Орел в небе (fb2)

- Орел в небе [Eagle in the Sky-ru] (пер. Дмитрий Арсеньев) 630K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Уилбур Смит

Уилбур Смит
Орел в небе

Три вещи непостижимы для меня,

И четырех я не понимаю:

Пути орла в небе,

Пути змея на скале,

Пути корабля среди моря

И пути мужчины к девице.

Книга притчей Соломоновых, 30:18-19

Эту книгу я посвящаю своей жене Низо, бесценному сокровищу моей жизни, с бесконечной любовью и искренней признательностью за благословенные годы нашей совместной жизни.

* * *

В процессе написания этой истории я воспользовался помощью многих людей. Майор Дик Лорд и лейтенант Питер Куки консультировали меня и давали советы относительно технического оснащения и оборудования современных боевых самолетов. Доктор Робин Сандел и доктор Дэвид Дэйвис помогли мне с медицинскими описаниями. Преподобный Боб Редрап, постоянный компаньон по рыбалке, помог с выбором названия. Всем им я искренне благодарен.

Целому ряду жителей государства Израиль я благодарен за радушный прием и неоценимую помощь. К сожалению, не могу привести здесь все их имена.

* * *

В горах Готтентотской Голландии лежал снег, и ветер дул оттуда, скуля, как заблудившийся зверь. Инструктор, стоя в дверях крошечной мастерской, поежился в своей летной куртке и глубже засунул руки в карманы, отороченные овчиной.

Он смотрел, как большой "кадиллак" с чернокожим шофером едет между огромными железными амбарами, и недовольно хмурился. Барни Вентер остро завидовал всем приметам богатства.

"Кадиллак" свернул к стоянке для посетителей у стены ангара; из задней двери с мальчишеской живостью выскочил подросток, что-то сказал цветному шоферу и заторопился к Барни.

Он двигался с неожиданным для его возраста изяществом, держался прямо, не спотыкался на чересчур длинных для его тела ногах. Пока юный отпрыск богатой семьи приближался к инструктору, зависть Барни росла. Он ненавидел этих неженок, но по иронии судьбы именно ему приходилось много времени проводить в их обществе. Только очень богатые люди могут позволить своим детям постигать тайны полета.

Заниматься этим его вынуждал естественный процесс старения, постепенный износ тела. Два года назад, в возрасте сорока пяти лет, он не прошел строгую медицинскую комиссию, определяющую пригодность военных летчиков, и с тех пор катился под горку, чтобы окончить свои дни обычным летуном-бродягой, который водит изношенные машины каких-нибудь полулегальных чартерных компаний по тайным и неизведанным маршрутам.

Эти мысли заставили его рявкнуть на остановившегося перед ним мальчика:

– Мистер Морган, я полагаю?

– Да, сэр, но вы можете звать меня Дэвид. – Мальчик протянул руку, и Барни машинально пожал ее, сам того не желая. Рука была узкая и сухая, но крепкая, сплошные мышцы и сухожилия.

– Спасибо, Дэвид. – В голосе Барни звучала ирония. – А ты можешь и дальше называть меня "сэр".

Он знал, что мальчику четырнадцать, но он был почти одного роста с Барни, с его пятью футами семью дюймами. Дэвид улыбнулся, и Барни ощутил почти осязаемое воздействие его красоты. Казалось, каждая черта этого лица создана великим художником. Возникало впечатление некой театральности, близкой к ненастоящести. Казалось, волосы на самом деле не могут так виться и блестеть, кожа – быть такой шелковистой и нежно окрашенной, а глаза – обладать такой глубиной и огнем.

Барни понял, что любуется мальчиком, во власти его очарования, и резко отвернулся.

– Пошли. – Он прошел в мастерскую, где стены украшали голые блондинки и предупредительные надписи, касающиеся кредиторов и тех, кто выполняет правый поворот.

– Что ты знаешь о полетах? – спросил он у мальчика, когда они оказались в прохладной полумгле ангара, где длинными рядами стояли пестро раскрашенные самолеты, а потом через противоположную дверь снова вышли на яркое зимнее солнце.

– Ничего, сэр.

Признание откровенное, и Барни приободрился.

– Но хочешь узнать?

– О да, сэр!

В ответе звучал энтузиазм, и Барни внимательнее взглянул на мальчика. Глаза у него темные, почти черные, только прямой солнечный свет окрашивает их густой синевой.

– Хорошо, тогда приступим.

Самолет ждал на бетонированной площадке перед ангаром.

– Это "Сессна-150", моноплан с высоким расположением крыла.

Барни начал круговой обход-проверку, а Дэвид внимательно следил за ним. Но когда Барни начал рассказывать о приборах и правилах взлета и выравнивания, он понял, что мальчик знает больше, чем следовало бы. Его ответы на риторические вопросы Барни были верны и точны.

– Ты читал, – обвинил его Барни.

– Да, сэр, – с улыбкой признался Дэвид. Зубы у него были белые и идеально ровные, а улыбка – неотразимая. Вопреки себе, Барни почувствовал, что мальчик начинает ему нравиться.

– Ну хорошо, садись.

В тесной рубке они пристегнулись, разместившись плечом к плечу. Барни объяснил назначение всех приборов и аппаратов и начал стартовую процедуру.

– Общий включатель. – Он нажал красную кнопку. – Поворачивай ключ, как в машине.

Дэвид наклонился вперед и повернул. Пропеллеры завертелись, двигатель ожил, несколько раз кашлянул и заработал со вполне правильным гулом. Они съехали с площадки. Дэвид быстро привыкал к рулям. Самолет остановился для последней проверки и радиоконтроля, потом вырулил на взлетную полосу.

– Хорошо, выбери предмет в конце полосы. Целься в него и осторожно открывай дроссель.

Машина ожила и покатила к далекой изгороди.

– Руль на себя, полегче.

И вот они уже в воздухе и быстро уходят от земли.

– Спокойней, – сказал Барни. – Не прилипай к приборам. С ней нужно обращаться как с... – он смолк. Хотел сравнить машину с женщиной, но вовремя сообразил, что такое сравнение неуместно. – Обращайся с ней как с лошадью. Полегче. – И тут же почувствовал, как ослабла хватка Дэвида на руле. – Вот так, Дэвид.

Он искоса взглянул на мальчика и вдруг почувствовал разочарование. Чутье подсказывало ему, что перед ним птица, один из тех редких представителей рода человеческого, для кого голубое небо – естественная среда. Но в первые мгновения полета на лице мальчика застыло выражение ужаса. Губы и ноздри обвело мраморно-белыми полосками, в темно-синих глазах показались тени, словно акулы под поверхностью летнего моря.

– Левое крыло вверх! – рявкнул он разочарованно, надеясь вывести мальчика из шока. Крыло тут же поднялось и застыло, никакая правка не требовалась. – Выровняй машину. – Его руки лежали на приборной панели, но вмешательство было ни к чему. – Закрой дроссель. – Правая рука мальчика безошибочно нашла дроссель. Барни снова посмотрел на него. Выражение лица Дэвида не изменилось, и Барни неожиданно понял, что это не ужас, а экстаз.

"Он птица", – удовлетворенно подумал Барни, и пока они выполняли обычный полет с разным набором высот и поворотов, он вспоминал, как тридцать лет назад другого мальчика в старом желтом «тигровом мотыльке» охватил такой же восторг.

Они обогнули голубые горы в белых снежных шапках и полетели по ветру.

– Ветер как море, Дэвид. На большой высоте он может мешать, а может и облегчить полет. Следи за ним. – Дэвид кивнул. Получая первые уроки летной науки, он наслаждался каждым мгновением полета.

Они повернули на север над мрачными голыми землями, розоватыми и коричнево-дымчатыми, лишенными своих богатых золотистых одежд – пшеницы.

– Теперь колесо и руль одновременно, Дэвид, – сказал Барни. – Попробуем резкий поворот. – Крыло пошло вниз, и горизонт перед носом самолета повернулся.

Прямо впереди морские волны разбивались о длинные полосы желтовато-белого прибрежного песка. Атлантический океан, холодно-зеленый, зыбился под ветром, украшенный белыми пятнами пены.

Снова на юг, вдоль береговой линии, откуда на них, прикрывая глаза руками, смотрели меленькие фигурки, на юг, к большой плоской горе, которая обозначала границу суши: под таким углом ее очертания казались незнакомыми. В заливе было множество кораблей, а под крутыми склонами горы теснились здания, в их окнах отражалось зимнее солнце.

Еще один поворот, быстрый, уверенный; Барни убрал руки с приборов; "сессна" пролетела над Тайгербергом и взяла курс на аэродром.

– Теперь я, – сказал Барни. Он перехватил управление, посадил машину и подрулил назад на площадку. Выключил двигатель.

Они немного посидели молча. Оба чувствовали, что произошло что-то очень важное.

– Все в порядке? – спросил наконец Барни.

– Да, сэр, – кивнул Дэвид.

Они отстегнули ремни и выбрались на бетон. Молча пошли в ангар. У входа остановились.

– В следующую среду? – спросил Барни.

– Да, сэр. – Дэвид направился к ожидающему "кадиллаку", но, пройдя с десяток шагов, остановился, повернул назад. – Так здорово мне еще никогда не было, – застенчиво сказал он. – Спасибо, сэр. – И пошел к машине. Барни смотрел ему вслед.

"Кадиллак" тронулся, набрал скорость и исчез за деревьями у последнего здания. Барни усмехнулся, печально покачал головой и побрел в мастерскую. Сел в старое вращающееся кресло и положил ноги на стол. Достал из пачки смятую сигарету, расправил ее и закурил.

– Здорово? – переспросил он, улыбаясь. – Болтовня! – Он бросил спичку в корзину для бумаг, но промахнулся.

* * *

Телефон разбудил Митци Морган, и она, выбравшись из-под подушки, ощупью отыскала трубку.

– Да?

– Митци?

– Папа, ты прилетишь? – Она почти проснулась, услышав голос отца и вспомнив, что сегодня он должен прилететь к ним в загородный дом.

– Прости, девочка. Тут кое-что произошло. Не вырвусь до следующей недели.

– О, папа! – выразила Митци свое разочарование.

– Где Дэви? – быстро спросил отец, чтобы избежать дальнейших упреков.

– Хочешь, чтобы он тебе перезвонил?

– Нет, я подожду. Позови его.

Митци встала, подошла к зеркалу и попыталась пригладить волосы. Светлые, вьющиеся, они приходили в беспорядок от первого же прикосновения солнца, соли или ветра. А ненависть к своим веснушкам она испытывала всякий раз, когда видела свое отражение.

– Ты похожа на китайского мопса, – сказала она вслух, – на маленького толстого китайского мопса с веснушками, – и отказалась от попыток пригладить волосы. Дэвид видел ее такой много раз. Накинув на голое тело шелковый халат, она вышла в коридор и направилась мимо родительской спальни, где спала мать, в жилую часть дома.

Дом состоял из ряда открытых галерей и флигелей – стекло, сталь, белая сосна... Галереи поднимались по дюнам от берега, сливаясь с морем и небом, только стекло отделяло людей от природы, и сейчас рассвет наполнял дом странным мерцающим светом, в котором массивный мыс Робберг, резко очерченный на фоне неба, казался легким перышком.

В салоне все говорило о вчерашней вечеринке; двадцать постоянных гостей дома и множество других из летних домов на дюнах оставили следы своего пребывания: пролитое пиво, переполненные пепельницы, пластинки, небрежно вынутые из конвертов.

Митци пробралась через этот кавардак к лестнице, ведущей к комнатам гостей. Осторожно толкнула дверь Дэвида: открыто. Вошла. Постель не смята, но джинсы и свитер брошены на стул, туфли небрежно скинуты.

Митци улыбнулась и отправилась на балкон, высоко нависавший над пляжем, на уровне чаек, которые уже подбирали то, что за ночь выбросило море.

Митци быстро запахнула халат, перелезла через перила и шагнула через пропасть на перила соседнего балкона. Спрыгнула на балкон, раздвинула занавески и прошла в спальню Марион.

Марион – ее лучшая подруга. В глубине души Митци знала, что их прекрасные отношения сохраняются только потому, что ее, Митци, внешность составляет контраст с замечательной фигурой Марион и ее кукольной глазастой красотой. Кроме того, Митци – это бесконечные подарки и вечеринки, бесплатный отдых в каникулы и прочие радости.

Подруга казалась во сне особенно хорошенькой, золотые волосы разметались по груди Дэвида. Митци переключила все свое внимание на двоюродного брата; глядя на него, она почувствовала стеснение в груди и какую-то вязкую тяжесть внизу живота. Ему всего семнадцать, но тело у него как у взрослого мужчины.

Она решила, что любит его больше всех на свете. Он так красив, высок, строен и прекрасен, а его глаза способны разбить вам сердце.

Пара в постели теплой ночью сбросила простыни; на груди у Дэвида волосы, густые, темные, курчавые, руки и ноги мускулистые, плечи широкие.

– Дэвид, – негромко позвала Митци, касаясь его плеча. – Проснись.

Он открыл глаза и мгновенно очнулся. Взгляд стал сознательным, сфокусировался.

– Митц? Что?

– Надевай штаны, воин. Папа у телефона.

– Боже. – Дэвид сел, переложив голову Марион на подушку. – Который час?

– Уже поздно, – сказала Митци. – Нужно ставить будильник, когда ходишь в гости.

Марион что-то забормотала и натянула на себя простыню, когда Дэвид выбрался из постели.

– Где телефон?

– В моей комнате – но можешь поговорить по параллельному из своей.

Она прошла за ним по балкону и свернулась в его постели, а Дэвид взял телефон и, волоча за собой шнур, принялся беспокойно расхаживать по ковру.

– Дядя Пол? – сказал Дэвид. – Здравствуйте!

Митци порылась в кармане халата, нашла пачку "голуаз", прикурила от своего "данхилла", но на третьей затяжке Дэвид протянул руку, взял у нее из губ сигарету и глубоко затянулся.

Митци сморщила нос, чтобы скрыть смятение, которое вызывало в ней его обнаженное тело, и взяла другую сигарету.

"Он бы умер, если бы знал, о чем я думаю", – сказала она себе и немного утешилась этой мыслью.

Дэвид закончил разговор, положил трубку и повернулся к ней.

– Он не приедет.

– Знаю.

– Но пришлет за мной Барни на "лире". Большое совещание.

– Похоже на него, – сказала Митци и заговорила, убедительно подражая отцу: – Мы должны подумать о твоем будущем, мой мальчик. Ты должен готовиться к ответственности, которая вскоре ляжет на тебя.

Дэвид усмехнулся и порылся в ящике шкафа в поисках шортов.

– Вероятно, придется сказать ему.

– Да, – согласилась Митци. – Придется.

Дэвид надел шорты и повернулся к двери.

– Молись за меня, куколка.

– Тебе нужно больше, чем молитвы, воин, – успокоительно сказала Митци.

* * *

После отлива пляж стал гладким и твердым, на песке – ни следа человека. Дэвид бежал легко, длинными прыжками, оставляя за собой влажную цепочку отпечатков.

Взошло солнце и бросило розовый отблеск на море, горы Утениква окрасились пламенем, но Дэвид бежал, ничего не видя. Его мысли занимала предстоящая встреча с опекуном.

Переломный момент в его жизни. Школа окончена, впереди открывается множество дорог. Он знал, что та, которую он выбрал, вызовет яростное сопротивление, и использовал последние часы одиночества, чтобы набраться сил для схватки.

Туча чаек, собравшихся вокруг выброшенной на берег рыбы, при его приближении поднялась в воздух, их крылья закрыли низкое солнце; когда Дэвид пробежал, птицы снова сели.

"Лир" он сначала увидел и только потом услышал. Самолет летел низко над горизонтом, поднимаясь и опускаясь, повторяя профиль горы Робберг. Потом совсем снизился и пролетел над берегом.

Дэвид остановился, легко дыша даже после пробежки. Он приветственно вскинул обе руки. Сквозь перплексовое покрытие кабины виднелась голова Барни, тот улыбнулся и в ответ на приветствие тоже поднял руку.

"Лир" повернул к морю, одним крылом почти касаясь гребней волн, потом вернулся. Дэвид стоял на берегу, а длинный стройный нос самолета все опускался и опускался, нацеливаясь на него, как копье.

Как ужасная хищная птица, несся на него самолет; в последнее мгновение нервы Дэвида не выдержали, и он бросился на мокрый песок. Его ударил порыв воздуха, "Лир" набрал высоту и повернул в сторону летного поля.

– Сукин сын! – пробормотал Дэвид, вставая и отряхиваясь. Он представил себе, как довольно ухмыляется сейчас Барни.

* * *

"Я хорошо выучил его", – думал Барни, сидя в кресле второго пилота. Он смотрел, как Дэвид искусно ведет самолет на такой высоте, где мастерство не поможет без удачи.

Барни слегка отяжелел, с тех пор как перешел на хлеба Морганов, живот чуть выдавался над поясом. Начавшие отвисать щеки придавали ему сходство с обиженной жабой, а шевелюра поредела и побелела.

Глядя на Дэвида, Барни испытывал теплое чувство, хоть это никак не отражалось на его лице. Он уже три года был главным пилотом компании Морганов и понимал, чье влияние принесло ему эту должность. Теперь положение его было прочным и завидным. Он возил влиятельных людей в шикарных самолетах, и знал, что когда придет пора удалиться на пастбище, трава там будет сочной и густой. Компания Морганов заботилась о своих людях.

И это успокаивало его, когда он смотрел, как его ученик ведет машину.

Полет на такой высоте требует полнейшей концентрации внимания, и Барни напрасно ожидал от своего ученика хоть каких-то признаков расслабленности.

Под ними пролетали длинные золотые пляжи Африки, перемежавшиеся скалами, дачными домиками и небольшими рыбацкими деревушками. "Лир" точно следовал береговой линии; они предпочли прямому курсу будоражащую радость полета.

Перед ними открылась очередная полоска пляжа, но, подлетая, они заметили, что этот пляж занят.

Две крошечные женские фигуры показались из воды и в панике побежали туда, где лежали полотенца и сброшенные бикини. Белые ягодицы резко контрастировали с загорелыми ногами. Барни и Дэвид рассмеялись.

– Здорово ты их шуганул, Дэвид, – Барни с улыбкой оглядывался на исчезающие фигурки. Самолет летел на юг.

У мыса Агулас они повернули в глубь суши, быстро набрали высоту над горами, потом снова снизились, и Дэвид повел машину к городу.

Когда они шагали к ангару, Барни взглянул на Дэвида – снизу вверх: теперь Дэвид был выше его на шесть дюймов.

– Не позволяй ему растоптать тебя, парень, – предупредил он. – Ты принял решение. И держись его.

* * *

Дэвид повел свой зеленый спортивный английский "эм джи" по Де-Вааль-драйв и со склона горы взглянул на квадратное здание корпорации Морганов – монумент богатству и власти.

Дэвид наслаждался его очертаниями, четкими, функциональными, как крыло самолета, но он знал, что парящая свобода этих линий обманчива. Это крепость и тюрьма.

На перекрестке он свернул и, прежде чем спуститься в подземный гараж, подъехал к береговой линии, поглядывая на здание.

Кабинеты высших руководителей располагались на самом верхнем этаже. Войдя, Дэвид миновал длинный ряд секретарш, которых отбирали по двум критериям: профессионализм и экстерьер. Их красивые лица расцвели улыбками, превращая окружающее в сад, полный экзотических цветов, и Дэвид поздоровался с каждой. В здании корпорации Морганов с ним обращались как с законным наследником престола.

Марта Гудрич в собственном кабинете охраняла внутреннее святилище. Строгая, деловитая, она подняла голову от машинки.

– Доброе утро, мистер Дэвид. Дядя вас ждет. И, я думаю, вам следовало надеть костюм.

– Вы прекрасно выглядите, Марта. Похудели, и мне очень нравится ваша новая прическа. – Как всегда, это подействовало. Выражение ее лица смягчилось.

– Не пытайтесь подольститься, – предупредила она. – Я не одна из ваших девчонок.

Пол Морган стоял у окна, откуда открывался прекрасный вид на город. Он быстро повернулся к Дэвиду.

– Здравствуйте, дядя Пол. Простите, у меня не было времени переодеться. Я решил явиться побыстрее.

– Прекрасно, Дэвид. – Пол Морган окинул взглядом цветастую рубашку Дэвида, расстегнутую почти до пояса, широкий кожаный ремень, белые шорты и открытые сандалии. На нем все выглядит прекрасно, неохотно признал он. Даже самые дикие иностранные костюмы мальчишка носит с удивительным изяществом. – Приятно тебя увидеть. – Пол пригладил лацканы своего темного строгого пиджака и взглянул на племянника. – Входи. Садись вот здесь, у камина. – Как всегда, Дэвид, стоя, подчеркивал малый рост дяди. Пол был невысоким, широкоплечим, с толстой мускулистой шеей и квадратным подбородком. Как и у дочери, волосы у него были редкие, жесткие, лицо плоское и несколько свиноподобное.

Все Морганы были таковы. Такими им и полагалось быть; экзотическая внешность Дэвида нарушала естественный порядок вещей. Конечно, это со стороны матери. Темные волосы, сверкающие глаза, буйный темперамент.

– Ну что ж, Дэвид. Прежде всего, поздравляю тебя с результатами выпускных экзаменов. Я очень рад, – Пол Морган мог бы добавить, что испытывает большое облегчение. Обучение Дэвида протекало необычайно бурно. Высоты достижений сменялись глубинами провалов, и Дэвида спасало только влияние и богатство Морганов. Взять хоть интрижку с молодой женой учителя физкультуры. Пол так и не узнал правды, но сумел замять дело, пожертвовав школьной церкви новый орган и добившись для учителя стипендии в зарубежном университете. Сразу после этого Дэвид завоевал вожделенную премию Весселя за успехи в математике, и все было забыто – до тех пор, пока он не решил опробовать новый спортивный автомобиль своего воспитателя, разумеется без ведома этого джентльмена, и не вписался в крутой поворот на скорости девяносто миль в час. Машина не выдержала испытания; Дэвид выбрался из-под обломков и захромал домой с глубоким порезом на ноге. Снова потребовалось все влияние Морганов, чтобы загладить случившееся. Воспитателя удалось утихомирить покупкой новой, более дорогой машины, а "Группа Морган" добавила к сооружениям школы новый спортивный корпус.

Парень легкомысленный, Пол знал это. Но еще он знал, что может с ним справиться. А тогда в руках его окажется оружие острое как бритва. У мальчишки были все качества, которые Пол Морган хотел видеть в своем наследнике. Живость и уверенность, способность быстро соображать и дух авантюризма, но главное – агрессивное отношение к жизни, желание соперничать, побеждать, то, что Пол называл "инстинктом убийцы".

– Спасибо, дядя Пол. – Дэвид сдержанно принял поздравления. Они молчали, поглядывая друг на друга. Им никогда не было легко в общении, слишком они были разными – и в то же время очень похожими. Казалось, их интересы всегда вступают в противоречие.

Пол Морган подошел к окну, так чтобы солнце светило из-за спины. Старый трюк, ставящий собеседника в неудобное положение.

– Конечно, меньшего мы от тебя и не ожидали, – рассмеялся он, и Дэвид улыбнулся, обрадованный тем, что дядя почти развеселился. – А теперь пора подумать о твоем будущем. – Дэвид молчал. – Перед тобой широкий выбор, – сказал Пол Морган и тут же принялся сужать диапазон: – Но мне кажется, юридический факультет одного из американских университетов – то, что нужно. Я нажал на кое-какие пружины, чтобы обеспечить тебе место в моем старом колледже...

– Дядя Пол, я хочу летать, – негромко сказал Дэвид, и Пол Морган смолк. Выражение его лица слегка изменилось.

– Мы обдумываем твою будущую карьеру, а не отдых.

– Нет, сэр. Я имел в виду... полет как образ жизни.

– Твоя жизнь здесь, в "Группе Морган". У тебя нет свободы выбора.

– Я с вами не согласен, сэр.

Пол Морган отошел от окна и перешел к камину. Он выбрал сигару из хьюмидора на каминной полке; обрезая кончик сигары, он негромко заговорил, не глядя на Дэвида.

– Твой отец был романтиком, Дэвид. Он выбрался из моргановской системы, когда отправился в пустыню воевать, танкистом. Похоже, ты унаследовал его романтичность. – По его тону можно было решить, что он говорит о заразной болезни. Пол подошел к сидящему Дэвиду. – Скажи мне, чего ты хочешь.

– Я записался в военно-воздушные силы, сэр.

– Да? Уже подписал контракт?

– Да, сэр.

– На какой срок?

– На пять лет. Кратчайший возможный срок службы.

– Пять лет... – прошептал Морган. – Что ж, Дэвид, не знаю, что сказать. Ты знаешь, что ты последний из Морганов. У меня нет сына. Печально будет видеть огромное предприятие, где у руля нет никого из нас. Интересно, что бы подумал об этом твой отец...

– Удар ниже пояса, дядя Пол.

– Не думаю, Дэвид. Мне кажется, это ты ведешь себя нечестно. Тебе принадлежит большое количество акций корпорации Морганов, тебе передано и многое другое, и всегда подразумевалось, что ты примешь свои обязанности...

"Хоть бы он заорал на меня, – в отчаянии подумал Дэвид. Он понимал, что именно об этом предупреждал его Барни. – Если бы он просто приказал, тогда бы я знал, как ответить". Но перед ним был человек – искусный манипулятор другими людьми, человек, всю жизнь распоряжавшийся людьми и деньгами, и в его руках семнадцатилетний мальчишка был податлив, как тесто.

– Видишь ли, Дэвид, ты рожден для этого. Все остальное трусость или самообман... – "Группа Морган" тянула свои щупальца, как огромное хищное растение – шевелящиеся побеги, чтобы схватить его и сожрать... – Мы можем аннулировать твой контракт. Стоит лишь позвонить...

– Дядя Пол! – Дэвид повысил голос, пытаясь заглушить этот мерный поток слов. – Мой отец. Он сделал это. Он вступил в армию.

– Да, Дэвид. Но тогда было другое время. Один из нас должен был это сделать. Он был моложе – и, конечно, были и другие, личные соображения. Твоя мать... – он помолчал, потом продолжил: – А когда все было кончено, он вернулся и занял свое законное место. Нам его не хватает, Дэвид. После его смерти никто не сумел заполнить эту брешь. Я всегда надеялся, что ты это сделаешь.

– Но я не хочу, – Дэвид покачал головой. – Не хочу провести жизнь здесь. – Он указал на гигантское сооружение из стекла и бетона, в котором они находились. – Не хочу ежедневно перелистывать стопы бумаг...

– Это совсем не так, Дэвид. Здесь есть все – острые ощущения, вызов, бесконечное разнообразие...

– Дядя Пол, – снова возвысил голос Дэвид. – Как называется человек, который досыта набил живот – и продолжает есть?

– Ну послушай, Дэвид, – в голосе Пола Моргана прозвучали первые нотки раздражения, он нетерпеливо отмел вопрос.

– Как вы назовете такого человека? – настаивал Дэвид.

– Вероятно, его можно назвать обжорой, – ответил Пол Морган.

– А как назвать обладателя многих миллионов, который кладет жизнь на то, чтобы заработать новые миллионы?

Пол Морган застыл. Он долго смотрел на своего подопечного, прежде чем заговорил.

– Ты меня оскорбляешь, – сказал он наконец.

– Нет, сэр. Я не хотел этого. Вы не обжора, но я им стану.

Пол Морган отвернулся и направился к своему столу. Сел в кожаное кресло с высокой спинкой и наконец закурил сигару. Они долго молчали, потом Пол Морган вздохнул.

– Тебе придется потратить время на глупости, как и твоему отцу. Но мне жаль этих пяти лет.

– Я не потрачу их зря, дядя Пол. Я получу диплом бакалавра в области проектирования летательных аппаратов.

– Вероятно, тебе следует сказать нам спасибо и за это.

Дэвид встал и подошел к нему.

– Спасибо. Для меня это очень важно.

– Пять лет, Дэвид. После этого ты мне нужен, – он чуть улыбнулся: – Ну, по крайней мере тебя заставят подстричься.

* * *

Дэвид Морган летел в поднебесье, как молодой бог. Земля с высоты в пять миль казалась куском теплого мяса. Солнечный фильтр на шлеме Дэвида был опущен и скрывал восхищенное, почти благоговейное выражение его лица. Пять лет нисколько не притупили в нем ощущения силы и одиночества, которые он всегда испытывал в полетах на истребителе-перехватчике "мираж".

Солнечный свет отразился от металла машины, одевая ее ослепительным сиянием, маленькие облака далеко внизу казались на фоне земли совсем незначительными, они бежали врассыпную от волка-ветра.

Сегодняшний полет вызывал у Дэвида еще и печальное чувство утраты. Завтра последний день его службы. В полдень кончается его контракт, и Пол Морган ожидает, что он станет мистером Дэвидом, его собственным мальчиком в "Группе Морган".

Он отбросил эту мысль и сосредоточился на наслаждении последними минутами; но очень скоро очарование было нарушено.

– Зулу Ударник один. Это центр контроля. Доложите свое положение.

– Центр контроля, говорит Зулу Ударник один, нахожусь по курсу в пятидесяти милях.

– Ударник один, курс чист. Ваши цели в направлениях восемь и двенадцать. Начинайте поворот.

Горизонт перед носом "миража" резко повернулся, одно крыло поднялось, самолет пошел вниз в резком контролируемом пике, как падающий сокол.

Правая рука Дэвида быстро переместилась на управление оружием, он включил ракетное реле.

Земля внизу выпрямилась, огромная, однообразная, усеянная низкими кустами, которые уносились назад, под крылья; "мираж" продолжал снижаться. На этой высоте от ощущения скорости захватывало дух. Впереди показалась и стала стремительно увеличиваться первая цель.

"Пять", "шесть", "семь" – мелькали черные цифры на белом циферблате.

Легкий поворот руля налево, прикосновение к рукоятке – оба движения автоматические, – и впереди загорелась схема наведения ракетного огня, концентрические круги, сужающиеся к цели, "кокс" на жаргоне летчиков, точное указание на центр цели.

На скорости чуть выше звуковой Дэвид продолжал низко вести смертоносную машину. Он сосредоточенно выжидал. Когда нужный момент наступил, Дэвид приподнял нос "миража" и правой рукой в перчатке коснулся рычага пуска.

Ревущая серебряная машина приняла положение для ракетного залпа в тот самый миг, когда цель оказалась в центре круга прицела.

Маневр был проделан с автоматизмом, приобретенным в результате множества разнообразных тренировок, и Дэвид нажал на спуск. В движении машины ничто не изменилось, свист ракет почти потерялся в шуме мощного реактивного двигателя, но под крыльями показались две узкие дымовые полоски, и, чувствуя, что попал точно, Дэвид переключил дроссель, чтобы получить добавочное ускорение для подъема.

– Прекрасно, – улыбнулся он, полулежа в кресле и глядя в яркую голубизну, куда устремился нос "миража"; перегрузка прижала его к спинке.

– Привет, Ударник один. Это центр контроля. Точно в цель. Заслужили конфетку. Отличный выстрел. Жаль терять вас, Дэвид. – Это неслыханное нарушение дисциплины переговоров тронуло Дэвида. Ему тоже жаль терять – терять их всех. Он нажал кнопку своего джойстика и заговорил в микрофон шлема:

– Говорит Ударник один, спасибо и пока. Конец связи.

Наземная команда ждала его. Он со всеми обменялся рукопожатиями и грубоватыми шутками, в которых сказывались годы привязанности. Потом пошел в огромную металлическую пещеру, где сильно пахло смазкой и бензином и стояли ряды сверкающих перехватчиков. Даже на отдыхе они создавали впечатление скорости и напряжения.

Дэвид коснулся холодного металла одного из них. Дневальный нашел его рядом с машиной; Дэвид пристально смотрел на изображение летающей кобры на фюзеляже.

– Командир передает свои поздравления, сэр, и просит вас немедленно явиться к нему.

Полковник "Растус" Науд – сухощавый, со сморщенным обезьяньим лицом – небрежно носил свой мундир и ленточки многочисленных наград. Он водил "харрикейны" в битве над Британией, "мустанги" в Италии, "спитфайры" и "Мессершмит-109" в Палестине и "сабры" в Корее и был слишком стар для своей нынешней должности, но ни у кого не хватало храбрости сказать ему об этом, тем более что он летал лучше и стрелял точнее отборных молодых летчиков своей эскадрильи.

– Итак, мы наконец избавимся от вас, Морган, – приветствовал он Дэвида.

– Только после прощальной вечеринки, сэр.

– Ja, – кивнул Растус. – Вы мне доставили много беспокойства за эти пять лет. С вас ведро виски. – Он указал на жесткий стул у своего стола. – Садитесь, Дэвид.

Он впервые назвал Дэвида по имени. Дэвид положил шлем на край стола и, неуклюжий в своем летном высотно-компенсирующем комбинезоне, опустился на стул.

Растус долго набивал трубку крепкой магалисбергской махоркой, внимательно глядя на сидящего перед ним молодого человека. Он видел в нем те качества, которые так высоко ценил Пол Морган: агрессивность, стремление к соперничеству, все то, что делало его отличным пилотом-перехватчиком.

Наконец он закурил, выпустил большой клуб голубого дыма и подвинул по столу к Дэвиду листки бумаги.

– Прочтите и подпишите, – сказал он. – Это приказ.

Дэвид быстро просмотрел документы, поднял голову и улыбнулся.

– Вы сдаетесь нелегко, сэр, – признал он.

Один документ содержал контракт на дополнительные пять лет службы, другой – приказ о производстве в очередное звание – из капитана в майоры.

– Мы затратили много денег и времени, чтобы сделать вас таким, какой вы есть. Вы необычайно талантливы, мы развили ваш талант, и вот вы стали – не буду преуменьшать – отличным пилотом.

– Простите, сэр, – искренне сказал Дэвид.

– К дьяволу! – гневно ответил Растус. – Почему вы родились Морганом? Все эти деньги, они подрезают вам крылья, приковывают к столу.

– Не в деньгах дело, – быстро ответил Дэвид. Он почувствовал, что при этом обвинении начинает сердиться.

Растус цинично кивнул.

– Ja, – сказал он, – я их тоже ненавижу. – Он взял документы, которые Дэвид отодвинул, и хмыкнул. – Недостаточно заманчиво, а?

– Полковник, это трудно объяснить. Просто я чувствую, что есть еще кое-что, более важное, и я должен это найти. И оно не здесь. Мне придется поискать.

Растус тяжело кивнул.

– Ну хорошо, – сказал он. – Я сделал все, что мог. Теперь можете отвести своего многострадального командира в столовую и потратить часть миллионов Морганов на то, чтобы напоить его виски. – Он встал и лихо надел на поседевшую голову форменную фуражку. – Сегодня вечером мы с вами напьемся, потому что оба что-то теряем. И я, возможно, больше вашего.

* * *

Любовь к мощным прекрасным машинам Дэвид унаследовал от отца. Клайв Морган с женой на новом спортивном "феррари" врезался в грузовик на неосвещенном перекрестке. Транспортная полиция определила, что в момент столкновения "феррари" шел со скоростью сто пятьдесят миль в час.

Распоряжения Клайва Моргана касательно имущества, переходившего по наследству к его одиннадцатилетнему сыну, оказались тщательно продуманными и очень искусно составленными. Опекуном мальчика стал его дядя, Пол Морган, а все состояние было разделено на ряд трастовых фондов.

Достигнув совершеннолетия, Дэвид получил доступ к первому такому фонду, что обеспечивало ему доход, скажем, преуспевающего хирурга. В этот день старый зеленый "эм джи" был заменен мощным голубым "мазерати", в традиции истинных Морганов.

В двадцать третий день рождения к Дэвиду перешел контроль над овечьими ранчо в Карру, скотоводческими фермами в Юго-Западной Африке и Джабулани, огромным охотничьим хозяйством в Саби-Сэнд; управление этим имуществом успешно осуществляли доверенные лица.

Двадцать пятый день рождения позволит ему распоряжаться фондом номер два, который наряду с большим количеством ценных бумаг предоставит ему два вклада в недвижимость: комплекс офисов и торговых центров и мощный строительный комплекс.

К тридцати годам перед ним откроется еще один фонд, по размерам превосходящий два предыдущих: начнется передача основных ценностей его наследства.

Затем через каждые пять лет, вплоть до достижения Дэвидом пятидесяти, ему будет открываться доступ к новым фондам и новым частям огромного состояния Морганов. Перед ним открывалась ошеломляющая перспектива богатства. Но, как прилавок, на котором слишком много съестного, она словно бы притупляла аппетит.

Дэвид быстро ехал на юг, шуршали мишленовские металлизированные шины; он думал об этом богатстве, об огромной золотой клетке, о ненасытной пасти корпорации Морганов, которая раскрылась, чтобы проглотить его. Тогда он, как клетка тела медузы, станет частью целого, пленником собственных денег.

Эта перспектива приводила его в ужас, к боли в глазах – следствию вчерашней глупости, когда он пытался пить наравне с полковником Растусом Наудом, – добавлялось ощущение пустоты в желудке.

Он быстрее погнал "мазерати", пытаясь забыться в опьянении мощью и скоростью, и часы полетели так же стремительно, как мили. Было еще светло, когда он вошел в квартиру Митци на холме, выходящем на берег Клифтона, к холодному зеленому Атлантическому океану.

В квартире Митци царил хаос, это по крайней мере не изменилось. У Митци постоянно жили гости, пили и ели за ее счет и без конца ссорились друг с другом, устраивая жуткий кавардак.

В первой спальне, куда заглянул Дэвид, спала незнакомая темноволосая девушка в мужской пижаме. Во сне она сосала большой палец.

Во второй спальне ему повезло больше. Она оказалась пустой, хотя постель не убрана, а на столике тарелки с остатками завтрака – яичницы.

Дэвид бросил сумку на постель и достал плавки. Мигом переоделся, спустился по боковой лестнице на пляж и побежал – вначале рысцой, потом быстрее, потом понесся так, словно за ним гналось какое-то чудовище. В конце пляжа, где начинались скалы, он бросился в ледяной прибой и поплыл к груде водорослей. Холодная вода обжигала, и, выйдя из нее, он посинел и дрожал. Но ощущение, что его преследуют, исчезло, а возвращаясь рысцой в дом Митци, он слегка согрелся.

Чтобы принять ванну, пришлось снять с веревок над ней множество трусиков и бюстгальтеров. Он до краев заполнил ванну горячей водой, погрузился в нее, и в этот момент дверь распахнулась и, как северный ветер, влетела Митци.

– Где ты, воин? – Дверь хлопнула. – Я засекла твою машину в гараже и поняла, ты здесь!

– Здесь, куколка, – отозвался он.

Митци встала на пороге ванной, и они улыбнулись друг другу. Дэвид увидел, что она снова поправилась: пояс юбки распирало, под алым свитером большая бесформенная грудь. Она наконец отказалась от безнадежной войны с близорукостью, и на ее маленьком носике сидели очки в металлической оправе, а волосы торчали под самыми неожиданными углами.

– Ах ты, красавчик, – воскликнула она, подходя, чтобы поцеловать его. При этом она вымазала свитер мыльной пеной. – Выпивка или кофе? – спросила она, и Дэвид сморщился при мысли об алкоголе.

– Кофе было бы замечательно, куколка.

Она принесла ему чашку и села на крышку унитаза.

– Рассказывай все! – приказала она.

Они болтали, когда заглянула красивая темноволосая девушка, все еще в мужской пижаме и с припухшими после сна глазами.

– Это мой брат Дэвид. Правда, красавец? – представила его Митци. – А это Лиз.

Девушка села на ведро в углу и посмотрела на Дэвида с таким восхищением, что Митци предупредила:

– Спокойней, дорогая. Даже отсюда я слышу, как у тебя стучит ниже пояса, словно шариками для пинг-понга.

Но девушка оказалась таким молчаливым эфирным созданием, что они забыли о ней и говорили, словно наедине. Наконец Митци без перехода добавила:

– Папа тебя ждет и облизывается, словно голодный людоед. Я ужинала с ним в субботу вечером, он тебя вспомнил миллион раз, не меньше. Странно будет видеть тебя на верху здания Морганов, в угольно-черном костюме, на утреннем совещании в понедельник...

Дэвид неожиданно встал в ванне, выплеснув потоки воды и мыльной пены, и принялся яростно растирать промежность. Девушки с интересом следили за ним, глаза темноволосой так расширились, что, казалось, заполнили все лицо.

Дэвид снова сел, опять выплеснув воду через край.

– Не пойду! – сказал он.

Повисла долгая тяжелая тишина.

– Как это – не пойдешь? – робко спросила Митци.

– А вот так, – ответил Дэвид. – Не пойду в "Группу Морган".

– Но ты должен!

– Почему? – спросил Дэвид.

– Ну, то есть, это решено. Ты обещал папе, что когда закончишь службу...

– Нет, – ответил Дэвид, – я ничего не обещал. Это он так решил. Вот ты сейчас сказала про совещание утром в понедельник, и я понял, что не вынесу этого. Наверно, я всегда это знал.

– Куда же ты пойдешь? – Митци опомнилась от удивления, и ее пухлые щеки залил румянец волнения.

– Не знаю. Знаю только, что не буду смотрителем чужих достижений. "Группа Морган" не для меня. Ее создали дедушка, папа и дядя Пол. Слишком большое и холодное...

Митци, разрумянившись, блестя глазами, кивнула в знак согласия, очарованная перспективой непослушания и открытого вызова.

Дэвид тоже приободрился.

– Я сам найду себе дорогу. Должно быть что-то другое, большее.

– Да. – Митци кивнула так энергично, что очки чуть не свалились с носа. – Ты не такой, как они. Ты засохнешь и умрешь в деловом костюме.

– Мне нужно найти свою дорогу, Митци. Она должна где-то быть.

Красный от обжигающей воды, окутанный легкими струйками пара, Дэвид вышел из ванны. Он натянул махровый купальный халат и отправился в спальню, а девушки шли следом и кивали, одобряя провозглашение Дэвидом Морганом независимости. Но Митци, однако, все испортила.

– А что ты скажешь папе? – спросила она.

Вопрос остановил поток Дэвидова красноречия; задумавшись, Дэвид поскреб волосы на груди. Девушки ждали.

– Он тебя вторично не отпустит, – предупредила Митци. – Без отчаянной борьбы.

В этот миг храбрость покинула Дэвида.

– Я уже все сказал ему однажды и повторять не буду.

– Сбежишь молчком? – спросила Митци.

– Я не собираюсь бежать, – с ледяным достоинством ответил Дэвид, доставая бумажник с кредитными карточками. – Просто оставляю за собой право самому определять свое будущее. – Он подошел к телефону и начал набирать номер.

– Куда ты звонишь?

– В аэропорт.

– И куда полетишь?

– Туда, куда летит первый рейс.

– Я тебя прикрою, – преданно заявила Митци. – Ты правильно поступаешь, воин.

– Еще бы, – согласился Дэвид. – Иду своим путем – и трахну всех остальных.

– У тебя найдется для этого время? – хихикнула Митци, и тут темноволосая девушка впервые заговорила, хриплым напряженным голосом, не отрывая взгляда от Дэвида:

– Не знаю, как остальные, но можно я буду первая?

Поднеся телефонную трубку к уху, Дэвид взглянул на нее и с некоторым удивлением понял, что она говорит совершенно серьезно.

* * *

Дэвид вышел в безличный бетонно-стеклянный зал прибытия аэропорта Шипол и остановился, чтобы порадоваться своему бегству и ощущению анонимности в равнодушной толпе. Кто-то коснулся его локтя, он повернулся и увидел высокого улыбающегося голландца, глядящего на него сквозь безободковые очки.

– Мистер Дэвид Морган? – Дэвид смотрел на него, разинув рот. – Я Фредерик Ван Гент, из "Голландско-Индонезийской транспортной компании". Мы имеем удовольствие представлять в Голландии интересы компании "Перевозки Морганов". Большая честь познакомиться с вами.

– О господи, нет! – устало прошептал Дэвид.

– Простите?

– Ничего. Прошу прощения. Приятно познакомиться, – Дэвид, сдаваясь, пожал руку голландца.

– У меня для вас два срочных сообщения, полученных по телексу, мистер Морган. – Ван Гент театрально протянул бумаги. – Я специально приехал из Амстердама, чтобы доставить их.

Первое – от Митци, поклявшейся не выдавать его.

"Глубочайшие извинения твое местопребывание вырвано на дыбе клещами тчк будь храбр как лев зпт яростен как орел с любовью Митци".

Дэвид сказал:

– Заложила, сучка, – и открыл второй конверт.

"Твои сомнения понятны ты прощен тчк уверен здравый смысл со временем приведет тебя к выполнению долга тчк твое место всегда ждет тебя с любовью Пол Морган".

Дэвид сказал:

– Хитрый старый ублюдок, – и сунул оба конверта в карман.

– Будет ли ответ? – спросил Ван Гент.

– Спасибо, нет. С вашей стороны было очень благородно так обеспокоиться.

– Никакого беспокойства, мистер Морган. Могу я вам чем-нибудь помочь? Вам что-нибудь нужно?

– Ничего, но еще раз спасибо.

Они обменялись рукопожатием, Ван Гент поклонился и ушел. Дэвид подошел к прилавку "Эйвис"^[1], и девушка за стойкой улыбнулась ему.

– Добрый вечер, сэр.

Дэвид предъявил карточку "Эйвис".

– Мне нужен небольшой автомобиль.

– Минутку. У нас есть "Мустанг мах один". – Девушка была яркой блондинкой с чистым розовым лицом.

– Превосходно, – заверил ее Дэвид.

Заполняя бланк, она спросила:

– Впервые в Амстердаме, сэр?

– Говорят, самый интересный город Европы. Это верно?

– Если знаешь, куда пойти, – ответила она.

– Может, покажете? – спросил Дэвид, и она притворно-равнодушно, а на самом деле расчетливо, взглянула на него, приняла решение и продолжила писать.

– Пожалуйста, подпишите здесь, сэр. Сумму снимут с вашего счета, – и добавила, понизив голос: – Если у вас возникнут какие-нибудь вопросы по контракту, можете связаться со мной по этому телефону – после работы. Меня зовут Гильда.

* * *

Гильда жила в квартире над каналом вместе с тремя другими девушками, которые не выразили удивления и не возражали, когда Дэвид принес по крутой лестнице свой единственный чемодан. Гильда показала ему несколько дискотек и кофейных баров, где мелкие отчаявшиеся людишки распинались о революции и откровениях гуру. Через два дня Дэвид убедился, что от всей этой малосъедобной дряни его тошнит и что умишко Гильды так же гладок и пуст, как ее личико. Он с беспокойством глядел на людей, которые съезжались в этот город отовсюду, привлеченные известием, что в Амстердаме самая понимающая полиция. Дэвид замечал в них симптомы собственного беспокойства, узнавал товарищей по несчастью. Но вот с низин, как души мертвых в Судный день, начал подниматься влажный холод, а если ты рожден под солнцем Африки, жалкое зимнее солнце севера не может его заменить.

При расставании Гильда не проявила никаких эмоций, и Дэвид, на полную мощность включив нагреватели, понесся в "мустанге" на юг. На окраине Намюра на обочине стояла девушка в поношенных коротких брюках, из которых торчали загорелые ноги, несмотря на холод, голые. Она склонила золотую голову и подняла палец.

Дэвид притормозил; шины протестующе взвизгнули. Он сдал задним ходом туда, где стояла девушка. Лицо ее было по-славянски плоским, светлые волосы свисали густыми прядями. Он решил, что ей лет девятнадцать.

– По-английски говорите? – спросил он через окно. На холоде ее соски под тонкой тканью блузки казались твердыми шариками.

– Нет, – ответила она, – но говорю по-американски. Подойдет?

– Конечно. – Дэвид открыл дверцу, и она бросила на заднее сиденье сумку и скатанный спальный мешок.

– Я Филли, – сказала она.

– Дэвид.

– Ты в шоу-бизнесе?

– Боже, нет, а почему ты спрашиваешь?

– Машина... лицо... одежда.

– Машина взята в аренду, одежда украдена, и на мне маска.

– Забавный парень, – сказала она, свернулась на сиденье, как котенок, и уснула.

Он остановился в деревне у края Арденнского леса и купил свежего хлеба, большой кусок копченой свинины и бутылку шампанского. Когда он вернулся к машине, Филли проснулась.

– Есть хочешь? – спросил он.

– Конечно. – Она потянулась и зевнула.

Он отыскал ведущую в лес просеку, по ней они добрались до поляны, где соборную зеленую полумглу пронизывали лучи яркого солнца.

Филли выбралась из машины и осмотрелась.

– Красиво, Дэви, – сказала она.

Дэвид налил вина в бумажные стаканчики и нарезал перочинным ножом мясо, а Филли наломала хлеб. Они сидели на поваленном дереве и ели.

– Так мирно и тихо, совсем не похоже на поле битвы. Здесь немцы предприняли последнее крупное наступление. Ты знаешь это?

Рот Филли был набит хлебом и мясом, но это не помешало ей ответить:

– Видела кино – Генри Фонда, Роберт Райан. Муть!

– После всех этих смертей и безобразия в таком месте нужно заниматься чем-нибудь прекрасным, – сонно сказал Дэвид, а она проглотила хлеб, допила вино, поднялась и лениво пошла к "мустангу". Достала свой спальный мешок и разложила на мягкой траве.

– Больше дела, меньше слов, – сказала она Дэвиду.

* * *

Некоторое время в Париже казалось, что может произойти что-то значительное, что они чем-то важны друг для друга. Они сняли комнату с душем в маленьком, чистом и приятном пансионе недалеко от Сен-Лазара и весь день бродили по улицам, от площади Согласия до площади Звезды, потом мимо Эйфелевой башни и назад к Нотр-Дам. Поужинали в открытом кафе на бульваре, но в середине ужина зашли в эмоциональный тупик. Разговаривать вдруг стало не о чем, они одновременно почувствовали это, поняли, что совершенно чужие друг другу, их связывает только плоть, и от осознания этого обоим стало холодно. Они все-таки провели ночь вместе, даже механически занимались любовью, но утром, когда Дэвид вышел из душа, Филли, сидя на кровати, сказала:

– Сматываешься.

Это был не вопрос, а утверждение, и отвечать не требовалось.

– Деньги есть? – спросил он. Она покачала головой. Дэвид достал два тысячефранковых банкнота и положил на стол. – Я оплачу внизу счет. – Он подхватил свой чемодан. – Живи спокойно.

Париж для него потерял свою прелесть, и он двинулся на юг, к солнцу, потому что небо затянули черные тучи и еще до поворота на Фонтенбло пошел дождь. Дождь был такой, какой он считал возможным только в тропиках, настоящий потоп, все шоссе залило, дворники не успевали сметать воду с ветрового стекла, и Дэвид плохо видел дорогу.

Его беспокоила неспособность установить длительные отношения с другим человеком. Все машины сбавили скорость, но он ехал по-прежнему быстро, чувствуя, как скользят шины по мокрому асфальту. Сейчас скорость его не успокаивала, и когда он южнее Вьенны выехал из полосы дождя, одиночество, казалось, бежало за ним следом, как волчья стая.

Но первые лучи солнца поняли ему настроение, а потом за каменными стенами и строгими зелеными линиями виноградников показался ветровой конус, свисавший со столба как мягкая белая сосиска. В полумиле был съезд с шоссе и указатель: "Аэроклуб Прованса". Он доехал по узкой дороге до маленького аккуратного летного поля среди виноградников; на стоянке стоял самолет – "Марчетти Ф206". Дэвид вышел из машины и смотрел на него, как пьяница смотрит на первую за день порцию виски.

Француз в конторе клуба напоминал гробовщика-неудачника и, даже когда Дэвид показал ему летную лицензию, летную книжку и много других бумаг, отказывался дать ему "марчетти". Дэвид может выбрать один из других самолетов, но "марчетти" не сдается. Дэвид добавил к груде документов пятисотфранковую купюру, и она тут же как по волшебству исчезла в кармане француза. Однако тот все равно не разрешил Дэвиду лететь в "марчетти" одному и настоял на том, чтобы сопровождать его в качестве инструктора.

Дэвид медленно повел машину по полю. Это был акт протеста, он сознательно делал резкие остановки и повороты. Француз с глубоким чувством воскликнул: "Sacre bleu!"^[2] – и оцепенел, но у него хватило ума не вмешиваться. Дэвид завершил маневр подъема и тут же повернул назад, пролетая в пятидесяти футах над виноградниками. Француз заметно расслабился, увидев руку мастера, а когда час спустя Дэвид приземлился, печально улыбнулся ему.

– Замечательно! – сказал он и разделил с Дэвидом свой обед – свиную колбасу с чесноком и бутылку молодого красного вина. Хорошее настроение после полета и аромат чеснока оставались с Дэвидом до самого Мадрида.

* * *

В Мадриде все и началось, словно было намечено заранее, словно он лихорадочно пересек пол-Европы, зная, что в Мадриде его ждет нечто очень важное.

Он добрался до города к вечеру, торопясь поспеть к первому в сезоне бою быков, который должен был состояться на следующий день. Он читал Хемингуэя, Конрада и другие романтические описания корриды. И подумал: может, в этом для него что-то есть. В книгах все так замечательно – красота, благородство, возбуждение, и храбрость, и риск, и миг последнего решающего удара. Он хотел сам оценить все это, посидеть на обширной Плаза Дель Торро, а если понравится, позже отправиться на большой праздник в Памплоне.

Дэвид остановился в "Гран Виа", где былую элегантность сменил простой комфорт, и коридорный раздобыл для него билет на следующий день. Дэвид устал от долгой езды и рано лег спать, а проснулся освеженный, с нетерпением ожидая начала дня. Нашел дорогу на арену и припарковал "мустанг" рядом с туристскими автобусами, которые даже в начале сезона заполонили всю стоянку.

Снаружи арена показалась ему зловещей, точно храм какой-то языческой варварской религии: без ярусов сидений и узоров из керамических плиток; зато что ждет внутри, он знал по фильмам и фотографиям. Кольцо арены, засыпанное гладким чистым песком, флаги на фоне усеянного облаками неба, оркестр, исполняющий нечто бравурное, – и возбуждение.

Возбуждение собравшихся зрителей, более сильное, чем на боях боксеров или международных футбольных матчах; толпа – бесконечные ряды напряженных белых лиц – гудела, и музыка усиливала напряжение.

Дэвид сидел с группой молодых австралийцев в сувенирных сомбреро. Они передавали друг другу бурдюк с плохим вином, девушки чирикали и щебетали, как воробьи. Одна заметила Дэвида, потянула его за плечо и предложила вина. Хорошенькая кошечка – и по ее взгляду было ясно, что она предлагает не только вино, но он решительно отказался от обоих предложений и пошел за пивом к одному из разносчиков. Слишком свеж был опыт общения с девушкой в Париже. Когда Дэвид вернулся на место, австралийка неодобрительно взглянула на его пиво, повернулась и заулыбалась своим спутникам.

Опоздавшие разыскивали свои места, напряжение быстро возрастало. Двое поднимались по ступеням прохода к тому месту, где сидел Дэвид. Молодая пара, лет двадцати с небольшим, но Дэвида прежде всего поразила аура дружбы и любви, которая окутывала их, обособляя от всех прочих.

Держась за руки, они поднялись по ступеням, прошли мимо Дэвида и сели через проход от него и на ряд сзади. Девушка была высокой, длинноногой, в коротких черных сапогах и темных брюках, а поверх – оранжево-зеленый замшевый жакет, недорогой, но отличного качества и покроя. Ее волосы блестели на солнце, как свежевырубленный уголь, и мягкой волной падали на плечи. Лицо широкое, загорелое; особенно красивым его нельзя было назвать – рот великоват, да и глаза слишком широко расставлены, зато они были цвета дикого меда, темно-карие с золотыми искорками. Ее смуглый спутник тоже был высок и строен, с виду настоящий силач. Он вел ее на место, обнимая мускулистой загорелой рукой, и Дэвид почувствовал острый укол досады и зависти.

"Громила хренов", – подумал он. Парочка сблизила головы и заговорила шепотом, а Дэвид отвернулся; их близость обострила его собственное одиночество.

Начался парад тореадоров; блестки на их плащах и шитье на костюмах сверкали, словно чешуйки огромного ящера. Грянул оркестр, и на песок бросили ключи от бычьих загонов. Тореадоры расстелили плащи на барьере перед своими поклонниками и удалились.

В наступившей паузе Дэвид снова взглянул на пару. Он вздрогнул, заметив, что они оба смотрят на него и девушка при этом что-то говорит. Она склонилась на плечо своего спутника, ее губы почти касались его уха, и Дэвид почувствовал, как внутри у него все сжимается под взглядом этих медово-золотых глаз. Мгновение они смотрели друг на друга, потом девушка вздрогнула и виновато отвела взгляд – но ее спутник продолжал открыто смотреть на Дэвида, чуть улыбаясь, и на сей раз взгляд отвел Дэвид.

Внизу на арену выскочил, высоко подняв голову, бык и забуксовал по песку.

Прекрасный, черный, блестящий, мышцы на шее и плечах вздувались, когда он поводил головой из стороны в сторону, и толпа взревела; бык повернулся и галопом понесся по арене за убегающим розовым пятном. Его провели по кругу, передавая от плаща к плащу, показывая его скорость и ловкость, совершенные серпы рогов с кремовыми кончиками. Потом привели лошадь.

Ее появление приветствовали трубы, и пели они насмешливо, славя храбрость изъезженной клячи с тощей шеей и вздрагивающей шкурой, с одним завязанным слезящимся глазом – завязанным, чтобы она не видела ужаса, с которым ей предстояло встретиться.

Лошадь развинченно шла по арене, слишком тощая, чтобы нести вооруженного пикадора; ее поставили перед быком – и тут всякая красота кончилась.

Бык, наклонив голову, ринулся к ней, отбросил клячу к барьеру, а всадник наклонился над гладкой черной спиной и вогнал в нее пику, разорвав плоть, налегая на древко всей тяжестью, пока кровь, черная, как необработанная нефть, не потекла по гладкому боку и по ноге быка не полилась на песок.

Взбешенный болью, бык рвал и бодал защитные подушки, закрывавшие бока клячи; они разошлись с легкостью театрального занавеса, и бык добрался до тощей плоти лошади, пронзая ее своими страшными рогами; лошадь закричала: он распорол ей брюхо и оттуда на песок вывалились пурпурно-розовые внутренности.

У Дэвида от ужаса пересохло но рту, а толпа вокруг ревела, взбудораженная видом крови. Лошадь рухнула в водовороте песка и собственных внутренностей.

Быка оттащили и стали бить упавшую лошадь; ее дергали за хвост, пока не заставили встать. И дрожащую, спотыкающуюся о собственные внутренности, наконец увели с арены.

Дэвид хотел крикнуть: "Прекратите!" Но его мутило; виновато замерев от ощущения сопричастности этому безбожному ритуалу, он сидел молча. Тем временем быка поставили в центр арены, песок вокруг него был весь изрыт после ужасной схватки. Бык стоял, опустив голову, мордой почти касаясь песка, кровь и пена капали из его ноздрей, из разинутой пасти. Даже сквозь гул толпы Дэвид слышал резкий свист его тяжелого дыхания. Ноги быка дрогнули, он выпустил тонкую струю желтого навоза, испачкав задние ноги. Дэвиду это показалось последним унижением, и он обнаружил, что шепчет:

– Нет! Нет! Прекратите! Пожалуйста, прекратите!

Наконец появился человек в блестящем костюме и балетных туфлях, его шпага уткнулась в кость, лезвие согнулось, сверкая на солнце, и бык с трудом поднялся, разбрасывая большие капли крови.

Шпагу подняли с песка и отдали человеку, и тот снова приблизился к умирающему животному, но клинок снова уткнулся в кость, и Дэвид наконец обрел голос и закричал:

– Прекратите! Грязные ублюдки!

Двенадцать раз человек в центре арены ударял шпагой, и каждый раз она вылетала у него из рук; наконец бык упал сам, ослабев от медленной потери крови, с сердцем, разбитым болью и унижением. Он еще раз попытался встать, по силы покинули его, и он был убит на месте кинжалом в основание шеи, а потом его потащила упряжка мулов; ноги быка нелепо торчали в воздухе, кровь оставляла на песке длинную темную полосу.

Ошеломленный чудовищной жестокостью всего этого, Дэвид медленно повернулся и взглянул на девушку. Спутник склонился к ней и что-то шептал, пытаясь утешить.

Она медленно качала головой, отказываясь понимать, ее глаза цвета меда налились слезами. Губы дрожали, щеки покраснели и блестели от слез.

Спутник помог ей встать и мягко повел вниз по ступеням, как недавно овдовевшую с могилы мужа.

Вокруг толпа смеялась и бурлила, наслаждаясь кровью и болью, и Дэвид чувствовал себя отверженным, отделенным от всех. Сердце его устремилось к плачущей девушке, во всей толпе только она казалась ему реальной. Он увидел достаточно, и знал, что никогда не поедет в Памплону. Он встал и вслед за девушкой ушел с арены, хотел поговорить с ней, сказать, что разделяет ее горе, но, когда добрался до стоянки, пара уже садилась в побитый старый "Ситроен CV100", и хотя он побежал, машина тронулась с места, выпустила облако голубого дыма, затрещала, как газонокосилка, и покатила на восток. С чувством утраты, смывшим хорошее настроение последних дней, Дэвид смотрел ей вслед.

Два дня спустя, оставив всякую мысль о Памплоне и направляясь на юг, он снова увидел старый "ситроен". Машина под толстым слоем пыли и со стертыми покрышками выглядела еще более изношенной. Подвеска, казалось, с одной стороны просела, отчего у машины был подгулявший вид.

Она стояла на заправочной станции у Саратоги, на дороге в Барселону, и Дэвид съехал с шоссе и припарковался у бензиновых насосов. Служащий в грязном комбинезоне под присмотром мускулистого молодого человека заправлял "ситроен". Дэвид быстро огляделся в поисках девушки: в машине ее не было. И тут он ее увидел.

Она была в кантине^[3] на другой стороне улицы, разговаривала с пожилой женщиной за стойкой. Девушка стояла спиной к нему, но Дэвид сразу узнал массу темных волос, теперь зачесанных наверх. Он быстро перешел через улицу, вошел в магазинчик и остановился у нее за спиной. Он не знал, что делать, и действовал по наитию.

На девушке было короткое цветастое платье, обнажавшее спину и плечи, на ногах – открытые сандалии. Вблизи кожа ее казалась гладкой, как пластик, и эластичной, словно ее недавно умастили маслом, на шее росли мягкие волоски.

Дэвид приблизился; она взяла свою покупку – сушеные финики – и пересчитывала сдачу. Он ощутил ее запах, легкие летние духи, которыми веяло от ее волос, и почувствовал искушение погрузить лицо в эту душистую гриву.

Девушка с улыбкой повернулась и увидела его рядом с собой. И немедленно узнала: такое лицо не забудет ни одна женщина. Она вздрогнула. Улыбка исчезла, девушка стояла неподвижно, глядя на Дэвида – совершенно равнодушно, но губы слегка разошлись, а глаза мягко сверкали золотом. Эту ее своеобразную неподвижность ему еще предстояло хорошо узнать.

– Я видел вас в Мадриде, – сказал он, – на бое быков.

– Да, – она кивнула, голос ее не стал ни более дружеским, ни более враждебным.

– Вы плакали.

– Вы тоже. – Теперь ее голос звучал негромко и четко, произношение слишком безупречное для испанки.

– Нет, – возразил Дэвид.

– Вы плакали, – негромко настаивала она. – Вы плакали внутри. – И он согласно склонил голову. Неожиданно она протянула ему бумажный пакет с финиками. – Попробуйте, – сказала она и улыбнулась. Он взял один, надкусил сладкую мякоть, а девушка двинулась к выходу, каким-то образом передав ему приглашение идти с нею.

Он вышел следом, и они через улицу взглянули на "ситроен". Служащий закончил заполнять бак, и спутник ждал девушку, опершись о капот старой машины. Он прикуривал сигарету, но поднял голову и посмотрел на них. Очевидно, он тоже узнал Дэвида, быстро выпрямился и бросил горящую спичку.

Послышался мягкий воющий звук и тяжелый гул сотрясения воздуха. На асфальте вспыхнула лужица бензина. Огонь мгновенно охватил тыльную часть "ситроена" и принялся жадно пожирать кузов.

Дэвид оставил девушку и побежал через дорогу.

– Отойди от насоса, идиот! – кричал он на бегу застывшему от неожиданности водителю.

Прекрасное пятое ноября^[4], замечательное пиротехническое зрелище, но Дэвид отключил ручной тормоз, поставил передачу в нейтральное положение, и вместе с водителем они откатили машину подальше от заправки на открытое место, а вокруг, словно бы прямо из-под земли, материализовалась толпа зевак; они ободряюще покрикивали, держась на безопасном расстоянии.

Молодые люди успели даже вытащить с заднего сиденья багаж, прежде чем машину полностью охватило пламя, и тут появился запоздавший служитель с огромным алым огнетушителем. Под радостные аплодисменты толпы он залил жалкий маленький автомобиль потоком пены – и все кончилось. Толпа быстро рассеялась, смеясь, болтая и поздравляя любителя-пожарного: прекрасный номер с огнетушителем! А трое печально смотрели на почерневший обожженный остов "ситроена".

– Вероятно, это своего рода милосердие: старушка жутко устала, – сказала наконец девушка. – Все равно что пристрелить лошадь со сломанной ногой.

– Вы застрахованы? – спросил Дэвид, и спутник девушки рассмеялся.

– Вы шутите – кто такое застрахует? Я заплатил за нее всего сто американских долларов.

Парочка собрала свое имущество, и девушка быстро заговорила со своим спутником на каком-то чужом, слегка гортанном языке. Его звуки показались Дэвиду знакомыми. Он понял, о чем речь, и потому не удивился, когда девушка взглянула на него.

– Нам нужно встретить кое-кого в Барселоне сегодня вечером. Это важно.

– Поехали, – ответил Дэвид.

Они отнесли багаж в "мустанг", и спутник девушки, поджав длинные ноги, уместился на заднем сиденье. Звали его Иосиф, Джозеф, но по совету девушки Дэвид называл его Джо. А она была Деброй – уменьшительное имя казалось пока еще неважным. Она сидела рядом с Дэвидом, плотно сдвинув колени и положив на них руки. Одним взглядом она оценила "мустанг" и его содержимое. Дэвид видел, что она отметила дорогие чемоданы, никоновскую камеру и цейссовский бинокль в отделении для перчаток, кашемировый джемпер, брошенный на сиденье. Потом искоса взглянула на него, казалось впервые заметив шелковую сорочку и золотые часы марки "Пиаже" на руке.

– Блаженны нищие, – сказала она, – но, наверно, приятно быть богатым.

Дэвиду это понравилось. Он хотел произвести на Дебру впечатление, заставить сравнивать его с рослым мускулистым парнем на заднем сиденье.

– Поехали в Барселону, – рассмеялся он.

Дэвид неторопливо проехал через окраины города, и Дебра оглянулась через плечо.

– Тебе удобно? – спросила она на том же гортанном языке, каким пользовалась раньше.

– Если ему неудобно, может бежать за машиной, – на том же языке ответил Дэвид.

Она удивленно взглянула на него и восхищенно воскликнула:

– Эй! Ты говоришь на иврите!

– Не очень хорошо, – признался Дэвид. – Большую часть забыл. – И в его памяти ожила картина: он, десяти лет, сражается со странным, загадочным языком, на котором пишут справа налево, алфавит которого состоит из головастиков, а звуки произносят гортанью словно полощут горло.

– Ты еврей? – спросила Дебра, поворачиваясь к нему. Она больше не улыбалась; вопрос явно имел для нее большое значение.

Дэвид покачал головой.

– Нет. – Эта мысль показалась ему забавной. – Я полуубежденный непрактикующий монотеист, выращенный и воспитанный в недрах христианской протестантской традиции.

– Тогда зачем ты учил иврит?

– Этого хотела моя мать, – объяснил Дэвид, снова чувствуя себя виноватым. – Она погибла, когда я был еще ребенком. И тогда я бросил это. Когда она умерла, это не казалось мне важным.

– Твоя мать, – настойчиво продолжала Дебра, склоняясь к нему, – была еврейка?

– Да. Конечно, – согласился Дэвид. – Но отец – протестант. Поднялся настоящий ад, когда папа на ней женился. Все были против. Но они все равно поступили по-своему.

Дебра повернулась к Джо.

– Ты слышал: он один из нас.

– Да ну! – возразил Дэвид, продолжая смеяться.

– Мазалтов! – сказал Джо. – Встретимся в Иерусалиме.

– Вы израильтяне? – с новым интересом спросил Дэвид.

– Сабры^[5], оба, – с гордостью и глубоким удовлетворением сказала Дебра. – Мы здесь в отпуске.

– Должно быть, интересная страна, – сказал Дэвид.

– Ну, как заметил Джо, тебе нужно встретиться с нами в Иерусалиме и посмотреть самому, – небрежно предложила она. – Ты имеешь право вернуться. – И сразу сменила тему. – Может эта машина идти быстрее? Нам нужно в семь быть в Барселоне.

Отношения между ними заметно изменились, как будто исчезла невидимая преграда, как будто Дебра сделала какой-то очень важный вывод. Они выехали из города; впереди лежала открытая дорога, спускающаяся в долину Эбро, к морю.

– Прошу не курить и пристегнуться, – сказал Дэвид и выпустил "мустанг" на свободу.

Она сидела рядом с ним совершенно неподвижно, сложив руки на коленях, и смотрела прямо вперед, а повороты прыгали им навстречу, и голубые потоки воздуха обтекали тело "мустанга". На губах Дебры играла легкая восторженная улыбка, в глазах плясали золотые огоньки, и Дэвид понял, что скорость опьяняет ее, как и его.

Он забыл обо всем, кроме девушки, сидящей рядом, и необходимости удерживать могучую ревущую машину на полосе покрытия.

Однажды, когда они серией резких крутых поворотов спускались в сухую пыльную долину и руки Дэвида метались от руля к переключателю скоростей, а ноги плясали на педалях, Дебра возбужденно рассмеялась.

В деревенской кантине они купили хлеба, сыра и бутылку белого вина и поели на парапете старинного каменного моста, а под ними журчала вода, мутная от растаявшего в горах снега.

Дэвид бедром касался Дебры, когда они сидели рядом. Он чувствовал сквозь одежду ее упругое тело, она не отодвигалась. Щеки ее раскраснелись чуть больше, чем можно бы было ожидать даже на резком холодном ветру.

Дэвида изумлял Джо. Тот, по-видимому, совершенно не понимал, что Дэвид нацелился на его девушку, и радовался как дитя, бросая камешки в проплывавших внизу форелей. Неожиданно Дэвиду захотелось, чтобы соперник сопротивлялся – тогда борьба будет более интересной, а Дэвид решил, что обязательно вступит в борьбу.

Он перегнулся через Дебру за новым куском острого белого сыра, и его рука коснулась мучительно привлекательной двойной выпуклости ее груди. Джо, казалось, ничего не замечал.

"Ну, давай, горилла, – презрительно подумал Дэвид. – Возмутись. Не сиди сиднем".

Он хотел попробовать себя в схватке с этим парнем; по движениям Джо, по тому, как тот держался, Дэвид видел, что парень отлично умеет рассчитывать силы и уверен в себе. Лицо грубое, некрасивое, но Дэвид знал, что некоторым женщинам это нравится, да и медленная ленивая улыбка Джо его не обманывала – глаза у парня были быстрые и проницательные.

– Хочешь за руль, Джо? – неожиданно спросил он, и по лицу Джо, как масло по воде, расплылась медленная улыбка. Глаза блеснули в предвкушении.

– Неплохо бы, – ответил он, и Дэвид тут же пожалел о своем предложении: пришлось скорчиться на узком заднем сиденье. Первые пять минут Джо ехал осторожно, проверяя тормоза, переключая скорости, увеличивая обороты, чтобы освоиться и привыкнуть к характеру машины.

– Да не бойся ее, – сказал Дэвид. Джо негромко хмыкнул, лицо его стало сосредоточенным, лоб прорезала морщина. Потом он кивнул самому себе, крепче взялся за руль, и Дебра взвизгнула, когда он переключил скорость. Джо аккуратно вписал машину в первый поворот, а Дэвид в это время машинально нажимал на несуществующую педаль и пытался проглотить комок в горле.

Когда Джо остановил машину на стоянке аэропорта в Барселоне и выключил мотор, все несколько секунд молчали. Наконец Дэвид негромко сказал:

– Сукин сын!

И все рассмеялись. Дэвид почувствовал легкое сожаление из-за того, что придется отбить у этого парня девушку, – Джо начинал ему нравиться, он, сам того не желая, наслаждался его медлительной речью и движениями, спокойной уверенной улыбкой. Приходилось укреплять свою решимость.

Они приехали за час до прибытия самолета, который должны были встретить, и отыскали в ресторане столик, откуда было видно на посадочную полосу. Дэвид заказал глиняный кувшин сангрии, а Дебра, сидевшая рядом с Джо, взяла его за руку, продолжая говорить, и отношение Дэвида к Джо подверглось новому испытанию.

Когда официант принес вино, как раз садился частный самолет, и Джо поднял голову.

– Знаешь что-нибудь о полетах? – вызывающе спросил Дэвид.

– Немного, – признался Джо, но Дебра приняла вызов.

– Джо служит в военно-воздушных силах, – гордо сказала она, и Дэвид удивленно посмотрел на них.

– Дебра тоже, – рассмеялся Джо, и Дэвид перенес внимание на нее. – Она лейтенант в войсках связи.

– Я резервистка, – сказала Дебра, – а Джо настоящий пилот. Пилот истребителя.

– Пилот, – тупо повторил Дэвид. Он должен был сразу понять это по ясному устойчивому взгляду – признаку опытного пилота. По тому, как Джо вел "мустанг". Израильский военный летчик, он должен был участвовать во многих операциях. Дьявол, да они, поднимаясь в воздух, всякий раз участвуют в настоящих операциях. Он чувствовал, как его уважение к Джо растет. – На чем летаешь? На "фантомах"?

– "Фантомы!" – Джо скорчил гримасу. – Это не полет. Все равно что работать на компьютере. Нет, мы летаем по-настоящему. Когда-нибудь слышал о "миражах"?

Дэвид помигал, потом кивнул.

– Да, – сказал он, – я о них слышал.

– Ну вот, я летаю на "мираже".

Дэвид засмеялся, качая головой.

