но при взгляде на этот снимок сразу можно было понять, что для нее ничего на свете не существует, кроме ребенка, которого нельзя было увидеть – но она-то с горделивой нежностью смотрела только на него!

В ней все блистало очарованием, но без тени кокетства. Я говорю либо слишком много, либо слишком мало: есть женщины, которые, не будучи от природы кокетливыми, все же сохраняют вполне невинную любовь к драгоценностям и нарядам – и только юные матери способны забыть обо всем, чтобы очаровывать помимо воли.

Жюстен смотрел на Лили. Вся ее трогательная и прекрасная история явственно представала перед ним в юной серьезности этого лица. Роскошные волосы были уложены с какой-то даже суровостью, и только благодаря необыкновенно изящному сложению выглядело приличным жалкое платье.

Жюстен догадался обо всем и сказал себе: отныне я буду лишь вторым в ее сердце…

И он обрадовался. Это было хорошее место – место подле обожаемой Жюстины.

Он был настолько счастлив, что ему казалось, будто отыскать Жюстину окажется очень простым делом, не требующим больших усилий.

Уже почти стемнело, а Жюстен все смотрел на фотографию и грезил.

На лестнице послышались тяжелые шаги.

– Я сильно задержался, – произнес кто-то с порога, – но мне хотелось удостовериться, что сделано все возможное. И без толку! Мамаша Нобле потеряла половину своей клиентуры и винит в этом нас. А другие смотрят так, словно говоришь с ними о временах всемирного потопа… О!

Монолог прервался на этом возгласе, ибо Медор увидел Жюстена.

– Уж не ошибся ли я дверью? – проворчал он. – Да нет! Вот колыбель. А где же Глорьетта?

– Я жду мадам Лили, – прозвучало в ответ.

– О! – вновь сказал Медор. – У вас есть какие-то новости?

– Нет, мне ничего не известно.

Медор подошел ближе, чтобы разглядеть незнакомца. В комнате было совсем темно.

– И вы пришли сюда дожидаться ее? К ней давно никто не ходит.

Жюстен заколебался. Медор встал между ним и дверью, чтобы было виднее.

– О! – произнес он в третий раз, и в тоне его явственно послышалась неприязнь. – Я вас узнал! Вы тот самый… ну, в общем, вы человек из замка в Турени!

Жюстен кивнул. Медор отодвинулся от него.

– А вы? – спросил Жюстен. – Кто вы?

– Я тот, кто потерял девочку, – грубо ответил Медор. – Теперь искупаю, как могу, свою вину.

С этими словами он вышел и вновь спустился по лестнице. Через несколько секунд Жюстен увидел, как он, с трудом переводя дух, появился на пороге с горящей свечой.

Поставив подсвечник на стол, он вновь подошел к Жюстену и промолвил озадаченно:

– Если бы вас здесь не было, я подумал бы, что это вы. Однако вы сидите тут, и это совершенно невозможно!

Жюстен ничего не понимал.

Бедный малый говорил столь несвязно, что сначала Жюстену показалось, будто он пьян.

Но Медор не был пьян; обращался же он к самому себе, пытаясь разобраться в том, что произошло, – и его совершенно не беспокоило, какое впечатление производят эти странные речи на слушателя.

– Вас я, конечно, не люблю, – бормотал он, – потому что она все ждала, а вы не приезжали. Вы жили в замке, а она в мансарде. Если бы у малышки был отец, ее не украли бы, так? Конечно! И вот еще что: она только о вас и говорила… Жюстен, Жюстен, Жюстен… и днем, и ночью один Жюстен. Стало быть, все было бы очень просто, если бы это вы увезли ее в красивом экипаже. Но чтобы другой…

– Другой? – переспросил Жюстен, и сердце у него мучительно сжалось. – Объясните мне, умоляю вас!

Из глаз Медора выкатились две слезинки. Он произнес:

– Неужели это я плачу? Да, я, конечно… потому что привык охранять ее и служить ей… О! Вы должны знать: ей пришлось пережить слишком много горя! Но не в этом дело, – прервал он самого себя, проведя по лбу широкой ладонью. – Кто же был в этом красивом экипаже, который ее увез, если вы сидите здесь?

Жюстен, поднявшись, пролепетал:

– Значит, она уехала?

– И что же? – осведомился Медор с непонятным озлоблением. – Разве не свободна она ехать, куда ей вздумается?

Его тяжелая рука легла на плечо понурившегося Жюстена.

– Вы теперь тоже свободны, – сказал он с горечью. – Я не очень хорошо знаю таких людей, как вы, но понимаю их довольно хорошо. Она вам дала предлог – на сей раз вы можете убраться с легким сердцем. Но не смейте ее осуждать! Чтобы ни единого дурного слова о ней я не слышал! Иначе я проломлю вам голову о стену, слышите, вы – человек из замка?

Глаза Медора сверкали, ноздри раздувались.

А Жюстен и в самом деле не произнес ни единого слова. Но и не убрался прочь. Медор увидел, как он пошатнулся, и бедному малому пришлось сначала поддержать его, а потом взять на руки, чтобы отнести бесчувственное тело на постель Глорьетты.

XV
РАСПРОДАЖА

Когда Медор в порыве первого изумления спустился по лестнице, он намеревался остаться внизу, чтобы ждать Лили у подъезда. Лили никогда не выходила из дома; вероятно, она находилась где-то рядом, подстерегая возвращения его, Медора, ибо он, по собственному признанию, сильно задержался.

Но у порога он увидел ту самую соседку, которая проявила удивительную скромность и мягкосердечие по отношению к Жюстену.

Желая вознаградить себя за это, достойная женщина собрала около дюжины соседей обоего пола и принялась с жаром описывать – со всеми уместными добавлениями – выходку Глорьетты.

– Вечно плакать не будешь, – говорила она, – а господин этот из важных людей будет. Известно, что к таким все милашки липнут, а они даже кошелька не развязывают, просто поманят – и готово! Прямо смешно! А Глорьетта-то одеться толком не успела, но ни чуточки не стыдилась этого господина, а он уж точно префект или маркиз, весь из себя щеголеватый, с модной бородкой и прилизанными волосами… но уж черен! Ох, чернее не бывает! А кучер у него в парике, и слуга тоже, а сбруя на лошадях обшита золотым галуном, а на окнах шелковые занавески с рисунками – дикари в шкурах держат над головой корону, это гербом называется, я об этом узнала в Амбигю. И вельможа этот подал Лили руку, а та даже бровью не повела, будто привычная. Тут кучер подхлестнул лошадей, и помчались они на острова Любви… а то и в Аньер, где за это дело сорок франков платят… вот так!

Во время этого повествования большие кулаки Медора дважды или трижды сжимались, и если он не прибил на месте красноречивую соседку, то отнюдь не по недостатку желания.

Он вспомнил о Жюстене – «человеке из замка» – и поспешил подняться наверх.

Он вернулся к Жюстену, словно тот мог что-то ему разъяснить. Возможно также – ибо в сердце бедного Медора таилось и дурное, – что он хотел переложить на Жюстена часть мук, столь жестоко терзавших его самого. Медор искренне считал себя вправе карать тех, в чьей виновности не сомневался.

Это был честный и славный парень. Быть может, он действовал, сам того не сознавая, как соперник Жюстена? Кто мог бы ответить на этот вопрос? Уж, конечно, не Медор. Правда, преданность его походила на настоящий культ, но не забудем, что источником этого благоговения сначала была признательность, а затем жалость.

– Уж очень она несчастна! – говорил он.

А затем к благодарности и состраданию присоединились другие чувства: преклонение перед одиночеством матери, рабское самоотречение ввиду полной ее беспомощности, пылкий восторг перед благородной рыцарственностью ее любви.

В целом все это преобразилось в подлинную страсть, столь же бескорыстную, сколь жертвенную, и во имя этой страсти бедный малый был готов претерпеть любые муки.

Увидев, что Жюстен лишился чувств, он испытал изумление.

– Так значит, он ее любил? – сказал себе Медор. А затем спросил себя:

– Но если он любил ее, отчего бросил?

Бедному Медору было не под силу ответить на эти сложные вопросы, перед которыми порой пасуют и философы. Прежде всего, надо было помочь Жюстену – и вот тут Медор сделал все, что мог.

– Похоже, это становится моей обязанностью, – прошептал он, еще не вполне избавившись от враждебного чувства. – Я должен ходить за теми, кого люблю, а также за теми, кого совсем не люблю!

В медицине Медор смыслил не слишком много. Он плеснул воды в лицо лежавшего неподвижно Жюстена.

Мы уже говорили, что Жюстен отличался необыкновенной красотой. Ухаживая за ним, Медор поначалу всматривался в него отнюдь не ласковым взором.

Для бедного малого этот «человек из замка» был слишком уж белокож, слишком похож на женщину, несмотря на шелковистые усики над верхней губой. У него была чересчур тонкая талия и излишне мягкие волосы.

– Совсем из другого мира, – говорил он себе, – сам знал только счастье, а другим приносит несчастье… уж больно хорош собой!

Но тут Жюстен открыл глаза, и Медор, к своему изумлению, вздрогнул.

Он подумал: «Она любит его, не может не любить! Он смотрит так же, как Королева-Малютка».

Жюстен окончательно пришел в себя лишь через несколько минут. Он стал расспрашивать, и Медор, удивляясь самому себе, старался теперь отвечать как можно мягче.

Это произошло потому, что Жюстен, обретя память, сказал:

– Думаю, что сегодня вы сильнее меня, друг мой. И вы могли бы проломить мне голову об стену, если бы я дурно отозвался о ней.

Тут Жюстен протянул руку, которую Медор, хоть и с некоторым недоверием, но пожал.

Несмотря на то, что славный малый заранее радовался при мысли, как поразит в самое сердце «человека из замка», он теперь всячески стремился смягчить удар, выбирая из болтовни соседки подробности, которые оставляли тень надежды, и излагая их в присущей ему манере.

– Значит, так, – сказал он, – толком еще ничего не известно. После всего, что случилось, голова у нее была не совсем в порядке. А к ней лип один человек… я-то сам думал, что именно он и украл девочку, он вроде герцог. Ничего особенного в нем нет, только волосы и борода такие черные, каких не бывает, и кожа очень смуглая. В общем, по описанию он подходит, да и карета, в которую она села, должно быть, его… Подождите! Я не то говорю… В эту карету она села, конечно, из-за ребенка, а не потому, что предала чувство к вам… этого она никогда бы не сделала!

Жюстен вновь протянул ему руку.

Он уже сидел на приступке у кровати.

– А после того, что случилось, – спросил он, – вы ее не оставляли?

– Я ее никогда не оставлю, – ответил Медор, – разве что сам стану обузой – от старости или от болезни.

– Она иногда заговаривала обо мне? – спросил Жюстен.

– Она считала дни. Я к ней не лез, но сам думал о вас не слишком хорошо.

– И вы были правы, – с глубокой грустью отозвался Жюстен.

– Еще чего! – вскричал Медор, полностью забыв прежние свои мысли. – Если кто-нибудь скажет о вас дурное слово, ему придется иметь дело со мной. Ладно уж! Лучше поздно, чем никогда, и, как говорится, любой грех можно простить, было бы раскаяние. Разве только…

Он умолк, и взгляд его стал мрачен.

– Разве только вы женились на другой, там, у себя! – закончил он глухим голосом после паузы.

Вместо ответа Жюстен лишь улыбнулся.

– Тогда, – радостно воскликнул Медор, – все отлично! Вы женитесь на ней! А втроем мы отыщем малютку. Я же буду тем, кем прикажете: был сторожевым псом – стану слугой, чего там! А не захотите оставить меня, когда найдется девочка, зла держать не буду. В Париже всегда можно заработать на корку хлеба, ежели иметь здоровые руки и не нагличать. По воскресеньям стану навещать мадам Лили, и, даю голову на отсечение, она всегда с удовольствием нальет мне тарелку супа.

Жюстен схватил его за руку.

– Вы верите, что она вернется? – спросил он. Бедный малый сильно побледнел, и радость его испарилась.

– Как это? – пробормотал он. – Верю ли я… Но если она не вернется, то куда пойдет?

Наступило долгое молчание. Прозвонили часы на Лионском вокзале; Жюстен с Медором насчитали десять ударов и переглянулись.

Тревога Жюстена передалась Медору, и он сказал:

– Никогда не случалось ничего подобного.

Они прождали еще час. Медор стал бегать из угла в угол, как мечется по своей клетке лев.

Внезапно он резко остановился перед удрученным Жюстеном и произнес:

– Наверное, снова у нее началось! Я говорю о безумии.

И он рассказал Жюстену, который плакал, слушая его, сцену около решетки на улице Бюффон: как Лили, заметив призрак Королевы-Малютки у подножья дерева, стала звать ее самыми нежными именами и трясти прутья слабенькими ручками, так что те зашатались; как он, Медор, перелез через решетку и нашел только груду сухих листьев, серебрившихся в лунном свете.

– Ее словно дубиной по голове ударили, – закончил Медор, – когда я сказал об этом. Но много раз она возвращалась к подобным мыслям, и девочка чудилась ей повсюду.

Пока он говорил, пробило полночь.

Они встали. Оба, не сговариваясь, назначили этот срок крайним, после которого надеяться на возвращение Лили было бы уже невозможно.

Медор безжалостно дергал себя за густые, мокрые от пота волосы.

– Какой-то герцог, – пробормотал он, – вполне может оказаться мошенником, особенно если герцог этот американский или что-нибудь подобное. Уверен, что он заплатил похитительнице детей. Мне об этом сказали в участке. А я бы задал перца любому герцогу, если бы тому вздумалось обидеть Глорьетту.

– Где живет этот герцог? – спросил Жюстен.

– Не знаю еще, но обязательно выясню. А пока надо что-то делать. У меня просто подошвы горят.

И он бегом спустился по лестнице.

Жюстен еще на несколько минут задержался в пустой комнате, а затем тоже вышел, сам не зная, куда идет.

Медленно двинулся он по набережной. Он не искал Лили – к чему? Сердце ему грызла свирепая тоска. Это были муки совести, такие сильные, что они не щадили даже его мать.

– Лили ждала меня две недели! – говорил он себе в сотый раз, ибо в великой горести человеку свойственно без конца повторять одно и то же. – Она звала меня, когда бодрствовала и когда спала… Она надеялась на меня, а я не приехал, и она устала… Да и откуда было ей знать, как сильно я ее люблю, если и сам я этого не знал!

Это было правдой. Вчера он этого не знал. Он жил, печальный, но безмятежный, в замке Монсо, укрывшись, если можно так выразиться, за материнской решимостью.

Эта авантюрная страсть, эта любовь юного безумца, прежде весьма спокойная по причине легкой победы, долго таилась и как бы тлела в дни разлуки. Никаких бурных излияний не происходило, поскольку Жюстен, во-первых, принадлежал к типу людей, быстро впадающих в спячку, а во-вторых, в нем сохранялась уверенность, что для обретения утраченного счастья ему достаточно сделать всего один шаг навстречу Лили.

Как же их много – тех, кто подобно нашему красавцу-Жюстену, лишь в самую последнюю минуту начинают прислушиваться к голосу своей обленившейся совести.

И вот эта последняя минута наступает. И те, о ком я говорю, либо просыпаются, словно раненые львы, либо трусливо цепенеют на унылом ложе бездействия.

Жюстен остановился только один раз – в тот момент, когда едва не проклял мать.

Он чувствовал, как любовь нарастает в нем, подобно лихорадке.

В жилище Глорьетты он вернулся первым. Примерно через час надежда вернулась к нему, и он сказал себе:

– Наверное, она уже там. Я подойду к ней, встану на колени и буду горячо молить о прощении. Я отдам ей жизнь, всю свою жизнь…

И он побежал назад по пустынной набережной.

А Медор бегал по городу уже давно. У него не было никакого плана или конкретной цели – он бегал для того, чтобы бежать.

На бегу к нему часто возвращалась злоба к «человеку из замка», но едва он вспоминал заплаканные глаза Жюстена, как смягчался, ощущая даже нечто вроде жалости.

Он проделал изрядный путь. И сколько раз ему чудилось (как если бы он заразился безумием несчастной Глорьетты), что в отсветах далеких фонарей мелькнула неясная тень платья – или же он видел чью-то бесформенную фигуру, лежащую на земле, но когда окликал ее, она тут же исчезала.

Долго бродил он вокруг Морга – зловещего зала ожидания, который приводит нас в ужас, одновременно притягивая к себе колдовской силой.

Сколько несчастных в этом огромном Париже смотрят на Морг с содроганием, подобно тому, как ощущал смертный холод великий король Людовик XIV, завидев на горизонте белую башню, возвышавшуюся над надгробиями аббатства Сен-Дени!

На рассвете Медор, вернувшись, обнаружил Жюстена одного, стоявшего на коленях возле колыбели.

От усталости он заснул прямо здесь, держа в руках фотографию и склонив голову на подушку Королевы-Малютки.

Медор сел и стал ожидать часа, когда будет возможно повидаться с полицейским комиссаром. Жюстен проснулся. Они не стали разговаривать друг с другом, однако перед уходом Медор сказал:

– Придется поискать жилье, тут вам нельзя оставаться.

Об историях двухнедельной давности обычно никто не помнит как в полицейском участке, так и в любом другом месте, но здесь было одно обстоятельство, постоянно освежавшее память комиссара и его инспекторов. Господин герцог де Шав следил за расследованием этого дела даже ревностнее, нежели Лили и ее полномочный представитель Медор. Он пожертвовал на это много денег и обещал – причем не только местному участку, но и центральному управлению – дать еще больше. Словом, хотя поиски оказались безуспешными, он сделал все возможное, дабы они принесли лучший результат.

После неудачной облавы на ярмарке Полицейское управление предприняло усиленные разыскания как в Париже, так и вне его. Из числа подозреваемых были исключены только бродячие актеры, ибо они покинули Тронную площадь до похищения маленькой Жюстины. (Как мы помним, в число трупп, выступавших на ярмарке, входил Французский Гидравлический театр под управлением мадам Канады.)

Господин герцог де Шав был особой весьма влиятельной и респектабельной во многих отношениях, хотя и не был допущен в высший свет из-за своих несколько эксцентрических привычек. Префектура, поручив возглавить розыски очень способному инспектору, предоставила в его распоряжение агентов Риу и Пикара, занимавшихся этим делом с самого начала. Придраться было вроде бы не к чему, однако маленькую Жюстину так и не удалось найти.

Независимо от того, ложными или истинными были сведения, сообщенные господином герцогом Глорьетте, – об отплытии в Америку некой труппы бродячих актеров, среди которых видели и Жюстину, – получены они были не в префектуре или в полицейском участке. Медор на сей раз желал увидеться с комиссаром не для того, чтобы узнать новости о Королеве-Малютке; не собирался он извещать и об исчезновении Лили – инстинкт подсказывал ему, что это бесполезно. Он поставил перед собой гораздо более легкую цель – ему просто нужно было узнать адрес господина герцога де Шав.

Ибо для бедного малого герцог де Шав и незнакомец, увезший Лили в красивой карете с гербами, были одним и тем же лицом.

Как мы знаем, он в этом не ошибался.

Получив адрес, он немедля направился во дворец господина герцога.

Здесь он узнал, что господин герцог со всеми домочадцами накануне вечером отбыл из Парижа, дабы вернуться в Бразилию.

Медор робко осведомился о молодой женщине, попытавшись обрисовать ее внешность. Ему ответили, что герцог женат на очень красивой герцогине, и выставили его за дверь.

Эта последняя деталь ввергла душу бедного Медора в смятение и неуверенность. Иначе он предложил бы Жюстену поехать в Америку.

Домой он пришел, понурив голову. Вчерашнее событие предстало перед ним в виде неразрешимой загадки.

Прошло несколько дней. Медор ничего не сказал Жюстену, который, поселившись по соседству, каждый день приходил, чтобы часами сидеть у колыбели. Они вообще ни о чем не говорили, исчерпав все темы для беседы.

Впрочем, однажды Жюстен нарушил молчание, рассказав о своей встрече с Лили и об их юной любви, – возможно, он был не вполне точен, ибо находился теперь во власти благоговейных воспоминаний, окрашенных вспыхнувшей в нем страстью.

Когда он дошел до приезда своей матери в трауре, обожаемой матери, которая сказала ему: «У меня нет никого, кроме тебя, сжалься надо мной», Медор ощутил такое смятение, какого не испытывал никогда в жизни.

Он не мог ни осудить, ни одобрить поведения Жюстена, последовавшего за матерью и отрекшегося тем самым от своего счастья. Даже те, кого бросили со дня рождения, способны понять, что такое материнская любовь.

И Медор проникся к Жюстену тем почтением, с каким простые души взирают на жертв рока.

Когда же он узнал, что Жюстен, подчиняясь другому отчаянному воплю: «Наша девочка потерялась…», оставил в безнадежном одиночестве мать, он, сжав свои громадные кулаки, прошептал:

– Значит, и счастливцам порой приходится страдать больше, чем нам!

Медор продолжал поиски, не в силах отказаться от своих смутных надежд. Как-то утром он отправился в Эпине, думая, что Лили, возможно, захочет увидеть еще раз райскую обитель, где познала столь сильное молодое чувство.

Но в этом месте влюбленные пары меняются постоянно. Никто уже не помнил юную семью.

А Жюстен погрузился в апатию, в которой было что-то аскетическое. Им владела лишь одна мысль, и она угадывалась даже в его душераздирающем молчании. Фотография кроткой женщины, укачивавшей неясное облачко, превратилась для него в некий символ, воплощавший нынешнюю судьбу Лили. Он представлял ее скрывшейся неведомо где или же бредущей по полям в приступе тихого помешательства с песней на устах – той песней, что мурлычут сумасшедшие матери дорогому призраку, возвращенному им безумием.

Или же видел ее мертвой.

Мертвая или сумасшедшая – он относился к ней с таким пылким обожанием, что это оказало неожиданное воздействие на Медора. Бедный малый теперь любил его.

Следует признать, что домовладельцам, как правило, нет никакого дела до всех этих романтических историй. Им нужна плата за жилье. Примерно через три недели, через двадцать четыре часа после истечения законного срока обжалования, на дверях дома появился небольшой листок. В нем извещалось о распродаже имущества мадам Лили.

Медор читал по складам с большим трудом. Жюстен вообще ничего не видел. Оба не заметили этого объявления.

Жюстен сильно сдал и менялся буквально на глазах. У него покраснели веки, он стал бледен и худ, он горбился по-стариковски и почти утерял свой прежний – столь благородный и изящный – облик. И появилась в нем еще одна особенность: каждое утро Медор видел, как он приходит – с потухшим взором, но неестественно веселый, а на впалых щеках у него горят яркие темно-красные пятна.

В такие моменты Жюстен говорил очень громко и был чрезмерно возбужден.

От одежды же его, уже изрядно потертой и испачканной, равно как от рук, волос и лица, веяло специфическим запахом горькой анисовой настойки.

Люди, подобные Медору, не отличаются очень тонким обонянием, но добрый малый все же два-три раза сказал себе:

– Он явно перебрал абсента, надо бы за ним присмотреть.

В течение дня оживление Жюстена шло на убыль. Он словно бы обмякал в кресле, причем с каждым часом все больше, так что к вечеру как бы впадал в спячку.

Распродажа началась лишь по истечении объявленного срока.

Это оказалось тяжким ударом и для Медора, и для Жюстена, поскольку они не были к этому готовы – для обоих словно настал конец всем надеждам. Оба удрученно взирали на нескольких кумушек, пришедших посмотреть вещи; они не находили слов, чтобы отвергнуть или хотя бы отсрочить подобное святотатство.

Выставить на продажу кровать Глорьетты и колыбельку Королевы-Малютки!

Но Жюстена наконец осенило. Ведь так просто было сказать:

– Я покупаю все.

Он хотел сохранить за собой и комнату, но ее уже успели сдать.

Переносить вещи взялся Медор. Бедное сердце его мучительно ныло. Ноги подгибались даже под самым незначительным грузом.

Жюстен помогал ему тащить мебель по улицам, наплевав на все приличия и правила хорошего тона.

С наступлением темноты все имущество Глорьетты перекочевало в жилище Жюстена, и тот сказал Медору:

– Чувствуйте себя здесь, как у нее. Приходите в любое время, когда захотите. Это ваш дом.

Медор поблагодарил и убежал прочь. Он задыхался от волнения. Жюстен остался один.

Медор вернулся в одиннадцать вечера. Сначала он ничего не разглядел и решил, что Жюстен спит. Лампа, которую забыли подкрутить, дымилась, не давая больше света.

Когда же бедный малый свыкся с темнотой, он увидел, что Жюстен лежит навзничь прямо на полу, с широко раскрытыми и налитыми кровью глазами.

Рядом с ним стояла колыбель, вновь превратившаяся в алтарь. На игрушках Королевы-Малютки покоился портрет Лили.

У ног Жюстена стояла пустая бутылка из-под абсента.

– О! – произнес Медор, отступив на шаг, словно при виде ядовитой змеи. – С этим надо кончать!

В руке Жюстена был зажат измятый конверт с широкой черной полосой и с почтовой маркой Тура.

В мерцающем свете лампы Медор прочел, шевеля губами от напряжения, первые строки рокового письма.

– Это его мать! – пробормотал он.

Встав на колени, он поцеловал Жюстена в лоб, покрытый холодным потом, и добавил:

– Его мать умерла, он убил ее! О, теперь он, именно он самый несчастный из всех.

XVI
МЕМУАРЫ ЭШАЛОТА (НАЧАТЫ В ДЕКАБРЕ 1863 ГОДА)

Вот по какой причине взялся я за перо, хоть и владею им весьма недурственно, ибо в юных летах обретался учеником при аптекаре, а затем превзошел многие другие поприща, где требуются познания, например, был торговым посредником и тому подобное, прежде чем стать атлетом с образцовой мускулатурой и ярмарочным артистом, соединив наконец судьбу с моей дражайшей подругой Амандиной, законной вдовой господина Канады, прежнего нашего директора – мне приятно подчеркнуть здесь присущие ей достоинства и добродетели, поскольку с нетерпением жду момента, когда окончательно оставлю подмостки, чему нынешний наш достаток не препятствует, и поведу ее к алтарю, имея двойную цель, а именно: узаконить наш гражданский брак, а также осуществить еще один план, о котором будет сказано ниже.

Так как даже самые одаренные натуры, вроде меня и Амандины, обречены на забвение с ходом времени, я желаю оставить после себя осязаемый след тех событий, что принесли заведению нашему богатство и счастье в благословенном облике первой нашей танцовщицы на канате мадемуазель Сапфир, которую я учил хорошим манерам, мадемуазель Фрелюш – ремеслу, а Саладен – изящным искусствам и литературе; быть может, благодаря сим запискам сумеют отыскать ее, если живы, настоящие отец с матерью, дабы обрела она их любовь, на что имеет полное право, даже если речь идет об особах королевской крови, маркизах или крупных торговцах.

Буде, напротив, скончались уже несчастные ее родители за прошедший долгий период, объявляю здесь вторую цель бракосочетания моего с вдовой Канада: ибо мы намерены узаконить вышеназванную мадемуазель Сапфир, дабы стала она нашей дочерью как полагается, со всеми бумагами, а впоследствии и единственной наследницей всего, что сумели мы прикопить посредством ее трудов и собственной бережливости.

Начать, разумеется, следует с начала.

В понедельник 30 апреля 1852 года повозка наша, влекомая Сапажу – лошадкой, уже тогда страдавшей от ветеринарного недуга, который впоследствии свел ее в могилу – остановилась на площади Мезон-Альфора, что находится между Шарантоном и Вильнев-Сен-Жоржем, куда мы прибыли из Парижа, с ярмарки на Тронной площади, направляясь на празднества в Мелен и имея соответствующее разрешение властей.

Накануне поделились мы с мадам Канадой обоюдным, но совершенно беспредметным желанием, наподобие тех, что произносятся в сказках, дабы небо послало нам девчушку, хорошенькую, как амурчики Венеры, прославленной богини Киферы и Пафа, а уж мы бы приставили ее к делу, научив танцевать на канате. Слова эти достигли чужих ушей, но подслушала нас не фея, а особа куда более пронырливая в лице юного Саладена – первого нашего шпагоглотателя и внебрачного ребенка Симилора, бывшего закадычного друга моего до гроба.

Я бы мог многое порассказать об отце с сыном, ибо за всю жизнь мою никто не доставлял мне таких неприятностей, как эти двое – лжецы, мошенники, воры и прочее – но воздержусь, не желая пятнать репутацию нищих людей, у которых нет иного достояния.

Итак, в полдевятого Саладен принес маленькую барышню двух или трех лет, еще более красивую, чем мы мечтали, и запросил за нее сто франков наличными, каковая цена поначалу показалась мадам Канаде чрезмерной, зато потом тщетно стали бы вы предлагать ей вдвое и втрое больше за девочку, от которой теперь Амандина не отказалась бы ни за какие деньги, ибо в сердце ее крепко-накрепко сплелись финансовые интересы с материнской любовью.

Малютка была без чувств – как я полагаю, вследствие перенесенного испуга, однако Симилор, чьи многообразные таланты было бы несправедливо отрицать, сумел ее растормошить с присущим ему умением. Вскорости она спокойно заснула в моей с Амандиной комнате, на нашей же постели, а мы большую часть ночи любовались ее красотой и говорили друг другу, что родители явно продешевили, согласившись отдать свою прелестную девчушку всего лишь за шестьдесят франков.

Ибо Саладен меньше сорока франков прикарманить не мог.

Хотя он, возможно, попросту похитил ребенка – это вполне в духе его натуры, по-обезьяньему хитрой. Так или иначе, но сам он тоже остался в дураках, поскольку Симилор, пользуясь двойными правами отца и опекуна, отобрал у него все денежки. Мы с Амандиной много этому смеялись – фарс, право слово, фарс.

Видит Бог, много горечи накопилось в моем сердце и немало обид я претерпел, если вырвались у меня подобные слова об Амедее Симилоре, задушевном друге моем с давних пор, и о Саладене, коего вскормил я, можно сказать, собственным молоком на свои кровные, будучи ему истинной матерью-кормилицей.

Покойная его родительница не отличалась благонравным поведением и выпивала со всеми людьми военного звания, не брезгуя даже инвалидами, однако какое это было золотое сердце! Не стоит ее упрекать, у каждого есть слабости.

В животном царстве имеются такие особи, у которых все пригодно на хорошее дело, включая и нечистоты их. Вот и наша малютка ни единого дня не была нам в тягость, ибо в первое же воскресенье, когда работали мы в Мелене, Саладен смастерил ей ясельки – а у сорванца вкус отменный! – и она изображала младенца-Иисуса в окружении двух ягнят. Мадемуазель Фрелюш была наряжена Путеводной звездой, указующей путь троим волхвам – иными словами, Колоню, Поке и Симилору. Мы с мадам Канадой представляли святого Иосифа и Богоматерь, а ангелом был Саладен.

Малютка так потрясла всех своей красотой, что жители Мелена к нам буквально ломились. Не знаю, отчего это местечко, расположенное в департаменте Сены-и-Марны, вызывает обычно кривотолки. Здесь великолепно готовят кроликов в капусте, поскольку рядом находится лес Фонтенбло, прославленный королевским дворцом и водоемами, где резвятся карпы величиной с меня самого, а завелись они тут благодаря попечению Генриха IV или Франциска I, а может быть, и прекрасной Габриэли.

В странствиях приобретаешь много познаний такого рода.

В Мелене, за вычетом всех расходов, получили мы сто тридцать франков чистой выручки, и Симилор потребовал двенадцать франков «премиальных» – в качестве вознаграждения, поскольку под его опекой состоял тот, кто раздобыл ребенка. Желая избежать склоки, договорились мы, что будем пока выплачивать ежедневно семьдесят пять сантимов, получать же их станет Симилор. Саладен сказал на это:

– Папаша, ты мудро рассудил. Когда состаришься, я сяду тебе на брюхо, чтобы легче дышалось.

Всем дурным отцам суждена подобная жатва, ибо Господь справедлив.

А малышка, едва вышедшая из пеленок, начала зарабатывать двести семьдесят пять франков пятнадцать сантимов в год, или двадцать два франка пятьдесят сантимов в месяц. Назовите мне знаменитых ребятишек – многие ли из них сумели с таким блеском вступить на профессиональное поприще?

Она совсем не говорила, а из того, что произносилось вокруг нее, казалось, не понимала ни слова. Мадам Канада была весьма довольна: ведь глухонемые не только вызывают всеобщее любопытство, но еще могут участвовать в пантомимах; однако я сразу увидел, что ни о какой глухоте или немоте и речи быть не может. Наблюдательность принадлежит к числу моих разнообразных достоинств. Прожил я свой век, не оставив по себе славы потомкам, но от талантов своих отрекаться не собираюсь.

По моему мнению, девчушка вела себя, как кровельщик, упавший с шестого этажа – насмерть не убился, однако ходит словно оглушенный. Она была вполне здорова; зато крохотный рассудок ее будто помутился. За это суждение Симилор не раз обзывал меня дураком, на что мне, впрочем, плевать – пустая бочка сильнее тарахтит. Добавлю еще, хоть возраст у нас уже не тот, я готов проучить его либо шпагой из реквизита сынка, либо тростью – может, и прибавится у него тогда ума.

Саладен-то будет куда хитрей, а уж хладнокровен! Точно изменник из «Звонаря Святого Павла» или «Милосердия Господня».

А вот и доказательство, что я не ошибался: в один прекрасный день – было это в Клермон-Ферране – дорогая наша малютка принялась вдруг напевать премиленькую песенку. Мы с мадам Канадой, смеясь и плача одновременно, стали осыпать ее поцелуями. Она к нам совсем привыкла и, полагаю, уже успела нас полюбить. Мы же на руках ее готовы были носить, и каталась она у нас как сыр в масле. Симилор предлагал сразу отдать ее мадемуазель Фрелюш, дабы с малых лет приучить танцевать на канате, но мы выказали полную непреклонность; только говорили ей: «Держись прямо и при ходьбе старайся выворачивать ступни» – лишь в этом заключалось предвестие грядущих занятий.

Должен отметить, что касса не пострадала нисколько. На ярмарке вы можете смело заменить одним красивым и послушным ребенком целую стаю обезьян, на которых нужно тратить от двенадцати до четырнадцати франков в день; при этом они постоянно болеют грудью, смерть же каждой особи обойдется не меньше чем в сто пятьдесят франков. Это почти то же самое, что дирижировать в Большом оперном театре, хотя там существуют, по крайней мере, субсидии от правительства. Ничем не лучше иметь дело с собаками, вечно недовольными своей кормежкой: хоть это, в сущности, добрые твари и друзья человека, однако от паразитов избавиться не могут, а потому нельзя соблюсти должную чистоту в тех местах, где они обретаются.

Если же вы хотите узнать мое мнение о бродячих зверинцах вообще, то скажу вам, что это чистое разорение. Просто жалость берет, когда подумаешь, скольких отцов семейства сгубила страсть к львам или слонам – не говоря уж о том, что дикий зверь в конечном счете почти всегда пожирает своего благодетеля.

По воле Провидения, дарующего хищные инстинкты, змее свойственно жалить, а тигру – раздирать жертву когтями.

Вообще, из диких зверей только тюлени и овцы-мериносы способны перенести операцию по приживлению лапы, хоть деревянной, хоть резиновой – если шов сделать аккуратно, то никто не заметит. Сверх того, хворая, животина теряет аппетит, и на корме можно сэкономить.

С тюленем просто нет никаких проблем, поскольку он способен продержаться и на старых фетровых шляпах – только выбирать надо те, что помягче.

Разве можно его сравнить с клоунами и жонглерами, распущенными обычно донельзя? Человек-скелет разорит вас, требуя лакомства; женщине-колоссу требуется от четырех до пяти фунтов мяса на обед, и это не считая затрат на пиво с табаком; если же у нее борода растет, то хоть караул кричи: в этом случае подвержена она таким порокам, о которых я даже не смею заговаривать в моих записках.

Однако же сиамские близнецы и того хуже, и если достанется вам хорошо склеенная парочка, то придется выкладывать не меньше шести франков в день, включая расходы на кофе. И постоянно надо за ними приглядывать: вечно они сквернословят и всю жизнь дерутся друг с другом.

А об уродах и говорить не хочется – эти злобные существа отравят вам жизнь, ибо источают презрение к тем, коих природа не обделила своими милостями.

По ходу повествования готов я поделиться тайнами и секретами нашего ремесла, так как мне ведомо все – начиная от электричества и кончая карточными фокусами. Любой, кто желает заняться устройством балагана, должен обратиться за советом либо к труду моему, либо ко мне лично. Последнее предпочтительно: записки мои предназначены семейству юной особы, и я поневоле вынужден прерваться, добавив только, что есть одно счастливое исключение – чревовещатель, которому свойственно доброе отношение к себе подобным, равно как и приличные манеры, если, конечно, он трезв.

К несчастью, к вину у него слабость – напившись же, начинает буйствовать.

Вернусь к преимуществам иметь ребенка – нет ничего лучше для актера. Разумеется, мы с мадам Канадой предпочли бы погибнуть, нежели вырвать невинную душу из сладостной неги домашнего очага, хотя в газетах постоянно рассказывают, как измываются над детьми их родители, которых можно сравнить только с дикарями. Малышка досталась нам по закону, ибо мы ее купили, заплатив звонкой монетой. И, пользуясь случаем, не могу не выразить то, что накипело на душе: отцы и матери, осыпающие чад своих тумаками и избивающие их всем, что подвернется под руку, вразумитесь! Ведь вы могли бы продавать их по сто франков за штуку и даже дороже, если имеется у них какой-либо талант – уродец же вполне потянул бы и на тысячу!

Но и самый обычный ребенок, не урод и не блистательный талант, при наличии хорошенькой мордашки способен принести балагану больше, чем любой крокодил – главное, чтобы нашелся в труппе человек, одаренный литературным гением. Нас же было трое таких: во-первых, я сам, чья молодость прошла за кулисами Театра Бобино и Одеона; Амедей Симилор, за плечами которого были долгие годы на подмостках; наконец, Саладен, можно сказать, родившийся на сцене, ибо уже в возрасте двух лет он блистал в роли картонного мальчика – вы помните эту великую пьесу, умершую вместе с Меленгом и мадам Лоран?

Я превосходил всех силой воображения. Симилор умел выдумывать забавные трюки. Но Саладен являл собой совершенство! Какое перо! Какой дар! Из пустяка он делал конфетку: одевал девчушку, словно куколку, и выставлял напоказ, так что каждое представление давало нам от двенадцати до пятнадцати франков.

Малышка была у нас Моисеем, которого спасала из вод реки египетская принцесса; Зелиской – в истории о девочке, вырванной собакой из пасти гигантского удава в джунглях Америки; Венцеславом или маленьким принцем, вынесенным из огня фельшхеймским гусаром – да мало ли еще кем! Саладен был плодовитее господина Скриба. За каждое сочинение ему беспрекословно выплачивали тридцать су. А поскольку он изумительно играл в монетку и бутылочку, да к тому же еще безбожно плутовал в карты, то денежки у него водились, и прятал он их повсюду – однако Симилора обмануть не мог. У того был изумительный нюх, да и папашины потребности обходились недешево.

Весь первый год девчушку представляли на афишах и на сцене под именем мадемуазель Сериз^[18] – по причине одного необыкновенного обстоятельства, о коем будет сказано ниже, дабы могли воспользоваться этим ее настоящие родители.

Через двенадцать месяцев мы с мадам Канадой решили прикинуть, какую выручку принесла нам мадемуазель Сериз. Я веду подобные расчеты безупречно – не всякий бухгалтер может со мной потягаться; всего за десять минут я произвел все необходимые операции и объявил, что ребенок, за вычетом всех расходов, дал 1.629 франков чистой прибыли.

Это произошло в Орлеане, на рыночной площади. Мадам Канада сказала мне:

– Великолепно. Кофе за мной.

– Согласен, – ответил я. – Приятно иметь калифорнийские россыпи прямо у себя на дому.

– И радостно, – добавила Амандина, – ведь я обожаю нашу малютку. Будь у меня собственная дочка, я бы не любила ее больше.

Мадам Канада по заслугам славится своим умением готовить кофе. Из рук ее выходит напиток прямо бархатный, и достигает она столь превосходного сочетания всех необходимых ингредиентов, что испытываешь подлинное наслаждение. На сей раз выставила она полный кофейник, поскольку теперь, ввиду баснословной прибыли, нам не было нужды жаться и экономить. Всю ночь мы говорили о малышке.

Истинная правда, что с возрастом человек становится лучше, ибо теперь Амандина испытывает достойное и сходное с моим желание разыскать родителей юной особы. В ту ночь дело обстояло иначе, поскольку она сказала мне:

– Сериз для нее имя неподходящее.

– Зато оно забавное, – возразил я, – сразу бросается в глаза и притягивает публику.

– Возможно, только это будто вывеска на спине. Если оставить все как есть, родители легко разгадают шараду. А она приносит большие деньги. И десяти месяцев не пройдет, как за ней явятся, чтобы забрать.

Амандина была права, и вы скоро узнаете, почему.

– Но ведь родители ее продали, – ответил я, не слишком уверенный в том, что говорю.

Мадам Канада пожала плечами.

– Конечно, продали, – поторопилась все же она подтвердить мои слова.

Но сердце подсказывало нам обоим одно – это невероятно. Родители подобного ангелочка должны были бы купаться в роскоши.

– Значит, – заключил я, – в силу того, что мы имеем на нее все права, подыщем ей новое имя.

Это оказалось проще сказать, чем сделать: видит Бог, нам пришлось изрядно потрудиться. Подобрав какое-нибудь имя, мы его обсуждали, обнюхивали, обсасывали, а затем приходили к выводу, что не идет оно ни в какое сравнение с прозвищем Сериз, которое явилось само по себе.

Тем временем поглядывали мы на личико девочки, улыбавшейся во сне – такое беленькое и розовенькое, что в самом деле походило на вишенку.

Ибо малышка наша прямо расцвела, стала свежей, как бутон, прелестной, как роза… ведь мы холили и нежили ее, словно принцессу!

Когда мы уже совсем было отчаялись, Сериз открыла свои громадные голубые глаза и взглянула на нас.

– Точно два сапфира! – сказала мадам Канада.

– Сапфиры! – повторил я. И ребенок получил имя.

Девочка, сомкнув веки с длинными ресницами, заснула вновь. А на следующий день было запрещено называть мадемуазель Сериз иначе, как мадемуазель Сапфир. Распоряжение администрации – штраф в пять сантимов за нарушение.

Однако у самой мадемуазель Сериз эта перемена вызвала обиду: впервые за все время она проявила неудовольствие – казалось, ей было жаль расставаться с прежним именем.

Впрочем, дулась она всего несколько минут, а потом забыла обо всем. Да ведь и была она безмозглой, как птичка, но сердце у нее было доброе – я убежден, что нас она уже любила.

До этого момента она только напевала, хотя довольно хорошо произносила слова песенки – говорить же не могла. Постепенно начала она лепетать: но не так, как если бы потихоньку научилась, а будто бы вспоминая то, что умела прежде.

Сомневаться в этом не приходится, поскольку щебетанье ее не имело к нам никакого отношения. Никогда она не повторяла наших слов, а толковала о чем-то другом – и мы далеко не всегда ее понимали. Она поминала какого-то Медора, пастушку, молочницу. Все это ясно показывало, что выросла она в деревне. Об отце она не говорила никогда; при слове же «мама» начинала дрожать – доказательство, что ее, судя по всему, били.

Впрочем, расспрашивать ее было бесполезно. Она либо смотрела на нас непонимающим взглядом, либо принималась горько плакать. Мы сто раз пытались узнать, как зовут родителей или хотя бы, как ее саму называли дома. Тщетно. Такое впечатление, будто она полностью потеряла память. При этом она прекрасно помнила все, что случилось после ее появления у нас.

Мадам Канада была этим очень довольна. Она любила повторять:

– Все к лучшему. Любой скажет, что наша милая крошка родилась в балагане, потому что ничего другого не видела и не знает.

Перехожу теперь к ее воспитанию.

Мадам Канада, увы, не блещет образованностью, хотя нельзя не восхищаться ее умению разбивать булыжники на животе, варить кофе, равно как и силе природного ума. Я был крайне занят: на мне лежало хозяйство, приходно-расходная книга и репертуар – для скольких варьете сочинял я куплеты и репризы, коим не было равных по приятности и остроумию. Саладен же был малый ученый. Когда мы с моей женой решили, что малютке нашей должно дать воспитание принцессы, я сразу подумал о Саладене – пусть учит ее чтению, счету и письму. Колонь мог бы преподавать ей музыку, ибо превзошел все вплоть до тирольских вальсов, а Симилор – давать уроки фехтования, что сулило бы в будущем верный заработок особе женского пола, поскольку дама с рапирой всегда имеет на ярмарках бешеный успех, а также бальных танцев, принятых в высшем свете, в какой области тщетно стали бы искать ему достойных соперников даже и в Париже; наконец, приберегая главное на десерт, мадемуазель Фрелюш предстояло ознакомить ее со всеми секретами хождения по канату – ведь именно в этой сфере, по нашему мнению, должна была блеснуть наша малютка.

Сверх того, Поке по прозвищу Атлант вдруг по собственной воле вызвался наставить ее в хиромантии, сомнамбулизме и карточных трюках, которые он с успехом демонстрировал во многих городах Европы.

Нет предела честолюбивым мечтам папаши и мамаши. А мы с мадам Канадой пылали рвением и рвались в бой даже горячее, нежели истинные отец и мать, чье место было занято нами. Даже всего, что я перечислил, нам казалось мало: мадам Канада была в свое время гуттаперчевой гимнасткой – и потому часто говорила, что ребенку было бы полезно расслабить и размять суставы; я же, когда терял голову в грезах о блистательном будущем крошки, предлагал вдолбить те познания, что остались у меня после службы учеником аптекаря.

От шпагоглотательства пришлось отказаться по причине, о которой я скажу ниже, однако было решено, что по возвращении в Париж девочку нужно будет отправить в мастерскую Каменного Сердца, чтобы брала она уроки художественной живописи у господ Барюка и Гонрекена-Вояки – первейших ярмарочных мастеров.

Нельзя сказать, чтобы все это было пустыми мечтами – но слишком уж много набралось предметов для одной-единственной юной особы, едва перешагнувшей за порог трех лет; вот почему мы с мадам Канадой начали с простых вещей: по-прежнему позволяли ей пить, есть и спать вволю, не считая небольшого занятия по утрам с мадемуазель Фрелюш.

Для родителей (подлинных) я должен отметить здесь две важные особенности и одно необыкновенное явление.

Необыкновенное явление состоит в вишенке, расположенной над правой грудью девочки. Ей сейчас четырнадцать, и родимое пятно уже не выглядит таким розовым, как прежде – однако разглядеть его можно. Нужно ли добавлять, что именно в силу этого малютка получила первое свое имя? Убежден, что читатель мой и сам уже догадался.

Особенности перечислю в соответствии с естественным ходом вещей:

1. В течение долгого времени малютка появлялась в театре лишь для того, чтобы исполнить свою роль. Ее приносили в яслях младенца-Иисуса или в колыбели Моисея, а затем уносили. Это было все. Она не знала о том, что у нас делается.

Как-то вечером, вскоре после обретения ею речи, я привел ее с собой, дабы она посмотрела на танец мадемуазель Фрелюш – ибо следовало привить ей вкус к будущему ремеслу.

Едва лишь мадемуазель Фрелюш поднялась на канат, как малютка стала дрожать – и даже сильнее, чем когда произносила слово «мама». Вскочив на ноги, она побелела, как полотно, и, казалось, совершенно потеряла рассудок.

– Мама! Мама! Мама! – трижды повторила она. – Под окном… мост… река… Ах, я не помню!

Последнюю фразу девочка выговорила с трудом и бессильно опустилась на свое место.

Мадам Канада заподозрила, что мать ее танцевала на канате. Я же был другого мнения. Расспросы не дали ничего: малютка отказалась отвечать.

Впрочем, она и не могла ответить, ибо сказала истинную правду: «Ах, я не помню!» И я выскажу здесь свое соображение: под окнами дома, где жила девочка, часто выступала танцовщица на канате. Было это возле реки, а напротив располагался мост…

2. Саладен из кожи вон лез, чтобы продемонстрировать ей свое мастерство шпагоглотателя. Можно было только поражаться тщеславию этого молокососа; но, поскольку я сохранил к нему слабость матери-кормилицы, то уступил его настояниям.

Обычно девочка любила играть с Саладеном, ибо малый он приятный и с ней всегда был крайне обходителен.

Когда он вышел на сцену, малютка улыбнулась ему. Когда же он вложил острие шпаги в рот, она вдруг резко отпрянула с теми же самыми словами:

– Мама! Мама! Мама!

Ее била крупная дрожь, глаза закатились, зубы скрежетали. Она еще успела выкрикнуть:

– Это он!

И упала без чувств.

XVII
ПРОДОЛЖЕНИЕ МЕМУАРОВ ЭШАЛОТА

Надо вам сказать, что тут мы с мадам Канадой призадумались и кое-что вспомнили. В последний вечер ярмарки на Тронной площади в Париже заявилась на представление дамочка с прелестной девчушкой, которую, было видно по всему, обожала. И вот когда наш Саладен принялся глотать свои шпаги, парижская девчушка закричала и стала плакать, повторяя: «Ой, какое страшилище! Я не хочу на него смотреть! Мамочка, уведи меня отсюда!» А Саладен пришел в страшную ярость, потому что гордость его была задета.

К несчастью, все это произошло слишком давно. Если бы мы узнали об этом раньше, то могли бы что-то предпринять – теперь же нас извиняло то обстоятельство, что обретались мы далеко от Парижа.

И все же, когда мадемуазель Сапфир так перепугалась при виде шпагоглотателя, мы с Амандиной очень расстроились при мысли о парижской девчушке – ведь дамочка души не чаяла в своей дочке, это сразу было заметно.

Было решено расспросить Саладена, но Саладен говорил только то, что хотел; вообще, с каждым днем становился он все наглее, якшался со всякими подозрительными личностями и завел знакомства в притонах. Нас же он откровенно презирал. Дружки называли его «маркизом», отчего он прямо-таки надувался от гордости.

С Симилором, который старался вытянуть из нас как можно больше денег, я почти не общался; впрочем, из немногочисленных наших бесед вынес я убеждение, что преступный отец пытался держать в руках молокососа, превосходившего его хитростью, похваляясь нашими прежними шалостями и рассказывая о связях наших с Черными Мантиями.

Это правда, что я был знаком с Черными Мантиями, ибо держал контору на собственной лестнице великого Лекока де ля Перьера. Если бы пожелал я поведать в сих мемуарах о том, что довелось мне видеть и слышать, когда имел я дела с нотариусами и нотаблями, а со слугами их не раз ужинал в знаменитом кабачке «Срезанный колос», то привел бы многих в великое удивление, потому что не раз сталкивался нос к носу с сыном Людовика XVI, беленьким как девчонка, и с графиней Корона, красивой словно богиня из сказки, а Трехпалого, бывшего мужа баронессы Шварц, встречал каждый день – он-то в конечном счете и перерубил шею господина Лекока при помощи кованой дверцы железного сейфа с секретом. Это все забавно только на первый взгляд, ибо такие дела изрядно припахивают гильотиной. Словом, хватит об этом.

Впрочем, даже через подобные перипетии сумел я пронести уважение к себе, коим дорожу больше чести. Как только смог я найти работу, так и расстался навсегда с Черными Мантиями, предоставив их самим себе. Симилор же, с его привычками к изящной жизни и пороками на все готового головореза, до сих пор жаждет отыскать осколки былого сообщества, дабы сколотить с их помощью состояние.

Эта идея захватила Саладена, в силу чего отец сохранил одно-единственное преимущество перед ним.

Однако целью означенных записок отнюдь не являются ни повествование о дурацких выходках Саладена и Симилора, ни рассказ о преступлениях Черных Мантий, с которыми я ни за какие коврижки не согласился бы возобновить старое знакомство; я взял в руки перо, дабы принести пользу нашей приемной дочери, а потому ограничусь лишь тем, что имеет отношение к ней.

В те времена это маленькое существо уже обладало только ей присущим и весьма необычным характером – описать же его было трудно даже более даровитым философам, чем я. Нельзя было назвать девочку веселой, хотя с губ ее не сходила очаровательная улыбка. Но за улыбкой этой таилась некая грусть или даже холодность: она по-своему любила нас, была, казалось, рада нашим ласкам и отвечала нам тем же, однако с некоторой холодностью. Я пытаюсь найти наиболее точное определение – эта холодность не выказывалась открыто, но о ней можно было догадаться.

Чего только не делали мы с Амандиной, силясь разгадать, что творится в этом маленьком сердечке. Мы так нежно ее любили, что у обоих у нас сжималось сердце при мысли, не страдает ли она в глубине души. Помнила ли она хоть что-нибудь? И почему тогда не признавалась? Отчего не желала доверить нам свою маленькую тайну?

Или же, как нам часто казалось, внезапная разлука с семьей оставила неизгладимый след на ее рассудке? Бывали моменты, когда в ее пристальном взоре можно было прочесть невысказанное признание: «Я ищу ответ в своей пустой памяти, но ничего не нахожу». Чаще всего это случалось, когда она оставалась одна и думала, что за ней никто не наблюдает; порой же ее голубые глаза внезапно загорались огнем – она словно бы ухватывала за кончик нить своих воспоминаний, и на се прелестном личике появлялось тогда выражение радости.

Но все это пропадало, и глаза ее меркли; она вновь становилась бледной и задумчивой, а светлые кудри будто вуалью прикрывали ей лицо, на котором опять ничего нельзя было прочесть.

– Думается мне, – частенько повторяла Амандина, – что наш бедный ангелочек в конце концов свихнется. Экая жалость!

Пока же она росла в добром здравии и блистая талантами своими. На ярмарках нам уже начали завидовать, и если бы мы захотели, то могли бы получить за нее кругленькую сумму, потому что конкуренты, считая нас по-прежнему бедными ввиду плачевного состояния балагана, без зазрения совести досаждали нам весьма заманчивыми предложениями.

Но, помимо тех надежд, что возлагали мы на ее карьеру в качестве танцовщицы на канате, ни я, ни Амандина не согласились бы расстаться с ней ни за какие деньги, и поскольку Саладен был вполне способен утащить ее во второй раз, я объявил ему раз и навсегда, в присутствии его отца и с полного одобрения мадам Канады:

– Знай, сопляк, хоть я и сохранил к тебе слабость кормящего отца, если ты притронешься к ней даже пальцем, раздавлю, как гадину.

В балагане всем известна кротость моего характера, а потому люди знают: если уж я кому пригрозил, то слово мое свято.

Впрочем, Саладен не питал никакой злобы к девчушке, совсем напротив. Иногда мы начинали бояться, как бы он не полюбил ее слишком сильно, когда придет время. Он возился с ней, занимаясь ее образованием, гораздо больше, чем можно было ожидать от такого распущенного юнца: поднимался утром ради первого урока, а вечерами частенько прихватывал часок-другой от своих развлечений, чтобы заняться с ней чтением и письмом.

Со своей стороны, малютка выказывала ему кроткую и холодную признательность – в общении с ним, как и с нами, она оставалась непроницаемой. Я здесь имею в виду все время ее пребывания у нас: мадемуазель Сапфир и в три года, и в десять лет, и в четырнадцать была для нас загадкой.

При этом она вовсе не таилась и не дичилась: везде и всюду она была радостью нашего с Амандиной очага; но коль скоро вознамерился я описать все как есть, то назову вещи своими именами: в девочке было нечто такое, о чем она, быть может, сама не ведала – мы же, как ни бились, разгадать ее тайну не смогли.

В первые годы это проявлялось в дрожи, о которой я уже упоминал, и в крике, всегда одном и том же: «Мама, мама, мама!» Но позднее, поскольку вечный этот зов вызывал вопросы, а отвечать она не хотела (или просто не могла), появилась у нее другая манера, и во время приступов, кончавшихся, как правило, слезами, взывала она теперь только к Богу.

В первый раз имя мадемуазель Сапфир в качестве главной танцовщицы на канате, сменившей прославленную мадам Саки, было напечатано на афишах в Нанте, большом и красивом городе, расположенном на берегу реки, в департаменте Нижней Луары..

Мадемуазель Фрелюш едва не лопнула от злости, но остальная часть труппы отнеслась к нашей затее с одобрением, ибо за полгода наша малютка Сапфир добилась таких успехов, что вполне имела право показаться на публике и снискать ее расположение даже в столице.

Ей было шесть лет, она была очень высокой для своего возраста и отличалась изумительной стройностью. Мы с Амандиной нарядили ее в костюм лазурного цвета, в полном соответствии с именем. Когда она вспорхнула на канат, похожая на небесное облачко, публика загудела: и это был не рокот изумленного восхищения, а вздох любви.

Я имею право так говорить, ибо видел это повсюду. Будь то на востоке или на западе, на севере или на юге Франции, везде зрители проникались к ней нежностью: смотрели на нее любовным взором и аплодировали ласково, расплываясь в улыбке трепетного волнения.

Ее полюбили еще девочкой – но чувство это еще более выросло и расцвело, когда она превратилась в барышню.

Возвращаясь к ее дебюту, скажу, что мы собрали полный зал, ибо афиши были расклеены за три дня до представления, что было нам позволено господином мэром. С именами шутить не стоит; разумеется, имя само по себе не дает гарантию успеха, но много ему способствует, и, можете мне поверить, прозвище мадемуазель Сапфир, явившееся на свет благодаря мне и мадам Канаде, свою роль сыграло. Оно было напечатано голубыми буквами в блестках, напоминавших крохотные алмазы, занимало середину афиши и, казалось, источало свет само по себе. Весь Нант видел его, весь Нант говорил о нем, весь Нант задавался вопросом: кто такая эта мадемуазель Сапфир? Пошли смотреть!

И весь Нант, чтобы узнать это, заявился к нам, так что многим не хватило билетов.

Конкуренты наши на ярмарке локти кусали – бесились так, что жалко их становилось.

Она исполнила свой танец, словно херувим, бесстрашно и уверенно. Публика для нее ничего не значила, ведь она привыкла к зрителям с младенчества, когда выступала в ясельках и колыбели; впрочем, она потом часто нам говорила, что никого не видит во время представления.

Аплодисменты убаюкивали ее или приводили в легкое волнение, наподобие музыки – но никогда не опьяняли.

Она танцевала в том стиле, что знатоки именуют классическим – с чарующими строгостью и чистотой движениями. Амандина говорила, смеясь и одновременно смахивая слезу: «Если в раю танцуют на канате, это должно выглядеть именно так».

Это было торжественное событие, и мне досадно, что точной его даты я назвать не могу – однако, учитывая местоположение, оно, судя по всему, произошло в конце мая 1858 года.

В балагане нашем царило всеобщее ликование. Даже мадемуазель Фрелюш, забыв о своем уязвленном самолюбии, радовалась триумфу ученицы; Симилор же, надувая щеки, говорил: «Здорово куколка выкаблучивает!»

Он всегда изъяснялся при помощи арго, заимствуя выражения у проходимцев, с которыми якшался в городе.

За кулисами я увидел Саладена – у него горели глаза; я обратил на это внимание моей Амандины, и мы оба решили удвоить бдительность, присматривая за молокососом, почти превратившимся в мужчину.

– Впрочем, – добавила мадам Канада под влиянием радостной минуты, – этот паршивец имеет право восхищаться, как и все остальные.

Когда мадемуазель Сапфир исполнила последний танец без шеста, она спрыгнула на пол под градом цветов. Конечно, мы с мадам Канадой выложили около тридцати су, дабы пять-шесть друзей могли поощрить малютку при помощи букетов от администрации – но многие зрители специально вышли, чтобы купить розы и лилии. Те, у кого цветов не оказалось, кричали, что завтра же их раздобудут. Без всякого преувеличения могу сказать, что жители города Нанта, присутствовавшие на представлении Французского Гидравлического театра, коим я отныне официально руковожу совокупно с мадам Канадой, проявили энтузиазм на грани безумия.

Когда она закончила свое выступление, почти все разошлись – только около тридцати лопухов задержалось, чтобы посмотреть, как господин Саладен будет глотать шпаги. Быть может, я ошибаюсь, но мне кажется, что шпагоглотательство – номер, несомненно, весьма интересный – в нашей отчизне перестает пользоваться успехом. Все меняется в этом мире. Бывали времена, когда лучшие люди города сбегались на подобное выступление – даже если речь шла об артисте куда меньших достоинств, нежели Саладен, который, при всех пороках сердца своего и ума, ремесло знает превосходно.

Мадемуазель Сапфир проследовала в нашу комнату под овацию всех актеров труппы, выстроившихся двумя рядами. Ей аплодировали Колонь, Поке и даже Симилор, но она ничуть не возгордилась; когда же мадам Канада, заливаясь счастливыми слезами, хотела прижать ее к груди, она вдруг отпрянула, начала дрожать и мы угадали на губах у нее те слова, которые она больше не произносила: «Мама, мама, мама…»

Через секунду малютка бросилась к своей приемной матери и принялась ласкаться к ней.

– Старик, – сказал мне Симилор, всегда готовый воспользоваться случаем, дабы удовлетворить потребности своего распутного существования, – я получаю смехотворную сумму в семьдесят пять сантимов за актрису несравненного таланта. Поскольку сын мой Саладен достигнет совершеннолетия лишь через восемь месяцев, а пока по-прежнему пребывает под моей опекой, я требую переоценки. Изящество и грация мадемуазель Сапфир стоят никак не меньше полутора франков в день, и вы будете их платить.

Мадам Канада хотела отказать ему, но я, желая сохранить в труппе спокойствие, уступил этому новому домогательству моего бывшего друга.

– Пусть подавится, – сказал я спутнице жизни. – Саладен, хоть и помимо воли, но возместил затраты мои на него. Не забывай, что именно ему обязаны мы появлением мадемуазель Сапфир, а мадемуазель Сапфир – это курочка, несущая золотые яйца, и благодаря ей мы обретем в старости достаток.

И я ничуть не преувеличил. На следующий день не было уже никаких афиш, зато перед галереей, где работали зазывалы, красовалось небольшое объявление о том, что во время номера мадемуазель Сапфир цена за место будет удвоена. Сотоварищи наши по ярмарке, заходившие взглянуть на это извещение, единодушно нас осудили; тем не менее, с первого же раза многим не хватило билетов, а до захода солнца я внес в реестр выручку – 150 франков чистыми.

Это были Перу и Эльдорадо, вместе взятые, немыслимая прежде мечта – подобного никто и никогда не видел!

Мы оставались в Нанте десять дней, а могли бы задержаться и на сто лет, если бы ярмарки могли столько продолжаться – выручка не упала бы ни на один сантим.

Но какое значение имел теперь для нас тот или иной город? Пока был с нами наш талисман, успех был обеспечен везде – менялось лишь место нашего пребывания.

Все французские города – Бордо, Марсель, Тулуза, Руан, Лилль, Лион, Страссбург и прочие – заполнили наши сундуки знаками своего восхищения; овацию вызывало одно только наше появление; слава нашей звезды летела отныне впереди нас, и некоторые муниципальные советы незначительных населенных пунктов пытались заманить нас к себе, делая неслыханные предложения, от коих мы, защищая свой интерес, принуждены были отказаться.

В 1859 году, в августе месяце, Французский Гидравлический театр был разобран на дрова. Вместо него на ярмарке в Сен-Севере близ Руана был торжественно открыт ТЕАТР МАДЕМУАЗЕЛЬ САПФИР с простой, но выразительной надписью на фронтоне: Танцы и полеты, изящество и совершенство!

Это было величественное сооружение, хотя и переносное путем разборки на составные части. Чуть уступая размерами заведению господ Кошри и Лароша, оно превосходило последнее своей элегантностью. Обширный и удобный зал был оборудован с целью потрафить публике, поскольку имелось тут много мест первого класса, второго – для людей попроще и военных – гораздо меньше, а третьего не было вовсе, ибо простонародье только мешает спектаклю, предназначенному увеселять высшее общество.

Мы подошли к делу основательно – места первого класса стоили у нас пятьдесят сантимов. Любой поймет, какой сбор могли мы получить при подобных ценах!

Читатель, быть может, удивится, не увидев Парижа в числе городов, воздавших должное таланту мадемуазель Сапфир. Я бы не притронулся к перу, если бы не решился проявить искренность во всем, а потому признаюсь – Парижу не довелось познакомиться с мадемуазель Сапфир. Та же мысль, не скрою, преступная, что побудила нас с мадам Канадой сменить первое имя Сериз на другое, заставляла нас, как бы даже помимо воли, всячески уклоняться от визита в столицу, где над нами витала бы постоянная угроза лишиться нашего обожаемого сокровища.

Но пусть меня поймут правильно. Я вовсе не имел в виду значительную прибыль, которую приносила нам приемная дочь, ибо слово сокровище относится исключительно к сфере сердечной. Я уважительно отношусь к деньгам, мадам Канада также, но в выборе между деньгами, всеми деньгами мира, и нашей обожаемой девочкой она, равно как и я, не поколебалась бы ни на секунду. Оба мы готовы дать в этом самую торжественную клятву.

Труд сей является доказательством, что воззрения наши изменились. Мы выражаем раскаяние в прошлых поступках, а в будущем намереваемся вести себя иначе.

Мы не постоим за тратами, чтобы отыскать родителей нашей малютки. И никто не сумеет нам помешать, ибо, хвала Господу, мы свободны, как ветер, в делах своих. Ибо не подлежит сомнению, что бывший мой друг Симилор и его сын, а мой питомец Саладен, хоть и не входили в число наших компаньонов, но часто подавляли нас высокомерием и наглостью. Симилор, вконец обленившись и отвергая любую работу, досаждал нам требованиями денег и ссылался на воображаемые права свои на нашу малютку. Саладен же, достигнув совершеннолетия, в алчности мог потягаться с отцом.

Конечно, он был весьма искусным ярмарочным актером, и я вовсе не собираюсь принижать его достоинства – он сумел получить некоторое образование, читая самые разные книги в своей берлоге и готовясь к тому, что называл будущей военной кампанией.

Уже давно перестал он шляться по кабакам и дурному примеру отца отнюдь не подражал. Напротив, в нем появилась осмотрительность и даже скупость, хотя он был способен поставить на кон все свои сбережения, если речь шла об удачной торговой сделке.

Не могу не отметить здесь, что этот малый мог бы добиться многого и подняться высоко, если бы находился под благотворным влиянием.

Поскольку шпагоглотательство с каждым днем теряло успех у публики, он редко выходил на сцену со своим реквизитом; при этом прилагал массу усилий, чтобы изменить внешность, а потому гримировался под индейца или патагонца – мы же пользовались его уловкой, дабы включить в афишу наименования этих диких племен; в балагане все помогали ему хранить тайну, и в городе он старался делать вид, будто не имеет с нами ничего общего.

Во многих населенных пунктах он выдавал себя за юношу из хорошей семьи, путешествующего с целью обогатить свои познания; сколько мне известно, это не имело каких-либо неприятных последствий, способных нанести ущерб нашему заведению, но я знаю, что ему удалось проникнуть в такие дома, где его и на порог пускать бы не должны; Симилора же он несколько раз представлял своим богатым друзьям в качестве гувернера.

Свобода, вот она, ваша свобода! Мы с мадам Канадой отнюдь не жандармы, но коли повадился кувшин по воду ходить… остальное вам известно. Мы боялись, что это может плохо кончиться, произошло несколько неприятных сцен; сверх того, мадам Канада питала подозрения и часто говорила мне, что Саладен вынашивает преступную цель посягнуть на невинность мадемуазель Сапфир.

Молокосос был вполне способен на такое, хотя обычно проявлял галантность по отношению к прекрасному полу. На малютку нашу он оказывал большое воздействие благодаря урокам, которые приносили ей несомненную пользу. Она его не любила, но боялась, и мы заметили, что ему удалось приобрести над ней значительную власть.

Она сильно выросла и стала уже почти барышней; столько всего знала, что я и перечислить не могу, однако сохранилось в ней и слабоумие, доставившее нам в свое время много тревог. Когда она была маленькой, то почти не разговаривала, все таила в себе и часто отбегала от нас именно тогда, когда мы ждали от нее ласки. Теперь же она бесконечно о чем-то грезила.

Саладен приносил ей книги, которые она тайком проглатывала. Занявшись розысками, я одну обнаружил – это было сочинение господина Дюкре-Дюмениля «Алексей, или Домишко в лесу». Мы посовещались с мадам Канадой, и было решено заплатить книготорговцу, дабы узнать, нет ли чего опасного в этом романе.

Между тем, в одно прекрасное утро мадемуазель Сапфир стремглав выскочила из комнаты, где Саладен давал ей урок грамматики. Девочка была в смятении и дрожала той странной дрожью, о которой я уже не раз упоминал; а немые губы ее звали мать – давненько с ней этого не случалось.

Мы с Амандиной стали расспрашивать ее, вместе и порознь, но она не захотела отвечать; нам давно бы следовало привыкнуть к этому необычному характеру, однако мы все равно очень расстроились.

Вечером я пригласил Симилора с Саладеном на чашку кофе в нашу комнату. С мадам Канадой все было согласовано, поэтому я, взяв первым слово, сказал:

– Я был для вас образцовым другом, Амедей, и вот молодой человек, который обязан мне всем, даже тем воздухом, что дышит. И какую же я обрел награду? Вы скверно повели себя по отношению ко мне.

Оба попытались было возразить, но мадам Канада произнесла:

– Эшалот слишком кроток, я же нарисую вашу личность в двух словах: вы мерзавцы.

Я приготовился защищаться, потому что Симилор гонялся за мной со шпагой из реквизита за слова куда более мягкие, но Саладен остановил отца, в бешенстве вскочившего на ноги.

– Нам собираются сделать какое-то предложение, – холодно промолвил молокосос. – Бери пример с меня и сиди спокойно.

Затем, обратившись ко мне, добавил:

– Папаша Эшалот, вы славный малый, и я не сержусь за то, что вы сделали для меня. Папаша Симилор наживался на мне, пока мог, это его право, я зла не держу; что до мадам Канады, она изумительная женщина, а потому выложит нам тысячу франков наличными, и мы откланяемся вплоть до Страшного суда.

Мы с Амандиной и в самом деле собирались вызвать разрыв отношений, однако заявление молокососа застало нас врасплох. Должен признать, со своей стороны, что никогда он не изъяснялся более изящно, нежели в момент наглого своего бахвальства.

Впрочем, подруга моя слишком долго тащила на собственном горбу отца с сыном. Одним прыжком вскочив с места, она подбежала к шкафу, вытащила мешок с тысячей монет и с размаха швырнула в физиономию Симилора – если бы попала, могла бы прикончить.

Но все обошлось для Симилора благополучно, поскольку Саладен поймал добычу на лету.

– Мамаша Канада, – вскричал юнец, – извещаю вас, что все последующие субсидии будут выплачиваться мне.

Подруга моя разинула рот, а я с изумлением повторил:

– Как это, последующие субсидии?

– Отныне я беру папочку под опеку, – ответил Саладен с лукавой усмешкой, – у вас же, почтенный Эшалот, настолько развито чувство справедливости, что вы не откажете нам в жалкой ренте. Всего сто франков в месяц за то сокровище, что мы вам подарили.

