Борьба за евразийские пограничные территории. От возвышения империй раннего Нового времени до окончания Первой мировой войны (fb2)

- Борьба за евразийские пограничные территории. От возвышения империй раннего Нового времени до окончания Первой мировой войны [The Struggle for the Eurasian Borderlands. From The Rise Of Early Modern Empires To The End Of The First World War] (пер. Книжный импорт (importknig)) 2784K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Alfred Rieber

@importknig

Перевод этой книги подготовлен сообществом "Книжный импорт".

Каждые несколько дней в нём выходят любительские переводы новых зарубежных книг в жанре non-fiction, которые скорее всего никогда не будут официально изданы в России.

Все переводы распространяются бесплатно и в ознакомительных целях среди подписчиков сообщества.

Подпишитесь на нас в Telegram: https://t.me/importknig

Альфред Рибер «Борьба за евразийские пограничные территории. От возвышения империй раннего Нового времени до окончания Первой мировой войны»

Оглавление

Введение

1. Имперский космос

Западная Евразия

Российская империя

Borderlands

Сопротивление

2. Имперские идеологии: культурные практики

3. Имперские институты: армии, бюрократии и элиты

4. Имперские пограничные столкновения

5. Имперские кризисы

6. Имперское наследие

Заключение: Переход

Введение

В данном исследовании утверждается, что великие кризисы XX века - две мировые войны и холодная война - имели общие истоки в сложном историческом процессе, который я называю борьбой за евразийские пограничные территории. Эта борьба мыслится как происходящая на двух уровнях: сверху - в процессе государственного строительства; снизу - в реакции покоренных народов. Основными акторами имперского государственного строительства в Евразии на первом этапе были Габсбургская, Османская, Российская, Иранская (Сефевидская и Каджарская) и Цинская мультикультурные империи. В конкурентной борьбе за территорию и ресурсы они расширялись от своих первых центров силы вдоль движущихся военных границ, вовлекая друг друга в войну, дипломатию и культурные практики за гегемонию над пограничными территориями на своих перифериях. Снизу народы пограничных территорий, оказавшиеся под имперским владычеством, стремились поддерживать свою культуру, защищать свою автономию, восстанавливать или достигать независимости, сопротивляясь или подчиняясь имперскому правлению.

Стимулом и вдохновением для данного исследования послужили многолетние занятия европейской, российской и сравнительной историей, в ходе которых постоянно возникал ряд сложных вопросов, знакомых каждому студенту, изучающему международные отношения и глобальную историю. Как можно объяснить, что, за исключением войн за объединение Италии и Германии, все крупные и мелкие войны, которые велись в Европе и Азии с Венского конгресса 1815 года до середины XX века, начинались на евразийских пограничных территориях, расположенных на периферии многонациональных континентальных империй, которые после гражданских войн и интервенций 1918-1920 годов стали государствами-преемниками? Список таких конфликтов впечатляет: Крымская война (1854-1856); Русско-турецкая война (1877-1878); Вторая афганская война (1879); Китайско-японская война (1894-1895); Русско-японская война (1904-1905); две Балканские войны (1913-1914); Первая (1914-1918) и Вторая (1939-1945) мировые войны; Гражданская война в Китае (1946-1949); Корейская война (1950-1953). Как еще объяснить, что континентальные империи Габсбургов, Османов, Романовых, Сефевидов, Каджаров и Цин, пережив соперничество за свои территории в течение многих веков, рухнули в результате революции.

Почему, наконец, императорская Россия была прямо или косвенно вовлечена в большинство этих конфликтов? Ставя и пытаясь ответить на эти вопросы в контексте la longue durée, борьба за пограничные территории может помочь представить в новой перспективе и основные конфликты XX века. Евразийские пограничные территории стали местом зарождения холодной войны - прелюдии к третьей мировой войне, которая, к счастью, так и не была развязана, - а также окончания холодной войны с распадом восточноевропейского блока, отделением советских пограничных территорий и распадом государств-преемников Чехословакии и Югославии. Но это аспекты борьбы, которые требуют отдельных исследований. Сложность борьбы на имперском этапе с раннего модерна до XX века требует широкого сравнительного и транснационального подхода. Это объясняет тематическую организацию книги и, как я надеюсь, оправдывает ее большой объем.

В главе 1 объясняется и иллюстрируется, что подразумевается под геокультурным подходом, а затем он применяется к трем пространственным понятиям - Евразия, пограничные земли и границы, сформировавшиеся в результате сложных исторических процессов на протяжении длительных периодов времени. Интерпретированные как место, процесс и символ, эти понятия отражают меняющуюся природу политики, войн и культурных практик в различных физических ландшафтах с начала современного периода до XX века. В главе также описывается динамическое взаимодействие между стратегиями имперской экспансии: завоеванием, колонизацией и обращением, и ответными стратегиями: приспособлением и сопротивлением.

Глава 2 посвящена эволюции имперских идеологий и культурных практик как политических теологий. Династии и правящие элиты мультикультурных государств разрабатывали их, чтобы придать имперскому правлению легитимность, обеспечить всеобъемлющий принцип власти и объединить разнородное население, попавшее под их контроль. В главе 3 рассматриваются институциональные основы имперского правления, особое внимание уделяется армии, бюрократии и кооптации элит как инструментам мобилизации человеческих и материальных ресурсов, необходимых для поддержания конкурентной позиции в имперском соперничестве.

В главе 4 анализируется длительная борьба за пограничные территории вдоль семи евразийских рубежей: Балтийского побережья, Дунайского пограничья, Понтийской степи, Кавказского перешейка, Транскаспийского региона и Внутренней Азии, где расположены многие из участков, которые впоследствии станут "горячими точками" в ходе двух мировых войн и холодной войны. В период до последней четверти XVIII века империи Габсбургов, Османов, России, Сефевидов и Цин занимали относительно равные позиции по отношению друг к другу. В этот период сопротивление имперскому правлению со стороны покоренного населения предвосхитило полномасштабные националистические движения и классовые противоречия последующего периода. В это же время Российская империя стала превращаться в гегемонистскую державу в Евразии. В этот период впервые экспансии России был брошен серьезный вызов со стороны наполеоновской Франции, Великобритании и Пруссии/Германии. Тем не менее, несмотря на временную неудачу в Крымской войне, она сохраняла свое превосходство вплоть до начала XX века. Наконец, в этот период постепенная и фрагментарная адаптация западных конституционных идей и культурных практик, а также экономическое проникновение начали подрывать господствующие идеологии и институты имперского правления в Османской, Каджарской и Цинской империях, создавая внутреннюю напряженность, которая ослабляла их сопротивление российской и, в меньшей степени, габсбургской экспансии.

В главе 5 анализируются нарастающие внутренние противоречия имперского правления во всех мультикультурных государствах. Попытки правящей элиты применить заимствованные из-за рубежа меры в области образования, военной подготовки и управления, кульминацией которых стало внедрение конституционных экспериментов, дали неоднозначные результаты в борьбе с растущими разногласиями среди покоренных народов пограничных территорий. Они стали основными причинами конституционных кризисов, которые почти одновременно разразились в Российской, Габсбургской, Иранской, Османской и Цинской империях, пошатнув основы императорской власти. В заключительной главе показано, как сохраняющиеся факторы борьбы за пограничные территории пережили разрыв войны, революции и гражданские войны 1914-1920 годов.

Эта книга не стремится вызвать ностальгию по империи; тем более она не является торжеством национализма - настроений, слишком распространенных в исторических трудах после окончания холодной войны. Если и есть несколько путеводных нитей через паутину обстоятельств и структур, сменяющих друг друга в этом повествовании, то это сложность государственного строительства Евразии; постоянство проблем, которые географическое и культурное разнообразие ставило перед правителями и управляемыми в их различных устремлениях; и разнообразие ответов - реформы, репрессии, восстания - которые они придумывали для решения этих проблем. Эти три нити вплетают в повествование непрерывность, которую не нарушают даже очевидные разрывы, позволяя вновь связать их как бы разными руками.

На этом этапе необходимо принести два кратких извинения. Проводя сравнения, демонстрируя переносы и транснациональные (а лучше транскультурные) влияния, данное исследование стремится анализировать события и проблемы с разных точек зрения, что требует сочетания тематических и хронологических глав. Это предполагает некоторые повторы, которые, как надеются авторы, будут скорее наставлять, чем раздражать читателя. Например, в главе 1 колонизация рассматривается как ключевой фактор завоевания евразийских рубежей, а в главе 4 она предстает как инструмент государственной политики в борьбе за пограничные территории. Аналогичным образом, роль религиозных институтов проявляется в различных контекстах: как сила обращения в веру, как основа имперских идеологий и как элемент кризиса имперских систем.

Вместо библиографии в примечаниях указаны источники и даны комментарии к основным историографическим спорам, которые продолжают жить в науке по многим вопросам, поднимаемым в ходе исследования. В синтезе такого рода опора на вторичные работы неизбежна, и это, в конце концов, не так уж плохо. За последнее поколение открытие и изучение новых архивных источников, внедрение новых теоретических подходов и относительно скромный, но заметный отход от европоцентристского уклона в историографии значительно обогатили науку об империях, без которой настоящее исследование было бы невозможно. Хотя примечания могут показаться обильными, они не включают все источники, к которым обращались, и я приношу извинения за любые существенные упущения.

1. Имперский космос

Понятие пространства стало предметом многочисленных споров в мире науки. С одной стороны, "пространственный поворот" заменил физическое основание географии символическим значением. Одним из результатов стала картография, в которой пространство отказывается от своего независимого существования в пользу ментального картографирования. Такие термины, как границы, рубежи, границы и место, широко используются для обозначения практически всех аспектов культуры. Другим, менее радикальным результатом стало восстановление давно разорванных связей между географией и историей путем возвращения культурного фактора. Именно этот подход используется в данной главе для обозначения Евразии, пограничных территорий и границ - ключевых компонентов имперского пространства.

Мой подход отличается от двух широко распространенных теоретических подходов: геополитического и цивилизационного. Оба они делают акцент на одном факторе, лежащем в основе международной политики, будь то физическая география или идеология. На практике они сводятся к эндорсинговому детерминизму. Оба разделяют пространство статичными линейными границами. В отличие от этого, в настоящем исследовании Евразия, ее границы и пограничные территории интерпретируются как пространства, сформированные сложными торическими процессами, образующими геокультурный контекст, в котором будут рассматриваться великие события ХХ века. Мое предпочтение геокультурного подхода перед геополитическим и цивилизационным также частично основано на том, что дискурсы геополитики и цивилизации в применении к Евразии были идеологически причастны к наступлению холодной войны.

Три подхода

Термин "геополитика" имеет интеллектуальные корни в работах немецких географов XIX века.1 Впоследствии англо-американская школа публицистов и ученых сформировала эти идеи в новую теорию международных отношений, которая сосредоточилась на предполагаемом стремлении России к контролю над евразийским земельным массивом, обеспечивающим природные ресурсы, необходимые для достижения глобальной гегемонии. В значительно переработанном, но узнаваемом виде их взгляды получили широкое признание в первые годы XX века и в период после Второй мировой войны в спорах о советской внешней политике, особенно в работах таких влиятельных ученых, высокопоставленных советников и политиков, как Николас Спайкмен, Исайя Боуман, Джордж Кеннан и Дж. Эти идеи стали общей монетой политики сдерживания.

В то же время в конце XIX - начале XX века другая группа американских публицистов, опираясь на тезис Фредерика Джексона Тернера о влиянии пограничья, продвигала идею создания американской заморской империи. Их пропаганда объединила геополитику, социал-дарвинизм, Манифест Судьбы и политику открытых дверей. Этот кластер идей также имел ярко выраженный антироссийский уклон и занял важное место в дебатах на Парижской мирной конференции 1919 года и в межвоенный период. Воспринимаемая геополитическая угроза российского господства в Евразии сплелась с идеологией американской миссии, заложив основы американской внешней политики в первые годы холодной войны. Она продолжает оставаться основой историографии России и Евразии.

Цивилизационный подход к Евразии также уходит своими корнями в творчество теоретиков XIX века. Одна линия, представленная русскими философами-панславистами и публицистами, такими как Николай Данилевский и Федор Достоевский, прославляла уникальность и мессианское предназначение русской цивилизации, которая охватывала и Европу, и Азию, создавая нечто отличное от обеих. Хотя панславизм так и не стал официальной идеологией, его принципы оказали сильное влияние на целое поколение русских военных, проконсулов и географов в ходе экспансии России на восток. Панславистский жупел еще более серьезно воспринимался государственными деятелями и публицистами на Западе, укрепляя геополитическую версию русской угрозы в десятилетия, предшествовавшие русской революции.

После падения царизма в России появились два аватара цивилизационной идеи, внешне диаметрально противоположные друг другу. Небольшая группа эмигрантской русской интеллигенции, называвшая себя евразийцами, проповедовала историческую роль России как цивилизационного элемента, объединяющего европейскую и азиатскую культуры, призванного обеспечить духовное единство мира. В значительной степени проигнорированное в свое время и подавленное в Советском Союзе, новое евразийство вновь всплыло в постсоветский период как мощный голос в воссоздании нового национального мифа в Российской Федерации.

Вторым ответвлением цивилизационного тезиса стала сталинская доктрина "социализм в одной стране" - радикальная интерпретация марксизма-ленинизма. Центральным пунктом этой теории было его заявление о том, что успех мировой революции зависит от построения социализма в отсталой России, а не наоборот. В той мере, в какой это была непризнанная версия евразийства, она вызвала небольшой скандал в межпартийной борьбе в Советском Союзе в 1920-е годы.6 Западные наблюдатели поспешили продемонстрировать органическую связь между дореволюционными и послереволюционными идеями об уникальной вселенской судьбе России как доказательство ее врожденного мессианства. Этот миф о неограниченном российском экспансионизме также стал частью легенд холодной войны.

Хотя термин "геокультурный" не пользуется такой же популярностью, как "геополитический", он имеет свою собственную интеллектуальную родословную в новаторской работе "Анналы". Основное предположение, лежащее в основе геокультурного мировоззрения, заключается в том, что климат и почва, контуры земли, обилие или отсутствие судоходных рек, близость к морям - все это открывает возможности, а также накладывает ограничения на человеческие действия. Но они не определяют историческое развитие, распределение и концентрацию власти или конкретные политические решения. Геокультурные факторы могут определять то, что Люциан Фебвр назвал "привилегированными местами для рождения жизнеспособных политических образований, регионами, благоприятствующими росту государств". Однако даже привилегированные места не связаны с естественными границами, а возникают в результате взаимодействия культур, эволюции коллективных сообществ и рационализирующих действий правителей и правящих элит. На протяжении веков общества и государства стремились расширить свои внешние границы в поисках удовлетворения основных потребностей в групповой идентичности, стабильности и безопасности. Однако по самой своей природе процесс определения местонахождения "другого" по ту сторону реальной или воображаемой демаркационной линии представлял собой потенциальную угрозу. Таким образом, поддержание границ стало неоднозначным процессом. В свете этих соображений евразийские границы и пограничные территории будут рассматриваться в данном исследовании не как неизменные и неизменные понятия, подверженные изменениям с течением времени, не полностью воображаемые, но наделенные идеологическим смыслом интеллектуалами и политиками, чтобы служить государственным целям, будь то имперским или национальным. Рассматривая Евразию как спорное геокультурное пространство, российская экспансия помещается в другой контекст, как продукт многовековой борьбы между соперничающими имперскими державами.

С точки зрения геокультуры, евразийское пространство формировалось в результате четырех взаимосвязанных, но разных процессов. Во-первых, в течение длительных периодов времени, с XVI по начало XX века, масштабные перемещения населения - миграции, депортации, депортации и колонизация - рассеяли большое разнообразие культурных групп, состоящих из германских, славянских, тюркских, монгольских и китайских этнолингвистических групп, а также христианских (римско-католических, православных и протестантов), иудаисты, мусульмане и буддисты преодолевали огромные расстояния. В результате получилась, выражаясь метафорически, не мозаика, а демографическая калей-доскопия беспрецедентного разнообразия и сложности. В ходе этих перемещений некоторые районы приобрели черты того, что антропологи называют зонами раздробления, где многочисленные этнорелигиозные группы смешивались друг с другом в непосредственной близости, создавая условия потенциального конфликт3. Во-вторых, начиная с XVI века, ряд крупных центров политической власти (Швеция, Речь Посполитая, Московия, империи Габсбургов, Османов, Сефевидов и, позднее, в XVII веке, Цин), стремясь укрепить свою безопасность, стабильность и ресурсную базу, расширяли свои границы, и ресурсной базы, расширялись на окраинах своих основных земель за счет отделяющих их друг от друга территорий, называемых здесь сложными границами, с меняющимися, спорными и часто размытыми границами, отражающими меняющиеся результаты военной, демографической и культурной конкуренции. В-третьих, попытка завоевать эти спорные территории и включить их в качестве пограничных районов в политическое тело все более мультикультурных государственных систем стала внешней борьбой, которая оказала глубокое влияние на процесс государственного строительства в Евразии. В-четвертых, внутри пограничных территорий развивалась внутренняя борьба, поскольку покоренные народы постоянно искали способы защиты от языковой ассимиляции и религиозного обращения, а также сохранения местной автономии или восстановления своей независимости. Они использовали различные стратегии - от насильственного восстания до сотрудничества. Центры власти реагировали на это столь же разнообразными стратегиями - от компромисса и терпимости до репрессий. Внешняя и внутренняя борьба за пограничные территории часто переплетались, поскольку соперничающие государства поощряли подрывную деятельность среди своих врагов, а завоеванное население искало поддержки извне, тем самым размывая традиционные различия между внешней и внутренней политикой в имперском пространстве.

Эти четыре процесса разворачивались во времени неравномерно и включали в себя различные комбинации мультикультурных государств, что позволило разделить их на три периода в хронологическом порядке. Начиная с самых ранних периодов истории и примерно до XVI - середины XVII веков, наблюдается циклическая картина, которая деформировала отношения между кочевыми и оседлыми обществами. Во второй период зарождающиеся относительно централизованные мультикультурные государства начали экспансию в приграничные районы и включение завоеванных народов в состав пограничных территорий. В третий период, начиная с конца XVIII века, Российская империя одерживает верх над своими главными имперскими соперниками в борьбе за приобретение и закрепление новых пограничных территорий. Четвертый, самый короткий период, длившийся несколько десятилетий до Первой мировой войны, был отмечен серией имперских кризисов, завершившихся распадом крупнейших мультикультурных династических государств - Российской, Габсбургской, Османской, Каджарской и Цинской империй.

Геокультурное разнообразие в Евразии

С самого раннего периода евразийское пространство формировалось в результате столкновения различных типов пастушеских кочевых обществ, практиковавших огромное разнообразие экономических стратегий, и оседлых обществ, занимавшихся столь же широким спектром сельскохозяйственных систем и мелкого производства. Кочевые группы распространялись от тундры и тайги северных широт, на юг через смешанные леса и безлесные луга до полузасушливых степей, пустынь и восточных нагорий, простираясь широкими полосами неправильной формы от дельты Дуная до берегов Японского моря. Появление пасторальных кочевников, возможно, стало результатом длительного процесса взаимодействия между лесами, оазисами и окраинами степей с возделываемыми землями. Оуэн Латтимор описал "отростки основной массы степного общества" как "почти бесконечную череду сочетаний степной, охотничьей, сельскохозяйственной и городской жизни". Подобным образом историки Османской империи указывали на ошибочность разделения кочевников и оседлых крестьян на жестко разделенные категории. Их взаимодействие во многом зависело от физической географии, плодородия почвы, климатических факторов и урожайности.

В ранний период физическая среда Евразии была более благоприятна для кочевого, чем для оседлого образа жизни. Континентальный климат с длинными зимами и сухим жарким летом, недостаточное снабжение воды, а также краткость вегетационного периода не позволяли до недавнего времени возделывать землю за пределами разбросанных оазисов или на окраинах. Широтный ландшафт не создавал препятствий для свободного передвижения стад, а количество осадков в целом было достаточным для поддержания пастбищ. Горные хребты, образующие ломаную дугу вокруг южного края степей и пустынь, постепенно поднимаются, позволяя пастись до больших высот. Проходя в основном с юго-запада на северо-запад, они не разбивают луга на отдельные экологические ниши.

На всем протяжении евразийских границ войны и мирные обмены чередовались в нерегулярном и непредсказуемом ритме. На протяжении двух тысячелетий конная культура степных кочевников давала им военное преимущество перед оседлым населением, обитавшим на окраинах лугов и степей. По словам Питера Пердью, "лошадь была одновременно и основой экономики кочевников, и единственным необходимым элементом в войне, который оседлые цивилизации не могли разводить в достаточном количестве для своих нужд". С изобретением сложного лука, стремена и седла лучника конный воин надолго сохранил превосходство в степной жизни кочевников.18 Пока оседлые народы не смогли создать более совершенную технологию оружия, они не могли нарушить это господство. Прорыв произошел только с пороховой революцией и производством эффективного оружия, усовершенствованного под централизованным руководством мультикультурных аграрных империй.

Однако самая лучшая кавалерия в мире не могла гарантировать доминирование кочевников. Стада овец и крупного рогатого скота были незаменимы для кочевых воинов как мобильный источник пищи, дополняющий их превосходство в военных технологиях. Таким образом, кочевники имели значительные материально-технические преимущества перед своими оседлыми соседями в крупномасштабных военных операциях на больших расстояниях, пока в степь не проникли военные завоевания и колонизации, проводимые неустрашимыми переселенцами, часто, но не всегда, под защитой централизованных бюрократических государств.

Стабильность торговых отношений на евразийских рубежах зависела от взаимных потребностей кочевого и оседлого населения. Последние стремились получить маунтов, выращенных в степях, и меха от нома-дических охотников и трапперов в северной тайге. Первые хотели получать чай и промышленные изделия от оседлого населения. Помимо торговли существовало множество форм обмена, от подарков до дани, которые регулировали взаимодействие между двумя экологиями. Помимо оживленного обмена в пограничных зонах, на протяжении веков вдоль границ двух экосистем развивались более длинные торговые маршруты. Двойной путь к северу и югу от бассейна Тарим в современном Синьцзяне вел через оазисы Трансоксении (Транскаспии) в Иран, Анатолию и на Балканы. Тонкая двойная нить", по словам Рене Груссе, Шелковый путь (а после возникновения ислама - дорога паломничества) пролегал через пустыни, оазисы, высокогорные перевалы, центральные иранские и анатолийские плато к Средиземноморью. С незапамятных времен он обеспечивал связь между китайской, иранской, индийской и римской цивилизациями. По этим же путям из Индии в Китай распространился буддизм, а менее чем через сто лет после Мухаммеда арабские армии принесли зеленый штандарт ислама в западный Китай. Под их защитой христиане-несториане проникли в Монголию. На этих новых рубежах веры произошел роковой раскол между суннитской и шиитской ветвями ислама, добавивший новое измерение в культурное разнообразие Евразии.

Темпы караванной торговли на этом маршруте менялись с течением времени, но она оставалась чрезвычайно важной для экономики приграничья, по крайней мере, в XVII веке. Когда местные политические посредники не могли обеспечить должную защиту, купцы продолжали торговать через границы соперничающих государств через братства Су, особенно через сети Накшбанди. В спорах о последующем упадке караванной торговли С.А.М. Адсхед предложил гениальное решение. Он утверждает, что всемирная депрессия XVII века сильно сократила основную торговлю предметами роскоши вдоль центрального сухопутного маршрута, но этот спад стимулировал экологически иную торговлю предметами первой необходимости с севера на юг между кочевыми и оседлыми обществами. В XVIII веке торговля с востока на запад восстановилась с трудом и слабо. К этому времени основной торговый путь с севера на юг уже прочно утвердился под властью России.

Этот факт имеет огромное значение для понимания того, как быстро русские продвигались в степь.

Более серьезная угроза миру на границах возникла в виде масштабных миграций скотоводов-кочевников, вызванных неблагоприятными климатическими факторами или демографическим давлением более могущественных соседей, стремящихся к лучшим пастбищам. Каждая последующая волна вбирала в себя остатки предыдущих миграций, увеличивая культурное разнообразие. Периодические перемещения населения с востока на запад нарушали стабильную схему сезонных меридиональных миграций, определяемых наличием травы для стад. Как только мигрирующие группы населения тратили свои силы, а племенные объединения, которые их удерживали, распадались, кочевники возвращались к пастбищному режиму с севера на юг. Эта цикличность повторялась до тех пор, пока вновь, подобно движению торговли, цикл не был нарушен государствами-завоевателями, которые постепенно положили конец господству кочевых обществ.

Среди самых ранних зафиксированных массовых миграций народов, вызвавших трепет на оседлых окраинах лугов, - скифы и гунны (сюнну), описанные как греко-римскими, так и китайскими хронистами, зафиксировавшими свои впечатления на противоположных концах евразийских границ. Китайцы не часто различали кочевников на севере, называя их "ху" или "ти", причем последний термин был особенно уничижительным и означал "звероподобные". Вторжение в западную Евразию породило зачастую ужасающие образы кочевников, которые прочно вошли в устную культуру славянских и германских народов, как, например, в эпическом "Слове об Игоре" и "Нибелунгенлиде". В процессе формирования великие древние цивилизации Рима, Персии и Китая придавали границам не только военный, но и символический характер, отличая "цивилизованных" от "варваров". В разное время "цивилизованные" империи строили стены для разных целей. В Сасанидской империи стены возводились для защиты от гуннов, хазар и других мигров, пришедших с Кавказа. В Китае в ранний период Воюющих государств (403-221 гг. до н.э.), как утверждает Никола ди Космо, "стены были частью общей экспансионистской стратегии китайских северных государств, призванной поддержать и защитить их проникновение в районы, до сих пор чуждые миру Чжоу". В отличие от них, римские стены (лимесы) служили для того, чтобы удерживать цивилизованных людей внутри, а варваров - за пределами своего периметра.

Образование кочевых государств еще раз демонстрирует способность кочевых обществ изменять свои отношения с земледельческими обществами на окраинах степи. Для превращения конфедерации в кочевое государство требовалась политическая организация, действующая на относительно высоком уровне, правящая на обширной территории и объединяющая как скотоводческое, так и земледельческое население под началом сильного военного лидера, которому удалось, пусть и не сразу, установить династическую преемственность. Смерть лидера или внутреннее соперничество приводили к распаду конфедерации и возвращению к фрагментарной политике. Это был циклический процесс, впервые проанализированный Ибн Халдуном. Если кочевые государства не претерпели трансформации по оседлому образцу, как Цин, Сефевиды и Османская империя, они вряд ли могли наслаждаться долгой жизнью. Производственный процесс, то есть управление стадами, требовал свободы действий, которая подрывала вышестоящую власть. Это было главной причиной "нестабильности и непостоянства кочевой политики". Более того, чем сильнее были остатки кочевых практик в становлении оседлой империи, тем сильнее было сопротивление централизованному контролю и тем слабее была способность государства конкурировать в борьбе за евразийские пограничные территории.

