Ты меня не видишь (fb2)

- Ты меня не видишь [litres] (пер. Ольга Александровна Маркелова) (Запретная Исландия - 3) 2004K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Эва Бьёрг Айисдоттир

Эва Бьёрг Айисдоттир
Ты меня не видишь

От всей души благодарю моего дедушку, Йоуханна Аурсайльссона, за стихотворение на стр. 295.

Эту книгу я посвящаю моей семье.

Надеюсь, что следующий Новый год будет не таким богатым на события, как в этой книге.

Тише, тише; помолчим.

Здесь опасно в поздний час.

Слышал я: дышал в ночи

кто-то под окном у нас.

Тоурд Магнуссон с хутора Стрьюг,

16-й век

Серия «Скандинавский нуар»

Eva Björg Ægisdóttir

ÞÚ SÉRÐ MIG EKKI

Перевод с исландского Ольги Маркеловой

© 2021 Eva Björg Ægisdóttir

© Маркелова О., перевод, 2024

© ООО «Издательство АСТ», 2025

В книге присутствуют упоминания социальных сетей, относящихся к компании Meta, признанной в России экстремистской, и чья деятельность в России запрещена.

Семейство Снайбергов

Ночь на воскресенье, 5 ноября 2017 года

Музыка из гостиницы больше не слышна.

Холод пробирает до костей. Сколько она ни кутается в пальто, ни натягивает шапку поплотнее – ветер все равно задувает всюду.

Каждый нерв в теле буквально умоляет ее вернуться назад. Вот так выбежать вон среди ночи в этой местности, плохо знакомой ей, – это добром не кончится. Она думает о семье, по-прежнему продолжающей свое застолье в гостинице. Учитывая, в каком они все сейчас состоянии, никто сразу и не заметит, что она ушла. И если что-нибудь случится, едва ли кто-то вызовет помощь раньше следующего утра.

И все же она наклоняет голову вперед и продолжает идти. Пытается шевелить пальцами на руках и ногах, но она их больше не чувствует. Краем глаза замечает движение и резко оборачивается вбок. Когда она видит поблизости очертания человеческой фигуры, ее сердце начинает биться сильнее, но потом становится ясно, что это всего лишь глыба лавы, похожая на человеческую фигуру. Ей давно было бы пора к этому привыкнуть.

Она продвигается вперед, шаг за шагом, стараясь не думать слишком много. Наверно, время как-то идет, но она не отдает себе отчет в том, как долго уже шагает. В кромешной тьме и метели времени и пространства как будто больше нет.

Потом она слышит шаги, словно кто-то подходит к ней. Она поворачивается и сначала ничего не видит – черная вьюга застилает ей взор, – а затем она явственно различает очертания. Она узнает лицо и вздыхает с облегчением. Но подойдя поближе, замечает, что глаза человека черны почти так же, как вьюга. Он смотрит не на нее, а за нее, и лицо его искажено гневом. А потом он пускается бежать.

И только тогда ей становится по-настоящему страшно.

Двумя днями ранее

Пятница, 3 ноября 2017

Ирма, сотрудница гостиницы

Я просыпаюсь и открываю глаза тотчас, как будто лампочку включили. Из кухни, расположенной над моей комнатой, доносится далекий аромат кофе, и я глубоко дышу, переворачиваюсь на спину и потягиваюсь.

Сегодня пятница, и работа у меня начинается с полудня: я дежурю с двенадцати до двенадцати, как и в другие пятницы. А сейчас на часах всего восемь, и я могла бы еще немножко поваляться, снова заснуть или почитать книгу, лежащую на тумбочке, но мне слишком не терпится.

Я чувствую себя как в молодости перед походом в увеселительные места. В животе то самое ощущение: сейчас тебе предстоит что-то увлекательное.

«Они приедут сегодня», – поет у меня в голове, и я улыбаюсь, как ребенок на рождественском празднике.

Я понимаю, что испытывать такую эйфорию глупо. Вроде бы, само по себе это событие не бог весть какое, по крайней мере для большинства: в эти выходные в нашей гостинице состоится своеобразная встреча родственников. Или, вернее сказать, юбилей. Та, что позвонила и сняла гостиницу, сказала, что ее дедушке в воскресенье исполнилось сто лет и по этому поводу его потомки собираются провести выходные вместе. Они сняли для себя всю гостиницу целиком, хотя не факт, что члены этой семьи заполнят все номера.

Может, это само по себе не особенно интересно, но ведь семья это не простая. Семейство Снайбергов – один из самых богатых и влиятельных родов в Исландии. Ингоульв – тот человек, которому исполнилось сто лет, – основал фирму «Снайберг», которую знают все, ведь это финансовый гигант с сотнями сотрудников и оборотом капитала по миллиарду в год.

Хотя, в общем, не знаю я, какие там у этой фирмы финансовые дела или как она возникла. Я знаю только одно: семья эта страшно богата.

Я поднимаюсь на колени и раздвигаю занавески. На улице темно, ведь до рассвета еще целый час, хотя можно разглядеть поросшее мхами лавовое поле, раскинувшееся вокруг гостиницы. С тех пор, как я начала здесь работать, я регулярно раздумывала над тем, смогу ли я когда-нибудь возвратиться в город. В мою квартирку, в которой вид из окна – это окно соседа да мусорные баки во дворике внизу.

Я беру со стола ноутбук и снова забираюсь в постель. Вбиваю в поисковик фамилию той семьи и смотрю на открывшиеся фотографии. На них узнаваемые лица людей, заявивших о себе в бизнесе или в политике. А также и другие – более молодые члены семьи, ведущие активную светскую жизнь; некоторые из них даже не могут спокойно куда-нибудь пойти или что-нибудь запостить в интернет – все это тотчас становится достоянием СМИ.

Один из этих молодых членов семьи Снайбергов – Хаукон Ингимар. Не так давно его возлюбленной была исландская певица, но когда их союз распался, он нашел себе португальскую топ-модель.

Я нажимаю на свежую новость про Хаукона Ингимара и вижу, что на самом деле они с топ-моделью разорвали отношения. Однако репортаж об этом разрыве сопровождается фотографией, на которой они обнимаются. Он – в рубашке с закатанными рукавами, загорелый, светловолосый, голубоглазый: такому человеку скорее место в кинофильме или в рекламе парфюмерии. Его возлюбленная выглядит так, что большинство девушек в сравнении с ней меркнут: губы накачаны, ноги стройные, длинные.

Оба так красивы, что им просто невозможно не завидовать. Трудно перестать думать, каково это – быть ими: богатыми, красивыми, могущими делать буквально что душе угодно. Внезапно рвануть в Париж на выходные, ходить по модным магазинам и покупать именно то, что хочется. А я даже еды спокойно купить не могу: когда протягиваю свою карточку, у меня внутри все сжимается.

Хаукон Ингимар в таких ситуациях явно никогда не бывал. Достаточно лишь посмотреть соцсети, чтоб увидеть, что в деньгах у него недостатка нет. Там на фотографиях он щеголяет в одежде известных брендов (или почти безо всякой одежды), пьет вино в пятизвездочных отелях в окружении друзей и почитателей. Хаукон Ингимар явно никогда не бывал одинок. Он для этого слишком популярный.

А вот я никогда не могла похвастаться популярностью. Мне всегда стоило немалого труда заводить друзей и удерживать их. Я как раз была той, кто стучится в двери или звонит. Иногда мне заявляли, что я слишком настойчивая, даже назойливая. Но правда заключается в том, что назойливым становишься, если тебя не хотят видеть рядом. Наверно, большинству хотелось бы, чтоб рядом были люди вроде Хаукона Ингимара.

Я делаю глубокий вдох и думаю про себя, что это сравнение ни к чему не приведет. И этой семье не все само приплыло в руки, во всяком случае, в начале. Ингоульв, прадедушка Хаукона, основал свою первую фирму в возрасте семнадцати лет, вокруг небольшого суденышка, на котором занимался рыболовным промыслом на Западных фьордах. Чтоб добыть свое богатство, он всю жизнь трудился не покладая рук. А дальше его потомки продолжили приумножать капиталы; может, им пришлось чуточку полегче, чем тем, кто начинал с нуля, но все же, чтоб удержать это богатство, им так или иначе пришлось попотеть.

Я отлистываю ленту назад и натыкаюсь на имя «Петра»: это тоже правнучка Ингоульва. Насколько мне известно, Петра Снайберг не работает в семейной фирме, но, разумеется, извлекла пользу из ее благосостояния. Она дизайнер интерьеров, и у нее собственная фирма, специализирующаяся на дизайне и консультациях. В соцсетях у нее много тысяч подписчиков, она сотрудничает со многими предприятиями. Реклама с ее лицом бросается в глаза, стоит только открыть газету или страничку с новостями в интернете, а текст у нее такой: «Пригласи Петру в гости – преврати свой дом в надежное прибежище!»

Слово «прибежище» на все лады склоняется во всех статьях, которые я читала о ней, ведь: «Дом, в котором ты живешь – это прежде всего прибежище, где тебе спокойно. Это место, которое отражает твое внутреннее “я”».

Если бы о моем внутреннем «я» люди судили по моей квартирке в столице, то я и знать не хочу, что бы они тогда решили. Вещи там расставлены без каких-либо особых соображений. Они стоят там, где стоят, просто потому, что оказались именно там. Полки у меня – это просто полки, чтоб складывать на них предметы. Моя квартира – это просто квартира; если честно, я не воспринимаю ее как какое-то там особое прибежище.

Я захожу на страничку Петры в «Фейсбуке» и листаю ее фотографии.

Ее мужа зовут Гест, и глядя на фотографии, трудно понять, как они вообще оказались вместе. Сам по себе он наверняка ужасно обаятельный. Гест работает программистом в фармацевтической компании, но в конце концов наверняка переберется в семейную фирму, как и большинство тех, кто входит в семью Снайбергов. На самом деле для меня полная неожиданность, что он до сих пор не там.

У Геста и Петры двое детей: Ари и Сигрун Лея, которую обычно зовут просто Лея. Коротенькие миленькие имена, подходящие для малышей, но не для взрослых. И сами они на своих старых фотографиях ужасно миленькие: Ари в спортивном костюмчике, с почти белыми волосами, летом; Лея – крепенькая, улыбающаяся во весь рот, с крупными передними зубами. Ее длинные черные волосы спускаются ниже талии.

Лея старше Ари, но ненамного: года на два, на три. Я нажимаю на ее имя, но на ее страничке информации мало. В Инстаграме она поактивнее. В той соцсети можно увидеть маленькую девочку с крупными передними зубами – теперь уже с губками трубочкой и в майке на полпуза. Она больше не крепенькая, просто худая, ее длинные волосы собраны в хвостик, кроме двух прядей, обрамляющих лицо. Она похожа на певицу – все забываю, как ее зовут, – такую же миниатюрную, худощавую, с длинными волосами и темно-карими глазами.

Я смотрю на задний план на фотографиях Леи и пытаюсь заглянуть в ее комнату, в ее жизнь, но не вижу ничего, что привлекло бы мое внимание. Ничего, что рассказало бы мне еще что-нибудь о том, кто она или чем занимается. Многие фотографии на ее страничке сделаны за границей: и в больших городах, и на курортах. Вот Лея в бикини на пляже, а на другой фотографии она на Таймс-сквер с пакетом из «Сефоры», а вот она возле «Лондонского глаза» с пакетом с надписью «Гуччи». Всего шестнадцать лет, а уже объездила больше стран, чем я. Интересно, сколько раз в год она ездит за границу? И в каких гостиницах они останавливаются?

Я отодвигаю ноутбук и громко говорю самой себе: «Ну все, хватит». Завидовать другим – это не в моем стиле. Но сколько бы я ни напоминала самой себе, что им ведь наверняка приходится бороться со всякими проблемами, как и всем, – все равно не прекращаю фантазировать, каково это – быть ими.

А потом они все приедут в нашу гостиницу, и я собственными глазами увижу, действительно ли они так идеальны, как кажется. Может, мне сильнее всего не терпится увидеть все эти маленькие трещинки, при пристальном рассмотрении таящиеся под безупречной поверхностью. Ибо, конечно, они не идеальны.

Ничто в мире не идеально.

Сейчас

Воскресенье, 5 ноября 2017

Сайвар, сотрудник отдела расследований полиции г. Акранеса

В горе было большое ущелье, словно ее кто-то рассек надвое гигантским острым ножом. Сайвар скользил взглядом вверх по утесам, к краю обрыва на многометровой высоте над ним, и у него слегка ослабли колени. Упасть с такой высоты и остаться в живых было очевидно невозможно – доказательство чего лежало перед ним.

– Высоко же здесь падать, – сказал Хёрд, хотя это и так было ясно.

– Да. – Голос у Сайвара был хрипловат, и он откашлялся. И снова стал смотреть вниз, но на этот раз сосредоточил взгляд на своих ботинках и заморгал. Боязнь высоты преследовала его с тех пор, как он маленьким мальчиком увидел, как его друг упал со второго этажа дома. Они лазили и подбивали друг друга висеть на перилах балкона снаружи. Когда друг сорвался и упал спиной в кусты смородины внизу, Сайвар был уверен, что он разбился насмерть. К счастью, друг отделался переломом руки и парой царапин, которыми щеголял еще много недель.

После этого Сайвару долго снились сны, в которых он ощущал, как летит вниз, а вокруг вихрится воздух, – словно это он тогда сорвался, а не друг. Просыпался он, вцепившись мертвой хваткой в одеяло, иногда на полу, но чаще всего на кровати, в поту, с бешено колотящимся сердцем. И до сих пор он не мог находиться на большой высоте и не мог даже представить себе такую ситуацию без волнения.

Так что Сайвар сосредоточился на мертвом теле, лежащем перед ними. Издалека оно казалось частью окружающего ландшафта. Серая зимняя куртка придавала ему сходство с выглядывающим из-под снега камнем, но если подойти поближе, можно было увидеть тело в неестественной позе, чуть припорошенное снегом.

Он смотрел, как Хёрд наклонился и простерся на земле, а потом вынул фотоаппарат. Щелчки фотоаппарата диссонировали с мирным тихим пейзажем.

Сайвар достаточно хорошо знал Хёрда, чтоб понять: это надолго. Хёрд обычно работал медленно и очень скрупулезно. Они проработали вместе несколько лет, но Хёрд стал начальником Сайвара лишь два года назад, когда перевелся в отдел расследований. Сейчас они все дни напролет трудились бок о бок; они входили в команду отдела расследований, состоящую из трех человек и действующую по всей западной Исландии.

Сайвар осмотрелся. Горы красовались белыми вершинами, а за ними посверкивали заснеженные склоны ледника Снайфетльсйёкюля. Несколько птиц легко парили на такой громадной высоте, и он никак не мог различить, что это за вид, а издалека, с моря, доносился гомон чаек. На шоссе недалеко от них движения было мало, лишь изредка проносились машины и исчезали из виду, спускаясь со склона.

Ночью бушевала метель, хотя сейчас от нее почти не осталось следов, лишь рассеянные тут и там сугробы. Сейчас вся местность выглядела умиротворенно и живописно. «Затишье после бури», – подумал Сайвар. А может, затишье перед бурей? Он точно не помнил.

Но не успел он продолжить любоваться пейзажем, как его окликнул Хёрд:

– Ты это видишь?

Сайвар приблизился. И снова у него закружилась голова, и он сглотнул образовавшуюся слюну. У него возникло ощущение, что высота над ним – это угроза, хотя разум и убеждал его, что бояться нечего.

– Что ты сказал? Что я должен видеть?

– Вот, – Хёрд указал на руку жертвы.

Сайвар не сразу сообразил, что имеет в виду Хёрд, но вскоре сам заметил: эта рука сжимала прядь темных волос.

Двумя днями ранее

Пятница, 3 ноября 2017

Петра Снайберг

Я все утро носилась по дому как угорелая. Я уже не в первый раз проклинаю величину этого распрекрасного дома. Триста шестьдесят пять квадратных метров – благодарю покорно! Два этажа, подвал и двойной гараж. Конечно, я была рада возможности выделить комнаты детям не на том же этаже, что и нашу с Гестом спальню, но поддерживать в доме чистоту между приходами домработницы – это просто кошмар какой-то! А уж о том, как искать там какую-нибудь пропажу, я вообще молчу. Например, только что куда-то буквально испарились все зарядные устройства, что вообще невероятно, учитывая, сколько их у нас в доме. Сдается мне, они все валяются на полу в комнате у Ари или Леи, но, конечно же, меня не пустят туда поискать самой, а сами дети категорически отрицают, что зарядники у них. Готова поспорить на что угодно – они даже не удосужились проверить.

– Ари и Лея! – в который раз кричу я в подвал. – Нам через десять минут выезжать. Поднимайтесь, выносите вещи, папа уже нагружает машину.

Я некоторое время жду ответа, но его, разумеется, нет.

Ну, не хотят – как хотят! Я провожу рукой по волосам и осматриваюсь вокруг. После завтрака до сих пор не убрано. На кухонном столе миски с молоком и размокшими овсяными колечками – и я не могу допустить, чтоб они так и стояли все выходные.

Прибираясь, я перебираю в уме все, что предстоит сделать, и все, что я, наверно, забыла. После вчерашнего весь дом буквально вверх дном. После того, как Гест вчера пришел домой поздно, все как-то сбилось, и я легла спать, так и не сделав ничего из того, что наметила себе на тот вечер.

Протянуть со сбором вещей до самого вечера – на меня такая неорганизованность непохожа. Обычно я готовлюсь заранее ко всему: дням рождения, походам в гости, застольям. Я – тот человек, который составляет списки предстоящих задач. Мало что приносит мне такую радость, как возможность отметить крестиком уже выполненное. У меня в компьютере – заранее приготовленные списки на случай поездок на курорт, в большой город, в сельскую местность. Неорганизованности здесь места нет. Если б я была неорганизованной, мне ни за что не удалось бы одновременно заниматься и семьей, и фирмой.

Большинство считают, будто мне все досталось уже в готовом виде, раз у меня такая родня, но это далеко от истины. Я сама выстраивала всю работу «Интерьера» – фирмы, специализирующейся на дизайне интерьеров и консультациях. И прежде чем она начала приносить реальный доход, прошло несколько лет.

Поскольку Гест по образованию программист и экономист, он помог разобраться с практическими вопросами, например созданием плана работ и финансовых смет. Я поначалу занималась всем остальным: поиском заказов, дизайном интерьеров, ведением страниц в соцсетях. Но для выполнения некоторых задач я нашла сотрудников, так что сейчас моя роль сводится в основном ко встречам с клиентами. На этих встречах мы перебрасываемся идеями, и тогда я лучше понимаю, чего именно хочется клиенту. Это сложнее, чем кажется, ведь часто люди и сами не знают, чего хотят.

Поначалу ко мне обращались в основном частные лица, но в последние годы я делаю дизайн всего – от жилых домов до рабочих мест. На сегодняшний день у меня пятнадцать сотрудников, из них восемь – дизайнеры интерьеров, считая и меня, и уже недалек тот день, когда мне придется нанять дополнительных. Заказы так и текут ко мне нескончаемым потоком, и в последний год я смогла вернуть родителям все до последней кроны, что они вложили в мою фирму вначале.

Когда я слышу, что, мол, я уже получила все готовенькое, мне становится обидно: те, кто так говорит, обесценивают мою работу за последние десять лет. Конечно, родители финансово вложились в мою фирму и помогли ей встать на ноги, но всю работу сделала я сама. Я разработала логотип, позаботилась о маркетинге, создала клиентскую базу и, наконец, подобрала персонал. До сих пор все шло нормально. Да что там – отлично! И я должна была бы быть жутко счастлива.

Посудомоечная машина не заполнена до конца, но я все равно закрываю дверцу и включаю ее. Прислоняюсь к кухонной тумбе и слушаю ритмичный шум механизма.

На столе со вчерашнего дня стоит бутылка из-под вина; я чувствую, как из нее поднимается запах, и выбрасываю ее в мусорное ведро, запихав поглубже, чтоб ее не было заметно. Большую часть содержимого я выпила одна вчера перед телевизором, пока Геста не было. Мне было необходимо чем-то успокоить нервы. В последние недели у меня в голове все звучит этот голос, считающий, сколько дней осталось до встречи с семьей: «три, два, один…»

Когда Ари наконец поднимается по лестнице, я улыбаюсь ему, но улыбка исчезает, когда он берет миску и вынимает овсяные хлопья, которые я только что убрала.

– Ты что делаешь? – спрашиваю я.

– Как что, поесть собираюсь, – отвечает Ари тем самым тоном, присущим подросткам. В нем звучит эдакое «ну и что?».

– Ари, я же только что все убрала. Мы сейчас выезжаем. – В моем голосе звучат жалобные нотки.

Ари что-то мычит в ответ и выливает в миску молоко.

Я какое-то время стою и молча смотрю на него. На эти красивые светлые волосы: они сильно отросли, но ему очень идет. Когда он был маленьким, у него были белые кудряшки, а сейчас пряди только волнистые – но это тоже красиво. Кожа у него гладкая – любой косметолог обзавидуется. Угловатые челюсти не дают назвать его лицо чересчур изящным.

Ари всегда был моей слабой стрункой: я не могу сказать этому ребенку «нет» и во всем уступаю. Этот ребенок всегда заставляет меня улыбнуться – даже сама мысль о нем. Рассердиться на Ари я просто не в состоянии.

– Что у тебя с пальцами? – спрашивает он.

– Ничего, – отвечаю я, сжимая кулаки так, чтоб не было заметно ногтей. Кутикула и кожа ниже ногтей давно не бывали в таком жутком состоянии. У меня привычка грызть ногти, я бы все пальцы сгрызла до основания, если б не могла держать себя в руках. Но всерьез я их не грызла уже много лет, с подросткового возраста, а сейчас, видимо, сделала это во сне. Когда я проснулась, у меня на наволочке повсюду были мелкие капельки крови, а во рту привкус железа. Сейчас два пальца у меня замотаны пластырями с изображением зверушек – единственными, что удалось найти, – словно я маленький ребенок.

Ари хмурит брови; они у него чуть темнее, чем светлая шевелюра. В детстве он был – одни глаза. И длинные темные ресницы, как у куклы.

В кухню вошел Гест, а с ним ворвался холодный сквозняк. Он забыл закрыть входную дверь: я вижу краем глаза кусты перед домом. Ветер гоняет по тротуару увядшие листья. Шелест их о тротуар на удивление громкий, словно кто-то прибавил мощности звука. А во всем остальном убавил. «Три, два, один…»

– Я заправил машину, – сказал Гест.

– Отлично. – Я широко улыбаюсь и скрещиваю руки. – Значит, можно выезжать.

Триггви

В группе в «Фейсбуке», которую семья создала для подготовки к предстоящей поездке, больше всего места занимало обсуждение погоды – кроме последних трех дней. Ведь согласно первым прогнозам погода обещала быть необыкновенно хорошей для ноября: солнце, безветрие, относительно тепло и преимущественно без осадков. На страничке люди в шутку спрашивали друг друга, не купили ли они солнцезащитный крем. Но во вторник прогноз круто изменился: сейчас обещали осадки и сильный ветер, первый циклон зимы – в субботу, которая выдастся необычно холодной; по крайней мере, так сказал вчера синоптик в выпуске новостей, предостерегая зрителей от всяческих поездок. Мне ужасно хочется повторить шутку про солнцезащитный крем, но не уверен, что у них хватит чувства юмора оценить ее. К счастью, циклон обещают во второй половине дня, а значит, поплавать на корабле по Брейда-фьорду в полдень мы, скорее всего, еще успеем.

По-моему, немного забавно, что про этот новый прогноз никто и не вспомнил, а в последние дни Оддни отходила от телевизора, едва начинался прогноз погоды. Мне кажется, это из-за того, что она не желала ему верить и попросту решила не обращать на него внимания.

Может, она считает, что на семью Снайбергов плохие прогнозы не распространяются. Кажется, родня моей Оддни иногда думает, что на нее вообще действуют иные законы, чем на остальных.

Я смотрю на Оддни на пассажирском сиденье рядом со мной. Она привела себя в порядок, накрасилась и взбила прическу. А вот одежда на ней будничная: светло-коричневая флисовая кофта на молнии и черные брюки. Нарядно, но не чересчур. Оддни всегда умела в совершенстве балансировать на грани.

Она в хорошем настроении: прибавляет громкости радио, где передают песню «Бон Джови» о жизни в молитве^[1]. Краем глаза я вижу, как пальцы Оддни барабанят в такт мелодии.

– Надо бы остановиться у «Перекрестка», – предлагает она. – Перекусим чем-нибудь.

– Почему бы и нет.

– Я сегодня не завтракала. Не отказалась бы снова от супа из даров моря.

Однажды мы уже ездили на запад страны и ночевали в дачном домике, принадлежащем родственникам Оддни. Эта дача в скверном состоянии, ее необходимо привести в порядок. Когда мы ездили туда, я вовсю расстарался: покрасил террасу, сделал в разных местах мелкий ремонт, но этого, кажется, никто не заметил – во всяком случае, никто ничего не сказал.

– Давно же мы твою сестру не видели, – говорю я. – Когда мы с ней в последний раз встречались? Прошлой весной на конфирмации^[2]?

– Да, наверно, – отвечает Оддни. – Только не удивляйся: она так изменилась!

– В каком смысле – изменилась?

Оддни торжествует:

– Подтяжку лица сделала. Знаешь, растянула кожу, чтоб морщины разгладились. Наша Эстер ведь зациклена на внешности. Ингвар, брат, сказал, что сейчас она выглядит так, будто слишком долго стояла лицом против ветра.

– Правда?

– Да. – Оддни опускает козырек на стекле, смотрит в зеркальце на его внутренней стороне и приглаживает бровь. – А еще она ни в чем не признается. Как, например, когда она сделала операцию на веках и потом притворялась, как будто так и было. Я уверена, что ее Халли заставил это сделать.

– Халли? – удивляюсь я. – Ты так считаешь? – Харальд – натура властная. У него этого не отнять, но вряд ли он станет приказывать жене пойти к пластическому хирургу.

– Ты же знаешь, каков он, – произносит Оддни, снова закрывая козырек. И, улыбаясь мне, прибавляет: – Как же мне повезло по сравнению с сестрой!

– Я в твоей внешности ничего не хочу менять, – признаюсь я, и каждое мое слово – всерьез.

На самом деле это мне повезло, что я встретил Оддни: она для меня слишком хороша. И ее родня считает точно так же. Они не понимают, что она нашла в побитом непогодой неимущем плотнике – да и сам я тоже не понимаю.

Я принадлежу этой семье не так давно – и мне странно говорить, что я «принадлежу» ей. Если начистоту, то мы с Оддни – полные противоположности. Общего у нас мало.

Приехав в «Перекресток», мы заказали суп и бутерброд, сели за столик у окна и стали молча смотреть на проезжающие машины. Я съел полбутерброда, как вдруг слышу: кто-то зовет Оддни по имени с вопросительной интонацией.

Оддни просветлела лицом, увидев своего брата Ингвара и его жену Элин. И вот она отставляет свой стакан с водой и быстро встает.

– Вы здесь? – Голос у Оддни такой звонкий и громкий, что ее слышно абсолютно всем.

Мы оба встаем, чтоб поздороваться. Объятия, поцелуи в щеку, расспросы о новостях.

– Давайте чокнемся! – предлагает Элин и вместе с Оддни спешит к прилавку.

Ингвар расспрашивает о нашей с Оддни поездке в Испанию в прошлом месяце.

– Хорошо было съездить в жаркие страны?

– Да, очень, – киваю я; ведь как раз такой ответ все и хотят услышать. Но по правде, мне кажется, что жару хвалят зря; мне не нравится, когда я в полной праздности лежу у бассейна, осоловев от зноя. Обычно мне и дышать нормально невозможно, пока я не вернусь на родину, под холодный бодрящий северный ветер.

Женщины возвращаются с двумя маленькими бутылочками белого вина и двумя стаканами пива.

– Вот оно как, – говорит Ингвар, а сестры прыскают, как маленькие девочки.

Никто ни слова не произносит о том, что нам еще ехать, пусть и недолго. Но я не прикасаюсь к алкоголю, и Оддни знала это заранее, и когда она допивает свое вино, я незаметно пододвигаю ей мой стакан.

– Хаукон Ингимар не приедет? – спрашивает Ингвар.

– Приедет, только чуть попозже, – отвечает Оддни, нежно улыбаясь, как и всегда, когда речь заходит об ее сыне. – Хаукон всегда страшно занят.

– Да, конечно, – произносит Ингвар, явно намекая на все эти новости про Хаукона Ингимара, в которых показано, как он блещет на светских мероприятиях, каждый раз под ручку с новой девушкой.

– Он в рекламе снимается! – В голосе Оддни сквозит гордость. – На леднике.

– Каком леднике?

– Он не сказал. Но рекламирует он походную одежду.

– А разве на леднике не плавки надо рекламировать? – спрашивает Ингвар.

Мы смеемся, а я припоминаю, что как раз где-то видел фотографию Хаукона Ингимара зимой в плавках. Потом разговор переключается на грядущие выходные: кто приедет, а кто не приедет и чьи дети чем занимаются.

У Оддни брат и сестра: Ингвар и Эстер, у обоих семья и дети, причем у кого-то даже один приемный. Я долго не мог запомнить, у кого из них какие дети и как кого зовут, а сейчас худо-бедно затвердил – по крайней мере, я так надеюсь. А еще нельзя забывать про Хаукона, их отца, который приедет в субботу, чтоб присутствовать на застолье. Ему всего около восьмидесяти, а у него уже какое-то дегенеративное заболевание, которое диагностировали пару лет назад, и с тех пор оно все прогрессирует.

До того, как Оддни встретила меня, у нее уже родилось двое детей: Хаукон Ингимар, а потом Стефания или, как ее обычно называют, Стеффи. Хаукон Ингимар, или, как его зовет кое-кто, Хаукон-младший, если разобраться, немного сам по себе. Оддни всегда притворяется, будто у него ужасно много дел, но насколько мне известно, он днями напролет только и знает, что пялится в объективы фотоаппаратов, а по большей части – в собственный телефон, с которым не расстается. Но тут уж не мне судить, ведь я вырос совсем в другие времена и, возможно, являюсь порождением какой-то иной реальности.

Стефанию я видел редко: она живет в Дании и работает там в какой-то косметической фирме. У нее очень крутое образование – инженерное, хотя я точно не помню, на какого именно инженера она училась.

Сам я обзавелся детьми лишь в тридцать лет, когда встретил женщину, у которой был трехлетний мальчик. Его я воспитал как собственного сына, и с тех пор он так и следовал за мной, хотя с Нанной мы уже давно развелись и перестали общаться. У этого мальчика не было отца, во всяком случае такого, о котором можно говорить, и я счел за честь сыграть эту роль в жизни ребенка. Я понятия не имел, как много труда требует – и в то же время как много дает человеку – ответственность за сына. Все эти великие и малые моменты его взросления: я проводил его в первый раз в школу, учил читать, водил на занятия по плаванию, смотрел на школьный выпускной с подступающими к горлу слезами. Отцовство – лучшее, что было в моей жизни, и с этим ничто не сравнится.

– Ну, нам пора, – говорит Оддни, допивая из моего стакана.

Вставая, она роняет на пол сумочку, и они с золовкой вдосталь смеются. Щеки у Оддни раскраснелись, как и всегда после выпивки. Я ощущаю небольшую тревогу, но отгоняю ее прочь. В этот раз все наверняка будет не так плохо.

За тот год с небольшим, который мы провели вместе, я не мог не заметить, что семья Оддни непростая. Конечно, я и так знал, что такое семейство Снайбергов, но особо не следил за их жизнью, ведь я редко читаю светскую хронику или деловые газеты, но если б читал, то, возможно, был бы лучше подготовлен ко всему.

В их семье много людей со взрывным характером, и эти взрывы бывают весьма громкие. Я и раньше наблюдал у этого семейства, как одно-единственное незначительное замечание может спровоцировать бурную ссору. Где кто-нибудь скажет такое, о чем лучше промолчать, а другой выбежит вон. Чтоб понять, какие они, лучше всего представить себе стадо бегемотов в тесном озерце: все постоянно сталкиваются друг с другом. Когда сходятся такие сильные личности, никогда не знаешь, что произойдет, лишь одно ясно: в какой-то момент непременно дойдет до точки кипения.

Петра Снайберг

– Скажите «чи-из»! – Я держу телефон и фотографирую нас всех в машине. Подростки на заднем сиденье вяло улыбаются, а в голове возникает картинка, когда они были маленькими и миленькими и улыбались до ушей, крича «чи-из!». А сейчас оба сидят со своими беспроводными наушниками в ушах, и их лица ничего не выражают. Многое изменилось с тех времен, когда все поездки на машинах приходилось планировать тщательно, с остановками длиной в час, детскими песенками или сказками, включенными на полную громкость, пока сам ты держал пальцы крестом, надеясь, что спокойствие не нарушится. А сейчас в машине царит молчание, так что я даже начинаю скучать по детским крикам. Скучаю по тому периоду, когда главной проблемой моих детей было кому выбирать, какую песенку сейчас послушать.

– Все в порядке? – спрашивает Гест так тихо, что детям не слышно.

– Да, конечно, – отвечаю я с деланой радостью в голосе.

Гест знает меня хорошо и сразу видит, что я притворяюсь.

– Тебе сегодня ночью снился кошмар. А я-то думал, они уже прекратились.

– Правда?

Гест не отвечает. Он знает, что у меня есть несносное обыкновение заполнять паузы в разговоре, а также знает, что я вру: сегодняшний сон я помню хорошо. Этот сон преследует меня с подросткового возраста. Я стою одна посреди дороги недалеко от горы Акрафьятль. Вокруг темень, хоть глаз выколи, а вскоре начинается снегопад. Все тихо и мирно. И вдруг – резкий белый свет, он слепит меня, и тут я просыпаюсь. Вскакиваю, словно произошло что-то ужасное.

Из-за этих снов я несколько месяцев не могла спать, и мама послала меня к специалисту. Как и во многом другом, родители считали, что здесь необходима помощь профессионалов. Когда в пятом классе мне с трудом давалась математика, пригласили репетитора – и еще потом, когда я была в Акранесском общеобразовательном колледже. А еще, когда я начала делать нелепые ошибки в игре на скрипке, позвали психолога. Для того, чтоб исправить ситуацию, родители всегда звали кого-нибудь постороннего вместо того, чтоб просто сесть и поговорить со мной. Понимаю, что они так поступали из лучших побуждений, но все же порой я задавалась вопросом, почему они не пытаются сначала выяснить у нас самих, в чем дело.

И все же я осознаю: я ни за что не сказала бы им, что сама совершенно точно знаю, откуда у меня такие кошмары.

– И эта ерунда с ногтями, – спокойным тоном прибавляет Гест.

«Ерундой с ногтями» он называет мою привычку грызть заусенцы.

– Да это так, ничего, – говорю я, а сама непроизвольно зажимаю пальцы между ляжек.

И снова нас окутывает молчание. В отличие от меня Гесту не трудно выносить паузы. Они не мешают ему так сильно, как мне.

Я сосредоточиваю внимание на виде за окном. Погода солнечная, видимость хорошая, а по радио звучит старая песня, напоминающая о прошлом больше, чем хотелось бы.

Я хочу, чтоб в эти выходные все прошло хорошо. Давно мы не собирались всей семьей. Мы всегда так тесно общались, пока я была моложе и жила в Акранесе. Бабушка с дедушкой жили в соседнем доме, и мамины сестры тоже, так что я переходила из дома в дом как мне заблагорассудится. Моими лучшими друзьями были кузены – Виктор и Стефания. Со Стеффи мы родились в один год и росли почти как сестры, мы были не разлей вода. «Как сиамские близнецы», – говорил мой папа.

Я часто думаю о Стеффи. Ее лицо в самые неожиданные моменты возникает у меня в голове: по вечерам перед сном, когда я смотрю на дочь в кругу подруг или слышу громкий звонкий детский смех. Смесь тоски, печали и дум о том, как все могло бы быть…

Как странно: детские и подростковые годы – всегда такая значимая часть человеческой личности, хотя и довольно короткая часть.

Мы проезжаем под горой Хапнарфьятль, где разросся березняк и деревца по-зимнему полуголые, а по ту сторону фьорда открывается вид на город Боргарнес.

– Мама, – подает голос Ари, и я убавляю громкость музыки. – А можно мы остановимся в «Вершине»? Я пить захотел.

– Я тоже. – Лея вынимает один наушник. – А еще мне в туалет надо.

– Остановимся в «Вершине», – соглашается Гест, и я вижу, как они с Леей посылают друг другу улыбки в зеркало заднего вида.

С отцом у Леи контакт совершенно иной, нежели со мной. Они вместе ходят на прогулки, а иногда и в бассейн перед школой и работой. Иногда, когда я прихожу домой, Лея сидит с Гестом в гостиной и смотрит телевизор, а когда я остаюсь дома, она в основном обретается у себя в комнате. Если я пытаюсь с ней поболтать, ей как будто кажется, что за этим кроется что-то другое: будто я пытаюсь уговорить ее на что-нибудь или ищу к чему придраться.

Мы паркуемся на стоянке возле «Вершины», и дети спешат к прилавку. Я предоставляю Гесту удовлетворять их желания, а сама покупаю газировку и зубную щетку.

Заплатив за покупки, я вынимаю из сумочки таблетку обезболивающего и быстро проглатываю. Гест считает, что я принимаю обезболивающее буквально по каждому поводу, так что я начала глотать его тайком, словно мне есть что скрывать. Но чувствую я себя так, словно выпитая вчера бутылка барабаном отдается у меня в голове.

Я шарю в сумочке в поисках солнечных очков и вдруг слышу свое имя:

– Петра? – Передо мной стоит Виктор с распростертыми объятиями. – Ты ли это?

Я улыбаюсь и падаю в его объятия. Подростком Виктор ужасно любил обниматься, и сейчас это по-прежнему так. Обнимается он крепко и от всей души. Его лицо так близко, что мне видно каждую пору, каждую морщинку, даром что он не морщинист. На самом деле с годами он лишь похорошел. Черты лица стали четче, улыбка ласковее.

– Как у тебя дела? – Виктор все еще держит меня за плечи и разглядывает. – Давненько я тебя не видел.

– Да, – отвечаю я. – Много месяцев.

Раньше мы с Виктором встречались регулярно. Иногда он заходил в гости по вечерам, в основном когда Гест уходил на репетиции хора, угощал вином и чем-нибудь сладким: шоколадкой или небольшим десертом. Но со временем поддерживать общение стало все труднее и труднее, и настал момент, когда это начало казаться мне какой-то повинностью. Я начала придумывать предлоги, чтоб отсрочить визит Виктора, и в последние годы промежутки между нашими встречами становились все длиннее и длиннее.

В конце концов Виктор, видимо, сообразил, что желание продолжать общение исходило лишь с одной стороны. Звонил мне всегда только он, а я вечно притворялась, что занята.

– Так долго? Это ужасно, Петра, просто ужасно. Надо нам исправиться. – Виктор покачал головой. – А так, что ты сейчас делаешь?

– Ах, то же, что и раньше. Занимаюсь фирмой и семьей. А в остальном все спокойно.

– Что-то ты никогда не хотела, чтоб вокруг тебя было спокойно. – Виктор напоминает, насколько хорошо он меня знает. Ему отлично известно, что я не могу усидеть на месте, мне надо постоянно хлопотать.

Я собираюсь добавить, что он сам не лучше, но тут рядом вырастает молодая девчонка и протягивает ему хот-дог.

– Острой горчицы у них не было, – сообщает она.

– Вот зараза, – ругается Виктор, а потом произносит: – А это Майя, моя девушка. Майя, это Петра, я тебе про нее рассказывал.

– Да, конечно. Рада знакомству, Петра. – Майя протягивает тонкую руку и улыбается. Меня поражает, какая она молоденькая. Наверняка младше Виктора лет на десять. Ближе по возрасту к Лее, чем ко мне. Внешность у нее чужеземная: волосы черные, кожа смуглая – похожа на самого Виктора, которого усыновили из Индонезии. Ингвар, мамин брат, и Элин усыновили его в 1984 году, и мне иногда кажется, что я помню, как увидела его в первый раз, и какой непривычной показалась его внешность. Но вряд ли это правда, ведь мне тогда было всего два года.

– Я тоже, – Я беру руку Майи. – Я не была уверена, приедешь ли ты, Виктор.

– Я ни за что не хотел это пропустить, – Я не могу понять, есть ли в голосе Виктора ирония. – Но, если честно, мне не терпелось увидеть тебя.

– Не знаешь, Стеффи приедет? – спрашиваю я. Когда я интересовалась у мамы, то было непонятно, объявится ли Стефания. По-моему, мама и сама толком не знала.

– Приедет, – отвечает Виктор. – Я с ней вчера разговаривал.

– Здорово, – Даже мне слышна фальшивая нота в собственном голосе.

– И все будет как в старые добрые времена, – смеется Виктор.

– Вот именно, – бормочу я, ковыряя заусенцы.

Виктор выбрасывает бумажку от хот-дога в мусорное ведро, и они прощаются и уходят. Я стою и провожаю их взглядом. Виктор обнимает Майю за плечи, а она с улыбкой смотрит на него снизу вверх.

Виктор сильно изменился: с тех пор, как он был подростком, у него прибавилось и расслабленности, и уверенности в себе. Сейчас его окружает ореол беззаботности, который заставляет меня чувствовать себя взвинченной дамой средних лет, так что в его присутствии меня охватывает неуверенность. Мне показалось, что я едва узнала его – а в то же время мы так хорошо знакомы друг с другом.

Ко мне приходит мысль, что, пожалуй, поверхностное общение не вполне естественно, если вы когда-то были близки друг другу. Виктор был со мной в тот день, когда у меня впервые начались месячные, и когда я впервые напилась. В тот период, когда я засыпала в слезах, Виктор всю ночь держал меня в объятиях. Сейчас время создало между нами некую дистанцию, несмотря на эти разрозненные встречи в течение многих лет. Но поскольку Виктор точно знает, когда и с кем я потеряла невинность, вести светские беседы как минимум нелепо.

– Кто это был? – спрашивает Гест, возвратившись, нагруженный сластями и напитками.

– Виктор.

– А он тоже туда приедет? – Я киваю. – Он был один?

– Нет, – отвечаю я. – Со своей девушкой.

– Не знал, что у него есть девушка.

– И я не знала.

– Он молодец, – говорит Гест, но тон у него не особенно радостный.

Они с Виктором никогда не ладили. Несколько раз мы приглашали Виктора на обед, но наши разговоры не клеились и были принужденными. Виктору кажется, что Гест слишком чопорный, а Гесту – что Виктор с двадцатилетнего возраста застрял на одном месте.

Порой у меня складывалось ощущение, что Гест ревнует к Виктору. Мы с Виктором – двоюродные и все время были знакомы. И то, что наши разговоры льются рекой, и мы знаем (или знали) друг о друге почти все, – вполне естественно, и я уверена, что Гест это вполне осознает. А может, просто такова суть мужчин: не хотеть, чтоб у жены был близкий контакт с другим, даже с родственником.

«С ним ты так не похожа на себя», – как-то сказал Гест, когда мы только начали жить вместе. Не помню, что я тогда ответила, но помню, подумала я, что как раз все наоборот: с Виктором я – это я сама, а с Гестом – какая-то другая.

– Ах, Петра! – вдруг восклицает Гест, скорчив мне гримасу.

– Что? – отвечаю я, отдергивая руку ото рта. Когда облизываю губы, чувствую привкус крови.

В машине я нахожу в бардачке новые пластыри и наклеиваю их взамен пластырей со зверушками. Думаю про себя, что я ничуть не лучше Леи, которая когда-то сгрызала ногти до основания, или мамы, которая вечерами в былые времена всегда выщипывала себе ресницы. Меня до сих пор дрожь берет при мысли о частичках туши, осыпавшихся вниз по ее щекам, и о ресницах на журнальном столике.

Вот мы проезжаем мимо водопада Бьяртнарфосс, и я делаю попытку разрядить атмосферу в машине:

– Вы знаете, что кое-кто видит в этом водопаде женщину?

– Что? – Ари снимает наушники, а Лея что-то набирает в телефоне и даже не поднимает глаз. Щеки у нее раскраснелись, она поминутно улыбается. По-моему, у нее завелся возлюбленный или, по крайней мере, сейчас она переписывается с каким-нибудь мальчиком, но когда я спрашиваю, она только фыркает и закатывает глаза.

– Говорят, посреди этого водопада сидит женщина и расчесывает волосы, – рассказываю я.

Ари выглядывает в окно:

– Круто, – и снова вдевает наушники.

Я улыбаюсь Ари и незаметно разглядываю Лею. Дневной свет падает на ее темно-русые волосы, забранные в хвостик на макушке.

В последнее время Лея необычайно молчалива. Я уверена: ее что-то мучает, но не пойму, что именно. Я помню, каково это – быть шестнадцатилетней, но убеждена, что Лея мне не поверит. Ей кажется, что того же, что она, не переживал никто в целом мире, а уж я – тем более. В какой-то степени она права: у сегодняшних подростков окружающая действительность не такая, как двадцать-тридцать лет назад. Но я помню, каково это: выстраивать собственное отношение к себе на основе того, как о тебе судят другие. Пытаться найти баланс между тем, чтобы соответствовать группе и выделяться из нее. Быть как все и в то же время особенной.

Судя по всему, подростковый возраст не повлиял так на Ари, который всегда остается таким, какой есть. По сравнению с Леей у него все проходит без труда. Вчера утром он спросил меня о гостинице, куда мы едем, и я показала ему фотографии.

Гостиница эта совсем новая, построенная на лавовом поле недалеко от ледника Снайфетльсйёкюль, не доезжая Артнастапи^[3]. Раньше на этом участке стоял хутор, принадлежавший хреппоправителю^[4] и его семье. На сайте гостиницы написано, что после пожара 1921 года хутор был заброшен, и на участке еще видны развалины дома. Подробности истории таковы, что в этом пожаре погибла жена хреппоправителя с двумя младшими детьми. Я закрыла страничку раньше, чем Ари успел дочитать до этого места.

Сама гостиница построена в соответствии с экологическими требованиями. Стены у нее бетонные, что гармонирует с лавой вокруг. Для работы над освещением снаружи и внутри приглашали специального дизайнера по освещению. Уличные фонари там все спрятаны в земле и подсвечивают стены. Они очень медленно вращаются и призваны создать иллюзию, что и сам дом в движении. Движение света должно, в свою очередь, создавать оптический обман, чтоб казалось, будто стены шевелятся как живые. Как сказал дизайнер, на это его вдохновила богатая история места, где издавна и до наших дней существовала вера в сверхъестественное.

Так что снаружи гостиница производит впечатление довольно холодной и сырой, ведь ее вид вдохновлен окружением: ледником, лавой, горами. Но несмотря на это, внутри она выглядит приветливо: с неброской дизайнерской мебелью и кроватями фирмы «Йенсен». К тому же гостиница оснащена новейшими гаджетами, что привлекло внимание Ари. Всем там можно управлять с помощью приложений на смартфоне: освещением в номере, температурой воздуха, замком на двери и напором воды в душе. То есть буквально всем-всем.

Местность за окном становится все более знакомой. Я хорошо знаю эту дорогу, с самого детства ездила по ней бессчетное количество раз. Здесь у каждого камня, холма, пригорка свое имя и своя история. Скалы в горной гряде приняли форму всяких чудовищ, а в больших валунах и холмах живут альвы или скрытники^[5], в горах – тролли, а в море – водяные.

Конечно, мне известно, что все эти рассказы – вымысел, пережиток старины, когда люди знали не столько, сколько сейчас, но какая-то часть меня верит, что как раз тогда они знали больше, сами были более открытые и чувствовали острее.

Когда я приезжаю на мыс Снайфетльснес и вижу, как меня встречают ледник, горы и эти гигантские скалы в море, меня не покидает ощущение, что здесь живем не только мы одни.

Лея Снайберг

Мама поворачивается к нам и указывает на какой-то водопад. Ари притворяется, что ему интересно, а мне неохота говорить ей, что она уже миллион раз показывала нам этот водопад и я уже знаю историю про эту женщину, которая сидит там и причесывается.

Я опускаю глаза на телефон и вижу, что Биргир уже прислал сообщение: «Вы приехали?»

«Нет, все еще в машине, – отвечаю я. – Я тебе отпишусь, когда приеду».

Я некоторое время жду, но Биргир не отвечает, и я начинаю думать, вдруг я брякнула глупость. Может, он и не хочет знать, когда я приеду.

Я снова листаю его фотографии. Биргир мало активен в соцсетях, но иногда шлет фото, которые я сохраняю. Он на год старше меня. А познакомились мы два месяца назад. Мы никогда не встречались, ведь он в возрасте пяти лет уехал в Швецию, а в Исландии гостит редко. Но все-таки его семья собирается приехать на Рождество, и тогда мы наконец увидимся.

Хотя мы и не встречались, я много знаю о Биргире, а он – обо мне, может быть, даже больше, чем другие. Я знаю, что он ходит на тренировки по баскетболу и что его собака Капитан всегда спит у его кровати. А еще я знаю, что он хочет в будущем работать с детьми: или школьным учителем, или спортивным тренером. Я никогда не слышала его голоса, не ощущала его запаха и не знаю, каким будет это чувство: наконец увидеться после всего, что мы уже сказали друг другу.

С тех пор, как мы познакомились, мы переписывались каждый день, и не просто о какой-нибудь ерунде: мы вели глубоко осмысленные разговоры о том, чем мы хотим заниматься и как нам живется. Биргир – единственный, кому я рассказывала обо всем, что происходило в моей старой школе. В смысле, по-настоящему рассказывала. Конечно, я ходила к психологу (это была папина идея), и мы там много чего обсуждали, но даже тогда казалось – я не могу взять и рассказать обо всем том, о чем сейчас рассказала Биргиру. Обычно я стараюсь как можно меньше думать о тех временах, но когда я рассказала о случившемся Биргиру, все стало иначе. Мы с ним просто болтали о школьной жизни, и я как-то упомянула, что сменила школу. Он спросил: «Не трудно было?»

Я ответила: «На самом деле нет».

Он: «Это же, наверно, трудно – расставаться со всеми подругами, хотя я и не думаю, что девочке вроде тебя сложно заводить новых друзей».

Я помню, что посмотрела на эти слова и подумала про себя: «Интересно, какова она – «девочка вроде меня»? Что Биргир имел в виду?»

Иногда мне кажется, что я всю жизнь только и занимаюсь тем, что опровергаю предвзятые мнения других людей обо мне. А люди думают, что я самоуверенная и задираю нос – потому что я из такой семьи, как моя. И здесь мне тоже захотелось опровергнуть, что я – такая девочка, за какую меня принимает Биргир, и я ответила: «На самом деле мы переехали как раз из-за меня».

Он: «Почему из-за тебя?»

Я: «Потому что ребята из моей старой школы не хотели, чтоб я там была».

И я рассказала ему все-все. Про то, как однажды я пришла в школу, а моя лучшая подруга решила, что мне нельзя с ней сидеть. Как все одноклассники перешептывались и посмеивались, пока я пыталась найти в классе другое место. Что после урока я обнаружила у себя в волосах размокшие бумажки, а когда пошла домой, ощутила подозрительный запах и обнаружила, что моя куртка сзади обмочена. Рассказала, как пыталась прятать портфель, придя домой, и как пронесла его в ванную и выуживала из него учебники и тетради, облитые молоком. И даже после того, как постирала портфель в ванне, от него исходил молочный запах, который со временем только ухудшился.

Биргир некоторое время молчал. А потом прислал сообщение: «Лея, давай начистоту».

«Что?» – спросила я, и когда я набирала буквы, пальцы у меня дрожали, а дыхание стало чаще: ведь пока я писала обо всем, что произошло, я снова пережила всё те же чувства, и это было нелегко. Даже просто вспоминать и то было нелегко.

А Биргир сказал: «Давай начистоту: твои родители не из-за тебя переехали. Твоей вины здесь нет».

И тут внутри меня что-то прорвалось. Я плакала, пока не заболел живот и не начало щипать глаза. Я была рада, что Биргир за тысячу километров от меня, а дома никого нет и никто не заметит, в каком я виде.

Но сейчас я не хочу об этом думать. И снова включаю телефон и рассматриваю фотографии, которые загрузила на свою страничку. На большинстве из них я в какой-нибудь поездке. Пляж в Лос-Кабос, озеро возле нашей дачи и крыло самолета, на котором мы прошлой весной летали в Лондон.

Мама на днях заходила ко мне в комнату и просила удалить одну фотографию, потому что на ней я слишком по-взрослому выгляжу. Она сказала, что в жизни я выгляжу совсем не так, как на этом фото. Это меня сильно задело: ведь именно этим снимком я была по-настоящему довольна. Я потратила много времени, чтоб привести себя в порядок. Собрала волосы в хвостик, загладила гелем все маленькие волосинки и нанесла макияж, как в одном ролике с Ютуба. Мне говорили, что там я немного похожа на Ариану Гранде. Мы с ней обе миниатюрные, кареглазые, с темными прямыми волосами, и в том ролике, который я смотрела, объяснялось, как сделать себе макияж как у нее. Я жирно подвела глаза карандашом и провела линию слегка вверх, чтоб глаза получились более кошачьими. Нанесла коричнево-розовую помаду и надела крупные серьги.

Макияж получился по-настоящему удачным, и за эту фотографию мне поставили столько «лайков», сколько никогда не ставили, и удалять ее я не собиралась. К тому же я почти сразу получила сообщение от Биргира, в котором он хвалил фотографию, но маме я об этом ни за что не стала бы рассказывать. Она и так нервничает из-за того, что какой-то мужик пишет под всеми моими фотографиями комменты. Честно признаться, мне это тоже немного неприятно.

Началось это несколько месяцев назад: какой-то человек с ником «Гюлли58» стал моим подписчиком, а на следующий день меня уже ждало сообщение: «Привет, милочка, как дела?»

Сначала я об этом не задумывалась: мне за день приходит много подобных сообщений, обычно от каких-нибудь иностранцев, но иногда и от исландцев. Я на них не отвечаю, просто игнорирую, а тех, кто понаглее, баню. Но если забанить всех, кто пишет мне сообщения, то я лишусь ощутимого количества подписчиков, а значит, тогда будет меньше «лайков» и комментов. Как бы то ни было, именно от этих людей я могу рассчитывать на «лайки» у каждой фотографии или комменты о том, какая я красивая и сексуальная. Конечно, это сплошь какие-то чудаки, и не то чтобы я для них была какой-то особенной – они со всеми девчонками себя так ведут, и часто бывает, что и мне, и всем моим подругам пишет один и тот же мужик. Так уж оно бывает. А сами они безобидные.

Но Гюлли58 моим подругам никаких сообщений не слал. И я не видела, чтоб он комментировал фотографии у кого-то из них. При этом ничего такого неприличного он не пишет. Обычно он пишет, какая я красавица или какие-нибудь соображения по поводу моих подписей под фотографиями – и довольно странные.

Например, на днях я запостила фотографию, на которой держу на руках нового щенка моей подруги Агнес. Под фото я написала: «А можно я его себе заберу?»

Мне пришло несколько комментариев от разных людей, которые написали, что, мол, можно, но Гюлли58 написал вот что: «Это кавалер-кинг-чарльз? У меня был лабрадор, но он несколько лет назад умер. Определенно миленький щеночек».

Чуть раньше я запостила селфи, на котором я загораю на даче, и подписала по-английски: «Until you‘ve heard my story, you have no idea»^[6].

Ну ладно, понимаю, что звучит грустненько, но эту фразу я просто нашла на просторах интернета, пока искала подходящую подпись, и эта показалась удачной. Не то чтобы я намекала на что-нибудь жутко личное. Многие подписывают свои фотографии такими вот английскими фразочками, и все знают, что за ними ничего такого не стоит.

Но Гюлли58 расценил эту подпись как крик о помощи, потому что написал мне в личку и заявил, что если мне не с кем поговорить, то он рядом. Я, конечно, не стала отвечать и уже собралась забанить его, но потом подумала, что он ведь из лучших побуждений… Он, наверное, какой-нибудь одинокий мужчина, в «Инстаграме» новичок и еще не совсем понял, как устроен тамошний мир.

Но почему-то я не могу отделаться от неприятного ощущения каждый раз, когда вижу его комменты к моим фотографиям или замечаю, что он первым посмотрел видео, которые я опубликовала в «Снапчат». А ведь он всегда первый, как будто у него нет других дел – только ждать, пока я что-нибудь опубликую.

– Вот мы и приехали, – сообщает папа и выключает мотор.

Я смотрю в окошко на гостиницу. Она серая, с большими окнами и плоской крышей, больше напоминает скалу посреди лавового поля, а не постройку.

Я отстегиваю ремень безопасности и выхожу. После долгой поездки на машине хорошо вдохнуть свежий воздух, и я смотрю на небо: оно голубое, и на нем ни облачка.

Вдруг я замечаю прямо над нами большую птицу. Размах крыльев у нее широкий, кажется, она без всяких усилий парит в воздухе, лишь чуть-чуть шевеля крыльями.

– Орел, – предполагаю я. – Это ведь орел?

Все бросают свои дела и поднимают головы.

– Ей-богу, по-моему, ты права, – подтверждает папа.

На миг все замолкают и только смотрят на величественную птицу.

Орел снижается, и когда он подлетает поближе, я вижу, какой гигантский у него размах крыльев и какой он сам огромный, когда дает ветру нести себя все дальше. И я вдруг вспоминаю, какую историю нам когда-то рассказывала мама. Про ребенка, которого орел подхватил своими большими когтями и унес. Не помню, чем там кончилось, но меня охватывает дрожь.

Я так заворожена зрелищем, что едва не забываю снять видео на телефон, но вовремя спохватываюсь. Я приближаю изображение, чтоб он был лучше виден, но передать суть момента у меня не получается. В телефоне орел похож на любую другую птицу, его величина не заметна.

Вдруг орел резко разворачивается и быстро летит прочь от нас по направлению к леднику.

– Невероятно, – произносит папа, пока мы смотрим птице вслед. Потом он открывает багажник, и каждый достает свою сумку. Я собираюсь взять свою – и тут телефон начинает вибрировать. Какой-то миг я думаю, что пришло сообщение от Биргира, но когда я вижу имя на экране, в животе все обрывается.

Это сообщение от того мужика с ником Гюлли58. Он написал: «Ну ничего себе. Вижу, ты на Снайфетльснесе. Какое совпадение, я как раз на даче недалеко от тебя!

Ирма, сотрудница гостиницы

– Ты слышала ночью звук?

Я в своей комнате надеваю свитер, как вдруг на пороге появляется Элиса.

– Тебя стучаться учили? – довольно резко произношу я.

– Так у тебя открыто было, – отвечает Элиса, но она явно врет. Глаза у нее опущены, и я понимаю, что у меня виден голый живот.

– А по-моему, я дверь закрывала. – Я одергиваю свитер. Элиса улыбается. Невероятно, но при улыбке уголки ее губ опускаются. – Тебе нужно что-нибудь?

– Нет. – Элиса подходит к моей кровати и плюхается на нее. – Просто с тобой повидаться захотелось.

– Вот оно что, – говорю я.

Элиса – внучка хозяев гостиницы; она в этом месте вроде кошки: всюду ходит за тобой и имеет привычку в любой момент высовываться. Сдается мне, в школе у нее друзей мало, так что я позволила ей составлять мне компанию, пока я здесь работаю. Разговариваю с ней, проявляю к ней интерес. Ей одиннадцать лет, она способна болтать без умолку и больно уж любит вываливать все начистоту. Она импульсивная и часто говорит и делает что-нибудь, что не собиралась. Поскольку для общения с ней требуется много сил, я в чем-то понимаю, отчего у нее нет друзей.

– Что за звук ты слышала ночью? – спрашиваю я.

– Вот такой. – Элин изображает в глубине горла жуткий звук: эдакую смесь рычания собаки и верещания попугая.

– Боже мой, нет. – Я не могу сдержать смех. – Такого звука я не слышала.

– Дедушка говорит, что это наверняка куропатка, но я так не думаю.

– А что ты думаешь? – Я выглядываю в окно. Скоро будет двенадцать часов, и я не могу отвести глаз от стоянки. Они вот-вот начнут один за другим подъезжать.

– Не знаю. – Элиса тянется к моему кулону на ночном столике и разглядывает его.

Мне приходится сдерживаться, чтоб не вырвать его у нее из рук. Уж сколько раз я говорила не хватать мои вещи – все без толку.

– А люди, которые сегодня приезжают, – они знаменитые. Ты знала? – продолжает Элиса, теребя застежку кулона.

Я больше не могу:

– Элиса, отдай-ка мой кулон!

Она как будто не слышит.

– А кто тебе его подарил? – через некоторое время спрашивает она.

– Никто. – И я быстро протягиваю руку за кулоном и забираю его.

– Твой жених?

– Нет у меня жениха, – отвечаю я, застегивая цепочку сзади на шее.

– А почему?

– Ну, Элиса, – Я открываю дверь нараспашку, – мне работать пора.

Рот Элисы превращается в прямую черточку, она соскакивает с кровати и быстро выходит. На спине мотается толстая коса.

Я провожаю ее взглядом и вздыхаю. Элиса легко впадает в ярость, но я не переживаю. Она всегда приходит вновь и продолжает болтать как ни в чем не бывало.

Я смотрюсь в зеркало и трогаю кулон. Это крошечное золотое сердечко с красным камушком посередине. Я прячу его под свитер, затем провожу руками по волосам, пытаясь немного взбить их перед тем, как собрать в хвост. Но это безнадежно: волосы у меня всегда гладкие-гладкие. Лицо без макияжа, кожа белоснежная, и я просто не могу быть более неброской. Более незапоминающейся.

Когда выхожу в зал, Эдда уже там. Она ходит между столами и зажигает спиртовые свечки. Хотя «ходит» – не то слово, скорее – порхает. Эдда высокая, но изящная и кажется одновременно хрупкой и сильной. Нос у нее прямой, волосы серебристые, а губы чуть сжатые. Если б я не знала, то приняла бы ее за английскую аристократку.

– Все комнаты подготовлены, Ирма? – спрашивает она, заметив меня.

– Все до одной, – с улыбкой отвечаю я.

В связи с семейной встречей в каждый номер принесли небольшую папку, которую подготовил и прислал нам кто-то из этой семьи. Распечатанная брошюра с расписанием на выходные, история основателя рода, столетие которого отмечается в это воскресенье, и плитка шоколада с орехами. Я раскладывала эти папки по кроватям в номерах. Положила каждую на покрывало, а вместе с ней – небольшую листовку с информацией о нашей гостинице. Все это время меня не покидала мысль, что они будут там спать, в этих кроватях. Я не могла сдержать улыбку.

Эдда довольно кивает и уходит на кухню.

Я подхожу к столику на ресепшене и заглядываю в компьютер. Уже от одного вида имен на экране сердце бьется сильнее. Я глубоко вдыхаю, а затем медленно выдыхаю через нос. «Надо быть спокойной», – думаю я про себя. Никто не должен увидеть, что я на взводе.

Чтобы отвлечься, я поднимаюсь по лестнице на верхний этаж. Он чуть меньше нижнего. В сущности, это всего лишь длинный коридор, по обе стороны которого расположены номера. А в конце коридора гостиная, больше похожая на теплицу, потому что и стены, и потолок там из стекла. Зимой будет холодновато, хотя пол и с подогревом, но там лежат шерстяные пледы, которыми можно укрываться. Темными зимними вечерами можно сидеть в ней и любоваться сквозь стекло полярным сиянием. В прошлые выходные небо было чистое, черное, и всполохи сияния – розовые и зеленые – плясали на нем целый час. Гостиная заполнилась постояльцами, и некоторые из них даже легли на пол и глядели как завороженные в небеса, наслаждаясь моментом.

Там канапе со спинками и столы из грубого дерева, а на них миски, наполненные камешками с Дьюпалоунского пляжа. Я сажусь на канапе и вынимаю один камешек. Тру его между ладонями и чувствую, как успокаиваюсь.

Когда постояльцев мало, я часто сижу тут и представляю, что это мой дом. Не в том смысле, что я здесь живу, а в том, что я принадлежу этому месту. Часто кажется, что меня в любой момент разоблачат, потому что наверняка всем ясно, что моим домом не может быть подобная обстановка. Ведь я выросла в многоквартирной многоэтажке, носила поношенную одежду, питалась полуфабрикатами.

Но эта гостиница так влияет на меня, что я редко ощущаю себя самой собой. Когда работаю, я как будто играю определенную роль, становлюсь кем-то другим. К сожалению, работа у меня временная, и скоро придется уехать к себе. Отъезда я жду со страхом.

Я кладу камешек на место, встаю и подхожу к окну. По шоссе быстро едут машины, и я гадаю, какие из них свернут к гостинице. Шоссе так далеко, что людей в машинах не разглядеть, но все же я порой сижу здесь и смотрю на них. И думаю, что это за люди, зачем они сюда приехали, как вообще живут.

Вот на шоссе показался большой джип. Я подвигаюсь поближе к стеклу. Чувствую: это новые постояльцы. Улыбаюсь, когда оказывается, что я права: машина замедляет ход, а потом сворачивает на дорогу, ведущую к гостинице.