– Ладно! – сказала мадам Канада, красная как помидор. – А теперь убирайся, иначе я тебе скручу шею, словно цыпленку.

Саладен взял отца под руку.

– Пошли, папуля, – промолвил он, – ночевать будешь в моем дворце. Мы вернемся завтра, чтобы расцеловаться с папашей Эшалотом и добрейшей мадам Канадой. К чему ссориться, если можно расстаться по-хорошему?

Уверен, они нас в глубине души любят, и если нам покажется, что ста франков в месяц маловато, мы честно скажем им об этом.

XVIII
ОКОНЧАНИЕ МЕМУАРОВ ЭШАЛОТА

Долго не мог я смириться с этой разлукой. В течение долгих лет Симилор был единственным для меня родным человеком; я с нежностью вспоминал нашу романтическую юность и те испытания, что пришлось нам вместе пережить. Чувствительность – мой самый большой недостаток, и умрет он лишь со мной. Я простил ему наглые домогательства, и мадам Канада с полным правом устроила мне семейную сцену, когда я в ответ на ее сетования невольно возразил:

– Какой талант и сколько изящества в манере выражаться!

Подруга моя проявила ко мне снисхождение только потому, что безмерно обрадовалась уходу Симилора с Саладеном. Поначалу радость эта показалась мне слишком уж нарочитой, однако через несколько недель пришлось признать очевидное.

Если в сердце моем зияла пустота, вызванная их отсутствием, то на сундуках наших это сказалось прямо противоположным образом. Не знаю, как им удавалось обкрадывать меня, но едва нам было отказано в счастье иметь с ними дело, как прибыли наши возросли в размерах поистине удивительных.

Было и еще одно последствие – для нас гораздо более важное. Характер нашей милой девочки изменился к лучшему: она стала общительнее и ласковее; в первые дни создавалось впечатление, будто мы освободили ее от какой-то ужасной тягости.

При этом она несколько раз выражала сожаление по поводу разлуки с учителем своим Саладеном. Она питала к нему полное доверие в том, что имело касательство к занятиям, и когда мы предложили нанять для нее гувернантку или преподавательницу – ибо средства наши нам теперь это позволяли – она отказалась наотрез.

Вот и все, что могу я поведать на сегодняшний день. Ныне мадемуазель Сапфир четырнадцать лет, и успех ее превосходит все, что можно было увидеть в величайших театрах прославленных столиц Европы. С талантом нашей малютки сравнима только скромность ее.

Она продолжает учиться самостоятельно, читая теперь не всякие авантюрные романы, которыми снабжал ее мерзавец Саладен, а книги исторические и поэтические сборники лучших авторов.

Мы с мадам Канадой очень боялись, что она начнет презирать нас по мере того, как продвинется на пути совершенствования природных задатков, но ничуть не бывало: чем образованнее она становится, тем больше проявляет к нам нежности и любви, так что мы не ложимся спать прежде, чем воздадим хвалу доброму Господу, пославшему нам ее в утешение.

Сама же мысль молиться доброму Господу также пришла к нам благодаря ей. Я не ханжа, мадам Канада и того меньше, однако спится спокойнее, если станешь вечером на колени друг подле друга, чтобы вознести хвалу Верховному существу.

Девочка как-то раз попросила мою Амандину отвести ее в церковь: возвратившись, мадам Канада сказал мне:

– Она молилась, как херувим, право слово! Глядя на нее, и я сделала то же самое.

В тот вечер мадемуазель Сапфир, поцеловав нас, села на колени к моей подруге и какое-то время болтала о том о сем; потом вдруг поднялась, пристально взглянула нам в лицо и спросила:

– Вы никогда не знали мою мать?

Мы смущенно переглянулись, а она, взяв нас за руки, настойчиво продолжала:

– Скажите же, молю вас! Не скрывайте от меня ничего: мама моя умерла?

Отвечать пришлось Амандине – у меня не хватило духа. Я не мог оторвать взгляд от этого прекрасного благородного лица: девочка побледнела от страха и неистового желания узнать правду, а ее громадные, полные слез глаза молили нас о снисхождении.

Но откуда возникла в ней эта мысль о матери? И почему именно в этот день, а не накануне?

Мадам Канада ей ни словом не солгала: в нескольких словах рассказала, как подросток Саладен принес ее на руках в балаган, когда она была совсем еще маленькой.

Пока Амандина говорила, Сапфир мучительно пыталась что-то вспомнить – казалось, будто она гонится за каким-то постоянно ускользающим впечатлением.

Потом она задрожала, и мы в последний раз услышали, как с губ ее сорвались почти неразличимые слова: «Мама, мама, мама…»

Она убежала, но прежде поцеловала нас не только в лоб, но облобызав еще и руки.

А Амандина в несравненной доброте своего сердца сказала мне, смахнув слезу, невольно выступившую на глазах:

– Господи, может быть, ее мать еще жива!

И с того вечера мы постоянно толковали наедине об этой матери, представляя ее и так и эдак – то бедной, то богатой, то старой, то молодой – и гадая, будет ли она довольна или, напротив, раздосадована, если в один прекрасный день ей скажут: «Вот ваше дитя».

В завершение мемуаров моих хочу поведать об одном событии, которое, с одной стороны, демонстрирует то обожание, с коим восторженная публика относилась к мадемуазель Сапфир, а с другой – показывает, каких нравственных высот честности и неподкупности достигли мы с мадам Канадой в общении с нашим добрым ангелом.

В Мансе, столице департамента Сарты, мы дали множество весьма удачных представлений, заменив шпагоглотательство и прочие вышедшие из моды номера гимнастикой, имевшей значительный успех – например, упражнениями на трапеции и акробатическими трюками под потолком; сверх того, было сыграно два водевиля, ибо у труппы имелись возможности поставить их на вполне пристойном уровне.

В духов день на Троицу пришел к нам молодой человек в одеянии простого горожанина и попросил предоставить за должную плату весь наш зал учащимся одного коллежа, учрежденного местным аббатством – допускались в него лишь знатные юноши из окрестных поместий. Нам было предложено ограничиться лишь теми номерами, которые не вызвали бы неодобрения у этой добродетельной молодежи; когда же подруга моя осведомилась, желают ли господа из аббатства видеть мадемуазель Сапфир, заказчик ответил:

– Из-за нее это дело и затевается.

Что ж, прекрасно! Мы отказались от водевилей и устроили представление, на котором вполне могли бы присутствовать барышни, едва принявшие первое причастие.

В общем, по окончании спектакля директор коллежа зашел нас поблагодарить, не поскупившись на самые изысканные комплименты. Но и это было еще не все.

В одиннадцать вечера, за час до полуночи, когда все укладывались спать, в дверь нашего балагана вдруг постучали.

– Кто там? – спросила мадам Канада.

– Граф Гектор де Сабран, – отозвался мелодичным тонким голосом некто, старавшийся говорить мужественным басом, только выходило это у него плохо, поскольку принять его можно было скорее за совсем юную барышню.

– И что вам угодно? – вновь осведомилась моя подруга.

– Я хочу обсудить с директором театра очень важное дело.

Амандина отворила не раздумывая: мы никого не опасались и ничего не боялись, ибо жили теперь, как вельможи.

Господин граф Гектор де Сабран вошел в нашу комнату, и, хотя был он в обычной одежде, я сразу же узнал в нем одного из учеников коллежа-семинарии.

Это был славный юноша лет семнадцати-восемнадцати, писаный красавчик, просто созданный для роли первого любовника. Держался он довольно уверенно, только на щеках вспыхнул от волнения румянец.

– Господин директор, – сказал он мне, горделиво вздернув голову, – я – лучший гимнаст в нашем заведении; я куда сильнее в упражнениях на трапеции, чем ваш парнишка, а если бы я показал вам сальто-мортале на трамплине, вы получили бы истинное удовольствие. Своими преподавателями я не слишком доволен; хотел поступать в Политехническую школу, но теперь раздумал. Я сирота, через четыре года смогу распоряжаться своим состоянием. Предлагаю вам нанять меня в качестве актера, и, поскольку я дворянин, не вы будете платить мне жалованье, а я вам.

Последняя фраза была произнесена воистину величественным тоном.

Читатель может смеяться, сколько угодно, но на ярмарках чего только не случается, и далеко не все способны проявить такую же деликатность, как мы с мадам Канадой.

Я искусно выспросил молодого человека и без труда понял, что он безумно влюблен в нашу дорогую девочку. Будучи человеком чести, граф, впрочем, тут же попросил у нас ее руки.

Мадам Канада, ущипнув меня за руку, шепнула:

– Ну вот, бал и начинается! Теперь они будут толпами к нам ходить, и никогда мы от них не отвяжемся!

Я же с кроткой печалью размышлял о том, как впервые затрепетало в давние времена и мое юное сердце. Я благоволю молодым, и, если бы мог надеяться, что граф Гектор де Сабран станет впоследствии законным супругом мадемуазель Сапфир, то взял бы под покровительство эту любовь, которой наша девочка была вполне достойна.

Но бдительность превыше всего! Слишком много видел я в театрах Бульваров исторических пьес, чьи сюжеты почерпнуты из архивов и тому подобное – и в каждой из них знатные господа покушались на добродетель чистых девушек из народа.

Я ответил господину графу вежливо, но со всей твердостью, что принципы мои не позволяют мне принять подобное предложение.

Когда же он попытался соблазнить меня при помощи двенадцати луидоров, золотых часов и изумительной табакерки из того же металла, я взял его под руку и, пользуясь превосходством силы, препроводил его к вратам учебного заведения.

Амандина одобрила мой поступок, хотя и согласилась со мной, что юный граф очень красив и что из него впоследствии мог бы получиться удачный супруг для нашего сокровища.

Нынешняя молодежь отличается большой пронырливостью и всегда заходит с тыла, потерпев поражение во фронтальной атаке. Не знаю, как удалось это сделать графу де Сабрану, но мадемуазель Сапфир получила от него несколько писем, а однажды я застал ее, когда она любовалась портретом, весьма похожим на оригинал – и я сразу же узнал еще безусую физиономию господина графа.

Мы покинули Мане, и, как вы понимаете, дело на этом и закончилось.

Все это происходило достаточно давно; ныне же мы находимся на пути в Париж.

Это станет последним нашим путешествием. Когда Париж насмотрится на мадемуазель Сапфир, мы тем или иным образом осядем на месте. Оба мы с мадам Канадой твердо решил распрощаться с нашим артистическим поприщем, с целью перевернуть небо и землю в поисках родителей девочки, если они живы – если же умерли, она должна знать, где их могила.

Средства для этого у нас имеются; не забудем также и о примете, уже упомянутой мною – сама судьба позаботилась о нашей малютке.

Но даже если потерпим мы неудачу, юная особа обретет и имя, и состояние. Мы с Амандиной готовы осуществить план, порожденный в часы бессонницы, для чего нам требуется лишь содействие служителя закона. Освятив перед алтарем и без того нерушимый союз, мы имеем право внести в книгу записей имя ребенка, коего признаем своим. Ребенком нашим станет мадемуазель Сапфир.

В случае кончины или бесследного исчезновения истинных родителей это будет достойным выходом из положения, ибо у нас отложено более тридцати тысяч экю на черный день, а от имени Канада, слишком истрепавшегося на ярмарках, мы откажемся, отдав предпочтение фамилии Эшалот, которая хороша и для торговли, и для всякого другого промысла.

Да, мы изрядно постарели и держимся из последних сил, однако оба жаждем ослепить Париж этим заключительным представлением. В ход будет пущено все, чем мы располагаем, дабы ярмарочные актеры на века запомнили наше торжество. Я уже написал афишу следующего содержания:

«Мадемуазель Сапфир, несравненная танцовщица, превзошедшая в мастерстве мадам Саки, пресытившись успехом в провинции и обеспечив себя на всю оставшуюся жизнь, пожелала по единодушной просьбе истинных ценителей этого искусства дать в Париже всего лишь двенадцать представлений, после чего, окончательно удалившись со сцены в фантастически раннем возрасте, а именно в пятнадцать лет, она исчезнет, подобно метеору».

Афишей, извещавшей о выступлениях мадемуазель Сапфир в Париже, заканчивались мемуары Эшалота. Он не написал больше ни слова.

XIX
ПЕРВЫЙ РОМАН МАДЕМУАЗЕЛЬ САПФИР

Эшалот, которого некогда видели мы в такой крайности, что отдал он на прививку своего питомца Саладена за три франка, обещанных мэрией, нисколько не преувеличивал – ему действительно удалось скопить более ста тысяч франков, и балаган его, катившийся по парижской дороге, вызывал всеобщее восхищение встречных.

Ибо это было величественное зрелище. Давно уже бедную клячу Сапажу, скончавшуюся от непосильных трудов во времена прежнего жалкого балагана, сменили три роскошные лошади, впряженные в громадную карету, которая высотой и шириной могла бы сравниться с четырьмя дилижансами. В передней части ее восседала разряженная в пух и прах мадам Канада – она наслаждалась красотами пути в обществе верного Эшалота, а также знатнейших патрициев труппы.

Плебеи тащились пешком, чтобы не слишком утомились великолепные першероны, а те словно бы гордились почетной обязанностью везти этот роскошный экипаж.

В середине его, недалеко от выгородки, служившей убежищем семейной чете Канада, находилась очаровательная комнатка, где царила мадемуазель Сапфир.

Я назвал ее уголок очаровательным потому, что она сама устроила свое жилище с присущими ей изяществом и вкусом.

Есть счастливые натуры, которым не страшно соседство с вульгарностью; равным образом, существуют явления столь поэтические и столь прекрасные, что соприкосновение со смехотворным нисколько им не вредит.

Всем вам случалось видеть розу в волосах толстой уродливой женщины – но какой бы уродливой ни была эта толстуха, роза все равно остается прекрасной. Всем вам случалось любоваться юной розой, цветущей в центре комичного буржуазного семейства – этот цветок, сам того не замечая, несет на себе печать врожденного благородства; изысканностью своей он равен грезам Гете, а нежным ароматом напоминает вздохи Вебера. Для явлений просто красивых порой нужен соответствующий антураж и фон; прекрасное же совершенно не зависит от окружения, ибо в нем заключено совершенство – иногда, по прихоти контраста, оно приобретает дополнительное очарование.

В комнатке Сапфир было маленькое окошко с шелковыми занавесками. Внутри стояла кровать, небольшой диванчик, столик с разложенными на нем книгами и вышиваньем. На деревянной перегородке висели две рапиры и испанская мандолина, с нарядной инкрустацией из перламутра. В алькове стояла икона Богоматери.

Сапфир было почти шестнадцать лет; высокая и стройная, она обладала грацией, совершенно не свойственной ярмарочным артистам – и это изящество движений сохранилось в ней, невзирая на несомненный и изумительный талант танцовщицы на канате. Красота ее была невинной и благородной одновременно; в необыкновенно тонких и чистых чертах лица еще угадывалось детское веселье, однако на нем застыло выражение задумчивости и даже грусти.

Сапфир танцевала на канате перед грубой толпой на ярмарке с тех пор, как помнила себя – не испытывая ни удовольствия, ни стыда. Мадам Канада тщетно пыталась пробудить в ней ревность к успеху. Для нашей прекрасной Сапфир аплодисменты были пустым звуком, поскольку каждое ее появление вызывало овацию.

Равным образом не сознавала она и своего очарования, несмотря на некоторые уроки излишне усердного Саладена – однако все изменилось в тот день, когда семинария Манса сняла весь зал для своих воспитанников. С этого момента она познала силу своей великолепной красоты и, хотя в ней не было ни малейшей склонности к кокетству, стала дорожить ею.

Мы объясним в двух словах те особенности ее натуры, которые остались неразрешимой загадкой для супругов Канада. С раннего детства у Сапфир была своя тайна: она постоянно думала о матери, черпая представления о ней не в памяти, так и не вернувшейся после перенесенного потрясения, а из воспоминаний совершенно новых и некоторым образом фальшивых, которые были делом рук предусмотрительного Саладена.

Не следует забывать, что с первых же дней Саладен взял на себя заботу об интеллектуальном развитии Сапфир. С первых же дней Саладен приступил к осуществлению плана, не лишенного хитроумия, который не удался ему лишь вследствие особых обстоятельств и инстинктивной неприязни девушки.

Саладен был деловым человеком, а вовсе не обольстителем. Он презирал пороки отца, не приносившие дохода, и выработал на сей счет собственную теорию, громогласно заявляя, что любой грех должен благотворно влиять либо на кошелек, либо на общественное положение согрешившего.

– Мир, – говорил он, будучи в философском настроении духа, – гораздо больше нашего балагана, но по сути ничем от него не отличается. Везде приходится глотать шпаги: только в балагане это приносит тридцать су в день, а в мире можно наткнуться на такие железки, что, если проглотить их, станешь миллионером.

Саладен сказал себе: затея с малышкой принесла мне сто франков, но их сожрал папаша Симилор. Папаша Симилор за это мне заплатит, но речь идет о другом. Прекрасно было бы возобновить затею, чтобы заработать состояние – ибо малышку можно вернуть семье или сорвать куш как-то иначе. Дальше будет видно.

Мать Королевы-Малютки была бедна – в этом Саладен не сомневался; однако мелькнул там еще один персонаж, живо поразивший воображение юного шпагоглотателя и запавший ему в душу на манер сказочного волшебника – это был господин со смуглым лицом и черной бородой, от которого он получил 20 франков у выхода из Ботанического сада на улицу Кювье.

Саладен горько сожалел, что сразу же не сторговался с этим богачом.

Но, будучи по натуре человеком терпеливым, он пока строил разнообразные планы в уме, решительно пожертвовав настоящим во имя будущего. Саладен смотрел на Королеву-Малютку, словно на горсть зерна, брошенного в тучную землю в ожидании грядущей жатвы.

Он стал говорить с девочкой о матери, не откладывая дела в долгий ящик – иными словами, едва лишь малютка научилась хоть что-то понимать; беседовал же на эту тему, напустив на себя таинственный вид, полунамеками, с оглядкой – чтобы держать свою ученицу в постоянном напряжении и страхе.

Он дал ей понять, что это большая тайна, и тем самым приобрел большое влияние на мадемуазель Сапфир, невзирая даже на ее инстинктивную антипатию к нему.

Но антипатия взяла верх в тот день, когда Саладен – вовсе не из распутства, а из соображений выгоды – сделал попытку продвинуться дальше, проявив при этом слишком большую прыть.

Это стало причиной его ухода. На сей раз, как он сам объяснил отцу, шпага пошла криво.

Странная вещь, уход Саладена оставил зияющую пустоту в существовании Сапфир, однако суть этой пустоты можно было выразить словом, которое она произносила только про себя: мама.

Итак, громадная карета четы Канада резво катилась по направлению к Парижу.

Солнце садилось справа от дороги, постепенно уходя за высокие деревья огромного Ментенонского леса. Стоял жаркий летний день; после грозы, прибившей пыль, на зеленых листках кустарника, росшего у обочины, блестели крошечные капли воды.

Мадемуазель Сапфир сидела на диванчике, подперев голову рукой, почти прикрытой светлыми локонами роскошных волос. В ногах у нее лежало соскользнувшее с колен вышиванье.

Она грезила, но мечты ее не были беспредметными – в них ощущалось присутствие еще одного человека; она грезила, перечитав несколько раз три помятых затертых письма, которые, очевидно, имели для нее очень важное значение.

Она держала их в своей хорошенькой ручке на манер веера, и между ними был виден еще один прямоугольник бумаги – это была фотокарточка.

Вся история ее заключалась в этих письмах и в этом портрете. Никаких других событий не происходило в ее жизни, если не считать катастрофы, разлучившей ее с матерью.

Именно поэтому по какой-то странной ассоциации мыслей первая глава этого ребяческого романа, которому, конечно, суждено было закончиться ничем, погрузила ее в привычное раздумье о матери.

Она еще ничего не знала и не видела; но девушки обычно не склонны смеяться над наивными признаниями лицеистов. Первое послание графа Гектора де Сабрана было самым таинственным образом вручено Сапфир на следующий день после знаменитого представления; затем несчастный мальчик, обтиравший все скамейки в театре, передал второе, очень схожее с первым, а третье почти ничем не отличалось от предыдущих – в них говорилось, как она прекрасна, восхитительна, очаровательна; далее следовали уверения, что ее будут обожать на коленях и что никогда не изберут себе другую жену.

В третьем письме находилась фотокарточка господина Гектора, и мы знаем, что этот молодой дворянин отнюдь не был обманщиком, ибо по всей форме попросил руки мадемуазель Сапфир у четы Канада.

Девушке не приходило в голову стыдиться того, что она получает и читает любовные послания; особенно же взволновала ее фотография. Во время выступления она не заметила господина Гектора, но изображение его ей чрезвычайно понравилось.

Этим все тогда и завершилось. Между тем, уже прошло три года, а мадемуазель Сапфир, которая видела Гектора только один раз, по-прежнему перечитывала письма и любовалась портретом. Портрет заметно похорошел.

Впрочем, красивый господин Гектор некоторым образом подал сигнал к наступлению новой эры. Множество мужчин словно бы поставили своей целью последовать его примеру, и начиная с этого момента мадемуазель Сапфир получила на протяжении трех лет бесчисленное количество любовных записочек и даже мадригалов, сложенных провинциальными стихоплетами.

Супруги Канада были, пожалуй, польщены этим шквалом объяснений в любви. Эшалот и его подруга говорили себе: она воспитана на таких принципах, что не станет делать глупостей; внимание же к ней молодых людей служило добрым предзнаменованием – в будущем, когда придет пора подумать о серьезном браке, это облегчит задачу выбора.

Сама же мадемуазель Сапфир прочитывала иногда первую строку послания, очень редко вторую и никогда не смотрела на подпись.

«Гектор уже сказал мне все это», – думала она.

И каждый новый воздыхатель обращал ее мысли к Гектору.

В одном из писем Гектора содержалась банальная фраза, которую девушки обычно воспринимают буквально:

«Даже если жестокая судьба, – начертал семинарист, – разлучит нас на долгие годы, воспоминание о Вас будет жить в моем сердце, и я буду любить Вас вечно».

Жестокая судьба позволила им встретиться лишь один раз за три года. Не могу сказать вам, что творилось в сердце господина Гектора в течение этих трех лет, но не подлежит никакому сомнению, что в нынешний теплый и светлый летний вечер мадемуазель Сапфир со слезами на глазах всматривалась в портрет господина Гектора.

С ее розовых губ, приоткрывшихся, как цветочный бутон, срывались слова, смысл которых она почти не сознавала.

Она говорила:

– Париж! А вдруг я найду маму в Париже, и вдруг он ее знает! Ведь он граф, а мама моя, быть может, знатная дама.

Дорога из Версаля в Шартр, прославленная изумительной красотой окружающего пейзажа, проходит под Ментенонским акведуком, а затем сворачивает к широкой аллее, ведущей в лес.

Сапфир не любовалась пейзажем. Поэтические натуры отличаются разнообразием, вернее, в одной и той же натуре поэтический элемент претерпевает изменения с ходом времени. В душе Сапфир еще не было тех чувств, что пробуждаются при взгляде на прелестную природу. Пока Сапфир занимали только письма и портрет.

Внезапно с аллеи спускавшейся к лесу, донесся грохот колес; через несколько секунд из-за поворота возник красивый кабриолет и галопом промчался мимо ковчега четы Канада, который неторопливо проплывал по дороге, влекомый тремя першеронами, трусившими величавой рысью.

В кабриолете, украшенном гербом с герцогской короной, сидела еще молодая и столь красивая женщина, что Сапфир, едва лишь взглянув на нее, зачарованно прильнула к своему окошку.

Рядом с молодой женщиной, которую уже уносили галопом лошади, так что видны были только развевавшиеся на ветру светлые волосы, прикрытые белым зонтом от солнца, занимал место мужчина средних лет с очень смуглым лицом, сидевший прямо и неподвижно. Его черные как смоль волосы и бороду того же цвета уже тронула седина.

Сапфир все это увидела и отметила, не могу сказать почему. Но ей вряд ли удалось бы разглядеть этих двоих так хорошо, если бы взор ее сразу упал на красивого гордого юношу, который гарцевал на лошади рядом с экипажем, оживленно беседуя и обмениваясь веселыми шутками со знатной дамой.

Как только мадемуазель Сапфир заметила молодого человека, она перестала что-либо видеть; щеки ее покрыла матовая бледность, руки задрожали; молитвенно сложив ладони, она бессильно опустилась на колени, шепча:

– Гектор! Это Гектор!

Это и в самом деле был Гектор – граф Гектор де Сабран.

Он сопровождал в Париж герцога и герцогиню де Шав.

XX
МАРКИЗ САЛАДЕН

Саладен теперь глотал шпаги лишь в фигуральном смысле. Он дебютировал на сцене великого театра, где давно мечтал занять свое законное, как ему казалось, место. Он был теперь – парижский негоциант. Столица мировой цивилизации настолько кишит негоциантами подобного рода, что мне даже совестно входить в детали его коммерческих операций.

Подобно Меркаде, он был аферистом, но аферистом мелкого пошиба, и ему все еще не удавалось выбиться на заметные роли.

Тем не менее, его очень хорошо, слишком хорошо знали завсегдатаи Биржи и пятачка перед Оперой, где знаменитый марселец, производивший смотр всем мелким хищникам, говорил о нем:

– Язык у него здорово подвешен и прыти вполне достаточно; он славно бьет копытом, но все время кажется, будто он глотает шпагу.

Марселец этот наградил прозвищами многих сомнительных дипломатов. Это было его ремеслом. Прозвище «шпагоглотатель» так и осталось за господином маркизом, хотя никто на бульварах не подозревал об актерском прошлом Саладена.

Я забыл сказать, что Саладен совершил обычную оплошность ловкачей из театра и из провинции – он присвоил себе титул маркиза. Это было лишним. Маркиз-перекупщик внушает доверие лишь в том случае, если ему удалось наворовать миллионы.

А Саладен этого еще не достиг. Он занимался мелкими делишками, обитал на шестом этаже и вьщелялся лишь одной приметой роскошной жизни – имел собственного камердинера.

Это был довольно уродливый и уже старый камердинер, чья ливрея изрядно поизносилась во всех кабаках Монмартра. Почти не уступая в краснобайстве своему господину, он рассказывал его романтическую историю любому, кто соглашался слушать.

По словам этого красноречивого камердинера, молодой маркиз Розенталь был отпрыском древнего немецкого рода. Описание замка, где появился на свет господин маркиз – с донжоном, башнями, подъемным мостом – занимало не меньше десяти минут.

Детали повествования часто менялись, но суть оставалась неизменной и состояла в следующем:

Господин маркиз перенес в молодости много страданий по причине любви к матери из славной польской семьи, ставшей жертвой мужа-пруссака. В возрасте четырнадцати лет отец изгнал его из дома, и с той поры юный Франц де Розенталь скитался по всей Европе, изредка получая деньги от любящей матери. В силу этого он совершенно утерял немецкий акцент и приобрел репутацию блестящего кавалера при многих европейских дворах. К несчастью, мать его в конце концов покинула этот бренный мир, не вынеся жестокого обращения со стороны презренного мужа, который лишил Франца де Розенталя всякого вспомоществования.

– Но для нас это лишь временный упадок, – завершал свой рассказ камердинер, откликавшийся на имя Мейер. – Наш палач не вечен, и, по непререкаемому закону природы, господин маркиз вскоре вступит во владение землями, чья обширность превосходит воображение и может вызвать зависть у многих принцев.

Я не берусь утверждать, что Париж окончательно излечился от веры в подобные байки; здесь многих обкрадывают на американский лад; но друг наш Симилор, даже приняв германское имя Мейер, до такой степени сохранил выговор парижского босяка, научившегося высокопарным речам в роли ярмарочного зазывалы, что поверить ему было бы непростительной глупостью.

Он был по-своему неглуп, этот злосчастный Симилор: обладал некоторой ловкостью и, разумеется, начисто был лишен предрассудков – но, как любил он говаривать, не было ему ни в чем удачи и везло разве что с дамами.

Впрочем, и молодой маркиз не выказывал должного почтения к сединам верного слуги. Многие были свидетелями, как хозяин вышвыривал старика Мейера за дверь пинком: возможно, тот был излишне резок во время перебранок, но в результате ему приходилось ночевать на улице или же спасаться в гостеприимных кабаках в районе рынка, которые не закрываются никогда.

Однако утром он неизменно возвращался, а маркиз, судя по всему, был незлопамятен, ибо не отказывал ему от дома.

Бывало, правда, и по-другому: поставщики, явившись без приглашения, заставали господина де Розенталя и его Мейера за одним столом – оба покуривали и братски распивали одну бутылку на двоих.

Именно такую картину можно было наблюдать и сегодня – вечером одного из августовских дней 1866 года – в тот момент, когда мы приглашаем читателя заглянуть в скромное жилище, где господин маркиз прозябает в ожидании громадного наследства предков.

Трапеза происходила в мансарде дома, расположенного на улице Нев-Сен-Жорж. В квартире было еще две маленьких комнатки, и стоило все это удовольствие семьсот франков в год – однако господин маркиз уже трижды просрочил выплату.

Стол бы накрыт; иными словами, на биржевой газете, служившей скатертью, лежала нарезанная толстыми кусками колбаса, ломти хлеба, полузасохший сыр и банка с двумя литрами разливного вина.

Симилор-Мейер жевал, а маркиз Саладен де Розенталь медленно прохаживался из одного угла в другой, сложив руки за спиной.

Теперь это был мужчина лет двадцати восьми – тридцати, однако он казался моложе из-за хрупкого сложения; он был из тех людей, которые выглядят худосочными, невзирая на довольно высокий рост. Многие сочли бы его очень красивым малым: у него были густые волосы, черные как вороново крыло, прекрасно оттенявшие весьма широкий лоб, белизной не уступавший слоновой кости. Нос был тонкий и прямой, рот великоват, но это даже придавало некоторое очарование его улыбке; однако крайне неприятное впечатление производили глаза, по-птичьи круглые и немигающие, а также необычная белизна кожи. На подбородке у него не было никаких признаков растительности.

Что до Симилора, это был все тот же добряк с простодушной и одновременно плутовской физиономией, на которой застыло выражение несокрушимого самодовольства.

– Видишь ли, малыш, – говорил он, громко чавкая, – я абсолютно убежден, что дар у тебя есть, поскольку ты мой родной сын, но в Париже ты просидел три года даром, не спорь со мной. Мы еще толком ничего не сделали, а нас уже обнюхали со всех сторон. Люди смеются мне в лицо, когда я начинаю бренчать о твоем благородном происхождении. Лучше бы ты назвался мелким буржуа и занялся бы делом.

Саладен, прекратив вышагивать по комнате, уставился на отца своими круглыми глазами, в которых выражалось мскреннее презрение.

– У меня свой план, – промолвил он тихо. Симилор, осушив стакан синеватого вина, позволил себе пожать плечами.

– У меня свой план, – повторил Саладен, придвигаясь к нему. – Есть люди сильные, а есть пустышки, ясно? Ты много чем занимался, а сидишь в дерьме. Знаешь, почему?

Симилор, встрепенувшись, открыл рот, чтобы возразить.

– Молчать! – грубо приказал Саладен. – Умишко у тебя из прежних времен; вы умели только балабонить и смешить дураков; я же из другой эпохи: я человек серьезный и буду заниматься только одним делом, но зато это принесет мне состояние.

И он, повернувшись на каблуках, вновь стал расхаживать из угла в угол.

Симилор, продолжая жадно поглощать пищу, следил за ним краем глаза. Физиономия старика могла бы вдохновить художника-портретиста. За горделивым самодовольством угадывалась приниженность, а презрение к фанфарону, впустую растратившему три года, странным образом сочеталось с невольным выжидательным восхищением.

Он думал:

«Даже малявкой ему удавалось такие штуки выделывать! Вдруг и вправду пронюхал какую-то великую тайну?»

Вслух же проговорил:

– А пока нам нечем было бы брюхо набить, если не рента от Канада.

– Ренту от Канада, – холодно ответил Саладен, – мы получили благодаря мне. Они процветают. В прошлом месяце вместо ста франков я получил двадцать луидоров.

Симилор надул щеки.

– И это проделывается за моей спиной, – вскричал он, – хотя денежками этими мы обязаны прежней дружбе моей с Дамоном, то бишь с неблагодарным Эшалотом.

Саладен, не обратив никакого внимания на слова отца, уселся за стол и налил себе полстакана вина.

– Сегодня я потолковал с мадемуазель Сапфир, – произнес он небрежно.

Симилор подпрыгнул на стуле.

– Они в Париже! – воскликнул он.

– Уже четыре дня, – кивнул Саладен.

– Ты знал об этом!

– Ты же знаешь, что я знаю все, дружище.

– И не сказал!

– Ты же знаешь, что я никогда тебе ничего не говорю.

И Саладен маленькими глоточками выпил свой стакан, который затем поставил на стул с видом глубочайшего отвращения.

– Куда этому пойлу до рейнского вина, что пивали мы у маркграфа, моего прославленного отца, – сказал он, смеясь. – Я предложил Сапфир хорошее местечко.

– Ты ей не нужен, – возразил Симилор. – Она без тебя получит все, что хочет.

Саладен вытер край стола биржевой газетой и облокотился на него.

– Папаша, – сказал он, – будь у тебя хоть крупица ума, ты мог бы принести мне большую пользу, потому что желание у тебя есть; нет образования и серьезного отношения к делу, поэтому толку от тебя никакого. Но бывают такие моменты, – добавил он, оживившись, – когда необходимо с кем-то поделиться, раскрыть душу…

– Даже с собакой говорят лучше! – с горечью прервал его Симилор. – Много я видал на театре пьес про бесчеловечных детей, только до тебя им далеко, малыш.

Саладен устремил на него безмятежный взор своих птичьих глаз.

– Помолчи, – сказал он, – у всех есть сердце. Когда я наживу миллионы, сделаю тебя своим привратником до конца твоих дней.

Симилор налил стакан до краев.

– Что ж, – промолвил он, подавив вздох и силясь улыбнуться, – ты занятный малый, сынок, и в твоем возрасте я тоже любил пошутить. Наживай скорее свои миллионы, а там посмотрим. Какое место ты предложил мадемуазель Сапфир?

Саладен размышлял.

– Это похоже на клетки шахматной доски, – пробормотал он. – Чтобы разобраться, нужны математические расчеты. План мой ясен, как солнце, но деталей в нем столько, что я порой теряюсь. Правда, мы плохо питаемся, пьем паршивый пикет, а живем, как овернцы, право…

– И все равно должны за квартиру, – напомнил Симилор.

– И должны за квартиру, – повторил Саладен, – а ведь я вырвал у Канада столько зубов, что ты удивился бы, если бы узнал, старушка моя. Сверх того, хоть я и прикидываюсь невинным зайчиком, мне удалось провернуть несколько удачных сделок, однако прибыль от них пошла не в дом.

– Куда же пошла прибыль? – спросил Симилор. – Неужели ты завел в городе интрижку?

И глаза его теперь уже с насмешкой уставились на безусый подбородок господина маркиза. Тот ответил, даже не поведя бровью:

– Сам не знаю, люблю ли я мадемуазель Сапфир или ненавижу. С сотворения мира не бывало такой красивой девчонки. А место я ей предложил вот какое – дочь герцогини.

– Герцогини? Это вроде как мы маркизы?

– Единственная дочь настоящей герцогини и вдобавок несколько сотен тысяч ренты.

– И она отказалась? – осведомился Симилор без особого удивления.

– Она отказалась.

– Потому что ей пришлось бы выйти замуж за одного молодого человека, которого я хорошо знаю?

– Может быть. Эта девка столь же глупа, сколь красива. Если бы я мог открыть ей всю тайну, я поставил бы ее на колени… ведь я уже четырнадцать лет назад начал свою операцию, приготовил все для дела, для единственного моего дела, которое началось с тех ста франков, что ты отнял у меня, как последний дурак, и которое закончится сундуками с золотом – для меня одного.

Саладен умолк; Симилор слушал его все более внимательно.

– Говори же, малыш, говори, – смиренно промолвил он, видя, что господин маркиз остановился. – Раскрой мне душу. Ты же сам только что сказал – это все равно, что беседовать с собакой. Впрочем, кажется, это сказал я. Я буду нем, как могила.

Саладен театральным жестом приставил палец ко лбу.

– Все хранится вот здесь, – промолвил он. – Все стоит ровненько, будто ноты: входы и выходы, подступы и закоулки – вся операция у меня в кармане!

Симилор придвинулся ближе вместе со стулом, однако Саладен, взглянув на него пристальным наглым взором, добавил:

– Для тебя это, как древнееврейский язык. Ты ничего в этом не поймешь.

Наступила пауза, в ходе которой Симилор опрокинул два стакана вина, чтобы залить обиду.

– Как знаешь, – произнес он затем, щелкнув пальцами, – но ты уж слишком чванишься. Я не прошу, чтобы ты посвятил меня во все твои политехнические расчеты, но кое в чем мог бы быть тебе полезен, потому что ловкости мне не занимать. Теперь я верю, что у тебя есть план, малыш: ты поведал о нем своему отцу в несколько необычной, но интересной манере. Догадываюсь, что здесь замешана мать мадемуазель Сапфир.

При последних словах Саладен взглянул на Симилора столь пронзительно, что тот испытал ощущение электрического разряда.

«Царапнул! – подумал он. – Отличный прямой удар».

А вслух скромно добавил:

– Вот видишь! За исключением этой единственной догадки, малыш, я не знаю ровным счетом ничего, и секрет твой весь при тебе.

Испуганное выражение во взгляде Саладена постепенно исчезло. Без сомнения, он с гордостью напомнил самому себе о громадном превосходстве над отцом, а потому принял торжественно-снисходительный вид.

– Папаша, – произнес он, – я вовсе не утверждал, будто ты неспособен подсобить при случае. Дело во всей его широте и полноте задумано мной одним, но помощники, разумеется, понадобятся, и именно ты их раздобудешь.

– Браво! – вскричал Симилор.

Господин маркиз с присущей ему добротой протянул отцу руку через стол.

– Ты сохранил связь с Черными Мантиями? – спросил он, невольно понизив голос.

– Нет, – ответил бывший ярмарочный зазывала, – я пытался их найти, но не сумел. Сдается мне, сообщество рухнуло.

– Ты ошибаешься, – прошептал господин маркиз. На сей раз Симилор искренне удивился, и в глазах его зажглись искорки восхищения.

– Неужели ты вошел туда, малыш? – взволнованно пробормотал он.

– Я тоже искал, – промолвил Саладен, – и нашел. Ты не слишком-то заботился о моем образовании, папаша, но в твоей болтовне кое-что заслуживало внимания. Все, что имеет отношение к истории вопроса: «Будет ли завтра день?», навеки запечатлелось в моей памяти. Это была грандиозная идея, и нашлись люди, которые сумели ее осуществить. Теперь я знаю о полковнике больше, чем ты, а это был лихой молодец; что касается господина Лекока, то равного ему не найти.

– Они оба умерли, – пробурчал Симилор.

– И уже давно, – подтвердил господин маркиз, – весьма жаль! Ты только что спросил, куда ушли все мои доходы. Мне пришлось изрядно тряхнуть мошной, чтобы отыскать остальных членов знаменитого братства, потому что сообщество находится в упадке и таится после катастрофы в особняке де Клар. Ты ведь помнишь события той карнавальной ночи, когда погибла Маргарита Бургундская – несравненная герцогиня де Клар. Кажется, ее укокошил собственный муж – граф Кретьен Жулу дю Бреу, которого прозвали Дураком за его безумную к ней любовь.

– Да, да, именно так и произошло. Я же там был и все видел собственными глазами! – тщеславно напомнил бывший зазывала.

– Члены братства пока бьют баклуши в ожидании новых дел, – продолжал Саладен, – но организация сохранила прежний порядок. Хозяином у них теперь виконт Аннибал Джоджа, маркиз Палант.

– Знавал, – откликнулся Симилор, – он не из лучших! А что с бывшими клерками нотариальной конторы Дебана? Они так справедливо поделили содержимое кошелька несчастной жертвы! Да, да, и сумели воспользоваться этими денежками…

– Работает Комейроль… – ответил Саладен.

– Знавал! – откликнулся Симилор.

– Жафрэ… – перечислял Саладен.

– Добряк Жафрэ! Всегда кормил птичек хлебными крошками, – с умилением вспоминал Симилор.

– Доктор Самюэль и сын Людовика XVII… Это новый человек, – пояснил Саладен.

– А еще? – осведомился Симилор, видя, что господин маркиз умолк.

– А еще – я! – тихо произнес Саладен после паузы. Симилор, бывший внештатный сотрудник Черных Мантий, распрямился, как пружина, и протянул руки вперед, словно взывая к Господу.

– Пока, правда, не совсем, – произнес Саладен с улыбкой, – но это непременно будет так. Сходи за фиакром, – переменил он тему, – голова у меня горит, и надо подышать воздухом. Да, вот еще что – ты поедешь со мной.

– Я? – прошептал Симилор, испытывая такое волнение, какого не ощутил бы мелкий дворянчик времен Людовика XIV, приглашенный сесть в роскошную королевскую карету. – Я поеду с тобой, малыш?

– Ступай! И чтобы мчался галопом.

Симилор кубарем скатился по лестнице, а Саладен принялся расхаживать большими шагами по мансарде. Проходя мимо небольшого зеркальца, висевшего между окнами, он каждый раз останавливался, принимая ораторские позы и с гордостью разглядывая себя.

– Семейство Канада будет на площади Инвалидов во время праздничных торжеств 15 августа, – произнес он, усевшись, наконец, на канапе рядом с вернувшимся папашей. – Я ходил туда дважды, чтобы посмотреть, достаточно ли меня изменило новое обличье.

– С усами было бы… – начал Симилор.

– Это еще зачем? – прервал его господин маркиз. – Я трижды проходил мимо Колоня, я раскурил сигару от трубки Поке, и оба меня не узнали.

– А мадемуазель Сапфир?

– Я встретился с мадемуазель Сапфир, когда она выходила после мессы из церкви Сен-Пьер-дю-Гро-Кайу; я предложил ей руку, она ответила: «Ступайте своей дорогой». Я назвал себя. Она дважды осмотрела меня с головы до ног, а затем прошептала: «С тех пор вы сильно изменились!» Полагаю, она тоже питает ко мне какие-то чувства, пусть даже помимо воли. Мы в этом схожи – не знаем, обняться ли нам или, напротив, укусить. Я разложил перед ней свои четки: вещи самые очевидные, перед которыми и мумия не устояла бы. Она позволила мне договорить до конца, а затем отняла руку и повторила: «Ступайте своей дорогой…»

И он добавил со вздохом:

– Это потому, что я не мог раскрыть ей тайну целиком.

Было около восьми вечера. Экипаж двигался вниз, по направлению к бульварам. Саладен, положив руку на ладонь Симилора, произнес:

– Ты сейчас все поймешь: в Париже есть женщина, у которой я украл ребенка, чтобы заработать сто франков. В то время она была очень бедна и могла бы выкупить девочку только своей кровью.

– А тебе ее кровь была не нужна, – отозвался Симилор с насмешкой.

– Помолчи, – вновь сказал молодой человек, чей голос дрожал от волнения, – случай порой создает такие комбинации, что остается только изумляться. Женщина, о которой я говорю, вышла замуж за герцога с кучей миллионов. Вот уже четырнадцать лет вращается она в новой сфере, куда вознесла ее судьба, но ни на секунду не перестает думать о дочери, продолжает искать, обещает Богу, святым и людям все свое состояние с жизнью в придачу за то, чтобы вернуть дочь! Эта безумная страсть со временем выросла еще больше.

– А Сапфир ее дочь? – спросил бывший зазывала, затаив дыхание.

Фиакр, миновав бульвар, свернул на улицу Ришелье. Вместо ответа Саладен приказал кучеру остановиться.

– Если бы я сказал Сапфир: вы – ее дочь, – пробормотал он, – она ускользнула бы от меня навсегда… Нет, надо найти что-то другое.

Он вышел из кареты, и Симилор последовал его примеру.

Оба подошли к ателье модной одежды, расположенному неподалеку от улицы Сен-Марк.

– Смотри, – произнес Саладен, – юная особа справа… блондинка… видишь?

– Вижу, – ответил Симилор, всматриваясь в витрину.

– На кого она похожа? – спросил Саладен. Симилор на секунду заколебался, но когда девушка подняла глаза от своей работы и взглянула в забранное решеткой окно, он хлопнул в ладоши и вскричал:

– Клянусь Евангелием! Она похожа на мадемуазель Сапфир!

Саладен, с силой сжав ему руку, промолвил:

– Вернемся домой, старушка. Я боялся ошибиться, но теперь дело в шляпе. Мы теперь богачи.

XXI
САЛАДЕН ВСТРЕЧАЕТСЯ С ВРАГОМ

Мы хотели бы здесь без особых претензий представить читателю Саладена как весьма любопытное животное, со всеми его сильными и слабыми сторонами. Он был детищем ярмарки, этой страны весельчаков и зубоскалов, но сам не был ни зубоскалом, ни весельчаком.

Эти славные люди гротескного обличья, на которых мы, проходя мимо, кидаем рассеянно-презрительный взгляд, живут в бедной среде, но существование их напоминает феерию. Девять из десяти балаганных актеров отчасти верят в то, что представляют.

Саладен ни во что не верил, однако пестрые лохмотья оказали влияние и на него, придав ему энергию тщеславия. В нем сохранилось, ибо не могло не сохраниться, то ребяческое бахвальство, которое является повальной болезнью у комедиантов. Даже прополоскав его в десяти водах, вы не сумели бы отнять у него склонность к высокопарности, заменяющей на подмостках красноречие.

Он считал себя очень умным и не слишком ошибался: в любом случае, умом интригана он обладал в высшей степени, равно как был одарен сильной волей и терпением.

Он был ничтожный человек, но в нем таилось нечто острое, подобное волнорезу, рассекающему воду и лед.

И в заведении четы Канада, и после изгнания он проделал поистине титаническую работу, которая, правда, пока не дала ожидаемых результатов. Он занимался самообразованием – разумеется, урывками и наугад, однако получил понятие обо всем, что положено знать цивилизованному человеку. И двинулся дальше, не испытывая никаких сомнений, подобно всем людям, лишенным способности понимать других – иными словами, ему показалось, будто можно познать мир, внимательно вглядываясь в окружающее. От гораздо более искушенных, нежели Саладен, мыслителей, часто ускользала та истина, что мир являет свою видимость лишь с некоторой точки зрения, под определенным углом зрения и через посредство специфической среды.

Мне порой доводилось читать романы, где светское общество описывалось так, словно это ярмарка – в данном случае пером явно водила рука балаганного актера.

После стольких усилий Саладен поставил своей целью добиться признания во всех слоях общества. Он сравнивал себя с Алкивиадом, говорившим на любых языках и игравшим всякие роли; поскольку он неустанно следил за собой, то мог с гордостью констатировать, что ему удается вести себя по-разному: манера обращения с Симилором. например, разительно отличалась от ужимок колдуна в будуаре госпожи герцогини де Шав – ибо Саладен переступил порог жилища этой знатной дамы и вышел победителем в нешуточном испытании.

Суть апломба состоит в том, чтобы не замечать собственных смешных черт. Робость же являет собой более или менее ярко выраженный дар предвидения, который придает больному самолюбию обличье скромности. Саладен, позирующий в роли светского человека, выглядел бы как низкопробный комик, но Саладен, получивший возможность поиграть в таинственный союз темных сил, сумел использовать даже свою смехотворность.

Великие страдальцы доверчивы, люди больших страстей суеверны. И в общении с ними шпагоглотательство служит безотказным средством. Об этом знают все шарлатаны.

Впрочем, есть в мире занятия, которые легче даются дикарю, нежели человеку образованному – по той простой причине, что у слепцов никогда не кружится голова.

Саладен должен был преуспеть: он был начисто лишен тех фантазий, что осложняют путь, и тех потребностей, что преграждают дорогу. Он был очень воздержан, неприхотлив и совершенно незнаком с тем трепетным восторгом, что рождается в душе юноши при взгляде на женщину. Он продвигался вперед размеренной иноходью, не оступаясь и не сворачивая в сторону; подгоняла же его та холодная страсть истинных скупцов, которая не имеет другой цели, кроме жажды обладания.

Саладен желал денег ради самих денег; расчетливость его была мелкой, а честолюбие пошлым – ему хотелось собрать побольше золотых монет, чтобы затем удвоить первоначальный капитал, утроить его и так до бесконечности.

Такие наивные скупцы встречаются все реже; они опасны, ибо умеют рыть свою ямку с ожесточенным упорством, подобно червю, который точит самое твердое дерево, ибо остановить его может только железо.

Сила Саладена заключалась в особенности, сформулированной им самим с необычайной точностью – с тех пор, как он себя помнил, им владела одна мысль. Дело, которое казалось поначалу романтической сказкой, обрело реальную основу благодаря его настойчивости. Ради этого дела он работал, ничем другим не интересуясь. Прямое отношение к этому делу имели и занятия с мадемуазель Сапфир, рассчитанные с дерзкой осмотрительностью. В первые годы после похищения Королевы-Малютки, когда никто не обращал внимания на его отлучки, он нашел способ выбираться в Париж, где провел самое настоящее расследование.

Тут он был на коне – лучше всего ему удавались мелкие хитрости, суетливая работа крота. Он изучил квартал Мазас вдоль и поперек; оставаясь в тени, сумел узнать через соседей, через мамашу Нобле, через низших полицейских чинов все, что имело отношение к Глорьетте: ее имя, образ жизни, таинственный отъезд; он выведал даже то, что никому не было известно – имя человека, увезшего ее в своей карете.

Это оказалось самым важным, и Саладен превзошел здесь самого себя, создав подлинный перл индуктивного метода. Он очень хорошо запомнил незнакомца, который остановил его у выхода из Ботанического сада на улицу Кювье в день похищения ребенка. Сопоставив между собой рассказы соседей, он пришел к выводу, что именно этот человек был причиной отъезда Глорьетты. Чтобы узнать имя, ему пришлось потратить неделю и все имеющиеся у него деньги, которые пошли на совращение персонала полицейского участка. Полицейский чиновник, правда, не мог сказать того, чего сам не знал – но Саладен путем умелых расспросов нашел решение загадки.

В свое время некий человек предложил крупную премию, если найдут ребенка, и человека этого звали герцог де Шав.

Саладен, вполне удовлетворившись, перестал появляться в квартале Мазас.

Теперь у него была одна цель – отыскать герцога де Шав. С первых же шагов он получил подтверждение своим догадкам: герцог де Шав был сказочно богат.

Но этот вельможа покинул Францию с семьей и домочадцами в мае месяце 1852 года, а Саладен, несмотря на все свои дипломатические способности, не имел возможности распространить разыскания на Новый Свет, куда направился господин герцог.

Он стал терпеливо выжидать, ни на секунду не забывая о своей мечте. Время – это бесценный инструмент. Дайте узнику время, и он гвоздем пробьется через камень, перепилит волосом железный прут решетки.

Хотя у братства ярмарочных актеров нет той мощной организации, что у франкмасонских лож, оно способно добраться, используя собственные входы и выходы, до самых отдаленных уголков вселенной. Какой-нибудь виртуозный акробат порой с легкостью пересекает океан, а один чревовещатель, говорят, появился даже в Новом Южном Уэльсе, дабы и австралийцы ознакомились с этим благородным искусством.

После многих бесплодных лет Саладен вдруг получил самые исчерпывающие сведения об этом незнакомце, об этом португальском гранде, об этом герцоге, об этом миллионере, чьим наследником наш шпагоглотатель твердо решил стать.

Господин герцог де Шав был женат вторым браком на француженке, которая плохо переносила местный климат. Он уже начал распродавать свои громадные владения в Бразилии, ибо намеревался вернуться во Францию.

Это был великий день в жизни Саладена: горизонт его фантастического плана приближался с невиданной скоростью. Не помня себя от радости, он совершил свою первую и последнюю оплошность.

До сих пор он воздействовал на сердце и воображение Сапфир при помощи рычагов, великолепно сочетавшихся с интеллектуальными возможностями девочки. Практичный Саладен отнюдь не был воздыхателем, но мог бы стать соблазнителем, если бы видел в том свой интерес. Дело виделось ему тогда в образе брачного союза между ним и единственной наследницей герцога де Шав. Чтобы достичь этого, надо было добиться любви, а Саладен пока даже и не приступал к работе; с целью же просветить будущую возлюбленную, он выбрал ребяческие писания гражданина Дюкре-Дюмениля: по двум причинам – во-первых, это было сравнительно безопасное чтение, во-вторых, сам он не слишком хорошо разбирался в литературе.

Впрочем, не следует забывать, что атака была предпринята против девочки, а среди всех творений человеческого гения «Алексей, или Домишко в лесу», «Виктор, или Дитя в чаще» и им подобные более всего способны поразить наивное воображение, трактуя сюжет о потерянных и найденных ребятишках.

Саладен, как и все проходимцы, вынужденные работать на жалованье, был робок, неловок, а, следовательно, груб – особенно, когда сам подстрекал себя к свершению дерзкого предприятия.

Вспомним также, что в возрасте тридцати лет у него все еще не росла борода.

Пока он вел разговоры о святой и обожаемой матери, являвшейся Сапфир в грезах и снах, красноречие ему не изменяло – Сапфир слушала его со слезами на глазах; когда же он пожелал заговорить о себе самом, то стал несдержан, и девочкой овладел инстинктивный ужас.

Остальное нам известно: Сапфир убежала из комнаты, ринувшись под защиту четы Канада.

Но именно в этот момент проявилась доблесть нашего героя.

Ситуация была постыдной, тяжкой, невыносимой; любой склонил бы голову и смирился – Саладен же гордо распрямился.

– Надо проглотить эту шпагу, – сказал он Симилору, очень взволнованному известием о вызове к Эшалоту, – папаша Эшалот и добрейшая Канада хотят нас выставить, стало быть, у нас есть возможность совершить путешествие в столицу с карманными деньгами и рентой, которую я берусь раздобыть. Изобрази труп, говорить буду я.

Симилор подчинился: он изобразил труп, и мы знаем, каким образом Саладен получил тысячу франков наличными и ренту в сто франков ежемесячно.

В Париже Саладену пришлось выжидать дольше, чем он думал. Герцог и герцогиня де Шав вернулись в Европу, однако по некоей прихоти, причину которой читатель вскоре угадает, герцогиня увлекла мужа в бесконечное странствие по всем нашим провинциям. Они исколесили Францию вдоль и поперек, словно задавшись целью познакомиться со всеми достопримечательностями.

Не подозревавший об этом Саладен в течение трех лет рыскал по Парижу, но, к изумлению своему, не мог напасть на след. Он поступил по примеру ловких и осторожных генералов, использующих часы ожидания для укрепления своей позиции: он очень напоминал Веллингтона, наш Саладен, и осмотрительный герой англичан, без сомнения, одобрил бы искусные редуты, возведенные бывшим шпагоглотателем вокруг своего дела.

Дело, впрочем, уже раз десять меняло свое обличье, оставаясь при этом неизменным по сути. Саладен крутил его так и эдак, изучал с двадцати точек зрения, сжился с ним настолько, что, по совести говоря, миллионам господина де Шава и деваться было некуда, как только попасть ему в руки.

Теперь нужно было встретиться с врагом лицом к лицу. Вот каким образом Саладен нашел способ перейти к рукопашной.

Он вел дела на бирже в качестве агента ясновидящей сомнамбулы, которая проживала на улице Тиктон и звалась мадам Любен. Почет, оказываемый сомнамбулам в окрестностях улицы Тиктон, являет собой одну из самых странных загадок Парижа.

Однажды утром сияющая мадам Любен подошла к Саладену под сень больших деревьев на Биржевой площади и поручила произвести несколько торговых операций, добавив при этом:

– Я откопала одну дамочку, потерявшую браслетик ценой в тридцать су, она меня озолотит.

Саладен, ни на секунду не забывавший о своей идее-фикс, застыл на месте, как пораженный громом. Вечером, когда было уже темно, он явился к сомнамбуле под предлогом, что хочет рассказать о ходе дел.

Славная женщина все еще смаковала свою удачу.

– Прекрасное дельце, – сказала она, – хотя дама эта прибыла в фиакре вместе с каким-то недоучившимся лицеистом… очень миленький мальчик, право! Мы, стало быть, неравнодушны к молодежи. Но сама-то красива, красива до невозможности! Такая, знаете, без возраста… то ли ей двадцать восемь, то ли на десять лет больше. Юнца зовут граф Гектор де Сабран.

– А даму? – спросил Саладен, которого совсем не интересовал лицеист-недоучка.

– Нискет! – ответила мадам Любен. – Да разве назовет такая свое настоящее имя и адрес? Они заедут ко мне, через три дня, а если я узнаю что-то раньше, то должна сообщить об этом маленькому графу Гектору, Гранд-Отель, номер 38. Заплатили три луидора.

Когда Саладен, простившись с мадам Любен, оказался один на улице, он был взволнован, словно накануне большого сражения. Вернувшись к себе, он провел ночь без сна, размышляя о своем деле, подобно адвокату, который перелистывает досье перед началом судебного разбирательства.

На следующее утро он вышел из дома вместе с Симилором – тот тщетно досаждал ему вопросами, доискиваясь причин его озабоченности. Заговорил он с отцом только на углу бульвара и Шоссе д'Антен. Остановившись здесь, он обнял Симилора за плечи и небрежно произнес:

– Надо провернуть одно маленькое дельце. Ничего особенного, но требуется аккуратность. Сейчас ты войдешь в Гранд-Отель, вот он рядом, и спросишь господина графа Гектора де Сабрана.

– Господина графа Гектора де Сабрана, – повторил Симилор, чтобы лучше запомнить.

Саладен протянул ему клочок бумаги, где перед этим самолично написал: «Граф Гектор де Сабран, Гранд-Отель».

– Этот молодой человек, – продолжал он, – живет в номере 38, ты постучишься к нему в дверь. Если откроет тебе сам граф, ты скажешь: «Я имею честь говорить с господином Женгено?»

– Как в водевиле? – прервал его Симилор.

– Именно! Только в данном случае речь идет о торговой сделке. Если, напротив, появится лакей, ты спросишь господина графа.

– Вот как? – воскликнул Симилор. – А это еще зачем?

– Затем, что ты должен увидеть господина графа лично; главная твоя задача – как следует его разглядеть, чтобы узнать впоследствии.

– Вот как? – повторил Симилор. – Ты меня заинтриговал… что дальше?

Саладен пояснил:

– Тебя впустят, ты взглянешь на молодого человека и скажешь: «Простите, но мне нужен граф Гектор, а не вы».

– А он ответит: «Я и есть граф Гектор!»

– А ты всплеснешь руками и воскликнешь: «Значит, меня обворовали!» Откланяешься и испаришься, если только у тебя не потребуют объяснений.

– И тогда я, – поторопился вставить Симилор, – расскажу, как некий господин явился в лавку, накупил всякой всячины и назвался господином графом. Дело нехитрое, что дальше?

– Это все. Ступай.

Симилор вошел под своды Гранд-Отеля. Саладен позаботился прилично одеть его, впрочем, в Гранд-Отеле порой шныряли весьма странные личности.

В ожидании отца Саладен стал прогуливаться по бульвару.

Через десять минут появился Симилор – с тем торжествующим видом, который сохранял даже в дни поражений.

– Готово! – сказал он. – Этот граф Гектор очень миленький юнец. Он крайне рассердился, узнав, что какой-то проходимец заказал у нас три пары лакированных сапог от его имени.

– Ты уверен, что сможешь узнать его?

– Без всякого сомнения.

Саладен усадил отца на скамью прямо перед входом в Гранд-Отель и сам поместился рядом.

– Следи за выезжающими каретами, – сказал он. Примерно через полчаса вышел очень элегантный юноша – карету он брать не стал, а двинулся пешком.

– Вот! – тут же воскликнул Симилор. – Правда, господин граф очень миленький?

Он хотел встать, но Саладен удержал его. Только когда господин граф прошел около пятидесяти метров, поднимаясь к Шоссе д'Антен, Саладен направился за ним со словами:

– Хоть весь день будем его выслеживать, но узнаем все, что нам нужно знать.

Первый этап завершился быстро: господин граф просто зашел в кафе «Дезире», выпить чашку шоколада и просмотреть газеты.

Саладен искрился весельем. Когда же Симилор, не в силах сдержать любопытства, потребовал объяснений, Саладен отечески потрепал его по щеке и промолвил:

– Старушка, дело это очень тонкое и длительное; позднее все необходимые признания будут излиты в твою душу, а пока тебе доверена весьма важная роль, и ты должен быть на высоте доверенной тебе миссии.

Миссия состояла в том, что нужно было неотступно торчать у второго выхода из кафе «Дезире», на улице Ле Пелетье, тогда как Саладен оставался сторожить выход на улицу Лафит.

– Тогда мы его не упустим, – сказал бывший шпагоглотатель. – Приказ таков: если он выходит с твоей стороны, ты крадешься за ним, даже если ему вздумается отправиться к антиподам; отмечай все дома, куда он зайдет, а потом ты отчитаешься передо мной.

– Но зачем нам понадобился этот герой-любовник? – спросил Симилор.

– Придет время, узнаешь, и это станет твоей наградой. А теперь вперед, галопом!

Оставшись один, маркиз де Саладен стал прохаживаться на тротуаре напротив кафе. Биржевые спекулянты, его почтенные собратья, давно облюбовавшие этот квартал, разумеется, не преминули отметить это любопытное обстоятельство, однако не стали тревожить молодого дельца, подумав, впрочем:

– Господин маркиз, видно, глотает очередную шпагу на завтрак! Да, не скоро удастся ему составить конкуренцию дому Ротшильда.

Саладен, возможно, никогда не намеревался составить конкуренцию дому Ротшильда, но в его приятно возбужденном воображении возник большой, прочный и глубокий сундук, доверху набитый золотыми монетами и банкнотами, с самыми крепкими и надежными засовами, какие только можно вообразить.

Ему пришлось ждать около часа, о чем неоднократно напоминал голодный желудок, но ожидание его не было напрасным – из кафе «Дезире» выбежал мальчик в ливрее, чтобы нанять фиакр на бульваре. Фиакр предназначался господину графу, который появился на пороге свежим и отдохнувшим после того, как откушал свой шоколад.

Фиакр повернул за угол бульвара, и лошади неторопливо потрусили по направлению к Мадлен.

– Папаша на стену полезет, – сказал себе Саладен, – но это мелочи. Конечно, я предпочел бы дать работенку его ногам, а не своим. Экая досада!

Предупредить Симилора не было никакой возможности. К несчастью, господину графу попались довольно сносные лошади, и Саладену оставалось только устремиться в погоню, чтобы не потерять их из виду.

Наш Саладен был худощав, у него были длинные, как у оленя, ноги, а легкие такие сильные, что он мог бы пробыть под водой три минуты. Когда фиакр, проехав примерно половину лье, остановился у ворот великолепного дворца в пригороде Сент-Оноре, на лбу Саладена появилась лишь легкая испарина.

Господин граф, расплатившись с кучером, исчез за открывшейся перед ним элегантной дверью, которая тут же захлопнулась.

Сердце Саладена билось ровно, когда он бежал, – сейчас же оно вдруг подпрыгнуло.

«Мне везет! – сказал он про себя. – Ставлю три франка, что с первого захода нашел гнездышко нашей птички».

Он стал внимательно разглядывать дворец. Это было величественное сооружение, окруженное садом: фасад его выходил в пригород, а тыловая часть, еще более роскошная, на проспект Габриэль.

Не могу сказать, отчего Саладен подумал:

«Совсем близко от дворца Прален, где некогда один герцог убил герцогиню».

Когда он мысленно произносил это, его толкнул какой-то прохожий.

Саладен, как человек осторожный и вежливый, снял шляпу и посторонился. Толкнувший же его господин даже не соизволил извиниться. Это был высокий смуглокожий мужчина, а в его черных волосах и бороде уже проскальзывала седина.

Многие скажут вам, что богатого можно узнать независимо от одежды и прочих внешних признаков, включающих в себя, например, благородство облика и манер. Более того, неуловимый признак, похожий скорее на цвет или запах богатства, очень часто представляет собой полную противоположность благородству.

Саладен готов был держать пари на что угодно, что этот смуглый человек является по меньшей мере миллионером.

А тот вошел на аллею, расположенную прямо напротив великолепного дворца, и спрятался среди деревьев с неуклюжестью старого мужа из комедии, который выслеживает неверную жену так, что всем видны его хитрости, шитые белыми нитками.

Саладен никоим образом не был романтической натурой; поэтому он отверг слишком уж удобную версию, что этот человек мог быть тем пресловутым герцогом, что дал ему монетку в двадцать франков у выхода из Ботанического сада на улицу Кювье. Слишком уж невероятной казалась такая удача – сразу стать свидетелем драмы, которая так удачно замутила бы воду, где он собрался ловить рыбу.

Тем не менее в нем пробудились смутные воспоминания: он был уверен, что человек у выхода на улицу Кювье, человек, предложивший награду полицейским агентам за розыски Королевы-Малютки, иными словами, герцог де Шав, нынешний муж Глорьетты, имел такой же смуглый цвет лица и бороду черную, как смоль.

Саладен невольно повторил про себя, но на сей раз с жестокой улыбкой:

«Совсем близко от дворца Прален, где некогда один герцог убил герцогиню!»

XXII
ГЕРЦОГ ДЕ ШАВ

Прошло довольно много времени. Круглые глаза Саладена пожирали аппетитное блюдо, выставленное в окне соседнего ресторана, но он был слишком осторожен, чтобы упустить подобный шанс из-за воплей обезумевшего желудка. Поискав взглядом какого-нибудь булочника с лотком поблизости от дворца и никого не обнаружив, он стоически решил не поддаваться чувству голода, оставаясь на своем посту.

Разумеется, он исходил из весьма неясных соображений. Отправной пункт был таким: сомнамбула с улицы Тиктон сказала ему только, что некая знатная дама готова заплатить значительную сумму, дабы разыскать грошовый браслетик. Было названо одно имя – молодого графа Гектора де Сабрана. Что до самой знатной дамы, то у Саладена не было ни малейших оснований предполагать, будто это именно ее дом; если же он действительно стоял у дверей ее дворца, то это еще не означало, что хозяйкой является именно Глорьетта – иными словами, госпожа герцогиня де Шав.

С другой стороны, встреча с предполагаемым миллионером, толкнувшим Саладена, имела значение лишь в том случае, если расположенный напротив дворец действительно принадлежал чете де Шав.

Это напоминало порочный круг.

Однако Саладен, по мере того как минута проходила за минутой, ощущал растущее и крепнущее убеждение, что это именно так. Он мог сколько угодно злиться на самого себя и повторять, что надежду нельзя подкрепить никаким реальным фактом – это была уже не надежда, а почти уверенность.

Граф Гектор отпустил свою карету у ворот дворца примерно в полдень. На соседних часах пробило два удара.

Саладен решительно произнес:

– Проведем здесь ночь, если нужно. Время у нас есть.

И он добавил мысленно:

«У моего черного миллионера терпения не хватило: ему надоело сторожить».

На аллее действительно никого не было.

Тут к ногам Саладена упала наполовину выкуренная сигара, и он, инстинктивно подняв голову, увидел два сверкающих глаза за приоткрытыми ставнями мансарды.

– Смотри-ка, – пробормотал он, – дело осложняется, мой богатей нашел другую дыру.

В этот момент двери дворца широко распахнулись.

В жизни маркиза Саладена было совсем немного волнений. Он никогда не любил ни отца, ни мать, ни брата, ни сестру – однако сердце может биться и без этого. Саладен любил только себя несравненного, а в этот момент речь шла о нем самом – поэтому ему пришлось ухватиться за стену, ибо у него подгибались ноги.

Что предстояло ему увидеть? Богатство? Или крушение всех надежд? Был ли удачным или роковым первый его ход в сложной партии, которую он готовил в течение четырнадцати лет?

Двери были распахнуты, но никто не показывался. За ставнями мансарды покашливал, раскуривая вторую сигару, человек с черной седеющей бородой.

Вся душа Саладена сосредоточилась в глазах. Он не строил иллюзий: Лили он видел четырнадцать лет назад и то мельком – один раз в балагане мадам Канады, второй раз на площади Мазас, в тот момент, когда она передавала Королеву-Малютку на попечение мадам Нобле – прогулочницы.

Он не надеялся узнать ее в обычном смысле этого слова; для этого он был слишком рассудителен; но он представил себе в мельчайших деталях лицо мадемуазель Сапфир, повторяя с некоторым основанием: я узнаю мать при помощи дочери.

На крыльце показались двое, затем по булыжному двору застучали копыта: в воротах возникли скакуны, укрытые длинными попонами смородинового цвета – на одном восседал граф Гектор, на втором амазонка в костюме черного сукна и в широком сомбреро с небольшой вуалеткой.

Саладен, повинуясь безотчетному желанию, в котором любопытство занимало лишь весьма скромное место, вышел на середину улицы навстречу всадникам – те уже выезжали из ворот, тут же закрывшихся за ними.

Первой его мыслью было: «Слишком молода!»

В самом деле, счастливого графа Гектора сопровождала молодая, изящная, прелестная женщина.

Под вуалеткой можно было разглядеть слегка бледное, но улыбающееся лицо, а большие глаза сияли тем мягким блеском, что бывает только в юности.

Саладен оказался так близко, что графу Гектору пришлось придержать лошадь, чтобы не толкнуть его.

– Посторонись же, дурень, – вырвалось у молодого дворянина.

Саладен не обиделся, но не посторонился, ибо оцепенел от изумления.

Второй его мыслью было: «Она! Такая же, как прежде! Ничуть не постарела!»

В ней даже не было намека на сходство с мадемуазель Сапфир, на которое он так рассчитывал в надежде узнать ее. Но это не имело значения. Каким-то чудом Саладену явилось юное, прелестное создание, нисколько не изменившееся за четырнадцать лет: именно эта женщина сидела в нескольких шагах от него на жалких скамейках Французского Гидравлического театра; именно она на следующий день обнимала на прощание Королеву-Малютку, свою обожаемую дочку, которую ей больше не суждено было увидеть, потому что об этом позаботился он, Саладен.

Только в одном заметна была разница – да и она могла объясняться роскошным нарядом Лили.

Саладен невольно восхитился тем, с какой непринужденностью носила Глорьетта новый для себя костюм – и это было его третьей мыслью.

– Можно подумать, что она ничего другого не надевала! – проворчал он сквозь зубы, провожая взглядом двух красивых лошадей, неторопливо шествовавших по пригороду Сент-Оноре.

– Поберегись! – закричал ему кучер омнибуса. Саладен, стоявший посреди улицы, отпрыгнул в сторону.

– Поберегись! – закричал ему кучер фиакра.

Саладен едва успел вскочить на тротуар, и взор его невольно обратился к мансарде дома, возле которого он устроил наблюдательный пункт. Смуглый господин распахнул ставни и, удобно облокотившись о подоконник, с довольным, но несколько насмешливым видом следил за удалявшимися всадником и амазонкой.

Он был странно весел, его большой рот оскалился в усмешке, и теперь на этом темном лице больше всего выделялись белые зубы, сверкавшие, как клыки хищника.