Политическое единство под властью монголов

Монголы были самым успешным из кочевых народов, преодолевшим препятствия, связанные с экологическим и культурным разнообразием, и создавшим огромную империю, раскинувшуюся на 6 000 миль в продольном направлении Евразии. После возникновения мультикультурных бюрократических империй только русские смогли повторить этот подвиг, сначала при царях, а затем при большевиках. Возможно, по этой причине два имперских предприятия были объединены в слишком упрощенную концепцию Евразии, преувеличивающую органическую связь между ними. Образ "монгольского ига" проходит как путеводная нить через всю историю России. Самый ранний образ полностью разрушительного монгольского влияния на Русь усердно пропагандировался так называемыми московскими книжниками XVI века, стремившимися ослабить татарское влияние при дворе. Позже он был приукрашен националистически настроенными русскими историками и стал общим местом в большом нарративе русской истории. Он вдохновил первых русских евразийцев. Затем она была подхвачена большевиками, закреплена в знаменитой речи Сталина, обличающей отсталость России, и вновь всплыла во время китайско-советской полемики по поводу спорных границ. Каким бы ни было монгольское влияние на русскую административную и финансовую практику или даже на концепцию правления, его мощное присутствие и порожденные им мифы сыграли неоспоримую роль в последующей борьбе за пограничные земли.

Уникальность Монгольской империи Томас Барьельд объясняет высокой степенью централизации; она была не "кульминацией долго развивавшейся степной традиции, а отклонением от нее". Три фактора лежали в основе успеха монгольских завоеваний: превосходная командная структура и тактика армии; заимствованная из Китая технология вооружения, позволившая им вести осадную войну; синтез тюркского и китайского стилей государственного управления и идеологической легитимации. Их успех в управлении также обусловлен их пониманием двух различных экологий. "На севере монголы возродили и расширили старые отношения данничества между степью и лесами, долгое время характеризовавшиеся косвенными и прерывистыми методами контроля". На юге они навязали новые политические структуры аграрным обществам, которые они завоевали. Возможно, их самым важным нововведением стала "передача техник управления" между исламской и китайской цивилизациями. Толкования их завоевания как либо оседлавшего народы под монгольским игом, либо возглавившего Pax Mongolica показывают сложность его воздействия. Но обе интерпретации признают его первоначальное разрушительное воздействие на такие широко разбросанные общества, как Северный Китай, Киевская Русь, Иран, Кавказ и Венгрия, охватывая широкую дугу вдоль границ лугов. В ходе серии походов, длившихся с 1213 по 1234 год, монголы подчинили себе крупные города Северного Китая, нанеся большие потери как городскому, так и сельскому населению и наложив тяжелое бремя трудовой повинности и налогов. Они не были заинтересованы в восстановлении на местном уровне. Но они создали мультикультурную администрацию из сложной смеси китайцев, юрчен, хитан, уйгуров и монголов, которая "была типична для гибридной политики, сформировавшейся на степной границе Китая после падения династии Хань". В течение следующего столетия монгольские правители новой династии Юань почти не приспосабливались к китайским обычаям. Но когда в 1368 году они покинули Китай, многие из их внутреннеазиатских союзников остались, что свидетельствует об ассимилирующей силе китайской культуры.

Продвигаясь на запад, монголы опустошили два основных центра русской городской и торговой жизни: города, разбросанные по верхней Волге, Оке и западной Двине, и города на юго-западе по Днепру и его притокам. Только Новгород на побережье Балтийского моря был пощажен. Такие разрушенные центры, как Курск и Воронеж, Киев превратился в город-призрак, а его оживленная экономическая жизнь была подорвана на два столетия. Монгольское господство над русскими княжествами, хотя и косвенное, лишило их суверенитета и наложило тяжелое финансовое бремя. Оно переместило политический центр русской жизни из степи в лесную зону, способствуя возвышению Московии, что имело глубокие последствия для евразийской истории. Монгольское нашествие на Польшу было кратковременным. Страна не была оккупирована, как Венгрия, и не вошла в состав Монгольской (Кипчакской) империи, как русские княжества. Она даже не подверглась систематическому разграблению. Хотя монголы разгромили поляков в битве при Легнице (Лигнице), поляки превратили поражение в моральную победу. Галантность их тяжелой кавалерии вдохновила польскую шляхту взять на себя мантию защитника европейской цивилизации от варварства Востока - один из тех устойчивых исторических мифов, которые время от времени всплывают в польской истории. Более конкретно, поляки объединились со своими литовскими соседями, чтобы воспользоваться разорением Киевских земель, чтобы захватить территории, управляемые западнорусскими князьями, и включить их в свое расширяющееся мультикультурное государство.

Два вторжения в Венгрию в 1241-1242 и 1285 годах и последующие монгольские набеги до середины XIV века имели долгосрочные разрушительные материальные и психологические последствия. Повсеместные разрушения, фактическое обезлюдение некоторых регионов и смещение международных торговых путей с востока препятствовали восстановлению, которое еще больше затянулось из-за длительной борьбы между королевской и дворянской властью. Чтобы заселить большие территории страны, монархия пригласила другой кочевой народ, половцев, поселиться на Великой равнине, что еще больше задержало развитие формальных юридических и имущественных прав. Она также предоставила немецким "гостям" широкие привилегии в королевских поместьях на севере, предвещая последующее доминирование в городской жизни не-мадьяр.

С севера и юго-востока в город хлынуло множество славянских и влашских иммигрантов. Многие из них были ассимилированы, но многие - нет.

В начале XIII века Южный Кавказ пережил три монгольских нашествия, которые подавили местное сопротивление, ослабили власть грузинских царей и раздробили политическую власть в регионе. Периодически совершая набеги на Южный Кавказ, монголы выселяли местных жителей, еще больше перемешивая и без того неоднородное население региона. Будучи стратегическим сухопутным мостом и горным убежищем от набегов кочевников, регион имел долгую историю как граница между римско-византийской и персидской империями, а также раннехристианскими царствами и исламским завоеванием. Неоднократно подвергаясь нашествиям и разрушениям в результате миграции и исхода, регион демонстрировал классические черты зоны разрушения с ее неоднородным населением, оспариваемыми идентичностями и быстро меняющимися границами. Монголы контролировали регион косвенно, как и на Руси, собирая дань и играя с местными князьями друг против друга. Здесь, как и везде, монголы щадили тех, кто признавал их власть. Армяне, как зависимые союзники, смогли расширить свое горное царство на равнины Месопотамии и Сирии после того, как монголы уничтожили мусульманские княжества, оказавшие им сопротивление. Другая серия татаро-монгольских нашествий в XIV веке под предводительством Тимур-и-ланга положила конец кратковременному возрождению грузинской царской власти и нанесла широкую полосу разрушений. Упадок городской жизни был катастрофическим. Сильно ослабленные и внутренне расколотые на враждующие группировки, грузинские князья не могли противостоять османам и иранцам, наступавшим в начале XIV века на их юго-западные и юго-восточные берега.

В Транскаспийском регионе монгольское завоевание Хваразма (Кварезма), мусульманского государства, основанного на великих городах-оазисах Трансоксании, уничтожило такие процветающие центры, как Балх, Нишапур и Герат. После короткой осады Бухара, по словам мусульманских летописцев, была приведена в такое плачевное состояние, что в городе не осталось достаточно людей, чтобы заселить ни одного соседнего квартала. Второе поколение монгольских завоевателей, преемников Чингисхана, вторглось в Иран, нанеся огромный ущерб Багдаду и другим городским центрам. Иран так и не смог полностью оправиться в экономическом плане от разрушения своей обширной ирригационной системы.

На Южном Кавказе, юге России и в Венгрии краткосрочное влияние монголов, за редким исключением, заключалось в ослаблении или разрушении устоявшихся институтов и моделей социально-экономической жизни. Но в других местах картина была неоднородной и продолжает вызывать много споров среди ученых и мифотворцев. Положительным моментом является то, что в период Pax Mongolica монгольские князья сохраняли и расширяли древние торговые пути, создавая тесные союзы с международными купцами не только для развития обмена, но и для сбора разведданных. Под их эгидой в Транскаспийской и Внутренней Азии развивалась тюрко-персидская культура, хотя ее однородность подвергается сомнению. После обращения в ислам монгольские князья проводили политику терпимости по отношению к другим религиям. Монгольское искусство и ремесла способствовали развитию евразийского стиля.46 Но политическое единство, навязанное монголами Евразии, продержалось лишь сто лет. Их попытка создать унитарную империю с сильным центральным правительством была подорвана политикой разделения территорий и армий между потомками Чингисхана, что способствовало возрождению прежней этнической и племенной лояльности, а также усилению тюркизации многих государств-преемников. Результатом стал культурный упадок и восстановление кочевого образа жизни в степях и оазисах Внутренней Азии - ядра имперской власти.

После распада Монгольской империи на ее бывшей территории образовалось несколько монгольских или тюрко-монгольских государств-преемников: династия Юань в Китае, ильханы в Иране, Сибирское, Казанское и Астраханское ханства, более мелкие ханства в оазисах Закаспия и на Южном Кавказе. Но ни одно из них не стремилось восстановить единство Евразии. Они оказались относительно недолговечными. К концу XIII - началу XVI веков начинают формироваться новые крупные центры силы, которые будут определять историю Евразии и борьбу за пограничные территории в течение последующих 400 лет. Хотя три из них - Османскую, Сефевидскую и Цинскую империи - основали кочевые племена, они быстро адаптировались, перенеся центры власти на сельскохозяйственные земли к югу от степи, и переняли бюрократические структуры и культурные атрибуты имперского правления. Подобно аграрным государствам Московии, Речи Посполитой и Австрийской империи Габсбургов, они строили свою власть на периферии Монгольской империи и расширяли военное присутствие на внешних границах, присоединяя новые территории в качестве имперских границ, применяя различные стратегии, начиная от династического завоевания, колонизации и конверсии. Этот процесс оказал глубокое влияние на ход государственного строительства. В следующем разделе рассматриваются имперские пограничные стратегии в качестве введения к эволюции имперских идеологий и институтов, которые будут рассмотрены в следующих двух главах.

Османская империя

Османская империя возникла в результате одной из великих миграций тюркских племен из Транскаспия. В десятом и одиннадцатом веках тюркские племена, уже доминировавшие в оседлых районах Транскаспия, двинулись на запад и юг. Через столетие они уперлись в границы Византийской империи в восточной Анатолии. Византийцы, принявшие на себя основную тяжесть этой массовой миграции, не воспринимали их как единый народ. Они называли их разными именами и приписывали им различные, даже непонятные, религиозные обряды. Турки же осознавали себя единым народом. В Анатолии, Армении, Курдистане и Северной Сирии их племенные династии создали полунезависимые княжества, которые были объединены династией Сельджуков (1040-1118). Тюркская кочевая конница входила в состав сельджукских армий, объединивших исламские земли от Средиземноморья до Транскаспия. Когда монголы разгромили империю Сельджуков, их ряды пополнились новыми группами исламизированных тюркских племен, которые поселились вдоль старой византийско-сельджукской границы. Среди мелких мусульманских княжеств тюркские османлы были далеко не самыми могущественными. Но под умелым руководством они поглотили другие племенные группы, составив основу Османской империи. Начиная с XIV века турки-османы перешли из Анатолии на Балканы и в течение последующих двух столетий продвигались в Дунайский бассейн, Понтийскую степь, Кавказ и Транскаспию, где впоследствии столкнулись с растущей мощью Габсбургов, русских и иранцев.

Османское завоевание Византийской империи, а также мелких королевств и княжеств на Балканах завершилось взятием Константинополя в 1453 году. Для укрепления своего имперского правления они использовали сочетание колонизации, обращения в христианство и кооптации элит. Османское завоевание Балкан происходило в два этапа - с 1352 по 1402 год и с 1415 по 1467 год - постепенно, начиная с серии набегов, которые вынуждали местных правителей признать османский сюзеренитет и платить дань. Когда обстоятельства позволяли, правящие элиты заменялись османскими администраторами и солдатами. Среди историков до сих пор ведутся серьезные споры о том, какой вес следует придавать колонизации и обращению в христианство при объяснении установления османского контроля. Идея о том, что Османское государство поощряло и направляло массовую тюркскую колонизацию с целью наводнения местного населения, была опровергнута и заменена более сложной картиной разрозненного и спонтанного переселения кочевников и полукочевников на Балканы. Бесспорным результатом стало создание обширной зоны раздробления.

В начальный период османской экспансии султаны сохранили, а в некоторых случаях и расширили роль кочевых племен, создав, по меткому выражению Рес¸ат Касаба, "подвижную империю". Правители разработали специальные правила для регулирования племенных дел, классифицировали племена и назначали племенных вождей для управления и сбора налогов. Они регулировали отношения между кочевниками и оседлым населением и защищали пути миграции. Кочевые племена выполняли важные функции по всей империи, обеспечивая торговые и коммуникационные сети, но особенно ценились на расширяющихся границах. Они использовались для захвата завоеванных территорий, где политические структуры были слабыми, а местные общины разрушены или рассеяны. В первые века, когда кавалерия была доминирующим родом войск, они выступали в качестве мощной военной силы. В XIV веке на Балканах спонтанная миграция 10 000 кочевников, соединившихся с влахами и албанцами, подготовила почву для последующего завоевания регулярной армией. В XIV веке чепни-туркмены из Черноморского региона были переселены в северную Албанию. Правительство также прибегало к принудительной миграции, чтобы наказать непокорных. В 1502 году семьи землевладельцев из приграничных районов восточной Анатолии, симпатизировавшие иранским Сефевидам, были насильно переселены в Морею, а в 1570-х годах мятежные племена из восточной Анатолии были перевезены на Кипр.

В ходе эволюции от кочево-племенной организации к оседло-имперскому государству, особенно после завоевания Константинополя, перемещения населения использовались для укрепления городской экономики. Завоевав Константинополь с его истощенным греческим населением, Мехмед II приказал массово переселить крестьян из недавно завоеванных земель Сербии и Мореи в окрестности своей новой столицы, переименованной в Стамбул. В 1455 году он выселил все еврейские общины на Балканах и поселил их в Стамбуле, чтобы стимулировать его экономическую жизнь. На протяжении всего своего правления он продолжал привозить другие этнические группы, армян, греков и мусульман, чтобы заселить столицу.

Обращение в суннитскую ветвь ислама, по-видимому, сыграло более значительную роль в исламизации Балкан, чем колонизация, хотя цифры трудно найти. Процесс обращения в ислам также вызвал активные дебаты между историками, которые подчеркивают либо добровольное, "социальное", либо принудительное обращение. Есть свидетельства с обеих сторон. Начиная с начала XII века, призыв немусульманских, в основном крестьянских, мальчиков в ряды элитного военного формирования янычарского корпуса обеспечил около 200 000 принудительных обращений в ислам, хотя некоторые христианские семьи также рассматривали этот институт как средство социальной мобильности.

За исключением янычар, обращение в христианство началось медленно, и, по словам Антона Минкова, прошло три периода: "новаторов" и "ранних последователей", завершившихся к 1530-м годам; и "раннего большинства", ускорившегося в 1640-х годах и достигшего своего пика во второй четверти XVIII века, когда, по оценкам, 50 процентов мусульманского населения Балкан были новообращенными. В восемнадцатом веке обращение в другую веру внезапно прекратилось. Отчасти это было связано с ростом фундаментализма, который предъявлял более высокие требования к новообращенным, а отчасти - с социальными и экономическими изменениями, которые сводили на нет практические преимущества обращения. К 1831 году общая доля мусульман на Балканах сократилась до 37 процентов. Однако картина распределения сильно различалась. Мусульмане были особенно сильны в пограничных районах, сталкивающихся с империей Габсбургов: в Албании и Косово их доля достигала более 70 процентов, в Македонии - почти 40 процентов, а в Боснии и Герцеговине - 50 процентов.

Широкомасштабное добровольное обращение боснийской знати и крестьянства в ислам было исключительным явлением на протяженных границах между христианством и исламом. Существуют некоторые споры о том, почему это произошло. По всей видимости, свою роль сыграл целый ряд факторов; все они, однако, были обусловлены "привилегированным положением, которое Босния заняла уже в XVI веке как важнейшая пограничная провинция Османской Европы". Отчасти решение о переходе в другую веру было обусловлено особенностями социально-экономической жизни Боснии. За османской политикой наделения тимарами (землей в обмен на службу государству) местной христианской элиты и ее обращением в ислам последовало обращение крестьян и зависимого населения. Одновременно крестьяне обращались в ислам, чтобы избежать тяжелой трудовой повинности своих помещиков-христиан.55 Отчасти обращению способствовало отсутствие в регионе четко очерченной границы веры. На внешних границах после древнего разделения на греческое и латинское христианство "ни одна из конфессий не имела сильной организации, связывающей ее членов с церковью ни верой, ни убеждениями, ни чувством общности", по словам Джона В.А. Файна, "смена религии была общим разнонаправленным явлением". Местные народные традиции, характерные как для христианства, так и для ислама, сосуществовали и смешивались. Граница между ними легко преодолевалась.

В регионах Далмации и Славонии основные линии религиозной борьбы проходили не между мусульманами и христианами, а между христианскими церквями. На протяжении XVI и XVII веков православная и католическая иерархии соперничали между собой за духовную опеку над христианским населением и право собирать с него налоги. В отличие от них, османы проявляли ровное отношение к христианским церквям. Вскоре после османского завоевания Боснии Мехмед II разрешил францисканскому ордену основать монастыри, которые стали центрами обучения в регионе. К XVII веку боснийские францисканцы, рожденные подданными султана, пользовались большей свободой действий в своей миссионерской деятельности, чем их главные католические соперники, иезуиты, которых османы считали агентами империи Габсбургов, а значит, врагами. Их лингвистические способности также давали францисканцам преимущество в Банате, где большинство населения говорило либо на южнославянском языке, либо на румынском, который был близок к итальянскому, на котором говорили францисканцы, прибывшие из Далмации. В Венгрии они могли опираться на латынь, которая все еще оставалась лингва-франка в этом вавилонском многообразии языков. Уже в XIX веке монахи первыми в провинции и, по-видимому, в империи составили современный турецкий словарь и создали центр тюркологии.

Роль османских границ в государственном строительстве возникла в результате слияния трех культурных течений: исламского мессианизма, тюркского воинского этноса и византийской имперской традиции. Основатели Османской империи в ранний период османской экспансии Пауль Виттек и Мехмед Фуад Кёпрюлю проводили различие между ядром и фронтиром с точки зрения социальной структуры и культурных характеристик. Кёпрюлю, находясь под влиянием школы "Анналов", рассматривал фронтир шире, охватывая его отличительные религиозные, правовые, экономические и художественные институты. Виттек подчеркивал воинскую среду гази, уходящую корнями в исламское религиозное рвение. К XIII веку культуры воинов появились по обе стороны спорной тюрко-византийской границы. Изначально они состояли из исламских гази и греческих акритов, но все чаще их заменяли туркменские племена, набранные с другой стороны. В этой промежуточной зоне война и торговля часто чередовались по схеме, аналогичной древнеримским и китайским границам, и способствовали проникновению и завоеванию Византийской империи турками-османами.

Исследования пограничных повествований и последующих исламских религиозных текстов показали, что понятие "гази" в раннем Османском государстве означало разные вещи для разных людей, отражая различные интересы, которые энергично продвигались правителями, пограничными воинами и уламой. Сейчас историки заменяют "тезис Гази" исламо-христианским синкретизмом. Хотя раннее османское государство уже нельзя отождествлять с идеей джихада или священной войны, нельзя отрицать, что оно представляло собой дух завоевания, лежавший в основе османского государственного строительства.

Османская правящая элита использовала термин "джихад", происходящий от предписаний ислама и наделенный как военными, так и духовными аспектами, для обозначения разделения мира на две культурные сферы: даруль-Ислам, обитель ислама, и даруль-Харб, обитель войны. Между ними простиралось спорное пространство, где воины вели справедливую войну, освященную исламом. Это давало правящей элите оправдание для экспансии во всех направлениях. Но этот жесткий дуализм не мог быть строго выдержан.

Османские правители создали пограничные марши (uc) под руководством пограничных владык, которые пользовались значительной автономией. Взамен они были обязаны предоставлять вооруженных людей, как мусульман, так и христиан, в качестве пограничных войск. Образ исламской воинской традиции размывался в течение последующих столетий, изменяя процесс и рационализацию государственного строительства.

Завоевание Константинополя в 1453 году стало первым крупным поворотным пунктом, ознаменовавшим конец османской концепции постоянно расширяющейся границы и начало имперской государственной системы. Вскоре после этого османские султаны начали санкционировать демаркацию границ с христианскими государствами, в первую очередь с Венецианской республикой. С X-XVII веков османы подписали ряд мирных соглашений с Венгрией, Польшей и Габсбургами, что хотя бы временно означало существование равновесия сил. Еще более прагматично было признать автономию вассальных пограничных земель, примыкающих к сложным границам, таких как Крымское ханство и княжества Молдавия и Валахия, чтобы избежать расходов и неопределенности, связанных с военными экспедициями вдали от своих баз.

Вторым важным поворотным пунктом в османской концепции границ стал Карловицкий договор 1699 года. Завершив долгую войну с Габсбургами, он ознаменовал собой еще один шаг от концепции постоянно расширяющейся границы, оправданной джихадом, к более оборонительной позиции, полагающейся в большей степени на посредничество и фиксированные границы, признанные международными договорами с христианскими государствами. Как пишет Вирджиния Аксан, "не следует недооценивать психо-логическое воздействие отказа от идеи "постоянно расширяющейся границы" ислама". То, что этот договор означал "формальное закрытие османской границы", однако, несколько обманчиво. Как только движение вперед османских воинов-гази было остановлено, внутренние силы начали работать над ослаблением османской пограничной обороны и обращением процесса вспять, создавая новые границы и ускоряя процесс внутренней нестабильности.

После Карловиц султаны стали ограничивать передвижение кочевников и пытались поселить их на свободных или малонаселенных землях.

Центральные власти уже были обеспокоены влиянием кочующего населения во внутренних провинциях. В период с 1600 года до середины XIX века происходило общее перемещение с равнин в горы, в основном для того, чтобы избежать нерегулярных требований дани и налогов, связанных с пограничными войнами. Постоянное присутствие кочевников усугубляло ухудшающееся ощущение безопасности.65 Перемещение населения, платящего налоги, в труднодоступные районы создавало проблемы как социального характера, так и безопасности. Бремя налогов ложилось на уменьшающееся население, усиливая его недовольство и сопротивление; горы служили не только убежищем, но и гостеприимной местностью для вооруженных банд. В периоды после войн XVI и XVII веков против Габсбургов разряженные крестьяне-мусульмане, завербованные в военизированные группы, бродили по сельской местности, создавая бандитские шайки, которые терроризировали сельскую местность.

Когда в XVIII веке граница отступила еще дальше, воины-кочевники, продолжавшие традиции гази и жившие за счет добычи, были вынуждены отступить, лишившись источника средств к существованию. Презрев сельскохозяйственные занятия, они перешли к разбойничьему промыслу и периодически подстрекали к восстаниям. К ним присоединились элементы местного крестьянства, протестовавшие против растущего налогового бремени. Так зародилось движение хайдуков (бандитов). Еще до национально-освободительных движений начала XIX века вооруженные банды подняли уровень насилия в этой обширной зоне осколков на новую высоту.

Османская империя столкнулась с аналогичными проблемами при защите своих исламских границ. В первые десятилетия XVII века туркменские миграции неоднократно становились причиной трений между османами и иранцами. Давно оспариваемая граница между Османской и Сефевидской империями была зоной раздробленности, населенной арабами, курдами, мусульманскими грузинами (аджарами) и лазами; не было и четкой линии, разделяющей суннитское и шиитское население. Население в основном было кочевым, поскольку климат региона был негостеприимен для оседлой жизни. И Османская империя, и империя Сефевидов стремились привлечь на свою сторону местные племена в ходе постоянных войн, которые велись между ними на протяжении полутора веков. Пастушеские кочевники под названием боз-улус практически парализовали работу османского правительства, когда иранцы контратаковали в ходе своей длительной войны с османами. После Зухабского мира 1639 года граница оставалась достаточно протяженной. Стабильная, хотя и не имевшая четких границ между Ираком и Ираном до двадцатого века.

После того как Мехмед II завоевал греческую империю Трапезунд, последнее из греческих государств-наследников Византии, большая часть христианского населения перешла в ислам суннитского толка. При османском правлении туркменские племена заняли прибрежные долины, вытеснив оставшихся греков в горные районы, где они оставались до тех пор, пока не произошел обмен населения после Первой мировой войны. Миграция туркменских кочевников в восточную Анатолию продолжалась в XVIII веке. Прибытие туркменов-чепни в VIII-X веках совпало с началом великой династии владык долины (деребеев). Долгое время они пользовались практически полной местной независимостью от османского центра власти, продолжая древнюю традицию, восходящую к византийским временам. Оказавшись на острие имперской экспансии, туркмены-кочевники все больше становились одним из самых дестабилизирующих социальных элементов не только в пограничных районах, но и в имперском центре власти.

На Южном Кавказе османская пограничная политика достигла большего успеха на побережье Черного моря, чем в горных районах Армении и Курдистана. Черкесы и грузины были вовлечены в торговую жизнь Черного моря, где доминировали турки, и поставляли высоко ценимых рабов для армий и гаремов султана. Но как только турки попытались вытеснить иранцев с горных территорий, они столкнулись с жестким сопротивлением горных племен. Впоследствии русские, к своему огорчению, унаследовали это сопротивление при создании безопасной южной границы.

Третий важный перелом в османской концепции границ произошел в конце XVIII века. Отвоевание Белграда у Габсбургов в 1739 году стало последним рывком османской экспансии, за которым последовал период обманчивого спокойствия на западных балканских и дунайских рубежах, завершившийся массированной интервенцией России на границах. Этот драматический переломный момент в борьбе за пограничные земли рассматривается в главе 4.

Иранские империи

В Иране ранний этап государственного строительства при династии Сефевидов, как и при Османской империи, был начат кочевым военным предприятием, действовавшим в пограничных условиях. Как и преемники Каджаров, основателями династии были тюркские племена с богатых пастбищных земель иранской пограничной провинции Азербайджан на Южном Кавказе. Сохраняя связь со своим кочевым наследием, они придерживались веры в радикальные и хилиастические секты, относящиеся к шиитской ветви ислама. Династия Сефевидов, как и ее имперские предшественники, столкнулась с угрожающим нома-дическим присутствием на своих границах с трех сторон: с кавказского перешейка, с севера - со стороны туркмен и с северо-востока - со стороны афганцев. Защита и расширение границ зависели от способности харизматичных тюркских племенных вождей, таких как шах Исмаил и шах Аббас, завоевывать внешние земли, сочетая военное мастерство с универсалистскими претензиями на шиитское мессианство. Племенные союзы менялись в зависимости от условий на границе. Курды, в частности, были печально известны тем, что меняли лояльность. Шахсеванская племенная конфедерация обратилась к трансграничному бандитизму, когда их традиционный образ жизни оказался под угрозой, а их пастбищная территория была разделена после двух русско-иранских войн в первой четверти XIX века. К началу XX века они стали одной из самых нестабильных социальных групп в Иране. В начале XX века четверть населения все еще вела кочевой образ жизни. По словам одного из ведущих авторитетов: "племенные группы занимали границы Ирана на протяжении веков, потому что периферия государственной власти находилась там, где племенные образования процветали, а племенные группы выживали".