Джип припарковывается на стоянке внизу. Он черный и блестящий. Дорогой. Передние дверцы почти одновременно открываются, и с водительского сиденья поднимается мужчина. Я знаю его имя: Гест. Он брюнет, высокий, но при этом не крупный. Женщина, которая выходит из машины с другой стороны, кажется совсем миниатюрной – во всяком случае, отсюда.

Я тотчас узнаю Петру, и приходится прикусить нижнюю губу, чтоб не расплыться в чересчур широкой улыбке. При этом я все замечаю: одежду, волосы, обувь. И как она осматривается вокруг, выходя из машины, вертит головой во все стороны, разглядывая пейзаж. На ней светлые, с модными прорезями джинсы, подвернутые так, чтоб были заметны загорелые щиколотки. Кеды белоснежные, но какой фирмы, отсюда не видно. Большие черные солнечные очки не дают волосам упасть на лицо, и она кутается в кардиган, как будто ей холодно.

Из машины выходит девчонка и тоже осматривается по сторонам. В реальности Лея выглядит моложе, чем на фотографиях. Может, это из-за того, какая она вся миниатюрная. Ножки-спички в узких легинсах – а кофта с капюшоном ей велика, и кеды довольно громоздкие. С другой стороны машины я замечаю ее брата Ари: светлые волосы блестят на солнце, и даже с такого далекого расстояния видно, какой он красивый.

Лея указывает в воздух, и все они запрокидывают головы. Я смотрю за их взглядами и замечаю орла. Он парит прямо над нами: большой, величественный, но меня интересует в первую очередь не птица, а они.

Вскоре Гест открывает багажник и вынимает большой чемодан. Ари берет рюкзак и идет за отцом к гостинице, а затем оборачивается и что-то говорит матери. Петра смеется, тоже оборачивается и что-то кричит в сторону машины.

Лея морщится и, хотя отсюда плохо видно, явно закатывает глаза. Она прячет телефон в карман кофты. Но вскоре так же быстро вынимает обратно и пристально смотрит на экран. Кажется, на какой-то миг она просто застывает. Просто смотрит на телефон, затем быстро озирается, словно опасаясь, что за ней следят. Чего она боится?

Я вздрагиваю, когда она вдруг поднимает голову и замечает меня. Я так быстро отпрянула от окна, что едва не потеряла равновесие, наткнувшись на стол.

Внизу открывается дверь, и я слышу, как Эдда встречает гостей: радостный голос произносит: «Добро пожаловать!» Я поправляю одежду и спешу вниз – помогать ей.

Сейчас

Воскресенье, 5 ноября 2017

Сайвар, сотрудник отдела расследований полиции г. Акранеса

Приехавший из Рейкьявика судмедэксперт, человек средних лет, высокий, худощавый, сейчас стоял над телом. Сайвар и Хёрд наблюдали за ним с некоторого расстояния, пока он выполнял свою работу. Судмедэксперт нащелкал снимков и взял образцы тканей. Проделывая все это, он, казалось, был погружен в свой мир. Его сосредоточенность была полной, и Сайвар едва смел дышать, опасаясь потревожить. Затем тело унесли в машину: теперь его повезут в Рейкьявик на вскрытие… И лишь после этого судмедэксперт повернулся к Сайвару и Хёрду.

– Что вы можете нам сказать? – поинтересовался Хёрд. – Вы знаете, когда это произошло?

– Ну, точное время смерти назвать довольно трудно. Можно исследовать содержимое желудка, посмотреть, на какой стадии в момент гибели находился процесс пищеварения. Но это я смогу сделать только завтра.

– А примерно?

– Этой ночью. По-моему, где-то часов двенадцать назад.

– Телесные повреждения присутствуют? – спросил Хёрд.

– Только те, которые возникли при падении. Разбитый череп, повреждения на спине. – Он замялся. – Из-за высоты трудно сказать, чем именно было вызвано падение, но положение тела довольно любопытно.

– Да?

– Да. Очевидно, жертва падала спиной вперед. Все повреждения главным образом на спине и затылке, но не на ногах и не на передней части туловища, как бывает, когда человек сам прыгает с высоты.

– Но как вы видите, расстояние до земли здесь немаленькое. – Сайвар запрокинул голову к вершине утеса, но вскоре поторопился перевести взгляд на что-нибудь другое. – Тело не могло перевернуться в воздухе?

Судмедэксперт поморщился:

– Конечно, если высота очень большая, то тело часто переворачивается головой вниз, ведь верхняя часть тяжелее, но как мне кажется, в данном случае все-таки недостаточно далеко до земли. К тому же повреждения на теле этому не соответствуют. Как я сказал, больше всего пострадали именно спина и затылок.

– Как будто его столкнули? – уточнил Хёрд.

– Вот именно, – ответил судмедэксперт. – Как будто жертву кто-то пихнул в грудь.

Сайвар представил себе, как рука ухватила толкнувшего за волосы в тот момент, когда тело рухнуло спиной вперед, за край обрыва, и в конце концов жестко приземлилось на камни внизу. Спина и затылок ударились о булыжник, и череп треснул.

Перед тем как они вновь сели в машину, Хёрд отошел позвонить, а Сайвар остался стоять вместе с Вальгерд – сотрудницей полиции города Снайфедльсбайр, которая одной из первых прибыла на место преступления.

– Вы сейчас в гостиницу? – поинтересовалась она и, когда Сайвар ответил утвердительно, продолжила: – Но вы поосторожнее: я слышала, что журналисты уже выехали.

– Да? – Сайвар не привык, чтоб случаи, которые он расследовал, привлекали внимание СМИ. С тех пор, как он начал работать в отделе расследований, лишь немногие дела становились достоянием общественности. Работа в отделе была совершенно не похожа на то, что показывали в кино и сериалах, по крайней мере в Исландии.

– Ты ведь, конечно, знаешь, кто это, да? – спросила Вальгерд, подняв брови. – По-моему, неудивительно, что журналисты сразу загрузились в машины и мчатся сюда, как только пронюхали про что-то, связанное с семейством Снайбергов.

– Да, очевидно, так и есть. – Сайвару показалось, что с его стороны было глупо не задуматься об этом раньше. Конечно, они не сразу поняли, что эта смерть имеет отношение к семье Снайбергов. Спасательный отряд был вызван среди ночи, когда одного постояльца гостиницы недосчитались во время непогоды, – а под утро поступило известие: найден труп.

– Место происшествия примечательное, – произнесла Вальгерд после небольшой паузы.

– А чем же оно примечательно? – спросил Сайвар, переводя взгляд на Хёрда. Тот был поглощен телефонным разговором и не думал вешать трубку.

– Значит, вы не слышали этих историй?

– Каких историй? – удивился Сайвар.

– Про пустошь Фродаурхейди и скалы Кнаррарклеттир. И про то, как многие заканчивали свою жизнь как раз в этом месте: срывались с обрыва, заблудившись на пустоши. – Вальгерд указала в сторону хутора Будир. – Вот здесь, на южной оконечности мыса, когда-то стоял торговый поселок, и люди ходили за покупками через пустошь Фродаурхейди. Погода порой выдавалась плохая, сбиться с пути легко. И лишь на краю скалы люди понимали, что забрели не туда, но было уже поздно.

– Но в этот-то раз вряд ли было именно так, – заметил Сайвар.

– Очевидно, нет, – кивнула Вальгерд. – Но как это вышло – вот вопрос. Что могло понадобиться здесь среди ночи?

– Да, вопрос интересный, – согласился Сайвар.

– Кое-кто утверждает, что на Фродаурхейди ходят призраки, – рассказывала Вальгерд. – И что призраки заводят заблудившихся людей к скалам Кнаррарклеттир. Не знаю, как там на самом деле, но во всяком случае, с этого обрыва уже сорвалось и разбилось насмерть без малого два десятка мужчин и женщин.

– Ничего себе, – протянул Сайвар.

– Да, – сказала Вальгерд. – Так что место происшествия тут непростое, правда ведь?

Сайвар собрался дать остроумный ответ: он часто пытался так делать. Ведь он был такой человек, который всегда старается разрядить обстановку – правда, не всегда это воспринимали благосклонно. Но сейчас он ничего не смог придумать.

Взгляд постоянно притягивала гора – против его воли. Он не мог оторвать взгляд от бровки обрыва – и стал думать о том, каково это – стоять там на краю, когда внизу простирается вся эта пустота…

– Эй, все нормально? – встревожилась Вальгерд.

– Да, все отлично.

– Мне на секунду показалось, что ты вот-вот упадешь.

– Ни в коем случае, – успокоил ее Сайвар. – Просто голова немножко закружилась.

Вальгерд наморщила лоб, а Сайвар выдавил улыбку. Буквально в последний миг перед тем, как удалось оторвать взгляд от скальной стены, ему показалось, что он различает на краю движение: темную тень, которая исчезла так же быстро, как появилась. Он решил не упоминать об этом.

Двумя днями ранее

Пятница, 3 ноября 2017

Петра Снайберг

Вестибюль в гостинице выглядит стильно и безыскусно. Там высокий потолок и такие же грубые цементные стены, что и снаружи. Пол наливной, серый. Здесь нет ничего, что обычно бывает в вестибюлях гостиниц: ни ковриков на полу, ни картин на стенах, ни других украшений. Разумеется, это нарочно так задумано. Ничто не должно отвлекать от настоящей красоты, видной из больших – до пола – окон: лавового поля, мхов, ледника. Создается впечатление, что ты почти сливаешься с природой.

Единственное, что немного диссонирует с обстановкой – черные люстры от Джино Сарфатти, свисающие с потолка. Мне такой дизайн никогда не нравился. У них такие тонкие и многочисленные рожки, что люстры становятся похожими на многоногих насекомых. Если люстру перевернуть, она будет напоминать паука, у которого слишком много лап.

Пауков я терпеть не могу; я бы выбрала что-нибудь другое. Например, «Амп» от «Норман Копенгаген» или люстру «Артек» от Альвара Аальто.

Женщина, встречающая нас при входе, сама соответствует обстановке: свитер у нее светло-коричневый, волосы серебристые. Ее вид по-своему гармонирует с обстановкой – так же, как и все в гостинице.

– Меня зовут Эдда, – представляется она. – Надеюсь, вам понравится у нас в эти выходные. – Она улыбается, и я уверена, что это приветствие она хорошо отрепетировала. – Мне только нужны ваши имена, чтоб вас зарегистрировать.

Гест сообщает ей имена, и Эдда заносит их в компьютер.

– Кто-нибудь еще приехал? – спрашиваю я.

– Нет, вы первые, – отвечает Эдда, не поднимая на меня глаз.

Я немного удивлена, ведь мои родители выехали раньше. Никто из них не пытался мне звонить. В голове появляется картинка: машины всмятку, дым… кровь… Я имею склонность всегда ожидать худшего.

– Я позвоню маме, – говорю я Гесту и отхожу в сторону. Ожидая ответа, я смотрю на лавовое поле, на котором местами виднеются пятна снега. Вдруг через одно такое белое пятно как будто метнулась черная тень – так быстро, что я даже не успела понять, не почудилось ли. Пульс тотчас участился – хотя я догадалась, что это, наверно, птица или мышь. Но мне все же показалось, что та тень была больше, скажем, величиной с лисицу. Могло такое быть?

От стекла веет холодом, и я отхожу.

– Петра?

– Мама? – Я откашливаюсь: совсем забыла про телефонный разговор! – Ты где?

Вокруг мамы громкие голоса и смех, и я с облегчением вздыхаю, когда она сообщает, что остановилась по дороге перекусить. Она перечисляет имена людей, которых встретила, затем начинает разговаривать с кем-то рядом, хотя я все еще слушаю ее. В конце концов приходится окликать ее, чтоб попрощаться.

– Эту гостиницу, что ли, не достроили? – спрашивает Лея, когда я возвращаюсь.

– Конечно, достроили, – отвечаю я и пересказываю, что прочитала о ней на сайте. – Это дизайн такой: оставить все неотделанным. Идея состоит в том, чтоб ничто не отвлекало от окружения.

– Окружения?

– Да, – говорю я. – Посмотри-ка в окно, Лея. Правда, красиво?

Лея выглядывает ненадолго в окно, но, судя по ее лицу, вид не производит на нее особого впечатления.

К счастью, Эдда, кажется, не слышит нас и по-прежнему улыбается, когда подходит к нам:

– У нас смарт-гостиница. Надеюсь, вы получали имейл с инструкцией насчет мобильного приложения. Вы его установили?

– Конечно, – киваю я.

– Отлично. – Эдда протягивает две карточки и брошюру. – В вашем распоряжении два номера, а это коды, которые надо ввести, когда вы будете регистрироваться в приложении. В брошюрах инструкции, но я убедилась на опыте, что здесь все более-менее понятно интуитивно. Когда вы зайдете в приложение, то можете управлять освещением в комнатах, душем, температурой воздуха и телевизором на стене. Там, например, можно выбрать фильмы и сериалы. Если хотите, Ирма покажет вам гостиницу до того, как вы займете свои номера.

Я оборачиваюсь и вижу: Ирма стоит и смотрит на нас. Она одета в черное: хлопчатобумажную футболку, юбку и колготки, а на груди небольшой бейджик с именем. Она открывает рот, чтоб что-то сказать, но Гест опережает ее:

– Это было бы чудесно.

– Хорошо, – кивает Эдда. – Я велю отнести ваш багаж в номера.

И как по заказу, из комнаты за стойкой ресепшена выходят двое. Один берет багаж, а другой держит поднос с четырьмя стаканами.

– Чай со людом, – поясняет Эдда. – Делается из тимьяна, для вкуса в него добавляется черничный сироп. Все ингредиенты местные, как и почти все блюда, которые мы вам предложим. Прошу вас, угощайтесь.

– О, спасибо, – благодарю я и беру стакан. Чай вкусный: сладкий, свежий, черника и тимьян идеально гармонируют друг с другом. Даже Ари с Леей выдувают все до капли и оставляют на ресепшене пустые стаканы.

Тем временем Ирма представляется нам, и я замечаю, что она нервничает: все время как будто то ли хочет захихикать, то ли не знает, куда смотреть.

– Давайте начнем с банкетного зала, – предлагает она, но осекается. – Нет, лучше с бара.

– Как вам угодно, – улыбается Гест.

«Он тоже это заметил», – думаю я про себя. Следовало бы уже привыкнуть, что люди нас узнают, а я все никак… Мне всегда не по себе, когда кто-нибудь на нас пялится или конфузится. К счастью, большинство стараются это скрыть, но мне известно, что многие нас узнают. По крайней мере меня. Меня вот узнают, а Геста нет. Мое лицо часто мелькает в рекламе, и когда про нас передают новости в СМИ, мое имя называют раньше имени Геста – в том случае, когда Геста вообще упоминают по имени.

Сейчас это уже не смущает его, как когда-то. И все же мне кажется, что он специально подчеркивает, когда мы куда-то отправляемся, что лидирует он. В ресторанах, на встречах с клиентами или когда мы сталкивается со знакомыми в городе. Обычно Гест пытается управлять разговором, быть тем, на кого обращены все взгляды.

Я не против, но все же у меня складывается ощущение, что он пытается что-то компенсировать, как будто ему необходимо дать всем понять, что он тоже важная величина.

– Ну, вот, бар у нас здесь, – показывает Ирма, проводив нас в двери справа от входа. – Он открыт с полудня до полуночи по будням, а по выходным – до часу ночи. Но иногда и дольше, как, например, сегодня и завтра.

С потолка свисают бокалы на штангах из черной стали, а стена за стойкой бара подсвечена зеленовато-желтым и уставлена несчетным количеством бутылок крепкого алкоголя. Чуть поодаль в бетонную стену вделана полка с винными бутылками.

В одном углу камин, а перед ним канапе и глубокие кресла, обтянутые кожей коньячного цвета. Линии чисты, все безыскусно, и каждая вещь служит своей цели. Все выглядит неотделанным, но продуманным. Очень по-скандинавски. Единственное украшение – маленькие рамки, но картин в них нет, вместо них растет мох.

– Это настоящий мох, – объясняет Ирма, заметив, куда направлен мой взгляд. – Я когда впервые его увидела, то сразу: «Ой, а как же его поливать?» Но это просто.

– Да?

– Опрыскивать – и все. – Ирма улыбается, и у меня почему-то возникает ощущение, что она простовата. Как ребенок.

– Здорово придумано, – говорит Гест. – Вообще, у вашей гостиницы весь дизайн интересный.

Мы переходим в банкетный зал, и все время Гест с Ирмой разговаривают. Я слышу, что он рассказывает ей про отель, дизайн которого разрабатывает в Рейкьявике, а потом продолжает говорить о концепциях разных дизайнов. Можно подумать – это он консультант по интерьерам, а не я. Ирме некогда вставить слово, но, кажется, для нее это не важно. Каждый раз, когда наши взгляды встречаются, она улыбается, а губы у нее всегда сжаты, словно она боится показать зубы.

– Мама. – Ари подходит вплотную ко мне. – А нельзя нам просто уйти в свой номер?

– Мы уже заканчиваем, – шепчу я в ответ.

Несмотря на все мои старания, подростки не заинтересовались ни архитектурой, ни дизайном.

– Как тебе? – спрашиваю я Ари.

Он пожимает плечами:

– Ну, круто…

– Правда? – удивленно поднимает брови Лея, услышав наш разговор. – По-моему, пустовато тут как-то. Так…

– Холодно? – заканчивает за нее Ари.

– Это точно.

– Я уверена, что сегодня вечером никакого холода не будет, – обещаю я. – Вот стемнеет – и здесь камин разожгут.

Ни Ари, ни Лея не отвечают, и мы поднимаемся наверх; Ирма показывает нам гостиную и рассказывает, как по вечерам можно сидеть там и любоваться северным сиянием:

– Вечером это самое востребованное место. – В прошлые выходные тут народу было – не протолкнуться, потому что уж больно красивые были сияния. Кажется, на сегодняшний вечер прогноз точно такой же.

– Отлично, – воодушевляется Гест. – Мы здесь сядем и будем любоваться.

– Да. – Ирма улыбается, опускает глаза, и я замечаю, что она краснеет, хотя и не понимаю, отчего.

Мы какое-то время стоим и смотрим в окно. Солнце высоко стоит в небе, его лучи сверкают на волнах моря вдали. Если б я не знала, как на улице холодно, я бы соблазнилась и вышла наружу.

– Ну, вот, вроде бы и все. – Ирма натянуто улыбается и добавляет: – Ну, если только вы не желаете чего-нибудь особенного. Мы можем принести в номера все из бара или кухни. В приложении есть меню, через которое можно заказывать еду.

– Пожалуй, нам достаточно, – решает Гест.

– Спасибо за экскурсию, – благодарю я. – Мы узнали много полезного.

Ирма кивает и стоит в гостиной как вкопанная. Я чувствую, как она провожает нас взглядом, пока мы идем в номер.

– Приятная девушка, – бросает Гест, когда мы отходим на такое расстояние, с которого она нас не услышит.

– Ты так считаешь? – спрашиваю я и резко оглядываюсь назад. Она все еще стоит там, стиснув руки и улыбаясь. – Тебе не показалось… ну, не знаю… что она странноватая какая-то?

– Нет. – Гест поднимает брови. – А тебе показалось?

Я медлю с ответом: не хочу, чтоб вышло так, будто у меня завышенная самооценка, – но во взгляде этой девушки есть что-то, от чего мне не по себе. Она такая настойчивая – как будто не может оторвать от нас взгляда.

– Смотри-ка: это работает, – говорю я и придерживаю дверь для Геста, когда мы входим в номер.

Наши чемоданы уже стоят у дверей наготове. Запах, который встречает нас – некая смесь аромата для дома и крепкого мыла.

Номер отличается от остальных частей гостиницы тем, что в нем есть занавески. Кровать кажется продолжением стены: бетонное основание с матрасом. На половине кровати лежат белое постельное белье и серое покрывало. На них – пластиковая папка и плитка шоколада. От последней я отламываю кусочек, пока разглядываю обложку брошюры.

На ней прабабушка и прадедушка перед своим домом здесь, на Снайфетльснесе. По-моему, на этом снимке они молодые. Я не умею определять возраст людей на старых фотографиях. Ни одежда, ни прически ничего не подсказывают. Лицо дедушки, в последние годы жизни изрезанное морщинами, здесь гладкое, и поэтому трудно узнать черты старика, которого я так хорошо помню. Которого я боялась и старалась не попадаться на глаза. А на этой фотографии нет той суровости, которая потом стала его отличительной чертой.

Я открываю папку и читаю: «Добро пожаловать на семейную встречу…» Вот сведения о бабушке и дедушке: где они жили и когда уехали. Перечислены все их потомки с датами рождения и профессиями. Под моим именем подписано «Архитектор», и я чувствую, что краснею. Сколько раз я твердила маме: не архитектор я! Архитекторы заканчивают университет, учатся много лет. А я, конечно, работаю с ними, но сама всего лишь закончила курсы дизайна интерьеров и вряд ли имею право аттестовать себя как-нибудь иначе, чем «консультант».

– Как тебе? – Гест откидывается на кровать и смотрит на меня.

– Шикарно. – Я пододвигаюсь ближе к краю кровати. Даже шикарнее, чем на фотографиях.

– На подземный гараж похоже, – замечает Гест. – Концепция та же.

– Подземный гараж? – смеюсь я. – Да, я поняла, о чем ты, и все-таки мне нравится.

Я включаю телефон и выбираю в приложении картинку со светильником. Вылезают различные вкладки для верхнего света, стенных светильников, настольной лампы. Я пытаюсь настроить верхний светильник на красный цвет, и в комнате становится чуть светлее. Но эффект меньше, чем я ожидала: за окном еще светло.

– Надо вечером снова попробовать, – предлагаю я. Гест улыбается уголком рта и протягивает ко мне руку. – Я в туалет, – Я притворяюсь, что не замечаю его руки, но чувствую, что он не сводит с меня глаз, когда я встаю.

Когда я возвращаюсь, Гест сидит на кровати.

– Насчет вчерашнего… – начинает он.

– Да нормально все, – улыбаюсь я. – Это я виновата. – Не знаю, правда ли это. Вчерашняя ссора была не похожа на прежние. Вначале мы ссорились из-за того, что Гест поздно пришел домой, потом из-за того, что крыша прохудилась, а под конец скандалили о чем-то совсем другом. В основном обо мне и том, что я делаю или не делаю.

Гест улыбается и снова ложится.

– Иди ко мне, – приглашает он. – Полежим немного.

Я ложусь на кровать рядом с ним, но не настолько близко, чтоб соприкасаться.

Гест закрывает глаза, и вот его грудь начинает вздыматься все медленнее и медленнее. Он всегда умел засыпать быстро, как младенец. И даже во время наших разговоров засыпал посреди фразы.

Солнце светит в окно на белую постель и Геста. На его прямой нос, раздвоенный подбородок и темные волосы, в которых еще нет седины, хотя он на десять лет старше меня.

Сейчас наша разница в возрасте не кажется такой уж большой, но когда мы только начали жить вместе, мне было восемнадцать, а ему двадцать семь. Сейчас, когда я вспоминаю те времена, то удивляюсь, что мои родители ничего не сказали. А что бы я сама сказала, если б у Леи вдруг завелся возлюбленный, которому скоро стукнет тридцать?

Гест из Рейкьявика, и в первые недели наших отношений он ездил в Акранес встречаться со мной. Наши первые поцелуи происходили по вечерам в машине на стоянке близ горы Акрафьятль. Нас окружала кромешная темнота, порывы ветра, время от времени толкавшие машину, и мелкие капли дождя на стекле.

К горлу подкатывает комок, и я закрываю глаза.

И вновь широко распахиваю их, когда дыхание становится более поверхностным, смотрю на потолок и начинаю пересчитывать трещины на потолке, а потом рожки люстры. Пытаюсь думать о другом – о чем угодно.

Комната холодная и неприветливая, почти как тюремная камера. Здешние дизайнеры слишком перегнули палку с этой неотделанностью, и хотя пол здесь с подогревом, а на улице светит солнце, мне зябко.

Отдохнуть не получается. Так что я встаю, снова обуваюсь и выхожу в коридор. Я не делаю попыток разбудить Геста.

Внизу в зале дети уже взяли себе по стакану газировки, и не успеваю я подсесть к ним, как официант приносит и ставит перед ними гамбургер и сэндвич.

– Вы действительно проголодались? – спрашиваю я.

– Да, – отвечает Лея. – Уже час.

Лея права: время перевалило за полдень. Пока мы были в номере, наверно, кто-то уже приехал.

– Картошки фри хочешь? – Ари пододвигает ко мне тарелку.

– Спасибо. – благодарю я. – Я себе, наверно, попить возьму. За стойкой бара та девушка, которая водила нас по гостинице. Увидев меня, она вздрагивает, чуть не роняет стакан, который держит. Спешит поставить его и подходит ко мне. – Водку с клюквенным соком, – вполголоса заказываю я. – Но безо льда.

Получив стакан, я тотчас отпиваю большой глоток, а потом снова подсаживаюсь к детям.

– Что это? – интересуется Лея.

– Клюквенный сок, – отвечаю я.

Открывается входная дверь. Я слышу неразборчивый шум голосов и смех и сразу чувствую, как вся напрягаюсь. А потом входит мама.

– Здрасте, дорогие, а вы все здесь сидите?

Ее звонкий голос заполняет помещение, высокие каблуки стучат по полу, когда она спешит к нам. Она обнимает каждого, и в нос ударяет запах: розы и цитрусовые. По пятам за ней входит папа и обнимает нас еще крепче.

– Ох, давно же я вас не видела, вы так редко в Акранес заглядываете! – говорит мама, и в ее голосе, как всегда, слышатся нотки обвинения.

– Там же недалеко…

– Ой, Петра! – восклицает мама. – А что у тебя с руками?

– Ничего, порезалась, – отвечаю я.

Мама недоверчиво глядит на меня:

– Небось опять грызть начала?

– Опять? – морщит нос Лея. Она всю жизнь терпеть не может, когда я грызу заусенцы. Говорит, что от этого зрелища ее тошнит.

– Когда твоя мама была в твоем возрасте, я боялась, что она себе пальцы сгрызет, – поясняет мама.

Лея глядит на мои пальцы в пластырях, так что я прячу их под столом. Но, к счастью, я могу не отвечать: пришли мамины сестра и брат – Оддни и Ингвар, со своими супругами. Они все требуют поцелуев и объятий, шумны и назойливы.

– Вы где-то останавливались? – спрашиваю я. – Вы же вроде раньше нас выехали?

– Так и было, – отвечает папа. Выражение у него насмешливое, и я сразу замечаю, что и у сестры, и у брата глаза слегка покраснели, а лица лоснятся.

Я смотрю на папу, спрашиваю взглядом «Правда?», и тот кивает. Затем мы оба провожаем взглядом Оддни, направившуюся к бару.

В последние разы, когда я виделась с мамой, она только и говорила, что о проблемах с алкоголем у Оддни и этом ее новом муже, который ничуть не лучше.

– Значит, вот какие у нас будут выходные, – шепчу я папе.

Он тихонько посмеивается и мотает головой:

– Нет-нет. За твою маму я не переживаю, но ведь ты знаешь, каковы… некоторые.

Я киваю в ответ. Затем я слышу, как знакомый голос окликает меня по имени, и оборачиваюсь. И чувствую, как начинает биться сердце: я вижу Стефанию.

– Стеффи? – удивляюсь я. Ее имя так привычно ложится на язык, хотя я уже много лет не произносила его вслух.

– Давно же мы не виделись! – Она быстро обнимает меня, затем отходит на шаг, разглядывает. – А ты не изменилась.

Я изображаю деланую улыбку. Это звучит как похвала, но на самом деле нет. В подростковом возрасте я была застенчивой, робкой. Одевалась так, чтоб меня не замечали, была полновата, а моя кожа расцветала подростковыми прыщиками. Большинство тех, кто смотрит на фотографии, где мне шестнадцать лет, не верят, что на них я.

– Я не была уверена, приедешь ли ты, – говорю я.

– И я тоже, – усмехается Стеффи. – Но я просто не могла не приехать. Как часто мы вообще вот так собираемся все-все?

– Вот именно. – Я ощущаю, как же я все-таки скучала по ней, несмотря ни на что. Скучала по ее веселому характеру.

– В смысле, по сравнению с тем, как это когда-то было… – вздыхает Стеффи. – А еще я услышала, что Виктор здесь тоже будет, и решила: значит, надо ехать! Нам надо втроем пропустить стаканчик.

– Я…

Стеффи отводит от меня взгляд прежде, чем я успеваю что-то сказать, и окликает маму по имени. Она смеется и наталкивается на меня, проходя мимо.

Кровь приливает к лицу, когда я соображаю, каким же бессодержательным разговором меня «осчастливила» Стеффи. Я смотрю, как она обнимается с моими родителями, улыбаясь и хохоча. Если кто-то и не изменился, так это как раз она. Она в точности такая, как когда мы были моложе.

– Мама? – Ари испытующим взглядом смотрит на меня.

– Я… – Голоса почти нет, и я прочищаю горло, а потом говорю: – Я скоро приду.

Я быстро направляюсь в туалет и закрываюсь там.

Смотрюсь в зеркало и вижу, что, несмотря на макияж, лицо покраснело и блестит. «Не надо так, – говорю я себе. – Не допускай, чтоб она опять так на тебя влияла».

Но я не могу иначе. Со Стефанией связаны все мои воспоминания о юности. Мы каждый день проводили вместе. И хотя в это трудно поверить, по-моему, мы чаще спали на одной кровати, чем отдельно. У нас был общий платяной шкаф, обеды, мы вместе ходили на гимнастику, ездили на каникулы. И даже Рождество справляли вместе. Когда я думаю о ней, ощущаю вкус фруктового льда, запах хлорки в бассейне и песок под пятками во время наших игр на пляже Лаунгасанд.

Когда снова открываю глаза, все черно. Я несколько раз моргаю и чувствую, как паника запускает в меня свои когти. Хватаюсь за раковину. Не сразу соображаю, что ничего страшного не случилось. Я не ослепла. Просто в туалете выключилась лампочка, а поскольку окон там нет, то и дневной свет туда не проникает, и темнота совсем кромешная.

Ощупью добираюсь до двери и открываю. Когда выхожу на свет, облегчение столь велико, что я испускаю радостный вздох. Сердце вновь начинает биться ровно, и после того, как я проделываю небольшую дыхательную гимнастику, перестает кружиться голова.

Свой страх темноты и тесноты я никогда не могла объяснить. К счастью, я научилась по большей части контролировать его. Мой дом состоит из широких открытых помещений. И в этой гостинице помещения в основном также большие и открытые. Поэтому я не могу понять, отчего я чувствую себя здесь как будто взаперти. Как будто в этой обстановке мне от чего-то тесно.

Лея Снайберг

– Моя кровать, – говорит Ари, когда мы возвращаемся в номер, и ложится на кровать у окна.

– Отлично. – Я радуюсь, что мне не придется спать у окна.

Что бы там ни думали мама с папой, никакая эта гостиница не шикарная. Ну, может, тут шикарно фотографироваться и все такое. Ари меня только что сфотографировал, и этот бетон на заднем плане выглядит отлично. Но я все-таки ожидала, что в номерах будет поуютнее. Что там будут пледы в тон, мягкие кресла. А номера такие же, как и все остальное, сплошной бетон – только все черно-белое, стерильное.

Когда я думаю о том, что куплю собственную квартиру, я скорее представляю себе стены, покрашенные в темный цвет, зеркала в позолоченных рамах и диван, обитый бархатом. Чтоб было как во дворце – правда, конечно, не настолько нелепо. Не понимаю, почему все обязательно должно быть такое светлое, открытое, омытое лучами солнца, как будто человек целый день должен торчать на свету. Разве это не утомительно?

И еще эти огромные окна в гостинице. Сейчас светло, и можно любоваться лавовым полем и горами, но мне все равно это кажется каким-то неуютным. Как будто на лавовом поле может кто-то стоять и подглядывать за тобой, а ты и не заметишь. А когда стемнеет, то вообще станет непонятно, не стоит ли кто-то под окном. И будешь ты как актер на сцене или зверь в клетке.

Наверно, у меня просто воображение разгулялось. Кому вообще охота торчать на лавовом поле посреди зимы?

Ари все еще ест эту свою закуску, комната наполняется ее запахом.

– Когда ты наконец наешься? – Я раздраженно смотрю на него.

– Никогда, – усмехается Ари.

Вдруг включается душ, и я вздрагиваю.

– Что это? – Я встаю и бросаю взгляд в сторону ванной. Там кто-то есть? Я в эту ванную даже не заходила, просто заглядывала в полуоткрытую дверь.

Но вот я замечаю выражение лица Ари и вспоминаю, что здесь все управляется через приложение. Я швыряю в него подушкой:

– Придурок!

Он смеется и начинает мудрить с освещением. Настраивает его на красный, фиолетовый, потом на зеленый:

– Ну что, круто?

– Ну, немного. – Я укрываюсь одеялом и проверяю телефон. От Биргира пока ничего не пришло, зато меня ждут несколько сообщений от Гюлли58.

По той крупице информации, которую я запостила, он правильно определил гостиницу. Он явно хорошо знает здешние места и упоминает какие-то скалы в море, которые здесь недалеко. Они называются Сварталофт и Лоундранги. Пишет, что нам надо полюбоваться Дьюпалоунским пляжем и посидеть в кафе на берегу. Говорит, что он сам часто туда ездит попить какао и что он, скорее всего, будет там потом, если мне вдруг захочется сказать ему «Привет!».

Я не отрываю глаз от сообщений и чувствую, как по спине пробегает холодная дрожь. Впервые меня посещает мысль: «А вдруг он и в самом деле сюда приедет? А вдруг он попытается меня найти?»

Нет, это вряд ли. Никто же не может настолько рехнуться?

Я пытаюсь выяснить, кто он, но профиль у него закрыт, а добавлять его в «друзья» я не хочу, чтоб не давать повода на что-то надеяться. Единственная видная там фотография сделана на улице; на ней черная церковь с белыми окнами и дверьми. Я знаю про этого человека только то, что его зовут Гюлли, что он, очевидно, родился в 1958 году, судя по его нику. Я считаю в уме – и у меня шок, когда я понимаю, что ему пятьдесят девять лет.

Пятьдесят девять! Это же почти шестьдесят!

Я некоторое время пялюсь на его имя, а потом нажимаю на кнопку «Заблокировать». Больше он не сможет посылать мне сообщения!

Я кладу телефон на стол и получше укрываюсь одеялом.

Хотя я и забанила Гюлли58, легче мне не стало. Я закрываю глаза и стараюсь не думать о том, что он теперь знает, где я. Но хотя сейчас я его заблокировала, велика вероятность, что уже поздно.

Петра Снайберг

Волосы у Геста влажные, на нем белая футболка, мокрая на спине, потому что он не вытерся как следует.

– Ты поспать успел? – осведомляюсь я.

– Чуть-чуть. А потом в душ сходил.

– И хороший тут душ?

– Отличный!

Гест вынимает из сумки шерстяной свитер с горлом и надевает его. У меня есть такой же свитер, только другого цвета. Их подарили мои родители на прошлое Рождество, и если я не ошибаюсь, такие же свитера есть и у них самих. Так что будем мы, наверно, как телепузики: в одинаковой одежде, только разных цветов.

– Мы скоро пойдем, – напоминает Гест.

– Знаю. – Первый пункт программы семейной встречи Снайбергов – пешая прогулка к Хетльнар^[7]. – Немного прогуляться будет полезно, – добавляю я, улыбаясь Гесту.

– Разве нам не надо быть внизу в три часа? – Он не улыбается в ответ.

– Да, – отвечаю я. – Таков план. Я скоро вернусь.

Гест кивает и выходит.

Дверь медленно закрывается, и какой-то миг я смотрю в пустоту на том месте, где он стоял.

Много лет будущее было весьма предсказуемо. Как заполненная анкета. Конечно, не в мелочах, но крупные детали были предопределены. Брак, работа, дети. А теперь как будто эту анкету кто-то отнял и все вымарал или пропустил через шредер, и никакой определенности больше нет.

Но, может, будущее и не всегда было предсказуемым. Может, это только часть того самообмана насчет стабильности и бессмертия, который человек создает себе. Мне следовало бы лучше других знать, насколько переменчива жизнь. И как быстро все меняется.

Я отгоняю эти мысли и надеваю пиджак, алый, как и свитер. Облачаюсь в прогулочные брюки и повязку на уши из лисьего меха – подарок Геста, еще с тех времен, когда он порой устраивал мне сюрпризы.

В коридоре я встречаюсь с Виктором и Майей.

– К прогулке готова! – усмехается Виктор. Сам он в черной спортивной ветровке и в головной повязке, черные волосы слегка взлохмачены.

Мы идем вместе по коридору, и на какое-то время воцаряется неприятное молчание.

– Дорога тут красивая. – Я прочищаю горло. – И гостиница отличная. Оригинальная такая.

– Да, конечно, ты же сейчас в этой области работаешь, – соглашается Виктор. – Жилища для богачей дизайнишь… Ой, то есть – прибежища. Проектируешь прибежища.

– Ах, Виктор… – Я мотаю головой. Словечко «прибежище» предложил Гест. Он сказал, что надо найти какое-нибудь такое слово, которое ассоциировалось бы у людей с нашей фирмой, было определением нашей деятельности.

Виктор подмигивает мне:

– Нет, честно. По-моему, все, что ты сделала, – это правда круто. Я всегда знал, что ты далеко пойдешь.

– Спасибо. – Я так скучала по тому настрою, который он мне дарит. Когда мы были моложе, он обладал исключительной способностью всегда подбодрить меня.

Судя по тому, что в вестибюле гвалт и хохот, большая часть семьи уже в сборе. Вот мама, ее брат и сестра, их супруги и дети. Много людей, которых я, по правде, плохо знаю, но которые имеют прямое отношение ко мне. И вдруг я как заору: меня кто-то схватил за талию и ущипнул.

Обернувшись, вижу ухмыляющееся лицо Смаури:

– Что, серьезно? Мы для такого не староваты?

Смаури хохочет, обнимает меня за плечи, стискивает:

– Нет, Петра. Мы для такого никогда не состаримся.

Смаури на два года старше, но мне часто кажется, будто он не старший, а младший брат. Он – тот, кто по мнению родителей всегда поступал правильно: окончил вуз за границей, женился на девушке, с которой был вместе с самого колледжа, устроился на хорошую работу в семейной фирме, а потом завел ребенка. Все как по нотам; ни шагу из правильной колеи. Хуже всего в этом – Смаури великолепен, так что я отлично понимаю, почему он у родителей любимчик. Он напоминает мне Ари: всегда весел и заражает всех вокруг своей радостью.

Я здороваюсь с маленьким племянником в рюкзаке-переноске на спине у Смаури. Арнальду всего два годика, он первый ребенок в семье. Вот еще одна причина, почему мне всегда кажется, что я гораздо старше: у Смаури младенец, а мои дети уже подростки.

– А где Ари и Лея? – спрашивает Смаури.

Я осматриваюсь вокруг и вижу, что Гест разговаривает со Стефанией. Она стоит ко мне спиной, и я вижу, что она рассказывает какую-то историю. Она всегда увлекательно рассказывает.

Ее волосы, забранные в хвостик, покачиваются при движении головы. Когда мы были моложе, она отпускала волосы до самой поясницы и всегда носила их распущенными. Сейчас ее волосы короче, но того же красивого цвета: как темное вишневое дерево или махагони.

Конечно, Гест и Стефания виделись и раньше, но давно. Я пытаюсь вспомнить, когда именно, но не могу. Зато я отлично помню, как Гест впервые увидел Стефанию. Мы тогда только начали с ним встречаться, и Стефания потребовала, чтоб я показала ей его. Гест приехал в Акранес на старом «Шевроле». Он забрал нас у магазинчика, где мы обе стояли с лакрицей и апельсиновой газировкой – пить ее меня приучила Стеффи. Я помню, как волновалась: ведь Стеффи вечно была недовольна парнями, которыми я увлекалась, а в тот период мне было важно получать ее одобрение.

Я села на переднее сиденье, а Стеффи на заднее, но наклонилась вперед, так что ее голова оказалась почти между нами. Когда позже тем вечером Гест подвозил нас домой, она сказала: «Нормальный парень, Петра, во всяком случае, уж получше предыдущего». И все это сопровождалось жуткой ухмылкой. Тогда я поняла, что надо держаться от нее подальше.

– Наверно, дети все еще у себя в номере, – отвечаю я на вопрос Смаури. – Надо бы проверить.

Номер Леи и Ари в самом дальнем конце коридора. Я дважды стучусь и прислушиваюсь. Ни звука, даже гомона толпы в вестибюле не слышно: ведь спальную зону отделяет массивная дверь.

– Лея! – зову я и снова стучусь. – Ари!

Я слышу шаги, вздрагиваю и оборачиваюсь. Идущий по коридору мужчина явно ровесник моего папы. Его одежда грязная, словно он работал на улице.

Это не родственник, так что, наверно, он один из сотрудников гостиницы – но его облик диссонирует со всеми, кого я до сих пор видела. Здесь весь персонал опрятный и приветливый, а этот – полная противоположность. И смотрит он на меня с выражением такого отвращения, что кажется – вот-вот бросит мне в лицо что-нибудь оскорбительное.

– Что? – Дверь номера Леи и Ари вдруг распахивается, и передо мной вырастает Лея.

На миг я теряю дар речи. Присутствие того мужчины за спиной настолько угрожающе, что я не могу выдавить из себя ни слова.

– Мама? – Лея ждет ответа.

– Я… Я просто хотела уточнить, идете ли вы с нами, – произношу я, когда шаги по коридору удаляются. – Там внизу уже все в сборе.

– Да, мы просто одеваемся, – объясняет Лея, хотя одежда на ней явно не походная.

Я велю ей поторапливаться, а она бормочет в ответ что-то нечленораздельное.

Снова оставшись в коридоре одна, я окидываю его взглядом и гадаю, куда пошел тот мужчина и кто он вообще. Я всегда хорошо чувствую людей, и от этого человека мне не по себе. По-моему, он меня узнал.

А сейчас, думая об этом, я понимаю, что мне было как-то не по себе с того момента, как мы вошли в эту гостиницу и даже раньше, так что, наверно, дело не только в мужчине.

Я не могу сказать, в чем причина, может, в самом месте или в гостинице: на фотографиях она казалась такой изысканной, а в действительности здесь атмосфера холодная и неуютная. Лея права: среди этих высоких бетонных стен человеку нехорошо. А может, мои чувства вызваны тем, что я снова среди родни и ощущаю, как воспоминания, которые мне хотелось стереть из памяти, грозят вырваться на поверхность.

Ирма, сотрудница гостиницы

Погода портится; в окнах кафетерия воет ветер. Моря отсюда не видно, но мне кажется – оно сейчас темное, и волны в белой пене. Я вижу, как за окном чайки нарезают круги в воздухе. Наверно, они что-то нашли на лавовом поле: мышку или птичку. Однажды я застала их за тем, как они терзали дохлую норку.

Я пристально всматриваюсь в лавовое поле, но не вижу ничего, что могло привлечь внимание чаек. В тот день, когда я сюда приехала, я видела лисицу: она стояла передними лапами на камне и смотрела на меня. Ее мех был серым с белыми пятнами: она меняла зимнюю шубку на летнюю.

Я наливаю в кружку кипятка и грею о нее пальцы. Небольшая передышка – пока постояльцы не вернулись с прогулки, пока не надо готовить зал для банкета.

– А что это ты пьешь?

Мне даже не надо оборачиваться, чтоб понять, что это Элиса.

– Чай, – отвечаю я. – Мятный.

Элиса садится напротив и наблюдает за мной. Я привыкла, что она не спускает с меня испытующих глаз. И не обращаю на это внимания.

– А когда ты снова домой? – спрашивает Элиса.

– Домой?

– Ну, туда, где ты раньше жила. – Элиса сметает крошки со стола в кучку. – Ведь здесь, в гостинице, никто долго не живет. Рано или поздно все разъезжаются по домам.

Элиса сама не подозревает, насколько глубоко затронула личную тему. Для меня слово «дом» имеет так много разных значений! Наверно, поэтому я столько лет и была такая потеряная, как бездомная кошка.

В городе я сменила шесть квартир, всегда снимала, никогда не могла накопить денег. Жила от зарплаты до зарплаты и едва сводила концы с концами.

Когда я думаю о «доме», то вспоминаю ту квартиру, в которой дольше всего жила с мамой – ту, с двумя спальнями, в многоэтажном доме. Ребенком я была счастлива – и это странно, ведь сейчас я понимаю, что жили мы плохо. По крайней мере, если сравнивать с тем, что сейчас входит в понятие «жить хорошо». Мы были небогаты, но я не помню, чтоб от того я была несчастна, – разве что потом, когда я достаточно подросла, чтоб понять это.

Порой я думаю, что дело было не в маме, а в учителях и ребятах в школе. Я не задумывалась, какая на мне одежда, пока одноклассники не стали из-за нее дразнить. Я никогда не сомневалась в маме, пока не подросла и не познакомилась с семьями, где царил порядок, все было по полочкам, ужин всегда в семь часов и постельное белье чистое.

Я была счастлива, пока мою жизнь не начинали сравнивать с другими. Медленно, но верно в мое сознание вбили, что я живу плохо…

– Может, я и вовсе не уеду домой, – отвечаю я Элисе.

Кажется, мой ответ ее устраивает, и она спрашивает, можно ли ей попробовать мой чай. Отпивает глоток, и ее лицо принимает философское выражение:

– Нормальный чай. Немного на зубную пасту похож.

Я смеюсь.

– Принеси из подвала бутылки! – От этого возгласа я вздрагиваю: я не заметила, как вошел Гисли. Мужа Эдды улыбчивым или приветливым не назовешь. Из-за густых бровей у него на глазах всегда как бы тень, и я до сих по не разглядела, какого они цвета. Может, поэтому он мало общается с постояльцами, в основном занимается в гостинице текущим ремонтом и приводит в порядок двор. Кажется, в чистой одежде я его никогда не видела.

Когда я встретила его впервые, с трудом поверила, что он муж Эдды. Но Элиса показала их старые фотографии, и теперь я знаю, что когда-то он выглядел совсем по-другому. Тридцать лет назад он был юным и симпатичным.

Большая часть того, что я знаю об этой семье, пришла от Элисы. Она рассказала мне, что ее мама – дочь Эдды и Гисли – погибла, когда Элиса была еще совсем маленькой.

Однажды вечером, за стаканом молока с печеньем здесь же в кафетерии она шепотом поведала мне эту историю:

– Мне был всего один годик, – рассказывала она, слизывая молочные «усы» с верхней губы. – Тогда мама жила у бабушки с дедушкой дома, потому что я была маленькая, а маме надо было на работу ходить. Однажды она проснулась рано и вышла, пока я спала. Она стала переходить улицу совсем рядом с нашим домом, и тут – бум! – Элиса так хлопнула в ладоши, что меня чуть кондрашка не хватила.

– Бум?

– Угу, – кивнула Элиса. – Машина…

– Ее сбили?

– Да. Автобусом. Она сразу умерла. И поэтому я все время так и живу у бабушки с дедушкой. Бабушка говорит, что когда мама умерла, дедушка очень изменился. Ты заметила: он всегда ходит с кислой миной? Никогда не улыбается, и бабушка говорит, что его улыбка умерла вместе с мамой. Как по-твоему, это правда? Я вот не думаю – ведь улыбки не умирают, как люди.

Для меня стало неожиданностью, с какой непосредственностью Элиса рассказала об ужасной гибели своей матери. А потом просто положила в рот второе печенье и начала болтать о чем-то совсем другом. Но, конечно, когда это произошло, она была еще совсем маленькой. Так что, наверно, не стоит ожидать, что она сильно горюет.

– Бутылки! – напоминает Гисли, наполняя свою кружку.

– Да, – отзываюсь я, встаю, пока он садится, и открываю дверь в подвал.

Каменная лестница в подвал такая узкая, что между стенами даже нельзя расставить руки во всю длину. На одной стене висят на крючках рабочие робы, пахнущие смазочным маслом и сыростью.

Я нажимаю выключатель на верху лестницы. Лампочка несколько раз мигает, а потом разгорается по-нормальному, и подвальное помещение озаряется желтым светом. Там в углу большой морозильник, стеллажи с разными предметами, полки для винных бутылок и забытые чемоданы. Пакеты с одеждой, которую постояльцы оставили на полу; на стеллаже – даже целых два планшета и несколько пар наушников, а также корзинка с драгоценностями. Судя по всему, некоторые люди не замечают, что забыли какую-то вещь, и не пытаются ее вернуть, даже если она дорогая.

Едва я спускаюсь по лестнице, меня встречает запах сырости и земли. Я беру корзину для белья и начинаю в нее укладывать винные бутылки. Услышав за собой звук, я вздрагиваю.

– Боже мой, ну и испугалась же я! – произношу, увидев, что на лестнице стоит Гисли.

Он не обращает на это внимания, бурчит что-то и начинает сдвигать вещи на одной из полок. Я продолжаю заниматься вином и кладу в корзину еще пару бутылок.

Не знаю почему, но когда мы оказались в подвале вдвоем, атмосфера сразу же стала какая-то напряженная. Мне и до этого было не по себе, но сейчас я вдруг ощутила, что пора скорее бежать отсюда.

Гисли мне не нравится – хотя я и не могу в этом признаться, не испытав угрызений совести. Он мне ничего не сделал. Мне бы пожалеть его: ведь у него дочь погибла… Мне бы восхититься, как они с Эддой после всего этого взяли внучку к себе и воспитали… Но в его взгляде и его присутствии есть что-то неприятное.

Я поднимаю корзину; бутылки звенят. Гисли, кажется, нашел, что искал: он держит старинный на вид бинокль и разглядывает. Когда я прохожу мимо него, он останавливает меня, схватив за плечо.

Хватка у него крепкая, рука тяжелая. Он стоит ко мне так близко, что я чувствую запах его дыхания, когда он произносит:

– И крепкого захвати.

– Крепкого?

– «Хендрик». Или «Бомбей».

Я соображаю, что он напоминает мне насчет джина, и киваю. Он не отпускает мое плечо, пока я не делаю шаг назад. Быстро окидываю полки взглядом, пытаясь отыскать нужную бутылку.

– Они в морозильнике, – подсказывает Гисли.

Он откладывает бинокль и открывает морозильник. Тянется за бутылками, затем поднимает их и отряхивает от инея.

– Наверняка они крепкого захотят, – произносит он, не глядя на меня. – Наверху должно быть много виски, но проверь, есть ли какой-нибудь коктейль.

Я киваю, и Гисли поднимается по лестнице. Когда он уходит, мне становится легче, и я нахожу, что искала. Этот подвал мне ужасно не нравится, и я тороплюсь.

Вдруг лампочка гаснет, и я остаюсь в кромешной темноте. В тот же миг я слышу, как дверь подвала с громким грохотом захлопывается.

Я совсем не рада, что оказалась здесь заперта. Пульс отдается в ушах. Я стою как громом пораженная не могу двинуться, не решаюсь позвать на помощь. Я развожу руки в стороны, двигаюсь вслепую и нащупываю перед собой деревянные полки. Начинаю продвигаться вбок, но останавливаюсь, услышав шум. Тихое царапанье где-то поблизости. Мышь.

На этом лавовом поле они повсюду. Гисли всегда расставляет вокруг машин мышеловки, чтоб они не забрались внутрь. И ситуация не меняется, хотя каждое утро во всех мышеловках лежит по мыши: крошечные тельца, раздавленные сталью. Я стараюсь на них не смотреть.

Я собираюсь с духом и ощупью продвигаюсь вперед, пока не натыкаюсь ногой на нижнюю ступеньку лестницы.

Когда я поднимаюсь, Элиса по-прежнему сидит в кафетерии и пьет молоко. Увидев меня, она улыбается и облизывается.

– Элиса, это ты дверь захлопнула? – спрашиваю я, и тон выходит более резким, чем хотелось. У меня до сих по стучит в ушах и мерещится шорох мыши, хотя я и закрыла за собой дверь в подвал.

Элиса улыбается и мотает головой, но я вижу: это неправда. Я всегда вижу, когда говорят неправду.

Триггви

План таков: пройти два километра от Артнастапи до Хетльнар. Мы начнем путь от статуи Баурда Снайфетльсауса^[8], оттуда пойдем вдоль моря, через лавовое поле, и выйдем на взморье в Хетльнар. Это красивая дорога, короткая и довольно легкая. Хотя совсем безопасной ее не назовешь: тропинка проходит вдоль отвесного скального обрыва, за которым только студеное море. Здесь не место ни малышам, ни пьяным, ведь проще простого оступиться и упасть.

К счастью, Оддни после сна освежилась, хотя от нее все еще пахнет выпивкой и глаза мутноваты. Когда мы познакомились, мы сначала пили вместе, но я уже почти год веду трезвый образ жизни, хотя и не хвастаюсь этим. Год – это мало, и я не сказал бы, что это привело к таким большим переменам, как считают некоторые.

Наверно, я не так уж много выпивал, чтоб эти перемены сразу бросались в глаза. Я никогда не пропускал работу, никогда не давал другим, кроме Оддни, видеть меня пьяным в стельку. В загул я уходил только дома по выходным, в одиночестве перед телевизором. И никогда это никому не мешало. Хотя я подозреваю, что иногда по понедельникам от меня исходил запах, но мне об этом никто не говорил.

А Оддни все еще выпивает. Я хочу, чтоб она бросила сама, а не из-за меня.

– Нормально все, – говорит Оддни, когда я пытаюсь взять ее под руку в тот момент, когда мы отправляемся на прогулку.

Я знаю, почему пил сам, но не могу толком ничего сказать насчет Оддни, хотя мы с ней вместе уже больше года. Мне кажется, мы с ней еще так мало времени вместе и до сих пор знакомимся друг с другом. Судьба свела нас, когда Оддни позвонила к нам в мастерскую, чтоб обновить старое кресло. Я иногда занимался такими заказами: давал старым вещам вторую жизнь. У меня работает обойщик мебели, который способен за небольшую сумму буквально сотворить чудо. Кресло, которое привезла Оддни, представляло классический образец исландского дизайна. Качественно сделанная вещь, и чинить ее – одно удовольствие. Я расстарался, тщательно все зашлифовал, нанес олифу, и оно стало как новенькое.

Пока работа шла, мы с Оддни познакомились. Ей было интересно, чем я занимаюсь, ей хотелось смотреть, как я наношу олифу, и она долго обсуждала материал для обивки. В конце концов выбрала голубую материю с узором.

Когда она приехала забирать кресло, она, к моему удивлению, предложила пропустить где-нибудь стаканчик. «Надо это отметить», – объяснила она.

И мы отметили. Ох как мы отмечали!

– Мне надо вот с ними поговорить, – заявляет Оддни и убегает. В сумочке у нее фляжка, к которой она время от времени прикладывается.

Толпа останавливается, и я смотрю на залив. Солнце еще высоко, хотя в это время года оно заходит быстро. Поверхность моря омыта лучами, плеск волн сливается с криками чаек. Я вдыхаю его запах: как следует наполняю легкие прежде, чем выдохнуть.

– Триггви?

Я немного в стороне от остальных, и ко мне подходит Эстер.

– Красиво здесь, – говорю я.

– Да. – Эстер откашливается. – Ну… Как Оддни в последнее время?

– Как?

– Да. По-моему, она… – Эстер вздыхает. – Как будто пить стала больше. Тебе так не кажется?

Я не знаю, что и ответить. А она и впрямь стала больше пить?

– Я не уверен, – произношу я.

– Ну, вы, конечно, вместе не так долго. – Эстер понимающе смотрит на меня. – Прости, я не то хотела сказать… Я хочу сказать: тебе, наверно, трудно судить…

– Наверно. Год – это мало.

– Да, конечно, – кивает Эстер. – Просто… Я боюсь, Оддни плохо восприняла…

– Что именно?

– Ну, насчет фирмы. – Эстер трет переносицу. – Ее никто не собирался оттуда выживать. Но я подумала, что, может, для нее лучше, если это не будет над ней висеть. Оддни же никогда… Ну, как бы выразиться? Никогда не интересовалась бизнесом, ведением дел. Мы с Ингваром оба работали там временно. Я даже не помню, когда Оддни в последний раз являлась на заседание правления фирмы.

– Да, конечно.

– Так что я думаю… мы думаем, что, может, ей захочется просто забрать свою долю в бизнесе деньгами и… и поехать в путешествие или что… – продолжает Эстер. – Это ведь не такая плохая идея?

– Нет-нет, – заверяю я. – Вовсе нет.

– Ты мне сообщишь, если ситуация ухудшится?

Я киваю, наблюдаю за Оддни, которая идет чуть впереди, и замечаю по ее походке, что она слишком уж часто прикладывалась к своей доброй фляжке.

Порой я думаю, что, наверно, в юности между детьми в этой семье что-то произошло. Почему двое из них так близки, и у них нет друг от друга секретов, а Оддни – такая, какая есть. Она ведет себя как подросток-бунтарь.

Я совсем не понимаю брата и сестру Оддни – этих Ингвара и Эстер. Они вежливы и приветливы, этого не отнять, но у меня всегда такое ощущение, что за оболочкой там что-то бурлит. И что в воздухе как будто повисли невысказанные слова.

У меня такая теория, что они все похожи на своего отца: сильные, решительные, уверенные в собственном превосходстве. Судя по тому немногому, что Оддни рассказала о своем детстве, я догадался, что ее отец – человек строгий и холодный. Не то чтобы Оддни сама его так охарактеризовала. Она никогда не говорила о нем ничего плохого прямым текстом. Просто как бы невзначай проговаривалась, что ее в детстве пороли – хотя раньше такое в принципе было распространено – и наказывали, запирая в комнате.

Но особенно мне врезалось в память одно. Один эпизод, о котором Оддни рассказала, изрядно залив за воротник. В подростковом возрасте она однажды тайком сбежала на свидание с парнем. Когда она поздно вечером вернулась домой, отец уже поджидал ее. И пока ее брат с сестрой спали, он взялся за ремень.

Больнее всего Оддни было не от самой порки, а от того факта, что ее наказали, ведь брата и сестру не наказывали. Она бормотала: «Я так и не поняла, почему папа меня всегда наказывал, а их – нет, чего бы они ни наворотили. Вот что со мной было не так? Чем я провинилась?»

Петра Снайберг

В итоге как-то получилось, что я стала идти рядом с Майей. Виктор убежал вперед: я вижу, как над толпой мелькает его черная шевелюра. Он высокий – выше других в нашей семье, ведь строго говоря он никому из нас и не родственник, и гены у него совсем другие.

– И как же вы познакомились? – спрашиваю я после нескольких секунд неловкого молчания.

Кажется, Майе такая тема нравится.

– На тренировке, – отвечает она. – Мы оба в один клуб ходили.

– Клуб? А что за клуб?

– Мы там боевыми искусствами занимались.

– Правда? – удивляюсь я. Я понятия не имела, что Виктор интересуется боевыми искусствами, и уж тем более – сам занимается. Тот Виктор, которого знала я, вообще никаких тренировок терпеть не мог. На уроках физкультуры мы прокрадывались в тренажерный зал и ложились на штабель матов. Но тогда он был другим: длинным, худощавым. Как тростинка. А сейчас у него побольше мышц, так что я бы подумала, что он ходил на какой-нибудь фитнес.

– Да, – продолжает Майя. – После одной тренировки он предложил подержать грушу. Я хотела получше отработать удар. Ну, знаешь, вот этот – рукой.

– Угу, – хотя представить себе не могу. Майя такая миниатюрная, субтильная. Невообразимо, как она может кого-нибудь или что-нибудь ударить, даже боксерскую грушу.

– Ну вот, а после этого мы начали встречаться. – Она смущенно улыбается, и я догадываюсь, что после того, как она закончила отрабатывать свое движение рукой, произошло что-нибудь еще.

Все останавливаются, и мы любуемся морем. Вздымающиеся из волн скалы образуют арки, своеобразные ворота. Хотя ветер совсем слабый, море пенится и так бьется об утесы, что соль забивается в нос. Чайки сидят тут и там на скальных уступах, покрытых белыми кляксами помета.

– Вы же вместе росли, правда? – спрашивает Майя. – По крайней мере, мне Виктор говорил.

Я киваю:

– Да, Виктор мне был как брат, – слово «был» слегка тревожит меня. Выходит, сейчас уже нет?

Но Майя, кажется, ничего не заметила.

– А каким он был? – интересуется она. – Ну, в смысле в юности?

Странный вопрос, думаю я про себя. Детский какой-то. Как у влюбленной девочки-подростка, которая хочет все-все узнать про мальчика, покорившего ее сердце.

– Виктор был… – Я задумываюсь. – Он был очень спокойный и, пожалуй, застенчивый. И когда он был тебе нужен – всегда оказывался рядом. Он всегда водился с нами – девчонками. Ему казалось – в мальчишеский коллектив он плохо вливается; ну, ты понимаешь, какими они бывают.

– А друзья-мальчишки у него были? – продолжает расспрашивать меня Майя.

– Да. Конеч… – Я замолкаю посреди фразы и задумываюсь. А у Виктора были друзья-мальчишки? Я никого особенно не помню. Иногда Виктор сидел на переменах с какими-то мальчишками, а однажды пошел к одному из них в гости на вечеринку, но считать ли это дружбой? – Ну, он просто человек такой, понимаешь? Мальчишки всегда так пыжатся, чтоб что-то из себя представлять, а Виктор – нет. Он был такой расслабленный…

– Окей… – Кажется, Майя ничего не поняла, а у меня возникает потребность защитить Виктора. Как будто это нуждается в оправдании – почему он предпочел нас обществу мальчишек. Так бывало и когда мы были моложе. Из-за того, что он водился с девочками, а не с мальчишками, многие считали, что он нюня. Нам было не важно, но мы-то знали, что он не такой, к тому же меня раздражали шаблонные представления о мужчинах.

Ингвар – мамин брат – добровольно взял на себя роль экскурсовода на нашей прогулке, и рассказывает так, что я не успеваю вставить слово. Он предлагает начать прогулку у причала, затем пойти по тропинке вдоль берега, а потом через место гнездования крачек вернуться в гостиницу.

– Сейчас гнездовья крачек пустуют, и это, наверно, к счастью, ведь у нас нет с собой ни шлемов, ни палок.

Крачки прилетают сюда откладывать яйца каждую весну. В период насиживания они очень агрессивны, и если к гнездовью приближается человек, они пикируют на него с громкими криками. В отличие от многих, я крачек люблю. Я всегда восхищалась тем, какие они отважные, как отчаянно защищают своих птенцов. А еще они красивые: тельце белое, изящное, крылья заостренные, а на голове черная шапочка.

В детстве мы часто ходили брать яйца из гнезд, вооружившись палками, которые держали высоко над головой. Не для того, чтоб бить птиц, а для того, чтоб они в случае чего клевали палки, а не наши головы. Входить в места гнездования, где стоит крик и гомон, – это большой азарт, это все равно что оказаться в эпицентре воздушного налета. Сердце колотится, нервы напряжены, а шум стоит такой, что даже собственных мыслей не слышишь.

А сейчас – сейчас место гнездования являет собой грустное зрелище. Все птенцы выросли и улетели вместе с матерями на другой конец земного шара.

Ингвар указывает на узкие высокие скалы в море. Пока он рассказывает, я улучаю момент и оставляю Майю.

Не успеваю я отойти далеко, как меня дергает за рукав Оддни.

– Хочешь капельку для согрева? – Она протягивает мне фляжку, я некоторое время смотрю на нее и лишь потом беру и отпиваю большой глоток.

Я чуть не поперхнулась, когда жидкость потекла в горло, но мне удается подавить кашель, и вскоре я уже могу нормально дышать. Виски обжигает желудок, и я чувствую, как по всему телу разливается тепло.

– Ну что, хорошо? – Оддни улыбается краем рта, сама отпивает глоток и лишь потом убирает фляжку. Она всегда пила много. Я помню, как много лет назад на днях рождения или на кемпингах она везде шаталась пьяная. Однажды она так напилась, что, когда пошла справить нужду, упала на спину и так и заснула со спущенными штанами. Никогда я не видела зрелища более прискорбного! К счастью, сама она этого не помнит. Но когда мы видимся, у меня в голове встает эта картинка: как она там лежит…

– А я и не думала, что будет так холодно, – говорю я.

– А я уже давно холода не чувствую, – со смехом произносит Оддни. И снова протягивает мне фляжку. Сейчас мы идем позади всех, и я рада, что нас никто не видит.

– Уфф! – Я издаю стон и смахиваю набежавшие в уголки глаз слезы. Не могу сказать: то ли они из-за ветра, то ли от холода, то ли от крепкого спиртного.

– А как у вас там это вот все… – Оддни неопределенно машет рукой, – дизайн и все такое?

– Отлично, – отвечаю я. – Дела идут хорошо. А у тебя? Ты сейчас чем занимаешься?

– Ой, ну, знаешь, – вздыхает Оддни. – То одним, то другим. Какое-нибудь занятие уж всегда найдется.

Я прикусываю язык. У меня совсем вылетело из головы, что недавно мама и Ингвар сняли с Оддни почти всю ответственность, потому что больше ничего не могли доверить ей в семейном бизнесе. Я полагала, что Оддни все равно, но, может, я была не права. Может, безделье тяготит ее.

– А ты давно здесь в последний раз бывала? – спрашиваю я, чтобы сменить тему.