Конструкции, создаваемые воображением при помощи гипотез, дрожат на ветру, подобно карточному домику едва лишь удается доказать истинность одного из главнейших предположений, как все здание обретает прочный фундамент.

Установив личность Глорьетты, превратившейся в знатную даму и хозяйку дворца де Шав, можно было утверждать без риска ошибиться, что черный с проседью господин – это не кто иной как господин герцог де Шав, занятый привычным для ревнивых мужей делом.

Саладен не знал еще, какую пользу извлечет из этого обстоятельства; он спрашивал себя, отчего господин герцог снял мансарду, чтобы глядеть на свою жену, хотя вполне мог бы следить за ней из-за ставней собственного кабинета.

Поскольку источник сведений обретался рядом, он пожелал немедленно это выяснить – ибо дипломаты его толка не пренебрегают ничем – и нажал на сверкающий медный звонок у ворот, которые тут же распахнулись.

Саладен с развязным видом спросил привратника, одетого куда лучше, чем он сам, можно ли встретиться с господином герцогом.

– Его превосходительство уже два дня находится в отъезде, – произнес величественный страж, – тот же, кто домогается чести быть принятым его превосходительством, должен подать письменное прошение об аудиенции.

Саладен поклонился, поблагодарил и отправился восвояси. Уходя, он нагнулся за каким-то блестящим предметом, валявшимся в пыли, и сунул его себе в карман, поскольку имел похвальную привычку подбирать все, что плохо лежит.

Так великий Жак Лафит, в один прекрасный день попросивший прощения у Бога и людей за то, что совершил Июльскую революцию, заложил основу своего легендарного состояния, не поленившись взять с земли булавку.

Саладен теперь задавался вопросом, что побудило его превосходительство выбрать в качестве наблюдательного пункта именно окно мансарды.

Видимо, его превосходительству хотелось до конца разыграть старую комедию о подозрительном муже, желающем застать врасплох жену.

Окно было уже закрыто. Подобно Саладену, господин герцог завершил свои труды.

– Все равно, – произнес бывший шпагоглотатель, – вряд ли ему так повезло, как мне!

Довольный собой и ослепленный горизонтом золотого цвета, он вошел в ресторан, чья витрина заставила его испытать танталовы муки, и против обыкновения не стал экономить, заказав плотный завтрак, больше смахивающий на обед.

А в это время Гектор со своей прекрасной спутницей, которая и в самом деле была герцогиней де Шав, завернул за угол проспекта Мариньи, выехав на простор Елисейских полей.

Граф Гектор, вне всякого сомнения, был отменным наездником, но госпожа герцогиня вернулась из страны, где женщины, как известно, способны показывать чудеса вольтижировки. Она была истинной амазонкой. Элегантная толпа, с утра заполнившая громадный проспект, хорошо знала это, и прелестная всадница привлекла всеобщее внимание.

Из разнообразных парижских развлечений самым завидным является прогулка в Булонский лес, но нигде не расцветает таким пышным цветом злословие, как в кокетливых нарядных экипажах.

В этих букетах из очаровательных дам, порхающих по Елисейским полям, по общему мнению, скрывается множество острых длинных шипов.

Возможно, именно сейчас безжалостные языки прохаживались на счет госпожи герцогини и ее слишком юного кавалера, однако внешне это было незаметно – отовсюду слышались только приветливые восклицания, а на всех лицах сверкали доброжелательные улыбки.

Впрочем, отсутствующего герцога отнюдь не пощадили. Настоящий дикарь, хором говорили дамы, тем более отвратительный, что прежде мог сойти за красавца-мужчину – хуже этого ничего не бывает. Он отчаянный игрок и свирепый бретер, а внешностью напоминает злодея из мелодрамы; пьет нещадно, но вино порождает в нем злобу, а не веселье, и даже в любовных его похождениях отчетливо чувствуется зловещий привкус трагедии.

О, это была настолько омерзительная личность, что прелестные кумушки, восседавшие в изящных каретах и занятые обсуждением извечных сюжетов, готовы были оправдать госпожу герцогиню – если бы им было известно, откуда та взялась.

К несчастью, это никому не было известно, вот что ужасно. Вы можете представить себе герцогиню без девичьего имени?

Хотя «место свое» она знала, и все были ей за это признательны. Она появлялась в свете лишь на официальных церемониях и, несмотря на громадное состояние своего мужа, никогда не пыталась вступить в спор за первенство среди блистательных львиц.

Миновав Триумфальную арку, Гектор и его прекрасная спутница свернули с проторенного пути. Тогда как баранья вереница карет верноподданнически следовала по проспекту Императрицы, дабы добраться до леса самым прямым путем, Гектор с герцогиней устремились налево, поскакав галопом по дороге в Нейи.

Только оказавшись в одиночестве, они заговорили друг с другом.

– Что-то витает в воздухе, – промолвила герцогиня. – Мне кажется, я скоро узнаю хорошие новости. Я ни на секунду не прекращала поиски, потому что эта любовь была для меня всем, и ничто, ничто не может ее заменить. Однако порой я опускала руки. Чем больше проходило времени, тем чаще я говорила себе: шансов становится все меньше. Ночами же просыпалась от безысходного отчаяния. Мне снилось, что она умерла.

– Она была всей вашей жизнью, – задумчиво пробормотал Гектор. – Как же вы ее любите!

– Да, мой милый влюбленный, всей жизнью, и я не в состоянии выразить силу моего чувства. Я помню только одного мужчину, которого любила искренне и нежно. Бывают минуты, когда я сомневаюсь в том, что он действительно бросил меня в такой крайности. Слишком он был благороден, и я не верю, что он мог струсить… Как странно, что воспоминания сохраняют свою яркость, невзирая на пролетевшие года! Впечатления из тех времен – а я лишь тогда жила – не только не стираются, но становятся более четкими с каждым днем. Душа моя совершила этот ужасный и сладостный труд: я видела, как растет моя Королева-Малютка, как меняется от недели к неделе, как расцветает и хорошеет. Конечно, она бесконечно изменилась, но я уверена, что, благодаря этим жалким грезам, отнявшим у меня столько часов, смогла бы узнать ее, если бы увидела.

Взволнованный до слез Гектор попытался улыбнуться.

– Как бы вы могли быть счастливы, прекрасная кузина, – подумал он вслух, – и как счастлив мог бы быть этот мужчина!

– О да! – отозвалась она. – Я бы полюбила его еще сильнее из-за нее. Он тоже был дворянином, но не таким знатным вельможей, как господин герцог. Полагаю, он слишком любил меня, потому что я была просто помешанной и в обмен на его страсть могла дать ему совсем немного, ибо в сердце моем чересчур большое место занимала Жюстина… Давайте говорить только о ней. От радости ведь не умирают, правда? Иначе, боюсь, я успела бы только поцеловать ее, если бы Господь, сжалившись надо мной, вернул мне мое безумие!

– Вам никогда не приходило в голову, – спросил молодой граф, – отыскать славного беднягу Медора? Вы так часто рассказывали мне об этой простой и трогательной преданности.

– С тех пор, как мы вернулись во Францию, – ответила мадам де Шав, – я сделала все, пытаясь найти Медора. Но тщетно – он исчез. Вероятно, умер.

– А что мой дядя? Он перестал помогать вам? – удивился Гектор.

– Господин герцог по-прежнему добр ко мне. Он настолько галантен, что предугадывает любое мое желание. Но та страсть, что некогда владела им, угасла – ее сменило нечто вроде благосклонной учтивости. Он вернул себе свободу, но меня не освободил, и, поскольку мы затронули эту тему, Гектор, я должна с вами серьезно поговорить. Не знаю, ревнует ли ваш дядя или изображает ревность, однако…

– Как! – горячо воскликнул юноша. – Неужели вас подозревают?!

– Выслушайте меня, – продолжала мадам де Шав, – наши лучшие дни миновали. Перед отъездом господин граф дал мне понять, что ваши частые визиты компрометируют нас.

– Но это невозможно! – воскликнул Гектор. – Ведь именно он стоял у истоков нашей дружбы, он сам побуждал меня приходить чаще, а теперь, когда я испытываю к вам, прекрасная кузина, подлинно братские чувства…

– Скажите лучше, сыновнюю нежность, – прервала его мадам де Шав.

– Нет, братские, – повторил Гектор, заливаясь краской.

И тут же умолк.

Прекрасная герцогиня с улыбкой покачала головой.

– Есть своя опасность в том, что сохраняешь молодость слишком долго, – прошептала она. – Поймите же меня, Гектор. Прав или не прав герцог, я по-прежнему в полной его власти. Мне нужны его влияние и богатство, чтобы продолжать поиски.

– Вы говорите так, – промолвил Гектор, глядя на нее с удивлением, – словно дядя мой в силах изменить ваше положение.

Герцогиня вдруг резко натянула поводья – они находились около ворот Майо.

– Вы хотите повернуть к лесу? – спросил молодой граф.

– У Орлеанских ворот меньше народу, – ответила мадам де Шав, пустив своего коня рысью.

Какое-то время они ехали, не возобновляя беседы.

Гектор де Сабран, называвший госпожу герцогиню прекрасной кузиной, а герцога, ее супруга, дядей, и в самом деле был родным племянником господина де Шав, чья младшая сестра вышла в Рио-де-Жанейро замуж за графа де Сабрана, атташе при французском посольстве в царствование Луи-Филиппа. Плодом этого союза стал Гектор; в раннем детстве он потерял отца и мать. За исключением кузена с отцовской стороны, назначенного опекуном сироты, у мальчика не было других родственников, кроме господина де Шав, брата матери.

Господин де Шав, вернувшись во Францию, призвал его к себе, встретил с отеческой нежностью и представил жене со словами:

– Лилия, это сын моей дорогой сестры, о которой я вам так часто рассказывал.

Между тем, за все двенадцать лет, что Лили или Лилия, как он ее называл, прожила вместе с господином де Шав, он ни разу не произнес имени своей дорогой сестры.

У этого господина де Шав был весьма странный характер. Сказав, что он добр, Лили ничем не погрешила против истины; великодушие его не знало границ; однако порой казалось, будто в уме его существует некий пробел и что нравственность поражена какой-то болезнью.

Отец его в свое время поступил так же, как он, – вступил в неравный брак. Герцог де Шав был сыном блистательной женщины, ослепившей своей красотой лет сорок назад весь Рио-де-Жанейро; подозревали, что в жилах ее текла смешанная кровь.

Роман с бурными страстями завершился зловещей развязкой, окутанной густым покровом тайны.

Господин де Шав-отец был найден мертвым в своей постели. Это произошло в громадном старинном замке в португальской провинции Коимбра.

Было установлено, что накануне вечером жена его оставила замок, взяв с собой сына – ему было тогда одиннадцать лет – и дочь двумя годами младше.

Сыном ее был нынешний герцог де Шав – иными словами, супруг Глорьетты; дочери предстояло выйти замуж за графа де Сабрана и стать матерью Гектора.

Господин герцог де Шав вырос под крылом своей матери в Бразилии. Эту женщину, несмотря на огромное богатство, окружала стена какого-то глухого отчуждения.

Ее сторонились до такой степени, что сестра герцога вряд сумела бы найти себе мужа, хотя была красивой невестой с большим приданым, если бы в нее не влюбился французский дипломат господин де Сабран. Как иностранцу, ему была неведома зловещая история этой семьи, и он женился на дочери герцога де Шав, можно сказать, неожиданно для всех.

Господин герцог рос в громадных имениях своей семьи, в глухой провинции Пара, и никогда не общался с молодыми людьми из аристократических кругов. Воспитанный слугами и прихлебателями, которые в Бразилии обычно принадлежат к числу авантюристов самого худшего пошиба, он привык с младых ногтей удовлетворять любую свою прихоть и предавался самому грубому разврату. Мать своим более чем двусмысленным поведением поощряла подобный образ жизни.

В их доме часто имели место отвратительные сцены, а оргии нередко завершались кровавым побоищем.

После смерти матери, случившейся, когда герцогу пошел двадцатый год, он покинул свои земли, чтобы представиться ко двору, где имя его и состояние обеспечили ему благосклонную встречу.

Впрочем, с кончиной вдовствующей герцогини преступное прошлое как будто позабылось, точнее – ушло в тень, ибо молодой герцог никак не мог быть соучастником прежних злодеяний.

Когда при императорском дворе впервые прозвучало имя дона Эрнана-Мария да Гуарда, герцога де Шав, в толпе, окружавшей трон, прошел гул, и в этом возбужденном ропоте уже послышались ревнивые нотки.

Эрнан-Мария был великолепным кавалером, но черные волосы и смуглая кожа обличали в нем мулата – по словам чистокровных португальских и бразильских грандов, которые, по правде говоря, сами раза в три смуглее квартеронов.

На первой же аудиенции он холодным и горделивым тоном попросил Его Величество императора оказать ему честь, приняв к себе на службу.

В тех краях, обладая знатным именем и миллионами, наверх поднимаются очень быстро. В двадцать четыре года Эрнан-Мария, герцог де Шав стал очень влиятельной персоной; к тому же он сумел одним махом удвоить свое состояние, женившись на одной из самых красивых и самых богатых наследниц в империи.

В течение шести месяцев он был влюблен без памяти и целые дни проводил у ног своей герцогини. Так происходило всегда, когда он любил – его обожание было рабским.

Через полгода он похитил танцовщицу из Императорского театра и подарил ей дворец.

С этого момента он стал устраивать самые разнузданные оргии. Его карточные проигрыши шокировали даже город, где представители всех слоев общества до безумия обожают азартные игры.

Однажды в школе верховой езды он убил на дуэли на ножах какого-то мексиканского полковника, а затем был дважды ранен в дуэли на револьверах с гражданином Соединенных Штатов.

В этот день при дворе был бал; он зашел домой, чтобы переодеться и станцевать кадриль с рукой на перевязи. Благодаря этому поединки вошли в моду, и одна красивая дама, к чьим советам весьма внимательно прислушивался глава государства, попросила дать герцогу важный дипломатический пост.

Так он оказался в Париже с ответственной миссией уладить серьезные взаимные государственные недоразумения.

В Париже он жил на широкую ногу, но незнание обычаев чужой страны и очевидная неспособность внятно выражать свои мысли на французском языке усугубили его природную дикость и застенчивость. Он держался в стороне от всех; в свете его считали дикарем сурового нрава и целомудренно-стоических принципов.

По правде говоря, единственное, на что он здесь осмелился – это предложить какой-то танцовщице содержание, достойное министра.

С Глорьеттой он повстречался совершенно случайно, когда решил осмотреть Ботанический сад.

Страсть поразила его мгновенно, как удар молнии. В Бразилии он похитил бы эту женщину в тот же вечер. В Париже сделать это он побоялся – поэтому принялся играть роль мрачного и неловкого поклонника.

В течение нескольких недель он преследовал Глорьетту, словно тень. Мы знаем, чем завершилось это ухаживание и с помощью какой грубой лжи удалось ему обмануть материнскую любовь Лили.

Знаем мы также, что он обещал ей брачный союз.

Добавим же мы лишь одно: исполнению этой клятвы мешала живая преграда, ибо на борту корабля, уносившего Глорьетту в Бразилию, находилась и законная супруга герцога, красавица герцогиня де Шав.

XXIII
ГОСПОЖА ГЕРЦОГИНЯ ДЕ ШАВ

Орлеанских ворот между двумя широкими аллеями берет начало охотничья тропа, пересекающая лес по диагонали, – она ведет в пустынные рощи, совершенно незнакомые большинству парижан, гуляющих возле озера. Ибо многие люди ездят в Булонский лес триста шестьдесят пять раз в году, выбирая все триста шестьдесят пять раз одну и ту же дорогу.

Так уж устроена самая остроумная нация мира. Гектор и его спутница двигались шагом в тени больших деревьев. Они вели беседу именно о той госпоже герцогине де Шав, которая была первой женой герцога де Шав и которую мы упомянули в конце предыдущей главы. Лили невольно понизила голос, рассказывая об этой женщине, и в голосе ее зазвучала откровенная печаль.

– Я была очень одинока на корабле, – начала она, – ваш дядя подкупил всех, кто мог бы открыть мне глаза на происходящее. На палубе я часто видела изумительно красивую, но очень грустную даму, чью бледность только подчеркивали длинные черные волосы. Господин герцог при мне ни разу не заговорил с ней, и только многие годы спустя я узнала ее имя. Она звалась так же, как я сейчас, – госпожа герцогиня де Шав.

– Значит, вы слышали…? – начал было Гектор. Лили властным жестом приказала ему молчать.

– Через год после нашего приезда в Бразилию, – тихо промолвила она, – господин герцог де Шав обвенчался со мной в часовне церкви Сент-Мари-де-Глуар в Рио. Потом я узнала, что к этому моменту его первая жена уже семь месяцев, как умерла. Не расспрашивайте меня. Я знаю лишь то, что собираюсь открыть вам, а это очень немного.

Господин герцог де Шав представил своей первой жене одного из юных кузенов, только что окончившего университет, и попросил госпожу герцогиню оказать мальчику покровительство в свете.

Затем в один прекрасный день он обвинил ее в том, что она с излишним усердием исполняет его волю.

В ночной стычке молодой человек был убит неизвестным злоумышленником. Герцогиня же умерла.

А брата герцогини, весьма влиятельную персону при дворе, отправили в изгнание, поскольку он осмелился заговорить о яде.

– Мадам, – сказал, нахмурившись, Гектор, – вы правы. Мне следует реже бывать у вас.

– О! – сказала герцогиня де Шав с улыбкой. – Не напускайте на себя этот роковой вид, ведь мы не в Бразилии – в Париже яд больше не в моде. К тому же, – добавила она, став серьезной, – это, быть может, клевета.

Наступила долгая пауза. Когда же лошади, выйдя из леса, пошли шагом по лугу в окрестностях Мадридского замка, мадам де Шав вдруг воскликнула наигранно-веселым тоном:

– А что наше восьмое чудо света? Наша красавица из красавиц? Мы совсем забыли о вашей страстной любви, Гектор.

– Дорогая кузина, – ответил молодой граф, – если бы ее не существовало, мой дядя, быть может, имел бы основания для ревности.

Лили рассмеялась от души, что случалось с ней весьма редко.

Однако за эти несколько дней характер ее сильно изменился.

– Кузен, – вскричала она, – это почти признание либо дерзкое, либо коварное.

– Могу ли я быть дерзким с вами, кузина, – с искренним волнением возразил Гектор, – а уж тем более коварным? Вам известно, что я вас люблю, и вы знаете, как я вас люблю. Без сомнения, вы слишком красивы, чтобы пробудить только привязанность, словно к сестре, но равным образом не подлежит сомнению, что в сердце моем безраздельно властвует любовь, устоявшая даже против насмешек – а они способны убить любое чувство – причем, насмешек явных и очевидных. Не следует шутить с любовью, которая уже сделала меня несчастным, а впоследствии, быть может, сломает мне жизнь.

Герцогиня, не останавливая коня, протянула юноше руку.

– Вам уже есть двадцать, Гектор? – спросила она.

– Через одиннадцать месяцев мне исполнится двадцать один год, – ответил Гектор, – я скоро стану совершеннолетним.

– И что же вы намереваетесь делать, став совершеннолетним?

Гектор отозвался не сразу.

– Так что же? – настойчиво повторила мадам де Шав.

– Что же? – вскричал Гектор со страстью, заставившей вздрогнуть его прелестную спутницу. – Если она любит меня, я женюсь на ней, если не любит – умру!

Мадам де Шав уже не улыбалась. Оба они отпустили поводья, предоставив лошадей самим себе.

– Вы никогда не рассказывали мне подробно о вашей любви, – промолвила герцогиня серьезным тоном. – Вы больны, а каждая женщина – немножко лекарь. Ну же, я жду исповеди.

Юный граф просиял. Для этих бедных влюбленных нет большего счастья, чем поведать о своих муках.

Он начал с первых движений сердца в ту пору, когда был в семинарии Манса. Он описал – с робостью, явно опасаясь увидеть насмешливую улыбку на губах спутницы – эту девочку, подлинный идеал красоты, целомудренную, как грезы поэта, которой суждено было танцевать на канате среди толпы грубых ярмарочных шутов и паяцев.

Он подчеркнул, что стыд перед низким ремеслом был ей неведом, но и бурные восторги зрителей ее не опьяняли.

Молодой граф Гектор де Сабран сумел увидеть Сапфир такой, как она есть, ибо любовь его была искренней и глубокой.

Он угадал ангельскую безмятежность ее души и дремавшую в ней гордость, которой еще не представилось случая проявить себя.

Мадам де Шав, не сознавая того, с величайшим вниманием следила за этим по-детски наивным рассказом, а интерес, сверкавший в ее глазах, все больше подогревал влюбленного юношу.

Он ничего не утаил: напротив, все сильнее волнуясь, поведал без усмешки о знаменитой сцене, когда попросил руки Сапфир у Эшалота и мадам Канады; он пересказал наизусть заученные письма, посланные девушке, и признался даже в своей дерзости – иными словами, поведал о том, что вложил в конверт свою фотографию.

Но герцогиня де Шав даже не улыбнулась; она слушала с большим вниманием, и лишь изредка у нее вырывались восклицания, поощрявшие рассказчика продолжать.

Гектор, мысленно вознося ей благодарность, все более воодушевлялся и с восторгом открывал свою драгоценную тайну.

В его истории не было никаких драматических поворотов, а Гектор уже достаточно долге жил в Париже, чтобы понять, какую снисходительность проявляет к нему эта светская женщина, одаряя своим вниманием подобные пустяки.

– Я надоел вам, прекрасная кузина. – говорил он, – все это сущая безделица, только вот люблю я ее до безумия. Чтобы вы могли понять силу моей любви к девушке, которая столь ниже меня по происхождению, по крайней мере, внешне, вам нужно было бы увидеть ее.

– Я увижу ее, – сказала мадам де Шав как бы помимо воли.

– Нет, нет, умоляю вас! – вскричал Гектор. – Увидеть ее вы могли бы только на вершине триумфального успеха, иными словами, в самом жалком виде. Я не хочу, чтобы вы увидели се такой!

– Но, стало быть, – задумчиво прошептала Лили, – она красива, очень красива!

Гектор гордо выпрямился, и спутница опустила глаза под его пламенным взором.

– Она красива, как вы, – промолвил он, стараясь сохранить хладнокровие, – а я не встречал никого, кто мог бы сравниться с вами. У вас другие черты лица, вы с ней совсем несхожи, однако каждый раз, когда смотрю на вас, я думаю о ней. В душе моей образовалась какая-то таинственная связь между вами и ею… Как мне это объяснить? В нежном чувстве к вам я вижу отражение любви к ней… Вы плачете! Отчего вы плачете, мадам?

Герцогиня поспешно вытерла глаза и промолвила, стараясь на сей раз быть насмешливой:

– Верно, я плачу… Не знаю, кто из нас больший безумец, я или вы, Гектор, бедный мой племянник! Ибо, – продолжала она, – я, в конце концов, ваша тетка, и мне следует вас образумить. Но прежде я хочу все узнать. Вы не виделись с ней до того, как нашли ее в Париже?

– Я часто искал ее и порой находил, – ответил Гектор, – однако в страсти моей больше горечи, нежели вам кажется. Я пытаюсь сопротивляться этой любви, стыжусь ее. Я предпочел бы не видеть Сапфир никогда, чем смотреть на ее выступление, слушать эти ужасные аплодисменты, разрывающие мне сердце.

– Тем не менее… – начала мадам де Шав.

Гектор прервал ее нежным жестом, а голос его звучал проникновенно.

– Однажды случай помог мне, – сказал он, – и в моем печальном романе все же есть счастливая страница. В прошлом году она заболела, когда труппа проездом оказалась в Мелене. Эти славные люди, которые эксплуатируют ее талант, относятся к ней с подлинно религиозным обожанием. Знаете, есть такие семьи, где мать с отцом ползают перед ребенком на коленях. Полагаю, живут они в относительном достатке; во всяком случае, для своей любимицы не жалеют ничего. На время выздоровления они сняли ей маленькую квартирку в красивом доме у опушки леса Фонтенбло, возле берега Сены.

– Видите ли, – пугливо перебил сам себя Гектор, – она совершенно лишена страхов и предрассудков, свойственных молоденьким девушкам. Каждое утро она в одиночестве отправлялась верхом в лес. У влюбленных есть свой бог-покровитель, прекрасная кузина, – во время первой же прогулки я увидел ее.

– Однако, – продолжал Гектор, – это мне не слишком помогло. Я ведь не был уже семинаристом из Манса, смелым благодаря невинности. Любовь моя возросла, а дерзость исчезла: я прятался за деревьями, провожая ее взглядом, и мне казалось, что я никогда не наберусь мужества выйти к ней навстречу.

– А ведь про вас нельзя сказать, будто вы робки, – прошептала герцогиня.

– Да, – промолвил Гектор, – с женщинами нашего круга я отнюдь не робок. Они счастливы и благородны, их ограждает всеобщее уважение, тогда как эта девушка… Для меня она выше любой принцессы, однако в обществе она стоит на такой низкой ступени, что подойти к ней немыслимо. И о чем говорить с ней в этом лесу? Разве что сразу встать на колени?

Однажды мне пришло в голову также отправиться в лес верхом. Каждое утро она посещала маленькую часовню на берегу реки, словно дала обет или исполняла епитимью. Она набожна, как ангел, и я не знаю, от кого пришла к ней такая вера.

Она увидела меня, выйдя из часовни. Напрасны были все мои опасения, и мало найдется знатных дам, которые повели бы себя с такой непринужденностью. В ней чувствовалась властная решимость тех, кто по рождению имеет право сделать первый шаг.

Она узнала меня прежде, чем я успел поклониться; радостно вскрикнула и произнесла мое имя, затем протянула мне руку, прошептав:

– Сегодня завершился мой девятидневный молитвенный обет, и я просила у Господа вас.

– Увы, прекрасная кузина! – вскричал Гектор в мучительной тоске. – Вы, быть может, плохо о ней подумаете. Она принадлежит к той среде, где подобные слова означают безумство.

Мадам де Шав крепко сжала ему руку.

– Продолжайте, – сказала она, – вам не нужно защищать ее. Раз она дорога вам, то дорога и мне.

Гектор поднес изящную руку герцогини к своим губам.

– Спасибо! – пробормотал он. – Спасибо от всего сердца! Но не спрашивайте, что происходило во время этого необыкновенного и сладостного свидания, которое останется в моей памяти навсегда как лучший день моей юности. Я помню, о чем мы говорили, но когда пытаюсь повторить эти слова, мне кажется, будто они теряют свой истинный смысл. Сам ход мыслей Сапфир отличен от нашего – в ней поражает некая странная наивность вкупе с подлинно святыми прозрениями. Она словно бы явилась к нам из какой-то феерии, и весь мир кажется ей туманной грезой. В ней нет ничего, что имело бы отношение к грубой среде, где она провела детство. Правда, она искренне привязана к людям, воспитавшим ее…

– Значит, она не их дочь? – с живостью спросила мадам де Шав.

– Она не их дочь, – ответил Гектор.

И он еле слышно добавил с меланхолической улыбкой:

– Прекрасная кузина, простите мне мой эгоизм: я не должен был говорить о ней, я забыл, что у вас тоже была обожаемая дочка.

– Это правда, – прошептала герцогиня, и ее щеки вспыхнули лихорадочным огнем, – я думаю о ней всегда, всегда! Но это не мешает мне слушать вас, Гектор. Продолжайте, прошу вас.

– Я уже все рассказал, – промолвил молодой граф. – Мы долго ехали рядом, как едем сейчас с вами, прекрасная кузина; над нашими головами колыхались зеленые ветви деревьев, и ни одна живая душа не нарушила нашего уединения. Мы говорили о любви, вернее, о чем бы мы ни говорили, все имело отношение к нашей любви. Уверяю вас, ей нечего утаивать, и сердце ее раскрылось мне в своей горделивой чистоте. Через час мы уже были женихом и невестой, которые не сомневаются в верности друг другу, поэтому им не нужно клясться в нежных чувствах. Какие слова мы произнесли? Самые пустяковые – из тех, что лишь сердце может оценить, но стоят они гораздо больше, чем банальные уверения в вечной любви.

Она была восхитительно красива в блеске охватившей ее радости; душевный восторг озарял ее лицо: в будущем у нас не было препятствий, и Господь должен был даровать нам счастье!

Прежде чем расстаться со мной, она склонила ко мне свой очаровательный лоб, и я запечатлел на нем первый поцелуй.

За деревьями уже виднелась опушка и дорога на Мелен.

– До завтра! – сказала она мне. И я остался один.

На следующий день она не появилась. Я узнал, что она выехала из маленькой квартирки, где поправлялась после болезни. Сам же я отправился в Париж, куда призвал меня опекун.

В Париже на все начинаешь смотреть иначе. Я познакомился с юношами моего возраста и стал стыдиться своей любви, о которой не посмел рассказать никому.

Смотря на своих новых друзей, я думал: кому из них можно признаться в том, что я без памяти влюблен и хочу сделать своей женой бедную девушку, сироту без роду и без племени, которая зарабатывает на хлеб, танцуя на канате?

Склонив голову на грудь, Гектор умолк.

– Но ведь мне вы в этом признались, – мягко промолвила мадам де Шав.

– Это правда, – ответил Гектор так тихо, что его с трудом можно было расслышать. – Не знаю почему, но мне казалось, что вам надо узнать мою историю.

Они обменялись долгим взглядом, а затем оба опустили глаза.

Лошади их перешли на крупную рысь.

Переехав через весь Булонский лес, Гектор и его спутница оказались в квартале Мюэт.

– Вы больше ничего не хотите мне сказать? – прошептала мадам де Шав.

– Нет, хочу, – произнес Гектор с усилием, – я должен повиниться перед вами… Прекрасная кузина, однажды я испугался вас так же, как своих друзей.

– Когда же? – с напряжением в голосе осведомилась герцогиня.

– Совсем недавно, во время прогулки с господином герцогом в Ментенон. Вы сидели в кабриолете, я ехал верхом. Надо вам сказать, я упорно боролся с этой любовью, и порой мне казалось, что я выйду победителем в схватке.

– Бедная красавица Сапфир! – вздохнула мадам де Шав.

Гектор, повернувшись к ней, еще раз поцеловал ее руку.

– Вы – святая, – произнес он, – и Бог воздаст вам. Вы будете счастливы. В тот день, когда мы выехали из Ментенонского леса и повернули на парижскую дорогу, нам встретился жалкий дом на колесах, в котором Сапфир живет вместе со своими приемными родителями-шутами.

– Я его видела! – вскричала мадам де Шав. – И помню, как сказала вам: «Настоящий Ноев ковчег!»

– Да, – произнес Гектор, покраснев, – вн пошутили, а я боюсь шуток над теми, кто мне дорог. Окошко комнаты Сапфир было открыто, но я не придержал коня… и даже не обернулся.

– По рыцарским законам, – весело промолвила герцогиня, – это страшный грех, дорогой племянник, и вам придется ею искупить. Вы испросили прощения у дамы сердца?

– Я видел ее, – ответил Гектор де Сабран, – но не говорил с ней.

– Где же вы видели ее? – герцогине были интересны все подробности истории Гектора.

– В том месте, – ответил он печально, – где и должен был ее найти. Ярмарочные балаганы стоят на площади Инвалидов в ожидании празднества 15 августа. Разумеется, там оказался и бродячий театр родителей Сапфир.

Они выехали на широкую аллею, которая ведет от квартала Мюэт к воротам Дофин. Гектор хотел повернуть в ту сторону, но герщииня остановила его со словами:

– Мы поедем другой дорогой.

Гектор взглянул на свою кузину вопросительно, и та пояснила:

– Мы отправляемся на площадь Инвалидов. Я хочу ее видеть!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
МАДЕМУАЗЕЛЬ САПФИР

I
МЕДОР, ПОСЛЕДНИЙ ШПАГОГЛОТАТЕЛЬ

Мадам де Шав непреклонным тоном высказала желание повидать Сапфир. Гектор не ожидал этого, он даже в лице переменился.

Любовь его была велика, но он еще не расстался с присущей его возрасту детской самолюбивой гордостью.

– Неужели вы сделаете это, сударыня? – воспротивился он. – Герцогиня де Шав – и появится в подобном месте?!

– Я это сделаю, – ответила она. – Я так хочу, не спорьте со мной. Мне весело, мое сердце переполнено какой-то надеждой. Повторяю вам, у меня сегодня добрые предчувствия!

И, поскольку Гектор все еще колебался, она прибавила:

– Не смейтесь надо мной. Эта сомнамбула сказала мне поразительные вещи. Еще вчера я ни во что не поверила бы… но как знать?.. Если сомнамбула способна, как она утверждает, отыскать маленький браслет, почему бы ей не найти и ребенка?

Гектор сдался. Они пересекли лужайки Ранелага и направились по главной улице Пасси.

Когда они миновали мост, ведущий к площади, солнце уже склонялось к горизонту. Поскольку они не могли верхом появиться на гулянье, им пришлось свернуть в боковую аллею и, добравшись до улицы Сен-Доминик-дю-Гро-Кайу, поручить своих лошадей заботам виноторговца, а потом вернуться на площадь уже пешком.

Сегодня не был день полного сбора, и все же по обыкновению у нескольких балаганов толпилось немало любителей; прочие же шатры стояли пустые и заброшенные.

Посреди ярмарки, там, где находились заведения наиболее «солидные», как выражался наш друг Эшалот, гордо возвышался разукрашенный в восточном стиле театр мадемуазель Сапфир, расписанный самыми оригинальными картинами, какие когда-либо выходили из прославленной мастерской Каменного Сердца.

Там изображены были все обольщения, какие только можно представить: волшебные номера, чудеса силы и ловкости рук, дикие звери, фокусники и атлеты, и другие приманки.

На первом плане центрального панно мадемуазель Сапфир, в наряде Сильфиды, с крыльями бабочки, стояла на носочке одной ноги на середине натянутого каната. Судите сами, была ли у несчастного Гектора причина мешать исполнению прихоти госпожи де Шав!

Сапфир, юная его любовь, мечта двадцатилетнего юноши, высмеянная чудесной кистью господина Гонрекена-Вояки, единственного художника, славой своей превзошедшего Рафаэля – по мнению господ ярмарочных артистов.

Его соперник господин Барюк, вторая звезда мастерской Каменного Сердца, здесь же, на различных планах, с тем неподражаемым талантом, который вполне обходится без умения рисовать и писать красками, изобразил индийского жонглера, прыгающую через обруч африканскую пантеру, танцующего на бутылках китайца и бой полинезийского крокодила с морским чудовищем; в уголке уместился еще Саладен, глотающий шпаги, в то время как по соседству с распятым среди двух разбойников Христом на животе некой великанши дробили огромные камни. На горизонте, чуть пониже каната мадемуазель Сапфир, виднелась охота на тигра в бенгальских джунглях, а справа император Наполеон III, заключив мир в Виллафранке, возвращался в свой славный город Париж.

Вверху справа, среди облаков бросался в глаза разделенный надвое медальон: в одной половине – взятие Пекина, в другой – события в Нельской башне; слева, тоже в облаках, такой же картуш являл взорам ценителей полночную мессу в римском соборе Святого Петра и пожар в Ла Виллетт.

Это покажется невероятным, но на картине нашлось еще место для бородатой женщины, окруженной жандармами и академиками, едва доходившими ей до пупка; для юноши, голова которого росла посреди живота; для быка, вскинувшего на рога испанца; для каталептической девы, горизонтально висевшей в пустоте, лишь кончиком мизинца держась за согнутый гвоздь.

Только из мастерской Каменного Сердца, чью великую и правдивую историю мы уже излагали, могли выходить такие картины, на которых ни один квадратный дюйм не был бы скучным и бесполезным. (А цены между тем не выше, чем в других местах! Господа Барюк и Гонрекен берутся, помимо того, восполнять недостающие части церковных картин, пришедших в негодность от времени или перевозок.)

На подмостках театра мадемуазель Сапфир царило оживление. Эшалот, одетый паяцем, кричал в рупор, а мадам Канада в новехоньком парике из пакли била в барабан. Но за исключением неотразимой пары – горбуна Поке по прозвищу Атлас и великана Колоня, игравших один на тромбоне, другой на кларнете, – состав старого Французского Гидравлического театра полностью изменился.

В оркестре было не меньше шести музыкантов, трое из которых были одеты польскими уланами, а трое других – турками.

Труппу представляли еще четыре барышни, наряженные одалисками, шут, переодетый маркизом, и пять или шесть первых актеров, каждый из которых обладал по меньшей мере европейской известностью.

Кроме того, оглушительно грохотали два больших гонга, а маленькая паровая машина свистела так, что лопались барабанные перепонки.

Сбор был полный. Им удалось затмить самых блестящих знаменитостей ярмарки: семью Кошри и легендарного Лароша, чьи заведения рядом с дворцом семьи Канада казались убогими лачугами.

Пока граф Гектор и его спутница пробирались сквозь толпу, Эшалот объявил в свой рупор, что большое представление мадемуазель Сапфир вот-вот начнется.

– Хотя она не совсем здорова, – прибавил он, – она вовсе не нуждается в снисходительности публики.

Гектор раскраснелся, и по вискам у него текли капли пота.

Он противился как только мог капризу спутницы, предлагая ей снова приехать сюда вечером, когда госпожа де Шав хотя бы снимет наряд амазонки, притягивавший к ней все взгляды.

Но прекрасная герцогиня была неумолима. Она повторила слова, заменяющие женщинам любые объяснения: «Я так хочу!»

Госпожа герцогиня де Шав была взволнована не менее своего кавалера; он чувствовал, как дрожала ее рука.

Модный балаган неудержимо влек к себе, и зрители валом валили туда под звуки совершенно невыносимой музыки.

Мадам де Шав тащила за собой Гектора, уже переставшего сопротивляться и сдерживавшего свою нетерпеливую спутницу лишь в силу инерции. Однако к сцене не так-то легко было протолкнуться.

Остальная часть площади была почти пуста: заведение семьи Канада ни с кем не делило успех.

В пятидесяти шагах оттуда, в другом ряду палаток, стоял самый жалкий из всех балаганов, кое-как сколоченный из расползающихся досок.

У этого балагана вовсе не было вывески, он обходился табличкой, на которой гуталином было выведено обещание продемонстрировать «Великое искусство Клода Морена, последнего шпагоглотателя».

Жалкий бедняк, одетый в лохмотья, с исхудавшим лицом, почти скрытым под густой шапкой курчавых волос, сидел на земле перед этой лачугой, уронив голову на колени.

Он тоскливо поглядывал в сторону торжествующего заведения Канады, находившегося как раз напротив.

Ни одна живая душа в Париже не знала этого бедолагу, и читатель, должно быть, уже забыл, что Клод Морен – настоящее имя Медора.

Герцогиня де Шав и Гектор, повернувшись к нему спиной, стояли между его конурой и театром Канады.

В это время у рва перед оградой Дома Инвалидов остановилась карета. Двое мужчин вышли из нее и направились в самую гущу толпы. Оба были немолоды; манеры и костюм тоже резко выделяли их из этого сборища обывателей.

Один из них был очень смуглым, в низко надвинутой широкополой шляпе на тускло-черных волосах, в которых кое-где виднелись седые пряди.

Лицо другого было белее мела; вычурно и кокетливо уложенные волосы и борода были тоже черными, но шелковисто отливавшими, и блеском своим выдавали, что они крашеные.

Первому, казалось, хотелось бы спрятаться; второй гордо и высоко вскинул голову, глаза его холодно сверкали, на лице играла довольная улыбка.

Именно второй вел за собой первого; он проталкивался вперед, усиленно работая локтями, в ответ на недовольные возгласы рассыпаясь в изысканных приветствиях и обильных извинениях, произнесенных с итальянским акцентом. Действуя таким образом, он сумел подтащить своего более вялого спутника к самым подмосткам.

Оказавшись рядом со сценой, он обратился к нему с угодливой улыбкой, обнажившей ряд белоснежных зубов:

– Вот мы и у цели, господин герцог. Ради большого удовольствия приходится терпеть кое-какие мелкие неприятности. Представляю вашей светлости судить об увиденном и голову даю на отсечение, что вашей светлости понравится моя находка.

Господин герцог вместо ответа лишь угрюмо кивнул.

Теперь эту пару отделяли от госпожи де Шав и ее кавалера всего десять шагов. Гектор, шедший впереди, попятился и, поскольку герцогиня этому удивилась, молча указал пальцем в сторону лестницы, на которую только что следом за своим спутником ступил герцог.

Проследив за его жестом, герцогиня невольно вскрикнула.

Оба мужчины разом обернулись.

Госпожа де Шав проворно пригнулась, надеясь, что укрылась от устремленных на нее взглядов; но когда смуглый человек, которого называли господином герцогом, продолжил свое восхождение по ступеням, на его губах промелькнула странная улыбка. Точно такая, какую Саладен за несколько часов до того видел за полуприкрытыми решетчатыми ставнями окна, выходящего на портал дома Шав.

– Ну, что же? – спросил сияющий лучезарной улыбкой спутник герцога, чье белое лицо возвышалось теперь над сценой. – Идем мы или нет?

Герцог приблизился к нему тяжелым шагом и, сжав ему руку, ответил:

– Друг мой Джоджа, даже если мы напрасно потеряем время в этой лачуге, я буду считать, что не зря сюда пришел.

Джоджа блестел с ног до головы – от лакированной кожи сапог до металлических отсветов на крашеных волосах. Он вопросительно уставился на герцога своими светлыми, холодными, стальными глазами. Но герцог не снизошел до объяснений.

Им пора было входить, и они вошли.

Мадам де Шав застыла на месте, словно окаменев. Гектор, не произнося ни слова, ждал ее решения.

Она все так же молча схватила его за руку и потащила в направлении, противоположном общему движению.

Им пришлось пройти мимо жалкой лачуги бедняка Медора, который тоже вытаращил глаза от изумления, увидев, что герцог переступил порог театра Канады.

Память у Медора не отшибло. Лучше всего он помнил то, что связано было с главным событием его жизни: похищением Королевы-Малютки. С первого же взгляда он узнал «милорда» с улицы Кювье.

Существуют баловни судьбы, но существуют и такие люди, которых постоянно преследуют неудачи; говоря это, мы вовсе не оправдываем всех тех нытиков, что постоянно жалуются на невезение. С тех пор как мы расстались с Медором, прошло четырнадцать лет, и все эти годы Медор изо всех своих довольно слабых сил пытался пробиться в жизни; он был сторожевым псом мадам Нобле, и это занятие как нельзя лучше отвечало его умственным способностям, к тому же он мог проявить в полной мере величайшее свое достоинство – верность.

В этом славном малом было что-то от собаки, и желания его тоже не шли дальше собачьих: вдосталь напиться, досыта поесть и выспаться всласть. И все же в юности он испытывал мучительное волнение и глубокую привязанность: мы говорим о его жертвенной преданности несчастной помешанной Глорьетте, плачущей и умирающей у колыбели дочери.

Анализировать подобное чувство – напрасный труд.

Была ли это любовь в общепринятом смысле слова? Думаю – отчасти да, потому что возвращение Жюстена поначалу заставило Медора страдать. Значит, Медор ревновал. Но и собаки бывают ревнивы.

Я никогда не разделял мнения тщеславных, утверждающих, будто любовь жалкого создания, каким был Медор, может бросить тень на самую ослепительную из женщин. Любой имеет право смотреть на звезды, и никого не обесчестит смиренное поклонение.

Впрочем, верно и то, что под словом «любовь» подразумевается целая гамма понятий, соответствующих разным уровням умственного развития и различным свойствам характера.

Можно быть уверенным в одном: Медор с радостью дал бы себя убить ради Глорьетты.

Ради Глорьетты он полюбил опустившегося и побежденного Жюстена.

И когда однажды он увидел Жюстена пьяным, то есть погрязшим в презреннейшем пороке, Медор сказал себе: он погиб для нашего дела, и я один постараюсь закончить его.

Делом Медора было искать Королеву-Малютку. Эта непреклонная воля к поиску пропавшей, порожденная отчаянием Лили, которое он видел так близко, жила в нем и, после исчезновения юной матери.

Мысли давались ему нелегко; но, зародившись в его мозгу, мысль никогда не умирала, потому что на смену ей не приходила другая, не подавляла и не гнала ее прочь.

Возможно, впрочем, что ему смутно представлялось следующее: найденная Королева-Малютка притянет Лили, как магнит притягивает железо, а когда в нем пробуждалась надежда вновь увидеть Лили, его глаза увлажнялись слезами.

Он искал в меру своих сил четырнадцать лет; здесь, как и во всем другом, им владела лишь одна мысль, и он терпеливо шел к своей цели, невзирая на бесплодность долгих усилий.

С первых же дней, собственным чутьем подкрепляя предположения полицейских, он решил, что Королеву-Малютку похитили бродячие акробаты.

Значит, для того, чтобы ее найти, следовало познакомиться со всеми бродячими акробатами Франции, а наикратчайшим путем к этой цели было самому сделаться бродячим артистом.

Самый сметливый человек – даже и Саладен – не придумал бы ничего лучше. Вот только между первым наброском плана и его окончательным выполнением лежит пропасть; тем более что наш друг мог употребить на исполнение своего замысла ровно столько ума, сколько вообще имел.

Но вот отчего мы заговорили о невезении: среди тысячи способов, какими зарабатывают свой хлеб бродячие артисты, наш злополучный Медор выбрал совершенно захиревшее, угасающее ремесло, самое непригодное из всех.

Он сделался шпагоглотателем тогда, когда Саладен, виртуоз этого дела, уже отчаялся прокормиться своим искусством.

Медор питался одним черствым хлебом и получал больше пинков, чем монет, но ему все же удалось объехать Францию. Он глотал шпаги хуже некуда, его освистывала недовольная публика; но он был такой добрый и такой несчастный, что хозяева трупп держали его, чтобы убирать зал и чистить лампы.

Только математик вычислил бы, сколько лье можно проделать таким образом, перебираясь из города в город и кого-то разыскивая. Медор не был математиком, и через несколько лет решил: раз я везде побывал и нигде не встретился с Королевой-Малюткой, значит, она бесследно исчезла – или же умерла.

Тогда он вернулся в Париж и пустился по следу Жюстена, единственного человека, который отныне его интересовал. Однако Жюстен исчез – или скорее так низко пал, что Медор не нашел его в тех жалких кругах, в каких вращался сам.

Встретившись с ним наконец лицом к лицу, он не узнал его.

Жюстен – «человек из замка» – господин граф де Вибре шел с корзиной за спиной, с крюком в руке, шатаясь под грузом беспробудного пьянства.

Медор хотел помочь ему выправиться, сделать все, что зависело от него, Медора, но Жюстен позволил ему только заплатить за выпивку.

Он перестал быть человеком. Даже тряпичники смотрели на него с жалостью. И все же кое-что от прошлой жизни в нем удержалось. В норе, где он спал на тощей соломенной подстилке, у него были четыре или пять томов, которые он в часы просветления читал и перечитывал. Среди этих книг – в основном латинских – затесалась и одна французская: «Пять кодексов». Жюстен до того ее зачитал, что страницы у нее осыпались, словно осенние листья.

Тряпичники уверяли, что Жюстен, если бы его можно было застать трезвым, заткнул бы за пояс любого парижского адвоката.

И прибавляли: когда Жюстен пьян всего лишь наполовину, этот парень вполне способен дать дельный совет.

Он приобрел по этой части солидную репутацию не только среди тряпичников, но и в среде бродячих акробатов и ярмарочных артистов, с которыми сблизился, движимый, возможно, тем же инстинктом, что и Медор.

Они называли его папаша Жюстен; хотя он был еще молод, как уверяли те, кто давно его знал, внешне он походил на старика.

Вот уже год, как Медор, преследуемый постоянными и все возрастающими неудачами на поприще глотания шпаг, не мог найти работы в ярмарочных балаганах, и ему не оставалось ничего другого, кроме как начать выступать самостоятельно. Несколько досок от его прежнего эфемерного жилища и горстка ржавых гвоздей – этого ему вполне хватило, чтобы сколотить тесную лачугу; впрочем, для его Богом забытого ремесла и она была слишком просторной. Он работал как вол, таская на собственном горбу свой домишко с ярмарки на ярмарку, из одной деревни в другую в окрестностях Парижа; время от времени, если находилось три или четыре фанатичных поклонника этого жанра (давно почившего наподобие трагедии), соглашавшихся переступить его жалкий порог, Медору перепадало несколько медяков.

И все же он находил утешение, уверяя себя, что отныне является первым среди шпагоглотателей Франции и Наварры – за отсутствием соперников это начинало походить на правду.

У Медора нашелся еще один повод для гордости: он был единственным, кого папаша Жюстен допустил в свою нору. Что правда, то правда – Медор никогда не забывал принести с собой выпивку и приходил туда так часто, как только мог.

Неужели его привлекали глупые речи жалкого пьянчужки? Вовсе нет. Медор почти не слушал Жюстена – молол ли тот бессвязный бред в пьяном угаре или же, случайно протрезвев, высокопарно и важно изъяснялся на прежнем своем языке, теперь звучавшем нелепо в его устах; он предоставлял ему возможность хрипло напевать куплеты без начала и без конца и точно так же позволял ему цитировать тексты законов или с жаром читать латинские стихи; Медору все это было совершенно безразлично.

Его неумолимо притягивала жалкая святыня, найденная им в углу логова пьяницы и наполовину погребенная под слоем пыли.

Детская колыбелька, в которую свалены были маленькие одежки и игрушки; к занавескам была прицеплена фотографическая карточка, запечатлевшая юную мать с ребенком на руках – точнее, на руках у нее было облачко, туманный след малышки, зашевелившейся во время съемки.

Колыбель Королевы-Малютки, руками Глорьетты превращенная в алтарь.

Портрет Глорьетты, прижимающей к сердцу Королеву-Малютку.

Вот ради этого и приходили Медор, когда только мог, к папаше Жюстену, в качестве платы за вход принося немного вина на дне бутылки. Войдя, он не мешал Жюстену пить или читать, или петь, сам же устраивался в уголке перед реликвией и часами созерцал колыбельку и портрет.

Когда Гектор и госпожа де Шав проходили мимо Медора, они двигались медленно, пробираясь сквозь толпу. Медор, только что узнавший герцога де Шав у входа в балаган, широко раскрытыми глазами уставился на молодого человека, не видя его; но с герцогиней, хотя ее вуаль была опущена, было по-другому. При виде ее Медор с головы до ног содрогнулся, кровь прихлынула к его щекам. Он вскочил на ноги, словно его подбросила распрямившаяся пружина.

На миг он оторопел, потом изо всех сил протер глаза, раз за разом повторяя:

– Оба! Он! И она! Может, я спал? Может, мне приснилось?

Тем временем Гектор и его спутница, прибавив шагу, уже заворачивали за угол улицы Сен-Доминик.

Тем хуже для тех, кто оказался между ними и Медором. Медор головой вперед бросился в толпу и пролетел сквозь нее пушечным ядром. Он поспел как раз вовремя, чтобы увидеть, как амазонка и всадник пустили лошадей рысью, повернув в сторону Сены.

Во второй раз Медору удалось различить черты всадницы, и, прижав обе руки к сердцу , он повторял:

– Это она! Без всякого сомнения, она!

Лошади скакали рысью, а Медор не обладал длинными ногами Саладена, но его страсть была и сильнее, и другого рода, чем у того.

Он последовал бы за парой лошадей на край света, и разве что смерть смогла бы остановить его.

Остановившись у ворот особняка де Шав, герцогиня, за весь путь слова не вымолвившая, сказала:

– До свидания, Гектор; не возвращайтесь, пока не получите от меня письма.

Они расстались. Через несколько секунд Медор, задыхаясь и обливаясь потом, упал на мостовую у дверей дома.

Несколько минут он пролежал, стараясь отдышаться, потом произнес:

– Уж не знаю, каким образом я до нее доберусь, но я доберусь до нее!

II
САЛАДЕН ВЫКАПЫВАЕТ РОВ

Мы расстались с Саладеном, когда он с аппетитом праведника обедал в ресторане предместья Сент-Оноре. Мы не должны надолго покидать его – во-первых, он герой нашей повести, а во-вторых, его облик, точно скопированный с натуры, очищает наш рассказ от греха романтичности и окрашивает его в цвета подлинности.

Саладен, как и большинство героев нашего века, не имел родословной в общепринятом смысле; он был из тех грибов, какие прорастают на перегное парижского порока. Грязная, позорная и нелепая легенда мифологическим облаком окутывала его колыбель. Он был на свой лад богом, и у него была своя коза Амалтея. Мы воспели его отца Симилора, дипломированного танцовщика, его кормилицу Эшалота, его мать Иду Корбо, увечную Венеру, и зеваки из богатых кварталов извлекли немало любопытного, удивительного и полезного из наших путешествий по подземельям цивилизации и из наших многочисленных открытий.

Мы предприняли утомительное путешествие, в котором чаще встречали гнусный в своей нищете порок и дикую, до невероятности нелепую комедию, а не страшные и трагические события.

Это все тот же Париж, но на сто футов углубившийся под землю; Париж, никогда не учившийся в школе, пробавляющийся безнравственным просвещением мелодрамы – она одна проливает свет в этих потемках.

Это все тот же Париж; остроумие здесь пугает, щегольство внушает жалость, а потуги на хорошие манеры смехотворны и вместе с тем мучительны.

Мы не выдумали этот Париж – мы нашли его, отправившись в один прекрасный день искать чудовищные подземелья, где обитает сотня тысяч разбойников, ежегодно закалывающая, режущая, душащая, оглушающая и отравляющая сотню тысяч жертв.

Уже другие направились по моим следам в этот удивительный край – но не тот, где побывал Эжен Сю: эти пещеры более подлинны, но не так ярки, как центр земли, описанный моим другом Жюлем Верном. Думаю, когда-нибудь по этому дну общества проложат бульвар, и богатые парижане смогут, отправившись на увеселительную прогулку, полюбоваться остатками черной сарабанды, какую плясали когда-то невежество и нищета.

Ида Корбо умерла, захлебнувшись в виноградной водке; сообразительность помогла Эшалоту выпутаться из беды; сам Симилор, нимало не ущемляя своей порочной природы, приучился мыть лицо и руки.

Саладен, принадлежавший ко второму поколению, должен был воспользоваться этими достижениями и – кто знает – возможно, сумел бы пробраться сквозь легко расступающиеся слои нашего общества к высочайшим вершинам.

А пока он ел, выбирая по карте что получше, несмотря на привычку к бережливости. Он был доволен, как негоциант, только что справившийся с трудной комбинацией. Идея Саладена, как и все великие идеи, была проста и к тому же, как почти все замыслы парижского сброда, зародилась из его театральных воспоминаний.

Каждому известна история лекаря, испытывавшего нужду в пациентах: не имея их в достаточном количестве, он ломал прохожим руки-ноги, чтобы потом их лечить.

Пьеса, написанная на этот сюжет, выдержала пятьсот представлений.

Саладен изобрел нечто подобное. Когда-то он похитил Королеву-Малютку за сто франков, которыми воспользовался преступный Симилор; теперь он хотел получить в сто раз, в тысячу раз больше, вернув Королеву-Малютку ее матери.

Поначалу в этом плане был серьезный изъян, поскольку Королева-Малютка была дочерью бедной женщины, способной выплатить лишь очень скромное вознаграждение.

Но существовал тот смуглый человек, тот иностранец с черной, словно тушь, бородой, который дал луидор Саладену, переодетому старушкой.

Те, кто вышел из недавно упомянутых мной низов, могут быть рассудочны, трусливы, расчетливы и терпеливы, но все они безумно романтичны.

Подумайте, ведь они всегда играют с двадцатью шансами против одного, и у них нет первой ставки. За четыре или пять лет они накупили на тридцать миллионов лотерейных билетов по двадцать пять сантимов – эти розыгрыши были устроены для укрепления нравственности общества.

Нашим министрам отлично известна чудесная истина: у людей не имеющих ни гроша, можно выцарапать ослепительные богатства.

Первоначальная идея Саладена заключалась в том, чтобы продать украденное; по мере того как проходили годы, запросы в этой фантастической сделке возрастали в его уме, потому что желание обратилось в веру и он видел нищую мать вознесшейся на гребень фортуны.

В навязчивой идее есть нечто ценное. В самом деле, похоже, у человека есть таинственный дар – изменять судьбу, заботливо и терпеливо высиживая твердое желание.

Неудача – удел нерешительных и колеблющихся.

Второй вариант замысла Саладена был поистине водевильным: прогресс в искусстве драмы; он решил, что счастливая мать, обретя дочь, ни в чем – даже в руке последней – не сможет отказать вернувшему ее ангелу-спасителю. Это не были легкомысленные предположения. Саладен глубоко исследовал ситуацию; он ставил перед собой эту мать, графиню или маркизу, и старательно выискивал, какие предлоги она сможет найти для отказа.

Ясно, что в приличную семью бродячего акробата не примут. Саладен устроил так, чтобы перестать быть бродячим артистом: он, как мы говорили, приобрел образование, конечно, неполное, однако сам он, будучи во всем самого высокого мнения о себе, считал его блестящим.

Не улыбайтесь. Время скромности прошло. Тщеславие, если оно достаточно основательно и тяжеловесно, становится одной из наиболее действенных добродетелей, способствующих успеху.

Кроме того, Саладен сделал все возможное, чтобы снискать расположение будущей невесты; он оказал ей подлинные услуги и приобрел над ней своего рода власть.

К несчастью для себя, он имел дело с характером, далеко превосходящим его собственный. Ребенком Сапфир испытывала перед ним смешанную с восхищением робость, но подросшая, ставшая девушкой Сапфир с первого же взгляда распознала его, увидела насквозь и с презрением отвернулась.

Она и не трудилась скрывать свое презрение, и все же наш Саладен еще сомневался, поскольку мысль о высокомерии, обращенном на его собственную особу, в его уме не вмещалась.

После многих лет, когда он двигался в пустоте, опираясь лишь на упорство желания, в его глазах стоившее уверенности, Саладен впервые столкнулся с правдой лицом к лицу.

И эта правда, совершенное воплощение его грез, ошеломила его.

Он не то чтобы очень удивился, но его безмерная гордость вместе с зародившимся инстинктивным подозрением подсказала ему, что, возможно, следует облечь идею в третью по счету форму.

– Ну, я силен! – говорил он себе, поглощая свой поздний и плотный завтрак. – Я знаю множество людей, но среди них никто мне и в подметки не годится! Я все в точности угадал, только вместо маркизы или графини она оказалось герцогиней. Не на что обижаться, право, не на что!

И отправив в рот очередной кусок, потирал руки.

Начиная есть, он целиком предавался радости победы. Только к десерту он задумался о том, какими путями и при помощи каких средств сможет воспользоваться своей удачей.

Хотя он и мысли не допускал о том, что мадемуазель Сапфир относится к нему с презрением, он на нее не рассчитывал и бессознательно отыскивал средство – на первый взгляд несуществующее – действовать помимо нее, обойтись без ее участия.

Все зависит от того, как поведешь дело. Мать, в конце концов, может вполне благопристойно заплатить десять тысяч франков человеку, который вернет ей дочь, но, возможно, ей придется выплачивать ему двадцать тысяч ливров годовой ренты.

Оставалось только исполнить замысел.

Саладен ни разу об этом не подумал. Как действовать? В каком облике появиться в особняке Шав? Как сделать, чтобы его туда впустили? Как произвести подобающее впечатление, как себя показать, чтобы его сразу сочли возможным зятем?

Со стороны все эти трудности могут показаться мелкими авантюристу вроде Саладена, которому полное невежество по части знания света придает безрассудную храбрость, сродни храбрости слепца на краю пропасти.

Но когда приглядишься, препятствия вырастают и становятся грозной преградой. Обладая капелькой здравого смысла, которого Саладен не был вовсе лишен, легко было предсказать, что все дело ограничиться скромным вознаграждением.

Недожеванный кусок сыра показался Саладену горьким, последним глотком вина он поперхнулся, и тот, кто видел, с каким торжествующим видом Саладен приступал к завтраку, теперь не узнал бы его, услышав жалобный голос, каким он попросил подать кофе.

Некоторое время он обдумывал, как можно воспользоваться случайно сделанным открытием: господин герцог де Шав подглядывал за своей женой сквозь жалюзи в антресолях.

Но такое построение превосходило возможности Саладена: самое большее, на что он был способен, – смутно догадаться, что это можно как-то использовать…

Он с задумчивым видом отхлебнул кофе.

С последним глотком он сунул руку в карман за кошельком и нащупал там посторонний предмет, который сразу не смог распознать. Он быстро вытащил предмет наружу, и яростная улыбка исказила его лицо, когда он увидел добычу, захваченную им два часа назад, у ограды, во дворе особняка де Шав.

Но внезапно у него мелькнула мысль. Его улыбка застыла, и круглые глаза вспыхнули.

– Браслет, – прошептал он, – детский браслетик.

В самом деле, это было жалкое украшение, дешевая побрякушка из стеклянных бусин и с застежкой из позолоченной меди.

– У малышки когда-то был такой! – продолжал Саладен, внезапно побледнев и чувствуя, как кровь стучит у него в висках. – Я точно помню, он так и стоит у меня перед глазами! Я рассмотрел вещицу, чтобы узнать, золото это или серебро, и поскольку браслетик гроша ломаного не стоил, я бросил его вместе со всем остальным в навозную яму между Шарантоном и Мезон-Альфором…

– Счет! – громко крикнул он, стукнув ножом по столу.

Это опять был другой человек. Он подрос на добрых четыре дюйма, и в глазах его сверкал ум.

Он покинул ресторан с видом победителя, выпятив грудь и сдвинув шляпу набекрень. Замысел облекся в новую форму.

Он улыбался прохожим и покровительственно поглядывал на дамочек.

– Они и не подозревают, – добродушно и весело говорил он себе, – что у этого славного парня все ладится: вот-вот он сделается настоящим маркизом, получит ренту, награды и все такое!

А папаша Симилор тем временем валяется у себя на улице Ле Пелетье, – разразившись хохотом, прибавил он. – Ну да я добрый малый и как-нибудь устрою его судьбу в соответствии с его скромными способностями.

Дойдя до Мадлен, он сел в кабриолет и сказал кучеру:

– Улица Тикетон, дом тринадцать.

Через двадцать минут он поднимался по ужасно темной лестнице к мадам Любен, единственной настоящей ясновидящей во всем Париже.

При мадам Любен, по примеру других ясновидящих и прочих сомнамбул, состоял «врач», который, погрузив ее в гипнотический сон, исцелял затем больных, сообразуясь с ее откровениями.

Эта профессия не хуже многих других, и мне известны многие достойные уважения особы, свято верящие в такого рода лечение.

Еще одно занятие ее сословия – отыскивать пропавшие предметы и угадывать вора. Эта последняя подробность сопряжена с опасностью и нередко приводит госпожу сомнамбулу в исправительную полицию.

Одна или две из них даже предстали перед судом присяжных и выглядели очень величественными и сильно удивленными тем, что кто-то пожелал помешать им взять на себя обязанности императорского прокурора.

Не забывайте, что большая часть этих женщин быстро перестает относиться к ряду обычных шарлатанов. После двух-трех лет подобной деятельности они, как древние сивиллы, упиваются собственным притворством и скорее согласятся подвергнуться пыткам, чем откажутся именоваться «священнодействующими».

«Врачи» редко проникаются такими убеждениями. Они занимаются своим делом, как работали бы помощниками письмоводителя или служили понятыми, и все их запросы ограничиваются возможностью ежедневно обедать в ресторане за сорок су.

Когда Саладен вошел к ясновидящей, мадам Любен и ее врач пили у камина черносмородиновую наливку.

В таких семьях врачу обычно отводится роль друга дома.

– Доктор, – сказал Саладен с порога. – Доставьте мне такое удовольствие, сходите вниз и взгляните, нет ли меня там. Дело у меня огромной важности. Честь имею кланяться.

Врач, вопросив взглядом свою повелительницу, взял шляпу и скрылся.

– Вы спите, кумушка? – со смехом поинтересовался Саладен.

– Господин маркиз, – с достоинством ответила сомнамбула, – вы прекрасно знаете, что я никогда не шучу такими вещами; да, я сплю, все в полном порядке; я ясно вижу.

Саладен ногой пододвинул кресло и опустился в него.

– Лучше бы вам проснуться, – сказал он. – Но на войне, как на войне. Идите сюда, поболтаем.

Мадам Любен была женщиной лет тридцати, потрепанной и утомленной, но сохранившей следы миловидности. Она уселась рядом с Саладеном, приняла изящную позу и произнесла:

– Что же, поболтаем… удались ли сегодня наши биржевые махинации?

– Речь не о том, – с важным видом ответил Саладен. – Ваши махинации – это пустяки. Сколько вы получите с известной вам дамы, если, против ожидания, найдете некий предмет?

– Что за дама? – спросила сомнамбула. – И какой предмет?

Саладен, выпучив глаза, уставился на нее.

– Ах, да! – внезапно воскликнула она. – Дама с браслетом… Вам на что-нибудь сгодился адрес особняка, который я вам дала?

Саладен медленно и важно кивнул.

– Я тоже ясновидящий, милая моя, – торжественно провозгласил он, – и даже сверхъясновидящий! Дама, которая приходила посоветоваться с вами, – герцогиня де Шав, и ей принадлежит тот роскошный дворец на улице Фобур-Сент-Оноре.

– О! В самом деле? – удивилась мадам Любен. – Герцогиня! А как вы узнали?

– Мне многое известно, – продолжал Саладен, – хотя я не изображаю из себя мудреца. Есть ли у вас подробное описание браслета, потерянного герцогиней?

Сомнамбула раскрыла маленькую книжечку и принялась ее листать.

Пока она этим занималась, Саладен достал браслет из кармана.

– Вот! – сказала она. – Маленький браслет из голубых бусин с застежкой из позолоченной меди.

Саладен, размахнувшись, бросил браслет, который упал прямо на книжечку.

– Ну-ну, – мадам Любен подскочила на стуле, – вы его заказали? И что вы рассчитываете с этого получить?

Саладен усмехнулся в галстук.

– Я его не заказывал, милая моя, – сказал он, – с первого взгляда можно убедиться, что вещь старая.

– И правда, – признала ясновидящая. – Значит, вы купили его по случаю? Хотя он удачно выбран; но потерявшая его особа знала свой браслет. По-моему, это была своего рода реликвия, на которую она часто смотрела. Я не берусь возвращать этот хлам госпоже герцогине.

Саладен продолжал наливаться величием.

– Да я вам и не поручаю этого, милая моя, – произнес он. – Я только принес вам доказательство величайшей ловкости – или проницательности, как вам будет угодно. При помощи вашего искусства вы выяснили две вещи: во-первых, имя и адрес обратившейся к вам особы, во-вторых, узнали о существовании человека, наделенного сверхъестественными способностями и уверяющего, что он обладает предметом, потерянным названной особой… уже не так плохо, а?

– И что же, – спросила госпожа Любен, – человек, наделенный сверхъестественными способностями, – это вы?

– Разумеется, – поклонившись, ответил Саладен.

– А на мою долю что-нибудь останется?

Саладен снова поклонился и повторил:

– Разумеется.

– Хорошо, дорогой маркиз, – сказала ясновидящая, – завтра эта особа снова должна прийти сюда. Я выполню ваше поручение и даже направлю ее к вам, если хотите, хотя этим делом следует заняться мне.

Саладен медленно показал головой.

– Речь не о том, – прошептал он. – Я не затем здесь, чтобы хлеб у вас отбивать. Но тут замешаны высшие интересы, и только я могу в них разобраться с моими большими связями в высшем свете. Вспомните хитроумную басню «Петух и жемчужина»; в жизни случаются такие моменты, какими чернь воспользоваться не сумеет.

– Чернь?! – в негодовании повторила госпожа Любен.

– Дорогая моя, – снисходительно возразил Саладен. – Вы, конечно, приличная женщина, никто не спорит, но по сравнению с таким человеком, как я, вы принадлежите к черни.

Потом он встал и, откинув назад свою птичью голову, прибавил:

– Под скромной внешностью я таю великое предназначение. Разве вы об этом не догадывались?

Мадам Любен, хоть и не выступала на ярмарках, тоже принадлежала к породе людей, питающихся иллюзиями и дышащих романами.

Поскольку она зарабатывала себе на жизнь, играя роль, театральные эффекты сильно на нее воздействовали. Выражение ее глаз изменилось, пока она рассматривала выросшего на полголовы Саладена.

– Это правда, – пролепетала она, – в вас и впрямь есть нечто удивительное. И мой доктор не убрался бы вот так за дверь ради кого-нибудь другого. Чем могу служить?

Саладен ответил:

– Кто знает, не станет ли этот вечер для вас началом новой жизни, не займете ли вы прочное и почетное положение? Садитесь здесь, у этого столика, и соблаговолите написать то, что я вам продиктую.

Госпожа Любен, не заставляя его повторять дважды, уселась к столу и приготовила все необходимое для письма.

– Я готова, – сказала она, – вам невозможно отказать ни в чем, господин маркиз.

Но Саладен, прогуливаясь взад и вперед по комнате, казалось, напряженно о чем-то размышлял.

Он был похож на поэта, который вот-вот разродится шедевром.

На самом деле вот что он говорил сам себе:

«Все надо продумать и устроить так, чтобы я вошел туда сразу, раз и навсегда, и был принят со всем уважением. Никаких лишних слов! Даму следует поразить, и пусть она всю ночь бредит мной!»

– Ну что же? – спросила ясновидящая.

Саладен остановился напротив нее и начал диктовать:

«Мадам,

Мое искусство позволило мне узнать имя и адрес почтенной особы, оказавшей мне честь со мной советоваться.

Существует человек, стоящий выше меня, и я, также при помощи моего искусства, узнала о его существовании и о его надо мной превосходстве.

Именно он вернет Вам утерянный Вами и дорогой для Вас предмет.

Возможно, человек, о котором я говорю, сумеет избавить Вас от страданий, причиненных другой, более тяжелой утратой…

Мне не дозволено открыть Вам больше этого.

Завтра рано утром к Вам явится бывший полицейский Рено. Примите его и знайте, что Вам предстоит иметь дело с юным и прославленным маркизом де Розенталем!»

– Подпишите, – приказал Саладен. Госпожа Любен подписала.

– И что все это означает? – спросила она.

– Если бы моя правая рука это знала, – напыщенно произнес Саладен, – я бы ее отрезал. Пишите адрес.

Мадам Любен адресовала письмо госпоже герцогине де Шав, проживающей в собственном особняке на улице Фобур-Сент-Оноре.

Саладен взял свою шляпу. На пороге он приложил палец к губами, ни слова не прибавив, вышел за дверь.

III
САЛАДЕН ИДЕТ НА ШТУРМ

Иногда бывает, что удаются совершенно невероятные вещи, – например, довольно посредственные произведения искусства встречаются с восторгом. Чтобы судить о том или ином, надо встать на определенную точку зрения.

Роман куда сильнее завладел нашими нравами, куда глубже вошел в нашу жизнь, чем принято считать: это в равной мере относится к мужчинам и к женщинам. Для тех (того или той), кто страдает от тяжелой раны, романом становится сама жизнь.

