Волшебник Хуливуда (fb2)

- Волшебник Хуливуда (пер. Виктор Леонидович Топоров) (Хуливуд - 4) 568K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Роберт Кемпбелл

Роберт Кэмпбелл
Волшебник Хуливуда

Посвящается Лавонн, восхитительной женщине, полной любви и радости.

Человек может сделать с другим человеком нечто пострашнее убийства, потому что убийство означает конец воспоминаниям и мучениям.

Боско Силверлейк

Глава первая

Выехав в южном направлении из Голливуда в один из двенадцати безоблачных дней, которые выпадают здесь за целый год, и сняв поэтому откидной верх со своего старого «кадиллака», Майк Ри-альто (радующийся тому, что его нормальный глаз остается столь же сухим, как и второй, стеклянный) принялся вспоминать те дни, когда он впервые прибыл в Голливуд с Восточного побережья. А произошло это в 1945-м.

Тогда ему было двадцать четыре года, он только что по медицинским показаниям демобилизовался, по-прежнему не мог еще свыкнуться с потерей глаза из-за прискорбного инцидента, имевшего место 16 апреля в Нюрнберге, когда ему, сержанту Пятнадцатого корпуса Седьмой армии США, проезжающему по улице оккупированного города на джипе, выстрелили в лицо из рогатки. Он получил орден "Пурпурного сердца" и все остальное, причитающееся ветерану. Выиграв немного денег в покер, купил себе «кадиллак» с откидным верхом и отправился на Запад, чтобы смыться от девицы, залетевшей от него в Бетезде, штат Мэриленд.

Голливуд в те дни был местом, где бокал только что выжатого сока – земляника, манго, ананас, папайя, и тому подобное – стоил всего четвертак.

И где можно было часами разъезжать с откинутым верхом, не задыхаясь от ядовитых испарений в воздухе.

Это был еще не город, а так, городок. По вечерам парочки – молодые и старые – прогуливались из конца в конец по Голливудскому бульвару, заглядываясь на витрины мебельных магазинов. А чуть западнее – в Беверли Хиллз и Вествуде – улицы были практически пусты.

И сам воздух, и девушки здесь пахли медом; девушки были податливы, резвы, лишены предрассудков и совершенно беззаботны относительно возможных последствий, особенно – имея дело с героем войны вроде него.

Он снял небольшую квартирку над гаражом в Западном Голливуде и принялся зарабатывать себе на жизнь игрой в карты. Особого желания поучаствовать в здешнем большом бизнесе – то есть в кино – у него не было.

Правда, выяснилось, что карты не приносят ему столь существенных доходов, как сводничество. Нет, сутенером он не был, да и не собирался им становиться, выступая скорее в роли посредника и первооткрывателя юных дарований. Так что в карты он теперь играл лишь время от времени, стараясь при этом отточить и нарастить свое мастерство в надежде на то, что в один прекрасный день он получит возможность посвятить себя им всецело, – а это он и считал своим подлинным призванием.

И вот сейчас, проезжая по фривею на Сан-Диего мимо городка Гардена, где много десятилетий назад муниципальный совет разрешил азартные игры, чем изрядно поспособствовал благосостоянию, хоть и не благонравию горожан, он вспомнил черные курчавые волосы той девицы из Мэриленда, вспомнил ее робкую, но порывистую чувственность, вспомнил ее манеру смотреть на него широко раскрытыми глазами на протяжении всего любовного акта – с того момента, когда он взбирался на нее, и до тех мгновений, когда кончал, – и только тут она отворачивалась, словно его искаженное любовными судорогами лицо пугало ее больше, чем она могла бы вынести.

Как ее звали, он забыл.

И посреди дороги его душой овладело глубочайшее сожаление, ему вдруг мучительно захотелось эту девицу, на которой он некогда вполне мог жениться. А ведь она, должно быть, пошла до конца и родила от него ребенка – аборты в те времена были настолько рискованны, что к такой возможности никто не относился всерьез – и вышла замуж за какого-нибудь фермера с бычьей шеей и мужичьими руками, за какого-нибудь фермера гораздо старше себя, лишь бы у ребенка появился хоть какой-то отец. А может, замуж она так и не вышла – и вырастила ребенка безотцовщиной.

Тогда ей было восемнадцать, значит, сейчас ей… о Господи… шестьдесят семь! Она уже наверняка старая, тучная… да ведь и он сам стал старым и тучным… если, конечно, она жива. А ребенку уже сорок восемь и у него – или у нее – собственные дети. И, вполне возможно, и внуки. Дети, внуки и правнуки – целый клан, который вполне мог бы собираться на Четвертое июля и по другим праздникам, целуя и обнимая своего основателя рода. При мысли об этом ему захотелось расплакаться.

Он свернул с бульвара Артезия, поехал в восточном направлении в сторону Западной Авеню, повернул опять, проехал полтора квартала на север и очутился на стоянке возле "Королевского туза" – игорного дома, который он впервые посетил почти полвека назад; верность собственным традициям и привычкам была одной из основных черт характера, присущих Майку Риальто.

В клубе, увидел он, едва очутившись там, уже собрались практически все – те, кого он мог бы назвать своими родственниками, тем более, что у него не было родственников, – юные неофиты, только набирающиеся ума-разума, явные уголовники, почтенные пенсионеры обоего пола… Они тасовали карты, сдавали их, распускали веером в руке, в томительной и сладостной надежде на успех они смотрели на свои карты, сквозь рисунок которых проступали долгие годы сплошного невезенья.

Уолли Кип заметил Риальто еще на входе и, помахав рукой, щелкнул пальцами. Это означало, что он призывает Риальто за свой стол.

Дьюи Мессина с длинным унылым лицом, похожим на морду лошади, плетущейся последней в большом заезде, улыбнулся вновь прибывшему уголками губ, не сомневаясь в том, что Риальто внесет свою лепту – в размере примерно пятидесяти долларов – в его выигрыш. Мессина, подлинный волк покера, человек, никогда не пасующий даже с последней мелочью на руках, лишь бы не доставить удовольствия партнеру, человек, практически никогда не доверяющий собственному чутью и, тем не менее, едва ли не каждый раз встающий из-за стола в плюсе, не забыв при этом выразить свое сочувствие проигравшим, и потому избавленный от всеобщей ненависти, как правило, сопровождающей игрока, выходящего из игры с крупным выигрышем.

– Давненько не виделись, – в знак приветствия пробормотал Эб Форстмен; буквальному смыслу его слов никто не придавал ровным счетом никакого значения, потому что именно так Форстмен всякий раз приветствовал каждого – даже того, с кем расстался всего пару минут назад, когда тому вздумалось сходить в уборную.

Но, еще взволнованный недавними воспоминаниями и потерявший в связи с этим отчетливое чувство времени, Риальто неожиданно возразил:

– О чем вы говорите? Мы виделись в прошлую пятницу, а сегодня понедельник.

– Ну, и что же у нас получается? Трое суток? Семьдесят два часа? Чего только не случается за семьдесят два часа. Возьмите хоть Берлинскую стену, за семьдесят два часа ее разобрали до последнего камешка. А Польша…

– У нас тут что, политический клуб? – рявкнул Чак Уисси.

– … она стала демократической страной практически за ночь. И никто не говорит о политике, – возразил Форстмен. – Мы занимаемся проблемами метафизики.

– Не спорьте, друзья. Ну что, Майк, сядешь за стол или так и будешь стоять? – спросил Мессина.

– Сяду.

– Ваша сдача, Эб. Мы тут в карты играем – или как?

– Я ведь только и сказал, что за семьдесят два часа может измениться весь мир, – сказал Форстмен. – Миллион людей рождается на свет за это время и миллион людей умирает.

– А вот уж этого я и слышать не хочу, – опять вступился Уисси. – Такие числа меня пугают. Моя математика начинается с туза и идет в сторону уменьшения.

– А я и о людях-то только так думаю: сразу про одного или, самое большее, про двоих, – сказал Риальто, усаживаясь за стол.

– Ну, хорошо, будь по-вашему, – сказал Фор-стмен. – Возьмем одного человека и представим себе, что с ним может произойти за семьдесят два часа. Возьмем Кении Гоча.

– А кто такой Кении Гоч? – спросил Уисси.

– Кении Гоч – это парень, приехавший сюда десять лет назад в поисках прекрасных сновидений, а сейчас умирающий посреди жуткого кошмара.

– Знаю я этого Кении Гоча, – сказал Риальто. -Иногда он называет себя Гарриэт Ларю. Носит красные платья и сандалии из крокодиловой кожи. Выходит на голливудскую панель.

– Больше не выходит. Не носит платьев, не носит сандалий из крокодиловой кожи. И больше не хочет, чтобы его называли Гарриэт. Как он утверждает, после его смерти Бог может и не найти его, если люди будут по-прежнему называть его Гарриэт Ларю.

– А он что, умирает?

– Синдром Карпова. Одна из самых страшных штук, связанных со СПИДом.

– Ну, и что вы хотите о нем сказать?

– Я хочу сказать, что он вполне может умереть за семьдесят два часа. Я заехал проведать его в хоспис и мне сказали о нем именно это.

– А с какой стати вам вздумалось навещать этого педика? – спросил Мессина.

О нем ходили слухи, будто в Филадельфии, откуда он прибыл, у него связи с мафией, и поэтому он говорил с нарочитой грубостью, полагая, что от него именно этого и ждут.

– Этот парень не педик, – сказал Форстмен. -Он мне поклялся, что не склонен ни к каким извращениям.

– Красные платья! Сандалии из крокодиловой кожи! О чем вы спорите?

– Эту униформу он носил по договоренности с рекламным агентством, которое его наняло, – пояснил Форстмен. – За определенный гонорар он был согласен на подобную экипировку. Но нельзя же сказать про человека, будто он любит жрать говно, просто потому, что он работает ассенизатором.

– Можно и говно съесть, лишь бы в нем волосинка не попалась, – заметил Уисси. – Но дело не в этом. Вы не ответили на вопрос. С какой стати вам вздумалось навестить его в хосписе?

– Кении Гоч – свояк моей жены. Седьмая вода на киселе, конечно. Троюродный брат троюродной сестры или что-то в этом роде. Да откуда мне знать? Жена сказала, мол, парень умирает и надо его навестить, проявить к нему чисто человеческое участие. Я объяснил ей, что никогда с ним не виделся. Разве что так – разок на похоронах, разок на свадьбе. Но она настояла на своем.

– Вот просто так взяла и настояла?

– Она сейчас как раз в этом возрасте.

– Что еще за возраст такой? – удивился Мессина.

Форстмен оторвал взгляд водянистых глаз от своих карт и уставился на Мессину.

– Да сами знаете. В этом возрасте хочется проявить милосердие по отношению к окружающим, потому что прекрасно понимаешь, что скоро милосердие понадобится и тебе.

– Это можно понять, – заметил Риальто. – Я открываюсь.

– Ну, и вы выслушали его исповедь? – спросил Мессина. – Я весь внимание.

– Я что, похож на священника?

Форстмен принялся раскладывать по столбикам фишки.

– А ведь вы, евреи, не ходите на исповедь и не получаете отпущения грехов. Как же вы устраиваетесь? – раскладывая собственные фишки, спросил Кип.

– Мы испытываем сожаление.

– Да уж, пари держу, этому парню есть из-за чего испытывать сожаление, – заметил Киси.

– Да и кто не испытывает сожаления, если взглянуть на дело честно и здраво, – рассудительно сказал Форстмен.

Форстмен произнес это каким-то особым тоном, из-за чего Риальто остро посмотрел на него единственным глазом и обнаружил, что тот, в свою очередь, на него смотрит, словно имея что-то в виду или про запас.

Они разыграли довольно скучный кон, после чего Риальто сказал:

– Мне сейчас не сдавайте. Пойду отолью.

– Да и мне не помешало бы, – произнес Форстмен.

– Значит, мы вас подождем.

Мессина откинулся в кресле, давая полюбоваться собой обоим поднявшимся из-за стола мужчинам. Вот я каков, неизменно чуток к подводным течениям и к словам, которые остаются непроизнесенными.

В уборной, у белых фарфоровых писсуаров, Риальто спросил:

– У тебя какое-то дело ко мне, Эб?

– Сам не знаю.

– Как это ты можешь не знать?

– Не знаю, имею ли я право говорить об этом. О том, что сообщено мне конфиденциально.

– Это уж как тебе угодно, Эб. Я пришел сюда отлить, это ты пошел следом за мной.

– Мне тоже нужно отлить. И еще…

– И еще поговорить. Но если ты не хочешь разговаривать, на то твоя воля.

– Ну, я сам не знаю. Кении Гоч решил сбросить с плеч эту тяжесть…

– Так, может, ты и сам ее сбросишь?

– Но я не знаю, есть ли у меня право делиться с кем-нибудь.

– Ты дал клятву у смертного ложа?

– Да нет, ничего подобного. Никаких клятв он с меня не брал.

– Значит, на мой взгляд, он оставил выбор за тобой.

– Помнишь, лет семь-восемь назад нашли труп маленькой девочки на одном из могильных камней Голливудского кладбища?

Риальто почувствовал холодок, как это всегда и бывает, когда в настоящее врывается прошлое.

– Если мы с тобой имеем в виду одно и то же, то да, помню. Это была племянница Айзека Кана-ана, Сара, и это было десять лет назад. Меня тогда подключили к поискам. В неофициальном порядке, конечно.

– Именно так. Сара Канаан. Кении Гочу об этом деле кое-что известно.

После этого они помолчали, сосредоточившись на том, ради чего сюда и пришли; застегнули молнии на брюках, помыли руки, вытерли их о бумажное полотенце, пригладили волосы, полюбовались на себя в грязное зеркало, – и тут их вновь одолел возвратившийся из прошлого ужас.

– Ну и что? – в конце концов спросил Риальто.

– Больше он мне ничего не сказал. Только то, что ему известно, кто это сделал.

– Вот как.

Риальто искренне обрадовался тому, что все этим и ограничилось.

– А ты не посоветуешь, что мне с этим делать? – спросил Форстмен. – Ввязываться мне не хочется, ты же понимаешь, о чем я.

– Ясное дело. Ввязываться никому не хочется.

– Ну, так у тебя есть какие-нибудь соображения?

– Уж не хочешь ли ты, чтобы ввязался я?

– Ну, это ведь так или иначе твое ремесло. Ты, если можно так выразиться, все равно что полицейский.

– На такую наживку ты меня не возьмешь, – возразил Риальто. – Я знаком с парочкой людей, также занимавшихся расследованием этого дела. Я в приятельских отношениях с человеком, которого если не сломала, то исковеркала эта трагедия. Да и можно сказать, не просто в приятельских. Я имею в виду Айзека Канаана, родного дядю этой девочки. И тем не менее…

– Вот и я о том же.

– И тем не менее я не уверен, надо ли мне ввязываться.

– Ну, я же не говорю, что ты должен ввязаться. Но я сам не знаю, что делать. И мне хотелось выговориться. Ну, а теперь я выговорился. И если ты палец о палец не ударишь, что ж, я не возражаю.

Разумеется, думал Форстмен совсем не то, что сейчас сказал. Он думал, что Риальто без конца хвастается тем, какой он замечательный частный сыщик и как ему нравится копаться в городской грязи, а как дошло до дела, как дошло до того, чтобы вступить в настоящую игру и применить свои хваленые навыки, так он, конечно, и оказался полным ничтожеством.

– Надо бы мне поговорить с этим твоим кузеном.

– Со свояком. Со свояком моей жены.

– С троюродным кузеном троюродной кузины. И посмотреть, не одолело ли его раскаяние.

– А люди раскаиваются, умирая от синдрома Карпова?

– Как знать? Но такая возможность имеется.

Глава вторая

Согласно последним данным статистики, в Нью-Йорке было 28595 больных СПИДом. А в Лос-Анджелесе – 10194. Но последние данные были все равно вчерашними. А о сегодняшних и тем более о завтрашних никто не взялся бы судить.

Не говоря уж о том, какой процент из общего числа приходится на Хуливуд – истинный центр того, что называется промискуитетным поведением, слывущий, тем не менее, кое-где воистину прелестным городком.

Истина, разумеется, заключается в том, что Голливуд больше не является невинным маленьким городком, куда ведет волшебная дорога, вымощенная желтым кирпичом, – городком, в котором Ри-альто почти полвека назад обнаружил столько киосков, торгующих фруктовыми соками, и столько женщин, согласных и готовых на все. Теперь Голливуд по всем приметам превратился в насквозь разъеденный порчей город, битком набитый продажной любовью и извращениями всех сортов и видов, варьирующихся ничуть не в меньшем диапазоне, чем это было в античных городах периода упадка нравов.

Лос-анджелесский хоспис, чуть в стороне от Франклин-авеню, всего в нескольких шагах от прославленных Четырех Углов на перекрестке Голливудского и Виноградной, был самым большим приютом для вич-инфицированных во всем городе.

На этаже, куда, разыскивая палату Гоча, поднялся Риальто, практически все были в марлевых масках и в белых перчатках. Навстречу ему попадались лишь озабоченные глаза, испуганные глаза и глаза людей, которым, казалось, хочется заорать и броситься бежать во всю прыть из этого прибежища смерти.

На мгновение Риальто задумался о том, какого черта его принесло в это проклятущее место, да еще в семь тридцать утра.

Ночь он провел, сидя на скамье на автобусной остановке или за столиком в круглосуточной кофейне, лишь бы не возвращаться в свою одинокую конуру и не испытывать страха перед царящей там тьмой. Когда забрезжила заря и, собственно говоря, уже можно было отправиться спать, он решил вместо этого начать день с самаритянского поступка, совершить который он более или менее пообещал Эбу Форстмену.

И вот он очутился здесь, в хосписе, в семь тридцать утра, – в час когда персонал ночной смены уже расходится по домам, а персонал дневной еще сонно таращит глаза: незамеченный, он прошел по длинным коридорам, отозвавшимся на его шаги скрипом половиц, напоминающим мышиный писк, потому что обуться ему пришлось в тапочки на резиновом ходу, тогда как его собственные башмаки на кожаной подошве чеканили бы шаг куда тверже.

Открыв дверь в палату Кении Гоча и увидев, что больной лежит скорчившись и отвернувшись к стене, так что вошедшему были видны только рука, шея и часть затылка – как у человека уже умершего и находящегося в процессе засыпания землей, Риальто чуть было не отпрянул и не сбежал, послав к черту все свое самаритянское отношение к Эбу Форстмену.

Но тут он вспомнил о том, что оказывает услугу не одному только Форстмену. Возможно, дело окончится тем, что он сумеет помочь Айзеку Канаану, сержанту полиции нравов, специализирующемуся на сексуальных преступлениях против несовершеннолетних, а Канаан слывет у себя в полиции человеком влиятельным.

Как человеку, время от времени вступающему в профессиональный взаимовыгодный контакт с проститутками и, следовательно, вполне могущему в один не слишком прекрасный день привлечь к себе чересчур назойливое внимание полиции, Майку Риальто не помешал бы маленький личный вклад в Космический Банк Добрых Дел в надежде на будущую выгоду, взаимозачет или, как минимум, скидку.

Живой скелет под простынями лежал неподвижно.

Риальто невольно вспомнил о том, как однажды еще маленьким ребенком он, чего-то испугавшись, проснулся посреди ночи, а проснувшись, помчался в материнскую спальню и застыл в дверях, уставившись на спящую, надеясь услышать ее дыхание, потому что он просто не мог представить себе, что произойдет с ним, если она вдруг умрет.

И вот он застыл, глядя на Гоча.

Из окна повеяло легким бризом, приподнявшим бумажную салфетку с подноса на ночном столике, и он заметил засохшие остатки каких-то блюд, и увидел, как зашевелились разметанные по подушке пряди волос.

Риальто показалось, будто и сам Гоч шевельнулся.

Подойдя поближе, он наклонился над постелью и заглянул в лицо больному. Лет этому парню не могло быть больше двадцати пяти-двадцати шести, но выглядел он на все сто десять. Глаза его были полураскрыты – такое случается с некоторыми и во сне.

Риальто несколько отошел от Гоча, ему не хотелось пугать его. Сел в деревянное кресло, решив, что даст тому подремать еще пять минут: не будить же, на самом деле, умирающего; стоит вспомнить о том, какое огромное значение сон имел для него самого, когда он лишился глаза; во сне он забывал о своей утрате, забывал о горькой правде – и, наверное, точно так же ведет себя чуть ли не круглыми сутками и Гоч.

В некоторые столетия Пана, древнее божество, по всей вероятности, являющееся духовным предшественником христианского Сатаны, изображали в виде ребенка или подростка, в наполовину человеческом и наполовину козлином образе, что должно было свидетельствовать о ничем не замутненной чувственности. Религиозные авторитеты практически всех вероисповеданий изобличали Пана как манифестацию Зла. И, согласно некоторым источникам, Пан доводился Сатане родным отцом.

Затем, и тоже на протяжении нескольких столетий, Сатану изображали то как демона, рогатого и хвостатого, то как пышущего сексуальной энергией самца, искушенного в речах и неотразимого, который был облачен во фрак или в плащ с капюшоном; Сатана представал предводителем обнаженных ведьм и совратителем невинных женщин. В Америке он принял образ янки, красноречивого, как торговец лошадьми, обладающего значительным и злокозненным обаянием.

В двадцатом веке Сатана существенно состарился, потому что всеобщий страх перед старостью стал имманентным признаком цивилизации: старость и связанный с нею распад – как телесный, так и духовный – превратились в новую маску Зла.

Уолтер Кейп мог бы сыграть роль дьявола в любой кинокартине: выпяченная нижняя губа, водянистые глаза, слегка свернутый набок нос, эпизодические провалы в памяти, внезапные вспышки гнева, да и другие приметы свидетельствовали о том, что машина его «я» вот-вот пойдет вразнос.

Пресенильный синдром одолел его внезапно – в то самое мгновение, когда мудак по кличке Свистун, именующий себя частным детективом, в сопровождении однорукого бандита-южанина в покрытом пятнами белом костюме и еврея-полицейского, о котором шла молва, будто он никогда не спит, ворвались к нему в дом на холме во время одной партии и вывалили ему на колени чудовищно тронутую распадом человеческую голову.

Кейп боролся с физическим и духовным упадком; как-никак, ему довелось повидать и кое-что похуже на протяжении тех долгих лет, когда он сколачивал себе состояние, пускаясь в бесчисленные авантюры, эксплуатирующие самую постыдную мужскую слабость, совершая все грехи, известные человечеству на момент его рождения, а также изобретая новые и воскрешая подзабытые с тех пор, как маркиз де Сад сознательно решил превратить свою жизнь в сплошной и нескончаемый кошмар.

Вне всякого сомнения, прежние образы одолевали и сейчас Уолтера Кейпа в минуты пробуждения на батистовых простынях – образы, некогда радовавшие и услаждавшие, а теперь ставшие слишком скользкими и холодными, чтобы даровать утешение. Эти образы были бы признаны порочными не только в сегодняшнем обществе, но и в любом другом. Образы детей, а точнее, мальчиков от семи до четырнадцати лет, в обнаженном виде помещенных в общую клетку, чтобы он мог выбрать любого из них; образы его врагов или хотя бы конкурентов, подвергнутых десяткам разнообразных пыток, платящих страданиями и кровью за неудобства, доставленные своему могущественному противнику.

А иногда его одолевали образы из его собственного детства: немногие счастливые дни, каникулы, Рождество, Четвертое июля, Хэллоуин… В эти дни обитательницам публичного дома в Уилкис-Бэр, штат Пенсильвания, в котором он родился и в котором проходило его детство, приходилось работать вдвое больше всегдашнего, но зато они покупали ему на эти «левые» деньги конфеты и прочие мелкие подарки к тому или иному празднику.

А иногда он просыпался в слезах, понимая, что, при всем своем богатстве, по-прежнему заставляющем ненавидящих его людей служить ему, демонстрируя покорность и преданность, сила, в том числе и мужская сила, оставляет его, вытекая как кровь из отсеченной головы.

Риальто сидел в кресле, размышляя о том, что Эб Форстмен рассказал ему про Кении Гоча. Эту информацию выкопала жена Форстмена, которая, приходясь умирающему всего лишь дальней родственницей или свояченицей, проявила, тем не менее, в этом плане изрядное любопытство.

Кении Гоч родился в Чикаго. Его отец, Мэнни Гоч, был резчиком мяса в кошерной лавке, тогда как мать, ревностная католичка, Гарриэт, всю жизнь замаливала единственный грех, заключавшийся в том, что она вышла замуж за еврея, и окружала страстной, даже неистовой любовью своего первенца, относясь к любым его проступкам с бесконечным пониманием и прощением.

В большой семье' шушукались о том, что она до трех с половиной лет одевала его как девочку, в платьица, но, с другой стороны, старые бабки утверждали, что в этом нет ничего страшного: так, мол, повелось когда-то в старину. В пять лет он начал учиться играть на рояле, а уроки танцев ему стали давать с шести.

Гарриэт мечтала о том, что ее сына ждет артистическая слава, тем более, что ее собственный дед был когда-то актером одной из нью-йоркских трупп.

Когда Кении стукнуло десять, она сняла небольшой зал в местном клубе и мальчик дал там концерт, в ходе которого он исполнял Моцарта на рояле, танцевал с собственной тенью па-де-де из "Лебединого озера" и читал драматический монолог под названием "Конь".

Соседские дети, сыновья и дочери бакалейщика, владельца кондитерской, учителя из пятого класса, раввина из местной синагоги, и так далее, приведенные на концерт родителями – которых повести себя именно так заставили коммерческие или дружеские узы – протомились полтора часа на представлении, а затем отомстили Кении, изрядно вздув его на пустыре за зданием местного кинотеатра.

Лишь католический священник, отец Мэхони, исполнявший службу в церкви Святой Девы, публично похвалил концерт, но все поняли, что это произошло только потому, что он считал себя вынужденным бороться за души Гарриэт и ее сына, чтобы они, живя в еврейском окружении, не отвернулись раз и навсегда от католической веры.

Через несколько месяцев, на том же пустыре, на котором дети изметелили Кении, его отец, разыскивая сына, не вернувшегося вовремя домой из школы, обнаружил его в неожиданной и неприятной ситуации: опустившись на колени перед десятилетним мальчиком, у него отсасывал шестнадцатилетний Фил Кропотник. Этот Кропотник слыл в округе отъявленным хулиганом, что приписывалось влиянию его мужеподобной матери – хозяйки и управляющей семи трущобных домов на Южной стороне, совершенно подчинившей себе изнеженного муженька, торговавшего мехами на Карсон-Пири-стрит.

Люди там жили простые – и о гомосексуализме, равно как и о других противоестественных девиациях думали они тоже просто. Если ты наряжаешь мальчика как девочку, если все время обнимаешь и целуешь его, учишь танцевать на цыпочках и заставляешь читать драматические монологи на публику, да к тому же водишь в католическую церковь, в которой наряженный в женское платье мужик только и делает, что толкует о Небесах, на которых нет ни малейшего различия между мужчинами и женщинами, парящими в воздухе на радужных крылышках, – то нечего удивляться, что твой сынок рано или поздно станет педиком.

После этого инцидента Мэнни Гоч старался не спускать с сына глаз, но раз испробованное занятие пришлось маленькому Кении явно по вкусу – и в скором времени он начал прогуливать школу, коротая дневные часы в обществе «голубых», постоянным местом сбора которых были улицы, прилегающие к Северной дамбе. Прошло не слишком много времени – и Кении, которому едва исполнилось четырнадцать, сбежал из дому, погубив тем самым мать и опозорив отца.

По словам Эба Форстмена, Кении добрался до Четырех Углов в Голливуде и оказался там на новенького – выходец из большого города, что здесь встречалось сравнительно редко, обладающий, к тому же, смешанным шармом полуеврея-католика.

Произошло это в январе 1984 года.

А в августе того же года, вспомнил Риальто, семилетнюю племянницу Айзека Канаана похитили с площадки для игр всего лишь в одном квартале от дома.

И лишь в декабре ее истерзанное тельце нашли на могильном камне Голливудского кладбища.

О том, когда именно Кении Гоч начал носить красные платья и сандалии из крокодиловой кожи и именовать себя Гарриэт Ларю, никаких данных не было.

Сидя в кресле, Риальто устал и страшно соскучился. А может, этот ублюдок не проснется до самой смерти, подумал он. Подавшись чуть ближе к больничной койке, он увидел, что из-под подушки высовывается лист розовой бумаги. Будучи человеком по природе своей любопытным и к тому же не зная, чем заняться, он осторожно ухватил край листа двумя пальцами и вытащил конверт того типа, в каких рассылают поздравительные открытки… что и имело место в действительности. Поздравительная открытка с приторно-сладким лесным пейзажем на глянцевой стороне и с какими-то птичками по всему полю на тыльной, и тут же обязательный сентиментальный стишок, и тут же фраза, вписанная красными чернилами: "Я люблю тебя, но мне страшно". И подпись – "Пуч".

Риальто, подавшись вперед всем телом, придвинул кресло еще ближе к постели.

– Эй, парень, как дела? – тихо и мягко сказал он.

А когда ответа не последовало, он привстал в кресле и перегнулся через спящего, стараясь еще раз заглянуть ему в лицо, чтобы понять, не дрогнули ли его черты. Парень лежал, скорчившись, – так, бывает, убирают голову в плечи воины на поле боя, чтобы смерть ненароком не избрала самого рослого.

– Дела на нуле, – сам себе сказал Риальто.

От усилия, только что проделанного, у него несколько закружилась голова и он уперся рукой о край матраса – той рукой, в которой по-прежнему держал конверт и открытку.

Кении Гоч издал тихий звук, который мог быть и судорожным вздохом, и стоном.

– Послушай, парень, ты меня, наверное, не помнишь. Но мы с тобой разок-другой сталкивались на перекрестке Голливудского и Виноградной. Похоже, мы если и не коллеги, то в каком-то смысле сослуживцы. Я хочу сказать, что время от времени оказываю своим друзьям услуги, знакомя их с той или иной дамочкой с панели. Понимаешь, о чем я? Приглашаю пару-тройку на какую-нибудь забавную вечеринку. По твоей специальности я не работаю, я имею дело исключительно с дамами. И, тем не менее, мы с тобой проявляем активность на одном и том же поприще.

После первого стона Гоч остался совершенно безмолвен.

– Причина, по которой я решил зайти проведать тебя, такова: я играл в карты с твоим родственником Эбом Форстменом. Строго говоря, ты не его родственник, а его жены, третий кузен третьей кузины или что-то в этом роде. Ну, да какая разница. Эб сообщил мне, что ты рассказал ему кое-что про маленькую девочку, похищенную и убитую десять лет назад. Ее тело нашли на одном из могильных камней на Голливудском кладбище. Ты понимаешь, о чем я с тобой говорю?

Если Кении Гоч и понимал это, то виду не подал.

– Ты назвал имя. Назвал имя маленькой девочки, которое тогда было пропечатано во всех газетах. Сара Канаан. Эб сказал мне, что ты назвал это имя. Не думаю, что оно пришло к тебе во сне. И не думаю, чтобы ты стал врать про маленькую девочку, которую украли, наигрались, сломали и выбросили, как никому не нужную игрушку.

Риальто подсел к больному еще ближе. Оставаться в такой близости от умирающего было не так-то просто – от него сладковато и гнилостно пахло, – но Риальто доводилось бывать в переделках и нынешняя была далеко не худшей из них.

– Ты веришь в бессмертие души? Веришь в рай и ад и вечную жизнь? Мне рассказали, что тебя воспитали в католичестве.

Риальто придвинулся еще ближе: ему показалось, будто к его словам начинают прислушиваться.

– И вот тебе предоставили время на то, чтобы ты успел омыться в крови Агнца. Чтобы успел исповедаться. Очиститься на земле, прежде чем тебе начнут задавать вопросы на небесах, если ты понимаешь, о чем я. Д уж исповедаться или нет – это решать тебе самому.

Риальто, поерзав в кресле и словно бы собравшись встать и уйти, вытянул руку и легонько побарабанил по плечу больного.

– Почему бы тебе не назвать мне имя того, кто украл девочку и так чудовищно надругался над нею?

Он взял Гоча за плечо и принялся осторожно, крайне осторожно опрокидывать того на спину, чтобы лицо больного больше не отворачивалось к стене. Внезапно рука Риальто утратила деликатность и Гоч оказался грубо перевернут на спину. Глаза у него выкатились, рот раскрылся, оттуда неожиданно брызнула струйка крови.

Риальто отпрянул; кое-как поднялся на ноги; кровь все равно успела попасть ему на щеку и затечь за ворот; и как раз в это мгновение открылась дверь. И вот уже сиделка в блузке с галстуком заорала на него, требуя ответа, с какой стати он, ни у кого не спросясь, проник в палату к умирающему.

Риальто, дрожа всем телом, походил на кита, готового вот-вот выброситься на берег.

Сиделка, подойдя к больному, быстро осмотрела его, а затем повернулась к Риальто.

– У вас есть царапины, порезы, язвы на лице или на шее? Не попала ли вам его кровь или какое-нибудь выделение на руки? Не брызнула ли в глаза? Снимайте куртку и рубашку. Да и все остальное, на что могла попасть кровь. Бросьте их на пол прямо там, где стоите. А теперь – вот сюда, в туалет, я вас вымою.

Риальто не запротестовал и не стал задавать никаких вопросов. Сделал все точь-в-точь, как было ему велено, позволил сиделке за руку отвести себя в туалет, нагнулся над раковиной – и она вымыла ему голову, лицо и шею столь же тщательно и любовно, как он проделал бы это собственноручно.

Он позволил ей вытереть себя, он глядел ей в глаза, не желая задать вопрос, но желая получить ответ.

– Он мертв, – сказала она. – Какого черта вас сюда принесло?

– Просто решил навестить.

– А читать вы умеете? Неужели вы не заметили и не прочли объявлений? Вам следовало зайти в ординаторскую, получить перчатки и маску и надеть их, прежде чем отправляться на этот этаж.

– Я не обратил внимания.

– Он ваш родственник?

– Я знаком с одним из его родственников. И, как я и сказал, решил просто-напросто его проведать.

– Что ж, хорошо. Значит, вы с ним попрощались.

Раздался тихий стук в дверь, после чего она осторожно открылась. Молодая женщина в юбке типа набедренной повязки вошла в палату, она ни с кем не поздоровалась, полагая, что Кении Гоч еще, возможно, спит, и не желая будить его. На губах у нее играла радостная улыбка. Но когда она увидела его распростертым на постели и залитым кровью, то побледнела настолько, что на носу и на щеках стали заметны практически бесцветные веснушки.

– О Господи, – пробормотал она. – Сядьте, Диана, и опустите голову, – рявкнула сиделка. – Не то вас на меня вытошнит.

Глава третья

Айзек Канаан проснулся, когда полоска света пересекла его лицо по диагонали практически пополам. Свет упал на одно из век и согрел краешек рта, в котором скопилось немного сонной слюны.

На службу в полицию он поступил в зрелом возрасте, почти на десять лет превысив лимит и подделав свидетельство о рождении, чтобы его туда приняли. Но в резком и жарком солнечном свете он выглядел в аккурат на свои шестьдесят три года.

Утверждали, будто сержант Айзек Канаан практически никогда не спит. Более или менее профессиональные медики, крутящиеся в кофейне "У Милорда" – а там всегда находился профессиональный эксперт в любой области человеческой деятельности, включая индустрию развлечения и порока, – говорили, что его бессонница вызвана шоком, связанным с похищением и убийством его маленькой племянницы.

Когда ее крошечное истерзанное тельце нашли на могильном камне Голливудского кладбища, это не помогло ему избыть бессонницу, начавшуюся, когда девочку похитили. В конце концов он дошел до того, что бодрствовал сутками напролет, шныряя по аллеям и бульварам, обжитым малолетними проститутками, выставляющими напоказ свой товар, и пытаясь на свой горький, настырный и непреклонный лад спасти от ужасной участи хотя бы их.

Утверждали также, что он никогда не снимает шляпу, потому что поклялся носить ее до тех пор, пока не найдет убийцу своей маленькой племянницы. Люди более религиозные – христианского вероисповедания или хотя бы иудейского – назвали бы это обетом. А шляпу Канаана кое-кто непременно сравнил бы с веригами.

Истина же заключалась в том, что под шляпой его лысеющую голову прикрывала еврейская кипа, а это уж никого, кроме него самого, не касалось. Говорили, будто он приподымает свою федору, здороваясь со старушками или с писаными красавицами, но происходит это крайне редко.

По природе своей, в силу рода занятий и в результате трагедии с маленькой племянницей, он был нелюдимом, не ходил с приятелями в кино или на бокс, не флиртовал с женщинами, хотя и поговаривали о том, что он время от времени проводит ночь с Ширли Хайтауэр, официанткой из кофейни "У Милорда" в злачном квартале Голливуда. Семьи У него не было, а родственников – родного брата Макса и его жену Рут – он избегал сознательно, взвалив на себя ответственность за гибель их маленькой дочурки.

Если офицер полиции, к тому же полиции нра-вов (вот уж профессия, о наличии которой в ортодоксальном еврейском семействе, из которого он происходил, даже не подозревали), оказывается бессилен – при всех своих навыках и возможностях – спасти маленькую девочку, дочь своего родного брата, то это, на взгляд самого Айзека, является предательством, причем предательством самого ужасного свойства. Он думал, что родственники презирают его: он связался с гоями, он пошел в «казаки» и все равно не смог ничем помочь своим близким, когда горе посетило их дом.

Айзек полагал, что, хотя его брату Максу как человеку интеллигентному понятно, что служба в полиции сама по себе не гарантирует ни ему самому, ни его ближайшим родственникам покоя и благополучия, тот все равно втайне попрекает его.

Так или иначе, Канаан не мог чувствовать себя непринужденно в обществе брата и жены брата – и не только потому, что ему не удалось спасти маленькую Сару, но и потому, что он так и не смог отыскать ее убийцу – и отомстить ему, предав в руки правосудия или совершив самосуд.

В итоге он с ними почти не виделся и, ведя жизнь изгоя, чувствовал себя столь же одиноким, как любой или любая из его подопечных с голливудской панели.

Неким подобием дружбы можно было назвать разве что его взаимоотношения с ночными птицами, скитальцами и бродягами, усталыми по достижении определенного возраста проститутками, мелкими воришками и прочими отбросами общества, захаживающими в кофейню к «Милорду». А подлинными друзьями были для него Свистун, Боско и официантка Ширли Хайтауэр, снующая туда-сюда в шлепанцах, как у больничной сиделки, и обходящаяся с клиентами так, словно те и впрямь были больными из реабилитационной палаты.

Приходя домой, он занимался хозяйственными делами, сводя их к необходимому минимуму, смотрел на черно-белом экране телевизора ночные фильмы или послеобеденные мыльные оперы, подремывал, облачившись в зеленый домашний халат, читал Тору и Талмуд, равно как и прочие сочинения, связанные с потребностью разгадать природу безжалостной любви, испытываемой Богом к смертным.

Единственное дополнительное развлечение, которое он позволял себе, если это, конечно, можно было назвать развлечением, – заключалось вот в чем: используя старинные письменные принадлежности и настоящий пергамент, он каллиграфическим почерком переписывал изречения из Талмуда. Пользовался он при этом разноцветными чернилами, которые сам же и изготовлял.

Никто даже из самых близких родственников не знал о его увлечении чистописанием и о достигнутом им на этом поприще мастерстве.

Одним из самых первых изречений, которые он переписал цветными чернилами, были слова Симеона бен Гамали, гласившие следующее:

"Всю жизнь меня окружали разговоры и я так и не нашел ничего лучшего, чем молчание".

Глава четвертая

Вторая мировая стала главной войной для Риаль-то и для Канаана. Вьетнамская – для Боско Сил-верлейка, а что касается человека по фамилии Уис-тлер и, конечно, по кличке Свистун, то он, попав по возрасту в промежуток между этими двумя войнами, главной войной считал непрерывную борьбу с самим собой, как, впрочем, и девяносто девять процентов всего остального человечества.

В Голливуд он прибыл в 1974 году – тогда городишко еще не называли Хуливудом – и прибыл в надежде пристроиться где-нибудь на заднем дворе с богиней и сучкой по имени Слава. А почему, собственно говоря, она была богиней, а не богом, так и оставалось – если отвлечься от морфологических изысков – загадкой. Разве что потому, что мужчины гораздо чаще, чем женщины, оказываются готовы убивать, насиловать, предавать и совершать другие чудовищные поступки во имя успеха, почестей, власти и богатства.

В 1981 году произошел один инцидент, который (подобно тому, как знаменитая шинель Фреда Мак-маррея привлекла к себе внимание кинорежиссера, и тот, начав с предложения продать ему эту шинель, закончил тем, что предложил Макмаррею роль, его позднее прославившую, или подобно тому, как внимание театрального агента привлекли к себе выпирающие из-под свитера груди никому на тот момент не известной Ланы Тернер, которая попивала через соломинку фруктовый коктейль, сидя на мраморных ступеньках крыльца у самой обыкновенной аптеки) позволил ему вырваться из толпы потенциальных неудачников и сделал его сперва гостем утренней программы для детей, остающимся анонимом в своем клоунском наряде и аляповатом гриме, а затем и шагнуть дальше по лестнице телевизионной карьеры.

Это было исключительно печально размалеванное лицо, как и подобает клоуну в Хуливуде, а истории, которые он рассказывал в перерывах между мультиками, хоть и предназначенные для того, чтобы позабавить детишек, затрагивали какие-то меланхолические струны и в сердцах у взрослых. И вот он уже превратился в ведущего вечернего шоу, рассказывая и по большей части придумывая сказки на сон грядущий – и для детей, и для усталых матерей-одиночек.

Прошло еще совсем немного времени – и вот ему уже дали послеполуночный эфир: он по-прежнему рассказывал байки, он отвечал на телефонные звонки, он острил и балагурил, веселя, утешая и, на свой лад, соблазняя грустных, потерянных, одиноких, страдающих от бессонницы. И в результате он превратился в телезвезду местного масштаба.

Его называли Сэмом Печальником и Сэмом Песочным Человеком, он слыл советчиком и утешителем тех, кому не спится на улицах, в аллеях и на задворках Хуливуда, он жил полной жизнью и собственная жизнь ему нравилась, хотя он и подвергал свои радости постоянному скептическому или ироническому анализу, как поступает девяносто девять процентов живущих на земле; он жил и в то же самое время ждал, когда же начнется настоящая жизнь. В четырехмиллионном городе он отыскал возлюбленную, о какой мог бы затосковать каждый, и потерял ее, уступив горцу из Аппалачей, впоследствии оказавшемуся убийцей.

На следующий год ему в эфир позвонила женщина, пожелавшая попрощаться со своим единственным другом во всем Хуливуде – и этим другом оказался телевизионный клоун, – а он не смог продержать ее на проводе достаточно долго, чтобы номер телефона выявили и в дело смогла бы вмешаться полиция. Позже ему рассказали, что полиция была уже у дверей, когда из-за них донесся выстрел. Его красноречия не хватило ровно на десять секунд, его силы внушения, его гипноза, – иначе бы ему удалось задержать ее на проводе и, тем самым, спасти жизнь, – а женщине, возможно, хотелось, чтобы ее спасли. В маленьком микрокосме упущенных возможностей они завалили бы весь Хуливуд подобно палой листве, если бы в Хуливуде имелись деревья, которые можно было бы таковыми назвать.

Так или иначе, с шоу-бизнесом Песочный Человек на этом и завязал.

Он обзавелся лицензией частного детектива – просто затем, чтобы зарабатывать себе на хлеб насущный, принялся совать нос в чужое грязное белье, разгребая испачканные трусики и пропитанные потом футболки, становящиеся уликами тысяч адюльтеров и прочих незаконных интрижек. В этом городе, слывущем самым скандальным во всей стране, если не во всем мире, ему редко доводилось сидеть без работы.

Он всегда испытывал любовь к бутылке, но в какой-то момент просто-напросто узаконил свои отношения с нею. Он стремительно старел, дни проходили в янтарном тумане виски, однако взрослеть он отказывался категорически. Впоследствии он и сам не смог бы определить точный день и час, когда бутылка из законной супруги превратилась во всевластную госпожу. Хотя запомнил день и час, когда самым решительным образом завязал с пьянством.

Благодаря чему он выгадал десять лет, хотя, конечно, десять предыдущих оказались безвозвратно потеряны. И вот он принялся наверстывать упущенное, принялся бегать наперегонки с самим собой, прекрасно понимая, правда, что одержать победу ему в этой гонке не удастся. Потерянное время нельзя возместить ничем. Абсолютно ничем.

Когда ему снились сны, он неизменно оказывался в них на десять лет моложе своего календарного возраста; в снах о детстве он и вовсе был еще не родившимся на свет фантомом, едущим на велосипеде по направлению к родительскому дому.

И сейчас, после десяти лет трезвой жизни, он по-прежнему рыскал по улицам. И здесь, как он обнаружил (и как обнаруживали все, кто сюда попадал), шла война, пролегало поле одного из бесчисленных сражений, которые ведутся по всему миру в городах, достаточно крупных для того, чтобы в них завелась популяция одиноких и ненасытных мужчин, которые эксплуатируют женщин и обездоленных детей. Война куда более суровая и кровавая, чем та, которую США провели за океаном против Ирака, на расстоянии в несколько тысяч миль отсюда.

Свистун был хорошим бойцом, потому что он не переставал сражаться, даже когда уже не оставалось практически никакой надежды на победу.

Если бы вы объяснили что-нибудь в этом роде лично ему, он принялся бы всячески отнекиваться, он объяснил бы, что даже не мыслит в категориях надежды или спасения, а если что-нибудь и делает, то только затем, чтобы не сидеть сложа руки и чтобы иметь возможность зарабатывать на хлеб насущный и на содержание бунгало, нависшего над фривеем на Кахуэнга-бульвар неподалеку от океана.

В этот погожий денек он кемарил за излюбленным столиком в нише у большого окна в кофейне "У Милорда" на углу Голливудского и Виноградной. Дверь кофейни была настежь раскрыта – не так уж часто в Хуливуде выпадают погожие деньки.

Никто, кроме него, не присаживался сейчас в кофейне за столик. Редкие посетители – проститутки мужского пола, сутенеры, полицейские, праздношатающиеся и скейтеры – время от времени заглядывали сюда в этот утренний час взять пластиковый стаканчик кофе, но уже мгновение спустя исчезали на улицу, залитую неоновым светом и заставленную урнами со все еще не убранным вчерашним мусором. Парочка посетителей присела на крыльце, попивая свой кофе и греясь в лучах непривычного здесь солнца.

Единственной живой душой во всей кофейне, кроме самого Свистуна и стряпухи, возящейся на кухне, был Боско Силверлейк, однорукий буфетчик, который сидел сейчас у себя за стойкой, читая книгу "Юнг и утраченные Евангелия".

Свистун что-то бормотал себе под нос, закрыв глаза и привалившись щекой к холодному оконному стеклу.

Боско отметил в книге место, на котором остановился, взял ее под мышку искалеченной руки, подцепил большим пальцем здоровой фарфоровую чашку, снял с электроплиты кофейник и отправился к Свистуну за столик. Он подлил ему в чашку горячего кофе, потом налил себе в пустую чашку и сел за стол.

– Что это ты пробормотал?

– Я, кажется, подцепил весеннюю лихорадку. Если бы Сигурни Уивер вошла сейчас сюда и предложила мне скоротать с ней в постели послеполуденный часок, я был бы вынужден отказаться. И упустил бы тем самым уникальную возможность.

– И дождь не за горами.

– Я бы сказал ей: попроси меня об этом завтра, а потом сокрушался бы всю оставшуюся жизнь.

– Почему это?

– Сигурни не из тех женщин, которые терпят, когда им хотя бы раз отказывают.

– Выходит, она так никогда и не узнала бы, чего лишилась.

Джонас Килрой – высокий, тощий, рыжеволосый, веснушчатый, веселый открытый человек с неизменной глуповатой ухмылкой на губах. Каждое Утро он стоит на верхней лестничной площадке университетского здания, возле перехода на гуманитарное отделение, и размышляет о той части тамошнего студенчества, которая ватагами, стайками, а то и целыми толпами снует по асфальтовым дорожкам, топчет траву газонов и устремляется в обитель всяческой премудрости, именуемой Калифорнийским университетом. Он размышляет над тем, не покинули ли его окончательно энтузиазм пастыря здешних стад и желание приготовить для них очередное пиршество разума.

Его дисциплины – сравнительное религиеведение и мифология – давно уже не рассматриваются теми, от кого все зависит, в качестве необходимых составляющих подлинного образования, а сам он, первосвященник познания, давно перестал быть значимой и заметной фигурой в университетском пейзаже, превратившись всего-навсего в ходячий анахронизм, подобно профессорам и преподавателям английской литературы или археологии. Держат здесь – и этих горемык, и его самого – скорее по привычке, а также для того, чтобы обеспечить получение ничего не значащего диплома лентяями и лентяйками, любящими и умеющими разве что поболтать.

Глядя на то, как они, в количестве нескольких тысяч человек, топчут траву, внося собственную порцию углекислого газа в и без того отравленную атмосферу и вдыхая положенную каждому долю смога, он размышлял над тем, какое количество студентов решило специализироваться на английской кухне, на керамике или на многих других ремеслах, которые, конечно, вполне могут пригодиться в реальном мире, но которым, однако же, не место в доме знания, созданном лишь для того, чтобы служить святилищем истинно интеллектуальных поисков и занятий.

Каждую минуту, проведенную им на лестничной площадке, с ним здоровался кто-нибудь из студентов, при этом примерно две трети здоровавшихся принимали его за точно такого же студента, как они сами.

Обернувшись, он прошел в дверь, услужливо открытую тощей очкастой девицей, которая называла его профессором Килроем и взирала на него со слепым обожанием. Таких обожателей и обожательниц было у него примерно с полдюжины, – и сейчас, уже не в первый раз, ему пришла в голову мысль о том, что и у самого Иисуса Христа преданных учеников было не намного больше.

Никто, кроме Мэри Бакет, начальницы ночной смены в лос-анджелесском хосписе, – той самой сиделки, которая напоролась в палате на обескураженного Майка Риальто, – не знал о том, что Диана Кордей, известная исполнительница стриптиза, на самом деле была проституткой.

Никто во всем хосписе, кроме Мэри Бакет, не знал, что и звали-то ее по-настоящему вовсе не Дианой Кордей. Ее подлинное имя было Дотти Бод-жек, она родилась и выросла в Питтсбурге, штат Пенсильвания. Ее отец был алкоголиком, а мать по субботним вечерам выходила на панель. Собственный брат Гарри лишил ее девственности, когда ей было всего тринадцать. На протяжении следующих четырех лет родной отец спьяну спал с ней, как минимум, раз в неделю. Она сбежала от всего этого в Нью-Арк, штат Нью-Джерси, и поступила на фабрику по производству презервативов контролером ОТК.

Фабричные работницы раздавали изделия своим детишкам, чтобы те надували их, как воздушные шарики. Они перевязывали ими волосы вместо ленточки. Они выносили их с фабрики в сумочках и в карманах и субботними вечерами вываливали на столики в местных питейных заведениях просто ради потехи. Они были миссионершами и проповедницами безопасного секса задолго до того, как поднял свою уродливую и смертоносную голову СПИД.

Дотти позволяла некоторым мужикам брать себя, стоя в коридорчике у самого выхода на помойку, сразу же за мужским туалетом, в таверне Стоша на Элизабет-авеню. Мужики же платили за выпивку, а иногда совали ей деньги, чтобы она приобрела себе что-нибудь, – шарф, шляпку, туфельки. Позволяя им забавляться с собой, она тем самым скрашивала собственное одиночество и отгоняла ощущение, будто ее жизнь, подобно жизни ее матери, упирается в безнадежный тупик. Ей даже не приходило в голову, что она может попробовать себя и свои силы на каком-нибудь ином поприще. Когда ее уволили в ходе одного из сокращений, обусловленного рецессией, но оттого ничуть не менее болезненного для всех, на кого оно распространилось, она принялась «работать» в таверне по шесть вечеров в неделю вместо прежних двух (воскресенье она посвящала церкви, выстаивая по две мессы) и теперь уже соглашалась на более или менее регулярные вспоможения со стороны мужиков – надо же было платить за жилье, за еду, да и на булавки оставлять себе что-нибудь.

Будучи девушкой далеко не глупой, она в конце концов поняла, что переведя свои встречи с рабочими, захаживающими к Стошу и в другие кабаки по соседству, на профессиональную основу, сможет зарабатывать вдвое, а то и втрое больше, чем на фабрике по производству презервативов. Только надо забыть о какой бы то ни было избирательности.

Постепенно она перебралась в гостиничные вестибюли и сравнительно неплохие рестораны, где скучали, ожидая деловых встреч и сплошь и рядом страшась их, мелкие и средние бизнесмены. В общении с деловыми партнерами им приходилось падать на колени и лизать жопу – вот они и отыгрывались на гостиничных проститутках, восстанавливая самоуважение и даже порой воображая себя хозяевами жизни.

Как раз в это время Доти стала Дианой. Сперва она, правда, решила назваться Шиной – в честь Шины из джунглей, героини телесериала пятидесятых, который не раз прокручивали и в последующие десятилетия. Она полюбила Шину еще маленькой девочкой в те дни, когда телевизор был ее единственным собеседником, от которого не исходило ни малейшей угрозы. Но поскольку она не была пышногрудой блондинкой шести футов роста, в отличие от героини телесериала, то, повертев так и сяк, выбрала в конце концов имя Дианы, богини охоты. И хотя, как она сама говорила, это имя было для нее, польской вертихвостки, чересчур шикарным, в нем все же содержалось определенное послание, адресованное сильному полу.

Однажды, субботним вечерком, она отправилась на соревнования по борьбе в Джерси-сити и там познакомилась с человеком, снявшим ее, чтобы отпраздновать победу Халка Хогана над Дьяволом в маске. После чего этот мужик решил выпотрошить ее – в финансовом смысле слова, – обзывая драной полячкой и осыпая пощечинами. Она перерезала ему горло его же собственной бритвой, что, разумеется, было вынужденной самообороной.

В ту же ночь Диана выехала в Голливуд, решив, что почва в Нью-Джерси – при всей приятной прохладности тамошнего климата – уже горит у нее под ногами. В особенности потому, что из трактира она вышла вместе с мужиком, – которого затем, пусть и в порядке вынужденной самообороны, убила, – на глазах у офицера полиции нравов Мика Мэлона, который давно невзлюбил ее из-за того, что она отказывалась обслуживать его бесплатно.

В первую же ночь в Голливуде она подкупила натурой бармена из коктейль-холла на Сансет Стрип, метрдотеля из ресторана на Беверли Хиллз и владельца кофейни в районе Мелроуз. И сразу же приступила к работе среди здешнего люда – среди писателей, шикарных потаскух, церковных проповедников и частных детективов.

По воскресеньям она ходила в церковь, а по субботам – иногда – и на исповедь. Иногда, особенно остро захотев чего-нибудь, она даже молилась, но не бывала ни удивлена, ни разочарована, когда ее молитвы не сбывались. Время от времени она работала добровольной помощницей в больницах, госпиталях и прочих благотворительных, как правило, учреждениях и в конце концов остановила свой выбор на лос-анджелесском хосписе, потому что ей было известно, что здесь содержат умирающих.

Диана и Кении Гоч познакомились и подружились на панели.

И вот Диана сидела на диванчике в ординаторской.

Мэри Бакет, сложив руки на груди и склонив голову набок, стояла в дверном проеме и смотрела на проститутку. Вид у сиделки был при этом такой, словно она измеряла ей температуру тела или кровяное давление.

– Нормально себя чувствуешь? – спросила Мэри.

– Малость получше, – ответила Диана.

– Выходить с утра на работу, проработав ночь на панели, это, наверное, не слишком разумно, – рассудительно сказала Мэри.

Диана резко посмотрела на нее, чуть не вступила в перепалку, но одумалась, сообразив, что Мэри не осуждает ее, а всего-навсего думает вслух.

– Я не всю ночь проработала. Я вчера быстро управилась.

Бакет подумала о том, что должны означать слова "быстро управилась" – двух клиентов, трех или только одного. Она знала, что Диане хотелось бы внушить ей, будто она является эскорт-девушкой экстракласса, своего рода сексуальной помощницей, не обладающей лицензией целительницы, которая помогает мужчинам избавиться от функциональных расстройств, антрепренером, преуспевающей деловой женщиной, носящей шелковые трусики и черный поясок вместо приталенного костюма и эластичных колготок и набивающей сумочку презервативами, а не документами… Но куда ты денешься, подумала Мэри, глядя на Диану, – необразованная красотка, охочая до всяких пакостей, которой просто-напросто подфартило, когда она прибыла в Голливуд.

– Вид у тебя неважный, – сказала Мэри. – Для меня это шок.

– Ты такое видывала и раньше. – Мы с Кении дружили. Мы познакомились на панели.

– А я и не знала.

– Иногда он носил красные платья и сандалии из крокодиловой кожи. – Вспомнив об этом, она хохотнула. – И, приодевшись в женское платье, называл себя Гарриэт Ларю. Он так и не мог для себя понять, кем был. – Она слегка нахмурилась. На лице у нее можно было прочитать любую мысль и малейшую эмоцию. – Мужчины и женщины, мальчики и девочки, собаки и кошки, – он любил все и вся просто потому, что ему хотелось, чтобы все его тоже любили.

Каждый норовит приписать свои слабости и пороки другому, подумала Мэри. И у всех имеются на то причины. И слишком большая потребность в любви И способность любить – первая среди таковых.

– Эта-то неразборчивая любовь его и сгубила, – сказала Мэри, сказала круто и прямо, не выказывая осуждения, а всего лишь констатируя факт. Такими сентиментальными песенками она была сыта по горло. – Надо бы тебе отправиться домой.

Свистун блаженно ухмылялся с закрытыми глазами, а ветер сквозь раскрытую дверь доносил запах далеких соленых морей и экзотических цветов, благоухающих на их берегах.

– В дверь пахнуло ветром семидесятых, – по-прежнему не открывая глаз, сказал Свистун.

– Нет, то Майк Риальто в зеленом больничном халате с чужого плеча, – возразил Боско.

Свистун живо раскрыл глаза. Риальто уже подсел к столику.

– А мне плеснете? – спросил Риальто, жадно посмотрев на кофейник.

Боско придвинул к нему собственную чашку, к которой не успел прикоснуться.

– Похоже, тебе это нужно.

Риальто обеими руками схватил чашку и выпил ее залпом. Кофе был черен и обжигающе горяч, но он этого даже не заметил.

– Это благодеяние. Я никогда не забуду об этом, – сказал Риальто.

– Я не особенно любопытствую, – начал Свистун, – но даже это рубище представляет собой существенный шаг вперед по сравнению с тем, что ты носишь обычно. Хотя фасон, должен признать, несколько неожиданен.

– Я только что из лос-анджелесского хосписа, где умер человек, предварительно захаркав мне кровью все лицо.

– Ну-ка, еще раз, – сказал Боско.

Он сидел рядом со Свистуном напротив от испуганного и обливающегося потом Майка Риальто.

– Выхаркнул мне, говорю, в лицо предсмертную кровь.

Свистун и Боско сочувственно поморгали.

– Но и это еще не самое худшее, – сказал Риальто.

– А что же тогда самое худшее?

– Этот несчастный сукин сын умер от СПИДа. Свистун и Боско отпрянули на какой-то дюйм, словно сам звук этого слова напугал их.

– Кто-нибудь из знакомых? – спросил Боско.

– Время от времени фланировал здесь по панели. В последние семь-восемь лет. Да вы его, наверное, помните. Парень по имени Кении Гоч, иногда надевавший платье и называвший себя в таких случаях Гарриэт Ларю.

– Красные платья и сандалии из крокодиловой кожи? – спросил Свистун. – Вот именно.

– Значит, эта курочка была петушком? – Кении Гоч. Родом из Чикаго. – А это важно? – спросил Свистун.

Только в том смысле, что он умер вдали от Родного дома.

Вы с ним дружили? – спросил Боско.

– Впервые встретились, – пояснил Риальто и тут же добавил: – И он сразу заблевал меня кровью.

Казалось, его самого удивляет, какие нелепые и диковинные номера отмачивает с ним судьба.

– Но с тобой все в порядке?

И Боско, задав этот вопрос, вновь наполнил чашку Риальто.

– Мне все растолковала сиделка. Насчет того, что у меня нет ни порезов, ни царапин. И его кровь никак не может вступить в контакт с моей. И миллион шансов против одного, что я останусь целым и невредимым. Правда, потом сказала, чтобы я через шесть месяцев сдал кровь на анализ.

– Это очень сложный анализ, – заметил Боско. – Период формирования, промежутки негативной реакции, и тому подобное. А может случиться и так: анализ ничего не покажет, а ты все равно будешь вич-инфицированным.

– А что это такое? – спросил Риальто таким тоном, как будто Боско только что подписал ему смертный приговор.

– Вирус иммунодефицита. Сперва подцепляешь его, а уж потом заболеваешь СПИДом. Представляющим собой целый комплекс болезней, причем весьма сложный.

– Что-то я не усек, – сказал Свистун.

– Я только что объяснил, что болезнь эта носит комплексный характер, она делает смертельными множество вполне невинных заболеваний.

Риальто смотрел на однорукого буфетчика так, словно тот был внезапно обретшей дар речи Валаамовой ослицей. Даже помня о том, что Боско постоянно что-то читал – и многие из читаемых им книг требовали и предварительной подготовки, и углубленного понимания, – люди, в том числе и хорошо знающие его, часто терялись, когда им доводилось сталкиваться с его разносторонней и разве что не феноменальной эрудицией.

– Напомни мне, чтобы в следующий раз я не обращался к тебе за утешением, – сказал Риальто.

– Я ведь только так, к сведению.

– Ладно, расскажи нам лучше, чего ради ты решил навестить в больнице незнакомого человека, – сказал Свистун, пытаясь отвлечь Риальто от обуявшего его ужаса и, действительно заинтересовавшись тем, что тот совершил столь несвойственный ему альтруистический поступок.

Риальто изложил последовательность событий, приведшую его к постели умирающего как раз в то мгновенье, когда тому приспичило умереть. И тут замешкался, начал неуверенно поглядывать то на одного собеседника, то на другого, а потом подался поближе к ним (а они, в свою очередь, подались навстречу ему), явно собираясь открыть роковую тайну (и они тоже это почувствовали).

– Айзека Канаана тут ведь сейчас нет, верно? – вполголоса пробормотал Риальто.

– А ты что, его видишь? – удивился Свистун.

– Может, отлить пошел или закемарил где-нибудь в глубине зала. А может, возьмет, да и войдет со стороны кухни как раз, пока мы здесь разговариваем. У него нюх-то как у собаки, а слух как у лисы. Кое-кто говорит: мало того, что он никогда не спит, так он еще и чужие мысли читает.

– Только не сходи с ума, Майк. Лучше погляди. – Свистун ткнул пальцем в стекло витрины. -Вот и он.

Боско и Риальто тут же посмотрели в окно.

Айзек Канаан стоял на бульваре, разговаривая с троицей истинных ветеранок панели – с Сучкой Су, с Ди-Ди и с Милашкой из Майями, известными также как три Металлистки. В кожаных юбочках супермини, в отливающих алюминием париках они целовали старого Айзека, сержанта полиции нравов, специализирующегося по сексуальным преступлениям против несовершеннолетних, в обе щеки.

– Значит, новости этого Кении Гоча касаются Айзека? – спросил Боско.

– И самым опасным образом. Это связано с делом, из-за которого он не спит уже столько лет, – по-прежнему вполголоса произнес Риальто; неужели он и впрямь думал, будто Канаан – с такого расстояния и сквозь толстое стекло витрины – расслышит его слова?

Свистун сразу же побледнел, облизал губы, как будто борясь с внезапным приступом тошноты.

– У Кении Гоча информация насчет Сары? – едва слышно спросил он.

– Он сказал своему родственнику – и моему приятелю – Эбу Форстмену, что знает человека, который ее похитил.

– А не сказал ли он, что присутствовал при всем, что предшествовало ее убийству?

– Об этом я ничего не знаю. У меня не было шанса спросить у него. Когда я вошел в палату, он спал. Я поговорил с ним, надеясь, что это его разбудит. Затем решил малость растормошить его, а он перекатился на спину и блеванул мне в рожу.

– Значит, тебе он вообще ничего не сказал? А только твоему приятелю Эбу, не так ли? – Свистун начал раскладывать информацию по полочкам. – Вообще ничего?

Риальто покачал головой.

– Значит, если бы ты и собирался рассказать что-нибудь Айзеку, рассказать тебе было бы все равно нечего?

И вот все трое расслабились, откинувшись на спинки кресел, словно кто-то принял за них важное решение. Если тебе нечего сказать, то и говорить незачем.

И вновь все трое посмотрели в окно. Канаан уже переходил через улицу, поворачиваясь то налево, то направо, заговаривая то с тем, то с другим, хотя сидящим в кафе его слов, разумеется, слышно не было. Он был в рубашке с длинными рукавами и в жилете, куртка, по случаю хорошей погоды, была переброшена через плечо, а шляпа, которую он никогда не снимал и под которой скрывалась еврейская кипа, конечно же, красовалась на голове.