– В общем, да. Мы с братом и сестрой иногда приезжаем сюда летом и ночуем на даче на папиной земле. – Оддни задумывается. – Наверно, когда в последний раз собирались, мы были еще подростками.

– И как это было – расти с мамой и Ингваром?

– Ты же знаешь, я самая младшая. – Оддни трет нос рукавом. – Твоя мама средняя, а Ингвар, разумеется, старший.

– Я вот не могу себе представить, каково это – иметь маму и Ингвара в качестве старших брата и сестры, – смеюсь я. – В этом ведь есть такой, как бы сказать, вызов, да?

Оддни улыбается, но мне кажется, за этой улыбкой кроется грусть.

– Вот именно. – Оддни еще раз отпивает из фляжки. – Нормальный такой вызов.

Оддни останавливается, и я тоже вместе с ней. Я ищу глазами Триггви, думаю, что он, наверно, должен быть рядом и поддерживать ее. Но вся наша толпа продолжает идти и уже заметно оторвалась от нас. Если я сейчас позову, то или никто не услышит из-за ветра, или я привлеку всеобщее внимание, и выйдет конфуз.

– Оддни?

– Знаешь, – Оддни не отводит глаз от моря, – однажды летом здесь со скалы сорвался ребенок. Мы в то утро играли с этим мальчиком. Всего четыре года ему было. – У меня в животе все обрывается, хотя я уже слышала этот рассказ. – Он исчез со своей дачи, – продолжает Оддни. – Родители везде искали. Но не нашли, и… и тут братец Ингвар сказал, что видел, как тот играл у обрыва, и потом тут в траве нашли его игрушечную машинку.

– Это… ужасно, – выдыхаю я. Оддни делает шаг вперед и вытягивает шею, чтоб видеть, как волны внизу ударяются о скалы. И вдруг я спохватываюсь. – Оддни, – говорю я. – Не стой к краю так близко…

Она как будто не слышит, полностью погрузилась в свои мысли. Она подошла так близко к обрыву, что я замерла. Она лезет рукой под куртку, чтоб достать фляжку. Но тут она теряет равновесие.

– Оддни, осторожнее, я… – но закончить я не успеваю: она оступается. Одна нога скользит вниз, к краю, она вот-вот рухнет.

Я пытаюсь дотянуться, но не успеваю ухватить за куртку. Лишь слегка ощущаю кончиками пальцев материю, и тут Оддни срывается.

Сейчас

Воскресенье, 5 ноября 2017

Сайвар, сотрудник отдела расследований полиции г. Акранеса

Хотя место преступления находится не так уж далеко от гостиницы, добираться до него на машине было долго – гораздо дольше, чем идти напрямик пешком. Сайвар и Хёрд сперва ехали по грунтовке, и пока машина тряслась и попадала то одним, то другим колесом в выбоину, Сайвар обдумывал следующие шаги. Семейство все еще жило в гостинице, и лучше всего было успеть поговорить с как можно большим количеством народа, пока все не разъехались по домам.

Сайвар нечетко представлял себе, сколько в гостинице постояльцев. Насколько он понимал, члены семьи собрались там, чтоб отпраздновать столетний юбилей основателя рода, скончавшегося несколько лет назад. Значит, речь, очевидно, шла о какой-то одной ветви большого рода или паре-тройке семей. С утра полицейским позвонили, но в телефонном разговоре ход событий был описан недостаточно внятно, и сейчас они ехали в гостиницу собирать сведения.

– Что тебе известно об этой семье? – спросил Сайвар. – Ты не знаешь, там никаких конфликтов не было?

– Я знаю, что род Снайбергов происходит со Снайфетльснеса. – Хёрд задумался. – Сейчас я никаких конфликтов не припомню, разве что между братьями, когда-то давно. У Ингоульва было два сына – Берг и Хаукон. Берг был нелюдимым и потомства не оставил, а у Хаукона родилось трое детей, и от них и пошла та семья, которая сейчас приехала в гостиницу.

– То есть это внуки Ингоульва?

– Именно, – подтвердил Хёрд. – Их зовут Ингвар, Эстер и Оддни. Эти две сестры и брат и их дети сейчас в гостинице, а с ними и сам Хаукон, хотя здоровье у него уже никудышное.

– А брат Хаукона? Он жив?

– Нет, – ответил Хёрд, – умер. Братья Хаукон и Берг после смерти отца не разговаривали друг с другом. Поссорились из-за какого-то земельного участка на востоке страны, дошло до суда. И Хаукон выиграл процесс.

– Но действительно ли он выиграл – это вопрос, – заметил Сайвар.

Хёрд замедлил ход машины и наклонился вперед:

– Ты что имеешь в виду?

– То и имею: не такой уж это великий выигрыш – одержать верх на суде из-за какой-то земли в сельской местности, но при этом лишиться хороших отношений с родным братом.

– Ну, это смотря по тому, что для тебя важнее: семья или деньги, – усмехнулся Хёрд. – А если уж мы затронули эту тему, то деньги там немаленькие. Разумеется, семья владеет рыбопромышленным предприятием «Снайберг», которое много-много лет назад основал Ингоульв. Сейчас там в основном работают гастарбайтеры, кроме офисных и руководящих должностей. В последние годы они сильно вкладывались в высокотехнологичное рыбопромышленное оборудование и еще во многое другое. Внуки Ингоульва со своими супругами заседают там в правлении.

– И дела идут хорошо? – Сайвар и так знал ответ, но все же спросил.

– Хорошо? – фыркнул Хёрд. – Да лучше и не придумаешь! У них гигантская прибыль, которая с каждым годом только увеличивается. Они всегда на первом месте в списке исландцев, которые платят самые высокие налоги. Они построили все эти квартиры в новых районах Акранеса, а еще занимались всякими инвестициями и недвижимостью. Если верить статье в новостях, которую я недавно читал, прибыль их фирмы за прошлый год составила несколько миллиардов. А деньги, фирмы, компании, руководящие должности распределяются между потомками. Они все получают свое, когда доходит до семейного предприятия и связанного с ним бизнеса.

Сайвар вздохнул. Ему оказалось сложно представить, что для кого-то это повседневная жизнь: миллиардные капиталы, инвестиции и недвижимость – все то, чего он не понимал и понимать не хотел. И все же его самого иногда посещала мысль: каково иметь такие деньжищи? Изменят ли они что-нибудь – скажем, его самого?

Сам Сайвар считал, что он живет хорошо, хотя зарплата у полицейских и неважнецкая. У него была квартира без долгов и небольшая сумма в банке – наследство от родителей, погибших в автокатастрофе, когда ему было около двадцати. Так что его финансовое положение было лучше, чем у многих ровесников, – хотя само по себе отнюдь не блестящее. Если б его воля – то он выбрал бы сидеть по уши в долгах, лишь бы родители остались живы. Но так не бывает, и в мире ничего не делалось по воле Сайвара.

– Ну ладно, – продолжал Хёрд. – В последние годы я ни о каких конфликтах не слышал, но это не значит, что их нет. Отец братьев, Хаукон, очень нездоров, так что могли возникнуть новые конфликты: споры о наследстве. Такие ситуации не редки.

Сайвар никогда не мог понять, как споры из-за наследства могут разрушить хорошие отношения между родными или двоюродными братьями и сестрами, но такие конфликты бывали сплошь и рядом. Наверно, дело тут сложнее, чем он представлял.

Когда они подъезжали к гостинице, он размышлял, не могли ли подобные споры привести к убийству.

Двумя днями ранее

Пятница, 3 ноября 2017

Лея Снайберг

Пронзительный крик прорывается сквозь свист ветра, вопли чаек и плеск волн.

Все оборачиваются, и я с удивлением вижу, как мама мертвой хваткой вцепилась в Оддни, лежащую на самом краю обрыва. Стоит ей чуть-чуть завалиться на бок, как она сорвется.

Секунду все стоят как вкопанные, а потом Триггви и дедушка подбегают к ним. Оба хватаются за Оддни и оттаскивают ее от обрыва, а она отмахивается, словно они слишком бурно отреагировали на случившееся.

– Боже мой! – слышу я взволнованный голос мамы. – Господи, я думала, она сорвется!

Оддни что-то бормочет и пытается отпихнуть маму.

– Да ладно вам! – слышу я ее голос, а потом вижу, как Триггви склоняется над ней и что-то шепчет на ухо.

Вскоре мы продолжаем идти вперед, Триггви и Оддни замыкают шествие.

Тропинка через лавовое поле неровная и узкая. Мне приходится тщательно смотреть под ноги, чтоб не оступиться. Штанины промокли, а пальцы замерзли.

– Вот здесь, – говорил Ингвар, мамин брат, – ущелье Оддни Стрелки. Есть такая легенда, что в восемнадцатом веке какие-то мальчишки с Хетльнар вызвали с того света девочку-подростка по прозвищу Оддни Стрелка. А когда они с ней не сладили, то позвали брейдювикского пастора, Бьяртни Латынщика, чтоб он ее заклял. Когда он это сделал, мальчишки отказались платить оговоренную цену, так что он вызвал эту Оддни опять. И она убивала скотину, калечила людей, и в конце концов местные жители опять вызвали Бьяртни Латынщика, чтоб он заклял ее. Но говорят, что с тех пор в этом месте так и ходят призраки.

Ущелье – совсем крошечное, просто небольшая щель в лаве. Я всматриваюсь в это отверстие, слышу за спиной прибой. Ветер приносит на шею холодные брызги, и я покрываюсь мурашками.

– А кто она была? – неожиданно для самой себя спрашиваю я. На уроках я обычно не задаю вопросов и не разговариваю.

– Кто? – не понимает Ингвар.

– Девочка эта. Оддни Стрелка.

– Ох, не помню. – Он чешет в затылке. – В легенде это не упоминается.

И продолжает рассказывать про того пастора и про всякое, что случилось потом: какую скотину убили и какие люди видели призрак Оддни. А у меня из головы не выходит сама Оддни – не когда она вернулась с того света, а когда она была живой девочкой. Я гадаю, какая она могла быть и почему умерла в таком молодом возрасте. Те мальчишки знали ее, пока она была жива? Они ее обижали? И поэтому она на них разозлилась? А вдруг это они ее и убили?

Все идут вперед, а мое горло вдруг сдавливает спазм.

«Что за ерунда? – думаю я про себя. – Какая глупая мысль! Скорее всего, эта легенда – такой же вздор, как и всё прочее, что рассказывают в этой местности!»

Я быстрым шагом догоняю остальных, стараясь не обращать внимание на бегущий по шее холодок, похожий на студеное дыхание, проникающее под свитер до самой поясницы.

Наконец лавовое поле кончается, и тропинка уводит на каменистый пляж. В море вытягивается бетонный причал, а за ним виден пляж меньшего размера, песчаный.

И вдруг солнце прорывается сквозь сплошные облака. Оно клонится к закату, лучи блестят на воде. Ветер тоже затихает. И все останавливаются и любуются красивым видом.

Я закрываю глаза, подставляя лицо теплым лучам.

– Как по заказу! – произносит папа рядом со мной. – Пойдем, я тебе какао куплю.

Я иду за ним к дому, стоящему чуть выше пляжа. Он бетонный, с красной крышей и террасой. Кафе «Прибрежное». О нем говорил тот мужик – Гюлли58.

– Чего ты ждешь? – Папа оборачивается и улыбается.

– Да я не голодная, – отвечаю я.

– Да всего одну чашечку какао, – уговаривает папа. – Чтоб согреться. Подкрепиться перед обратной дорогой.

В конце концов он уговорил меня. Мы входим, я быстро обегаю глазами маленький зальчик и с облегчением вздыхаю, увидев, что посетителей там нет.

Вслед за нами с папой подходят бабушка с дедушкой, мои тети и дяди. Люди, с которыми я всю жизнь была знакома, которые наблюдали за мной с самого моего рождения, но которые в сущности совсем меня не знают.

Мы с папой садимся на террасе с чашками какао, и я грею руки о горячий фарфор. Шоколад насыщенного вкуса, сладкий и согревающий.

– Ты до сих пор так делаешь, – с улыбкой замечает папа.

– Что?

– Жмуришь глаза от удовольствия, когда тебе что-нибудь нравится. – Я смеюсь. Я и не замечала, что жмурюсь. – Ты в детстве всегда так делала, – продолжает папа. – Всегда жмурилась и стонала от удовольствия, когда тебе давали что-нибудь вкусненькое.

– Ах, папа, перестань! – Я как будто злюсь, но на самом деле нет. Мне нравится, когда папа вспоминает что-нибудь такое. И как он на меня смотрит – как будто я какое-нибудь чудо.

Когда к нам подсаживается мамин брат, я вынимаю телефон. Биргир прислал сообщение. Скинул песню группы «Коуделайн» под названием «All I Want». Я ее уже слышала, но все равно надеваю наушники и слушаю. Мелодия грустная, но красивая, и когда я смотрю на фьорд, у меня возникает ощущение, что я плыву над ним. Как будто этот миг не в реальности, а во сне.

Я говорю папе, что хочу немножко прогуляться по пляжу. Осторожно ступаю на плоские валуны на приливной полосе, стараясь не наступить на скользкие водоросли. Затем смотрю, как волны лижут песок передо мной.

Такое ощущение, что связь с реальностью у меня ослаблена. Не знаю почему, но это чувство не покидало меня с тех пор, как мы сюда приехали. Как будто я перенеслась на несколько лет назад и мне снова двенадцать – а именно тогда меня впервые начало посещать это ощущение. Я помню, как стояла перед зеркалом и чувствовала, что я – не я, а другая. Как будто смотрела на себя издалека. Я казалась самой себе одновременно знакомой и незнакомой, как будто мое тело больше не имело ко мне отношения. В тот миг мне было хорошо: словно все, что творилось в школе и за ее пределами, стало не важно.

А сейчас мне сложно достичь такого состояния души. Рассказ про Оддни Стрелку пробудил во мне воспоминания. Хотя я и не знаю, что там случилось и как она погибла, мне кажется, она пережила что-то ужасное. И вернулась с того света, чтоб отомстить.

По зрелом размышлении я понимаю: как раз так я бы и поступила. Когда мне было двенадцать лет, у меня отняли кое-что, чего не вернуть: последние годы, когда я могла бы оставаться невинным доверчивым ребенком, считающим, что мир – прекрасное место, а люди делятся на добрых и злых. А сейчас я знаю, что это не так, и, как и Оддни Стрелке, мне не терпится отомстить.

Петра Снайберг

– Петра? – Стефания подходит ко мне, и я не могу притвориться, будто не слышу. – Я так и не успела с тобой поговорить, – добавляет она, запыхавшись.

Одета она основательно: шапка, варежки и зимняя куртка с капюшоном, отороченным мехом.

– Да. – Сначала мне хочется отвечать односложно, но вскоре я понимаю, что обижаться – это как-то по-детски. И улыбаюсь. – Ну, как поживаешь?

– Ну, у меня все отлично, – отвечает Стеффи. – А у тебя-то как? В смысле, я знаю, что у «Интерьера» все обстоит хорошо, – а у тебя самой?

Типичное для Стеффи поведение, думаю про себя. Сразу забрасывает человека личными вопросами. Держит себя так, словно мы задушевные подруги и у меня еще осталось желание делиться с ней сокровенным.

– У меня все хорошо. – Я твердо вознамерилась ничего не рассказывать.

Почти все ушли в кафе купить каких-нибудь напитков, но мне ничего не хочется. До сих по не по себе из-за того, что Оддни чуть не сорвалась с обрыва. Адреналин, выбросившийся в кровь, когда я удерживала ее, сейчас уже почти сошел на нет, и я ощущаю лишь бесконечную усталость.

– Отлично, – произносит Стеффи, и я чувствую, как она сверлит меня взглядом. – А я вот думаю снова вернуться на родину.

– Правда?

– Да, я и раньше собиралась. – Она улыбается. – Всегда хотела, чтоб мои дети росли в Исландии.

– Ты… вы…

– Нет, что ты, я не беременна, – смеется Стефания. – Я хочу сказать: если у меня когда-нибудь будут дети.

– Ах, да, конечно. – Я пытаюсь сделать вид, что не замечаю тона, которым Стефания произнесла это. Детей она никогда не любила и моими детьми особо не интересовалась. Когда я рассказала ей, что беременна, она спросила, когда у меня запись на аборт. В ее представлении других вариантов не было. Но в ее оправдание я могу сказать, что тогда мне было всего девятнадцать, а в нашей семье не принято рано рожать, во всяком случае, тогда было так.

Я обхватываю себя руками и смотрю на море. Солнце, еще недавно ярко сиявшее, снова скрылось за тучами.

– Мне просто не терпится переехать на родину, – говорит Стеффи. – Я как раз говорила Гесту, что нам надо чаще встречаться.

– А когда вы разговаривали? – спрашиваю я чересчур резко.

– Только что, – отвечает Стеффи. – В вестибюле гостиницы.

– Ах, да, – улыбаюсь я. – Это было бы здорово.

Мы видим, что народ перед кафе снова стал надевать шапки, собираясь в обратный путь в гостиницу. Сейчас темнеет быстро, и ночью здесь такая кромешная тьма, что возвращаться назад вдоль обрыва просто опасно.

Мы идем обратно и болтаем о каких-то пустяках.

Я чувствую себя глупо – так отреагировала на ее слова о том, что она разговаривала с Гестом, а ведь когда речь идет о Стеффи и мужчинах в моей жизни, я обычно всегда начеку. Не то чтобы она с ними что-нибудь делала, но она никогда не могла оставить их в покое. Говорила, что помогает мне. Что хорошо обо мне отзывается. Но я видела, как она всегда стремилась сесть так, чтоб соприкасаться с ними, быть к ним поближе, и шептала им что-то, держась так близко, что ее губы касались их ушей. И большинство мужчин в конце концов увлекались ею и переставало обращать внимание на меня.

И хотя мы больше не школьницы и не студентки, я порой все еще неуверенно чувствую себя в присутствии Стеффи. Это чувство так полностью и не ушло.

Она всегда была красивее меня. И умнее, и увереннее в себе. Однажды одноклассница спросила меня: «Ты что, собачка Стеффи?» Она хотела пошутить, но слова меня задели. Наверно, потому что в ее словах была доля истины.

И мои мысли всегда возвращались к тому вечеру, когда мы выпивали вместе: я, Стеффи и Гест. Я почему-то перепила и плохо помню тот вечер: пропускала рюмку за рюмкой, и в какой-то момент меня унесли в комнату. Когда я проснулась, в гостиной все еще играла музыка, на часах было четыре утра, а Геста рядом не было, и я вышла за дверь. В гостиной как будто кто-то возился, но голосов не было слышно, только скрип дивана и тяжелое дыхание. По дороге к двери гостиной меня угораздило задеть ногой пустую бутылку, стоявшую на полу, и она опрокинулась с громким звоном.

Когда я вошла в гостиную, Гест и Стеффи сидели на диване. У Стеффи волосы растрепались, а у Геста лицо раскраснелось.

Я поинтересовалась, что они делали, а они заверили меня, что всего лишь слушали музыку. Гест заявил, что как раз собирался идти ко мне.

А когда мы легли в кровать, я не переставая гадала, что могла бы увидеть, если б та бутылка не упала. Я была уверена, что сквозь музыку слышала характерный звук: слабое пощелкивание.

А сейчас, когда мы подходим к кафе, я вижу, что Гест стоит там и смотрит на нас. И все же… насколько я вижу, его взгляд обращен исключительно в сторону Стеффи!

Ирма, сотрудница гостиницы

Зал великолепен. На столах белые скатерти, на них – черные подсвечники, а с потолка свисают люстры в готическом стиле. Освещение желтое, приглушенное, так что атмосфера в зале совсем иная, чем прежде. Наша гостиница выигрышнее всего смотрится по вечерам. Тогда серые бетонные стены выглядят не так холодно, а приобретают флер теплоты, но вместе с тем и некоторой мрачности. Как будто скандинавский стиль исчезает, а взамен гостиница превращается в уютную пещеру. В пламени свечей поблескивают бокалы, висящие у потолка в баре, напоминая скорее произведение искусства, чем посуду.

Из кухни доносится чарующий аромат еды. Эта семья предпочитает наши исландские блюда. Сегодня на ужин рыба, а завтра – бараний окорок. Звучит как-то простенько, но я знаю, что обычную вареную картошку с этим не подадут. К треске будет соус из соевого масла, жареные томаты, оливки и каперсы. На закуску – карпаччо из говядины и гребешки на вертеле. А еще десерты. Здешним «Ледниковым шоколадным тортом» я, пожалуй, всю жизнь готова питаться.

Все лучшее – гостям! Все должно быть идеально!

Вот бы мне здесь не работать, а пировать с моими близкими! Но семья моей матери мала. И богачей в ней нет. Бабушка умерла, а у дедушки с мозгами все еще хуже, чем у мамы. Мамин брат гораздо старше нее, и близки они особо никогда не были. Я общаюсь с его дочерью Сваной, а у нее муж и четверо детей, так что наши разговоры сводятся в основном к тому, не посижу ли я с детьми, пока они куда-нибудь съездят.

Звонит телефон; номер знакомый. В какой-то момент я решаю не отвечать, но меня тотчас начинает мучить совесть, так что я спешу радостным тоном сказать:

– Мама, привет!

– Здравствуй, милая! – Сразу видно: у мамы настроение хорошее.

– Как ты?

– Ну, так себе, сама знаешь как, – продолжает мама и пускается в разговоры о невкусной еде и грязи в комнате. Она живет одна, но после продолжительного ментального расстройства городские власти выделили ей помощь. – Они же по-нормальному не убираются. Когда пол моют, оставляют грязь в углах, а про унитаз я вообще молчу. Ты же помнишь, Имма, как у нас всегда везде было чисто?

«Имма» – этим именем мама обращается ко мне. Никто другой меня больше так не называл.

– Помню, мама, помню.

– Им же наплевать, – ноет мама. – Им же не самим тут жить.

Мне ужасно хочется ей рассказать, кто остановился в нашей гостинице, но я сдерживаюсь. Не уверена, как она отреагирует.

После телефонного разговора с мамой у меня в животе комок. Наверно, это совесть гложет. Я давно не заглядывала к маме, и мне всегда немножко странно с ней разговаривать, особенно когда я здесь, на работе. Здесь, среди всей этой красоты, я могу забыться и играть роль, в которой я уже поднаторела. Но когда звонит мама, я вновь становлюсь собой. Мы с ней никогда не принадлежали этому миру роскоши. Не то чтоб это было скверно, но иногда про это хочется забыть.

– Извините, я хочу зарегистрироваться, а на ресепшене никого нет.

Я оборачиваюсь и вижу, что на меня смотрит паренек; его я сразу узнаю. Хаукон Ингимар опирается одной рукой на ручку маленького чемоданчика на колесах. На нем футболка со слишком широким воротом и слегка порванные джинсы.

– Да, конечно, – отвечаю я, и собственный голос кажется мне странным.

Мы вместе проходим к ресепшен, и мне хочется ущипнуть себя, чтоб убедиться, что это реальность – что я и вправду стою рядом с этим человеком. У меня ощущение, что мы с ним знакомы, но это глупость, ведь я его раньше не встречала. Я много лет наблюдала за ним, но следить за новостями о ком-то в СМИ и соцсетях – это не то же, что быть знакомым. И я это, конечно, знаю.

Когда вбиваю его имя в компьютер, руки слегка дрожат, но я глубоко дышу, и мне удается унять дрожь.

– Хаукон Ингимар, – представляется он, слегка облокачиваясь на стойку.

Боже, как от него приятно пахнет! Как будто свежелакированной дубовой доской, ванилью и лимоном… нет, апельсином.

– Ага, вот вы где, – я отыскиваю его имя в списке и регистрирую. – А вы приложение скачали?

– Приложение? – Он смотрит не на меня, а окидывает взглядом помещение. Я украдкой любуюсь его прямым носом и красиво очерченными бровями. И этой щетиной, которая идеально охватывает нижнюю часть лица, ни один волосок не выбивается за линию.

– Да, вот приложение, его нужно скачать, – я протягиваю ему брошюру. – И настроите все под себя: и освещение, и температуру в комнате, и шторы, и…

– А, окей, – перебивает Хаукон. Улыбается и добавляет: – Я в такой гостинице уже бывал.

«Ах, эта улыбка», – думаю я по себя, и тотчас наружу вырывается нечто… Смех. Такое девчачье хихиканье, что я краснею. Ведь он в этих своих путешествиях небось привык к самым роскошным отелям. Вчера вечером я в который раз смотрела перед сном фотографии на его страничке в «Инстаграме». На них были то величественная природа Исландии – водопады и ледники, то пляжи на курортах. И конечно же он сам.

– Вы одни? – Я пытаюсь изобразить профессиональную улыбку: не до ушей, а умеренную. Не хочу, чтоб он принял меня за какую-нибудь фанатку.

– Йесс, – отвечает Хаукон. – А где все?

– На прогулку ушли. Где-то час назад они дошли до Хетльнар, так что должны уже вот-вот вернуться.

– А, окей. Тогда пора смываться, – усмехается Хаукон.

Я подавляю искушение вновь засмеяться.

– Вас проводить до номера? В смысле, гостиницу показать? Где тут что и все такое?

«Почему у меня не получается разговаривать по-нормальному?»

– Нет, не нужно, – отказывается Хаукон. – Я разберусь.

Он уходит, и я чувствую, как по телу пробегает дрожь напряжения. Что сказали бы мои друзья, узнав, что я здесь с этими людьми? А мама бы что сказала?

Триггви

Я не спускал глаз с Оддни после того, как она чуть не сорвалась с обрыва. На самом деле я не думаю, что она действительно чудом спаслась от неминуемой гибели, скорее Петра все драматизировала. Во всяком случае, такое у меня возникло ощущение. По крайней мере, истошно вопить было лишним.

Но как бы то ни было, на обратном пути я держу ее за руку, хотя сейчас ей самой уже стало смешно. Она наотрез отказалась идти домой – сказала, что все слишком бурно на нее реагировали.

– Ну, даже если б я сорвалась – что такого? – шепчет она мне. – Зато тогда бы я от всего отделалась.

У меня есть подозрение, что Оддни давно боялась этих выходных с родней, хотя ничего подобного не высказывала. Эта боязнь проявляется в том, что она не может сосредоточиться, а иногда, когда я прихожу с работы, от нее исходит запах, который она не в состоянии замаскировать духами. Она стала скрывать от меня, что выпивает, и это что-то новенькое, и цель мне непонятна. Я не могу взять в толк, из-за чего ей понадобилась эта игра в прятки.

– Оддни, милая, а может, уже хватит? – тихонько произносит Эстер, указывая на фляжку в ее руке.

Оддни хохочет:

– Эстер, ну, не надо, раньше ты не была такой занудой.

Эстер сжимает губы.

Оддни рассказала мне, что Эстер «ваще не умела развлекаться», когда они были молодыми. Тогда у них с сестрой было больше общих интересов. И они часто ходили вместе развлечься, пока Ингвар сидел над учебниками.

В гостинице я принимаю душ, надеваю рубашку и брызгаюсь одеколоном. В парадной одежде мне всегда не по себе, обычно я довольствуюсь джинсами, и сегодняшний вечер – не исключение.

Я интересуюсь у Оддни, хочет ли она, чтоб я ее подождал, но она велит мне спускаться. Внизу я сажусь в баре, заказываю кока-колу и сижу, пока не подходит Харальд, муж Эстер:

– Ну что, уже начали? – И он жестом подзывает официанта. А сам садится рядом со мной и заказывает виски. – А что это ты пьешь?

– Кока-колу, – усмехаюсь я.

Харальд, кажется, удивлен:

– А чего-нибудь нормального не будешь?

– Не-а. Не в этот раз. – Он смотрит на меня и ждет. Наконец я уступаю и добавляю: – Уже год, как веду трезвый образ жизни.

– Ну-ну, – тянет он, принимая свой заказ у официанта. Я чувствую, что моя трезвость ему некстати, потому что он сразу начал рыскать глазами в поисках другого собеседника. Может, он считает, что если человек вынужден отказывать себе в алкоголе – то это слабость.

А я-то не вынужден, я сам решил.

– Что случилось? – спрашивает Харальд, с причмокиванием отпивая виски.

– Мне не нравилось, каким я был, пока пил, – отвечаю я. – Просто на себя не похож.

– А это плохо? – смеется Харальд.

– В моем случае – да.

– А в моем как раз нет. – Харальд разражается хохотом. Я собираюсь ответить, но тут в бар входит Ингвар, и они с Харальдом начинают беседовать о чем-то своем.

Я потягиваю газировку и даже не пытаюсь слушать их разговор. Я мог бы ответить Харальду, что когда я пьян, я не то что не похож на себя – даже не узнаю себя. Я становлюсь вспыльчивым, распускаю руки. Захожу дальше, чем мог бы себе позволить в трезвом виде. Поэтому я уже почти год не пью. Потому что боюсь, что под воздействием алкоголя я что-нибудь отчебучу.

Сейчас

Воскресенье, 5 ноября 2017

Сайвар, сотрудник отдела расследований полиции г. Акранеса

Название гостиницы было вырезано на деревянном указателе у шоссе.

Сама гостиница открылась весной, и Сайвар читал репортаж о ее строительстве: роскошный отель на Снайфетльснесе, спроектированный в соответствии с экологическими требованиями. Работал над проектом какой-то жутко знаменитый зарубежный архитектор, имя которого вылетело у Сайвара из головы, он не очень хорошо разбирался в этой тематике.

Но он помнил слова того архитектора, что разработка освещения в гостинице – задача первостепенной важности. Сейчас, днем, это освещение было мало заметно, ведь выигрышнее всего оно должно было смотреться в темноте. Снаружи гостиница казалась просто глыбой цемента среди коричневато-зеленой и серой лавы.

На верхнем этаже была пристройка, выступающая из здания, поддерживаемая бетонными столбами, под которыми располагался вход на нижний этаж. Сайвар раньше видел фотографии этой конструкции и также читал о ней. Это была, как выражались архитекторы, гостиная для созерцания пейзажа. Там постояльцы могли сидеть в тепле холодными зимними вечерами и любоваться северным сиянием.

Звучало это, конечно, очень романтично и красиво, но Сайвар подозревал, что такое любование возможно, только если выключить все освещение и в зимнее время регулярно мыть стекло. К тому же зимой в этой гостиной, наверно, было холодно, а летом – как в парнике.

– Эта семья арендовала гостиницу на выходные, – сообщил Хёрд, припарковывая машину рядом с черным «Рендж Ровером».

– Всю гостиницу? – Сайвар посчитал доходящие до пола окна на верхнем этаже – как он полагал, окна номеров. На этой стороне их было пятнадцать.

– Да, всю, – подтвердил Хёрд.

– А сколько их там, я забыл?

– Где-то человек двадцать-тридцать.

Недостатка в деньгах эта семья явно не испытывала. Целый парк машин на стоянке красноречиво свидетельствовал о том, что ни один ее член даже не пытался скрыть свое богатство. Сайвар машинами не увлекался, но был в состоянии понять, что стоимость машин на стоянке может доходить до нескольких десятков миллионов.

– Ты бы какую из них выбрал? – поинтересовался Сайвар.

Хёрд больше увлекался автомобилями.

– Трудно сказать. – Хёрд осмотрелся вокруг и прищелкнул языком. – Да вот хотя бы тот «Мерседес». Или вот «Ровер».

– Правда? – Сайвару всегда казалось, кто ездит на «Рендж Ровере», тот задается. Он безоговорочно осуждал владельцев таких машин, был убежден, что они только и хотят, чтоб все обращали на них внимание. Очевидно, такая категоричность больше говорила о нем самом, чем о владельцах машин.

Хёрд не спросил, какую машину выбрал бы Сайвар, если б мог – по своему складу характера он не любил всяких «если бы да кабы». Особенно в таких ситуациях, как сейчас. А вот Сайвару, напротив, было необходимо разрядить атмосферу, немного подумать не о деле, которое они расследуют, а о чем-нибудь другом. Он смотрел на машины и размышлял про себя, что если бы Хёрд спросил, он бы ответил, что хочет взять себе самую дорогую, но единственно с целью продать и купить взамен что-нибудь посущественнее машины.

Он поднял взгляд на верхний этаж гостиницы и увидел фигуру у стеклянной стены. Длинноволосая женщина в просторной одежде. Встретившись взглядом с Сайваром, она отпрянула от окна, и Сайвару показалось, что в ее движениях он что-то ощутил – возможно, страх. Его это удивило.

– Ну, не пора ли нам? – спросил Хёрд.

Сайвар кивнул, и они вместе пошли к гостинице. Все это время Сайвару казалось, что он все еще чувствует на себе взгляд той женщины, хотя сама она уже скрылась с глаз.

Двумя днями ранее

Пятница, 3 ноября 2017

Лея Снайберг

«Чем бы мы занялись, если бы встретились?»

«Ну, не знаю… Может, в кино бы сходили?» – ничего более оригинального не приходит в голову, и я проклинаю себя. Поход в кино – последнее, что я делала бы вместе с Биргиром.

«Хм, можно. Но во время фильма особо не пообщаешься. Может, в бассейн сходим?»

«Наверно. Только вечером».

«А почему обязательно вечером?»

«Ну, просто».

«Уверен, ты отлично выглядишь в купальнике».

Я начинаю писать сообщение, но стираю. Не хочу, чтоб Биргир считал, будто я стесняюсь или волнуюсь, но от мысли, что он увидит меня в купальнике, страшно нервничаю.

После небольшой заминки я пишу: «Окей, в бассейн. Заметано. Ты в плавках будешь?»

«Наверно. А может, в стрингах».

«Ха-ха».

«А ты? В бикини?»

Боже мой, могу ли я предстать перед Биргиром в бикини! В последний раз я ходила в бассейн в Исландии года два назад. Новое бикини у меня есть, я в Мексике покупала, но оно для Исландии как-то не очень подходит. В смысле, на нем стразы, так что я в нем ни за что не полезу в исландский бассейн с хлоркой. Оно больше для пляжа. Но это не важно, и не успеваю я ответить, как Биргир добавляет:

«По-моему, ты в бикини классно выглядела бы!»

«Спасибо. Но я, наверно, не буду».

Когда отправляю сообщение, сердце колотится. Обычно мы так не общаемся, но я хочу, чтоб Биргир знал, что намерения у меня серьезные. Я хочу, чтоб мы встретились. И не хочу, чтоб он расценивал меня как малолетнюю девчонку-нытика – я уже и так много ему ныла. Теперь надо показать, что у меня есть и другая сторона.

«В закрытом купальнике?» – спрашивает он.

«Не-а».

«О-о-о!»

Биргир начинает писать еще что-то, но прекращает.

«Я думаю, нам надо найти какую-нибудь естественную купальню или заброшенный бассейн», – добавляю я.

«Зачем?»

«Потому что я хочу, чтоб рядом с нами никого не было».

Когда я представляю себе этот миг, то ощущаю в животе трепет. Я могу откровенно говорить о многом, но не о подобном.

«Ты не хочешь сначала встретиться где-нибудь, где мы можем пообщаться?»

Я смотрю на сообщение от Биргира и чувствую, как в душе поднимает голову стыд. Состояние такое, как будто я сказала что-то, чего говорить не стоило.

«Наверно, – в конце концов пишу я. – Тебе этого хочется?»

«Конечно».

Какое-то время Биргир не пишет, а потом присылает сообщение: «Кто знает, вдруг мы потом чем-нибудь интересненьким займемся…»

Я непроизвольно улыбаюсь при мысли о том, что может скрываться за этим многоточием.

– С кем ты там беседуешь? – интересуется Ари; ему надо побыстрее в душ, а он так и сидит на кровати.

– Ни с кем, – отвечаю я. – С Виллой, и все.

– Окей. – Кажется, Ари не поверил.

«Но знаешь, мне пора идти, – пишет Биргир. – Поговорим еще вечером? Пришли мне фото».

«Какое еще фото?»

«Конечно, твое…»

Когда откладываю телефон, я одновременно испытываю возбуждение и волнение. Что значит это многоточие? И какое фото ему надо – обычное или, скажем так, не совсем обычное?

Я бы, конечно, вряд ли послала ему фотографию, на которой что-нибудь такое видно. Но вдруг он именно этого и хочет?

Мы часто обменивались фотографиями, но на них ничего провокационного не было. Однажды я послала ему фото, где я с большой лисьей шкурой, а он мне – фото, где собака лижет ему щеку. Но знаем мы друг друга очень хорошо – насколько возможно в интернете. И как только он приедет в Исландию, мы обязательно встретимся, и как знать, что тогда произойдет?

Я считаю, что во многом даже хорошо, что познакомились мы с Биргиром именно в интернете. Мне кажется, я знаю его лучше, чем тех парней, с которыми общалась раньше. Может, это оттого, что в последние месяцы нашему общению ничто не мешает. Во время разговоров с ним мне не надо думать, хорошо ли я выгляжу, приятно ли от меня пахнет, или гадать, не брякнула ли я какую-нибудь глупость. Иногда мне кажется, что это единственно верный способ знакомиться, чтобы по-настоящему узнать другого.

У меня два раза были серьезные отношения с парнями, но недолгие: первые – два месяца, вторые – четыре. Первые – когда мне было четырнадцать лет, и единственное, что мы делали – это поцеловались на дне рождения у моей подруги. Вторые серьезные отношения были этой осенью, и мне до сих пор больно при мысли о Сёльви и о том, как все сложилось.

Но мои чувства к ним были не более чем мимолетным детским увлечением, хотя подруги мне и не верят. Они думают, что я по-прежнему люблю Сёльви, а он меня бросил. Они не верят, что мне все равно. Что все обстоит как раз так, как я хотела. В глубине души я подозреваю, что они злорадствовали, когда Сёльви от меня ушел. Во всяком случае, некоторые из них тотчас помчались лайкать и комментировать его фотографии.

Но мои отношения с этими парнями были совсем иными, чем нынешние с Биргиром. Биргир мне друг, а это для меня что-то новое: именно дружбы с мальчиком у меня еще не бывало. Мне кажется, я могу ему доверять. Абсолютно.

– Схожу возьму что-нибудь попить, – говорю я брату, когда надоедает так сидеть.

В баре я заказываю газировку и уже собираюсь унести ее в номер, как вижу девушку. Она сидит на подоконнике в конце коридора и что-то смотрит у себя в телефоне.

Конечно, я знаю, кто такая Харпа. Ее папа женат на Йенни, падчерице Ингвара, маминого брата. В детстве мы часто играли вместе на рождественских праздниках – когда еще было возможно играть с тем, с кем ты не знаком. Тогда у Харпы были светло-русые волосы, всякий раз уложенные в очень красивые прически: косички, «рыбий хвост», пучок. Сейчас у нее темные волосы с розовыми прядями и густая челка. Она носит армейские ботинки, черные, кондовые, толстовку с капюшоном, спускающуюся ниже пояса, и узкие легинсы. Такая одежда говорит, что ей наплевать, что о ней думают, и что она крута. Во всяком случае, мне кажется, что именно так она и считает.

Я поспешно принимаю решение и подхожу к ней.

– Привет, меня зовут Лея, – говорю я. – Ты меня, наверно, не помнишь, но вот…

Харпа улыбается:

– Я тебя помню.

– Круто! – Я больше не знаю что сказать. Глаза Харпы, подведенные черным, разглядывают меня, но так, что от этого мне не становится неприятно. Скорее, в ее взгляде внимание. – Ну… – Харпа ничего не произносит, и я откашливаюсь. – Ты ведь в Швеции живешь?

– Да, – отвечает Харпа. – И я по-исландски не разговариваю.

– Ой. Ну, я… – Кровь приливает к моему лицу.

– Шутка, – усмехается Харпа.

Я смеюсь и чувствую, что в моем смехе слышится облегчение. Я немного нервничаю – сама толком не знаю почему. Может, потому что Харпа так уверена в себе, так привычна к тому, чтоб вращаться в свете – не то что я!

– А сколько тебе лет, я забыла? – интересуется Харпа.

– Шестнадцать. А тебе?

– Восемнадцать. – Харпа встает. – Пойдем, мы можем сесть у меня в номере.

– О-о… – Я не решаюсь. Я и не ожидала, что она меня к себе пригласит.

– Идешь? – Харпа выжидательно смотрит на меня.

– Да, – киваю я. – Иду.

Мы поднимаемся по лестнице, и Харпа открывает первую по коридору комнату.

– Ты в номере одна? – удивляюсь я.

– Конечно. А ты? – Я признаюсь, что делю номер с братом. – Он у тебя симпатичный.

– Знаю. – Я разглядываю комнату. На столе огромная расстегнутая косметичка, утюжок для волос и кожаная куртка. На полу валяются брюки, которые Харпа подбирает и закидывает на спинку стула. Кровать заправлена, а на ночном столике две бутылки из-под газировки, одна пустая, другая недопитая, и пакетик лакричных конфет.

– Через пару лет он будет вообще огонь, – улыбается Харпа. Она бросается на кровать, поворачивается ко мне и подпирает щеку рукой. – Не думай, я на него глаз не положила, но, по-моему, девчонки должны по нему с ума сходить.

– Наверно, – пожимаю плечами я, но мне кажется, что, в сущности, она права. В школе с Ари все хотели дружить. Он хорошо учится, занимается спортом. Вообще, у него все хорошо получается… А еще он невероятно редко меня раздражает – что для младшего брата просто крайне необычно.

– А у тебя есть кто-нибудь? – нарушает тишину Харпа.

– Нет, никого. – Я присаживаюсь в изножье кровати.

– А с кем ты тогда все время по телефону общаешься? – хитро улыбается Харпа. – Это разве не твой парень?

– Нет, ничего такого. – Я прикидываю, когда Харпа успела за мной проследить. Я ковыряю лак на ногте большого пальца. – Это просто… ну, не знаю…. Просто общаюсь там с одним человеком…

– Дай-ка мне на него посмотреть.

Я ненадолго задумываюсь, а потом достаю телефон и нахожу фотографию. Показать фотографию Харпе вполне можно. Вряд ли мы с ней скоро снова встретимся.

– А он симпатичный, – замечает Харпа, рассмотрев фото. А потом спрашивает, сколько ему лет и где мы познакомились.

Я вру: отвечаю, что мы с ним встретились несколько месяцев назад. Мне неловко признаваться, что мы вообще не виделись.

– Он в Швеции живет, но мы скоро увидимся снова. Когда он в следующий раз в Исландию приедет.

– Круто, – бросает Харпа; кажется, она потеряла к этой теме интерес. Она садится на кровати, открывает стоящий на полу чемодан и достает бутылку. – Как насчет того, чтоб добавить сегодняшнему вечеру красок?

– Что это?

– Водка, – отвечает Харпа, доставая стаканы. – Не волнуйся, у меня и сок есть. Ты не думай, я это без запивки не буду.

– А… они не заметят?

– Да ни за что! Ты их видела? Они сами так пьяны, что ничего вокруг не замечают. – Потом она смотрит на меня. – Ты же раньше пила, да?

– Да, – вторая за сегодняшний вечер ложь – не знаю зачем. Не знаю, почему мне кажется, что надо врать, чтоб Харпа мной интересовалась. Я так поступаю из-за того, что Харпа старше, но еще в ней самой есть что-то, что на меня так действует.

Я еще никогда не пила, хотя некоторые мои подруги уже пробовали алкоголь. Мы с классом ходили на бал первокурсников, и там многие впервые выпили. На вечеринке на «разогреве» перед праздником я наблюдала за ребятами и видела, как они приободрились, но на вечере все стало хуже. Один мальчик так и не попал на праздник, потому что прямо на вечеринке его начало тошнить, другие не могли устоять на ногах и постоянно падали кому-то в объятия, а одна девочка, по натуре ужасно застенчивая, призналась мальчику, которого обожала, в любви. Придя домой, я долго лежала в кровати без сна и думала, что лучше умру, чем стану вести себя как они все. К тому же на том празднике мне и без выпивки было весело. Я танцевала и не думала, смотрит ли кто-нибудь на меня. В том, чтоб быть почти единственным человеком, сохранившим трезвый рассудок, таилась определенная свобода.

И вот я здесь, с Харпой, которую знаю очень мало, но почему-то кажется, что сейчас, даже если я чуть-чуть захмелею, ничего страшного не произойдет. Мне было любопытно узнать, каково это ощущение. Если я когда-нибудь и решусь попробовать выпить, то это, наверное, самый удачный шанс.

Поэтому сейчас я беру из рук Харпы стакан, отпиваю большой глоток и успеваю ничем себя не выдать, когда напиток обжигает внутренности. Это хорошо удается, и после нескольких глотков становится проще. Харпа начинает ковыряться в своем телефоне, и некоторое время никто из нас не говорит ни слова. Я проверяю, не прислал ли Биргир новых сообщений, но их нет.

Вдруг Харпа издает вопль, и я подскакиваю. За этим следует раскат дикого хохота, Харпа поднимается и похлопывает по кровати рядом с собой.

– Ты обязана посмотреть это видео! – говорит она.

Я перемещаюсь к ней и сажусь со своим стаканом совсем рядом. Мы смотрим видео и пьем, пока мир не становится весь такой мягкий, теплый и уютный.

Петра Снайберг

Когда мы возвращаемся в гостиницу, до ужина остается еще час. Я проклинаю эту дурацкую одежду: она должна быть ветро– и влагонепроницаемой, но вся спина вымокла и я дрожу от холода. В последние десять минут прогулки уже настолько стемнело, что мы видели не дальше пары метров впереди. В темноте местность, столь красивая при свете дня, совершенно изменилась. Плеск воды из убаюкивающего превратился в зловещий, а звук, с которым волны разбивались о скалы, напоминал о суровой реальности моря. У меня не шел из головы тот ребенок, много лет назад сорвавшийся с обрыва. Я представляла себе, как волны носили взад-вперед его тельце и оно исчезало, а потом опять ненадолго выныривало – и вот совсем скрылось из виду. О чем думал этот ребенок в последние секунды жизни?

Я уже давно не ощущала, как сильно темнота может угнетать человека. Уже давно не давала ей настолько завладеть моими мыслями.

А вот гостиница в такой вечер выглядит приветливо. Желтоватый свет люстр придает бетону другой настрой, а в баре еще и камин зажгли. Потрескивание пламени, запах горящих поленьев и ароматы еды прогоняют неприятное чувство, и я расслабляюсь.

– Хочешь первой пойти в душ? – спрашивает Гест.

– Нет, иди первым, – предлагаю я. – А я ненадолго присяду и выпью чашечку кофе, чтоб согреться.

Мне не хочется сразу подниматься в номер. Не хочется оставаться с Гестом с глазу на глаз, потому что наверняка тогда скажу что-нибудь, о чем потом буду жалеть. Они со Стеффи всю обратную дорогу разговаривали. От меня они были довольно далеко, и их слов я не слышала, но зато слышала смех Стеффи – и сейчас в голове так и стоит кадр из прошлого года: они в гостиной в объятиях друг у друга, а я в соседней комнате, отрубилась пьяная… Я так и не высказала им мои подозрения. В те времена это казалось чем-то нереальным… по крайней мере, так я говорила себе. Теперь я думаю: а вдруг я их не спросила, потому что на самом деле боялась ответа?

В баре заказываю айриш-кофе и сажусь у камина. От огня идет приятное тепло, и через некоторое время я снимаю куртку и шапку. Наверно, волосы торчат во все стороны, завивка растрепалась от сырости на улице.

Девушка за барной стойкой на удивление быстро приносит мой заказ.

– Прошу, – говорит она певучим голосом.

Я говорю «спасибо», но она не уходит.

– Я… – начинает она и смущенно хихикает.

Я поднимаю брови:

– Да?

– Я буду неподалеку, если вдруг что-нибудь потребуется.

– Спасибо.

Я смотрю, как она семенит прочь, и пытаюсь вспомнить ее имя. Вроде бы ее Ирма зовут? Она явно ненамного младше меня, видимо, ей где-то около сорока, но в ней есть что-то детское. Но говорить так странно, потому что лицо у нее не особо молодое. Скорее, эта детскость проявляется в поведении. Выглядит она застенчивый и неловкой, словно сама толком не знает, как себя держать. И в ней есть что-то знакомое. Кажется, я такое лицо где-то видела.

Ирма замечает, что я смотрю на нее, и улыбается. Вытягивает шею, как бы для того, чтобы спросить, нужно ли мне что-нибудь. Я опускаю глаза.

Сколько себя помню, у меня всегда была дурная привычка смотреть на людей в упор. Я часто забываюсь и начинаю разглядывать их, изучать, следить за их движениями и выражением лица. Большинство людей, сами того не зная, обладают какими-нибудь привычками: трогают свое лицо, теребят волосы, сжимают губы.

– Привет, тетя! – Напротив меня садится Хаукон Ингимар и подает Ирме знак. – Трудная прогулка была?

– Нет. – Я вздыхаю. – Во всяком случае, физически.

Хаукон заказывает пиво и обворожительно улыбается. Я замечаю, что щеки Ирмы становятся пунцовыми.

Когда она уходит, Хаукон говорит:

– Я понял, о чем ты. Я и сам думал, не отказаться ли мне под каким-нибудь предлогом сюда приезжать.

– Правда?

Хаукон какое-то время молчит, а потом с улыбкой смотрит на меня.

Он настолько младше нас со Стеффи, что мы нянчили его, когда нам было по одиннадцать-двенадцать лет. Одно лето он всецело был на нашем попечении, и мы запихивали его в тележку, в которой он совершенно не хотел сидеть, и возили с собой на детскую площадку. Хаукон был непослушным ребенком. При малейшей возможности сбегал и вечно набивал шишки, падая с игрушечных замков на площадке или спотыкаясь о собственные ноги. И сейчас с ним по-прежнему сложно, хотя он уже не падает и не расшибает себе голову. Но он по-прежнему идет своим путем и не слушает ничьих приказов.

– Как там мама себя вела? – спрашивает он, слизывая с верхней губы пивную пену.

– Оддни… – Я не хочу рассказывать про тот эпизод на прогулке, когда она пьяная чуть не сорвалась с обрыва. И улыбаюсь. – Ну, ты понял.

– Угу.

На миг с лица Хаукона исчезает выражение беззаботности и проглядывает что-то более мрачное. Какая-то тень.

– Она не так уж плохо себя вела, – успокаиваю я его и меняю тему: – А у тебя что новенького? Я на днях читала – ты с Иванной порвал?

– Ах, да. – Хаукон хмурится. – Там ничего не клеилось. Она хотела, чтоб я в Бразилию переехал.

– А разве это не здорово? Солнце, белые пляжи?

– А что бы я там делал?

– Не знаю. Загорал бы, развлекался? – предполагаю я. – А чем ты занимаешься?

Он улыбается уголком рта:

– Чем хочу, тем и занимаюсь.

Я качаю головой. Все думают, что Хаукон Ингимар слишком серьезно себя воспринимает. Они видят его одежду, прическу, фотографии, которые он публикует, и думают, что он принадлежит к определенному типу людей. На самом деле он сам больше всех иронизирует над собой. Никому его фотографии не кажутся более нелепыми, чем ему самому. А дело в том, что на мнение других ему совершенно наплевать. Хаукон Ингимар всегда делал то что нужно, чтобы получить свое, чтоб о нем говорили, обращали на него внимание, а еще – чтоб заполучить самое главное: девушек.

– Так ты пока жениться не собираешься? – интересуюсь я.

– Дорогая тетя, ты ведь не настолько плохо меня знаешь!

– А как, по-твоему, это когда-нибудь случится?

– Что? – Хаукон улыбается краем рта. – Что я себе найду пару? Стану отцом? Заведу маленьких грязнуль, которые станут будить меня по ночам и обделываться днем?

– Да, что-то подобное.

– Возможно. Как знать. – Хаукон откидывается назад и кладет одну ногу на соседнее кресло, при этом вынимает телефон. Я слегка завидую Хаукону в его беззаботной жизни. Каково это – ни за что не нести ответственность? – Ну, а ты как, тетя? Ты чем занимаешься?

– Да как обычно.

– В дочки-матери играешь?

– Вот именно, – соглашаюсь я. – В дочки-матери. – Разве я в последние годы занималась не именно этим? Играла роль жены и матери? Пыталась одновременно преуспеть на всех фронтах: и на работе, и дома, и в СМИ. Сейчас я чувствую, как устала быть активной во всех сферах одновременно. Я воображаю, что было бы неплохо избавиться от всего этого и стать свободной, как Хаукон.

– Ну, пойду-ка я душ приму. – Я беру свою куртку и встаю.

– Да, иди. – Хаукон не отрывается от телефона. – Эй, Петра?

Я оборачиваюсь:

– Что?

– По-моему, тебя надо взбодрить.

– Ты о чем?

Хаукон жестом велит подойти, берет меня за руку и что-то кладет в ладонь.

– Что это? – спрашиваю я, хотя у меня есть догадки.

Хаукон подмигивает:

– Верни мне это, когда примешь душ.

На лестнице я наконец разжимаю ладонь. Там маленький пластиковый пакетик с белым порошком.

Сейчас

Воскресенье, 5 ноября 2017

Сайвар, сотрудник отдела расследований полиции г. Акранеса

В гостинице царила полная тишина, и когда хлопнула входная дверь, это было подобно звуку взорвавшейся бомбы.

Сайвар осмотрел вестибюль. Зайти в эту гостиницу было все равно что войти в пещеру, гору, скалу – но не в здание. Какое-то время они с Хёрдом просто молча стояли и смотрели по сторонам, а потом услышали приближающиеся шаги, и из-за угла показалась худощавая высокая женщина. Сайвар заметил, что обувь у нее на плоской подошве, но цокает громко, как каблуки. Она протянула руку для приветствия.

– Вы, я полагаю, управляющая гостиницы. – Хёрд пожал руку Эдде.

– Да, управляющая и владелица. Мы с Гисли, моим мужем, несколько лет назад построили эту гостиницу. Точнее, – поправила она себя, – начали пять лет назад, а закончили строительство лишь этой весной.

– Да, верно, – согласился Хёрд. – Я слышал, у вас тут место оживленное?

У Эдды вокруг рта образовались морщинки, словно она сочла вопрос смешным, но она ни словом не обмолвилась об этом, лишь улыбнулась:

– Все лето у нас был полный аншлаг, гостиница просто не могла вместить всех желающих. В основном к нам приезжали иностранцы, хотя и исландцы бронировали себе номера. Однако к осени их стало больше: в сентябре и октябре исландцы составляли где-то треть наших гостей.

– Тут красиво, – заметил Хёрд, осматриваясь по сторонам. – Все сделано со вкусом.

Эдда снова улыбнулась, и Сайвар заметил на ее лице выражение превосходства. И он мог понять, в связи с чем. Гостиница была спроектирована на особых условиях архитекторами, которые, очевидно, считались в своей области передовыми. Для ее описания Сайвар не стал бы использовать слова «со вкусом»: их он употреблял лишь в том случае, если все было аккуратно расставлено и гармонировало по стилю. Но такая характеристика не подходила к гостинице, напоминавшей скорее не постройку, а произведение современного искусства.

– Спасибо, – поблагодарила Эдда.

– Все постояльцы еще здесь, да? – поинтересовался Хёрд.

– Да. Как вы и просили, сегодня никто не выходил.

– Отлично. Нам надо побеседовать с постояльцами и сотрудниками.

– Да, конечно. – Эдда стала теребить кулон у себя на шее.

Она ни о чем не расспрашивала, и Сайвар гадал, узнала ли она уже, что пропавшего постояльца нашли мертвым. Может, она просто относилась к такому типу людей, которым легко не задавать много вопросов – никуда не лезть.

Не успели они сказать еще что-нибудь, как в коридоре раздались быстрые шаги, словно кто-то бежал к ним. Когда Сайвар увидел лицо подбегающего человека, у него кольнуло под сердцем, как и всегда, когда ему надо было сообщать о чьей-нибудь смерти близким.

Как только бегущий заметил Хёрда и Сайвара, его шаги замедлились и стали мельче, словно ему становилось все труднее отрывать ноги от земли. Сайвар увидел, как с его лица спадает напряжение, подбородок опускается, взгляд становится более далеким. Надежда угасает. Когда тот человек подошел к ним, он совсем сник, словно у него ослабли колени.

Двумя днями ранее

Пятница, 3 ноября 2017

Ирма, сотрудница гостиницы

Не знаю, отчего я так нервничаю. Пока разливаю напитки, руки у меня трясутся. Когда разношу их, мои щеки горят. Пока расставляю чистые бокалы по полкам, не могу оторвать глаз от постояльцев. Приходится постоянно напоминать себе, что они такие же люди, как все, но я не могу отделаться от комплекса неполноценности. Я чувствую, будто у меня в венах бежит какая-то другая кровь – хотя это, конечно, не правда, но такое вот у меня ощущение.

Проходя мимо бара, Петра улыбается мне, но эта улыбка исчезает также внезапно, как появилась. Даже сейчас, в промокшей одежде, лохматая, она выглядит хорошо.

– Спасибо! – кричу я ей вслед, но прикусываю язык. «Спасибо»! Я веду себя как отчаянная фанатка, как малолетняя девчонка, не умеющая сдерживаться.

В баре остается сидеть Хаукон Ингимар, поглощенный своим телефоном. Он положил ноги в ботинках на одно из кресел, но я не собираюсь ничего ему говорить по этому поводу. Да и ботинки у него, по всему видеть, совсем чистые, подошвы белоснежные. Сомневаюсь, что он вообще ходил где-нибудь, кроме асфальта.

– Еще один! – Хаукон поднимает пустой пивной стакан. Я киваю в знак того, что поняла.

Когда приношу ему очередную порцию пива, его взгляд застывает на мне. Несколько капель проливается через край мне на пальцы.

– Благодарю. – Хаукон забирает пиво. Я улыбаюсь и собираюсь уйти, но он задерживает меня. – Короче… – Он проводит языком по зубам и слегка щурится. – По-моему, я тебя знаю.

– Правда? Не думаю, что мы раньше встречались, но… как знать?

– Ты откуда?

Отвечать на такой вопрос мне всегда было трудно – совсем как на вопрос Элисы, когда я поеду домой.

Откуда я? Вариантов много. Большинство в ответ назовут свое место рождения, но я там жила всего несколько месяцев и, конечно, совсем его не помню, так что мне кажется как-то неправильно называть его.

Когда я была юной, мы с мамой часто переезжали: сперва из города в город, а потом из района в район. Я обожала обустраиваться на новом месте. Расставлять вещи в новой комнате, стелить покрывало на кровать и вешать на стену изображение пухлощекого ребенка, про которого мама всегда говорила, что он похож на меня в детстве. Я всегда была новенькая в классе и с гордостью сообщала одноклассникам, что я жила аж в пяти городах и ходила в восемь разных школ. Мне нравилось, что они разевают рты от удивления.

Может, сейчас кое-кто стал бы меня жалеть, но это лишнее. Мне нравилось регулярно переезжать – наверно, в душе я такая же бродяга, как мама. А еще здорово постоянно быть новенькой. Новенькие всегда вызывают интерес, правда ведь? А если что-нибудь шло не так, у меня была возможность исчезнуть и начать все сначала. Исправиться, но так, чтоб никто не знал о моих прошлых грехах и ошибках.

Психолог, к которому я однажды ходила, сказал, что из-за этих бесконечных переездов мне стало трудно закрепиться на одном месте. Все мне быстро наскучивает: и места, и люди. Но я считаю, что я просто охоча до нового. В сущности, мир интересен и разнообразен, и мне попросту хочется испытать все-все.

– Да я из разных мест, – наконец отвечаю я Хаукону, надеясь, что мои слова заинтересуют его, а не оттолкнут. И чтобы ответ не звучал совсем уж куце, поясняю: – Я часто переезжала и нигде не останавливалась надолго.

– Понимаю, – кивает Хаукон.

– Но мне хочется за границу переехать. Попробовать там пожить.

– Правда? А куда?

– Наверно, в Японию. Или на Кубу. – Я тереблю кончик косы. – Куда-нибудь, где солнечно.

Хаукон разражается таким исключительным звонким смехом, что я вздрагиваю.

– Потрясно. Ваще гениально.

«Хаукон Ингимар назвал меня потрясной! – кричит голосок у меня внутри. – Он считает меня гениальной!»

– Ну, как бы то ни было… Пора мне продолжать… – Я сконфуженно машу рукой в сторону бара.

– Да-да. Конечно. – Хаукон откидывается на кресле и шарит в поисках чего-то в карманах рваных джинсов. Они у него не то чтобы заношенные – наверняка продавались такие потертые и дырявые. Каждая дырка в них тщательно продумана.

Хаукон шмыгает, а потом потирает кончик носа указательным пальцем. Его челюсти ходят вправо-влево неестественным образом, а одна нога все никак не может встать неподвижно.

Уходя, я думаю: «А вдруг он что-нибудь принял? Вдруг он под какими-нибудь веществами?» Я хорошо знаю эти движения, я такое часто видела. Казалось бы, это не должно меня удивлять: во многих комментариях под новостями о Хауконе Ингимаре бывали намеки на это. Порошок – наркотик богачей, ведь так? Но все же я испытываю разочарование, что расхожее представление оказалось правдой. Я ожидала от этого человека большего. Надеялась на большее, если честно.

Ну да ладно. Может, это ничего и не значит. Может, он просто чуть-чуть понюхивает по выходным, как многие, когда тусуются.

В глубине души хочется скакать от радости, ведь я поговорила с самим Хауконом Ингимаром. Ему было интересно со мной познакомиться. Я улыбаюсь про себя, и предвкушение выходных становится просто необоримым.

Я жду не дождусь, когда же я получше познакомлюсь с ними всеми?

Лея Снайберг

– Это та самая сумочка? – Харпа указывает на мою сумочку и усмехается.

– А?

– Ну, сумочка. – Харпа закатывает глаза: как, мол, я не пойму! – Которая взорвала комменты.

– А, это? Да, та самая, подлинный экземпляр. – Я начинаю хихикать. Хотя когда в СМИ опубликовали новость об этой сумочке, мне было не до смеха.

Мама привезла ее из-за границы в качестве запоздалого подарка на мой день рождения. Он был призван возместить то, что про сам день рождения она забыла и в те выходные купила билет в Париж на какие-то курсы. Она вела себя так, как будто совершила чудовищную ошибку, и какое-то время я позволяла ей думать, будто и в самом деле обиделась. Я считала, что для разнообразия будет неплохо, если она станет смирной и сговорчивой. А она привезла эту сумку от «YSL» стоимостью более двухсот тысяч крон.

– Эта сумочка так напоминала мне о тебе, что я просто не могла… – сказала тогда мама и с интересом смотрела на мое лицо, пока я открывала коробку.

На этот раз мама угадала. Аксессуар оказался совсем в моем стиле, черный с золоченым логотипом, и в кожаный ремень тоже было вплетено нечто позолоченное.

Вечером я сфотографировалась с этой сумочкой, а на следующий день в прессе появились заголовки: «Петра Снайберг подарила дочери на день рождения сумку от «YSL» – в сопровождении фотографии, которую я сделала.

Два дня эта новость была в топе наиболее читаемых на одном новостном сайте. Я чувствовала себя так, будто в школе все судачат об этом. Как будто я никуда не могу спокойно пойти, а меня всюду сопровождают чужие взгляды.

С тех пор я почти не носила эту сумочку. После шумихи в прессе мне уже не было приятно смотреть на нее. Новость испортила все то хорошее, что заключалось в мамином подарке.

– Нам скоро пора идти на ужин, – говорю я Харпе, и она возвращает мне сумочку.

– Да, точно, – зевает она. – До скорого.

По дороге в номер я осознаю, что все вокруг в движении. Пол и стены пляшут, дверная ручка не стоит на месте. На миг я забываю, как открывать дверь собственного номера, просто застываю перед ней, и тело чуть кренится. Я смеюсь: ситуация кажется мне забавной. Но вот я слышу голоса и пытаюсь взять себя в руки. Я ни с кем не хочу встречаться: не сейчас и не в таком виде.

Вскоре я вспоминаю про приложение, и мне быстро удается открыть дверь.

– До ужина полчаса, – шепчу я самой себе и закрываю дверь. – Полчаса.

Ари нигде не видно, и я с облегчением вздыхаю. Хотя встречи с ним я не боюсь. Ведь он не станет рассказывать маме или папе.

Я бросаю взгляд на часы, ухожу в ванную и раздеваюсь. Некоторое время стою перед зеркалом и смотрю на себя. Затем возвращаюсь в комнату, сажусь на кровать и поглаживаю позолоченные буквы на сумочке – мамином подарке.

Однажды вечером я совершила ошибку: стала читать комментарии под той новостью. Большинство из них – о том, что я, мол, избалована, а кто-то написал, что я явно оторвана от реальности. Но большинство спрашивали: «А это точно новость?» – и делали вид, что не знают, кто моя мама и кто я. По-моему, они писали неправду, ведь все узнали, кто моя мама, после того, как дела у ее фирмы пошли в гору. Ее регулярно рекламируют по телевизору, в газетах, на билбордах по всему городу. И везде большая фотография мамы: красиво вьющиеся темные волосы и алая помада.

Один комментатор написал: «Да кто ты вообще такая?» Мол, с этой девчонкой что-то не так. Некоторые стали защищать меня и сказали, что мне всего шестнадцать и родителей я не выбирала.

Из-за этих комментариев я начала гадать: неужели это и есть то, что люди на самом деле думают обо мне и моей семье? Ведь они с нами совсем не знакомы. Мне показалось, что люди считают, будто мы какие-то не такие, как они: что у нас нет чувств или мы не можем прочитать то, что про нас пишут.