И если эта рана – через вызванную ею боль или через надежду на исцеление – хоть как-то соприкасается с областью, где обычно распоряжаются сочинители, вторжение романа в жизнь переходит в стадию полновластного господства.

В самом деле, любая сказка идет от действительного события, и, чтобы не слишком отклоняться от предмета нашего рассказа, сообщим, что, к несчастью, всем известно – похищение ребенка не является чем-то из ряда вон выходящим.

Взяв за основу подлинное происшествие, романист развивает его по своему усмотрению – вот так и начинается роман.

То, что для множества людей – ложь, для других – логический домысел развития событий.

Не побоимся утверждать, что больное воображение любой матери, у которой похитили ребенка, в неделю создаст больше романов, чем самый изобретательный и плодовитый романист выдумает в десять лет.

Госпожа де Шав в тот же вечер получила по почте письмо ясновидящей. В это время она была охвачена тревогой из-за грозившей ей опасности: как нам известно, госпожа де Шав хорошо знала дикий и странный нрав своего мужа.

Она смутно, но достаточно подробно знала и историю той, кто до нее носил это имя и этот титул: герцогиня де Шав.

Она читала письмо, не отвлекаясь от своих забот; дело не в том, что она испытывала страх: она была храброй, как все те, кому пришлось много выстрадать, но она цеплялась – как другие цепляются за последнюю любовь – за слабую надежду, в которой отныне заключалась вся ее жизнь.

Потому что Лили, хоть с тех пор и много воды утекло, осталась такой же, какой мы ее видели на улице Лакюе, на коленях у пустой колыбельки Королевы-Малютки.

Ее дочь! Для нее ничего не существовало, кроме ее дочери. Отняв у нее терзания и надежды, связанные с ее дочерью, вы нашли бы в ее груди мертвое сердце.

Она отбросила письмо, которое принесли в ее спальню, и снова принялась размышлять о странной встрече: господин герцог де Шав, этот холодный и угрюмый человек, взошел по ступенькам, ведущим в ярмарочный балаган.

Это было совершенно невероятно, но, в общем, поведение господина герцога мало интересовало Лили, и все, что удержалось в ее памяти от этого приключения, был особенный взгляд, который он на нее бросил.

Господин де Шав в Париже, хотя громко объявил о своем отъезде, и господин де Шав перед тем, как уехать, мягко и обходительно дал ей понять, что в ухаживаниях молодого Гектора де Сабрана может таиться опасность.

Если в мире существует женщина, чью жизнь роман буквально затопил, то эта женщина, вне всякого сомнения, – госпожа де Шав. С самого ее рождения роман в каком-то смысле никогда не расставался с ней, хотя ни крупицы романтичности не было ни в ее уме, ни в ее сердце.

Она плыла, увлекаемая потоком событий, и в ее жизни была лишь одна страсть: любовь к дочери.

Даже о Жюстене она сохранила всего лишь нежное и спокойное воспоминание.

Но роман наступал на нее со всех сторон, и, если говорить о ее отношениях с полудиким мужем, то это роман хорошо известный, это легенда, детская сказка: история Синей Бороды.

Господин герцог был не из тех людей, кто станет плести тонкую интригу. Его любовь была жестокой и животной. Лили была убеждена: для того, чтобы жениться на ней, на Лили, он расправился со своей первой женой.

Она продолжала размышлять, уговаривая себя: это невозможно! Он не прибегнет к тому же способу, чтобы взять в жены другую женщину.

Она никогда его не любила. Она испытывала страх и отвращение, словно ребенок, попавший в плен к людоеду. Она согласилась на эту пытку – жить рядом с таким человеком, – потому что видела в этом самопожертвовании способ отыскать Жюстину.

Она была способна и на большее, если бы ей представилось более суровое испытание.

Впрочем, господин де Шав страстно любил ее в течение многих лет, и до самого последнего времени она имела над ним большую власть.

Он гордился ее красотой. Он постоянно проявлял необузданную ревность, и, чтобы держать его в повиновении, Лили, которую поддерживала мысль, что она старается для своей дочери, иногда превозмогала чувство более чем сильного равнодушия.

И тогда герцог вновь становился пылким влюбленным первых дней – жизнерадостным и на все готовым.

Видя, как проносится мимо на охоте и является на роскошных праздниках эта величественная, гордая, улыбающаяся и, по всей видимости, счастливая сознанием своей непревзойденной красоты женщина, вы никогда бы не угадали, какую неисцелимую рану таит она в своей душе.

Господин герцог де Шав, со своей стороны, честно выполнил по крайней мере часть условий заключенного договора. Когда речь заходила о поисках Королевы-Малютки, он предоставлял все свое состояние в полное распоряжение Лили.

Он солгал всего один раз, когда заставил юную мать поверить, что ее дочь увезли в Америку.

И если он солгал, то лишь для того, чтобы похитить предмет своей страсти, – как уносят свою добычу дикие звери.

Лили, уединившись в своей спальне, перебирала в памяти эти отдаленные события, но таинственное письмо, помимо ее воли, овладело мыслями.

Вспомним, что даже раньше, чем получила письмо, она, суеверная, как все мученики, сказала Гектору: «Если ясновидящая может найти браслет, она может найти и ребенка…»

Письмо лежало на ночном столике. Госпожа герцогиня де Шав пристально на него смотрела. Внешне это письмо напоминало о том месте, откуда было отправлено: сильно надушенная бумага в броском конверте.

Взяв его в руки, госпожа де Шав перечитала письмо. Ее поразила и даже оскорбила глупая высокопарность содержания. Эти громкие пророческие фразы представились ей смехотворной мистификацией.

И все же она перечитывала его, и не один, а десять раз.

Роман! Глупый или нет, но роман: загадочная угроза, таинственное обещание!

Всматриваясь в самую суть вещей, я утверждаю: когда роман вмешивается в жизнь, то чем он нелепее, тем увлекательнее.

Впрочем, кое-что все же было в этом письме. Угадали имя и адрес госпожи де Шав, которые она, как ей казалось, скрыла; найден браслет; сделано и куда больше: каким-то чудом проникли в тайну ее сердца.

Чем же мог оказаться «предмет», на который они намекали, если не самой ее дочерью?

Она улеглась в постель, продолжая размышлять о письме.

Она хотела уснуть; письмо никак не отпускало ее.

Угаданный адрес, найденный браслет, намек на судьбу се дочери – все постепенно отошло на задний план, уступив место вроде бы мелкому вопросу о маркизе де Розентале, который явится в особняк под именем бывшего полицейского Рено.

Лили поднялась рано. Она всю ночь не сомкнула глаз. Еще не было восьми часов, а она уже сидела в своем будуаре, изнывая от нетерпения и полагая, что маркиз де Розенталь опаздывает. Она отдала строгое приказание провести господина Рено к ней, как только он явится.

Спрятавшись за занавесками, она выглядывала во двор и напряженно ждала, когда откроется дверь.

Наконец, за несколько минут до того, как пробило девять, дверь открылась, и молодой человек, одетый в черное, направился к привратнику. Тот, выслушав его, сам проводил гостя до подъезда.

Лили успела хорошо рассмотреть гостя, пока он медленным и торжественным шагом пересекал двор.

По облику это был немецкий студент – не совсем такой, какого можно встретить в Лейпциге или Тюбингене, но такой, какого показывают нам в театре, когда хотят создать местный колорит: мягкие сапоги, узкие брюки, черная куртка, поверх которой выпущен большой отложной белый воротник. Только традиционная фуражка была заменена широкополой тирольской шляпой; из-под нее выбились густые и блестящие черные пряди.

Лили втайне надеялась увидеть знакомое лицо, но вынуждена была признать, что новоприбывший ей незнаком.

Через минуту слуга доложил о господине Рено, и Саладен вошел в будуар госпожи герцогини.

Она встала, приветствуя его. Он поклонился, но не слишком низко, и сказал, уставившись на нее и смущая ее взглядом круглых глаз:

– Я уже много лет интересуюсь вами.

Он говорил с легким немецким акцентом.

Госпожа де Шав не нашла, что ответить; она смотрела на него с явным испугом.

Саладен улыбнулся с выражением холодной любезности.

– Я вам только добра желаю, – проронил он. Герцогиня указала ему на стул и прошептала:

– Прошу вас, сударь, скажите мне, на что я могу надеяться, чего ждать от вас.

Саладен скрестил руки на груди. Он был предельно важен и высокомерен. Он целую ночь потратил на то, чтобы сочинить, разучить и отрепетировать свою роль.

Лангедок, которого Симилор отыскал на ярмарке, пришел помочь ему нарисовать маску: застывшее, холодное мраморное лицо.

Если бы Саладен знал свет, может быть, он испугался бы дерзкой комедии, которую собрался разыграть; по крайней мере, он, возможно, воспользовался бы другими средствами и напустил бы на себя другой вид.

Не станем утверждать, что какой-либо иной план не удался бы с этой несчастной женщиной, заранее покорившейся и готовой поверить чему угодно, но, право, Саладен удачно выбрал себе персонаж.

Прибавим к этому, что подобного рода комедии удаются главным образом благодаря самым неправдоподобным деталям.

Шарлатаны подчас спасают жизнь тех, кто был приговорен серьезной медициной. То же самое происходит и в жизни, и порой потерявшие надежду сами начинают искать утешение в невозможном.

Впрочем, каждый век испытывает на себе влияние существующей поэзии: так происходит с верха до самого низа социальной лестницы. Приходится подбирать чудесное там, куда его поместили поэты.

Средневековые колдуны, преемники древних оракулов, брались помогать честолюбцам или отчаявшимся. Недоверчивый XVII век выдумал гипнотизеров и шутя выпил эликсир жизни, составленный графом Калиостро. Нам в наши дни достались медиумы и вращающиеся столы.

Это чудесное в чистом виде, совершенно необъяснимое, сверхъестественное.

Но поэтические чудеса – другое дело. Это волшебная палочка феи, это чудо, сотворенное копьем рыцаря, или же еще более удивительные подвиги, совершенные шпагой д'Артаньяна или золотом Монте-Кристо.

Однако д'Артаньян давным-давно умер, а после Монте-Кристо, этого Юпитера в черном, сыпавшего банковскими билетами, за чудесным приходится спускаться ниже, много ниже.

Кое-кто избрал убийц и воров, чтобы облачать их в волшебные пестрые лохмотья; другие, менее безумные и более отважные, решились надеть на своего персонажа ненавистную и презираемую личину полицейского, чтобы возвести его на пьедестал дерзкой выдумки и заставить сиять.

Во времена крайней нужды своих героев берешь где только можешь. Есть что-то странное и вместе с тем возвышенное в предпочтении жандарма вору в такой стране, как Франция, слишком остроумной для того, чтобы неизменно освистывать жандарма и аплодировать вору. Я могу лишь от всего сердца похвалить талантливых людей, взявших на себя обязанность восстановить честь полицейского. Пора было заклеймить неисцелимое простодушие всеобщего избирательного права, которое, сделавшись сообщником убийц и мошенников, изнуряло этих скромных героев, мужественно охранявших наш ночной покой и даже не получающих – как компенсацию за скромное жалованье – награды общественного уважения.

Но есть разница между скромным беспристрастным оправданием и вспышками слепого апофеоза; может быть, не стоит все же заменять шляпу, которую господа полицейские носит в реальной жизни, на нарядный сверкающий нимб.

Для того чтобы нравиться, ответили бы нам, надо преувеличивать.

Но тот, кто так говорит, лжет, оскорбляя одновременно и автора, и публику.

Я убежден, что можно нравиться, говоря строгую правду; я верю, что мы ежедневно сталкиваемся на улице с действительностью куда более любопытной и причудливой, чем все, что может выдумать даже не в меру разгулявшееся воображение тех, кто из кожи вон лезет, стараясь удивить простаков.

Саладен, жалкий комедиант, но старательный и ловкий малый, попросту плыл по течению. Он воспользовался модой на сыщиков.

Он достаточно долго – желая произвести впечатление и добиться нужного ему эффекта – рассматривал герцогиню, потом сел на указанное место, вытащил из кармана довольно внушительных размеров бумажник, извлек из него маленький сверток и протянул его госпоже де Шав.

– Вот для начала браслет Королевы-Малютки, – сказал он.

Услышав это имя, герцогиня смертельно побледнела. Молния, ударив с потолка комнаты, поразила бы ее меньше.

Она покачнулась на стуле и прошептала:

– Как, сударь! Вам известно?..

– Я – Рено, – тихо и кратко ответил Саладен. И принялся быстро листать свой блокнот.

– Улица Лакюе, дом пять, – сказал он, открыв первый листок. – Мадам Лили, называемая Глорьеттой, от восемнадцати до двадцати лет, очень хорошенькая, безупречного поведения, ребенок от неизвестного отца; имя ребенка: Жюстина, но в квартале ее чаще называли Королевой-Малюткой… У вас есть возражения?

Герцогиня, открыв рот, уставилась на него.

– Возражений нет, – продолжал Саладен. – Все верно.

Он взял другой листок.

– Конец апреля 1852 года, – снова заговорил он. – Мать и дочь вошли в ярмарочный балаган на Тронной площади. Фиакр, нанятый по случаю дождя…

Мадам де Шав, вскрикнув от изумления, прервала его.

– Как, даже такие подробности! – пролепетала она. Саладен знаком приказал ей молчать.

– Я – Рено, – во второй раз произнес он.

И ледяным тоном, лишенным интонаций голосом прибавил:

– Фиакр был предоставлен молодым человеком, по роду занятий шпагоглотателем. Четырнадцати лет. Имя: Саладен.

Он взял еще листок.

– Следующий день очень насыщен. Основные события: отъезд молодой матери в Версаль; Королева-Малютка доверена женщине по имени Нобле, имевшей также прозвище Пастушка и занимавшейся тем, что она гуляла с бедными детьми в Ботаническом саду. Некто Медор, помощник этой женщины, позволил приблизиться к детям нищенке, скрывавшей свое лицо под стареньким чепцом с синей вуалью. Переодетый мужчина: тот самый молодой человек, который раздобыл накануне вечером фиакр…

– Вы в этом уверены? – задыхаясь, воскликнула Лили.

– Я уверен в каждом своем слове, – резко ответил Саладен. – Я сам допрашивал мальчика, который стал взрослым мужчиной.

– Но моя дочь! – с жаром произнесла герцогиня. – Значит, моя дочь жива!

Саладен бросил листок и притворился, будто выбирает следующий среди оставшихся в блокноте.

– Вы еще не посмотрели, действительно ли это ваш браслетик, – спокойно заметил он.

Это было правдой, и госпожа де Шав дрожащими руками развернула бумажку.

– Это он! – вскричала она и поднесла браслет к губам. – Это, без сомнения, он, и моя дочь…

– Позвольте, сударыня, – перебил Саладен, – не будем отвлекаться. Королева-Малютка имела два схожих браслета; один находится у вас, другой оставался у нее…

– И этот?..

– Тот, что пропал вместе с Королевой-Малюткой.

Лили протянула к нему дрожащие руки.

– Значит, она жива, – лепетала она, – она жива!.. Ведь вы не стали бы так играть сердцем матери!

Саладен поднял на нее пристальный взгляд круглых глаз.

– Прошу вас, давайте по порядку, – властно проговорил он. – Всему свое время, и мы дойдем до того, что относится к вашей дочери, юной даме…

IV
САЛАДЕН СОЧИНЯЕТ РОМАН

Минуту назад госпожа де Шав не поверила бы, что ее изумление может возрасти, но услышав последние произнесенные Саладеном слова, «…ваша дочь, юная дама…», она вскочила со стула.

– Моя дочь! – воскликнула она. – Замужем!.. Да ведь она еще ребенок!

Затем она вновь поддалась затопившей ее сердце великой радости и дрожащим голосом продолжила:

– Значит, она жива, раз вышла замуж! О, не все ли равно! Какое мне дело до остального! Сударь, сударь! Просите у меня все, что вам угодно, все мое состояние, мою кровь, но скажите мне, когда я увижу мою дочь!

Саладен сделал ей знак, каким учителя призывают детей к молчанию.

– Давайте по порядку, – повторил он, отыскав в своем блокноте нужный листок. – До сих пор у вас не было возражений?

– Все, что вы сказали, – ответила Лили, умоляюще глядя на него, – чистая правда, и только чудо, невероятное искусство…

– Господин герцог де Шав, – продолжал он, снова углубившись в свои заметки, – португальский гранд, облеченный особой миссией бразильского императора, косвенно связан со всей этой историей. Присутствовал на ярмарочном представлении. Был в Зоологическом саду. Предложил денежное вознаграждение парижской полиции. Склонил Глорьетту уехать с ним в Америку… Пробел.

– Вы заполните эти пробелы, – сам себя перебил Саладен. – Мне это необходимо.

В то же время он быстро пролистал блокнот и, добравшись до последних страниц, взял листок, содержащий лишь слова:

– Пробел. Возвращение во Францию. Герцог женится на Глорьетте. Поездка по провинции.

На последнем же листке было:

– Подозрения. Ложный отъезд вышеуказанного господина де Шав. Сегодня, 19 августа 1866 года, господин де Шав тайно вернулся, чтобы застать врасплох свою жену. Ловушка.

– Это было вчера! – прошептала герцогиня. Саладен, не ответив, продолжал:

– Видит, как она уезжает верхом с молодым графом Гектором де Сабраном, Гранд-Отель, комната 38.

Герцогиня онемела от изумления. Саладен резко захлопнул блокнот.

– Прошу вас, – сказал он, – коротко и ясно дополнить сведения, касающиеся господина герцога де Шав. Когда вы лучше узнаете, какое отношение я имею к вам, вы поймете, что в этом деле я должен руководствоваться самыми точными и надежными данными.

Саладен поудобнее уселся на своем стуле, пососал кончик грифеля и положил листок бумаги на обложку блокнота, как будто приготовившись записывать.

Первым побуждением герцогини было немедленно и слепо повиноваться.

Она нимало не сомневалась в своем госте, она была словно околдована им и покорена. Если она помедлила, то лишь для того, чтобы собраться с мыслями и все вспомнить.

– Готовы? – нетерпеливо спросил Саладен. – Время – не только деньги, но еще и жизнь. Я жду.

Герцогиня отвела глаза, потому что в ее голове мелькнула мысль о господине де Шав.

– Как получилось, что часть правды осталась скрытой от вас, – прошептала она, – раз вам удалось узнать такие тайны?

Саладен улыбнулся.

– Теперь мы начинаем рассуждать, – сказал он. – Я согласен порассуждать, если это займет не .больше трех минут. Мне известны вещи, которые я хотел узнать, и до них, уверяю вас, не так легко было докопаться. Что касается остального, я не стал трудиться, поскольку был уверен, что все узнаю от вас.

– А если бы я не смогла… – начала герцогиня.

– Вы сможете, – прервал ее Саладен, – поскольку это ваша собственная история, и никакая сила не зажмет вам рот, если я сказал: я хочу, чтобы вы заговорили!

Он говорил напыщенно, но не повышая голоса. Помолчав, герцогиня сказала:

– Это в самом деле моя история, но это и история другого человека. Имею ли я право открывать не принадлежащую мне тайну?

Саладен скрестил руки на груди.

– Как раз чужую тайну я и хочу узнать, – сказал он. – Тайну другого; другой – хозяин здесь; от другого зависит участь вашей дочери, а в вас слишком сильны материнские чувства, чтобы вы не могли понять: меня волнует только судьба вашей дочери.

– Она будет счастлива!.. – воскликнула госпожа де Шав.

Она хотела добавить что-то еще, но Саладен не дал ей договорить.

– Вы мне не доверяете? – сдержанно и с достоинством, что доказывало наличие у него настоящего актерского таланта, спросил он.

– Я боюсь, – прошептала герцогиня.

– Меня?

– Нет, его.

Произнося эти последние слова, герцогиня прижала платок к губам, словно пыталась заставить себя молчать.

Выражение лица Саладена изменилось; в первый раз на нем появился оттенок, не свойственный роли; в его взгляде отразились удивление и досада.

– Разве он не любит вас рабски? – спросил он.

– Он любил меня, – тихонько прошептала госпожа де Шав.

Саладен взял ее за руку.

– Я должен знать все, – властно произнес он, – не ради себя самого, но ради нее.

– Ради нее! – повторила за ним герцогиня дрожащим от слез голосом. – Все, что я делала, все, что я думала, все, что я выстрадала за эти годы, – неужели вы думаете, что все это было не ради нее?! В книгах написано, и люди говорят: со временем все забывается… Время шло, а я ничего не забыла. И сейчас, когда Господь зажег перед моим взором надежду, озарившую мое сердце, мне кажется, я теряю рассудок. Я верю вам, все, что вы говорите, правда, но может ли быть, чтобы мне выпала эта радость – обнять свою дочь, коснуться губами ее лба? Я только тем и жила, я жива лишь благодаря этому; иначе мне даже не пришлось бы искать смерти: я стала бы для нее легкой добычей. Я работала, я боролась, я надеялась даже наперекор отчаянию, терзавшему мою душу… А теперь внезапно вспыхнул свет! Вчера меня окружал непроглядный мрак, и я всю свою кровь до последней капли отдала бы, чтобы узнать, по какой дороге она прошла в такой-то день такого-то месяца десять лет назад – лишь бы выведать какой-то пустяк, лишь бы добыть самые жалкие и расплывчатые сведения. Вместо того я обрела уверенность. Господь обрушил на меня такое великое счастье, что мой разум отказывается его постичь. Вы, незнакомец, приходите ко мне таинственным путем, заставляя поверить в чудо, и рассказываете мне, что произошло, – в точности, подробно, как будто по книге читаете!

Вы назвали мне имя ребенка, вам известны самые незначительные события; можно подумать, что вы были рядом с нами все эти четырнадцать лет, с той самой злополучной минуты, когда я вошла в балаган бродячих акробатов вместе с моей дорогой малышкой, и до той страшной минуты, когда ее у меня похитили. Я знаю, что в области вашего искусства совершаются подлинные чудеса, знаю, что глаз полиции пронизывает самые непроницаемые потемки, но, во имя неба, не сердитесь на меня: я несчастная женщина, и я в смятении. Умение раскрывать тайны можно использовать и для обмана… О, сжальтесь, сжальтесь надо мной! – перебила она сама себя. – Я не хотела вас обидеть, сударь!

– Мадам, – холодно ответил Саладен, – мне жаль вас, но вы меня не обидели. Женщинам, испытывающим великие волнения, требуется успокоительное: жалобы и слезы. Минуты для меня драгоценны, и все же я не прерывал вас, как сделал бы другой на моем месте. Но я, сударыня, полный хозяин положения; у меня есть права, и вы безошибочно это угадали, хотя ни одного намека на это не проронили ваши уста, я имею права равные с правами матери, и даже большие.

Черты Лили исказились смертельным испугом, к которому примешивалась ненависть, и она поспешно опустила глаза.

Саладен заметил это и понял.

– Это должно было произойти, – тихо проговорил он. – Раз мы не связаны нежнейшими узами родства, мы станем непримиримыми врагами!

– Вы – муж моей дочери! – пробормотала герцогиня, не поднимая глаз.

На лице Саладена в эту минуту отразилось некоторое замешательство. Может быть, он не хотел так скоро выкладывать этот крупный козырь, один из главнейших в его игре. Разумеется, он сделал все, что было в его силах, стараясь, чтобы эта ложь бросалась в глаза, словно очевидная истина, но он предпочел бы сам выбрать для нее время и воспользоваться на свое усмотрение произведенным эффектом.

– Мадам, – другим тоном заговорил он. – В наших интересах, интересах всех троих, – и он подчеркнул эту цифру, – я должен был бы высказать больше твердости; но я – дворянин, и в первый раз со времен моей юности я испытываю дворянскую слабость при виде женских слез. Вы ее мать; я отрекаюсь от своего права приказывать и буду защищать мои интересы так, как будто должен прибегать к просьбам. Выслушайте меня, я буду краток; вы узнаете, с кем вас свела Божья воля.

Герцогиня подняла на него свои прекрасные глаза, в которых читалась робкая благодарность. Любая отсрочка была бы сейчас бесценна для нее.

Саладен сосредоточился, потом, на несколько мгновений задержав дыхание, как будто собирался проглотить шпагу непомерной величины, произнес следующее:

– Мой отец, маркграф, или маркиз де Розенталь, – прусская Силезия – носивший высокое армейское звание, женился на польке хорошего рода, княгине Беловской. Он жил в Познани, где был вторым военным наместником, в то время как я получал классическое образование в университете в Бреслау.

Когда в прусской части Польши начались волнения, мой отец попросил отставки по той причине, что его жена состояла в родстве со многими вождями восстаний; берлинский двор наотрез отказал, и мой отец вынужден был остаться на своем посту.

Я совершил поездку в Познань во время каникул 1854 года: навещал родных. В доме царили беспокойство и суета; моя мать, прежде бывшая домоседкой, всецело поглощенной своими религиозными обязанностями, часто и надолго уезжала; карету то и дело запрягали, и не раз я слышал, как мой отец говорил ей:

– Сударыня, вы явитесь причиной нашего разорения.

Как-то ночью меня разбудил шум во дворе нашего дома. Одна за другой подъехали две кареты, и по коридорам протопали шаги множества людей.

После этого моя мать вернулась к прежнему образу жизни, но тревоги моего отца не улеглись. Продолжались ночные хождения взад и вперед, и мне казалось, что глухой шум, слышанный мною со всех сторон, производили таинственные гости, поселившиеся под нашим кровом.

В городе много разговоров было о литовском генерал-майоре Голожине, который после боя под Гродно совершил прорыв и перешел нашу границу вместо того, чтобы отступить к северу. Говорили, что он укрывается в окрестностях города вместе со своими штабными офицерами.

В тот самый день, когда я должен был, оседлав коня, покинуть отчий дом и вернуться в университет, мой отец получил с правительственным курьером приказ явиться к барону Келлеру, управлявшему провинцией; ему не было позволено переговорить с женой, и, когда я подошел к воротам, чтобы проводить его, я увидел, что наш дом оцеплен стрелками.

У нас в Пруссии, если речь идет о заговоре, особенно связанном с Польшей, события развиваются быстро.

Я больше никогда не видел матери, однако она не предстала перед судом. Распространили известие, что она скончалась в своей постели. Мой отец по приговору трибунала был расстрелян на главной площади Познани.

Накануне был расстрелян Голожин и его штаб, состоявший из тринадцати офицеров, трое из которых были полковниками.

Меня отправили по этапу с конвоем из драгун до Экс-ла-Шапелль, а там – на бельгийскую границу, запретив возвращаться в пределы Пруссии.

Мне было восемнадцать лет, в кармане у меня оставалось несколько золотых монет; я чувствовал себя сиротой, и на всем свете не было человека, которого занимала бы моя участь.

Но я не свою историю рассказываю вам, сударыня, и пропущу повесть о моих собственных злоключениях, чтобы перейти к тому, что касается вас.

Чтобы прокормиться, я сделался комедиантом и бродил по провинции, с трудом зарабатывая на то, чтобы кое-как прикрыть тело и скудно поесть.

Это произошло летним вечером 1857 года – с тех пор миновало девять лет. Я шагал по дороге из Алансона в Донфрон с палкой через плечо; на конце этой палки болтался мой тощий узелок, в него были увязаны все мои пожитки; дни становились короче – был конец сентября.

Около шести часов вечера, когда до городка, в котором я собирался переночевать (уже не помню его названия), оставалось два лье, я услышал с обочины жалобный детский крик. Я подошел: там оказалась девочка лет шести или семи; по ее словам, она играла на краю повозки бродячих акробатов, свалилась оттуда, тотчас же потеряла сознание и не смогла позвать на помощь. Она сильно поранила обе ноги, и из-за этой ее раны я не смог догнать труппу бродячих артистов, с которой странствовал ребенок. Пришлось мне на целых две недели задержаться в ближайшем местечке и уложить малышку в постель, где она провела несколько дней; я оставался при ней.

Конечно, никто не осудил бы меня, если бы я, в моем положении, поручил заботу о ребенке общественной благотворительности, но я – сын своего отца и матери, которые отдали жизнь ради того, чтобы помочь несчастным…

Герцогиня со слезами на глазах молча протянула ему руку.

– К тому же, – еще более воодушевившись, продолжал Саладен, – она была такая удивительно хорошенькая, эта малютка, с такой благодарностью смотрели на меня ее голубые глаза, что я полюбил ее, как будто она была маленькой сестренкой или моей дочерью.

– Спасибо! – сдавленно прошептала герцогиня. – О, благодарю вас! Господь да вознаградит вас за вашу доброту.

– Господь меня уже вознаградил, – с улыбкой ответил Саладен, – поскольку при помощи моей подопечной мне удалось разрешить проблему, как не умереть с голоду. В те долгие часы, которые проводил я у постели больной, мы разговаривали; мы много разговаривали. Может быть, с тех пор нам ни разу не удавалось так хорошо побеседовать, потому что по мере того, как она углублялась в свои воспоминания, она все больше запутывалась; однако, несколько правдоподобных, хотя и не точных, слов сорвалось все же с ее губ.

Так я узнал, что она не родилась среди бродячих акробатов и что была какая-то стена, перегородившая ее память, и девочка тщетно пыталась преодолеть ее и заглянуть в свое прошлое.

Она пробудилась – так она сама говорила – в возрасте приблизительно трех лет среди совершенно чужих людей и предметов; но это чувство слабело по мере того, как она привыкала к своим новым покровителям.

Они были не злые; они лишь слегка поколачивали ее, чтобы выучить ловким штукам.

У Лили дыхание замерло в груди.

– У нас, в германских странах, – продолжал Саладен, – не редкость такие истории о детях, похищенных цыганами. Я хорошо это знал и с легкостью восстановил печальную историю своей маленькой подружки.

Только, поскольку разум естественным образом обращается к возвышенному, я поначалу вообразил, что она, такая изящная и аристократически красивая, должна быть ребенком из какой-нибудь знатной семьи.

Эта мысль, тогда еще ошибочная, потому что вы сделались знатной дамой много позже, послужила по крайней мере одному: у меня зародилось и окрепло решение отыскать родителей девочки.

Мы, пруссаки, если уж вобьем себе в голову какую-то мысль, крепко за нее держимся, и препятствия нас не останавливают.

Я добрался до Парижа вместе с моей маленькой подружкой, которой дал имя Мария – так звали мою мать; в перзый раз я написал в Познань, обратившись за помощью к дальним родственникам и тем, кто был связан с моей семьей.

Мне прислали деньги и слова ободрения, поскольку в тех краях не забывают попавших в беду и страдающих, и даже в нескольких письмах меня уверяли, что добиваются отмены решения о моем изгнании.

Мои друзья заходили слишком далеко; я уже не мог воспользоваться их доброй волей. Мой замысел разросся во мне до размеров страсти.

И я делал свое дело с терпением индейца из племени гуронов, отыскивающего следы на тропе войны.

Год и еще один месяц я занимался тем, что гулял с Марией по всему Парижу, показывая ей один за другим различные дома, а в особенности – виды и пейзажы. Она ничего не узнавала. Только на тринадцатый месяц – вообразите меру терпения – в один и тот же день произошли одно за другим два события, ставшие для меня заметными проблесками света.

Сначала в Ботаническом саду, куда я до того ни разу ее не приводил, она показалась мне встревоженной и неуверенной. Я пристально наблюдал за ней и видел, как она краснела и бледнела попеременно.

В рощице, которая тянется вдоль улицы Бюффон, играли дети; она сделала движение, как будто собиралась бежать к ним…

Герцогиня слушала со все возрастающим волнением; казалось, ее душа рвалась наружу из глаз, которыми она пожирала маркиза де Розенталя.

– Этим все и ограничилось, – продолжал тот, – это было словно проблеск молнии. Я вывел Марию на улицу Бюффон и стал ходить с ней по окрестным улицам, бульвару, набережной, но я ничего не добился.

Когда мы вышли на площадь Валюбер, в ее взгляде что-то смутно засветилось. Мы перешли Аустерлицкий мост, и я услышал, как она задышала чаще.

– Ты что-то узнала? – спросил я.

Она вскрикнула, уставившись расширившимися глазами на канатную плясунью, работавшую на берегу напротив улицы Лакюе.

– Боже мой! Боже мой! – шептала Лили, судорожно сжимая руки.

– Я утомил вас, да? – ласково спросил Саладен. – Но я не могу рассказывать быстрее, чем это было. И снова на этом все кончилось, и мне показалось, что через минуту Мария сама удивилась собственному волнению.

– Бедная девочка! – произнесла герцогиня. – Она была совсем крошкой!

– К счастью, я обладал большим терпением, чем вы, сударыня, – продолжал Саладен. – Я был поражен. Я понял, что надо опираться уже не на детское впечатление, но на систему поисков и исследований, отправной точкой которой станет минутное переживание.

Я говорил себе: при виде матери ее воспоминания должны полностью пробудиться, и еще я себе говорил, как говорят играющие в прятки дети: «горячо!»; я был совершенно уверен, что мать где-то поблизости.

Бедняжка Мария провела две очень невеселые недели: почти все эти дни она сидела одна дома; я же тем временем переворачивал вверх дном квартал Мазас.

Однажды, вернувшись домой пообедать, я обратился к ней:

– Здравствуй, Жюстина.

Ее глаза расширились точно так же, как в тот раз, когда мы увидели канатную плясунью.

– Здравствуй, Королева-Малютка, – сказал я еще. Она опустила длинные шелковистые ресницы и как будто что-то искала внутри себя. Потом она спросила меня:

– Почему вы говорите это мне, мой добрый друг?

Герцогиня, привставшая было со своего кресла, снова на него упала.

Неподражаемый Саладен снова улыбнулся и прошептал:

– Сударыня, ваши надежды снова обмануты; вы думали, что на этом наши горести закончились… Но если бы все закончилось в тот день, молодому маркизу де Розенталю никогда не пришлось бы называться господином Рено, полицейским.

V
САЛАДЕН ВИДИТ СЛЕД ЧЕРНОЙ МАНТИИ

Саладен выкладывал все это со спокойной уверенностью, а немецкий акцент, которым он пользовался в меру, придавал его рассказу особый колорит. Он отыскал этот акцент среди колонн биржи и присвоил его.

– Вскоре мне пришлось приостановить мои собственные изыскания, – продолжал он. – Во Франции не позволяется выполнять работу полиции. Я завязал знакомства в полицейском участке квартала Мазас и спросил у инспектора, возможно ли мне будет внедриться в префектуру под вымышленным именем, которое позволит мне пощадить честь моих предков.

Надо было пройти через это или бросить поиски, которые меня так волновали. Я в самом деле открыл, – стоит ли говорить об этом? – что мать моей маленькой Жюстины много лет назад покинула этот квартал.

В Германии, как и во Франции, существует предубеждение против полиции, но цель оправдывает средства, и я думаю, что ни минуты не колебался бы, если бы ради счастья Королевы-Малютки надо было присоединиться к банде злоумышленников.

Мое дело изложили одному важному полицейскому чиновнику, который славился тем, что с первого взгляда мог распознать человека. Сначала он ответил, что все маркизы – дураки и что в его лавочке бездельники не нужны, потом из любопытства все же захотел на меня взглянуть, решив, что такой маркиз, как я, должно быть, забавное существо, диковинный зверь.

Меня представили ему; он подверг меня экзамену, длившемуся три четверти часа, во время которого я рассказал ему о том, какие средства употребил, чтобы установить личность Королевы-Малютки.

– Это до предела простодушно, – сказал он мне, – но не так плохо для человека, чужого в нашем ремесле и лишенного наших возможностей.

Он пригласил меня пообедать, дав мне почувствовать всю безмерность его снисходительности, и в тот же вечер заставил меня впутаться в жуткую историю.

Речь шла о банде, известной под названием Черные Мантии, время от времени пропадавшей и вновь объявлявшейся, давая о себе знать своими преступлениями.

По обычаю своей шайки, Черные Мантии обокрали и убили богатую вдову из квартала Сен-Лазар, а потом отдали правосудию мнимого преступника, против которого были тщательно подготовленные улики.

Это было так же совершенно, как дело оружейника из Кана, несчастного Андре Мэйнотта, который сам говорил своим судьям: «Я невиновен, но если бы мне поручили меня судить, думаю, я вынес бы себе обвинительный приговор».

У вдовы был племянник, негодяй, скотина, пьяница, который должен был унаследовать ее состояние и который ей угрожал.

Благодаря мне фокус Черных Мантий был раскрыт (простите, сударыня, за то, что я при вас употребляю подобные выражения), и моя репутация разом упрочилась. Вот только Черные Мантии все еще на свободе.

Меня не завалили работой, мне предоставили следовать собственным путем, и я выполнял работу полицейского лишь в выдающихся случаях.

Не буду хвастаться, однако я отыскал бы вас куда раньше, если бы вы были во Франции; но по прошествии пяти лет, узнав абсолютно все, что мне надо было узнать, и оказавшись на пустом месте, потому что все мое искусство ничего не дало, я ушел в отставку из полиции и вместе с Жюстиной отплыл в Америку.

Я сказал бы, что потерял там больше двух лет, если бы не было доподлинно известно, что путешествия весьма способствуют развитию юношества. Мы с Жюстиной ни в чем не нуждались, потому что мне было поручено представлять там интересы нескольких крупных французских торговых домов.

Должен признаться, что мои поиски в Бразилии увенчались довольно жалким успехом. Я не мог найти вас там, поскольку вас там уже не было, но, как хороший полицейский, я должен был напасть на ваш след.

Этого не произошло, и по возвращении во Францию имя де Шав, не вполне безразличное мне, поскольку я давно уже занес его в свой блокнот, пробуждало во мне лишь смутные догадки.

На то была своя причина, сударыня, и, если вы знаете человеческое сердце, вы ее уже угадали. Страсть, с которой я вел свои поиски, угасла; вернее, я перенес свою страсть на другой предмет, и вместо пылкого желания, прежде испытываемого мною, я, возможно, начинал бояться оказаться лицом к лицу с предметом моих поисков: матерью Жюстины.

Жюстине было пятнадцать лет; Жюстина была восхитительно красива и безупречно чиста и простодушно позволяла мне увидеть, что ее тянет ко мне.

По возрасту я не гожусь ей в отцы.

К тому времени, как я напал на ваш след, сударыня, мы с Жюстиной должны были вот-вот уехать в Германию. Мои друзья в самом деле добились от Его Величества отмены изгнания, предписанного невинному ребенку, и если я не могу с уверенностью сказать, что верну все имущество моей семьи, то по крайней мере убежден, что могу обеспечить моей юной супруге у меня на родине достойное и независимое существование.

Закончив речь этой цветистой фразой, Саладен, явно довольный самим собой, с победным видом взглянул на госпожу де Шав.

Она, напротив, казалось, оправилась от глубокого волнения, не покидавшего ее во время большей части рассказа. Ее прекрасные брови слегка сдвинулись, и было видно, что она напряженно следит за рассказом Саладена.

– Я все сказал! – торжественно провозгласил Саладен. – Довольны вы мной, сударыня?

Лили снова протянула ему руку, но уклонилась от ответа на вопрос.

– Господин маркиз, – проговорила она, – я не должна сомневаться в ваших словах, которые только что выслушала, но я – мать, и в ваших руках находится мое сокровище; простите же мне, если я с некоторым страхом ожидаю условий, которые вы, возможно, собираетесь мне предложить.

– Сударыня, – ответил Саладен, все более раздувавшийся от гордости, – история моей жизни должна развеять вашу тревогу. Я дворянин, и когда я женился на бедной сиротке, которую подобрал на большой доррге, я мог дать моей супруге насущный хлеб и заставить всех уважать ее.

– Вы благородный человек, господин маркиз, – тихо сказала госпожа де Шав, по-прежнему снедаемая какой-то тайной тревогой. – Позволите ли вы мне спросить вас кое о чем?

– Прошу вас, сударыня, – ответил Саладен, пряча свое смущение за все возраставшей гордостью.

Госпожа де Шав, казалось, искала нужные слова.

– После стольких лет, – начала она, – все меняется. Моя дочь, которую я помню крошкой, выросла и повзрослела… Она, очевидно, мало напоминает ту, прежнюю Жюстину…

Герцогиня говорила нерешительно и не поднимала глаз. Если бы она в эту минуту взглянула на Саладена, то увидела бы, как его застывшее лицо внезапно просияло.

Вопрос, готовый сорваться с губ госпожи де Шав и уже угаданный им, был из тех, какие он предвидел.

Среди всех ожидаемых им вопросов именно на этот он, вне всякого сомнения, готов был дать наиболее блистательный ответ.

Он хранил молчание, и госпожа де Шав с усилием продолжала:

– Вам выпала вдвойне трудная задача. Речь шла не только о том, чтобы найти мать, надо было еще сделать так, чтобы мать узнала в прекрасной юной женщине, которую вы приведете, едва научившегося ходить ребенка… Подумали вы об этом?

Она медленно подняла глаза; взгляд Саладена был прикован к ее лицу.

– Я об этом подумал, – ответил он.

– У вас есть средство достичь этого признания?

– Если бы у меня его не было, – ответил Саладен, – я не отважился бы сделать и нескольких шагов по этому усеянному препятствиями пути.

Щеки и лоб госпожи де Шав порозовели.

– Говорите, – воскликнула она. – О, скажите же, умоляю вас!

– Зачем говорить о том, что вам известно не хуже, чем мне? – ответил Саладен, становившийся все более невозмутимым.

– Я хочу, чтобы вы сказали! – с силой вскричала герцогиня. – Все зависит от того, какое слово вы произнесете!

Она затаила дыхание, чтобы лучше слышать. Саладен, казалось, наслаждался ее смятением, отдававшим Лили ему во власть; наконец он медленно проговорил:

– Господь пометил ее, сударыня.

– Ах! – душераздирающе вскрикнула герцогиня. Саладен продолжал:

– Я был один, когда поднял ее – раненую, едва ли не умирающую; рядом никого не было. Я должен был исполнить свой долг и позаботиться о ребенке, словно мать. У вашей дочери, сударыня, между правым плечом и правой грудью было то, что называют родимым пятном: бархатистая розовая вишенка, которую вы, должно быть, часто целовали…

– И оно у нее еще есть? – дрожа всем телом, пролепетала Лили.

– Сегодня утром оно у нее еще было, – с не лишенной самодовольства улыбкой ответил Саладен.

Можно запутаться, пытаясь сосчитать, сколько сложных и даже противоречивых чувств может одновременно и мгновенно обрушиться на душу.

Герцогиня, вероятно, была болезненно поражена смыслом, который подразумевал этот ответ, и в особенности – улыбкой, сопровождавшей его; и все же ее словно приподняла с места возвышенная страсть, беспредельная радость. Она, шатаясь, встала со стула и, раскрыв объятия, восторженно произнесла:

– Я верю вам! О, я верю вам… где же она?

Саладен проявил великолепное самообладание и редкое хладнокровие.

– Дражайшая сударыня, – сказал он, не теряя улыбки и нежно взяв ее за обе руки, чтобы помочь сесть на место, – вопрос не в том, верите вы мне или нет. У меня никогда не было и тени сомнения на этот счет.

– Где она? – словно обезумев, повторяла герцогиня. – Где она?

Саладен повторил свой учительский жест.

– Не будем горячиться, – умиротворяющее проговорил он. – Она в некоем месте, где ее мать вскоре ее обнимет, если я пожелаю, но где никто и никогда не найдет ее, если я не пожелаю. Я – Рено, госпожа герцогиня, в тех случаях, когда надо искать или прятать, и я одинаково искусен в обеих играх. Позвольте мне вам напомнить, что прежде чем сделать это искреннее признание, к которому ничто не вынуждало, я имел честь обратиться к вам с важным вопросом.

Герцогиня провела рукой по лбу; мысли у нее путались.

– Это правда, – прошептала она, – я припоминаю.

Она посмотрела на Саладена, словно пытаясь прояснить свои воспоминания, и тотчас опустила глаза. Как бы там ни было, этот человек внушал ей отвращение и страх.

Конечно, она еще совершенно не могла разобраться в нахлынувших на нее впечатлениях; ее влекли два противоположных течения. Перед ней был дворянин, которого она в своей горячности легко вознесла бы на пьедестал героя.

Но за те два часа, что герой провел у нее, таинственное общение душ, вместо того, чтобы породить влечение, произвело обратное действие. Господин Рено слишком сильно выступал из молодого маркиза де Розенталя, и радость госпожи де Шав омрачалась жгучей горечью от того, что приходилось связывать мысль о вновь обретенной дочери с мыслью об этом человеке.

– Соблаговолите напомнить мне, что вы желаете узнать, – сказала она. – У меня слабая голова, и меня надо направлять.

– Удобнее всего, – подхватил Саладен, – в этом случае допрос, но я не позволил бы себе…

– Делайте, как считаете нужным, – усталым голосом прервала его госпожа де Шав.

Саладен поспешно открыл свой блокнот и продолжал говорить, листая свои заметки:

– Я пощажу вас. Я вижу, что вы прекрасно понимаете мое положение; на мне лежит большая ответственность. Я сам воспитывал молодую девушку, и, если я говорю «воспитывал», так это для того, чтобы как можно проще и как можно скромнее выразить мою мысль, исходя из того, что госпожа де Розенталь… вы побледнели, сударыня! Вам неприятно узнать, что ваша дочь носит этот титул?

– Простите меня, – прошептала герцогиня, – вы в первый раз так ее назвали.

– Я прощаю вас, – с достоинством ответил Саладен. – Я от природы наделен философским складом ума и умею понять ревнивый эгоизм матери. Со временем, я уверен в этом, мы сделаемся лучшими в мире друзьями. Итак, повторяю вам, что я сознаю свою ответственность и никогда и ни под каким предлогом не поставлю под угрозу будущее той, что стала мне и дочерью, и женой. Поговорим, если вам угодно, о господине де Шав.

Лили покорно кивнула.

– Приступаю, с вашего разрешения, – сказал Саладен, разложив по столику свои бумажки и взяв карандаш. – Господин де Шав был безумно влюблен в вас… так, не правда ли? Превосходно… записываю. Это продлится недолго, не беспокойтесь.

Лили смотрела на него, постепенно впадая в бесчувственное оцепенение.

– Ему пришлось вернуться в Бразилию, – продолжал Саладен. – Он выдумал какую-то историю, чтобы заставить вас за ним последовать. Какую именно историю?

– Труппа акробатов, отплывшая из Гавра…

– И они увезли с собой Королеву-Малютку? Прекрасно! Не слишком изобретательно, но люди, много страдавшие, становятся доверчивыми. Королевы-Малютки в Америке не было, нам это известно; господин де Шав влюблялся все сильнее, а в любви он настоящий дьявол. Он поджег бы Париж с четырех концов ради того, чтобы удовлетворить какую-нибудь прихоть. Поскольку вы были благоразумны, он заговорил о свадьбе.

– О свадьбе он заговорил еще до отъезда из Парижа, – произнесла герцогиня.

– Отлично! – воскликнул Саладен. – Вы не знали, что он был женат?

– Я этого не знала.

– Похоже на правду. Площадь Мазас не посвящена в подробности жизни дворянских предместий. И как он избавился от этой несчастной женщины?

– Я слышала разговоры об этом задолго до свадьбы, – пробормотала Лили, – сцена ревности…

– Очевидное преступление! В наших современных кодексах содержатся на этот счет весьма драматические толкования.

Но известно ли вам, – сам себя перебил он, взяв в руки один из своих листочков, – что, учитывая нрав и обычаи этого славного господина де Шав, мне не слишком нравится уже читанная заметка: «Подозрение, ложный отъезд; сегодня, 19 августа 1866 года, господин де Шав тайно вернулся – устроил ловушку, чтобы застать врасплох свою жену».

– На все Господня воля, – прошептала герцогиня.

– Дайте мне закончить: «видит, как она уезжает с молодым графом Гектором де Сабраном, Гранд-Отель, номер 38».

Их взгляды встретились; во взгляде герцогини светились достоинство и благородная гордость.

– Конечно! – отвечая на ее взгляд, прошептал Саладен. – Вы – сама добродетель! Но такому человеку, как наш португальский гранд, это безразлично. Кто знает, может, та, другая герцогиня тоже была святая? Она умерла, прими, Господи, ее душу! Вы заменили ее; постараемся же остаться в живых! Интересы госпожи маркизы де Розенталь требуют, чтобы отныне вы не давали господину де Шав ни малейшего повода к явному преступлению. Я хочу сберечь вас, матушка.

Герцогиня, подавив отвращение, ответила:

– Гектор де Сабран – родной племянник моего мужа; тем не менее после вчерашних событий я сочла своим долгом закрыть перед ним мою дверь.

– Событий! – повторил за ней Саладен. – Значит, что-то произошло?

Госпожа де Шав в нескольких словах рассказала ему, что произошло на площади Инвалидов.

Казалось, Саладен чрезвычайно заинтересовался ее рассказом. Его карандаш так и забегал по бумаге.

– Так-так! – со странной улыбкой произнес он. – Его светлость ходил взглянуть на мадемуазель Сапфир! Это лучшая канатная плясунья всей ярмарки! Господин де Шав был один?

– Он был, – ответила герцогиня, – с неким человеком, который с некоторых пор очень часто является в особняк… с тех пор, как господин де Шав занимается кое-какими делами…

– Мы еще вернемся к этим делам, они меня чрезвычайно интересуют, – перебил ее Саладен. – Вы могли бы назвать мне имя этого человека?

– Он итальянец. Его зовут виконт Аннибал Джоджа, маркиз Паллант.

Саладен надул щеки и откинулся на стуле, даже не пытаясь скрыть сильнейшее изумление.

– Вы его знаете? – спросила герцогиня.

Не отвечая, Саладен размышлял: «Черные Мантии побывали здесь до меня! Наша комедия усложняется, все запутывается».

Госпожа де Шав уронила сплетенные руки на колени и уже забыла о только что заданном ею вопросе.

Саладен все глубже уходил в свои размышления. Только что он напал на совершенно неожиданное открытие, которое должно было в значительной мере изменить его план.

В детстве, как нам известно, его убаюкивали историями о подвигах разбойничьей шайки Черных Мантий.

Симилор и даже сам Эшалот, добрый Эшалот, говорили о Черных Мантиях с поэтическим уважением, какое обычно испытывают к легендарным героям.

Мы уже говорили, что дело, единственное дело, заполнившее всю жизнь Саладена, поворачивалось к нему различными сторонами, и один из вариантов предполагал сотрудничество с Черными Мантиями.

Саладен был буквально ошеломлен, поняв, что Черные Мантии вмешались в дело помимо его воли.

Его воображение уже заработало; он говорил себе: «А если сам господин герцог… это невозможно! Он слишком богат… однако, как знать? Он бешено играет, он с ума сходит от женщин, и он по меньшей мере один раз уже убил… Завтра я буду знать, есть ли на плечах его светлости Черная Мантия…»

VI
САЛАДЕН ОЦЕНИВАЕТ ДЕЛО

Рассудок нашего друга Саладена, обычно такой ясный и спокойный, помутился, дух его был в великом смятении. Это был умный юноша, но до гениальности ему было далеко. Он предпочитал ровные дорожки, какими бы длинными они ни оказывались, крутым путям, где приходится карабкаться и перескакивать с камня на камень.

Чтобы как следует глотать шпагу, надо твердо стоять на земле обеими ногами и не оглядываться с опаской по сторонам.

Он был вполне готов, смотря по обстоятельствам, изменить первоначальный план своего великого предприятия, завершением которого было бы внедрение его, маркиза Саладена, в качестве зятя в особняк де Шав; но он на это лишь надеялся, он только мечтал и вовсе не собирался натягивать на свой лук лишнюю тетиву.

Только что сделанное открытие – отпечаток ноги Черной Мантии на песке его острова – разом перечеркивало все его разнообразные планы.

Явившись последним в разграбленный город, особо не поживишься.

Он испытывал чувство, близкое к горестному разочарованию изобретателя, пришедшего за патентом и увидевшего принесенный кем-то другим сходный чертеж на соседнем столе.

И заметьте при этом, что изобретатели выдают идеи дюжинами, а наш злополучный Саладен способен был породить всего одну.

– Мадам, – снова заговорил он, незаметно для себя самого утратив свой высокомерный тон, – я благословляю Провидение, внушившее мне мысль умножить меры предосторожности. Все следствие, проведенное мною, имело лишь одну цель: узнать, какое положение ваша найденная и признанная дочь займет в этом доме.

– Я поняла вас, – ответила герцогиня, – и вы уже получили ответ. Больше вам не о чем меня спросить?

Саладен для вида опять заглянул в свои бумажки. Он был совершенно растерян. Ему вдруг показалось, что герцогиня призналась в своем бессилии: это явно была свергнутая королева.

Ведь в первую минуту она не сказала: «Приведите ко мне мою дочь». Она спросила: «Где она?»

– Вы здесь не хозяйка, – пробормотал Саладен, подытожив таким образом свои размышления.

Герцогиня подняла на него печальный и гордый взгляд. Она была так прекрасна в эту минуту, что Саладен замер, словно ослепленный ее красотой.

Ему почудилось, что он видит ее в первый раз, и в нем зашевелилась робкая надежда.

– Господин герцог де Шав много страдал, – помолчав, прошептала она.

Взгляд Саладена сделался пронзительным, словно хотел проникнуть в тайные глубины ее души.

Но герцогиня опустила длинные ресницы и замолчала. Саладен снова переменил тон.

– Сударыня, – решительно начал он. – Я пришел сюда, чтобы вернуть вам вашу дочь. Поначалу я увидел вашу великую радость, естественную для матери; но теперь вижу вас равнодушной и как будто подавленной. Мне кажется, между вашей дочерью и вами выросло какое-то не имеющее ко мне отношения препятствие. Я перестал понимать вас, сударыня, однако я должен понимать вас.

– Это именно вы, вы сами омрачили мою радость, – ответила Лили. – В первую минуту я целиком отдалась счастью, величайшему счастью, единственному счастью, какое могу еще испытать на этом свете. Но пока вы говорили, я поняла, что между мной и моей дочерью осталась последняя преграда, и я отыскиваю в себе самой средства уничтожить ее. Возможно, я с этим справлюсь; я даже уверена, что справлюсь. Ради нее – или ради себя самого, сударь, вы требуете гарантий. Продолжайте ваш допрос, прошу вас; когда вы будете знать все, абсолютно все, я раскрою перед вами душу, и вы будете судить сами.

Саладен не был восторженным человеком, тем не менее он был слегка растроган – столько глубокой любви скрывалось под видимой холодностью этих слов.

Эта застывшая женщина, сидевшая против него, отдала бы – он это чувствовал – всю свою кровь за единственный поцелуй дочери.

– Мы превосходно понимаем друг друга, – продолжал он, – и главная трудность заключается в господине герцоге де Шав. Если вы считаете нужным сообщить мне о нем что-то новое, я готов выслушать вас.

– Господин де Шав, – медленно и спокойно заговорила герцогиня, – лучший и самый жестокий человек, какого я встречала. Он пылко обожает, он оскорбляет бешено и свирепо; щедрость его беспредельна, но он бывает алчным, словно дикий южноамериканский разбойник. Это дворянин, более того – это знатный вельможа, но, прислушавшись к советам дурной страсти, он становится лакеем. Не знаю, впрочем, что могла бы сделать с господином де Шав большая взаимная любовь.

– А его никогда не любили? – прошептал Саладен.

– Его всегда ненавидели, – жестко ответила герцогиня.

Саладен думал, что она продолжит, но она надолго замолчала.

Невозможно было без восторга смотреть на ее бледное, трагически прекрасное лицо.

– Я многим ему обязана, – с мучительным усилием вновь заговорила она, – но мне внушают страх его обагренные кровью руки. Его пороки отталкивают меня, его приступы ярости меня пугают, и я никогда не могла увидеть в нем…

Она снова, на этот раз внезапно, умолкла.

У Саладена заблестели глаза.

Он выждал немного. Убедившись, что герцогиня не собирается продолжать, он решился и без сожаления деловым тоном спросил:

– Позвольте узнать размер его состояния?

– Он все еще очень богат, – ответила герцогиня. – Из шести платежей, установленных после продажи его поместий в провинции Пара, он получил всего две суммы.

– И каковы же эти суммы?

– Триста тысяч пиастров, или полтора миллиона франков.

– Черт! – воскликнул Саладен. – Это немало, и, должно быть, его владения – лакомый кусочек земли. Должен ли я считать, что он уже промотал полученные деньги?

– Почти все, – ответила госпожа де Шав. – Жизнь господина де Шав – сплошной вихрь. Отголоски его безумных выходок иногда долетают ко мне в мое уединение, но до сих пор я мало придавала этому значения. Он бешено играет и проигрывает; за улыбку женщины он готов швырять кучи золота; вдобавок существует его большое эмигрантское дело: бразильская Компания.

– Ага! – перебил Саладен. – Это та история, в которой замешан бесценный Аннибал Джоджа?

Герцогиня утвердительно кивнула.

– Мы говорили, что дойдем до этого, – продолжал Саладен, – но прежде чем затронуть эту тему, я хотел бы знать числа, на которые приходятся выплаты трехсот тысяч пиастров.

– Они мне известны, потому что я со страхом их ожидаю, – сказала герцогиня, – в это время он кутит вдвое против обычного. Третья выплата должна произойти на днях, срок подошел.

Саладен не стал ничего записывать, но если бы кто-нибудь наблюдал за его лицом, он мог бы поклясться, что в этом не было никакой нужды.

Дело снова приняло другой оборот.

– Перейдем, прошу вас, – начал Саладен, – к виконту Аннибалу и бразильской Компании; меня это интересует, хотя мне кажется вполне вероятным, что великолепный неаполитанец исполняет и другие поручения его светлости.

– Дело переселения, – ответила госпожа де Шав, – ничем не отличается от прочих, какие мы видим сегодня вокруг нас. Оно связано с нашими бразильскими владениями – конечно, не с теми, что в провинции Пара – те уже проданы, – но с другими, расположенными дальше на юго-запад. Это акционерное общество, создание которого дорого обошлось господину герцогу; оно гарантирует годные для обработки земли европейцам, которые согласятся обосноваться в Бразилии.

– А были ли уже выплаты по акциям? – поинтересовался Саладен.

– Не знаю, – ответила госпожа де Шав.

Саладен собрал свои бумажки и аккуратно убрал их в блокнот.

– Я рассчитывал на большее, – сказал Саладен, явно собираясь распрощаться. – В такой ситуации, какую вы мне обрисовали, я не вижу достаточных гарантий для госпожи маркизы де Розенталь.

– И вот, не получив… или не найдя гарантии достаточными, – без всякой горечи в голосе перебила его госпожа де Шав, – вы разлучаете мать с дочерью…

– В интересах дочери, – договорил Саладен.

– В интересах дочери, – повторила герцогиня, – разумеется, я так и поняла, иначе это было бы низостью.

Саладен поклонился. Он знал, что не уйдет без последнего слова герцогини. Она снова заговорила:

– Вы предостерегли меня против чрезмерной пылкости первого порыва, против мечты, которая могла бы побудить мать обратиться за помощью к правосудию, чтобы выступить против незаконного, по сути, брака, поскольку он был заключен без согласия родителей с несовершеннолетней, которой только что исполнилось пятнадцать,

Саладен улыбнулся.

– Все эти вопросы мне знакомы, – сказал он, – я много над ними размышлял и хотя мог бы в судебном порядке ответить на них, предпочел поместить «госпожу Рено», – последние слова он произнес с особым ударением, – в надежное место. Не исключено, кстати, что у нее есть и другое имя, как и у меня, потому что мы здесь не в исповедальне, сударыня. Я вам говорю совершенно искренне: я хозяин положения – в полном смысле этого слова. Если за дверью вашего дома меня встретят жандармы, если они схватят меня, я и окруженный ими обернусь, чтобы снова повторить вам: я хозяин положения! И единственное, чем я недоволен, так это тем, что сложившееся положение – не из лучших.

– Позволите ли вы мне увидеть мою дочь? – внезапно спросила госпожа де Шав.

Поистине странно, что Саладена застал врасплох этот совершенно естественный вопрос. Он был в таком явном смятении, что госпожа де Шав усомнилась, не привиделась ли ей вся эта длинная сцена.

– Я не прошу вас отдать ее мне, – настойчиво продолжала она, несмотря на свои сомнения. – Я не умею расставлять ловушки, и я принимаю вещи такими, как видите их вы: вы – хозяин, я признаю это за вами и только прошу разрешения обнять мою дочь. За это я готова заплатить столько, сколько вы захотите.

– О, сударыня! – изображая оскорбленного, воскликнул Саладен.

– Столько, сколько вы захотите, – повторила госпожа де Шав, – потому что мы поговорили о состоянии господина герцога, но о моем собственном и слова не было сказано.

Глаза Саладена не могли округлиться сильнее, однако же они расширились.

Дело опять вступало в новую стадию.

– Вы не откроете мне свою тайну, – продолжала герцогиня, все сильнее волнуясь, – я не узнаю, где спрятано мое бедное дорогое дитя, моя дочь, о судьбе которой мы так холодно рассуждаем и ради которой я готова идти побираться! Мы сядем в карету, вы завяжете мне глаза; я снова обрету способность видеть только тогда, когда окажусь рядом с моей дочерью. За это – повторяю, сударь, и Боже меня сохрани оскорбить вас! – я дам вам все, что вы потребуете: по брачному контракту господин де Шав отдал мне свои фамильные бриллианты, оцененные в двести тысяч пиастров, и свои земельные владения в Гуарде, в португальской провинции Коимбра, которые приносят ежегодно доход в сто двадцать тысяч франков.

Саладену пришлось приложить нечеловеческие усилия, чтобы сохранить невозмутимый вид. Корни волос у него взмокли от пота.

– Сударыня, сударыня! – сказал он. – Значит, я предстал перед вами в таком невыгодном свете? Я – маркиз де Розенталь!

– Вы – господин Рено, – с легким оттенком презрения прошептала герцогиня. – Если вы не хотите, я буду считать, что вы случайно узнали различные эпизоды очень печальной истории, я буду считать…

Она умолкла, а потом закончила дрогнувшим голосом:

– Я буду считать, что вы спекулируете именем моей умершей дочери!

Саладен остолбенел.

Герцогиня, смерив его взглядом, прибавила:

– Отвечайте и уходите.

Саладен не сдвинулся с места и, поскольку герцогиня, исполненная презрения, поднялась, сделал над собой огромное усилие.

– Сударыня! – воскликнул он, в первый раз говоря правду, которая вскоре должна была обрасти новой ложью. – Я не могу повести вас к вашей дочери, потому что не существует такого места, где ваша дочь могла бы принять вас. Пора нам поговорить друг с другом откровенно. Сегодня молодую особу прячут не в подземельях, но под личиной некой профессии, при помощи фальшивого имени делая завесу еще более непроницаемой. Если вы собираетесь сесть в карету, чтобы отправиться к дочери, кто знает, в каком убогом месте вы найдете ее, и в каком окружении? Я сказал вам правду, сударыня, чистую правду обо всем, кроме, пожалуй, того, что касается меня лично. Не сердитесь на меня, если я сократил расстояние, отдаляющее бедного немецкого изгнанника от наследницы такой знатной дамы, как вы. В действительности я беден – вот единственное, в чем я солгал… И поспешу прибавить – потому что боюсь вашего пылающего гневом взгляда, так я почитаю вас, так привязан к той, кого мы оба, Жюстина и я, так нежно любим, – поспешу прибавить, что прошу вас дать мне три дня… Слишком много? Два дня… а может, и того меньше, вовсе не для того, чтобы с завязанными глазами вести вас к той, кого вы имеете право видеть открыто, но для того, чтобы привести ее к вам, и она могла бы, обезумев от счастья, упасть в ваши объятия.

Он слышал учащенное дыхание герцогини.

Тон его совершенно переменился после упоминания о бриллиантах на двести тысяч пиастров и о земельных владениях в Гуарде, в провинции Коимбра, в Португалии.

Для того, чтобы он не бросился к ногам своей роскошной тещи со словами: «Через полчаса вы прижмете Жюстину к груди», – для этого должно было существовать поистине непреодолимое препятствие, и вскоре мы увидим, что оно и в самом деле существовало.

Саладен мог быть достаточно изворотливым дипломатом, но он не умел читать в человеческом сердце.

Он сказал себе: первая встреча пройдет в предварительных переговорах.

Как будто для несчастной матери возможны предварительные переговоры!

События разворачивались быстрее, чем он предполагал. Он был не в состоянии дать то, что обещал.

– Два дня! – обращаясь к самой себе, повторила герцогиня. – Как это долго.

Потом, повернувшись к Саладену, добавила:

– Я даю вам два дня, сударь, и, поскольку вы предлагаете привести мою дочь сюда, в мой дом, прибавлю кое-что к сведениям, которые сообщила вам о господине герцоге де Шав. Они верны – только, точно так же, как я умолчала о размерах моего личного состояния, я сочла нужным умолчать о моих отношениях с моим мужем. Прежде чем вы уйдете, вы должны узнать все: я виновна, сударь, не в том обычном смысле, который мог бы объяснить ревнивые подозрения господина де Шав, но виновна, возможно, более тяжко, виновна в пороках, виновна в безумствах и несчастьях того, чьей супругой согласилась стать. Моя власть над господином герцогом могла быть безграничной, нежность, которую он ко мне питает, доходит до обожествления, преклонения. Огорчение, испытанное им, когда он увидел рядом с собой холодную бесчувственную статую, толкнуло его, дрожащего от гнева и жажды мести, к распутству и кутежам. Войдя в этот дом, Жюстина может найти не только мать, но и отца. Я могу – я знаю это, я в этом уверена! – остановить господина де Шав на его гибельном пути, прежде я часто упрекала себя в том, что не сделала этого; мне недоставало сил. Но теперь, ради моей дочери, я готова на все; мне кажется, что даже притворяться не придется, что мое сердце откроется и, ради моей дочери, я смогу полюбить… Если я полюблю, господин де Шав будет лежать у моих ног – и тогда мою дочь ожидает королевское будущее.

Саладен взял свой блокнот под мышку. Горизонты, которые на миг заволоклись грозовыми тучами, снова сияли ослепительнее прежнего, и на ярко-синем небе светило солнце.

Было от чего ослепнуть.

Саладен почтительно поклонился герцогине и произнес:

– Еще два дня, сударыня; а возможно – до завтра!

VII
ОБЛАЧКО

Оставшись одна, госпожа де Шав впала в подавленное состояние. Она попыталась разобраться в том, что произошло только что и так резко изменило всю ее жизнь, попыталась разумом отыскать подлинные основания для надежды или опасений – но не сумела. Ее ум был скован беспредельной усталостью.

Сердце, напротив, словно расширилось в ее груди: его наполняла неудержимая радость, торжество.

Радостный порыв победил, и ее усталость растворилась в потоке слез.

Она опустилась на колени на свою скамеечку для молитв и на время замерла в экстазе. Слова молитвы не шли ей на ум, но вся ее душа устремилась к Богу, вознося Ему хвалу.

– Господи Иисусе! – прошептала она, как только вновь обрела дар речи, и голос ее стал нежным, как прежде, нежным и ласковым, как колыбельная юной матери. – Ты исполнил мою просьбу. Как Ты добр! Удивительно добр! Ты должен услышать голос моей благодарности, и мне кажется, я вижу Твою улыбку… Я больше не стану плакать, Пресвятая Дева, я столько плакала, и такими горькими слезами! Я буду счастлива! Я снова увижу ее!

На этом слове она запнулась и обхватила голову обеими руками, как будто боясь потерять рассудок.

По совести, она была права, рассчитывая на власть своей красоты, способную обуздать и бросить к ее ногам самого неукротимого возлюбленного.

Вот так, как сейчас: на коленях, и даже скорее полусогнувшись, с растрепанными, в беспорядке выбивающимися из-под ее белых рук, охвативших виски, густыми кудрями, с мокрыми глазами, трепещущей грудью, – даже в таком виде она была прекрасна, словно те святые, каких создавало в более благочестивые времена воображение христианских художников.

– Снова ее увидеть! – повторила она. – Через два дня… а может быть, даже завтра!

Она вскочила, озаренная радостью, увенчавшей ее словно нимбом.

В последний раз она в сердце своем вознесла хвалу Господу, потом замерла, безмолвная и с улыбкой на устах – с той улыбкой, с какой матери смотрят на спящего в колыбели младенца, на счастливый сон дорогого дитяти.

– Королева-Малютка! – вздохнула она. – Как она станет любить меня! Я уверена, что узнаю ее… разве я не следила за ней мысленно, день за днем? Разве я, в скорби своей, не видела, как она растет, меняется, становится все прекраснее? Конечно, у нее теперь не такие ясные голубые глаза, ее светлые локоны потемнели… все это я знаю, я видела ее сотню раз, я и сейчас ее вижу, и если она сейчас войдет…

Она вздрогнула от звука открывшейся двери.

– Письмо для госпожи герцогини, – сказал из-за опущенной портьеры голос одного из слуг.

Лили со вздохом встала: она почти поверила в чудо. Слуга вручил ей криво сложенное письмо, написанное на грубой бумаге сомнительной чистоты.

– Госпожа герцогиня, – произнес он, – приказывала безотлагательно передавать ей письма от бедных.

Она жестом отпустила его.

Даже к самому милосердному человеку бедный может постучаться не вовремя. Лили, всегда такая щедрая, и нынче насыпала бы пригоршню золота первому встречному.

Но ее прекрасную мечту безвозвратно загубили.

Письмо осталось лежать на столике, куда она с досадой его бросила.

И все же вскоре она снова взяла его в руки, потому что была добра и потому что подумала: «Может быть, он ждет».

Письмо было запечатано еще не высохшей облаткой. Лили совершенно равнодушно вскрыла его, спокойно и уверенно, поскольку внешний вид письма заранее позволял угадать содержание. Должно быть, это прошение, подкрепленное свидетельством приюта или мэрии.

Но письмо оказалось не прошением. На белой бумаге со множеством пятен ничего не было написано.

Внутри лежала продолговатой формы картонка, на обороте которой оказался адрес фотографа-медалиста.

Удивленная Лили перевернула ее и пошатнулась.

Это был ее собственный портрет – ее, Лили, сделанный пятнадцать лет назад; она держала в руках нечто вроде облачка, потому что Королева-Малютка пошевелилась во время съемки.

Госпожа де Шав несколько минут смотрела на фотографию, остолбенев от изумления.

Потом резко позвонила.

Прибежала ее горничная.

– Да не вы! – закричала Лили. – Слуга! Кажется, это был Жермен… Жермен! Скорее!

Отыскали Жермена, который уже занялся своими делами, и послали его к госпоже герцогине.

– Кто дал вам это письмо? – с нескрываемым волнением спросила она.

– Швейцар, – ответил Жермен.

– Немедленно позовите сюда швейцара.

Швейцар явился, нельзя сказать чтобы немедленно, это показалось бы неправдоподобным, но в конце концов достаточно быстро для такого значительного лица.

Это был превосходный швейцар, каких поставляет предместье Сент-Оноре, с лицом префекта, с генеральским брюшком; такой обходится недешево.

На вопросы герцогини швейцар мог бы ответить: это касается только моей жены, но он проявил великодушие.

– Какой-то несчастный, жалкий, растрепанный, – сказал он. – Ему велели подождать за воротами.

– И он еще здесь? – торопливо спросила Лили.