– Рассказать ему то, что сообщил мне Эб, или нет? – спросил Риальто.

– Он и без того с ума сходит, – ответил Свистун. – Советую тебе просто-напросто забыть обо всей этой истории. Забудь о признании Кении Гоча, тем более, что и слышал ты его только с чужих слов. Я сам ничего не скажу Айзеку. Можешь быть уверен.

А Канаан уже поднялся на тротуар. Через несколько секунд он окажется в кофейне.

– Ничего не говорить Айзеку про что?

– Про все, – ответил Свистун. – Просто хотел проверить твой пресловутый слух, – объяснил он уже подошедшему к столику и задавшему последний вопрос Канаану.

Канаан самым тщательным образом скрывал от окружающих одно обстоятельство: уже несколько лет назад он утратил слух и заставил себя научиться читать по губам, из-за чего и пошла молва о том, что его слух обладает сверхъестественной остротой. Никто не замечал, что порой, отвернувшись или забывшись, он не отвечал на заданный в упор элементарный вопрос.

– Муха, пролетая над грузовиком, пукнет – я и то услышу, – сказал Канаан. -Так что нечего меня дурачить. Кто такой Кении Гоч и в чем именно он признался?

– Господи, ну и типчик, – в сердцах воскликнул Боско. – Хочешь кофе?

– Только что сваренного и в чистой чашке.

– Чего-нибудь съешь?

– Гамбургер с бобами.

– Гамбургер под бобовым соусом?

– Гамбургер и бобы под бобовым соусом. – Канаан смерил Риальто холодным взглядом. – Сбежал из сумасшедшего дома, выдаешь себя за доктора или это у вас, у сутенеров, теперь такая униформа?

– Не надо разговаривать со мной в таком тоне, сержант Канаан, – ответил Риальто. – У меня было скверное утро, а если меня будут оскорблять, то настроение от этого не улучшится.

– Ну-ка, давай прикинем, что именно из сказанного мной было для тебя оскорбительно?

– Мне пора. Я неважно себя чувствую. – Риальто встал из-за столика. – Садись на мое место и смейся на здоровье.

Он вышел из кофейни и поплелся по бульвару в сторону автостоянки.

– Сговорились? – Канаан аккуратно сложил куртку и повесил ее на ручку кресла. – Так что же все-таки вы решили утаить от меня? – Он сел, сложил руки на коленях, подался вперед. – Итак, Кении Гоч?

– А вы были с ним знакомы?

– Имя я смутно припоминаю.

– А такое имя, как Гарриэт Ларю?

– Педерастик в красном платье и в сандалиях из крокодиловой кожи?

– Я и вообще принимал его за особу женского пола, пока Майк Риальто не сообщил мне о том, что он умер, – сказал Свистун.

– Неужели?

– И Боско тоже держал его за девочку.

– Что ж, могу понять, – сказал Канаан. – Лицо у него было приятное, ноги хорошие. Он даже как-то признался мне в том, что не бреет их, только время от времени обесцвечивает волосики.

– Так или иначе, он умер.

Канаан крякнул, словно пропустив на ринге не слишком сильный удар.

– В лос-анджелесском хосписе, – продолжил Свистун.

– А вы как узнали?

– Майк Риальто знаком с его дядюшкой или старшим кузеном, что-то в таком роде. И заглянул туда по просьбе последнего. У парня был СПИД и его практически никто не навещал.

– И Риальто действительно это сделал? – изумился Канаан. – Навестил в больнице совершенно незнакомого человека по просьбе приятеля?

– А что тут такого? У Майка доброе сердце, – сказал вернувшийся с полным кофейником Боско.

– А я и не спорю, – ответил Канаан. – Но все же такое для него, по-моему, чересчур.

– А вот и гамбургер.

Боско подсел за столик.

– И вы не хотели рассказать мне о смерти этого педерастика? – удивился Канаан.

– Редкая погода, – заметил Свистун. – Стоит ли в такие деньки толковать о неприятностях? Нам не хотелось тебя расстраивать – как-никак, это один из твоих подопечных.

При упоминании о погоде Канаан отвернулся к окну и смотрел сейчас на панель, по которой фланировал всегдашний люд, подставив лица лучам утреннего солнца. Выглядело это со стороны Канаа-на так, словно на хорошую погоду он до сих пор не успел обратить внимания. Еще раз хмыкнув, он повернулся к друзьям. Он собирался задать им новый вопрос – их ответы или отговорки никак не могли его устроить, но в этот момент Ширли Хай-тауэр – заступившая на работу, пока они трепались за столиком, – принесла ему гамбургер, бобы и вновь отвлекла его от загадочной для него темы.

– Такая погода, – сказал он, словно внезапно вспомнив о том, что и сам знавал лучшие дни и, возможно, не утратил надежды на их возвращение, – все равно что стакан хорошего вина.

И все с изумлением уставились на Канаана. Из его скорбных уст никто такого услышать и не чаял.

Глава пятая

В одиннадцать утра Честер Вальц приступил к работе над двумя новыми трупами, дожидающимися его с самого начала смены в морге лос-анджелесского хосписа.

Он был нервным человеком, пальцы которого вечно дергались точно на ниточках. Когда его рукам не находилось другого занятия, одна из них ласкала другую, пальцы то сплетались, то расплетались. Эта привычка, равно как и манера, склонив голову на бок, резко мотать ею из стороны в сторону, не говоря уж о больнично-зеленой спецодежде и зеленых калошах поверх башмаков, придавали ему сходство с крупной обезьяной из зоопарка перед началом кормежки.

Каким именно образом он попал на работу в "просторное царство" – а именно так он называл свое место службы, пытаясь произвести впечатление на Какую-нибудь шлюшку из бара бесстрашным цинизмом человека, привычного к мертвецам и к смерти, – оставалось загадкой для самого Вальца. Сперва он был школьником, который подрабатывал рассыльным в местной аптеке, потом, учась на медицинском, дежурил ночами в университетском морге, куда доставляли свежие трупы для нужд анатомического театра, а затем оказался на службе в морге хосписа и вынужден был иметь дело с самыми заразными трупами во всем городе.

Он посмотрел на каталки с носилками. Старуха, умершая от рака печени, не требовала никакой обработки, кроме быстрого обмыва; вскрытия не будет, потому что хирурги успели пошуровать у нее во внутренностях уже при жизни и насмотрелись на все, на что там можно было насмотреться. И все же Вальц решил причесать ее и немного подрумянить щеки на случай, если с похоронных дел мастерами появится и кто-то из родственников, угодив которым хорошим обращением с матушкой, тетушкой или бабушкой, можно рассчитывать на чаевые.

Другое тело – молодого человека – было залито кровью, которую он выхаркнул из легких. Это была классическая саркома, форсированная СПИДом, синдром Карпова, – здесь надо будет поработать в перчатках, в полной плексиглазовой маске, да и приняв другие меры предосторожности, чтобы ни капля крови или какой-нибудь другой телесной жидкости не попала на кожу самому Вальцу, хоть и не было у него ни порезов, ни царапин.

Сперва он решил было одеть покойника в трупный комбинезон и отправить его в морг округа, где протоколируются все жертвы СПИДа – и обрабатываются при этом куда лучше, чем удалось бы ему самому. Затем он решил, что надо хотя бы обмыть тело, оказав тем самым экспертам любезность – и чтобы они это запомнили. Никогда ведь не знаешь, от кого и когда может понадобиться ответная услуга.

Он видел, что кровью залиты главным образом подбородок, горло и грудь. Особенно ясной стала эта картина после того, как он снял брошенное кем-то на грудь покойнику полотенце. Выглядело все так, словно мертвеца выкрасили в красный цвет крупной кистью.

Вальц направил на тело струю воды под точно и тщательно выверенным углом – чтобы она не разбрызгалась. Он так и не заметил, что в горло Кении Гочу впился стальной крючок.

Глава шестая

Есть города, полные обещаний, обольщений, соблазнов: грифельные доски, по много раз исписываемые письменами надежды, которые затем затирают или попросту стирают, в результате чего над всей доской стоит пыль раскрошившегося мелка, лишь мало кому из нас удается прочесть на этой доске давным-давно стертые с нее письмена; слишком уж озабочен каждый собственным повседневным существованием, которое, как ему искренне кажется, затянется еще на тысячу лет.

Боско Силверлейк знал и помнил все стертые с доски истории и он понимал, что происходит, когда пересказываешь их заново и, в особенности, когда над ними задумываешься.

Однажды, давным-давно, он был влюблен в малолетнюю проститутку и потерял руку под пулей, выпущенной ее сутенером. Но в подлинного калеку превратило его вовсе не это увечье. Тот факт, что его возлюбленная разрыдалась над трупом своего сутенера (которого Боско сумел достать и убить целой рукой), разорвал ему сердце. Поэтому, когда у него – а такое изредка случалось – спрашивали, при каких обстоятельствах он лишился руки, Боско отвечал по-разному: то будто он потерял ее во Вьетнаме, то в автоаварии, то в пьяной драке в малайском борделе… Истинную историю он предпочитал держать при себе.

И если кому-нибудь вздумалось бы спросить у него совета, он посоветовал бы принимать вещи такими, каковы они есть, а скверные истории – забывать или, во всяком случае, не припоминать в присутствии посторонних.

Канаан управился с гамбургером и с бобами, запил все это тремя чашками кофе и вновь отправился на улицу – в поисках информации, а главным образом, заблудших душ, которые следовало спасти.

Боско заметил, как мрачно Свистун поглядывает в окно, и ему стало ясно, что погожий денек потерял для его друга все свое очарование.

– Больше никогда, – пробормотал Свистун. -Больше никогда.

Боско поспешил к нему с кофейником. Он прекрасно понял слова Свистуна: больше никогда не заставлять страдать Канаана, больше никогда не терзаться страданиями самому.

– Нельзя ворошить все это по-новому, – сказал Боско. – Да и нет тут ничего: незначительное замечание умирающего, брошенное дальнему родственнику, который, к тому же, мог не расслышать или неправильно понять, – а ты уже с ума сходишь. А ввяжешься – и начнешь терзаться круглыми сутками. И жизнь станет не мила. Превратишься в живой призрак вроде нашего старого Канаана.

Свистун ничего не ответил, просто уставился на собеседника, словно недоумевая, из какого источника черпает Боско свой иммунитет к мерзости мира, в котором мы все живем.

– Говорю тебе, ничего хорошего из этого не получится.

– И, конечно, собираешься сказать, что малютку Сару этим все равно не воскресишь?

– Таких глупостей или, если угодно, таких ум-ностей я себе высказывать не позволяю, – возразил Боско. – Если бы мне казалось, будто столько лет спустя ты в состоянии найти этого мерзавца, я бы первый сказал – начинай розыск. Если бы мне казалось, будто ты сможешь найти его, руководствуясь замечанием умирающего, – найти и полностью удостовериться в том, что это именно он, я бы подержал твою куртку, пока ты изрубил бы ублюдка в кровавый фарш, даже не пропустив через мясорубку. Я не из тех, кто проповедует непротивление злу насилием. Я всего лишь говорю тебе, что у тебя ровным счетом ничего нет. Говорю, что прошло десять лет. Говорю, что тебе следует воспользоваться советом, который ты сам дал Риальто, – и забыть обо всей этой истории.

– Сару похитили и убили, – с нажимом на каждое слово, как будто он высекал их на камне, ответил Свистун.

– Я понимаю, что ты хочешь сказать, и представляю себе, какие чувства ты испытываешь. Вспомнить о том, что сотворили с малюткой еще при жизни!

– От подобных чувств трудно избавиться, – сказал Свистун.

– Это я понимаю. И это-то и есть самое худшее. Человек может сделать с другим человеком нечто пострашнее убийства, потому что смерть означает конец воспоминаниям и мучениям.

Свистун отодвинул от себя по столу чашку, давая понять, что намерен уйти.

– Куда-то собрался? – спросил Боско.

– Просто пройтись. Или, может, проехаться.

– Куда, например?

– Может, вдоль по Сансет до Приморского хайвея. А может, и куда-нибудь на север.

– А там-то что интересного?

– Может, в Гриффит-парк покататься на лошади.

– Только нарвешься на неприятности. Кто-нибудь вспугнет лошадь и ты грохнешься.

– А может, на кладбище в Форест-лаун.

– Что ж, посидеть и успокоиться тебе и впрямь не помешало бы, – не без определенного сомнения заметил Боско.

У Дженни Миллхолм были беспокойные руки и она то и дело поправляла прядку волос, падающую на правый глаз. Ей было под пятьдесят и хотя она оставалась стройной, на шее и на руках кожа стала практически пергаментной. Красавицей она не была и в молодости, но мужчины часто ошибочно принимали ее общую нервозность за сексуальную притягательность и с легкостью клевали на эту наживку.

Мужчина, сидящий напротив нее, выглядел лет на двадцать моложе, пока не попадал под безжалостные лучи утреннего солнца, а тогда оказывалось, что под глазами у него сеть морщин, а губы в склеротических пятнышках, выглядящих как маленькие шрамы.

Это был красивый мужчина с темной ухоженной бородой, четко обрамляющей лицо и подчеркивающей его белизну, усиливая эффект мнимой молодости или, скорее, вневозрастности. Черные волосы были зачесаны назад и стянуты лентой, что придавало ему сходство со святым великомучеником. В черных глазах мелькали забавные янтарные искорки, взгляд его из-за этого казался насмешливым. Можно только удивляться тому, сколь немногие догадывались, что этот эффект обусловлен корректирующими зрение контактными линзами. Одевался он тоже в черное, подчеркивая стройность собственной фигуры и усиливая исходящую от него ауру тайны. Жестикуляция его была изящной и плавной, что представляло собой разительный контраст с размашисто-нервными манерами его собеседницы.

Звали его Раймондом Радецки. Его остроносый и широкоскулый дед, выходец из Черногории, приехал в Америку как раз вовремя, чтобы его сын, отец Раймонда, успел обзавестись мужским потомством призывного возраста аккурат в начале бойни во Вьетнаме. А обосновалась семья в Дейтоне, штат Огайо.

Это была всем войнам война. Война, принесшая выгоду разве что торговцам наркотиками. Война, на которой восемьдесят тысяч заведомых неудачников торчали в джунглях, именуемых передовой, тогда как четыреста пятьдесят тысяч служащих вспомогательных войск трахали косоглазых аборигенок, торговали сигаретами, наркотиками и шоколадом и жаловались разве на то, что фильмы, присылаемые им из Хуливуда, постоянно оказывались далеко не первой свежести.

Вьетнамская война породила множество безумцев с синдромом отложенного стресса – странным и сложным душевным расстройством, с которым не шли ни в какое сравнение ни так называемый бомбовый шок первой мировой, ни пресловутый "комплекс усталости", выявленный в ходе второй мировой и вновь обнаруженный на корейской. Вьетнамская война породила множество наркоманов и дезертиров, контрабандистов и воров, насильников, садистов и убийц. Она породила разумоненавистни-ков, женоненавистников и, главным образом, человеконенавистников.

Самооправдание всегда и во всем стало единственной религией, которую исповедовал Радецки, оно стало для него стилем жизни, тогда как самое жизнь он считал всего лишь мрачной шуткой и не ставил ни в грош.

И от имени Раймонд Радецки он отказался.

Возле кресла, в котором он сидел, стоял черный «дипломат», на котором золотыми буквами было выведено его нынешнее имя: "Бенну Рааб".

Имя Бенну было взято из древнеегипетского вероучения. Так египтяне называли душу верховного бога Ра, бывшую вожатой для остальных божеств в подземном царстве и идентифицируемую с Фениксом – символом бессмертия. Рааб же был бесноватым чудовищем, драконом тьмы, змием, которого создала рука самого Творца, как об этом сказано в "Книге Иова".

Разумеется, это был всего лишь псевдоним – может быть, даже артистический псевдоним, какими в Хуливуде щеголяет едва ли не каждый.

Между Раймондом Радецки из Дейтона, и Бен-ну Раабом из Голливуда, пролегла дистанция огромного размера: полдюжины других имен, полдюжины стран, сотня хитроумных замыслов и поступков, все что угодно – начиная от шантажа, вымогательства, похищения детей и кражи со взломом и заканчивая заказными убийствами.

Они сидели в студии у Дженни Миллхолм, – это было залитое солнечным светом и заставленное всем, чему положено находиться в мастерской у художника, помещение.

На кофейном столике, разделявшем собеседников, красовались мумифицированная обезьянья лапа и тщательно расписанный человеческий череп.

Повсюду были разбросаны фотографии мальчика лет шести-семи – и в серебряных рамочках, и в кожаных, и в фанерных.

На стенах висели броские картины, на которых были изображены женщины, оплетаемые и терзаемые змеями, экзотические животные и плотоядно ухмыляющиеся демоны, сжимающие в руках и в лапах вздыбленные подобно копьям мужские члены, маленькие дети, улетающие, бессильно простирая ручонки, в охваченную вихрем бездну. Стен на все картины не хватило и часть из них лежала стопками на полу.

Дженни смотрела то на картины, то на фотографии мальчика, то на Рааба.

А он раскладывал перед художницей ее собственные фотопортреты размером четыре на пять дюймов.

– Это для меня очень важно, – сказала она. -Тот снимок, который я выберу, будет помещен в брошюре, рекламирующей мое персональное шоу.

– Это понятно. Вот, посмотрите-ка. Смахнув прядку волос со лба, она всмотрелась в фотографии, прядка тут же упала, и она вновь смахнула ее; осмотр фотографий занял немало времени.

– А вы их ретушировали? – спросила она.

– Я бы мог их отретушировать, если вам угодно, но большинству заказчиков это не нравится. Ведь зритель сразу соображает, что здесь что-то не так.

– А лупу вы прихватили?

Он достал футляр, положил его на стол, раскрыл, достал лупу. В футляре находились также телеобъективы, радиотелефон и тому подобное.

Подавшись вперед, она прикоснулась пальцем к набору миниатюрных инструментов, включая ножи.

– Прошу вас, не надо. Она отдернула руку.

– А что это такое?

– Инструменты для мелкой починки камеры. Он выхватил из футляра ювелирскую лупу и подал ей.

Она вновь смахнула прядку, поднесла лупу к глазу и всмотрелась в первый из снимков. А он невозмутимо уставился на ее макушку.

Оторвавшись от фотографии, она пристально посмотрела ему в глаза.

– Но этот снимок вы уже отретушировали, не так ли?

– Что вы хотите сказать?

– Кто-то его разрисовал. Рот слишком грустный, а в глазах застыл ужас.

Выдержав ее взгляд, он затем принял у нее лупу, поднес к глазу и склонился над фотографией. Он просидел с лупой долгое время, хотя на самом деле его ничуть не интересовало то, на что он смотрел.

– Это ваши глаза и ваш рот, точь-в-точь такие Же, как в жизни. Да и с какой стати мне было бы разрисовывать вашу фотографию?

– Может быть, не вы, а кто-то еще. Вы сами проявляете негативы?

– Нет, как правило, отдаю в лабораторию.

– Ну вот, – сказала она таким тоном, словно он только что подтвердил ее подозрения.

– Но с какой стати кому-нибудь в фотолаборатории пришло в голову ретушировать ваши снимки?

– Это-то и есть самое интересное, не правда ли?

Совсем тетка спятила, подумал он.

– Можно повторить съемку, – предложил он.

– За дополнительную плату?

– Но не такую большую, как в первый раз, хотя да, конечно же. Ведь у меня расходы. Материалы и мое время.

– Кроме того, даже если мне это только почудилось, рот все равно слишком грустный, а глаза слишком испуганные.

– Я ведь просил вас улыбнуться, но вы не захотели.

Она шлепнула себя по лбу, словно ее разозлила мысль о том, что ответственность за неудачный фотопортрет он перекладывает на нее.

Так в чем же тут дело, подумал он. В обыкновенном тщеславии? Снимки не нравятся ей, потому что она не прочь выглядеть моложе, свежее и краше, чем на самом деле.

– На следующем сеансе я постараюсь улыбнуться, – сказала она. – И я попросила бы вас после этого проявить и отпечатать фотографии собственноручно.

Он ответил не сразу.

– Ну, если вам так угодно.

– Да уж, попрошу вас. Мне действительно хочется, чтобы вы занялись этим сами.

– Но почему же?

– Мне бы не понравилось, если бы мои фотографии появились у кого-нибудь без моего ведома.

Он уже хотел было спросить у нее, с какой стати могут понадобиться ее фотографии технику из фотолаборатории, но в последний момент раздумал. Манию преследования в свободном, переходящем в бесконечность полете он умел идентифицировать там, где с нею сталкивался. И умел зарабатывать на ней лишние деньжата, – имел в этом плане немалый опыт.

– Вам кажется, будто я чрезмерно мнительна? – спросила она.

Он пожал плечами.

– Уже не в первый раз кто-то пытается обзавестись моими фотографиями.

– Значит, такое бывало?

– Что да, то да. Люди умеют использовать чужие снимки в своих интересах.

– И как же, конкретно?

Внезапно она улыбнулась, словно весь этот разговор был не более чем безобидной светской беседой.

Вам известно, что некоторые мексиканские и центрально-американские племена верят, что, фотографируя человека, у него крадешь душу? Что вы на это скажете?

– Это понятно.

Он накрыл ее руку своей.

Она резко отдернула руку и шлепнула себя по виску с такой яростью, словно влепила ему тем самым символическую пощечину.

– Не надо, – сказала она. – Я не имел в виду ничего дурного.

Он откинулся в кресле.

– Я не собираюсь расплачиваться с вами немедленно. Я рассчитаюсь с вами, когда ваша работа меня удовлетворит. Понятно?

Если уж это нельзя назвать кокетством, то что же еще?

– Понятно, – бесстрастно произнес он, после чего улыбнулся.

– Да вы ведь на это и не рассчитывали, верно?

– Нет, конечно. Не рассчитывал.

Она встала из-за столика, подошла к высокому шкафчику, почти сплошь завешенному фотографиями мальчика. Она встала так, что ее голова оказалась рядом с одной ее фотографией, висящей на стене.

Ему показалось, будто она ждет от него какой-то реакции.

– А кто этот мальчик?

– Он был моим сыном.

– Был?

– Он умер.

Прядка опять упала ей на лоб, но на этот раз она не смахнула ее. Она стояла, глядя на него во все глаза.

– Прошу прощения, – пробормотал он. – Расскажите мне про разрисованный череп.

Он решил сменить тему разговора, чтобы не причинять ей ненужных страданий.

– Он достался мне в Мексике, – сказала Дженни. – Вы были в Мексике?

Он подобрался, заморгал – она могла бы поклясться, что заморгал, – но этот человек умел быть спокойным и невозмутимым, – и в этом она могла поклясться тоже, – поэтому он сразу же взял себя в руки, так ничего и не выдав никому, кто бы ни глядел на него с тою же пристальностью, что и она.

Только в пограничных городах. Тихуана, Но-галес.

– А в глубь страны никогда не забирались? Скажем, в Чихуахуа?

– А вы именно там и жили?

– Нет. Просто это был ближайший город, который более или менее можно было назвать городом. Дважды в год я ездила туда за покупками. Мы жили, то есть мы с сыном, выше в горах. Жили среди индейцев. Они и преподнесли мне голову.

Они пристально глядели друг на друга, осознавая, что за внешне непринужденной беседой имеется скрытый подтекст, подобно тому, как люди, готовящиеся вступить в любовный акт или убить друг друга, разговаривают на нескольких уровнях одновременно.

– Я расписала череп оленя, который нашла, – пояснила она. – После этого индейцы начали носить мне черепа животных, чтобы я их расписывала. Олени, ягуары, дикие кошки, и так далее. Просили расписывать их соответствующими символами. Они, знаете ли, верят в духов.

– Понятно, – улыбнулся он.

Теперь ему и впрямь стал чуть более понятен ее страх перед фотографированием и перед тем, что ее снимки могут попасть в чужие руки.

– А потом они стали дарить мне черепа, которые я расписывала и продавала в туристических лавках в Чихуахуа.

– Я не совсем понимаю. Вы говорите то о черепах, то о головах, – тихо полуспросил он. Однако в его голосе чувствовалась некая серьезность, словно он был профессором, требующим от студентки на экзамене максимально четких формулировок.

– Через какое-то время они начали таскать мне только что отрубленные головы. Я соскабливала с них мясо и бросала в ведерко с горючей известью.

– А голова? Человеческая голова, о которой вы упомянули? Ее вам тоже принесли только что отрубленной?

Она надолго замолчала, отвернулась от него, хотя и продолжала следить за ним краешком глаза.

– Это была голова человека, совершившего чудовищное злодеяние. Его казнили жители деревни.

– Казнили без суда?

Она улыбнулась, продолжая искоса поглядывать на него.

– Сомнений в его вине не было.

– А в чем она заключалась?

Она помедлила, затем, окончательно отвернувшись от него, шлепнула себя по виску.

– Он похищал детей. Похищал детей, переправлял через границу и продавал. И мне принесли его голову. У меня не было права отказаться. Это был многозначительный и великодушный жест, потому что моего сына тоже похитили.

– А вы сказали, что он умер.

– Тела детей нашли на обочине дороги. Похитители убили детей и бросили их. Возможно, когда они поняли, что индейцы пустились в погоню, шансов на то, чтобы уйти с детьми у них уже не было. Когда тела нашли, их уже объели хищные звери.

– А похитителей было несколько? И индейцы настигли и обезглавили лишь одного из них?

– Непосредственных похитителей было несколько. А заказчика похищения там никто не видел.

– А властям заявили?

– Чего ради? Да и что предприняли бы власти? Похитители крали детей из индейских селений в горах. Услышав об этом, представители властей просто-напросто пожали бы плечами. И, кроме того…

– Да?

– Индейцы уже убили одного из похитителей. И боялись, что власти возьмутся за них самих. Они там, как вы можете себе представить, люди темные. Они различают добро и зло, различают справедливость и несправедливость, но суд, прения, разбирательство, – все это не про них.

Он убрал лупу, закрыл футляр, поднялся с места.

– Жаль, что так вышло со снимками. Давайте еще разок попробуем.

Он сделал несколько шагов по направлению к двери, затем остановился.

– А живя среди индейцев, вы сами верили в духов? – спросил он. – Верили в колдовство?

Она посмотрела на него широко раскрытыми глазами. У нее перехватило дыхание.

– На вашем месте, – сказал он, – я бы сжигал каждую волосинку, остающуюся на гребешке. Сжигал бы обрезки ногтей и зеркала занавешивал бы.

Он насмешливо улыбнулся, излагая ей азы противодействия силам черной магии.

И вдруг из его «дипломата» раздался звон, сперва напугав, а затем рассмешив их обоих.

– Мой радиотелефон, – сказал он. – Возьму трубку уже на улице.

После его ухода ее начало трясти. Она не знала, не слишком ли себя выдала, подстроив ему ловушку в расчете на какое-нибудь неосторожное высказывание с его стороны. И она по-прежнему далеко не была уверена в том, что теперь, по истечении десяти лет, нашла именно того человека, на которого охотилась. Был, правда, способ на все сто процентов убедиться в том, что заказчиком тогдашнего похищения детей является именно он. Похититель, которому позднее отрубили голову индейцы, успел сказать им, что на ягодице у заказчика родимое пятно в форме паука.

Свистун не поехал ни на побережье, ни в Гриффит-парк, ни на кладбище Форест-лаун.

В своем видавшем виды «шевроле» он отправился в лос-анджелесский хоспис. Припарковал машину на стоянке, прошел в здание и очутился у стойки, к которой подходят все, кому хочется посетить умирающих.

Придвинул поближе к стойке пластиковое кресло, уселся в него. Долгое время никто не обращал на него никакого внимания. А потом пожилая женщина, сидевшая через два кресла от него, подавшись вперед, затеребила его за рукав.

– Раньше я вас здесь не видела.

– А я здесь впервые.

– Меня зовут Роза Маджиоре.

– А меня Уистлер.

– Как поживаете? И кого пришли навестить?

– В каком смысле, кого?

– Мать? Отца? Жену?

– Никого. У меня здесь никого нет.

– Понятно.

– Неужели?

Ее высказывание поразило его, потому что сам он как раз не понимал, чего ради сюда явился. Если, конечно, отвлечься от нестерпимого желания, охватившего его в кофейне "У Милорда", – желания уцепиться за слова покойного Гоча, пусть даже они представляют собой не более чем намек.

– Вы бы удивились, – сказала миссис Маджиоре, – сколько народу сюда приходит – и далеко не все, чтобы навестить родных или друзей.

– Вот как? А не могли бы вы объяснить мне, по какой причине они это делают?

– Ну, например, я знавала кое-кого, пришедшего сюда только затем, чтобы убедиться, что он не испугается.

– Не испугается при виде больных?

– Не испугается при виде умирающих. Вы же знаете, все, связанное со смертью, окружено для большинства из нас, особенно в нынешние времена, невероятной тайной. Когда я была маленькой, моих соседей забирали на кладбище прямо из дому. А до тех пор гроб с телом стоял в гостиной и старший сын или старшая дочь сидели возле него целую ночь. И покойников целовали в лоб. Даже в губы. Теперь такого уже не встретишь. И похороны настоящие, с отпеванием и с поминками, проводят все реже. Людей кремируют, прах ссыпают в урну – и все. Через год, бывает, заказывают панихиду. А бывает, что и не заказывают.

– И вам кажется, что в старину все это было организовано лучше?

Свистун искренне задал этот вопрос. Ему действительно было интересно узнать, что думает по этому поводу пожилая дама.

– Мне кажется, так было проще для тех, кто остается. Понимаете, что я хочу сказать? Может быть, так мы учились не слишком-то бояться смерти. Подумав, она добавила: – Хотя, может быть, я и не права.

– А кого вы сами пришли повидать?

– Мужа. У него рак. Сейчас у него наши дети. Один из них прилетел из Флориды, а другой из Техаса. Мне хотелось бы, чтобы они смогли попрощаться с отцом в мое отсутствие.

– А почему непременно в ваше отсутствие?

– Это же сыновья. Откуда мне знать, о чем именно захотят рассказать мальчики отцу из того, что не стоит слушать их матери?

Поглядев на него, она улыбнулась. И сразу словно бы помолодела.

Свистун улыбнулся в ответ, а она потрепала его по руке.

– Многих просто утешает, когда они приходят посидеть здесь. А может быть когда-нибудь вам самому захочется поговорить с кем-нибудь из умирающих, к которому никто не пришел.

– А такое здесь допускается?

– Здесь множество добровольных помощников.

Двое крупных мужчин, смахивающих на итальянцев, вошли из коридора в зал ожидания. Обоим было где-то под шестьдесят. И вид у них был настолько безутешный, словно оба только что потеряли отца. Отец умер в чужом и странном месте – и это, должно быть, напугало их. Они странно посмотрели на Свистуна – посмотрели так, словно выискивали в его внешности приметы смертельной болезни.

Они оказались сыновьями пожилой дамы, и она познакомила их со Свистуном. Мужчины так боязливо подали ему руку, словно боялись подцепить чужое заболевание или, как минимум, чужое горе. Затем один из них напомнил, что внизу их ожидают в машине, а миссис Маджиоре пошла в палату к мужу.

После ее ухода и чуть ли не бегства ее сыновей, Свистун вновь уселся в свое кресло, – но тут же вскочил, потому что в зал ожидания вошла наконец сиделка – вся в зеленом, на белом галстуке виднелась эмблема хосписа.

Она была скорее коротышкой, причем довольно неуклюжей, но держалась столь властно – и в то же самое время подозрительно и оценивающе (причем так, словно Свистун был не незнакомцем, а человеком, уже однажды нанесшим ей тяжкое оскорбление), что показалась высокой и стройной. Давненько Свистуну не попадались столь самоуверенные особы женского пола.

– Вы пришли не к больному, – сказал Мэри, и прозвучало это не вопросом, а констатацией факта.

– Да, не к больному.

– Но и не из простого любопытства, не так ли? И все равно этот вопрос прозвучал скорее утверждением.

Свистун покачал головой.

– И не затем, чтобы предложить свои услуги на общественных началах?

А вот это уже был полномасштабный вопрос.

– Нет.

– Так что вам нужно?

– У вас сегодня умер пациент.

– Умерло двое.

– Его звали Кении Гоч. – СПИД, – сказала она. – Совершенно верно.

– Вы с ним были знакомы? – Нет.

– Так что же вам нужно?

– Меня попросил один знакомый.

– Уж не тот ли, который был здесь, когда он Умер?

И вновь это едва ли можно было назвать вопросом. Она из тех, подумал Свистун, кто никаких вопросов и не задает. Практически обо всем на свете она знает заранее. И ищет не ответов, а подтверждений собственному мнению.

– Он самый.

– Выбежал отсюда как ошпаренный. Ни имени не оставил, ни домашнего адреса, ни телефона.

– Он испугался.

– Нам необходимо разыскать его. Плохо, когда по улицам разгуливает человек, которому страшно пройти тест на СПИД.

– Я здесь отчасти по этой причине.

– Что он вам рассказал?

– Только то, что Кении Гоч забрызгал его всего кровью, когда беднягу вырвало перед смертью.

– А он не говорил, не сказал ли ему чего-нибудь Кении, прежде чем его вырвало и он умер?

– А это имеет значение? Она покачала головой.

– Последние слова умирающего. Всем интересно узнать, что он произнес перед смертью. Один попросит ветчины на ржаном хлебе. У него и желудка-то не осталось, а все равно просит ветчины. Другой скажет: "Малютка, значит, ровно в пять в Голливудском парке, прямо у входа".

– Галлюцинация?

– Лошадь по кличке Малютка, вот что его, как выяснилось, интересовало. Но в любом случае это звучит как последнее прости. И совет: ставь на эту Малютку, не промахнешься.

– И вы поставили? Она криво усмехнулась.

– Ну, при таких обстоятельствах, знаете ли. Поставила сотню долларов у знакомого букмекера. То есть, вообще-то он работает в морге, а принимать ставки – это у него хобби.

– Ну, и как Малютка?

– Мне хотелось бы сказать, будто она пришла последней в своем забеге. Но на самом деле получилось еще хуже.

– В каком смысле хуже?

– Она пришла второй.

– И впрямь, еще хуже. И они оба расхохотались.

– Значит, передайте вашему другу, что беспокоиться ему, в сущности, нечего, но лучше все-таки выяснить наверняка… – Она сделала паузу. -Хотите кофе? А я пока расскажу вам о подразумеваемом риске.

– Я бы не прочь поесть. Можно пригласить вас куда-нибудь?

– Хотите угостить меня ланчем?

Она ухмыльнулась и стала тут же похожа на Тыквенную Голову в день Хэллоуин.

Забавная у нее внешность, подумал Свистун.

– Кормят здесь неплохо, – сказала она, – но для разнообразия. Однако безо всяких излишеств. Я вас не разорю, сколько бы ни оказалось у вас в бумажнике.

– Ну, про запас всегда есть кредитка.

– Лучше надену кофту.

– На улице тепло.

– Но не разгуливать же по улице в такое виде.

Она поднесла палец к губам, призывая его минуточку подождать, и прошла по залу как лихая барабанщица школьного оркестра.

Разумеется, ждать пришлось куда больше минуточки.

Она вышла к нему в хлопчатобумажной куртке персикового цвета и в белых слаксах. Однако галстук с эмблемой хосписа не сняла. Переобулась в персиковые босоножки на невысоком каблуке.

– Если уж вы решили угостить меня ланчем, то мне следует знать, как вас зовут.

– Все называют меня Свистуном.

– Это же не настоящее имя?

– Но я на него откликаюсь.

– Как рок-звезда, верно? Принс? Мадонна? Ладно, как хотите. Чем зарабатываете на хлеб насущный?

– Таких, как я, называют частными ищейками.

– Ну, я уж не буду вас так называть. Она игриво улыбнулась.

– А будете меня звать?

– Сама не знаю, но только не ищейкой. Это не столько грубо, сколько старомодно.

– Вот и я таков. Старомоден, и точка.

Они вышли из здания. Она взяла Свистуна под руку и попыталась приноровиться к его шагу.

– Можно пешком, – сказала она. – Тут рядом. Эй, смотрите, помедленнее. Ноги у вас как ходули.

– А как вас зовут?

– Мэри. Мэри Бакет. Поганое имечко. Рифмуется с "фак ит", сами понимаете. Представляете, как меня дразнили в младших классах?

– А в старших?

– Ну, в старших я уже умела за себя постоять. Мал золотник, да дорог.

– Только что хотел сказать то же самое, – заметил Свистун.

– Вы ведь меня не боитесь? – неожиданно спросила она.

– Не слишком.

Свистун не мог понять, на что конкретно она намекает.

– Вот и хорошо. А то мне не хотелось бы нагнать на вас страху.

Глава седьмая

Килрой мчался на запад по петляющему бульвару Сансет в маленькой красной двухместной «маз-де» – а в какой еще машине прикажете разъезжать непервому профессору, которому постоянно недоплачивают? Рыжеволосому мужчине, способному подставить голову ветру и превратить собственное лицо в маску – в одну из множества масок, которые ему приходится надевать? А в какой еще машине колесить по Вествудскому бульвару, наперегонки и наравне со студентами, прикидываясь одним из них, прикидываясь юношей, у которого нет других забот, кроме как что-нибудь выпить и кого-нибудь трахнуть? Разве что в черном «шевроле» 1965 года с откидным верхом и красными кожаными сиденьями, нахлобучив на голову белокурый парик весь в кудряшках.

Или в потрепанном «бентли», в классическом «сан-дерберде», в «корветте» или в точной копии знаменитого «корда» в три четверти натуральной величины. Всеми этими машинами он владел тоже. Они стояли в сарае на склоне холма на тех десяти акрах земли, которые передал ему патрон. Десять акров и дом с пристройками – запоздалое воздаяние за долгую службу, выколоченное из патрона, когда он оказался достаточно опытен и силен, чтобы навязать свою волю дряхлому, предельно дряхлому старику.

Он коллекционировал автомобили. Он коллекционировал также редкие книги по древним религиям и гравюры с изображением пыток. Все это было надежно заперто в доме, в котором он проводил уик-энды, праздники и каникулы.

Хозяйство вел живущий в доме работник по кличке Султан. На вид ему было лет двадцать, хотя на самом деле он мог оказаться гораздо моложе. У него было смуглое тело и выцветшие добела волосы заядлого пляжника или трудолюбивого ковбоя, разгуливающего по лугам без шляпы, – глаза же – как у городского наркомана под дозой. Но он никогда не ходил на море и никогда не ездил верхом, да и в городе-то бывал не чаще раза в год. Он жил на десяти акрах, стараясь не ступать оттуда и шагу.

Немногие соседи – потому что места здесь были безлюдные – и деревенские торговцы полагали, что у Султана не все дома. Держался он, правда, приветливо, но практически никогда не разговаривал, да и вид у него постоянно был такой, словно он грезит наяву.

Конечно же, он был простаком – то ли от рождения, то ли в результате злоупотребления наркотиками, вирусного заболевания или еще какой-нибудь напасти. Не зря же человек расплачивается за все, что ему даровано, – тем или иным образом, °Днако расплачивается непременно.

На протяжении недели Килрой жил в Вествуде самым скромным (и в режиме строжайшей экономии) образом, а на уик-энд удалялся в Агуру, причем часто не в одиночестве.

Утро прошло скверно, раздражающе скверно, – его еженедельный семинар по ранним религиям с главным упором на так называемую ла веччиа – древнюю веру, из которой лишь через несколько тысячелетий развилась друидическая, – собрал еще меньше участников, чем обычно, да и немногие присутствующие слушали профессора столь невнимательно, что могли бы с таким же успехом выскочить из окон, куда без конца глазели, и отправиться на поиски приключений, которых жаждала молодая горячая кровь.

Подъехав к фривею на Сан-Диего, Килрой подумал о том, в какие пробки непременно попадет дальше, за Государственным парком Уилла Роджерса, и свернул поэтому на Тихоокеанский хайвей над публичным пляжем в Санта-Монике. Хотя эта дорога – через колонию Малибу и дальше – была невероятно длинной.

Он вернулся на фривей, тянущийся на север, переехал с него на фривей Вентура и вновь помчался на запад, решив проехать через Агуру, заскочить в свой загородный дом, а затем поехать по Двадцать третьей дороге на юго-запад, мимо озера Шервуд, преодолеть две-три мили до Тихоокеанского хайвея, а там уж без труда вписаться в потоки машин на Транкас и на южные пляжи.

В час пополудни он подъехал по гравию к своему загородному дому.

Султан, выйдя из тенечка, полюбопытствовал, кто это приехал. Увидев Килроя, вяло помахал ему и вернулся к своим делам.

Килрой проводил его взглядом, а затем прошел в дом, чтобы переодеться.

Глава восьмая

Закусочная, в которую Мэри Бакет привела Свистуна, немного походила на нее самое: бесхитростная, но премиленькая, недорогая, но и недешевая, опрятная и открытая, никаких недомолвок и тайн, лишенная как лени, так и суетливости, – одним словом, все здесь стоило своих денег.

– Салат с цыпленком на ржаном хлебе. Это кушанье вы не скоро забудете, – предложила она.

Он предоставил ей выбрать за них обоих. Официантка удалилась за заказанным – за двумя порциями салата с цыпленком и двумя стаканами чая с мятой.

– Такой здоровой пищи вы наверняка уже целый месяц не ели, – сказала она.

Его это позабавило.

– С чего вы взяли?

– Ваш внешний вид. У вас мешки под глазами. А это свидетельствует о плохом питании. И об отсутствии физических упражнений. И об отсутствии женщины. Представляю себе, какой бардак у вас дома.

Белье, должно быть, не сдаете в стирку, пока от него не завоняет.

– Вам кажется, мне стоило бы жениться?

– Питались бы вы, во всяком случае, лучше.

– А в этих словах нет женского сексизма?

– А в сексизме нет ничего дурного, пока он не начинает совать нос, куда ему не следует. Не хочу вдаваться в детали, но, с учетом разницы в весе, вы физически, конечно, сильнее меня, однако я, скорее всего, куда более стойка и вынослива. Не говоря уж о том, что куда чище и опрятней.

– Но послушайте!

– Упорядоченность. Вот что я имею в виду: упорядоченность.

Прибыли сандвичи и мятный чай со льдом.

– Пока мы поглощаем эту здоровую пищу, – заметил Свистун, – по-моему, лучше не касаться темы, которую нам предстоит обсудить.

– Если вам это не будет противно, то мне и подавно, – возразила Мэри, надкусив сандвич.

– Ну, и как это у вас получается изо дня в день? – спросил Свистун.

– Как у меня получается что?

– Я сталкиваюсь с мрачными сторонами жизни, но все же не ежедневно.

– Вы хотите сказать, все эти смерти? Это, знаете ли, далеко не самое мрачное, с чем мне приходится сталкиваться.

– А что же тогда самое мрачное?

– Видеть, как угасает надежда. Или вам кажется, будто в человека нас превращает устройство кисти руки? Или способность смеяться и краснеть? Нет, человеком нас делает надежда. А когда она исчезает, хочется улечься в выкопанную могилу и рас-порядиться, чтобы тебя побыстрее засыпали.

Свистун подумал об Айзеке Канаане и о том, как медленно, но неотвратимо умирает душа, а следовательно, и надежда в этом человеке (а она ведь толкует как раз об этом) с тех пор, как убили его маленькую племянницу.

За годы, проведенные на грани или даже за гранью закона, Рааб освоил несколько способов зарабатывать себе на жизнь темными и злокозненными делами.

Бывают случаи, когда лучше всего убить и затаиться где-нибудь возле жертвы. Но гораздо чаще не стоит задерживаться на месте преступления, не позволять себе минуточку расслабления, а то и целых пять, в результате чего тебя может настигнуть само время – причем настигнуть с обагренными кровью руками.

Лучше бывает сразу же исчезнуть, а затем вернуться, прикинувшись безобидным зевакой, одним из многих в уже набежавшей толпе, прикинуться человеком, случайно очутившимся на месте преступления, а уж тогда, осмотревшись, управиться с мелкими недоделками, произвести "зачистку".

Он прекрасно понимал, чего именно не замечает мир, а если и замечает, то никак не реагирует на замеченное.

Каждый из нас является не одной личностью, но целым набором таковых. Это он осознал во Вьетнаме – изучив множество собственных лиц, собственных сердец, собственных разумов. А изучив, пришел к выводу, что святой и грешник, Бог и Дьявол прекрасно уживаются в одном и том же теле, причем уживаются одновременно.

Дженни Миллхолм совершенно очевидным образом спятила, ее различные «я» вступили в войну друг с дружкой, сфокусировавшись на гибели сына в Мексике. Сколько, она говорит, с тех пор прошло? Десять лет?

Он вспомнил эту грязную, мерзкую, но по-своему захватывающую авантюру: он скупал украденных детей у похитителей и переправлял их через северную границу на продажу. Ребенок, мальчик или девочка от шести до двенадцати лет, доставленный прямо на дом к какому-нибудь извращенцу, стоил две тысячи пятьсот тогдашних долларов, без налогов и без вопросов.

Он вспомнил Гарри Атланту, которого порубили в кровавый фарш своими мачете индейцы из какого-то вшивого племени, пустившиеся в погоню за похитителями по джунглям. Гарри им удалось поймать, а вот Джека Гаггля и Реда Монти они не настигли – те догадались оставить на дороге детские трупы – и этим задержали преследователей.

Он вспомнил, как они прибыли туда, где он дожидался их, – всего полдюжины живых трофеев, связанные за шею одной веревкой, – испуганные дети, которые уже перестали плакать и только смотрели на него во все глаза, рассчитывая обрести в нем спасителя и поэтому выполняя все его приказания, когда он переправлял их через границу в кузове грузовика с двойным дном, который миновал пограничную заставу, потому что таможенникам хорошо заплатили за то, чтобы они закрыли глаза на происходящее.

Даже если ее косые взгляды и намеки означают, что она заподозрила его в том, что он является заказчиком и организатором похищения, даже если она шла по его следу и наконец, через десять лет, выследила-таки его, она все равно была обречена на безумие противоречиями, раздирающими ее душу, она все равно оставалась достаточно заурядной, уязвимой, любопытной и подверженной манипулированию собой персоной.

Возможно, она разыскала его, чтобы отомстить, но в конце концов он все равно возьмет верх над ней, потому что он способен сознательно вызвать на поверхность из глубин собственной души любую из ее ипостасей, – вызвать убийцу, шута, преступника или любовника, – и дать ей именно то, чего ей хочется, – самца, о котором она мечтала всю жизнь, даже не подозревая, что мечтает именно о нем.

Надо было выпить кофе и хотя бы самую малость отдохнуть, а затем вернуться в хоспис и завершить то, что он начал нынешним утром. Неподалеку имелась закусочная, славящаяся опрятностью и здоровой пищей.

– Если у вашего друга нет порезов и ссадин на тех участках кожи, на которые попала кровь мистера Гоча, то вероятность его заражения составляет меньше одного шанса на миллион, – сказала Мэри Бакет, не дожидаясь, пока у нее об этом спросят.

– Значит, один шанс на миллион?

– Один шанс на миллион имеется в любом деле. Если кому-то одному суждено выиграть сорокамил-лионнодолларовый приз в лотерею, то почему этим счастливчиком не можете оказаться вы? Или я? Шанс есть у каждого – но один на миллион. Или даже один на десять миллионов.

– Вы хотите сказать, что моему другу не о чем беспокоиться? Что главный приз в этой лотерее ему не светит?

– Расстраиваться у него причин нет. Просто надо будет заглянуть к нам через полгода и пройти проверку.

– А мне казалось, что СПИД может дремать в теле уже заразившегося человека лет восемь, а то и все десять, прежде чем проявятся характерные признаки.

– Это верно. Хотя они могут проявиться и через два месяца. Послушайте, то, о чем мы с вами сейчас толкуем, представляет собой очень сложную серию событий. Вы можете оказаться вич-инфици-рованным, но СПИД или АРК проявятся только через несколько лет.

– Я не знаю, что такое АРК.

– Комплекс, напрямую связанный со СПИДом. Первый признак опасности. Низкий энергетический уровень на протяжении нескольких месяцев без какой бы то ни было конкретной причины. Потеря веса – десяти процентов общего веса тела – на протяжении трех месяцев. Разбухшие лимфатические узлы на шее, под мышками или в паху. И это сохраняется на несколько месяцев. Постоянная лихорадка, хронический понос, ночное потовыделение, так называемые "приливы".

– Ради всего святого!

– Прогрессируя, АРК переходит в СПИД. Иногда стремительно, иногда не слишком.

– Я совсем запутался, – признался Свистун.

– А вы не все сразу, вы постепенно. Человек заражается вирусом, как правило, в результате сексуального контакта или же внутривенного вливания. Грязные шприцы наркоманов – вы об этом наверняка слышали. Страдающие гемофилией нуждаются в частом переливании крови, а это тоже фактор риска. Когда возникает необходимость переливания крови младенцу, бывает, что заражается и он. Хотя, конечно, донорскую кровь мы теперь строжайшим образом контролируем. – На мгновение она отвела от него взгляд и посмотрела куда-то в сторону. – Но и при таких обстоятельствах вероятность один шанс на миллион остается в силе. Если вы заразились вирусом, ваше тело начинает вырабатывать антитела. Именно это и проявляется в результате тестирования на СПИД, но это вовсе не означает, что вы им уже заболели. АРК представляет собой следующий шаг по направлению к СПИДу.

Свистун услышал, как к закусочной подъехала какая-то машина.

– А когда все-таки заболеешь? – спросил он.

– Тогда тебя ждет смерть. Есть множество болезней, от которых может умереть больной СПИДом, но как правило речь идет о саркоме или о двустороннем воспалении легких.

Дверь у них за спиной открылась. Мэри стрельнула глазами в ту сторону. Она слегка нахмурилась, словно увиденное у входа в закусочную несколько озадачило ее, словно у нее промелькнула какая-то мысль, ухватить которую она не успела.

Свистун оглянулся и посмотрел в ту же сторону. Мужчина в черном, длинные черные волосы которого были заплетены в косичку, уселся за стол. Официантка поспешила к нему принять заказ.

Свистун уже отвернулся и поэтому не заметил, как вновь прибывший, увидев в закусочной Мэри Бакет, раздумал есть и, поднявшись из-за столика, покинул помещение.

Рааб вернулся в машину. Он узнал маленькую сиделку, с которой столкнулся в больничном коридоре, придя в хоспис и отправившись на поиски палаты, в которой лежал Гоч. Встреча была недолгой, оба спешили по своим делам в разные стороны, но сейчас, в закусочной, он заметил по тому, как вспыхнули ее глаза, что она его вспомнила. Искорка узнавания вспыхнула в глазах и тут же исчезла, как задутая ветром спичка, но Рааб был достаточно искушенным человеком, чтобы сообразить: если он останется здесь, выпьет кофе и перекусит, она, вновь посмотрев в его сторону, наверняка вспомнит, при каких обстоятельствах видела это лицо. Так что перестраховка не помешает.

Он отправился в хоспис, оставил машину за углом, неподалеку от служебного входа. «Дипломат» оставил в машине, однако фотокамеру взял с собой. Дорогой «Никон», обмотанный черной изолентой не только, чтобы предохранить от возможной поломки (как поступают фотокорреспонденты на войне), но и чтобы не искушать уличных грабителей. Фотоаппарат служил пропуском во множество мест, куда не пускали посторонних: фотоаппарат в сочетании с его властной манерой держаться обеспечивали ему доступ куда угодно.

Он знал, что в большинстве зданий принято похваляться собственной системой мер безопасности, однако, за исключением тех домов, в которых могут находиться потенциальные жертвы террористов или носители государственной тайны, практически в каждое здание с ограниченным доступом можно проникнуть без малейшего труда. Главное в таких случаях не растеряться самому.

Рааб уверенно пошел по дорожке, ведущей к служебному входу в хоспис. Прошел через воротца, сквозь которые раз в неделю загружали в кузовы автофургонов запечатанные ящики и коробки с отходами медицинского учреждения. Молча прошел по коридору за канцелярией к палате Кении Гоча. Прибыл сюда быстро и безошибочно, потому что делать это ему пришлось не впервые.

А теперь он вернулся сюда за жалкими пожитками Кении Гоча.

В палате было пусто, тело уже увезли, постельное белье сняли. Разве что на голом матрасе оставались засохшие пятна крови.

Полицейских не было. Палата не находилась под охраной и не была опечатана, а значит, ее не рассматривали в качестве места преступления. Бритвенное лезвие размером с мизинец выскользнуло у него из двух пальцев в перчатке и застряло в горле у Гоча, но, судя по всему, этого до сих пор не обнаружили. Полотенце, наброшенное на грудь умирающему, оказалось как нельзя кстати.

Дверца стенного шкафа оказалась открытой. Он порылся в карманах Кении Гоча со сноровкой матерого «щипача», но обнаружил, что их уже опустошили. Увидел на полу, у стены, продуктовую сумку, наклонился, пошарил в ней пальцами и, ничуть не растерявшись, выбросил ее в раскрытое окно.

– Понравилось? – спросила Мэри Бакет.

– Понравилось, – ответил Свистун.

– Вы не обидитесь, если я пойду? У меня куча канцелярской работы. А расплатиться можете там, у кассы.

Пока он расплачивался, Мэри, как девица, воспитанная в строгих правилах, дожидалась, когда он, освободившись, подойдет и откроет перед ней дверь. Тут Свистун заметил, что эффектно выглядящий брюнет в черном уже исчез.

Когда они уже шли к хоспису (причем Мэри вновь взяла его под руку и старательно приноравливалась к его шагу), она сказала:

– Иногда мне кажется, будто я просто утопаю во всей этой писанине. А вы?

– А я работаю на свой страх и риск, причем ни то, ни другое не предполагает никакой писанины.

– Кстати, на ту же тему. Не могли бы вы сообщить мне адрес и телефон вашего друга?

– Вы собираетесь упомянуть в отчете о том, что он находился в палате? А какое отношение к смерти пациента имеет посетитель, находящийся на момент смерти в палате, и как это надо отразить в отчете?

– Никакого отношения. Просто хочу подстраховаться на всякий случай.

– На какой такой случай?

– На случай, вероятность которого составляет один на миллион.

– Конечно, это не мое дело, но мне кажется, что Кении Гоч умер от кровоизлияния. И если вы укажете, что в палату вне вашего ведома и вами не замеченный проник посетитель, вы можете навлечь на себя неприятности именно этим.

– Я над этим подумаю, – сказала она. – Но на всякий случай мне эта информация все равно нужна.

– Ну, я не помню ни адреса, ни телефона. Я попрошу его позвонить вам, а там уж разбирайтесь сами.

Она с ухмылкой посмотрела на него.

– В чем дело?

– Господи, какой вы осторожный!

Они уже сбились с шага и шли вразнобой, задевая друг дружку бедрами и локтями. Она по-прежнему ухмылялась, стараясь, пусть и не в шаг, не отставать от него.

Глава девятая

Эб Форстмен в свитере и в куртке, оправляя скудные пряди волос на практически облысевшей голове, стоял у столика дежурной медсестры как раз, когда Свистун вернулся, в хоспис, провожая Мэри Бакет. Добровольная помощница, седовласая женщина с приятным лицом, увидев их, сказала что-то Форстмену, и тот, обернувшись, напряженно улыбнулся, словно не понимая, как вести себя в сложившихся обстоятельствах.

Седовласая женщина теперь, когда Форстмен отвернулся от нее, нахмурилась и жестом подозвала к себе Мэри.

Несколько мгновений женщины посовещались, а потом Мэри устремилась к посетителю, выбросив вперед руку для рукопожатия.

– Значит, вы и есть мистер Форстмен?

– Да. А вы та дама, с которой я разговаривал по телефону?

– Да. Сиделка Мэри Бакет.

– Вы просили меня подписать кое-какие бумаги и забрать личные вещи Кении.

– С вещами мистера Гоча возникла какая-то путаница. К сожалению, они вроде бы попали не куда надо. Но это, конечно, временно.

Форстмен косо усмехнулся, как будто в наши дни иного поворота событий ждать и не следовало.

– Временно?

– Кто-то положил их туда, куда мы вещи пациентов, как правило, не кладем. У нас множество неопытных добровольных помощников. Поступают, поработают самую малость и уйдут.

– Но не думаете же вы, что кто-то посторонний мог украсть его вещи?

– Не думаю, чтобы у мистера Гоча имелось что-нибудь, что кому бы то ни было вздумалось бы украсть, – ответила Мэри на вопрос Свистуна.

Подойдя к столу, она вновь пошепталась с добровольной помощницей, после чего та отправилась к картотечному ящику. Все простояли молча, дожидаясь ее возвращения. Вернувшись же, она передала Мэри какой-то лист.

– Это копия инвентарной описи, – сказала Мэри, в свою очередь передав листок Форстмену.

Он посмотрел список, затем пожал плечами.

– А можно мне взглянуть? – спросил Свистун.

На мгновение ему показалось, будто Мэри собирается запротестовать, по всей справедливости вступившись за право на невмешательство в личную жизнь, сохраняющееся за покойным мистером Го-чем, но Форстмен, не дав ей сказать ни слова, передал листок Свистуну.

Здесь был описан каждый предмет, независимо от того, сколь ничтожным он был. Наряду с одеждой, бывшей на Кении Гоче, когда его доставили в хоспис, здесь были перечислены три носовых платка и полуиспользованный коробок спичек. Брелок с тремя ключами, тридцать два доллара наличными в серебряной монетнице и восемнадцать центов мелочью, чековая книжка, записная книжка, маленький, за двадцать пять центов, блокнот с отрывными листками, шариковая ручка и бумажник.

– А вам не известно, не было ли в бумажнике кредитных карточек? – спросил Свистун у Мэри.

– Кредитные карточки? А вы когда-нибудь слышали, чтобы у мертвецов крали кредитные карточки? – удивился Форстмен.

– А вы когда-нибудь слышали о том, что крадут даже медяки, которые кладут умершим на глаза?

– Слышал, но никогда не мог этого понять.

– Что ж, это значит именно то, что значит. Есть люди, которые тащат все, что плохо лежит.

Мэри посмотрела на Свистуна. Выражение ее лица оставалось непроницаемым.

– Если кредитные карточки не упомянуты, значит, их, скорее всего, и не было. Я тренирую персонал так, чтобы они записывали все подряд.

– Разумеется. Но у вас же полно неопытных добровольных помощников. Придут, поработают немного и уходят.

Свистун постарался произнести это без ненужного сарказма.

Мэри посмотрела на него остро, чуть ли не гневно.

– Здесь также не упомянуты водительские права.

Произнеся это, Свистун логически подчеркнул, что людей без водительских прав в Калифорнии не водится.

Мэри выхватила у него из рук опись и вернула ее Форстмену.

– Здесь перечислены все личные вещи вашего кузена, мистер Форстмен. И, как вы видите, среди них нет ничего ценного.

– Кроме тридцати двух долларов, – в порядке полупредположения сказал Форстмен.

– Если вы хотите подать жалобу, то можно будет подумать о возмещении ущерба, – сказала Мэри.

– Нет-нет. Я просто подумал вслух. Кому придет в голову красть тридцать два доллара восемнадцать центов. Господи, как представишь, что такие люди все же находятся… – Он посмотрел на Свистуна, посмотрел с неожиданной остротой и проницательностью. – Если вас не обидит мой вопрос, скажите пожалуйста, кто вы? Вы представитель здешней службы безопасности, не так ли?

– Я друг вашего друга, который приходил сюда проведать вашего кузена…

– Кузена моей жены!

– … и как раз у него на глазах умер мистер Гоч.

– … троюродного кузена! Седьмая вода на киселе! Ну, так что же?

– И вот наш с вами общий друг…

– Майк Риальто, – сказал Форстмен.

– … разволновался из-за того, что на него попала кровь мистера Гоча.

– Что ж, понятно.

Разумеется, Форстмен ничего не понял, но ему стало страшно даже спросить о том, каким образом кровь Кении попала на Майка Риальто.

– Вот почему я пришел. Майк попросил меня кое-что разузнать. Получить ответ на кое-какие вопросы.

– А сам-то он получил ответ на свои вопросы? – спросил Форстмен.

– Майк сказал мне, что ваш родственник умер, так и не сказав ни слова.

В зале ожидания повисла в воздухе некая общая растерянность: как будто люди собрались на совещание, а внезапно выяснилось, что им всем нечего сказать.

– Не хотите ли вы, чтобы я съездил с вами на квартиру к вашему кузену? – спросил Свистун. -Чтобы мы смогли осмотреться на месте.

– Я даже не знаю, где он живет, – ответил Форстмен. – И никакой он мне не кузен. Он свояк моей жены, седьмая вода на киселе, и не более того. Вы меня понимаете? Мы с Кении даже не были в приятельских отношениях.

– Его адрес в «шапке» указан. Вам надо съездить и осмотреться на месте.

– Да уж. Пожалуй, я так и сделаю.

– Вот я и предлагаю вам свою помощь. Как наверняка поступил бы на моем месте Майк.

– Я не в состоянии оплатить ваши услуги.

– А я ведь, мистер Форстмен, ни слова не сказал об оплате.

– Добрый самаритянин? Так, что ли?

– А почему бы и нет? Такое случается.

– И как же вас зовут?

– Все называют меня Свистуном.

– Вот как, Свистуном! А вы, случайно, не в шоу-бизнесе?

Глава десятая

По дороге к берегу, Килрой позволил своим мыслям поблуждать в рассеянности, переходя от одного зыбкого образа к другому и давая тем самым возможность мозгу отдохнуть. Выехав на Тихоокеанское шоссе, он сел прямее, положил обе руки на баранку и сосредоточился на дороге. Сколько раз ни доводилось ему в прошлом выбираться на дорогу, ведущую к «Люциферу», опасность прозевать неприметную развилку оставалась.

С одной стороны, из дальнего ряда маленький и полустертый знак был виден только сзади. А с другой, если прозеваешь его, то, прежде чем получишь возможность развернуться, придется проехать приличное расстояние. А ведь грязная тропа меж скал и дюн, ведущая к океану, на берегу которого неприметно стоит крайне дорогой клуб-ресторан, в который пускают только членов клуба, все равно никуда не денется.

Подъехав к стоянке у ресторана, Килрой сбавил скорость. Отсюда ему была видна лишь часть застекленной веранды, тогда как сам «Люцифер» терялся за склоном холма.

Слева от него забиралась вверх по граниту другая тропка, упирающаяся в тяжелые чугунные ворота, вроде тех, что высились перед входом в Кса-наду – экзотический замок из кинокартины "Гражданин Кейн". Ворота были ржавые, двух-трех прутьев недоставало, благодаря чему уже от входа в огромный дом веяло запустением и распадом.

Однако левая половина ворот – достаточно широкая, чтобы в створ могла проехать машина любой марки, – функционировала исправно. Он вышел из машины, отворил ворота, вернулся за руль и поехал дальше.

Одиноко стоящий на вершине утеса особняк был построен матерью гуру-ребенка из Индии (строго говоря, из Гонолулу), а этот ребенок был первосвященником культа Кали. Кали же представляет собой яростную и устрашающую ипостась богини Дэви – верховной богини индуистского пантеона. В некоторых воплощениях Дэви ласкова и любвеобильна, но Кали изображают ведьмой, с ног до головы залитой чужой кровью, носящей ожерелье из человеческих черепов и набедренную повязку из отрубленных рук, тогда как она сама, будучи четверорукой, сжимает в руках меч, щит, петлю-удавку и руку некоего исполина.

Согласно преданию, Кали полюбила вкус крови, когда ей приказали умертвить демона Рактавиджу, тысячекратно размножавшегося в ходе схватки, потому что из каждой капли пролитой им крови, которая падала наземь, рождался новый точно такой же демон. Поэтому Кали пронзила его копьем, взметнула в воздух и высосала из его тела всю кровь, чтобы вниз не успело вытечь ни единой капли.

В храмах Кали, в том числе в знаменитом Кали-фате в Калькутте, в жертву ей ежедневно приносят козлов.

Индуизм и вообще-то не самая миролюбивая из религий, но поклонение богине Кали в том виде, в котором практиковал его юный гуру, было – или, во всяком случае, – слыло весьма либеральным: вместо живых козлов богине здесь приносили в жертву овечьи головы, купленные у местного мясника. Правда, началось это только после того, как забойщика козлов, а родом он был из Арканзаса, упрятали за решетку.

И все же, наряду с этим, поговаривали и о некоем секретном зале, представляющем собой грот, высеченный в песчанике, чуть в сторонке от ресторана, – поговаривали и о том, что в этом зале выполняют иные, значительно менее невинные обряды и ритуалы, в ходе которых бесследно исчезают бездомные дети и другие бродяги, потому что – так гласила молва – для свершения своих таинств убийцам и утонченным извращенцам одиночество нужно ничуть не в меньшей мере, нежели поэтам и влюбленным парочкам.

Таким образом здешние места уже пользовались дурной славой к тому времени, как юный гуру подрос и, по достижении восемнадцатилетнего возраста, женился на стюардессе вдвое себя старше.

Теперь в особняке вроде бы никто не жил: мать гуру перебралась в Нью-Йорк, где возглавила рок-группу под названием «Камасутра», гуру с женой (и об этом в ресторане порой в ходе какого-нибудь торжественного ужина говорили вслух) вернулись в Гонолулу, где возглавили заведение, представляющее собой нечто среднее между духовной обителью и публичным домом.