Помимо племенных границ, существовало также несколько религиозных границ: шииты-сунниты на западе, с османами, и в Закаспийской области с узбеками; и исламы-христиане на Кавказе, с Грузией. Однако и здесь конфессиональные границы не были жесткими, хотя ранние Сефевиды пытались обратить в свою веру нешиитское население. Существование мистических сект суннитского ислама добавило еще одну сложность к религиозным границам Ирана. Хотя их преследовали, они выжили среди племен в приграничной зоне. Там они стали участвовать в частых восстаниях против власти централизованного государства. Проходя через пояс зон осколков, иранские границы были одними из самых плохо охраняемых, пористых и нестабильных среди исламских государств, да и во всей Евразии.

Хотя понятие "Ираншахр" было столь же расплывчатым и меняющимся, оно, тем не менее, сохранилось со времен падения Сасанидской империи до наших дней. Она была очень широкой, без привязки к этническим или религиозным границам. Как и в Османской империи, идея постоянно расширяющейся границы преобладала среди правителей вплоть до XIX века. На пике своего развития в 1660-х годах Ираншахр простирался на востоке от оазиса Мерв в Трансоксении и Кандагарине в Афганистане до Дагестана, Армении и Курдистана на западе. Временами эта концепция была пронизана манией величия: "Жажда империи ярко проявилась в повествованиях о Каджарах". Основатель династии, Ака Мухаммад Хан, признавался, что стремился восстановить "естественные границы" Ирана от гор Кавказа до Пенджаба. Каим Макам Фарахани, главный министр наследника престола Аббаса Мирзы, призывал кронпринца воспользоваться случаем смерти царя Александра I в 1825 году, "чтобы захватить Крым и Москву у царя и приступить к завоеванию России и Рума". Даже после того, как иранцы были вынуждены отказаться от всех претензий на афганскую территорию в середине XIX века, многие иранцы продолжали рассматривать Герат как часть своей вотчины. Среди иранской интеллигенции и чиновничества крепко укоренилась идея, что приобретение и защита земли - это символическая мера имперского правления.

Как и Османская империя, Иран понес большие территориальные потери и сократил свои границы в XVIII и XIX веках, о чем будет рассказано в главе 4. Отступление сопровождалось большей секуляризацией государства. В обоих случаях это означало угасание последних остатков мессианства и реальный конец постоянно расширяющейся границы Ираншахра.

Китайские империи

До прихода к власти династии Цин (1644-1918) китайцы разработали, по словам А.И. Джонстона, два чередующихся "стратегических культур" для работы с внешним миром в целом и внутренними азиатскими границами в частности. Первую он обозначил как "конфуцианскую", которая делает упор на оборонительную войну и предпочитает переговоры в отношениях с варварами. Вторую он назвал "парабеллум", которая предполагает неизбежность насильственного конфликта. На тактическом уровне китайцы прибегали к различным подходам: поддерживали торговые и даннические отношения; совершали карательные набеги или полномасштабные военные кампании на территории кочевников; играли в варваров против варваров; возводили оборонительные стены. Постоянное решение проблемы кочевников представлялось сложным, если не невозможным, в эпоху, предшествующую современным методам связи и транспорта. Столкнувшись с превосходящими силами Китая на границе, кочевники всегда могли уйти вглубь степи, где преследование было ограничено логистическими соображениями.

На протяжении четырех веков с конца правления династии Тан до монгольского завоевания две стратегии и четыре тактики работали в основном потому, что Китай был защищен от массового вторжения степных кочевников несколькими полукочевыми государствами, занимавшими регион к северу от Желтой реки. Организация мощной монгольской конфедерации под руководством Чингисхана резко изменила стратегический баланс. Монгольская династия потерпела неудачу в своих амбициозных попытках соединить китайскую и степную культуры. Следуя сложившейся практике, монголы укрепили свою власть, переняли культуру и имперскую структуру побежденных, но затем потеряли лояльность племенных вождей, так и не завоевав китайское население. По словам Ф.У. Моте, "они потерпели неудачу по степному образцу". После того как они были свергнуты внутренним восстанием, регион к северу от Желтой реки вернулся к своему традиционному состоянию как сложная граница, где новая, чисто китайская династия Мин (1368-1644), монголы и чжурчжэньские (позже маньчжурские) народы соперничали за господство. В отличие от мест реализации других проектов государственного строительства в Евразии, этническая и религиозная вражда не играла здесь никакой роли, отчасти потому, что в конфуцианской этической системе не было места ни одному из предрассудков.

С самого раннего периода китайской истории речная цивилизация к югу от Желтой реки с ее интенсивным сельским хозяйством, организованным в ячеистые деревни, отличалась от засушливой и полузасушливой степи на север, где преобладали кочевые культуры. Но, как утверждал Оуэн Латтимор, четкой границы, разделяющей эти две культуры, не существует. Главный тезис Латтимора заключался в том, что границы формируются на окраинах социально-экономических систем, определяемых их "оптимальным пределом роста". Подчеркивая динамику пограничного обмена в отношениях китайских кочевников, он ввел термин "пограничный феодализм". Ключевым моментом в этой системе был переход от клановой к территориальной организации кочевников на окраинах. Это было результатом китайской политики создания отношений "патрон-клиент" с приграничными кочевниками. Хотя Латтимор считал, что при необходимости кочевник всегда может уйти в степь, его знаменитый афоризм "чистый кочевник - бедный кочевник" иллюстрирует предпочтение симбиотических отношений на границе. Для Латтимора Маньчжурия занимала уникальную нишу на границах Китая: регион-водохранилище с внутренней границей. При династии Цин население за Великой стеной состояло из племенных элементов, "которые оставались за пределами завоеванной территории, но идентифицировались с чужой династией внутри стены". В периоды попеременного господства варваров и китайцев Маньчжурия служила резервуаром войск. Таким образом, коренное население и колонисты с юга смотрели назад на Китай, а не вперед, на заселение новых территорий. Будучи ключом к управлению Китаем, она стала призом, который, начиная с конца XIX века, русские и японцы боролись за то, чтобы захватить у Китая и поставить под свой контроль.

Тезис Латтимора оставался практически в одиночестве до 1970-х годов, когда западные ученые начали отходить от интерпретации, которая подчеркивала западный вызов как основной фактор формирования китайской пограничной политики. Ревизионисты утверждали, что взаимодействие оседлого населения с кочевниками на вековой границе Внутренней Азии создало прецеденты для последующих отношений с западными морскими державами на прибрежной границе Китая. В основе этого процесса лежал взаимовыгодный торг. Его основными чертами были регулирование торговли и установление системы дани. Имперская политика Внутренней Азии также отличалась высокой степенью религиозной терпимости, особенно по отношению к ламаизму, введенному различные административные системы для внешних провинций и продвигали различные проекты переселения, некоторые из которых включали в себя элемент принуждения. Под влиянием исследований Джозефа Флетчера, Томаса Дж. Барбелда и Сечина Джагчида возникла более богатая картина взаимозависимости кочевников и земледельцев на внутренних азиатских рубежах. В этих исследованиях кочевники предстают как более зависимые и, следовательно, более приверженные поддержанию культуры обмена на рубежах, чем императорская власть. Они явно предпочитали торговлю набегам. До тех пор пока кочевники признавали культурное превосходство Китая и статус данника, мир был обеспечен. Но стабильность в степи была делом непростым. Климатические изменения, решение китайцев закрыть или ограничить рынки или нарушение порядка "в сырых и часто хаотичных пограничных зонах" могли привести к войне.

Многолетний опыт также научил правящую элиту Китая важности подготовки к войне. Традиционно их военная политика основывалась на сочетании активной и статичной обороны. Военные кампании, подкрепленные насильственными перемещениями населения, были крайним средством для сохранения контроля над внутреннеазиатскими рубежами. Такая стратегия была дорогостоящей, а из-за проблем с логистикой вторжения в самые отдаленные районы не могли продолжаться долгое время. Более статичной формой обороны было строительство стен. С древнейших времен глинобитные стены служили двойной цели - защищали границы от нападения извне и способствовали централизации и унификации в основных провинциях. Строительство Великой китайской стены в конце XVI века ознаменовало отход династии Мин от политики активной защиты границ от степных кочевников. Этот переход предвещал ее политический упадок. В 1644 году она уже была не в состоянии сдержать вторжение "варваров" маньчжуров. Завоевания стали основой государственного строительства маньчжуров. После покорения основной части Китая династии Мин их экспансия в Монголию и Западный Туркестан стал первым случаем, когда правящая династия в Китае взяла под контроль эти пограничные территории со времен Танга в VII веке. Обращение в христианство не сыграло никакой роли, но кооптация монгольской и ханьской элит была жизненно важна для их успеха. Колонизация оказалась более проблематичной.

Маньчжуры были полны решимости радикально изменить старую модель пограничной политики в отношении степи, чтобы быть уверенными, что люди их происхождения никогда больше не завоюют Китай. Они приняли две стратегии, чтобы прервать цикл вторжений из степи. По крайней мере в течение столетия после завоевания Китая они проводили строгую политику карантина на северо-востоке своей родины против проникновения культурных и экономических влияний из старых центров китайской власти на юге. Их целью было сохранить в неприкосновенности воинские традиции, которые, по их мнению, давали им преимущество перед оседлыми ханьцами. В то же время они создали систему Восьми знамен. Это были смешанные пограничные силы из маньчжуров, монголов и ханьцев для защиты от последующих нападений из степи. Кооптировав военную элиту, Цин облегчили свое правление Китаем, позволив расколоть и ослабить монгольские племена, которые были их главными соперниками за контроль над внутреннеазиатскими границами в первые годы правления новой династии.

Маньчжуры начали свое господство во Внутренней Азии с установления контроля над долиной реки Ляо, а затем укрепили его, заняв оставшиеся ключевые пограничные пункты на северо-западе и северо-востоке. В Монголии, которая стала, по словам Оуэна Латтимора, "пограничной провинцией Китая", цинское правительство стремилось разделить монголов по классовому и племенному признаку, предоставляя при этом значительную свободу действий более независимым племенам региона. Монгольского политического единства не существовало со времен расцвета великих степных империй XIII и XIV веков, хотя периодически предпринимались попытки его восстановления. Но в 1630-1640-х годах, когда маньчжуры форсировали северные рубежи Китая эпохи Мин, созвездию западных монгольских племен (по-русски - ойратов или по-китайски - олотов) удалось подчинить себе всю северную часть Западного Туркестана (Джунгарии). Сначала они отрицали намерение восстановить империю Чингисхана. Они приняли решение великого монгольского съезда (чулган) 1640 года о сохранении конфедерации племен, принятии монгольского свода законов и отказе от междоусобных войн, чтобы выступить единым фронтом против внешних врагов. Джунгария была не просто конфедерацией кочевников. Она имела некоторые признаки раннего современного государства. Пастбищные и сельскохозяйственные общины опирались на восстановленную ирригационную систему. В нескольких городских центрах процветали ремесла, а благодаря русским беглецам производились ружья, пушки и порох. Джунгария постепенно становилась центром притяжения для всех монголов. Затем, в 1650-1660-х годах, в результате борьбы за престол и межплеменного соперничества страна погрузилась в гражданскую войну. Появление сильного лидера, знаменитого Галдана, ускорило экспансионистскую политику, направленную на объединение монголов Туркестана и Северной Монголии (племена халка). Это привело к приходу Цин.

К этому времени маньчжуры уже подчинили себе Внутреннюю Монголию. В 1670-х годах они воспользовались межплеменными войнами, чтобы взять под свое покровительство северных монголов (халкасов). Столкнувшись с решительными попытками ойратов расширить свое Джунгарское ханство до панмонгольской империи, Цины направили мощные армии на северо-запад, где после 50 лет периодических войн окончательно разгромили своих соперников. В этих войнах проявились все сложности борьбы за Западный Туркестан между маньчжурами и монголами с нависшими крыльями русских. Халкасы то и дело переходили от китайцев к ойратам, в какой-то момент обратившись за помощью к русским. Характерной чертой тактики кочевников было то, что они утверждали, что их клятвы верности и принятие титулов и печатей от цинских императоров не являются васса-лажем, а лишь союзом, в то время как цинские чиновники утверждали обратное. Цинская стратегия заключалась в том, чтобы расколоть монгольские племена перед тем, как приступить к настоящему наступлению на Джунгарию. В 1690-х годах император Канси взял на себя ответственность за ведение переговоров и запугивание. В конце концов он убедил халканских ханов признать суверенитет династии Цин.

Закрепив свой берег, Цин начали военную кампанию, которая к середине века привела к их глубокому проникновению во Внутренний мир.

Ойраты отступали, продвигаясь на север и запад и подчиняя себе уйгуров и киргизов. Их экспансия представляла собой последние попытки создать монгольскую империю между Россией и Китаем. Она простиралась от низовьев Иртыша на севере до границ Тибета на юге и от Ташкента, который они заняли в 1723 году, до Западного Туркестана. Чтобы уничтожить Джунгарию, Цины чередовали две стратегии, которые издавна характеризовали отношения Китая с "варварами". Они торговали с ойратами, но готовились к войне, строя в степи крепости и селя военных колонистов. На протяжении первых десятилетий XVIII века они продолжали отправлять военные экспедиции в крупные оазисы Туркестана. В середине века Цины предприняли ряд мощных наступательных операций. В 1755-1759 годах с помощью халкских монголов войска Канси уничтожили Джунгарское ханство и рассеяли ойратов по всей Евразии. Затем победоносные армии Цин провели кампанию против казахов в глубине горно-алтайского региона, расширив границы Китая до самых больших размеров за тысячу лет.

Рост интереса ученых к западной экспансии маньчжуров привел к новой концептуализации границы во Внутренней Азии. Важность городов в обороне границ впервые была предложена Г. Уильямом Скиннером, который утверждал, что города в пограничных регионах на западе были вынуждены брать на себя более широкую военно-административную ответственность в отношении своих уязвимых и разнообразных регионов. Его анализ сложных макрорегиональных экономик с их ядрами, расположенными в низменностях речных долин и сосредоточенными в крупных городах, не только послужил основой для его циклической интерпретации китайской истории, но и обеспечил структурную основу для разграничения внутренних границ. Городские кластеры в ядре были окружены малонаселенными перифериями. Административное деление Китая на провинции дублировало некоторые характеристики макроэкономических систем "ядро-периферия". В местах, где периферия одного макрорегиона или провинции пересекалась с другими, административный контроль над городскими ядрами был наиболее слабым, а возможности для протеста сельских жителей - более широкими. В XIX веке внутренние восстания часто начинались или быстро разрастались на периферии, где проходили границы нескольких

В двадцатом веке после "Долгого марша" коммунистов их наиболее успешная организационная деятельность - создание базовых районов - осуществлялась во внутренних приграничных районах.

Как и другие евразийские империи, Цинская была практически окружена зонами пограничного раздробления. Следующий важный этап в переосмыслении китайской пограничной политики произошел в 1990-х годах благодаря группе ученых во главе с Памелой Кроссли, Эвелин Роуски и Джеймсом А. Миллуордом. Они настаивали на том, что Цин была империей Внутренней Азии, а не китайской династией. Они утверждали, что маньчжурская этническая идентичность не ослабевала, а усиливалась на протяжении всего XIX века, пока новая правящая элита поддерживала границу между их родиной и Китаем. Для них синизация основывалась на ошибочном представлении о народе хань как об однородной этнической группе. Их ревизионистский взгляд на границу в истории Китая придал новое и беспрецедентное значение сложному взаимодействию между основными провинциями Китая и внутренними азиатскими границами.

Анализируя разнообразие китайских границ, С.А.М. Адсхед представил их как "обширный круг в три четверти вокруг обода китайского сердца в низовьях Хун-Хо и Янцзы". В Кансу-Чингае и части Синьцзяна эти границы были пасторальными; в Кирине, Квангсее и Тайване - горнодобывающими; в Синьцзяне и Сикинге - военными. Соглашаясь с Латтимором и Скиннером, он далее отмечает, что эти фронтиры были неспокойными и устремленными внутрь: "Восстания середины века лучше всего понимать как инверсию фронтира, попытки в глубинке, чтобы завоевать центральные районы". Они также были населены смесью этнолингвистических групп, в которые ханьская колонизация проникла лишь на позднем этапе истории Цин. Эти новые интерпретации стимулировали дебаты по поводу концепции синизации. Одна из попыток синтезировать различные точки зрения на отношения между маньчжурами и ханьцами предполагает, что политика кооптации военной элиты через систему знамен постепенно привела к обратному эффекту, способствуя приобщению маньчжуров к китайскому образу жизни. Эти интерпретации помогают прояснить, как китайская колонизация способствовала изменению населения зон осколков во внутренних азиатских пограничных районах.

В ранний период правления Цин центральные маньчжурские власти стремились не допустить расселения ханьцев на их исконной родине. Их политика была подорвана сочетанием демографического давления на севере Китая и нежеланием местных властей остановить поток потенциально продуктивных и приносящих доход колонистов. Правительство подрывало собственную политику, отправляя десятки тысяч изгнанников в северо-восточные провинции. К концу XIX века маньчжуры отказались от попыток предотвратить захват их племенных земель китайцами (хань). Каторжников пополнили лесорубы, золотодобытчики, женьшеневоды, ловцы жемчуга, разбойники и, наконец, незаконные крестьяне-переселенцы. К началу XX века численность китайцев значительно превышала численность маньчжуров. Аналогичные изменения происходили и во Внутренней Монголии. В обоих приграничных регионах "новая администрация" эпохи после Боксерского восстания стремилась защитить границу от иностранного, в основном российского, вмешательства, развивая экономику и открывая пастбищные земли для заселения китайцами.

В Синьцзяне колонизация началась еще до завершения завоевания. Цин стремились сделать новые пограничные земли самодостаточными, создать буфер против казахского и русского давления, а также ядро лояльных ханьцев, чтобы уравновесить многообразие культур в регионе.

Поселения были сосредоточены к северу от хребта Тяньшань, где обилие пахотных земель и частичная депопуляция, вызванная длительными цинско-джунгарскими войнами, создавали благоприятные условия. Цинские гарнизонные войска, включавшие маньчжуров и монголов, племенные группы из Монголии и Маньчжурии, а также регулярные части ханьской армии, пополнили богатый этнический состав приграничных территорий. Помимо гражданских и военных колонистов, в Синьцзян, как и в Маньчжурию, ссылали небольшие группы "нарушителей порядка" и преступников.103 На юге, где проживали организованные тюркские мусульманские общины, цинские власти воздерживались от активной колонизаторской политики вплоть до XIX века. В 1830-х годах, отреагировав на серьезное региональное восстание, Цин увеличили свое военное присутствие и начали политику расселения военных и гражданских колонистов к югу от Тяньшаня. Но они не стремились к синизации региона.104 Правительство разрешило китайским купцам-мусульманам из соседних провинций Ганьсу открывать магазины в оазисах. Но, как и в Монголии, местное население считало ханьских середняков эксплуататорами, что приводило к внутренним беспорядкам. К концу века Цин поощряли иммиграцию ханьского населения и превращение пастбищных земель в оседлые колонии. Эти меры были не совсем успешными. Синизация произошла слишком поздно. Интеграция "нового фронтира" зависела от стабильности и силы имперского центра власти. Когда в середине XIX века наступил спад, отношения с Синьцзяном и монгольскими пограничными территориями обострились до предела. Россия ждала наготове.

Западная Евразия

В западной части Евразии кратковременное, но разрушительное монгольское влияние ускорило движение немецких колонистов с запада на восток. В двенадцатом веке Тевтонский орден, вначале вдохновленный ранними успехами крестовых походов в Святой земле, а затем соблазнившийся возможностями земельных богатств, завоевал и колонизировал слабо организованные и малонаселенные территории Балтийского региона. Они обратили в свою веру и поглотили языческий балтийский прус, пока их не сдержали литовцы.

В последующие века немецкие поселения (Ostsiedlung) в славянских землях продолжали развиваться по более мирным линиям. Однако уже в середине XIX века чешские, польские и русские историки изменили картину, представив немецких колонистов как передовой отряд агрессивного немецкого наступления на Остен. На самом деле характер древней границы между "тевтоном и славянином" был более сложным процессом, сочетавшим завоевания и мирное заселение.

Было бы ошибкой представлять взаимодействие немцев и славян как взаимодействие, обусловленное сознательным, неопосредованным этническим или протонациональным антаго-низмом. Колонизация востока на протяжении многих веков была не исключительно "немецкой", а многонациональной. Чаще всего она была мирной, чем военной, по приглашению, а не по праву завоевания, с последующей интеграцией, если не ассимиляцией, в местное политическое тело. Однако не менее важно не игнорировать напряженность, возникшую между немцами, которые селились в основном в городах, и польским сельским населением. Более того, между восточногерманскими марками (Бранденбург и Померания), а также тевтонскими рыцарями в Балтикуме и поляками на их границе разгорелся длительный политический конфликт. Высший политический пропагандист своего времени Фридрих II одним из первых стал продвигать идею о том, что восточные границы Пруссии - это граница между цивилизацией и варварством. Накануне разделов он послал Вольтеру свою язвительно-сатирическую поэму о Польше; поляки, по его словам, были "последним народом в Европе".

С XII по конец XIV века средневековые правители Богемии, Польши и Венгрии приглашали немецких колонистов в качестве квалифицированных культиваторов, горных инженеров и ремесленников. В Польше самые первые колонисты прибыли в Силезию в соответствии с регулярным планом колонизации. Это было

По оценкам, на польские земли, где коренное население не превышало 1,5 миллиона человек, прибыло около 250 000 немецких поселенцев. Вклад этих поселенцев в экономическое и культурное развитие Польши стал предметом многочисленных споров среди немецких и польских националистических историков вплоть до Второй мировой войны. Основные споры велись вокруг значения Магдебургского права - сборника правовых документов, касающихся гражданского права, государственного управления и социальных отношений, который возник на основе итальянских городских кодексов и был впервые применен германским императором Оттоном Великим в Саксонии и Восточной Эльбии, откуда они были введены в Польше. Вопрос о том, была ли колонизация за Эльбой в основном для иностранцев, и сколько среди них было поляков, получивших "хартию по немецкому праву" Силезии, остается спорным. В любом случае, перенос в конце XIV века магдебургского права на восточное галицко-русское пограничье после его включения в состав Речи Посполитой рассматривался польскими правителями как средство полонизации. Местные городские советы (рады) стали ареной борьбы между поляками-католиками и православными русскими по религиозным вопросам, что в отдельных случаях приводило к созданию двух отдельных советов. Таким образом, по иронии судьбы, перенос германского права создал арену для длительной польско-русской культурной борьбы за пограничные земли.

В средневековый период взаимодействие немцев и поляков сочетало в себе элементы сотрудничества и дружбы с неприязнью и даже ненавистью, хотя и без насилия. Избежав разрушительного воздействия монголов, польские знатные помещики приветствовали масштабную миграцию немецких, фламандских и валлонских колонистов. Они помогли возродить сельское хозяйство и развить новые центры городской жизни, вызвав то, что один польский историк назвал "Прорывом XIII века".

К концу XIV века пограничные земли Польского королевства заключили личную унию с Литовским государством, образовав Речь Посполитую. Поляки сдерживали продвижение Тевтонского ордена (но не изгнали немецких рыцарей из Прибалтики). Они проникли глубоко в леса нынешней Белоруссии и продвинулись на юго-запад, в Понтийскую степь. Они подчинили себе православное население древнерусских княжеств в Галиции. В их состав вошло правобережье Днепра, включая Киев - "мать городов русских". Русские, жившие под властью монголов, считали эти территории утраченной частью своей вотчины. К концу XVI века польская шляхта и католическая церковь соперничали с мусульманскими османами на юге и православными русскими на северо-востоке за политическую и культурную гегемонию над всей Понтийской степью. В течение последующих 200 лет эти территории превратились в обширную зону раздробления, где шла многосторонняя борьба между поляками, русскими, крымскими татарами и казацкими братствами. Демаркационные линии проводились и перерисовывались, ключевые стратегические пункты завоевывались и терялись, колонизация, переселение и депортация все более смешанного населения продолжались вплоть до середины XX века.

В Венгрии еще до опустошительного монгольского нашествия немецкие крестьяне из Рейнской области (венгры называли их саксонцами) поселились в Трансильвании и на северной венгерской равнине. Немецкие шахтеры приезжали сюда, чтобы разрабатывать серебряные и медные рудники Трансильвании и Карпат. В Трансильвании они стали третьим народом, имевшим свою территорию и пользовавшимся гражданскими правами, которые они неоднократно отстаивали в последующие века. В начале XIII века немцы были поселены в королевских поместьях на севере и получили привилегии, чтобы помочь заново заселить землю после монгольского разорения. Южногерманские торговцы и предприниматели стали доминировать во внешней торговле и конкурировать с итальянцами и венграми. В течение нескольких столетий после этого в Буде и большинстве городов венгерской равнины "доминировали мощные немецкие элементы". Однако немцы не развили в Венгрии сильного сепаратистского, а тем более националистического движения. Не поощрял их к этому и граф Меттерних, несмотря на его беспокойство по поводу роста мадьярского национализма в постнаполеоновский период. Национализм любого рода вызывал у него отвращение. Тем не менее немцы в Будапеште пытались преодолеть разрыв между двумя культурами, представляя себя немецкоязычными венгерскими патриотами. Но в 1848 году дойчмадьярская идентичность была неприемлема в глазах венгерских революционеров. После подавления революции Вена ввела немецкий язык в качестве языка управления. Попытка сохранить имперский язык неуклонно сходила на нет перед лицом сильной венгерской оппозиции, хотя немецкий оставался вторым языком в столице вплоть до конца Второй мировой войны.

В Богемии, как и в Польше и Венгрии, немецкие колонисты начали переселяться в пограничные районы (Rand-Gebieten) Богемии в XII веке и все чаще в XIII веке. Первые контакты между чехами и немцами обещали слияние или, по крайней мере, симбиотические отношения. Но социально-экономическая напряженность переросла в культурную, а затем и в разрушительную вооруженную конфронтацию, когда гуситское реформаторское движение в церкви обратилось против немецкого духовенства и горожан. В XIX и начале XX века чешские и немецкие националистические историки встали на противоположные стороны в вопросе об ответственности и последствиях гуситских войн. Но тенденция историографии 1930-х годов рассматривать эти противоречия в националистических терминах сегодня кажется анахронизмом. Новая волна немецких иммигрантов в конце XII века заселила опустевшие деревни, и отношения с чехами постепенно улучшались по мере того, как немцы становились протестантами. Но в 1618 году разразился конкиста, когда чешская и немецкая протестантская олигархия отказалась признать избрание на престол абсолютистского и религиозно нетерпимого дидата Габсбургов. Их поражение и конфискация их поместий позволили императору Фердинанду выдать новые дворянские патенты и привлечь новых немецких колонистов из Австрии, Баварии и Швабии. Однако процесс интеграции новоприбывших с местным дворянством, сохранившим верность монархии, судя по всему, проходил мирно. В течение оставшейся части XVII века немецкоязычное население постепенно увеличивалось по всей периферийной части земель, определяя языковую границу на последующие 200 лет.