– В чем дело? – спросил Джо, переставая улыбаться. – Что в этом смешного?

– Я тоже летаю на "миражах", – сказал Дэвид. Бесполезно сердиться, решил он. – Налетал больше тысячи часов на "мираже".

Тут настала очередь Джо удивленно смотреть на него, а в следующее мгновение они одновременно заговорили – Дебра быстро поворачивала голову от одного к другому.

Дэвид заказал еще один кувшин сангрии, но Джо не позволил ему заплатить. Он в пятый раз повторил:

– Ну что за парень, – и ударил Дэвида по плечу. – Как он тебе, Дебра?

Когда допивали второй кувшин, Дэвид прервал возбужденный разговор об авиации и спросил:

– Кстати, кого мы встречаем? Мы проехали пол-Испании, а я и не знаю, кто этот парень.

– Парень? Это девушка, – рассмеялся Джо, а за ним и Дебра.

– Ханна, – она улыбнулась Джо, – его невеста. Она медицинская сестра в госпитале Хадашша и смогла вырваться только на неделю.

– Твоя невеста? – прошептал Дэвид.

– Они поженятся в июне, – Дебра повернулась к Джо. – Потребовалось два года, чтобы он решился.

Джо в замешательстве улыбался, и Дебра схватила его за руку.

– Твоя невеста? – повторил Дэвид.

– Да что ты заладил одно и то же? – спросила Дебра. Дэвид указал на Джо, потом на Дебру.

– А я-то думал... – запинаясь, начал он. – Да черт возьми...

Дебра неожиданно поняла и ахнула. Она обеими руками прикрыла рот, глаза ее сверкали.

– Ты хочешь сказать... ты подумал... О, нет!.. – она захихикала. Указала на Джо, потом на себя. – Ты об этом подумал?

Дэвид кивнул.

– Он мой брат, – заявила Дебра. – Джо мой брат, дурак! Иосиф Исаак Мардохей и Дебра Руфь Мардохей – брат и сестра.

* * *

Ханна оказалась рослой девушкой с ярко-медными волосами и веснушками величиной с золотой соверен. Она была ниже Джо всего на дюйм-два, но, когда Ханна прошла таможню, Джо подхватил невесту и заключил в объятия.

Казалось совершенно естественным, что их четверка держалась вместе. Проявив чудеса упаковки, разместили весь багаж в "мустанге" и поместились сами, причем Ханна сидела на заднем сиденье на коленях у Джо.

– У нас есть неделя, – сказала Дебра. – Целая неделя! На что мы ее потратим?

Они единодушно решили, что Торремолинос исключается. Он далеко на юге, да к тому же с тех пор, как Миченер написал своих "Рыбаков", он стал излюбленным местом всех бродяг и чудаков.

– Я разговорилась с соседом в самолете. Выше по берегу есть место, называется Колера. У самой границы.

Добрались они туда на следующее утро. Было самое начало сезона, поэтому они без труда нашли приятные номера в маленьком отеле на извилистой главной улице. Девушки поселились вместе, но Дэвид настоял, чтобы у него была отдельная комната. У него были определенные планы насчет Дебры, требовавшие уединения.

У Дебры было голубое узенькое бикини, не вмещавшее грудь, которая оказалась еще пышнее, чем предполагал Дэвид. Шелковистая кожа сильно загорела, но сзади, когда девушка наклонялась за полотенцем, открывалась поразительно белая полоска. Талия у Дебры была тонкая, ноги длинные, она отлично плавала – когда они отправились к скалистому острову в полумиле от берега, она постоянно обгоняла Дэвида.

Островок был в полном их распоряжении. Они нашли плоскую скалу, защищенную от ветра и освещенную солнцем, лежали на ней, сплетя пальцы. Соленая вода приклеила волосы Дебры к плечам, и они стали похожи на накидку из меха выдры.

Они лежали на солнце и разговаривали. Им многое нужно было узнать друг о друге.

Отец Дебры был одним из самых молодых полковников в Военно-воздушных силах США во время Второй мировой войны, но потом переселился в Израиль. И с тех пор там, теперь он генерал-майор. Они живут в старой части Иерусалима; дому уже пятьсот лет, но жить в нем хорошо.

Она старший преподаватель английского языка в еврейском университете в Иерусалиме и – добавила она застенчиво – хочет писать. Уже вышел небольшой сборник ее стихов. Это произвело на Дэвида впечатление, он приподнялся на локте и посмотрел на нее с возрастающим уважением и с легкой завистью, как на человека, ясно видящего свой путь.

Дебра лежала на солнце, закрыв глаза, капли воды, как драгоценные камни, сверкали на ее густых темных ресницах. Ее не назовешь прекрасной, решил он осмотрительно, но она хороша и очень-очень сексуальна. Конечно, она будет принадлежать ему. Дэвид в этом не сомневался, но почему-то ему не хотелось торопиться. Ему нравилось ее слушать; Дебра говорила необычно, и акцент ее куда-то пропал, хотя порой слышались отголоски ее американского происхождения – теперь, когда он об этом знал. Она сказала, что поэзия – это только начало. Она собирается написать роман о молодежи и о жизни в Израиле. У нее уже были общие наброски сюжета, и Дэвиду они показались интересными. Потом Дебра заговорила о своей земле и о живущих на ней людях. В Дэвиде вдруг что-то шевельнулось – ностальгия, глубокая расовая память. Он снова ощутил зависть. Эта девушка была так уверена в себе, в своем месте в жизни – она знала, где и каково ее предназначение, и это делало ее сильной. Рядом с ней Дэвид чувствовал себя незначительным и лишенным цели в жизни.

Неожиданно она открыла глаза, слегка сощурилась на солнце и посмотрела на Дэвида.

– О боже, – улыбнулась она. – Ты загрустил, Дэвид. Я тебя заговорила? – Он покачал головой, но не ответил на улыбку, и Дебра тоже стала серьезной.

Она принялась внимательно рассматривать его лицо. Солнце подсушило его волосы, они стали мягкими, пушистыми и очень темными. Четко были очерчены тонкие, идеальных пропорций кости скул и челюстей, глаза, ясные и слегка миндалевидные, полные твердые губы, прямой нос с широкими ноздрями. Она протянула руку и коснулась его щеки.

– Ты очень красив, Дэвид. Я такого красивого мужчины еще не видела.

Он не шелохнулся. Она провела пальцами по его шее и груди, взлохматила темные курчавые волосы.

Он медленно наклонился и накрыл ее губы своими. Губы у Дебры оказались теплыми, мягкими и солеными. Она подняла руки и обвила его шею. Они целовались, потом Дэвид протянул руку и расстегнул ее купальник на загорелой спине. Девушка сразу напряглась и попыталась отодвинуться.

Дэвид держал ее мягко, но крепко, пробормотал что-то успокаивающее, снова поцеловал. Она медленно расслабилась, он продолжал ее целовать, но когда его руки перебрались ей на спину, Дебра снова напряглась и задрожала.

Руки у него были опытные, привычные, он сумеет преодолеть сопротивление, не напугает ее. Дэвид сдвинул тонкий материал бикини и удивился упругости и тяжести ее груди, большие коричнево-розовые соски оказались каменно-твердыми под его прикосновением.

Поразительно, совершенно для него непостижимо, необычно: Дэвид не привык к отказам, но Дебра положила руки ему на плечи и оттолкнула его с такой силой, что он потерял равновесие и соскользнул со скалы, ободрав локоть и остановившись у самой кромки воды.

Он гневно вскочил на ноги, Дебра гибким движением тоже поднялась, на ходу застегивая купальник. Одним прыжком оказалась на краю скалы, нырнула, без брызг уйдя под воду, вынырнула на поверхность и крикнула:

– Я тебя перегоню на обратном пути.

Дэвид не принял вызова и с достоинством поплыл назад. Когда он, мрачный, вышел на берег, Дебра некоторое время разглядывала его лицо, потом улыбнулась.

– Когда ты сердишься, ты кажешься десятилетним ребенком, – сказала она не слишком тактично, и Дэвид мрачно побрел в свою комнату.

* * *

Он по-прежнему держался достойно и отчужденно, когда они вечером обнаружили дискотеку "2001 год", которую проводили ниже по берегу несколько парней-англичан. Они остановились у стола, за которым уже сидели две стюардессы и несколько оборванных бородачей. Музыка была достаточно громкой и ритмичной, чтобы сместить позвонки и вытряхнуть все внутренности, и стюардессы смотрели на Дэвида с почти набожным восторгом; Дебра с холодным интересом обратила на это внимание и предложила потанцевать. Слегка смягченный этой женской игрой, Дэвид отказался от своей маски ледяного короля.

Они хорошо чувствовали друг друга, быстро уловили резкий ритм и с изяществом, привлекшим внимание остальных танцоров, исполнили примитивный танец, от которого несло Африкой.

Когда ритм сменился, Дебра прижалась к Дэвиду всем телом. Он чувствовал, что от нее исходит какая-то электризующая, будоражащая сила, и понял, что отношения с этой женщиной никогда не будут спокойными и безмятежными. Слишком глубоки ее чувства, слишком сильны и всегда готовы к мгновенному выплеску.

Когда музыка кончилась, они оставили Джо и Ханну за графином красного вина, а сами пошли по тихой улице к берегу.

Луна освещала темные прибрежные утесы на берегу и отражалась в море множеством желтых бликов. Шумел легкий прибой, шуршал камешками; они разулись и пошли вдоль берега босиком, по щиколотку в воде.

Потом отыскали углубление в утесе, почти скрытое со всех сторон, и остановились, чтобы снова поцеловаться. Дэвид ошибочно принял мягкость Дебры за приглашение продолжить с того места, где остановился днем.

Дебра решительно отстранилась и гневно сказала:

– Черт тебя побери! Ты умеешь чему-нибудь учиться? Я не хочу этого! Неужели нужно каждый раз начинать заново?

– В чем дело? – ее тон обидел Дэвида, сопротивление рассердило. – Сейчас двадцатый век, дорогая. Девственницы в этом сезоне не в моде. Ты разве не слышала?

– А избалованные мальчишки должны сперва подрасти, – ответила она.

– Спасибо! – рявкнул он. – Терпеть оскорбления от профессиональной девственницы я не собираюсь.

– Тогда почему бы тебе не уйти? – вызывающе сказала она.

– Отличная мысль! – Он повернулся к ней спиной и пошел по берегу. Этого она не ожидала, хотела побежать за ним, но остановила гордость. Дебра прислонилась к скале.

"Он не должен торопить меня, – жалобно думала она. – Я хочу его, так хочу, но ведь после Дуду он будет первым. Если бы он только дал мне время, все было бы в порядке, он не должен меня торопить. Если бы только он шел с той же скоростью, что я, помогал бы мне.

Странно, как плохо я теперь помню Дуду. Прошло всего три года, но воспоминания о нем меркнут так быстро, что теперь я сомневаюсь, на самом ли деле любила его. Даже лицо его помню плохо, а вот в лице Дэвида знаю каждую черточку.

Наверно, нужно догнать его и рассказать о Дуду, попросить его быть терпеливым, помочь мне. Наверно, нужно так сделать". Но она не сделала этого и медленно пошла по пляжу, через тихий город, в отель.

Кровать Ханны пустовала. "Она теперь с Джо, лежит с ним, любит его. Мне следовало бы быть с Дэвидом, – подумала она. – Дуду мертв, а я жива, и я хочу Дэвида и должна быть с ним", – но она медленно разделась, легла в постель и долго лежала без сна.

* * *

Дэвид стоял у входа на дискотеку и всматривался в мигающие огни и дым, в теплые испарения сотни тел. Стюардессы по-прежнему сидели за столом, но Джо и Ханна ушли.

Дэвид пробрался между танцующими. Одна из стюардесс, высокая и светловолосая, с нежным румянцем на белом личике и кукольными глазами, подняла голову, увидела Дэвида, оглянулась в поисках Дебры, удостоверилась, что ее нет, и только тогда улыбнулась.

Они потанцевали, не касаясь друг друга, потом Дэвид прислонился к ней и положил руки ей на бедра. Она прижалась к нему, раскрыв губы.

– Комната у тебя есть? – спросил Дэвид. Она кивнула, проведя кончиком языка по губам.

– Пошли, – сказал Дэвид.

* * *

Было уже светло, когда Дэвид вернулся в свой номер. Побрился и собрал чемодан, удивляясь силе собственного гнева. Отнес багаж к стойке и заплатил по счету.

Из столовой вышла Дебра, за ней Джо и Ханна. Они были одеты для пляжа, махровые халаты накинуты на купальники, они весело смеялись – пока не увидели Дэвида.

– Эй! – окликнул его Джо. – Куда ты?

– Хватит с меня Испании, – ответил ему Дэвид. – Принимаю добрый совет и уезжаю, – и почувствовал прилив торжества, заметив боль во взгляде Дебры.

Джо и Ханна взглянули на нее, и она тут же справилась с собой. Улыбнулась, немного излишне весело, и подошла, протягивая руку.

– Спасибо за помощь, Дэвид. Жаль, что тебе нужно уезжать. Было славно. – Голос ее слегка дрогнул. – Надеюсь, ты найдешь то, что ищешь. Удачи.

Она быстро отвернулась и вышла из холла. Ханна с застывшим лицом коротко кивнула Дэвиду и пошла за Деброй.

– Пока, Джо.

– Я отнесу твой багаж.

– Не беспокойся. – Дэвид попытался остановить его.

– Никакого беспокойства. – Джо отнес чемодан к "мустангу". Бросил его на заднее сиденье. – Проеду с тобой до вершины подъема, а оттуда вернусь пешком. – Он забрался на пассажирское сиденье и удобно устроился. – Мне нужно прогуляться.

Дэвид повел машину, они молчали. Джо зажег сигарету и выбросил спичку в окно.

– Не знаю, Дэвид, что произошло, но могу догадаться.

Дэвид не ответил, он не отрывался от дороги.

– У нее было трудное время. В последние дни все изменилось. Она стала другой. Счастливой. И мне показалось, что все кончится хорошо.

Дэвид продолжал молчать, не помогая Джо. Почему этот болван лезет не в свое дело?

– Она особенная, Дэвид. Не потому, что она моя сестра. На самом деле. Я думаю, ты это уже понял. Не думай о ней слишком плохо.

Они добрались до вершины холма над городком и заливом. Дэвид подвел машину к обочине, но мотор не выключал. Посмотрел на ярко-синее море, туда, где оно встречалось с утесами и поросшим соснами плоскогорьем.

– Она собиралась замуж, – негромко сказал Джо. – За отличного парня, старше ее, они вместе работали в университете. Он был водителем танка, резервистом, и на Синае сгорел в своем танке.

Дэвид повернулся и взглянул на него, выражение его лица слегка смягчилось.

– Она тяжело это перенесла, – упрямо продолжал Джо. – Последние несколько дней я впервые видел ее улыбку. Видел, что ее отпустило. – Он пожал плечами и улыбнулся, как большой сенбернар. – Прости, что посвящаю тебя в семейные дела, Дэви. Просто подумал, что тебе это поможет. – Он протянул широкую загорелую ладонь. – Приезжай к нам. Ты знаешь, это ведь и твоя страна. Мне хотелось бы показать ее тебе.

Дэвид пожал ему руку.

– Может, я так и сделаю, – сказал он.

– Шалом.

– Шалом, Джо. Удачи. – Джо вылез из машины, и, отъезжая, Дэвид видел, как он стоит, подбоченясь. Он помахал рукой, и тут его скрыл поворот дороги.

* * *

В Остии, на дороге, ведущей в Рим, располагалась школа, где готовили гонщиков для "Формулы 1". Использовали заброшенный бетонный трек. Курс длился три недели и стоил 500 американских долларов.

Дэвид остановился в "Эксцельсиоре" на Виа Венето и ежедневно ездил на трек. Он прошел весь курс, но уже к концу первой недели понял, что ему нужно не это. После свободного полета в небе ограничения трека действовали на него угнетающе, а ревущая мощь "тирелл форда" не могла сравниться с силой двигателя истребителя-перехватчика. И хотя он занимался без увлечения, природный талант гонщика и координация движений поставили его во главе списка успешно закончивших курс, и он получил предложение выступать за новую компанию, которая собиралась выпустить свою команду в соревнованиях "Формулы 1". Конечно, плату предлагали мизерную, и мерой его отчаяния служит то, что он едва не подписал контракт, но в последний момент Дэвид изменил решение и уехал.

Он провел неделю в Афинах, скитаясь по яхт-клубам Пирея. Хотел купить моторную яхту и ходить чартерными рейсами к островам. Море, солнце и красивые девушки – эта перспектива казалась ему привлекательной, а сами яхты, белоснежные, с лакированными деревянными переборками – невыразимо прекрасными. Но за неделю он понял, что чартерные рейсы – это всего лишь плавучие гостиницы для скучающих загорелых туристов, страдающих морской болезнью.

На седьмой день в Афинской гавани бросил якоря Шестой американский флот. Дэвид сидел за столиком в кафе на берегу и пил на солнце темное узо, рассматривая в бинокль самолеты на палубе авианосца. Он видел ряды "крусейдеров" и "фантомов" со сложенными крыльями. Глядя на них, он испытал чувство неодолимого влечения, почти духовную потребность. Он обшарил землю, и, кажется, на ней ничего подходящего для него нет. Дэвид отложил бинокль и посмотрел на небо. Высокие облака казались на голубом фоне серебристыми.

Дэвид поднял стакан узо, нагревшегося на солнце, и отхлебнул сладковатый напиток.

– Лучше всего дома.

Он произнес это вслух, и тут в его воображении появился Пол Морган в своем высоком кабинете из стекла и стали. Как терпеливый рыболов, он расставил сети по всему миру. И вот леска, ведущая в Афины, дернулась. Дэвид представил себе то глубокое удовлетворение, с каким его дядя сматывает леску, вытаскивая слабо сопротивляющегося Дэвида. "Дьявол, – подумал он, – я всегда могу летать в резерве, и еще остается "лир", если удастся увести его у Барни".

Дэвид осушил стакан и резко встал, чувствуя, как слабеет его воля к сопротивлению. Он остановил такси и поехал в свой отель на площади Синдагма.

Сопротивление его слабело так быстро, что ужинал он с Джоном Динопулосом, агентом "Группы Морган" в Греции, элегантным, изысканным стройным мужчиной с гладким загорелым лицом, седыми волосами и в безупречном костюме.

Джон подобрал для Дэвида в спутницы звезду, снимающуюся в итальянских спагетти-вестернах. Молодая женщина с роскошной грудью и темными сверкающими глазами; грудь бурно заволновалась, а глаза возбужденно засверкали, когда Джон представил Дэвида как алмазного миллионера из Африки.

Алмазы – самое великолепное, хотя и не самое значительное из вложений "Группы Морган".

Вечер был теплый, и они сидели на террасе "Диониса". Ресторан был вырублен в скале холма Ликабетта, под самым собором Святого Павла.

Внизу, по извилистой дороге через сосновый лес, от церкви двигался крестный ход с горящими свечами, в неподвижном ночном воздухе ясно слышалось пение. На далекой вершине холма виднелись освещенные величественные колонны Акрополя, словно вырезанные из слоновой кости, а за ними по глади залива рассыпались огни Шестого американского флота.

– Великолепная древняя Греция, – сказала звезда итальянских вестернов, словно изрекая старинную мудрость, и положила руку в кольцах и перстнях на бедро Дэвида, а другой подняла стакан с красным самосским вином и бросила из-под густых ресниц многозначительный взгляд.

Ее сдержанность производила впечатление, и только после того, как они насладились главным блюдом – молодым мясом, завернутым в виноградные листья и приправленным лимонным соком, она предложила, чтобы Дэвид финансировал ее следующую картину.

– Давайте найдем место поспокойнее, где мы могли бы поговорить об этом... – сказала она, а какое место лучше ее номера?

Джон Динопулос с улыбкой помахал им вслед и понимающе подмигнул – чем привел Дэвида в крайнее раздражение: он сразу увидел пустоту всего этого эпизода.

У звезды оказался роскошный номер с толстыми белыми коврами и массивной кожаной мебелью. Дэвид налил себе выпить; она тем временем переоделась в костюм, более подходящий для обсуждения важных финансовых вопросов, и распустила волосы, густую гриву локонов. Дэвида вдруг затошнило от всего этого.

– Простите, – сказал он. – Джон пошутил... Я не миллионер и предпочитаю мальчиков.

Закрывая за собой дверь номера, он услышал, как разбился брошенный в нее стакан.

У себя в отеле он заказал кофе и потом, повинуясь порыву, снова снял трубку и вызвал Кейптаун. Ответ пришел поразительно быстро, голос девушки на другом конце спросонок звучал хрипло.

– Митци, – рассмеялся он. – Как дела, девочка?

– Где ты, воин? Дома?

– В Афинах, куколка.

– В Афинах? Боже! Весело?

– Ужасно!

– Да! Еще бы. Греческие девушки никогда не будут такими, как в древние времена.

– А как ты, Митци?

– Я влюблена, Дэви. Правда влюблена. Мы собираемся пожениться. Здорово, правда?

Дэвид ощутил обиду и зависть, услышав ее счастливый голос.

– Здорово, куколка! Я его знаю?

– Сесил Лавли, знаешь. Один из папиных сотрудников.

Дэвид вспомнил рослого, плосколицего очкастого мужчину, всегда серьезного.

– Поздравляю. – Дэвид чувствовал себя одиноким. Вдали от дома, а жизнь без него продолжается.

– Хочешь поговорить с ним? – спросила Митци. – Я его разбужу. – На том конце послышался шепот, потом трубку взял Сесил.

– Молодчина, – сказал ему Дэвид, и не солгал. Доля Митци в "Группе Морган" значительно превышала долю Дэвида. Сесил приобрел настоящую нефтяную скважину.

– Спасибо, Дэви. – В голосе Сесила даже на расстоянии в пять тысяч миль слышалось замешательство – ведь его застали за разработкой скважины.

– Послушай, Ромео. Попробуй только обмануть эту девочку, и я лично вырву тебе печень и заткну в глотку, ясно?

– Ясно, – ответил Сесил, теперь в его голосе звучала тревога. – Даю тебе Митци.

Она наболтала еще на пятьдесят долларов, прежде чем повесить трубку. Дэвид лежал, закинув руки за голову, и думал о своей мягкосердечной сестре и ее новом счастье. И вдруг совершенно неожиданно принял решение, которое исподволь зрело в сознании все эти недели после Испании. Он снова поднял трубку и позвонил в аэропорт.

– Простите, что беспокою в такое время, – сказал он, – но мне нужно как можно быстрее улететь в Израиль. Пожалуйста, устройте это.

* * *

Небо было затянуто мягкой золотистой дымкой, поднимавшейся из пустыни. Гигантский "Боинг-747" пробил ее, и перед самой посадкой Дэвид мельком увидел темно-зеленые цитрусовые сады. Аэровокзал самый обычный, как во всех аэропортах мира, но за его дверями земля, какой Дэвиду не приходилось видеть. Толпа, которая сражалась с ним за место в одном из больших черных шерутов, общественных автобусов, увешанных плакатами и наклейками, делала даже итальянцев образцом сдержанности и хороших манер.

Но внутри, однако, все было как на семейном пикнике, и он чувствовал себя членом этой семьи. С одной стороны парашютист в берете и маскировочном костюме, с крылатой эмблемой на груди и автоматом "узи" на шее, предложил ему сигарету, с другой стороны девушка в мундире цвета хаки, с темными газельими глазами, которые становились еще темнее и задушевнее, когда она смотрела на Дэвида (а происходило это часто), поделилась с ним сэндвичем из пресного хлеба с жареным нутом, вездесущей питой – круглым плоским хлебцем, и фалафелью^[6] и принялась практиковаться в английском. Пассажиры с передних сидений повернулись и приняли участие в разговоре, шофер тоже, однако при этом он не сбросил скорость, зато подчеркивал свои замечания яростными гудками клаксона и гневными криками в адрес пешеходов и других водителей.

Запах цветов апельсина тяжело, как морской туман, лежал в береговых низинах, и для Дэвида он навсегда стал запахом Израиля.

Автобус поднялся на Иудин холм, и Дэвид ощутил приступ ностальгии, когда они по извилистой дороге проехали через сосновые рощи мимо бледных блестящих склонов, где белые камни сверкали на солнце, как кости, а серебряные оливы изгибали стволы в грациозной агонии на террасах – памятнике шести тысячам лет терпеливого человеческого труда.

Так похоже и в то же время чуть непохоже на милые сердцу холмы юга, которые он называл своим домом. Он не узнавал цветов, алых, как пролитая кровь, и вспышек солнечно-желтых соцветий на склонах, но вдруг у него перехватило горло, словно от физической боли: он увидел среди деревьев яркие шоколадно-белые крылья и узнал головку с хохолком – африканский удод, птица, ставшая символом его родины.

Он чувствовал, как в нем нарастает возбуждение, неопределенное, ненаправленное, но усиливающееся: он приближается к женщине, за которой прилетел, и еще к чему-то, еще неведомому.

И еще он испытывал чувство сопричастности. Симпатию к молодым людям, которые набились в автобус.

– Смотрите! – воскликнула девушка, касаясь его руки и указывая на рассеянные вдоль дороги напоминания о войне: сгоревшие кузовы грузовиков и бронемашин, сохраненные в память о людях, погибших на дороге в Иерусалим. – Здесь был бой.

Дэвид повернулся, заглянул ей в лицо, и увидел ту же силу и уверенность, которыми восхищался в Дебре. Эти люди живут одним днем и лишь по его завершении могут думать о новом дне.

– А еще бои будут? – спросил он.

– Да, – без малейшего колебания ответила девушка.

– Почему?

– Потому что... если тебе хорошо, ты должен за это драться, – и она широко развела руки, словно хотела обнять землю и весь ее народ, – все это наше, и все это хорошо, – сказала она.

– Ты права, девочка, – согласился Дэвид, и они улыбнулись друг другу.

Так они въехали в Иерусалим с его высокими, строгими жилыми кварталами из желтого камня, сгрудившимися на холме вокруг стен древней крепости – сердца города.

TWA^[7] забронировала номер в отеле «Интерконтиненталь», когда Дэвид еще летел. Из окна номера открывался вид на Гефсиманский сад, на старый город с его башенками и шпилями, на золотой купол на вершине холма – центр христианства и иудаизма, святое место для мусульман, поле битвы последних двух тысячелетий, возрожденная древняя земля, и Дэвид ощутил глубочайшее благоговение. Впервые в жизни он осознал и начал постигать еврейскую часть своей души и подумал, что правильно поступил, прилетев в этот город.

– Может быть, – вслух сказал он, – может быть, здесь я найду все.

* * *

Под вечер Дэвид расплатился с таксистом на стоянке университета и позволил солдату у главного входа обыскать себя. Эти обыски при входе были настолько обычны, что скоро он перестал их замечать. Он удивился, увидев почти пустынный кампус, но потом вспомнил, что сегодня пятница, и темп жизни уже замедляется: наступает суббота.

Иудины деревья на главной площади и вокруг бассейна были в полном цвету. Дэвид направился в административный корпус и обратился к дежурному, который уже собирался уходить.

– Мисс Мардохей, – тот сверился со списком. – Да. Кафедра английского языка. На втором этаже Лейтермановского корпуса. – Он показал через стеклянную дверь. – Третье здание справа от вас. Идите сразу туда.

Дебра была со студентами в аудитории. Поджидая ее, Дэвид отыскал на террасе скамью на солнце. Неожиданно он ощутил холодок неуверенности. Впервые после Афин он усомнился, есть ли у него основания ожидать, что Дебра Мардохей встретит его с распростертыми объятиями. Несмотря на прошедшее время, он затруднялся оценить, как он вел себя с ней. Дэвид, с его внешностью и богатством, никогда не грешил самокритикой. И вот, поджидая ее, он впервые в жизни подумал, что, вероятно, Дебра права и он вел себя как избалованный ребенок. Он все еще думал об этом, когда послышались голоса, застучали каблуки по плитам, и на террасе показалась группа студентов с охапками книг. Проходя мимо, большинство девушек задумчиво поглядывали на него.

Через некоторое время появилась Дебра. Она несла под мышкой книги, через плечо – сумку на ремне, волосы ее были забраны наверх и перевязаны на затылке; не накрашена, но платье – яркое, в больших оранжевых завитках. Кожаные сандалии на босу ногу. Рядом с ней шли две студентки, она о чем-то говорила с ними и не замечала Дэвида, пока он не встал. И тут она застыла – эту абсолютную неподвижность он заметил у нее еще в кантине в Сарагосе.

Дэвид удивился тому, как неловко себя чувствует, словно руки и ноги у него выросли на десяток размеров. Он улыбнулся и неуверенно пожал плечами.

– Здравствуй, Деб. – Собственный голос показался ему хриплым.

Дебра вздрогнула и в панике попыталась пригладить волосы у висков, но ей помешали книги.

– Дэвид... – Она сделала шаг к нему, остановилась, оглянулась на студенток. Те почувствовали ее смятение и исчезли, и она снова повернулась к нему. – Дэвид... – повторила она, и тут на ее лице появилось крайнее отчаяние. – О боже, а я даже губы не накрасила!

Дэвид с облегчением рассмеялся и пошел к ней, расставив руки, а она бросилась к нему, но книги и сумка мешали, и Дебра, задыхаясь, раздраженно забормотала что-то. Наконец она избавилась от них, и они с Дэвидом обнялись.

– Дэвид, – шептала она, обеими руками обнимая его за шею. – Ах ты, скотина, почему так долго? Я уже почти потеряла надежду.

* * *

У Дебры был мотороллер, который она вела так отчаянно, что распугивала даже таксистов, пользовавшихся репутацией людей хладнокровных и бесстрашных до предела.

Дэвид, примостившись на заднем сиденье, обнимал ее за талию и упрекал, когда она, обогнав транспортный поток, резко сворачивала перед носом у встречных машин. Мотороллер весело гудел.

– Я счастлива, – объяснила Дебра через плечо.

– Отлично. Тогда поживи еще немного, чтобы насладиться этим.

– Джо удивится.

– Если мы до него доберемся.

– Что случилось с твоими нервами?

– Только что все их растерял.

Она по извилистой дороге спустилась в долину Эйн Карем, словно вела "мираж", а сама через плечо рассказывала о местах, через которые они проезжали.

– Это монастырь Источника Марии, где она встретила мать Иоанна Крестителя – согласно христианскому учению, в котором ты такой дока.

– Оставь историю, – взмолился Дэвид. – На повороте автобус.

Под сенью олив лежала лишенная возраста деревня, в бока холма вросли церкви, монастыри, сады, окруженные высокими стенами, – оазис живописной древности, а в небе над вершиной маячили высотные дома современного Иерусалима.

С главной улицы Дебра свернула в узкий переулок; по обе стороны поднимались высокие, изъеденные временем стены. Она затормозила у прочных металлических ворот.

– Мы дома, – объявила она, завела мотороллер в сторожку у ворот, заперла ее и только потом открыла боковую калитку, таившуюся в углу стены.

Они оказались в саду, обнесенном высокими стенами, чистыми, сверкавшими белизной. Во дворе росли оливковые деревья с толстыми кривыми стволами. На стены взбирались виноградные лозы и раскидывали над головой листву. На них уже висели зеленые гроздья.

– Бриг – заядлый археолог-любитель, – Дебра указала на римские и греческие статуи у олив, на выставку глиняных амфор у стен и древние мозаичные плиты, выстилавшие дорогу к дому. – Разумеется, это запрещено законом, но он все свободное время проводит на раскопках древних поселений.

Кухня была гигантская, с огромным открытым очагом; современная электрическая печь казалась в ней неуместной, но медные котлы были начищены до блеска, пол, выложенный плиткой, надраен, и пахло чрезвычайно приятно.

Мать Дебры, высокая, стройная, со сдержанными манерами, казалась ее старшей сестрой. Сходство было поразительным, и, здороваясь с ней, Дэвид с удовольствием подумал, что так же будет выглядеть Дебра в ее возрасте. Дебра познакомила их и заявила, что Дэвид останется поужинать – факт, о котором до этой минуты он не подозревал.

– Прошу вас, – слабо сопротивлялся он, – я не хотел бы вторгаться к вам. – Он знал, что вечер пятницы – особое время в еврейском доме.

– Вы не вторгаетесь. Мы будем рады, – мать Дебры отклонила его возражения. – Здесь дом большинства парней из эскадрильи Джо, и нам это нравится.

Дебра принесла Дэвиду пиво "голдстар", и они сидели на террасе, когда появился отец. Он прошел в калитку, пригнувшись под каменным карнизом; входя в сад, снял форменную фуражку.

На нем был мундир; куртка, с матерчатыми нашивками, свидетельствующими о звании, и с крыльями на нагрудном кармане, расстегнута. Плечи слегка сутулые, вероятно, оттого, что ему часто приходится забиваться в тесную кабину истребителя, голова – лысая, с монашеским венчиком седых волос, под колючими усами сверкал золотой зуб. Большой крючковатый нос, нос библейского воина, темные глаза с такими же золотистыми искорками, как у Дебры. Властность и уверенность в себе этого человека мгновенно вызвали уважение Дэвида. Он встал, чтобы пожать генералу руку, и совершенно естественно обратился к нему "сэр".

Бриг быстро и проницательно осмотрел Дэвида, но от оценок воздержался и не проявил ни удовольствия, ни разочарования.

Позже Дэвид узнал, что Бриг – это сокращенное от Бриганд^[8], так прозвали его англичане в сорок восьмом году, когда он контрабандой провозил в Палестину оружие и самолеты. Теперь все, даже собственные дети, называли его так, и только жена звала его по имени – Джошуа.

– Дэвид делит с нами сегодняшний шабатный ужин, – сказала ему Дебра.

– Добро пожаловать, – ответил Бриг и повернулся, чтобы со смехом обнять своих женщин, потому что не виделся с ними с предыдущего шабата: обязанности удерживали его на базах и контрольных пунктах, рассеянных по всей стране.

Появился Джо, тоже в мундире, небрежно расстегнутом летнем хаки; увидев Дэвида, он забыл свою медлительность, со смехом подбежал и заключил его в медвежьи объятия, бросив через плечо Дебре:

– Ну, я оказался прав?

– Джо говорил, что ты приедешь, – объяснила Дебра.

– Похоже, я один об этом не знал, – заметил Дэвид.

На обед собралось пятнадцать человек, и огонь свечей отражался в полированном дереве большого стола и больших серебряных субботних кубках. Бриг прочел короткую молитву – атласная, с золотой вышивкой ермолка выглядела на его лысой голове слегка неуместно, – потом своей рукой наполнил кубки вином, приветствуя каждого гостя. С Джо была Ханна, ее медные волосы блестели при свечах, с Дэвидом она поздоровалась сдержанно. Пришли два брата Брига с женами, детьми и внуками, за столом было шумно, дети требовали внимания, и разговор постоянно переходил с иврита на английский. Пища была экзотическая, острая, хотя вино, на вкус Дэвида, сладковатым. Сидя рядом с Деброй и разделяя ее принадлежность к этому счастливому обществу, он чувствовал приятное спокойствие. И вздрогнул, когда к нему обратился один из двоюродных братьев Дебры.

– Вам, должно быть, нелегко... первый день в такой необычной стране, как Израиль. Вы ведь не еврей, не понимаете иврит...

Слова звучали не зло, но разговор внезапно замер. Бриг, слегка нахмурившись, строго взглянул на того, кто невежливо обошелся с гостем.

Дэвид видел, что Дебра пристально смотрит на него, как будто ждет, что он скажет, и неожиданно подумал о трех отречениях, которые существуют в христианстве, мусульманстве и, наверное, в законе Моисея. Он не хочет покидать этот дом, этих людей. Не хочет снова оказаться в одиночестве. Ему хорошо здесь.

Он улыбнулся и покачал головой.

– Необычно, да, но не так трудно, как вы думаете. Я понимаю иврит, хотя не очень хорошо говорю на нем. Видите ли, я еврей...

Рядом с ним Дебра негромко вздохнула от удовольствия, и они с Джо быстро переглянулись.

– Еврей? – переспросил Бриг. – Вы не похожи, – и Дэвид все объяснил, а когда он закончил, Бриг кивнул. Казалось, он слегка оттаял.

– К тому же он летчик, – похвастала Дебра, и усы Брига встопорщились, как живые, ему пришлось приглаживать их платком, пока он внимательно разглядывал Дэвида.

– Налет? – резко спросил он.

– Тысяча двести часов, сэр, из них почти тысяча на реактивных.

– Реактивные?

– "Мираж".

– "Мираж"! – Зубы Брига сверкнули. – Эскадрилья?

– "Кобра".

– Отряд Растуса Науда? – Ожидая ответ, Бриг смотрел на Дэвида.

– Вы знаете Растуса? – удивился Дэвид.

– Мы вместе летали на первых чешских "спитфайрах" – в сорок восьмом. Мы тогда называли его Батч Бен-Йок, Сын Нееврея. Как он? Тогда он был словно на пружинах.

– Проворен, как всегда, сэр, – тактично ответил Дэвид.

– Что ж, если вас учил летать Растус, должно быть, вы недурной пилот, – признал Бриг.

Как правило, Военно-воздушные силы Израиля не используют иностранцев, но перед генералом был еврей, по всем признакам – первоклассный пилот. Бриг заметил удивительную стремительность, порыв, энергию, которые Пол Морган, строгий судья молодежи, тоже разглядел в племяннике и высоко оценил. Если только он не ошибся в своей оценке, а ошибался он очень редко, перед ним редкий экземпляр. Он снова посмотрел на молодого человека, отметив спокойный пристальный взгляд, который, казалось, был устремлен к далекому горизонту. Взгляд отличного стрелка, а все его пилоты хорошие стрелки.

Для подготовки пилота истребителя требуются годы и не менее миллиона долларов. Время и деньги – для его страны это вопрос жизни и смерти, а из правил можно сделать исключение.

Генерал взял бутылку вина и тщательно наполнил кубок Дэвида. "Позвоню Растусу Науду, – про себя решил он, – и узнаю побольше об этом молодце".

Дебра смотрела, как ее отец расспрашивает Дэвида о причинах его приезда в Израиль, о планах на будущее.

Она точно знала, о чем думает отец, потому что предвидела это. И потому, расчетливо и изобретательно, пригласила Дэвида на обед, чтобы представить его Бригу.

Она снова переключила внимание на Дэвида, чувствуя при взгляде на него тепло и напряжение внизу живота и электрическое покалывание кожи.

"Да, жеребец, – думала она, – теперь тебе не так легко будет ускользнуть. На этот раз я постараюсь тебя удержать, а вместе со мной и Бриг".

Она подняла кубок, ласково улыбаясь Дэвиду.

"Получишь то, что тебе нужно, но под звуки труб и колокольный звон", – молча пригрозила она, а вслух сказала:

– Лэхаим! За жизнь! – И Дэвид повторил ее тост.

"На этот раз я так легко не отступлюсь, – твердо сказал он себе, глядя, как огоньки свечей золотыми искорками взрываются в ее глазах. – Я получу тебя, моя черноволосая красавица, чего бы мне это ни стоило".

* * *

Телефон у постели разбудил Дэвида на рассвете. Голос Брига звучал резко и напряженно, словно в конце рабочего дня:

– Если у вас нет срочных дел на сегодня, я хотел бы кое-что показать вам.

– Конечно, сэр. – Дэвид был захвачен врасплох.

– Я подберу вас у отеля через сорок пять минут, успеете позавтракать. Ждите в вестибюле.

Бриг приехал на маленькой невзрачной машине с гражданским номером, вел он ее быстро и умело. На Дэвида произвели впечатление точный расчет времени и координация движений: в конце концов Бригу уже перевалило за пятьдесят, и Дэвид взирал на столь почтенный возраст с благоговением и страхом.

Они двинулись по главному шоссе в сторону Тель-Авива, и Бриг нарушил долгое молчание.

– Вчера вечером я разговаривал с вашим командиром. Он удивился, услышав, что вы здесь. Сказал, что перед вашим уходом предлагал вам очередное звание и повышение...

– Это был подкуп, – ответил Дэвид, и Бриг кивнул и заговорил. Дэвид молча слушал, с удовольствием разглядывая быстро меняющиеся пейзажи; они повернули на юг и стали спускаться с пологих холмов в сторону Беер-Шевы и пустыни.

– Я везу вас на базу военно-воздушных сил. Могу добавить: в нарушение всех запретов и правил сохранения военной тайны. Растус заверил меня, что вы можете летать, но я хочу сам убедиться в этом.

Дэвид быстро взглянул на него.

– Мы полетим? – Он почувствовал глубокое приятное возбуждение, когда Бриг кивнул.

– Мы воюем, поэтому вы примете участие в боевой операции, а это означает нарушение всех возможных правил. Впрочем, вы еще успеете убедиться, что мы часто действуем не по правилам.

Он продолжал негромко говорить, объясняя свой личный взгляд на Израиль, его борьбу, цепь непрерывных успехов, и впоследствии Дэвид припоминал его отдельные фразы.

"Мы создаем нацию, и кровь, на которой нас вынудили замесить фундамент, укрепила нас..."

"Мы не хотим превращать Израиль в заурядное убежище для неудачников-евреев со всего света. Нам нужны крепкие, умные евреи..."

"Нас три миллиона, а вокруг сто пятьдесят миллионов врагов, поклявшихся уничтожить нас..."

"Проигрывая битву, они теряют несколько миль пустыни; проигрывая битву, мы теряем право на существование..."

"Придется еще раз побить их. Они ничему не научились. Считают, что в сорок восьмом году их подвело вооружение, а потом линия Суэца была восстановлена, и они ничего не потеряли; думают, что в шестьдесят седьмом их обманули. Придется еще раз побить их, чтобы оставили нас в покое..."

Он говорил как друг и союзник, и Дэвида согревало его доверие; он оживился в ожидании полета.

Вдоль дороги защитным экраном росли эвкалипты, Бриг затормозил у изгороди из колючей проволоки, где красовалась надпись на двух языках: "Агротехнический экспериментальный центр Хаим Вайсман".

Они свернули на проселок, проехали через плантации и оказались у новой изгороди и пропускного пункта среди деревьев.

Охранник у ворот бегло просмотрел документы Брига: очевидно, здесь генерала хорошо знали. Они поехали дальше, между аккуратными участками различных зерновых. Дэвид узнал овес, ячмень, пшеницу и кукурузу – все это пышно разрослось на теплом весеннем солнце. Между полями тянулись длинные прямые дороги, вымощенные бетоном под цвет окружающей местности. Было что-то неестественное в этих ровных двухмильных полосах, пересекавшихся под прямыми углами; Дэвиду они показались знакомыми. Бриг заметил его интерес и кивнул.

– Да, – сказал он, – взлетные полосы. Самолеты под землей. Мы не хотим использовать ту же тактику, что в шестьдесят седьмом.

Дэвид обдумывал это, пока они быстро ехали к гигантскому бетонному бункеру, возвышавшемуся в отдалении. На полях работали ярко-алые тракторы, над головой ирригационное оборудование выбрасывало в воздух сверкающие страусиные перья брызг.

Они достигли цели, и Бриг провел машину в широкие ворота примыкавшего к бункеру сооружения, похожего на амбар. Дэвид поразился, увидев вдоль стен "амбара" аккуратные ряды автобусов и автомобилей. Этого транспорта хватило бы для многих сотен пассажиров, однако он пока что заметил лишь нескольких трактористов.

Тут тоже была охрана, солдаты в форме парашютистов, и когда Бриг повел Дэвида к округлому бункеру, тот неожиданно понял, что это маскировка. В этом прочном массивном сооружении из бетона размещалось все сложнейшее электронное и радарное оборудование современной военно-воздушной базы. Тут находились и центр управления, и ангар для четырех эскадрилий истребителей типа "мираж", сжато объяснил Бриг, когда они на лифте спускались под землю.

Вышли они в приемной, где документы Брига снова проверили и вызвали майора-парашютиста, чтобы пропустить внутрь Дэвида; майор разрешил – неохотно и только по настоянию Брига. Потом Бриг провел Дэвида по покрытому ковром и снабженному кондиционированием подземному туннелю в помещение, где переодевались пилоты. Оно оказалось крытым черепицей, безупречно чистым, и хоть имело душевые и туалеты, но выглядело как гардеробная в каком-нибудь сельском клубе.

Бриг заранее заказал обмундирование для Дэвида, на глаз определив размер, очень точно. Капрал без труда подобрал для него комбинезон, выдал сапоги, высотно-компенсирующий комбинезон, перчатки и шлем.

Бриг взял форму из личного шкафчика, и они пошли в комнату ожидания, неуклюже двигаясь в раздутых комбинезонах, со шлемами в руках.

Дежурные пилоты оторвались от шахмат и журналов, узнали генерала и встали, приветствуя его, но атмосфера была легкой и неформальной. Бриг пошутил, все посмеялись, и они с Дэвидом отправились в помещение для инструктажа.

Быстро, но не опуская никаких подробностей, генерал рассказал о предстоящем патрульном полете, проверил, как Дэвид владеет радиоаппаратурой, помнит ли опознавательные сигналы и другие необходимые сведения.

– Все ясно? – спросил он наконец и, когда Дэвид кивнул, продолжил: – Помните, что я вам говорил. Мы воюем. Если увидим чужих, нападаем немедленно. Ясно?

– Да, сэр.

– Последние несколько недель прошли спокойно, но вчера произошел конфликт у Эйн Нахава, нападение на пограничный патруль. Так что сейчас мы настороже. – Он взял шлем и планшет с картами, потом повернулся к Дэвиду, набычился, глядя на него своими свирепыми карими глазами с золотистыми искрами. – Погода ясная. Когда поднимемся на сорок тысяч, увидите все, каждый дюйм, от Рош Ханикры до Суэца, от горы Хермон до Эйлата; увидите, какая она маленькая, наша страна, как она уязвима для врагов, окружающих нас. Вы говорили, что ищете достойного дела... Может быть, защита судьбы и будущего трех миллионов человек – достойное занятие для мужчины?

На маленькой электрической тележке они проехали по длинному подземному коридору и оказались в бетонном бункере, которым заканчивался луч звезды; центром этой звезды было огромное бетонное сооружение на поверхности. Здесь они слезли с тележки.

В ряд стояли шесть "миражей", стройные, гладкие, с носами-иглами; они присели, как нетерпеливые звери на поводке; очертания их были привычны, хотя коричнево-зеленая маскировочная пустынная окраска и звезда Давида на фюзеляже казались странными.

Бриг расписался за две машины; он улыбнулся, ставя под номером Дэвида имя "Батч Бен-Йок".

– Прозвище не хуже других, летать не помешает, – сказал он. – У нас страна анонимов и вымышленных имен.

Дэвид, чувствуя, что вернулся домой, разместился в тесной кабине. Абсолютно знакомо здесь было все, его руки привычно потянулись к массе переключателей, рычажков, приспособлений и приборов: он начал предполетную проверку.

В замкнутом пространстве бункера гром двигателей ударил по барабанным перепонкам; этот грохот можно было вытерпеть только благодаря перфорированным стальным глушителям в стенах сооружения.

Бриг – на голове у него был пестро раскрашенный шлем – взглянул на Дэвида и дал сигнал на взлет. Дэвид ответил тем же и протянул руку, чтобы закрыть перплексовый фонарь. Перед ними взвилась вверх стальная стена, лампочки над головой сменили красный цвет на зеленый.

Никакой рулежки к месту взлета, никаких наземных процедур. Крыло к крылу они вынырнули по рампе из бункера на солнечный свет. Перед ними тянулась длинная коричневая взлетная полоса, и Дэвид до предела передвинул дроссель, включил форсаж, отмечая для себя, как тяга могучих двигателей передается через обивку сиденья. Они неслись меж зеленых полей, нос истребителя нацелился в синеву неба, и Дэвид снова испытал эйфорию полета на реактивной тяге.

На высоте в сорок тысяч футов, выше потолка обычных пассажирских рейсов, они выровнялись, и Дэвид поместил свою машину под хвостом истребителя Брига, передвинул дроссель назад, переходя на крейсерскую скорость; его руки наслаждались знакомым ритуалом полета, голова в шлеме неустанно поворачивалась, осматривая каждый участок неба; время от времени он раскачивал машину, чтобы устранить слепое пятно за хвостом.

Воздух был нереально прозрачен, и в этой хрустальной чистоте самые дальние горные хребты выступали резкими силуэтами, голубая дымка расстояния их почти не скрывала. На севере сверкало расплавленное серебро Средиземного моря, море в Галилее было мягкого зеленого цвета, а еще дальше к югу темнело на своем глубоком ложе иссушенной пустыни мрачное Мертвое море.

Они полетели на север над хребтом Кармель и белыми зданиями Хайфы, с ее оранжево-золотыми пляжами, на которые волны накатывались мягким кремовым кружевом. Потом повернули назад, уменьшили скорость и стали медленно опускаться на патрульную высоту двадцать тысяч футов как раз над горой Хермон, где в ущельях еще лежал последний снег, обрамляя большую круглую вершину, как седины – лысину старика.

Мягкая сонная зелень и пастельные тона радовали Дэвида, который привык к однообразной сепии Африки. Деревни жались к вершинам холмов, белые стены сверкали, как диадемы, над террасами склонов и темными пятнами обработанной земли.

Потом они снова повернули на юг, пронеслись над долиной Иордана, над Галилейским морем, с его спокойными зелеными водами в окружении зарослей финиковых пальм и тщательно возделанных полей кибуцев; земля вздыбилась неровными, словно изорванными когтями огромного хищника, холмами, и "миражи" начали медленное снижение.

Слева поднимались горы Эдома, враждебные и неприступные, а под ними в пустыне зеленел оазис: Иерихон. Впереди мерцала поверхность Мертвого моря. Бриг пошел вниз, и они пролетели над соленой водой так низко, что выхлопы реактивных двигателей взволновали ее поверхность.

В шлемофонах прозвучал голос Брига:

– Вам никогда не придется летать ниже – тысяча двести футов ниже уровня моря.

Над шахтами добычи полезных ископаемых на южном берегу они опять начали подъем, перед ними открылись обожженные горные пустыни юга.

– Кактус один, говорит Цветок Пустыни, – молчание в эфире снова было нарушено, но на этот раз Дэвид узнал позывные командного пункта. С ними говорили непосредственно из Главного центра управления Военно-воздушных сил, размещенного в каком-то тайном подземном бункере, местонахождение которого Дэвид никогда не узнает. Там тщательно отмечали их положение на экранах радаров.

– Слушаю, Цветок Пустыни, – ответил Бриг, и разговор сразу стал неформальным, словно болтали два старых друга. Впрочем, так оно и было.

– Бриг, это Мотти. Мы только что получили просьбу о поддержке из вашего района, – он быстро назвал координаты, – моторизованный патруль пограничной полиции подвергся нападению неопознанного самолета. Займись этим, ладно?

– Беседер, Мотти, о'кей. – Бриг переключился на частоту полета. – Кактус два, иду на скорости перехвата, подтвердите, – сказал он Дэвиду, и они вместе повернули в новом направлении. – Включать радар нет смысла, – проворчал Бриг. – Объект сливается с поверхностью. Среди гор мы эту свинью не различим. Просто смотрите внимательней.

– Беседер, – Дэвид уже подцепил это словечко. Любимое еврейское слово в стране, где редко когда все было в порядке.

Дэвид увидел первым – с земли поднимался тонкий столб черного дыма, словно кто-то чиркнул карандашом по ослепительно синему горизонту.

– Наземный дым, – сказал он в микрофон шлема. – На одиннадцать часов, низко.

Бриг чуть повернул голову, отыскивая дым, и обнаружил его у границы своего поля обзора. Он хмыкнул. Растус прав по крайней мере в одном: у этого молодого человека глаз как у ястреба.

– Перехожу на атакующую скорость, – сказал он, и Дэвид подтвердил и включил форсаж. Кожаная обивка сиденья у него за спиной прогнулась от перегрузки, Дэвид ощутил, как его прижимает к креслу: "мираж" перешел звуковой барьер.

Возле столба дыма на тусклом коричневом фоне поверхности что-то на мгновение сверкнуло, Дэвид прищурился и разглядел крошечную фигурку, быструю, как птица; маскировочная раскраска помогала самолету слиться с пустыней, и он был нереален, как тень.

– Бандит справа от дыма, – он назвал координаты.

– Вижу, – сказал Бриг и переключился на командную волну: – Цветок Пустыни, вижу нарушителя. Прошу разрешения атаковать. – Решение должно быть принято на командном уровне.

В ответ послышалось краткое:

– Бриг, это Мотти. Бей его!

Во время этих переговоров истребители продолжали нестись вниз с такой скоростью, что стали видны подробности разыгравшейся драмы.

На пыльной пограничной дороге стояли три полицейские машины. Раскрашенные камуфляжными пятнами, они казались игрушечными в обширности пустыни.

Одна машина горела. Грязно-черный дым прямым столбом поднимался в воздух – это и был привлекший их сигнал. На дороге распростерлось тело, человек застыл в нелепой неподвижности смерти, и вид его вызвал у Дэвида такое же глубокое и горькое негодование, как бой быков в Мадриде.

Остальные машины стояли на дороге под разными углами; в кустах и среди камней Дэвид заметил их экипажи. Некоторые стреляли по самолету, который выполнял разворот, собираясь снова напасть.

Дэвид раньше никогда не видел таких машин, но сразу узнал по фотографиям, которые так часто изучал. Русский "МиГ-17" Военно-воздушных сил Сирии. Невозможно ошибиться при виде этой высокой хвостовой плоскости. На пятнистом пустынном камуфляже видны красные, белые и черные розетки со звездчатыми зелеными серединами.

МиГ завершил поворот и быстро шел к земле, приближаясь к машинам. Все внимание пилота сосредоточилось на беспомощных людях среди камней, и он не подозревал о страшной мести, которая неслась к нему с высоты.

Бриг заходил сирийцу в хвост, атакуя в классическом стиле, сзади и сверху, а Дэвид держался за ним, охраняя его хвост, готовый поддержать атаку, если Бриг промахнется.

Сириец открыл огонь, и рядом с людьми и машинами показались разрывы. Еще одна машина взорвалась, взметнув столб пламени и дыма.

– Ублюдок, – прошептал Дэвид, держась за Бригом и глядя на опустошение, которое сириец произвел на земле, среди его народа. Впервые он подумал об этих людях как о своем народе и испытал холодную ненависть пастуха, на чье стадо напали.

В памяти Дэвида всплыла поэтическая строчка: "Ассириец набросился, как волк на стадо", а руки его тем временем сами готовили указатели цели, выводили наружу из мягкой обкладки рукояти джойстика спусковой рычаг. Вспыхнул мягким зеленым огнем экран целеуказателя, и Дэвид, щурясь, взглянул на него.

Бриг нападал, быстро догоняя неуклюжий МиГ, но в ту секунду, когда, знал Дэвид, генерал должен был стрелять, геометрия крыльев МиГа изменилась. В последний момент сириец увидел нападающего и сделал то единственное, что можно было сделать в его положении. Он полностью выпустил крылья, резко снизив скорость, и одновременно накренил крыло и пошел вниз, к земле.

Бриг открыл огонь в тот миг, когда сириец ринулся вниз, ныряя под залп, как боксер под сильный удар. Дэвид видел, как высоко над ним прошла очередь, разорвав воздух над самолетом в пустынной окраске. Бриг уже пролетел дальше; ни один его снаряд не попал в цель, и он поднимался по большому кругу, сердясь на себя за неудачу.

Увидев маневр противника, Дэвид среагировал мгновенно, чисто рефлекторно. Уменьшил тягу двигателей и нажал на воздушные тормоза "миража", чтобы хоть немного сбросить скорость.

МиГ резко повернул вправо, стоя на крыле, которое, казалось, упиралось в черную пустынную землю. Дэвид отпустил тормоза, готовясь к следующему маневру, и тоже встал на крыло, повторяя отчаянные повороты сирийца на предельно низкой скорости, рискуя, что двигатель "миража" может заглохнуть.

Сириец поворачивал ему навстречу, он летел медленнее и потому легче мог маневрировать; палец правой руки Дэвида все время касался рычага пуска, но МиГ постоянно уходил из центра целеуказателя.

Перед двумя кружащими самолетами появилась цепь крутых утесов, изрезанных глубокими ущельями.

МиГ не сделал попытки пролететь над ней, он выбрал узкий проход и юркнул в него, как хорек, отчаянно старающийся оторваться от преследователя.

Дэвид вслед за сирийцем углубился в горное ущелье; стены утесов по обе стороны, казалось, касались крыльев. Ущелье резко повернуло налево, Дэвид опустил крыло и тоже повернул. Ущелье продолжало поворачивать направо и налево, на приборной доске перед Дэвидом вспыхнул предупреждающий красный огонь: маневренность "миража" находилась на пределе.

Впереди в туннеле меж скал летел МиГ. Пилот оглянулся через плечо, увидел преследующий его "мираж", снова повернулся к приборам управления и опустил машину еще ниже, прижимаясь к неровным каменным стенам.

Воздух в горах был горячим и неспокойным. "Мираж" подпрыгивал, упирался, рвался вверх, на свободу, а сириец впереди продолжал отклоняться от центра прицельного экрана Дэвида.

Ущелье снова повернуло и сузилось, потом резко пошло вверх и уперлось в сплошную пурпурную стену из гладкого камня.

Сириец оказался в ловушке. Ему пришлось начать крутой подъем, а направление его полета ограничивали скалы по обе стороны и впереди.

Дэвид передвинул дроссель, включил форсаж, могучая машина взревела и рванулась к хвосту сирийца.

Тянулись бесконечные микросекунды смертельной схватки, сириец лениво вполз в центр круга прицела, нос "миража", казалось, касался его хвостовой плоскости. Дэвид почувствовал, как бьет по его машине реактивная струя МиГа.

Он нажал спуск. "Мираж" подпрыгнул, выпуская свой смертоносный груз двойным потоком пушечных залпов.

Сириец распался, исчез во вспышке серебряного дыма, прорезанного яркими белыми молниями, отлетело выброшенное тело пилота. На мгновение оно повисло на экране Дэвида: руки и ноги широко раскинуты, крестом, на голове шлем, порывы ветра треплют одежду. И исчезло из вида. "Мираж" быстро поднялся из ущелья в открытое небо.

Вокруг машин перемещались солдаты, подбирали раненых, укрывали мертвых, но все подняли головы, когда Дэвид летел назад. Он пролетел над ними так низко, что разглядел лица. Загорелые, некоторые с бородами или усами, сильные молодые лица с разинутыми ртами: они выкрикивали ему благодарности.

"Мой народ", – подумал он. В крови по-прежнему бушевал адреналин, Дэвид испытывал необычайное возбуждение. Он по-волчьи улыбнулся людям внизу и поднял руку в перчатке, прежде чем подняться туда, где кружил в ожидании Бриг.

После яркого солнца искусственное освещение бункера казалось тусклым. Инженер помог Дэвиду выбраться из кабины, его помощники окружили "мираж" – заправка, пополнение боезапаса. В небольших по численности военно-воздушных силах это была неотложная необходимость – в считанные мгновения подготовить самолет к новой схватке. Машина могла вернуться на поле битвы намного раньше соперника.

Неловко выбравшись из тесной кабины, Дэвид пошел туда, где Бриг уже разговаривал с контролером полетов.

Держа на руке пестрый шлем, он снимал перчатки, но когда Дэвид подошел, повернулся и сверкнул в улыбке золотым зубом.

Генерал легонько шлепнул Дэвида по руке.

– Да! – сказал генерал-майор Джошуа Мардохей. – Ты нам подходишь!

* * *

Дэвид опоздал на встречу с Деброй, но она уже знала от отца почему.

Они отправились в ресторанчик за башней Давида, в старый город за воротами Яффы. Помещение без особых претензий, макраме на стенах – все это не подготовило Дэвида к великолепной еде, которую им без задержки подал владелец-араб: мусака из цыплят с орехами и пряностями и на гарнир – кускус.

Ели почти молча, Дебра быстро разобралась в настроении Дэвида и понимала его. После схватки его отпустило напряжение – это было своеобразное адреналиновое похмелье, – но вкусная еда и вино постепенно привели его в чувство, и за чашкой турецкого кофе, черного, сильно пахнущего кардамоном, Дебра смогла наконец спросить:

– Что сегодня произошло, Дэвид?

Прежде чем ответить, он отхлебнул кофе.

– Я убил человека. – Она поставила чашку и серьезно смотрела на него, а он заговорил, рассказывая о подробностях преследования и убийства, и закончил, запинаясь: – Тогда я испытывал удовлетворение. Чувство достижения цели. Я знал, что поступаю как должно.

– А теперь? – спросила она.

– А теперь мне грустно, – он пожал плечами. – Грустно, что пришлось сделать это.

– Мой отец, который всегда был солдатом, говорит, что только те, кто действительно участвовал в боях, понимают, как нужно ненавидеть войну.

Дэвид кивнул.

– Да, теперь я тоже это понимаю. Мне нравится летать, но я ненавижу уничтожение.

Они снова помолчали, каждый по-своему думал о войне, оба пытались найти слова, чтобы выразить свое понимание.

– И тем не менее это необходимо, – нарушила молчание Дебра. – Мы должны сражаться. У нас нет выбора.

– Да, выбора нет, за спиной у нас море, а арабы держат нас за горло.

– Ты говоришь как израильтянин, – негромко сказала Дебра.

– Я сегодня принял решение. Вернее, меня заставил его принять твой отец. Он дал мне три недели на изучение иврита и завершение всех иммиграционных формальностей.

– А потом? – Дебра наклонилась к нему.

– Служба в военно-воздушных силах. Единственное, в чем я его одолел, – я поставил условие, чтобы у меня было то звание, какое я получил бы дома. Он торговался как старьевщик, но перевес был на моей стороне, и он это знал. Так что я получил что хотел. Майор – с испытательным сроком и подтверждением звания через двенадцать месяцев.

– Замечательно, Дэви, ты будешь одним из самых молодых майоров в авиации.

– Да, – согласился Дэвид, – и после уплаты налогов у меня останется почти столько же, сколько получает водитель автобуса на моей родине.

– Неважно, – Дебра впервые улыбнулась. – Я помогу тебе с ивритом.

– Я как раз хотел попросить тебя об этом, – ответил он на ее улыбку. – Пошли отсюда, я сегодня нервничаю, мне хочется пройтись.

Они пошли по христианскому району. Открытые прилавки по обе стороны улицы были завалены яркими экзотическими товарами, кожей и украшениями; на узких улочках, где стены домов словно сходились над головой, почти ощутимой стеной стоял запах пряностей и пищи, канализации, затхлый запах скопления людей.

Дебра завела его в магазинчик древностей на Виа Долороса, и владелец вышел к ним, приветственно кланяясь.

– Ах, мисс Мардохей, как поживает ваш высокоуважаемый отец? – И бросился в глубину лавчонки за кофе.

– Этот продавец почти честен и смертельно боится Брига.

Дебра выбрала антикварную звезду Давида на тонкой золотой цепочке, и хотя Дэвид прежде никогда не носил драгоценностей, он покорно склонил голову и позволил Дебре надеть цепочку ему на шею. Золотая звезда легла на темные завитки волос на груди.

– Это твой единственный знак отличия: у нас медалей обычно не дают, – со смехом сказала Дебра. – Добро пожаловать в Израиль.

– Она прекрасна. – Дэвид был тронут и смущен подарком. – Спасибо. – Он застегнул рубашку и наклонился, чтобы поцеловать Дебру, но она быстро увернулась.

– Не здесь. Он мусульманин и оскорбится до глубины души.

– Ну хорошо, – сказал Дэвид. – Давай найдем место, где мы не оскорбим ничьи чувства.

Они прошли сквозь Львиные ворота в большой стене и нашли укромную каменную скамью среди олив, близ мусульманского кладбища. В небе висел полумесяц, серебряный и таинственный, теплая ночь была полна ожидания и волнения, как новобрачная.

– Ты не можешь оставаться в "Интерконтинентале", – сказала Дебра, и они оглянулись на освещенный силуэт здания за долиной.

– Почему?

– Ну, во-первых, это слишком дорого. На свое жалованье ты не можешь этого себе позволить.

– Ты ведь не думаешь, что я буду жить на одно жалованье? – возразил Дэвид, но Дебра, словно не слыша, продолжала:

– И что гораздо важнее, ты больше не турист. Поэтому ты не должен жить как турист.

– Что же ты предлагаешь?

– Можно найти тебе квартиру.

– Кто будет заниматься домашним хозяйством, стиркой, готовкой? – яростно возразил он. – Я этого не умею.

– Я, – сказала Дебра, и он на мгновение застыл, потоммедленно повернулся и посмотрел на нее.

– Что ты сказала?

– Я сказала, что буду вести хозяйство, – прямо ответилаона, но тут ее голос дрогнул. – Если, конечно, ты этого хочешь.

Он долго молчал.

– Послушай, Деб. Ты говоришь о совместной жизни? То есть общий дом, и все такое прочее?

– Именно.

– Но... – Он не знал, что сказать. Идея была новой, захватывающей и открывала невероятные возможности. Весь предыдущий опыт общения Дэвида с противоположным полом был не очень глубок, и он обнаружил, что стоит у границы неизвестной территории.

– Ну? – спросила наконец Дебра.

– Ты хочешь выйти за меня замуж? – он запнулся и откашлялся.

– Я не уверена, что ты лучший товар на брачном рынке, милый Дэвид. Ты прекрасен, как рассвет, с тобой приятно, но ты слишком эгоистичен, незрел и избалован.

– Большое спасибо.

– Мне незачем подбирать слова, Дэвид: я ведь собираюсь отбросить всякую осторожность и стать твоей любовницей.

– Ну и ну! – воскликнул он. Голос его оттаял. – Когда ты говоришь об этом так прямо, у меня голова идет кругом.

– У меня тоже, – призналась Дебра. – Но есть условие: сперва мы найдем собственную квартиру. Ты должен помнить, что скалистые острова и жесткие пляжи меня не возбуждают.

– Никогда не забуду, – согласился Дэвид. – То есть ты не хочешь за меня замуж? – Он обнаружил, что его смертельный ужас перед браком быстро рассеивается.

– Я этого не сказала, – ответила Дебра. – Но давай примем решение, когда оба будем готовы.

– Хорошо, куколка, – сказал Дэвид с широкой, почти идиотской улыбкой счастья.

– А теперь, майор Морган, можете поцеловать меня, – разрешила она. – Но, пожалуйста, помни условие.

Много времени спустя они оторвались друг от друга, чтобы перевести дух, и Дэвида встревожила неожиданная мысль.

– Боже, – воскликнул он, – а что скажет Бриг?

– Его мы с собой не возьмем, – ответила Дебра, и они оба рассмеялись, возбужденные нарушением приличий.

– Серьезно, что ты скажешь родителям?

– Навру с три короба, а они сделают вид, что верят. Предоставь мне беспокоиться об этом.

– Беседер, – с готовностью согласился он.

– Неплохо, – захлопала она в ладоши. – Попробуй снова поцеловать меня, – это было сказано на иврите.

– Я люблю тебя, – сказал он на этом языке.

– Умничка, – прошептала она. – Из тебя получится отличник.

Оставалось одно сомнение, и Дебра высказала его у железных ворот, когда Дэвид наконец отвел ее домой.

– Ты знаешь, что такое обрезание, в Ветхом Завете?

– Конечно, – он улыбнулся и постриг пальцами как ножницами. В неярком свете было видно, что Дебра покраснела, голос ее звучал еле слышно.

– Как ты на этот счет?

– А вот это, – строго ответил Дэвид, – очень личный вопрос, и ответ на него девушки получают на личном опыте, – голос его стал сладострастным, – очень нелегком...

– Всякое знание драгоценно, как золото, – негромко ответила она, – и не сомневайся – я буду искать ответ очень прилежно.

* * *

Дэвид обнаружил, что найти квартиру в Иерусалиме – задача, сравнимая с поиском святого Грааля. Хотя многоэтажные дома воздвигались с невероятной энергией, спрос на квартиры намного превышал предложение.

Отец одной из студенток Дебры оказался агентом по продаже недвижимости и принял ее затруднения близко к сердцу. Список очередников, ожидающих новые квартиры, был бесконечен, но изредка освобождалось жилье в старых зданиях, и он использовал все свои связи, чтобы получить его.

Днем, в самое неожиданное время, Дебра отправляла срочный сигнал, Дэвид забирал ее из университета, и они ехали смотреть новый вариант.

Последняя квартира напомнила Дэвиду кадры из фильма "Лоуренс Аравийский": безжизненная пальма перед домом, выставка яркого разноцветного белья на каждом балконе и окне и все звуки и запахи арабского верблюжьего рынка вместе с игровой площадкой детского сада – об этом напоминал гул детских голосов во дворе.

Две комнаты и общая ванная. Розы и завитки на обоях поблекли, за исключением тех участков, где их закрывала мебель предыдущих жильцов.

Дэвид распахнул дверь ванной и, не входя, осмотрел рваный линолеум на полу, грязную побитую ванну; раскрыв дверь чуть пошире, он увидел в полумраке унитаз с сиденьем, висящим криво, как нимб пьяного ангела.

– Вы с Джо сможете что-то переделать, – неуверенно сказала Дебра. – Не так уж плохо.

Дэвид вздрогнул и закрыл дверь, словно это была крышка гроба.

– Ты шутишь, конечно, – сказал он, и решимость Дебры дрогнула, яркая улыбка исчезла, губы задрожали.

– О, Дэвид, так мы никогда не найдем себе дом!

– Верно. – Дэвид энергично потер ладони. – Пора подключать передовой отряд.

Он не знал, в каком виде представлена "Группа Морган" в Иерусалиме, но нашел в списке деловых учреждений Моргановский финансовый институт. Исполнительным директором оказался рослый мрачный джентльмен по имени Арон Коган, обладатель роскошной конторы в здании банка Леуми, напротив главпочтамта. Он пришел в отчаяние, узнав, что член семейства Морганов уже десять дней находится в Иерусалиме, а он об этом не ведает.

Дэвид объяснил, что ему нужно, и через двадцать часов все было подписано и оплачено. Пол Морган подбирал работников очень тщательно, и Коган был тому свидетельством. Разумеется, платой за это должен был стать полный отчет о пребывании Дэвида в Иерусалиме, его координаты и планы на будущее. Все это уже на следующее утро лежало на столе Пола Моргана, но дело того стоило.

Некий предприниматель заново перестроил квартал Монтефиоре – над каньоном Хинном, напротив горы Сион, с ее впечатляющими вершинами и острыми пиками. Все дома были сложены из прекрасного золотистого иерусалимского камня, все построены в традиционном стиле и казались неподвластными времени. Но внутри скрывались роскошные современные интерьеры, высокие прохладные комнаты, ванные с выложенными мозаикой стенами, сводчатые потолки, как в церквях крестоносцев. Почти все квартиры имели отдельные закрытые террасы. Арон Коган выбрал лучшую квартиру, выходящую на улицу Малик. Цена оказалась астрономической. Как только Дебра вновь обрела дар речи, она сразу спросила об этом. Она ошеломленно стояла на террасе под единственным оливковым деревом. Камень террасы был отполирован так, что напоминал старую слоновую кость, солнце гладило лучами резную деревянную дверь. Голос Дебры звучал глухо, на лице застыло недоумение.

– Дэвид! Дэвид! Сколько это стоит?

– Это неважно. Важнее, нравится ли тебе здесь.

– Слишком прекрасно. Слишком хорошо, Дэвид. Мы не можем себе это позволить.

– Уже оплачено.

– Оплачено? – Она взглянула на него. – Сколько, Дэвид?

– Если бы я сказал: полмиллиона или миллион израильских фунтов, какая разница? Это всего лишь деньги.

Она руками закрыла уши.

– Нет! – воскликнула она. – Молчи! Я почувствую себя такой виноватой, что не смогу тут жить.

– Вот как! Значит, ты согласна тут жить?

– Прекрати! – подчеркнуто сказала она. – Не искушай меня, любовь моя!

Они стояли в центральной комнате, выходящей на террасу, – светлой, просторной. В ней не чувствовалась жара, но слегка пахло свежей краской и мастикой.

– Что мы будем делать с мебелью? – спросил Дэвид.

– С мебелью? – повторила Дебра. – Я об этом не подумала.

– Ну, я про то, что нам понадобится просторная кровать.

– Сексуальный маньяк, – она поцеловала его.

Современная мебель выглядела неуместной под сводчатым потолком и на плитах пола. Поэтому они принялись искать на базарах и в антикварных магазинах.

Главную проблему Дебра решила, обнаружив на свалке огромную медную кровать. Они отдраили ее, отполировали так, что она засверкала, купили новый пружинный матрац и покрыли его кремовым кружевным покрывалом из нижнего ящика комода Дебры.

Они купили также келим^[9] и у араба в старом городе выбрали из груды несколько тканых шерстяных половиков, покрыли ими каменный пол, набросали кожаных подушек для сидения, поставили низкий столик оливкового дерева с инкрустацией из слоновой кости и перламутра – в качестве обеденного. Остальную мебель предстояло поискать. Если не найдут, Дебра собиралась заказать ее знакомому арабскому мастеру. И кровать и стол оказались невероятно тяжелыми, и им потребовалась помощь, поэтому они пригласили Джо. Они с Ханной приехали в маленькой японской машине и, после того как опомнились от роскоши квартиры, с энтузиазмом принялись за работу под руководством Дэвида. Джо крякал, таская тяжести, а Ханна вместе с Деброй удалилась на кухню, где с завистью и восхищением осматривала посудомоечную машину, сушилку, стиральную машину и все прочие принадлежности современного дома. Она помогла приготовить первый обед.

Дэвид припас ящик пива "голдстар", и после работы они собрались за столом оливкового дерева, чтобы "согреть дом и смочить крышу".

Дэвид ожидал, что Джо будет вести себя сдержанно: ведь в конце концов речь идет о его младшей сестре; но Джо держался совершенно естественно, наслаждался пивом и обществом, так что Ханне пришлось наконец вмешаться.

– Уже поздно, – твердо сказала она.

– Поздно? – переспросил Джо. – Еще только девять часов.

– В такой вечер это поздно.

– Что это значит? – удивился Джо.

– Джозеф Мардохей, ты превосходный дипломат, – с иронией сказала Ханна, и неожиданно выражение Джо изменилось, он виновато взглянул на Дэвида и Дебру, залпом допил остатки пива, а второй рукой поднял Ханну со стула.

– Пошли, – сказал он. – И чего мы столько сидим?

Дэвид оставил свет на террасе; он пробивался сквозь прорези ставен, слабо озаряя комнату, а толстые стены приглушали звуки внешнего мира, и те доносились словно издалека и скорее подчеркивали уединение, чем мешали ему.