Мне решительно захотелось ответить им, и я дошла до того, что написала ответ на один комментарий. Начала печатать – и уже не могла остановиться. Пальцы порхали по клавиатуре, а когда я наконец очнулась, руки у меня были влажные, дыхание частое и поверхностное, словно я бегала. Я перечитала написанное и вообразила, какова будет реакция, если я и впрямь вывешу это в интернет.

Палец лежал на кнопке «Enter», а сердце бешено колотилось.

«Всего одно движение, – подумала я. – Одно крошечное движение – и всем станет известно, что со мной в жизни случалось».

Но в конце концов я отдернула руку и стерла все. Сейчас я думаю: «Интересно, если бы я все рассказала, стало бы легче? Кто-нибудь вообще поверил бы мне или мои слова опустились бы вниз в ленте, как и та новость?»

Петра Снайберг

Когда я вернулась в номер, Гест только что вышел из душа.

Сейчас он застегивает рубашку перед зеркалом, волосы у него все еще влажные. В комнате стоит пар, и я открываю окно. Сквозняк колышет тонкие шторы.

– Похолодало. – Я выглядываю на улицу. Но вижу лишь на несколько метров вперед: там кромешная тьма, а комната ярко освещена.

– Где ты была? – интересуется Гест.

– Внизу задержалась поболтать, – отвечаю я. – С Хауконом Ингимаром.

– А-а. – Гест надевает галстук. Он никогда не был фанатом Хаукона, и ему кажется, что тот – как подросток, у которого нет ни амбиций, ни планов на будущее. Впрочем, если честно, это довольно верная характеристика. – И какие же у него новости?

– Да почти никаких. С девушкой расстался.

– Той певицей?

– Нет, той бразильянкой. С певицей он уже давно расстался.

Гест завязывает галстук и сосредоточенно изучает себя в зеркале.

Я говорю, что пойду в душ, захожу в ванную и запираюсь. Кладу пакетик, который дал мне Хаукон, на столик возле раковины и смотрю на него. На вид он маленький и безобидный, но у меня начинает кружиться голова – и не только из-за напитка, который я выпила в баре.

Разумнее всего было бы спустить содержимое в унитаз, но Хаукону это явно не понравится. Как ему вообще пришло в голову дать мне это? Не думает же он в самом деле, что я стану употреблять наркотики?

И вдруг я вспоминаю, что два или три года назад мы с Хауконом встречались в городе. Я тогда пригласила сотрудников «Интерьера» в ресторан. Мы сходили в одно заведение в центре и сильно напились – а может, это только я сильно напилась. Я помню, что вместе с несколькими другими из нашей группы нашла караоке-бар и пела там «All by myself», держа в руке красный коктейль, который проливался на мою белую блузку, – сейчас это кажется похожим на какой-то эпизод из «Дневника Бриджит Джонс»: настолько же безалаберно и грустно.

Я встретила Хаукона Ингимара, пока курила перед караоке-баром, и пошла с ним в другой бар, где все были невероятно молодые, музыка до нелепости громкая, а толпа такая, что невозможно двигаться. А хуже всего было то (стоит только подумать об этом – я уже морщусь), что мы с Хауконом ушли в туалет, и он вынул пакетик – совсем такой, как лежащий передо мной, – и я ничтоже сумняшеся втянула содержимое себе в нос. И даже ни на миг не задумалась, разумно ли это.

«Прискорбно», – вот какое слово приходит мне на ум. Я прискорбна.

Я беру пакетик и запихиваю глубоко в недра сумочки. А потом раздеваюсь и принимаю душ. Лейка душа свешивается прямо из потолка. Я закрываю глаза, вскидываю голову, даю мощному потоку горячей воды обрушиться на лицо.

Сквозь шум струй я слышу, что в дверь стучат, и выключаю воду.

– Что?

– Я вниз спущусь, – говорит Гест.

– Хорошо.

Дверь захлопывается, а я вылезаю из душа, закутываюсь в полотенце и выхожу из ванной.

Шторы все еще раздвинуты, и за окном ничего не видно. Я приглушаю освещение в комнате, подхожу к окну и дотрагиваюсь до холодного стекла пальцем. В отдалении различаю крошечный огонек, вроде движущегося оранжевого фонарика. Горящая сигарета?

Я придвигаюсь поближе к стеклу, и огонек тотчас исчезает. Невозможно определить, насколько далеко он был. Темнота на улице настолько густая, что, даже приглушив свет, я все равно ничего не разгляжу.

«Но меня может увидеть кто угодно».

Я пячусь прочь от окна, крепко придерживая полотенце, и решаю одеться в ванной. Там облачаюсь в зауженные черные брюки с высокой талией, туфли на каблуках и футболку, которая сидит в точности как надо. Стоила она столько же, сколько туфли, и большинство сочли бы, что отдавать такую сумму за футболку нелепо.

Я купила ее в Париже несколько лет назад, в тот период, когда мы с Гестом регулярно ездили на выходные за границу. Когда Лея и Ари были маленькими, мы жили ради этих поездок. Нашим лучшим временем были те вечера, когда мы убегали от ответственности, от беспорядка и плача дома, и проводили время только вдвоем. Ходили по увеселительным заведениям, пребывали в своем мире и видели лишь друг друга. А затем возвращались в гостиницу и много часов занимались любовью. Как я по всему этому скучаю! Сейчас мы ничего вместе не делаем. Я пью дома, а Гест гуляет с друзьями. Я осознаю, что уже долго не думала о наших с Гестом хороших временах.

Звонит телефон, и я вижу на экране мамино имя.

– Петра, ты собираешься спускаться? Все уже сели за стол, а ты чем занимаешься?

Я говорю ей, что скоро буду, только закончу краситься. В конечном итоге брызгаю на запястья духами и тру ими за ушами. Моя сумочка стоит у раковины, и я неотрывно смотрю на нее. Трудно совладать с мыслью, что придется целые выходные жить в одном месте со Стеффи.

Я не могу обвинить ее в том, что мне трудно рядом с ней, не испытав при этом угрызений совести и страха. Эти чувства целыми днями преследуют меня, а рядом со Стеффи становятся просто невыносимыми.

Носить в себе тайну отнимает силы. Это бремя много лет отравляло меня и влияло на общение с семьей и друзьями. Я не могу полностью быть самой собой, потому что мне кажется, что я не заслуживаю быть счастливой после того, что наделала.

Ирма, сотрудница гостиницы

– Закуски подадут все сразу или по очереди? – Голос у Харальда такой, словно речь идет о чем-то ужасно важном. Эстер, его жена, стоит рядом с ним и беседует со своей снохой.

– Все сразу, – отвечаю я и добавляю, что их всего две: карпаччо из говядины и тигровые креветки.

– Отлично. Наверно, речь лучше всего произнести под закуски.

Мне кажется, что разговаривает он сам с собой, но все же я произношу:

– Отличная идея. Я прослежу, чтоб между закусками и основным блюдом прошло достаточно времени.

– Хорошо, – соглашается он и уходит, перестав обращать на меня внимание.

На самом деле, пока мы разговаривали, Харальд ни разу не посмотрел мне в глаза. Я заметила, что он вообще редко это делает. Он смотрит, но как-то не по-настоящему: он тебя не видит. Харальд такой человек, что видит только одежду и роль, которую я исполняю, но не мою сущность. Она ему не интересна.

Я окидываю взглядом зал, сейчас заполнившийся народом, и чувствую уверенность в том, что лишь немногие здесь в состоянии назвать мое имя, не глядя на бейджик.

– Ирма, – подзывает меня Эдда. – Пора расставлять на столы корзинки с хлебом.

– Не вопрос.

Я иду в кухню, где уже стоят готовые корзины вместе с небольшими лавовыми масленками.

– Улыбаться не забывай, – шепчет мне Арне, один из официантов в нашей гостинице.

– Помолчи. – Я показываю ему язык.

Арне часто наблюдал, как после хлопотливых вечеров я терла себе щеки: боялась, что улыбка так и прилипнет к лицу. Нет никаких сомнений: сегодняшний вечер будет именно таким. Пиршество продлится допоздна, все непременно выпьют и наговорят лишнего.

Расставив хлеб и взбитое масло по столам и приняв бессчетное количество заказов в баре – даром что на каждом столе по бутылке вина, я слегка отступаю в тень, чтоб получше всех рассмотреть.

Это шумное семейство. Они перебивают друг друга, много смеются, громко разговаривают. Я всегда мечтала о большой семье, хотя маме не говорила. Особенно на праздниках, в Рождество и на Пасху, и летом. Порой я просила у мамы братика или сестричку, но она отвечала, что сперва ей нужен муж, а о новых детях она подумает уже потом.

Я не понимала почему. Меня она родила безо всякого мужа, хотя я вполне осознавала, что в самом начале ей все же потребовалась чья-то помощь.

Членам этой семьи хорошо: они – части большого целого, хотя я и задаюсь вопросом, насколько они сами осознают, как это здорово. Случалось ли им когда-нибудь помыслить о том, что некоторые в этом мире буквально одни. И что сами они принадлежат к привилегированному меньшинству, для которого открыты все двери.

Но что-то я сомневаюсь, что они об этом думают.

После того, как мамина болезнь приобрела серьезный характер, я долго была одинока. Был период, когда я совсем впала в уныние и думала, что жизнь бесполезна. Но потом я, так сказать, увидела свет, и сейчас мне есть ради чего жить.

Сейчас мне впервые кажется, что у меня есть какая-то цель.

Петра Снайберг

Столики сдвинуты вместе так, что образуют четыре длинных стола. Свободное место рядом с Гестом, очевидно, оставлено для меня. Я окидываю зал взглядом и вижу Стеффи довольно далеко от нас. Рядом с ней Виктор.

– Оно у тебя с собой?

Я дергаюсь, когда Хаукон шепчет мне в ухо.

– Не здесь, – отвечаю я шепотом и жестом зову его выйти. За дверями зала я достаю пакетик из сумочки и передаю его как можно более незаметно.

Хаукон смеется над моей опасливостью.

– Ты что, боишься, что сюда копы нагрянут?

– Есть вещи и похуже полиции, – шепчу я.

– А ты приняла? – любопытствует Хаукон.

– Нет, не стала. – Хаукон ухмыляется, словно не верит. – Ну, правда, Хаукон, я…

– Спокойно. – Он обнимает меня за плечи. – Расслабься. Тут ничего страшного нет.

Я смотрю Хаукону прямо в глаза, и у него постепенно появляется улыбка. Когда я сама начинаю улыбаться, вопреки моим планам, он смеется.

– Ты просто жуть, Хаукон. Просто жуть.

– Если бы ты знала… – Хаукон подмигивает и указывает на туалет. Мне не нужно спрашивать, что он собирается там делать.

Я возвращаюсь в зал и сажусь между Гестом и мамой. Живот подводит от голода, и я радуюсь, увидев хлеб и взбитое масло. Я тянусь за вторым куском, но ловлю строгий взгляд мамы и не беру его.

Все мое детство сопровождалось постоянными попытками мамы контролировать мое пищевое поведение, следить, чтоб я не объедалась. Судя по всему, она и сейчас не может остановиться. В ее оправдание можно сказать, что ребенком я была довольно пухленьким и съедала порции как у взрослых. Мама обычно прятала все сласти, но я всегда их отыскивала. А сегодня у меня нет проблем с лишним весом. В семнадцать лет я начала худеть и наконец так отощала, что мама отправила меня к врачу. Он не нашел никаких признаков анорексии, зато обнаружил многое, что указывало на пережитую психологическую травму. Мама «никогда не слыхала такого вздора».

Вдруг раздается грохот. Я быстро поворачиваюсь и вижу, что Оддни лежит на полу, будто упала со стула. Она ругается, брыкается и смеется. Триггви торопится помочь ей встать.

По натянутой улыбке мамы я вижу, что ей не смешно.

– Что мне поделать с моей сестрой? – шепчет она мне, намазывая хлеб. – Дальше так не пойдет.

– Наверно, ей лечиться пора?

– Лечиться? – фыркает мама. Она убеждена, что лечение от алкоголизма – для людей другого сорта. Может, я и не права, но у меня всегда было такое чувство, что мама видит мир в эдаких черно-белых тонах: есть «мы», а есть «они». Мы – никогда не показываем слабостей, не проявляем сильных чувств, всегда собранны, ведем себя корректно. А остальные, которые этого не могут, – слабохарактерные.

Не то чтобы она когда-нибудь с кем-нибудь обошлась некрасиво или невежливо. Она никогда не проявляет высокомерия – напротив. Но все же что-то такое у нее есть – что-то, чего я никогда не могла полностью понять, что дает мне уверенность в том, что мама всегда делала различие между нами и другими.

– В лечении, мама, ничего страшного нет, – объясняю я. – Может, ей это как раз будет полезно.

– Ах, это не то.

– Что именно?

Мама делает глоток белого вина из своего бокала.

– Это у нее какое-то временное упрямство. Она недовольна после того, как мы поговорили… об этом вот.

– О чем?

– Ну, ты знаешь. – Мама поровнее ставит бокал на столе.

– Но вы же это не всерьез? – Я вспоминаю, что мама не так давно хотела предложить выкупить долю Оддни в предприятии, но не думала, что она сделает это на самом деле.

Она вздыхает:

– Я думала, так будет проще для нее. У нее и так забот хватает с Хауконом и с самой собой.

– Но мама…

Мама сжимает губы:

– А мужчина, с которым она…

– Триггви?

– Да. – Мама делает вдох, словно ей становится дурно уже от одного его имени. Она слегка наклоняется вперед и вполголоса добавляет: – Оддни недавно говорила, что они собираются зарегистрировать брак. Ты в это веришь?

– И?

– Моя сестра, как известно, никогда благоразумием не отличалась, – хмурится мама. – Я просто боюсь, что она примет какое-нибудь поспешное решение. Что-нибудь, о чем потом будет жалеть. И что… да, повлечет за собой последствия.

Мне хочется бросить маме в лицо, что она опасается вовсе не за Оддни, а за деньги, но я молчу. Я оглядываюсь и вижу, как Триггви держит Оддни за руку под столом. Она как будто успокоилась, но все же продолжает без остановки пить. А перед Триггви на столе стоит только бутылочка колы, никакого спиртного.

Судя по всему, Триггви никогда не делал ничего, чтоб снискать отвращение мамы. Мне кажется, она только разок взглянула на него и решила, что он относится к «другим», а не к «нам». И я примерно понимаю почему. Он одевается как какой-нибудь житель Техаса – в клетчатые рубашки и ковбойские сапоги, а волосы у него длинные и жидкие. Но мне он знаком только с лучшей стороны, и я вижу, как он заботится об Оддни. Выглядит он на редкость безобидно.

Мама как будто прочла мои мысли, она наклоняется ко мне и шепчет:

– Оддни не в лучшей ситуации. Давно уже. А бывают люди, только и ждущие, чтоб этим воспользоваться. – Мама так близко ко мне, что я вижу, как помада стекла ей в тонкие морщинки вокруг рта. Она откидывается на спинку стула, изображает улыбку, которая не сочетается с темой разговора, берет бокал с вином. – Мы должны беречь то, что принадлежит нам, Петра. Окружать себя только людьми, которым мы доверяем, понятно?

Мне понятно, хотя понимать такое я не желаю.

Тут раздается звон, словно стучат железным предметом по бокалу.

Ингвар, мамин брат, встает на сцене и ждет, пока все замолчат:

– Дорогие родичи, дорогая семья! Дорогие друзья!

Мне требуется что-нибудь покрепче вина. Гораздо крепче, а то я этот вечер до конца не высижу!

Триггви

С каждым выпитым бокалом голоса становятся все громче. Мне жаль бедных официантов, которые уже сбились с ног, принимая столько заказов.

– У тебя в мастерской работы много? – спрашивает Ингвар, изображая интерес.

– Когда как, – отвечаю я. – Зимой обычно запарка.

Пока я произношу это, чувствую, как его взгляд перемещается в другое место. Никому в этой семье моя работа не интересна, они спрашивают только из вежливости. Как будто кроме работы они никаких тем для разговора придумать не в состоянии.

– Да, конечно. – Эстер вежливо улыбается и прихлебывает шампанское. На бокале остается помада винно-красного цвета. Нам говорить почти не о чем. По-моему, можно гарантировать, что она никогда не переступала порог столярной мастерской. Не то чтоб я от кого-то отмежевываюсь, но мы принадлежим абсолютно разным слоям общества. У нас разные и опыт, и воззрения.

– Мы тут на днях машину разбили, – начинает Харальд, когда молчание затягивается на несколько мучительных секунд. – Остановились на красный, а она сама собой покатилась – и прямо в зад тому, кто ехал впереди! Основной удар пришелся на бампер, а та машина впереди – вообще в лепешку. «Ярис». Это просто какие-то ведра с гайками.

Я уверен: Харальд забыл, что я работаю в столярной мастерской, и думает, что в авторемонтной. Но для него между ними, наверное, нет особой разницы. Я его не поправляю, а отвечаю что-то насчет малолитражек. Харальд смеется. Вот и поговорили. Теперь им снова можно переключаться на разговоры о своих знакомых, друзьях семьи и деловых партнерах.

В этой семье нет никого, кто бы работал руками. И на работу они ходят в костюмах и рубашках, а не в жилетках и спецовках. И домой возвращаются такими же чистенькими, как ушли, а не в опилках и краске, и в носу у них не стоит запах олифы.

– А у вас в фирме как дела? – спрашиваю я Ингвара в свой черед.

– Блестяще. Сейчас… – Ингвар заминается. – Сейчас времена хорошие. Рыбы в море много, а значит, и мы довольны, правда?

– Ну да.

Ингвар поворачивается и что-то говорит Харальду.

С тех самых пор, как я впервые сходил с Оддни на банкет, разговоры с ее родней казались мне слишком поверхностными. Если уж совсем откровенно, то чересчур вежливыми, чтобы быть искренними. Сначала я думал, это из-за того, что я в этом кругу новенький, но обнаружил, что какие-то вещи там обсуждаются исключительно наедине.

У меня часто складывается впечатление, что они считают, будто я тем или иным образом хочу использовать богатства семьи в своих интересах и с Оддни сошелся только из-за этого. Вот уж неправда так неправда! За деньгами я не гонюсь, да, если честно, никогда и не гнался. Мне нравится видеть плоды собственных трудов, и для меня мало радости в том, чтоб быть винтиком в механизме какого-нибудь большого концерна. Так что я в основном всегда работал на себя, кормился столярным делом, и это меня устраивает, хотя я вряд ли скоро разбогатею.

Насколько я вижу, деньги чаще приносят проблемы, чем решают. Я ведь пытался смотреть на них просто как на средство покупки жизненно важного. И все же за последние годы у меня на банковском счету набежала приличная сумма. Моя столярная мастерская процветает, заказов много, а трачу я в основном лишь на самое необходимое.

А Оддни, к сожалению, в жизни распоряжалась своими деньгами безалаберно. Поэтому я не одобряю продажу ею своей доли в предприятии, чего явно хотят ее брат и сестра. Я все гадаю, когда же Оддни скажет мне об этом и скажет ли. Любые разговоры о деньгах ей ненавистны, очевидно, потому что ей никогда не приходилось о них задумываться.

– Потанцуем! – предлагает Оддни, когда начинает звучать музыка.

И мы танцуем. Я кружу ее, обнимаю, прижимаю к себе. Вдыхаю ее сладостный аромат.

Нам с Оддни хорошо вместе, и не важно, что там считает ее родня.

Лея Снайберг

Харпа сидит за столом передо мной, и я вижу, что она время от времени отпивает из отцовского бокала. Он то ли делает вид, что не замечает, то ли ему все равно: сама Харпа как-то сказала, что отец в курсе, что она выпивает. И что он даже сам иногда покупает для нее спиртное.

Хотя в этом, наверно, ничего странного нет. Харпе скоро восемнадцать, в том возрасте почти все начинают пить.

А у меня хмель уже выветрился, во всяком случае, сейчас я его не чувствую. Недавно, пока я шла в свой номер, мне казалось, что я окосела, но сейчас мне хочется спросить: а вдруг я это сама придумала? Может, я тогда чувствовала головокружение от эмоций.

Сейчас включили какую-то старую исландскую песню, и многие пошли танцевать. Папа ушел, я его нигде не вижу, а мама стоит возле бара с Хауконом.

– О ком ты задумалась?

Харпа оборачивается ко мне. Она держит бокал и велит отпить из него, хотя понятно, что у нее там не газировка. Я делаю маленький глоток, чтоб угодить, ведь я всегда стараюсь всем угождать. Вот такая мысль вдруг возникает в голове, и я тотчас осознаю, что так оно и есть. В школе я стараюсь для учителей, пытаюсь делать все, чего хотят от меня подруги, говорю то, что они хотят услышать: что, мол, они обаятельны, что эта одежда красивая, да что вон тот парень в них точно влюблен…

Когда я вообще в последний раз делала что-то для себя? Угождала самой себе?

– Ни о ком, – отвечаю я.

– О Биргире?

– Да.

– Знаешь что? – Харпа снова пододвигает ко мне бокал. – По-моему, тут надо рассуждать так: если ты ему нравишься, он тебе напишет. А если нет – ну и что? В мире еще целый триллион других парней, ясно? А ты запала на одного!

– Ну, наверно… – Я хочу сказать, что, наверно, она права, да только вот среди них нет никого, похожего на Биргира. Большинство из тех, кого я знаю – инфантильные и самовлюбленные.

Последний парень, с которым я встречалась, пригласил меня к себе, и пока мы сидели и смотрели кино, положил мне на колено свою влажную руку. Каждый раз, когда он двигался, он перемещал ее все выше. У меня было ощущение, что по мне ползает склизкий червяк, и я еще до окончания фильма встала и ушла домой.

– Потанцуем! – предлагает Харпа, вцепляясь в меня.

Я пытаюсь сопротивляться, но та не уступает.

Танцы здесь не похожи на те, на которых я бывала раньше. Играет здесь только исландская музыка, а когда я смотрю, как вокруг танцует родня, мне кажется, будто я попала в параллельный мир. Как-то удивительно наблюдать, как бабушка танцует с дедушкой.

Мы с Харпой скачем как дурочки, корчим друг другу рожицы и подпеваем песням, которых почти не знаем. Она протягивает мне бокал с каким-то алкогольным коктейлем, и я гадаю, где она его раздобыла.

Вдруг меня кто-то как обнимет сзади! Одна рука хватает за талию, другая – за руку, и меня начинают кружить. Я смеюсь, ожидаю увидеть лицо папы, но вздрагиваю, когда передо мной оказывается Хаукон Ингимар.

Он ничего не говорит, только улыбается и раскачивает меня: от себя – к себе. Я чувствую исходящий от него запах – тяжелый и сильный – и закрываю глаза. Хмель ударяет мне в голову, и ноги становятся неверными.

– Ну что, не рада мне? – шепчет он мне на ухо.

Я сглатываю и открываю рот, чтоб заговорить, но тут чувствую, как горло сжимается, и я не могу произнести ни звука. А потом чувствую, что у меня изо рта сейчас извергнется что-то иное, нежели слова.

Желудок крутит, и я вырываюсь, убегаю и не останавливаюсь до тех пор, пока не оказываюсь у себя в ванной, где сгибаюсь в приступе тошноты над раковиной, но из меня ничего не выходит.

Петра Снайберг

– Петра, по-моему, тебе пора, – шепчет Гест мне на ухо. Я сижу за стойкой бара, передо мной две рюмки.

Он хватает меня за локоть, а я отдергиваю его.

– Ты шутишь, Гест? – Он ведет себя так, будто я выпила лишнего, хоть я пьяна не больше, чем он.

– Тебе спать пора, – настаивает Гест.

– Прекрасно! – восклицаю я. – Расчудесно! – И быстрым шагом ухожу прочь. Позади меня что-то опрокидывается, но я не оборачиваюсь. Не хочу видеть презрительное выражение на лице Геста или мамы.

Но наверх я не поднимаюсь. Я сажусь у камина, где радостно пылает пламя, и смотрю в огонь. И вдруг я чувствую усталость, и мир начинает кружиться, и земля подо мной вздымается волнами, и я начинаю желать, чтоб это все прекратилось. Наверно, я все-таки пьянее, чем мне кажется.

– Вам что-нибудь предложить? – спрашивает официантка со странным именем, которая, судя по всему, постоянно кружит вокруг меня. «Идеальный сотрудник, – думаю я. – Невидим, но всегда рядом в нужный момент».

– Виски, – прошу я. – Безо льда.

И лишь когда она приносит напиток, я замечаю чуть подальше, в глубине гостиной, Майю. Она сидит, уставившись перед собой, погруженная в раздумья, и все же чувствует мой взгляд.

– Ой, привет! – восклицает она, едва встретившись со мной глазами. – А я тебя не увидела.

– Да, – соглашаюсь я, коротко усмехаясь.

Майя некоторое время мнется, но потом встает и подсаживается ко мне. Я забираю свой напиток у официантки, которая тотчас принимается протирать столы вокруг нас. Наверно, бар скоро пора закрывать, но в глубине зала веселье еще идет полным ходом. Исландская музыка на всю катушку.

– Я там в зале что-то устала, – признается Майя.

– Я тоже, – зеваю я. – Я уже собиралась ложиться спать.

– Угу. – Майя опускает глаза и теребит заусенцы. Пока мы сидим, я замечаю, что Майя, очевидно, моложе, чем мне казалось.

– Сколько тебе лет, Майя? – спрашиваю я.

– Двадцать два, – отвечает она, немного смутившись.

Мне приходится сдержаться, чтоб не разинуть рот от удивления. Двадцать два! «Да она просто ребенок», – думаю я про себя.

И тут я вспоминаю, что сама я в двадцать два стала жить с Гестом, и у нас родилась Лея. И все-таки Гест на пять лет старше, и тогда мне казалась, что разница в возрасте у нас огромна. Виктор – мой ровесник, а значит, он старше Майи больше чем на десять лет. Интересно, что скажут ее родители?

– А откуда ты родом? – Мне вдруг кажется, что я сильно постарела. Майя по возрасту ближе к Лее, чем ко мне.

– Иннра-Ньярдвик^[9], – отвечает Майя. – Я всегда там жила. Ну, пока пару месяцев назад не перебралась к Виктору. Но мама с папой по-прежнему там, и моя комната осталась, так что я, можно сказать, одной ногой там, а другой в столице.

– А я не знала, что вы вместе живете.

– Нет… – Майя смотрит в огонь и делает глубокий вдох. – Нет, я… ну, так вышло…

– А чем ты занимаешься? – Я уже устраиваю бедной девочке какой-то допрос.

– Сейчас я в университете учусь на социального консультанта. Мне хочется устроиться в комитет защиты детей или что-нибудь в этом духе. Или в наркологический центр для подростков.

– Ух ты, – удивляюсь я. – Всегда восхищалась теми, кто работает в таких местах. Это, наверно, ужасно трудно.

Лицо Майи светлеет:

– Да, трудно. Но это много дает. Я… У меня есть младшая сестра, мама с папой сперва взяли ее на воспитание, а потом удочерили. После этого мне всегда хотелось помогать детям в такой же ситуации, как у нее. – Я киваю, чувствую, что Майя хочет еще что-то рассказать, но ей сложно. – Лова, сестренка моя, она… Когда она у нас появилась, ей было пять лет, и… и на руках всякие следы. И синяки, и… – Майя на миг зажмуривается. – В общем, ты бы взглянула на нее сейчас! Ей десять лет, и это совсем не тот ребенок, что тогда.

– Хорошо, что вы смогли подарить ей хороший дом. – Рассказ чуть не вышибает у меня слезу.

– Да, – улыбается Майя. – В общем, в такой сфере я и хочу работать в будущем.

– Тебе еще долго учиться?

– Нет, но… – Майя испускает вздох. – Сейчас мне непременно надо сделать небольшой перерыв.

– А что так?

Майя осматривается по сторонам, наклоняется ко мне и шепчет на ухо:

– Я беременна.

– Правда? – Сердце у меня в груди трепещет. – А Виктор знает?

– Еще нет, – качает головой Майя. – Даже не знаю, как ему сказать. Мы ведь это не планировали, и вообще, я только Лив, моей старшей сестре, об этом рассказала.

– Наверняка он будет доволен, – предполагаю я. Я вспоминаю Оддни, мать Виктора, которая годами стонала о том, что ей, мол, хочется внуков. Уж она-то обрадуется! А Виктор? Он обрадуется?

– Да. Да, конечно. – На лице у Майи написано сомнение. Она непроизвольно поглаживает живот, а потом поднимается. – Ну, пора в кровать.

– Спокойной ночи, – улыбаюсь я.

– А вот… – Майя нерешительно топчется возле меня. – Я еще хотела у тебя кое-что про Виктора спросить.

– Да?

– А как ты думаешь… Он когда-нибудь… – Майя опускает глаза и хватается за запястье. – А, нет, ничего.

– Ты уверена? – сомневаюсь я.

Майя затрудняется ответить.

– А можно я тогда с тобой завтра поговорю?

– Конечно, – соглашаюсь я.

– Окей. – Майя улыбается. – Тогда спокойной ночи!

Я смотрю, как она скрывается за углом, а потом открываю сумочку. Оттуда я извлекаю таблетку снотворного и запиваю ее остатками напитка.

Сейчас

Воскресенье, 5 ноября 2017

Сайвар, сотрудник отдела расследований полиции г. Акранеса

Сайвар смотрел в окно кафетерия, стараясь сосредоточить взгляд на черной шероховатой лаве, мхе и вороне, кружившем в небесах. Он пытался думать о чем угодно, только не о лице того человека, переживавшего горе. Смотреть на труп сегодня было тяжело, но это не шло ни в какое сравнение со зрелищем того, как у близкого покойника рухнул весь мир. Сайвар был уверен, что миг, в который выражение лица изменилось и тот человек осознал случившееся, надолго врежется ему в память.

– Как прошли выходные? – спросил Хёрд.

– Отлично, – ответила Эдда. – Оба дня все развлекались допоздна, и, по-моему, последние постояльцы разошлись по номерам часа в четыре. К тому моменту мы уже давно закрыли бар, но разрешили людям еще немного посидеть там, все равно в гостинице не было других гостей, которые могли им помешать. Гостиница была в их полном распоряжении, и мне казалось, что лучше ни во что не совать нос.

– Понимаю, – кивнул Хёрд.

– А какая атмосфера была здесь вчера вечером? – вмешался в разговор Сайвар. В его раннем детстве на семейных встречах ходили в палаточные походы и разжигали мангалы на природе. Он помнил, как мужики в шерстяных свитерах передавали друг другу фляжку и что-то из нее пили. Ему долго разрешали не ложиться спать, и он внимательно наблюдал, как радостные люди пели и играли на гитаре у костра допоздна. «А здесь развлечения были другие», – подумал он про себя. В этой роскошной гостинице вряд ли передавали друг другу фляжку со спиртным и пили из горла. Наверно, люди в вечерних платьях и костюмах с галстуками лишь разок подняли бокалы с шампанским…

– Нормальная атмосфера, – ответила Эдда.

– Пили много? – поинтересовался Сайвар.

– Да, конечно. Как это часто бывает на таких сборищах. – Эдда поерзала на сиденье, и Сайвар задался вопросом, бывают ли между сотрудниками отелей и постояльцами отношения конфиденциальности – как, например, между врачом и пациентом. Правда, он сомневался, что в гостиницах правила именно такие, но Эдде было явно непросто говорить о своих клиентах. – Хотя… – Эдда задумалась. – Хотя они все выходные не просыхали.

– Да? – удивился Хёрд.

Эдда вновь схватилась за свой кулон и стала потирать его пальцами.

– Да. Наверно, это не должно было удивлять, но размах оказался большим, чем я себе представляла. У нас в подвале израсходовались почти все запасы, а раньше такого не бывало.

– А за выходные какие-нибудь происшествия были?

– Какие, например?

– Например, ссоры, – пояснил Хёрд. – Когда кто-то был не согласен с кем-то или что-то не поделил.

– Нет, ничего такого особенного я не припомню. В смысле, до тех пор, пока… пока не случилось то, что случилось. – Эдда отпустила кулон и стиснула руки на столе. – Хотя… вчера был небольшой инцидент. Сюда пришла девушка, которая искала свою сестру. Она за нее очень переживала, еще раньше звонила. Ее звали Майя. То есть пропавшую девушку.

– Марья Сив?

– Вот именно, – подтвердила Эдда.

Сайвар с Хёрдом переглянулись. Обоим было знакомо имя Марья Сив.

Двумя днями ранее

Пятница, 3 ноября 2017

Триггви

Харальд ставит на стол два бокала и похлопывает меня по плечу:

– Таких людей, как ты в нашем обществе недооценивают. А я вот всегда восхищался, как они работают руками. Что-то создают. – Я киваю и бормочу что-то в ответ. Если уж пошли такие разговоры, лучше всего лечь спать. – Ты ведь был женат, да? – продолжает Харальд.

– Да. Пятнадцать лет.

– Ага. А детей нет?

– У нее уже до того ребенок был.

– А общие дети?

– Нет. Мы с Нанной пробовали, но не вышло. Мы ходили на всякие анализы, но врачи ничего у нас не обнаружили. Они говорили: мол, все у вас в норме. Но все равно ничего не получалось.

– Ну и отлично, – кивает Харальд. – Отлично не заниматься этим, если не хочется. У бездетности тоже есть свои плюсы.

Я мог бы сказать ему, что дело не в этом. Что я никогда не считал себя бездетным, ведь у нас с Нанной был ребенок. Но почему-то мне неинтересно объяснять ему это.

– Эстер всегда хотелось еще детей, – продолжает Харальд. Вокруг нас люди все еще разговаривают, но музыку уже приглушили. Очевидно, сотрудники намекают, что вечер пора завершать. – Но я сказал нет. Двух более чем достаточно.

– Надо быть благодарным за то, что имеешь.

– Да-да, – пожимает плечами Харальд. – Но Эстер была не согласна. Она обиделась, когда я сделал операцию, когда врач мне там все отрезал. – Ах, вот что. Харальд наклоняется поближе. – Я думал, нашему браку конец, эта баба совсем взбесилась.

– Но в конце концов все наладилось?

– А? – Харальд откидывается на спинку сиденья. Кажется, он погружен в свои мысли и смотрит на стену позади меня. – Ну да, когда-то я принял ужасно глупые решения. Но не всегда же человеку быть умным.

– Нет, – соглашаюсь я и чувствую, насколько мало могу сказать на эту тему. Впрочем, похоже, Харальд мало интересуется моим мнением.

– Ну, – продолжает Харальд, смеется и потягивает из бокала. – Кое-каких дел я наворотил.

– Каких, например?

– Не будем об этом вслух, но, наверно, я тогда о будущем мало задумывался. Я все время был в запарке как проклятый, а Эстер вечно ворчала, и… – Харальд проводит рукой по подбородку и слегка морщится. Я гляжу на него, пытаясь сообразить, на что он намекает. – Но деньги могут заткнуть рот кому угодно, – прибавляет Харальд и делает внушительный глоток из своего бокала.

Не успеваю я что-нибудь сказать, как ко мне поворачивается Оддни:

– Ну, Триггви, дорогой. Уже спать пора.

Я не дожидаюсь повторного приглашения, и мы прощаемся с сидящими в зале. Оддни засыпает, едва коснувшись головой подушки, и тихонько похрапывает.

А я некоторое время сижу и смотрю в темноту за окном. Разговор с Харальдом пробудил во мне воспоминания о минувших временах. О том, как мы жили с Нанной. Я редко задумывался о том, как могло бы быть, а сейчас дал волю мыслям.

Чей-то крик вырывает меня из раздумий.

Я вскакиваю и осматриваюсь. Откуда он?

За окном лишь кромешная мгла, и я уверен, что крик донесся не с улицы. Это кричал кто-то в гостинице. Я прислушиваюсь, медленно подхожу к двери, не смея дышать, но ничего не слышу. Я уже подумал, а не почудилось ли мне, может, это был тот крик, с которым я иногда вскакиваю по ночам. Но вот он раздается снова, на этот раз тише, но отчетливее.

Это не крик ужаса или испуга – это крик ярости.

Петра Снайберг

Приняв таблетку, я беру сумочку и встаю. Пол у меня перед глазами ходит волнами, и я натыкаюсь на стул, чуть не падаю, но, к счастью, мне удается удержать равновесие. Я осматриваюсь по сторонам, чтоб выяснить, кто меня видел.

– Ари, – говорю я, заметив, что сын сидит передо мной на диване, погруженный в свой телефон. – Тебе не пора в номер? Время уже позднее.

– Да, скоро пойду.

– Послушный мальчик. – Я наклоняюсь и целую его в макушку.

На верхнем этаже я достаю телефон и отпираю комнату с помощью приложения.

Меня встречает холодный сквозняк, и дыхание перехватывает. Я шарю по стене в поисках выключателя, но тут вспоминаю, что свет тоже включается через приложение. Раньше это казалось мне удачным решением, а сейчас я проклинаю его.

Когда наконец удается зажечь свет, я вижу, что окно распахнуто настежь и шторы развеваются. На полу натекла лужица. Я тороплюсь закрыть окно и бросаю в лужу полотенце.

Погода испортилась. Ветер завывает, дождь хлещет по стеклам, словно пытается вломиться в помещение.

Я раздеваюсь, бросаю одежду на стул и молниеносно чищу зубы. Мне кажется, что я грязная, и я включаю душ. Считаю в уме, сколько минут прошло с тех пор, как я приняла таблетку. Если сходить в душ быстро, то я успею лечь в постель до того, как она подействует.

Душ мощный, вода горячая. И все же я увеличиваю температуру, ощущаю, как жар разливается по телу, а сегодняшний вечер уплывает в водосток: мамин взгляд, улыбка Стеффи, разочарование на лице Геста… Мне сразу становится чуть-чуть легче.

А потом сквозь шум воды я слышу, будто хлопнула дверь комнаты. Наверно, это Гест пришел.

Я выключаю воду и выжимаю волосы. Выхожу из душа, и вдруг меня ведет; я наклоняюсь и не сразу прихожу в нормальное состояние. Наверно, так подействовало сочетание горячего душа, выпивки и снотворного. Я прислушиваюсь, но не слышу, чем занимается Гест. Представляю, что он сидит на кровати и ждет. Может, он хочет обсудить со мной мое поведение. Мое состояние.

Обсуждать те или иные вещи в нашей совместной жизни всегда хочет именно Гест, причем до мелочей: как я себя чувствую да почему. Он убежден, что такие обсуждения полезны, но на самом деле они только усугубляют ситуацию. Такие разговоры вынуждают меня врать, и с каждым словом пропасть между нами только ширится.

Я включаю холодную воду и пью. Вытерев запотевшее зеркало, вздрагиваю, увидев в нем себя. После душа макияж растекся по щекам: в таком виде только в фильмах ужасов сниматься! Я умываюсь, и лицо начинает выглядеть чуть-чуть поприличнее, но ненамного. Взгляд по-прежнему остекленевший, и я чувствую, что с каждой минутой снотворное действует все сильнее. Мне срочно нужно лечь в кровать.

В комнате темно, и когда я зову Геста по имени, мне не отвечают.

Его здесь нет. Свет, кажется, погас сам собой, и я ощупью пробираюсь к кровати, где оставила телефон.

– Гест! – снова зову я полушепотом. И хотя я знаю, что одна в комнате, у меня такое ощущение, что все-таки не одна. Внезапно появляется уверенность, что кто-то следит за мной из темноты.

Я ведь точно слышала, как хлопнула дверь? Мне не почудилось?

Я вожу рукой по кровати, пока не нашариваю телефон. Открываю приложение и зажигаю свет. Осматриваюсь, но все вокруг такое же, как когда я уходила в душ. Ничто не тронуто, окно по-прежнему закрыто, и шторы не колышутся.

Я забираюсь под одеяло, а потом снова выключаю свет. Чувствую, как меня охватывает дремота, и быстро проваливаюсь в глубокий сон.

Я уже почти заснула, как свет зажигается. Плафон на потолке заливает все такой яркой белизной, что я не рискую открывать глаза. Наверно, в системе какой-то сбой.

Я быстро вскакиваю, беру телефон и снова выключаю свет. Темнота еще гуще, чем раньше. Здесь под окнами нет фонарей, освещающих улицу. Я закрываю глаза, но усталость уже не такая сильная, как раньше. Организм начеку. Сердце бьется быстрее.

И снова комната озаряется светом. Я морщусь и заслоняю глаза рукой.

– Да ты шутишь! – громко восклицаю я.

И в очередной раз выключаю свет с помощью приложения, но он тотчас же снова вспыхивает. Включается-выключается трижды, а я беспомощно глазею на это световое шоу в собственном номере и не знаю, то ли закричать, то ли расплакаться. Что тут вообще творится?! Завтра я пойду на первый этаж и предъявлю жалобу. Что проку в этих высоких технологиях в гостинице, если ничего нормально не работает!

Вдруг раздается громкий хлопок, какое-то жужжание, и снова становится темно. Я некоторое время смотрю, как искра в лампочке меркнет и наконец совсем исчезает. И хотя я люблю спать в темноте, я беру телефон и пытаюсь зажечь свет снова. Ничего не работает. Ни лампы, ни верхний свет.

От мысли, что так и придется сидеть в этой кромешной тьме, мне не по себе, но все же я чувствую, как мысли угасают, разбредаются, как веки тяжелеют. Некоторое время я сопротивляюсь, пытаюсь навести в мыслях порядок. Но оно как будто испаряется. В конце концов я погружаюсь в глубокий сон без сновидений.

Когда просыпаюсь, на дворе еще ночь, а комната вся освещена. Свет режет глаза. Я не осознаю, который час, сколько я спала. Геста со мной нет, я одна как перст.

На улице дождь перестал, и ветер как будто тоже улегся. В номере царит мертвая тишина, и вдруг слышится шорох, а потом тихо брякает железо.

Дверная ручка.

– Гест? – шепчу я.

Пытаюсь встать, но тело не слушается. Я лежу тише мыши, и вот снова этот звук, на этот раз как будто над ухом. Сердце колотится в груди, я заставляю себя пошевелить руками. Вскоре я уже высовываю ногу из-под одеяла и встаю. Подхожу к двери, чтоб открыть и впустить Геста. А может, сама хочу выйти вон.

Но при виде двери так и замираю на месте. Каждый нерв в теле напрягается, и я слышу собственное дыхание – поверхностное и частое.

Дверь в коридор полуоткрыта.

Лея Снайберг

Самочувствие у меня паршивое, голова раскалывается, я больше не могу стоять на ногах.

Харпа зовет меня, но я притворяюсь, что не слышу. В туалете хватаюсь за бортик раковины и сразу замечаю, что вид у меня ужасный. Просто ужасный. Глаза выпученные, мутные, в лице ни кровинки.

Но, несмотря на это, никто мне ничего не сказал. Никто не заметил, насколько я пьяна.

И вдруг я больше не могу совладать с собой. Я едва успеваю наклониться над раковиной, как содержимое желудка извергается; напор так велик, что раковину забрызгивает до самого верха. Я слышу звук – жуткое клокотание – и понимаю, что он исходит от меня.

И вот я долго стою, и меня все продолжает рвать.

Потом перехожу к другой раковине и умываю лицо. Брызгаюсь холодной водой и утираюсь бумажным полотенцем, а закончив, выглядываю из двери, вижу, что в коридоре никого, и быстрым шагом иду к себе в номер. Открывая дверь с помощью телефона, я вдруг слышу бабушкин голос, и сердце начинает бешено колотиться.

Я крадучись вхожу, осторожно закрываю за собой и вдруг замечаю, что я одна. Ари все еще внизу.

В ванной тщательно чищу зубы и тщательно умываюсь. Выполаскиваю частички блевотины из волос. Правда, запах не исчезает, но я слишком устала, чтобы думать об этом.

Когда ложусь, перед глазами все так и кружится.

Я беру телефон, и чтобы прочитать сообщение от Биргира, приходится как следует проморгаться.

«Ну, и как ваша гостиница? Такая же шикарная, как на фотографиях?» Это сообщение отправлено больше часа назад, но я все равно отвечаю. Прилагаю усилия, чтоб не налепить ошибок в правописании. Сообщаю, что, мол, гостиница потрясная и все тут круто.

Некоторое время жду ответа, но его нет. Наверно, он уже спит. В Швеции часовой пояс другой, там уже глубокая ночь.

Листаю его фотографии. Он прислал парочку, но показывают они мало что – только его лицо, когда он сидит за компьютером.

Биргир не очень активен в соцсетях, у него есть страничка в «Инстаграме», куда он почти не загружает никаких изображений. Но на ней есть парочка снимков, сделанных в его городке в Швеции. Дом, где он живет, желтый, крыша красно-коричневая, окошки белые. Все очень по-шведски. На одном снимке Капитан, его собака. Он – помесь лабрадора с бордер-колли, черно-белый. Этого пса Биргир любит больше всего на свете.

«Наверно, потому что я единственный ребенок в семье, – когда-то написал он. – Капитан у меня как бы вместо брата».

У меня часто складывается впечатление, что Биргир одинок, хотя это и странно, ведь он такой симпатичный и у него так много друзей. Но мне ли не знать, что можно быть одиноким, даже если вокруг тебя полно народу!

Биргир рассказывал, что любит сидеть в кафе и наблюдать за прохожими. О них он придумывает разные истории, пытается угадать, чем они занимаются и куда идут.

Я гляжу на имя Биргира на экране и мечтаю: «Вот бы он был рядом со мной!» Я ощущаю, что мы с ним близки совершенно по-особенному. Эта близость настоящая, глубокая, и я хочу показать ему, что намерения у меня серьезные.

Я листаю нашу переписку, перечитываю сегодняшний диалог и натыкаюсь на его фразу: «Пришли фото».

«Надо же, фото», – думаю я. Он имел в виду фото гостиницы или чего-то другого? Ну уж явно не гостиницы: их он и в интернете может найти.

Я улыбаюсь про себя и поднимаю телефон. Потрет получился немного расфокусированным, а вспышка слишком яркая, и я похожа на привидение.

Я зажигаю лампу у кровати и фотографируюсь снова. Делаю несколько снимков – таких, на которых я улыбаюсь, а еще другие снимки. На которых я показываю кое-что еще. При взгляде на которые он наверняка захочет встретиться со мной поскорее.

Ирма, сотрудница гостиницы

У меня от усталости спина болит так, что отдает вниз до самых пальцев ног. И я жду не дождусь, когда смогу лечь в постель после смены.

Большинство постояльцев разошлись по номерам, и в гостинице воцарилась тишина. Мне всегда так приятно бродить здесь по вечерам или рано утром, когда вокруг спокойно.

Сегодняшний вечер прошел более бурно, чем я предполагала. Я думала, что семья вроде этой будет аккуратнее обращаться с алкоголем, будет благоразумнее. Конечно, они в гостинице одни, никто их не увидит, не разболтает. Может, как раз поэтому они и позволяют себе лишнее, легкомысленнее относятся к тому, что говорят или делают.

– В девчачьем туалете кто-то наблевал. Ты не могла бы… – Выражение лица у Эдды извиняющееся; она знает, что наведение чистоты не входит в мои обязанности. Но с тех пор, как я поступила сюда, мне давали самые разнообразные поручения, даже не соответствующие моей должности. Что и говорить: всем известно, что я всегда на все согласна.

– Конечно, – отвечаю я. – Уберу и пойду спать.

– Яркий получился вечер, – говорит Эдда, потирая затылок.

– Уж повеселились так повеселились, – соглашаюсь я.

– Правда ведь? – улыбается Эдда. – По-моему, все они остались очень довольны.

– Вот и мне так кажется.

Эдда наклоняет голову и прощается со мной. Я слышу, как открывается дверь, как за ней завывает ветер и как Эдда осторожно ее закрывает. Она такая приятная женщина, а эта гостиница – ее любимое детище. Она все делает для постояльцев, и если они довольны, она расцветает. Я не могу понять, как она вышла за этого Гисли. У него в лицо прямо-таки впечатались злоба и разочарование в жизни. Очевидно, он так и не смог примириться с гибелью дочери – матери Элисы.

Я вхожу в женский туалет и вижу, что блевотина в основном в раковине. Это кто же так напился, что его в раковину стошнило? Неужели Лея? Она явно была пьяна, но сомневаюсь, что ее родители обратили на это внимание.

Лея чувствительная, но, кажется, родители не замечают, какая она ранимая, а вот я вижу. Мне это издалека заметно.

Я бы сказала, что в жизни я всегда была не участником, а наблюдателем. Прямо с самого детства. Из-за постоянных переездов я привыкла не искать слишком близких знакомств. Я бросила попытки заводить приятелей, пестовать дружбу, которой все равно скоро суждено прекратиться. В каждом классе, куда я переходила, я наблюдала за одноклассниками и старалась угадать, какую жизнь они ведут. У меня был дневничок, куда я записывала их имена и свои первые предположения о них:

«Анна – редко улыбается, читает книги, любит животных. Единственный ребенок в семье.

Тоур – не любит проигрывать. Спорт дается ему легко, а учеба плохо. У него старшие братья, а мама с папой вечно ссорятся».

И я продолжала наблюдать, а перед отъездом сравнивала, что думала о человеке в начале и то, что открылось позже. В последние школьные годы я достигла в этом такого умения, что почти всегда угадывала верно.

– Привет! – В дверях туалета стоит Хаукон Ингимар. Голос у него хрипловат, а глаза как будто полностью не открываются.

– Привет! – отвечаю я, снимая резиновые перчатки.

Я жду, что Хаукон скажет еще что-нибудь, но он молчит. Просто стоит и смотрит на меня, опершись на стену, а на губах у него слабая улыбка. Какая-то неприятная.

И вдруг я осознаю, насколько же этот туалет мал. Я знаю, что все остальные гости улеглись спать, а все сотрудники ушли. Мы здесь одни: я и Хаукон.

Я чувствую, как кровь начинает течь в венах быстрее, как учащается пульс, но пытаюсь ничем не выдать себя.

– Ну, пора бы уже и спать. – Я поднимаю ведро с моющими средствами.

А Хаукон – ни с места, стоит как вкопанный в дверном проеме.

– Я могу чем-нибудь помочь? – спрашиваю я с вымученной улыбкой.

Хаукон хохочет и покусывает свою нижнюю губу. Глаза у него черны: зрачки настолько расширены, что цвета радужки даже не видно. Он напоминает дикого зверя.

На улице ветер лупит по стеклам. Услышав, что непогода внезапно разбушевалась пуще прежнего, я вздрагиваю. Дождь барабанит, словно кто-то со всей силы забрасывает окна камнями.

Улучив момент, Хаукон приближается. В мгновение ока: только что стоял в дверях – и вот уже подошел ко мне. Я роняю ведро, оно опрокидывается, загремев о бетонный пол, но дождь шумит с такой силой, что заглушает даже этот грохот.

И вдруг его руки обхватывают меня.

– Что ты делаешь! – восклицаю я, но голос сдавленный, как будто звучит издалека.

Я пытаюсь не кричать, ведь понимаю, что толку от этого не будет. А в конце концов перестаю сопротивляться.

Накануне

Суббота, 4 ноября

Петра Снайберг

Когда просыпаюсь, одна нога у меня онемела, потому что на нее навалилась нога Геста. Я разглядываю его лицо, утонувшее в подушке. Щека сплющилась, губы полураскрыты. Взрослые некрасивы, когда спят – это благословение доступно лишь детям.

Я аккуратно, чтоб не разбудить Геста, высвобождаю ногу. Шевелю пальцами, ощущаю, как в ноге разгоняется кровь. Учитывая, как я провела вчерашний вечер, голова на удивление в хорошем состоянии, но я хочу пить.

Пока выпиваю бутылку воды из мини-бара, смотрю в окно. Солнце показывается из-за горизонта, ветер утих, а на земле тонкая пороша.

При свете ночь кажется далекой, и все же дрожь берет, когда вспоминаю эту открытую дверь. Я пытаюсь освежить в памяти события минувшей ночи, расположить в правильном порядке, но это сложно: воспоминания слишком смутные. Из-за того, что вчера приняла снотворное, я немного вялая, и мне тяжело ясно мыслить. Но я помню, что пока была в душе, слышала в комнате звук – хлопок дверью. Я тогда проверила, заперта ли она?

Не помню, и все тут! А потом началась эта кутерьма со светом, но, по-моему, заснула я вскоре после. Более-менее уверена, что заснула.

Но верно ли я помню, что среди ночи проснулась и не могла пошевелиться? И скрип дверной ручки, как будто ее кто-то теребил, был так близко от уха, что казалось просто нереальным. И все-таки это я помню отчетливее, чем многое другое. А еще я помню, что, когда я наконец смогла встать, увидела, что дверь в коридор открыта.

Она все время была открыта? И пока я принимала душ, и пока спала? От этой мысли мне неуютно, но это единственное логичное объяснение. Когда я вошла в номер, дверь просто не закрылась как следует. Этим можно объяснить звук, который я слышала, пока была в душе: ветер распахнул дверь.

Пока надеваю в спортивный костюм и кроссовки, пытаюсь отогнать неприятное чувство. Кроме нашей семьи здесь никого нет, бояться нечего. Вряд ли стоит опасаться сотрудников гостиницы, хотя в голове всплывает воспоминание о человеке, которого я видела вчера в коридоре. Но я уже знаю, что это муж Эдды и что он, по всей видимости, безобиден.

Из кухни внизу доносится запах еды: бекона и вафель, но я быстро прохожу мимо банкетного зала и выхожу на улицу. Вдохнув, чувствую, как туман в голове проясняется и последние остатки сна выветриваются. Я осматриваюсь по сторонам, решая, куда пойти. Повсюду лавовое поле, так что вариантов на самом деле не так уж много. Так что я бегу по подъездной дороге в сторону шоссе.

Машин нет. Я бегу быстро, в ушах шумит ветер, и я слышу звук собственных шагов по мокрому асфальту. Чем дальше от гостиницы, тем легче на душе; мне кажется, я бы все бежала и бежала…

Позади меня машина, она замедляет ход. Я тоже замедляю бег и смещаюсь к обочине. Как только ступаю на рассыпчатый гравий, поскальзываюсь и падаю. Но успеваю вытянуть вперед руки. В ладони вонзаются камешки, колено скользит по земле.

Вот черт! Я морщусь от боли. Машина замедляет ход, и на миг я вижу в зеркале заднего вида лицо человека, который смотрит на меня. Но вот он ударяет по газам, и машина скрывается из виду.

Я остаюсь сидеть и выковыривать из ссадин мелкие камешки. В колене у меня жжение, а под коленом мокро, но я не закатываю штанину. И хромаю обратно; бодрости после бега как не бывало.

Сейчас из зала доносятся гомон и стук ножей и вилок. В животе урчит от голода, но я решаю сначала принять душ. У лестницы меня окликает Эдда, управляющая гостиницы.

– Простите, вы не могли бы мне немного помочь? – Она подходит ко мне быстрым шагом. В руках у нее листок бумаги, и я замечаю, какие у нее необыкновенно тонкие и длинные пальцы.

– Да, – отвечаю я, пытаясь стоять прямо.

– Мне только что звонила молодая женщина по имени Лив. Она спрашивала про Майю. – На лице Эдды появляется извиняющаяся улыбка. – Но у меня вылетело из головы, кто эта Майя. А в списке постояльцев я ее не нахожу; надеюсь, вы мне объясните.

– Она, конечно, в номере, а номер записан на имя Виктора, – поясняю я. – Виктор Ингварссон.

– Да, точно, Виктор Ингварссон. Большое спасибо! – Эдда открывает рот, словно хочет сказать еще что-то, но ничего не произносит.

– Если хотите, я могу что-нибудь передать, – предлагаю я и тотчас понимаю, что как раз этого она и ждала.

– Да, было бы замечательно, – улыбается Эдда. – Судя по всему, дело срочное, а Майя на звонки не отвечает.

– Я ей передам.

– Спасибо, – благодарит Эдда и уходит, предварительно сообщив, в каком номере остановился Виктор.

Я пытаюсь отряхнуть со спортивных штанов землю и поправить хвостик на голове. Может, сейчас мне представится шанс поговорить с Майей. Вчера она хотела что-то обсудить, и мне интересно, что именно. И еще я хочу узнать, рассказала ли она Виктору про беременность и как он это воспринял.

У Виктора с Майей номер на нижнем этаже, как и у Леи с Ари. Я прислушиваюсь у двери номера детей. Думаю: может, разбудить их? Но в итоге решаю, что не стоит. Еще не настолько поздний час, чтоб побудка в субботнее утро была как-то оправдана в их глазах.

Виктор живет в двенадцатом номере. Я некоторое время нерешительно мнусь перед дверью. Еще рано, может, они спят. Но если верить Эдде, дело срочное, и я непременно должна сообщить Майе. Я собираюсь с духом и тихо стучусь. Наверное, слишком тихо: никто не подходит к двери, и внутри не слышно ни звука. Я снова стучусь, на этот раз сильнее, и мне открывают.

Передо мной стоит Виктор, одетый и, судя по запаху мыла, только что принявший душ.

– Доброе утро! – здоровается он и окидывает меня взглядом. – Ничего себе, какой кое-кто бодрый!

– Да, я люблю бегать по утрам. Прости, что врываюсь так рано.

– А здесь тренажерный зал есть?

– Нет, я на улице бегала, – отвечаю я. – Я вообще-то пришла с Майей поговорить. Она здесь?

– Майей? – Виктор морщит лоб.

– Кто-то пытался до нее дозвониться, – торопливо добавляю я. – Но не смог и позвонил сюда.

– Ясно. – Виктор тотчас делается серьезным. – А, это… Майе пришлось домой уехать.

– Как?

– Ну, у них там в семье что-то стряслось. Не то чтобы очень серьезное, но она захотела уехать. И ночью уехала.

– Ох… Понимаю.

– Еще что-нибудь? – спрашивает Виктор.

– Нет, я просто хотела передать Майе… что Лив пыталась до нее дозвониться.

– Точно. Лив – это ее сестра.

– Но… А у нее телефон не с собой? Вдруг с ней что-то по дороге случилось?

– Да вряд ли, – пожимает плечами Виктор. – Здесь по дороге связь нестабильная. Майя никуда не денется.

– Да, конечно. – Насколько я помню, по дороге сюда связь была везде. Если бы нет – дети наверняка стали бы жаловаться. Но я ничего не говорю и улыбаюсь. – Когда будешь с ней говорить, то передай…

– Разумеется.

– Ну, мне пора; пойду душ приму.

– Давай, – улыбается Виктор. – До скорого. В такую погоду морская прогулка – сплошное удовольствие.

Я слышу, как Виктор закрывает дверь у меня за спиной, оборачиваюсь и смотрю в сторону его номера.

Если Майя выехала ночью, значит, сейчас она уже доехала до своей родни. Поэтому я поражаюсь беззаботности Виктора. Может, между ними что-нибудь произошло? Может, новость, которую сообщила ему Майя, настолько ему не понравилась, что теперь ему даже все равно, доехала ли она до дому?

Я поднимаюсь по лестнице, и лицо Майи возникает у меня в голове как живое. Как у нее блестели глаза, когда она сказала, что беременна, и как она гладила себя по животу и улыбалась уголком рта, и вид у нее был такой счастливый.

Сейчас

Воскресенье, 5 ноября 2017

Сайвар, сотрудник отдела расследований полиции г. Акранеса

– А сейчас я попрошу тебя вспомнить, как именно звучало заявление о пропаже девушки, – сказал Сайвар, когда они остались в кафетерии одни. Эдда вышла за кофе.

Сайвар вспомнил вчерашний телефонный звонок. В полицию юго-западной Исландии позвонила сестра Майи и сказала, что в эти выходные Майя поехала со своим парнем в гостиницу на Снайфетльснесе. Так как эта местность находилась в ведении полиции западной Исландии, ее соединили с Сайваром.

Она представилась как Лив и сообщила, что в последний раз созванивалась с Майей в пятницу вечером. Тогда Майя немного нервничала, потому что собиралась рассказать своему парню, что беременна.

– А с тех пор Майя мне не звонила, – добавила Лив.

– Это необычно? – осведомился Сайвар, листая на экране меню ближайшего ресторана и думая, взять ли гамбургер или какую-нибудь более здоровую пищу.

Лив ответила утвердительно, сказав, что Майя никогда не отключает телефон.

– А может, она зарядку забыла?

– Нет, ничего подобного! – В голосе Лив звучали нотки раздражения. – Я звонила в гостиницу, и парень Майи ответил, что она ночью выехала. Из-за каких-то неприятностей в семье.

– Да?

– Но все родственники утверждают, что они Майе не звонили. Наверняка с ней что-то случилось. – Лив шмыгнула носом, и по ее голосу Сайвар понял, что она вот-вот разрыдается.

Он закрыл меню и встал:

– А почему вы так считаете?

– Майя беременна. Она собиралась рассказать своему парню и очень переживала по этому поводу, – повторила Лив. – А сейчас она пропала: сорвалась среди ночи из гостиницы, хотя машины у нее нет, и телефон выключен. Наверняка с ней что-то случилось. Она не уехала домой из-за проблем в семье, как утверждает ее парень. Никто из нас с ней и не созванивался.

Это насторожило Сайвара. Девушка поссорилась с парнем после того, как рассказала ему, что беременна? Он выставил ее из номера среди ночи?

Сайвар пообещал Лив «рассмотреть» это происшествие и попрощался. Он попросил полицию Снайфетльснеса поездить по окрестностям: вдруг они наткнутся где-нибудь на Майю. Но ее никто не видел и не заметил никаких ее следов.

Накануне

Суббота, 4 ноября 2017

Триггви

Когда я просыпаюсь, Оддни прихорашивается.

– Здравствуй, милый, – говорит она. – Как спалось?

– Нормально, – отвечаю я, хотя до недавнего времени не мог глаз сомкнуть. Лежал тихо, не шевелясь, вслушиваясь во все звуки.

Я вышел в коридор и немного постоял там. Мне казалось, я должен что-то предпринять, но не знал, что. Это был не обычный крик, как, например, когда кто-то ударяется пальцем об угол. Нет, этот крик был иного рода. Вопль ярости.

Оддни наклоняет голову и надевает серьги. Когда мы выходим на люди, она всегда такая нарядная, в блузке, с украшениями, с макияжем. Моя бывшая была совсем не такая. Не помню, чтоб Нанна вообще красилась или ходила на каблуках. Она была другая. Не то чтобы я их сравниваю – этого я всегда стремился избегать, – но в голове всплывают всякие мелочи, и с этим я поделать ничего не могу. Мелочи эти совсем незначительные, я-то думал, что уже и забыл их.

Хотя наши с Нанной пути разошлись много лет назад, Оддни – моя первая возлюбленная после нее. Я привык быть один, пока не познакомился с Оддни. И думал, что так всегда и будет.

– Ты вчера крик слышала? – спрашиваю я.

– Когда? – Оддни берет кофту, разглядывает и решает надеть другую.

– Буквально перед тем, как заснуть, я что-то слышал: как будто кто-то кричал.

Выражение лица у Оддни становится таким, что я тотчас жалею о сказанном.

– Кричал? – Она подсаживается на край кровати. – Тебе, наверно, приснилось?

– Не думаю. Хотя, может, ничего такого там не было.

Я надеваю брюки, нахожу футболку. Что-то в тоне Оддни раздражает. Она знает, что порой меня мучают кошмары. Я вскакиваю весь в поту. Тогда Оддни допытывается, что же мне приснилось, но я не хочу рассказывать.

– Ты знаешь, сны бывают вещие, – говорит Оддни. – А иногда нам пытаются что-нибудь сообщить умершие. И мы наиболее способны воспринять такие сообщения в момент между сном и явью. Вот тогда они и являются.

– Это не… – Я отвожу взгляд и закрываю глаза.

– Я просто говорю…

– Нет. Не сейчас. – Я встаю и ухожу в ванную. Там я сажусь на крышку унитаза и пытаюсь дышать ровно.

Я знаю, что тот крик мне не приснился и что покойники не являются ни в момент между сном и явью, ни в другие моменты. И если какой-нибудь потусторонний мир и существует, то я надеюсь, что для нас всех он не будет иметь ничего общего с миром, в котором мы живем сейчас.

А что касается кошмаров, то они стали сниться реже с тех пор, как я бросил пить. Закрыв глаза, я больше не слышу никаких воплей. Не чувствую, будто кто-то тянет меня за руку и умоляет о помощи.

Лея Снайберг

Когда я просыпаюсь, первым делом смотрю на телефон. На экране много сообщений. Но от Биргира ничего. Он не ответил, ничего не сказал про фотографии, которые я послала ему ночью. Взглянув на них во вчерашней переписке, я поеживаюсь.

«О чем я только думала?!»

Я откладываю телефон. В животе у меня комок, во рту пересохло – кажется, я могу пить воду литрами. События вчерашнего вечера постепенно всплывают в голове разрозненными кусками. Вот мы с Харпой на танцполе пляшем и дурачимся. Вот идем в туалет, чтоб отхлебнуть из бутылки, которая лежит у нее в сумочке. Вот я в конце вечера блюю в раковину в туалете на нижнем этаже. Я пытаюсь припомнить, заметил ли кто-нибудь что-то. Как ни странно, нет. Раз никто не заметил, в каком мы с Харпой были состоянии, значит, вся семья была так же пьяна, как и мы, или даже еще пьянее.

Рядом со мной Ари одевается.

– Пойду поем, – говорит он.

– Окей. Я скоро подойду.