На западе Балкан и Дунайском пограничье немецкая колонизация была инструментом имперской пограничной политики Габсбургов, направленной на сдерживание экспансии османов. Военная граница (Militärgrenze) была впервые создана габсбургским эрцгерцогом Фердинандом I в 1521 году в качестве буфера против ислама. Постепенно она приобрела новые черты. Венское правительство поощряло колонизацию, установило карантин против распространения болезней и воздвигло экономический барьер для защиты торговли. Он воспользовался возможностями, открывшимися благодаря Великому сербскому переселению 1691 года, чтобы колонизировать Военную границу лояльными поселенцами. Она предоставила рашчанам, как тогда называли сербов в честь средневекового сербского королевства Рашка, широкие привилегии, освободила их от манориальных повинностей и, что самое важное, передала их под непосредственное управление Хофкаммера или местных австрийских военных властей. После Карловицкого договора 1699 года Вена расширила военную границу от Трехречья на восток до новых границ в Славонии и вдоль рек Тисса (Тиса) и Марош (Муреш). Солдаты, в основном сербы, которые служили там во время войны, получили свободные от налогов участки земли в качестве пограничных колонистов. Их двойная функция заключалась в защите границы от турок, с одной стороны, и от венгров, с другой. В начале XVIII века между австрийскими пограничниками, венгерской канцелярией и сербами возникли трения по вопросам юрисдикции и налогов. Австрийцы пытались разделить гражданские (платящие налоги) и военные (освобожденные от налогов) элементы среди сербов - подобно тому, как поляки и русские пытались регулировать и контролировать казаков - и с аналогичными результатами. Разочаровавшись, большое количество демобилизованных сербов ушло в Россию. Несколькими десятилетиями позже терменанты запорожского казачества схожим образом отреагировали на окончательное упразднение своей автономии, покинув Россию в поисках убежища и приняв габсбургскую службу на военной границе.

Самый амбициозный колонизационный проект Габсбургов последовал за их последним великим военным завоеванием на стыке Трехречья и дунайской границы. По Пассаровицкому договору 1718 года Габсбурги получили левый берег Дуная, Темешварский Банат, Западную или Малую Валахию и великий приз - Белград, который османы называли "замком". Это была высшая точка успеха Габсбургов в установлении контроля над западными балканскими и придунайскими пограничными территориями. Центральным элементом новой политики стала попытка превратить Белград в немецкий город. Закон 1720 года предписывал, что все жители только что освобожденного города должны быть немцами по этническому происхождению и римско-католиками по вероисповеданию. Сербы и православные жители были собраны и переселены за черту города. Немецким жителям было разрешено избирать свои собственные муниципальные органы власти, взимать налоги и накладывать свой культурный отпечаток на город. Реконструкция фортификационных сооружений превратила город в пограничный бастион. После долгих раздумий и несмотря на огромные трудности, правительство приняло решение о чрезвычайно сложной пограничной политике, призванной сдержать венгров, удовлетворить сербов и защитить от османского завоевания. К двустворчатым дверям было два ключа - на юг против османов и на север против венгров. Первый открывал путь к колонизации Баната под имперским владычеством; второй запирал старые пограничные институты Тейса и Мароша.

Для того чтобы интегрировать Банат в имперскую систему, Вена пыталась совместить старую пограничную стратегию расселения сербских военных колонистов вдоль новой османской границы с новым подходом. Под просвещенным руководством генерала Клаудио Флоримонда Мерсии была начата политика эколого-номического развития. Его целью было перевести полукочевую, скотоводческую экономику на интенсивное земледелие, поощряя мелиорацию и плановую иммиграцию. Схема привлечения крестьян и ремесленников из далекой Рейнской области привела к 1720-м годам около 15 000 немецких колонистов. За ними последовали другие, в том числе болгары, армяне, а в 1740-х годах впервые венгры. Их новые деревни были названы в честь членов королевской династии, как интегрирующие символы имперского правления. Между 1748 и 1753 годами в регионе поселилась еще одна волна немцев. Патент на колонизацию 1763 года и создание Комиссии по колонизации в 1766 году закрепили государственную систему привилегий и финансовой поддержки колонистов, не только немцев, но и иностранцев из Западной Европы. Исключение составляли только венгры. Вскоре после этого массовая иммиграция румын, спасавшихся от османских репрессий в соседнем Орсовом районе, вновь усилила межэтническую рознь. К 1780 году румыны составляли более половины населения Баната.

Освобождение Белграда и Баната привело к тому, что большинство сербов оказалось под властью имперских властей.

Империя изгнала их обратно к северу от Савы и вновь заняла Белград, что послужило началом новой массовой миграции сербов в империю Габсбургов. Миграция продолжалась на протяжении всего XVIII века. Перспектива появления преобладающего сербского населения на османской границе вызывала беспокойство у руководства Габсбургов. Имперские власти колебались между умиротворением венгров и поддержкой сербов. При Марии Терезии, с 1741 по 1749 год, военная граница Тейсс-Марош была постепенно упразднена перед лицом ожесточенного сербского сопротивления; земли перешли под управление Венгрии. После этого около 3 000 сербов эмигрировали в Россию. Посягательство Марии Терезии на автономию Сербской православной церкви также вызвало недовольство ее сербских подданных. Но они радовались решению Иосифа II отложить передачу Баната под управление Венгрии и обнародованию патента на веротерпимость. Их надежды на предоставление единой территориальной автономии были разрушены после смерти Иосифа II, когда венгерская система графств была распространена на большую часть Баната. После прекращения действия многих экономических привилегий колонистов венгерские магнаты смогли ввести на этих землях сеньориальную систему. И снова многочисленные сербские гренадеры и колонисты отреагировали на это миграцией в Россию. Неспособность колонизационной политики добиться полной ассимиляции на границе стала одной из главных причин того, что австрийская "миссия на Востоке" перешла в двусмысленное состояние.

В XVIII веке просвещенные правители Габсбургской и Российской империй поддержали очередную волну немецкой иммиграции, к концу которой острова немецкоязычных поселенцев появились в Прибалтике, Волыни, Трансильвании, бассейне Дуная, Добрудже, Бессарабии, Габсбургской военной границе, Воеводине и на Средней Волге. Последствия их разрозненной колонизации преследовали немцев еще сто лет. На протяжении всего XIX века вопрос о том, как включить Дойчтом в состав Германии, был одной из постоянных тем в ряду более широких проблем немцев, которые стремились определить свою культурную идентичность и создать унифицированное государство. Была ли цель создать этнически однородное национальное государство по французскому (якобинскому) образцу или объединить как можно больше немцев под одной властью? На Франкфуртской ассамблее 1848 года, когда дебаты об унификации немцев впервые получили широкую огласку, стало ясно, что ни одна из этих альтернатив не является идеальной.

На протяжении большей части 1848 года большинство, включая не только демократов и католиков, но и либералов, выступало за включение немецкоязычных земель Габсбургов в состав Большого Рейха. Их вдохновляли великодержавные амбиции и страх перед славянами. Как сказал один из ораторов: "Только когда у нас будет Австрия, которая сейчас воспитывает славян с помощью своей свободной конституции и которая выведет их в Германию со свободой и образованием, мы нейтрализуем опасность, которой угрожает испанославизм". Наиболее часто цитируемым текстом среди националистов в 1848 году была песня немецкого поэта Арндта "Немецкая родина", написанная в 1813 году в разгар освободительной войны Германии против Наполеона. Каждая строфа расширяла территорию Германии от Прейссенланда до Австрии с припиской, что отечество должно простираться "до тех пор, пока говорят на немецком языке". Решение "kleindeutsch" оставило бы слишком много немцев за пределами национального государства, а решение "grossdeutsch" привело бы слишком много не немцев, поляков и датчан, а возможно, и чехов, в то, что стало бы многонациональной империей. Бисмарковский компромисс оказался где-то между этими двумя решениями.

Российская империя

Эмиграция восточнославянских племен, как и германских Völkerwanderung, началась очень рано в истории Евразии, примерно в IV- VI веках, двигаясь в трех направлениях - на север, юг и восток. Естественные препятствия, такие как болота и густые леса, разбили земли западной Евразии на различные экологические ниши, поэтому процесс колонизации осуществлялся не большими массами населения, а рассредоточенно. Славянские племена, мигрировавшие из региона, омываемого верховьями Западной Двины, Днестра и Днепра, мирно сливались с финскими племенами в северных лесах. На юге продвижение происходило за "щитом" степного Хазарского ханства. Когда этот щит рухнул под натиском кочевников-половцев и арабо-исламской экспансии, поселенцы были вынуждены вернуться в лесную глубь степи, хотя на юг вдоль рек устремились выносливые охотники и пастухи - предтечи казаков. Были установлены пути продвижения и отступления, отражавшие колебания степной политики. Переселенцы вслед за монголами мигрировали в лесистую местность на севере или в предгорья Карпат, где сформировались Галицкое и Волынское княжества; здесь зародилась самобытная ветвь славянского языка и этноса, впоследствии названная малорусской, а затем украинской. Но русские не исчезли с окраин степи.

Экстенсивная обработка земли и стремление вырваться из крепостной зависимости подтолкнули крестьянскую колонизацию. Правящая элита относилась к этим перемещениям населения неоднозначно. С одной стороны, землевладельцы в центральных губерниях Москвы стремились сдержать наплыв крестьян-переселенцев, желающих освободиться от тяжелого налогового бремени. С другой стороны, служилые люди на границе стремились увеличить рабочую силу в своих поместьях. Юридически это противостояние было разрешено, когда Уложение 1649 года ввело крепостное право для крестьянства, которое уже было экономически привязано к помещику. Но отток рабочей силы из центра продолжался. В конечном итоге государственная политика способствовала успеху крестьянства в укреплении российского контроля над Понтийской степью и Южным Кавказом. В отличие от османского и иранского обращения с кочевниками, Москва конфисковала большую часть их пастбищ и раздала их служилым людям, которые затем смогли поселить крестьян-переселенцев на богатых черноземных землях понтийского пограничья.

В миграции русских всегда существовал неразрешимый комплекс противоречий между государственной колонизацией и стихийным переселением народов, между колонистами и коренным населением, между кочевыми и оседлыми концепциями суверенитета и собственности. Но были две общие и отличительные черты русской колонизации. Во-первых, термины колонизация (колонизация) и переселение (переселение) были связаны в русском обиходе и отражали социальную реальность, а именно то, что они были практически неотличимы друг от друга. Русские мигрировали внутри страны, а западноевропейцы селились за границей.

Во-вторых, русская колонизация проходила неравномерно и концентрировалась на определенных границах, что привело к неравномерному распределению русских и украинских переселенцев по территории империи. В-третьих, колонизация обеспечила империи гибкую основу, которая продержалась под давлением внутренних восстаний и внешних войн до конца советского периода. Но никогда не было достаточного количества коренных жителей. Это помогает объяснить, почему правительство потерпело неудачу в своих спорадических попытках интегрировать нерусских в импи-риальный порядок. В долгосрочной перспективе напряженность в отношениях между колонистами и коренным населением создавала проблемы внутренней стабильности и внешней безопасности, которые ложились тяжелым бременем на ресурсы государства независимо от его конституционной формы.

Русское переселение в Сибирь началось в XII веке, когда торговцы пушниной из торгового города Новгорода пошли по реке Каме и ее притокам и пересекли "скалу", что в Уральских горах. После того как монголы разгромили русские княжества на юге, новгородские купцы расширили свои северные колонии, совершая набеги вплоть до Волги. Покорение обширной лесной зоны Сибири заняло еще одно столетие. Московское княжество постепенно превратилось в главного коммерческого конкурента Новгорода в пушной торговле, привлекая миссионеров для обращения коренных племен и закрепления своих интересов. К концу XII века Москве удалось собрать русские земли, сосредоточенные в верховьях рек Волги, Днепра и Западной Двины, и сломить власть Новгорода. Москва захватила новгородские колонии, в том числе обширное Вятское воеводство, ворота в Сибирь. Но колонизация была затруднена суровым климатом.

Отношения с коренными племенами вращались вокруг циклов торговли и набегов, которые характеризовали аналогичные отношения между полукочевыми или кочевыми и оседлыми народами евразийской периферии.

В течение последующего столетия небольшие отряды казаков и трапперов проникали все глубже в Сибирь, постепенно подчиняя эту огромную территорию номинальному суверенитету Московии. Меховые промыслы служили двигателем русской экспансии в Восточную Сибирь, составляя около 10 процентов доходов Московии в середине XVII века. Русские использовали различные методы получения мехов, взимая дань (ясак) с сибирских племен и русских купцов-предпринимателей (промыш-ленников) и покупая их на контролируемом рынке. То, что частные предприниматели были в равной степени связаны с государственными служащими, облегчало их первые контакты с представителями Цинской империи при установлении торговых отношений.

Православная церковь продолжала играть важную роль в расширении территории. Киприан, первый архиепископ новой Тобольской епархии на западе Сибири, разработал миф покорения Сибири. Адинамичный, этот бывший новгородский монах, поддержавший Москву против шведов в Смутное время, приступил к программе обращения, приобретения земель, строительства монастырей и улучшения материальной жизни казаков-пограничников. Желая наделить свою епархию духовным отличием, соответствующим оседлым землям, он использовал местную казачью летопись для создания ореола мученичества вокруг погибших казаков сибирского похода Ермака в 1590-х годах, остановившись лишь на их канонизации.

В Сибири русские переселенцы нередко вступали в межэтнические противоречия; между русскими и кочевниками велись конкурентные торги за поддержку правительства. С самых первых завоеваний интересы правительства и частных торговцев сталкивались. Москвичи были осторожны в подготовке своей экспансии и стремились взять коренные племена под свою защиту в обмен на дань. Торговцы были менее щепетильны. Московские служилые люди шли по стопам торговцев, конкурируя и часто вступая с ними в столкновения. Крепости (остроги) и фортификационные линии, обращенные на юг, были передовыми постами продвижения из лесной зоны в сибирскую степь. Колонизация шла медленно, и число поселенцев было невелико.

Закон 1822 года, разработанный Михаилом Сперанским, был направлен на регулирование колонизации в Сибири и ограничение ее разрешенными группами государственных крестьян. Но закон вызвал массовый исход, который в Оренбургской губернии "привел в бессилие местное начальство". Правительство было обеспокоено возможными столкновениями между нерегулируемыми мигрантами и киргизскими кочевниками. Но оно так и не смогло установить полный контроль над переселенцами. После освобождения крепостных и истечения двадцатилетнего срока временной повинности новое законодательство 1880-1890-х годов открыло Сибирь для масштабной миграции. К 1914 году численность населения увеличилась до 10 процентов от общей численности, и оно было почти исключительно русским и украинским.

Четыре геокультурных фактора помогают объяснить, почему Сибирь завоевали русские, а не китайцы или туркмены. Русские лесной зоны имели прямой доступ к сибирской тайге и не должны были сначала покорять мощные конфедерации кочевников в степи; развитая система длинных рек обеспечивала более безопасный альтернативный вид транспорта, чем передвижение по степи, что позволяло проникать в тайгу небольшими отрядами, а не большими военными экспедициями; социальная организация и экономическая активность русских были более благоприятны для поселения в лесной зоне и на окраинах степи, где крестьяне занимались скотоводством и земледелием с его подсечно-огневыми методами, что способствовало продвижению колонизации вперед, а казаки и вольные стрелки действовали самостоятельно на больших расстояниях без государственного контроля и руководства; однако все это было подкреплено централизованным государством, которое постепенно устанавливало свой контроль.

Сравнивая различные сибирские и южные рубежи русской экспансии, Михаил Ходарковский показывает, что завоевание южных степей было более постепенным, медленным и дорогостоящим, осуществлялось при более сильном сопротивлении кочевников и закреплялось в основном военными методами. Но более систематическими, настойчивыми и успешными, чем в Османской или Иранской империях, из-за особого процесса непрерывной колонизации. Иными характеристиками отличались и государственные западные границы с Польшей и Литвой, которые были демаркированы, согласованы и закреплены в письменных договорах и фактических пограничных пактах с кочевниками на юге и востоке, где было "мало общих ссылок и четких дефиниций".

Прорыв на юг стал возможен благодаря завоеванию Иваном IV Казанского ханства в 1555 году. Русские военные слуги колонизировали город и прилегающие земли. Привлеченные богатыми землями и промыслами на обоих берегах Волги, служилые люди и бояре со своими крестьянами продвигались на юг под защитой построенных правительством крепостей и стен. В Астрахани колонизация шла медленнее из-за подверженности набегам кочевников. На западе продвижение через степь к устью Днепра было более длительным процессом, который не был завершен до правления Екатерины Великой в конце XVIII века. Трехстороннее соперничество осложнялось наличием в степи мощных кочевых федераций: сначала ногайцев, а в 1630-х годах - еще более грозных калмыков. Москвичи использовали различные тактики управления ногайцами, но ни одна из них не была особенно успешной. Они предлагали платежи и подарки, манипулировали группировками внутри Орды, требовали заложников и присяги на верность, играли роль посредников между ногайцами и более воинственными калмыками. Но вплоть до XVII века русское правительство не хотело брать на себя ответственность за защиту Ногайской Орды от других кочевников, мигрировавших с востока. Сами ногайцы были проницательными степными политиками, принимали подарки и от поляков, и от русских, вступали в союз то с одним, то с другим соседом - Московией, Речью Посполитой и крымскими татарами. Но они все чаще оказывались не в состоянии защитить себя от превосходящей силы своих врагов на западе или от нападений калмыцких всадников на востоке. Нажатые со всех сторон, они испытали судьбу многих степных народов. В 1630-х годах конфедерация племен распалась. Остатки ушли на запад в Буджак (Бессарабию) вдоль османо-польской границы. Их место в понтийской степи заняли калмыки, русские были вынуждены вести дела на аналогичной основе в течение последующих полутора столетий.

На новом месте ногайцы продолжали оставаться неспокойным элементом на границе. Обращенные в ислам, они, как и их соседи-татары и союзники в Крыму, поддерживали пограничную традицию постоянных набегов на христианские земли. Они игнорировали положения Карловицкого договора, впервые установившего постоянную границу между Османской империей и христианскими державами. Они восстали против османского суверенитета и в 1702 году заключили союз с крымскими татарами, чтобы отменить договоры и сохранить традиции гази. Султан отрекся от мятежников и заставил их подчиниться. Но границу было не так легко укротить. В Стамбуле военные и религиозные сторонники старой пограничной традиции свергли султана, обвинив его в предательстве веры и государства. Этот инцидент еще раз иллюстрирует, что борьба за пограничные территории не всегда могла быть решена путем навязывания имперскими державами своей воли коренному населению.

В понтийской степи, как и на других российских рубежах, колонизация была как государственной, так и стихийной. Самый иннициативный шаг правительства был сделан в 1752 году, когда императрица Елизавета одобрила идею сербского капитана на русской службе о создании военных колоний на польско-русской границе. По образцу габсбургской военной границы территории Новой Сербии и Славаново-Сербии были заселены сербскими колонистами, которые пользовались особыми привилегиями на российской службе. Позднее Петербург также принял болгар и валахов, покинувших Османскую империю. Занимая пространство между гетманатом, запорожцами и донскими казаками, колонисты эффективно разделяли три раздробленных государства. В отношениях с крымскими татарами они быстро приняли на себя роль пограничного народа; в мирное время они занимались торговлей, а в военное время служили авангардом русской армии.

Колонизация Днепровско-Днестровской степи проходила менее планомерно и более стихийно. Колонисты, прибывавшие из Польши и гетманата, селились в созданных сербами селах, а не на отдельных участках, выделенных для них. Как только запорожские казаки после возвращения на российскую территорию начали трехстороннюю колонизацию Азова и юго-востока по притокам Днепра, а также востока Слободской Украины, что создало проблемы с соседями. В течение оставшейся части XVIII века колонизация шла неравномерно, по мере того как Россия расширяла свой контроль над всем понтийским пограничьем. Например, в Буго-Днестровском регионе колонисты игнорировали самые смелые планы губернатора и селились там, где им вздумается, много кочуя с места на место.

Систематическая колонизация Понтийской степи быстро развивалась при Екатерине II, под энергичным руководством двух ее фаворитов, Григория Орлова и князя Григория Потемкина, и вдохновлялась верой просветителей в активную демографическую политику. Екатерина стала первой русской правительницей, которая планировала использовать колонизацию не просто для захвата земель, а для создания образцовых общин в духе Просвещения. Приравнивая власть и богатство к территориальной экспансии и росту населения, она ввозила иностранцев, чтобы на примере обучить русского крестьянина достоинствам социальной самодисциплины и современным агротехническим приемам. Таким образом, планы колонизации были объединены с административными и социальными реформами. Большое количество иностранцев, соблазненных свободной землей и привилегиями, селилось по Волге и в Новой России вдоль южной границы между Бугом и Днестром. Русские дворяне получили большие поместья, а крестьянам была обещана личная свобода; беглым крепостным была предложена амнистия. Когда в 1783 году был присоединен Крым, помещики и оффицианты устремились туда, поскольку большинство мусульманского татарского населения ушло в Османскую империю. Потемкин вновь привлек множество колонистов, в основном государственных крестьян, бывших солдат и старообрядцев.

Почти полмиллиона человек переселились в степь в царствование Екатерины в ходе все более высокоорганизованной кампании по заселению "пустующих земель", основанной на понятии "пользы", то есть полезности для государства и колонистов. Стремясь к быстрому закреплению новых территорий, Екатерина проводила политику, создававшую новую социальную структуру землевладельческого крестьянства, которое в корне отличались от центральных провинций. Колонизация привела к экологической трансформации степи. Возделывание богатого чернозема распахало девственные луга, которые служили опорой для великих кочевников. Это означало большую социальную стабильность. В долгосрочной перспективе эти социальные характеристики укрепили региональную самобытность, которая способствовала росту украинского сепаратизма в ХХ веке. В краткосрочной перспективе колонизация продолжала оставаться неупорядоченным и запутанным процессом, несмотря на все усилия правительственной бюрократии контролировать и направлять движение народов в степь.

На начальном этапе русско-османской войны 1806-1812 годов незаконные поселенцы в больших количествах стали проникать на земли между Днестром и Прутом еще до того, как русская армия вытеснила османов. После присоединения Бессарабии в 1815 году российское правительство столкнулось со знакомой дилеммой и решило ее привычным способом. Они препятствовали, но не блокировали миграцию. Около 9 000 румын переселились в провинцию, компенсируя огромное количество местных крестьян, которые уходили в другую сторону, спасаясь от тяжелых поборов бояр-помещиков. Тем временем еще большее число болгар пересекало границу, ища убежища от османского владычества при поддержке Александра I, который предоставил им широкие привилегии. Бояре возмущались и противились этой политике, но болгарские колонисты одержали верх. К моменту Крымской войны число переселенцев достигло 75 000 человек, что способствовало быстрому превращению страны в еще одну обширную зону осколков.

На Северном Кавказе крестьяне-колонисты из центра играли относительно незначительную роль по сравнению с казаками и армией. Еще в 1711/12 году Петр I приказал колонизировать пограничные с османами и крымскими татарами районы, поселив на левом берегу Терека казаков. На протяжении XVIII века они периодически пополнялись казаками-колонистами, которые при Екатерине II начали строительство крепостей и Кавказской военной линии. В течение девятнадцатого века на землях черноморских казаков было поселено около 100 000 малороссийских казаков. Затем последовала крестьянская колонизация, ускорившаяся после заключения договора о Кучук-Кайнарджи, но планы Екатерины по повторению новороссийского образца были нарушены столкновениями с горцами и закончились неудачей.

В Закаспийской области политика центрального правительства в области латэколонизации отличалась непоследовательностью. Русские крестьяне начали прибывать в степь в 1860-х годах, несмотря на противодействие правительства. Они были вынуждены арендовать земли у казаков. Вплоть до 1899 г. Петербург неоднократно менял свою политику в отношении крестьянских поселений, поскольку постоянно передавал степной регион из одних рук в другие. В Сырдарьинской области казачья колонизация не проводилась, крестьяне-колонисты вынуждены были противостоять правительственной охране пастбищ киргизов. В Туркестане колонизация была связана с ирригацией, предполагавшей поселение на новых землях как местных жителей, так и русских рабочих. После голода 1891 года в Туркестан в связи с массовым переселением крестьян в Голодную степь пришли сектанты и меннониты в поисках работы на ирригации. Но эти проекты были плохо спланированы и провалились. В целом процесс колонизации характеризовался отсутствием организации и надлежащих мер по транспортировке и строительным материалам для новых домов. Приток бедных крестьян создавал новые проблемы для администрации. Большинство из них стекалось в Ташкент, где местные чиновники обвиняли их в отсутствии элементарных санитарных процедур в эпидемии холеры в 1892 году. В 1897 году генерал-губернатор А.Б. Вревский запретил всякую колонизацию. Но военный министр А.Н. Куропаткин убедил царя начать строительство прямой железнодорожной линии из Москвы в Ташкент, чтобы предотвратить проникновение возможного китайского или британского влияния. Это позволило привлечь более 5 000 русских железнодорожников, которые впоследствии стали источником рабочих беспорядков. В сельской местности русские мигранты также привели к насилию в деревнях. Но центральное правительство не падало духом и продолжало содействовать развитию поселений. К 1911 году русские, численностью более 2 миллионов человек, составляли 40 процентов населения восточной степи, что стало основой для российского (большевистского) контроля над Восточной Сибирью во время Гражданской войны и интервенции.

Borderlands

Термин "пограничные земли", как и термин "граница", свидетельствует об изменчивости географических понятий в евразийском имперском пространстве. На следующих страницах он используется для описания территорий на периферии мультикультурных государств, которые были вырезаны из меняющихся границ и включены в имперскую систему в качестве отдельных административных единиц, иногда с автономными институтами, отражающими их отличительные политические и культурные особенности. Их статус и отношения с центром имперской власти могли меняться с течением времени. Примерами в разные периоды истории могут служить Маньчжурия, Монголия и Синьцзян в империи Цин; Азербайджан в империи Каджаров; Крымское ханство, Дунайские княжества и Босния в Османской империи; Галиция, Королевская Венгрия и Банат в Габсбургской монархии; Великое княжество Финляндское и Царство Польское в Российской империи.

Включение пограничной территории в состав мультикультурного государства не означало прекращения борьбы за ее политическую или культурную идентичность. Напротив, она продолжала оставаться объектом борьбы на двух уровнях: внешнем - между конкурирующими имперскими государствами, и внутреннем - между центром власти и завоеванными народами. Таким образом, пограничные территории сталкивались с границами в двух направлениях: внутренней культурной границей, обращенной к центру государственной власти; и внешней, нестабильной по своей сути военной границей, обращенной к территориям, оспариваемым соперничающими державами. Паутина отношений между пограничными территориями и ядром была очень сложной и претерпевала значительные изменения с течением времени. Если евразийские империи были объектами ориенталистского взгляда с запада, то верно и то, что евразийские мультикультурные государства разделяли ориенталистское (или "варварское") восприятие своих собственных пограничных территорий как культурно неполноценных или неспособных управлять собой.