Медные прутья кровати тускло блестели в полумгле, кружевное покрывало пахло лавандой и нафталином.

Дэвид лежал на кровати и смотрел, как Дебра медленно раздевается, сознавая, что он смотрит на нее, и стыдясь, как никогда не стыдилась раньше.

Тело у нее было стройное, с гибкой талией и красивыми ногами, молодое и нежное, неуклюжая детская грация странно не вязалась с бедрами и грудью зрелой женщины.

Она села на край кровати, и он снова поразился блеску и гладкости ее кожи, мягким тонам загара там, где солнце окрасило ее в цвет горелого меда, контрасту бело-розовых грудей и темных густых завитков волос внизу мягко круглящегося живота.

Она склонилась над ним, по-прежнему стыдливо, пальцем коснулась его щеки, провела по горлу и груди, где на твердых мышцах лежала звезда Давида.

– Ты прекрасен, – прошептала она и поняла, что сказала правду. Ведь Дэвид был высок и строен, с мускулистыми плечами, узкими бедрами и плоским животом. Черты лица были чистыми и совершенными, и, возможно, единственным их недостатком было излишнее совершенство. Лицо казалось почти нереальным, как будто Дебра возлегла с ангелом или языческим богом.

Она забралась на кровать с ногами, вытянулась рядом с Дэвидом на кружеве покрывала, и они лежали лицом друг к другу, не притрагиваясь, но так близко, что она чувствовала тепло его живота около своего, как ласковый пустынный ветер, а его дыхание шевелило темные мягкие волоски у нее на щеке.

Она вздохнула – счастливо и удовлетворенно, как путник, достигший конца тяжелого и долго пути.

– Я люблю тебя, – впервые сказала она, взяла его голову, обхватила ее руками и нежно прижала к своей груди.

Много времени спустя ночная прохлада проникла в комнату, и они сонно встали и забрались под одеяло.

Когда они снова погружались в сон, Дебра пробормотала:

– Я так рада, что операция не понадобится, – и он слегка усмехнулся.

– Разве не лучше было обнаружить это самой?

– Намного лучше, любимый. Намного лучше, – согласилась она.

* * *

Дебра целый вечер объясняла Дэвиду, что для поездок с базы домой на улицу Малик дорогая спортивная машина вовсе не нужна: она уже знала вкусы своего мужчины. Она подчеркивала, что это страна молодых первопроходцев, и экстравагантность и роскошь тут неуместны. Дэвид яростно спорил, зная, что в этот момент Арон Коган и его агенты обыскивают ради него всю страну.

Дебра предложила японский компакт, такой же, как у Джо, и Дэвид сказал, что серьезно над этим подумает.

Посыльный Арона Когана доставил "Мерседес Бенц 350 SL", принадлежавший немецкому поверенному в делах в Тель-Авиве. Этот джентльмен возвращался в Берлин и хотел избавиться от машины – за соответствующую сумму наличными. Единственного телефонного звонка оказалось достаточно, чтобы договориться об оплате через Швейцарский банк в Цюрихе.

Машина была бронзово-золотистая, меньше двадцати тысяч миль пробега, и за ней ухаживали с любовью и вниманием знатока-любителя.

Дебра, возвращаясь на мотороллере из университета, обнаружила в начале улицы Малик, где тяжелая цепь препятствовала проезду любых моторизованных средств передвижения, великолепную машину.

Она бросила на нее один взгляд и тут же без малейших сомнений поняла, чья она. И действительно сердилась, когда ворвалась на террасу, но постаралась притвориться еще более рассерженной.

– Дэвид Морган, ты совершенно невозможен.

– Ты быстро все схватываешь, – покорно согласился Дэвид; он загорал на террасе.

– Сколько ты за нее заплатил?

– Спроси о чем-нибудь другом, куколка. Этот вопрос мне уже наскучил.

– Ты на самом деле... – Дебра смолкла в поисках слов. Наконец нашла нужное и выпалила: – испорченный!

– Ты не знаешь подлинного смысла этого слова, – мягко ответил Дэвид, вставая и лениво идя к ней. Хотя они были любовниками всего три дня, Дебра узнала этот блеск его глаз и торопливо попятилась. – Я объясню тебе его значение, – пообещал Дэвид. – Я дам тебе практический урок испорченности в таком чувствительном месте, что ты долго этого не забудешь.

Она спряталась за оливой, и ее книги разлетелись по террасе.

– Оставь меня! Убери руки, животное!

Он сделал ложный выпад вправо и схватил ее, когда она купилась на уловку. Легко поднял и прижал к груди.

– Дэвид Морган, предупреждаю, я закричу, если ты меня не отпустишь.

– Послушаем. Давай! – и она закричала, но криком леди, чтобы не обеспокоить соседей.

Джо, напротив, восхитился, увидев "трехсотпятидесятый". Они вчетвером отправились в пробную поездку по диким местам Иудеи к берегам Мертвого моря. Дорога испытывала подвески машины и водительское мастерство Дэвида, и на поворотах четверка вопила от возбуждения. Даже Дебра преодолела первоначальное неодобрение и наконец признала, что машина прекрасная – хотя все равно она признак испорченности.

Они плавали в прохладной воде оазиса Эйн Геди, там, где ручей образует глубокую заводь в скалах, прежде чем устремиться вниз и слиться с соленой водой моря.

Ханна прихватила с собой фотоаппарат и сфотографировала Дебру и Дэвида на камнях у пруда.

Оба в купальных костюмах, узкое бикини Дебры обнажает ее прекрасное юное тело, она полуобернулась, улыбаясь Дэвиду. Он улыбается ей в ответ, лицо его видно в профиль, темные волосы падают на лоб. Яркий свет пустыни подчеркивает его чистые черты, телесную красоту.

Ханна распечатала снимок для всех, и впоследствии только он остался у них напоминанием о радости и веселье тех дней, как прекрасный цветок, сорванный с дерева жизни, высушенный и сплюснутый, утративший цвет и запах.

Но будущее не омрачало этот счастливый яркий день. На обратном пути в Иерусалим машину вел Джо. Дебра настояла, чтобы они прихватили группу молодых танкистов, отправлявшихся домой в увольнение, и хотя Дэвид твердил, что это невозможно, они втиснули в маленький кузов еще троих. Так Дебра откупалась от своего чувства вины; она сидела на заднем сиденье, обняв Дэвида за шею, и они пели самую популярную в тот год песню израильской молодежи "Да будет мир".

Последние несколько дней перед поступлением на службу Дэвид нервничал, бесцельно бродил, занимался мелкими делами вроде пошива мундира. Он не согласился с Деброй, заявившей, что если обычное обмундирование хорошо для ее отца, генерал-майора, то подойдет и ему. Арон Коган представил Дэвида своему личному портному. Арон начинал уважать стиль Моргана-младшего.

Стараниями Дебры Дэвида приняли в университетский спорт-клуб, и он ежедневно занимался в первоклассном спортзале, заканчивая тем, что двадцать раз подряд преодолевал дорожку олимпийского плавательного бассейна, чтобы поддержать форму.

Но чаще он просто загорал на террасе или чинил электропроводку и выполнял другие мелкие работы, о которых просила Дебра.

Проходя по прохладным приятным комнатам, он время от времени натыкался на принадлежащие Дебре предметы: книгу или, может быть, брошь, подбирал, начинал рассматривать. Платье, небрежно брошенное в ногах кровати, аромат духов Дебры вызывали у него физическую тоску, остро напоминали о ней. Он прижимал платье к лицу, вдыхал его запах и ненавидел часы ожидания перед ее возвращением.

Но больше всего ему рассказали о Дебре ее книги, больше, чем открыли бы годы знакомства. Во второй спальне, которую они использовали как временную кладовку, пока не найдут подходящие шкафы и книжные полки, она поставила целый ящик книг. Однажды Дэвид начал рыться в этом ящике. Самые разные книги: Гиббон и Гор Видал, Шекспир и Норман Мейлер, Солженицын и Мэри Стюарт вместе с другими, столь же необычными, соседями. Художественная литература и биографии, история и поэзия, на английском и на иврите, брошюры и тома в кожаных переплетах – и небольшая книжка в зеленой обложке, которую он чуть не пропустил, но его внимание привлекло имя автора. Д. Мардохей. Чувствуя, что вот-вот сделает открытие, он раскрыл книгу. "В этом году, в Иерусалиме", сборник стихотворений Дебры Мардохей.

Он отнес книгу в спальню, не забыв сбросить обувь, прежде чем лечь на кровать – Дебра строго следила за этим, – и принялся читать.

Пять стихотворений. Первое – с тем же названием, что и вся книга, о двухтысячелетием еврейском обещании "На следующий год в Иерусалиме", воплотившимся в жизнь. Патриотический гимн своей стране, и даже Дэвид, чей вкус был воспитан Маклином и Роббинсом, почувствовал, что стихотворение превосходно. Встречались строки поразительной красоты, красноречивые и проницательные. Хорошо, по-настоящему хорошо, и Дэвид ощутил своеобразную гордость собственника – и благоговение. Он не догадывался о таких глубинах в ней, они оставались для него скрытыми.

Дойдя до пятого стихотворения, он обнаружил, что оно самое короткое. Это была любовная поэма – вернее, плач по умершему возлюбленному, и неожиданно Дэвид понял разницу между просто хорошими стихами и волшебством.

Он дрожал от музыки ее слов, ощущал, как волосы встают дыбом от поразительной печальной красоты, и сам задохнулся от острого чувства безвозвратной потери. Глаза Дэвида наполнились слезами, и ему пришлось долго моргать, когда он прочел последние пронзительные строки – этот ужасный вопль, пронзивший его сердце.

Он положил книгу на грудь, вспоминая, что рассказывал Джо о том солдате, погибшем в пустыне. Его внимание привлекло какое-то движение, он виновато попытался спрятать книгу и сел. Это такое личное, эти стихи... он чувствовал себя вором.

Дебра стояла на пороге спальни и смотрела на него, прислонившись к косяку, сжав руки, смотрела спокойно и внимательно.

Он сел на кровати, взвешивая книгу в руке.

– Прекрасно, – сказал он наконец, голос его звучал хрипло и был полон чувства.

– Я рада, что тебе понравилось, – сказала Дебра, и он понял, что она стесняется.

– Почему ты не показывала мне раньше?

– Боялась, что не понравится.

– Ты его, наверно, очень любила? – негромко спросил он.

– Да, – ответила она, – но теперь я люблю тебя.

* * *

Наконец пришло назначение, и в этом ясно угадывалась рука Брига, хотя Джо признался, что и он использовал все семейное влияние, чтобы ускорить прохождение документов.

Дэвиду предписывалось явиться в эскадрилью "Сверкающее копье" – отряд истребителей-перехватчиков "миражей", размещавшийся на той самой скрытой под полями базе, где Дэвид уже побывал. В той же эскадрилье служил и Джо Мардохей, и когда он позвонил на улицу Малик, сообщая о назначении, то не проявил никакого недовольства по тому поводу, что Дэвид будет выше его по званию; напротив, он не сомневался, что они регулярно будут летать вместе. Он целый вечер рассказывал Дэвиду об эскадрилье – от "Дофина", командира, иммигранта из Франции, до самого последнего механика. Еще много недель спустя, постепенно входя в сплоченную команду летчиков, Дэвид будет находить полезными советы и подсказки Джо.

На следующий день портной привез мундир, и Дэвид надел его, чтобы удивить Дебру, когда та, с зачесанными назад волосами, в темных очках, сдвинутых на лоб, нагруженная книгами и продуктами, появилась из кухонной двери, толкнув ее грудью.

Она бросила свой груз у раковины и подошла к нему, подбоченясь и критически наклонив голову.

– Мне бы хотелось, чтобы завтра ты в этом мундире заехал за мной в университет, – сказала она наконец.

– Зачем?

– За корпусом Лейтермана постоянно слоняется несколько шлюх. Одни из них мои студентки, другие – коллеги. Хочу, чтобы они хорошо тебя разглядели – и сглодали от зависти свои крошечные сердца.

Он рассмеялся.

– Ты меня не стыдишься?

– Морган, для одного человека ты слишком красив, тебе следовало бы родиться двойней.

Это был их последний день вместе, поэтому он подчинился ее капризу и в мундире заехал за ней на кафедру. И удивился тому, как действовал его мундир на незнакомых людей на улице: девушки улыбались ему, старушки говорили "шалом", даже охранник у входа в университет пропустил его с улыбкой и шуткой. Для всех он стал ангелом-хранителем, одним из тех, кто охраняет их от смерти с неба.

Дерба заторопилась навстречу ему, поцеловала и гордо пошла рядом, собственнически держа его под руку. Она повела его обедать в преподавательскую столовую, в круглый стеклянный корпус.

За обедом он обнаружил, какое прикрытие Дебра использовала, чтобы защитить свою репутацию.

– Вероятно, первые несколько недель я не смогу покидать базу, но я напишу тебе на улицу Малик...

– Нет, – быстро сказала она, – я там не останусь. Без тебя в большой постели будет слишком одиноко.

– Куда же тогда? Домой, к родителям?

– Ну, так мы сразу себя выдадим. Стоит тебе приехать в город, и я покидаю родительский дом... Нет, они считают, что я живу в общежитии при университете. Я сказала, что хочу быть поближе к факультету...

– У тебя там есть комната? – Он смотрел на нее.

– Конечно, Дэви. Приходится быть скрытной. Я не могла объяснить своим родственникам, друзьям и нанимателям, что обихаживаю майора Дэвида Моргана. Возможно, на дворе двадцатый век и Израиль – современная страна, но я еврейка, и за мной традиция чистоты и целомудрия.

Впервые Дэвид начал понимать глубину пропасти, которую должна была преодолеть своим решением Дебра. Он сам воспринимал все гораздо легче.

– Мне будет не хватать тебя, – сказал он.

– Мне тоже, – ответила она.

– Поехали домой.

– Да, – согласилась она, откладывая нож и вилку. – Поесть можно в другое время.

Однако когда они вышли из корпуса, она воскликнула:

– Черт возьми, мне обязательно нужно сегодня сдать книги. Зайдем в библиотеку? Прости, Дэви, это недолго.

Поэтому они снова поднялись на террасу, миновали ярко освещенные окна студенческого ресторана и в быстро сгущающихся сумерках пошли к квадратной башне библиотеки, где уже тоже светились окна. Они поднялись по лестнице к входу в библиотеку, но вынуждены были посторониться – из стеклянной двери выходила группа студентов.

Они смотрели в ту сторону, откуда пришли, за усаженные цветущими деревьями террасы, на ресторан.

Неожиданно вечерние сумерки осветила ослепительно-яркая белая вспышка взрыва, и стеклянные окна ресторана превратились в ливень осколков. Как будто штормовой прибой ударил в стены каменного утеса, разбрасывая сверкающие клочья пены, но это был смертоносный дождь – от осколков погибли две студентки, проходившие в этот момент мимо окон.

Сразу за вспышкой налетела взрывная волна, она сотрясла деревья и заставила Дебру и Дэвида ухватиться за столбы библиотечной веранды. Волна ударила с такой силой, что у них заболели уши и захватило дух.

В мгновения ужасной тишины, последовавшей за взрывом, Дэвид схватил Дебру и прижал к себе. На их глазах из разбитых окон ресторана повалили облака мягкого белого фосфорного тумана и потянулись к террасе.

Тогда до их потрясенного слуха наконец донеслись звуки: звон стекла, треск опадающей штукатурки и разбитой мебели. Женский вопль нарушил это жуткое очарование.

Послышались крики и топот. Какая-то студентка поблизости истерически крикнула:

– Бомба! Взорвали кафе!

Одна из девушек, сбитых потоком осколков стекла, поднялась и бесцельно забегала, описывая неширокие круги и тонко невыразительно воя. Она вся была покрыта известковой пылью, и из-под пыли ручейками текла кровь, смачивая ей платье.

Дебру в руках Дэвида затрясло.

– Свиньи, – прошептала она, – грязные свиньи, убийцы.

Из дымящегося разрушенного здания медленно показалась другая фигура. Волна сорвала с человека одежду, и та свисала лохмотьями, превращая его в подобие пугала. Он добрался до террасы, медленно снял чудом уцелевшие очки и принялся протирать их обрывками одежды. С его подбородка капала кровь.

– Пошли, – сказал Дэвид. – Мы должны помочь. – И они вместе сбежали с крыльца.

Взрывом обрушило часть крыши и придавило двадцать три студента, которые пришли поговорить за ужином.

Остальных словно разбросал по большому залу капризный ребенок, и их кровь превратила столовую в подобие смрадной бойни. Некоторые ползли, другие корчились среди разбитой мебели, осколков посуды и остатков пищи. Люди лежали с перекошенными лицами, оскалившись в издевательской усмешке смерти.

Впоследствии было установлено, что две девушки, состоявшие в организации "Эль Фатах", пользуясь поддельными документами, поступили в университет и ежедневно проносили в кампус небольшие порции взрывчатки, пока не накопили ее достаточно. Оставив сумку с часовым механизмом под столом, террористки вышли и благополучно скрылись. Неделю спустя они по телевидению Дамаска хвастались своим успехом.

Пока же, однако, никто не мог объяснить причины взрыва, этого ужасного всплеска насилия. Он казался бесцельным и в то же время был устрашающе эффективен, как природные катастрофы. Уцелевшие работали в лихорадочной спешке, чтобы помочь раненым и вытащить из-под обломков останки погибших.

Их положили в ряд под цветущими деревьями и накрыли простынями, взятыми в ближайшем общежитии. Длинный аккуратный ряд укрытых белым тел – Дэвид знал, что это воспоминание останется с ним навсегда.

Прибыли медики, сирены "скорой помощи" ревели, вспыхивали мигалки; убирали жатву смерти. Полиция уже огородила место взрыва, когда Дэвид и Дебра рука об руку пошли к оставленному на стоянке "мерседесу". Оба были в пыли и крови, измучены зрелищем и криками боли. Они молча поехали на улицу Малик, смыли под душем пыль и кровь. Дебра замочила мундир Дэвида в холодной воде, чтобы отстирать. Потом сварила кофе, и они пили его, сидя рядом на медной кровати.

– Так много хорошего и сильного умерло сегодня вечером, – сказала Дебра.

– Смерть – не самое худшее. Смерть естественна, это логическое завершение бытия. Разбитая и разорванная, но еще живая плоть – вот что ужасно. В смерти есть достоинство, но искалеченные – это непристойно.

Она почти со страхом взглянула на него.

– Это жестоко, Дэвид.

– В Африке есть прекрасное свирепое животное. Черная антилопа. Они держатся стадами по сотне и больше, но когда одну антилопу ранит выстрелом охотник или искалечит лев, самец-вожак рогами прогоняет ее из стада. Помню, когда отец рассказывал мне об этом, он добавил, что победитель должен сторониться побежденных – несчастье заразительно.

– Боже, Дэвид, какой жестокий взгляд на жизнь.

– Может быть, – согласился Дэвид, – но, видишь ли, жизнь вообще жестока.

Потом они любили друг друга, впервые за все это время с ноткой отчаяния, словно перед расставанием им напомнили об их смертности.

Утром Дэвид отправился в эскадрилью, а Дебра заперла квартиру на улице Малик.

* * *

Ежедневно в течение семнадцати дней Дэвид совершал по два, а иногда и по три вылета. По вечерам, если не нужно было лететь на ночной перехват, слушал лекции, смотрел учебные фильмы, а после этого оставались силы только на быстрый ужин и сон.

Полковник Дофин, однажды полетел с Дэвидом. Это был маленький человек со свободными манерами и быстрыми проницательными глазами. Он быстро выносил суждения.

С первого же дня Дэвид и Джо летали вместе, и Дэвид занял в подземном бункере, где дежурили экипажи, шкафчик рядом со шкафчиком Джо.

За эти семнадцать дней дружба между ними окончательно окрепла. Нетерпеливость и порывистость Дэвида отлично уравновешивала абсолютная надежность Джо.

Дэвиду всегда предназначалась роль звезды, а Джо довольствовался ролью аккомпаниатора: надежный парень, превосходный фон, ведомый без всяких личных амбиций, не стремящийся к славе; его главное назначение – вывести свой первый номер на позицию для удара.

Из них быстро сложилась замечательная команда, тем более что связь в воздухе действовала почти на сверхчувственном уровне и напоминала мгновенную одновременную реакцию стаи птиц или косяка рыб.

Джо, летящий за Дэвидом, был для него все равно что страховка в миллион долларов. Хвост Дэвида был в безопасности, и это позволяло ему полностью сосредоточиться на выполнении задачи, чему очень помогали орлиное зрение и мгновенная реакция. Дэвид был стрелком, а в его профессии стрелки ценились превыше всего.

Израильские военно-воздушные силы первыми поняли ограниченность применения ракет класса "воздух-воздух" и вернулись к классическому типу воздушного боя. Ракета не способна действовать разумно. Компьютер действует по определенной программе, и при сбоях в этой программе беспомощен. А потому из трехсот ракет лишь одна достигает цели.

Но если прямо перед вами прирожденный стрелок и палец его лежит на двойной гашетке тридцатимиллиметровой пушки, способной выпустить двенадцать тысяч снарядов в минуту, шансов у вас значительно меньше, чем триста к одному.

У Джо тоже был свой особый талант. Передний сканирующий радар "миража" – сложная и совершенная комбинация электронных приборов, требующих очень проворной работы рук. Радаром управляют исключительно левой рукой, и ее пальцы должны двигаться точно, как у виртуоза-пианиста. Однако еще важнее особое "чувство" инструмента, легкое любовное прикосновение, дающее максимальные результаты. У Джо это "чувство" было, у Дэвида нет.

Они совершали тренировочные вылеты днем и ночью, практиковались на низких и высоких целях. Иногда летели на бреющем полете, а иногда поднимались высоко над Средиземным морем и устраивали учебные воздушные бои.

Однако Цветок Пустыни тактично уводил их подальше от возможных стычек и боевых действий. За Дэвидом внимательно наблюдали.

К концу этого периода на стол генерал-майора Мардохея легло служебное досье Дэвида. За личный состав отвечал персонально Бриг, и хотя он регулярно просматривал все офицерские досье, он специально запросил дело Дэвида.

Папка была тонкой сравнительно с разбухшими личными делами некоторых старых служак, и Бриг быстро пролистнул собственную рекомендацию и летные испытания Дэвида. Потом внимательно прочел отчет о результатах наблюдений. И с удовлетворением отметил, что умеет найти пилота в любой толпе.

Наконец он добрался до заключения Дофина.

"Морган – пилот исключительных способностей. Рекомендую подтвердить его назначение и перевести его в ряды летного состава, сняв всякие ограничения".

Бриг взял красную ручку – это была его особая прерогатива – и написал: "Согласен".

Все это касалось Моргана-пилота. Теперь можно было подумать и о Моргане-человеке. Лицо Брига стало мрачным и суровым. Внезапное желание Дебры покинуть дом сразу после появления в Иерусалиме Дэвида человеку, привыкшему анализировать подспудные мотивы и смыслы, не могло показаться простым совпадением.

Потребовалось два дня и несколько телефонных звонков, чтобы установить: Дебра использует комнату в университетском общежитии в качестве прикрытия и на самом деле ее жилищные условия гораздо более комфортабельны.

Бриг не одобрял этого, решительно и безоговорочно. Но он понимал, что тут он не властен. Он уже знал, что у дочери не менее сильная воля, чем у него самого. Стычки между ними приводили к катастрофическим результатам, потрясали семью до основания и редко заканчивались к общему удовольствию.

Хотя он много времени проводил с молодежью, ему все еще было трудно жить в новом мире – и принимать его. Свое долгое трудное ухаживание за Руфью он вспоминал с гордостью, как ветеран – старые сражения.

– Ну, что ж, по крайней мере у нее хватило здравомыслия ничего не выставлять напоказ, не позорить семью. Хоть от этого она избавила свою мать. – Бриг захлопнул досье.

Дофин вызвал Дэвида к себе в кабинет и сообщил об изменении его статуса. Теперь он регулярно будет находиться на "зеленом" положении, что означает четыре ночных дежурства на базе в неделю.

Теперь Дэвиду предстоят парашютные тренировки и подготовка к бою без оружия. Сбитый над арабской территорией пилот имеет гораздо больше шансов выжить, если владеет всеми способами боя.

Из кабинета Дофина Дэвид отправился прямо к телефону в комнате отдыха личного состава. И поймал Дебру, прежде чем та вышла из корпуса Лейтермана на обед.

– Согрей постель, девчонка, – сказал он. – Завтра вечером буду дома.

Они с Джо поехали в Иерусалим на "мерседесе". Дэвид не слушал гулкий голос Джо, пока Джо не ткнул его пальцем в ребра.

– Прости, Джо, я задумался.

– Перестань. От твоих мыслей ветровое стекло запотевает.

– Что ты говорил?

– О свадьбе – нашей с Ханной.

Дэвид сообразил, что до свадьбы всего месяц и теперь женщины взбудоражены и наэлектризованы, словно воздух перед грозой. Письма Дебры переполняли сведения о подготовке.

– Буду счастлив, если ты встанешь рядом со мной и будешь свидетелем. Для разнообразия полетай ведомым, а я возьму на себя цель.

Дэвид понял, что ему оказывают большую честь, и принял предложение с соответствующей серьезностью. В глубине души он забавлялся. Как большинство молодых израильтян, с которыми приходилось разговаривать Дэвиду, Джо и Ханна заявляли, что не религиозны. Но он знал, это притворство. Все они очень хорошо осознавали свое религиозное наследие, отлично знали историю и практику иудаизма. И исполняли те законы веры, которые не угнетали их и соответствовали современному образу жизни.

Для них религиозность означала черные одежды и широкополые шляпы крайних ортодоксов из "Меа Шеарим" и жизнь в строгом соответствии со всеми, даже самыми мелкими религиозными ограничениями.

Бракосочетание будет традиционным – все церемонии, весь сложный ритуал, вся древняя символика, и отступления будут сделаны только для соблюдения строжайших мер предосторожности.

Церемония пройдет в саду Брига, ведь Ханна сирота. К тому же закрытый, окруженный почти крепостными стенами сад легче охранять.

Среди гостей будет много влиятельных фигур из правительства и армейской верхушки.

– У нас в списке не менее пяти генералов и восемнадцати полковников, – сказал Джо, – а к этому нужно добавить кабинет почти в полном составе. Сама Голда обещала постараться и побывать у нас. – Джо нахмурился, прикурил две сигареты и протянул одну Дэвиду. – Если бы не Ханна – ты ведь знаешь, как женщины относятся к свадьбе, – я бы просто пошел и зарегистрировался.

– Так я тебе и поверил, – улыбнулся Дэвид. – Ты тоже этого ждешь.

– Конечно, – лицо Джо прояснилось. – Хорошо будет иметь свой дом, как у вас с Деб. Я бы хотел, чтобы Ханна была так же разумна. Целый год игры в прятки. – Джо покачал головой. – Слава Богу, это кончается.

Дэвид высадил Джо в переулке у дома Брига в Эйн Кареме.

– Не стану тебя приглашать, – сказал Джо. – Вероятно, у тебя другие планы.

– Угадал, – Дэвид улыбнулся. – Не заглянете с Ханной к нам на ужин сегодня вечером?

Джо снова покачал головой.

– Я везу Ханну в Ашкелон на могилы ее родителей. Так полагается перед свадьбой. Может быть, в субботу.

– Ну хорошо. Дебра захочет с вами увидеться. Шалом, Джо.

– Шалом, шалом, – сказал Джо, и Дэвид отъехал. Спустившись с холма, он погнал "мерседес" как на ралли. Он вдруг отчаянно заторопился.

Дверь террасы была открыта, его ждали. Дебра, дрожа от ожидания, сидела в новом кожаном кресле, подобрав под себя ноги. Ее только что вымытые волосы блестели, как крыло грача. На ней был просторный шелковый халат цвета меда, подчеркивавший золото глаз.

В вихре шелка она вскочила с кресла и босиком побежала ему навстречу.

– Дэвид! Дэвид! – воскликнула она, и он подхватил ее и закружился, смеясь вместе с ней.

Потом она гордо провела его по комнатам и показала перемены и усовершенствования, за время его отсутствия превратившие эту квартиру в настоящий дом. Дэвид убедил ее, что цена не имеет значения, и они вместе подбирали рисунок мебели. Мебель изготовил и доставил знакомый араб, и Дебра расставила ее так, как они придумали. Мягкая кожа и темное дерево, блестящая медь, повсюду пушистые ковры. Но одного предмета Дэвид никогда раньше не видел – большой картины маслом; Дебра повесила ее без рамы на свежевыбеленной стене напротив террасы. Картина была там единственным украшением, но рядом с ней всякое другое украшение было бы неуместно. Это был мрачный пейзаж, пустыня, пленяющая своей дикостью; цвета напряженные и горячие; картина, казалось, освещала комнату лучами пустынного солнца.

Пока Дэвид рассматривал картину, Дебра держала его за руку, беспокойно ожидая его реакции.

– Ну и ну! – сказал он наконец.

– Нравится? – облегченно спросила она.

– Потрясающе. Где ты ее взяла?

– Подарок от художника. Она моя старая подруга.

– Она?

– Да. Завтра мы едем в Тиверию и будем с ней обедать. Я рассказала ей о тебе, и она хочет с тобой познакомиться.

– Какая она?

– Одна из наших ведущих художников, зовут ее Элла Кадеш, но описывать ее я не могу. Могу только пообещать, что тебе будет интересно.

Дебра приготовила особое блюдо из баранины с оливками, которое они ели на террасе под оливковым деревом. Речь снова зашла о свадьбе Джо, и посреди разговора Дэвид неожиданно спросил:

– А почему ты решила жить со мной – без брака?

После короткого молчания она ответила:

– Я поняла, что люблю тебя и что ты слишком нетерпелив для игры в ожидание. Я знала, что, если не сделаю этого, могу снова потерять тебя.

– Я до последнего времени не подозревал, чего тебе стоило такое решение, – медленно сказал он, а она отпила вина и ничего не ответила. – Давай поженимся, Деб, – нарушил он молчание.

– Да, – кивнула она. – Великолепная мысль.

– Побыстрее, – продолжал он. – Как можно быстрее.

– Не раньше Ханны. Не хочу красть у нее этот день.

– Хорошо, – согласился Дэвид, – но сразу вслед за этим.

– Морган, ты назначил дату, – заключила она.

* * *

До Тиверии было три часа езды, поэтому они встали, едва солнце пробилось сквозь ставни и раскрасило стену над медной кроватью тигриными полосками. Чтобы сберечь время, вместе вымылись в ванной, сидя лицом друг к другу по пояс в мыльной пене.

– Такой грубиянки, как Элла, ты не встречал, – предупредила Дэвида Дебра. В это утро, с волосами, перевязанными красной лентой, она казалась маленькой девочкой. – Чем большее впечатление ты на нее произведешь, тем грубее она будет, а отвечать надо мягко. Так что, пожалуйста, Дэвид, не срывайся.

Дэвид набрал пены пальцем и вымазал ей нос.

– Обещаю, – сказал он.

Они поехали к Иерихону, а оттуда повернули на север вдоль долины Иордана, вдоль высокой пограничной ограды из колючей проволоки с надписями, предупреждающими о минных полях, и бесконечных моторизованных патрулей.

В долине было жарко, и они ехали с открытыми окнами. Дебра высоко, до самого пояса подобрала юбку, чтобы длинным коричневым ногам было прохладнее.

– Лучше так не делай, если не хочешь опоздать на обед, – предупредил Дэвид, и она торопливо одернула подол.

– С тобой никогда не чувствуешь себя в безопасности, – заявила она.

Наконец они выехали из голой пустыни в плодородную землю кибуцев под Галилеей, и снова в воздухе так сильно запахло апельсиновым цветом, что стало трудно дышать.

И вот впереди среди финиковых пальм блеснули воды озера. Дебра коснулась руки Дэвида.

– Помедленней, Дэви. Дом Эллы в двух милях по эту сторону Тиверии. Прямо впереди – поворот.

К берегу озера вела проселочная дорога, она оканчивалась у стены из древних каменных глыб. Поблизости стояло пять машин.

– У Эллы гости, – заметила Дебра и повела Дэвида к калитке в стене. За стеной оказался небольшой полуразрушенный замок. Обвалившиеся стены образовывали причудливые груды, камень потемнел от времени; на развалинах утвердились пышные заросли бугенвиллеи, высокие пальмы шелестели листвой на легком ветерке, долетавшем с озера. На зеленых лужайках росли другие экзотические растения.

Часть развалин была переоборудована и превращена в живописный необычный дом на берегу озера, с широким двориком-патио, с каменным причалом, около которого стояла моторная лодка. За зелеными водами озера поднимались темные, гладкие, похожие на спины китов, Голанские высоты.

– Это крепость крестоносцев, – пояснила Дебра. – Она охраняла дорогу вдоль озера и подходы к большому замку на отрогах Хиттема, который уничтожили мусульмане, когда изгнали крестоносцев со Святой земли. При администрации Алленби дед Эллы купил этот замок, но он лежал в развалинах, пока она не восстановила его после войны за независимость.

Тщательность, с которой были внесены изменения – таким образом, чтобы не испортить романтическую красоту развалин – объяснялась художественным вкусом Эллы Кадеш, который полностью противоречил внешности самой женщины.

Она оказалась невероятно огромной; не просто высокой и полной, но с гигантскими ступнями, с пальцами, унизанными множеством колец, ногти на ногах в открытых сандалиях выкрашены в ярко-алый цвет, подчеркивающий их величину. Ростом она была с Дэвида, платье, смахивающее на шатер кочевника, скрывало ее мощное тело и, казалось, способно было вместить двух Дэвидов. Кудрявый парик ярко-рыжего цвета, в ушах – длинные золотые серьги. Казалось, краску на глаза Элла накладывала лопатой, а румяна на щеки – краскопультом. Элла извлекла изо рта толстый окурок сигары и поцеловала Дебру, а потом повернулась, рассматривая Дэвида. Голос у нее был хриплый, и пахло от нее сигарами и коньяком.

– Не думала, что ты такой красавец, – сказала она, и Дебра вздрогнула, увидев выражение глаз Дэвида. – Не люблю красоту. Она часто обманчива или вообще шелуха. Обычно за ней скрывается что-то злое, как за смертоносной красотой кобры. Или она как конфетный фантик, – под ней сладкая оболочка и пустая сердцевина. – Художница потрясла густо облитыми лаком локонами парика и продолжала разглядывать Дэвида маленькими проницательными глазками. – Нет, я предпочитаю красоте безобразие.

Дэвид улыбнулся своей самой очаровательной улыбкой.

– Да, – согласился он, – посмотрев твои работы, а потом встретившись с тобой, я могу с этим согласиться.

Она хрипло рассмеялась и снова сунула окурок в рот. "Ну, по крайней мере ясно, что перед нами не шоколадный солдатик". Большой сильной рукой она обняла Дэвида за плечи и повела навстречу обществу.

Присутствовало больше десяти человек, все интеллектуалы: художники, писатели, преподаватели университета, журналисты, и Дэвид ограничился тем, что сидел рядом с Деброй на солнце, наслаждался пивом и прислушивался к разговору. Но Элла не оставила его надолго в покое, и когда они сели под открытым небом за обед, достойный Гаргантюа, – холодная рыба, домашняя птица, – снова набросилась на него.

– Ваше военное искусство и ваши пристрастия, ваша напыщенность и побрякушки... Чума на них, вот что я вам скажу, пусть сгниют ваш патриотизм, ваша храбрость, ваше бесстрашие и ваша рыцарская доблесть. Это все внешнее, предлог для того, чтобы усеивать землю падалью.

– Интересно, ты бы осталась при этом мнении, если бы тебя изнасиловал взвод сирийцев? – вызывающе спросил Дэвид.

– Мой мальчик, в наши дни мне так трудно найти любовника, что я бы благодарила небо за такую удачу. – Она оглушительно расхохоталась, и ее парик съехал набекрень. Поправив его, Элла снова бросилась в атаку. – Ваша мужская напыщенность, эгоистическое высокомерие! Для тебя эта женщина, – она ткнула ножкой индейки в Дебру, – лишь вместилище для спермы. Тебе плевать, что перед ней огромное будущее, что в ней росток великого писательского дара. Нет, для тебя она только удобство, возможность...

Дебра вмешалась:

– Довольно, я не хотела бы публично обсуждать особенности своей спальни, – и Элла, воинственно блестя глазами, обрушилась на нее.

– Твой дар нельзя зарыть в землю! Ты за него в долгу перед человечеством. Ты обязана развивать свой талант, дать ему возможность расти и расцветать, плодоносить. – Элла пользовалась ножкой индейки как судейским молотком, стуча ею по краю тарелки, чтобы заглушить возражения Дебры. – Написала ли ты хоть слово с тех пор, как допустила к сердцу этого молодого Марса? Что с романом, который мы обсуждали на этой самой террасе год назад? Животная страсть заглушила все остальное? Неужели вопль твоих яичников...

– Прекрати, Элла! – Теперь Дебра рассердилась, щеки ее раскраснелись, брови нахмурились.

– Да! Да! – Элла отбросила кость и шумно облизала пальцы. – Тебе должно быть стыдно, ты должна сердиться на себя...

– Черт тебя побери! – крикнула Дебра.

– Согласна – но он заберет и тебя, если ты не будешь писать. Пиши, женщина, пиши! – Она уселась поудобнее, и плетеное кресло протестующе заскрипело. – Ну ладно, айда купаться. Дэвид еще не видел меня в бикини. Посмотрит ли он после этого на свою тощую девчонку?

Вечером они уехали в Иерусалим, загорев на солнце, и хотя сиденья "мерседеса" не предназначались для любовников, Дебра умудрилась прижаться к Дэвиду.

– Ты знаешь, она права, – нарушил он удовлетворенное молчание. – Ты должна писать, Деб.

– О, я буду, – легко ответила она.

– Когда? – настаивал он, и, чтобы отвлечь его, она прижалась теснее.

– Как-нибудь, – ответила она, удобнее укладывая свою темную голову ему на плечо.

– Как-нибудь, – передразнил он ее.

– Не понукай меня, Морган. – Она уже засыпала.

– Перестань уклоняться от ответа. – Свободной рукой он погладил ее волосы. – И не спи, когда я с тобой разговариваю.

– Дэвид, дорогой, перед нами вся жизнь – и даже больше, – прошептала она. – Ты сделал меня бессмертной. Мы с тобой будем жить тысячу лет, и для всего найдется время.

Возможно, темные боги услышали ее слова, переглянулись и сардонически усмехнулись.

* * *

В субботу Джо и Ханна пришли в дом на улице Малик, и после обеда было решено совершить восхождение на гору Сион за долиной. Они вступили в лабиринт коридоров, ведущих к могиле Давида, увешанный великолепными вышитыми тканями, изображениями короны и покровами Торы. Отсюда всего несколько шагов до комнаты, где – в этом самом здании – происходила тайная вечеря Христа, так тесно переплелись в этой крепости традиции иудаизма и христианства.

Потом они через врата Сиона вступили в старый город и вдоль стены прошли к центру иудаизма. Скошенная в манере Иродовых времен стена – все, что осталось от знаменитого второго храма Ирода, уничтоженного две тысячи лет назад римлянами.

У входа их обыскали, и они присоединились к потоку верующих, стремящемуся к стене. У Стены плача они долго стояли в молчании. Дэвид снова ощутил, как возрождается в нем расовая память, ощутил душевную пустоту, которую так хочется заполнить.

Молились, стоя лицом к стене; среди молящихся было много ортодоксов со свисающими на щеки пейсами; хасиды раскачивались в религиозном экстазе. В закрытом помещении справа молились женщины.

Наконец Джо заговорил, в его голосе звучало легкое замешательство.

– Я, наверно, тоже пойду помолюсь.

– Да, – согласилась Ханна. – Пойдешь со мной, Дебра?

– Минутку. – Дебра достала что-то из сумочки. – Я сделала это тебе для свадьбы, – сказала она. – Но надевай сейчас.

Это была ермолка, вышитая молитвенная шапочка из атласа.

– Иди с Джо, – сказала Дебра. – Он покажет тебе, что делать.

Девушки направились в женское помещение, а Дэвид надел ермолку и вслед за Джо пошел к стене.

К ним подошел служитель – шамаш, старик с длинной серебряной бородой, и привязал к правой руке Дэвида маленький деревянный ящичек с частицей Торы.

– Твои слова лягут тебе на сердце и на душу, и ты свяжешь их правой рукой...

Потом он набросил на плечи Дэвиду талес, шерстяную шаль с кисточками, и повел к стене, и Дэвид вслед за шамашем начал повторять:

– Слушай, Израиль: Господь – Бог наш, Господь один...

Голос его звучал все увереннее, он припоминал слова и смотрел на стену из массивных каменных блоков, которая возвышалась над ним. Тысячи верующих писали свои молитвы на обрывках бумаги и вкладывали в щели меж камнями; вокруг молились. Дэвиду показалось, что от этого святого места к небу восходит золотая дымка молитв.

Потом они по древним ступеням поднялись в еврейский квартал, и доброе чувство не покидало Дэвида, ему было приятно и тепло.

Вечером, когда они вместе сидели на террасе, пили пиво "голдстар" и щелкали семечки подсолнуха, разговор сам собой перешел на Бога и веру.

Джо сказал:

– Я израильтянин и еврей. Вначале моя страна, а только потом религия.

Но Дэвид помнил, с каким выражением молился Джо у Стены плача.

Они проговорили допоздна, и Дэвид все отчетливее видел свое огромное религиозное наследие.

– Я хотел бы больше узнать об этом, – сознался он. Дебра ничего не ответила, но когда собирала его в этот вечер на базу, положила на чистый мундир книгу Германа Воука "Это мой Бог".

Он прочел ее и, когда в следующий раз приехал на улицу Малик, попросил еще что-нибудь. Она подбирала ему книги, вначале на английском, потом на иврите – он все лучше овладевал языком. Не только религиозную литературу, но и книги по истории, исторические романы, и его интерес к древнему центру цивилизации, этому перекрестку культур и в течение трех тысяч лет полю битвы, все усиливался.

Он читал все, что она ему давала, от Иосифа Флавия до Леона Юриса.

Это рождало стремление самому увидеть и исследовать землю. И вот большую часть своего свободного времени они стали уделять исследованиям. Начали с крепости Ирода на вершине холма Масада, где зилоты убили друг друга, чтобы не подчиняться Риму, а там сошли с избитых туристских троп и занялись менее известными историческими местами.

Долгими летними днями им случалось перекусить на развалинах римского акведука, любуясь тем, как сокол взмывает вверх на идущих от пустыни теплых воздушных потоках, а потом рыться на дне сухого вади в поисках древних монет и наконечников стрел, которые вымыло последним дождем.

Вокруг поднимались высокие утесы из розового и золотого камня, свет был так чист и резок, что, казалось, можно увидеть все, а тишина так обширна, будто Дебра и Дэвид были единственными живыми существами на земле.

Это были самые счастливые дни в жизни Дэвида. Они наполняли смыслом утомительные часы дежурств, а когда день заканчивался, его всегда ждал дом на улице Малик, с его теплом, смехом и любовью.

* * *

В день свадьбы Джо и Дэвид получили увольнительную. Время было спокойное, и Дофин не возражал, тем более что сам был в числе гостей.

Накануне они приехали в Иерусалим и были немедленно мобилизованы для подготовки к торжеству. Дэвид трудился в основном таксистом и перевозчиком грузов. "Мерседес" перевозил все – от цветов и музыкальных инструментов до дальних родственников.

Сад Брига украсился пальмовыми листьями и разноцветными флагами. В центре воздвигли хупу – навес, украшенный синими и золотыми религиозными символами, звездой Давида, гроздьями винограда, колосьями пшеницы, гранатами и другими символами плодородия. Под хупой совершится брачная церемония. Столы расставили на подмостках под оливковыми деревьями, покрыли яркими скатертями, и они запестрели букетами и блюдами с фруктами. Были приготовлены места для трехсот гостей, открытая площадка для танцев и помост для оркестра.

Обслуживание поручили профессионалам; шеф-повар тщательно обсудил меню с женщинами. Планировалось два главных блюда: огромный фаршированный голубой тунец, еще один символ плодородия, и ягненок по-бедуински, который будет подаваться на больших медных подносах.

В день свадьбы, в воскресенье, Дэвид отвез Дебру к дому главного хирурга госпиталя Хадашша. Ханна работала операционной сестрой, и хирург настоял, чтобы она использовала его дом для подготовки к свадьбе. Дебра должна была помочь ей, и Дэвид оставил ее там и поехал на Эйн Карем. Переулок, ведущий к дому, был перегорожен и кишел агентами службы безопасности и десантниками. Пока Джо одевался, терял и находил кольца, нервничал, Дэвид валялся на его кровати и давал ему дурные советы. Они слышали, как в саду собираются гости, и Дэвид наконец встал и подошел к окну. У ворот тщательно расспрашивали и обыскивали полковника военно-воздушных сил, который отнесся к этому совершенно спокойно.

– Рисковать не собираются, – заметил Дэвид.

– Ханна просила, чтобы в саду было как можно меньше охранников. Поэтому они особенно тщательно проверяют входящих. – Джо наконец оделся, и под мышками на его мундире уже появились темные пятна пота. – Как я выгляжу? – беспокойно спросил он.

– Чудовищный красавец, – сказал Дэвид.

– Иди ты, Морган. – Джо улыбнулся, схватил фуражку и взглянул на часы. – Пошли, – сказал он.

В кабинете Брига вместе с хозяином и несколькими гостями ждал главный армейский раввин. Этот спокойный мягкий человек лично освобождал Гробницу патриархов в войну 67 года. Во время наступления на Хеврон он промчался на джипе через ряды впавших в панику арабов, расстрелял из пулемета дверь Гробницы и разогнал охрану, которая с криками сбежала через дверь в задней стене.

Джо сел за стол Брига и подписал ктубу – брачный контракт, потом раввин подал ему льняной платок, который Джо поднял (это означало формальное согласие) под хор приветственных возгласов свидетелей: «Мазалтов!».

Компания жениха вышла в заполненный людьми сад, чтобы ждать прибытия невесты, и она появилась в сопровождении главного хирурга, который выступал в роли ее отца, и группы празднично одетых женщин, среди них были Дебра и ее мать. Все несли зажженные свечи.

Дэвиду Ханна никогда не казалась особенно привлекательной – слишком высокая, слишком худая и строгая, – однако белое свадебное платье и накидка преобразили ее.

Казалось, она плывет, как облачко, в своих белых развевающихся юбках, вуаль и внутреннее ощущение счастья смягчили ее черты, зеленые глаза светились. Рыже-золотые волосы обрамляли щеки, веснушки исчезли под косметикой, нанесенной искусной рукой Дебры. Дебра постаралась смягчить резкие линии носа, и Ханна была красива как никогда.

Джо, рослый красавец в мундире защитного цвета, вышел ей навстречу, чтобы опустить ей на лицо вуаль в церемонии "бадекен ди кале".

Он отвел невесту к хупе, где ждал раввин в наброшенном на плечи талесе. Вслед за Джо женщины – по-прежнему с горящими свечами – ввели Ханну; раввин читал молитву, а женщины и Ханна обошли вокруг Джо семь раз – магическое число, которое в прошлом отгоняло злых духов. Наконец невеста и жених встали рядом, лицом к храму, гости и зрители столпились вокруг, и церемония началась.

Раввин произнес молитву над кубком вина, а потом невеста и жених отпили из него. Джо повернулся к Ханне, лицо которой все еще было скрыто вуалью, и надел ей на палец золотое кольцо.

– Будь обручена мне этим кольцом по закону Моисея и Израиля.

Затем Джо разбил стакан, и резкий звук послужил сигналом к взрыву музыки, песен и веселья. Дэвид оставил Джо и через веселящуюся толпу пробрался туда, где его ждала Дебра.

На ней было желтое платье, в блестящие темные волосы она вплела цветы. Дэвид ощутил их запах, когда, обняв Дебру за талию, прошептал ей на ухо:

– Следующая ты, моя красавица, – и она тоже шепотом ответила:

– Да!

Джо взял Ханну за руку, и они пошли на импровизированную танцплощадку. Оркестр заиграл легкий веселый мотив, и вся молодежь присоединилась к новобрачным, а старшие расселись за столами под сенью деревьев.

Но в этот смех и веселье вносили мрачную нотку мундиры; почти каждый второй мужчина был с шевронами, а у входа в сад и на кухню стояли десантники в форме, каждый с автоматом "узи" через плечо. Легко было распознать и агентов спецслужб. Они были в штатском, но не улыбались, держались настороженно и внимательно.

Дэвид и Дебра танцевали, и она была в его руках такой легкой, теплой и сильной, что, когда оркестр сделал передышку, Дэвид рассердился. Он отвел Дебру в сторону. Они стояли и в самом неуважительном тоне обсуждали гостей; после особенно непристойного замечания Дебра захихикала и шлепнула Дэвида по руке.

– Ты ужасен. – Она прижалась к нему. – Я умираю от жажды, принеси чего-нибудь попить.

– Стакан холодного белого вина? – предложил он.

– Прекрасно, – ответила она, улыбаясь.

Мгновение они смотрели в глаза друг другу, и неожиданно Дэвид ощутил, как в глубине его существа поднимается что-то темное, ужасное отчаяние, предчувствие безвозвратной потери. Ощущение было физическим: холод охватывал грудь, гасил радость, счастье.

– В чем дело, Дэвид? – Выражение лица Дебры тоже изменилось, она сжала его руку.

– Ничего. – Он вдруг отстранился, стараясь подавить это чувство. – Ничего, – повторил он, но странное ощущение не проходило, и к горлу подкатила тошнота. – Сейчас принесу вино, – сказал он и пошел прочь.

Он направился к бару, пробираясь сквозь толпу. На другом краю сада Бриг поймал его взгляд и улыбнулся уголками губ. Джо стоял с отцом, он окликнул Дэвида, смеясь; одной рукой он обнимал новобрачную. Ханна отбросила вуаль, под косметикой проступили веснушки, ярко выделяясь на снежно-белом лице. Дэвид помахал им, но продолжал двигаться к открытому бару в конце сада; он по-прежнему был охвачен странной печалью и не хотел разговаривать с Джо.

Он был отрезан от Дебры, когда в зеленые ворота сада вошла процессия официантов в белых куртках. Каждый нес большой медный поднос, от которого даже на теплом солнце поднимались облачка пара, и сад наполнили запахи мяса, рыбы и специй. В толпе гостей послышался одобрительный гул.

Гости расступились, открывая официантам проход к столу на террасе, откуда можно было пройти на кухню и в дом.

Процессия официантов прошествовала рядом с Дэвидом, и вдруг все его внимание привлекло лицо второго в цепочке официанта. Это был мужчина среднего роста, смуглый, с кожей цвета красного дерева, с длинными висячими усами. Он потел. Внимание Дэвида привлекло именно его блестящее от пота лицо. Капли висели на усах и скатывались по щекам. Он высоко поднимал большой поднос, и были видны мокрые подмышки белой куртки.

Когда он проходил рядом с Дэвидом, их взгляды на мгновение встретились. Дэвид понял, что этот человек во власти какой-то сильной эмоции – страха или возбуждения. Официант нервно отвернулся.

Дэвид внезапно что-то заподозрил; трое официантов тем временем поднимались на террасу и выстраивались за столом.

Официант снова посмотрел на Дэвида, увидел, что тот продолжает наблюдать за ним, и краем губ что-то сказал своему товарищу. Тот тоже посмотрел на Дэвида, перехватил его взгляд, и выражения его лица оказалось довольно, чтобы в сознании Дэвида прозвучали громкие сигналы тревоги. Он уверился: что-то затевается – что-то опасное и отвратительное.

Он быстро огляделся в поисках охранников. Двое стояли на террасе за официантами, еще один возле Дэвида рядом с воротами.

Дэвид начал отчаянно пробиваться к нему, не обращая внимания на сердитые замечания гостей. Он смотрел в сторону официантов и потому видел, как все произошло.

Очевидно, все было тщательно отрепетировано, потому что официанты под смех и аплодисменты гостей одновременно поставили подносы на стол и сняли пластмассовые пластины, на которых лежала маскировавшая их смертоносный груз пища.

Смуглолицый официант достал из-под пластмассовой крышки ручной пулемет и двумя короткими очередями в упор расстрелял двух стоявших за ним десантников. Грохот автоматных очередей оглушительно прозвучал в закрытом саду, поток пуль, как огромным ножом, почти надвое перерезал охранникам животы.

Слева от Дэвида официант со сморщенным обезьяньим лицом и яркими черными ягодами глаз тоже схватил со своего подноса автомат и выстрелил в десантника у ворот.

Сначала они выбивали охрану. Автомат в руках официанта взревел, пули с глухим звуком рвали плоть.

Десантник у ворот уже сорвал "узи" с груди и целился, когда первая пуля ударила его в рот и резко запрокинула голову; его берет высоко взлетел в воздух. Автомат выпал у него из рук и заскользил по плитам дворика к Дэвиду. Дэвид нырнул на нижние ступени террасы, а арабы в это время повернули оружие к гостям и принялись поливать толпу тройным потоком пуль. К треску очередей присоединились вопли и отчаянные крики.

Агент службы безопасности на другом краю двора выхватил пистолет, присел и с двух рук дважды выстрелил, попав в обезьяньелицего террориста и отбросив его к стене, но тот удержался на ногах и направил на агента автомат; агент упал и покатился по каменным плитам.

Во дворе метались охваченные паникой люди, кричали, падали, ползли и умирали под непрерывным огнем.

Две пули ударили Ханну в грудь, швырнули на стол, и вокруг нее разлетелись, разбиваясь, стаканы и бутылки. Яркая кровь ударила из ран, окрасив белоснежное свадебное платье.

Террорист, стоявший в центре, расстрелял все патроны, отбросил автомат и быстро схватил с подноса две гранаты. Он бросил их в толпу; оглушительно прозвучал двойной взрыв, взметнулись два столба пламени, засвистели осколки. Женские крики стали такими же оглушительными, как выстрелы, а террорист снова наклонился и достал очередные гранаты.

Все это заняло лишь несколько секунд, но за эти мгновения праздник превратился в бойню.

Дэвид покинул свое убежище на каменных ступенях, быстро перекатился по плитам к лежащему "узи" и, держа его, привстал на колени. Многочасовые тренировки сделали его движения почти автоматическими.

Раненый террорист увидел его и повернулся, пошатываясь, с трудом отталкиваясь от стены. Одна рука его была перебита и безжизненно свисала в разорванном окровавленном рукаве куртки, но другой он поднял автомат и прицелился в Дэвида.

Дэвид выстрелил первым. Пули выбили облачка штукатурки из стены за арабом, и Дэвид поправил прицел. На этот раз пули отбросили араба назад, пригвоздили к стене, его тело подпрыгнуло, задрожало и задергалось. Он скользнул вниз, оставляя на белой стене ярко-алую полосу крови.

Дэвид повернул автомат в сторону араба у кухонной двери. Тот готовился бросить следующую гранату, занеся правую руку; в левой он тоже держал смертоносный стальной шар. Он что-то кричал, дерзко, с торжеством, и его голос был отчетливо слышен сквозь крики жертв.

Но бросить гранату он не успел: Дэвид дал по нему очередь. Десяток пуль разворотили арабу грудь и живот. Араб уронил обе гранаты к своим ногам и согнулся, прижимая руки к изуродованному телу, стараясь перекрыть ладонями поток крови и уходящей с ней жизни.

Гранаты взорвались почти сразу, окутав умирающего облаком огня и разорвав в клочья. Тот же взрыв поразил и третьего убийцу в конце террасы, и Дэвид вскочил и побежал по ступеням.

Третий, последний, араб был смертельно ранен, осколки гранаты искромсали ему голову и грудь, но он, еще живой, дергался, пытаясь дотянуться до автомата, лежавшего рядом в луже его крови.

Дэвида охватил страшный гнев. Он услышал собственный дикий крик, прижался к верхней площадке лестницы и прицелился в умирающего араба.

Тот все-таки дотянулся до автомата и теперь поднимал его с мрачной сосредоточенностью пьяного. Дэвид выстрелил, пуля попала в террориста, не произведя никакого видимого эффекта, и тут патроны в "узи" Дэвида кончились, курок щелкнул вхолостую.

На террасе, слишком далеко, чтобы добраться одним прыжком, араб, с лицом, залитым потом и кровью, дрожащими руками пытался нацелить оружие. Он быстро умирал – в нем догорали последние искры жизни, – но использовал все остающиеся силы.

Дэвид застыл. Он стоял с бесполезным автоматом в руках, и темный ствол оружия араба нашел его. Дэвид видел, как сузились глаза террориста, как на лице его появилась убийственная мрачная улыбка, когда он поймал в прицел противника. Палец араба напрягся на курке.

На таком расстоянии пули ударят по нему, как струя из брандспойта. Дэвид ожил, собираясь упасть на ступени и понимая, что опоздает. Через мгновение араб выстрелит... и в этот миг сбоку от Дэвида щелкнул пистолетный выстрел.

Тяжелая пуля срезала арабу половину головы. Террориста отбросило к стене, содержимое его черепа расплескалось по ее белой чистой поверхности, и в предсмертной агонии араб разрядил автомат в виноградные лозы.

Дэвид ошеломленно повернулся и увидел рядом с собой Брига с пистолетом мертвого охранника в руках. Мгновение они смотрели друг другу в глаза, затем Бриг прошел мимо него и наклонился к телам двух других арабов. И каждому прострелил голову.

Дэвид отвернулся и выпустил из рук "узи". По лестнице спустился в сад.

По одному и грудами лежали мертвые и раненые, жалкие останки людей. Негромкие крики и стоны раненых, горький плач ребенка, голос матери – эти звуки были ужаснее боевых выкриков и стрельбы.

Весь сад был залит кровью. Пятна и полосы на белых стенах, лужи и ручейки на вымощенной площадке, из трупа музыканта, свесившегося за край оркестровой площадки, капала на землю и уходила в нее, образовав темное пятно, кровь. Тошнотворный сладковатый запах смешивался с пряными ароматами пищи и пролитого вина, с мучным привкусом известковой пыли и горьким запахом горящей взрывчатки.

Облака дыма и пыли, затянувшие сад, не могли скрыть страшную картину бойни. Пули сорвали кору со стволов олив, обнажив белую влажную древесину. Уцелевшие, раненые и ошеломленные, ползли по осколкам стекла и посуды. Они бранились и молились, что-то шептали, стонали, звали на помощь.

Дэвид, словно повинуясь чужой воле, спустился с лестницы; его мышцы онемели, тело утратило чувствительность, только кончики пальцев покалывало.

Внизу, у одной из изуродованных олив, стоял Джо. Стоял, как колосс, расставив мощные ноги, запрокинув голову и обратив лицо к небу; глаза его были закрыты, рот перекошен в молчаливом крике боли. На руках он держал тело Ханны.

Свадебная накидка упала с ее головы, густая копна медных волос падала почти до земли. Ноги и одна рука безжизненно свисали. Золотые веснушки ярко выделялись на мертвенно-бледном лице, на белоснежном свадебном платье, как лепестки пуансеттии, цвели кровавые раны.

Дэвид отвел взгляд. Он не мог видеть боли Джо и медленно пошел по саду, страшась того, что мог обнаружить.

– Дебра! – Он хотел позвать громко, но издал только хриплый стон. Его ноги скользнули по луже густой темной крови, он переступил через тело женщины в ярком цветастом платье, лежавшей лицом вниз, широко раскинув руки. Он не узнал в ней мать Дебры.

– Дебра! – Он старался идти быстрее, но ноги не повиновались ему. И тут он увидел ее, в углу стены, там, где и оставил.

– Дебра! – В горле у него пересохло. Она кажется невредимой, стоит, прижавшись к мраморной греческой статуе, в волосах по-прежнему цветы, весело и празднично горит желтый шелк ее платья.

Она стояла отвернувшись к стене, склонив голову, как на молитве. Темная волна волос свесилась вперед, скрывая лицо. Руками Дебра закрывала глаза.

– Дебра. – Он опустился рядом с ней на колени и робко коснулся ее плеча.

– Ты не ранена, дорогая? – Она медленно опустила руки, по-прежнему сжимая их. В груди у Дэвида похолодело: он увидел, что ее пригоршни полны крови. Алой крови, яркой, как вино в бокале.

– Дэвид! – прошептала она, поворачиваясь к нему лицом. – Это ты?

Дэвид беззвучно ахнул, увидев залитые кровью глаза, темную желатинообразную массу, залепившую ресницы и превратившую милое лицо в страшную маску.

– Это ты, Дэвид? – снова спросила она, наклонив голову, как слепой прислушивающийся ангел.

– О Боже, Дебра! – Он смотрел ей в лицо.

– Я не вижу, Дэвид. – Она ощупью схватилась за него. – О, Дэвид... я ничего не вижу.

Он сжал ее влажные от крови руки; ему казалось, что сердце его разорвется от горя.

* * *

Темный современный силуэт больницы Хадашша выделялся на фоне неба над поселком Эйн Карем. Быстрота, с которой появились медики, спасла жизнь многим серьезно раненным: больница всегда была готова принять неожиданных жертв войны.

Трое мужчин – Бриг, Джо и Дэвид – всю ночь несли бессонную вахту на жестких деревянных скамьях в приемном покое. Время от времени появлялся агент службы безопасности и шепотом сообщал Бригу новые подробности расследования террористического акта.

Один из убийц был давним и считавшимся вполне надежным работником фирмы, обслуживающей свадьбы, а остальные двое – его "двоюродные братья", которых временно наняли по его рекомендации. Их документы оказались поддельными.

Премьер-министр и кабинет задержались из-за незапланированного срочного заседания, но уже ехали на свадьбу, когда началось нападение. Их спасла счастливая случайность, и премьер-министр прислала личные соболезнования родственникам пострадавших.

В десять часов радио Дамаска передало заявление "Эль Фатах"; эта организация приняла на себя ответственность за теракт, который совершили ее боевики-смертники.

Незадолго до полуночи из операционной появился главный хирург, по-прежнему в зеленом халате и бахилах, маску он опустил под подбородок. Он сказал Бригу, что жизнь Руфи Мардохей в безопасности. Ей удалили пулю, пробившую легкое и застрявшую под лопаткой. Легкое сохранили.

– Слава Богу, – прошептал Бриг и на мгновение закрыл глаза, представив себе жизнь без женщины, с которой прожил двадцать пять лет. Потом снова открыл глаза. – Как моя дочь?

Хирург покачал головой.

– Она все еще в малой операционной. – Он помолчал. – Несколько минут назад во время операции умер полковник Халман.

Пока погибло одиннадцать человек, еще четверо находились в критическом состоянии.

Рано утром в длинных черных лимузинах прибыли гробовщики со своими плетеными корзинами. Дэвид отдал Джо ключи от "мерседеса", чтобы тот мог поехать и проследить за приготовлениями к погребению.

А сам остался сидеть рядом с Бригом, осунувшийся, с горящими глазами; они пили кофе из бумажных стаканчиков.

Позже к ним подошел глазной хирург. Это был моложавый мужчина лет сорока с гладким лицом; с этим молодым лицом и яркими голубыми глазами не вязались седеющие волосы.

– Генерал Мардохей?

Бриг напрягся и встал. За ночь он постарел на десять лет.

– Я доктор Эдельман. Пройдите со мной, пожалуйста.

Дэвид встал, собираясь идти с ними, но доктор Эдельман остановился и взглянул на Брига.

– Я ее жених, – сказал Дэвид.

– Вероятно, нам лучше поговорить наедине, генерал. – Эдельман выразительно посмотрел на Брига, тот кивнул.

– Пожалуйста, Дэвид.

– Но... – начал Дэвид, и Бриг сжал ему плечо. Это было первое проявление личной привязанности, которое он себе позволил.

– Пожалуйста, мой мальчик. – И Дэвид неохотно вернулся на жесткую скамью.

В своем крошечном кабинете Эдельман сел на угол стола и закурил. У него были длинные и тонкие, девичьи, пальцы, а зажигалкой он пользовался точными, скупыми расчетливыми движениями хирурга.

– Я полагаю, вам не нужно золотить пилюлю? – Он правильно оценил Брига и, не дожидаясь ответа, продолжал: – Глаза вашей дочери не пострадали, – и тут же поднял руку, предупреждая облегченный возглас Брига. Эдельман повернулся к сканеру с рентгеновским снимками и включил его. – Глаза не затронуты, вообще лицо почти не повреждено, но проблема вот здесь... – он коснулся дымчато-серого завитка на снимке, – это стальной осколок, очень маленький, почти несомненно осколок гранаты. Размером не больше грифеля карандаша. Он пробил череп в правой височной области, разорвал вену, вызвав сильное кровотечение, и наклонно прошел за глазными яблоками, не задев ни их, ни каких-либо других жизненно важных центров. Затем, однако, он пробил костную оболочку хиазмы перекреста глазных нервов, – говоря это, хирург водил по изображению головы Дебры, – и как будто повредил или перерезал глазной нерв, после чего застрял в твердой оболочке за ним.

Эдельман глубоко затянулся и выжидательно посмотрел на Брига. Никакой реакции не последовало.

– Вы понимаете, что это значит, генерал? – спросил он, и Бриг устало покачал головой. Эдельман выключил сканер и вернулся на свое место на столе. Взял со стола блокнот, а из нагрудного кармана – карандаш. Быстро начертил схему: глазные яблоки, глазной нерв, мозг в разрезе – вид сверху. – Глазные нервы, по одному от каждого глаза, уходят в эту узкую щель, здесь они сливаются, потом снова разветвляются и уходят в разные полушария мозга.

Бриг кивнул, и Эдельман подчеркнул то место на схеме, где глазные нервы образовывали перекрест. На утомленном напряженном лице Брига появилось понимание.

– Ослепла? – спросил он, и Эдельман кивнул. – На оба глаза?

– Боюсь, что да.

Бриг склонил голову и осторожно потер пальцами веки. Не глядя на Эдельмана, спросил:

– Это навсегда?

– Она не будет видеть, не будет отличать света от темноты. Трасса осколка проходит через перекрест глазных нервов. Все как будто свидетельствует, что они перерезаны. Медицина не владеет способами исправить это повреждение. – Эдельман шумно выдохнул и продолжил: – Короче говоря, ваша дочь полностью и навсегда ослепла на оба глаза.

Бриг вздохнул и медленно поднял голову.

– Вы ей сказали?

Хирург отвел взгляд.

– Я надеялся, что ей скажете вы.

– Да, – согласился Бриг, – так будет лучше. Я могу с ней увидеться? Она в сознании?

– Под легким наркозом. Боли нет, легкое неудобство. Поверхностная рана незначительна. Мы не пытались извлечь осколок. Это серьезная нейрохирургическая операция. – Он встал и показал на дверь. – Да, вы можете с ней увидеться. Я отведу вас к ней.

Коридор, ведущий к операционным, был уставлен носилками, и Бриг узнавал на них многих своих гостей. Он несколько раз останавливался, чтобы коротко поговорить с тем или другим, потом вслед за Эдельманом прошел к палате в конце коридора.

На высокой кровати у окна лежала Дебра. Она была очень бледна, в волосах виднелась засохшая кровь, на глазах – толстая повязка.

– Здесь ваш отец, мисс Мардохей, – сказал ей доктор Эдельман, и она быстро повернула к ним голову.

– Папа?

– Я здесь, девочка.

Бриг взял протянутую ему руку и наклонился поцеловать дочь. У нее были холодные губы, чувствовался сильный запах лекарств.

– Как мама? – беспокойно спросила она.

– Она в безопасности, – ответил Бриг, – но Ханна...

– Да. Мне сказали, – остановила его Дебра; у нее перехватило горло. – Как Джо?

– Он сильный, – ответил Бриг. – Справится.

– А Дэвид?

– Он здесь.

Она быстро приподнялась на локте, лицо ее радостно осветилось, она завертела перевязанной головой.

– Дэвид, где ты? Черт бы побрал эти повязки. Не волнуйся, Дэвид, просто мои глаза должны отдохнуть.

– Нет, – Бриг не отпускал ее руку. – Он снаружи, ждет. – Дебра разочарованно откинулась на подушку.

– Попроси его зайти ко мне, пожалуйста, – прошептала она.

– Да, – согласился Бриг, – но немного погодя. Мы с тобой должны кое о чем поговорить.

Должно быть, она догадалась, почувствовала по его тону, потому что немедленно застыла. Впала в свою необычную неподвижность испуганного зверька.

А он был солдатом и действовал по-солдатски, хотя и пытался смягчить свои слова; но горе, звучавшее в его голосе, мешало. Единственным доказательством того, что дочь слышала его, были ее руки; они напряженно, судорожно сжимались, как корчится маленькое раненое животное, потом расслаблялись и замирали в его костлявых руках.

Она ни о чем не спрашивала, и, когда генерал договорил, оба некоторое время молчали. Он первым нарушил молчание.

– Сейчас я позову к тебе Дэвида, – сказал он, но Дебра тотчас яростно выпалила.

– Нет! – Она схватила отца за руку. – Я не могу сейчас с ним встречаться. Мне нужно подумать.

Бриг отправился в комнату ожидания. Дэвид нетерпеливо встал ему навстречу; чистые линии его лица, казалось, были вырезаны из бледного полированного мрамора, темные глаза резко выделялись на этом фоне.

Бриг поспешно сказал:

– Никаких посетителей. – Он взял Дэвида за руку. – До завтра ты не сможешь с ней увидеться.

– Что-нибудь не так? Что? – Дэвид пытался добиться ответа, но Бриг остановил его и повел к выходу.

– Ничего. Она выздоровеет, но сейчас ей вредно волноваться. Увидишься с ней завтра.

* * *

Вечером Ханну похоронили в семейном склепе на горе Олив. На похоронах присутствовало не много народу: трое мужчин, с полдесятка родственников, у которых были причины оплакивать и других погибших и раненых.

Брига ждала машина, чтобы отвезти на заседание Главного штаба: там будут рассматриваться ответные меры – новый поворот безжалостного колеса уничтожения, катящегося по этой беспокойной земле.

Джо и Дэвид сели в "мерседес" и молчали, Дэвид не спешил включить мотор. Джо раскурил две сигареты. Молодые люди чувствовали, что жизнь их лишилась цели и направления.

– Что ты собираешься делать? – спросил Дэвид.

– У нас две недели, – ответил Джо. – Съездим в Ашкелон... – он смолк. – Не знаю. Мне теперь нечего делать.

– Может, выпьем вместе?

Джо покачал головой.

– Не хочется. Наверно, вернусь на базу. Сегодня ночью полеты истребителей-перехватчиков.

– Да, – быстро согласился Дэвид. – Я поеду с тобой. – Все равно до завтра он с Деброй не увидится, а в квартире на улице Малик без нее одиноко и холодно. Он вдруг затосковал по мирному ночному небу.

* * *

Месяц на мягкой черноте небес казался сарацинским ятаганом, ярко сверкали серебристые звезды.

Они летели высоко над землей, далекие от ее горестей и печалей, полностью сосредоточенные на ночном перехвате.

Целью служил "мираж" из их собственной эскадрильи, и они увидели его на своих экранах далеко над пустыней Негев. Джо следил по экрану, докладывая направление и дальность, а Дэвид осматривал темное небо, пока не разглядел движущуюся звезду реактивного выхлопа. Она казалась красной на фоне бархатной черноты ночного неба.

Дэвид повел истребители на перехват, зашел снизу, потом резко поднялся по вертикали, чуть не задев крылья цели, как барракуда, затаившаяся в глубинах и стремительно всплывающая к поверхности моря. Они пронеслись совсем рядом с целью, которая до этого мгновения не подозревала об их присутствии.

После полета Джо, вымотанный и измученный, уснул, но Дэвид не спал; он лежал на койке в нижнем ярусе и слушал дыхание друга. На рассвете он встал, принял душ и ушел, оставив Джо досыпать. Дэвид поехал в Иерусалим и добрался до больницы, когда солнце уже встало и одело холмы мягким золотом и розовым перламутром. За столом сидела ночная дежурная, неприветливая и озабоченная.

– Приезжать нужно в часы посещения.

Дэвид вложил в адресованную ей улыбку все очарование, на какое его хватило.

– Я просто хочу узнать, все ли в порядке. Утром мне нужно вернуться в эскадрилью.

Сестра не осталась равнодушной ни к этой улыбке, ни к летной форме и взялась за список.

– Должно быть, вы ошиблись, – сказала она наконец. – У нас только миссис Руфь Мардохей.

– Это ее мать, – сказал Дэвид, и сестра быстро проглядела другой список на столе.

– Неудивительно, что я ее не нашла, – раздраженно сказала она. – Ее выписали вчера вечером.

– Выписали? – Дэвид, не понимая, смотрел на нее.

– Да, она вчера вечером уехала домой, теперь я вспомнила. Я как раз пришла на дежурство, когда за ней явился отец. Красивая девушка с повязкой на глазах...

– Да, – Дэвид кивнул. – Спасибо. Большое спасибо. – И побежал к "мерседесу", испытывая облегчение: наконец гнетущее сомнение оставило его.

Дебра поехала домой. С ней все в порядке.

Дверь ему открыл Бриг и впустил в тихий дом. Он по-прежнему был в мундире, измятом и потрепанном. Лицо осунулось, ясно выделялись морщины, глаза припухли и покраснели от горя и бессонницы.

– Где Дебра? – спросил Дэвид.

Бриг вздохнул и посторонился, давая ему возможность пройти.

– Где она? – повторил Дэвид.

Бриг повел его в свой кабинет и указал на стул.

– Почему вы не отвечаете? – Дэвид начинал сердиться. Бриг устало опустился в кресло в большой, пустой, аскетически обставленной комнате, где не было почти ничего, кроме книг и археологических находок.

– Я вчера не мог тебе сказать, Дэвид; она просила не говорить. Прости.

– В чем дело? – Дэвид не на шутку встревожился.

– Ей нужно было подумать, принять решение. – Бриг снова встал и заходил по кабинету; его шаги гулко звучали на голом деревянном полу; он останавливался, дотрагивался до того или иного реликта, как будто черпал в этом уверенность и утешение.

Дэвид слушал молча, изредка качая головой, словно выражая несогласие, отказываясь верить тому, что слышит.

– Это окончательно, и никакой надежды нет. Она ослепла, Дэвид, полностью ослепла. Ушла в мир тьмы, куда за ней никто не может последовать.

