Трубадура (fb2)

- Трубадура [litres] 1712K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Дарья Волкова

Дарья Александровна Волкова
Трубадура

© Д. Волкова, 2023.

© ООО «Издательство АСТ», 2023

Кадр первый. Луис Бунюэль

В черно-белой, слегка дрожащей картине чувствуется сдержанная энергетика Луиса Бунюэля. А если не чувствуется – вдохните еще раз.

Ранний сырой петербургский вечер.

Фигура девушки, в которой чувствуется усталость и тоска. Хрупкие натруженные плечики, она светловолоса, в руке тяжёлый пакет.

Фигура юноши легка. Он бежит. Почти летит, свободно, изящно. Он отталкивается от твёрдого темно-серого асфальта сверхлёгкими кроссовками ярко-бирюзового цвета. Юноша почти парит над асфальтовой свинцовой влажностью с вкраплениями вековой меди кленовых листьев.

Однако отставим в сторону лирику. Это всего лишь беговая дорожка на стадионе рядом с Государственным университетом физической культуры, спорта и здоровья имени П.Ф. Лесгафта. И вот владелец бирюзовых кроссовок покидает стадион. Его ждёт неожиданная встреча.

Юноша любит бегать в центре Петербурга. Ему нравится унылый серый город, надменные дома, каждый из которых непременно историческая ценность и культурный памятник. Любит припечатывать своими яркими кроссовками холодный гранит набережных, попадая в ритм с суровой северной рекой, так резко контрастирующей с теми местами, где он вырос. Этот гранит, эта мглистая река и этот строгий город признали его. Но он всё равно каждый раз припечатывал его улицы подошвами, давая понять, кто тут главный.

А для девушки это был обычный вечер. Знакомое возвращение после рабочего дня. Привычная колея дороги домой. Она и по сторонам-то не очень глядела. И вдруг…

В наушниках юноши задавал ритм сочный вокал какого-то талантливого уроженца чёрного континента. Бирюзовые кроссовки чётко повторяли этот ритм. Правая-левая, туц-тудуц-туц-туц.

Парень врезался в девушку. Можно сказать, на полном скаку врубился. Словно слепой, словно не видел ничего перед собой. Или не слышал. Но все-таки видеть – важнее. А он непостижимо – не увидел. Не заметил.

А вот она, падая, разглядела кое-что. Серая толстовка, серые спортивные штаны, яркие бирюзовые кроссовки. Копна черных кудрей и серебристые наушники, приминающие волосы. А еще удивлённые тёмные глаза. Она грохнулась на асфальт, больно ударившись коленом.

Парень не понял, как это произошло. Нет, ну, то есть ничего неожиданного не предвещало. Бежал, слушал музыку. Правая-левая, туц-тудуц-туц-туц. И непонятно каким образом вдруг под ногами оказалось тело, о которое он споткнулся. В общем, зазевался, как ни крути.

Из порванного от удара пакета выкатились апельсины, оказавшиеся необыкновенно яркими на тускло-матовой серости асфальта. Он услышал: «Скотина!» – и громкий всхлип.

Девушка сидела в метре от него среди оранжевых апельсинов, тёрла колено, всхлипывала и, кажется, ругалась.

Парень наклонился к ней.

– Скажите… Вам нужна помощь?

Тут ему доходчиво объяснили всё про него самого и предложенные услуги. Несчастный вид пострадавшей, шмыганье носом и потёкшая тушь растопили мужское сердце, поэтому рука помощи была протянута. И даже принята. Девушка оказалась невесомой – он поднял ее с асфальта без малейшего усилия. Она вообще показалась юноше какой-то нереальной – слишком хрупкая, слишком изящная, а волосы просто белые. Она подняла на него глаза. Он никогда не видел раньше таких глаз – на грани темно-голубого и светло-синего. Ни то ни другое. Где-то между. А когда она поднялась, он разглядел мелкую лёгкую россыпь веснушек.

– Смотреть надо куда прёшь! – Девушка старательно грубила, словно домашнее задание демонстрировала.

– Извините.

Апельсины на ощупь оказались пупырчатыми, зато в ладонь ложились ладно.

– В жопу себе засунь извинения.

– Пакет порвался.

Она фыркнула:

– Да неужели? Из-за тебя!

– Верно, – согласился он безропотно. – Виноват. Вы далеко живёте?

– Вот! – Пальчик из обрубка тёмно-серой митенки практически обличительно ткнул в неприметную облезлую дверь, которую язык не поворачивался назвать «парадной», но она такой и являлась.

– Помочь?

– Зачем же? – процедила она сквозь зубы.

Изящной рукой девушка резко очертила окружность на асфальте, на которой уместились россыпь апельсинов, пачка печенья, упаковка гречки, что-то еще непонятной формы в блестяще-шуршащей фольге. Порванный пакет с тихим шорохом, подталкиваемый ветерком, тихо сбегал вдоль по улице.

– Сама прекрасно справлюсь.

Парень в спортивном костюме вздохнул, снял серебристые наушники с шеи и решительно стянул с себя толстовку, явив сырому питерскому сентябрю лёгкую футболку. Из толстовки была сооружена импровизированная авоська, в которую и сложили фрагменты нечаянного уличного натюрморта.

Дверь перед случайным носильщиком открылась с крайне недовольным и даже презрительным скрипом. Парадная внутри оказалась еще более питерской, чем снаружи. Стены и лестница эпохи Достоевского, потолок и того раньше.

Этаж третий, дверь черного дерматина – уже не достоевской, а советской эпохи. Замок лязгнул премерзко, дверь проскрипела в унисон – и всё в полном соответствии с окружающей обстановкой.

За дверью было темно, затхло, пахло лекарствами, какой-то едой и, странно, чем-то, похожим на индийские благовония. Почему-то казалось, что сейчас под ноги бросится большой черный кот, но, когда зажглась тусклая лампа под потолком, стало ясно, что встречать их никто не вышел.

– Туда, – махнула девушка вдоль узкого коридора, сплошь чем-то уставленного и увешанного.

Парень шагнул вслед за ней, смело отогнав мысли, что надо разуться. На старый облезлый пол было страшно ступать чистыми носками.

В направлении «туда» обнаружилась кухня. Стены, окрашенные тёмно-зелёной масляной краской, были расписаны цветочками и божьими коровками – судя по стилистике, работал ребёнок лет пяти. Кухня была укомплектована окном с облупившейся краской, раковиной с ржавыми подтёками, урчащим круглобоким холодильником. В углу притулилась старинная стиралка, на полке стояла микроволновка.

– Ставь на стол.

По крайней мере, чистый. Парень аккуратно развязал рукава и принялся вынимать продукты.

– Дед, я дома! – раздалось громкое за спиной. – Сейчас будем чай пить!

Он обернулся и посмотрел на хозяйку.

Худенькая, в расстёгнутом бесформенном пальто-бушлате. Невысокая. Волосы и в самом деле просто белые-белые, как у куклы. И глаза тоже как у куклы – круглые, яркие, словно фарфоровые. Личико – словно белое пятно – ни бровей, ни ресниц. Чуть розовая полоска губ.

– Чего уставился? – Девушка всё так же старательно и всё так же неубедительно грубила, ставя на голубой цветок газа чайник. – Надевай свою кофту и вали отсюда. Спасибо… за помощь.

– Да не за что.

Он ответил на автомате и повернулся к двери на шаркающие шаги.

Кажется, старик держался вертикально только благодаря костюму. Из тяжёлой темной ткани пиджак стоял колом и держал находившееся внутри худое старое тело. Однако стоял дед ровно и без опоры. И глаза из-под густых белых бровей смотрели очень цепко. Венчик седых волос, торчащие уши и слуховой аппарат довершали картину.

– Здравствуйте. – Голос старика едва ощутимо дрожал, но звучал чётко и громко. Он протянул руку. – Профессор Дуров Павел Корнеевич. С кем имею честь?

С ответом пришлось замешкаться, потому что в руках была толстовка, и то ли ее надевать, то ли на рукопожатие отвечать – непонятно. Выбрал второе, перекинув толстовку через руку.

– Кузьменко Степан… Аркадьевич.

Рукопожатие у дряхлого профессора оказалось вполне себе крепким, и Степан вдруг добавил: – Студент. Учусь неподалёку. В Лесгафте. Последний курс.

– Ага, ага… – закивал дедок. – Я там кое-кого знавал и… А впрочем, что же мы на кухне? Прошу с нами чай пить. Турочка, я пошёл чашки и ложки доставать.

– Дед, я сама… – Слова беловолосой девушки полетели уже вслед.

Профессор довольно бодро поковылял из кухни.

– Эх… – махнула она рукой. – Перебьёт опять половину. А ты чего стоишь? Выход там.

– Меня чай пригласили пить.

Она сначала хотела что-то сказать, даже рот открыла. А потом вздохнула. И произнесла устало:

– Тогда помогай.

– Слушай, – Степан искал в холодильнике затребованные маслёнку и сыр. – А как он тебя назвал… дурочка? Или мне показалось?

– Сам ты дурочка! – Она вернулась с заварочным чайником. – Ту-ро-чка.

– В этом же… кофе варят? – спросил он неуверенно.

Маслёнка нашлась, сыра он в упор не видел.

– Или турочка в смысле… национальности?

– Тура – в смысле имени!

Чайник накрыли тряпичной курицей из лоскутков.

– Зовут меня так. Ту-ра.

– Это какое имя? – Степан даже оторвался от недр холодильника и оперся на дверцу, в ответ на что белый хлипкий монстр не преминул качнуться.

– Аккуратнее! – прикрикнула на незваного гостя хозяйка квартиры. – Человеческое это имя.

– Не русское какое-то. – От неожиданности он вдруг обнаружил-таки на дверце сыр.

– И что?

– А какое?

– Любопытному… Стёпе на базаре дали по… попе.

Он хихикнул:

– Не, ну если это секрет…

– Не секрет! – Степану в руки вручили поднос с чайником, маслёнкой и сыром. – Первая дверь напротив. Отнеси, поставь всё на стол и возвращайся с подносом. – И, уже в спину: – Отец у меня норвег.

Норвег… Или правильно – норвежец? Да всё равно – тогда понятно, откуда эти волосы белые. Наверное, настоящие.

За первой дверью оказалась комната, сплошь заставленная полками с книгами. А еще там были пианино, буфет, огромный круглый стол и громоздкие деревянные стулья. Передвигаться в этой комнате Стёпа мог только аккуратно и боком. На краешке стола профессор Дуров расставлял белые с красным узором чашки. Никаких осколков, вопреки опасениями Туры – вот же имечко! – не было видно.

– Ставьте сюда, Степан Аркадьевич! – засуетился профессор.

Сгрузив поклажу на стол, Степан Аркадьевич снова вернулся на кухню. По имени-отчеству его называли только во время медкомиссии.

На кухне дочь гордых норвегов резала колбасу, и Стёпа вдруг понял, что голоден. И что колбаса к чаепитию кстати.

– Печенье в вазу пересыпь, – получил он очередную команду.

Под шорох пакета он задал вдруг неожиданный даже для себя вопрос:

– А вы тут вдвоём живете… с дедом?

– Втроём.

– А кто третий? – Стёпа покрутил головой в поисках мусорного ведра и, найдя его, точным броском отправил туда скомканную упаковку из-под печенья.

– Вы из паспортного стола?

Колбаса на тарелке была разложена по безупречной окружности, и желудок дал понять, что был бы не прочь ее попробовать.

– Не. Ну если и это секрет…

Она стрельнула в него косым взглядом. Глаза у нее яркие – невероятно. Как будто нарисованные на белом листе. Светлые, но яркие – бывает же такое.

– С нами еще живёт Елена Павловна.

– Это дочь Павла Корнеевича? – проявил чудеса сообразительности Степан.

– Угу. И моя… мать.

Паузу и интонацию было невозможно не заметить, но как отреагировать – Стёпа не знал. Поэтому решил продолжить задавать вопросы на тему, которая ему вдруг стала очень интересна. Квартира огромная, коммуналка, комнат шесть минимум. Живут втроём. А Степкин родной институт – в соседнем дворе. Экономия времени колоссальная просто, совсем другой порядок, чем сейчас, когда Степану приходится добираться из съёмной квартиры от станции метро «Парнас». В свое время прижимистый Стёпа снял квартиру именно там, в новостройке, на конечной станции Московско-Петроградской линии, а потом всё не доходили руки заняться поиском другого жилья – хотя экономия вышла боком, это он уже понимал. А тут – само в руки пришло. Идеальный вариант. Институт – рядом. До тренировочной базы – семь остановок на автобусе. Всё рядом, всё близко.

– Слушай… А вы комнаты не сдаёте?

– Нет, – ответ прозвучал резко. – Иди, неси печенье и чайник.

– А почему? – Стёпа подпёр плечом косяк, удерживая поднос одной рукой. – Места у вас тут много, а деньги, по-моему, вам лишними не будут. То есть…

Хозяйка квартиры молчала, но Стёпка сам сообразил, что выразился не самым удачным образом.

– Я хотел сказать, что деньги вообще лишними не бывают. А я… ну ты же поняла, что я про себя спрашиваю… Я бы у вас комнату снял. Потому что…

– Дед против посторонних людей в квартире. Пошли.

За столом дед завёл непринуждённый разговор:

– А вы на каком факультете учитесь, Степан Аркадьевич?

– А… кхм… это… – Стёпа отложил надкушенный бутерброд. После пробежек аппетит всегда зверский. – Здоровья и реабилитологии.

– Вот как? Похвально.

Степану налили еще чаю, расплескав не больше четверти на блюдце. Тура едва слышно вздохнула, но промолчала.

– Стало быть, медициной интересуетесь?

– Спасибо, – Степан взял чашку. – Вроде того. На кафедре спортивной медицины как раз.

– Слышал, слышал… А что же, профессор Лягинцев у вас преподаёт? Помнится, у нас с ним в свое время была знатная полемика… по некоторым вопросам.

Фамилию Степан слышал. Примерно в том контексте, что и про царя Гороха. То есть этот Лягинцев преподавал в институте очень давно.

– По-моему, уже нет, – осторожно ответил Стёпа и осторожно же пригубил чай.

– Ну да, – неожиданно грустно согласился Дуров. – Он же старше меня лет на пятнадцать. Умер, наверное. Это я всё задерживаюсь. Надоел всем, да всё никак не уйду.

Внучка профессора метнула на Степана яростный взгляд. Прожгла просто насквозь. Да что он такого сказал? Не специально же, и вообще, не он этот разговор начал. Но неловкость исправить следовало немедленно. И, кстати…

– Павел Корнеевич, а вы, случайно, комнаты студентам не сдаёте?

Дочь гордых норвегов застыла с чашкой в руке на грани сильнейшего возмущения и крайнего изумления – видимо, и то, и другое относилось к Стёпкиной наглости. А вот профессор Дуров, кажется, ничуть не удивился вопросу.

– Вы о себе хлопочете, Степан Аркадьевич?

– Да. Я не местный. Снимаю жилье, но далеко от института. Мне было бы очень удобно жить рядом с институтом. Я… – тут Степан вдруг ощутил, что южная горячая кровь у него взыграла, и сейчас его куда-то понесёт. Но остановиться уже не мог – заговорил чуть громче и запальчиво: – Я очень необременительный жилец, точно вам говорю! У меня день весь расписан – занятия, тренировки, приходить буду только на ночь практически. Не курю, не пью, веду здоровый образ жизни. По дому, если что-то надо, с удовольствием помогу – у меня руки из нужного места растут. Хлопот, в общем, не доставлю.

Степан перевёл дыхание. Быстренько соображал, что бы еще добавить к беспардонной рекламе себя любимого? Добавлять оказалось ничего и не нужно.

– Хорошо, – кивнул Павел Корнеевич. – Почему бы, в самом деле, не сдать комнату хорошему человеку, особенно если ему надо? Все детали обсудите с моей внучкой. Турочка, я у себя – поработать надо. Степан Аркадьевич, до встречи. – Старый профессор с трудом поднялся со стула.

Неизвестно, кого эти слова старого профессора изумили больше. За столом после ухода Дурова стало на какое-то время тихо. Стёпа смотрел на Туру. Тура смотрела в чашку. А потом строго посмотрела ему в глаза.

– Ну, хороший человек… Ну ты… – покачала головой. – И откуда взялся только такой шустрый?

– Слушай… Ну правда, что такого-то? – Стёпа звякнул чашкой о блюдце. – Я реально буду только спать приходить. Не курю, не бухаю, девок водить не стану. Скорее всего, буду часто отсутствовать – много приходится ездить. Чего не так-то?

– Да всё так. – Она неожиданно усмехнулась. И лицо сразу преобразилось, став почти симпатичным. – Не поверишь, но я несколько лет деда уламывала сдать комнату. Потому что деньги очень нужны. А он всё никак, типа, я работаю, мне чужие мешать будут. Хотя какая там работа – ему уже восемьдесят четыре, там не работа, а так, придумывает себе занятие, но… – Она пожала плечами. – В общем, я махнула рукой на него. Без дедова согласия всё равно ничего не сделать, потому что квартира принадлежит ему, а он ни в какую. А тут раз – и вдруг всё поменялось! Не колдун ли ты часом, Степан Аркадьевич?

– Да не, не колдун. Я только учусь. – Он тоже улыбнулся. А как всё складывается удачно-то, а? – Замечательно придумал Павел Корнеевич, повезло мне. А комнату можно посмотреть? И сколько денег хотите?

– Если наелся – пошли.

Стёпа не наелся, но надо ковать железо, не отходя от кассы.

Комната оказалась небольшой. Но не в этом была проблема. Уличного света из грязного окна – с гулькин нос, потому что весь подоконник уставлен огромными, пыльными и подсыхающими растениями. Покрытым слоем пыли и выцветшим был и огромный абажур – в лучшие свои годы, наверное, жёлтый. Ободранное кресло в углу завалено каким-то тряпьём и книгами. Книги заполняли и всё остальное пространство комнаты, за исключением кровати. Кровать была узкой – это полбеды, но оказалась короткой – у Степана на это глаз намётан.

– Слушай, как-то тут….

– Я наведу порядок, – торопливо ответила Тура. – Пару дней мне дай – разгребу. Тут не жил никто чёрт знает сколько лет. Это комната Клары Корнеевны, сестры деда.

– Ага, хорошо. Значит, мне заселяться можно послезавтра.

– Только давай к вечеру, – вздохнула она.

Потом они практически без торга сошлись в цене. Потом Степан на правах почти жильца помог Туре убрать со стола. И попутно еще пару печений умять и чай допить.

– А ты на кого учишься? – Она аккуратно складывала чашки в раковину.

– Для галочки я учусь, – отмахнулся Стёпка. – Чтобы корочки были. На жизнь этим пока не заработаешь. А в перспективе с прицелом на тренерскую работу.

– А чем ты сейчас на жизнь зарабатываешь, хороший человек Степан Кузьменко? По карману ли тебе наша роскошная жилплощадь?

– Я либеро.

– Подгузниками торгуешь?

Стёпка поперхнулся очередной печенюшкой.

– При чем тут подгузники?

– Ну, – она невозмутимо пожала плечами и принялась тереть губкой чашки. – Такие подгузники есть. Фирмы «Либеро».

– Либеро – это защитник в волейболе, – отчеканил Стёпа. – Я – либеро волейбольного клуба «Питер-болл». Между прочим, очень хороший либеро, – добавил он почти с обидой.

Подгузники, тоже придумала! И это про него, Степана Кузьменко по кличке Коса, самого перспективного игрока клуба за прошлый год! Его, между прочим, у «Олимпиакоса» со Стёпкиной, практически, исторической родины за весьма несмешные деньги перекупили. Но это Стёпа не сказал вслух. Просто не успел. Потому что к их диалогу присоединилось третье лицо. И оно оказалось не профессором Дуровым.

Кадр второй. Клод Лелуш

В черно-белой картинке появляются цветные кадры. «Как у Клода Лелуша», – скажет знаток. Может, и так. А все-таки, справедливости ради – подобной мерзости у Лелуша не было.

Юноша был чудо как хорош. От самой макушки до пят. Смоляные – вот иначе и не скажешь – кудри. Глаза – что за дурацкие ассоциации лезут в голову, но снова иначе не скажешь – трепетной лани. Ровный прямой тонкий нос. Губы узковаты, но пусть. Зато всё остальное как по заказу. Рост – гренадерский, под два метра. Плечи широкие, спина как по линейке, талия почти девичья, узкая. Руки и грудь приятно радуют женский глаз эффектным рельефом. Попа – орех, спортивные штаны подчёркивают весьма определённо. И спереди мальчик одарён недурно, это штаны тоже не скрывают, а у Елены на такие вещи глаз-алмаз. В общем, весь так и дышит адреналином и тестостероном. Превосходный образчик молодого сильного самца. И откуда только такая прелесть и радость взялась на их облезлой кухне?

– Добрый вечер, – поздоровалась дама.

– Здравствуйте, – ответил Стёпа вежливо.

Судя по всему, это и была проанонсированная Елена Павловна. Выглядела она моложаво, если, конечно, это была мамаша Туры, но у женщин с определением возраста вообще всё сложно.

– Дурова Елена Павловна. – Она протянула Степану руку. Похоже, что на предмет поцелуя. – Для друзей просто Елена.

Протянутую руку Степан осторожно пожал. Самые кончики пальцев. Они были холодные. Взгляд, брошенный на Степана, тоже стал заметно прохладнее. Видимо, экзамен на хорошие манеры Стёпка провалил. И руку не поцеловал, и имя называть не торопился. Не знал даже почему, ведь профессору сообразил представиться, а тут вот смолчал.

– Тура, ты не представишь мне молодого человека?

Тура демонстративно протирала чашки полотенцем. Ответила не сразу.

– У молодого человека есть язык, сам, если захочет, назовёт своё имя. Может, он не хочет.

– Да я не хочу… В смысле, хочу… То есть… – Стёпа окончательно запутался и почёл за лучшее просто назваться. – Степан Кузьменко.

– Какое у вас редкое имя, – пропела Елена Павловна. – Редкое, красивое и мужественное. Очень вам подходит, Степан.

Стёпка продолжал тупить, и дама после паузы добавила:

– А меня все называют Елена Прекрасная. Думаю, нетрудно догадаться почему, правда?

У Стёпы был не очень богатый опыт в подобных ситуациях – это когда женщина существенно старше тебя так откровенно лапает взглядом. Просто возникает желание прикрыть ладонями пах. Но все ж таки сообразил, что к чему. И включил идиота уже сознательно и на полную катушку.

– Не соображу что-то.

Тут уж Стёпку одарили совсем нехорошим взглядом. И сквозь звук льющейся воды ему послышался смешок.

– Вы извините, пожалуйста, – фактуру следовало выдерживать до конца. – Мне просто часто мячиком по голове прилетало. Поэтому я иногда… не очень умный.

Теперь смешок был очень явный. Елена Павловна метнула неодобрительный взгляд в сторону раковины.

– Вы друг Туры?

Стёпа молчал. Тура молчала. Елена Павловна молчала. Вода лилась.

Судя по всему, блондинка норвежская не собиралась вводить мать в курс дела, поэтому пришлось Стёпе проявлять самостоятельность, сообразительность и включать фантазию.

– Ну… в некотором роде. Я ваш новый жилец.

– В каком смысле? – На губах женщины еще жила своей отдельной жизнью кокетливая улыбка. А в глазах уже отражался нешуточный мыслительный процесс.

– В смысле комнату буду здесь снимать.

– Тура?!

Интонация была столь неприятной, пронзительной и вздорной, что Стёпке захотелось тут же уйти. А вот на девушку это не произвело ровным счётом никакого впечатления. Она невозмутимо пожала плечиками.

– Все вопросы к деду. Его решение.

– А где вы познакомились с моим отцом? – Взгляд, обращённый на Стёпу, стал совсем другим – ледяным, цепким.

– А-а-а… – на этом слова закончились. – Ну… так вышло, что я…

– Степан Аркадьевич помог мне донести продукты из магазина. Остался пить чай и совершенно очаровал деда своим интеллектом и манерами.

Чёрт! Стёпа вперил хмурый взгляд в девчачью спину в черной футболке. Но Тура не обернулась. А вот Елена Павловна соизволила прошипеть. И Стёпа не сразу сообразил, что слова адресованы не ему.

– Ясно. Деньги, конечно, ты прикарманишь.

– Разумеется. – Голос у Туры ровный-ровный.

– Я пойду поговорю с отцом! – В отличие от голоса дочери, голос матери прозвучал кардиограммой при синусовой аритмии. На грани истерики.

– И я тоже пойду, – заторопился Стёпа, как только не пойми чем разъярённая Елена Павловна покинула кухню.

– Давай, – Тура наконец-то обернулась от раковины. – Только номер телефона запиши мой.

В адресной книге Стёпа для краткости назвал свою новую знакомую «Ту».

– Ну, и как ты это провернула?

Тура не стала оборачиваться. Методично расставляла тарелки и раскладывала вилки. Всё по своим местам. Как любит дед.

– Ты собираешься мне отвечать? – В голосе матери послышалось требование.

– Я не слышу вменяемых вопросов.

Судя по тому, как скоро вернулась Елена Павловна из комнаты отца, Павел Корнеевич не стал утруждать себя объяснениями. Впрочем, как обычно.

За спиной Туры мать театрально и громко вздохнула.

– Ну что же… По крайней мере, парень вроде приличный. Не гастарбайтер какой-нибудь.

Тура закончила наводить порядок на кухне. Теперь нужно прикинуть объём работы в комнате, которую они планируют сдавать. А начать уже завтра. Сегодня сил нет. Десять часов рабочего дня, капризные клиентки, истеричная хозяйка… Нет, сегодня нужно спать. Ну, может быть только кресло вот разобрать. И книги вынести.

– А сколько ему лет?

Тура вздрогнула. Оказывается, Елена Павловна увязалась за ней следом и теперь стояла в дверях и брезгливо оглядывала пыльную и грязную комнату.

– Паспорт не спросила, извини.

– А надо было! – Тон Елены Павловны стал до безобразия назидателен. – Пускаешь в дом не пойми кого. Вот прирежет нас ночью в постелях…

– Ты себе противоречишь. – Тура старалась сосредоточиться на уборке, а не на разговоре. Так проще.

– Но паспорт спросить надо было обязательно!

– Вот заселяться придёт – и спрошу. И копию сниму. Может, он еще передумает.

– Так-то лучше. Всему вас с отцом надо учить, – удовлетворённо вздохнула Елена Павловна. – Степан… Стёпочка. Наверное, хороший мальчик. Красивый, сильный.

Тура выдохнула. Вдохнула. Повторила. Впустую. Все-таки допекла мать. Пробила.

– Елена Павловна, вы бы свою нимфоманию подлечивали хоть иногда. Перед людьми стыдно. – Тура порадовалась, что голос прозвучал ровно, без раздражения.

Елена Павловна расхохоталась – громко и неискренне. Как всегда. Напоказ. Поправила рыжую прядь.

– Я не перестаю удивляться, как у такой красивой, элегантной и созданной для любви женщины родилась такая дочь, как ты. Невзрачная, холодная…

– Фригидная, – подсказала Тура, снимая последнюю стопку книг с кресла. Под ними оказалась россыпь какого-то мелкого мусора неясного происхождения.

– Фригидная, – согласилась мать. – У мужчин при виде тебя опускается всё. Неужели ты не понимаешь, что реализация своей женской сущности – важнейшая часть жизни. А ты…

– Я позвоню на Пряжку, узнаю, как у них там с местами.

Елена Павловна скривилась.

– У тебя, наверное, в этой психиатрической больнице еще остались знакомые. Из числа больных. Или персонала. Твой же профиль.

– Я не лежала на Пряжке! – Тура на секунду зажмурилась. Собраться. Не позволять делать себе больно. – Там нет детского отделения. Хотя откуда тебе знать. Ты же в то время была занята чем-то другим, более важным. Вот дед помнит.

– Какая же ты странная. Нелепая. Упрямая. И как с тобой трудно. Ты прямо как… – на секунду мать замялась, – …как Ларс.

– Ага, только без бороды. – Тура чувствовала, что ее «закусило», но усталость, накопившееся раздражение и внезапные перемены не давали шанса остановиться.

– Ты – вылитый отец! – не отставала мать. – И с тобой так же невозможно разговаривать! Совершенно невоспитуема.

– Именно поэтому ты и оставила меня ему, так?

– У меня не было выбора. – Елена Павловна поёжилась, поправила рюши на вороте красной атласной блузки. – Это кошмарный человек, просто неотёсанный чурбан. С ним невозможно было жить такой тонко чувствующей женщине, как я.

– И проще было сбежать и оставить маленькую дочь с ним, верно?

– Он любил тебя.

– Наверное. – Тура попыталась успокоиться. Не очень успешно. – Я не помню.

– Нельзя быть такой злопамятной! – перешла в атаку мать. – Ты осталась в благополучной стране у отца, который был весьма небедным человеком! И мог тебя обеспечить материально.

– Он пил.

– Совсем немного!

– А вот сотрудники норвежской службы опеки посчитали иначе. И когда он нечаянно, конечно нечаянно, он был просто пьян, и злого умысла не было – оставил меня на улице зимой в девять вечера…

– Я никак не пойму, ты довольна или нет тем, что тебя все-таки забрали у отца?

– Довольна ли я? – Голос Туры зазвенел. – Полгода в приюте… в чужой стране…

– Ты родилась в этой стране!

– Без родных и близких… – Тура глубоко вздохнула. Пыль, поднятая уборкой, сделала свое дело, и девушка звонко чихнула. Раз, другой. И бессмысленная злость вылетела с этим чиханием. – Нет, ты точно не понимаешь. Не понимала и никогда не поймёшь.

– Какая мелодрама, боже… – нараспев произнесла Елена Павловна.

– Ты с уборкой поможешь?

Это надо было сразу сказать, в самом начале. Потому что мать тут же утратила интерес к диалогу.

– Нет, я пойду в ванную. Планирую сделать пилинг… маску… У нас в доме скоро появится молодой привлекательный мужчина. Надо приготовиться.

На это Тура решила не отвечать. Хватит. На сегодня она свою долю негатива от общения с матерью получила. Но Елена Павловна решила иначе и продолжила разговор, сменив тему.

– Тура, а у вас в салоне какие можно сделать косметические процедуры?

– Перечень услуг есть на сайте. – Тура окинула взглядом комнату. Всё на сегодня или все-таки перетащить книги? Куда вот только?

– Какая ты непонятливая, – вздохнула мать. – Я имею в виду – подешевле? Должны же у вас быть скидки для сотрудников?

– У нас для сотрудников предусмотрены только дополнительные дрыны и пендели.

– А солярий у вас сколько стоит?

– Все. Цены. На сайте. Или по телефону. Не мешай мне работать!

– Ты ужасно бездушная.

– А ты не злоупотребляй солярием. В твоем возрасте это не слишком полезно для здоровья.

– Смешно слышать такие слова от девушки, бледной как моль! Тебе бы не помешал солярий, Тура.

– Это гены, Елена Павловна. И я ничего не могу с этим поделать. Спроси у деда – он любит рассуждать о генетике.

– Нет уж, спасибо! – фыркнула Елена Павловна. – Я лучше приму ванну.

Дверь за ней закрылась. Спустя минуту послышался звук защёлкнувшегося замка в ванной. Тура с тоской оглядела комнату. Вот выбор и сделан. Теперь с идеей принять душ и пораньше лечь спать можно смело попрощаться. Мать займёт ванную на час минимум. Значит, надо заняться переносом книг. Пока дед как бы работает. Может быть, что-то выкинуть, например, эти подшивки «Роман-газеты» не пойми за какой год. Тура присела на корточки и смахнула пыль с верхнего журнала. Ого, даже старше ее самой. На левый нижний, не очищенный от пыли угол упала солёная капля, потом еще одна. Потом Тура вытерла глаза и подхватила стопку журналов. Нет, нельзя выкидывать. По закону подлости дед про них тут же вспомнит. Унести к черному входу. Там, кажется, было место на верхних полках стеллажа.

Тура стукнула в кабинет и, дождавшись скрипучего: «Входите», толкнула дверь.

– Дед, твой чай.

– Уже? – Павел Корнеевич сдвинул очки на лоб. – А сколько времени? – И посмотрел на настенные часы: – Ну надо же… За работой не замечаешь, как летит время.

Она молча поставила поднос на угол огромного антикварного стола – три тысячи евро, по оценкам специалиста, которого Тура как-то привела в отсутствие деда.

Работа… Дед жил прошлым, как минимум десятилетним, когда он был еще известным и востребованным профессором-нейрофизиологом Дуровым. Сейчас о нем не помнил уже никто, кроме пары особо преданных учеников и особенно заклятых оппонентов такого же антикварного возраста. А Павел Корнеевич Дуров упорно работал над какой-то мифической рукописью в области чего-то непроизносимого. Может быть, если бы сама Тура, как мечтал дед, пошла по его стопам и поступила в медицинскую академию, сейчас было бы всё иначе. И возможно, сейчас дед гордился бы ее научными достижениями, и помогал бы, и жил ее успехами и работой.

Тура улыбнулась деду и принялась наливать черный чай с травами в его любимую чашку – подаренную на последний юбилей кем-то из учеников, кто еще не забыл своего старого наставника. Кого Тура обманывает? Какая академия? Какие научные работы? Дедовых мозгов ей не досталось, да и кормить семью кому-то надо было. А способности к медицине, которые у нее, по мнению Павла Корнеевича, были, вполне можно реализовать и на базе медицинского колледжа. Не до научных высот, конечно, зато с куском хлеба. И опять же, кто-то должен давить прыщи. Тура умеет это делать виртуозно.

– Кузьменко! – прогремел над площадкой бас Матуша.

Стёпа перепасовал мяч Даниле Дерягину и направился к тренеру, слегка прихрамывая.

Юрий Матушевич стоял у края площадки в своей излюбленной позе, уперев руки в боки. В таком виде он производил впечатление вышибалы в баре – ростом повыше некоторых своих подопечных и в два раза шире каждого, со сломанным носом и хриплым прокуренным басом, которым он большую часть рабочего времени не говорил – орал. И мало кто знал, что вне площадки это тихий семейный человек, который во всем слушается свою жену и обожает дочку. Но сейчас был другой Матуш – не человек, ревущий бык.

– Дерягин, и ты сюда, живо!

Инструкции, полученные ими с Данилой, обоих спортсменов не удивили. Эта схема уже отрабатывалась ранее и приносила свои плоды. То, что она будет использована в завтрашней игре, не стало сюрпризом, поэтому и Дане, и Стёпе оставалось только согласно кивать. А потом Дерягин вернулся на площадку, а Степана еще оставили – для допроса.

– Что с коленом?

– Всё нормально с коленом, – дежурно ответил Кузьменко.

– А хромаешь зачем?

– По привычке, – рискнул огрызнуться Стёпа.

– Ты привычки эти вредные бросай! – на удивление добродушно отозвался Матуш. – А то, может, пусть Артур тебя посмотрит? Чтобы не подвело колено завтра.

Что сможет сделать Артур Кароль, врач клуба, за сутки до игры, Стёпа не очень представлял. Да и тренеру почти не соврал – собранное заново полгода назад в ЦИТО – центре травматологии – колено не болело, а прихрамывал он после тренировки больше по привычке – берёг.

– Всё в порядке, Юрий Михайлович, правда. А Король Артур после Амстердамского марафона вообще не авторитет.

Тренер и либеро дружно расхохотались. Артур Кароль, которого вся команда дружно именовала Король Артур – за аристократически надменный нос, тягу к широким жестам и истинно королевские врачебные знания и умения, ко всем прочим своим достоинствам являлся еще и страстным поклонником марафонов. И на последнем Амстердамском марафоне отличился особенно феерично – несмотря на то, что на последней «пятёрке» стал себя плохо чувствовать, упорно продолжал бежать. В итоге – упал в трёх метрах до финиша. Так и того мало – еще метр пытался ползти, прежде чем потерять сознание окончательно. «Рождённый королём ползать не может» стало любимой фразой всего коллектива в течение целого месяца, несмотря на возмущённое фырканье врача.

Уже на выходе из спортивного комплекса Стёпу нагнал Данька.

– Кос, ты к метро? Я с тобой, переговорить еще хочу про завтра.

Эти двое заметно возвышались и выделялись над толпой – высоким ростом, яркими куртками, большими спортивными сумками через плечо. И уже потом обращали внимание на то, что оба парня были вполне симпатичной наружности. Да и разговор вели интересный, правда, на свои, узкоспециализированные темы. Это был диалог доигровщика – универсального игрока, участвующего в приёме, атаке и в защите команды, и либеро на тему рисунка завтрашней игры.

Здоровое тело ста девяносто трех сантиметров в высоту надо хорошо кормить. Особенно после тренировки. Поэтому Степан усердно наворачивал полукилограммовую порцию творога с бананами. Пил чай с бутербродами. Пожалуй, на сегодня хватит.

Пока ел и пил, оглядывал комнату, прикидывая план по сбору вещей. А вообще-то и без плана можно обойтись. Вещей немного, соберёт в день переезда. И шмотки заодно успеет постирать.

Со второй кружкой чаю Стёпа устроился перед ноутбуком. Пришёл час связи с ЦУПом. Родной Ейск на проводе.

Появившаяся на экране после гудков физиономия брата была сонной, а голова у него – лохматой.

– Здорово, Лёлище.

– И тебе не кашлять, брателло.

– Как оно?

– Если мыть – не чешется.

Степан улыбнулся. У Лёлика рот от мозга независимо работает – издержки профессии. И не до конца проснувшийся брат вполне способен говорить. А вот осмысленно ли – другой вопрос.

– Ты с ночной, что ли?

– Да, только в пять домой приехал. Ты так смешно называешь – «с ночной».

– Ну не с дневной же? – резонно возразил Стёпа. Так, кажется, Лёлик проснулся, можно начать связный разговор. – Как дела дома?

– Нормально, – зевнул брат. – Вон, батя мчится на твой голос. Уступаю место и пойду отлить.

– Так, Стёпка, слушай сюда… – Лёлика сменил отец. – Я запись смотрел. И скажу тебе так – ваш Матушевич ерунду творит! Ты ему вот что передай…

Степан кивал и пил чай. Будто мало ему Матуша. А куда деваться, если отец родной тоже тренер. Пусть и в далеком отсюда Ейске, и детский. Тренер – это навсегда. И к тому же, именно отец взял его туда, где Стёпа нашёл себя. Где была вся его жизнь. В волейбол.

– Степашка, ты меня понял?

– Понял, – со всем возможным смирением ответил старший сын.

– А что с коленом? – перешёл к следующему пункту своей программы отец. – Вижу, что у тебя на ноге повязка. Беспокоит?

– Нет, – ответил Степан и спрятал ноги под стол. – Страховка просто. – Он решил сменить тему: – Как Василиса?

Аркадий Ефимович воровато оглянулся.

– Нормально всё. На рынок ушла. Что, Лёлика тебе дать еще?

– Давай.

– Лев! – гаркнул отец. – Иди, Стёпка зовет.

Переговорив с младшим братом еще минут десять, Степан отключил связь. Чай допит. Можно в душ и спать. Он обернулся и с тоской посмотрел на приставную табуретку в изножье кровати. И на новой хате будет такая же ерунда. Если там койка еще не короче.

Кадр третий. Куросава

Картинка снова черно-белая. И в ней, как в шедеврах Акутагавы и Куросавы – у каждого своя история и своя правда.

Рабочий день Туры выдался с утра бодрым. К семи вечера она не чувствовала ни рук, ни ног, ни спины. А самое главное – себя не чувствовала. Ей иногда казалось, что холёные дамы, клиентки элитных салонов красоты, все сплошь энергетические вампирши. И красоту себе не за счёт дорогостоящих бьюти-процедур получают, а кровь сосут из работников этих заведений. И слова поперёк не скажешь ведь.

Тура на работе на хорошем счету. К двадцати семи годам она поняла, что для всяческих манипуляцией с женским лицом и телом у нее руки вот прямо точно из того места, которое надо, растут. И любыми новыми техниками и аппаратурой она овладевала мгновенно и безошибочно. Только вот выливалось это в то, что работы становилось всё больше. В деньгах это тоже, конечно, выражалось, хотя и не в той мере, в какой Тура считала справедливой. Но тут уж если работаешь не на себя, а на дядю, а в ее случае на тётю – терпи. Она мечтала о своём деле, набиралась опыта и знаний. Только вот мечты эти, скорее всего, так и останутся мечтами. Денег на свое дело такими темпами не заработаешь. Особенно если тебе приходится содержать еще и деда. Всю свою пенсию он тратил не пойми на что. По крайней мере, Тура никогда не спрашивала. И денег на ведение домашнего хозяйства не просила никогда – так повелось после смерти Клары Корнеевны – к тому моменту Тура уже работала. И после ухода из жизни двоюродной бабушки как взвалила на себя всё – так и тащила. Первое время дед давал деньги, а потом перестал. С памятью у него становилось с каждым годом всё хуже.

До дома, с учётом очередной душеспасительной беседы с хозяйкой салона о необходимости усердного труда на ее, хозяйкино, благо, Тура добралась уже к восьми. Вот и парадная родная. Тут с Турой поравнялся упитанный молодой человек с уже тронувшими лоб залысинами. Вид он имел страшно довольный и даже, кажется, насвистывал. Было что-то в его внешности, показавшееся Туре смутно знакомым. Она даже остановилась, не дойдя метра три до парадной. А он прошёл мимо. Почти. Но за спиной Тура услышала, как шаги замерли. И обернулась.

Они сообразили одновременно. И воскликнули тоже одновременно.

– Трубадура!

– Боцман!

Спустя секунду одноклассники уже обнимались. Потом, спустя еще секунд десять, смущённо отстранились и теперь смотрели друг на друга, устыдившись своего порыва.

– Ты… похудел.

– И полысел, говори уж сразу, – хохотнул Яшка Больцман. – А вот ты вообще не изменилась. Ни чуточки. Странно, что я тебя сразу не узнал.

Они стояли у дома Туры, радовались встрече и вспоминали.

С первого и до последнего класса эти двое считались белыми воронами.

Маленькая худенькая Тура стала объектом насмешек с первых дней. Необычный цвет волос, еще более странная речь – она к семи годами всё еще говорила тихо, невнятно, неуверенно и с акцентом. Имя странное. Когда всех детей просили назвать имя, она встала, едва видимая из-за парты, и пробубнила себе под нос: «Тура Дурова». Прозвище Трубадура тут же прилипло к ней. Иногда его сокращали до просто Дуры.

Яшку Больцмана, круглого отличника, игравшего на фортепиано и домбре, до седьмого класса водила в школу бабушка. Он был тоже классическим кандидатом в парии. Подружились они только в четвёртом классе, но сохранили свою дружбу до конца школы. А потом Яшка поступил в Университет точной механики и оптики, но через два года по обмену уехал в Калифорнийский университет, и пути их разошлись.

Сейчас перед Турой стоял совершенно другой человек. Не тот Яшка Больцман по прозвищу Боцман, которого она знала в школе. Он больше не был круглым, скорее, слегка перекачанным, а не упитанным, как ей показалось вначале. Высокий лоб, переходящий в начинающуюся раннюю лысину, его не портил. Живые глаза, улыбка и общий вид крайне уверенного в себе и довольного жизнью человека.

– Яша, ты какими судьбами тут?

– Бабушка умерла. Приехал вопрос с квартирой решать.

– Мои соболезнования. А родители?

– Они давно в Израиле, – пожал плечами Больцман. – Не, они на похороны приехали. Но уже обратно свалили. Бабку сколько раз с собой звали, – Яша вздохнул. – Но она наотрез, в глухую несознанку. А теперь вот… Квартиру мне завещала, я и расхлёбываю.

Тура не сводила со школьного друга глаз. Ну надо же – Яшка. Яшка, но совсем другой.

– Ты сейчас там же… на втором этаже?

– Да ну тебя! – Яшка только что руками не замахал. – Там ужас что творится! Там жить невозможно. Я на Английском квартиру снимаю. А эту, бабушкину, надо сначала в порядок привести, ремонт хотя бы косметический. А потом уж продавать. Да еще кошки эти! – Он закатил глаза. – Слушай, Тура, тебе кошка не нужна? Рыжая есть, и полосатая, и какая-то белая, но она со сломанным хвостом…

Тура рассмеялась.

– Нет, спасибо, мне и без кошки проблем хватает.

– Дед? – понимающе кивнул Больцман. – Жив еще, курилка?

– Жив, – кивнула Тура. – И надеюсь, еще поживёт. Знаешь, не готова я морально к похоронам и… Ой, извини!

– Да нормально всё, – махнул рукой Яша. – Дело житейское.

– Ты с родителями живёшь? – Ей на самом деле было интересно. И усталость вдруг спряталась, и мелкий дождик вперемешку с лёгким ранним снежком не мешал.

– Я в Канаде сейчас живу, – с лёгким оттенком самодовольства сообщил Яков. – А до этого в Штатах работал.

– Тебя так надолго отпустили с работы?

Больцман говорил о каких-то свершено удивительных для нее вещах. И было правда любопытно ужасно.

– А я, знаешь, решил на родине пожить, – усмехнулся Яша. – Уже и работу нашёл. И по деньгам нормально, без потерь. Одноклассников этих ваших буду админить. Потусуюсь тут полгода-год – как дела с наследством решу. А там видно будет.

Туре оставалось только уважительно кивнуть. Видели бы сейчас Яшу Боцмана те, кто над ним смеялись в школе. Тура была уверена, что никто из них не добился того, что имел сейчас Яша – высокооплачиваемую работу, которая позволяла ему легко перемещаться между странами и жить там, где удобно.

– Ты с кем-то из наших общалась? – Яшка словно угадал ее мысли.

Тура отрицательно покачала головой.

– Как на личном фронте? – поинтересовался Больцман.

– Отступаю и несу потери, – сказала она грустно.

– Тура… – А взгляд у него тот же. Жалостливый взгляд Яши Больцмана, который в школе гладил ее по голове и рассказывал, как побьет ее обидчиков.

– Ай, ерунда, – отмахнулась она. – Знаешь любимую присказку лаборантов: «Всё дерьмо кроме мочи. А у некоторых и моча – дерьмо».

Яшка слегка смущённо хохотнул, а она продолжила:

– А у тебя как на этом фронте?

Следующие пять минут Туре на экране навороченного смартфона демонстрировали фото подружек бывшего ботана и толстячка Яшки Больцмана. Судя по фото, Яша питал страсть к брюнеткам с пышными формами и пухлыми губами. Девушек было примерно шесть или семь, и, судя по комментариям Яшки, они скрашивали его одиночество на протяжении последних лет пяти. Кажется, последовательно. А может быть, и параллельно.

Экран телефона вдруг щедро присыпало каплями, и Тура поняла, что замёрзла. Пальцы – особенно.

– Сволочная тут погода, – буркнул Яков.

– В Канаде лучше?

– В Канаде примерно так же. А вот в Лос-Анджелесе куда как лучше. Слушай, Тура…

– Да?

– Может, встретимся как-нибудь, посидим, поговорим в нормальной обстановке? Где-нибудь в кафе или ресторане.

– Давай, – легко согласилась она. – К себе не приглашаю, сам понимаешь – дед, а вот в кафе – с удовольствием.

Они обменялись номерами телефонов. И она еще какое-то время смотрела на Яшкину удаляющуюся фигуру, которую то и дело пересекали серые росчерки ветра с дождём.

Так, пора домой. Там еще дел по приготовлению к приёму нового жильца – вагон и маленькая тележка.

Ожидаемый дверной звонок прозвучал громко и коротко.

Тура открыла, на пороге стоял Степан с сумкой на плече.

– Это все твои вещи?

Стёпа поправил на плече лямку спортивной сумки и шевельнул ногой.

– Вот еще.