– Прошу прощения у госпожи герцогини, он ушел. Моя хозяйка, я хочу сказать, моя супруга по своим делам подошла к воротам, и этот бедняга, который довольно долго ждал, сказал ей: «Раз герцогиня не хочет принять меня сегодня, я вернусь завтра…» Он еще прибавил: «Герцогине хорошо известно мое имя».

И я запомнил его имя, – сам себя перебил на этом месте швейцар, – оно странное: его зовут Медор.

– Медор, – сдавленно повторила госпожа де Шав. Она отпустила швейцара и рухнула в кресло, еще раз повторив:

– Медор!

В голове у нее помутилось: тучи мыслей, роившиеся в ее мозгу, причиняли ей боль.

Четырнадцать лет тому назад она оставила этот портрет в своей каморке вместе со всем, что у нее было.

Конечно, она собиралась вернуться туда или по меньшей мере послать кого-нибудь за этими бесценными реликвиями, но события стали разворачиваться с нежданной быстротой; тот, кто увел ее, не дал ей времени на размышления.

Карета, в которую она села вместе с господином герцогом де Шав у дверей дома, отвезла ее на железнодорожный вокзал, и через час после того, как она покинула свое жилище, скорый поезд уже мчал ее в Гавр, к морю.

Она часто жалела об оставленных вещах, которые утешали бы ее в ее горе; главным образом, о колыбельке – о колыбельке, полной игрушек, платьиц, воротничков, с лежавшим в ней высохшим букетом сирени, подношением доброй молочницы.

Как живо пробудились все эти воспоминания при имени Медора!

Медор был здесь, кроткий и преданный Медор, он тоже смотрел на колыбельку, тоже плакал, слушая стоны юной матери.

Она сохранила всего одну реликвию, и эта реликвия принесла ей счастье; это был маленький браслетик с застежкой из позолоченной меди, который принес ей сегодня господин маркиз де Розенталь.

Какая игра случая! Накануне того самого дня, того страшного дня, Королева-Малютка сломала проволоку, на которой держался браслет. Лили положила его в карман, чтобы отдать в починку, но, поскольку после того, как пропала Королева-Малютка, починка – увы! – стала бессмысленной, Лили оставила браслет у себя.

Судите сами, как она им дорожила! Только это обстоятельство и могло заставить ее обратиться к ясновидящей.

Маркиз де Розенталь! Медор!

Сколько событий за один день!

Однако же мысль о Медоре почему-то не радовала Лили – напротив, в ней зарождались сомнения.

Она сохранила признательное и нежное воспоминание об этом славном существе; она часто говорила себе: хотела бы я его найти, чтобы сделать счастливым.

И вот теперь она боялась Медора.

Этот страх сразу объяснится, как только мы расскажем, какая мысль пришла в голову Лили.

Лили хотела верить словам маркиза де Розенталя; ей необходимо было верить в них, и Лили тихонько шептала:

– А если Медор принесет мне доказательство того, что все это ложь?

Почему он явился? И почему с тех пор, как он явился, Лили с ужасом отталкивала мысль, что эта ее мечта может развеяться?

На вопрос, зачем он пришел, этот славный бедняга Медор сам, должно быть, не сумел бы найти вразумительного ответа.

Конечно, он пришел не за подачкой. Но только ли желание увидеть Глорьетту привело его сюда?

Он достаточно сильно любил ее. Те несколько дней, когда он охранял обезумевшую юную мать, лежа, словно пес, в дровяном сарае, были для него драгоценнейшим воспоминанием. Собственно говоря, он не жил ни до, ни после: в те несколько дней вместилась вся его жизнь.

И все же он пришел не только для того, чтобы увидеть Глорьетту.

Он искал в течение четырнадцати лет. Искать сделалось для него своего рода манией, поскольку по мере того, как шло время, невозможность найти ее становилась все более очевидной.

Зарабатывая свой скудный хлеб при помощи странного ремесла шпагоглотателя, Медор воображал, что ему представится случай внезапно столкнуться лицом к лицу, где-нибудь на ярмарке, с Королевой-Малюткой.

И не раз во время своих странствий он встречал девочек, а потом молодых девиц в возрасте Королевы-Малютки, которым его воображение придавало черты сходства с предметом его мыслей.

Наконец он догадался и стал расспрашивать – он, такой робкий, – но полученные ответы всякий раз убивали его надежду.

Однако вот уже несколько дней удача улыбалась ему.

Напротив того места, которое он выбрал для своей жалкой лачуги, на площади Инвалидов возвышалось роскошное сооружение супругов Канада, истинных хозяев ярмарки.

Это были славные люди (впрочем, нам и так это известно), и к тому же они знали Медора как единственного друга папаши Жюстена, прославленного законника, нору которого Медор время от времени убирал – если только папаша Жюстен на это соглашался.

Эшалот часто говорил Медору:

– Если бы карьера шпагоглотателя не была обречена на провал, мы охотно взяли бы тебя к себе, старина, потому что жалость берет смотреть на твою будку; но ремесло шпагоглотателя увяло и не расцветет, пока в одни прекрасный день причуды моды не вызовут его к жизни; после молодого Саладена, который заглатывал добрых двадцать четыре дюйма, это занятие совершенно исчезло из обычаев XIX века.

Медор не раз заходил посмотреть, как танцует мадемуазель Сапфир, и независимо от своего таланта и своей красоты (что само по себе – и то и другое – редко встречается на ярмарке) она произвела на него странное, неопределимое впечатление.

Он спрашивал себя: на кого она похожа?

И по всей видимости, навязчивая идея продолжала преследовать его, ибо он вспоминал Глорьетту.

Но мадемуазель Сапфир не была похожа на Глорьетту.

Однажды Эшалот сказал ему:

– Мадам Канада приглашает тебя на чашечку кофе.

И вот, пока варился кофе, мадам Канада поинтересовалась, где обретается в данный момент папаша Жюстен. Ей необходимо было увидеться и посоветоваться с ним.

– О вещах весьма важных, – прибавил Эшалот, – о всяческих тайнах и тонкостях, касающихся нашей приемной дочки, ни секреты которой, ни подробности жизни тебе знать незачем.

Медор пообещал проводить семью Канада к папаше Жюстену.

Но, вернувшись в свою нору, он сказал себе:

– Значит, здесь есть тайна! На кого же она похожа? Накануне того дня, о котором мы рассказывали, Медор встретил мадемуазель Сапфир, которая по обыкновению своему шла к мессе в Сен-Пьер-дю-Гро-Кайу.

В своем скромном, почти строгом наряде она была точь-в-точь барышня из хорошего дома!

Священник, обративший внимание на ее ненапускную набожность, непременно страшно рассердился бы, если бы вы сказали ему, что его новая прихожанка – бродячая циркачка.

Медор внимательно в нее всмотрелся, и, когда он остался один, его озарило.

– На папашу Жюстена, вот на кого она похожа, – внезапно решил он, – но не на того папашу Жюстена, каким он стал теперь, а на того отважного юношу, который давным-давно приходил на улицу Лакюе, в дом N 5, – на «человека из замка», вот оно как!

Это открытие совершенно выбило его из колеи. Он весь день только о нем и думал – до того самого часа, когда его пыл направился на другой предмет, потому что он увидел смуглого господина входящим в балаган, а Глорьетту, по-прежнему юную и прекрасную – в костюме амазонки и рядом с красивым молодым человеком.

Так вот, он пришел в особняк герцогов де Шав не только для того, чтобы увидеть Глорьетту, но и для того, чтобы сказать ей: «Я знаю одну девушку, жизнь которой окутана тайной и которая похожа на отца Королевы-Малютки».

Но как пробиться к госпоже герцогине де Шав?

Медор отлично сознавал свое убожество. Между собой и семьей Канада он видел огромное расстояние. Представьте же, какая пропасть разверзлась, когда речь заходила о благородной обитательнице дворца, расположенного на улице Фобур-Сент-Оноре.

Всю ночь Медор размышлял.

Утром он отправился к папаше Жюстену, но не с тем, чтобы посвятить его в свои затруднения (поскольку он никогда не разговаривал с Папашей Жюстеном), а только для того, чтобы подмести в его логове.

Во время уборки Медор заметил фотографический портрет Глорьетты, по-прежнему висевший над колыбелью.

Недолго думая, Медор украл фотографию и, осмелев от собственного порыва, попросил самого папашу Жюстена, как только тот вернулся домой, уже полупьяный, написать на листке бумаги адрес госпожи герцогини де Шав – адрес особняка на улице Фобур-Сент-Оноре.

Так Глорьетта получила это послание – волнующее свидетельство очень далекого прошлого.

Она смотрелась в зеркало так, как будто не видела себя много лет. На мгновение годы, прошедшие с тех пор, как закончилась ее юность, словно исчезли, попросту перестали существовать.

Это облачко, которое она держала на руках и чьи смутные очертания, казалось, улыбались ей, было Королевой-Малюткой.

Она поцеловала Королеву-Малютку – облачко.

И независимо от ее воли опьянявшая ее прежде великая радость утихла.

Это был символ: сегодня, как и тогда, что она держала на руках, если не облачко?

И, возможно, здесь таилась угроза. Ничто не указывало на нее, но Лили ее ощущала.

В ней поселился смутный страх, подавлявший радость и шептавший в глубине ее сознание:

– Берегись!

И тогда ее взгляд устремлялся на улыбающийся туман, в очертаниях которого можно было угадать Королеву-Малютку; она пыталась разглядеть сквозь облако свою дочурку…

Подобное направление мыслей обычно не приводит к осознанию необходимости привести себя в порядок, особенно тогда, когда подобно госпоже де Шав, живешь в почти полном уединении.

И тем не менее к двум часам пополудни госпожа герцогиня позвонила своим горничным, чтобы ей подали одеться.

Это были две добрые, преданные женщины; они решили:

– Кажется, придет граф Гектор.

Против обыкновения, госпожа герцогиня уделила много внимания своему наряду. Она все время оставалась недовольна. Пришлось три раза укладывать ее роскошные волосы – в другие дни прическа сооружалась в один миг.

Обе верные камеристки задавались вопросом:

– Может, теперь это не для графа Гектора?

И обе искренне жалели его, потому что это был красивый и приятный молодой человек.

– Надо ли закладывать карету? – спросила одна из них.

– Нет, – ответила мадам де Шав, глядя на себя в большое зеркало и расправляя складки платья.

Она явно ждала кого-то и для него хотела быть красивой.

Когда она отпустила горничных, те долго судачили и строили всяческие предположения.

Кто же этот счастливейший из смертных?..

Часы пробили три, потом четыре. Во всяком случае, счастливейший из смертных заставлял себя ждать.

Незадолго до пяти часов обе створки ворот распахнулись. Это был господин герцог, вернувшийся в почтовой карете из путешествия, которого вовсе не совершал.

– Поздно! – решили обе горничные. – Счастливейший из смертный упустил случай!

Но в это время госпожа герцогиня позвонила. Они со всех ног бросились на зов. Вот какой приказ им был отдан:

– Сообщите господину герцогу, что я не совсем здорова и что я жду его у себя.

– Ах, вот как! – сказала в прихожей первая камеристка.

– Странно! – откликнулась вторая.

Они расхохотались, а потом хором воскликнула:

– Ну вот, этого-то я никогда в жизни не угадала бы! Лучше поздно, чем никогда. Надо же, господин герцог и оказался тем самым счастливым избранником!

VIII
КЛУБ ЧЕРНЫХ ШЕЛКОВЫХ КОЛПАКОВ

На одной из тех холодных, спокойных, похожих на провинциальные, улиц, что располагались по соседству с Обсерваторией и были уничтожены при прокладке бульвара Порт-Рояль, еще в 1866 году существовало маленькое кафе с аккуратной вывеской; там по вечерам собирались добрые обыватели и рантье, проживавшие в этом ученом квартале.

По имени владельца, бывшего дворника некоего агентства, выдававшего себя перед клиентами за отставного математика, кафе назвали «Массене».

Господин Массене и впрямь походил на ученого. Это был низенький степенный толстяк, страдавший одышкой; с утра до вечера он, в туфлях и белом галстуке, курил свою трубку.

Его жена, обыкновенно стоявшая за стойкой, была пожилой, худой и очень высокой дамой. У нее была приятнейшая улыбка, хотя во рту недоставало многих зубов, а оставшиеся не шли ни в какое сравнение с утраченными. Кафе «Массене» состояло из бильярдной – пожалуй, единственный бильярд в Париже, где сохранились лузы с сетками, – довольно большого зала, предназначенного для постоянных клиентов, и скромных размеров гостиной, уставленной обшарпанными кожаными диванами, куда имели доступ только «Эти Господа».

Гостиная «Этих Господ» была отделена от общего зала инным коридором, запирающимся с обоих концов.

Для большей предосторожности вторая дверь, ведущая в гостиную, была двойной: саму дверь защищала еще одна створка с мягкой обивкой.

Напротив двери располагалось высокое окно, выходившее в пустынный переулок, но поскольку «Эти Господа» собирались здесь лишь с наступлением ночи, всегда закрытое окно закрывали к тому же крепкие ставни.

«Эти Господа» вовсе не были заговорщиками. Завсегдатаи общего зала хорошо их знали и охотно выпивали вместе с ними, но у «Этих Господ» были и такие дела, которые касались только их самих и частенько требовали обсуждения.

Если пересчитать всех, то «Этих Господ» оказалась бы целая дюжина, но они никогда не собирались в полном составе. Во главе тех, кто усерднее прочих посещал кафе «Массене», стоял господин Жафрэ, или лучше сказать – Добряк Жафрэ, домовладелец с улицы Сорбонны. Он понемножку учитывал векселя (иные говорили – занимался ростовщичеством). Каждый день после обеда он отправлялся в Люксембургский сад кормить птичек хлебными крошками, что – любой подтвердит – являлось свидетельством его душевной доброты.

За ним следовал господин Комейроль, деловой человек, известный своими золотыми очками и великолепным южным красноречием; потом доктор Самюэль, филантроп, лечивший бедных, при условии, что они ему платили, и, наконец, славный малый по прозвищу Принц, род занятий которого был никому не известен.

Остальные когда приходили, когда нет – видно, были очень загружены делами.

Постоянные посетители общего зала и бильярдной называли собрания «Этих Господ» заседаниями «Клуба Черных Шелковых Колпаков», поскольку Добряк Жафрэ и Принц любили надвигать на уши сей удобный головной убор, опасаясь сквозняков.

Ни один из членов «Клуба Черный Шелковых Колпаков» не был юн, но Комейроль выставлял напоказ студенческие жилетки и гордо водружал на нос свои золотые очки, словно желая сказать: я не скоро еще откажусь от желания нравиться; а крашеные волосы виконта Аннибала Джоджа, которого мы позабыли упомянуть, были чернее воронова крыла.

Было около семи часов вечера. В маленькой гостиной, предназначенной для «Этих Господ», находились только двое членов «Клуба Черных Шелковых Колпаков»: Принц в своем неизменном головном уборе, читавший «Газету городов и сел» и попивавший кофе с водкой, и доктор Самюэль, который молча сидел в другом углу дивана, ничего не пил и вообще ничего не делал.

Лучше сразу же сказать, дабы титул Принца не приняли за кличку: человек, занятый чтением газеты, был сыном несчастного Людовика XVII, и никем иным.

Достаточно было лишь взглянуть на его в высшей степени благодушное лицо чистейшего бурбонского овала, чтобы не сомневаться долее в его блестящем происхождении, однако на всякий случай он постоянно носил с собой в объемистом бумажнике, не покидавшем его кармана, целую коллекцию доказательств, от которых волосы становились дыбом: письма папы римского, письма Луи-Филиппа, письма господина герцога де Ларошфуко, письма жены тюремщика Симона, письма Карла-Альберта, письма Талейрана, письма Шатобриана, Ламартина, генерала Кавеньяка, господина Жиске – словом, письма со всего света.

Плюс удостоверения, протоколы, выписки из регистров, завещание его несчастного отца, умершего под именем герцога Ричмондского, и список более чем сотни представителей дворянских фамилий Парижа и провинций, готовых по первому слову законного наследника взяться за оружие.

Эти разнообразные бумаги послужили уже нескольким «принцам».

Люди, кое-что смыслившие в делах Черных Мантий, говорили, что этот славный малый был по меньшей мере пятым сыном Людовика XVII; четверо других трагически погибли при исполнении своих обязанностей на службе обществу.

Каждый раз, как умирал один, начинали искать другого с таким же орлиным носом и покатым лбом, с таким же хорошо упитанным телом; снова собирали рассыпанные бумаги досье – и на горизонте возникал новый наследник французской короны, согласно историческому сообщению: «Король умер – да здравствует король!»

Хотя к тому времени, когда происходили описываемые нами события, Черные Мантии уже основательно утратили свое влияние, они все-таки находили способы обделывать кое-какие делишки то здесь, то там, и сын Людовика XVII был поистине необходимым для них орудием. Они с присущей им изобретательностью выдумали внука несчастного Людовика XVI, чтобы добиться соответствия дат.

Мы вынуждены признаться: «Клуб Черных Шелковых Колпаков» – это единственное, что осталось от некогда страшной организации, ведшей свое начало от Фра Дьяволо и в правление полковника Боццо пугавшей Европу кровавыми драмами.

Последними Черными Мантиями были «Эти Господа», или, вернее, «Эти Господа» составляли верховный совет последних Черных Мантий, потому что вы могли бы еще найти среди подонков парижского общества немалое число приверженцев девиза «Будет ли завтра день?». И если речь заходила о том, чтобы произвести хорошо организованный налет, то эти почтенные мыслители отнюдь не испытывали недостатка в исполнителях.

– Кажется, – сказал Принц, – император Московии Александр собирается поменять форму своих уланов.

Доктор Самюэль по-прежнему упорствовал в молчании и ничего не ответил.

Принц опять углубился в чтение. Минут через десять он снова заговорил:

– Кажется, эти игольчатые ружья уже экспонировались во дворце Индустрии в 1855 году. Инженеры, закончившие Политехнический институт, заявили, что они никуда не годятся. Пруссаки делают такие ружья только потому, что среди них нет ни одного выпускника Политехнического института.

– Политехническому институту доверять нельзя, – проворчал доктор Самюэль, старик с весьма уродливым и злым лицом. – Как-то я оказался в Сен-Мало как раз тогда, когда выпускники факультета мостов и дорог закончили строительство дамбы, обошедшейся не знаю во сколько миллионов. Море было бурным, и голландский трехмачтовик несло на дамбу, которую Политехнический институт провозгласил совершенством. Все собравшиеся смотрели сверху на трехмачтовик, жалели его и говорили: «Несчастный разлетится в куски!» Он с размаху налетел на дамбу – и знаете, что случилось?

– Нет, – ответил Принц, и в его маленьких глазках засветилось любопытство.

– Голландец остался целехонек, – продолжал доктор Самюэль, – а вот знаменитая дамба Политехнического института рухнула и ушла под воду; она и по сей день лежит на дне, став еще прекраснее прежнего!

Принц сначала недоуменно помолчал, а потом, от души расхохотавшись, захлопал в ладоши.

– А-а, я понял, я понял! – воскликнул он. – В газетах такого смешного не пишут!

Он посмотрел на доктора поверх пенсне и, понизив голос, добавил:

– Кажется, сегодня ночью настанет день!

– Кажется, – согласился доктор. И оба замолчали.

Тишину нарушил легкий шум со стороны окна. Можно было подумать, что снаружи кто-то трогает толстые ставни.

Наши два приятеля навострили было уши, но шумок сразу же прекратился.

– А что, доктор, застали вы времена братства Обители Спасения? – внезапно поинтересовался Принц.

– Да, – ответил Самюэль.

– Вы сами, своими глазами видели подземелья, о которых столько рассказывают, на Корсике, около Сартена? Черные Мантии были в то время в зените славы. Я-то новичок и не имел еще случая участвовать в настоящем деле.

– Теперь не бывает настоящих дел, – раздраженно сказал доктор Самюэль.

– Вы знали Приятеля-Тулонца, да?

– Да, – ответил Самюэль, на этот раз стряхнув оцепенение, – я знавал господина Лекока… теперь таких не сыскать… знал я и графа Корона, и банкира Ж.-Б. Шварца, и полковника Боццо, и Маргариту Бургундскую – серьезная была женщина! Ну, да теперь все это в прошлом!

– Думаю, – сказал Принц, – у вас должны быть приличные сбережения. Но какого черта вы выбрали этого мерзавца, этого Аннибала Джоджа?

Самюэль пожал плечами.

– Если бы мужчина… – начал он, но остановился и проворчал сквозь зубы: – Хотя какие нынче мужчины?

Принцу явно хотелось поговорить.

– Но у вас есть Жафрэ, – сказал он. – Этот парень стоит по меньшей мере полтора миллиона!

– Жафрэ богат, – лаконично подтвердил доктор.

– У вас есть господин Комейроль с хорошо подвешенным языком.

Самюэль сделал презрительный жест.

– Мы старики, – сказал он, – к сожалению, нельзя вечно оставаться молодыми.

– Ба! – отозвался сын Людовика XVII. – Вашему знаменитому Отцу-Благодетелю было сто семь лет.

В этот момент в коридоре послышался чей-то громкий голос.

– Пуншик из вишневой водки для нас с Добряком Жафрэ, – приказал голос. – А что, наши друзья уже собрались? Только двое?.. Ах, лентяи! Если сюда явится некий человек и спросит господина Жафрэ, коммерсанта, и если он явится от имени некоего Амедся Симилора, то пусть войдет, понятно?

Дверь открылась, и господин Комейроль, бывший первый письмоводитель нотариальной конторы Дебана, весело сверкнул своими золотыми очками.

В другом романе^[19] мы уже смогли оценить отличную выправку и таланты Комейроля. Возможно, он не сошел бы за премьер-министра, но уж точно выглядел выдающимся начальником конторы. Его уже более чем зрелый возраст позволил осуществить все, что лишь намечалось, когда ему было около тридцати: он был заметно лыс, толст и, вопреки южной поговорке, утверждающей: «Кто жиреет – рано помирает», прекрасно себя чувствовал.

К тому же он всегда был превосходно одет: ослепительное белье, кольца на пальцах и великолепные часы со сверкающей цепочкой, струившейся по бархатному жилету.

С течением времени разница между ним и Добряком Жафрэ становилась все заметнее. Тот, кроткое создание, двигался робко и дрожа, и хотя тоже бьш лысым, пытался стыдливо прикрыть свою лысину несколькими прядями, украшавшими его остроконечный череп.

– Представляю вам лучший денежный мешок братства, – втащив за руку Жафрэ, сказал Комейроль. – Когда нам нечего будет на зуб положить, я предложу совету дело: пойти посмотреть, не настал ли день для несгораемого шкафа нашего Добряка Жафрэ!

Принц, поднявшись, от души расхохотался, и даже сам доктор Самюэль слегка повеселел.

Но Жафрэ отступил на шаг и произнес со свойственной старикам раздражительностью:

– Господин Комейроль, вы переходите все границы! Мой возраст и мое положение в обществе должны защитить меня от ваших шуточек.

Комейроль обернулся, с прежним добродушным видом схватил Жафрэ в охапку и отнес его на диван, приговаривая:

– Не тяжелее маленькой вязаночки хвороста!

Дверь снова отворилась, чтобы пропустить еще одного старичка – жеманного и разряженного.

Душистая вода, слоновая кость и розы – вот из чего был сделан этот состарившийся красавец, виконт Аннибал Джоджа, маркиз Паллант.

– Отлакирован с ног до головы! – прокомментировал его появление жизнерадостный Комейроль, протягивая руку новоприбывшему. – Аннибал, когда же ты дашь мне адрес своего бальзамировщика?

Элегантный неаполитанец не удостоил его ответом, а Жафрэ сказал, натягивая поглубже свой черный шелковый колпак на длинные вечно мерзнущие уши:

– Плохая погода! Весь этот год погода плохая!

Комейроль уселся рядом с доктором Самюэлем.

– Мой принц, – издали обратился он к сыну Людовика XVII, – а что, с тех пор как вы унаследовали ваши божественные права на корону несчастного Людовика XVI, не приходилось ли вам воровски перелезать через стену или вламываться в чужие дома?

Принц придал своему лицу еще более идиотское выражение, чем обычно, и спросил с довольной улыбкой:

– Кажется, будто жарко, господин Комейроль?

– Поговорим серьезно, мои овечки, – ответил тот. – Виконт Аннибал – пряничный человечек лишь формально считается нашим главой. Истинный же глава ассоциации, за неимением более достойных, – Добряк Жафрэ, правда, несколько потрепанный возрастом и вечный, но вполне способный держаться прямо, когда я его поддерживаю. Дело нашего бразильца начинает созревать. Мы с Жафрэ наводнили дворянское предместье его акциями и намереваемся спровадить в Пара едва ли не всех обитателей Франции и Наварры, превратившихся нынче в начинающих предпринимателей. По мнению Жафрэ, господин де Шав должен был набрать как минимум два миллиона.

– Вот-вот, он говорил мне именно о двух миллионах, – подтвердил виконт Аннибал.

Жафрэ искоса взглянул на него и пробормотал:

– Вы же знаете, что не имеете права прикасаться к этому пирогу, вы, красавчик!

– Думаю, я вне подозрений, – надменно ответил Аннибал. – Что же до господина герцога, то он отличается старомодной честностью в делах. Вчера, например, он предпочел занять две тысячи луидоров, лишь бы не дотрагиваться до кассы компании. Я полагаю, дорогие мои, что мои доверительные отношения с его светлостью вызывают у вас зависть и даже внушают некоторую тревогу. Мы с герцогом – как два пальца на одной руке, и не надо забывать: именно мне вы обязаны этим делом, и без меня бразильские пиастры уплыли бы у вас из-под носа!

– Ты просто ангел, Аннибал! – сказал Комейроль. – Господа, теперь о другом. Кто-нибудь из вас припоминает чудака по имени Симилор, который несколько раз помогал нам в делах – в частности, в деле Ж.-Б. Шварца и в истории с особняком де Клар?

Единственным, кто хранил смутное воспоминание о нашем друге, оказался Добряк Жафрэ.

– В двух словах – что представляет собой этот Симилор? – спросил доктор Самюэль.

– Да так, голытьба, – ответил Комейроль.

– А почему вы говорите нам о нем?

– Потому что ничем нельзя пренебрегать, – ответил бывший письмоводитель нотариальной конторы. – Сегодня Симилор пришел ко мне и напомнил о своем послужном списке. Сначала я подумал, что он просит помощи, но нет, он просто хотел познакомить нас со своим сыном, которому прочит большое будущее. Я сказал, что он может привести паренька, но перед встречей навел справки – и не слишком много узнал. В бюро нашего прежнего агентства, где все люди пронумерованы и занесены в каталог, не знают никакого другого сына вышеупомянутого Симилора, кроме некоего Саладена, в прошлом ярмарочного артиста и шпагоглотателя.

– Славный новобранец! – признали присутствующие. Официант кафе «Массене» принес заказанный пунш с вишневой водкой. Поставив поднос на стол, он вытащил из кармана большую карточку и подал ее Комейролю.

– Маркиз де Розенталь, – прочел бывший письмоводитель. – Не знаю такого… Этот господин здесь?

– Да, – ответил официант, – он пришел по поручению своего отца.

Члены «Клуба Черных Шелковых Колпаков» обменялись взглядами, не зная, на что решиться.

– Может быть, это сын Симилора? – прошептал Жафрэ.

– Пусть войдет, – приказал Комейроль. – Разберемся.

Через минуту молодой человек, одетый по последней моде, с моноклем в глазу, с разделенными на пробор волосами медленно вошел в гостиную и остановился посреди комнаты, с любопытством оглядывая присутствующих. Уголки воротника рубашки у него были загнуты, как на визитной карточке, которую оставляют у швейцара; на нем была короткая визитка, узкие штаны и красные перчатки, а в руке он держал стек с петлей на конце.

Официант удалился. Добряк Жафрэ лично удостоверился в том, что двери хорошо закрыты.

– Господа, – заговорил новоприбывший, – рад познакомиться. Я много слышал о вас. Поскольку я нуждаюсь в нескольких компаньонах для проведения небольшой операции, способной принести большую выгоду, я решил обратиться к вам. Мой слуга знает вас, в частности, он называл мне некоего господина Комейроля. Скажите, пожалуйста, кто кз вас господин Комейроль?

– Это я, – ответил тот. – Господин маркиз, вы, кажется ошиблись: я знаком только с вашим отцом.

Саладен так высокомерно протянул ему два пальца, что члены клуба не удержались от одобрительных улыбок.

– Мой отец, – процедил он сквозь зубы, – мой слуга – все едино, разницы никакой, дорогой господин Комейроль. Субъект, о котором вы изволили заговорить, совмещает обе эти ипостаси.

IX
ПЕСНЯ ШПАГОГЛОТАТЕЛЯ

Произнося эти примечательные слова, господин маркиз де Розенталь взял стул и уселся напротив дивана, на котором расположились Комейроль и Добряк Жафрэ. – Господа, – скромно и благопристойно продолжал маркиз, – вы – знаменитые люди, а я – ничтожество, поэтому, прежде чем иметь честь предстать перед вами, я – что вполне естественно – занялся своим туалетом. Я не каждый день одеваюсь так, как сейчас: я готовился, готовился, как человек, идущий на экзамен, и я выбрал для нашей встречи самое красивое из моих имен. Надеюсь, вы будете снисходительны к новичку, который желает вам всяческих благ, но не может зайти в своей любезности так далеко, чтобы лицемерно утверждать, будто его молодость не стоит вашей дряхлости.

– Проклятье! – воскликнул Комейроль. – Мы ценим шутки, господин Саладен, но у нас здесь есть занятия поважнее, чем любоваться тем, как вы глотаете шпаги.

Принц и доктор Самюэль подошли поближе, виконт Джоджа с гордым видом держался в сторонке.

– Я польщен тем, – ответил Саладен, покусывая кончик стека, – что вы взяли на себя труд навести обо мне кое-какие справки. Без ложной скромности скажу, что стою этого труда и надеюсь вскорости в полной мере доказать вам это. Вы прозябаете здесь уже много лет, господа, и у вас нет начальника. Я думаю, что нашел для вас того, кто вам нужен.

– Он не лишен таланта оратора, – вполголоса заметил сын Людовика XVII.

– Куда он клонит, этот парень? – осведомился Джоджа с другого конца комнаты.

– Я полагаю, – вежливо повернулся к нему Саладен, – что имею счастье говорить с доверенным лакеем господина герцога де Шав?

– Ну-ну, – насторожившись, прошептал Комейроль.

– Любезнейший… – высокомерно начал Аннибал.

– Помолчите, – ласково посоветовал ему Саладен. – Мы чуть позже вернемся к той славной роли, которую вы играете при герцоге, к роли, которая в известном случае может помешать делам организации. Аналав у вас?

Джоджа умолк. Другие члены клуба, весьма удивленные, переглянулись.

– Я бывал в канцелярии полицейской префектуры, – сказал как бы между прочим маркиз де Розенталь. – Я любопытен и желал усовершенствовать свое образование. Так вот: я являюсь знатоком во многих областях и, в частности, отлично осведомлен о ваших делишках.

– Но вы же не затем сюда явились, чтобы угрожать нам, а? – произнес Комейроль, и без того красные щеки которого теперь побагровели.

Жафрэ дотронулся до его руки и прошептал:

– Я заинтересовался им.

– Дорогой мой господин Комейроль, – ответил Саладен, – у меня независимый характер, и я желаю идти своей дорогой, держась подальше от властей. Вот только я хочу, чтобыi вы хорошенько поняли: я принял меры предосторожности. Вы видите, что я один. Поскольку вас пятеро, неплохо бы нам договориться полюбовно.

– Ладно, – угрожающе сказал Комейроль. – Давайте договариваться – да побыстрее.

– Давайте-давайте! – воскликнул Саладен. – Но вы еще не ответили на мой вопрос: является ли виконт Аннибал Джоджа обладателем Аналава?

– Вот в этом-то и состоит секрет нашего братства, – заметил доктор Самюэль, до сих пор молчавший.

Саладен поклонился ему.

– Господа! – заговорил он. – Аналав – ваш символ власти, я знаю и это, и многое другое. Хотя я не вижу здесь тех великих людей, что прославили историю вашего братства, мне все же было бы неловко предлагать свою кандидатуру таким знаменитостям, как господа Жафрэ, Комейроль и Самюэль. Ведь они так опытны и так умны…

– Вы очень добры, – проворчал бывший клерк нотариуса.

– Говорю, как думаю… Но сейчас речь идет лишь о том, чтобы развенчать вот этого подлеца; обстоятельства меняются, и я обязан сказать вам, что такое сообщество, как ваше, не должно иметь главой подставное лицо.

Аннибал Джоджа отбросил в сторону газету, которая была у него в руке, и сделал шаг по направлению к Саладену. Добряк Жафрэ удержал его, сказав:

– Милое дитя, дайте договорить оратору.

– Тем более, – добавил Саладен, поворачиваясь к виконту, – что оратор готов побеседовать с вами наедине в любое удобное для вас время.

Добряк Жафрэ снова вступил в разговор.

– Дорогой мой господин, – сказал он, – я хотел бы заметить, что до сих пор наши встречи здесь всегда носили мирный характер.

– Видите ли, – ответствовал Саладен, – надо, чтобы ваши встречи стали еще и такими же плодотворными, как прежде. Я намерен не пожалеть ради этого той свежей молодой крови, что течет в моих жилах. Зачем мне скрывать от вас свои намерения? Я собираюсь возродить великую семью Черных Мантий.

Его речь вызвала в гостиной некоторое волнение, как написали бы в парламентском отчете, и сын Людовика XVII невольно воскликнул:

– Слушайте, черт побери! Слушайте!

– Зачем? – проворчал Комейроль. – Сын этого жулика Симилора так же болтлив, как его папаша. Он много говорит, но, насколько я понимаю, еще ничего не сказал.

– Все это и впрямь как-то расплывчато, – прошептал Добряк Жафрэ, – очень, очень расплывчато…

– Сейчас я объяснюсь, не беспокойтесь, – сказал Саладен. – Но прежде чем перейти к делу, нам надо очистить территорию. Дорог ли вам Джоджа – да или нет?

– Нет! – ответили хором все присутствующие за исключением самого Джоджа.

– Передадите ли вы Аналав, – продолжал Саладен, – отважному и решительному молодому человеку, который принесет вам как награду за свое победное восшествие к власти дело, способное дать полтора миллиона франков наличными?

Присутствующие задумались, а потом Комейроль произнес:

– Это – смотря по обстоятельствам.

– Да, по обстоятельствам, – отеческим тоном повторил Добряк Жафрэ, – по обстоятельствам, да-да.

Принц и доктор присоединились к высказанному мнению.

– Понимаете, – сказал Комейроль, – мы хотели бы некоторые гарантии…

– И здесь недостаточно, – ехидно добавил Аннибал, – умения глотать шпаги.

Саладен ринулся на эту реплику, как на добычу.

– Господа! – вскричал он, вскакивая и засовывая руку за пройму жилета. – Стоит нам посмотреть вокруг, как мы поймем, что нас со всех сторон теснят одни лишь шпагоглотатели, которые есть на любой ступени социальной лестницы. Прусский монарх, втягивающий Австрию в войну против Дании…

– Слушайте! – воскликнул Принц, живо заинтересовавшись.

Комейроль, напротив, возразил:

– Старина, мы здесь не занимаемся политикой, понятно?

А Жафрэ добавил жалобным тоном:

– Милый молодой человек приготовил речь… Берегитесь!

– Кандидат, излагающий свое кредо избирателям, – попытался продолжить Саладен, – министр, уравновешивающий бюджет, стесненные в средствах короли, нанизывающие тиражи, словно жемчужины, на нитку своих займов…

– И филантропы, которые заставляют вас застраховывать свою жизнь, – подхватил Комейроль, подражая его выговору, – да? Какая жалость! И проповедники, вышибающие неверным зубы рукояткой пистолета…

– И добросердечные господа, владеющие капиталами, но выступающие против ростовщичества, – намекнул Добряк Жафрэ.

– И противники долговой тюрьмы, – вставил доктор Самюэль.

– Шпагоглотатели! – воскликнул в восхищении Принц. – Сплошные шпагоглотатели!

И все победоносно повторили, глядя на Саладена:

– Шпагоглотатели!

Господин маркиз де Розенталь поначалу слегка растерялся, но вскоре вновь собрался с духом, и на губах его появилась торжествующая улыбка. Он зааплодировал и сказал:

– Браво, дорогие сеньоры! Не такие уж вы дряхлые старцы, как мне казалось, и, должен отдать вам справедливость, вы сумели-таки нарушить мои планы. Браво! Что ж, тем лучше! Умным людям легче понять друг друга. Итак, перейдем прямо к делу. Завтра уже упоминавшийся герцог де Шав будет иметь в своем особняке в предместье Сент-Оноре кругленькую сумму в полтора миллиона франков.

– Ошибаетесь, господинчик, – поспешил уточнить Аннибал. – Кругленькая сумма будет в два миллиона.

Саладен лениво повернулся в его сторону.

– А-а, – только и протянул он.

Потом его взгляд снова обратился к стоявшей перед ним группе «Этих Господ», которые смотрели на него, как бы спрашивая: правда ли это?

Комейроль насмешливо улыбнулся, а Добряк Жафрэ счел необходимым перевести эту улыбку:

– Милый молодой человек, я вам весьма симпатизирую, но вы несколько опоздали.

Саладен на мгновение задумался, затем спросил вслух у себя самого:

– Значит, в особняке де Шав будет три миллиона пятьсот тысяч франков?

– Вы говорите о сотне тысяч пиастров, которые хотели бы положить в свой карман, – сказал Аннибал, пропустив мимо ушей последнее замечание.

– Как! – воскликнул Комейроль, напротив, прислушавшийся к нему. – Три с половиной миллиона! С чего вы это взяли?

– Я уверен в сумме в полтора миллиона франков, – отвечал Саладен, – вы, кажется, уверены в двух миллионах. Совершенно ясно, что это две различные суммы.

Жафрэ навострил уши, подобно доброму боевому коню, заслышавшему звук трубы.

– Он даровит! – оценил Жафрэ. – Но надо все прояснить. Откуда взялись ваши полтора миллиона, молодой человек?

– Из Бразилии, – не задумываясь, ответил Саладен. – А ваши два, полагаю, должны прибыть из Парижа.

– Мне никто ничего не говорил, я попросту догадался! – добавил он, чтобы развеять могущие возникнуть сомнения. – Есть у вас средство завладеть этими двумя миллионами?

Комейроль, казалось, обиделся.

– Мы не совсем уж безрукие, господин маркиз, – сказал он.

– Уточняю, – настаивал Саладен. – Мы больше не шутим, господа. Можете ли вы рассматривать эти два миллиона франков как принадлежащие вам уже сейчас?

Ах, вы колеблетесь… Вы все еще не уверены… Хватит колебаться! Я предлагаю вам верное дело.

Последнее слово он произнес с нажимом, и его круглые глаза холодно оглядели собравшихся.

Жафрэ, доктор и Комейроль казались удивленными. Джоджа потупился, и только Принц воскликнул, потирая руки:

– Отлично! Мне это подходит!

– Будь там полтора миллиона, как я предполагал ранее, или три с половиной, как выяснилось только что, – продолжал Саладен, – я все равно говорю, что дело сделано, потому что начиная с завтрашнего дня я смогу провести в особняк де Шав столько людей, сколько мне заблагорассудится, и в тот час, какой вы сами назовете.

– Черт побери! – воскликнул Добряк Жафрэ. – Это очень мило с вашей стороны, дорогое дитя.

– Что вы предлагаете? – спросил Комейроль.

– Я прошу разрешения, – ответил Саладен, – держать свои планы при себе, пока мы не заключим соглашение.

– Чтобы заключить соглашение, надо знать все подробности.

– Давайте не попадать в порочный круг, – сказал Саладен, чей голос вновь обрел властные нотки. – Впрочем, мы еще не закончили предварительные переговоры. Как Хозяин и Отец, – это ваше словечко, – я претендую на львиную долу – а работать я стану только в этом качестве.

– Какая прямота! – восхитился Комейроль.

– Душа нараспашку! – поддержал его Добряк Жафрэ.

– Что вы подразумеваете под львиной долей? – спросил доктор Самюэль.

– Если бы речь шла только о моих полутора миллионах франков, – ответил Саладен, – я потребовал бы половину.

– В добрый час! – хором воскликнули остальные. – Вот как? Половину? Ну-ну, юноша, у вас отличный аппетит!

– Но, – продолжал Саладен, – поскольку помимо них есть еще два миллиона, каждый из нас сохранит свою часть: два миллиона – вы, полтора – я.

Добряк Жафрэ надул щеки.

– Дьявол! – выругался Принц.

– Вы сошли с ума, – подытожил Комейроль.

А Джоджа лишь посмеивался в свою крашеную бороду.

– Только так, – спокойно сказал Саладен. – Решайте: два или нет. Здесь не торгуются.

– С полутора миллионами франков, – заметил Самюэль, – можно скупить все шпаги Парижа.

– Вы не поняли! – смеясь, заявил Комейроль. – Наш новый Хозяин хочет заставить нас заплатить за свежую горячую кровь, которую он собирается влить в наши старые жилы.

– Точно! – согласился Саладен. – Я не отрицаю, что это дорого, но такова моя цена.

– А если она нам не подойдет? – спросил Комейроль, сверля его взглядом и покраснев до ушей.

Саладен выдержал его взгляд и холодно ответил:

– Это было бы весьма досадно, господин Комейроль: я вбил себе в голову, что либо сегодня вечером вы согласитесь исполнить мою прихоть, либо я покину вас.

Члены клуба попробовали захихикать, но Саладен повторил, отчетливо выговаривая слова:

– Да, мне придется вас покинуть… для начала, а потом я сделаю карьеру, рассказав о ваших тайных планах.

Он сидел, как мы уже сказали, напротив доктора, Жафрэ, Комейроля и Принца. Прямо перед ним, над диваном, где сидели эти господа, висело большое зеркало.

За спиной Саладена помещался стол, на котором возвышался подсвечник.

Возле этого стола находился Аннибал – он то стоял неподвижно, то начинал прохаживаться взад-вперед.

Произнеся последние слова, Саладен увидел, как глаза четырех его собеседников одновременно остановились на виконте.

Саладен знал, где Джоджа. Закопченное и запятнанное зеркало являло ему смутное отражение итальянца, так что он ни на минуту не терял его из виду.

Что-то сверкнуло в правой руке виконта, сделавшего шаг по направлению к столу. Глаза четырех членов «Клуба Черных Шелковых Колпаков» тотчас же опустились, а Добряк Жафрэ даже слегка вздрогнул.

– Ну и ну! – сказал Саладен. – Виконт Аннибал не отвык еще от неаполитанского кинжала!

Он небрежно повернул голову.

Но когда Саладен снова обернулся к своим четырем собеседникам, мизансцена полностью изменилась: теперь каждый из них, даже Добряк Жафрэ, сжимал в руке нож.

– А что скажет господин Массене? – смеясь, спросил Саладен.

– Массене ничего не скажет, – ответил, поднимаясь на ноги Комейроль. – Ты мертвец, малыш!

Не оборачиваясь, Саладен протянул руку к столу, взял подсвечник и поднял его над головой.

В ту же секунду в окно, выходившее на улицу, трижды постучали.

Ножи исчезли, словно по волшебству.

И стало так тихо, что даже дыхания не было слышно.

– Ставни сегодня не закрыли! – спустя несколько мгновений пробормотал Комейроль, сопроводив свои слова южным ругательством.

– Как это получилось, что их не закрыли? – поинтересовался Добряк Жафрэ.

– Они были закрыты, – ответил Саладен, – очень хорошо закрыты, но я, перед тем как войти сюда, прогулялся кое-куда с моим папой. Тут, рядышком, ждут верные друзья…

– Эй, старички! – крикнул голос с улицы. – Все идет, как надо?

Комейроль кинулся к окну и открыл его.

– Кто здесь? – спросил он. Никто не ответил.

Его взгляд обшарил темную и казавшуюся безлюдной улицу.

В это время Жафрэ той же самой рукой, которая только что держала нож, пылко сжал пальцы Саладена и шепнул:

– Вся эта маленькая махинация была организована замечательно умно, и я от всего сердца голосую за вас.

Принц, обойдя вокруг стола, дотронулся до плеча доктора Самюэля и сказал:

– Вы искали мужчину. Вот он.

– Пока неизвестно, – ответил доктор, – посмотрим.

Саладен тем временем ответил Добряку Жафрэ:

– Это было не так уж трудно проделать, ибо вам уже много лет и вы вполне созрели для того, чтобы отойти от дел. Будь вы помоложе, я бы взялся за это по-другому.

Кончайте смотреть в окно, папаша Комейроль, – добавил он. – Вы – самый крепкий из всей этой компании, да и характерец у вас кое-какой имеется, однако же, честное слово, вы тоже нуждаетесь во мне, ибо вы и ваши вооруженные ножами приятели так насмешили меня, как если бы я заглянул в музей восковых фигур!

Комейроль тем не менее оставался у окна и не скрывал дурного расположения духа.

– Ты говоришь правду, малыш! – процедил он сквозь зубы. – Пятнадцать лет назад ты не успел бы поднять свой подсвечник!

Саладен послал ему воздушный поцелуй.

– Милейший! – сказал он. – Мы будем друзьями, добрыми друзьями, когда ты поклянешься повиноваться мне. Ну! Не засыпайте! Сделайте вид, что решили немного посовещаться, глубокоуважаемые, пока я сделаю вид, что не слушаю, а потом вы дадите мне официальный ответ.

Он отошел от дивана и остановился в другом углу комнаты, взяв в руки «Газету городов и сел».

Члены «Клуба Черных Шелковых Колпаков» собрались в кружок, и Добряк Жафрэ сказал самым ласковым тоном, на какой был способен:

– Аннибал Джоджа, я прошу у вас слова. Вы мне его даете, спасибо. Вы смещены с должности, мой мальчик, и в этом нет большой беды.

Джоджа тихо ответил что-то, чего Саладен не смог расслышать.

Совещание длилось ровно две минуты, по истечении которых красноречивый Комейроль, к коему вернулось отличное настроение, двинулся к Саладену во главе группы членов клуба и сказал:

– Милостивый государь, Аналав – ваш!

Джоджа хотел было расстегнуть свой редингот.

– Да ладно, оставьте, – остановил его Саладен. – Это все отжившие формальности. Мы, конечно, не уничтожаем старых обычаев, предназначенных для того, чтобы поразить грубое воображение черни, но мы-то сами выше их. Хорошоли я расслышал, что вы признали меня Отцом-Благодетелем и главой Черных Мантий единодушно? Поднимите руки!

Все руки вскинулись вверх – даже рука виконта.

– Прекрасно! – сказал Саладен, выпрямившись и строго оглядывая членов клуба. – Вы не любите долгих бесед, поэтому я отменяю речь, которую рассчитывал произнести в честь моего приема в организацию. Хватит смеяться. Садитесь, поговорим.

X
ОТЕЦ-БЛАГОДЕТЕЛЬ

Позвонили официанту, чтобы он принес прохладительные напитки. За исключением Аннибала Джоджа, все были если не веселы, то по меньшей мере приятно возбуждены. Добряк Жафрэ хотел предложить господину маркизу стаканчик шампанского Помпадур, но суровый Саладен предпочел кружку пива. Короче говоря, каждый заказал себе напиток по вкусу. Принц, например, потребовал графинчик сладкого красного вина.

– Настал день, – сказал Саладен резким тоном, когда двери закрылись. – Внимание! Я не зря расхваливал свой товар, потому что тот дом принадлежит мне весь – от подвалов до мансард. Не удивляйтесь, но выслушайте мое объяснение: я – счастливый любовник мадемуазель де Шав.

– Ничего себе! – воскликнул Джоджа. – Это уж слишком! У герцога и герцогини нет детей!

– Это точно, – прошептал Добряк Жафрэ. – Я тоже никогда не слышал о мадемуазель де Шав.

Комейроль сказал:

– Отец-Благодетель не может начинать с обмана; у него наверняка есть какая-то идея.

– У меня есть куда больше, чем идея, – возразил Саладен. – И поймите вот что: мне незачем лгать вам, поскольку я ничего от вас не жду.

– Это верно, – решили члены клуба. А Принц добавил:

– Что за молодец! Слушайте же!

– Следовательно, – продолжал Саладен, – если я вам что-то говорю, то это правда, – разве что, я сам введен в заблуждение, а это может произойти с каждым. Но в данном случае, поскольку речь идет об очаровательном существе, доверившем мне заботу о своем счастье, поскольку я пришел к соглашению с госпожой герцогиней и поскольку госпожа герцогиня договорилась с господином герцогом, я думаю, что могу утверждать, господа и дорогие мои соратники, что не стал игрушкой чужой фантазии. Завтра вам будет представлена мадемуазель де Шав.

– Значит, она живет не в особняке? – спросил Джоджа.

– Любезный, – ответил Саладен, – откройте ваши уши: сейчас мы поговорим о вас. Я придерживаюсь мнения, что вы – человек старательный, однако ваши взаимоотношения с этим цивилизованным дикарем по имени господин де Шав мешают нам в настоящем и помешают еще более в будущем.

– Слушайте! – воскликнул Принц, должно быть, прежде проживавший в Англии и присутствовавший на заседаниях парламента.

– Вы, – начал Джоджа, – видимо, не знаете, что те взаимоотношения, о которых идет речь, скрепили союз между нами и господином герцогом.

– Я ничего не упускаю из виду, любезный, и уже довольно давно слежу за всеми вами, невидимый и неслышимый. Особые услуги, которые вы оказываете господину де Шав, могли бы приоткрыть дверь для наших уважаемых друзей, Жафрэ и Комейроля. Это прекрасно, и я благодарю вас от имени организации. Но дверь широко открыта, и я повторяю: теперь вы нам мешаете, стесняете нас. Вы вслепую идете по дороге, на которой наша курочка имеет обыкновение нести золотые яйца.

– Ну-ну, – вмешался Комейроль, – мы вас не понимаем.

– Молодой человек любит метафоры, – добавил Добряк Жафрэ.

Но доктор Самюэль прошептал:

– А я, кажется, понял.

Сын Людовика XVII вытаращил глаза.

– Я вовсе не намерен, – продолжал Саладен, – расставлять все точки над «i». Я скажу виконту Аннибалу Джоджа лишь одно – и пускай он воспримет мои слова как отеческий совет: вся эта история с мадемуазель Сапфир опасна для нас.

– Мадемуазель Сапфир! – повторили удивленные голоса.

– А это еще кто такая? – спросил Комейроль. Добряк Жафрэ ласково взглянул на Саладена.

– Отлично управляется со своими делишками! – вздохнул он. – Какой замечательный юноша!

Джоджа содрогнулся.

– Не знаю, кто мог вам сказать… – начал он.

– Может быть, король Людовик XVIII, – ответил Саладен и, смеясь, протянул руку Принцу, пришедшему в восторг от подобной чести. – В любом случае, от имени членов совета, тут присутствующих и согласных со мной, я приказываю вам остановиться.

– Но каждый из нас, – попытался возразить итальянец, – пользуется свободой действий в своих частных делах.

– Вовсе нет! – сказал Комейроль.

– Такая доктрина, – добавил Жафрэ – совершенно пагубна для основных принципов нашего союза.

– Я тоже так полагаю, – ввернул доктор Самюэль.

– А Аннибалу, – с жаром добавил Принц, – неплохо бы на какое-то время притвориться мертвым.

– Он и впрямь умрет, – сказал, понизив голос, Саладен, – если ему случайно взбредет в голову фантазия ослушаться своего начальника… Потрудитесь посмотреть на меня, Аннибал Джоджа! – приказал он. – Любое слово из сказанных здесь сегодня вечером, если оно дойдет до ушей герцога де Шав, способно не только повредить делу, но к тому же поставить под угрозу существование нашего братства. Следовательно, сейчас мы могли бы связать вас и поместить для большей уверенности в надежное место. Возможно, так было бы разумнее всего.

– Я клянусь… – попытался прервать его Аннибал.

– Замолчите! Ваши клятвы стоят не больше, чем вы сами! Меня останавливает лишь одно: герцог, привыкший видеть вас каждый день, может насторожиться и что-то заподозрить, если вы вот так вдруг исчезнете. Единственное, во что я верю, – это в вашу беспредельную любовь к собственной шкуре. Вы меня понимаете?

Все заулыбались, а Джоджа смертельно побледнел.

– Вы трус, – холодно продолжал Саладен, – в этом я убежден, а значит, я могу ограничиться одним только предупреждением: оставьте мадемуазель Сапфир в покое, иначе я убью вас, как собаку, потому что ваши делишки могут здорово навредить нам.

В гостиной воцарилось молчание. Совет явно поддерживал Саладена, и Добряк Жафрэ выразил общее мнение, сказав своим двум соседям:

– Милое дитя! Вот уж поистине – мудрый, как царь Соломон!

Комейроль покачал головой и, прошептав свое излюбленное проклятье, изрек:

– Да, пожалуй, он оживит наши встречи.

– Его просто Бог послал, – воскликнул Принц, – чтобы он возродил нашу великую организацию!

– Последний пункт, – сказал Саладен. – С Джоджа все ясно, не станем больше к нему возвращаться. Доктор Самюэль, я хочу задать вам научный вопрос: знаете ли вы что-нибудь о родинках?

– Медицине известно много их разновидностей… – начал было врач.

– Прекрасно, – прервал его Саладен. – Значит, вы разбираетесь в родинках. Я полагаю, что действительно существует много их разновидностей, потому что сам видел родинки всех цветов. Научный вопрос состоит вот в чем: как вы думаете, можно ли воспроизвести родимое пятно на теле здорового человека? Объясняю: вы желаете, к примеру, изобразить на груди молодой женщины один из тех знаков, что так часто встречаются в этом месте и имеют причиной чревоугодие дочерей Евы, – половинку персика, сливу-ренклод или гроздь смородины; смогли бы вы это сделать?

– Разумеется, – ответил Самюэль. – Для этого существуют вещества, разъедающие материю, и реактивы.

– Отлично! А легкая неровность, свойственная поверхности родинок?

– Хе-хе, – улыбнулся доктор, – вы, решительно, весьма наблюдательны. Достичь этого, возможно, несколько труднее, но тем не менее я могу утверждать, что в состоянии отыскать средства, способные помочь воспроизвести эту легкую шероховатость, не повредив здоровью.

– А умеете ли вы рисовать, доктор, хоть немного? – снова спросил Саладен.

– Кажется, я догадываюсь… – начал было доктор.

– Догадывайтесь, о чем хотите, – оборвал его Саладен. – Я и не собираюсь ничего скрывать; отвечайте же!

– Да, – ответил доктор. – Если речь идет о плоде, я нарисовал бы его; я мог бы даже написать его красками, потому что когда – то пытался постичь искусство живописи, чтобы отдохнуть и рассеяться.

Саладен встал.

– Господа, – произнес он. – Я в высшей степени доволен тем, что завязал с вами отношения, которые в будущем могут принести пользу и вам, и мне. Собрание закончено… если только у вас нет для меня каких-либо сообщений.

– Но, – сказал Комейроль, – мы же не разработали никакого плана.

– Действительно, – вздохнул Жафрэ, – наш молодой Отец-Благодетель оставляет нас блуждать в каких-то тревожных сумерках…

Саладен пожал руки им обоим.

– Мы расстаемся ненадолго, дорогие мои, – успокоил он их. – Спите нынче спокойно, вам надо хорошенько отдохнуть, потому что я не поручусь, что вы сумеете вздремнуть следующей ночью.

– Тогда настанет день! – спросил Принц.

– Вы не представляете, какими ребяческими кажутся мне эти старые формулы, оставшиеся от наивных времен. Но не будем ничего менять: традиции достойны уважения. Итак, я оставляю вас. Каждый из вас услышит обо мне завтра до полудня. Если ваша мудрость подскажет вам, что присутствующего здесь Джоджа следует крепко-накрепко привязать за лапку к клетке, то я только похвалю вас за усердие. Доктор, приготовьте ваши разъедающие вещества, ваши реактивы и все ваши коробки с красками: завтра рано утром я буду у вас. Да, кстати, не хотите ли дать мне ваш адрес?

Доктор Самюэль с готовностью протянул шпагоглотателю свою карточку.

– Я появлюсь у вас, – продолжал Саладен, – с очаровательной юной особой – особой крайне изнеженной, предупреждаю вас, так что вам не следует доводить ее до слез, когда вы, играя роль Провидения, станете изображать на ее правой груди вишенку сорта бигарро, что означает – «пестрый».

Саладен поклонился всем по очереди и скрылся за дверью.

После его ухода в маленькой гостиной, служившей убежищем членам «Клуба Черных Шелковых Колпаков», долгое время царила тишина. Доктор бездельничал, Жафрэ попивал свой пунш, а Комейроль разжигал трубку, которую до сих пор не вынимал из кармана; может быть – в знак уважения к новоиспеченному Отцу-Благодетелю.

Нарушил молчание сын Людовика XVII.

– Кажется, мы поднимаем изрядный шум.

– Ничего особенного ожидать не приходится, – отозвался Комейроль.

– У молодого человека накоплен немалый житейский опыт, – заметил Добряк Жафрэ. – Но если бы наш приятель Джоджа не повел себя, как мокрая курица, у него не получился бы даже трюк с подсвечником.

– Я замешкался лишь на мгновение, – мрачно сказал итальянец.

– Сила малыша, – вслух подумал Самюэль, – заключается в том презрении, которое он к нам испытывает. Впрочем, его манеры мне не претят, а его рассуждения я считаю неглупыми. И потом – мы же все время мечтали о сильной личности, которая возглавила бы организацию.

– А он и впрямь сильная личность? – спросил Джоджа.

– Ей-богу, – ответил доктор, – на этот счет мне ничего не известно, но зато я отлично знаю: он не такой подлый трус, как ты, дружок мой Джоджа!

– Поживем – увидим, – проворчал тот. Комейроль и Жафрэ одновременно взглянули на него.

– Я рад, что Джоджа не нанес свой удар, – сказал Комейроль.

– И я тоже, – согласился с ним Добряк Жафрэ. А Самюэль добавил:

– Хоть мы еще и не совсем дряхлые, но все-таки и не первой молодости, так что совсем не плохо иметь во главе братства этакого молодца.

Похоже было, однако, что все они слегка лукавили.

– Двадцать пять лет минуло с той поры, – снова заговорил Жафрэ, легонько похлопывая Комейроля по плечу, – как ты в кабачке «Нельская башня» произнес речь о бумажнике человека, убитого в последнюю карнавальную ночь. А знаешь, в те времена ты был замечательным оратором.

– Да и выглядел чуть поэлегантнее некоторых шпагоглотателей, – ответил бывший клерк нотариуса. – И у меня были отличные идеи. Многим из них этот тупоголовый паяц наверняка позавидовал бы.

– Но надо сказать, – продолжал Жафрэ, – что были два человека, способные и тебя поставить на место. Это Приятель-Тулонец и Маргарита Бургундская.

– Тогда, в те времена, мы все были хоть куда! – воскликнул Комейроль, у которого глаза засверкали и кровь прилила к щекам.

– Однако же не стоит забывать, – миролюбиво продолжал Жафрэ, – что прежде речь шла о несчастных двадцати купюрах по тысяче франков, а теперь мы говорим о миллионах. Господа, дорогие мои друзья, мы были молоды, пылки, у нас хватало иллюзий, надежд, стремлений. В юности можно чувствовать себя богачом, имея жалкие двадцать тысяч франков, но нынче у нас другие запросы, мы хотим иметь деньги и вовсе не хотим работать. В общем, надо признать: этот юный плут явился как раз вовремя!

– Он нам дорого обойдется! – заметил Комейроль.

– Верно, – согласился Жафрэ, – но мы же снова вернемся к нашему с ним разговору, когда дело дойдет до дележки. Конечно, сейчас именно он – хозяин положения, но скоро работа будет закончена, и тогда мы вновь поменяемся ролями. Не забывайте, что низшие чины нашего братства знают только нас.

– Я думал об этом, – сказал бывший клерк нотариуса.

– И я тоже, – сообщил доктор Самюэль, – мы, конечно, старики, но…

Он расхохотался, и остальные присоединились к нему.

– Но не такие уж дряхлые! – закончил Жафрэ, допивая последнюю каплю своего пунша.

Таким образом, сложившееся положение дел было подвергнуто сомнению.

– Вы правы, вы совершенно правы! – сказал Принц. – Вы еще хитрее его!

– И потом вот еще что, – снова начал Жафрэ. – Я полагаю, что после того, как дело будет сделано, мы заполучим столько денег, что нам станет совершенно безразлично, кто возглавляет эти самые Черные Мантии. Подумаешь, Отец-Благодетель! Нам-то что до какой-то тайной организации!..

– …к которой мы никогда не принадлежали! – вставил доктор Самюэль.

– Вот-вот… Я и говорю: какая разница, кто станет начальником – Аннибал Джоджа или же господин маркиз де Розенталь… Ба! Часы на Сен-Жак-дю-О-Па прозвонили десять, крошки мои, я иду в постель…

Он водрузил на черный шелковый колпак широкополую шляпу и, опираясь на палку, направился к двери.

От порога он обернулся к итальянцу и сказал ему со всегдашней своей нежностью в голосе:

– А ты, сынок, послушайся меня и не сбивайся с пути! В то же время тяжелая рука Комейроля опустилась на плечо виконта.

– Проклятье! – выругался он, пристально глядя на итальянца. – Повинуйся приказу, милейший! Если с малышом что-нибудь произойдет до завтрашнего вечера, тебя изрубят в котлету.

Он вышел. Самюэль последовал за ним молча, но взгляд его был достаточно красноречив.

Последним из членов клуба уходил сын Людовика XVII. Он пожал руку виконту и сказал ему:

– Кажется, твоя шкура не будет стоить и двух су, если ты сдвинешься с места, крошка моя. Наконец-то мы встретили настоящего мужчину.

Аннибал Джоджа, оставшись один, упал на диван и обхватил голову руками.

– И все-таки я не сдаюсь, – прошептал он. – И вряд ли они станут искать меня в Италии.

В то же самое время Симилор и его сын Саладен шли под руку по пустынным улицам, тянущимся за Люксембургским садом.

Саладен присоединился к своему почтенному папаше, как только покинул кафе «Массене», и с удовольствием поздравил его с успешным исполнением интереснейшей роли.

Они беседовали. Господину маркизу де Розенталю в этот вечер трудно было сдерживать чувства.

– Понимаешь, папа, – говорил он, когда впереди показалась Западная улица, – с этими мумиями я проверну только одно дело. Воровство – не мое призвание. Кража может послужить отправной точкой для порядочного человека, но, в общем, на свете нет ничего, кроме коммерции. Я уже обо всем подумал: тебе ведь хватит для полного счастья трех тысяч ливров ренты, правда?

– Но… – хотел был возразить Симилор.

– Давай подсчитаем, – не дал ему договорить Саладен. – За шестьсот франков у тебя будет не квартирка, а райский уголок; тысячи двухсот тебе с лихвой хватит на пропитание; еще четыреста уйдут на гардероб. У тебя останется еще шестьсот франков на мелкие расходы и на прачку. Если захочешь, ты можешь даже кое-что откладывать…

– Да, у тебя-то самого будет полтора миллиона! – вскричал возмущенный отец.

– Я, папа, – это совсем другое дело, – не моргнув глазом, ответил господин маркиз. – Я мог бы, если бы захотел, получить еще два миллиона и много чего в придачу, коли сыграл бы роль зятя. Я бы как сыр в масле катался, уверяю тебя! Я всерьез подумывал об этом, но решил, что есть одно непреодолимое препятствие: моя жена. Я, видишь ли, родился холостяком, нельзя же себя переделать… А впрочем, эта история не может тянуться слишком долго: в один прекрасный день эта Сапфир еще сыграет с нами шутку. Я уж не говорю о Джоджа – пока, правда, я держу его в руках, но ведь есть еще Эшалот и Канада, которые тоже хлопочут… В общем, надо ковать железо, пока горячо, и сделать все побыстрее. Все должно быть закончено за три дня – и тогда мадемуазель Сапфир сможет наконец показывать свою вишню, единственную и неповторимую, кому ей заблагорассудится, а я умою руки. Эй! Кучер!

Проезжавший мимо фиакр остановился.

– Папа, – сказал Саладен, становясь на подножку, – можешь прогуляться пешком или садись на козлы, мне надо потолковать с самим собой.

Он скрылся в глубине экипажа и захлопнул дверцу перед самым носом своего родителя.

XI
РОДИНКА

Юная модистка, которую Саладен демонстрировал своему отцу Симилору через витрину магазина мод на бульваре Ришелье, звалась просто – Маргерит Баумшпигельнергартен (произносилось: «Боспигар»). В свое время она родилась в Германии, откуда и прибыла в Париж вместе с сотнями себе подобных и ничем не примечательных девиц.

Мы знаем, что Симилор нашел в ней большое сходство с мадемуазель Сапфир. Правда, немке недоставало грации, однако же Маргерит Баумшпигельнергартен, более известная под кличкой Гит-Чего – Изволите, была очень красивой особой то ли семнадцати, то ли восемнадцати лет, выглядевшей всего лишь на пятнадцать.

Ее прозвище – Гит-Чего-Изволите – не имело никакого отношения к ее взглядам на мораль, вполне, впрочем, соответствовавшим нравам, царящим среди модисток. Оно лишь указывало на то, что число профессий, перепробованных ею, несмотря на молодость, было очень велико. Она отличалась редкой ловкостью, и ей все всегда удавалось, но в то же самое время она была настолько ленивой, что ей случалось страдать от голода единственно потому, что она не хотела нигде служить.

Она продавала метлы на улицах, пела на перекрестках, выступала как статистка в маленьких театриках, шила сорочки, прошивала подтяжки и ботинки; кроме того, как говорили ее враги, умудрилась провести несколько месяцев в Сен-Лазар.

Тем не менее она всегда умела пристроиться на работу даже в почтенные дома, потому что никто во всем Париже не мог так, как она, из ничего соорудить изумительного изящества шляпку.

В последнее время господин маркиз де Розенталь считался в шляпном ателье любовником Гит-Чего-Изволите. Ее приятельницы вовсе не думали, что маркиз похож на богатого наследника из предместья Сент-Оноре, но им нравились его тщательно причесанные прекрасные волосы; когда же они узнали, что он увлекается игрой на бирже, то стали наперебой поздравлять подружку.

Сборище биржевых маклеров всегда имело странное очарование в глазах этих девиц.

Когда Гит поздравляли, она улыбалась или краснела – в зависимости от настроения, но всегда казалось, что она скрывает какой-то секрет.

И раскрытие этого секрета, судя по улыбке, не доставило бы удовольствия господину маркизу де Розенталю.

В конце концов барышни модистки стали на свой лад трактовать улыбку Гит, и, когда маркиз де Розенталь проходил мимо, они говорили: – Бедный молодой человек! Так, словно у него не хватало руки или глаза.

Наутро после того вечера, который мы провели в компании членов «Клуба Черных Шелковых Колпаков», между пятью и шестью часами, Саладен постучал в дверь комнатушки, находившейся на самом верхнем этаже самого высокого здания на улице Вивьенн и служившей пристанищем мадемуазель Маргерит Баумшпигельнергартен.

Спросили: «Кто там?», и господин маркиз де Розенталь назвался.

В комнате сейчас же раздался шум: мадемуазель Гит явно была там не одна. Кто-то ходил туда-сюда, шаркал шлепанцами, стучал каблуками, разговаривал и даже не стеснялся смеяться.

Господин маркиз де Розенталь совершенно не обижался на это, но, поскольку он торопился, то и выражал время от времени нетерпение, шагая по лестничной площадке.

Через четверть часа дверь мадемуазель Гит открылась и оттуда вышел молодой человек, похожий на коммивояжера, торгующего модным товаром. Он приветствовал маркиза насмешливой улыбкой, в которой можно было заметить и некоторую дерзость. Господин маркиз серьезно ответил ему на приветствие и переступил порог.

В комнате царил жуткий беспорядок. Гит, одетая в муслиновый пеньюар, причесывалась у туалетного столика. Ее чудесные волосы были растрепаны, плечи оставались полуобнаженными.

И эти плечи, правду сказать, были необыкновенно хороши.

Саладен, однако, даже не посмотрел на них. Он сел на стул и сказал:

– Давай, давай, малышка, мы опаздываем.

Гит отбросила назад свои роскошные локоны и послала ему самую кокетливую из своих улыбок.

– Значит, вы скупитесь на время? – спросила она.

– Просто не могу его терять, – ответил маркиз.

– Ах, так! – воскликнула Гит, с досады топая ножкой. – Какой же вы все-таки противный! Холодный, как лягушка. А может, вы не находите меня красивой? Ну же, отвечайте!

– Нахожу, – ответил Саладен. – Я вас и выбрал именно потому, что вы красивы.

– Но вы не ревнуете? – снова спросила нахальная девчонка тоном, выражавшим презрение.

– Ей-Богу, нет, – ответил Саладен. – Прошу вас, скорее.

Мадемуазель Гит покраснела от гнева.

– Вы… – начала она.

Но остановилась и засмеялась.

– В конце концов – не все ли мне равно?

Саладен подошел к девушке и дотронулся до ее щеки рукой. Его ладонь была такой холодной, что и вправду заставляла вспомнить кожу лягушки или змеи. Гит полуобернулась: любопытно, что он хочет сказать?

Но он повторил только:

– Ну, малышка, поторапливайся.

Гит причесалась и мгновенно зашнуровала ботинки.

– Хотите побыть моей горничной, господин маркиз? – спросила она, в последний раз испытав на нем силу своего чарующего взгляда.

Саладен охотно согласился: взял платье, надел на нее, застегнул и снова уселся.

– Ну, знаете! – воскликнула пораженная мадемуазель Гит. – Честное слово, немного найдешь таких маркизов, как вы, господин де Розенталь!

– Поспешим, сокровище мое, – ответил Саладен. – Экипаж ждет внизу.

Мадемуазель Гит нацепила шляпку на свои кое-как уложенные волосы, и они спустились.

Внизу их действительно ждала карета, а в карете – человек в потертом костюме весьма причудливого покроя. Он сидел на переднем сиденье, а рядом с ним стояла большая плоская коробка, сильно смахивавшая на ящик, с каким ходят маляры.

Когда Саладен и Гит уселись на заднем сиденье, мужчина неуклюже снял свою каскетку.

Карета тут же тронулась с места, направилась к Сене, пересекла Новый Мост и остановилась перед красивым домом на улице Генего, неподалеку от Монетного двора.

В пути они обменялись лишь несколькими словами. Мадемуазель Гит спросила:

– Что же все-таки мы собираемся делать?

Господин маркиз ответил просто:

– Там посмотрим.

Три наших персонажа поднялись на второй этаж по прекрасной старинной лестнице, и Саладен позвонил в дверь, на которой была прикреплена медная табличка с надписью: «Практикующий врач».

Им открыла служанка, которая сразу же, не спрашивая ни их имен, ни того, зачем они сюда явились, провела посетителей в сурового вида гостиную, где пахло пылью и стояло множество разношерстных предметов. Комната эта сильно смахивала на лавку старьевщика.