– Я бы на твоем месте в душ сходил. – Ари морщит нос. – И жвачку пожевал.

Я морщусь и вздыхаю:

– Ари!

– Что?

– Ты только маме не рассказывай!

Ари смеется:

– Нет, что ты! Не переживай! Но если ты не примешь душ, то и рассказывать ничего не придется.

Я встаю, и в желудке у меня такая пустота, что он сжимается. Я открываю маленький холодильник, стоящий в номере, вынимаю оттуда бутылку воды, залпом выпиваю половину, и сразу становится легче. Вода такая холодная, что я мгновенно чувствую, как она бежит в желудок.

Тут телефон вибрирует, и я вздрагиваю. Тянусь за ним и чуть не роняю бутылку.

По всему телу разливается такое облегчение, что я непроизвольно расплываюсь в улыбке. «Конечно, – думаю я. – Конечно, это Биргир мне пишет». Мне интересно. И одновременно я нервничаю: что он скажет о моих фотографиях? Я беру телефон, и руки у меня дрожат. Но сообщение пришло не от Биргира, а с какого-то незнакомого аккаунта. Разочарование такое сильное – словно удар в живот.

Куда подевался Биргир, почему не отвечает?

Я всматриваюсь в ник: это какая-то абракадабра, набор букв и цифр, как будто до клавиатуры добрался маленький ребенок. Как только открываю сообщение, как будто ледяная вода разливается по всему телу и течет по жилам.

«Привет, Лея! Что-то пошло не так, и я больше не могу отправлять тебе сообщения с моего старого аккаунта. Но все нормально, я завел новый и разыскал тебя. У тебя красивая новая фотография. Пока. Гюлли».

Петра Снайберг

Я все еще думаю о Майе, пока мы с Гестом спускаемся к завтраку, и я пугаюсь, когда он подает мне руку. Он улыбается мне, а я думаю, что он, наверно, просит за что-то прощения. Я до сих пор не спрашивала, почему он так долго не приходил ночью и где был.

Наш брак стал таким: мы больше ни о чем друг друга не спрашиваем. Мы больше не претендуем на время друг друга, как делали, пока дети были маленькими. Тогда мы спрашивали: мол, ничего, если я после работы зайду выпить с друзьями или в тренажерный зал? Но когда дети подросли, стало по-другому. Теперь, когда Гест куда-нибудь выходит по вечерам, я не задаю вопрос, куда. Может, из-за того, что не хочу услышать в ответ таких же вопросов. А правда такова, что когда я выезжаю из дому по вечерам, то просто еду и еду, как будто в трансе.

Так что сейчас я ни о чем не спрашиваю – просто удивляюсь, как приятно держать Геста за руку, словно ненадолго вернуться в старые времена.

Но все очарование исчезает, когда я вижу, что внизу сидят мои родители, а также брат Смаури с семьей. А за столиком позади них – Стефания с Хауконом Ингимаром.

– Как аппетитно! – замечает Гест, взглянув на шведский стол, и наваливает себе на тарелку бекона, блинов и коктейльных сосисок.

Я беру омлет, хлеб, джем и фрукты. Но только мы садимся и я подношу ко рту первый кусок, как ощущаю, что меня мутит. Но все же заставляю себя съесть бутерброд с толстым слоем джема. Сахар должен стимулировать циркуляцию крови.

– Как вам спалось? – интересуется папа.

– Хорошо. Просто отлично, – лгу я.

– А вы вчера вечером никакого шума не слышали? – спрашивает папа.

– Когда? – Я ковыряю вилкой омлет, который выглядит так, словно его уже кто-то один раз переварил.

– Когда это было, Эстер? – Папа смотрит на маму. – В час, в два?

– В пятнадцать минут второго, – произносит мама со своей всегдашней убедительностью. Даже если она что-нибудь путает – все равно она всегда права. Эта способность у нее была сколько я себя помню.

– Какой шум? – спрашивает Гест, набив рот сосисками.

– Ну, как будто кричал кто-то, – говорит мама. – Правда, Халли? На крик похоже.

Папа выражает согласие мычанием.

– И что-то разбилось, – добавляет Смаури.

Мы с Гестом переглядываемся.

– Я тогда спала уже. А ты?

– Я не слышал, – отвечает Гест, кажется, не заметивший в моем голосе упрека.

– Во всяком случае, – сообщаю я, решив больше не развивать ту тему, – у меня в номере со светом какая-то свистопляска творилась. То включится, то выключится, как ни настраивай приложение. А у вас так же было?

Все мотают головами.

– Надо на ресепшене об этом сказать, – советует папа.

– Нечистая сила! – усмехается Смаури.

– Пойду детей разбужу. – Гест вытирает рот салфеткой и кладет ее на пустую тарелку.

Мой брат и его семейство тоже уходят. Как они сами говорят, за теплой одеждой для морской прогулки. Папа присоединился к ним, хотя я наверняка знаю, что ему просто табака понюхать захотелось. Так что мы с мамой остаемся вдвоем.

– Кофе? – после небольшой паузы предлагает мама.

– Да, пожалуйста.

– Ну, так что же происходит? – Мама наполняет чашку.

– Что?

– Вчера, – говорит мама. – Я думала, что напьется Смаури, но уж никак не ты, Петра! Я-то считала, что ты лучше умеешь держать себя в руках.

Я чувствую, как краснею. Я же вчера не была настолько уж пьяна. И почему, если Смаури где-то перегнет палку, то это нормально, а если я – то нет? Но я знаю, что вчера не допивалась до невменяемости и пила не для веселья. Я вчера пила оттого, что мне было плохо, а это обычно добром не кончается.

– Не так уж безобразно я себя и вела, – возражаю я маме.

Мама смотрит на меня, попивая кофе.

– Мы с твоим папой прошли через сложный период, – произносит она.

– У нас с Гестом все нормально, – успокаиваю ее я. Конечно же, мама думает, что причина в нашем браке. Я пью кофе, пытаясь не обращать внимания на то, как мама буравит меня взглядом.

– Ты, конечно, не помнишь, – продолжает мама, как бы не слыша меня. – Тебе было всего лет шесть или семь.

– А что случилось-то?

– Твой папа был мне неверен. – Тон у мамы такой, словно она обсуждает погоду.

– А? – Я разеваю рот. – Он тебе изменил? Но…

Мама шикает на меня, а потом выпрямляет спину:

– Как я уже говорила, в браке приходится приносить жертвы. Это не всегда легко.

– Но… – Не знаю, о чем спрашивать. Когда? С кем? Почему? Но едва вопросы всплывают у меня в голове, я уже сомневаюсь, что хочу знать ответы.

– Сейчас это не важно. – Мама поджимает губы. – А важно, что мы все преодолели.

– А зачем ты мне это рассказываешь? Гест мне не изменяет, – хмурюсь я. – Все у нас отлично. А вчерашнее… так это просто от усталости.

– Ну, милая моя… – тянет мама так, словно обращается к маленькому ребенку.

Но вот в зал входят Ингвар и Элин, и выражение ее лица тотчас меняется, становится веселее и приветливее. Она жестом приглашает их сесть с нами. Они наливают себе кофе; Элин спрашивает меня, как дела на работе. Потом к нам подсаживается Виктор с полной тарелкой.

– Вот уж аппетит так аппетит! – удивляется Элин.

– Я до сих пор расту, – усмехается Виктор.

– А как твоя спина, Ингвар? – спрашивает мама.

Ингвар пространно рассказывает о болях в спине после небольшой аварии, в которую он угодил две недели назад.

– Машина почти не пострадала, – добавляет Элин. – Не так, как когда ты на ней врезался, Виктор!

– А? – Виктор утирает рот салфеткой.

– Когда ты в подростковом возрасте врезался в овцу, – уточняет Элин. – Там была вмятина такая, как будто ты в целого слона врезался!

– Ну да. – Виктор качает головой.

– Водитель из тебя всегда был просто ужасный! – смеюсь я.

Виктор легонько толкает меня.

Но я решаю, что хватит с меня светских бесед, извиняюсь и выхожу.

В моем представлении брак родителей всегда был безоблачным. А теперь я чувствую себя так, словно у меня что-то отняли, а из моих детских воспоминаний что-то удалили.

Мой папа изменил! Он ведь не только маму предал, но и меня, и Смаури!

Возле входных дверей гостиницы толпится народ; все одеты в непромокаемую одежду и защитные штаны, хорошо экипированы для предстоящей прогулки. Я поднимаюсь в номер и достаю свою одежду. Штаны до сих пор не высохли после вчерашнего, но я надеваю их и чувствую, как все тело охватывает холод.

Когда я спускаюсь, у дверей стоят Лея с Ари. Ари что-то говорит сестре, а она натянуто улыбается. Лицо у Леи бледное, взгляд стеклянный.

– Лея, родная, все в порядке? – Я трогаю ее лоб. Она содрогается, словно я ее обожгла. Словно мое прикосновение ей мучительно.

– Мама, не надо, – произносит она.

– Мне показалось, у тебя жар.

– Можно я тогда здесь останусь? – оживляется Лея.

– Если ты не больна, то нет.

– Но у меня живот болит.

– Наверно, это из-за того, что ты не завтракала, – говорит Гест и дергает ее за хвостик. Я его не заметила и вздрагиваю, когда он вдруг вырастает рядом со мной.

– А я не голодная, – бормочет Лея.

– Пойдешь с нами! – приказываю я более строгим тоном, чем хотела.

– Оставь в животе место для суши, – советует Гест.

– А будут суши? – интересуется Ари.

– Да, – смеется Гест. – Викингские суши. Объедение!

С лица Ари исчезает выражение радостного предвкушения:

– Почему название такое кошмарное?

При виде испуга Ари я не могу сдержать улыбку.

Когда мы идем к машине, настроение у меня чуть улучшается, несмотря ни на что. Нас встречает солнце – яркое и холодное. День погожий, небо голубое, полный штиль. Прошлое давно прошло, и раз уж мама простила папе, то и я тоже должна. Гест улыбается мне, а потом садится в машину, а я думаю: как же они непохожи – он и папа! Гест обычно в хорошем настроении, дружелюбный, а папа упрямый и властный. Он вспыльчив, и мама ходит вокруг него на цыпочках. Гест никогда бы так себя не повел и никогда ничего не сделал бы, чтоб задеть меня.

Когда я собираюсь открыть машину, замечаю засунутый под дверную ручку листок бумаги. Я вынимаю его и разворачиваю. Он маленький, желтый, и на нем кто-то написал всего два слова. Точнее, три. Я недоверчиво смотрю на написанное, словно мне мерещится.

«Будь осторожна. М.»

Ирма, сотрудница гостиницы

Я не буду устраивать по этому поводу шумиху. Разумеется, нет. Я работала во всяких увеселительных заведениях, так что понимаю: люди иногда не ведают, что творят. Над ними берут власть вещества, которые они потребляют, и спиртное, которое они пьют. Да уж, звучит так, будто я их оправдываю – хотя, наверно, так и есть. Но мне уже не привыкать к нахальным мужчинам, которые желают осуществить желаемое любой ценой. У меня против их поступков уже выработался иммунитет. Они меня больше не волнуют.

Я выхожу из душа, обертываю голову полотенцем и рассматриваю свою правую руку. Синяк уже начал наливаться, там проступают следы пальцев, словно клеймо. Явственно видны четыре следа, а на тыльной стороне предплечья – от большого пальца.

Рассматривая синяки, я гадаю, что случилось бы, если б в коридоре не послышался шум. Хаукон остановился, оглянулся и тотчас разжал руку. Я, улучив момент, вырвалась и выбежала вон.

Гнаться за мной он, конечно же, не стал. Темным делишкам ведь место только в закрытых помещениях, правда? Но пока я шла по коридору, почти переходя на бег, меня преследовал его хохот. Этот хохот говорил: мы только играли, все это было шуткой.

Видимо, паршивая овца есть в каждой семье. Даже в таких, что кажутся идеальными.

Я прихожу на работу до полудня, и Эдда довольно улыбается. Я ей нравлюсь, это заметно. А с чего бы не нравиться? Я пунктуальна, совестлива, приветлива и обычно делаю больше, чем просили. Сотрудник хоть куда!

– Вот что, Ирма, – начинает Эдда. – Тебя не затруднит проверить, не закончилось ли в номерах мыло и все такое? Постели там уже застелили, но ты ведь понимаешь, как бывает. – Она наклоняется и понижает голос. – Не все делают свою работу как должно.

Эдда заговорщицки улыбается мне. Она знает, что мы с ней в этом плане похожи и точка зрения на это у нас одинакова. Нам на наших постояльцев не наплевать, мы хотим, чтоб гостинца была для них не просто местом ночевки. Пребывание в гостинице должно стать для них ярким впечатлением. Все должно быть идеально, и мы прилагаем к этому все усилия. Мы готовы сделать для этого почти все.

– Конечно, – говорю я и спешу прочь.

Один из самых интересных моментов в моей работе – заходить в номера, когда в них живут постояльцы. Удивительно, как много народу оставляет в номерах личные вещи, хотя они знают, что туда будет заглядывать персонал. До сегодняшнего дня я натыкалась там на множество приборов из секс-шопа, грязное белье, презервативы, наркотики и даже один парик. Меня при этом охватывает ощущение, будто я подглядываю за людьми в окно или читаю их дневники. Это все такое личное!

Надо признать, я умираю от любопытства: что же нынешние постояльцы оставили на виду в номерах?

К сожалению, поначалу я обнаруживаю крайне мало пикантных подробностей. В большинстве номеров довольно чисто по сравнению с тем, как это часто бывает. Я вижу, что на всех постелях сменили белье, что полотенца чистые. Я наполняю дозаторы гелем для душа и шампунем, мылом с чабрецом и березовым дегтем, которые Эдда где-то заказывает специально для гостиницы.

Зайдя в номер Хаукона Ингимара, я застываю как вкопанная и осматриваюсь по сторонам. В номере стоит его запах – тяжелый, мужской, с ноткой чего-то сладкого. Я разглядываю его кожанку на вешалке и косметичку на столе. Она расстегнута, в ней одеколон, баночка геля и пачка презервативов. Я аккуратно приоткрываю ее, но тут слышу в коридоре шум. Шаги. Я отскакиваю и чувствую, как бешено забилось сердце. Быстро оглядываюсь вокруг в поисках пути к бегству, но тут же образумливаю себя: мол, в том, что я нахожусь в его комнате, ничего странного быть не должно. А шаги удаляются, и вскоре снова воцаряется тишина, нарушаемая лишь стуком у меня в висках и частым дыханием.

Я собираюсь продолжать обход, но чувствую, как трясутся руки. Мне необходима пара минут, чтоб прийти в себя. Я поглаживаю синяк на руке и закрываю глаза. Сосредоточиваюсь и пытаюсь дышать ровно. Говорю себе, что ничего страшного там не произошло, он просто шутил.

Я обхожу следующие номера, ни на чем особенно не задерживаясь, рассеянная и погруженная в свои мысли.

Но когда я захожу в один номер на нижнем этаже, у меня глаза лезут на лоб. Сам по себе номер чист: ни одежды на видных местах, ни мусора. Но вот что привлекает мое внимание: раньше на столе стояла ваза, а теперь ее нет. Я осматриваюсь вокруг, соображая, куда она могла подеваться. Не станет же такая состоятельная семья красть вазу?

Я заглядываю под кровать, но вазы там нет, зато есть кое-что другое: осколки.

Приношу метлу, сгребаю то, что осталось от вазы, в совок. Потом замечаю, что под кроватью валяется какая-то одежда, наверно, забытая прошлыми постояльцами. Я выуживаю ее оттуда с помощью метлы. Это майка с большим пятном спереди. Я без всяких экспертов понимаю, что это за пятно. Майка залита засохшей кровью, словно у кого-то вдруг открылось сильное кровотечение в носу.

Я кладу майку в пакет, проверяю, не скрываются ли под кроватью еще какие-нибудь осколки, и направляюсь к помещению, где хранятся всякие гостиничные вещи: пододеяльники, простыни, надеюсь, новая ваза… И тут телефон на ресепшене звонит.

Женщина на другом конце повода чрезвычайно огорчена: «Я ищу свою сестру, ее зовут Майя. То есть Марья Сив Паульсдоттир, а Майя – это уменьшительное».

– Минуточку, – отвечаю я и уже собираюсь посмотреть в компьютере, как входит Эдда.

– Она про ту Майю спрашивает? – шепотом уточняет она и добавляет, что Майя из гостиницы выехала. Ночью.

Когда я сообщаю это женщине в телефоне, она очень удивлена:

– Вы точно уверены? Просто я… она на связь не выходила со вчерашнего вечера. – После некоторой паузы женщина добавляет: – Вы не посмотрите для верности?

– Я точно не знаю…

– Но как? – вдруг перебивает женщина.

– Что «как»?

– Как Майя вообще выехала из гостиницы? – спрашивает женщина, и я чувствую: ее голос вот-вот надломится. – Она же водить не умеет. И машины у нее нет. Вот скажите мне, как она могла выехать среди ночи?

Лея Снайберг

– Держись за перила, дружочек, вдруг ступеньки скользкие.

Я оглядываюсь и вижу Триггви – мужа бабушкиной сестры Оддни, стоящего позади меня внизу трапа, ведущего на палубу.

– Окей, – соглашаюсь я и берусь за перила.

Поднимаясь, я чувствую его позади. Терпеть не могу, когда меня называют «дружочек» или «милая». Особенно люди, которых я, считай, и не знаю, как вот этого Триггви.

Недавно бабушка заходила к нам в гости, и я слышала, как она жаловалась на Оддни маме. Мол, для чего ей такой муж – и необразованный, и неопрятный.

Пока я не встретилась с ним лично, мне казалось, что бабушкино мнение предвзято, а теперь я ее понимаю. Его седые патлы слишком длинные и всклокоченные. Выглядят они грязными: сомневаюсь, что он вообще пользуется шампунем, а уж бальзамом для волос и подавно. И одежда у него чудовищная. Он вечно ходит в широких потертых джинсах, футболке с названием какой-нибудь рок-группы и зимней куртке вообще не известной мне фирмы. К тому же на ногах у него какие-то непонятные ковбойские сапоги. Но самое худшее – запах. От него пахнет немытыми волосами, потом и еще чем-то – не пойму чем. Наверно, химией какой-то: олифой или там краской, ведь мама говорит, что он столяр.

Но сейчас вонь с моря почти заглушает все другие запахи. Взойдя на кораблик, я морщусь: везде разит рыбьими потрохами и солью.

– Ну, что ты скривилась! – Бабушка обнимает меня. – Не настолько это противно. Знаешь, твои предки ведь в этих условиях росли. Ходили на промысел при любой погоде… – Бабушка ведет меня дальше и рассказывает, как однажды, когда она была маленькая, отец взял ее с собой в море.

– А морская болезнь у тебя была? – спрашиваю я: меня уже начало мутить, хотя мы еще и не успели отчалить.

– Боже мой, была! – смеется бабушка. – Я почти все время так и висела, перегнувшись через борт. Поэтому выходить в море я больше не стала: пусть лучше другие…

С трудом представляю бабушку Эстер на море. Она всегда такая нарядная, в туфлях на каблуках, в драгоценностях, так что от мысли, что она может надеть свитер и рыбацкий комбинезон, становится смешно. Это все равно, что представить дедушку танцующим в балете. Я пытаюсь вообразить бабушку ребенком, но это невозможно. Когда я мысленно приставляю ее теперешнее лицо к детскому тельцу, получается что-то жуткое.

Когда мы отчаливаем, корабль становится более устойчивым, а когда холодный ветер овевает лицо, дурнота проходит. Бабушка начала говорить о чем-то другом, а я держусь за релинг и поворачиваюсь к солнцу.

Морской воздух уже не кажется таким противным, а вид вокруг просто роскошный. Море вокруг кораблика пенится; небо светло-голубое. В отдалении видны острова Брейда-фьорда: и голые скалы, выглядывающие из моря, и островки покрупнее, с травой. Различные птицы парят в небесах или сидят на скалах.

Я закрываю глаза и делаю вдох.

– А ты знала, что их невозможно сосчитать?

– А? – Когда я открываю глаза, рядом со мной стоит Триггви, муж Оддни.

– Говорят, что острова в Брейда-фьорде невозможно сосчитать, – говорит он. Но вроде бы их где-то около двух тысяч семисот или двух тысяч восьмисот, хотя вряд ли это правда.

– А, окей…

Насчет островов я знала, но решаю промолчать. И снова меня обуревает какое-то неприятное чувство, объяснить которое я не могу.

– Да, – продолжает Триггви, словно разговаривая сам с собой. – Но, в общем, их много.

Он прислоняется к релингу, облокачивается на него и смотрит прямо перед собой, а я вдруг вспоминаю того мужика, который слал мне сообщения и подписывался «Гюлли58». Старик, а пишет шестнадцатилетней! Это и странно, и неприятно.

Интересно, что он сделал, когда увидел, что я его опять забанила?

Гюлли58 знает, где я провожу эти выходные, и он где-то здесь, поблизости. Я представляю его себе как одинокого старого мужика, но вдруг это не так? Вдруг у него есть семья, даже дети? Вдруг по нему не скажешь, что он способен переписываться в интернете с шестнадцатилетними девочками?

Вдруг тот мужик – это Триггви?

Эта мысль так внезапно возникает у меня в голове, что я даже вздрагиваю. Может ли человек, который подписывается «Гюлли» быть Триггви? Если «58» – это год рождения, 1958, похоже ли это на возраст Триггви? Я считаю в уме и прихожу к выводу, что похоже, хотя Триггви, наверно, все-таки чуть постарше. Тому, кто родился в 1958 году, сейчас пятьдесят девять лет. Сколько лет Триггви, я сказать затрудняюсь. Он просто человек старшего возраста, старше папы, наверно, дедушкин ровесник. Но дедушка и Триггви настолько непохожи, что мне даже трудно сравнивать их возраст.

У меня звонит телефон, так что появляется уважительная причина отойти.

– Лея? – Солла явно чем-то хочет поделиться.

– Что? – Я оглядываюсь и вижу, что Триггви по-прежнему смотрит на море.

– Лея. Ты тут?

– Да, – отвечаю я.

– Меня взяли! – сообщает Солла.

– Куда?

– В сборную Исландии. Ну, юношескую.

– О-о! – На миг мне становится так легко, что я забываю, что надо быть начеку. И добавляю: – Вау, Солла, поздравляю! Это круто!

Солла некоторое время продолжает рассказывать, кого взяли, а кого нет. Я стою у белой стены, заслоняющей меня от ветра, и пытаюсь слушать внимательно, но ее слова влетают мне в одно ухо, а в другое вылетают.

Я наблюдаю за Триггви и вижу, что он беседует с папой и Смаури. В мою сторону он не смотрит, и я немного успокаиваюсь. Наверно, это у меня уже крыша едет. Я стала такая нервная после всего, что произошло за последние годы! И я как на иголках: не могу перестать думать о Биргире. Каждые несколько минут смотрю на телефон, дергаюсь при каждом его сигнале, или мне мерещится, что он вибрирует в кармане.

– Лея! – В голосе Соллы слышится раздражение. – Ты тут?

– Да.

– Я тебя спросила. Как ты думаешь, ты завтра точно приедешь? Потому что одна с Тарой я не собираюсь. Она ведь такая наглая.

– Не знаю, когда я приеду. – И я вдруг понимаю, как сильно желаю быть дома, а не здесь. Пейзаж, прежде такой красивый, вдруг стал зловещим. Ветер уже не бодрящий, а студеный, и вонь опять усилилась, когда кораблик замедлил ход. А я здесь заперта, думаю я. И даже при всем желании мне отсюда никуда не деться.

Когда я прощаюсь с Соллой, холод уже начинает просачиваться мне под пуховик и вдруг пробирает до костей. Я склоняюсь над бортом и пытаюсь сосредоточиться на чем-нибудь, кроме холода и вони.

Мы проплываем мимо крошечного островка – в сущности, просто скалы, торчащей из моря. Там птицы, в основном чайки, они стоят навытяжку и смотрят на море этими своими немигающими глазами. И вот я вижу среди чаек одну непохожую птицу. Черную, длинношеюю, и все перья на затылке взъерошены. Птица поворачивается ко мне; кажется, она смотрит на меня, хотя я знаю, что вряд ли. И вдруг она расправляет крылья и быстро машет ими, но не взлетает. Движения угрожающие, словно она отмахивается от меня, и я непроизвольно отступаю. Делаю несколько шагов назад – и вот я снова у стены, в тени от солнца.

В конце концов птица все-таки взлетает, и я вижу ее высоко над остальными.

Я стряхиваю с себя неприятное ощущение, застегиваю пуховик до самого подбородка и еще раз проверяю телефон. Хотя Биргир и не ответил, мне придает бодрости возможность видеть его лицо и знать, что он где-то есть. Я часто листаю его фотографии, когда мне плохо или одиноко. Уже один вид его лица вызывает у меня улыбку, ожидание чего-то хорошего…

Я забиваю имя Биргира в поисковик «Фейсбука», но вместо его фотографии там находится какой-то другой Биргир. Я ищу снова, но не нахожу нужного аккаунта. Проверяю, не ошиблась ли в написании, но у меня ведь точно все правильно.

Сердце колотится, во рту дурной привкус, как будто я вот-вот что-то отрыгну. Я дышу мелко и часто, и от этого кружится голова. Я не успеваю сделать вдох, достаточно глубокий, чтоб легкие как следует заполнились воздухом.

Я снова и снова ввожу имя, смотрю на экран. Листаю ленту в поисках Биргира, но ничего не нахожу. Его аккаунта больше нет.

Он исчез.

Петра Снайберг

Наш кораблик замедляет ход, и я гляжу на море под нами, спокойно гонящее свои волны. Морская гладь – как мягкий матрас, на который хочется лечь и уснуть.

«Будь осторожна. М.»

Эти слова эхом отдаются в голове, и я пытаюсь угадать, что хотела сказать Майя. «М» ведь значит «Майя», правда? Кто бы еще стал писать такую записку?

Подозреваю, что это связано с тем, о чем она собиралась поговорить вчера вечером. Поскольку поговорить у нее не оказалось возможности, она оставила записку. Но почему такую короткую и невнятную?

Единственный ответ, который приходит на ум: она боялась, что записку обнаружит кто-то другой. Ей хотелось, чтоб ее сообщение было понятно только мне одной, а мне как раз не понятно. Почему я должна быть осторожна?

Я пытаюсь поставить себя на место Майи. Представляю, как она срывается из гостиницы среди ночи, поспешно пишет записку и прикрепляет на мою машину в надежде, что я ее обнаружу.

«Будь осторожна».

Наверно, ей казалось, что я тотчас соображу, чего опасаться, но мне приходит на ум только Гест. Ведь он ближе всех для меня, я ему больше всех доверяю.

– Все нормально? – спрашивает Гест. Он склоняется, ухватившись за перила по обе стороны от меня, и кладет подбородок мне на плечо.

– Все отлично, – отвечаю я, думая, стоит ли рассказать ему про записку, но решаю этого не делать.

Он кладет руку на мою, и я чувствую, исходящий от него жар.

– Надо бы нам как следует воспользоваться этим гостиничным номером, пока мы не уехали домой, – шепчет он мне на ухо.

Я молчу. Чувствую: он наклоняется ближе, нюхает мои волосы. И я, несмотря ни на что, ощущаю, как во мне разгорается желание.

В своей записке Майя явно имела в виду не Геста. У меня нет причин опасаться его и никогда не было. Может, Майя не имела в виду, что мне стоит опасаться кого-то конкретного, а просто следует не терять бдительности. Как, например, родители, которые выпускают ребенка на улицу и волнуются, говорят ему: «Ты там поосторожнее!»

Сейчас мы проплываем так близко от одного островка, что я вижу птиц на скалах: чаек, глупышей, тупиков. Я всегда забываю, какие же тупики вблизи маленькие. Клюв толстый, красно-синий, и вокруг круглых глаз красные полоски. Я смотрю на них как зачарованная, а они глядят в ответ со своих скальных уступов.

Вот раздается крик: «Орел летит!» – и Гест тотчас отпускает меня и хватает бинокль. У него птицы вызывают невероятный интерес, а я ничего подобного даже изобразить не могу. Но я поднимаю голову, как и все, и вижу, как в вышине парит орел. Кажется, он не прилагает никаких усилий для полета: размах крыльев так велик, что восходящие потоки долго поддерживают его в воздухе. Он подлетает все ближе и ближе и вот садится на утес на близком к нам островке. И сидит там с величественным видом, окидывая взглядом фьорд.

По телу пробегает дрожь, и я перестаю держаться за холодные стальные перила. Вдруг я чувствую на себе чей-то взгляд. Оглядываюсь – а там стоит Виктор.

– Они великолепны, – улыбается он.

– Да, – соглашаюсь я. – Великолепны.

Но я смотрю не вверх, а на лицо Виктора: его выражение беззаботно.

По-моему, Майя едва ли сама уехала из гостиницы на машине. Я вспоминаю, что когда мы встретились в «Вершине», они вместе садились в машину Виктора. Не могла же она взять его машину, чтоб уехать? Наверняка она попросила кого-нибудь забрать ее или пешком дошла до ближайшего хутора – правда, туда час ходьбы, если не больше. Судя по тому, какая вчера была погода, я надеюсь на первое, но все-таки этот вариант кажется мне менее вероятным. Если б за ней кто-нибудь заехал, ее бы не разыскивала родня. Она бы отзвонилась. Правда, остается вариант, что она доехала на попутке. Может, она как раз собралась идти пешком до хутора, а кто-нибудь предложил подбросить ее.

Меня пробирает холодная дрожь при мысли, что это могло означать, если с тех пор от нее не было ни слуху ни духу.

Триггви

Мне надоело торчать на палубе, и я спускаюсь в ресторан, покупаю две чашки кофе и овсяное печенье с шоколадом. Потом сажусь рядом с Оддни, которая, кажется, провела на воздухе от силы пару минут, ведь сейчас холодно.

– Как ты себя чувствуешь? – спрашиваю я, ставя перед ней вторую чашку.

– Отлично. – Она улыбается, благодарная мне за кофе. – Ну и холодно же там!

– Да, холодновато.

Оддни не спрашивает, как я себя чувствую; не хочу жаловаться, но бывало и получше. Но ведь надо быть готовым к тому, что сегодняшний день будет трудным. В этот день я не бывал трезвым семнадцать лет. Но все бывает в первый раз. Исправляться никогда не поздно.

Только что я размышлял о том, как стать лучше. Ведь если начнешь и получится – это будет стимулом продолжать. Хотя я пока что не пью, но еще не избавился от некоторых нездоровых привычек. Я мало сплю, много работаю и редко рассказываю, что у меня на душе. Жизнь сложилась так, что я не осуществил некоторые свои мечты. Например, попутешествовать по сельской Шотландии или южным штатам США.

– Что-то я какая-то вялая, – вздыхает Оддни. – Жду не дождусь, когда мы вернемся в гостиницу. Прилечь хочу.

– Ах, вот что. Было бы неплохо. – Я отламываю от своего печенья кусочек и кладу в рот – и вдруг в голове проносится мысль, что я не представляю себе путешествия мечты вместе с Оддни.

Я пододвигаю к Оддни тарелку с печеньем:

– Поешь немного!

Она некоторое время смотрит на печенье, словно оценивая и взвешивая, а потом отламывает маленький кусочек и кладет в рот. Когда она отворачивается, я замечаю, что у нее на лбу царапина, как раз над переносицей. Маленький порез и синяк, который уже начал чернеть. Его не удалось замаскировать слоем пудры.

Меня начинает грызть совесть, и я перестаю есть. Словно мой отказ от сладкого вообще что-то изменит.

– Ну как, подышали морским воздухом? – спрашивает Харальд, садясь за стол. У него маленькие бутылочки вина, купленные в здешнем магазинчике, и он раздает их, словно наряды на работу. Как странно: родня Оддни так волнуется, что она выпивает, а сами же это поддерживают. Я отказываюсь от вина, а Оддни нет.

– Ну что, вы все время такие спокойные? – Харальд разражается раскатистым смехом и приканчивает свою бутылку за один глоток.

Они какое-то время обсуждают формирование нового правительства и что на правых в прессе нападки, а у левых все с ума посходили.

– Я вообще не понимаю, что эта девчонка сопливая делает на такой должности, – говорит Харальд. Он вынимает табакерку и встряхивает ее. – И всем прямо кажется, что так будет лучше? И что если разогнать уже сложившееся, сработавшееся правительство из-за какой-то ерунды, то сразу все исправится? Как по-твоему?

Харальд вдруг переводит взгляд на меня. Голос у него резкий, словно он чует ссору.

– Да… – Я мог бы сказать ему, что всегда голосовал за левых, считал себя демократом, а не капиталистом. Но этим я всех здесь поставлю на уши. – А у меня еще свое мнение не сложилось, но она ведь хорошо справляется с обязанностями?

– Триггви, не пори горячку. – Харальд морщится и обращается к Оддни: – А ты что скажешь, Оддни, твой муж какие партии поддерживает?

Оддни слабо улыбается:

– А мы политику редко обсуждаем.

– Ой, да. – Эстер подсаживается к нам, а с ней ее брат Ингвар со своей женой Элин. – Халли, давай поговорим не о политике, а о чем-нибудь другом.

Харальд высыпает на тыльную сторону ладони понюшку табака и шумно втягивает в ноздрю.

– Ой, Оддни, что с тобой? – восклицает Эстер, взглянув на лицо сестры.

– Да ничего, – отмахивается Оддни. – Я ударилась.

Эстер поднимает брови, и я догадываюсь, о чем она думает. Она собственными глазами видела, в каком состоянии вчера была ее сестра. И она тотчас меняет тему и произносит с деланой радостью: – А я слышала, что там, где мы будем обедать, кормят отлично.

– А как это место называется? – интересуется Элин.

– «Видвик», – отвечает Эстер. – Вроде у них там суп из мидий очень вкусный.

– А ты здесь раньше бывал, Триггви? – Такое ощущение, будто Эстер хочет задобрить меня после выходки Харальда. Я понимаю, что он уже нетрезв: он раскраснелся.

– Эй! – Харальд подзывает сотрудницу. Я сомневаюсь, что здесь заказы приносят прямо к столику, но все же девушка подносит ему еще бутылки.

– А как вам гостиница? – спрашивает Элин. – Я ночью так хорошо спала. Прямо как убитая.

– Все просто шикарно, – вторит ей Эстер. – И в душе такой напор… Давно я так хорошо не мылась. Я как раз хотела похвалить тебя за удачный выбор.

– Меня? – Элин округляет глаза. – Я про эту гостиницу вообще не знала.

– А разве не ты прислала ссылку на нее в нашу группу? – удивляется Эстер. – Ну, в «Фейсбуке», где мы обсуждали организацию семейной встречи?

– Нет, это кто-то другой. Меня же в «Фейсбуке» нет, вся связь через Ингвара.

– Ну… – тянет Эстер. – Во всяком случае, выбор отличный. Мне тут все нравится.

– Хотя мыло пахнет странно, – вставляет Ингвар. – Оно пахнет этой, как ее…

– Березой, – подсказывает Эстер. – Они в него добавляют деготь и чабрец.

– Они этот чабрец, что ли, во все кладут? – удивляется Элин. – Когда мы приехали, они и чай подавали с чабрецом. Но было очень вкусно.

– А я согласен с Ингваром. И запах противный, и вкус… А это чье? – он указывает на печенье на столе.

– Угощайся, – предлагаю я.

Он отламывает половину и кладет в рот. Его голубую куртку тотчас усеивают крошки.

– А вот сервис без нареканий, – отмечает Ингвар. – Эта девушка там такая услужливая.

– Услужливая, да, – соглашается Харальд. – Надеюсь, она потом сделает мне массаж.

– Халли, не пори чушь. – Эстер легонько толкает его в бок. Харальд издает смешок, не заботясь о том, что это явно не встречает одобрения, и единым духом допивает свой напиток.

Мне хочется напомнить ему, что нам еще предстоит немного проехать. На паром в городе Стиккисхольме мы заехали на своих машинах. Цель пути – ресторан «Видвик» в Хетлиссанде в два часа, а потом Дьюпалоунский пляж. Но люди вроде Харальда считают, что правила на них не распространяются. Что они отличаются от серой массы, а значит, могут творить что пожелают. А может, так оно и есть, ведь где деньги, там и власть. Высокие штрафы для Харальда даже неощутимы. В случае чего он даже сам предложил бы взятку. И хотя мне сложно представить случаи взяточничества у нас в Исландии, но я знаю, что такое бывает.

И эта заносчивость, это наплевательское отношение к другим злит до дрожи. Кто садится пьяным за руль, тот попирает право других на безопасную езду. Такое неуважение к чужой жизни мне противно.

Я смотрю, как Оддни берет у Харальда вторую бутылку. Вдруг меня охватывает непреодолимое желание выйти вон, вообще сойти с этого корабля и податься куда-нибудь подальше. По-моему, мне здесь не место! И я больше не могу усидеть.

– Там сейчас трал спустят, – говорю я, вставая.

Во мне бурлит праведный гнев, но сам я тот еще лицемер. Ведь в самые трудные минуты я порой делал именно то, за что сейчас осуждаю их – и даже хуже.

Сейчас

Воскресенье, 5 ноября 2017

Сайвар, сотрудник отдела расследований полиции г. Акранеса

Вернувшись, Эдда принесла конфеты и кофе.

– Ну, давайте вспомним события вчерашнего вечера, – попросил Хёрд.

– Вот именно. – Эдда стала потирать руки. – Когда все произошло, я уже домой ушла. Остались несколько сотрудников, чтоб продолжать обслуживание гостей в баре, и… и у нас всегда на ночном дежурстве кто-нибудь.

– А когда до вас дошли слухи, что один постоялец пропал?

– В четыре часа утра мне позвонили и сказали, что один из постояльцев ушел да так и не вернулся. Понятно, что они волновались. Погода была плохая: ветер, мороз, так что выходить на улицу вообще не стоило. К тому же по ночам здесь так темно, что если не знать местность, легче легкого сбиться с пути. И пропасть…

– А кто вам звонил? – спросил Хёрд.

– Один сотрудник, – ответила Эдда. – Арне, парень, который у нас работает официантом, сказал, что трое постояльцев по какой-то причине вышли в эту непогоду, а вернулось только двое.

– А потом что было?

– Я велела Арне тотчас позвонить спасателям, что он и сделал. Они быстро прибыли и сразу начали поиски. – Эдда пристально смотрела в свою чашку. – Не мне вам объяснять, что это не минутное дело.

Эдда замолчала. Сделала глоток кофе. Сайвар уже и сам знал, что произошло потом. Он знал, что спасательный отряд нашел труп лишь на рассвете. И что в этом случае жертва погибла не от того, что сбилась с пути и замерзла, как нередко бывало в бурные студеные ночи, даже в недавние годы. В данном случае вмешательство природы в гибель человека было минимальным, если вообще было.

Накануне

Суббота, 4 ноября 2017

Петра Снайберг

– Моя племянница, – говорит Мист, жена моего брата Смаури, – так увлекается дизайном интерьеров. Правда, она пока живет в общежитии, но ты бы видела, как красиво она все там у себя сделала. Вот честное слово – она так внимательна к мелочам! – При разговоре Мист таращит глаза и много жестикулирует. – В общем, я пообещала ей узнать, берете ли вы сотрудников на подработку на лето. Вот честно, ей и платить не надо будет. Она будет бесплатно работать.

– Как интересно. Правда, мы до сих по на летние подработки никого не брали, но я посмотрю, что можно сделать, – обещаю я.

– Было бы отлично. Она бы так обрадовалась.

Я улыбаюсь, изображая интерес, а про себя думаю, под каким бы предлогом отказать. Мы с Мист никогда особо не ладили. Она сошлась со Смаури, пока я еще жила у родителей. Впервые я с ней встретилась, когда рано пришла из школы и думала, что дома никого нет. Я шла в свою комнату и вдруг услышала шорох. Я остановилась среди коридора, позвала Смаури, но ответа не последовало. И тут из моей комнаты вышла Мист – раскрасневшаяся и смущенная.

– Прости, – проговорила она. – Я… это… щетку искала…

– Щетку?

– Да. Это… Я Мист.

Смаури про нее рассказывал. Мист – это та девушка, которая постоянно названивала нам домой, из-за которой Смаури дразнили его приятели. Не знаю, чего я ожидала, но явно девушки иного типа, чем Мист. Одета она была в футболку с изображением мышки Мини, а еще у нее был пупок с пирсингом, волосы мышино-бурого цвета, торчащий подбородок и круглые очки. А сейчас она стояла передо мной вся красная: она только что рылась у меня в комнате, и мы обе понимали, что про щетку она наврала. Мне она сразу не понравилась.

Я так и не смогла ей окончательно простить, что она что-то разнюхивала у меня в комнате, хотя вроде все вещи там по-прежнему стояли на своих местах. А может, я не простила ей и того, что она охмурила Смаури, который мог был найти себе кого-нибудь получше.

И я радуюсь, когда человек на корме кораблика сзывает нас.

– А сейчас мы будем втягивать трал! – кричит он и приглашает публику собраться.

Я оставляю Мист и нахожу Ари, который стоит в первых рядах.

– Ты пробовать будешь? – шепчу я ему.

Он морщится и пожимает плечами:

– Ну да.

Когда сеть, прикрепленную к «плугу», поднимают, она полным-полна. Тот человек подтаскивает ее к длинному столу перед собой. По другую его сторону толпятся пассажиры и смотрят, как он открывает сеть снизу и из нее потоком вываливается рыба.

– А вот «викингские суши», самые свежие, только что со дна морского! – Он рассыпает содержимое по столу. – Вот вкусные устрицы и морские ежи, которых вам предстоит попробовать. И конечно, к ним затесались несколько роскошных крабов, но их лучше убрать, пока они никого не покалечили, у них ведь такие страшные клешни. А вот морские звёзды, вот голотурии…

Несколько членов экипажа в рыбацких комбинезонах достают ножи и принимаются открывать раковины.

– Ну что, надо пробовать? – произносит Виктор. Он стоит совсем вплотную ко мне, и я чувствую исходящее от него тепло.

– Да. – Я беру одну раскрытую устрицу. Смотрю на белую мышечную массу в ней, напоминающую слизь, и все же решаюсь… – М-м, – киваю я. – Вкусно! Сам попробуй!

На самом деле не очень вкусно, но мне удается убедить Виктора.

Он берет одну раковину, подносит к лицу и недоверчиво разглядывает содержимое.

– А правда вкусно? – интересуется он.

– Правда-правда. – Я напускаю на себя невинный вид и легонько толкаю его. – Сам попробуй.

– Ради тебя, – улыбается Виктор, а потом закрывает глаза и вытряхивает содержимое раковины в рот. В какой-то момент он, кажется, вот-вот это выплюнет. Он вздрагивает, но в конце концов через силу глотает.

– Предательница! – говорит он с наигранным гневом. – Я уже и забыл, какая ты бываешь злючка!

Я не могу от смеха произнести ни слова, хохочу до слез.

– Не желаете ли попробовать вот это? – человек с «плугом» протягивает нам икру. – Это просто деликатес.

– Нет, спасибо, – морщится Виктор. – Не надо.

– Нет, спасибо, – отказываюсь я.

– Слушай, а приходи перед ужином ко мне вниз на рюмочку, – предлагает Виктор, когда рыбак уже отчаивается скормить нам еще морепродуктов. – Просто представить не могу, как же я завтра уеду домой, не пообщавшись с тобой как следует!

– Да, конечно, – соглашаюсь я. Может, Виктор расскажет, что же на самом деле произошло между ним и Майей.

– Отлично. У меня есть твое любимое шампанское.

Виктор улыбается уголком рта, а я чувствую, как кровь приливает к лицу. Это шампанское он приносил мне несколько лет назад, пока Гест ездил по работе в Польшу. Мы с Виктором вдвоем выпили всю бутылку и еще одну – красного вина. Я заснула на диване, пока Виктор еще не ушел, а проснулась от того, что меня тормошит Лея: «Мама, почему ты спишь на диване? Ты заболела?»

К счастью, Виктор успел убрать со стола бутылки и бокалы, так что «вещественные доказательства» истинной причины моего состояния уже исчезли. А еще он укрыл меня пледом и принес из спальни подушку, чтоб подложить мне под голову.

– Уфф, – выдыхаю я. – Не знаю, можно ли мне его снова пить…

Вместо ответа Виктор улыбается, а в глазах у него блеск, какого я раньше не замечала. Кто-то натыкается на нас, и мы пододвигаемся друг к другу и стоим так близко, что я чувствую его тело.

Я смеюсь немного сконфуженно. Пытаюсь отдалиться, но оказываюсь вплотную к столу с этими морскими гадами. Бурые и фиолетовые морские ежи, шевелящие ножками опрокинутые крабы, раззявленные устрицы со склизким одержимым, готовым к употреблению.

Вдруг в ноздри мне ударяет вонь – тяжелый морской дух, словно вся моя голова наполнилась рыбьими потрохами. Вокруг я слышу смех и чавканье. Наша семья на кораблике не одна, там еще есть туристы, в основном иностранцы. Кто-то разливает белое вино по бокалам, и к вони примешивается приторный алкогольный запах. В животе поднимается волна, доходит до горла, я сглатываю. Мне не выйти отсюда. За мной стоит Виктор: судя по всему, он не собирается отодвигаться ни на шаг. Напротив, он как будто еще больше приближается, прижимается, так что мне не вздохнуть.

Лея Снайберг

Мы паркуемся на стоянке возле Дьюпалоунского пляжа. Солнце уже начало клониться к закату, в воздухе морось. Раньше я очень часто сюда приезжала. Когда я была маленькая и мы ездили на Снайфетльснес, я все время канючила, чтоб мы остановились здесь. Из-за камешков. На этом пляже все камешки гладкие, продолговатые, отшлифованные морем, совсем как жемчужинки. Я долго разыскивала самые красивые, увозила домой и раскладывала у себя в комнате или раздаривала подругам.

– Ты идешь? – окликает меня папа, который ведет маму чуть впереди.

Я шагаю по тропинке, и вот по обеим сторонам от меня оказываются черные лавовые стены странной формы. Прохожу еще немного – и передо мной открывается море. Я снимаю шапку, потому что хочу слышать его – шум прибоя и тот звук, с которым волна просачивается сквозь камни и утягивается вниз.

Здесь, на пляже, как будто совсем другой мир, и на какое-то время становится легче. Я могу дышать. Я смотрю на камни и море и думаю: как же давно я не бывала счастлива! По-настоящему счастлива.

Когда во мне просыпается эта мысль, я всегда ощущаю уколы совести: у меня все есть, мне все доступно – почему же тогда я не радостна? Могла бы и радоваться.

Мне живется гораздо лучше, чем многим другим. Когда я думаю об этом, то всегда вспоминаю девочку, с которой подружилась в девятилетнем возрасте. Звали ее Дагбьёрт, осенью она стала новенькой в нашем классе. Однажды я предложила ей пойти домой не ко мне, а к ней. Немного поныв, она согласилась.

Когда я вошла в ее квартиру, то содрогнулась. Просто встала на пороге, вытаращив глаза. Квартира была похожа на какой-то склад. Или даже хуже. Весь пол был завален вещами – или так мне сперва показалось, а присмотревшись, я увидела, что это мусор: коробки из-под пиццы, банки из-под газировки и другие упаковки из-под продуктов. В комнате был включен телевизор и стоял сумрак. Окна занавешены, хотя на улице светило солнце. Но хуже всего – запах: кислый, тяжелый, словно что-то испортилось. А потом пришел папа Дагбьёрт, в странной одежде и со странным выражением лица. Он велел нам не шуметь, а потом снова скрылся в какой-то комнате.

Когда ко мне в гости ходили друзья, мои родители всегда беседовали с ними и угощали лакомствами.

Когда Дагбьёрт попросила меня разуться, я не стала этого делать, а под каким-то предлогом убежала домой. С тех пор мы с ней не разговаривали – разве что тогда, когда нас заставляли. Завидев Дагбьёрт, я всегда сворачивала или уходила прочь.

Я до сих пор думаю о Дагбьёрт и этой квартире, о стоявшем там запахе и вспоминаю выражение лица ее папы. Не знаю почему, но Дагбьёрт превратилась в какую-то фоновую мысль, которая меня не покидает. Хотя я с ней мало знакома и давно ее не видела. Наверно, это угрызения совести: какая я неблагодарная, плохая, нашпигованная предрассудками, как я могла убежать домой, оставив ее в этой ужасной квартире. После я порой видела, как она идет домой одна, останавливается на полдороге и наблюдает за нами, девочками. А я всегда притворялась, что не вижу ее.

Тогда я была маленькой, сама была счастлива и избегала всего неприятного. Лишь через несколько лет я поняла, что такое быть изгоем, как Дагбьёрт.

Все говорили, что я как-то вдруг успокоилась. В школе стала держаться в тени, на уроках перестала тянуть руку и просить учительницу помочь. Перестала играть с одноклассницами после школы. Подружки решили, что я их бросила, и вдруг виноватой оказалась я. Иногда я думаю, что они нащупали у меня какое-то слабое место и воспользовались этим. Почуяли прекрасную возможность забить меня.

Мама всегда считала, что я изменилась из-за того, что происходило в школе, что это девочки на меня так повлияли. Я никогда не рассказывала ей о настоящей причине перемен. Она так и не узнала, что, когда мне было двенадцать лет и у нас было рождественское застолье, я уснула на бабушкиной кровати и проснулась от того, что кто-то шарил рукой у меня под кофтой и под майкой. Когда я осознала, что творится, сон с меня слетел, но пошевелиться я не могла.

Когда Хаукон Ингимар заметил, что я уже не сплю, он рассмеялся:

– У тебя там скоро уже все будет.

Состояние у меня было такое, будто он повредил что-то нежное, я и сама не могла объяснить что. Одним касанием, за один миг, он отнял у меня невинность, а пока я ее не лишилась, я и не знала, что она вообще была.

Сейчас я думаю: а что будет, если Биргир, или как там на самом деле зовут того парня, с которым я общалась, опубликует те мои фото или нашу переписку? Что скажут мама с папой? А мои одноклассники?

У меня в желудок как будто камней набили – как будто все камешки, которые я собирала в детстве, вдруг оказались там.

Потом я стала думать о другом: как папа готовил мне горячий шоколад, когда я маленькая приходила из школы и у меня зуб на зуб не попадал от холода. Или как мы всей семьей ходили по вечерам в бассейн, когда я была помладше, и ложились спать гораздо позже обычного. Или как папа по вечерам укутывал меня в одеяло так плотно, что я не могла пошевелить рукой. Не знаю, почему сейчас я думаю именно об этом – но воспоминания нахлынули на меня, и в горле стоит ком.

Я глубоко вдыхаю и медленно выдыхаю. Закрываю глаза. Забываю, что вокруг полно народу. А если все возьмет и исчезнет? А если?..

Я подхожу к самой кромке воды. Волна тянется к моим кедам и лижет камешки, а потом уползает назад.

Я спускаюсь дальше на приливную полосу. Следующая волна доходит мне до лодыжек, вода заливает кеды. Носки промокают. Сначала мне очень холодно, но вскоре ноги согреваются.

Я шагаю вперед.

Петра Снайберг

Окей, вот я выпила за едой бокал красного вина, и сейчас мне немного полегче. Тяжесть в голове уже не такая ощутимая. Я в той или иной степени уверена, что тогда, на корабле, вообразила про Виктора невесть что. Он не нарочно прижимался ко мне. Меня сбила с толку записка от Майи; из-за нее у меня появилась паранойя. А может, эта записка была вовсе и не от Майи и адресована не мне. Майя же не знает, какая у нас с Гестом машина, и она не могла угадать, что за руль сядет Гест, а не я.

Когда Гест паркует машину на стоянке у Дьюпалоунского пляжа, я чувствую, как в теле растекается приятный хмель. Не то чтоб я много выпила, всего-то два бокала, но этого вполне достаточно, чтобы все стало проще. Мир завернулся в уютный покров.

– Упс! – Я слегка скольжу по влажному мху, спускаясь к морю.

Гест подхватывает меня:

– Осторожнее!

Я начинаю смеяться. Я так громко хохочу, что Ари смотрит на меня, вопросительно вскинув одну бровь.

Гест улыбается уголком рта. Ему обычно нравится, какая я веселая, когда выпью. Обычно он пользуется моментом и подвигается ближе: знает, что в такие моменты возрастает вероятность, что я его не прогоню.

Мне все равно. Недавно Гест пробудил во мне желание, которого я уже давно не ощущала.

Кто долго прожил в браке, тот ценит те редкие моменты, когда эта искра разгорается. Мы вместе идем на взморье, рука в руке, и я жду не дождусь, когда мы снова окажемся одни.

– Ты хорошо выглядишь, – замечает Гест.

– Врешь, – смеюсь я. – Но спасибо тебе за ложь.

– А я не вру. – Гест закусывает нижнюю губу. Его взгляд не отрывается от моих лица и шеи, и я ощущаю жар внутри. – А где кулон, который я тебе подарил?

– Кулон?

– Да, кулон. – Дальнейшие разъяснения не нужны. Когда мы только начали жить вместе, Гест подарил мне кулон, и я почти шестнадцать лет носила его. Несколько месяцев назад я сняла его перед тем, как пойти в душ, он куда-то завалился, и я его не нашла. Я перерыла всю ванную, но напрасно. Он как будто испарился.

– Ах, я его дома забыла, – вру я, поглаживая шею. После того, как столько лет я проходила с кулоном, кажется, будто сейчас там чего-то не хватает. Я хочу погладить маленькое золотое сердечко, а хватаю пустоту.

– Ну ладно, – улыбается Гест. – Придется нам поискать что-нибудь новенькое.

Я с облегчением выдыхаю, и мы идем дальше.

Я приезжала на Дьюпалоунский пляж часто, но у меня от него всегда захватывает дух. Это взморье – одно из моих любимых мест. В детстве мы со Стеффи ездили сюда с бабушкой и дедушкой, набивали карманы красиво отполированными камешками, а потом раскладывали их по подоконникам на даче. Прятались в пещерах и играли, будто мы альвы^[10]. Потом я привозила сюда Ари и Лею и смотрела, как они собирают камешки или убегают от волн.

Хотя шумит прибой и кричат птицы, здесь царит мир и покой. Будничная суета далеко, точка зрения на мир меняется. Самое важное видится яснее.

Я останавливаюсь у стенда с информацией о кораблекрушении, которое произошло здесь в 1948 году. Из экипажа в девятнадцать человек спаслось только пятеро. На взморье еще можно увидеть разбросанные обломки того корабля, порыжевшие от ржавчины, словно памятник катастрофе.

Я смотрю на морской простор, на то, как поднимаются и опадают волны, словно мир дышит. Солнце еще высоко на небе, но у горизонта небеса темнее. Словно ночь стоит в сторонке и ждет момента, чтобы накрыть землю.

Я бросаю взгляд на Стеффи, которая стоит рядом и тоже завороженно смотрит на море. На ней дождевик бутылочно-зеленого цвета и альпинистские ботинки, похоже, слишком дорогие, чтоб быть практичными. Рыжевато-русые волосы стянуты мохнатой ушной повязкой, и хвостик мягко покачивается на ветерке.

Наверно, я была к ней слишком строга. Я спроецировала на нее все плохое, словно это она виновата, и порой забываю, как мы были молоды. Когда тебе шестнадцать-семнадцать лет, кажется, что весь мир в твоих руках. Я думала, будто знаю, кто я и чего хочу. И что все ясно. А сейчас мне стоит только посмотреть на Лею, и я понимаю: тогда мы были детьми, которые только считали себя взрослыми. Все же я целых восемнадцать лет наказывала Стеффи.

Восемнадцать лет! Как такое вообще возможно? Часто я чувствую себя так, словно нахожусь в той же точке, что и тогда. Как будто я не изменилась, спустя годы я – все та же девчонка, вернувшаяся вечером домой.

Стеффи сначала не замечает меня, но потом как будто ощущает мое присутствие и переводит на меня взгляд:

– Здесь ничего не изменилось.

– Да, – соглашаюсь я. – Помнишь, мы сюда ездили с дедушкой и бабушкой?

– Конечно, – улыбается Стеффи. – Мы могли провести здесь целую вечность, собирая камешки.

– И в пещерах прятались.

– Воображали себя альвами, – продолжает Стеффи.

Я улыбаюсь и подставляю лицо солнцу. Холодный ветерок с моря не дает лучам согреть меня.

– А знаешь, я тут недавно хотела тебе позвонить, – признается Стеффи. – Я разбирала старые вещи и нашла тетрадку, которую мы с тобой делали. В которой просили всех друзей написать что-нибудь хорошее.

– Например, «Много пить – добру не быть»?

– Да. Или «Помни меня, как я тебя, до… до…»?

– «До конца времен. А захочешь позвонить – вот мой телефон», – последние слова мы произносим одновременно и прыскаем со смеха.

– Я это все уже забыла, – говорю я.

– Я ту тетрадку с собой привезла, – сообщает Стеффи.

– Правда?

Стеффи слегка конфузится – зрелище редкостное. По-моему, я никогда не видела ее сконфуженной.

– Да, на случай, если тебе захочется ее забрать.

– Было бы отлично. – Я замялась. – Но вот… если хочешь, мы с Виктором ненадолго встретимся в его комнате перед ужином.

– Конечно. – Стефи морщится. – То есть это приглашение или нет?

– Да, приглашение, – заверяю ее я.

– Спасибо. – Стеффи некоторое время улыбается, а потом между нами повисает молчание.

– А ты еще что-нибудь нашла? – интересуюсь я. – В тех старых вещах?

Стеффи приободряется, и мы вспоминаем глянцевые картинки, бумажных куколок и почтовые марки.

– А у нас правда всегда были какие-нибудь увлечения? – удивляюсь я. – Мы не могли просто играть в Барби?

– В Барби мы играли, да только тебе всегда хотелось играть в них… неподобающим способом.

– Нет, – возражаю я. – Это тебе всегда хотелось их раздевать. – Я собираюсь напомнить ей, что она всегда оставляла их в кукольной постели голыми, а Оддни, ее мама, усаживала нас и просила объяснить, что это значит, – и вдруг я слышу, что зовут Лею.

Я осматриваюсь по сторонам, некоторое время пытаюсь сообразить, в чем дело – и тут вижу Лею.

Сердце у меня содрогается. Лея зашла по колено в море и не слышит, как ее зовет Гест. Она медленно, но верно движется вперед – шаг за шагом.

Наши с Гестом взгляды встречаются, на его лице я вижу отчаяние. Он не может понять, что происходит, да и я тоже. Что делает Лея?

В конце концов Гест перестает звать дочь, ведь она все равно не реагирует. Он заходит в воду. Лея не смотрит, пока отец не хватает ее за плечо. Она глядит на него – и меня поражает это необычное зрелище: они вдвоем в воде, сейчас доходящей Лее уже до пояса, смотрят друг на друга. Я не вижу, чтоб они переговаривались, но все же они как-то общаются – потому что в конце концов Лея выходит вместе с ним из воды.

– Лея, что ты там делала? – спрашиваю я, подойдя к ним.

Она останавливается и смотрит на меня. Глаза у нее большие, неподвижные, как будто в то же время она глядит и сквозь меня.

– Просто воду потрогать хотела, – через некоторое время произносит она. – Хотела ощутить, какая она.

Ирма, сотрудница гостиницы

Все готово к заключительному вечеру наших постояльцев в гостинице. Я с трудом скрываю волнение. Все указывает на то, что вечер будет богат событиями.

Недавно я слышала, как сотрудники в кухне переговаривались о том, что сейчас соцсети гостиницы буквально взорвались: добавилось много новых подписчиков, и валом понеслись заказы. Сейчас у нас до самого декабря свободных номеров не осталось. Подумать только: одна-единственная семья – и так на всех влияет!

Хотя мне кажется, что больше всего влияют Хаукон Ингимар и Петра. У них самые посещаемые странички в соцсетях во всей Исландии, и я знаю, что они вывесили туда кучу фотографий нашей гостиницы и ее окрестностей. Я уже давно подписана на них и слежу за обновлениями, хотя они едва ли это замечают. Для них я наверняка всего лишь имя в списке тысяч других.

– Ну и суматоха! – Эдда входит и плюхается на стул. Гладит себя по коленям и морщится.

– Болит? – спрашиваю я.

– Ой, да, что-то разболелось, – Я сажусь напротив и наливаю кофе в две чашки. – Спасибо, – благодарит она. – Хотя мне и не следовало бы так поздно пить столько кофе, а то ночью не усну. А если и усну, то только на короткое время. У меня уже много лет так.

– Правда? – сочувствую я. – А из-за чего?

Эдда задумывается:

– С тех пор, как погибла мама Элисы, я не могу нормально спать. Понимаю, что прошло уже много лет, но тогда я потеряла и ее, и сон.

Эдда улыбается, и это немного убавляет тяжесть ее слов, даже делает их легковесными.

– А Элисе был всего год, когда… когда…

– Когда ее мама погибла? – заканчивает за меня Эдда. Я корю себя за то, что мне так сложно облекать мысли в слова, но Эдду это, кажется, не смущает. – Да, ей был всего годик, когда ее мама покончила с собой.

– О-о! – Эдда вопросительно смотрит на меня. – Но ведь… – запинаюсь я. – Элиса мне говорила: ее мама в аварию попала.

Глаза у Эдды не улыбаются:

– Ты ведь знаешь Элису. У нее фантазия богатая.

Я издаю смешок, понимаю, что не к месту, и тороплюсь объяснить:

– Я тоже такая же была: все время придумывала всякие истории. Например, про папу – а ведь я его и не знала.

– Да, дети – они такие. – Эдда встает. – Только жаль, что с годами эта фантазия ослабевает. А было бы так неплохо забыться.

Я киваю и ставлю свою чашку в мойку. И вдруг осознаю, какой это грустный факт: ведь когда я была моложе, а фантазия у меня богаче, жить было чуточку легче. Я играючи могла обмануть саму себя, притвориться, что все лучше, чем на самом деле.

В коридоре я обнаруживаю Элису. Она стоит и смотрит в окно. Я подкрадываюсь к ней.

– Там что-то интересное? – шепчу я ей на ухо.

Она не пугается. Даже не оборачивается.

– Да, – отвечает она.

– И что?

– Не важно, все равно тебе не видно.

Я выглядываю в окно и ничего не вижу. Легонько дергаю Элису за косичку и оставляю ее у окна, а сама иду в зал.

Банкетный зал сейчас красив, все стулья стоят по прямой линии, на столах горят спиртовые свечи. Сейчас, когда начало темнеть, гостиницу окутывает какой-то флер таинственности, даже сумрачности. И ты непроизвольно понижаешь голос, словно кто-то может подслушать. Что мне нравится в этой гостинице, так это вечера. Темнота. В иные вечера я ходила по коридорам, садилась в кресла и воображала, что здесь иной мир, где может произойти все что угодно.

Я вхожу на кухню и осматриваю подносы с закусками. Сегодняшний вечер – главный, и меню еще более роскошное, чем вчера.

– Можно стащить одну? – Я указываю на клубнику в шоколаде.

– Да пожалуйста, – отвечает Арне. – А креветок ты уже пробовала?

– Нет, а что в них? – спрашиваю я с полным ртом.

– Креветки в темпуре. – Арне подает мне пластиковую баночку. – С майонезом чили.

– Ну, я не могу, как здорово! – Я закрываю глаза и издаю громкий стон.

Арне смеется:

– Теперь я знаю, какие ты издаешь звуки, когда…

– Да заткнись ты! – Я легонько толкаю Арне и выхожу.

Хаукон Ингимар в баре заказывает напиток и смотрит на меня так, словно полагает, будто вчерашний вечер заставил меня возбудиться. Меня подташнивает, но я улыбаюсь и смотрю на него, пока он не отводит взгляд. Но когда захожу за стойку бара, то чувствую, что колени у меня слегка дрожат. Но я собираюсь с духом и принимаюсь расставлять чистые бокалы.

Я думаю об Элисе и ее вымышленной реальности, в которой мама погибла в аварии, а не добровольно покинула этот мир. Я сочувствую Элисе – и понимаю, что мы с ней более похожи, чем мне казалось.

Мама всегда говорила, что у меня фантазия больная. В детстве я жила в мире, неведомом другим. Мой мир был светлее и лучше – совсем как сказка, потому что я могла листать книжки и сама становиться их героями. Я вживалась в мир, сотворенный писателями, и этого было достаточно, чтоб я могла сама продолжить историю до последних страниц.

Но чем старше я становилась, тем труднее это давалось. Я начала сравнивать себя с другими. Я осознала, что, наверно, наша с мамой квартира не очень красиво обставлена, а наша жизнь не особо интересна. И что, наверно, это не самая лучшая участь: вечно переезжать, вечно менять школу и вечерами быть дома одной.

И вдруг голосочек внутри меня начинает звучать громче. Он заявляет, что хочет получить то, что ему полагается. То, в чем мне было отказано, но на что я имею право.

Триггви

Происшествие на Дьюпалоунском пляже немного выбило нас с Оддни из колеи. По пути домой она только и говорит что о Лее, и мне кажется – она даже забыла про фляжку в кармане куртки.

– Петра совсем как ее мама, – заявляет она, когда мы заходим в наш номер.

– В каком смысле? – недоумеваю я.

– Эстер всегда была поглощена собой. Слишком занята собой, чтоб замечать, каково окружающим. Дальше собственного носа не видела.