– Где она? Я хочу к ней, – прошептал Дэвид, но Бриг пропустил это мимо ушей и продолжал:

– Ей требовалось время, чтобы принять решение, и я дал ей его. Вчера вечером после похорон я приехал к ней, и она была готова. Она посмотрела правде в глаза, смирилась с ней и решила, как будет жить дальше.

– Я хочу ее видеть, – повторил Дэвид. – Хочу поговорить с ней.

Бриг взглянул на него, чернота в его глазах рассеялась, они сочувственно смягчились.

– Нет, Дэвид. Это ее решение. Ты больше с ней не увидишься. Для тебя она мертва. Так она сама сказала. Скажи ему, что я мертва, пусть помнит меня живой...

Дэвид перебил, вскочив на ноги:

– Где она, черт возьми? – Голос его дрожал. – Я хочу увидеть ее.

Он подошел к двери и резко распахнул ее, но Бриг сказал:

– Здесь ее нет.

– Где она? – повернулся к нему Дэвид.

– Не могу тебе сказать. Я дал слово.

– Я ее найду.

– Возможно, если хорошенько поищешь, – но тогда лишишься всякой ее любви и уважения, – безжалостно продолжал Бриг. – Передам тебе и другие ее слова: "Скажи ему, что всей нашей любовью, всем, что было между нами, я заклинаю его оставить меня, не искать".

– Но почему? – в отчаянии спросил Дэвид. – Почему она меня отвергла?

– Она знает, что безнадежно изменилась. Знает, что никогда не станет прежней. Знает, что никогда не даст тебе того, чего ты вправе ожидать... – он резким гневным жестом остановил возражения Дэвида. – Послушай меня, она знает, что надолго тебя не хватит. Она не может стать твоей женой. Ты слишком молод, слишком полон жизни, слишком высокомерен... – Дэвид недоумевающе смотрел на него. – Она понимает, что ваши отношения обречены. Через неделю, через месяц, ну, через год твоя любовь умрет. И ты окажешься в ловушке, привязанный к слепой женщине. Она не хочет этого. Она хочет, чтобы все это умерло быстро, без мучений, не тянулось...

– Прекратите! – крикнул Дэвид. – Хватит, черт возьми! Довольно! – Он упал на стул. Некоторое время они молчали. Дэвид сидел скорчившись, закрыв лицо руками. Бриг стоял возле узкого окна, утренние лучи освещали свирепое лицо старого воина.

– Она попросила меня взять с тебя слово, – неуверенно заговорил генерал, и Дэвид поднял голову. – Обещай, что не будешь разыскивать ее.

– Нет, – упрямо покачал головой Дэвид.

Бриг вздохнул.

– Отказываешься... Ну тогда она просила тебе напомнить... сказала, ты поймешь, хотя я не понял... что в Африке есть прекрасное дикое животное, черная антилопа, и иногда одну из антилоп ранит охотник или лев.

Эти слова подействовали как удар бича. Дэвид вспомнил, как говорил ей об этом, когда оба они были молоды, сильны и казались неуязвимыми.

– Хорошо, – сказал он наконец, – если она этого хочет, обещаю не пытаться отыскать ее. Но не могу обещать, что откажусь от попыток переубедить ее.

– Возможно, тебе лучше уехать из Израиля, – сказал Бриг. – Вернуться туда, откуда ты приехал, и забыть обо всем случившемся.

Дэвид помолчал, ненадолго задумавшись, потом ответил:

– Нет, все, что у меня есть – здесь. Я останусь.

– Хорошо. – Бриг принял его решение. – В этом доме тебе всегда рады.

– Спасибо, сэр, – ответил Дэвид и вернулся к своему "мерседесу". Поехал на улицу Малик и сразу заметил, что кто-то уже побывал здесь до него.

Он медленно прошел в гостиную: книги со стола оливкового дерева убраны, над диваном нет картины Кадеш. В ванной он открыл стенной шкафчик: все туалетные принадлежности Дебры пропали, все эти ряды экзотических бутылочек, тюбиков и флакончиков, даже зубная щетка.

Платяной шкаф опустел, платья исчезли, полки были пусты, уничтожен был всякий ее след, остался только легкий запах духов и кружевное покрывало на постели.

Он подошел к кровати и сел на нее, поглаживая кружева и вспоминая, как все было.

И тут его пальцы нащупали под покрывалом что-то жесткое. Он отвернул кружева и взял тонкую зеленую книжечку.

"В этом году в Иерусалиме". Прощальный подарок.

Название расплылось перед его глазами. Все, что от нее осталось.

* * *

Казалось, бойня в Эйн Карем послужила сигналом к новому всплеску враждебности и насилия по всему Ближнему Востоку. Это было запланированное нагнетание международной напряженности, и арабские страны, гремя своим внушительным, купленным на нефтяные доллары вооружением, вновь поклялись не оставить ни одного еврея на земле, которую они называют Палестиной.

Последовали безжалостные свирепые нападения на легкую добычу: незащищенные посольства и консульства по всему миру, бомбы в посылках, ночные нападения на школьные автобусы в пустынных местах.

Провокации становились все более наглыми, они целили в самое сердце Израиля. Стычки на границах, вторжение отрядов коммандос, нарушения воздушного пространства, артиллерийские обстрелы, угрожающее сосредоточение армий вдоль границ крошечной клинообразной территории государства.

Израильтяне ждали, молясь о мире, но готовые к войне.

День за днем, месяц за месяцем Дэвид и Джо совершали вылеты, поддерживая себя в такой форме, когда чутье и мгновенная реакция опережают сознательную мысль и продуманные действия.

На колоссальных сверхзвуковых скоростях только такая подготовка определяет преимущество в схватке. Даже превосходной реакции тщательно отобранных и подготовленных молодых людей может не хватить, когда погрешность измеряется сотыми долями секунды.

Отыскать, опознать, сблизиться, уничтожить, уйти – это требовало полнейшей сосредоточенности и, к счастью, не оставляло времени на размышления и переживания.

Однако печаль и гнев, которые разделяли Джо и Дэвид, казалось, вдвойне вооружили их. Ими владело всепоглощающее чувство мести.

Вскоре их включили в состав избранных экипажей, которым Цветок Пустыни поручал самые деликатные операции. Снова и снова они отправлялись в полет, и доверие к ним командования постоянно возрастало.

Дэвид сидел в тесной кабине, с ног до головы затянутый в высотно-компенсирующий комбинезон, дышал кислородом через маску, хотя "мираж" находился под землей; под кокпитом самолета были нарисованы четыре миниатюрные розетки, красные, черные и белые. Скальпы врагов.

Знаком высшего доверия Цветка Пустыни было то, что именно эту эскадрилью избрали для пребывания в состоянии полной боевой готовности. Сжатый воздух готов был рвануться в компрессоры и оживить мощные двигатели, наземные команды ждали рядом, и "миражи" могли взлететь в считанные секунды. Дэвид и Джо сидели в комбинезонах, которые сохранят их невредимыми в почти безвоздушном пространстве на высоте шестьдесят тысяч футов, где в незащищенном человеческом теле кровь мгновенно вскипает, как шампанское.

Дэвид утратил счет бесконечным дням и часам, проведенным в кабине в полной боевой готовности. Только регулярные пятнадцатиминутные перерывы нарушали однообразие.

– Проверка. Одиннадцать пятнадцать. Пятнадцать минут до смены, – сказал Дэвид в микрофон и тут же услышал дыхание Джо:

– Второй готов. Беседер.

Сразу после смены, когда новые экипажи займут места в самолетах, Дэвид переоденется в тренировочный костюм и пробежит пять-шесть миль, чтобы избавиться от оцепенелости и как следует пропотеть. Он с нетерпением ждал этой возможности, а потом...

В шлемофонах послышался резкий треск и новый голос произнес:

– Красная тревога, вперед!

Команду повторили и через громкоговорители в бункере, и наземный экипаж мгновенно перешел к действиям. Все предварительные процедуры были уже проделаны; Дэвид просто переместил дроссель в стартовое положение и сразу услышал гул двигателей. Они ожили, и Дэвид поставил мощность на сотое деление процентной шкалы.

Перед ним поднимались ворота.

– Сверкающее копье два, ведущий производит взлет на полной мощности.

– Второй подтверждает, – сказал Джо, и они покатили по рампе и взлетели в небо.

– Алло, Цветок Пустыни, Сверкающее копье в воздухе и набирает высоту.

– Сверкающее копье, говорит Бриг. – Дэвид не удивился, узнав, кто дежурит на командном пункте. Знакомые голоса и использование личных имен предотвратит даже малейшую возможность вмешательства врага и искажение приказов. – Дэвид, нарушитель подходит на большой высоте, в наше воздушное пространство он войдет через четыре минуты, если будет двигаться прежним курсом. Мы следим за ним на высоте семьдесят пять тысяч футов; следовательно, это либо американский У-2, что маловероятно, либо русский шпион, прилетевший взглянуть на наше расположение.

– Беседер, сэр, – ответил Дэвид.

– Как только цель окажется в нашем пространстве, попробуйте вертикальный подъем.

– Беседер, сэр.

– На высоте двадцать тысяч футов выровняйтесь, поверните на сто восемьдесят шесть градусов и готовьтесь к вертикальному подъему.

На высоте двадцать тысяч футов Дэвид выровнял машину; взглянув в зеркало, он увидел за своим хвостом "мираж" Джо.

– Сверкающее копье два, говорит ведущий. Горизонтальное ускорение.

– Второй подтверждает.

Дэвид включил форсаж на максимум. "Мираж" рванул вперед, и Дэвид слегка опустил нос самолета, давая скорости возможность резко возрасти. Они прошли звуковой барьер, и Дэвид перешел на управление в сверхзвуковом режиме.

Скорость продолжала быстро увеличиваться, от 1,2 до 1,5 скорости звука.

С "миражей" сняли все, кроме самого необходимого: под ними не висели ракеты, их не тормозили дополнительные баки с горючим, и их единственным оружием оставались две 30-миллиметровые пушки.

Легкие машины быстро набирали скорость и пролетели от Беер-Шевы до Элиата за время, за которое пешеход минует городской квартал. Их скорость достигла 1,9 скорости звука, на самом пределе теплового барьера.

– Дэвид, говорит Бриг. Мы следим за вами. Вы на правильном курсе, и у вас достаточная скорость для перехвата. Подготовьтесь к подъему через шестнадцать секунд.

– Беседер, сэр.

– Начинаю отсчет. Восемь, семь, шесть... два, один. Вперед!

Дэвид весь напрягся, поднял нос "миража", раскрыл рот и закричал, чтобы смягчить воздействие перегрузки. Но несмотря на эту предосторожность и сжатие высотно-компенсирующего комбинезона, резкая смена направления вдавила его в кресло, кровь отхлынула от головы, на мгновение все перед глазами посерело, потом почернело.

"Мираж" встал на хвост, продолжая двигаться почти с двойной скоростью звука; когда перед глазами прояснилось, Дэвид взглянул на гравиметр и обнаружил, что, добиваясь подъема без потери скорости, подверг свое тело действию девятикратной перегрузки.

Дэвид лежал на спине и смотрел в небо, а стрелка альтиметра рвалась вверх, и скорость постепенно падала.

Быстрый взгляд показал, что "мираж" Джо устойчиво держится рядом. Послышался голос Джо, спокойный и уверенный:

– Ведущий, говорит второй. Контакт с целью.

Даже при перегрузке вертикального подъема Джо не забыл о своем любимом радаре и обнаружил высоко над ними самолет-шпион.

Их маневр привел к набору высоты за счет потери скорости: чем больше высота, тем меньше скорость.

Они летели, как две стрелы, пущенные вертикально вверх. Тетива может выбросить их лишь на определенную высоту, там они на мгновение зависнут, а затем земля снова неудержимо потянет их вниз. Вот за эти несколько мгновений нужно обнаружить и уничтожить врага.

Теперь истребители достигли верхних слоев стратосферы, поднявшись намного выше самых высоких видимых с земли облаков. За стенами кабины был разреженный воздух, не способный поддерживать жизнь, он едва поддерживал работу двигателей "миражей" – а мороз был минус шестьдесят.

Два самолета медленно теряли энергию, приближаясь к высшей точки гигантской параболы. Ощущение полета исчезло, они плыли по темным запретным океанам пространства, далеко внизу странно светилась земля, причудливым неестественным светом.

Но наслаждаться этим зрелищем было некогда, "мираж" дергался в этом предательском воздухе, поверхности его крыльев не встречали сопротивления и не создавали подъемной силы.

Джо спокойно следил за целью, а самолеты уже начинали спуск с негостеприимных высот.

Дэвид смотрел вперед, приподнимая нос "миража", на приборной доске уже горел красный предупреждающий сигнал. Время почти истекло, высота была почти предельной.

И вдруг он увидел, поразительно близко, призрак на огромных крыльях, подобный черному скату-манте в черном и молчаливом море пространства, – впереди и чуть ниже; призрак двигался спокойно, бесшумно, высота создавала у него обманчивое впечатление безопасности.

– Цветок Пустыни, говорит Сверкающее копье, установлен визуальный контакт с нарушителем, прошу разрешить атаку. – Холодный тон Дэвида скрыл внезапный приступ гнева и ненависти, которые он испытал при виде противника.

– Доложите данные о цели, – приказал Бриг. Ему предстояло принять ответственное решение о нападении на неизвестную цель.

– Цветок Пустыни, цель – "Ильюшин 17-11". Никаких опознавательных знаков.

Но и без знаков они понимали: самолет мог принадлежать только одной стране. Дэвид быстро приближался к нарушителю; он не мог сбросить скорость и стремительно догонял противника, чьи огромные крылья были приспособлены для парения в разреженной стратосфере.

– Я быстро сближаюсь, – предупредил Дэвид. – Возможность для атаки исчезнет приблизительно через десять секунд.

В наушниках наступило молчание. Дэвид тем временем снял пушки с предохранителей, глядя, как быстро увеличивается в размерах вражеский самолет.

Неожиданно Бриг принял решение; возможно, он подвергал свою страну опасности мщения, но фотокамеры нарушителя фиксировали все жизненно важные подробности их подготовки к отражению агрессии и эту информацию немедленно передадут врагу.

– Дэвид, – резко и коротко приказал он, – говорит Бриг. Атакуй!

– Беседер. – Дэвид слегка опустил нос «миража», и машина с готовностью откликнулась.

– Второй, ведущий атакует.

– Второй подтверждает.

"Ильюшин" приближался так быстро, что у Дэвида оставалось всего несколько секунд для того, чтобы открыть огонь.

Он нажал гашетку, когда целеуказатель был наведен на основания крыльев, и увидел, как нарушитель вздрогнул, словно большая рыба после удара гарпуном.

В течение трех секунд Дэвид расстреливал самолет из пушки, наблюдая, как разрывы снарядов вспыхивают на темном силуэте чужака. И вот он уже пролетел мимо, проскользнул под гигантским брюхом, истратив все заряды падая, как оболочка прогоревшей ракеты.

Сзади, поддерживая атаку, летел Джо, в его прицеле беспомощно висел на широких крыльях огромный самолет, длинный закругленный нос смотрел в черное небо с холодными равнодушными звездами.

Джо нажал гашетку, и самолет разлетелся в ярких вспышках разрывов. Одно крыло оторвалось у основания, и корпус начал медленное падение с небес.

– Цветок Пустыни, говорит ведущий "Сверкающего копья". Цель уничтожена. – Дэвид старался говорить спокойно, но руки его дрожали, а внутри все похолодело от ненависти, которую не утолила даже гибель врага.

Он нажал кнопку переговорного устройства.

– Джо, еще один за Ханну.

Но на этот раз ответа не было; послушав несколько секунд, Дэвид отключился, активировал свой допплеров компас, чтобы определить направление на базу. Джо молча следовал за ним.

* * *

Дебра всегда отрезвляюще действовала на Дэвида, в ее присутствии он взрослел. Теперь он реагировал на все так бурно, что Джо приходилось исполнять обязанности ведомого не только во время полетов, но и когда они уходили с базы.

Почти все свободное время они проводили вместе, и хотя никогда не упоминали о своих потерях, общее горе их сблизило.

Джо часто ночевал на улице Малик, потому что родной дом действовал на него угнетающе. Бриг редко бывал дома в это беспокойное время, Дебра исчезла, а ее мать ужасные испытания превратили в седую сломленную женщину, выглядевшую намного старше своих лет. Пулевые ранения заживали, но другие раны не заживут никогда.

Дэвид стремился забыться в постоянной деятельности. По-настоящему он успокаивался только в полете, а на земле становился беспокойным и непредсказуемым. Джо, большой и спокойный, всегда был рядом, медлительной улыбкой и небрежными замечаниями тактично избавлял его от неприятностей.

После гибели самолета-шпиона сирийцы перешли к тактике провокаций, преднамеренного нарушения воздушного пространства Израиля, причем, как только появлялись мстители, нарушитель улетал. Когда показывались перехватчики, нарушители уходили, уклонялись от схватки, возвращались на свою территорию.

Дважды Дэвид видел зеленые отблески этих вражеских патрулей на экране сканирующего радара, и каждый раз удивлялся тому холодному чувству ненависти и гнева, которое камнем ложилось ему на сердце, когда он вел Джо на перехват. Однако всякий раз сирийцев предупреждали их радары, они поворачивали, увеличивали скорость и уходили, будто издеваясь.

– Сверкающее копье, это Цветок Пустыни. Цель более не враждебна. Прекратить нападение. – Сирийский "МиГ-21" пересек границу.

И каждый раз Дэвид спокойно отвечал:

– Второй, это ведущий. Прекратить атаку, возвращаемся к наблюдению.

Такая тактика исправно действовала на нервы обороняющимся, и во всех эскадрильях быстро росло напряжение. Терпение летчиков было на исходе. С трудом удавалось избегать инцидентов, а самые горячие головы приводили свои перехватчики на грань вооруженного столкновения. Но интервенция все не начиналась, и Цветок Пустыни старался удержать летчиков на привязи. В эскадрилью приехал Бриг. Но, стоя на помосте и глядя на полное людей помещение, он понял, что нечестно дрессировать сокола, а потом набросить ему на глаза клобучок, надеть на ноги путы и удерживать его на запястье, когда над головой пролетают дикие утки.

Он начал философски, пользуясь полученными о молодых пилотах сведениями:

– ...цель войны – мир, высшая стратегия любого полководца – мир... – Аудитория не отзывалась. Бриг перехватил безжизненный взгляд собственного сына. Как утихомирить воина, который только что похоронил изуродованное тело жены? Бриг мужественно продолжал: – Только глупец может начать схватку на поле, избранном противником, – теперь они слушали внимательно. – Я не хотел бы, чтобы кто-нибудь из вас, волчата, толкнул нас к тому, к чему мы еще не готовы. Нельзя дать им повод. Именно к этому они стремятся... – Теперь слушатели оттаяли; генерал видел, как они задумчиво кивают, слышал одобрительный ропот. – Если вам хочется неприятностей, совсем не обязательно рваться в Дамаск: вы все знаете мой адрес, – впервые рискнул он пошутить и получил в ответ улыбки. Летчики рассмеялись. – Ну хорошо. Мы не ищем неприятностей. Мы стараемся избежать их, но вставать на колени не намерены. Когда придет время, я сам шепну вам словечко – крепкое словцо, вторую щеку мы не подставим... – они заворчали, негромко и свирепо, и Бриг закончил: – Но вы должны его дождаться.

Встал Дофин и тоже произнес речь.

– Ну ладно, все здесь, и у меня есть кое-какие новости. Они охладят горячие головы, надумавшие нарушить сирийскую границу. – Он сделал знак в сторону кинобудки в глубине помещения, свет погас, послышалось шарканье ног, кашель. Кто-то протестующе сказал:

– Неужели еще один фильм?

– Да, – ответил полковник. – Еще один фильм. – На экране появилось изображение, и он продолжил: – Фильм снят военной разведкой. Вы видите новые ракеты класса "земля-воздух", предоставленные Советской армией арабским странам. Кодовое название этой системы "Змей", и она превосходит существующую систему "Сэм-3". Насколько нам известно, такие ракеты установлены вдоль всей границы Сирии и вскоре появятся в Египте. Расчеты курируют русские инструкторы. – Полковник продолжал говорить, а Бриг сел и в серебристом свете экрана наблюдал за лицами пилотов. Все были внимательны и серьезны, они впервые увидели ужасные снаряды, способные стать причиной их гибели.

– Пуск производится с передвижных установок. Вот здесь на снимке видна колонна этих установок на марше. Обратите внимание: на каждой машине две ракеты. Несомненно, они представляют чрезвычайную опасность...

Бриг заметил удивительно чистый профиль Дэвида Моргана – молодой человек склонился вперед, изучая изображение на экране, – и ощутил прилив сочувствия и печали, но в то же время возросшее уважение. Мальчик доказал, что способен поверить в идеал и хранить ему верность.

– Мы точно не знаем, каковы преимущества системы "Змей", но полагаем, что снаряд развивает большую скорость, вероятно не ниже двух и пяти десятых скорости звука, и что его система наведения основана одновременно на инфракрасных лучах и компьютеризированном радарном контроле.

Глядя на прекрасное юное лицо, Бриг впервые усомнился в верности решения Дебры. Возможно, этот мальчик способен... нет, Бриг покачал головой и потянулся за сигаретой. Он слишком молод, слишком полон жизни, слишком красив и избалован богатством. Он не справится. Дебра права как всегда. Она выбрала верный курс. Ей не удалось бы удержать его, и потому правильно отпустить его на свободу.

– Теоретически "Змей" способен поражать цели на высотах от полутора до семидесяти пяти тысяч футов. – Слушатели зашевелились: они понимали опасность этого нового оружия. – Боеголовка заряжена четвертью тонны взрывчатки и снабжена устройством, которое производит взрыв на расстоянии в сто пятьдесят футов от цели. В этих границах "Змей" уничтожает все.

Бриг продолжал следить за Дэвидом. Уже несколько месяцев они с Руфью не видели мальчика в своем доме. После нападения террористов он дважды приходил с Джо и проводил с ними вечер шабата. Но атмосфера оставалась искусственной и принужденной, все старательно избегали упоминания имени Дебры. А после второго посещения он больше не появлялся – почти шесть месяцев.

– Тактика уклонения на этой стадии та же, что и с "Сэмом-3"...

– Молитва и удача! – прервал кто-то, вызвав смех.

– ...максимально крутой поворот в сторону снаряда, чтобы скрыть излучение ваших двигателей и попытаться вызвать перелет. Если ракета продолжает идти за вами, уходите в сторону солнца и выполняете еще один крутой поворот. Снаряд может принять излучение солнца за новую, более предпочтительную цель...

– А если и это не подействует? – спросил кто-то, и ему ответил легкомысленный голос:

– "Слушай, Израиль: Господь – Бог наш, Господь один..."^[10] – Но на этот раз никто не рассмеялся.

Уходя, Бриг подгадал так, чтобы оказаться рядом с Дэвидом.

– Когда мы тебя увидим, Дэвид? Ты давно у нас не был.

– Простите, сэр. Надеюсь, Джо передавал мои извинения.

– Да, конечно. Но почему бы тебе не приехать с Джо сегодня вечером? Бог свидетель, еды хватит.

– Я сегодня вечером очень занят, – спокойно ответил Дэвид.

– Понимаю. – Они оказались у дверей кабинета командира, и Бриг остановился. – Помни, мы всегда тебе рады. – И резко отвернулся.

– Сэр! – Бриг остановился и оглянулся. Дэвид заговорил быстро, почти виновато. – Как она, сэр? – И снова: – Как Дебра? Вы ее видели... недавно?

– Все в порядке, – тяжело ответил Бриг. – Насколько это вообще возможно.

– Вы скажете ей, что я спрашивал?

– Нет, – ответил Бриг, не обращая внимания на умоляющее выражение темно-синих глаз. – Нет. Ты знаешь, я не могу этого сделать.

Дэвид кивнул и отвернулся. Мгновение Бриг смотрел ему вслед, затем, нахмурившись, вошел в кабинет полковника.

* * *

Дэвид высадил Джо в Эйн Карем, у входа в переулок, поехал в торговый район Восточного Иерусалима и остановил машину у большого супермаркета, чтобы сделать покупки на уик-энд.

Он задержался у прилавка с замороженными продуктами, делая трудный выбор между котлетами из ягненка и бифштексом, когда почувствовал, что за ним наблюдают.

Дэвид быстро поднял голову и увидел величавую женщину с густой гривой светлых волос. Она стояла чуть дальше в проходе. Она была старше его, волосы крашеные (он видел более темные корни), бедра и грудь – по-женски тяжелые, в углах рта тонкие морщинки. Она смотрела на него, оценивая, с бесстыдно чувственным выражением, и Дэвид сразу почувствовал, как у него перехватило дыхание и появилась тяжесть внизу живота. Он гневно и виновато уставился на поднос с мясом, разозленный коварством собственного тела. Он уже очень давно не ощущал сексуального притяжения. И считал, что этого больше никогда не будет. Он хотел бросить бифштекс обратно и уйти, но стоял, как прикованный, задыхаясь, ощущая близкое присутствие женщины: тепло ее рук, ее запах – аромат косметики, смешанный с естественным запахом возбужденной самки.

– Бифштекс хорош, – сказала незнакомка. Голос у нее был легкий и приятный, и Дэвид сразу почувствовал что у нее тоже захватывает дух. Он посмотрел на нее. Зеленые глаза, зубы не слишком ровные, но белые. Она была даже старше, чем он подумал, примерно лет сорока. На ней было платье с глубоким вырезом, и Дэвид увидел, как покраснела кожа на груди – большой, тяжелой... и неожиданно Дэвиду захотелось прижаться к ней лицом. Она была такой мягкой, теплой, такой безопасной. – Надо поджарить его с грибами, чесноком и красным вином, – продолжала незнакомка. – Получится очень вкусно.

– Правда? – хрипло спросил он.

– Да, – кивнула она, улыбаясь. – Кто вам его поджарит? Ваша жена? Мама?

– Нет, – ответил Дэвид. – Я сам. Я живу один, – и она придвинулась ближе, коснувшись грудью его руки.

* * *

Голова у Дэвида кружилась от коньяка. Он купил бутылку в супермаркете и выпил, смешав с имбирным элем, чтобы устранить вкус спирта. Выпил быстро и теперь стоял над ванной, чувствуя, как дом вокруг него раскачивается. Он ухватился за край ванны и устоял.

Плеснул в лицо холодной воды, стряхнул капли, глупо улыбнулся своему отражению в зеркале. Влажные волосы прилипли ко лбу; он закрыл один глаз, и отражение в зеркале перестало двоиться и прищурилось, глядя на него.

– Спокойней, парень, – сказал он и потянулся за полотенцем. Вода смочила ему рубашку, и это вызвало его раздражение. Он бросил полотенце и вернулся в гостиную.

Женщина исчезла. На кожаном кресле еще сохранилась вмятина, на столе оливкового дерева стояли грязные тарелки. В комнате было душно от сигаретного дыма и запаха ее духов.

– Где ты? – хрипло позвал он, слегка покачнувшись в дверях.

– Здесь, мальчуган. – Он пошел в спальню. Она лежала на постели, нагая, полная и белая, с большими мягкими грудями. Он смотрел на нее. – Иди сюда, Дэви. – Ее одежда валялась на столике. Он увидел, что ее белье давно не стирано. На белом покрывале волосы женщины казались желтыми. – Иди к маме, – хрипло прошептала она, приглашающе раздвигая ноги. Она лежала на медной кровати, на покрывале, принадлежавшем Дебре, и Дэвид вдруг разозлился.

– Вставай, – с трудом сказал он.

– Ну иди, мальчик.

– Вставай с кровати, – голос его окреп; женщина уловила новый тон и, слегка встревожившись, привстала.

– В чем дело, Дэви?

– Убирайся отсюда, – голос его становился все резче. – Убирайся, шлюха. Прочь! – Теперь он дрожал, лицо его побледнело, глаза приобрели свирепое выражение.

Дрожа от страха, она торопливо вскочила с постели, большие белые груди и ягодицы нелепо дрожали, когда она в спешке надевала грубое нижнее белье.

Когда она ушла, Дэвид прошел в ванную, и его вырвало. Потом он прибрался в доме, вымыл тарелки, протер бокалы так, что они заблестели, раскрыл окна, чтобы прогнать запах сигарет и косметики, и наконец постелил свежие простыни и тщательно разгладил покрывало, так что на нем не осталось ни одной складки.

Потом надел чистую рубашку и форменную фуражку и поехал к воротам Яффы. Остановил машину на стоянке у ворот, прошел через старую часть города к синагоге в еврейском квартале.

В этом зале с высоким сводчатым потолком было очень тихо и мирно, и Дэвид долго сидел на жесткой деревянной скамье.

* * *

Джо, с обеспокоенным лицом, морща лоб, сидел напротив Дэвида: он изучал шахматную доску. Еще трое или четверо пилотов придвинули стулья поближе и тоже сосредоточились на игре. Шахматные сражения между Дэвидом и Джо превращались в эпические события и привлекали большое количество зрителей и болельщиков.

Дэвид уже несколько ходов преследовал ладью Джо и наконец загнал ее в ловушку. Еще два хода – и королевская защита будет разбита, а третий ход вызовет неизбежную сдачу. Дэвид самоуверенно улыбнулся, когда Джо принял решение и сделал ход конем.

– Это тебя не спасет, дорогуша, – Дэвид едва взглянул на коня и взял ладью белым слоном. – Мат через пять ходов, – предсказал он, бросая фигуру в ящик, и только тут – с опозданием – увидел, как подчеркнутое страдание на лице Джо медленно превращается в торжествующую улыбку. Джозеф Мардохей умел завлекать в ловушки. Дэвид с тревогой взглянул на столь невинно выглядящего коня и вдруг увидел, что этот ход – опасная приманка. – Ублюдок! – простонал Дэвид. – Хитрый ублюдок!

– Шах! – провозгласил Джо, делая конем вилку, и Дэвиду пришлось отдать ферзя. – Шах! – повторил Джо, с довольным видом снимая ферзя с доски, и вновь преследуемый король вынужден был сделать единственный остававшийся возможным ход. – И мат, – вздохнул Джо, переводя своего ферзя из задней линии в нападение. – Не в пять ходов, как ты предсказал, а в три.

Послышался взрыв одобрительных возгласов и аплодисменты, и Джо подмигнул Дэвиду.

– Еще партию? – спросил он, но Дэвид покачал головой.

– Бери кого-нибудь из этих простофиль, – ответил он. – Я теперь целый час буду дуться. – Он освободил место, которое тут же заняла новая жертва, и Джо принялся расставлять фигуры.

Дэвид, неуклюжий в своем высотно-компенсирующем комбинезоне, направился к кофеварке, налил в чашку густой черной жидкости, бросил туда четыре ложечки сахара и отыскал свободное место в спокойном уголке рядом с худым кудрявым кибуцником, с которым в последнее время подружился. Тот читал толстый роман.

– Шалом, Роберт. Как дела?

Тот что-то буркнул, не отрываясь от книги, и Дэвид принялся отхлебывать сладкий кофе. Рядом беспокойно ерзал и покашливал Роберт, а Дэвид погрузился в собственные мысли, впервые за много месяцев думая о доме. Как там Митци и Барни Вентер, много ли в этом году желтохвостов в заливе Фалсбай? Он вспоминал, как выглядят цветы протеи на горах Хельдерберга...

Роберт снова заерзал в кресле и откашлялся. Дэвид взглянул на него и увидел, что тот охвачен глубоким чувством, губы его дрожат, а глаза блестят слишком ярко.

– Что ты читаешь? – заинтересовался Дэвид, нагибаясь и пытаясь прочесть название. И сразу увидел на суперобложке знакомый рисунок. Пустынный пейзаж, написанный яркими красками, полный света и пространства. Вдалеке две фигуры, мужчина и женщина, идут по пустыне, взявшись за руки, и весь рисунок производит странное, загадочное впечатление. Дэвид понял, что его мог нарисовать только один художник – Элла Кадеш.

Роберт опустил книгу.

– Что-то невероятное. – Голос его дрожал от чувств. – Говорю тебе, Дэви, это прекрасно. Одна из лучших книг в мире.

Со странным предчувствием, с абсолютной уверенностью, уже зная, что увидит, Дэвид взял у него книгу и прочел на первой странице название: "Наш собственный мир".

Роберт продолжал говорить.

– Мне дала ее сестра. Она работает в издательстве. Плакала всю ночь, читая ее. Новый роман, напечатан только на прошлой неделе, но это будет самая популярная книга, написанная в этой стране.

Дэвид почти не слышал его, он смотрел на оттиснутое мелким шрифтом имя автора.

Дебра Мардохей.

Он провел пальцами по глянцевитой бумаге суперобложки, погладил имя.

– Дай почитать, – негромко сказал он.

– Когда прочту, – пообещал Роберт.

– Я хочу сейчас!

– Не получится! – с явной тревогой воскликнул Роберт и чуть не выхватил книгу из рук Дэвиде. – Тебепридется подождать своей очереди, друг!

Дэвид поднял голову. С другого конца комнаты за ним следил Джо, и Дэвид укоризненно посмотрел на него. Джо быстро опустил взгляд к шахматной доске, и Дэвид понял, что он знает о книге. Он начал подниматься, хотел подойти к Джо, сказать ему... но в этот момент в бункере послышалось:

– Всем пилотам "Копья" – "красная" тревога, – и тут же вспыхнули огоньки указателей маршрутов.

– "Сверкающее копье".

– "Красное копье".

– "Огненное копье".

Дэвид застегнул шлем и вместе с остальными неуклюже побежал к электрическим тележкам, которые доставят пилотов по бетонному туннелю к машинам. Он занял место рядом с Джо.

– Почему ты не сказал? – спросил он.

– Я собирался, Дэви. Правда.

– Да, еще бы, – саркастически выпалил Дэвид. – Сам-то читал? – Джо кивнул, и Дэвид продолжал: – О чем книга?

– Не могу сказать. Ты должен прочесть сам.

– Насчет этого не беспокойся, – мрачно сказал Дэвид. – Прочту. – Они были уже в ангаре, и он спрыгнул с тележки и побежал к своему "миражу".

Двадцать минут спустя, уже в воздухе, они получили приказ Цветка Пустыни лететь к Средиземному морю на скорости перехвата: получен срочный вызов от "каравеллы" Эль Аль^[11], ей угрожал египетский «МиГ-21».

Когда появились "миражи", египтянин отвернул и полетел к берегу, под защиту своих ракет. Они позволили ему уйти, проводили авиалайнер до аэропорта и вернулись на базу.

По-прежнему в высотно-компенсирующем комбинезоне, Дэвид зашел в кабинет Дофина и получил двадцатичетырехчасовую увольнительную.

За десять минут до закрытия он вбежал в один из книжных магазинов на Яффа-роуд.

На столе в центре магазина он увидел стопку "Нашего собственного мира".

– Очень хорошая книга, – сказала девушка-продавщица, заворачивая ему экземпляр.

* * *

Он открыл банку "голдстар", сбросил обувь и лег на покрывало.

Начал читать, и остановился только чтобы включить лампу и прихватить еще пива. Книга была толстая, а читал он медленно, смакуя каждое слово и иногда возвращаясь и кое-что перечитывая.

Это была их история, его и Дебры, вплетенная в сюжет, о котором она рассказывала ему на острове Коста Брава, вся проникнутая ощущением земли и ее народа. Он узнавал многих второстепенных персонажей и смеялся от удовольствия и радости. А в конце задохнулся от жалости: героиня, у которой бомбой террористов оторвало пол-лица, умирала в больнице Хадашша и не позволила своему возлюбленному прийти к ней. Хотела уберечь его, хотела, чтобы он запомнил ее прежней.

Уже рассвело, но Дэвид не заметил, как пролетела ночь. Он встал, голова слегка кружилась от бессонницы. Его переполняло удивление тому, как ясно Дебра сумела все это уловить и выразить, как глубоко заглянула ему в душу, описала чувства, для которых он сам не нашел бы слов.

Он принял ванну, побрился, оделся в штатское и подошел к лежавшей на постели книге. Снова принялся разглядывать переплет, повернул страницу. Вот оно, на клапане суперобложки: "Рисунок Эллы Кадеш".

В такое раннее утро на дороге почти никого не было, и он быстро ехал навстречу восходящему утреннему солнцу. У Иерихона он повернул на север вдоль границы, вспомнил, как Дебра сидела рядом с ним и ее юбка задралась, обнажив ноги, а темные волосы развевались на ветру.

Воздух, вспарываемый "мерседесом", казалось, негромко шептал: "Быстрее, быстрее!" Машина несла его вперед.

Он остановил "мерседес" у стены старого замка крестоносцев и прошел через сад к берегу озера.

Элла сидела на своем патио перед мольбертом. На ней была соломенная шляпа размером с вагонное колесо, украшенная пластмассовыми вишнями и страусиными перьями, просторный комбинезон колыхался, как цирковая палатка, и был весь покрыт засохшей краской типичных для Кадеш ярких тонов. Она спокойно подняла голову от картины, держа в руке кисть.

– Привет, юный Марс! – сказала она. – За что такая честь моему скромному маленькому дому?

– Элла, хрен тебя побери, ты очень хорошо знаешь, почему я здесь.

– В самую точку, – заметила она, и он увидел неуверенность в ее маленьких ярких глазах. – Жаль, что такие прекрасные губы произносят столь вульгарные слова. Хочешь пива, Дэви?

– Не хочу. Хочу знать, где она.

– Кто именно?

– Послушай, я прочел книгу. Я видел суперобложку. Ты знаешь, черт побери, знаешь!

Она молча смотрела на него. Потом медленно наклонила свою красочную шляпу в знак согласия.

– Да, знаю.

– Скажи, где она.

– Не могу, Дэви. Мы с тобой оба дали слово. Да, я знаю о твоем обещании.

Она видела, как он побледнел. Прекрасное юное тело с высокомерно развернутыми плечами вдруг словно обмякло; он неуверенно стоял на солнцепеке.

– Ну, как насчет пива, Дэви?

Она тяжело поднялась со стула и величественно прошествовала на террасу. Вернулась и протянула ему высокий стакан с пенной шапкой; они сели в конце террасы, укрывшись от ветра, на солнце.

– Я жду тебя уже целую неделю, – сказала она. – С тех пор, как напечатали книгу. Я знала, что ты загоришься. Слишком это заразительно, я сама плакала два дня, как протекающий кран... – она неловко рассмеялась. – Трудно поверить, что такое возможно, верно?

– Это книга о нас, о Дебре и обо мне, – сказал Дэвид. – Она написала о нас.

– Да, – согласилась Элла, – но это не меняет ее решения. Кстати, я считаю его верным.

– Она описала мои чувства, Элла. Все, что я чувствовал и все еще чувствую, но я никогда не сумел бы выразить этого в словах.

– Это прекрасно и верно, но разве ты не понимаешь, что это подтверждает правильность ее решения?

– Но я люблю ее, Элла... и она меня любит, – воскликнул он.

– Она хочет, чтобы это сохранилось. Не хочет, чтобы любовь умерла. – Он запротестовал было, но художница с удивительной силой схватила его за руку и заставила замолчать. – Она понимает, что теперь не может идти с тобой в ногу. Посмотри на себя, Дэвид: ты прекрасен, полон жизни, быстр; она станет обузой, и со временем тебе это надоест.

Дэвид снова хотел вмешаться, но она сдавила его руку в своем большом кулаке.

– Ты будешь стреножен, ты никогда не сможешь оставить ее беспомощную, она будет висеть на тебе всю жизнь... подумай об этом, Дэвид.

– Она нужна мне, – упрямо возразил он. – До встречи с ней у меня ничего не было и сейчас нет.

– Это не навсегда. Она кое-чему научила тебя, а душа в молодости заживает так же быстро, как тело. Она хочет, чтобы ты был счастлив, Дэви. Она так сильно тебя любит, что дарит тебе свободу. Она так тебя любит, что во имя этой любви отказывается от нее.

– О Боже! – простонал он. – Если бы только я мог с ней увидеться, коснуться ее, поговорить несколько минут...

Элла покачала массивной головой, отвисший подбородок печально заколыхался.

– Она не согласится.

– Но почему, Элла, скажи, почему? – В голосе Дэвида звучали отчаяние и боль.

– Она недостаточно сильна; она понимает, что если ты окажешься рядом, она дрогнет, и тогда вас обоих ждет еще большая катастрофа.

Они посидели молча, глядя на озеро. За Голанскими высотами поднялись облака, ярко-белые в зимнем свете солнца, отливающие голубым и серым, они ряд за рядом надвигались на озеро. Дэвид вздрогнул: на него дохнул ледяной ветер.

Он допил пиво и принялся медленно вертеть стакан в пальцах.

– Передашь ей кое-что? – спросил он наконец.

– Не думаю...

– Пожалуйста, Элла. Два словечка. – Она кивнула. – Скажи ей, что она правильно описала в книге, как я ее люблю. Скажи, что любовь превыше всего. Что я хочу попытаться. – Элла молча слушала, и Дэвид пошевелил пальцами, словно нашаривал в воздухе самые убедительные слова. – Скажи ей... – он помолчал и покачал головой. – Нет, это все. Скажи, что я люблю ее и хочу быть с нею.

– Хорошо, Дэвид. Я скажу.

– И передашь мне ее ответ?

– Как с тобой связаться?

Он дал ей номер помещения экипажей на базе.

– Ты скоро позвонишь, Элла? Не заставляй меня ждать.

– Завтра, – пообещала она. – Утром.

– До десяти. Позвони до десяти.

Он встал, потом неожиданно наклонился и поцеловал ее в обвисшую покрасневшую щеку.

– Спасибо, – сказал он. – Ты вовсе не такая уж плохая баба.

– Брысь, подлиза. Тебе придется привести с собой всех сирен Одиссея. – Элла вздохнула. – Ну, пошел вон. Кажется, я зареву, а для этого мне нужно побыть одной.

Она смотрела, как он уходит по газону под финиковыми пальмами. У калитки он остановился и оглянулся. Секунду они смотрели в глаза друг другу, потом Дэвид вышел.

Она слышала, как заработал мотор "мерседеса". Звук начал удаляться, стал выше, машина повернула на юг. Элла тяжело встала, пересекла террасу и пошла по дорожке к причалу, где, скрытая от дома частью древней стены, стояла ее моторная лодка. За стеной пряталось еще несколько каменных домиков.

Лодка покачивалась на мелких волнах озера. Элла прошла к самому дальнему домику и остановилась в открытой двери.

Внутри все было заново побелено. Стояла простая удобная мебель. Для тепла каменный пол покрывали ковры из чистой шерсти, толстые и пушистые. В нише стены недалеко от очага, стояла большая кровать.

У противоположной стены примостилась газовая плита, над ней несколько кастрюль. Дальше дверь вела в спальню и туалет. Эту пристройку Элла сделала совсем недавно.

Единственным украшением комнаты был пейзаж Эллы Кадеш с улицы Малик, он висел на противоположной от входа стене. Казалось, он освещает и согревает всю комнату; под ним за рабочим столом сидела девушка. Она внимательно слушала запись собственного голоса на иврите. С внимательным, напряженным выражением она смотрела в стену.

Элла с порога наблюдала, как она работает. Американский издатель купил права на англоязычное издание "Нашего собственного мира". Дебре авансом заплатили тридцать тысяч долларов и добавили еще пять тысяч за перевод. Она почти закончила работу.

Со своего места Элла видела шрам на виске Дебры. Он казался розовато-белым на смуглой, загорелой коже: так ребенок рисует чайку в полете; шрам в форме галочки, не больше снежинки; он лишь подчеркивал ее красоту – крошечный недостаток, усиливающий воздействие прекрасных правильных черт.

Она не пыталась его скрыть, длинные темные волосы были убраны назад и перевязаны кожаным шнурком. Косметикой Дебра не пользовалась, и кожа ее выглядела чистой и блестящей, загорелой и гладкой.

Громоздкий шерстяной костюм не мог скрыть такую же, как прежде, стройность и гибкость ее тела: Дебра ежедневно плавала, даже когда с севера дули холодные снежные ветры.

Элла вошла и молча направилась к столу, глядя в глаза Дебре, как она часто делала. Когда-нибудь она нарисует их. Никаких признаков повреждения, того, что эти глаза не видят. Казалось, они спокойно смотрят куда-то вглубь и видят все. В них было загадочное спокойствие, глубина понимания; они странно беспокоили Эллу.

Дебра нажала кнопку магнитофона и сказала, не поворачивая головы:

– Это ты, Элла?

– Как ты это делаешь? – удивленно спросила Элла.

– Я почувствовала движение воздуха, когда ты вошла, а потом ощутила твой запах.

– Я действительно так велика, что могу поднять бурю, но неужели я еще и дурно пахну? – смеясь, возразила Элла.

– Ты пахнешь скипидаром, чесноком и пивом, – принюхалась Дебра и тоже рассмеялась.

– Я писала, потом чистила чеснок для мяса и пила пиво с другом. – Элла села в одно из кресел. – Как работа?

– Почти закончила. Завтра можно отдавать машинистке. Хочешь кофе? – Дебра встала и направилась к газовой плите. Элла уже усвоила, что помощь лучше не предлагать, хотя сердце у нее сжималось всякий раз, когда она видела, как Дебра управляется с огнем и кипятком. Девушка была полна стремления к независимости, хотела жить самостоятельно, сама готовила себе еду, много работала.

Раз в неделю из Иерусалима приезжал шофер, увозил в издательство ее записи, и там их перепечатывали вместе со всей ее корреспонденцией.

Раз в неделю они с Эллой на лодке отправлялись по озеру в Тиверию, там вместе делали покупки; ежедневно около часа Дебра плавала у каменного причала. Иногда появлялся старый рыбак, с которым она подружилась в последнее время, и она уплывала с ним (они гребли по очереди), наживляла свои крючки.

В замке крестоносцев ее всегда ждало общество Эллы, умная беседа; здесь, в маленьком домике, – тишина, безопасность и работа, заполняющая долгие дневные часы. А по ночам ужасные приступы одиночества, молчаливые горькие слезы в подушку, слезы, о которых знала только она одна.

Дебра поставила рядом с креслом Эллы чашку кофе, а свою отнесла к рабочему столу.

– А теперь, – сказала она, – можешь рассказать мне, что заставляет тебя ерзать и барабанить пальцами по ручке. – Она улыбнулась удивлению Эллы. – Тебе нужно что-то сказать мне, и ты волнуешься.

– Да, – немного погодя ответила Элла. – Да, ты права, моя дорогая. – Она глубоко вздохнула и продолжала: – Он приходил, Дебра. Приходил ко мне, как мы и предвидели.

Дебра поставила кофе на стол. Руки ее не дрожали, лицо было лишено всякого выражения.

– Я ему не сказала, где ты.

– Как он, Элла? Как он выглядит?

– Немного похудел, мне кажется, побледнел, но ему идет. По-прежнему самый красивый мужчина, какого я видела.

– У него отросли волосы? – спросила Дебра.

– Да, кажется. Они мягкие, темные, густые и сзади вьются.

Дебра с улыбкой кивнула.

– Я рада, что он их не состриг. – Они снова замолчали, а потом Дебра робко спросила: – Что он сказал? Что ему нужно?

– Он просил передать тебе кое-что.

– Что?

Элла точно повторила слова Дэвида. Когда она закончила, Дебра отвернулась к стене.

– Пожалуйста, уходи, Элла. Я хочу побыть одна.

– Он просил передать ему твой ответ. Я пообещала, что позвоню завтра утром.

– Я приду к тебе позже. А сейчас, пожалуйста, уйди. – И Элла увидела скользнувшую по ее щеке блестящую каплю.

Элла громоздко встала и двинулась к двери. Позади она услышала всхлипывание, но не обернулась. Прошла по причалу и вернулась на террасу. Села перед холстом, взяла кисть и принялась писать. Мазки были широкими, грубыми, гневными.

* * *

Дэвид, потея в облегающем, тесном высотно-компенсирующем комбинезоне, беспокойно ждал у телефона и каждые несколько минут поглядывал на часы.

В десять часов – через семь минут – они с Джо должны будут занять положение готовности "красной" тревоги, а Элла до сих пор не позвонила.

Лицо Дэвида было мрачно, а в сердце гнев и отчаяние. Кадеш обещала позвонить до десяти.

– Пошли, Дэви, – окликнул от выхода Джо. Дэвид тяжело поднялся и направился вслед за Джо к электрической тележке. Садясь рядом с Джо, он услышал звонок в помещении экипажей.

– Подождите, – сказал он водителю, видя, что Роберт снял трубку и через стеклянную перегородку помахал ему рукой.

– Это тебя, Дэви, – и Дэвид побежал к телефону.

– Прости, Дэвид, – донесся издалека голос Эллы. – Я пыталась дозвониться раньше, но тут...

– Да, да, – оборвал ее Дэвид, все еще сердясь. – Ты с ней говорила?

– Да, Дэви. Да, говорила. Я передала ей твои слова.

– Что она ответила?

– Ответа нет.

– Какого черта, Элла? Она должна была сказать что-то.

– Она сказала... – Элла колебалась. – Вот ее точные слова: "Мертвые не могут говорить с живыми. Для Дэвида я умерла год назад".

Он держал трубку обеими руками, но она тряслась. Немного погодя Элла спросила:

– Ты меня слышишь?

– Да, – прошептал он. – Слышу.

Она снова замолчала, но наконец молчание нарушил Дэвид.

– Вот и все, – сказал он.

– Да. Боюсь, что так, Дэви.

Джо просунул голову в дверь.

– Эй, Дэви, закругляйся. Нам пора.

– Мне нужно идти, Элла. Спасибо за все.

– До свидания, Дэвид, – ответила она, и он уловил сочувствие в ее голосе. И еще сильнее рассердился. Усевшись рядом с Джо, он поехал в бункер, где ждали "миражи".

Впервые Дэвиду стало неуютно в кабине. Он чувствовал себя в ловушке, ему было жарко, он был рассержен, а между проверками проходило, казалось, не по пятнадцать минут, а целые часы.

Наземная команда на бетонном полу под ним играла в трик-трак – смех, шутки. Чужое веселье разожгло его гнев.

– Табби! – рявкнул он в микрофон, и его голос через динамик разнесся по всему бункеру. Полный серьезный молодой человек, главный механик эскадрильи, быстро поднялся к кабине и беспокойно посмотрел на пилота через покрытие.

– У меня на лобовом стекле грязь, – выпалил Дэвид. – Как я должен разглядеть МиГ, когда у меня фонарь заляпан вашим завтраком, будь он неладен?

Недовольство Дэвида вызвала крошечная частичка угля, нарушившая совершенство его лобового стекла. Табби сам присматривал за его очисткой и полировкой, а частичку после этого принесло ветром. Но он старательно убрал ее и любовно протер стекло замшей.

Выговор был публичный и несправедливый, это было очень не похоже на их лучшего пилота. Но все понимали, как действует на нервы постоянное ожидание, а пятнышко на щите способно очень рассердить летчика. Оно выглядит точно как приближающийся МиГ.

– Так-то лучше, – проворчал Дэвид, прекрасно понимая, что был несправедлив. Табби улыбнулся, поднял большой палец и спустился вниз.

В этот момент в шлемофонах что-то щелкнуло, и послышался голос Брига:

– "Красная" тревога – вперед!

Включив на полную мощь двигатели и форсаж, Дэвид отозвался:

– Алло, Цветок Пустыни, Сверкающее копье в воздухе, набираю высоту.

– Дэвид, это Бриг. У нас контакт, приближается к границе. Похоже на очередную вылазку сирийцев. Идут на высоте двадцать шесть тысяч футов и пересекут границу примерно через три минуты. Мы собираемся использовать план "Гидеон". Ваш курс сорок два градуса, и я хочу, чтобы вы приступили немедленно.

Дэвид дал подтверждение и тотчас опустил нос машины. По плану "Гидеон" они должны были подкрадываться понизу, используя рельеф местности как прикрытие, чтобы их не засекли радары противника, пока не окажутся в положении для вертикального взлета и нападения.

Они летели над самой землей, поднимаясь и снижаясь вместе с пологими холмами, летели так низко, что стада черных персидских овец под ними в панике разбегались. Истребители с ревом неслись в сторону Иордана.

– Алло, Сверкающее копье, мы вас не видим. – "Хорошо, – подумал Дэвид, – значит, и противник не видит". – Враждебная цель в секторе... – Бриг назвал координаты. – Попытайтесь установить контакт.

Почти сразу послышался голос Джо:

– Ведущий, это второй. Есть контакт.

Дэвид опустил взгляд к экрану и изменил настройки. Джо тем временем передавал данные. Опасное отвлечение, когда летишь на нулевой высоте со сверхзвуковой скоростью. На его экране по-прежнему не было ни следа контакта.

Они неслись еще много секунд, прежде чем у самой границы экрана Дэвида появились туманные очертания.

– Контакт подтвержден. Расстояние девять морских миль. Параллельный курс и слежение. Высота 25 500 футов.

Дэвид почувствовал, как знакомое ощущение гнева и ненависти ожило, развернулось в животе, точно гигантская змея.

– Беседер, второй. Не теряй цель, переходим на сверхзвуковую.

Скорость возросла, Дэвид посмотрел вперед и вверх и увидел вершины грозовых туч, громоздящихся впереди. Эти серебристо-голубые горы четко вырисовывались на фоне неба и пленяли воображение: башни и шпили со множеством вымпелов и знамен, героические фигуры воинов, гордо прямые или скорбно ссутуленные, лошади, вставшие на дыбы, большая пушистая волчья стая, другие, фантастические, животные, а между ними – глубокие пропасти, через которые переброшены радужные мосты. Их были сотни, этих ярких сверкающих фигур, они поворачивались, величественно сопровождая полет "миражей". А над ними – неестественно синее небо, усеянное серой рябью перистых облаков, оттуда на два летящих самолета лился поток солнечного света. И ни следа цели. Она пряталась где-то в этих тучах. Дэвид снова взглянул на экран радара. Он сменил настройку – с поиска на привязку к цели, и теперь они быстро сближались и он мог оценивать их взаимное расположение.

Цель летела параллельно их курсу, в двадцати милях по правому борту, гораздо выше их, и двигалась с вдвое меньшей скоростью. Солнце было за целью, почти в зените, и Дэвид рассчитал, каким курсом выйти в точку справа от цели и выше ее, чтобы атаковать.

– Поворот направо, – предупредил он Джо, и они одновременно повернули и пересекли курс цели, чтобы скрыться в лучах солнца. Джо продолжал называть расстояния и углы, цель двигалась спокойно и неторопливо. Никаких признаков, что она обнаружила далеко внизу охотников.

– Второй, говорит ведущий. Полная огневая готовность.

Не отрывая взгляда от экрана радара, Дэвид нажал кнопку на панели вооружения. Он привел в действие две ракеты класса "воздух-воздух", подвешенные под крыльями, и сразу услышал негромкий электронный гул в шлемофоне. Гул свидетельствовал о том, что ракеты еще не проснулись, не отыскали инфракрасный источник, который их активировал. Когда они его найдут, гул усилится, ракеты запоют в предчувствии, будут, как охотничьи псы, рваться с привязи. Дэвид убавил громкость, чтобы не слышать их.

Далее он подготовил к стрельбе две тридцатимиллиметровые пушки; кнопка пуска находилась сразу под его креслом. Из прорези поднялась головка джойстика, Дэвид положил на нее руку, чтобы снова ощутить знакомое прикосновение.

– Второй, говорит ведущий. Хочу установить визуальный контакт. – Это было предупреждение Джо, чтобы он сосредоточил все внимание на экране и постоянно сообщал данные Дэвиду.

– Цель на десяти часах, выше, расстояние две и семь морской мили.

Дэвид старательно осматривал белые груды облаков, время от времени отрываясь, чтобы взглянуть вниз или оглядеть слепое пятно за самолетом: охотник всегда может превратиться в дичь.

И тут он их увидел. Пять самолетов, они появились неожиданно высоко на фоне облака, как черные мухи на только что выглаженной простыне.

– Расстояние одна и три морской мили, – но очертания были такими четкими, что Дэвид ясно различал дельтавидную форму крыльев и высокую хвостовую плоскость: вне всякого сомнения МиГи.

– Визуальный контакт с целью, – сообщил Дэвид Джо. – Пять самолетов "МиГ-21-Ж". – Говорил он спокойным нейтральным тоном, но это было притворство – теперь ему было на чем сосредоточить свой гнев, и гнев этот изменился, он больше не был черным и щемящим, а стал ярким и острым, как лезвие сабли.

– Цель по-прежнему враждебна, – подтвердил Джо; значит, они на территории Израиля. Но Джо не умел так владеть голосом, как Дэвид. Он говорил хрипло, и Дэвид понял, что Джо захлестнул такой же гнев.

Через пятнадцать секунд они завершат поворот за хвостом цели, и Дэвид видел, что у них превосходная позиция. Строй из пяти самолетов продолжал спокойный полет, не подозревая о находящихся сзади охотниках; "миражи" скрывались в слепом пятне, где их не мог обнаружить радар, и быстро приближались к положению против солнца. Как только они окажутся там, Дэвид начнет вертикальный подъем, чтобы набрать высоту и получить тактическое превосходство над противником. Поглядев вперед, он увидел, что судьба дает им еще одно преимущество: большое облако скроет их вертикальный подъем к солнцу. Он использует это прикрытие, как охотник-бур в Африке подкрадывается к стаду диких быков под прикрытием домашнего скота.

– Цель меняет курс направо, – предупредил его Джо. МиГи поворачивали к сирийской границе. Они завершали свой провокационный полет, возвращались в безопасность, помахав цветом ислама в лицо неверным.

Дэвид чувствовал, как холодное лезвие гнева все глубже вонзается в его внутренности, с усилием заставляя себя выждать последние секунды перед началом вертикального подъема. Но вот этот момент наступил, и по-прежнему спокойным бесстрастным голосом Дэвид сказал Джо:

– Второй, говорит ведущий, вертикальный подъем.

– Второй подтверждает.

Дэвид вжался в спинку сиденья, самолеты поднялись так круто, что, казалось, желудок выскочит наружу.

И едва они начали подъем, Цветок Пустыни обнаружил их на своих экранах.

– Алло, оба самолета "Сверкающего копья". Мы видим вас. Включите систему ОВД.

Оба пилота лежали в креслах, продолжая подъем, оба нажали кнопку ОВД – "Отличие врага от друга". Это означало, что на экранах радаров в пункте слежения вокруг их самолетов появился радужный ореол; теперь, даже когда они сойдутся в схватке с врагом, их всегда отличат от противника.

– Беседер, мы видим вашу систему ОВД, – сказал Бриг, и истребители ворвались в облачный столб и понеслись вверх. Дэвид попеременно поглядывал то на прибор контроля полета вслепую, то на экран, где четко виднелись силуэты вражеских самолетов. Они были теперь так близко, что виден был каждый в отдельности.

– Цель увеличивает скорость и крутизну поворота направо, – предупредил Джо, и Дэвид внес поправки на маневр противника.

Он был убежден, что их по-прежнему не видят, что совпадение поворотов – случайность. Взгляд на экран показал, что нужная высота набрана. Теперь Дэвид находился на две мили выше противника, солнце было прямо у него за спиной. Идеальная позиция для сближения.

– Поворот на курс атаки, – сказал он Джо, и они сразу начали поворот. Завершая его, они достигнут максимальной скорости.

Цель находилась теперь прямо впереди, и на приборной доске вспыхнули огни прицелов. Ракеты под крыльями впервые нащупали инфракрасное излучение цели и негромко заворчали в наушниках.

По-прежнему скрываясь в сером облаке, истребители продолжали полет и вдруг вырвались на открытое пространство. Впереди и внизу зияла глубокая щель, долина между облачными горами, а сразу под ними серебристо сверкали в солнечном свете пять МиГов, красивые, похожие на игрушки, с празднично-яркими красно-бело-зелеными опознавательными знаками, видны были геометрические очертания крыльев и хорошо уравновешенного хвоста, акульи пасти двигателей, всасывающие воздух.

Они летели в V-образном строю, по двое за ведущим, и в течение нескольких секунд Дэвид произвел оценку. Четыре ведомых – сирийцы, это видно по неуклюжему полету, по неполному контролю. Они летели без настоящей уверенности аса, по-ученически. Это легкая добыча.

Но Дэвид и без трех красных колец на фюзеляже ведущего узнал бы в нем русского инструктора. Какой-то ветеран с соколиной кровью в жилах, коварный и выносливый, опасный, как разъяренная черная мамба.

– Бери две левые цели, – приказал Дэвид Джо, оставив себе ведущего и двух правых ведомых. Ракеты под крыльями уловили выхлопы двигателей и ревели, готовые к убийству.

Дэвид переключился на командную частоту.

– Алло, Цветок Пустыни, говорит Сверкающее копье, вышел на цель, прошу разрешения атаковать.

И сразу получил ответ:

– Дэвид, на связи Бриг... – генерал говорил быстро, настойчиво... – прекратите атаку. Повторяю, отойдите от цели. Цель более не враждебна. Возвращайтесь на базу.

Пораженный этим приказом, Дэвид взглянул вниз и увидел, как быстро уходит назад долина Иордана. Они пересекли невидимую линию, и их роли мгновенно переменились: из обороняющихся они превратились в агрессоров. Однако они продолжали быстро сближаться с целью. А та по-прежнему не замечала их.

– Мы нападем на них, – принял решение Дэвид, чувствуя, как в нем разгорается холодное пламя гнева, отключил связь с командованием и заговорил с Джо: – Второй, ведущий нападает.

– Нет! Повторяю: нет! – настойчиво сказал Джо. – Цель больше не враждебна!

– Вспомни Ханну! – крикнул Дэвид в маску. – Подтверди! – И он положил палец на гашетку и коснулся руля, чтобы ближайший МиГ оказался в центре прицела. МиГ, казалось, разбухал на глазах.

Несколько мгновений Джо молчал, потом послышался его сдавленный напряженный голос:

– Второй подтверждает.

– Бей их, Джо! – крикнул Дэвид и нажал на спуск. Послышалось двойное шипение, едва различимое сквозь гул двигателей, и из-под крыльев вырвались ракеты; чуть покачиваясь, они устремились к целям, оставляя за собой темный след, и в этот момент МиГи обнаружили нападающих.

По приказу ведущего строй распался, брызнул в стороны, как косяк сардин от барракуды.

Замыкающий сириец оказался чересчур медлительным: он только начал поворот, когда ракета села ему на хвост, повторила поворот и заключила МиГ в смертоносные объятия.

Машину Дэвида подбросило взрывной волной, но звук взрыва был почти не слышен; МиГ окутался зеленоватым облаком и разлетелся на кусочки. Оторванное крыло высоко взлетело и, раскрываясь как цветок, быстро пронеслось над головой Дэвида.

Вторая ракета нацелилась на самолет с тремя красными кольцами, на ведущего, но русский реагировал мгновенно и повернул так круто, что ракета пролетела мимо, не в состоянии следовать за целью. Дэвид, разворачивая свой "мираж" вслед за русским, видел, как она самоуничтожилась в зеленоватом облаке взрыва далеко за облачным ущельем.

Русский резко повернул направо, Дэвид – за ним. Глядя вперед, он видел вражескую машину во всех подробностях: алый шлем пилота, яркие розетки, вязь арабской надписи, даже отдельные царапины на блестящем борту МиГа.

Дэвид изо всех сил надавил на джойстик: перегрузка затрудняла управление, увеличивала напряжение, грозила оторвать крылья "миража" от фюзеляжа.

Она тяжким грузом придавила и Дэвида. Кровь отхлынула от его мозга, в глазах потемнело, шлем врага стал темно-коричневым, и Дэвид почувствовал, как его вжимает в кресло.

Высотно-компенсирующий комбинезон свирепо, как голодный питон, сдавил его талию и ноги, пытаясь предотвратить отток крови из верхней части тела.

Напрягая каждую мышцу, стараясь уменьшить потерю крови, Дэвид поднял "мираж" по стене воображаемой бочки. Он вращался, как мотоциклист на вертикальной стене, пытаясь снова получить преимущество в высоте.

Поле его зрения сузилось, мир посерел, он видел только внутренность кабины. Его прижало к креслу, и он лежал, раскрыв рот, выпучив глаза; требовались геркулесовы усилия, чтобы держать правую руку на приборах управления.

Краем глаза Дэвид видел, что цвет индикатора меняется с розового на красный, предупреждая: он на грани катастрофы.

Дэвид набрал в грудь воздуха и отчаянно завопил, собственный голос долетел до него как сквозь серый туман. Это усилие вернуло в мозг немного крови, перед глазами на мгновение прояснилось, и он увидел, что МиГ, предугадав его маневр, последовал за ним, поднимаясь по стене бочки и заходя под незащищенные брюхо и бок.

У Дэвида не оставалось выбора: нужно было уйти в сторону, пока МиГ не открыл огонь. Он резко отвернул "мираж" и начал новый крутой поворот – налево, форсаж по-прежнему работал на полную мощность, в огромных количествах поглощая топливо и грозя положить конец этим отчаянным маневрам.

Точно и грациозно, как балетный танцор, русский повторил маневр. Дэвид видел, как он снова выходит на позицию для атаки, и снова повернул направо, на мгновение потеряв сознание.

Отчаянный поворот. Дэвид правильно оценил противника. Русский смертельно опасен, он стремителен и жесток, он предвидит все маневры Дэвида и всегда оказывается в более выгодном положении. Поворот, еще поворот, по крутым параболам, подъем, поворот, инверсионные следы вычерчивают затейливые узоры на жесткой синеве неба.

Плечи и руки у Дэвида болели, он пытался контролировать работу амортизаторов, преодолеть перегрузку. Все больше адреналина поступало в кровь. Холодный гнев превратился в холодное отчаяние: каждый его маневр противник разгадывал, и зияющая пасть МиГа все время нацеливалась ему в живот и в бок. Весь опыт Дэвида, вся его природная одаренность оказались бесполезны перед огромным преимуществом врага в мастерстве.

В какой-то миг, когда они летели крыло к крылу, Дэвид взглянул в сторону и увидел лицо противника. Только глаза и лоб над кислородной маской: бледная кожа, глубокие, как у черепа, глазницы... и в следующее мгновение Дэвид снова повернул; он кричал, борясь с перегрузкой и в первых приступах страха.

Он выполнил поворот и тут же, почти бессознательно, начал разворачивать машину в обратном направлении. "Мираж" протестующе задрожал, скорость резко упала. Русский увидел это и устремился к нему сверху и справа. Дэвид продвинул джойстик до предела вперед, нажал на левый руль, нырнув под пушечный залп, и "мираж" вошел в "штопор". Кровь хлынула обратно, в верхнюю часть тела, заполняя голову, в глазах покраснело – яркая краснота направленной вверх силы тяжести. Под давлением лопнул сосуд в носу, и кислородную маску неожиданно заполнил поток теплой душащей крови.

Русский держался сзади, он повторил спуск, нацеливаясь для второго залпа.

Дэвид закричал, ощущая металлический привкус крови во рту, и отчаянно рванул на себя джойстик, круто поднимая машину вверх. И снова кровь отхлынула от головы, в одно мгновение он перешел от красного беспамятства к черному – но увидел, что русский угодил в его ловушку и повторяет маневр. На вершине подъема он на мгновение оказался на прицеле у Дэвида, и струя зарядов из пушки пронеслась по небу, разбрызгиваясь, как вода из садового шланга.

МиГ был под прицелом, вероятно, лишь десятую долю секунды, но за это время Дэвид увидел вспышку света, яркое мерцание прямо под кабиной пилота, и сразу вслед за этим Дэвид резко отклонился, потом повернул обратно: русский снова оказался на прицеле, он раскачивался, как перышко, и из-под кабины уходила назад струя белого пара.

"Я попал в него", – возбужденно подумал Дэвид, и его страх исчез, сменившись яростным торжествующим гневом. Он снова поднял "мираж" по спирали, но на этот раз МиГ не смог последовать за ним, и Дэвид обрушился на него сверху. Он дал залп зажигательными снарядами и увидел, как на фюзеляже МиГа яркими цветами распустились огни.

Русский выходил из поворота неторопливо, он больше не уклонялся – вероятно, пилот был уже мертв. Дэвид зашел ему в хвост и еще раз нажал гашетку.

МиГ начал разламываться. Небольшие обломки отлетели к Дэвиду, но русский оставался в машине.

Дэвид снова выстрелил, и на этот раз МиГ клюнул носом и устремился вертикально вниз, как серебряное копье. Дэвид не мог последовать за ним без риска оторвать собственные крылья. Он приотстал от русского и смотрел, как тот на скорости больше двух звуковых врезался в землю. Он взорвался как бомба, и высокий столб пыли и дыма надолго повис над коричневыми равнинами Сирии.

Дэвид отключил форсаж и взглянул на указатель горючего. Стрелка стояла почти на нуле, и Дэвид понял, что последний отчаянный нырок вслед за МиГом привел его на высоту пять тысяч футов, что он над вражеской территорией и – слишком низко над ней.

Тратя драгоценные остатки топлива, он повернул на запад и пошел на скорости перехвата, быстро набирая высоту и осматривая небо в поисках Джо и остальных МиГов. Впрочем, он решил, что сирийцы теперь либо в садах аллаха со своими гуриями, либо благополучно вернулись домой, к маме.

– Сверкающее копье два, говорит ведущий. Ты меня видишь?

– Ведущий, говорит второй, – немедленно отозвался Джо. – Я тебя вижу. Ради бога, убирайся оттуда!

– Какова моя позиция?

– Мы в пятидесяти милях от границы сирийской территории, наш курс на базу двести пятьдесят градусов.

– Как у тебя дела?

– Одного сбил, второй удрал, а потом я следил за тобой...

Дэвид помигал и удивился: из-под шлема лился пот, маска стала скользкой от кровотечения из носа. Руки и плечи по-прежнему болели, он чувствовал опьянение и головокружение от воздействия перегрузки, руки его на приборах ослабли и дрожали.

– Я сбил двух, – сказал он, – двух свиней, одного за Дебру, второго за Ханну.

– Заткнись, Дэви, – напряженно сказал Джо. – Сосредоточься на том, чтобы уйти отсюда. Ты в пределах досягаемости зенитного огня и наземных ракет. Включай форсаж – и уходим.

– Нет, – ответил Дэвид. – У меня недостаточно горючего. Где ты?

– На шести часах и на двадцать пять тысяч футов выше. – Отвечая, Джо наклонился вперед, глядя на клинообразные очертания машины Дэвида далеко внизу. Она медленно поднималась ему навстречу, слишком медленно. И была низко, слишком низко. Дэвид был уязвим, и Джо боялся за него; он беспокойно нахмурился под маской, неустанно оглядывая небо и землю в поисках опасности. Через две минуты они вырвутся, но эти две минуты могут чересчур затянуться.

Первую ракету он едва не проворонил. Ракетчики, должно быть, позволили Дэвиду миновать установку и лишь тогда пустили снаряд ему вслед, потому что Джо увидел трассу сразу за самолетом Дэвида. Ракета быстро догоняла "мираж".

– Ракета, поворачивай налево! – крикнул Джо в маску. – Вперед! Вперед! – Он увидел, как Дэвид мгновенно повернул, повернул круто и избежал попадания ракеты. – Она тебя потеряла! – крикнул Джо, а снаряд продолжал безумный полет в пространстве, пока не взорвался. – Двигайся, Дэви, – подбодрил Джо, – но будь настороже. Она не последняя.

Следующую они увидели одновременно, когда она снялась с замаскированной установки. В ущельях сожженной солнцем равнины скрывалась целая сеть таких установок. "Змей" отделился от скалы и взлетел в небо, быстро догоняя маленькую машину Дэвида.

– Подготовь форсаж и жди, – предупредил Джо.

Он следил, как снаряд на огромной скорости догоняет "мираж" Дэвида.

– Поворот направо! Вперед! Вперед! – крикнул Джо, и Дэвид тут же увел машину в сторону.

И опять "змей" пролетел мимо, но на этот раз не утратил контакт и повернул для нового нападения, его целеуказатель по-прежнему отслеживал машину Дэвида.

– Он идет за тобой! – кричал Джо. – Быстрее к солнцу, Дэви! Попробуй спрятаться за солнцем, – и "мираж" задрал нос к сверкающему шару, который горел высоко над горами среди темных облаков. "Змей" с целеустремленностью автомата тоже пошел наверх. – Он все еще за тобой, Дэви! Отворачивай! Вперед!

Дэвид прекратил вертикальный подъем, повернул и "мираж" вошел в крутое пике, а "змей" сосредоточился на инфракрасном излучении солнца и устремился к нему, оставив "мираж" в покое.

– Он тебя потерял. Уходи, Дэви! – молил Джо, но в эту минуту "мираж" был совершенно беспомощен. В отчаянном подъеме к солнцу он потерял скорость и теперь двигался неуклюже и медленно. Пройдет немало секунд, прежде чем он снова станет проворным и послушным, а к тому времени будет уже поздно: Джо видел, как в воздух поднялась третья ракета и в облаке дыма и пламени устремилась к "миражу" Дэвида.

Не вполне сознавая, что делает, Джо на полной скорости бросил свою машину вниз. Он двигался со скоростью, вдвое превышающей скорость звука, и выровнялся на уровне хвоста Дэвида, пересекая курс приближающегося "Змея".

"Змей" засек его своим маленьким циклопьим зрачком радара, ощутил жар его выхлопов – более близкую, более заманчивую цель, и потому переключился на нее и повернул за ней, оставив Дэвида в покое.

Дэвид видел, как самолет Джо на огромной скорости пронесся мимо и "Змей" немедленно повернул за ним. Дэвиду потребовались лишь доли секунды, чтобы осознать: Джо сознательно увел от него снаряд, вызвал на себя огонь, который неминуемо уничтожил бы Дэвида.

Скованный ужасом, он смотрел, как Джо на предельной скорости выходит из пике, чтобы подняться к солнцу.

Ракета неотступно следовала за ним, без усилий догоняя. Джо в зеркале следил за ракетой и в последний миг ушел в сторону, но на сей раз "змей" не обманулся: он повернул следом за Джо, и тот оказался в таком же беспомощном положении, в каком только что был Дэвид. Он рискнул, но не получилось. Ракета нашла его, и в яркой вспышке взрыва Джо и "мираж" погибли одновременно.

Дэвид – его "мираж" снова обрел маневренность – летел один, горло у него перехватило от ужаса, страха и горя. Он обнаружил, что кричит:

– Джо, нет, Джо! О Боже, нет! Ты не должен был этого делать.

Впереди в разрывах туч показался Иордан.

– Ты должен был вернуться домой, Джо, – процедил Дэвид. – Ты, а не я, – и он ощутил горький комок в горле.