Члены клуба «Люцифер» купили стоящий без дела и ветшающий особняк на имя некоей анонимной корпорации, потому что, будучи все без исключения людьми умными, сообразили, что необходимо держаться подальше от владения недвижимостью, которая, не исключено, может когда-нибудь – по воле случая или в результате злого умысла – попасть в эпицентр общественного скандала.

У Килроя имелся свой ключ: он был здесь постоянным посетителем, а в этом году еще и директором-распорядителем балов с использованием ритуалов, почерпнутых из целой дюжины различных культур. Истинный простор для интеллектуального дизайна!

Он вставил ключ в хорошо смазанный замок, снаружи искусно замаскированный хуливудским специалистом по трюкам и спецэффектам под ржавую и никому не нужную погремушку.

Глава одиннадцатая

Квартира Кении Гоча была над гаражом на заднем дворе дома в трех кварталах от Сансет Стрип. Поднявшись вслед за Эбом Форстменом по скрипучей деревянной лестнице, Свистун сразу же понял, что проникнуть в квартиру не составит ни малейшего труда. Уже стоя внизу, он заметил, что двери хлипкой французской веранды откроются, стоит к ним прислониться плечом. Не тот был район, не такой дом и, понятно, не такая квартирка, чтобы случайный взломщик, будь он даже готовым ничем не побрезговать наркоманом, мог бы здесь чем-нибудь поживиться, так что и заботиться о надежном замке и о крепкой двери не стоило, даже имейся на то у жильца (или хозяина) необходимые средства.

Как выяснилось, и прислоняться к двери плечом было не обязательно: она оказалась уже приоткрыта.

Форстмен замешкался на пороге, обнаружив, что дверь не заперта, так что Свистун, выскользнув у него из-за плеча, проник в жилище Гоча первым. Или сюда уже наведывались с обыском (не обязательно из полиции), или Кении Гоч привык жить в еще большем бардаке, чем, по мнению Мэри Бакет, сам Свистун.

Одна из самых крошечных квартир, в какие Свистун когда-либо попадал, – даже здесь, в Голливуде, где за любую каморку дерут по четыре сотни в месяц. В гостиной – продавленная кушетка, строго говоря, даже не кушетка, а несколько диванных подушек на деревянной станине, ободранная оттоманка, обтянутая драным кожзаменителем, табуретка и туалетный столик, который здесь, судя по всему, использовали и как обеденный и на котором, к тому же, стоял телевизор с тринадцатидюймовой диагональю. В комнате тяжко пахло свечным воском: черные свечи стояли возле телевизора, а белые в красных бокалах, используемых как подсвечники, были расставлены по подоконнику.

На стене висели два плаката: один – с голой девицей, рекламирующей мотоцикл «Хонда», а другой – с грубо размалеванными физиономиями какой-то рок-группы; парни жутко скалились и способны были напугать любого, кто осмелился бы поглядеть им в глаза.

Помещение явно было подвергнуто обыску – не тотальному, но все же весьма основательному.

Журналы и газеты, которые Гоч хранил на стеллаже из трех полок, были свалены на пол, как и сами полки. Повсюду валялось их недавнее содержимое.

Кухонька, размером с мышиную нору, занимала, тем не менее, две трети общей площади квартиры. Раковина, плита и духовка были совмещены в один блок. Разделочным столом служила простая доска, над которой на стену была повешена еще одна полка.

Наконец в квартиру вошел и Форстмен, унылый и пристыженный.

– Послушайте, Эб! Он же был седьмой водой на киселе. И вы не несете никакой ответственности за то, в каких условиях он жил.

– И все-таки. Он был человеком – и человеком несчастным, – и если бы мне рассказали о его судьбе своевременно, а я бы не отнесся к этому безразлично, возможно, мне удалось бы ему помочь.

– Нет, Эб, не удалось бы. Поверьте мне.

Свистун прошел в спальню. На полу лежал матрас. Простыни и наволочки были далеко не свежими. Особенно большое пятно расплылось на подушке там, куда, судя по всему, дышал во сне Кении. Свистун представил себе, как тот валяется здесь в наркотическом сне и дышит в подушку. Телефон, стоявший на полу рядом с матрасом, показался Уис-тлеру гигантским жуком.

В спальне обнаружился еще один стеллаж, его полки и их содержимое также оказались разбросаны по всему полу. Шкафа здесь не было. Только ниша в стене напротив матраса со сваленной в одну кучу одеждой.

Человеку высокого роста достаточно было бы, встав посредине спальни, развести руки в стороны, чтобы упереться в две противоположные стены.

И здесь на стене висел плакат: рок-группа сата-нистского направления или же всего лишь использующая сатанистскую атрибутику, чтобы раздразнить воображение мятежных подростков. Так в день Хэллоуин дети выряжаются пострашней, пугая самих себя и друг друга, но больше им все-таки нравится пугать других, изображая из себя злых волшебников.

В ванную, которая была вдвое больше кухни, втиснулись унитаз, раковина и душевая кабинка. Тот, кто обыскивал эту квартиру до прихода Свистуна, раскрыл настенную аптечку и прошелся по полкам. Бутылочка йода, лейкопластырь, термометр, вата, таблетки от кашля, полдюжины склянок с препаратами, облегчающими наркоману работу кишечника, – все это было вывалено в раковину или разбросано по драному линолеуму.

Форстмен меж тем оказался в арке между гостиной и спальней. Вид у него стал еще более затравленный.

– Что ж, по крайней мере, здесь славное крылечко, – сказал он. – Погожими вечерами Кении было где посидеть и почитать газету.

Свистун хотел было сказать, что на крылечке, почитывая газету, мог бы пристроиться разве что сам Форстмен. А Кении Гоч по вечерам, наложив на себя макияж, выходил на панель, готовый подставить жопу в обмен на ужин, немного выпивки или дозу. Но решил промолчать. Пусть старик верит в то, во что ему хочется верить, пусть верит в то, что его "седьмая вода на киселе" была способна радоваться простым вещам, какие сулит человеку жизнь даже здесь, в Хуливуде.

– Майк пересказал вам наш с ним разговор? – спросил Форстмен.

– О том, что Кении кое-что знал про убийцу девочки в 1984-м?

– Да.

– Пересказал. – А я, знаете ли, с тех пор Майка не видел. С тех пор, как он отправился навестить Кении. Он что-нибудь нашел?

– Он сказал, что им не представилось шанса поговорить. Я же вам уже объяснил.

– Я подумал, может быть, вам не захотелось откровенничать при сиделке. Значит, вы сами прибыли в хоспис, потому что Майку не удалось ничего выяснить?

– Когда ничего не знаешь, поневоле радуешься любой информации.

– Ну, и какую же информацию вы извлекли из посещения этой квартиры?

– Сам не знаю.

Форстмен сокрушенно развел руками.

– Может быть, стоит вызвать полицию?

– Приедут, запишут наши фамилии, и все, – сказал Свистун. – Так что, если вы не против, я тут еще немного поищу. Ведь никогда не знаешь, что тебе удастся найти. Но вам совершенно не обязательно оставаться здесь со мной.

– Но ведь ваша машина осталась у хосписа?

– А вот на этот счет не беспокойтесь.

Форстмен поплелся к выходу по разгромленному помещению. Свистун шел следом, словно выпроваживая его. Вдруг Форстмен остановился и обернулся.

– А машина Кении?

– Я спрошу у управляющего, на чем он ездил и где ее обычно парковал. Никаких проблем.

– Мне ведь следовало бы вернуться сюда и хоть кое-как прибраться.

Форстмен произнес это таким тоном, словно надеялся услышать от Свистуна категорическое возражение.

– Когда-нибудь.

– И во всем доме нет ни пенни. – Произнеся это, Форстмен внезапно смутился. – Я сказал это, не подумав.

– Что именно?

– Пенни. Как будто решил пошутить над его именем.

– Не думаю, чтобы ему это было неприятно. Не сомневаюсь, что множество людей всячески измывались бы над его именем, если бы они его только знали.

– А почему бы им не знать его?

– Потому что на улице он чаще всего называл себя по-другому.

– А как же он себя называл?

– Гарриэт Ларю.

Форстмен замер, осмысляя это новое доказательство позора и бесчестья, в которых прожил и закончил жизнь его дальний родственник.

– Гарриэт. Так звали его мать, – сказал он в конце концов. – Но откуда взялась фамилий Ларю?

Они постояли, размышляя над этим.

– Да какая разница, – вздохнул Форстмен и наконец отправился к выходу.

Свистун заверил Форстмена в том, что будет держать его в курсе дела.

Стоя на площадке, он проводил старика взглядом, а затем вернулся в спальню.

Ногой сгреб все разбросанное по полу в одну кучу, присел на матрас и принялся тщательно осматривать то, что в этой куче оказалось. Паршивая работенка, подумал он, роясь в личных вещах мертвеца. И хотя вещей этих было совсем немного, даже мертвецы имеют право на тайну, не так ли?

Но тут он подумал про Сару Канаан и ее родителей и про ее дядю Айзека, который уже десять лет, как не снимает с головы шляпу и практически никогда не спит. И подумал про дни и ночи, которые складывались в долгие недели, проведенные им в поисках пропавшей малышки на улицах и переулках Хуливуда… И о том, как он наконец нашел ее тело на Голливудском кладбище. И подумал про то, что рассказал Кении Гоч Эбу Форстмену, и про то, как Майк Риальто разыскал его самого, чтобы пересказать ему эту историю, и про то, как Майка забрызгало зараженной кровью, напугав до полусмерти.

– У Кении Гоча есть право, но и у Сары Кана-ан есть право, – произнес кто-то вслух.

И прошла пара секунд, прежде чем Свистун сообразил, что сказал это сам. И продолжил обыск.

Люди держат дома такой хлам, что поневоле задумываешься над тем, что за жизнь они ведут. В руки Свистуну попали с полдюжины иллюстрированных журналов, со страниц которых выставляли напоказ свои сокровища полуобнаженные женщины. Не сразу он понял, что на фотографиях красуются транссексуалы и трансвеститы – люди, удалившие себе мужской член или спрятавшие его в складках бедер, нарастившие женскую грудь или нацепившие набивные лифчики. Все они во весь рот улыбались, но глаза у них оставались грустными, словно они так и не смогли понять, что же сошло с ума: общество или сама природа. Но в результате этого сумасшествия им стало крайне трудно самоутверждаться среди людей. Не говоря уж о том, что и деньги зарабатывать было остро необходимо.

Он просмотрел книги, сброшенные с полок. Книг оказалось немного – главным образом, модные романы, но одна из обложек привлекла к себе его внимание. "Теория и практика магии". Это название было ему знакомо.

Многие годы назад, когда он был всего лишь одним из бесчисленных неофитов, прибывших в Ху-ливуд в поисках славы и денег, он познакомился с женщиной, которую звали Франческой Изис и которая титуловала себя графиней. Это была черноволосая и черноглазая красавица (и подающая надежды актриса). Она говорила с акцентом, который вполне мог оказаться французским, однако же утверждала, будто является египтянкой.

Всем и каждому она рассказывала о том, что обладает оккультным могуществом, почерпнутым из древней "Книги мертвых", из "Теории и практики магии" и из других эзотерических источников. Но Свистуну было бы наплевать, даже объяви она себя Злой Знахаркой Запада. Ему не терпелось залезть ей под юбку, поэтому он – как и пристало молодому человеку его опыта и возможностей – был готов часами выслушивать мистический вздор в ожидании, когда же ему наконец обломится желанная награда.

Не один вечер провел он, с наигранным вниманием и благоговением выслушивая рассказы о чарах, которыми она может покарать всех говнюков и мудаков, мешающих ей сделать карьеру на артистическом поприще. Всех этих не имеющих ни гроша за душой продюсеров, всех этих недоделанных Режиссеров, убогих агентов и прочих соблазнителей и насильников, которые, обольщая ее, бывали щед-ры на обещания, однако и в мыслях не держали свои обещания выполнять.

Она нахваталась псевдо– и паранаучной терминологии и с легкостью толковала о Вельзевуле, предводителе дьяволов, о Велиале, мстительном демоне, разъезжающем на огненной колеснице и названном Зверем в «Откровении» Иоанна Богослова, о сэре Фрэнсисе Дешвуде, английском сатанисте, превратившем разрушенное аббатство в бордель и угощавшем Бенджамена Франклина то бокалом вина, то парой хорошеньких бабенок, о Гекате, богине ночи из трех мифологий, и о других дьяволах, демонах и адептах черной магии, включая самого Кро-ули, книги которого ("Теория и практика магии" была лишь одной из них) стояли у нее на полках наряду с прочей литературой того же сорта.

Когда он однажды спросил у нее, почему же она медлит с давным-давно задуманным возмездием, почему не превращает этих сукиных сыновей в кошек или в лягушек, почему не заставляет их яйца свернуться в крошечный комок и окаменеть в таком виде, почему не вырывает у них глаза из глазниц, и так далее, она посмотрела на него с нескрываемым презрением.

– Ты действительно хочешь, чтобы я настолько безжалостно обошлась с людьми?

– Но ведь те, о ком мы говорим, это не люди, а свора кобелей, только о том и помышляющих, чтобы оттянуть тебя за бесплатно, а то и заставить сняться в отвратительной порноленте. Да и там они тебе мало-мальски заметной роли не предложат. Даже эпизода. Даже не вынесут в титры: "Дебютирует Франческа Изис". – (А Изис, или Изида, как он меж тем выяснил, была древнеегипетской богиней, и такой псевдоним она подобрала себе не зря, а с тем, чтобы выделиться, отличиться, подняться над целой толпой черноволосых, рыжеволосых и беловолосых девок и женщин, готовых расставить ноги, дать, подставиться, отсосать кому угодно, когда угодно и при каких угодно обстоятельствах, – лишь бы их сняли в кино, в самом плохоньком, но кино, – во имя Святого Грааля славы и богатства, – и в то же самое время беспрестанно проклинающих всех козлов, которые норовят их обмануть). – Вот мне и хотелось бы, чтобы ты покарала хоть одного из этих ублюдков.

– А теперь расскажи мне, что ты сам не таков, – возразила она. – И что тебе не хочется оттянуть меня под завязку.

– Ну так покарай меня.

– Ты же на самом деле не веришь, что я на такое способна, не правда ли?

Он покачал головой, он пожал плечами, он протянул вперед руки с собранными в горсть ладонями – и ему показалось, что этот жест чрезвычайно красноречив и в то же самое время весьма безобиден. Потому что, хотя ее россказни и похвальба порядком ему надоели, он не утратил еще надежду на ее, так сказать, благосклонность и ему хотелось выразить свои сомнения самым деликатным образом.

Она сняла с полки крупноформатный том и положила его на кухонный столик, за которым они сидели.

– Знаешь, что это такое?

– Черная книга, – ответил он. – Гримуар. – Или ты думаешь, что я тебя не слушал?

– Ясное дело, ты слушал… Правда, вполуха. Так вот, это "Теория и практика магии", извлеченная из "Книги знамений", великой книги по магии, написанной самим Адамом. Здесь имеются заклинания на все случаи жизни.

" Ну, так подыщи какое-нибудь поинтересней.

Сейчас он ее уже провоцировал. И понимал, что на этом может окончательно погореть. После долгих недель, на протяжении которых он внимал доносящемуся из ее уст вздору, каким она набивала себе цену, стремясь выделиться из ряда заурядных старлеток, он теперь вполне мог погореть. Она уставилась на него, положив руку на книгу.

– Я без труда могу вызвать самого Сатану.

– А я был бы не против повидаться с ним. Она всмотрелась ему в лицо еще пристальней.

– А подкурить для начала не хочешь?

– А что, без этого никак?

– Да, пожалуй. Без этого никак.

После того, как они извлекли из черной шкатулки маленькие папиросы с марихуаной и выкурили их, на ее лице заиграла легкая улыбка.

– Думаешь, ты шибко умный.

– Нет, не думаю.

– Думаешь! Вижу, что думаешь. И не веришь ни единому моему слову.

– Да ты что! Верю!

– И не представляешь, какие неприятности я могу на тебя навлечь.

– Что ж, я, пожалуй, готов рискнуть. Рискнуть – и разобраться во всем. – Он нагло усмехнулся. -Ты не против ответить мне на один вопрос?

– Если смогу.

– Ты сказала, что я слушаю тебя только вполуха. Ну, а остальные полтора? Они-то что слушают?

– Мою кисоньку. Ты все время пытаешься услышать, не шевельнулась ли у меня между ног моя кисонька.

– Ну, и как? Шевельнулась?

Она просунула язычок между полуоткрытых зубов и легонько поцокала.

А уже потом он сказал ей, что она заставила его поверить всем своим рассказам и что у него не осталось ни капли сомнения в том, что она действительно является ведьмой и способна навести любые чары и произнести любое проклятие.

Очнувшись от воспоминаний, он обнаружил, что сидит на продавленном матрасе, держа на коленях книгу. Комната была залита послеполуденным сиянием солнечных лучей. Старею, подумал он, а Кении Гоч умер, и, возможно, лучше всего было бы ничего не ворошить.

Через час уже почти стемнело. Он просмотрел и сложил в стопки целую гору журналов и газет, рекламных листовок страховых компаний, каталогов, и прочего в том же духе. Аккуратно рассортировал рубашки, носки, нижнее белье, мрачно размышляя при этом о том, что он прибирается в доме у покойника.

Разложив одежду, он внезапно подумал, что следовало бы довести это дело до конца и, по меньшей мере, втиснуть ее на полки стеллажа.

Он поднял с полу одну из валяющихся в опрокинутом виде полок и перевернул ее. Между дном и задней стенкой, где древесина уже рассохлась, что-то торчало. Лезвием перочинного ножа он выковырял оттуда застрявший предмет.

Это было нечто целлулоидное, сломанный пальчик с руки куклы, размером меньше его собственного мизинца.

Внезапно Свистун почувствовал, что его затрясло. Его объял страх или, вернее, предчувствие страха.

На мгновение ему показалось, будто кто-то проник в квартиру со стороны французской веранды, хотя там, разумеется, никого не было. Пройдя из спальни в гостиную, он удостоверился в этом окончательно. Он завернул игрушечный палец в один из чистых носовых платков Гоча и осторожно опустил в карман куртки. Если, конечно, он не был полным идиотом, палец был вовсе не кукольным. Это был мумифицированный пальчик маленького ребенка. Наряду с прочим, у племянницы Канаана, Сары, когда нашли ее тело, оказался отсеченным один из указательных пальцев.

Глава двенадцатая

В двести семьдесят третьем году от Рождества Христова само это Рождество было окончательно отнесено на середину зимы – то есть на 25 декабря по юлианскому календарю. Таким образом, оно совпало с сатурналиями и с празднествами в честь рождения трех древних богов – персидского Митры и греческих Аполлона и Дионисия.

А пятнадцатого августа, в день прежнего праздника в честь богини Дианы, праздновали День Святой Девы Марии.

День Усопших, он же праздник мертвецов, с незапамятных времен отмечался в канун первого мая. На могилах рассыпали цветы, потому что, согласно самым древним представлениям самых древних религий, и цветам, и умершим присуща способность ко вторичному рождению.

Но ранняя католическая церковь, желая устранить верующих адскими муками, перенесла День Усопших на первое ноября, когда никаких цветов нет и в помине.

Так мы пришли к празднику Хэллоуин, когда дети выряжаются призраками и гоблинами, мертвые, по преданию, поднимаются из могил и склепов, ведьмы летают на метле в обществе всякой нечисти – козлов, сов и черных кошек, а адепты сатанизма, черной магии (первое не стоит путать со вторым), друидизма и прочих культов и религий того же ряда совершают самые жуткие и зловещие ритуалы и проводят массовые церемонии и тайные оргии.

Опьяненные спиртным, наркотиками и наготой, участники ритуалов часто теряют малейший контроль над собой. Расспросите любого полицейского о том, что за дела творятся в Хэллоуин.

Члены Внутреннего Круга (правящего органа клуба "Люцифер") избрали в этом году Килроя распорядителем и церемониймейстером праздника Хэллоуин, до которого оставалось всего несколько дней. Ресторан-клуб «Люцифер» был зарегистрирован в штате Калифорния как нонпрофитная общественная организация – такой статус придают обычно церквям и благотворительным учреждениям.

А в таком городе, как Хуливуд, и клуб, и ресторан можно подыскать по собственному вкусу, сколь бы причудлив он ни был. Здесь есть бары для лесбиянок, где официантки орудуют сплошь покрытыми татуировкой руками, накрутив на пальцы, подобно перстням, аккуратно сложенные бумажные деньги. Есть тематические клубы гомосексуалистов: в одном боготворят черную кожаную одежду и мотоциклы, в другом – военную форму периода первой мировой, в третьем все декорировано хвоей и посетители тоже должны надевать набедренные повязки из еловых веток.

Некоторые из таких заведений открыты для каждого, доступ в другие строго ограничен. Их не сразу найдешь и, только услышав название, более или менее сообразишь, что это такое: "Дон Педро" "Пи-дер по кличке Лидер" «Сафо» "Люцифер".

"Люциферу" была присуща сдержанная роскошь модного и предельно дорогого нью-йоркского клуба высшей категории: стены обтянуты зеленым бархатом, потолки – красным, повсюду взгляд падал на полированное темное дерево и начищенную до золотого блеска бронзу, на столиках стояли высокие свечи. Случайно забредшему сюда посетителю (хотя случайных посетителей здесь не было и быть не могло) вполне могло бы показаться, будто он где-нибудь на Манхеттене, если бы за длинными и высокими окнами не открывалась панорама пляжа и ширь Тихого океана.

Здесь в женском туалете висели афишных размеров фотографии молодых мужчин, разодетых дьяволами, с выпирающей из тесного трико мошонкой; правда, женским туалетом почти не пользовались: женщин в клуб пускали только в особые вечера, да и то по специальному приглашению. Впрочем, и в мужском туалете висели точно такие же фотографии.

Постоянные посетители «Люцифера» были исключительно мужского пола, причем многие из них питали особую склонность к маленьким мальчикам и девочкам. Фотографии обнаженных детей в момент сексуального акта друг с дружкой или со взрослыми рассматривали тут точно так же, как достопочтенные отцы семейств показывают друг другу в ходе делового ланча фотографии своих первенцев. Разговор часто заходил о сатанизме или о наркотиках или о том и другом сразу, потому что и сатанизм, и наркотики являлись важными компонентами в деле соблазнения и похищения детей. Кроме того, подобные снимки представляли собой прибыльный бизнес, и кое-кто из завсегдатаев зарабатывал себе на жизнь именно им.

В «Люцифере» также гордились тем, что среди постоянных посетителей много юристов, бизнесменов, художников и деятелей киномира; бывали здесь доктора, захаживала парочка священников (развратники, приходившие сюда «снять» кого-нибудь, но прикидывавшиеся, будто чисто ребяческое обожествление Сатаны их просто-напросто забавляет), заглядывал кое-кто из сутенеров, кое-кто из воров и даже несколько наемных убийц, о чьей профессии, правда, были тут осведомлены лишь немногие. Педофилия и эротомания представляют собой отклонения, в равной мере присущие людям любого образовательного, имущественного и социального уровня.

Главное различие между членами клуба «Люцифер» и обыкновенными развратниками и извращенцами заключалось в торжественности, с которой первые обставляли свои забавы, устраивая из них то шоу, то полномасштабное ритуальное действо, возводя – как это бывает порой и с другими фанатиками – собственные вкусы и предпочтения на квазирелигиозный уровень.

А впрочем, в Хуливуде всегда так: нет здесь такой мерзости, которую не превратили бы в шоу.

Килрой собирался преподнести товарищам по клубу даже большее, чем они ожидали, он хотел устроить такой Хэллоуин, чтобы все предыдущие празднования Дня Всех Святых стерлись из памяти у каждого. Он – главный эксперт, технический руководитель паствы, жрец Велиала.

Он осмотрел декорации Ада, которые, согласно тщательным планам и чертежам, уже на протяжении полугода возводили члены профсоюза технических работников кино.

Обнаженные манекены, снабженные анатомически безупречными гениталиями, насаженные на копья или корчащиеся в синтетическом пламени, вырывающемся из постоянно вращающегося барабана. Дети из папье-маше, рассеченные и выпотрошенные, ниспадали в бесконечном огненном потоке, приводимом в движение простым нажатием кнопки. Женщины в неглиже, совокупляющиеся с козлами и псами; монстры, одолженные или похищенные из научно-фантастических картин и ужастиков, набрасывались на мужчин и женщин, насилуя их и пожирая детей.

Здесь, конечно, появятся и натуральные люди голышом, они будут совокупляться во все отверстия, будут образовывать гомосексуальные пары, лесбийские трио и гетеросексуальные квартеты, но это произойдет уже в ходе самого праздника.

Если не считать темы и смысла предстоящего представления, то изобретательности и технологическому уровню задуманного мог бы позавидовать любой Диснейленд.

Застыв на мгновение у расписного окна, Килрой залюбовался закатом. Деревья и кусты практически скрывали ресторан от взгляда любого, кому вздумалось бы прогуляться по пляжу. Заходящее солнце было похоже на кроваво-красный грейпфрут, скользящий по оберточной бумаге на дно океанского ящика.

Глава тринадцатая

Тело Кении Гоча доставили в окружной морг примерно в пять вечера.

Небо было бледно-пастелевой копией американского флага: похожие на конские хвосты белые полосы чередовались с алыми сполохами заходящего солнца, яркая синева цвела на юго-западе, а Полярная звезда уже загорелась, обещая, что вот-вот на небе проступят и другие созвездия. Небо из «Фантазий» киноверсии журнала «Плейбой» или из мультяшек Диснея образца сороковых или пятидесятых.

Морг в лос-анджелесском хосписе всегда бывал битком набит, потому что само учреждение имело дело исключительно с умиранием и со смертью.

Окружной морг всегда был переполнен, потому что по общему закону развития цивилизаций мегаполисы, перейдя через определенную грань в плане количества населения, испытывают хроническую нехватку общественных туалетов, бесплатных больниц и моргов, а уж тут о мертвых думают в последнюю очередь.

Тело Гоча оставили на носилках в коридоре возле дверей зала, в котором производится вскрытие и люди в масках и в белых халатах, похожие на жрецов, разрезают тела и гадают о прошлом по внутренностям, тогда как будущее остается совершенно одинаковым для всех и, соответственно, никого не заботит.

Кении никогда не проявлял нетерпения, дожидаясь своей очереди войти в душевую где-нибудь в бане или сесть на освободившийся стул в кинотеатре; ожидание само по себе ему нравилось, создавая иллюзию, будто он находится в дружеской компании.

И сейчас он и не подумал жаловаться, дожидаясь приема к облаченным в белое мясникам: он спокойно лежал под окровавленной простыней, а орудие убийства по-прежнему торчало у него в горле.

Глава четырнадцатая

Свистун встал, зажег свет и вернулся в спальню, чтобы окинуть ее последним взглядом. Дьяво-лоподобные музыканты в косматых париках с обведенными красным глазами и покрытыми зеленой помадой губами, ухмыляясь, уставились на него, искушая, как ему самому некогда удалось искусить Франческу Изис, согласившись выслушать любой ее магический вздор, лишь бы в конце концов залезть ей под юбку.

Чувство, что он упустил из виду нечто вроде мумифицированного детского пальчика и что поэтому следует еще раз перерыть весь здешний хлам, не оставляло Свистуна. Что-то он здесь увидел и, прежде чем успел отреагировать, забыл. В таком состоянии можно бесплодно потратить кучу времени на поиски, но, когда они уже позади, испытываешь смутное чувство, будто ты все равно упустил что-то важное.

Он вернулся в спальню. За окном зажегся фонарь, заливший резким светом все помещение. Свет пролился на пол и на телефонный аппарат голубым дождем и Свистун увидел то, на что не обратил внимания в ходе первого осмотра. Телефон был не какой-нибудь дешевой подделкой, а вполне современной конструкцией с автоответчиком и определителем номера.

Он присел на матрас и поставил телефон себе на колени. Это был «панасоник» с памятью на двадцать восемь номеров. Такие штуковины продают за сто двадцать девять баксов или, если со скидкой, за девяносто девять. Такими приборами не обзаводятся нищие наркоманы, если только не покупают их за десять баксов у другого наркомана, который их где-нибудь спер, или не выпрашивают сами у клиента в качестве платы за услуги. Среди домашнего хлама – самое настоящее сокровище, наряду с серебряной посудой, телевизором и микроволновкой. Нечто, приобретенное или украденное для личного пользования, потому что, если решишь его сбагрить, все равно никто не даст больше десятки.

Маленькая роскошь из числа тех, что греют душу. Свистун живо представил себе, как Кении Гоч, лежа на несвежих простынях, малость выпив и малость подкурившись, когда кровь играет в жилах и звенит в голове, хватается за свой «панасоник» и нажимает одну из многочисленных кнопок, чтобы призвать какого-нибудь влюбленного мальчика или задолжавшего ему мелкого наркосбытчика, – одним словом, кого угодно, кто, по свистку, готов продать то и это, включая мать родную, – или чтобы в очередной раз упрекнуть кого-нибудь неверного в вероломстве. Как он набирает номера и видит, как они высвечиваются на маленьком мониторе. Как он шепчет в трубку те или иные слова, предназначенные другому, точно такому же, как он сам, неудачнику или, напротив, удачливому торговцу, лишь бы на пять минут почувствовать себя не в одиночестве. Маленький картонный справочник в верхней части аппарата был заполнен не до конца. И заполнялся он не в один присест, судя по тому, что номера были записаны чернилами разных цветов. Книжный магазин, Джей Т., Майк, Пуч, Джет, Бобби Д., Бобби Б., Чик, Дж. Дж., Пицца, Флик, Чинк и еще с полдюжины имен и кличек, общим числом в восемнадцать. Восемь из них были записаны дважды, таким образом общее число номеров в памяти достигало двадцати шести. Восемь повторно введенных в память имен с номерами имели пометку «р», означавшую, несомненно, что речь идет о рабочем телефоне.

Имена, введенные дважды, были вынесены в отдельный столбец под основным. На телефоне имелась для этого нижнего столбца и особая кнопка, благодаря чему общая емкость памяти увеличивалась.

Свистун достал перетянутую резинкой стопку карточек три на пять дюймов, служившую ему дневником, записной книжкой и личным справочником, не говоря уж об органайзере. Выбрал чистую карточку и занес на нее имена и расположение кнопок на аппарате.

Он начал нажимать на кнопки, в результате чего каждый раз на мониторе появлялся набираемый номер, и после первого же звонка прерывал связь и заносил номер на карточку. За десять минут он управился с основным столбцом и еще за пять – с нижним.

Он сверил свои записи с телефонным справочником. Тринадцать номеров в верхнем столбце. Тринадцать – в нижнем. Лишь одна кнопка в каждом из столбцов оставалась незанятой. Он проверил ее – и номер оказался одним и тем же и вверху, и внизу. 213-00-00-213 – общий код всего Голливуда, значит, эти ячейки оставались просто-напросто неиспользованными.

А почему, собственно говоря, две ячейки из двадцати восьми были оставлены незанятыми? На всякий случай, должно быть. Ведь далеко не у каждого, даже у проститутки мужского пола, имеются двадцать восемь абонентов, которым он звонит так часто, что их номера имеет смысл ввести в электронную память. Но если уж ты заполнил двадцать шесть ячеек из двадцати восьми, то почему не все двадцать восемь, хотя бы для красоты, пусть и придется тебе занести последними службу погоды и круглосуточную торговлю поп-корном?

Он поднес телефон поближе к глазам, пытаясь разобрать сделанные мелким шрифтом карандашные пометки. Но тут в гостиную осторожно вошли и это заставило его резко вскинуть голову. Он сел, покрепче ухватившись за телефон на случай, если его придется использовать в качестве оружия. Но в дверном проеме появилась Мэри Бакет.

– В чем дело? – спросила она.

– Вы меня страшно напугали. Подкрались незаметно.

– Я не была уверена в том, что это вы, а никому другому здесь вроде бы быть не полагается.

– А что вы сами здесь делаете?

– Заехала посмотреть, не понадобится ли вам кто-нибудь, кто отвез бы вас к вашей машине. Мой рабочий день уже закончился. А вы тут со всем управились?

– Я увидел почти все, что мне нужно было увидеть.

– И это вы разложили все на такие аккуратные стопки?

– Мы с Форстменом застали тут страшный разгром. Кто-то успел порыться в квартире до нашего прибытия. Может быть, тот же тип, который стащил вещи Кении из хосписа.

– Его вещи всего лишь временно затерялись, – не столько сказала, сколько рявкнула она.

Он кивнул, решив не спорить на эту тему. Поставил телефон на пол и начал подниматься с матраса. Ему хотелось сделать это изящно и непринужденно, однако усилие оказалось чрезмерным, и его повело в сторону. Мэри, подавшись вперед, успела поддержать его.

– Где мои двадцать один, – вздохнул он.

– Что?

Он улыбнулся. Он никогда не понимал, что его улыбка производит на некоторые женские сердца сокрушительное воздействие.

– Это строчка из одного стихотворения. Мой приятель часто цитирует ее, чтобы напомнить, что мы все уже не молоды.

– А когда мне было двадцать один, я услышала такой стишок:

Но мне было всего двадцать один и я этого, конечно, не поняла.

– А я в том же возрасте, в двадцать один, услышал:

Коль разобьется сердце, накинется тоска И не отпустит горе тебя наверняка.

Теперь мне сорок два, и я в полной мере оценил правоту этих слов. – Он снова улыбнулся. – Хотя, собственно говоря, мне было тогда не двадцать один, а двадцать два.

– Значит, теперь вам сорок два?

– В этом роде.

– Хотелось бы мне познакомиться с этим вашим приятелем, который любит стихи.

– Если вы хотите выпить кофе, то это можно сделать прямо сейчас.

Последний раз застыв в дверном проеме, он выключил свет. Словно понадеявшись на то, что темная квартира в последний миг что-нибудь подскажет.

– Эй, что там происходит? – донеслось с нижней лестничной площадки.

Свистун закрыл дверь и следом за Мэри спустился по лестнице.

Пожилая женщина в халате, волосы которой были убраны под сетку, с явным подозрением уставилась на них обоих.

– Кто вы такие? – спросила она.

– Я пришел с родственником мистера Гоча, – ответил Свистун.

– А вы тоже родственница? – язвительно спросила женщина у Мэри.

– Нет, она со мной. А родственник мистера Гоча уже уехал.

Старик, который приехал с вами? Я его ви-дела. А как насчет мужчины в черном? Он что, тоже Родственник?

Что еще за мужчина в черном?

– Он прибыл на место первым.

– А как он выглядел?

– Ему, по-моему, лет тридцать. Черная рубашка, черные брюки. Черные волосы на пробор, сзади заплетенные в косичку красной резинкой или ленточкой.

– Вам бы на суде свидетельницей выступать.

Свистун поглядел на Мэри. Она вроде бы смутно вспомнила человека из закусочной, но тут старуха сказала:

– А я и выступала, причем не раз.

– Не знаю я никакого мужчину в черном, – сказал Свистун. – Я прибыл со стариком. Он попросил меня задержаться и все хорошенько осмотреть.

– Чего ради?

– Просто, чтобы проверить, все ли в порядке.

– В каком смысле?

– Сам не знаю.

– О чем вас ни спроси, ничего-то вы не знаете.

– Но вам не о чем беспокоиться, – сказал Свистун. – Просто объясните мне…

– А я и не беспокоюсь. Что я, по-вашему, беспокоюсь?

– … как найти управляющего.

– Это как раз я и буду. Иначе чего ради я бы тут разгуливала в халате. Как вас зовут?

– Свистун. То есть Уистлер. Моя фамилия Уист-лер. А это вот Мэри Бакет.

– Свистун и Бакет! Нарочно не придумаешь. Но вы-то это как раз придумали.

– Мы вас не обманываем, – сказала Мэри. -Миссис…?

– Прагер.

– Вы уже слышали, миссис Прагер, что мистер Гоч сегодня умер? – спросила Мэри.

Миссис Прагер старалась казаться суровой женщиной и все же на глаза ей навернулись слезы.

– Бедняга, – вздохнула она. – Что ж, ничего удивительного.

– А почему?

– Он был наркоманом и вытворял черт знает что со своим телом. У него были нехорошие друзья и он торговал собой на панели. Искал земного рая, а превратил собственную жизнь в настоящий ад… Ну, а вы-то кто такие?

– Я главная сиделка лос-анджелесского хосписа, миссис Прагер, – ответила Мэри.

– Там он и умер?

– А вы что, не обратили внимания на то, что он в последнее время не жил дома? – спросил Свистун.

– Жильцы приходят и уходят. Платят деньги за то, чтобы обзавестись крышей над головой. А вмешательства в свою жизнь они не терпят. Но, конечно, я знала, что он болен. Только не знала, куда именно его положили. Лос-анджелесский хо… Ну ладно, неважно. Последняя станция метро. – Она поглядела на Свистуна. – А вы доктор?

– Нет, я частный детектив.

– Ищейка? Что-то не похожи вы на ищейку.

– А вы часто с ними сталкиваетесь?

– Ну, телевизор-то я смотрю.

Кино и телевидение превратили каждого из нас в эксперта относительно того, как должен выглядеть представитель любой профессии, подумал Свистун.

– Не скажете ли вы нам, миссис Прагер, где Мистер Гоч держал машину? – спросил Свистун.

– Какую такую машину? Кении не мог позволить себе машину. Все, что он зарабатывал, он закачивал себе в вену или втягивал в ноздри. Или покупал всякие амулеты, талисманы и тому подобную чепуховину.

– Амулеты и талисманы?

– Фетиши, "кошачий глаз", всякие веревочки, колокольчики.

– А откуда вы это знаете?

– Он ими передо мной похвалялся. Ерунда, самая настоящая ерунда.

– А вы в таких делах разбираетесь?

– На цыганских картах гадать умею. И еще кое-что.

– А вы когда-нибудь пытались предсказать Кении его будущее?

– А для этого и гадать было нечего. Будущее Кении было написано у него на лице.

– Что ж, спокойной ночи, миссис Прагер, – сказал Свистун. – Надеюсь, больше вас сегодня никто не побеспокоит.

– Лучше о себе позаботьтесь!

Она отвернулась, услышав шум приближающихся шагов.

– А вот и они.

Теперь уже и Свистун увидел двух полицейских в форме.

– Я вызвала их час назад, когда тот, первый, прокрался по лестнице. Да не беспокойтесь вы! – Она правильно разгадала опасения Свистуна. – Про вас двоих я им ничего не скажу.

– Неужели, миссис Прагер, вы так уверены в том, что мы именно те, за кого себя выдаем? " спросила Мэри.

– Знаете ли, время от времени людям имеет смысл верить на слово.

И морщинистое лицо старухи расплылось в улыбке.

Удаляясь, Свистун и Мэри поравнялись с двумя молодыми полицейскими.

– Это вы нас вызвали? – спросил один из них, поправляя на поясе дубинку.

– Вон та старуха в халате, – ответил Свистун.

Глава пятнадцатая

В особняке Уолтера Кейпа, высящемся на холме, имелся зал, похожий на командный пульт управления космическим кораблем, как их показывают в кино и в телесериалах. Огромные полукруглые окна, несколько выдвинутые из корпуса здания, вызывали у каждого, кто опускался здесь в кожаное кресло, ощущение, будто он парит в космосе, а где-то далеко внизу мерцают огни утопленного в воде города инопланетян.

В ходе разговора они и любовались городом, казавшимся еще ослепительней и прекрасней, чем он есть на самом деле. Они – это сам Уолтер Кейп в черных брюках, белой шелковой рубашке и элегантном пуловере (он казался человеком, любящим мрачные ночные часы, да так оно на самом деле и было) и Бенну Рааб, по-прежнему во всем черном.

Рааб смотрел на собственное отражение в оконном стекле: это отражение ему льстило, скрывая все мелкие изъяны во внешности.

А Кейп смотрел на любующегося собой Рааба. Он прекрасно понимал чувства этого куда более молодого, чем он сам, человека, хотя бы потому, что и сам порой поддавался (да и поддается по сей день) подобному самообольщению.

– Не хотите ли со мной отужинать? – спросил Кейп.

– Договорились.

– А что вам будет угодно?

– Да то же самое, что и вам.

Раабу страшно польстило, что этот богач, платящий ему за его услуги такие деньги, приглашает его, вдобавок ко всему, отужинать в своем обществе.

Вошел и остановился в шести шагах за спиной у них слуга, больше похожий на спортивного тренера или на санитара из психиатрической лечебницы. Рааб даже не заметил и, соответственно, не понял, каким образом Кейп вызвал его.

– Шатобриан на двоих, Малькольм. Свежую спаржу. Картофель под паром. Дюжину устриц для начала. Пальмовые листья с клубничным джемом. Вино на ваше усмотрение. А сперва два мартини. Благодарю вас, Малькольм.

Слуга удалился.

Кейп, прочистив горло, отпихнул ногой стоящую на полу продуктовую сумку.

– И это все его пожитки? – спросил он голосом, похожим на крик больших черных птиц, вьющих гнезда на линиях за неприступной стеной особняка.

Рааб положил сумку себе на колени и принялся Доставать по одной и раскладывать на журнальном столике находящиеся в ней вещи: полупустой спичечный коробок, записную книжку, блокнот с отрывными листками, чековую книжку, шариковую ручку, брелок с тремя ключами, бумажник, тридцать два доллара в серебряной монетнице и восемнадцать центов мелочью.

Кейп окинул эти предметы взглядом, затем подался вперед и всмотрелся попристальней, как будто ожидая того, что один из этих предметов вдруг оживет или шевельнется. Положил руки на стол. Руки были в резиновых хирургических перчатках.

Рааб позволил себе едва заметно улыбнуться. Забавно было, что этот практически уже старик испытывает такой ужас, соприкасаясь с вещами, хотя бы отдаленно связанными со СПИДом. В его возрасте болезнь, наверное, даже не успела бы развиться до летальной стадии, – он умер бы раньше и по другой причине.

– Его крови ни на чем из этого нет, – успокаивающе сказал Рааб.

Кейп ничего не ответил. Кончиком пальца отодвинул монетницу с купюрами и горку мелочи, придвинул их к Раабу.

– Уберите это.

Рааб сгреб все в одну кучу и убрал. Ему не понравилось, что ему как бы давали на чай деньгами мертвеца.

Двумя кончиками пальцев Кейп приподнял каждый из носовых платков, подержал его на весу, пока тот не раскрылся, осмотрел с обеих сторон, а затем уронил в продуктовую сумку, услужливо придвинутую к нему Раабом.

Вернулся слуга с мартини в двух высоких бокалах. Ободок каждого венчала ледяная дорожка. Рааб предоставил Кейпу выпить первым. Кейп пригубил, улыбнулся и кивнул.

Теперь попробовал мартини и Рааб. Это была чистая вода – ледяная и с ничтожной добавкой лимонного сока. Он предпочел на этот счет промолчать. У богачей свои привычки и свои шутки. Кейп взял со столика авторучку.

– Она вам пригодится?

– Нет, спасибо, – сказал Рааб.

Кейп бросил ее в сумку. Быстро пролистал страницы грошового блокнота.

– Стихи, – сказал он. – Судя по всему, наш Кении сочинял стихи. Вот уж никогда не подумал бы. – Он подержал блокнот над сумкой, чуть было не бросил его туда, затем замешкался. – Не заразно? Вы говорите, что все эти вещи не заразны?

– При бытовом контакте СПИДом не заразишься.

– Да, правильно, именно это и утверждают, но ведь никогда не знаешь наверняка, правильно? И каждый день совершаются новые открытия. Сперва говорили, будто первоначальный период длится год. Помните? Потом – от трех до пяти. Теперь уже десять. И никто не может дать насчет этой заразы никаких гарантий.

Рааб пожал плечами.

– У вас молодая удаль, – с некоторой язвительностью заметил Кейп.

Он положил блокнот в карман пуловера и принялся за чековую книжку.

– Да он ею практически не пользовался!

– За его услуги расплачивались обычно наличными, – сказал Рааб.

Чековая книжка полетела в сумку. Записную книж-ку Кейп, даже не проглядев, положил себе в кардан. Достал из коробка спичку, чиркнул ею, вывалил все спички в пепельницу и поджег.

На столе остались деньги, бумажник и брелок с ключами.

– А вы случайно не знаете, к каким замкам подходят эти ключи? – спросил Кейп.

Рааб прикоснулся к одному из ключей.

– Этот – от квартиры. – Он прикоснулся к другому ключу. – Этот от висячего замка. Водительских прав у него не было и машины тоже, так что он, должно быть, ездил на велосипеде и запирал его на этот замок. А вот насчет третьего не знаю.

– Старый ключ. Самый старый изо всех.

– Должно быть, ключ от того дома, в котором он жил раньше. Пока не сбежал.

– Я помню этот ключ, – сказал Кейп. – Он носил его на шее, когда мы с ним только познакомились. Носил на тонкой изящной шейке, нацепив на проволочку.

В том, как он произнес это, можно было расслышать ноты нежности.

Кейп взял бумажник, раскрыл его, вынул из кармашка с пластиковым окошечком удостоверение личности. В другом кармашке хранились карточки – визитные и членские. Кейп вывернул из бумажника две членские карточки видеоклубов и три обрывка какой-то рекламы.

Теперь бумажник был пуст. Кейп закрыл его и убрал в карман.

– Ну, а на квартире ничего не нашлось?

– Ничего, что могло бы хоть в какой-то мере послужить уликой против кого бы то ни было. Как и среди этих вещей тоже.

Ему хотелось добавить, что рыться во всем этом хламе для такого специалиста, как он, – досадная и бессмысленная трата времени.

Кейп кивнул, словно воздавая должное его заслугам.

– Если бы он оставил нечто вроде завещания, то естественно было бы предположить, что он держал его при себе. Любая предсмертная записка и тому подобное находилась бы сейчас среди этих вещей.

Кейп снял резиновые перчатки и улыбнулся, услышав, как подкатывают сервировочный столик.

Слуга (или телохранитель) расставил блюда: две чашки жидкого бульона, сухие тосты, по крошечному кусочку вареной курятины и по небольшой порции морковного пюре.

– Приятного аппетита, – ухмыльнувшись, сказал Кейп. Так ухмыляются мальчишки, подстроив друг дружке какую-нибудь каверзу.

Зал "У Милорда" был заполнен примерно наполовину, главным образом, постоянными посетителями, которые пили кофе. Боско, сидя за кассой, читал рассказы Фланнери О'Коннор. Когда вошли Свистун и Мэри, он взглянул на них и, увидев сиделку, широко улыбнулся. Боско считал себя великим физиономистом, способным с первого взгляда разобраться в характере каждого, кому случится завернуть в кофейню. Особенно если неофит или неофитка появлялись с кем-нибудь из завсегдатаев, особенно – если не просто с завсегдатаем, а с одним из его друзей, особенно если речь шла об особе противоположного по сравнению с другом и завсегдатаем пола.

Улыбка Боско подсказала Свистуну, что его спутница однорукому бармену приглянулась. Боско нравились хорошенькие девушки или те, кого можно было назвать милашками, и только подлинные красавицы его настораживали, чтобы не сказать пугали. С женщинами, разбивающими мужские сердца, он примирялся лишь в ходе длительного знакомства.

Свистун познакомил их. Мэри взглянула на пустой рукав буфетчика.

– Давно вы потеряли руку?

– Лет девять-десять назад.

– Привыкли?

– Бывают фантомные боли.

– Есть несколько способов от них избавиться. Боско кивнул.

– И парочка из них мне известна.

– Если вас не расстраивает разговор на эту тему, я могла бы назвать вам еще парочку, которых вы, скорее всего, не знаете.

– Вы профессионал?

– Сиделка в лос-анджелесском хосписе.

Эта информация, казалось, понравилась Боско еще сильнее, чем внешность девушки.

– Что ж, Свистун. Попросить ту компанию очистить твой столик?

– Нет, мне бы не хотелось. Мы посидим у стойки, пока его не освободят.

Боско, заложив страницу закладкой, слез со стула и отправился за стойку.

Выставил два прибора, две чашки, потянулся за кофейником.

– Вы хотите поужинать или просто убить время?

Свистун взглянул на Мэри.

– Вы пригласили меня только на чашку кофе, – сказала она. – А относительно ваших планов на вечер мне ничего не известно.

– Нет у него никаких планов на вечер, – сказал Боско. – А ваш столик освободится через пару минут.

Он собрал все необходимое на поднос и отправился с ним к столику в нише у окна, который сейчас действительно уже освободился. Собрал со стола грязную посуду, вытер клеенку влажным полотенцем. Все это он проделал с изяществом человека, победившего собственное увечье.

– На войне? – спросила Мэри у Свистуна. Он едва заметно повел плечом.

– Там, на улице. Вступился за малолетнюю потаскушку, которую истязал сутенер. Сутенер прострелил ему руку. Боско свернул ему шею второй.

– Его судили?

– Этого не потребовалось. Смысл происшедшего был всем ясен. И куча свидетелей. Дела даже не завели.

– А что стало с малолетней потаскушкой?

– Нашла себе нового сутенера.

– Сэр, прошу за стол, – из-за спины у Свистуна сказал Боско.

Откуда-то он ухитрился выкопать свечу. Зажег ее, укрепив в пивной бутылке. Перекинул через здоровую руку чистое полотенце. Конечно, он переигрывал, пытаясь рассмешить новую подружку Свистуна.

Мэри подыграла ему, усевшись за столик столь церемонно, словно дело происходило в самом шикарном ресторане на Беверли Хиллз, причем сам метрдотель решил выложить на стол омара.

– Тогда уж и матерчатые салфетки не помешали бы. Крахмальные, – несколько обескураженно заметил Свистун.

– Договорились, – ответил Боско. – Я бы рекомендовал вам бифштекс с запеченным картофелем, спаржу и салат.

И прежде чем они успели согласиться или возразить, прежде чем Свистун сообразил сказать, что предпочитает картофель фри, Боско удалился. Во всем этом было определенное волшебство: свеча горела на столе, за окном быстро смеркалось. Это был тот вечерний час, когда жизнь злачного квартала обретает кинематографическую четкость и согласованность и все, высыпавшие на панель, – проститутки мужского и женского пола, воры, сутенеры, тайные агенты, полицейские в форме, костоломы и налетчики, кто в красных слаксах, кто в мини-шортах в обтяжку, кто в тогах цвета элект-рик-блю, кто в крошечных кожаных юбочках, набедренных поясах из перьев и прозрачных шарфах и шалях, мужчины – выпятив наружу свои достоинства, женщины и девочки – прелести, – все они кажутся свежими, яркими, готовыми сыграть свою роль, едва раздадутся первые призывные аккорды экстравагантной музыки.

Мэри расстегнула верхнюю пуговицу белой блузки (под ней не оказалось рубашки с фирменным галстуком служащей хосписа) и теперь Свистун видел нежные округлости ее розовых грудей. Щеки у нее зарумянились, глаза засверкали, умело оттененные косметикой, волосы рассыпались по плечам. В кофейне вроде бы стало потише, как будто все присутствующие осознали, что начинается важное и проникнутое подлинной нежностью свидание. Боско, повертев ручку приемника, нашел камерную музыку в исполнении струнного квартета.

Йондро, второй повар, превзошел себя и приготовил изумительные стейки, едать что-нибудь похожее здесь Свистуну еще не доводилось. Боско извлек из того же заветного сундучка, в котором нашлась свеча, бутылку красного вина и бокал. Мэри заметила, что Свистуну бокала не подали, однако от комментариев воздержалась.

Кофе оказался горячим и крепким.

Они беседовали. Через какое-то время обоим начало казаться, будто они знают друг о друге все на свете или, по меньшей мере, все, что нужно знать.

Воспоминания о других ужинах, проведенных в другой компании, наплывали, создавая некий фон, благодаря которому Свистун воспринимал происходящее сейчас с особой остротой. Он потянулся было за напитком, которым следовало завершить такую трапезу, и вспомнил, что не пьет, полез в карман за отсутствующими там сигаретами и вспомнил, что не курит; все привычки, от которых он давным-давно отказался, внезапно напомнили о себе с новой силой, все когдатошние ритуалы, которыми он обставлял получаемое удовольствие.

– Хотите проверить, кто выиграл пари? – спросил Свистун.

– Что еще за пари?

– Ну, вспомните. О том, что у меня дома невероятный бардак.

На мгновение она смерила его взглядом, затем непроизвольно прикоснулась к вороту блузки, словно давая понять, что одета неподобающим для первого свидания образом, и наконец покачала головой.

– Почему бы не дать оркестру исполнить еще пару тактов, прежде чем мы отправимся танцевать?

– А зачем вам понадобился весь этот хлам? Рааб откусил курятины, не скрывая того, что считает ее совершенно безвкусной.

– У мертвеца есть тысяча способов разгласить живущим свои секреты. Но я, разумеется, не о собственных секретах беспокоюсь. – Искусственные зубы Кейпа обнажились в волчьей ухмылке. – То, что я поручил вам, всего лишь мое одолжение одному другу. А больше я вам ничего не скажу.

– Вот как? – безучастно вроде бы, хотя и не без сарказма заметил Рааб.

– А вы что, не слышали, что я постоянно делаю людям одолжения? Строго говоря, это мое ремесло. Одолжениями я зарабатываю себе на хлеб, на одолжениях сколотил капитал, – заворковал Кейп, упиваясь звуками собственного голоса, да и слова эти он, судя по всему, произносил не впервые. Этакая безобидная старческая похвальба. – Может быть, сделать какое-нибудь одолжение и вам?

– Я в этом не нуждаюсь, – возразил Рааб. -Пока мне платят, я больше ни о чем не прошу.

Кейп извлек из нагрудного кармана рубашки тщательно сложенный чек.

– На этот раз, Рей, ваш счет показался мне несколько завышенным, – заметил он.

Рааб развернул чек, проверил сумму прописью, цифры, подпись.

– Убийство умирающего дорого стоит, и куда труднее убить того, кто прикован к кровати и постоянно находится под опекой, чем того, кто разъезжает с места на место, подвергая свою жизнь множеству опасностей. Вам следовало бы об этом не забывать.

– Пусть так, – возразил Кейп. – Но мы с вами уже довольно давно партнерствуем в самых разных делах. Разве все на свете сводится к долларам и центам?

Рааб посмотрел на собеседника с невольным изумлением. Разве не этот человек умеет извлекать выгоду из каждого вдоха, не говоря уж о выдохе? Разве не он рассчитывает собственные услуги и плату за них с точностью до миллиграмма? Или на старости лет он решил обзавестись чем-то вроде дружеских отношений?

– Поверьте мне, – Рааб, в свою очередь, сложил чек, – цену я назначил нормальную.

– Что ж, тогда назначьте мне и еще одну. -Кейп передал Раабу сложенный листок. – Сколько вы запросите за это?

Прочитав имя, написанное на листке, Рааб часто заморгал. На какие еще услуги готов Кейп ради своего анонимного друга и сколькими еще убийствами это обернется? Он положил «дипломат» на колени и щелкнул замками.

– А с ужином вы уже управились?

Глаза Кейпа забегали по раскрытому «дипломату», он увидел фотокамеру, радиотелефон, линзы, фильтры, аккуратный набор миниатюрных инструментов.

Рааб положил чек в боковой кармашек «дипломата» и защелкнул его.

– Да. Управился. Большое спасибо. А теперь мне пора. У меня еще дела.

Кейп заметил, что листок с фамилией очутился в кармашке рядом с чеком.

Рааб посмотрел в глаза хозяину дома. Довольно долго двое мужчин играли в гляделки: киллер и заказчик убийства. И до Рааба дошло, что услуги, которые Кейп оказывает анонимному другу, на самом деле никакими услугами не являются. Каждое Убийство приносило старику наслаждение, он упивался тем, что его немощные руки все еще способны сеять разрушения и смерть.

Рааб был уже в дверях, когда Кейп окликнул его по имени.

– Слушаю вас.

– Какая жалость, что вы торопитесь. У нас замечательный торт-мороженое на десерт.

Глава шестнадцатая

Свистун сидел в своем старинном кресле (это было единственное по-настоящему красивое изделие из всего, чем он владел) лицом к стеклянным раздвижным дверям; с фривея доносился шум машин, похожий на гул далеких бомбардировщиков, вознамерившихся стереть весь город с лица земли.

Двадцать шесть телефонных номеров, считанных с аппарата Гоча, лежали на дубовой тумбе с полированным верхом, которую он использовал в качестве дополнительного столика.

Он сидел, чуть ли не раскаиваясь в десяти-один-надцати годах сплошной трезвости, которые он провел с тех пор, как вступил в общество Анонимных Алкоголиков. Оставайся он человеком пьющим, он мог бы сейчас упиться вусмерть и забыть о своем Друге Айзеке Канаане, курсирующем по Голливуду как круглосуточный трамвай. Он мог бы утопить в вине воспоминания о крошечном изуродованном тельце Сары, брошенном на могильный камень на голливудском кладбище. Он мог бы рассмотреть неожиданно вспыхнувший собственный интерес к девице по имени Мэри и со смешной фамилией – он мог бы рассмотреть его сквозь алкогольную дымку. Он мог бы скоротать долгие часы, целые дни, месяцы и годы, не разговаривая ни с кем и не жалуясь никому, кроме бутылки, да разве что еще кроме сырой могилы, непременно ожидающей каждого в конце пути. Он пил бы – а другие хоронили бы убитых и мстили убийцам.

Был вечерний час, множество машин мчались в одном направлении по автостраде, люди возвращались домой, а кое-кто уже наверняка вернулся, скинул башмаки и повалился на кушетку перед телевизором с непременным стаканчиком в руке. А кое-кто уже сел ужинать.

Он посмотрел на маленькую фотографию, которую повсюду носил с собой в прозрачном конверте.

Набрал один из номеров. Четыре длинных гудка, после чего трубку сняли. Со списком Кении Гоча ему повезло впервые.

– Слушаю вас.

Это был мужской голос, говорящий с наигранным равнодушием. Так часто говорят по телефону молодые люди: мол, что вы ни скажете, меня это не больно-то заинтересует.

– Алло, – сказал Свистун.

– Слушаю вас.

– Что-то у вас голос не похож на Кении.

– Потому что я не Кении.

– А Кении дома?

– У меня дома его нет.

– Погодите-ка. Разве это не телефон Кении?

– Нет. Это мой телефон.

– Черт побери, вот в этом-то мне и хочется разобраться. С кем я разговариваю?

– С Игроком.

– Что-что?

– Игрок. Меня так зовут.

– Ладно, так вас зовут на улице. А как называла вас ваша матушка?

– Джорджем, – автоматически ответил Игрок и тут же, спохватившись, зарычал: – Да сам-то ты, мать твою, кто?

Частичная утрата анонимности явно вывела его из равновесия.

– Но вы ведь дружите с Кении? – как бы с недоумением спросил Свистун.

– С каким еще Кении?

– С Кении Гочем.

– Ах, с этим Кении.

И вновь голос зазвучал чуть по-другому. Теперь в нем можно было различить подозрение и сомнение.

– Значит, вы знаете Кении?

– Знаю.

– И он у вас?

– Нет, он не у меня. Да и с какой бы стати?

– Может быть, он у вас живет?

– Нет, он у меня не живет. И никогда не жил.

– Ну, а как насчет Гарриэт Ларю? Она-то у вас живет?

Наступило длительное молчание, показавшееся Свистуну еще более длительным, чем оно было на самом деле.

– Какого хера ты меня расспрашиваешь? И кто ты, на хер, такой?

– Так живет или нет?

– Никакая Гарриэт здесь никогда не жила. Я не знаю и знать не хочу никакую Гарриэт.

– Но она дала мне этот номер. И сказала позвонить ей и позвать к телефону Кении Гоча. Я так понял, что это вроде пароля. Понимаете?

– Ты что, ее клиент?

– Если вы не знакомы с Гарриэт Ларю, то откуда вам известно, что у нее есть клиенты?

– Хватит херню пороть. Я не знаю, какого хера Кении дал тебе номер моего телефона. Это, наверное, прикол. Значит, ты говоришь, Кении или эта самая Гарриэт… Как ее там?

– Гарриэт Ларю. Ради Бога, Джордж, неужели тебе не запомнить такого имени?

– Только прикол херовый. Передай ему, чтобы не показывался мне на глаза, а начнет надоедать, я уж прослежу, чтобы это ему вышло боком.

Голос Игрока зазвенел теперь колокольчиком – и наверняка от страха. Произнеся последнюю фразу, он бросил трубку.

– Ладно, Джордж Игрок, – пробормотал Свистун, внося необходимую пометку в свой список. -Может, случится увидеться, и тогда уж изволь объяснить мне, как это так: Кении Гоча ты знаешь, а Гарриэт Ларю – нет.

Номер Чика оказался закусочной, в которой торговали на вынос. И, конечно, цыплятами.

Вопрос стоял так – бесплатная переработка или сверхурочные. Младшим экспертам отказывали в сверхурочных, когда они разгребали груду тел, скопившихся на вскрытие, потому что со сверхурочными они зарабатывали бы больше, чем сам начальник патологоанатомической лаборатории, а это уж ни в какие ворота не лезет.

С другой стороны, лишние деньги время от времени не помешали бы и заместителю начальника – его жена требовала новую машину, одной из дочерей было нужно выпускное платье, и так всю жизнь, – так что он задерживался в лаборатории и работал сверхурочно сам.

Это тоже было запрещено внутренним распорядком, но такой запрет легко было обойти, издав соответствующий приказ, а именно такой, согласно которому заместитель начальника лаборатории в рамках своей компетенции имел право объявлять нечто вроде чрезвычайного положения в связи с избытком накопившихся трупов, а сам этот избыток представлял опасность для здоровья работников всего учреждения, равно как и для водителей спецмашин, а ведь всем известно, что с профсоюзом водителей лучше не связываться.

Поэтому необходимость купить новую машину жене, выпускное платье дочери или набор клюшек для гольфа себе самому самым естественным образом сочеталась с заботой об общественном благе.

Звали его Боливаром Болтизери. Это был кряжистый, хотя и склонный к полноте коротышка-бразилец, друзья называли его Булем, а коллеги – Бультерьером. Подчиненные чрезвычайно ценили его за профессиональное мастерство, да и просто ему симпатизировали.

В маске, в халате, в перчатках, несколько смахивая на астронавта, он ни на мгновение на забывал о страшной болезни, от которой умер Гоч, и ему как ученому было чертовски интересно, вскрыв тело, выяснить, какие повреждения причинила эта напасть внутренним органам. Он собрался было сделать первый надрез – от горла до паха, – когда именно в горле у мертвеца заметил обломок стального лезвия.

– Мать твою, – сказал он.

Через несколько мгновений, удалив маленькое волнистое лезвие, перерезавшее Гочу сонную артерию и отправившее его в покойницкую, как минимум, на несколько дней раньше положенного срока, он заговорил снова:

– Мать твою. Этой бритвой волосы на лобке подрезают. Откуда же она взялась в горле у умирающего от СПИДа? Который и без того мог умереть в любую минуту.

Свистун набрал номер книжной лавки на Голливудском бульваре, в которой в ненастную погоду частенько обогреваются и обсыхают проститутки.

Если ты внес номер книжной лавки в память своего телефона, значит, ты с кем-то в этой лавке дружишь или же покупаешь кучу книг.

– Говорит Кении Гоч, – сказал Свистун. – Хочу узнать, предъявили ли вы мой последний счет к оплате.

– Произнесите, пожалуйста, по буквам фамилию.

Свистун так и поступил.

– Да. Нашел. Что вам угодно узнать, мистер Гоч?

– Что там у нас в балансе? Не задолжал ли я вам каких-нибудь денег?

– Баланс нулевой. Вы нам ничего не должны и мы вам тоже. Хочу напомнить, что на этом балансе отсутствует какая бы то ни было активность за последние полгода. Вас не было в городе?

– Да нет, просто в последнее время читал не так много, как раньше.

– Понятно. Вас по-прежнему интересуют те три книги, найти которые вы нас просили?

– Напомните мне, какие именно.

– "Ключ Соломона", "Книга знамений" и "Уложение Гонория".

– Да, пожалуйста, продолжите поиски. И если найдете хотя бы одну из них, то перезвоните мне по новому номеру. Я сейчас живу у одного друга.

– Хорошо, сэр.

Свистун продиктовал клерку собственный номер.

– Но не забывайте, что шансы на то, чтобы найти все три книги в хорошем состоянии, весьма незначительны, – добавил клерк. – Эра Водолея, как-никак.

– Да-да, понятно.

– Просто не хотелось бы, чтобы вы решили, будто мы отнеслись к вашему запросу с недостаточной чуткостью.

Свистун повесил трубку и тут же принялся набирать номера из списка.

Два раза подряд на месте никого не оказалось, потом у Джейн (по домашнему телефону) заговорил автоответчик.

Автоответчики есть в этом городе у каждой потаскушки и у любого букмекера, самый мелкий наркоделец прослушивает информацию по биперу, чуть ли не у всех воров имеются радиотелефоны.

На следующий звонок ответила женщина, отрекомендовавшаяся управляющей питательным залом католической церкви Святого Иуды.

– Это тот Иуда, что в Помоне? – спросил Свистун.

– Нет, это Святой Иуда в Ван Нуйсе.

– Приход отца Патрика.

– Нет. Отца Чарльза Мичема.