Выдвинулась объёмная спортивная сумка «Атомик».

– Уже больше похоже на правду, – кивнула Тура. На ней снова были чёрная футболка и чёрные джинсы. – Ну, заходи, коли пришёл. Только паспорт сначала давай.

– Что, прямо тут, на пороге?

Она чуть отодвинулась от двери и протянула руку.

– Паспорт.

Требование было справедливым и ожидаемым. Степан пристроил сумку у дверей, вторую опустил на небольшой деревянный стульчик – кажется, детский.

– А расписку в получении денег дашь? – Паспорт он пока не выпускал из рук.

– Обязательно! – пообещала Тура и потянула на себя документ.

Степан с неохотой, но выпустил из пальцев черный кожаный прямоугольник.

– Надо же… – Она листнула странички. – И правда Кузьменко Степан Аркадьевич. По гороскопу – Овен.

– Не знал, что гороскоп в паспорт вписывают.

– Ейск… – хмыкнула девушка, дойдя до странички с регистрацией. – Это где?

– У самого Черного моря. Там, где зреет золотой виноград. – И, поскольку его не поправили, исправился сам. – На самом деле, на Азове это.

– Занесло тебя, Степан Аркадьевич, – усмехнулась она. – А ты у нас малыш, оказывается.

– Я-то малыш? – Он демонстративно поглядел на нее с высоты своих ста девяноста трех.

– Такой большой и… – Она тоже демонстративно запрокинула голову, глядя на него. – И совсем молоденький. Всего двадцать пять годков.

– Ты вообще выглядишь так, будто вчера школу окончила.

– Внешность обманчива. Неполных двадцать семь. Так что, как младший по званию, будешь слушаться всех остальных.

– Елену Пре… ужасную тоже?

Ответом ему стал звонкий смех. Кажется, Стёпка выбрал правильные тон и реплику.

– От нее тебе лучше вообще держаться подальше!

– Понял, – он снова подхватил сумку. – Пошли?

– Пошли, – кивнула Тура.

Комната выглядела лучше, чем при первом знакомстве. Но на пятизвёздочный отель, конечно, не тянула. Ну да ладно. Главное, чисто и рядом со всеми нужными объектами. Помимо комнаты, Стёпке выделили стол на кухне, и две полочки – одну в холодильнике, другую в ванной. Щедрость неслыханная просто.

– Эту полку не трогай. – Под «полкой» подразумевался, судя по жесту Туры, целый стеллаж, уставленный всевозможными баночками, бутылочками и еще всякой непонятной хренью. – Это Елены Павловны.

– Даже смотреть не буду в ту сторону, – пообещал Стёпка.

– Молодец. А теперь пошли на кухню, покажу, как газом пользоваться.

– Я умею, – немного обиженно отозвался Стёпа. – У нас дома в Ейске газовая плита.

– Отлично. Не жилец, а подарок просто.

– А я тебе сразу говорил! – не остался в долгу Степан.

И тут их перепалку прервал звонок его мобильного. Стёпа принял вызов и выдернул разъем наушника. Своевольный смартфон принял этот знак по-своему и вывел звук на динамик.

– Кос, на треньку сегодня не опаздывай! – раздался бодрый голос Дерягина. – Матуш в ударе, все оглохли уже.

– Понял, – коротко ответил Степа. Переключать звук уже смысла не было. – Сейчас вещи брошу и через полчаса буду на месте. Я сегодня переезжаю, забыл?

– Ну, с новосельем, Кос! – хохотнул Данька. – Давай, дуй в темпе.

– Кос? – Тура проявляла умеренное любопытство. – Как это соотносится с Кузьменко Степаном Аркадьевичем? Что, у тебя два паспорта?

– Паспорт один, не переживай. Потом расскажу, я на тренировку опаздываю.

– Беги, деловой, – усмехнулась она. – Держи, – на узкой белой ладони лежали ключи. – Твой комплект.

– О, спасибо!

Ладонь убрали за спину.

– Деньги вперёд.

Стёпка пару секунд выжидающе смотрел на девушку. Да ладно, всё нормально, видно же, что люди порядочные.

В ее руку легли несколько купюр, в его – ключи.

– А расписку?

– Ты же на тренировку торопишься, – сладко улыбнулась Тура. – Вечером будет расписка. В обмен на рассказ, почему ты Кос. А не Кокос.

Стёпка мысленно чертыхнулся. Так его тоже иногда называли. Ладно, это всё не срочно и можно отложить на потом.

– Давай тогда. До вечера.

– Удачи, – кивнула она.

Он двинулся к выходу.

Тура посмотрела ему в спину и вдруг бросилась вслед.

– Погоди!

Степан обернулся.

– Чего? – У него девичьи кудри и девичьи же глаза. На контрасте со всем остальным чисто мужским – рост, плечи, вся фигура – смотрится… странно. Забавно.

– Покажу, как замок отрывать-закрывать. Он у нас капризный.

Уже запирая дверь за их новым – хотя у них раньше и не водилось других – жильцом, Тура подумала, что Степан – перемена все-таки со знаком плюс. Во-первых, деньги. Во-вторых, в квартире появился человек, на которого просто приятно смотреть. А в-третьих, он нормальный. Какой-то удивительно и по-хорошему адекватный. А этого в жизни Туры ой как не хватало. Не хватало с самого рождения. Чего-то простого, вменяемого и правильного. Так что, может быть, ее падение на твёрдый асфальт и слёзы от боли и обиды оказались переменой к лучшему. Небольшой, но все-таки позитивный вектор в ее сплошной, без перерыва, борьбе. То ли с кем-то, то ли за что-то.

Главное, чтобы у матери кукушку не сорвало. А это может случиться запросто. Ну да ладно, жизнь покажет.

Вернулся новый жилец с тренировки аккурат к вечернему чаепитию. Он тогда еще не знал, что таковое чаепитие было не просто вечерним, а ежедневным, обязательным.

– Степан Аркадьевич, здравствуйте! – Как и все люди с ослабленным слухом, профессор говорил громко.

– Добрый вечер, – вежливо ответил Степан, осторожно спуская сумку с плеча. Плечо ныло – Матуш их сегодня гонял с особым цинизмом.

– Проходите к столу, мы как раз вас ждём!

Степану удалось не показать своего изумления.

– Спасибо большое. Сейчас только сумку разберу – я после тренировки. Руки помою.

– Понимаю, – энергично кивнул Дуров. – Пять минут мы легко еще подождём.

За спиной деда Тура развела руками.

Стол был сервирован именно для чаепития – заварочный чайник под уже знакомой тряпичной птицей, чашки, маслёнка, сыр, печенье, конфеты. Стёпка с тоской оглядел всю эту красоту и поправил на шее влажные волосы. Ему бы сейчас чего-нибудь посущественнее.

– Знаете, я курицу купил по дороге…

– Куру, – поправил его Дуров.

– А, ну да, куру. – Степан всё никак не мог привыкнуть к местному диалекту. – Так я сейчас разогрею, хорошо?

– Вы же после тренировки, поэтому голодный? – проявил чудеса сообразительности старый профессор. – Турочка, предложи молодому человеку ужин.

И спустя десять минут Степан с отменным аппетитом уминал гречку с тушёной говядиной и овощами, и слушал пространный рассказ Дурова. Если так кормить будут – готов каждый вечер слушать – всё равно про что. Сегодня, например, в честь новоселья, Стёпу знакомили с научными и иными достижениями Павла Корнеевича. Степан даже пару знакомых слов услышал – всё же курс общей физиологии человека им читали.

В общем, Стёпка ел, профессор вещал, Тура молчала. И молча же выдала Степану добавку – когда он поймал себя на попытке вычистить тарелку с густым соусом куском хлеба. Давно не ел такого простого, вкусного и домашнего.

– А вы это зря постеснялись, Степан Аркадьевич, – заметил Дуров, когда внучка со Стёпиной тарелкой вышла из комнаты. – Дочиста всё съесть – это не стыдно.

– Я тоже так считаю, – согласился Степан. – Особенно если очень вкусно.

Он обратил внимание, как Павел Корнеевич сметал крошки от печенья себе в ладонь и отправлял в рот.

– И правильно, – кивнул Дуров. – Нельзя еду оставлять на тарелке. У нас в роду, знаете, все мужчины были как вы – ростом, я имею в виду. Флотских много было. А я, изволите видеть… – он развёл руками. – Метр пятьдесят девять. Потому что тридцать третьего года рождения. Блокада. Голод.

Степан не нашёлся, что сказать. А тут ему принесли добавки. Тарелку он вычистил хлебом до блеска.

За чаем разговор шёл о семье Дуровых. Сначала Павел Корнеевич рассказывал о женщинах старшего поколения – своей супруге и сестре, в самых тёплых выражениях. Потом переключился на дочь.

– Леночка сегодня на дежурстве, увы, не составит нам компанию.

Стёпа этому только рад был – впечатление Елена Преужасная пока произвела такое, что общение с ней хотелось свести к минимуму. Тура при упоминании имени матери и вовсе заметно поскучнела.

– А дежурство – это где? – проявил Стёпа вежливый интерес. Хотя, честно сказать, мрачное лицо Туры было явно тревожным сигналом, но тут уж трудно было выбирать – профессор-то явно был настроен на общение.

– Леночка в третьей городской работает.

– Врач? – В общем-то, ожидаемо. С таким-то отцом.

– Нет, знаете ли… – неожиданно стушевался Павел Корнеевич. – Она, в некотором роде, не совсем врач, и…

Тура фыркнула:

– Елена Павловна охранником трудится. Сидит на входе и проверяет, чтобы все были в бахилах. У нее даже табельное оружие есть, угу. Резиновая дубинка. Она ее даже применять умеет. – И после паузы, прямо глядя в глаза Стёпе, добавила с глумливой интонацией: – По прямому и особенно косвенному назначению.

Стёпа подтекст уловил отчётливо и покосился на профессора. Дуров смущённо кашлянул. Но смолчал. Понял ли неприличный намёк – сказать трудно. Вероятнее всего, нет. Поправил галстук, пригубил чай. И продолжил разговор уже о следующем поколении:

– Самая моя большая беда и боль – это знаете что, Степан Аркадьевич? Что Турочка не стала поступать в медицинский. А ведь у нее способности. Но вбила себе… – Дуров сокрушённо покачал головой.

– А моя самая большая печаль – это то, что ты меня в мореходку не пустил поступать! – делано весёлым тоном произнесла Тура. Кажется, ей стало неловко за свою недавнюю резкость.

– Тура, это совсем не женское дело! – сердито насупил брови дед.

– А во мне, может, дуровские флотские корни заговорили, – парировала внучка. Разговор был явно с давней историей, но Стёпа никак не мог поймать интонацию – шутят или нет? – Или капитанские гены прорезались.

– Тура! – отчего-то сердито одёрнул девушку Павел Корнеевич. – Подлей-ка лучше гостю чаю.

Привычку помогать Туре убирать со стола можно было уже считать закрепившейся. Ему буркнули «спасибо» и выдали полотенце – вытирать посуду.

– Слушай… – Стёпа пристроил кружку на примеченное ранее место. – А ты правда, что ли, в мореходку хотела поступать?

– Была такая блажь, – пожала Тура плечиками. – Тогда как раз второй год как стали девчонок принимать. Мечтала, да. Но дальше мечты дело не пошло. Там же математику надо знать, физику. А у меня с этими предметами как-то не сложилось в школе. – Она вручила Стёпке пустую кастрюлю из-под гречки и вдруг тихо добавила: – У меня отец капитан.

– Настоящий? – почтительно поинтересовался Степан. Он сам вырос у моря, и уважение к морскому делу впитал с морским воздухом.

– Еще какой настоящий. По морям ходил – Балтийское, Северное, Норвежское, Баренцево. Потом списали на берег.

– Почему? – Вопрос вылетел сам собой.

– Пил, – после паузы просто сказала Тура. – Сильно. – А потом без паузы: – Кастрюлю в тот шкаф. Там, на верхней полке, твоя расписка лежит. И ты про Кокоса обещал рассказать.

– Не кокос, а Кос. – Вообще, на «Кокос» Стёпка реагировал обычно бурно и обидчиво, но сейчас почти не задело. – Я в греческом клубе играл два года. Фамилия – Кузьменко, Кузьма – это от греческого Косма. Так меня и перекрестили в Коса.

Она рассмеялась – мягко, без издёвки.

– А ларчик просто открывался. Греция, значит. Надо же…

Стёпка потрогал рукой на предмет надёжности и устойчивости древний на вид стул, оседлал его и неожиданно пустился в откровения:

– У меня там родственники. Дальние. Дед – грек. Константинас Георгадис. А меня что-то после армии никуда не брали – играть, я имею в виду. Тухляк был, короче. И я поехал с родней знакомиться. А там, – он щёлкнул пальцами, – р-р-раз, и сложилось. Понравился я «Олимпиакосу» – и два года за них играл.

– Ого! – Тура вручила ему несколько ложек и вилок. – А как тут оказался?

– Продали, – пожал плечами Стёпка, старательно вытирая между зубчиками вилку.

Она звонко рассмеялась:

– Продали? В Греции не в курсе про отмену рабства?

– Ладно, поймала, – ответно улыбнулся Степан, укладывая столовые приборы в ящик. – Это называется трансфер.

– И как тебе после трансфера тут?

– Нормально. Мне на родине привычнее. А по деньгам даже выгоднее.

– Знаешь… – Она выключила воду и обернулась от раковины. Оглядела его с ног до головы: верхом на стуле, копна черных кудрей, выразительные глаза и тонкий ровный нос. – Ты похож на грека. Я вот греков себе именно так и представляла.

– Знаешь, – в тон ей ответил Степан, разглядывая ее изящную фигурку в неизменном черном и светлые волосы. «Цвета льна» – вылезло откуда-то из памяти. – Ты тоже похожа на норвежку. Я норвежцев именно так и представлял.

– Здорово, когда люди не обманывают твоих ожиданий, верно? – сказала она вдруг.

И, пока Стёпка удивлённо таращил глаза, поспешно добавила: – Ты в душ идёшь? Я хочу принять ванну, раз матери нет дома.

– Нет, – качнул головой Стёпа. – Я после тренировки каждый раз душ принимаю.

Тура кивнула и вышла с кухни. Стёпка сладко потянулся. Чистый, сытый, довольный. День определённо стоит считать удачным.

От оптимизма мало что осталось, когда Стёпа устраивался спать. Не койка – финиш полный. Жёсткая, короткая. И одеяло до середины икр. Надо будет у Туры спросить завтра: может, у них есть одеяло подлинее? С этой мыслью Степан заснул.

Вопрос об одеяле был поднят утром на кухне.

– Тура, а у вас одеяла другого нет?

– Мёрзнешь, что ли? – Тура торопливо допивала кофе и доедала бутерброд с сыром.

– Ноги… торчат.

Она смерила его с ног до головы. Кивнула. А потом прыснула:

– А на кровати ты как? Помещаешься?

– С табуреткой нормально, – буркнул Стёпка.

Тут уже зазвучал звонкий беззастенчивый смех. А потом Тура посмотрела на часы и смех оборвался.

– Чёрт! Опаздываю! Степаша, овсянка на плите, ешь, пока тёплая.

– А-э… Благодарствую… – Он никак не ожидал, что ему предложат завтрак. И назовут Степашей. Спасибо, что не Хрюшей.

– Про одеяло вечером поговорим! – донеслось из коридора.

Вечером до одеяла дело дошло не скоро. Сначала был ужин. Восхитительный рассольник и жареная скумбрия с рисом. Ничего особенного, но вкусно – язык проглотишь. И было приятно, что в этом доме, за этим столом – Степан чувствовал – его постоянный зверский аппетит не является предметом для насмешек.

Павел Корнеевич утверждал, что здоровый мужчина, занятый физической работой, должен потреблять не менее трех тысяч килокалорий в сутки, громил новомодную систему дробного питания, приводя в помощь себе медицинские термины, из которых Стёпа опознал три. Тура с улыбкой, но молча приносила добавку. И Елены Павловны снова нет – это счастье, однако. Степан уже оценил.

После он привычно помог Туре убрать со стола. И так же привычно вытирал посуду, расставляя ее по уже примеченным местам. Заодно и время есть – поговорить.

– Слушай, Ту, может быть, мне вам денег добавить? А то обжираю вас регулярно.

– Как ты меня назвал? – Она резко повернулась к нему.

Как, как… Как в телефоне записал – так и назвал. Ему трудно давалось это имя – Тура. Оно было каким-то грозным и чужеродным, как рокот холодного северного моря. Нет, с учётом ее норвежских корней, оно, может, ей и подходит. Но ему не нравилось. Имя Ту – живее как-то. И короче.

– Извини, Тура. – Он старательно вытер чайную чашку профессора и поставил ее на блюдце с таким же рисунком. Это называется, как Стёпе объяснили, чайная пара.

– Нет, повтори, как ты меня назвал!

– Ту. – Он решил не вступать в пререкания. – Я тебя так в телефон записал. Торопился. Ну и это… по привычке.

– А знаешь, ничего. – Она наклонила голову, словно прислушиваясь. – Ту-ту-ту… Мне нравится. Называй. Разрешаю.

– Премного благодарен. – Степан перекинул через плечо полотенце. – Так что там с одеялом?

– Ничего. – Тура вздохнула и снова принялась за посуду. – Есть еще одно одеяло, но для тебя тоже будет коротким. А ты, как обычно, выкручиваешься?

– Никак, – мрачно буркнул Степан. – Так и мёрзну всю жизнь. Дома кровать отец сделал сам, под мой рост. И одеяло Василиса, бабка моя, сшила.

– Ну раз Василиса сшила, значит, и я сошью, – беспечно пожала плечами Тура. – Из двух одеял одно сделаю как-нибудь.

– Спасибо, – слегка ошарашенно ответил Степан. Такого участия он к своим проблемам никак не ожидал. И вспомнил, с чего был начат разговор. – Слушай, Ту, может, я доплачивать буду? Раз уж вы всё равно меня кормите?

И еще как кормят. И завтрак, и ужин, и чай. Незатейливо. Но вкусно и сытно. Как дома.

– Перестань. – Тура дёрнула плечиком. – Хоть кто-то есть будет. А то дед любит каждый день свежее. И не терпит, чтобы еду выкидывали – блокадник, ты же сам всё видел.

– И ты каждый день готовишь? – Стёпке и в самом деле было интересно.

– Да, готовлю. Частично мать забирает с собой на сутки. Она мнит себя великой кулинаркой, но только на словах больше. А на самом деле исправно подчищает все кастрюли. Я, правда, выслушиваю регулярно про то, откуда у меня растут руки в плане готовки. Ну ест – и ладно. А что остаётся, то собакам отношу. У меня есть пёсики прикормленные. У помойки.

На это Стёпка не знал, что и сказать. Чем его Тура неизменно удивляла – так это своей предельной честностью. Он любил, когда говорят прямо. Но не настолько же…

– Как-то неловко… пёсиков объедать.

Снова смех. Звонкий. Немного обидный, но самую каплю. Посуда вымыта, и Тура оборачивается.

– Не переживай. Ты же на косточки не претендуешь?

Степан отрицательно покачал головой.

– Ну вот видишь! – Она забрала у него из рук сковороду и пристроила в шкаф. – Все будут довольны, не парься.

– Постараюсь не париться.

Тут как не согласиться-то? И почему-то душа требовала продолжения банкета, поэтому Стёпка, дежурно оседлав кухонный стул и так же дежурно устроив полотенце на шее, продолжил беседу:

– Ту-у-у… – протянул он нараспев, словно дразня. Или бросая вызов.

Она улыбнулась, демонстративно сложила руки на груди и так же нараспев протянула:

– Ко-о-ос…

Он рассмеялся. Чёрт. Вот совсем не ждал, что вместе с жильём в удобном месте получит в дополнение нормальное питание и вполне себе интересную компанию. Жизнь в одиночку на съёмных квартирах за последнюю пару лет Стёпку порядком утомила. Он вырос в доме, где постоянно шумели. Отец орал на Лёлика, брат огрызался, Василиса орала на всех. И тишина, и невозможность перекинуться вечерами хоть словом, угнетала. Теперь только понял, как соскучился по простым душевным разговорам.

– Скажи, а где сейчас твой отец-капитан?

Улыбка Туры тут же поблекла. Так явно и быстро, как будто ее выключили. И Степану так же мгновенно стало неловко.

– Извини. Если я лезу не в свое дело, то… Просто я тебе про родственников греков рассказал, а у тебя тоже вон как… необычно… Мне стало любопытно и…

Тура молчала, и он закончил совсем неловко:

– Не отвечай.

– Да отчего бы не ответить? – тихо и после паузы спросила она. – Чаю хочешь?

Чиркнула спичка, загорелся газ.

– Секретов никаких нет. Точнее, есть, но уже гриф секретности с архивов снят. Наверное. Хотя… – Она махнула рукой. – Ты, главное, деду не проговорись, что знаешь, ладно?

Стёпка согласно кивнул. Кажется, семейная история Дуровых была не такой уж и простой. Но он не жалел, что спросил. Потому что чай Ту заваривала вкусный, на кухонном столе стоят тарелки с остатками бисквита и сыра, а по беседам за чашкой чая Стёпка очень уж стосковался.

Елена Дурова была девушкой любвеобильной. Ее коронная фраза: «Я создана для любви, а не для работы». Именно поэтому после семейных мучений всех: Павла Корнеевича, Марии Фоминичны – бабушки Туры, и Клары Корнеевны – двоюродной бабушки и сестры деда – в общем, всех, кроме самой Леночки, был брошен на втором курсе мединститут. Пару раз Леночка сходила «взамуж», но без печати, а так – на вольные хлеба. Хлеба все на поверку оказались худые и ничего, кроме аборта в двадцать лет, Леночке не принесли. Пока наконец не выпал ей счастливый билет в образе белокурого викинга Ларса Рённингена. Капитан сухогруза, косая сажень в плечах, яркие голубые глаза и трубка – всё как полагается. Да еще и не наш, а импортный!

Окрутила его Елена в три дня. И укатила с ним в Норвегию.

Северная сказка оказалась с суровой изнанкой. Елена явно рассчитывала, что будет жить в уютной квартирке в Осло, вести весёлую жизнь и ждать мужа из плаванья. Вышло совсем иначе. Ларс почти сразу отправил жену к родне на север страны, в деревеньку в Финнмарке – в область, расположенную за Северным полярным кругом на берегу Баренцева моря.

Через полгода после переезда родилась Тура. Из развлечений, помимо возни с ребёнком – вязание и радио. Спустя год Ларса списали на берег, и он присоединился к семье.

От мужа Елена и сбежала с первым попавшим в ее поле зрения моряком, оставив полуторагодовалую дочь норвежским родственникам.

– Ничего себе! – выдохнул Степан. При их внешней с Турой совершенной разности и даже некоторой полярности, судьбы оказались более чем схожи.

– Да уж, – невесело усмехнулась Тура. – Ничего себе, всё вам.

– А как ты тут оказалась? – Стёпа уже забыл про свое великодушное «не отвечай». История Туры таила в себе еще много интересного.

– А вот тут, Стёпа, и начинаются государственные тайны, – вздохнула Тура. – Тебе чаю подлить?

– Ага. Только я это… – Степан виновато покосился на пустые тарелочки. Ни следа бисквита и сыра. И это, похоже, его рук, то есть рта… дело.

– Что найдёшь – всё твоё! – Тура махнула рукой в сторону холодильника. – Только сырую печёнку не трогай, я ее завтра пожарю.

С очередной чашкой чаю Стёпа уминал творожную массу и слушал продолжение рассказа Туры.

Тура убирала в буфет посуду.

Леночка вернулась в отчий дом. Там ее приняли – куда деваться. Обогрели, приласкали, пожалели. Но на вопрос: «Что с ребенком?» не был получен внятный ответ. Павел Корнеевич влепил дочери пощёчину. За то, что ребёнка бросила. И бушевал потом долго. Но совершенно безо всякого практического результата.

Добиться того, чтобы дитя вернули матери, не получилось. Законодательство Норвегии было всецело на стороне отца, гражданина страны. Получать удавалось только скупые отчёты о том, что ребёнок жив, здоров, благополучен и растёт. Так шли годы. Елена почти сразу получила развод, и у нее вовсю закрутились новые романы. Менялись мужчины, цвет волос, места работы. О дочери, растущей где-то в Норвегии, она преспокойно забыла.

Павел Корнеевич не забыл.

А Тура росла с пьяницей отцом и молчаливыми тётками, которые приходили, чтобы приготовить какую-то еду и произвести уборку. Еще они чинили отцу одежду – он почему-то постоянно рвал штаны. Иногда забирали девочку к себе. Но о своей жизни в Норвегии Тура помнила смутно. Ни лиц, ни слов, ни событий. Только ощущение холода и одиночества. Словно не люди были вокруг – тени, стылые и безголосые.

Жизнь изменилась, когда отец заснул в доме, а Тура осталась на улице. Она специально вышла – не любила его пьяным. Ей тогда было пять.

Почему не пошла к соседям – не знала, и объяснить потом не могла – ни себе, ни кому-то еще. Села в сугроб и начала присыпать себя пушистым снежком. Там и нашла ее соседская собака. И лай подняла. А потом уж и соседи подтянулись.

Так Тура Рённинген оказалась в приюте в городе Вадсё. До русских родственников эта информация дошла с огромным опозданием. Но дошла. И тут дед, за три месяца до этого известия похоронивший жену, просто как с ума сошёл. И отправился в Большой дом на Литейном проспекте.

Профессор Дуров работал на ФСБ. Ну, в то время название было иным – КГБ. Разумеется, никто об этом тогда не подозревал – государственная тайна, все дела. Что-то, связанное с мозгом – вот всё, что было известно Туре. Да она и знать не хотела, что стояло за теми событиями. Как дед выторговывал помощь самой могущественной организации страны. Не знала она, каких усилий, нервов и переживаний это всё стоило Павлу Корнеевичу. Но был один непреложный свершившийся факт: в возрасте пяти с половиной лет она оказалась в России. Как это произошло – ей неизвестно.

– Как это, неизвестно? – Стёпка поймал себя на том, что сидит с открытым ртом. – Телепортация, что ли?

– Почти. – Тура выплеснула остатки остывшего чая в раковину. Подошла к плите и снова зажгла конфорку. – Я не знаю, как эти люди проводят свои операции. Вывезли. Как-то. Как – я не в курсе.

– Ты что… А ты… А что ты сама помнишь?

Она отвернулась.

– Ничего.

Степан с всё возрастающим изумлением разглядывал тонкую спину – сегодня футболка ради разнообразия серая. Как это – ничего?

– В смысле… Ты… тебя чем-то накачали? В ковре вывезли? В футляре от контрабаса?

– Смешно, – тихо и грустно ответила Тура.

– Извини! – спохватился Степан. – Я просто… не то хотел сказать… Прости.

Она устало опустилась на стул.

– Меня потом несколько лет дед таскал по разным врачам-специалистам – у него же много знакомых в этой среде. Дал мне свою фамилию. В психушке лежала два месяца. Я не говорила. Совсем. В постель мочилась каждую ночь лет до девяти. И ни черта не помню о своём детстве там. Помню только, что всё время было холодно. И одиноко. И страшно. Последствия стресса, так считали врачи. Такая вот история, Кос.

У Степана от этой истории холодок пробежал по спине. Он поёжился.

– Слушай…

– Не говори ничего, – Тура махнула рукой. – Даже не знаю, зачем я тебе это всё рассказала. Наверное, чтобы ты понимал, что за человек моя мать. И какой человек мой дед. Тебе же тут жить с нами. А одеяло я тебе завтра сделаю, ага? Потерпишь?

Он лишь рассеянно кивнул, когда она вышла из кухни. Смотрел на чистый стол и ерошил волосы на затылке. И вспоминал собственную мать.

Кадр четвертый. Антониони

Всё красное, всё мёртвое, все друг другу чужие. Как у Антониони. Только ещё страшнее.

Музыка ударила по ушам, едва Тура открыла дверь своей квартиры. Ритмом обойного молотка и запредельным воем – так, что даже и не скажешь сразу, что это музыкальное произведение. Вакханалия какая-то!

Звуки ада доносились из комнаты нового жильца. И куда дед смотрит? Впрочем, тут без загадок. Снял слуховой аппарат и работает. А если дед без слухового аппарата, то можно в квартире всё что угодно делать – у Павла Корнеевича всё равно в ушах благословенная тишина. Но зато во всем остальном пространстве…

Тура для порядка стукнула. Разумеется, не ответили. И она толкнула дверь.

В небольшой комнате звук сбивал с ног. И когда Степан успел притащить колонки? Она подошла к музыкальному центру и выкрутила громкость. Наступила тишина – почти звенящая.

– Ты чего?

Хозяин комнаты сел на кровати. А до этого лежал. Облачённый лишь в спортивные штаны-три-полоски. И – непонятно – в эластичную повязку на локте.

– Степан Аркадьевич, вы в курсе, что музыка играет очень громко?

– Никому не мешало.

Потому что дед глухой, а мать на дежурстве.

– Теперь мешает.

Он только дёрнул голым плечом.

– Твоё счастье, что Елены Павловны нет дома. А то бы тебе устроили грандиозный скандал.

Он снова дёрнул плечом и едва слышно фыркнул. А потом низко-низко опустил голову. Темные локоны совсем закрыли лицо. Тура, сама не зная зачем, села рядом с ним на постель.

– Стёп… Что случилось?

А что-то случилось – это фонило очень явно. Сначала дикими музыкальными воплями, а теперь тишиной и опущенными плечами.

– Мы проиграли, – очень тихо сказал Степан. – Из-за меня проиграли.

– Это как?

– А вот так. – Он все-таки поднял голову. Медленно. Тупо смотрел на облезлые жёлтые обои на стене. – Команда на меня рассчитывала. А я подвёл.

– Почему?

– Потому что! – Это был уже крик. Вопль. Как те, что звучали из динамиков недавно.

– Объясни.

Она не сводила взгляда с повязки. Поперечные линии – там жилки резиновые, наверное. Фиксирует туго. Кожа из нее выходит выпукло. А там выше повязки – вообще выпукло. Это бицепс. Да, именно он.

– Что объяснять? – Длинные пальцы взметнули девятый вал темных волос на затылке. – Подавали на смерть в пятом тайме. Я должен был выстоять. И… сил не хватило. Не смог.

– А локоть почему забинтован?

– Упал в первом тайме. Неудачно.

И картина нарисовалась сама собой. Помимо воли. Не пойми откуда.

В самом начале… игры?.. Он упал и травмировал руку. А дальше – через боль, через «не могу», на одном только «должен», потому что команда на него рассчитывала – играл. Но всё же это оказалось выше его человеческих сил. Откуда она это знала и поняла? А спроси! Ведь даже примерно не представляет правила игры, и не интересовалась никогда, и даже не возникало мысли на компе посмотреть. Но картинка сложилась мгновенно – из наблюдений, разговоров за чаем. Абсолютно точная и яркая картинка.

– Стёп… – Она легонько притронулась к его руке. – Ты не виноват.

Он обернулся. Вблизи его ресницы кажутся ненастоящими. Таких длинных черных ресниц у парней не бывает. А у Степана они есть…

Она провела ладонью по его бицепсу. И в следующий миг они целуются. Безо всяких там «только губами, без языка», «я только в краешек», «рот не раскрываем, и всё норм». С полным ощущением, что они это делали раз сто до этого. Ровно совпав и попав во всё. В том числе и кончиком языка в пломбу на верхней шестёрке справа.

И именно в этот момент Тура вдруг понимает, где у нее главная эрогенная зона. На руке. Когда нежные чёрные волны волос скользят по ладони и между пальцами. И его руки на ее спине – горячие, настойчивые. И вдруг они переместились на грудь…

У него колючая небритая щека. Об этом сообщает пощёчина. Степан поджимает и без того узкие губы и опускает роскошные ресницы. Недоуменно. Презрительно.

– Секс-услуги не входят в стоимость проживания! – Тура тоже умеет врезать как следует.

– Я доплачу.

Получи вторую пощёчину!

Тура вскакивает с кровати. Сказать бы что-то, но ничего на ум не приходит.

– Держи свои руки при себе! – шипит она.

Уже у двери ее настигает тихий голос Степана:

– Здорово целуешься.

Дверью она хлопнула. Музыки больше не слышно.

На кухне Степан делал отжимания.

Двадцать два… двадцать три… двадцать четыре… двадцать…

Со счета его сбили шаги. Пришлось прерваться и встать.

В дверях стояла Елена Павловна собственной персоной. В тонком коротеньком халате с пояском. Обширный бюст был представлен во всей красе. Практически не оставлял места для фантазии.

Стёпка вытер шею полотенцем. И проклял себя за то, что не надел футболку. Привык заниматься с голым торсом – так удобнее. Судя по взгляду Елены Преужасной – пора отвыкать.

Дама сделала вид, что засмущалась.

– Ой, Стёпочка, не смотрите на меня, я не накрашена!

Угу. А красная помада – это ему мерещится, видимо.

– Вы прекрасно выглядите, Елена Павловна.

Зря сказал. Но уже поздно. Она подплыла к нему, дыша жаром и гелем для душа. Стёпе осталось только прижаться к стенке. Он вдруг понял, что чувствуют девчонки, когда к ним клеятся на улице не совсем трезвые и очень наглые парни. И это при том, что он сам – сто девяносто три, девяносто пять и может вломить. Но не возрастной же тётке с яркой помадой и в неприлично коротком халате?

– Стёпа, вы завтракать будете?

– Спасибо. – Степан бочком стал пробираться к выходу с кухни. – Я уже позавтракал.

– Да что вы там ели? Пару бутербродов всухомятку? Давайте, я вам приготовлю вкусный омлет.

– Еще раз спасибо, но ваша дочь угостила меня кашей.

Елена Павловна двинулась к холодильнику.

– Кашей? Это хорошо! – Она открыла дверцу. – Так, что у нас здесь?

Степан быстренько ретировался и скрылся за дверью своей комнаты. И кой чёрт его дёрнул заниматься на кухне? Места в его комнате маловато. Надо иногда и голову включать.

Вернувшись домой после работы, Тура устало сняла пальто и сапожки.

Неожиданно в дверь позвонили. Тура щёлкнула замком и с удивлением увидела на пороге двух незнакомых девиц лет двадцати, в узеньких джинсах, распахнутых куртках, под которыми были коротенькие топы, открывающие живот, и с разноцветными клоками волос на голове.

– Здрасьти.

– Чем могу помочь, девочки?

Девочки переглянулись и выдали хором:

– А Кос дома?

Соображала Тура после рабочего дня туго. Но тут разозлилась.

– А вы к Степану Аркадьевичу по какому делу? – строго спросила она.

– А мы… – Нимфы еще раз переглянулись. – Это… – хихикнули снова слаженно. – Автограф хотели взять!

Фанатки. У Степаши есть фанатки. Да боже ж мой. Какую знаменитость приютили. Какая честь. Дальше командовал разлив желчи внутри одной конкретно взятой квартирной хозяйки.

Тура отступила на пару шагов и для порядка стукнула по косяку костяшками пальцев.

– Кузя! Кузьма! Сундук украли! В смысле, к тебе дамы пришли. С визитом.

Открывшаяся дверь в комнату явила недоумевающего Степана Аркадьевича Кузьменко в домашнем – мятая футболка и спортивные штаны. И учебник из дедовой библиотеки в руке – сессия у Степана Аркадьевича, потому и сидит вечерами дома.

Степан вопросительно посмотрел на Туру.

– Поклонницы вашего таланта, Степан Аркадьевич, – медоточиво проворковала Тура. – Жаждут припасть и облобызать.

– Чего?

– Стёпа, вы нам обещали автограф! – заверещала одна из девиц.

– Чего?

Парочка клоунесс быстренько перешагнула за порог и ввалилась в прихожую. Степану и Туре пришлось посторониться. В заставленном старыми вещами коридоре стало еще более тесно, чем было до того.

– Стёпа, на последней игре в «Нева-арена», помнишь? – защебетала одна из девчонок. – Ты обещал, что дашь нам автограф. И расскажешь про игру.

Дальнейшее Тура проигнорировала. Повернулась и ушла ванную. Запихнула вещи в стиральную машину. Давно собиралась. Но вслушивалась чутко – в девичий щебет, в хихиканье, в сдержанные ответы Степана.

И в хлопок двери – спустя минут примерно десять. Значит, в гости не пригласил. Молодец, Степаша. Пять тебе за сообразительность. Тура включила стиральную машину и двинулась к двери жильца.

Степан только собирался войти в комнату. Остановился в дверях.

– Что так быстро? Девушки были настроены на плодотворное общение.

– Я не давал им своего адреса. – Тон жильца был мрачен.

– Ну что вы, Степан Аркадьевич, – промурлыкала Тура. – Не стоит стесняться своей популярности. Хотя фанатки бывают такие назойливые. Что в следующий раз сказать? Что вас нет дома?

Стёпка одарил Туру мрачным взглядом.

– Ты мне одеяло обещала.

С этими словами дверь за либеро закрылась.

Да. Обещала. А потом что-то со временем не сложилось. А потом этот поцелуй нелепый, а потом – негласная война. Но обязанностей арендодателя это не отменяет. Одеяло… Да, она обещала одеяло.

Тура залезла на антресоли, перетряхнула три коробки, прежде чем нашла то, что искала. Вот оно – старое, верблюжьей шерсти. Дед говорил, что от его отца осталось. А там же флотские, под два метра.

Распялила на руках. Ну, точно на дядю Стёпу. От неожиданности совпадения с детским стишком рассмеялась. Чихнула от пыли. Похоже, что либеро старинное одеялко придётся впору. Или надо будет надставлять? Нет, без примерки никак. Зажав одеяло под мышкой, Тура направилась к двери жильца.

Постучала несколько раз. Стуку много, а порядка как не было, так и нет. Из-за двери не отвечали. Обиделся, что ли?

– Можно?

– Я голый.

Тура фыркнула и толкнула дверь.

Он был голый.

Когда-то, в те времена, когда еще была жива сестра деда, зашёл у дам семейства Дуровых разговор о мужской красоте. И Клара Корнеевна, вспылив, сказала, что равняться надо на античные образцы. И был снят с полки альбом репродукций коллекции флорентийской Академии изящных искусств. И был продемонстрирован Давид работы Микеланджело. Так вот. Этот самый Давид стоял теперь перед Турой. Стоял спиной к ней.

От гармонии мужской фигуры захватило дыхание. Плечи, спина, ноги… Идеальные ягодицы чуть светлее остального. Ноги же, наоборот, чуть темнее, потому что с волосками. У статуй волос не бывает. Но пропорции те же. Идеальные. От которых забываешь делать вдох. И пламя поднимается откуда-то снизу, от кончиков пальцев ног, которые вечно холодные.

Сначала Степан повернул голову. Посмотрел на нее через плечо. Наверное, увидел остолбеневшую гипсовую фигуру. Женскую. Потом улыбнулся и повернулся к ней. А-ля натюрель.

Собака. Греческая!

Тура только хлопала белыми ресницами. Слов не было.

Почему-то вспомнился альбом с античными статуями и вопрос матери, которая поинтересовалась у Клары Корнеевны, почему у мужских скульптур такое скромное мужеское достоинство? На момент разговора Туре исполнилось восемнадцать, а Клара Корнеевна уже находилась во власти возрастных деменций… В общем, разговор продолжился – про достоинства. И было сказано, что у древних греков размер ЭТОГО считался чем-то постыдным. И его сознательно преуменьшали при создании статуй. Торжество духовного над плотским. Идеи эллинизма и всё такое.

Стёпа оказался не совсем греком. То есть не греческой статуей. Одним местом он совершенно не соответствовал канонам древнегреческой скульптуры. Фиговым листком он бы не обошёлся. В лучшем случае – лопухом.

Обжигающее пламя охватило уже всю Туру. Колени, бедра, живот, грудь… Дышать стало трудно. Он смотрел ей прямо в глаза. Варвар, как есть. Собака греческая!

– Нравится?

Тура словно очнулась. Что это с ней? Материнские нимфоманские гены проснулись, точно! Наверное, нимфомания передаётся по наследству. Потому что сейчас Тура была практически готова сорвать с себя одежду и… И иного объяснения нет – тому, что она стоит и пялится. Пялится на то, что уже можно прикрыть только листом лопуха. И то – если лопух хорошо рос.

Она протянула Степану одеяло.

– Вот, возьми. – И бросила в него этим одеялом.

Он схватил и прикрылся. И стало вроде как легче дышать. И получилось повернуться и выйти.

Уже в спину прилетел звук. То ли смешок, то ли хмык. Не стала разбираться, просто дверью хлопнула.

Собака древнегреческая кудрявая!

– Ты что творишь!

Что творит, что творит… отжимается! Потому что в комнате места нет.

Стёпка недовольно приподнялся с пола.

– Что не так?

Тура в гневе застыла на пороге кухни.

– Ты хочешь быть изнасилованным?

– А ты собираешься? Я сопротивляться не буду.

Туре очень хочется отвести взгляд от накачанного мужского торса. Но не получается. Давид-мать-его-Микеланджело. Или Дискобол-чёрт-его-дери-Мирона.

– Я – пас. А вот Елена Прекрасная не устоит. – Тура демонстративно прошла мимо к раковине. Взяла чайник, налила воды. Чиркнула спичкой, зажгла газ. – Изнасилует тебя прямо тут, на кухне, не сходя с места. Мне-то всё равно. Лишь бы дед не услышал – не для его возраста потрясения. Слушай, трахай ее в комнате, а? И по возможности потише. Она шумная, как в порнухе – насмотрелась. Но можно же рот зажать…

Стёпа дослушивать не стал – накинул полотенце на плечи и вышел из кухни. И пообещал себе, что больше без футболки из комнаты не выйдет.

Но и это решение его не спасло от чаровницы Елены Падлны.

Вечером, после тренировки, Степан, еле живой, открыл ключом дверь квартиры. И тут же наткнулся на Елену Павловну. Та словно поджидала его в коридоре.

– Добрый… э-э-э… вечер. – Степан попытался изобразить уже отработанный манёвр «бочком по стеночке». Не сработало.

На Падловне было что-то блестящее, короткое и обтягивающее. В одной руке она держала бокал, в другой бутылку. Зрелище не для слабонервных.

– Добрый, Стёпочка, – мурлыкнула она. – Хотите бокал вина?

Вот после тренировки – самое оно. Лучше не придумать.

– Спасибо, но мне нельзя.

– Почему? – Она сделала удивлённые глаза, густо чем-то чёрным обведённые.

– Я спортсмен, у меня режим, – Стёпа попытался отделаться дежурной фразой.

– Неужели этот ваш режим никогда-никогда нельзя нарушить?

Елена Павловна привалилась плечом к стене, обширный бюст при этом едва не выпал из выреза прозрачной блузки с блескучими камушками. Не посмотреть даме в декольте было очень сложно. И Стёпа посмотрел. И подумал, что если женщина с такими буферами будет сверху и нечаянно грудями придавит – так и задохнуться можно. Тряхнул головой.

– Нет. У меня игра завтра. Простите, мне надо в душ.

Стёпа, выставив перед собой сумку как щит, бочком-бочком прошмыгнул мимо заградотряда в ванную. И там первым делом проверил крепость защёлки. Ничего, надёжная. Пришлось по второму кругу принимать душ. Под водяными струями на ум пришли слова Матуша. И еще почему-то возник вопрос – темнеют ли от воды волосы цвета льна? И еще он понял, что с Еленой Преужасной он окончательно испортил отношения. И с Турой как-то всё сложно в последнее время. Лишь профессор им доволен – каждый вечер радует лекциями. И то хлеб.

Проторчав в ванной минут тридцать, он боязливо выглянул в коридор – путь в его комнату был свободен.

В комнате Степан открыл ноутбук и включил скайп.

После пары гудков скайп оповестил о том, что соединение установлено. Только картинка не появилась. Вместо этого из динамиков послышалось знакомый недовольный голос:

– Вот ведь бисова машина… как же тут… да чтоб тебя… А-а, вот!

И экран ноутбука явил светлый лик бабы Василисы. Поверх цветастого платка, повязанного на ее любимый манер, с узлом на лбу, были надеты огромные Лёвкины наушники.

– Вот жеж сотонинская техника! – всплеснула она руками. – Пока разобралась – чуть не померла. Ну, здорова, Стёпка, что ли.

– Привет, ба.

– Схлопочешь сейчас… – Василиса пригрозила ему пальцем.

– Прощения просим, Василиса Карповна, – улыбнулся Степан. Соскучился все-таки по Василисе, несмотря на ее тяжёлый характер. Родная бабка, вырастила их с Лёликом. – Как у вас дела? Где Лёвка?

– На рынок послала. – Василиса с несвойственной ее движениям неуверенностью поправила на голове наушники. – Рыбу буду на обед жарить. Ты сам-то как? Бледный чего-то. Совсем у вас там солнца не бывает, что ль?

– Бывает. Но я в те дни могу быть занят.

Спустя пару секунд Василиса расхохоталась – низким грудным смехом, который не менялся с годами. Оценила шутку, стало быть.

– Отец как? – Вид смеющейся Василисы Карповны доставлял Стёпе удовольствие. Помнил ее привычно суровой и хмурой.

– Да помру я с ним, – поджала губы Василиса. – К старости совсем характер испортился!

Тот факт, что Василиса была старше зятя на двадцать с лишним лет, ее не смущал. Свои года она явно не считала. И не менялась с возрастом – по Стёпкиному разумению.

– Неужели снова… – осторожно начал Степан.

– Не! – отмахнулась Василиса. – Эту напасть я ему напрочь отбила. С работой с ума сходит, не вылезает из секции.

Подперев голову рукой, Степан слушал рассказ о том, как «сотона» Аркадий, – а «сотоной» у Василисы бывали под горячую руку все, но чаще всего сам Стёпа, – не давал ей житья и делал нервы. Слушал и вспоминал. Как Василиса своему зятю напасть отбивала, Стёпка помнил очень хорошо – так, словно это было вчера. А и многое, впрочем, другое тоже помнил отлично. Будто вчера, ага.

Греками были как раз предки в роду Василисы. Точнее, по линии ее мужа, деда Степана со стороны матери. И внешность Стёпка тоже от матери унаследовал. А она – от своего отца, того самого Константиноса Георгадиса, о котором Степан рассказывал Туре. Был Константинос хрестоматийным одесским портным, только не еврейским, а греческим. Юную Василису, уроженку станицы Копанской, в Одессу привели дела серьёзные, комсомольские. Она его за кудри полюбила, а он ее – за статность настоящей казачки. А уж потом судьба занесла их в Ейск. Как пели немного позже в одной популярной песне, «Мой адрес – не дом и не улица, мой адрес – Советский Союз». Так вот их домом на всю оставшуюся жизнь стал курортный азовский Ейск.

В семье поначалу не было детей. То есть дети были, два мальчика. Но оба недолго. Первый умер в полгода – после прививки. Второй родился мёртвым. И только потом появилась на свет Ларочка.

Василиса утверждала, что это всё «грецкая» кровь такая никудышная в дочери дала о себе знать. Да что угодно могла утверждать, потому что Константиноса к тому времени, когда Василиса ругала непутёвую дочь, уже лет семь как не было на этом свете. Он ушёл из жизни спустя год после рождения Стёпки. Хоронила его, как рассказывала Василиса, половина Ейска. Первый был мастер по мужскому костюму. Людей из парткома одевал. И жили поэтому неплохо, и образование дали Ларочке – в Москву поехала учиться, на искусствоведа, не просто так, птица высокого полёта. Да только, приехав после третьего курса на каникулы домой, пала эта птица жертвой белозубой улыбки, залихватского чуба и спортивной фигуры волейболиста местного клуба Аркаши Кузьменко. Да так пала основательно, что пришлось брать академический отпуск. Полугодовалый Стёпа был оставлен на попечение бабушки и отца, а мать уехала доучиваться в Москву. Образование получила, диплом искусствоведа в кармане, а потом, спустя еще пару лет, у нее родился второй сын.