Доктор Самюэль славился тем, что охотно соглашался на любую плату. Когда он посещал семью слишком бедную для того, чтобы оплатить его счет, он совершенно не сердился и попросту уносил в кармане какой-нибудь «пустячок».

И когда он возвращался вот так, неся под полами своего редингота пару подсвечников, или подушку, или статуэтку, или даже метелку для камина, он, по примеру императора Титуса, прозванного «отрадой рода человеческого», говорил: «День прошел не зря!»

– Доложите о нас вашему хозяину, – сказал Саладен служанке, – он ждет нас и знает, что мы торопимся.

Человек с плоской коробкой и в причудливом костюме скромно занял место в самом темном углу гостиной.

Саладен и его подружка уселись на диван.

Через три минуты появился доктор Самюэль в сопровождении служанки, которая несла на большом подносе множество флаконов и стаканов.

Можно было бы подумать, что гостеприимный хозяин готов Предложить утолить жажду доброй дюжине гостей, вот только прохладительные напитки выглядели не слишком аппетитно.

Служанка поставила поднос на стол, и хозяин жестом отослал ее.

– Это и есть пациентка? – спросил доктор Самюэль, изучая Гит, которая отчего-то переменилась в лице. – Прежде чем начать операцию, прошу вас, милостивый государь, обрисовать мне в точности форму и размеры требуемого предмета.

Потом, наклонившись к уху Саладена, врач добавил:

– Это и есть мадемуазель де Шав, господин маркиз?

– Самая что ни на есть настоящая, – ответил Саладен.

При слове «операция» Гит задрожала всем телом.

Уродливая внешность Самюэля только усиливала ее страх.

– За все золото на свете, – испуганно призналась она, – я не позволю этому доктору сделать мне больно.

Саладен притянул к себе ее светловолосую головку и страстно поцеловал, чего никогда не делал, когда они оставались наедине.

– Милая маленькая сумасбродка, – нежно прошептал он. – Это я-то хочу сделать тебе больно? Не бойся человека, которому ты доверила свою судьбу, ничего плохого с тобой не будет.

Затем, обратившись к доктору, он сказал:

– Я глубоко верю в ваше искусство, мой ученый друг, но я слишком люблю это прелестное дитя, чтобы пойти даже на самый минимальный риск. Если вы не возражаете, мы сначала проведем опыт на другом живом существе.

– На вас? – спросил Самюэль.

– Нет-нет, я почти так же изнежен, как моя очаровательная подружка.

И добавил с улыбкой:

– Все, что нужно, у меня с собой.

Доктор поискал глазами под стульями, надеясь найти там какое-нибудь четвероногое, но в этот момент человек с плоской коробкой встал, вышел из своего угла и сказал:

– Не хочу вам указывать, господин доктор, но дело, видите ли, в том, что живое существо – это я, Лангедок, ярмарочный артист, художник и гример, готовый услужить вам при любых обстоятельствах.

Пока удивленный Самюэль разглядывал своего «подопытного», Лангедок расстегнул старый редингот, диковинного фасона жилет и рубашку не первой свежести.

Мадемуазель Гит, несколько успокоившаяся, по крайней мере – на время, глядя на него, весело и от души смеялась.

Лангедок, быстро скинув одежду, остался в одних штанах. Взорам собравшихся открылся его узловатый торс, причем не в том виде, в каком он был дан ему Богом, но испещренный многочисленными татуировками и картинками.

Он тяжелыми шагами подошел к доктору, выпятил грудь и показал пониже соска место, покрытое волосами, но еще не тронутое кистью художника. Место было величиной с монету достоинством в сто су.

– Не хочу вам указывать, господин доктор, – сказал он, – но вот место где еще ничего нет. Посмотрим, как вы делаете свою работу.

– Ну и волосатый! – воскликнула мадемуазель Гит, бросая выразительный взгляд на гладкие щеки Саладена. – Вот это я понимаю!

– Это настоящая шерсть дикого зверя, – пробормотал доктор, – а на мехе не рисуют!

– Не хочу вам указывать, – ответил Лангедок, – но различные изображения, которые покрывают мое тело, были выполнены, несмотря на присутствие волос. Волосы тут ни при чем, потому что они неотъемлемы от природы индивидуума.

– Он мог бы торговать ими! – с восхищением прошептала Гит.

Лангедок гордо выпрямился.

– Такова была воля Провидения, – сообщил он. – Рука человека ничего сюда не добавила!

Саладен поднялся, набросал на листке бумаги из своего блокнота эскиз вишни обычной величины, передал его доктору и сказал:

– Вот здесь она красная, здесь – розовая, в этой части оттенок должен быть чуть желтоватым; поверхность же – бархатистая.

Доктора, казалось, это привело в замешательство.

– Дружок, – сказал он Лангедоку, – возьмите четыре стула, лягте на спину и лежите неподвижно. Сейчас мы попробуем осуществить операцию.

– Вы что-то китайские церемонии разводите, господин доктор, – отвечал Лангедок, – но если уж вам так хочется, давайте. Я здесь для того, чтобы повиноваться.

Он лег на четыре стула, вытянувшись во весь рост, и замер без движения.

Гит развеселилась еще больше.

– Этот парень мне жутко нравится! – сказала она Саладену. – Когда я стану герцогиней, я возьму его к себе. Как вы думаете, он даст себе разрисовать и спину тоже?

Доктор подставил пятый стул, а потом и шестой, чтобы поместить на него поднос со склянками. Он поочередно открыл несколько флаконов, обнюхал их и сделал в стаканах ряд смесей.

Жидкости, которые он смешивал, распространяли вокруг себя именно те острые фармацевтические ароматы,

ъХ® 338 @&о

какие заставляют опасаться соседства с аптекарем. Они были красивых цветов – красные, синие, оранжевые – и иногда начинали внезапно закипать на дне сосуда.

Лангедок по-прежнему лежал без движения на своем импровизированном ложе.

Самюэль, смешав краски, выбрал две или три кисточки и несколько маленьких хирургических инструментов и начал накалывать, процарапывать и разрисовывать указанное место – единственно свободное, располагавшееся между галльским петухом, отличавшимся изумительной прочностью окраски, и имперским орлом, распростершим крылья среди знамен над группой пушек и под двумя целующимися с большим чувством голубками.

Лангедок не шевелился, только говорил время от времени:

– У каждого свой метод. Эта ветвь изящных искусств с начала нынешнего века очень разрослась.

Гит, а за ней и сам Саладен встали с дивана, чтобы заглянуть поверх спинок стульев.

Это продолжалось довольно долго. Доктор работал битый час и, как сочувственно заметил Лангедок, просто-таки взмок от пота.

Час спустя Самюэль сказал:

– Вот как примерно выглядит то, чего вы хотели. Сейчас это, конечно, кажется несовершенным, но к завтрашнему утру, а то и раньше, родинка приобретет надлежащий вид.

На груди славного Лангедока виднелось черноватое пятно, отдаленно напоминавшее то ли дикую вишню, которую мальчишки прозвали «негритоской», то ли небольшой нарыв, грозивший гангреной.

– Если мне собираются сделать то же самое, – решительно заявила Гит, – я всех здесь перекусаю и вызову полицию.

– Да уж, – добавил Саладен, – мы явно не добились того, чего хотели.

– Подождите несколько часов… – начал было лепетать доктор Самюэль, но Лангедок, который к тому времени уже встал и посмотрел на себя в зеркало, беззлобно и без горечи оборвал его:

– Вот что я вам скажу, господин доктор. Вы испортили мне единственное свободное место на груди. Есть только одно средство исправить положение: налепить туда пластырь. Понимаете, у каждого – свой талант, и вам бы наверняка не выдержать экзамен на художника. Не хочу вам указывать, но теперь пришла ваша очередь представить мне свой участок кожи, где бы я мог разместить рисунок, предназначенный для украшения тела этой юной особы. Увидев у нее на груди нечто подобное тому, что вы сделали на моей, родители сказали бы, несмотря на все свое умиление: «Это? Но это же не вишня, а кошмарный нарыв!»

– Я предупреждал вас, – бормотал смущенный доктор, – волосы – помеха всему… Из шкуры этого парня можно шубу сшить!

– Покажите-ка свою! – воскликнул Лангедок, надевший рубашку и весело засучивавший рукава; он готовился открыть свой плоский ящик с малярными принадлежностями.

Но доктор наотрез отказался подвергнуть свою особу подобному эксперименту.

– Ладно, – сказал Лангедок, – тогда идите на рынок и купите другое «живое существо», лучше всего – курицу; кожа птиц удивительно напоминает человеческую.

Мадемуазель Гит тем временем исследовала содержимое плоской коробки.

– Я такое уже видела, – сказала она, совершенно успокоившись. – Там, внутри, нет ничего похожего на крысиный яд. У графинь такие же коробки, только из красного дерева.

Лангедок немного подумал, а потом ответил:

– Вся разница – в богатстве… Но, уверяю вас, эти дамы умеют пользоваться этим арсеналом куда хуже, чем я.

Гит похлопала его по щеке.

– Хорошо, папаша, – сказала она. – Тебе-то я верю, ты мне вполне подходишь. И если ты мне пообещаешь – но клятва должна быть священной! – если ты пообещаешь не делать мне «бобо», то можешь возиться со мной, сколько хочешь. Кричать же я стану, только если ты станешь сдирать с меня кожу.

На задубелом лице Лангедока появилось выражение горделивого умиления.

– У девочки есть чутье, – прошептал он. А затем, подняв руку, добавил:

– Клянусь, цыпонька, обжечь вас не больше, чем это сделал бы стаканчик сухого!

XII
ТРИУМФ ЛАНГЕДОКА

Мадемуазель Гит не заставила себя дольше упрашивать и принялась медленно расстегивать платье, а когда Саладен и доктор Самюэль из приличия собрались удалиться, простодушно сказала им:

– Да не стоит беспокоиться – это же предмет искусства!

Лангедок, который методично обшаривал все потайные уголки своей шкатулки, проникновенно прошептал:

– Что за ангел небесный! И я смогу помочь ей обрести счастье и богатство в благородном замке ее благородных предков!

– Мне надо лечь? – спросила Гит.

– Ну что вы! – откликнулся Лангедок. – Оставьте это докторам, я не намерен создавать вам таких затруднений. Присядьте здесь, мое сокровище, на краешек стола, подставьте стульчик под ваши ножки, и думайте о своих возлюбленных. Вот только шевелиться нельзя: вишенка может получить не такой круглой, как надо. Договорились?

– Договорились, – ответила девица, удобно устраиваясь там, где ей было указано, и демонстрируя всем атлас своей белоснежной груди, где не было ни галльского петуха, ни знамен, колышущихся над имперским орлом.

– Честное слово, – сказал Лангедок, – не родись я в 1807, в год битвы при Эйло, моя рука дрогнула бы, но когда к природному целомудрию нашего пола добавляется зрелость лет, художник уже не отвлекается.

И он принялся за работу, время от времени спрашивая:

– Не больно, деточка?

На третий раз Гит вместо ответа громко запела модную в том сезоне фривольную песенку.

– Н, е, ц, нец, конец! – важно произнес Лангедок спустя четверть часа.

Гит вскочила на ноги и бросилась к зеркалу.

– Ну что за прелесть! – воскликнула она. – Так и хочется обмакнуть в водочку и съесть!

И она повернулась к доктору и Саладену, показывая им вишенку между правой грудью и плечом. Вишенка была такой блестящей, что казалась влажной от росы.

– Но это же не родинка, – сказал доктор, – это просто цветная литография!

– Завистник! – с гримасой отозвалась Гит.

– Метка у той, другой, – тихо заметил Саладен, – очень похожа на эту – только она не такая яркая.

– Сколько было лет юной особе, когда вы видели отметину в последний раз? – спросил Лангедок.

– Шесть или семь, – ответил Саладен.

– Ага, малышечка – кисочка… то есть, простите, я хотел сказать, господин маркиз, что такие отметины на теле, как и все остальное в нашем бренном мире, со временем изнашиваются. Вы смотрели тогда, так сказать, на бутон, но когда бутон начинает превращаться в розу… в общем, когда девочки становятся барышнями, то и вишенки у них на груди созревают и меняют цвет, а то и вовсе исчезают. Я видел это на ярмарках раз десять! Работая, я все предусмотрел.

– Как?! – воскликнул доктор. – Да она же красная, словно мак!

– Подайте-ка мне графин с водой, если не возражаете, господин доктор, но только с водой чистой, куда не насыпано никаких снадобий! Нет уж, чтобы быть уверенным полностью, я лучше сам сейчас наберу воды.

Он вышел из комнаты.

– Это его профессия, – сказал. Саладен доктору, будто в утешение.

– Но я-то, – ответил доктор, – я-то предлагал вам нечто несмываемое!

– Хороша бы я была с этим вашим «нечто», – усмехнулась мадемуазель Гит.

Тут возвратился Лангедок с полным графином. Саладен только и успел шепнуть на уход доктору:

– Перемените тон, говорите с ним по-другому, вы должны стать друзьями… Вы же знаете – день настал…

– Ничего в руках, ничего в карманах, – говорил между тем Лангедок, подходя к девушке. – Уголок вашего хорошенького платочка, красавица, если вы не против.

Гит протянула ему свой надушенный носовой платок, и Лангедок с наслаждением его понюхал. Он окунул ткань в воду и немедленно, без всяких предварительных приготовлений, стал смывать краску, которую только что нанес на грудь Гит.

– Вы все смоете! – сказала она.

– Не надо бояться! – ответил Лангедок. – Я знаю, что делаю. Ну-ну, еще чуть-чуть водички… Вот! Смотрите, господа и дама! Пожалуйста!

– Отлично! – воскликнул Саладен.

– Честное слово, – сказал доктор, который, оставив зависть, видимо, усвоил преподанный ему урок. – Это настоящий шедевр!

Лангедок удивленно уставился на него.

– А все-таки вы славный малый, – прошептал он. – Это странно…

– Ну да, – подтвердил со смехом Самюэль, – я славный малый. Вот только, – добавил он, – понимаете ли, я чувствовал себя немного униженным, когда вы говорили о нарыве и пластыре.

– Господин доктор, – искренне заявил Лангедок, – такие невежды, как я, обычно не выбирают выражений, однако же, поскольку вы находите, что моя вишенка хороша, я заявляю вам, что вы наверняка отличный врач.

Все это время Гит-Чего-Изволите, радостно повизгивал, изучала себя в зеркале.

– Да какая же она прелесть, эта маленькая штучка, – говорила девушка. – Вот бы хроникеры пронюхали про наши делишки! То-то бы рады были, что без работы мы их не оставляем… Скажите-ка, господин Лангедок… Вас ведь зовут Лангедок, да? Такое же странное имя, как вы сами… Краска-то хоть у этой вишенки прочная?

– Не такая вечная, как на гравюрах или у настоящих татуировок, – ответил художник, – но прочнее, чем на большей части ситцев и батистов Ее можно тереть пальцами и даже легонечко мочить – пускай себе бледнеет, в моей коробочке найдется, чем ее подновить, – сказал он, постучав по крышке ящичка.

– Вот это здорово! – сказала Гит. – Вы просто чудо какой старичок, папаша. Поцелуйте меня!

Потом, повернувшись к Саладену, она прибавила:

– Господин маркиз, развяжите-ка ваш кошелек!

– Минутку! – засмеялся Саладен. – Мы с Лангедоком еще не закончили. Вот уже лет четырнадцать, как я должен ему изысканный обед…

– Да, это правда, – также смеясь, отвечал художник. – Четырнадцать лет минуло с последней пряничной ярмарки. В тот раз повезло тебе, ничего не скажешь, а, господин маркиз?

– Ах, так? – удивилась мадемуазель Гит. – Значит, вы на «ты»? Неужто вдвоем гусей пасли?

– Не обращайте на меня внимания, – поспешил ответить Лангедок. – На ярмарках мы привыкли тыкать всем без разбору, но господин маркиз знает, как я его уважаю.

Саладен отвел доктора Самюэля к столу.

– Мне надо сегодня повидать вас и прочих членов нашего клуба, – тихо сказал он. – Сейчас все пойдет очень быстро. Полагаю, вы уже догадались о механике дела? Теперь предстоит привести это потерянное дитя в объятия нежной матери, поудобнее устроить ее в особняке… ну, и так далее. Это все пустяки. Через несколько часов я окончательно продумаю детали. Вам предстоит предупредить наших друзей и находиться здесь неотлучно с двух часов.

– Отлично, – ответил доктор, не требуя других объяснений.

– Это еще не все, – продолжал Саладен, еще больше понижая голос. – Этот человек знает нашу тайну.

Доктор тревожно посмотрел на своего собеседника.

– Никогда я не занимался ничем подобным, – прошептал он.

– Вы меня не поняли, – продолжал Саладен. – Речь идет просто-напросто о том, чтобы угостить его обедом, хорошим обедом… таким хорошим, чтобы к концу его он крепко заснул.

– Это возможно, но только не требуйте от меня большего.

– Погодите. Поскольку он оказал нам услугу, было бы невеликодушно бросить его пьяным или оставить спать на тротуаре. У вас наверняка есть какая-то нора, чулан, вот туда и поместите его проспаться, а завтра…

– Завтра мы будем ужасно заняты, – перебил его доктор.

– Конечно, конечно. А значит, поскольку с похмелья у него будет болеть голова, ему дадут какую-нибудь микстуру, от которой он снова заснет. Послезавтра или самое позднее еще через день я сам займусь им, так что вам не о чем беспокоиться. Ну ладно, договорились, – продолжал он громко, отходя от окна. – Добрый доктор возьмет на себя мой долг. Ах, мэтр Лангедок, может, он и не умеет рисовать, как ты, но зато он понимает толк в еде. Наш доктор – настоящий гурман. Нам с малышкой придется сейчас отлучиться, но к обеду мы обязательно вернемся. Однако вы нас не ждите, смело приступайте к закуске. До свидания! Приятель, нынче я доволен тобой, ты отлично потрудился!

С этими словами маркиз де Розенталь предложил руку мадемуазель Гит, и они вышли из комнаты.

Лангедока, казалось, привел в некоторое замешательство подобный оборот событий, но доктор Самюэль, охотно вошедший в свою роль, предложил ему сигару и попросил кое-каких объяснений по художественной части. В его голосе звучал неподдельный интерес, и Лангедок, счастливый возможностью продемонстрировать свою ученость, совершенно перестал волноваться.

Через полчаса они уже сидели за столом друг против друга, намереваясь «приступить к закуске». Лед окончательно растаял, и вы бы приняли их за лучших друзей.

А мадемуазель Гит и ее спутник тем временем быстро катились в коляске в предместье Сент-Оноре, к особняку де Шав.

Мадемуазель Гит совершенно не представляла себе дальнейшего, того, что ее ожидало, у нее в голове вертелись смутные обрывки каких-то сказок о феях. Молоденькие парижские работницы, особенно в том случае, если они похожи на очаровательную мадемуазель Гит, больше верят в фей, чем в Бога.

Саладен, когда они только что познакомились, сблизился с ней под предлогом ухаживания, но это продолжалось недолго, и вскоре он дал мадемуазель Гит понять, что ей предлагается роль в грандиозном спектакле – роль, которая принесет ей счастье и богатство.

Саладен был недурен собой, и мадемуазель Гит, давно мечтавшая сыграть в пьесе – все равно какой, – охотно согласилась бы сделаться его любовницей.

Но это вовсе не входило в намерения Саладена. Он как мог сдерживал порывы девушки, повторяя ей, что обстоятельства слишком серьезны и не следует размениваться на пустяки.

Мадемуазель Гит ничего не понимала. Она была достаточно образована, чтобы знать: все интриганы в комических операх занимаются одновременно и любовью, и делами, но, поскольку Париж никогда не был необитаемым островом и там хватало ухажеров и без Саладена, она в конце концов оставила его в покое и набралась терпения.

Но тем не менее белокожий безбородый красавчик маркиз де Розенталь оставался для нее живой загадкой, возбуждавшей в ней любопытство и даже легкое презрение.

В тот самый момент, когда они садились в карету у дома доктора, Саладен с улыбкой сказал ей:

– Дорогое мое дитя, теперь мы подходим к самому важному: вы делаете первый шаг навстречу своей матери.

Гит сразу стала серьезной.

– Уже! – прошептала она. Потом, помолчав, добавила:

– Вот так – без всяких приготовлений, ничего не зная?

– Нужно, чтобы все было правдоподобно, – холодно ответил Саладен. – Чем более растерянной, смущенной, взволнованной вы будете выглядеть, тем лучше, детка; я так решил.

– Но ведь… – хотела что-то возразить девушка.

– Не спорьте, а попробуйте запомнить мои слова: вы кое-что подозреваете о смысле нашей драмы, хоть я и старался держать вас в необходимом и полезном неведении, которое и обеспечит вам успех во время первого представления. Вас, ребенка благородного происхождения, похитили четырнадцать лет назад, сейчас вам шестнадцать – чуть меньше или чуть больше. Вчера вы даже не догадывались об этом похищении, еще вчера вы знали только… Слушайте меня внимательно, потому что сейчас я объясню вам вашу роль. Итак, вы знали только, что великодушный человек, то есть я, маркиз де Розенталь, великодушие которого вы оплатили самой нежной любовью, подобрал вас на большой дороге, где вас потеряли ваши похитители, бродячие акробаты. Вам тогда могло быть лет шесть или семь. Вы получили неплохое образование. Маркиз был небогат, но вы все-таки не сомневались, что он небо и землю переворачивает вверх дном – лишь бы найти ваших настоящих родителей.

– А потом? – спросила Гит, видя, что он умолк.

– Вот и все, – ответил Саладен. – Он не нашел ваших родителей и женился на вас, чтобы вы заняли положение в свете.

– Значит, я замужем? – развеселившись, воскликнула Гит. – Замужем за вами?

Саладен утвердительно кивнул.

– Забавно, – сказала Гит.

А затем, вспомнив о грядущих трудностях, воскликнула:

– Но мы ведь уже у Тюильри! Через десять минут я окажусь перед этой дамой, которая считает себя моей матерью! Что ей сказать?

– Все, что захотите, – ответил Саладен.

– Но…

– Расскажите ей свою собственную историю, если ее можно рассказать, или еще чью-нибудь – это совершенно безразлично. Скажите, что я поместил вас в пансион, потом отдал в учение, сочините, если угодно, роман о нашей взаимной любви… или просто молчите, будьте застенчивы до онемения… Поймите же наконец, что здесь все варианты хороши. Наихудшее, что вы могли бы сделать, это выучить роль заранее и продекламировать ее уверенным тоном.

Они пересекли улицу Рояль, и Гит задрожала при виде фасада церкви Мадлен.

– У меня осталось не больше трех минут! – прошептала она.

– Меня восхищает ваш испуг, – заявил Саладен. – Вы именно такая, как надо… Кстати, найдите случай ввернуть, что мы с вами побывали в Америке. Это совершенно необходимо.

– Но, – сказала Гит, страшно покраснев, чего с ней не случалось уже много лет, – вишенка…

– Это кольцо у вас на пальце стоит всех дворянских грамот мира, – объяснил Саладен. – Но вы не должны сами пользоваться вашим козырем: надо будет дождаться подходящего момента. Правда, ничего, кроме правды! Если бы у вас действительно со дня рождения была такая отметина, то как бы вы себя нынче вели?

– Как обычно, – ответила Гит. – Вы правы!

– Вот видите. Ваша роль проще простого. Главное – чтобы не к чему было придраться, ваша мать сама все сделает за вас.

Экипаж остановился перед воротами особняка.

– Итак, – быстро сказал Саладен, – найдена на большой дороге в семь лет, очень смутные воспоминания о жизни с бродячими акробатами и уже совсем туманные – о женщине, склонившейся над вашей колыбелькой… Воспитана мной, изнежена, обожаема. Обожание это с лихвой мне возвратила. Получила кое-какое образование, выучилась ремеслу, путешествие в Бразилию, совершенно потрясена и оглушена известием, что предстоит увидеть мать.

Он выпрыгнул на тротуар и подал руку Гит, которая сказала, ловко соскочив на землю:

– Значит, будем действовать наудачу и сделаем все возможное, чтобы дама полюбила нас как можно сильнее. А если мы не сумеем ей понравиться – что ж поделать, там видно будет, как поступить!

– Восхитительно! – оценил Саладен, взявшись за шнурок звонка.

– Ах, черт! – вспомнил он, когда дверь особняка уже открывалась. – Еще одна деталь, но очень важная! Вы любите деревья, зелень, травку, цветочки, поэтому попросите устроить вас в маленьком домике в саду. Не забудьте об этом! Это совершенно необходимо.

Герцогиня ждала с утра, охваченная лихорадочным нетерпением. Наконец она почувствовала себя на седьмом небе от счастье; предупрежденная заранее горничная объявила:

– Господин маркиз де Розенталь и мадемуазель Жюстина.

– Мадемуазель Жюстина? – повторила за ней герцогиня и поднялась, пошатываясь. – Он же говорил мне…

Ее прервал приход господина маркиза, первые же слова которого стали ответом на ее вопрос:

– Госпожа герцогиня, – прошептал он, почтительно поздоровавшись. – Нынче здесь – только ваша дочь. Я не отказываюсь от прав, которые для меня дороже жизни, но я отступаю в сторону, слышите: отступаю, преклоняясь перед великой материнской радостью и чувствуя, что сегодня я тут лишний. Я вернусь, сударыня, только тогда, когда вы сами меня позовете.

Пока он говорил, герцогиня стояла недвижно, опираясь обеими руками на стол. Она была страшно взволнована, ее душу переполняла огромная благодарность.

Не найдя слов для ответа, она обняла Саладена и, притянув его голову к себе, запечатлела на лбу мошенника поцелуй.

Саладен же бормотал, усиленно смахивая с ресниц воображаемые слезинки:

– Благодарю, мадам, о, благодарю, от всего сердца! Потом он отступил и, взяв мадемуазель Гит за руку, подвел к герцогине со словами:

– Вам никогда не удастся стать до такой степени счастливой, какой я желаю вас видеть!

Мадам де Шав, завладев наконец «Жюстиной», с рыданиями прижала ее к своей груди.

Саладен скрылся. Женщины остались одни.

XIII
МАДЕМУАЗЕЛЬ ГИТ ХРАПИТ

Саладена можно было считать мастером обмана и отличным знатоком психологии: чаще всего его комбинации удавались. Безусловно, неведение стоит всех возможных в мире приготовлений при некоторых обстоятельствах и с некоторыми людьми.

Можно сказать, что самая тщательная подготовка не способна предусмотреть всего, а все непредвиденное может таить в себе опасность. Впрочем, предварительная подготовка вообще хороша лишь для хладнокровных людей.

Иными словами, Саладен не обладал ни широтой ума, ни величием души, но зато владел даром ограниченных людей: изворотливостью.

Первый встречный не достиг бы подобного результата, уничтожив всякий расчет расчетом же; первый встречный ни за что бы не догадался, что высшая ловкость в данных обстоятельствах – это держаться в тени.

Саладен отошел в сторону после долгих размышлений, взвесив все «за» и «против» и сказав себе: «Здесь нет ни малейшего повода для шпагоглотательства!»

Потому что, по его мнению, когда нельзя с пользой для дела проглотить ни одной шпаги, – пора уходить.

Правота Саладена была подтверждена первыми же словами мадемуазель Гит. Нарушив воцарившееся молчание, она произнесла фразу, выдававшую естественное беспокойство и в сложившихся обстоятельствах оказавшуюся весьма уместной.

– Неужели это правда, – прошептала она, пока герцогиня душила ее в объятиях, – неужели у меня действительно есть мать?

Она не плакала: слезы ей заменяла бледность лица и лихорадочный блеск глаз.

Она страдала. Она не была злой по природе и, ошеломленная трагичностью момента, которой по легкомыслию своему не предполагала, чувствовала, как от вида бедной, обманутой и едва живой женщины у нее сжимается сердце.

Она страдала душой и страдала телом; о причинах ее недомогания мы непременно расскажем вам чуть погодя.

– Эта правда, да, да, это правда! – отвечала мадам де Шав, сама не зная, что говорит. – У тебя есть мать! О! Как она тебя любит, твоя мама, если бы ты знала, если бы ты знала!

Слезы слепили ее, и она смахивала их, чтобы получше рассмотреть свою дочь, которую толком еще не видела.

Но слезы навертывались снова и снова. Несчастная совершенно растерялась и почти в безумии повторяла:

– Ты здесь, а я не могу тебя увидеть! Я не вижу тебя! Разве можно ослепнуть вот так, сразу!

Гит на этот раз промолчала. Движимая инстинктом и жалостью, она приложила свой носовой платок к глазам герцогини и поцеловала ее в лоб.

Мадам де Шав держала дочь в своих объятиях, опьянев от счастья.

– Я чувствую твои губы, – говорила она. – Губы моей дочери! Ты здесь – ты, которую я так оплакивала! Господь сжалился надо мной и подарил мне встречу с тобой! Подойди к свету, подведи меня, чтобы я тебя увидела. Я хочу тебя увидеть!

Гит повиновалась и, почти такая же бледная, как герцогиня, пошатываясь, повела новообретенную мать к окну.

Мадам де Шав разглядела наконец, словно сквозь туман, лицо девушки и судорожно рассмеялась.

– Ах! Ах! Ти красивая! Но ты красива не так, как я себе представляла… Еще красивее… Конечно, я никогда не видела никого красивее тебя! Вот, вот, мои глаза прозревают! Боже, Боже, у тебя глаза были темнее когда-то… Но твои волосы – да, это твои волосы, они такие мягкие, такие шелковистые… Они так часто ласкали мой лоб, когда я спала… И представь себе, Жюстина, моя Жюстина, ты всегда снилась мне с веночком, который мы сплели вместе, гуляя во ржи, венком из васильков, который делал тебя такой красавицей! Но ты ведь не помнишь всего этого, ты не помнишь, да, моя Королева-Малютка?

– Нет, – отвечала Гит, опуская глаза под пылающим взглядом несчастной женщины. – Нет, я не помню…

– Ты все забыла, все, даже свое прозвище «Королева-Малютка»?

– Даже это, – шепнула Гит с усталостью, казалось, вызванной пережитыми волнениями.

– Это странно, – прошептала, в свою очередь, герцогиня. – Ты была совсем маленькой, но тебе должны были сказать… Этот человек… Господин маркиз де Розенталь…

– Мой муж, – сочла необходимым уточнить модистка.

– Твой муж! – произнесла мадам де Шав так, будто эти слова жгли ей губы. – Ты замужем! Я не могу привыкнуть к этому, дорогая!

– А я, – воскликнула мадемуазель Гит, счастливая от того, что может хоть что-то сказать, – я не могу привыкнуть к тому, что должна называть вас матерью. Вы так молоды, так прекрасны, мадам!

Герцогиня улыбнулась, она больше не плакала; казалось, она успокоилась после сильнейшего взрыва чувств.

– Поцелуй меня, – попросила она, – поцелуй как следует и поскорее научись любить меня!

– Я уже вас люблю, мадам, – с усилием выговорила мадемуазель Гит.

– Ты говоришь не так… Я не знаю… Конечно, ты удивлена, ты еще не понимаешь ни того, что чувствуешь, ни того, что думаешь… О! Дорогое дитя! Давай будем счастливы!

Она села на диван и притянула к себе дочь.

– Я была чуть старше, чем ты теперь, когда ты родилась, – снова заговорила она. – Смотри! Вот браслетик, который ты носила накануне того дня, когда тебя похитили…

Она показала девушке браслет, принесенный Саладеном.

– Видишь, – продолжала она, ибо только она и говорила, а мадемуазель Гит приходила во все большее и большее замешательство. – Видишь, мы были бедными: только дети бедняков носят такие украшения. Но теперь я богата! И так счастлива, что богата, – из-за тебя! Вчера вечером, надо тебе сказать, я, возможно, заработала для тебя целое состояние! Но ты слушаешь меня?

– О да, мадам, – сказала Гит. – Я вас слушаю.

Брови герцогини нахмурились, лицо выразило настоящий гнев.

– Ты слишком долго учишься называть меня мамой! – почти жестко произнесла она.

Она сама не могла бы объяснить, откуда в ней взялось это раздражительное нетерпение, которое напоминало ярость.

– Я буду называть вас матерью, – машинально ответила Гит.

– Ну вот! – вскричала бедная женщина, впервые заметив бледность дочери. – Значит, я тебя напугала? Можно подумать, тебе плохо…

– Это от радости… – начала было Гит.

– Да! Да! – воскликнула мадам де Шав. – Это от радости! Это, должно быть, от радости! Как же тебе меня не любить! Разве это возможно? Но о чем я говорила? Ах, моя бедная голова так слаба… Да, да, я говорила, что заработала для тебя целое состояние. Представь себе, какой это был печальный дом до того, как ты в нем появились: несчастье сделало меня злой, а человек, которому я, откровенно говоря, должна быть признательна, мой муж, страдал от моей суровости, от моей холодности…

– Мой отец? – спросила мадемуазель Гит.

– Нет-нет, – живо откликнулась мадам де Шав. – Это не твой отец. Как, разве ты этого не знаешь? Господин де Розенталь, значит, не сказал тебе?

– Он ничего мне не сказал, мадам, то есть матушка, – прервала ее модистка. – Он сказал: ты узнаешь обо всем от своей матери.

– Этой ночью, – тихо, словно говоря сама с собой, продолжала герцогиня, – я долго думала о нем. Я полагаю, что могла бы его полюбить, раз ты его любишь. В нем есть многое, чего я не приемлю, но у людей его национальности бывают странные характеры. Не останавливай меня…

Гит, разумеется, и не думала возражать. Она томно раскинулась на подушках и очень напоминала красивую статую.

Герцогиня поглядывала на нее украдкой, и облачко тревоги набегало на ее прекрасное лицо.

– Я говорила тебе, что мы были несчастливы, – снова начала она. – Это из-за меня, наверное, ибо я причинила немало зла моему мужу. Вчера, думая о том, что ты должна прийти и что тебе, помимо моей нежности непременно понадобятся и его привязанность, и богатство, и благородство – в общем, все, я сказала ему… я попросила господина де Шав зайти ко мне. Он уже давно не бывал здесь. Он пришел, правда, удивленный и не такой счастливый, как я ожидала. Мне он показался даже мрачным и очень переменившимся. Но он меня любит, понимаешь, пусть даже помимо своей воли, он меня любит так же сильно, как я обожаю тебя; он не смог сопротивляться мне, и я видела, как в нем возрождается страсть, которая совсем еще недавно меня ужасала… И он на коленях обещал мне, что ты станешь его дочерью, и клялся, что отныне у него не будет радостей вне стен нашего дома…

– Значит, до этого он вас обманывал? – с явным любопытством спросила мадемуазель Гит.

Во взгляде герцогини промелькнуло удивление.

– Ты замужем, это верно, – прошептала она, – но ты слишком молода, чтобы говорить так… Тебе достаточно знать, что я ради тебя пошла на жертву, которая и сегодня кажется мне слишком большой. Отблагодари меня поцелуем, доченька, я это заслужила!

Мадемуазель Гит приблизила к губам герцогини свой лоб.

– А ты? – спросила мадам де Шав. – Ты меня не поцелуешь?

Мадемуазель Гит послушно поцеловала герцогиню.

– Королева-Малютка тоже была такой, – подумала вслух мадам де Шав. – Обожание делает их жесткими…

И снова погрузилась в созерцание своего сокровища, не в силах наглядеться на него.

Но чувства в ней убывали, да так, что несчастная мать ощущала ужас, не находя в своем сердце и остатков блаженства, царившего в нем совсем еще недавно.

Она чувствовала, что холодна как лед, и это вызвало у нее приступ гнева по отношению к себе самой.

– Я люблю тебя! Я люблю тебя! Я люблю тебя! – трижды, как заклинание, повторила она. – Я хочу любить тебя из-за всех слез, которые пролила о тебе, я хочу подарить тебе те ласки, что не могла тебе расточать. Но помоги мне немножко, умоляю: я еще не видела, как увлажнились твои глаза, на твоих губах еще не расцветала улыбка…

– Матушка! – воскликнула Гит с самой натуральной слезой в голосе. – Клянусь вам, вы видите меня не такой, какая я есть!

Герцогиня бросилась к ней и страстным поцелуем осушила эту единственную слезу, прокатившуюся по щеке дочери.

– Мы слишком многого просим у Бога, – сказала она. – Ненасытное сердце становится неблагодарным. Вчера я отдала бы всю свою кровь до последней капли за счастье, которое мне подарили сегодня, – и вот я жалуюсь! Я хочу чего-то еще, я недовольна – и мое счастье становится почти мучительным!

– Так и у меня, матушка, – пробормотала Гит на этот раз вполне естественным тоном. – Не надо бы мне вас пугать, но я плохо себя чувствую… Я больна…

Действительно, она побледнела еще больше, под полузакрытыми глазами обозначились синие круги. Налицо были все признаки болезни, и казалось, что – как говорят в народе – ее сейчас вывернет наизнанку.

Мадам де Шав в ужасе смотрела на нее. Эти симптомы пугали ее и вызывали в ней беспокойство, которое она приняла за прилив нежности.

«Бедное дитя* – подумала она. – Это из-за избытка переживаний она кажется такой бесчувственной!»

Она подбежала к круглому изящному столику на одной ножке и налила стакан холодной воды.

– Ничего, доченька! Большая радость, как и большое горе, причиняет боль.

Она приблизила стакан с водой к губам мадемуазель Гит, и та, едва пригубив, оттолкнула его.

– Да, – сказала она чуть слышно, – радость… Радость причиняет боль…

Жуткая мысль мелькнула в голове мадам де Шав: мысль о смерти.

Она просто не верила своим глазам – так быстро искажались черты ее дочери.

«Ей нужен воздух!» – подумала она, потрясенная, вне себя от тоски и тревоги.

И открыла окно.

Когда она вернулась к кушетке, мадемуазель Гит уже совсем обмякла. Голова ее бессильно клонилась к плечу.

Изнемогающая от ужаса герцогиня встала на колени; она едва дышала и даже не подумала позвать на помощь.

Здесь нужно отметить одно обстоятельство, которое может показаться несерьезным, но которое, однако, имеет большое значение для нашего повествования.

Читатель уже, наверное, винит непредусмотрительного Саладена за то, как ужасно протекает вся эта сцена встречи матери и дочери. Все идет из рук вон плохо, все как-то несуразно. Почему?

Да потому, говорит себе читатель, что Саладен не дал нужного урока мадемуазель Гит и бедняжке модистке приходится, выбиваясь из сил, выпутываться из сложившегося положения самой при помощи то ли настоящего, то ли притворного обморока.

Вовсе нет! Читатель ошибается! Саладен тут ни при чем. Дело было совсем в другом. Совсем в другом!

Накануне вечером за мадемуазель Гит пришли, чтобы отвезти ее в Аньер, где известнейший английский клуб братался с членами парижского общества парусного спорта. Праздник получился на славу, и дамы, увлекающиеся этим видом спорта, должно быть, долго будут вспоминать о нем.

После праздника все разбились на группки, чтобы пообедать в том или ином месте – в зависимости от желания.

Мадемуазель Гит обедала в «Буа-Коломб» с шестью морскими волками, управлявшими самой быстроходной из яхт – «Мисс Ада».

Это заняло целую ночь, весьма насыщенную, на протяжении которой танцы сменялись пуншем, мороженым и ужином, а потом снова последовали пунш, мороженое и танцы.

Когда Саладен нынче утром постучал в дверь мадемуазель Гит, она едва-едва успела вернуться из «Буа-Коломб».

Что бы ни писали и ни говорили о знаменитом темпераменте парижских модисток, они все же не железные. Мы вовсе не станем утверждать, что события сегодняшнего утра никак не сказались на состоянии нашей гризетки, но на ее здоровье прежде всего отразились события прошлой ночи. Много ли можно требовать от юной особы, которая накануне долго танцевала, непрерывно ела и пила и совсем не спала.

Пусть чистосердечие этого признания послужит извинением его убийственной пошлости: у мадемуазель Гит просто-напросто сильно болел живот, а ее мнимый обморок был всего лишь приступом тяжелого сна, который всегда накатывает после того, что подружки нашей героини называют «гулянкой».

Мадам де Шав была слишком далека от кругов, в которых царили подобные нравы, а возможно, она и не знала, что Париж – морская держава, а главный порт ее – Аньер.

Она стояла, трепеща, перед этой девочкой и с испугом вглядывалась в ее лицо – закрытые глаза, полуоткрытый рот, страдание, исказившее черты; матери казалось, что ее Жюстина вот-вот умрет.

Эта мысль все крепла, но вместе с тем в душе мадам де Шав росло недовольство собой. Она уже забыла о безумной нежности, которая бросала ее то в жар, то в холод в момент первой встречи. Поскольку в ее душе не осталось и следа прежнего восторга, она упрекала себя в том, что была холодна и напугала этой своей холодностью бедное дитя, которое, разумеется, мечтало о совершенно другом приеме, когда узнало, что встретится с матерью.

Она больше не помнила, что готова была рыдать от счастья всего несколько минут назад. Радость была теперь так далеко! В самом деле: первый поцелуй и нынешнюю минуту разделяла целая вечность.

«Я ее мало любила, – думала мадам де Шав. – Да, дочь показалась мне слишком холодной, но ведь и она, наверное, думала: разве таким должно быть сердце матери? Мне следовало всю свою любовь к ней вложить в поцелуй, мне следовало…»

Она остановилась, прижав руки к груди.

– Но что случилось? – спросила она страдальчески. – Разве я не люблю свое дитя? Я! Я! – вскричала она, почувствовав, как закружилась у нее голова. – Я не люблю мою дочь, мою жизнь, все самое для меня дорогое?! Но что я делала долгие четырнадцать лет, если не изливала в слезах свою душу – каплю за каплей?.. Жюстина! – оборвала она сама себя и заговорила нежным и певучим голосом. – Моя малышка Жюстина, приди в себя, я люблю тебя, я прошу: открой глазки! Любовь моя так сильна, что не дает высказать словами то, что таится в моем сердце!

Герцогиня попыталась приподнять девушку, но мадемуазель Гит тяжело рухнула обратно на кушетку и замерла там, приняв более удобную позу.

Мать целовала ее волосы, у корней влажные от пота.

– Она дышит, – сказала себе несчастная женщина. – Это не обморок, это просто нервный срыв; сейчас она очнется.

Мадемуазель Гит действительно дышала, причем ее дыхание становилось все более хриплым.

Мадам де Шав подсунула ей под голову подушку и уселась рядом, чтобы лучше видеть Жюстину.

Она простодушно полагала, что обязана созерцать свою девочку и обожать ее. Ни малейшего сомнения не закрадывалось в ее душу.

Сейчас она мечтала о том, чтобы искупить свое воображаемое преступление, заключавшееся в холодном и суровом поведении.

– Мне надо было сразу же расспросить ее, – сказала себе герцогиня. – Мне надо было говорить только о ней и о том, что с ней произошло, и тогда она бы рассказала все, доверившись мне. Имя ее мужа, кажется, жжет мне губы, и она должна была заметить это. А что он сделал мне, этот человек, кроме того, что принес такое огромное счастье, какого я не испытывала с тех пор, как существую на свете?

Она подавила вздох.

– Да, – повторила она печально, – счастье… Такое большое счастье…

Она похлопала Гит по руке и нежно позвала:

– Жюстина! Жюстина!..

Потом, повинуясь внезапно пришедшей в голову идее, герцогиня поднялась. Она находилась в таком состоянии, когда мозг как бы парализован и любая новая мысль кажется грандиозным открытием.

– Мой флакон! – воскликнула она. – Мой флакон с нюхательными солями! Как же я о нем не подумала?

Флакон оказался рядом, на ближайшей к кушетке этажерке. Она схватила его, открыла и поднесла к ноздрям мадемуазель Гит.

Та вздрогнула, отвернулась и продолжала спать.

Герцогиня пощупала ей пульс, послушала сердце.

– Она спокойна, – удивленно, но с удовлетворением сказала мадам де Шав. – Все пройдет… И теперь, когда станем говорить, я не повторю прежней ошибки. Она полюбит меня так, как я люблю ее…

С этими последними словами она встала, и в ней как будто снова проснулись угрызения совести.

Она походила по комнате, скрестив на груди руки.

– Как я люблю ее… – повторила она медленно после долгого молчания.

Она вернулась к оттоманке и застыла там в изумлении с широко раскрытыми глазами.

Для того, чтобы описать то, что происходило в комнате, нам придется употребить неожиданное слово: храп. Мадемуазель Гит храпела!

Бывают вещи невинные, но одновременно непристойные. Я не смог бы проанализировать впечатления, произведенного храпом мадемуазель Гит на госпожу герцогиню де Шав.

Как раз сейчас-то у последней и впрямь были некоторые основания для самобичевания, поскольку она не знала причины столь тяжелого сна и ничто не извиняло ребяческого гнева, явно читавшегося у нее на лице и исказившего чистую линию ее бровей.

Она отвернулась с неприятным ощущением, доходившим до отвращения.

А потом, опомнившись, сказала себе:

– Что со мной? Господи! Боже мой, да что же это такое! Ей полезно поспать…

Она села в самом дальнем углу комнаты, но и там звучный храп мадемуазель Гит терзал ее слух.

Храпела мадемуазель Гит от души и весьма громко.

Герцогиня рассердилась на себя, пожала плечами, жалостливо улыбнулась – и слезы навернулись ей на глаза.

Эти слезы жгли веки.

Она опустилась на колени на скамеечку для молитв, горестно сжала руки и стала с отчаянием молиться.

Мадемуазель Гит храпела.

А когда герцогиня снова повернулась к мадемуазель Гит, оказалось, что та переменила позу.

Теперь она спала, так сказать, развалившись. Ее голова потерялась в подушках, утопая в массе растрепанных волос. Руки, как на изображениях спящих вакханок, образовали круг над головой. Одна нога свисала до полу, другая упиралась острым концом каблучка в спинку дивана.

В горячке можно порой некрасиво раскинуться на постели, но почему-то эта бесстыдная поза очень подходила мадемуазель Гит.

Поза как бы разоблачала ее. Во всяком случае, именно это почувствовала герцогиня.

Эта поза ранила госпожу де Шав, оскорбляла ее.

Ей было стыдно, и она ощущала это всеми фибрами души.

Она опустила глаза и осталась неподвижной, чуть покраснев, как человек, которого только что глубоко обидели.

– Моя дочь! – сказала она, задрожав всем телом. – Это моя дочь!

Ее веки трепетали, но глаза оставались сухими, будто гнев сжег все слезы.

– И это моя дочь?! – прошептала она сквозь зубы.

Она трогала руками лоб, словно теряя разум, и говорила, но так тихо, что никто посторонний не смог бы ее расслышать:

– Это не моя дочь!

Собственный голос ужаснул ее, показавшись очень громким, хотя губы ее едва двигались.

Волосы зашевелились у нее на голове от непонятного Лили таинственного ужаса.

Она как будто выросла. Черты ее лица стали суровыми, как у античных статуй, олицетворяющих непреклонность Справедливости.

Она снова подняла глаза на девушку. Теперь ее взгляд был ледяным.

– Нет, – повторяла она изменившимся голосом, – нет, это не моя дочь, я знаю, я уверена, мое сердце говорит об этом! Ах, если бы это и впрямь оказалась моя дочь!

Последняя фраза прозвучала воплем отчаяния. Она направилась к кушетке, добавив резким, пронзительным голосом:

– Я хочу быть уверенной, даже если мой поступок убьет меня!

Она подошла к девушке и аккуратно скрестила ее ноги, чтобы поза мадемуазель Гит более приличествовала дочери герцогини де Шав.

При этих прикосновениях руки ее мучительно дрожали.

Но еще более мучительно трепетало ее сердце, потому что внутренний голос повторял без конца:

– Если бы это оказалась твоя дочь! О, если бы она оказалась твоей дочерью!

Герцогиня медленно расстегнула корсаж модистки.

Мадемуазель Гит застонала во сне.

Это не остановило мадам де Шав, которая покончила с корсажем и принялась за шейный платок.

Мадемуазель Гит нахмурилась и что-то проворчала.

Мадам де Шав, неловкие руки которой дрожали все больше и больше, стала развязывать тесемки сорочки.

Мадемуазель Гит произнесла слово – написать его мы не смеем, слово, которое заставило запылать огнем бледные щеки мадам де Шав.

Она улыбнулась и подняла к небу глаза, полные слез.

– О! – прошептала она, от всего сердца благодаря Бога. – Я же знала, что это невозможно!

К ней вернулась уверенность, так что развязывать рубашку она продолжала только для очистки совести.

Ее взгляд скользнул к груди мадемуазель Гит… как бы облако проплыло перед ее глазами, ей показалось, что она плохо видит.

Уже не прибегая ни к каким мерам предосторожности, несчастная мать сдвинула сорочку и наклонилась, чтобы присмотреться повнимательнее.

А потом попятилась – растерянная, пытаясь задушить рвущийся из горла крик.

Протянутые руки герцогини искали опоры, только два слова сорвалось с ее губ:

– Это она!

И, словно пораженная молнией, она упала на пол.

XIV
КОНСУЛЬТАЦИЯ

Это происходило ранним утром того же дня, за несколько минут до девяти, на третьем этаже шаткого строения, сложенного из самана и трухлявых досок архитектором мадам Барбы Малер, постоянной покровительницы старьевщиков, но одновременно и владелицы нескольких домов, сгруппированных в поселок, примыкающий к кварталу Инвалидов.

Папаша Жюстен, самый знаменитый из парижских законников в среде тряпичников с корзинами за спиной, ярмарочных шутов и прочих невзыскательных господ, спал на тощей соломенной подстилке в углу совершенно пустой комнаты.

Бывает нищета мрачная, как тюремная ночь, она напоминает о сумрачной нищете средневековья или о той нищете, в тысячу раз более ужасной, которую Лондон прячет за наглой ложью своей роскоши.

Подобная нищета у нас уже исчезает. В Париже пролагаются широкие просеки, оттесняющие бедняцкие муравейники и позволяющие дневному свету проникнуть туда, где еще недавно царили сумерки.

Этот процесс не уничтожает нищеты, и я даже не знаю, уменьшилась ли она, разве что совсем немного, но он по крайней мере уничтожает вековое, вошедшее в поговорку зловоние, столь же постыдное, сколь самые отталкивающие язвы прокаженных кварталов Лондона.

Нищета отступила и, отступив, поменяла облик.

Теперь это набеленная, припудренная, так сказать, оштукатуренная нищета, которая больше не прячется, а выставляет себя напоказ.

Мы видим ее признаки повсюду вокруг Парижа: наспех сооруженные халупы, которые, кажется, существуют лишь для того, чтобы быть разрушенными и выстроенными вновь тогда, когда Париж, беспрестанно разрастаясь, пинком отшвырнет их на новые задворки.

Они выглядят, может, и не очень ужасно, но зато страшно уродливо. У ночи есть своя поэзия, а эти мерзкие тусклые лачуги глухи и немы.

Можно сказать, их держат здесь из жалости, как нищего на пороге: они не решаются пустить корни, всегда ожидая метлы, которая безжалостно сметет их.

Из окна комнаты Жюстена можно было увидеть голую землю цвета пепла, на которой в некоем порядке выстроились сооружения, созданные фантазией Барбы Малер.

Слово «сооружения», впрочем, здесь неуместно, потому что дома этого рода, кажется, растут вольно, сами по себе, как грибы.

Барба Малер, сообразительная спекулянтка, просто-напросто арендовала по дешевке на три года пустырь и таким образом устроила себе ренту в четыре или пять тысяч ливров, сдавая старьевщикам комнаты, обходившиеся им в сто су в месяц.

Плата за комнату поднималась до шести франков, если она была меблирована.

Комната считалась меблированной, когда Барба ставила туда табуретку и бросала на пол набитый соломой тюфяк.

Комната папаши Жюстена не называлась меблированной. В ней не было ничего, кроме кучки соломы, собранной по травинке, и бедной колыбели, о которой мы так часто говорили: алтаря, у коего в течение нескольких недель Лили оплакивала свою дочь.

Помимо этих двух предметов меблировки, вы не нашли бы в комнате папаши Жюстена ничего – разве что бутылку, свечу и библиотеку, имеющую немалое значение для поддержания его репутации ученого человека.

Его библиотека представляла собою стоявшую на прибитой к стене дощечке дюжину ужасно грязных книжек, среди которых можно было заметить «Пять кодексов», два тома Вергилия и очень красивое, но донельзя затрепанное издание полного собрания сочинений Горация.

Папаша Жюстен, одетый, спал на соломе. Впрочем, «одетый» – это громко сказано: его костюм был из тех, что принадлежат беднейшим из старьевщиков.

Лучи утреннего солнца, проникавшие сквозь небольшое окошко, в котором не хватало нескольких стекол, отвесно падали на его изможденное лицо с густой бородой и на седые взъерошенные волосы.

Ничего в его облике не напоминало того красивого человека, что каких-то двадцать лет назад слыл в студенческом квартале настоящим светским львом.

Это усталое и безразличное лицо казалось бы высеченным из камня, если бы лихорадочный сон не окрасил скулы румянцем.

Папаша Жюстен лежал, вытянувшись, как мертвец, на спине, прижав руки к бокам. Рядом с ним стояла пустая бутылка, огарок свечи был прилеплен прямо к полу; неподалеку валялся открытый том Горация.

В дверь постучали. Он не проснулся. Постучали сильнее. Он остался недвижим.

Тогда на лестничной клетке послышались голоса.

– Разве господин Жюстен уже ушел? – спросил женский голос.

– Папаша Жюстен давно не выходит, – прозвучал ответ. – Он зарабатывает себе на стаканчик, составляя иногда для хозяйки всякие важные документы; она дорого бы заплатила, если бы он согласился пойти к ней на службу, да папаша Жюстен хочет остаться свободным.

– Раз он здесь, то почему молчит? – спросил тот же голос.

– Папаша Жюстен делает, что хочет, – ответили женщине. – Он не такой, как все, и те, кто близко знаком с ним, уверяют, что подобного ему не сыскать в целом Париже. Хозяйка Малер недавно предложила ему франк с лишним и дармовую выпивку – лишь бы он содержал в порядке ее домовые книги, но куда там! Ему ничего не надо. Еще бы: ведь любая птица клюет больше, чем он съедает хлеба, а чтобы напиться пьяным, ему хватает одного-единственного стаканчика слабого вина. А ведь было время, когда ему ничего не стоило одним глотком проглотить полбутылки абсента – все равно что ложку супу хлебнуть. Да-а, сдает наш Жюстен, сдает…

– А он все еще может помочь советом?

– Когда бывает в хорошем настроении… Редко… Чаще всего он гонит посетителей прочь – чтобы, мол, не надоедали и не утомляли. Черт возьми, он и впрямь очень худой и слабый. Иногда, впрочем, он вдруг приходит в себя и тогда становится гордым, как принц!

Женский голос заключил:

– Но нам все-таки нужно посоветоваться с ним. – И в дверь снова застучали.

Поскольку папаша Жюстен и не подумал пошевелиться, голос услужливого соседа возвысился до крика.

– Эй! Эй! – вопил он на лестнице. – Папаша! Тут богатые люди пришли спросить у вас совета. Очень вы им, видно, нужны!

В комнате по-прежнему царило молчание. Замком двери папаши Жюстена служила лишь людская честность. Сосед сказал ожидавшим:

– Вы оба кажетесь мне заслуживающими доверия и сочувствия, и я попробую помочь вам. Надеюсь, вы не забудете отблагодарить меня за мои усердие и услужливость?

Он дернул за бечевку, привязанную к задвижке, и добавил:

– Будь что будет! Заходите, пожалуйста!

Заслуживающие доверия и сочувствия посетители переступили порог, и – право слово! – мы не стали бы спорить с соседом папаши Жюстена: оба они и впрямь выглядели весьма почтенно.

Итак, в комнату вошли: Эшалот, заместитель директора театра, где работала мадемуазель Сапфир, с ног до головы облаченный в светло-голубое – за исключением галстука, который был ярко-оранжевым, и мадам Канада, директор того же заведения – в платье из желтого шелка, ковровой шали, черных перчатках, ботинках с кисточками и выходном чепце, украшенном листьями. В самом настоящем чепце для светских вечеринок, который она купила в пассаже Сомон, этом гроте нимфы, украшающей головы тех, кто стремится к элегантности, не забывая о бережливости.

Слава Богу, что в театре Канады теперь ни в чем себе не отказывали: вот уже семь лет, как пассаж Сомон пытался продать кому-нибудь этот диковинный чепец.

Надо сказать, принаряженные таким образом Эшалот и его спутница выглядели куда хуже, чем в своих обычных костюмах.

Вдова Канада держалась высокомерно, ибо ни на секунду не забывала о том, во сколько обошелся ее туалет. Чувствительному же Эшалоту, напротив, было неловко в его наряде. Его глаза бегали из стороны в сторону, и он то и дело опускал голову, хотя буквально все зеркала, попадавшиеся ему по дороге, дружно возвещали, что он совершенно великолепен.

Услужливый сосед прикрыл за ними дверь, предоставив им самим выпутываться из создавшегося положения.

– Вот он, – тихонько сказал Эшалот, указывая пальцем на спящего папашу Жюстена. – Что теперь делать?

– Снять шляпу! – ответила мадам Канада. – Это первое и главное!

Эшалот повиновался.

– А дальше? – спросил он. – Похоже, этот человек и не собирается просыпаться.

– Вот еще! – ответствовала мадам Канада. – Я думаю, он притворяется. Люди с таким воспитанием всегда оригинальничают. Подойди к нему.

Эшалот нерешительно посмотрел на нее.

– Но мы же договорились, – прошептал он, – что ты будешь официально представлять нас обоих.

– Подойди! – грозно повторила мадам Канада. Эшалот повиновался.

– Видишь, Амандина, он все равно не просыпается, – проворчал он, вертя в руках шляпу.

– Посмотрим! – ответила добрая женщина. – Мне хорошо известны некоторые его привычки и слабости. Наклонись к нему вот так, и вежливо скажи: «Господин Жюстен, мы пришли с утра пораньше единственно для того, чтобы прежде других предложить вам выпить первый стаканчик!»

Эшалот счел предложенное средство весьма действенным и выполнил поручение досконально, раскланявшись перед спящим Жюстеном и слово в слово повторив фразу своей спутницы.

В тот самый момент, когда он произносил слово «стаканчик», папаша Жюстен широко раскрыл глаза – да так живо, что Эшалот, испуганный, попятился.

– Не бойся! – сказала мадам Канада, храбро приближаясь к охапке соломы, на которой лежал хозяин комнаты, и вставая рядом с Эшалотом. – Самое трудное позади.

– Ну же, здравствуйте, господин Жюстен, – заговорила она с хозяином комнаты самым приятным голосом. – Мы очень хотим понравиться вам и ради этого готовы немедленно сопроводить вас в такое место, где вы сумеете утолить жажду и даже впрок наполнить вашу бутылку.

Жюстен устремил на нее тусклый, безжизненный взгляд, но не пошевелился.

– Во время ваших возлияний, – продолжала мадам Канада, ничуть не обескураженная, – мы, я и мой супруг, также здесь присутствующий, намерены досконально обсудить с вами некоторые обстоятельства нашей жизни и возникшие трудности, что вот-вот доведут нас до белого каления. Справиться с ними мы надеемся с помощью ваших познаний.

Эшалот в глубине души зааплодировал, очередной раз сказав себе, что красноречие Амандины поистине феноменально.

Папаша Жюстен тем не менее снова закрыл глаза и, приподняв одну руку, указал ею на дверь.

Жест получился тоже весьма красноречивый.

Амандина величественно задрапировалась в свой ковровый платок, явно намереваясь выразить энергичный протест.

– Потише! – предупредил Эшалот, дотронувшись до ее руки. – Не будем его задевать! Мне кажется, он вот-вот разозлится.

– Разозлится или не разозлится – мне наплевать! – отрезала мадам Канада. – Что это за манера принимать хорошо воспитанных людей, которые ради него приоделись и наняли фиакр, платя кучеру за каждый час?! Какое безобразие! Да что он себе позволяет, этот шут гороховый?! У него даже туфель нет!

Увы, это было правдой. Обтрепанные штаны папаши Жюстена позволяли увидеть его босые ноги, на которых не наблюдалось ни носков, ни даже самых стоптанных башмаков.

– Нет, ну надо же! – продолжала бушевать вдова Канада, увлекаемая своим бурным темпераментом. – Голый, как червяк, глядеть стыдно! Куртка-то, куртка прямо на голое тело надета! Глупость какая – отталкивать полезных клиентов, приехавших издалека и готовых предложить ему за грошовую справку кучу монет. Да мы бы ни за что к нему не обратились, не попади мы в затруднительное положение!

– Амандина! Амандина! – пытался успокоить ее Эшалот.

– А ты заткнись! Мужчины вечно заступаются друг за друга!.. – начала было мадам Канада, но закончить ей не дали.

– Вон отсюда! – вдруг произнес Жюстен резким и звучным голосом. – Я еще не хочу пить, я сплю!

– Черт побери! – воскликнул Эшалот. – Всяк хозяин у себя дома! Наверное, ты зашла чересчур далеко, Амандина.

– Пойдем к адвокату! – решила взбешенная Амандина. – К настоящему адвокату!

– Ты что, позабыла, что доверяешь только господину Жюстену? – сказал Эшалот. – Давай-ка я попробую поговорить с ним полюбезнее. Извините нас великодушно, папаша Жюстен, – продолжал он, в свою очередь приближаясь к кучке соломы. – Никто и не думает презирать вас из-за ваших босых ног. Моя спутница слишком уж разгорячилась, но вы же знаете женщин! Между прочим, она забыла уточнить, что мы пришли сюда не без рекомендаций: мы оба, я и мадам Канада, находимся под покровительством вашего друга Медора…

– А! – сказал папаша Жюстен. – Так вы знакомы с Медором?

– И даже очень дружны с ним, – ответил Эшалот. Папаша Жюстен приподнялся на локте и внимательно посмотрел на нежданных гостей.

– Медор никогда ни о чем меня не просил, – заявил он. – Идите за выпивкой, а потом я вас выслушаю.

Эшалот тут же схватил бутылку и удалился.

– Принеси самого лучшего! – приказала вдогонку мадам Канада.

– Нет, – сказал Жюстен. – Плохого. Оно вкуснее.

Он снова уронил голову на солому. Мадам Канада взглядом поискала, куда бы присесть, и, не найдя ничего подходящего, решительно задрала юбки своего роскошного туалета и уселась прямо на пол у стены.

Устроившись, она тяжело вздохнула и произнесла с важным видом:

– Вы ведь понимающий человек, господин Жюстен, да? Я не прочь потолковать с вами с глазу на глаз, пока нет Эшалота. Понимаете, это дело, которое, конечно, делает нам честь, поскольку мы желали бы провести свое дело в строгом соответствии с правилами и одновременно в благотворительных целях, но вся закавыка в одном пустяке, который вообще-то очень даже может нам помешать, вот мы и решили обратиться к вам, хотя вы тут, честно говоря, человек посторонний, весь же вопрос в том, как узаконить ребенка, который не является вашим, путем бракосочетания… Как же это выразить-то? Ну, да это неважно… Путем бракосочетания, заключенного… Ах, да! Проведенного между двумя особами, которые не являются ни его отцом, ни его матерью, я имею в виду мадемуазель, о которой идет речь, вышеупомянутую… Вы уловили суть?

Она остановилась перевести дыхание и бросила торжествующий взгляд на странного адвоката, растянувшегося на соломе, желая насладиться эффектом, произведенным ее замечательной речью.

Папаша Жюстен закрыл глаза и, казалось, крепко спал.

– Все талантливые люди не в своем уме, – проворчала мадам Канада. – Это точно! Но я ему все-таки ясно дала понять, в чем дело.

Тут возвратился Эшалот с полной бутылкой.

– Вот она, папаша! – крикнул он с порога.

Жюстен протянул тощую руку и взял бутылку. Он приподнялся, не открывая глаз, сунул горлышко в рот, и стекло зазвенело, стукнувшись о зубы.

Жюстен сделал глоток, всего один, а потом сказал печально и устало:

– Старуха тут что-то говорила, но я ни черта не понял. Попробуй теперь ты, парень, я буду слушать тебя внимательно – ради Медора.

Мадам Канада пожала плечами и нервно хихикнула, поправляя свой нарядный чепец.

– В добрый час! – сказала она. – «Старуха»! Значит, ты будешь говорить вместо меня. Что ж, видать мир перевернулся! Давай!

Эшалот бросил на нее полный любви взгляд и постучал себе по лбу, как бы желая сказать: «Бедняга чуть-чуть того!»

Затем он расположился поудобнее перед охапкой соломы и начал:

– Хотя я и не обладаю умом Амандины… я имею в виду присутствующую здесь мадам Канаду… я постараюсь кратко представить все обстоятельства. Впрочем, на случай, если я запутаюсь, я взял с собой памятные заметки, составленные мною собственноручно и имеющие целью помочь такому знатоку законов, как вы, разобраться в нашем деле.

Он вытащил из кармана большую тетрадь и сунул ее под мышку.

Жюстен лежал недвижнее камня.

– Ну вот… – снова начал Эшалот, превозмогая неприятное ощущение, овладевшее им при виде хозяина комнаты, всем обликом своим напоминавшего покойника. – Мы считаем, что малышка – дочь какой-нибудь знатной маркизы или герцогини, у которой ее когда-то похитили прямо из колыбели, лишив тем самым материнской любви.

– Да объясни же… – попыталась вмешаться мадам Канада.

– Молчать! – сурово приказал Жюстен.

– Ты же видишь, он слушает, дорогая, – тихонько сказал Эшалот. – Не раздражай его… Воспитанная настолько хорошо, насколько это оказалось возможно, – продолжал он, обращаясь к Жюстену, – она стала теперь одной из лучших танцовщиц на канате нашего времени, и ее добродетели превосходят положение, которое она занимает. Мадам Канада и я, желая убить двух зайцев одним ударом, сказали себе: мы поженимся и таким образом дадим нашей девочке фамилию и законное положение.

На застывшем лице Жюстена появилось подобие улыбки.

– Вы добрые люди, – прошептал он в свою седую бороду.

– Что касается таких дел – да! – воскликнула Амандина. – У нас обоих большие сердца, и мы превосходим в своем великодушии многих, чье положение в обществе повыше нашего!

Костлявый палец папаши Жюстена поднялся вверх, призывая ее замолчать.

Если бы мадам Канада не питала к нему такого сверхъестественного уважения, она бы сейчас ему такого наговорила!..

Жюстен сделал второй глоток.

– Дружок, – заговорил он, обращаясь к Эшалоту, – уверены ли вы в том, – вот эта добрая женщина да и вы сами, – уверены ли вы, что юная особа, к которой вы питаете столь похвальные чувства, будет довольна, если станет в один прекрасный день вашей дочерью?

– Как?! Довольна?! – подпрыгнув на месте, завопила мадам Канада.

– Молчать! – снова рявкнул Жюстен.

– Знаете ли, – отвечал ему Эшалот, – по этому вопросу у нас нет и тени сомнения. Мне даже странно, как это вам неизвестна прославленная мадам Канада, равных которой нет на ярмарке.

– Она мне известна, – проворчал Жюстен.

– Что же касается моей персоны, – продолжал Эшалот, – то хотя я и не столь знаменит, как мадам Канада, но все же заработал себе кое-какое имя – благодаря своим прошлым связям с деловыми людьми и даже с самими Черными Мантиями, с которыми я тоже был на короткой ноге. Так что мадемуазель Сапфир надо будет только выбрать между званием мадемуазель Канада и званием мадемуазель Эшалот, и это уж как ей будет угодно, потому что нам с Амандиной все равно, какую фамилию нам запишут в акте о бракосочетании.

– Вы не знаете никакого другого ее имени, кроме мадемуазель Сапфир? – поинтересовался Жюстен.

– Когда она только начинала свою карьеру, ее звали мадемуазель Вишенкой, – отвечал славный циркач, – все это есть в моих записках, которые вы видите. Но это имя казалось нам слишком уж легкомысленным для афиши.

– И у вас нет никаких следов, ведущих к тайне ее рождения? – снова спросил Жюстен.

Эшалот подмигнул, а мадам Канада запыхтела и заерзала на плитках пола, заменявших ей кресло: загнанное в глотку красноречие прямо-таки душило ее.

– Прежде чем перейти к описанию ее родственных связей, – продолжал Эшалот, – будет правильно дополнить список преимуществ, которые получит дитя, когда мы с Амандиной удочерим его. Мы – не рядовые артисты, о коих говорят: «Кто много странствует, добра не наживает». Мы, конечно, тоже постранствовали вдоволь, но тем не менее нажили кое-какое добро. У нас с мадам Канадой пять тысяч четыреста ливров ренты в государственных облигациях различных железных дорог, и девочка станет нашей единственной наследницей.

Глаза Жюстена были полуоткрыты. Его словно высеченное из мрамора лицо выражало нечто, смутно напоминавшее внимание.

– Вы славные люди, – повторил он. – Расскажите мне о матери.

– О какой матери? – не удержалась мадам Канада.

– О герцогине, – сказал Жюстен со своей грустной и усталой улыбкой.

Он сделал третий глоток, и его впалые щеки слегка порозовели.

Эшалот взял в руки заветную тетрадь и с силой постучал по обложке.

– Никто матери и в глаза не видел, никто слыхом о ней не слыхал, – ответил он, – и все-таки способ ее найти заключен вот здесь. Он подробно изложен в моих мемуарах, написанных мною самим, моей собственной рукой. Я уверен, вы прочтете их с удовольствием – и потому, что в них я излил свои чувства, и потому, что все, касающееся вышеупомянутой юной особы, интересно, как какой-нибудь авантюрный роман.

Эшалот открыл тетрадь.

Мадам Канада скрестила руки на внушительных размеров груди, всем своим обликом выражая покорность судьбе.

– Я уже кое-что поведал вам, папаша Жюстен, – произнес Эшалот, – но вы пока не знаете одной весьма существенной детали. Вы не знаете, каким образом можно опознать нашу любимицу. Обратили ли вы внимание вот на что: первым прозвищем, которое получила у нас девочка, было – «мадемуазель Вишенка»?

Жюстен в четвертый раз протянул руку и взялся за горлышко бутылки, но внезапно отставил ее в сторону. Затем, тяжело дыша, он попытался подняться.

Вообще-то Жюстен выпил не больше двух рюмок, но уже добрых четверть часа он был изрядно пьян. Его руки дрожали, на висках выступил пот, глаза под полуопущенными веками блуждали.

– Вишенка? – беспокойно повторил он. – Я больше ничего не понимаю, вы говорите слишком долго.

Он чуть было не стукнулся головой об пол, и Эшалоту пришлось поддержать его.

– Чертов упрямец! – проворчала мадам Канада. Жюстен, который в этот момент как раз поднимался на ноги, устремил на нее мрачный взгляд.

– Вишенка? – повторил он снова. – Почему вы говорите мне о вишенке?

– Потому что… – решила объяснить Амандина.

– Спокойно! – прервал ее Жюстен. – Вы славные люди, я слушал вас, сколько мог. Девушки бывают разные… Для одних ваша фамилия и ваша рента – благо, но для других…

Он опять устало усмехнулся и сказал:

– Оставьте мне ваши бумаги. Вы добрые люди. Когда я изучу их, я проведу две консультации: одну – для вас, другую – для девочки. А теперь идите, я пьян.