Я мог бы спросить Оддни, не хочет ли она сказать, что в какой-то момент Эстер не заметила, что ей плохо. По-моему, что-то в поведении сестры беспокоит Оддни, но я так и не понял, что именно. Я знаю, что Эстер была любимицей у отца – Хаукона; может, Оддни переживает из-за этого. Особенно из-за тех наказаний, которым, судя по всему, подвергали одну лишь Оддни.

– А ты думаешь, Петра такая же? – спрашиваю я.

– Да явно. Петра совсем как Эстер, ее мама. В упор не видит, что ее дочь что-то мучит. Лея выглядит какой-то потерянной. А помнишь, какая миленькая она была в детстве, а?

– Нет… – Когда я вошел в эту семью, Лее было уже пятнадцать. Для меня она никогда не была миленькой маленькой девочкой. Мне она казалась не миленькой, а именно красивой и для своего возраста выглядела уже по-взрослому.

– Она была просто прелесть, – продолжает Оддни. – Когда я приходила в гости, она всегда радовалась. А сейчас она такая… несчастная. Тебе не кажется?

Я мычу что-то, что можно принять за согласие, но если честно, у меня на этот счет своего мнения нет. По-моему, это естественно, что подростки – уже не те радостные простоватые человечки, которыми были в детстве.

– Как жаль, – не умолкает Оддни, снимая носки. – И Петра такая же была…

– Какая?

– Петра и Стефания в детстве были просто не разлей вода. Все школьные годы. Просто как приклеенные друг к другу – и всегда что-то затевали, или дома у нас, или у Эстер с Халли. Я для Петры была просто как вторая мама. – Оддни продолжает, тон у нее серьезный: – А потом она нашла себе этого Геста, и Стефания как будто перестала существовать. Сама она куда-то умчалась, а подругу бросила. Стеффи жутко расстроилась и, я думаю, как раз из-за этого и решила ехать на учебу за границу.

– Ах, вот как… – Я киваю и думаю, не относился ли этот строгий тон у Оддни на самом деле к Петре. Для Оддни всегда было трудно, что Стефания перебралась в Данию, но я не знал, что она винит в этом Петру.

– Да, – вздыхает Оддни. – Так что это не такая уж неожиданность.

– Что именно? – Я не понимаю, о чем она.

– Насчет Леи, что ей так плохо. Мне часто кажется, что Петра слишком поглощена собой и собственной карьерой и не заботится как следует о дочери. Бедняжка Лея!

Оддни уходит в ванную и включает душ.

Я гадаю, есть ли в словах Оддни рациональное зерно. Что, мол, и Эстер, и Петре не хватает материнской нежности и заботливости. Я снова вспоминаю застывшее лицо Леи, вернувшейся на берег, и помню, как она смотрела на мать. В ее взгляде было отвращение? Упрек? Не могу определить. Судя по тому, что я наблюдал, Петра – хорошая мать.

У Оддни вот какая проблема: она любит всех обвинять, а себя видит в неверном свете. Я порой задумываюсь, какое воспитание получили Стефания и Хаукон, если тогда выпивка была в их доме таким же будничным явлением, как сейчас. Кажется, по Хаукону Ингимару заметно, что в его воспитании дисциплины было мало, и я подозреваю, что, наверно, Стефания сбежала за границу не только от подруги, которая променяла ее на жениха, но и от чего-то другого, более серьезного.

А может, тут и гадать не о чем. В наши дни все только и знают что наперебой болтать о своих чувствах, и всем есть что сказать. Раньше подход был таким: в жизни бывает плохое, но бесконечно мусолить его нет смысла. А сейчас на человека дунуть нельзя – у него сразу диагностируют травматическое стрессовое расстройство, или тревожность, или как там все эти диагнозы называются. Порой мне кажется, что наибольший ущерб таится не в самом дуновении, а как раз в его бесконечных обсуждениях. В последствиях.

Но, конечно, на этот счет, как и насчет многого другого, есть разные точки зрения. Те, кто разбирается в этом лучше меня, наверно, скажут, что травмы надо прорабатывать. А вот мой жизненный опыт говорит: с травмами можно жить. У меня никогда не было желания выносить свои беды на всеобщее обозрение. Я научился жить с горем как с частью себя самого, как и со всем остальным, через что прошел в жизни.

Я открываю кошелек, вынимаю фотографию и рассматриваю. Она еще аккуратная, не мятая, тщательно хранится в пластиковом кармашке много лет, так что я могу разглядывать ее когда угодно, когда на меня нахлынут раздумья.

Судя по звукам в ванной, Оддни уже закончила принимать душ. Через некоторое время она выходит, закутанная в полотенце. В комнате уже темно: войдя, мы не зажигали свет, а сейчас солнце село.

Оддни присаживается на краешек кровати рядом со мной, кладет руку мне на щеку, дает заглянуть себе в глаза.

– Как я рада, что ты здесь, Триггви! – произносит она. – Не знаю, что бы я без тебя делала.

Я закрываю глаза, и мы целуемся. Ее слова красивы; наверно, от них должно было бы стать теплее, а меня пробирает холодная дрожь.

Лея Снайберг

Мне не холодно. Что странно, ведь температура моря – около нуля. Я это знала и ощущала холод, но все же я не мерзну.

Когда принимаю душ, ноги от горячей воды по-странному немеют. Некоторое время это неприятно, но потом я привыкаю к жару и ощущаю, как кровь снова приливает к пальцам и они согреваются. Буквально раскаляются.

Самое интересное, я не помню того момента, когда решила утопиться. Я помню, как зашла в море, как вода затекла в обувь, промочила носки, а потом штаны. Но я не помню, когда решилась, – как будто это решение за меня принял кто-то другой, забрал власть над моим телом.

В какой-то момент мне показалось, что я воспарила над самой собой и со стороны наблюдаю, как мое тело входит в море. И было такое чувство, словно меня это не касается, я была связана уже не с самой собой, а с чем-то иным и большим.

Знаю, это звучит как полный бред, но я не могу объяснить понятнее.

По дороге домой мама сказала, что, мол, не надо все время бить на трагический эффект, но я ведь не нарочно, мне просто показалось, что стоять там – красиво. Перед лицом моря и небес у меня возникало чувство, что все происходящее не имеет никакого значения. Как будто я – незначительная мелочь в мироздании, что ничего из того, что я говорю или делаю, не играет роли – и это было приятно. Даже больше, чем приятно, – это было грандиозно.

Главное – в такой момент все плохое становится не важным.

Я закрываю глаза, позволяя воде стекать по лицу. Открываю рот и чувствую вкус капель.

Мне кажется, было очень глупо позволить Хаукону Ингимару так повлиять на меня. А еще – думать, будто Биргир меня действительно любит, и довериться ему. Парню, которого я никогда не видела и даже не знаю, существует ли он. Прежде всего мне кажется – послать ему эти фотографии было совершенно безмозглым поступком.

И сейчас мои фотографии у кого-то, кого я не знаю. Я прямо представляю себе такого старика, как в документальном фильме, который я видела по телевизору, о людях, притворяющихся в сети кем-то другим. Пасть жертвой подобного обмана было бы так унизительно!

Я выхожу из душа и вытираюсь. Надеюсь, мои фотографии не выложат в открытый доступ, иначе… иначе я прямо не знаю что сделаю.

– Ты зачем это сделала? – спрашивает Ари, когда я вхожу в комнату. Он сидит на кровати, как будто поджидал меня. Лицо у него искреннее, немного испуганное, и меня поражает, что его вопрос звучит совсем иначе, чем вопрос мамы, хотя слова те же самые. В словах Ари забота и нежность. В словах мамы был упрек.

– Не знаю, – отвечаю я. И это правда.

Ари смотрит на меня, но ничего не говорит. Затем вынимает пакетик конфеток.

– Хочешь?

– Спасибо, – и я беру несколько штук.

– Вот что, я вниз схожу. – Но потом он колеблется. – Или хочешь, я с тобой посижу?

– Ари! – смеюсь я. – За мной не нужно приглядывать.

– Нет, я знаю. Просто…

– Ну, правда, Ари… Я не хотела… Я бы далеко и не зашла.

– Ты и так довольно далеко забрела, – возражает Ари.

– Да, но… короче… – Я пытаюсь найти способ объяснить все без лишнего пафоса. – Мне просто захотелось ощутить, как себя при этом чувствуешь. Тебе никогда не хотелось совершить что-то такое безумное, только чтоб узнать, каково это?

– Нет. – Ари смеется и встает. – Сама ты безумная, Лея.

– Знаю, – улыбаюсь я. – Вообще ненормальная.

– Чокнутая.

– Сбрендившая, – поддакиваю я.

Ари улыбается, и на миг кажется: он хочет меня обнять. Но вот он выходит. И я остаюсь в номере одна.

Я надеваю джинсы и свитер, провожу расческой по волосам. В обычной одежде и без макияжа я кажусь просто ребенком. Мне кажется, я смотрю на саму себя в возрасте двенадцати-тринадцати лет, когда я задумывалась, что можно улучшить. И как я буду выглядеть, если у меня будут более пухлые губы или более высокие скулы.

А сейчас при мысли об этом я вдруг прозреваю и осознаю, насколько это все глупо. И меня вдруг охватывает злость на саму себя и на общество: молоденькие девчонки не должны думать о таких вещах! Не должны быть так озабочены своим внешним видом!

Не успела я как следует осмыслить это, как слышу: в дверь стучат. Сперва я думаю: «Наверно, это мама». Но мама, когда стучится, всегда при этом окликает меня. И у нее стук решительный, а этот – легкий, робкий. Словно тот, кто стоит за дверью, и не хочет, чтоб его услышали.

– Ау! – откликаюсь я сквозь дверь. – Кто это?

Нет ответа.

Я стою и смотрю на дверь. Ветер за окном снова усилился, на улице слышно его завывание. Я жду, затаив дыхание, а сердце отчаянно бьется, уж не знаю почему. Не то чтобы я боюсь кого-нибудь из этой гостиницы. Здесь же только наша родня.

Экран телефона светится: пришло новое сообщение. Снова от кого-то с ником, представляющим бессмысленный набор букв и цифр. Я открываю, но там нет текста, только видео.

На видео все черно, оно снято в темноте. Я машинально подношу телефон ближе к глазам, чтоб лучше видеть. Прибавляю звук. В динамиках скрежет из-за ветра, а потом я слышу хруст гравия. Шаги. Кто-то идет по гравийной дорожке. Заканчивается видео звуком кашля. Я чувствую, как меня прошибает пот, и выглядываю в окно. К гостинице ведь ведет гравийная дорожка?

И снова возня у двери, и кто-то вновь стучится. Дважды, как и в первый раз.

Тук, тук.

Сейчас

Воскресенье, 5 ноября 2017

Сайвар, сотрудник отдела расследований полиции г. Акранеса

– Вот этот номер, – сказала Эдда.

Сайвар немного растерялся, когда Эдда вместо того, чтоб открыть двери номера, достала телефон и начала копаться в нем. Им тут так и стоять, пока она ответит на сообщение или прочитает обновления в «Фейсбуке»?

Он вздрогнул, когда раздался щелчок и Эдда открыла дверь.

Заметив выражение его лица, она пояснила:

– Двери в номерах открываются с помощью приложения. Конечно, можно пользоваться и ключами, но через приложение удобнее.

– О-о, понимаю. – Сайвар осмотрелся в комнате.

– Как видите, отсюда ничего не пропало.

На столе стояло несколько винных бутылок, и Сайвар понял, что его догадка верна: здесь не пили водку из горла, только вино из изысканных бокалов. Бокал на столе был наполовину полон, наверно, из-за этого весь номер пропах спиртным. Окно было закрыто, и воздух спертый. И при этом они знали, что в номере никто не ночевал.

– А не надо… осмотреть номер? – спросила Эдда.

Хёрд кивнул:

– Во всяком случае, его надо закрыть. Я потом пришлю людей, чтоб осмотрели все.

Сайвар заглянул в ванную и при беглом осмотре ничего примечательного не обнаружил. Там было чисто. На крючке висело использованное полотенце, мусорная корзина почти пуста.

Хотя нет… Что-то в ней было. Маленький блистер от таблеток. Он поднял его и прочел маркировку. Антидепрессант. Он узнал эти таблетки от депрессии и тревожности. В общем, ничего особенного, но мало ли – вдруг это окажется важным.

Он открыл шкафчик и увидел на полках много косметики. И мужской, и женской. И вдруг его взгляд упал на внутреннюю сторону дверец шкафчика, и он обернулся и позвал:

– Хёрд, иди посмотри!

Накануне

Суббота, 4 ноября 2017

Петра Снайберг

– С ней уже давно что-то происходит, – высказывает свое мнение Гест. – И ты бы заметила, если б ты…

– Если б я – что? – спрашиваю я. Гест отводит взгляд, но ему и не требуется заканчивать фразу: и так понятно, на что он намекает.

Искра, недавно вспыхнувшая между нами, погасла. Хотя мы в одной комнате, мы вряд ли можем отдалиться друг от друга больше. Вместо хмеля, блаженного забытья, которое я ощущала так недавно, в голове постоянный писк или скрип.

– Если б ты хоть как-то уделяла ей внимание. – Гест качает головой. – Ты сама не видишь, Петра?

– Чего я не вижу?

– Что она все время старается… – Злость исчезла из голоса Геста, сейчас он смотрит на меня как будто с жалостью. Или с разочарованием. – Лея же всегда старается понравиться тебе.

– А я – ей, – говорю я и тотчас сама слышу, что выражаюсь как упрямый подросток.

Гест потирает переносицу и закрывает глаза.

– Я думаю, будет лучше отправить ее к психотерапевту.

Ну вот, психотерапевт, думаю я. И чем я тогда буду отличаться от моих родителей, которые скорее были готовы поручить кому-то чужому заниматься проблемами детей, чем самим разгребать их?

– Может, нам лучше просто поговорить с ней? – предлагаю я. – Посмотреть, хочет ли она сама говорить с нами. Может, это не настолько серьезно. Может…

– Ты считаешь, Петра, что пытаться утопиться в море – это нормально? – возмущается Гест. – А если бы нас поблизости не оказалось? Как далеко бы она забрела?

– Она сама сказала, что дальше и не собиралась, – тихонько возражаю я. И прежде, чем Гест успевает обрушиться на меня, добавляю: – Но я знаю, что ей нужна помощь. Конечно. И мы ей поможем. Я с кем-нибудь поговорю в понедельник, как только вернемся домой.

Гест колеблется, но потом его плечи слегка опускаются.

– Ладно. Это надо будет сделать, Петра. Я за нее боюсь.

– Я тоже, – киваю я и позволяю Гесту обнять меня. Стою неподвижно, пока он обхватывает меня своими ручищами. Он немного отстраняется. Собирается поцеловать меня, но я отвожу взгляд. Я пытаюсь притвориться, словно не понимаю его намерений – этой попытки примирения.

И тотчас жалею. Гест разжимает объятия и отдаляется, достаточно энергично, чтоб я поняла: он обиделся.

– Пойду душ приму, – говорю я. Гест не смотрит на меня, а когда я закрываю дверь ванной, то успеваю заметить, что он открывает мини-бар.

Кода я остаюсь одна, меня охватывает нешуточный страх за Лею. А если у нее происходит что-нибудь серьезное? До сих пор я списывала ее перепады настроения и приступы раздражительности на гормональные колебания переходного возраста, но вдруг это что-то другое, более масштабное? Я считала, что она уже пришла в себя после проблем в старой школе, связанных с этими ее кошмарными тамошними подругами, но вдруг ей так и не полегчало? Может, Гест прав, может, как мать я чересчур халатна. И эгоцентрична.

Гесту кажется, что я эгоистичная и равнодушная, хотя прямым текстом он этого никогда не говорил. Я вижу это по тому, как он смотрит на меня. Он никогда по-настоящему не доверял мне как матери. Я помню один случай, когда Лее было три года. Я готовила еду и на миг отвернулась, чтоб найти что-то в холодильнике. И вдруг услышала испуганный крик Леи. Она протянула свою маленькую ручку к разделочному столику и схватилась за острое лезвие кухонного ножа, которым я резала лук.

Правда, я считаю, что она порезалась не так сильно, как казалось, судя по крику, скорее, испугалась, увидев, как из пореза льется кровь и капает на пол. Она все еще держалась за нож, а я схватила ее за руку и осторожно разжала пальчики вокруг острого лезвия.

И в этот миг в кухню вошел Гест, и первые его слова были: «Что ты сделала, Петра?»

Заметьте: не «что случилось», а «что ты сделала»!

Гест взял Лею на руки, обернул ее ручку кухонной тряпкой и отнес в машину. Он не стал ждать меня, а сразу уехал, и я смотрела им вслед: руки окровавлены, в духовке ужин.

Никогда ощущение бессмысленности не охватывало меня так сильно, как в тот миг!

Моя отстраненность – не из-за того, что я не интересуюсь, а из-за того, что боюсь совершить ошибки. Сказать или сделать что-нибудь, что оттолкнет от меня Лею.

Я открываю сумочку и достаю маленькую бутылочку водки, хранящуюся там с прошлого года, когда я ездила по работе в Лондон. Выпиваю ее всю в один присест, ощущаю жжение в горле и жар в желудке. Говорю сама себе, что сегодня вечером больше не буду думать о Лее: у меня еще будет потом время разобраться с ее проблемами.

Когда я выхожу из душа, Гест уже ушел. В воздухе витает запах одеколона. А на стуле у стола сложена его одежда. Выходная рубашка исчезла из шкафа, и выходные туфли тоже. Он принарядился и спустился вниз, не сходив в душ, не сказавшись мне.

Лея Снайберг

– Добрый вечер! – здоровается Харпа, входя. – Сорри, я не знала, одна ты или с кем-нибудь.

– Я одна. – Я пытаюсь принять безмятежный вид. А ведь я едва не обмочилась от ужаса, когда в дверь постучали.

Кого я вообще ожидала увидеть на пороге? Того мужика, который подписывается «Гюлли»? Биргира?

Я откладываю телефон и думаю: не Гюлли ли послал мне то видео? Как бы то ни было, в переписке он всегда был вежливым и никогда не присылал мне ничего неподобающего. Ну, если не считать неподобающим сам факт, что мужчина в летах переписывается с девочкой-подростком.

Я подхожу к окну и чуть раздвигаю шторы, всматриваюсь в темноту. Но ничего не вижу: в комнате слишком светло.

– Ты на что залипла? – усмехается Харпа. – Там что-то интересное или как?

– Да ничего. – Я отворачиваюсь от окна. – Погода портится.

– Ну и? – Харпа смеется. – Мы же на улицу не собираемся?

– Наверно, нет.

Харпа окидывает меня взглядом.

– Ты что, заболела?

– Нет, – отвечаю я, проводя рукой по волосам. – Я только из душа.

– Окей. – Харпа улыбается уголком рта и садится на кровать Ари. Она одета в черное платье и нейлоновые колготки в черный горошек и держит черный рюкзак с красной кисточкой на собачке молнии.

– Что? – спрашиваю я, когда она перестает глазеть.

– Да ничего.

Со вчерашнего дня что-то изменилось. Харпа смотрит на меня иначе, и я не сразу соображаю, что это, наверно, связано с тем происшествием на Дьюпалоунском пляже. Наверняка Харпа думает о том, что со мной. Нормальная ли я.

Я лишь сейчас задумалась о том, что, наверно, родственники теперь судачат обо мне. Наверняка все считают, что со мной что-то не так.

Но во взгляде Харпы не тревога. Скорее, интерес.

– Вы завтра домой уезжаете? – интересуюсь я.

– Нет. Нам надо здесь побыть до следующей недели.

– А тебе не хочется здесь быть?

– Нет. В смысле да. Но… – Харпа поглаживает красную кисточку на рюкзаке. – Понимаешь, спать не у себя дома – это же утомительно, да? Постоянно ночевать в чужих кроватях, а собственные вещи таскать в сумке. А еще все эти гости, а я никого толком не знаю. Как-то так.

– Понимаю…

– Да, – вздыхает Харпа. – Но у папы всегда так.

– Тебе с ним не нравится?

– Не нравится, – признается Харпа. – По крайней мере, сейчас.

Мы улыбаемся друг другу.

– Пора бы нам вниз идти, – предлагаю я.

– Да-да. Пойдем. – Харпа серьезная, а потом вдруг как рассмеется, и лицо у нее становится озорным. – Я там только что была. Ну, у бармена.

– У той девушки?

– Какой еще девушки? – Харпа вскидывает брови. – Там парень. Симпатичный такой.

– Да? И что вы с ним делали?

– Да ничего особенного. Просто трепались.

– О чем?

– О чем? – Харпа теребит молнию рюкзака. – Да о том, что каждый раз, когда мы будем заказывать газировку, он нам в стаканы подмешает немножко спиртного. И никто не заметит.

– Да? – Я ошарашенно смотрю на нее. – Но… Но…

– Я ему уже заплатила, – говорит Харпа. – Единственное, что потребуется – это спуститься вниз и заказать «Спрайт» или, ну, вообще любую газировку. – Я чувствую, что сердце забилось сильнее от возбуждения. Просто невероятно, какая Харпа отчаянная! И что тот парень и впрямь согласился. Он должен понимать, что случится, если об этом узнают наши родители. – Он сказал, что все равно последние выходные здесь работает, – заверяет Харпа. – Так что даже если это всплывет, ему уже не важно.

– Ну, а мы?

– Что мы? – не понимает Харпа.

– Если по нам заметят…

– Лея! – Харпа открывает свой рюкзак: в нем виднеется бутылка водки. – Ты вчерашний вечер помнишь? Если бы мы прямо при всех проблевались – они бы и то не заметили. Потому что сами были слишком пьяными.

– Наверно, – соглашаюсь я.

– Так что я думаю, – продолжает Харпа, – что мы будем просто делать что хотим. Идет?

Я киваю:

– Идет!

Петра Снайберг

Когда я спускаюсь к Виктору, он уже ждет меня и держит бокал с золотистой пенящейся жидкостью. Не сомневаюсь, это шампанское хорошее.

– Ничего себе какой ты нарядный! – Я разглядываю сшитый по фигуре синий костюм и жилет с торчащим из кармана платком. Он как будто сошел с рекламной картинки; подбородок гладко выбрит, темные волосы аккуратно зачесаны назад. На ногах у него блестящие туфли коньячного цвета.

Виктор умеет подбирать одежду. Когда мы были моложе, он всегда отлично одевался. Если мне хотелось получить честный ответ, что надеть, я спрашивала Виктора, а не Стеффи.

– Да ты тоже ничего, – улыбается Виктор и подает мне такой же бокал.

– А откуда у тебя бокалы? – спрашиваю я, садясь на стул у стола, а Виктор располагается на кровати.

– В баре взял.

– Отлично. – Я отпиваю из бокала сладкий напиток и разглядываю комнату.

У нас в номерах все по большей части одинаковое – мебель, покрывала, – но у Виктора помещение чуть меньше и гораздо чище. Все вещи на местах, пальто висит на вешалке, на столах не лежит ничего постороннего. И на письменном столе нет такой вазы, как у нас.

– Жаль, что Майя уехала. Ты не знаешь, что у них в семье произошло?

Виктор пожимает плечами:

– Что-то с сестрой.

– А ее нашли?

Виктор не отвечает на вопрос, лишь улыбается:

– Если начистоту, то я вообще не уверен, что у нас что-нибудь получится.

– Почему?

– Мы слишком разные.

– Ну, окей. – Я допиваю бокал, а Виктор наполняет его снова. – По-моему, у тебя так не только с Майей…

– Ну, смотри… – Виктор глядит в свой бокал, на губах играет легкая улыбка. – Я, в общем, не спешу.

– Ну ведь у вас, мужчин, вообще времени в запасе сколько угодно. – В моих словах сквозит обида, которую я не намеревалась показывать, и я добавляю: – В смысле, чтоб завести детей.

– А ты бы устроила жизнь по-другому? – интересуется Виктор. – Если б могла?

– Да, – едва вымолвив это, чувствую укол совести. – В смысле, понимаешь, Ари и Лею я бы ни на что не променяла, но я хотела бы, чтоб они родились у меня чуть позже.

– А Гест?

– Гест? – Я недоуменно смотрю на Виктора. – Ты хочешь спросить, была бы я с ним?

Виктор кивает.

– Я… я… – Слова застревают в горле. Мне хочется сказать: «да, конечно, я все равно выбрала бы его», но правда ли это? Я часто думала, что Гест – оптимальный кандидат на роль супруга. Он человек надежный, большинству это нравится. Но между нами никогда не вспыхивало фейерверка страсти – во всяком случае, с моей стороны. Впрочем, меня это никогда особо не беспокоило, я по натуре не романтик и такого рода любовь воспринимаю как что-то детское, ненастоящее. По-моему, что быстро разгорается, то быстро и затухает.

Гест соответствовал всем требованиям – и моим, и моей родни: работа хорошая, личность интересная, надежный.

Правда, в последнее время Гест был каким-то не особенно надежным – или как? Он вел себя не как обычно. Стал более раздражительным, и когда он смотрит на меня, то в нем как будто чего-то не хватает. Какой-то терпеливости, которая была раньше. И я уже не понимаю, как он относится ко мне, и задаюсь вопросом: а вдруг он решил меня бросить? Вдруг я ему надоела?

– Отвечать не нужно. – Виктор пьет и разглядывает меня. И, наверно, видит, что я затрудняюсь ответить. Улыбка на его губах немного насмешлива, словно его что-то забавляет.

– Что? – неуверенно смотрю на него я. Странно, ведь когда мы были моложе, с Виктором я всегда чувствовала себя уверенно. И вдруг мне кажется, что между нами нарушился какой-то баланс.

– Да ничего. – И Виктор ненадолго замолкает. – Это просто напоминает, как мы у меня дома сидели на кровати по вечерам и сплетничали.

Я улыбаюсь:

– Нам всегда было весело.

– Нам было нужно совсем немного, чтоб развлечься.

Я вспоминаю прошлое и понимаю, что он прав. Нам ничего не было нужно, кроме друг друга. Обычно мы проводили время дома у Виктора, потому что ему родители почти все спускали с рук.

Виктор был ребенком, о котором его родители мечтали, которого ждали много лет. И когда Виктор наконец появился, правда, совершенно необычным путем, Элин и Ингвар так обрадовались, что были готовы отдать ему буквально все.

Я подношу бокал к губам, чтоб сделать глоток, но там пусто. Виктор берет бутылку и снова наполняет мой бокал. Я пью слишком быстро и уже хмелею. И не чуть-чуть, а столько, что комната плывет перед глазами.

Я помню, что когда-то мне не приходилось носить свои тайны в себе. Всеми моими мыслями и чувствами я делилась с Виктором и Стеффи.

– Я пригласила сюда Стеффи, – говорю я.

– Ну? – Кажется, Виктор удивлен. – Я думал, что вы с ней… Хотя я и не знаю, как вы с ней…

– Вот и я тоже…

– Ты мне не рассказывала о вашей размолвке. – Виктор смотрит на меня. – Я думал, ваши пути просто разошлись, но сейчас посмотрел на вас и думаю: наверно, между вами что-то произошло. – Я гляжу в бокал, наклоняю его так, что напиток доходит до края. – Так что же случилось?

– Ничего, – отвечаю я, но мне недостает убедительности.

– Да явно же случилось, – настаивает Виктор. – Давай выкладывай!

– Да ничего не было! – Я делаю глоток и смотрю на Виктора. Он глядит на меня в упор, словно одним взглядом хочет принудить все рассказать. Я не могу сдержаться и разражаюсь смехом, и на миг кажется, что мы такие же, как прежде.

– Петра! – Виктор с укором смотрит про меня.

– Окей, окей. – Я уступаю ему. Но только начинаю говорить, как ощущаю, что воздействие алкоголя стало каким-то другим. Тяжелее. Теперь мне не до смеха. Я проглатываю комок в горле и произношу:

– Ты помнишь Тедди?

– Да.

Конечно, он его помнит. Ведь именно Виктор обнимал меня, когда я, напившись, плакала на протяжении многих месяцев. Утешал меня, гладил по голове, шептал, что все наладится. Это грустное воспоминание – но все же оно вызывает у меня улыбку. Благодаря Виктору мне стало чуть легче, но я сомневаюсь, что он стал бы утешать меня, если б знал правду.

– Окей. – Я залпом выпиваю остаток из бокала и прошу налить еще. – Ты помнишь, что случилось.

– Конечно, – произносит Виктор чуть более серьезным тоном. – И нам не надо…

– Нет, но мне хочется. – Я закрываю глаза, надеясь, что так будет легче говорить. Отставляю бокал, потому что руки начинают дрожать. – Короче, ты знаешь. В тот вечер, когда… когда это случилось. – Я делаю глубокий вдох и готовлюсь впервые рассказать то, о чем никогда не говорила, но о чем постоянно думала. О том, что мне не удается забыть, сколько я ни пытаюсь.

Триггви

Я велю Оддни спускаться вниз раньше меня. А сам сижу, уставившись на телефон, словно это не предмет из железа и пластика, а что-то более серьезное.

Мое решение выпить было бессознательным, и я даже не пытаюсь ему сопротивляться. Первый глоток пива холодный и такой приятный, что я жмурюсь от удовольствия. За первым глотком тотчас следует второй, а там и третий. Через некоторое время я уже смотрю на пустую банку из-под пива и думаю: а стоило ли? Было ли время, когда я воздерживался от хмельного, действительно настолько хорошим, чтоб ради этого стоило так стараться? Может быть, когда-то раньше. На самом деле я уверен, что раньше стоило воздерживаться, но не сейчас. Сейчас уже поздно.

Когда наконец беру телефон, на столе уже две пустые пивные банки, а третью я ополовинил. В холодильнике осталась только одна, больше нет, так что если мне захочется еще, придется идти в бар.

Я смотрю на часы и понимаю, что надо поторопиться. Скоро, наверно, придет Оддни и скажет спускаться ужинать.

Тот телефонный разговор весь день не шел у меня из головы.

У нас традиция: из года в год созваниваться именно в этот день, и я знаю, что Нанна ждет. Отвечает она сразу – как будто уже сидела с телефоном в руке.

– Как ты? – спрашиваю я.

– Отлично. Просто отлично. – Когда я звоню, голос Нанны звучит как обычно, совершенно незаинтересованно. Но такой она была и когда мы только познакомились. Вначале, когда я ей звонил, я был совершенно уверен, что не интересен ей. Она отвечала так сухо, что казалось – ждет не дождется, когда можно будет закончить разговор. Позже я понял, что она так испытывала меня. Проверяла, точно ли я в ней заинтересован. У нее не было времени на разговоры с мужчинами, которые просто ищут развлечений. У нее был сын, и она хотела найти именно такого мужчину, который был готов к роли отца. Который не сбежал бы при первой возможности.

– Ты что-нибудь сделала в честь сегодняшнего дня? – интересуюсь я.

– Не особо, – признается Нанна. – Хотя торт испекла. Ну, помнишь, миндальный. С розовым кремом.

– Помню. – Это воспоминание заставляет меня улыбнуться. – Он всегда такой вкусный.

Некоторое время мы молчим, а потом Нанна говорит:

– А ты на западе.

Это не то чтобы вопрос, но я все же отвечаю:

– Да, мы здесь в роскошной гостинице.

– Конечно.

Я смеюсь про себя, а Нанна, разумеется, не слышит. Она всегда держала себя немного странно по отношению к Оддни. Когда обнаружила, что мы с ней стали общаться, она поначалу проявляла совершенно необузданное любопытство, расспрашивала о ее семье. Задавала всякие странные вопросы, например что мы едим и как они со мной обращаются.

Нанна никогда не была в восторге от людей с большими деньгами. Ей кажется, будто они какие-то обманщики. Как будто богатым быть вообще никому не положено.

В нашем с ней союзе бесконечным источником дискуссий всегда были деньги. Точнее, их отсутствие. Нам приходилось считать каждую крону, тратить как можно меньше, чтоб свести концы с концами. Нанна больше всего радовалась, когда покупала что-нибудь со скидкой и могла задешево приготовить добротный обед. В том, чтобы из малого сделать много, она была просто виртуозом. В ее характере мне больше всего нравилась эта рачительность.

– Да, гостиница очень шикарная. – Я представляю Нанну здесь рядом с собой. Как бы она качала головой, глядя на такое расточительство. – Мы здесь до завтра пробудем.

– Я недавно его навещала. – Нанна игнорирует мою последнюю фразу.

– Правда? Надо бы и мне заглянуть, как только смогу.

– Да, было бы неплохо.

– Да. А я с ним до сих пор разговариваю, – признаюсь я, открывая следующую банку пива. – Чаще всего по вечерам.

– Понимаю. Я тоже.

Пауза.

– Я попросила Тоути, ну, брата, пересканировать фотографии, – рассказывает Нанна уже более непринужденным тоном. – Получились такие фотографии фотографий. Хочешь пришлю?

– Непременно. У тебя ведь мой имейл есть?

– Где-то был, – отвечает Нанна. И добавляет: – Ты сейчас пьешь?

– Я уже давно не пил.

– Не мне тебя судить.

Я слышу звук, словно на стол поставили стакан, и понимаю, что Нанна тоже сейчас пьет. Я так и представляю, как она сидит на террасе принадлежавшего нам дома. Вспоминаю, как она смаковала каждый глоток, когда пила белое вино. Закрывала глаза и подставляла лицо солнцу. Помню, как в такие минуты она всегда много смеялась. Нанна привыкла много смеяться. Рядом с ней было весело. Она была как бабочка, много и часто болтала не задумываясь.

Но со временем второй главной темой для обсуждений у нас с Нанной стала выпивка. В смысле то, что выпивал я. Стоило начать – и я уже не мог ничего контролировать. Проблема в том, что в пьяном виде я очень меняюсь и делаю то, чего иначе ни за что бы не сделал.

Мы некоторое время сидим с телефонами в руках, но почти не разговариваем. Однако молчание между нами приятное. Я знаю, что Нанна, как и я, унеслась в мир воспоминаний. В минувшие дни, когда мы были вместе. Несмотря ни на что, большинство воспоминаний – хорошие. А может, это я одно хорошее запомнил. Наши ссоры и развод я помню мало. Больше помню смех, нежность. Вечера, когда я украдкой нюхал ее волосы, когда мы лежали и смотрели телевизор, или когда Нанна будила меня, если я засыпал, убаюкивая нашего сына.

Мы с Нанной могли бы хорошо жить вместе. Я думаю – даже уверен – что наш развод был бы только временным, если бы не все, что произошло потом.

Когда завершаю разговор, внутри у меня пустота. Я встаю, спотыкаюсь о сумку, стоящую на полу, но мне удается удержать равновесие и не упасть. Снова открываю мини-бар, но все уже выпито; впрочем, я это заранее знал.

Некоторое время стою посреди комнаты, прикидывая, что предпринять. Уйти, что ли? Не такая уж плохая мысль.

На улице непогода так разбушевалась, что эти большие оконные стекла дрожат, но мне больше хотелось бы быть там, чем здесь.

– И ты не представляешь, как у нас все сложилось, да? – обращаюсь я вслух к кому-то, кого больше нет. Но мне кажется, он отвечает, велит не вести себя как дурак.

Петра Снайберг

Не успеваю я рассказать Виктору, что произошло в тот вечер, как в дверь стучит Стефания, и я рада. Вообще, я хорошо умею рассказывать. Могу звучать убедительно, когда произношу рекламные речи или делюсь с заказчиком своими идеями. А сейчас я уверена, что рассказала бы все не так, если вообще смогла бы что-нибудь произнести.

Стеффи в золотистой водолазке с длинными рукавами, которая, кажется, меняет цвет, в зависимости от того, как на нее падает освещение. Алая помада, на тонких запястьях позолоченные браслеты.

– Ну, поднимем бокалы! – приказным тоном произносит она, едва получив бокал от Виктора.

Мы слушаемся: чокаемся и пьем. Я выпиваю свою порцию быстро и несколько раз моргаю, чтоб предметы перед глазами перестали раскачиваться.

– У тебя вода есть? – спрашиваю я Виктора.

Он достает из мини-бара бутылку воды и дает мне. Я выдуваю половину, но легче не становится. Пока Виктор и Стеффи болтают, я размышляю, что сказала бы Виктору, если б она не постучалась. Было бы уместным начать рассказ с того самого вечера? Может, правильнее было бы начать с того дня, когда я впервые встретила Тедди.

Тедди появился в колледже, когда мы были на втором курсе. Я искала аудиторию, где у нас было занятие по математике, в итоге опоздала и прибежала туда, раскрасневшись и запыхавшись. Села на первый свободный стул и не успела занять место, как ко мне подошла преподавательница.

– Как тебя зовут? – спросила она, и уголки ее тонких губ загнулись вверх, хотя глаза не улыбались. Ее голос был красивым, звучным – такой бы по радио передавать.

– Петра, – выдавила я из себя.

– Встань, Петра, и повернись лицом к классу.

Сперва я подумала, что это шутка, но она продолжала в упор смотреть на меня и ждать, так что я нехотя поднялась. Мои руки дрожали, сердце так колотилось, что я была уверена: всем ребятам слышно.

– А сейчас попроси у своих одноклассников прощения за то, что опоздала и помешала вести урок, – велела она, с той же звучностью в голосе и застывшей на лице улыбкой.

Я бы покраснела еще больше, если б это было возможно. Лицо пылало, как вольфрамовая нить в лампочке, по спине и из подмышек катился холодный пот. Я не столько ощутила, сколько поняла, что этого не скроет никакой антиперспирант.

– Про… простите, что я опоздала… – Я едва узнала собственный голос – такой слабый и дрожащий.

На миг воцарилось молчание. А потом я услышала за спиной голос преподавательницы:

– Спасибо, Петра.

Униженная, я вернулась на место и попыталась не разрыдаться. Я была не в состоянии следить за ходом урока. Поэтому я не сразу отреагировала, когда паренек, сидевший сбоку от меня, положил передо мной листок.

Он нарисовал карикатуру; я такие видела в газетах. Я тотчас поняла, что на ней наша преподавательница, хотя Тедди сделал черты ее лица утрированными, нос громадным, а губы – тоненькой черточкой. Ему так хорошо это удалась, что я едва не рассмеялась вслух, и мне пришлось прикрыть рот рукой.

Тедди был отличным рисовальщиком, и позже я выяснила, что карикатуры для него были просто развлечением. Дома он рисовал реалистичные портреты людей. Но они показывали их иначе, чем фотографии. Ему удавалось уловить сущность тех, кого он изображал. Он рисовал выражения лица, характерные для конкретного человека. Такие, которых никто особо не замечал, но которые оказывались узнаваемыми, стоило Тедди поймать их своим карандашом.

Когда впервые наблюдала, как Тедди рисует, я не могла оторвать от него глаз: лицо сосредоточенное, движения энергичные. Карандаш плясал по белому листу, и, как по волшебству, возникали изображения. Я не поняла, как именно это происходит, но знала, что Тедди очень способный и что он мне нравится. Он смешил меня до упаду. И его улыбка действовала на меня точно так же.

– Петра, ау! – Голос Виктора возвращает меня в реальность.

– А? – Я притворяюсь, что ничего не происходит. – Что?

– Все нормально? – хмурится Виктор. – Давай бокал. По-моему, его наполнить пора.

Я пытаюсь возражать, но сама слышу, насколько протест слаб. Ведь на самом деле сейчас мне не хочется быть трезвой. Находиться здесь, в маленькой комнате вместе со Стеффи и Виктором – это и вызывает ностальгию, и душит. Мне кажется, будто я перенеслась в прошлое. Как будто мы в комнате Виктора спустя некоторое время после миллениума.

Виктор подает мне бокал и спрашивает, о чем я думала.

– Да ни о чем особо. – Я делаю глоток. Я вижу, что Виктор мне не верит и поворачивается к Стеффи:

– Так что там произошло между тобой и… и…

– Пером, – заканчивает за него Стеффи. – Да ладно, я сама уже не помню, как его звали.

– А что случилось? В последний раз, когда я с тобой общался, вы дом собирались покупать, да?

– Да, мы дошли до той стадии, – смеется Стеффи и вздыхает. – Хотя не дом – квартиру. Хотели купить квартиру, даже уже начали присматривать. Там одна в центре Копенгагена была – такая красивая, потолки высокие, а двери и окна скругленные. Такая квартирка в романтическом стиле, с розетками, лепниной, французскими окнами. Вот честно, Петра, ты была бы в восторге.

– А дальше? – спрашивает Виктор.

– А потом я увидела в компьютере Пера письмо, и… – Стеффи поднимает бокал и смеется. – Ну, раз уж решил изменять, то, наверно, разумнее было бы из аккаунта выйти, а компьютер закрыть.

Я с удивлением смотрю на Стеффи. Ей точно кто-то изменил? Она же обычно из парней веревки вила! Никому не позволяла никаких вольностей и всегда всех опережала на один ход.

– Правда? – удивляется Виктор – Вот придурок!

– Ага. – Стеффи поднимает пустой бокал, и Виктор наполняет его. – Ну, выпьем за придурка Пера.

– Я за него пить не буду, – хмурится Виктор.

– Ну ладно, а за что тогда выпить? – Стеффи смотрит на меня. – Петра, идеи есть?

– За… – Я подыскиваю что-нибудь нейтральное. – За то, что мы снова встретились.

– За то, что мы снова встретились! – повторяет Стеффи. – Немножко топорно звучит. Ну да ладно, могу выпить и за это. Пусть это будет первая из наших будущих встреч!

Мы поднимаем бокалы, и когда они встречаются, хрусталь звенит.

– Окей, я знаю, чем нам заняться. – Стеффи приосанивается, словно собирается произносить речь. – «Я никогда…»

Больше она ничего сказать не успевает: Виктор разражается хохотом:

– Ну, правда, Стеффи! «Я никогда…» Да мы же из этой игры уже выросли!

– Тсс! – цыкает на него Стеффи. – Не надо! Неужели нельзя ненадолго вообразить, будто нам снова по шестнадцать лет?

Мы с Виктором переглядываемся.

– Плиз! – произносит Стеффи, надув губы. – Мне просто необходимо хоть ненадолго забыть о Пере и этой его фифочке!

Ей удается уговорить нас.

– Ну ладно, – соглашаюсь я. – Чур ты первая.

– Йесс! – Стеффи расплывается в улыбке, затем прикладывает указательный палец к губам, как будто задумалась. – Я никогда не писалась в штаны в подростковом возрасте.

Я делаю глоток и посылаю Стеффи сердитый взгляд:

– Значит, мы будем вот так играть?

– Окей, а тебе-то что терять? – парирует Виктор.

Я вздыхаю:

– Но это случилось, когда нам было по двенадцать лет.

– Тринадцать, – поправляет Стеффи.

– Ну ладно, тринадцать, – соглашаюсь я. – Мы пошли в Кинодворец, и там показывали какой-то фильм.

– «Бестолковые», – подсказывает Стеффи. – И мы с тобой обе хотели быть как Алисия Сильверстоун.

– Точно, – киваю я и тотчас вспоминаю, как перед кинотеатром образовалась толпа: мальчики, девочки, и все теснились перед кассой – окошком у дверей, куда протягивали деньги и получали билет. Я помню запах при входе в кинотеатр и ощущение, когда мы садились в мягкие красные кресла и фильм начинался. Сзади тихонько жужжал аппарат, шуршали пакеты с попкорном.

– Мы сразу заметили, что самые симпатичные парни из школы сидят позади нас. Десятиклассники. С которыми мы и заговорить-то не решались. И вот в антракте Стеффи собирается в туалет, и… и тут эти парни стоят, и один из них говорит…

Смех мешает рассказывать, и Стеффи продолжает за меня:

– Да, один из них говорит: «Девочки, огоньку не найдется?» Ну, как будто мы в тринадцать лет так и ходили с зажигалками в кармане.

– И что? – хмурится Виктор. – И ты обмочилась?

– Петра так разволновалась, покраснела и как захохочет, – рассказывает Стеффи. – Ну, помнишь, как она всегда смеялась от смущения.

– Помню. – Виктору весело.

– Ну, короче, она не могла остановиться, а перед этим как раз выпила большой стакан газировки…

– Ну-ну, – громко произношу я, но все же не могу удержаться от смеха.

Мы продолжаем игру, проходим несколько туров. Утверждения довольно невинны: «Я никогда не списывал на экзаменах» или «Я никогда не плакал над фильмами в школе». Мы хохочем, и я забываю все плохое. Не думаю о Тедди. Думаю только о хороших минутах, которых было гораздо больше, чем плохих. Я начала надеяться: а может, сейчас все изменится? Стеффи вернется в Исландию. И мы втроем будем регулярно встречаться, как ни в чем не бывало продолжим общение. От этой мысли становится приятно, словно я наконец обрела почву под ногами, несколько последних лет проведя в подвешенном состоянии.

Я думаю, как же я по ним скучала – и тут Стеффи, с выражением радостного предвкушения, глядит на меня и выдает:

– «Я никогда не целовалась со своим родственником».

Боже мой! Я чувствую, как кровь приливает к лицу, когда вспоминаю наш с Виктором поцелуй.

Был период, когда Стеффи переживала: вдруг когда-нибудь мне придется целоваться, а я не буду уметь! И она предложила потренироваться на Викторе. Я отказывалась, но однажды вечером, когда мы выпивали у меня дома, ей удалось убедить нас, что это пустяки. Что Виктор просто создан для таких тренировок, и что он всегда скажет мне, что необходимо улучшить.

А сама она смотрела на нас критическим взором и даже инструктировала. В те времена мне удалось найти себе для этого оправдание. Виктор тоже был не против, и я помню, как заметила во время поцелуя, что у него на брюках образовался бугорок, но решила ничего не говорить, чтоб не смущать его.

Я отнесла это на счет неопытности Виктора. Он никогда не был с девушкой. Не проявлял к ним интереса. Единственными девчонками, которыми он хоть как-то интересовался, были мы со Стеффи, но мы-то не расценивали его как парня. Он был просто одним из нас. Мы не стеснялись в его присутствии переодеваться, говорить о сексе, о месячных и вообще обо всем, о чем говорят подруги. Его это, кажется, вообще не беспокоило, он сидел и слушал и почти не вмешивался в разговор.

Я смотрю на Виктора, но судя по всему его эта мысль не смущает так сильно, как меня. Он поднимает бокал, покачивает им и говорит:

– Ну, строго говоря я вам не родной. – И не замечает, что из бокала летят капли.

– Строго говоря как раз родной! – возражает Стеффи.

– Но не по крови.

– Зато по закону.

– Окей, окей. – Виктор всплескивает руками. – Значит, впервые я поцеловался с собственной родственницей. Это прямо так печально?

– Ах, милый Виктор! – восклицает Стеффи. – Так это был твой первый поцелуй? Конечно, как я могла забыть! Но, постой-ка, Петра, для тебя, значит, тоже первый?

– Да, – отвечаю я. – Но, плиз, давайте поговорим о чем-нибудь другом.

Стеффи хохочет, а Виктор, кажется, немного обескуражен. Для него этот факт неприятен, и я вновь на миг вижу того Виктора, которого знала. Застенчивого. Такого Виктора, который стеснялся заговаривать с другими девушками или ходить в бассейн один.

Я вздыхаю, и Стеффи замечает это:

– Ты о Лее думаешь?

– Лее? – Я не сразу понимаю, отчего Стеффи спрашивает о Лее. И вдруг вспоминаю, как моя дочь шла в открытое море, и ощущаю укол совести. – Да. Не знаю, что у нее случилось.

– Это возраст такой сложный, – объясняет Стеффи. – Она с каким-нибудь мальчиком встречается?

– Не думаю, – отвечаю я. Хотя подозреваю, что так и есть. Я наблюдала, как она улыбается, глядя в телефон, и строчит сообщения с большим усердием, чем когда переписывается с подругами.

– Наверняка из-за какого-нибудь мальчика, – утверждает Стеффи. – Она ни с кем недавно не порвала? Я помню, в каком ты была состоянии после того, как…. – Стеффи останавливается и, заметив выражение моего лица, посылает мне извиняющуюся улыбку. – Прости.

Я чувствую, как меня бросает в холод, и быстро встаю. Стеффи вцепляется в меня:

– Петра, не уходи.

– А я и не ухожу. – Я заставляю себя улыбнуться. – Я в туалет.

В ванной я опираюсь о раковину. Неразделенная любовь. Может, как раз по этой причине я не могу перестать думать о Тедди? Мы были такими молодыми – совсем еще дети, а в этот период всякое увлечение становится таким всепоглощающим и преувеличенным. Все интересно, красиво, ранимо.

Нет, я не страдала от неразделенной любви. Я не знала, что такое любовь.

Я открываю сумочку и ищу успокоительное. Потом выкидываю пустой блистер из-под таблеток в мусорную корзину. Больше всего мне хочется побрызгать в лицо холодной водой, но тогда макияж размажется. Вместо этого я подставляю под студеную воду руки и надеюсь, что они перестанут так потеть. Я чувствую, что от меня разит потом, и открываю шкафчик Виктора в поисках чем-нибудь, что может скрыть запах. Нахожу женский антиперспирант, который, видимо, оставила Майя, и пользуюсь им.

Майя… После того, как я вошла сюда, совсем забыла про Майю. А я собиралась расспросить Виктора о ней, выяснить, что произошло между ними и почему он больше о ней не беспокоится, но нет же: я думаю лишь о себе, любимой!

Это эгоцентризм. Гест прав!

Я аккуратно ставлю антиперспирант на место в шкафчик и собираюсь закрыть его, как замечаю на его внутренней стороне грязь. Какие-то буроватые разводы.

Я провожу по ним пальцем, они размазываются, оттенок становится светлее и меняется: он теперь красный.

Ирма, сотрудница гостиницы

Сквозь щелку в окне кафетерия хорошо слышен вой ветра на улице. За последние несколько часов он резко усилился. По мне, такая погода – идеальный фон для сегодняшнего вечера; это время года мне вообще нравится. Я люблю зиму. Нет ничего приятнее, чем сидеть в безопасности в теплом доме, пока на улице бушует буря. Из-за непонятных звуков и теней все становится таинственным, манящим. Это создает определенную атмосферу, правда ведь? По-моему, меня всегда привлекала темная сторона бытия.

Я придвигаюсь ближе к окну и вдыхаю запах сырости. Знакомый запах. Он напоминает мне запах от окна моей комнаты в той квартире, где мы с мамой жили дольше всего. Окно было подгнившим, рамы вздулись, краска облупилась. Когда мне бывало нечем заняться, я развлекалась тем, что отколупывала краску. А в плохую погоду в окне завывало, совсем как сейчас, и всегда стоял этот запах мокрой древесины. Запах сырости. Если подумать, это странно: гостиница ведь совсем новая, здесь не должно быть проблем с сыростью.

– Ирма, дружочек, закрой окно, – просит Эдда. Она входит в кафетерий, закутывается в шаль и включает чайник. Я слушаюсь, закрываю окно и вытираю капли на подоконнике тряпкой. – Здесь ужасно холодно.

– Прости, – говорю я. – Мне просто надо было свежим воздухом подышать.

– Вот это ты кстати! – Эдда снимает с вешалки вязаный кардиган и надевает его. Плечи у нее высоко подняты, она трет себе руки. – Погода портится. Надеюсь, завтра к полудню распогодится: наши постояльцы в это время будут разъезжаться по домам.

– Да, наверняка. – От мысли о завтрашнем полудне сердце бьется сильнее: они уедут! Завтра в этом же часу их номера будут стоять пустыми или туда заселятся новые постояльцы.

Когда приходит пора расставаться, я всегда немного грущу. Каждый раз, когда мы с мамой переезжали, я окидывала взглядом квартиру или школьный класс и думала: «Я больше сюда не вернусь». И от этой мысли всегда возникало одно и то же ощущение пустоты, словно кто-то умер.

Терпеть не могу расставаний.

Но многих ребят я все же потом видела много лет подряд, хотя они об этом и не знали. У меня отличная память на лица, хотя сама я незапоминающаяся.

Недавно я встретила бывшую одноклассницу, которой всегда казалось забавным называть меня не Ирмой, а Ширмой, и каждый раз дразнить так, когда я проходила мимо. Ну да, очень оригинально!

Я увидела ее в продуктовом магазине в сопровождении двух маленьких мальчиков, которые без конца ныли. Она выглядела измотанной, несмотря на нарядную одежду и макияж. Я заметила мелочи: тени на веках размазались, пояс на пальто грязный, как будто побывал в луже. Мы столкнулись в молочном отделе, она изобразила кривую улыбку и пробормотала: «Ах, извините», – даже не взглянув на меня.

Других бывших соседей я видела мельком на улицах города.

Третьих сама находила в интернете и наблюдала за их жизнью. Мне интересно, что вырастает из того или иного человека, какой жизненный путь он выбирает и какой след оставляет. И кто устраивается на престижную работу, заводит детей и страничку в соцсети. Кто выбивается из колеи и опаздывает на свой поезд. А потом, может быть, появляется на последних страницах газеты: имя, крошечная фотография и текст: «Наш возлюбленный сын и брат…»^[11]

Эдда похлопывает меня по плечу.

– Ну, пора бы нам и за работу!

– Да, пора бы, – соглашаюсь я и встаю.

Эдда улыбается, но потом делается серьезной:

– Знаешь что, я недавно кое-что заметила.

– Что?

– Тут вокруг гостиницы бродил какой-то человек. Я его толком не разглядела и не поняла, точно ли это кто-то из постояльцев, но поведение у него было странное. – После небольшой заминки Эдда продолжает: – Я думала, может, это кто-то, связанный с этой семьей, а может, просто любопытный. Они ведь не скрывали, что остановятся именно у нас.

– Я зорко слежу. – Я таращу глаза в сторону окна.

– Спасибо, дружочек. А еще я хотела бы обсудить с тобой кое-что другое. Я знаю, что у нас договор только до Рождества, но есть ли у тебя возможность остаться подольше? От заказов просто отбою нет, и нам не помешает дополнительная помощь.

– Да, – соглашаюсь я. – Конечно. Можешь на меня рассчитывать.

– Спасибо, дружочек, – благодарит Эдда и уходит.

Я смотрю ей вслед и думаю, как хорошо было бы и дальше здесь работать. Но по правде говоря, все зависит от того, как пройдет сегодняшний вечер. Так что я ничего не обещаю.

Я подхожу к ресепшен, чтоб проверить, правильно ли настроено освещение. В такие вечера освещение – самое важное. Если не будет полумрака, не факт, что люди будут как следует развлекаться. Некоторым вещам как раз место там, где света нет. Когда они выходят из темноты, они меняют форму и становятся какими-то неприятными.

Мне удается найти идеальное ночное освещение для коридоров с номерами, но вдруг входная дверь открывается, и кто-то входит. Первая мысль: это тот, кого Эдда заметила возле гостиницы! Но нет. Это девчонка, едва ли старше двадцати лет, в шапке и зимней куртке.

– Простите, – говорит она, быстро подходит ко мне и кладет руки на стойку. – Меня зовут Лив, я вам звонила.

– Да?

– Я ищу сестру.

– Ее здесь нет, – отвечаю я, сразу сообразив, что передо мной, видимо, сестра Майи, девушки, которой не дозвонились родственники.

– Но она должна быть здесь, – резко произносит Лив. Но в конце в ее голосе что-то надламывается; она прочищает горло и выпрямляет спину. – Ее телефон все еще здесь. Я воспользовалась… ну, вот этим приложением, которое позволяет его локализовать: он точно здесь. Если телефон в гостинице, значит, и Майя тоже!

Лея Снайберг

Харпа смеется так громко, что кажется – во всей гостинице слышно. Я пыталась дать ей понять, что выходить из номера опрометчиво, но она настояла; сказала, что, мол, никто ничего не заметит и что мы как бы невидимки. Так что я осторожно открываю дверь и смотрю в оба конца коридора, прежде чем мы отправляемся в путь.

– Еще чуть-чуть, – говорит Харпа и чуть не падает, споткнувшись о коврик.

Я подхватываю ее.

– Харпа, нас же услышат!

– Что услышат? – недоумевает Харпа. – Услышат, что я совсем…

Тут дверь одного номера открываются, и Харпа плотно сжимает губы, сотрясаясь от беззвучного смеха. А мне не смешно: я слышу голос мамы.

Но Харпа выпрямляется и идет более-менее нормально, так что, когда мы встречаемся с мамой в компании дяди Виктора и тети Стефании, они ничего не замечают.

У них у всех глаза остекленевшие. У Стефании ноги заплетаются, она хватается за Виктора, а он мотает головой. Мама в таком же состоянии, только выглядит серьезной. А когда она смотрит на меня, кажется, не сразу замечает.

– Лея, – произносит она певучим голосом.

– Мама! – откликаюсь я.

Мама усмехается, окидывает мою фигуру взглядом и произносит:

– А другой одежды у тебя нет?

– А мне нравится, как она выглядит, – говорит Виктор, подмигивая мне. – Отличный лук в стиле «Да какая разница!».

Я посылаю дяде Виктору благодарную улыбку. Я хорошо отношусь к нему, хотя он уже давно не заглядывал в гости. В последний раз, когда он был у нас, он зашел ко мне в комнату, и мы долго-долго обсуждали музыкантов. А еще он рассмотрел фотографии на доске над моим письменным столом, указал на фото, где я в парке «Тиволи» в Копенгагене, и сказал, что я как две капли воды похожа на маму. С этим можно согласиться, но лишь до некоторой степени. Я унаследовала мамины волосы, черты лица и губы. Когда рассматриваю ее старые фотографии, то вижу сходство – только мама была пухлее и выше, а я даже не доросла до 165 сантиметров.

– Она как раз такого эффекта и добивается. – Харпа смотрит на меня с философским видом.

Я мотаю головой.

Мы слышим, как с ресепшена доносятся голоса, и все поднимают глаза. А потом появляются две женщины: местная сотрудница, а с ней еще одна – скорее, не женщина, а девчонка.

– Ты же не можешь… – говорит сотрудница, но замолкает, заметив нас в коридоре.

Девчонка едва ли намного старше меня. На ней зимняя куртка, на голове красная шапка, а на ногах походные ботинки, от которых на полу остаются следы. Когда она дышит, ее ноздри раздуваются, а взгляд немигающий и бегающий, как у испуганного щенка.

Заметив Виктора, она останавливается и пристально смотрит на него.

– Майя, – говорит она. – Где Майя?

– Лив, – отвечает Виктор. – Я не знаю…

Он не заканчивает предложение, потому что Лив быстро подходит к нему. Виктор делает шаг назад и поднимает руки, словно готовясь защищаться, и на миг кажется, что девчонка вот-вот набросится на него. Но она останавливается перед ним, склоняется ближе и тихо произносит:

– Ты что с Майей сделал, урод?

Петра Снайберг

Виктор остается с сестрой Майи, которая в конце концов сникает и разражается горьким плачем. Я все еще пытаюсь «переварить» случившееся по дороге к банкетному залу. Раз Майю до сих по не нашли, наверно, ее семья в отчаянии. Но почему Виктор не проявляет ни малейших признаков волнения? И почему сестра Майи так зла на него?

Когда мы со Стеффи ушли, Виктор говорил Лив что-то успокаивающее. Я не слышала, что именно, но она, кажется, немного успокоилась. Во всяком случае, когда мы уходили, ее рыдания уже превратились во всхлипывания.

Но я слышала, как она говорила, что отследила местонахождение телефона Майи и он в гостинице. Если это так, то прямо не знаю что и думать. Что Майя до сих по в гостинице – совершенно исключено. Значит, она забыла телефон? Выскочила вон среди ночи без машины и без телефона? Я представляю себе, как она стоит на шоссе в непогоду минувшей ночью – и при одной мысли об этом содрогаюсь.

И мне вспоминаются разводы на внутренней стороне дверцы шкафчика в ванной. А вдруг это кровь?

– Погоди. – Стеффи подзывает бармена и заказывает два коктейля, а потом произносит: – Понятия не имею.

– Тебе не кажется странным, что Виктор не переживает за Майю? – спрашиваю я.

– Честно признаться, я до сих пор не разобралась, что там произошло.

Стеффи явно не тревожится, как я. Кажется, она даже не подозревает, что случилось что-то серьезное.

– Виктор сказал, что у Майи в семье что-то стряслось, поэтому она вчера ночью уехала домой. Но это же не правда, – рассказываю я. – Иначе бы сестра сейчас ее не искала, так?

– Ты о чем?

– Я вот что хочу сказать: если Майя не вернулась домой, то куда же она отправилась? – говорю я, забирая у бармена свой бокал.

Стеффи улыбается:

– Да не переживай, найдется она.

– Но Виктор…

– Петра, не заморачивайся с этим, – отмахивается Стеффи. – Майя с Виктором вместе совсем недолго. Поэтому Виктора это, наверно, так сильно не тревожит.

– А вдруг с ней что-нибудь случилось?

– Например?

Я задумываюсь, стоит ли рассказывать Стеффи о том, что Майя была беременна, и о том, что я обнаружила в ванной. Раз Майя оставила на моей машине записку «Будь осторожна», значит, она, видимо, сама кого-то боялась. Она спасалась бегством?

Стеффи смотрит на меня и ждет ответа.

– Не знаю, – наконец произношу я. – Я просто думала, у них с Виктором все серьезнее.

Стеффи поднимает брови.

– По-моему, это быстро не бывает.

– О чем ты?

Стеффи ничего не объясняет, только улыбается и отпивает из бокала.

Я размешиваю трубочкой остатки оранжево-красного коктейля, который заказала Стеффи. Мой бокал почти опустел, хотя я и не собиралась больше пить сегодня. В голове зашумело, зрение стало нечетким.

Я думаю о Майе, о том выражении радостного ожидания на ее лице, когда она поглаживала себя по животу и рассказывала о беременности. Что еще она хотела поведать мне?

Краем глаза я вижу, как в зал входит Виктор. Он замечает нас со Стеффи и расплывается в широкой улыбке, а потом идет к нам. Но по дороге его останавливает его отец – и я с облегчением выдыхаю. Я собираюсь поставить напиток на стол, но натыкаюсь на подсвечник и роняю бокал из рук. Он падает и с громким звоном разбивается, так что все вокруг смотрят в мою сторону.

Я бормочу извинения и отодвигаюсь от стола. Чувствую, как краснею. Приветливая официантка приносит тряпку и начинает вытирать стол и сметать осколки, а я, не отрывая глаз, гляжу на растекающуюся по столу жидкость. Она кажется густой и алой.

Лея Снайберг

Все болтают, смеются и пьют, и никто не обращает на нас с Харпой внимания. Проходя мимо кухни, я слышу разговоры сотрудников, ощущаю аромат еды. Понимаю, что проголодалась: сегодня я почти не ела.

В баре Харпа делает заказ у Арне – симпатичного парня в черной рубашке. Он улыбается мне, а я опускаю глаза. Беру стакан из рук Харпы. И мы садимся как можно дальше от шумного застолья – в уголке.

Напиток такой крепкий, что я непроизвольно морщусь.

– Вот не надо с таким лицом, – шепчет мне Харпа. – А то все поймут, что у нас там не газировочка.

– Прости. – Я отставляю стакан и с притворным интересом слушаю рассказ Харпы о каком-то парне из ее школы.

Я ищу взглядом Франса, папу Харпы, который явно за ней не следит. Она живет у мамы, лишь изредка приезжая в гости к папе и Йенни. Недавно она рассказывала, что Йенни, ее мачеха, как-то спросила, не слишком ли она уже взрослая, чтоб так часто приезжать в гости. И не переночует ли она в следующий раз на диване, потому что ее комнату отдадут новому ребенку.

– …а мы ведь спали вместе… – краем уха слышу я слова Харпы.

Я перебиваю ее:

– Вы спали вместе?

– Да. – Харпа делает глоток и веселится, увидев выражение моего лица. – А ты так не делала?

– Нет, – отвечаю я. – Я… так не делала, а вот другое…

– Например?

– Ну… – Не знаю, почему мне так сложно признаться Харпе, что я только целовалась с мальчиком и больше ничего. – Ну, ты поняла.

– Что?

Я сдаюсь:

– Целовалась.

Харпа так и прыскает, но я не разделяю ее веселье.

– Сорри. – Ее лицо снова делается серьезным. – А почему нет?

Почему нет? Может, потому, что всякий раз, когда дело шло к чему-то большему, меня охватывало чувство гадливости. Как будто я перенеслась в прошлое, мне снова двенадцать лет и я просыпаюсь от того, что на мне эти мерзкие руки.

К счастью, отвечать не приходится: мы слышим звон разбитого стекла и поднимаем глаза. Я вижу, что мама стоит у бара и смотрит на сотрудников, которые вытирают пролитый ею напиток. Через несколько столиков от нас я встречаю хорошо знакомый взгляд. Хаукон Ингимар поднимает бокал в мою сторону. Я отвожу глаза, делая вид, что не замечаю его.

На ум приходит Биргир, и я начинаю тосковать по нему, хотя это и глупо, ведь Биргира наверняка не существует. Но ведь за компьютером кто-то сидел, и я скучаю по нашим с ним перепискам. Но чем больше я об этом думаю, тем больше меня охватывает страх. До сих пор я была злая и немного обиженная. Мне становится стыдно. Я не задумывалась над тем, что, хотя Биргира, возможно, не существует, кто-то все это время общался со мной. И меня пронзает мысль: «Теперь кто-то неизвестный мне все обо мне знает!»

– Все нормально? – спрашивает Харпа. – Ты побледнела.

– Да, – говорю я. – Мне просто в туалет надо.