Василиса осеняла себя крестом тайком и смахивала слезу – тоже тайком. Своих мальчишек вспоминала, стало быть. И растила внуков со всем пылом и широтой казачьей души. Не баловала, и ругалась, и кричала бывало – такой уж характер. Но души не чаяла в своих «сотонах».

Гром грянул, когда Стёпке исполнилось шесть, а Лёвке два. Был грандиозный скандал, Стёпа помнил. А вот Лёва, по малолетству – нет. Тонкая душевная организация искусствоведа Ларочки Кузьменко не выдержала жизни с мужем-тренером и двумя маленькими детьми.

– Я здесь погибаю, – рыдала она, красиво заламывая тонкие руки. – Я же здесь просто придаток к кастрюлям и пелёнкам. Я теряю квалификацию, Аркадий. Давай уедем в Москву, умоляю. Мне предлагают работу!

Работу, как уже потом позже выяснилось, предлагал будущий второй муж Ларочки. К нему она, в конце концов, и уехала. Чтобы жить в столице, работать по специальности и не быть привязанной к кастрюлям и пелёнкам.

Василиса дочь прокляла. И через порог плюнула ей под ноги. И даже сказала сакраментальную фразу, что дочери у нее больше нет – умерла Лариса, стало быть, для матери.

А вот внуки были. Их-то и пришлось тянуть на себе Василисе, потому что Аркадий запил. По-чёрному. Пить он не умел, поэтому быстро лишился работы. Потихоньку стали исчезать из дома приметы состоятельной жизни – предметы, нажитые еще при лучшем мужском портном города Ейска.

Зять пил, тёща свирепела, мальчишки притаились и старались по возможности отсиживаться на улице – благо, тёплый климат давал возможность пропадать почти сутками на море, лишь по темноте приходя грязными и голодными домой.

Два года это всё длилось. Два. А потом в один день… Стёпка так и не узнал, что послужило причиной, спусковым крючком, поводом, последней каплей. Видел лишь результат. По его детскому разумению – страшный результат. Терпение старой казачки лопнуло. И отходила она зятя, одной только скалкой отходила, но как! И «скорую» потом сама же вызвала, и показания потом в милиции дала, сопроводив их финальным «Убить бы гада за всё. Да рука не поднялась внуков сиротами оставить».

Сломанный нос Аркадию Кузьменко хирург исправил. Два сломанных ребра срослись. А сотрясение головного мозга средней степени тяжести дало неожиданный эффект. Не пил с того раза Аркадий. Даже по праздникам. И даже пиво.

Василису ходили в отделение милиции отстаивать всей улицей. И заявления писали, и на поруки взять обещали. В итоге замяли как-то дело. Но с тех самых пор главой их семьи, царицей и судьёй, была она – Василиса Карповна.

Степан, глядя в монитор, улыбнулся бабке.

– Я рад, что у вас всё в порядке.

– Да где же ж это в порядке, Степан? – возмутилась Василиса. А потом вздохнула. – Да ведь и правда – в порядке. Все живы и здоровы, а что еще надо? Только тут это, Стёпа…

Нерешительные интонации Стёпке решительно не понравились. Денег просить хочет? Так он даёт всегда без разговоров. Да и не нуждаются вроде – и отец, и Лёва работают. Получают немного по Степкиным меркам, но стараются лишний раз не просить – гордые. А у Василисы пенсия. Нет, не в деньгах дело. Так в чем же?

– Лариса звонила, – неохотно продолжила Василиса. – Про тебя спрашивала.

– Лёвка с ней говорил? – внутри всё подобралось в тугой холодный комок.

– Да, – короткий ответ Василисы сказал всё сам, лучше длинных слов.

С матерью Степан виделся после ее ухода лишь раз. Было ему тогда семнадцать лет. И всё ему тогда стало ясно.

Как-то в ноябре, дома в Ейске, Степан услышал раздражённые голоса в коридоре. Он вышел в коридор. На пороге стояла красивая и хрупкая женщина. Ему показалось, она совсем не изменилась.

– Мама…

Мать не пустила дочь на порог. Сказала, что ноги той в ее доме не будет. Стёпа накинул пальто, и они с матерью вышли на улицу.

Они гуляли по хмурому осеннему Ейску два часа. И с каждой минутой, разговаривая с матерью и отвечая на ее вопросы, он терял свои иллюзии о материнской любви. Он ведь много думал о ней, представлял их встречу. Сочинял себе сказки. Они оба с Лёвой сочиняли. Потому что и Василиса, и отец хранили гробовое молчание по ее поводу. Не вспоминали. «У нее другая жизнь» – вот единственный и дежурный ответ.

А они фантазировали с Лёликом. Лёвка даже целый альбом нарисовал – как они спасают маму из лап монстра, который ее держит в заточении. Лёва всегда был мечтателем. А Стёпка – нет. А те немногие неизбежные мечты и иллюзии, что были в детстве и юности, растаяли за два часа с женщиной, которую он теперь никак не мог назвать матерью.

Нет, она всё излагала правильно. И да, ее можно было понять. Но только эффект был почему-то обратный.

Стёпа, я здесь задыхалась.

Степан, мы с твоим отцом совершенно не подходили друг другу.

Стёпочка, в Москве столько возможностей, приезжай поступать.

Он кивал. Не спорил. Только от денег, которые она ему пыталась втиснуть в руку, отказался. Потому что кое-что важное очень отчётливо понял.

У тебя другая жизнь, мама. Чужая.

Он-то мать понял. А вот Лёвка, которого Василиса не дала увидеть Ларочке, всё продолжал жить в иллюзиях. И Стёпа мог лишь отдаленно себе представить, какое впечатление произвела бы на младшего брата встреча с матерью. Лёлик был все-таки не от мира сего. И даже армия его не исправила – всё равно оказался в оркестре Черноморского флота. Не служба, баловство одно. Да и нынешняя работа – диджеем на дискотеках в курортный сезон, и на радио – тоже житейской мудрости Льву Кузьменко в глазах старшего брата – и отца, кстати! – не добавляла. Лишь бабка, утратившая с годами часть казачьего норова, относилась к младшему внуку почти с умилением.

Поговорив еще немного с Василисой, а бабушкой она себя называть не желала, Степан сказал, что с Лёвкой поговорит позднее. Брату уже двадцать один, и он вполне в состоянии понять, что белое, а что черное. Стёпка же это в семнадцать понял.

Укладываясь в постель и натягивая одеяло, которое было длиннее предыдущего, но всё равно его целиком не укрывало, Степан вдруг подумал, как они с Турой похожи судьбами – с матерями у них как-то не сложилось.

Нет, при зрелом размышлении и уже почти проваливаясь в сон, Степан заключил, что ему все-таки повезло больше. У него есть Василиса, отец и Лёлик. А у Туры – только неумолимо впадающий в маразм дед.

Кадр пятый. Альмадовар

Кто у нас певец женщины? Правильно, Зелёный горошек. Вот сейчас он и возьмёт крупный план. Известно, на что и куда.

У Дуровых был гость. Гость, случившийся в первый раз за весь период жизни Степана в этой квартире. А раньше, если верить профессору, гости в этом доме бывали часто. А уж при Кларе Корнеевне, которая, судя по рассказам брата и внучки, была почти легендарной женщиной, – и того чаще.

Нынче в качестве гостя присутствовал мужик, который Стёпе с первого взгляда и категорически не понравился. Совершено необоснованно, безо всяких видимых мотивов, но просто вот именно с первого взгляда и до отвращения. Впрочем, свое впечатление Стёпа засунул куда подальше, а вместо этого принял приглашение к столу, ибо ужин. Как обычно, отменный. Мясо с кашей, любимый Стёпкин формат, в этот раз в виде свиной подливы с булгуром, а к каше – овощной салат и сырная тарелка. В общем, рай для обжоры.

Мужик, которого Стёпа с явным неудовольствием сначала посчитал бывшим учеником Павла Корнеевича, оказался вовсе даже и не знакомым профессора. А поклонником Елены Падлны. Обмануться, в общем-то, было несложно – подчёркнутая интеллигентность в виде седой кудрявой шевелюры и аккуратной бородки, очки, пиджак в клетку с замшевыми заплатами на локтях – всё наводило на мысли об учёном муже. По крайней мере, Стёпа молодых учёных – а на фоне Дурова гость выглядел очень даже молодым – именно так себе и представлял. А оказался Кирилл Леонтьевич – так звали седобородого – режиссёром, ни больше ни меньше. Членом Союза кинематографистов, представьте себе.

Между первой и второй порцией Стёпе снисходительным тоном задали какой-то вопрос, на который либеро ответил, что уже посмотрел все серии «Звёздных войн», и на этом его знания о кино исчерпываются. После чего интерес к диалогу с ним был мгновенно и демонстративно снова утрачен.

Да и нужды не было в Стёпкиных репликах. Кирюля-Кастрюля – так его Стёпа про себя окрестил – разливался соловьём. Про современное российское кино, про европейское, про проклятый Голливуд.

Павел Корнеевич закинулся было про «Гараж» и «Кин-дза-дзу», но выслушал пассаж о творческом фиаско Рязанова, о выдохшемся Данелии и принялся грустно пить чай. Елена Падлна смотрела влюблёнными глазами на своего режиссёра, поддакивала и подливала ему в чашку чай. А вот Тура… Тура была бледной. То есть белее обычного. Без красок вообще, как снег, только белее. На фоне бледного лица глаза казались синими-синими. И веснушки выделялись отдельно сильно, и их больше вдруг стало. Зато губ словно не стало совсем – две светло-розовые полосочки.

Он поймал ее взгляд и невольно кивнул. Спрашивая будто: «Что? В чем дело? Что случилось? Отчего ты такая?» Тура резко отвернулась. Спросила у деда, хочет он еще пирога с персиками. Но пирога попросил Кастрюля.

В конце чаепития Стёпа отчётливо понял: несмотря на то что режиссёр пришёл в дом как поклонник матери, глаз он явно положил на дочь. Надо быть слепым, чтобы не заметить взглядов, которые седой бородатый кидал на Ту. И любой нормальный мужик, увидевший сцену со стороны, взгляды эти расшифровал бы однозначно. Так смотрит мужчина, который хочет уложить женщину в постель. Но, похоже, обратил внимание на это намерение только Стёпа.

Поскольку вечернее застолье затянулось, после ужина профессор сразу отправился спать, Елена Преужасная – провожать своего кавалера, а Стёпа – помогать Туре. В последнее время она резко отказывалась от его помощи, и Степан знал причину. И даже все собирался извиниться за тот дурацкий эпизод. За два эпизода, если точнее. И за поцелуй, и за то, что предстал перед ней голым. И не то чтобы он виноват. Нет, совсем не виноват, если по совести. Но всё равно, если не извиниться – дело с мёртвой точки не сдвинется. Кажется, сегодня как раз подходящий день и настал. А то ведь ему не хватало горячего завтрака по утрам. Каш с утра ему тоже больше не предлагали.

– Давай помогу.

– Я сама справлюсь.

– Да я знаю, что справишься. Но всё равно хочу помочь.

Тура дёрнула плечом, но промолчала.

Стёпка принялся протирать блюдо, на котором еще час назад красовался пирог с персиками. И, вместо извинений, вдруг выдал:

– Он на тебя запал.

– Кто? – Тура не обернулась от раковины, но мыть посуду перестала.

– Козлина эта седая. Как его там? Член который. Леонтьевич.

Стёпа ждал, что она рассмеётся. Хотя бы усмехнётся. Хотя бы… Ну в общем, уж никак не ждал того, что прозвучало.

– Думаешь, не стою этого? – Ту резко повернулась к нему.

– Э-э-э… В смысле… Да не, я не про то…

– Тощая, бледная, страшная… – Она даже пальцы загибала. – Давай. Не стесняйся, говори!

– Да он старый козёл! – взбунтовался Стёпа. – Такие вечно на молодых девчонок слюни пускают!

– И единственное мое достоинство, что я еще достаточно молодая… – заключительно протянула Тура.

Стёпа едва не выронил раритетное блюдо, которое, как ему пару недель назад рассказывали, было подарено прапрадеду Туры какой-то Матильдой. Судя по тону профессора, Стёпа был просто обязан знать, кто эта Матильда такая. Степан не знал, хотел потом погуглить, но запамятовал. А теперь чуть Матильдин презент не раскокал – только сверхбыстрая реакция спортсмена выручила.

Так, что именно он сказал не по-русски?

– Ты меня вообще слушаешь?

– У нас в семье только дед глухой. – Тура медленно протянула руку, а потом резко выхватила у него из пальцев блюдо. – Не лезь не в своё дело, Кузя!

Специально так его назвала. Специально, чтобы разозлить. И он разозлился. Потому что дурная донская кровь.

– Что, нравятся взрослые дядьки?

– А что, нельзя? – Глаза ярко-синие сузились до размеров бойниц. И сейчас оттуда ба-бахнет!

– У нас свободная страна, – фыркнул Степан. – Да только вот что имей в виду – этот ваш Леонтьевич явно к своим сединам ничего не нажил, кроме геморроя, гастрита и импотенции. Это всё есть – отвечаю. А денег нет.

– А мне, значит, деньги нужны от него? – с вкрадчивостью кобры перед прыжком спросила Тура.

– Ну, ничего другого в его возрасте предложить уже не могут.

– Значит, по этой аналогии… – Нежные пальчики любовно поглаживали край блюда в попугаях и гроздьях винограда. – У тебя, в твои юные годы, есть что-то иное, чтобы предложить женщине. А вот денег, опять же в силу возраста, увы… Не дороговато ли вам у нас, Степан Аркадьевич?

Разговор приобретал всё более нелепые и даже абсурдные очертания. Но Стёпа, ведомый то ли своей упёртой бараньей прямолинейностью, то ли известного качества и темперамента донской кровью, выпалил:

– У меня денег нормально! У меня… у меня… – мелькнула и тут же угасла мысль промолчать. – У меня банковский счёт в евро, и там, знаешь, нормально! И деньги все вложены, и работают. И…

– Что же ты тут делаешь тогда, такой весь из себя состоятельный и в евро?

Тон у Туры был откровенно глумливым. И объяснять про собственные умозаключения на тему переменчивости спортивной фортуны, травм, вероятности прекращения карьеры в любой момент, о троюродном брате – биржевом маклере из Афин, который очень правильные советы дал в свое время, – собственно, и не стоило. И в кои-то веки Стёпе удалось взять и кровь, и темперамент под уздцы. Он ответил спокойно:

– Ты же внучка профессора, Тура. Хотя бы иногда пользуйся мозгами. Не может быть, чтобы тебе совсем ничего не досталось от дедушки.

Ушёл тоже спокойно. Звук разбившейся посуды настиг его же на пороге комнаты.

Тура посмотрела на осколки подарка Матильды Кшесинской.

Да ты гад. Сволочь ты, Кос. Какая же ты сволочь. Греческая!

В декабре город белых ночей вполне можно назвать городом чёрных дней. Светает в одиннадцать, темнеет уже в четыре. Улицы словно накрывает тёмным сырым холодным одеялом – в Северной столице трудно дышать, и думать, и радоваться.

Стёпка предвкушал серию выездных игр. Казань, Новосибирск, Красноярск – в любом из этих городов будет лучше, чем сейчас в Питере. Установочная сессия со скрипом, но сдана, и можно сфокусироваться только на игре. Тем более что игра шла, и даже Матуш хвалил – а уж он на похвалу был скуп, будто деньгами выдавал.

– В семь в Пулково, – хлопнул в ладони Матушевич. У него даже хлопки ладонями выходили басом. – Не опаздывать. Не бухать. Баб не трахать.

– Еще бы молоток и гвозди для нимба выдали, – тихо, чтобы не услышал тренер, прокомментировал Дерягин. – При такой жизни отрастёт ведь – как бы не потерять во время игры.

Степан только хмыкнул. Последнее из числа тренерских предупреждений было для него совершенно излишним. Новое жилье, с многих точек зрения удобное, имело один существенный минус. Баб туда водить было никак нельзя. Это не обсуждалось. Ну и ладно. Злее в игре будет. Вот так-то…

В индийском ресторане негромко играла национальная музыка. На столиках в стеклянных светильниках горели свечи.

За столиком у окна уютно устроилась пара уже немолодых людей.

– Елена Прекраснейшая… – Седой мужчина импозантно целовал своей даме пальчики. – Уверяю тебя, что всё это необходимо в первую очередь для твоей несчастной девочки!

– Кирилл, ты не представляешь… – Рыжеволосая, густо накрашенная дама вздохнула во всю полноту своего пятого размера. – Она совершенно фригидная! Совершенно! Это всё Ларс, мой бывший муж. Он был невозможно холодный и закрепощённый. И это всё передалось Туре. Я чувствую в ее присутствии холод.

– Она сдерживает свою сексуальность, царица души моей. – Мужчина потёрся своей бородкой о женские пальцы. – Но ведь это и твоя дочь. Меня это невероятно возбуждает: у такой прекрасной женщины уже есть взрослая дочь. Ты в зените своей женской силы, о, Елена. Но она, твоя дочь… она сдерживает тебя.

Кирилл Леонтьевич нёс откровенную чушь и развешивал отменную лапшу. Но эта лапша весьма органично располагалась на ушах перезрелой озабоченной дуры, что сидела напротив. Однако девочка у нее – до мурашек. Взгляд – лёд, губы – презрение. Такие особенно хороши в оковах. Таких особенно приятно ломать. Чтобы презрение в глазах сменилось покорностью и мольбой.

Дама глубоко вздохнула.

– Я понимаю. Такого мужчину, как ты, не может привлечь такое невзрачное недоразумение, как Тура. Но если ты считаешь, что надо…

– Надо, королева моя, надо! – Он пылко поцеловал ее запястье. – Ты же прочла книгу, что я тебе дал. Индийского автора?

Книжку Елена не осилила дальше третьей страницы. Только картинки посмотрела, картинки ей понравились. Задорные, с огоньком.

– Читаю. – Она скромно потупилась на всякий случай. – Быстро не получается. Нужно читать очень внимательно.

– Ты настолько же умна, насколько красива. Пью за тебя. – Мужчина поднял бокал.

Она положила на стол ключ.

– Завтра у меня сутки. Отец спит без слухового аппарата и ничего не слышит. Тура обычно приходит к восьми.

– А этот… верзила-идиот?

– Квартирант уехал на какие-то соревнования, – поджала губы Елена Павловна.

– Ну тогда не переживай, цветок мой! – Еще россыпь демонстративно пылких поцелуйчиков пальцев, унизанных тяжёлыми, но недорогими серебряными кольцами. – Всё будет в лучшем виде!

Расстались они через час вполне довольные друг другом. Правда, представление о том, что будет происходить в квартире Адмиралтейского района, у них сильно разнилось. Кардинально даже.

Елена восхищалась мужчиной, он был ей нужен, необходим. Он говорил комплименты, будоражил ее воображение, был богат и умён. Остальное ее не интересовало.

Мужчина же был заинтересован совсем не в ней.

На Питер упала метель. Или напала – так точнее. Злая, порывистая, декабрьская. Питерская. Степан с тоской наблюдал снежные вихри из окна такси. В машине тепло, и мягко поет «Ретро FM» про «на дальней станции сойду». Через несколько часов Стёпа тоже сойдёт на очень дальней отсюда станции.

В стекло зарядило снегом – словно огромная невидимая рука кинула прицельно снежок. Стёпа даже вздрогнул. И поёжился. Несмотря на тепло салона, вьюга за стеклом вызывала озноб.

– Шоб у меня с женой так стояло, как Московский сейчас стоит! – с неповторимым одесским выговором бросил таксист. – Час тут прокукуем. В котором часу таки рейс, вы сказали?

– В восемь сорок.

– Восемь сорок – не семь сорок, успеем!

Смешно мужик пошутил. Но смеяться не хотелось. И вообще ничего не хотелось. Только лечь и закрыть глаза.

К тому моменту, когда машина добралась до Пулкова, Стёпе было уже конкретно нехорошо. Но он еще питал надежды и иллюзии. Наверное, просто творогом траванулся. Или в машине укачало. Что это…

– Грипп, – вынес безжалостный вердикт Кароль. – У него тридцать девять и одна.

– Твою дивизию, Кузьменко, ты нашёл когда болеть! – привычно заорал Матуш.

В ответ Стёпа совершенно без злого умысла и абсолютно неконтролируемо блеванул тренеру прямо под ноги. Немного полегчало.

– Чёрт…

Это убедило Матушевича лучше всяких слов.

– Артур, может, его в больницу? На замену я Трифонова оставлю. Или Панкратова. А Кузьменко что-то выглядит совсем неважнецки.

– Я в порядке, – прохрипел Стёпа.

– В полном, ага! – Врач шлёпнул его по спине, и Степан едва сдержал еще один рвотный позыв. – Так, Кос, слушай. – Кароль принялся что-то чиркать на невесть откуда взявшемся листе бумаги. – Лечение я тебе распишу. Сейчас выпей это…

В крышке термоса уже размешивали какой-то порошок.

– Пей. А потом такси вызови.

– Точно в больницу не надо? – Матуш подозрительно смотрел на своего бледного либеро, который мелкими глотками пил приготовленное врачом лекарство. – А то сейчас-то я выкручусь. А после Нового года у нас…

– Оклемается! – беспечно отозвался Артур. – Это желудочный грипп. Главное – правильный питьевой режим и покой. Через неделю будет как новый.

– Я прилечу, если что… – Стёпа вернул крышку Артуру. Пальцы постыдно дрожали почти альцгеймеровским тремором.

Матушевич лишь рукой махнул обречённо и буркнул что-то под нос.

– Лежи дома и читай общую неврологию, – беззлобно отшутился врач. – В этом году у тебя игра закончилась. Вызывай такси, а мы пошли на регистрацию.

Впрочем, вопреки собственным же словам, Артур проводил Стёпку до такси, помог дотащить сумку, проконтролировал указанный водителю адрес и на прощание проверил пациенту пульс. А дальше Стёпа провалился в сон.

Этот вечер мало чем отличался от любых других, разве что погодой. Еще с утра в голове у Туры внезапно оформилась мысль, что она совсем не гуляет и вообще никуда не выходит. Дом-работа-магазин-дом – вот и весь маршрут. Но к вечеру эта мысль трансформировалась в другую. Погода гадская до безобразия, и усталость валит с ног. Поэтому – по стандартному маршруту.

Дома она, как обычно, заглянула к деду, но он уже лёг спать. Привычка многолетняя – отбой в восемь, подъем в пять. Ну и отлично. Даже есть не хотелось. Спать-спать-спать.

Тура толкнула дверь и замерла на пороге своей комнаты от изумления.

Это замешательство стало для нее роковым.

Кадр шестой. Ларс фон Триер

Картинка кажется абсурдной, как в фильмах фон Триера. Но в жизни и не такое бывает. Увы – уже не от Ларса, а от меня.

Водитель с трудом растолкал Степана. Тому пришлось даже оправдываться. Что нет – не пьяный, не обдолбанный, просто вирус, вот деньги. Был, наверное, убедителен, потому что таксист сумку ему выгрузил и до парадной донёс. И пожелал быстрее поправиться. А потом уехал. И надо как-то собраться с силами и втащить себя и сумку на третий этаж. По огромным дореволюционным пролётам.

Квартира встретила темнотой и тишиной. Который час – да кто ж его знает, сам Степан и в пространстве, и во времени потерян. Полярная питерская ночь. Тем-но-та. И хрен с ней. Сейчас еще порошка накатит: Артур сунул в карман – и спать-спать-спать. Тем более в квартире тоже все спят. Тишина и покой.

Сумку оставил в коридоре – сил нет тащить в комнату. Ему бы до кухни дойти и чайник поставить. Но на половине дороги решил, что к чёрту всё. Сон – лучшее лекарство. Спать, спать, спать.

Звук вонзился в его почти спящий мозг острой раскалённой иглой. При том, что звук был тихий. И вообще ему показалось, что послышалось. Галлюцинация. Глюк. Стёпка даже успел сделать пару шагов в сторону своей комнаты, но тут он повторился. Глюк. В смысле, звук.

Кажется, из комнаты Туры… Что за дьявол?

Степан подошёл к двери Туры.

В комнате говорил мужчина. Негромко, но эмоционально.

Синеглазая презрительная блондинка не так холодна, как изображает. И приглашает к себе поздних гостей – особенно когда в квартире никого нет, глухой дед не в счёт. А почему бы и нет? Дело молодое, норвежское.

Степан уже повернул назад, но снова услышал мужской голос. Он узнал интонацию. Мгновенно толкнул дверь. Да быть не может, чтобы Тура и этот Член Леонтьевич вместе…

Дверь распахнулась бесшумно.

За дверью был ад.

Это Стёпа понял сразу. Потому что первое, что он заметил, включив едва теплившееся сознание – это женская грудь, розовый сосок и верёвка аккурат под ним, которая грубо перетягивала белую кожу. «Больно, наверное», – вяло трепыхнулось в голове. А потом мозг вдруг врубился на полную катушку. И он осознал всё – полминуты хватило.

Тура лежала на письменном столе, с которого было сметено всё на пол. На ней были только трусы – чёрные и простые. Кляп во рту и верёвка – по всему телу. А рядом с ней стоял Член Леонтьевич с какой-то черной штукой в руке – ее Стёпа рассмотреть не успел. Потому что события теперь стали происходить быстро. Очень быстро.

Степан с левой вломил Кастрюле, и тот выронил непонятную штуку из руки. Степан сообразил, что козлину нельзя тут бить – и поволок на лестничную площадку. За Степана решал в эти минуты кто-то другой – адреналин и желудочный грипп, наверное. И дикий, панический взгляд Ту. И веревка, врезавшаяся в тело. Ей же больно.

Кастрюле тоже наверняка было больно, когда Стёпка его лупил. Кулаками – первые несколько ударов. Пинал ногами – потому что эта мразь упала и скулила. И от этого скулежа хотелось еще сильнее пинать и молотить. Но очередной раз занеся ногу, Степан вдруг опомнился. Тура! У нее кляп во рту! И пнув напоследок хрипящее тело, Стёпа рванул обратно в квартиру.

Он развязывал узлы и шептал: «Не бойся, не бойся…» Когда последний узел распался, Тура тут же вцепилась в Стёпу. Вцепилась мёртвой хваткой, так, что он не сразу про кляп вспомнил. Но она вытащила кляп сама и отшвырнула. И снова припала к Стёпке. Не плакала, нет. Держала не по-женски крепко и дышала часто. Ее била крупная дрожь.

Именно в этот момент Степан вспомнил про лестничную площадку.

– Ту, я… он там. Это…

Ему чуть не свернули шею. Она вцепилась в него намертво и замотала головой.

– Нет-нет, Стёпа! Нет-нет…

Мягкие волосы мазнули Стёпу по лицу. Мягкие и пушистые…

– Я его сейчас на тот свет отправлю. Ту, отпусти…

Но Тура держала его изо всех сил.

Время было упущено. На площадке Стёпку ждали пятна свежей крови и звуки торопливых и неритмичных шагов. Можно догнать, но адреналин именно в этот момент прекратил свое действие. И сразу стало тяжело стоять, дышать и думать. Едва смог закрыть за собой дверь. Каждый шаг давался с трудом. И взгляд фокусировался едва-едва.

Навстречу вышла Тура. Она уже надела футболку.

– Что?..

– Удрал, сволочь…

Он прижался спиной и затылком к стене. Герой сейчас грохнется. Или блеванёт. Или сначала блеванёт, а потом грохнется.

Тура чуть посторонилась, он подошёл к своей двери, толкнул ее и из последних сил рухнул на кровать. Первый раз в жизни почувствовал, что сил нет. Совсем. И нет ничего в этом мире, ради чего он сможет сейчас встать с кровати. Ему нужны сон и обильное питье. Это рекомендация доктора.

– Стёп… – раздался тихий голос.

– Дверь закрой входную. Цепочку накинь.

Послышалась шаги, потом щелчок, потом снова шаги.

– Закрыла.

Сил ответить не было. Он неумолимо проваливался в небытие. Но все-таки почувствовал ее руки. Только сделать нечего не мог, когда она легла рядом и обняла.

– Ту, я болею, – сказал он, еле ворочая языком. – У меня грипп. Я заразный.

Она ничего не сказала. Вместо ответа стащила с него толстовку и футболку. Потом кроссовки.

– У тебя жар.

– Угу, – говорил кто-то другой. Сам Стёпка уже давно вырубился. – Я же говорю: грипп. Иди к себе. Заразишься.

– Нет.

Нежные ладошки прижались к его груди. Удовольствие от этого было почти животным, на уровне инстинкта.

Прохладные руки в области сердца, ноги холодные к его ногам – кайф. Ее спина – восхитительно прохладная. Душная пелена высокой температуры потихоньку сползает с сознания, и даже вот-вот родится какая-то умная мысль, но – фиг вам. Стёпка отрубается. Летит в объятия глубокого целебного сна.

Он такой горячий, что плавится всё. А внутри обжигающий холод. Земля поворачивается и уходит из-под ног, крутится вокруг своей оси, и Степан вместе с ней. Всё сильнее и сильнее….

Тура обнимает его, прижимается к нему. Он такой горячий, что выжигает всё плохое. И остаётся только тепло мужского тела рядом, мерное дыхание и ощущение покоя.

Тура засыпает, крепко обнимая своего спасителя, квартиранта и просто обалденного парня Стёпку Кузьменко.

Утро случилось трудным и отчасти беспамятным. Потом память стала возвращаться – неохотно и будто делая одолжение. Стёпа не торопился открывать глаза и лежал тихо, сверяя показания памяти с ощущениями собственного тела.

Дорога, аэропорт, вердикт Кароля – это более-менее чётко. Потом провал. Потом… потом самое интересное. Член Леонтьевич в роли насильника. Стёпка его бил? Сильно бил, вроде. Пошевелил пальцами на ногах и руках. И то и другое подтвердили, что были используемы накануне именно по этому назначению.

Мать моя в ботах… Не глюк значит. Не бред температурный.

Он рискнул открыть глаза. В постели он один. А засыпал вчера вроде с Турой. По крайней мере, последнее, что помнилось – ее холодные пальчики на его груди. А теперь ее нет. Да тут и не уместиться вдвоём – на койке этой. Стёпка сдался и сел – может, в вертикальном положении будет лучше думаться? Тело отозвалось ломотой, а он ему в ответ – стоном. И словно звуки эти ждали – открылась дверь. В комнату вошла Тура. В руках поднос. На подносе чашка и еще какие-то предметы.

– Привет.

– Привет… – Он закашлялся, подышал хрипло, снова закашлялся.

– Я принесла тебе лекарство.

Всё, тут мозг категорически заявил, что без порции калорий соображать отказывается. Стёпка протянул руку и сцапал чашку. От нее шёл горячий пар и пахло горьковатым лекарством.

Стёпка выхлебал больше половины, когда Тура тихо сказала:

– У тебя из куртки выпал пакетик. И бумажка с назначением врача.

– М-м-м? – Ничего умнее сказать он пока не мог.

– Я порошок развела, и в аптеку сходила. – Тура кивнула на упаковки с лекарствами на подносе.

– Спасибо. – Тупить получалось качественно. Думать – вообще никак.

– Как ты себя чувствуешь, Стёпа?

Офигеть у них светская беседа. Особенно в свете вчерашних событий.

– Нормально. – Он допил в один глоток лекарство. И понял, что в общем-то жить можно. И даже нужно. – А ты… как?

– Нормально.

«Повторюша – тётя-хрюша», – так говорили в его детстве. Стёпка наконец-то повернул голову и посмотрел ей в глаза. Оказывается, она уже сидела рядом. Как в тот раз, когда целовались. Так, нет, не то воспоминание.

– Слушай… – Он потёр тупо ноющий висок. – А с фига ли ты его вчера впустила? То есть нет, не то хотел сказать. Как оно вчера всё… Нет, ты не отвечай, если не…

Башка не соображала совсем. И подал голос мочевой пузырь. И в душ бы надо. И вообще – жрать чего-то хочется. А он сидит тут и разговоры разговаривает. Но надо, наверное, спросить. Не, точно надо.

– Стёп… – Тура аккуратно поставила поднос на пол. – Стёпка…

А потом положила голову ему на плечо и притихла. Ему даже в туалет расхотелось.

– Ту, я так не понимаю. – Рука сама собой легла на ее худенькие плечи. – Словами скажи.

– Это вот ты мне скажи, – она вздохнула, и стало щекотно в шее. – Скажи мне, как так может быть, что мать дочь свою ненавидела? Может, я ей не родная? Как думаешь?

Стёпка смог издать только нечленораздельное мычание. Логику он пока не улавливал – если она в словах Туры была, конечно.

– Смотри. – На ее раскрытой ладони лежал ключ. – В коридоре нашла. Это ключ бабушки. У нас два ключа запасных было – бабушкин и Клары Корнеевны. Один я тебе отдала, а бабушкин лежал в комоде. Недавно куда-то свой ключ засунула, торопилась, хотела запасной взять – а ключа нет. На том месте нет, где всегда лежал. Пришлось все-таки свой искать, на работу чуть не опоздала. А оказалось… понимаешь… – Она подкинула ключ на ладони, а потом уткнулась ему в плечо. – Она этому уроду ключ сама дала.

Внутри стало так горячо, что желудочный сок вскипел, наверное. И подкатило к горлу, и пришлось дышать носом часто. Продышался.

– Слушай… – Пальцы сами собой сжались на тонком плече в чёрной футболке. – А он что-то успел… ну… он тебе сделал что-то?

Вопрос был на грани приличий, а может, и за ней, но ответ был Стёпке нужен. Очень нужен. Чтобы понять для себя – он совсем дурака свалял, не добив скотину, или с этим дальше можно жить.

– Он меня связал. Рот заткнул. Лапал… – Тура шумно выдохнула и подышала носом, как он только что.

Стёпка же, наоборот, дыхание задержал.

– Гадости всякие говорил – что делать будет. Шлёпнул пару раз, но ладонью, и не очень больно. Всё. А… – Тут она вздрогнула всем телом. – Стёп! Он же камеру поставил и снимал!

Так, это требовалось осмыслить, но не в текущем состоянии.

– Разберёмся.

Оказывается, на подносе был еще бутерброд с маслом и сыром. И чайничек с чаем. Ими Стёпа и занялся.

– И с Падлной разберёмся.

– Бесполезно. – Щека Туры продолжала прижиматься к его плечу. Впрочем, жевать и пить чай это Стёпке не мешало. – Ее не исправишь. Она же у меня жениха увела.

Остатками бутерброда Степан чуть не поперхнулся.

– Это как?

– У деда был ученик – из числа последних. Его звали… Неважно, в общем. Мне было двадцать. Ему тридцать четыре. Я влюбилась. Смертельно. Знаешь, как может влюбиться сопливая малолетка во взрослого мужика? Хотя тебе-то откуда знать?

Стёпка согласно кивнул и проглотил остатки бутерброда. Ему снова очень захотелось в туалет, в душ и еще чего-то сожрать. Но он точно знал, что прерывать исповедь на таком месте своими низменными потребностями нельзя.

– У нас была возвышенная любовь, вполне земной секс и предложение руки и сердца. Даже дед одобрил и благословил наш союз. А потом я его застала с мамашей прямо на обеденном столе. Короче, везет мне… на столы.

Она всхлипнула. Стёпке осталось только обнять ее крепче. Что тут еще сделать-то можно? Про Падлну он, в общем-то, давно всё понял. Когда молчать стало совсем невозможно, Стёпа наморщил лоб и выдал:

– Знаешь, бабка моя как говорит? «Неприятные события, – повторяет она, – ненужных людей из твоей жизни убирают». Это она про мою мать так говорила.

– Стёпа… – Тура тяжело вздохнула. – У тебя тоже…

– Слушай, Ту… – Стёпка сдался зову плоти. – Я в туалет хочу – песец как. И в душ мне надо. И еще это…

Тура понимающе улыбнулась.

– Овсянки?

– Если это не наглёж с моей стороны.

Тура погладила его по волосам.

– Стёп, ты меня вчера спас. Проси всё, чего пожелаешь.

– Ты, что ли, золотая рыбка?

– Для тебя – да.

– Тогда овсянка на молоке и два яйца. Вкрутую.

– Будет исполнено, Степан Аркадьевич. Иди уже, пока не обмочился.

– И еще хлеб с маслом, – добавил Степан, закрывая за собой дверь.

Завтракал Стёпка стоя и на кухне. Оказывается, профессор уже откушал и работал. А Тура…

– Ты не работаешь сегодня?

– Я позвонила и сказала, что заболела. Выслушала о себе много лестного, но… Неважно. А ты почему стоя ешь?

– Чтобы больше влезло.

– Ага…

Вопросов на тему работы Стёпа больше задавать не стал, вместо этого попросил добавки каши.

– Ту, слушай… А ты деду не…

– Нет.

– Это правильно. Зачем его расстраивать? Подлей мне горяченького…

Финал завтрака был испорчен появлением Елены Преужасной. Она влетела на кухню словно фурия.

– Тура, что тут у вас произошло? Мне звонил Кирилл, сказал, что его избили!

– Избили?

Даже Степану стало страшно от голоса Туры. И от того, как она медленно приближалась к Елене Павловне, застывшей в дверях.

– Да его убить мало! Сволочь! Подонок! Он пытался меня изнасиловать!

– Ой, Тура… – Елена Падлна даже сдула со лба несуществующую прядку. – Это всё твоя фригидность и потаённые сексуальные фантазии. Ты всё это себе придумала.

– Придумала?! Ты своему любовнику дала ключ, чтобы он надо мной… меня… Ты тварь!

У Стёпки молниеносная реакция. И руку он перехватил – еще на полпути до щеки Туры.

– Больно! – взвизгнула Елена Преужасная. – Пусти, негодяй!

– Детей надо бить, когда они поперёк лавки лежат, – Стёпа поразился, как спокойно звучал его голос. – А когда вдоль легли – уже стыдно и бесполезно.

– Отпусти руку!

– Вы меня поняли?

Она только кивнула в бессильной злобе. И как только Стёпа разжал пальцы, вылетела с кухни.

– Ты видишь? – вздохнула Тура. – Это точно она. Зуб даю.

– И пофиг. Пошли с камерой разбираться. И спасибо за кашу.

Впрочем, разбираться там было не с чем. В смысле, не по зубам ни Стёпке, ни Туре. Камера была, на треноге, но как она работает и что с этим делать, было неясно. Убрали в шкаф, а потом Стёпка отправился соблюдать постельный режим, а Тура – заниматься делами по хозяйству, которых всегда много.

Кадр седьмой. Эмир Кустурица

Вопрос решается с помощью белой кошки и чёрного кота. Потому что свидетели есть.

– Степан Аркадьевич Кузьменко?

Мужчина в шляпе, стоящий на пороге, всем своим видом давал понять, что он человек серьёзный.

– Да, это я. Чем обязан?

– Иваницкий Сергей Юрьевич.

Незнакомец протянул Степану визитку. И пока Стёпка ее изучал, добавил:

– Адвокат Кирилла Леонтьевича.

Вот оно как, значит. Адвокат. Ну что же…

– Прошу, – Стёпа жестом пригласил посетителя в темноту длинного коридора. – Проходите. Осторожно, не ударьтесь, здесь у нас шкаф.

В комнате адвокат сел на стул, не снимая шляпы и пальто. Положил на стол портфель и приступил к делу.

Выяснилось, что режиссёр за избиение подаёт на Степана в суд.

Адвокат вынул из портфеля бумажку.

– Вот акт о нанесении побоев. За умышленное причинение побоев средней тяжести, а именно так написано в справке, вам, Степан Аркадьевич, грозит срок лишения свободы до трёх лет.

Степан заволновался:

– А вы в курсе, за что он получил по морде?

– В общих чертах.

– Он пытался изнасиловать девушку, связал ее, засунул ей в рот кляп. Мог вообще задушить.

– Девушка подала заявление в полицию? – сразу же поинтересовался адвокат.

– Нет. Кажется, не подавала.

– Тогда не о чём говорить. А вот факт избиения моего клиента документально подтверждён. И…

– И что? – Стёпка сообразил наконец-то. От него явно чего-то хотят. Теперь осталось понять – чего именно.

– Кирилл Леонтьевич может не подавать заявление. В обмен на возврат его камеры и моральную компенсацию.

Сумму «моральной» компенсации Стёпе показали на бумажке. Эмоции, которые при этом Стёпа испытал, все как одна описывались словами, к публичному употреблению не допущенными. Стёпа высказался от души. Сначала нецензурно, а потом внятно:

– Вы меня слушали, нет? Он насильник! Мерзавец! – Стёпка вскочил на ноги во весь свой почти двухметровый рост. – Она спаслась чудом!

– Заявления же нет, – скучным голосом повторил адвокат. – И справки из медпункта у нее нет.

Стёпа заметался по комнате. Взгляд упал на брошенный на кровать лист бумаги.

– А вы не охренели ли? – Он сунул под нос адвокату бумажку с суммой. – Это не смешно.

– Вы еще скажите, Степан Аркадьевич, что у вас нет таких денег, – с лёгкой издёвкой спокойно ответил адвокат.

– А вы думаете, что есть?

– Я не думаю. Я знаю. – Иваницкий демонстративно вытер носовым платком нос. – Вы успешный спортсмен, у вас контракты с солидными клубами на протяжении последних пяти лет. У вас есть деньги.

Это другие люди. С другой планеты. Иная форма жизни, основанная не на углероде, а, например, на кремнии. И этические нормы – если таковые имеются – у них совершенно другие. И Степану их не понять.

– У вас всё ко мне? – спросил спокойно Степан.

– Всё. Каков будет ответ?

– Мне надо подумать.

Адвокат встал, застегнул пальто, положил на стол свою визитку и откланялся. Степан не пошёл его провожать до двери.

Стёпа полдня честно думал, рассказывать Туре или нет. А потом решил, что какого чёрта тут думать: они повязаны в этой истории оба, и знать она должна.

Ужин длился долго и нудно, Елена Павловна словно назло пустилась в воспоминания о славном прошлом семьи Дуровых, заставила профессора достать медали и ордена и вспомнить о том, что отец Павла Корнеевича был почётным гражданином города – тогда еще Ленинграда.

Стёпка молча ел и ждал прекращения словесного поноса. На лицо Туры смотреть было почти физически больно. Фальшь, сплошная фальшь, но чувствуют ее только он и Тура.

После того как Тура закончила мыть посуду, он постучался в ее комнату.

– Ту, можно к тебе? Разговор есть.

– Что случилось?

Кажется, Тура о чем-то догадывалась и ждала неприятных известий. Степан со вздохом подтвердил ее опасения и рассказал о визите адвоката. Ту страшно разволновалась, на бледных щеках даже вспыхнули яркие пятна.

– Ты его сильно побил?

– Наверное. – Он пожал плечами. – Побои средней степени тяжести, так сказал его адвокат.

– Чёрт-чёрт-чёрт! – Тура ударила кулачком по спинке кровати. – Так быть не должно! Стёп, может, мне заявление написать?

– Поздно, – резонно заметил он. – Надо было сразу. Да и чего там… Не было же ничего. То есть… извини.

– Как не было? А попытка изнасилования?

– А кто это видел? Только я. Моё слово против его. Скажет, что я его оговариваю.

– Это так…

– Где мне взять такую кучу денег? Не представляю.

– А ты уверен, что обязательно нужно платить?

– А ты как думаешь? Адвокат же ясно сказал.

Они на какое-то время замолчали. Стёпка сопел, явно о чем-то усиленно размышляя.

А Туре хотелось то ли выть, то ли орать во все горло.

Она жила с ощущением одиночества. Постоянного и неизбывного. Всегда одна. И случись что – выплывай сама, рассчитывай на себя, никто не придёт на помощь, не вступится. С самого раннего детства так – страх и понимание того, что ты никому не нужна на всём белом свете. Лишь дед – единственный, кто впрягся за нее по полной программе, прыгнув выше головы, наверное, но вытащил, забрал к себе. Но теперь дед очень старый, и Тура отвечает за него, и будет помогать, и впрягаться, и это не обсуждается. Что же делать? Что делать… Неужели нет выхода? Стёпка… Он славный! Набил этому уроду морду. А сам влип… Ничего себе – три года! Даже подумать страшно. Может, что продать из антикварной мебели? Но это долго и навряд ли покроет названную сумму. И как продавать мебель? Что она деду-то скажет? Как объяснит, на что ей нужны деньги? Нет, мебель – это не выход. Тупик, просто тупик какой-то. Господи, да есть ли справедливость в этом мире? Ну ладно, ей-то прилетело… На ней, видимо, проклятие с рождения. А Стёпка-то чем провинился? Только тем, что помог ей? Надо что-то сделать, что-то придумать, обязательно надо. Надо-надо-надо…

Она коснулась его локтя.

– Стёп… а камера? Там может быть… запись.

Идею они обсудили. Запись может быть вполне. И это… как его… документальное доказательство. Камеру достали из шкафа, да толку-то? Ни Степа, ни Тура представления не имеют, как с этим чудом техники обращаться.

– Нам специалист нужен, – вынес вердикт Стёпка. – Грамотный айтишник, который разбирается с такими вещами. И чтобы проверенный был. Ту, у тебя нет на примете такого?

Она медленно отрицательно покачала головой. Но что-то промелькнуло в памяти, где-то на периферии сознания. Что-что-что? А потом вдруг ее осенило:

– Яшка!

Тура схватила телефон.

Сразу Стёпа не понял. Ему объяснили позже, после телефонного звонка.

Больцман не брал трубку долго. Они так и не созвонились после обмена номерами телефонов – Тура закрутилась, да и у Якова, видимо, были более важные дела. А вот теперь оператор сообщил о невозможности установки связи, но Тура упорно тут же нажала на повтор. И тут Яшка ответил.

– Слушаю. – Голос у него был не слишком довольный и слегка запыхавшийся.

– Яша, привет, это Тура.

– Я уже понял. Привет.

– Как насчёт того, чтобы сегодня встретиться?

Яшка помолчал, кажется, слегка ошарашенный ее внезапным порывом.

– Ну, давай. Через час нормально? А не поздно?

– Ага. Нормально. Только я не одна буду, ладно?

– А с кем?

– С другом.

– Слушай, Тура, я как-то не…

Надо уговорить Яшку помочь, обязательно!

– Яшечка, мне нужна твоя помощь, – умоляюще попросила Тура. – Мне, кроме тебя, не к кому обратиться. Денег просить не буду, не думай. Мне нужна твоя консультация – как специалиста… Поможешь?

Больцман ответил после паузы и с лёгким вздохом:

– Конечно, просто так погулять с тобой нельзя?

– Яшечка, это всё впереди! Еще сто раз погуляем, в кафешке посидим.

– Я так понимаю, ноутбук с собой брать?

– Приходи ко мне, хорошо? Адрес помнишь?

Яшка хихикнул:

– Обижаешь.

Они сидели втроём, плечом к плечу, за столом в комнате Туры, уставившись в экран ноутбука. В квартире было тихо, только за стеной никак не могли угомониться громкие соседи, да плакал малыш. Профессор уже спал, а Елена Павловна ушла на встречу с подругой. Или с другом – Туре было всё равно, отсутствие мамаши в квартире сейчас было как никогда кстати.

Яшка, что-то бормоча себе под нос, колдовал с маленькой штукой, вынутой из камеры. Стёпа и Тура почтительно наблюдали за его действиями. Чувствовалось – за дело взялся профессионал.

– Готово! – довольно воскликнул Яков. – Ну что, включаем кино?

Степан покосился на Туру, и она кивнула:

– Включай.