– Должно быть, я ошибся номером.

– Совершенно не обязательно, – сказала женщина.

– Не понял?

– Если вы хотите дозвониться до священника, потому что у вас возникли трудности морального или духовного плана, то вы, вполне возможно, и не ошиблись номером. И отец Мичем, а вовсе не отец Патрик, даст вам совет, в котором вы нуждаетесь.

– Да нет, мне так не кажется, – сказал Свистун. – Мне надо созвониться с отцом Патриком по поводу работы кондиционеров в читальном зале. У вас ведь нет проблем с кондиционерами?

– У нас в читальном зале нет кондиционеров.

– Ах вот оно как! Что ж, может быть, вы в конечном счете и правы: я позвонил не по тому номеру, но позвонил не зря. Я хочу сказать, может быть, мою руку, набравшую неверный номер, направили. И я позвонил в церковь Святого Иуды в Ван Нуйсе, потому что вам нужны кондиционеры в читальном зале.

– Это было бы неплохо, – вздохнула управляющая. – Но не думаю, что церковь Святого Иуды – наша церковь Святого Иуды – может себе такое позволить. А вы уверены, что у вас нет никаких трудностей морального или духовного плана?

– Единственная трудность – с получением заказов на работу. Времена ныне трудные.

– В Помоне постоянно дует ветер, – заметила управляющая. – Не понимаю, чего ради им понадобились еще и кондиционеры.

– Бог дал, Бог взял, – не совсем кстати сказал Свистун.

– И все же консультация с духовным наставником вам не помешала бы.

– Что ж, может быть, – согласился он. – И, может быть, мы найдем тогда время потолковать и о кондиционерах. Никогда ведь ничего не знаешь заранее. Так когда бы я мог повидаться с отцом Миче-мом?

Она тут же взволнованно зашептала, что календарик деловых встреч, который святой отец ведет собственноручно, находится сейчас в конторе, и если он немного подождет у аппарата, она перезвонит туда по другому телефону.

Через две минуты она все выяснила.

– Как насчет того, чтобы завтра в три дня?

– За это ведь денег не берут? – спросил он. – Разумеется, не берут.

Чувствовалось, что она оскорблена, но старается не показывать этого.

– Потому что я решил, я сделаю скидку за кондиционеры, а мне сделают скидку за духовную консультацию.

– Это очень мило с вашей стороны, но у нас так не принято. Конечно, в долине, как вы можете себе представить, бывает очень жарко, но мы не выбрасываем деньги на ветер, как те, в Помоне. Как вас зовут?

– Уистлер.

– Значит, договорились, мистер Уистлер.

Он посидел с не положенной на место трубкой, размышляя над тем, как нелепо звучит его фамилия в сочетании с «мистером», размышляя над Кении Гочем, падким до мистических тайн и в то же самое время тянущимся к религии и ищущим утешения у пастыря, церковь которого не может позволить себе кондиционеры.

Глава семнадцатая

В своем маленьком домике на холме в Пайнхар-сте Мэри Бакет, услышав, что звонят в дверь, первым делом припадала к дверному глазку.

Нахмурившись, разглядела она сейчас в линзе "рыбьего глаза" двух широкоплечих мужчин в спортивных куртках и суконных брюках.

– Да? – спросила она из-за двери, не открыв ее даже на цепочку.

Здесь живет Мэри Бакет? – нарочито громко спросил тот из них, что стоял ближе к двери.

г Да, – повторила она, не добавив ничего, осторожная, как крестьянка, для которой словесная шелуха ровным счетом ничего не значит.

– Мы из полиции.

– Да, – сказала она в третий раз.

Мужчина полез в карман, достал бляху и притиснул ее вплотную к глазку.

– А удостоверение? – сказала она.

Он поднес к глазку служебный пропуск.

"Эрнст Лаббок", – прочитала она. И спросила:

– Из какого участка?

– Голливуд.

– А как зовут второго?

– Джексон. Мартин Джексон.

– Погодите минуточку.

Она подошла к телефону, позвонила в голливудский участок, узнала о том, что там, в отделе по расследованию убийств, действительно служат детективы Эрнст Лаббок и Мартин Джексон и что они действительно расследуют обстоятельства насильственной смерти Кеннета Гоча.

Она вернулась к двери и отперла ее.

– Натешились? – спросил Лаббок.

– Прекрати, Эрни, прошу тебя, – сказал Джексон. – Эта леди повела себя совершенно правильно с учетом того, сколько у нас развелось квартирных воров и грабителей. Благодарю вас, мисс Бакет. А теперь нам хотелось бы кое-что с вами обсудить.

Мэри все это пришлось явно не по вкусу – даже теперь, когда она выяснила, что двое детективов действительно служат в полиции. Вздохнув, Лаббок отвернулся. Чувствовалось, что нервы у него на пределе.

– Вы главная сиделка лос-анджелесского хосписа? – спросил Джексон.

– Одна из них. У нас шесть главных сиделок для основного персонала и седьмая для вспомогательного.

– Ладно, но прошлой ночью и нынешним утром главной там были вы, не так ли?

Грузный Лаббок переступил с ноги на ногу.

– Это так.

– Значит, вы дежурили, когда нашли мертвым некоего Кеннета Гоча.

– Да. И в этом не было ничего удивительного. У него был СПИД. А умер он от саркомы. Синдром Карпова.

– Не совсем так, – раскачиваясь из стороны в сторону, пробормотал Лаббок.

– У вас что-то не так? – спросила она. – Может быть, детектив, вы страдаете нервным расстройством?

– Послушайте, леди, у меня мочевой пузырь сейчас лопнет, вот что со мной такое. Раз уж вы сиделка, не вижу, почему мне надо этого стесняться.

– Может быть, воспользуетесь моей ванной?

– Был бы просто счастлив.

В конце концов она, смилостивившись, впустила их в дом и объяснила Лаббоку, как пройти в ванную. Джексону же она предложила сесть на диван, а сама пристроилась на подлокотнике кресла, давая тем самым понять, что полицейские у нее в доме ни в коем случае не задержатся.

– А с какой стати двое специалистов по убийствам взялись за дело пациента, умершего от СПИДа? И что имел в виду ваш напарник, сказав, будто Гоч умер не совсем от СПИДа?

– Потому что Кеннет Гоч умер совсем не от этого. Мог и от этого… Причем в любой день, каждый час… так сказал нам эксперт… только умер он все-таки не от этого.

– А от чего же?

– А вы сами не знаете?

– Мы что, пикироваться с вами будем? Будем задавать дурацкие вопросы и дожидаться, пока кто-нибудь не грохнется в обморок?

– О чем вы говорите, леди?

– Я говорю о том, что, если бы мне стало известно, что мистер Гоч умер не от саркомы, а от чего-то другого, я непременно упомянула бы об этом в своем отчете.

– А вы не заметили ничего странного?

– Расскажите мне, что я должна была заметить.

Он полез в карман, достал маленький бежевый конверт, положил на кофейный столик, открыл. На стеклянной поверхности столика оказался маленький волнистый скальпель размером с полпальца.

Она подалась вперед, закинув ногу на ногу и положив руки на колени.

– Эта штука застряла у него в горле.

Она охнула, словно ее внезапно ударили в живот.

– Знаете, что это такое?

– Вальвулотом, – сказала Мэри. – Такими лезвиями вскрывают сердечные клапаны. Когда оперативный участок залит кровью, хирург ничего не видит и вынужден действовать на ощупь. А крошечная рукоять соответствует верхнему суставу пальца. Таким образом можно и надрезать, и зацеплять.

Понимаете?

– Нам так и объяснили.

– Но с тех пор, как изобретен агрегат сердце-легкие, вальвулотомом практически не пользуются.

– Как же он попал в горло Гочу?

– Понятия не имею.

– А когда вы увидели, что он весь залит кровью, вас это не насторожило?

– При этом синдроме обильные горловые и легочные кровоизлияния не являются редкостью. У меня не было никаких оснований усомниться в том, что болезнь, которой страдал пациент, в конце концов взяла свое. А где ваш напарник? Куда, куда вы удалились? Пошли посрать и провалились.

Джексон хмыкнул. Говорила она как образованная женщина и он никак не ждал от нее непристойностей.

– Я сиделка, не забывайте. Так что жеманиться со мною не надо. Говорите, что вам угодно, а я буду говорить то, что угодно мне. Так куда же он все-таки запропастился?

Она уже готова была соскочить с ручки кресла, на которой сидела.

– Леди, – сказал Джексон. – Стоит ли сходить с ума?

– Да я на вас не сержусь. Просто… Господи, вы являетесь сюда и сообщаете, что один из моих пациентов…

– Убит?

– Да хотя бы и убит!.. Прямо у меня под носом. А я ведь несу ответственность за своих пациентов и…

– Поэтому-то мы к вам и пришли, – появившись в дверном проеме, пояснил Лаббок. Двигался он для большого и грузного мужчины неожиданно деликатно. – Вы не знаете никого, кто по-прежнему хранил бы такие ножи?

– Мне кажется, у любого из хирургов может сохраниться или хотя бы заваляться вальвулотом.

Лаббок подошел к ней поближе.

– Но вы не видели никого из хирургов в палате у Кеннета Гоча нынешним утром?

– Не видела и не знаю, чтобы кто-нибудь из них туда заходил.

– А как насчет сиделок, основного и вспомогательного персонала, находящегося в хосписе в шесть Утра, в семь утра, в семь тридцать?

– Надо будет расспросить.

– Это уж конечно. Но этим мы займемся сами, – сказал Лаббок. – Вы не против, если я присяду?

Мэри жестом позволила ему сесть, затем и сама пересела с подлокотника на диван. Теперь она не возражала против того, чтобы полицейские оставались здесь столько, сколько им будет нужно.

– Кто нашел Гоча мертвым?

– Я.

– Значит, вы первая видели его мертвым. А кто последний видел его живым?

– Должно быть, посетитель, находившийся у него в палате.

– Посетитель? В отчете вы не упомянули ни о каком посетителе.

– Такую информацию не обязательно заносить в формуляр.

– Значит, вы пускаете в хоспис посетителей в семь утра?

– Нет. Приемные часы начинаются в десять. Разве что имеется особое разрешение. Но люди стремятся прийти пораньше. Перед работой.

– И никто не остановил неурочного посетителя?

– Его никто не видел.

Лаббок и Джексон переглянулись, словно бы удивившись и возмутившись такой плохой постановкой службы безопасности в хосписе. Хотя учреждение, переполненное чаще всего никому не нужными полумертвецами едва ли нуждается в усиленной охране.

– Это был родственник?

– Друг родственника.

– Он сам сказал вам об этом?

– Да.

– А что еще он вам сказал?

– Ничего особенного. Его залило кровью умирающего, когда того в последнее мгновение вырвало…

– Погодите-ка, – заторопился Лаббок. – Погодите-ка.

– … и мне надо было поскорее смыть с него зараженную кровь. Так что мы с ним не больно-то разговаривали.

– А вам не пришло в голову, что во всем этом есть нечто странное? Посетитель оказался настолько близко, что его забрызгало кровью?

– У меня было экстренно-срочное дело.

– Ну, а теперь-то вы над этим поразмыслили? Мэри молча смотрела на него какое-то время, потом обхватила себя за плечи, унимая внезапную дрожь, и отвернулась от пронзительного взгляда Лаббока.

– О Господи.

– Можно выразиться и так, леди. Вы, должно быть, находились с ним в одном помещении…

– Мыла ему лицо и шею, – добавила она.

– … а этот человек только что перерезал горло Гочу, – закончил свою мысль Лаббок.

– С другой стороны… – начал было Джексон.

– Что с другой стороны, Марти?

– Да ничего, Эрни. Проехали.

Не надо было быть ясновидящей, чтобы разгадать смысл его рассуждений. С другой стороны, сама Мэри находилась в той же самой палате. В газетах полно историй о том, как сострадательные сиделки приканчивают неизлечимых больных, чтобы избавить их от мучений.

Свистун все еще возился со своим списком, набирая номера, слушая длинные и короткие гудки, прозваниваясь в пустые дома и конторы. Китайская закусочная с торговлей на вынос, винный магазин, неправильное соединение, кто-то по имени Кил-рой, на данный момент у себя дома не находящийся.

Свистун попытался хоть как-то привести в систему телефонные номера, начав с верхней части списка и с тех людей, у которых были внесены в память и домашний, и служебный телефоны, но скоро понял, что малейшая упорядоченность, даже если она вначале и имелась, пришла в процессе обзвона в полное расстройство.

Следующим после Килроя оказался номер фотостудии некоего Рааба, об этом нежнейшим голосом Свистуну сообщил автоответчик.

Следующим оказался или оказалась?.. Бобби Л. На автоответчике самым чувственным и призывным из возможных голосов была записана фраза: "Я временно вне досягаемости" с логическим ударением на слово "временно".

Следующим был телефон Эба Форстмена с пометкой "кузен?". Означал ли вопросительный знак, что сам Гоч, точно так же, как и Форстмен, сомневался в предполагаемом родстве, или же это была всего лишь эмоциональная помета, указывающая, что ему не хочется без крайней надобности иметь дело с родственником, который может многое порассказать отцу с матерью, оставшимся в Чикаго?

Жена Эба Форстмена сняла трубку и вместо «алло» или «слушаю» назвала свое имя, что было несколько необычно.

– Миссис Форстмен, я друг вашего мужа, – сказал Свистун. – Я был в хосписе, в котором ваш племянник…

– Сын двоюродной сестры.

– … отошел в мир иной. Да, я понимаю, ваш родственник…

– Седьмая вода на киселе.

– Ладно. Я был там с вашим мужем, то есть с Эбом, потом мы поехали на квартиру Кении и я пообещал позвонить и сказать, не нашел ли я что-нибудь любопытное.

– Так вам дать Эба?

– Да, мне кажется, так было бы лучше всего. И, миссис Форстмен… примите мои глубочайшие соболезнования в связи с кончиной Кении.

– Седьмая вода на киселе.

– Истинно так.

– Сейчас позову Эба.

Прождать пришлось минуту, но Свистуну показалось, будто прошло полчаса. Он просидел эту минуту с тупым видом, как всякий, кто обречен на бессмысленное ожидание.

Прежде чем поздороваться Эб Форстмен прочистил горло. Это лишний раз напомнило Свистуну, что он имеет дело со стариком и что тому, должно быть, тяжело терять совсем молодого родственника, не имеет значение, насколько дальнего, – и терять в результате новомодной напасти, насланной на людей не то Богом, не то Сатаной.

– Мистер Форстмен, это Свистун. Мне хотелось сообщить вам, что я выяснил насчет машины. У Кении не было машины.

– Ну, и ладно. Хотя бы не надо ломать голову, куда ее деть.

– А не можете ли вы сообщить мне про Кении еще что-нибудь? – спросил Свистун.

– В каком смысле?

– Ходил ли он в церковь? Или в церковную школу? Может быть, исповедовал какую-нибудь религию?

– Я вам уже говорил, мы с ним были практически не знакомы. Я занялся всем этим только потому, что он приходится моей жене…

– Мне это известно, мистер Форстмен. Просто я подумал, что вы могли бы поговорить с его отцом и матерью из… откуда они?

– Из Чикаго. Они и сейчас там живут. Да, я уже потолковал с ними. Мы решили, пусть лучше они узнают о случившемся от родственника. Пусть он и седьмая вода на киселе.

– Мне кажется, вы поступили совершенно правильно.

– Мать Кении восприняла это очень тяжело. С ней случился нервный срыв прямо в ходе нашего разговора – и после этого я договаривал уже с ее мужем. Пересказал ему все детали.

– И рассказали ему о том, от чего Кении умер?

– А что мне было делать? Конечно, Мэнни это не понравилось, но разве я мог скрыть от него такое? Истину имеет право знать всякий, а уж насколько она окажется тяжела, это другое дело.

Он произнес все это несколько неуверенно, словно ожидая от Свистуна подтверждения собственным словам, и тот не поскупился:

– Вы поступили совершенно правильно.

– Мэнни приедет забрать тело.

– Можно было обратиться в похоронную контору – и они сами доставили бы тело в Чикаго.

– Я так ему и сказал. А он ответил, что хочет заняться этим лично.

– Это можно понять.

– А жена его не приедет. Я хочу сказать, Гарриэт.

– И это тоже можно понять.

– Мэнни пригласил нас к себе в Чикаго. Но мы с ними едва знакомы. Может, виделись разок-другой. На свадьбе, где я как раз и познакомился с Кении. Где-то еще. И по телефону-то говорили всего раза три, включая этот последний прискорбный звонок. Так чего ради он пригласил нас к себе в Чикаго?

– Не знаю. А вы предложили ему остановиться у вас, когда он прибудет забрать останки Кении?

– Я сказал, если он не против того, чтобы спать на диване. У нас с женой, знаете ли, тесновато.

– Вот поэтому он вас и пригласил.

– Да и зачем нам большая квартира, если нас всего двое, жена и я?

– И все же это было чрезвычайно любезно с вашей стороны.

– Что именно?

– Предложить Мэнни остановиться у вас. И диван, и родственные утешения.

– Диван удобный, – ответил Форстмен. – Раздвижной. Ничуть не хуже кровати.

– Ну, хорошо. А больше вы ни о чем не разговаривали?

– Нет, больше ни о чем. А вы опять имеете в виду что-то конкретное?

– Просто понадеялся на небольшую удачу.

– А что, собственно, так интересует вас во всей этой истории, мистер Уистлер?

– Вы же сами сказали, что каждый имеет право узнать истину, какой бы суровой она ни оказалась, верно?

– Верно.

– Ну вот, мистер Форстмен, я не вполне уверен в справедливости этих слов. Мне не кажется, будто вам хочется узнать что-нибудь из того, чего вы еще не знаете, да я и сам, знаете ли, абсолютно ни в чем не уверен.

– Что ж, на этом и договоримся. Форстмен вновь прочистил горло. Свистун дал отбой. Рука уже онемела из-за того, что он слишком долго держал телефонную трубку. Но, переложив трубку из одной руки в другую, он вернулся к прежнему занятию. Список необходимо было проверить от начала до конца.

Он сделал небольшой перерыв, раскрыл раздвижные двери, полюбовался каньоном, взглянул на фривей. Машины катились ровными сплошными рядами в обе стороны. Артерии города гнали кровь по двум направлениям сразу. Автомобилисты держались тихо, никто не гудел, лишь кое-кто, идя на обгон, осторожно выезжал из ряда и смотрел настороженно прямо перед собою. Все они терпеливы как овцы. Пока в один прекрасный или, наоборот, ужасный день какой-нибудь скромный клерк или коммивояжер не сойдет с ума и не вильнет с фривея на полном ходу в пропасть или не достанет из багажника карабин и начнет охотиться на людей с обочины.

– А ножа, значит, вы не приметили? – спросил Лаббок.

– Послушайте, это же так просто. Скользнул в глотку – и поди его разгляди.

Ее особенно злило, что они, допрашивая ее, разыгрывают всегдашний спектакль: меняют тему, внезапно задают одни и те же вопросы по второму и по третьему разу, задают их, едва заметно меняя формулировку, надеясь, что она себя так или иначе рано или поздно выдаст.

Лаббок кивнул, как будто согласившись с ее словами.

– А когда кто-нибудь из вашего персонала видел его живым в последний раз?

– Ранее, тем же утром. Сиделка подала ему утку, а потом зашла еще раз и обтерла его губкой.

– В какое время?

– На этот счет у нас точный график. В шесть утра.

– А раньше вы этого нам не рассказывали. Забыли, что ли?

– Страх обостряет память.

Ей хотелось, чтобы это прозвучало шуткой.

– И вот, значит, вы вошли в палату и увидели посетителя…

– Толстяк в нелепой спортивной куртке. И выглядел он как…

– И он стоял, залитый кровью Гоча.

– … и выглядел он как актер из старых фильмов. Как его там? Уолли…

– И вы велели ему снять куртку, рубашку и все остальное…

– Бири. Да, вот именно. Уоллес Бири. И у него был…

– … на чем могла оказаться зараженная кровь и…

– … стеклянный глаз.

– … вы вымыли его. И что произошло после этого?

– … и я как раз думала о стеклянном глазе, когда вошла эта любительница плясать голышом…

– Эй! – Джексон затеребил Лаббока за рукав. -Слышал? Стеклянный глаз, похож на Уолли Бири и в яркой спортивной куртке!

– Бывают ли такие совпадения? – спросил Лаббок. – Или нам наконец улыбнулась удача? – Это и надо выяснить, – сказал Джексон.

Свистун вернулся в комнату, закрыл раздвижные двери, загасив шум автомашин и прибоя, и проверил список до самого конца. А закончив, решил посчитать, что же у него получается.

Двадцать восемь номеров в электронной памяти. Две ячейки пусты. Двадцать шесть заполнены. Пять неправильных соединений. Общее число сокращается до двадцати одного.

Восемь утилитарных номеров. Три закусочные, в которых торгуют на вынос, кинотеатр, аптека, фотостудия, винный магазин и книжная лавка. Переговорил он со всеми, кроме фотостудии. Остается тринадцать номеров. Один из них церковь. Другой – Эба Форстмена. Один – Джорджа Игрока. Остается десять. Два номера помечены именем «Майк», два – «Джейн», по одному для Бобби Л. и Бобби Д., и у обоих (или у обеих?) чрезвычайно сексуальные голоса по автоответчику, один – Диана, голос на автоответчике усталый и грустный, один – Пуч, которого в это время не оказалось ни дома, ни на работе; Джет – черномазый ловчила, дай пятерку – заработаешь десятку; и наконец куда-то запропастившийся Килрой.

Он проработал весь список еще раз – и не открыл для себя ничего нового. Выждал час – и вновь принялся прозваниваться по телефонам из списка.

– Что еще за любительница разгуливать голышом? – спросил Лаббок.

– Диана Кордей. – Мэри, уставившись на него, заерзала в кресле, словно не сама села в него, а ее в него заточили. Все начиналось по-новой. Теперь на смену страху и раздражению пришел гнев. Именно этого они и добиваются, и она прекрасно понимает это, вот что бесит. Играют в «злого» следователя и «доброго» следователя. Тот, кого зовут Лаббоком и кто воспользовался ее туалетом, все время делает подлые предположения – и пугающие, и оскорбительные одновременно, – а второй держится паинькой, то и дело сглаживая возникающие недоразумения. – Она была знакома с пациентом. И я сразу же разрешила ей отправиться домой. Она у нас – добровольная помощница, и это зрелище потрясло ее.

– Так они были знакомы?

Лаббок походил на кота, играющего с мышью.

– Немного знакомы. Но никакого романа или чего-нибудь в этом роде.

– Вы это знаете наверняка, не так ли? – спросил Лаббок.

– Так она мне рассказывала.

– Ну, и как, она на такое способна?

– На что?

– Вы же слышали о том, как люди помогают безнадежным больным уйти, – сказал Лаббок.

Вот оно, подумала Мэри, вот в чем он ее подозревает, и смотрит при этом на нее своими поросячьими глазками.

– Да ведь на такое способен кто угодно. Буквально кто угодно. Главное, чтобы работал в больнице и хорошо относился к больному, – продолжил Лаббок.

Говорит "кто угодно", а в виду имеет меня, подумала Мэри.

– Нет-нет. – Она отчаянно затрясла головой. -Такого не было и быть не могло.

– И вы в этом абсолютно уверены? – с мягкой насмешкой спросил Джексон.

– Когда вы увидели, что у Гоча в палате есть посетитель, и когда вы увидели, что Гоч мертв, и когда вы узнали, что этот посетитель, похожий на Уолли Бири, даже не приходится покойному родственником, почему вы не вызвали полицию немедленно? – спросил Лаббок.

– Я же не знала, из-за чего умер мистер Гоч. Выглядело это естественной смертью: кровоизлияние в легких, и так далее. Я же не знала, что ему перерезали горло.

– Но посетитель, весь залитый кровью…

– Он и сам был в ужасе. Он сказал, что наклонился расслышать то, что вроде бы собрался сказать Кении Гоч – или ему показалось, будто тот хочет что-то сказать, – и тут мистера Гоча вырвало на него. Кровь была у него на щеках и на шее. Я его вымыла.

– А почему вы не велели ему задержаться?

– Я не подумала, что это может иметь какой-то смысл. Но даже если бы я об этом подумала, как, по-вашему, я могла бы задержать его?

– Могли вызвать службу безопасности.

– У нас в службе пожилой мужчина и мальчик, и у обоих пистолеты без права ношения оружия. В наши дни охранникам не больно-то много платят.

Джексон, хлопнув себя по колену, поднялся с места. Лаббок еще какое-то время понаблюдал за Мэри, а затем тоже встал.

– Думаю, на сегодня все, – сказал Джексон. -Только, пожалуйста, никуда не уезжайте из города. Возможно, нам потребуется допросить вас еще раз.

Она встала проводить их. Точнее, ей не терпелось выпроводить их из своего дома.

– И еще одно, – уже в дверях сказал Лаббок, вручая ей свою визитную карточку. – Кто-нибудь зайдет в хоспис проведать Гоча или начнет крутиться, задавая о нем вопросы, немедленно позвоните по этому телефону – и нас с напарником разыщут в любое время дня и ночи.

Она вновь кивнула, подумав при этом о Свистуне. И решила ничего не рассказывать о нем этим сыщикам.

– А вы думаете, что тот посетитель убил Кении Гоча? – спросила она напоследок.

– А вы-то сами как думаете? – ответил Джексон.

По третьему разу Свистун прослушал записанные на автоответчик голоса Бобби Л., Бобби Д. и усталой Дианы и решил, что это профессионалки, так сказать, коллеги и приятельницы Кении по работе на панели, которым он всегда мог позвонить, как, впрочем, и они ему, чтобы в разговоре найти утешение и лекарство от бессонницы.

С третьего раза взял трубку Пуч. Отвечая на вопрос Свистуна, он сказал, что зовут его на самом деле Уильямом Манделем. Голос у него был как у мальчика. Он не колеблясь сообщил, что отлично знал Кении, но затем они расстались. Он ничего не слышал о Кении восемь, а то и девять месяцев. Свистуну показалось, что мальчик надеется на его посредничество, чтобы помириться с Кении. Когда Свистун сообщил ему о смерти Кении, Уильям повесил трубку, даже не дав ему задать следующий вопрос.

Вышел он теперь и на Джета.

Тот оказался подозрительным и недоверчивым малым. Из него Свистуну не удалось выдавить ни подлинного имени, ни домашнего адреса.

– Кении сказал, что ты его связной.

– В каком смысле связной? – удивился Джет.

– Ну, знаешь, малость того, малость этого.

– Слушай, брат, не наводи тень на плетень!

– Ну, сам понимаешь.

– Нет, не понимаю. Не понимаю и понимать не хочу. Но я понимаю, как вести себя с теми, кто ходит вокруг да около. Ты слыхивал о провокациях? Слыхивал о тайных агентах?

И сразу же после этого он бросил трубку.

Свистун невольно подумал о том, не заразился ли сугубо полицейской манерой вести допрос, да и просто беседовать с людьми, столько времени провозившись как с представителями силовых структур, так и со всякими подозрительными личностями. И чуткий человек сразу же понимает, что в разговоре имеет дело с сыщиком, пусть и с частным сыщиком.

Таков, значит, общий итог. Пригоршня телефонных номеров – все знакомые Кении на момент его смерти, да, должно быть, и все, какими он успел обзавестись за годы, проведенные в Хуливуде. И если бы речь шла об истинных друзьях, то таким их количеством не могли бы похвастаться и многие кинозвезды. Беда, однако же, заключалась в том, что в список из двадцати шести номеров наверняка входили не только друзья, но и враги.

Свистун взял две чистые карточки и составил список людей, на которых ему не удалось выйти и с трех попыток. Во всех этих случаях с ним беседовал автоответчик или никто не снимал трубку. Два (или две?) Бобби, Диана, Джейн, Майк и Килрой.

У Килроя наконец сработал автоответчик. Профессора сравнительного религиеведения гуманитарного факультета лос-анджелесского университета Джона Килроя не оказалось дома.

На вторую карточку он нанес имена тех, с кем ему имело смысл потолковать с глазу на глаз. Джордж Игрок, отец Мичем, Джет – если его удастся изловить – и усталая Диана. Интуиция плюс расположение имен в памяти аппарата – вот что помогло ему составить этот список. Черт побери, раньше или позже поговорить придется все равно со всеми. Не так-то их на самом деле много.

– Что-нибудь ценное раздобыл? – спросил Джексон.

– Перерыл всю ванную и провел три минуты в спальне. Обычная женская ерунда – и кое-что необычное.

– А что необычное?

– Настои на травах с причудливыми названиями, причем в огромном количестве. Какие-то корешки. Кристаллы, талисманы, амулеты…

– Ну, и что в этом особенного? В любой лавчонке можно накупить такой ерунды целый короб.

– Она, не забывай, медицинский работник, – возразил Лаббок. – Так к чему ей вся эта хреномун-дия?

– А может, она ведьма? – в шутку сказал Джексон.

Лаббок шутку не принял.

– И книги с крайне странными картинками и символами. Как ты думаешь, не подключить ли к Делу Эссекса?

– На мой взгляд, сам Сатана внедрил Эссекса в лос-анджелесскую полицию. Культами, видите ли, он занимается! Тоталитарными сектами! А у нас с тобой самое обыкновенное убийство.

– А с чего ты взял, что оно самое обыкновенное?

– Да ради всего святого, человека убили. Давай все по порядку.

– Ладно, Эссексу пока ничего говорить не будем, – согласился Лаббок. – Только я все равно ничего не понимаю. Она же медицинский работник.

– Ты что, совсем невежа? А откуда, по-твоему, взялись ведьмы? Они лечили людей травами и притираниями.

– А еще летали на метле. Как тебе кажется, сиделка Бакет летает на метле или нет?

– Думаю, нет.

– Ну, шило-то в жопе у нее есть, это точно.

Глава восемнадцатая

Майк Риальто всегда боялся темноты. Причем нельзя было сказать, будто он боится ночи, – но только пока кругом остается достаточное количество огней. В таком огромном городе, как Лос-Анджелес, где ночное небо залито огненным маревом, он чувствовал себя отлично. А вот оставшись в запертом помещении – даже в собственной квартире, – начинал нервничать после заката. И даже поздние телешоу не избавляли его от страха.

Когда он не занимался всегдашним сводничеством и поиском молодых дарований, способных сверкать разве что на панели, и не выслеживал сутками напролет, уличая в неверности, чьего-нибудь мужа или чью-то жену, его можно было увидеть на автобусной остановке в Сансете, в Голливуде, в Мелроузе или в Санта-Монике. Он сидел на скамье, приветствуя взмахом руки ночных бабочек и вышедших на охоту за ними гуляк и подкрепляя тем самым собственную репутацию чудака, одного из самых главных чудаков во всем Хуливуде.

Рассказывали, что Ричард Никсон в ходе своей первой предвыборной кампании проехал в лимузине с машинами сопровождения мимо одной из этих остановок, разглядел Риальто и поинтересовался, кто он такой, в ответ на что получил самые исчерпывающие объяснения.

Никсон велел водителю развернуться, подъехал к остановке, открыл окошко лимузина и спросил:

– Как поживаешь, Майк?

Риальто уставился единственным целым глазом на незнакомца с подозрительно знакомой физиономией, встал со скамьи, сошел на дорогу, приблизился к машине и сунул голову в окошко.

– Все у тебя в порядке, Майк? – спросил Никсон, которого явно позабавило замешательство случайного человека, столкнувшегося со столь важной шишкой; кандидат в президенты ожидал в ответ на свои слова бурного взрыва восторга.

– Вот что я тебе скажу, Дик, – как ни в чем не бывало возразил Риальто. – Интересно, почему это ты мне никогда не звонишь?

Никсон, рассказывают, чуть не обмочился от смеха.

Все это свидетельствует о живости ума, присущей Риальто, но ничего не говорит о его страхе перед темнотой. Прямо-таки детском страхе, но тем не менее.

Но после панического ужаса, пережитого им при встрече с Кении Гочем, племянником Эба Фор-стмена, он просто-напросто повалился бы на кушетку, даже не зажигая в спальне света, и уснул. Кроме того, его чудовищно раздражал стеклянный глаз; глазница из-за чертовой штуковины постоянно слезилась, и лицо приходилось то и дело вытирать носовым платком. Надо было вынуть глаз и дать глазнице отдохнуть. Ничто другое не помогло бы.

Поэтому он рванулся к старому «кадиллаку» и помчался домой – и пропади оно все пропадом!

Чтобы почувствовать запах крысы, вовсе не обязательно быть котом.

Канаан сидел у себя дома и смотрел "Человека, у которого была тысяча лиц" по одному из независимых местных каналов. Смотрел вполглаза.

А на самом деле он видел изуродованное тельце маленькой Сары. Видел осторожную переглядку между Боско и Свистуном, когда он подошел к столику, а они солгали ему, будто говорят о какой-то ерунде. Он не столько подслушал их разговор, сколько включилась в автоматическом режиме его интуиция опытного сыщика.

Он слышал вопли и стенания своего брата и золовки, пока Свистун рассказывал о том, как Майк Риальто сообщил ему что-то про Кении Гоча – про того парня, который надевал алые платья, носил сандалии из крокодиловой кожи и называл себя Гар-риэт Ларю.

Нет, Свистуну все равно не удалось бы ничего скрыть от него. Да он и не стал бы ничего скрывать, кроме новых сведений об убийстве маленькой племянницы самого Канаана. А в последнем случае непременно постарался бы не бередить старую рану. Значит, он, Канаан, обо всем узнал, хотя ему вроде бы ничего не сказали. И теперь ему требуется только подтверждение. Требуется получить ту же самую информацию из первоисточника.

Еще часок он позволит себе отдохнуть, а затем отправится на поиски Майка Риальто по круглосуточным кофейням и по скамьям на автобусных остановках. И выяснит, на чем поскользнулся этот поганец в крови мертвеца.

Он знал многое из того, о чем не подозревало большинство полицейских, видящих вроде бы то же самое, что и он. В мире существовала такая вещь, как Зло, и Зло жило в мире под сотней разных имен, самым распространенным из которых был Сатана, а во власти у Сатаны находились мириады дьяволов и демонов, – а тот из них, что убил его маленькую племянницу, был в этих мириадах далеко не последним по счету.

Он закашлялся, затем кашель перешел в спазмы, ему пришлось отхаркнуться себе в ладонь. Он встал и, не выключая телевизора, прошел на кухню. Снял с полки еврейскую поминальную повязку, наложил ее себе на лоб, закрепил черной резинкой. Затем повязал другую на руку – так подсказывала ему не столько вера, сколько традиция.

Прикоснулся к вискам кончиками пальцев обеих рук и принялся раскачиваться из стороны в сторону, представляя себе, будто он находится у Стены Плача в Иерусалиме.

Когда Риальто поднялся по лестнице к себе на второй этаж и, миновав площадку, оказался перед дверью в собственную квартиру, у него не хватило остроты реакции, чтобы броситься в бегство.

Из тени коридора выступили Эрни Лаббок и Марти Джексон.

– Ну-ка, поглядим, – сказал Лаббок. – Никак, одноглазый зассыха домой наведался. Но к чему тебе уборная? Ты ведь ссышься прямо из глаза.

– Подойди поближе и я вытру ссаку о твой галстук, – ответил Риальто.

– На обмен любезностями нет времени, – сказал Лаббок. – Впусти нас. Надо же наконец укрыться от ветра.

– Нет никакого ветра, – возразил Риальто.

– Сейчас уши тебе прочистим – и сразу начнется, – сказал Джексон.

Подражают комическим парочкам с телевидения, подумал Риальто. Что ж, дело привычное. Он вставил ключ в скважину.

Лаббок и Джексон, оттерев его плечами, ввалились в квартиру первыми. Походили они сейчас на двух слонов. Лаббок застыл посредине гостиной, а Джексон наскоро осмотрелся в квартире, сунув нос и в кухню, и в ванную.

– Вот, значит, как живет городское дно, – сказал он.

Риальто следил за ними. В руке у него был ключ – и он жалел о том, что это не нож и не пистолет. Как бы ему хотелось избавиться от этих ублюдков – избавиться раньше, чем они возьмутся за него как следует.

– В ногах правды нет, Майк.

Произнеся это, Джексон сел на диван и бесцеремонно развалился на нем. Лаббок тут же занял единственное кресло, оставил на выбор хозяина несколько одинаковых стульев с жесткой спинкой. Стулья окружали журнальный столик у окна. На столике стояла пишущая машинка и в беспорядке лежали перепечатанные и недопечатанные отчеты.

– Над чем-нибудь работаешь или только малолетками торгуешь? – спросил Джексон столь же непринужденно, как если бы осведомился о том, как поживает матушка собеседника.

– Сутенерства мне не пришьете, – ответил Риальто тоном официанта, объявляющего, что в меню нету омлета с трюфелями.

– Ты соврешь, недорого возьмешь, верно? Ты ведь человек хладнокровный. Поглядеть только, как расселся перед нами! Врет – и не краснеет, – сказал Джексон.

Лаббок подхватил тему:

– Нам прекрасно известно, что ты мошенник, вымогатель и сутенер.

– И все это разом, – добавил его напарник.

– Но мы не знали, что у тебя хватит наглости стать наемным убийцей.

– Ну и ну, – пробормотал Риальто с изумлением и напускной веселостью.

– Ты что, не слышишь меня? – спросил Джексон.

– Я что-то услышал про наемных убийц, но решил, что ослышался.

– Понимаю, как тебя огорчает подобное обвинение, – начал Джексон.

– Тебя, старого сводника, – добавил Лаббок.

– … поскольку ты решил, что никто тебя даже не заподозрит, – продолжил Джексон.

– Кто тебя, мудака, надоумил сменить ремесло? – поинтересовался Лаббок.

– Решил на старости лет заделаться киллером, – завершил "обвинительное заключение" Джексон.

Риальто судорожно дернулся; тошнота поднялась из глубины живота и подступила к горлу, грозя задушить его или, поднявшись еще выше, выплеснуться наружу из пустой глазницы. Он закашлялся и самым тщательным образом прочистил горло.

– Ну, вы меня и ошарашили, – сказал он. – Я следил за вашими рассуждениями, да только где мне за вами угнаться? Значит, я, по-вашему, наемный убийца? Угостите меня той травкой, которой вы накурились.

– А Кении Гоча ты знаешь? – спросил Джексон.

– Я бы так не сказал.

– А ты навестил его в хосписе сегодня утром?

– Заскочил ненадолго.

– Выходит, ты его знаешь.

– Мы с ним ни разу не обменялись и парой слов.

– Ради всего святого! Этот парень облевал тебя своей кровью! Неужели это нельзя назвать знакомством?

– Мне показалось, будто он хочет что-то сказать. Вот я к нему и наклонился.

– И что же он сказал?

– Ничего.

– А чего это тебя туда понесло, Майк? – спросил Лаббок, перехватывая инициативу допроса.

– Я пообещал родственнику Кении Гоча – его кузену, да нет, так, седьмая вода на киселе, – что навещу его. С моей стороны это было актом христианского милосердия.

– Этот парень умирал от СПИДа, – сказал Джексон.

– От саркомы, – уточнил Лаббок.

– Что ж, это его, как я понимаю, и прикончило, – сказал Риальто.

– Нет, Риальто, прикончило его не это. Его прикончили лезвием. Хирурги называют это лезвие валь-вулотомом, – объяснил Джексон. Он погрозил Риальто указательным пальцем. – Его держат двумя пальчиками, чтобы проникнуть в самые укромные местечки. И острый он, как бритва, которой подбриваются поблядушки.

– А теперь такими штуковинами вообще не пользуются, – добавил Лаббок. – Антикварные изделия. Ты собираешь антиквариат, а, Майк?

– Ради Бога, откуда мне знать про эту чертову штуковину? – Риальто понимал, что голос его стал визгливым, что в нем послышались нотки страха, да и под мышками у него уже все вспотело. -Я этой штуковиной и пользоваться-то не умею.

Джексон молниеносно вскочил с дивана. Пронесся по комнате, как вихрь, выдвигая один за другим ящики, открывая полки и хватая с них все, что подвернется под руку. Он промчался на кухню, собрал в две полные пригоршни домашние инструменты Риальто и всевозможные кухонные ножи, вернулся в гостиную и вывалил все на столик под самым носом у хозяина.

Садовые ножницы, отвертка, пассатижи, кухонные ножи, машинка для очистки яблок, штопор и еще пара-тройка предметов.

– А тебе ничего особенного уметь и не надо. Попрактиковаться с любым из этих предметов, которые найдешь в каждом доме, и хорош. А потом зайти в больничный киоск, купить лезвие, завернуть его в носовой платок, отправиться в хоспис, подняться в палату, наклониться над больным, достать лезвие и направить его вот сюда… – Он побарабанил Риальто по животу, потом по груди, где безумными ударами стучало сердце, а потом – по основанию шеи… – Или сюда. Нажать. И перерезать сонную артерию.

– В аккурат сюда…

Джексон все обстукивал и обстукивал Риальто, тот моргал, в ноздри ему набивался запах собственного пота, здоровый глаз болел, а из-под стеклянного вытекали слезы.

– Послушайте, – вяло запротестовал Риальто.

– В наручники мерзавца!

Джексон с отвращением отвернулся от него.

– Сперва предъявим обвинение, – сказал Лаббок.

– Просто не могу себе представить, зачем они это сделали, – сказал Рааб, положив «дипломат» себе на колени и щелкнув замками.

– Сделали что?

Дженни Миллхолм смахнула прядку со лба.

Сегодня она нанесла на лицо безупречный макияж, накрасила губы матовой помадой и оттенила ее яркой, «нарисовала» глаза и вообще придала себе вид, который она сама, вне всякого сомнения, считает обольстительным, подумал Рааб.

– Сфабриковали ваши снимки.

И он осторожно выложил на столик крупные, восемь на десять дюймов, фотографии.

Она подалась вперед, прижав локти к бокам и скрестив руки на животе под грудью, благодаря чему грудь поднялась выше положенного и стало видно, что лифчика на ней нет. Она внимательно всмотрелась в фотографии, никак не комментируя увиденное; дышала она теперь однако же все тяжелее и чаще; шею, грудь и щеки у нее залила краска.

– Какая гадость, – выдохнула она в конце концов, как будто выплевывая изо рта нечто и впрямь отвратительное.

– Ну вот, – невозмутимо произнес он. – Вы оказались правы. Кто-то действительно отретушировал сделанные мной снимки. И на этом не остановился.

– Приделали к моему лицу тела старых жаб.

Он с наигранным вниманием обратился к фотографиям, как будто ей сейчас открылось нечто, чего он до сих пор не заметил.

– Тела ведьм, это вы хотите сказать?

– Я в таких вещах не разбираюсь.

Он огляделся по сторонам, посмотрел на разрисованный череп, на картины с призраками, демонами и чудовищно торчащими фаллосами.

– Но вы ведь наверняка об этом читали? Ведьмы. Колдуны. И все в таком роде.

– Конечно, читала. Да и кто про это не читал? Но я никогда не изучала этого.

– Тогда, судя по вашим работам, вы обладаете потрясающим проникновением в суть данной темы.

Она отодвинула от себя фотографии, слегка нахмурилась, не понимая, что может означать этот комплимент. Двусмысленный и на редкость опасный комплимент.

– А как вам удалось раздобыть эти снимки?

– Когда мне нужно, я умею проявлять необходимую настойчивость. Я потребовал, чтобы мне выдали все материалы, имеющие хоть какое-нибудь отношение к вам. Я дал технику понять, чтобы он не нарывался на неприятности.

– Но кому придет в голову обойтись так с моими снимками? Этот человек должен знать меня, не так ли?

– Должно быть, что-то в фотографиях вызвало у него такие ассоциации. Возможно, ваши картины на заднем плане.

Он от души веселился. Так просто манипулировать человеком, который заранее убежден в том, что против него существует заговор. Достаточно слушать его внимательно и исподволь навязывать его фантазиям нужный тебе сценарий, но все же без излишней назойливости, чтобы ему не пришло в голову, что ты на самом деле втайне над ним потешаешься.

Он подумал о том, убедила ли она себя окончательно, что он является заказчиком или посредником при давнишнем похищении детей из деревни в окрестностях Чихуахуа. Рассказывая ему о похищении и о смерти сына, она взглянула на него вполне однозначно. И если теперь, опознав его, она решила с ним расправиться, то интересно, хватит ли у нее смелости привести в исполнение план, который она, несомненно, вынашивала на протяжении десяти последних лет? А еще он подумал: интересно, оказался ли ее сын одним из мальчиков, убитых и оставленных на обочине похитителями, вынужденными спасаться от индейцев, или же он попал в число немногих уцелевших – и проданных затем, чтобы все предприятие не обернулось сплошными убытками?

А еще он подумал: интересно, понимает ли она, что находится на грани безумия или, может быть, уже зашла за эту грань, потрясенная потерей сына.

– И все же я ничего не понимаю, – сказала она.

– Вот как? Я хочу сказать, у вас же такая замечательная интуиция. Вы уверены, что никогда не экспериментировали с колдовством? Понятно, не здесь, а в Мексике.

– Я абсолютно уверена в том, что даже не понимаю, о чем вы тут толкуете, – возразила она, так закатив при этом глаза, что он понял: дамочке ни в коему случае не хочется, чтобы он поверил ей на слово.

– Спиритизм, – подсказал он.

– Что?

Она даже чуть отпрянула от него. – Заговоры, проклятия. Шулерское масло, которое игроки втирают себе под мышки. Эссенция, контролирующая сознание. Свечи чанго, предназначенные для дурных дел.

Она рассмеялась. Но смех ее походил на шипение.

– Может быть, вы кого-нибудь оскорбили. Не исключено, что это связано с расписанными вами черепами. А вдруг вы нарушили какое-нибудь страшное табу? Город кишмя-кишит въехавшими сюда нелегально мексиканскими иммигрантами. Кто-нибудь мог опознать вас как ту самую женщину, которая принимала черепа из рук у его врагов. Какой-нибудь родственник мог отправиться к колдуну – и ему велели принести ваши фотографии. Техник в фотолаборатории латиноамериканского происхождения. Все сходится. Понимаете, куда я клоню?

– Куда?

– Не проверили ли вы насчет волос из гребешка и обрезков ногтей? Вы уверены, что их у вас не крадут?

– Вы меня пугаете.

– Прошу прощения. Но я просто ищу логичное объяснение.

– Насколько мне самой известно, я никогда никого не оскорбляла. Да и живу в полном одиночестве.

– Тогда, возможно, вас пытаются шантажировать. Возможно, они узнали о том, что вы богатая женщина.

При упоминании о деньгах ее глаза сузились, а губы задрожали.

Рааб давным-давно понял, что упоминание о деньгах применительно к богачам, достанься им эти деньги по наследству, будь они заработаны честно или нечестно, моментально взламывает самую продуманную линию обороны.

– А насчет богатства, это что, секрет? – с самым невинным видом осведомился он.

– Я этого не рекламирую.

– Нет ничего проще, чем выяснить это, обратившись к финансовой истории того или иного человека.

– И вы в моем случае так и поступили?

– Нет. Но если бы мы с вами решили стать партнерами в каком-нибудь деле, требующем серьезных обоюдных инвестиций, я наверняка проверил бы вашу историю, а вы наверняка проверили бы мою.

– Но у меня нет никаких партнеров.

– Ну, конечно, нет. Я просто говорю, что лично я мог бы заинтересоваться чужим финансовым положением по такой причине. А у кого-нибудь другого может и причина найтись другая.

Она смахнула прядь волос.

– Ненавижу эти картины.

Она взмахнула рукой так, словно вдруг вознамерилась сорвать их со стен и вышвырнуть.

– Я вас не упрекаю. Не сомневаюсь в том, что ваше тело не имеет ничего общего с тем, как оно представлено на фотографиях. Не сомневаюсь…

– Ничего общего!

– … что у вас красивое, сильное, здоровое тело.

– Ну, насчет красоты я не уверена.

– Вам надо быть уверенной. Вы же художница.

– Допустим.

– Я тоже художник, и я в этом не сомневаюсь. Изгиб ваших рук, изящество пальцев, округлость груди…

Она смахнула прядку волос со лба, рассерженная происшедшим и взволнованная происходящим.

– Надеюсь, я вас ничем не обидел, – сказал Рааб. – Я просто подумал, что, если уж имеет смысл потолковать о человеческом теле, то кому же, как не художникам, этим заняться?

Он был гладок как стекло, сладок как мед, его слова раскатывались по комнате драгоценными камешками, он ее, вне всякого сомнения, соблазнял.

– Ну, не знаю, – сказала она.

– Каковы, по-вашему, три самые интересные и самые важные темы для разговора?

– Что вы сказали?

Внезапная перемена предмета беседы смутила ее еще больше.

– Я размышлял об этом и пришел вот к какому выводу. Это секс, потому что только он придает человеческому телу подлинную жизнь. Это смерть, потому что она представляет собой конечный пункт для каждого из нас. И это отражение в природе высших сил, которые управляют нами и порой являются нам.

– То есть Бог, – пробормотала она.

– Ну, это всего лишь одно из имен, которые мы даем таинственной высшей силе. Но есть и другие имена.

– Какие же?

– Некоторые считают своим повелителем и предметом своего поклонения Сатану.

Подавшись вперед, он прикоснулся кончиком пальца к ее телу, к верхней точке ложбинки между грудями.

– Я мог бы помочь вам, если кто-то и впрямь практикует против вас злые чары. – Палец согнулся в крючок и затеребил вырез блузки. – Я волшебник не из последних.

Она едва заметно пожала плечами. При этом с них соскользнула блузка и обнажились груди.

– Полагаю, нам, следовало бы сделать несколько настоящих снимков. Сфотографировать вас такой, как вы есть.

– Нет, – сказала она, однако послушно поднялась с места, когда он взял ее руки в свои, и позволила ему раздеть себя. При этом она дрожала всем телом. И вот на ней не осталось ничего, кроме ожерелья, представляющего собой крошечные скуль-птурки из слоновой кости, и сандалий.

Он сделал тридцать шесть снимков, разместив ее сперва на полу в квадрате света, падающего из дверей французской веранды, потом стоящей на цыпочках, потом на боку и, наконец, лежа на диване.

Он заставлял ее принимать угодные ему позы. Заставлял сгибать колени и раздвигать ноги, выставлять вперед лобок и поддерживать его обеими руками. Он преодолевал ее нежелание в поисках поз, в которых ее подавленное естество предстало бы в наиболее извращенном, противоестественном и постыдном виде.

Ее глаза сверкали. Она часто облизывалась, проводя по губам языком так, словно они были обожжены. Она то бледнела, то краснела – в зависимости от позы и связанных с ней ощущений.

Какое-то врем спустя он разделся и сам. Встал на низкий сундучок и потребовал, чтобы она подошла к нему спиной и, протянув руки назад, поласкала. Затем развернул ее лицом к себе, а сам отвернулся, нагнулся и потребовал, чтобы она поцеловала его в анус.

Он едва не расхохотался, когда она издала первый всхлип восторга. Во всем его сатанизме было нечто бесконечно потешное.

Искусно разыграв вспышку безумия, она уклонилась от вагинального акта. Теперь она уже увидела то, что ей необходимо было увидеть, – зловещую мету, которую оставляет дьявол на телах колдунов и ведьм, причем в самых укромных местах. Ту самую мету, о которой поведал ей помощник похитителей, – родимое пятно в форме паука цвета спелой ежевики с внутренней стороны одной из ягодиц у входа в анус, – восьминогого паука, четыре ноги которого были разведены во все стороны.

Лаббок и Джексон доставили Риальто в голливудский участок и заперли в камеру, вопреки беспрестанным воплям задержанного о том, что он не является наемным убийцей.

С какой стати, тщетно вопрошал он, было бы идти на столь страшный риск – ведь убийцу непременно обрызгало бы зараженной кровью?.. И этот, как они там сказали, вальвулотом! И вирусы умирающего!.. С какой стати было ему идти на верную смерть?

– Ладно, допустим, я действительно наемный убийца, – орал Риальто. – Что, правда, невозможно по определению. Всякий скажет вам, что я падаю в обморок при одном виде крови. Даже когда порежусь во время бритья…

– Пользуйся электробритвой, – вставил Лаббок.

– … но хорошо, допустим, что все так оно и есть. Так неужели же, осознавая смертельный риск заражения, я не принял бы мер предосторожности?

– Каких, например?

И оба детектива уставились на Риальто так, словно им и впрямь было страшно интересно послушать.

– Послушайте, да такой больной – он же наверняка был слаб, как котенок. Он бы и пальцем не шевельнул, если бы его начали душить подушкой. А, что скажете?

Лаббок с наигранным отчаянием посмотрел на напарника.

– Подумать только! А вот мне бы такое в голову не пришло.

– Ничего удивительного. Такие мысли приходят в голову только наемным убийцам, – ответил Джексон.

– Но этот старик даже до такого своевременно не допер, – сказал Лаббок. – А вот человек погиб. А в горле у него застряло лезвие. А этот был с ним наедине в палате, да еще утверждает, что успел поговорить перед смертью.

– Я не утверждал, что я успел с ним поговорить. Мы так и не поговорили.

Заперев Риальто в камере, детективы вернулись к себе в офис малость передохнуть. Было около полуночи, у обоих выдался трудный день.

– Ты ведь не веришь, что этого сукиного сына грохнул Риальто? – спросил Лаббок.

– Конечно, не верю. Риальто и мухи не обидит, – ответил Джексон. – Но раз так, то остаются сиделка Бакет и/или неизвестный, неизвестная или неизвестные.

Глава девятнадцатая

Свистун готовился отойти ко сну.

Движение по фривею меж тем все никак не ослабевало. Было времечко, когда на снижение уровня шума можно было рассчитывать часов в семь-восемь вечера. Но теперь поток легковых и грузовых машин стал круглосуточным, разве что – с часовым перерывом между тремя и четырьмя утра.

Свистун давно привык к этому шуму, он прикидывался, будто слышит прибой, потому что живет на берегу Тихого океана.

Кто-то постучал в дверь. Посетители бывали у него редко, без предварительной договоренности – и того реже, а уж о том, чтобы прийти без предупреждения в полночь…

– Ведьмы решили поздравить меня с Хэллоуи-ном, – пробормотал он, в вязаных шлепанцах поспешая к двери.

На пороге стояла Мэри. Вид у нее был жалкий и растерянный.

– Прошу прощения… такой час… я пыталась позвонить…

– Да ладно.

– Но у вас все время было занято. Должно быть, ничего страшного… но у меня были посетители… двое детективов… одного звали Лаббок… он воспользовался моей уборной…

– Заходите же.

Свистун взял ее за руку, пытаясь пресечь поток жалких слов и никому не нужных объяснений.

– Второго звали Джексон. Он говорил со мной, пока Лаббок находился в ванной. Он исчез туда надолго.

– Позвольте ваше пальто, – сказал Свистун.

– Не думаю, что ему на самом деле приспичило в уборную. Просто решил порыться в моих вещах.

– А ордер они предъявили?

– Сказал только, что у него мочевой пузырь вот-вот лопнет.

– Хотите кофе? Присядьте, а я сейчас сварю.

– Только не кофе. А то мне потом будет не уснуть.

– Бокал вина?

– Вы же не пьете.

– Люди приносят вино и не допивают до дна. Могу найти вам бокал вина или, может быть, стаканчик коньяку.

– А мне надо было потребовать у них ордер?

– Я ведь не знаю, зачем они к вам прибыли.

– Да, ладно, выпью уж кофе. Все равно сегодня, наверное, не усну.

– Вот и присядьте. Это займет пару минут. Растворимый, если вы не против?

– Да, конечно же, растворимый.

Свистун прошел на кухню вскипятить воду в мик-роволновке. Мэри крикнула ему из гостиной:

– А пари я, похоже, выиграла.

– Что?

– У вас тут самый настоящий свинарник. – Сахарин или сахар?

– Ни того, ни другого.

Он вернулся в гостиную с двумя чашками. Она, опершись на письменный стол, стояла у раздвижных дверей. Увидев его, она широко развела руками, чтобы показать, в каком бардаке он живет. На губах у нее играла веселая ухмылка.

У Свистуна и впрямь был самый настоящий бардак: газеты, журналы, нестиранные носки и объедки, оставшиеся от пары ужинов наедине с телевизором, были разбросаны повсюду. Луиза опять огорчила и разочаровала его. Предполагалось, что она будет заходить каждую среду – а сегодня как раз среда – и устраивать основательную – часика на четыре – утреннюю уборку, но было совершенно ясно, что нынче она сюда и не заглянула.

– Надо было нам спорить не просто так, а на что-нибудь, – сказал Свистун, подавая ей чашку.

Мэри отвернулась к стеклянным дверям.

– Зато вид отсюда красивый.

– Раньше он был еще лучше.

Зайдя сзади, он приобнял ее за плечи.

– Но-но, – сказала она.

– Так вы расскажете, что привело вас сюда?

– Два детектива из отдела по расследованию убийств…

– Да, я знаю. Лаббок и Джексон.

– Прибыли допросить меня.

– Допросить о чем?

– О смерти Кении Гоча.

– А с каких это пор детективы из убойного отдела расспрашивают о больных, умерших в хосписе от неизлечимой болезни?

– Кении Гоч умер не от саркомы. Ему перерезали горло.

– Но какого черта кому-то могло понадобиться убивать и без того практически мертвого человека? – воскликнул Свистун, однако это было с его стороны чисто машинальной реакцией. – Чтобы он не исповедался никому ни в чем, что затрагивало бы интересы третьих лиц, – ответил он на собственный вопрос. – Гоч вам в чем-нибудь исповедовался?

– Только в том, что раскаивается в собственной жизни. Ближе к концу ему стало казаться, что СПИД это кара Божья.

– Знакомая песенка! Ее поют все импотенты и старые девы, поджимая губы и сокрушенно качая головами при виде того, как живут другие. А если взглянуть на вещи прямо, нам всем приходится расплачиваться за то, что мы на этом свете живем.

– Вы о первородном грехе?

– Да называйте как хотите. Ну и что Лаббок и Джексон?

– Они начали расспрашивать о вашем друге. О том, как и зачем он туда попал. То есть, в палату. А вам известно, зачем?

– По просьбе родственника покойного Гоча. По просьбе Эба Форстмена.

– А что это была за просьба?

– Гоч исповедался Форстмену кое в чем. Но не до конца. У Риальто есть лицензия частного детектива. Как и у меня. Вот Форстмен и подумал, что, может, профессионалу Кении расскажет больше.

– И как, по-вашему, рассказал?

– Риальто утверждает, что нет.

Он взял ее за плечо и она вздрогнула, словно испугавшись.

Они подошли к дивану и сели.

– И это все, чего хотели от вас детективы?

– Еще они делали намеки.

– Что за намеки?

– Говорили о медицинских работниках, которые помогают безнадежным больным отойти в мир иной.

– Имея в виду вас?

– Меня или кого-нибудь еще из сотрудников хосписа. Но да, конечно, меня. Это-то меня и напугало. Поэтому я к вам и помчалась. Хотя и сама не понимаю, чем вы можете мне помочь.

– Может быть, вы подумали, не помогу, так утешу?

– Может быть, и так.

– Ну, и что с нами происходит? – спросил он.

– Я о таком читала, но мне всегда казалось, что это сказки или, в лучшем случае, такая диковина, что и мечтать не стоит.

– Что именно?

– Я бы не сказала: любовь с первого взгляда. Что-то другое. Моментальная взаимоприязнь.

– И что мы будем с этим делать?

– Правила игры переменились, Свистун. Мы для этого слишком взрослые люди.

Подавшись вперед, она поцеловала его в угол рта. И тут же, прежде чем он успел превратить это в нечто большее, отпрянула.

В первую очередь он постарался избавиться от подворачивающихся им обоим под руку чашек. Дело оказалось сложным, зато руки наконец оказались свободными.

– У меня и постель не прибрана, – сказал он.

– Ты ведь не против презерватива? – спросила она.

В тишине, наступившей после разведки и первого, оказавшегося вполне удачным, сражения, они лежали рядышком на спине, прислушиваясь к стуку собственных сердец и к шуму машин за окном.

– Похоже на звук прибоя, – сказала она.

– Мне тоже так кажется.

– Тебе было хорошо?

– Что?

– Ты мне ничего не сказал.

– А я никогда не говорю и не спрашиваю об этом.

– Даже о том, не слишком ли быстро вертится земля?

– Только если мне кажется, что произошло землетрясение.

А на самом деле Свистуну было так хорошо, тепло и уютно, что хотелось расплакаться.

– Ты помнишь человека из закусочной? – внезапно спросил Свистун.

Он не видел, но отлично представлял себе, как она наморщила лоб, припоминая.

– Помню. Домоправительница из дома Кении Гоча описала именно того человека, которого я видела в закусочной.

– Ну и?

– Ну и что? Хотя погоди-ка. Я поняла. Увидев в закусочной мужчину с черной косичкой и алой ленточкой, я вспомнила, что он попадался мне на глаза и раньше. Но не смогла вспомнить, когда и где.

– А сейчас припоминаешь?

– В хосписе. Я прошла мимо него по коридору рано утром. И решила, что он пришел кого-нибудь проведать.

– Рано утром?

– Если кто-нибудь из пациентов при смерти и есть время вызвать родных или близких друзей, мы так и поступаем, происходит ли это в приемные часы или в неприемные. Я увидела его в коридоре хосписа, а потом в ресторане и, прежде чем узнала, мне пришло в голову, что для человека совершенно естественно навестить кого-нибудь с утра, а потом завернуть в ближайшую закусочную. Должно быть, я подумала об этом полубессознательно – подумала и сразу же забыла. А тебе ведь тоже не кажется, что он зашел навестить умирающего, не правда ли?

– Мне кажется, что именно он это и сделал. А потом вернулся за вещами Гоча.

– Господи, мир совсем сошел с ума, – вздохнула Мэри.

Где-то в глубине ночи Свистуну приснилось – или почудилось, что приснилось, – будто женский голос нежно напевает ему на ухо:

Напевали это на мотив какой-то рождественской песенки, но какой именно, он так и не вспомнил.

Глава двадцатая

– Я никогда не утверждал, что разговаривал с Кении Гочем, – объяснил Риальто Айзеку Канаа-ну, усевшись с ним по разные стороны стола в одном из следственных кабинетов голливудского участка.

Канаан подал в голливудский участок запрос о том, чтобы некоего Майка Риальто задержали без предъявления обвинения, пока у самого Канаана не появится шанс побеседовать с ним; но тут детектив к собственному изумлению узнал, что Риальто уже пользуется гостеприимством одной из здешних камер предварительного заключения.

Риальто вызвали на допрос в шесть утра, едва растолкав. Ночь он провел на трех наваленных друг на дружку тюремных матрасах и на его одежду перешел запах пропитавшей их рвоты.

– Если ты не разговаривал с Кении Гочем, то о чем же ты тогда рассказал Лаббоку и Джексону?

– Я сказал им, что, когда вошел в палату, Кенни Гоч – человек, которого я даже не знаю и которого посетил только в порядке одолжения другу, – лежал на боку, свернувшись в клубок…

– В позе эмбриона?

– … подтянув колени… верно, в этой самой позе. Насколько я понимаю, люди принимают ее перед смертью.

– Но не всегда из них при этом фонтанирует кровь. Я хочу сказать, у них не всегда оказывается перерезанным горло.

– Да, я знаю. Это я знаю. Вполне может быть, что он как раз в эти мгновения испускал дух. Я ведь не знал, что у него в горле лезвие. Лежит отвернувшись и не шевелится, – только и всего.

– И ты перевернул его на спину?

– Строго говоря, даже не перевернул. Я прикоснулся к его плечу. Потеребил его немного: вдруг, думаю, проснется. Он издал какой-то звук. Вот я и решил, что, может, стоит помочь ему перевернуться на спину. И я этак осторожно потряс его за плечо и потянул на себя, а он взял, да и перевернулся. Повернулся ко мне лицом…

– Выходит, он был еще жив.

– Нет, погоди. Этого я как раз не знаю. Ты хоть понимаешь, о чем я тебе толкую? В ногах у него валялась подушка, она могла послужить рычагом, так что достаточно было легкого прикосновения, чтобы он перевернулся. А когда он перекатился на спину, я решил, что он смотрит, кто я такой. Потому что глаза у него были полуоткрыты. Ну, и как бы ты поступил на моем месте? Я хочу сказать: не дожидаться же было, пока он моргнет или что-нибудь в этом роде.

Риальто понесло, и он сам понимал это. Но он так невероятно обрадовался, увидев Канаана, не только знакомого, но, можно сказать, и приятеля, что его понесло – и теперь он уже не мог остановиться. Канаан с безучастным видом, но вроде бы предельно внимательно слушал его, время от времени кивал, хмыкал или вставлял словечко, чтобы подбодрить его, но Риальто не требовалось и этого. Единственное, о чем он мечтал, было то, что Канаан не задаст вопроса, на который ему, Риальто, не хотелось отвечать – относительно истории, о которой Свистун посоветовал ему начисто забыть.

– Я и не думал о том, жив он или мертв. Просто хотел сделать то, ради чего туда пришел…

– Поздороваться в порядке одолжения другу?

– … и поскорее убраться. Сущая правда.

– Послушай, Майк, вот как раз насчет этого… Ну хорошо, продолжай.

– Насчет чего?