Однако инстинкт самосохранения был по-прежнему силен, и Дэвид отклонился от курса, оглядываясь назад, на слепое пятно. И тут же увидел последнюю идущую за ним ракету. Маленькую черную точку далеко позади, хищно следившую за ним злым маленьким глазом.

И, увидев ее, он сразу, без тени сомнений, понял, что это его ракета, та самая, которую приготовила для него судьба. Горячка боя, чего он до сих пор избегал, до предела взвинтила его нервы, мешала рассуждать здраво. Глядя, как снаряд догоняет его, он ощутил фаталистическое отчаяние; тем не менее он собрался для последнего решающего усилия.

Глаза Дэвида сузились в щелки, пот залил лицо, затопив маску, левой рукой Дэвид полностью открыл дроссель, правой отчаянно вцепился в руль. И выжидал.

Снаряд почти догнал его, когда он с яростным криком повернул "мираж" – и промахнулся, всего на долю секунды. Ракета пронеслась мимо, но так близко, что засекла "мираж" своим электронным глазом. Глаз подмигнул, и ракета взорвалась.

"Мираж" в это мгновение поворачивал, и кабина оказалась прямо по центру взрыва. Взрывная волна ударила по самолету; как споткнувшийся бегун, он сразу утратил высоту и скорость.

Лобовое стекло пробили стальные осколки. Один ударился о сталь кресла, отскочил и впился в левую руку Дэвида над локтем; он перерезал кость, рука бессильно повисла.

Ледяной ветер ворвался в кабину, "мираж" подбросило в воздухе. Дэвида удержали ремни, ребра его затрещали, кожу на плечах сорвало, сломанная рука болезненно подвернулась.

Стараясь держаться в кресле прямо, он потянулся вверх, к спуску катапульты. Он ожидал, что под креслом взорвется заряд и его выбросит из обреченного "миража", но ничего не произошло.

Дэвид в отчаянии отпустил ручку и постарался дотянуться до второго взрывного механизма, размещенного под креслом, между ног пилота. Отчаянно рванул – вновь безрезультатно. Механизм не работал, он был поврежден. Предстояло продолжать полет – со сломанной рукой и ничтожным запасом высоты. Он крепче сжал правой рукой рубчатую рукоять джойстика и в безумном падении – "мираж" качало, он рыскал – начал отчаянную борьбу за управление. Теперь Дэвид действовал на автомате, потому что был тяжело ранен, и небо и горизонт, земля и облака головокружительно вертелись у него перед глазами.

Он понимал, что быстро теряет высоту, поскольку всякий раз, как земля перед ним поворачивалась, она грозно придвигалась все ближе, но продолжал упрямые попытки повернуть против вращения.

Земля была уже совсем близко, когда Дэвид почувствовал, что машина начинает отзываться, ее вращение слегка замедлилось. Действуя попеременно джойстиком и рулем, он предпринял еще одну попытку, и "мираж" наконец послушался. Мягко, как любовник, он уговаривал машину, и та неожиданно вышла из пике, и вот он уже летит горизонтально... но самолет был поврежден. Взрыв ракеты смертельно ранил его, и теперь "мираж" отзывался на команды с трудом и болезненно. По сильной вибрации, сотрясавшей самолет, Дэвид догадался, что сорваны лопасти компрессора и машина теряет равновесие. Через несколько секунд или минут она может распасться на куски. Пытаться поднять ее бесполезно.

Дэвид быстро огляделся и потрясенно увидел, насколько низко он опустился. До земли оставалось не больше двух или трех сотен футов. Он не был уверен, куда летит, но, мельком взглянув на допплеров компас, удивился: самолет по-прежнему шел к базе.

Вибрация усиливалась, Дэвид слышал резкий скрежет рвущегося металла. До базы он не дотянет, это несомненно, а для того, чтобы открыть кабину, отпустить ремни и попытаться выбраться, высота недостаточна. Оставалось одно: посадить "мираж".

Приняв решение, Дэвид здоровой рукой сразу потянулся к приборам. Зажав джойстик между коленями, он выпустил шасси и слегка опустил нос. Переднее колесо отчасти погасит скорость и помешает машине перевернуться.

Он взглянул вперед и увидел низкий каменистый кряж с редкой растительностью. Здесь его ждет катастрофа, но дальше – открытые поля, распаханная земля, правильные прямоугольники садов, аккуратные здания. Это хорошо. Порядок и тщательность обработки свидетельствовали о том, что он пересек границу Израиля.

Дэвид пролетел над самыми скалами, поджимая живот, словно помогал "миражу" приподняться над хищными гранитными зубами, и перед ним открылись поля. Он видел, как женщины, работавшие в одном из садов, повернулись и смотрели на него. Дэвид пролетел так близко, что ясно разглядел выражение удивления и ужаса на их лицах.

На голубом тракторе работал мужчина, он выпрыгнул из кабины и бросился на землю, когда Дэвид пролетел в нескольких футах над его головой.

Закрыть подачу топлива, отключить приборы, затем главный включатель – Дэвид выполнял процедуру вынужденной посадки.

Перед ним было ровное коричневое поле, открытое и гладкое. Если повезет, можно благополучно приземлиться.

"Мираж" быстро терял скорость, стрелка указателя скорости двигалась назад: 200 миль в час, 180, не за горами и 150 – скорость падения самолета.

И вдруг Дэвид увидел, что поле перед ним изрезано глубокими бетонными ирригационными канавами. Двадцать футов шириной, десять глубиной, они представляли смертельную опасность, их хватило бы, чтобы уничтожить танк "центурион".

И Дэвид ничего не мог сделать, чтобы избежать их зияющих челюстей. Он опустил "мираж", слегка коснувшись поверхности.

"Тихо, как кот, писающий на бархатное покрывало", – с горечью подумал он, понимая, что теперь все его мастерство бесполезно. – Даже Барни гордился бы мной". Поле и впрямь было неровное, "мираж" опустился на него, качаясь и подпрыгивая, бросая Дэвида на стены кабины. Теперь он двигался уже на трех колесах, терял скорость, шасси приняло на себя удар и выдержало. Тем не менее, машина еще шла на скорости в 90 миль, когда налетела на первую ирригационную канаву.

Шасси лопнуло, как сухой кренделек, "мираж" опустил нос и ударился им о дальний край канавы, бетон рассек металл, как серпом, машину отбросило; самолет, кувыркаясь, отлетел в поле вместе с привязанным к креслу Дэвидом. Крылья оторвались, а корпус продолжал скользить по мягкой земле и наконец остановился, как выброшенный на сушу кит.

Левая сторона тела Дэвида онемела, он не чувствовал ни руки, ни ноги, только режущие жесткие объятия ремней. Внезапно наступившая тишина ошеломила его.

Много секунд сидел он неподвижно, неспособный двигаться или рассуждать. А потом почувствовал – всепроникающий запах горючего из разорванных баков и трубопроводов. И оцепенел от вечного страха пилота перед огнем.

Правой рукой Дэвид схватился за рычаг подъема лобового стекла и потянул. Он потратил на это десять драгоценных секунд, но рычаг прочно заело. Тогда он обратился к стальному ножу в нише под рычагом. Это орудие специально предназначалось для такого случая. Он схватил нож, откинулся в кресле и набросился на перплексовый купол у себя над головой. Запах горючего становился все сильнее, он заполнил всю кабину, и Дэвид слышал легкий звон добела раскаленного металла.

Левая рука мешала, он ее не чувствовал, не мог ею пользоваться. Ремни так прочно держали его в кресле, что ему пришлось остановиться, чтобы ослабить их.

Потом он начал снова. Проделал в перплексе отверстие размером с кулак и пытался расширить его, а в это время где-то в фюзеляже разорванный трубопровод выпустил в воздух струю горючего. Тяжелые брызги, как из садового оросителя, упали на фонарь кабины, потекли по бокам и через отверстие, прорубленное Дэвидом, залили его. Он чувствовал его на лице, ледяной холод коснулся щек и глаз, пропитал плечи и переднюю часть компенсирующего комбинезона, и Дэвид начал молиться. Впервые в жизни слова молитвы приобрели для него смысл, и он почувствовал, как отступает ужас.

– Слушай, Израиль: Господь – Бог наш, Господь один...

Он молился вслух, продолжая крушить податливый перплекс и ощущая на лице мягкий дождь смерти. Он изо всех сил напрягал руки, отдирал полосы прозрачного материала, пропарывая перчатки и оставляя на краях кровавые следы.

– Восславится Его славное имя, Чье царствие славы во веки веков...

Теперь отверстие было достаточно велико. Дэвид приподнялся в кресле и обнаружил, что его держат линии радиосвязи и подачи кислорода, присоединенные к шлему. Искалеченной левой рукой Дэвид не мог до них дотянуться. Он взглянул на нее и увидел, что рукав весь в крови. Боли не было, но рука торчала под неестественным углом.

– Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем... – прошептал он и правой рукой оторвал подбородочный ремень и швырнул шлем на пол кабины. Горючее впиталось в его мягкие темные волосы, побежало по шее за ушами, и он подумал о пламени ада.

Он с огромным трудом выбрался через отверстие в перплексе, и теперь даже молитва не сдерживала приступ темных войск ужаса, наступавших на его душу.

– В гневе Господь сожжет все...

Он с трудом прополз по скользкому металлу остатка крыла и упал на землю. Упал ничком и несколько мгновений лежал неподвижно, обессилев от страха и напряжения.

– ...помни, все во власти Господа...

Он лежал, прижавшись лицом к пыльной земле, но услышал голоса, приподнял голову и увидел, что по полю к нему бегут женщины из сада. Резкая гортанная речь. Иврит. Он дома.

Придерживаясь за разбитый корпус "миража", он встал, сломанная рука повисла. Дэвид хотел крикнуть:

– Уходите! Берегитесь! – Но из его горла вырвался только резкий хрип, а женщины все бежали к нему. Их платья и передники казались яркими пятнами на фоне сухой коричневой земли.

Он оттолкнулся от самолета и шатаясь двинулся навстречу бегущим.

– Уходите! – хрипел он в отчаянии, сжатие комбинезона мешало ему двигаться, испаряющееся горючее в волосах и на лице холодило.

В разбитом корпусе "миража" лужица горючего нагрелась от раскаленной оболочки компрессора. Горючее обладает высокой летучестью, и одной искорки от умирающего электронного оборудования хватит.

С глухим ревом "мираж" окутали алое пламя и черный дым; ветер рвал огонь на большие полотнища и вымпелы, и Дэвид оказался в ревущей печи, там, где, казалось, горел сам воздух.

Он задержал дыхание – иначе пламя сожгло бы ему легкие. Плотно зажмурился и продолжал бежать вслепую. Тело и конечности были защищены несгораемым компенсирующим комбинезоном, сапогами и перчатками, но голова обнажена и вдобавок облита горючим.

Он бежал, пылая, как факел. Волосы сгорели мгновенно, и пламя перекинулось на кожу. Сгорели уши и большая часть носа, кожа отслаивалась охваченными огнем полосами, а потом пламя вгрызлось в плоть, уничтожив губы, обнажив зубы и часть челюсти. Сожгло веки и сожрало щеки.

Дэвид не останавливаясь бежал сквозь горящий воздух и дым. Он не верил, что возможна такая боль. Она превосходила всякое воображение, заглушала все чувства, лишала рассудка, но он каким-то образом понимал, что не должен кричать. Боль была чернотой и ярким пламенем перед его плотно закрытыми глазами, она ревела в ушах, как все ветры мира, а на теле Дэвид ощущал бичи и крючья самого ада. Но он знал, что нельзя впустить этот ужасный огонь в себя, и потому бежал молча.

Женщины из сада остановились перед преградой из пламени и черного дыма; это пламя объяло и корпус машины, и бегущего пилота.

Перед ними поднималась сплошная стена огня. Ее опаляющее дыхание заставило их в ужасе отступить. Они стояли сбившись в кучку, тяжело дыша, ошеломленные, не верящие своим глазам.

Вдруг порыв ветра разорвал тяжелые завитки дыма, и оттуда, спотыкаясь, выбежало ужасное существо, живой факел.

Оно слепо двигалось в дыму: одна рука безвольно свисала, ноги спотыкались на мягкой земле. Женщины в ужасе смотрели на то, что молча приближалось к ним.

И тут одна из девушек – сильная, загорелая, с копной темных волос – сочувственно вскрикнула и бросилась ему навстречу.

На бегу она сорвала тяжелую, просторную шерстяную юбку, обнажив стройные ноги. Добежав до Дэвида, она набросила юбку ему на голову, гася пламя, поедавшее его плоть. Остальные женщины последовали ее примеру, закутав его в свою одежду и уложив на землю.

И только тут Дэвид закричал, закричал безгубым ртом сквозь обнажившиеся зубы. Никто из них никогда не забудет этот крик. Глаза Дэвида оставались открыты, хотя ресницы, брови и большая часть век обгорела. Синие глаза на блестящей маске влажного сгоревшего мяса. Тут мелкие кровеносные сосуды, запечатанные огнем, начали лопаться, испуская фонтанчики крови. Дэвид кричал, кровь и лимфа лились сквозь остатки ноздрей, тело его дергалось, сотрясаемое спазмами невероятной боли.

Женщинам пришлось удерживать его, чтобы он не содрал пальцами остатки лица.

Он все еще кричал, когда врач из кибуца скальпелем разрезал рукав его комбинезона и прижал иглу с морфием к дергающимся, пляшущим мышцам руки.

* * *

Бриг видел, как с экрана радара исчезло последнее изображение, и услышал формальный доклад младшего офицера: "Контакта нет". В командном бункере повисло тяжелое молчание.

Все смотрели на него. А он стоял, склонившись над схемами, сжав большие костлявые кулаки. Лицо было лишено выражения, но глаза ужасны.

Казалось, из динамика над головой еще доносятся лихорадочные голоса пилотов, переговаривающихся друг с другом во время смертельной схватки.

Все слышали голос Дэвида, хриплый от горя и страха: "Джо! Нет, Джо! О Боже, нет!" – и поняли, что это означает. Они потеряли обоих, и Бриг был ошеломлен такой непредвиденной развязкой.

В миг, когда он утратил контроль над летчиками, он понял, что катастрофа неминуема, и вот теперь его сын мертв. Он хотел закричать, запротестовать. На несколько секунд он плотно закрыл глаза, а когда открыл, снова владел собой.

– Общая готовность! – рявкнул он. – Всем эскадрильям – "красная" тревога. – Он знал, что они столкнулись с международным кризисом. – Прикрыть весь район, где разбились парни. Возможно, кому-то удалось катапультироваться. Накрыть всю эту территорию зонтиком, задействовать "фантомы". Немедленно направить туда вертолеты с командами парашютистов и медиков...

Все в бункере занялись подготовкой общей боевой тревоги.

– Соедините меня с премьер-министром, – сказал Бриг. Предстояло многое объяснять, но он потратил несколько драгоценных секунд на то, чтобы горько проклясть Дэвида Моргана.

* * *

Военный врач бросил взгляд на обожженную голову Дэвида и негромко выругался.

– Нам повезет, если мы спасем его.

Он плотно обмотал голову пилота бинтами с вазелином, и укутанное в одеяла тело Дэвида поместили в вертолет "Белл-205", ждавший в саду.

"Белл" коснулся посадочной площадки больницы Хадашша, где его уже ждал отряд медиков. Через час сорок три минуты после того, как "мираж" угодил в ирригационную канаву, Дэвида провезли через стерильный блок и поместили в специальное противоожоговое отделение на третьем этаже больницы – в спокойный закрытый мир, где все ходят в масках и длинных зеленых халатах, где единственный контакт с внешним миром возможен через двойные застекленные окна и даже воздух многократно очищен и отфильтрован.

Но Дэвид, окутанный мягкими темными облаками морфия, не слышал негромких голосов фигур в масках, склонившихся над ним.

– Третья степень по всей области...

– Никаких попыток очистить, вообще никаких прикосновений, сестра, пока положение не стабилизируется. Опрыскивать эпигардом, и каждые четыре часа – внутримышечные инъекции тетрациклина против инфекций...

– Трогать его можно будет не раньше, чем через две недели.

– Хорошо, доктор.

– Да, сестра, пятнадцать миллиграммов морфия через каждые шесть часов. Ему будет очень больно.

Боль была бесконечностью, безбрежным океаном, волны которого непрерывно били в берега его души. Иногда прилив боли был настолько высок, что грозил уничтожить рассудок. Но иногда он спадал, стихал, и Дэвид плыл по океану боли, одурманенный морфием. Потом туман рассеивался, яркое солнце ударяло в голову, и Дэвид начинал кричать и биться. Череп его, казалось, распухал и готов был лопнуть, обнаженные нервные окончания молили положить этому конец.

И тут долгожданный укол, и снова его окутывал туман.

– Мне это не нравится. Посев взяли, сестра?

– Да, доктор.

– И что же проросло?

– Боюсь, стрептококк.

– Да. Я тоже так считаю. Перейдем на клоксациллин – может, он подействует лучше.

Вместе с болью Дэвид начал ощущать запах. Запах падали, гниющей плоти, запах паразитов в грязных одеялах, запах рвоты и экскрементов, запах влажного мусора разлагающегося в темных переулках, – и понял, что это запах его собственного тела: стрептококковая инфекция пожирала его незащищенные ткани.

С болью боролись при помощи наркотиков, но теперь к ней присоединились горячка – следствие заражения – и ужасная жажда, которую не могло утолить никакое количество жидкости.

С лихорадкой пришли кошмары, которые преследовали его, загоняя к самим границам выносливости.

– Джо, – кричал он, терзаемый болью, – иди к солнцу, Джо. Налево – вперед! – И из изуродованного сожженного рта доносились рыдания: – О Джо! О боже, нет! Джо!

Наконец ночная сестра не вытерпела, подошла со шприцем, и крики сменились лепетом и бормотанием наркотического забытья.

– Завтра начнем накладывать акрифлавиновые повязки, сестра.

Теперь каждые сорок восемь часов ему под общим наркозом меняли повязки; вся его голова представляла собой сырое мясо, лишенная черт голова, как на детском рисунке, грубые черты и резкие цвета, без волос, без ушей, испещренная желтыми полосами гноя и разложения.

– Похоже, клоксациллин подействовал, сестра. Теперь он выглядит немного лучше.

Плоть глазниц стянулась, отодвинулась назад, как блестящие лепестки розы, обнажив глазные яблоки, открыв их для прямого воздействия воздуха. Глазницы залили желтой мазью, чтобы увлажнить их, предохранить от инфекции, затронувшей голову. Но мазь мешала смотреть.

– Пора делать брюшной стебель. Подготовьте на завтра операционную, сестра.

Наступило время ножа, и Дэвиду предстояло узнать, что боль и нож живут в греховном союзе. С его живота срезали длинную полосу кожи и мышц, оставив ее прикрепленной нижним концом, свернули в толстую сосиску, потом закрепили на боку здоровую руку, ту, которая не была в гипсе, и пришили к ней свободный конец сосиски, чтобы та начала питаться кровью из руки. Потом Дэвида привезли из операционной и оставили метаться, слепого и беспомощного, с прикрепленным к руке стеблем, как акулу с прилипалой на брюхе.

– Ну что ж, глаза мы спасли, – в голосе звучала гордость, почти благостная доброжелательность.

Дэвид осмотрелся и впервые увидел их. Они собрались вокруг его койки: кольцо склоненных голов, рты и носы закрыты хирургическими масками. Но перед его глазами пока еще все было туманным от мази и искажено капельным смачиванием.

– Теперь займемся веками.

Снова нож. Съежившиеся обгоревшие веки разрезали, сформировали заново, сшили. Нож и боль. Знакомый сладковатый запах разложения и антисептических повязок, казалось, проникал во все поры его тела.

– Прекрасно, замечательно, мы избавились от инфекции. Можно приступать.

Голову очистили от потеков гноя; теперь она была влажной и блестела, лысая, ярко-красная, цвета вишневого коктейля. Вместо ушей два искореженных кусочка плоти, поразительно сверкают белые зубы, не закрытые сгоревшими губами, длинная полоска челюстной кости обнажена, вместо носа пенек с ноздрями, как двойной ствол винтовки, и только глаза по-прежнему прекрасны – поразительно синие, с безупречным белком между алыми веками и аккуратными черными стежками швов.

– Начнем с шеи. Подготовьте на завтра операционную, сестра.

Новая вариация темы ножа. С бедер срезали участки кожи и устлали ими обнаженную плоть, каждый раз покрывая новый небольшой участок, оценивая каждую попытку, а Дэвид лежал на койке и покачивался на длинных волнах боли.

– Получается неудачно. Боюсь, придется срезать и начинать заново.

На бедрах нарастала новая кожа, а тем временем пласты ее снимали с икр, и каждый раз это донорство приносило новую боль.

– Прекрасно. Теперь пришьем оба конца.

Постепенно "заплатки" на шее и голове приживались. Образовывались чередующиеся участки, как рыбья чешуя, более поздние казались жесткими и неровными.

– Теперь можно переместить стебель.

– Операция сегодня, доктор?

– Да, пожалуйста, сестра.

Дэвид уже знал, что в ожоговом отделении оперируют по четвергам. И привык бояться этих четвергов, когда по утрам вокруг него собирался весь штат: его рассматривали, трогали, обсуждали необходимые действия с равнодушной откровенностью, которая приводила его в ужас.

Толстую сосиску плоти срезали с живота, и она повисла на руке Дэвида, как какой-то нелепый нарост, живущий собственной жизнью, высасывающий кровь и жизненные соки.

Руку подняли и привязали к груди, а другой конец стебля разрезали и пришили к челюсти и остатку носа.

– Приживается неплохо. Завтра начнем формировать. Оперируем его первым. Подготовьте все необходимое, сестра.

Из живой плоти, срезанной с живота, сформировали грубое подобие носа, узкие натянутые губы и новое покрытие челюсти.

– Отек спал. Сегодня я займусь челюстью.

Ему разрезали грудь, раскололи четвертое ребро, взяли длинную полоску кости и приживили к поврежденной челюсти, потом укрыли плотью "стебля" и зашили.

По четвергам нож и запах анестезии, а во все остальные дни боль изуродованной плоти.

Новый нос подровняли, заново прорезали ноздри, потом закончили восстановление век. Положили последние участки кожи за ушами, двойным зигзагом рассекли кожу у основания челюсти, где подживающий рубец начинал притягивать подбородок к груди. Новые губы приросли к мышцам, и Дэвид научился пользоваться ими, снова смог говорить отчетливо и ясно.

Наконец нашили последние участки срезанной кожи. Дэвид больше не подвергался риску инфекции, и его перевели из стерильного блока. Он снова увидел лица людей, а не только глаза над белыми хирургическими масками. Лица были дружеские, веселые. Врачи гордились своим достижением, они спасли ему жизнь и восстановили сгоревшую плоть.

– Вам теперь можно принимать посетителей, надеюсь, это вас подбодрит, – сообщил врач. Это был молодой, полный достоинства хирург, который оставил высокооплачиваемое место в швейцарской клинике, чтобы возглавить здесь отделение ожогов и пластической хирургии.

– Не думаю, чтобы ко мне кто-то пришел. – За девять месяцев своего пребывания в ожоговом отделении Дэвид утратил контакт с реальностью внешнего мира.

– Конечно, придут. Многие регулярно осведомлялись о вашем состоянии, – сказал хирург. – Верно, сестра?

– Совершенно верно, доктор.

– Можете сообщить, что посещения разрешены.

Хирург и его свита собрались уходить.

– Доктор, – обратился к нему Дэвид, – я хочу взглянуть в зеркало.

Все в замешательстве смолкли. Уже несколько месяцев ему отказывали в этой просьбе.

– Черт возьми! – Дэвид рассердился. – Вы ведь не можете вечно оберегать меня.

Хирург знаком велел всем выйти. Когда палата опустела, он подошел к койке Дэвида.

– Хорошо, Дэвид, – мягко произнес он. – Мы найдем для вас зеркало, хотя здесь мы ими пользуемся не часто.

Впервые за много месяцев Дэвид осознал глубину его сочувствия и удивился. Человек, постоянно окруженный болью и травмами, сохранил способность сопереживать.

– Вы должны понять, что не всегда будете таким, как сейчас. Пока мы сумели только залечить ваши раны и заставить функционировать все органы. Никаких ограничений восприятия не будет, но не стану вас уверять, что вы прекрасны. Однако мы еще многое можем сделать. Например, уши можно реконструировать с помощью материала, который я сберег для этой цели. – Доктор указал на остаток стебля, все еще свисавший с руки Дэвида. – Многое можно сделать с носом, ртом и глазами. – Он молча прошелся по палате, посмотрел в окно на солнце, потом повернулся и подошел к Дэвиду. – Буду с вами откровенен. Мои возможности ограничены. Мышцы, определяющие мимику, крошечные мускулы вокруг глаз и губ, уничтожены. Их невозможно восстановить. Выгорели фолликулы всего волосяного покрова – ресниц, бровей, волос головы. Конечно, вы сможете носить парик, но...

Дэвид повернулся к тумбочке и достал из ящика свой бумажник. Раскрыл его и вынул фотографию. Тут самую, которую когда-то сделала Ханна: Дэвид и Дебра сидят на берегу пруда в оазисе Эйн Геди и улыбаются друг другу. Он протянул ее хирургу.

– Вот как вы выглядели, Дэвид? Я не знал. – На лице хирурга промелькнула тень сожаления.

– Можете сделать так, чтобы я выглядел по-прежнему?

Хирург еще некоторое время рассматривал фотографию, лицо молодого бога с копной темных волос и чистыми линиями профиля.

– Нет, – ответил он. – Даже приблизительно – нет.

– Это все, что я хотел знать. – Дэвид взял у него фотографию. – Вы говорите, что теперь я способен функционировать. Остановимся на этом.

– Вы не хотите дальнейшей пластики? Мы еще многое можем сделать...

– Доктор, я девять месяцев прожил под ножом. У меня во рту постоянный вкус антибиотиков и анестезии, в ноздрях вонь. Я хочу только избавиться от боли, хочу покоя и чистого воздуха.

– Хорошо, – с готовностью согласился хирург. – То, что мы сейчас делаем, не так уж важно. Вы сможете вернуться к нам в любое время. – Он направился к двери палаты. – Идемте. Я найду вам зеркало.

Оно обнаружилось в сестринской, за двойными дверями в конце коридора. В помещении было пусто, зеркало висело на стене над умывальником.

Хирург остался в дверях, прислонясь к косяку. Он закурил, наблюдая, как Дэвид впервые смотрит на свое отражение.

В синем больничном халате поверх пижамы, высокий и отлично сложенный. Широкие плечи, узкие бедра, прежнее гибкое прекрасное мужское тело.

Но голова, венчавшая это тело, словно была взята из кошмара. Дэвид громко ахнул, и отражение сочувственно раскрыло щель рта. Тонкого и безгубого, как у кобры, окруженного побелевшими рубцами и шрамами.

Помертвев Дэвид приблизился к зеркалу. Густая грива волос раньше скрывала его продолговатый череп. Он никогда не знал, что его голова выглядит так – но теперь волосы исчезли, осталась лысая морщинистая поверхность в утолщениях и рубцах.

Лицо сплошь состояло из кусочков, разделенных шрамами, кожа на скулах была туго натянута, что делало его немного похожим на азиата, глаза – круглые, с уродливыми веками – окружала припухшая плоть.

Нос – бесформенная шишка, совершенно не гармонирующая с лицом, уши – безобразные наросты, как будто случайно прикрепленные к голове.

Страшное, отталкивающее зрелище.

Ротовое отверстие снова спазматически дернулось и застыло.

– Я не могу улыбаться, – сказал Дэвид.

– Да, – согласился хирург. – Вы не можете контролировать выражение лица.

Это оказалось самым ужасным – не изуродованная искалеченная плоть, не многочисленные рубцы и шрамы – лишенная выражения маска. Застывшие черты казались мертвыми, чуждыми человеческому теплу и чувствам.

– Да! Но видели бы вы того парня! – негромко произнес Дэвид, и хирург невесело улыбнулся.

– Завтра мы наложим последние швы за ушами, я сниму стебель с вашей руки, и вас можно будет выписать. Возвращайтесь к нам, когда созреете.

Дэвид осторожно провел ладонью по морщинистому голому черепу.

– Сэкономлю целое состояние на парикмахерских и бритвенных лезвиях, – пошутил он, и хирург быстро отвернулся и ушел по коридору, оставив Дэвида привыкать к новой внешности.

Ему принесли дешевую, плохо подогнанную одежду – брюки, открытую рубашку, легкий пиджак, сандалии; он попросил какой-нибудь головной убор, любой, лишь бы прикрыть череп. Одна из сестер отыскала для него панаму, а потом сказала, что в офисе администрации больницы его ждет посетитель.

Это оказался майор военной полиции, худой седовласый человек с холодными серыми глазами и жестким суровым ртом. Он представился, не подавая руки, и раскрыл папку, лежавшую перед ним на столе.

– Мое начальство предложило мне принять у вас рапорт об увольнении из Военно-воздушных сил Израиля, – сообщил он, и Дэвид уставился на него. В долгие, лихорадочные, полные боли ночи мысль о полетах казалась ему раем.

– Не понимаю, – пробормотал он, потянулся за сигаретой, сломал первую спичку, зажег вторую и торопливо затянулся. – Вы хотите, чтобы я подал в отставку? А если я откажусь?

– Тогда придется отдать вас под трибунал за нарушение долга и отказ выполнить в боевых условиях приказ командира.

– Понятно. – Дэвид тяжело кивнул и снова затянулся. Дым щипал глаза. – Похоже, у меня нет выбора.

– Я подготовил все необходимые документы. Пожалуйста, подпишите здесь и здесь, а я распишусь как свидетель.

Дэвид склонился к бумагам и подписал. В тишине комнаты перо громко царапало по бумаге.

– Благодарю вас. – Майор собрал документы и убрал в папку. Он кивнул Дэвиду и направился к двери.

– Итак, я отверженный, – негромко сказал Дэвид, и майор остановился. Мгновение они смотрели друг на друга, потом выражение лица майора неуловимо изменилось, в холодных серых глазах вспыхнула ярость.

– Вы виновны в гибели двух дорогостоящих военных самолетов. Вы виновны в гибели офицера и в том, что поставили нашу страну на грань войны, а это вызвало бы гибель многих тысяч молодых людей – и, может быть, угрожало бы самому нашему существованию. Вы привели в замешательство наших друзей за рубежом и придали сил нашим врагам. – Он помолчал и перевел дух. – Наша служба рекомендовала предать вас трибуналу и требовать смертной казни. Вас спасло только личное вмешательство премьер-министра и генерал-майора Мардохея. На вашем месте я бы не оплакивал свою судьбу, а считал, что крупно повезло.

Он резко повернулся, и его шаги гулко зазвучали в коридоре.

В пустом безликом вестибюле больницы Дэвид неожиданно ощутил острое нежелание выходить за стеклянную дверь на весеннее солнце. Он слышал, что заключенные, много лет проведшие в тюрьме, после освобождения испытывают такое же чувство.

Он отошел от двери и направился в больничную синагогу. Долго сидел в углу квадратного зала. Витражи высоких окон наполняли помещение разноцветными отблесками, и постепенно Дэвид проникался покоем и красотой этого места. Наконец он набрался мужества, вышел на улицу и сел в автобус, идущий в Иерусалим.

Он нашел себе место сзади, у окна. Автобус тронулся и начал медленно взбираться на холм.

Дэвид почувствовал на себе чей-то взгляд, поднял голову и на сиденье впереди увидел женщину. Неряшливо одетая, усталая, преждевременно постаревшая, она держала на руках ребенка и кормила его из пластмассовой бутылочки. Был и второй ребенок – девочка ангельского вида, лет четырех-пяти. У нее были огромные черные глаза и густые вьющиеся волосы. Она стояла на сиденье и смотрела назад, сунув в рот большой палец. Смотрела на Дэвида, изучала его лицо с детской откровенностью. Дэвид ощутил внезапное теплое чувство к этому ребенку, потребность в человеческом обществе, которого был лишен эти долгие месяцы.

Он наклонился вперед, пытаясь улыбнуться, и протянул руку, чтобы коснуться руки девочки.

Она вытащила палец изо рта и отшатнулась, повернулась к матери, прижалась к ней, пряча лицо.

На следующей остановке Дэвид сошел и поднялся с дороги на каменистый склон.

День был теплый и сонный, жужжали пчелы, из персиковых садов пахло цветами. Дэвид поднялся по террасам и остановился на вершине. Он почувствовал, что тяжело дышит и дрожит от усталости. За месяцы в больнице он отвык от ходьбы, но дело было не только в этом. Случай с девочкой вывел его из равновесия.

Он тоскливо взглянул на небо. Оно было чистое и ярко-голубое, с высокими серебристыми облаками на севере. Он хотел бы подняться к этим облакам. Только там он найдет покой.

На улице Малик он вышел из такси. Входная дверь была не закрыта, она распахнулась, прежде чем он вставил ключ в замок.

Удивленный и встревоженный, Дэвид прошел в гостиную. Все было так, как много месяцев назад, но кто-то все вымыл и вычистил, и в вазе на столе оливкового дерева стояли свежие цветы – огромный букет ярко-желтых и алых георгинов.

Дэвид почувствовал запах пищи, острой и пряной, особенно после пресной больничной диеты.

– Эй, – позвал он. – Кто здесь?

– Добро пожаловать домой! – послышался знакомый громкий голос из ванной. – Я не ждала тебя так скоро, ты застал меня с задранной юбкой и без штанов.

Послышались шаркающие звуки, в туалете громко полилась вода, и дверь распахнулась. В ней величественно появилась Элла Кадеш. На ней был просторный кафтан, ярко и примитивно раскрашенный. На голове зеленая шляпа с огромной брошью и пучком страусиных перьев на полях.

Улыбаясь, она широко развела тяжелые руки в приветственном жесте. Но улыбку тут же сменило выражение ужаса. Художница застыла.

– Дэвид? – Голос ее звучал неуверенно. – Это ты, Дэвид?

– Привет, Элла.

– О Боже! О милостивый Боже! Что они с тобой сделали, мой прекрасный юный Марс...

– Слушай, старуха, – резко сказал он, – если ты начнешь нести эту чепуху, я спущу тебя с лестницы.

Она с огромным трудом справилась с собой, удержала появившиеся на глазах слезы, но губы ее дрожали и голос звучал хрипло, когда она обняла Дэвида и прижала к мощной груди.

– В холодильнике пиво... и я приготовила жаркое. Тебе понравится мое жаркое, оно у меня всегда хорошо получается...

Дэвид ел с огромным аппетитом, запивая огненную еду холодным пивом, и слушал Эллу. Слова из нее били фонтаном, она пыталась скрыть замешательство и жалость.

– Мне не разрешали навещать тебя, но я звонила каждую неделю и все время узнавала новости. Мы даже подружились с сестрой, она дала мне знать, что тебя сегодня выписывают. Поэтому я приехала и позаботилась о встрече...

Она упорно избегала смотреть ему в лицо, а когда смотрела, в глазах ее появлялась тень, и она заставляла себя говорить еще веселее. Когда он наконец поел, Элла спросила:

– Что ты теперь будешь делать, Дэвид?

– Хотел бы летать. Мне это больше всего нравится. Но меня заставили подать в отставку. Я нарушил приказ, мы с Джо перелетели через границу, и больше я им не нужен.

– Чуть не началась война, Дэвид. Это был безумный поступок.

Дэвид согласился:

– Да, я обезумел. Я тогда не мог рассуждать логически... после Дебры...

Элла быстро прервала его:

– Да, я знаю. Хочешь еще пива?

Дэвид рассеянно кивнул.

– Как она, Элла? – Именно этот вопрос он хотел задать с самого начала.

– Хорошо, Дэви. Начала новую книгу, и та будет лучше первой. Я думаю, она становится очень хорошим писателем...

– Как ее глаза? Есть улучшения?

Элла покачала головой.

– Она примирилась. Слепота ее больше не тревожит, она приняла случившееся.

Дэвид не слушал.

– Элла, все это время, все время в больнице я надеялся... Я понимал, что это бессмысленно, но надеялся что-нибудь получить от нее. Открытку, слово...

– Она не знает, Дэви.

– Не знает? – Дэвид наклонился над столом и схватил Эллу за руку. – Чего не знает?

– После смерти Джо... отец Дебры очень рассердился. Он считал, что ты виноват.

Дэвид кивнул, лицо-маска скрывало его чувство вины.

– Он сказал Дебре, что ты покинул Израиль, вернулся домой. Мы поклялись молчать, и Дебра поверила.

Дэвид отпустил руку Эллы, взял стакан с пивом и отхлебнул.

– Ты не ответил на мой вопрос, Дэвид. Что ты собираешься делать?

– Не знаю, Элла. Мне нужно подумать.

* * *

Сильный теплый ветер дул с холмов, волнуя поверхность озера, покрывая его темными волнами с белыми гребешками. Пришвартованные у причала рыбачьи лодки качало, сети, выложенные для просушки на их палубах, развевались, как фата невесты.

Ветер подхватил волосы Дебры и поднял их густым облаком. Он прижал шелковое платье к ее телу, подчеркнув высокую грудь и длинные ноги.

Она стояла на башне замка крестоносцев, легко опираясь обеими руками на трость, и смотрела на воду, как будто что-то видела.

Элла, сидя за ее спиной на обломке стены, говорила придерживая рукой шляпу и внимательно наблюдая за Деброй, оценивая ее реакцию:

– Тогда казалось, что так лучше. Я согласилась утаить от тебя правду, потому что не хотела, чтобы ты мучила себя...

Дебра резко бросила:

– Больше никогда так не делай.

Элла недовольно поморщилась и продолжала:

– Я не знала, насколько он тяжелый, меня к нему не пускали. Думаю, я просто струсила.

Дебра гневно покачала головой, но промолчала. Элла снова удивилась тому, что эти слепые глаза могут быть так выразительны. На лице Дебры, повернутом к Элле, ясно отразились ее чувства.

– Не время было отвлекать тебя. Разве ты не понимаешь, дорогая? Ты так славно приспособилась, работала над книгой. Я не видела ничего хорошего в том, что все тебе расскажу. И решила поддержать твоего отца. Посмотреть, как все повернется.

– Тогда почему ты мне все это говоришь сейчас? – спросила Дебра. – Что заставило тебя передумать? Что с Дэвидом?

– Вчера днем Дэвида выписали из больницы Хадашша.

– Из больницы? – Дебра удивилась. – Ты хочешь сказать, что он все это время был в больнице? Девять месяцев? Это невозможно!

– Но это правда.

– Должно быть, он страшно пострадал. – Гнев Дебры сменила тревога. – Как он, Элла? Что случилось? Сейчас он здоров?

Элла молчала, и Дебра подошла ближе.

– Ну?

– Самолет Дэвида загорелся, и у него сильно обгорела голова. Теперь он здоров. Ожоги зажили... но...

Элла смолкла, и Дебра ощупью нашла ее руку.

– Продолжай, Элла! Но?..

– Дэвид больше не самый прекрасный мужчина из всех, кого я видела.

– Не понимаю.

– Ушли быстрота, жизнелюбие... Любой женщине трудно будет рядом с ним... тем более любить его.

Дебра внимательно слушала, ее лицо было сосредоточенным, глаза смотрели в одну точку.

– Он очень чувствителен к своей новой внешности. Мне кажется, он ищет место, где мог бы спрятаться. Говорит о полетах, как о спасении, о бегстве. Он знает, что теперь он один, отрезан от всего мира своей маской...

Взгляд Дебры затуманился.

Элла заговорила мягче.

– Есть человек, который никогда не увидит его маску. – Она прижала к себе девушку. – Человек, который помнит его только таким, каким он был.

Дебра крепче сжала руку Эллы и улыбнулась.

– Он нуждается в тебе, Дебра, – негромко сказала Элла. – Ты – все, что у него осталось. Может быть, ты передумаешь?

– Привези его ко мне, Элла. – Голос Дебры дрожал. – Привези как можно скорее.

* * *

Дэвид поднимался по длинной лестнице к студии Эллы. Светило яркое солнце, на Дэвиде были легкие сандалии, шелковые брюки бронзового цвета и рубашка с короткими рукавами и V-образным вырезом. Руки у него были бледные, темные волосы на груди резко контрастировали с желтоватой кожей, голову прикрывала широкополая белая соломенная шляпа, она защищала шрамы от солнца и бросала тень на лицо.

Он остановился, внезапно покрывшись испариной, начиная задыхаться. Он презирал слабость своего тела и дрожь в ногах. Терраса была пуста. Он пересек ее и вошел.

Элла Кадеш, сидевшая на самаркандском ковре посреди мощеного пола, представляла собой поразительное зрелище. На ней было узкое бикини, вышитое розами; костюм почти полностью скрывали могучие волны плоти, набегавшей с живота и груди. Элла сидела в позе лотоса, и ее мощные ноги были перевиты, как кольца питона. Руки она держала перед собой, прижав ладонь к ладони, глаза были закрыты в медитации; на голове – квадратный рыжий парик, как у судьи.

Дэвид остановился в дверях и захохотал. Сначала у него вырвался легкий визгливый смешок, но потом он рассмеялся по-настоящему, приступы смеха сотрясали его беспомощное тело. Это был катарсис, очищение от страданий, момент возвращения к жизни. Дэвид вновь обрел силы принять вызов, брошенный судьбой.

Элла, должно быть, все поняла, поэтому даже не шелохнулась и сидела на цветастом ковре, как жизнерадостный Будда, прикрыв один маленький глаз. Эффект получился еще более комический, а Дэвид без сил рухнул в кресло.

– Твоя душа – пустыня, Дэвид Морган, – заявила Элла. – Ты не способен оценить красоту, всю прелесть, например, кучи навоза... – Но продолжить она не смогла, потому что сама рассмеялась, поза лотоса была забыта, растаяла, как желе в жаркий день; Элла ответила хохотом на хохот. – Я застряла, – сказала она наконец. – Помоги мне, Дэвид. Ты осел.

Он наклонился к ней, пытаясь расплести ей ноги. Наконец они с легким хрустом и хлопающими звуками разъединились, и Элла со стоном упала лицом вниз на ковер, продолжая смеяться.

– Убирайся отсюда, – простонала она. – Дай спокойно умереть. Иди к своей женщине, она там, на причале.

Она смотрела, как он быстро уходит, потом с трудом поднялась и направилась к двери. Перестала смеяться и сказала:

– Мои бедные маленькие покалеченные котята... правильно ли я поступила? – Тень сомнения упала на ее лицо, потом рассеялась. – Ну, сейчас уже поздно об этом беспокоиться, Кадеш, суетливая старуха. Нужно было думать об этом раньше.

* * *

На причале лежали пестрое купальное полотенце, пляжный костюм и транзистор. Оглушительно гремел тяжелый рок. Далеко в заливе в одиночестве плыла Дебра, делая мощные гребки. Ее загорелые руки влажно блестели на солнце, вода пенилась под ударами ног.

Она остановилась. Купальная шапочка у нее была белая, и Дэвид заметил, что Дебра прислушалась к звуку радио и снова поплыла, прямо к причалу.

Она вышла из воды, сняла шапочку и встряхнула волосами. Тело у нее было загорелое, покрытое каплями, мышцы твердые; она уверенно поднялась на причал и взяла полотенце.

Дебра вытиралась, а Дэвид стоял рядом и напряженно смотрел; казалось, он пожирает ее глазами, старается за минуту вместить то, чего ему так не хватало месяцами. Он так ясно представлял ее себе, однако так много позабыл. Волосы у нее мягче и пышнее, чем он помнил. Изменились пластичность и блеск кожи – та теперь была темнее, чем раньше, почти цвета ее волос: должно быть, она ежедневно много часов проводила на солнце.

Вдруг Дебра непринужденно сбросила полотенце, расстегнула купальник и рукой поправила тяжелую грудь. Дэвид так сильно нуждался в ней, что не сумел сдержаться. Он переступил с ноги на ногу, и под его подошвой скрипнул гравий.

Она мгновенно повернула к нему голову и застыла, прислушиваясь. Глаза ее были широко раскрыты. Выразительные и умные, они были направлены чуть в сторону, и Дэвиду пришлось подавить желание повернуться и взглянуть туда, куда смотрит она.

– Дэвид? – негромко спросила Дебра. – Это ты, Дэвид?

Он хотел ответить, но голос изменил ему, и он издал звук, похожий на всхлип. Она побежала к нему, быстрая, длинноногая, как вспугнутый жеребенок, протянув руки, с сияющим от радости лицом.

Он схватил ее, и она прижалась к нему яростно, почти гневно, как будто тоже сдерживалась слишком долго.

– Как мне тебя не хватало, Дэвид. – Даже голос ее звучал яростно. – Боже, ты никогда не узнаешь, как мне тебя не хватало. – И она прижалась ртом к щели в его маске из плоти.

За все эти месяцы к нему впервые кто-то отнесся без оговорок, без осторожной жалости. Дэвид почувствовал, что его сердце разрывается, и еще крепче обнял ее.

Наконец Дебра оторвалась от него, бесстыдно прижалась к нему бедрами, возбужденная его возбуждением, гордая, что вызвала его; быстро, пытливо провела пальцами по его лицу, ощупывая новые очертания, неожиданные плоскости и углы.

Она почувствовала, что Дэвид отстраняется, но остановила его и продолжала ощупывать.

– Пальцы говорят мне, что ты по-прежнему прекрасен...

– Пальцы лгут, – прошептал он, но Дебра не обратила на это внимания и продолжала дразняще прижиматься.

– А с юга ко мне доходит еще одно срочное сообщение. – Она беззвучно рассмеялась. – Идемте со мной, сэр.

Держа его за руку, Дебра легко взбежала по ступеням, увлекая его за собой. Дэвида поразили ловкость и уверенность ее движений. Она втащила его в коттедж и, пока он осматривался, подмечая все подробности, заперла дверь на замок. В комнате стало прохладно, полутемно, интимно.

В постели ее тело было все еще влажным и холодным после купания, но губы, которыми она прижималась к нему, обжигали. Два прекрасных молодых тела жадно слились, как будто пытались найти убежище друг в друге, плоть отчаянно искала пристанища в плоти, в сплетении рук и ног; они искали и находили спасение от одиночества и тьмы.

Физический акт любви, сколь бы часто он ни повторялся, был для них недостаточен; даже в перерывах они отчаянно цеплялись друг за друга; прижимались засыпая, ощупью искали и находили друг друга, боясь, что сон хотя бы на мгновение разъединит их. Они разговаривали, держась за руки, и Дебра время от времени касалась его лица, а он смотрел в ее золотые глаза. Даже когда она готовила простую еду, Дэвид стоял рядом или за ней, так что она всегда могла приникнуть, ощутить его. Они словно жили в страхе, что в любое мгновение могут разлучиться.

Прошло два дня, прежде чем они смогли выйти из святилища коттеджа, выкупаться в озере и полежать рядом на теплом песке. Но даже когда Элла помахала им с террасы, Дэвид спросил:

– А нам нужно идти к ней?

– Нет, – быстро ответила Дебра, – еще нет. Я не готова делить тебя с кем-то еще. Пожалуйста, подожди, Дэвид.

Прошло еще три дня, прежде чем они поднялись по тропе в студию. Элла приготовила один из своих достойных Гаргантюа обедов, но других гостей не пригласила, и Дебра с Дэвидом были благодарны ей за это.

– Я думала, за тобой придется посылать носилки, Дэви, – приветствовала их Элла, сально посмеиваясь.

– Не груби, – сказала ей Дебра, заливаясь легким румянцем, и Элла загоготала. Ее смех был настолько заразителен, что они его подхватили.

После все сидели под пальмами и пили вино из глиняных кувшинов, много ели, смеялись, болтали без умолку; Дэвид и Дебра были так поглощены друг другом, что не замечали оценивающих задумчивых взглядов Эллы.

Дебра разительно изменилась: исчезли холодность и сдержанность, слетела броня, которую она надела на себя. Она была полна жизни, радости, расцветала от любви.

Сидя рядом с Дэвидом, Дебра радостно смеялась его шуткам и все время старалась дотронуться до него, словно хотела убедиться: он здесь.

Элла порой взглядывала на Дэвида, стараясь непринужденно улыбаться ему, но виновато сознавая, что по-прежнему испытывает отвращение – отвращение и жалость, – когда глядит на эту чудовищную голову. Она знала, что даже если будет видеть ее ежедневно в течение двадцати лет, чувство останется прежним.

Дебра рассмеялась чему-то сказанному Дэвидом и повернулась к нему, с трогательной невинностью подставляя рот.

– Ты говоришь ужасные вещи. Мне кажется, тебе пора совершить обряд раскаяния. Она с готовностью ответила на поцелуй, когда большая изуродованная голова склонилась к ней и узкая щель рта коснулась ее губ.

Чудовищно было видеть прекрасное женское лицо рядом с этой маской изувеченной плоти – и в то же время странно трогательно.

"Я поступила правильно", – решила Элла, глядя на них со смутной завистью. Эти двое были прочно связаны друг с другом, сильны взаимной страстью. Прежде это было притяжение плоти, но сейчас – нечто совсем иное.

Элла с сожалением вспомнила множество своих любовников, уходящих за пределы ее памяти; их лица казались теперь призрачными. Если бы что-то привязало ее к одному из них, если бы можно было вспомнить что-нибудь, кроме полузабытых слов, коротких встреч и совокуплений! Она вздохнула, и Дебра с Дэвидом вопросительно взглянули на нее.

– Печальный звук, Элла, дорогая, – сказала Дебра. – Мы эгоисты, прости нас.

– Вовсе не печальный, дети мои, – горячо возразила Элла, изгоняя фантомы из памяти. – Я рада за вас. У вас есть нечто – сильное, яркое и удивительное. Защищайте его, как защищали бы свою жизнь. – Она взяла стакан с вином. – Предлагаю тост. За Дебру и Дэвида, за их любовь, ставшую непобедимой в страданиях.

Они серьезно выпили золотое вино, сидя на золотисто-желтом солнечном свете, но потом снова развеселились.

* * *

Когда были удовлетворены физические потребности, когда молодые люди сблизились настолько, насколько могли себе позволить, началось слияние душ. Раньше они никогда не разговаривали так, даже в доме на улице Малик: там слова были лишь поверхностными символами.

Только сейчас они учились общаться по-настоящему. Часто ночами они не спали, а проводили часы темноты, исследуя ум и тело друг друга; они радовались, понимая, что это познание никогда не кончится, потому что разум человека безграничен.

Днем слепая девушка учила Дэвида видеть. Он обнаружил, что никогда раньше не пользовался зрением в полной мере, а теперь, когда ему приходилось смотреть за них обоих, нужно было использовать все возможности глаз. Он должен был научиться описывать цвета, формы, движения точно и ясно, потому что требования Дебры были неистощимы.

В свою очередь Дэвид, чью веру в себя его уродство потрясло до основания, учился внушать уверенность Дебре. Она привыкала безусловно рассчитывать на него, и он старался угадывать ее потребности. Она училась смело идти рядом с ним, зная, что он предупредит ее прикосновением или словом.

С потерей зрения ее мир сократился до пределов коттеджа и причала, где она все могла найти на ощупь. Теперь, когда Дэвид был рядом, границы ее мира снова раздвигались, и она могла идти куда угодно.

Вначале они совершали вылазки очень осторожно, бродили по берегам озера или поднимались на холмы к Назарету; каждый день плавали в зеленой воде озера, каждую ночь любили друг друга в занавешенном алькове.

Дэвид похудел, снова стал гибким и жилистым, загорел; оба они казались вполне довольными.

Когда Элла спросила:

– Дебра, когда же ты начнешь новую книгу? – Та рассмеялась и легко ответила:

– Ну, как-нибудь в следующую сотню лет.

Неделю спустя уже Дебра спросила:

– Ты решил, что будешь делать, Дэвид?

– То, что делаю сейчас.

Дебра попятилась.

– Всегда! – сказала она. – Пусть всегда так будет!

А потом, без размышлений, без подготовки они пошли "в люди".

Дэвид взял напрокат моторную лодку, получил у Эллы список необходимых покупок, и они поплыли в Тиверию; белый пенный след тянулся за ними, а ветер и капли воды касались их лиц.

Они причалили в маленькой гавани Лидо-Бич и поднялись в город. Дэвид был так поглощен Деброй, что толпа вокруг казалась ему нереальной, и хотя он заметил несколько любопытных взглядов, они ничего не значили для него.

Сезон еще только начинался, а город уже кишел туристами: у подножия холма стояло множество автобусов.

Сумка Дэвида становилась все тяжелее, и наконец из нее начали вываливаться покупки.

– Теперь хлеб, и на этом все. – Дебра мысленно проглядывала список.

Они спустились с холма под эвкалиптовыми деревьями и отыскали на стене гавани столик под ярко раскрашенным зонтиком.

Сидели, касаясь друг друга, пили холодное пиво, заедая фисташками, не обращая внимания на окружающее, даже когда остальные столики заполнились. Озеро блестело, мягко закругленные холмы казались совсем близкими в ярком свете. Однажды над долиной пронеслась эскадрилья "фантомов", они летели низко, по какому-то загадочному делу, и Дэвид без всякого сожаления посмотрел им вслед.

Когда солнце садилось, они пошли к лодке, и Дэвид помог Дебре спуститься в нее. На стене стояла группа туристов, все они оживленно разговаривали.

Дэвид включил мотор и оттолкнулся от берега, направляясь к выходу из гавани; Дебра сидела рядом с ним, лодка негромко урчала.

Полный краснолицый турист посмотрел на них со стены и, считая, что мотор заглушит его голос, сказал жене:

– Взгляни на этих двоих, Мейвис. Красавица и чудовище, верно?

– Помолчи, Берт. Они могут понять.

– Да ну! Они говорят только на идиш!

Дебра почувствовала, как напрягся Дэвид, как начал отодвигаться от нее, ощутила его гнев и отчаяние; она схватила его и удержала.

– Поехали, Дэвид, дорогой. Не обращай на них внимания.

Но даже в безопасном одиночестве коттеджа Дэвид был молчалив; атмосфера была напряженной.

Ужинали они хлебом, сыром, рыбой и инжиром все в том же драматичном безмолвии. Дебра не могла сообразить, как отвлечь его, заставить забыть легкомысленные слова, которые так глубоко его ранили.

Она без сна лежала рядом с ним. Дэвид вытянулся на спине, не касаясь ее, сжав кулаки. Наконец, не выдержав, она повернулась к нему и стала гладить его лицо, по-прежнему не зная, что сказать. Дэвид нарушил молчание:

– Я хочу уйти от людей. Они нам не нужны. Правда?

– Да, – прошептала она. – Нам они не нужны.

– Есть такое место. Оно называется Джабулани. В глубине африканского вельда, далеко от ближайшего города. Тридцать лет назад отец купил его как охотничий заповедник. Теперь оно принадлежит мне.

– Расскажи мне о нем. – Дебра положила голову ему на грудь. Дэвид начал гладить ее по волосам и заговорил, постепенно успокаиваясь:

– Там широкая равнина, на ней растут леса деревьев мопани и мохобахоба, кое-где – старые баобабы и пальмы фителефас. На полянах – золотистая трава, а листья пальм илала кажутся пальцами нищих. На краю равнины – цепь холмов, издалека они кажутся голубыми, вершины их напоминают башенки волшебного замка, венчающие гранитные стены. Между холмами – ручей, большой, он никогда не пересыхает, и вода в нем чистая и сладкая...

– А что значит Джабулани? – спросила Дебра, когда он кончил описывать местность.

– Место радости, – ответил Дэвид.

– Я хочу отправиться туда с тобой.

– А как же Израиль? Разве ты не будешь скучать по нему?

– Нет. – Она покачала головой. – Видишь ли, я заберу его с собой – в своем сердце.

* * *

Элла поехала с ними в Иерусалим, заполнив заднее сиденье "мерседеса". Она поможет Дебре отобрать мебель, которую они увезут с собой, присмотрит за упаковкой и отправкой. Остальное реализует. Арон Коган продаст квартиру. Дэвиду и Дебре взгрустнулось при мысли о чужих людях, которые поселятся в ней.

Дэвид оставил женщин хлопотать, поехал в Эйн Карем и остановил "мерседес" у железных ворот в стене сада.

Бриг ждал его в мрачной пустой комнате, выходящей в сад. Когда Дэвид поздоровался, Бриг холодно взглянул на него, в его лице не было ни тепла, ни жалости.

– Ты пришел ко мне с кровью моего сына на руках, – произнес он, и Дэвид оцепенел.

Через несколько мгновений Бриг указал на высокий стул у дальней стены, Дэвид быстро пересек комнату и сел.

– Если бы ты сам так не пострадал, я бы призвал тебя к ответу, – сказал Бриг. – Но ненависть и месть опустошают – как ты уже понял.

Дэвид опустил взгляд.

– Я не поддамся ненависти, хотя мое сердце требует мести, потому что не хочу, чтобы ты испытывал такие же чувства. Ты неистов и молод. Неистовство – радость глупцов и последнее средство разумного человека. Единственное твое оправдание – молодость. Ты злоупотребил данной тебе властью, погубил моего сына и привел мою страну на грань войны. – Бриг встал из-за стола, подошел к окну и посмотрел в сад.

Они помолчали.

Бриг поглаживал усы, вспоминая сына. Наконец он тяжело вздохнул и отвернулся от окна.

– Зачем ты пришел ко мне? – спросил он.

– Я хочу жениться на вашей дочери, сэр.

– Ты просишь ее руки... или ставишь меня в известность? – Бриг, не дожидаясь ответа, вернулся к своему столу и сел. – Если ты злоупотребишь и этим, если причинишь ей боль и страдания, я отыщу тебя. Будь уверен.

Дэвид встал и надел на изуродованную голову шляпу, опустив поля.

– Мы хотим, чтобы вы присутствовали на бракосочетании. Дебра особенно просит об этом – вас и свою мать.

Бриг кивнул.

– Передай ей, что мы будем.

* * *

Синагога Иерусалимского университета – сверкающее белое здание, построенное в форме шатра кочевника, с теми же волнообразными линиями и поверхностями.

Багряник стоял в полном цвету. Людей собралось больше, чем ожидалось: кроме членов семьи присутствовали коллеги Дебры, Роберт и еще кое-кто из летчиков эскадрильи, Элла Кадеш, доктор Эдельман, моложавый глазной хирург, лечивший Дебру, Арон Коган и с десяток других.

После простой церемонии все прошли в одно из помещений университета, снятое Дэвидом. Сидели тихо, почти не смеялись и не разговаривали. Пилотам из эскадрильи Дэвида вскоре пришла пора возвращаться на базу, и с их уходом всякая претензия на веселье исчезла.

Мать Дебры все еще не оправилась полностью, и перспектива отъезда дочери заставляла ее непрерывно плакать. Дебра безуспешно пыталась утешить ее.

Перед уходом доктор Эдельман отвел Дэвида в сторону.

– Следите за любыми признаками атрофии глаз, за помутнением, краснотой – любыми жалобами на резь, головную боль...

– Прослежу.

– При любом сомнении, сколь бы тривиальным оно вам ни показалось, пишите мне.

– Спасибо, доктор.

Они обменялись рукопожатиями.

– Удачи вам в вашей новой жизни, – сказал Эдельман.

Дебра проявляла железную волю, но в конце концов сдалась и она, и в аэропорту, у барьера, отделяющего зал отлета, все три женщины – Дебра, ее мать и Элла Кадеш – одновременно не сдержались, вцепились друг в друга и расплакались.

Дэвид и Бриг, чувствуя себя неловко, стояли рядом, стараясь показать, что не имеют отношения к плачущим. Наконец уведомление о начале посадки дало им возможность пожать друг другу руки, Дэвид взял Дебру за руку и мягко увел ее.

Они, не оглядываясь, поднялись по трапу в ожидающий "боинг". Огромный самолет взлетел и повернул на юг, и, как всегда, ощущение полета успокоило Дэвида: все напряжение, все заботы последних дней остались внизу и позади, он почувствовал прилив бодрости, волнение предвкушения.

Он сжал руку Дебры.

– Здравствуй, Морган, – сказал он, и она повернулась к нему и улыбнулась счастливо – и слепо.

* * *

Прежде чем они смогли сбежать на север, в свое укрытие в Джабулани, пришлось провести несколько дней в Кейптауне.

Дэвид снял номер в отеле "Маунт Нельсон" и там решал вопросы, накопившиеся за время его отсутствия.

Управляющие его фондами потребовали десять дней и провели это время в гостиной их номера за документами и счетами.

За два года его доходы многократно превысили расходы, и неиспользованную их часть следовало инвестировать. Вдобавок вскоре ему открывался доступ к третьему фонду, и необходимо было выполнить некоторые формальности.

Дебру поразили размеры состояния Дэвида.

– Ты, наверно, почти миллионер, – сказала она со страхом: большего богатства она не могла себе представить.

– Я не только хорош собой, – согласился Дэвид, и она почувствовала облегчение оттого, что он так легко говорит о своей наружности.

К ним в номер пришли с визитом Митци и ее супруг. Но встреча оказалась нелегкой. Хотя Митци пыталась вести себя так, словно ничего не случилось, и по-прежнему называла его "воином", но и она, и ее чувства явно изменились.

Она была на последних сроках беременности и настолько бесформенна, что такого Дэвид и представить себе не мог. Лишь в середине вечера он догадался о подлинной причине ее беспокойства. Вначале Дэвид думал, что ее тревожит его безобразие, но после того как Митци произнесла получасовую хвалебную речь об успешном продвижении Сесила в "Группе Морган" и о необыкновенном доверии к нему Пола Моргана, он понял все.

Сесил невинно спросил:

– Вы собираетесь присоединиться к нам в "Группе"? Я уверен, мы найдем для вас что-нибудь подходящее – ха-ха!

Дэвид спокойно ответил:

– Нет, спасибо. Можете не тревожиться на мой счет, Сесил, старина. Принимайте управление у Пола Моргана – с моего благословения.

– Боже, я совсем не это имел в виду! – Сесил был шокирован, но Митци оказалась более откровенной:

– Он на самом деле большой молодец, воин, а тебя ведь это никогда не интересовало, верно?

С того вечера они не виделись, Пол Морган находился в Европе, поэтому Дэвид счел свои семейные обязанности выполненными и сосредоточился на подготовке к переселению в Джабулани.

Барни Вентер провел с ним целую неделю, выбирая самолет, который смог бы садиться на взлетную полосу вельда и в то же время давал бы Дэвиду возможность получать удовольствие от полета. Наконец они выбрали двухмоторный "пайпер-навахо", шестиместную машину с двумя двигателями по триста лошадиных сил и трехколесным шасси.

Барни руки в боки обошел самолет.

– Ну, это, конечно, не "мираж". – Он пнул колесо, потом спохватился и быстро посмотрел Дэвиду в лицо.

– Хватит с меня "миражей", – отозвался Дэвид. – Они кусаются.

В последний день Дэвид вместе с Деброй поехал на ферму близ Паарла. У хозяйки была сука со щенятами, и молодожены отправились на псарню; один из щенков Лабрадора подошел к Дебре, прижался к ее ноге холодным носом, вдыхая ее запах. Дебра присела на корточки, ощупью нашла его голову, погладила, а потом наклонилась и в свою очередь вдохнула запах его шерсти.

– Он пахнет старой кожей, – сказала она. – Какого он цвета?

– Черный, – ответил Дэвид. – Черный, как зулус.

– Так мы его и назовем, – решила Дебра. – Зулус.

– Ты выбрала этого? – спросил Дэвид.

– Нет, – рассмеялась Дебра. – Это он нас выбрал.

Когда на следующее утро они вылетели на север, щенок, посаженный на заднее сиденье, негодовал; он перебрался на плечо Дебры, потом улегся у нее на коленях, и это устроило обоих.

– Похоже, у меня появился соперник, – печально констатировал Дэвид.

От коричневой равнины высокогорного вельда земля спускалась к кустарниковому бушевому вельду Южной Африки.

Дэвид узнавал знакомые ориентиры: крошечная деревенька Баш Бак Ридж, длинная извилистая лента реки Саби среди лесов. Он взял чуть севернее и через десять минут увидел низкую линию голубых холмов, внезапно вставших на краю равнины.

– Вот оно, прямо перед нами, – сказал он, и его тон оказался заразительным. Дебра прижала к себе щенка и наклонилась к Дэвиду.

– На что это похоже?

Холмы были покрыты густым лесом, среди деревьев виднелись скалы. У основания холмов росли кусты – африканский буш. В темной листве блестели омуты.

– Мой отец назвал их Жемчужными бусами, очень похоже. Они возникают от дождевой воды, стекающей с холмов. Могут так же неожиданно уйти в почву, – объяснял Дэвид, а самолет огибал холмы, медленно теряя высоту. – Именно они придают Джабулани особую прелесть, обеспечивают влагой всю дикую живность равнины. Птицы и животные приходят к Бусам за сотни миль. – Он выровнял машину. – У дома белые стены и тростниковая крыша, в нем прохладно в самую жаркую погоду; есть широкие затененные веранды и комнаты с высокими потолками – тебе понравится.

Посадочная полоса казалась ровной и безопасной хотя ветровой конус свисал с шеста обрывками. Перед приземлением Дэвид сделал круг, и они подъехали к маленькому кирпичному ангару среди деревьев. Дэвид нажал на тормоза и выключил двигатели.

– Приехали, – выдохнул он.

* * *

Джабулани входит в число поместий, непосредственно примыкающих к национальному парку Крюгера – самому великолепному заповеднику на Земле. В поместьях не ведется сельское хозяйство, они малопригодны для выращивания зерновых, хотя кое-где пасут стада. Их огромная ценность заключается в нетронутой дикой природе буша и вельда; здесь мирно живут дикие животные, и богачи готовы заплатить целое состояние за кусочек этого Lebensraum^[12].

Дед Дэвида, покупая Джабулани, платил по несколько шиллингов за акр, потому что в те дни дикого приволья было в достатке.

В течение многих лет Джабулани служило семье охотничьими угодьями и, так как Пол Морган никогда этим не интересовался, отошло к отцу Дэвида, а потом и к самому Дэвиду.

Теперь восемнадцать тысяч акров буша и равнины, не занятые посевами, превратились в бесценное сокровище.

Но в последние пятнадцать лет семья Морганов почти забыла о нем. Отец Дэвида был страстным охотником, и Дэвид большую часть школьных каникул проводил здесь. Однако после смерти отца посещения Джабулани стали редкими и непродолжительными.

В последний раз он был здесь семь лет назад, когда привозил с собой группу офицеров из эскадрильи "Кобра".

Тогда имением безукоризненно управлял Сэм, чернокожий смотритель, дворецкий и охотник-егерь.

Под присмотром Сэма постели всегда были застелены свежевыглаженными простынями, полы натерты, внешние стены здания выбелены, тростниковая крыша цела. В холодильниках – достаточный запас мяса, много выпивки, и каждой бутылке велся счет.

Сэм тщательно следил за порядком и руководил полудюжиной веселых, жизнерадостных слуг.

– Где Сэм? – прежде всего спросил Дэвид, когда двое слуг торопливо подошли от дома к самолету.

– Ушел.

– Куда? – Ответом стало красноречивое африканское пожатие плечами. Одежда слуг была грязной, нуждалась в починке, держались они равнодушно.

– Где "лендровер"?

– Вышел из строя.

Они прошли к дому, и тут Дэвида ждал новый ряд неприятных сюрпризов.

Здание обветшало, выглядело заброшенным, тростник на крыше почернел и прогнил. Стены были грязными, серо-коричневыми, от них пластами отваливалась штукатурка.

Внутри было полно пыли, птичьего помета: в тростниковой крыше поселились птицы и ящерицы.

Противомоскитная сетка, которая должна была защищать веранды от насекомых, разорвалась.

Огород зарос, ограда развалилась. Двор заполнили сорняки, и не только "лендровер" вышел из строя. В имении не оказалось ни одного исправного механизма: водяной насос, цистерна туалета, электрический генератор, другие машины – ничего не действовало.

– Запущено, все жутко запущено, – сказал Дэвид Дебре, когда они сидели на крыльце и пили сладкий чай. К счастью, они догадались захватить запас продуктов.

– О, Дэвид. Так жалко. Мне здесь понравилось. Мирно, спокойно. Я чувствую, как меня отпускает.

– Не жалей. Мне ведь не жаль. Старый дом дед построил еще в двадцатые годы, и даже тогда он был не очень хорош. – В голосе Дэвида звучала целеустремленность, решимость, которой она уже так давно не слышала. – Прекрасный предлог все снести и построить заново.

– Наш собственный мир? – спросила она.

– Да, – радостно воскликнул Дэвид. – Именно так!

* * *

На следующий день они полетели в Нелспрейт, ближайший город. Всю следующую неделю заняли планирование и подготовка, и они забыли о других проблемах. Вместе с архитектором они тщательно спланировали новый дом, принимая во внимание все необычные потребности жильцов – большой, просторный кабинет для Дебры, мастерская и кабинет для Дэвида, кухня, устроенная таким образом, чтобы ею было удобно пользоваться слепой хозяйке, комнаты без опасных углов и ступенек и, наконец, детская. Когда Дэвид описывал это добавление, Дебра осторожно спросила:

– У тебя есть какие-то планы, о которых я должна знать?

– Ты и так о них знаешь, – заверил он ее.

Они спланировали отдельный дом для гостей, снабженный всем необходимым и расположенный довольно далеко от главного дома, а еще в четверти мили – жилье для слуг, заслоненное деревьями и скалой, поднимавшейся за имением.

Дэвид заплатил владельцу строительной фирмы в Нелспрейте, чтобы тот отодвинул все другие заказы, и рабочие на четырех тяжело груженных машинах приехали в Джабулани.

Они начали сооружение главного дома, а пока они работали, Дэвид приводил в порядок летное поле, чинил водяные насосы и другие механизмы, которые еще можно было запустить. Однако "лендровер" и электрический генератор пришлось поменять.

Через два месяца в новом доме уже можно было жить, и они переселились туда. Дебра установила магнитофоны под большими окнами, выходящими в заросший сад; здесь было прохладно, и ветерок доносил аромат цветов красного жасмина и пуансеттии.

Пока Дэвид приводил Джабулани в пригодное для жизни состояние, Дебра занималась собственными приготовлениями.

Она исследовала и запомнила все ближайшее окружение. Через несколько недель она уже передвигалась по новому дому с уверенностью зрячего и приучила слуг ставить каждый предмет строго на место. И всегда за ней, как черная тень, бежал Зулус, щенок Лабрадора. Он очень скоро решил, что Дебра нуждается в постоянном присмотре, и сделал это своей главной задачей.

Он довольно быстро усвоил, что бесполезно смотреть на нее или вилять хвостом: чтобы привлечь внимание хозяйки, нужно было коснуться ее или шумно задышать. Да и в других отношениях хозяйка проявляла слабость ума, а потому помешать ей споткнуться о забытое слугой ведро или не дать упасть со ступенек можно было только, ткнувшись в нее носом или толкнув лапой.

Дебра организовала свой день так, что каждое утро до полудня работала в своем кабинете, а Зулус лежал клубком у ее ног.

В саду за ее окнами Дэвид установил большую купальню для птиц, и фоном для диктофонных записей теперь служил щебет десятка разных пород пернатых. Дебра отыскала в Нелспрейте машинистку, которая знала иврит, и Дэвид, отправляясь на самолете в город за припасами, увозил с собой записи, а привозил отпечатанные страницы для проверки.

Этим они занимались вместе: Дэвид читал жене машинопись и письма и под диктовку Дебры вносил правку. У него появилась привычка все, от газет до романов, читать вслух.

– Когда ты рядом, нет никакой потребности в Брайле, – заметила Дебра, но ей от него нужны были не только написанные или напечатанные слова. Нужна была каждая подробность, каждая частичка нового окружения.

Они никогда не видела ни одной из мириад птиц, которые купались и пили у нее под окнами, но скоро научилась различать их и сразу распознавала новичков.

– Дэвид, вот эта новая, правда? Как она выглядит?

И ему приходилось описывать не только оперение, но и поведение и привычки. А еще он должен был рассказать, насколько новое здание гармонирует с окружающей местностью, живописать прыжки Лабрадора Зулуса, или внешность слуг, вид из окна ее кабинета – и сотни других деталей ее новой жизни.

Со временем дом был закончен, и чужаки покинули имение, но только когда из Израиля прибыли ящики с мебелью и другими вещами с улицы Малик, Джабулани начало становиться их подлинным домом.

Стол оливкового дерева поставили под окном в кабинете.

– Я не могла работать по-настоящему, все чего-то не хватало. – Дебра ласково провела пальцами по гладкой черной поверхности. – До сих пор.

Ее книги расставили на полках у стола, и кожаные переплеты очень неплохо смотрелись рядом со звериными шкурами и шерстяными коврами.

Над камином Дэвид повесил пейзаж Эллы Кадеш, причем Дебра ощупью указала ему точное место.

– Ты уверена, что не нужно поднять на шестнадцатую дюйма? – серьезно спросил Дэвид.

– Хватит сомневаться, Морган, я точно знаю, где он должен висеть.

В спальне установили большую медную кровать, постелили кружевное покрывало. Дебра счастливо подпрыгнула на постели.

– Теперь не хватает только одного, – заявила она.

– Чего именно? – с деланным беспокойством спросил он. – Это что-то важное?

– Иди сюда. – Она поманила его пальцем. – Я покажу тебе, насколько это важно.

* * *

За все месяцы подготовки они не покидали ближайших окрестностей дома, но вдруг суета и приготовления закончились.

– В нашем распоряжении восемнадцать тысяч акров и множество четвероногих соседей. Давай знакомиться с ними, – предложил Дэвид.

Они захватили холодной еды и втроем сели в "лендровер"; Зулусу отвели заднее сиденье. Дорога, естественно, вела к Жемчужным бусам, потому что именно там был центр всей животной жизни поместья.

Они оставили "лендровер" среди хинных деревьев и пошли к развалинам тростникового летнего домика на берегу главного пруда.

Вода пробудила инстинкты Зулуса, он бросился в озеро и с удовольствием принялся плескаться. Вода была прозрачной, как воздух, но чернела в глубине.

Дэвид порылся во влажной почве и извлек толстого розового дождевого червя. Бросил его в воду, и тут же из глубины метнулась темная тень, длиной в его руку, и разорвала водную гладь.

– Ну и ну! – рассмеялся Дэвид. – Кое-что еще осталось. В следующий раз прихватим удочки. Ребенком я тут проводил целые дни.

Лес был полон воспоминаниями; они брели по нему, и Дэвид рассказывал о своем детстве, но постепенно смолк, и Дебра спросила:

– Что-нибудь не так, Дэвид? – Она научилась чувствовать его настроение.