На экране монитора стала разворачиваться драма недельной давности. Абсурдно мерзкая в своей правдивости картина.

По комнате ходил пожилой мужик, а перед ним на столе лежала и билась, в надежде освободиться, связанная девушка в одних трусах.

Степан посмотрел на Туру – на той лица не было, она закусила губу и не отрывала глаз от экрана.

Стёпка молча взял ее за руку. Она ответила слабым рукопожатием – со мной всё нормально, не волнуйся.

Яшка явно не ожидал увидеть ничего подобного. Он просто вытаращил глаза от удивления и повернулся к Туре:

– Ты, чо ли?

Та кивнула.

– Да, я.

– Нормально…

На экране седой мерзавец доставал из сумки какие-то предметы, из которых Степан узнал только плётку в несколько хвостов.

Яшка присвистнул:

– Недурно утырок подготовился.

Они не отрывали от экрана глаз.

Неожиданно в комнату влетел Степан, на секунду застыл на месте, оценивая обстановку, и кинулся на насильника. Тура кричала и билась. Это уже было не порно, а боевик. Степан вмазал насильнику по морде, и тот выронил какое-то приспособление из рук. Степан схватил его за шкирку и пинками потащил из комнаты.

Какое-то время девушка находилась в комнате одна и не двигалась. Было такое впечатление, что она потеряла сознание.

– Хорошо у меня удар левой поставлен, – сказал Стёпка.

Яшка с уважением посмотрел на него.

– Это да! Респект!

Они снова уставились на монитор. Действие продолжалось.

В комнате, пошатываясь, в расхристанной одежде появился Степан и бросился освобождать от верёвок Туру. Она рыдала, Степан что-то говорил, наверное, утешал. Потом он обнял ее. Плечики Туры вздрагивали от рыданий.

Картинка какое-то время не менялась.

– Это всё? – мышиным писком поинтересовалась Тура.

– Еще не вся запись, – сипло отозвался Яков.

Стёпка только сильнее сжал ладонь Туры.

Еще спустя минуту Яша оповестил:

– Всё.

И точно, всё.

Только тут Стёпка выдохнул – так, что зашелестел страницами гламурный журнал. Тура спрятала лицо в ладонях. А Яков сказал что-то – очень эмоционально и не по-русски.

– А сейчас, уважаемые зрители, вы услышали грубое, очень грубое ругательство на идиш, – тоном комментатора произнёс Яша, взъерошил короткие волосы и посмотрел на Степана через голову Туры. – Говоришь, средней тяжести побои? Что же ты так лоханулся, брат? За такое же убить мало. Или, как минимум, яйца оторвать!

Тура что-то промычала в ладони, и Яков покровительственно обнял ее за плечи.

– Ты не виновата, Трубадура, слышишь? Ты совершенно не виновата. Просто тебе попался на жизненном пути мудак и псих.

– Очередной, – хлюпнула она носом из-под его руки.

– Ну что поделать, подруга, – картинно вздохнул Яков. – Психов кругом – экскаватором не вычерпаешь. Но после чёрной полосы обязательно наступит белая. Чёрная полоса уже у тебя была – теперь всё будет тип-топ.

– Прилетит крёстная фея, взмахнёт волшебной палочкой, и парад уродов в моей жизни иссякнет. – Тура слабо улыбнулась.

Яков со вздохом закрыл ноутбук.

– Я лоханулся, факт, – наконец подал голос и Стёпа. – Но я не в форме был. Заболел. Тренер меня из аэропорта домой отправил. Грипп. Меня мутило и крутило, я даже как до дома добрался плохо помню. А тут такое…

– И слава богу! – воскликнула Тура. – И так дел натворил… то есть я не то… Я не… Блин… Надо идти в полицию с этой записью, наверное.

Больцман побарабанил пальцами по ноутбуку.

– Спокойно. Не нужно пороть горячку. Это как на всё это посмотреть. Может, у вас с этой паскудой всё по обоюдному согласию было, а Степан вмешался не вовремя. Всю малину испортил. Как вам такой вариант?

Тура и Степан удивлённо переглянулись.

Тура покачала головой:

– Ну, ты, Яшка, даёшь…

– Ничего я не даю. Может, у тебя с дедком такие ролевые игры. А Стёпка ему ни за что ни про что вломил. Старик, естественно, в претензии. Кому, понимаешь, понравится, когда по харе башмаком? У тебя башмак не фирменный, нет? Вдвойне обидно. Во-о-от!

Степан молчал, обдумывал ситуацию.

Яшка встал из-за стола и сказал:

– Против лома нет приёма. – И добавил: – Если нет другого лома. Я вот что подумал: я расскажу об этой истории мужу тёти Риммы – дяде Лёне, он, кажется, еще практикует. Запись покажу. Может, чего и присоветует. Ты не возражаешь, Тура?

Она зябко повела плечиком. А потом решительно кивнула:

– Да, конечно. Если надо для дела.

– Значит, договорились. Как будут новости – позвоню. – Яша протянул руку Стёпе. – Молодец. Мужик. Сделал то, о чем я так долго мечтал в школьные годы – вломить тому, кто обидит нашу Трубадуру.

Телефон зазвонил, когда Тура была занята с клиенткой. Тура всегда переводила телефон на беззвучный режим, когда работала. Но сегодня – исключение. Она очень ждала звонка. И плевать, даже если на нее пожалуются.

– Вы пока отдохните, я сейчас, – сказала она клиентке и легко поднялась с табурета.

Это звонил Больцман.

– Привет.

– Привет-привет! Есть новости. – И после паузы Яков добавил: – Не пугайся, хорошие. – Еще после паузы: – Наверное.

– Придёшь к половине восьмого? – У нее перехватило дыхание. Неужели? Неужели нашёлся выход из тупика?

– Добро. И пометь себе, – в голосе Яшки вдруг прорезалось самодовольство, – я люблю «Порто Круз», темновато-коричневый.

– Яшечка, всё что угодно.

Тура закончила с клиенткой и решила дать себе передышку минут пятнадцать. Она села в укромном уголке и поискала в гугле, где можно купить любимый Яшкин портвейн подешевле.

Тут ее и засветила хозяйка салона, которая с утра была не в духе и только и жаждала кому-нибудь из персонала устроить выволочку. Тура попалась ей в недобрый час.

– Расслабляешься, Дурова? А клиенты должны ждать? – Хозяйка поджала тонкие губы и уставилась на Туру, как кобра перед прыжком.

Тура вскочила, сунула телефон в карман халатика и попыталась оправдаться:

– Я только на минуточку. У меня следующая клиентка только через пятнадцать минут. У меня важный звонок.

– Все звонки – в нерабочее время. Вычту из зарплаты.

Тура разозлилась:

– Тогда можно не мелочиться – давайте расчёт. Я увольняюсь.

Хозяйка оторопела, она такого не ожидала.

– Как увольняешься? Да у нас запись на полгода вперёд!

– Не мои проблемы, а теперь уже ваши. Меня давно подруга к себе в салон зовёт.

Хозяйка пошла на попятный:

– Будем считать это недоразумением. Наверное, звонок для тебя был действительно важным. Я погорячилась. – Она повернулась и, не дожидаясь ответа Туры, двинулась дальше по коридору.

Тура посмотрела ей вслед и усмехнулась – поделом тебе!

Яшка свою бутылку дорогого портвейна заработал. Да он ящик такого портвейна заработал, если честно.

– Наш порнорежиссёр-самоучка – человек публичный. Огласки боится, как чёрт ладана. Эта не та реклама, о которой он мечтал. Он же, типа, большой художник, член Союза кинематографистов, наверное, и все дела. Поэтому делаем мы так – я ролик подшаманю. Отрежу Степана. Заретуширую твоё лицо, Турыч. Ну и обнажённую натуру, – хмыкнул он. – И передадим этот ролик адвокату с наказом, что ежели дядька желает битвы – мы готовы. Подаст заявление – выложим ролик на тытуб. Спешите видеть! Невинные забавы известного кинорежиссёра! Фильм века! Оскар гарантирован. Вангую, будет тьма просмотров. Ещё и бабла с рекламы срубите.

Стёпа и Тура переглянулись.

– Не хотелось бы… до этого доводить, – Степан ответил за двоих. Осторожно, но твёрдо.

– Ну это как пойдёт, загадывать не будем, – беспечно отмахнулся Яша и допил бокал до дна. – Зассыт, отвечаю.

– Я согласен. – Стёпке идея ужасно понравилась.

Тура согласилась после небольшой паузы. План действий был принят на вооружение и начал воплощаться. Под португальский портвейн Яков сделал из видеоролика оружие возмездия, записал на флешку и торжественно вручил Степану. После чего они прикончили бутылку. В основном, Яша и Тура. Стёпка отказался, мотивируя свой отказ спортивным режимом.

Провожать Яшу они вышли оба. Замок входной двери щёлкнул именно в тот момент, когда Яков уже надел куртку. В прихожую вступила Елена Павловна. В алой шляпке, не более, не менее.

– У нас гости? – Она знакомым Стёпке взглядом просканировала Больцмана. И, кажется, осталась довольна увиденным.

– Здрасьте, тётя Лена, – Яков начал говорить до того, как остальные сообразили с ответом. – Яша Больцман, помните?

– Что-то… что-то не припоминаю… – По глазам было видно, что она всё прекрасно помнит.

– Ну Яша же! Яша Больцман! Мы с вашей дочерью в одном классе учились. Вы еще в десятом классе на дне рождения Туры меня около туалета за писю трогали! – тоном заправского ябедника вещал Больцман. – Знаете, я после этого стал бояться взрослых тёть. И столько денег угрохал на психоаналитиков, что ужас просто!

Елена Павловна фыркнула. Но всё перекрыл гомерический хохот Стёпы. Тура, чтобы заглушить смех, уткнулась в какую-то шубу на вешалке и в итоге шуба свалилась на пол. Яшка был страшно доволен собой. Мамашу Туры он терпеть не мог. Елена Павловна поспешила ретироваться в свою комнату.

Яшка вышел на лестничную клетку, помахал друзьям рукой и стал спускаться по лестнице.

Звонок господина Иваницкого застал Степана сразу после тренировки – возобновил по разрешению врача. Стёпка наскоро вытер волосы полотенцем и провёл еще влажным пальцем по экрану смартфона.

– Степан Аркадьевич, мой клиент снимает все претензии.

Стёпе потребовалось некоторое время для осмысления услышанного. Что это значит? Все? Всё вдруг кончилось?

– Все? – переспросил он.

– Все. И он надеется, что и вы тоже снимаете свои… претензии.

Степан ответил:

– Договорились.

Очень захотелось высказаться по полной программе. О девушке, пережившей – он был уверен – очень страшные моменты. И о подлости человеческой. И об алчности. Но вместо этого он закончил:

– Тогда прощайте.

– Всего наилучшего, Степан Аркадьевич.

Чувство освобождения чудесно гармонировало с телесной усталостью. Сейчас бы лечь и уснуть. И ни о чём не думать. Но он в одних трусах в раздевалке. И дома Тура ждёт новостей. «Упасть и уснуть» он еще успеет. Нужно ехать домой.

Друзья еще раз встретились втроём – уже в ресторане. Отмечали. Пили любимый Яшин портвейн и ели классную паэлью с морепродуктами. Тура и Яша устроили вечер воспоминаний, а Стёпка пил пуэр и слушал. Было удивительно хорошо, что вся эта мерзость кончилась и можно слушать весёлый смех Туры и шутки Яшки.

Елена Павловна нервно прижала к уху мобильник.

– Алло! Кирилл!

– Слушаю.

– Кирилл, ты не можешь так со мной поступить! Ты что, бросаешь меня?

– Елена Павловна, к чему такие волнения? Я сейчас очень занят, у меня новый интересный проект и совершенно нет времени.

– Какая Елена Павловна? Я же твоя Елена Прекрасная, твоя милая девочка, твой нежный цветочек…

– Прошу не звонить мне больше.

Питер наполнился рождественскими базарами, праздничными ёлками и разноцветной иллюминацией. А Стёпу ждал другой город. Он обещал на Новый год приехать домой. Куплены билет и подарки: шаль Василисе, наушники Лёлику и какие-то навороченные акробатические кольца для отца.

Странно, но уезжать из стылого, замёрзшего Питера в родной Ейск почему-то не слишком и хотелось. Степан с удовольствием помог Павлу Корнеевичу поставить ёлку – лысоватую, страшноватую, но зато натуральную. И сам же достал со стеллажа около черного хода фанерный ящик с игрушками – «времён очаковских и покоренья Крыма», как отрекомендовал их профессор. Они втроём наряжали ёлку, и почему-то от этого было тепло. От самого процесса. От свежего запаха хвои. От тонких белых рук, мелькающих между колючими ветками. От осознания, что после украшения ёлки будет чай с пирогом.

Стёпе хотелось остаться на празднике здесь, в этой комнате. И встретить смену календаря в так нравившейся ему компании – профессора Дурова и его светловолосой внучки. Только без Падлны, пожалуйста.

Но его ждали Пулково, самолёт и родной дом.

В день отъезда Степану Аркадьевичу вручили новогодний подарок. Профессор Дуров преподнёс – собственноручно и при полном параде, как уж водится: костюм, рубашка, галстук, очки, лысина и слуховой аппарат.

Подарком оказалась бутылка недорогого крымского вина и шоколадка. Стёпа поблагодарил и ответно одарил, спустя пару часов, профессора коньяком. А уже надо в такси и в аэропорт – время поджимало. С Турой он попрощался как-то сухо и неловко. И услышал на прощание:

– Возвращайся, Кос.

– Стёпка, не делай мне нервы! – Лёвка старательно копировал интонации Василисы.

Степан валялся на постели младшего брата. Ответил лениво:

– Я не делаю тебе нервы. Я тебе поясняю. Что она тебе говорила?

– Ничего. – Лёлик отвёл взгляд.

– А ну не сметь врать старшему брату! – Степан сел на кровати. – Правду выкладывай. Песни пела? К себе звала?

– Звала, – тихо отозвался Лёва.

– А ты что?

Младший молчал.

– Слушай, Лев, ну пойми ты. Она хорошая. Она наша мамка. Но…

– Я всё понимаю, брат. – Лев вздохнул. – Правда, понимаю. Но в Москве перспективы. Всевозможные возможности. Мне… В общем, я пока еще думаю. И торопиться не буду. И с тобой обязательно посоветуюсь.

– Спасибо!

– Я Василису и отца в любом случае не брошу.

– Вот это правильно! – Степан встал и хлопнул стоящего у окна брата по плечу. А потом неожиданно обнял. У него есть семья. И ценность этого сейчас ощущалась особенно – по-новому и остро.

Кадр восьмой. Вим Виндерс

В мягких серых, будто слегка пыльных, тонах мы видим город и героев. Сверху, как смотрят ангелы и Вим Виндерс.

Она стояла, смотрела и не могла наглядеться. Высокий, черноволосый, улыбка до ушей. На плече большая спортивная сумка. Тоже смотрит и молчит. И улыбается.

– Вы к профессору? – Тура наконец нарушила молчание. – Входите. – Она посторонилась, пропуская его в квартиру.

– Можно и к нему. Привет. Я привёз тебе магнитик.

– Круто, – она улыбнулась. – Я о нём мечтала.

Пришлось взять себя в руки, чтобы справиться с желанием обнять Стёпку. Она помнила запах его волос, нежность рук.

Последние две недели она была занята тем, что скучала по нему.

– Слушай, ты, по-моему, щеки наела за праздники. – Степан традиционно вытирает посуду на кухне.

Тура стоит к нему спиной, чистит картошку на завтра. Под словом «щёки» Степан имел в виду, вообще-то, нечто иное. Джинсы теперь так ладно сидят на ее попке, туго, в обтяжку.

– А ты не наел? – Она смеётся и, не оборачиваясь, протягивает еще одну кастрюлю.

– Наел, – вздыхает Стёпка и принимается вытирать кастрюлю полотенцем с жёлтыми цветочками. – Меня две недели кормили как на убой. Надо бегать начинать. А то Матуш с меня шкуру спустит. – Он внимательно окинул взглядом фигурку Туры. – Не хочешь присоединиться?

– К кому? – Она все-таки обернулась. – К Матушу? Чтобы вместе с ним спускать с тебя шкуру?

Он расхохотался от души.

– Нет, тренер сам прекрасно справляется. Бегать не хочешь?

Она подумала о том, что устаёт на работе как собака. Что времени и так ни на что особо нет. И… решительно кивнула.

– Хочу. Только я быстро не умею.

– А никто не просит ставить рекорды. По лайтовой версии. Ну что, завтра бежим?

– Может, с понедельника? – с надеждой предложила Тура.

– Завтра и есть понедельник, – ответил Степан.

И деваться стало уже некуда.

Зря Тура наговаривала на себя. Форма у нее вполне себе ничего. Отличная даже форма. Бежит легко, постановка ног правильная, с мыска на пятку, руки он ей поправил. Дыхание слабовато, но хватает. И ему так приятно и славно бежать рядом, слушать ее дыхание. И фигурка у нее такая ладная – аккуратная. В меру костистая, в меру мясистая. Нормальная бегунья – если дыхалки хватит.

Остановились посередине моста через Обводный, опёрлись на перила и дружно смотрят в медленную, вязкую воду. Не замёрз канал, но вода в нем чёрная, как чернила. Группа уток под мостом сбилась в небольшую стайку, плещутся в компании ярко-зелёной пластиковой бутылки.

Тура шумно пытается отдышаться. Не хватает воздуха все-таки пока. Пар белыми облачками вырывается из приоткрытых губ – вполне себе розовых, не бледных. Даже слишком розовых. И щеки тоже – розовые. Степан просунул ладонь под ее толстовку. Ну, так и есть!

– Побежали-ка домой, ты мокрая вся!

Только поймав ее ярко-синий недовольный взгляд, соображает, что сделал. Лапал ее под одеждой, прямо между голых лопаток. Бюстгальтер Тура не носит, значит.

Он сует руку в карман тренировочных штанов.

Потом демонстративно начинается прыгать на месте.

– Так простыть можно. Остываем, Тура. Побежали. А то заболеешь, и твой дед всыплет мне скакалкой.

– Почему скакалкой? Где он ее возьмёт? Веником удобнее, и следов не остаётся. Никто не бьёт людей скакалкой! – фыркает она. Кажется, тоже пытается скрыть неловкость.

– Меня били, – пожимает плечами Стёпка.

– Как? Скакалкой? Гадость какая… Это же больно!

– Побежали – по дороге расскажу. Или хотя бы пошли быстрым шагом. Стоять точно нельзя.

Они все-таки бегут – в очень неспешном темпе. И на ходу Стёпка рассказывает, как в детстве вместе с соседом Серёгой они совершили побег в Страну сказок. По мнению Серёги, эта страна находилась там, где небо сходится с землёй, то бишь – за горизонтом. Поэтому сели в лодку, взяли с собой конфет, две бутылки лимонада и пару яблок. А еще четырёхлетнего Лёвку, который обещал, если не возьмут, всё бабушке рассказать. И поплыли. Прямо в открытое море.

– И что? – Тура остановилась как вкопанная. – Что дальше?

– Ну я же живой, как видишь. – Он тронул ее за локоть. – Чего ты? Побежали. Хотя лучше давай на шаг перейдём – до дома всего ничего осталось.

– Рассказывай, чем дело кончилось! – Тура только что ногой не притопнула.

– Да чего там – с морем шутить нельзя. Берег потеряли. Тут еще и штормить немного стало. Лёвка воет, мне капец страшно, пить хочется, от немытого яблока живот крутит, Серёга сидит, молчит и раскачивается – а он эпилептик, между прочим. Хорошо нас с вертолёта засекли, пока еще не совсем стемнело. А потом уже спасатели на катере подобрали.

– Господи, какой ужас…

– Не то слово, – согласился Стёпка. – Василиса меня по всему двору ловила и успела пару раз скакалкой по спине огреть. Скакалку девчонки во дворе бросили. А потом за сердце схватилась, и батя ее еле поймать успел.

– Знаешь… – Тура остановилась у парадной и полезла в карман за ключом. – Вот за дело ты получил. Хотя ребёнка бить – это непедагогично, конечно. Ты к ней как после этого относишься? Или она тебе… как мать?

– Она мне больше, чем мать. – Стёпка забрал у нее ключ и открыл дверь. – По жопе за дело получить – ерунда, а Василиса – человечище. К тому же со мной, как я сейчас вспоминаю, иначе и не совладать было в подростковом возрасте. Пошли, хватит на холоде стоять.

…Тура крутилась перед зеркалом, придирчиво осматривая себя. Как там Стёпка сказал, когда въезжал: «Вчера школу окончила»? Сейчас на ней как раз были вещи, которые она носила во время учёбы в колледже. Пестрая сине-красная куртка, короткая шерстяная юбка в клетку. Неужели она когда-то надевала такие яркие и дерзкие вещи? Получается, да. И подруги были, и любовь. Всё когда-то было. И делось куда-то.

Тура еще раз проинспектировала свое отражение. Если накраситься… Нет, не надо. Давно уже не пользовалась косметикой, только кремом. И не надо рисковать. А то напугает еще Степана Аркадьевича перед игрой.

Они не только бегали вместе. Каждое утро Степу ждал горячий завтрак. Причём Тура накануне спрашивала, чего бы он хотел. А по вечерам они подолгу пили чай на кухне – уже после того, как была вымыта посуда. Рассказывали всякое разное друг другу – она про клиенток, он про тренировки. Или делились воспоминаниями детства – в основном Степан. Туре казалось, что она теперь знает их всех – суровую казачку Василису, доброго, но бесхарактерного Аркадия, балбеса Лёлика. Лишь о матери Степан никогда не рассказывал. Но уж кто-кто, а Тура могла вполне всё досочинить по крохам информации.

И сама тоже кое-что рассказывала. Про учёбу, например, в колледже. Про покойную Клару Корнеевну – женщину бездетную, интеллигентную и пытавшуюся из Туры воспитать приличную девушку. На племянницу Клара Корнеевна махнула рукой и, уже находясь под влиянием возрастных деменций, называла Елену Павловну, будучи «в сердцах», коротко и совсем не интеллигентно – лядью рыжей.

Елену Павловну дружба дочери с квартирантом откровенно раздражала, если не сказать, бесила. Шипела неодобрительно, косилась недобро, отпускала язвительные реплики. Тура для себя с изумлением открыла, что у либеро не только реакция острая, но и язык. Пару раз отвечал Елене так, что та шла от возмущения пунцовыми пятнами и ретировалась поспешно с кухни. А Стёпка был невозмутим, словно и не замечал ее бегства. Наверное, Василисина школа. Или гены.

В общем, они много времени проводили вместе. Почти всё время, какое бывали дома, так или иначе. Степан даже занимался теперь в столовой, за обеденным столом. Потому что там все условия, можно разложить учебники, хороший свет. И помощники в лице дипломированной медсестры Туры Павловны Дуровой и профессора-нейрофизиолога Павла Корнеевича Дурова.

Туре пришлось вспоминать, чему ее учили, а дед просто обожал пространные рассуждения на любые профессиональные темы. И тогда Стёпа подпирал голову рукой, Тура ложилась подбородком на сложенные руки, и они слушали. Периодически переглядываясь и улыбаясь.

А вчера ее на матч пригласили. Точнее, на игру – так правильнее. И она сейчас даже немножко волновалась. Потому что вдруг поняла, что очень хочет посмотреть, на что он тратит столько своего времени, что отнимает все его силы. Что за зверь это такой – волейбол?

«Нева-арена» была выстроена три года назад. Поэтому и внутри, и снаружи здание поражало – по-хорошему. Планировкой, простором.

Тура не рассчитывала, что Стёпа ее встретит – но он вышел. Но сначала позвонил.

– Ты пришла?

Она только сдала вещи.

– Ага. Я рядом с гардеробом.

– Налево и еще раз налево. Встань около служебного входа. Сейчас на пять минут буквально выскочу.

Непривычно серьёзный. В привычном спортивном костюме. Он замер, не дойдя пары шагов. Оглядел снизу вверх, потом обратно. Одобрительно поднял большой палец и улыбнулся.

– Кто бы мог подумать, что у тебя такие офигенные ноги.

Тура подавила безотчётное желание натянуть клетчатую юбку пониже на плотные черные колготы. Вместо этого демонстративно надула огромный розовый пузырь из жвачки. По закону подлости он лопнул, облепив нос и подбородок. Степан расхохотался.

Он проверил выданный накануне пластиковый пропуск и принялся объяснять, как пройти на зарезервированное место на трибуне.

Служебная дверь распахнулась, вышел темноволосый, коротко стриженный мужчина с крупным, если не сказать, выдающимся и, кажется, сломанным носом.

– Кос, ты куда делся? Матуш рвёт и мечет!

– Иду, иду. – Степан повернулся к двери, и тут из нее вышел еще один человек. Но не совсем обычный. Гигант. На его фоне даже Стёпка казался… низеньким. Выше двух метров? Наверняка! Тура забыла об остатках жвачки, которые отколупывала с лица.

– Малой, а ну бегом! – рявкнул басом громила. – Десять минут до начала, а ты чем занят?!

Через секунду около двери с надписью «Служебный вход» осталась одна лишь Тура.

Место Туры было в специальной зоне, выделенной для гостей команды – так Туре объяснила соседка, симпатичная крашеная блондинка. Выкрасилась она не слишком удачно – местами проступала желтизна. Но девушку цвет собственных волос волновал в данный момент меньше всего.

– Меня Данила пригласил, а тебя кто?

Тура не особенно была расположена к беседе, ей гораздо интереснее разглядывать всё вокруг – огромный потолок зала, само… поле? Зрителей, сетку, раскраску пола.

– Данила – это кто?

– Данила Дерягин, доигровщик! – Кажется, девушка рассердилась, что Тура не знает, кто такой Данила. – А ты, наверное, с Власовым пришла, да?

– А это кто? – спросила Тура. Ее не интересовала соседка, даже мешала.

– Это центральный блокирующий!

– Центральный кто?

– Слушай!

Тура получила толчок плечом в плечо.

– Ты вообще в волейболе разбираешься?

– Не-а. – Тура покачала головой и надула еще один пузырь.

Тут прозвучал свисток и команды вышли на поле.

Двенадцать очень высоких ребят. Ха-ха. Смешные какие у них трусы. Интересно, почему у Стёпки форма другого цвета? А еще он отличается широкой трикотажной лентой, убирающей непокорную копну волос со лба.

На последующие полтора часа Тура себя потеряла. Она не поняла, в какой именно момент. И сколько прошло минут после свистка, давшего начало игре. Но очень, очень быстро она забыла обо всем, кроме того, что происходило на площадке.

Бах! Со звуком выстрела из петропавловской пушки – и с такой же, наверное, скоростью – мяч летит в сторону Стёпкиной команды. Господи, ему сейчас руки оторвёт, что он делает?!

Мягкий кошачий прыжок, мяч, словно по волшебству, теряет всю свою скорость, спокойно взлетает – высоко вверх. Пара движений чужих рук, которые Тура просто не успевает отследить – и вот уже сине-желто-белый мяч приземляется на другой стороне поля, а ребята на Стёпкиной половине обнимаются. Пять белых маек – и одна синяя. Интересно все-таки, почему у Стёпки другая? Но тут ребята снова занимают места на площадке, и снова летит мяч, и снова – смотреть, затаив дыхание.

Когда он первый раз упал на колени, она ахнула, зажав рот ладонью. Ему же больно! Пусть колени и перетянуты эластичными повязками, но всё же. Стёпка, ну зачем ты так снова? Ну больно же, я вижу, как ты хромаешь!

Первый тайм «Питер-болл» выиграла быстро. В перерыве Тура, как зачарованная, наблюдала за ребятами и тренером. Ждала, как дурочка, что Стёпка найдет ее взглядом на трибуне, но ему было явно не до того. Тренер – огромный, похожий на быка, только кольца в носу не хватало, что-то эмоционально говорил своей команде. Туре показалось, что к Стёпе он обращается чаще всего.

Свисток. Второй тайм.

Вытянутое в струну мужское тело. Зависшее в воздухе вопреки всем законам физики. И мягкое, кончиками пальцев гашение энергии летящего мяча. И точный пас на разыгрывающего – Тура уже знает, кто это такой. В груди что-то замирает при виде этой фигуры, творящей волшебство – Тура в этом точно уверена. Она смотрит на Степана и задыхается от восторга. От восхищения. Даже предположить не могла, что это настолько красиво. Сильно. Поразительно. Больно.

Она не сводит взгляда с игрока в синей майке, ловит каждое движение. И в каждом движении он совершенен. Безупречен.

– Нравится? – слышится на ухо шёпот соседки.

– Очень! – шепчет Тура.

– Я тоже балдела в первый раз. Если ногу на ногу положить и поёрзать, можно кончить. Я вот во второй так и сделала.

– Дура! – только и смогла ответить Тура, не отрывая взгляд от площадки.

Потом, в перерыве после второго тайма, который наши тоже выиграли, пришлось извиняться. И уже полноценно знакомиться. И внимательно слушать пояснения Вики по поводу правил. Теперь Тура чувствовала, что ей категорически не хватает знаний об игре, в которую она успела влюбиться.

Третий тайм.

Мяч летит высоко, очень высоко. Крутанувшись на одной ноге и низко опустив руки, Степан отправляет мяч на половину соперника. Не глядя, спиной к сетке. Спустя секунду судья фиксирует выигранное очко, а ребята коротко обнимаются. Она ахает восхищённо.

– В ударе сегодня Кос.

Голос, раздавшийся рядом, был мужским. Тура удивилась настолько, что смогла оторвать взгляд от площадки. Слева, в пустовавшем два тайма кресле, сидел теперь тот самый тип с большим аристократическим, но сломанным носом.

– Артур Кароль, врач команды, – отрекомендовался он.

В это время рев трибун возвестил, что выиграно еще одно очко.

– Тура Дурова.

Тот невозмутимо кивнул, никак не отреагировав на странное имя.

– Вы сказали, что Степан сегодня хорошо играет?

– Он всегда хорошо играет. А сегодня просто чудеса творит. Притом, что игра проходная. – Доктор бросил мимолётный взгляд на площадку. – Выиграют, не переживайте. Хотя нам сейчас любая встреча важна, на выезде фигово выступили. Да и Матушевич кое-какие комбинации наиграет.

Тура окончательно переключила внимание на собеседника. Кажется, он собирается ей что-то сказать. Что-то важное.

– Парни, конечно, Коса дразнят, – подтвердил врач ее догадку. – Маленьким называют, малышом, малым. Он же самый низкорослый в команде.

– Стёпка маленький? – ахнула Тура. Вот эта детина, на которую она смотрит, запрокинув голову? Правда, был еще верзила около служебной двери…

– Дима Власов, центральный блокирующий, – два метра восемнадцать сантиметров. Артём Хорошков, диагональный, – два метра пять сантиметров. А Кос всего-то метр девяносто три. Конечно, малыш. Хотя для либеро рост у него солидный, предельный практически.

Артур Кароль улыбался. Тура терпеливо ждала продолжения. И оно последовало.

– Он прирождённый либеро. Часто на это место ставят тех, кто ростом не вышел для игры у сетки. А Степан – именно либеро. У него руки волшебные. Намагниченные. Мяч не теряет, ловит всё, на приёме стоит просто стеной. Непрошибаемый. У него знаешь какое прозвище в других клубах?

– Какое? – Тура бросила косой взгляд на площадку. Выиграли еще одно очко. Десять-три в нашу пользу. Нет, тут, на трибуне, интереснее.

– Анти-эйс. Эйс – это подача навылет, которую невозможно принять. Вообще-то, термин это теннисный, но в волейболе тоже встречается. Есть и специалисты по таким мощным и хитрым подачам. Но он не оставляет им шансов. Он принимает все. Ну, или почти все.

Тура кивнула, давая понять, что поняла. Что слушает очень внимательно.

– Степан для команды как талисман. Если Стёпка на площадке и в форме – значит, всё будет хорошо. Когда Кос перед выездными свалился с гриппом – знаешь же?

Тура снова кивнула.

– Из рук вон плохо сыграли без него. Матуш горло сорвал. Так что ты не обращай внимания, что его малышом называют. Стёпка – сердце команды. Таких либеро, как он, просто больше нет. Он уникум. И через год будет в национальной сборной – отвечаю.

Врач еще раз взглянул на площадку и, кивнув на прощание, ушёл. И тут же Туру тронула за руку Вика.

– А тебя точно Кос пригласил? – Блондинка просто сгорала от любопытства. – Или Кароль?

От ответа Туру спас шум. Победный рёв трибун оповестил, что и третий тайм завершился победой «Питер-болла».

После игры Вика провела Туру в зону служебных помещений. Там им пришлось немного обождать. Вике – своего Данилу, а Туре – своего уникума-квартиранта Степана Кузьменко.

Вместе с ребятами вышел и тренер. Под его хмурым взглядом Туре стало неловко. Ей показалось, что Артур Кароль усмехнулся. Тяжёлый взгляд скользнул по ней неприязненно. Тура не нашла ничего лучше, чем надуть очередной пузырь. Правда, успела вовремя спохватиться и поймать его до того, как облепит лицо.

– Мать моя в кедах, Кузьменко! – хрипло пробасил тренер. – Какого хрена ты с малолеткой связался? У нее хоть паспорт есть?

Господи, как Стёпа выносит крик на регулярной основе? Тура сплюнула жвачку в ладонь и, как смогла, благонравно ответила:

– Есть. И я даже уже один раз его меняла. Мне двадцать семь.

Тренер недоверчиво хмыкнул и повернулся к своим ребятам.

– Ладно тогда. Все свободны. Завтра в девять.

– Тура, как тебе игра? – Профессор Дуров аккуратно орудует вилкой. – Понравилась? Как Степан Аркадьевич играет, хорошо?

– Да. Очень. Кажется, я влюбилась.

Седая бровь взлетает вверх. Глаз вприщур, губы – в линию.

– Влюбилась? – переспрашивает дед. – В кого же это?

– В волейбол.

Степан поднимает голову, смотрит на Туру и усмехается. Он оценил шутку.

Тура спокойно подливает ему в чашку чай.

Набережная канала Грибоедова.

Тура и Степан стоят, облокотившись на холодный гранит, и неотрывно смотрят на застывшую, мёртвую воду канала. Они совершают пробежку, и сейчас небольшая передышка.

Тура дышит почти спокойно, и эта остановка скорее дань привычке. Она дышит спокойно. А вот он в ее присутствии совсем нормально дышать не может. И ночью спит в своей комнате плохо. Вообще безобразие.

Степан привычно запускает ладонь под ее толстовку. Спина сухая. Пальцы упираются в застёжку. Вот, значит, как?

Тура делает вид, что ее это не касается.

– Отлично, форму набрала. – Он проводит ладонью вниз, до штанов и с сожалением убирает руку. Засовывает в карман. – Слушай, Ту, я тут подумал…

– Как это тебя угораздило? – Она поворачивается к нему.

– Да как-то само собой получилось. Так вот, я о чем подумал… А давай мы это… – Степан задумался на пару секунд. Точнее, сделал вид, что задумался – решение принято пару дней назад. И рубанул сплеча: – Давай с тобой переспим.

Ледяная пауза. Тура смотрит ему в глаза и молчит.

Наконец она разжала губы:

– Ты всегда такой прямой?

– Смысл ходить вокруг да около?! – предсказуемо взорвался Стёпка. Нет, он понимал, что наглеет и несет фигню. Для любой другой девчонки фигню. Но Тура… она ведь не такая, как все. Особенная. – Вот типа ты ко мне ничего не чувствуешь, да?

– А ты ко мне? – У нее всё тот же неподвижный взгляд прямо в его глаза.

Степан признался:

– Да я по тебе с ума схожу, не видно, что ли?

– Не особо.

Ну не дура ли, а? Или притворяется?

Он дёрнул ее на себя, прижал и обнял.

– А так?

Тура молчала. Слушала, как колотится его сердце, и молчала.

Он прижал ее к себе чуть сильнее.

– Я не мастер говорить красивые слова, Ту. Но нас же тянет друг к другу. Просто тянет – и всё. Не ври, что ты ничего ко мне не чувствуешь. Или скажи, что у меня глюки и я всё придумал. Скажи!

Она вздохнула ему в куртку. Он, дрожа от волнения, смотрел на ее светлую макушку.

– Не придумал.

– Вот!

– Не вот! – Она отодвинулась, и указательный палец упёрся ему в грудь. – Слушай и запоминай! У нас будет полноценное свидание: культурная программа, ресторан или кафе. А потом…

– Что потом?

– Суп с котом, понял! – Тура помахала пальчиком перед его носом. – Кто девушку платит, тот ее и танцует – слышал про такое?

– Не-а.

– Давай хотя бы создадим видимость… приличий. – Она вдруг уткнулась лбом в его толстовку. – Одно свидание, Стёп. И будет тебе секс.

Если честно, он чувствовал замешательство. Неловко погладил ее по волосам. Волосы у нее мягкие. Как лён? Хрен его знает, какой он – этот лён. Как пух, наверное.

– В кино пойдём? – спросил он негромко.

– Можно и в кино.

Культурная программа Стёпкиного «события года» внезапно и стремительно стала обрастать неожиданными подробностями. Оказалось, что у Павла Корнеевича кто-то из учеников имел льготный доступ к театральным кассам, и спустя два дня после их разговора Стёпа и Тура оказались обладателями двух контрамарок на «Ловцов жемчуга» в Мариинку-три.

– Это же почти у нас за стеной! – Старик Дуров был сам от себя в восторге. – Степан Аркадьевич, и как мне раньше в голову эта идея не пришла? С концертным залом-то? Я уже не могу ходить, не высижу долго, а вот раньше мы с Турочкой…

Тура за спиной деда подняла глаза к потолку.

– Вы уже бывали в новом зале? Там японцы акустику делали, теперь настоящее волшебство. Были?

– Нет, к сожалению, – обречённо вдохнул Степан. Он уже понял, что путь к желаемому будет, как и положено, состоять из испытаний. Одно уже есть.

Правда, с остальными составляющими настоящего любовного свидания он подстраховался. Столик в ресторане – после оперы какое кафе? – заказан. Номер в гостинице – почему-то даже мысли не возникло заниматься любовью в квартире – тоже. На сутки. Хватит же им суток-то? С учётом режима тренировок для Стёпки точно без вариантов.

Ресторан практически на Театральной, а вот в гостиницу придётся брать такси. Но в целом всё складывалось удачно. Кроме оперы Жоржа Бизе в трёх актах – да и шут с ней – всё подозрительно гладко шло. И Стёпка оптимистично решил, что это хороший знак. Всё должно, значит, быть хорошо. В конце концов. С чего бы быть плохо? Плохо уже было.

Степан критически оглядел себя в зеркале и остался доволен своим внешним видом. Костюм был как с иголочки. У него было два выходных костюма. Еще в Ейске их ему на заказ (с его-то ростом!) сшил один из учеников его деда-портного, тоже теперь знатный портной. Дед понимал необходимость строгого делового костюма – в жизни профессионального спортсмена бывают случаи, когда непременно надо облачаться в приличный костюм.

Стёпка наклонил голову. Теперь обувь. Он достал фирменную коробку и вынул шикарные мужские туфли. Он их тоже привёз из Ейска. Пришёл наконец и их черёд. Стёпка на всякий случай проверил внутренний карман пиджака – квадратики из фольги были на месте. Ну всё, осталось обуться.

Сел на кровать, чтобы зашнуровать модные туфли, и вдруг замер. Что, правда, что ли? Три-четыре часа мучений – и он останется наедине с Турой… До сих пор не верилось, что всё так просто получилось. Он будет целовать ее, любить… Так, не думать… Не думать… Где второй ботинок?..

Он наклонился со вздохом, потому что не совсем комфортно теперь наклоняться. Ну вот, шнурки, завязаны, теперь волосы пригладить и достать из шкафа пальто. Настоящий франт – просто до изжоги. Интересно, а Тура в чём будет? Юбка, брюки? Или ему повезёт и она наденет платье? Взгляд на часы. Пора выйти в коридор, место встречи изменить нельзя.

Они договорились на шесть. Сейчас уже три минуты седьмого. Пора, Тура, выходи.

Открылась дверь ее комнаты, и она вышла.

В первые секунды Стёпе показалось, что к нему идёт голливудская дива. И в следующие секунды он утвердился в своём мнении, хотя понимал, что никакая это не Мэрилин. Но, боже…

Платиновые нежные локоны. Фарфоровая кожа. Алая помада. И синие глаза, подчёркнутые чёрными стрелками – во всей их убойной, поражающей мощности.

И это он еще только в лицо посмотрел. А если опустить взгляд…

Она все-таки в платье! Как и полагается – маленькое чёрное платье. Хотя не всем, говорят, идёт. Но Туре…

Хрупкая фигурка в платьице без лямок. Оголённые плечи, как держится – не понять. А что там понимать? Собственно, вот на этом и держится. Тура, ты где до сегодняшнего дня грудь прятала? Чёрное бархатное платье без лямок держалось на том, на чём и положено. И Стёпка не мог оторвать взгляд. Просто застыл, как соляной столб. Где ты это всё прятала?

– Степан Аркадьевич! – услышал он словно сквозь вату. Ему даже перед лицом пальцами пощёлкали. – Степан Аркадьевич, ау! Вы тут? Доктор, доктор, мы его теряем!

Он вздохнул. Закрыл глаза. А когда открыл – только и мог сказать:

– Пошли?

– Пошли. – Ярко-алые губы тронула нежная улыбка.

У женщин имеется специальный пыточный набор для мужчины. И Тура сегодня задействовала весь арсенал. Кто бы знал, что он у нее имеется?

Стёпа потянулся за ее пальто, снял с вешалки и подал ей. И как заколдованный смотрел на точёные плечи. Безупречная холёная молочная белизна. Или цвета сливок? Как там в любовных романах пишут? Ни синевы нездоровой, ни кровеносных сосудов близко к поверхности. Светлая, ровная, гладкая – гладил бы и целовал.

Когда пальто было надето, он все-таки не удержался. Уткнулся носом в ее затылок. Сладкий аромат духов с лёгкой ноткой апельсина закружил ему голову. И он не сразу понял, что пальцами сдавливает ее плечи.

– Что, тяжко?

У него в голове туман желания, у нее в голосе – сплошное ехидство. Это и отрезвило.

– Не то слово как. – Стёпка поёжился. Втянул живот. Помогло мало. Брюки сидели как надо, нигде не морщили. И при их раскрое явно не предусматривалась возможность вмещать то, что сейчас вмещать приходилось. И как в таком настроении оперу слушать? Особенно в узких брюках?

Звонкий смешок. Ловкие пальчики застёгивают пуговицы тёмно-серого пальто.

– Каких-то несколько часов – и ваши страдания будут вознаграждены, Степан Аркадьевич.

Он едва подавил желание укусить ее за ушко, выглянувшее вдруг из платиновых локонов. Ничего. Он подождёт и укусит. Скоро.

Кадр девятый. Франко Дзеффирелли

Представляем, что на экране творение Дзеффирелли – тонко, прозрачно, и надо смотреть и слушать, не отрываясь. И всё равно останется ощущение, что ты чего-то не понял. Прекрасное ощущение, если вдуматься.

Они выдержали одно отделение. И пережив шквал ничем не заслуженных, по обоюдному мнению, аплодисментов, переглянулись и дружно встали с места в антракте. И так же дружно двинулись в сторону гардероба.

– Надеюсь, Жорж нас простит. – Степан принял из неодобрительных рук гардеробщицы пальто. Автора оперы он узнал из программки. И имя его почему-то веселило: Жорж Бизе. Вместо жемчуга перед глазами стояло пирожное.

– Главное – завтра деду отчитаться, – вздохнула Тура, поворачиваясь спиной. – И побольше восторга, Степан Аркадьевич.

Степан помог ей надеть пальто.

– Восторг будет, – пообещал он ей жарким шёпотом на ухо.

В ресторане Стёпка ел с таким аппетитом, что любо-дорого было смотреть. Отсутствием оного он не страдал ни при каких обстоятельствах – такой подлый организм. Тура, напротив, лениво поковыряла жульен, выпила две чашки кофе и один мартини. И теперь допивала второй. Разговор не клеился, несмотря на усилия с обеих сторон. Взгляды становились всё тяжелее, а паузы длиннее.

– Всё. – Степан отодвинул тарелку. – Я вызываю такси.

– Давай. – Кажется, в голосе Туры послышалось явное облегчение.

Степан жестом подозвал официанта и попросил счёт.

И кому нужна была эта обязательная программа?

В машине они держались за руки. Степан смотрел в окно на заснеженные улицы и сжимал ее холодные пальчики. Потерпи. Скоро согрею.

Гостиница небольшая, частная, два этажа. Уютная и без лишних формальностей. Ключ с поцарапанной пластиковой биркой. Зелёный палас лестницы и коридора. Номер шестнадцать. Его полевой номер. Хороший знак, точно.

Щёлкнул замок, они вошли. Он пошарил по стене – зажёг свет. Загорелась тусклая лампа под потолком.

Он бы взял ее прямо тут, у входной двери. Он бы прижал ее к этой стенке… Но Тура выскользнула из его рук. Повесила пальто на вешалку, скинула обувь.

– Мне нужно в ванную.

Девочкам всегда нужно в ванную, это факт.

Тура села на краешек ванны, открыла кран и пустила струйку воды. Тёплая вода текла между пальцами, а Тура смотрела на себя в зеркало.

Ну что же, культурная программа удалась. К походу в оперу придираться бессмысленно – как известно, в этой области мы впереди планеты всей. Или это про балет? Неважно. Ресторан приличный, не из дешёвых: интерьер, обслуживание, кухня. Плевательница чистая. Гостиница ничего себе, номер уютный – на первый взгляд.

Тура оперлась руками о края раковины. И сантехника хорошая. И постельное белье наверняка чистое. И Стёпка красавчик сегодня – дамы в опере просто прожигали его взглядами. Не взгляды, а трассирующие снаряды. Такие атлетически сложенные парни в прекрасных костюмах не часто в опере попадаются. Там всё как-то больше иной… контингент.

В общем, придраться пока не к чему.

А хочется.

Потому что вдруг – страшно. Потому что ничего хорошего от близости со Степаном она, если честно, не ждёт.

Какой у нее был секс со своей первой и неземной любовью – Тура теперь и не помнила. Зато помнила омерзение, до рвотных спазмов, когда застала любовника в постели. И потом ее долго преследовала мысль, что и саму Туру зачали вот так же – неприглядно. Дебелые трясущиеся женские бедра и сероватая мужская задница. Волосатая. А она не замечала, что у любовника волосы на заднице растут.

Как же это отвратительно, непристойно и некрасиво. А она, Тура, – фригидна. Так проще думать. Чем считать, что вот это нелепое и омерзительное кувыркание на койке – та самая любовь. Чувство, ради которого люди делают массу глупостей. Страшных, порой непоправимых ошибок. И даже подлостей. И даже…

Прошлый опыт говорил об одном: она и секс – такой, о каком пишут в книжках, – несовместимы. Или она все-таки фригидна? Чёрт его знает.

Только вот собственная реакция на Стёпку вопила об обратном. От взгляда его темных глубоких глаз она просто таяла. Испарялась, как сливочное масло на сковороде. И сердце обдавало жаром, и хотелось смеяться и плакать…

А теперь что? Вот зачем она согласилась на эту авантюру? На хрена ей эта случка в гостиничном номере, после которой и ей и ему, сто пудов, будет неудобно? Это не любовь, это какой-то животный порыв. Нельзя начинать отношения сразу с постели, это неправильно. Степан получит, что хотел, и она скоро наскучит ему – это аксиома. Ну повстречаются какое-то время, но всё равно расстанутся, потому что как Степан может быть уверен в девушке, которая прыгает в койку по первому зову? Или после ресторана? Короче, как можно уважать такую, если она сама себя не уважает? А все эти разговоры о свободной любви только для зелёного молодняка, которые вообще ни фига в жизни не понимают и хотят всё на свете получить легко и просто, не прикладывая ни малейших усилий. Тура тяжело вздохнула и брызнула себе в лицо водой – кажется, она сваляла дурака…

Стук в дверь заставил ее вздрогнуть.