– Я сказал: продолжай. Продолжай.

– Он издал какой-то звук. Я подумал, будто он хочет мне что-то сказать.

– А он дышал?

– Не знаю.

– Может быть, этот звук означал, что его легкие наполняются кровью?

Риальто часто заморгал и стер рукой пот с лица.

Именно так утирался Уолли Бири, подумал Канаан, и тут же ему в голову пришла другая мысль: интересно, много ли случайных прохожих вспомнят что-нибудь про Уолли Бири? Много ли из них знают, кто это был такой?

– И ты вновь дотронулся до него?

– Я поднес ухо к его губам, потому что решил, что заговорит он очень тихо…

– Допустим.

– … и тут его вырвало.

– Ты прикоснулся к ному в момент, когда легкие всасывали воздух…

– … вырвало на меня, на лицо, на шею…

– … когда он перевернулся и на смену воздуху пришла кровь и достаточно было только дотронуться до него, чтобы и то, и другое брызнуло наружу.

– Именно это я и говорю. Возможно, когда я вошел в палату, он был уже мертв.

Подобная возможность и ее обнаружение невероятно обрадовали Риальто.

– Могло быть и так, – согласился Канаан. – Когда ты вошел в палату, он мог быть уже мертв или вот-вот должен был умереть.

– Это-то я и пытался втолковать Лаббоку и Джексону.

Риальто облегченно вздохнул. Кавалерия бросилась в контратаку. Через десять, самое позднее, через пятнадцать минут его отсюда выпустят.

– А могло быть и так, что сиделка нагнулась над ним и зарезала, пока ты стоял, заляпанный кровью Гоча и испуганный до смерти.

– Хотелось бы мне ухватиться за эту мысль, Айзек, – возразил Риальто. – Сам знаешь, как мне хотелось бы согласиться с тобой, но начистоту, так начистоту. Должен сказать тебе, что я не спускал с нее глаз и что она просто не могла этого сделать. После моего прихода в палату, разумеется.

– Если детективы решат, что убил не ты, то главной подозреваемой сразу же станет сиделка.

– Если ей предъявят какие-нибудь обвинения, я скажу, что глаз с нее не спускал. Да и что еще мне сказать?

Канаан кивнул, подобно старому ребе. Кивал он, впрочем, на протяжении всего рассказа Риальто.

– Лишь одно меня немного беспокоит, Майк.

– Что? Что?

– Ты объяснил, что заехал в хоспис навестить этого парня, с которым не был даже знаком, потому что какой-то твой друг…

– Старый друг. Закадычный! Мы с ним играем в покер в Гардене!

– … попросил тебя заехать. И это не кажется мне типичным для тебя поступком. Понимаешь, к чему я веду?

– Ты думаешь, что я лгу.

– Я думаю, что ты не рассказываешь мне всей правды, а это, согласись, совершенно другое дело. А теперь изволь-ка рассказать мне, о чем вы со Свистуном и с Боско беседовали, когда я вошел, а ты тут же сказал, что плохо себя чувствуешь, и смылся. И почему ты прибыл в хоспис поговорить с Кении Гочем?

– Ты же понимаешь, что решение оставить все в тайне от тебя принято не мной. – Риальто внезапно решил капитулировать. – Это Свистун. Он сказал: лучше оставить все как есть.

– Это справедливо по отношению практически ко всему на свете, – заметил Канаан. – И я наверняка не озлюсь на человека, который по той или иной причине решил скрыть от меня дурные новости, но, конечно, я их все равно узнаю, раньше или позже, и если ты решишь рассказать мне все, что тебе известно по этому поводу, – и окажешь мне тем самым большую услугу, – тогда и я перед тобой в долгу не останусь.

– Мой друг Эб Форстмен…

– Из Гардены.

– … родственник, а вернее, свояк Кении Гоча, сказал мне, что он беспокоится и не знает, как ему быть, потому что Кении сказал ему однажды во время визита в хоспис. А Эб и сам-то его едва знал и ездил туда только по просьбе жены…

– Ну, и что же Кении Гоч сказал Эбу Форстме-ну?

Канаан был сейчас воплощенным терпением.

– Сказал, что ему известно, кто украл маленькую дочурку твоего брата…

Канаан выпрямился в кресле, как будто приходя в себя после пропущенного удара.

– … и сделал с ней то самое перед тем, как ее убили…

На глаза Канаану навернулись слезы. Слезы горя и слезы ярости, подумал Риальто.

– И где найти этого Эба Форстмена?

– Он не знает имени человека, о котором упомянул Кении Гоч. Тот ему этого так и не сказал. Вот почему я приехал в хоспис. Мне хотелось посмотреть, можно ли из этого что-нибудь сварганить. Посмотреть, не в горячке ли парень, не заговаривается ли, – а уж потом сообщать тебе. А если я ничего не выясню, то и не сообщать.

– Адрес и телефон Эба Форстмена, если они у тебя, конечно, есть.

– Ладно.

– И то же самое насчет Кении Гоча.

– Этого я не знаю.

– Ладно. Никаких проблем. Ставлю доллар против цента, что этот парень окажется в картотеке. Кеннет Гоч или Гарриэт Ларю в алом платье и в сандалиях из крокодиловой кожи.

Встав, он положил руки в карманы, словно спрятав туда пару пистолетов.

– Ну, а больше ты, Майк, мне ничего не расскажешь?

Риальто полез в задний карман и достал открытку и конверт. Прятать их больше не имело смысла. Если кто-нибудь и поможет ему, то только Айзек Канаан. Поэтому и необходимо настроить его в свою пользу. Передав детективу открытку, он пояснил:

– Это было у Кении Гоча под подушкой. Я увидел это, пока сидел в палате, дожидаясь, когда он проснется. Просто стало интересно, сам знаешь, как это бывает, вот я и достал из-под подушки, а он тут же облевал меня своей кровью и я машинально спрятал это в карман.

Канаан осмотрел конверт, а затем прочитал текст открытки.

– Спасибо, – сказал он. – Я перед тобой в долгу…

– И велик ли этот долг?

Разгадать ход мыслей Риальто было нетрудно.

– Не думаю, что Лаббок и Джексон всерьез считают тебя наемным убийцей. Просто хотят, чтобы ты хорошенько попыхтел.

– Но мне это совсем не нравится.

– Посмотрю, что можно будет сделать, – сказал Канаан. – Но ведь, сам понимаешь, не все от меня зависит.

Глава двадцать первая

Когда Свистун проснулся, Мэри Бакет уже ушла.

Слов ночной песенки он не запомнил, а мелодия по-прежнему звенела у него в ушах, напоминая о ее недавнем присутствии.

Она оказалась нежной и несколько скованной любовницей; какие-то страсти бушевали в глубине, но она не давала им вырваться на поверхность.

Он скатился с постели и когда его ноги коснулись пола, невольно вскрикнул от холода. Если бы не отчаянная необходимость сбегать в уборную, он немедленно вернулся бы под одеяло. И проспал бы еще часок, еще денек, еще целую неделю.

Но дело нельзя было спускать на тормозах.

Он помылся под душем, побрился и вышел из дому в восемь утра.

Называйте это последовательностью действий или системой приоритетов, как вам угодно. Но если хочешь чего-нибудь добиться, необходимо наметить, что будешь делать в первую очередь, а что во вторую.

Но когда у тебя ничего нет, кроме бумажного пакета с бесполезными вещами, тебе остается лишь разложить эти вещи перед собой, рассортировать их, сравнить по цвету, по форме, по размерам. Вроде как решая головоломку. В надежде на то, что два фрагмента мозаики, очутившись рядом, поведают тебе нечто большее, чем они говорили порознь.

Он подумал, не позвонить ли Эбу Форстмену и не ошарашить ли его неприятной новостью. Но сейчас он не чувствовал себя в состоянии иметь дело с чужим горем, сколь бы невелико и абстрактно оно ни было. И вообще, на душе у него было смутно, да и самочувствие оставляло желать лучшего, как если бы он начал заболевать гриппом.

Он вновь прозвонился по всем телефонам, по которым вчера никого не оказалось дома, рискуя навлечь на себя гнев еще толком не проснувшихся людей.

В конце концов он дозвонился до Бобби Л., которая сонным голосом пригласила его к себе в кроватку, и до Бобби Д., которая послала его на хер. Ну, а чего другого следовало ожидать, когда тревожишь профессионалку в столь ранний час?

Глава двадцать вторая

Чарли Чикеринг, служащий морга, не числился у Свистуна ни в друзьях, ни хотя бы в добрых знакомых. Он проходил по разряду нужных людей. Иногда Свистун льстил ему, иногда на него орал, в зависимости от настроения самого Чарли, но все каждый раз заканчивалось десяткой или двадцаткой, ибо сахаром хорошо подсластить, уксусом – подкислить, но только деньги гарантируют более или менее правдивые ответы на интересующие тебя вопросы.

Бумажный пакет был у него под мышкой, когда он вошел в тихие пределы морга. В пакете находились два сандвича, две бутылки лимонада и голландский сыр; все это было куплено в лавке, торгующей деликатесами. Помимо денег, Чарли Чикеринг был неравнодушен к деликатесным сандвичам и к лимонаду.

Он сидел, положив ноги на стол, и глазел на фотографии в порножурнале.

– А книги ты когда-нибудь читаешь? – спросил Свистун.

– Одну книгу я как-то прочитал. Но там была уйма непонятных слов. А речь шла про то, что если будешь работать честно, не ввязываться ни в какие делишки, уважать женщин, заботиться о стариках и старухах и никогда не лгать, то станешь президентом крупной страховой компании или же банка. Такая вот херня. Потому что президенты компаний и директора банков лгут, мошенничают, смеются над собственными отцами, отдают матерей в богадельню и говорят женщинам, будто любят их, чтобы не расплачиваться наличными. А сами лезут в мохнатку.

– Куда?

– В мохнатку. Противно слушать, как все говорят одно и то же: пизда да пизда. Вот я и говорю: мохнатка.

Свистун выложил на грязный стол деликатесы.

Чикеринг заглянул в пакет. На глазах у него были контактные линзы толщиной с бутылочные стекла. Ухмыльнулся, блеснув металлической пластинкой на зубах, которую носил с тех пор, как они со Свистуном познакомились.

– Тебе что-то нужно от меня?

– Хочу порасспросить про парня по имени Кении Гоч, которого сюда доставили из лос-анджелесского хосписа.

– В хосписе свой морг.

– Не думаю, что там держат тела больных, погибших в результате убийства.

– Ах, этот!

Свистун достал перетянутые резинкой деньги и выудил из стопки десятку. – Его уже вскрыли?

– А с этим никто не торопится. Если человека находят с перерезанным горлом, причем оттуда торчит бритва, других причин смерти как-то не ищут.

– Я бы взглянул на него.

– Чего ради?

– Откуда мне знать? Просто чтобы понимать, о чем говоришь, если кто-нибудь заведет при мне речь о вальвулотоме.

– Ага, значит, ты уже знаешь.

Не убирая ног со стола, Чарли принялся за сандвич. Видно было, что спешить ему некуда.

– А себе ты ничего не взял?

– Я так рано не ем.

– Это-то и плохо, Свистун. Ты не умеешь дружить. Нет, чтобы принести еще один сандвич и поесть со мной за компанию.

– Солнце едва встало, – заметил Свистун, вручая ему вторую десятку.

– Но можно же позавтракать!

Чикеринг наконец спустил ноги на пол. Держа сандвич губами, выдвинул ящик письменного стола, достал формуляр, заполнил его и протянул Свистуну.

– Разрешение, на случай, если кто-нибудь спросит, – пояснил он.

Свистун налепил себе на плечо пластиковую карточку разового пропуска.

Чикеринг надел резиновые перчатки и бумажную маску. Вторую пару перчаток и маску передал Свистуну. Маску тот надел, а перчатки сунул в карман.

– Я не собираюсь ни к чему притрагиваться. Миновав коридор, они вошли в покойницкую. Здесь было очень холодно, из-под бумажных масок заструился пар дыхания. Чикеринг снял со стены план морга, сверился с цифрами и прошел в глубину покойницкой. Здесь в длинном ряду лежали тела, прикрытые простынями, из-под одной простыни свешивалась рука. Чикеринг убрал ее под простыню.

– Они иногда шевелятся.

Его глаза из-под маски смеялись.

Он отодвинул пару носилок, расчищая проход к боксу, в котором хранились останки Кении Гоча. Они были снабжены табличкой: "Необходима осторожность". Носилки были закреплены запором, который открывался нажатием кнопки, после чего они свободно скользили по рельсам.

Чикеринг взялся за край простыни.

– Что ты хочешь увидеть?

– Только открой рану.

Чикеринг оттянул простыню на уровень плечей.

Свистун наклонился над мертвым телом, похожим на изображение Христа, снятого с креста, на каком-нибудь древнем алтаре. Кровь смыли, хотя кое-какие подтеки и бурые пятна еще оставались на шее.

Лезвия, разумеется, не было. Вещественное доказательство перекочевало на данный момент в карман к Лаббоку.

Нож, который описала Свистуну Мэри, и впрямь легко можно было не заметить. Или принять за что-нибудь другое.

– А какой примерно длины этот самый вальву-лотом? – спросил Свистун.

– С первый сустав большого пальца, – послышался голос откуда-то сзади.

И Свистун, и Чикеринг подскочили на месте.

Молодой человек в белом халате с песочного цвета волосами стоял в покойницкой. На лице у него было написано раздражение.

– Как это вы так подкрались? – изумился Свистун.

– Башмаки такие. А кто вы такой и что тут делаете?

– У него есть разрешение, – сказал Чикеринг.

– Вот как? – Незнакомец подошел поближе. -Что-то никак не могу разобрать подпись.

– Это подпись Эрнеста Лаббока, – сказал Свистун.

– А кто такой Лаббок?

– Детектив из убойного отдела, голливудский участок, – сказал Свистун.

– И проверять не стану, – произнес мужчина в белом халате, искоса взглянув на Чикеринга. – Сильно смахивает на разовые пропуска, которые выписывает Чарли, когда его подмажут.

– Что вы, сэр!

Чикеринг выставил вперед руки, словно готовясь отразить удар.

– Да ничего страшного. – Мужчина обратился к Свистуну: – Но вы так и не представились.

С такими людьми Свистуну доводилось сталкиваться не раз. Как правило, ничего, кроме раздражения, они не испытывали, но само оно далеко не всегда оказывалось безобидным. Он полез в карман нашарить одну из своих визитных карточек, решив, что в письменном виде его имя произведет на незнакомца лучшее впечатление, чем в устном. Нашел одну – затрепанную и не совсем чистую: слишком уж долго провалялась она в кармане.

Незнакомец прочитал карточку и вернул ее Свистуну.

– У вас имени нет? Только фамилия? – спросил он прокурорским тоном.

– Мне этого хватает.

– Ну, и кто же вы по профессии? Музыкант или, может быть, модель? – язвительно спросил мужчина в белом халате.

– А вам не угодно представиться? Мне в вашем случае хватило бы фамилии.

– Паттерсон. Меня зовут Джоэль Паттерсон и я здесь работаю.

– Доктор Паттерсон – младший судебно-медицинский эксперт, – торопливо подсказал Чикеринг.

Паттерсон побарабанил пальцем по табличке "Необходима осторожность".

– Из-за этого вы и вырядились? Маски, перчатки… Но ничего этого не нужно, если не начнете забавляться с кровью или с другими телесными жидкостями.

– А вам самому приходится иметь с ними дело?

– Если его решат вскрывать в мое дежурство, то да. Но я и так могу сказать вам, что произошло. Кто-то приставил ему к горлу вальвулотом – вжик! – и перерезал сонную артерию.

– А не могло ли случиться так, что сам мистер Гоч раздобыл вальвулотом… – Брови Паттерсона удивленно приподнялись. -… и перерезал себе горло? Я хочу сказать, настолько ли сильна оказалась бы в таком случае первая боль, чтобы заставить его отказаться от первоначального намерения?

– Боль была бы более слабой, чем когда вскрываешь вены, – ответил Паттерсон. – Значит, вы предполагаете самоубийство?

– Вполне могу представить себе, что человек, испытывающий такие страдания и по столь позорному поводу, может наложить на себя руки.

Г Пожалуй, – согласился Паттерсон, и его лицо Утратило недавнюю настороженность.

Свистун сразу же решил, что этот человек начинает ему нравиться.

– Вы могли бы просветить меня еще по одному поводу? – спросил он.

– Минута у меня найдется. Свистун поглядел на Чикеринга.

– Почему бы тебе, Чарли, не управиться с завтраком, пока хлеб не засох?

Пожав плечами, Чарли побрел прочь.

Свистун полез в карман и достал сложенный носовой платок, в котором хранил мумифицированный пальчик. Развернул платок и показал патологоанатому на раскрытой ладони.

Паттерсон наклонился, потом весьма осторожно взял пальчик.

– Откуда вы это взяли?

– А вы подтвердите мне, что это именно то, о чем я подумал?

– А о чем вы подумали?

– Что это мумифицированный палец.

– Именно так. Мумифицированный палец ребенка.

– А я-то надеялся, что вы скажете: это пластиковая подделка. Знаете всю эту мерзость, которую продают шутникам…

– Кофейные брызги и собачьи какашки?

– … вот именно. Но эксперта не проведешь, верно ведь?

– Так откуда вы это взяли?

– Нашел на квартире у этого покойника. В ящике.

– А у вас есть хоть малейшее представление о том, откуда палец взялся у него?

– Нет.

– Значит, вы провели обыск в его квартире не специально ради этого предмета?

– Нет. Я нашел его случайно.

– Так вы работаете над делом в связи с его смертью?

– Дела как такового, строго говоря, нет. Просто оказал маленькую услугу одному другу, а потом невольно вовлекся во всю эту историю.

Паттерсон опять насторожился – и снова разонравился Свистуну.

– Назовем это любопытством.

– Допустим. Когда вам нечем заняться, вы подглядываете в замочные скважины и шарите по мусорным ведрам. Никогда не знаешь, на чем в конце концов удастся подзаработать.

– Я ведь не состою на государственной службе, – возразил Свистун. – И с утра меня не ждет работа на конторском столе. И приходится порой заниматься и тем, о чем вы сказали, но на этот раз у меня на уме было совершенно другое. Единственный перспективный клиент уже был мертв на момент, когда я вмешался в дело. Кении Гочу мог бы понадобиться детектив или, как минимум, друг, чтобы выяснить, кто убил его, если он, конечно, не покончил с собой. А я просто оказывал любезность своему другу, шел почти наугад шаг за шагом, пока не наткнулся на детский палец.

Паттерсон свободной рукой полез в карман халата и извлек оттуда пробирку.

– Я его у вас, пожалуй, заберу.

Свистун одной рукой выхватил у него мумифицированный палец, а другой – пробирку.

– Я против.

– Он может оказаться вещдоком по делу об убийстве.

– Его же не на месте преступления нашли.

– Пусть даже так. В сложившейся ситуации он может – и наверняка должен – сыграть свою роль в происшедшем.

– Возможно, вы и правы, но на данный момент он к делу не приобщен.

Свистун положил палец в пробирку, а пробирку – к себе в карман.

– Я вынужден буду подать рапорт, – сказал Пат-терсон.

– Я понимаю.

– Заговорив о вещдоке по делу об убийстве, я имел в виду вовсе не убийство мистера Гоча. Речь шла об убийстве ребенка, палец которого вы держите при себе.

– И это я понимаю. И я не сомневаюсь в том, что знаю, о каком ребенке идет речь. И мне не хотелось бы, чтобы часть тела этой девочки, пусть и такая крошечная, болталась бы туда и сюда по полицейским инстанциям или валялась бы здесь, в морге. Не хочу, чтобы ее использовали в качестве вещдока. В надлежащее время я отдам ее родственникам – и те похоронят палец. А вы подавайте рапорт, куда хотите.

Они стояли, пристально глядя в глаза друг другу. Паттерсон моргнул первым. Полез в карман, достал грошовый блокнотик и шариковую ручку и быстро записал несколько слов.

– Ладно. Как вам угодно. Но на вашем месте я бы, как минимум, поговорил с сержантом Гарри Эссексом. Вы с ним знакомы?

– Нет. Но наслышан.

– Значит, вам известно, чем он занимается? – Мне рассказывали. Сатанистами.

В его словах Паттерсону послышалось неверие, может быть, даже издевка.

– Верно. Существует специальная группа или, самое меньшее, руководитель специальной группы. Множество людей относятся к сатанизму с предельной серьезностью. Я не говорю о женах конгрессменов, которые метят черным музыкальные альбомы. Я не говорю о профессиональных ведьмах. Я говорю о полицейских, которые находят мертвых подростков и обезображенные младенческие тела. Я говорю о священниках, которых просят изгнать дьявола из того или иного дома. Я говорю о полицейском по фамилии Эссекс, а про него с виду никогда не подумаешь, будто он верит в привидения и в прочую нечисть.

Отвернувшись, он вернул носилки Кении Гоча в бокс. Затем снова посмотрел на Свистуна, который, сняв меж тем маску, стоял как вкопанный.

– Ничто не ново под солнцем, Уистлер. Мы по-прежнему носим боевую раскраску и норовим затаиться во тьме.

Внезапно он спросил у Свистуна:

– А вы не простыли?

– Похоже на то. Что посоветуете?

– Две таблетки аспирина, а утром вызовите врача.

И Паттерсон наконец ухмыльнулся.

Глава двадцать третья

В кампусе Калифорнийского университета легко заблудиться. Каждое место для парковки похоже на все остальные, а посторонним посетителям, как правило, приходиться парковаться так далеко от места назначения, что в любой час дня и вечера здесь можно увидеть с полдюжины автомобилистов, покинувших свои машины и расспрашивающих о том, как пройти, студентов, пребывающих разве что в чуть меньшем недоумении.

Тридцать шесть тысяч студентов и преподавателей; целый город – и более крупный, чем соседний Беверли Хиллз.

Свистун запарковался на стоянке, предварительно купив в автомате билет. Сегодня за все на свете приходится платить – не одним способом, так другим. Мир держится на деньгах, набегающих со стоянок, с платных мостов, с трехдолларовых билетов в музеи, хотя все это сравнительно недавно было бесплатно.

Сорок пять минут понадобились Свистуну, чтобы найти нужный офис в дальнем конце нужного коридора в нужном здании, входящем в нужный комплекс. Табличка на дымчатом стекле двери гласила, что вы пришли в офис Джонаса Килроя, второго профессора, гуманитарный факультет. Постучав, Свистун услышал: «Войдите», а войдя, понял, как ему не повезло.

Больше всего этот офис напоминал крысиную нору. Окно было открыто, и погода за окном стояла прекрасная; в противном случае здесь можно было бы задохнуться. Пахло тут тунцом, капустой, книжной пылью и нестиранными носками.

Хрупкий молодой человек с пышной рыжей шевелюрой, смахивающей на парик, в очках с толстыми стеклами на курносом носу, сидел в деревянном кресле-вертушке. Ноги в огромных ботинках были водружены на свободный краешек стола. Парень жевал тунца с капустой на белом хлебе и читал какой-то журнал.

Посмотрев на Свистуна, он помахал журналом.

– Туринская плащаница. Опять за нее принялись. Завернули в нее Христа после снятия с креста или не завернули? Это как эпидемия. И возобновляется раз в три года. Новые анализы. Новые доказательства. Новые выводы. А вас интересует туринская плащаница?

– Слышал я про нее, но она меня, честно говоря, не интересует, – признался Свистун.

– Так, может, вас заинтересует библиотека Наг-Хаммади?

– Что?

– А чем же вы занимаетесь?

– Стараюсь не выйти из ста восьмидесяти фунтов, – ответил Свистун.

– Отлично сказано. Лишний вес приводит к сердечным расстройствам, – заметил Килрой. – А какое у вас ко мне дело?

– Мумифицированные пальцы. Мумифицированный палец ребенка.

– Ах вот как.

Килрой спустил ноги со стола и встал во весь рост. Он оказался тощим и долговязым.

– Интересует меня также "Теория и практика магики".

– Именно магики, а не магии?

– Именно так.

– Значит, сатанизм. Крайне модная тема. А что конкретно вам хочется выяснить?

– Честно говоря, сам не знаю. Конкретно – только про палец и про книгу. У меня в этом отношении нет никаких познаний.

– Познаний у вас наверняка больше, чем вам самому кажется. Как-никак, идет Эра Водолея.

– А мне казалось, что он должен наступить только в двухтысячном году.

– Плюс-минус, – ухмыльнувшись, сказал Килрой.

– И мне казалось, что Эра Водолея связана со всеобщей гармонией и любовью.

– Вот видите? Я же вам говорил: вы на самом деле знаете куда больше, чем вам кажется.

– У меня есть друг, который читает все, что печатается, а потом пересказывает это мне, – пояснил Свистун. – И все-таки, как Эра Водолея связана с сатанизмом?

Килрой взял грубо заточенный плотницкий карандаш и провел по листу бумаги жирную линию. Вернее, лишь в начале она были жирной: по мере проведения он ослаблял нажим, так что она становилась все бледнее и бледнее. В итоге дело выглядело как мастерски нарисованная шкала.

– Скажешь что-нибудь благое, а другие непременно обратят твои слова во зло. Каждая человеческая активность, поддающаяся изучению, может быть описана в аксиологическом смысле, может быть нанесена на ценностную шкалу. Смотрите, здесь линия совсем черная, а здесь гораздо светлее. – Он прикоснулся пальцем к центру линии. – Применительно к каждой произвольно выбранной точке надо решить лично для себя, является ли она скорее светлой, чем темной, или скорее темной, чем светлой. Кое-кто утверждает, что в Эпоху Водолея человечество ждут благоденствие и процветание, а другие, напротив, ожидают невиданной вспышки зла.

Килрой говорил как человек, которому крайне некогда. Казалось, он не говорит, а мчится куда-то, рассыпая по своему следу жемчуга мудрости и информации. Как ни старался Свистун, ему было трудно поспеть за профессором, и это проступило у него на лице.

– Символом веры для христиан является крест, – рассказывал Килрой. – Сатанисты в ходе черной мессы переворачивают его вверх ногами и делают символом разрушения. Вы за мной поспеваете?

– Еле-еле, – признался Свистун.

– Если нет Бога, значит, нет и Сатаны. И наоборот. Такая логика вам понятна?

Свистун пожал плечами.

– Вам нужно взглянуть на это с высоты птичьего полета.

– Мне нужно выяснить про палец.

– Вы когда-нибудь слышали про Руку Славы? – спросил Килрой.

– Нет.

– А про некромантию?

– Про это как раз слышал. Я был знаком с женщиной, которая утверждала, будто умеет вызывать духи усопших и накладывать заклятия.

– Значит, вам известно, что с умершими можно связаться на предмет предсказания будущего, потому что они не связаны ограничениями, присущими миру живущих?

– Да нет, я не утверждаю, будто мне на этот счет известно что-то определенное. Помню просто, как она разок-другой рассуждала на эту тему.

– Рука Славы используется в некромантии. В автохтонном древнем ритуале колдун брал руку повешенного, завернутую в клок савана, помещал ее на две недели в раствор, потом засушивал. Но впоследствии развилась и вариативная техника. Вариаций на самом деле великое множество.

– Каждому повару хочется внести в рецепт что-то свое, – заметил Свистун.

– Это что, шутка? – удивился Килрой.

– Честно говоря, я не понимаю, о чем мы с вами разговариваем. Это ведь не фильм ужасов. Я сижу перед вами, а вы рассказываете про какую-то засушенную руку повешенного…

– А жизнь – это и впрямь фильм ужасов.

– … про общение с мертвецами.

– … неужели вы сами этого не знаете?

Они замолчали одновременно и уставились друг на друга, пораженные тем, как совпали по смыслу сказанные наперебой слова. Верно было и то, что сказал Килрой, и то, что сказал Свистун, они обменивались репликами, как комические персонажи в кинокартине категории «б», а жизнь ведь и впрямь бывает столь же скверной, как кинопродукция этой категории.

– Я хотел сказать, что мне не по вкусу те вариации, к которым вы меня подводили, – сказал Свистун.

– Использование детских рук?

Свистун промолчал, давая профессору возможность продолжить.

– Детям присуща особого рода невинность и, соответственно, предполагается, что им открыт доступ к великим тайнам. В нашей стране история этого ритуала восходит к салемским колдуньям. А раньше то же самое практиковали в Англии, не говоря уж об Азии, ближнем и Среднем Востоке, Африке. Одни и те же ритуалы, талисманы и магические предметы встречаются повсюду. И уходит это в глубину палеолита, – закончил Килрой.

– Но не сосредоточиться ли на нашем времени? – сказал Свистун. – У меня ощущение, что ничего другого мне не осилить.

– Сегодня от вчера в данном случае отделить не удастся. Слишком уж долго все это продолжается. Обезображенные детские трупы, которые находят в этом штате, да и в других штатах, часто оказываются без одной руки, отрубленной по запястье.

– Вы сказали, что руки используются в колдовстве?

– Это зависит от того, что именно вы называете колдовством. Культ Обейи, благословленный именем Ашанти и практикуемый вест-индскими рабами отнюдь не равнозначен водуизму, восходящему к Дагомее, но также практикуемому в Вест-Ин-дии. Не говоря уж о спиритизме, имеющем распространение и там, и тут, причем люди постоянно Путают и смешивают все эти культы.

– Таким образом, колдуны фигурируют как в сатанизме, так и во множестве примитивных языческих религий, но их часто путают с колдуньями, занимающимися белой магией и искусством врачевания. Не все и даже далеко не все практикующие колдуны призывают Сатану, но отрубленная рука или отсеченный палец могут найти применение в сатанистском ритуале. Все это крайне запутанно. Подобно всем остальным видам человеческой деятельности, вопросы религии и антирелигии располагаются на единой шкале ценностей.

– Ради всего святого, – не вытерпел Свистун. -Но разве колдовство не полный и совершенный вздор? Насмерть перепуганные женщины и мужики, которым невтерпеж, прыгают через мечи и через пламя, целуют своего повелителя в задний проход, раскладывают девственниц на гладких каменных плитах. Все это самый обыкновенный трах, только с прибам-басами. Дети слушают граммзаписи, а им внушают, будто можно устроить черную мессу, если запустишь ленту в обратную сторону!

– А почему бы им и не уверовать в откровения, имеющие место, когда граммзапись проигрывается в обратную сторону, или когда они сами произносят ритуальные заклинания, или когда у них на щеках оказываются определенные татуировки? Во всем этом людьми накоплен достаточный опыт. Возьмите григорианские песнопения. Возьмите шин, далеф и йод.

Свистун недоуменно цокнул.

– Это еврейские буквы, которые написаны на особых лентах, а эти ленты верующие иудеи наматывают себе на руку. В семь слоев на руку. Возьмите тибетских монахов с их молитвенными кругами, возьмите верующих католичек с их четками. – Сделав паузу, он насмешливо посмотрел на Свистуна. -Взять хоть вас. Вы в Бога веруете?

– На этот счет у меня нет собственного мнения.

– На этот счет у большинства людей нет собственного мнения. Евреи нынче едят свинину, а католики пользуются контрацептивами. Только фундаменталисты, которых мы чаще называем фанатиками, выполняют все предписания, изложенные в Коране, в Библии и в Талмуде. Но "ради Бога" или "ради всего святого" мы произносим автоматически, ища защиты против безумия, царящего в мире. А еще мы стучим по дереву. А вам известно, почему мы стучим по дереву? Это рудимент древнего друидизма. Когда умирал жрец, считалось, что его душа переселяется в один из дубов, растущих в священной роще. Стуча по дереву, мы будим его и обращаемся к нему со своей просьбой. Вся наша жизнь полна машинальных ритуалов наподобие этого. На свадьбе непременно выплескивают наземь немного вина. Бьют на счастье посуду. Плюют три раза через плечо.

– Но все это безобидно.

– Разумеется, безобидно. Я просто соединяю общей линией истинно древние религии, празднества в день сбора урожая, почитание деревьев, жертвоприношения животных, друидизм, колдовство, поклонение Сатане, бесследные исчезновения людей, жену Лота, дочь Аарона и распятие самого Христа.

– Но библейские предания представляют собой всего лишь аллегорию, они имеют значение нравственных притч, и не более того, – заметил Свистун.

Килрой состроил насмешливую гримасу.

– А что скажете о святом причастии? О католической мессе?

– Меня воспитали в католической вере.

– И вы ходили к первому причастию?

– Да, разумеется.

– И помните, что вам рассказывали про облатку?

– Что она представляет плоть и кровь Христову…

– Нет, не так. Вам внушили, что вы вкушаете плоть и кровь Христову. Чудодейственным образом – но в самом буквальном смысле – облатка превратилась в плоть и кровь Христову. Это одна из причин, по которым на католиков порой случались гонения. Их называли каннибалами. Все демоны и дьяволы таятся во тьме, а на Божий свет выходят лишь под чужой личиной, причем личинам этим нет числа.

Свистун кивнул. Килрой был прав. Столкнувшись с очередной чудовищной трагедией, ты стараешься внушить себе, что это дело рук маньяка, то есть безумца, а более глубокие корни искать не хочешь. Возможность того, что Зло столь же реально и столь же могущественно, как добро, и что тысячи людей поклоняются Сатане, является по сути дела научно доказанным фактом.

Килрой внезапно принялся рыться в ящике письменного стола и извлек оттуда наручные часы.

– У меня лекция.

– А я так и не понял…

– Как вас зовут? – беспорядочно собирая предметы и записи, необходимые для лекции, перебил Килрой.

– Свистун.

– Просто Свистун? Это ваша кличка?

– Никогда не задумывался над этим.

– Это интересно. А вам не хочется немного по-дучиться? В следующем семестре я читаю прелюбопытный курс.

– Я об этом подумаю.

– Знаете, если всю жизнь учишься, то и молодым остаешься до самой старости. Через две минуты у меня лекция, а потом уже назначенная встреча. Так что мы с вами поговорим как-нибудь в другой раз. Возьмите этот список и отправляйтесь с ним в здешнюю библиотеку. Все книги там есть. Прочитав их, вы кое-что поймете, избавитесь от невежества, овладеете, по меньшей мере, профессиональным жаргоном. Найдете определения и формулировки. Совсем не обязательно читать именно отмеченные мною страницы – и в том порядке, в котором я это предлагаю. Но, последовав моим рекомендациям, вы получите информацию в определенной последовательности.

– Очень мило с вашей стороны, – сказал Свистун.

Килрой внезапно осекся, как будто Свистун сказал нечто совершенно неожиданное.

– Послушайте, я же преподаватель. Именно этими темами я и занимаюсь и для меня удовольствие встретиться с человеком, которого эти вопросы интересуют куда больше, чем многих моих студентов. Кстати говоря, а кто вы по профессии?

– Частный детектив.

– А вы мне этого не сказали.

– И вот еще что. Не знали ли вы человека по имени Кении Гоч?

Наступила мгновенная тишина, недолгая пауза, в ходе которой Килрой поднес пальцы ко лбу, как будто мучительно что-то припоминая. Разумеется, это был чисто актерский жест, и Свистун его так и понял.

– Похоже, вы его не знали. Такую фамилию, как Гоч, забыть трудно.

– Нет, погодите-ка. Гоч. Совсем юноша. Лет семь-восемь назад. Сейчас вспомнил. Как вы и сказали, такую фамилию трудно забыть. Он записался ко мне на курс, побывал на паре лекций, а потом пропал. Такое у нас не редкость. Сперва записываются на курс, а потом пропадают.

– Он пропал не только в этом смысле. Он умер.

– Бывает, – сказал Килрой.

Спеша по коридору в лекционную аудиторию – где его наверняка встретят полдюжины скучающих студентов и одна бесконечно преданная лично профессору девица, – Килрой подумал о том, что в нормальный ход игры внезапно вмешался джокер.

Судя по всему, Гоч разоткровенничался не только перед духовным отцом. А вот перед кем еще и перед сколькими из них, этот вопрос остается открытым.

И все эти неприятности инициировал сам Килрой, поддавшись минутной слабости и подарив пальчик малютки Кении Гочу в знак любви.

С другой стороны, несомненно появившаяся опасность – олицетворением которой и прибыл к нему этот Свистун – приятно волновала, провоцируя на ответные действия. Что ж, он готов. Он в силах завоевать весь мир, предоставься ему для этого хотя бы полшанса и появись хоть какая-нибудь причина.

Глава двадцать четвертая

Канаан оказался прав: досье на Кении Гоча, он же Гарриэт Ларю, действительно нашлось в картотеке. Нашлась и его фотография в алом платье и в сандалиях из крокодиловой кожи.

Канаан поехал к Эбу Форстмену, представился и попросил хозяина дома объяснить жене, что он приятель из игорного дома в Гардене, случайно оказавшийся по соседству и заскочивший угостить старину Эба кофейком.

В машине, по дороге на квартиру к Гочу, он рассказал Форстмену о том, что на самом деле произошло с его родственником. Старый Эб страшно перепугался. На мгновение Канаану показалось, что У старика случился инфаркт.

– Наверное, есть более удачный способ преподносить новости вроде этой, только я за последние тридцать лет им так и не овладел. Мне жаль, что это на вас так подействовало.

– Да, именно от таких новостей люди и умирают. Но ведь насилие царит везде и всюду. Я приехал в эти края, чтобы греться на солнце. Мог ли я представить себе гарь, дорожные пробки, мальчиков и девочек, торгующих собой на любом углу!

– Этого никто не мог себе представить заранее, – пробормотал Канаан.

– Вспрыскивают себе всякую гадость в вены, нюхают ее. А кинозвезды… теперь им и обвенчаться недосуг… а детьми обзаводятся. И хвастаются незаконными детьми, как будто это медали за отвагу. Весьма примечательно. И этот мой родственник… впрочем, какой он родственник! Так, седьмая вода на киселе… Он же в сущности был еще ребенком. А ведь умел петь и плясать и играть на рояле – это мне жена рассказывала. Я хочу сказать, ему было чем заняться. Откуда же все это взялось? Красное платье, сандалии из крокодиловой кожи? – Он огляделся по сторонам. – А где мы с вами кофе пить будем?

– Хотите кофе, значит, будет вам кофе, – ответил Канаан. – Но для начала надо бы заехать на квартиру вашего родственника.

– Чего ради?

– Мне хотелось бы осмотреть на месте, уловить общую атмосферу.

– Как хотите. – Через пару минут Форстмен, словно его попросили показать дорогу, сказал: – Ну вот, приехали.

Кто-то здесь до них побывал. Отсутствовали телевизор и телефон. Одежда Гоча была свалена в большую коробку, уже маркированную для отправки куда-нибудь в бедные страны. Книги стояли стопками на полу, некоторые – в небольших коробках, но эту работу явно прервали задолго до окончания.

– Надо было мне быть повнимательнее, – сказал Форстмен.

Канаан, встав посредине гостиной, совершил медленный поворот на триста шестьдесят градусов. Он тщательно присматривался ко всему – книгам, продавленному дивану, плакатам на стене. Не хватало чуточки везения, самой малости волшебства и эти вещи рассказали бы ему многое.

Он прошел на крошечную кухню. Над мусорным ведром под раковиной вились мухи.

Из-за его плеча Форстмен сказал:

– Надо бы мне здесь малость прибраться. Канаан отогнал мух, внезапно подумав при этом о Вельзевуле, имя которого в буквальном переводе с еврейского означает Повелитель Мух.

В спальне пахло трудными засыпаниями и столь же трудными пробуждениями.

– Мой друг Риальто рассказал мне, что ваш родственник в разговоре с вами так и не назвал имя человека, убившего маленькую девочку много лет назад.

Канаан произнес это нарочито двусмысленно: то ли как вопрос, то ли как апелляцию к честности старика.

– Не назвал. Поэтому я и обратился к Майку. Я думал, он подскажет, как быть.

– Надо было обратиться к нам. То есть, я хочу сказать, в полицию.

– Теперь я это и сам понимаю. Но что делать, если я в таких вещах не разбираюсь?

– Имя этого человека, кем бы он ни был, должно быть где-то здесь.

Канаан сформулировал не столько предположение, сколько надежду.

Но кроме сатанински ухмыляющихся рок-музыкантов и трех книг по сатанизму и магии он ничего не нашел.

Когда они вышли из квартиры, старуха в домашнем халате уже поджидала их на нижней площадке.

– Это вы, мистер Форстмен? – спросила она.

– Я. Мне хотелось бы познакомить вас с моим другом, но я забыл, как вас зовут.

– Миссис Прагер.

– Миссис Прагер, позвольте представить вам мистера Канаана.

Она пристально и подозрительно уставилась на детектива.

– Вы помогаете мистеру Форстмену прибраться в квартире у Кении?

– Кое-что пытаюсь выяснить, – ответил Кана-ан.

– Что ж, спешить вам некуда. За квартиру заплачено до конца месяца.

– Мне понадобятся всего день-два, миссис Прагер, – ответил Форстмен. – И тогда я все заберу и освобожу квартиру.

Глава двадцать пятая

Не трудно найти адрес по телефонному номеру, если у тебя есть доступ на телефонную станцию.

Игрок жил в районе Серебряного озера, в испа-ноговорящей округе, где цены на жилье сравнительно невысоки.

Свистун сперва позвонил, проверяя, дома ли Игрок. И того не оказалось дома. Но Свистун тем не менее поехал на улицу Санфлауэр, к ветхому многоквартирному дому, похожему на засохший свадебный пирог. Поговорить с соседями часто бывает полезнее, чем с непосредственно интересующим тебя человеком.

Ни почтовых ящиков, ни табличек с фамилиями жильцов здесь не оказалось. В конце длинного коридора, пропахшего крысиным пометом, Свистун обнаружил офис управляющего. Звонок не сработал, но отчаянный стук в дверь в конце концов помог делу. Свистун услышал в глубине помещения шаркающие шаги, а затем на него уставились в глазок.

– Кто вы такой?

– Я разыскиваю Джорджа Игрока.

– Вы хотите сказать, Джорджа Гроха?

– Вполне может быть.

– Ему нравится, когда его называют Игроком. Второй этаж, восьмая квартира.

– Его нет дома.

– А вы что, проверяли?

– Я позвонил, прежде чем ехать.

– Так что же вы поехали, если его нет?

– Хотелось рискнуть.

– Долго ехали?

Голос принадлежал старику или старухе, только что очнувшимся ото сна, или просто человеку, отвыкшему, чтобы не сказать разучившемуся, разговаривать.

– Двадцать минут.

– Может, он уже вернулся. Вы к нему уже поднимались?

– Нет. Я ведь не знал номера квартиры.

– Ну, так поднимитесь и постучите. А если его не окажется дома, то лучше приезжайте в другой раз.

– Мне хотелось бы порасспросить вас о Джордже.

– А вы с ним знакомы?

– Мы один раз разговаривали по телефону.

– А почему это я должен отвечать на вопросы, касающиеся одного из жильцов? Мне-то какой интерес?

Свистун полез в карман за деньгами и поднес к глазку десятку. Потом свернул ее вчетверо и подсунул под дверь. Она исчезла с такой стремительностью, словно ее слизнула ящерица.

– Так что же вы хотите узнать про Джорджа?

– Он работает?

– Вы хотите сказать, есть ли у него какое-нибудь место работы?

– Именно так.

– Он прогуливается по голливудской панели.

– Он что?

– Проститут он, вот что.

– Что-что?

Свистун прикинулся простаком.

– Никогда не слышали слова "проститут"?

– Слышать-то слышал, только не вполне понимаю, что это такое. Хочу сказать, разные люди называют одним и тем же словом разные вещи.

– Вы что, философ?

– Я интересуюсь вопросами языка.

– Проститут – это мужик или, чаще всего, молодой парень, который торгует собственной задницей, подставляя ее педерастам за деньги, однако сам про себя утверждает при этом, будто гомосексуалистом не является. Понимаете, о чем я? Это все равно, как если одна проститутка на глазах у клиента лижет другую проститутку. А сама она вовсе не обязательно обладает лесбийскими наклонностями, просто клиенту такое зрелище нравится и он готов за него приплатить. А проститут отличается от проститутки только тем, что дает представителям собственного пола. Спрос на мужскую проституцию среди молодых женщин невелик, они могут получить то, что им нужно, задаром, – вот парням и приходится выкручиваться. Понимаете?

– Звучит разумно.

– Сутенеры, с которыми я знаком, говорят, что У них на проститутов сплошные жалобы от пожилых женщин. У парней на них просто не стоит.

– Есть у мужчин такая проблема, – заметил Свистун.

– Это называется сексуальной асимметрией.

– Судя по всему, вы в таких делах знаете толк, – заметил Свистун.

– Когда-то и я был в этом бизнесе.

– А вы не могли бы открыть дверь?

– Чего ради?

– Ну, мы хотя бы смогли не кричать.

– А мне нравится разговаривать громким голосом. А если вам не нравится, то можем на этом и закончить.

– Просто я подумал, что разговаривать, глядя друг другу в лицо, было бы приятней.

– Мне приятней не было бы – и вам наверняка тоже. Ладно, вы уже узнали про Джорджа все, что вам нужно?

– А вы не встречались с его другом по имени Кении Гоч?

– Ответ зависит от того, какой смысл вы вкладываете в слово «встречались», раз уж вы так заинтересованы вопросами языка и точным значением каждого слова. Когда он приходил сюда, а Джорджа не оказывалось дома, я разговаривал с Кении через дверь – как с вами сейчас.

– А вам известно, что Гоч умер?

– А в газетах про это написали?

– Да нет, не думаю.

– А по телевизору передали?

– Не думаю, чтобы кто-нибудь обратил внимание на его смерть.

– Тогда откуда мне знать?

– Я думал, Джордж мог упомянуть об этом в разговоре с вами.

– Мы с Джорджем не больно-то часто разговариваем. – В и без того громком голосе послышались напряженные нотки. – Но вот что я вам скажу: этот Гоч здесь уже давненько не появлялся. Должно быть, они поссорились. Проституты ведут себя точно так же, как проститутки. Вечно ссорятся друг с дружкой.

– А вам не известно, не заезжал ли он хоть когда-нибудь в хоспис проведать Кении?

– Мне бы он, в любом случае, не сказал.

– Что ж, по-моему, у меня на данный момент не осталось вопросов к вам.

– Вы ведь не клиент, не так ли, – послышалось из-за двери, и это не было вопросом.

– Нет. Я пытаюсь кое-что выяснить, а этот Кении Гоч и ваш Джордж – одна из моих зацепок.

– Но вы ведь не из полиции?

– Я частный сыщик.

– Ну, и ладно.

– Благодарю вас, – сказал Свистун.

– Эй!

Этот возглас заставил уже отправившегося было восвояси Свистуна обернуться. Послышался шорох десятки, которую по полу пропихнули в коридор из-под двери.

– Если вы сходите за бутылкой на эту десятку, мы с вами сможем еще потолковать. И, может быть, я расскажу вам кое-что, о чем вы не догадались спросить, потому что и не подумали, будто мне это известно.

Свистун подобрал с полу десятку.

– Что вы любите? – спросил он.

– А вы?

– Я уже давно завязал.

– Тогда водку. Она отлично идет практически под все, что угодно.

– А где мне…

– От ворот направо, до угла и потом снова направо. Там есть магазинчик. А на обратном пути просто войдите в квартиру. Я оставлю дверь открытой.

Свистун прогулялся за бутылкой и через двадцать минут вновь оказался у двери. Та оказалась открыта, как и пообещал управляющий.

В квартире стоял сладковатый и вместе с тем пряный запах.

Управляющий – или, как он теперь понял, управляющая – находилась во второй комнате. Она пела. Она пела ту же самую песню, которая приснилась ему нынче ночью.

– "И чудеса, и чудеса его любви", – пела она. Услышав его шаги по паркету, она сразу же прервала пение.

– Сюда, – окликнула она. – Направо. Короткий коридор раздваивался. Одна дверь вела на кухню, а другая – в гостиную.

На окнах были занавесочки, на голом сосновом столе стояла большая банка из-под майонеза, а в ней – цветы. Прямо рядом с цветами в пятне солнечного света пригрелась белая кошка. Она поглядела на вошедшего с чисто кошачьим презрением, глаза у нее были зелеными, как бутылочное стекло, затем дважды моргнула, закрыла глаза и погрузилась в дремоту.

Так дело обстояло на кухне. В гостиной же на окнах были тяжелые зеленые шторы. Такие держат, если комната выходит на восток, чтобы не выцвели ковры. Свистуну показалось, будто он попал в подводное царство, сам воздух был здесь плотный, как вода.

Шесть или семь кошек лежали или сидели на стульях и на книжных полках. Та, что покоилась на коленях у женщины, сидящей в дальнем конце комнаты, была черной и посмотрела она на Свистуна настороженно.

Женщина в темно-зеленом с атласной оторочкой халате казалась каменным изваянием. Руки ее, насколько можно было судить в таком освещении, были красивы – и оставались красивыми до сих пор. Из-под халата выпячивалась и отчасти торчала наружу огромная грудь. Голова и лицо были обмотаны шарфом, лишь глаза оставались открытыми.

– У меня есть немного виски, немного апельсинового сока и тоник, на случай, если вы передумаете, – сказала она.

– Что мне для вас сделать? – спросил Свистун.

– Смешайте с тоником.

На полке бара, рядом с миксером, стояло дубовое ведерко с ледяными кубиками.

Свистун приготовил ей водку, а себе – тоника со льдом.

– А как называется та рождественская песенка, которую вы только что напевали?

– Ее пели в церквах во время зимнего солнцестояния задолго до того, как она стала рождественской песенкой.

Поскольку он не попросил никакого объяснения (хотя и любопытно ему было, где эту песенку подцепила Мэри Бакет), женщина рассмеялась.

Он подал ей напиток и на мгновение их пальцы соприкоснулись. Невольно он скосил глаза: груди у нее были круглыми и крепкими. Это были груди молодой женщины – или женщины, находящейся в превосходной форме.

– Сиськами я всегда славилась, – сказала она, словно перехватив его взгляд.

Он отошел, присел в кресло, сказал:

– Оно и видно.

– Кормилицы. Так я их называла. Мои кормилицы. Мужчины вовсе не любят огромные титьки – это пропаганда. Они любят такие, чтобы они, когда за них ухватишься, пружинили.

Свистун почувствовал, что краснеет. И сам удивился этому.

– Я вас удивила или, напротив, завела? Или, может, вам просто жарко?

Его реакция явно доставила ей удовольствие. Свистун, прикоснувшись к щеке, рассмеялся.

– Вот уж не ожидал. Со мной обычно этого не бывает.

– Я застигла вас врасплох. Вы зашли, ожидая встретить здесь старуху, я ведь так редко разговариваю, что практически разучилась говорить. Жирную огромную старуху с седыми нечесаными волосами. – Она высвободила из-под шарфа, которым была замотана ее голова, пышные черные волосы и распустила их по плечам. Одна прядка упала на полуобнаженную грудь. -… А тут вдруг женщина с закрытым лицом и с парой буферов, которым любая позавидует. И, к тому же, за словом на этот счет в карман не лезущая. Потому что мне нравится быть честной. Я заметила, куда вы смотрите, вот я об этом и сказала.

– Если честно, так, по-моему, вам самой захотелось, чтобы я посмотрел. Начистоту так начистоту.

– Похоже на то. Давно уже на меня мужики не пялились. И не хочется забывать, что такое когда-то имело место.

Она просунула бокал под шаль и отпила из него. Походило это на цирковой фокус.

– В вас что-то есть, – сказал Свистун.

– Ага, значит, вы это поняли? Значит, вы понимаете, что иную женщину заставляют заниматься проституцией вовсе не страсть к наркотикам, ранний пересып с родным папашкой и свирепые сутенеры?

– Нет, что-то еще.

– Вот именно. Что-то еще. Каждая женщина, у которой есть пара буферов и кое-что между ног, может завести мужика так, что он заскулит как щенок.

– В этом есть сила, но и опасность тоже, – заметил Свистун.

– Ага, и это вы знаете. Потому что играешь с огнем. Будишь зверя. Даешь незнакомцам. Все это крайне опасно.

– Вы встретили кого-нибудь, с кем не смогли управиться? Сутенера, который вас за что-нибудь наказал?

– Один мудак ткнул в меня пальцем. Я так ничего и не поняла.

– Я тоже, – сказал Свистун.

– А на палец у него было насажено лезвие. Она потянула шарф, скрывающий лицо, за край – и тот соскользнул тяжелой темной волной. Один мудак сотворил с ее лицом нечто страшное.

– Меня зовут Арделла, – сказала она.

Он посмотрел на нее со всей возможной невозмутимостью, уповая на то, что у него на лице не проступят ужас, жалость и отвращение, им испытываемые. Что она не сможет прочитать его мысли. Красивое и завлекательное тело увенчивалось воистину чудовищным лицом.

– Меня зовут Свистун.

– Я ведьма, – сказала Арделла. – Могу произнести заклятие. Или приготовить отвар и вылечить вас от простуды. Ведь у вас простуда.

Чтобы догадаться о его простуде, вовсе не обязательно было быть ведьмой. Голос у него был сейчас отвратительный, да и вид, наверное, тоже.

– Приеду домой и выпью витамин «С», – сказал он. – Но все равно спасибо.

Она сделала глубокий глоток, а затем вновь закрыло лицо.

– Мою бабушку, а фамилия у нее была Тижо, в семье называли ведьмой, – сказал Свистун. – Она вдруг застывала на месте и объявляла что-нибудь вроде того, что сейчас появится кузена Шарлотта. И кузена Шарлотта, которую никто не видел полгода, тут же стучалась в дверь. Однажды она сказала: "Билли погиб". А Билли был ее братом и воевал в Корее. Через два дня прибыли военные и сообщили, что капрал Уильям Тижо пал смертью храбрых.

– Предвидение. Второе зрение, – заметила Ар-делла. – Это у вас наследственное?

– Во всяком случае, мне об этом ничего не известно.

– А у вас не было предчувствий, которые сбывались?

– Если уж речь зашла об этом…

Свистун замолчал. На него нахлынули воспоминания и теперь он уже сам удивлялся тому, что забыл о странных явлениях, имевших место лет тридцать назад, когда он был еще мальчиком.

– Что-то вспомнили?

– По-моему, да.

– И что же?

– Когда мне было лет пять или шесть, мне снились страшные сны накануне того, как кто-нибудь из родственников умирал.

– В каком смысле страшные?

– Накануне того, как умер мой дедушка Тижо, мне приснилось, что я проснулся у себя в комнате и услышал, как разговаривают. Я вылез из постели и пошел по коридору на кухню, где горел свет. Коридор во сне оказался более длинным, чем наяву. Очутившись в дверном проеме, я увидел своего брата на коленях у дедушки. То есть, самих коленей я как раз не увидел, потому что они оставались под столом. Я прошел в кухню и осмотрелся. Мои отец с матерью сидели там и, как всегда по вечерам, пили кофе. Они улыбнулись мне, а мать сказала брату, чтобы он слез у дедушки с коленей и дал посидеть мне. А сама приобняла дедушку. Брат освободил мне место, но тут я обнаружил, что на ногах и на коленях у дедушки нет тела. Это были голые кости. И тут, прямо во сне, я вспомнил, что мой брат мертв. Он умер, когда был совсем маленьким, еще до того, как я родился на свет, а сейчас – во сне – дело происходило восемь лет спустя, так что брату – если бы он не умер – было бы десять. Через пару дней после этого дедушка умер от рака в больнице где-то в Коннектикуте.

– А вы тогда знали, что он лежит в больнице? – Не помню. Наверное, знал.

– Наверняка знали. Вам сказали, что ваш дедушка в больнице, это вас встревожило, и тревога проявилась во сне.

– Вполне разумное объяснение. Подавшись вперед, она прикоснулась к его руке.

– Только и всего. Но, конечно, это могло оказаться и вторым зрением. Оно есть у многих, но у большинства оно приглушено или задавлено, потому что люди смеются над такими вещами, объявляя их предрассудками и суевериями.

– Но когда вы сказали мне о том, что вы ведьма, я подумал…

– … что я добрая ведьма?

– Когда-то я был знаком с девушкой, которая утверждала, будто умеет заклинать духов.

– Очень может быть, – сказала Арделла. – Очень может быть. Но вы правы. Я добрая ведьма. Я практикую только белую магию. Я жрица Викки.

– Вы собирались рассказать мне кое-что про Джорджа, – напомнил Свистун.

– Кении Гоч пытался завербовать его.

– Завербовать куда?

– В служители Сатаны.

– Вроде той церкви сатанистов, что в Сан-Франциско?

Арделла рассмеялась. Смех у нее был сочный и соблазнительный.

– Это все детские игры. Сатанисты в Хуливу-де занимаются кое-чем посерьезней.

– И намного серьезней?

– Они серьезны по-настоящему. Они верят в то, что говорят. Многие из них. Они проводят жертвоприношения. Они убивают детей.

– А откуда вы об этом знаете?

– У меня были гонцы.

– И ваши гонцы сами видели что-нибудь в этом роде? И у них есть хоть какие-нибудь доказательства? Фотографии? Документы? Хоть что-нибудь?

– Если бы тайные общества вели снимки или документацию, недолго было бы им суждено оставаться тайными, – заметила Арделла. – А от чего умер Кении Гоч?

– У него был СПИД.

– Вот как?

Арделла задала этот полувопрос несколько таинственно, словно у нее имелись какие-то другие сведения.

В игрушки играет, подумал Свистун. На одно намекнет, о другом как бы невзначай спросит, посмотрит на ладонь. Скажет что-нибудь настолько туманное, что ошибочным оно оказаться не сможет. Но в людях она и впрямь разбирается. Сообразила же она буквально с первого слова, что он не просто разыскивает потерявшегося друга.

– Он умирал от СПИДа, так оно и есть, – сказал Свистун. – Однако кто-то перерезал ему горло.

Она охнула, при этом шарф, скрывающий ее лицо, заколыхался, как парус под ветром.

– Я устала, – сказала она. – Я отвыкла говорить с людьми. Вы ведь на меня не обидитесь?

Свистун тут же распрощался с Арделлой, оставив ее наедине с бутылкой.

Конечно, думать так было жестоко, однако не думать он не мог: если она и впрямь ведьма и владеет тайнами белой магии, то почему не прибегнет ни к какому волшебству, чтобы залечить свое обезображенное лицо.

Глава двадцать шестая

Канаан разбирался в людях. Не так уж трудно оказалось затащить в участок Уильяма «Пуча» Ман-деля. У парня был испуганный вид, растерянный взгляд, безвольный рот, узкие плечи и тонкая, как у девочки, шея. Судя по внешности, любовники должны были поколачивать его постоянно, причем этот крест он должен был нести долгие годы и сам уже, несомненно, начал догадываться об этом.

Он зашел туда, где постоянно ошивался этот парень, заметил его и подождал, пока к нему не обратится молодая темнокожая женщина:

– Не могу ли быть вам чем-нибудь полезна?

– Мне бы хотелось поговорить вон с тем парнем.

– С Уильямом?

– Да, верно, с Уильямом.

Она с сомнением посмотрела на него. Чуткая, как все, кто прошел жизненную школу на улицах, она узнавала полицейских с первого взгляда. И все же подошла к парню и сказала, что его спрашивают.

Мандель посмотрел на Канаана, как испуганный олененок, и едва не свалился с ног, споткнувшись о стул по дороге к нему.

– Чем могу быть полезен?

От волнения он уже сбился с дыхания.

– Пуч? – с улыбкой спросил Канаан.

– Что?

– Тебя ведь зовут Пучем?

– Меня зовут Уильямом. Уильям Мандель.

– Да, здесь. В офисе Анонимных Алкоголиков. Это мне понятно. На работе тебя никто Пучем не называет. Это неуважительно. Но на улице-то тебя зовут Пучем, верно?

– Кто это называет меня Пучем? И где это – на улице?

– Твои друзья. Твои друзья на панели.

– Я не знаю, что еще за панель.

– Твой друг, Кении Гоч, называл тебя Пучем, когда вы с ним крутились на панели. Ну, и так далее. Ты понимаешь, о чем я? Не на работе. И не дома. Ты ведь жил с Кении Гочем?

Мандель быстро огляделся по сторонам, не слышит ли кто-нибудь слов Канаана, хотя тот и говорил тихо – тихо и крайне доверительно.

– Не понимаю, о чем вы говорите.

Канаан положил открытку на край письменного стола.

– На конверте твой обратный адрес. Ты сообщаешь своему дружку, что ты любишь его, хотя тебе страшно.

– Вот уж не думал, что написал обратный адрес.

Мандель окаменел, сам не понимая, как мог совершить подобную глупость.

– Привычка – вторая натура, – прокомментировал Канаан. – Я обратился по этому адресу, и твоя хозяйка сказала, что ты тут работаешь. На глаза Манделю навернулись слезы.

– Эй, послушай, я не хочу оскорблять твои чувства. И вообще не собираюсь обижать тебя. Твой друг умер. Тебе известно об этом?

Мандель кивнул.

– А кто тебе сказал?

– Кто-то сказал.

– У этого человека есть имя?

Мандель опять страшно перепугался. Как будто есть что-то предосудительное в том, чтобы поговорить по телефону с незнакомым человеком.

– Значит, он тебе не представился. А что ему было нужно?

– Не знаю. Он сказал, что Кении умер, и я сразу же повесил трубку. Не хотел больше ничего знать.

– Значит, ты ему ничего не сказал про себя и про Кении?

– Только то, что мы не виделись около года. -. А почему не виделись? Потому что он заболел СПИДом?

– Нет! То есть это, конечно, страшно, но…

– Но страшно тебе было, как ты выразился в открытке, вовсе не из-за этого?

– Я даже не знаю, кто вы.

Мандель внезапно насторожился, может быть, даже озлился.

– Могу показать тебе свою бляху. Хочешь, чтобы я у всех на глазах так и сделал?

– Нет.

– А мне всего-то и нужно задать тебе пару вопросов.

– Хорошо.

– Почему вы с ним раздружились? Почему ты послал ему открытку, в которой написал, что тебе страшно?

– Он связался с очень странной публикой.

– Связался еще в то время, когда вы с ним общались?

– Еще раньше. Мне кажется, гораздо раньше. Но я ничего не знал, пока однажды вечером он не пригласил меня отправиться туда вместе с ним.

– Куда это туда?

– Это ресторан, частный клуб или что-то в этом роде, прямо на пляже в колонии Малибу.

– А как называется этот клуб?

– "Люцифер".

– И что в этом клубе так тебя напугало?

– Они там передавали друг другу снимки маленьких детей, занимающихся сексом друг с дружкой и со взрослыми. Там были только мужчины. И вели какие-то сумасшедшие разговоры.

– Насчет чего?

– О дьяволе, и о человеческих жертвоприношениях, и о черной мессе. Все в таком роде. Сначала мне казалось, что все это – в шутку, эдакий, знаете ли, обряд посвящения. Что они меня просто испытывают. Знаете, как, бывает, в закрытых компаниях дурачат и морочат новичков.

– Но они не шутили?

– Мне показалось, что нет.

– И они хотели, чтобы ты вступил в клуб?

– Такое впечатление у меня возникло.

– А Кении Гоч уже состоял в действительных членах?

Мандель замешкался. Ему явно не хотелось обвинять покойного друга и, возможно, любовника в измене. Но в конце концов он сказал:

– Так оно выглядело.

– А после этого с кем-нибудь из тогдашних знакомых ты встречался?

– Туда я больше не вернулся. Мы с Кении разругались на эту тему, когда возвращались в город. Я сказал, что мне не нравится, если меня завлекают в подобную ситуацию.

– Ну, а в тот первый и единственный раз тебя там с кем-нибудь знакомили?

– Там был мужчина с гладкими черными волосами, заплетенными в косичку. Он сказал мне, что его зовут Рааб.

– Помнишь кого-нибудь еще?

– Рыжий тощий мужик, похож на Шалтая-Болтая, имени я не запомнил. Жирный мужик по имени Лестер.

– Просто Лестер?

– Так он представился. Никто не назвал мне своего полного имени. Только так. Часто я даже не понимал, имя это или фамилия. Кроме одного старика. Самого настоящего старика. Кто-то назвал его мистером Кейпом, а сам он уже представился мне как Уолтер.

Канаан дернулся, как будто его укололи в грудь.

– С вами все в порядке? – спросил Мандель.

– Со мной все в порядке, Уильям. С одного раза у «Люцифера» ты запомнил довольно много.

– Все это произвело на меня впечатление. -Мандель нервно улыбнулся. – И, кроме того, у меня отличная память на имена. Отец всегда говорил, что мне это пригодится, независимо от того, чем я буду заниматься в дальнейшем.

– Твой отец прав. Мне вот, например, это помогает.

Они улыбнулись друг другу.

– Спасибо тебе за то, что рассказал все, что вспомнил.

Мандель, услышав такие слова, залился румянцем.

Канаан собрался было уйти, но затем вернулся.

– И вот что, Уильям. Не стесняйся того, что написал Кении Гочу, что ты его любишь. Не так-то много в этом мире любви, чтобы про нее еще и молчать.

Глава двадцать седьмая

Маленькая церковь Святого Иуды в Ван Нуйсе, католическая миссия в испанском стиле, стояла посреди пустоши на обочине дороге в одноименный аэропорт.

Имелось здесь и другое здание: большой деревянный амбар ярдах в пятидесяти дальше по дороге, а дальше, до самого аэропорта, – только столбы линии электропередачи, вышагивающие длинными ногами в пустоту.