Логично, что термин "пограничная территория" подразумевает наличие ядра. Парадоксально, но прийти к удовлетворительному пространственному определению ядра сложнее, чем пограничных территорий. В соответствии с геокультурным подходом, в данном исследовании ядро определяется как место, сформированное в результате осуществления и символического проявления власти. Его основными компонентами были правитель, двор, командование армией, административные учреждения и главные резиденции правящей элиты. Ничто так не иллюстрирует сложность определения местоположения ядра, как феномен передвижных столиц, наиболее заметного символа имперского правления. Габсбурги рано переехали из Праги в Вену, и им пришлось бы снова менять столицу, если бы османы добились успеха в одной из двух осад Вены. Переезд Китая из Нанкина в Пекин (и обратно в двадцатом веке) был оборонительным ответом на угрозу с северной границы. Переезд из Москвы в Санкт-Петербург (и обратно в двадцатом веке) также был ответом на границу в другом направлении с другой целью. Османы перенесли свою столицу из Бурсы и Адрианополя (Эдирне) в Константинополь и снова в Эдирне при Мехмеде IV, который воспринимался как газовый центр джихада в Европе. В Иране перемены происходили чаще, чем где-либо еще до XX века, из-за огромных угроз стабильности центра со стороны внешних врагов, провинциальных и племенных групп. Во всех этих случаях расположение и фортификация столицы в большей или меньшей степени зависели от характера внешней угрозы и близости границы.

В первые годы становления имперских государств центры власти, как правило, были более однородными в культурном и этнолингвистическом отношении. Но по мере расширения империй и роста мультикультурности имперские столицы - Вена, Санкт-Петербург, Константинополь-Стамбул, Тегеран и Пекин - становились все более космополитичными. Более того, по мере того как имперские столицы теряли свою символическую центральность или монополию на власть, возникали аномалии. В Габсбургской монархии урегулирование 1867 года разделило центр власти между австрийскими (Цислейтенскими) и венгерскими (Транслейтенскими) землями. Будапешт мог претендовать на роль такого же центра власти, как и Вена. Хотя Стамбул был неоспоримым центром османской власти с XII века, его внутренние владения переместились из Румелии в Анатолию, поскольку военные поражения вынудили его сдать территории на Балканах. В императорской России перенос столицы из Москвы в Санкт-Петербург породил культурное соперничество за то, какой центр воплощает истинный дух России. В Иране культурное напряжение сохранялось между двумя центрами в тюркском Азербайджане (Тебриз) и на персидском плато (Исфахан, а затем Тегеран). При династии Цин маньчжуры стремились сохранить два самобытных центра власти, один из которых находился на родине в Маньчжурии, а другой - в древних провинциях ханьцев с Пекином в качестве шарнира.

В столицах и на периферии групповые идентичности также были изменчивы. Формирование и изменение первичных лояльностей и приверженностей, будь то социальных, культурных или политических, продолжалось в XIX веке и во многих местах вплоть до настоящего времени. Идентификация с нацией, а тем более с национальным государством была в Евразии относительно поздним явлением по сравнению с Западной Европой и во многих случаях не была завершена к началу XXI века. Проблема наименования этих социальных общностей продолжает разделять ученых. Хотя общепринятого словаря нет, этнолингвистические сообщества, хотя и неудобные, предпочтительнее досовременных наций. Их появление на исторической сцене - этногенез - вызвало много споров среди антропологов. На каждом этапе споров теоретический анализ этого процесса усложнялся.

Историк, пытающийся разобраться в спорах о групповой идентификации в истории Евразии, сталкивается с тремя подходами: ситуационным, который подчеркивает взаимодействие популяций, живущих в разных экологических нишах; первобытным, который рассматривает культурно значимые характеристики; и эмпирическим, который изучает общность совместного опыта. Эти подходы не исчерпывают проблему идентификации, но и не исключают ее. Некоторые сообщества пережили процесс распада или слияния (можно ли это назвать этнотерми-нусом?). Для обозначения одной и той же этнической общности часто используется множество терминов, как самой группой, так и посторонними людьми; они также могут меняться с течением времени. Например, очень мало единообразия в наименовании племенных групп в Транс-Каспийском регионе. То же самое можно сказать и об оседлых земледельцах во многих регионах Евразии. В крайних случаях, взятых из истории Белоруссии на одном конце и Синьцзяна на другом конце Евразии, коренные земледельцы, когда их просили назвать себя, отвечали, что они "местные жители". В Македонии вплоть до XIX века, как отмечали современные наблюдатели, население могло превратиться в болгар или сербов, а возможно, и в греков, если бы оно оказалось под длительным и непосредственным контролем одной из этнически безопасных основных земель. Наконец, даже самосознательные этнические сообщества не обязательно превращаются в нации. Они могут превратиться в нации, а могут и не превратиться; многое зависит от того, будут ли они втянуты в узел грамотности и межгруппового общения или подвергнутся влиянию интеллектуалов и массового образования - условий, которые не были повсеместными до середины XX века, а к тому времени многие этнические сообщества просто исчезли.

Большое разнообразие приграничных территорий и смешение населения вынуждали правящие элиты мультикультурных государств разрабатывать различные административные решения для управления ими. Как правило, они были направлены на учет исторических и культурных факторов. Однако правящие элиты и завоеванные народы не всегда одинаково интерпретировали эти факторы. Более того, имперское правление часто вносило изменения в организацию или статус пограничных земель в зависимости от необходимости обеспечения внутренней стабильности и внешней безопасности. Пытаясь укрепить привязанность пограничных земель к центрам власти, имперские правящие элиты периодически проводили реформы, которые влияли на имперское правление в целом. Чаще всего они были вызваны развязыванием пограничных войн и потерей территорий или воспринимались как угроза целостности государства.

Проблема определения пограничной территории - это не просто академическая задача; она стала предметом серьезных политических споров, не последнюю роль в которых сыграла полемика времен холодной войны. Историки обществ, которые в некоторых случаях превращались из независимого государства в пограничную территорию, разделенную между конкурирующими мультикультурными государствами, разрабатывали интерпретацию своего исторического состояния в цивилизационных терминах. Подобные усилия предпринимались давно и получили новое развитие во время холодной войны.

Оскар Халецкий, подытоживая традицию польской историографии, назвал Восточно-Центральную Европу "пограничными землями западной цивилизации". Их судьба заключалась в том, чтобы противостоять как немецкой, так и российской импи-рической экспансии. Отвергая географический и расовый детерминизм, он подчеркивал исторический процесс, который придал этим землям без "постоянных границ" особые черты, отличающие их от Восточной и Западной Европы. Аналогичным образом венгерские историки Иштван Бибо и Енё Сюч выделили три исторических региона Европы. Шюц также использовал термин "Восточно-Центральная Европа" и обобщил ее де-факто особенности как разновидности "западных структур в восточноевропейских условиях". Под "западными структурами" он подразумевал набор институтов, развившихся из феодальной системы и абсолютистского государства: дуальное общество церкви и государства, принятие римского права, рост городской автономии, признание человеческого достоинства. Бибо назвал их "множественностью малых сфер свободы". Восточноевропейские условия - это экспансия двух имперских автократий, российской и османской, и формирование гибридного варианта Запада и Востока под властью Габсбургов. Сочетание этих внешних проникновений со слабо развитыми "западными структурами" в Венгрии и Польше создало общества, где дворяне боролись за сохранение вольностей своих средневековых поместий, но при этом поддерживали институт или защищали крепостное право и исключали городские сословия из политической нации. Напротив, советские историки стремились оправдать включение пограничных территорий в состав Российской империи как "меньшее зло" по сравнению с судьбой, ожидавшей их в случае имперской экспансии других мультикультурных государств. Совершенно обратный ход характерен для многих националистических историй в государствах-преемниках бывшего Советского Союза, Чехословакии и Югославии.

Как только пограничная территория была включена в состав мультикультурного государства, борьба за контроль переместилась на отношения между покоренным населением и центром имперской власти. Дэвид Слейтер выражает это как "сплетение геополитики и социальных движений" - отношения, которые я бы изменил, заменив геокультуру на геополитику и тем самым сузив различие между ними, сохранив предложенную им динамику между "территориальностью политики... а также транснациональными притоками и проникновениями различных видов власти". Эти реакции варьировались в широком диапазоне от приспособления до сопротивления - термины, которые не должны рассматриваться здесь ни как определенные, ни как эссенциалистские. В сложном мире социальных реалий они были неуловимы и нелегко расходились. Более того, ответы формулировались в разных контекстах и были неразрывно связаны с природой имперского правления.

В пограничных районах не было четкой модели реакции на имперское правление. С момента первых завоеваний и до середины XX века отдельные люди и целые социальные группы переходили от приспособления к сопротивлению и обратно, колеблясь между смирением и дестабилизацией по мере изменения психологических настроений, социальных условий и политического давления. Поскольку язык и практика приспособления и сопротивления имели разные контуры в рамках отдельных культур, они часто неправильно интерпретировались или понимались завоевателями и завоеванными, что было чревато психологической двусмысленностью и социальной сложностью. Граница между этими двумя крайностями, как и между имперскими границами, была размыта и часто пересекалась.

Анализ этих отношений должен учитывать целый ряд исторических обстоятельств. Многое зависит от характера и продолжительности завоевания; степени разделения этнической группы военной границей; культурной дистанции, отделяющей периферию от ядра в отношении языка, этнической принадлежности, религии и социальной организации; характера внешнего давления или вмешательства иностранных держав; влияния диаспор завоеванных народов; уровня коллективного сознания, обусловленного предшествующими государственными традициями; и, наконец, культурной политики правящих элит.

Аккомодация включала в себя множество видов поведения - от пассивного принятия внешней власти до активного политического сотрудничества и полного отождествления с гегемонистской властью имперского центра. Аккомодация - сложное явление не только из-за разнообразия ее форм. Как отмечают многие теоретики, при определенных обстоятельствах аккомодация может быть скорее кажущейся, чем реальной, скорее подрывной, чем поддерживающей властные структуры. В исламе это выражается техническим термином taq¯ıyya или религиозная диссимуляция. Приспособление может быть как добровольным, так и принудительным. Жидкая природа этого понятия предостерегает от жестких категорий. В эвристических целях примерная иерархия верований и практик начинается с простого соблюдения законов, правил и обязательств имперского правления, вплоть до выполнения специальных функций в торговле, местном управлении и обороне границ, сохраняя при этом самобытную культурную идентичность. Аккультурация означала бы принятие внешних культурных норм поддерживаемой государством культуры, говорение на ее языке (по крайней мере, на публике), обращение в государственную религию или принятие государственной идеологии (даже при равнодушном отношении к ней), а также следование социальным обычаям. Этот последний шаг на пути к ассимиляции подразумевал принятие всех аспектов доминирующей культуры или слияние с ней. Полное изменение идентичности редко происходило в приграничных районах из-за этнотерриториальной структуры расселения и, особенно в двадцатом веке, из-за сохранения первобытных теорий классификации по расовому или классовому признаку. Ассимиляция требовала восприимчивой среды как со стороны правящей элиты, так и со стороны социальных групп.165 Общей для всех была базовая лояльность, искренняя или оппортунистическая, к доминирующему политическому порядку. Более того, аккомодация любого типа требовала попустительства со стороны правящей власти и подданных. Государство должно было предоставлять возможности и вознаграждения для тех, кто стремится приспособиться, и субъект должен был выполнять свои обязанности последовательно, без рецидивов и откатов.

В условиях имперского правления наиболее распространенной и взаимовыгодной формой приспособления была социальная кооптация элит путем выдачи дворянских патентов или признания прежних титулов и званий как средства устранения потенциальных лидеров сопротивления. Габсбурги выдавали дворянские патенты венграм, полякам, хорватам и другим. Русские были особенно активны в открытии имперской знати для таких групп, как балтийские бароны, украинская старшина, мусульманские мур-за, польские шляхтичи, грузинские князья и некоторые племенные вожди из Транскаспии. Османы укрепляли авторитет религиозных лидеров христианских и еврейских общин; они даровали титулы обращенным в ислам христианам, которые поступали к ним на службу и часто поднимались до высших военных и административных должностей в империи. Маньчжурская правящая элита стремилась сохранить определенную культурную дистанцию от своих китайских и монгольских подданных, но в то же время она сохранила конфуцианские традиции и систему экзаменов, которые открывали путь, пусть и узкий, к вхождению в правящую элиту. Иранцы облагораживали племенных вождей, особенно среди тюркских народов северного пограничья.

Завоеванные элиты имперских пограничных территорий были мотивированы не только обещанием привилегий и карьерного роста, но и верой в то, что альтернативой работе в рамках системы будет слабое государство, которое легко может попасть под власть другого, возможно более сурового, хозяина. Это может помочь объяснить, почему накануне Первой мировой войны большинство представителей местной элиты в приграничных районах мультикультурных империй не проявляли активных настроений в пользу полной независимости.

Вторым привлекательным фактором для коллаборационистов была служба в военной или гражданской бюрократии. Например, как в Габсбургской, так и в Российской империи пограничники, такие как хорваты и казаки, были одними из самых надежных войск в имперских армиях. В Иране это были грузинские армии рабов, а в Китае - маньчжурские и монгольские знаменосцы, которые относились к элитным формированиям. Янычары в Османской империи были уникальным случаем вербовки и обращения в христианство детей с периферии, хотя Порта также использовала курдские вспомогательные войска. Османы широко использовали новообращенных христиан, особенно армяне и греки играли важную роль в качестве администраторов и реформаторов, а албанцы - в качестве военачальников и солдат. Представители пограничных районов часто служили в бюрократических органах. В России до 1863 года было много поляков и всегда небольшое, но заметное представительство из числа балтийских немцев, грузин и армян. Племенные элементы, такие как башкиры, составляли части императорской кавалерии. В первые годы династия Цин активно привлекала на службу монголов. В Иране в центральной бюрократии по-прежнему доминировали персы, но провинциальные органы власти в значительной степени находились в руках местных племенных элит.

Попытки кооптации элит не всегда приводили к победе над намеченными целями. Препятствия возникали в культурах, находящихся на противоположных концах спектра социальной сплоченности и политического сознания. С одной стороны, в Российской империи польская шляхта культивировала чувство превосходства по отношению к своим завоевателям и сохраняла коллективную память о славной государственной традиции, существовавшей до завоевания, которая питала дух независимости, периодически выражавшийся в открытом восстании.167 С другой стороны, среди кавказских мунитов процесс кооптации потерпел крах в условиях социальной и политической фрагментации, которая препятствовала проведению единой политики. Одним из наиболее амбициозных и до недавнего времени игнорируемых аспектов всех российских политик, направленных на ассимиляцию инородцев восточного пограничья, было введение понятия гражданства (граж-данской принадлежности) как средства преобразования местных, привычных социальных и правовых норм. Но и в этом случае российские бюрократы обнаружили, что "вместо этого им приходится делить власть с сетями туземных вождей и сталкиваться с повсеместным сопротивлением".

Иная проблема возникала, когда новые туземные элиты стремились примириться с имперским правлением, но только на своих условиях. Такими были движения джадидов в мусульманских приграничных районах Российской империи. Одна из их главных целей "заключалась в попытке преодолеть раскол между русской и туземной общественностью путем вхождения мусульман в российскую империю.

Для экономической элиты приграничных районов проживание часто сулило ощутимые материальные выгоды. К ним относились особые привилегии, особенно в развитии коммерческих связей с иностранцами. Например, в Российской империи местные администраторы в приграничных районах считали коренных купцов более предприимчивыми и успешными, чем русские, и активно продвигали их интересы, особенно в Санкт-Петербурге и таких портах, как Рига и Одесса. В Османской империи немусульманские купцы воспользовались политикой уступок иностранным торговцам, чтобы стать посредниками в экспортной торговле, а затем вытеснить своих прежних иностранных покровителей. К концу XIX века евреи, армяне и греки на периферии доминировали в торговле с Европой. В цинском Китае правительство предоставило широкие привилегии монгольским торговцам на северной границе и мусульманам на западе. Итальянцы также разрешили китайским торговцам сотрудничать за пределами ранее закрытой границы Маньчжурии. Эти уступки часто вызывали межэтнические противоречия, даже насилие, между доминирующими и подчиненными этническими группами. Но, как правило, они не были направлены против правительства. Исключением стал случай восстания в Иране против табачной монополии, когда концессии, предоставленные иностранцам, показались коренным купцам чрезмерными. Преимущества, полученные торговыми этническими меньшинствами приграничных районов, сделали их как социальную группу одними из самых пассивных и лояльных подданных мультикультурных государств.

В религиозных вопросах приспособление было в значительной степени улицей с двусторонним движением. Добровольное обращение в государственную религию, наряду с освоением доминирующего языка, было высшей формой интеграции в мультикультурное государство в донационалистическую эпоху. По крайней мере, так было в империях Романовых, Габсбургов и Османов, тогда как в Иране свидетельств этого мало, а в Китае нет убедительных причин для этого. Там, где это практиковалось, мотивацией было улучшение жизненных шансов, особенно в таких сферах, как торговля и искусство, или на высокой государственной службе. Вплоть до конца XIX века имперские правительства, как правило, охотно принимали новообращенных, признавая, что их действия стирают любые пятна этнических различий.

Иногда Габсбурги и Романовы готовы были предоставить привилегированный статус некоторым сектам и религиозным лидерам, которые были готовы принять или проповедовать послушание и лояльность правящему дому. Временами российское правительство проявляло терпимость в отношении мусульманского населения. Но после польского восстания 1863 года оно стало враждебно относиться к римскому католицизму. Его политика в отношении евреев была более сложной, чередуясь между ассимиляцией без аккультурации и дискриминацией и репрессиями.

В Речи Посполитой в период Контрреформации была предпринята попытка создать для православной церкви "дом на полпути", в котором бы разместилось латинское христианство через посредство униатской церкви. Изначально успешная, в период российского императорского правления она стала объектом ожесточенной борьбы между православной иерархией, поддерживаемой государством, и католической иерархией, поддерживаемой папским престолом. Османская терпимость к христианам и евреям была широкой и щедрой в ранний период, но рассеялась, когда церкви стали отождествляться с национально-освободительными движениями. Габсбургская монархия оказалась наиболее просвещенной в своем отношении к евреям, но была менее благосклонна к православному населению по той же причине, что и османы. Китайцы были терпимы ко всем религиям, пока они не стали ассоциироваться с восстанием, как во время восстаний христианских тайпинов или мусульман в Синьцзяне. Напротив, в Иране суннитское меньшинство преследовалось как опасный союзник единоверцев на границах Османской империи и Узбекистана, а обращение в шиизм было насильственным.

Сопротивление

Сопротивление завоеванию и инкорпорации пограничных территорий, как и аккомодация, принимало различные формы с течением времени и в разных регионах.

На микроуровне мелкие акты повседневного сопротивления, "ненаписанные тексты" Джеймса Скотта, оставались практически незаписанными в ранние периоды завоевания и господства. Но простое сохранение отличительной культурной идентичности, то, что Фредрик Барт назвал поддержанием границ, само по себе могло быть формой сопротивления, позволявшей завоеванному населению выжить, несмотря на свой низший статус в имперской системе. Выбирая ту или иную форму протестного движения, народы пограничных территорий часто руководствовались ожиданиями относительно уровня репрессий, которые их действия могут вызвать.

Вооруженное сопротивление имперскому правлению в форме восстания было самой крайней формой и отличалось от большинства восстаний в Западной Европе в тот же период одним важным моментом. На западе, за исключением кельтских окраин (Бретань и Ирландия), революция была процессом государственного строительства; в евразийских пограничных районах она была вызвана противоположным импульсом - противодействием инкорпорации в имперское мультикультурное государство или стремлением отделиться. Однако иногда восстание на границе, как и поражение в войне, могло стимулировать реформы в центре власти.

В пограничных районах с государственными традициями и сильным землевладельческим дворянством, таких как Польша, Венгрия и Грузия, восстания и антиимперские заговоры возглавлялись представителями старой элиты. Среди них три крупных венгерских антигабсбургских восстания - Бочкаи в первые годы XVII века, восстание Тёкёкоя в 1670-х годах и великое восстание Ракоци в начале XVIII века (1703-1711) - и три крупных польских восстания против русских в 1791, 1830 и 1863 годах под руководством Костюшко.В Грузии дворяне участвовали в многочисленных восстаниях против русского владычества в первой трети XIX века, кульминацией которых стал Великий заговор 1832 года, вдохновленный польским восстанием. Во всех трех случаях восставшие дворяне считали себя олицетворением нации и пренебрегали интересами крестьянства. Отличием венгерских и польских повстанцев стало изобретение традиции сопротивления, выраженной на новом политическом языке. Венгерская традиция взяла за отправную точку "положение о сопротивлении" Золотой буллы, дарованной королем Андреем II в 1222 г., и связанная с этим концепция дуализма между королем и сословием, выраженная в "Деяниях венгров" (Gesta Hungarorum) начала 1280-х годов, где дефиниция военной знати была связана с кочевыми гуннами.179 Она получила дальнейшее развитие у гуманистов в X-XVI веках и полемистов Реформации, для которых право на сопротивление отстаивалось перед лицом религиозных преследований. После османского вторжения старая многонациональная венгерская монархия распалась на три пограничные территории: Королевская Венгрия вошла в состав империи Габсбургов; южные районы вошли в состав Османской империи; а княжество Трансильвания пыталось сохранить шаткую независимость между соперничающими имперскими державами. Сопротивление как османскому, так и габсбургскому господству продолжало оправдываться во имя древних вольностей и корпоративного дуализма.

В польских землях после разделов появилось множество акцентов в языке сопротивления. К моменту восстания 1831 года они сформировали мессианский хор. В Царстве Польском под русским господством язык сопротивления опирался на две не вполне совместимые традиции: сарматство (или сарматизм); и Просвещение, представляющее, соответственно, старый шляхетский образ жизни и новую мысль из Франции. Однако четкое разграничение между ними, как и между славянофильством и западничеством в России, может быть преувеличено. Обе традиции возникли в начале XIX века совсем недавно, хотя и восходили к древним мифам. Польское сарматство, скорее всего, повлияло на другую мифическую традицию, которая устанавливала связь между украинскими казаками и хазарами, степным народом домонгольской Евразии. Включенная в Пакт об условиях 1710 г. казаками в изгнании, избравшими гетмана, приверженного независимости от России, она создала новую генеалогию, которая оправдывала существование казацкой нации, отдельной от Польши и Московии. Как и выдуманные традиции венгров и поляков, казацкий миф прославлял воинскую культуру и древние вольности. Для осажденной шляхты западных пограничных земель это сочетание эпито-мизировало историческую основу их сопротивления иностранному господству и создания или восстановления независимого государства.

Проникновение идей Просвещения перевернуло бы традицию. Древние свободы отныне будут отождествляться с западными, а не восточными.

В случае с кочевыми народами легитимирующий политический дискурс сопротивления был сформулирован менее четко, но не отсутствовал полностью. Он просто имел другую форму выражения. Деление степных народов на подчинение отличалось от московского. Если Москва требовала присяги на верность (серт), выдачи заложников из важных семей (аманат) и уплаты налога, обычно в мехах (ясак), то кочевники считали присягу необязательной, возмущались требованием заложников и воспринимали подарки русских как часть обмена на меха. Когда возникающие из-за этого недоразумения конфликты помещаются в контекст традиционной пограничной военной культуры кочевников, трудно удержаться от вывода Михаила Ходарковского о том, что "мир между оседлыми и степными кочевниками был невозможен". Так было, например, с четырьмя восстаниями башкир против русских в течение столетия с 1662 по 1774 год. В первых трех из них причины, хотя и не совсем ясные, были связаны с сопротивлением уплате определенных налогов, включая налог на фунт стерлингов; поведением русских агентов; и, что еще более непонятно, спонтанными набегами на русские поселения в поисках добычи. В великом Пугачевском восстании XVIII века кочевники присоединились к казакам и крестьянам, но его лидеры не признали власть "претендента" на романовский престол и пошли своим путем.

Среди народов, не имевших государственнических традиций, насильственное сопротивление имперскому правлению в основном принимало форму бандитизма и крестьянских восстаний, или жакерии на первом имперском этапе борьбы за пограничные земли. Тяжелое налогообложение и дискриминационная земельная политика были главным экономическим источником недовольства завоеванного населения и причиной сопротивления, которое оно часто разделяло с крестьянством основных земель. В балканских пограничных районах, от Адриатики до Северного Кавказа, от Дуная до Эгейского моря, на Кавказском перешейке и в Понтийской степи, сопротивление имело глубокие корни в таких социальных явлениях, как бандитизм, военные братства и местные ополчения для самозащиты. Они возникали на периферии имперской власти, вдоль границ или в горных районах.

На Балканах их называли ускоками, арматолами, гайдуками и клефтами; в долинах рек понтийской степи от запорожцев на Днепре до Дона, Кубани и Иаика (Урал) - казаками; на Северном Кавказе - горцами (чеченцами). Строители империи часто нанимали их в качестве наемников, но когда их увольняли со службы, они часто занимались грабежами и набегами. Венецианцы использовали пиратов-ускоков и возродили использование греческих ополчений (арма-тола), первоначально сформированных под властью Византии, против турок. Селим I (1512-1520 гг.) принял это название для внутренних сил безопасности, чтобы использовать их против греческих разбойников (клефтов). Но ополченцы часто переходили на другую сторону и сыграли активную роль в Греческой революции начала XIX века. Термин "хайдуки" (по-венгерски - погонщики скота) первоначально применялся в XVI веке к мадьярским, сербским и влашским скотоводам, которые, спасаясь от османской оккупации, уходили в леса и горы, где вели партизанскую войну против своих противников. Некоторые из них были зачислены в качестве нерегулярных войск в армию Габсбургов. Другие были завербованы Иштваном Боцкаем, кальвинистским магнатом, позже избранным князем Трансильвании, когда он поднял восстание против Габсбургов в союзе с турками.

В XVII веке в дунайских провинциях и на греческом архипелаге термины "хайдуки", "клефты" и "арматолы" появляются в источниках все чаще и чаще. Их возросшая активность была во многом обусловлена периодическими войнами и нарушением общественного порядка. Их разбой и набеги не вызывали симпатий у местного крестьянского населения, как христианского, так и мусульманского. Но постепенно, особенно в южнославянских землях, гайдуки приобрели мифопоэтическое качество героического разбойника. Прославленные в народном эпосе, они подробно описывали свои поступки, одежду и поведение. Среди сербов, черногорцев, болгар и греков в XIX веке хайдуки и клефты предстали в роли протонациональных противников турецкого господства.

Традиции были возрождены в современной форме в двадцатом веке и были особенно сильны в греческом и югославском движениях сопротивления во время Второй мировой войны.