– Ту, ты скоро?

– Сейчас, – сказала она. – Одну минутку, в порядок себя приведу.

– Ты и так в порядке! Открой.

– Стёпа, ты хочешь быть весь в моей красной помаде? – Она пыталась собраться с мыслями. – Сейчас косметику с лица уберу, чтобы тебе меньше в рот попало. Десять минут.

– Каких десять минут? Давай открывай! Немедленно.

И она поняла сразу, что он на взводе. А объясняться утром с персоналом гостиницы по поводу сломанной двери в ванной не хочется.

Тура неохотно повернула защёлку. И едва успела выпустить ее из пальцев – дверь резко распахнулась.

Он снял пиджак и расстегнул белоснежную рубашку. И был так красив, что даже казался ненастоящим. Как герой из кинофильма или с рекламы на развороте журнала «Вог».

И в ту же секунду Степан ее поцеловал.

Тура не успела пискнуть, охнуть, передумать – и ураган настоящего, живого и страстного поцелуя унёс все ее сомнения.

Они слились в одно целое – губами, дыханьем. Вплоть до пломбы на верхней шестёрке. Ритмом сердцебиения и чередой вдохов и выдохов. Дрожью тела. А более всего они совпали взаимной и дикой жаждой. Потребностью друг в друге.

Тура, чтобы вздохнуть, на секунду отстранилась от него.

– Ты похож на вампира, – сказала она. – Ты пытаешься выпить мою жизнь…

– А ты мою, – ответил Степан. – Но мне не жалко…

Их губы снова встретились.

– Сладкая моя, скажи только одно: молния на платье на спине или сбоку? А еще лучше – расстегни сама. Жалко будет… если порву.

Они молча смотрели друг на друга. Дыхание чуть успокоилось и тут же совпало снова по ритму. Тура медленно подняла руку на уровень груди. Замочек молнии легко скользнул по пластмассовым зубчикам вниз до самого бедра, платье послушно поехало в том же направлении, слегка задержавшись на бедре. Но Тура помогла ему, и оно опало у ее ног.

Под платьем всё тоже чёрное: чулки на кружевной резинке и скромный гарнитур из шёлка. Чем богаты, Степан Аркадьевич. Нравится?

Вместо ответа он подхватил ее на руки. Прижал так крепко, что у нее перехватило и совсем сбилось дыхание.

– Эй, ты, полегче, – прошептала она. – Не капусту грузишь…

– Я постель разобрал.

– Как романтично! А я думала, мы будем на полу…

– Как можно, моя королева, с тобой только на кровати!

Чёрное нижнее белье не понравилось Степану, он быстро освободил Туру от него и отбросил на пол. Тура лежала перед ним и словно светилась нежно-зефировым светом – так хороша она была. Степан почувствовал себя словно в кондитерской – перед ним лежало лакомство, слаще которого не было на свете.

Трусы стаскивал с себя, не сводя жадного взгляда от ее груди. Здравый смысл окончательно и даже радостно сделал им ручкой, передав управление древним первобытным инстинктам.

С каждым поцелуем, с каждым прикосновением – всё более и более смелыми – их тела становились всё горячее и горячее. И когда этот жар уже можно было вынести, только став вместо двух – одним, вдруг…

Он услышал:

– Стёпочка…

И если бы вдруг он не расслышал, то она для верности толкнула его ладонью в плечо.

Что, черт возьми, не так? В такой момент?

– Стёпушка… – Она жарко дышала ему в шею. – Пожалуйста… Тебе нужно сделать кое-что… Иначе я не смогу…

– Всё нормально, – сказал Степан. Не до разговоров сейчас! – У меня есть средства защиты. Не переживай, надену.

– Стёпа, я не про это!

А о чём еще тогда можно говорить в такой момент?

– Послушай…

Ему совсем не понравились ни ее тон, ни то, что она спрятала свое лицо у него на плече.

– Стёпа, сделай, пожалуйста, одну вещь. Я без этого не могу… Не могу, понимаешь…

Степан немного отстранился от нее. Что нужно сделать такого особенного, чтобы об этом просить в такую минуту? Прокукарекать три раза? Надеть маску Бэтмена? Говорить по-немецки? Тура, что у тебя за капризы?

– Стёпка… – Она крепко обнимала его за шею и часто дышала. – Скажи, что любишь меня.

Если бы на него сейчас вылили ведро ледяной воды, он бы опешил меньше. Не успел ничего ни обдумать, ни даже выдать свое изумление. А тут она зашептала опять – сбивчиво, торопливо:

– Стёпочка, это ничего не значит, не бойся! Это просто… ну, как игра. Нужно притвориться. Просто притвориться. На сегодняшнюю ночь. Просто скажи, что ты любишь меня. Сегодня ночью ты любишь только меня. Я одна для тебя на свете, другой у тебя нет и никогда не будет. А завтра мы обо всем забудем.

Стёпка молчал. Он не то что думать – дышать забыл. Лучше бы ведром воды окатили, ей-богу. А Тура шмыгнула носом и продолжила:

– Понимаешь… Я без этих слов не могу. Я не могу просто так. Не могу, и всё – я себя знаю. Притворись на пару часиков, хорошо? Мы как будто играем с тобой в игру – я люблю тебя, а ты меня. Это же так просто, ну что тебе стоит! Ты меня понимаешь?

И тут Степан всё понял. Девочка. Бедная девочка…

Притворись… Скажи, что любишь меня… Я не могу просто так…

Вот он скотина!

Тура поняла его молчание по-своему – он не может против своего желания, даже в игровой форме, признаться ей в любви. Она – дешёвая игрушка, а с такими не церемонятся. Слёзы закипели у нее на глазах от обиды – ну почему он так с ней поступает, она же живой человек, не кукла…

Степан сжал ее в объятиях. Прошептал ей на ухо, обдавая жарким дыханием:

– Я люблю тебя, – сказал он. – Люблю, слышишь?

Она всхлипнула.

– Это игра, Стёпочка, помнишь? Только сегодня, только сейчас, да?

Он едва заметно кивнул. А потом поцеловал – как-то совсем иначе, словно его слова, которые понарошку и ничего не значат – эти слова что-то изменили между ними. Что-то неуловимое, но, черт побери, важное!

– Ответное признание будет? – Он не мог дальше целоваться, не получив ответ.

– Нужно?

Теперь она не прячет лицо. Смотрит прямо в глаза. Прямо в душу.

– У нас же есть только несколько часов. Давай оторвёмся по полной, Ту. Всё равно завтра утром счёт на табло обнулится. Говори.

У него резкий голос. И в уголке рта горькая складочка. И решимость.

– Я тебя люблю, Стёпа.

– Вот и хорошо. Теперь давай докажем делом, что наши слова не пустой звук.

Они отпустили все тормоза и сняли все запреты. У них впереди целая ночь. И сейчас можно всё. Везде гладить, всё трогать, везде целовать. Говорить всё, что угодно. Завтра счёт на табло обнулится. Но это будет завтра. А сейчас только эти губы, только эти руки, только эта обжигающая полуобморочная слабость… И напор…

Стёпка с изумлением понял, что вполне способен говорить во время секса. Правда, он не помнил, что именно говорил, какие нёс глупости и банальности. Что-то совсем непристойное пополам со слюнявыми нежностями. Не помнил. Но Туре нравилось. И она в ответ что-то шептала хрипло на ухо и прогибалась под ним. Они потеряли голову, все чувства, разум и волю – они растворились друг в друге, словно в огнедышащей лаве.

У Степана довольно давно не было женщины, так что с какого-то момента он мог думать только о собственном удовольствии. Но, видимо, у Туры не было сладкого тоже давненько, потому что она тоже думала только о своем удовольствии. И поэтому у них получилось, да. С первого раза. Разошлись в полминуты в ее пользу. Ощущения – нереальные. Умереть – не встать. Ну правда – не встать. И не ёрзай подо мной.

Самым удивительным оказалось то, что, отдышавшись, Стёпка осознал, что всё еще голодный. По бело-розовому зефиру голодный, и это несмотря на то, что они только что творили… Ну, в подобных гостиницах звукоизоляция должна быть хорошей.

Он приподнялся на локте. Ту лежала тихонько, как мышка. И смотрела с каким-то напряжением. Да ладно, тебе же было хорошо.

– Ты жива, любимая? – Он легонько поцеловал ее в кончик носа. И не пойми как, но почувствовал ее улыбку. И ее тихий вздох.

Ты чего, Ту, у нас время до утра.

– Я тебя люблю, Ту.

Слова эти – извращённый кайф. По идее, важные слова. Очень важные. Но они имеют ограниченный срок действия. И можно уйти в полный отрыв. Совсем оторваться от земли. От правил, разума и прочей чуши.

Кажется, он пьян. Опьянел от чего-то более сильного, чем алкоголь.

– А ты меня любишь?

У нее удивительная улыбка. И глаза сияют.

– Я тебя очень люблю, мой Стёпка. – Нежные ладони прижались к его затылку. – Люблю сильно-сильно. Я буду любить тебя вечно… – И добавила тихо-тихо: – До завтрашнего утра.

Он не хотел ничего слышать про завтрашнее утро. Поцеловал. И понял, что, в общем-то, можно продолжать. Он готов. Готова ли она? Или подбросить дровишек?

– Знаешь что…

– Что? – Она приняла его слегка поддразнивающий тон. И пока старательно игнорировала движения его пальца от ключицы вниз. Ну сходит он с ума от ее тела, что уж тут поделаешь? Безупречное сочетание белого и розового. И, кстати, не только на груди. Так, ладно. Нижний этаж рассмотрим чуть позже. А пока можно любоваться картиной: его смуглые руки на ее белой груди. Просто одно для другого делалось – явно.

– У нас будут очень красивые дети.

Он почувствовал, как она вздрогнула. Как задержала дыхание. Удивилась:

– Дети?

– Конечно! – кивнул он со всей возможной серьёзностью. – У нас карт-бланш на эту ночь. Давай, Тура, жги!

Она еще какое-то время смотрела на него. А потом сказала просто:

– У нас будет мальчик, такой же кудрявенький, как и ты.

– А глаза твои – синие, прозрачные. А у дочки будут мягкие светлые косички.

– И твои карие глаза.

Офигенная игра. От нее кружилась голова. От нее перехватывало дыхание. От нее… от нее было так сладко внутри, как никогда. Это было чудесно. Ночь, когда можно всё.

Шло время. Ночь сдавала свои права. Пять утра. Они изнемогли от любви. Тура что-то нежно чертила пальчиком на его груди и ворковала.

– Знаешь, – сказал Степан, зевая, – давай поспим. Еще есть время, а то глаза сами собой закрываются.

Тура уткнулась ему в плечо.

– Давай. Действительно, спать очень хочется.

– Спокойной ночи, любимый.

Он обнял ее, и она прильнула к нему.

Заснули они мгновенно.

А утром всё стало как раньше. Позднее и от того немногословное утро. Они приняли душ по очереди, оделись. Тура намазала лицо прихваченным из дома увлажняющим кремом – зимой за кожей нужно ухаживать особенно тщательно. Степан вызвал такси. Всю обратную дорогу они молчали.

Они стали словно чужие, словно их уже друг от друга отделила какая-то невидимая стена. Они старались не встречаться глазами.

Но еще оставалось много вопросов. Очень-очень много вопросов. Будут ли на них ответы…

Они не знали.

Перед парадным договорились войти домой по очереди, через небольшой интервал. Зачем зверей дразнить? Тура пошла первая.

Не успела она войти в квартиру, как в прихожей нарисовалась мамаша в халате и шлёпанцах.

– Ты совсем всякий стыд потеряла? Где ты шлялась?

Дом. Милый дом. А впрочем, чего еще ждать от милейшей Елены Павловны?

– Тебя не касается. – Тура сняла пальто и аккуратно повесила его на вешалку. – Я не обязана давать тебе отчет. – Она умела говорить с матерью ровным тоном, какую бы чушь та ни несла. Годы тренировок. – Деда я предупредила.

– А завтрак кто ему будет готовить? Старый человек, ему нужно регулярное питание!

– Ты же дома. С твоими грандиозными кулинарными способностями не составит труда сварить кашу и заварить чай.

– Ты вообще не думаешь о деде!

– Он еще и твой отец, между прочим.

Елена Павловна не нашлась что ответить.

В этот момент в замке повернулся ключ, и в прихожую вошёл Степан.

Елена Павловна быстро сложила два и два.

– Господи, стыд-то какой! – патетически запричитала она. – У нас приличный дом, а ты… ты… проводишь ночи с квартирантом, а потом являешься наутро как ни в чем не бывало! Ни стыда, ни совести!

Тура, молча и не обращая на мать никакого внимания, сняла обувь и размотала шарф. Она хотела пройти мимо матери, но Степан удержал ее за руку и демонстративно поцеловал. В губы.

На Елену Павловну было страшно смотреть. Казалось, она сейчас лопнет от злости. Надо уходить из зоны поражения.

– Мне через час на тренировку. – Стёпка оторвался от губ Туры. – Покормишь завтраком?

– Хорошо. – Она кивнула и вдруг улыбнулась. – Сейчас только переоденусь, к деду загляну. Тебе как обычно?

Они прошли мимо остолбеневшей от злости Елены Павловны, словно она была пустое место.

Кадр десятый. Федерико Феллини

Будем играть, что называется, «дольче вита». Совсем не похоже на Феллини, согласна. Ну так и Питер не Италия. Пусть и Северная Венеция.

День пошёл обычным порядком. Тура быстро испекла блинчики. Степан умчался на тренировку, а у Туры море дел по хозяйству.

Нужно заглянуть к деду. Накормить завтраком, потом попить с ним чаю. Слушать, машинально отвечать на вопросы, кивать. Потом магазин, уборка. Позвонили с работы по поводу завтрашнего дня. Всё так же, как тысячу раз до этого дня.

Но и всё иначе.

Душа пела и горела. И даже глаза закрывать не надо – прошедшая ночь, кадр за кадром, проходила перед ней как в кино.

Влажные колечки волос у Степана на лбу. Горячие, обжигающие поцелуи. «Я тебя люблю»… «Наверное, врал. Или все-таки нет? А я сама? Я обманывала?»

Ответа не было. Или был? Но если сейчас чётко разложить всё по полочкам, может получиться так, что у нее со Степаном нет будущего. Ведь всё так зыбко, так непонятно… Может быть, так, а может, совсем иначе. И страшно разрушить почти невидимую связь между ними, и страшно подумать, что она сама, эта связь, без ее вмешательства, оборвётся и всё исчезнет как сон. И остаётся вопрос: можно ли обнулить счёт на табло?

Степан выкладывался на тренировке по полной, он даже удивил Матуша. И тот довольно миролюбиво объявил, что все молодцы и на сегодня хватит. А Стёпа бы еще поработал, потому что спокойствие в душе так и не появилось. И ясность в голове – тоже. Как разговаривать, о чем разговаривать? Как смотреть – на нее, в глаза Павлу Корнеевичу? И как не плюнуть в Падлну? Вот ведь задачки…

Выдержать привычную линию поведения, как ни странно, получилось. Отчасти потому, что Елена Павловна старательно игнорировала их обоих – и дочь, и Степана. Какому капризу ее неуравновешенной и оттого непредсказуемой психики говорить спасибо, Стёпка не знал. Да и не испытывал особого желания общаться с Преужасной. Молчал, ел, переглядывался с Турой. И она взгляд не отводила. Но и долго смотреть друг на друга тоже себе не позволяли – чего палиться-то?

А Елена заливалась соловьём. Вспомнила каким-то чудом свои два курса медицинского, втянула в разговор отца, и теперь они вдвоём рассуждали на околофармакологические темы. Более того, когда Степан оторвался от очередного переглядывания с Ту, осознал, что разговор между отцом и дочерью принял уже форму напряженного спора. Звучали какие-то химические формулы – из уст Павла Корнеевича. И смешное слово «попперс» – от Елены Павловны. Что еще за попперс?

– Не думаю, что это уместно обсуждать при дамах! – сердито проговорил Павел Корнеевич.

Стёпка не сразу сообразил, что он имеет в виду. А Елена Павловна расхохоталась. Она имела в виду группу химических веществ, которые при вдыхании используют для усиления сексуального удовольствия.

– Папа, ну в каком веке ты живешь?

– Не в веке дело! – сурово насупил кустистые брови Дуров. – И давай сменим тему. Степан Аркадьевич, как ваши успехи в учебе? Есть проблемы? Помощь нужна?

Падлна фыркнула, Тура нахмурилась. А Степан, вздохнув, принялся за доклад.

Ночь. Тура вздохнула и протянула руку за телефоном. Цифры на экране проинформировали, что уже скоро полночь. А сна как не было, так и нет. Ни сна, ни хрустальной туфельки, ни тыквы-кареты.

Бессонница, бессонница… На ум пришли стихи любимого Пушкина:

Она перевернулась на другой бок. Положила ладошку под щёку. Теперь перед глазами была комната. Контуры предметов едва угадывались в полутьме. Тени огромных шкафов вдоль стен, оранжевый абажур торшера тускло отражает свет фонаря за окном. И громадина антикварного стола – за пять тысяч евро.

Тура еще раз вздохнула и плотнее укуталась в одеяло. Холодно. И ее явно настигает отложенный стресс. Бессонница – следствие этого. Теперь ей надо снова бороться – и с темнотой, и с холодом, и со страхами.

Как раньше. Раз за разом. Единственное, за сухость простыней теперь не приходится переживать. А вот наволочка может намокнуть. От слёз.

Степан вышел из ванной и выключил свет. Уже довольно поздно, все спят. И ему пора в постель.

Да только в свою постель не хотелось. И не в том дело, что койка коротка. Ему хотелось вот сюда, за эту дверь. За этой дверью сладко спит, разметавшись, белокурая синеглазая девушка.

Степан замер, положив ладонь на старую потрескавшуюся филёнку и закрыв глаза. И представил Туру – нежную, бело-розовую, жарко дышащую ему в шею. Ох… У него даже сердце застучало сильнее. Стёпа вздохнул, открыл глаза и повернулся, чтобы топать в свою комнату. И тут он услышал тихий всхлип.

Показалось?

Нет, точно! Тура плачет!

В следующую секунду он был уже в ее комнате, напряженно вглядываясь в темноту.

Тура резко села на кровати на звук открывшейся двери. Первая реакция – лицо зарёванное спрятать. Но ведь темно же. И лишь широкоплечий силуэт на фоне дверного проёма, очерченный неярким светом из прихожей.

«Уходи, уходи, уходи!» – безмолвно закричала она ему.

«Не могу, не могу, не могу», – отстукивало его сердце, когда он направился к ее постели.

«Не уходи…» – прошептали непослушные губы. Но он почувствовал лишь шевеление губ на своей шее. Это всё, что ему сейчас требовалось.

Кровать Туры оказалась совершенно неприспособленной к порывам страсти. Все деревянные и металлические части дружно охнули и скрипнули, когда целующаяся пара опустилась на матрас. Нет, это невозможно!

– К чертям собачьим! – тихо и сквозь зубы сказал он, одновременно стаскивая с постели на пол всё, что подворачивалось под руку – одеяло, подушку, плед, аккуратно повешенный на спинку.

– Стёпка… – Попытка образумить его и себя.

– Всё-всё, иди сюда. Тут нормально.

Да какое уж «тут нормально»? Как ненормальные оба. Ей хочется его оттолкнуть и выгнать, потому что всё-всё осталось там, в шестнадцатом номере небольшой частной гостиницы где-то на Ваське. Там остались признания, которые давали ей спасительную иллюзию. А здесь нельзя, не место, неправильно.

Но тело ее думало иначе. Каждым вдохом и каждым выдохом, движением каждой мышцы, всеми органами чувств предавало ее. Кончиками пальцев по всем уже до мелочей, оказывается, знакомым выпуклостям и впадинкам. С головокружением втягивая в себя запах разгорячённого мужского тела. Пробуя языком вкус его кожи. И даже зрение, несмотря на плотный сумрак, умудрялось отхватить свой кусок на этом пиру. Лишь одно подвело, лишь одно. То, что так легко и сладко получалось там, в гостиничном номере, здесь было совершенно невозможным. Без волшебных слов, которым не место здесь.

Стёпа был уже на грани. Дыхание сбилось почти в хрип, тело, куда ни тронь, каменное везде, движения резкие, едва сдерживаемые. Он желает ее. Очень.

Не жди. Бессмысленно.

– Не жди, – шепнула она.

– Почему? – не понял он. – Я сейчас, я помогу тебе.

Тура перехватила его руку. Не надо. Бесполезно.

– Не. Жди.

Третий раз повторять не пришлось. И он сорвался в спринтерский рывок за собственным удовольствием. Какой-то не к месту совестливой и вменяемой частью сознания ощущая себя почти Членом Леонтьевичем. В каком-то смысле – почти насильником. Только Степана это не остановило.

Он долго потом не мог отдышаться. Она лежала рядом тихо-тихо.

– Всё, ухожу.

Его губы коснулись ее плеча. Лицо целовать не стал. Там слезы – знал точно. И что причина их – он.

Тура лежала на полу, не шевелясь. Открылась и закрылась за Степаном дверь. Он ушёл. Плакать не было сил.

Тура сидела в кресле и под негромкий бубнёж телевизора штопала деду рубашку. Она бы с огромным удовольствием выкинула эту ветхую рухлядь, но деду не объяснишь, что тут уже штопать нечего. Это его любимая рубашка – из числа четырёх оставшихся, что дарила Мария Фоминична. Приходится проявлять чудеса сноровки и портновского искусства. Резкий стук в дверь заставил ее поднять голову. Она отложила шитье. А потом передумала отвечать, встала, подошла и открыла. За ней был Степан. А Тура и не сомневалась. Дед стучит иначе, а мать всегда входит без предупреждения.

– Слушаю тебя.

Он молчал какое-то время, а потом спросил – так же резко, как стучал до этого:

– Ты завтра до которого часа на работе?

– До семи. – Невозмутимость при общении с ним она восстанавливает по крупицам, по крохам.

– Отлично. В восемь жду тебя. Номер тот же – шестнадцатый.

Невозмутимость рассыпалась мелкими осколками. А Тура смотрела на Степана, не замечая, что даже приоткрыла от изумления губы. Он тоже молча смотрел. На губы. Лишь через минуту, наверное, Тура кивнула – словно через силу. А он резко повернулся и ушел по коридору в сторону входной двери. Смотреть вслед Тура не стала, но, услышав звук захлопнувшейся двери, решительно взяла из комода полотенце.

Так, она в ванную. Потому что… Потому что! И не думать. Ни о чем. Не. Думать.

На следующий день в восемь она у дверей знакомого номера. Замерла, не решаясь постучать. Стояла, положив ладонь на дверную ручку, прикрыв глаза и пытаясь унять сердцебиение. И от всей души надеясь, что никто из сотрудников или постояльцев этой небольшой гостиницы не появится в коридоре.

Дверь внезапно распахнулась, и Туру резко втянули внутрь. Не успела ничего рассмотреть, как тут же поцеловали. Целовали долго, жадно, словно после разлуки.

Жаркие губы, сильные, настойчивые руки, ее торопливый шёпот:

– Погоди, я сама…

– Кто первый? – спросил он, дыша ей в губы.

– Ты, – ответила она.

Он кивнул:

– Я тебя…

– …Люблю! – закончила она.

На табло включился обратный отсчёт.

Они лежат, обнявшись, на знакомой кровати.

– Как же мне тебя называть? – Мужские пальцы с отбитыми напрочь кончиками перебирают женские волосы. Мягкие – как лен, как пух, божественные.

– Уже забыть успел, как меня зовут? – Она тихо смеётся и трётся о его грудь носом.

– Не нравится мне твоё имя, – вздыхает Степан. – Трудное оно. Тяжёлое. Неласковое.

– Не любо – не кушай, – незло огрызнулась Тура. – Я привыкла.

– Интересно, чем руководствовалась твоя мамаша, когда так тебя называла?

– Да ничем. Назвала первым, что пришло в голову.

– Интересно, почему она тебя назвала Турой, а не Марией-Антуанеттой, например?

– Потому что для этого надо знать, кто такая Мария-Антуанетта.

– Понял. А что означает слово «тура»?

– Я смотрела в энциклопедии. Так называется ладья в шахматах, а еще так называли артиллерийское орудие в Древней Руси.

– И всё?

– Нет. Еще это вышка для строительных работ и чувашский бог. Больше не помню.

– Вышка, говоришь? Это сильно!

Тура засмеялась:

– Тура – это еще я. И давай на этом остановимся.

– А можно я тебе другое имя придумаю?

– Это какое, например? Лукерья?

– Зачем? Я буду называть тебя созвучно, например… Тучка!

– Чего?

– Не чего, а туча! Тучка! Ту-у-учка… – Он повернулся на бок и огладил ее всю под протяжное «Ту-у-у». – Здорово придумал?

Тучка. Последний раз ей придумывали прозвище в школе. Обидное. Тучка – куда как лучше. Пусть будет Тучка.

– Здорово. Только меня смущает, что в деревнях так коров называют. А тебя нет? Не смущает?

– А меня – нет! Тученька ты моя… Моя коровка… Иди ко мне…

– Ну а теперь давайте сердечко послушаем. – Дородная докторша деловито убрала тонометр в сумку. – Как мотор, Павел Корнеевич, стучит?

– Да что ему будет-то, мотору пламенному? – Дед медленно расстёгивал пуговицы на фланелевой рубашке.

Тура подавила в себе очередное желание помочь. Да, она справится с пуговицами не в пример быстрее. Но делать этого нельзя категорически. Да и врач Лилия Донатовна явно не спешила, добродушно смотрела на своего подопечного и была расположена остаться на традиционный чай. Ну, хоть с врачом им повезло. Не зря дед столько лет отпахал на госорганы, не бросили его в старости.

Они и в самом деле потом пили чай, дед с прошловековой галантностью любезничал с Лилией Донатовной, она с удовольствием смеялась над его шутками и охала и ахала, когда он ударился в воспоминания. Однако, когда Тура вышла ее провожать, докторша сказала:

– Не нравится мне ритм. И наполнение вялое.

– Ему не двадцать, – не сразу осознала серьёзность момента Тура. Но ее тут же поставили на место.

– Я прекрасно помню, сколько вашему деду, деточка, – Лилия Донатовна похлопала по своей внушительного размера сумке, где помимо прочего находилась медицинская карта. – Ему надо лечь на обследование. Я передам данные заведующей, оформим направление в ведомственную больницу.

– Но…

– Знаю, что «но». – Врач не терпела возражений. – Ваша задача – подготовить Павла Корнеевича.

С поставленной задачей Тура не справилась. Дед сурово насупил брови и заявил, что на больницы у него нет времени, голубушка Лилия Донатовна его только что посмотрела, и всё в порядке. Как сообщить деду о том, что инициатором госпитализации была именно врач, Тура не придумала. Ну кроме как в лоб сказать. Но отчего-то не решилась. И дала себе пару дней на раздумья – всё равно, пока там медицинская бюрократическая машина провернётся, что-нибудь придумается.

– Кос!

Степан обернулся. На него энергично и с азартным блеском в глазах накатывал Кароль со словами:

– Две минуты подожди меня, Даню потискаю – и приду. Есть разговор.

Направление, которое принял состоявшийся чуть позже разговор, заставил Стёпку разволноваться.

– Ну что ты варежку раскрыл, – Артур аккуратно поддел Степкин подбородок. – Будто я тебе на Луну предложил слетать.

– Ну так оно… это… – Стёпа озадаченно потёр шею. – А ты не шутишь, Король?

– Понимаю, что у тебя вместо головы мяч. Повторяю для ослабленных умственно. Я разговаривал с врачом национальной сборной. Да, мы учились вместе. Да, он говорил о тебе с тренером. Да, тренер сборной согласился на тебя посмотреть. Как только они вернутся из Бразилии с отборочных. У тебя есть примерно две недели, чтобы набрать образцовую форму. А потом еще два года – чтобы как следует подготовиться и выйти на пике формы к Олимпиаде.

– Артур…

– Отставить сопли! Как только будет дополнительная информация – скажу. А сейчас бегом в душ.

Да, ничего себе предложение! Такое не каждый день услышишь! Степан весело отправился в душ. Чувствовал он себя отлично!

Звуки скандала он услышал, едва открыл дверь. Скандал был женским и оттого особенно визгливым и безобразным. Стёпа быстро бросил сумку в комнату и прошёл на кухню.

– О, явился! – Елена Павловна повернулась так резко, что взметнулись полы халата, обнажив дебелое бедро.

– Мама, уймись! – На привычно бледном лице Туры красовались два алых пятна. Значит, уже самый разгар конфликта.

– Нет уж, и не думай затыкать мне рот! – Голос женщины срывался на визг. – Устроила тут публичный дом! Позор какой! Ты о деде подумала?

Степан посмотрел на кухонный стол. На нем красовалась неполная бутылка портвейна. Так, всё понятно. Мамаша под газом.

Тура молчала. Мамаша разошлась не на шутку. Степан понял, что должен вмешаться.

– Елена Павловна, успокойтесь, пожалуйста. Не нужно так волноваться. Ваша дочь уже взрослая и сама разберётся.

Лицо Елены Павловны исказилось, она выпучила глаза, изо рта полетели слюни:

– Хам! Мужлан и быдло! Соблазнил мою дочь! Я тебе в институт напишу! Да-да, напишу! Пусть разберутся с твоим моральным обликом!

В книгу рекордов по уровню абсурдности! Плюнуть бы на эту бабу вздорную, но Туча… На Туру смотреть больно. Надо увести ее отсюда. Погода на улице, конечно, не способствует прогулкам, – скользко и ветер, но…

Степан взял Туру за руку.

– Пойдем отсюда.

– Да, да, идите! – расхохоталась Преужасная и хлопнулась на стул. – А впрочем, чего стесняться-то, да? Давайте прямо здесь! Что миндальничать, правда? – Она набулькала в чашку еще портвейна и жадно выпила.

Тура сказала:

– Стёп, иди в душ. Ты же после тренировки. Я пока ужин накрою.

Степан не стал в сотый раз объяснять, что он после тренировки сразу же отправляется мыться. В душ так в душ…

– В душ… – захихикала мамаша. – Ну а ты что ждешь, доченька? Сейчас твой кобель штаны снимет и тебе будет чем заняться. Давай, давай, беги. Устраивай Камасутру!

Степан замер как вкопанный.

– Иди, Стёпа! – спокойно попросила Тура, но голос у нее дрогнул. Чувствовалось, что она на пределе. – Иди!

Ладно. В этот раз – ладно. Прибить бы эту тварь… Дождётся скважина старая…

Ручка двери дёрнулась, когда он уже разделся, залез в ванну и даже слегка намок. Так и замер, мокрый. Ну не Преужасная же? Вряд ли. Тура? Не надо.

Но ручку упрямо дёргали с той стороны. Сильно. Настойчиво.

Вот дьявол… Да что же это такое!

И все-таки пришлось вылезать из ванны, брать полотенце и открывать дверь.

И все-таки – Тучка.

Он не выпускал дверь, но это не сыграло никакой роли. Тура резко дёрнула на себя и шагнула в ванную. Он замотал головой.

– Нет, Ту, пожалуйста, нет.

– Да, Стёпа, да.

Потому что иначе она не может. Иначе эта грязь въестся в кожу. «А ведь у нас не так, правда? Не так! Или так? Я не знаю!»

Она протянула руку и, преодолев его неуверенное сопротивление, отбросила под ноги полотенце. У нее над головой он протянул руку и щёлкнул замком. Путь обратно отрезан. И снова включено табло.

Намокшие волосы сделали его еще более мощным и крупным. Или ей кажется? Надо проверить на ощупь.

Проверка затянулась и превратилась в сладкую пытку. Для нее. Для него. И ему стало теперь всё равно, слышат ли за дверью его с трудом сдерживаемые стоны. Всё неважно, когда так сладко, нежно, сильно, глубоко – и вообще за гранью.

Хотя – нет. За грань – вдвоём. Только вдвоём.

Им пришлось покрутиться в попытках устроиться так, чтобы удобно стало обоим. Ванна небольшая, Стёпка, однако, большой, Ту едва держится на ногах. Впрочем, он тоже, но у него просто ноги крепче.

В итоге получилось сзади. Белая изящная спина, которая постепенно розовела. От горячего пара включенной для конспирации до отказа воды. От его жадных рук, что скользили – от хрупких плеч к тонкой талии и потом – по-хозяйски на аккуратные ягодицы. И потом обратным транзитом. Ближе к финалу крупные смуглые руки замерли – правая на белом плече, левая – на месте, где талия переходит в бедро.

Ничего не имеет значения, когда он рядом с ней. В ней. Наполняет собой и смыслом. А еще – теплом и жизнью.

Стёпа успел опомниться в последний момент. А потом они завалились на дно ванны – нелепо, неловко, но, по счастью, без травм. Замерли, затихли и дышали только шумно, глотая воздух открытыми ртами, как две выброшенные на берег рыбы – несмотря на обилие воды вокруг.

Только спустя пару минут Стёпка завозился, пытаясь удобнее пристроить болезненно заломленную руку и Туру на себе. Не сразу, но получилось. А потом он посчитал нужным проинформировать:

– Я тебе на спину кончил.

Прерванный у них не первый, но раньше он об этом молчал. И Ту тоже. А вот сейчас – ответила.

– Романтик! – фыркнула ему куда-то в подмышку.

– Вообще не романтик.

Она вздохнула.

– Ну раз твоя рука где-то там ниже спины – вотри в кожу, что ли.

– Зачем? – поднял брови Стёпка.

– И чему вас только в вашем физкультурном учат? Простейших вещей не знаешь. Сперма – биологически активная субстанция и очень полезна для кожи. Так что втирай.

– Ну и кто из нас романтик? – ответно фыркнул Степа.

Тура помолчала. А потом тихо:

– Спасибо.

Уже гораздо позже, лежа в постели, она поняла, что смогла. Без тех самых слов смогла. Потому что они уже намертво впечатались в ее душу. В сердце.

Он это осознал лишь на следующий день. Внезапно, на тренировке. За что и получил мячом в лоб. Отряхнулся, смахнул пот. А он бы сказал, между прочим.

Кадр одиннадцатый. Ингмар Бергман

Крупные планы лиц, разговоры, проблемы личности и семейные кризисы – всё по Бергману. Ну и швед же, а это нам близко.

– Тура, мы с вами в четверг едем на конференцию.

После стычки хозяйка перешла с Турой на «вы». Ни разу за всё время работы в этом салоне Тура так не удивлялась. Даже рот приоткрыла. Потом закрыла. И спросила первое, что пришло в голову. И что изумило больше всего:

– Мы?

– Вы не заинтересованы в повышении своей квалификации? – Хозяйка салона перебросила белокурые волосы с плеча за спину. – Это высокопрофессиональный форум, где будут представлены новинки рынка и самые передовые технологии. Что-то из этого мы обязательно возьмем на вооружение. Вам не интересно, Тура?

Тура не нашлась сразу с ответом. Эти вопросы всегда решались хозяйкой единолично, Тура – исполнительница. Чтобы взять с собой на мероприятие такого уровня сотрудницу – небывалое дело.

– Считайте это командировкой. За мой счёт, разумеется. Я надеюсь, это окупится.

Тура растерянно кивнула. А потом спохватилась. У нее же там дома дел вагон и маленькая тележка!

– А куда ехать? И надолго?

– В Москву. На три дня. Вся информация здесь. – И на стол перед Турой лёг красочный буклет.

Туре приснился отец. Вдруг, спустя долгие годы, приснился. В детстве снился часто – первые несколько лет после возращения из Норвегии она часто видела страшные сны. То есть в них не происходило ничего особенного. Они были черно-белые, в них было много снега и тёмные фигуры. Фигуры молча двигались, сплетая вокруг Туры какие-то странные хороводы. И когда начинало казаться, что этот хоровод ее сейчас задушит, Тура просыпалась. Мокрая. Чаще всего не от пота.

Сегодняшний сон был нестрашный. Но Тура проснулась отчего-то посреди ночи. Сердце колотилось как сумасшедшее. Дышать было трудно. Она с трудом успокоилась.

Отец… Сон был странный, но очень чёткий. Она видит отца, сидящего за столом к ней спиной. Могучая спина обтянута знакомым колючим синим свитером. И борода у него была колючая, это Тура помнила. Тура вошла, но отец не повернулся к ней. Она почему-то понимала, что он прекрасно слышит, что она стоит за его спиной, но всё равно не оборачивается, и от этого возникает жуткое напряжение, ощущение тоски и безысходности.

Тура села на кровати и обхватила колени руками.

Ты ведь самый главный мужчина в моей жизни, папа. Самый важный человек. Без тебя меня бы не было. Почему я стала тебе не нужна? Зачем ты позволил меня забрать? Не любил? Не оберегал, не защищал? Не жалел? Почему, папа, почему?..

Туре хотелось заплакать, но она не позволила себе. Как давно она не опускалась до сожалений о своей сиротской судьбе, до жалости к себе, бедненькой, которую никто не любит. И потом, почему же никто? А дед? Любимый дедуля ее любит. Только деду есть до нее дело, именно он вытащил ее из черно-белого норвежского кошмара, забрал, вылечил, отогрел.

Но одного деда мало. Нужен еще кто-то, кто любил бы ее и оберегал. И этот кто-то есть, он сейчас рядом, в этой квартире. Спит в соседней комнате. Может ли она надеяться, что он станет ей опорой в жизни? Это сложный вопрос. Порой на него может ответить только сама жизнь. Нет, она никому его не отдаст! Ни за что не отдаст! Степан ее и только ее! Она готова для него на всё…

Сколько же ей осталось этого зыбкого счастья? И как пережить то, что будет потом, после, когда их пути разойдутся? Тура повернулась к стене и провела ладонью по колкой поверхности ковра. Две тысячи евро. И раздолье для клопов – еле вытравила три года назад.

Надо заснуть. Завтра вставать рано, куча дел перед поездкой.

Только вот спать на влажной подушке неудобно. Пришлось перевернуть.

Утром в ее комнату деликатно постучали.

– Можно, деточка?

Тура села на кровати и откинула с лица прядь волос.

– Да, дедуля, конечно!

– Детка, я бы хотел с тобой поговорить.

Какое совпадение. И ей надо с дедом поговорить. Трогательное единение в мыслях у деда и внучки.

– Я сейчас встану. За завтраком и поговорим, хорошо?

– Договорились. – Дед закрыл за собой дверь.

За завтраком они молчали, а когда Тура налила крепко заваренный чай с листом смородины, дед начал разговор:

– Тура, нам надо поговорить… – Дед звенел ложечкой в чайной чашке, явно подбирая слова. – На… деликатную тему. И я не очень рад, что мне приходится говорить об этом, – сказал и замолчал.

Тура была заинтригована, но плохого не предчувствовала. Что там дед себе придумал?

– Тогда говори напрямую, если этот разговор тебе неприятен, – подбодрила она Павла Корнеевича.

– Ну а если напрямую… – вздохнул Дуров. – Я на днях имел беседу с Еленой. И она мне кое-что сообщила. Это касается тебя… и Степана.

Так. Сразу всё стало понятным – и настроение деда, и причина неприятностей. Мамаша руку приложила – от кого еще ждать гадостей?

– И что же она такого важного сообщила? – Тура машинально подвинула деду розетку с вареньем.

– Думаю, ты догадываешься! – Павел Корнеевич был непривычно резок.

Таким Тура его не видела давненько.

– Но я скажу прямым текстом, изволь. Я понимаю, что кажусь вам смешным – со своими представлениями о нормах приличия и морали. Из прошлого века – так вы говорите. Что же, пусть. Но пока я жив, слышишь, Тура, пока я жив – я не потерплю этого в своем доме! Дождитесь, пока я умру – и тогда пускайтесь во все тяжкие, сколько вашей душе угодно!

Это было резко, обидно и больно. Пусть и справедливо по сути. Глаза Туры наполнились слезами.

– Дед…

Было что-то в ее голосе, что заставило Павла Корнеевича схватить внучку за руку.

– Турочка, детка, я не хотел тебя обидеть! Я думаю прежде всего о твоем благе! Степан Аркадьевич… он производит впечатление человека порядочного. И возможно, я сделал поспешные выводы… Но ты пойми меня! Я ведь желаю тебе только добра, ведь ты у меня единственная!

Дед посмотрел на внучку с тайной надеждой. Тура молчала, и Павел Корнеевич истолковал это молчание по-своему.

– Ох, прости меня, родная! – Он неловко поднялся с места, чайная серебряная ложечка глухо звякнула о паркет. А он уже обнимал худыми старческими руками внучку за плечи и целовал в светлую макушку. – Прости меня, девочка моя. Знаю – к старости я стал вспыльчив и совсем несносен, зачастую сначала ругаю, а потом соображаю. Если я подумал не то, нехорошее, – прости старого дурня.

Слезы комком встали в горле. Будь ты проклята, мамаша растреклятая! Кто тебя просил лезть, мстительная тварь? Что же ты не оставишь меня в покое? Просто не оставишь в покое? Тура пыталась дышать носом, но слёзы всё равно готовы были брызнуть из глаз. А дедовы пальцы всё сильнее сжимали ее плечи.

– Детка, если у вас всё серьёзно со Степаном… Нет, я всё понимаю, сейчас не женятся сразу. Я не совсем замшелый пень и какие-то вещи понять могу. И сам был молодым. Мне просто надо знать… понимать… Что у него серьёзные намерения на твой счёт. И если он намерен сделать тебе предложение…

Тура с трудом подавила всхлип, и он противным склизким комком осел где-то в желудке.

– Я просто очень тебя люблю, детонька моя. И хочу, чтобы было кому о тебе заботиться, когда меня не станет.

Это еще вопрос – кто о ком заботится. Конечно, Тура не сказала это вслух. И не только потому, что говорить пока всё равно не могла. А потому, что дороже деда у нее нет никого. Не было. До недавнего времени. И огорчать его она не имеет права.

Мамаша – дрянь. Но сама Тура обязана была подумать о последствиях.

– Дед… – Она потёрлась щекой о его морщинистую ладонь на своём плече. – Послушай меня. Пожалуйста… – Тура говорила медленно, тщательно подбирая слова. – Я уезжаю на три дня в Москву, по работе. Когда вернусь – мы обязательно всё обсудим, и я… – Она вздохнула и скрестила пальцы левой руки под столом. – Всё расскажу и объясню. Договорились?

– Договорились. – Павел Корнеевич еще раз крепко поцеловал внучку в макушку. – Договорились, моя хорошая. А пока давай пить чай, остыл уже, наверное. И расскажи мне, что за командировка? Мне интересны подробности.

Она словно проснулась. Или очнулась. Последние недели Тура смотрела на всё происходящее сквозь какую-то легчайшую дымку – и даже гадости осатаневшей мамаши не могли порвать эту пелену, сотканную из взглядов тайком из-под густых черных ресниц, из прикосновений мимоходом горячей ладони к пояснице, из тихого шёпота: «Люблю тебя, Тучка», из крепко обнимающих рук и тугих шёлковых кудрей. Но теперь в дело вмешался дед. Пелена пала. А они заигрались. Надо что-то делать со счётом на табло. Но в первую очередь – успокоить деда.

Сначала Тура малодушно решила отложить разговор со Стёпой. Вот она вернётся из командировки, и тогда… Но поняла, что это только отсрочка и побег от проблемы. А проблему надо решать, и времени не так уж и много. Значит, надо разговаривать.

Павел Корнеевич настолько редко выходил в последнее время из дому, что сейчас, увидев его в прихожей, одетого в древнее, стоящее колом пальто и кепи, Тура сильно удивилась.

– Дед, ты куда это собрался?

– Я взрослый человек, и у меня могут быть дела, – отрезал Павел Корнеевич. – Буду через пару часов.

Тура смотрела, как за ним захлопнулась входная дверь. На улице, слава богу, не скользко.

Она подошла к окну и отодвинула штору. Дед шёл довольно уверенно. Твёрдо опираясь тростью об асфальт. Ну что она, в самом деле? Профессор Дуров в трезвом уме и твёрдой памяти. И ноги пока держат. И слуховой аппарат он надел. И кстати, раз уж деда нет, а Стёпка дома… И мамаша на дежурстве…

Тура стукнула в дверь его комнаты. Услышала ответ и вошла. Степан лежал одетый на кровати и читал книгу. Увидев ее, он отложил книгу и улыбнулся.

– Моя хорошая…

– Стёпа, пойдём чай пить. Я пирогов купила вкусных.

Тура поставила на стол чашки, досыпала в вазочку печенье и положила на тарелку купленные недалеко от дома еще горячие пироги с мясом и капустой.

– Стёпа, я хочу с тобой поговорить.

Просто дежа вю. Все со всеми хотят поговорить. Тура поморщилась.

– Точнее, я хочу с тобой кое-что обсудить.

– Угу. – Степан дожевал пирог с мясом, а потом все-таки обратил внимание на встревоженный вид и напряженный взгляд Туры. – Ту, чего случилось? Я деньги забыл отдать? – Стёпка наморщил лоб, вспоминая.

– Нет, всё ты отдал вовремя. – Голос Туры был сух и деловит.

– А чего тогда? – Стёпа окончательно переключил внимание с пирогов на разговор. – Вы хотите цену поднять? Ну… я в принципе не против… – И, поскольку ему не отвечали и щедрость не оценили, Степан повысил голос: – Тура? Ты что молчишь?

– Не о деньгах речь.

– А-а-а… – Стёпа вздохнул облегченно и недоуменно одновременно. – А о чём?

Если разговор неприятен – начинай его быстрее. Такой совет Тура дала деду не так давно, и самое время им теперь воспользоваться.

– Дед о нас знает, Степан.

Степан взъерошил волосы на затылке.

– Что знает? Что мы спим вместе?

Отличная формулировка. Спим вместе. Нет, Стёпочка, не спим. Когда мы вместе – ни черта не высыпаемся. Не до сна.

– Да, – ответила она коротко, не вдаваясь в лексические нюансы.

– И что? – продолжал недоумевать и ерошить затылок Степан. – Чего такого? Или он против?

– Именно!

Улыбка, начавшая зарождаться на его губах, тут же исчезла.

– Но почему? – Глаза в обрамлении длинных ресниц округлились.

– Потому что это мой дед! – Тура тоже повысила голос. – Ты не первый день у нас живешь. Неужели ты еще не понял, какой он человек? И как он мог на это всё… отреагировать?

За столом повисло молчание. Наклонив голову, Степан смотрел в фарфоровую чашку с остатками чая. Словно в рисунках чаинок хотел прочесть ответ. А потом поднял голову.

– Мне… надо убраться отсюда? Съехать?

– А ты хочешь? – спросила она тихо.

– Нет, – так же негромко ответил он. – Не хочу уходить от… тебя.

Уход его уже ничего и не решит. Но слова о том, что он не хочет уходить… Как же всё сложно!

– Слушай… – Тура покрутила чашку на блюдце. – Я считаю, что нам нужно… сгладить ситуацию. И успокоить деда. Обязательно нужно.

– Скажи как.

Дивное душевное благородство. Раз делают такое щедрое предложение – грех не воспользоваться.

– Надо сказать деду, что мы собираемся пожениться.

Он перестал не то что моргать – дышать даже. И вытаращился на нее. Словно жёг лазером насквозь. И под этим взглядом Тура принялась торопливо объяснять:

– Не по-настоящему, ты не переживай! Просто… притворимся. Понарошку. Чтобы деда успокоить. Если ему сейчас сказать, что у нас всё как положено – он успокоится.