В другом направлении шли приземистые дома и хижины, брошенные легковушки и грузовики, и все та же пустошь.

Свистун подъехал к церкви, запарковался на участке черного асфальта, больше всего похожем на чугунную сковороду.

Ясное небо, без намека на смог, было сущим благословением для тысяч обнаженных тел, купающихся в лучах солнца на пляжах по всему побережью; такие дни – блаженные для большинства жителей Лос-Анджелеса и непривычные для обитателей голливудской панели – оборачивались сущим проклятием здесь, в долине Сан-Фернандо. И если хоть какая-нибудь церковь во всем огромном городе, являющемся одновременно и округом, нуждалась в системе кондиционирования воздуха, то это наверняка была церковь Святого Иуды.

Читальный зал и официальные кабинеты располагались в задней части здания, которое, чтобы попасть туда, надо было обойти снаружи. Когда-то давным-давно кому-то пришло в голову разбить здесь сад с цветочными грядками, но все это с тех пор пришло в полное запустение. Кроме камней, на здешнем песке смогли подняться разве что кактусы. Проходя мимо выкопанной здесь канавы, Свистун увидел, что в ней нет воды, да, строго говоря, она и не была никогда действующей оросительной канавой, а всего лишь артефактом, навевающим утешительные или, может быть, ностальгические чувства. Понятно, у мексиканцев, на законных основаниях или нелегально обживших этот жалкий уголок гигантского мегаполиса. Свистун подумал: интересно, почему это здесь ничего не вышло даже у мексиканцев, славящихся своим умением творить чудеса из кирпича и глины.

Пока он, застыв в неподвижности, размышлял над этим, дверь задней части дома открылась – и его взору предстала нервозная женщина в черном платье с белым кружевным воротничком. Сама она посмотрела на него, прищурившись на солнце. Она была англосаксонского происхождения и бледна, как привидение. Сразу чувствовалось, даже издалека, как тяжело ей, бедняжке, приходится под палящими лучами солнца. Высокая и сухопарая, она казалась уроженкой Миннесоты или Мэна. Поневоле приходилось задумываться над тем, каким ветром ее занесло в Южную Калифорнию.

– В чем дело? В чем дело? – плачущим голосом повторяла она, словно до сих пор ни разу не сталкивалась с тем, что люди попадали в неказистый сад, просто-напросто переступив через низкую и сломанную ограду.

– Меня зовут Уистлер! Мне назначено!

Ему хотелось, представившись и внушив ей мысль о собственной безобидности, успокоить ее как можно скорее.

– Ах да. Но вам вроде бы еще рано?

– Не исключено.

– Наверняка вы прибыли раньше, чем вам назначено. Я сейчас сверюсь по журналу.

– А разве это мы не с вами договаривались?

– Да, конечно, но я записала это на клочке бумаги и положила его святому отцу на стол. Я не уверена, что он внес эту встречу в свой распорядок. Но мы сейчас узнаем.

– Не стоит беспокоиться. Я подожду, пока он освободится.

– Но здесь же так жарко!

Из затененного дверного проема она посмотрела на залитую солнцем площадку, на которой стоял Свистун.

– Да мне все равно.

– Я предложила бы вам зайти, но…

Она оборвала фразу, так и не сообщив ему, что именно приводит ее в смущение, однако создав общую атмосферу опаски: как же так, пускать незнакомца, когда святого отца нет дома.

– Что ж, может быть, вы хотя бы намекнете мне, сколько приблизительно придется прождать.

– Не знаю… Отец Мичем на курином рынке.

– Где-где?

– Да вон там.

Она махнула рукой в сторону амбара.

– А войти туда можно?

– Ну конечно же.

– Тогда я просто пойду и представлюсь ему. Он будет в сутане?

Она улыбнулась.

– Вы его ни с кем не спутаете.

Свистун пересек сад, еще раз перемахнул через низкую ограду и пошел по пустырю. То здесь, то там ему попадались на глаза брошенные легковушки и грузовички. Чем ближе он подходил к сараю, тем громче слышалось кудахтанье кур и возбужденные голоса.

Обойдя амбар кругом, он оказался у двери. Та была полуоткрыта и под нее подсунут кирпич. Внутри было темно, лишь сновали туда и сюда какие-то тени. Шагнув через порог, Свистун оказался в море пропитанных потом белых рубашек, соломенных шляп, сапог с серебряным рантом, смуглых лиц ацтеков и майя, двух-трех азиатов и так далее. В здешней тьме почти фосфоресцировали белки чьих-то глаз и чрезвычайно белые зубы. Говорили здесь громко – и исключительно по-испански. Куры находились в клетках, выставленных тремя рядами и поставленных друг на друга по десять-двенадцать штук; пахло здесь высохшим куриным пометом, он же и кружился в воздухе.

У Свистуна возникло впечатление, что, стоит поскользнуться и упасть кому-нибудь из находящихся здесь, как следом за ним повалятся и все остальные, – и их затопчут, вырвавшись на волю, обезумевшие пернатые.

Здесь же была сконструирована примитивная арена, четыре фута на два, вокруг которой сгрудились человек пятьдесят-шестьдесят. Зрители в первом ряду стояли на коленях, уперевшись подбородком в скрещенные на груди руки. Петушиный бой был в разгаре. И здешние темнолицые люди, делая ставки, точно так же швыряли деньги на ветер в пропащей долине Сан-Фернандо, как и в благословенном Хуливуде, куда отсюда можно было доплюнуть.

Свистун пристроился в заднем ряду. Будучи куда выше всех столпившихся здесь мужчин, он поверх их голов принялся разыскивать взглядом отца Ми-чема. Никого в сутане он не обнаружил. Однако увидел белокурого англосакса, почти альбиноса, сидящего на раскладном стуле у маленьких воротец, через которые выпускали на арену боевых петухов. Мужчина наблюдал за петушиными боями с досадой, замешанной на смирении. Нет, он был, скорее, не англосаксом, а ирландцем. Лет ему было шестьдесят пять, а может быть, и все семьдесят; на нем были джинсы и футболка с эмблемой университета Лойолы.

Священник отвел взгляд от яростной схватки, его глаза забегали по темному помещению в поисках более утешительного зрелища. Увидев Свистуна, он кивнул и поднял палец, дав тем самым понять, что распознал в незнакомце человека, которому назначил встречу. После чего вновь уставился на арену.

Так же поступил и Свистун.

Человек, бывший здесь, судя по всему, судьей, что-то выкликнул – и двое новых мужчин выпустили своих петухов. Один из мужчин обрызгал клюв своему бойцу водой из бутылки. Птица закрыла глаза, как мальчишка, которого жарким днем окатывают из брандспойта. Второй сунул голову своего петуха себе в рот и принялся закачивать в несчастную тварь кислород. Но вот очередная команда – и петухов вновь выпустили на арену. Эта схватка оказалась недолгой. Рябой петух проклевал горло черному и принялся таскать его по арене до тех пор, пока их не расцепили.

Хозяин победителя поднял рябого над головой. Тот бешено заорал и захлопал крыльями.

Проигравший принял черного петуха, несколько мгновений пристально смотрел на него, а затем стремительно, но деликатно свернул ему шею. Петух умер, не издав ни звука. Проигравший швырнул мертвую птицу в корзину, в которой уже валялось несколько точно таких же трупиков. Эта корзина стояла у ног отца Мичема.

Как выяснилось, это был последний бой на нынешний день. Бои, судя по всему, начались рано утром, затемно, пока все здесь еще не успело расплавиться на солнце.

Люди принялись рассчитываться друг с другом. Теперь, когда бои закончились и надобность в поддержке яростным криком отпала, потомки конкистадоров и индейцев в белых рубашках и в соломенных шляпах переговаривались тихо, чуть ли не робко; это были люди, умеющие извлекать маленькие радости из жизни, которая даже здесь, в сказочной стране, куда они всеми правдами и неправдами попали, оказалась для них суровой и трудной.

Какой-то старик, обратившись к отцу Мичему, предложил понести вместо него корзину с мертвыми птицами, однако священник не разрешил этого. Взявшись обеими руками за ручки, он поднялся с места. Тяжесть корзины, судя по всему, была ему нипочем. Старик с неожиданной ненавистью проводил его взглядом, когда отец Мичем устремился к выходу.

Свистун подошел к священнику и предложил свои услуги.

– Корзина не тяжелая, но нести одному, конечно, неудобно, – признался тот, уступая Свистуну одну из ручек.

Они пошли по пустырю той же дорогой, которой пришел сюда Свистун, только в обратном направлении.

– Этот старик, предложивший забрать корзину, он посмотрел вам вслед так, словно был готов вас убить.

Священник ухмыльнулся.

– Старый Ортега воображает себя моим соперником и, соответственно, врагом. Он здешний первосвященник секты спиритов.

– А он не пытается наложить на вас проклятие?

– Он пытается убедить меня в том, чтобы я отдавал ему всех черных петухов. Он утверждает, что достать их крайне трудно, а без них в его церемониях не обойтись. И говорит, что мой отказ свидетельствует об отсутствии профессиональной солидарности.

Свистун скосил глаза в корзину, на испачканные в крови черные перья, над которыми прямо здесь, по дороге, уже начали виться мухи.

– Люди они, конечно, дикие, – сказал отец Мичем, – но потихоньку-полегоньку их все же удается обратить в католическую веру.

– Здесь, в Штатах, – заметил Свистун.

– Если мы имеем возможность посылать человека на Луну и вести войны за океаном, то почему бы нам не позаботиться о бедных и о бездомных? – с некоторой долей иронии произнес отец Мичем. В его словах нетрудно было распознать цитату из бесчисленных речей на столь же бесчисленных благотворительных обедах.

Возглавив шествие, отец Мичем, тем не менее, воспользовался тем же полуразрушенным участком ограды, что и Свистун.

– Надеюсь, миссис Маргарет нас не заметит. Она страшно злится, когда я, сокращая путь, перелезаю через ограду, – сказал отец Мичем. – Почему бы вам не подождать меня в читальном зале? Там чуточку прохладней.

– Мне показалось, что вашей секретарше не понравилось бы, если бы в ваше отсутствие в дом вошел посторонний мужчина.

Отец Мичем одобрительно посмотрел на Свистуна: парень не промах, если он смог понять такое про миссис Маргарет с первого взгляда.

– Нет у меня секретарши. А есть – и мне в этом отношении повезло – миссис Маргарет. Я подобрал ее на улице в Лос-Анджелесе. Она была пациенткой государственной психиатрической лечебницы, а когда лечебницу закрыли, ее вышвырнули на улицу.

– Чтобы о ней позаботились муниципальные власти, – не без горечи поддакнул Свистун.

– Она смастерила себе хижину из картонных коробок на виду у местного отделения крупнейшего в мире банка.

– Японского?

– Разумеется.

Они подошли к задним дверям, поставили корзину на каменную приступку. У стены здесь стояла деревянная скамья линяло-голубого цвета. Отец Мичем сел на нее, достал из заднего кармана красный носовой платок и отер лицо.

– Она боится, что в доме ее изнасилуют, – пояснил отец Мичем. – На улице она совершенно бесстрашно встречается с незнакомыми мужчинами, но если кто-нибудь войдет в дом в мое отсутствие, непременно запаникует. Хотите выпить холодненького?

– Неплохо бы, – признался Свистун. Затем, мотнув подбородком, указал на руки священника. – Вы в крови, отец.

Мичем, ничего поначалу не поняв, уставился на Свистуна, затем сообразил, о чем он, поднялся с места, подошел к рукомойнику, пустил воду. Через плечо он оглянулся на Свистуна.

– Вам, должно быть, неудобно называть меня отцом?

– Я в титулах не разбираюсь.

Отец Мичем кивнул, словно одобрив подобный подход к делу.

– Миссис Маргарет, – позвал он. – Миссис Маргарет!

– В чем дело?

Она уже появилась в дверях.

В присутствии священника, способного защитить ее, она казалась совершенно другим человеком – самоуверенным, даже, пожалуй, властным.

– Найдется у нас в холодильнике пара пивка?

– Я не пью пива, – сказал Свистун.

– Что-нибудь покрепче?

– Я вообще не пью.

Отец Мичем отошел от рукомойника, помахал руками, чтобы просохли, поглядел на Свистуна не без одобрения.

– Я приготовила лимонад, – сказала миссис Маргарет, исчезая в глубине дома.

– Трудно приходится? – спросил отец Мичем.

– Бывает.

– Знаю по себе. Речь не об алкоголе, а о других потребностях. Говорю вам, мне это знакомо. Когда я был молод. И молодые женщины искушали меня, как бы проверяя глубину моей веры. Понимаете, что я хочу сказать?

– Есть женщины, которых хлебом не корми, только дай соблазнить католического священника.

– А есть и такие, которых особенно радует, если ему все-таки удается устоять. Поэтому они и предпринимают свои попытки. Ведь мы не умеем по-настоящему доверять друг другу. Мы все время друг друга испытываем и проверяем. Это сущий бич наших дней. Вы это осознаете?

– И вот, – продолжил священник, – молодые женщины искушают молодого священника, и желая, чтобы он пал, и, в то же самое время, не желая этого, но совершенно не понимая, на какие страдания они его обрекают. – Он вновь опустился на голубую скамью. – Давайте прямо здесь посидим и выпьем холодненького. В доме на самом деле ничуть не прохладней. Мне просто нравится думать, что там прохладней.

На скамейке места на двоих хватало с избытком. Отец Мичем начал разговор:

– Миссис Маргарет сказала мне, что вы ищете духовной поддержки. Но мне не кажется, что дело обстоит именно так.

– Я ищу информацию.

– Ах вот оно что!

Отец Мичем тихо рассмеялся.

– У вас ведь был прихожанин по имени Кении Гоч?

– Неужели вы думаете, будто моя паства столь малочисленна, что я помню по имени и фамилии каждого прихожанина?

Свистун понимал, что священник темнит, выигрывая время на размышления, прежде чем прийти к выводу, рассказывать ему что-нибудь или нет.

– Я думаю, что такую фамилию, как Гоч, забыть не так-то просто, – возразил он. – А теперь, побывав здесь и поглядев на обитателей здешних мест, я готов поклясться, что англосакса по фамилии Гоч вы бы не забыли.

– Он не был прихожанином. Он был скорее… просителем.

– Просителем чего?

– Чтобы его выслушали.

– А кто должен был его выслушать?

– Кто-нибудь, кто мог бы направить его на путь истинный.

– А куда конкретно он собирался?

Отец Мичем пристально осмотрел свои руки от плеча до ладони, растопырил пальцы.

– Странная штука с кровью, – заметил он. -Сколько ни моешь рук, все равно что-то застревает под ногтями. Подобно следам веры, з которой вы воспитаны, – окончательно извести их не удается никому. – Он посмотрел на Свистуна как один умник и заговорщик на другого. – Я не собираюсь пускаться с вами во все эти идиотские рассуждения о царствии небесном и о спасении души, шанс на которое остается у каждого. У священников имеется тенденция использовать чью-нибудь безвременную кончину в качестве доказательства и примера выгоды и невыгоды обращения к Богу. Кении Гоч был испуган в той степени, в какой вообще может быть испуган человек. Испуган – или запуган. Он кое-что сделал.

– Он мне рассказывал, – самую малость покривив душой, заметил Свистун.

– Вот как?

– И я узнал кое-что еще.

– Ну и что?

– Но того, что я узнал, недостаточно.

– А как вы вышли на меня? Я не думаю, чтобы Кении Гоч жил где-нибудь поблизости.

– Он жил в Западном Голливуде. После его смерти я побывал у него на квартире. Ваш номер был внесен в память его телефона.

На губах у отца Мичема заиграла легкая улыбка, словно эта новость одновременно и обрадовала, и огорчила его.

– Сперва он мне звонил очень часто. Иногда посреди ночи. А бывало, и пьяный. Или под наркотиком. Его мучили угрызения совести. Затем эти звонки мало-помалу сошли на нет.

– А на протяжении какого примерно времени он звонил?

– Больше двух лет. Я храню свои старые записные книжки. Там отмечена дата его первого звонка – если это вас, конечно, интересует.

Свистун пожал плечами: значимость этого факта казалась ему несущественной.

– Возможно, это произошло после того, как он впервые понял, что является вич-инфицирован-ным, – заметил он.

– Не исключено. Именно такие потрясения и возвращают в стадо заблудших овец.

– Выходит, Кении Гоч был заблудшей овцой? Свистун спросил это, словно подразумевая, что у священника имеется своего рода классификация всех, кто обращается к нему за помощью. Вследствие чего сам священник и его миссия оказываются низведены до сферы услуг.

– Это всего лишь образное выражение, – возразил священник. – Не сомневаюсь, что и у вас имеется парочка профессиональных терминов, которые слетают с языка автоматически. То, что вернуло Кении в лоно церкви, никак нельзя сравнить со стадом и отбившейся от него овечкой. Дело обстояло не в пример чудовищней.

Появилась миссис Маргарет с подносом, на котором стояли два заледенелых бокала. В одном были лимонад и соломинка. Рядом с другим на подносе высилась бутылка пива. Поверх строгого черного платья она надела белый передник, чтобы придать всей церемонии официальный характер. Она даже улыбнулась гостю, когда он, приняв у нее бокал, поблагодарил ее. И все же не спускала с него настороженных глаз, пока он не пригубил и не провозгласил, что напиток она приготовила отменный.

– Может быть, стоило его немного подогреть, – сказала она. – Вы и без того простужены.

– Благодарю вас, – ответил Свистун, – но в холодном виде он гораздо приятней.

– Приготовьте себе на ночь горячего лимонаду и непременно добавьте меду, – посоветовала она.

– Так я и сделаю. Она вернулась в дом.

– Похоже, вы умеете ладить с женщинами, – заметил священник.

– О чем это вы?

– Миссис Маргарет надела свой лучший передник. Такие мелочи многое говорят о том, кто как друг к другу на самом деле относится.

– Ну, и как относился к вам Кении Гоч?

– В конце концов он прибыл сюда и попросил меня рассказать ему о спасении души. Я поведал ему об исповеди и о последующем покаянии.

– И он пошел к исповеди?

– Не в тот раз. Это была первая встреча, так сказать, проверочная. Полагаю, ему хотелось посмотреть, достаточно ли я тверд в своей вере. Хватит ли у меня силы сразиться за его душу с самим Сатаной.

– А он верил в Сатану? Священник косо усмехнулся.

– Вы хотите сказать, верил ли он в него буквально?

– Мы можем морочить себя и друг друга. Устраивать словесные шарады. Но вот вы – вы верите в Сатану? Буквально?

– Если бы верил, то стал бы иезуитом. – Священник вновь косо усмехнулся. – Эти парни великие мастера устраивать словесные шарады. А вы припоминаете знаменитую кинокартину "Изгоняющий дьявола"?

– Конечно. Она действительно знаменита.

– Значит, вы помните, что, когда мать приходит в церковь, ее сначала переадресуют к иезуиту, а тот утверждает, что девочка на самом деле нуждается в психиатрическом лечении. Не больно-то они верят во все эти россказни, сами иезуиты, не говоря уж о прочих священниках. И в итоге приходится выписывать старого священника аж из Египта, где тот занимался археологическими раскопками, чтобы он сделал то, что нужно. А именно, поборолся за ее душу с дьяволом.

– Одержимость. Это другое дело, – заметил Свистун. – Одни и те же признаки и симптомы можно истолковать двояко. Или буквально, или метафорически.

– В том-то и изюминка. В большинстве вопросов веры все можно истолковать двояко. На этом, строго говоря, и зиждется религия. На том, что будет после смерти. Когда иссякнут все твои доводы – и буквальные, и метафорические. Остается вера. Слепая вера. А у меня слепая вера отсутствует.

Свистун не смог скрыть удивление, и отца Ми-чема это явно позабавило.

– Вижу, что вы изумлены. В конце концов, я священник, пусть и не иезуит, искушенный в вопросах веры больше любого мирянина. И вот я признаюсь мирянину в своей слабости. Что ж, строго говоря, мне хотелось выразиться несколько по-другому. Я сказал, что у меня отсутствует дар слепой веры, точно так же, как у меня отсутствует и дар радостного безбрачия. Но это не значит, что в жизни я себя веду ненадлежащим образом. Я никогда не знал женщины. В библейском смысле, – с очередной косой усмешкой добавил он. – И никогда не отрицал и не оспаривал существования Сатаны со всеми сопутствующими выводами и последствиями.

– И все же вы рассуждаете как иезуит, – заметил Свистун.

– Я всего лишь утверждаю, что совершенно необязательно буквально веровать в притчу о хлебах и рыбе, пока я сам в состоянии кормить бедных бойцовыми петухами, павшими смертью храбрых. Мне не обязательно слепо веровать во все церемонии, ритуалы и богословские выверты, накопившиеся за долгие века. Достаточно верить в самое элементарное: в добро и в милосердие. И оправдывать оказанное тебе доверие. Что, как мне кажется, возвращает нас к теме главного разговора.

– Вот как?

– А именно, выслушал ли я исповедь Кении Гоча. Впрочем, ответ на этот вопрос вам уже известен.

– Вы хотите сказать, что выслушали, но тайны исповеди не нарушите.

– Совершенно верно.

– Даже если я скажу вам, что раскрытие этой тайны поможет изобличить и поймать насильника и детоубийцу?

– Если я выслушал его исповедь, значит, вы все равно не сможете поведать мне ничего нового. Поэтому условий моего уговора с Кении вам не изменить.

– Мы в большем долгу перед живыми, чем перед умершими.

– Согласно моей вере, смерти нет. Ни Кении Гоч, ни упомянутая вами девочка не умерли. И я в равной мере молюсь за них обоих.

– А вот родители девочки по-прежнему испытывают страдания.

– И жаждут мщения? – спросил отец Мичем.

– Разве не в ваших книгах сказано: мне отмщение и аз воздам?

– Это могло бы послужить поводом для дискуссии в кругу иезуитов. Но вот что я могу сказать вам, не нарушая тайны исповеди. В ходе нашей последней беседы Кении подробно расспрашивал меня о ритуале экзорцизма.

– Он полагал, будто он одержим дьяволом?

– Он никогда не формулировал этого столь конкретно, но, насколько я умею читать между строк, то да, подразумевалось именно это. Так или иначе, он столкнулся с некими силами и счел эти силы сатанинскими.

Священник встал и, проигнорировав бокал, выпил пиво прямо из бутылки.

– Тогда, согласно вашей собственной логике, Кении Гоч был одержим чем-то, что в любом случае является чудовищно скверным. Разве это не причина померяться силами с этим злом и вырвать у него уже одержанную победу над Кении? Разве это не причина нарушить тайну исповеди?

– Отплатив за одно предательство другим?

– Я бы сказал, да.

Отец Мичем задумался. Казалось, его внезапно одолели сомнения в простых, но непреложных истинах его веры и служения. Впрочем, любому священнику известно, что на самом деле они далеко не просты.

– Я помолюсь. И попрошу совета. – Он улыбнулся. – Не угодно ли со мною поужинать?

– Мне нужно вернуться в Голливуд.

– Жаль. А я надеялся, что вы поможете мне ощипать этих петухов.

– Мне бы хотелось вернуться, когда и если вы получите надлежащий совет.

– Что ж, как вам угодно. Предоставьте мне нынешнюю ночь на размышления.

Глава двадцать восьмая

Небо было настолько чистым, что Свистуна так и подмывало отправиться в колонию Малибу, где он знал чудесную и практически безлюдную полоску пляжа в нескольких десятках шагов от стоящего в развалинах особняка, некогда принадлежавшего юному гуру, а позднее превращенного в частный ресторан, где, по слухам, собирались педерасты, педофилы и прочая мразь. Впрочем, не в этот вертеп его тянуло, а глотнуть свежего морского воздуха.

Однако вместо этого он поехал в город, а еще точнее, к «Милорду», то есть, можно сказать, к себе домой. Потому что если собственным домом называется место, где тебя ждут понимание и дружеское тепло, то ничего, кроме этой кофейни, он своим домом назвать не мог.

Он не вполне понимал, по какой причине Кил-рой составил для него список книг, которые ему следовало прочесть и которые он на самом деле купил, но ведь, строго говоря, он задавал профессору вопросы, ответы на которые, при всей своей простоте, требовали от обоих собеседников определенной подготовки, иначе как было бы Свистуну понять значение отсеченного пальца и всех прочих измывательств над телом маленькой Сары со стороны ее насильника и убийцы.

Боско читал другую книгу: "Личины Бога. Примитивная мифология", сочинения Джозефа Кемп-белла. Заметив, как Свистун, держа стопку книг под мышкой, проследовал к излюбленному столику в нише у окна, Боско никак не прокомментировал этот факт. Просто принес кофе и поощрительно кивнул неожиданному книгочею, словно тот был его несмышленым сынишкой, внезапно решившим взяться за ум.

– Ты заболеваешь, – заметил Боско. – Жаль, что не могу плеснуть коньяку тебе в кофе.

– Я знаю, как вылечиться. Мне эта метода уже не раз помогала, – ответил Свистун, не отводя взгляда от книги.

На нем были очки для чтения, нужда в которых появилась совсем недавно, да и потребность возникала сравнительно редко. Странно и непривычно было искать информацию в книге, а не в ходе устного допроса или непринужденного разговора. Не то, чтобы он был законченным невеждой, но роль охотника нравилась ему куда больше, чем роль зоолога. Это Боско черпал знания и мудрость из книг; Свистун набирался опыта куда более реалистическими приемами.

Он закашлялся – и постарался сделать это как можно тише, потому что Боско (стоило ему не на шутку встревожиться) непременно отправил бы его домой с термосом куриного бульона и со строжайшим наказом оставаться в постели.

Дженни Миллхолм размышляла об эротическом часе, проведенном с Раабом, и о конфликте эмоций, с этим часом связанных.

Раздевшись догола (потому что она не могла придумать никакого иного способа заставить раздеться и самого Рааба), она почувствовала почти непреодолимую похоть, нахлынувшую на нее одновременно со страстным желанием капитулировать. Капитулировать то ли перед внезапными порывами собственной плоти (да и его плоти тоже), то ли перед стремлением души хоть как-то переменить или отвратить судьбу, этого она не смогла бы сказать и сама.

Отчаянно устав в ходе поисков, она теперь, оказавшись практически уже у цели, была готова сдаться – и ее глаза отказывались верить тому, что открылось их взору, – родимому пятну в форме паука, свешивающего ножки из ануса у Рааба.

Но, пусть страсть отвлекала ее от цели, не притихнувшая с годами ярость взывала к отмщению.

Она вспомнила, как индейцы поймали похитителя детей. Звали его Гарри Атланта. Когда его притащили в деревню, захлестнув ему шею кожаной петлей, он был уже весь залит кровью. Вождь допросил его, обрушился на него с угрозами – а после того, как все ответы на интересующие индейцев вопросы были получены, они просто-напросто изрубили его своими мачете в мясную лапшу.

А она следила за происходящим как загипнотизированная.

Отчаяние охватило ее позже – когда нашли нечто, способное с изрядными оговорками сойти за тело ее сына.

И в таком душевном раздрае, глядя на собственные картины, на которых убивали мужчин и истязали женщин, адские чудища пожирали заживо маленьких детей, и так далее, она думала о том, не закончится ли все это для нее – и если да, то когда – подлинным безумием.

– После того, как кровь принесенного в жертву младенца сольется с тем, что уже содержится в чаше, следует обратиться к Сатане со следующими словами: "Астарот, Асмодей, прошу тебя принять эту жертву, чтобы и мы получили то, что нам нужно".

Свистун читал "Справочник сатанизма".

Он занимался этим уже два часа. Вчитывался в отрывки из "Книги мормонов", «Апокалипсиса», «Кабалы» и полдюжины других сочинений, трактующих тему падшего ангела, называемого Люцифером или Сатаной, – вчитывался до тех пор, пока слова не начали расплываться перед его глазами.

Подняв очки на лоб, он двумя пальцами потер переносицу – ему хотелось стряхнуть усталость, уже навалившуюся на него всей своей тяжестью. Грудь болела, в носу свербело, он вынужден был дышать ртом.

Боско скользнул в нишу за столик, за которым сидел Свистун. Развернул его книгу так, чтобы прочесть название. Сразу же проглядел и названия других книг.

– Вот уж не думал, что ты этим интересуешься, – сказал Боско.

– Пришлось заинтересоваться. – Подавшись вперед, Свистун постучал по корешку книги, которую читал сам Боско. – Вижу, что и ты не остался равнодушен к этой теме.

– Я занимаюсь сопоставлением различных религий.

– Подыскиваешь церковь, чтобы в нее вступить?

– Я человек не церковный. Да и неверующий. Я бы назвал себя светским гуманистом, лишенным каких бы то ни было духовных ограничений. Истина и мудрость находятся там, где тебе удается их отыскать.

– Ну, и как же назвать такое совпадение? Ты читаешь на религиозные темы и я читаю на религиозные темы?

– Это синхронность.

– Что-что?

– Синхронность. Дело случая. Ты, конечно, можешь назвать это и совпадением. Внешне ничем не связанные между собой события происходят одновременно.

– Но это же должно произвести на нас впечатление?

– Нет. Такое происходит сплошь и рядом. Подумаешь внезапно про бегемота – и сам не знаешь, почему. А потом вспомнишь, что недавно купил игрушечного бегемота своей любимой племяннице. Я хочу сказать, как правило, ты ведь не думаешь ни про каких бегемотов, верно? И вдруг видишь фотографию бегемота на обложке «Пипл» – а на развороте обнаруживается статья про бегемотов, – а потом приходишь в ресторан – и там подают беге-мотье мясо.

– Ну, это уж чересчур.

– Да, конечно, я преувеличиваю. Но ты ведь ухватываешь суть дела? Ты не думал про бегемотов много лет и тебе казалось, будто и все остальные про них тоже не думали, а потом вдруг покупаешь игрушку, оглядываешься по сторонам – и, посмотри-ка, повсюду сплошные бегемоты.

– Синхронность.

– Ага, ты понял. Так вот, мой интерес к религиям – как к древним, так и к современным – коренится в моем беспрестанном чтении и столь же беспрестанных раздумьях. Как, впрочем, и все мои остальные интересы. А почему вдруг заинтересовался этими вопросами ты?

– Я нашел мумифицированный палец – размером с кукольный – на квартире у Кении Гоча. Если он и впрямь был как-то связан с убийцей маленькой Сары Канаан, то эта находка означает…

Он не закончил фразу. Не закончил, потому что при одной мысли об этом его пронзила острая боль. Боско кивнул на книги.

– Ну, а это?

– Я пошел расспросить одного профессора, а он отослал меня к этим книгам. Ты когда-нибудь слышал про Руку Славы?

– Некромантия.

– Правильно. А профессор Килрой утверждает, что этот пальчик может быть одной из вариаций Руки Славы.

Боско кивнул.

– Кажется, все это тебя ничуть не удивляет.

– А чему тут удивляться? Тому, что мир полон безумцами? Так я всегда это знал. И всегда знал, что в психиатрических лечебницах подлинных сумасшедших куда меньше, чем на воле. Всегда знал, что людям позарез хочется найти что-нибудь, за что они могли бы уцепиться, к чему могли бы подключиться, и если им не удается поверить в Добро, они непременно начинают верить во Зло. Надо бы тебе потолковать с сержантом Гарри Эссексом, он дока по части сатанизма.

– Это мне уже советовали.

– Он работает в центральном управлении. Позвони ему. Сошлись на меня.

Сучка Су, одна из Тяжелых Металлисток, в кожаной юбочке, едва прикрывающей ее баснословную жопку, вошла в кофейню и заорала с порога:

– Хозяин! Хозяин! Мне что-нибудь высокое и холодное!

Она увидела, что Боско сидит за столиком у Свистуна, и зацокала в нужном направлении высокими каблучками.

– Диетическую колу, Боско. Чаю со льдом, и большую чашку!

– Так, первое или второе, детка? Или, может быть, и то, и другое?

– Именно так. И лучше всего в пластиковой таре, чтобы я могла их забрать с собой.

Боско выскользнул из-за столика, а Сучка Су улыбнулась Свистуну, словно ожидая, что он пригласит ее подсесть.

Свистун кивнул, и она подсела. Увидев названия разбросанных по столику книг, в недоумении захлопала ресницами.

– Зачем тебе вся эта херня?

– Ты что, умеешь читать вверх ногами? – с подначкой спросил Свистун.

– Ты, небось, думаешь, что я вообще читать не умею. А я могу читать вверх ногами, справа, слева и сама стоя на голове. Говорю тебе, держись подальше от всей этой магии и в особенности от Сатаны. Есть тут на панели парни и девки, которые путались с Сатаной, да только ничего хорошего из этого не вышло.

– Интересно. А кто, например?

– Только назови их имена, и тут же навлечешь на себя проклятие. Нет, нет и еще раз нет.

Она помахала ручкой с кроваво-красными ноготками.

Боско вернулся с двумя пластиковыми стаканчиками. Из каждого стаканчика торчала соломинка. Сучка Су отпила из обоих.

– Здесь кола, а здесь чай. Вот и прекрасно. Она встала, одернула юбку, ласково погладила себя по баснословной жопке.

– А ты не собираешься навестить Риальто? Он в голливудском участке.

– А что он там делает?

– Говорят, он перерезал кому-то горло. Пойдешь проведать, передай привет от Сучки Су. Но на твоем месте я бы отправилась домой и легла в постель. Ты простудился.

Она подхватила стаканчики и, играя бедрами, отправилась к выходу.

Глава двадцать девятая

– Значит, теперь весь город убежден в том, что я наемный убийца, – вздохнул Риальто, отирая лицо мясистыми руками. – Моей деловой репутации нанесен значительный ущерб.

– Да никто Не поверит, будто ты способен перерезать человеку горло, – сказал Свистун.

– Слухи вредят репутации, даже когда не подтверждаются, – уныло пробормотал Риальто. – Не зря же сказано: нет дыма без огня.

– Что ж, может быть, это даже пойдет тебе на пользу. Люди действительно подумают: нет дыма без огня. И что в итоге? Проститутки зауважают тебя еще больше.

– Может, оно и так, – после небольшой паузы согласился Риальто. Мысль о том, что из всей этой истории можно будет выбраться не без пользы для себя лично, пришлась ему по вкусу. – Но если меня отсюда не выпустят, как мне будет извлечь дивиденды из этого уважения? Как тебе кажется, может, мне стоит обзавестись адвокатом?

– Если тебя продержат больше семидесяти двух часов, им придется предъявить тебе обвинение. А до тех пор посмотрим. Я сам за всем прослежу. Ну, так что же ты рассказал Канаану?

– Я рассказал ему, со слов Эба Форстмена, что Кении Гоч сказал, что ему известно, кто именно похитил, подверг пыткам и убил маленькую девочку, а потом швырнул ее тело на Голливудском кладбище десять лет назад.

– А что еще?

– Я рассказал ему, как Кении Гоч перекатился на спину и облевал меня.

– А что еще?

Свистун глядел Риальто прямо в глаза, не давая ему возможности поразмыслить над тем, что следует, а чего не следует рассказывать собеседнику.

– Я отдал ему поздравительную открытку, которую нашел под подушкой у Гоча и прибрал.

– Что еще за поздравительная открытка?

– Да вот, такая открытка, с милым стишком.

– И она была подписана?

– Там было сказано что-то вроде того, что автор любит адресата, но что ему страшно прийти в гости к нему. Что-то в этом роде.

– Она была подписана?

Риальто, будучи человеком, никогда не делящимся информацией бесплатно, решил, что со Свистуна хватит и того, что он уже знает. Поразмыслив минуту, он покачал головой.

Свистун по глазам Риальто понял, что тот недоговаривает, однако тут было уже ничего не поделать: ты не можешь нагнать страху на человека, которого и без того держат в камере предварительного заключения.

Он решил уйти.

– Но ведь тебе не нужно объяснять очевидное, верно?

– А что именно?

– Канаан отправился на поиски человека, приславшего поздравительную открытку Кении Гочу. Он хочет найти конец ниточки, точно так же, как я. А если найдет – а вернее, когда найдет – того, кто окажется на другом конце этой ниточки, я и сам не знаю, как он себя поведет. А ты догадываешься, как он себя поведет?

– Он прикончит того ублюдка, который убил маленькую Сару.

– И я так думаю. И на этом с Айзеком будет покончено. Полицейский, устроивший самосуд и назначивший себя палачом, теряет не только свободу, но и все, во что он верил.

– Пуч. Открытка была подписана именем Пуч, – сказал Риальто.

– Ах ты, Господи. – Свистун вспомнил о телефонном разговоре с Уильямом Манделем. – Почему я всегда так глупо себя веду, постучавшись в нужную дверь?

– У тебя сильная простуда, – сказал Риальто. -Как бы не заразиться.

На телефонной станции Свистун выяснил адрес Уильяма Манделя по кличке Пуч. Поехал к нему и узнал от домоправительницы, что Пуч сегодня днем вернулся домой с работы, собрал вещи, закинул на заднее сиденье своего «форда» и умчался куда-то, объяснив ей, что его внезапно вызвали на родину.

Домоправительница поняла по его виду и голосу, что парень хитрит, но вдаваться в дело не стала. Насколько ей было известно, родиной парня был Средний Запад, а именно, штат Огайо или, может быть, Иллинойс. Слишком далеко, чтобы Свистун отправился туда на поиски.

Канаан добился от Риальто большего, чем Свистун, потому что догадался задать ему нужный вопрос. Но кому бы пришло в голову спрашивать у Риальто, не стащил ли он чего-нибудь у мертвеца из больничной палаты?

Свистун поехал в голливудский участок полиции, обратился к капитану Хенслеру и узнал, что Канаан уже побывал у начальства и попросил отпуск на неделю, а может быть и на две, по болезни.

– А почему вы смеетесь?

– Потому что он сказал, что у него начинается простуда. Это он не от вас заразился?

– При нашей последней встрече я был абсолютно здоров, – ответил Свистун. – Но, заболел он или нет, Айзек, если я не ошибаюсь, не отпрашивался со службы ни на день за все десять лет. Я сам видел, как он работает с температурой, с которой любой другой давно слег бы.

– В этом-то и беда. Когда человек работает круглыми сутками без выходных на протяжении десяти лет, то ждешь, что он будет так себя вести и впредь. Может быть, он действительно чувствует, что заболевает. Может быть, решил воспользоваться накопленными отгулами, потому что не исключено, что ему их никто не оплатит по выходе в отставку. А может, захотелось просто недельку-другую отдохнуть. Или встряхнуться. Прочистить, одним словом, карбюратор. Ну и пусть. Человек заслужил. Если, конечно, вы не знаете чего-нибудь не известного мне.

Свистун однако же поспешил заверить капитана в том, что ничего не знает, да, честно говоря, и не особо интересуется.

– Вы уверены, что вас в связи с ним ничто не тревожит?

– А что, собственно говоря, должно меня тревожить?

– Потому что Айзек, знаете ли, с годами моложе не становится. Потому что с тех пор, как его племянницу убили, он старится буквально на глазах. Потому что в любую минуту с ним может случиться инфаркт.

– Господи, только не это! А кто-нибудь заезжал к нему домой?

Хенслер покачал головой.

– А вы сами?

– Мне не хотелось вмешиваться, пока не удостоверюсь в том, не получил ли Айзек особого задания. Может быть, его решили внедрить в банду, или что-нибудь в этом роде. Человека нет всего полдня, а вы уже просите объявить федеральный розыск. Что, собственно говоря, происходит, Свистун?

– Если бы у меня было что сказать вам, я бы это непременно сделал.

Свистуну было крайне неловко проникать в квартиру Канаана без разрешения. За все годы знакомства Канаан ни разу не пригласил его к себе, хотя сам бывал у Свистуна довольно часто.

Они пили кофе, слушали шум машин, доносящийся с фривея, делали вид, будто это прибой, и, хотя Канаан никогда в гостях не засиживался, было видно, что эти визиты доставляют ему удовольствие.

Свистун вскрыл замок собственной кредитной карточкой, усмехнувшись тому, что полицейский завел у себя дома столь хлипкие запоры. Но тут же убедился в том, что ни один мало-мальски уважающий себя вор не нашел бы здесь ничего интересного; да даже наркоман, готовый стащить все, что угодно, лишь бы заработать на дозу, не смог бы здесь ничем поживиться. Черно-белый телевизор был так стар, что потребовалось бы приплатить человеку, который вынес бы его на помойку. Грабителя могли бы привлечь разве что изречения, развешенные по стенам в инкрустированных рамочках, но вряд ли наркодельцы клюнули бы на каллиграфические письмена на иврите.

"Всю жизнь меня окружали слова, но я так и не нашел ничего лучше молчания", – гласило одно изречение.

"Сторонись злого соседа, не связывайся с порочным, но не отшатывайся от грешного", – гласило другое.

Свистун оценил иронию ситуации. Специалист по сексуальным преступлениям против несовершеннолетних, вынужденный по службе иметь дело с последними подонками, внушает себе, что с ними не стоит связываться. Хотя последние слова звучали, пожалуй, отрезвляюще: деваться, мол, тебе все равно некуда. Ведь, куда ни глянь, повсюду грешники.

Он прошел на кухню и начал просматривать полки и ящики, сам толком не зная, что ищет, но надеясь, что, если набредет на что-нибудь важное, то сумеет разгадать его значение.

Несколько кастрюль и сковород – ровно столько, чтобы разогреть консервированный суп и поджарить яичницу. Микроволновая печь с емкостью в полпинты – наверняка Канаан в ней кипятит воду, и не более того.

Грошовые ножи и вилки – стандартный набор.

Пустота в холодильнике, даже кубики льда не приготовлены. Свистун набрал себе из-под крана стакан воды. Пахла она – да и на вкус отдавала – химикалиями. Маленькие радости современной жизни, включая стакан лимонада из холодильника, здесь не предполагались.

Свистун проанализировал причины собственного беспокойства. Канаан исчез, самое позднее, через пару часов после своего разговора с Риальто. После того, как узнал правду, которую пытались скрыть от него друзья.

Уже собираясь уйти, он заметил на столике пергамент, перья и тушь. Канаан работал над очередным изречением. Предварительный набросок он сделал карандашом, да и то не довел до конца. Если, конечно, Свистун правильно запомнил сказанное в Ветхом Завете.

"Мне отмщение… " – успел записать Канаан.

"И аз воздам, " – мысленно закончил Свистун.

Глава тридцатая

Диане было двадцать пять лет. Два последних года она провела в Хуливуде. За это время она успела обзавестись полдюжиной друзей, тремя сотнями знакомых и за деньги пропустить через себя тысячу двести одиноких, голодных и сексуально одержимых мужиков.

Две Бобби – Дарнел и Лэмей – были ее подружками. Кении Гоч и Джо, дневной бармен в «Лу» – друзьями. Старшая сиделка лос-анджелесского хосписа Мэри Бакет и фотограф Раймон Радецки, предпочитавший называть себя Раабом, замыкали полдюжину. Впрочем, с Раабом, который значился именно так на визитных карточках, на рубашках с монограммами и на золоченой вывеске своей студии в Западном Голливуде, дело обстояло не так просто, и она не взялась бы однозначно определить природу собственных отношений с ним. Иногда он смешил ее до слез, а бывало, и пугал до смерти.

Он сидел на диване, возясь с фотокамерой и то и дело фотографируя Диану, стоящую у стеклянных раздвижных дверей собственной квартиры с видом на город с холма. Это была прекрасная квартира с балконом. В ясный день отсюда можно было разглядеть башню мэрии на Беверли Хиллз.

В гостиной на стенах висели натюрморты в рамочках, на кухне было полно игрушечных кошек и собачек; над постелью виднелись две картины: Христос на кресте и кровоточащее сердце в терновом венце. Диана редко принимала клиентов у себя дома.

– Город постепенно подыхает, – сказала она.

– О чем это ты?

– Он утратил аромат. Он похож на жвачку, в которой уже не чувствуется ни мяты, ни сахара.

– Ты собралась куда-нибудь?

– А почему бы и нет? Все свое я вожу с собой.

– Имеешь в виду что-нибудь конкретное?

– Подумываю об американском Самоа.

– Интересно, откуда ты вообще узнала про это место?

– Обратила на него внимание, когда подавала налоговую декларацию.

– Что-то я не понимаю. Что еще за налоговая декларация?

– Разумеется, я ее подаю. И еще страховку выплачиваю.

– И какой же род собственных занятий ты указываешь?

– Терапевт.

Рааб расхохотался. Она уставилась на него, не понимая, что же тут смешного.

Когда люди свободных профессий оказались обязаны заполнять анкету с уточнением рода занятий, она тщательно рассмотрела весь формуляр и нашла, что вписывается в категорию врачевателей.

– Ну, и что ты скажешь?

– Насчет того, что ты терапевт?

– Насчет путешествия на американское Самоа. Я встретила парочку парней оттуда. Огромные, как шкафы.

– Это тебя и привлекло, Ди? Парни огромные, как шкафы?

– Привлекло?

Она уже и думать забыла о том, что ее привлекает, а что не привлекает.

– Я хочу сказать: совершенно необязательно, чтобы у парня, огромного как шкаф, и член оказался огромным, как у жеребца.

– Ты бы прикусил язычок. Эти габариты меня совершенно не интересуют. А ищу я место, где можно лечь на песочек и немного отдохнуть.

Зазвонил телефон. Сперва заговорил автоответчик, но не успел он сообщить о том, что хозяйки нет дома, как сама Диана схватила трубку.

– Здесь я, здесь, – наигранно приподнятым голосом, однако не в силах скрыть скуку, защебетала она. – А кто это говорит?

Но и ей, и ее собеседнику пришлось подождать, пока не отбарабанит свое автоответчик.

– Надо бы починить эту штуку, – сказала она, подсаживаясь на диван к Раабу. – Он ведь так не должен себя вести, этот автоответчик. Должен останавливаться, едва я сняла трубку. Так что, прошу прощения. Кто это говорит?

Рааб рассматривал безукоризненно отманикю-ренные ногти. Он носил их заостренными, как у гитариста.

– Свистун? Это что, имя? Или фамилия? Или кличка? Это потому, что вы свистите, когда мимо вас проходит хорошенькая девушка? – вопрошала меж тем Диана.

Рааб с интересом посмотрел на нее. Ему уже звонили по радиотелефону. И упомянули Свистуна как человека, с которым нужно держать ухо востро.

– Кто-нибудь послал вас ко мне? – спросила Диана.

Ее лицо исказила гримаска боли или гнева.

– Кто? Кении Гоч? Но Кении Гоч умер. – Она закрыла микрофон ладонью и спросила у Рааба: – А что, на улице разве не знают, что Кении Гоч умер?

Кивнув, Рааб подсел поближе, чтобы слышать и то, что говорилось на другом конце провода.

– Я дружил с Кении, – сказал голос Свистуна. – И мне хотелось бы поговорить с вами о нем. Если вы, конечно, не против.

– А о чем тут разговаривать? Диана убрала руку с микрофона.

– Ну, вы дружили с Кении, и я с ним дружил, вот я и подумал.

– Вы хотите сказать, что вам просто приспичило поговорить про Кении. Значит, он не порекомендовал вам моих услуг?

– Услуг? Нет. А что у вас за услуги?

– Ладно, проехали, – сказала она. – Просто удивляюсь, что это за друг такой у Кении, о котором я никогда не слышала. Я хочу сказать, раз уж он рассказал вам обо мне, то почему ничего не сказал мне про вас? Особенно, раз у вас такое смешное имя. Я хочу сказать, друзьям о таком рассказывают, хотя бы ради забавы. Вы понимаете, о чем я?

Свистун рассмеялся.

– Бывают и такие случаи: один человек не хочет знакомить своих друзей друг с дружкой, а почему – об этом никому не известно.

– И я не понимаю, о чем нам с вами разговаривать…

Рааб схватил ее за запястье, зажал другой рукой микрофон и отчаянно закивал головой, призывая Диану согласиться на встречу. Затем отпустил руку и чуть отпрянул, продолжая пристально наблюдать за девушкой.

– Ладно, – слегка нахмурившись, сказала она. Ей не нравилось, когда ей что-нибудь приказывали. – Что у нас сегодня, среда? Ладно. Как насчет шести вечера? Что? Вы угостите меня ужином? Ладно, если речь о встрече в шесть часов, то вы угостите меня завтраком. Потому что я работаю по ночам, а вот завтракаю именно в шесть. Где, вы сказали? В кофейне "У Милорда"? Да, я знаю это заведение. Хорошо. Приятно познакомиться со столь щедрым кавалером. – Она повесила трубку и откинулась на спинку дивана. – Шел бы он на хер. Ему хочется поговорить про Кении Гоча, а мне не хочется. Я была там, когда он умер. Он, бедняга, был весь в крови.

Рааб рывком встал с дивана. Диана отвернулась к окну и уставилась на городскую панораму.

– И все же ты с ним встретишься, – сказал Рааб. – Да и мне хочется на него поглядеть.

– Чего ради?

Он пожал плечами.

– Никогда не знаешь заранее. Но ты сегодня вечером встретишься с этим Свистуном. Мне надо на него взглянуть. А что ты делаешь на Хэллоуин?

– Не знаю. Поработаю в гостиничных барах. Мудаки в масках наглеют и вытворяют такое, на что никогда не решились бы. А в чем дело?

– У меня есть для тебя работенка. Если хочешь, конечно. Приватное шоу.

– А какого рода шоу?

– Обряд инициации в церкви Сатаны.

– Значит, полный бардак, групповуха по двадцать человек и на двадцать голых жоп – выбирай любую?

– Нет, это будет серьезное представление. В частном клубе. Понадобится определенное актерское мастерство.

– И мне отводится главная роль? Она недоверчиво посмотрела на него.

– Ну, может быть, не самая главная, но одна из главных.

– А кто еще в труппе?

– Может быть, карлик. Может быть, великанша. Я бы занял и твоих подружек, парочку Бобби. Строго говоря, если тебе не хочется порезвиться, я могу предложить твою роль любой из них.

– Ни та, ни другая не запомнят всей этой хре-номунтии, которая нужна для черной мессы.

– А ты все по-прежнему помнишь?

– Репетиций мне, спасибо, не потребуется, если ты об этом. Слава Богу, чего не нужно, того не нужно.

– Слава Сатане. Тебе надо отвыкать от таких выражений. Ты же не хочешь одним неосторожным словцом все испортить.

– Объясни мне, где и когда.

– В вечер Хэллоуин в шесть часов приготовься, я сам за тобой заеду. А не смогу сам, так попрошу кого-нибудь.

– И куда же?

– К "Люциферу".

– К педерастикам на пляж за колонией Малибу? Он улыбнулся.

– Со странными людьми ты водишься, Рей.

– Только не настраивайся на водевильный лад. Все это достаточно серьезно.

– Не скажешь же ты, что сам начал верить во всю эту херню?

Она насмешливо вскинула голову.

– А ты возьмешься утверждать, что тебе это совершенно не интересно?

– Интересно? А что в этом интересного? Думаешь, я заведусь, когда меня голую положат на холодную мраморную плиту – так ведь и простудиться недолго – и какая-нибудь баба вылижет меня досуха?

Запрокинув голову, Рааб расхохотался. Диана тоже рассмеялась, хотя ей было не совсем ясно, над чем они смеются.

Глава тридцать первая

На панели поговаривали о том, что хорошая погода подбивает многоопытных шлюх и не успевших даже как следует устать начинающих устроить себе каникулы. У Свистуна имелись все основания присоединиться к армии пляжников и пляжниц. Или, если уж на то пошло, поехать домой и завалиться спать. Не зря же именно это советовали ему окружающие. Но он уже ухватил зубами мозговую косточку и не собирался выпускать ее. Он купил рассчитанный на двенадцатичасовое действие ингалятор, чтобы как следует продышаться. И все равно дышал как вытащенная на берег рыба. Он купил таблетки от горла, а боль в нем все равно отдавала в уши.

– Я хорошо себя чувствую, – пробормотал он, пытаясь себя успокоить, но с заложенным горлом эти слова прозвучали не слишком убедительно.

Женщина с телом двадцатилетней, лицом тридцатилетней и глазами столетней старухи вошла в кофейню и, пройдя три шага по проходу, остановилась. Начала оборачиваться из стороны в сторону в поисках знакомого лица.

Свистун сразу же распознал в ней одну из редких представительниц древнейшей профессии, которым удается, пройдя сквозь все грязные чуланы и боковые комнаты, выехав бессчетное число раз по вызову и отдавшись на заднем сиденье, изведав содомию, лесбийскую любовь, групповуху и всевозможную акробатику, а не исключено – и скотоложество, сохранить тем не менее нетронутой сердцевину своей натуры – обновляясь каждое утро, сбрасывая старую кожу и обрастая новой, сберегая скептическую честность, с которой смотришь на самое себя и на мир.

Боско, оторвав глаза от книги, уставился на нее взглядом, в котором читались интерес, настороженность, восхищение и, пожалуй, даже похоть.

Боско перевел взгляд на Свистуна, уже поднявшегося на ноги, дожидаясь ее, и увидел, что точно такое же впечатление она произвела и на частного детектива.

Диана подала Свистуну руку – не как домохозяйка, знакомящаяся с посторонним мужчиной, но как равная – равному, готовая сесть с ним за столик и заключить своего рода сделку.

– Подать вам меню? – спросил Свистун.

– Чаю. Мне хотелось бы чаю с травами, если он здесь есть.

Боско был уже тут как тут.

– С мятой? С гвоздикой? С апельсиновыми корочками? Или мой собственный сбор?

Она посмотрела на него, ее взгляд скользнул по пустому рукаву.

– А что такое: "мой собственный сбор"?

– По моему рецепту. Немного валерьяны для успокоения нервов, малость мяты для вкуса, чуток полыни, тридцать зерен колумбийского кофе для эмоционального равновесия…

– А вам известно, что кофе это тоже лекарственная трава?

Она широко раскрыла глаза и едва заметно улыбнулась.

– Я это изучал.

– Ну, хорошо, будь по-вашему. Отвернувшись от Боско, она села за столик. Свистун уселся напротив.

– Вы хотели поговорить о Кении, – начала она.

– Вы дружили? Она пожала плечами.

– Я решил, что вы с ним были близкими друзьями.

– С чего вы взяли?

– Кенни внес в память своего телефона десять номеров личного свойства. Один принадлежал родственнику, другой, должно быть, наркосбытчику. Еще два…

Она покачала головой и предостерегающе помахала рукой.

– Я не хочу ничего слышать о…

– … бывшим любовникам, и…

– … том, чьи имена были у него в телефонном справочнике.

– … еще с двумя мне не удалось связаться… А, собственно говоря, почему? Почему вы ничего не хотите знать о людях, с которыми был знаком Кении?

– Потому что, если вы начнете расспрашивать меня про них, я вам все равно ничего не скажу. Я расскажу вам все, что хотите про себя и про Кении, но других людей я в это вовлекать не стану.

– Понятно. Вот и прекрасно. Я просто хотел объяснить, как я понял, что вы с ним были близкими друзьями.

– Мы дружили по минимуму.

– Объясните, пожалуйста.

– Мы с ним не были лучшими друзьями. Ради лучшего друга, когда у него неприятности, бросаешь все дела и спешишь на помощь. Мы даже не были добрыми друзьями. Добрые друзья одалживают друг другу деньги. Он не был даже моим недавним приятелем, скорее уж давним. Потому что от недавнего приятеля всегда ждешь, что отношения разовьются в нечто более серьезное.

– Значит, просто давний приятель?

Она улыбнулась – и сразу же ее лицо помолодело лет на десять, а то и больше. Особенно юным выглядел сейчас рот. Она была маленькой девочкой, которая с явным удовольствием поддразнивала взрослого дядьку.

– Давний приятель, но не безынтересный.

– Вы хотите сказать, что могли бы подружиться с ним по-настоящему?

– Иногда, по утрам, мы с ним подолгу разговаривали, потому что нам обоим никак не удавалось уснуть. Ведь работа по ночам, строго говоря, противоестественна. Полицейские на посту, продавцы в круглосуточных магазинах, бармены, рабочие аварийных служб и ночные бабочки понимают, каково это. А вы понимаете?

Свистун кивнул.

– И о чем же вы говорили в такие часы?

– О том, что надо бы вернуться домой. Приехать к матери на день рождения или к сестре на свадьбу или на Рождество, чтобы все бросились обнимать и целовать тебя и сказали бы, как по тебе скучали.

– Ну и?

– Ну и что?

– Почему вы так не поступили? Почему так не поступил Кении?

– Мы же взрослые люди. То, о чем я рассказываю, это как цветные картинки из журнала. Да и не ждал нас никто – ни меня, ни Кении. Просто нам нравилось об этом поговорить. Вы спросили, о чем мы с ним разговаривали, вот я вам и ответила.

Ее лицо посуровело, всю детскую игривость с него как ветром сдуло.

– И больше ни о чем вы с ним не разговаривали?

– Ну конечно, разговаривали. О том, как страшно заниматься в этом городе нашим ремеслом. Книги и, в особенности, фильмы привлекают сюда маньяков со всего света. И кому-нибудь уже давно пора с этим разобраться.

– А на религиозные темы вы не разговаривали?

– Что?

Ему показалось, будто его последний вопрос ударился о щит и отскочил от него.

– О Боге вы с ним разговаривали?

– Это очень интимная тема. На такие темы я с незнакомыми людьми не разговариваю.

– Это скверно. Потому что на самом деле я пытаюсь выяснить, кто перерезал горло нашему Кенни.

Она страшно побледнела.

– О чем вы говорите? У него был СПИД… – И кровь вновь прихлынула к ее щекам.

Быстро она восстанавливается, подумал Свистун.

– Вы в этом уверены? – спросил он.

– Я работаю добровольной помощницей в хосписе. Я была там в то утро, когда его нашли мертвым. Зашла, желая поздороваться, буквально через минуту после того, как он захлебнулся кровью. У него был СПИД.

– И он должен был умереть от СПИДа, – согласился Свистун. – И умер бы, не исключено, какую-то пару дней спустя. Но его убили. Маленькое лезвие застряло у него в горле.

Она потупилась, стиснула пальцы.

– Господи, – пробормотала она.

– Что? – Свистун подался вперед. – Что вы сказали?

Она подняла голову. В глазах у нее застыло изумление.

– Никто не сказал мне, что Кенни зарезали ножом.

– Строго говоря, это был не нож. Это было хирургическое лезвие, какими в настоящее время уже не пользуются. Лезвие с крошечной рукояткой, за которую хирург берется двумя пальцами. И оно легко может выскользнуть у него из пальцев.

Боско принес чай и кофе. Диана жадно принюхалась к ароматному пару.

Боско вопросительно посмотрел на Свистуна, а тот кивком разрешил ему присесть за столик. Боско сел рядом со Свистуном напротив Дианы. Она отпила из чашки.

– Очень хороший чай. Просто замечательный.

– Я позволил себе по собственной инициативе добавить меда.

– Какого меда?

– Цветочного.

– И получилось просто замечательно, – сказала она.

Свистун достал из кармана стопку карточек, перетянутую резинкой.

– Я прочитаю вам несколько имен, а вы скажете, упоминал ли их Кенни в разговоре с вами. Согласны?

Она кивнула.

– Джордж Грох.

– Конечно. Кенни какое-то время жил с ним, но потом они разругались.

– Джейн.

– И все? Просто Джейн? Я знакома с доброй сотней таких. И не припоминаю, чтобы Кенни когда-нибудь говорил о какой-то определенной Джейн.

– К этому мы еще вернемся, – сказал Свистун и продолжил по списку. – Килрой.

Она покачала головой.

– Бобби Л. и Бобби Д.

– Это пара молодых потаскушек, они работают на панели. Бобби Лэмей прибыла сюда, должно быть, год назад. Другая, Бобби Дарнел, еще позже. Кенни крутился с ними, когда наряжался в женское платье. Клиентов друг другу передавали. Понимаете? Кто-нибудь клеился к Кенни, но тот был парнем честным и говорил, что он только переоделся в женское платье. И если клиент не оказывался двустволкой, Кенни передавал его одной из Бобби. И наоборот. Нет смысла упускать клиента только потому, что ты не в силах обслужить его, как ему хочется.

– А вы с ними в таких играх не участвовали?

– Я на панели больше не работаю. Я сейчас практически всегда принимаю по рекомендации. Даже в барах не торчу, разве что для времяпрепровождения.

– Хорошо. Дальше у нас идет некто по имени Майк.

И вновь она покачала головой.

– Тот же случай, что и с Джейн. Сколько Майков я, по-вашему, знаю? С полсотни.

– Пуч.

– Этот бедняга и сам не знает, кто он такой.

– В каком смысле?

– То ли гомосексуалист, то ли бисексуал, то ли гетеросексуал, то ли еще что. Вертится, как дерьмо в проруби, пытаясь в этом разобраться. И к Кенни приставал, да только тому это не понравилось. Ему не хотелось соблазнять парнишку только из-за того, что тот чувствует себя таким потерянным, понимаете? И он порядочно надоел Кенни. И все это было еще до того, как Кенни узнал про свою болезнь. А уж как они потом разобрались, этого я не знаю.

– Джет.

Она с пониманием посмотрела на Свистуна.

– Это и есть ваш наркосбытчик?

– Так я понял.

– Правильно поняли. Но у них с Кенни были и другие дела. Он сводил Кенни кое с кем, хотя из числа сводников был далеко не самым главным.

– А вы не знаете, как мне его найти?

– Поговорите на улице о том, что вам нужны наркотики или мальчик, и Джет сам вас найдет.

– А вы с ним имели дело?

– Очень редко. Когда хотелось расслабиться. Жизнь ведь не сахар. Согласны?

Свистун кивнул и вернулся к своему списку.

– А вы не знаете, почему Кенни внес в память телефона номер фотостудии?

– Фотостудии? – переспросила она.

– Владельца зовут Рааб.

– Понятия не имею. – Она взглянула на часы. – Мне пора. У меня свидание.

– Но мы с вами так и не поговорили, – заметил Свистун.

– Прекрасно поговорили. И большое спасибо за чай.

Она выскользнула из-за столика и выскочила из кофейни прежде, чем у него появился хоть малейший шанс остановить ее.

– Паршиво я себя чувствую, – сказал Свистун. – Поеду домой. Но если кто-нибудь спросит, то ты этого не знаешь.

Глава тридцать вторая

Некоторые психологи утверждают, что d?g? vu (ощущение, что ты уже видел то, что на самом деле видишь впервые) коренится в процессах мыслительной деятельности. Какая-то информация регистрируется мозгом и мгновенно забывается – речь в таких случаях может идти о наносекундах, – а затем вновь регистрируется и сопоставляется с тем, что уже содержится в памяти на бессознательном уровне, – и тут-то тебе и начинает казаться, будто ты уже сталкивался с этим фактом, может быть, даже в предыдущем существовании.

На извилистой дороге, ведущей к особняку Уолтера Кейпа на вершине одного из голливудских холмов, расположившемуся там подобно замку злого великана из мультяшек Диснея, Канаану казалось, будто все, происходящее с ним сейчас, происходит уже не впервые, он боролся с этим ощущением, но оно не покидало его.

Разве не десять лет назад – вскоре после трагической гибели его маленькой племянницы – он в обществе Беллерозе, жирного новоорлеанского детектива в мятом белом костюме, и Свистуна, вооружившись алюминиевой трубой, в которой покоилась в сухом льду отрубленная женская голова, ехали по этой же дороге покарать чудовище по имени Уолтер Кейп устрашающей выходкой, потому что сделать против него что бы то ни было другое они оказались бессильны?

В землю был вбит шест с рекламой риэлтерской конторы. Шест, судя по всему, стоял здесь уже давным-давно.

Канаан подъехал к тяжелым чугунным воротам в сплошной каменной стене, за которой, казалось, начинался отдельный мир. Ворота были закрыты и заперты, однако в будке не оказалось сторожа, у ворот не топтался охранник, готовый наставить автомат на любого непрошенного гостя – одним словом, все было не так, как десять лет назад.

Он выбрался из машины, присмотрелся к замку и засову. Висячий замок оказался не защелкнут, он всего лишь висел, вдетый в петли. Проникнуть сюда можно было и не имея ключа.

Круговая подъездная дорожка ко входу в особняк была с обеих сторон оттенена картиной упадка и запустения: увядшие цветы, больные деревья, жизнь которых теплилась лишь в боку, подставленном солнечным лучам. Большая автостоянка, на которой могла бы запарковаться целая дюжина машин, оказалась завалена мусором.

В доме, на верхней лестничной площадке, горел свет. Да и в комнате, выходящей в маленький сад, тоже. Канаан разглядел французскую веранду.

Он подошел к двери и позвонил в колокольчик. В доме царила мертвая тишина. Приложив ухо к двери, он позвонил еще раз. Звонок то ли не работал, то ли был проведен где-то в глубине дома. Подождав несколько минут, Канаан взялся за молоток и резко постучал. Здешний молоток имел форму нескольких мальчиков, сплетенных в фигуру группового секса. Канаана это внезапно разозлило. Хотя Кейп, конечно, гордился этой диковиной и тем впечатлением, которая она производила на его гостей.

Канаан принялся молотить в дверь, нанося по одному удару в минуту. Так прошло пять минут.

Он обошел вокруг дома, проник в маленький внутренний сад, подошел к дверям французской веранды и заглянул в них. Старик, потупившись, сидел у камина.