– Нет животных. – Он говорил удивленно. – Птицы, да. Но мы не встретили ни одного животного, даже дукера^[13], с тех пор как вышли из дома. – Он остановило там, где берег, не заросший тростником, полого уходил к воде. – Здесь был самый посещаемый водопой. Он был занят днем и ночью, стада буквально стояли в очереди, чтобы напиться. – Дэвид оставил Дебру и подошел к краю воды, старательно осматривая землю. – Ни одного следа, только несколько куду и небольшое стадо бабуинов. Уже несколько месяцев, а может, и лет здесь не появлялись стада.

Когда он вернулся к ней, Дебра мягко спросила:

– Ты расстроен?

– Джабулани без животных ничто, – ответил он. – Пойдем посмотрим остальное. Тут что-то очень странное.

Ленивая прогулка превратилась в отчаянные поиски. Дэвид вглядывался в заросли, изучал поляны, двигался по высохшим ручьям, то и дело останавливая "лендровер" и осматривая местность в надежде найти следы.

– Нет даже импал^[14]. – Он недоумевал и был встревожен. – Их здесь паслись тысячи. Я помню их стада, они, шелковисто-коричневые и грациозные, как балетные танцовщики, стояли буквально под каждым деревом.

Он повернул "лендровер" на север и покатил по заросшей тропе между деревьями.

– Эту траву никто не трогал. Пышная, как на газоне.

К полудню они добрались до пыльной неровной дороги, проходящей по северной границе Джабулани. Ограда вдоль дороги была разрушена, проволочная сетка разорвана и провисла, многие участки просто обвалились.

– Черт знает что, – буркнул Дэвид, поворачивая на дорогу. Они ехали еще две мили, до поворота на усадьбу.

Даже бронзовая доска, которую отец Дэвида повесил на каменном столбе ворот и которой так гордился, покосилась.

– Ну что ж, нам предстоит большая работа, – с некоторым оживлением сказал Дэвид.

Через полмили проселок резко поворачивал, по обе его стороны росла высокая трава, а прямо на дороге стоял великолепный бык куду^[15], призрачно-серый, со светлыми полосами на мощном теле. Он высоко поднял голову, вооруженную длинными кривыми черными рогами, и насторожил уши.

Всего долю секунды стоял он так и, хотя до "лендровера" было больше двухсот ярдов, стремительно бросился наутек. Прижав большие рога к спине, он длинными упругими прыжками пробился сквозь кустарник и исчез быстро, как привидение. Дэвид описал его Дебре.

– Он удрал, едва увидев нас. А я помню времена, когда их приходилось палками прогонять из огорода.

Он снова свернул с главной дороги на заросшую тропу, уже густо покрытую молодым подлеском. И направил прочную машину прямо на эту новую поросль.

– Что ты делаешь? – Дебре пришлось перекрикивать треск ломающихся веток.

– В этой стране, сбившись с дороги, прокладываешь новую.

Через четыре мили они неожиданно опять выехали на мощеную дорогу у восточной границы Джабулани, отделявшей поместье от национального парка, который был больше всей территории государства Израиль – пять миллионов акров девственного леса, триста восемьдесят пять километров в длину и восемьдесят в ширину, приют для миллиона с лишним животных, наиболее важный очаг дикой жизни, оставшийся в Африке.

Дэвид остановил "лендровер", заглушил мотор и выскочил из машины. Прошло несколько мгновений удивленного гневного молчания, и он начал браниться.

– Ты что так радуешься? – спросила Дебра.

– Ты посмотри, ты только посмотри! – выпалил Дэвид.

– Хотела бы.

– Прости, Деб. Изгородь. Преграда на пути животных.

Восьмифутовая изгородь была изготовлена из тяжелой прочной проволоки на столбах твердого дерева толщиной с человека.

– Они отгородились от нас. Работники национального парка нас отрезали. Неудивительно, что не стало животных.

На обратном пути Дэвид объяснил Дебре, что граница национального парка Крюгера всегда была открыта. Всех это устраивало – обильные пастбища и вода Джабулани помогали стадам заповедника прокормиться в засуху и неурожай.

– Для тебя эта история с дикими животными очень важна? – наконец спросила Дебра. Все время, пока Дэвид говорил, она молча слушала, поглаживая Лабрадора по голове.

– Да. Когда они здесь были, я считал это само собой разумеющимся. Но вот они исчезли, и это очень важно. – Неожиданно он горько рассмеялся. – Интересно, как часто в Африке повторяли эти слова: теперь они исчезли, и это важно.

Милю или две они ехали молча, потом Дэвид решительно сказал:

– Я заставлю их снести изгородь. Они не имеют права так отрезать нас. Я немедленно свяжусь с главным хранителем.

Дэвид помнил Конрада Берга с детства: тогда тот еще не был главным хранителем, а распоряжался южной частью парка. В течение многих лет его окружали легенды, и две из них ясно показывали, что это за человек.

Однажды в заповеднике у него вышла из строя машина, и он пошел пешком. На него напал взрослый самец-лев. В схватке Берг был серьезно ранен, у него было сорвано мясо со спины и плеча, прокушена рука. Но он умудрился убить животное маленьким ножом. Он бил его в горло до тех пор, пока не попал в яремную вену. Потом встал и прошел за ночь еще пять миль, а стая гиен сопровождала его, ожидая, когда он упадет.

В другом случае один из владельцев соседних с парком поместий убил льва в пределах территории парка, за полмили от границы. Браконьер был влиятельным человеком, он занимал важный пост в правительстве и посмеялся над Конрадом Бергом.

– И что же вы собираетесь делать, мой друг? Вам не нравится ваша работа?

Упрямо преодолевая давление сверху, Берг собрал необходимые доказательства и обратился в суд. По мере приближения дня суда нажим становился все сильнее, но Берг не дрогнул. Важное лицо предстало перед судом и было наказано. Его приговорили к тысяче фунтов штрафа и к шести месяцам принудительных работ.

Впоследствии он пожал Бергу руку и сказал:

– Спасибо за урок мужества.

Возможно, именно из-за этого случая Берг был назначен главным хранителем.

Он стоял у проволочной изгороди в условленном по телефону месте встречи. Рослый, широкоплечий, крупный, мускулистый, с толстыми мощными руками в шрамах после нападения льва, с красным загорелым лицом.

На нем было летнее обмундирование и фетровая шляпа с мягкими полями – форма работников парка, а на рукаве зеленые нашивки.

За ним стоял грузовик "шеви" с эмблемой парка на дверце, на сиденьях два чернокожих егеря. Один из них держал тяжелое ружье.

Берг стоял с мрачным лицом, сжимая кулаки, сдвинув шляпу на затылок. Он так напоминал дикого самца, охраняющего свою территорию, что Дэвид негромко шепнул Дебре:

– Нас ждут неприятности.

Он остановил машину у изгороди, вместе с Деброй они вышли и направились к проволоке.

– Мистер Берг. Я Дэвид Морган. Я помню вас с детства. Мой отец был хозяином Джабулани. Позвольте представить мою жену.

Лицо Берга дрогнуло. Естественно, он слышал рассказы о новых хозяевах Джабулани: местность изолированная, а его работа заключалась в том, чтобы знать обо всем происходящем. Но он не готов был увидеть страшно изуродованного молодого человека и его прекрасную слепую жену.

С неловкой галантностью Берг снял шляпу, но понял, что Дебра не видит его жеста. Он пробормотал приветствие и, когда Дэвид просунул руку сквозь изгородь, осторожно пожал ее.

Дэвид и Дебра вместе направили все свое обаяние на Берга, человека простого и прямого. Он медленно оттаивал. Восхитился Зулусом: у него тоже были лабрадоры, и это послужило темой для разговора, пока Дебра доставала и открывала термос с кофе, а Дэвид наполнил для всех чашки.

– А это не Сэм? – Дэвид указал на егеря, державшего ружье Берга.

– Ja, – осторожно согласился Берг.

– Раньше он работал в Джабулани.

– Он пришел ко мне по собственному желанию, – объяснил Берг, отводя невысказанный упрек.

– Он меня, конечно, не узнает, особенно с моей нынешней внешностью. Но он отличный смотритель, и без него у нас все пришло в упадок, – сообщил Дэвид, прежде чем начать наступление. – И еще нас уничтожила эта ваша изгородь. – Дэвид пнул один из столбов.

– Неужели? – Берг взболтал кофейную гущу и выплеснул ее.

– Зачем вы это сделали?

– У меня было достаточно оснований.

– Отец заключил с советом парка джентльменское соглашение: граница всегда остается открытой. У нас есть пастбища и вода, которые вам нужны.

– При всем уважении к покойному мистеру Моргану, – тяжело сказал Берг, – я всегда был противником открытых границ.

– Почему?

– Ваш батюшка был спортсменом. – Он выплюнул это слово, словно гнилое мясо. – Когда мои львы, узнав его, привыкали держаться по эту сторону границы, он приводил пару ослов и привязывал их на своей стороне. Искушал львов.

Дэвид открыл рот, собираясь возразить, и медленно закрыл. Его лицо под шрамами вспыхнуло от стыда. Берг говорил правду: он помнил ослов и мягкие, влажные львиные шкуры, расстеленные для просушки возле дома.

– Он никогда не браконьерствовал, – защищал Дэвид отца. – У него была лицензия владельца, и все львы были застрелены на его территории.

– Да, он не браконьерствовал, – признал Берг. – Для этого он был слишком умен. Знал, что я нацеплю ему на хвост такую ракету, что он окажется первым человеком на луне.

– Вот почему вы поставили изгородь.

– Нет.

– Но тогда почему?

– Потому что четырнадцать лет хозяин Джабулани отсутствовал и ему было плевать, что тут творится. Старый Сэм, – указал он на егеря в грузовике, – делал, что мог, но это поместье превратилось в рай для браконьеров. Ваши хваленые пастбища и вода притягивали мою дичь из парка, и ее убивал любой спортсмен, у которого зачесался палец на курке. Когда Сэм попытался что-то сделать, его сильно избили, а когда он и после этого не угомонился, кто-то поджег его хижину. Двое его детей сгорели...

Дэвид почувствовал, как все в нем дрожит при мысли о пламени, пожирающем плоть.

– Я не знал, – произнес он, чувствуя неловкость.

– Да, вы были слишком увлечены деланием денег, или какое там у вас еще занятие. – Берг рассердился. – Тогда Сэм пришел ко мне, и я взял его на работу. И поставил изгородь.

– В Джабулани ничего не осталось, несколько куду да пара дукеров – вся остальная дичь ушла.

– Вы правы. Им понадобилось немного времени, чтобы всех перебить.

– Я хочу вернуть животных.

– Зачем? – фыркнул Берг. – Чтобы стать спортсменом, как ваш батюшка? Чтобы привозить на уик-энд приятелей из Йобурга и бить моих львов? – Берг взглянул на Дебру, и его красное лицо мгновенно побагровело пуще прежнего. – Простите, миссис Морган, сорвалось.

– Все в порядке, мистер Берг. По-моему, вы выразились очень красочно.

– Благодарю вас, мэм. – И он сердито повернулся к Дэвиду. – Частное сафари Моргана – это вам нужно?

– Я не позволю сделать ни одного выстрела в Джабулани, – сказал Дэвид.

– Конечно – только для пропитания. Обычная история. Для пропитания – и битва при Ватерлоо начнется заново.

– Нет, – ответил Дэвид. – Для пропитания – тоже нет.

– Будете покупать мясо? – недоверчиво спросил Берг.

– Послушайте, мистер Берг. Если вы снесете изгородь, я провозглашу Джабулани частным природным заповедником.

Берг собирался что-то сказать, но заявление Дэвида лишило его дара речи, и он замер с открытым ртом. Потом он медленно закрыл его.

– Вы понимаете, что это значит? – вымолвил он наконец. – Вы полностью перейдете под нашу юрисдикцию. Мы свяжем вас договором и другими документами. Никакой лицензии владельца, никакой стрельбы по львам, даже если они – на вашем скотном дворе.

– Да, знаю. Я изучал этот закон. Но есть кое-что еще. Я обнесу остальные три стороны Джабулани изгородью и буду содержать достаточный, с вашей точки зрения, штат егерей – все за мой счет.

Конрад Берг задумчиво приподнял шляпу и почесал редкие волосы на затылке.

– Парень, ну что я могу на это ответить? – Он заулыбался, впервые за все время встречи. – Похоже, вы настроены серьезно.

– Мы с женой собираемся находиться здесь постоянно. И не хотим жить в пустыне.

– Ja, – кивнул Берг, вполне понимая, что должен чувствовать в таком случае мужчина. Сильное отвращение, которое он испытал вначале при виде этого уродливого лица, быстро рассеивалось.

– Я думаю, прежде всего мы должны позаботиться о ваших браконьерах. Поймаем парочку, пусть будет наука всем прочим, – продолжал Дэвид.

Широкое лицо Берга расплылось в счастливой улыбке.

– Я думаю, мне начинает нравиться ваше соседство. – Он снова просунул руку через изгородь. Давид сморщился, когда его ладонь исчезла в огромной ладони Берга.

– Приедете к нам сегодня на обед? Вместе с супругой? – с облегчением спросила Дебра.

– С величайшим удовольствием, мэм.

– Я припас бутылочку виски, – произнес Дэвид.

– Вы очень добры, – серьезно сказал Берг, – но мы с миссус пьем только английский джин "Олд бак", разбавленный водой.

– Это мы устроим, – так же серьезно заверил его Дэвид.

* * *

Джейн Берг оказалась хрупкой женщиной, ровесницей мужа. У нее было сухое лицо, морщинистое и загорелое. Волосы выгорели на солнце и поседели, и, как заметила Дебра, на всем свете Берг, вероятно, побаивался только ее.

– Вот что я скажу, Конни. – Этого было достаточно, чтобы прервать поток красноречия могучего мужа; стоило ей только взглянуть на свой пустой стакан, и супруг со слоновьей торопливостью бросался его наполнять. Конраду с большим трудом удавалось заканчивать свои истории, потому что Джейн все время вторила ему, а он терпеливо ждал, пока она закончит.

Дебра тщательно продумала главное блюдо, чтобы никого не оскорбить. Она взяла из морозильника бифштексы. Конрад с нескрываемым удовольствием съел четыре, хотя отказался от вина, предложенного Дэвидом:

– Это яд. Сгубил моего дядю, – и сохранил верность джину "Олд бак" даже за десертом.

Потом они сидели у огромного очага, в котором пылали целые стволы, и Конрад – с помощью Джейн – объяснял, какие проблемы ждут Дэвида в Джабулани.

– Иногда черные приходят с племенных территорий на севере...

– Или из-за реки, – добавила Джейн.

– Или из-за реки, но не это главная беда. Они обычно ограничиваются силками и много не убивают...

– Но страшно смотреть, как мучаются бедные животные. Они несколько дней проводят в ловушке, и проволока разрезает им тело до кости, – вмешалась Джейн.

– Я уже сказал, как только у нас появится несколько егерей, это немедленно прекратится. Истинный ущерб наносят белые браконьеры с их современными ружьями и охотничьими лампами...

– Лампами-убийцами, – поправила Джейн.

– Лампами-убийцами. Они за пару сезонов прикончили всю дичь у вас в Джабулани.

– Откуда они? – спросил Дэвид, чувствуя, как его охватывает гнев, тот самый гнев пастуха-защитника, что он испытывал в небе Израиля.

– В пятидесяти милях к северу, в Фалаборе, медная шахта, там сотни скучающих рабочих, которые любят мясо. Они приходили и убивали все живое, но теперь им незачем здесь появляться. И к тому же они всего лишь любители, браконьеры на уик-энд.

– А кто же профессионалы?

– Там, где дорога из Джабулани соединяется с большим национальным шоссе, в тридцати милях отсюда...

– В местечке, которое называется Бандольер-Хилл, – подсказала Джейн.

– ...есть универсальный магазин. Одна из тех торговых точек, что живут не за счет торговли на дороге, а за счет окружающих племен. Владелец магазина здесь уже восемь лет, и я все время за ним охочусь, но это хитрый ублюдок... простите, миссис Морган... – хитрее я не встречал.

– Это он и есть? – спросил Дэвид.

– Да, – кивнул Берг. – Поймайте его, и с половиной ваших бед будет покончено.

– Как его зовут?

– Эккерс. Иоганн Эккерс, – сообщила Джейн с легкой запинкой из-за выпитого джина.

– Как нам схватить его за руку? – задумался Дэвид. – В Джабулани теперь нет ничего соблазнительного. Несколько последних куду совершенно одичали, да и не стоят они усилий.

– Примерно к середине сентября у вас появится чем искусить его...

– Скорее в первую неделю, – твердо сказала Джейн, поправив слегка разлохматившиеся волосы.

– ...в первую неделю сентября начнут плодоносить деревья марула у ваших прудов, и мои слоны навестят вас. Когда появляются ягоды марула, они не могут устоять сносят изгородь и идут туда. И прежде чем я успеваю восстановить изгородь, вслед за джамбо на вашу сторону уходит немало другой дичи. Можем поспорить на что угодно: наш друг Эккерс сейчас смазывает ружья и пускает слюнки. О том, что изгородь снесена, он узнает через час.

– Но его будет ждать сюрприз.

– Будем надеяться.

– Я думаю, – негромко добавил Дэвид, – что завтра нам следует съездить в Бандольер-Хилл и взглянуть на этого джентльмена.

– В одном можете быть уверены, – все же выговорила Джейн Берг, – он не джентльмен.

* * *

Дорога на Бандольер-Хилл была изрыта глубокими колдобинами и покрыта толстым слоем белой пыли, которая столбом вздымалась за "лендровером" и долго потом висела в воздухе. Сам холм^[16], круглый и лесистый, стоял в стороне от главного шоссе, покрытого щебенкой.

Магазин располагался ярдах в пятистах от перекрестка, в глубине рощи манговых деревьев с темно-зеленой блестящей листвой. Такие торговые точки встречаются по всей Африке – некрасивое кирпичное здание с голой гофрированной крышей, стены увешаны рекламными плакатами, расхваливающими товары – от чая до батареек.

Дэвид остановил "лендровер" в глубине пыльного двора у крыльца со ступеньками. Над крыльцом висела поблекшая вывеска: "Универсальный магазин Бандольер-Хилл".

Сбоку стоял старый зеленый грузовик "форд" с местным номером. В тени крыльца сидело с десяток потенциальных покупателей, женщины с племенных территорий, одетые в длинные хлопчатобумажные платья; их неопределенного возраста терпеливые лица не отразили никакого интереса к пассажирам "лендровера". Одна из женщин кормила ребенка большой длинной грудью; ребенок стоял рядом с ней и смотрел на прибывших, не вынимая изо рта морщинистый черный сосок.

В центре двора помещался толстый гладкий столб высотой пятнадцать футов, а на его вершине – деревянное сооружение, похожее на собачью конуру. Дэвид вскрикнул: из конуры показалось большое лохматое животное. Оно в быстром падении спустилось вниз, легко, как птица; к столбу одним концом была приделана прочная цепь, другой ее конец крепился к толстому кожаному ремню на шее животного.

– Я такого большого самца бабуина никогда не видел. – Дэвид быстро описал его Дебре, а бабуин подошел, насколько позволяла привязь, и, упираясь кулаками в землю, принялся неторопливо обходить вокруг столба, таща за собой цепь. Он шел высокомерно, распушив густую шерсть. Завершив круг, сел против "лендровера" в отвратительно человекоподобной позе, выставил вперед нижнюю челюсть и принялся разглядывать чужаков маленькими, близко посаженными глазами. – Отвратительное животное, – сказал Дэвид Дебре. – Весит не менее девяноста фунтов, с длинной собачьей мордой и мощными желтыми зубами. После гиены это самое мерзкое животное вельда – хитрое, жестокое, алчное: все пороки человека и никаких его добродетелей.

Бабуин смотрел, не мигая, и каждые несколько секунд агрессивно наклонял голову.

Пока Дэвид разглядывал обезьяну, из магазина вышел мужчина и прислонился к одной из опор веранды.

– Чем могу быть полезен, мистер Морган? – спросил он с сильным акцентом. Высокий и поджарый, одетый в слегка измятые и не совсем чистые брюки цвета хаки и рубашку с открытым воротником, в тяжелых ботинках.

– Откуда вы меня знаете? – Дэвид поднял голову и увидел мужчину средних лет, его седеющие волосы были коротко острижены. В искусственных зубах – черная жевательная резинка, кожа обтягивала скулы, глубоко посаженные глаза придавали лицу сходство с черепом. В ответ на вопрос Дэвида он улыбнулся.

– Это можете быть только вы – лицо в шрамах и слепая жена. Новый владелец Джабулани. Я слышал, вы построили новый дом и собираетесь жить там.

У мужчины были огромные руки, не соответствующие размерам тела, явно очень сильные, а мышцы на них – тугие, как канаты.

Он небрежно прислонился к опоре, достал из кармана складной нож и палочку вяленого мяса – джерки Северной Америки, букан района Карибского моря, билтонг Африки, – отрезал кусок, как от плитки табака, и сунул в рот.

– Я спросил – чем могу быть полезен? – Он жевал шумно, при каждом укусе его зубы скрипели.

– Мне нужны гвозди и краска. – Дэвид выбрался из "лендровера".

– Я слышал, вы все покупаете в Нелспрейте. – Эккерс с расчетливой наглостью осмотрел его с ног до головы, особенно внимательно разглядывая обезображенное лицо. Дэвид увидел, что у него мутно-зеленоватые глаза.

– Я думал, закон запрещает держать на цепи диких животных. – Эккерс сразу вызвал у Дэвида неприязнь, и это отразилось в его тоне.

Эккерс, продолжая жевать, улыбнулся.

– Вы юрист?

– Просто спросил.

– У меня есть разрешение, хотите взглянуть?

Дэвид покачал головой, повернулся к Дебре и на иврите быстро описал ей Эккерса.

– Я думаю, мы теперь знаем, что нас ждет; он напрашивается на неприятности.

– Я останусь в машине, – сообщила Дебра.

– Хорошо. – Дэвид поднялся по ступеням.

– Так как же насчет краски и гвоздей? – спросил он Эккерса.

– Заходите. – Тот продолжал улыбаться. – У меня там помощник-ниггер, он вам все покажет.

Дэвид поколебался, потом вошел в здание. Внутри пахло карболовым мылом, керосином и кукурузной мукой. На полках были разложены дешевые товары, патентованные лекарства, одеяла, груды набивных тканей. С потолка свисали связки старых армейских ботинок и мундиров, топоры и полевые лампы. Пол был уставлен жестяными трубами, кирками, мешками с мукой и сотнями других предметов, которые составляют традиционный запас товаров сельского торговца. Дэвид нашел африканца-помощника и занялся покупками.

Снаружи Дебра вышла из "лендровера" и прислонилась к дверце. Лабрадор выполз за ней и начал с интересом обнюхивать бетонные опоры веранды там, где до него другие собаки обрызгали штукатурку.

– Хорошая собака, – сказал Эккерс.

– Спасибо. – Дебра вежливо кивнула.

Эккерс искоса взглянул на своего бабуина, и неожиданно лицо его приобрело коварное выражение. Нить понимания протянулась между человеком и животным. Бабуин нервно склонил голову, потом встал на четвереньки и побрел назад к столбу. Он быстро взлетел наверх и исчез в своей конуре.

Эккерс кивнул и тщательно отрезал ломтик билтонга.

– Вам нравится в Джабулани? – спросил он у Дебры, протягивая вяленое мясо собаке.

– Мы там счастливы, – сдержанно ответила Дебра, не желая вступать в разговор.

Зулус обнюхал протянутый кусок, и хвост его заходил, как метроном. Ни одна собака не устоит перед насыщенным запахом и вкусом билтонга. Пес жадно проглотил мясо. Эккерс еще дважды давал ему кусочки. Глаза у Зулуса блестели, пасть покрылась слюной.

Ожидающие в тени веранды женщины теперь смотрели с живым интересом. Они уже видели, как это происходит с собаками, и теперь ждали. Дэвид находился в здании. Дебра ни о чем не подозревала.

Эккерс отрезал большой кусок мяса и показал Зулусу, но когда тот потянулся за ним, отвел руку, дразня собаку. Узнав вкус билтонга, Зулус снова двинулся к мясу. И снова в последний момент мясо убрали. Черный нос Зулуса беспокойно дрожал, мягкие уши поднялись.

Эккерс спустился по ступенькам, Зулус охотно последовал за ним. Тогда Эккерс еще раз дал обнюхать собаке мясо, потом негромко, но убедительно сказал:

– На, парень, – и бросил кусок к основанию столба бабуина.

Зулус, по-щенячьи чуточку неуклюжий, поскакал вперед и оказался в круге, где земля была плотно утрамбована лапами обезьяны. Он подбежал к столбу и жадно схватил кусок мяса.

Бабуин коричнево-серым неясным пятном мелькнул у выхода из конуры и спикировал на пятнадцать футов; лапы его были расставлены, пасть раскрыта, торчали ужасные клыки, длинные, желтые, острые. Он молча ударился о землю – мышцы погасили удар – и бросил свое длинное сильное тело на ничего не подозревающего щенка. Бабуин двинул Зулуса плечом, всеми своими девяноста фунтами.

Зулус перевернулся, с испуганным визгом прокатился на спине, но встать не успел: бабуин набросился на него.

Дебра услышала визг щенка и двинулась вперед, удивленная, но еще не встревоженная.

Зулус лежал на спине, его живот, чуть прикрытый шелковистой черной шерстью, был незащищен, жалобно торчал маленький пенис. Бабуин прыгнул прямо на щенка, прижал его мощными волосатыми лапами, наклонил голову и погрузил длинные желтые клыки в живот.

Зулус страшно кричал от боли. Дебра тоже закричала и кинулась к нему.

Эккерс выставил ногу, когда она пробегала мимо него, и Дебра упала.

– Осторожнее, леди, – бросил он, по-прежнему улыбаясь. – Вы можете пострадать, если вмешаетесь.

Бабуин впился длинными клыками в щенка, потом с силой отбросил его. Живот Зулуса разорвался, показались розовые внутренности, они свисали с челюстей бабуина.

Щенок снова завизжал, и Дебра слепо покатилась, пытаясь встать.

– Дэвид! – дико заорала она. – Дэвид, на помощь!

Дэвид выбежал из здания; остановившись, он мгновенно окинул взором происходящее и выхватил кирку из груды лежавших у двери. Спрыгнул с веранды и в три огромных прыжка оказался возле щенка.

Бабуин увидел его и выпустил жертву. С невероятным проворством он повернулся, подскочил к столбу, взлетел по нему к конуре. Клыки его покраснели от крови, он ревел, подпрыгивая от возбуждения и торжества.

Дэвид бросил кирку и осторожно поднял искалеченное тельце. Отнес Зулуса в "лендровер", разорвал куртку на полосы и попытался перевязать живот, кулаком вталкивая внутренности в рану.

– Дэвид, что это? – умоляла Дебра; он в нескольких сжатых фразах на иврите объяснил ей, что произошло.

– Садись, – попросил он, и она разместилась на пассажирском сиденье "лендровера". Он положил ей на колени раненого лабрадора и побежал к водительскому месту.

Эккерс стоял у входа в магазин, заложив большие пальцы за подтяжки, и хохотал. При этом искусственные зубы его челюсти лязгали; смеясь, он покачивался взад и вперед.

Бабуин в своей конуре торжествующе вопил, разделяя веселье своего хозяина.

– Эй, мистер Морган, – съязвил Эккерс, – гвозди не забудьте.

Дэвид повернулся к нему. Лицо его вспыхнуло, шрамы, покрывавшие щеки и лоб, покраснели, глаза сверкали страшным гневом. Он начал подниматься по ступенькам. Рот его превратился в тонкую бледную щель, он сжал кулаки.

Эккерс быстро сделал шаг назад и протянул руку под прилавок. Поднял крупнокалиберную двустволку и быстрым движением взвел оба курка.

– Самозащита, мистер Морган, в присутствии свидетелей, – с садистской радостью усмехнулся он. – Еще шаг, и мы посмотрим и на ваши кишки.

Дэвид остановился. Ружье было нацелено ему в живот.

– Дэвид, быстрее, пожалуйста, быстрее! – беспокойно крикнула из "лендровера" Дебра, держа обмякшего щенка на коленях.

– Мы еще встретимся, – хрипло сказал Дэвид.

– Это будет забавно, – ответил Эккерс.

Дэвид развернулся и сбежал со ступенек.

Эккерс смотрел вслед "лендроверу", пока тот не повернул и не исчез в облаке пыли, потом отставил ружье. Вышел на солнце. Бабуин спустился со столба и подбежал к нему. Обнял его, прильнул, как ребенок.

Эккерс достал из кармана конфету и нежно сунул ее в ужасные желтые клыки.

– Ах ты, старина, – посмеивался он, почесывая череп обезьяны, а бабуин сморщил морду со щелочками глаз и негромко забормотал.

* * *

Несмотря на плохую дорогу, Дэвид доехал до Джабулани за двадцать пять минут. Он резко затормозил у ангара и, подхватив щенка, побежал к самолету.

Во время полета Дебра держала Зулуса на руках, и ее юбка была влажна от темной крови. Щенок успокоился, притих и лишь изредка стонал. Дэвид по радио попросил встретить их в Нелспрейте на машине, и через сорок пять минут после взлета Зулус уже лежал на операционном столе в ветеринарной клинике.

В течение двух часов хирург сосредоточенно работал, сшивая разорванные внутренности и мышцы живота.

Зулус был тяжело ранен, большую опасность представляла инфекция, поэтому они не решились возвращаться в Джабулани, пока существует угроза. Пять дней спустя они улетели домой. Щенок был еще слаб, но опасность миновала. Дэвид изменил курс, чтобы пролететь над универсальным магазином в Бандольер-Хилле.

Железная крыша сверкала на солнце, как зеркало, и Дэвид ощутил гнев, холодный, суровый, непримиримый.

– Этот человек опасен, – сказал он. – По-настоящему опасен для нас и для того, что мы собираемся сделать в Джабулани.

Дебра согласно кивнула, гладя голову щенка, но не решилась заговорить. Гнев ее был так же яростен, как гнев Дэвида.

– Я до него доберусь, – пообещал Дэвид, и в памяти его всплыли слова Брига: "Единственное оправдание насилия – стремление защитить то, что принадлежит тебе".

Он круто свернул и нацелился на посадочную полосу Джабулани.

* * *

Конрад Берг приехал, чтобы еще раз отведать джина "Олд бак", он сообщил Дэвиду, что его просьба объявить Джабулани частным природным заповедником одобрена советом, вскоре будут готовы необходимые документы.

– Хотите, чтобы я снес изгородь?

– Нет, – мрачно ответил Дэвид. – Пусть стоит. Не хочу спугнуть Эккерса.

– Ja, – тяжело согласился Берг. – Нам нужно поймать его. – Он подозвал Зулуса и осмотрел зигзагообразный шрам на животе щенка. – Сволочь, – пробормотал он и виновато оглянулся на Дебру. – Простите, миссис Морган.

– Я совершенно с вами согласна, мистер Берг, – негромко отозвалась она; Зулус внимательно смотрел на ее губы, слегка наклонив голову.

Как все молодые существа, он выздоравливал быстро и без последствий.

* * *

Деревья марула, большими рощами подступавшие к подножиям холмов вдоль Жемчужных бус, зацвели.

Прямые мощные стволы, обширная ветвистая густая крона и красные цветы являли собой великолепное зрелище.

Почти ежедневно Дэвид и Дебра бродили по окрестностям, спускались по тропе к пруду, и во время этих неторопливых прогулок Зулус набирался сил; прогулка всегда заканчивалась плаванием, после чего он обычно стряхивал океан брызг на ближайшего соседа.

Потом ветви деревьев густо покрылись похожими на сливы зелеными плодами, которые начали желтеть, созревая, и теплый вечерний ветер далеко разносил их дрожжевой запах.

Со стороны Саби в ожидании богатого урожая марулы пришло стадо. Его вели два старых самца, которые вот уже сорок лет совершали ежегодное паломничество к Жемчужным бусам. С ними было пятнадцать кормящих самок, множество детенышей и молодь.

Они медленно двигались с юга, кормились по пути, мелькали в открытом буше, как призрачные серые галеоны, в их перегруженных животах урчало. Иногда внимание какого-нибудь из самцов привлекало отдельное дерево, он упирался лбом в ствол и, ритмично раскачиваясь, набирал инерцию, потом неожиданно напрягался и с треском валил дерево. Удовольствовавшись несколькими охапками нежной листвы, он отправлялся дальше на север.

Когда они добрались до изгороди Конрада Берга, два самца прошли вперед и осмотрели ее, стоя рядом, словно советовались, размахивая большими серыми ушами; каждые несколько минут они набирали хоботом песок и бросали себе на спину, отгоняя назойливых мух.

Они бродили уже сорок лет и прекрасно знали границы заповедника. Разглядывая изгородь, они будто сознавали, что ее разрушение – преступный акт, он повредит их репутации и положению.

Конрад Берг совершенно серьезно обсуждал с Дэвидом, как "его" слоны представляют себе, что хорошо, а что плохо. Он говорил он них, как о школьниках, которые обязаны вести себя прилично, а когда совершают проступок, их наказывают.

Наказание заключалось в том, что слонов отгоняли, стреляли в них снотворным, а в крайнем случае – тяжелыми пулями. Последнее наказание предназначалось для неисправимых, для тех, что травили культурные посадки, преследовали машины и представляли опасность для людей.

Испытывая сильное искушение, самцы отошли от изгороди и вернулись к пасущемуся среди деревьев стаду, которое терпеливо дожидалось их решения. Три дня стадо бродило вдоль изгороди, паслось, отдыхало, ждало, потом ветер вдруг резко изменился и принес с собой густой, клейкий, сладкий запах плодов марулы.

Дэвид остановил "лендровер" на мощеной дороге и радостно рассмеялся.

– Прощай, изгородь Конни!

Из соображениям престижа, а может, просто из озорства, во имя радости разрушения, ни один слон не воспользуется пробоиной, сделанной другим.

Каждый из них выбрал собственный столб, твердое дерево, углубленное в цемент, и без всяких усилий сломал его на уровне земли. Целая миля изгороди была снесена, проволочная сетка лежала на просеке.

Слоны использовали сломанные столбы в качестве мосточков, чтобы не пораниться об острые концы колючей проволоки. Миновав изгородь, они собрались на берегу пруда и всю ночь пировали, пожирая желтые ягоды; на рассвете они перебрались через снесенную ограду в безопасность парка. Возможно, их гнало чувство вины и раскаяния, и они надеялись, что Конрад Берг обвинит какое-нибудь другое стадо.

Теперь на пути других животных, которые давно стремились к тучным пастбищам и сладкой воде, больше не было преграды.

Уродливые маленькие голубые гну с чудовищными головами, нелепыми воинственными гривами и изогнутыми рогами напоминали могучих быков. Комедианты буша, они прыгали от радости и кругами носились друг за другом. Их спутники, зебры, вели себя с большим достоинством и, не обращая внимания на это шутовство, деловито проходили мимо упавших столбов. Их полосатые крупы блестели, головы и уши были настороженно подняты.

Берг встретил Дэвида у остатков изгороди; он выбрался из своего грузовика и осторожно перелез через проволоку. Его сопровождал Сэм.

Конрад покачал головой, осматривая разрушения и печально усмехаясь.

– Это старый Мохаммед и его приятель Одноглазый, я узнал их след. Ишь, не могли удержаться, мерзавцы... – И он быстро взглянул на сидевшую в "лендровере" Дебру.

– Вы совершенно правы, мистер Берг, – предупредила она его извинения.

Сэм прохаживался взад и вперед вдоль дороги, потом подошел к ним.

– Добрый день, Сэм, – поздоровался Дэвид. Сэма пришлось очень долго убеждать, что это ужасное изуродованное лицо принадлежит молодому нкози Дэвиду, которого Сэм учил идти по следу, стрелять и забирать из диких ульев мед, не потревожив пчел.

Сэм цветисто приветствовал Дэвида. Он очень серьезно относился к своей форме и держался с большим достоинством. Трудно было определить его возраст (у него было широкое, плоское, лунообразное лицо нгуни, аристократического воинственного племени Африки), в его густых кудрях, на висках под мягкой фетровой шляпой, появились белые полоски, а Дэвид знал, что до своего ухода Сэм проработал в Джабулани сорок лет. Вероятно, сейчас ему было около шестидесяти.

Он быстро доложил Конраду о своих наблюдениях, описал виды животных, перешедших через изгородь, и их количество.

– Еще стадо буйволов, сорок три штуки, – Сэм говорил по-зулусски, и Дэвид понимал его. – Те самые, что были на водопое у дамбы Райпейп вблизи Хлангулене.

– Эккерс бегом прибежит: из филе буйвола получается лучший билтонг, – сухо заметил Конрад.

– Когда он узнает, что изгородь снесена? – спросил Дэвид. Конрад пустился в длинный разговор с Сэмом, и после нескольких фраз Дэвид перестал понимать, о чем идет речь. Но в конце концов Конрад перевел:

– Сэм говорит, что он уже знает. Все ваши слуги и их жены покупают товары в его магазине, и он платит им за такую информацию. Оказывается, между Сэмом и Эккерсом кровная вражда. Сэм подозревает, что именно Эккерс организовал ту засаду ночью на дороге, когда его избили. Сэм три месяца пролежал тогда в больнице. Он считает, что это Эккерс поджег его дом, чтобы изгнать из Джабулани.

– Все сходится, верно? – сказал Дэвид.

– Старина Сэм постарается помочь нам поймать Эккерса, и у него есть свой план действий.

– Давайте послушаем.

– Ну, пока вы в Джабулани, Эккерс будет приходить только по ночам и стрелять в свете лампы. Он все здесь знает, и его не поймать.

– Итак?

– Вы должны сказать слугам, что уезжаете на две недели, отправляетесь по делам в Кейптаун. Эккерс узнает сразу, как только вы уедете, и поверит, что Джабулани в его распоряжении...

Примерно с час они обсуждали подробности, потом обменялись рукопожатием и расстались.

Возвращаясь домой, они выехали из леса на открытую поляну, поросшую высокой травой, и Дэвид увидел ослепительно белых цапель, плывущих, как снежные хлопья, над качающимися верхушками золотистой травы.

– Там что-то есть, – объявил он и выключил двигатель.

Они терпеливо ждали, пока Дэвид не увидел движение в траве, стебли расступались и смыкались, пропуская тяжелые тела. Потом медленно поплыл ряд из трех сидящих цапель, их несло на спине скрытое растительностью животное.

– Буйвол! – воскликнул Дэвид, когда из травы показался большой черный силуэт. Буйвол остановился, увидев в тени деревьев "лендровер", и, высоко подняв морду, принялся рассматривать его из-под широких рогов. Он не встревожился: животные в парке привыкают к человеку почти так же, как домашний скот.

Постепенно из высокой травы появилось все стадо. Каждое животное в свою очередь осматривало машину и вновь принималось щипать траву. Всего буйволов оказалось сорок три, как и определил Сэм, и среди них – несколько старых самцов не менее пяти с половиной футов в холке и весом в две тысячи фунтов. Рога их росли из центра головы, из массивного утолщения, и закруглялись к тупым концам, поверхность блестела, как отполированная.

Возле тяжелых тел и мохнатых ног буйволов вились многочисленные пестрые птицы с алыми клювами и блестящими маленькими глазками. Они выклевывали клещей и других кровососущих насекомых. Время от времени один из могучих буйволов фыркал и вздрагивал, обмахиваясь хвостом, когда острый клюв болезненно задевал уязвимые части тела – под хвостом или у свисающей тяжелой мошонки. Птицы, трепеща крыльями, чирикая, разлетались, ждали, пока буйвол успокоится, и возвращались к своему занятию.

Дэвид фотографировал стадо, пока не стемнело, и домой они приехали в темноте.

За ужином Дэвид открыл бутылку вина, и они выпили ее на веранде, сидя рядом и вслушиваясь в ночные звуки буша: крики ночных птиц, гудение насекомых и их удары о проволочную сетку, шуршание мелких животных.

– Помнишь, я как-то сказала тебе, что ты избалован и не годишься для брака? – негромко спросила Дебра, прижавшись головой к его плечу.

– Я этого никогда не забуду.

– Готова официально отказаться от своих слов, – продолжала она, и Дэвид осторожно отодвинулся, чтобы видеть ее лицо. Почувствовав на себе его взгляд, она расцвела легкой застенчивой улыбкой. – Я влюбилась в испорченного мальчишку, который думал только о скоростных автомобилях и ближайшей юбке, – сказала она. – Теперь передо мной мужчина, взрослый мужчина. – Она снова улыбнулась. – И он мне нравится еще больше.

Он привлек Дебру к себе, их губы слились в долгом поцелуе, наконец она счастливо вздохнула и снова положила голову ему на плечо. Некоторое время они молчали, потом Дебра снова заговорила:

– Эти дикие животные столько для тебя значат...

– Да, – подбодрил он ее.

– Я начинаю понимать. Я их никогда не видела, но и для меня они становятся важны.

– Я рад.

– Дэвид, это наше место, оно такое мирное, такое совершенное. Маленький рай до грехопадения.

– Мы превратим его в рай, – пообещал он...

* * *

Ночью его разбудили выстрелы. Он живо поднялся, оставив Дебру спокойно спать в теплой постели, и вышел на веранду.

Звуки возобновились, едва слышные в тишине ночи; расстояние превратило их в легкие хлопки. Он почувствовал, что в нем пробуждается гнев, представил себе, как длинный белый луч прожектора рыщет по лесу, пока не выхватит из мрака ошарашенное животное; оно ошеломленно застывает, глаза сверкают, как драгоценности, – отличная мишень для телескопического прицела.

Затем вдруг выстрел нарушает тишину, длинное пламя вырывается из ствола. Прекрасная голова под ударом пули откидывается назад, тело с глухим стуком падает на жесткую землю, последние судорожные движения, и все снова затихает.

Он понимал, что сейчас преследование бесполезно, браконьер следит за окружающими холмами – едва осветятся окна в доме или заработает мотор машины, там вспыхнут сигнальные огни. Прожектор мгновенно потушат, и браконьер ускользнет. Дэвид тщетно будет обыскивать ночные джунгли Джабулани. Его противник хитер, он опытный убийца, и взять его можно только еще большей хитростью.

Дэвид не мог уснуть. Он без сна лежал рядом с Деброй и прислушивался к ее негромкому дыханию и – с перерывами – к далеким выстрелам. Дичь была непуганая, к ней было легко подойти, в парке она привыкла к безопасности. После каждого выстрела животные убегали, но недалеко, а потом останавливались, не понимая, что это за загадочный ослепительный свет приближается к ним из темноты.

Всю ночь гнев не давал Дэвиду спать, а наутро отовсюду начали слетаться стервятники. На фоне розового рассветного неба появились черные точки, все больше и больше; они высоко плыли на широких крыльях, описывая круги, перед тем как устремиться к земле.

Дэвид позвонил Конраду Бергу в лагерь Скукуза, потом, тепло одевшись – утро выдалось холодное, – они с Деброй и Зулусом забрались в "лендровер". И поехали туда, куда слетались птицы, где браконьер встретился со стадом буйволов.

Когда они приблизились к первой туше, пожиратели падали разбежались: горбатые гиены, отвратительные и трусливые, бросились в заросли, оглядываясь и виновато улыбаясь; маленькие красные шакалы с серебристыми спинами и настороженными ушами отошли на почтительное расстояние, потом остановились и беспокойно обернулись.

Птицы-стревятники оказались не столь робкими; они облепили тушу, точно толстые коричневые личинки, дрались, спорили, все марали своим вонючим пометом и усеивали перьями и покинули мертвое животное, только когда "лендровер" подъехал совсем близко; тогда они тяжело взлетели на деревья и сидели там, выставив нелепые лысые головы.

Вдоль тропы, по которой бежало стадо, лежало шестнадцать туш. У каждой был вспорот живот и искусно вырезана филейная часть.

– Он убил их ради нескольких фунтов мяса? – недоверчиво спросила Дебра.

– Да, – мрачно подтвердил Дэвид. – И это еще не самое плохое. Иногда буйвола убивают, чтобы сделать метелочку из его хвоста, а жирафа – ради его костного мозга.

– Не понимаю. – В голосе Дебры звучало отчаяние. – Что заставляет человека так поступать? Неужели ему так отчаянно нужно это мясо?

– Нет, – ответил Дэвид. – Дело серьезнее. Он убивает, потому что ему нравится убивать, он хочет увидеть, как падает животное, услышать его предсмертный крик, ощутить запах его крови... – Дэвид задохнулся... – Скажи спасибо, что ты этого не видишь, – негромко закончил он.

Конрад Берг отыскал их возле туш и тут же велел егерям заняться разделкой.

– Незачем терять столько мяса. Оно прокормит множество людей.

Потом пустил Сэма по следу. В отряде браконьеров было четыре человека, один в обуви с рубчатой подошвой остальные босые.

– Один белый, рослый, длинные шаги. Трое черных они несли мясо, кровь накапала.

Они медленно двигались за Сэмом по лесу. Он раздвигал траву длинной палкой, направляясь к дороге.

– Тут они шли задом наперед, – заметил Сэм, и Конрад мрачно объяснил:

– Старый браконьерский трюк. Пересекая границы, они идут задом наперед. Если, охраняя территорию, вы натолкнетесь на подобные отпечатки, то решите, что они не вошли, а вышли, и не пойдете за ними.

След привел к бреши в ограде, пересек дорогу и углубился в племенную территорию за ней. И кончился там, где в зарослях стояла машина. Грузовик оставил на песке колеи, ведущие к дороге.

– Попробуем снять отпечатки? – спросил Дэвид.

– Напрасная трата времени. – Конрад покачал головой. – Можете не сомневаться, перед каждой вылазкой шины меняют, для такого случая держат специальный набор.

– А гильзы? – настаивал Дэвид.

Конрад коротко рассмеялся.

– Все у него в кармане, это стреляный воробей. Такой не станет разбрасывать улики. Он все забирает с собой и уходит. Нет, его надо заманить. – И он деловито заговорил: – Вы выбрали место, где будет ждать Сэм?

– Я подумал, что его можно поместить в одной из рощ возле Жемчужных бус. Оттуда ему будет видна вся территория, он увидит пыль на дороге, а высота там достаточная для двусторонней радиосвязи.

После ленча Дэвид погрузил сумки в багажное отделение "навахо". Заплатил слугам за две недели вперед.

– Заботьтесь о доме, – предупредил он. – Я вернусь в конце месяца.

Он оставил машину у открытого ангара: ключ в зажигании, все готово к рывку. Направил самолет на запад, пролетел над самим Бандольер-Хиллом и над зданием среди манговых деревьев. Там не было никаких признаков жизни, но Дэвид не менял курс, пока холм не исчез за горизонтом, потом сделал широкий круг и полетел в Скукузу, главный лагерь национального парка Крюгера.

Конрад Берг в своем грузовике ждал у посадочной полосы, Джейн поставила в комнате для гостей свежие цветы. Джабулани осталось в пятидесяти милях к северо-западу.

* * *

Словно эскадрилья в ожидании "красной" тревоги, "навахо" стоял в тени большого дерева в конце посадочной полосы Скукузы, радио было постоянно включено и настроено на частоту передатчика Сэма, который терпеливо ждал на вершине холма у прудов.

День был гнетуще жарким, на востоке угрожающе поднимались грозовые тучи, их массивные груды, как великаны, разлеглись над бушевым вельдом.

Дебра, Дэвид и Конрад Берг сидели в тени крыла самолета, потому что в кабине было слишком жарко.

– Он не придет, – незадолго до полудня сказала Дебра.

– Придет, – возразил Конрад. – Эти буйволы – слишком сильное искушение. Может, не сегодня, но завтра или послезавтра придет обязательно.

Дэвид встал и поднялся в кабину.

– Сэм, – заговорил он в микрофон. – Ты меня слышишь?

Последовала долгая пауза. Очевидно, Сэм пытался справиться с радио, потом послышался его голос, негромкий, но ясный:

– Слышу, нкози.

– Видел что-нибудь?

– Ничего.

– Продолжай следить.

– Йехо, нкози.

Джейн принесла на полосу холодную еду, и они, несмотря на напряжение, с аппетитом поели и уже принимались за сливочный торт, когда неожиданно загудело радио. До них явственно долетел голос Сэма:

– Он пришел!

– "Красная" тревога – вперед! – закричал Дэвид, и они бросились к самолету; Дебра наступила прямо на сливочный торт Джейн, но Дэвид взял ее за руку и усадил в кабину. – Сверкающее копье в воздухе и набирает высоту. – Дэвид возбужденно рассмеялся, и тут воспоминания ударили его, как острым ножом. Он вспомнил, как Джо держался рядом, прямо сзади, но заставил себя не думать об этом, оторвался от земли и, не теряя времени на набор высоты, полетел над самыми вершинами деревьев.

Конрад Берг скорчился на сиденье за ним, лицо его покраснело больше обычного, казалось, он вот-вот лопнет, как перезрелый помидор.

– Где ключ от "лендровера"? – озабоченно спросил он.

– В зажигании, и бак полон.

– Быстрее лететь можете?

– А радио с вами? – проверил Дэвид.

– Вот! – В одной огромной руке Берг держал радио, в другой – двуствольный "Магнум-450".

Дэвид скользнул над высокими деревьями, пролетел – всего в нескольких футах – над вершиной холма. Они миновали изгородь на границе и направились к холмам Джабулани.

– Готовьтесь, – сказал он Конраду, посадил "навахо" на полосу и подъехал к ангару, где ждал "лендровер".

Как только Дэвид затормозил, Конрад выпрыгнул, захлопнул дверцу машины и включил двигатель. А Дэвид повернул обратно на полосу, собираясь сразу взлететь.

Поднимаясь, он видел, как "лендровер" пересек полосу, волоча за собой шлейф пыли.

– Вы меня слышите, Конни?

– Отчетливо, – донесся из шлемофона голос Конрада, и Дэвид повернул к серой ленте общественной дороги, которая показалась меж деревьями за холмами.

Он летел вдоль дороги на высоте пятьсот футов и осматривал местность.

Зеленый "форд" был скрыт от наблюдения с земли, он прятался в густом кустарнике, но с высоты его было хорошо видно. Эккерсу не пришло в голову, что его будут искать с воздуха.

– Конни, вижу грузовик. Он в роще эбеновых деревьев, в полумиле от берега ручья Лузана. Вам лучше всего проехать по дороге до моста, затем по сухому руслу и отрезать его, прежде чем он доберется до грузовика.

– О'кей, Дэвид.

– Пошевеливайтесь.

– Стараюсь.

Дэвид видел над деревьями поднятую "лендровером" пыль. Конрад бешено гнал машину.

– Я отыщу его и погоню прямо к вам в руки.

– Давайте!

Дэвид начал длинный поворот в сторону холмов. Под ним блестели пруды, он поднялся чуть выше, чтобы миновать вершины.

С ближайшего холма отчаянно махала руками маленькая фигурка.

– Сэм, – определил Дэвид. – Исполняет воинственный танец. – Он слегка изменил курс, чтобы пролететь поближе, и Сэм прекратил подражать ветряной мельнице и показал вытянутой рукой на запад. Дэвид кивнул в ответ и повернул, спускаясь вдоль западных склонов.

Перед ним расстилалась равнина, испещренная, как спина леопарда, темными пятнами кустов и золотистыми – травы. Через минуту Дэвид увидел медленно движущуюся черную массу, темную и бесформенную на фоне светлой травы. Остатки стада буйволов неслись не разбирая дороги, отчаянно пытаясь уйти от убийц.

– Буйволы, – пояснил Дэвид Дебре. – Бегут. Что-то их вспугнуло.

Она напряженно и неподвижно сидела рядом с ним, сложив руки на коленях, устремив вперед невидящие глаза.

– Ага! – закричал Дэвид. – Мы его поймали, прямо с кровью на руках.

В центре большой поляны лежал черный, похожий на жука, мертвый буйвол, с раздутым брюхом и задранными ногами.

Вокруг стояли четыре человека, очевидно, только приступая к разделке туши. Трое африканцев, у одного в руке нож.

Четвертый – Иоганн Эккерс. Невозможно было не узнать эту высокую фигуру. На нем была старая черная мягкая шляпа, помочи перекрещивались на темной рубашке. В правой руке он держал ружье. Услышав гудение самолета, он резко повернулся и уставился на небо, застыв от неожиданности.

– Свинья! Кровавая свинья! – прошептал Дэвид, чувствуя, как растут его гнев и ненависть к этим губителям животных. – Держись! – предупредил он Дебру и ринулся круто вниз, прямо на Эккерса.

Группа вокруг мертвого буйвола разбежалась в разные стороны, но Дэвид выбрал целью высокую фигуру в черной шляпе и пустился за ней. Лопасти пропеллера срезали сухую траву. Он быстро догонял Эккерса.

Подгоняемый яростным гневом, он собирался налететь прямо на него, изрубить его лопастями пропеллера.

Дэвид приготовился к удару, но в этот миг Эккерс оглянулся через плечо. Лицо его посерело от страха, глаза, казалось, глубоко ввалились. Увидев всего в нескольких футах от себя смертоносные лезвия, он бросился в траву.

"Навахо" пролетел в дюймах над ним. Дэвид круто повернул, концом крыла задев траву, и увидел, что Эккерс встал и бежит к деревьям. Он был всего в пятидесяти футах от них.

Дэвид выровнял машину, снова нацелился, уже понимая, что не успеет добраться до беглеца, тот добежит раньше. Он быстро пересекал поляну, но Эккерс уже очутился около деревьев, повернулся и поднял ружье. Прицелился в приближающийся самолет, хотя оружие в его руках дрожало.

– Вниз! – закричал Дэвид, пригибая голову Дебры под лобовое стекло и круто поднимая машину.

Он слышал, как тяжелые пули пробивают фюзеляж.

– Что случилось, Дэвид?

– Он стрелял в нас, но мы заставили его бежать. Теперь он рванет к грузовику, а там его будет ждать Конрад.

Эккерс скрывался среди деревьев; кружа над рощей, Дэвид видел высокую фигуру, целенаправленно двигающуюся к спасению.

– Дэвид, вы меня слышите? – неожиданно загремел в маленькой кабине голос Конрада.

– В чем дело, Конни?

– У меня неприятности. Я наскочил на камень, ударился о пень, и "лендровер" пробит. Масло вытекает.

– Какого дьявола вы это сделали?

– Пытался срезать. – В голосе Конрада звучала досада.

– Далеко до ручья Лузана?

– Примерно три мили.

– Боже, он вас обгонит, – Дэвид выбранился. – Он в двух милях от грузовика и мчится так, словно за ним гонится сборщик налогов.

– Вы еще не видели, как бегает старый Конни. Я буду ждать его там, – пообещал Берг.

– Удачи, – пожелал Дэвид, и связь прервалась.

Между тем Эккерс уже огибал подножие холма, его черная шляпа мелькала среди деревьев. Дэвид старался держаться над ним.

И тут на открытом склоне холма он увидел какое-то движение. На мгновение ему показалось, что это животное, но потом, затаив дыхание, он понял, что ошибался.

– Что случилось? – спросила Дебра, почувствовав его напряжение.

– Сэм, проклятый дурак. Конни велел ему не покидать поста, он безоружен, но бежит вниз по склону, наперерез Эккерсу.

– Ты не можешь остановить его? – беспокойно спросила Дебра, но Дэвид не потрудился ответить.

Он четырежды вызывал Конни, прежде чем получил ответ. Голос Конрада звучал прерывисто, тот задыхался от бега.

– Сэм бежит к Эккерсу. Я думаю, он попытается его остановить.

– Будь он проклят! – простонал Конрад. – Я испинаю его черный зад.

– Не отключайте связь, – распорядился Дэвид. – Я хочу взглянуть поближе.

Дэвид видел все очень ясно. Он был на высоте триста футов, когда Эккерс заметил бегущую вниз по склону фигуру. Он резко затормозил и приподнял ружье; возможно, выкрикнул предупреждение, но Сэм продолжал бежать к человеку, который сжег его детей.

Эккерс приложил приклад к плечу, прицелился и выстрелил. Ружье в его руках подпрыгнуло, отдача дернула ствол вверх. Ноги продолжали нести Сэма вниз, но верхняя часть тела резко откинулась назад от удара тяжелой пули с мягким наконечником.

Маленькая фигура в коричневом покатилась по склону и застыла у кустов, росших у подошвы холма.

Эккерс перезарядил ружье, наклонился, подбирая гильзу, и взглянул на кружащий над ним самолет. Дэвид мог ошибиться, но ему показалось, что человек внизу смеется – своим непристойным, издевательским смешком. Потом он снова побежал к грузовику.

– Конни, – хрипло произнес Дэвид в микрофон, – он только что убил Сэма.

* * *

Конрад Берг тяжело бежал по неровной песчаной почве. Он потерял шляпу, пот заливал его большое красное лицо, ел глаза, волосы прилипли ко лбу. Рация болталась у него на шее, а приклад ружья периодически ударял в бок.

Он бежал с мрачной сосредоточенностью, не обращая внимания на готовое лопнуть сердце, на жжение в груди. Колючий куст разорвал кожу на правой руке, прочертив кровавые штрихи, но Берг не остановился.

Подняв красное напряженное лицо к небу, он увидел самолет Дэвида: тот кружил впереди и чуть слева. Указывал положение Эккерса. Становилось ясно, что Берг отстает.

Радио запищало, но Конрад не обратил внимания на вызов: остановиться он не мог. Если он перестанет бежать, то упадет от изнеможения. Тяжелый рослый человек, жаркий воздух расслабляет; Конрад уже пробежал три мили по трудной местности, он почти исчерпал силы. И тратил сейчас последние резервы.

Неожиданно земля под ним ушла вниз, он упал и прокатился по крутому склону берега ручья Лузана и остановился, лежа на спине в белом речном песке, чистом и зернистом, как сахар. Рация болезненно впилась в его тело, и он вытащил ее из-под себя.

По-прежнему лежа, он дышал быстро, как собака, пот слепил его; он нажал кнопку вызова.

– Дэвид, – хрипло прокричал он, – я на дне ручья, вы меня видите?

Самолет пронесся прямо над ним, и Дэвид отозвался немедленно:

– Я вас вижу, Конни, вы в ста ярдах ниже по течению от грузовика. Эккерс здесь, он только что добежал до грузовика, сейчас он двинется к вам по дну.

С трудом, задыхаясь, Конрад Берг заставил себя подняться на колени – и тотчас услышал шум мотора. Он отстегнул рацию и отложил ее в сторону, потом снял ружье, проверил заряд и встал на ноги.

Удивляясь слабости своего массивного тела, он шатаясь побрел к середине пересохшего ручья.

Сухое русло представляло собой канаву глубиной восемь футов, с размытыми половодьем крутыми берегами, которые в этом месте достигали в ширину пятнадцати футов. Дно было покрыто чистым белым песком, в котором виднелись круглые, обкатанные водой булыжники размером с бейсбольный мяч. Прекрасная естественная дорога в Джабулани, и на песке – четкие следы грузовика Эккерса.

Конрад услышал, как за поворотом ревет мотор "форда".

Он стоял посреди русла, держа ружье поперек перед собой, и пытался справиться с дыханием. И вот грузовик появился из-за поворота и понесся к нему. Из-под бешено вращающихся задних колес летели струи песка.

За рулем сидел Иоганн Эккерс: черная шляпа надвинута на лоб, лицо посерело и блестит от пота. Он увидел преградившего ему дорогу Конрада.

– Стой! – закричал Берг, поднимая ружье. – Стой, или я стреляю!

"Форд" раскачивался и проскальзывал, мотор протестующе выл. Эккерс рассмеялся. Конрад видел его раскрытый рот и трясущиеся плечи. Грузовик не замедлил движения.

Берг поднял ружье и посмотрел вдоль длинного ствола. С такого расстояния он мог попасть Эккерсу в глаз, но тот, не делая никакой попытки уклониться, смеялся; Конрад ясно видел его зубы. Берга и грузовик разделяло около пятидесяти футов, машина не останавливалась.

Нужно особое состояние духа, чтобы сознательно и хладнокровно застрелить человека. У солдата оно превращается в рефлекс, оно знакомо сотрудникам полиции, возникает у человека, которого преследуют. Или в неуравновешенном мозгу безумца.

Конрад Берг не попадал ни в одну из этих категорий. Как большинство рослых крупных людей, он был добряком. Всю жизнь он защищал и оберегал жизнь – он не мог нажать на курок.

Когда грузовик был в пятнадцати футах от него, Берг прыгнул в сторону, а Иоганн Эккерс бешено завертел руль, сознательно пытаясь раздавить его.

Борт нанес Бергу скользящий удар, отбросив его к берегу ручья. Потерявший управление грузовик пронесся мимо и врезался в дальний берег, подняв облако земли и булыжников. Машина дико раскачивалась: Эккерс пытался совладать с управлением. Справившись, он нажал на акселератор и понесся вниз по ручью, оставив Конрада лежать на песке под берегом.

Когда грузовик задел его, Конрад почувствовал, что его бедренная кость дробится, будто стеклянная; от тяжелого удара в грудную клетку воздух вышибло из легких.

Он лежал на боку и чувствовал, как изо рта медленно течет кровь. У нее был горько-соленый вкус, и он понял, что сломанное ребро, как копьем, пробило ему легкое и кровь льется из глубины его тела.

Он повернул голову, увидел в десяти шагах от себя рацию и пополз к ней, волоча сломанную ногу, вывернутую под нелепым углом.

– Дэвид, – прошептал он в микрофон, – я не смог остановить его, он ушел, – и выплюнул кровь, наполнившую рот, на песок.

* * *

Дэвид увидел грузовик, когда тот, подпрыгивая на дренажных канавах, промчался под каменным мостом через ручей Лузана и выбрался на дорогу. Быстро набрал скорость и понесся к Бандольер-Хилл и шоссе. Пыль летела из-под колес, ясно указывая положение машины, и Дэвид, обогнав ее на две мили, повернул.

За Лузаной дорога резко поворачивала, обходя скальный выступ, и потом две мили, прямая как стрела, шла по густому лесу и полям.

Повернув, Дэвид выпустил шасси и отвел назад дроссель. "Навахо" начал снижаться, нацеливаясь на пыльную дорогу, как на посадочную полосу.

Прямо впереди виднелось пыльное облако – грузовик. Они шли встречными курсами, но Дэвид холодно сосредоточился на том, чтобы посадить самолет на узкую полосу между деревьями. Он негромко разговаривал с Деброй, успокаивая ее и объясняя, что собирается делать.

Он легко коснулся земли и сразу вновь продвинул вперед дроссель, удерживая самолет на середине дороги носом книзу. Скорость была достаточной, чтобы поднять "навахо", если Эккерс предпочтет столкновение сдаче.

Перед ним возник еще один холм, и вдруг, в каких-нибудь ста ярдах впереди, на вершине показался зеленый грузовик.

Обе машины быстро сближались на общей скорости свыше двухсот миль в час, и это потрясение оказалось слишком сильным для Иоганна Эккерса.

Появление посреди дороги самолета, который несся прямо на него, сверкая пропеллером, воздействовало на его и так уже взвинченные нервы.

Он резко выкрутил руль, и грузовик свернул в сухой кювет, проскочив мимо правого крыла "навахо", который продолжал нестись вперед.

Передние колеса попали в дренажную канаву, и "форд" дважды перевернулся; брызнули осколки оконных стекол, раскрылась дверца. Машина остановилась, уткнувшись в деревья.

Дэвид закрыл дроссель и нажал ногой на тормоза. "Навахо" остановился.

– Жди здесь, – крикнул он Дебре и выпрыгнул. Когда он бежал по дороге к разбитому грузовику, лицо его оставалось застывшей маской, но глаза гневно сверкали.

Эккерс увидел его и с трудом встал. Его выбросило из кабины, и теперь он, шатаясь, устремился к машине. Он видел лежащее в кабине ружье и попытался дотянуться до него через открытую дверцу. Кровь из глубокой царапины на лбу заливала ему глаза и слепила, он вытер ее тыльной стороной ладони и оглянулся.

Дэвид был близко, он перепрыгнул через ирригационную канаву и бежал к нему. Эккерс отскочил от разбитого зеленого корпуса и нащупал на поясе охотничий нож. Восемь дюймов шеффилдской стали, с костяной рукояткой, с острым как бритва лезвием.

Он держал нож, пряча его, приняв классическую стойку бойца, ладонью свободной руки вытирая кровь с лица.

Он чуть присел, стоя лицом к Дэвиду; лезвие целиком скрывалось в его большом кулаке.

Дэвид остановился перед ним. Его глаза устремились к ножу, и тут Эккерс захохотал. Хрипло, визгливо – истерическим смехом человека на грани безумия.

Лезвие медленно, гипнотизирующе поворачивалось, как поднятая голова кобры, от него отразился солнечный свет. Дэвид смотрел на нож, тоже пригибаясь и поворачиваясь, призывая весь свой опыт борца и десантника, успокаиваясь при виде обнаженной стали.

Эккерс сделал быстрый выпад, а когда Дэвид увернулся, вновь рассмеялся.

Они опять закружили; Эккерс скалил зубы, не сводя с противника глубоко посаженных мутно-зеленых глаз. Дэвид медленно отступал; Эккерс оттеснил его к корпусу грузовика.

И прыгнул, как раненый леопард. Его скорость и сила изумляли. Нож устремился вверх, к животу Дэвида.

Блокируя удар, Дэвид перехватил запястье руки, державшей нож, отвел клинок вниз. Теперь они стояли грудь к груди, лицо к лицу, как обнявшиеся любовники, и до Дэвида донеслось зловонное дыхание Эккерса.

Они молча напрягались, перемещаясь как танцоры, поддерживая равновесие толчков и ударов.

Дэвид чувствовал, как запястье противника вывертывается из его пальцев. У этого человека были железные руки и ноги, его невозможно было дольше удерживать. Через несколько секунд Эккерс высвободится, и сталь пронзит живот.

Дэвид напряг ноги и быстро развернулся. Движение застало Эккерса врасплох, и он не удержал равновесия. Дэвид успел схватить его руку с ножом другой рукой, но даже обеими руками ему было трудно удерживать ее.

Они раскачивались и толкались, тяжело дыша и крякая, пока не упали, по-прежнему вместе, у капота грузовика. Горячий металл пах маслом.

Дэвид сконцентрировал все силы на ноже, но чувствовал, как свободная рука Эккерса подбирается к его горлу. Он вобрал голову в плечи, прижал подбородок к груди, но пальцы противника были словно из стали и мощны, как поршни. Они безжалостно впивались в его плоть, заставляли приподнять подбородок, пытались вцепиться в горло, выдавить жизнь.

Дэвид отчаянно дернул руку, сжимающую нож; теперь, когда Эккерс сосредоточился на попытке задушить его, она поддалась.

У плеча Дэвида находилось ветровое стекло открытой кабины грузовика, оно было разбито, и из металлической рамы торчали острые осколки, образуя грубые зубья, как у пилы.

Дэвид чувствовал, как пальцы впиваются ему в горло, давят на гортань, пережимают артерию, питающую мозг.

Перед глазами у него помутилось, начало быстро темнеть, как при перегрузке в восемь "g".

Последним резким усилием Дэвид рванул руку Эккерса с ножом и потащил прямо к обломкам стекла, отчаянно при этом ее выворачивая.

Эккерс закричал, его давящая хватка ослабла, а Дэвид все тянул, вспарывая, разрывая кожу и мышцы противника, перерубая нервы, артерии и сухожилия; рана раскрылась, точно алая роза, нож выпал из безжизненных пальцев, и Эккерс истошно, по-бабьи, завопил.

Дэвид вырвался и оттолкнул его. Эккерс, воя, упал на колени, а Дэвид принялся массировать горло, хватая ртом воздух и чувствуя свежий приток крови к мозгу.

– Господи Иисусе, я умираю. Я истеку кровью. О Господи Иисусе, помоги мне! – голосил Эккерс, прижимая изуродованную руку к животу. – Помоги мне, Боже, не дай мне умереть! Спаси меня, Иисус, спаси меня!

Кровь била из его руки, заливая брюки. Вставные челюсти выпали изо рта, оставив на побледневшем лице пустую темную яму.

– Ты убил меня. Я умру от потери крови! – кричал он Дэвиду. – Ты должен меня спасти, не дай мне умереть!

Дэвид оттолкнулся от грузовика и сделал два торопливых шага навстречу склонившемуся человеку, потом размахнулся и всю силу вложил в удар под подбородок. Голова Эккерса откинулась назад.

Он упал и лежал неподвижно, а Дэвид стоял над ним, всхлипывая и хватая ртом воздух.

* * *

Вынося приговор, судья Барнард из Трансваальского отделения Верховного суда принял во внимание четыре предыдущих обвинительных приговора: два за нарушения закона "О сохранении дикой природы", один за хулиганство и один за нападение с нанесением тяжких телесных повреждений.

Он счел Иоганна Эккерса виновным в нарушении двенадцати статей закона "О сохранении дикой природы" и приговорил его к трем годам каторги без права замены штрафом и к конфискации огнестрельного оружия и машины, использованных при совершении этих преступлений.

Он счел его виновным в нападении и приговорил к трем годам каторги без права замены штрафом.

Прокурор изменил формулировку обвинения с покушения на убийство на нападение с нанесением тяжких телесных повреждений. Эккерс был признан виновным по этому обвинению и получил пять лет каторги без права замены.

И наконец по последнему обвинению – в убийстве – он также был признан виновным, и судья Барнард сказал на открытом судебном заседании:

– Вынося приговор по этому обвинению, я вынужден был принять во внимание, что обвиняемый действовал, как загнанное в ловушку животное, и предварительного умысла не имел...

Приговор – восемнадцать лет заключения; все сроки суммируются. Апелляция была отклонена.

Лежа на больничной койке, Конрад Берг – нога в гипсе, стакан джина "Олд бак" в руке – сказал:

– Ну, в течение следующих двадцати восьми лет нам нечего беспокоиться из-за этого ублюдка – прошу прощения, миссис Морган.

– Двадцать девять лет, дорогой, – твердо поправила его Джейн Берг.

* * *

В июле вышло американское издание "Нашего собственного мира" – и сразу кануло в голодный бездонный омут равнодушия, где тонет столько хороших книг. И, канув, не оставило ни следа, ни ряби на поверхности.

Бобби Дуган, новый литературный агент Дебры в Америке, написал, что ему очень жаль и он очень разочарован. Он ждал, что после публикации появятся хоть какие-то отклики, пусть даже критические.

Дэвид воспринял это как личное оскорбление. Целую неделю он бушевал; одно время казалось, что он действительно отправится в Америку, чтобы физически расправиться с этой страной – устроить этакий Вьетнам наоборот.

– Идиоты, – говорил он. – Это лучшая из написанных людьми книг.

– О Дэвид! – скромно протестовала Дебра.

– Да! И я хочу поехать туда и ткнуть их в нее носом.

Дебра представила, как он пинком открывает двери издательств в Нью-Йорке, как в панике бегут литературные критики, выпрыгивают из окон небоскребов или запираются в женских туалетах, чтобы спастись от гнева Дэвида.

– Дэвид, дорогой, ты необъективен по отношению ко мне, – она рассмеялась, но ей было больно. Очень больно. Она чувствовала, как пламя ее желания писать гаснет, колеблемое в холоде равнодушия.

Когда она садилась за свой стол перед микрофоном, слова больше не рвались с языка, мысли не теснили друг друга. Раньше Дебра видела, как разворачивается действие, словно смотрела пьесу, видела, как ее герои смеются, плачут, поют. Теперь перед ее глазами были только темные тучи, и в них – никаких очертаний.

Часами сидела она теперь за столом и слушала голоса птиц в саду.

Дэвид чувствовал ее отчаяние и пытался помочь. Когда часы, проведенные за столом, оказывались бесплодными, он брал ее с собой к новым изгородям на границах имения или на рыбалку, на глубокие пруды, за крупным мозамбикским лещом.

Дебра уже знала все в пределах дома и его ближайших окрестностей, и Дэвид начал знакомить ее с более отдаленными уголками. Каждый день они пешком ходили к прудам, и Дебра запоминала ориентиры вдоль тропы; она нащупывала их своей резной тростью. Зулус осознал свою роль в этих походах, и Дэвиду пришла в голову мысль привязать к его ошейнику маленький серебряный колокольчик, чтобы Дебре было легче следовать за ним. Вскоре она уже могла ходить туда без Дэвида, следуя за колокольчиком Зулуса и сверяясь с ориентирами.

Дэвид тем временем был занят: он убрал проволочную изгородь Конрада, который по-прежнему был прикован к постели; вдоль трех уязвимых границ Джабулани нужно было ставить новые изгороди. Вдобавок следовало нанять африканцев-егерей и подготовить их к работе. Дэвид придумал для них форму, организовал егерские посты в тех местах, где на территорию имения было легче всего проникнуть. Он часто летал в Нелспрейт, чтобы обсудить эти приготовления с Конрадом Бергом, и с его легкой руки начал разведку водных запасов. Ему хотелось открыть поверхностные источники воды в удаленных от прудов районах Джабулани, и он изучал возможность постройки дамб или рытья скважин. Он работал с утра до вечера, похудел и загорел. Но по-прежнему ежедневно много часов проводил в обществе Дебры.

Из лаборатории вернули 35-миллиметровые слайды, которые он сделал перед тем, как Иоганн Эккерс уничтожил стадо буйволов. Слайды оказались безнадежно плохими. Крупные животные будто находились на горизонте, а птицы, поедающие насекомых на их спинах, превратились в крошечные точки. Эта неудача подстегнула Дэвида, и из одной из очередных поездок в Нелспрейт он вернулся с 600-миллиметровым телескопическим объективом.

Пока Дебра пыталась сочинять, Дэвид установил рядом с ней камеру и фотографировал птиц через открытое окно. Результаты оказались неодинаковыми. Из тридцати шести снимков тридцать пять можно было выбросить. Но один оказался прекрасен – сероголовый сорокопут в полете, расставивший крылья; солнце отражалось в его ярком оперении и блестящих глазах.

Дэвид стал ярым фотолюбителем, и последовали новые партии объективов, треножников и другого оборудования, пока Дебра не заявила протест: это увлечение было целиком связано со зрением, и она не могла его разделить.

И тут Дэвида охватило вдохновение, знакомое гениям. Он заказал пластинки Джун Стеннерд с записями птичьих голосов – и Дебра была очарована. Она внимательно слушала их и восхищалась, узнавая знакомые.