Казачьи общины возникли как вольные разбойники на пограничных территориях, неподконтрольных государственной власти. Хотя номинально они были православными, они с одинаковым энтузиазмом совершали набеги и грабили земли тюрок-мусульман, а также русских и польских христиан. В XVII веке польские короли, как и царь, иногда набирали определенное количество "реестровых" казаков в качестве вспомогательных войск. Но эти договоренности часто нарушались и приводили к восстаниям. Запорожские и донские казаки составляли основное руководство великих крестьянских восстаний XVII века. Хотя автономия казаков, а значит, и их сопротивление, были окончательно сломлены при Екатерине II, их подвиги были запечатлены в летописях и беллетристике, ставшей основополагающим мифом украинского национализма. По мере продвижения русских на Кавказ, в Закаспий и Внутреннюю Азию они расселяли казаков вдоль пористых границ, чтобы обеспечить безопасность колонистов. На границе Северного Кавказа они сыграли главную роль в покорении горцев. Однако и здесь они иногда переходили на другую сторону или, как некоторые ускоки, давали клятву кровного братства своим мусульманским коллегам. В конечном итоге империи Габсбургов и России удалось если не полностью, то в большей степени, чем Османам, подчинить мятежные элементы населения имперской власти. На окраинах евразийского ислама, от Кавказского перешейка до окраин Внутренней Азии, суннитские секты, особенно накшбандийские в XIX веке, часто становились источниками восстаний. "Когда эти движения выходили за пористые границы и объединялись со своими аналогами в соседних регионах, они становились особенно серьезной проблемой для османов". В борьбе за пограничные территории между Османской и Сефевидской империями некоторые шиитские ордена туркмен-алеви были в числе тех, кто перешел на сторону Ирана, заслужив для всего племени репутацию мятежников и предателей.

Бегство и миграция были еще одной формой сопротивления в евразийских пограничных районах. Примеров тому множество: Великое переселение сербов после османской оккупации в конце XVII века; бегство запорожских казаков из русских земель в земли Габсбургов в конце XVIII века; эмиграция крымских татар после оккупации их родины Россией в 1783 году; великое переселение казахов в XVIII веке; освобождение ойратских монголов от власти Цин в XVIII веке; уход в 1859 году мусульманских и горных племен из Российской в Османскую империю. Эмиграция польских участников восстания 1863 года создала важный центр сопротивления в изгнании. Освобождение армян от турецкой власти в конце XIX века было скорее вопросом выживания, но оно также способствовало формированию диаспоры сопротивления, которая оказала широкое влияние в Западной Европе и Соединенных Штатах, направленное против Османской империи.

Диаспора неудачливых повстанцев, поляков, венгров, армян, прежде всего из числа народов пограничья, посвятила себя заговорам, публикации и распространению нелегальной пропаганды и даже участию в вооруженных силах врагов своего врага; наиболее активной и упорной из них была традиция польских легионеров. Они создали прецедент для деятельности различных правительств, комитетов и партий в изгнании, которым предстояло сыграть важную роль в сопротивлении и борьбе за пограничные территории во время Первой и Второй мировых войн. Во время войны центральная государственная власть часто предвидела или реагировала на дезертирство народов приграничных территорий, проводя собственные репрессивные перемещения населения. Крайние меры этнической чистки были направлены на якобы враждебные или неассимилируемые элементы населения, что представляло собой форму спонсируемой государством гражданской войны с репрессиями, предвосхищающими сопротивление.

Сопротивление крестьян-христиан под османским владычеством усиливалось на протяжении всего XVIII века в основном в результате экономической эксплуатации со стороны местных мусульманских элит (айанов) и снижения авторитета центрального правительства. В пограничных районах Цин смешанные эколого-номические и религиозные противоречия спровоцировали мусульманские восстания в Ганьсу на северо-западе и уйгуро-монголо-ханьские восстания в Западном Туркестане (Синьцзян). Однако следует проявлять осторожность, приравнивая эти восстания к современным этническим и национальным типам.

В Иране племенные восстания не были связаны с пограничными территориями. Однако с незапамятных времен они процветали в курдских районах и особенно в Азербайджане, который приобрел в истории Ирана дурную славу мятежной провинции, подобно Синьцзяну в Китае.

При других обстоятельствах эти две провинции стали бы центрами восстаний во время и после Второй мировой войны, что привело бы к советскому вмешательству и напряженности в отношениях с правительствами Ирана, националистов и коммунистов в Китае, а также США и Великобритании.

В XIX веке рост националистических настроений среди населения приграничных районов постепенно изменил характер бандитизма и крестьянских войн.191 Если в XVII и XVIII веках жакерии возникали в основном из-за экономического недовольства, то в XIX и начале XX века они все чаще приобретали черты национально-алистических восстаний. Давние экономические, этнические и религиозные недовольства в сельской местности были перенаправлены формирующейся гражданской и военной интеллигенцией, иногда поддерживались духовными лицами и сливались с забастовочными движениями рабочих и студенческими протестами, которые также содержали национальные и классовые компоненты. Время возникновения, социальный состав и лидерство крестьянских национально-освободительных движений сильно различались в приграничных районах мультикультурных империй, что отражалось на местных геокультурных условиях. Наиболее яркий всплеск произошел на Западных Балканах. К началу двадцатого века нарастание крестьянских волнений в сочетании с городскими выступлениями создало крайне напряженную социальную обстановку в Российской империи, кульминацией которой стала революция 1905 г., когда в пограничных районах империи развернулись самые ожесточенные бои. Восстания, ослабившие, а затем свергнувшие династию Каджаров, зародились в Иранском Азербайджане. В империи Цин великие восстания девятьсот шестнадцатого века не были типичными крестьянскими восстаниями. Они происходили в основном в приграничных районах, либо на внешних периметрах, как в Синьцзяне, "самой мятежной" из провинций, либо в пограничных районах между провинциями, где были сильны этнические и религиозные меньшинства. Постоянная угроза на северной границе привела к "милитаризации" китайского общества, то есть к формированию групп самообороны, что создавало большой резерв для восстания.

Восстания преследовали мультикультурные государства, вызывая призрак иностранной интервенции. Они были постоянным напоминанием о хрупкости имперской власти над пограничными территориями. Россия была особенно уязвима перед двойной угрозой восстания и иностранной интервенции, начиная со Смутного времени (1603-1613). В XVIII веке центральное правительство опасалось, что башкирские восстания могут вызвать османскую интервенцию, а в XIX веке - что два польских восстания могут повлечь за собой европейскую интервенцию. Этот кошмар стал реальностью в период Гражданской войны и интервенции в России, создав психологию страха и подозрительности к внутренним врагам, которая охватила советских политиков во время и после Второй мировой войны.

Османская империя столкнулась с не менее угрожающей ситуацией в своих пограничных районах, где русские неоднократно пытались вмешаться, требуя реформ, которые бы отстаивали интересы христианского населения. Время от времени султаны пытались изменить тактику, подстрекая мусульманские племена на Кавказе, но более осторожно и с гораздо меньшим успехом. Русские также использовали восстания мусульман против Цинов в Западном Туркестане в XIX веке. В XVI и XVII веках османы поддерживали венгерских повстанцев против Габсбургов в их борьбе за контроль над придунайскими пограничными территориями. Связь между восстаниями и иностранным вмешательством многократно усилилась во время двух мировых войн в двадцатом веке и сыграла важную роль в наступлении холодной войны.

С опасностью того, что восстания могут спровоцировать иностранную интервенцию или что иностранные войны могут разжечь внутренние восстания, был тесно связан кошмар расчленения. Правители и правящие элиты часто опасались, что поражение во внешней войне, связанное с внутренним восстанием, может распространиться из одного региона на всю периферию, создавая условия для многочисленных войн за престолонаследие или национальное освобождение. В острой форме с такой перспективой столкнулись Габсбурги в 1848 году, русские в 1855 и 1918 годах, османы в 1878 году, иранцы в 1908 году и китайцы в 1911 году.

В процессе государственного строительства мультикультурные империи-завоеватели Евразии были втянуты в борьбу за пограничные территории на всем протяжении огромного континуума спорных границ, простирающегося от Балтики до Японского моря. В этом пространстве массовые перемещения населения и переменчивые судьбы войн породили череду нестабильных зон осколков, калейдоскопов народов разных этнолингвистических и религиозных групп. По мере усиления борьбы эти проблемные зоны приобретали все большее значение для внешней безопасности и внутренней стабильности императорской власти. Предвосхищая дальнейшее повествование, можно сказать, что они стали местами малых и больших войн, а также многих крупных восстаний в Евразии с XVI века до Первой мировой войны. Послевоенное восстановление не устранило их с территорий государств-преемников: правительств Польши, Венгрии, Чехословакии, Югославии, Болгарии, Греции, Турции, Ирана и Китая. Чтобы понять, как борьба за территории и народы пограничья влияла на внутренние и внешние дела имперских мультикультурных государств и, как следствие и продолжение, их преемников XX века, необходимо обратиться к особенностям непрерывного процесса государственного строительства в Евразии, развернувшегося в XVI-XVII веках и не завершившегося к моменту распада империи. В следующих двух главах будут рассмотрены попытки правящих элит изобрести имперскую идеологию или политическую теологию, которая могла бы стать легитимирующей силой для объединения разрозненных культурных традиций и социальных групп, а также создать институциональные рамки для осуществления политического и военного контроля над пограничными территориями.

2. Имперские идеологии: культурные практики

В борьбе за гегемонию над евразийскими пограничными территориями правители и правящие элиты многонациональных государств - империй Габсбургов, Османов, Романовых, Сефевидов-Каджаров и Цин - стремились создать всеобъемлющую идеологию и набор культурных практик, призванных объединить народы с разными этническими, религиозными и региональными лояльностями. В двадцатом веке поиск принципа власти стал таким же настойчивым стимулом для фашистских коммунистов многонациональных государств, как и для династов имперского периода. В обоих случаях легитимность было нелегко установить в бурном процессе государственного строительства, сопровождавшемся быстрым расширением или сужением границ, включением и потерей большого количества населения в приграничных районах.

В имперский период четырьмя идеологическими основами императорского правления были: (1) боговдохновенная династическая преемственность, хотя и непоследовательно соблюдаемая; (2) миф об основании, основанный отчасти на древних хрониках и эпической поэзии, а отчасти на изобретениях интеллектуалов на службе государства; (3) набор культурных практик, призванных прославить власть правителя, спроецировать его силу и запугать его подданных и иностранных соперников; (4) символическое представление о пограничных землях как неотъемлемом проявлении имперской власти. Амальгама этих четырех реальных и символических репрезентаций власти составляла имперскую культурную систему.

Наследственная династическая идея была окутана квазибожественным и сакральным ореолом и превращена в политическую теологию христианскими и мусульманскими священнослужителями или конфуцианскими учеными. Под политической теологией здесь понимается символический перенос церковных тропов и образов на их монархические эквиваленты. Несмотря на свою долговечность, династическая идея не была всегда была источником стабильности. С биологической точки зрения она зависела от превратностей человеческой рождаемости и смертности. Бездетность, отсутствие мужского потомства, преждевременная, случайная или насильственная смерть правителя или назначенного им наследника могли привести, и слишком часто приводили, к кризису престолонаследия. Например, в Османской империи на протяжении веков не существовало закона о престолонаследии. Согласно древней тюркской традиции, власть правителя определялась божественной судьбой. Это означало, что тот, кому из сыновей султана удавалось захватить власть, часто в результате борьбы фракций, получал легитимность. Оказавшись на троне, султан был вправе устранить своих братьев. Принцип старшего по возрасту мужчины как законного наследника был официально принят только в 1617 году. Попытка закрепить первородство была предпринята только в середине XIX века. В Российской империи не было установленного принципа наследования, пока Павел I не установил его в конце XVIII века. В империи Габсбургов предполагаемый конец мужской линии в начале XVIII века привел к ряду внутренних уступок и международных соглашений, которые обеспечили трон Марии Терезии, но ценой развязывания войны за австрийское наследство. В Китае внешние признаки того, что Небесный мандат был отозван, могли привести к смещению правителя. При Каджарах шах мог назначить своего преемника, но после его смерти могла возникнуть и возникла борьба за власть.

В политическом плане теоретический абсолютизм династического правителя в этих обществах также смягчался привычкой. Перевороты, которые все чаще происходили в XVIII и XIX веках, часто оправдывались апелляцией к высшему принципу справедливости. Учитывая божественную санкцию императорского правления, династические кризисы могли быть объяснены только таинственными целями божества. Бывали случаи, когда эти цели превосходили человеческое легковерие.

Имперские культурные системы евразийских мультикультурных государств черпали вдохновение из общего источника мифов, заложенных в двух великих традициях древнего мира: римско-византийской и Ахеменидско-сасанидский, на который наложились христианские и исламские вкрапления. Символы и образы, почерпнутые из тех же источников, украшали дискурсивные и материальные артефакты императорского правления. Китай был в некотором роде особым случаем. Однако династия Циндов также основывала свои притязания на легитимность в терминах translatio imperii, продолжения древней, непрерывной традиции, заложенной в конфуцианской мысли.

Основными символическими формами культурных практик были исполнение государственных функций и организация имперского пространства, призванного произвести впечатление и вызвать восхищение элиты, широкой публики и приезжающих иностранных сановников. Двор представлял собой полупубличную обстановку, регулируемую строгим протоколом, для приобщения элиты к персоне правителя и привития привычки к почтению, хотя он также мог изолировать его от остального общества.4 Публичные церемонии и ритуалы, а также хорошо организованные визиты правителя и его окружения за пределы столицы служили для того, чтобы сделать правителя видимым для управляемых и сократить расстояние между троном и деревней. Пожалуй, наиболее драматичными публичными появлениями для правителя были коронации, великие религиозные церемонии и военные смотры, требовавшие тщательно продуманных мундиров и регалий. Заказ произведений искусства и строительство дворцов, даже градостроительство столичных городов способствовали деконструкции и укреплению абсолютной власти правителя, позволявшей контролировать общественное пространство. Правители использовали многочисленные титулы не только для того, чтобы подчеркнуть свою славу, но и для того, чтобы показать разнообразие народов и традиций, которые они представляли. Имперская политика ассимиляции также варьировалась по времени и месту между принудительной и просвещенной. Принудительная конверсия и навязывание языкового единообразия чередовались с терпимостью, кооптацией элит и принятием культурного разнообразия, если оно не приводило к разрушительному прозелитизму. Непостоянство стало частью самой идеологии. Смена акцентов в имперской идеологии и культурных практиках также способствовала напряжению между сторонниками светских и божественных атрибутов правителя, между бюрократическим и церковным авторитетом, между реальной и символической властью.

Наиболее едкими растворителями династической идеи были рационально-научные рассуждения и националистическо-патриотические чувства. Это были современные идеи в хронологии западноевропейской интеллектуальной традиции, и они представляли собой не более связную совокупность мыслей, чем принципы имперской идеологии, которые они оспаривали. Рационально-научная мысль, культивируемая интеллектуалами и распространяемая через систему образования, пыталась привести институты и практику в соответствие с определенными универсальными принципами. Применяемые имперской правящей элитой, эти идеи способствовали созданию профессиональных бюрократий и профессиональных армий, иерархических по структуре, но основанных на заслугах и предсказуемых правилах; экономических систем, сочетающих государственные и общественные интересы; культурных практик, устанавливающих доминирующую систему ценностей, но оставляющих место для альтернативных, если не подрывных, убеждений. В то же время они представляли собой потенциальный вызов имперскому правлению, угрожая десакрализовать основополагающие мифы и ослабить легитимность правителя.

В других странах национальные чувства могут представлять собой воображаемые сообщества, но в Евразии было очень трудно представить себе, а тем более создать сильное чувство светского единства среди населения, находившегося под имперским правлением. Когда после Французской революции, наполеоновского империализма и раннего появления местных светских идеологов, не входящих в круг правящей элиты, национальные чувства просочились в мультикультурные империи, это стимулировало появление гибкого, хотя и непоследовательного контрапункта. Имперские правители начали добавлять националистические идеи в свой арсенал политических теологий, внедряя в свои бюрократии, школы и армию национальный язык и изобретая новые ритуалы, видимые символы и институты, стимулировавшие сильные чувства к родине (Heimat, rodina и т. д.). Это взаимодействие между ростом националистических настроений в приграничных районах и национализирующими движениями в центре власти часто переносилось через проницаемые границы, особенно когда в двух соседних империях проживало пограничное население, претендовавшее на одну и ту же этнолингвистическую идентичность.

Идеологи национализма среди покоренных народов, находившихся под имперским владычеством, уже в начале XIX века активно работали, стремясь вначале добиться различной степени автономии. В приграничных районах они в основном сводились к небольшим группам интеллектуалов. Среди заметных исключений были польская и венгерская знать, хранившая память о своем участии в борьбе за пограничные земли в качестве государств-завоевателей; сербы, где православная церковь сохранила традицию сопротивления чужеземному правлению, будь то католики Габсбурги или мусульмане Османы; грузинская знать, веками сопротивлявшаяся крестовому натиску ислама; и монгольская знать, которая могла восходить к величайшей империи времен Второй мировой войны.Большинство национальных движений приобрели массовый характер, прибегая к революционным действиям и требуя независимости от имперского правления, лишь после того, как поражения в войнах XIX и начала XX веков подорвали власть империи. К этому времени напряжение между альтернативными источниками легитимации власти возросло настолько, что их уже невозможно было легко примирить, что способствовало внутренней слабости и распаду империй. Но диалектический итог этого процесса вызревал несколько столетий.

Империя Габсбургов

Центральное место династической идеи в идеологии империи Габсбургов было обусловлено комплексом брачных и договорных отношений, которые привели к объединению наследственных австрийских земель с богемскими, венгерскими и хорватскими кронами в начале XVI века. Учитывая юридическую и политическую сложность этих договоренностей, которые заранее обеспечивали права и привилегии местных элит, монархи и их ближайшие слуги придавали особое значение династической преемственности в институциональной триаде - имперской идеологии, армии и бюрократии. Австрийские Габсбурги унаследовали от Филиппа II Испанского мифическую связь с византийскими императорами с их квазисакердотальными полномочиями. Они были институционализированы в церемониях евхаристического чуда, введенных Рудольфом I, и в ордене Золотого руна.

К эпохе Возрождения Габсбурги разработали сложный имперский образ, сочетавший языческие, древнееврейские и христианские мотивы в их стремлении к обретению светской власти и священнических функций. Писатели и художники под руководством и контролем имперских дворов использовали новый литературно-исторический дискурс для создания пророческо-эсхатологической идеологии. На протяжении всей жизни монархии правители стремились приукрасить династические традиции и ценности путем создания пантеона героев. Начиная с основателя династии в Австрии Рудольфа I, линия восхождения включала Максимилиана, чья брачная политика создала центральное европейское ядро империи; Леопольда I; Иосифа I; Карла VI, который доблестно сражался с турками на протяжении XVI и XVII веков; и Марию Терезу, "мать всего своего народа". Иосиф II был слишком противоречивым, чтобы включать его в список, а Франц Иосиф получил допуск только во второй половине своего правления. Выдающиеся полководцы играли второстепенные роли, особенно принц Эжен Савойский, герцог Карл Лотарингский и граф Раймондо Монтекукколи - в основном все иностранцы, облагодетельствованные династами за свои военные достижения.

В XVI и XVII веках австрийские Габсбурги продолжали пропагандировать католическую культуру и использовали церковь как инструмент социальной дисциплины, что побудило некоторых историков окрестить монархию разновидностью "конфессионального абсолютизма". После окончания Тридцатилетней войны в 1648 году католическая церковь взяла на себя все духовное управление Богемией. Католические религиозные ордена переживали бум. Главной миссией церкви было обращение в христианство всех жителей земель богемской короны. В середине века началась вторая волна рекатолизации, направленная на крестьянство. К концу века обращение было завершено, хотя поиски тайных некатоликов продолжались.14 Император Леопольд I (1657-1705) был известен своей набожностью и ревностным стремлением к "рекатолизации" наследственных земель Габсбургов. В качестве символа своего противостояния протестантам он превозносил культ Девы Марии и чудо Святых Таинств. Он посвятил Деве Марии более 800 приходских церквей, а также отвоеванные у турок земли Венгрии. Он даже назвал Девы Марии генерал-аншефом Австрийской империи. Он популяризировал культы местных святых, таких как святой Вацлав в Богемии и святой Стефан в Венгрии, чтобы завоевать лояльность недавно обращенных и колеблющихся католиков. Он во многом опирался на иезуитов не только из-за их активной миссионерской и просветительской деятельности, но и из-за сокращения числа приходских священников во время Реформации. Его личное благочестие и строгая мораль его двора резко контрастировали с монархами других католических дворов и снискали ему всеобщее одобрение.При его покровительстве и поддержке иезуитов народные религиозные манифестации, такие как паломничества, религиозные процессии и театральные представления, укрепляли народное благочестие. Политика культурной и социальной ассимиляции достигла своего апогея в эпоху католического барокко. С другой стороны, австрийские Габсбурги отказались от идеи универсальной монархии, которая стала спорной после того, как в 1526 году империя Карла V была разделена на испанскую и австрийскую части. Вплоть до XVIII века австрийская монархия сохраняла элементы испанского придворного протокола, который обычно считался самым строгим и продуманным в Европе. Однако во время правления Леопольда I акцент в имперской идеологии начал смещаться с династии на правителя. Почитаемый церковью, император был прославлен светской культурой элиты. Придворный театр, поэзия и панегирики, а также проповеди прославляли его мужественность и воинские качества. Это создало проблемы для Марии-Терезии, которая оказалась обремененной своей особой гендерной ролью в династическом престолонаследии Габсбургов. В ответ на это она стала представлять себя при дворе и в стране как императрицу, мать, жену и вдову, изменив как свой публичный образ, так и свое личное пространство. Она предприняла реконструкция дворца Шёнбрюнн, которая позволила ей уединиться, но сохранить императорское достоинство. В ее аранжировках "заложены современные способы организации домашнего пространства", а ее гибридная личность матери и императорской особы позволяла ей по-разному реализовывать свою власть. Ее сын Иосиф II, отражая свои представления о правлении в эпоху Просвещения, не любил Шёнбрюнн, предпочитая Хофбург, и там он занимал только простую комнату, не украшенную аллегорическими и мифическими figures.

Как и в случае с другими евразийскими империями, геокультурное положение Габсбургской монархии обусловило двойственность ее внешней миссии, которую историки часто символически изображают в гербе в виде двуглавого черного орла, смотрящего на запад и на восток. На западе, начиная с середины XVI века, ее политика была направлена на разгром Реформации. После этого, вплоть до середины XIX века, она стремилась сохранить свою гегемонию над мозаикой мелких немецких государств, добиваясь периодического избрания австрийских Габсбургов императором Священной Римской империи. На итальянском полуострове они унаследовали гибеллинскую идею ограничения папы пастырской ролью и подчинения итальянских государств имперскому контролю. Их главным соперником была французская монархия, которая также стремилась к господству над раздробленными Германией и Италией. На востоке она долгое время сохраняла за собой роль защитницы христианской веры от турок-мусульман, известную как "восточная миссия Австрии".

В своем знаменитом эссе "Династия и имперская идея" Роберт А. Канн вслед за крупнейшими австрийскими историками утверждает, что правители Габсбургов были озабочены главным образом сохранением мощи западногерманской части своих владений, несмотря на то что "географическая близость, экономические интересы и потребности обороны усиливали связи наследственных земель с Востоком, а не западных земель". Это противоречие так и не было разрешено. В семнадцатом и восемнадцатом веках они вели пять крупных войн против Османской империи. Когда в середине XIX века Габсбурги были изгнаны с Итальянского полуострова, а Германская конфедерация участвовала в объединительных войнах, Черному орлу некуда было смотреть, кроме как на восток. Заключив мир с венграми по Аушглейху 1867 года, Габсбурги стали проводить внешнюю политику.

Она больше не могла поднимать знамя христианского освобождения, не опираясь на сербских националистов, поддерживаемых русскими панславистами. Частичной заменой стала политика экономического проникновения. Но австрийцы утратили идеологическую обоснованность. Оккупация Боснии и Герцеговины в 1876 году и ее запоздалая и роковая аннексия в 1908 году лишь подтвердили несостоятельность австрийской миссии.

Французские революционные войны, распад Священной Римской империи и коронация первого "австрийского императора" в 1804 году ознаменовали собой наметившийся с середины XVIII века сдвиг от подражания культурным стандартам французского, испанского и итальянского влияния к восприятию немецкой придворной культуры. После 1848 года монархия, потрясенная революцией, занялась отчаянным поиском принципа власти и миссии. Конституционные эксперименты сменяли друг друга с огромной скоростью. Даже после создания двуединой монархии в 1867 году, по словам венгерского историка Петера Ханака, шесть основных политических концепций соперничали друг с другом за первенство в качестве руководящей идеологии империи. Несмотря на эти кон-ституционные кризисы, мировоззрение Франца Иосифа почти не изменилось. Он придерживался идеи Rechsstaat, проявляя широкую терпимость ко всем национальностям или, по крайней мере, не проявляя фаворитов, оставаясь при этом глубоко привязанным к римскому католицизму и совершая ритуалы благочестия и смирения на протяжении всего своего правления.

К моменту восшествия Франца Иосифа на престол в 1848 году идея конфессионального государства претерпела двойную трансформацию. Широкомасштабное возрождение религиозных чувств открыло "вторую конфессиональную эпоху"; конфессиональное государство уступало место "определенному конфессиональному плюрализму". Большая веротерпимость могла привести и привела к двум последствиям. Для чехов она означала укрепление их национальных традиций, давала заряд для антигерманских настроений, связанных с Контрреформацией и потерей чешского суверенитета. Для евреев реакция была прямо противоположной. В отличие от того, что происходило в Российской империи, где интеграция была крайне избирательной, евреи в империи Габсбургов оценили возможность сохранить свою идентичность как евреев, будь то светская или религиозная, но при этом приобщиться к богатствам немецкой, венгерской или польской культуры. То, что из всех народов Габсбургской монархии евреи были самыми кайзертройскими, - это лишь слегка подпорченная истина.

Если посмотреть с другой стороны, то изменение концепции имперского идеала в монархии Габсбургов свидетельствует о поразительной гибкости правителей и их советников в ответ на приливы культурной и интеллектуальной моды, захлестнувшей социальную и политическую элиту Европы в XVIII и XIX веках. Монархия никогда не отказывалась от тесной связи с католической церковью даже в годы высокого Просвещения. Но десакрализация европейской монархии, воплощенная в образе рационального, беспристрастного правителя - просвещенного деспота, - создала совершенно новый утилитарный набор принципов для осуществления абсолютной власти. Эти принципы нашли своего самого ярого поборника в лице Иосифа II, чья репутация просвещенного деспота, однако, была оспорена.25 В империи Габсбургов, как и в небольших немецких государствах, камералистская разновидность Просвещения (Aufklärung) была в большей степени обязана итальянскому и немецкому, чем французскому вдохновению. Ключевая идея, выросшая из немецкого естественного права, заключалась в том, что самым прочным фундаментом для богатого и сильного государства является счастливое и процветающее население. В обмен на послушание и лояльность государство будет защищать материальные интересы людей с помощью верховенства закона и гарантировать их религиозные убеждения с помощью политики веротерпимости.