Канаан понял, что перед ним Уолтер Кейп. Некогда могущественный и полный жизненными соками человек превратился в дряхлого старика.

Канаан побарабанил по стеклу кончиками пальцев. Кейп резко развернулся в кресле и посмотрел в его сторону. Руки у него затряслись, а глаза полезли на лоб от ужаса. В одной руке у него был блокнот – и сейчас он раскрылся и затрепетал, как сигнальный флажок.

Канаан быстро достал полицейскую бляху и постучал ею по стеклу, приговаривая при этом:

– Полиция. Это полиция.

Кейп потянулся к телефону на столике возле кресла, блокнот выскользнул у него из рук и упал на ковер. Он нажал на какую-то кнопку. После чего они с Канааном уставились друг на друга, выжидая. Через какое-то время в комнату вошел верзила в черной жилетке и в рубашке с закатанными рукавами; увидев Канаана в саду, он нахмурился, обменялся парой слов с Кейпом и пошел открыть дверь французской веранды.

– Полиция, – сказал Канаан.

– Никто не вызывал полицию, – возразил слуга.

– Никогда не слышит звонков, – пожаловался Кейп на слугу Канаану, словно они с детективом были союзниками. – Малькольм никогда ничего не слышит. Кто-нибудь может прийти и убить меня, а Малькольм ничего не услышит.

– Мне надо задать мистеру Кейпу несколько вопросов.

– О чем? – спросил слуга.

– О том, что вас совершенно не касается, – отрезал детектив.

– Вы у меня в доме. Можете спрашивать о чем угодно в присутствии Малькольма.

– Я по поводу ребенка, над которым надругались и которого убили, – сказал Канаан и, не дожидаясь приглашения, уселся в кресло у камина.

– Я ничего не знаю ни про какого ребенка!

Теперь, когда первый ужас прошел, а в комнате появился телохранитель, в голосе Кейпа зазвучало неприкрытое раздражение.

– Это произошло давно.

– Когда это – давно?

– За год или вроде того, перед тем, как мы с друзьями навестили вас тут. А у вас как раз проходил торжественный ужин. Мой друг покатил по скатерти одну памятку – и она свалилась вам на колени.

И опять Кейп испугался.

– Мне захотелось напомнить вам об этом, но прибыл я сюда по другому поводу, – сказал Канаан.

– Теперь я вас вспомнил, – сказал Кейп. – Да и не больно-то вы переменились.

Он застыл в ожидании, склонив голову набок. Канаан понимал: старик ждет от него ответной любезности. Неужели для него так уж важно, обманывая себя, верить, что он победоносно сражается со временем? А может, если сказать ему правду, он рассыплется в прах? Канаан решил промолчать.

– Вы тот самый детектив. Это вашу племянницу изнасиловали и убили. Я проверял. И вас, и этого Свистуна, и того полицейского с юга.

– Беллерозе.

– Да, Беллерозе. Я проверил – и все про вас разузнал.

– А мы про вас и так все знали.

– Ну и как, помогло вам это?

– Этого оказалось достаточно, чтобы выбить из вас кураж. И я вижу, что нам это удалось.

– Если вы полагаете, будто погубили меня, то ошибаетесь.

– А мы и не пытались погубить вас, если вы имеете в виду финансовую сторону дела. Мы сделали именно то, чего нам хотелось. Мы вас напугали.

Лицо Кейпа скривилось – как у младенца, вот-вот готового разреветься. Он зашипел, из углов рта у него побежала слюна. Длилось все это целую минуту, если не больше. Малькольм отошел от него, вернулся с коньяком и заставил старика отпить. Взгляд у Кейпа был как у безумца.

Он раздосадованно посмотрел на слугу.

– Мне надо пописать. Прямо сейчас, или я описаюсь.

Малькольм, вздохнув, посмотрел на Канаана.

– Не гляди на него, – яростно заорал Кейп. -Гляди на меня! Мне немедленно нужно в уборную.

Малькольм помог старику подняться. Трясясь всем телом, Кейп проследовал по комнате. Они с Малькольмом исчезли в глубине дома.

Канаан, подавшись вперед, нагнулся и поднял с пола блокнот, переплетенный пружинкой. Быстро пролистал страницы.

Из глубины дома послышался голос Малькольма:

– Не сюда.

– Но я же не дотерпел, черт тебя побери! Надо было вести меня сразу.

В блокноте оказались стихи. Канаан прочел одно стихотворение, полное жалости и любви к себе. Крайне слабое.

– Почему вы не носите пеленки?

Вопрос Малькольма был, судя по всему, сугубо риторическим.

Канаан вернулся к первой странице блокнота.

– Ты за собой следи. Думаешь, я в маразме или спятил, только не больно полагайся на это.

Последнюю фразу Кейп произнес с неожиданными твердостью и силой.

На первой странице блокнота значилось имя владельца, точнее, два имени: Гарриэт Ларю и Кеннет Гоч.

– Вернемся, пока этот сукин сын не спиздил серебряную посуду, – сказал Кейп.

Канаан спрятал блокнот в карман. Они вернулись в комнату. Спереди на брюках у Кейпа расплывалось темное пятно.

– Принеси мне халат, – сказал Кейп. Малькольм снял с вешалки расшитый атласом и золотом халат и помог Кейпу облачиться в него. Старик вновь сел в кресло, закрыв полой халата мокрые брюки.

– Значит, вы по-прежнему одержимы убийством племянницы?

– Я никогда не забываю о ней.

– Ну хорошо, но с чего вы взяли, будто мне что-то известно об этом? Не сомневаюсь, что вы меня проверили. А значит, выяснили, что маленькие девочки меня не интересуют.

– Да знаю я ваши вкусы! Но не сомневаюсь в том, что вы знакомы с людьми, которым нравятся маленькие девочки. Вы ведь знаете всех извращенцев. Всех маньяков.

– А разве мы не все таковы? – удивился Кейп. – Разве мы не все маньяки, не все извращенцы? В том или ином смысле.

– Вы были знакомы с молодым человеком по имени Кенни Гоч. Иногда он называл себя Гарриэт Ларю.

– Мы с ним виделись пару раз. Но для меня он был, знаете ли, староват.

– Но выменять его на кого-нибудь можно было?

– Это да. У него были свои достоинства.

– И кто конкретно ценил его достоинства? Кейп улыбнулся.

– Являетесь сюда с пустыми руками и надеетесь, что я назову вам имя человека, который, возможно, – я повторяю, возможно, – как-то связан со смертью вашей маленькой племянницы девять или сколько там – десять лет назад?

– Именно этого я от вас и ожидаю.

– А как вы расплатитесь со мной за такую информацию?

Канаан полез в карман и извлек оттуда маленький пистолет.

– Следовало вам, Малькольм, дать мне поговорить с вашим хозяином с глазу на глаз, как я вас и просил. А теперь, после того, как я убью старика, мне придется убить и вас. Но если вы сейчас выйдете из комнаты, то мы сможем договориться на том, что он покончил с собой из этого незарегистрированного пистолета, услышав с моей стороны некие разоблачения.

– Да я хоть сейчас.

Малькольм отнесся к происходящему с поразительной невозмутимостью.

– Да вы что? Ни в коем случае! Голос Кейпа дрожал от страха. Малькольм не то прокашлялся, не то рассмеялся.

– Да кто поверит, будто я покончил с собой из-за каких-то ваших разоблачений, – заорал Кейп на Канаана.

Канаан достал блокнот и перебросил его на колени Кейпу.

– Вы распорядились убить Кенни Гоча, распорядились убить умирающего, распорядились перерезать ему горло, потому что он собирался перед смертью предать вас. Ему хотелось спасти бессмертную душу.

– Это не я. Я не имею к этому никакого отношения.

– Я изобличил вас и припер к стенке. Вы умолили меня позволить вам покончить с собой. Старому человеку не место в тюрьме. Я решил пойти на это во избежание колоссального скандала, который причинил бы ущерб репутации всего города. А теперь мне придется убить и вас, и вашего человека, а самому придумать какую-нибудь другую историю.

Но начальство в любом случае поверит каждому моему слову.

– Я назову вам имя убийцы. Ведь вы хотите именно этого, не так ли?

Канаан выждал. Не имело смысла соглашаться на сделку. Кейпу все равно некуда было деваться.

– Горло Гочу перерезал Раймонд Радецки, называющий себя Раабом.

– А почему?

– Потому что Гоч знал имя человека, убившего вашу племянницу. Он знал, что умирает, и ему хотелось покаяться.

– Это-то имя мне и нужно.

Кейп растерялся. Его губы сперва задрожали, а затем неподвижно застыли. Он уже выдал кое-что и решил на этом остановиться. Не из преданности по отношению к убийце маленькой Сары Канаан, но просто потому, что привык ото всего откупаться как можно дешевле, даже в противостоянии с человеком, который, вне всякого сомнения, собирался убить его, если у него не останется другого выбора.

– Пусть вам его назовет Рааб.

Канаан понял. Можно надавить на Кейпа еще сильнее, но того уже заколотило. Собственная гордость стала для него в этом пункте важнее жизни.

– И где же этот Раймонд Радецки?

– Он фотограф. Вы знаете «Люцифер»? Это частный ресторан в окрестностях Малибу.

– Знаю.

– Он будет там сегодня вечером. Будет фотографировать.

Канаан встал.

– Значит, мы квиты, – сказал Кейп.

– Посмотрим.

– Вы ищете не справедливости, а возмездия. И, кроме того, я старик и вот-вот умру и так.

Канаан посмотрел на Кейпа с бесконечным презрением, но и с жалостью.

– Лучше вам и впрямь пользоваться пеленками.

Глава тридцать третья

В конце концов плохое самочувствие взяло свое, и Свистун решил отправиться домой, принять что-нибудь от насморка и от кашля. Может, и впрямь горячего лимонаду с медом попробовать. Жаль, что он бросил пить: стаканчик виски в темной комнате, раздевшись, до всех лекарств или лучше вместо них, – и в постель.

Сейчас же все это ему пришлось проделать без виски. Ему снились дурные сны, хотя он не столько спал, сколько мучился, пока наконец не сообразил, что слышит из гостиной чьи-то вкрадчивые шаги. Он вскинулся было, среагировав на несомненную опасность, но что-то в его организме не сработало и он застыл парализованный, не в силах пошевелить и пальцем.

Боско что-то рассказывал ему по поводу таких ступоров и о том, чем именно они объясняются, но сейчас явно было не время припоминать его разглагольствования.

Когда наконец его тело разблокировалось и он оказался способен раскрыть глаза, то увидел склонившуюся над ним фигуру и, резко перехватив запястье, вывернул чужую руку. В ответ тихо вскрикнули.

– Да ты что? – воскликнула Мэри Бакет. – Я ж на тебя не нападаю.

– Кто это? Кто это?

– Я! Мэри! Это же я.

– Свет, – пробормотал он, отпустив ее и зашарив рукой по ночному столику в поисках выключателя.

А она уже подошла к окнам, раздернула шторы, впустила в комнату свежий воздух.

– Свежий воздух, вот что тебе нужно. Свежий воздух.

Скептически проверив склянки и упаковки с лекарствами, она смахнула их все в мусорное ведро, стоящее у двери.

– Эй, – запротестовал Свистун, высунувшись из кокона тяжелых, пропитанных его потом простынь.

– Выметайся из постели! Неужели ты надеешься отдохнуть в такой грязи? Где у тебя чистые простыни?

– На нижней полке.

Он выбрался из постели и обмотался простыней.

Она переменила постельное белье, загнув аккуратные больничные уголочки. Ее руки сиделки двигались с четкостью, присущей человеку, не сомневающемуся в том, что он все делает правильно.

– Оставайся в спальне!

И она шмыгнула в ванную.

Свистун услышал шум воды из-под крана. Через несколько секунд Мэри вернулась с двумя купальными простынями и личным полотенцем.

Опустившись возле него на колени, она сняла с него простыню.

– Эй, – несколько сконфуженно сказал он.

– Великое дело! Голой попы я не видела!

– Но тогда ты и сама была с голой попой.

– Ну, если ты насчет этого, то придется потерпеть. Не думаю, что ты сейчас хоть на что-то способен.

Она протерла его влажными простынями.

– Пижамы у тебя, наверное, нет.

– На второй полке снизу.

Она полезла за пижамой, при этом сильно нагнулась.

Глядя на ее округлости, Свистун почувствовал, как в нем что-то шевельнулось, и усмехнулся: ага, мне становится лучше.

Его реакция на ее позу не осталась незамеченной. Ухмыльнувшись, она сказала:

– Может, насчет способности я ошиблась. Но подождать, так или иначе, придется. – Она перебросила ему пижаму. – Одевайся и ложись в постель. А я сейчас вернусь.

– А как ты вошла? – послушно облачаясь в пижаму, спросил он.

– Дверь была не заперта.

– О Господи!

– А в чем дело? – крикнула она уже из ванной.

– Ничего себе детектив, у которого двери нараспашку!

– А ты думаешь, запираться должны только детективы?

Послышался шум струящейся воды и грохот передвигаемых тазов. Когда она вернулась в спальню, он уже забрался в постель и зажмурился от удовольствия. И простыни, и наволочки были гладкими и прохладными. Он вспомнил, как ухаживала за ним мать, когда он был ребенком.

– Лучше себя чувствуешь? – спросила Мэри. Он понимал, что ухмыляется во весь рот.

– А как ты догадалась, что я дома?

– Заехала к «Милорду». Боско сказал, что ты рано или поздно сюда прибудешь. На-ка вот, выпей.

Открыв глаза, он увидел, что она сидит в кресле, придвинув его вплотную к кровати. Она подавала ему чашку с дымящимся отваром.

– Что это такое? – спросил он, как всякий пациент перед приемом нового лекарства.

– Валерьянка, липа, розовые лепестки…

– Кошачий глаз!

– … розмарин и фиалки… Почему ты это сказал?

– Что?

– Кошачий глаз.

– Я пошутил. Как если бы ты была ведьмой и предлагала мне свое варево.

– А как ты узнал, что я ведьма?

– Ничего я не узнал. Просто пошутил. А ты хочешь сказать, что ты ведьма?

– Да. А тебе это кажется странным?

– Единственное, что кажется мне странным, так это, что ты уже вторая женщина за сегодняшний день, которая признается мне в том, что она ведьма.

– Правда?

– Я искал одного парня, который знал Кенни Гоча, может, был даже его любовником, а домоправительница этого парня, Джорджа Гроха, сказала мне, что она ведьма. Ее зовут Арделла, а лицо ей изуродовал не то клиент, не то сутенер.

– Я знакома с Арделлой, – сказала Мэри.

– Вот как?

– Мы вместе учились, а потом, еще до того, как ее порезали, встречались в церкви.

– Ты это насчет ведьмы серьезно?

– Ты ведь принадлежишь к Анонимным Алкоголикам, не так ли?

– Более или менее. Сейчас я на собраниях бываю редко, но раньше дело обстояло, конечно, не так.

– И ты относишься к этому серьезно?

– Разумеется.

– Тогда что кажется тебе странным в том, что я верую в силу и благосклонность мира, созданного кем-то превыше моего разумения?

Она использовала крылатую фразу из катехизиса Анонимных Алкоголиков: вера в силу и благосклонность – вот что позволяет людям покончить с пьянством.

– Я над твоими верованиями не смеялся, – сказал он.

– Я это понимаю. На-ка вот, выпей. От этого ты уснешь.

От отвара пахло цветами и травами, а на вкус он отдавал вишнями и апельсином.

Она вновь сдвинула шторы, от этого в комнате стало темнее, однако свежий воздух продолжал проникать в помещение. Шум машин с фривея и впрямь походил на прибой.

Прежде чем уснуть, он услышал, как Мэри вполголоса напевает все ту же песенку:

"И чудеса, и чудеса его любви…»

Глава тридцать четвертая

Мэри Бакет постучалась к Арделле.

– Кто там? – заржавленным, редко пускаемым в ход голосом спросила АрДелла.

– Мэри Бакет.

– Минуточку.

Мэри понимала, что хозяйка сейчас прикроет лицо шарфом. Память о былой красоте умирает последней.

В квартире было темно, здесь сильно пахло кошками.

Они обнялись, щека к щеке сквозь шарф, закрывающий обезображенное лицо Арделлы.

– Сварю чай, – сказала хозяйка. – Подождешь меня здесь?

– Лучше посижу с тобой на кухне.

– Понадобилась помощь? Хочешь наложить заклятие?

– А какого рода заклятие ты имеешь в виду?

– Приворотное.

– А что, это так заметно?

Мэри поняла, что Арделла улыбается под шарфом. Вечно она улыбается мудрой улыбкой женщины, для которой в мире нет тайн.

Арделла поставила чайник, а Мэри, согнав с табуретки кошку, присела к столу.

– Как поживаешь? – спросила Мэри.

– Не больно-то хорошо. Меня одолевают инкубы. Они склоняют меня к соитию.

– И ты им отказываешь?

– Они очень хитрые. У них свои подходы, сама понимаешь. Они же начинают не прямо с этого.

– А какую форму они принимают?

– Один навестил меня прямо сегодня. Сказал, что его зовут Свистуном. Столь демонического имени я еще не слышала.

Она смешала чай с травами в глиняном заварном чайнике.

– Ну, и о чем же вы с этим Свистуном разговаривали?

– Ему хотелось расспросить об одном общем знакомом. Ты помнишь Кенни Гоча?

– Он умер у нас в хосписе. И именно я нашла его мертвым.

– Ах да. Демон мне рассказал. Он рассказал, что бедняга умер от СПИДа.

– Он умирал от СПИДа, но кто-то перерезал ему горло.

Арделла приоткрыла лицо и тут же стремительно отвернулась.

– Я почувствовала веяние Зла, когда он рассказывал мне про Кенни Гоча.

– Зла, исходящего от Свистуна?

– Нет, не исходящего. Его окружает Зло, вот оно как. И ждет его, не дождется.

– А что ты рассказала ему про Кенни?

– Что он занимался дьявольскими делами.

– Господи, он был всего-навсего заблудшим ребенком, – вздохнула Мэри.

– Заблудших детей легко совратить с пути истинного, – возразила Арделла.

– И ты действительно решила, что этот Свистун – инкуб?

Арделла улыбнулась. Ее лицо гротескно исказилось из-за этого и она отвернулась от подруги еще больше. И все же улыбочка была скорее язвительной.

– Может, это и не тот злой дух, которого присылают соблазнять женщин во сне, но мужчина все равно весьма привлекательный. А как по-твоему?

Мэри приложила руку к внезапно зардевшейся щеке, опасаясь, как бы румянец ее не выдал.

– Ты когда-то описала мне мужчину, который тебя порезал, – внезапно сказала Мэри, как бы нечаянно сменив тему.

Арделла залила кипяток в заварной чайник и присела за стол.

– Ну и что?

– Смуглый мужчина с черными волосами…

– И в черной одежде…

– … заплетенными в косичку и перевязанными ленточкой…

– … и в темных очках…

– … и ленточка эта пестра…

– … и он фотограф, – закончила Арделла. В ее голосе внезапно зазвучал страх. – Ты что, его видела?

– По-моему, да. По-моему, я его видела дважды. В первый раз – но это произошло так стремительно, что я могла ошибиться, – он завернул за угол в коридоре хосписа. А во второй раз – в закусочной по соседству с хосписом. А как выглядел нож?

– внезапно спросила Мэри.

– Это было волнистое лезвие на маленькой рукоятке, которую он держал двумя кончиками пальцев, – сказала Арделла. – Держись от него подальше. Сейчас он называет себя Бенну Рааб. А тогда его звали Радецки. Он взял меня на час, а потом, когда я потребовала деньги, взбесился и изрезал мне все лицо. Держись от него подальше. Если он еще раз появится, беги от него, куда глаза глядят. Он страшнее любого инкуба.

– Ты не хочешь, чтобы я посидела с тобой и мы вместе наложили бы заклятие на инкубов? – спросила Мэри.

– Ты же во все это не веришь. Ни в магию, ни в заклинания.

– Я верю, что молитва любого рода способна помочь.

– Да, в конце концов все к одному и сходится, – вздохнула Арделла. – Наука и религия. Все в конце концов упирается в слепую веру.

– Могу и переночевать, если хочешь, – сказала Мэри.

– Хочешь отпугнуть инкубов? – Арделла расхохоталась. – Знаешь, против них имеется только одно противоядие. Вести полноценную сексуальную жизнь. – Она прикоснулась к обезображенному лицу.

– Лучше уж инкубы, чем вообще ничего. Давай-ка лучше наложим другое заклятие. Чтобы у нас появились достойные возлюбленные.

Она разлила чай по фарфоровым пиалам и покрошила в него сухую цветочную пыльцу.

– Милый парень-паренек, железяка между ног, – пробормотала она.

Они выпили чаю.

– У тебя случайно нет валиума или халкиона?

– спросила Арделла. – Я хочу сказать, при себе. А то у меня проблемы со сном.

Валерьянка с вином и этот чай помогут тебе гораздо лучше, – ответила Мэри.

Глава тридцать пятая

Когда Свистун проснулся, на улице было уже темно. Передние фары машин шарили лучами по потолку спальни.

– Ты все это время просидела здесь со мной, Мэри? – спросил Свистун.

– Нет тут никакой Мэри, – ответил грубый хрипловатый голос.

Свистун пошарил рукой на ночном столике.

– У тебя там пушки нет, приятель. Единственную пушку ты спрятал в цветочный горшок у двери.

Теперь, полностью очнувшись, Свистун в полумраке разглядел глаза взломщика – водянистые глаза того сорта, которые словно впитывают в себя любую искру света и усиливают ее, как увеличительные стекла. Глаза сияли на лице, похожем на скульптурное изваяние, – сплошная кость, и каждая из костей высечена с максимальной остротой и резкостью.

– Глупо было прятать пушку там, – продолжил незнакомец. – Это первое место, куда придет в голову дураку прятать пушку, и первое, где другой дурак будет искать ее. Так что, приятель, мы с тобой парочка дураков.

– Сделай мне одолжение, – сказал Свистун.

– Какое же?

– Мне хотелось бы знать, что ты здесь делаешь.

– Интересно.

– Что именно?

– Ты не спрашиваешь, кто я такой. Первым делом ты спрашиваешь, что я тут делаю. Значит, так. Я прибыл к тебе по рекомендации парочки своих приятелей. Меня зовут Эссекс. Сержант Гарри Эссекс. А кто ты такой, мне известно.

– А когда вы пришли, здесь никого больше не было?

– Ты про эту Мэри? Нет, не было.

– И дверь была незаперта?

– Почему же? Она заперла ее перед уходом. Но у меня нашлась отмычка.

– Не возражаете, если я встану и оденусь?

– Я ведь пришел без угроз. Делай, что хочешь.

– А может, вам чего-нибудь? Чаю? Кофе? – Свистун откинул одеяло и спустил ноги на пол. Чувствовал он себя великолепно – ни головокружения, ни слабости. – Спиртного не держу.

– Дружишь с Билли Уилсоном? – спросил Эссекс.

– Я с ним не знаком, но дружу, – ответил Свистун.

Это были пароль и отзыв общества Анонимных Алкоголиков.

– Я тоже. Уже пятнадцать лет.

– А я одиннадцать. Нет, двенадцать. Сбился со счету.

– А я вот ничего не могу с собой поделать. Все время что-то подсчитываю. Это мой пунктик. Если вы не против, я бы сам сварил себе кофе. Может быть, и вам?

– Да, спасибо. Мне – черный.

– Мне тоже.

Эссекс вышел из спальни.

Когда Свистун оделся и прошел в гостиную, Эссекс уже дожидался его с двумя чашками кофе, усевшись в самый надежный из шезлонгов.

– Так что присаживайтесь и рассказывайте, чем я могу вам помочь, – сказал Эссекс.

– Вы дока по сатанизму из лос-анджелесской полиции, верно?

– Дока по сатанизму. Дока – это, наверное, на идише. Ладно, мне нравится.

Свистун сел в кресло, чувствуя себя гостем в собственном доме. Верхний свет он не зажег; света ночника, который он никогда не гасил, оказалось вполне достаточно.

– Вы, должно быть, припоминаете маленькую девочку…

– Сару Канаан? Конечно. Да и разве можно забыть?

– Но ведь столько детей пропадает ежегодно, – заметил Свистун.

– Все не так скверно, как расписывают средства массовой информации. Впрочем, таков уж их бизнес: сделка недели, преступление недели, социальная несправедливость недели, и так далее. Пару лет назад в газетах написали, что в США пропадает пять миллионов детей ежегодно. И прозвучало это так, словно все пять миллионов похищают и, не исключено, убивают. А большинство из этих детей десятилетки или чуть старше. И они просто-напросто удирают из дому. Кое-кого крадут мать или отец, лишенные после развода родительских прав. Ну, и тому подобное. Но публике подавай миллионы. Подавай общенациональную драму. Он отхлебнул горячего кофе.

– Кроме того, мог ли я забыть о том, что произошло в семье полицейского? С племянницей полицейского?

– Но к этому делу вы же не подключались? – спросил Свистун.

– Нет. В тот период я занимался кражами из универмагов.

– А когда начали охоту на ведьм?

– Примерно в то же время, что и вы сами.

– Что вы имеете в виду?

– Когда вы начали расследовать историю вьетнамской проститутки, которой отрубили голову. Вы поехали тогда в Новый Орлеан и, как мне известно, с кое-какой магией, с кое-каким водуизмом там столкнулись.

– А откуда вы про это узнали?

– Тогда мне приказали создать и возглавить особую группу. В настоящее время эта группа состоит только из меня. Так что налогоплательщиков я не разоряю. И я просмотрел все, так или иначе связанное с культами. На эту девушку с отрубленной головой имелось досье, а там значилось, что делом заинтересовался частный детектив по фамилии Уис-тлер. Вы ведь даже отправились в тюрьму и переговорили с Карлом Корвалисом, лидером группы сатанистов, осуществившей серию ритуальных убийств. Верно?

– Айзек Канаан добился для меня разрешения.

– Он мне рассказывал.

– И про Новый Орлеан тоже он?

– Нет. Про Новый Орлеан – лейтенант Белле-розе. Я создавал тогда агентурно-розыскную сеть. Ведь этого дерьма становилось все больше и больше. Помните, был еще такой шоумен?

– Твелвтрис?

– Да, вот именно. О нем поговаривали. Он истязал проституток, но говорили, что этим дело не ограничивается.

– Я этого не знал, – сказал Свистун.

– А я и не утверждаю, что знали. Просто говорю, что большинство людей, столкнувшись с такими вещами, делают круглые глаза. А вы ведь знали и эту безумную суку Еву Шойрен, которая была замешана в дело Пола Хобби, правда? И помните иммигранта по кличке Боливия, который вокруг них вертелся?

– Помню.

– Он был хунганом.

– Кем-кем?

– Водуистским шаманом. А там еще один персонаж – горец с Аппалачей…

Свистун отодвинулся поглубже к тень, словно спасаясь от воспоминаний о человеке, который увел у него любовь всей жизни.

– … Янгер, припоминаете? Относительно него я так и не понял: то ли он и вправду был сатанистом, то ли просто сукиным сыном, который сатанистам подыгрывал.

– Выходит, поклонников дьявола полным-полно?

– Их больше, чем вам кажется. Да почему бы, собственно говоря, и нет? Речь о дьяволе идет уже столько веков. А примитивные религии еще древнее. Были ведь времена, когда христиан, особенно католиков, считали приверженцами сатанинской секты. И речь не об античной древности, а о Средневековье. О так называемых темных веках. Но и у нас в США такое бывало. В прошлом веке – в тридцатые годы, в сороковые…

– Всего сто пятьдесят лет назад?

– Именно так. А почему бы и нет? Думаете, все так уж сильно меняется? Тогда прокатилась волна антикатолической истерии. Было написано множество книг. Написано женщинами, которые утверждали, будто сбежали из монастырей, в которые их заточили насильно и где принуждали участвовать в сексуальных оргиях и подвергали пыткам. И заставляли присутствовать при заклании новорожденных.

– А евреев обвиняли в том, что они новорожденных едят. До сих пор не составляет труда найти тысячи людей, готовых – без каких бы то ни было доказательств – поверить любому вздору из уст спятившего священника или психиатра.

Свистун покивал.

– Вы со мной согласны? – спросил Эссекс.

– Я вспомнил о фильме «Экзорцист» по роману Уильяма Питера Блэтти. Когда он вышел на экраны, я лично сталкивался с сотней людей, которые божились, будто это реальный случай и он имел место в Бруклине. И всем страшно хотелось оказаться ближайшими соседями этой девочки и ее матери.

– Люди верят в то, во что им хочется верить, – подытожил Эссекс. – Иногда за этим не стоит ничего, кроме желания привлечь к себе всеобщее внимание, пусть и самого мимолетного свойства. Начинаешь врать – а все кругом охают и ахают, это людей и прельщает.

– А иногда люди верят во все это или утверждают, будто они верят, потому что существует возможность на этом заработать, – сказал Эссекс. -Допустим, вы психиатр, и к вам приходит на прием пациент с сильнейшим душевным расстройством, – с энтузиазмом продолжил он.

Легко можно было понять, что специализация Эссекса является одновременно его увлечением, чтобы не сказать страстью.

– И вот представьте себе. Вы психиатр и у вас проблемы с женой, которой надоело выслушивать объяснения, почему у вас на нее не встает, или почему вы пялитесь на маленьких девочек, или почему вы разбрасываете где попало грязные носки, и все это убеждает вас обоих, что любовь из вашего брака ушла, и вы начинаете прикидывать, как бы сделать ноги. А тут появляется пациенточка, страдающая раздвоением личности. Или растроением. И прехорошенькая, и смотрит на вас, как кошка на сметану. И вот однажды она рассказывает вам свою историю – то самое роковое событие, которое она заблокировала в памяти на долгие годы…

– И после которого пошла вразнос, – вставил Свистун.

– Удачно сказано. Можно я это у вас позаимствую?

Свистун кивнул.

– Она рассказывает вам о том, как ее в детстве пытали и насиловали сатанисты, в тайную секту которых входили ее отец и мать, – продолжил Эссекс, словно его и не перебивали. – Утверждает, будто присутствовала при ритуальных убийствах. Убийствах как детей, так и взрослых. Рассказывает, что однажды ее заставили съесть пепел одной из жертв, а в другой раз вываляли в крови зародыша, которого рассекли надвое прямо у нее на глазах. Улавливаете? Свистун кивнул.

– А звездный час наступает, когда истязать ее является сам Сатана. Но тут вмешиваются Иисус и Святая Дева Мария и незадолго до полуночи ее вызволяют.

– Это гипотетический пример? – поинтересовался Свистун.

– Это подлинная история, опубликованная десять лет назад в одной из главных нью-йоркских газет. Где, как вам известно, напечатают все, что угодно, лишь бы тираж раскупили. Психиатр развелся с женой и женился на пациентке.

– Будем считать это одной из вариаций на интересующую нас тему. Но я говорю не совсем об этом. А о том, что подобное раздвоение личности внезапно становится заразным заболеванием. Распространяется, как грипп в школе-интернате. И поразительно, какой высокий процент страдающих МДП – видите, это настолько распространенное явление, что можно спокойно обойтись аббревиатурой, – рассказывает именно о собственной вовлеченности в сатанистские секты. И тут же маниакально-депрессивный психоз попадает в фокус общественного внимания, проводятся чтения и конференции, привлекаются серьезные – якобы серьезные – ученые – и все сидят рядышком и рассуждают о Сатане.

Эссекс откинулся в кресле.

– И нормальные люди начинают думать, что во всем этом что-то есть. Иначе чего ради интеллектуалы принялись бы нести подобный вздор? Потому что ведь никому не хочется оказаться на обочине цивилизации и прогресса. Потому что и здесь срабатывают массовые инстинкты. Я знаю полицейских, правда, не из нашего города, которые твердо убеждены в том, что сражаются с самим Сатаной. Понимаете, о чем я? Когда точно такую же чушь начинает нести Ширли Маклин, все думают: с чего бы это она, если на самом деле не верит? Ведь она кинозвезда, у нее все есть, и деньги, и вилла в Малибу. А я говорю, потому что ей это нравится. Нравится выходить на аудиторию в белых трусиках и рассказывать, что она общается с потусторонним миром. А тут появляется какой-нибудь медиум, который внушает ей, будто в предыдущем существовании она была царицей Клеопатрой. Все это, конечно, вздор – но в конечном счете хорошо оплачиваемый. Миллион долларов в сезон за то, что выходишь в белых трусиках и рассказываешь публике волшебные сказки. Так почему бы и нет?

– Но в «Квартире» с Джеком Меммоном она сыграла великолепно.

– Да, бабенка не промах, – согласился Эссекс.

– Значит, исходя из нашего разговора, не важно, веришь ты сам во все это или нет, – заметил Свистун. – Но сатанистские культы растут как грибы.

– Именно так. Ну и что? Это ведь не означает, что наступил конец света. Только не поймите меня неправильно. Я отношусь ко всему этому с величайшей серьезностью. Из того, что многие убийцы являются сатанистами, еще не вытекает, что все са-танисты непременно убийцы. Истинный убийца использует сатанизм в качестве самооправдания.

– Вы хотите сказать, что подобные верования сами по себе не стимулируют желание убивать?

– Если кому-нибудь чего-нибудь хочется, он всегда найдет, во что стимулирующее ему поверить.

Когда серийные и массовые убийцы начинают делать признание, большинство из них утверждает, что убивать им повелел сам Господь. А многие верят в то, что сами превратились в Христа и что их жизнь представляет собой Второе Пришествие. – Он поднялся с места. – Ну как, я вам помог? Или не слишком?

Свистун достал из кармана детский пальчик в пробирке. Эссекс включил напольную лампу и внимательно осмотрел его.

– Хотите, чтобы я его у вас забрал? Конечно, я отнесусь к нему со всей осторожностью.

– А вы сможете доказать…

Свистун не закончил фразу. А хотелось ему узнать, смогут ли эксперты идентифицировать пальчик как принадлежащий маленькой Саре.

– Как знать, – сказал Эссекс. – Но наука творит сегодня чудеса.

Свистун передал ему пробирку.

Эссекс уже собрался уходить. Свистун проводил его до дверей. На пороге Эссекс остановился и окинул Свистуна взглядом с головы до ног, словно что-то прикидывая.

– Вот что я вам скажу. Хэллоуин – это ночь, когда все эти змееныши поднимают голову. Я собираюсь проверить одно заведение, пользующееся дурной славой. Оно называется «Люцифер». Вы его знаете?

– Я о нем слышал.

– Вот я и отправлюсь туда на разведку. С парочкой друзей.

– А друзья – просто из любопытства?

– Друзья из полиции нравов. Им там тоже осмотреться не мешает. Если вам угодно, можете поехать с нами.

Свистун задумался. Он ведь разыскивает Кана-ана. И должен посвящать этому розыску по двадцать четыре часа в сутки.

– Если надумаете, позвоните. – Эссекс вручил ему свою визитную карточку. – Ну, а теперь я бы на вашем месте отправился досыпать. Выглядите вы неважно. А до машины я доберусь и сам.

Глава тридцать шестая

Канаан чуть было не прозевал развилку на «Люцифера». Проехал на сто ярдов, потом вернулся задним ходом, даже не поглядев, не едет ли кто-нибудь сзади. Его обуревали ярость, жажда отмщения и, может быть, полузабытое ощущение справедливости происходящего.

На полдороге к полуразрушенному дворцу, где когда-то обитал юный гуру, он нажал на тормоза. Как раз вовремя – иначе машина врезалась бы в поваленное поперек дороги дерево.

Скорее, не дерево, а деревцо – во всяком случае, он сумеет без посторонней помощи оттащить его с дороги. Однако, произойди наезд, и машине, и автомобилисту мало не показалось бы.

Канаан вылез из машины. Внезапный порыв морского ветра чуть не сшиб его с ног. Он посмотрел на особняк в конце длинной подъездной дорожки, упирающейся в шаткие, частично сломанные ворота. На верхнем этаже горел свет. Это был замок с привидениями. Заколдованный замок из страшных сказок.

Ветер задул с новой силой. Тучи скрыли луну – и откуда-то с вершины холма до его слуха донесся крик.

Крик повторился. И это кричала вовсе не морская птица. Это стенала охваченная ужасом и испытывающая страдания женщина.

Канаан ворвался в ворота и побежал по дорожке. Добежав до входа, он не почувствовал ни малейшей усталости. Он был сейчас великаном. Героем. Неуязвимым и несокрушимым воином. Живым воплощением самой идеи Возмездия.

– Славься, Бог Силы, предавший врагов моих мне во власть.

Тяжелая входная дверь поддалась удару плеча. Пистолет был у него в руке. Тьма вокруг отливала черным бархатом.

Сверкнули молнии. В ушах у него зазвучал пронзительный крик. Запели фанфары и оглушительно загремели кимвалы. Не то иллюстрация к Дантову «Аду», не то сцена из фильма ужасов, снятого выжившим из ума режиссером, – борющиеся друг с дружкой тела, детские трупики в последних конвульсиях, расчлененные и обезглавленные, – все это хлынуло навстречу ему из каждого уголка огромного зала.

Он вытянул руку, словно захотев прикоснуться к чему-то реальному. Смех вокруг него напоминал звон бьющегося стекла. Когда он начал оборачиваться, его ударили по затылку чем-то тяжелым.

Он провалился в кромешную тьму.

Глава тридцать седьмая

Во второй раз Свистун заснул мертвым сном. Он лежал на животе, не шевелясь, а когда проснулся, лишь по расположению смятых простынь смог понять, в какой именно позе спал.

Пока он спал, позвонил телефон и сработал автоответчик. И в глубине сна он запомнил это. Может быть, звонков было даже несколько.

Лежа сейчас на спине, он залюбовался игрой солнечных лучей на противоположной стене спальни. Больше всего это напоминало распятие. И, дав волю фантазии, можно было рассмотреть на кресте человеческую фигуру.

Заговори он об этом – и наверняка удостоится двухдюймовой заметки в газете, пятнадцати секунд в теленовостях. "На стене дома над бульваром Ка-хуэнга появилось видение". Можно будет продавать билеты у входа. По доллару за билет. Два доллара, если вам захочется задержаться в спальне и помолиться.

Где-то посреди ночи он сбросил пижамную куртку. Он пробежал пальцами по обнаженным груди и животу. После лежания на животе там остались пятна, в свою очередь, могущие сойти за демонов и гоблинов. Куда ни погляди, повсюду напарываешься на видения.

Первый из звонивших ночью не оставил на автоответчике сообщения.

Второй, уже с утра, оказалась Мэри Бакет. Она выражала надежду на то, что ее отвар ему помог. Но в голосе ее ему почудилось и нечто иное – как будто она что-то недоговаривала. Никаких намеков на то, что она по нему скучает, на то, что ночь секса и еще одна ночь чисто материнской заботы позволяют ей предъявить на него какие-то права, но все же надежда на то, что дело разовым пересыпом не ограничится.

Задыхающийся взволнованный голос третьего абонента Свистуну идентифицировать сначала не удалось. Лишь сильно постаравшись, он сообразил, что это миссис Маргарет – экономка и подопечная отца Мичема. Но она была явно вне себя, ее слов практически невозможно было разобрать. Свистун понял только одно: она взывает о помощи.

Но если отец Мичем попал в беду или ему угрожает какая-то опасность, то с какой стати она обращается к совершенно постороннему человеку?

Полицейские машины выстроились, как гоночные на старте ралли. Их было, мягко говоря, более чем достаточно.

В саду и за пришедшими в полную негодность стенами мексиканские прихожане отца Мичема – старухи в черных шалях, старики в хлопчатобумажных брюках и стоптанных кожаных сандалиях, детишки, притихшие из-за того, что молчат взрослые, представители подростковых банд в соответствующей экипировке (в кожаных куртках, невзирая на нынешнюю жару), беззвучно плачущие молодые женщины, хозяева бойцовых петухов, мнущие в руках соломенные шляпы, – застыли, неподвижные в своей скорби.

Даже на лице первосвященника спиритов можно было прочесть искреннее горе.

Полицейский в форме остановил Свистуна у входа.

Свистун предъявил свою лицензию и объявил, что является другом покойного.

– Друзей пускать не велено.

– Что, так плохо?

– Хуже не бывает.

– Я получил сообщение на автоответчик. Миссис Маргарет просила меня прибыть.

– Я сообщу ей о том, что вы прибыли.

– Может быть, мне все-таки можно сказать ей пару слов? Хотя бы, чтобы удостовериться, что с ней все в порядке?

– Нет, нельзя.

Свистун посмотрел поверх плеча молодого полицейского вдаль по коридору – туда, где по его представлениям должен был находиться кабинет священника. Но в коридоре было полным-полно людей в форме и в штатском, мужчин и женщин.

Из этой толпы выдрался рослый мужчина. Повернувшись, он посмотрел в ту сторону, где стоял Свистун. Частный сыщик узнал его – это был детектив Лаббок.

Увидев Свистуна, детектив шагнул к нему навстречу.

– Что ты здесь делаешь, Свистун? – еще издалека крикнул он.

– Могу задать вам тот же самый вопрос. Эта долина вроде бы вне вашей юрисдикции.

– Так сложились обстоятельства. – Лаббок медленно прошел по коридору. Говорил он с подчеркнутой невозмутимостью. – Или ты решил, что больше никто не додумается проверить номера из телефонной памяти Кенни Гоча?

– Значит, вы пошли той же дорогой, что и я?

– Ну, на твой счет мне ничего не известно. – Лаббок ухмыльнулся, обнажив акульи зубы. – Хочешь поглазеть?

– Хочу переговорить с миссис Маргарет, прежде чем мы с вами обменяемся информацией.

– Пропустите его, офицер, – распорядился Лаббок. – Под мою ответственность.

Лаббок провел Свистуна по коридору. Дойдя до конца, Свистун понял, что в своих предположениях не ошибся, – комната в самом конце была кабинетом и библиотекой, ее стены оказались заставлены книжными полками, имелся здесь небольшой камин и письменный стол в алькове. Основная деятельность сейчас кипела на полу возле письменного стола.

Когда кто-то из присутствующих поднялся с пола, Свистун увидел белые волосы Мичема и кровь на ковре.

Лаббок взял его за локоть.

– Сюда.

Свистун повернул налево и сквозь арку дверей прошел в короткий коридор. Еще один поворот налево – и они очутились в спальне, в которой не было никакой мебели, кроме узкой деревянной кровати, ночного столика, комода (верх которого был завален гребнями и другими предметами женского обихода), высокого кресла и табуретки. Имелась здесь и распялка, на которой сушили нижнее белье и легкую одежду.

Стояло здесь и разломанное кресло-качалка, слишком большое и неподходящее в этой спартанской обстановке, а в кресле сидела миссис Маргарет. На ней было черное платье с белым воротничком и манжетами и белый передник, в котором она накануне подавала им с отцом Мичемом прохладительные напитки. Глаза у нее были круглыми, рот и нос она зажимала скомканным носовым платком.

– Вам не нужен врач, миссис Маргарет? – спросил Свистун.

– Со мной все в порядке.

– А почему, интересно, ей может понадобиться врач, а, Свистун? – спросил Джексон, напарник Лаббока. Он сидел на табуретке и в упор смотрел на миссис Маргарет. Перед появлением Лаббока и Свистуна он ее, вне всякого сомнения, допрашивал.

– Ей может понадобиться успокоительное, особенно к ночи, чтобы она смогла уснуть, – сказал Свистун.

– Мы позаботимся обо всем. А это и вправду понадобится? – спросил Лаббок у миссис Маргарет.

Она покачала головой.

– Со мной все в порядке.

– Вы же не оставите ее здесь одну? – спросил Свистун.

– Миссис Эспиноза предложила мне пожить у нее, пока мне это потребуется.

Она заплакала. Она разозлилась на себя из-за этого, потому что не плакала даже на проникнутых опасностью улицах, а вот теперь утешение и покой, Дарованные ей отцом Мичемом, расслабили ее настолько, что она не смогла удержаться от слез.

Джексон встал, словно ее слезы удивили и обескуражили его, и принялся перешептываться с Лаббоком. Он делал вид, будто все происходит по намеченному им плану.

Поэтому у Свистуна появилась возможность сесть в кресло, взять миссис Маргарет за руку и забрать у нее сложенный вчетверо листок бумаги, который она ухитрилась на мгновение показать ему, выждав, пока оба детектива из полиции отвернутся.

Лаббок и Джексон попросили его на минуту выйти. Он так и поступил, опустив записку в карман.

– Гомика, умирающего от СПИДа, кто-то приканчивает своеобразным ножичком. Священнику, имя которого значится у него в памяти телефона, перерезают горло через пару дней. Это, конечно, взаимосвязано, но как именно, – об этом мы можем только догадываться, – сказал Джексон.

Они стояли втроем под лучами раскаленного солнца – Джексон, Лаббок и Свистун.

– О чем вы расспрашивали священника? – спросил Джексон.

– Я спрашивал, приходил ли к нему Кенни Гоч за советом. Спрашивал, не исповедовал ли его священник.

– И что он ответил?

– Ничего. Он соблюл тайну исповеди.

– Привилегия адвокатов, психиатров и терапевтов, – сказал Джексон.

Подобное положение вещей его явно не устраивало.

– Но, по-моему, все началось именно со священников, – заметил Свистун.

– И тем не менее. Что еще вы знаете из того, что не известно нам? – спросил Лаббок.

– А я не знаю, что именно вам не известно, – ответил Свистун.

– Тогда расскажите нам все, что знаете…

– А потом вы расскажете мне все, что знаете вы?

– … а потом мы расскажем тебе то, что, по-нашему, тебе следует знать, – подытожил Джексон.

– Шило на мыло, – ухмыльнулся Лаббок.

– Так не пойдет!

Лаббок тут же перестал ухмыляться с наигранным дружелюбием.

– Смотри, не артачься, добром это для тебя не кончится. Валяй, выкладывай, черт тебя побери. Причем, с самого начала.

Подобный поворот разговора не обескуражил Свистуна. В данной истории ему нечего было скрывать и некого выводить из игры. На секунду ему даже померещилось, будто полноценное взаимодействие с полицией может и впрямь принести положительные результаты.

Он рассказал детективам о том, как Майк Ри-альто ввалился однажды утром к «Милорду» – а произошло это два дня назад, неужели всего два дня назад и начал рассказывать о том, как умирающий от СПИДа облевал его кровью. Умирающий – Кенни Гоч, он же Гарриэт Ларю – был гомиком и работал на панели прямо за дверью «Милорда». У него был родственник, которому он рассказал, что знает имя убийцы некоей девочки, обезображенный труп которой был найден десять лет назад на одной из могильных плит Голливудского кладбища.

– Племянница Айзека Канаана, – не спросил, а уточнил и констатировал Джексон.

– Верно. Сара Канаан. Именно ее судьба не дает моему другу спать уже десять лет.

Лаббок отмахнулся, дав Свистуну понять, чтобы он переходил к сути дела. Детективы знали эту историю и сочувствовали Канаану, но не привыкли тратить время на бесплодные сожаления. Их задача состояла в другом – отомстить от имени всего общества. А в случае с Канааном, отомстить за него или хотя бы помочь отомстить ему самому.

Зацепка оказалась ничтожной, рассказал им Свистун, – смутное признание насмерть перепуганного мальчишки. Даже меньше того. Всего лишь намек на то, что Гоч знал об этом убийстве больше, чем полагалось бы знать ни в чем не повинному человеку. На такой основе трудно начать что бы то ни было – особенно если речь идет о зависшем убийстве десятилетней давности.

– И, тем не менее, ты поехал в хоспис и начал вынюхивать, – прокурорским тоном сказал Лаббок.

– Ради Бога, Эрни, он же сам нам все расскажет, – осадил его напарник.

– Мне казалось, Айзек заслуживает хотя бы этого, – сказал Свистун.

– Но ты не рассказал ему того, что услышал от Риальто? Того, на что намекнул Кенни Гоч? – спросил Джексон.

– Нет, но вы же знаете Канаана. От него ничто не остается в тайне. Поэтому я тогда же утром решил, что он что-то заподозрил.

– Пожалуй, – согласился Лаббок. – Когда мы задержали Риальто, Канаан вцепился в него, как собака – в кость.

– Продолжай, – сказал Джексон.

Свистун рассказал им о том, как пригласил главную сиделку Мэри Бакет в закусочную, как они вернулись в хоспис с Эбом Форстменом, родственником покойного Гоча, который прибыл забрать вещи племянника и обнаружил, что они потерялись или похищены.

Рассказывая об этом, Свистун вспомнил про человека в черном, с черными волосами, заплетенными в косичку, который заглянул в закусочную, когда они там находились, и сразу же выскочил оттуда. Про человека, которого Мэри видела в хосписе тем же утром.

Он подумал, не рассказать ли об этом человеке детективам. Но ведь тогда они откроют новое направление расследования и начнут приставать к Мэри Бакет и всячески запугивать ее.

– Туману напускаешь, Свистун? – спросил его внезапно один из детективов.

– В чем дело?

– Ты же что-то внезапно вспомнил – и решил нам об этом не рассказывать?

За долю секунды, оставшуюся у него на размышления, Свистун решил не упоминать человека в черном. Мэри детективы, так или иначе, уже заподозрили. Не хватает только, чтобы ее обвинили в пособничестве.

– Жара такая, что мозги тают, – вздохнул он.

– Он прав, Марти, – заметил Лаббок. – Перейдем в тень.

– Если отыщем таковую, – сказал Джексон. Они нашли нечто вроде навеса, достаточного, чтобы укрыться под ним втроем.

Записка, подсунутая Свистуну миссис Марга-рет, уже прожгла, должно быть, дырку у него в кармане. Ему не терпелось прочитать ее.

– Ну, и на чем же мы остановились? – спросил Джексон.

– Пропали личные вещи Гоча.

– Их, кстати, до сих пор не нашли, – заметил Джексон. – А опись имеется?

– Имеется, – сказал Свистун.

– И ты читал ее?

– Ничего интересного, кроме записной книжки и блокнота за двадцать пять центов. Среди записей могло бы оказаться что-нибудь любопытное.

– Только мы этого, наверное, никогда не узнаем, – сказал Лаббок. – Ну, и как ты поступил дальше?

И вновь Свистун замешкался с ответом. Он понимал, что им от него нужно. Они слушают его, подмечая, не пропускает ли он чего-нибудь, что им уже известно, не исключает ли из рассказа собственных поступков и встреч. Заранее кое-что про него разузнав. А поскольку он не знал, что именно они про него разузнали, то говорить правду без пропусков было оптимальным решением, даже если он проявлял при этом чрезмерную угодливость.

– Мы с Эбом Форстменом поехали на квартиру к Кенни Гочу. А квартира у него над гаражом.

– Даже не позвонив в полицию, – быстро вставил Лаббок.

– А насчет чего звонить? Насчет пары тряпок и десятка баксов, пропавших у мертвеца? Да их преспокойно могли отправить на помойку просто по ошибке. Ведь тогда еще никто не знал, что Гоча убили.

– Ладно, – сказал Лаббок, поглядев на Джексона.

Свистун правильно истолковал этот взгляд. Они не сообразили проверить больничный мусор. И теперь им предстояло вернуться туда и попробовать наверстать упущенное. Сперва он мысленно усмехнулся, а затем понял, что и сам пару дней назад совершил то же самое упущение.

– И что ты нашел на хате у Гоча? – спросил Джексон.

– Полный бардак…

– Кто-то проводил обыск до тебя?

– … и несколько книг по сатанизму… Да, кто-то проводил обыск до меня.

– А когда мы туда наведались, там все было прибрано, – заметил Лаббок.

– Это я за собой прибрался перед уходом, – пояснил Свистун. – Видели на стенах плакаты?

– Хочешь сказать, что Гоч был членом некоей сатанистской секты и она принесла его в жертву?

– Нет, я этого не говорю.

– А что же, по-твоему, говоришь? Или ты сам веришь во весь этот вздор, связанный с сатанизмом?

– Это вопрос о том, что старше – яйцо или курица, – ответил Свистун. – То ли извращенцы, насосавшись наркотиков и пресытившись сексуальными оргиями, убивают людей в ходе сатанистско-го ритуала, чтобы позабавиться, то ли они действительно веруют в Сатану, а все остальное вытекает из этой веры.

– У нас тут что, религиозный диспут? – вскипел Лаббок. – Валяй, Свистун, выкладывай. Времени у нас в обрез.

– Я вывел на отдельный лист номера из памяти его телефона.

– И что это тебе дало?

Свистун зачитал им список, сверяясь со своими карточками, чтобы детективы видели, что он ничего от них не скрывает. Да и не было смысла скрывать то, что они уже знают или всегда могут узнать сами.

– И со всеми этими людьми ты вошел в контакт? – спросил Лаббок.

– Тот или иной ответ я получил от всех, кроме двоих. Кроме некого Майка и некоей Джейн.

Джексон кивнул. Свистун не понял, удалось ли детективам законтактировать с этими двумя или у них тоже ничего не вышло.

– А из этих звонков и контактов тебе, по-твоему, удалось выжать все? – спросил Лаббок.

– Я понял, что этот парень, этот Кенни Гоч, занимался сексом, употреблял наркотики и был, по всей видимости, связан с сатанистами.

– Ты имеешь в виду плакаты на стенах и книги? Но ведь парни, бывает, просто балуются, – сказал Джексон. – Спроси у любого библиотекаря, есть ли в открытом доступе книги по колдовству и по сатанизму. Их нет, потому что давно украдены. И такие парни их и крадут.

– У него также был заказ на целый перечень редких и дорогих изданий того же свойства в книжной лавке на Голливудском бульваре. Знаете эту лавку? Такая огромная…

– Знаем, – сказал Лаббок. – Что ж, значит, он этим интересовался.

– Это очень дорогие книги. Мне кажется, он заказывал их по чьему-то поручению. Сатанисты стараются не засвечиваться.

– К этому мы перейдем попозже, – заметил Джексон. – А пока давай дальше в общих чертах.

– Мне кажется, его наркосбытчиком был некто по кличке Джет.

– Этого ублюдка мы знаем, – сказал Джексон.

– Значит, и с ним ты разговаривал по телефону? – спросил Лаббок. – А как обстояло дело с личными контактами?

– Во-первых, это родственник Гоча, Эб Форст-мен.

– Хорошо.

– И университетский профессор. Килрой. Читает сравнительное религиеведение. Кенни прослушал у него пару лекций.

– Ну да, он же этим интересовался.

– Но посещал он занятия недолго.

– Хорошо, – повторил Джексон.

– А что насчет сиделки? – спросил Лаббок.

– А что насчет нее?

– У тебя есть по ее поводу какие-нибудь соображения?

– Какого рода соображения?

– Не знаю, какого рода. Но тебе известно, что она занимается колдовством?

– Что?

– И ее квартира – сущее логово ведьмы.

– Ведьмы совсем не обязательно являются са-танистками, – заметил Свистун.

– Ага, ты это знаешь? Откуда?

– Кое-что я читал.

– Что-нибудь еще? Личные контакты еще с кем-нибудь? – спросил Лаббок.

Свистун задумался над тем, имеет ли какой-нибудь смысл упоминать о визите к Арделле и о встрече с Дианой.

– Опять темнишь? – спросил Лаббок. Джексон достал из кармана блокнот, сверился со своими записями.

– Как насчет Бобби Л. и Бобби Д.?

– Только автоответчики. Обе девицы работают по вызову.

– А как насчет Пуча?

– Только телефонный контакт. Его зовут Уильям Мандель. Мне кажется, они с Кенни Гочем были близки.

– Эка ты деликатно выражаешься! Лаббок не смог скрыть сарказма.

– Ну, а Диана? – не обращая внимания на напарника, спросил Джексон.

– Автоответчик, – солгал Свистун; сарказм Лаббока окончательно разохотил его сотрудничать с детективами.

– Погоди-ка! – Неожиданная враждебность Свистуна не осталась тайной для Джексона. – Мы же так хорошо работаем. Давай продолжать. Итак, Джордж Грох?

– На улице его называют жоржиком-моржиком или Игроком. – Свистун несколько расслабился. -Я все еще разыскиваю его.

– На общих основаниях? Или положил на него особый глаз?

– У меня возникло впечатление, будто он сильнее всего связан с Гочем, но…

– А откуда взялось это впечатление?

– Сам не знаю. Но когда мы с ним разговаривали по телефону, мне показалось, что это рассорившиеся друзья или любовники. По меньшей мере. Джордж был зол на Гоча. Но ощущение, знаете ли, самое смутное.

– Я это понимаю. – Речь зашла о сыщицкой интуиции, и Джексон решил польстить Свистуну. -Поищем как следует этого джорджи-морджи.

– Ему больше нравится, когда его называют Игроком.

– Да как угодно.

– Ну, и что же у нас остается за вычетом чисто деловых телефонов? Владелец фотостудии Рааб.

Свистун заметил, как пристально смотрит на него Джексон, готовый уловить малейшую реакцию.

– С Раабом я не контактировал. Даже не пытался. А что, в связи с ним есть что-нибудь, чего я не знаю?

Джексон и Лаббок снова переглянулись. Они поняли друг друга без слов.

– На нем столько говна, на этом Раабе или Раймонде Радецком, что можно двадцать раз пропустить его через стиральную машину, а всего не отстираешь.

– Ну, так что же? – спросил Лаббок.

– Вы хотите со мной чем-нибудь поделиться? – вопросом на вопрос ответил Свистун.

– Мы с тобой уже поделились. Единственное, что мы узнали от тебя: ты не вдавался в тонкости религиозных верований Раймонда Радецки и Мэри Бакет.

– Но я ведь рассказал вам кое-что новенькое про Айзека Канаана, – напомнил Свистун.

Джексон и Лаббок покачали головами. Мрачные лица детективов подсказали Свистуну, что и эти двое самым серьезным образом обеспокоены.

Сидя в раскаленной машине, Свистун извлек из кармана скомканную записку.

– "Все мы должны бороться за то, чтобы понять, что такое справедливость. Древние законы, условия и уговоры часто подводят нас. Я долго и отчаянно боролся с ограничениями, налагаемыми целибатом. Человек, называющий себя Свистуном, заставил меня вступить в борьбу с принципом непреложности тайны исповеди, потому что, как он сказал, заботиться следует о живых, а не о мертвых.

Кенни Гоч пришел ко мне за советом, прощением и утешением. Я даровал ему прощение своею властью после того, как выслушал его исповедь, и дал ему совет сообщить все, что ему известно об убийстве девочки, в полицию. С утешением у меня ничего не получилось.

Кенни Гоч пришел ко мне и за тем, чтобы я изгнал из него дьявола. У меня нет опыта в такого рода делах и я попросил его прийти вторично, дав мне предварительно возможность подумать. Однако он так и не пришел".

Записка не была адресована никому. Миссис Маргарет, по простоте душевной, увидев в тексте имя Свистуна, передала ее ему. При этом она не сомневалась в том, что выполняет волю покойного отца Мичема.

Священник был близок к тому, чтобы нарушить тайну исповеди, и кто-то, осознав такую опасность, сыграл на опережение.

Сколько же еще людей из числа знавших Кенни Гоча находятся в опасности? Скольких еще захотят заставить замолчать?

Глава тридцать восьмая

Когда обыкновенный человек пропадает куда-то на день, то стоит ли о нем беспокоиться? Взял выходной, заехал в мотель и смотрит, запершись у себя в номере, порнушку. Или отправился на футбол, напился там с друзьями и заночевал у одного из них. Или переспал со случайной девкой. Как пропал, так и вернется. Тревожиться надо по истечении семидесяти двух часов. И только тогда у вас примут в полиции заявление о пропаже.

Но когда исчезает человек, соблюдающий раз навсегда заведенный им для себя распорядок с точностью часового механизма, беспокоишься уже часов через двадцать или через двадцать четыре. А через тридцать шесть ты уже напуган не на шутку.

Брат Айзека Канаана с женой жили в районе Лос-Анджелеса, который называется Лос-Фелиц. Это старый район, то расцветавший, то хиревший множество раз, а сейчас павший жертвой строительного бума, начавшегося в 1980-м. Ветхие особняки обрели теперь былой блеск и былую роскошь. Наряду с людьми, разбогатевшими в последние годы, жило здесь и много таких, кто приобрел дом давно и по дешевке, а сейчас превратился во владельца здания стоимостью в полтора-два миллиона долларов, не пошевелив ради этого и пальцем. Макс и Руфь Канаан были именно из таких.

Возле дома Канаанов стоял гараж на три машины, длинная мраморная лестница вела к главному входу, который был увенчан башенкой. Бронзовая ручка в виде львиной головы с кольцом – именно бронзовая, а не медная – подчеркивала вкус хозяев.

Свистун припарковался неподалеку от дома на улице. Он не был уверен в том, вспомнят ли его хозяева. А в противном случае они испугались бы, увидев, как незнакомый человек паркует машину прямо перед их домом. Пешего чужака люди почему-то боятся меньше.

Он дважды постучал львиным кольцом. Затем выждал. По его прикидкам, на путь из глубин дома к главному входу требовалось не меньше минуты, однако на деле все затянулось на гораздо больший срок.

Он уже собрался было постучать еще раз, когда в двери, прямо над львиной головой, открылся глазок. Свистун смог рассмотреть бледное темноглазое лицо женщины.

– Кто вы такой? – спросила она.

– А дома ли мистер или миссис Канаан?

– Я миссис Канаан.

Голос у нее был такой, словно она только что проснулась.

– Не уверен, помните ли вы меня.

– Так назовитесь, – нетерпеливо бросила она. Уистлер. Я друг вашего деверя.

– Кого-кого?

– Айзека. Айзека Канаана.

Она, должно быть, прокашлялась, но прозвучало это как всхлип.

Дверь сняли с цепочки и открыли.

Руфь Канаан была в халате. Волосы ее были тщательно уложены, а цвет лица нормальным – и все же она почему-то казалась калекой, причем как в физическом, так и в психическом отношении.

Мужчина в рубашке с нарукавниками торопливо устремился к двери из глубины коридора. Лица его Свистун не видел, однако предположил, что это Макс, брат Айзека.

– Что ты здесь делаешь, Руфь?

– Это же я, Макс. Друг Айзека. Моя фамилия Уистлер.

Но Макс не обратил На Свистуна ни малейшего внимания. Держа в одной руке стопку бумаг, другой он сделал драматический жест, несомненно, адресованный жене.

– Сколько раз я тебе говорил, чтобы ты не отпирала дверь незнакомцам?

– Я друг Айзека, – повторил Свистун. – Мы с вами давно не виделись.

– Да, я вас узнал, – сказал Макс. – Но разве это что-нибудь меняет?

Он обнял жену за плечи. Вздохнув, она состроила скорбную гримасу, давая понять, что все эти его предостережения ровным счетом ничего не значат. Выскользнув из рук мужа, она шмыгнула в боковую дверь, которая, как предположил Свистун, вела в гостиную. В дверях замешкалась, положив руку на очередную бронзовую ручку, затем раздумала и, не заходя в гостиную, отправилась по лестнице на второй этаж. Перед исчезновением она на миг обернулась. Свистун заметил, что у нее в глазах стоят слезы.

Макс проводил ее взглядом, потом повернулся к гостю.

– Ей наплевать, – сказал он. – Порой мне кажется, что она сама напрашивается. Чтобы какой-нибудь незнакомец, которого она пустит в дом, убил ее. Давайте пройдем в сад.

Сад, куда Макс привел Свистуна, оказался зимним: растения были в кадках или на каменных декоративных грядках. Здесь же стояла чугунная скамья. Все было очень мило, очень чисто, почти стерильно.

– Во второй половине дня меня, как правило, нет дома, – сообщил Макс, жестом пригласив Свистуна подсесть к столику, за которым семейство, очевидно, завтракает. – У нас есть экономка. Но сегодня ей пришлось пойти к врачу. Перенести прием было нельзя, вот я и примчался домой…

Он заболтался и вроде бы сам забыл, что собирался сказать.

– Сколько времени прошло, – произнес он наконец.

– Десять лет.

– Сейчас мы бы ее уже готовили к бар-мицве. Я ведь должен поблагодарить вас за то, что вы пытались сделать… За то, что вы сделали.

– Я хотел помочь. Айзек хороший человек и мне хотелось ему помочь.

– Но как тут можно помочь?

– Я подумал, что, если мы сможем определить, кто…

Макс затряс головой. Точнее, начал раскачивать ею из стороны в сторону, подобно отмеряющему такт метроному. Глаза у него стали при этом сердитыми, как будто Свистун ухитрился оскорбить его.

– Ну, и чем бы это помогло? Чем бы это могло помочь?

– Иногда осуществленная месть помогает залечить рану, – сказал Свистун.

– У всех свои теории, – вздохнул Макс. – Хотите кофе?

Свистун помахал рукой, отказываясь.

– Ну, а сегодня-то вы почему приехали? Макс тряхнул рукой, в которой по-прежнему держал стопку бумаг, словно давая тем самым понять Свистуну, что не хочет терять времени даром.

– Айзек сказал мне вчера, что берет небольшой отпуск, но позабыл сказать, где его искать, если вдруг возникнет такая необходимость, – солгал Свистун.

– А у вас возникла такая необходимость? Почему?

– Да знаете, как оно бывает…

– Не надо разговаривать со мной так…

– Вот я и подумал, может, вы знаете…

– … словно я ребенок.