– А потом? – неестественно ровно спросил Степан.

– А потом я что-нибудь придумаю. Понимаешь, мне его надо в больницу положить на обследование. Точнее, там и обследование, и лечение. У него сердце… в смысле, у всех сердце, но у него оно не очень здоровое. И возраст. И мне бы… – Тура на секунду замолчала, стараясь найти нужные слова. – Нельзя мне его сейчас волновать и расстраивать, понимаешь? Кроме деда, у меня никого нет. Я не имела права так его… подводить. – Она посмотрела Степану прямо в глаза. – Давай просто его обманем, и я выиграю время. Это всё, что мне нужно.

– Нет.

Коротенькое слово. Три буквы. Но сразу стало ясно – спорить бессмысленно, ответ окончательный, обсуждению не подлежит. Но Тура попыталась:

– Почему? Тебе же это ничего не стоит. Ни-че-го! Всего-то надо сказать человеку то, что он хочет услышать.

Он отрицательно качнул головой.

– Что, даже слова о возможном браке со мной тебе настолько отвратительны? – Хотелось произнести это зло и язвительно, а вышло… Жалко вышло, откровенно говоря.

Степан еще раз качнул головой. Он отвёл взгляд, но легче Туре от этого не стало.

– Я не буду врать, – сказал он негромко. – Нельзя врать. Особенно о таком. О важном. Я не вру, Ту. Не умею, не начинал и не буду.

А когда ты говорил, что любишь меня, тоже не врал?

Тура почувствовала боль. Просто физически ее пронзили слова Степана. И всё – ситуация, разговор – вдруг стало предельно откровенно унизительным. Ужасно просто унизительным. Как в тот раз, когда вот на это самом столе… а Тура тогда стояла в дверях… Трясущиеся женские бедра. Сахарница на самом краю. И крышечка на ней – звяк-звяк. Звяк-звяк. Звяк-звяк.

Звяк…

Она подняла крышечку и выпустила из пальцев. Степан поморщился на звонкий резкий звук.

– Хорошо. – Она резко поднялась со стула. Надо уходить. Надо немедленно. – Я тебя услышала. Буду выкручиваться сама.

– Тура, послушай, давай я поговорю с Павлом Корнеевичем, я всё объясню…

– Вот это я тебя категорически прошу не делать! – Голос Туры уже срывался, и в горле что-то мешало проходить воздуху, хотя она делала вдох за вдохом.

– Ту! – Он тоже вскочил и протянул руку. – Не пори горячку. Мы что-нибудь придумаем обязательно.

– Не надо. – Туре ужасно захотелось скрыться с глаз, пропасть и исчезнуть. Только бы не видеть Степана, только бы не видеть!.. – Я сама со всем разберусь. Извини, мне надо идти. Я завтра утром уезжаю в Москву.

Степан остался в комнате один. Тура захлопнула за собой дверь.

Степан взял крышку сахарницы. Звякнул ею по чашке. Ладно, Тучка, съезди в столицу, остынь там. Вернешься – поговорим нормально, спокойно. Как взрослые.

Она приехала на Московский вокзал заранее. Очень заранее. Чтобы не дай бог не встретиться ни с кем дома. Кашу деду приготовила, чай заварила. И ушла, аккуратно прикрыв за собой дверь. Тура хвалила себя всю дорогу, пока ехала до площади Восстания. Какая она молодец: и разговор хорошо составила, и держалась достойно. И не ревела потом. Почти. В общем, ай да разумница Тура Дурова. Умница Трубадура.

Но оказалось, что она не готова к злой магии вокзала. Мелькание на табло, снующие взад-вперед пассажиры, звуки объявлений – всё это вдруг содрало с нее напускное спокойствие. Оставило голой и беззащитной.

Предал. Как все другие – предал. Как только дошло дело до самого важного для каждой женщины – тут же показал свое истинное лицо. Даже в шутку, даже понарошку не разрешил покуситься на свою драгоценную свободу. Все они такие. Всем им одно только и нужно.

Тура места себе не находила. Грустные мысли крутились в голове, каким ветром их туда занесло? Теплым, пахнущим маслом и железом беспокойным ветром, срывающим людей с насиженных мест. И сейчас у Туры не было сил сопротивляться этим мыслям, этой жалости к себе и ненависти к нему.

Пропади ты пропадом, Степан. Провались. Исчезни к моему приезду. Видеть тебя не хочу. Счет на табло обнулился.

– Тура, вы уже на месте? Похвальная пунктуальность.

Она медленно обернулась. И ответила тоже медленно, глядя куда-то в середину челки цвета «холодный беж».

– Доброе утро. Мне не терпится скорее оказаться на конференции.

Кадр двенадцатый. Андрей Тарковский

То, что происходит на экране, невозможно постичь разумом или логикой. Но оно проникает внутрь, пронзает насквозь. И вот вы уже в зоне, в зеркале, на Солярисе.

Степан смотрел на часы. Стрелки показывали, что профессору Дурову время пить ежевечерний чай. Кто же ему подаст чай, если внучка в отъезде? Стёпка потер лоб. Пальцы показались холодными, а лоб – горячим. И чтобы согреть пальцы, он чиркнул спичкой. Десять минут – и будем чай пить, Павел Корнеевич.

На приглашение к столу Дуров ответил хмурым взглядом из-под насупленных бровей. И лишь после паузы кивнул утвердительно. Стёпа обратил внимание, что авторучка в его руке мелко дрожит. Кивнул и прикрыл дверь. Надо еще кое-что на стол поставить: салфетницу и сахарницу.

Павел Корнеевич пил чай демонстративно молча, вопреки своей обычной разговорчивости. Глядя прямо перед собой, точно отмеренными глотками отпивая чай через равные промежутки времени. И когда Степана этот метроном окончательно измотал, он решительно произнес:

– Павел Корнеевич, я хотел с вами поговорить.

Дуров вздрогнул, чашка выскользнула из старческих рук, была не поймана и опрокинулась набок на стол. Не разбилась, но на скатерти образовалось пятно, формой похожее на Австралию, и пиджаку профессора тоже досталась своя порция чая.

– Я уберу. – Степан поднялся со своего места.

Пока промокалось пятно и наливался новый чай, Дуров молчал. Но как только Стёпа сел за стол, профессор заговорил, резко и решительно:

– Вот видите. Я совсем беспомощный старик. Всё проливаю, роняю, разбиваю. Тура очень сильно из-за этого переживает, хотя виду не показывает. Одна морока ей со мной, я обуза. – Дуров замолчал.

Молчал и Степан. Ждал продолжения. Точно знал, что будет. И оно последовало.

– Вы мне нравитесь, Степан Аркадьевич. Вы человек неглупый, имеющий понятие о воспитании и порядочности. Вы физически сильный человек, не лишённый обаяния. К вам легко испытывать симпатию.

То, как методично его раскладывали по полочкам, Степана задело, но виду он, разумеется, не подал.

А Дуров продолжил:

– Вы интересный собеседник, удобный жилец… Словом, вы неплохой человек, Степан Аркадьевич. А Туру я люблю. Разницу улавливаете?

Степан молча кивнул. Чувствуя, как внезапно вдруг стало разливаться по телу напряжение. Как перед розыгрышем решающего очка.

– Я Туру очень люблю. Дороже нее у меня человека нет. И не будет уж. Ей очень несладко пришлось в жизни. – Павел Корнеевич говорил сурово, словно вынося приговор. Неизвестно кому. – Я всё понимаю. И про Елену. И про их отношения. И про предательство. У истока их отношений, так сказать, стоял. И вина моя наверняка есть. – Дуров неловко попытался стряхнуть с уже пропитавшую ткань лацкана влагу. И не поморщился, когда упал с тяжелым стуком нож. – Что-то упустили в воспитании Лены. Всё пытаюсь понять что и не пойму никак. Ну да уже не на этом свете будем разбираться, а там… – Он махнул рукой, звякнула снова чашка, но устояла в этот раз. – Не буду вдаваться в наши семейные дела, не о них разговор. Тура для меня всё. Я знаю, как трудно ей пришлось. Знаю, как она одинока. Как нуждается в том, чтобы ее кто-то любил. Кто-то, кому она могла бы верить. – До этого момента Дуров говорил, глядя на сплошной ряд книжных корешков на стеллаже. А тут перевел на Степана уставший взгляд. – Все мы в этом нуждаемся, верно? Мне страшно умирать, Степан Аркадьевич. Страшно, понимаете? Кто ее будет любить, когда меня не станет?

Тишина уютной комнаты, укутанной, словно шалью, светом желтого абажура, внезапно лопнула как струна. И тут же натянулось, но что-то иное – между двумя собеседниками.

Кроме деда, у меня никого нет. Я обязана о нем позаботиться.

Как же вы друг друга…

– Павел Корнеевич, – с некоторым вялым изумлением услышал Степан свой голос, – я хочу просить у вас руки вашей внучки.

У Дурова изумление проявилось не вяло. Скорее бодро. Острым взглядом из-под седых бровей и поджатыми губами.

– Пожалеть изволили? Не стоит.

– Никого я не жалею. Люблю ее.

На табло включили отсчет. Не обратный – прямой. Прямее не бывает.

– И прошу у вас руки Туры.

Стёпе показалось, что еще чуть-чуть – и он встанет, положит руку на несуществующий эфес шпаги, щёлкнет невидимыми шпорами и выдаст что-то вроде: «Честь имею». Сюрреализм какой-то. При полном ощущении отсутствия вранья, что характерно.

Дуров смотрел на него и молчал. От этого, наверное, у него стали слезиться глаза. Впрочем, они у него часто слезились. Профессор резко откинулся на спинку стула и потянул в сторону древний шерстяной галстук. И тут только Стёпа осознал, как старик бледен. Это всё отсвет абажура, жёлтый, обманный!

– Не беспокойтесь! – замахал рукой Павел Корнеевич, заметив Стёпину попытку встать. – Всё в порядке! Разве что окно… Если не сложно, отворите.

Пока Стёпа воевал с рассохшейся рамой и соображал, что он, собственно, наговорил, Дуров привел себя в порядок. И даже нож поднял.

И вот статус-кво восстановлен. Двое собеседников за круглым столом в свете круглого абажура. Но атмосфера в комнате совсем иная.

Степан подлил Дурову в чашку заварки и кипятку, какое-то время смотрел, как профессор сосредоточенно пьет чай. Мысли собирал, слова выбирал. Надо же теперь новый рисунок игры подбирать.

– Павел Корнеевич, только вот какое дело тут… – Собственный неуверенный тон Степану не нравился, но как выправить – не понимал. – Мы не торопимся… с этим событием. Потому что…

– Всё прекрасно понимаю, Стёпочка!

Стёпочка. Замечательно. Теперь он уже Стёпочка. А не всё ли уже равно? Цифры на табло менялись как сумасшедшие.

– Я догадываюсь, что репутация у меня – как у пня замшелого, – продолжал Дуров. – Но я человек разумный. И понимаю, что каждое время имеет свои… внешние атрибуты. То, что было необходимым в мое время, сейчас… Да и в мое время, знаете ли… – Он махнул рукой, ничего при этом не уронив. И снова поднёс к губам чашку.

– Да не в атрибутах дело. То есть… понимаете… – Стёпка чувствовал себя окончательно запутавшимся. Не мог понять, где заканчивается правда и начинается обман. И есть ли этот обман вообще? Но потребность сказать какие-то правильные слова – знать бы только, какие! – именно здесь и сейчас была сильной. Практически непреодолимой. – Просто у меня в данное время период в жизни непростой. Знаете, есть шанс, что возьмут играть в национальную сборную.

Зачем он сказал об этом Дурову, Степан не представлял. О таких вещах надо молчать. Молчать до того момента, пока у тебя контракт будет в кармане. И нет никакой уверенности, опять же, что профессор вообще поймет, о чем речь. Он не производил впечатления человека, увлеченного каким бы то ни было видом спорта. Да и сами спортивные реалии были иными в те времена, когда Дурова это могло в принципе интересовать.

В своих предположениях Степан ошибся.

– Это потрясающая новость! – всплеснул руками Павел Корнеевич.

Степан поймал себя на том, что машинально отслеживает, что он при этом может уронить. А ничего. Всё устояло. – Это же такая честь – представлять страну на самом высоком уровне. Это то, чего вы хотели, Степан?

– Ну, в общем, да. Только это вопрос еще не решенный. Мне вот как раз сейчас… Точнее, через пару недель, надо будет показывать свою лучшую игру. Да и там потом…

– Я прекрасно понимаю, о чем вы говорите! – Дуров выглядел крайне воодушевленным. Будто и в самом деле понимал. – У вас сейчас переломный момент в карьере. Я совершенно уверен, что Тура вас поддержит. И я тоже! Хотя от меня толку никакого, но уж чем могу… А свадьба и прочие формальности – это всё не к спеху, это подождет.

В этот миг Стёпка от души согласился с Артуром, что у него вместо головы мяч. Потому что понимать и оценивать происходящее он окончательно перестал. Вместо этого допил чай, убрал со стола, вымыл посуду. И даже стоически вынес рукопожатие профессора Дурова, которое в этот раз сопровождалось похлопыванием по плечу. Целовать по родственному в щеку старик не стал – и на том спасибо.

Вырубился Стёпка, едва коснувшись головой подушки.

* * *

Она приехала в чужой город. Незнакомый перрон, вокзал, который видит в первый раз. Непривычный воздух и очертания зданий. И лишь стела на площади Восстания пригвождает ее к этому месту, к этому городу, к себе. Протыкает все слои насквозь. Это ты, Тура Дурова. Ты. Ты всё это сделала. Ты вернулась. И пора платить по счетам.

Внезапная весна в городе словно смеялась над ней, пока автобус катил по Невскому. И город прихорашивался весной – ярким солнцем, прозрачностью воздуха, улыбками людей, золотом шпилей и куполов. Все оттеняло то, что она везла в себе. Господи, не расплескать бы. Довезти. И там, дома, можно лечь и умереть. Что еще остается?

Раньше были оправдания себя. Тем и занималась только, что успокаивала себя. А теперь оправданий нет. Сама, всё сама. Некому предъявить счёт, некого обвинить, даже Елена тут ни при чем. Разве что гены ее, угу.

– Вы к профессору?

Высокий широкоплечий парень распахнул перед ней знакомую дверь родного дома. Надо же, он еще и шутит.

– Можно и к нему.

– Заходи. – Степан посторонился, пропуская в прихожую. Протянул руку за сумкой, но Тура качнула головой. – Не тяжелая?

– Нет.

– Как съездила? Удачно?

Не то слово, Стёпочка. В груди зародился всхлип, и Тура поняла, что счёт на табло идет на минуты. И где же ей набраться сил?

– Да. Новый опыт приобрела. – Она поставила сумку на стул и открыла дверь в его комнату.

Если Степана и удивило такое развитие событий, то виду не подал – прошел за ней.

– И в какой же сфере опыт? – На самом деле, детали ему были не слишком интересны. Хотелось поцеловать, но в свете того, как они поговорили перед ее отъездом, наверное, не стоит. А вот рассказать о разговоре с Павлом Корнеевичем стоит. Но надо как-то выйти на эту… тему.

– Помнишь, Елена про попперсы рассказывала? – Тура прошла к окну и резко обернулась.

– Про… что? – Степан нахмурился. Покосился на кровать, там лежали купленные накануне кроссовки, еще даже не вынутые из ярко-салатовой коробки. Надо убрать их и, наверное, предложить сесть. – Смутно что-то такое припоминаю. Это вроде БАДов или нет? Помню, Павел Корнеевич по их поводу ругался. Кстати, Тура, о твоем деде…

– Нет, это не БАД. – У нее тон резкий. Бритвенный какой-то. – Это такое химическое соединение. Лекарство. А еще его используют для иных целей.

– Для каких? – Смысл диалога от Степана ускользал. Им сейчас что, больше нечего обсуждать? Кроме каких-то химических соединений? Или – если это лекарство – оно как-то связано с Павлом Корнеевичем и его здоровьем? – Для чего это, Тура?

– Для чего? – медленно повторила она. – Афродизиак это.

– Афро… что?

– Трахаться с ним круто.

Эти четыре слова Степан осмысливал долго. Плохо иметь голову-мяч. Мысли с нее соскальзывают. Он перевел взгляд на салатовую коробку – словно этот яркий маркер мог что-нибудь прояснить. Потом снова посмотрел на Туру. Она ответила ему прямым взглядом. Но Стёпе показалось, что она его не видит. И вдруг стало страшно задавать следующий вопрос. Но он его задал:

– И… какое это отношение имеет к тебе?

Она тяжело вздохнула.

– Опробовала. Круто. Рекомендую.

Этого не может быть! Не может быть.

Не. Может. Быть.

Нет, у него не голова-мяч. Это ему сейчас подали навылет. И мяч летит на его половину, и шансов принять нет. Или есть?

– Ты… что? Ты там, в Москве… Ты там… была с кем-то? У тебя… был секс там… да?

– Угу, – буднично и безразлично бросила она. – Говорю же: круто. Ощущения – чума. Надо будет и нам попробовать.

Мяч приземляется в пределах площадки. Совсем близко к задней линии. Цифры на табло взрываются. Мелкое крошево стекла больно впиваются в тело Степана. Но больнее всего – в сердце.

Ярко-салатовая коробка летит в стену.

– Дура! Что ты натворила?! Зачем?! Господи, какая же ты идиотка!

– Точно, – кивает она. – Меня так все в школе и называли: Тура-дура-трубадура.

Входная дверь грохнула гораздо громче, чем коробка об стену. Кстати, кроссовки внутри нее тоже оказались ярко-салатовые.

– Это точно он? – Тренер национальной сборной поскреб знаменитые на весь мир короткие седые усы. – Не вижу, ради чего мы пришли.

Артур сцепил зубы и промолчал. Тут объяснять что-то бессмысленно. Всё на площадке как на ладони. Даже просить подождать, пообещать, что Степан сейчас покажет свою лучшую игру – не имеет смысла. Потому что на поле сейчас не Кузьменко, а кто-то другой. Его Кароль не знал. Но испытывал острое желание придушить.

– Кос, а ну стой!

Степан остановился и обернулся.

– Я же тебя предупреждал… – Артур подходил и цедил сквозь зубы. – Я же тебе говорил. Что придут смотреть. Что ты должен показать свою лучшую игру. Говорил?

Кузьменко безучастно кивнул.

– Тогда один вопрос. Что?! Ты?! Творишь?!

Ответ – равнодушное пожатие плечами. Терпением врач клуба не отличался, и сейчас он просто впечатал либеро в стену. Невзирая на то, что и ниже, и легче. Но не так уж и намного. Зато эмоциями всё перекрывается.

– Какого чёрта, Стёпа?!

Всё так же равнодушно и даже отрешённо Степан принялся методично отцеплять от себя руки доктора.

– Не пошла игра сегодня.

Это так шло вразрез с тем, что Артур знал о Кузьменко, что врач отступил. И позволил Степану сделать несколько шагов, мучительно пытаясь отыскать хоть одну причину.

– Стёп… – Вопрос прилетел либеро в спину. – Что-то случилось? У тебя что… – Артур рискнул предположить самое страшное. – У тебя… кто-то умер?

Кос замер. А потом обернулся. Это равнодушное лицо не могло принадлежать сердцу их команды.

– Точно. Умер… у меня… кто-то.

На следующий день тренер молча подписал либеро недельный отпуск. Степан собрался домой. Но по дороге решил сделать остановку.

Ощущение холода на сердце, которое сопровождало Туру всю жизнь, сейчас оказалось благом. Вместо сердца ледышка. Криоанастезия. Холодно, зато ничего не чувствуешь. Ни боли, ни стыда, ни отчаяния.

Заглянула к деду – выглядит на диво довольным жизнью, блеск в глазах и улыбка. Может быть, это знак того, что вечером можно еще раз поговорить с ним по поводу госпитализации – раз он в таком благодушном настроении?

Затем инспекция холодильника, прикинуть, что приготовить на ужин. Потом сходить в душ, высушить волосы и одеться в чистое. К двум она обещала приехать на работу. Хотя слабо представляла, как теперь общаться с хозяйкой. После такой… во всех отношениях удивительной совместной поездки.

Откровения начались еще в поезде. Под стук колес Тура с всё возрастающим изумлением слушала историю жизни свой работодательницы. Начиная со школьных лет и родителей, потом про бывшего мужа, его деньги и скверный характер, про развод и любовников. Про многое, в общем. Спустя какое-то время Тура перестала удивляться и лишь кивала, когда требовалось. И молча слушала.

А дальше – больше. Успели зарегистрироваться на выставке, а после – приглашение на ужин в ресторан, две бутылки вина, новый поток откровений. А следом приглашение в номер продолжить вечер. Корректно сформулировать отказ Тура не смогла. И говоря откровенно, на нее накатила какая-то апатия, которая несла ее по волне событий. Пока еще просто удивительных. А потом они стали и вовсе… бурными.

К их компании присоединились двое мужчин. Появилось вино. И не только вино. Когда на столе возникли яркие бутылочки, сам собой вспомнился тот разговор. Обеденный стол, сердитый дед, насмешливая Елена и… он.

Еще сегодня она говорила: «Ненавижу». Еще утром она хотела, чтобы он исчез. Вот он, шанс. Сейчас, безоговорочно. Я для тебя никто. Ты для меня никто. Счет на табло обнулился.

Тура взяла в руки ярко-зеленую бутылочку.

– Ты приехал ко мне… – Красивая женщина с длинными прямыми каштановыми волосами едва сдерживала слезы. – Сыночек, миленький… Соскучился, родной? Я тоже, очень.

– А я нет.

Женщина растерянно моргнула. И смахнула с щеки слезинку.

– А… зачем тогда, Стёпа?

– Спросить хотел. – Он смотрел на нее с высоты своего роста. Какая же она худенькая и маленькая по сравнению с ним. Хрупкие невысокие женщины, которые могут взять и вспороть тебе сердце. – Скажи мне, что чувствует женщина, когда предает своего мужчину? Когда отрекается от того, кого любит?

Лариса отшатнулась. Будто сын отвесил ей пощечину. Но плакать вдруг передумала. Деловито полезла в сумочку за пачкой сигарет, достала, прикурила. И только после половины сигареты ответила – так же отстраненно, как спрашивал он:

– Сначала ты не понимаешь, что сделал. Тебе кажется, что всё правильно. Осознание приходит потом, позже. Когда уже ничего не исправить. Можно, конечно, всё объяснить молодостью, неопытностью. Только… не получается.

– Жалеешь? – тихо поинтересовался он.

– Много раз.

– Ты счастлива?

Она пожала плечами и положила окурок в пепельницу. И посмотрела на него. Высокий, красивый. И очень несчастный мальчик. Ее сын. Она утратила это право, но всё равно так его называет.

– Хорошо. – Он передернул плечами, почти повторив ее жест. – Я понял. Спасибо, мама.

– Ты все-таки считаешь меня матерью? – Голос ее подвел.

– Это факт, который невозможно изменить. Ты моя мать. Ладно, я пойду, мам. Самолёт скоро.

На прощание он позволил себя обнять.

Первые три дня в Ейске он ел, спал и слушал музыку, которую ему накачал в телефон Лёлик. Огромные наушники брата прочно приросли к голове, отключая Степана от всего внешнего. И домашние услышали его просьбу. Ничего не спрашивали, ни о чем не просили. Дом словно замер. Даже Василиса первые три дня молчала, что для нее было сродни подвигу. А на четвертый не выдержала:

– Ты вот одно мне скажи, Степан… – Василиса Карповна перехватила старшего внука на выходе из туалета. – Звать-то ее как?

– Никак.

– Ишь, какие имена нынче девкам дают заковыристые. Никак. Ну ничего, Нинкой буду звать.

– Ба…

– Скалкой в лоб хочешь?

– Не то чтобы очень.

– Пошли, поможешь мне рыбу чистить.

Стёпа вздохнул, но повиновался. Собственный обет молчания и его наконец утомил.

– А масти она какой – белявая аль чернявая?

– Лысая, – буркнул Стёпка, ловко орудуя ножом.

– Ото допросишься ты у меня! – пригрозила Василиса, но от рыбы не оторвалась. – Не хочешь говорить, стало быть?

– Не о чем.

– Вот что же вы у меня на баб такие малохольные, а? Что ты, что Аркашка. Найдут себе сначала чёрт-те что, а потом страдают, страдают…

– Василиса Карповна, а вы не запамятовали, что это «чёрт-те что» – ваша дочь?

– Нет у меня дочери, – привычно огрызнулась Василиса.

– А я, между прочим, и не страдаю, – подал голос с порога неслышно вошедший на кухню Аркадий. – Пирог будет или жарёха?

– Пирог. А ты что же, простил Ларку, что ли?

Интересно, как часто они говорят об этом? Судя по лицам отца и бабки – в первый раз. Чудеса.

– А чего мне ей прощать? Кто в итоге с добром остался? – Аркадий легко оседлал стул и, ухватив заварочный чайник, отпил прямо из носика. – Парни оба со мной. И внуки все мои будут. Будут же внуки, а, Стёпка? – толкнул он сына в плечо плечом. – Парочку пацанов мне для секции.

– Хоть целую команду волейбольную. К Лёвке только обращайтесь.

Аркадий Ефимович хотел что-то сказать, но переглянулся с тёщей – и передумал.

Пирог с тюлькой вышел вкусный. И с него начался для Степана медленный, но все-таки подъем. Навалялся в яме, хватит. Теперь надо восстанавливать то, что сломал.

Она не увидела, наступила. И только потом опустила взгляд, чтобы посмотреть, что так больно впилось в подошву.

Оказалось, ключи. Комплект Клары Корнеевны. И несколько купюр рядом. Тура бросила сумку на постель и пошла. А потом побежала. Проверять.

Комната хранила следы поспешных сборов, но ничего не оставлено. Ничего, что бы напоминало о том, что жил тут человек по имени Степан Кузьменко. А теперь нет его. Лишь за этажеркой, спустя пять минут, обнаружилась ярко-салатовая коробка. И пара кроссовок такого же цвета. Размер – сорок пятый.

Коробку Тура вернула на место – на кровать. Закрыла шкаф, поправила кресло. Всё сейчас так, как было до жильца.

– Что, бросил тебя любовничек?

Тура медленно обернулась от плиты, где тушились тефтели. Елена Павловна прислонилась к дверному косяку и выглядела невероятно довольной. Вся сияла улыбкой, перламутром помады и люрексом кофточки.

– Ты не хочешь внести свою долю за квартплату? – Тура кивнула на соседний стол. – Квитанцию принесли для оплаты.

– За меня папа платит, – отрезала мать. Прошла на кухню и отщипнула листик петрушки, которая стояла на подоконнике в банке с водой. – Мы с ним договаривались.

О чем мамаша с дедом договаривалась, Тура не знала. И спрашивать об этом не было никакой возможности. За квартиру платила она одна. Пока у них жил Степан, нести это бремя было гораздо проще. Да, лучше о деньгах. О чем угодно.

– Я не удивлена, собственно. – Довольство Елены наполняло кухню чем-то удушливым. Как и ее духи. – Эффект новизны прошел, мальчик поумнел. В тебе же нет ничего, что в состоянии удержать мужчину.

Разговора не избежать.

– Откуда ты знаешь?

– Встретила его сегодня, когда он покидал наш тихий уголок, – рассмеялась мать. А потом свела накрашенные бровки. – Нахамил мне. Неотесанный тип, хорошо, что съехал. Кто же тебя теперь трахать будет, девочка моя?

Осознанно или нет, но мамаша била сегодня прицельно. Или это Тура сегодня совсем не держит удар?

– Сдам комнату пятнадцати таджикам, будет из кого выбирать.

На это Елена не нашла что ответить и торжественно выплыла с кухни, оставив после себя удушливый тяжелый аромат.

– Дед, я хочу с тобой поговорить.

– Слушаю тебя, Турочка. – Павел Корнеевич снял очки и сложил их на столе так, чтобы дужки смыкались.

Тура какое-то время смотрела на этот треугольник. Нельзя откладывать больше. Надо сказать и про то, что Степан съехал, и про госпитализацию напомнить. С чего начать? Наверное, лучше с госпитализации – так логичнее. Но Тура решила начать с самого для себя трудного.

– Я про Степана Аркадьевича хотела сказать…

– Всё знаю, детка! – Дед порывисто схватил ее за руку, сжал. Пожатие у него до сих пор сильное. – Очень рад, очень!

– Рад… чему?

– А ты еще не говорила со Стёпой?

Стёпа… Не Степан Аркадьевич. Так, что это значит? Тура медленно покачала головой. А дед так же медленно встал, поправил галстук, застегнул пуговицы на пиджаке. И с невероятной торжественностью произнес:

– Вчера Степан Аркадьевич просил у меня твоей руки.

Она сначала не поверила. Я тебя просила об этом, ты отказал. Ты сказал «нет». А потом Тура посмотрела в сияющие неприкрытой радостью глаза деда – и поверила. И вспомнила утро. Разговор. Открытая салатовая коробка.

Комната стала медленно вращаться вокруг нее. И она медленно опустилась на стул.

– Тура, детка, что случилось? – Профессор Дуров принялся бестолково хлопотать вокруг внучки. – Разволновалась? Понимаю, это такое событие важное для девушки! Сейчас, я тебе водички принесу.

– Дед, сядь, прошу, – едва смогла выговорить она.

Комната по-прежнему вращалась. Даже две комнаты. Вокруг нее, накладываясь одна на другую, смешиваясь и просвечивая, кружились две комнаты – кабинет деда и комната Степана. И поверх всего летала салатовая коробка. Размер сорок пятый…

– Тура… – Павел Корнеевич сел напротив. И теперь смотрел встревоженно. – Давай все-таки водички принесу. Может, чайник поставить? Или давай вот что! Мне Стёпа на Новый год коньяк подарил. Давай-ка выпьем по пятьдесят граммов, девочка моя. Есть же что отметить! Стёпа на тренировке, наверное, да?

Она начала раскачиваться взад-вперёд. Вращение вокруг никак не прекращалась. Есть что отметить, да.

Поминки.

Из глубин памяти стало подниматься что-то совсем холодное и страшное. Пьяные окрики отца и молчаливые тётки, холод, казённые улыбки людей в приюте. Тура замотала головой, но муть всё прибывала, как вода на полную луну. Травля в школе – пинки сзади, обидные прозвища, спрятанные вещи. Звяк-звяк, сахарница на самом краю стола. И стол за пять тысяч евро, боль в стянутых руках, сухость от кляпа и вязкая густая паника. А потом пришел он и спас. А она что? А она вон что…

Захотелось завыть – не закричать, именно завыть – страшно, громко, на пределе голосовых связок. И только совершенно ошалевшие глаза деда остановили. Как-то отрезвили.

– Извини, дед, не сегодня, – сказала она чужим голосом. – Кажется, я подцепила вирус в поездке. Заболеваю.

– Конечно-конечно! – облегченно выдохнул Павел Корнеевич.

Тура отметила, что дед тоже бледный. Так, ей надо его беречь. Ей надо с ним про госпитализацию поговорить.

Нет, не сегодня.

– Ты в кровать ложись, а я тебе чаю с вареньем сделаю, – предложил Дуров.

Как в детстве. Совсем как в детстве. Только сейчас всё не так. Чай он ей сделает, ага. С его-то тремором.

– Не надо. – Словно полупарализованным лицом Туре даже удалось улыбнуться. – Ты не переживай. Стёпа скоро придет, он мне чай сделает.

На правах жениха, ага.

Она легла на пол. Или, точнее упала. Сначала скрючилась, потом, наоборот, раскинулась на спине. На том же месте и так же, как тогда. Когда он любил ее в этой комнате.

Люби-и-ил.

Иначе не было бы этого разговора между дедом и Стёпой.

Ей надо было всего лишь подождать. Всего лишь подождать. А она сегодня утром сделала себе показательное харакири.

Уснула Тура через два часа, там же, на полу. Ковер под головой промок, лицо отекло, носом было уже невозможно дышать.

Она оплакивала сразу всё. В глухой тоске и робкой надежде, что завтра станет хоть самую капельку, но легче.

Но следующий день стал подтверждением расхожей и циничной фразы: «Вам кажется, что вы достигли дна. И тут снизу стучат».

Утром снизу постучали. Точнее, позвонили.

Кадр тринадцатый. Джим Джармуш

– Кто с тобой путешествует?

– Никто.

В представлении не нуждается.

К полудню следующего дня Тура приняла решение об увольнении. Пока руки были заняты привычным делом, а губы что-то, видимо, беспечно отвечали и объясняли клиенткам, голова напряженно работала. Голову надо было обязательно чем-то занять. И Тура подкинула ей задачку. К двум часам решение было принято.

Да, это очень хорошее место, почти на Невском. Статус, цены – и всё это отражается на уровне оплаты труда. Да и от дома полчаса на автобусе. Но перспектива дальнейшего общения с хозяйкой салона была немыслимой. Как с ней говорить, смотреть? Если при этом Тура будет обязательно вспоминать… Вспоминать то, что разломало ее жизнь пополам. И оставило ее на обломках. Невозможно и думать о том, как собрать эти обломки в некое подобие цельной конструкции, если каждый день ей будут напоминать о собственной подлости и предательстве.

Теперь, когда решение принято, остаётся только претворить его в жизнь. Уведомить хозяйку и обговорить условия увольнения. Тура как могла мило улыбнулась клиентке и, повинуясь смутному импульсу, черкнула на клочке бумаги свой сотовый. Эту даму она обслуживает уже второй год, и та, кажется, довольна. Надо попробовать забрать хотя бы часть клиентской базы. Мало ли… Не всё решают место, аппаратура и косметика. Ее руки тоже что-то значат – это Тура знала точно.

Перерыв десять минут. Это чтобы произвести необходимые гигиенические процедуры на рабочем месте. Этого времени еле хватает, но простоя хозяйка не терпит. И всё же Тура решает проверить телефон. А там одиннадцать непринятых от мамаши. Никогда ранее не баловала ее мать таким вниманием. Что пришло в ее вздорную голову? Какая-то пустяковая проблема, с которой Елена Павловна не в состоянии справиться сама? Вполне возможно. К чёрту тогда Падлну, пусть ждет до вечера.

Но в этот самый момент на экране отобразился двенадцатый входящий. Да чтоб тебя, настырная какая. Тура посмотрела на настенные часы. Запас времени небольшой, но есть. Она посмотрела на свое отражение в зеркале под часами. Рабочий костюм позитивного розового цвета лишь оттенял нездоровую бледность лица, отёчность и полопавшиеся капилляры. Сапожник без сапог. За такой внешний вид ее определенно ждет нагоняй, ну да не всё ли теперь равно? Двенадцатый звонок прекратился, чтобы тут же инициировать тринадцатый. Ну прямо невтерпеж. Левой рукой Тура потянулась в тумбочку за чистым бельем, а правой приняла тринадцатый.

И тут снизу постучали.

В спальне деда, куда Тура заходила два раза в месяц, чтобы только помыть пол и сменить белье – дед не позволял ей даже пыль протирать, опасаясь, что она что-то сдвинет в идеальном, с его точки зрения, расположении различных предметов, книг и всего остального – теперь в этой спальне было многолюдно.

Елена Павловна билась в истерике. Мать то переходила на громкие бессвязные вопли, то вдруг затихала и сидела, тяжело дыша ртом. Управляла всем Лилия Донатовна. Именно она встала навстречу Туре, похлопала по плечу.

– Крепитесь, деточка.

Лилия Донатовна вернулась к разговору с усталым небритым мужчиной. Незнакомая женщина в униформе стояла у окна и держала у уха телефон. На стуле у двери сидела красная Елена Павловна в компании тощего субъекта скорбного вида. А на кровати лежал Павел Корнеевич Дуров. Ныне покойный.

– Я зашла… – Елена снова вошла в буйную стадию. – В обед. Хотела узнать… А он… он…

– Смерть во сне в его возрасте – это благо, – ровно ответила врач, закончив говорить по телефону, и снова вернулась к обсуждению какой-то бумаги, что лежала на столе.

Тура закрыла глаза. И стояла так. И молилась про себя, чтобы, когда она откроет глаза, этот ужас рассеялся. Как морок. Как дурной сон. И она сменит на пустой постели белье, а потом заглянет в кабинет и скажет: «Дед, пойдем чай пить. Я пирог купила абрикосовый». И он улыбнется ей и ответит: «Пять минут, Турочка».

– Труповозку вызывать?

Тура вздрогнула и открыла глаза. Весь кошмар был на месте. Врачиха с отросшими корнями на осветленных волосах сейчас смотрела на своего коллегу. «Это бригада “Скорой помощи”», – запоздало сообразила Тура. Всё словно сквозь вату сейчас.

– Справку я выпишу. – Лилия Донатовна похлопала по объемистой медицинской карте. – Так что срочной необходимости нет.

– Вы что, оставите его здесь?! – взвизгнула Елена Павловна. – Оставите здесь труп?! В доме, где живут живые люди?!

На лице врачихи не дрогнул ни один мускул, она перевела взгляд на Туру.

– Услуга бесплатная. Если хотите…

– Это обязательно? – Это были первые слова, что произнесла Тура. И она сама себе поразилась – как спокойно звучал голос.

– По нынешним законам тело покойного дома оставлять нельзя, – начала Лилия Донатовна, и тут подал голос скорбный субъект:

– Мы это можем взять на себя. – Он моментально оказался около Туры и протянул ей визитку. – Похоронное агентство «Последний приют», мы решим все вопросы…

– Помолчите! – повысила голос Лилия Донатовна. – И до вас дело дойдет в свою очередь. – Тут она повернулась к Туре, которая так и не взяла протянутую ей визитку. – Возраст у покойного почтенный, смерть носит явно естественный характер… – Тут она отвлеклась на бумагу, что заполняла врач «скорой», что-то негромко сказала ей и продолжила: – Я справку, необходимую для получения Свидетельства о смерти, дам. Вопрос о месте нахождения тела до похорон можно решать не сию секунду, но в течение нескольких часов.

Тело… А еще вчера это был родной человек. Старый и не очень здоровый дедушка, у которого от радости светились глаза. Человек, который не выносил, когда трогали его вещи, который любил пить чай в одно и то же время. И носить рубашки, подаренные покойной женой. И как его теперь… куда-то в чужое место, к чужим людям? Они будут рядом курить, смеяться и даже кушать булочки, пока он там будет лежать… голый, холодный, с биркой на большом пальце ноги.

– Дед пока останется здесь. Мне надо… подумать.

– А я не останусь в одной квартире с трупом!

– ТОГДА ПОШЛА ВОН!!! – Только что Тура говорила спокойно и медленно, а вот – сорвалась на крик, дикий ор, до хрипа, так, что засаднило в горле. – ПОШЛА! ВОН! ОТСЮДА!

– Тише, Тура, успокойтесь. – Лилия Донатовна взяла ее за руку. – Проявите уважение к усопшему.

Уважение. Уважение, мать его. Деду сейчас больше всего нужно уважение, да-да. Она едва подавила желание пихнуть мамашу в спину – чтобы исчезла из комнаты быстрее.

Врач поймала ее взгляд, устремленный на мать, полезла в сумку и достала оттуда начатый блистер.

– Держите, – она выломала две желтые таблетки. – Валерьянка.

Тура закинула в рот. Всё равно что. Лишь бы руки не дрожали.

– Дочь и внучка, – пояснила Лилия Донатовна врачу «скорой». Та кивнула невозмутимо и продолжила писать.

Спустя двадцать минут Тура осталась в квартире одна, выставив последним настырного, никак не желающего уходить адепта последнего пути. На столе, на зеленой парчовой скатерти в доисторических пятнах, лежал ворох бумаг. Дубовый паркет, знававший лучшие времена, сейчас был весь в грязных следах.

А на кровати, укрытый одеялом с головой, спокойно, будто спит, лежал дед.

Тело. Надо привыкать. Те-ло. Тура уронила лицо в ладони и заплакала навзрыд.

Тура слабо помнила, как провела следующие несколько часов. Зачем-то пошла на кухню. Зачем-то начала готовить ужин. Потом спохватилась, выключила газ. Как жаль, что она не курит. Сейчас бы прикурить от газа, затянуться. И полегчает.

Наверное, должно стать легче. Зачем-то же люди курят.

Тура чиркнула спичкой о коробок. Толстая спичка горела долго и неохотно. Отсырела, что ли?

Она вернулась в спальню, села рядом с дедовой кроватью. Вспомнила истерику матери и шмыгнула носом. Как же мамаша в медакадемии два курса выдержала? На память пришли слова бабушки: «Не надо бояться мертвых, Тура. Надо бояться живых. Мертвые уже не могут причинить вреда». Права была Клара Корнеевна. Самые страшные люди – живые.

Тура откинула край одеяла, посмотрела на лицо деда. Лицо, знакомое до последней морщины, седого волоса, пигментного пятна. Снова захотелось плакать. И одновременно с этим в голове стали всплывать отрывочные воспоминания со времен колледжа. Про пятна Лярше и…

Надо решать вопрос с погребением. И со всем остальным тоже. Кроме Туры это делать, как обычно, некому. Вот и пригодился трехлетней давности разговор с Павлом Корнеевичем. Тогда ей показалось, что дед чудит, но спорить не стала. А теперь надо искать, куда она сунула ту газетную вырезку с номером телефона.

Дверной звонок прозвучал резче обычного.

Сделав все срочные дела, врач вернулась в квартиру своего пациента, которого наблюдала на протяжении последних десяти лет. И Тура была благодарна Лилии Донатовне за этот визит. Сейчас они пьют чай – как раньше. Только вдвоем.

– Это довольно распространено. – Лилия Донатовна поставила чашку на блюдце. – Очень востребовано, особенно среди старшего поколения. По-моему, кремация – это удобно и разумно.

Тура кивнула. У деда не было корней викингов, как у Туры. Но в последний путь он отправится в огне, как полагается тем, кто хочет попасть в золотые чертоги Валгаллы.

– Вы уже звонили?

Тура отрицательно покачала головой.

– Тура, деточка, не откладывайте. Я понимаю, внезапную кончину трудно принять, но есть вопросы, которые надо решать оперативно.

– Да, понимаю. – Молчать было неудобно. – Сейчас чай допью и начну решать.

– Умница. – Лилия Донатовна похлопала ее по руке. – И не стесняйтесь звоните, если что.

Елена Павловна явилась уже поздно вечером. И кажется, навеселе.

– Что, решила устроить мавзолей из моей квартиры?

«Мою квартиру» Тура отметила, но решила не комментировать. Вообще говорить не хотелось. Последние несколько часов она провела именно за разговорами. Звонок в крематорий, решение вопроса с кремацией. А потом взяла записную книжку деда, методично заполненную его аккуратным почерком, и принялась обзванивать его знакомых. Тех, кто был на слуху, кого еще могло интересовать, что профессора Павла Корнеевича Дурова больше нет в живых.

Как сейчас все просто: сделал соответствующий пост в любой из социальных сетей – и все заинтересованные в курсе. Такой-то умер, прощание – там-то тогда-то. Минимум усилий. Но для людей из записной книжки деда это не годилось. И Тура раз за разом пересказывала одно и то же. А потом отвечала на бесконечные звонки, потому что заработало сарафанное радио. Звонки прекратились только к одиннадцати. И тут явилась мамаша.

– Тело увезли. – Тура аккуратно вытерла руки и повесила кухонное полотенце на крючок. – Кремация завтра в два.

– Что?! – Елена Павловна всплеснула руками, и до Туры долетел запах алкоголя. – Кремация?! Ты приняла такое решение, даже не спросив моего мнения? Меня, дочь родную, не спросила?

– Тебя не было.

– Это не по-христиански!

– Дед был атеистом. – Сильная, вдруг навалившаяся усталость сейчас была благом. И слова матери почти не вызывали никаких эмоций. Потому что это бред. Бред невменяемой тупой истерички. – Я всё тебе сказала. Иду спать.

На обратном пути, возвращаясь из ванной, Тура увидела, как мать в столовой достает из буфета коньяк. Тот самый, подаренный Степаном на Новый год. Тот самый, которым дед предлагал отметить их будущее со Стёпой счастье.

Желание отобрать бутылку было настолько же острым, насколько и кратким. Какая теперь разница? Не всё ли теперь равно?

В сон она провалилась быстро, словно наркоз дали. И тут же в ее сновидения ворвались тени – большие, черно-белые, безголосые. Тётка сидит за столом, штопает отцу штаны. Марит – так ее зовут, вдруг вспоминает Тура. А казалось, не помнила ничего. У тёти Марит крупные руки, и стежки тоже крупные. Тура как зачарованная смотрит на ловкие, крупные, натруженные руки, на ровные стежки, на блестящую иглу.

Просыпается, будто уколотая этой иглой. Лицо мокрое. И отчетливая мысль – вот так же надо зашить себе всё сейчас. Всё внутрь затолкать и зашить. Чтобы пережить ближайшие дни. А потом… потом можно будет дёрнуть за нитку и распустить, и пусть вся требуха, слизь, сопли, слезы, боль, стыд, сожаления – пусть всё наружу вываливается. Сейчас нельзя. Сейчас надо проводить деда в последний путь достойно.

А значит, зашить.

Тура смежила веки, и перед глазами снова встали женские умелые руки и блестящая, быстро снующая игла. Точно, так и надо.

Спасибо, тётя Марит.

Заснула Тура снова быстро.

Зал для прощания был набит битком. Знакомых лиц – от силы десяток Тура насчитала. Кто были эти пришедшие на прощание – понятия не имела. Но люди приходили, приносили цветы, смотрели на покойного, говорили какие-то слова.

Елена Павловна вошла в образ, и зал прощания периодически оглашали, перекрывая тихую музыку, ее оглушительные рыдания. Спектакль с заламыванием рук и утиранием слез кружевным платком, который мамаша виртуозно добывала из декольте, был омерзителен. Как и утренний разговор. На неудобную, но неизбежную тему.

Смерть – удовольствие сомнительное и не дешёвое.

– Ты что, вообще не собираешься финансово участвовать в похоронах? – Тура не могла поверить своим ушам. Все-таки умудрилась мамаша ее пробить. Хотя уже ко всему, казалось бы, привыкла.

– Господи, как ты можешь говорить о деньгах в такой день! – Мать демонстративно прижала пальцы с черным маникюром к вискам.

«А вчера был красный», – машинально отметила Тура. Подготовилась. И черная кофточка. Траурная, ага. С прозрачными вставками по бокам. Да какая, к черту, разница?!

– Горе – услуга не бесплатная, – жестко произнесла Тура. Она заштопана наглухо-накрепко суровой ниткой умелой рукой тёти Марит. – Аренда зала, транспортировка, кремация, поминальный обед, место в колумбарии – всё это стоит денег. Сколько ты можешь дать?

– Ты совсем бесчувственная! – Елена Павловна одёрнула узкую кожаную юбку. – Обязательно надо это сейчас обсуждать?

– Соответствующие службы требуют деньги за свои услуги здесь и сейчас, а не тогда, когда у тебя будет для этого подходящее настроение. Я потратила почти все свои сбережения. Ты оплатишь поминальный обед?

– У меня сейчас совсем нет денег… – Елена Павловна отвела взгляд и принялась поправлять огненный локон. – Аванс только на следующей неделе. Я же не планировала, что у меня умрет отец! – закончила она плаксиво.

– Надо полагать, я планировала.

– Да прекрати ты! – Мать все-таки сорвалась на визг. Потом выдохнула: – Раз тебе надо денег – займи у кого-нибудь! А я… потом… с зарплаты… отдам.

Ну, всё ясно. И почему Тура решила, что смерть Павла Корнеевича что-то поменяет в его дочери? Сделает ее чуточку человечнее и порядочнее? Горбатого могила исправит – явно наш случай. Да и черт с тобой.