– Хочешь, я с тобой схожу?

– Нет, – поспешно отвечаю я. И с улыбкой добавляю: – Я справлюсь.

Но иду не в туалет, а в вестибюль и открываю входную дверь. Она распахивается под ветром, студеный ветер дует мне в лицо, но воздух освежает. Я глубоко вдыхаю, закрываю глаза и позволяю мелким снежинкам кружить возле лица.

«Ничто не важно», – думаю я и пытаюсь снова пережить то чувство, как когда я забрела в море. Пытаюсь дистанцироваться от самой себя.

– О, привет!

Услышав голос, я открываю глаза. Быстро озираюсь, но вижу только площадку, тускло подсвеченную фонарями. Может, голос донесся изнутри?

Я оборачиваюсь, но никого не вижу.

Когда я снова выглядываю за дверь, то вздрагиваю: сейчас прямо передо мной стоит человек. Он улыбается сквозь густую бороду, руки в карманах, лицо красное, словно он долго простоял на холоде.

– Лея, – окликает он меня. – Вот мы наконец и встретились, Сигрун Лея! – Я открываю рот, но не могут произнести ни слова. – Ты мое сообщение получила? Видеозапись?

Он приближается, а я делаю шаг назад. Я вдруг с такой невыносимой силой осознаю, что сейчас одна, чувствую, как цепенеет все тело. «Я тут одна – с этим человеком!» – думаю я.

И не могу пошевелиться.

Сейчас

Воскресенье, 5 ноября 2017

Сайвар, сотрудник отдела расследований полиции г. Акранеса

Осмотрев комнату, Сайвар и Хёрд снова уселись в кафетерии и стали обсуждать дальнейшие шаги. Они думали, не начать ли с тех постояльцев, которые ночью выходили, но Сайвар не считал, что это лучший вариант. Может, сначала лучше поговорить с другими и позадавать правильные вопросы, ведь ясно, что последними жертву видели именно преступники. Впрочем, еще не вполне ясно, точно ли это было убийство, хотя волосы в руке жертвы и положение трупа указывали именно на это.

– Значит, все началось с того, что пропала Лея? – спросил Сайвар Эдду.

Эдда кивнула:

– Совершенно верно. По-моему, в последние дни у нее было тяжело на душе, хотя я и не знаю, отчего.

Эдда немного смутилась, и Сайвар заметил, что ее белые щеки слегка покраснели. Он подумал: наверно, она проговорилась – может, подслушала разговоры постояльцев.

– А что на это указывало?

– Ну… – Эдда стала потирать ладони. – После этой их вчерашней морской прогулки она вернулась вся мокрая, и я услышала… не то чтобы я подслушивала, иногда всякое-разное и так слышно… но ее родня говорила, будто она на Дьюпалоунском пляже угодила в море. Не знаю, как так получилось, но… но странно как-то. Бедная девочка вымокла до нитки.

Сайвар посмотрел на Хёрда. На Дьюпалоунском пляже – и угодить в море? Невероятно. Сайвар уже побывал на берегу и не помнил, чтоб там хоть в одном месте был риск свалиться в воду. А уж на самом пляже – тем более. И он не слышал, чтоб там были какие-нибудь опасные течения, как в некоторых местах в Исландии, где волны непредсказуемы и утягивают в море тех, кто имеет неосторожность приблизиться к воде.

Хёрд тоже был явно удивлен.

– Значит, Лея пропала, и они пошли ее искать, – уточнил Хёрд. – А когда они ночью вернулись, Лея была с ними?

– Нет, – помотала головой Эдда. – Леи с ними не было.

Сайвар вздохнул. Он не знал что и думать.

После небольшой паузы Эдда спросила, не предоставить ли им номер, в котором они могли бы беседовать с постояльцами. Они согласились и поблагодарили.

– Не лучше ли сосредоточиться на этом? – спросил Хёрд, когда Эдда ушла.

– Да, ждать тут нечего, – ответил Сайвар.

Как только они встали, в кармане Хёрда зазвонил телефон. Он вышел, чтоб ответить, а Сайвар остался ждать. Когда Хёрд вернулся, на его лице застыло странное выражение.

– Кто это был? – полюбопытствовал Сайвар.

– Кто? – вздохнул Хёрд. – Родители Майи.

Накануне

Суббота, 4 ноября 2017

Триггви

Вкус еды оказался средний – какое разочарование, ведь аромат был чудесный! Лучше всего оказались закуски, хотя количество – кот наплакал. Основное блюдо – баранье жаркое – пережарено, а соус выдали крайне скупыми порциями. Впрочем, никто другой не жаловался – вот и я не буду. Иногда ужин – это просто ужин и служит лишь цели набить пустую утробу.

Напротив сидит Харальд и старательно разрезает жаркое. Его челюсти быстро двигаются, и в здешнем полумраке тени странно ложатся на лицо, заостряя и огрубляя его черты.

– Триггви! – окликает Эстер, вырывая меня из задумчивости, и я вздрагиваю.

– Что?

– А ты все время жил в Рейкьявике?

– Нет, я вырос в Исафьордюре, – отвечаю я, – и до тридцати лет жил там.

– А там было хорошо жить? – расспрашивает Эстер. – Это же красивый город. Халли, помнишь, мы туда три года назад ездили? И останавливались в этой… в гостинице. Гостиница «Угол», да?

– Да, – говорит Харальд, запивая баранину глотком пива. – Отель «Угол». Гостиница отличная, а вот кровати неудобные.

– Да нормальные там кровати. – Эстер улыбается. Иногда мне кажется, что никак не может перестать сопровождать каждую свою реплику улыбкой: она проглядывает при любой возможности.

Эстер вновь принимается хвалить гостиницу, и все, кроме Харальда, вторят ей. Разговоры за ужином вежливые, но пьют здесь непрерывно. Бутылки с вином опустошаются одна за другой, а официанты тщательно следят за этим, уносят пустые и приносят новые, так что сколько бутылок поглощено за этим ужином, сосчитать никак нельзя.

Мы принялись за десерт, и тут я чувствую: в кармане вибрирует телефон. Я вынимаю его, хотя знаю, что Оддни пошлет мне сердитый взгляд. Она и ее родня терпеть не могут, когда за столом вынимают телефон. Но в эти выходные, кажется, обычные правила не действуют, и многие достали телефоны и фотографируют еду и друг друга.

Так что я не думаю, что сейчас кому-нибудь будет дело, что я отвлекся; я вообще мало сижу в телефоне, для меня он всего лишь средство связи. Хотя я знаю, что в наши дни телефон больше, чем просто средство связи. Но я только сейчас научился загружать имейл и «Фейсбук», так что постоянно приходят уведомления. Надо как-нибудь разобраться, как отключить эту бесконечную вибрацию.

Это Нанна прислала по имейлу фотографии. Я листаю их и забываю, где нахожусь.

Петра Снайберг

За ужином Гест не говорит мне ни слова. И лишь когда мы оба доели жаркое, он наклоняется ко мне и спрашивает:

– Куда ты ходила?

– Ты же знаешь, к Виктору, – говорю я. – А ты куда ходил?

– Мне нужно было выйти. – Гест вздыхает. – Прости за то, что я тебе тогда сказал; я не хотел тебя обвинять.

«Но ты всегда именно это и делаешь!» – хочется мне его упрекнуть, но я сжимаю губы. Гест наклоняется еще ближе и кладет руку мне на коленку.

– Петра, а не сходить ли нам кое к кому, когда мы вернемся домой?

– К кому же?

– За помощью. – Гест заглядывает мне в глаза. – По-моему… нам было бы полезно.

Я смеюсь, но сама чувствую, что фальшиво:

– А зачем?

Гест не улыбается.

– Потому что ты… мы в последнее время были сами не свои. Мне уже кажется, что ты не хочешь со мной общаться.

Тот факт, что мы начали обсуждать эту тему за ужином, говорит, что Гест выпил лишнего – хотя в остальном никаких признаков. Я беру его за руку, смотрю, как наши пальцы переплетаются у меня на коленях, и чувствую, что расслабляюсь.

– Ну, можно подумать насчет этого, – улыбаюсь я. – В смысле, насчет того, чтоб сходить…

Гест смотрит на меня молча. После стольких лет брака он понимает, когда я говорю серьезно, а когда нет. Он знает, что у меня уже давно на сердце какой-то груз. В первые годы брака он верил, что придет время, и я расскажу ему, но сейчас он знает, что шансов на нет. Он знает, что мы никогда не будем очень близки, я нахожусь лишь в пределах его досягаемости. Вопрос лишь в том, согласен ли он смириться с этим.

Когда он убирает руку, то место на коленке, где она лежала, начинает мерзнуть. Как только он отворачивается, чтоб побеседовать с кем-то за соседним столом, я просовываю руку в сумочку, нащупываю блистер с таблетками успокоительного, выдавливаю одну и проглатываю, запивая красным вином.

Во время десерта Гест, видимо, ушел в бар. На его место садится мой брат Смаури.

– Привет, птичка-перепил, – произносит он.

– Это так заметно?

– Да. – Смаури тянется за графином с водой, наполняет стакан и подает мне.

– Спасибо, – говорю я.

Смаури шепчет:

– Что с тобой, Петра?

– Да ничего.

По выражению лица Смаури понятно: он мне не верит.

– Ну, просто… – Я допиваю воду. – Просто вот это вот все.

– Что «все»?

– Да все, – отвечаю я таким визгливым голосом, что мама, сидящая по другую сторону стола, поднимает глаза. Боже, как я пьяна! Я наклоняюсь к Смаури и шепчу: – Я все делаю не так.

– Что делаешь?

– Все!

– Петра, не надо так себя вести!

Я вдруг вспоминаю, как Смаури в последний раз меня ругал. Это воспоминание ярче, чем вид стола, за которым я сижу: я залезаю в свою комнату через окно, рубашка зацепляется за ветровой крючок и рвется. Я падаю на пол, лежу и смеюсь, но все же чувствую, что голове больно. Щупаю лоб, нашариваю мокрое. Передо мной пляшет лицо Смаури. И он говорит: «Петра, не надо так себя вести!» А потом в дверь стучится папа: «Что у вас там происходит?»

Кто-то стучит ложкой по бокалу, звон хрусталя разносится сквозь шум в зале. Смаури не сразу отводит от меня взгляд, словно чтобы убедиться, что я его послушаюсь. Но едва он отворачивается, я шарю взглядом по столу в поисках хмельного. Нахожу и отпиваю глоток.

Все глаза устремлены на дедушку, который, очевидно, приехал в гостиницу незаметно для меня. Дедушка Хаукон настолько дряхлый, что для того, чтоб встать, ему требуется помощь. Мама отгоняет его помощницу и сама помогает ему подняться. Дедушка занимает место перед столом и извлекает из кармана пиджака листок. Его руки дрожат, листок в них трясется, и на миг кажется, что он уронит его, но вот он как будто собирает волю в кулак и выпрямляется. Жилы у него вздуты, он несколько раз сжимает челюсти. Прочищает горло.

В зале воцаряется мертвая тишина, все смотрят на выступающего. Кажется, даже ветер за окнами умолк. И дедушка начинает скрипучим голосом:

Дедушкин голос пробирает меня до нутра, до костей. Я не могу оторвать от него глаз. В голове не остается места для собственных мыслей. В словах и интонациях есть что-то такое, отчего меня пробирает холодная дрожь. Лишь когда он заканчивает читать, я осознаю, что слушала затаив дыхание.

Я осматриваюсь и замечаю, что не на меня одну дедушкино выступление произвело такое впечатление. Брат Смаури качает головой, но потом начинает хлопать. Остальные подхватывают, а кто-то свистит.

Дедушка на это не реагирует. Складывает свой листок, убирает, и мама помогает ему добраться до своего места и сесть.

– Было замечательно! – шепчет мне Смаури, когда аплодисменты смолкают и возобновляются разговоры и шум.

Я киваю в знак согласия. Дедушка много совершил на своем веку, и мы – его семья – за многое ему благодарны. Но при этом у меня пробуждается комплекс неполноценности: а я – что сделала? Что совершила?

Я выглядываю в окно и всматриваюсь в кромешную мглу. В одном месте стекло замерзло, и вниз стекают капли, словно крошечные речки.

И вдруг мне кажется, что голоса вокруг отдаляются, а лампы одна за другой гаснут. Оконное стекло становится единственным, что я вижу, будто я сижу в зале совсем одна, вплотную к окну в темноте. И тут я замечаю ее. Руку. Ладонь, которая прижимается к стеклу снаружи.

Я ловлю ртом воздух, мне с трудом удается подавить вырывающийся из горла крик.

Я слышу, как кто-то спрашивает:

– Что? Что случилось?

Я не могу вымолвить ни слова и не отрываю глаз от стекла. Но вот я моргаю – и рука исчезает, а по стеклу бегут капли.

Ирма, сотрудница гостиницы

Сначала я чувствую холод. Он явственно ощущается, стоит лишь приблизиться к ресепшену, потому что струя холодного воздуха втягивается все дальше внутрь помещения. Потом я замечаю, что входная дверь нараспашку, а Лея стоит на пороге и смотрит на что-то снаружи. Лишь когда я подхожу к ней вплотную, я вижу того человека.

– Все в порядке? – спрашиваю я.

Человек за дверьми низкорослый, но крупный. Он явно долго пробыл на улице, его лицо обветрено, кончики волос и бороды начали замерзать, щеки с красными жилками.

– Да все тут нормально, – хриплым голосом отвечает он, и я, несмотря на ветер, чувствую сильный запах перегара. – Я вот пришел с подругой поздороваться.

Я тотчас смекаю, что это, наверно, тот человек, который, по словам Эдды, бродит вокруг гостиницы.

– Ты его знаешь, Лея? – спрашиваю я.

Лея мотает головой.

– Нет, – еле слышно произносит она.

– Вот именно. – Я мило улыбаюсь пришельцу и встаю на пороге, загородив собой Лею. – К сожалению, я не могу вас впустить. Здесь частное мероприятие, гостиница закрыта.

– Ну, я просто хотел… – говорит он, но я захлопываю дверь и щелкаю замком, и он не успевает закончить.

– Вот как надо! – подмигиваю я Лее. Та робко улыбается, но я вижу, какое громадное облегчение она испытала. Я интересуюсь: – Все нормально, дружочек? Ты сильно испугалась? А это был твой знакомый?

– Нет… В смысле, да. Это человек, который мне сообщение прислал.

– Какое сообщение?

Она смотрит в пол.

– Ну, в интернете. Но я с ним незнакома. Он… старый.

– Понимаю… – Я кладу руку ей на плечо. – Вот что я тебе скажу: в интернете неадекватов много. Если что-нибудь выкладываешь, осторожность не повредит. – Лея кивает, и я продолжаю: – Но знаешь, я не это сказать хотела. Ты ни в чем не виновата. Я хотела сказать, что мир полон очень странных людей. И на самом деле никому нельзя доверять.

Лея смеется, но руки у нее еще немного дрожат:

– Я хорошо понимаю, что ты хотела сказать!

– Ну, давай забудем это и ты вернешься к гостям? Обещаю, я прослежу, чтоб никто не вошел, так что тебе опасаться нечего.

– Спасибо. – Лея улыбается, а потом направляется в зал, где сидит ее родня.

– Наверно, тебе стоит собаку завести, – говорю я.

– А? – Лея оборачивается.

– Собаку завести. Когда я считала, что вокруг небезопасно, я позволяла своей собаке спать у моей кровати. И мне становилось легче.

– Ну, да… Наверно… – Лея странно смотрит на меня, но потом моргает и улыбается. – Еще раз спасибо.

Я провожаю ее взглядом, пока она не скрывается за углом банкетного зала.

Триггви

У меня раньше была привычка просматривать эти фотографии по крайней мере раз в год. Сначала было тяжело, но со временем стало легче. Наверно, с годами боль улеглась.

В первые годы после той аварии было так тяжко открывать этот фотоальбом, что я постоянно находил какой-нибудь предлог, чтоб отсрочить. А сейчас я без проблем перелистываю эти фотографии и, по правде сказать, делаю это все чаще. Тогда на сердце теплеет, и да, я немного грущу, но в основном испытываю благодарность. Не всем дается счастье иметь детей, тем более – бонусом. Слово «пасынок» мне не нравится, называться отчимом я не хочу. Я слыхал, будто в континентальной Скандинавии используют слова «бонусный отец», по-моему, они звучат гораздо лучше. Но я всегда был просто отцом, без всяких уточнений.

Первые снимки в альбоме сделаны еще до меня и не вызывают чувства чего-то родного. Вот Нанна в роддоме, на руках у нее миниатюрный мальчик с крупными чертами лица и на удивление лысой головой. Фотографии первых шагов, а потом – походов, рождественских праздников. Я задерживаюсь на той фотографии, где ему пять лет. На ней я его узнаю – примерно тогда мы и познакомились; на нем ковбойский костюмчик и шляпа, а в руках пистолет.

На последних снимках он уже подросток. Он пошел в политехнический колледж, а потом хотел поступить в университет и учиться на врача. Врач из него получился бы отличный: учеба всегда давалась ему легко. Не только потому, что он был умен, но и потому, что он всегда проявлял заботу об окружающих. Ему хорошо удавалось общение. Деятель искусства из него бы тоже получился – актер, например. Это обнаружилось, когда в школе ставили пьесу «Магазинчик ужасов», и он играл в спектакле. А еще он замечательно рисовал, наверно, живопись и была его главной страстью. У него все спорилось.

Я прекращаю листать альбом на той фотографии, где он снят в школе на сцене. Снимок сделан из зала, видимо, снимал я или Нанна. Мы ходили на этот спектакль целых четыре раза – нам так нравилось смотреть на него в этой роли. Я улыбаюсь при виде той фотографии, где он на сцене, а рядом с ним – девочки в кружевных сорочках и со взбитыми волосами.

– Триггви, а что это ты смотришь? – спрашивает Оддни, наклоняясь поближе. Заметив фотографии, она хватает воздух ртом и прикрывает его рукой. – Триггви, я не сообразила, какой сегодня день. Прости меня!

– Да не страшно, – спокойно говорю я. Хотя было бы ложью сказать, будто ее забывчивость меня нисколько не задела.

Оддни наклоняется, чтоб рассмотреть снимки, а я цепенею. Для меня не проблема смотреть фотографии, если вокруг шум, я легко отключаюсь от окружающего, но вот смотреть их, когда у меня на плече голова Оддни, я не могу.

Я решаю полистать фотографии попозже вечером, но едва собираюсь выключить телефон, Оддни меня останавливает:

– Эй. А это что?

– Картины, – отвечаю я. – Рисунки.

– Да я поняла. Но вот этот портрет… Лицо знакомое.

Я гляжу на рисунок, на который указала Оддни. Это одна из зарисовок в блокноте. Там мы с Нанной обнаружили портреты разных людей, которых мы где-то видели, но не были знакомы лично. На этом рисунке изображена девушка в свитере с горлом, растрепанная, со смущенной улыбкой. Она слегка прикусила нижнюю губу, словно пытается удержаться и не улыбнуться еще шире.

– Это же Петра! – через некоторое время восклицает Оддни. – Ты сам не видишь? Тут она гораздо моложе: тогда она еще была немного пухленькая и с такими густыми, растрепанными волосами. Это она, я уверена на все сто.

Я всматриваюсь в рисунок и действительно нахожу сходство с Петрой, дочерью Эстер и Харальда. Но не настолько сильное, чтоб быть уверенным на все сто. Не успеваю я опомниться, как Оддни забирает у меня телефон и зовет сестру.

– Смотри, Эстер, – она подает ей телефон. – Похоже на Петру?

Эстер наклоняется и кивает:

– А что это?

– Это нарисовал сын Триггви, – отвечает Оддни.

Эстер смотрит на меня с непонятным выражением лица, потом спрашивает, кто мой сын и как его зовут.

– Тедди, – говорю я, и уже одно его имя вызывает прилив гордости. – Моего сына зовут Теодор.

Ирма, сотрудница гостиницы

После ужина я обхожу туалеты, но они все более или менее чистые. Но все же я приношу новые ароматические свечи и ставлю на раковину, следя, чтоб в этот момент в мужском туалете никого не было. На деревянной столешнице я замечаю следы белого порошка и провожу по ним пальцем.

Порошок под кончиком пальца очень мелкий, и я точно знаю, что это за вещество.

Но я не удивлена. Я видела, как кое-кто, выходя из туалета, вытирал нос. Видела остекленевшие глаза и беспокойно движущиеся челюсти. Удивляет меня другое: как мало он старался это скрыть – да, впрочем, и все они.

Вот уж не думала, не гадала, что это семейство поведет себя таким вот образом! Я-то считала, что эти люди будут у нас следить за собой так же, как и в других местах. Но, может, именно здесь, в кругу семьи, они могут позволить себе выйти из-под контроля. Ведь здесь не надо бояться, что другие подумают или скажут. А о нас – персонале – и беспокоиться нечего. Они уверены: мы никому не проболтаемся. И вообще, для них мы вроде мебели – просто часть самой гостиницы.

Я уже выхожу из мужского туалета, но тут сталкиваюсь с крупным мужчиной. Это Харальд, догадываюсь я. Под мышками у него пятна пота. Он усмехается, глядя на меня:

– Ты дверью не ошиблась?

– Да я просто проверяю, все ли чисто.

– Мы тут все засвинячиваем? Работы тебе прибавляем?

– Да нет, что вы, я только…

– Папа, отстань от горничной, – говорит его сын, идущий следом.

Смаури снял галстук и расстегнул две верхние пуговицы на рубашке. Он ни капли не похож на своего отца, он гораздо стройнее, и глаза у него добрые. Такого человека, как Смаури, приятно было бы видеть в качестве врача, а вот Харальд больше похож на того, кто любит всеми командовать.

Когда я проскальзываю мимо них в коридор, Харальд шлепает по моей голой руке. Ладонь влажная, от Харальда пахнет потом и кислятиной, эти запахи скрыты под слоем дорогого одеколона – да только в такой поздний час он уже бессилен.

Не успела дверь закрыться, как я уже слышу журчание струи. Я спешу прочь: не желаю слушать, что делают отец с сыном в туалете.

В баре Арне наливает мне рюмочку, и мы пьем, повернувшись ко всем спиной. Когда я вновь оборачиваюсь, чтоб принять заказ у излишне шумного и настырного клиента, – конечно, улыбаясь, то вижу, что это Харальд: он уже вернулся и обнимает свою дочь Петру.

Пока наполняю стакан пивом, смотрю, как они танцуют: Петра в его объятиях кажется такой миниатюрной. Я вижу, как он улыбается ей и как сверкают их глаза, и чувствую в животе укол. Потому что, хотя в детстве я и жила в каком-то параллельном мире, где, как я сама себя убеждала, все идеально, мне никогда не удавалось по-настоящему нафантазировать себе отца.

Иногда я притворялась, будто мой папа по вечерам всегда приходит домой поздно, а уходит до того, как я проснусь. В одном месте, где мы с мамой жили, я всем рассказывала, что он работает за границей, на важном посту в армии. В ту пору я еще не знала, что исландские мужчины в армию вообще редко попадают^[12].

Но я так и не могла как следует вообразить себе своего отца. Брюнет он или блондин, ласковый или строгий. Не могла представить звук его голоса.

Иногда я просила маму рассказать мне о нем, спрашивала, похожа ли я на него, знает ли он о моем существовании. Она всегда отвечала, что я похожа сама на себя, а мой папа такой же, как все. И что он прекрасно знает, где мы живем, и мог бы когда угодно зайти в гости.

А правда заключалась в том, что он так и не разыскал меня, просто потому что ему было совершенно наплевать.

Триггви

Стоило мне назвать вслух имя «Теодор», все как-то напряглись. Эстер спрашивает, где он работает. Иногда мне кажется, что такой у их семьи способ оценивать других людей, определять, чего они стоят. А когда я отвечаю, что его нет в живых, Эстер ахает и охает и зло смотрит на свою сестру: зачем, мол, не предупредила. И она еще больше удивляется, когда я говорю, что когда Теодор погиб, он жил в Акранесе.

Эстер помнит ту аварию – по крайней мере, так она заявляет, но я не уверен, что это правда.

Наверно, кому-то покажется странным, что имя Теодора не всплывало в разговорах с родственниками Оддни, но за год, что мы с Оддни жили вместе, мы крайне редко навещали Эстер и Харальда и разговаривали с ними отнюдь не на личные темы. Они мало о чем спрашивают и, кажется, совсем не интересуются моими семейными делами. И я сам как-то не испытывал потребности обсуждать Теодора с людьми, которые не были с ним знакомы. Мне кажется, я так и не смогу толком рассказать, какой он был замечательный, и что люди не поймут, как велика моя утрата и как сильно я горюю.

Когда мы с Нанной развелись, мы еще мало прожили в Акранесе, я жил там где-то месяц, а Нанна после той аварии снова вернулась к себе в Исафьордюр. Никто из нас не был особенно связан с Акранесом: мы переехали в этот город только из-за того, что Нанна нашла там работу, а еще нам казалось удобной близость к столице, учитывая, что Тедди собирался поступать в университет. А еще цены на жилье там были ниже, чем в Рейкьявике, а еще год назад открыли тоннель под Квальфордом, и дорога до столицы стала короткой…

После ужина я направляюсь в бар, заказываю пиво и некоторое время сижу в одиночестве.

Краем глаза я вижу, как Оддни наблюдает за мной и мучится угрызениями совести, что забыла, что сегодня восемнадцатая годовщина гибели Теодора. В чем и заключается причина того, почему я сегодня сам не свой и просто не могу не выпивать.

Покончив с пивом, я иду в банкетный зал. Там сдвинули к стенам столы и стулья, чтоб устроить танцплощадку.

Я тотчас замечаю Петру. Она танцует со своим отцом. Сам Харальд слишком пьян, чтоб понять, насколько нетвердо она стоит на ногах и какие у нее пустые глаза.

Мы с Нанной много думали, с кем же Теодор собирался встречаться в тот самый вечер. Когда он попрощался с Нанной, у нее возникло подозрение, что он направляется на свидание с девушкой.

А сам я, конечно, даже и не знал, что он в тот вечер вообще собирался куда-то ехать. Сколько раз я упрекал себя за то, что не оказался рядом! Я знал, что он влюблен в одну девушку: Тедди сам рассказал мне, когда мы с ним виделись в последний раз, и обещал скоро познакомить нас. Я обрадовался, что Тедди доверил мне сокровенное. Он просто лучился: сразу было видно, насколько он влюблен.

Не то чтобы семнадцати-восемнадцатилетние ребята понимают, что такое любовь. Это вообще мало кто понимает, независимо от возраста. Но Тедди был не как все. Он не тратил времени на неважное, был решительным, сосредоточенным и верным себе.

Единственное, что нам с Нанной известно, – что в тот вечер его кто-то подвозил. Мы не знаем, из-за чего именно его жизнь оборвалась на шоссе близ горы Акрафьятль. И с этой неразгаданной тайной нам пришлось жить все эти годы, и порой мне кажется, что хуже всего – не знать, что произошло и почему.

А сейчас я смотрю на Петру и гадаю: а может, она и есть та девушка, на свидание с которой мой Тедди отправился в тот вечер? А может, она молчит о чем-то, что все эти годы могло бы помочь нам найти ответы?

Когда я встречаю взгляд Петры, она смотрит как будто сквозь меня. Она явно сильно пьяна. И вдруг мне приходит в голову, что, может, она сегодня горюет – так же, как и я.

Петра Снайберг

Папа выпускает меня из объятий и притягивает к себе Стеффи. Он всегда любил Стеффи, всегда баловал. Когда они с мамой возвращались из-за границы, он всегда покупал все подарки в двух экземплярах, и нам со Стеффи преподносились одинаковые одежда и игрушки. Я всегда считала: если я завидую, то я плохая. Я не понимала, почему мне так трудно принять, что Стеффи тоже дарят подарки. Я обижалась, но не смела показать это, и меня мучила совесть.

Я отступаю с танцпола к самой стене, снова бросаю взгляд на окно, но ничего не вижу. Перед глазами по-прежнему плывет, и я понимаю, что мне пора бы лечь спать. Голос разума в глубине головы говорит, что рука на стекле, скорее всего, была галлюцинацией, побочным эффектом от смешения антидепрессантов и спиртного.

У меня и раньше случались галлюцинации, хотя тогда видения были не такими четкими, как сейчас. Однажды мне померещилось, что к нам в сад кто-то пробрался, и я разбудила Геста. Я проснулась среди ночи, не могла заснуть и села на диван перед телевизором на верхнем этаже – а там из окна хорошо просматривался сад. Я до сих пор помню, какая тихая тогда была ночь. Деревья облачились в осенние наряды, красные и желтые, и неподвижно стояли при полном штиле. В Исландии настолько привыкаешь к постоянному шуму ветра, что уже не замечаешь шороха листвы на деревьях. Лишь когда они замолкают – только тогда их и замечаешь.

И вдруг деревья у окна закачались. Вразнобой, словно кто-то нарочно их шевелил. Я подошла к окну, окинула взглядом сад, но ничего не увидела. Впрочем, только поначалу.

За несколько месяцев до того к нам влезали воры, и с тех пор я постоянно просыпалась по ночам, уверенная, что в доме кто-то есть. Я даже слышала, как открывается входная дверь, как скрипит паркет, распахиваются дверцы шкафов. Да только все это никак не соответствовало действительности. Сигнализация, которую мы провели, молчала, а значит, в дом никто не забирался. Но все равно: каждый раз я сильно пугалась. Не могла шевельнуться, просто лежала, слушала и ждала…

Но в тот раз, когда я смотрела в окно на верхнем этаже, пытаясь сообразить, действительно ли деревья шумели или мне почудилось, я увидела в саду человека. На голове у него был капюшон, одежда черная, и пропал он так же внезапно, как появился. Я была уверена: он заметил, что я смотрю на него. Гест мне не поверил. Он был убежден, что это из-за лекарств. Он почитал инструкции к успокоительному и снотворному и указал мне на побочные эффекты. Среди них как раз упоминались галлюцинации…

Я выхожу из зала и направляюсь в бар, хотя пить больше не хочется.

– А мы тут обсуждаем работу Стеффи за границей. – Смаури приглашает меня сесть рядом с ними. – А ты знала, что она в «Шанель»?

– Знала, – отвечаю я.

– Я это особенно не афишировала. – Стеффи накручивает волосы на палец. – Осенью поступила туда, а до этого моя заявка много месяцев находилась на рассмотрении. Так что, если тебе потребуется косметика, милости просим – звони!

– Спасибо.

Смаури поднимается.

– Ну, вы пока пообщайтесь, а я пошел.

Он уходит, а мы со Стеффи остаемся. Бармен спрашивает, будем ли мы что-нибудь заказывать, но я мотаю головой: чувствую, что мне хватит.

Некоторое время между нами молчание, а потом я говорю:

– Нам надо было тогда все рассказать.

– Петра. – Стеффи машет рукой. – Вечно у тебя какой-то пафос.

У меня в желудке поднимается волна. «Ага, пафос», – думаю я. Когда я потеряла сон и аппетит, Стеффи назвала это «пафосом». Когда я больше не могла ходить на занятия и перестала встречаться с людьми – для нее это было всего лишь «пафосом». Ей-то молчать было легко. Но для нее-то Тедди не был важен.

Я встаю, оставляя Стеффи в баре. Я слышу, как она зовет меня, а потом бежит за мной.

Но я продолжаю идти вперед, закрыв глаза, и, видимо, таблетки этому способствуют. Я точно помню, как он был одет в тот вечер, когда мы со Стеффи заехали за ним. В кофте «Адидас» и синей ветровке. И в новых ботинках «Конверс», которые ему несколько недель назад подарили на день рождения. Я сидела в машине, и когда наши глаза встретились, улыбка уже не сходила с моих губ. У нас обоих на лицах проступили улыбки, и мы не смогли бы перестать улыбаться, даже если б нам посулили за это плату. Вот воспоминание о двух подростках, которые считали себя влюбленными. Воспоминание, которое должно было бы вызывать приятные чувства, а вместо этого порождает лишь ужас…

– Прости, Петра! – Стеффи догоняет меня в коридоре. – Я не хотела тебя обидеть. – Она хочет взять меня под руку, но я отстраняюсь. Лицо у Стеффи усталое, словно она уговаривает ребенка. Она спрашивает: – Что с тобой? Почему ты так себя ведешь? – Она наклоняется ближе. Пристально смотрит на меня. – Ты… ты что-то приняла?

Она заглядывает мне прямо в глаза, и я соображаю, что в коридоре, где освещение ярче, лучше заметно, что зрачки у меня неестественно реагируют на свет. Таков эффект от этих таблеток: зрачки расширяются больше, чем обычно. Из-за того я выгляжу так, словно меня подняли из могилы.

– Что со мной? – медленно произношу я. – Ты все сводишь к какой-то шутке. Будто… будто это что-то смешное.

– Да вовсе мне не смешно, – отвечает Стеффи, осматриваясь по сторонам. – Я этого не говорила.

– Тедди из-за нас погиб! – Мне наплевать, что нас услышат, я даже повышаю голос. – Из-за нас, Стеффи! Из-за тебя.

– Замолчи. – просит Стеффи. Она приближается на шаг и добавляет: – Я же тебе помогала. И ты это знаешь.

– Помогала? – Я разражаюсь издевательским смехом. – Помогала?

Мы с Тедди сидели на заднем сиденье машины и целовались, и вдруг я почувствовала, как дыхание участилось, а сердце заколотилось как бешеное. Но я не собиралась прерываться – надеялась пережить паническую атаку без существенного ущерба. Но через миг я уже стала задыхаться, перед глазами потемнело. Я попросила Тедди прекратить, но он продолжал целовать и обнимать меня. В машине громко играла музыка, и он то ли не слышал меня, то ли не понял, что я прошу всерьез. Пока я со всей силы не оттолкнула его.

После этого все произошло чрезвычайно быстро. Стеффи резко затормозила и велела Тедди выйти из машины. Я пыталась возразить ей, несмотря на то, что сама еще дышала с трудом.

Тедди не хотел причинять мне страданий. И никогда не стал бы. В последний раз я видела Тедди сквозь заднее стекло машины: он стоял посреди шоссе с растерянным видом, обняв себя руками, а ветер развевал его расстегнутый пиджак.

Это видение и мучит меня по ночам.

– Мы его там бросили, Стеффи! – напоминаю я.

– Ах, милочка, – фыркает она. – Пойми, ты всегда выставляешь виноватой именно меня, и мне это уже надоело. Это несчастный случай, Петра! Когда ты наконец это признаешь и бросишь жалеть себя? Мы с тобой Тедди не убивали. Мы не сбили его на машине. Это был несчастный случай.

– По-твоему, мы не в ответе?

– Нет.

– И как ты можешь так говорить?

– Мы запросто могли бы за ним вернуться, – говорит Стеффи.

Когда мы въехали в город, я все еще умоляла Стеффи повернуть обратно, но она и слушать не хотела. И я вцепилась ей в плечо. Наша машина при этом вильнула и оказалась на встречной полосе прямо перед автомобилем, ехавшим в противоположную сторону.

Мы отделались незначительными ушибами, но приехали полиция и «скорая помощь», и нас повезли на осмотр в больницу. А потом приехали наши родители. Папа, пахнущий вином и табаком. Мама в вязаной кофте поверх майки, в которой она всегда спала.

На следующее утро, когда я проснулась, мама варила овсянку, и запах разносился по всей кухне.

«Мне Сигрун сегодня с утра ужасную новость рассказала, – говорила мама, накладывая кашу мне в тарелку. Пока я глядела на сгустки овсянки, мама рассказывала, что на шоссе нашли мертвым молодого парня: – Считают, что его сбили, а водитель скрылся. Только я понять не могу: что этот паренек делал на шоссе среди ночи. Может, из дому сбежал? Как по-твоему, Петра? У этого мальчика дома были трудности?»

Вместо ответа я налегла на овсянку.

Позже тем же утром ко мне заглянула Стеффи:

«Нам нельзя никому рассказывать, что произошло: меня папа убьет! – Она натянула мое одеяло себе на ноги. – Обещаешь, Петра?»

И я пообещала. Обещала ничего не рассказывать. Молчать о том, что мы бросили его на дороге. И все это из-за того, что Стеффи решила, будто ее родители рассердятся…

– Нам надо было за ним вернуться, – говорю я и потираю переносицу: я чувствую, как дает о себе знать головная боль – где-то между глаз.

Я слышу, что в зале музыка зазвучала громче и все снова принялись танцевать. Из бара доносится раскатистый хохот папы, и я знаю, что скоро он закапает, а потом и зальет свою рубашку вином. «Все, больше не могу», – думаю я. Мне надо в номер. Я поворачиваюсь к Стеффи: хочется, чтоб последнее слово осталось за мной.

– По крайней мере, мы могли бы сообщить его семье.

– Я попросила Виктора забрать его, – сообщает Стеффи. – Что еще я могла сделать? Не забывай: после того, что произошло, папа бы меня никуда не выпустил. Машина вдребезги, и вообще…

С меня вмиг слетает усталость:

– Что?

– Машина вообще разбилась. И я…

– Нет, – перебиваю я Стеффи. – Я насчет Виктора. Ты попросила Виктора съездить за ним?

– Да. Позвонила Виктору буквально перед тем, как мы врезались, Петра, – отвечает Стеффи. – Как, по-твоему, почему я остановилась и сходила в придорожный магазин позвонить?

– А я думала, ты отцу звонила.

– Да, конечно, ему, но и Виктору. Я попросила Виктора забрать Тедди: я не собиралась бросать его там среди ночи. А потом папа позвонил в полицию.

– Но…

– Виктор не нашел Тедди, – продолжает Стеффи. – Искал, но не нашел. Ну ладно. Может, виноваты мы все, но вот я никогда не хотела… это не должно было вот так закончиться. Я не нарочно.

– Но…

Стеффи делает шаг ко мне, и на этот раз я не отстраняюсь. Она наклоняется, заглядывает мне в глаза и решительно произносит:

– Тедди сбила машина, он умер, но я в этом не виновата, хотя ты так и считаешь. Это был несчастный случай.

– Если твоя совесть чиста, – задаю я вопрос, – то почему мы обо всем молчим?

Ирма, сотрудница гостиницы

Мы с коллегами суетились и хлопотали весь вечер и сейчас подустали. Я только что видела, как Эдда зашла на кухню, закрыла глаза, досчитала до десяти и только после этого снова вышла.

– Если еще хоть кто-нибудь подзовет меня прищелкиваньем пальцев… – злится Вала, одна из официанток, которую вчера специально позвали поработать. Она громко вздыхает.

– Ах, не трать на такое свои нервы, – говорю я. – Эти люди не плохие.

– Не плохие?! – восклицает Вала. – Пока я обслуживала вон того старика, он погладил меня рукой по бедру и назвал «душечкой». Душечкой! Как тебе вообще?!

Я качаю головой, изображая возмущение. Некоторые девушки более щепетильны, чем другие.

Вала поеживается и снова выходит в бар.

Наши постояльцы ужасно требовательны. Нельзя двух шагов спокойно пройти – кто-нибудь сразу начинает тыкать в меня пальцем или тянуть за одежду, чтоб заказать напиток или пожаловаться, что пролил что-то. У меня вся спина взмокла от пота и рубашка прилипла.

И все же мне нравится за ними наблюдать. Мне интересны семьи: собрание всяких людей, проводящих время друг с другом только потому, что в них течет одна кровь. Если разобраться, просто невероятно, что же связывает людей и как далеко некоторые способны зайти только ради этого одного.

Вот у меня с папой так же было. Я была готова простить ему, что он со мной не общался. И я простила бы ему все эти годы, если б он принял меня с распростертыми объятиями.

Когда мама наконец рассказала мне, кто мой папа, я начала за ним следить. Я читала о нем все, что только находила; я разведала, где он живет. Выяснила, что он шумный, заметила, что часто он поздно ложится – не спит, когда его жена уже давно в кровати.

Я так говорю, словно каждый вечер сидела в засаде, но это вовсе не так. Я просто иногда проезжала мимо, когда у меня было время: в свободный выходной или по вечерам, когда было скучно. Мне всегда нравилось наблюдать за людьми – и так целенаправленно, так уверенно следить за одним из них было крайне интересно. Просто невероятно, чем только люди занимаются, когда уверены, что их никто не видит.

Мой папа ковырял в носу, после чего всегда «выстреливал» выковырянное с пальца. Я видела, что он совсем ничего не делает по дому, за одним исключением: он жарил мясо на гриле, но я все-таки убеждена, что это он делал только для того, чтоб покрасоваться перед соседями и чтоб иметь предлог выпить за этим занятием пару бутылочек пива. В те вечера, когда он долго не ложился, он сидел в гостиной возле большого широкого окна и выпивал один стакан за другим, бороздя интернет.

И я смотрела на него, а он не имел об этом ни малейшего понятия – и даже не подозревал, что за ним следят.

И чем больше я за ним наблюдала, тем лучше понимала, что, не познакомившись с ним в детстве, я, видимо, не много потеряла. Мне стало неинтересно знакомиться с ним, впускать его в свою жизнь. Для меня важнее было стремиться к другим вещам.

Лея Снайберг

Харпа постоянно принуждает меня пить с ней, а я не смею отказать. Чем больше она хмелеет, тем настырнее становится. Чтоб угодить ей, я отпиваю небольшой глоточек, а притворяюсь, будто выпила больше. Я выбрала место как можно дальше от родителей и от бабушки с дедушкой, но за нами никто не наблюдает. Взрослые сами пьяны. В зале темно, музыка грохочет – почти как на дискотеке.

– Еще по одной? – предлагает Харпа и, не дождавшись ответа, мчится к стойке бара. Ей приходится подождать, потому что тот мальчик обслуживает других. Мы ему уже надоели, и прежде чем подать нам стаканы, он боязливо озирается вокруг. Громко произносит «газировка для милых дам», чтоб никто ничего не заподозрил.

– Наверно, я с ним пересплю, – говорит Харпа, взяв второй стакан.

– А? С кем?

– Да с барменом. Я знаю, он этого хочет. Видела бы ты, как он на мою грудь пялился!

Не удивительно, что бармен смотрел на грудь Харпы: она же так и выпирает из ее тесной маечки.

– Но он ведь гораздо старше?

– Не-а. Ему максимум лет двадцать. – Харпа вытирает рот и наклоняется ко мне. Но если б я выбирала, я бы предпочла ему Хаукона Ингимара.

Она бросает взгляд на соседний столик, за которым сидит Хаукон Ингимар. Он замечает нас и улыбается. В животе все сжимается, и я тотчас опускаю глаза, а кровь так и приливает к лицу. Я делаю большой глоток из своего стакана и вижу довольную улыбку Харпы.

– А сколько ему вообще? – спрашивает она.

– Двадцать с чем-то, – отвечаю я, хотя на самом деле точно знаю, что двадцать пять.

– Сойдет! – отвечает она. Я морщу нос. Она легонько подталкивает меня. – Ну что ты… Хотя он тебе и родственник, ты же видишь, какой он красавец. Похож на актера… этого… как его?

– Не знаю.

Харпа сердится и пытается вспомнить имя. Улучив момент, я вынимаю телефон, но за долю секунды осознаю: я забыла, что Биргира не существует, и по-прежнему жду от него сообщений. Сейчас вероятность этого равна нулю. Но когда экран телефона озаряется светом, я вижу: мне пришло сообщение, а точнее, имейл, и увидев имя отправителя, я чувствую, как по телу побегает дрожь.

Не успеваю я прочитать письмо, как кто-то хватает меня за плечи.

– Привет, кузина. – Хаукон Ингимар наклоняется и шепчет мне на ухо. Дыхание касается моей щеки, так что я дергаюсь и упускаю телефон из рук.

Я еле слышно бормочу: «Привет», – а Харпа здоровается громко, визгливо, и ее лицо озаряется.

Телефон улетел далеко, и чтоб достать его, надо лезть под стол. Едва я нагибаюсь, рука вляпывается во что-то липкое на полу. И я ощущаю прикосновение к спине – сначала такое легкое, что я думаю: мне почудилось. Потом я соображаю, что это пальцы Хаукона Ингимара бегают по моей спине, как маленькие насекомые, и цепенею.

– Помощь нужна? – интересуется Хаукон.

Харпа смеется.

– Нет. – Я отодвигаюсь настолько, что рука Хаукона соскальзывает с моей спины.

Когда вылезаю, Харпа и Хаукон уже вовсю общаются. Он пододвинул свой стул совсем близко к ней, а на меня они даже не глядят.

Я поправляю волосы и отряхиваю крошки с брюк.

– Я на тебя в «Инстаграме» подписана, – слышу я кокетливый голос Харпы.

Хаукон Ингимар протягивает ей телефон и просит ввести туда имя, чтоб он тоже мог на нее подписаться. Я тихонько ухожу прочь.

У стойки бара меня останавливает папа. Взгляд у него блуждающий, голос непривычно громкий:

– Лея, родная, ты спать пошла?

– Нет, я… Хотя да, что-то я устала.

– Хорошо, милая, тогда скажи нам, если мы слишком сильно шуметь будем. – Папа подмигивает мне. – Тогда я ради тебя колонки выключу.

Я улыбаюсь, обнимаю папу и желаю ему спокойной ночи.

Он не замечает, что я иду не по направлению к номеру, а к входной двери. Там я сажусь на стул и снова вынимаю телефон. У меня дыхание замирает и в висках стучит: я открываю имейл от кого-то, кто подписывается «Биргир».

Петра Снайберг

Стеффи ушла, а я стою как громом пораженная. Слышу гомон из зала и отдаленную музыку. За окном ветер так хлещет по стеклам, что меня пробирает холодная дрожь.

«Мы не виноваты».

Стеффи убеждена, что гибель Тедди – не наша вина, но это не так. Мы бросили его на дороге в середине зимы. Шел уже первый час ночи, а там не было ни фонарей, ни какого-либо укрытия от ветра. Эти десять-двенадцать километров до дома Тедди шел бы два часа, но нашли его недалеко от того места, где мы его оставили. В новостях сообщили, что он лежал у обочины, а повреждения на теле говорили о том, что на него наехали. Того водителя так и не нашли: или он скрылся, или сам не понял, что произошло. Это случилось в ночь на субботу, и была велика вероятность, что водитель был пьян…

Я быстро направляюсь в туалет, опустив глаза, чтоб никто не видел, как они покраснели. Не хочу, чтоб меня кто-нибудь останавливал и спрашивал, что случилось. Возле туалета я на кого-то наталкиваюсь и бормочу извинения, не поднимая взгляда. Но по ковбойским сапогам я узнаю Триггви, мужа Оддни, и радуюсь, что он не обратил на меня внимания.

К счастью, в туалете никого. Я стою там и размышляю, что мне делать: могу ли я дальше жить по накатанной?

У меня дети, которые уже достигли подросткового возраста, муж, с которым я, может, захочу расстаться, и тайна, которая столько лет тяготила меня и столько всего разрушила. Она изменила и то, кто я есть, и то, кем я могла бы стать. Ведь в глубине души я оставалась испуганной девочкой-подростком. И как ни старайся, все равно мне кажется, что я недалеко ушла от этой девочки…

Я утираю лицо и пью прямо из-под крана. Когда выхожу, меня уже поджидает Виктор:

– Как ты? Стеффи сказала, ты что-то плохо себя чувствуешь.

– Да? – Я мотаю головой и откашливаюсь. – Нет, я себя отлично чувствую.

Я собираюсь пройти мимо, но Виктор останавливает меня.

– Петра, что с тобой?

Я не сразу отвечаю. Мне кажется, я вижу Виктора в ином свете, чем раньше. Как он мог, зная, что тогда произошло, ничего не сказать?

После гибели Тедди мы со Стеффи больше не вспоминали тот вечер. Стеффи запретила, и я думала, что все так и осталось между нами. Я понятия не имела, что Виктор знал о том, что мы бросили Тедди. Ведь какое-то время я не виделась с обоими. Я ходила на занятия – точнее, делала вид, что ходила, возвращалась домой, закрывалась в своей комнате и слушала музыку. Я плохо спала. Когда удавалось заснуть, сон был чутким, и я резко вскакивала или лежала в состоянии полудремы-полубодрствования.

Позже, когда мы втроем вновь стали видеться, все было уже не так, как раньше. Во всяком случае, в моем представлении. А потом я встретила Геста, Стеффи уехала учиться за границу, а я забеременела.

Мы в Виктором продолжали видеться, хотя со временем все реже, и он никогда не рассказывал о той ночи.

– Почему ты никогда ничего не рассказывал? – спрашиваю я.

– Ты о чем?

– О Тедди. Ты мне никогда не говорил, что поехал его искать.

– Мы решили это не обсуждать. И Тедди я не нашел. Что я должен был рассказывать?

Я вспоминаю наши беседы – все эти искренние задушевные разговоры. Виктор знает, что я много лет принимаю таблетки от тревожности и регулярно посещаю психотерапевта. А сейчас, задумавшись об этом, вдруг осознаю, что он никогда не интересовался, почему.

Много лет я страстно желала, чтоб у меня появилась возможность с кем-нибудь обсудить случившееся, и все это время Виктор обо всем знал, но не признавался! Кажется, у меня в голове все завертелось кругами; я перестаю четко видеть, меня мутит.

– Виктор, я… я больше так не могу, – говорю я.

Сначала Виктор посмеивается, но потом замечает, что дело серьезное.

– О чем ты?

– Не могу больше, и все тут!

И снова Виктор останавливает меня, когда я пытаюсь пройти мимо:

– Ты… ты мне не расскажешь?

– Может быть. – А сама думаю, что так, наверно, будет лучше. Может, завершить этот эпизод необходимо.

– Но Петра, – произносит Виктор. – Сейчас нельзя.

– Почему нет? – спрашиваю я. Виктор приблизился настолько, что когда он говорит, я ощущаю на лице его дыхание. – Почему ты против?

– Я не против. – Виктор чешет в затылке. Это его давняя привычка, означающая, что он нервничает.

Я некоторое время смотрю на него, а потом спрашиваю:

– Если ты сразу выехал искать Тедди, то почему не нашел? Как его можно было не найти?

Наверно, Тедди был уже мертв, когда Виктор стал его искать, иначе бы они встретились. Иначе бы Виктор его заметил. Тедди действительно простоял там всего несколько минут, после чего его сбили?

– Петра, – вздыхает Виктор. – Ты же помнишь, что Тедди обнаружили на обочине. Я бы его не увидел в потемках.

Виктор прав, а все-таки меня не покидает ощущение, что здесь что-то не сходится.

– Окей, значит, не важно, если я все расскажу, – решаюсь я. – По-моему, так будет лучше.

– Да, – кивает Виктор. – Да, наверно.

– Да. – Я коротко улыбаюсь. – Ну, я спать.

Виктор не отвечает и выглядит погруженным в свои мысли.

Стоит мне отойти, как я вдруг вспоминаю, что мне рассказала мама Виктора за завтраком.

Когда поворачиваю назад, Виктор стоит на том же месте и смотрит на меня. Он нахмурился. В какой-то миг я его не узнаю. Но потом он как будто спохватывается и снова превращается в того Виктора, которого я знаю.

– Короче… – начинаю я. – Твоя мама с утра рассказала кое о чем.

– И о чем же? – спрашивает Виктор.

– Насчет твоей машины, – припоминаю я. – Она рассказала, что ты врезался… так, а в кого же, я забыла?

– В овцу. – Виктор смеется. – Петра, к чему ты клонишь?

– А когда?

– Что? – Виктор потирает нос и пристально смотрит на меня.

– Когда это произошло? Твоя мама точно не говорила, сказала только, что когда-то, когда ты был подростком. А когда точно ты в нее врезался?

Когда мы были подростками, мы все друг про друга знали, но ни про какое ДТП я не помню. Утром я не сообразила, но это само по себе странно. Если бы Виктор сбил овцу, я бы наверняка знала об этом случае.

– Да не помню я, Петра, – хмурится Виктор. – Ради бога, не надо ничего выдумывать.

– Тогда я, наверно, лучше у твоей мамы спрошу.

– Вау. – Виктор потирает лоб. – А Стеффи-то права.

– В чем?

– Ты с ума сходишь, Петра. И что у тебя с глазами? Ты под какими-нибудь таблетками или как? Что ты сегодня принимала?

Я чувствую, как щеки краснеют от стыда, но в тот же миг меня охватывает такая злость, что становится наплевать, заметно ли, что я принимала таблетки. И не важно, что там обо мне подумает Виктор.

– Ты сбил Тедди, – тихо произношу я.

– Нет, Петра… – Виктор глухо смеется, но я вижу его насквозь. Я понимаю, что попала в точку.

– Ведь это же ты, да? – продолжаю я. – Готова поспорить на что угодно, что если я спрошу твою маму, она скажет, что именно в ту ночь ты помял машину. Так или не так, Виктор? А если она не помнит, то эти сведения наверняка можно узнать в страховой компании. Такую информацию долго хранят.

– Нет, короче…

– Вот почему ты не хотел, чтоб я об этом рассказывала. Вот почему ты никогда не вспоминал Тедди. Это ты его сбил!

– Нельзя ли потише? – шипит Виктор. И вдруг крепко хватает меня за предплечье и сжимает.

– Пусти! – Я отшатываюсь, понижаю голос, пытаюсь придать ему спокойный тон: – Виктор, скажи правду. Зачем врать, а? Ты ведь не нарочно, это несчастный случай? – Виктор облизывает губы, но молчит. – Ты не нарочно, да, Виктор? – Я наблюдаю, как он чешет в затылке, и вдруг мне становится ясно, что гибель Тедди – вовсе не несчастный случай.

Лея Снайберг

На стойке ресепшена стоят несколько недопитых бокалов, и я залпом выпиваю из одного, хотя в горле саднит и мне дурно. Я открываю имейл, но текста там нет – только фотографии, которые я сама посылала.

Я гляжу на саму себя: мутный взгляд, губы трубочкой, – и к горлу подступает тошнота. Просто не верится, что когда я отправляла эти фотографии, они казались мне шикарными. Сейчас я вижу себя в другом свете: инфантильную глупышку, которая вообразила, будто что-то из себя представляет. Голос внутри без конца повторяет: «Дурочка, дурочка, дурочка…»

Я теряюсь в догадках, кто бы захотел подстроить подобное. Кто настолько сильно ненавидел меня, чтоб решился потратить много недель и месяцев на разговоры со мной. Незнакомый вряд ли пошел бы на такое. Наверно, это кто-нибудь знакомый.

Я перебираю в уме всех школьных товарищей, приятелей, одноклассников. Моих подруг и бывшего парня. Кто-нибудь из них стал бы тратить столько сил и времени? Я кого-нибудь обидела, сама того не подозревая?

А может, это бывшие одноклассницы все никак не оставят меня в покое, им кажется, что я слишком легко отделалась от них, просто переехав. Я представляю себе их лица, пытаюсь задержаться на каком-то одном, понять, у кого есть причины меня ненавидеть, но никто не приходит на ум.

Но ведь кто-то же получил эти фотографии и теперь может делать с ними все что вздумается! Рассылать их всем моим знакомым, сливать в интернет… Скорее всего, цель этого имейла – показать мне, у кого власть.

Все. Я больше не могу! Я прячу лицо в ладонях и реву как маленькая. Мне наплевать, как это звучит и как я выгляжу. В этот миг мне вообще все не важно.

Ирма, сотрудница гостиницы

Лея явно нервничает. Она сидит на стуле, положив телефон на стол. Ее волосы чуть ниспадают вперед, так что лица я толком не вижу, но слышу ее плач.

– Все в порядке? – обращаюсь к ней я.

Лея поднимает глаза, я замечаю на зареванном лице выражение глубокого горя, и мое сердце сжимается от жалости.

Она поразительно похожа на свою мать: те же темные вьющиеся волосы – когда она их не выпрямляет. Мне больше нравится, когда она оставляет кудряшки. А еще ей больше идет отсутствие макияжа, особенно если она не подводит глаза черным.

– Я… я… – заикается Лея. – Меня щас вырвет.

– Пойдем со мной, – приглашаю я.

Я отвожу Лею в один из пустующих номеров в начале коридора и показываю, где туалет. Сквозь дверь я слышу, как после двух позывов в унитаз низвергается струя.

– Дать тебе попить? – спрашиваю я, когда она выходит, и открываю мини-холодильник. – Что ты хочешь: воды, колы? Тут еще апельсиновая газировка есть.

– Пожалуйста, колы.

Я предлагаю Лее сесть и протягиваю ей бутылку. Она выпивает половину и утирает губы.

– Лучше стало? – осведомляюсь я.

– М-м-м… – Она таращит на меня глаза, словно впервые увидела. – Только маме с папой не говори.

– Не бойся, не скажу, – заверяю я ее. – Вот когда я в первый раз напилась, я среди ночи наблевала в напольную вазу у себя дома. А наутро это вылетело у меня из головы, и я не могла понять, почему моя собачка Капитан все крутится возле вазы. Так ведь и не вспомнила, пока мама не спросила, почему в холле так отвратительно пахнет.

– Правда? – Лея морщит нос. – Ф-фу!

– Угу, – киваю я. – Противно! А уж каково мне было потом мыть эту вазу!

– Да уж… – И взгляд у Леи снова становится грустным.

– У тебя что-то случилось? – осторожно интересуюсь я.

– Нет… то есть да, – отвечает она. – Короче… Я тут ужасную глупость сделала.

– Большую глупость, чем наблевать в вазу?

Лея тихо смеется:

– Да, гораздо большую!

И она рассказывает свою историю, только понять рассказ трудновато: он бессвязен, ее язык заплетается. Но я все равно слушаю. Немного поплакав, она закрывает глаза, и я разрешаю ей лечь на кровать в номере.

– Капитан… – произносит она, когда я помогаю ей улечься. – Твою собаку звали Капитан?

– Тс-с. – Я укрываю ее одеялом. – Успокойся, отдохни.

– Спасибо за помощь.

– Не стоит.

– Кулон красивый… – Язык у Леи стал заплетаться, и не успеваю я ответить, как веки у нее смежаются. Губы чуть приоткрываются, грудная клетка поднимается и опускается. Я некоторое время гляжу на нее и улыбаюсь про себя. Лея, лежащая в кровати, такая невинная и юная, что у меня возникает сильное желание защитить ее.

Я потираю свой кулон между пальцами и думаю: можно ли чувствовать симпатию к тому, кто тебе, в сущности, не знаком.

Петра Снайберг

Я не могу сдвинуться с места, хотя больше всего мне хочется бежать без оглядки от Виктора. Ноги приросли к месту, во рту отчаянно сухо.

– Пошли в номер, поговорим, Петра! – предлагает он. – Мой номер совсем рядом.

– О чем поговорим?

– Он нас, – заверяет Виктор. – О нас.

– О нас?

Виктор, по-прежнему почесывая в затылке, придвигается ближе.

– Петра, ну не надо так.

– Это же несчастный случай был, да?

– Конечно, несчастный случай! – кричит Виктор, потом быстро озирается. Мы по-прежнему одни, а в зале гремит музыка.

– Ладно, Виктор, – улыбаюсь я. – Я тебе верю. А теперь я пойду спать. Пожалуйста, дай мне пройти.

Виктор не двигается.

– Куда ты собралась?

– К себе, спать. – Я стараюсь дышать ровно.

Виктор ничего не говорит, и мы смотрим друг на друга – кажется, целую вечность. Я прижата к стене, не могу сдвинуться ни на миллиметр, а его лицо так близко, что я чувствую на себе его дыхание и вижу в его глазах малейшие смены оттенков.

В голове вихрем проносятся мысли, похожие на мелькание кадров: вот Виктор приходит ко мне поздно по вечерам и говорит, что ему неохота ночевать дома; вот Виктор не отстает от меня, если мы выходим куда-нибудь поразвлечься, и отваживает всех парней, которые пытаются заговорить со мной. Он всегда рядом, всегда за всем следит. В те времена Виктор казался очень заботливым.

Я помню выражение лица Виктора, когда мы с ним поцеловались. Тогда он сказал: «Ты ведь знаешь, мы же с тобой не настоящая родня».

Но эта мысль все же такая нелепая и невероятная. Если б оно было так, я бы ведь об этом знала?

А потом я вспоминаю Майю, ее улыбку, руку, поглаживающую живот. Она оставила свою записку, чтоб предупредить меня насчет Виктора?

Вдруг Виктор протягивает руку и убирает с моего лица прядь волос. Кончики пальцев ласково касаются щеки.

– Нет, – произношу я, но мой голос почти не слышен.

Тут нас наконец окликают. Виктор оборачивается, и я, улучив момент, протискиваюсь мимо него и быстро ухожу.

Триггви

Руки дрожат так сильно, что трудно ровно держать их под струей. Я умываюсь, и состояние у меня какое-то странное. Немного похоже на то чувство, которое возникло, когда мне сообщили о гибели Тедди. Примерно такое же отупение.

Когда выхожу из туалета, навстречу мне идет Оддни.

– А-а, вот ты где! Не пора ли пойти к себе? Тут уже все заканчивается.

– Нет, – отвечаю я.

Оддни округляет глаза.

– Как?

– Иди в номер, – говорю я. – А я попозже приду.

Оддни некоторое время смотрит на меня, а потом без лишних слов уходит. Она никогда не любила долгих споров и обсуждений и вообще избегает сложных тем. Но в этот раз я рад: сейчас я не желаю ее общества.

Мне надо кое-что сделать. В моем теперешнем состоянии есть одно отличие от той безнадеги, которая охватила меня, когда Тедди погиб: сейчас я могу что-то предпринять.

Ирма, сотрудница гостиницы

Виктор оглядывается на мой зов, а Петра протискивается мимо него и уходит по направлению к номерам.

– Петра, – снова зову я, догоняя ее.

– Что? – оборачивается та. Она погружена в свои мысли, на меня не смотрит, а смотрит на Виктора, идущего за нами следом.

– Да вот Лея… – говорю я, наблюдая, как Виктор становится позади Петры. Мне кажется или она напряглась?

– А что с Леей? – Петра обхватывает себя руками.

– Она на улицу выбежала. Я сама не знала, как быть в этом случае, но хотела предупредить. Она… явно чем-то взбудоражена.

– Как «выбежала на улицу»? Почему?

– Она… – Я замялась и понизила голос: – Мне кажется, она напилась. Я нашла ее у входной двери, и ее тошнило.

– Лея? – удивляется Петра. – Напилась? – Кажется, только сейчас она стала слушать, что я говорю.

Я нехотя киваю:

– Я хотела ей помочь. Устроила ее в одном номере, дала попить, потом пошла за ключом от ее номера, а когда вернулась, ее уже след простыл.

– Она вышла? – Я киваю. Петра разглядывает меня. – Но… Почему ты уверена, что она вышла именно на улицу?

– Я слышала, как хлопнула входная дверь, а еще видела ее в окно. – Петра словно не верит. Я делаю глубокий вдох и добавляю то, что мне не хотелось бы рассказывать: – Лея мне говорила, что посылала фотографии какому-то мальчику, с которым общалась. Она сильно нервничала.

– Что за фотографии?

Я не отвечаю, но вижу, что Петра догадалась, о каких фотографиях речь. Она открывает рот, но тотчас закрывает снова.

– Надо ее догнать, – говорю я. – Пока погода еще больше не испортилась.

На улице бушует ветер, и его завывания смешиваются со звуками музыки и гомоном постояльцев, продолжающих веселиться. Петра бросает взгляд в сторону зала, в котором кто-то так громко хохочет, что заглушает музыку.

– Кого-нибудь позвать оттуда? – предлагаю я.

– Наверно… – Петра замолкает посреди предложения, но потом, по-видимому, решается. – Нет, мы быстро. Она вряд ли далеко ушла.

– Она ушла только что, – сообщаю я. – Скорее за ней.

– Хорошо, – соглашается Петра и собирается бежать.

– Я с вами. – Виктор идет за ней по пятам, но Петра не реагирует.

Я снимаю с вешалки в начале коридора две куртки, не ведая, чьи они, и подаю одну из них Петре. Я вижу, что она сначала мнется, а потом надевает куртку и застегивает молнию до подбородка. Виктор тоже одевается и уже готов выйти и встретить бурю.

Я не могу сдержать улыбку, когда открываю двери, и нам в лицо ударяет ледяной ветер. Небо черное, тяжелое, на нем ни звездочки.

– Вот в эту сторону, – я жестом зову их за собой.

Петра Снайберг

На улице бушует буря, видимость не дальше метра, но Ирма ведет нас вперед: очевидно, она хорошо знает местность.

Может, идти искать Лею было неразумно. Может, правильнее было бы вызвать спасателей или по меньшей мере рассказать о случившемся кому-нибудь еще. Я раздумывала, не позвать ли Геста, но вспомнила, с каким упреком он смотрел на меня, когда Лея забрела в море. Дать Гесту еще один повод обвинить меня – только этого не хватало! Он бы и в этот раз нашел способ переложить всю ответственность на меня.

Так что сейчас я не собираюсь просто стоять и хлопать глазами, как тогда или как в тот раз, когда Лея в три года схватилась за лезвие ножа. На этот раз я сама разберусь, найду Лею и приведу домой.

Но чем чернее становится мгла и чем сильнее холод, тем больше испаряется моя уверенность. Может, это не самый подходящий момент доказывать, на что я способна.

– А она точно в эту сторону пошла? – кричу я Ирме.

Она поворачивается ко мне, не останавливаясь.

– Да, по крайней мере, здесь точно кто-то ходил. Видите следы на снегу?