– … куда он подевался.

– Но если частный детектив разыскивает офицера полиции нравов, а на рыбалку они не собираются, потому что Айзек не удит рыбу, то это означает, что дело связано с преступлением?

– Мне понадобилась его помощь. Уцепившись за собственные слова, Свистун принялся наскоро выдумывать какую-то историю.

– Скажите мне правду, – возразил Макс. – У Айзека отпусков не бывает.

– А когда вы его в последний раз видели?

– Год, может быть, полтора года назад. Я заезжал к нему в участок.

– Чего ради?

– Посмотреть, не стронулось ли что-нибудь с места.

– Даже если в этом и нет никакого смысла?

– Ну, в конце концов возмездие это далеко не глупость, – сказал Макс. – Когда я говорил, что оно бессмысленно, я думал о жене. Ее жизнь кончена и даже если убийца нашей маленькой Сары будет найден… – Сбившись, он отвернулся от Свистуна. – … то все равно ни дочь, ни жену не вернешь. Но ради себя самого мне хотелось бы отомстить. Мне этого хватило бы на всю оставшуюся жизнь.

– Значит, вы видели брата в последний раз не то год, не то полтора года назад, да и то, чтобы узнать, нет ли каких-нибудь новостей по делу?

– Айзек всегда был и остается в этом доме желанным гостем. Он держится отчужденно, но это его решение, а не мое.

– Ему кажется, будто он несет ответственность за случившееся. Полицейский! Защитник! И не смог защитить своих близких.

Макс отложил в сторону бумаги и потянулся к кофейнику.

– А когда вы в последний раз говорили с ним по телефону? – спросил Свистун.

– А в чем дело? Что с ним стряслось?

– Он исчез. Объявил своему начальнику, будто приболел и хочет отлежаться, а сам с тех пор как сквозь землю провалился.

– А чего, собственно, вы опасаетесь? Он может погибнуть?

– Мне кажется, он сам вышел на тропу убийства.

– Значит, по-вашему, он узнал, кто…

Слова застряли в горле. Макс утратил дар речи.

– Я ухватился за конец ниточки, которая может привести к убийце вашей дочери. И пока я не разузнал ничего наверняка, Айзек, как мне представляется, ухватился за ту же нить. Контактов у него больше, чем у меня. Опыта тоже. Да и вообще он умнее. Он может попасть, куда надо, раньше меня. И он мог отправиться, куда угодно, а уж что произошло потом, я не знаю. Но пришел я не для того, чтобы вас пугать. Я понадеялся на то, что Айзек позвонит вам и скажет, что появился шанс на возмездие.

Глава тридцать девятая

Когда человек умирает безвременно, причину его смерти, как правило, удается возвести к какой-нибудь допущенной им ошибке. Когда кровь, вскипев в жилах, повела Канаана по следу убийц его маленькой племянницы, он позабыл обо всем, чему научился за двадцать лет службы в полиции. И вот его поймали, как желторотого птенца, и приковали к стене, раздев догола и заставив дрожать от страха. И к тому же – с готовым разорваться мочевым пузырем, с отчаянным колотьем в мозгу, с подернутыми пленкой глазами, с прилипшим к небу языком и со слюной, похожей по вкусу на переплетный клей.

Он отчаянно заморгал, пытаясь восстановить хотя бы зрение.

Находился он сейчас в подвале. Запах ветоши и крысиного помета подсказал ему это. Из-за тяжелых каменных стен до его слуха доносился глухой шум прибоя. Значит, его никуда из «Люцифера» не увезли. Заточили там же, где захватили.

Постепенно его глаза начали привыкать к здешней тьме. Подвальные окна была заколочены, но в щели меж досок просачивалось немного света. Время суток было дневным, так что он постепенно начал видеть все лучше и лучше.

Это помещение использовали как склад. Здесь стояли ящики с вином, причем парочка из них была вскрыта. Здесь валялись садовые инструменты – старые и ржавые, в основном, со сломанными ручками. Здесь имелись несколько клеток из числа тех, в которых перевозят кошек и собак. А также – несколько неуклюжих орудий для пыток, выглядящих откровенной бутафорией.

Вдобавок ко всему, его мучила и жажда.

Он попытался встать, но оказался прикован так низко, что ему удалось подняться лишь на четвереньки. Терпеть он больше не мог и сходил по малой нужде, забрызгав себе ноги и пустив струю по потрескавшемуся каменному полу.

С великим трудом он дотянулся до одного из ящиков с вином. Разгреб набросанную поверх солому, отодвинув в сторону две подвернувшиеся под руку бутылки. Подтер собственную мочу соломой, затем разбросал солому у ног. А на ящик исхитрился сесть.

Осторожно отбил горлышко одной из бутылок. В ней оказалось красное вино. Оно залило ему грудь тем, что в полумраке казалось кровью. Жажду вино не утолило, но от мерзкого вкуса во рту, по крайней мере, избавило.

Голый, он сидел на ящике и мерз. Подумал о том, не заорать ли ему, чтобы оповестить тюремщиков о том, что пришел в сознание. Но нет, не стоит. Ему сейчас надо было пораскинуть мозгами. Может быть, удастся придумать что-нибудь путное.

И вдруг он вспомнил карикатуру, которую видел когда-то в иллюстрированном журнале. Двое узников, прикованные к стене так, что их ноги болтаются в воздухе. В камере ни окна, ни обстановки, вообще ничего. Один из узников говорит другому: "У меня есть план". Вспомнив об этом, Канаан расхохотался. Он посмеялся всласть, хотя и контролируя себя, чтобы не сорваться в истерику.

Глава сороковая

Когда проживешь в маленьком городке пять-шесть лет, то познакомишься с половиной жителей, а со второй половиной начнешь, как минимум, раскланиваться. А в большом городе – в Чикаго, в Нью-Йорке, в Детройте, даже в Лос-Анджелесе – и в своем-то квартале знаешь лишь десять процентов соседей, еще десяти процентам неуверенно киваешь, а на остальные восемьдесят только косишься.

А когда проведешь на улице типа Голливудского бульвара (где народу примерно столько же, сколько в небольшом городке или в квартале большого города) часов шестнадцать-восемнадцать, тебе начинает казаться, будто ты знаешь здесь уже всех, по меньшей мере, зрительно. Но Голливудский бульвар и в особенности «блядоходная» его часть – это место, подверженное постоянным переменам. Цвет, пол, национальность и сочетания всего вышеперечисленного – все это перетекает из одного в другое буквально каждый час.

Канаан знал здесь практически всех малолетних проституток и педиков, выставляющих напоказ свой товар, знал каждого воришку, налетчика, костолома и сутенера. Канаан представлял собой соответствующим образом запрограммированный ходячий компьютер.

Свистун знал здесь многих – но, конечно, не стольких. По сравнению с Канааном, он, можно сказать, никого не знал.

Когда он в конце концов вышел на Джорджа Гроха – жоржика-моржика или Игрока, как его тут называли, – то не смог бы поручиться, что этот парень когда-нибудь попадался ему на глаза. Может, и потому, что таких восемнадцати-девятнадцати-летних оболтусов было здесь слишком много, – эдаких пухлогубых блондинчиков, готовых на все и порой становящихся жертвами того, на что они как раз не готовы.

– Игрок, – окликнул Свистун, подкравшись к нему сбоку и отрезав его тем самым от остальных торговцев собственным телом, толпящихся на углу этой изумительной – особенно для хуливудского климата – ночью.

Свистун подумал, что Грох похож на одну из звезд немого кино. Как там ее звали? Ах да, Вероника Лейк.

Это имя гремело еще до рождения Джорджа Гроха. Да, если уж на то пошло, и до моего собственного рождения, подумал Свистун.

Игрок напряженно улыбнулся потенциальному клиенту, чуя в нем однако же и кое-что иное. Чуя в нем полицейского.

– Жоржик-моржик? – спросил Свистун по-другому.

Игрок нахмурился.

– Предпочитаю, чтобы меня называли Игроком.

– Да ради Бога, как хочешь.

– Это не я хочу, – проверяя пальцем ноги температуру воды, возразил Игрок. – Это ты чего-то хочешь.

– Хочу, чтобы ты рассказал мне, как это получается, что Кенни Гоча ты знал, а Гарриэт Ларю не знал. Ведь речь идет об одном и том же человеке.

Игрок переступил с ноги на ногу, готовясь припустить наутек.

Свистун наступил ему на ногу – не слишком сильно, но вполне достаточно, чтобы на корню пресечь мысль о бегстве.

– Смотри у меня, – сказал он. – Смыться надумал. А интересно, почему? Ты мне все расскажешь. Много мне, правда, не надо. Только ответ на несколько вопросов.

– С ноги-то сойди, – сказал Игрок.

– А ты не убежишь?

Игрок покачал головой; длинные белокурые волосы рассыпались по плечам.

Свистун убрал ногу, и Игрок тут же сорвался с места, но был в то же мгновение остановлен грубым рывком.

– Ну вот, как тебе после этого доверять? Свистун схватил его за запястье и сжал с такой силой, что у Игрока пропала малейшая охота к дальнейшему сопротивлению.

– Пойдешь со мной, – сказал Свистун. – Я угощу тебя кофе.

Они перешли через дорогу и зашли к «Милорду», где Боско восседал за книгой. На этот раз он читал "Забавное Евангелие". Любимый столик Свистуна в нише у окна оказался занят, и он присел за другой, в глубине зала. Толчком бедра заставил сесть за столик и Игрока. Сам сел так, чтобы отрезать ему дорогу к отступлению.

– Ты кто, на хер, такой? – спросил Игрок. – Я сейчас орать начну! Закричу, что ты насильник. Что ты лезешь ко мне под столом. Смотри, потом не расхлебаешь.

– Интересно ты выражаешься, – заметил Свистун. – Часом, не слыхивал про Бенни Ракера?

– Про кого?

– Про Бенни Ракера. Он тут два-три года назад разъезжал по бульвару в тачке с откидным верхом.

– Не знаю никакого Бенни Ракера. Да два года назад меня тут еще не было.

– Ну, и нормально. Нас не интересует Бенни Ракер. Нас интересуют обстоятельства его гибели. Хочешь знать, как он погиб?

– Как?

Парень спросил его неохотно, хотя послушать ему было наверняка любопытно.

– Он убил себя мизинцем.

– Что?

– Трудно поверить, правда? Ездил по бульвару, ковыряя в носу мизинцем, а тут откуда ни возьмись здоровенный «мерседес». И врезался в машину Бенни с такой силой, что тот пробил себе нос мизинцем и угодил в мозг. Мгновенная смерть.

– Какого хера ты мне об этом рассказываешь?

Игрок нервно рассмеялся; от его бравады не осталось и следа, теперь ему всего-навсего было страшно.

– Просто напоминаю тебе, что человека можно убить и мизинцем.

Игрок смертельно побледнел.

– Мне надо отлить.

– Отлей себе в туфлю, – посоветовал Свистун. – Эти шутки с экспортированием туда и обратно не про меня. Только и думаешь о том, как бы смыться. Но от меня, жоржик-моржик, не смоешься. Да и от былых друзей – от Кенни Гоча и от Гарриэт Ларю – тоже не удерешь.

Игрок, похоже, всхлипнул.

– Почему ты сказал, будто не хочешь иметь ничего общего с Кенни Гочем? Потому что он заболел СПИДом?

Игрок повесил голову, уставился на руки, ногти на пальцах были обкусаны чуть ли не до мяса. Он покачал головой – и вслед за ней качнулись длинные волосы.

– Ну же, малыш, – сказал Свистун. – Посмотри на меня.

Игрок поднял голову. Его глаза впились в лицо Свистуна.

– Мы порвали до того, как он заболел.

– Порвали? Хочешь сказать, что вы были любовниками?

– Мы какое-то время жили вместе.

– Ты у него или он у тебя?

– Я у него.

– И все же. Вы были только друзьями, или и друзьями, и любовниками?

На глаза Игроку навернулись слезы.

– Я любил Гарриэт Ларю.

– Значит, когда вы оставались наедине друг с другом, он играл перед тобой именно такую роль?

– Не все время. Я хочу сказать, он же в конце концов не был женщиной.

– Но мужчин любил? Игрок пожал плечами.

– Он был вроде меня.

– В обе стороны на панели? Игрок явно обиделся.

– Если хотите.

– Я не хочу оскорбить твоих чувств, – пояснил Свистун. – Просто пытаюсь понять, как это все у вас выглядело.

– Черный или белый, мужчина или женщина, гомо– или гетеро, – устало и уныло пробормотал Игрок. – Не так-то оно все просто.

– Это мне понятно, – сказал Свистун. – Значит, Кенни играл роль любящей женушки?

– Мы были парой. Я вовсе не доминировал только из-за того, что он наряжался в платья.

Свистун улыбнулся.

– Ага, теперь я усек. – Ему хотелось завлечь Игрока в товарищеские взаимоотношения, присущие чисто мужскому миру. – В двуполой любви или в однополой, но всегда женщина заказывает музыку, а мужчина под нее пляшет. Ну, так из-за чего же вы порвали? Он тебе изменил?

Игрок вновь потупился и покачал головой.

– Не совсем так, – пробормотал он.

– Что ты хочешь сказать этим "не совсем"?

– Он опять связался с той безумной публикой, с которой уж было порвал. Мне на какое-то время удалось оттащить его от них, но они свое взяли.

– И сколько же времени длился его разрыв с этой публикой?

– Пару лет.

– Упорные они, однако! Им не хотелось терять его?

– Они чем-то занимались, а Кенни, насколько я понимаю, мог им пригодиться. – Внезапно Игрок заупрямился. – Но почему я вам все это рассказываю? Почему я должен вам что-то рассказывать?

– Потому что ты любил Кенни Гоча и тебе хочется помочь мне найти тех, кто это с ним сделал.

– Кто заразил его СПИДом?

– Кто его зарезал.

– Что? – Глаза парня широко раскрылись, а кожа на лице натянулась, превратив его чуть ли не в кулак. Слезы навернулись на глаза, готовые вот-вот брызнуть.

– Кто-то перерезал ему горло.

– Но за что? И зачем? Он ведь и так умирал.

– Кому-то не терпелось дождаться этого.

– А почему не терпелось?

– Чтобы заставить твоего друга замолчать. Кто-то из той публики, с которой он ради тебя расстался. А потом оставил тебя ради нее. Может быть, они испугались, что он заговорит о них. Перед смертью.

– Обратится в полицию? Кенни бы этого ни за что не сделал.

– Значит, он обратился бы к кому-нибудь еще. Исповедался священнику, например, или разоткровенничался бы перед другом.

Игрок весь как-то притих. Слезы так и не брызнули, а вот носом он теперь шмыгал постоянно. Свистун взял со столика бумажную салфетку и подал ее ему. Пробормотав слова благодарности, Игрок высморкался.

– Тебе все еще хочется отлить?

Игрок кивнул, и Свистун поднялся с места, освобождая ему дорогу.

– Задняя дверь, понял?

– Да сам знаю.

Игрок выбрался из-за столика.

– Я подожду тебя за столиком. Заказать тебе к кофе яблочный пирог?

– А что-нибудь еще тут есть?

– Бывают лимонные меренги.

– Вот это неплохо бы.

Свистун подозвал к столику Ширли Хайтауэр и заказал лимонные меренги, кусок яблочного пирога для себя и две чашки кофе.

– Послушай, Ширли. А ты Айзека сегодня не видела?

– Сегодня нет. И уже пару дней не видела. Он понял, что она тоже тревожится. Он знал, что Ширли не из тех, кто обременяет других своими заботами. В этом отношении она была похожа на Канаана: свои печали оба предпочитали держать при себе.

– Ну, в этом же нет ничего необычного, – торопливо сказал Свистун.

– Да, ничего необычного. Я знаю, что он этого не любит, но, тем не менее, брякну ему, пожалуй, в участок.

– Это не повредит, – сказал Свистун. Она благодарно улыбнулась ему.

– А если сам с ним столкнешься, дай мне знать, договорились? – сказала она.

Она отошла от столика, потом вернулась с заказом, а Игрок все не возвращался. Но вот наконец вернулся.

– Послушай, Игрок. – Даже выбором обращения Свистун демонстрировал ему теперь уважение. – А Кенни сам предложил тебе съехать?

– Нет, так решил я сам.

– А почему?

– Ну, эта публика… они приваживали Кенни… Знаете, к чему? К маленьким детям.

Ради всего святого, подумал Свистун, ну и разграничения… Этот парень, практически подросток, начал торговать собой несколько лет назад, когда ему было тринадцать, самое большее четырнадцать, но люди, путающиеся с восьми-девятилетни-ми детишками кажутся ему страшными подлецами. Шкала ценностей, шкала Добра и Зла – и каждый находит на ней свою точку. На дюйм сюда – хорошо, на дюйм туда – плохо. Значит, Игрок презирает педофилов.

– Так что же, Кенни вербовал для них малышей?

– Бывало и такое. Но по большей части он был загонщиком.

– А это еще что?

– Они занимались скверными делами.

– Какими именно?

– Сатанизмом. Вроде того.

– А ты, Игрок, во все это веришь?

– А какое имеет значение, верю или не верю. Главное, верят ли те, кто это практикует.

– Тонко подмечено, Игрок.

– А я вообще не дурак.

– И этим-то Кенни и начал заниматься дома?

– Всей этой херней, все правильно. Я ему говорил, что все это чушь собачья, игрушки. Пытался его высмеять.

– И не получилось?

– Ему хотелось во все это верить. Может, он даже верил. Как разобраться, что всерьез, а что понарошку? Понимаете, о чем я? Если человек ходит в церковь, это еще не значит, что он верит в Воскресение из мертвых, а если он жжет черные свечи и режет черных петухов, это еще не значит, что он верит в дьявола. Главное заключалось в том, что Кенни все это затягивало. Может, ему не хотелось выбраться, а может, он не знал, как это сделать.

– Ну, и какая же соломинка сломала спину верблюду? Почему конкретно ты решил съехать от него?

– Кенни показал мне палец. Он сказал, что это настоящий палец. Такие пальцы можно купить в лавчонке, где торгуют всякими потешными шутками для розыгрышей. Только они там нормального размера.

– А этот палец?

– Это был палец маленького ребенка.

– А он рассказал тебе, откуда у него этот палец? Игрок вновь покачал головой, вновь качнулись из стороны в сторону длинные белокурые волосы.

– Вот что я хочу сказать тебе, Джордж. – Свистун употребил подлинное имя парня, чтобы вернуть и его, и себя в реальный мир. – Кто-то перерезал горло Кенни, а потом и священнику из долины Сан-Фернандо, с которым разговаривал Кенни. Кенни ему, как я тебе и сказал, исповедался. А с тобой, Джордж, он поговорил.

– Но он же мне ничего не сказал. Он никогда не называл никаких имен.

Игрок произнес это с такой горячностью, словно Свистун мог заступиться за него перед убийцами.

– Рано или поздно люди, прикончившие Кенни, а потом и священника, выйдут на тебя. Они станут разыскивать тебя – и разыщут. Уезжай из города. Уезжай немедленно.

– У меня нет денег.

Свистун полез в карман и отдал Игроку все, что у него нашлось. Чуть меньше пятидесяти долларов.

– На автобусный билет хватит.

– Но домой я не поеду!

представителем социальной службы, хитростью заманившим его в ловушку.

– Поезжай, куда хочешь. Хоть в Сакраменто. Только сваливай из этого города!

Глава сорок первая

Канаан следил за тем, как проходит время, – тонкая полоска света из заколоченного окна медленно ползла по стене. Это означало, что по небу движется солнце.

За часы, прошедшие после его пробуждения на рассвете, – а проснулся он, изнывая от голода и от жажды, но преисполненный решимостью освободиться, – он разработал план спасения. Сигналом к действию должно было послужить появление тюремщика с пищей для арестанта. Однако никто так и не появился.

Потом он придумал еще кое-что. Попросить якобы для времяпрепровождения колоду карт, содрать с карт целлофановое покрытие, забить его в щель в стене возле стояка, на котором крепится его цепь… и в стиле Гарри Гудини, используя лишь подручные средства, освободиться от оков. Но он был голым, никаких подручных предметов, кроме вина и соломы, у него не было, карт бы ему не дали…

Он попробовал обмануть себя: мол, все это ему только снится и он сейчас проснется. Но он бодрствовал, его трясло от холода, его мучил голод.

Он попробовал голыми руками расшатать стояк, на котором крепилась цепь, но многочасовые усилия не привели к мало-мальски ощутимым результатам.

"У меня есть план, " – бормотал он подпись под карикатурой, начиная мало-помалу испытывать самый настоящий страх. А в подвале становилось между тем все темнее и темнее.

Но вот послышался скрип ключа в замочной скважине. Дверь открылась. Человек в алом шелковом плаще с капюшоном, лицо которого оставалось под маской, вошел в темницу. Верхняя часть маски была твердо фиксированной, а нижняя представляла собой нечто вроде покрывала.

Канаан спиной прижался к стене.

– Лучше вам убить меня, потому что, если я выйду отсюда, то не успокоюсь, пока…

– Ты что, угрожаешь мне? Это ты-то не успокоишься? Ты-то? Если бы ты давно успокоился, ты бы не очутился сейчас здесь.

– Это ты убил мою племянницу?

– О чем это ты? Что за убийство?

– Ты сказал: если бы я успокоился. Но единственное, что не дает мне успокоиться, это мысль о маленькой Саре, холодной и бездыханной.

Человек в маске расхохотался. Покрывало в нижней части маски заходило при этом ходуном.

– Мне холодно, – признался Канаан. – Отдал бы ты мне мою одежду. Или одеяло. И у меня жажда. Принес бы ты воды.

– Иисус Христос превратил воду в вино. Почему бы тебе не превратить это вино в воду? – Внезапно незнакомец в маске подскочил к Канаану вплотную. – Ну-ка, старый сукин сын, – заорал он, – отвечай! С чего это ты взял, что я имею какое-то отношение к маленькой Саре?

Канаан, разведя ноги в стороны, резким рывком сдавил их на теле незнакомца, захватил его, подтащил к себе еще ближе, – туда, где могли взяться за дело руки, ограниченные в своих действиях оковами. В правой руке у него оказался длинный и острый осколок винной бутылки. Он потянулся к плащу и к маске, чтобы, хотя бы частично сорвав их, заголить своему противнику шею.

Маска и клубок остались у него в руках, когда Килрою, охваченному внезапным ужасом, удалось вырваться из захвата. Теперь лицо его было открыто.

– Я увидел тебя! И теперь я тебя запомню!

– Едва ли это тебе поможет, – ответил Килрой. Он вышел из подвала, оставив Канаана изнывать от холода во мраке.

Глава сорок вторая

При свете дня «блядоход» на Голливудском бульваре представляет собой зрелище самое заурядное. Обыкновенные прохожие делают здесь покупки и обстряпывают делишки, заходят в конторы, заполняют налоговые декларации, и тому подобное.

А те, кто приходит сюда просто поглазеть, отирается среди проституток, сутенеров, грабителей и прочей публики того же рода, которая кажется сейчас актерами, праздно шатающимися по сцене, пока не опустится тьма и не начнется спектакль.

Но вот зажигаются огни – и начинается представление. И происходит чудо. Проносятся машины, из каждого дверного проема призывно мелькают огоньки сигарет.

И актеры показывают все, на что они способны. Маленькая девочка в золотом парике и в короткой, едва прикрывающей грудь жилетке, в юбочке по самую попку, – и все это может быть задрано, расстегнуто или снято по первому требованию клиента. А вот сопливый заморыш лет десяти, не больше, разжившийся кучей четвертаков и устремившийся к игральному автомату. Посшибает самолеты, поколотит танки, положит тысчонку-другую вражеских солдат – и опять на панель торговать собой.

И только на Хэллоуин здесь никак не отличить актеров от зрителей.

Матроны с Беверли Хиллз шествуют, разряженные, покачивая могучими, обтянутыми шелком и парчой титьками, и строят из себя Марию-Антуанетту, тогда как изнывающий от скуки Людовик Шестнадцатый – законный супруг – уныло плетется сзади.

Ослепительные старлетки, которых ты видел враскорячку в порнофильмах по домашнему видео, Клеопатры с подбритым срамом, так чтобы из-под трусиков-веревочек ничего не торчало, якобы аборигенки в наряде из двух пальмовых листьев, – все это плотское изобилие выставляется на всеобщий показ.

Ковбои с накладными членами в черных кожаных штанах, всевозможные звери и животные, пасущиеся и охотящиеся на каждом перекрестке.

Рааб выслеживал Джорджа Гроха. Было это нетрудно – следуй за Свистуном, и он сам выведет тебя на добычу.

Жоржик-моржик, он же Игрок, стоял одной ногой на тротуаре, а другой на проезжей части, словно надеясь, что ноги сами подскажут ему, куда идти. Через дорогу, на автобус – и домой, или на панель в поисках клиента. Сорок семь долларов – надолго ли их хватит после того, как он купил и принял двадцатидолларовую дозу, чтобы прочистить мозги и избавится от страха? В Пасадену? Или в Саузенд Оакс?

А если дальше, то и деньжат следовало припасти побольше.

– Ты не занят? – спросил Рааб у Игрока голосом, нежным и темным, как алый бархат.

Голос показался Игроку знакомым. Вспомни он, откуда ему знаком этот голос, он немедленно ушел бы прочь. Этот голос, бывало, доносился до его слуха, когда Раабу звонил Кенни Гоч или когда Кенни звонил сам Рааб, а происходило такое не единожды. Однако, едва вспомнив об этом, Игрок тут же забыл. Он поставил на тротуар и вторую ногу, продемонстрировав тем самым собственную боеготовность.

– Не занят и не женат, – игриво ответил он, строя из себя маленькую потаскушку.

Рааб улыбнулся дьявольской улыбкой.

– В зависимости от того, кто что будет делать.

– Ну, тебе ничего не придется делать. Все буду делать я.

– Я в жопу не даю.

– Меня интересует не анальный секс, а оральный.

С этим мужиком можно будет поладить, подумал Игрок. У него в машине или где-нибудь в темной аллее. Игрок спустит штаны и постоит, а ублюдок опустится на колени и отсосет.

– Пятьдесят баксов, – сказал Игрок.

– Ты что? Я же все беру на себя.

– … включая удовольствие, верно?

– … и, по-моему, двадцатка – красная цена. Игрок отвернулся, строя из себя недотрогу. Торг с клиентом всегда был для него ненавистней самого дела. Рааб приобнял его за талию и сунул две купюры – двадцатку и пятерку – в нагрудный карман джинсовой рубашки.

– А разницу поделим, – сказал Рааб.

– Ничего себе поделим! Я сказал пятьдесят, ты – двадцать, а ты сунул мне двадцать пять. Если делить разницу, то получается тридцать пять.

– Я имел в виду разницу между пятьюдесятью и нулем. А впрочем, как хочешь. Я тебя не неволю.

Было шесть вечера, а двадцать пять баксов – неплохой первый взнос на поездку куда угодно. Чем быстрее соберешь нужную сумму, тем раньше смоешься от опасности. Постоять за двадцать пять баксов в темной аллее, подставив жопу вечернему ветру, – это не самое страшное, что может случиться с человеком, подумал Игрок.

Рааб протянул руку, собравшись отнять у него деньги. Игрок накрыл его руку своей и прижал к груди.

– Договорились, – сказал он.

Они прошли по бульвару, как двое незнакомцев, держась друг от друга в сторонке. На углу свернули в аллею за Круглой башней, откуда доносилась громкая музыка. Рааб дал здесь Игроку знак следовать за собой. Игрок расстегнул брючный ремень, расстегнул молнию, приспустил джинсы. Обернувшись к клиенту, он едва успел заметить маленькое волнистое лезвие, тут же лишившее его жизни.

Рааб подсел к трупу и расстегнул на нем рубашку. Другим лезвием, на этот раз длинным, он распорол ему грудь. Вырвал сердце и упаковал его в пластиковый мешок.

Глава сорок третья

Есть старая поговорка. Чего не знаешь, от того тебе вреда не будет.

Диана не была уверена в справедливости этой истины, по крайней мере, в ее стопроцентной справедливости, но ей было совершенно ясно, что в сложившихся обстоятельствах, когда Кенни Гоч умер, как выяснилось, не от СПИДа (что было бы скверно и само по себе), а под ножом убийцы, Свистун рассказал ей об этом совершенно напрасно.

Потому что сейчас ей стало известно, что Гоча зарезали вальвулотомом, а единственным ее знакомым, всегда таскавшим при себе такую штуковину, был Рааб. Он же Радецки. Однажды, на исходе долгой ночи, она из чистого любопытства спросила у него, что это за ножичек, а он, не без волнения (словно желая проверить, напугает ли ее его рассказ) сообщил, что это хирургический инструмент, которым он чистит и, бывает, чинит свои фотоаппараты. И добавил, что купил в одной лавчонке этих штук целую дюжину.

И не спрашивая об этом, она не сомневалась в том, что на совести у Рааба множество скверных поступков, включая, конечно, человекоубийство, – как же ей было теперь закрывать глаза на тот факт, что она, скорее всего, знает, кто убил Кенни Гоча? Иногда бывает трудно отделять идеалы от повседневной практики. Так обстояло дело и с верой в Иисуса Христа, с одной стороны, и приверженностью древнему искусству колдовства, с другой; в конце концов, ей казалось, что одно вытекает из другого и второе самым естественным образом дополняет первое.

Диана думала, что верующие католики обращаются к прорицателям и хиромантам, не относясь к этому с должной серьезностью. Может быть, они даже немного верят во все это – в роковое значение линий на собственной ладони, в гадальные карты, во влияние на их жизнь расположения созвездий, но судьбу свою вокруг этого не строят, да она и сама не собирается. Не собирается в большей мере, чем, допустим, старик Рейган и его Нэнси. Может, она иной раз и пытается подмастить себе, произнося заклятие, которому ее обучила одна новоорлеанская потаскушка, но, строго говоря, она в это не верит, а главное, от этого не зависит; а зависит она от здравого смысла и полагается исключительно на него.

Но была во всем этом одна червоточина, лишавшая ее душевного равновесия. Будучи верующей католичкой, она, в то же самое время, участвовала в сатанистских ритуалах и строила из себя при-верженицу дьявола.

– Для меня, – объяснила она однажды Кенни Гочу, – лежать голой на алтаре и лизать анус Ра-абу означает не большее, чем, допустим, лесбийские игры с подружкой по требованию клиента. -Разговор происходил в утренние часы, располагавшие их обоих к откровенности. – Это своего рода лицедейство. Верить во всю эту ерунду совершенно не обязательно.

– Но, может быть, совершая определенные действия и произнося определенные слова, ты, веришь ты в это или нет, губишь собственную душу, – возразил Гоч. – Я читал однажды, что если долго симулируешь сумасшествие, то в конце концов становишься настоящим безумцем.

– Да, я тоже об этом слышала, только не верю. Потому что я много лет разыгрываю из себя нимфоманку, так что же я ею не стала? А мне все это как было в лом, так и остается на самом деле в лом.

Она знала, что он носится с сатанизмом довольно серьезно, и это ее тревожило. И, разговаривая с ним на эту тему и говоря, якобы, только о себе, она на самом деле пыталась его вразумить.

Может быть, он тоже старался в чем-то убедить ее, а может, и сам пытался стряхнуть с себя это наваждение, – так или иначе, она слушала его недостаточно внимательно. Да и слушай она внимательно, какой выход из создавшейся ситуации мог бы он ей предложить, кроме, конечно, немедленного бегства.

Но кто-то – да не кто-то, а конкретно Рааб! – убил его, и теперь с этим приходилось считаться.

В Ветхом Завете, в Книге Чисел, сказано: "Кто лишит жизни ближнего, да изобличат убийцу уста свидетеля". Она прекрасно помнила об этом, потому что постоянно читала Библию, ища утешения и прощения, еще у себя на родине, в Нью-Джерси.

Но сейчас, вновь обратившись к тексту Писания, она в смущении обнаружила последние слова вышеприведенной сентенции: "Но показания только одного свидетеля не должны стать причиной вынесения смертного приговора".

Бесчисленные проповедники, не говоря уж о баптистах, утверждают, будто в Библии нет никаких противоречий, – а меж тем, вот одно из них, вопиющее, в рамках одного высказывания! Сперва говорится, что ублюдка надо изобличить, а потом, что это не должно обернуться вынесением ему смертного приговора.

Она размышляла о том, что узнала, общаясь с подружками-ведьмами, как они себя называли, с той же Мэри Бакет, что прочла в книгах, подсунутых ей той же Бакет, – и не находила ответа на свой вопрос.

В конце концов, поступать следует по велению собственной совести, даже если последствия выбранного тобой образа действий пугают тебя до полу-смерти и ты вынуждена раз и навсегда отказаться от давным-давно принятого решения не совать носа в чужие дела.

Так что, в итоге, она позвонила этому шутнику по кличке Свистун, однако напоролась на автоответчик. Это можно было воспринять как знак того, что ее решимость оказалась отвергнута. Вместо этого, она измененным голосом сообщила, что человек, заинтересованный выяснением обстоятельств смерти Кеннета Гоча, должен обратить внимание на некоего Бенну Рааба, он же Раймонд Радецки.

Теперь ей предстояло разобраться со следующим шагом. А именно, ехать ли ей на эту проклятущую оргию или нет.

Но все выглядело так, что даже в этом смысле она была лишена выбора. Ведь если она внезапно исчезнет, а кто-нибудь примется за Рааба, он с легкостью срифмует одно с другим и вычислит Диану Кордей как человека, указавшего на него пальцем. И тогда, взяв кончиками пальцев чертов ножичек, отправится на ее поиски.

Она принялась разыскивать плащ, в котором следовало появиться к началу черной мессы. Хорошо хоть, что не надо было раздумывать над выбором платья: большую часть оргии ей предстояло пробыть обнаженной.

Металлический пояс, которым Дженни Миллхолм наподобие пляжного полотенца обмотала бедра, был так узок, что едва прикрывал срам. К нему прилагалась тесная и короткая металлическая жилетка.

Рааб объяснил ей, что оказывает великую честь, пригласив ее в церковь Сатаны в канун Дня Всех Святых или Хэллоуина, когда там проводится особое и не похожее ни на что другое празднество. Честь становилась еще большей из-за того, что празднество намечалось во дворце у моря, а сам этот дворец пользовался невероятно дурной славой, равно как и люди, на празднество приглашенные или к нему допущенные.

Все это было прекрасно за одним-единствен-ным исключением. Столь куцый наряд не позволял ей втайне пронести с собой хоть что-нибудь. И мысль о том, что она предстанет практически обнаженной глазам стольких незнакомцев, повергала ее в трепет.

Она нашла черный бархатный плащ с капюшоном. В плаще имелся внутренний карман для кошелька или сумочки. Вот и отлично.

Она присела, дожидаясь Рааба. Заехав за ней, он должен был повезти ее на оргию.

Глава сорок четвертая

Фонари горели по обочинам узкой дороги у моря, огибающей особняк, стилизованный под развалины средневекового замка в стиле Диснейленда, а у ворот горело множество факелов. Охранники в черных плащах с клобуками и в масках, увешанные металлическими цепями, двумя пальцами левой руки прикасались к паху каждого из прибывающих гостей, наклеивая особую кожаную заплатку. Именно эта заплатка должна была послужить для счастливых избранников пропуском на все церемонии предстоящего празднества.

Эти заплатки, бывшие при нормальном освещении практически невидимыми, начинали фосфоресцировать под лучом черного фонаря. Они свидетельствовали о принадлежности к тайному братству.

Автомобильная дорога к «Люциферу» и идущая параллельно ей пешая тропа были уставлены фонарями, представляющими собой черных кошек с выгнутыми спинами и ведьм верхом на помеле.

Из ресторанного зала были убраны обычные столы и большинство стульев. На поваленных стволах деревьев, застланных оранжевыми скатертями, стояли всевозможные напитки и закуски.

Во всем этом была наивность, чтобы не сказать невинность, присущая детским праздникам, устраиваемым на Беверли Хиллз.

Потоки гостей (среди которых были мужчины и женщины, гомо– и гетеросексуалы, молодые люди и глубокие старики) переливались из одной стороны в другую, угощаясь у столов и тут же возвращаясь в другие залы – причем как можно скорее, чтобы не пропустить чего-нибудь важного и интересного.

Все хитроумные устройства и механизмы, которые должны были в положенный срок сработать в ходе празднества, сейчас оставались задрапированными, так что гостям было, пока суд да дело, нечем заняться, кроме прогулок в лабиринте развевающихся или, напротив, неподвижно висящих занавесей.

В полночь всем предстояло перебраться из ресторана в замок, потому что именно там и должны были развернуться главные – и неслыханные – события.

Свистун, в джинсах и в клетчатой рубахе, с шарфом на шее и в ковбойской шляпе на голове, обувшись в сапоги на каблуке и нацепив маску, прибыл сюда вместе с Эссексом, который, в свою очередь, отказался от какого бы то ни было маскарадного костюма. Правда, о спортивной куртке, которую он надел, мог бы с завистью вздохнуть любой мальчишка-мотоциклист.

Когда они подъехали к «Люциферу» в грязно-черной машине Эссекса, Свистун осведомился, кого именно будет изображать на маскараде детектив.

Эссекс достал из кармана полицейскую бляху и демонстративно нацепил ее на лацкан куртки.

– Я буду изображать полицейского. Вот все и решат, будто это мой маскарадный костюм.

– Вы шутите?

– Нет же, черт побери! Эти люди обитают в совершенно особом, в совершенно безумном мире. Им главное ничего не упустить из обещанных удовольствий. Понимаете о чем я? И на какое, собственно, сексуальное приключение вы здесь рассчитываете? И какую роль собираетесь сыграть – активную или пассивную?

– Иногда они мажутся вазелином и дают охранникам в форме прямо у стойки бара, – продолжал он. – Главное, импровизация и отсутствие какого бы то ни было шаблона. Любой может в любой момент взбеситься или сойти с ума. Все они несколько не в себе, сами понимаете.

Он передал Свистуну маленький листок восковки.

– А это еще зачем? – спросил тот.

– Эта штука реагирует на луч черного фонаря. Нацепите ее себе на ширинку. Здешние засранцы обращают на это больше внимания, чем на лица гостей или, допустим, на мою бляху. Они уверены, будто принимают достаточные меры предосторожности. Не понимают, что одного стукача достаточно, чтобы вся их система вышла из строя. Эти штуковины для меня изготовили полицейские специалисты.

– А чем же я это налеплю? – спросил Свистун.

– Любой жидкостью.

– Не думаю, что у меня найдется столько слюны.

– Я бы мог предложить вам поссать себе на руки, но не стану этого делать. В «бардачке» имеется пинта водки.

– А алкоголь сойдет?

– А это не алкоголь, а чистая вода. Я брожу с этой бутылкой, делая вид, будто пьян в стельку и не понимаю, что творится кругом. Один из маленьких трюков, знаете ли.

Свистун полез в «бардачок», достал бутылку, свинтил колпачок, принюхался. Это и правда была вода. Он нацепил восковку, а Эссекс продолжил свои пояснения.

– Я как-то раз зашел в один из баров для «металлистов». Но сам-То был в кожзаменителе, потому что натуральная кожа мне не по карману. Но это-то как раз ладно. Все на меня пялятся, потому что я здесь впервые. Нервирует меня другое: все молчат. Ходят, пересаживаются с места на место, и при этом помалкивают. Как животные на выгуле. Я не понимаю, что происходит. А один здоровенный мужик все время молотит себя кулаком по раскрытой ладони. Тоже ничего не говорит, а знай, молотит. И это меня нервирует. А больше ничего не происходит – ни дурного, ни грязного, ничего. Я соображаю, что к чему, и тут до меня допирает. Я новенький, и все ждут, пока этот верзила меня оттянет.

– Что?

– Он собирался меня трахнуть и этим жестом давал понять, чтобы я был к этому готов.

– И что вы сделали?

– Ну, знаете ли! – Эссекс непринужденно рассмеялся, как будто речь шла о невинной шутке со стороны завсегдатаев бара. – Я оттуда смылся. А что мне еще оставалось? Или прикончить его, или подставиться.

После этого беседа у них пошла совсем развеселая: бывальщина двух многоопытных ветеранов.

И вот они шли по тропе к «Люциферу», оба в масках; причем полицейская бляха Эссекса вызывала веселье у многих, кому эта парочка попадалась на глаза. Свистуна охватило волнение, как будто он очутился на пороге чего-то неведомого. Или, если не ошиблась относительно его мистических способностей Арделла, чего-то родственного.

Они пробрались сквозь толпу возле импровизированных столов с напитками и закусками, подхватили по канапе и по бокалу шампанского. Изрядно потерлись о женщин (или кем бы они на самом деле ни были) в узеньких полосках материи, обнажающих гораздо больше голого тела, чем прячущих его; сами почувствовали на себе нескромные прикосновения невесть откуда взявшихся и непонятно кому принадлежащих рук…

– Сваливать надо отсюда, – выдохнул Эссекс. -Все эти буфера и жопы нас сейчас раздавят.

Решительно орудуя плечами, они проложили себе дорогу из толпы.

– Мы ищем что-то конкретно? – спросил Свистун, когда они оказались в сравнительно безлюдном и, соответственно, безопасном месте.

– Просто даю вам возможность поразвлечься, ответил Эссекс. – Но если тут что-нибудь стрясется…

– А что здесь может стрястись?

– … то позаботьтесь о себе сами, ясно? И ни во что не вмешивайтесь.

– А что здесь может стрястись? – повторил свой вопрос Свистун.

– Может, ничего и не стрясется. Но мы кое о чем слышали. У нас есть осведомители. Сегодня здесь должно состояться некое шоу. ФБР занимается политически подозрительными, а мы – такой публикой, как здешняя. Мы должны все знать. Кто на сцене, кто режиссер, кто директор театра. Чтобы померяться с ними силами.

– И сколько же здесь у вас тайных агентов?

– Ну, не целая армия, это я вам скажу сразу. Хэллоуин мы пасем не больно-то тщательно. И уж сами никаких глупостей затевать не хотим. Нам нужно знать лишь одно: не объявились ли у Сатаны новые служители.

Свистун просто не мог поверить в то, что они рассуждают на эту тему совершенно серьезно. Ну, полусерьезно, но тем не менее.

– И не отходите от меня далеко. А если мы потеряем друг друга в толпе, то встретимся здесь же без четверти двенадцать.

– Я взрослый мальчик, – заметил Свистун.

– Это мне ясно, но ответственность все равно на мне. – Их уже вновь объял поток полуобнаженных тел. – Полночь, вот когда должно начаться шоу. Это час ведьм. Так что смотрите, не опаздывайте.

Эссекс со Свистуном, разойдясь в разные стороны, встретились затем на тропе, под растущей в большой кадке пальмой. Это место избрали для встречи в урочный час и многие другие участники и гости празднества. Прибывшего первым Свистуна уже окружили примерно с полдюжины мужчин и женщин, когда на плечо ему легла тяжелая рука Эссекса. Сержант был явно встревожен.

– Здешние безумства уже начались, – пояснил он.

– А в чем дело?

– На данный момент – шесть трупов. На крыше за ноги повешена проститутка с выпущенными кишками; мертвый младенец, в глаз которому вбит гвоздь, найден в мусорном бачке; молодому гомику из груди вырезали сердце.

Свистун невольно оцепенел. Его охватили самые зловещие предчувствия.

– А что за гомик? – спросил он. Они с Эссексом уже шли в потоке гостей, перетекающем из ресторана в замок. – Имя вы установили?

– Только кличку. Жоржик-моржик. Вы его знали?

– Знал. Я с ним разговаривал всего пару часов назад.

– Вот как? Его нашли в аллее, ближе к стене. – Эссекс посмотрел на Свистуна многозначительно, давая ему понять, что в мире отсутствуют случайные совпадения. Каждое событие так или иначе вписывается в общую паутину причин и следствий. Надо только присматриваться внимательней. – А ведь эти ублюдки еще только входят в раж. Шесть мертвецов – это еще полбеды. Хуже станет после полуночи, когда появятся призраки, вампиры и оборотни.

Они вошли в ворота и двинулись в общей толпе дальше. Люди, на миг и случайно прикасаясь друг к другу, испытывали от этого явное облегчение. В складках руки между большим и указательным пальцем на бледной коже проступал алый рисунок в форме паука.

Алые занавесы оказались раздернуты, явив взглядам воистину сатанинское зрелище. Здесь были пыточные колеса и дыбы с замученными на них детьми, распятые мужчины и женщины, люди, совокупляющиеся со зверями. Все это было музеем восковых фигур, однако сами фигуры были доведены до совершенства. Продвигаясь вперед, подобно стаду, гонимому на убой, человеческая толпа трепетала и обливалась потом. Что за церемония ждет их всех впереди? Или, может быть, собственная смерть? Со всех сторон на людей обрушивались звуки, запахи и визуальные образы. И занимало сейчас людей лишь одно: надо было разобраться в том, что здесь настоящее, а что инсценированное. Живые люди движутся им навстречу или роботы? Или, может быть, это особо изощренные зрительные эффекты?

Свистун почувствовал тяжесть в груди, у него перехватило дыхание. Закрыть глаза ему было страшно, но и без того все эти жуткие образы и картины могли навеки запечатлеться в памяти. А вокруг него шаркало по полу множество ног. И со всех сторон припадала к нему полуобнаженная человеческая плоть.

Вместе с остальными, обоих сыщиков выплеснуло в большой центральный зал, похожий на пиршественную залу старинного замка или главный придел православного собора, попав куда, паства благоговейно погружается в молчание. На мгновение в зале повеяло холодом. На стены, превращенные в экраны, оказались спроецированы сцены ужаса и насилия.

– Ни хрена себе, – пробормотал Эссекс. – А расходы-то у них какие! Вот и получился злоебучий Диснейленд.

Казалось, ему хочется подчеркнуть мнимость и иллюзорность всего происходящего именно потому, что оно вполне могло оказаться вовсе не инсценировкой. Как будто люди и впрямь попали в преддверие ада.

Дженни Миллхолм ждала за небольшой сценой, отделенная от прибывающей в главный зал публики черными кулисами. Исполнитель главной роли в предстоящем спектакле оценивающе поглядывал на нее, понимая, что ему, скорее всего, придется пе-репихнуться с ней на глазах у публики, – с ней и с какой-нибудь из двух Бобби, а может быть, и с Дианой, в зависимости от того, кому какая уготовлена роль. Тот факт, что Диане предстояло открыть черную мессу, означал, что ей нынешней ночью, скорее всего, удастся избежать ненужных соитий. Профессиональные проститутки умеют мастерски уклоняться от бесплатных уступок.

Диана начала отдавать последние распоряжения. Выполняли их карлик по кличке Билли Бутылка и великанша, которую звали Мод. Они расставляли вокруг мраморного алтаря черные свечи.

Сама Диана взяла в руки перевернутое распятие из черного дерева. Разместила на алтаре нож, козлиную голову из папье-маше, блюдо с куриным жиром (которому предстояло заменить человеческий) и искусственную розу кроваво-красного цвета.

Она спросила у двух Бобби, какая из них готова сыграть роль обнаженной на алтаре.

– Я не смогу, – сказала Бобби Л. – У меня простуда. Только и не хватает проваляться всю ночь нагишом на холодном мраморе.

– Ты же все равно голая, так не один ли тебе хер, – возмутилась Бобби Д. – Ты так или иначе заболеешь. А я боюсь щекотки. И не хочу, чтобы мне клали и ставили на голый живот всякую мерзость.

– Интересно, какого хрена здесь не топят, – воскликнула Бобби Л.

– Помещение же огромное, – сказала Диана. – Его не протопишь. Так что, давайте, выбирайте. Но той, что не ляжет на алтарь, придется сделать все остальное.

– Опять коровья кровь? – спросила Бобби Д.

– Нет, на этот раз куриный жир.

– И это означает, что, если я не лягу на ал-тарь, мне придется с ног до головы этим говном намазаться? – прикинула Бобби Д. – Ладно, уж луч-ше я лягу на алтарь.

Завершив последние приготовления, Диана велела Бобби Д. раздеться догола и взобраться на алтарь.

– Только не споткнись о распятие, как в прошлый раз, – предостерегла она.

В прошлый раз они проделывали все это в приватном порядке, в фотомастерской у Рааба, для богатой парочки из Детройта.

– А где Рэй? – хором спросили обе Бобби.

– Первосвященницей сегодня буду я, – пояснила Диана. – А он появится позже.

– Надеюсь, он не придумает ничего особенного, – сказала Бобби Л. – Иногда он пугает меня до смерти.

– Что бы он ни придумал, главное, сыграть свои роли нам самим, – ответила Диана. – И чем раньше мы с этим управимся, тем лучше. Значит, сможем рано убраться домой.

– У меня и времени-то всего до полтретьего, – сказала Бобби Л. – А потом приезжает регулярный клиент из Дауни.

– Да уж, регулярных клиентов лучше не злить, – заметила Бобби Д., снимая лифчик и трусики. -Ну вот, посмотрите! У меня уже гусиная кожа!

– Ты готов, Билли? – спросила Диана. Из тьмы кулис вынырнул карлик.

– Да нет, пока хлопочу.

Он прошел мимо проституток в серебряных сандалиях и в черном камзоле, расшитом серебряными звездами и полумесяцами. Когда он завертелся волчком, полы камзола взлетели вверх, обнажив крепкие и кривые, как у какого-нибудь зверя, ноги и член, который оказался толще и чуть ли не длинней, чем у жеребца. На здешних сборищах его, бывало, просили попользовать какую-нибудь из двух Бобби (а обе они питали к нему исключительную привязанность) или даже расшалившуюся дамочку из высшего света.

– Угомонись ты наконец!

Бобби Д. взобралась на шаткий алтарь, едва не опрокинув при этом козлиную голову из папье-маше. Легла на спину, вытянула ноги. Диана положила нож ей на живот острием в сторону паха, воткнула искусственную розу ей между грудей, надломив углом ее стебель.

– Доктор, а может, сперва пальчики согреете, а уж потом во мне ковыряться начнете?

Сострив, Бобби Д. сама же и рассмеялась.

– Ради Бога, будь посерьезней, – сказала Диана.

Им было слышно, как по другую сторону занавеса все громче переговаривается публика.

– Если серьезно, так мне удрать отсюда хочется, – сказала Бобби Д. – А так все же повеселее. Но сегодня почему-то все не как в прошлый раз.

– Это потому, что зрителей много, только и всего, – сказала Диана. И тут же шикнула на великаншу: – Прекрати возиться с косметикой, Мод! Это тебе не "Ведьмы из страны Оз"!

– В «Ведьмах…» нет великанов, – заметил Билли Бутылка. – Великаны есть в "Путешествиях Гулливера".

– Теперь про кино поговорим, – возмутилась Диана. – Заняться нам больше нечем? Расходитесь по местам! Я даю гонг.

Она прошла в прожектерскую и повозилась с пультом управления, добиваясь нужного ей освещения сцены. Затем, уступив это место Билли, нажала на кнопку электронного гонга, который имитировал бой церковного колокола. Колокол звонил, пока публика в зале не притихла.

Занавес раздвинулся в обе стороны. Из зала увидели мраморный алтарь и перевернутый черный крест. Медную чашу, череп, черный нож и все такое прочее.

Иллюминированные стены погасли. В зале стало настолько темно, словно все собравшиеся там внезапно оказались на ночном берегу моря под беззвездным небом. И внезапно – из двенадцати разных точек – высветили алтарь. Публика ахнула.

Теперь свет упал на Майка, исполнителя главной мужской роли. Он выталкивал из-за кулис на сцену упирающуюся Дженни. Наконец она вышла на пять шагов вперед и застыла на месте, лишь то и дело поправляя под капюшоном сбившуюся на лоб прядку.

Подавшись вперед, Майк шепнул ей:

– Скинь этот чертов капюшон. Да и плащ тоже.

Дженни покачала головой и закуталась еще плотнее.

Майк посмотрел на Диану, уже вышедшую на сцену из другой кулисы в прозрачном одеянии, сквозь которое просвечивала ее нагота. Она едва заметно кивнула, и Майк расстегнул шинель, в которой вышел на сцену. Выглядел он сейчас актером из крайне старомодной порнушки: стоя в распахнутой шинели, под которой ничего не было, но оставаясь при этом в башмаках и в носках. Диана нахмурилась, он понял это сообщение и, неуклюже балансируя то на одной ноге, то на другой, разулся. И лишь разувшись, скинул наконец и шинель.

Публика разразилась рукоплесканиями. Люди при этом облегченно вздохнули: неловкость актеров скрадывала устрашающий смысл происходящего.

Диана заметила, что у Майка уже есть эрекция. Этого у старика Майка не отнимешь, подумала она, парень всегда готов. Именно поэтому он и является профессионалом высшей пробы. В свое время она сама снималась в порнушках – хотя и оказалась недостаточно фотогеничной, чтобы сделать карьеру на этом поприще, – и видела контракты, которые приходилось подписывать исполнителям мужских ролей: они гарантировали эрекцию и эякуляцию. Сильный пол во многих отношениях превосходит слабый, но только не в сексе. Женщине достаточно заорать и забиться в корчах, симулируя оргазм. А парню приходится ставить, да и кончать по-настоящему. Глупость всего этого устроения невольно позабавила ее. А ведь смеяться во время черной мессы нельзя было ни в коем случае. Ей объяснили, что некоторые сатанисты относятся ко всему с неподдельной серьезностью. Вот ведь и ее собственные мать и бабка верили в Бога и в Богоматерь со всей серьезностью.

Ей рассказывали, что на таких оргиях творятся страшные дела, включая убийства. И с учетом этого (и кое-чего еще) ей не следовало бы поддаваться всему с таким легкомыслием. Конечно, она полагала, что для Рэя все это игрушки. Даже если он называет себя Раабом (то есть драконом тьмы) и, надевая накладную черную бороду, превращается в самого настоящего дьявола. Но Кенни Гоча-то он зарезал по-настоящему. И одному только Богу известно, кого еще.

Ее задача заключалась в том, чтобы провернуть представление и как можно скорее смыться отсюда, даже не перепихнувшись в темном уголке с парой-тройкой раскуражившихся козликов.

– Нагими приходим мы в этот мир, нагими погружаемся в ночную тьму и нагими же должны предстать перед Люцифером, предводителем адских полчищ, князем Беля, Агареса и Марбаса, известного также под именем Люцифуга Рофикала, прислужника Повелителя Мух, нагими должны предстать перед Ним и пред ими всеми.

Бобби Л. и Мод помогли Дженни Миллхолм избавится от одежды, которая была на ней под плащом, однако с самим плащом она расстаться не пожелала и стоило им отойти от нее, как закуталась в него вновь.

Бобби Д. шевельнулась на алтаре.

– Не ерзай, – шикнула на нее Диана.

– Ладно, только давайте поскорее.

Диана посмотрела за кулисы и увидела Рааба и незнакомца в маске и в алом плаще с клобуком. И между ними там было еще что-то… Скосив глаза (пора наконец принимать меры, она становится близорукой), Диана увидела обнаженного мужчину, распятого на кресте, снабженном передвижным устройством на колесах.

Когда они выкатили это сооружение на сцену, Диана увидела, что грудь и лицо распятого были залиты кровью и – если ей этого только не показалось – сердце было вырвано у него из груди и положено на живот.

Из зала донеслись одобрительные и испуганные выклики. Постановщики и продюсеры экстравагантного зрелища стерли грань между реальностью и фантазией.

Глава сорок пятая

– Ради всего святого! Они же распяли Айзека Канаана, – вырвалось у Свистуна.

Эссекс положил руку ему на плечо.

– Подождем еще с минуту.

Возле алтаря Диана производила якобы магические пассы с ножом и розой, хмуро посматривая на ухмыляющуюся Бобби Д. Затем Диана предложила неофитке Джоанне приблизиться к живому алтарю и преклонить перед ним колени. За спиной у нее воздвигся перевернутый крест.

Бобби Л., приблизившись, опустилась рядом с ней на колени. На Бобби не было ничего, кроме золотой цепочки на талии и шерстяных носков по случаю простуды.

Диана взяла обеими руками чашу и подняла ее, пародируя поведение католического священника в начале мессы.

– Император Люцифер, предводитель мятежных духов, молю тебя споспешествовать заклинанию твоего слуги Люцифуга, с которым я желаю заключить союз.

Дженни уставилась на Канаана, который вымар-гивал из глаз пот и слезы. Он был жив и в сознании; теперь она увидела, что сердце, прикрепленное ему к животу, является бутафорией.

– Надо снять плащ, – заговорщически прошептала Бобби Л.

– Заклинаю тебя, дух, явись передо мной властью великого Адоная, Элоима, Ариэля, Иоговама, Аглы, Таглы, Мафона, Оариоса, Альмузина, Ари-оса, Мемброта, Варвиса, Пифоны, Маготса, Сильфы, Рабоста, Саламандры, Табоста…

В глубине сцены сверкнуло пламя и сразу же оттуда повалил густой дым.

Ладно, черт с ним, подумала Диана, не слыша испуганных возгласов остальных актеров. Я еще не закончила, а Рэй уже тут как тут. Если ему хотелось от меня настоящей игры, то надо было дать мне возможность произнести все слова до конца. Ускорив события, он все только смажет. Этим идиотам подавай все без изъятий и сокращений…

Она повернулась.

Рэй – то есть Рааб – стоял перед распятым заживо, стоял в длинном черном плаще, высоко занеся руку, сжимающую огромный нож.

– Берегись, – заорал Свистун, словно Канаан был в состоянии защититься, и рванулся из зала на сцену.

Дженни Миллхолм взвизгнула, как при оргазме.

Она поднялась на ноги. Бобби Л., уцепившись за полу плаща, потянула ее обратно.

Рааб стоял перед Канааном, распятым вниз головой, как вывешенная для разделки оленья туша.

Дженни вырвалась из рук у Бобби Л., пошарила во внутреннем кармане плаща, извлекла отту-да маленький револьвер с голубым барабаном и во-юненой рукояткой.

Эссекс, наклонив голову, рванулся вперед, практически вровень со Свистуном, но застрял между двумя тяжелыми и крупными мужиками, которым никак не хотелось пропустить его. Напротив, они принялись осыпать детектива упреками, утверж-дая, что лезть вперед незачем, потому что он и без того все увидит.

Диана закричала, поняв, что все это не имеет на малейшего отношения к представлению.

Рааб оглянулся через плечо, опустив руку, сжимающую нож, как в замедленной киносъемке.

Он мотнул головой, словно и впрямь рассчиты-вая увидеть юпитеры, режиссера и оператора за ка-мерой. Словно снимается ужастик, который скоро будет показан в ближайшем кинотеатре.

Женщина держала револьвер в дрожащей руке, однако наставив его прямо на Рааба.

Господи, подумал Свистун, телевизор она не смотрит, что ли! Знала бы иначе, что пальцы вто-рой руки надо свести на запястье той, в которой пушка. Но все же пошире расставить ноги и чуть согнуть их в коленях она сообразила.

Рааб ухмыльнулся женщине, словно подстрекая ее к выстрелу. Затем, уже опуская нож, перевел взгляд на Свистуна.

Свистун меж тем взобрался на сцену и, обхватив сзади полуобнаженную женщину, сжал обеими руками и револьвер, и ее руку, сжимающую револь-вер. Он развернул ее так, чтобы на линии огня оказался только Рааб, тогда как Канаан остался бы в безопасности.

Револьвер выстрелил, звук выстрела растаял в общем шуме.

Глаза Рааба изменились, расфокусировались. Он дернулся, словно шум напугал его больше, чем попадание. И дергался каждый раз, когда в его тело впивалась новая пуля. Нож со стуком выпал у него из руки на пол, но этот стук потерялся в общем грохоте.

Свистун нажимал пальцем Дженни Миллхолм на курок до тех пор, пока не провернулся весь барабан.

Только тут он отпустил женщину. Она застыла на месте, револьвер разве что не болтался в ее безвольно повисшей руке; казалось, она его вот-вот выронит. Бобби Л. истошно вопила – то ли и впрямь от страха, то ли решив, будто крик Дианы должен стать началом представления.

Свистун начал распутывать веревки, которыми был привязан к кресту Канаан. Эссекс, наконец вырвавшийся на сцену, присел, подставив плечи Кана-ану, чтобы тот не свалился, когда его развяжут. Накидывая на залитого кровью и обнаженного старика собственную куртку, Свистун увидел в одной из кулис Килроя. Тот, облаченный в алые шелка, следил за происходящим на сцене. Мужчины встретились взглядами и поняли друг друга без слов.

Повернувшись, Килрой бросился наутек.

Нет, подумал Свистун, от Айзека Канаана с его возмездием не убежишь. Не зря же его называют Волшебником Хуливуда.

Публика в зале зааплодировала.

Глава сорок шестая

– Где вы нашли Килроя? – спросил Риальто.

– На холмах, в его доме в Агуре. И его, и парня, который был у него домоправителем. Оба висят на балке в сарае, – ответил Канаан.

– Ну, и как же все это объяснить? – удивился Риальто. – Неужели они думали, будто такое может сойти с рук? Они же выкатили Айзека, как жертвенного агнца, на глазах у пяти сотен зрителей.

Он посмотрел на Канаана в растерянности. Происшедшее не укладывалось ни в какие рамки.

– Большинство зрителей решили бы, что это очередная инсценировка, – сказал Канаан. – С использованием спецэффектов. А я всего лишь наемный исполнитель.

– За такое исполнение можно получить премию Академии, – мысленно представив себе обнаженного и распятого вверх ногами Канаана, заметил Боско. Но в конце концов, разве все мы – не наемные исполнители?

– Да ладно, хватит разводить глубокую философию на мелком месте, – буркнул Канаан. – Меня преспокойно могли бы зарезать где-нибудь в подвале или утопить в море. И объявить пропавшим без вести.

– А кто из этих ублюдков с тобой управился? – спросил Риальто.

– Да тот рыжеволосый Шалтай-болтай. Тот самый, который убил дочурку моего брата. А отсюда урок: не выходи на охоту, если тебя обуревает ярость. – Он посмотрел на Свистуна. – Охотнику нужно быть бесстрастным. Охотнику нужно быть холодным как лед.

А сам он держался так, словно всего лишь поучаствовал в игре, которая внезапно зашла слишком далеко.

– Рааб и Килрой, – начал Свистун, – эти двое, черпая друг у друга безумие…

– А что такое, собственно говоря, безумие? – подал внезапную реплику Канаан.

– … пытаясь превзойти, пытаясь перещеголять друг друга…

– Групповая мания, – задумчиво сказал Боско.

– Ты что это? – хмыкнул Риальто.

– Психоз, разделяемый двоими или более того, так это называется, – пояснил Боско.

– А сколькими еще? – с вызовом спросил Канаан.

Боско пожал плечами.

– Сколько еще безумцев, прежде чем окончательно спятит все общество?

– И сами сумасшедшие выбирают главврача, – поддакнул Свистун.

– Может быть, именно к этому мы и пришли. А может, так оно было всегда. Если вспомнить историю, – сказал Боско.

– Ведь никто не считал сумасшедшими крестоносцев, когда они под священными хоругвями убивали каждого, кто попадется на их пути, лишь бы случайно не пощадить неверных, – продолжил он. – Никто не считает сумасшедшими бойцов ИРА или Красных бригад или как они там еще называются. То, с чем мы постоянно сталкиваемся, – это гангстеры и насильники, не желающие играть по общепринятым правилам. Насильники и убийцы. Они исходят из того, что стоит начать орать, будто убиваешь во славу Бога, во благо страны или еще что-нибудь в том же роде, то тут же к тебе сбежится орава приверженцев, а уж дальше – хоть режь младенцев на кубики. Так оно есть, да так оно всегда и было.

– Ну, и речуга, – заметил Канаан. – Тебе бы в Конгресс.

И вот все четверо – Айзек Канаан, набожный иудей; Свистун, многогрешный католик; Майк Ри-альто, непрактикующий баптист, и Боско Силвер-лейк, абстрактный гуманист, поглядели в окно, в поисках чего-нибудь, на что могли бы возложить хоть малейшую надежду.

Мэри Бакет вошла в кофейню и подсела к Свистуну, привалившись к нему бедром. Даже не зная, что произошло, она понимала, почему все четверо так печальны. Понимала на свой женский, на свой ведьмин лад: живешь на земле недолго и только и думаешь, что подбираешь разбитые черепки.

– По телевизору передали, – сказала она. – Сильный смог ожидается во второй половине дня.

Мужчины покивали головами.

– А какие славные стояли деньки, – вздохнула Мэри.

Оглавление

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Глава шестнадцатая

Глава семнадцатая

Глава восемнадцатая

Глава девятнадцатая

Глава двадцатая

Глава двадцать первая

Глава двадцать вторая

Глава двадцать третья

Глава двадцать четвертая

Глава двадцать пятая

Глава двадцать шестая

Глава двадцать седьмая

Глава двадцать восьмая

Глава двадцать девятая

Глава тридцатая

Глава тридцать первая

Глава тридцать вторая

Глава тридцать третья

Глава тридцать четвертая

Глава тридцать пятая

Глава тридцать шестая

Глава тридцать седьмая

Глава тридцать восьмая

Глава тридцать девятая

Глава сороковая

Глава сорок первая

Глава сорок вторая

Глава сорок третья

Глава сорок четвертая

Глава сорок пятая

Глава сорок шестая