Копила на мелкий ремонт – спасибо Стёпе. Так, не надо об этом. В общем, на сегодняшний день хватит. А там можно продать стол за три тысячи евро. Наконец-то.

Родившийся в горле всхлип стянул стежок суровой нитки тёти Марит.

Тура весь день потом держала перед глазами эти стежки. В зале прощания, при кремации, когда вручили урну с прахом – особенно. Потом поминальный обед, речи, речи, речи. В какой-то момент ей захотелось встать и спросить: «Где вы были последние годы? Ученики, более молодые коллеги, вы, кто сейчас говорит такие проникновенные слова?» Очень сильно вдруг захотела. Но стежок тёти Марит и тут выручил. А потом нашлась работа, настоящая – удержать подвыпившую Елену Павловну сначала от намерения произнести речь, а потом от попыток соблазнения кого-то из ученых мужей вполне себе дееспособного возраста. Это и послужило сигналом к тому, что обед пора завершать – да и официанты уже теснились в дверях, время аренды истекало.

Дома пришлось выдержать еще одну битву – в Елене под влиянием алкоголя внезапно проснулись материнские чувства и жажда общения. Выручил Туру Яша – он вообще подставил ей дружеское плечо в этот день. И в квартире Дуровых принял на себя огонь. Минут двадцать вялого перебрасывания фразами, потом Яков что-то особенно «удачное» сказал – и Елена Павловна сначала изобразила обиду, потом – попытку скандала. Однако, не найдя взаимности, отправилась почивать, на прощание громко хлопнув дверь. Тура и Яша еще выпили по чашке чаю, преимущественно молча. Так же молча обнялись перед тем, как Яков ушел. И на том бесконечный день, когда со всеми положенными почестями проводили в последний путь профессора нейрофизиологии Павла Корнеевича Дурова, для его внучки завершился.

За все труды сегодня судьба Туре подарила быстрый сон без сновидений.

– Артур, ты можешь мне организовать еще одну встречу?

Кароль хмуро и демонстративно сматывал эластичный бинт.

– Я похож на благотворительную организацию? – процедил он сквозь зубы.

– Не особо, – Степан говорил тихо и серьезно. – Пожалуйста, приведи его еще раз. Должен буду.

– Ты мне и так должен! – Артур отложил бинт в сторону. – Ты думаешь, это просто было сделать в прошлый раз?

– Я не думал, что это в принципе возможно. – Стёпа уставился на левую кроссовку врача, потом на правую. Потом поднял взгляд. – Но если уж ты специализируешься на невозможном…

Кароль шумно вздохнул.

– Артур… Пожалуйста… Давай, я с тобой на очередной твой марафон поеду. Буду тебе водичку подавать и подбадривать.

– И без тебя желающих вагон! – фыркнул Кароль. – Да и не до марафонов тебе будет. – И после паузы добавил: – Я надеюсь.

Они с пониманием посмотрели друг другу в глаза.

– Думаешь, возьмут?

– Возьмут. Если ты свою игру покажешь.

– Покажу.

И показал.

– А это точно он был в прошлый раз? – Тренер от восхищения дёрнул себя за ус, поморщился. Но глаз от площадки не оторвал. – Точно Кузьменко был?

– Он, он, – кивнул Артур.

Поскольку наставник национальной сборной был полностью поглощен игрой, Кароль позволил себе широкую улыбку победителя. Ну всё. Место в сборной у Стёпки, считай, в кармане.

– Ну что творит?! Что творит, черт кучерявый! – Тренер хлопнул себя по коленям ладонями. Перевел на Артура взгляд, полный искреннего восторга и уже даже обожания. – Как с приёма атакует, а?

Да уж, Кос это умеет, если в форме. А он сегодня в форме. Оклемался, сердешный.

Пока еще держится суровая нитка тёти Марит, пока не затянуло горе – осознанное, впущенное внутрь, которое надо прожить и пережить, пока лучшее лекарство – работа, надо чем-то занять руки.

Поэтому Тура разбирает архив деда. Господи, в жизни не видела такого количества рукописных текстов. Сейчас уже и напечатанные на компьютере бумаги постепенно уходят в тень, уступая главную роль буквам на экранах электронных гаджетов. Да и буквы часто норовят заменить эмотиконами.

А тут такое богатство. Папки с тесёмками, старые, картонные, пыльные. Тура чихнула и положила очередную папку на место. Сначала здесь необходимо провести генеральную уборку. Но не сегодня. Тура дернула на себя правый верхний ящик – тот, что всегда под рукой. Заперт. А ключ от него, наверное, тот, который обнаружился в кармане домашнего коричневого кардигана, когда деда переодевали сотрудники ритуального агентства.

Тело. Те-ло. Она уже привыкает. Да и тела как такового уже не существует, лишь урна в ячейке в новом современном колумбарии. Дед три года назад велел ей после кремации подхоронить прах к Машеньке и Кларочке – к жене и сестре, стало быть. Тура так и сделает, но позднее. Сейчас визит на кладбище и всё, этому сопутствующее, находятся за границами ее возможностей: физических, психологических, эмоциональных. Тура обернулась и достала с книжной полки ключ.

В ящике поверх всех бумаг лежал конверт. Был он большой, белый, с крупной чёткой надписью посередине: Вскрыть после моей смерти.

И подпись: П.К. Дуров.

Тура вскрыла, не колеблясь. Внутри оказалось два конверта поменьше. Один был помечен: «Моей дочери, Елене Дуровой», второй: «Моей внучке, Туре Дуровой».

Она долго смотрела на первый конверт. Желание вскрыть и посмотреть было таким сильным, почти нестерпимым, что закололо в кончиках пальцев. Остановило одно – фотография на столе, на которой чета Дуровых в день сорокалетия собственной свадьбы. Дед смотрит сурово и строго из-под седых бровей.

Да, дед, да. Я всё сделаю, как ты хотел.

Тура вложила конверт в газету, лежавшую на отведенном ей месте – слева с краю. Так и отнесла в газете к дверям комнаты матери и сунула ей под дверь. И вернулась обратно в кабинет – знакомиться с последним наказом от деда.

Она останавливалась при чтении несколько раз – слезы не давали ни смотреть, ни дышать. Первый раз споткнулась на первой же строчке: «Дорогая любимая моя девочка!»

И долго не могла успокоиться, ходила на кухню пить воду и чиркать спичками. Суровая нитка сдерживала, но едва-едва.

А потом были еще слезы, которые капали прямо на лист бумаги, размывая написанные мелким, четким, совсем не старческим почерком строчки. И еще были возгласы удивления, которые не могла сдержать. После она долго сидела за столом с письмом деда в руках, уставившись пустым, ничего не видящим взглядом в стену. На щеках подсыхали, стягивая кожу, дорожки от слез, а Тура всё пыталась осмыслить прочитанное.

Да, Павел Корнеевич, умеете вы удивить…

Елена Павловна вошла, как обычно, без стука.

– Что ты мне подкинула?

– Это письмо от деда. Тебе.

– Откуда оно у тебя?

– Оно было в его кабинете. Я начала там разбирать потихоньку.

– Какое право ты имеешь трогать без моего ведома вещи моего отца?! – Мать, и раньше не отличавшаяся разумностью, в последние дни вела себя как помешанная.

– До недавнего времени тебя не интересовало ничего, касающееся Павла Корнеевича.

– А теперь касается! – Мать повысила голос. – Ты не забыла о нотариусе?

– Нет, не забыла.

– Звонила?

– Нет.

– Завтра идем к нему!

Тура лишь пожала плечами. С завтрашнего дня она официально безработная. Не только сирота, но и безработная.

У нотариуса Снежной соответствующее фамилии лицо – абсолютно бесстрастное, даже неживое будто. И обстановка кабинета под стать хозяйке: всё стерильно, ровно, по линейке. Включая фикус в углу. Деду бы тут понравилось.

Тура вздрогнула от громкого и четкого голоса. Надев на нос очки, до того лежавшие с помощью цепочки на необъятной груди, нотариус Снежная приступила к оглашению завещания Павла Корнеевича Дурова. По окончании которого начался скандал. Громкий, безобразный, с воплями, скидыванием бумаг со стола и попытками вцепиться Туре в волосы. Спасло ее только то, что они с матерью сидели друг напротив друга, между ними был стол, и удалось успеть отстраниться.

Даже монументальная Снежная дрогнула фактурой. Явившийся по зову помощник попытался предложить Елене Павловне стакан воды, был щедро окроплён предложенным и растерянно уставился на начальницу – в отличие от нотариуса, помощник был молодым, не старше Туры, и явно таких сцен на своем профессиональном веку еще не видел. А Снежная, поначалу опешившая, пришла в себя быстро. И угомонила Елену Павловну, указав пальцем на кнопку вызова охраны и проинформировав, что приедут в течение двадцати минут.

Елена Павловна замолчала, но смотрела на дочь так, что Туре стало страшно. По-настоящему страшно.

– А я-то думала… – Голос у матери свистящий. – Вот что означали слова в письме: «Елена, я думаю, так будет лучше всем». Всем! Всем хорошо, да! А мне лучше всех. Что там мне оставили? Шаль матери, пару брошек и кольцо?! А квартиру, всё имущество… – Елена забулькала, захлебнувшись словами. Продышалась. – Старый дурак! Он из ума выжил, точно вам говорю! Сумасшедший маразматик!

– Заткнись! – Тура вскочила и встала в стороне от стола, прижавшись к стене. – Как тебе не стыдно?

Ответить Елена не успела. Снежная поднялась со своего места и вернувшимся к ней протокольным голосом провозгласила, что экземпляры документа они могут получить у помощника.

Тура три часа бродила по городу. Обошла все окрестные мосты, останавливалась и смотрела на воду Адмиралтейского, Крюкова, Грибоедова. Вспоминала почему-то, как они бегали тут со Стёпой – и впервые за время, которое прошло после того, как он уехал, это не принесло боли. Ни для каких эмоций в душе Туры места больше не было. Всё забито под завязку сейчас. Те крохи места, что еще оставались, заполнило до отказа завещание деда, по которому Тура стала единоличной наследницей квартиры, движимого и недвижимого имущества и сберегательной книжки деда. В нагрузку к этому в виде бонуса прилагалась теперь мать в состоянии предельной невменяемости.

Что Туре теперь со всем этим счастьем богатой наследницы делать? Это единственный вопрос, над которым она мучилась. Но ответа за три часа блуждания так и не нашла.

Всё было свалено в кучу – вещи из шкафа, книги с полок. А создательница этого беспорядка с остервенелым видом рылась в комоде.

– Что ты делаешь? – Тура прислонилась плечом к косяку и сложила руки на груди. Оказалось, что в заполненном до отказа сосуде ее эмоций все-таки было еще свободное место. И сейчас оно стремительно заполнялось яростью. Порядок. Дед же любит порядок.

– Что, явилась вступить в права наследования? – Елена Павловна обернулась и бросила на пол рубашку. Ту самую, сто раз штопанную. – А мне вот ничего не оставили, приходится самой брать!

– Бабушкины вещи лежат не здесь. – Голос пока еще поддавался контролю. – Отойди, я сама найду.

– Вы посмотрите-ка, хозяйка явилась! – Мамаша подбоченилась. – Распоряжается тут! Что, мать родную тоже из дому выгонишь на правах хозяйки?

– Будешь так себя вести – выгоню. – Тура качнула головой в сторону горы вещей. – Выйди отсюда. Я буду убираться.

Что за мыслительные процессы промелькнули в мозгах Елены Павловны, Туре было неведомо. Но после огнедышашего взгляда на дочь она ретировалась из спальни Павла Корнеевича.

Тонкую шерстяную шаль, жемчужную брошь и два тусклых серебряных кольца Тура нашла без труда. Она точно знала, где лежали вещи Марии Фоминичны и Клары Корнеевны – те, что не были отданы. Тура поднесла шаль к лицу и вдохнула. Пахло табаком и каштанами – дед свято верил, что каштаны лучше всего отпугивают моль, а бабушка всё перекладывала пачками с продукцией Моршанской табачной фабрики. Что из этого работало, трудно сказать – возможно, и то и другое. Потому что шаль сохранилась в идеальном состоянии – даже краски не потускнели, такие же, как Тура помнит с детства. А теперь эта шаль достанется сумасшедшей мамаше. Так же, как и жемчужная брошь, что украшала ворот синей в белый горошек блузки. И кольца, которые она отчетливо помнит на старых, худых бабушкиных руках.

Всё свое свежеприобретённое наследство она бы обменяла на это – шаль, брошь, кольца. И чтобы это всё было надето на бабушку. И чтобы дед был рядом. И вернуться в детство. В детстве ей часто бывало грустно и одиноко и она мечтала – вырастет, станет взрослой, сильной, умной, и всё-всё станет по-другому. Лучше.

Да только не стало.

Вернуться бы в детство. Вернуть бы дорогих людей. Вернуться бы в тот день с салатовыми кроссовками и всё изменить. Бы. Бы-бы-бы. Чёртово «бы».

Тура свернула аккуратно шаль, положила брошь и кольца в черную лаковую коробочку с красной птицей и решительно вышла из спальни.

Спустя неделю Тура застукала мать за воровством столовых приборов из буфета. На резонный вопрос: «Зачем?» последовал невнятный ответ про то, что серебро надо почистить. А до этого пропал набор для водки Императорского фарфорового завода. Думала, показалось, что стоял не на том месте. Теперь понимает – не показалось: пузатый синий штоф и шесть крошечных рюмок всегда стояли на верхней полке слева. Теперь там пусто.

На следующий день, пока Елена Павловна была на работе, Тура вызвала слесаря и врезала во все двери, кроме комнаты Елены Павловны, новые замки. Теперь она могла себе это позволить. Она теперь богатая наследница. По-настоящему богатая.

Визит в банк ошарашил. Она долго смотрела на банковскую выписку. Смотрела, переводила взгляд с чисел на лицо сотрудницы и потом обратно на лист бумаги. Потом в очередной раз выслушала уже известную информацию про шесть месяцев и кивала рассеянно. А она-то думала, что после двух обнаруженных в комоде и столе конвертов с наличными – и крупными по ее мерками суммами! – ее уже ничем не удивишь. Ну да и пусть лежат деньги в банке. Целее будут.

А ведь дед всегда прилично зарабатывал. В доме был достаток. Куда пропали деньги после смерти бабушки, Тура не задавалась вопросом. Наверное, были и пенсия приличная, и компенсации-дотации из-за статуса блокадника – Тура в этом не разбиралась и никогда не лезла – дед не пускал никого в свои дела. И теперь вот эта красота в банковской выписке. Тура столько лет голову ломала: как хозяйство вести, как на ремонт денег выкроить, как то, как это сделать. А могли бы ведь…

Эх, дед, дед…

Иногда Тура хотела рассказать об этом мамаше – что, помимо квартиры и обстановки, Туре еще и денег привалило. Рассказать, чтобы просто посмотреть, как исказится злобой лицо матери. Послушать, как она начнет выкрикивать гнусности и проклятия. Какой-то предохранитель сгорел, Тура перестала ждать от матери чего-то, отличного от негатива. Более того, в этом негативе, в волне дурных и злых слов стала находить извращенное удовольствие. Скорее всего, дело в том, что это была бессильная злоба. Смерть Павла Корнеевича поменяла расстановку фигур в их сложной семейной партии. И в выигрышной ситуации оказалась не мать, а дочь. Как распорядиться этим положением, Тура пока не знала. Но не могла отказать себе в мелком и не очень благородном удовольствии продемонстрировать свою власть. Как это произошло со сменой замков. Елена Павловна даже слюной брызгала, но толку-то? Когда-то Тура сломала себе голову в попытках придумать приемлемую схему продажи антикварного стола в своей комнате. Теперь ей дурно делалось при мысли, что пропадет хоть что-то. Ей остро хотелось оставить всё, как есть. Как было при деде. Законсервировать это время. Время, когда она была счастлива. Теперь только понимала, что это было оно, счастье. Вот такое, не очень-то похожее на себя на первый взгляд: со старым дедом, с проблемами, с сумасшедшим хозяйством на плечах, с капризными клиентками и черноглазым квартирантом. А теперь же ничего этого нет. И не вернуть.

Даже капризных клиенток не вернуть. Тура не торопилась с поиском работы, но та нашла ее сама. И пусть до нового места работы добираться час с двумя пересадками, но это филиал европейской клиники. И там совсем-совсем всё иначе. И неплохой школьный английский – язык давался Туре легко – пригодился. И аппаратура там, и косметика, и обстановка – всё на таком уровне, что салон в окрестностях Невского кажется самодеятельностью. И почти сразу речь зашла о перспективе обучения. Возможно, придется ехать в Милан, там образовательный центр. И ассоциативно сразу вспомнилась другая история с повышением квалификации, но Тура не позволяет себе об этом думать. День за днем, час за часом. Прожит день, прожит час – и то благо.

Суровая нить распускается, но потихоньку, не спеша, плавно. Спасибо, тётя Марит. Всё, что вываливается, Тура проживёт, протрёт, просеет, проплачет. И выплывет. У нее же отец капитан.

Кадр четырнадцатый. Роберто Росселлини

А с этого момента в нашем кино начинается эпоха неореализма. Что было до этого? Затрудняюсь ответить. Одно можно утверждать смело – кино скоро кончится. Или кино, или режиссёр.

Завтра сорок дней. Целых сорок дней прошло с того дня, как деда не стало. Как она прожила их? Если бы могла вспомнить… Событий, дел, перемен – тьма. Но не задерживаются в памяти, быстро исчезают. Освобождая место новым.

Когда Тура думала, что чёрная полоса уже как бы должна закончиться – она ошибалась. Не прошло и двух недель, как ее снова настигло прошлое. Неожиданно ворвалось в ее жизнь – сначала телефонным звонком.

Она сняла трубку.

– Госпожа Дурова?

– Да, это я.

Телефон по-прежнему звонит часто. Вот так бы он звонил, когда дед был жив. Но когда его не стало – всем он стал нужен. Или память о нем. Или информация. Или какие-то бюрократические вопросы. Как и сейчас. Голос в трубке официальный, хотя какие-то странные интонации проскальзывают.

– Вас беспокоят из консульства Норвегии.

Пять простых слов, но она сначала похолодела, а потом ее обдало внутренним жаром.

Норвегия. Норвегия. Норвегия!

И деда уже нет в живых. Единственный, кто тогда спас, вытащил, встал на ее защиту. Кому оказалась небезразлична ее судьба. А теперь его нет, и кто ее спасет?

Детский, казалось, давно позабытый страх вырвался откуда-то из глубины души. И, спрессованный, сжатый, запрятанный там на долгие годы, вдруг расширился, разбух, затмил собой всё – разум, логику, здравый смысл.

Ее заберут. Придут, заберут, увезут в Норвегию, в холод и одиночество. В приют. Она не слышала, что ей говорят. Перестала понимать, а когда голос в трубке стал что-то настойчиво спрашивать – швырнула трубку на рычаг. Нет, нет, не-е-ет, она им не позволит. Она им не дастся! Дверь не откроет. Сбежит. Спрячется!

Туре потребовалось пять минут, чтобы погасить паническую атаку. Помог совет деда: «Убегай от стресса. Лучшее средство от паники – ноги». И ходила взад-вперед по длинному коридору – десять метров от входной двери до двери ванной и обратно. Под неумолкающий трезвон телефона.

Вменяемость возвращалась вместе с вопросами, которые Тура себе задавала, и сама же на них отвечала.

Ее фамилия Рённинген? – Нет.

В ее Свидетельстве о рождении указан отец? – Нет.

О ее родственных связях с Ларсом Рённингеном кто-то знает? – Нет. Ну, кроме Елены. Тут Туре сделалось снова нехорошо, но она себя за шкирку вернула на стезю логики и продолжила задавать вопросы:

У нее норвежское гражданство? – Нет.

Кому известно, что она родилась в Норвегии? – Никому. Кроме… Так, про мамашу не вспоминать.

Когда телефон зазвонил раз, наверное, в десятый, Тура взяла трубку. Вслушивалась, напряженно хмуря брови. Но там произнесли слова, которые снова выбили почву из-под ног.

Тура нащупала сзади кресло и осторожно в него опустилась. Она не ослышалась? Преподобный? Покойный?..

В консульство она попала только через два дня. Два дня она работала и думала над тем, что ей сообщили по телефону. И всё же оказалась не готовой спустя два дня выслушать полную версию событий жизни преподобного Ларса Рённингена, ныне покойного.

К вере ее отец – впрочем, об их родстве, как с облегчением осознала Тура, сотруднику консульства известно не было – обратился, судя по датам, спустя год после того, как Туру вывезли из Норвегии. Переехал жить в Вадсё, на собственные сбережения открыл там христианскую миссию и всю оставшуюся жизнь посвятил этому делу. Тура пыталась сосредоточиться, чтобы хоть как-то осознать информацию, что ей сообщали: какие-то данные о деятельности миссии, о количестве прихожан, цифры финансового отчета, квадратные метры здания и еще куча всего. Только вот зачем ей всё это? А в голове всё никак не могла сложиться картинка: ее отец – и религия? То малое, что Тура о нем помнила, в этот образ не попадало никак. Преподобный Ларс Рённинген, кто бы мог подумать…

А преподобный Ларс Рённинген оставил ей миссию. Само здание и всё, что с ним связано – имущество, деятельность и…

Она спросила:

– Это что, я теперь возглавляю христианскую миссию?

– Нет, конечно! – Флегматичный с виду норвежец даже руками всплеснул. – Сейчас миссию возглавляет один из сотрудников. Но вы можете назначить любого другого. Или возглавить сами.

Тура не сдержалась – резко отодвинулась на стуле назад. Скрипнули ножки по плитке.

– Не хочу! Не хочу иметь ничего общего с этим… этим делом! Я могу отказаться от наследства?

– Можете. – Сотрудник консульства выглядел несколько удивленным. – Но мой вам совет, если позволите… Не спешите. Можно оформить документ на управление миссией. На полгода или год. Чтобы миссия существовала на законных основаниях. У вас появится время подумать. Если по истечении этого периода вам это будет по-прежнему неинтересно, вы всегда сможете просто продать имущество – дом довольно большой. Возможно, представители миссии захотят его у вас выкупить. Или… – Он пожал плечами.

Но картина стала для Туры более-менее ясной. Она снова придвинулась к столу.

– Давайте оформим доверенность. Или как там это у вас называется.

– Поздравляю! – Тяжелая рука хлопнула Степана по спине, по влажной от пота майке. – Влился в коллектив удачно.

– Спасибо. – Степан обернулся и ответил на рукопожатие диагонального национальной сборной. – Вы сегодня заколачивали как сумасшедшие с Олегом.

– А чего бы не заколачивать, если тылы прикрыты, – пожал здоровенными плечами капитан. А потом крепко обнял Стёпу. – Добро пожаловать в команду, Кос. Ты тут на своем месте.

Тура пила чай. Сервировано было чаепитие в гостиной, на привычном месте и привычным образом. И деду прибор поставлен, его любимая чайная пара. И газета свежая каждое утро кладется на стол. Ведь подписка оформлена, и почтальон всё равно приносит. Правда, паркет в спальне и кабинете покрывается пылью – пока сил не набралось начать там уборку. Силы не прибывают. Наоборот, убывают. Казалось бы, хлопот и забот теперь в разы меньше, работа – даже с учетом длинной дороги – на порядок комфортнее прежде всего в психологическом плане. Но Тура чувствует себя куском мороженого в кофе глясе. Кому-то вкусно, а она кончается. Одежда висит мешком, кожа стала совсем прозрачной. «Тура, ты вообще загораешь?» – спросила ее одна из новых коллег. «Да. В погребе». Посмеялись, шутку оценили. А ей вот не до шуток.

Вкуса чая не чувствуется. Чувствуется только, что горячий. Но не согревает. Она живет в погребе. Или в склепе. И покойники чередой. Дед. Отец. Пусть он был ей плохим отцом. Наверное, плохим, хотя Тура сама вообще никак не могла его оценить. Но другого у нее не было. И теперь и такого не стало. Человек, который дал ей жизнь, умер полтора месяца назад. Инсульт, паралич и спустя два дня комы – смерть. И получается, что в день своей кончины он приснился ей.

Стукнула дверь, и Тура подняла голову. Опершись ладонью о косяк, на пороге возникла мать.

– Разрешите войти? – с издёвкой спросила она.

– Входи, присаживайся. – Тура протянула руку и взяла из буфета чашку. – Разговор есть.

Мать сразу как-то потеряла свою язвительность и с хмурым видом устроилась за столом. Тура налила ей чай. Мать кивнула, типа поблагодарила, взяла из вазочки сушку и принялась деловито хрустеть. И лишь после того, как схрупала две, поинтересовалась:

– Что, передумала вести себя как последняя неблагодарная дрянь? Правильно. Мы все-таки одна семья, никого больше не осталось – ты да я.

– Это верно, – задумчиво кивнула Тура, машинально пододвигая к матери ближе вазочку с сушками. – Никого. Ларс умер.

– Кто?

– Ларс Рённинген, твой муж. Бывший. И мой отец. Отцы, правда, бывшими не бывают.

Елена Павловна прижала ладонь ко рту. Выглядело это картинно и ненатурально, но Тура уже давно привыкла к театральным жестам матери. Пригубила чай, поставила чашку на блюдце.

– Откуда ты знаешь? – пришла в себя мать. – Ты… ты поддерживала с ним связь?

Тура чуть было не рассказала про визит в консульство и обо всем, что ей там поведали. Но вдруг поняла, что не хочет ничего обсуждать с этой чужой для нее женщиной. И даже вынужденное опостылевшее тоскливое одиночество последних недель, когда дома за день не произносится ни слова – даже оно не могло перевесить нежелание говорить с матерью. Что-то умерло у нее в душе – исчезло окончательно. И Тура с сегодняшнего дня – сирота абсолютная и круглая. Модель сферической сироты в вакууме. А ведь и правда – она оказалась в вакууме. Пусто и безжизненно вокруг. Пусто и холодно.

– Неважно, откуда я это узнала, – сказала она. – Я решила, что тебе это может быть интересно. Человека, давшего мне жизнь, уже нет в живых. Больше месяца назад его не стало.

Елена Павловна засопела, глядя исподлобья на Туру. В руке она держала очередную сушку и с хрустом переломила ее пополам. В тишине и молчании звук вышел резким.

– Я, в отличие от тебя, человек порядочный, – медленно проговорила мать, раздавливая половинки в крошку. – И предупреждаю тебя. Я буду опротестовывать завещание.

– Вперёд и с песней. Чаю еще хочешь?

– Нет, спасибо. – Елена Павловна резко встала и стряхнула крошки с рук на скатерть. – Это мой дом, и я здесь тоже хозяйка. А ты… ты все-таки вылитый Ларс. Холодная как ледышка. Неудивительно, что даже тупой спортсмен от тебя сбежал. – Мать демонстративно покинула помещение.

Щёлкнула в прихожей собачка нового, хорошо смазанного замка. Тура перевела взгляд на крошки, рассыпанные по льняной скатерти. «И слава богу, что я на отца похожа, – подумала она. – Хоть тут меня природа пожалела. Быть похожей на мамашу – врагу не пожелаешь».

Это могло даже показаться смешным, но Степан никак не мог запомнить, как зовут нового маминого мужа. Уже вторую неделю живет у них, а имя-отчество не желает закрепляться в голове. Что-то длинное, заковыристое, одни сплошные «с», «м», «в» – никак не может удержать в памяти. Хороший мужик, вежливый, сразу видно – интеллигенция. Неловко, что имени его Стёпа не знает.

– Степан, вам же без сахара, да?

– Да, без сахара и… э-э-э… покрепче, пожалуйста.

– Стёпочка, ты наелся? – Мать легко касается его плеча и тут же убирает руку.

Они с матерью пока привыкают к прикосновениям. Привыкают жить в одной квартире. После того как его приняли в национальную сборную, мать позвонила и со слезами умоляла жить у нее. На спор сил не осталось, и вот он уже вторую неделю живет в доме матери. Занимает диван в гостиной, помещаясь на нем, разобранном, только по диагонали. Ему готовят, стирают одежду и интересуются тренировочным процессом. А он, сволочь неблагодарная, даже имя-отчество вполне себе приятного человека запомнить не может.

Потому что выключено всё, что не имеет отношения к игре. И сейчас Степан и на площадке, и вне ее – приложение к мячу. Он не человек, он либеро.

Тура жила как во сне. Новая работа, старая квартира. На уборку махнула рукой. Готовить тоже перестала. Приезжала домой и падала в постель. И лежала, глядя в потолок, и ни о чем не думала. Иногда до нее доносился голос Елены Павловны – та демонстративно громко и в коридоре разговаривала по телефону, обсуждая юридические аспекты вопросов наследования. Но дальше этих демонстраций дело не заходило. Правда были еще многозначительные загадочные взгляды и дежурные язвительные реплики на кухне. Но там Тура теперь редко появлялась. Ела она мало и обычно на ходу, по дороге. А дома только чай, ежевечерний чай, который она накрывала каждый день. Это было то, за что она еще держалась. В своем абсолютном сферическом одиночестве.

– Как тебе в национальной сборной, большой брат? Как столица?

– Обживаюсь. – Степан, отодвинув штору, разглядывает с высоты одиннадцатого этажа абсолютно чужой и кажущийся крошечным двор. – Вы как?

– Мы хорошо, – хохотнул Лёлик. – Готовимся болеть за тебя по-крупному.

Степан привычным жестом взлохматил затылок. Оброс совсем, на площадке приходится стягивать волосы резинкой. Но даже стрижка не входит в перечень необходимых дел. А вот сказать брату что-то важное – надо.

– Лёвка, я у матери живу.

Ответная пауза была долгой.

– Понятно.

«Нет, ни черта тебе не понятно. И мне непонятно. И сил разбираться нет».

– Она тебя в гости ждет. Очень. Вот я на Европу уеду, диван в гостиной перейдет в твое распоряжение. Будете вместе болеть за меня.

– Стёпка… ты серьезно? Ты же… – Голос брата звучал тихо. – Ты же сам говорил, что…

– Да мало ли что я говорил? – вздохнул Степан. – Что я – ошибаться не могу, что ли? Ждут тебя, словом. Ждут и очень любят.

Завтра сорок дней. Она обещала поминальный обед для нескольких человек – из числа тех, кто был и в самом деле близок в последние годы деду. Человек шесть от силы. Намекали, что лучше дома, а не в кафе.

Да и ладно. Закажет пирогов, купит конфет и печенья. Пусть посидят старички, повспоминают Павла Корнеевича Дурова. И может быть, в беспросветных последних днях что-то поменяется. Ну а вдруг? Когда-то же это должно случиться? Нужно надеяться.

Через неделю команда едет в Европу. Первые серьезные соревнования в составе национальной сборной. Он в команде уже свой, притёрся. «Как тут и был всегда», – смеётся Артур. Вот на встречу с Каролем Стёпа и прилетел. Степану есть что сказать врачу клуба, который дал ему путёвку на самый верх. Есть что сказать, есть за что поблагодарить. И поздравить Артура с тем, что попал в десятку на Бостонском марафоне. И послушать его рассказ. Он соскучился по Артуру. И по Матушу. И по ребятам, и по городу. Он успел полюбить этот хмурый и холодный город. И не смог возненавидеть, несмотря на то, что о его гранит в мелкое крошево разбилось то, что с точки зрения анатомии разбиться не может. Но вопреки анатомии – вдребезги. И истекай кровью, и выживай как хочешь, и учись заново жить с дырой в том месте, где еще недавно было тепло, где лежала белая ладошка с нежными пальцами, куда ему шептали всякие нежности. А теперь там дыра. Оказывается, люди могут жить с дырой в груди и даже успешно играть в волейбол.

В клубе он провел час. Со всеми пообщался, получил напутствие и кучу советов. А с Артуром они потом еще выпили два чайника японского модного чая в компании французского императора – помимо страсти к марафонам Кароль еще и водил близкое знакомство с «наполеоном» и достоверно знал, где в Питере его пекут самый вкусный. От торта Стёпка отказался, ему сейчас излишеств позволять себе нельзя, и сиротски грыз овсяное печенье, слушая рассказ Артура о марафоне.

– Жаль только, что кроссовки свои везучие стёр до дырок, – сокрушался Кароль.

На одном из марафонов Артур перед самым стартом обнаружил, что расслоилась подошва на левой кроссовке. Его выручила дама – кенийская бегунья с идентичным сорок вторым размером ноги. Тот забег Артур считал первым успехом в своей марафонской карьере, кенийку спустя сутки горячо и искренне отблагодарил в номере отеля, что дало ему полное право снисходительно усмехаться, когда ребята в клубе хвастались своими постельными подвигами. А кроме этого, розовые кроссовки с тех пор стали для Артура символом победы. И причиной регулярных квестов по розыску этого символа редкого неженского размера в различных спортивных интернет-магазинах.

– Придется покупать новые. – Стёпка завистливо покосился на второй заказанный врачом кусок торта.

– Конечно! – фыркнул Артур. – Я в Амстердам без своей розовой прелести не поеду. Жаль, что на твой размер такого цвета обувь не найдешь. Если только по спецзаказу.

– Спасибо, я зелёными обойдусь, – рассмеялся Степан.

Сорок дней назад он, так же, как и Артур, обнаружил, что любимые беговые кроссовки приказали долго жить. И купил новые – счастливого для себя, как он тогда решил, ярко-салатового цвета. Ни фига не счастливый оказался цвет.

Он же их оставил в квартире Туры. В сторону того дома он даже смотреть себе запрещал, когда наведывался в институт, решая свои учебные вопросы – диплом, предзащита и прочие студенческие прелести. Этот дом перестал существовать на его персональной карте города Санкт-Петербурга. А теперь вот, как в каком-то фантастическом фильме, вдруг прорезался, проявился, расталкивая соседние дома, встал на свое место.

У Туры остались его везучие кроссовки. Счастливого цвета. И нужно свое имущество забрать. Перед Европой везение, счастливый талисман лишним не будет.

И вот он у знакомой парадной.

Металлическая ручка холодная. Пальцы помнят ощущение этой ручки. Степан постоял, погладил неровный сварной шов. Домофон приглашающе горел красной точкой.

Сзади раздался недовольный голос:

– Молодой человек, вы заходить планируете?

Степан посторонился, пропуская старушку. И вошел следом. Бабулька на него подозрительно покосилась и стала демонстративно рыться в сумке в поисках ключа, а он поспешил прибавить шагу по солидным дореволюционным и, оказывается, успевшим стать родными, ступеням.

Этаж третий, дверь черного дерматина. Он нажал на звонок. Никто не открывает. Он нажал еще пару раз. Наверное, никого нет дома.

Неожиданно дверь отворилась. Степан увидел тёмный провал коридора и женский силуэт. Он не узнал эту женщину. И сказал:

– Добрый день. Я к профессору Дурову.

Женщина молча отступила, приглашая его войти.

– Извините за беспокойство… – начал Степан.

– Его нет дома, – прозвучал бесцветный ответ.

– А где он? Вернётся скоро?

– В колумбарии. Вернётся не скоро.

Женщина щёлкнула выключателем, и в прихожей загорелся свет.

Степан вздрогнул.

Тура и раньше не отличалась избытком веса. Но сейчас от нее осталась тень. Бледная осунувшаяся тень Туры Дуровой. Его Тучки. И то, что он ее не узнал сначала – неудивительно. Раньше она казалась младшей по возрасту. Сейчас – выглядела лет на десять старше Степана. Запавшие усталые глаза, волосы стянуты в неаккуратный хвост, скулы, подбородок – всё такое острое, что, кажется, при любом неловком повороте головы порвется кожа. Одежда – не одежда, мешок какой-то. Степан стоял и, кажется раскрыв рот, смотрел на нее. И она смотрела на него – молча и безучастно.

– Дед умер.

Мяч таки догнал его. И стукнул по башке. И тут вдруг всё встало на свои места: и ее изможденный вид, и чёрная тряпка на зеркале за спиной Туры, и общее ощущение… склепа.

Она смотрела на него, тонкая, полупрозрачная, будто и не вполне принадлежащая этому миру, где жил Степан, полному звуков: воплей болельщиков, звонких ударов по мячу, криков тренера, миру, в котором были и краски, и запахи. А вместо Туры была просто бесплотная тень. Как она вынесла всё это на своих плечах? Одна, и такое страшное горе, да еще Падлана, которая наверняка не помогала, а только подкидывала проблем. «И меня рядом не было. Чёрт. Чёрт! Чёрт!!!»

Он шагнул к ней.

– Когда это случилось?

– Завтра сорок дней, – все так же тихо и бесцветно прошелестел ответ.

Как ему это не нравится! Не так Степан представлял себе свой приход в этот дом. Вообще никак не представлял, если быть точным. Но такое вообразить… А потом он сообразил.

– Это он, получается… когда я… Погоди…

– Дед умер на следующий день после твоего ухода.

Стёпке остро захотелось ее встряхнуть, чтобы голос перестал звучать как с того света. Но боялся, что она рассыплется от его прикосновения. Просто стоял и смотрел на нее. Пока в голову не пришла страшная мысль.

– Он из-за меня?.. Из-за того, что я ушел? Ты ему рассказала, что… Твою же двивизию… – Он зажал рот ладонью. Зашибись – за удачей зашел. Что же делать?

– Нет, что ты! – Тура наконец выпала из анабиозного состояния. Даже руку протянула, чтобы его коснуться, но одёрнула. – Дед был в полной уверенности, что мы с тобой… – Она сухо кашлянула. Потёрла шею. – Что мы жених и невеста. Как ты ему и… сказал. Он с этой уверенностью умер. Ночью сердце остановилось. Просто… просто пришло время. Наверное.

Степан ничего не ответил. Руки опустил и привалился к стене. Вот идиот, ведет себя как впечатлительная барышня позапрошлого века. А ведь Туре пришлось в стократ тяжелее. Сорок дней. Сорок. Как ты их прожила, Тучка? Да что спрашивать, всё и видно. Но все же он спросил:

– Ты как?

– Нормально.

Другого ответа он и не ждал. И она вопросов не задавала. Смотрела куда-то в сторону. Вид худеньких опущенных плеч вызывал острую боль в сердце. Нет, невозможно так дальше стоять и молчать.

– Слушай, я, кажется, у вас кроссовки оставил. Салатовые.

– Да, – она ответила быстро, словно ждала этих слов. Шагнула в сторону и толкнула дверь его бывшей комнаты. – Вот они.

Коробка лежала на кровати. Кровать была застелена тем же покрывалом, что было, когда он жил здесь. И наволочка на подушке… та же.

Степан прошел в комнату. Огляделся. Здесь всё так, как было в то злополучное утро. Это что-то значит. Но он уже не понимал что. Он вообще сейчас ничего не понимал, всё заполнило острое желание – вернуть то утро. Нет, тот день, накануне, раньше, когда Тура его попросила. Зачем он ей отказал? Ведь всё равно же всё сделал, как она хотела. А если бы не отказал… И она бы не…

Сорок дней стремительно отмотались на табло. И снова вернулась боль – такая же острая, как в то утро, когда она сказала, а он понял, что это правда. Понять-то понял, а принять не смог. До сих пор не смог. И больно так, что вдруг стоять не стало сил.

Он осел на кровать, взял в руки коробку, пару раз встряхнул. Поднял голову и посмотрел ей в глаза. В комнате светло, и выглядит Тура еще хуже, чем в полутемном коридоре. И больно и за себя, и за нее. В какой гадостный, омерзительный клубок всё слепилось. Где та точка, в которой всё началось неотвратимо наматываться?

– Скажи мне, оно того стоило? – Он смотрел, не отрываясь, в ее глаза. Вдруг понял, что они остались прежними – яркими, светлыми. Единственными живыми. Тучкиными. – Стоил этот… попперс… того, чтобы… чтобы… – Он не смог подобрать слова, и просто обвел рукой комнату. – Что? Настолько крутой был секс?

Она выдержала его взгляд. Не отрывая от него глаз, подошла и села рядом. Забрала у него из рук коробку и тоже потрясла. А потом прижала к груди, как что-то ценное.

– Не знаю.

– В каком смысле?

– Я два часа проблевала. – Тура теперь смотрела перед собой, костяшки на тонких пальцах побелели, так она сжала коробку. – В таком состоянии не до секса.

На табло начала происходить форменная чехарда. Замелькали цифры: вперемежку арабские и римские, потом буквы: кириллица, латиница, иероглифы. А потом зажглась огромная надпись «СТОП».

– Тура… – Он аккуратно потянул коробку к себе, но она замотала головой и вцепилась в нее мертвой хваткой. – Тура, ты мне можешь рассказать, что произошло… тогда? В Москве?

Она вдруг задрожала, хотя в окно светило вполне себе полноценное майское солнце и в комнате было тепло. Шумно выдохнула. Глаза распахнулись широко-широко, а картон под пальцами начал проминаться.

– Нас было четверо. Моя хозяйка и двое… мужчин. Это она с ними познакомилась. Мы пили в ее номере. Вино и шампанское. А потом эти бутылочки. А потом я с одним из них пошла в мой номер. Начали… начали… – У нее дёрнулась шея, и Тура сглотнула. Потом еще раз. – Начали раздеваться. А потом… потом…

Она замолчала. Стала раскачиваться, обнимая себя и ярко-салатовую коробку.

– Тура?

Она не реагировала, и он повысил голос:

– Тура!

Тура вздрогнула. И затараторила быстро, будто боялась не успеть сказать:

– А потом меня чуть не вырвало. Сначала спазм дыхательный, а потом рвотный. Прямо во время поцелуя. И выворачивало так сильно, что думала умру. Дикая аллергическая реакция на попперс.

– А мужик что?

В Степане сейчас функционировали только органы чувств – слух, зрение. Ему жизненно необходимо получить всю информацию, которая, кажется, способна изменить всё. Совершить невозможное. Пустить вспять время. Обнулить счет на табло.

– Мужик? – Тура рассеянно моргнула, всё так же глядя перед собой, но видя явно что-то свое, доступное только ее глазам. – Не знаю. Когда я выползла из туалета – а я правда выползла на четвереньках, встать не смогла, – в номере никого не было. У меня потом еще… спазмы были. Я только часам к трем ночи в себя пришла. Хорошо, уголь активированный всегда у меня в сумочке.

Цифры на табло остановились. Сейчас должен включиться прямой отсчет. Самый прямой. У Степана вместо головы мяч, ему надо сказать прямо, иначе она не поймет.

– Тура… – Он взял ее за плечи, повернул к себе. Коробку трогать не стал. – Ты изменила мне?

Она смотрела на него широко раскрытыми глазами. И молчала.

– Тучка! – Он ее все-таки тряхнул. Потом еще раз, сильнее. – Отвечай!

У нее стал кривиться рот и дрожать подбородок. Но взгляда она не отвела.

– Я… я целовалась с ним… Недолго, потому что меня замутило, но…

– Тура! – В голове Степана нестерпимо больно стучал мяч. Ему сию же секунду надо знать правду!

– И он видел меня без… то есть по пояс… на мне лифчик был…

– У ТЕБЯ БЫЛ С НИМ СЕКС ИЛИ НЕТ?! – заорал он.

Она моргнула. Помотала головой. Снова моргнула и ответила:

– Нет. Не было. Но я собиралась. Я же хотела тебя наказать, Стёп. А наказала себя. Я такая… такая… трубаду-у-ура…

Плечи под его пальцами затряслись, крупно, почти неудержимо, как бывало при эпилептических припадках у соседского Серёги. И вместе с этой дрожью запустился счет на табло. Один, два, три… Прямой ровный счет времени. Их общего времени.

Он прижал ее к себе, и полетела на пол выпущенная из ее рук ярко-салатовая коробка. Гладил по голове, чувствовал, как вжимаются между лопаток острые костяшки ее пальцев, что футболка намокает не только на плече, а уже и на груди, и немного на спине. Точно знал, что успокаивать бесполезно, надо перетерпеть. Пусть проревётся, ей надо. И ему надо подождать, пока хоть немного затянется дыра в груди под ее слезами. И надо хоть немного собраться с мыслями. Нужно снова жить в полную силу.

В голове у Туры ни одной мысли. В теле воздушная пустота – дунь и полетит. Тепло и радостно. Как же здорово! Она мороженое в кофе глясе и сейчас растает. И пусть. Со Степаном не страшно. С ним ничего не страшно. Лишь бы только обнимал. Лишь бы не ушел. Лишь бы простил.

– Знаешь, что я сделаю в самое ближайшее время?

Она чувствует, как от его дыхания тепло шее. Кайф. Чистый кайф.

– М-м-м? – Другие звуки издавать невозможно, когда ее лицо так плотно вжато в его плечо.

– Я куплю семь кожаных ремней. Семь отличных крепких кожаных ремней. И буду пороть тебя. Каждый день. У меня будет ремень для каждого дня недели. С утра встал, выпорол, потом на пробежку, ты мне завтрак приготовила, я его съел и еще разок тебя выпорол. Потом на тренировку. Ну и на ночь профилактически обязательно. Не знаю, как иначе из тебя дурь изгнать твою трубадурную.

– Угу. – Она чуть повернула голову, чтобы можно было говорить. И улыбаться. Краешком губ, но всё же.

– Что ты угукаешь там, я серьезно!

– Хорошо, Стёпочка, я поняла. Ежедневно, без отдыха в воскресенье, три раза в день.

– Именно так! – Он говорил нарочито сердито. – За всё, что ты с нами сотворила, этого мало будет.

– Согласна, – счастливо вздохнула Тура.

– Посмотри какая со всем согласная… – Он сжал объятия чуть сильнее. – А пороть я тебя перестану знаешь когда?

Тура помотала головой.

– Когда ты первым сыном забеременеешь. К тому моменту, я надеюсь, к тебе вернется светлый разум.

На это Тура ничего не ответила. Она снова уткнулась лицом ему в плечо. Она не могла сейчас говорить, думать, рассуждать. Сейчас она представляла собой один целый, неделимый квант счастья.

Но Степан немного отстранил ее от себя и заглянул в ее глаза.

– Не смотри на меня! – Она решительно замотала головой, но Степан ее плеч не выпускал. – Пожалуйста, не смотри, я ужасно выгляжу, я знаю!

То, на что ей было плевать сорок дней, теперь стало невероятно важным. Ведь вот он, рядом. Красивый невероятно! Яркие глаза, длиннющие ресницы, бесподобные брови, нежный рот, а волосы… Тура провела рукой по волосам Степана. И темная густая щетина.

А она… Тура попыталась закрыть лицо ладонями, но ей не позволили. Он сжал ее ладони.

– Ту, скажи мне еще раз. Внятно. По слогам. Я тупой спортсмен, мне всё надо два раза повторять. Ты мне не изменила, так?

Она смотрела, не отрываясь. Вот сидит ее персональное счастье. И если он сейчас уйдет, то она тут же умрет. Но врать… врать нельзя.

– Это только тебе решать, Стёп, – сказала она тихо. – Намерение было. От реализации меня спас только мой желудок.

– Ты опять морочишь мне голову, Туча! В последний раз спрашиваю. Секс в Москве был?

– Да не было ничего! Я люблю тебя. Больше жизни. Если это что-то… меняет.

– Да ничего это не меняет. – Степан снова со вздохом обнял ее. – Я это давно знаю. Ты же мне тогда сказала, в наш первый раз. Что любишь.

Тура замерла под его руками. А потом спросила тихо-тихо:

– Думаешь, я сказала правду?

– Не думаю. Знаю.

– А ты?

– А я врать вообще не умею.

– Значит, и тогда…

– И тогда. И теперь. И всегда.

А потом они лежали на кровати. У Туры на фоне всего пережитого и скудного питания даже сидеть сил не осталось. И они уютно устроились в обнимку на узкой постели, поверх покрывала. Тура еще попыталась к ним туда же и коробку забрать, но Степан воспротивился. Обнял крепче и устроил допрос, как она тут жила без него всё это время.