Я опускаю глаза, но не вижу следов, которые могла бы оставить Лея – только следы от громоздких сапог Ирмы. И все же продолжаю идти за ней и ломать голову, как была одета Лея. Вдруг она выбежала на этот холод в одном свитере? Сколько может выжить в такую погоду плохо одетый человек? Сейчас температура минусовая – два или три градуса мороза, а из-за ветра холод кажется более сильным. По-моему, без укрытия в таких условиях не продержишься даже час. Тем более, если речь о щуплом подростке.

О чем Лея вообще думала?

Тревога ненадолго уступает место злости на дочь: как ей вообще в голову пришло выбежать среди ночи в такую погоду и в таком месте!

Даже если она послала какому-то парню свои фотографии – это же не конец света!

Но чем больше я думаю о Лее, тем больше осознаю, что для нее-то это именно конец света. Она похожа на меня в том смысле, что временами она неуверенная и застенчивая – хотя хорошо умеет это скрывать. И возраст у нее сейчас такой, когда самооценка зависит от мнения окружающих. И в ее понимании пересылка фотографий равна крушению всей жизни. Она считает, что тогда одноклассники будут воспринимать ее по-другому, насмехаться и унижать.

Интересно, насколько сомнительными были эти фотографии? Что она показала на них?

Не хочу о таком думать, но представляю себе, как какие-нибудь мужики вперили в экран свои похотливые взоры и глазеют на моего ребенка, а ведь она еще несовершеннолетняя!

Мне нужно во что бы то ни стало найти Лею! Ирма убежала далеко вперед, и я прибавляю шагу, почти бегу, чтоб нагнать ее.

За спиной я слышу шаги Виктора.

Триггви

В первые годы после смерти Тедди во мне бурлил гнев, словно горячая лава. Я пил, шлялся, ввязывался в драки, но погасить этот гнев не удавалось. В последние годы я обрел душевный покой и наконец смог смириться с неизбежным, но сейчас я ощущаю, что та горячая лава вновь подымается к поверхности. Я чувствую, как она тихонько вскипает и с каждым выпитым стаканом кипение усиливается.

Я сижу у окна и смотрю на улицу, а люди вокруг продолжают трепаться. Эти люди для меня больше не важны. Единственное, что важно – это Тедди и его участь. Так что я сижу и жду, пока они вернутся в зал, потому что мне надо с ними поговорить. Посмотреть им в глаза и узнать всю правду.

У меня во всем теле свербит, надо что-то предпринять, чтоб избавиться от этой напасти. Но это не такой зуд, который можно унять, просто почесавшись.

А потом я замечаю за окном движение и вижу, как из гостиницы выходят трое. Когда они проходят мимо фонаря, в его свете я ясно вижу, кто это.

Я встаю и покидаю немногих, остающихся в зале.

Ирма, сотрудница гостиницы

Погода даже хуже, чем я предполагала. Порывы ветра яростно налетают на нас, словно нарочно пытаются сбить с ног.

– Нам надо бы вернуться, – говорит Виктор. Он смотрит на Петру, но она как будто избегает его взгляда.

– Нет, – возражает она. – Я хочу найти Лею.

– Надо было на машине поехать. Смысла нет в такую погоду идти пешком. А она может оказаться где угодно.

– Вот именно! – сердится Петра. – Где угодно. И наверняка вдали от проезжих дорог.

– А ты точно видела, как она вышла? – спрашивает меня Виктор.

– Да, – киваю я. – Я видела, как она пошла в эту сторону. Тут рядом хутор. Может, она укрылась от бури там.

Мы продолжаем идти. Не могу сказать, как долго мы уже на улице. Я незаметно вынимаю телефон, чтоб посмотреть геолокацию, но маленькая точка на карте мало о чем говорит.

Краем уха я слышу всхлипывания Петры. Она плохо одета, куртка у нее тонкая, а шапки нет, и она пытается прятать голову в капюшон.

– Хотите мою шапку? – предлагаю я. Она смотрит на меня, словно не понимает вопроса. – Шапку дать? – повторяю я.

– Нет, – отказывается она. – Нет, я в порядке.

Но это не так: я слышу, как зубы у Петры стучат. И я пытаюсь представить себе, каково это: когда твой ребенок потерялся в непогоду. Наверно, это чувство невыносимо.

– Да черт возьми, так мы Лею не найдем! – восклицает Виктор, когда мы проходим еще немного. – Надо подмогу вызывать.

– Ну и иди! – кричит Петра сквозь ветер. – Возвращайся назад. А я буду искать.

– Петра! Ты плохо одета, – Виктор уговаривает ее уже более ласковым тоном. – Мы можем сходить за машиной. Покататься по окрестностям и…

– Нет, – отказывается Петра, а потом медленно произносит: – С тобой я никуда не поеду.

Они смотрят в упор друг на друга.

– Это был несчастный случай, – произносит Виктор.

– Ах так? А почему ты тогда ничего не рассказал? Как ты мог его так оставить? Почему в полицию не позвонил?

– Я… – Виктор делает шаг вперед, и Петра дергается. – Я не мог.

– А почему мне ничего не сказал? – На последних словах ее голос надламывается.

Ситуация вот-вот выйдет из-под контроля, и я окликаю их.

– Я кое-что нашла. – Я наклоняюсь. Я поднимаю предмет и отряхиваю от снега.

Петра прикрывает рот рукой.

– Это же?.. – удивляется Виктор.

– Это телефон Леи! – подтверждает Петра.

Сейчас

Воскресенье, 5 ноября 2017

Сайвар, сотрудник отдела расследований полиции г. Акранеса

Эдда впустила Сайвара и Хёрда в номер, в котором они собрались беседовать с постояльцами. Она любезно налила им еще чаю, и оба приняли угощение. Сайвар не очень любил чай, но было приятно выпить горячего после почти целого дня у скал. Хотя светило солнце и небо было ясным, все равно стоял холод, и коварная стужа незаметно проникала под самую кожу.

Вскоре в номер вошел первый постоялец, с которым они собирались побеседовать. Это была женщина – высокая и роскошная. Когда она села, Сайвар заметил аккуратные накладные ногти и два кольца – он в таком не разбирался, но скорее всего, они были не из дешевых.

– Ваше полное имя? – обратился к ней Хёрд.

– Стефания Хьяльтадоттир.

– Спасибо. Расскажите нам, пожалуйста, о вчерашнем вечере.

– Да, конечно. Вот я… С чего бы начать?

– С чего вам удобнее.

– Окей… – Стефания посмотрела на свои ладони, Сайвар буквально увидел, как напряглись ее мозговые извилины. Она явно нервничала.

– Например, можете начать с того, как вы вчера пришли на ужин, – подсказал Хёрд.

– Я вошла в зал в семь часов. А до того я была с Петрой и Виктором у него в номере. Мы вместе выпили. – Стефания сделала вдох и стерла слезинки, которых, впрочем, не было видно.

– А почему вы там собрались? – спросил Сайвар.

– Меня Петра пригласила. И мы втроем общались.

– И о чем же вы говорили?

– Обо всем и ни о чем, – пожала плечами Стефания. – Прошлое вспоминали, и все такое. В молодости мы ведь были не разлей вода, но… но потом разошлись…

– Понимаю, – улыбнулся Сайвар. – Между Петрой и Виктором были какие-нибудь трения?

Стефания открыла рот, но тотчас снова закрыла:

– Тогда – нет.

– А позже в тот вечер?

– Я толком не поняла.

– Чего не поняли?

– Ну, просто… – Стефания поерзала на стуле. – По-моему, Петра переживала из-за той девушки. Возлюбленной Виктора.

– Майи?

– Да.

Сайвар посмотрел на Хёрда.

– У вас самих есть какие-либо основания полагать, что Виктор имеет отношение к исчезновению Майи? – поинтересовался Хёрд.

Стефания рассмеялась, словно вопрос был дурацким, но тотчас замолчала, увидев серьезность на лицах своих собеседников:

– Нет, я… Мне и в голову не приходило.

– А Петре это в голову пришло?

– Ей показалось странным, что Виктор не волнуется.

– Понимаю, – кивнул Хёрд. – А как вы считаете, она злилась на Виктора?

Стефания помотала головой:

– Злилась? Не думаю.

– А еще что-нибудь произошло? Что вам вспоминается?

– Ничего, – решительно молвила Стефания.

Они задали еще пару вопросов, но ничего из сказанного Стефанией не дало им никаких наводок относительно того, что именно могло произойти.

Когда она вышла, Сайвар извлек из папки два листа и пробежал их глазами.

– Петра была не так уж не права, – заметил он Хёрду.

– Что ты хочешь сказать?

– Опасения Петры были не беспочвенны. За последние два месяца рейкьявикская полиция дважды выезжала на вызовы в квартиру Виктора и Майи, – сказал Сайвар. – В первый раз соседи услышали там подозрительный шум. Во второй раз полицию вызвал прохожий, который слышал крик.

Ночь на воскресенье 5 ноября 2017

Петра Снайберг

Ощущение времени пропало. И я больше не могу сказать, как далеко мы ушли от гостиницы. Фонари давно уже скрылись из виду. Чем дальше мы идем, тем больше ухудшается видимость и крепчает метель. Не знаю, куда мы движемся, но, по-моему, скоро надо будет повернуть назад. Надеюсь, что Ирма нас выведет.

Я продолжаю звать Лею, но ответа нет. Ее телефон у меня в кармане, а я знаю, что Лея никогда бы не рассталась с ним – если только не случилось что-нибудь ужасное. Телефон для нее – вроде части тела, как, например, нога или рука. Я пытаюсь отогнать такие мысли, представляю, что она уже вернулась в гостиницу и легла в постель, не подозревая, что мы ищем ее.

Лея весь вечер была с Харпой и, судя по всему, они хорошо веселились.

Если начистоту, я в этот вечер мало видела Лею. Я была слишком занята собой и всем происходившим, чтоб думать о ней. Наверно, часто так бывает. Я слишком поглощена работой и своими тревогами, чтоб обратить внимание на проблемы дочери. Я махнула на них рукой: мол, это обычные трудности переходного возраста и со временем они сгладятся. Я убеждала саму себя, что у Леи просто сложный период, как и у многих в таком возрасте.

А теперь я убедилась, что надо было бы больше ею интересоваться. Внимательнее слушать ее, чаще с ней разговаривать. Мы могли бы ходить вдвоем на прогулки – я же об этом мечтала. А мы с ней ничего вдвоем не делаем. Не так я это себе представляла, когда Лея была маленькой.

Она родилась до срока, с одной ручкой над головой, будто маленький Супермен. Когда мне положили ее в руки, и я увидела крохотные ручки и скривившийся ротик, я поняла, что расхожие представления подтвердились: для меня уже ничего не было важно, кроме нее, мое сердце стало вдвое больше, я полюбила ее сильнее, чем когда-либо любила другое существо.

А в последние годы я как будто об этом забыла. Я допустила, чтобы мы отдалились друг от друга, я не была рядом. Я не была хорошей матерью.

Я позволяю слезам беспрепятственно течь по щекам, все равно в темноте их никто не увидит.

– Глупость какая, – ворчит впереди Виктор. – Где мы вообще?

Ирма останавливается и оглядывается. Она единственная из нас как следует одета и не запыхалась.

Я озираюсь в надежде увидеть Лею. Представляю себе, как она лежит где-нибудь, продрогшая и промокшая. «Девочка моя маленькая!» – думаю я, и слезы текут еще сильнее.

– Я позвоню. – Виктор проходит чуть вперед. Хотя вряд ли ему нужно уединение: все равно ветер тут такой, что мы едва слышим друг друга.

– Куда ты собрался звонить? – кричит Ирма.

– Не знаю, – отвечает Виктор, утрированно жестикулируя. – В гостиницу или в службу спасения. Может, Лея уже сама вернулась.

– Наверно, Виктор прав, – говорю я Ирме, когда он отворачивается. – Может, Лея уже сама пришла в гостиницу.

– Не исключено, – произносит Ирма с удивительным спокойствием. Наверно, у нее своих детей нет и она не понимает, насколько жизненно важно мне отыскать Лею.

Я пытаюсь получше натянуть капюшон на голову. Уши заледенели, кажется, и мозг у меня тоже медленно, но верно замерзает.

– Нам идти обратно? – спрашиваю я, смотря вслед Виктору, который, очевидно, не может найти место с хорошей связью. Он проходит вперед, держа в руке телефон, среди метели его плохо видно.

– Не сейчас. – Ирма улыбается и добавляет: – Ты меня узнаёшь?

– А? – Я вижу, как Виктор прячет телефон в карман, и на его лице написано раздражение. Меня охватывает чувство безнадеги. Доберемся ли мы до гостиницы или насмерть замерзнем здесь?

– Что ты сказала, Ирма?

– Ты меня не видишь. – Ее улыбка становится шире. – Посмотри на меня, Петра. Ты понимаешь, кто я?

Сейчас

Воскресенье, 5 ноября 2017

Сайвар, сотрудник отдела расследований полиции г. Акранеса

Молодая девушка сидела прямо и ждала вопросов.

– Ваше полное имя? – спросил Хёрд.

– Сигрун Лея Гестсдоттир.

– Так вот, Сигрун…

– Лея, – поправила она. – Меня обычно называют Лея.

– Ну, хорошо, – кивнул Хёрд. – Лея. Пожалуйста, расскажите нам про вчерашний вечер.

– Ну, я… – Лея опустила глаза и сделала глубокий вдох. – Я весь вечер была с Харпой. Она до ужина пришла ко мне в номер, и… мы выпивали.

Она подняла глаза, видимо, ожидая реакции на свои слова, и когда никто из полицейских ничего не сказал, продолжила:

– А потом мы спустились в бар, и Харпу немного развезло. И меня тоже. А она брала все новые и новые напитки, и я вообще…

– Ладно, – перебил ее Сайвар. – Это мы сейчас не обсуждаем. – Он улыбнулся Лее и велел продолжать.

– Ну, в общем… – Лея закрыла глаза, словно продолжать ей было трудно. – Я уже собралась спать, но тут получила сообщение. Имейл.

Сайвар знал, что искать Лею отправились три человека, но не знал, отчего девочке понадобилось выбегать среди ночи, когда бушевала метель.

– Ну, я… я с тем парнем общалась. С Биргиром, ну, во всяком случае, он сам себя так называл. Он писал, что с самого детства живет в Швеции. А я была глупой: мне и в голову не пришло, что он может врать. В смысле, у него была страничка в «Фейсбуке», и там все выглядело естественно: куча фотографий, друзей, и…

– Но это оказался фейк, да?

Лея покраснела.

– Да.

– А что было написано в том имейле?

– Ничего, – ответила Лея. – Там только фотографии были. Мои.

Сайвар и Хёрд переглянулись. Лее больше ничего не требовалось объяснять. К ним поступали дела о молодых девчонках, которые слали свои эротические фотографии мальчикам, а те распространяли их. Зачастую там были вовсе не мальчики, а взрослые мужчины, которые платили за фотографии. А девчонки в большинстве случаев были несовершеннолетние. Те мужчины злоупотребляли их доверчивостью и желанием легких денег.

– А что было потом?

– Я села возле ресепшена, сильно пьяная. Я думала, меня стошнит, но тут пришла та женщина, которая здесь работает, не помню, как зовут. Она мне помогла, попить дала, а после я жутко устала. Та женщина разрешила мне лечь на кровать, и, по-моему, я сразу же и уснула. – Лея подняла глаза. – Последнее я помню как в тумане, но она сказала… да, кое-что сказала.

Лея вдруг напряглась, и Сайвар заметил, что ее мозг отчаянно работает.

– Что она сказала?

– Она сказала… что у нее была собака по имени… – Лея проглотила комок в горле.

– Собака?

Лея помотала головой:

– Да так, ничего.

– Ну ладно, – сдался Сайвар. – Значит, вы утверждаете, что ночью никуда не выходили?

– Нет, не выходила. – Лея снова помотала головой. – Я просто утром здесь проснулась, а мой телефон исчез.

Сайвар откинулся на спинку стула. Если Лея говорит правду, то ясно, что Ирма, горничная, все время знала, что Лея в безопасности и мирно спит в кровати. Сейчас все представало в новом свете, и было похоже, что эта Ирма не та, кем кажется.

Ночь на воскресенье 5 ноября 2017

Ирма, сотрудница гостиницы

Виктор все еще пытается дозвониться, но я могла бы сказать ему, что это безнадежное дело: здесь связи нет.

– Ты меня узнаёшь? – спрашиваю я Петру, но еще до ответа вижу по ее глазам, что нет.

Да и с чего бы ей меня узнать? Мы с ней и не похожи. Я похожа на свою маму – и с возрастом мне говорили это все чаще. У нас обеих круглое лицо и светлая кожа. Глаза, посаженные слишком близко, чтоб считаться красивыми. Насколько мне известно, единственное, что я унаследовала от отца – темные волосы. А могла бы унаследовать и кучу других особенностей: характер, повадку, мимику – причем сама того не подозревая. Мы же с ним не знакомы.

Когда в пятницу он вошел в двери гостиницы, я напряженно ждала, узнает ли он меня, хотя в последний раз он видел меня, когда я была совсем маленькой. Увижу ли я в его лице хоть малейшее свидетельство того, что он меня узнал. Но ничего подобного я не увидела – и это показало мне, что он не интересовался мной с тех пор, как я выросла, – если вообще когда-либо интересовался.

Впрочем, я этого и не ждала. Некоторое время понаблюдав за своим отцом, я удостоверилась, что для него важен только он сам, а еще его деньги.

Знакомиться с ним мне не особо хотелось – но при этом важен для меня был не только он. Когда люди заводят ребенка, тот обретает не только отца и мать, но и оказывается связан с целой ветвью своего родословного древа. Целой толпой тетушек, дядюшек, бабушек и дедушек. А также братьев и сестер.

О братьях и сестрах я мечтала с самого детства: чтобы у меня был кто-нибудь, кто повсюду сопровождал бы меня. С друзьями, которых я заводила в детстве, мне все время приходилось расставаться, когда мы с мамой переезжали. А если б у меня был брат или сестра, они переезжали бы с нами. С возрастом мне становилось все понятнее, как много я потеряла. Как много у меня отняли, просто потому что отец не желал со мной общаться.

Однажды, когда я сидела в машине перед домом отца, я увидела, как туда подъезжают Петра и Гест с детьми – Леей и Ари. Они были такими красивыми – прямо как семья из этих всем известных милых рекламных роликов. Я точно помню, как в тот день была одета Петра: голубая рубашка, непослушные волосы придерживаются большими солнечными очками. А джинсы подвернуты, чтоб были видны тонкие лодыжки. Она была в сандалиях без носков, а на ногах педикюр.

Я тотчас поняла, что мне необходимо войти в их жизнь.

Когда я начала жить одна, тон по-прежнему задавала болезнь матери. Мне было сложно удержаться на работе и заработать достаточно, чтоб заплатить за съемное жилье.

Существование Петры и Геста так отличалось от моего. Они вели светскую жизнь в Рейкьявике, и редкий пост в интернет-СМИ о каких-нибудь сборищах обходился без их улыбающихся лиц. Из соцсетей я также узнала, что они постоянно в разъездах: путешествия за границу, застолья, свершения на работе и в других местах. И весь этот гламур, красивая одежда, роскошные дома и машины… Как мне всего этого хотелось! Я ведь тоже имела на это право.

Так что я останавливала машину возле их дома, сидела в ней и наблюдала за ними в окнах. Я знала, какой у них распорядок дня, что они делают по выходным и с кем. Я пыталась набраться мужества, постучаться в дверь и представиться, но не представляла, что сказать.

Я так долго ждала возможности – и вот нужный миг настал.

– А я должна тебя знать? – спрашивает моя сестра, с удивлением глядя на меня. Она вдруг теряет уверенность, словно я сказала что-то неприятное для нее. Скрещивает руки, чуть отстраняется и смотрит в сторону Виктора, словно чтобы убедиться, что он еще здесь.

Петра чувствительна, это у нас с ней общее. Мне так не терпится выяснить, что же еще нас с ней объединяет.

Сейчас

Воскресенье, 5 ноября 2017

Сайвар, сотрудник отдела расследований полиции г. Акранеса

В гостинице им предложили обед. Сайвар принял это предложение с благодарностью. Ведь он уже давно боролся с терзающим его чувством голода. После того, как его разбудил звонок Хёрда, сообщившего, что найдено тело, он ничего не ел, кроме маленькой баночки скира^[13] по дороге.

Эдда вошла в номер и протянула каждому по экземпляру меню:

– Заказывайте что хотите. За счет заведения, разумеется.

Сайвар поблагодарил.

Он быстро пробежал глазами меню и заказал гамбургер, а Хёрд попросил сэндвич с курятиной. Времени на обед у них было немного, но Сайвар был уверен, что, если не подкрепиться, долго он не продержится.

Ход событий был пока неясен. Он не понимал, что могло заставить Ирму солгать, что Лея убежала на улицу.

Обед принесли быстро, и ни один из полицейских не сказал ни слова, пока на тарелках не осталось ничего, кроме пары кусочков картошки фри.

Сайвар сделал глоток газировки и спросил:

– Как по-твоему, она это заранее спланировала?

– Кто?

– Ирма. Девушка, которая здесь работает.

– Надо же, мне бы такое и в голову не пришло. – Хёрд отложил нож и вилку.

– А иначе зачем ей было бы врать насчет Леи?

Эдда пришла забрать у них тарелки.

– Кофе? – предложила она.

Оба согласились на кофе и проводили Эдду взглядом, а она, с профессиональной ловкостью унося тарелки, закрыла за собой дверь.

– У нее волосы темные, и прядь в руке жертвы тоже была темная. Может, это ее, – размышлял Сайвар.

– Но почему? – недоумевал Хёрд.

Сайвар не ответил. Его и самого мучил этот вопрос. Зачем гостиничной горничной заводить двоих постояльцев на скалы Кнаррарклеттир? И как вообще получилось, что один из них в итоге сорвался?

Ему не давало покоя сомнение: а что, если все было тщательно спланировано?

Ночь на воскресенье 5 ноября 2017

Петра Снайберг

– Сестра, – произношу я так тихо, что меня заглушает ветер. – Быть такого не может.

– Не может? – спрашивает Ирма.

Я собираюсь все отрицать, хочу сказать ей, что она, наверно, заблуждается, – но тут у меня в голове всплывают мамины слова: «Никто и не говорил, что брак – это просто». У меня в памяти встает, как она вытирает губы салфеткой и сообщает, что папа ей изменял.

Осколки воспоминаний собираются вместе как пазл – который наконец сходится. Увидев выражение моего лица, Ирма улыбается, но не успеваю я хоть что-то сказать, как возвращается Виктор.

Он бросил попытки куда-либо дозвониться и смотрит поочередно то на одну из нас, то на другую:

– Что здесь происходит?

Едва он подходит, улыбка у Ирмы исчезает.

– Не знаю, Виктор, – отвечает она. – Может, это ты нам расскажешь. Может, это тебе надо объяснить Петре, что здесь происходит.

Виктор некоторое время пристально смотрит на Ирму, а потом мотает головой.

– Ты вообще о чем? Кем ты себя возомнила?

Ирма делает шаг ко мне и говорит так тихо, что слышу только я:

– Он – не тот, за кого ты его принимаешь, Петра.

– Что ты там говоришь? – Виктор подходит ближе.

– Я за тобой следила с самого твоего приезда, – произносит Ирма. – Я видела, что ты сделал. Я нашла разбитую вазу под кроватью и футболку Майи, залитую кровью.

Виктор смеется:

– Да какого черта?..

Я закрываю глаза и делаю глубокий вдох, а Ирма продолжает:

– Я видела, как ты прошлой ночью зашел в номер Петры. И как стоял у ее постели и пялился на нее.

– Врешь! – Виктор смотрит на Ирму, и его ноздри раздуваются, и снова я вижу, как в нем проглядывает что-то пугающее. Что-то не похожее на того Виктора, которого я знала.

– Если б я знала, на что ты способен, я бы гораздо раньше приняла меры. – Ирма переводит взгляд на меня. – Я бы ни за что не позволила ему сотворить что-нибудь с тобой, ведь мы с тобой сестры. Я зажгла в твоем номере свет, чтоб он ушел.

– А вошел-то ты как? – спрашиваю я у Виктора.

– Было открыто, – отвечает он. – Я только хотел…

– Что хотел? – перебивает его Ирма. – Просто постоять и поглазеть на нее, когда сам только что убил Майю?

Мне становится дурно:

– А записка?

Ирма улыбается:

– Это я написала. Может, нужно было и поподробнее, но был риск, что ты расскажешь Виктору или кому-нибудь еще. Я просто хотела, чтоб ты была настороже.

– Но там была подпись «М», – удивляюсь я.

– Мне показалось, что записка будет действеннее, если ты станешь считать, будто она от Майи, – поясняет Ирма.

С тех самых пор, как мы вышли на улицу, я так отчаянно боялась за Лею, что у меня не было времени на мысли о Викторе или Тедди. Или о Майе. Что же с ней произошло? Неужели Виктор действительно мог ее убить?

Сердце бешено колотится, но сейчас меня охватывает не тревога за Лею, а парализующий ужас. Ужас, какой, в моем представлении, охватывает животное, стоящее перед хищником.

Виктор хочет приблизиться, но я останавливаю его.

– Что произошло с Майей? – интересуюсь я, но думаю при этом не о ней, а о том, что случилось почти два десятка лет назад. В голове всплывает картина, не дававшая мне покоя все эти годы. Вот Тедди на шоссе близ горы Акрафьятль. Тедди машет рукой. Резкий слепящий свет…

Обычно мои видения на этом и заканчивались, но сейчас я вижу перед внутренним взором руки Виктора на руле. Вижу, как его взгляд встречается с глазами Тедди. И то выражение лица, отблеск которого я видела сейчас, но которое мне не знакомо, даром что я знаю Виктора с детства.

И я представляю себе, как Виктор нажимает на педаль газа.

Сейчас

Воскресенье, 5 ноября 2017

Сайвар, сотрудник отдела расследований полиции г. Акранеса

После еды они с Хёрдом занялись расследованием. Сайвар был уверен, что семья не случайно собралась именно в той гостинице, где работала Ирма. Поэтому он поинтересовался у Эдды, кто заказывал номера, и та предложила им поговорить с Эстер: именно она занималась заказами.

– Мы создали группу в «Фейсбуке», чтоб обсуждать организацию встречи. – Глаза Эстер были красными, она держала носовой платок.

– Она была открыта для всех? – осведомился Сайвар.

– Ничего не знаю. Этим занимался Смаури, мой сын. Я не проверяла, открыта она или нет. – Эстер задумалась. – Хотя нет: чтобы тебя туда впустили, надо было послать запрос.

И Эстер показала им ту страничку в «Фейсбуке». Когда они посмотрели список членов группы, поначалу ничего не вызывало подозрений. Но лишь когда они начали рассматривать страничку каждого из них по отдельности, то с помощью Эстер выяснили, что одна из них не внушала доверия. Страница на имя Элин, снохи Эстер, была создана всего несколько месяцев назад. Эстер вспомнила, что Элин как-то обмолвилась, что никогда не заводила аккаунтов в «Фейсбуке», и она сама подтвердила это. У Элин никакой странички там нет и отродясь не было.

И сейчас Сайвар и Хёрд сидели напротив Ирмы, выложив на стол перед ней распечатки.

– Здравствуйте, Ирма, – начал Сайвар. – Нам интересно узнать, как долго вы вынашивали этот план?

– Какой план? – спросила Ирма, не глядя на листки.

– Как только начали работать в этой гостинице? – Сайвар выложил на стол другие бумаги. – А может, вы как раз и устроились в эту гостиницу из-за того, что здесь собиралось проводить свою встречу семейство Снайбергов?

Они поговорили с Эддой, и та сообщила, что Ирма заявила о своей кандидатуре, хотя они не давали объявлений о вакансиях. Она была очень настойчива, и когда не получила немедленного отклика на свое резюме, сама позвонила и представилась. Именно этим она понравилась Эдде.

– Не знаю, о чем вы говорите, – Ирма недовольно смотрела на них.

– А может, вы все еще раньше спланировали? – продолжил Сайвар. – Тогда, когда послали Лее, шестнадцатилетней дочери Петры, сообщение от имени… – Сайвар наклонился, чтоб прочитать имя. – Биргира?

После недолгих уговоров они получили доступ к переписке Леи с человеком, называвшим себя Биргир. Они начали общаться этой весной, примерно в то же время, когда был создан аккаунт Элин.

На этом этапе у них еще не было доказательств, что за именем Биргира скрывалась Ирма. Чтобы вычислить IP-адрес, необходимы были вмешательство техотдела, решение суда и гораздо больше времени. Но еще раньше Лея снова приходила к ним и сказала нечто, что навело Сайвара на мысль о том, что Биргир – на самом деле Ирма.

Лея рассказала, что Биргир часто писал о своей собаке по имени Капитан. Когда прошлой ночью Ирма сидела с Леей, она упомянула собаку, которую звали точно так же. Это могло быть и совпадение, но Сайвар на опыте убедился, что случайные совпадения – редкость.

Поэтому Сайвар считал весьма вероятным, что Ирма притворилась Биргиром. И все же он ничего не мог понять. Он не понимал мотива или причины, стоявшей за ее действиями, хотя все факты и указывали на то, что в той или иной степени все срежиссировала Ирма. Какие мотивы побудили ее соврать, будто Лея выбежала на улицу, и потащить Виктора и Петру на ее поиски?

Наконец Ирма перевела взгляд на стол и скользнула глазами по листкам с перепиской Леи и Биргира. Сайвар ожидал ответа, но она молчала.

– Ладно, начнем со вчерашнего вечера, – произнес Сайвар. – Зачем вы соврали, что Лея выбежала на улицу? Какой у вас был план?

– План? – Ирма посмотрела в окно. – Мне просто захотелось с ними познакомиться.

– С кем?

– С моей родней, – заявила Ирма. – Со Снайбергами.

Такого ответа Сайвар не ожидал.

– Но ведь вы не…

– Не родня? А вот и да! Может, я и не очень похожа, но примерно год назад мама наконец рассказала, кто мой отец. – Ирма улыбнулась и с явным наслаждением добавила: – Мы с Петрой сестры. Ее отец, Харальд, также и мой отец. – Теперь замолчал уже Сайвар. К такому повороту он не был готов. – Я с радостью сдам анализ, который это подтвердит, Он был с мамой примерно тридцать лет назад. Конечно, я и так знала, кто такие Снайберги. Хотя кто этого не знает?

– Мало кто, – признал Сайвар.

Ирма пропустила его ответ мимо ушей:

– Я давно подумывала о том, чтоб зайти к нему, посмотреть, что он скажет, но… но в итоге так и не смогла. Я не была уверена, что он примет меня с распростертыми объятиями: не такой он человек. Не особо сердечный. – Сайвар не мог не согласиться. – Но все же мне хотелось с кем-нибудь познакомиться, например с Петрой, – продолжала Ирма. – С моей сестрой. Я подолгу просиживала перед их домом, пыталась набраться мужества, чтоб подойти и постучаться в двери, но… тоже не смогла. Духу не хватило.

– И вы решили обмануть их дочь?

– Это не… – начала Ирма в резком тоне, но осеклась и продолжила уже более дружелюбно: – Этого я никогда не планировала. Я просто считала, что если я буду больше знать, то мне будет проще. Легче найти с ними связь, когда я наконец приду к ним знакомиться.

– Но вы этого так и не сделали?

– Нет. – Ирма заправила прядь волос за ухо. – Я решила, что идеальная возможность для этого будет здесь, в гостинице.

– И так оно и вышло? – Сайвар внимательно смотрел на нее.

– Да. – Лицо Ирмы расплылось в улыбке. – Да, сегодня ночью я сказала Петре.

– И как она это восприняла?

– Удивилась, но я этого и ожидала, – кивнула Ирма.

– Ладно, – Сайвар пытался представить себе ход событий. – Итак: вам становится известно, где именно семейство собралось проводить встречу, вы устраиваетесь в эту гостиницу на работу и создаете аккаунт от имени мальчика-подростка, чтоб переписываться с Леей. И все это ради того, чтоб лучше с ними познакомиться?

– Вы должны понять: они ни за что не впустили бы меня, если бы я просто постучалась к ним. Наверняка меня бы прогнали. А я не могла так рисковать.

– Окей. А что было дальше, Ирма? Вы так и не ответили на вопрос, зачем соврали, будто Лея убежала?

Ирма откинулась на спинку стула и какое-то время молчала.

– Эта семья оказалась не такой, как я думала, у них обнаружилось больше недостатков. Я все выходные наблюдала за ними и увидела, что многие из них просто сломлены. Про Лею я уже, по большому счету, все знала, но меня поразило, сколько же вообще в этой семье белых ворон. И как они в сущности несчастны. И все они были так поглощены собой, что не замечали меня, не видели – а я видела и слышала все, что здесь происходило. Я слышала, что творилось в номере Майи и Виктора. Я нашла под его кроватью разбитую вазу и окровавленную футболку. – Ирма вдруг собралась встать. – Футболку я припрятала, я сейчас…

– Ирма! – Сайвар жестом велел ей сидеть. – Футболка нам не нужна.

– Но Виктор опасен, – уверяла Ирма. – Он убил Майю, он угрожал Петре. Я наблюдала за ними вечером, видела, как Петра боится Виктора.

– И вы посчитали, что Виктор представляет угрозу для Петры? – Сайвар стал подозревать, что ради своей новообретенной семьи Ирма готова была пойти на все.

– Он был влюблен в Петру, – сообщила Ирма. – Вы бы видели, как он себя вел при ней! А она, разумеется, не замечала. В ночь на субботу он забрался к ней в номер, стоял и глазел. Мне пришлось включить в номере свет, чтоб он ушел.

– И вы решили действовать? – задал вопрос Сайвар. – А для чего? Чтоб защитить Петру – вашу сестру, которой даже не знали?

На миг Сайвару показалось, что он нанес удар в самое чувствительное место. Он увидел в лице Ирмы боль. Но потом она улыбнулась:

– Я знаю их лучше, чем они себе представляют.

– Так вы признаете, что это вы убили Виктора?

– Конечно нет, – решительно проговорила Ирма. – Но я вывела их на улицу, чтоб показать Петре, каков на самом деле Виктор. Я просто хотела его проучить.

– Проучить?

– Заставить признаться, что он сделал с Майей. И я считала, что если бы мы так и остались там, откуда бежать некуда, он бы все нам рассказал.

Сайвар не поверил ей. Он был уверен, что она привела их к обрыву из каких-то совсем других побуждений.

– Знаете что? – Сайвар откинулся на спинку стула. – Майя недавно нашлась. Живая, невредимая. Она наконец дозвонилась до родителей. В ночь на субботу, после ссоры с Виктором, она попросила своего бывшего парня заехать за ней. Во всей этой суматохе она забыла телефон в гостинице и лишь сейчас обо всем рассказала.

Ирма молчала, но было заметно, что эта новость взбудоражила ее. Она принялась теребить свой кулон – маленькое золотое сердечко.

Хёрд, до того молча сидевший и слушавший разговор, наклонился ближе и спросил:

– Так что же произошло сегодня ночью, Ирма?

Ночь на воскресенье 5 ноября 2017

Ирма, сотрудница гостиницы

Я миллион раз представляла себе этот миг. Видела перед внутренним взором его бесчисленные версии – и с хорошим концом, и с плохим.

Я отлично отдаю себе отчет в том, что сообщаю Петре отнюдь не радостную новость. Про грехи родителей никому не хочется слушать, так ведь? Мы все желаем, чтоб правдивым оказался именно тот образ родителей, который был у нас в детстве. Это всегда шок – когда выясняется, что наши родители тоже люди и тоже совершают ошибки.

Не знаю, как бы они отреагировали, если б я постучалась в двери и представилась как сестра Петры. Я больше не считала себя просто наблюдателем, который смотрит с безопасного расстояния, а сам ни во что не вмешивается.

И это вошло в привычку. Когда я не была рядом с ними, я думала о них. Когда была дома, я не отрывала глаз от экрана компьютера и ждала, не всплывет ли обновление: новая фотография или статус. И мне все было мало. Мне казалось: я все еще не знаю о них столько, сколько надо, или не подошла к ним достаточно близко. Я жаждала войти в их дом, посмотреть их вещи, но это было слишком сложно. Каждый раз, когда они куда-нибудь отлучались, они включали сигнализацию – и по ночам тоже. Не запирались они только тогда, когда все были дома, но войти туда было невозможно. И все же однажды мне это удалось. Тогда Петра была дома одна и пошла в душ. Задняя дверь осталась открытой, и я пробралась в дом. Я хотела только отснять пару фотографий и уйти. Но там было много такого, на что стоило посмотреть, и я увлеклась и шла все дальше и дальше. На верхнем этаже шумел душ, и я понимала, что Петра еще не скоро выйдет.

И вдруг я оказалась в спальне Петры и Геста. Я открыла гардероб, провела пальцем по ее красивым платьям и мягким свитерам. Я никогда не видела гардероб, настолько наполненный одеждой. Но вот я услышала, как в душе выключают воду, поняла, что пора торопиться. Не думая, я прихватила кулон, лежавший на ночном столике – цепочку с золотым сердечком, и поспешила на улицу.

Но этот визит лишь усилил мое желание теснее познакомиться с ними. И в конце концов я нашла способ.

Но я не собиралась доводить все до того, чтоб мне присылали фотографии обнаженной Леи. При взгляде на них мне сделалось дурно. Едва она прислала мне их, я прекратила притворяться Биргиром.

Вначале, когда я создавала этот аккаунт, моей целью было всего лишь приблизиться к этому семейству. Я понимала, что с Леей сблизиться проще всего.

Если серьезно, дети доверяют кому угодно. Они не осознают, как на самом деле легко притвориться кем-то другим.

Я считала, что таким путем получу те сведения, которые потребуются, прежде чем я сама вольюсь в семью. В конце концов, Лея – моя племянница, я имею право с ней познакомиться. К тому же я хотела помочь ей развить уверенность в себе. Я видела, какой она была в школе и в соцсетях: пыталась всем угодить. Ей не хватало веры в себя. И Биргир помог ей. Он был ее наперсником, подбадривал и хвалил ее.

Я не собиралась ранить Лею.

Но когда я осознала, насколько опасен Виктор, и увидела, как он угрожает Петре, Лея стала орудием. Конечно, некрасиво получилось, но Лея была нужна, чтоб все сработало. Мне были необходимы девочка-подросток, потерявшая голову от чувств, немного снотворного и большое везение, чтоб увести Петру с Виктором из гостиницы. Я сама удивляюсь, как удачно это сложилось.

– С Майей ничего не случилось! – кричит Виктор. – Ничего! Мы поругались, она рассердилась, потому что я отреагировал на известие о ее беременности не так, как ей хотелось. В смысле, какого черта? Мне что – плясать от радости, когда она говорит, что у нас будет ребенок, – а ведь мы с ней были вместе всего пятнадцать минут. Пятнадцать! Если серьезно, Майя вовсе не такая нежная и ранимая, как вам кажется. Это она набросилась на меня и орала. Орала как… как сумасшедшая. Единственное, что я мог – это отойти от нее, и тут она упала, и прямо головой об стол, и ваза опрокинулась и разбилась. Ведь пол, зараза такая, бетонный. Ну и крови же было! А потом она ушла. Вылетела вон. Не знаю, куда она ушла, да и что мне было делать? За ней бежать?

– Да! – говорит Петра так громко, что я вздрагиваю. – Конечно, тебе надо было побежать за ней. Она была беременна, без машины, а здесь ведь такая глушь, Виктор! Тебе было все равно?

– Конечно, не все равно. – Виктор снимает шапку и проводит рукой по волосам.

– Не верю. – Голос у нее хриплый, но, кажется, сейчас она забыла про холод. Она больше не пытается прикрыть голову, и волосы бешено развеваются на ветру. Она добавляет: – Все, что ты до сих пор говорил – это ложь, Виктор!

– Петра! – Виктор качает головой, словно Петра говорит какой-то вздор.

– Ты убил Тедди, – тихо произносит Петра. А потом вдруг повышает голос, словно что-то внутри нее больше не в силах сдерживаться. – Ты его убил!

– Окей! – кричит Виктор. – Окей, я это сделал. Убил его. Но только из-за того, что он тебя не стоил. Стеффи рассказала мне, что произошло. Как он в машине на тебя навалился, а ты его отталкивала. И он не остановился, когда ты велела прекратить.

– Он тут ни при чем, – возражает Петра. – Это я… у меня паническая атака началась. Да, я его оттолкнула, но он сразу прекратил, понял, что я не хочу. Он не виноват.

– Петра! – Виктор приближается к ней. – Ты заслуживала лучшего, чем он. Я просто хотел защитить тебя.

– Ты его убил, – повторяет Петра.

– Не говори так! – Виктор умоляюще протягивает руку к ней. Как бы желая успокоить ее. Но не успевает Петра отмахнуться от его руки, как к ним кто-то подбегает.

Сейчас

Воскресенье, 5 ноября 2017

Сайвар, сотрудник отдела расследований полиции г. Акранеса

Когда Петра потянулась за стаканом воды, ее рука дрожала. Она быстро выпила все залпом, отставила стакан и утерла губы тыльной стороной ладони.

– Простите, я… я…

– Ничего страшного, – улыбнулся Хёрд. – Начните, когда будете готовы.

– Да, точно, вот… – Голос у Петры был хриплый, она откашлялась. – А о чем вы спрашивали?

– Опишите, пожалуйста, ход событий с того момента, как вы с Ирмой и Виктором вышли из гостиницы.

– Да, точно. – Петра смахнула волосы с лица. – Ирма подошла к нам с Виктором и сказала, что Лея выбежала на улицу. Лея – это моя дочь. Она не всегда… сохраняет душевное равновесие. – Сайвар кивнул. – В общем, мы вышли искать Лею, а погода была такая плохая. Ветер жуткий. Ну, я и пошла вслед за Ирмой. Кажется, она точно знала, куда идет.

– Вам не показалось странным, что она точно знала, куда побежала Лея?

– Да… то есть нет. Мне так казалось, но потом мы нашли телефон Леи. – Петра пожала плечами. Не знаю… Я была немного пьяна. То есть мы оба.

Сайвар знал, что телефон Леи Ирма взяла с собой на всякий случай, если ей придется уговаривать Виктора и Петру следовать за собой дальше.

– Вы и Виктор? – уточнил он.

– Да. – Петра облизала губы и посмотрела на пустой стакан.

– Еще воды? – спросил Сайвар.

Петра кивнула; он вышел и наполнил стакан.

– Спасибо, – сказала Петра, но на этот раз отпила лишь маленький глоток. – И вдруг мы оказались на какой-то пустоши. Или на горе. Но я не помню, чтоб мы взбирались на крутизну, уклон был небольшой, и я не поняла, где мы. Мне захотелось повернуть назад, и я подумала, что мы, наверно, скорее отыщем Лею с помощью спасательного отряда. Я так боялась. На улице в такую погоду без подходящей одежды можно и погибнуть.

– Совершенно верно, – согласился Хёрд. – Но ведь Лея на улицу и не выходила?

– Не выходила, – подтвердила Петра.

– А что было дальше? Когда вы узнали, кто на самом деле Ирма?

– Она сама сказала в какой-то момент. – Петра явно не была в таком же восторге от этого факта, как Ирма.

– Вы ведь знаете, что именно она писала вашей дочери сообщения? И притворялась мальчиком ее возраста? – уточнил Хёрд. Петра кивнула. – А что было после? После того, как Ирма сообщила, что она ваша сестра?

– Мы… – Петра вцепилась зубами в ноготь большого пальца. Но потом как будто одумалась, отняла руку ото рта и решительно положила ее на колени. – Была такая непогода. Виктор искал, где ловит телефон, и мы потеряли его из виду среди метели.

– Это правда?

– Мы его искали, но не нашли. А потом выбрались на дорогу назад, к гостинице.

– Вы с Ирмой?

Петра кивнула:

– А потом, когда Виктор не вернулся, мы позвонили в полицию, приехал спасательный отряд, и…

– И утром обнаружили труп, – завершил Хёрд.

Сайвар смерил Петру взглядом. Может, она говорит правду? Он сомневался, что все так просто, и подозревал, что по дороге в гостиницу Ирма с Петрой договорились, что рассказывать, чтоб их версии звучали одинаково. Но пойдут ли они на то, чтоб выгораживать друг друга, если они друг друга совсем не знают? Он не видел, какие у Петры могли быть мотивы выгораживать Ирму после всего, что та сделала ее дочери. Но сама Ирма – иное дело. Он уже сейчас видел, насколько далеко та готова зайти в своих попытках защитить Петру, свою сестру. Может, Ирма ухватилась за шанс получить ее одобрение?

– Как вы думаете, почему Ирма соврала вам про Лею? – спросил Сайвар.

– Потому что… – Петра замялась. – Потому что она хотела меня предостеречь.

– От чего предостеречь?

– От Виктора, – ответила Петра. – Она считала, что Виктор опасен.

– А вы?

– Что?

– Вы сами считали, что Виктор опасен? – спросил Сайвар.

Петра опустила глаза и погладила ранку возле ногтя на большом пальце.

– Я не знала что и думать.

– Ирма не могла предостеречь вас другим способом, не затевая всю эту суету? Выманить вас на улицу, завести на гору… – предположил Хёрд. – Если цель – просто предостеречь, то выходит слишком много возни.

– Мне кажется… – Петра замялась. – Мне кажется, она желала, чтоб Виктор сорвался с обрыва.

– С обрыва?

– Да, – кивнула Петра. – Мне кажется, она нас туда завела, потому что думала, что он опасен. Она была уверена, что он что-то сделал с Майей.

– И Ирма столкнула его вниз? – допытывался Сайвар.

– Нет. Я этого не говорила. Я говорила: она желала ему сорваться, но когда дошло до дела, она его никуда не сталкивала. Как я уже говорила: по-моему, она не совсем нормальная. У нее жизнь была трудная: мама больна, сама она одинокая, и…

– Вам не кажется подозрительным совпадением, что жизнь Виктора оборвалась именно так, как она желала? – спросил Хёрд. – Неужели мы так и поверим, что ни одна из вас этому не поспособствовала?

Петра наклонилась к столу:

– Ирма считала, что должна меня защищать. Она думала, что Виктор опасный. Но в конце концов вышел несчастный случай. Мы потеряли Виктора, и он сорвался с обрыва. Хотите верьте, хотите нет, но так все и было.

Сайвар выложил на стол фотографию кулака Виктора, сжимающего прядь длинных темных волос:

– А как вы тогда объясните вот это?

Петра некоторое время смотрела на фотографию, а потом отвернулась, и в ее лице была боль. Она закрыла глаза, глубоко вздохнула, а потом решительно посмотрела на Сайвара.

– В какой-то степени Ирма права насчет Виктора. Он был недобрый человек. Он…

Сайвар ждал, но, казалось, Петра не может завершить фразу.

– Что вы хотели сказать? – наконец задал он вопрос.

– Судя по всему, Виктор долгое время питал ко мне чувства. Которые я… – Петра вдохнула через нос. – О которых я и не подозревала. Я всегда расценивала его как родственника, а у него, судя по всему, мнение было другое. В ту ночь он пытался…

Петра проглотила комок в горле и опустила взор. Ее глаза наполнились слезами.

– Понимаю, – вздохнул Сайвар.

Петра кивнула. А потом подняла глаза, и в них плескалось отчаяние.

– Это ведь не подвергнется огласке? Пожалуйста, я не хочу, чтоб моя родня узнала.

Сайвар с Хёрдом переглянулись. Они не могли ничего обещать.

– А чьи же это тогда волосы?

– Мои. Виктор пытался успокоить меня, говорил, что все будет в порядке. Он всегда пытался меня подбодрить, если мне было плохо. – И вдруг в голосе Петры зазвучала злость. Она добавила: – И все-таки как раз из-за Виктора все стало совсем не в порядке.

Сейчас

Воскресенье, 5 ноября 2017

Петра Снайберг

Сейчас в моем доме все вверх дном – совсем как в пятницу, когда мы уезжали, но мне уже все равно. В свете масштабных событий немного хлама – это сущие пустяки. Хочется пустить слезу, когда меня встречает знакомый запах, который всегда витает в твоем доме, но который ты сам замечаешь лишь после долгой отлучки. Жилище озаряется светом, я смотрю в окно. На улице темнота, ни зги не видать. Лишь едва виднеются кусты у самого стекла.

Я занавешиваю окно. Гест ничего не говорит.

– Я есть хочу, – произносит Лея, открыв холодильник. – А тут ничего нет.

– Я могу что-нибудь купить, – предлагает Гест.

– Суши! – просит Лея.

– Я бы тоже не отказалась от суши, – говорю я.

Ари пожимает плечами в знак того, что ему все равно.

– Я поеду за едой, – решаю я. – Лея, ты со мной?

Лея открывает рот, как бы для того, чтоб возразить, но потом улыбается:

– Да, с тобой. А мы по дороге что-нибудь сладкое купим?

После еды я иду в душ. Я не принимала душ со вчерашнего дня, но кажется, будто уже много месяцев. Кожа на удивление чувствительна, и мне кажется – я до сих пор ощущаю тот студеный ветер.

Я долго стою под струей горячей воды, подставляю под нее лицо, пока не становится жарко.

Каждый раз, когда закрываю глаза, я вижу перед собой тот момент, когда исчез Виктор. В один миг он стоял передо мной, а в другой уже пропал, словно его поглотила земля.

И все же я тоскую по Виктору. Скучаю по тому, какими мы были. Скучаю по этому ощущению: быть частью маленькой общности из трех человек. Быть подростком и не задумываться о том, что все закончится.

Когда я выхожу из душа, в ванной стоит пар. Он окутывает меня теплотой. Я не хочу сразу открывать окно, просто стираю конденсат с зеркала, чтоб посмотреться в него. В таком виде: только что из душа, с мокрыми волосами, без макияжа – я безоружна. Мне кажется, что я вижу себя именно такой, какая я есть: с проблесками седины у корней волос и тонкими морщинками вокруг глаз. Мне больше не семнадцать лет – и слава богу.

Несмотря ни на что, с меня как будто сняли тяжкое бремя. Мне по-прежнему приходится хранить тайны, и даже больше, чем прежде, но сейчас все стало как-то более сносно. Может, потому что на этот раз я ощущаю какую-то внутреннюю убежденность в том, что свершилось некое возмездие.

Я ловлю себя на том, что подобные мысли, пожалуй, старомодны. Как там это выражение? Ах, да: «Око за око – и мир ослепнет». А если «жизнь за жизнь» – что будет? В данном случае – два убийства.

Хотя мне кажется, Триггви не собирался убивать Виктора. Триггви выскочил из темноты и схватил его за ворот куртки. Толкнул его, так что Виктор упал на снег, и стоял над ним и говорил.

Я не сразу расслышала, что говорит Триггви, а потом до меня дошло…

Триггви был отцом Тедди. Я помню, Тедди часто рассказывал о своем папе. Когда мы с Тедди познакомились, его родители только развелись, и он часто навещал папу по выходным и был уверен, что развод у родителей только временный. По крайней мере, он на это надеялся.

Виктор пытался встать, но Триггви подходил все ближе, и Виктор отползал. И вот внезапно и неожиданно он исчез. Я думаю, Триггви не знал, что за Виктором обрыв.

За миг до того, как Виктор упал, мы с ним посмотрели друг на друга, и я ощутила, что он понимает, что происходит. Его глаза были круглые от страха и беспомощности. Он не хотел умирать.

А потом пропал и Триггви. Он ушел в метель, прочь от нас, и на следующий день его никто не хватился. Во всей этой суете про него как-то забыли.

Я думаю: а что с ним стало? Он каким-то образом вышел ночью к гостинице или ушел куда-нибудь еще? Я видела, как наутро Оддни сидела одна. Не было похоже, что она разыскивает Триггви, так что, вероятно, она не волновалась. Я постеснялась спросить.

Вечером мы с Гестом сидим на диване. Никто из нас не включает телевизор. Тишина приятна. Снизу доносится звук фильма, который смотрят Лея с Ари. Зная их, я предполагаю, что фильм еще не успел начаться, а они уже сжевали половину своих сладостей.

– Как ты? – спрашивает Гест через некоторое время. – Я могу что-нибудь сделать?

– Все нормально, – отвечаю я. – Мне хорошо.

И это правда. В свете обстоятельств мне совсем не плохо. Гест считает, что я грущу из-за гибели Виктора, а я не могу сказать правду. Не могу признаться, что смерть Виктора принесла мне облегчение.

Моя семья не идеальна. Мы никогда и не притворялись идеальными. И в том, что о нас думают другие, нет нашей вины. Люди исходят из того, что деньги и красивые вещи – это то, к чему стоит стремиться. А для меня это всегда было не так. Скорее, это было неким бременем.

Я вспоминаю Ирму, которой так не терпелось снискать мое одобрение. Я думаю, сколько сил она положила на то, чтоб только познакомиться с ними, со мной. Она так отчаянно жаждала стать частью нашей семьи, что мне кажется – я не в праве отказывать ей в этом.

В сущности, других вариантов у меня и нет. Мы с ней договорились, что именно будем рассказывать полиции. Я не хотела говорить, что сделал Триггви, и в обмен на молчание я пообещала Ирме, что буду с ней общаться. А именно – я пообещала, что в следующие выходные приглашу ее на обед. На самом деле мне это не по нутру после того зла, что она причинила Лее, и я не могу предложить Лее сидеть за одним столом с Ирмой. Дочери и так пришлось слишком много вынести. Мало того, что Биргир, мальчик, которым она увлеклась, оказался не тем, за кого себя выдавал, – так еще к ней стал приставать какой-то взрослый мужик. И он заходил в гостиницу и искал ее. Мы еще не знаем, кто он. Но его описание передали полиции Снайфетльснеса, и один подозреваемый, кажется, уже есть.

Я уверена, что рано или поздно мне удастся отделаться от Ирмы. Должна же она понять, что у нас нет ничего общего, хотя мы и сестры по крови. Мы настолько непохожи, насколько это вообще возможно.

Гест подает мне руку как бы в знак примирения. Не пытается ухватить меня, а терпеливо ждет, положу ли я свою ладонь в его.

Я беру его руку и чувствую, как между нами ослабевает напряжение.

Он целует меня в макушку. Так мы сидим какое-то время, сплетая пальцы и слушая смех наших детей.

Триггви

Могила Теодора – в Исафьордюре. После его смерти Нанна вернулась туда. Она пожелала, чтоб его похоронили там, где он родился, и хотела переехать поближе к нему. К тому же там жили много их родственников.

Оддни не возражала, что я возьму машину. Ее саму подвозила родня. Я сказал ей, что заберу свои вещи, когда вернусь в Рейкьявик. Она поняла, хотя ей было грустно, что нашей совместной жизни конец. Хотя я не думаю, что это стало для нее неожиданностью. У нас не было ничего общего, мы лишь пытались заполнить пустоту в жизни друг друга. Пустоту, заполнить которую не получалось, по крайней мере в моем случае.

Поездка занимает у меня почти целый день. К счастью, погода ясная, и проезжая вдоль Западных фьордов, я любуюсь пейзажами. Меня мало-помалу покидает холодная дрожь, когда солнце светит в машину и нагревает ее. Я настраиваю приемник на радиостанцию, передающую старые песни, и кажется – я ненадолго переношусь в прошлое. Снова становлюсь молодым.

Я останавливаюсь у придорожного магазинчика и покупаю кофе. Ночь пришла и прошла – я и не успел вздремнуть, а кофеин помогает, по крайней мере на время. На душе у меня спокойствие, которого я уже давно не ощущал. Когда вспоминаю минувшую ночь, мне кажется, что там действовал другой человек. На самом деле я плохо помню тот момент, когда, находясь в ванной, услышал разговор Виктора и Петры. Я смутно помню, как вышел за ними в непогоду, но отчетливо помню голос Виктора, сказавшего, что это он убил его. Моего Тедди.

Не знаю точно, что я хотел сделать, когда рванул за ними в метель, но я точно не собирался никому причинять страдания. Но стоило услышать этот тон в голосе Виктора – этот беззаботный тон, в котором не было ни следа раскаяния, – тогда в глазах у меня потемнело. Хотя нет, не так: перед глазами у меня встал Теодор. Я ощутил присутствие Тедди, услышал его голос, увидел перед внутренним взором его улыбку и добрые глаза. И почувствовал, что потерял.

Кладбище в Исафьордюре красиво в этот холодный ноябрьский воскресный день. На жухлой траве иней, и хотя солнце частично растопило ледяную корку, в его лучах блестят отдельные капли.

Я вижу ее сразу. Она стоит у его могилы в своем коричневом пальто, кожаных печатках и походных ботинках.

– Нанна, – окликаю ее я, приблизившись на достаточное расстояние так осторожно, как только могу.

И все же она пугается. Недолго с удивлением смотрит на меня и открывает рот:

– Триггви?.. Что… что…

– Вот, решил заглянуть, – говорю я. – Надеюсь, ты не против.

– Конечно нет, – отвечает Нанна. – Я просто…

– Пришла проведать нашего Тедди.

– Да, именно.

– Могила хорошо выглядит, – замечаю я, и это чистейшая правда. Мы выбрали надгробие из черного гранита и решили высечь на нем только имя и короткую надпись. Рядом с надгробным камнем стоит фонарик, а также небольшая ваза с искусственными розами.

– Трудно ухаживать за ней зимой, – признается Нанна. – Ну, понимаешь, ветер и снег…

Так мы и стоим молча и смотрим на могилу. Я думаю: наконец мы снова втроем, как всегда любили.

– Хочешь зайти на кофе? – через долгое время спрашивает Нанна.

– С удовольствием, – отвечаю я. – Кофе – это отлично.

Сейчас

Воскресенье, 5 ноября 2017

Сайвар, сотрудник отдела расследований полиции г. Акранеса

К вечеру они отправились восвояси. Погода была безветренная, небо усыпано звездами. Сейчас горы уже не казались такими зловещими, как утром.

Сайвар не мог отделаться от ощущения, что за словами Петры в конце, когда она сказала, что из-за Виктора все стало совсем не в порядке, стояло что-то серьезное. Сперва он посчитал, что она имела в виду чувства Виктора к ней, но сейчас не был уверен.

И все же было невозможно попытаться что-то понять из ее слов – точно так же, как невозможно было доказать, столкнули ли Виктора с обрыва, и если да, то кто. Может, это был несчастный случай, а может и нет, они постараются выяснить правду.

– Включи мне радио, – попросил Хёрд.

Сайвар настроил приемник на «Первый канал». Там передавали песню Боба Дилана «Like a Rolling Stone». Он усилил громкость и стал подпевать без слов. В молодости он был страстным поклонником Дилана – и до сих пор им оставался.

Он жаждал приехать домой и принять душ.

На следующий день им предстояла работа, гораздо более скучная, чем сегодня, но все же важная. Отчеты и рапорты. А потом еще работа, хотя Сайвар сомневался, что выяснятся какие-нибудь новые подробности.

В какой-то мере он испытывал облегчение. Весь день он боялся, что Майя не отыщется и придется прочесывать всю местность. При самом худшем раскладе, если бы Майю нашли мертвой, полицейским было бы трудно объяснить ее семье, почему они не начали поиски раньше. Но, к счастью, Майя сама позвонила, как только осознала, что родня ее ищет. Она была расстроена и постоянно извинялась. Сайвар подумал: «Интересно, представляет ли она себе, какие события повлекло за собой ее исчезновение?»

Показания Майи они запишут завтра, и все же этот телефонный звонок прояснил многое насчет нее. В пятницу вечером она пошла в номер с Виктором и сообщила ему, что беременна. Он принял эту новость без восторга, сказал, что не хочет сразу обзаводиться ребенком и вообще не уверен, что их отношения будут прочными. Майя рассказала, что тогда они поругались. По ее словам, они, конечно, толкали друг друга, но она не считает, что Виктор применил к ней насилие. Она упала случайно, разбила вазу на столе, и у нее тотчас хлынула из носа кровь. А потом она переоделась, и так залитая кровью футболка оказалась на полу.

Сайвар спросил насчет кровавых следов в шкафчике, и Майя объяснила, что зашла в ванную умыться. Тогда же она позвонила своему бывшему парню, который по-прежнему оставался с ней в дружеских отношениях, и попросила забрать ее. Когда Виктор сквозь дверь услышал, что она с кем-то разговаривает по телефону, он так рассердился, что ссора вспыхнула с новой силой. В конце концов Майя выбежала, не взяв с собой ничего, кроме куртки. Она даже не сразу заметила, что забыла телефон, а возвращаться за ним в гостиницу не хотела. Так что она торчала у шоссе без телефона, пока не завидела машину своего бывшего парня.

Сайвар понял, что выходные они провели вместе и были настолько заняты воскрешением своей любви, что забыли отзвониться. Во всяком случае, Майя выглядела радостной, несмотря на гибель Виктора. Сайвару даже показалось странным, как мало ее тронула его смерть. Может, завтра, когда они поговорят с ней, окажется по-другому.

Он включил телефон и стал читать СМИ. На первых полосах всех газет был репортаж об этом несчастном случае. Два самых крупных новостных портала не упоминали имени погибшего, зато информация о нем утекла в соцсети, и в них сейчас бушевала самая настоящая буря.

Он набрал номер Тельмы, своей сожительницы, – хотел попросить ее сбегать в магазин и купить чего-нибудь поесть, но она не брала трубку. Тогда он послал ей СМС и тотчас получил ответ:

«Уехала в Рейкьявик, ночую у Ловы. Увидимся завтра после учебы».

Сайвар, не отрываясь, смотрел на сообщение и чувствовал, как его охватывает пустота. Значит, он приедет домой – а Тельмы там не будет. Иногда ему казалось, будто он всю свою жизнь возвращался в пустой дом. Но зато его ждет Бирта, с виляющим хвостом и теплой шерстью.

– Слушай, тут вчера звонил Йоун, мой старый приятель. – Хёрд убавил звук в радио. – У нас же тут была проблема: кого назначить на должность Пьетюра, который уезжает. Но дочка Йоуна возвращается в родные места, в наш Акранес.

– Она из отдела расследований?

– Да, в последние годы работала в столице. Я порасспрашивал наших тамошних коллег, и они о ней хорошо отзываются.

– Прекрасно, – одобрил Сайвар. – Просто замечательно. – По Пьетюру он особенно скучать явно не будет, но появление в отделе нового человека вызывало у него смешанные чувства. Как новый сотрудник впишется в маленький коллектив на их рабочем месте – предсказать невозможно.

– Она твоя ровесница, – сказал Хёрд. – Может, ты помнишь ее по школе. Ее зовут Эльма.

– Эльма… – Сайвар стал вспоминать школьные годы. После того, как они переехали в Акранес, он ходил в Политехнический колледж Западной Исландии. Это время было для него как в тумане. Это были последние годы, когда он принадлежал семье – у него были родители, – потому этот период был немного похож на сон.

В колледже он в основном общался с несколькими избранными друзьями. Они создали музыкальную группу. Снимали гараж на проспекте Айисбрёйт и вечерами торчали там. Пытались сочинить что-то, что порой казалось крутым, но если присмотреться – какое-то бессвязное бренчание. Сам он играл на гитаре. Он до сих пор на ней порой играл, когда оставался дома один. Но сейчас песни были совсем другими: медленными и грустными. А тексты, которые он сочинял, не были предназначены другим слушателям, кроме Бирты. Даже Тельма не знала о существовании маленькой тетрадки, куда он записывал то, что сочинял.

– Ты ее помнишь? – спросил Хёрд, прервав мысли Сайвара.

– Нет-нет. Никакой Эльмы я не помню.

Примечания

1

 Имеется в виду песня Livin’ on a Prayer (прим. ред.).

(обратно)

2

 В католицизме одно из семи церковных таинств (аналогично таинству миропомазания в православии) (прим. ред.).

(обратно)

3

 Популярное у туристов место на мысу Снайфетльснес: высокий обрывистый берег с птичьими базарами и с подводными пещерами (здесь и далее прим. пер., если не указано иное).

(обратно)

4

 Хрепп – минимальная территориально-административная единица в старой Исландии.

(обратно)

5

 Существа из традиционного исландского фольклора, во всем похожие на людей, но живущие в особом пространстве, видеть которое дано лишь немногим. Они ведут традиционное хозяйство и носят старинную одежду, а то, что люди принимают за валуны и холмы, на самом деле их жилища.

(обратно)

6

  Пока не услышите мою историю, вы и понятия не имеете (прим. ред.).

(обратно)

7

  Небольшой населенный пункт на мысу Снайфетльснес.

(обратно)

8

 Герой одноименной саги, полутролль, считающийся духом-хранителем Снайфетльснеса. Его гигантская статуя работы исландского скульптора Рагнара Кьяртанссона – одна из туристических достопримечательностей в Артнастапи.

(обратно)

9

 Небольшой населенный пункт на полуострове Рейкьянес.

(обратно)

10

 В германо-скандинавской мифологии духи природы (прим. ред.).

(обратно)

11

 В Исландии есть традиция печатать некрологи в специальном разделе центральных газет.

(обратно)

12

 Исландия не имеет собственной армии, а служба исландцев в зарубежных армиях действительно большая редкость.

(обратно)

13

  Традиционный исландский молочный продукт, напоминающий нечто среднее между сметаной и творожной массой и имеющий кисловатый вкус и густую консистенцию (прим. ред.).

(обратно)