И, естественно, захотела сама делать записи: и звон колокольчика Зулуса, и гудение "лендровера" Дэвида, и голоса слуг на кухне – и слабый, очень слабый писк скворца.

– Не получается, – пожаловалась Дебра. – Как же ей удается получать такие четкие записи?

Дэвид кое-что почитал и соорудил для нее параболический рефлектор. Выглядел он не очень изящно, но действовал. Нацеленный на источник звука, он собирал звуковые волны и направлял в микрофон.

Со временем они отказались от окна кабинета Дебры. Дэвид построил удобные постоянные укрытия у водопоев на прудах, а когда егеря докладывали о гнезде интересных птиц, они сооружали временное укрытие из тростника и брезента, иногда на высоких подпорках, и там Дэвид и Дебра проводили много радостных часов вместе, фотографируя и записывая звуки. Даже Зулус научился лежать тихо и неподвижно, колокольчик с него в таких случаях снимали.

Постепенно возникла профессиональная фото– и аудиостудия. Наконец Дэвид набрался храбрости и послал в "Журнал дикой жизни Африки" десяток своих лучших снимков. Две недели спустя его известили, что снимки будут напечатаны, и прислали чек на сто долларов. Это составляло примерно двадцатую часть одного процента той суммы, что он затратил на оборудование. Дэвид воспылал энтузиазмом, Дебра радовалась за него. За обедом они распили две бутылки "Вдовы Клико", и под влиянием возбуждения и шампанского их любовь была особенно изобретательной.

Когда в "Дикой жизни" были напечатаны фотографии Дэвида в сопровождении текста Дебры, неожиданно со всего света пришло множество писем от людей, у которых были аналогичные интересы, а издатели заказали большую иллюстрированную статью о Джабулани и о планах Моргана превратить это поместье в заповедник.

Для Дэвида, которые делал снимки для журнала, позировала Дебра; она написала текст статьи, а Дэвид делился с ней мыслями и замечаниями.

Новая книга Дебры была забыта, но девушка выбросила из головы и мысли о своем разочаровании, увлеченная совместной работой.

Переписка с другими любителями природы оказалась мощным интеллектуальным стимулом, а потребность в человеческом общении удовлетворялась во время бесед с Конрадом и Джейн Бергами. Дэвид и Дебра по-прежнему болезненно реагировали на посторонних и старались избегать лишних встреч.

Статья для "Дикой жизни" была написана и почти подготовлена к отправке, когда пришло письмо от Бобби Дугана из Нью-Йорка. Издательница журнала "Космополитен" случайно наткнулась на распродаже на "Наш собственный мир". Книга ей понравилась, и журнал решил печатать этот роман с продолжением, возможно, в сопровождении иллюстрированной статьи о Дебре. Бобби хотел, чтобы Дебра прислала свои фотографии и автобиографическую статью на четыре тысячи слов.

Фотографии были уже готовы – они делались для "Дикой жизни". Дебра в течение трех часов написала четыре тысячи слов, а Дэвид подсказывал идеи и вносил предложения, иногда дельные, а иногда непристойные.

Они отправили статью и снимки с той же почтой, что и статью в "Дикую жизнь". В течение месяца ответа не было. А потом произошло событие, которое заставило их думать о другом.

Как-то вечером они тихо сидели в маленьком тростниковом оштукатуренном укрытии. Камера Дэвида стояла на треножнике у окна, над крышей был поднят рефлектор Дебры, он был замаскирован и приводился в движение ручкой над их головами.

Вода в пруду была черной и неподвижной, только иногда на поверхность выпрыгивал кормящийся лещ. На берег рядом с квохчущими цесарками опустилась стая голубей, они набирали воду, потом устремляли клювы к небу, и вода стекала в горло.

Неожиданно Дэвид предостерегающе схватил Дебру за руку; по напряженности его пожатия она поняла, что происходит нечто необычное, прижалась к нему, чтобы расслышать его шепот, а правой рукой включила магнитофон и начала направлять рефлектор.

К водопою приближалось стадо редких и пугливых антилоп ньяла, они до последней возможности скрывались в безопасности леса. Уши у них были насторожены, ноздри дрожали, втягивая воздух, большие черные глаза блестели во тьме, как фонари.

Девять безрогих самок благородного каштанового цвета, с белыми полосками, изящно шли следом за двумя самцами. Те так отличались от самок, словно принадлежали к другому виду. Искрасна-черные, мохнатые, увенчанные толстыми изогнутыми рогами с кремовыми кончиками, а меж глаз широкий белый треугольник.

Они делали несколько шагов, останавливались с безграничным терпением диких зверей, высматривающих опасность, и медленно двигались дальше.

Ньяла прошли так близко от укрытия, что Дэвид побоялся нажать на спуск камеры: щелчок мог их спугнуть.

Они с Деброй сидели неподвижно. Антилопы дошли до воды. Дебра счастливо улыбнулась, услышав негромкий звук: это шедший первым самец подул на воду, прежде чем начать пить, и сделал первый глоток.

Когда начало пить все стадо, Дэвид осторожно нацелил камеру, но при первом же щелчке ближайший самец вздрогнул и испустил хриплый тревожный крик. И ньяла мгновенно исчезли среди темных деревьев, как сонм призраков.

– Записала! Записала! – восторгалась Дебра. – Уф! Он был так близко, что у меня чуть не лопнули перепонки.

Джабулани охватило лихорадочное возбуждение. Никогда раньше, даже во времена отца Дэвида, антилопы ньяла не показывались в имении, поэтому были приняты все меры, чтобы побудить их остаться. Всем егерям и слугам было запрещено приближаться к пруду, чтобы присутствие человека не спугнуло стадо, пока оно привыкает и осваивает территорию.

Приехал Конрад Берг; он опирался на палку и сильно припадал на ногу. Хромать ему предстояло всю оставшуюся жизнь. Вместе с Дэвидом и Деброй он из укрытия полюбовался стадом, а потом, в доме, сидя у очага, ел огромный бифштекс, пил "Олд бак" и высказывал свое мнение:

– Они не из парка, мне кажется. Я узнал бы самца, если бы хоть раз видел его раньше. Вероятно, перешли из какого-то другого поместья. Вы ведь еще не закончили изгородь?

– Еще нет.

– Ну, там они и прошли. Им, вероятно, надоели все эти туристы. Вот они и забрели сюда в поисках тишины и покоя. – Он сделал глоток джина. – У вас тут много животных соберется, Дэви; еще пару лет, и можете устраивать шоу. У вас есть на этот счет какие-то планы? Можете принимать посетителей и зарабатывать хорошие деньги, как в Мала-Мала. Пятизвездочные сафари по соответствующей цене...

– Конни, я слишком эгоистичен, чтобы поделиться этим с кем-нибудь.

Все эти события помогли Дебре оправиться от провала "Нашего собственного мира" в Америке, и однажды утром она снова села за стол и начала работать над вторым романом. А вечером сказала Дэвиду:

– Мне мешает отсутствие названия. Как ребенок: пока не дашь ему имя, он не личность.

– А теперь ты придумала название?

– Да.

– Скажешь?

Дебра колебалась, не решаясь в первый раз произнести его вслух.

– Я решила назвать роман "Святое и радостное", – наконец созналась она, и Дэвид немного погодя повторил.

– Нравится? – беспокойно спросила она.

– Здорово! – ответил он. – Нравится. Правда.

Теперь Дебра ежедневно работала над романом, и каждый день был заполнен любовью, смехом и работой.

* * *

Звонок прозвучал, когда Дэвид и Дебра сидели в саду за шашлыком. Дэвид побежал в дом.

– Мисс Мардохей? – Дэвид удивился, имя показалось ему странно знакомым.

– Нью-Йорк вызывает мисс Дебру Мардохей, – нетерпеливо повторила девушка-оператор, и Дэвид сообразил, о ком речь.

– Сейчас она подойдет, – ответил он и позвал Дебру.

Звонил Бобби Дуган, и она впервые услышала его голос.

– Чудо-девушка! – кричал он на другом конце линии. – Сядьте, чтоб не упасть. У папочки для вас новости, от которых вы очумеете! Две недели назад "Космополитен" напечатал о вас статью. И прекрасные снимки, дорогая, на всю полосу – Боже, да вас слопать хочется...

Дебра нервно рассмеялась и знаком попросила Дэвида послушать.

– ...журнал появился в киосках в субботу, а утром в понедельник в книжных магазинах началась суматоха. В них посрывали двери. Вы захватили воображение всех читателей, дорогая. За пять дней было продано семнадцать тысяч книг в твердом переплете, у вас теперь пятое место в списке бестселлеров "Нью-Йорк таймс" – это что-то необычайное, чудо, феномен. Дорогая, да мы левой пяткой продадим миллионный тираж вашей книги. Все крупные газеты и журналы просят экземпляр для обзора – те, что я посылал им месяц назад, они потеряли. "Даблдей" печатает пятидесятую тысячу, и я им сказал: не дурите, нужно уже напечатать сто тысяч, и это только начало, на следующей неделе огонь охватит все побережье, и по всей стране будут вопиять в поисках вашей книжки. – Он говорил еще долго. Бобби Дуган кипел и бурлил, полный планов и надежд, а Дебра негромко смеялась и повторяла: "Нет! Я не могу в это поверить!" и "Это неправда!"

Вечером они выпили три бутылки "Вдовы Клико", и незадолго до полуночи Дебра забеременела.

* * *

"Мисс Мардохей удачно сочетает прекрасный язык с несомненным литературным мастерством и увлекательностью подлинного бестселлера", – писала "Нью-Йорк таймс".

"Кто сказал, что литература должна быть скучной? – спрашивала "Тайм". – Талант Дебры Мардохей воспламеняет читателя".

"Мисс Мардохей хватает вас за горло, прижимает к стене, швыряет на пол и пинает в живот. И оставляет вас слабым и потрясенным, как после автокатастрофы", – добавляла "Фри пресс".

Дэвид гордо преподнес Конраду Бергу подписанный экземпляр "Нашего собственного мира". К этому времени Конрад наконец отказался от обращения "миссис Морган" и стал звать Дебру по имени. Но книга так его поразила, что он вернулся к прежнему обращению.

– Как вы все это придумываете, миссис Морган? – с благоговейным страхом спросил он.

– Дебра, – тут же поправила она.

– Она не придумывает, – вмешалась Джейн. – К ней просто приходит. Это называется вдохновение.

Бобби Дуган оказался прав: издателям пришлось напечатать еще пятьдесят тысяч экземпляров.

* * *

Казалось, судьба, устыдившись своей прежней жестокости, решила осыпать их дарами.

Дебра (ее беременность становилась все заметнее) ежедневно сидела за столом оливкового дерева. Слова, как раньше, лились потоком, словно прозрачная вода Жемчужных бус. Но у нее оставалось время помогать Дэвиду в подготовке иллюстрированного описания хищных птиц бушевого вельда, сопровождать его в ежедневных экспедициях в разные уголки Джабулани и продумывать размещение мебели в пока еще пустующей детской.

Конрад Берг тайком пришел к ней, чтобы заручиться ее поддержкой. Он хотел, чтобы Дэвида включили в совет директоров Комитета национального парка. Они обсудили этот план во всех подробностях. Место в совете директоров означало огромное уважение и обычно предназначалось для значительно более пожилых и влиятельных людей, чем Дэвид. Однако Берг был убежден, что имя Морганов вместе с богатством Дэвида, его владением Джабулани, явным интересом к сохранению дикой природы, уже продемонстрированной способностью уделять этому занятию много сил и времени преодолеют все препятствия.

– Да, – решила Дебра. – Неплохо бы снова начать встречаться с людьми. Нам здесь грозит опасность стать затворниками.

– Он согласится?

– Не беспокойтесь, – заверила его Дебра. – Я об этом позабочусь.

Дебра оказалась права. После первого беспокойного заседания совета, когда его члены привыкли к страшному лицу и поняли, что за ним скрывается сильный и искренний человек, с каждым полетом в Преторию Дэвид становился все увереннее. Обычно Дебра летала с ним, и во время заседаний они с Джейн Берг занимались приданым для будущего ребенка, покупали те предметы роскоши и деликатесы, которые нельзя было достать в Нелспрейте.

Но к ноябрю до родов стало рукой подать. Дебра располнела и с трудом помещалась в крохотной кабине "навахо". Особенно отечность проявилась с началом сезона дождей, когда небо покрывалось грозовыми тучами и от земли поднимались сильные термальные потоки. К тому же она была погружена в заключительные главы своей новой книги.

– Мне здесь хорошо, – настаивала она. – Есть телефон, и меня охраняют шесть егерей, четверо слуг и свирепый пес.

Все пять дней до заседания Дэвид спорил и протестовал и согласился, только когда выработали специальный график.

– Я вылечу до рассвета и успею к девяти на заседание. Закончим мы около трех, и самое позднее в шесть тридцать я вернусь, – сказал он. – Если бы не вопрос о бюджете и финансировании, я не полетел бы, сослался бы на плохое самочувствие.

– Это очень важно, дорогой. Ты должен лететь.

– Ты уверена?

– Я даже не замечу твоего отсутствия.

– Не слишком радуйся, – печально ответил он. – А то мне придется остаться.

На рассвете высоко над крошечным самолетом собрались облака цвета вина, пламени и спелых плодов. Они поднялись почти до предела высоты, доступной "навахо".

Дэвид находил между облаками коридоры открытого пространства, его охватила привычная эйфория полета. Он то и дело менял курс, обходя грозовые тучи: в них таились смерть и уничтожение, сильный ветер способен оторвать крылья и швырнуть машину вверх, туда, где человек погибнет от недостатка кислорода.

Он приземлился в Центральном аэропорту. Его уже ждала машина, и по дороге в Преторию он читал утренние газеты. И только увидев предупреждение метеорологов о приближающейся со стороны Мозамбика буре, ощутил легкое беспокойство.

Прежде чем войти в зал заседаний, он попытался позвонить в Джабулани.

– Двухчасовая задержка, мистер Морган.

– Ну хорошо, соедините меня, когда появится связь.

Во время перерыва на обед он снова попробовал позвонить.

– Что с моим заказом?

– Простите, мистер Морган, я собиралась вам сказать. Линии оборваны. Там идет сильный дождь.

Легкая тревога усилилась.

– Будьте добры, соедините меня с метеослужбой.

Прогноз был очень неутешительным. От Барьертона до Мпунды Милиа и от Лоренсо Маркеш до Махадодорпа шли тяжелые непрерывные дожди. Толщина облачного покрова достигала двадцати тысяч футов, он спускался почти до самой земли. А на "навахо" не было кислородного и электронного навигационного оборудования.

– Надолго это? – спросил Дэвид у метеоролога. – Когда прояснится?

– Трудно сказать, сэр. Через два или три дня.

– Черт побери! – с горечью произнес Дэвид и отправился в кафе на первом этаже правительственного здания. Конрад Берг с двумя другими членами совета директоров сидел за угловым столиком, но, увидев Дэвида, вскочил и захромал ему навстречу.

– Дэвид. – Он взял его за руку. Красное лицо Берга было тревожно-серьезным. – Я только что узнал: ночью сбежал из тюрьмы Иоганн Эккерс. Убил охранника и сбежал. Семнадцать часов назад.

Дэвид смотрел на него, лишившись дара речи.

– Дебра одна?

Дэвид кивнул; его лицо, покрытое шрамами, оставалось неподвижным, но глаза потемнели, и в них отразился страх.

– Тебе лучше лететь туда.

– Погода... ни один самолет не может взлететь.

– Возьми мой грузовик! – настойчиво сказал Конрад.

– Это медленно.

– Хочешь, чтобы я поехал с тобой?

– Нет, – ответил Дэвид. – Если тебя не будет, они не одобрят новый бюджет. Поеду один.

* * *

Работая за своим столом, Дебра услышала шум ветра. Она выключила магнитофон и в сопровождении собаки вышла на веранду.

Стояла, прислушиваясь, не уверенная в том, что слышит. Вздохи, далекий гром, словно прибой на каменистом берегу.

Собака прильнула к ее ногам, и Дебра присела, держа руку на ее шее, слушая усиливающийся шум ветра. Начали шелестеть деревья.

Зулус заскулил, и она плотнее прижала его к себе.

– Спокойно, мальчик. Тише, тише, – прошептала она, и тут ветер ударил по веранде, с треском пронесся через кроны, застучали сломанные сучья.

Оборванные ветви бросило на противомоскитную сетку веранды. Оглушительно захлопали двери и окна. Столбом поднималась пыль.

Дебра вскочила и побежала к себе в кабинет. Она затворила ближайшее окно, потом то же самое проделала с остальными и тут натолкнулась на одного из слуг.

Вдвоем они закрыли все окна и двери в доме.

– Мадам, приближается большой дождь. Очень большой.

– Идите к своим семьям, – сказала Дебра.

– А ужин, мадам?

– Не беспокойтесь, я справлюсь сама.

И они с облегчением ушли в облаках пыли к своим домам за рощей.

Ветер дул еще пятнадцать минут, а Дебра стояла у проволочной сетки и чувствовала, как он толкает ее. Его необузданность была заразительна, и Дебра возбужденно рассмеялась.

Потом ветер неожиданно улегся, так же быстро, как начался, и она услышала, как он шумит в холмах за прудами.

В наступившей полной тишине весь мир ждал, напряженно ждал следующего наступления стихии. Дебра почувствовала холод, быстрое падение температуры, как будто открылась дверь в большой холодильник. Она обхватила себя руками и вздрогнула. Она не видела темных грозовых туч, накатывающихся на Джабулани, но ощутила в наступившей прохладе эту грозную величественность.

С треском ударила первая молния; казалось, весь воздух вокруг вспыхнул. Прогремел гром; казалось, задрожало и небо, и сама земля. Дебра от неожиданности громко вскрикнула.

Дебра повернулась, ощупью прошла в дом и закрылась в своей комнате, но стены не могли скрыть ярости хлынувшего ливня. Дождь барабанил, ревел, оглушал, стучал в окна, стены и двери, потоком хлестал на веранду.

Лило как из ведра, но Дебре на нервы больше действовали молнии и гром. Она не видела разрядов, и раскаты грома неизменно заставали ее врасплох; ей чудилось, что огненные стрелы нацелены прямо в нее.

Дебра скорчилась на диване, прижимая к себе в поисках уверенности теплое тело Зулуса. Она уже пожалела, что отпустила слуг, ей казалось, что ее нервы не выдержат этой бомбардировки.

Наконец она сдалась. Ощупью пробралась в гостиную. В отчаянии чуть не заблудилась в собственном доме, но наконец отыскала телефон и поднесла трубку к уху.

И тут же поняла, что телефон не работает: ничего не было слышно. Она в отчаянии нажимала на рычаг, кричала в трубку, но в конце концов выпустила ее из рук.

Всхлипывая, Дебра вернулась к себе, придерживая свой большой живот, упала на диван и обеими руками заткнула уши.

– Прекратите! – закричала она. – О Боже, пусть это кончится!

* * *

Новое национальное скоростное шоссе, широкое и ровное, с шестью полосами движения, тянется до самого города угольщиков, Витбанка. Дэвид вывел взятый напрокат "понтиак" на скоростную линию и все время нажимал на акселератор. Машина шла на скорости сто тридцать миль в час, шла так спокойно, что ею почти не нужно было управлять. Воображение Дэвида рисовало ему страшные картины, он вспоминал лицо Иоганна Эккерса, когда тот стоял перед ним в суде. Глубоко посаженные мутные глаза, губы сложились словно для плевка. Когда охранники уводили его, Эккерс вырвался и закричал:

– Я до тебя доберусь, Уродская Морда. Мне придется подождать двадцать девять лет, но я все равно до тебя доберусь.

С тем его и увели.

После Витбанка дорога сузилась. Движение было напряженным, повороты – опасными и коварными. Дэвиду пришлось сосредоточиться, чтобы удерживать большую машину на дороге, и это изгнало призраков из его сознания.

У Лейденбурга он повернул, срезая угол треугольника, и поток машин сократился до редких встречных грузовиков. Дэвид смог снова увеличить скорость. И тут дорога неожиданно повернула, начался спуск в низкий вельд.

На выходе из туннеля Эразмус Дэвид попал под сильный дождь. Вода сплошной серой стеной заполнила воздух и била по корпусу "понтиака". Дорогу затопило, Дэвид с трудом отыскивал ее в полотнищах дождя, ветровое стекло заливало, и дворники не справлялись.

Дэвид включил фары и ехал так быстро, как только осмеливался, подавшись вперед, чтобы всматриваться в сине-серую пелену ливня.

Темнота под низкими темными облаками наступила рано, влажный асфальт слепил Дэвида отражением его собственных фар, а капли казались крупными, как градины. На дороге, ведущей к Бандольер-Хилл, Дэвиду пришлось еще немного сбросить скорость.

В потемках он пропустил поворот и возвращался к нему, двигаясь по немощеной поверхности. Сплошная грязь и лужи, скользко, как на масле. Один раз машина съехала в кювет. Дэвид подложил под колеса камни и, включив мотор на полную мощность, выбрался на дорогу.

К тому времени, как в начале девятого показался мост через ручей Лузана, он провел за рулем "понтиака" уже шесть часов.

Дождь неожиданно прекратился – случайный просвет в сплошных облаках. Прямо над головой в тумане появились звезды, а вокруг по-прежнему клубились грозовые тучи, медленно поворачиваясь, как на оси большого колеса.

Фары прорезали тьму, осветили бурую воду и противоположный берег в ста ярдах. Мост на пятнадцать футов ушел под воду, которая текла так быстро, что водовороты казались вырезанными на темном мраморе; течение несло стволы поваленных деревьев.

Невероятно, но высохшее русло, по которому Эккерс гнал свой зеленый грузовик на Конрада, превратилось в бурный поток.

Дэвид вышел из "понтиака" и подошел к ручью. Он стоял, а вода быстро подступала к его ногам, продолжая прибывать.

Он взглянул на небо и подумал, что затишье продлится недолго.

Приняв решение, он побежал к "понтиаку". Отвел его повыше и остановил. Фары по-прежнему светили на поверхность воды. Стоя у машины, Дэвид разделся. Вытащил из брюк ремень и опоясался им. Потом снял туфли и привязал за шнурки к ремню.

Босиком подбежал к ручью и медленно начал нащупывать путь. Уровень воды быстро поднимался. Через несколько шагов Дэвид погрузился по колено, и поток ударил его, стараясь сбить с ног.

Дэвид стоял, сдерживая натиск стихии, и ждал, глядя вверх по течению. Он видел быстро приближающийся ствол, его корни торчали, как воздетые в мольбе руки. Он проплывет совсем рядом.

Дэвид рассчитал момент и прыгнул. С полдесятка мощных гребков приблизили его к дереву, и он ухватился за корень. И его тут же унесло из лучей фар и бросило в ревущую ярость реки. Ствол крутился и раскачивался, Дэвид погружался в воду и с кашлем выныривал.

Что-то нанесло ему скользящий удар; Дэвид почувствовал, как лопнула рубашка и кожа под ней. И снова погрузился в воду, отчаянно цепляясь за ствол.

Неожиданно ствол наткнулся на какое-то препятствие, повернулся и снова устремился вперед.

Дэвида ослепила грязная вода, он понимал, что силы его на исходе и долго он не выдержит. Он и так быстро слабел. Движения его замедлялись, как у терпящего поражение боксера в десятом раунде.

Он все поставил на то, что препятствие – это противоположный берег, отпустил корень и отчаянно поплыл поперек течения.

Рука его уперлась в свисающие ветви колючего кустарника. Шипы разорвали ему ладонь, но он продолжал сжимать ветви, кричал от боли, но держал.

Медленно выбрался Дэвид из потока и выполз на берег, кашляя и отплевываясь. Потом упал лицом в грязь, и его вырвало, изо рта и носа полилась проглоченная вода.

Он долго лежал в изнеможении, пока кашель не прекратился и он не смог снова дышать. С трудом встал на ноги и побрел во тьму. На ходу поднес руку к лицу и зубами начал вырывать впившиеся колючки.

Над головой по-прежнему горели звезды; в их слабом свете Дэвид отыскал дорогу и побежал по ней, с каждым шагом все быстрее. Стало очень тихо, только капли, падавшие с деревьев, и отдаленные раскаты грома нарушали тишину.

За две мили от дома Дэвид увидел на дороге какой-то темный силуэт и лишь в нескольких шагах от него разглядел, что это машина – "шеви" последней модели. Машина была пуста, она застряла в луже.

Дверь была открыта, и Дэвид включил свет в салоне и фары. На месте водителя – засохшая кровь, темное пятно, на заднем сиденье сверток – одежда. Дэвид быстро развернул ее и сразу узнал грубую ткань обычного костюма арестантов. Он тупо смотрел на нее некоторое время, пока до него не дошло все значение находки.

Машина украдена, кровь, вероятно, принадлежит ее несчастному владельцу. Тюремный костюм сменила другая одежда, наверняка снятая с трупа хозяина "шеви".

И Дэвид уверился, что Эккерс в Джабулани и приехал он раньше, чем залило мост через Лузану – не менее трех-четырех часов назад.

Дэвид швырнул тряпки и побежал.

* * *

Иоганн Эккерс проехал по мосту через ручей Лузана, когда вода уже почти скрывала колеса, а дождь падал слепящими белыми полосами.

Вести было трудно. Грязная вода билась о корпус машины, просочилась в кабину, залила пол, бурлила у ног Эккерса, но он благополучно добрался до противоположного берега и поехал дальше. Колеса скользили по мягкой грязи, "шеви" пьяно покачивался.

Чем ближе Эккерс подбирался к Джабулани, тем безрассудней становилась его торопливость.

Уже до приговора и заключения Эккерс был не вполне нормален, подвержен приступам ярости. Считая, что остальные отвергают его, он жил в мире насилия, но все же держался в границах здравого смысла.

Однако два года, проведенные в тюрьме, гнев и жажда мести вывели его за эти границы.

Месть стала единственной целью его существования, и Эккерс сотни раз за день воображал ее себе. Он так рассчитал свой побег, чтобы три дня оставаться на свободе, а потом хоть трава не расти. Трех дней ему хватит.

Он изувечил себе челюсть, глубоко вонзив в десну загрязненную собственными экскрементами иглу. Как он и думал, его отправили в зубную клинику. Охранник оказался не очень внимателен, а дантист под угрозой приставленного к горлу скальпеля, согласился ему помочь.

За пределами тюрьмы Эккерс пустил скальпель в ход, и его слегка удивило, сколько крови может вытечь из человеческого горла. Оставив дантиста лежать на руле, он надел поверх тюремного костюма его белый халат и ждал у светофора.

Сверкающий новый "шеви" остановился на красный свет, и Эккерс открыл дверцу и сел рядом с водителем.

Водитель, невысокий, пухлый, выглядящий преуспевающим, с бледным гладким лицом и мягкими безволосыми руками, покорно выполнил приказ Эккерса.

Тот спрятал его обмякшее раздетое тело в зарослях густой травы на обочине проселочной дороги и через сорок минут выбрался из города.

Он держался объездных путей, медленно продвигаясь на восток. Несмотря на укол, сделанный дантистом, страшно болела челюсть, искалеченной рукой трудно было вести машину, потому что разорванные нервы и сухожилия так и не срослись. Рука оставалась мертвой и бесчувственной.

С осторожностью дикого хищника, слушая новости по радио, Эккерс благополучно миновал расставленную на него сеть, но теперь, в Джабулани, больше не мог сдерживаться.

На скорости сорок миль в час он засел, "шеви" загудел, буксуя, глубоко увязнув в грязи.

Эккерс оставил машину и быстро пошел под дождем на своих длинных ногах. Однажды он захихикал и принялся насвистывать сквозь зубы, но потом снова замолчал.

Из рощи за домом в Джабулани он вышел, когда уже стемнело. Он два часа пролежал под дождем, дожидаясь темноты. Когда смерклось, он принялся высматривать огни и забеспокоился – огней не было.

Он покинул рощу и осторожно спустился с холма. Обошел дома слуг, пересек посадочную полосу.

Во тьме наткнулся на стену ангара и ощупью нашел дверь.

Лихорадочно развел руки в поисках самолета, которому полагалось тут стоять. Поняв, что самолета нет, испустил стон разочарования.

Они ушли. Он напрасно все спланировал и осуществил, все его отчаянные усилия пошли прахом.

Рыча, как зверь, Эккерс ударил сжатой в кулак здоровой рукой по стене, радуясь боли; его трясло от страшного гнева и ненависти. Он громко закричал – бессмысленно и беспощадно.

Неожиданно дождь прекратился. Тяжелые удары капель о крышу ангара смолкли так внезапно, что Эккерс отвлекся. Он подошел к двери и выглянул.

Над ним в тумане плыли звезды, и слышалось только журчание воды и падение капель с деревьев.

В слабом свете он разглядел среди деревьев белые стены дома. "Все-таки напакостить можно, – решил Эккерс. – Можно дать выход своему гневу. Разломать мебель, а крыша загорится даже в такую погоду, если поджечь изнутри".

Под темными влажными деревьями он двинулся к дому.

* * *

Дебра проснулась в тишине. В разгар бури она уснула; может, искала прибежища во сне.

Она попыталась нащупать теплое успокаивающее тело собаки, но ничего не нашла. На диване рядом с ней еще сохранилось нагретое место, где лежал Зулус.

Дебра внимательно прислушалась, но услышала лишь слабое журчание воды и далекий гром. Она вспомнила свой страх и устыдилась.

Встав, она почувствовала, что мерзнет в своем просторном платье и эластичных брюках, приспособленных к ее выросшему животу. Потрогала пол ногой, нашла легкие туфли и сунула в них ноги.

"Схожу в гардеробную за свитером, потом согрею себе кофе", – решила Дебра.

И тут залаял Зулус. В саду. Очевидно, пес вышел через маленькую дверцу, которую специально для него Дэвид проделал в стене веранды.

Собака может лаять по-разному, и Дебра всегда понимала значение лая.

Легкий взвизг соответствует крику часового: "Десять часов вечера, все в порядке".

Более громкое завывание: "Сегодня полнолуние, волчья кровь в жилах не дает мне уснуть".

Резкий отрывистый лай: "Что-то движется у насоса. Может быть, лев".

Наконец громкий отчаянный крик: "Страшная опасность! Берегитесь!"

Именно такой лай услышала Дебра, потом послышалось рычание и звуки борьбы. Пес словно что-то грыз.

Дебра вышла на веранду, чувствуя, как намокают в лужах туфли. Зулус на кого-то напал в саду, она слышала звуки борьбы, рычание. Стояла молча, не зная, что делать, понимая только, что не может выйти к Зулусу. Она слепа и беспомощна перед неизвестным противником. Пока она колебалась, послышался тяжелый удар. Треснула кость, что-то тяжело упало. Рычание Зулуса мгновенно оборвалось. С собакой что-то случилось. Теперь Дебра была абсолютно одна в тишине.

Нет, не в тишине. Она услышала чье-то дыхание – тяжелое, затрудненное.

Дебра прижалась к стене веранды, слушая и выжидая.

Она услышала шаги, шаги человека, они со стороны сада приближались к парадней двери. Под ногами чавкала грязь, плескалась в лужах вода.

Она хотела окликнуть идущего, но горло у нее перехватило. Хотела побежать – ноги словно парализовало. Чужак поднимался по ступеням крыльца.

Рука задела проволочную сетку, потом взялась за ручку, повернула ее.

И тут Дебра обрела дар речи.

– Кто здесь? – негромко окликнула она, ее панический голос прозвучал в ночной темноте.

Шум мгновенно прекратился, чужак ошеломленно застыл. Она представляла себе, как он стоит на верхней ступеньке, всматривается через сетку в темноту веранды, пытается разглядеть ее во тьме. И неожиданно обрадовалась, что на ней темные платье и брюки.

Она неподвижно ждала, прислушиваясь. Ветер шелестел в кронах деревьев, вызывая неожиданный дождь капель. У дамбы крикнула охотящаяся сова. Дебра слышала рокот грома вдалеке над холмами, в кустах пуансеттии хрипло закричал козодой.

Тишина затянулась, и Дебра поняла, что больше не выдержит: ноги у нее задрожали, холод, страх, тяжесть ребенка сдавливали мочевой пузырь. Она хотела сбежать но бежать было некуда.

И вдруг тишина взорвалась. В темноте послышался смех. Поразительно близкий, отчетливый, полный безумия. Казалось, ее схватили за горло и выдавили весь воздух из легких. Ноги Дебры еще больше ослабли, она вздрогнула, давление на пузырь стало невыносимым: она узнала этот безумный смех, вспомнила его.

Рука задергала дверную ручку. Потом на дверь нажали плечом. Дверь была непрочная, она не предназначалась для защиты от такого натиска. Дебра знала, что она скоро поддастся.

Она повернулась, заскочила в кабинет и заперлась на замок.

Притаилась, лихорадочно размышляя. Она понимала, что, ворвавшись в дом, Эккерс включит свет. Электрический генератор сработает, и ей некуда будет деваться. Единственная ее защита – темнота. В темноте у нее преимущество, потому что она к ней привыкла.

Она слышала крики козодоя и совы – значит, ночь уже наступила; вероятно, тучи скрывают луну и звезды. В лесу темно. Нужно выйти из дома и попытаться добраться до слуг.

Она заторопилась к черному ходу, а по дороге соображала, что можно использовать в качестве орудия самообороны. Огнестрельное оружие заперто в сейфе в кабинете Дэвида, ключ у него. Она пробежала через кухню – тяжелая резная палка ждала на своем обычном месте у двери. Дебра с благодарностью схватила ее и открыла заднюю дверь.

В этот миг парадная дверь сломалась, и Эккерс ввалился в гостиную. Дебра закрыла за собой дверь кухни и двинулась через двор. Стараясь не бежать, считала шаги. Заблудиться нельзя. Надо найти тропу через рощу, ведущую к домам слуг.

Первый ориентир – ворота в изгороди, окружающей усадьбу. Не доходя до них, Дебра услышала, как заработал электрический генератор на насосной станции у гаража. Эккерс нашел выключатель.

Она слегка сбилась с направления и наткнулась на колючую проволоку. Отчаянно пыталась нащупать путь, найти ворота. Над ней затрещала дуговая лампа, одна из тех, что были укреплены на изгороди и по вечерам освещали сад.

Должно быть, Эккерс обнаружил щит на кухне. Дебра поняла, что теперь ярко освещена.

Она услышала его крик и поняла, что он ее увидел. И в этот момент нашла ворота, со всхлипом облегчения раскрыла их и побежала.

Надо уйти от света дуговых ламп, найти темноту. Свет смертельно опасен, тьма – убежище.

Тропа раздваивалась, левая ветвь вела к прудам, правая – к хижинам. Дебра пустилась по правой. Сзади хлопнули ворота. Он преследовал ее.

На бегу она считала – пятьсот шагов до скалы слева от дороги, здесь новая развилка. Дебра споткнулась о камень, грузно упала, ободрав голень.

Встав на колени, она не обнаружила своего посоха. И не могла тратить драгоценные секунды на поиски. Ощупью нашла тропу и помчалась дальше.

Через пятьдесят шагов Дебра поняла, что бежит не по той тропе. Эта вела вниз, к насосной станции, и была плохо ей знакома. Обычно Дебра здесь не ходила.

Она пропустила поворот и наткнулась на неровную поверхность. Пошатнулась, высокая трава обвилась вокруг ее ног, и она тяжело упала на бок.

Теперь она заблудилась, но знала, что ушла из освещенной лампами полосы. Если повезет, удастся скрыться в темноте... Сердце отчаянно билось. Дебру тошнило от ужаса.

Она попыталась справиться со своим судорожным дыханием и прислушаться.

И услышала его тяжелые шаги, ясно звучавшие, хотя почва была мягкой и влажной. Казалось, он идет прямо к ней – и Дебра приникла к мокрой земле, закрыла лицо руками, чтобы заглушить свое дыхание.

В последний момент его шаги прозвучали рядом. Она обмякла от облегчения, но радость была преждевременной: шаги неожиданно смолкли, он стоял так близко, что Дебра слышала его тяжелое хрипение.

Он прислушивался, стоя совсем близко от того места, где она лежала в траве. Так они ждали долгие минуты. Дебре это время показалось вечностью. Но тут послышался его голос:

– Ага! Вот ты где! – захихикал он. – Я тебя вижу.

Сердце ее дрогнуло: он был даже ближе, чем она думала. Она чуть не шарахнулась, хотела побежать, но что-то глубоко внутри остановило ее.

– Я вижу: ты здесь прячешься, – продолжал он. – У меня большой нож, я прижму тебя и вырежу...

Она вжалась в траву, слушая, как из его рта льется поток диких непристойностей. И вдруг поняла, что все еще в безопасности. Ее скрывали ночь и густая трава, он ее потерял. Он пытался напугать ее, заставить пуститься наутек и тем самым выдать себя. И она все силы сосредоточила на том, чтобы лежать молча и неподвижно.

Наконец угрозы и садистские вопли Эккерса смолкли. Он прислушивался с терпением охотника. Потянулись долгие минуты.

Боль в мочевом пузыре жгла раскаленным железом, Дебре хотелось громко закричать. Что-то отвратительное переползло с влажной травы ей на руку. Она чувствовала многочисленные лапки насекомого на своей коже, но заставляла себя лежать неподвижно.

Что-то мелкое – скорпион или паук – перебралось на шею, и она поняла: еще несколько секунд – и у нее сдадут нервы.

Неожиданно Эккерс снова проявился:

– Ну, хорошо! – сказал он. – Я иду за фонариком. Тогда посмотрим, далеко ли ты уйдешь. Скоро вернусь, не думай, что перехитришь старину Эккерса. Он забыл больше хитростей, чем ты за всю жизнь узнаешь.

Он тяжело, шумно затопал по тропе, и Дебра хотела сбросить многоногую тварь с шеи и бежать, но инстинкт остановил ее. Она выждала пять минут, потом десять. Насекомое переползло в волосы.

В темноте совсем рядом с ней заговорил Эккерс.

– Ну ладно, хитрая шлюха. Все равно я до тебя доберусь.

Он зашагал по тропе, и она поняла, что на сей раз он действительно ушел.

Дрожа от ужаса, Дебра сбросила ползучую тварь с волос. Потом встала и неслышно пошла в лес. Холодными онемевшими пальцами расстегнула брюки – с трудом справилась – и присела, облегчая палящую боль в нижней части живота.

Потом снова встала, чувствуя, как шевелится ребенок. Это движение разбудило в ней защитный материнский инстинкт. Она должна найти безопасное место для своего ребенка. Может, спрятаться у прудов?

Но как до них добраться? Теперь она окончательно заблудилась. Но потом вспомнила, что говорил ей Дэвид о ветре: он приносит дождь с запада; теперь ветер почти стих, и она ждала его легкого прикосновения к щеке. Оно подсказало ей направление. Дебра повернулась спиной к следующему порыву и пошла через лес, вытянув руки, чтобы не наткнуться на ствол. Если только она доберется до пруда, то вдоль его берега сможет дойти до укрытия.

Но в центре циклона ветры кружат, непрерывно меняя направление, и Дебра, доверясь им, начала широкий бесцельный круг по лесу.

* * *

Эккерс метался по ярко освещенному дому: распахивал двери, пинками раскрывал шкафы.

Он нашел оружейный сейф в кабинете Дэвида и перевернул ящики стола в поисках ключей. Но не нашел и долго бранился от разочарования.

Потом отыскал стенной шкаф. В нем на полке нашелся электрический фонарь и десяток пакетов с патронами. Он схватил фонарь и нажал кнопку. Яркий белый луч был виден даже в освещенном помещении, и Эккерс ощерился и радостно захихикал.

Кинулся в кухню, выбрал длинный изогнутый нож из нержавеющей стали и побежал через двор к воротам, а оттуда на тропу.

В луче фонаря на мягкой земле ясно видны были следы Дебры. Эккерс шел по ним до того места, где она сбилась с тропы, и обнаружил ее укрытие.

– Хитрая сука, – снова хихикнул он и пошел за ней через лес. Дебра оставила заметный след, идти по нему было легко – он пролегал по высокой траве, с которой она сбила капли. Глаз охотника читал его без труда.

Через каждые несколько минут Эккерс останавливался и светил фонарем вперед, в гущу деревьев. Его охватила охотничья страсть – примитивная забава, составлявшая основу его существования. Предыдущие заминки и неудачи делали охоту еще интересней.

Он осторожно шел по петляющему следу, который поворачивал по широкому кругу.

Остановился, направил луч фонаря вперед, поверх мокрых верхушек травы, и заметил, как у самого края поля зрения что-то переместилось, что-то бледное и округлое.

Он еще раз направил туда луч и увидел бледное напряженное женское лицо. Женщина шла вперед медленно и неуверенно. Шла как во сне, вытянув перед собой руки.

Она двигалась прямо на него, не зная, что он осветил ее фонарем. Остановилась, подхватив тяжелый живот, и всхлипнула от усталости и страха.

Ее брюки промокли от дождя, туфли на ногах порвались, и когда она подошла ближе, он увидел, что ее руки и губы посинели и дрожат от холода.

Эккерс стоял неподвижно, глядя, как Дебра приближается к нему, точно цыпленок к кобре.

Темные влажные волосы упали ей на плечи и занавесили лицо. Тонкое платье, тоже промокшее от капель с деревьев, облепило выпуклый живот.

Он дал ей подойти поближе, наслаждаясь сознанием того, что теперь она – в его власти. Извлекая из мести блаженство, смакуя каждое мгновение, как скупец.

Когда Дебра оказалась в пяти шагах от него, он направил луч прямо ей в лицо и захихикал.

Лицо ее исказилось, она закричала, повернулась и бросилась бежать, как дикое животное. И через двадцать шагов наткнулась на ствол дерева марула.

Упала на спину, перевернулась и громко всхлипнула, схватившись за исцарапанную щеку.

Поднялась на ноги и стояла, дрожа, поворачивая голову и прислушиваясь.

Эккерс медленно обошел ее, приблизился, встал сзади и снова захихикал.

Она снова вскрикнула и сорвалась с места, обезумев от ужаса, ее нога попала в муравейник, женщина тяжело упала на землю и лежала поскуливая.

Эккерс неторопливо, молча подошел к ней, впервые за два года чувствуя себя счастливым. Как кошка, он оттягивал финал, хотел растянуть удовольствие.

Наклонившись, он прошептал грязное ругательство, и Дебра мгновенно вскочила и снова кинулась бежать меж деревьев – отчаянно, вслепую. Он последовал за ней, и в его извращенном, больном сознании она превратилась в символ тех тысяч животных, которых он загнал и убил.

* * *

Босой Дэвид легко бежал по мягкой земле. Он торопился, не чувствуя боли ссадин и царапин, не замечая протестов сердца и легких.

Там, где дорога поднималась на холм, а потом начинала спуск к дому, он резко остановился и, тяжело дыша уставился на дуговые лампы, залившие ярким светом двор Джабулани. В этом не было смысла, и Дэвид встревожился. И еще быстрее помчался вниз с холма.

Пробежал через пустые разгромленные комнаты, звал Дебру по имени – эхо насмехалось над ним.

Выскочив на переднюю террасу, он увидел, как за разбитой дверью что-то движется в темноте ему навстречу.

– Зулус! – Он двинулся вперед. – Эй, парень! Парень! Где она?

Собака поднялась на ступени, приветственно виляя хвостом, но она явно была ранена. Сильный удар по голове сломал ей челюсть, и та свисала под нелепым углом. Пес все еще не опомнился от удара, и Дэвид склонился к нему.

– Где она, Зулус? Где она?

Собака, казалось, с трудом собирается с силами.

– Где она, парень? Ее нет в доме. Где она? Ищи ее, парень, ищи!

Он привел Лабрадора во двор, и у задней двери Зулус взял след на влажной почве. Он решительно направился к воротам, и Дэвид увидел в свете дуговых ламп отпечатки ног Дебры и большие мужские следы.

Пока Зулус пересекал двор, Дэвид вернулся в свой кабинет. Фонаря на полке не было, остался небольшой карманный фонарик. Он взял его и прихватил горсть патронов. Потом быстро открыл сейф. Схватил из стойки ружье и на бегу зарядил его.

Зулус уже бежал по тропинке за воротами, и Дэвид заторопился за ним.

* * *

Иоганн Эккерс перестал быть человеком, он превратился в зверя. Вид бегущей добычи воскресил в нем животную страсть преследования и убийства, приправленную кошачьей любовью к мучению. Он играл со своей раненой добычей, отпускал, хотя мог прикончить, затягивал процесс, откладывал кульминацию – последний смертельный удар.

Наконец этот миг наступил; древняя атавистическая память об охотничьем ритуале (потому что убийство тоже имеет свои правила) подсказала Эккерсу: надо кончать.

Он приблизился к бегущей фигуре со спины, протянул руку, схватил за темные волосы, быстрым движением запястья повернул ей голову, открывая ножу доступ к длинному белому горлу.

Дебра набросилась на него с яростью, которой он не ожидал. Тело у нее оказалось гибким, крепким и сильным, и теперь, когда она знала, где он, она рвала его с силой загнанного зверя.

Эккерс не был готов к этому, нападение сбило его с ног, а она не удержалась и упала на него. Он выронил нож и фонарь и вскинул руку, защищая глаза, потому что Дебра пыталась вцепиться в них длинными острыми ногтями. Он чувствовал, как она разрывает ему щеку и нос, воя, точно кошка, потому что в этот миг сама превратилась в зверя.

Он отпустил ее волосы и отпихнул от себя женщину, удерживая ее правой рукой. И ударил. Хрястнул будто деревянной дубиной, жестоко и сильно. Так он оглушил Лабрадора и сломал ему челюсть. Удар пришелся Дебре в висок, глухой, как стук топора по древесному стволу. Она перестала бороться. Эккерс встал на колени и, держа ее здоровой рукой, другой безжалостно бил ее, бил по голове. В свете упавшего фонаря было видно, как у нее носом пошла кровь, а удары продолжали сыпаться на ее голову. Дебра давно уже отключилась, а он все не мог остановиться. Наконец успокоился и встал. Подошел к фонарю и посветил в траву. Блеснул нож.

Существует древняя церемония, завершающая охоту. И кульминация этой церемонии – потрошение, когда торжествующий охотник вспарывает добыче брюхо, просовывает в разрез руку и вытаскивает еще теплые внутренности.

Иоганн Эккерс подобрал нож и поставил фонарь так, чтобы он освещал тело Дебры.

Он подошел к ней и ногой перевернул на спину. Темная грива влажных волос закрыла ей лицо.

Он склонился к ней и просунул согнутый палец под платье. Рывком разорвал, и в свете фонаря блеснул ее большой вздутый живот. Белый, спелый, с черной ямкой пупка в середине.

Эккерс захихикал и ладонью отер с лица дождь и пот. Потом покрепче взял рукоять ножа, чтобы одним махом вспороть живот от самой грудной клетки, но при этом не задеть внутренности – искусный, как у хирурга, удар; он делал это за свою жизнь десять тысяч раз, не меньше.

И тут краем глаза он уловил какое-то движение и поднял голову. На него молча летела черная собака, ее глаза горели в свете фонаря.

Он успел вскинуть руку, защищая горло, и мохнатое тело обрушилось на него. Они покатились по земле. В конце концов Зулус оказался наверху, не способный вцепиться во врага из-за искалеченной челюсти.

Эккерс изменил наклон ножа и ударил собаку в грудь, сразу найдя ее верное сердце. Зулус взвизгнул и затих. Эккерс отбросил его в сторону, подобрал нож и направился к тому месту, где лежала Дебра.

Но Зулус дал Дэвиду возможность успеть вовремя.

Дэвид бежал к Эккерсу. Тот смотрел на него мутными зеленоватыми глазами. Он угрожал Дэвиду длинным ножом, руки его были в собачьей крови. При этом он склонял голову так же агрессивно, что и его бабуин.

Дэвид ткнул ружьем прямо ему в лицо и выстрелил из обоих стволов. Заряд снес Эккерсу голову до самого рта, превратил ее в ничто. Эккерс упал на траву, ноги его конвульсивно задергались, а Дэвид отбросил оружие и подбежал к Дебре.

Он склонился к ней и прошептал:

– Моя дорогая, о моя дорогая! Прости меня, пожалуйста, прости. Я не должен был оставлять тебя.

Он осторожно поднял ее и, прижимая к груди, отнес в дом.

На рассвете родился ребенок. Девочка, крошечная, сморщенная, недоношенная. Если бы медицинская помощь была доступна, возможно, она бы и выжила, потому что отчаянно боролась за жизнь. Но Дэвид был неуклюж, неумел и невежествен. Вздувшаяся река отрезала его от мира, телефон по-прежнему молчал, а Дебра не приходила в себя.

Когда все кончилось, он завернул маленькое тело в чистую простыню и нежно положил в приготовленную для ребенка колыбель. Его терзало тяжкое чувство вины: он не сумел защитить тех двоих, что нуждались в нем.

В три часа дня Конрад Берг переправился через ручей Лузана – вода кипела вокруг колес его большого грузовика, – а в шесть Дебра уже лежала в отдельной палате нелспрейтской больницы. Два дня спустя она пришла в сознание, но лицо у нее распухло и потемнело от кровоподтеков.

* * *

С вершины холма над домом, с естественной смотровой площадки, открывался вид на все поместье Джабулани. Это было одинокое тихое место, и здесь похоронили девочку. Дэвид своими руками вырубил в скале могилу.

Хорошо, что Дебра не держала ребенка в объятиях, не прижимала к груди. Не слышала плача девочки, не ощущала ее детского запаха. Поэтому ее печаль не была горькой и разъедающей. Они с Дэвидом часто навещали могилу. Однажды воскресным утром они сидели там на каменной скамье, и Дебра впервые заговорила о другом ребенке.

– Ты так долго тянул с первым, Морган, – пожаловалась она. – Надеюсь, теперь ты освоил методику.

Они спустились в дом, прихватили удочки и корзину с едой и поехали в "лендровере" к прудам.

За час до полудня начали клевать мозамбикские лещи, они сражались из-за толстых желтых древесных личинок, насаженных на крючки Дэвидом. Дебра поймала пять (все не менее трех фунтов весом), а Дэвид – больше десятка крупных голубых рыбин, прежде чем клев прошел. Тогда они оставили удочки и открыли корзину.

Потом лежали на одеяле под распростертыми ветвями хинных деревьев и пили холодное вино из переносного холодильника. Африканскую весну сменило лето, буш полнился шорохами и невидимой деятельностью. Ткачики, склоняя черные головы, вили свои гнезда-корзинки, сверкая во время работы ярко-желтыми перьями. На дальнем берегу пруда маленький блестящий зимородок сидел на сухой ветви над неподвижной водой, потом неожиданно срывался, голубая вспышка разрывала поверхность, и он выныривал с серебряной рыбешкой в клюве. Стаи желтых, бронзовых, белых бабочек лепились к краю воды. На вершине утеса, высоко над спокойными прудами, на пути к улью мелькали, как золотистые пятна света, пчелы.

Вода привлекала к себе жизнь, и вскоре после полудня Дэвид коснулся руки Дебры.

– Здесь ньяла... – прошептал он.

Они вышли из рощи на дальней стороне пруда. Робкие, пугливые, подходили на несколько шагов, останавливались, чтобы осмотреться большими темными глазами, поворачивая морды, расставив уши; полосатые, изящные, прекрасные, они сливались с тенями рощи.

– Самки все стельные, – сказал Дэвид. – Стел начнется через несколько недель. Все плодоносит. – Он повернулся к ней, она почувствовала это и потянулась ему навстречу. Когда ньяла напились и исчезли, а над головой, издавая свой причудливый охотничий крик, на темно-каштановых крыльях закружил белоголовый орел, они занялись любовью в тени у спокойной воды.

Дэвид рассматривал лицо Дебры. Она лежала под ним, закрыв глаза, темные волосы разметались по одеялу.

Синяки на лице пожелтели и побледнели: прошло уже два месяца, как она вышла из больницы. На фоне бледно-голубого синяка ясно выделялся шрам от осколка гранаты. Щеки Дебры раскраснелись, легкая испарина выступила на лбу и верхней губе, она издавала легкие воркующие звуки и иногда начинала скулить, как щенок.

Дэвид смотрел на жену, охваченный страстью. Сквозь листву пробился случайный солнечный луч и упал на ее лицо, омыв его теплым золотым светом, придавая ему сходство с лицом мадонны с какой-нибудь средневековой фрески. Для Дэвида это было слишком, любовь обрушилась на него как волна, и Дебра ощутила это и застонала. Она широко раскрыла глаза, и он заглянул в их испещренную золотыми искорками глубину. Зрачки казались огромными черными озерами, но когда солнечный свет ударил прямо в них, они сузились и превратились в точки.

Даже опьяненного нежными чувствами Дэвида поразило это явление, и когда потом они тихо лежали рядом, Дебра спросила:

– Что случилось, Дэвид? Что-то произошло?

– Нет, дорогая. Что могло случиться?

– Я почувствовала это, Дэви. Ты посылал такой сильный сигнал – я уловила бы его и на краю света.

Он рассмеялся и почти виновато отодвинулся от нее. Возможно, ему показалось, почудилось. Он постарался прогнать эту мысль.

В прохладе вечера он собрал удочки и одеяло, проводил Дебру к "лендроверу", и они направились домой кружным путем, потому что Дэвид хотел взглянуть на южную ограду. Двадцать минут они ехали молча, но потом Дебра коснулась его руки.

– Когда ты готов будешь рассказать, что тебя беспокоит, я охотно выслушаю.

Он тут же заговорил, чтобы отвлечь ее, хотя по-прежнему испытывал чувство вины.

Ночью он встал и пошел в туалет. Вернувшись, долго стоял у кровати и смотрел на спящую Дебру. Он так бы ничего и не предпринял, но у прудов зарычал лев. Звук ясно пролетел в тишине ночи две мили, отделявшие их.

Именно такой повод нужен был Дэвиду. Он взял со столика фонарик и направил луч на лицо Дебры. Спокойное безмятежное лицо; он испытывал сильное желание наклониться и поцеловать его, но вместо этого позвал:

– Дебра! Проснись, дорогая!

Она зашевелилась и открыла глаза. Он светил ей в глаза фонариком и опять безошибочно увидел, как сократились ее темные зрачки.

– В чем дело, Дэвид? – сонно спросила она, и он хрипло ответил:

– У пруда дает концерт лев. Я подумал, тебе захочется послушать.

Она зашевелилась, отворачивая лицо, словно мощный луч фонаря был неприятен ей, но ответила довольным голосом:

– О да. Мне нравится его рев. Как ты думаешь, откуда он?

Дэвид выключил фонарик и скользнул в постель к ней под бок.

– Вероятно, пришел с юга. Ручаюсь, это он вырыл под изгородью яму, через которую можно проехать на машине. – Он старался говорить непринужденно, они обнялись под простыней и лежали, тихие и теплые, прислушиваясь к далекому реву, пока тот не затих в отдалении – лев направился в сторону заповедника. Потом снова любили друг друга, после чего Дэвид не мог уснуть и лежал, обнимая Дебру, до рассвета.

Неделю спустя он написал письмо:

Дорогой доктор Эдельман.

Мы договорились, что я сообщу, если произойдут какие-нибудь изменения с глазами Дебры или вообще с ее здоровьем.

Недавно произошел несчастный случай, во время которого Дебра получила несколько сильных ударов по голове и два с половиной дня была без сознания.

Ее поместили в больницу, подозревая трещину в черепе и сотрясение мозга, но десять дней спустя выписали.

Это произошло около двух месяцев назад. Однако я заметил, что после этого случая ее глаза стали чувствительны к свету. Как вы хорошо знаете, раньше этого не было, и до настоящего времени она никак не реагировала на свет. Она также жалуется на головную боль.

Я несколько раз повторял свои наблюдения при солнечном и искусственном освещении, и нет никакого сомнения: она реагирует на сильные источники света, ее зрачки немедленно сокращаются, в такой же степени, как у здоровых людей.

Мне кажется, что ваш первоначальный диагноз можно пересмотреть, но – особенно подчеркиваю это – действовать следует с крайней осторожностью. Не хочу возбуждать ложные надежды.

Буду очень признателен за совет по данному поводу и с нетерпением жду ответа.

Искренне ваш,

Дэвид Морган.

Дэвид запечатал письмо, надписал адрес, но, когда на следующей неделе вернулся из очередного полета в Нелспрейт, конверт по-прежнему лежал в кармане его кожаной куртки.

Дни шли спокойно, обычным чередом. Дебра завершила первый вариант своего нового романа и получила от Барри Дугана приглашение выступить с лекциями в пяти крупнейших городах Соединенных Штатов. "Наш собственный мир" уже тридцать две недели входил в список бестселлеров "Нью-Йорк таймс", и агент сообщал, что публика вцепилась в книгу, как клещ в собачье ухо.

Дэвид заметил, что, по его мнению, как кое во что совсем другое. Дебра фыркнула: "Развратник, не знаю что я, такая приличная девушка, делаю рядом с тобой..." Потом написала агенту и отказалась от лекций.

– Кому нужны люди? – согласился с ней Дэвид, зная, что она приняла такое решение ради него. Он понимал также, что Дебру, красивую слепую писательницу, автора бестселлера, ждет несомненный успех, и эти выступления переведут ее в высшую категорию.

Это делало промедление с письмом еще более несправедливым. Он пытался придумать рациональную причину не спешить с отправкой. Твердил себе, что чувствительность к свету вовсе не означает, что к Дебре вернется зрение, что сейчас она счастлива, приспособилась, нашла место в жизни, и было бы жестоко вырвать ее из найденной ниши и отдать во власть ложной надежды, а может, и подвергнуть болезненной операции.

Во всех своих рассуждениях он пытался на первое место ставить потребности Дебры, но это был самообман, и Дэвид понимал это. Он медлил ради Дэвида Моргана: ведь если к Дебре вернется зрение, тщательно уравновешенное здание его личного счастья рухнет.

Однажды утром он один поехал в "лендровере" в дальний угол Джабулани и остановил машину в укромном месте среди зарослей верблюжьей колючки. Выключил мотор, потом, не выходя из машины, приспособил зеркало и принялся разглядывать свое лицо. Целый час изучал он изуродованные черты, стараясь найти хоть что-нибудь знакомое, и не обнаружил ничего, кроме глаз. В конце концов он понял, что ни одна женщина не сможет приблизиться к нему, не сможет улыбнуться, поцеловать это лицо, дотронуться до него, ласкать в миг любви.

Он медленно поехал домой. Дебра ждала его в прохладной тени на веранде; услышав рев "лендровера", она рассмеялась и побежала мужу навстречу. На ней были потертые брюки и ярко-розовая блузка. Когда он вышел из машины, Дебра подняла к нему лицо и слепо, но радостно принялась губами искать его губы.

Этим вечером Дебра организовала шашлык. Хотя они сидели у открытого огня, прислушиваясь к ночным звукам, было прохладно. Дебра набросила на плечи кашемировый свитер, а Дэвид – свою летную куртку.

В ее кармане по-прежнему лежало письмо и, казалось, жгло его. Он расстегнул карман и достал конверт. Дебра счастливо щебетала рядом, протягивая руки к огню, а Дэвид медленно поворачивал письмо в руках.

Потом неожиданно, словно это был живой скорпион, бросил его в огонь и смотрел, как конверт чернеет и свертывается, превращаясь в пепел.

Но отделаться от письма оказалось не так-то легко, и когда ночью Дэвид лежал без сна, чудесно сохранившиеся строки всплывали перед глазами. Он не забыл ни слова. И теперь не знал покоя; и хотя глаза его были закрыты, а голова гудела от усталости, уснуть он не мог.

В последующие несколько дней он был молчалив и раздражителен. Хотя он и пытался сдерживаться, Дебра чувствовала это и встревожилась не на шутку, считая, что он сердится на нее. Она полностью сосредоточилась на попытках найти причину беспокойства Дэвида и устранить ее.

И эта ее заботливость заставляла Дэвида еще острее ощущать свою вину.

Однажды вечером, близкие к отчаянию, они поехали к Жемчужным бусам и, оставив "лендровер", рука об руку пошли к краю воды. Нашли бревно, скрытое в тростниках, и сели. Некоторое время оба молчали.

Большое красное солнце садилось за рощу, среди деревьев сгущались сумерки, в тени показались робкие антилопы ньяла.

Дэвид подтолкнул Дебру, и она повернула голову, прислушиваясь, и придвинулась поближе к нему, а он прошептал:

– Сегодня они нервничают, двигаются словно на пружинах, я отсюда вижу, как дрожат их мышцы. Старые самцы как будто на грани нервного срыва, они прислушиваются так внимательно, что уши у них вытянулись вдвое длиннее обычного. Должно быть, в тростниках прячется леопард... – Он смолк, а потом негромко воскликнул: – А, вот в чем дело!

– Что это, Дэвид? – Дебра настойчиво тянула его за руку, подстегиваемая любопытством.

– Теленок! – В голосе Дэвида звучала радость. – Одна из самок родила. О Боже, Дебра! Ноги у него еще подгибаются, и он светлый... кремово-бежевый... – Он описал теленка, который неуверенно вышел вслед за матерью на открытое пространство.

Дебра слушала его внимательно: акт рождения и материнство что-то задевали в глубине ее души. Возможно, она вспоминала собственного погибшего ребенка. Она сильнее сжала руку мужа, слепые глаза, казалось, сверкали в темноте – и вдруг заговорила. Голос ее звучал негромко, но болезненно ясно, полный тоски и печали, которые она всегда скрывала:

– Я хотела бы увидеть это, – сказала она. – О Боже! Боже! Позволь мне увидеть! Пожалуйста, позволь мне увидеть! – И неожиданно заплакала, сотрясаясь от рыданий.

За прудом ньяла вздрогнули и исчезли среди деревьев. Дэвид прижал голову Дебры к своей груди и почувствовал, как рубашка намокает от ее слез. Ледяные ветры отчаяния врывались в его душу.

В тот же вечер у газовой лампы он переписал письмо. Дебра в той же комнате вязала свитер, обещанный ему на зиму, и думала, что он занят отчетами об экономическом состоянии поместья. Дэвид обнаружил, что помнит каждое слово своего письма, и ему потребовалось всего несколько минут, чтобы написать и запечатать его.

– Ты завтра работаешь над книгой? – небрежно спросил он и, когда Дебра подтвердила, продолжил: – Мне нужно на пару часов слетать в Нелспрейт.

Дэвид летел высоко, словно отрекаясь от земли. Он не мог поверить в то, что собирался сделать. Что способен на такую жертву. Можно ли любить так сильно, чтобы уничтожить эту любовь ради любимой? Он понял: можно. Летя на юг, он нашел в себе силы взглянуть в лицо будущему.

Дебра больше других людей нуждается в зрении: без него ее писательский талант ущербен. Если она не видит мир, она не может его описать. Судьба наделила ее писательским даром, а потом половину его отняла. Он понимал ее плач: "О Боже! Боже! Дай мне увидеть! Пожалуйста, дай мне увидеть!". Он и сам желал того же ради нее. Рядом с этой необходимостью его собственные нужды казались жалкими и незначительными, и он молча молился: "Боже, дай ей видеть вновь".

Он посадил "навахо" в аэропорту, взял такси и поехал прямо на почту. Водитель ждал, пока Дэвид наклеивал марки и бросал письмо в ящик.

– Куда теперь? – спросил шофер, когда Дэвид вышел с почты, и Дэвид уже хотел сказать: "В аэропорт", но тут ему пришла в голову новая мысль.

– В винный магазин, – попросил он.

Там Дэвид купил ящик шампанского "Вдова Клико".

С легкой душой летел он домой. Колесо повернулось, колокольчик звякнул – теперь он ничего не мог изменить. Он избавился от сомнений, от вины – что бы ни случилось, он был готов встретить это.

Дебра почти сразу ощутила перемену и с облегчением рассмеялась, обнимая его за шею.

– Но что произошло? – спрашивала она. – Несколько недель ты был сам не свой. Я так волновалась, что чуть не заболела – а потом ты улетаешь на несколько часов и возвращаешься, гудя, как динамо. В чем дело, Морган?

– Я понял, как сильно тебя люблю, – отозвался он, отвечая объятием на объятие.

– Очень?

– Очень!

– Вот молодец! – Она зааплодировала.

"Вдова Клико", как всегда, пришлась кстати. В пачке корреспонденции, которую Дэвид привез из Нелспрейта, было письмо от Бобби Дугана. Он пришел в восторг от первых глав романа, которые посылала ему авиапочтой Дебра, и не только он, но и издатели; Бобби умудрился в качестве аванса получить сто тысяч долларов.

– Ты богата! – рассмеялся Дэвид, поднимая голову от письма.

– Только поэтому ты на мне и женился, – согласилась Дебра. – За денежками охотился! – Она возбужденно смеялась, и Дэвид был горд и счастлив за нее.

– Им понравилось, Дэвид. – Дебра стала серьезной. – Правда понравилось. Я так беспокоилась. – Деньги не имели значения, разве только как мерило ценности книги. Большие деньги – самая искренняя похвала.

– Дураки они были бы, если бы им не понравилось, – заметил Дэвид. – Кстати, я привез – случайно – ящик французского шампанского. Пожалуй, поставлю на лед бутылочку, а то и десять.

– Морган, ты такой предусмотрительный, – сказала Дебра. – Теперь я понимаю, за что люблю тебя.

* * *

Следующие несколько недель были хороши как никогда. Грозовые тучи на горизонте обострили ощущения Дэвида, пора изобилия делала возможные годы засухи и неурожая еще более страшными. Он пытался растянуть это время. Прошло целых пять недель, прежде чем он снова полетел в Нелспрейт, и то только потому, что Дебра хотела получить новости от издателей и агента. Кроме того, нужно было забрать ее рукопись у машинистки.

– Я хотела бы постричься, хотя понимаю, что на самом деле мне это не нужно. Но, может, нам стоит встречаться с людьми – хотя бы раз в месяц, как ты думаешь? Мы уже полгода ни с кем не виделись.

– Неужели так долго? – невинно спросил Дэвид, хотя подсчитывал и взвешивал каждый проведенный вместе день, наслаждаясь им, предвидя тяжелые времена.

Дэвид оставил Дебру в салоне красоты; уходя, он слышал, как она просила девушек не делать ей мелкие завитки и не лить слишком много лака.

Их абонентский ящик был забит доверху, и Дэвид быстро разобрал корреспонденцию, отложив три письма Дебре из Америки и два с израильскими марками. Одно из них было написано неразборчивыми каракулями – типичный почерк врача, и Дэвид удивился, что он дошло по адресу. Почерк второго письма он узнал безошибочно, буквы шли ровными рядами, каждая строка на своем месте, над буквами вздымались росчерки, как копья над строем солдат.

Дэвид нашел в парке скамью под пурпурным палисандровым деревом и в первую очередь открыл письмо Эдельмана. Оно было на иврите, что делало расшифровку еще более трудной.

Дорогой Дэвид,

Ваше письмо удивило меня, и я снова изучил рентгеновские снимки. Они совершенно недвусмысленны, и, интерпретируя их, я бы без всяких сомнений повторил свой первоначальный диагноз...

Вопреки собственному желанию Дэвид ощутил некоторое облегчение.

Однако если я и усвоил что-то за двадцать пять лет практики, так это необходимость быть смиренным и скромным. Могу только поверить, что Ваши наблюдения за чувствительностью зрачков миссис Морган к свету верны. Но в этом случае приходится признать, что глазные нервы по крайней мере частично сохранили способность функционировать. Это означает, что нервы разорваны не полностью и что теперь – возможно, в результате сильных ударов по голове – в некоторой степени восстановили свои функции.

Главный вопрос: на сколько? Я вновь должен предупредить Вас, что восстановление может быть минимальным и связанным только с чувствительностью к свету, что нисколько не затрагивает собственно зрения. Но, вероятно, тут нечто большее; и в разумных пределах можно надеяться, что правильное лечение вернет – хотя бы частично – и способность видеть. Впрочем, я считаю, что достигнуть можно только смутного различения цвета и формы, и следует принять решение, стоит ли этим заниматься – ввиду обязательной хирургической операции в столь уязвимой области.

Я, конечно, с радостью осмотрел бы Дебру. Однако, вероятно, вам неудобно возвращаться в Иерусалим, и поэтому я взял на себя смелость написать своему кейптаунскому коллеге, одному из ведущих хирургов мира в области травм зрения. Это доктор Рувим Фридман. Прилагаю копию своего письма к нему. Я также отправил ему все снимки и историю болезни Дебры.

Настоятельно рекомендую Вам при первой же возможности показать Дебру доктору Фридману и советую полностью доверять ему. Могу добавить, что больница «Гроот Шуур» широко известна в мире и оборудована всем необходимым для лечения – там не ограничиваются только пересадкой сердца!

Я позволил себе показать Ваше письмо генералу Мардохею и обсудить с ним этот случай...

Дэвид тщательно сложил письмо. "Какого черта он втягивает в это Брига? Все равно что привести боевого коня в розовый сад". Он распечатал письмо генерала.

Дорогой Дэвид.

Со мной говорил доктор Эдельман. Я позвонил Фридману в Кейптаун, и тот согласился осмотреть Дебру.

Я уже несколько лет откладываю поездку с лекциями в Южную Африку, несмотря на уговоры Всемирного еврейского конгресса. Сегодня я написал туда и попросил их подготовить мой визит.

Это даст тебе возможность отвезти Дебру в Кейптаун. Скажи ей, что у меня недостаточно времени, чтобы побывать на вашей ферме, но я хочу с ней увидеться.

Позже я сообщу сроки своей поездки и надеюсь тогда встретиться...

Типичный стиль Брига, резкий, командный, заранее предполагающий согласие. Теперь дело уходило из рук Дэвида. Обратной дороги нет, но остается возможность фиаско. Дэвид понял, что надеется на это, и собственный эгоизм вызвал у него отвращение. Он сложил письмо Брига и тут же написал подложное, в котором сообщалось только о планах приезда в Южную Африку. Это для Дебры; ему показалось забавным подражать стилю Брига, и вечером он очень убедительно продемонстрировал это жене.

Та пришла в восторг, и Дэвиду стало совестно за свой обман.

– Как хорошо будет увидеться с ним. Может, и мама приедет...

– Он об этом не написал, так что вряд ли. – Дэвид разложил письма из Америки в хронологическом порядке по штемпелям и прочел их ей. Первые два содержали критические отклики, и он отложил их для дальнейшего, более подробного изучения, но третье нанесло им новый удар.

"Юнайтед артистс" хотели экранизировать "Наш собственный мир" и предлагали крупную сумму за права, а также небольшой процент с прибыли. Однако Бобби Дуган был уверен, что если Дебра поедет в Калифорнию и сама напишет сценарий, гонорар превысит двести пятьдесят тысяч долларов. Он просил ее подумать над тем, что даже известных писателей редко просят самих написать сценарий, что от такого предложения нельзя легко отказываться, и советовал Дебре принять его.

– Кому нужны люди? – Дебра рассмеялась – поспешно, чересчур поспешно, – и Дэвид заметил печальное выражение ее лицо, прежде чем она отвернулась и весело спросила: – У тебя еще осталось шампанское, Морган? Я думаю, это можно отпраздновать... Как ты считаешь?

– При твоих запросах, – ответил он, – пора делать большие запасы, – и отправился к холодильнику. Дэвид наполнил бокалы – пена поднялась до самого края – и, передавая жене стакан, принял решение.

– Давай серьезно отнесемся к его совету и подумаем о твоей поездке в Голливуд, – сказал он, вкладывая бокал ей в руки.

– Чего об этом думать? – заметила она. – Наше место здесь.

– Нет, давай подождем с ответом...

– Как это? – Она поставила бокал, не пригубив.

– Подождем, пока... скажем, пока не увидимся с Бригом в Кейптауне.

– Почему? – удивилась она. – Что тогда изменится?

– Нипочему. Просто слишком важное решение... а выбор времени случаен, конечно.

– Беседер! – с готовностью согласилась Дебра и подняла бокал. – Я люблю тебя!

– А я люблю тебя, – заверил он, радуясь, что из множества слов она выбрала именно эти.

Бриг должен был приехать в Кейптаун через три недели, и Дэвид наслаждался каждым часом, предвидя изгнание из их личного рая.

Это были счастливые дни, и, казалось, природа делала все, чтобы они были еще лучше. Постоянно шли теплые дожди, они начинались в середине дня, после облачного предгрозового утра, пронизанного предчувствием грома. Вечером в облаках играли молнии, а гневное солнце темнело до цвета бронзы и румянца девственницы. Когда потом они лежали обнявшись в темноте, слышался громовой удар, молния высвечивала у кровати ослепительный квадрат окна, а дождь шумел точно лесной пожар, стучал, словно копыта бегущего стада. Но Дебра не боялась, ведь Дэвид был рядом.

После дождя наступало ясное прохладное утро, деревья отмывались дочиста, их листья блестели на раннем солнце, почва темнела от влаги, блестели лужи.

В период дождей все расцветало, и каждый день приносил свои маленькие открытия – неожиданных посетителей, странные происшествия.

Скопы извлекли своих двух птенцов из большого неряшливого гнезда на дереве мобахоба и учили их сидеть на голых ветвях. Так эти птенцы и сидели день за днем, словно набираясь храбрости. А родители лихорадочно готовили их к великому дню первого полета.

И однажды утром, когда Дэвид и Дебра завтракали на веранде, они услышали хор торжествующих птичьих криков. Дэвид взял Дебру за руку, и они спустились с веранды на открытое место. Дэвид задрал голову и увидел в голубом небе четырех больших птиц, парящих на широко расставленных крыльях. Они поднимались большими ровными кругами, пока не превратились в точки и не исчезли, отправившись на осень к реке Замбези, за две тысячи миль к северу.

Но в эти последние дни произошел случай, опечаливший их обоих. Однажды утром они прошли четыре мили за линию холмов к узкой клинообразной равнине, где росли высокие свинцовые деревья.

Пара африканских воинственных орлов избрала самое высокое из них для спаривания. Прекрасная молодая самка и самец, уже переживший свои лучшие годы. На высокой развилке они начали вить гнездо, но работу прервало появление одинокого самца, большой молодой птицы, яростной, гордой и жадной. Дэвид видел, как этот орел летает на границе территории, не вторгаясь пока в пределы пространства, которое пара считала своим, сидит на холмах над равниной, набираясь храбрости для схватки. Неизбежное столкновение имело особое значение для Дэвида, и все его симпатии были на стороне старого орла, который воинственно клекотал, сидя на своем свинцовом дереве, или летал вдоль границ своей территории, не пересекая их.