И он взял тетрадь из рук Эшалота, смотревшего на него с почтением и состраданием.

– Когда нам вернуться? – спросила Амандина, вскочив с таким проворством, какого никак нельзя было ожидать от дамы столь могучего телосложения.

– Никогда, – ответил Жюстен. – Я не люблю, когда приходят ко мне домой. Я сам разыщу вас. Мне надо увидеть юную особу, чтобы разобраться, добро или зло принесет ей осуществление ваших благих намерений.

И он вытолкал гостей за дверь.

Спускаясь по лестнице, Эшалот и мадам Канада обменялись взглядами, в которых читалось глубокое, почти суеверное уважение, внушенное им этим философом в лохмотьях.

Когда они сели в фиакр, языки у обоих развязались.

– Вот ведь какие странности бывают на свете! – пробурчала мадам Канада. – Раскомандовался, будто архиепископ, а ведь, в сущности, ничего ценного он нам не сказал – ни да, ни нет.

– Он сказал… – начал было Эшалот.

– Помолчи! – воскликнула почтенная женщина. – Ты и так болтал все время, теперь моя очередь! По-моему, самое удивительное, что он закосел с такой малости. Я-то сама выпила бы половину его бутылки, не потеряв и капли своего достоинства. Да и ты тоже, правду сказать, не промах: обычно держишься не хуже меня. Ну и что? Сейчас мы знаем ничуть не больше, чем когда вышли из дому!

– Если уж на то пошло, – печально ответил Эшалот, – то мы знаем больше.

– Что же это такое мы узнали?

– Мы узнали то, о чем я никогда бы не догадался.

– Объясни! – нетерпеливо потребовала его подруга.

– Мы узнали, – медленно произнес он, – что, может быть, недостойны стать отцом и матерью нашей дорогой малютки.

– Вот еще! – воскликнула мадам Канада, покраснев как мак. – Мы – и недостойны?

– Да, – подавленно заявил Эшалот, – а мне-то это и в голову не приходило.

Мадам Канада открыла рот, явно желая резко возразить, однако отчего-то промолчала.

И ее красные щеки побледнели.

Когда они приехали домой и мадемуазель Сапфир, как обычно, выбежала им навстречу, подставляя лоб для поцелуя, они прижали ее к себе куда нежнее, чем всегда.

Потом они вдвоем ушли в свою комнатку. Глаза у обоих были полны слез.

– И мне тоже, – призналась мадам Канада, сжимая руку Эшалота, – мне тоже это не приходило в голову!

XV
ПАПАША ЖЮСТЕН

Оставшись один, папаша Жюстен принялся бродить по комнате, и шаги его были медленными и неуверенными. Он ходил взад-вперед, руки за спиной, все время возвращаясь к окошку, сквозь которое проникал солнечный луч, и бросая через стекло туманный взгляд.

Время от времени он, словно нехотя, распрямлялся, и тогда в его фигуре появлялось что-то величественное.

У нищеты тоже есть достоинство, надо только уметь его увидеть.

Стоя лицом к свету, Жюстен – со своими спутанными белыми волосами и седой бородой, в которой застряли соломинки – вдруг обрел ту красоту, которая так привлекает художников. Теперь, когда ничей взгляд не раздражал хозяина комнаты, его лоб казался осененным мыслью, и становилось понятно, как удручен и подавлен этот человек, ввергнутый судьбой в пучину несчастий.

Два или три раза он в задумчивости подносил к губам горлышко бутылки, но так и не сделал ни единого глотка.

В такие мгновения на лице его появлялось нечто вроде отвращения, подобное тому, какое испытывает больной при виде горького лекарства.

В последний раз взяв таким образом бутылку, он сказал, растерянно оглядываясь:

– Они добрые люди… У девочки будут отец и мать…

Потом бросил бутылку на солому, рискуя разбить ее, и прошептал:

– Пить я ненавижу, а не пить не могу!

Он стремительно шагнул к колыбельке – единственному предмету обстановки в его жалкой комнатенке.

– И это я тоже ненавижу, – снова заговорил он, и лихорадочные жесты выдавали его волнение. – Это прошлое… Это укор… Я умру от этого…

Походка его стала тверже, и он, выпрямившись, заложил руки за спину.

– Вишенка! – подумал он вслух. – Почему ее так назвали? О Господи, лучше мне немедленно сойти с ума!

Он взял тетрадь, оставленную Эшалотом, открыл ее и пробежал глазами первые строчки.

– Зачем? – продолжал он, опуская руки. – Я знаю их историю так же хорошо, как они сами. Они правы, эти люди: на деньги, которые они честно заработали тяжким трудом, они имеют право купить себе счастье… Девочка будет принадлежать им, потому что они заплатят…

Эти последние слова он произнес с насмешливой горечью, словно желая уязвить побольнее кого-то неизвестного.

Жюстен выронил тетрадь, и листочки веером рассыпались по соломе.

– Они прозвали ее Вишенкой, – продолжал он, – а могли бы назвать Розеттой или Резедой. Ах! Все, чего я хочу, – это заснуть, заснуть навсегда!

Он вернулся к колыбели и потрогал лежащие в ней жалкие лохмотья, бывшие когда-то детскими платьицами.

– У меня была дочь, – подумал он вслух. – У меня была жена… У меня было все для счастья, и я мог дать своим близким дворянское звание и богатство… Однако моя мать обездолила меня и умерла, когда у меня не осталось никого, кроме нее… Вот уже четырнадцать лет, как я пытаюсь забыть, но все время вспоминаю… Жюстине должно быть теперь шестнадцать… Но как же странно, – прервал он себя, – что у меня украли их портрет! Несчастные отверженные никогда не воруют друг у друга, да и карточка эта не имела для вора никакой ценности. Увы! Бывают люди, которым вынесен куда более суровый приговор, чем прочим. У меня не было ничего, кроме фотографии женщины с облачком на руках, – она была памятью моего сердца, она была всей моей жизнью, эта фотография, она была смыслом моего существования. Я люблю эту женщину так же пылко, как в день нашей первой встречи, и в тысячу раз более пылко, чем в дни нашего счастья… А облачко? Дитя, которого я не знал, но которое любил из-за его матери… Это дитя соединяло нас – меня и ее… Облачко, крохотное облачко!..

Он закрыл лицо руками и зарыдал; его плечи тряслись.

– У меня украли этот портрет, мое жалкое счастье, мой последний единственный талисман! Я больше не вижу ее, такой прекрасной, что сердце мое разрывалось, когда я смотрел на фотокарточку. Невозможно изгнать этот образ из моего сердца, но он был еще и здесь, прямо в этой комнате – а теперь его нет! Я лишился наследства, положенного мне по праву рождения, – и я прожил жизнь печально, тоскуя и пьянствуя. Бог с ним, с этим наследством, с этими деньгами – но эта фотокарточка!.. Зачем, зачем небо допустило, чтобы ее украли у меня?!

Он машинально продолжал рыться в пыльных игрушках и башмачках, сохранившихся в колыбели, но, в отличие от Лили, которая при виде тех же реликвий целиком погружалась в воспоминания о ребенке, Жюстен грезил лишь о матери, о прекрасной Глорьетте.

Он любил, этот человек; его мнимое безразличие скрывало огромную всепоглощающую страсть. Он жил ею и умирал от любви.

И вдруг его рука наткнулась на некий предмет, и он поднес его к глазам. Это был крошечный кусочек канвы – такой дают детям, захотевшим научиться вышивать.

Жюстен присел у колыбели, держа канву в руке и с трепетом рассматривая ее.

Канва напомнила ему не о дочери, но о любимой.

Можно было ясно различить уверенные стежки, которыми юная мать дополняла несовершенное творение ребенка.

Квадратик канвы не был заполнен целиком. Вероятно, это была одна из последних игрушек Королевы-Малютки, одна из последних услуг, оказанных ею Лили. Может быть, они вышивали это накануне того дня, когда в их дом вошло несчастье.

Фон вышивки был нежным, бело-розовым, и на этом фоне, заполненном крупными крестиками, ясно выделялась алая вишня – вишня, вышитая, должно быть, целиком рукой Лили.

Жюстен понимал их игру: он почти слышал слова, которыми обменивались мать и ребенок, с улыбкой занимаясь этой приятной для обеих работой, которая содержала намек на прелестную тайну, составлявшую предмет гордости Королевы-Малютки.

Жюстен резко встал, и это движение выдало его гнев, для которого не было никакой видимой причины. Он далеко отбросил канву, подбежал к своей соломенной постели и схватил бутылку, намереваясь сделать солидный глоток.

Пил он долго и остановился только чтобы перевести дыхание.

– Ах! Ах! – воскликнул он, и огонь зажегся в его глазах. – Пламя внутри – и два часа забвения!

Он с силой стукнул себя в грудь кулаком, уселся, скрестив ноги, посреди комнаты с открытым томиком Горация и принялся с серьезным видом листать его.

На щеках его, пока он читал, запылал румянец – и вот, не в силах противиться неудержимому желанию, он уже в полный голос декламирует любимого автора, отменно выговаривая по-латыни.

Потом, отложив книгу, он громогласно прочел наизусть одну из од, сопровождая свою декламацию энергичными жестами.

– Моя молодость! Моя молодость! – вскричал он, закончив. – Коллеж! Мама! Ах, зачем, зачем я приехал в Париж!

И он монотонно затянул какую-то студенческую песню.

Щеки его пылали по-прежнему, но взгляд угасал.

– Кому что суждено… – прошептал он, возвращаясь к соломенной подстилке и вновь хватаясь за бутылку. – Мне, как видно, были суждены лохмотья. Я, граф Жюстен де Вибре, встретил девушку в лохмотьях… И я любил ее.. Никогда в жизни я никого не любил, кроме нее…

Он выпил еще, но на этот раз спиртное не подействовало. Он подошел к доске, заменявшей ему книжный шкаф, взял оттуда «Пять кодексов», открыл их и тут же с раздражением отбросил книгу.

Он опять попробовал запеть, но песня застряла у него в горле.

Тогда он толкнул ногой валявшийся в пыли том Горация.

– Ладно! – сказал он вдруг. – Это славные люди. Я не стану спать – надо разобраться в их деле.

Он растянулся на соломе, обхватил голову ладонями и начал читать рукопись Эшалота.

Он не закончил и первой страницы, когда эти убогие заметки, которые наши читатели, быть может, пролистнули бы с сочувственной улыбкой, приковали к себе его жадное внимание.

Ни одно великое произведение человеческого ума не заинтересовало бы папашу Жюстена до такой степени.

Чтение продолжалось два часа, в течение которых Жюстен оставался недвижим; любопытство, словно магнит, притягивало его к тетради.

Ему не потребовалось много времени, чтобы обо всем догадаться. Он был готов к этому еще тогда, когда визитеры рассказывали о своем деле, и теперь, быстро просматривая страницы, на которых полуграмотный циркач неловким слогом излагал факты, Жюстен лишь собирал подтверждения своим догадкам, страстно жаждая уверенности.

Эту уверенность дала ему деталь, прибереженная Эшалотом, по его собственному выражению, «на закуску». Когда Жюстен дошел до описания родинки на груди мадемуазель Сапфир, которую Эшалот подробно описал и наивно назвал «вишенкой», он отложил рукопись и долго оставался во власти чувств, слишком сильных для его жалкого усталого мозга.

Опьянение боролось в нем с огромным волнением, и более сильное, чем волнение, тяжелое и вязкое опьянение выиграло битву.

Время восторга прошло.

Наступила реакция: отупение заволокло его ум, как густой туман.

Он тихо сказал бесцветным голосом:

– Моя дочь… Это моя дочь…

И остался на месте, скованный оцепенением.

Внутри него все еще шла борьба, но исход ее был предрешен, и крупная слеза скатилась по исхудалым пальцам на солому.

Вскоре Жюстен тяжело вздохнул и голова его упала на скрещенные руки.

Миновало несколько часов. Солнце почти обошло по кругу дом, когда кто-то тихонько постучал в дверь.

Жюстен и не подумал ответить, но тот, кто стучал, видимо, знал его привычки, потому что потянул шнурок замка, и дверь открылась.

Вошел Медор; он держался робко и почтительно. Взгляд его тотчас же – ищя привычную охапку соломы – наткнулся на полупустую бутылку.

– Мертвецки пьян! – прошептал он. – Остается узнать, как давно он пил.

Медор прошел по комнате, стараясь шагать потише, и опустился на колени у «постели» Жюстена.

– Жюстен! – позвал он ласково. – Папаша Жюстен! Господин Жюстен!

Жилец убогой комнаты оставался недвижим и безмолвен.

– И все-таки надо бы вам проснуться, – снова заговорил Медор, в голосе которого звучала нетерпеливая мольба. – Я приходил вчера, я заглядывал сюда прошлой ночью, но я все время застаю вас спящим, спящим, спящим… Ну же, папаша Жюстен, просыпайтесь!

Последние слова он произнес громче. Хозяин жилища чуть шевельнулся.

– Просыпайтесь! – повторил Медор, осмелев и дернув хозяина комнаты за руку.

Жюстен проворчал устало:

– Я не сплю. Я словно бы умер.

– Да, да, черт побери! – прошептал Медор. – Пока, конечно, он еще жив, однако вот-вот и впрямь умрет. Но, в конце концов, – возвысил посетитель голос, – вы можете меня слушать, а это уже кое-что! И мне есть что рассказать вам, папаша Жюстен!

– Я знаю куда больше, чем ты, – пробормотал тот, – но какая разница? Я больше ничего не могу… ничего… А впрочем, – сказал он, делая отчаянное усилие поднять голову, – я хорошенько поразмыслил и… А, я все обдумал, я думал долго… Я сказал этим добрым людям – потому что они добрые люди, – что девочка никак не может быть их дочерью…

– Что за девочка? – удивленно спросил Медор.

– Она… – ответил Жюстен. – Хотя что это я, ты же не знаешь… Их дочь… Страшно подумать!.. Их дочь! И все-таки они сейчас настолько же выше меня, насколько я был выше их пятнадцать лет назад. Я, я – дошел до предела нищеты и позора! Мне уже не подняться… Лучше ей быть их дочерью, потому что я не имею права воспитывать ребенка!

Медор слушал с открытым ртом, понимая не больше половины.

– Ваша дочь! – наконец вымолвил он, и чувствовалось, что волнение душит его. – Вы и вправду говорите о своей дочери, папаша Жюстен?

– Да, – ответил несчастный, – да, я говорю о той, что умерла бы от боли и стыда, если бы кто-нибудь указал ей пальцем: вот твой отец! Ах, я позволил себе прожить слишком долго!

Медор помог ему подняться. Слушая его, он плакал и смеялся одновременно.

– А скажите-ка, – спросил он, задыхаясь после каждого слова, – вы знаете, где она, ваша дочь?

И Медор обхватил обеими руками голову папаши Жюстена, чтобы иметь возможность смотреть ему в лицо.

– Да, – пробормотал тот, – я знаю, где она.

– Ну, взгляните же на меня, папаша Жюстен! – воскликнул Медор. – Я боюсь, что вас убьет… боюсь, вас убьет эта радость! Видите, я смеюсь и плачу? Попробуйте сами догадаться, что со мной происходит, иначе принесенная мною весть слишком уж ошеломит вас!

Жюстен широко раскрыл глаза.

– Что? Что? – потерянно повторял он, не в силах справиться с волнением. – Ты пришел, чтобы рассказать мне о ней?

– Да, – ответил Медор, – я буду говорить о ней. Ну же, расправьте плечи! Вам всего сорок, какого черта! Вы же мужчина!

– Говори! – бормотал слабеющий Жюстен. – Говори быстрее!

– Ладно, – согласился Медор. – Вам больше нет необходимости искать для девочки приемных родителей, понимаете? Если вы знаете, где ваша дочь, то все в порядке, потому что я знаю, где ее мать!

Жюстен вырвался из рук Медора и на какое-то время застыл, вытянувшись в струнку.

Потом он пошатнулся, и Медор кинулся ему на помощь, боясь, что несчастный упадет навзничь.

Но Жюстен снова оттолкнул его. Ноги бедняги подкосились, он опустился на колени и спрятал лицо в ладонях.

– Лили! – произнес он таким странным, незнакомым голосом. – Лили! Значит, она не умерла! И значит, Господь подарит мне радость встречи с ней?

– Ну да, да, – отвечал Медор. – А вы перенесли это куда лучше, чем я ожидал!

Жюстен молча плакал, а Медор продолжал:

– Она все еще молода, все еще красива и живет в собственном особняке – не дом, а прямо дворец!

Руки Жюстена скользнули вниз, открывая мокрое от слез лицо. Он посмотрел Медору прямо в глаза.

– Ах! – воскликнул он. – Она молода, красива, богата… А я… Я… Если мы встретимся, то она увидит меня, а это невозможно… Лучше умереть, пока этого не произошло! Лучше бы мне до этого не дожить!

И он ничком упал на пол.

Медор растерянно смотрел на него.

«Конечно, он очень опустился, – Медор. – Никогда уже не сможет он стать таким, каким был когда-то. Ах, если бы я сумел отыскать в его душе хотя бы частицу прежнего господина Жюстена!»

Он встал на колени рядом с несчастным и протянул было руки, чтобы снова поднять его, но передумал и сказал себе: «Нет, это совершенно бесполезно. Сяду-ка я лучше на солому рядом с ним и попытаюсь его немного приободрить…»

Медор совсем не боялся пыли и сначала уселся, а потом и вовсе улегся на грязную соломенную подстилку, стараясь заглянуть в лицо Жюстену, по-прежнему лежавшему ничком.

Они расположились, как два усталых путника, сделавшие привал на обочине дороги во время долгого пути.

– Я знаю, это обязательно взволнует вас, – начал Медор, стараясь говорит как можно убедительнее. – Я и сам весь дрожу, и колени у меня подгибаются, так что придется мне собраться с силами… Господи, только бы не умереть от счастья!

Жюстен оставался недвижим, он явно ничего не слышал. Тогда Медор приблизил губы к его уху и сказал совсем тихо, но выделяя каждое слово:

– Если я останусь один, то что, по-вашему, я смогу сделать для нее?

По телу Жюстена пробежала едва заметная дрожь.

– Вы были когда-то храбрым малым, – продолжал Медор. – Как бы я хотел слепо следовать за вами – я уверен, что вдвоем мы бы обязательно помогли ей.

Жюстен слегка приподнял голову и повторил с огромной усталостью в голосе:

– Помогли ей?

И почти сразу же добавил:

– Значит, она в опасности?

– Вот так-то лучше! – обрадовался Медор. – Я вам еще не все сказал, вернее, я вам пока еще ничего не сказал. Когда я расскажу вам о ее муже…

– Ее муже! – снова эхом откликнулся Жюстен.

Он медленно повернул голову, и его тусклый взгляд встретился со взглядом Медора.

– Слушаю, – сказал он.

– И хорошо делаете, папаша! Бедная женщина, может быть, очень нуждается в нас!

Жюстен по-прежнему пристально смотрел на собеседника.

– Не знаю, хорошо ли я понял, – пробормотал он. – Так ты говоришь, что Лили замужем?

– Точно, – ответил Медор. – Замужем за злодеем, который нагоняет на меня страх.

Жюстен уперся обеими руками в пол и сумел чуть-чуть приподняться.

Его глаза заблистали, голос стал твердым:

– Говори громко и внятно. Я мертв только наполовину, и я слушаю тебя.

XVI
ЖЮСТЕН ПРОСЫПАЕТСЯ ОКОНЧАТЕЛЬНО

На лице доброго Медора отразились удовольствие и надежда. – Вы и впрямь мертвы только наполовину, папаша, – сказал он, – и только потому, что сами этого хотите. Если вас хоть раз удастся разбудить, все пойдет как по маслу!

– Я слушаю, – медленно и серьезно повторил Жюстен.

– Ах, много же времени мне понадобилось, чтобы расшевелить вас! – воскликнул Медор. – Так вот, я никогда не бросаю начатого: пока вы спали, я искал. Вот уже четырнадцать лет, как я не перестаю искать. Я вам ничего не говорил все это время, потому что незачем было. Вы не захотели бы помочь мне, уж я-то знаю. Но сегодня придется вам все-таки выйти из комнаты, вот что я вам скажу. Ждать больше нельзя. Начать с того, что этот человек был, по-моему, как-то замешан в похищении ребенка. Я помню его лицо. Оно все еще стоит у меня перед глазами. Понимаете, мне кажется, что он мог бы остановить воровку.

– О ком ты говоришь? – спросил Жюстен, у которого уже много лет не было такого ясного взгляда.

– Я говорю о муже Глорьетты, – ответил Медор. Жюстен опустил глаза.

– Кто этот человек? – помолчав, спросил он.

– Знатный дворянин, иностранец, господин герцог де Шав.

– Ах, вот что! – воскликнул Жюстен. – Герцог!

– Настоящий герцог, – подтвердил Медор. – И это ему принадлежал экипаж, в котором он увез мадам Лили в тот день, когда вы вернулись в Париж.

– Чтобы найти пустую комнату… – подумал вслух Жюстен. – «Я этого не переживу», – сказала моя мать.

– Это еще не все, – вставил Медор.

– Мне холодно, – не дал ему договорить Жюстен. – Помоги мне перебраться на солому. Моя мать умерла из-за этой истории.

– К вашим услугам, – ответил Медор, протягивая ему обе руки. – Только смотрите – не засните снова, понятно?

С помощью друга Жюстену удалось добраться до своего ложа, но он не стал укладываться на него. Он сел на корточки, подпер подбородок ладонями и решительным тоном заявил:

– Нет-нет, я не засну.

Медор присел рядом с ним в той же позе.

– Давайте поговорим как друзья, – предложил он. – Хорошо бы я сумел рассказать вам все, что мне известно. Я не силен в разговорах, но вам надо знать все, потому что мне в голову приходят всякие мысли, такие мысли, понимаете ли, от которых просто кровь в жилах стынет, вот оно как! Этот большой неприступный дом, где она живет, стоит совсем рядом с особняком, в котором во времена Луи-Филиппа муж однажды ночью зарубил топором свою жену, причем то ли пятнадцать, то ли двадцать слуг не слышали ни криков убийцы, ни стонов его жертвы. Я боюсь. У герцога была другая жена, красавица. Господин Пикар говорил мне когда-то, что эта другая жена умрет очень скоро, и так оно и случилось, и герцог женился на Глорьетге. Но вы же не знаете, кто такой господин Пикар, папаша Жюстен, а мне так трудно рассказывать все по порядку, с самого начала. Ладно! – он ударил себя кулаком по лбу. – Постараюсь все-таки говорить яснее.

– Да уж, постарайся, – пробормотал Жюстен, утирая пот со лба, – моя голова очень слаба, и я тщетно стараюсь тебя понять.

– Ну, значит, – снова заговорил Медор, – две недели я ночевал в дровяном сарае у дома Глорьетты, это вы знаете. Я тогда только и делал, что бегал из полицейского участка в префектуру и обратно. Я постоянно торчал у них перед глазами и здорово им всем надоел. К тому же они понимали, что дали маху: ребенок пропал, а они никак не могут его найти. И я сказал себе: здесь что-то не так, кто-то постарался замести все следы преступления.

У полицейских было точное описание похитительницы, и по этому описанию легче легкого было бы узнать ее. Облаву начали сразу же, и сыщики быстро явились на место преступления и смогли собрать все свидетельские показания. Только вот что вдруг случилось (и именно это заставило меня как следует призадуматься!): следствие вели двое, их звали господин Риу и господин Пикар, и внезапно один из них все бросает и исчезает… говорили, будто бы он получил большое наследство и уволился из полиции. Это как раз и был господин Пикар. Когда он ушел, поиски тут же закончились, а господин Риу принялся болтать на каждом углу, что все нити были в руках у господина Пикара.

Господин Риу говорил еще, что зря герцог давал ему столько денег: не надо кормить собак до отвала, если собираешься пустить их по следу.

Ну вот. После этого дело было, как они выражаются у себя в полиции, закрыто, и сыщики, когда я к ним приставал, только плечами пожимали. А теперь слушайте меня лучше прежнего.

Однажды утром на улице в Версале, где я выпивал по случаю местного праздника, я нос к носу столкнулся с господином Пикаром, богато одетым и с рожей такой красной, какая бывает только у очень сытых людей.

Времени уже прошло много, так что никого, кроме меня, эта история давно не интересовала.

Я тихонько так подошел к Пикару и сказал ему:

– Привет, господин Пикар! Теперь вы выглядите куда лучше прежнего!

– А, так мы знакомы, приятель? – вот так он мне ответил.

Я напомнил ему, что имел честь познакомиться с ним, когда он занимался поисками Королевы-Малютки.

– Ага! – воскликнул он. – Точно, точно! Давненько это было… А вы были немного надоедливы, старина, потому что хотели заставить стрелки бежать быстрее, чем идут часы… Так что же стало с той хорошенькой девочкой?

Рассказывая ему все, что знал, я между делом предложил ему что-нибудь выпить… очень вежливо предложил.

– Хотя я сейчас и неплохо устроился, – ответил он, – но нос не задрал и не возомнил о себе невесть что. Сегодня вы за меня заплатите, завтра я за вас. Люблю я поболтать со старыми знакомыми, которых помню еще по Парижу.

Мы пошли в кабачок, и там он стал говорить мне всякие гадости о полиции – если бы он такое написал в своих мемуарах, то у людей просто волосы бы дыбом встали что будто он ушел из полиции, чтобы не якшаться со всякой швалью, подонками и преступниками. Они все так говорят, когда уйдут в отставку. Я-то не знаю, сколько во всем этом правды, да мне и дела нет.

Однако же он не только болтал, но еще и пил, и надо вам сказать, оказался большим мастером закладывать за воротник.

Правда, мне этого и надо было, я сам заказывал ему рюмку за рюмкой, потому что видел: из него кое-что можно вытянуть.

Когда он совсем уже опьянел, я стал его подначивать, потому что знал – выпивохи не терпят этого.

– Никогда я не поверю, – заявил я, – что герцог и миллионер станет воровать маленьких детей! Не может такого быть!

– А я и не говорил, что именно он украл девочку, – возразил господин Пикар, – хотя он вполне способен на такое. Я говорил только, что он воспользовался удобным случаем, потому что любой ценой хотел заполучить хорошенькую блондиночку. Да, любой ценой, вот так-то! – повторил он, с силой ударив кулаком по столу. – Чтобы ее заполучить, он поджег бы Париж с четырех концов! Этот дикарь на все способен, от него чего хочешь можно ждать, от этого красавца с повадками тигра! И знаете, – вдруг перескочил он совсем на другое, – он ведь уже был женат, жена его тогда, несколько лет назад, жила в Париже, привлекательная была женщина, пикантная брюнетка. Черт побери! Когда он говорил со мной о Глорьетте, я как будто слышал похоронный звон по его законной супруге… М-да! В богатых домах тоже порой творятся странные вещи.

– Значит, вы говорили с ним о Глорьетте? – спросил я. В его взгляде промелькнуло недоверие. Где-то я, видно, промахнулся, но что поделаешь: ловкости у меня и впрямь маловато.

Однако он так накачался вином, что вскоре его недоверие рассеялось, и он продолжил:

– Понимаешь, старина, такой случай выпадает раз в жизни, второго не жди, удачу надо ловить за хвост, не мешкая. Я никому ничего плохого не сделал… да и к тому же я вообще вышел в отставку, и все… Нельзя требовать от свободного гражданина, чтобы он был рабом власти. Сам посуди: мы, французы, все равны перед законом. Поскольку я думал, что герцог хочет найти ребенка, я сражался, как лев, он ведь хорошо платил. Кроме того, я мог обойти господина Риу, эту бездарь. Ну, как-то утром я явился к герцогу с докладом, просто прелесть какой был доклад, игрушечка, а не доклад, и в нем говорилось, что я, так сказать, проинспектировал всех окрестных кучеров и наконец обнаружил одного, который знал старуху в чепце с синей вуалью… Я долго рассказываю, – сам себя перебил Медор, – но без этого не обойтись.

– Я слушаю и все понимаю, – ответил Жюстен, не шелохнувшийся с самого начал рассказа.

– Сами понимаете, папаша, как я навострил уши, когда он про это заговорил. И просто из кожи вон лез, чтобы казаться спокойным.

Господин Пикар разозлился и заявил, что я не слишком-то интересуюсь его рассказом. Старый безмозглый пьянчуга! Да я просто впитывал каждое слово!

Ну вот. Этот его кучер высадил старуху в чепце на большой дороге, между Шарантоном и Мезон-Альфором. Это насторожило доброго малого, потому что старуха приказала остановиться в таком месте, где не было ни одного дома.

– И что же я сделал? – продолжал господин Пикар. – Да, нелегко им будет найти мне замену! Я отправился на место с двумя первоклассными ищейками и самим кучером. Кучер привез нас как раз туда, где сошли старуха и ребенком – маленьким мальчиком, по ее словам, но эти штучки нам известны! Мы облазили всю округу – никаких построек! А тропинка, по которой она пошла, когда кучер ее высадил, вела все равно что в пустоту – прямиком на свекольное поле. Уж ясное дело, не для того она украла ребенка, чтобы зарыть его там среди свеклы. В одном углу поля я увидел большую кучу навоза. «Ищите!» – приказал я. И через десять минут у меня в руках был чепец, синяя вуаль, шапочка с пером, маленький турнюр и ботиночки, такие хорошенькие…

На этот раз, – не удержался от комментария Медор, – я уже не смог скрыть своего волнения и закричал во весь голос:

– Ах, черт побери! Ах, черт побери! Что за прекрасный отчет, господин Пикар! Господин герцог, должно быть, был очень доволен вами?

Господин Пикар выпил еще стаканчик, а потом, важно выпятив грудь, ответил:

– Что касается этого, дорогой мой, он был так доволен, что благодаря ему я разбогател.

– Но тогда, – спросил я, – почему же вы не нашли малышку?

– Эх-эх! – подмигнув, ответил господин Пикар. – А ты не слишком-то сообразителен, старина!

Я кивнул и открыл рот, прикинувшись круглым дураком.

– Да, не слишком-то ты сообразителен, – повторил он. – Придется мне, видно, самому расставить все точки над «i». Ладно, так я и сделаю. Господин герцог озолотил меня за то, что я уничтожил тот самый доклад, который так сильно ему понравился.

Я не смог сдержать крик возмущения.

Господин Пикар встревоженно посмотрел на меня.

– Ха-ха-ха! – схватившись за бока, тут же расхохотался я. – Хорошая, однако, шутка! Значит, господин герцог больше не хотел, чтобы ребенка нашли.

– Точно! Ему была нужна только мать. И он заставил меня прямо накануне моей отставки написать другой доклад – о том, что труппа бродячих циркачей, которая отплыла из Гавра в Америку, увезла с собой маленькую девочку – хорошенькую-прехорошенькую…

– И ей было, мол, столько же лет, сколько Королеве-Малютке? – воскликнул я.

– Точно. Ты угадал.

– И герцог то же самое сказал Глорьетте?

– И Глорьетта, бедная овечка, – закончил господин Пикар, – последовала за герцогом в Америку.

Медор замолчал. Он посмотрел на неподвижного, как и прежде, жильца убогой комнаты и спросил неуверенно, тоном человека, сомневающегося в том, что делает:

– Вы хоть что-то поняли из всего этого, папаша Жюстен?

Тот утвердительно кивнул.

– Вот этот человек, – медленно проговорил Медор, – и стал мужем Глорьетты.

– Да, – повторил Жюстен, – это и есть муж Глорьетты.

Потом он спросил:

– А что случилось с другой герцогиней?

– Об этом я ничего не знаю, – ответил Медор, – но у меня есть подозрения.

– Ты думаешь, она мертва?

– Еще бы! Герцог же снова женился!

Жюстен, подняв обе руки, заслонил глаза.

– Это еще не все, – сказал Медор.

– Ах, это еще не все? – глухим дрожащим голосом отозвался Жюстен.

– Этот человек не переменился, папаша Жюстен, хотя его волосы поседели, и от него-то и исходит угроза, страшная угроза, которая заставила меня сказать: «Я боюсь!» Напротив моей лачуги, на площади Инвалидов, есть большой театр, а в этом театре работает девушка, и она – клянусь, что я не вру! – красивее любого ангела. Знатные господа частенько приходят посмотреть на нее, но, поверьте, они только зря теряют время, потому что она так же разумна, как хороша собой… И Глорьетта тоже была умницей… Ну вот. Позавчера вечером я встретил там этого человека, господина герцога. Он был там, понимаете, я никак не мог ошибиться, мне никогда не забыть его лица. Я видел, как он со своим спутником входил в балаган. Когда такие люди приходят на ярмарку, каждому понятно, что за этим кроется.

Я хотел войти вслед за ними, потому что мой сосед никогда не закрыл бы передо мной дверь своего театра, но как раз в эту минуту мимо меня прошла Глорьетта, и мне надо было отправиться за ней, чтобы узнать, где она живет.

– Почему ты не заговорил с ней? – спросил Жюстен.

– Как приятно видеть, что вы внимательно слушаете, папаша Жюстен! – откликнулся добрый Медор. – Я не мог заговорить с ней, потому что ее сопровождал красивый молодой человек, и их ждали лошади на улице Сен-Доминик. Я мог только издали следить за ними.

Жюстен задумался.

– А когда я вернулся обратно, – продолжал между тем Медор, – народ уже выходил из театра. Я снова увидел господина герцога и его спутника, они негромко разговаривали, и я понял, прислушавшись, вот что: господин герцог опять, как выразился господин Пикар, готов поджечь Париж с четырех концов, но только теперь не ради Глорьетты, а ради мадемуазель Сапфир.

Произнесенное Медором имя заставило Жюстена резко вскочить на ноги, тряхнув волосами, как лев – гривой.

Он в одно мгновение стал другим человеком. Его глаза блестели, он выпрямился во весь рост.

Медор изумленно уставился на хозяина комнаты, который тщетно пытался выговорить это имя – «мадемуазель Сапфир»; тщетно – потому что слова застревали у него в горле.

Он положил руки на плечи Медора и таким голосом, словно его душили, ухитрился вымолвить:

– Она… Она… Это она… Это моя дочь!

Медор остолбенел. У него появилось подозрение – не сошел ли бедняга с ума?

– Это моя дочь! – повторял тем временем Жюстен все громче и громче. – Это моя дочь! Моя дочь! Моя дочь!

Он схватил бумаги Эшалота и стал судорожно перелистывать их в поисках имени, одновременно мечась из угла в угол по своей берлоге.

Наконец он замер прямо перед Медором, пораженный внезапно пришедшей ему в голову мыслью, и сказал голосом таким же глубоким, как его гнев:

– Ах, так! Значит, теперь он хочет мою дочь! Отведи меня в особняк этого человека, – добавил он, сделав шаг к двери и как будто успокоившись.

– Но… – забормотал Медор.

– Ну что? Что? Веди меня, я так хочу!

– Хотеть хорошо, – прошептал Медор, – но в этот дом не так-то просто войти – во всяком случае, таким людям, как мы с вами.

Жюстен оглядел свои грязные лохмотья и густо покраснел.

– Я уже пробовал, – снова заговорил Медор, – и даже… Мне пришла в голову одна идея: я положил портрет Глорьетты в конверт и отнес его в особняк.

– А-а, так это ты? – сказал Жюстен. – А я искал этот портрет!

Он протянул Медору руку и прибавил:

– Он принадлежит тебе так же, как и мне!

– Двери заперты, – продолжал Медор, – войти невозможно. Я возвращался туда трижды, и я думаю, что, может быть, мое письмо попало в руки этого человека.

– И все таки войти надо! – вслух подумал Жюстен. Брови его нахмурились, было видно, как терзает его непривычная работа мысли.

– Пошли! – сказал он вдруг.

И шагнул за порог – босой, с непокрытой головой.

Он спустился по лестнице, пересек пустырь и остановился перед довольно большой лачугой, украшенной объявлением следующего содержания:

«Мадам Барба Малер, домовладелица, сдача внаем».

– Подожди меня здесь, – сказал он Медору. И открыл дверь.

Барба Малер по прозвищу Любовь-и-Удача, глава старьевщиков, сидела в своем «кабинете» перед регистрационным журналом, страницы которого были покрыты совершенно неразборчивыми каракулями. Рядом с ней стояла бутылка вина и до половины налитый стакан. Известно, что алкоголь, который для одних людей – отрава, другим лишь помогает нагулять жирок. Барба Малер отличалась отменным здоровьем и изумительной яркости румянцем, украшавшим ее круглую физиономию.

– Ты пришел заплатить за жилье? – спросила она, увидев Жюстена. – Как жаль видеть тебя умирающим от жажды, когда ты мог бы закладывать здесь за галстук с утра до вечера… как я, мой котик, а?

И она, подкрепляя свои слова делом, шумно отхлебнула из стакана.

– До чего же хорошо! – добавила она, причмокнув. – Да и желудок укрепляет, не то что та дрянь, которую ты пьешь, скелетик, роя себе могилу.

– Я пришел сказать вам, – ответил Жюстен, – что мне нужны двадцать луидоров.

– Двадцать луи? – повторила она. – Только и всего? Да тебя в порошок сотрут, в ступке истолкут – и то не вытащат из тебя даже двадцати франков, мой цыпленочек!

– Мне нужны двадцать луидоров, – повторил Жюстен, – и я пришел взять их у вас взаймы.

– Ну-ну, милейший! – от души рассмеявшись, воскликнула Барба. – Вот это шутка!

– Вы часто предлагали мне, – холодно продолжал Жюстен, – писать для вас бумаги.

– Конечно, но ты же не хотел, потому так и обнищал.

– За эти двадцать луидоров я буду составлять для вас бумаги столько времени, сколько вам будет угодно.

Толстуха налила себе еще вина.

– А ты подпишешь документ, дружище? – спросила она.

– Да, – ответил Жюстен, – подпишу.

В маленьких глазках Барбы Малер засветились лукавые огоньки. Она явно торжествовала.

В этих фантастических, призрачных краях, куда омнибус довезет вас всего за шесть су, но которые более удалены от цивилизации, чем прерии Америки, люди имеют совершенно особое представление о ценности контрактов, и всякая гербовая бумага вызывает у них суеверное уважение.

Для них все, что подписано, – священно. Подпись, под каким бы безумным документом она ни стояла, является для них твердой гарантией, подтверждением непреложной истины – в отличие от произнесенного слова, которое они обычно почитают ложью.

– Садись-ка вот сюда, малыш, – сказала Барба, подтолкнув ногой стул, – и пиши то, что я тебе продиктую.

Жюстен сел.

– Я не дура, – продолжала Барба, – знаю, что такое незасвидетельствованный договор, и меня не надуешь. Возьми гербовую бумагу вон там, в левом ящике, и не делай клякс.

И она продиктовала следующее:

«Я, нижеподписавшийся, Жюстен… – Есть у тебя фамилия? Тогда напиши и ее… – обязуюсь служить мадам Барбе Малер, домовладелице, в качестве писца и вообще выполнять все ее поручения в течение четырех лет за жалованье в размере шестисот франков в год, без харчей и права на жилье, и я заявляю, что получил сегодня, 19 августа 1866 года, все мое жалованье за вышеупомянутые четыре года, наличными сполна, без векселя».

– «Векселя», – повторил последнее слово Жюстен, дописывая договор.

– Перечитай мне это, цыпленочек! – Жюстен прочел вслух написанное.

– Хочешь расписаться за двадцать луи? – спросила Барба Малер. – Деньги нынче дороги, а я удержу с тебя всего две тысячи франков.

Она смеялась. Жюстен подписал.

– До чего глупы эти философы! – сказал Барба, придя в восторг от заключенной ею сделки. – Хотя, может, я все-таки в конце концов окажусь в дураках – если ты года через два протянешь ноги.

Она достала из ящика четыреста франков и вложила их в руку Жюстена.

– Начнешь завтра, в шесть утра.

– Нет, – ответил Жюстен, – через три дня.

– Ладно, – сказала она. – Тебе и впрямь нужно время, чтобы напиться впрок. Через три дня, договорились.

Жюстен вышел.

В прихожей он встретился с Медором, пожал ему руку и произнес всего два слова:

– Мы войдем!

XVII
ЗАПАДНЯ

Утром того же дня, около восьми часов, мадемуазель Сапфир, одетая по обыкновению очень просто и даже, можно сказать, бедно, стояла на коленях в приделе Пресвятой Девы церкви Сен-Пьер-дю-Гро-Кайу. Ее роскошные светлые волосы, гладко причесанные, были упрятаны под маленькую шляпку из черной тафты без единого цветочка; на ней было платье из черного шерстяного муслина и короткая накидка из той же ткани.

Тот, кто проходит в утренние часы по улицам предместья Сен-Жермен, встречает множество девушек и молодых женщин, одетых с тою же простотой; в особенности церквей. Это своего рода униформа для мессы. По вечерам картина меняется, и вы можете увидеть тех же очаровательных куколок, но уже освободившихся от своих коконов и превратившихся в ярких и нарядных бабочек: усевшись в полные цветов, слегка покачивающиеся коляски, запряженные породистыми лошадьми, они едут на прогулку в лес.

Вот только в отличие от других юных богомольных созданий из предместья, которых сопровождали если не матери, то хотя бы дуэньи, мадемуазель Сапфир всегда была одна.

Она уже больше недели приходила сюда, в церковь Сен-Пьер-дю-Гро-Кайу исполнить свой религиозный долг, и прихожане стали узнавать ее. Их восхищала изысканность ее манер, ее несравненная красота и благородная простота наряда.

Их удивляло, что такая молоденькая девушка уже замужем, потому что здесь, в предместье, не могло существовать другого объяснения постоянному одиночеству столь юной особы.

И, конечно, никто не думал (хотя естественное любопытство и рисковало порой забрести в страну гипотез), будто эта хорошенькая незнакомка, такая восхитительно благопристойная на вид, могла завоевать свою свободу не совсем обычными средствами.

На нее многие обращали внимание, и все признавали, что она нисколько не интересуется окружающими, а это означало: завсегдатаи церковных служб выставили ей высший балл.

Она благоговейно слушала мессу, не изображая показной набожности, но и ни на что не отвлекаясь, а как только служба заканчивалась, уходила прочь – пешком, как и пришла.

В приходе всегда много любопытных. Некоторые доброхоты, вероятно, пытались узнать, где живет прелестная незнакомка, я даже думаю, что они следили за ней, но те, кто пробовал ее выследить, дойдя до ярмарочной площади, всегда теряли ее из виду среди выстроенных к празднику балаганов.

Невозможно было понять, куда она идет, – разве что ее жилище находилось среди этих домиков на колесах, предназначенных для шутов и паяцев, а такое предположение было совершенно неприемлемо.

Сегодня утром те, кто любезно удостоил ее своим вниманием, заметили, что она бледнее обычного.

Когда месса закончилась, она еще немного помолилась, благодаря Бога за Его милости, а затем опустила вуаль и подошла к кропильнице.

Рядом с кропильницей стоял очень красивый и чрезвычайно элегантно одетый молодой человек. В церкви уже почти никого не осталось, но если среди немногих верующих, задержавшихся там, были одержимые мелким грешком любопытства, то они могли заметить, как покраснела под своей вуалью юная незнакомка при виде блестящего кавалера.

Покраснела – и улыбнулась.

Кавалер опустил кончики пальцев в чашу со святой водой и протянул девушке руку, краснея еще больше, чем сама незнакомка, но тоже улыбаясь. Их руки встретились: потом оба они перекрестились.

И вышли вместе.

Как всегда, мадемуазель Сапфир направилась к площади; юноша шел рядом с ней.

Любопытные, окажись они неподалеку, непременно бы удивились: молодые люди не обменялись ни единым словом.

На лице девушки сохранялась прелестная улыбка, молодой человек, казалось, был сильно смущен.

Так они дошли до улицы Сен-Доминик. Здесь мадемуазель Сапфир остановилась и повернулась к Гектору де Сабрану, который прошептал еще более сконфуженно и застенчиво, чем в тот день, когда встретил ее впервые в театре, куда пришел с компанией друзей по духовной семинарии в Мансе:

– Значит, мы уже должны расстаться?

Вместо ответа мадемуазель Сапфир протянула ему руку и сказала:

– Я так долго вас ждала…

Лицо Гектора озарилось восторгом. Он искал слов и не находил их, его сердце переполняла истинная, огромная любовь.

– Мы сейчас расстанемся, – продолжала Сапфир, не отнимая у него своей руки. – Вы хотите еще что-нибудь сказать мне?

– Вы бледны, – пролепетал Гектор, – мне кажется, вы переменились.

– Потому что я немного нездорова, – ответила она. – Вот уже два дня, как я не танцую.

Гектор отвел глаза.

– Мне бы не надо было говорить вам об этом, – сказала она со своей прелестной полуулыбкой. – Я думаю, вы стыдитесь…

Но Гектор не дал ей договорить: страсть прорвала плотину, удерживавшую поток его слов.

– Вы же знаете, что я люблю вас! – тихо сказал он. – Эти короткие, быстро промелькнувшие мгновения, которые я провел рядом с вами в Фонтенбло, составляют всю мою жизнь. Я люблю вас такой, какая вы есть, и никого в мире не почитаю так, как вас!

Сапфир отняла руку, и ее улыбка стала чуть насмешливой.

– И даже… – начала она.

Но не закончила фразы и добавила нежно:

– Это потому, что я ревную.

Гектору хотелось бы встать на колени, но место было неподходящее. Сапфир кивнула ему головой, словно прощаясь.

– Мы увидимся снова? – дрожа, спросил он.

– Я прихожу в церковь каждое утро в одно и то же время.

– Я хотел бы поговорить с вами, – возразил он.

– Да, наедине, чтобы никого не было рядом, как тогда, под большими деревьями? – прервала его Сапфир.

Он промолчал. Она с улыбкой проговорила:

– Я бы тоже этого хотела.

Потом, после секундного раздумья, закончила:

– Сегодня вечером, в десять часов, за театром. Мое окно – справа, я буду ждать вас.

И грациозной походкой удалилась.

Гектор остался на месте, словно оглушенный счастьем.

Это была их вторая встреча. Гектор оробел больше, чем в первую, и сам этому удивлялся.

О третьей встрече я сейчас расскажу.

Часы Дома Инвалидов только что прозвонили десять раз. На почти пустой площади некоторые балаганы упрямо выколачивали прибыль, тщетно взывая к немногочисленным зевакам.

Театр мадам Канады, напротив того, был пуст и безмолвен. Большое объявление на фасаде гласило, что представления на время отменяются в связи с недомоганием мадемуазель Сапфир.

Пространство за театром было заполнено повозками, принадлежащими заведению Канады; справа стоял большой фургон, служивший семье домом. В центре фургона было квадратное открытое окошко, в котором горел свет.

В конце узкого прохода, который окружал балаганы и вел к площади, показался Гектор. Едва он появился, две тени, до тех пор неподвижные и как бы приклеившиеся к колесу повозки, наклонились и проскользнули под фургоном на другую сторону, где ждал какой-то человек.

– Не мы одни охотимся сегодня вечером, – сказала одна из теней.

А другая ответила:

– Поосторожнее! Выждем и воспользуемся случаем.

Гектор де Сабран пересек пустую площадку. Ему не пришлось никого окликать. Чуть только раздался легкий шум его шагов, в светлом квадрате окна обрисовался стройный силуэт молодой девушки.

– Это вы? – спросила она, стараясь говорить потише; голос ее не дрожал.

– Я, – ответил Гектор.

– Вы точно знаете, что здесь больше никого нет?

Гектор огляделся. Он еще стоял спиной к фургону, а Сапфир уже оказалась на земле рядом с ним: она проворнее белочки выпрыгнула из окна.

– Идемте, – прошептала она, приложив палец к губам.

Она скользила между бараками и фургонами, пока не добралась до другого прохода. Гектор следовал за ней.

Но одна из теней, оторвавшись от домика Канады, в свою очередь, последовала за Гектором.

Не останавливаясь, Сапфир дошла до рощицы слева от площади на спуске от Дома Инвалидов и прошла ее насквозь, до набережной.

Гуляющие встречались редко. Ночь была очень темной, надвигалась гроза, небо угрожающе нависло над землей.

Сапфир, в той же темной одежде, что утром, была едва видна среди деревьев.

На опушке рощи она свернула налево, чтобы по набережной Билли добраться до поворота аллеи, ведущей от площади к Марсову полю.

Только под первыми деревьями этой аллеи она наконец остановилась, внимательно огляделась и увидела одного Гектора.

– Обычно я храбрая, – призналась Сапфир, – но сегодня почему-то боюсь.

– Даже со мной? – спросил Гектор.

– Особенно с вами, – ответила девушка, – и особенно – за вас! О, поймите меня правильно! – перебила она сама себя. – Я верю в ваше мужество, в вашу силу, и я вас выбрала среди всех, чтобы восхищаться вами и любить вас, но… Но если бы я вас потеряла…

– Милое, дорогое дитя! – растроганно прошептал Гектор.

– Я не дитя, – сказала она. – Я пыталась бежать от вас. Вместо того, чтобы прийти на свидание, которое я вам тогда назначила, я уехала далеко, очень далеко, но воспоминания о вас преследовали меня. Я искала вас, перечитывала ваши письма. А когда я узнала из книг – я же все узнаю только из книг! – о том, как мы далеки друг от друга: я, бедная девушка из презираемого и… и осмеиваемого, что куда хуже, сословия, и вы – такой гордый, такой красивый, такой благородный, богатый…

– Да, я богат, – отозвался Гектор. – И слава Богу, потому что это богатство – ваше.

– Я думала, – продолжала Сапфир, как будто вовсе не слыша, что ее прервали, – я думала, вы говорите, как все молодые люди, думала, ваши письма… Ах, это вы были ребенком, когда писали эти письма!

Гектор хотел возразить, но Сапфир продолжала:

– По книгам всего не узнаешь, во всяком случае по тем пустым книжкам, которые я читаю, но, по крайней мере, они рассказывают о главном в жизни. Нет-нет, я больше не ребенок, я размышляла куда больше, чем светские девушки моего возраста, я говорила себе часто, очень часто: я правильно поступила, что сбежала. Все против меня. Было бы безумием с его стороны искать меня, да и как он меня найдет? Мы разлучены навеки. И все-таки я ждала вас каждый день… – вздохнула она.

Она улыбалась, положив обе ладони на руку Гектора. А тот с восторгом созерцал ее дивную красоту, которую ночная сень делала еще более пленительной, почти божественной.

Они медленно шли, прижавшись друг к другу. Нежные слова вертелись у Гектора на языке, но молодой человек сдерживал свой порыв, упоенно слушая голос, проникавший ему в самое сердце.

– А правда, вы всегда думали обо мне, хоть немножко? – вдруг спросила она с какой-то ребячливой веселостью.

– Вы были мечтой всей моей жизни, – серьезно ответил Гектор.

– Если бы вы вдруг забыли меня, – шептала она, – я бы поняла это, я знаю, что-то сказало бы мне об этом. Я была с вами постоянно, была не только мыслями, но и… Послушайте, однажды я заболела, очень сильно заболела, эти добрые люди, которые так меня любят, и которых я буду любить всегда, даже если стану герцогиней, думали, что я умру… И вот один раз, когда мы путешествовали, я увидела в окно…

Она остановилась, пристально посмотрела на него и сказала:

– Это было не так уж давно, мы тогда уже приехали в Париж, и с тех пор я никак не могу как следует выздороветь…

– Но что же вы увидели? – спросил молодой граф.

– Узнаете, только отвечайте мне искренне!

Она почувствовала, как Гектор прижимает к сердцу ее руку.

– Искренне! – повторила она с нажимом. – Когда меня обманывают, я догадываюсь об этом, и я слишком сильно люблю, чтобы не ревновать.

Гектор остановился.

– Я еще молод, – сказал он, – но вот уже два года, как я в свете, и удовольствия, какие может дать Париж, мне хорошо известны. Я никогда никого не любил, кроме вас, и никогда никого не полюблю, кроме вас. Умоляю вас, скажите, что вас огорчает!

– Не теперь, – ответила Сапфир, и вид у нее при этом был мечтательный.

Потом живо добавила:

– Я подходила к первому причастию, и мне дали имя святой. Я говорю об этом, потому что отлично понимаю: вам не хочется называть меня «Сапфир», вы не решаетесь…

– Это правда, – пробормотал Гектор, – но не обижайтесь! Если бы вы знали, как ваше несчастье умножает мою нежность и мое уважение к вам!

Когда он замолчал, Сапфир, казалось, все продолжала слушать его голос.

– Каждый раз, когда я о вас мечтала, – вслух подумала она, – вы говорили мне как раз такие слова. В честь моего первого причастия мне дали имя Девы Марии – хотите называть меня Мари?

Губы Гектора прижались к ее руке.

– Мари! – шептал он. – Моя обожаемая Мари!

– Хорошо, что вы жалеете меня, – сказала она, – но все-таки эти добрые люди не сделали меня несчастной! Я – королева в этой скромной семье, и это они первыми навели меня на мысль о моем происхождении…

– О вашем происхождении? – робко повторил Гектор.

– О, вы добры, – сказала она проникновенно, – как вы добры! Вы не смеетесь надо мной, спасибо вам!

Потом, сама усмехнувшись, но с какой-то странной печалью, добавила:

– Господин граф Гектор де Сабран, вы отлично знаете, что все девочки-найденыши, такие, как я, считают себя дочерьми принцев и принцесс.

– Мари, милая Мари! – воскликнул Гектор, – почему вы говорите с такой горечью?

– Потому что, – понизив голос, ответила она, – в какой-то момент я переставала мечтать. Я никогда особенно не обольщалась… Я прекрасно понимаю: вы меня любите, – чтобы понять это, мне даже не нужно ваших слов… Но вы – граф де Сабран, а я – мадемуазель Сапфир.

Она снова почувствовала на своей руке губы Гектора.

– Вы – моя любовь, – произнес он голосом, исполненным страсти. – Вы – моя надежда и все мое будущее. То, что вы называете своей мечтой, это реальность нашей жизни. Ничто не может помешать осуществлению этой мечты, я свободен, мои отец и мать умерли…

– Ах! – воскликнула девушка, поднимая на графа полные слез глаза.

– Да, я свободен, – воодушевляясь, повторил Гектор. – Мир велик, в нем есть и другие места – не только Европа. Если вы боитесь прошлого мадемуазель Сапфир… Мари, прошлого абсолютно чистого, но способного подать пошляку повод для насмешек, – хорошо, у моей семьи есть состояние в Бразилии. Скажите только слово – и я увезу вас туда, и благодаря этому разверзнется пропасть между госпожой графиней де Сабран и той, которую несправедливость судьбы завела на мгновение так далеко от блестящих путей, по праву ей принадлежащих.

Сапфир не сразу ответила, ее дыхание было тяжелым и прерывистым.

Пока длилось молчание, последовавшее за предложением Гектора, со стороны улицы, сворачивавшей в сторону площади, послышался неясный шум.

Они переглянулись. Это мог быть ветер: первые грозовые порывы вздымали пыль и сухие листья.

Ночь становилась все темнее и темнее. Лишь изредка за деревьями мелькали слабые отсветы газовых фонарей.

Насколько они могли разглядеть, улица была пустынной.

– Вы не отвечаете, Мари? – спросил через какое-то время Гектор.

– Я не могу вам ответить, – призналась девушка.

– Почему?

– Это моя тайна, – ответила она, меланхолически улыбаясь. – Впрочем, разве у меня может быть тайна от вас? Есть только две вещи, ради которых я живу, которые полностью занимают мои мысли. Я должна начать с первой, но вторая – это вы, Гектор, и я даже не знаю, которая для меня имеет большее значение. Я живу только для вас и для моей матери.

– Вашей матери? – вскричал граф. – Вы узнали…

– Ничего я не узнала, ровным счетом ничего, – не дала ему договорить девушка. – Больше того – то, что я принимаю за смутные воспоминания, было, несомненно, внушено мне задним числом единственным человеком, который занимался моим образованием и моим воспитанием. Послушайте, Гектор, я должна рассказать вам это, как и все, что касается меня, потому что я принадлежу вам без остатка!

Он сжал ее руки, а она подставила ему лоб для первого поцелуя.

Неверный свет соседнего фонаря позволил ему увидеть ее взгляд, полный любви и горделивого целомудрия.

– Ни в чем нет никакой уверенности, – продолжала она, – ни в чем, кроме одного обстоятельства: я не родилась в доме тех людей, которые заменили мне родителей. Я напрасно пыталась мысленно вернуться к детским впечатлениям, неясным, как туман, мне казалось, я вспоминаю о воспоминаниях, это было отражение отражения, мне кажется, моя мысль, без конца погружаясь в этот туман, сама заблудилась и приняла выдумку за воспоминания. Где я была раньше? Не знаю. Но где-то в Париже, я уверена в этом. Я уже умела говорить, когда рассталась с матерью, и бесконечный ужас, который до сих пор живет во мне, говорит о том, что меня забрали насильно. Результатом этого насилия была моя долгая немота, но я не только замолчала, я, похоже, не могла и думать… Я чувствую все это лучше, чем могу выразить, и тем не менее мои ощущения отнюдь не ясны… Человек, о котором я вам говорила, тот, кто научил меня читать, писать… и вообще тому немногому, что я умею, был циркачом, глотавшим шпаги. Я не знаю, что он делает теперь. Я видела его недавно, несколько дней назад, но отказалась выслушать его, потому что он говорил такое, что не надо слушать. Я не могу привести никаких доводов в пользу того, что рассказываю вам, моя память никаких доказательств не удержала, у меня нет ничего, кроме одного признака: бесконечного ужаса, который он внушал мне иногда. Этот человек наверняка был участником драмы, разлучившей меня с моей матерью, я убеждена в этом. Впрочем, он говорил мне о матери, он был единственным, кто говорил мне о матери в те времена. Он говорил, что она живет в дворянском особняке или в замке, а я – я бы поклялась, что его слова соответствуют тем смутным впечатлениям, которые сохранились во мне самой. Я не всегда хорошо понимала его мысли, но однажды, больше двух лет назад, я поняла, что он хочет воспользоваться моей молодостью и погубить и обесчестить меня, хочет привязать меня к себе, сделать своей рабыней, – и прогнала его.

Даже в полной темноте можно было увидеть, как побледнел Гектор.

– И где же он, этот негодяй? – глухо спросил граф.

– В Париже, – ответила девушка. – Я ему многим обязана и все-таки не могу его простить. Это единственное существо в мире, которое я ненавижу.

– Тем хуже для него, – сказал Гектор.

Она потянула его к каменной скамье и села, продолжая говорить.

– Я очень устала. Меня лихорадит, когда я говорю об этих вещах. Поймете ли вы меня, Гектор, если я добавлю, что не имею никакого средства узнать, кто моя мать, но все-таки должна оставаться во Франции? На мой взгляд, это священный долг. Мое сердце говорило мне, что вы придете, видите – оно меня не обмануло. Мое сердце говорит мне сейчас, что я найду свою мать.

Она замолчала. Гектор сидел рядом с ней, глубоко задумавшись.

– Вы ничего не отвечаете, – прошептала девушка. Затем ход ее мыслей внезапно переменился.

– Нет, неправда! – воскликнула она. – Моя мать могла бы узнать меня! И думая об этом – о том, что так хорошо доказывает доброту Господню, – я и захотела однажды приблизиться к Богу. Я очень набожна, Гектор, потому что Господь наградил меня видимым знаком, который рано или поздно вернет мне ласку матери!

В течение нескольких мгновений Гектор терзался странным волнением: он вспомнил свою позавчерашнюю встречу в уединенной аллее Булонского леса с госпожой герцогиней де Шав.

Влюбленные верят в чудеса. Он был лихорадочно возбужден, и одна мысль преследовала его:

– А если это она?

Невольно он произнес эти слова вслух.

– Что вы сказали? – с упреком спросила Сапфир. – Вы больше не слушаете меня!

Гектор бросился перед ней на колени и сжал ее прелестные задрожавшие ручки в своих руках.

– Не знаю, может быть, я сумасшедший, – прошептал он. – Я так люблю вас, Мари, и мне было так приятно, так утешительно говорить с ней о вас!

– С кем? – спросила Сапфир, попытавшись отнять свои руки.

– С той, которая уже любит вас, – ответил молодой граф, – потому что я вас люблю. С моим единственным другом, с женщиной такой доброй, такой прекрасной…

– Такой прекрасной! – повторила Сапфир. И добавила тихонько:

– Я знаю ее, я ее видела, если это она была в коляске. Вы ехали рядом, верхом, и – такой веселый, счастливый – склонялись к ней…

– На дороге из Ментенона в Париж? – воскликнул Гектор. – Верно… Правда, она красива?

– Слишком красива! – голос Сапфир изменился. – Я вам не говорила еще, к кому я ревную вас…

– Вы! Ревнуете к ней!

– Скажите мне ее имя.

– Госпожа герцогиня де Шав.

– Ах! – прошептала девушка. – Герцогиня! И вы мечтаете о ней, когда вы рядом со мной!

– Мечта о ней – это мечта о вас, Мари, моя любимая. Мари! Так же, как вы сказали мне сегодня: «Я ищу свою мать!», она сказала мне вчера: «Я ищу свою дочь!»

– Ее дочь! – вскрикнула Сапфир. – Дочь – у нее, такой молодой!

– Дочь, которой столько же лет, сколько вам, дочь, которую похитили так же, как вас, в Париже, в то же самое время.

Сапфир уронила голову на плечо графу.

– Господи! – прошептала она. – Герцогиня де Шав! Это имя не будит моих воспоминаний, ничего не говорит мне… И все-таки – вы слышите, как забилось мое сердце? Если бы именно вы нашли мою мать! Если бы Богу так было угодно… Ах! На помощь!

Последние слова она отчаянно прокричала.

Она увидела темный силуэт, оторвавшийся от соседнего дерева. Чья-то рука взметнулась над головой Гектора, тот застонал и упал, оглушенный.

Сапфир успела вскрикнуть только раз.

Кто-то, подкравшийся сзади, заткнул ей рот.

Со стороны площади по набережной Билли галопом мчалась карета.

Три человека, до тех пор прятавшиеся за деревьями, окружили скамью, рядом с которой лежал на земле Гектор. Он не шевелился.

Карета остановилась прямо перед этой троицей. Двое схватили сопротивлявшуюся изо всех сил Сапфир, сунули ее в карету и заперли дверцу.

Она хотела выскочить, но она была в экипаже не одна: две крепких руки держали ее, не давая пошевелиться.

– Пошел! – сказали на набережной.

– Куда? – спросил кучер.

– Домой, – нетерпеливо ответили ему.

Кучер, видимо, ничего не понял, потому что переспросил:

– Куда домой?

– В особняк де Шав, черт побери!

Сапфир услышала последние слова, как во сне. В миг, когда карета тронулась, она перестала бороться и, обессилев, потеряла сознание.

XVIII
УПАДОК ВЕЛИКОГО УЧРЕЖДЕНИЯ

В тот вечер в маленькой гостиной кафе «Массене», служившей местом встреч для членов «Клуба Черных Шелковых Колпаков», творилось нечто необычное. «Эти Господа» пришли поздновато, официанты могли заметить, что они волнуются: они были бледны, встревожены, озабочены, все, вплоть до одежды, выдавало их беспокойство, и в бильярдной нашлись злые языки, чтобы отметить:

– Плохи дела! Можно подумать, стая банкротов снимается с места, чтобы лететь в Бельгию!

Поэзия и история бережно донесли до нас рассказы о веселье, царящем среди наших солдат в часы перед битвой. Пока рука будет держать кисть, художники станут изображать красноватые отблески бивуачных огней на лице Наполеона, мирно спящего накануне Аустерлица. Существуют анекдоты и легенды о несколько буржуазном спокойствии Тюренна, о великолепной уверенности Конде и о доблестных устремлениях Вандома. Только Генриха IV обвиняют в трусости, доводившей его до колик, от которых он излечивался при помощи острот и всяческих безрассудных выходок.

Мы – веселый беззаботный народ, в нашем веселье – наше мужество, и даже из наших разбойников во все времена получались отменные персонажи комедий.

Но, справедливости ради, мы все же отметим, что последние дни Империи были овеяны грустью, а канун Ватерлоо был печален…

«Эти Господа», угрюмые и мрачные, собрались вокруг стола, на котором пылал пунш из вишневой водки. Завсегдатаи бильярдной были правы: никто из членов клуба сегодня не надел обычного костюма. Несмотря на летнее тепло, все были в верхней одежде, битком набитые карманы свидетельствовали о переезде.

– Похоже, будет мерзкая погода! – сказал со своим южным акцентом Комейроль, сильно понизив голос.

– Жуткая погода! – жалобно повторили остальные на разные голоса.

Добряк Жафрэ добавил:

– В такую погоду и собаку на улицу не выгоняют! Действительно, гроза, которая, как мы видели только что, начинала собираться над набережной, приближалась: стало слышно, как полил дождь и как ветер сотрясает закрытые ставни окон.

– У нас у всех есть зонты, – сказал сын Людовика XVII, наименее хмурый из всех собравшихся.

И встретил недружелюбный взгляд.

– Когда нечего терять… – начал Добряк Жафрэ. Комейроль прервал его ругательством и следующими словами:

– Я не то чтобы жалуюсь, что чересчур богат, но хорошо бы все-таки уважать своих начальников, а этот маркиз мне вовсе не нравится!

– Господа, я видел его в деле, – сказал доктор Самюэль, чья неприятная физиономия не казалась слишком мрачной. – Этот парень – не первый встречный. Он в моем присутствии разработал махинацию, которая сперва показалась мне ребячливой и топорной, но потом вполне успешно осуществилась. Девушка, о которой я говорил вам, – девушка с вишенкой, – уже в особняке де Шав, и госпожа герцогиня признала ее.

– Вот и отлично! – сказал Жафрэ, невольно улыбнувшись. – Хоть я и против него, надо быть справедливым: это отлично!

– У кого инструкции? – спросил Комейроль.

– Не у меня, – ответил Жафрэ, – и я не в большой обиде, что господин маркиз не осчастливил меня своим доверием. А у вас, доктор, они есть?

Самюэль ответил отрицательно.

– Ну, значит, мы сегодня на том же месте, что и вчера, – подытожил Комейроль. – Значит, это случится еще не нынешней ночью.

Явное облегчение отразилось на всех лицах.

– Ах, пташки мои, – прошептал со вздохом Жафрэ, – где наш пыл прежних дней?

– Твой – у тебя в железном сейфе с секретом, старина, – ответил ему бывший письмоводитель нотариальной конторы.

И добавил:

– Держу пари, наш осторожный Аннибал нашел способ исчезнуть.

– Тем хуже для него! – воскликнул сын Людовика XVII. – Хозяин, кажется, не ценит шуток. Да выпьем же наконец, черт побери!

Он разлил пунш по стаканам, но никто, кроме него самого, не притронулся к напитку.

Комейроль поднялся и приоткрыл двойную дверь, ведущую в коридор. Потом тщательно закрыл ее.

– Я уже проверил ставни, – сообщил он, вновь усаживаясь на свое место. – На этот раз никто не сможет ни увидеть, ни услышать нас. Поговорим открыто. Нас облапошили, дружочки мои, по-крупному облапошили, это точно. У нас было когда-то отличное дело, все было устроено наилучшим образом, герцог находился у нас в руках, как игрок у крупье, и самые большие неприятности, которые могли нас ожидать, – это мелкие стычки с уголовной полицией. И вдруг эта птичка свалилась на нас прямо из каминной трубы со всем нашим багажом былых времен: ножами, фальшивыми ключами… Беда! Нам уже не по двадцать лет, и он подведет нас прямиком под суд присяжных. А мне это не подходит!

– Никому это не подходит, – заметил Добряк Жафрэ.

– Я уже видел нечто подобное, – продолжал бывший помощник нотариуса, – когда Маргарита Бургундская силой взяла власть. Но Маргарита Бургундская была графиней и герцогиней де Клар^[20], а мы тогда были на двадцать лет моложе.

– На двадцать пять, – уточнил Добряк Жафрэ.

– Куда это вы клоните? – спросил Самюэль, сидевший без всякого дела с безмятежным видом.

Комейроль сказал тише:

– А если пропустить свидание?

– Или пустить ему пулю в голову? – предложил доктор. – Но кто займется этим?

В наступившем за его предложением молчании стали слышны шаги в коридоре.

– Пришли от господина маркиза де Розенталя! – объявил через дверь мэтр Массене.

– Пусть войдут! – воскликнул Комейроль, возвращаясь к тону весельчака. – Мы как раз пьем за его здоровье.

Симилор в парадной ливрее переступил порог. Он приветствовал собравшихся так, как сделал бы это учитель танцев, и направился к столу на прямых Ногах с разведенными в сторону носками. В отличие от остальных присутствующих, его лицо сияло. Он казался помолодевшим на двадцать лет.

Он прислушался к шуму, который, должно быть, исходил от захлопнувшейся в конце коридора второй двери, и снова поклонился с самым дружелюбным видом.

– Имею честь провозгласить вам, что на дворе – день, ясный день, солнечный день, да, и что сам черт взялся за оружие. Мне приятно видеть вновь начальников, которым я повиновался когда-то, которым был верен и которым я теперь стал почти равен, благодаря связям родства, соединяющим меня с моим сыном. Этот последний поручил мне сообщить вам, что танец назначен на эту ночь. Окончательно.

– Мы готовы повиноваться Хозяину, – ответил Добряк Жафрэ.

– А вы, – вскричал Симилор в восхищении, – вы ничуть не постарели, такой же сморщенный, как когда-то! Людовик XVII, к примеру, совершенно не похож на своих родителей, а господин Комейроль теперь не так хорошо выглядит… Я бы с удовольствием выпил стаканчик пунша!

Самюэль протянул ему свой полный стакан. Симилор мгновенно проглотил содержимое, достал из кармана пакет и открыл его.

– Приказ Отца-Благодетеля, – объявил он и приблизился к свету, чтобы прочесть:

«Наши друзья должны, собравшись в обычном месте встреч, оставаться там и дожидаться меня, возможно, до наступления дня…»

– Вот-вот, – прервал чтение Симилор. – Вы ведь не намерены отправиться спать, глубокоуважаемые?

И снова начал:

«Простаки» должны собраться у торговца вином с площади Сен-Мишель, готовые двинуться по первому сигналу…»

– Так и есть, – оборвал его на этот раз Комейроль. – Там ждут двенадцать первоклассных парней, которыми Отец наверняка будет доволен.

– И еще есть неплохие ребята в нашем распоряжении, – добавил Добряк Жафрэ. – Там и сям, ждут по углам…

– Мне поручено, – продолжал Симилор, – самому дать сигнал этим храбрецам. Именно мне выпала честь возглавить операцию.

Самюэль вырвал из записной книжки листок и набросал на нем ряд цифр.

– Глава «простаков» – старина Куатье, – сказал он. – Отдадите ему это и скажете: «Лейтенант, галопом!»

– Хорошо, – важно ответил Симилор. – Понятно. Мне еще поручили сообщить вам, что, если вы захотите принять участие в «танцах», то вы должны будете зажечь свои трубки химической спичкой и запомнить пароль: «Буря? – Тем лучше». Это послужит сигналом к открытию решетки на авеню Габриэль…

Все поклонились.