И она стала рассказывать – словно шлюз открылся. Ей очень нужно было выговориться. Их долгий разговор прекратился со щелчком входной двери. Тура вздрогнула всем телом.

– Это мать.

– Отлично. Соскучился по ней – жуть. – Степан легко поднялся с кровати.

– Стёпа!

Он прижал палец к губам.

– Лежи тут тихо. Отдыхай.

Вручил ей ярко-салатовую коробку, валяющуюся в ногах, и закрыл за собой дверь. Но Тура все равно услышала:

– Ну, здравствуйте, мама. Можно мне вас так теперь называть на правах зятя?

Кадр пятнадцатый. Василий Шукшин

«– И сколько сейчас дают за недоразумение?

– Пять.

– Мало, раньше больше давали».

Много ли, мало ли – Василь Макарычу виднее, я считаю.

– Стёпа, я не уверена, что это правильно.

За последние три дня образцовую роль упрямой ослицы Тура исполняла столько раз, что Степан сбился со счета. Вот и сейчас он остановился на полпути к выходу из здания аэропорта города Ейска, вздохнул и терпеливо – вот уж не думал, что у него столько кротости – произнес:

– Тура, мне надо лететь на Европу. Оставить в Питере я тебя не мог. Мы уже на месте.

Она опустила голову.

– Я не хочу оставаться без тебя.

– А кто тебя бросает? Пошли. – Он покрепче перехватил ее ладонь, взял сумку и потащил за собой. Как делал последние три дня.

Ейск встретил их тридцатиградусной жарой и убойной влажностью – ударил жаром и влагой в лицо, как будто дверь парной открыли. А они всего лишь вышли из здания аэровокзала. Тура замерла, ошарашенная. Дышала, открыв рот – глубоко, жадно, изумленно. Ее темные джинсы и черная футболка были совершенно неподходящи климату, городу, людям вокруг, сплошь облаченным в сарафаны, шорты и сланцы. Но за то время, что они провели в Питере вдвоем, им было не до ходьбы по магазинам. Всё нужное купят тут.

– Пошли, такси уже ждет. – Степан снова потянул ее за собой.

Тура пошла покорно, глядя широко распахнутыми глазами вокруг, будто вбирая, впитывая в себя всё – солнце, небо, шум пёстрой толпы. Но всё же задала вопрос из репертуара упрямой ослицы:

– Нас точно ждут, Стёп? Ты предупредил?

– Ждут, – не моргнув глазом, соврал Степан. Он приметил нужную машину и целенаправленно шел к ней.

Он не позвонил и не предупредил. Во-первых, не до того было – дел нужно было провернуть кучу в кратчайший срок. А во-вторых, по телефону всего не объяснишь, только переполошишь. Вот приедет домой – и будет объяснять.

Вот и знакомый дом. Возможно, и нет никого, время одиннадцать, Василиса на рынке, отец и Лёлик на работе. Но запасной ключ наверняка на своем месте – в полном ракушек облупившемся фаянсовом кувшине на веранде.

– Стёпа… – Ослица Тура снова встала. На этот раз в замешательство ее привела надпись на калитке. На таких табличках обычно пишут про злых собак. На этой было изображение скалки и надпись: «Василиса добрая, но нервы ни к чёрту».

– Василиса – это же твоя бабушка?

– Угу. – Стёпа протянул поверх штакетника руку и поднял щеколду. – Батя табличку прикрутил. Во избежание.

С волнением Тура шагнула на территорию дома семьи Кузьменко. И почти тут же стукнула дверь на крыльце. Василиса Карповна оказалась дома.

Она спешила по ступенькам, широко раскинув руки.

– Стёпка, сотона, чего же ты не позвонил, не предупредил! – Василиса не сразу выпустила внука из крепких объятий.

– Так получилось. – Стёпа шагнул в сторону и показал на спутницу.

Тура скромно стояла на дорожке, ведущей от калитки к крыльцу. – А это Тура. Она поживет у нас.

С красного от жары лица Туры схлынули все краски, и она укоризненно уставилась на Степана. «Ты же сказал, что предупредил!» – безмолвно шептали ее губы. А Василиса Карповна упёрла руки в бока.

– А что же, у нее своего дома нету, что ль?

– У нее, кроме меня, никого нету, – ответил Степан ровно.

И Василиса Карповна после краткого раздумья кивнула:

– Ну пошли тогда в дом. Чего стоим на жаре-то? – И тут же закричала: – Лёвка, Аркадий! Стёпа приехал!

Вот так сюрприз! Оказывается, все дома. Ну, так даже проще. Наверное.

После очередных объятий и удивленных взглядов отца и брата вся компания оказалась на кухне – двадцати квадратах Василисиного царства, с тремя столами, газовой плитой и двумя огромными окнами на веранду и в сад.

– Лев, отведи девушку в Стёпкину комнату, чтобы вещи кинуть, и покажи, где руки помыть, – взялась командовать Василиса. – Напомни, как звать-то тебя, белявая?

– Тура, – негромко представилась Ту.

– От шо за имена нынче девкам дают, а? – Василиса поправила платок. – Будешь Тюлькой, а другое я не запомню. Ну, идите уже, может, в туалет человек хочет или еще чего с дороги-то.

Тура бросила на Степана беспомощный взгляд, но младший Кузьменко уже цепко ухватил ее за локоток и аккуратно подталкивал к двери. Спустя минуту на кухне остались лишь Василиса и Степан – у Аркадия зазвонил телефон, и он ретировался на крыльцо.

– Ба… – Степан уже начал жалеть, что не предупредил. Хоть как-то надо было подготовить. – Ну что ты так-то… Не надо с ней так. Знаешь, как ей досталось…

– Да не слепая, вижу, – буркнула Василиса Карповна и переставила на столе миску с клубникой. – Ну и что мне теперь – плакать с ней, что ли? Ты ж не для того ее к нам привез. Отогреем, откормим. А к характеру моему пусть сразу привыкает – всё одно меняться мне поздно уже.

Стёпа улыбнулся, и тут вернулся отец.

– Аркадий, ты мне таблицу расчерти, – обернулась к зятю Василиса Карповна. – Чтобы там две колонки были.

– Зачем? – изумился Аркадий Ефимович. Он с любопытством переводил взгляд с тёщи на старшего сына.

– Контроль веса осуществлять будем, – строго ответила Василиса. – Стёпка, ты когда приедешь с проверкой?

– Через месяц, не раньше. – Стёпа с трудом сдерживал желание расхохотаться. Если за дело берется Василиса Карповна Георгадис…

– Ну, десять кило не обещаю. Но пять – точно.

За дверью раздался громкий Лёвкин смех. Подслушал, гад!

– Ну а теперь все брысь с кухни! – Василиса выдвинула ящик и достала кастрюлю. – Через полтора часа обед, у меня еще ничего не готово.

Они сидят на его кровати, прижавшись спинами к стене. Самолет у него через пять часов, на всё про всё – меньше суток.

– Стёп, не уезжай.

Он только вздохнул, обняв ее крепче.

– Ту… – Он за эти дни израсходовал запасы терпения на пять лет вперед. – Я не могу остаться. Ты что, предлагаешь забить на мой первый чемпионат Европы?

– Нет, конечно. – Она сильнее вжалась щекой в его плечо. – Прости-прости… Не буду ныть.

Голосок ее звучал так уныло, что хоть самому вой.

– Ну чего ты боишься, скажи мне? – Он шевельнулся, вынуждая ее поднять голову со своего плеча. – Ту, тебя тут никто не обидит. Они очень хорошие, хоть и кажутся странными.

– Я… я не хочу быть в тягость.

– Нет, ты им не в тягость. – Он произнес эти слова без сомнения. Потому что был уверен. – Тучка, мне нужны прикрытые тылы. Ты же хочешь, чтобы я хорошо сыграл?

– Хочу, – она улыбнулась. – Очень.

– Я не смогу играть нормально, если не буду уверен, что с тобой всё в порядке. А тут за тобой… В общем, если ты будешь тут – я буду спокоен.

– Хорошо. – Она снова устроила голову ему на плече. – Раз это тебе так нужно – я буду здесь. Постараюсь никому не доставлять неудобств.

– Ты умница.

– Медаль мне привезёшь за хорошее поведение?

– Договорились. Шоколадную.

Уже в самолете Степан прокручивал: всё сделал, что планировал? И правильно ли напланировал? Кажется, да. Тура дома, в хорошем и надежном месте, с хорошими и надежными людьми. Телефон он у нее забрал, чтобы никакая Падлна не звонила и не мешала процессу физического и психологического выздоровления. Ключи, документы и телефоны нужных людей – всё у него. Но это после соревнований.

Как много у него стало дел и хлопот по сравнению с тем, что было еще полгода назад. Степан повел плечами и искренне обрадовался движению в окне иллюминатора. Покатили. Чем быстрее начнется полет, тем быстрее закончится. С его ростом эконом-класс – пытка. А что до хлопот – не тяготят. Потому что есть ради кого. И кроме него всё равно впрягаться некому. Тучка свое отхлебала, теперь его очередь. Да и у самого Стёпы другие интересы и другой расклад. Ладно, впереди важные соревнования, надо всем показать, на что он способен. А потом между Европой и Миром смотается в Питер и наведет там свои порядки. Или после – как получится.

Трубку домашнего телефона взял отец.

– Алло, слушаю.

– Папа, привет!

– Привет-привет! Как ты там, как твои дела?..

– Пап, дай мне Туру.

– Степан, ты не перебивай, а слушай отца!

– Пап, я тороплюсь. Дай мне Туру. Пожалуйста.

– Успеется. Я вот что хочу про схему рокировки сказать – ты вашему тренеру передай…

Прижавшись затылком к стене, Стёпа выслушивал рекомендации тренера детской волейбольной секции из города Ейска, пока команду не позвали на награждение. С Турой он так и не поговорил. Решение оставить ее пока временно без телефона казалось уже не таким правильным. Ей так, конечно, спокойнее. А поговорить с ней – ноль повдоль.

Звонить приходилось либо на номер Лёлика, либо отцу, либо на городской. Был еще скайп, но туда удавалось прорваться редко. Нет, Степан был полностью информирован – что летняя одежка куплена, что Ту кушает хорошо, спит тоже, дело ей нашли. Но что, как – никаких подробностей. Всем некогда вести долгие разговоры, включая его самого. И перспективы приехать отодвигаются. Игры, перелёты, и еще в график нужно как-то засунуть поездку в Питер – Яков звонил, бьет копытом и рвется в бой. А впереди – Мир.

И всё-таки удача улыбнулась Степану.

Удалось-таки поймать ее в скайпе. Он залюбовался. Кажется, загорела – а был уверен, что к таким северным девам загар не прилипает. Улыбается, а на щеках ямочки. Вот и щеки появились, надо же. Цветной симпатичный сарафанчик. Голые плечики кажутся уже не такими худыми.

– Как ты?

– Хорошо. – Потом спохватилась. – Скучаю по тебе ужасно.

– Я тоже. – Стёпка тоскливо взъерошил волосы на затылке. – Думал, я в хорошей физической форме. Куда там. Гоняют так, что семь потов сходит. Мне кажется, я или пашу на площадке, или сплю в дороге. Другого состояния не бывает.

– Неубедительно! – Она не просто улыбается – смеется.

И Стёпа от изумления открывает рот. Когда он видел ее смеющейся в последний раз? Ай, Василиса, ай, кудесница!

– Тебе же это нравится, Стёпа! И вообще, чемпионам ныть не полагается.

– Мир не выиграл – еще не чемпион.

– Аппетит приходит во время еды, я смотрю.

– Конечно.

За спиной Туры появляется отец.

– О, Стёпка, привет. И пока.

– Что значит пока?

– Тренировка у нас. – Аркадий Ефимович обнял Туру за плечи. – Пошли, рыбка моя. Переодевайся и на площадку. Будем отрабатывать подачу.

– Эй, погодите!

– Стёпка, ну сам посуди, – отец нахмурился. – Как это так, девчонке двадцать семь, а мяч в руках держать не умеет. Непорядок!

За спиной отца Тура изображала какую-то пантомиму. А потом связь прервалась. Степан почесал затылок. Непорядок – не то слово. Бардак у них там!

Звонок брату.

– Лёвка, как там у вас?

– Тебе делать нечего перед началом чемпионата?

– До начала еще времени вагон. Как вы там? Как Тура?

– Тюльку Василиса на рынок услала. Используем детский рабский труд.

– Ты серьезно ответить можешь?

– Могу. Но не хочу. Ладно-ладно, – прервал Лёвка начавшуюся гневную отповедь старшего брата. – Всё нормально. Тюлька с Василисой живут душа в душу, на кухне ругаются будь здоров – такие кулинарные баталии, что дым до потолка. Василиса просто счастлива. Мы с батей тоже – еда с каждым днем всё вкуснее и калорийнее, хотя куда уж. Да и вообще – Тюльке всё внимание, нас с отцом почти не достают. А я учу рыбку нашу плавать.

– Ругаются? Счастлива? Рыбку? – Стёпка не знал, за что хвататься.

– Ну Тюлька же! А батя ее не иначе как «рыбка моя» и не называет. А тебе, Степан Аркадьевич, выговор.

– За что это? – мрачно поинтересовался Степан. То, что происходило дома, явно вышло из-под его не то что контроля – даже понимания.

– Ты почему девушку свою плавать не научил? – Лёлик явно наслаждался разговором и замешательством старшего брата. – Это же стыд и позор. Плавать не умеет. Ужас! Сексом можно не уметь заниматься, но уметь плавать человек обязан.

– Иди ты к черту!

Под довольный хохот брата Степан нажал отбой. Спустя минуту на телефон пришла фотография. Расчерченный лист бумаги с цифрами, прикрепленный питерским магнитиком к холодильнику. И подпись: «Динамика прибавки веса».

Нет, там не бардак. Дома дурдом. Дорвались родственнички.

– Хорошая девка, рукастая, – довольно вещала Василиса в трубку. – Нет, ее есть чему научить, но руки из нужного места растут.

– Ба… – Стёпка не знал, как это комментировать.

А Василиса даже «ба» проигнорировала, продолжая говорить с какой-то мечтательной, что ли, интонацией:

– И рыбник, и курник, и с клубникой – всё освоила. Суп и без меня варить умеет. Сегодня будем лопатку запекать – у Аркадия же день рождения, заказал. Посмотрим, что с рынка принесёт – учу ее мясо выбирать.

– Ясно. – Каждый звонок домой – удивление. – Если не получится позвонить отцу – передай ему мои поздравления.

– Мужчина, я по вам скучал!

– Яков, прекрати, на нас смотрят! – Стёпа попытался, но безуспешно, отбиться от объятий Больцмана.

– Санкт-Петербург – это Европа, друг мой! – довольно сияя, вещал Яков. – Здесь вам не ваша дикая азиатская Московития.

– Давно она стала моей? – Степан рассеянно поправил лямку рюкзака. Весь перелет он составлял список дел и вопросов, которые нужно обговорить, но Яша сбил его с толку своим напором.

– С тех пор как ты стал членом национальной сборной. Поздравляю с победой, кстати!

– На Мире только бронза.

– Ты расстроен, что ли? – недоверчиво округлил глаза Больцман.

– Стать первым на Европе и третьим на Мире в дебютный год в национальной сборной – чем тут быть недовольным? Я просто уточнил, что на Мире мы были третьими.

– Да я помню, помню! – Яша хлопнул его по спине. – Рад, что ты наконец приехал. А то которую неделю кормишь меня обещаниями, а дело стоит, Римма Романовна уже копытцем бьет.

– Кто?! – бурная деятельность, которую развил Яков по решению их с Турой дел, не могла не изумлять. Но про Римму Романовну Стёпка что-то не помнил.

– Тётка моя двоюродная по маминой линии. Она риелтор.

– Слушайте, Больцманы, вы просто окружили!

– Гражданин Кузьменко, у вас-таки есть прэтэнзии?

– Нету, – наконец рассмеялся Степан. – Она может прямо сейчас подъехать? Нам тоже час добираться как минимум.

– Не вопрос, сейчас позвоню.

Римму Романовну они встретили аккурат у дверей парадной – подъехали одновременно. В машине, отвечая на многословные расспросы Якова и слушая еще более многословные его рассказы, Стёпа нарисовал себе в голове образ классической еврейской тёти Розы, который не имел, как выяснилось, ничего общего с действительностью. Римма Романовна была миниатюрна и сухощава, с каштановым каре и голубыми глазами. Принадлежность к богоизбранному народу выдавал лишь нос – тонкий, но значительного размера.

– Так, это у нас хозяин квартиры, Яшенька? – К делу она приступила незамедлительно. Голос у нее был под стать фактуре – звонкий, девичий. Степан вздохнул: в противостоянии с Еленой Павловной он рассчитывал на более серьёзного союзника.

– Это у нас доверенное лицо хозяина, – ответил Степан за Яшеньку.

– Таки и доверенность имеется?

– Имеется.

– Отлично, – деловито кивнула риелтор. – Тогда пойдемте смотреть объект.

Елена Павловна подарила им полчаса, а потом явилась. Они как раз закончили осмотр, а теперь, сидя за обеденным столом в гостиной, изучали документы. Точнее, изучала их риелторша, а Стёпа и Яков негромко переговаривались. И тут в дверях явилась Падлна, блистая атласом ядовито-голубой блузки и тенями аналогичного оттенка.

– Это как понимать?

Римма Романовна лишь на мгновение подняла взгляд от документов, а потом снова вернулась к чтению.

– Как это понимать, я вас спрашиваю?!

Никто не торопился Елене отвечать: Римма Романовна читала, Яков с довольным видом раскачивался на стуле, Степан смотрел в упор. Ему надо было принять решение. Разумно, взвешенно, без эмоций. Так, чтобы Туре потом жилось спокойно. Надо всё сделать правильно. Ничего личного, только бизнес. Только не получалось без личного и эмоций.

Стёпка всегда легко прощал людей. Ну, скажем прямо, желающих его обидеть находилось мало, но совсем без обид и ссор в жизни не бывает. Но всё это не задерживалось в его сердце. Прощал обидчиков и отпускал обиды легко. Но когда дело коснулось Туры… Сколько ей пришлось вытерпеть от мамаши только на Стёпкиных глазах. А сколько было еще раньше? А ведь это мать, которая дала жизнь. На ее фоне ошибки молодой Ларочки Кузьменко казались детским лепетом. В личной системе ценностей Степана Елена тянула на эталон абсолютного зла. Она и Член Леонтьевич. Но до козлобородого Стёпка еще доберётся, и там можно не сдерживаться. А тут…

Спокойно, взвешенно, без эмоций. Без, мать их, эмоций.

– Ты собираешься продавать квартиру?! – Елена Павловна наконец всё сложила – документы на столе, которые Римма Романовна принялась фотографировать на телефон, электронную рулетку.

– Да. – Спокойно и без эмоций.

– А я?!

– А тебя продать нельзя. Во-первых, это незаконно, во-вторых, товар ты совершенно… неликвидный. Как говорится: «дама сезона распродаж».

Римма Романовна негромко хмыкнула, не прекращая делать снимки. А Елена Павловна предсказуемо вышла из себя:

– Вы кто такая?! – Она подскочила к столу и стояла теперь, уперев руки в бока и воинственно нависая над риелторшей бюстом. – Вы в курсе, что эта сделка незаконна? Я вам не позволю! У меня есть права!

Римма Романовна аккуратным жестом поправила очки в тонкой серебристой оправе, потом так же аккуратно заправила прядь волос за ухо. И тоненьким голоском спросила:

– А вы кто, позвольте полюбопытствовать?

– Я тут живу!

– Он тоже тут живет. – Риелторша указала на пробежавшего по краю буфета и замершего таракана. Ну надо же. Развелись. Не было ведь. – Она повернулась к Елене Павловне. – И что теперь?

– У меня есть права! – Елена Павловна от возмущения пошла бордовыми пятнами.

– Предъявите ваши права.

Елена только открывала и закрывала рот, на мгновение потеряв дар речи.

– Документов нет? Расскажите о своих правах суду, у меня нет таких полномочий. Ну всё, я нужную информацию получила, начинаю работать, – последнее было уже адресовано Степану.

Елена Павловна, осознавшая, что ей никто ничего объяснять не собирается, выскочила из столовой, хлопнув на прощанье дверью. Все трое дружно поморщились.

– У вас не будет из-за нее… – Степан кивнул на дверь. – Проблем?

– Проблем? – вздёрнула бровь риелторша. – Степан Аркадьевич, я этого добра столько повидала. – Она легонько похлопала Степана по руке. – Не извольте беспокоиться – и не таких обламывали.

– А если она вам будет мешать… работать? Показывать квартиру? Хамить потенциальным покупателям?

– Пусть попробует, – фыркнула Римма Романовна и встала. Невысокая, но очень серьёзная женщина. И тут Степан понял, что союзник у него вполне себе грозный.

Елена чем-то демонстративно громыхала на кухне под аккомпанемент собственного визгливого голоса. Степан запер дверь за Яковом и его двоюродной тёткой и неспешно прошёл по коридору, проверяя, запер ли все двери в комнаты. Ему надо быть хладнокровным. Очень надо.

До кухни не дошел, окликнул из коридора:

– Елена, ставь чайник.

Шум стих, а Степан отправился в гостиную – накрывать на стол.

Стол был сервирован как при Павле Корнеевиче. Стёпка даже нашел в буфете окаменевшие цукаты в конфетнице. Появившаяся в дверях Елена Павловна смотрела исподлобья, а чайник держала двумя руками.

– Садись.

Сначала они пили чай – будто на самом деле для этого и встретились. Первая нарушила молчание Елена Павловна.

– Ты в самом деле продаешь квартиру?

Степан кивнул.

Она посопела и зашла с другой стороны.

– Где моя дочь?

– В санатории.

– В каком?

– В самом лучшем.

По дороге у него Яша спрашивал про Туру, и Стёпа ответил то же самое. А на аналогичный вопрос, что за санаторий, ответил: «Санаторий имени моей бабки. У нее все обязаны быть довольными, здоровыми и жизнерадостными». Падлне этого говорить не стал – много чести.

– Ты лишил меня дочери!

Стёпка молча подпёр щеку ладонью и уставился на мамашу. И она отвела взгляд. Молчала долго, а потом проговорила тихо:

– Мне некуда идти.

– Да ладно?

– Это мое единственное жилье!

– На которое у тебя нет никаких прав, – резюмировал Степан.

– Ты не можешь быть таким… таким…

– Жестоким? Подлым? Неблагодарным? Эгоистичным? Каким?

– Ты не можешь выгнать меня на улицу!

– Да почему не могу? Могу. – Степан пожал плечами и пару раз звякнул крышкой сахарницы.

Елена почему-то вздрогнула.

– Ты взрослый дееспособный человек, не инвалид, имеешь работу. Сними себе жилье.

– А жить я буду на что?

– Думаю, при разумной экономии всё можно устроить.

Елена Павловна сверлила Степана взглядом.

Его ответный взгляд был безмятежен и беспощаден.

Елена Павловна вскинулась:

– Нет, я не верю! Тура бы никогда так со мной не поступила!

– Тура, может быть, и нет. Но сейчас всё здесь решаю я. А знаешь… – Степан еще раз звякнул крышкой. – У меня есть для тебя альтернативный вариант.

– Какой?

– Квартиру я в любом случае продам, как только наследство вступит в силу. Но могу тебе предложить место для житья.

– Что за место? Где-нибудь в Ленобласти, девять квадратных метров?

– Вовсе нет. Экологически чистый район с высоким европейским уровнем жизни, в твоем распоряжении будет целый дом.

В глазах Елены Павловны было недоверие, но в них читался нешуточный мыслительный процесс.

– Где это? Подробности?

И Степан изложил ей все известные ему подробности о наследстве преподобного Ларса Рённингена, ныне покойного.

Заместитель директора откинулся на спинку кресла, оторвав взгляд от экрана ноутбука, и некоторое время молча смотрел на Степана. А потом принялся поглаживать усы. Они у него были длинные, густые и явно чем-то смазаны, потому что лежали ровно горизонтально по щекам, а кончики залихватски торчали вверх. Их-то и поглаживал задумчиво человек, в кабинете которого сидел Степан.

– Что скажете? – Стёпа кивнул на ноутбук. – Впечатляет?

– Даже не знаю, как это комментировать, – вздохнул мужчина и принялся гладить усы с другой стороны.

Стёпа какое-то время наблюдал за этим явно носившим медитативный характер действом, а потом ждать ему надоело. Не привык ходить вокруг да около, и времени ждать окончания медитации нет.

– Он подлец и мерзавец. Вам всё равно, что в организации, которую вы возглавляете…

Собеседник Степана отвлёкся от усов и протестующе замахал руками.

– Хорошо-хорошо, я помню, вы не руководитель. Вы один из заместителей, но тем не менее. Вы хотите держать среди своих коллег такую мразь?

Человек смущённо кашлянул. Снова взялся за усы, но быстро опустил руки. И Степан отчетливо понял: делать тот ничего не намерен. Ну и ладно, сами с усами.

– Дайте мне его адрес. Просто дайте мне его адрес. Как его можно найти.

– Не спешите портить себе биографию, молодой человек. Вот вы сказали «коллега». Коллегой его назвать уже нельзя… – Мужчина поставил локти на стол, сложил пальцы в замок и оперся о них подбородком. – Инициирована процедура… впрочем, вам это не важно. Кирилл Леонтьевич сейчас находится в лечебнице для душевнобольных. На Пряжке. С очень сомнительными перспективами.

– Что?! – Степан опешил. И, поскольку его не торопились просвещать, пришлось спрашивать самому. – Почему?

– А вот так. – Усатый вздохнул, кивнул на ноутбук. – Примерно при таких же… обстоятельствах… Не спрашивайте меня о подробностях, пожалуйста. Нам больших трудов стоило замять это дело. Но родственники его вцепились в тот эпизод… мертвой хваткой. И очень быстро организовали принудительное лечение.

Степан хмурился, обдумывая услышанное. Что-то не клеилось, но едва он собрался задать еще вопросы, как его опередили.

– Трёхкомнатная квартира в доме Веге^[1] на Крюковом.

– Простите, что?

– Это дорогая, очень дорогая недвижимость в центре, – с усталым видом продолжил усач. – Я даже не возьмусь сказать, сколько стоит квартира в этом доме. Много миллионов. Родственники Кирилла Леонтьевича использовали этот шанс, чтобы признать его недееспособным, упрятать в клинику и заполучить квартиру.

– И у них это получилось?

– Скорее всего.

Степан молчал, осмысливая услышанное. Сказать было нечего. Попрощались молча, рукопожатием, и он вышел за дверь. По всему так выходит, что с местью Степан опоздал. Точнее, в этот раз верховные жернова смололи не только тонко, но и быстро.

Кадр шестнадцатый. Леонид Гайдай

Звучат знакомые всем с детства мелодии, и начинается движняк. Гайдай, друзья мои, Гайдай на экране.

Он таки изловил Ту в скайпе не без Лёвкиной помощи. Синие глаза и белозубая улыбка на загорелом лице. А он устал просто смертельно. И соскучился.

– Прилетаю завтра. Встретишь?

Она захлопала ресницами, всплеснула руками – совершенно как Василиса.

– Ой, Стёпа, надо же подготовиться! На рынок, пирог, мясо… Ох! – схватилась за голову.

– К черту пирог! – рявкнул он. Стоило отвлечься на чемпионаты – и всё пошло как попало. – И мясо к чёрту. Записывай или запоминай. Номер рейса…

– Хорошо. – Она быстро успокоилась, стала серьезной, привычной Ту. Взяла ручку со стола. – Диктуй.

– Только одна встречай, ладно?

Тура кивнула. А потом прижала пальцы к губам и протянула их к экрану. Воздушный поцелуй. Завтра он получит настоящий. Много поцелуев.

Гостиницу Степан забронировал заранее. Вымылся и побрился тоже заранее. Потому что осознал одну простую вещь – обнять и быть с ней – важнее всего. Важнее встречи с родными, отчета перед отцом за игру, торжественного ужина в исполнении Василисы, обмена новостями с братом. Всё это важно. Но только после их встречи. Соскучился. И надо убедиться, что с ней всё хорошо. И рассказать про дела в Питере. Но сначала – обнять и поцеловать. Нет, сначала – просто обнять.

Не представлял, не думал никогда раньше, что так можно скучать по человеку.

Сарафан был синим. Глаза еще синее. Кожа – в молоко добавили капельку кофе и получился дивный оттенок. Волосы отросли, вдруг стали слегка виться и густой светлой волной касаться плеч. И улыбка – прожекторная, белоснежная.

Ёлки-палки, он ослеп.

И это его обнимали, целовали в шею, тыкались носом в грудь. А он стоял столбом. И поверить не мог сразу – видимо, слишком часто ему прилетало за два последних чемпионата в голову мячом. И лишь когда Ту принялась его тормошить: «Стёпа, Стёпка, что с тобой?» – он рассмеялся громко, беззаботно и раскатисто. И обнял сам, как мечтал. И поцеловал.

Вот и гостиница.

– Шестнадцатый? – Ту бросила на него косой взгляд, пока они поднимались по лестнице.

– Мой полевой номер. Самый что ни на есть удачливый.

– Что же ты там собираешься делать в номере, если запасаешься удачей впрок?

Стёпка запнулся о ступеньку. Эти интонации… Не слышал раньше? Забыл? Тучка обернулась. Провокация была и во взгляде, и в повороте плеча. И в длине сарафане, черт его дери!

– Увидишь, – буркнул он хрипло и подтолкнул ее. – Ох, ничего себе, какую ты попу аппетитную нагуляла.

– На многое сразу не рассчитывай.

– Почему?

– Потому!

На пол полетели сразу его футболка и ее сарафан.

– Не смогу долго и ласково. Будет быстро. Может быть, грубо. Прости. Сразу и сейчас.

Сразу и сейчас. Немедленно. Пять шагов до кровати – десятикилометровый кросс. Но зато…

Протяжный женский выдох:

– Не умеешь ты грубо, Степа… Ты у меня ласковый.

– Я сейчас кончу, если ты будешь так делать.

Счастливый женский смех. Довольный мужской стон. Дальнейший сценарий известен.

Пусть первый раз вышел и в самом деле быстрый, зато зрение вернулось. И обнаружились интересные вещи.

Его палец скользнул от плеча к началу груди, пропутешествовал по ложбинке и замер. В сливки добавили кофе и получился дивный оттенок. Но где его зефир, черт побери?

– Так, я не понял, как ты загорала?

– Топлес, – как о чем-то само собой разумеющемся.

В груди Стёпки зародился звук, похожий на тот, что издают пароходы, отходя от причала. Он резко сел и шваркнулся затылком о стену.

– Как топлес?

– Без лифчика, – простодушно принялась объяснять Ту. – Чтобы загар был без белых полосок. Мне Лёва место показал в саду, потайное, говорил, вы там в детстве прятались от бабушки.

– Угу, – желчно проговорил Стёпа. – С нашего участка не видно. А с балкона соседнего дома отлично простреливается. Вот Серёге радость-то!

– Не говори глупости… – Тут Тура слегка рассердилась. – Никакого Серёги с нами не было.

– С нами?

– Ну Лёва со мной был, чтобы предупредить, если что. Он тоже загорал. С закрытыми глазами, если что!

– Так…

– Стёпка! – Она села и обхватила его щеки ладонями. – Прекрати. Смешно ревновать к брату. Лёва тебя любит и гордится тобой. Все тебя любят и гордятся.

Он некоторое время молча смотрела на нее, а потом толкнул в плечо, опрокидывая на смятую постель.

– Хоть нижний зефир на месте. – Большой палец скользнул по тонкой белой полоске на бедре оттенка сливок с кофе.

– Какой зефир?

– Мой. Сладкий. Вкусный. Сейчас пробовать буду.

– Ты обещал меня пороть три раза в день. – Нежная женская рука лежит на смуглой мужской груди.

– Правда, что ли? – лениво поинтересовался он.

– Правда. Мне кажется, надо. Мне кажется, я не заслужила такого… – Носом в шею и невнятно оттуда: – Счастья.

Он молча прижался губами к ее виску. Надо рассказать о том, что они с Яшкой наворотили в Питере. Но не хочется. Не сейчас.

– Знаешь, я что-то весь запал растерял. Давай Василису попросим, что ли. У нее рука не дрогнет. Наверное. Если тебе так уж сильно надо.

Ту едва слышно фыркнула, а потом затихла, обнимая крепко.

– Ты любить меня только не перестань, а остальное – детали.

– Это железно.

Из номера они выбрались ближе к вечеру, уже начал понемногу спадать дневной зной. Когда Стёпа сдавал ключи, сотрудница отеля на стойке регистрации робко попросила автограф для брата. Тура принялась спешно поправлять лямку сарафана. Она девушка чемпиона Европы и бронзового призёра чемпионата мира, между прочим! Надо это теперь всегда держать в уме и соответствовать.

Дома их ждало возмездие. Немезида Ейского разлива стояла у крыльца. Крылья отсутствовали – сданы в химчистку, наверное. Зато рука в локте согнута и уперта в бок. А в другой орудие наказания, знаменитая на всю улицу Василисина скалка.

– Стёпка, сотона окаянная, что ж ты творишь?

Зеркальным жестом Степан тоже упер руку в бок.

– А что, любимого внука, сына и брата, который приехал в родной дом с двумя… – тут Стёпка поднял вверх указательный и средний пальцы, – с двумя медалями, не встретят ласково, не обнимут, не поцелуют?

– А что же ты, внучок любимый, сразу в дом родной не поспешил? – Скалка свистнула, тяжело разрезая густой, еще жаркий воздух. – Вместо этого ты что сделал, аспид? Приличную девочку из хорошей семьи, которую мне на догляд поручили, в номера потащил, паскудник! А ты, Тюлька, марш на кухню, с тобой разговор отдельный будет!

Ошалевшими глазами Степан наблюдал, как Ту, гордо задрав нос, прошествовала в дом. На крыльцо подтянулись зрители – отец с Лёликом, встали у столбиков в одинаковых позах, сложив руки на груди и ожидая продолжения спектакля. И оно последовало.

– Откуда ты знаешь? – Стёпа попробовал найти логику там, где ее, судя по всему, не было. Но попытаться стоило.

– Лида позвонила! А ей племянница позвонила, похвасталась, что ты ей только что автограф подписал. Ни стыда у тебя, Стёпка, ни совести! Ты почто девке репутацию портишь?

Как и следовало ожидать. Логики нет, искать больше не будем.

– Я? Репутацию порчу? Туре?

– А кто с приличной девочкой весь день в гостинице… – Василиса от чувств сплюнула под ноги. – Хоть дважды, хоть трижды чемпион ты, Стёпка, но скалки просишь. Разве ж так можно с девушкой?

– А ничего, что она моя невеста?! – рявкнул Стёпка. Скалка все-таки нервировала.

Василиса почесала кухонной утварью в затылке, поправила платок.

– Ты мне, когда девочку привез, Стёпа, что-то про невесту ни слова не сказал. Сдал, как в пионерлагерь. Стало быть, я за нее отвечаю.

– Теперь я отвечаю.

– Точно?

– У меня две недели свободного времени есть. Может, у тебя, помимо Лиды, у которой племянница работает в гостинице, есть еще какая-нибудь Нюра, у которой дочка работает в загсе и организует нам всё по-быстрому?

Василиса смотрела на него тяжело, не мигая. А потом вдруг затянула низким грудным голосом:

– Ойся ты, ойся…

– Ты меня не бойся… – подхватил мелодичным тенором Лёлик.

– Я тебя не трону… – безбожно фальшивил Аркадий Ефимович.

– Ты не беспокойся! – торжественно завершила Василиса. И потом усмехнулась. – Ишь, шустрый какой! Согласия-то спросил? – Василиса теперь задумчиво чесала скалкой между лопаток. Гибкость у нее до сих пор девичья. А потом крикнула зычно: – Тюлька!

Тура вышла на крыльцо. На плече у нее было полотенце, а на щеках пылал румянец. Она прошла и молча забрала у Василисы скалку.

– Да, Василиса Карповна. Слушаю вас.

Аркадий и Лёвка замерли, затаив дыхание. Василиса важно разгладила белый в жёлтую полоску фартук. Степана не оставляло ощущение театральной постановки. Цирка. Балагана, в конце концов.

– Тут Стёпка тебя замуж зовёт.

Теперь замерла Тура. Поправила полотенце. И упёрла руку со скалкой в бедро – совершенно точно василисиным жестом. И совершенно с василисиными интонациями проговорила:

– И таки шо – соглашаться?

Грохнули слаженным хохотом отец и брат, закатилась, схватившись за бока, Василиса. А Тура шагнула вперед и обняла Степана, прижавшись к груди щекой. Стёпка забрал из ее рук и выкинул подальше в пионовые кусты скалку, а потом громко произнес:

– У вас тут дурдом! – А потом, после того как утих очередной приступ смеха, добавил, еще громче, если его вдруг не расслышали: – Сплошной дурдом и бардак. А вы чокнутые. Все чокнутые.

Но в грудь ему негромко смеялась Ту, и сам он тоже улыбался.

В загсе нашлась не Нюра, а Марина. Но сделала всё оперативно, так что молодожёны не то что охнуть – глазом моргнуть не успели. И уже Василиса Карповна в промышленных масштабах скупает продовольствие на рынке и договаривается с соседками о помощи в приготовлении салатов и выпечке пирогов. «Не Турочку же мне об этом просить?» – вопрошала Василиса, и соседки дружно с ней соглашались. Гулять свадьбу собрались скромно, по-семейному. Всей улицей.

Стёпка же старался лишний раз не попадаться никому в доме на глаза. Отсиживался у отца в секции, сбегал с Ту на море, где она хвасталась своими новыми навыками плавания, а он катал ее на лодке и сердито смотрел на местных спасателей, которые здоровались и улыбались Ту, как хорошей знакомой. Эй, ребята, остыньте, это моя-через-пару-дней-жена!

А еще по такому случаю из Москвы была вызвана Лариса с мужем. И накануне торжественного дня состоялось эпохальное событие – примирение матери и дочери. «Заходи, что ли», – через порог кивнула Василиса дочери. И Лариса зашла. Они о чем-то долго говорили на кухне, по дому слонялся задумчивый Лёлик, Аркадий же, что-то насвистывая, наглаживал стрелки на парадных брюках.

Свадьба пришлась на привычно жаркий и солнечный день. Замуж Тучка выходила в свадебном одеянии Василисы Карповны, кто бы мог подумать! Стёпка оторопело оглядел свою невесту в платье из тонкого шитья, которое так ладно сидело на ее фигуре, будто на Ту было шито. Снежно-белый цвет оттенял загорелую кожу, а фигурный край красиво открывал колени.

– Ба, – Стёпка обернулся к Василисе, – ты вот в таком… коротком… замуж выходила?

– Тогда все такое носили! – Василиса Карповна степенно огладила нарядный шёлковый платок, повязанный особым узлом. – А ноги у меня не хуже были.

Особой торжественности в бракосочетании не наблюдалось. Нетерпеливо переминался с ноги на ногу Аркадий, тихонько плакала Лариса, что-то мурлыкал себе под нос Лёвка. И лишь Василиса стояла степенно, даже монументально, всем своим видом обозначая важность момента. Тура была тиха и немного бледна, но на положенные вопросы отвечала твёрдо. Впрочем, церемония завершилась быстро. И вот уже в руках у Стёпки документы, на пальцах у обоих – кольца, а в глаза бьет яркое послеполуденное солнце.

– Горько! – кричит Лёлик.

Аркадий хлопает пробкой от шампанского и тут же отдаёт бутылку Лариному мужу.

– Не буду ни пить, ни целоваться на голодный желудок! – протестует Степан, но его властно притягивают за шею и целуют уже супружеским поцелуем.

Шампанское распивают из бумажных стаканчиков гости, пока он – в черных брюках и белой рубашке – кружит на руках ее – в простом белом коротком платье. Но голова от счастья кружится у них обоих.

Яркие южные звезды и круглобокая, слегка надкусанная слева луна выступали в роли светильников над наконец-то притихшим темным садом. Молодая женщина в коротком белом платье прошла босая по еще теплой земле и опустилась на колени к своему новоиспеченному мужу. Он обнял ее за талию, а она запустила пальцы в его тяжелые смоляные кудри на затылке. Запрокинула голову, глядя на яркие южные звезды.

– Стёп, неужели это правда?

– Полагаешь, кто-то в состоянии такое выдумать? – Он обвел рукой вокруг.

Мать и дочь, Василиса и Лариса, сидя за столом, обнявшись и прижавшись лбами, что-то шептали друг другу. Тренер детского волейбольного клуба Аркадий Ефимович Кузьменко жалостливо гладил по голове нынешнего мужа своей бывшей жены, который норовил упасть под стол после того, как облегчил душу на клумбе с пионами из-за знакомства с местными винами. Черноглазый улыбчивый парень что-то тихонько наигрывал на гитаре и напевал сам себе. На столе под белой расшитой скатертью стояла рамочка с фотографией, с которой улыбался из-под седых бровей в день сорокалетия своей свадьбы Павел Корнеевич Дуров.

– Ты думаешь, у кого-то хватит фантазии на это всё? Не хватит. Так что это всё правда.

Эпилог. За камерой – человек с камерой

За камерой – человек с камерой. Боязно после великих-то, а что делать? Больше некому.

По комнате пронёсся рёв раненого бизона. Ему вторили через открытое окно из других домов. Шум такой, что можно позволить себе стон. Господи, когда же… это… закончится… или начнётся…

– Да что ж такое! – Аркадий вскочил и начал метаться из угла в угол. – Ну как же так?! Три очка! Три! Два-ноль! Третья партия!

Пока он стенал, проиграно еще одно. От поражения в финале олимпиады российскую сборную отделяли два очка. А вот уже одно. Аркадий со стоном упал обратно на стул. Тура плотнее сжала колени. Давай, Стёпочка, давай. Ты сможешь. Сцепи зубы и перетерпи. Я вижу, что ты устал. Терпи. Я же терплю.

– Аркашка, может, накапать тебе коньяка? – нерешительно предложила неожиданно робкая Василиса. – У меня там для бисквита припрятано на кухне за мукой.

– Не до капель! – отмахнулся Аркадий Ефимович, не сводя напряженного взгляда с экрана. – Билайо подает, ох как плохо… Прими, Стёпка, прими!

Стёпка принял. И розыгрыш команда оставила за собой. Еще поборются. Еще есть силы. Пока стоит на ногах и бьётся в полную силу сердце команды.

В заокеанский Лос-Анджелес приехало не очень много российских болельщиков, но они ревели и скандировали так, что волейбольная арена вся вибрировала. Это был великолепный матч, который на розыгрыше последнего очка, когда победа была практически в кармане у бразильцев, вдруг неощутимо переломился. И была вытащена, выцарапана, выдрана с кровью другая победа. И сейчас под скандирование толпы болельщиков команда качала тренера. А потом снова обнимались, плакали и смеялись. Звонили, писали сообщения и снова обнимали друг друга.

Когда Степан Кузьменко, либеро национальной сборной и свежеиспечённый олимпийский чемпион, весь мокрый от пота и слез, добрался до своего телефона, там значились один непринятый от Матуша и одно сообщение от Кароля. Семья молчала. И что это значит? Почему никто не спешит поздравить олимпийского чемпиона?

У него есть от силы десять минут, если повезет где-то спрятаться под трибунами. А потом начнется приятная суета награждения. И Степан быстро нажал на дозвон. Трубку взяли лишь после второй попытки дозвониться.

– Ту, у вас всё в порядке? – Он почему-то стал волноваться. Когда у тебя на другом полушарии планеты женщина на сносях, поневоле будешь дёргаться по каждому поводу и без повода.

– Ох, и горластый же! – раздался в трубке Василисин голос. – Такой же, как ты. Еще не вылез, а уже орал.

– Кто? – опешил Стёпка.

– Сын твой! – рассмеялась Василиса.

Вся усталость трёхчасового матча, всё напряжение и стресс вдруг разом накатили на него, и Степан привалился к стене.

– Когда? – едва слышно спросил он.

– Да только что! – шумно выдохнула Василиса. – Вот Тюлька твоя такая же сотона упертая, как ты! Весь матч терпела, хотя шли уж схватки вовсю. Ну а как выиграли вы – заорала. Аркадий орёт. Лёвка орёт. Тюлька орёт. Они-то перестали потом, а она все орёт. А чего не орать, если парень-то уже почти наружу? Устроила мне аттракцион под названием «роды на дому».

Холодный пот потёк по спине. «Степан! Кузьменко!» – кричал кто-то, и вот уже капитан тащит его наверх, на арену. А у Стёпы ноги ватные.

– И что? Что там… сейчас…

– Аркашка откачивает Лёвку на кухне коньяком, сотона мелкий у мамки на животе лежит, а я «скорую» жду.

Арена качнулась перед глазами, и Василиса, кажется, услышала его болезненный свистящий выдох.

– Нет, Стёпка, всё в порядке! Малыш родился здоровехонек, всё хорошо! И Тура молодцом! Но порядок такой, что надо врачей вызвать. А-а, вон, приехали.

Зрение начало потихоньку фокусироваться.

– Точно в порядке?

Его дёргают, надо заканчивать разговор. Но удостовериться необходимо.

– Конечно! – Голос у Василисы абсолютно счастливый. – Любим, гордимся! С медалью и с сыном, Стёпка, сотона ты эдакий!

Телевизионная камера выхватывала счастливые лица олимпийских чемпионов по волейболу. Но у либеро команды глаза были особенно, совершенно шальные и счастливые.

Спустя четыре года Степан Кузьменко выиграл еще одну золотую олимпийскую медаль – уже в чине капитана сборной.

Жена традиционно подарила ему за победу сына.

Оба мальчика получились точной копией отца – черноволосые, черноглазые, кудрявые. В общем, вышло не совсем так, как Тура и Степан обещали друг другу в свою первую ночь.

Но жизнь всё делает по-своему, не так ли?

P.S. А режиссер все-таки настоял на своем. И родилась в семье Кузьменко белокурая синеглазая девчонка. Только вот получилась дочь у Степана раза с…

А вы как думаете?

Примечания

1

Р.Г. Веге – торговец кондитерскими изделиями, известный своей деятельностью далеко за пределами России, поручил архитектору Овсянникову разработать новый проект особняка. При участии военного инженера Ставицкого в результате двухлетнего строительства появилось на свет шестиэтажное здание с мансардой и двумя эркерами, напоминающее итальянское палаццо эпохи Возрождения. Его фасад декорирован рельефным панно с растительным орнаментом, картинками французского Средневековья, горельефами женских образов. Стены цокольного этажа облицованы серым гранитом, а всего здания – терразитовой штукатуркой. Второй этаж украсили фризом с сюжетом героического характера и флорентийскими окнами.

Изюминка этого дома – арка из колоннады, обрамляющей вход во дворкурдонёр и статуи молодых атлантов.

(обратно)

Оглавление

Кадр первый. Луис Бунюэль

Кадр второй. Клод Лелуш

Кадр третий. Куросава

Кадр четвертый. Антониони

Кадр пятый. Альмадовар

Кадр шестой. Ларс фон Триер

Кадр седьмой. Эмир Кустурица

Кадр восьмой. Вим Виндерс

Кадр девятый. Франко Дзеффирелли

Кадр десятый. Федерико Феллини

Кадр одиннадцатый. Ингмар Бергман

Кадр двенадцатый. Андрей Тарковский

Кадр тринадцатый. Джим Джармуш

Кадр четырнадцатый. Роберто Росселлини

Кадр пятнадцатый. Василий Шукшин

Кадр шестнадцатый. Леонид Гайдай

Эпилог. За камерой – человек с камерой