Первое поколение камералистов в габсбургских землях составляло небольшую группу советников при дворе Леопольда I. Получившие образование в университетах Западной Европы и имевшие опыт создания небольших мануфактур, они критиковали не только традиционные ордена или штандарты, которые воспринимались ими как препятствия для инноваций, но и непродуктивные пути аристократии, любящей роскошь, Иоганн Иоахим Бехер восхвалял достоинства многочисленного, активного населения, хорошо питающегося и занятого. Он предложил ограничить экспорт сырья в пользу производства готовых товаров, чтобы конкурировать с французским импортом с его снобистской привлекательностью. Он также выступал за введение новых форм кредита и создание центрального банка. Камералисты нашли сторонника во внутреннем круге правительства в лице графа Георга-Луи Синцендорфа, хотя его влияние было прервано скандалом, вынудившим его уйти в отставку. Леопольд с пониманием отнесся к камералистам, но меркантилистские идеи натолкнулись на многочисленные структурные препятствия: противодействие традиционных орденов, отсутствие таможенного союза, слабое одобрение двора и, возможно, самое грозное из всех, война за испанское наследство, начавшаяся в 1700 году.

Идеи камералистов были возрождены, приукрашены и синтезированы в период правления Марии Терезии и Иосифа II в более комплексную административную модель упорядоченного полицейского государства (Politzeiwissenshaft). Ведущие австрийские теоретики упорядоченного полицейского государства, Йозеф фон Зонненфельс и Й.Х.Г. Юсти, писали и читали лекции в Терезиануме и Венском университете во время правления Марии Терезии. Их работы охватывали практически все аспекты государственной политики - от здравоохранения и народонаселения до богатства и бедности. В основе экономической политики Юсти лежало его убеждение, что государство должно быть главным регулятором экономики. Его предложения по поощрению частной инициативы включали в себя освобождение торговли от феодального регулирования, снижение финансового бремени для крестьянства и освобождение их от личной крепостной зависимости. Он призвал Марию Терезию создать "полицейское ведомство", которое косвенными методами должно было способствовать развитию того, что сегодня называется государством всеобщего благосостояния.

Вклад Юсти в идеологию империи заключался в соединении элементов немецких камералистов и французских философов, прежде всего Монтескье. Его синтез стал характерной чертой переноса идей из Франции и немецких государств в австрийскую и российскую автократии. Он полностью поддерживал идеи Монтескье о деспотизме, но расходился с ним во взглядах на то, как можно устранить его наиболее вредные стороны. Он критиковал Петра I за неспособность понять, что "деспотизм был величайшим препятствием для торговли". Но он также выступал против корпоративной модели управления Монтескье. Для него землевладельческая аристократия была таким же серьезным препятствием для торговли, как и царский деспотизм. Он приводил Османскую империю и Китай в качестве примеров эффективного имперского правления без конституционно закрепленной наследственной монархии. Он предлагал создать личное пожизненное дворянство, основанное на заслугах, чтобы поощрять предприимчивость и выступать в качестве морального сдерживания власти монарха для предотвращения деспотизма. Как и многие современные французские писатели, он принял идеализированную иезуитами версию китайского императорского правления, чтобы проповедовать достоинства морального сдерживания правителя, отсутствие наследственного дворянства и создание профессиональной бюрократии, основанной на концилиарной, а не иерархической министерской структуре.

Йозеф фон Зонненфельс популяризировал идеи Юсти десятилетием позже. В 1771 году он утверждал, что идея патриотизма или "любви к отечеству", как он озаглавил свою важную книгу, может быть порождена регентским государством, обеспечивающим свободу, безопасность и материальное благополучие. Вслед за Юсти он сделал улучшение положения крестьянства ключевым компонентом в своем определении хорошего правителя. Как мы увидим, "просвещенный деспот" Иосиф II лишь частично принял эти теоретические идеи, хотя и с важными последствиями в сельском хозяйстве, не приняв рациональный порядок, лежащий в их основе.

В донационалистическом мире монархия воплотила в жизнь две объединяющие идеи, которые впоследствии способствовали ее распаду. Первая из них заключалась в использовании жаргонного языка. Второй идеей была двойная концепция гражданства, которая устанавливала общий для всей империи ландеспатриотизм, позволяя местным патриотам основываться на "нации" в смысле отличительной этно-религиолингвистической групповой идентичности. В долгие годы после Французской революции эта "гибридная" форма легитимации подверглась нападкам. Местные говоры и этнолингвистические лояльности нашли более привлекательное пристанище в эксклюзивных концепциях национальных государств и народном суверенитете, подрывая тем самым идеологические основы имперского правления.

Вплоть до периода Ауфклярунга многоязычие было частью габсбургской традиции. Немецкий язык на практике был общим языком. Другие жаргоны использовались на местном уровне в образовательных целях, исходя из того, что ключом к культуре был национальный язык. Сами правители обучались многоязычию, хотя в основном их подготовка велась на языках Западной Европы: немецком, французском, испанском и итальянском. Чешский и венгерский были случайными приобретениями. Но немецкий постепенно занял доминирующее положение, хотя Контрреформация и особое положение Венгрии сохранили латынь до конца XVIII века. Политизация языка набирала обороты при Марии Терезии и особенно при Иосифе II, чей языковой указ 1784 года установил немецкий язык в качестве административного языка королевства. Венгры реагировали и сопротивлялись, продвигая мадьярский язык на замену латыни, и этот процесс был завершен в 1844 году требованием использовать его на заседаниях диеты. Это породило то, что Роберт Эванс назвал "грозными идеологическими проблемами". Последовали дебаты об "азиатском" происхождении мадьяр. Венгерские специалисты, гордившиеся своей связью с традициями степных кочевников, создали контрмиф о гуннском происхождении. Вместе эти две концепции заложили основу для романтического мадьярского национализма, который усилил традиционное сопротивление централизованному имперскому правлению.

Последняя попытка монархии навязать немецкий язык своим подданным была частью конституционного эксперимента 1850-х годов, получившего название неоабсолютизм. Единственная попытка управлять всеми землями Габсбургов с помощью одного языка, она установила немецкий язык в качестве языка администрации, судебных органов и высшего образования. Натолкнувшись на сопротивление, монархия вскоре отступила. Тем не менее, немецкий язык продолжал оставаться доминирующим языком бюрократии, армии и коммерческой жизни; в немецкоязычных регионах был самый высокий уровень жизни в монархии. Поэтому вплоть до 1880-х годов немецкоязычное население не испытывало потребности в создании организации для защиты своей национальности или противостояния чужой. Региональное самосознание (Landesbewusssein) для жителей Богемии, Моравии, Штирии, Каринтии и т.д. преобладало до последних десятилетий XIX века.

Пруссия и внутреннее давление растущих национальных движений всколыхнули огоньки немецко-австрийского национального самосознания. Первый залп был сделан разрозненной группой интеллектуалов, которые в 1882 году провозгласили Линцскую программу. В ней предлагалось создать демократическое австро-немецкое национальное государство, лишенное славянских провинций и приверженное бескомпромиссной национализации провинций со смешанной национальностью, таких как Богемия. Три года спустя член немецкого парламента Георг фон Шёнерер дополнил программу Линца пангерманской, антисемитской и антикатолической программой. Хотя эта программа так и не получила распространения в Австрии, она оказала влияние на молодого Адольфа Гитлера. Вслед за ней начали действовать другие немецкие националистические организации. Ни одна из них не собрала много голосов, но они помогли отравить политическую атмосферу конца XIX века.

Настоящий крах попыткам консолидировать имперскую идеологию принес компромисс с венграми. Это тоже было следствием военных поражений 1859 и 1866 годов, исключения Габсбургов из Италии и Германской конфедерации, а также сопротивления венгров централизаторской политике неоабсолютизма. В конце XIX века венгерские правоведы изобрели новую традицию Священной короны, которая служила альтернативной имперской идеологией. Корона святого Стефана, покровителя Венгрии, была представлена как корпоративная политическая концепция, включающая короля и дворянство, но меняющая многовековую биполярность между королевской властью и оршагом (страной или нацией) в пользу последнего. Будучи наследственным владением чужой династии, корона трансформировалась, чтобы представлять суверенитет венгерской нации.

Свободное использование мадьярского языка, санкционированное Аушглейхом в 1867 году, еще больше подкрепило претензии на суверенитет в сфере культурной практики. Всем гражданам австрийской половины монархии (иногда называемой Цислейтенией) также было предоставлено равенство в использовании языка в школах, учреждениях и общественной жизни. Венгры были удовлетворены, но только потому, что право на использование собственного языка было частью общего урегулирования, которое давало им реальную автономию. Их статус изменился: из имперской пограничной территории они превратились в соправителей империи. Они быстро приступили к навязыванию родного языка жителям своей половины монархии путем введения всеобщего школьного образования. В то же время венгерский Парламент принял закон о гражданстве, в котором говорилось, что "все венгерские граждане составляют нацию в политическом смысле, единую и неделимую венгерскую нацию". Эти две культурные практики стали движущей силой мадьяризации и попытки создать национальное государство из Великой Венгрии. В Венгрии она проходила по иному пути, чем в австрийской половине монархии. В десятилетия, предшествовавшие началу войны, мадьяризация усилилась. Социальное и экономическое давление на мадьяр было скорее косвенным, чем прямым, хотя и не менее сильным. Правительство использовало административные и судебные инструменты для ограничения деятельности немадьяр в приграничных районах Венгрии. Для славянских народов языковые права оказались недостаточными, чтобы удовлетворить их чаяния. Как и веротерпимость, языковое равенство появилось поздно в политической жизни монархии, когда религиозные и языковые вопросы были неизбежно втянуты в конфликт между центром и пограничными территориями. Спор между чешскими и немецкоязычными австрийцами в конце века представляет собой классический пример эффекта бумеранга языковой политики в приграничных районах. Как только венгры добились равных прав для своего языка, чехи потребовали такого же признания. В 1890-х годах сменявшие друг друга правительства Габсбургов были готовы к этому. Это вызвало бурю среди немецкоговорящих не только в Австрии, но и в Германии. Реакция австрийцев выявила глубокую неуверенность в чистоте своей речи, доведя уровень их оппозиции до бешенства и вызвав защитную реакцию, основанную на расистской эксплуатации языка. Все это способствовало фактическому параличу нормальной парламентской жизни в австрийской половине монархии со всеми ее

пагубное влияние на имперское правление.

В конечном итоге имперская идея была в значительной степени воплощена в личности Франца Иосифа. Выйдя из травмы 1848 года и пережив военные поражения в Италии в 1859 году и Германии в 1866 году, он постепенно приобрел огромную популярность, став мифом. Отчасти это стало результатом специальной кампании по укреплению и распространению династического мифа. Для этого возрождался блеск двора, организовывались императорские церемонии, увеличивалось количество общественных символов, в частности возводились памятники. Празднование дня рождения императора, шествие Corpus Christi и исполнение императором церемонии омовения ног стали частью ежегодного императорского календаря, отмеченная общественным вниманием и участием. Императорские инспекционные поездки приводили императора в персональный контакт с населением и давали ему возможность посещать религиозные ритуалы всех основных конфессий, представленных в монархии - римско-католической, греко-католической, восточно-православной, протестантской, иудейской и даже мусульманской, - подчеркивая его личное, а также монархическое одобрение благочестия как универсалистского идеала. В это же время римско-католическая иерархия предприняла тихую кампанию по трансформации образа Франца Иосифа из помазанника Христова в христоподобного, пытаясь возродить средневековое отождествление правителя со Спасителем. Отчасти это была реакция на идеологические угрозы справа со стороны пангерманского криптопротестантского движения Шёнерера с его лозунгом "Los von Rom", слева - со стороны христианских социалистов, а также со стороны чешских и венгерских националистов, реагировавших на языковые декреты.

Строительство памятников и организация церемоний также были сосредоточены на культе императора. Самым ранним из имперских памятников, возведенных после 1848 года, была Вотивкирхе, построенная в 1853 году как церковь для венского гарнизона и служившая своего рода австрийским Вестминстерским аббатством. Большой Кайзерфорум с памятником Марии Терезии и исторической скульптурой отдавал дань уважения императорской династии. Строительство Рингштрассе было украшено многочисленными дарами Францу Иосифу, в том числе скульптурой перед парламентом, изображающей его в образе римского императора, дарующего своим землям конституцию. Еще один имперский символ - памятник императору в полный рост - был установлен перед военным учреждением в Вена-Брайтензее. К концу жизни культ монарха приобрел необычайные масштабы. Его портрет был повсюду, масштабные демонстрации свидетельствовали о его популярности. Его многочисленные поездки по провинциям, тщательно организованные, были, тем не менее, весьма успешны в донесении живого образа императора до народа. Впечатляющие юбилейные торжества 1898 года включали парад из 2 000 представителей всех национальностей (кроме непокорных чехов) в красочных национальных костюмах. Создание образа Франца Иосифа как благочестивого героя, сочетающего в себе два самых мощных элемента харизмы, было недостаточно для создания того, что Дюркгейм назвал всеобъемлющим символом консенсуса.

Один стареющий и немощный человек продемонстрировал хрупкость империи, пережившей множество бурь ценой потери большей части смысла своего существования.

Российская империя

С XVI века русский царь правил как прямой представитель Бога на земле, а иногда претендовал на полубожественный статус или пользовался им. Правители и их имиджмейкеры, от так называемых московских книжников до обер-прокуроров Святейшего Синода, соединяли в себе аспекты византийского василевса, монголо-татарского хана, ренессансного принца и западного абсолютистского монарха с русскими православными и индиговыми традициями, восходящими к великому князю Киевской Руси. Смена титула русского правителя - пять раз за полтысячелетия после XIII века - сопровождалась пересмотром перечня территорий, присоединенных к короне, что свидетельствовало о том, насколько имперская экспансия формировала образ господаря-царя-императора и провозглашала для подданных и внешнего мира его власть над мультикультурным обществом. Стремясь к божественной легитимации своего правления, русские цари так и не смогли установить четкую и стабильную связь между своей светской и духовной персоной, имперской и экуменической миссией.

В период между падением Константинополя в 1453 году и завоеванием мусульманских Казанского и Астраханского ханств Иваном IV Грозным в 1550-х годах православные священнослужители и московские книжники стремились создать политическое богословие, которое утвердило бы Московию в качестве истинной защитницы православия. Самым важным и спорным текстом в этой традиции стало так называемое учение о третьем Риме. Придуманное монахом Филофеем в начале XVI века, оно провозглашало Москву императорским государством, которое, опередив Рим и предупредив, что впадение в ересь приведет к концу света, "ибо четвертый Рим не будет". Эта идея имела определенную ценность среди духовенства, но, по иронии судьбы, наибольший энтузиазм она вызвала у старообрядцев, которые приняли ее апокалиптические последствия.46 Московские князья не хотели заявлять, что произошел перевод императорской власти из Византийской империи в Московскую, поскольку это влекло бы за собой моральные обязательства по отвоеванию второго Рима, Византии, у турок-внуков, обязывая их к крестовому походу, на который у них просто не хватало сил. К тому времени, когда в 1550-х годах Москва обрела достаточную военную силу для завоевания соседних Казанского и Астраханского ханств, идея крестового похода противоречила идее мирной ассимиляции многочисленного мусульманского населения этих ханств в состав империи.

Вторая сложность возникла из-за нежелания князей основывать свою легитимность исключительно на устоях православной церкви. Это означало бы подчинить свои амбиции моральному авторитету Церкви. С другой стороны, Церковь была неизменным сторонником власти московских князей в их борьбе за "собирание Русской земли" и ценным партнером в поддержании их стремления к укреплению абсолютистского правления. Таким образом, с момента возникновения единого русского государства амбивалентность характеризовала русское политическое богословие и создавала напряжение в церковно-государственных отношениях, которое так и не было полностью разрешено.

Трудности, с которыми столкнулась Церковь в качестве объединяющей политической теологии и оружия в борьбе за пограничные земли, вылились в духовный кризис XVII века, приведший к Великому расколу. Раскол стал кульминацией дебатов о реформах внутри Церкви, которые имели некоторое сходство с протестантскими движениями в Центральной Европе столетием ранее. Он также был частью более крупного культурного конфликта в западных пограничных районах, где кальвинизм и более радикальные братства боролись с Контрреформацией, возглавляемой иезуитами. Оба участника боролись за победу над православными мирянами и церковниками, подавленными бедствиями Смутного времени в начале XVII века, когда вера в Русскую церковь как защитницу чистоты православия была сильно поколеблена.

В середине XVII века два течения мысли, одно внутреннее, а другое внешнее, объединились, чтобы бросить вызов господствующему в церковной иерархии мнению, что русская литургия и богословские тексты - единственный истинный путь к спасению. Группа клириков, известная как "Ревнители благочестия", критиковала ряд практик в проведении церковных служб и народных ритуалов и празднований религиозных праздников. Спор распространился на значение литургии и относительную важность приходского духовенства и епископата. Новоназначенный патриарх Никон первоначально был связан с зилотами, но и он попал под влияние греческих священнослужителей, искавших убежища от османского владычества и новых карьер и возможностей в Московии. Благодаря своей образованности, они постепенно оказывали влияние на русских священнослужителей в направлении исправления злоупотреблений, вкравшихся в ритуал и тексты за предыдущее столетие. Среди них Паисий, патриарх Иерусалимский, проводил кампанию одного человека, чтобы убедить царя Алексея Михайловича (1645-1676) принять руководство православным миром против католиков-поляков и мусульман-османов. Он поддержал прошения к царю лидера казацких повстанцев Богдана Хмельницкого, просившего помощи в восстании против поляков. Он также преодолел первоначальное сопротивление Москвы идее войны с поляками за Украину. Он помог наладить отношения между Хмельницким и царем, что привело к заключению Переяславского договора в 1654 году, по которому левобережная Украина вошла в состав Московского государства. Вместе с другими ведущими духовными лицами на Балканах и Ближнем Востоке он проповедовал, что Хмельницкому и московитам необходимо присоединиться к войне за освобождение славян от турецкого ига. Никон отнесся к этому с пониманием. Будучи новгородским митрополитом, он выступал против политики правительства по возвращению православных беженцев из-под шведского владычества в пограничные карельские земли и поддерживал идею освобождения своих единоверцев от еретичествующих шведов. Но каким бы благочестивым он ни был, Алексей Михайлович не собирался отправляться в крестовые походы.

К концу века влиятельные православные церковники на Балканах все настойчивее требовали вмешательства Москвы и освобождения славян. В ответ на это русские при регентстве сестры Петра, Софьи, начали две Крымские кампании. Несмотря на их неудачу, прецедент был создан. Роль России как защитницы духовных интересов православных постепенно приобретала политический оттенок. Русские правители не стали объявлять религиозную войну в первой борьбе за пограничные территории; это открыло бы османам путь к ответным действиям. В обеих империях было слишком много единоверцев, чтобы рисковать подобной "тотальной священной войной". Но отныне русские будут обращаться за помощью к славянскому населению во имя православной солидарности, если война с османами разразится по другим причинам.

Амбивалентность российских правителей в отношении православия как идеологической основы имперского правления также характеризует их разрозненные взгляды на обращение в православие как культурную политику. Обращение в православие отвечало интересам как церкви, так и государства. Но их представления о его важности в иерархии имперских целей не всегда совпадали. Даже после упразднения Петром патриаршества церковь не была просто рукой государства. Скорее, их отношения были интерактивными и менялись с течением времени. Обращение в христианство никогда не было систематической политикой ни церкви, ни государства. Были периоды, когда обращение как общая политика проводилось более активно, в отличие от периодов, когда преобладала пассивность или даже терпимость к неправославным религиям. Конечно, религиозная терпимость (веротерпимость) в Российской империи не имела того значения, которое она приобрела в современных западных обществах. Она не основывалась на идеях гражданских прав или прав человека. Правительство дало юридическую санкцию свободе совести только в 1905 году. Даже тогда православная церковь откладывала ее реализацию, выступая против принятия соответствующего закона в Государственной думе.53 Веротерпимость в России, как и ее мнимая противоположность - обращение, была инструментом имперского правления. То есть государство взяло на себя роль защитника православных, под которыми понимались основные конфессии с их устоявшимися иерархиями, правилами и догмами. Цель заключалась в том, чтобы не дать расколам и ересям разорвать социальную ткань имперской власти.

Некоторые готовы назвать Российскую империю "конфессиональным государством" в той же мере, что и Османскую империю или Габсбургскую монархию. Но даже здесь были важные исключения и двусмысленности в государственной политике противодействия девиантным движениям, отделявшимся от устоявшихся конфессий. В отдельных случаях, когда религиозные раскольники принимали свои гражданские обязанности и демонстрировали покорность власти и преданность отечеству, государство было готово терпеть их существование.

Первый период интенсивного обращения в христианство был начат Иваном IV после завоевания им Казанского ханства. Существуют разногласия по поводу того, сколько обращений было насильственным. В любом случае, они сопровождались крупными депортациями мусульман и колонизацией их земель русскими. Эти два элемента, использованные в тандеме, были мощными инструментами интеграции пограничных территорий. Но царь был более осторожен в обращении в христианство после завоевания Астрахани в 1556 году и первого проникновения России на Северный Кавказ после предупреждений султана Селима III о том, что эти пограничные территории являются традиционными османскими сферами. Миссионерский дух угас во время великого кризиса XVII века, но возродился при Петре Великом. При всей своей репутации нерелигиозного правителя он проводил систематическую и безжалостную политику обращения в христианство. Отчасти его мотивировали стратегические опасения, связанные с борьбой за южные пограничные земли, "постоянный страх перед враждебной исламской осью - единым фронтом различных мусульманских народов под османским зонтиком". После смерти Петра начался прилив государственного участия в обращении в христианство: в 1740 году было создано Агентство по делам обращенных, которое занималось в основном внутренними провинциями с мусульманским населением. Миссионеры сообщали о массовых обращениях в Волжско-Камском регионе, по разным оценкам, крещение приняли до 400 000 нехристиан.

Екатерина Великая, вдохновленная западными образцами веротерпимости, упразднила Ведомство иностранных дел и обратилась за помощью к нехристианским религиозным лидерам, особенно среди татар-мусульман. При ней "конфессиональное государство", похоже, получило свое прозвище. Она признавала ценность стабильной религиозной иерархии в регулировании конфессиональных верований и практик, предотвращая расколы и братства, которые создавали беспорядок и подрывали авторитет государства. Ее политика была успешной в некоторых внутренних губерниях, но создавала проблемы для властей, работающих с этническими группами в приграничных районах, которые были разделены по конфессиональному признаку. Например, в западном пограничье белорусы, населявшие давно оспариваемую культурную и политическую границу между поляками и русскими, были разделены на приверженцев православной, католической и униатской веры. Подобные конфессиональные расколы существовали и в других пограничных районах.

Несмотря на конфессиональную терпимость, Екатерина предоставила православной церкви исключительное право на прозелитизм и запретила отступничество от православия. Ее концепция просвещенного и хорошо управляемого государства также определяла ее политику терпимости к еврейскому населению на западно-северных пограничных территориях, полученных в результате Первого раздела Польши. Когда в результате Второго раздела в Польше появилось большое количество евреев, прагматические соображения взяли верх. В ответ на жалобы русских купцов ее законодательное постановление от 1791 года ограничило место их поселения и торговую деятельность, заложив основу для создания Палеополя. Попытки начать кампанию по обращению евреев в христианство не было. Тем не менее, территориальная привязка евреев, дополненная дополнительным дискриминационным законодательством на протяжении XIX века, фактически превратила Палеопоселение во внутреннюю пограничную территорию. Это стало серьезным препятствием для ассимиляции и способствовало широкому распространению недовольства среди еврейского населения. Это помогает объяснить непропорционально большое количество евреев в руководстве социалистического движения в конце века и появление в России первых сторонников сионизма.

На протяжении всего XIX века политика государства в отношении православия зависела от личных предпочтений правителей и колебалась между обращением и веротерпимостью, не приходя к однозначному курсу. Александр I, психологически самый сложный царь, руководил обществом, переживавшим религиозное возрождение. Его гетеродоксальное религиозное мировоззрение сформировалось отчасти под влиянием пиетизма, последовавшего за его собственным духовным обращением во время fiре, поглотившего Москву во время наполеоновской оккупации. Он также основал Общество христиан-израильтян, скорее как средство личного искупления, чем как государственный смысл - хотя в случае с Александром трудно отделить одно от другого. Его предполагаемой целью была поддержка и поддержка обращенных в христианство иудеев. Характерным для двойственного отношения Александра к Православной Церкви было то, что рекруты в Общество могли быть привлечены из любой христианской конфессии. В гораздо более радикальном отступлении от принципиальной позиции Церкви Александр одобрил создание Императорского Российского Библейского общества и слияние Святейшего Синода с Министерством просвещения. На практике это привело к тому, что Православная церковь была приравнена к другим конфессиям, была введена толерантность и запрещена прозелитизм среди церквей. Неудивительно, что перевод Священного Писания с церковнославянского на простонародный русский язык под эгидой Библейского общества вызвал гнев ведущих православных церковников за "унижение слова Божьего". Проект не был завершен в течение полувека, что нарушило прогресс в достижении петровской цели русской "реформации", которая поставила бы политическое богословие империи на один интеллектуальный уровень с конкурирующими религиями книги. В целом политику Александра в области обращения можно назвать благожелательным пренебрежением, приправленным противоречивыми элементами мистицизма и рационализма.

Николай I предпринял шаги по восстановлению главенства православия. Он с энтузиазмом одобрил формулу "Православие, самодержавие и народность" (народность), разработанную его министром просвещения графом Сергеем Уваровым в качестве свода принципов для "воспитания народа". Уваров вряд ли был религиозным фанатиком и никогда не прибегал к методам принуждения для обращения неправославных. Его главной задачей была защита Церкви от двойного зла - рационализма слева и мистицизма справа.

Даже Николай придерживался иной тактики в своих попытках укрепить связь между религией и "русскостью". Он упразднил Общество христиан-израильтян. Рассматривая евреев как паразитический элемент в населении, он стремился ослабить их религиозную общину (кагал) с помощью налогов и провести их обращение в христианство путем введения воинской повинности. Рассматривая униатскую церковь как инструмент полонизации, он издал указ о ее упразднении в 1839 году, вернув в православие 1,5 миллиона человек. Редкий случай насильственного обращения в православие, он вновь проявился, когда во время польского восстания 1863 года униаты присоединились к католикам в борьбе с императорской властью. В Поволжье попытки обратить мусульман не увенчались успехом, что привело к движению массового отступничества в 1866 г. Правительство продолжало испытывать разочарование от собственной неспособности примирить концепцию религиозной терпимости и политическую теологию империи.