В этот день Дэвид решил отправиться на равнину и выбрать место, откуда можно было бы фотографировать птиц. К тому же его интересовал исход первобытного поединка двух самцов.

По чистой случайности он выбрал именно тот день, когда кризис подошел к разрешению.

Дэвид и Дебра миновали холмы и, тяжело дыша, остановились на скальном выступе. Поле битвы расстилалось прямо под ними.

Старая птица сидела в гнезде – темный сгорбленный силуэт; голова втянута в плечи. Дэвид поискал пришельца, осматривая в бинокль окрестные холмы, но его не было видно. Дэвид опустил бинокль на грудь, и они с Деброй начали негромко разговаривать.

И вдруг внимание Дэвида привлекло поведение старого орла. Тот неожиданно взлетел, взмыл вверх на своих больших крыльях, и в его полете чувствовались тревога.

Он пролетел прямо над их головами. Дэвид ясно увидел кривой клюв и темные пятна на груди.

Орел раскрыл желтый клюв и резко, воинственно закричал. Дэвид быстро повернулся, когда старый воин скрылся в облаках. Он сразу понял его военную хитрость. Молодой орел избрал этот момент для нападения и выбрал направление атаки с мастерством, не характерным для своего возраста. Дерзкий нарушитель парил в вышине, отчетливо видный на фоне солнца, бросая вызов старому орлу, и Дэвид, чувствуя, что по спине бегут мурашки, сочувственно наблюдал, как медленно поднимается защитник на широких крыльях.

Быстро, слегка задыхаясь, он описал происходящее Дебре, и та схватила его за руку. Она тоже сочувствовала старому орлу.

– Рассказывай! – приказала она.

Молодая птица медленно, выжидающе кружила, наклонив голову и наблюдая за приближением соперника.

– Он нападает! – Голос Дэвида звучал напряженно: атакующий опустил крыло и начал снижаться.

– Я его слышу, – прошептала Дебра, и до них ясно донесся шум крыльев, похожий на лесной пожар в буше: молодой орел устремился вперед.

– Поворот налево! Давай! – Дэвид понял, что кричит старому орлу, как своему ведомому, он так сжал руку Дебры, что женщина поморщилась. Казалось, старый орел услышал его: он сложил крылья и ушел от удара, нападающий просвистел мимо, бессильно вытягивая когти, скорость увлекла его почти к самой земле.

Старая птица сложила крылья и устремилась вслед за молодой. Одним маневром она вернула себе преимущество.

– Бей его! – надрывался Дэвид. – Бей на повороте!

Молодая птица неслась к вершинам деревьев, к явной гибели, она отчаянно размахивала крыльями, чтобы избежать столкновения и уйти от врага. В этот миг она была уязвима; старый орел вытянул свои страшные когти и, не сбавляя скорости, ударил противника в самый момент поворота.

До наблюдателей ясно донесся звук схватки, полетели перья – черные с крыльев и белые с груди.

Старый орел вцепился когтями в молодого, обе птицы падали, переворачиваясь, перья летели с их сцепившихся тел, и ветер уносил их, как семена чертополоха.

По-прежнему сцепившись в смертельном поединке, они ударились о верхние ветви свинцового дерева, провалились сквозь них и наконец неряшливым комком перьев и бьющих крыльев застряли в развилке ствола.

Ведя Дебру по неровной почве, Дэвид заторопился вниз с холма, сквозь жесткую остролистую траву, к дереву.

– Ты их видишь? – беспокойно спрашивала Дебра, и Дэвид направил бинокль на борющуюся пару.

– Они застряли, – сказал Дэвид. – Старик полностью вогнал когти в спину врага. Он не может высвободиться, и теперь они висят на развилке, по разные стороны ствола.

Над ними раздавался клекот гнева и боли, орлица беспокойно летала над свинцовым деревом, вплетая свой резкий крик в звуки битвы.

– Молодая птица умирает. – Дэвид, рассматривая орла в бинокль, видел, как алые капли падали из желтого клюва, рубинами блестели на белоснежной груди.

– А старая? – Дебра с поднятым лицом вслушивалась в шум, в ее темных глазах застыла тревога.

– Он не может освободиться, его когти сжимаются автоматически, под давлением, и он не в состоянии их расцепить. Он тоже погибнет.

– Нельзя ли что-то сделать? – Дебра тянула его за руку. – Ты можешь ему помочь?

Он мягко попытался объяснить ей, что птицы сцепились в семидесяти футах над землей. У свинцового дерева совершенно гладкий ствол, и первые ветви появляются на высоте в пятьдесят футов. Потребуется несколько дней, чтобы добраться до птиц, а к тому времени они уже погибнут.

– Дорогая, даже если бы до них можно было дотянуться, это дикие птицы, свирепые и опасные, их когти и клювы могут вырвать глаза, разодрать тело до костей – природа не терпит вмешательства в свои замыслы.

– Разве совсем ничего нельзя сделать?

– Можно, – негромко ответил он. – Утром и посмотрим: может, они сумеют освободиться. Но на всякий случай я прихвачу с собой ружье.

На рассвете они вернулись к свинцовому дереву. Молодой орел издох, он безжизненно висел, но старик еще жил, прикованный когтями к трупу соперника, он ослаб, он умирал, но его желтые глаза горели по-прежнему яростно. Он услышал голоса, повернул лохматую голову и испустил последний вызывающий крик.

Дэвид зарядил ружье, закрыл стволы и посмотрел на старого орла. "Не ты один, старый друг", – подумал он, поднес приклад к плечу и выстрелил из обоих стволов картечью. Орлы остались висеть на ветвях, роняя капли крови на землю. Дэвиду казалось, что этим залпом он уничтожил часть самого себя, и эта тень долго преследовала его.

* * *

Эти несколько дней пролетели для Дэвида стремительно, и их остаток они с Деброй провели в походах по Джабулани, навещая любимые места, отыскивая стада разнообразных животных, словно прощались с друзьями. Вечером они оказались среди хинных деревьев на берегу пруда и сидели там, пока солнце не зашло в великолепии пурпурных и розовых оттенков. Потом над головами зазвенели москиты, и Морганы рука об руку вернулись к дому – уже в темноте.

Этим вечером они упаковались и выставили сумки на веранду, чтобы выехать пораньше. Потом пили шампанское у костра, на котором жарилось мясо. Вино подняло им настроение, они смеялись в маленьком островке света посреди бескрайней африканской ночи, но Дэвид все время слышал эхо этого смеха и чувствовал: что-то закончилось, начинается нечто новое.

Рано утром они взлетели. Дэвид, медленно поднимаясь, сделал два круга над домом. Пруды металлически сверкали в лучах восходящего солнца. Земля под покрывалом роскошной зелени разительно отличалась от мрачных просторов северного полушария. Во дворе дома стояли слуги, заслоняя глаза и махая руками; их длинные узкие тени лежали на красноватой земле.

Дэвид повернул и двинулся по курсу.

– Летим в Кейптаун, – сказал он. Дебра улыбнулась и положила руку ему на колено в теплом дружеском молчании.

* * *

Они заказали номер в отеле "Маунт Нелсон", предпочтя его старинную элегантность и просторный пальмовый сад современным постройкам из стекла и бетона на побережье. Два дня они провели в номере, ожидая прибытия Брига, потому что Дэвид отвык от людей и с трудом выдерживал быстрые любопытные взгляды и сочувственные слова.

На второй день прилетел Бриг. Он постучал в дверь номера и вошел – решительно, агрессивно. Он по-прежнему был худым, поджарым, загорелым, каким помнил его Дэвид; обняв Дебру, он протянул Дэвиду сухую крепкую руку, но посмотрел на него с каким-то новым, оценивающим, выражением.

Пока Дебра принимала душ и одевалась к вечеру, он отвел Дэвида в свой номер и, не спрашивая, налил ему виски. Протянул стакан и тут же начал рассказывать о своих приготовлениях.

– Фридман будет на приеме. Я познакомлю его с Деброй и дам им поболтать, потом он будет сидеть рядом с ней за обедом. Это даст нам возможность убедить Дебру дать себя осмотреть...

– Прежде чем мы пойдем дальше, сэр, – перебил его Дэвид, – я хочу взять с вас слово, что вы ни при каких условиях не скажете Дебре о возможности вернуть ей зрение.

– Хорошо.

– Я хочу подчеркнуть – ни при каких условиях. Даже если Фридман решит, что операция необходима, для нее придется найти какой-то другой предлог...

– Вряд ли это возможно, – гневно ответил Бриг. – Если дело зайдет так далеко, Дебра должна знать. Нечестно...

Настала очередь Дэвида рассердиться. Застывшая маска его лица оставалась неподвижной, но безгубый рот побледнел, и синие глаза яростно сверкнули.

– Позвольте мне решать, что честно, а что – нет. Я знаю ее так, как вы никогда не знали. Я знаю, что она чувствует и о чем думает. Если вы упомянете о возможности вернуть зрение, перед ней встанет та же дилемма, какая встала передо мной, когда я узнал об этом. Я хочу уберечь ее от этого.

– Не понимаю, – напряженно произнес Бриг. Враждебность заполнила комнату, она казалась предчувствием грома в летний день.

– Позвольте объяснить, – Дэвид смотрел тестю прямо в глаза, выдержав свирепый взгляд старого воина. – Мы с вашей дочерью необыкновенно счастливы.

Бриг склонил голову, признавая это.

– Да, верю, но это состояние искусственное. Словно в теплице, в изоляции; это не имеет отношения к реальному миру. Как во сне.

Дэвид чувствовал, что вот-вот обезумеет от гнева. Никто не смеет так говорить об их жизни с Деброй. Но в то же время он понимал справедливость этих слов.

– Можно сказать и так, сэр. Однако для нас с Деброй это самая настоящая явь. Необыкновенно ценная.

Теперь Бриг смолчал.

– Скажу вам откровенно, я долго и напряженно размышлял, прежде чем признать, что у Дебры есть шанс, но и в этом случае я мог бы эгоистически скрыть его...

– Я по-прежнему не понимаю. Ты-то здесь при чем?..

– Посмотрите на меня, – негромко попросил Дэвид, и Бриг сурово взглянул на него, ожидая продолжения, но, не дождавшись его, смягчился и долго разглядывал Дэвида, словно впервые видя его уродливую голову, извращенные черты лица – и неожиданно понял точку зрения зятя. Ведь до сих пор он рассуждал только как отец.

Он опустил глаза и занялся виски.

– Если я могу вернуть ей зрение, я сделаю это. Это будет очень дорогой дар с моей стороны, и она должна принять его. – Голос Дэвида дрожал. – Но я убежден, что она так меня любит, что способна отказаться от него, если появится такая возможность. Не хочу, чтобы она мучилась выбором.

Бриг поднял стакан и сделал большой глоток, одним махом уничтожив половину содержимого.

– Как хочешь, – согласился он, и – может быть, из-за виски – в его голос проникли чувства, о которых Дэвид и не подозревал.

– Спасибо, сэр. – Дэвид поставил свой нетронутый стакан. – А теперь прошу прощения. Мне нужно переодеться. – И он направился к двери.

– Дэвид! – окликнул его Бриг, и Дэвид обернулся. Под темной полоской усов блеснул золотой зуб, и на лице Брига появилась неловкая улыбка.

– Ты справишься, – сказал он.

* * *

Прием устраивали в банкетном зале отеля "Хеерен-грахт". Когда Дэвид и Дебра поднимались в лифте, она, казалось, ощутила его страх, потому что крепче сжала его руку.

– Будь сегодня рядом со мной, – прошептала она. – Ты мне нужен.

Он с благодарностью понял, что жена хочет отвлечь его. Они будут настоящим цирком уродов, и хотя большинство гостей было подготовлено, Дэвид чувствовал, что ему предстоит нелегкое испытание. И прижался к ней щекой.

Волосы Дебры были распущены – мягкие, темные, блестящие, солнце вызолотило ее лицо. Простое зеленое узкое платье, прямого силуэта, спускалось до пола, руки и плечи обнажены. Сильные гладкие плечи, особый блеск кожи. Почти никакой косметики, только губы чуть тронуты помадой. Серьезное выражение лица подчеркивало грациозность походки, когда Дебра шла с Дэвидом под руку, вселяя в него столь необходимое ему мужество войти в заполненный зал.

Съехалось избранное общество: женщины в шелках и драгоценностях, мужчины в темных костюмах (их грузность и осанка свидетельствовали о власти и богатстве), но Бриг даже в штатском выделялся в толпе – жесткий и поджарый среди пухлых и самодовольных – как ястреб в стае фазанов.

Он привел с собой Рувима Фридмана и небрежно представил его. Фридман оказался невысоким человеком плотного телосложения, с непропорционально большой головой. Волосы на его круглом черепе были коротко подстрижены и поседели, но Дэвиду понравились маленькие, блестящие птичьи глаза и непринужденная улыбка. Ладонь у него была теплая, но сухая и крепкая. Дебре он тоже понравился, и она улыбалась, слыша его голос, чувствуя обаяние его личности.

Когда они садились за стол, она спросила Дэвида, как выглядит Фридман, и радостно засмеялась, когда Дэвид ответил:

– Похож на коалу.

За первым блюдом они весело болтали. Жена Фридмана, молодая, в роговых очках, не красивая, но приятная, держалась с мужем по-дружески, принимала участие в разговоре, и Дэвид услышал, как она спросила:

– Не хотите заглянуть к нам завтра на обед? Если выдержите толпу визжащих детей...

– Обычно мы не ходим... – начала Дебра, но Дэвид заметил в ее голосе колебание, когда она повернулась к нему. – Можно?

Он согласился, и потом они смеялись как старые друзья, но Дэвид был молчалив и отчужден, понимая, что это предлог; его неожиданно начал угнетать гул голосов и звон посуды. Он понял, что тоскует по ночной тишине бушевого вельда, по одиночеству, которое делил только с Деброй.

Когда распорядитель встал, представляя оратора, Дэвиду полегчало: испытание близилось к концу, скоро он сможет уйти и скрыться с Деброй от этих внимательных, понимающих взглядов.

Вступительная речь была гладкой, профессиональной (несколько шуток вызвали общий смех), но бессодержательной: пять минут спустя уже невозможно было вспомнить, о чем в ней говорилось.

Потом встал Бриг и огляделся – с олимпийским спокойствием, с презрением воина к этим мягкотелым неженкам. И хоть эти влиятельные богачи вздрогнули под его взглядом, Дэвид чувствовал, что это им нравится. Этот человек доставлял им странное извращенное удовольствие. Он внушал глубокую уверенность, на него можно было положиться. Он был одним из них и в то же время совсем другим. В нем сосредоточились вся сила и гордость нации.

Даже Дэвида поразило ощущение мощи, исходящее от старого воина, то, как он подчинил себе аудиторию. Он казался бессмертным и неуязвимым, и Дэвид почувствовал, что сердце забилось быстрее: его тоже подхватило течение.

– ...но за все нужно платить. Часть этой платы – постоянная бдительность. Каждый из нас должен быть готов в любую минуту откликнуться на призыв к защите, каждый должен быть готов к любой жертве. Может быть, к жертве самой жизни или чего-нибудь не менее дорогого...

Неожиданно Дэвид обнаружил, что генерал имеет в виду его, они смотрели друг на друга через зал. Бриг слал ему поддержку, внушал храбрость, но собравшиеся неправильно поняли его.

Они заметили молчаливый обмен взглядами этих двоих. Многие знали, что уродство Дэвида и слепота Дебры – результат войны. Они неверно поняли упоминание Брига о необходимости жертвы, и кое-кто зааплодировал.

И сразу люди начали подниматься со своих мест, рукоплескания превратились в гром. Собравшиеся смотрели на Дэвида и Дебру, хлопали, поворачивали к ним головы. Отодвигались стулья, аплодисменты продолжали звучать, от них сотрясался зал. Теперь уже стояли все.

Дебра не знала точно, что происходит, но ощутила настроение Дэвида.

– Пошли отсюда, быстро. Они все смотрят на нас.

Она чувствовала, как дрожат его руки, чувствовала его отчаяние, вызванное мерзким любопытством толпы.

– Пошли. – Она встала – сердце щемило от сочувствия – и, сопровождаемая овацией, пошла рядом с мужем, его голова беззащитно склонилась, словно под ударами противника, глаза блестели на изуродованном лице.

Даже когда они добрались до своего номера, он продолжал дрожать, как в лихорадке.

– Ублюдок, – шипел он, наливая себе виски. Бутылка звякала о край стакана. – Проклятый ублюдок, зачем он так с нами обошелся?

– Дэвид. – Дебра подошла и нащупала его руку. – Папа не нарочно. Я знаю, он хотел добра. Я думаю, он пытался сказать, что гордится тобой.

Дэвид испытывал стремление бежать, спрятаться в своем убежище в Джабулани. Искушение сказать: "Идем" – он знал, что Дебра послушается без всяких вопросов – было так велико, что ему пришлось почти физически бороться с ним.

Виски показалось горьким и приторным. Оно не давало спасения, и он поставил стакан на край стойки и повернулся к Дебре.

– Да, – прошептала она, – да, мой дорогой. – В ее голосе звучала гордость, радость женщины, которая знает, что в ней источник силы мужчины. Как всегда, она смогла пролететь с ним над бурей, на неистовых крыльях любви унести их обоих далеко, чтобы они потом оторвались друг от друга, ощущая мир, спокойствие, безопасность.

Среди ночи Дэвид проснулся. Дебра спала. В балконную дверь светила луна, и он ясно видел лицо жены, но скоро ему уже не хватало света, и он включил лампу на столике у кровати.

Дебра зашевелилась во сне, медленно пробуждаясь, неуверенной рукой отвела с глаз темные волосы, и Дэвид ощутил приближение неизбежной утраты. Он знал, что не сдвинул постель, зажигая лампу, и точно понял: Дебру разбудил свет. На этот раз даже любовь не смогла отвлечь его.

* * *

Жилище Рувима Фридмана ясно свидетельствовало о занимаемом им положении. Дом стоял у моря, ровные лужайки уходили к самому берегу, большие темно-зеленые деревья – африканский мимузопс – окружали плавательный бассейн с купальными кабинами и площадкой для барбекю.

Толпа детей Марион Фридман по случаю визита Дебры и Дэвида несколько уменьшилась. Вероятно, их разослали по друзьям, но двое самых маленьких остались. Они несколько минут со страхом разглядывали Дэвида, но после выговора от матери отправились к бассейну плескаться и играть.

У Брига было очередное выступление, поэтому четверо взрослых остались одни, и немного погодя напряжение спало. Почему-то тот факт, что Рувим врач, успокоил Дэвида и Дебру. Девушка сказала об этом, когда речь зашла об их ранах, и Рувим заботливо спросил:

– Вы не возражаете, если мы поговорим об этом?

– С вами нет. Почему-то раздеваться перед доктором легче.

– Не делайте этого, моя дорогая, – предупредила ее Марион. – Не раздевайтесь перед Руви, взгляните на меня, на моих шестерых детей.

И все рассмеялись.

Рувим, который встал сегодня рано, похвастался пойманными раками – он ловил их среди скал на собственной охотничьей территории.

Он завернул раков в водоросли и испек на углях, так что они стали алыми, а мясо у них под панцирем было молочно-белым и сочным.

– Разве это не самый нежный цыпленок? – заявил Рувим. – Мы все готовы поклясться, что у него две ноги и перья.

Дэвид согласился, что никогда не ел такого вкусного мяса, и запил его сухим рислингом. Они с Деброй наслаждались беседой, и поэтому он пережил настоящее потрясение, когда Фридман перешел к истинной цели их встречи.

Наклонившись к Дебре, чтобы наполнить ее стакан, он спросил:

– Давно ли осматривали ваши глаза, дорогая? – мягко взял ее за подбородок и приподнял голову, чтобы заглянуть в глаза.

Нервы Дэвида натянулись как струны; он заерзал, внимательно глядя на Дебру.

– Ни разу после Израиля. Впрочем, в больнице сделали несколько рентгеновских снимков.

– Голова болит? – спросил Рувим, и она кивнула.

Фридман хмыкнул и выпустил ее подбородок.

– Вероятно, меня следовало бы уволить, за то, что я беззастенчиво заманиваю пациентов. Но я думаю, вам следует периодически проходить осмотры. Два года – большой срок, а у вас в черепе инородное тело.

– Я об этом и не думала. – Дебра слегка нахмурилась и коснулась шрама на виске.

Дэвид почувствовал приступ раскаяния и виновато присоединился к заговору.

– Ну, это ведь не повредит, дорогая. Пусть Руви посмотрит тебя, раз уж мы здесь. Когда у нас будет другая такая возможность?

– Ох, Дэвид, – с сомнением сказала Дебра. – Я знаю, тебе хочется домой, мне тоже.

– Еще день-два не имеют значения, ведь теперь, когда об этом зашла речь, мы будем беспокоиться.

Дебра повернула голову к Рувиму.

– Сколько это займет?

– День. Утром я вас осмотрю, а во второй половине сделаем несколько снимков.

– Когда вы сможете уделить ей внимание? – поинтересовался Дэвид. Он знал, что эта встреча назначена еще пять дней назад.

– Да, пожалуй, завтра, хотя кое-что ради этого придется передвинуть. У вас особый случай.

Дэвид взял Дебру за руку.

– Хорошо, дорогая? – спросил он.

– Хорошо, Дэвид, – с готовностью согласилась она.

* * *

Смотровой кабинет Фридмана располагался в Медицинском центре, возвышающемся над гаванью и выходящем на Столовый залив, где сильный юго-восточный ветер срезал верхушки волн, покрывая их белой пеной и затягивая противоположный берег залива туманом, серым, как древесный дым.

Помещения были убраны заботливо и со вкусом: висели два оригинальных пейзажа работы Пернифа и несколько хороших ковров, самаркандских и вышитых золотом африканских, даже секретарша походила на девушку из плейбой-клуба. Ясно было, что Рувим Фридман ценит стиль жизни.

Секретарша ждала их, но не совладала со своим лицом: глаза ее распахнулись, щеки вспыхнули, когда она взглянула на Дэвида.

– Доктор Фридман ждет вас, мистер и миссис Морган. Он хочет, чтобы вы вошли оба.

Без животика, нависающего над купальными трусами, Рувим выглядел совсем иначе, но он тепло приветствовал их и взял Дебру за руку.

– Позволим Дэвиду остаться с нами? – шутливым тоном заговорщика спросил он.

– Позволим, – ответила она.

После обычных расспросов, которым Рувим следовал неуклонно, он как будто удовлетворился, и они отправились в смотровой кабинет. Кресло показалось Дэвиду таким же, как у дантиста. Рувим приспособил его так, чтобы Дебре было удобнее лежать, и принялся осматривать ее глаза, по очереди освещая их фонариком.

– Прекрасные здоровые глаза, – высказал он наконец свое мнение, – и к тому же очень красивые, не правда ли?

– Очень, – согласился Дэвид, и Рувим посадил Дебру прямо, прикрепил к руке электроды и придвинул сложный электронный аппарат.

– ЭКГ? – предположил Дэвид.

Рувим усмехнулся и покачал головой:

– Нет, это мое собственное небольшое изобретение. Я им очень горжусь, но по существу это усовершенствование старого детектора лжи.

– Снова допросы? – поинтересовалась Дебра.

– Нет. Мы направим вам в глаза луч света и посмотрим, какую подсознательную реакцию это у вас вызовет.

– Мы это и так знаем, – сообщила Дебра, и оба поняли, что она нервничает.

– Может быть. Но это обычная процедура, – успокаивал ее Рувим, потом сказал Дэвиду: – Встаньте сзади, пожалуйста. Свет очень сильный, и я не хочу, чтобы вы смотрели прямо на него.

Дэвид отодвинулся, и Рувим приладил машину. Из-под движущегося стержня показался лист бумаги, на нем вычерчивалась кривая. На особом зеленом экране показалась светлая точка, она проносилась по его поверхности в размеренном ритме, оставляя за собой тающий хвост, как комета. Прибор напомнил Дэвиду экран радара истребителя-перехватчика. Рувим выключил освещение, и комната погрузилась в темноту, светился только зеленоватый экран.

– Вы готовы, Дебра? Смотрите прямо вперед, пожалуйста. Не закрывайте глаза.

Неожиданно помещение залил яркий голубой свет, и Дэвид отчетливо увидел, как зеленая точка на экране подпрыгнула, на одно-два мгновения линия резко изменилась, потом приобрела прежний вид. Дебра увидела вспышку, хоть и не подозревала об этом. Ее мозг зарегистрировал этот факт и отреагировал на него, а машина записала эту реакцию.

Игра со светом продолжалась минут двадцать, Рувим менял направление и силу луча. Наконец он удовлетворился и включил освещение.

– Ну как? – оживленно спросила Дебра. – Я прошла?

– Мне от вас больше ничего не нужно, – заверил ее Рувим. – Вы вели себя великолепно, и теперь у нас есть все необходимое.

– Мне можно идти?

– Дэвид отведет вас пообедать, но я хочу, чтобы после полудня вы побывали у рентгенолога. Моя секретарша договорилась о приеме на два тридцать. – Рувим аккуратно отразил все попытки Дэвида остаться с ним наедине. – Я дам вам знать, как только будут готовы снимки. Вот тут я записал адрес рентгенолога. – Он нацарапал адрес на листочке из рецептурной книжки и протянул Дэвиду. – Загляните ко мне завтра в десять утра, один.

Дэвид кивнул и взял Дебру за руку. Он смотрел на Рувима, стараясь хоть что-нибудь угадать по его поведению, но тот лишь пожал плечами и по-опереточному закатил глаза: как знать...

* * *

Обедали они в своем номере в "Маунт Нелсон" (Дэвид по-прежнему не выносил общественных помещений), где к ним присоединился Бриг. Он задействовал все свое очарование, как будто почувствовал, что необходима его помощь, и все они весело смеялись, слушая его рассказы о детстве Дебры и о первых днях семейной жизни после отъезда из Америки. Дэвид был благодарен ему, и время пролетело так быстро, что ему пришлось поторопить Дебру.

– ...Я собираюсь применить к вам два разных способа, моя дорогая...

Дэвид подумал: "Что же такое в Дебре заставляет всех мужчин старше сорока обращаться с ней, как с двенадцатилетней девочкой?"

– Прежде всего сделаем пять снимков, которые мы называем полицейскими: спереди, сзади, с боков и сверху. – Рентгенолог был краснолицым седовласым мужчиной с большими руками и плечами профессионального борца. – Мы даже не заставим вас раздеться... – Он захихикал, но Дэвид уловил в его голосе сожаление. – Потом мы схитрим и сделаем несколько последовательных снимков содержимого вашей головы. Это называется томография. Голову мы закрепим неподвижно, а камера будет описывать круг, фокусируясь на том месте, от которого исходят все неприятности. Мы узнаем все, что происходит в этой хорошенькой головке...

– Надеюсь, содержимое не шокирует вас, доктор, – ответила Дебра, и он вначале удивился, а потом радостно захохотал. Дэвид слышал, как он с удовольствием рассказывал об этом сестре.

Процедура оказалась долгой и скучной, и когда они наконец освободились и вернулись в отель, Дебра прижалась к Дэвиду и произнесла:

– Давай поедем домой, Дэвид. Как только сможем.

– Как только сможем, – согласился он.

Дэвид очень не хотел, но Бриг настоял на том, чтобы на следующее утро сопровождать его в приемную доктора Фридмана. Это был один из тех редких случаев, когда Дэвиду пришлось солгать Дебре; он объяснил, что ему предстоит встреча с управляющими фондами Морганов, и оставил ее в зеленом бикини у плавательного бассейна отеля, загорелую, стройную, прекрасную в свете солнца.

Рувим Фридман был краток и деловит. Он усадил их напротив своего стола и сразу перешел к сути.

– Джентльмены, – сказал он, – перед нами проблема, и очень серьезная. Я буду показывать вам рентгеновские снимки, чтобы проиллюстрировать свои слова... – Он придвинулся к сканеру и включил его. – С этой стороны материалы, которые Эдельман прислал мне из Иерусалима. На них виден осколок гранаты. – Темный, с острыми краями, маленький треугольный кусочек стали на фоне туманно очерченной кости. – Видно, как осколок прошел через оптический канал, виден нанесенный ущерб. Первоначальный диагноз Эдельмана – он основан на этих снимках и полной неспособности Дебры различать свет или форму – кажется очевидным. Глазной нерв разрезан, и с этим все. – Он быстро достал пластинки и вставил в сканер другие. – Второй набор снимков сделан вчера. Сразу заметно, что осколок гранаты инкапсулирован и врос в кость. – Четкие очертания смягчились, закрылись костной тканью. – Это хорошо, и мы ожидали этого. Но вот здесь, в глазном канале, заметно некое разрастание, которое позволяет сделать несколько предположений. Возможно, это рубец, осколок кости или опухоль – доброкачественная или злокачественная. – Рувим поместил в сканер еще несколько пластинок. – Наконец, эти снимки сделаны способом томографии и позволяют точно определить контуры разрастания. Они показывают весь глазной канал, кроме одного места. – Рувим указал на маленькую полукруглую зарубку на наросте. – Вот здесь расположена главная ось мозга, а дальше проход забирает вверх в виде перевернутой буквы "U". Возможно, это наиболее значительное открытие нашего исследования. – И Рувим выключил сканер.

– Я ничего не понял, – резко бросил Бриг. Он не терпел, когда его подавляли специальными знаниями.

– Конечно, – спокойно согласился Рувим. – Я просто подготовил почву для объяснения. – Он вернулся к столу, манеры его изменились. Теперь он не читал лекцию, он излагал свое авторитетное мнение. – Вот каково мое заключение. Нет никакого сомнения, что глазной нерв хотя бы отчасти сохранен. Он по-прежнему передает в мозг импульсы. По крайней мере часть его не тронута. Возникает вопрос: насколько не тронута, насколько могут быть восстановлены функции нерва? Возможно, осколок перерезал только пять нитей из шести, или четыре, или три. Мы этого не знаем, мы знаем только, что такое повреждение неустранимо. И Дебра может остаться с тем же, что есть сейчас, – ни с чем.

Рувим смолк. Двое мужчин напротив напряженно смотрели ему в лицо, подавшись вперед в своих креслах.

– Это темная сторона. Если дело обстоит именно так, то для всех практических целей Дебра слепа и такой останется навсегда. Но есть и другая сторона. Возможно, глазной нерв почти не поврежден, может быть, вообще не поврежден, слава Богу...

– Тогда почему она не видит? – гневно вопросил Дэвид. Он чувствовал, что его куда-то ведут, приманивают, как быка в далеком прошлом. – Выберите уж что-нибудь одно.

Рувим посмотрел на него и впервые разглядел за этой неподвижной маской искалеченной плоти чувства, понял, какую боль испытывает Дэвид, увидел, что она таится в его темных глазах, сизых, как ружейная сталь.

– Простите, Дэвид. Меня увлек этот сложный случай, я смотрел на него со своей академической точки зрения, а не с вашей. Больше я не буду отвлекаться. – Он откинулся в кресле и продолжал: – Помните рубец в глазном канале? Я считаю, что это сам нерв, изогнутый и смещенный со своего обычного положения. Обломок кости пережал его, как садовый шланг, а давление металлического осколка было таково, что нерв не мог передавать импульсы в мозг.

– Удары по виску... – начал Дэвид.

– Да. Этих ударов оказалось достаточно, чтобы слегка сместить обломок кости или сам нерв, так что минимум импульсов стал передаваться в мозг – так, дергая перегнутый садовый шланг, можно пропустить немного воды, хотя основной поток будет заперт. Но едва шланг распрямится, поток хлынет в полную силу.

Они молчали, обдумывая услышанное.

– Как глаза? – спросил наконец Бриг. – Они здоровы?

– Абсолютно, – ответил Рувим.

– Как узнать... Я хочу сказать, какие шаги нужно предпринять? – негромко осведомился Дэвид.

– Есть только одна возможность. Придется осмотреть место травмы.

– Операция? – ужаснулся Дэвид.

– Да.

– Вскрыть Дебре череп? – В его взгляде светился страх.

– Да, – кивнул Рувим.

– Ее голову... – Дэвид с дрожью вспоминал безжалостный нож. Он увидел искаженное любимое лицо, боль в слепых глазах. – Нет, я не позволю вам резать ее. Не позволю обезобразить, как это сделали со мной...

– Дэвид! – Голос Брига прозвучал, словно треснувший лед, и Дэвид съежился в кресле.

– Я понимаю, что вы испытываете, – мягко, контрастно Бригу, заговорил Рувим. – Но мы проникнем со стороны волос, никакого обезображивания не будет. Как только отрастут волосы, шрам скроется, да и разрез будет очень невелик...

– Я не хочу, чтобы она страдала. – Дэвид пытался справиться со своим голосом, но тот по-прежнему дрожал. – Она достаточно натерпелась, разве вы не видите?..

– Мы говорим о возврате зрения, – снова вмешался Бриг, холодно и жестко. – Легкая боль – небольшая плата за это.

– Боли будет очень немного, Дэвид. Меньше, чем при удалении аппендикса.

Они снова замолчали. Двое старших мужчин наблюдали за молодым, не способным решиться.

– Каковы шансы? – Дэвид просил о помощи, хотел, чтобы решение принял за него кто-то другой, хотел отдать его в их руки.

– Неизвестно. – Рувим покачал головой.

– О боже, я не могу рисковать, когда все так сомнительно! – воскликнул Дэвид.

– Хорошо. Позвольте мне сформулировать так: существует реальная возможность – не вероятность, а возможность – что зрение восстановится частично. – Рувим тщательно подбирал слова. – И совсем небольшая возможность, что зрение восстановится полностью или почти полностью.

– Это в лучшем случае, – согласился Дэвид. – А в худшем?

– А худший – никаких изменений не будет. Она напрасно перенесет боль и неудобства.

Дэвид вскочил с кресла и подошел к окну. В широком заливе стояли танкеры, а вдали в яркое небо дымчатой голубизной поднимались холмы Тайгерберга.

– Ты знаешь, каким должен быть выбор, Дэвид. – Бриг не позволял ему отступить, безжалостно гнал навстречу судьбе.

– Ну хорошо. – Дэвид сдался и повернулся к ним. – Но с одним условием. Я на этом настаиваю. Дебра не должна знать, что есть шанс вернуть ей зрение...

Рувим Фридман не согласился:

– Ей нужно сказать.

Бриг яростно ощетинил усы.

– Почему? Почему ты не хочешь, чтобы она знала?

– Вам известно, почему, – ответил Дэвид, не глядя на него.

– Но как вы объясните ей? – спросил Рувим.

– У нее сильные головные боли... Сообщим, что у нее опухоль... ее нужно удалить. Это ведь правда, не так ли?

– Нет, – возразил Рувим. – Я не могу сказать ей это. Не могу обманывать.

– Тогда я сам это сделаю. – Голос Дэвида снова звучал твердо. – И я объясню ей, каков будет исход операции. Благоприятный или нет. Я сделаю это. Вам понятно? Вы согласны?

Немного погодя они кивнули, принимая условия Дэвида.

* * *

Дэвид попросил шеф-повара отеля собрать корзину для пикника, а бар предоставил ему переносной холодильник с двумя бутылками шампанского.

Дэвиду хотелось ввысь, на простор, но нужно было уделять все внимание Дебре, а не механизмам, и он неохотно отказался от мысли лететь с ней; вместо этого они по канатной дороге поднялись на крутые склоны Столовой горы. С верхней станции на плато уходила тропа, и они рука об руку шли по ней, пока не набрели на прекрасное место на краю утеса, где смогли уединиться в безбрежном океане пространства.

Снизу, за две тысячи футов, до них долетали звуки города, еле слышные и неузнаваемые, их приносили случайные порывы ветра: автомобильный гудок, шум локомотивов на грузовой станции, крик муэдзина, призывающего правоверных на молитву, крики детей, отпущенных после уроков. Но все эти далекие шумы человечества лишь подчеркивали их одиночество, а ветер с юга казался сладким и чистым после грязного городского воздуха.

Они пили вино, и Дэвид набирался решимости. Он уже хотел заговорить, но Дебра опередила его.

– Хорошо быть живой и любимой, дорогой, – сказала она. – Мы очень счастливы, ты и я. Ты это знаешь, Дэвид?

Он издал звук, который можно было принять за согласие, и храбрость покинула его.

– Если бы могла, ты хотела бы что-нибудь изменить? – выдавил он наконец, и Дебра рассмеялась.

– Конечно. Полной удовлетворенности не бывает до самой смерти. Я поменяла бы многое в мелочах, но не главное. Ты и я.

– А что бы ты конкретно изменила?

– Я бы хотела лучше писать, например.

Они снова смолкли, прихлебывая вино.

– Скоро солнце сядет, – сказал он ей.

– Расскажи, – потребовала она, и Дэвид попытался найти слова, чтобы описать оттенки облаков, которые мерцали над океаном, слепили последними золотыми и кровавыми лучами. И понял, что никогда не сумеет. Он смолк на середине фразы.

– Сегодня я разговаривал с Рувимом Фридманом, – внезапно произнес он, не способный к более мягкому подходу, и Дебра застыла рядом с ним в своей особой неподвижности робкого дикого зверька, почуявшего свирепого хищника.

– Так плохо!? – сникла она.

– Почему ты так говоришь?

– Потому что ты привел меня сюда, чтобы рассказать... и потому что ты боишься.

– Нет, – возразил Дэвид.

– Да. Я очень ясно чувствую это. Ты боишься за меня.

– Неправда, – попытался заверить ее Дэвид. – Я слегка обеспокоен, вот и все.

– Расскажи.

– Небольшой нарост. Не опасный – пока. Но с ним нужно что-то делать... – Он, запинаясь, изложил тщательно подготовленное объяснение, а когда закончил, она долго молчала.

– Это необходимо, абсолютно необходимо? – осведомилась она наконец.

– Да, – ответил он, и Дебра кивнула, полностью доверяя ему. Потом улыбнулась и схватила его за руку.

– Не мучай себя, Дэвид, дорогой. Все будет в порядке. Вот увидишь, нас это не коснется. Мы живем в своем особом мире, и там никто не может нас тронуть. – Теперь она пыталась успокоить его.

– Конечно, все будет хорошо. – Он прижал ее к себе и наклонился, чтобы отпить вина.

– Когда? – спросила она.

– Завтра ты ложишься в больницу, а операция на следующее утро.

– Так быстро?

– Я подумал, что лучше покончить с этим побыстрее.

– Да. Ты прав.

Она тоже отпила вина, задумчивая, испуганная, несмотря на напускную храбрость.

– Мне разрежут голову?

– Да.

Дебра вздрогнула.

– Риска нет, – заверил он.

– Конечно. Я в этом уверена, – быстро согласилась она.

* * *

Дэвид проснулся среди ночи и сразу понял, что он один, что Дебры, мягкой и сонной, рядом нет.

Быстро выскользнув из постели, он направился в ванную. Пусто. Он прошел в гостиную и включил свет.

Она услышала щелчок выключателя и отвернулась, но Дэвид успел увидеть у нее на щеках слезы, легкие серые жемчужины. Быстро подошел.

– Дорогая, – произнес он.

– Я не могла уснуть.

– Все в порядке. – Он наклонился к дивану, на котором она сидела, но не касался ее.

– Мне снился сон, – стала рассказывать она. – Большой пруд с чистой прозрачной водой, и в нем плаваешь ты и зовешь меня. Я хорошо вижу твое лицо, прекрасное, смеющееся...

Дэвид неожиданно понял, что во сне она видит его таким, каким он был раньше, а не ужасное чудовище, каким он стал сейчас.

– ...И вдруг ты начал тонуть, уходить под воду, вниз, вниз, твое лицо расплывалось, исчезало... – Голос ее прерывался, она ненадолго смолкла. – Ужасный сон. Я заплакала и хотела плыть за тобой, но не могла пошевельнуться, и ты исчез в глубине. Вода потемнела, и я проснулась с тьмой в голове. Ничего, кроме клубящейся тьмы.

– Это всего лишь сон, – сказал он.

– Дэвид, – прошептала она, – завтра, если завтра что-то случится...

– Ничего не случится, – чуть ли не рявкнул он, но Дебра поднесла руку к его лицу, нашла губы и без слов коснулась их, чтобы он замолчал.

– Что бы ни случилось, – промолвила она, – помни: мы были счастливы. Помни, что я любила тебя.

* * *

Больница "Гроот Шуур" была расположена на нижних склонах Вершины Дьявола, высокой скалы, отделенной от Столовой горы глубокой седловиной. Вершина скалы была серой, а под ней лежали темные сосновые леса и открытые травянистые луга большого поместья, которое Сесил Родс завещал государству. На этих лугах спокойно паслись стада оленей и антилоп, а юго-восточный ветер окутывал вершину летящим облачным знаменем.

Больница представляла собой массивный комплекс ослепительно белых зданий, прочных прямоугольников, крытых красной черепицей.

Рувим Фридман использовал все свое влияние, чтобы получить для Дебры отдельную палату, и дежурная сестра ждала ее. Дебру отобрали у Дэвида и увели, оставив его, одинокого и растерянного, но когда вечером он пришел навестить ее, она сидела в постели в мягкой пижаме, которую он подарил ей, окруженная заказанными им цветами.

– Они прекрасно пахнут, – поблагодарила она. – Я словно в саду.

На голове у Дебры был тюрбан, серьезные золотые глаза смотрели куда-то вдаль, и вид у нее был экзотический и загадочный.

– Тебе побрили голову! – в отчаянии вскрикнул Дэвид. Он не ожидал, что придется пожертвовать ее роскошной черной гривой. Ему почудилось в этом крайнее унижение, и Дебра, похоже, думала так же, потому что не ответила и принялась оживленно рассказывать, как хорошо с ней обращаются и как заботятся о ее удобствах.

– Можно подумать, я королева, – рассмеялась она.

С Дэвидом пришел Бриг, он был резок, решителен и совершенно неуместен в этом окружении. Его присутствие сковывало, и они испытали облегчение, когда появился Рувим Фридман. Оживленный, обаятельный, он поздравил Дебру с успешно проведенной подготовкой.

– Сестра говорит, что вы вели себя прекрасно, теперь вы побриты и готовы. Простите, но вам ничего нельзя есть или пить, примите только снотворное, которое я прописал.

– Когда операция?

– Когда вы как следует выспитесь. Завтра в восемь утра. Я очень доволен, что оперировать будет Билли Купер, нам с ним повезло, он мне кое-чем обязан. Конечно, я буду ассистировать, и у него одна из лучших в мире хирургических бригад.

– Руви, вы знаете, некоторые женщины предпочитают, чтобы их мужья присутствовали при родах?..

– Да, – неуверенно ответил Рувим, захваченный врасплох ее вопросом.

– Не может ли Дэвид быть со мной завтра? Мы были бы вместе, ради нас обоих, когда это произойдет.

– При всем моем уважении, голубушка, вы ведь не рожаете.

– Нельзя ли ему быть там? – умоляла Дебра, красноречиво глядя на Фридмана с таким выражением, что смягчило бы и самое жестокое сердце.

– Простите. – Рувим покачал головой. – Это совершенно невозможно. – Но тут его лицо прояснилось: – Вот что я вам скажу. Я могу провести его в помещение для студентов. Все равно что присутствуешь на операции, ему будет видно даже лучше, чем в операционной. У нас местное телевидение, и Дэвид все увидит.

– О, пожалуйста! – Дебра немедленно согласилась. – Мне приятно будет знать, что он рядом, что между нами контакт. Мы не любим, когда нас разлучают, правда, дорогой? – Она улыбнулась в ту сторону, где, как ей казалось, стоял Дэвид, но тот успел передвинуться, и ее улыбка была направлена в пустоту.

У него сжалось сердце.

– Ты ведь будешь там, Дэвид? – спросила Дебра, и хотя у него вызвала отвращение мысль о скальпеле, он заставил себя непринужденно заявить:

– Буду, – и чуть не добавил: "Всегда", но не произнес этого слова.

* * *

Рано утром в маленьком лекционном зале с двумя полукруглыми рядами мягких сидений и телевизором присутствовало еще только двое: полная симпатичная студентка, кудрявая, как пудель, и высокий молодой человек с бледной кожей и плохими зубами. У обоих из карманов белых халатов с рассчитанной небрежностью торчали стетоскопы. После первого удивленного взгляда они перестали обращать внимание на Дэвида и разговаривали друг с другом на медицинском жаргоне.

– Куп сегодня режет.

– Вот-вот, поглядим...

Девушка курила "галуаз" из синей пачки, запах сигарет заполнял маленькое помещение. Дэвиду жгло глаза: он мало спал ночью, и дым раздражал его. Он то и дело поглядывал на часы, представляя себе, что происходит с Деброй в эти минуты: унизительное очищение тела, переодевание, успокоительные и антисептические уколы.

Наконец минуты перестали тянуться, экран осветился, на нем появилась операционная. Телевизор был цветной, и одетые в зеленое фигуры вокруг операционного стола сливались с зелеными стенами. Они казались укороченными. Микрофоны поймали обрывок разговора хирурга с ассистентами.

– Готовы, Майк?

У Дэвида засосало под ложечкой, и он пожалел, что отказался от завтрака. Может, тогда пустота была бы заполнена.

– Хорошо. – Голос врача зазвучал резче: теперь он говорил в микрофон. – Камера включена?

– Да, доктор, – сообщила операционная сестра, и хирург с ноткой покорности заговорил, обращаясь к невидимой телевизионной аудитории:

– Начинаем. Пациент – женщина двадцати шести лет. Полная слепота на оба глаза, вероятная причина – повреждение глазного нерва в оптическом канале. Проводится хирургическая операция на месте повреждения. Хирург доктор Уильям Купер, ассистент доктор Рувим Фридман.

Пока он говорил, картинка сменилась, и Дэвид понял, что смотрит на Дебру и не узнает ее. Лицо и нижнюю часть головы закрывали стерильные повязки, открытым оставался только выбритый череп. Выглядел он нечеловечески, был похож на яйцо и вымазан антисептической мазью, которая блестела в ярком верхнем свете.

– Сестра, скальпель.

Дэвид напряженно подался вперед в кресле, вцепился в подлокотники, костяшки пальцев побелели: Купер сделал первый надрез на гладкой коже. Кожа разошлась, и из мелких кровеносных сосудов немедленно забили фонтанчики крови. На экране появились руки в резиновых перчатках, желтые и безликие, но быстрые и уверенные.

Был вырезан овальный участок кожи и тканей, он свисал, обнажая блестящую кость. По спине у Дэвида побежали мурашки. Хирург взял сверло, очень похожее на плотницкий коловорот или бурав. Продолжая бесстрастный комментарий, он начал сверлить; сверкающая сталь быстро углублялась в череп. Врач проделал четыре круглых отверстия – по углам квадрата.

– Подъемник надкостницы, сестра.

У Дэвида свело живот. Хирург ввел сверкающий стальной инструмент в одно из просверленных отверстий и начал осторожно поворачивать, пока его верхушка не появилась из соседнего. Купер искусно пользовался длинной стальной острой проволокой. Он перепилил кость. Четырежды повторял он эту процедуру, пропиливая стороны квадрата, и когда наконец поднял вырезанный участок кости, открылся доступ в череп Дебры.

Дэвида замутило, он с трудом сдерживался, чувствуя холодную испарину на лбу, но когда камера нацелилась в отверстие, его ужас сменился удивлением: он видел бледную аморфную массу – мозг Дебры. Купер искусно проделал отверстие в мозговой оболочке.

– Мы обнажили фронтальную долю, теперь необходимо сместить ее, чтобы добраться до основания черепа.

По-прежнему работая быстро, но очень осторожно, Купер с помощью ретрактора из нержавеющей стали в форме рожка для обуви приподнял массу мозга и сдвинул ее в сторону. Мозг Дебры – глядя на него, Дэвид, казалось, заглядывал в самую основу ее существования – был обнажен и уязвим, но в нем заключалось все то, что и было Деброй. "Какая часть этой бледной мягкой массы содержит ее талант писателя? – подумал он. – Из каких извилин бьет плодотворный источник ее воображения, где заключена любовь к нему, в каком укромном местечке прячется ее смех, а где слезы?" Он внимательно следил, как ретрактор все глубже и глубже уходит в отверстие. Камера медленно перемещалась, заглядывая внутрь черепа Дебры.

Купер сопровождал свою работу комментариями:

– Мы обнажили переднюю часть пазухи в клиновидной кости; заметьте, что здесь имеется доступ в глазной канал...

Дэвид заметил, что тон хирурга изменился: искусные руки приближались к цели, напряжение нарастало.

– Вот это интересно, прошу увеличение на экране. Да! Отчетливо видна деформация кости...

Хирург был доволен, и двое студентов рядом с Дэвидом что-то воскликнули и придвинулись ближе. Дэвид видел мягкие влажные ткани и твердую блестящую поверхность на дне раны, видел концы стальных инструментов – металлические пчелы на тычинках розово-желтого цветка. Купер пробивался к осколку гранаты.

– Мы приближаемся к инородному телу. Рентгеновские снимки, сестра.

Тут же появился снимок, и снова студенты ахнули. Девушка с сигаретой пускала клубы вонючего дыма.

– Спасибо.

На экране снова возникло операционное поле, и Дэвид увидел темную черточку – осколок гранаты, впившийся в белую кость.

– Я думаю, пора им заняться. Вы согласны, доктор Фридман?

– Я тоже считаю, что его нужно извлечь.

Длинные, стройные стальные насекомые осторожно подбирались к темному участку; наконец послышалось удовлетворенное хмыканье, и Купер осторожно извлек осколок. Дэвид слышал звон: осколок бросили в подготовленный заранее сосуд.

– Хорошо! Хорошо! – подбодрил себя Купер, заполняя оставшееся от осколка отверстие пчелиным воском, чтобы предотвратить кровотечение. – Теперь займемся глазным нервом.

Это были два белых червя, Дэвид ясно их видел: они тянулись двумя нитями, встречались у входа в глазной канал и исчезали в нем.

– Здесь у нас новообразование – костный нарост, явно связанный с только что удаленным инородным телом. Он как будто блокирует канал и перерезает или прижимает нерв. Предложения, доктор Фридман?

– Я полагаю, нужно подрезать этот нарост и попытаться определить, какой ущерб нанесен нерву в этой области.

– Хорошо. Да, я согласен. Сестра, я воспользуюсь раздробителем кости.

Снова быстрый выбор инструмента, и Купер занялся наростом, напоминавшим коралл в тропическом море. Хирург острой сталью откусывал кусочки кости и каждый сразу старательно убирал.

– Мы имеем осколок кости, который металлический фрагмент загнал в глазной канал. Довольно большой осколок; он находился под значительным давлением и консолидировался ...

Врач работал тщательно, и постепенно в канале стал виден белый червь нерва.

– А вот это интересно. – Тон Купера снова изменился. – Да, взгляните-ка сюда. Можно покрупнее?

Камера придвинулась ближе, изображение прояснилось.

– Осколок протолкнул нерв вперед и прижал его. Нерв зажат... но, кажется, невредим.

Купер убрал еще один обломок кости, и нерв обнажился на всю длину.

– Поразительно. Один шанс из тысячи, даже из миллиона. Сам нерв не задет, хотя стальной осколок прошел так близко, что мог коснуться его.

Купер осторожно приподнял нерв тупым концом своего инструмента.

– Абсолютно цел, только расплющен давлением. Мне кажется, никакой атрофии нет. Доктор Фридман?

– Думаю, можно ожидать восстановления нормальных функций.

Несмотря на маски, легко читалось довольное выражение лиц обоих врачей, и, глядя на них, Дэвид испытал противоречивые чувства. В этом сложном состоянии он смотрел, как Купер закрывает отверстие в черепе, пришивает участок кожи, и снаружи почти не остается свидетельства глубокого проникновения в череп. На экране появилось изображение другой операционной, где маленькой девочке удаляли грыжу, и интерес студентов переместился туда.

Дэвид встал и вышел из зала. Поднялся на лифте и ждал в приемной, пока двери лифта не раскрылись снова и два санитара в белых халатах не покатили Дебру к ее палате. Она была смертельно бледна, вокруг глаз и губ – темные круги, голова закрыта белой повязкой. На укрывавших ее простынях виднелись кровавые пятна, а после того, как ее увезли, в коридоре остался острый запах анестезии.

Потом появился Рувим Фридман, он переоделся в дорогой серый костюм и надел галстук за двадцать гиней от Диора. Выглядел он загорелым здоровым и очень довольным.

– Смотрели? – спросил он, и когда Дэвид кивнул, возбужденно продолжил: – Замечательно. – Он засмеялся и радостно потер руки. – Боже, вот после таких операций чувствуешь себя хорошо. Даже если больше ничего не сделаешь, все равно жизнь прошла не напрасно. – Он больше не мог сдерживаться и игриво толкнул Дэвида в плечо. – Замечательно! – повторил он.

– Когда вы будете знать? – негромко осведомился Дэвид.

– Я уже знаю. Готов рискнуть своей репутацией.

– Она сможет видеть сразу, как только придет в себя после наркоза?

– Боже, конечно нет! – усмехнулся Рувим. – Нерв был зажат несколько лет, и потребуется время, чтобы он восстановился.

– Сколько?

– Это как нога, которая затекла во время сна. Когда в нее снова устремляется кровь, она еще некоторое время не действует, пока не восстановится нормальное кровообращение.

– Сколько? – повторил Дэвид.

– После того, как миссис Морган очнется, нерв начнет сходить с ума, посылая в мозг массу противоречивых сигналов. Она увидит цвета и образы, словно в наркотическом сне, и необходимо какое-то время, чтобы это прекратилось – по моему мнению, от двух недель до месяца, но потом нерв полностью восстановит свои функции, и к ней вернется зрение.

– Две недели, – вторил за ним Дэвид, испытывая облегчение приговоренного, которому объявили об отсрочке.

– Вы, конечно, сообщите ей хорошую новость. – Рувим опять жизнерадостно рассмеялся, хотел еще раз толкнуть Дэвида, но передумал. – Какой прекрасный подарок вы ей преподнесете!

– Нет, – ответил Дэвид. – Я пока ничего ей не скажу, выберу подходящее время позже.

– Но если ей не сообщить, она решит, что видит галлюцинации, и встревожится.

– Мы объясним ей, что это нормальные последствия операции. Она привыкнет к ним, и тогда мы ей расскажем.

– Дэвид, я... – серьезно начал Рувим, но остановился, увидев свирепый взгляд голубых глаз на изуродованном лице-маске.

– Я сам скажу ей! – В голосе Дэвида звучала такая ярость, что Фридман на шаг отступил. – Таково было условие, и я скажу, когда решу, что время пришло.

* * *

В темноте появился крошечный янтарный огонек, бледный и далекий, но она видела, как он расползается, словно делящаяся амеба, превращается в два огонька, каждый из них в свою очередь делится, и вскоре вся вселенная заполнилась мерцающими звездами. Свет бился и пульсировал, дрожащий и торжествующий, он менялся от янтарного к ослепительно белому, как искристый блеск бриллианта, потом превратился в солнечную голубизну тропического океана, в мягкую зелень лесных полян, в золото пустынь – бесконечная череда цветов, изменчивых, сливающихся, тускнеющих, вспыхивающих.

Потом цвета обрели форму, они вращались, как огромные колеса фейерверка, взрывались, испускали потоки огненных искр, вспыхивали новыми каскадами света.

Дебру поглотило многообразие обступивших ее цветов и форм, ошеломила эта красота. Она больше не могла молчать и закричала.

И тут же ощутила руку, знакомую сильную руку, и голос, любимый, успокаивающий, твердый.

– Дэвид! – облегченно воскликнула она.

– Спокойней, дорогая. Ты должна отдыхать.

– Дэвид, Дэвид. – Она слышала слезы в своем голосе, новые потоки цвета обрушились на нее, невыносимые в своем богатстве и разнообразии.

– Я здесь, дорогая, здесь.

– Что со мной, Дэвид? Что со мной?

– Все в порядке. Операция прошла удачно.

– Цвета, – воскликнула она. – Они заполняют мою голову. Я никогда такого не видела.

– Это результат операции. Свидетельство ее успеха. Опухоль удалили.

– Я боюсь, Дэвид.

– Нет, дорогая. Нечего бояться.

– Обними меня, Дэвид. Крепче. – В кольце его рук страх отступал, и она медленно училась плавать по океанам цвета, приняла их и наконец ощутила удивление и радость. – Это прекрасно, Дэвид. Когда ты меня обнимаешь, я не боюсь. Удивительно.

– Расскажи, что ты видишь.

– Не могу. Это невозможно. Не могу найти слов.

– Попытайся! – промолвил он.

* * *

Дэвид был один в номере. В полночь его соединили с Нью-Йорком.

– Роберт Дуган. С кем я говорю? – Бобби говорил резко и деловито.

– Дэвид Морган.

– Кто?

– Муж Дебры Мардохей.

– А, здравствуйте, Дэвид. – Тон агента изменился. – Рад слышать. Как Дебра?

Было очевидно, что интерес Дугана к Дэвиду начинается с его жены и оканчивается ею же.

– Поэтому я и звоню. Ей сделали операцию, и сейчас она в больнице.

– Боже! Надеюсь, ничего серьезного.

– Все будет в порядке. Через несколько дней ее выпишут, а еще через пару недель она сможет работать.

– Рад слышать, Дэвид. Замечательно.

– Послушайте, я хочу, чтобы все подготовили – контракт и все прочее – насчет сценария "Нашего собственного мира".

– Она собирается его написать? – Радость Дугана ясно чувствовалась даже на расстоянии в шесть тысяч миль.

– Да.

– Замечательная новость, Дэвид.

– Подготовьте хороший контракт.

– Положитесь на меня, приятель. Ваша девчушка – чистый бриллиант. И если ей хорошо заплатят, думаю, это ей не повредит.

– А сколько времени уйдет на сценарий?

– Контракт хотят заключить на шесть месяцев, – сказал Дуган. – Продюсер сейчас находится на съемках в Риме. И, вероятно, захочет, чтобы Дебра поработала с ним там.

– Хорошо, – согласился Дэвид. – Ей понравится Рим.

– Вы будете с ней?

– Нет, – осторожно ответил Дэвид. – Она будет одна.

– А она сможет обойтись без вас? – встревоженно спросил Дуган.

– Отныне она все сможет делать сама.

– Надеюсь, вы правы, – с сомнением произнес Дуган.

– Я прав, – отрезал Дэвид. – Еще одно. Эти выступления... Предложение еще в силе?

– Да у меня дверь срывают с петель. Я уже сказал: вцепился как клещ.

– Организуйте после завершения сценария.

– Эй, Дэвид, парень! Вот это дело! Вот теперь мы работаем по-настоящему. Ваша девчурка станет очень дорогим приобретением.

– Сделайте это, – попросил Дэвид. – Пусть она будет занята, слышите меня? Не давайте ей времени задуматься.

– Сделаю. – Бобби словно что-то уловил в голосе Дэвида. – Что-то вас беспокоит? Какие-то семейные трудности? Хотите поговорить об этом?

– Нет, об этом я говорить не хочу. Просто позаботьтесь о ней. Хорошо позаботьтесь.

– Позабочусь. – Дуган посерьезнел. – И, Дэвид...

– Да?

– Сочувствую. Что бы у вас ни случилось, сочувствую.

– Все в порядке. – Дэвид оборвал разговор. Руки его тряслись так, что он сбил телефон со столика, и пластмасса разлетелась. Он оставил его лежать на полу и вышел в ночь. Одиноко брел по спящему городу, пока наконец к утру не устал достаточно, чтобы уснуть.

* * *

Постепенно потоки цвета сменились подвижными орнаментами. Неожиданные взрывы яркости, пугавшие Дебру, исчезли. После серых подвижных масс слепоты, которые, как мягкой шерстью, все эти годы заполняли ее голову, появление цвета подействовало на нее возбуждающе. Спустя несколько дней самые неудобные последствия операции прошли, ее заполнило замечательное ощущение здоровья, оптимистическое ожидание, какого Дебра не испытывала с детства, когда приближались каникулы.

Как будто в глубине ее подсознания таилась уверенность: зрение вернется. Но в сознании ничего подобного пока не было. Она понимала: что-то меняется, приветствовала расставание с миром тьмы и переход к новой яркости, но не сознавала, что произойдет, когда цвета обретут форму и предметность.

Каждый день Дэвид ждал от нее слов, которые бы показали, что она понимает: к ней возвращается зрение; он надеялся на это и в то же время страшился – но напрасно.

Ежедневно большую часть времени он проводил в ее палате, насколько позволял больничный распорядок, и берег каждую минуту, подсчитывая время, как скупец считает монеты в своей пустеющей казне. Но кипучее настроение Дебры было заразительно, и он не мог не смеяться вместе с ней, не разделять радостного волнения, с которым она ждала выписки из больницы и возвращения в их убежище в Джабулани.

У нее не было ни тени сомнения в их чувствах, ничто не омрачало ее безоблачных мыслей, и постепенно Дэвид поверил, что так будет и дальше. Что их счастье бессмертно и любовь вынесет любые испытания. Их любовь была так сильна, когда они были вместе, что Дебра обязательно выдержит потрясение, когда впервые посмотрит на него.

Но он все еще не мог ей сказать, времени впереди было много. Две недели, сказал Рувим Фридман, две недели, прежде чем она сможет увидеть его, и для Дэвида важно было извлечь за эти две недели все возможное.

Одинокими ночами он метался без сна. Вспомнил, как хирург говорил, что его можно сделать менее безобразным. Еще не поздно вернуться и опять лечь под нож, хотя его плоть содрогалась при этой мысли. Может, у Дебры появится возможность взглянуть на что-то менее ужасное.

На следующий день он храбро выдержал взгляды многочисленных покупателей в большом универсальном магазине Статтафордов на Аддерли-стрит. Продавщица, придя в себя, отвела его в занавешенное помещение и принялась подбирать парик, который прикрыл бы его череп в рубцах и шрамах.

Дэвид осмотрел красивые вьющиеся волосы над застывшими развалинами своего лица и впервые смог рассмеяться, хотя впечатление от смеха было еще ужаснее: тонкие губы корчились, как животные в западне.

– Боже! – хохотал он. – Настоящий Франкенштейн!

Для продавщицы это оказалось слишком. Она тоже смущенно заулыбалась.

Он хотел рассказать Дебре об этом, каким-то образом подготовить к тому, какое у него лицо, но не сумел найти слов. Прошел еще один день, и он ничего не добился, зато они провели вместе несколько счастливых часов.

На следующий день Дебра проявила первые признаки беспокойства.

– Когда меня выпустят отсюда, дорогой? Я прекрасно себя чувствую. Нелепо заставлять меня лежать в постели. Я хочу вернуться в Джабулани, там у нас столько дел. – Тут она хихикнула. – Я здесь уже десять дней. Я не привыкла к монастырской жизни и, честно говоря, мой большой похотливый любовник, готова лезть на стены...

– Можно закрыть дверь, – предложил Дэвид.

– Боже, я вышла замуж за гения, – радостно воскликнула она, а после всего добавила: – Впервые это происходит со мной в цвете. Мне очень понравилось.

* * *

Когда он вечером вернулся в номер, там его ждали Рувим Фридман и Бриг, которые сразу перешли к делу.

– Ты слишком медлишь, Дэвид. Дебра должна была все узнать уже несколько дней назад, – заметил Бриг.

– Он прав, Дэвид. Вы несправедливы к ней. Ей нужно время, чтобы привыкнуть, приспособиться.

– Скажу, когда будет можно, – упрямо ответил Дэвид.

– Это когда? – спросил Бриг. Золотой зуб ярко сверкал в своем мохнатом гнезде.

– Скоро.

– Дэвид, – уговаривал его Рувим, – это может произойти в любое время. Она выздоравливает поразительно быстро, и зрение может вернуться гораздо раньше, чем я ожидал.

– Я это сделаю, – пообещал Дэвид. – Можете меня не понукать? Я сказал, что сделаю – и сделаю. Отстаньте.

– Хорошо, – заявил Бриг. – У тебя есть время до завтрашнего полудня. Если к тому времени ты ей не скажешь, скажу я.

– Старая дрянь, – горько произнес Дэвид, и от Рувима не укрылось, с каким трудом Бриг сдержался.

– Я понимаю твое нежелание, – спокойно заговорил он, – и сочувствую тебе. Но главная моя забота – Дебра. Ты потакаешь себе, Дэвид. Ты тонешь в жалости к самому себе, но я не позволю больше причинять ей боль. Хватит с нее. Никаких отсрочек. Скажи ей, и покончим с этим.

– Да, – кивнул Дэвид, весь его запал исчез. – Я скажу ей.

– Когда? – настаивал Бриг.

– Завтра, – сдался Дэвид. – Завтра утром.

* * *

Утро выдалось яркое и теплое, сад у него под окном пестрел цветами. Дэвид нарочно долго завтракал в номере, прочел от начала до конца утренние газеты, оттягивая неизбежный момент. Потом облачился в темный костюм и бледно-сиреневую рубашку; одевшись, принялся разглядывать свое лицо в зеркале.

– Столько времени прошло, а я еще не привык, – сказал он своему отражению. – Будем молиться, чтобы кому-нибудь ты понравился больше, чем мне.

Такси ждало его у выхода, и он с ощущением свинцовой тяжести в животе устроился на заднем сиденье. Поездка в это утро показалась Дэвиду короче обычной, и, заплатив шоферу и поднявшись по широким ступеням в главный вестибюль "Гроот Шуур", он взглянул на часы. Самое начало двенадцатого. Дэвид едва замечал любопытные взгляды в вестибюле и в лифте.

В комнате для посетителей на этаже Дебры его ждал Бриг. Он вышел в коридор, высокий и мрачный, в непривычном штатском костюме.

– Что вы тут делаете? – спросил Дэвид, негодуя при столкновении с этим неприкрытым вмешательством.

– Я подумал, что могу помочь.

– Вы очень добры! – сардонически хмыкнул Дэвид, не пытаясь скрыть злость.

Но Бриг не ответил ни словом, ни намеком, пропустил шпильку мимо ушей и мягко спросил:

– Пойти с тобой?

– Нет. – Дэвид отвернулся. – Справлюсь сам, спасибо. – И зашагал по коридору.

– Дэвид! – негромко окликнул его Бриг.

Дэвид остановился и обернулся.

– Что?

Они долго смотрели друг на друга, потом Бриг резко покачал головой.

– Ничего, – ответил он. Под его взглядом высокий молодой человек с головой чудовища повернулся и быстро направился к палате Дебры. Шаги его глухо звучали в пустом коридоре, словно он поднимался по ступеням на эшафот.

Утро было теплое, дул легкий бриз. Дебра сидела в кресле у открытого окна, и теплый ветерок доносил до нее запах сосны. Смолистый и чистый, он смешивался со слабым запахом моря и водорослей. Она чувствовала глубокое спокойствие и довольство, хотя Дэвид сегодня запаздывал. Во время обхода она поговорила с Фридманом, и тот, подшучивал над ней, намекнул, что через неделю она сможет выписаться. Эта новость еще улучшила ее настроение.

В конце концов Дебру разморило; она закрыла глаза, умеряя мощный поток цвета, захлестывающий ее, и задремала.

Дэвид так и нашел ее, в глубоком кресле, с подобранными под себя ногами, лицо освещено солнцем. На голове у нее был чистый, накрахмаленный белый тюрбан, и платье тоже было белое, как у невесты, с каскадами тонких кружев.

Он стоял перед креслом, внимательно разглядывая ее, Дебра была бледна, но темные круги под глазами посветлели, а серьезная складка полных губ придавала ее лицу мирное выражение.

С бесконечной нежностью он наклонился и положил руку ей на щеку. Дебра сонно зашевелилась и открыла глаза, полные золотистых искорок. Прекрасные глаза, туманные и слепые, и вдруг он увидел, как они меняются, она смотрела пристально и остро. Взгляд ее сфокусировался, стал устойчив. Она смотрела на него – и видела.

* * *

Дебра проснулась от прикосновения к щеке, легкого, как падающий лист. Раскрыла глаза, увидев золотистую дымку, и вдруг, словно утренний ветер унес море тумана, облака разошлись, она посмотрела и увидела, как к ней плывет чудовищная голова, колоссальная голова без тела, возникшая, казалось, из самого ада, голова с резкими щелями и звериными чертами, сработанными грубо, как у дьявола. Она вжалась в кресло, подняла руки к лицу и закричала.

Дэвид повернулся и выскочил из палаты, захлопнув за собой дверь. Его башмаки простучали по коридору. Бриг услышал и вышел навстречу.

– Дэвид! – Он протянул руку, пытаясь его удержать, но тот резко толкнул тестя – удар заставил Брига пошатнуться и схватиться за грудь – и побежал.

Его быстрые шаги прозвучали на наружной лестнице.

– Дэвид! – хрипло позвал Бриг. – Подожди!

Однако он исчез, его шаги стихли, и Бриг не пошел за ним. Он повернулся и заторопился туда, где из-за закрытой двери слышались истерические всхлипывания его дочери.

Услышав, как открывается дверь, она отвела руки от лица, и ужас в ее глазах сменился удивлением.

– Я тебя вижу, – прошептала она. – Вижу.

Он быстро подошел к ней и заключил в защитный круг своих рук.

– Все в порядке, – неловко произнес он, – все будет в порядке.

Она прижалась к нему, переставая всхлипывать.

– Я видела сон, – сказала она, – страшный сон, – и снова вздрогнула. Потом резко отстранилась от него. – Где Дэвид? Я должна его видеть!

Бриг застыл, понимая, что она не распознала реальность.

– Я должна его видеть, – повторила Дебра, и он тяжело ответил:

– Ты его уже видела, девочка.

Несколько секунд она не понимала, потом до нее медленно дошло.

– Дэвид? – прошептала она хриплым голосом. – Это был Дэвид?

Бриг кивнул, ожидая, что на ее лице появится отвращение и ужас.

– О боже! – Лицо Дебры исказилось. – Что я наделала? Я закричала, увидев его. Что я наделала? Я прогнала его!

– Хочешь снова взглянуть на него? – спросил Бриг.

– Как ты можешь спрашивать? – крикнула Дебра. – Больше всего на свете! Ты должен это знать!

– Даже на такого, какой он сейчас?

– Если ты думаешь, что для меня есть разница – тогда ты меня не знаешь! – Выражение ее лица снова изменилось, стало сосредоточенным. – Найди его для меня! – приказала она. – Быстрее, пока он не натворил глупостей.

– Я не знаю, куда он пошел, – ответил Бриг, встревоженный намеком Дебры.

– Есть лишь одно место в мире, где он может быть после такой раны, – объяснила Дебра. – В небе.

– Да, – согласился Бриг.

– Иди в центр контроля воздушного пространства, поговори с ним. – И когда Бриг повернулся к двери, Дебра сказала ему вслед: – Найди его для меня, папа. Пожалуйста, найди.

* * *

"Навахо" словно по своей воле повернул на юг. И только когда его гладкий закругленный нос лег на курс, поднимаясь к невероятно голубому и незапятнанно чистому небу, Дэвид понял, что делает.

Назад уходила гора с плоской вершиной, с блестящими клубами облаков. Это была последняя кромка земли, а впереди – только огромные пространства ледяной воды.

Дэвид взглянул на указатель горючего. Перед глазами по-прежнему была пелена, но он видел, что стрелка немного не дошла до середины шкалы.

Вероятно, предстоит около трех часов полета, и Дэвид ощутил холодное облегчение от того, что скоро его мучения закончатся. Он ясно видел, как это произойдет – в районе, далеком от судоходных путей. Он будет набирать высоту, пока двигатель не захлебнется и не смолкнет. И тогда направит нос самолета вертикально вниз и камнем упадет с неба, как смертельно раненный орел в последнем полете. Все завершится быстро, и металлический фюзеляж увлечет его на дно, в могилу, но даже там он будет не так одинок, как сейчас.

Радио затрещало и ожило. Он услышал сквозь треск помех вызов диспетчера и потянулся выключить приемник, но его остановил хорошо знакомый голос.

– Дэвид, говорит Бриг.

Точно такие же слова и голос Дэвид слышал в другой кабине, в другой стране.

– Однажды ты не выполнил мой приказ. Больше так не делай.

Рот Дэвида сжался в тонкую бесцветную линию, он снова протянул руку к выключателю. Он знал, что они видят его на экране радара, знают его курс, и что Бриг догадался о его намерении. Что ж, ничего не поделаешь.

– Дэвид, – голос Брига смягчился, он инстинктивно подбирал единственно нужные слова, к которым Дэвид должен был бы прислушаться. – Я только что разговаривал с Деброй. Она ждет тебя. Ты отчаянно нужен ей.

Рука Дэвида застыла над выключателем.

– Выслушай меня, Дэвид. Ты нужен ей – ты всегда будешь ей нужен.

Дэвид мигнул, слезы снова обожгли глаза. Его решимость дрогнула.

– Возвращайся, Дэвид. Ради нее – возвращайся.

Из тьмы души он увидел свет; этот свет разгорался, пока не заполнил его без остатка ослепительной яркостью.

– Дэвид, на связи Бриг. – Снова говорил старый вояка, резко и безапелляционно. – Немедленно возвращайся на базу.

Дэвид улыбнулся и поднес микрофон ко рту. Нажал кнопку передачи и произнес на иврите:

– Беседер! Ведущий «Сверкающего копья», направляюсь на базу, – и резко развернул «навахо».

Голубая гора низко лежала на горизонте, и он начал постепенно нацеливать на нее нос. Он знал, что легко не будет, потребуется все его мужество и терпение, но знал также, что результат стоит того. Неожиданно ему отчаянно захотелось оказаться наедине с Деброй в мире и тишине Джабулани.

Примечания

1

Компания по прокату и аренде автомобилей. – Здесь и далее примечания переводчика.

(обратно)

2

Дьявольщина (фр).

(обратно)

3

Исп.: винный погребок, закусочная.

(обратно)

4

В Англии пятого ноября по традиции фейерверками отмечают провал так называемого "Порохового заговора".

(обратно)

5

Евреи, родившиеся в Израиле.

(обратно)

6

Ближневосточное блюдо из бобов, турецкого гороха и петрушки.

(обратно)

7

Trans-World Airlines – авиакомпания "Всемирные авиалинии".

(обратно)

8

По-английски разбойник, бандит.

(обратно)

9

Ковер.

(обратно)

10

Молитву "Слушай, Израиль" произносят в последний миг перед смертью.

(обратно)

11

Израильские авиалинии.

(обратно)

12

Жизненное пространство (нем.).

(обратно)

13

Южноафриканская антилопа.

(обратно)

14

Черно-пятнистая антилопа.

(обратно)

15

Лесная антилопа.

(обратно)

16

Хилл, Hill, по-английски холм.

(обратно)