– И, наконец, мне поручено, – заключил Симилор, – доложить Отцу, кто не явился на сегодняшнюю встречу.

– Не хватает только нашего дорогого Аннибала, – сказал Жафрэ, – но, может быть, он вот-вот придет.

– Вряд ли, вряд ли! – живо отозвался Симилор. – А давно ли у вас отрубали ветку!

В кружке Черных Мантий всем на мгновение стало не по себе.

– Очень давно, – сухо ответил Самюэль.

– Ну ладно, – Симилор проглотил второй стакан пунша, который он сам без приглашения налил себе. – Значит, это покажется вам чем-то новеньким. До встречи, глубокоуважаемые, и будьте умненькими!

Он надел на голову шляпу, дошел нарочито театральным шагом до двери и исчез за ней.

Когда он удалился, Жафрэ надул худые щеки и по очереди оглядел своих товарищей. На их лицах был написан ужас.

– Да-да, – проворчал он подавленно. – Глубокоуважаемые – это мы!

– Проклятье! – вскричал Комейроль. Да ведь он клонит к тому, что кое-кого придется… устранить!

– Аннибал ослушался, – холодно произнес Самюэль. Жафрэ пронзил его острым взглядом и прошептал самым нежным голосом:

– Да, все верно, он ослушался.

Щеки Комейроля вспыхнули, но он не вымолвил ни слова. Недоверие зародилось в самой сердцевине кружка.

Члены клуба так и оставались неподвижными и молчаливыми, за исключением сына Людовика XVII: счастливая натура – он даже время от времени выпивал стаканчик пунша.

Было слышно, как бушуют за закрытыми ставнями ветер и дождь.

Так они ждали долго. Часы прозвонили полночь, когда по плиткам коридора сухо и быстро застучали каблуки господина маркиза де Розенталя.

– Господа! – сказал вошедший чрезвычайно развязным тоном. – Час поздний, но я прибыл вовремя: в особняке де Шав еще не спят.

Он уселся на диван в отдалении от кружка за столом.

– Я очень устал, – сказал он. – Много работал сегодня. Меры, которые нужно было принять, весьма сложны, но я принял их, и теперь мы можем быть совершенно уверены в успехе.

– Браво! – откликнулся Принц. Остальные молчали. Саладен продолжал так, будто ему был оказан самый радушный прием:

– Два миллиона франков – это ваше дело, господа. Вы абсолютно уверены, что они в кассе?

– Уверены, – ответил Жафрэ.

– А я, – снова взял слово Саладен, – могу официально уведомить вас о том, что господин герцог лично получил сегодня полтора миллиона франков, присланных из Бразилии, у господ Ротшильдов.

– Куча денег! – тихо сказал Комейроль.

– Вы находите, что их слишком много? – сухо осведомился маркиз.

Он замолчал и обвел взглядом присутствующих.

– Господа! – переменил он тему. – Я никогда особенно не рассчитывал на вас и хочу, чтобы вы это хорошо усвоили. Я нуждался в вашей организации и в ваших людях, которые могут служить хорошим орудием. Я пришел просить их у вас. Но что касается вас самих – то ваш возраст и ваша «осмотрительность», – он с нажимом произнес последнее слово, – естественно заставляют держать вас в резерве.

Жафрэ и доктор согласились, кивнув головой. Комейроль проворчал:

– Мы еще не все зубы растеряли!

– Я, – сказал Принц, – если бы понадобилось, пошел бы в бой, как юноша.

Саладен продолжал:

– Мне не хотелось бы подвергать вас большей опасности, чем себя самого. Но поскольку я доверяю вам еще меньше, чем вы мне, то вы должны подвергаться такой же опасности, как я сам.

– Мы хотели бы знать… – начал Жафрэ.

– Здесь нечего обсуждать, – решительно оборвал его маркиз. – Я сказал: я так хочу. Теперь желательно быстро посвятить вас в суть дела. Я провел большую часть дня в особняке де Шав, где я чувствую себя почти как дома. Доктор Самюэль может рассказать вам о причинах этого: я знаю обитателей особняка так же хорошо, как если бы прожил с ними десять лет. Мне не надо вам говорить, что кабинеты и касса находятся в правом крыле первого этажа. Их охраняют два человека, которых господин герцог привез из Бразилии и которые спят прямо в кабинетах. Они оба очень хорошо вооружены, но они не проснутся нынешней ночью. Я об этом позаботился.

– Смотри-ка! – воскликнул Принц с робким намеком на энтузиазм. – Наконец-то нами руководит настоящий мужчина!

– Не прерывайте меня, – сказал Саладен все так же холодно. – Господин герцог де Шав живет на втором этаже, слева от входа по авеню Габриэль, а госпожа герцогиня занимает правое крыло. Я сделал так, что мадемуазель де Шав, о которой мы с вами уже как-то раз коротко поговорили, выбрала себе в качестве апартаментов очень красивый домик в саду. Ваши люди, «простаки», как вы их называете, имеют сейчас точный план всех помещений, а мой лакей, или – если вам так больше нравится, – мой отец, который руководит ими, имел благодаря мне возможность посетить место действия днем. Мадемуазель де Шав – а она ни в чем мне не отказывает, – подождет у калитки…

– В такую погоду! – прошептал Добряк Жафрэ, всегда склонный к сочувствию. – Бедная милая малютка!

– Погода прекрасная, – отрезал Саладен. – Огонь химической спички станет ей сигналом открыть калитку. Она обменяется паролем с людьми и сама проводит их в кабинеты, от которых у нее есть ключи.

– Что за ангел эта барышня! – воскликнул растроганный Принц.

Остальные, вопреки собственной воле, с интересом слушали.

Они не могли отказать этому человеку, который сам им навязался в начальники, в точности прицела и чистоте исполнения.

– Далее, – снова заговорил Саладен. – Бывший ваш предводитель Аннибал Джоджа в настоящий момент также находится в особняке де Шав. Он привез туда молодую девушку, к которой я запретил ему приближаться. Не мне напоминать вам, господа, законы нашей организации. Будьте любезны немедленно решить судьбу Аннибала Джоджа. По моему мнению, настало время отрубить ветку.

Это выражение, которое мы уже употребляли и драматическое объяснение которого можно найти в других романах, было частью тайного словаря бывших Черных Мантий, или братства Обители Спасения в Сартене на Корсике, и означало смертный приговор.

Только один голос поднялся в защиту несчастного неаполитанца: Комейроль робко произнес несколько слов, прося о снисхождении.

– Во мне нет ни ненависти, ни гнева по отношению к Аннибалу Джоджа, – ответил Саладен. – Он просто сделал свое дело, предав эту девушку. Но, делая свое дело, он повредил нам, и этого достаточно, чтобы заслужить наказание.

– Извините, – спросил Жафрэ, – можно сделать одно замечание?

Саладен милостиво кивнул.

– Аннибал – стреляный воробей, – сказал Добряк. – И он обо всем прекрасно осведомлен. У него, должно быть, звенит в ушах в этот момент – как если бы он слышал, о чем вы тут нам говорите.

– Вы опасаетесь, что он еще и предаст после того, как ослушался? – осведомился Саладен.

– Я боюсь, что это уже произошло. Полиция уже может быть в особняке де Шав.

Самюэль, Комейроль и сам Принц, казалось, вздрогнули при этом предположении.

– Друзья мои, – ответил Саладен. – Этой ночью в особняке де Шав разыграется не одна драма. Вы еще не знаете, чего я стою. Господин герцог будет очень занят, и наших людей на первом этаже никто не услышит. Что до виконта Аннибала, он не из тех, кто идет напролом без крайней необходимости. Я его видел не далее, как сегодня, и поскольку – по мотивам, которые касаются меня одного, – полностью переменил мнение о девушке, коей он занимается, предоставил ему полную свободу действий. А судя по его характеру, он захочет убить двух зайцев сразу: сначала получить свое за похищение, потом – свою долю за участие в нашей операции.

– Но, – вмешался Комейроль, – если вы ему предоставили полную свободу действий, значит, он вовсе не ослушался.

– Мы же со своей стороны, – продолжал, не отвечая, Саладен, – мы следуем древним обычаям нашего сообщества. Для того, чтобы совершить преступление, нужен преступник. Аннибал уже отправился на место преступления: я хочу, чтобы виновным был он.

– Он заговорит! – вскричали два или три голоса.

Саладен медленно ответил:

– Он не заговорит.

Сказав эти последние слова, он посмотрел на часы и встал.

– Господа, – спросил он, – я полагаю, вы вооружены?

Да, они, эти несчастные, были вооружены – и даже сверх меры. То, что заполняло их карманы, было оружием всякого рода: там находились пистолеты, кастеты, ножи. В ручках зонтов скрывались шпаги.

Никогда еще, наверное, такие плохие солдаты не были снабжены таким количеством смертоносных орудий.

Когда Саладен дал сигнал к отправлению, каждый проверил свой арсенал. Уже от вида этих арсеналов могло бросить в дрожь. Под подкладкой сюртука одного только Жафрэ, этого Добряка, этого мирного предпринимателя, таилось столько оружия, что им можно было бы оборонять баррикаду.

Они последовали за Саладеном, своим генералом, и прошли через большой зал кафе «Массене», к тому времени уже опустевший. Официанты, однако, не закрывали свое заведение из уважения к «Этим Господам».

– Мы позволили себе некоторые излишества, – сказал на ходу Жафрэ, – завтра поспим подольше…

Они вышли и под прикрытием зонтов (вернее сказать: щитов) направились к ожидавшим их двум фиакрам.

Господин Массене, смотревший, как они усаживались в экипажи, сделал такое наблюдение:

– Не знаю, хорошо ли они повеселились сегодня, эти славные господа, но идут они, как побитые собаки.

К двум часам ночи дождь уже лил как из ведра и ветер сотрясал высокие вязы на Елисейских полях.

Конечно, по мнению полицейских, в чьи обязанности входило патрулирование и которые где-то – уже не знаю, где точно – укрылись от дождя, ни одно человеческое существо не должно было блуждать в этом потопе на всем бесконечно длинном проспекте.

Два фиакра потихоньку продвигались вдоль Гард-Мебль; лошадьми управляли кучера, придавленные весом своих промокших насквозь накидок.

То ли из-за грозы, то ли из-за вмешательства человеческих рук, но оба газовых фонаря – справа и слева от сада, окружавшего особняк де Шав, разом погасли. Здесь образовалась площадка шагов в пятьдесят длиной, где было совершенно темно – хоть глаз выколи.

В. центре этого темного пространства и прямо напротив калитки ярко вспыхнул огонек химической спички.

И все. Никто не появился в саду, за деревьями которого виделись освещенные, несмотря на поздний час, окна особняка.

Вторая попытка со спичкой имела тот же результат.

Симилор сам подавал условленный сигнал, прикрывая огонек своей шляпой.

– Барышня боится подхватить насморк, – проворчал он. – Ну, однако, и ночка для работы!

Глаз, привыкший к темноте, мог бы увидеть, что Симилор не один. Соседние деревья были окружены движущимися тенями, и вдоль решетки крадучись шел съежившийся под ливнем человек.

В конце ведущей к площади Согласия улицы показались два фиакра.

Человек, который крался вдоль ограды, остановился и вскрикнул от удивления.

– Ворота широко распахнуты! – прошептал он.

– Ба! – сказал Симилор. – Войдите и посмотрите, Лейтенант, но только действуйте поосторожнее.

Куатье вошел в темный сад и, сделав несколько шагов, исчез из вида.

Два фиакра приблизились. Симилор подошел к одному из них и рассказал, что произошло.

– Мы здесь уже час, – доложил он. – Каждые пять минут я подаю сигнал, но – никакого движения.

В этот момент Куатье вернулся из разведки и сообщил:

– Дверь дома тоже распахнута настежь.

– Что делать? – спросил Симилор.

Дверца первого фиакра открылась, и Саладен выпрыгнул прямо в лужу.

– Выходите, господа, – приказал он тем, кто оставался в экипажах.

Мгновение спустя члены «Клуба Черных Шелковых Колпаков» уже совещались под крышей из шести зонтов.

Мнения в этом союзе разделились так: Комейроль, Добряк Жафрэ, доктор Самюэль и Принц настаивали на том, чтобы уйти.

Но Саладен, единственный из всех, был против. Он приказал им остаться – и они остались.

XIX
НОЧНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ

Мы оставили мадемуазель Гит-Чего-Изволите мирно спящей рядом с потерявшей сознание герцогиней. Мадемуазель Гит долго еще похрапывала от всей души. Проспавшись после своей ночи в Аньере и завтрака в «Буа-Коломб», она очнулась в очень красивом будуаре – задней комнате домика в саду.

– Ни и ну! – сказала она себе. – Что за нежная забота со стороны дорогой мамочки! По-моему, мы споемся!

Она позвонила. Две горничные ожидали, пока она соизволит заняться своим туалетом. Еще вчера мадемуазель Гит сама стирала свои воротнички, сегодня же она с поистине королевской непринужденностью позволяла себя обслуживать.

Перед обедом к ней зашла госпожа герцогиня де Шав, и Гит расцеловала ее в обе щеки. Девушка не была злобным созданием: ей искренне хотелось принести счастье в свою новую семью.

Она даже не заметила, что первые порывы материнской любви у мадам де Шав сменились холодностью.

Она уселась за стол между герцогом и герцогиней, чувствуя себя ничуть не хуже, чем, бывало, в отдельном кабинете «Золотого Дома». Мадам де Шав чрезвычайно церемонно представила ее.

Герцог показался ей человеком холодным и неразговорчивым, но вежливым. Она одна взяла на себя труд поддерживать беседу – и при этом ела с завидным аппетитом.

Герцог и герцогиня обменялись лишь несколькими словами. Вид у герцогини был явно болезненным.

Оставшись после обеда в одиночестве, поскольку ей не пришло в голову последовать за мадам де Шав в ее апартаменты, мадемуазель Гит, посоветовавшись сама с собой, решила:

«Здесь можно сдохнуть от скуки! Самое умное, что можно сделать – смыться отсюда при первом удобном случае. Моя дорогая матушка унылая, как ночной колпак, мой благородный отец похож на ревнивого испанца, а господин маркиз де Розенталь – один из самых нудных и назойливых типов, каких я только встречала в своей жизни. Каждый веселится, как может».

Для начала она приказала заложить экипаж и одна отправилась кататься в лес.

Назавтра мадам де Шав осталась в постели. Мадемуазель Гит нанесла ей коротенький визит утром и предупредила, что весь день будет занята.

Господни маркиз де Розенталь зашел ее навестить. Она показала ему особняк сверху донизу – от парадных гостиных до помещений, предназначенных для кабинетов и кассы Бразильской компании. Пообедав в своих покоях вместе с маркизом, она отправилась с ним в Оперу.

Мадемуазель Гит ближе был Аньер и улица Вивьенн, чем квартал Ле Пелетье. Тем не менее, сидя в своей ложе, она выглядела настоящей маркизой и уж во всяком случае походила на нее больше, чем Саладен – на маркиза.

Дело обстояло очень просто – всему виной было то, что настоящие маркизы из кожи вон лезли, стараясь походить на мадемуазель Гит.

Записные моралисты советовали им – да и сейчас советуют – помериться силами с мадемуазель Гит, чтобы вернуть мужей и кузенов к принятым в высшем свете развлечениям. Маркизы послушались и теперь имеют у своих кузенов успех того же рода, что и мадемуазель Гит, но несколько менее блестящий.

Чего они добились у мужей – вот это мне неизвестно.

Выйдя из Оперы, Саладен возымел желание проверить, хорошо ли затвердила мадемуазель Гит список мелких услуг, которых он от нее ожидал, но ему не хватило духу. Дело было серьезное и опасное, и он перенес урок на следующий день.

Назавтра же, едва он произнес первые слова, как мадемуазель Гит перебила его – и совершенно успокоила.

– Может, кто другой и не согласился бы, – сказала она, – но я-то на все готова. Не стоит труда надевать перчатки, чтобы объясняться со мной. Вы не похожи на человека, который задаром благодетельствует молодым девушкам, и я никогда не думала, что пришла сюда для того, чтобы низать жемчуг.

Беспокойство Саладена улеглось, но кое-какие сомнения у него все же оставались.

– Вы далеко пойдете, – ответил он, – и я верно оценил вас. Но то, что предстоит сделать, – довольно трудная штука.

– Ну, валяйте. – Мадемуазель Гит его заявление нисколько не взволновало.

– Надо будет открыть нынешней ночью калитку в ограде, выходящую на авеню Габриэль.

– У меня есть ключ, – сказала мадемуазель Гит.

– Как? Уже?! – вскричал пораженный Саладен.

– Я его попросила на случай, если мне захочется вернуться через эту калитку ночью или днем. Я не стесняюсь, ни в чем себе не отказываю, что попросила, то и получила, и все-таки здесь – смертная тоска… Ну, выкладывайте, что у вас там еще…

Она думала, Саладен кинется целовать ее, так он обрадовался, но он ограничился весьма пристойным рукопожатием.

И продолжил свои нескончаемые объяснения.

Мадемуазель Гит слушала его очень внимательно, не выказывая ни малейшего волнения.

Когда с разъяснениями было покончено, она только и сказала:

– А сколько я получу за работу?

– Пятьдесят тысяч франков, – ответил Саладен. Она состроила гримасу.

– Ладно, не будем торговаться, – сказал он. – Сто тысяч франков – и договорились, что это последняя цена.

– И мне можно будет исчезнуть?

– Полная свобода!

Она бросила наполовину выкуренную папироску, до тех пор зажатую между ее молочно-белыми зубами, ударила Саладена по руке и подытожила:

– Ставки сделаны, по рукам!

Саладен еще на некоторое время задержался в особняке, чтобы вычертить точный его план и дополнить свои инструкции. Перед уходом он снова крепко пожал ручку мадемуазель Гит.

– Не забудьте пароль! – предупредил ее Саладен.

– Я еще ни разу в жизни ничего не забыла… До скорого!

Саладен откланялся. Мадемуазель Гит окликнула его, чтобы – рискуя удивить своих читателей! – сказать:

– Знаете, эта женщина страдает. Она была добра ко мне, и я не хочу, чтобы ей причиняли зло.

Саладен не имел ни малейшего желания причинять зло госпоже герцогине, он заверил мадемуазель Гит в невинности своих намерений и наконец удалился.

Было еще довольно рано. Оставшаяся в одиночестве мадемуазель Гит не испытывала угрызений совести, но ощущала нестерпимую скуку. Она нанесла визит вежливости мадам де Шав, которая лежала в шезлонге и, казалось, была совершенно истерзана лихорадкой. Таким образом ей удалось убить полчаса.

Выходя от герцогини, Гит зевала так, что едва не вывихнула челюсть.

Около десяти часов она приказала подать себе очень недурной ужин и отпустила своих служанок.

Она была из тех людей, которые способны в одиночестве есть и пить с искренним удовольствием. Когда часы прозвонили половину двенадцатого, она все еще сидела за столом, попивая мелкими глотками шестой бокал шартреза.

Ужин помог ей развеселиться.

– Придется поднапрячься, – сказала она. – Я предпочла бы хорошую погоду, но мне случалось подхватывать простуду и из-за одного луидора, а тут речь идет о пяти тысячах ливров дохода!

Настал условленный час. Она оделась потеплее, взяла ключ и вышла в сад.

Сад был буквально затоплен: дождь стоял сплошной стеной. Мадемуазель Гит отважно прошла по аллеям и стала искать укрытие, где можно было бы дождаться условленного сигнала.

На полдороге к ограде она оглянулась и посмотрела на особняк.

В нескольких окнах горел свет, но это были ночники, стоявшие у изголовья спящих. Только спальня мадам де Шав была ярко освещена.

В комнатах герцога царила темнота, равно как и в кабинетах Бразильской компании.

– Мой почтенный папаша пьет и играет, – сказала себе мадемуазель Гит. – Вот кто умеет пожить! Он осыпает женщин банковскими билетами и за один вечер, не моргнув глазом, проигрывает десять тысяч луидоров! Просто больно видеть, как его грабит такой тупица, как господин де Розенталь!

Она зашла под крытый соломой навес беседки в сельском стиле, стоявшей недалеко от ворот в том конце ограды, который был ближе к площади Согласия.

«Вот я и на месте, – подумала она. – Лишь бы они не заставили себя ждать слишком долго!»

Миновало четверть часа, потом полчаса, и мадемуазель Гит, которой больше совершенно нечем было заняться, принялась ругаться, как застрявший в грязи ломовой извозчик. Ноги у нее насквозь промокли и замерзли, и, хотя она стояла в укрытии, с каждым порывом ветра струи дождя больно хлестали ее по лицу.

В полночь с минутами небо прояснилось. Разорванные бурей облака стремительно проносились по небесному своду.

Впрочем, мы спешим уверить вас, что мадемуазель Гит и не думала вглядываться в небеса.

Около половины первого по песку авеню Габриэль прошуршали колеса экипажа.

– Наконец-то! – воскликнула мадемуазель Гит.

Но прежде чем рассказать, как точно и ловко она выполнила свое задание, следует вернуться к двум нашим персонажам, которых мы надолго покинули.

В тот же самый вечер, около девяти часов, двухместная карета остановилась у ворот особняка де Шав со стороны улицы Фобур-Сент-Оноре. Из кареты вышли двое мужчин: один выглядел чисто одетым крестьянином, другой был в черном с головы до ног.

Этот другой был человек высокого роста, худой, с прямой спиной; его движения казались немного скованными. Длинные седые волосы, седая борода…

Несомненно, это был хозяин принаряженного крестьянина.

Они спросили у консьержа, можно ли видеть мадам де Шав, и в ответ услышали, что госпожа герцогиня очень нездорова и никак не может их принять.

Мужчина в черном внушительным тоном, хоть и вежливо, настаивал на своем. Обычно такого тона достаточно, чтобы сломить сопротивление прислуги, но на этот раз все было бесполезно.

– Раз госпожа герцогиня не может принять нас, – сказал он, – я бы хотел видеть господина герцога.

– Господина герцога нет дома, – ответил консьерж.

– Судя по времени, он должен вот-вот появиться.

– Господин герцог чаще возвращается утром, чем вечером.

Человек, одетый в черное, и крестьянин посовещались между собой.

Потом хозяин заговорил снова, причем тоном таким властным, что возражений последовать не могло:

– Дело, по которому я пришел, очень важное, гораздо более важное для госпожи герцогини и для господина герцога, чем для меня самого. Проводите меня туда, где я мог бы написать записку или подождать.

Консьерж не осмелился отказать: в тоне, а главное – во внешности этого человека было нечто, от чего начинало знобить и что заставляло подчиниться.

Когда консьерж вернулся к жене, он сказал ей:

– Я только что видел человека, похожего на привидение!

Повинуясь желанию незнакомца, его провели через двор и открыли для него приемную Бразильской компании, где на столе было все необходимое для письма.

Хозяин уселся за стол, крестьянин остался стоять в сторонке. Больше они между собой не разговаривали.

Хозяин написал письмо, порвал его и сжег кусочки на свече. Он начал второе письмо, которое постигла та же участь. Когда он заканчивал третье, – пока он писал, его перо не раз замирало над листом бумаги, – часы в соседней гостиной пробили одиннадцать раз.

– Я подписался твоим именем, – сказал хозяин крестьянину, – она охотнее вспомнит его, чем мое.

Крестьянин утвердительно кивнул и не сказал ни слова.

Хозяин сложил письмо и надписал адрес: «Госпоже герцогине де Шав, в собственные руки, немедленно».

Потом он сел, подперев голову рукой, и, казалось, погрузился в глубокие раздумья.

Это продолжалось долго, и в конце концов, после показавшегося ему, видимо, бесконечным, молчания, крестьянин сказал:

– Вот и полночь бьет.

Хозяин вскочил со стула.

– В такой ливень, – прошептал он, – и в такой час Елисейские поля, должно быть, пустынны…

Они подошли к будке консьержа, и хозяин сказал, протянув ему письмо:

– Госпожа герцогиня должна получить этот конверт сию же минуту. Если она спит, разбудите ее.

– Я же говорил вам… – начал консьерж.

– Вы говорили, – перебил его незнакомец, – что госпожа герцогиня больна. А я вам отвечаю: необходимо, чтобы она получила этот конверт немедленно, даже если она больна смертельно, и вы будете виновны в несчастье, которое может произойти в случае даже малейшей задержки.

С этими словами он вышел, оставив привратника сильно озабоченным.

Вернувшись в экипаж, крестьянин дал указания кучеру, после чего карета двинулась, завернула за угол Елисейских полей, спустилась по авеню Мариньи и въехала на авеню Габриэль.

К этому времени погода улучшилась. Тучи разошлись; западный ветер гнал их, сбивая в беспорядочные груды, но дождь лить перестал.

Хозяин и крестьянин вышли из кареты возле конца ограды особняка де Шав. Кучеру заплатили и отпустили его.

– Что вы собираетесь делать? – спросил крестьянин, казавшийся встревоженным.

Его хозяин прижал ко лбу дрожащую руку.

– Как давно я не был в свете! – прошептал он. – Может быть, это безумие, но мне надо ее видеть. Что-то во мне кричит, что может случиться несчастье… большое несчастье! Это не обычная ночная лихорадка меня колотит, это предчувствие, наваждение, навязчивая до головокружения идея. Я не могу уйти от этого дома. За его стенами мне чудится битва между спасением и отчаянием…

Он подошел к ограде и ухватился за прутья.

– Черт возьми! – сказал крестьянин. – Может, это и неплохая мысль, мне ничего не стоит взобраться здесь и спрыгнуть там.

Он говорил тихо, но все-таки хозяин, сильно сжав его руку, заставил его замолчать.

– Слушай! – шепнул он.

Со стороны площади Согласия послышались шаги. Они перешли улицу и укрылись под деревьями. Приблизились двое мужчин. Первый остановился у подножья фонаря, который находился по ту сторону калитки, ведущей в сад особняка де Шав, самое большее – в двадцати шагах от навеса, под которым несла свою караульную службу мадемуазель Гит, второй подошел к другому фонарю, расположенному немного дальше от сада.

– Залезай, Мартен, – скомандовал второй, обхватив столб, на котором держался фонарь.

И они тут же ловко, словно две кошки, взобрались наверх.

Раздался звон разбитых стекол, и оба фонаря погасли.

Мадемуазель Гит под своей соломенной крышей перестала скучать, она подумала:

«Господин маркиз предупредил меня об этом. Парни свое дело знают. Теперь очередь за другими».

Тем временем двое, влезавшие на фонари, спокойно, как простые припозднившиеся прохожие, вернулись на авеню Габриэль.

Хозяин с крестьянином, прячась за деревьями, наблюдали за этой сценой с удивлением, смешанным с любопытством.

– Здесь что-то будет! – сказал хозяин.

– Да, это точно, – подтвердил крестьянин. – И мне кажется, нам лучше было бы подождать с этой стороны, а не с той.

– Возможно… Подождем.

– Если нам надо ждать, – снова заговорил крестьянин, – то, поскольку я уже целую вечность не курил, а в окрестностях даже кошки не видно, может быть, я выкурю хоть одну трубку?

Хозяин ничего не ответил. Крестьянин набил трубку и чиркнул химической спичкой о колено. Спичка вспыхнула.

Они стояли на опушке рощи.

За оградой сада послышался серебристый смех, потом они услышали щелчок повернувшегося в замке ключа.

– В добрый час! – сказала мадемуазель Гит. – Вот и сигнал; теперь, когда позаботились о том, чтобы фонари погасли, он виден куда лучше.

Калитка отворилась, повернувшись на петлях.

– Ну? – с нетерпением поторопила мадемуазель Гит. Хозяин приложил палец к губам и первым пересек авеню Габриэль. Крестьянин последовал за ним.

– Ага! – сказала мадемуазель Гит. – Вас только двое. Что ж, заходите… Ах, черт! – тут же перебила она сама себя. – Что я за дура! Нет, я еще не гожусь в часовые! Я забыла о пароле! Ну, «буря», – произнесла она, – а что дальше?

И сделала вид, что загораживает калитку, смеясь, потому что нисколько не беспокоилась.

Незнакомец, одетый в черное, вместо ответа зажал ей рот рукой – да так ловко, что она и крикнуть не успела.

– Дай платок, Медор! – сказал он тихо. – И поскорее! Надо в два счета заткнуть ей рот.

Мадемуазель Гит попробовала сопротивляться, но эти двое были крепкими мужчинами. Платок во рту заставил ее онеметь. Хозяин поднял ее на руки.

– Найди открытую дверь, – приказал он Медору. Тот ринулся на поиски и легко обнаружил домик в саду, дверь которого мадемуазель Гит оставила приоткрытой.

Хозяин переступил порог и сказал крестьянину:

– Оставайся в саду, последи за домом, а особенно – за окрестностями.

Он положил на диван девушку, которую до сих пор держал на руках. В комнате было светло: мадемуазель Гит перед уходом не погасила лампу. Незнакомец вгляделся в девушку, и невольное движение выдало его удивление.

Это не помешало ему оборвать шнуры занавесок с явным намерением связать пленницу.

Но прежде чем приступить к этой работе, он снова взглянул на лицо девушки, которая все еще слабо сопротивлялась, и вновь разволновался.

– Эти черты похожи на те, что я себе представлял… – прошептал он. – Такой я ее видел в снах… Если бы это была…

Не закончив начатой фразы, он резким движением выдернул кляп.

– Кто вы, дитя мое? – дрожащим голосом спросил незнакомец.

Мадемуазель Гит выпрямилась в горделивом гневе и бросила ему в лицо:

– Я? Я – госпожа маркиза де Розенталь, так что вы теперь – берегитесь!

Незнакомец вздохнул так, словно с его души свалился тяжелый груз.

И, одним движением руки снова заткнув рот мадам де Розенталь, он обвязал ее веревкой, словно пакет.

Положив пленницу на диван, незнакомец погасил лампу, вышел и запер дверь на ключ.

Снова полил дождь, и ветер, завывая среди деревьев, обещал, что вскоре шквал налетит с удвоенной силой.

Незнакомец тихонько свистнул: подбежал Медор.

– Вон там есть открытая дверь, – показал он в сторону главного дома, где находились апартаменты госпожи де Шав, в окнах которых горел яркий свет.

– Что ты видел? – спросил хозяин.

– Снаружи – ничего, но внутри… Я видел, как открылась эта дверь. Вышли четыре человека с фонарем, и лицо одного из них показалось мне знакомым: это был тот самый человек, кого я видел с господином герцогом на сцене театра мадемуазель Сапфир. Эти люди крадучись прошли вдоль дома и вошли вон туда.

Он указал пальцем на часть первого этажа, отведенную под контору Бразильской компании.

– Я прокрался за ними, – добавил Медор, – и слышал звук, какой бывает, когда дверь открывают отмычкой.

– И все?

– Нет. Этот шут гороховый, тот что был тогда с герцогом, сказал: «Поторопитесь и не бойтесь: господин герцог слишком занят, чтобы услышать нас».

Разговаривая, они дошли до открытой двери, которая располагалась под окнами апартаментов господина де Шав.

Спутник Медора минутку колебался, а потом вошел в дом со словами:

– Покарауль тут. И как следует. Я не знаю, куда иду, но что-то, что сильнее меня, заставляет меня действовать.

Он стал на цыпочках подниматься по черной лестнице.

На площадке, которой эта лестница заканчивалась, он остановился и прислушался – и услышал где-то поблизости звуки, похожие на шум борьбы.

Шаря взглядом по сторонам, он обнаружил тонкую, едва различимую полоску света в двадцати шагах от себя: свет шел через щель между порогом и дверью.

В момент, когда он двинулся, направляясь в ту сторону, из-за этой самой двери послышался душераздирающий крик. Кричала женщина.

XX
ПИСЬМО МЕДОРА

Мы вовсе не забыли о том, что той же самой ночью, около одиннадцати часов, любовное свидание графа Гектора де Сабрана и мадемуазель Сапфир было прервано внезапным и подлым нападением на улице, идущей вдоль набережной от площади Инвалидов к Марсову полю. Сапфир потеряла сознание, как только ставший для нее тюрьмой фиакр тронулся с места. Последнее, что она услышала, был приказ:

– В особняк де Шав!

Ее первой мыслью, когда она пришла в себя в длинном темном коридоре, по которому ее несли на руках, было смутное воспоминание об ужасной боли. Она испытала ее, увидев, как Гектор упал под сразившим его ударом.

Что с ним стало? Кто пришел к нему на помощь? Была ли рана смертельной?

Вторая мысль была: я – в особняке де Шав.

Она была смелой девочкой и уже искала в своей разбитой душе силы, чтобы воспрянуть для надежды или для борьбы.

Люди, которые несли ее, разговаривали между собой.

– Потише! – сказал один из них, кажется, тот, кто командовал остальными и только что был с ней в фиакре. – Госпожа герцогиня больна, наверняка не может крепко спать и хорошо бы, по крайней мере, чтобы новая наложница-фаворитка не разбудила ее, едва появившись в особняке. Для господина герцога не существует ничего, кроме его прихотей. Он смотрит на предместье Сент-Оноре, как на дыру, затерянную в дебрях Бразилии, но я – человек светский, и потому хочу все-таки соблюдать приличия.

– Ну, уж если кто и зашумит, так не малютка, – ответил один из носильщиков, – она все равно что мертвая.

– Я тут ни при чем, – сказал виконт Аннибал Джоджа, которого читатель, безусловно, уже узнал в первом из собеседников. – Я бы предпочел, чтобы она была хоть немного поживее, потому что господин герцог вернется пьяный как сапожник и в отвратительном настроении из-за проигрыша. Но у нас нет выбора. Потише! Вот дверь госпожи герцогини!

Они поднялись по черной лестнице правого крыла и как раз проходили мимо апартаментов мадам де Шав.

Стало тихо. Они прислушивались: все в этой части особняка молчало.

Острым взглядом Сапфир, которую считали бесчувственной, попыталась рассмотреть места, по которым передвигалась таким странным образом.

Люди, которые доставили ее сюда, несли светильники. Она смогла увидеть убранство галереи и – среди прочего – античную бронзовую лампу, свисавшую с потолка. Лампа почти погасла.

В другом конце коридора находились личные покои господина де Шав. Именно туда и направились носильщики вместе с нашей бедной Сапфир.

Если бы существовал прибор с названием, кончающимся на «…метр», и предназначенный для измерения дикости привычных для господина герцога скотских оргий, мы могли бы увидеть, что последнее время тот докатился до низшего уровня; дальше падать было некуда. Он оставил прославленный кружок, где преуспевающие в свете люди истощали свои кошельки и прожигали жизнь, ибо дикарь в конце концов сожрал в нем дворянина. Так что Джоджа был прав, сравнивая его поступки с варварскими выходками авантюристов другого полушария.

Не станем утверждать, что во всем Париже не нашлось бы несколько равных ему и способных помериться с ним силами парижан, тем не менее можно с уверенностью сказать, что у большинства наших Ришелье иные повадки. Дома свиданий с мебелью и картинами на полмиллиона экю давно забыты, а наши пройдохи, более экономные, развлекаются в меблированных комнатах.

В Париже считается, что человек, осквернивший собственное гнездо, дошел до последней стадии вырождения.

Господин же герцог был в этом смысле не большим парижанином, чем мексиканские ягуары, запертые в клетках Зоологического сада.

Его апартаменты, очень богатые и убранные в креольском стиле, отличались экзотическими запахами и красками и напоминали о грубой роскоши, столь любимой латиноамериканскими искателями приключений.

Здесь было много оружия, главным образом мексиканского. Господин герцог не раз принимал участие в жутких играх, во время которых каждый защищает свое золото выхваченным из ножен ножом. Вы смогли бы увидеть у господина герцога все разновидности оружия, так хорошо известные по рассказам о Новом Свете: длинные охотничьи ножи, сделанные в Соединенных Штатах, равно как и длинностволые карабины, и револьверы-кольты, и тонкие португальские кинжалы, и такие гнусные инструменты, как кровавые мачете.

В момент, когда Джоджа и его спутники вошли в покои герцога, спальня была пуста, но за легкими занавесками главной галереи, напоминающей просторную веранду тропического жилища, можно было увидеть двух негров атлетического сложения, которые спали, растянувшись на циновках.

На них были ливреи дома де Шав. При звуке открывающейся двери они приподнялись на локтях, и белки их глаз сверкнули на черном дереве лиц.

Носильщики уложили Сапфир на кровать.

– Ко мне, – сказал Джоджа.

Негры тут же вскочили. Это были два великолепных животных, которых звали Юпитер и Сатурн – подобно планетам или богам.

Джоджа заговорил с ними, как с собаками:

– Идите к его светлости, – велел он, – и расскажите ему о том, что видели.

– Хозяин будет драться, – проворчал Сатурн. Джоджа поднял толстую палку, которую держал в руке. Негры покорились и направились к двери.

– Если хозяин не может ходить, – прибавил Джоджа, передразнивая их манеру говорить, – вы его приносить!

Впрочем, во Франции не существует рабства – Юпитер и Сатурн были свободными людьми.

Как только они вышли, виконт Аннибал взял со стола лампу и, приблизившись к постели, осветил лицо Сапфир.

Четверо мерзавцев, похитивших Сапфир, были очень хорошо одеты. Их ремесло требовала некоторой заботы о туалете, и среди физиономий прочих бандитов их лица выделялись в лучшую сторону, ибо их низость была другого рода. В них совмещались черты сомнительных дельцов с чертами ценителей произведений искусства.

Изумительная красота девушки, внезапно выхваченная из мрака светом лампы, едва не ослепила их.

Раздались тихие благоговейные возгласы – словно любители оперы приветствовали примадонну.

– Ах! – единодушно воскликнули они. – Лакомый кусочек! Сколько?

Джоджа подмигнул.

– Столько золота и банковских билетов, – ответил он, – сколько мы вчетвером сможем унести в карманах, под рубашками, в шляпах, в носовых платках и в портфелях. Внизу – три миллиона пятьсот тысяч франков, находящихся в полном нашем распоряжении.

Алчные взгляды сообщников виконта требовали объяснений.

Джоджа снова подошел к Сапфир и поводил лампой перед ее глазами.

– Прекрасная мраморная статуя! – прошептал он. Ни один мускул на лице девушки не дрогнул.

– Она сама о себе позаботится, – сказал он вслух, поставив лампу на стол. – Господин герцог возьмет на себя труд разбудить ее. Мы нуждались в ней, чтобы войти в дом, а теперь дела призывают нас в другое место.

Он пошел к двери, остальные трое – за ним. Последний взял свечу, зажег ее и вставил в фонарь.

Они крадучись прошли по коридору и спустились по черной лестнице, расположенной с той стороны, где был домик, в котором обосновалась госпожа маркиза де Розенталь.

Спускаясь, они услышали, как стукнули створки ворот и по двору проехала карета.

– Вот и его светлость! – воскликнул Джоджа. – Надо поторопиться, ребята. Впрочем, с вами обращаются, как с избалованными детишками: с вашей дороги убрали все камешки. Два бразильских кассира выпили сегодня грог, который навеет им прекрасные сны, и они будут спать, пока не проснутся от палочных ударов.

Они спустились вниз и прошли по саду, обогнув первый этаж, на полпути Джоджа остановился и прислушался.

– Это дождь, – сказал один из его спутников. Действительно, с неба снова стали падать крупные капли, громко зашумев в ветвях деревьев.

Наши ночные бродяги вошли в вестибюль, ведущий к кабинетам. Среди похитителей наверняка находился выдающийся мастер, потому что главная дверь была отперта мгновенно.

Теперь они оказались в кабинетах и первым делом из осторожности нанесли визиты кассиру и его помощнику, спавшим как убитые по правую и левую стороны от комнат, где находилась касса.

– Отличный был грог! – похвалил Джоджа. – За работу!

Ссоры между двумя прославленными фабрикантами выявили убожество замков с шифрами и секретами. Они стали бы непреодолимым препятствием для профанов, но настоящих искусников они останавливают не больше, чем простая защелка, которую можно отодвинуть при помощи веревочки.

У одного из этих господ был с собой маленький хорошенький саквояж вроде тех, с какими ходят модные врачи. Он-то и приступил к операции. Замок был ощупан, прозондирован, обласкан и скоро выдал свой секрет.

Касса открылась, и стали видны груды золота и громадные пачки банковских билетов.

Саладен и члены «Клуба Черных Шелковых Колпаков» были хорошо информированы. Касса господина герцога содержала ровно столько, сколько составляли две объявленные суммы.

Джоджа и его спутники мигом нагрузились, как мулы, и теперь им оставалось только убраться как можно скорее.

– Мой шпагоглотатель, – сказал Джоджа, выходя первым, – найдет гнездо золотой птички опустевшим. Жаль, что я не увижу его физиономии! К ограде!

Тем временем дождь превратился в ливень. Несмотря на шум ветра и бурю, Джоджа остановился, чтобы прислушаться к звукам, доносившимся из крыла, где располагались покои господина герцога. Он повернул голову к окнам его светлости и увидел за стеклами бешено мечущиеся тени.

– Пусть разбираются сами! – прошептал он.

И продолжил путь к ограде, сказав человеку с саквояжем:

– Ну-ка, открой нам этот последний замок!

В ту же секунду он в ужасе отскочил, увидев, что калитка открыта.

Его колебания длились, однако, не больше двух-трех секунд.

– Погасите фонари, – приказал он. – Оружие держите наготове, пройдем через рощу и – спасайся кто может!

И они ринулись под деревья.

В эту грозовую ночь шум их шагов сразу же затерялся во все возрастающем грохоте и треске бури.

Но через несколько мгновений в этом дьявольском мраке стали слышны раскаты хохота.

– Ах, ты, кажется, хотел видеть физиономию шпагоглотателя? – произнес чей-то голос.

Прорезавшая тучи молния осветила на мгновение такую картину: четыре человека стоят далеко друг от друга, и каждый окружен бандитами с занесенными ножами.

В сторонке неподвижно стояли члены «Клуба Черных Шелковых Колпаков», в центре группы выделялось бледное под шапкой черных волос лицо Саладена.

И снова стемнело.

– Спасибо, – сказал тот же голос. – Ты сделал за нас всю работу.

И под затихающие раскаты грома отдал приказ:

– Отрубите ветку!

За этими словами последовали сдавленные крики, жалобный стон… потом все стихло.

Как только Джоджа и его спутники покинули спальню господина герцога де Шав, мадемуазель Сапфир открыла глаза и подняла голову. Лицо ее было белее мела.

Прекрасная статуя ожила. В ее взгляде можно было прочесть мужественную решимость.

Она прислушалась к звукам удалявшихся шагов, потом спрыгнула с кровати и направилась к двери.

– Здесь только один коридор, – сказала она, – и я, должно быть, легко найду покои госпожи герцогини де Шав.

Сначала ее пошатывало, потом шаги стали тверже – она шла, исполненная отваги, а мысль о том, что надо послать помощь Гектору, укрепляла ее силы.

Галерея была длинной и почти совсем темной. Только в конце мерцал прерывающейся свет угасающей лампы.

Сапфир дошла до того места, где виконт Джоджа сказал: «Тише! Не станем будить госпожу герцогиню!»

Здесь было несколько дверей. Сапфир наугад повернула ручку одной из них, и дверь открылась.

Перед ней оказалась темная комната; в противоположной от входа стене был широкий проем с приподнятыми портьерами. В комнате за портьерами горела лампа.

Лампа стояла на ночном столике у постели, где лежала женщина.

Госпожа де Шав читала, подперев голову рукой. Сапфир могла разглядеть ее изможденное и бледное прекрасное лицо.

Девушка прижала руку к груди: сердце, казалось, готово было выскочить из нее.

Мадам де Шав, похоже, была поглощена чтением. Нам знакомо письмо, которое она держала в руке, – оно было написано той же ночью в приемной первого этажа одним их тех двоих, что с такой настойчивостью требовали свидания сначала с госпожой герцогиней, а потом с господином герцогом.

В письме было написано следующее:

«Сударыня, я прихожу уже не в первый раз. Это я послал Вам портрет Лили с Королевой-Малюткой на руках.

Королева-Малютка не умерла. Жюстина жива, и Вы найдете ее достойной Вас, несмотря на странное ремесло, которому ей пришлось выучиться. Она живет с бедными добрыми людьми, которые пришли ей на помощь и которым Вы должны быть благодарны. Она танцует на канате. Ее зовут мадемуазель Сапфир.

Сударыня, я хочу видеть Вас, потому что ей угрожает серьезная опасность, – а может быть, и Вам тоже. Я вернусь завтра рано утром. Даже если Вы смертельно больны, мне необходимо увидеться с Вами».

Письмо было подписано именем, которое мадам де Шав прочитала сразу же, едва успела пробежать первые строчки. Это имя вызвало у нее множество воспоминаний: «Медор».

Медор! Но ведь когда-то этот славный парень не умел писать, а почерк этого письма похож на… Может ли это быть?

Лили почувствовала, что сходит с ума.

Тем не менее она внимательно читала, а сердце ее сжималось от тоски: как она была обманута! – и одновременно отчаянно колотилось в порыве радости.

Когда она закончила чтение, голова ее упала на грудь.

– Это то же имя, что называл мне Гектор! – прошептала она. – Имя той, которую любит он, и которую полюбила я, слушая его… Сапфир!

Нежный голос, прозвучавший в тишине, ответил:

– Вы зовете меня, мадам, я здесь, я – Сапфир.

Ошеломленная герцогиня подняла глаза. В нескольких шагах от себя она увидела в свете лампы красивую молодую девушку – более красивую, чем могла увидеть во сне любящая мать.

Мадам де Шав выпрыгнула из постели и пошатнулась. Она упала бы на ковер, если бы Сапфир не поддержала ее.

Лили, обняв за шею девушку и не сводя взгляда с ее огромных голубых глаз, наполненных слезами, бормотала:

– На этот раз – ты! Я так часто вспоминала тебя! Это ты – но еще более прекрасная! О! Я пробудилась и прижимаю к сердцу мою дочь!

– Наверное, это правда, сударыня, – отвечала Сапфир, – потому что я всей душой тянусь к вам… Но я пришла сказать вам: Гектору, возможно, угрожает смертельная опасность!

Герцогиня ничего не поняла. Сапфир высвободилась из ее объятий и подбежала к секретеру, на котором заметила перья, чернила и бумагу.

Она быстро написала насколько строк:

«Дорогие отец и мама! Успокойтесь: я спасена. Другой человек в опасности: возьмите с собой своих людей и бегите на набережную Орсэ. На уровне моста Альма вы найдете раненого. Окажите ему помощь ради любви ко мне!»

– Гектор ранен! – вскричала герцогиня, читавшая через плечо девушки.

Сапфир уже сложила письмо. И сама позвонила.

– Сударыня, это надо послать немедленно, – сказала она, – и с верным человеком.

– Если нам пойти… – начала герцогиня.

– Мы пойдем… Или, по крайней мере, я пойду, так как вы слишком слабы. Но раньше надо послать письмо.

Появилась горничная. Сапфир вгляделась в ее лицо.

– Эта женщина предана вам? – спросила она у мадам де Шав.

Герцогиня ответила:

– Я в ней уверена.

Минуту спустя, получив точные инструкции, которые должны были помочь ей найти театр мадам Канада, Брижитт убежала. По пути ей следовало разбудить кучера госпожи герцогини и приказать ему запрягать.

XXI
СТАРЫЙ ЛЕВ ПРОСЫПАЕТСЯ

Все это вместе не заняло и пяти минут. Герцогиня и Сапфир уселись рядышком на диван, где позавчера мирно похрапывала мадемуазель Гит. Мадам де Шав хотела узнать, благодаря какому чуду Сапфир оказалась в ее доме в этот час, но ей хотелось узнать и многое другое. Однако всякий раз, как Сапфир начинала рассказывать, герцогиня не давала ей говорить, прерывая рассказ дождем поцелуев.

Герцогиня выздоровела. Герцогиня была вне себя от радости, она торжествовала, сравнивая то, как быстро сейчас росла ее нежность, с тем, как быстро появились у нее сомнения, когда она увидела ту, «другую».

Она заговорила о «другой», но Сапфир не поняла ее, потому что не знала истории мадемуазель Гит.

Герцогиня спрашивала, сама же не давала ответить, благодарила Бога, смеялась и плакала; ей можно было позавидовать, но ее хотелось и пожалеть. Ее красота сияла. Вряд ли кто-нибудь смог бы с уверенностью сказать, кто красивее: она или Сапфир.

– Я никогда не помешаю тебе встречаться с этими славными людьми, – говорила между тем герцогиня. – Да нет же, не встречаться! Они будут жить с нами, они навсегда останутся тебе отцом и матерью… И подумать только: всего лишь позавчера вечером я ходила с Гектором посмотреть, как ты танцуешь! Какое чудо, что Гектор смог познакомиться с тобой, полюбить тебя!

Увидев, что при этих словах на глаза девушки набежали слезы, герцогиня осушила их поцелуями.

– Ничего не бойся, ничего не опасайся! – сказала она. – Бог теперь с нами! Он не захочет омрачить такую радость, какую мы обрели. Сейчас мы поедем за Гектором… Ты его очень любишь?

Последние слова она произнесла шепотом, и в голосе ее прозвучала ревность.

Она почувствовала прохладные губы Сапфир на своем лбу и страстно прижала девушку к себе.

– Ты очень любишь его! Ты очень любишь его! – воскликнула герцогиня. – Тем лучше! Если бы ты знала, как он любит тебя! Он поверял мне свои тайны, и я ругала его за то, что он так сильно полюбил… полюбил… О! Теперь я могу вымолвить это слово: «циркачку»! Мне кажется, я еще больше люблю тебя за это… Я бы никогда не увидела, как ты танцуешь, потому что ты больше не будешь танцевать… Но ты будешь любить его больше, чем меня, да? Придется смириться с этим.

– Мама! Мама!. – шептала Сапфир, восторженно слушавшая ее слова.

Я не могу выразить истину лучше, чем при помощи этого слова: Сапфир слушала герцогиню, как матери слушают бессвязный лепет своих обожаемых малышей.

Роли переменились. Мадам де Шав была ребенком: в тот час в ней проявилось младенческое буйное веселье. Она больше не владела собой.

– Я буду ужасно ревновать тебя к нему, – говорила она, – наверняка буду. К счастью, до сих пор я относилась к нему, как к сыну, и я постараюсь никак не разделять вас в своей любви. Но, – вдруг радостно перебила она сама себя, – ты ведь тоже ревновала, дорогая? В тот день, когда мы встретились на дороге из Ментенона?

– Вы показались мне такой красавицей, матушка… – начала Сапфир.

– Значит, ты считаешь меня красивой? – продолжала герцогиня. – А ты… Даже не знаю, как сказать… Ты похожа…

Она хотела сказать «на твоего отца», но осеклась, и тень печали набежала на ее лицо.

– Послушай, – сказала она таинственно, – только что в этом письме, в котором говорилось о тебе, мне показалось, я узнала его почерк. Но что я говорю? Я совсем потеряла голову! Как ты можешь понять меня – ведь тебе и года не было! Вот, смотри!

Она вскочила стремительнее шестнадцатилетней девушки и отыскала в своем молитвеннике фотографию, присланную Медором.

Показав ее дочери, она спросила с искренним смехом, каким смеются только счастливые люди:

– Смотри! Смотри! Узнаешь себя?

Сапфир была взволнована и очень серьезна.

– Я узнаю только вас, матушка, – сказала она, поднося фотографию к губам. – Но во мне какая-то странная тревога, какая-то усталость, которую я не могу выразить словами; как будто моя скрученная, словно пружина, память должна раскрутиться… Мне кажется, я вспоминаю… Но нет! Я зря стараюсь, мне не вспомнить. Сегодня, как и тогда, я – всего лишь это облачко, которое вы укачиваете в своих руках, – и я так их люблю!

Госпожа де Шав нежно прижала девушку к себе и, понизив голос почти до шепота, сказала:

– У тебя была тогда…

Она замолчала, почти смущенная, и Сапфир покраснела, улыбаясь своей чудесной улыбкой.

– Но как же «другая» смогла сделать это? – вслух подумала герцогиня и добавила: – Ты ведь знаешь, о чем я говорю? Эта родинка…

– Моя вишенка! – тихонько ответила Сапфир, опустив свои шелковые ресницы.

Обе засмеялись, и в их смехе сквозили смущение, стыдливость и невыразимое целомудрие.

– Я судья, – весело сказала мадам де Шав, – я расследую дело о твоем рождении. Это допрос, мадемуазель… С какой стороны?

– Здесь, – ответила Сапфир, указав розовым пальчиком на место между правым плечом и грудью.

Мадам де Шав поцеловала этот пальчик и сказала так тихо, что Сапфир едва расслышала:

– Я хочу увидеть.

– И я хочу, чтобы ты увидела, – ответила девушка, впервые обратившись к матери на «ты».

Они снова бросились друг другу на шею.

Потом Сапфир села, а герцогиня, встав перед ней на колени, дрожащей рукой стала расстегивать ее платье.

Она не закончила эту работу, потому что Сапфир, испуганно вскрикнув, схватила ее за руки.

Вздрогнув, герцогиня вскочила и, посмотрев назад, туда, куда показала Сапфир, увидела между портьерами в дверном проеме, где так недавно появилась девушка, два черных лица, на которых сверкали белки глаз.

– Что вы здесь делаете? – пробормотала герцогиня, запинаясь, и в ее голосе звучало столько же гнева, сколько страха.

Между двумя эбеновыми физиономиями появилась третья. Этот человек был высок, лицо его отливало красноватой бронзой.

Господин герцог де Шав был пьян, но не в такой степени, как обычно, когда он возвращался домой ночью. Он ничего не соображал, но твердо стоял на ногах: видимо, ему не дали довести до конца привычную оргию.

– Это прекрасное дитя – мое! – заявил он, выговаривая французские слова с таким же трудом, как в былые времена. – Почему меня заставляют приходить за ней сюда?

– Это моя дочь, – ответила мадам де Шав; горло у нее было перехвачено спазмом мучительной тревоги.

Герцог расхохотался и знаком приказал неграм двинуться вперед.

– Вы лжете, – сказал он. – Ваша дочь – в садовом домике.

– Это моя дочь! – повторила мадам де Шав, сделав шаг навстречу неграм.

Они отступили, озадаченные.

Господин герцог дважды взмахнул хлыстом: на левом плече Сатурна и на правом плече Юпитера выступила кровь.

– Сколько же у вас дочерей? – спросил он резко. У нас каждую неделю будет появляться по одной? Я всегда проигрываю, но сегодня мне повезло! Вот эта – куплена и оплачена!

Герцог продолжал дико хохотать. Он сунул руки в карманы и стал горстями разбрасывать по ковру золотые монеты.

– Вот смотрите! – добавил он. – Если надо, я готов еще раз заплатить!

Потом он обратился к неграм:

– Несите! Дьявольщина!

Хлыст снова засвистел в воздухе.

Негры бросились вперед и, несмотря на отчаянные усилия мадам де Шав, схватили окаменевшую от ужаса Сапфир.

– Пошли! – скомандовал герцог.

Негры потащили Сапфир, и он направился вслед за ними.

– Это моя дочь! Это моя дочь! Моя дочь! – кричала несчастная женщина, теряя рассудок. Она попыталась ухватиться за одежду мужа.

Он грубо оттолкнул ее и даже не обернулся, когда она упала без чувств.

Мы слышали, как господин герцог возвращался домой. Это было в тот момент, когда Аннибал со своими спутниками воспользовался черной лестницей, чтобы через сад добраться до кабинетов Бразильской компании.

Господин герцог получил послание Аннибала в самый разгар удачной игры, которая принесла ему кучу золота.

Он ни минуты не колебался – так ему хотелось удовлетворить свою прихоть.

И, придя домой, он очень удивился, не обнаружив в своих покоях ни Аннибала, ни канатоходки.

Испуганных припадком его страшного гнева Сатурна и Юпитера он отправил на поиски. Сапфир оставила полуоткрытой дверь спальни герцогини, и негры, идя на звук голосов, легко напали на след беглянки.

Остальное читателю известно.

В центре комнаты господина герцога стоял стол, на нем открытая бутылка рома, рядом с ней – налитый до половины стакан.

Сапфир так же, как раньше, уложили на кровать.

Отблагодарив негров ударами хлыста, герцог выгнал их, закрыв за ними дверь и опустошил стакан с ромом.

Его все еще разбирал идиотский пьяный смех. По пути от стола к кровати он пробормотал несколько слов по-португальски, чередуя их с проклятиями.

Затем он остановился перед Сапфир, глядевшей на него большими испуганными глазами, и сказал сам себе:

– Аннибал был прав: это прелестное создание!

И без дальнейших предисловий потянулся руками к талии девушки.

Говорят, нет худа без добра, – и это верно: трудное детство Жюстины сделало ее не менее сильной, чем любой мужчина.

Между широкой квадратной кроватью герцога и стеной не было прохода. Сапфир распрямила свою гибкую талию, вырвалась из рук дикаря, оттолкнула его и одним прыжком оказалась по ту сторону постели.

Герцог только громче засмеялся.

– Ну-ну! – сказал он. – Мне это нравится! Точно такие же они в моей стране, эти macacas de Diabo^[21]! Ax, вот как! Будем драться? Что ж, повоюем, красавица моя, мне не противны ни когти пантеры, ни зубы тигрицы.

Он вновь налил себе стакан рома и залпом выпил его, а потом обогнул кровать.

Теперь Жюстине некуда было деться. Она попыталась снова перепрыгнуть через кровать, и ей это удалось, но герцог схватил ее за платье, и оно затрещало, хотя и не порвалось. Только последние крючки корсажа, разом вырванные, открыли ее шейный платок, а распустившиеся волосы рассыпались по плечам.

Она упала на постель в позе, которая невольно делала ее особенно цривлекательной.

Герцог сладострастно замычал.

– Клянусь моим вечным спасением, – молила Жюстина, обе руки которой уже были захвачены в плен. – Я дочь вашей жены!

– Врешь! – отвечал герцог, стремясь к полной и окончательной победе. – Родинка у другой. Ах ты, маленькая чертовка! Та, другая – не такая злюка, как ты!

Жюстине удалось высвободить одну руку, и она отчаянным движением рванула шейный платок, последнее прикрытие ее груди, обнажая прелестную родинку.

Герцог попятился, но лишь на шаг, он остановился, но лишь на мгновение: сомнений больше не оставалось, его жадные глаза тут же налились кровью, а из глотки вырвался хриплый рев:

– Что с того? Ты слишком красива!

То, что должно было усмирить его дикую страсть, напротив, довело его почти до безумия. Он кинулся на девушку, и в отчаянной борьбе, которая за этим последовала, оба они, перекатившись через всю кровать, упали на пол с другой стороны.

Жюстина осталась лежать без движения, а отвратительный дикарь зарычал:

– Дело почти сделано! Теперь я хозяин!

Но в ответ на этот победоносный крик варвара холодный голос резко произнес:

– Поднимитесь, господин герцог, я не хочу убивать лежачего!

Господин Шав сначала подумал, что ослышался. Он, не оборачиваясь, приподнял голову Голос повторил более властно:

– Встаньте, господин герцог!

Только тогда он оглянулся и увидел на пороге комнаты незнакомого человека – высокого, худого, в черном с головы до пят. У него было бледное лицо с гордыми, но сумрачными и словно подернутыми туманом глазами. Волосы его были совершенно белыми, борода – седой.

Ошарашенный герцог встал, но появление незнакомца так разозлило его, что к нему вернулось хладнокровие – пусть только частично.

– Кто вы такой? – высокомерно спросил герцог. Незнакомец вынул из-под полы своего просторного редингота две шпаги и бросил одну из них на пол к ногам герцога.

– Мое имя мало что значит, – ответил он. – Вот уже пятнадцать лет, как вы подлым обманом увели мою жену. В течение этого времени вы могли вернуть ей ее ребенка… моего ребенка. Вы женились на ней, совершив убийство, чтобы сделаться вдовцом. Вы видите – я знаю вашу историю! А теперь я застал вас борющимся с этим самым ребенком, с этой юной девушкой, – борющимся не как человек, а как дикий зверь. И я мог бы убить вас, как дикого зверя, тем более что я давно позабыл о своем происхождении. Но, прикоснувшись к шпаге, я вспомнил, что родился дворянином. Защищайтесь!

Герцог слушал, не перебивая. Слушая, он и не думал поднимать шпагу. Вместо этого он направился к стоявшему между окнами столику с гнутыми ножками, на котором было разложено оружие, взял оттуда револьвер и зарядил его.

– Я и собираюсь защищаться, – ответил он. – Но в сражении с ночным гостем, не желающим назвать свое имя, думаю, выбор оружия за мной.

Он прицелился. Прозвучал выстрел. Незнакомец пошатнулся.

Господин герцог хладнокровно повернул барабан и снова прицелился.

Незнакомец сделал шаг по направлению к нему.

Господин герцог снова выстрелил, но, едва прозвучал выстрел, как незнакомец ударом шпаги выбил у него из рук револьвер.

Герцог хотел схватить со столика мачете, однако новый удар шпагой заставил его отказаться от этого намерения.

Тогда герцог с бешеным воплем бросился в другой конец комнаты, где висело охотничье ружье. Человек в черном поднял с пола валявшуюся там шпагу и догнал герцога в тот самый момент, когда Шав поспешно заряжал карабин. Приставив кончик шпаги к горлу насильника, незнакомец сказал:

– Оставьте это и возьмите шпагу, иначе я убью вас!

И протянул ему вторую шпагу.

Герцог наконец повиновался, поняв, что другого выхода нет, и немедленно направил острие в живот незнакомцу. Тот ловко парировал удар и сказал:

– Защищайтесь!

Герцог встал в позицию, и его последнее проклятье было оборвано ударом шпаги, пронзившей ему грудь.

В этот момент дверь снова открылась и показалась герцогиня де Шав. Весь коридор она проползла на коленях.

Жюстина пришла в себя и обвела комнату блуждающим взглядом.

Здесь лежал мертвец – герцог де Шав – и был еще другой человек, который неподвижно стоял над ним, сжимая в руке окровавленную шпагу.

– Жюстен! – закричала мадам де Шав. Потом добавила:

– Дочь моя! Это твой отец! Твой отец!

Она помогла Жюстине подняться, и обе кинулись к незнакомцу, который нежно улыбался им, но, казалось, с трудом держался на ногах.

– Жюстен! – повторила герцогиня. – Бог послал тебя!..

– Отец! Это мой отец меня спас!

Жюстен все еще улыбался, восторженно глядя на них. Но, едва они до него дотронулись, как он упал к ним на руки.

Господин герцог был искусным стрелком. Обе пули из его револьвера попали в цель.

Назавтра особняк де Шав был пуст, а снаружи – и на Фобур-Сент-Оноре, и на авеню Габриэль – казалось, собрались все зеваки квартала.

Слава Богу, здесь хватало материала для газетных хроникеров и для сплетен. Тело господина герцога нашли в его спальне: он был убит ударом шпаги. Постель оказалась в беспорядке, хотя видно было, что в ней никто не спал, мебель была сдвинута со своих мест, а на полу лежал револьвер, в барабане которого недоставало двух патронов.

Допросили негров и других слуг; они сказали, что ночью слышали какой-то шум, но в особняке де Шав, когда господин герцог возвращался под утро пьяный, всегда бывало шумно.

И это было еще не все. Кассир Бразильской компании и его помощник проснулись очень поздно среди ужасающего разгрома. Касса была взломана, и оттуда похитили значительную сумму.

Но и это было еще не все. В садовом домике нашли несчастную молодую женщину, госпожу маркизу де Розенталь, на которую, безусловно, напали злоумышленники и которая провела всю ночь связанной по рукам и по ногам и с кляпом во рту.

И наконец: под деревьями рощи на Елисейских полях, напротив особняка, сохранился, несмотря на ливень, широкий кровавый след, указывавший на то, что здесь произошло одно или даже несколько убийств. Но здесь тщетно искали тела погибших.

Зеваки передавали из уст в уста эти разнообразные трагические подробности и провели благодаря этому приятнейший день.

Началось следствие.

В доме молодого графа Гектора де Сабрана, уже достаточно оправившегося после вчерашнего удара налитой свинцом дубинкой, который нанесли ему под деревьями на набережной Орсэ, мы могли бы встретить всех участников нашей драмы, собравшихся вокруг постели, где лежал Жюстен де Вибре.

Хирург только что извлек вторую пулю и теперь мог поручиться за жизнь раненого.

Медор ассистировал ему во время операции.

Все утро они терзались страхом, что Жюстен не перенесет хирургического вмешательства, да и пострадавший на всякий случай захотел перед операцией сам вложить руку мадемуазель Жюстины де Вибре в руку Гектора де Сабрана.

Теперь он спокойно спал, а Жюстина и Лили с мокрыми от слез глазами и счастливой улыбкой на губах охраняли его сон.

Эшалот и мадам Канада долго смотрели на эту мирную картину, а потом Амандина взяла слово и сказала гордо, но тоже со слезами на глазах:

– Мы знаем свое место. Мы не принадлежим к той же касте современного общества и никогда не станем навязываться людям, которые обладают возвышенными чувствами и великодушием и поэтому не осмелятся сказать нам: «Уходите отсюда».

– Но тем не менее, – дрожащим голосом прибавил Эшалот, – мы очень просим разрешить нам постоять где-нибудь в уголке во время свадьбы, а потом на крестинах… И еще – приходить ненадолго каждый год, чтобы посмотреть, как поживает наша бывшая дочка.

Постскриптум. Что до господина маркиза Саладена де Розенталя, то, возможно, когда-нибудь мы увидим, как он истратил деньги Бразильской компании и на сцене какого захудалого театра имел честь подавиться последней своей шпагой.

Примечания

1

Так французы называют немецкий город Кельн.

(обратно)

2

Абеляр, Пьер (1079—1142) – французский философ, богослов и поэт; его трагическая любовь к Элоизе описана в автобиографической «Истории моих бедствий».

(обратно)

3

Руссо Жан Жак (1712—1778) – французский писатель и философ, представитель сентиментализма

(обратно)

4

Беарнец – Генрих IV (1553—1610), король Наварры и Франции

(обратно)

5

Домье Оноре (1808—1879) – французский график, живописец и скульптор, мастер сатирических рисунков, острогротескной карикатуры и литографии

(обратно)

6

Филемон и Бавкида – в античной мифологии благочестивая супружеская пара. Боги дали им возможность умереть одновременно и превратили их в дуб и липу

(обратно)

7

Лукреций Кар (ок. 96—55 г. до н.э.) – поэт и философ-материалист, наиболее выдающийся представитель атомистики в Древнем Риме, последователь учения Эпикура

(обратно)

8

Патти Аделина (1843—1919) – знаменитая итальянская певица, колоратурное сопрано.

(обратно)

9

Лоуренс Томас (1769—1830) – английский художник; особенно прославился женскими и детскими портретами.

(обратно)

10

Кювье Жорж (1769—1832) – французский зоолог, реформатор сравнительной анатомии, палеонтологии и систематики животных.

(обратно)

11

Зуавы – части легкой пехоты во французских колониальных войсках, комплектовавшиеся главным образом из жителей Северной Африки и добровольцев-французов.

(обратно)

12

Перипатетики – ученики и последователи древнегреческого философа Аристотеля (384—322 гг. до н.э.)

(обратно)

13

Festina lente (лат.) – спеши медленно; соответствует поговорке «Тише едешь – дальше будешь»

(обратно)

14

Френология – определение характера и способностей человека по строению черепа.

(обратно)

15

Ex aequo – по справедливости (лат.)

(обратно)

16

Амалтея – в древнегреческой мифологии коза, выкормившая своим молоком Зевса, верховного бога – громовержца.

(обратно)

17

Vox audita in rama – голос, прозвучавший среди ветвей (лат.).

(обратно)

18

Cerise – вишня, черешня (франц.)

(обратно)

19

Поль Феваль. «Карнавальная ночь»

(обратно)

20

Мадам Жулу дю Бреу, герцогиня де Клар – героиня романа П. Феваля «Карнавальная ночь»

(обратно)

21

Macacas de Diabo – чертовы обезьянки (португ.)

(обратно)

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ КОРОЛЕВА МАЛЮТКА

  I ЯРМАРКА С ПРЯНИКАМИ

  II КОРОЛЬ СТУДЕНТОВ

  III СМЕХ, ПРЕДВЕЩАЮЩИЙ СЛЕЗЫ

  IV ЧЕРНЫЙ КОФЕ

  V КОФЕ С МОЛОКОМ

  VI ВИШЕНКА

  VII ПОХИТИТЕЛЬНИЦА ДЕТЕЙ

  VIII ТОЛПА

  IX ПОЛИЦЕЙСКИЙ УЧАСТОК

  X ОДИССЕЯ МАДАМ САЛАДЕН

  XI ПРОБУЖДЕНИЕ КОРОЛЕВЫ-МАЛЮТКИ

  XII VOX AUDITA IN RAMA[17]…

  XIII КОЛЫБЕЛЬ

  XIV ЖЮСТЕН

  XV РАСПРОДАЖА

  XVI МЕМУАРЫ ЭШАЛОТА (НАЧАТЫ В ДЕКАБРЕ 1863 ГОДА)

  XVII ПРОДОЛЖЕНИЕ МЕМУАРОВ ЭШАЛОТА

  XVIII ОКОНЧАНИЕ МЕМУАРОВ ЭШАЛОТА

  XIX ПЕРВЫЙ РОМАН МАДЕМУАЗЕЛЬ САПФИР

  XX МАРКИЗ САЛАДЕН

  XXI САЛАДЕН ВСТРЕЧАЕТСЯ С ВРАГОМ

  XXII ГЕРЦОГ ДЕ ШАВ

  XXIII ГОСПОЖА ГЕРЦОГИНЯ ДЕ ШАВ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ МАДЕМУАЗЕЛЬ САПФИР

  I МЕДОР, ПОСЛЕДНИЙ ШПАГОГЛОТАТЕЛЬ

  II САЛАДЕН ВЫКАПЫВАЕТ РОВ

  III САЛАДЕН ИДЕТ НА ШТУРМ

  IV САЛАДЕН СОЧИНЯЕТ РОМАН

  V САЛАДЕН ВИДИТ СЛЕД ЧЕРНОЙ МАНТИИ

  VI САЛАДЕН ОЦЕНИВАЕТ ДЕЛО

  VII ОБЛАЧКО

  VIII КЛУБ ЧЕРНЫХ ШЕЛКОВЫХ КОЛПАКОВ

  IX ПЕСНЯ ШПАГОГЛОТАТЕЛЯ

  X ОТЕЦ-БЛАГОДЕТЕЛЬ

  XI РОДИНКА

  XII ТРИУМФ ЛАНГЕДОКА

  XIII МАДЕМУАЗЕЛЬ ГИТ ХРАПИТ

  XIV КОНСУЛЬТАЦИЯ

  XV ПАПАША ЖЮСТЕН

  XVI ЖЮСТЕН ПРОСЫПАЕТСЯ ОКОНЧАТЕЛЬНО

  XVII ЗАПАДНЯ

  XVIII УПАДОК ВЕЛИКОГО УЧРЕЖДЕНИЯ

  XIX НОЧНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ

  XX ПИСЬМО МЕДОРА

  XXI СТАРЫЙ ЛЕВ ПРОСЫПАЕТСЯ