В пограничных районах Кавказа процесс обращения мусульманского населения, как и в западных пограничных районах, был тесно связан с безопасностью. Ислам обеспечивал стойкость сопротивления имперскому правлению со стороны племен Северного Кавказа. Русской армии потребовалось двадцать лет, чтобы усмирить горцев. Но есть и такие люди, как фельдмаршал князь Михаил Воронцов, наместник Кавказа с 1843 по 1856 год, который привнес в кавказское пограничье просвещенный взгляд на имперское правление. Сын вельможи екатерининской эпохи, получивший образование в Англии, ветеран всех российских войн первой половины века, он расширил екатерининскую политику веротерпимости, позволив уламам продолжать управлять начальными школами и собственными религиозными судами по шариату (исламскому праву), полагая, что местную мусульманскую элиту можно привлечь в союзники против восставших горцев. Его преемник, фельдмаршал А.И. Барятинский, придерживался иной, возможно, не менее "просвещенной" точки зрения. Как и Воронцов, он пришел к выводу, который излагал в записках Александру II, что Россия стала для Азии тем, чем Европа долгое время была для России: источником и носителем самой передовой цивилизации в мире. Но он сомневался в эффективности воронцовской политики веротерпимости и опасался, что упорное сопротивление русскому владычеству в виде мюридизма - сугубо эгалитарного накшбандийского братства - искалечит кавказскую армию в случае внешней войны. Он намеревался ослабить его привлекательность, восстановив силу обычного права (адата) и вернув престиж местной знати. Уменьшив власть мулл, он надеялся разъяснить мусульманам разницу между гражданской и религиозной жизнью и постепенно ввести российское гражданское право. В то же время он стремился "воскресить православие в этом крае". Александр II одобрил его предложение о создании Общества восстановления православного христианства и передал его под покровительство императрицы Марии Александровны. Целью общества было не враждебное отношение к горцам путем активного прозелитизма, а восстановление веры там, где она существовала с древних времен до XVI века, когда османы и персы завоевали этот регион. Предвосхищая политику Н. И. Ильинского в Сибири, он выступал за открытие семинарий, где преподавались бы местные языки и переводились христианские религиозные тексты.

Прозелитическая деятельность Общества шла с переменным успехом, но главные его достижения в Абхазии были обусловлены условиями и обстоятельствами, почти в точности противоположными тем, что сложились в Волго-Камском регионе или других регионах Кавказа. Общество было хорошо организовано и финансировалось, его поддерживали сменявшие друг друга наместники и их подчиненные, а многие миссионеры были грузинами, знавшими местные условия и языки. Кроме того, абхазы все еще сохраняли некоторые остатки христианской веры в своей синкретической религиозной жизни. Но благоприятная перспектива обращения в христианство померкла к концу XIX века, когда Османская империя при султане Абдулхамиде возродила старую воинственную традицию и начала посылать на Кавказ мулл, получивших образование в Стамбуле. При последних правителях Российской и Османской империй имперские власти стремились соединить религиозную веру и лояльность национализирующемуся государству в новой форме политической теологии. То, что Русская церковь неуклонно уступала исламу на Кавказе, свидетельствовало о растущем сопротивлении местного населения российскому владычеству, а также о традиционных слабостях православного миссионерства.

В эпоху Великих реформ (1861-1881) политика обращения становилась все более сложной и противоречивой. Усилились разногласия внутри государственной администрации, а также между центральными и периферийными властями. В приграничных балтийских губерниях, на Кавказе и в Средней Азии российские проконсулы экспериментировали с различными способами завоевания лояльности местного населения, чередуя большую и меньшую терпимость к неправославным верованиям. Роберт Джерачи показал, с какими сложными проблемами сталкивались в Сибири даже самые преданные и умные миссионеры. Такие люди, как Н. И. Ильинский, сталкивались с препятствиями внутри Церкви и среди более агрессивных россиян в своей кампании по распространению православия через использование родных языков. В конечном итоге проблема сводилась к тому, что многие русские миссионеры, бюрократы и публицисты проявляли глубокое двойственное отношение к процессу обращения как лучшему средству ассимиляции мусульманских и языческих народов Востока.

Все эти усилия пострадали из-за неспособности Православной церкви провести столь необходимые внутренние реформы и обеспечить сильное интеллектуальное руководство. Во время Великих реформ произошел отток сыновей священников (поповичей) из духовного сословия, включая многих лучших и самых способных. Хотя они продолжали служить "полезными агентами культурной русификации", особенно в юго-западных пограничных районах, на них уже нельзя было рассчитывать как на ярых монархистов. Их политические взгляды были либо амбивалентными, либо антиавторитарными. К концу века Церковь столкнулась с общим кризисом корпоративной самоидентификации. Многие аспекты церковной жизни оставались спорными. Наиболее новаторскими теологами второй половины XIX века были миряне - Константин Леонтьев, Владимир Соловьев и Лев Толстой, которые часто вступали в противоречие с церковной иерархией. В 1905 году в спорах о церковной реформе известные светские писатели В.В. Розанов, Димитрий Мережковский и В.А. Тернавцев, так называемые максималисты, тщетно пытались примирить православие и интеллигенцию по таким вопросам, как частная собственность, синтез справедливости Божией и справедливости человеческой.75 Церковь была еще более ослаблена своей неспособностью положить конец расколу и вернуть старообрядцев в лоно Церкви. Не существует согласованных данных о количестве старообрядцев в конце империи, но оценки варьируются от четверти до трети великорусского крестьянства. Это означало, что значительная часть населения центральных губерний не верила в законность своего правительства. Когда Николай II был вынужден в результате революции 1905 года издать указ о веротерпимости, произошел массовый отход от православия и переход в римский католицизм бывших униатов в западно-западных пограничных районах, а также переход в ислам татар, бурят-монголов и других в Сибири. Это было не что иное, как отказ от принадлежности к России.

Пожалуй, самый серьезный урон религиозным основам имперского правления был нанесен императорской семьей. Николай II и его супруга Александра попытались создать новый историко-религиозный миф, соединив две старые традиции правления: с одной стороны, блистательного царя-москвича, окруженного иератическим византийским ритуалом, и, с другой стороны, русского паломника-святого человека в смиренном служении народу.Это привело к спорам о канонизации, которые открыли еще одну проблему между простым народом и церковной иерархией Святейшего Синода. В то же время ошибочный энтузиазм царя в создании новых объектов религиозного благочестия оскорблял высокопоставленных церковных деятелей, которые считали, что только они имеют право определять святость. Императорская чета отчаянно пыталась поддерживать иллюзию, что их власть исходит от Бога, а также опирается на мистическую связь с народом. Это открывало "темным силам" путь к проникновению в цитадель самодержавия. И Николай, и Александра тянулись к Распутину, потому что именно он стал воплощением национальной народной идеи.

В итоге политическое богословие империи становилось все более расколотым; обращение оказалось скучным инструментом имперского правления. Идея о том, что православие может служить фундаментом, на котором можно построить имперскую идеологию, не была последовательно одобрена правителями или правящими элитами. Церкви не хватало культурных ресурсов для массового обращения населения приграничных районов. В то же время последовательная политика веротерпимости в мультикультурной империи могла лишь подпитывать настроения большей автономии во всех сферах общественной жизни, включая национальные устремления. В Российской империи эта дилемма так и не была решена.

Противоречия имперской идеологии воспроизводились в светской сфере после последовательных волн переноса в Россию западных идей, которые обеспечивали альтернативные принципы власти и легитимности. Украинское пограничье стало тем фильтром, через который первые течения западной мысли проникли в центр российской имперской власти. Ключевой фигурой в этом процессе стал Петр Могила, знатного молдавско-украинского происхождения, получивший образование в Париже в латинской традиции, а затем в Киево-Печерском монастыре и ставший архимандритом и митрополитом Киевским. Основав типографию и реформировав церковные школы, он превратил Киевскую духовную академию в главный пункт распространения во всей Восточной Европе знаний, объединивших величайших классических латинских и греческих авторов. Выпускники академии основали и другие учебные центры, такие как Харьковский коллегиум (впоследствии Харьковский университет). Под руководством Стефана Прокоповича, самого доверенного церковного деятеля Петра I и главного церковного идеолога самодержавия, Украинская церковь обеспечила большинство епископов, занимавших кафедры в Российской империи с 1700 по 1762 год. Прокопович, сам выпускник Киевской академии, учившийся в Риме, отстаивал пост-аристотелевскую образованность. Он проповедовал и писал о необходимости того, чтобы Церковь выполняла как практические, так и духовные функции, способствуя развитию имперского правления.

При Петре Великом и его преемниках церковь продолжала играть роль в ослаблении императорской власти, но ей приходилось делить сцену со светскими темами легитимности. Отказавшись назначить патриарха после смерти Адриана в 1700 году, Петр в 1721 году упразднил собор, заменив его Святейшим Синодом, департаментом государственной бюрократии. Эта "реформа" была проведена в соответствии с принципами пиетизма. Ничто не могло бы более драматично символизировать его решимость подчинить Церковь государству и прекратить претензии церковных иерархов на разделение власти с царем. Как пишет Ричард Уортман: "К концу семнадцатого века формы христианской империи и христианского императора перестали отвечать потребностям автономного, динамичного, монархического правления". Петр развил идею предыдущих царей об отождествлении империи с территориальным расширением, обосновав авторитет правителя его военными подвигами. В ритуалах, церемониях и имперской пропаганде образ царя претерпел трансформацию. Темы Древнего Рима вторглись в религиозную символику. Такие официальные представители, как Феофан Прокопович и Петр Шаров, подкрепляли идеологические основы императорского правления ссылками на западноевропейские нормы управления, взятые из трудов Гуго Гроция, Самуила Пуфендорфа, Готфрида Лейбница и других сторонников естественного права и камералистской мысли. По-своему прагматичный, Петр своими действиями утверждал идеалы неостоического правителя, который считал рост богатства и могущества империи основой благосостояния ее народа. Он верил в творческую силу науки и техники, способных дать знания и навыки, необходимые для реализации этих целей. Идеи, которыми руководствовался Петр в своей образовательной политике, были направлены на техническое образование, которое было "узко утилитарным, узкоспециализированным и привязанным к военным требованиям". Аналогичным образом, его спонсорство географических экспедиций и масштабных проектов по составлению карт не только подражало западным моделям расширения знаний о физическом мире, но и было направлено на установление и расширение границ империи.

Решение Петра перенести столицу из центра своего царства на северо-западную периферию (еще до того, как эта земля была окончательно уступлена в Россию из Швеции) во многом стало его самым драматичным идеологическим заявлением. Это было тесно связано с его реформой церкви и насаждением западных образцов одежды и поведения, по крайней мере при дворе. Москва представляла собой другой образ империи. Иностранцы называли ее средневековой или азиатской. Город сохранил сильные физические и символические напоминания о прошлом: на узких улицах и в деревянных зданиях доминировали великие церкви в византийско-киевском стиле, а кремлевские стены, хотя и построенные итальянцами по ренессансной модели миланского дворца Сфорцеско, были предназначены для защиты от татарских и польских набегов. Градостроительство Петербурга должно было быть рациональным: прямолинейные улицы и каналы, огромные площади и стены, триумфальные арки по шведскому и голландскому образцам, построенные иностранцами, в которых преобладали светские здания, дворцы и правительственные учреждения. Четыре здания, в частности, воплотили в себе петровскую концепцию новой монархии. Адмиралтейство символизировало Россию как крупную морскую державу, а его шпиль стал фокусом "уникальной и обширной системы взаимосвязанных пространств... которая определит гармонию городского плана Петербурга на следующее столетие"; Петропавловская крепость стала примером слияния церкви и государства, а доминирующая статуя Петра держала ключи от рая и ада; Кунсткамера с ее строгим классическим дизайном и центральной башней, завершающейся многоугольным фонарем и глобусом, в которой разместились первая в России обсерватория и анатомический театр, олицетворяла приверженность Петра к науке; а здание Двенадцати коллегий определило императорское пространство для петровской бюрократии - современный принцип организации, рекомендованный Лейбницем. Ансамбль предоставил Петру пространственное поле, в котором он мог демонстрировать свою власть посредством триумфальных ритуалов. Его планы, в основном не реализованные при его жизни, претерпели стилистические изменения, но первоначальная концепция, принявшая еще более грандиозные пропорции по мере того, как она расширялась и украшалась преемниками Петра, проецировала императорскую власть на запад по воде, если еще не в открытое море.

Существуют некоторые споры о том, рассматривал ли Петр государство как перерождение своей личной власти или как отдельную, бессмертную сущность. Многое зависит от интерпретации таких политических актов, как престолонаследие. Когда его единственный сын, Алексей, умер при невыясненных обстоятельствах после пыток, суда и смертного приговора, Петр заявил, что назовет своего преемника. Он умер, так и не сделав этого.

В результате междоусобиц на трон взошла его жена, Екатерина I, положив начало почти непрерывной череде женщин в течение последующих семидесяти пяти лет.

Лишь в конце века Павел I попытался упорядочить престолонаследие, поставив его на наследственную основу, и, назло своей матери, Екатерине II, узурпаторше, исключил женщин из этой линии. Даже тогда его бездетный сын, Александр I, переоформил линию престолонаследия, передав ее от следующего по старшинству брата, Константина, к младшему брату, Николаю, по тайному семейному договору, как будто государство было его частным владением. Зыбкая традиция династического престолонаследия, возможно, имела отношение к контртрадиции претендента или самозванца (самозваного царя), которая преследовала законное императорское правление с конца XVI до начала XIX века.

Как никто другой из российских правителей, Екатерина II пыталась окутать самодержавную власть полноценной светской идеологией. Она была заядлой читательницей литературы по политической философии XVIII века, в частности, трудов французских философов, среди которых лидировал Монтескье, и немецких камералистов, включая И.Г.Г. Юсти и И.Ф. Бильфельда. В своих "Наставлениях" (Наказ) делегатам созванного ею в 1767 году совещательного Законодательного собрания она заимствовала и смешивала ингредиенты от представителей обеих точек зрения. Резонансным для нее был вывод Юсти о том, что такие страны, как Польша и Венгрия, где феодальные традиции были наиболее сильны, подвергались наихудшей форме мелкой тирании со стороны местных дворян. Вместо того чтобы полагаться на привилегии корпоративных сословий для борьбы с тиранией, Юсти выступал за проведение консультативных собраний, подобных тому, которое создала Екатерина, и за проявление моральной сдержанности. Здесь, напомним, Юсти ссылался на пример Цинского Китая, который он считал самой эффективной формой правления, известной людям.

Попытка синтезировать светские и религиозные аспекты императорского правления наиболее ярко проявилась в том, как цари представляли себя в основных церемониальных мероприятиях, а также в их отношении и политике по отношению к все православное сообщество (ойкумена). Чтобы теснее привязать новое дворянство к трону, Петр изобрел новый символический порядок. Устраивая тщательно продуманные ритуалы и церемонии для правящей элиты, он придал своей императорской власти мощное публично видимое измерение, которого не хватало царям Московии. Еще до Петра I образ царя как христианского правителя все больше размывался светскими темами. Петр завершил процесс создания императора, который поместил русского правителя в линию, ведущую свое происхождение от древней языческой, то есть римской, а не византийской линии. Новый образ правителя - завоеватель и реформатор. Коронация его императрицы Екатерины I и похороны самого Петра демонстрировали религиозную символику, чтобы санкционировать западные представления о светской власти. Традиционные символы православного христианства не были полностью отброшены. Но они были дополнены и в значительной степени заслонены ссылками на классическую мифологию и исторические легенды, которые отождествляли русского царя с европейскими представлениями о царской власти.

Преемники Петра переосмыслили и развили имперский миф и сим-болы. Каждый последующий правитель переделывал образ правителя в соответствии со своими потребностями, не отказываясь от центральной концепции абсолютной власти. Ричард Уортман называет эти меняющиеся символические репрезентации российской монархии "сценариями власти". Начиная с Екатерины II, двумя наиболее заметными символическими репрезентациями империи были коронации и путешествия правителя за пределы двух столиц. По мере расширения империи увеличивалось участие в коронациях экзотических представителей различных национальных и этнических групп. Наиболее красочными и впечатляющими они были при Александре III и Николае II, однако именно они все больше подчеркивали русский, а не всероссийский характер империи. Это кажущееся противоречие выявляет основную проблему в политико-идеологической конструкции династического правления Романовых.

Самым мощным компонентом светских тенденций стала попытка инкорпорировать новоевропейскую идею национализации династического правления в имперскую российскую политическую теологию. Сам термин "русификация" использовался во многих контекстах для обозначения различных вещей, от аккультурации до ассимиляции. В широком смысле, существовало различие между культурной и административной русификацией. Но поскольку это понятие по-разному применялось к разным пограничным территориям, более уместным представляется множественное число Russifications. Неофициальным аспектом русификации, заслуживающим более пристального внимания, была роль русской литературы в выполнении интегративной функции.

Со времен Екатерины Великой русские чиновники использовали интранативный глагол obruset' для обозначения "стать русским" в смысле постепенной ассимиляции в централизованную имперскую административную структуру. Административная русификация не проводилась последовательно Александром I, но была вновь предпринята Николаем I после польского восстания 1830 года. При нем правящие элиты, которые ранее считали православие неотъемлемым качеством русскости, начали относить язык к той же категории. Как культурные практики интеграции они часто, но не всегда, появлялись в сочетании друг с другом. Тем не менее есть смысл проанализировать их по отдельности, чтобы подчеркнуть отсутствие всеобъемлющей стратегии имперского правления в отличие от более цельного видения и принудительной практики коммунистической партии в ее возобновленной борьбе за управление приграничными территориями советских национальных республик.

Формирование современного русского языка было длительным процессом, начавшимся еще до петровских реформ. К началу XIX века он достиг высокого уровня развития. Но споры о том, в какой степени язык должен сохранять или отбрасывать элементы церковнославянского и употреблять иностранные слова, приобрели почти эсхатологический оттенок, как и изменения в православной литургии, произошедшие за полтора века до этого.

Увлечение Николая I русским языком побудило царя приказать говорить по-русски на придворных церемониях и настаивать на использовании русского языка в официальных отчетах. Более активная политика культурной русификации проводилась в западных губерниях, где предпринимались особые усилия по русификации законодательства и образования путем замены польского языка на русский в качестве языка обучения в государственных начальных и средних школах. Русский язык также стал обязательным для всех коммерческих предприятий в прибалтийских губерниях.

Как мы уже видели, министр просвещения Николая, граф Сергей Уваров, поддерживал преподавание русского языка во всей имперской образовательной системе, но выступал против принудительных мер. В более широком масштабе его знаменитая формулировка "Православие, самодержавие и народность" ("Народность") ввела новаторскую и тонкую культурную концепцию, согласно которой для модернизации, то есть для того, чтобы стать более европейской, империя должна была использовать особую форму русского национализма как "источник своей легитимности и инструмент мобилизации". Продвижение Уваровым русской культуры в приграничных районах бросало вызов польскому влиянию в Белоруссии и на Украине, а также способствовало научной работе о единстве славянских народов. Но здесь он признавал необходимость действовать осторожно. Он предпринял несколько пробных шагов по поощрению образования поляков, которые, по его мнению, могли бы поступить на имперскую службу и, возможно, даже противостоять влиянию экстремистов. Но его политика не была последовательной и не казалась очень эффективной100.

Уваров также выступал за возрождение интереса к языку и истории той части Украины, которую называли Малороссией. Он искал интеллектуалов, симпатизирующих этим идеям, так называемых украинофилов, для борьбы с польским культурным засильем в университете Святого Владимира в Киеве и в нескольких средних школах. Как и другие попытки терпимости к местным культурам под великорусским зонтиком, эта попытка потерпела крах. Правительство резко отреагировало, когда несколько студентов украинских университетов и молодых интеллектуалов основали в 1846 году Общество имени Кирилла Мефодия с целью создания славянского альянса, в котором украинцы заняли бы свое место бок о бок с поляками и русскими. Царь Николай был убежден, что общество связано с польской эмиграцией, и приказал арестовать его членов.

Более ожесточенная фаза культурной борьбы разразилась, по иронии судьбы, в период Великих реформ. При Александре II ослабление цензуры и других ограничительных мер вновь позволило мелким группам украинофилов начать организовываться и издаваться в столице и Киеве. Их взгляды вызвали гнев русских националистов, которые отрицали возможность существования украинского языка как отдельного языка и приписывали украинофилам сепаратизм, спонсируемый Польшей. Русские чиновники в западных губерниях также были все более обеспокоены распространением сепаратистских тенденций среди украинской интеллигенции. В 1863 году их беспокойство переросло в страх, что польские повстанцы будут использовать украинский сепаратизм в качестве оружия в своей кампании. Они даже не решались использовать малороссийские казачьи полки против белогвардейцев. Правительство издало так называемый Валуевский циркуляр, который приостанавливал публикацию на украинском языке всех книг для народного потребления, кроме колокольной литературы. Его автор, министр внутренних дел П.А. Валуев, предполагал, что эта мера будет временной, надеясь выиграть время и ресурсы для решения проблемы ассимиляции в приграничных районах. "Какие нужны средства, - спрашивал он у русского националистического деятеля печати М.Н. Каткова, - при том центре и периферии, которыми мы располагаем, чтобы создать центростремительные, а не центробежные силы?"

Как правило, правительство не было согласно с циркуляром, особенно ярым противником был министр просвещения А.В. Головнин. Но даже сторонники этой меры не смогли в последующие годы следовать логике позиции Валуева и разработать систему начальной школы на русском языке, которая гарантировала бы лояльность императорскому режиму. Вместо этого в 1876 году правительство навязало Украине еще более ограничительную языковую политику, продиктовав Эмсский указ, который оставался в силе до 1905 года, хотя и слабо соблюдался. Лучшее, что можно сказать об эффективности половинчатой политики ассимиляции, проводимой правительством, - это, по словам Алексея Миллера, то, что она "значительно замедлила процесс развития украинского национального движения". Отсутствие позитивной программы ассимиляции в противовес негативной обрекало "проект всероссийского национального строительства на провал, к которому стремились его создатели".

Культурная русификация шла по другой траектории в балтийской лит-ре, где сомнений в лояльности доминирующего немецкоязычного дворянства было даже меньше, чем у интеллигенции на Украине или, конечно, у шляхты в Польше. Тем не менее, балтийские дворяне были столь же решительно настроены сопротивляться навязыванию русского языка в качестве официального языка администрации, не говоря уже об образовании и повседневной речи.

В силу своего сильного представительства в высших эшелонах власти они имели больше возможностей для сопротивления. Но их местная культурная гегемония была уязвима перед лицом многочисленного негерманского крестьянского населения и потенциально подрывной в глазах русских националистов из-за их отношений с Россией, а после 1871 года - с Германской империей по ту сторону границы.

Начиная с Екатерины Великой и до середины XIX века российские правители оказывали мягкое давление на прибалтийских немцев, заставляя их учить русский язык. Даже после того, как Николай I в 1850 году утвердил закон, требующий использования русского языка во всей внутренней переписке в прибалтийских губерниях, сопротивление в высших эшелонах власти препятствовало его реализации. В 1869 году, при Александре II, языковой указ вновь закрепил этот закон. Как обычно, подобные законы имели меньший эффект, чем предполагалось, потому что правительство не сопровождало их активной программой русского образования. Местные дворяне финансировали большинство начальных и средних школ, которые были пропитаны немецкой культурой. Дерптский университет долгое время оставался бастионом немецкой культуры; Рижский технологический институт стал таковым с момента своего основания в 1861 году. Настоящий толчок к культурной русификации Балтийского побережья, как и других регионов, произошел только с воцарением Александра III, как мы увидим в главе 5.

На кавказском и транскаспийском пограничье российская интеграция приобрела иной характер. Вопрос заключался в том, как европеизирующаяся Россия сможет интегрировать многочисленное исламское население, социально-экономическая жизнь которого была организована по большей части по племенному, клановому и полукочевому принципу. Совсем другое дело было в XVI веке, во время завоевания Казани и Астрахани, когда религия составляла главное различие между двумя цивилизациями. К XIX веку имперские элиты считали себя носителями секуляризованной цивилизаторской миссии, которая требовала большего, чем обращение в христианство в качестве меры истинной ассимиляции. Гегелевские представления о стадиях социальной эволюции в сочетании с практическим опытом российских проконсулов на кавказской границе породили российский дискурс ориентализма, который обеспечил идеологическое оправдание этой миссии.

Хотя политика пакибытия, проводимая наместником Воронцовым, отвечала стратегическим императивам обеспечения безопасности кавказских пограничных территорий как военной границы с Османской империей и Ираном, укрепление имперского господства означало знакомство с преимуществами цивилизации. Хотя Воронцов не использовал термин "цивилизаторская миссия" в своей переписке, из письма к отцу, написанного в 1826 году, достаточно ясно, что он имел в виду именно это:

Управление Россией должно быть столь же велико, как и ее территория. В этой духовной и физической необъятности меры, основанные на правилах азиатских городов, и абсурдны, и гибельны... Восхитительная система Петра Великого, соединенная с просвещением, превосходящим его в труде и просвещении, поощряет торговлю, промышленность, все ремесла, но не путем мелочных предписаний, запретов и препятствий, а путем облегчения всего.

Именно эти принципы лежали в основе его тридцатитрехлетнего правления в качестве генерал-губернатора Южной России, которые он затем применял в качестве наместника Кавказа с 1846 по 1854 г. Получив полную свободу действий от петербургских министерств, он восстановил традиционные этнические группы населения, но навязал российскую организацию губерний. Главным региональным проводником этих преобразований он считал коренное христианское население. Он кооптировал их элиту, набирая образованных грузин и армян для комплектования нижних и средних чинов своей администрации и, что еще более успешно, для службы в качестве армейских командиров. Он значительно улучшил систему образования и открыл кавказские отделения Императорского географического и Императорского сельскохозяйственного обществ. Он наложил свой отпечаток на городской облик Тифлиса, начав процесс превращения его в европейский город. Его экономическая деятельность в равной степени вдохновлялась целью привязать Кавказ не только к российскому центру, но и к Европе: создание пароходного сообщения через Черное море; установление безналогового режима для многих предметов транзитной торговли, изучение огромных минеральных богатств региона; развитие современного сельского хозяйства, включая выращивание хлопка, чая и шелка. Многие из его инициатив принесли плоды лишь позднее, при его преемниках - фельдмаршале А.И. Барятинском, великом князе Михаиле Николаевиче и князе А.М. Дондукове-Корсакове.

Цивилизаторская миссия могла бы также приобрести новый смысл как выражение всеобщего стремления России к защите побежденных. Гениальным пиар-ходом покорителя Кавказа князя Барятинского было рекламировать свою великую победу над горцами, сделав знаменитым Шамиля, легендарного лидера восстания мюридов, сдавшегося после многолетнего сопротивления.

Барятинский организовал бурный общественный прием. Почетная сдача Шамиля и щедрое обращение с ним пролили новую славу на благородного победителя. Русские стремились сравнить свое поведение с поведением англичан в Индии во время мятежа. Весь этот эпизод положил начало новому этапу общественного интереса к региону и стал подтверждением того, что российское имперское правление является более доброй и мягкой формой империализма.

Восхваление благородных противников русской цивилизаторской миссии также могло породить неоднозначное отношение к этому предприятию, особенно в среде творческой интеллигенции. От придуманного Пушкиным Кавказа в поэме "Кавказский пленник" до толстовского Хаджи-Мурада в конце века литературные встречи русских писателей с туземными народами изобиловали противоречиями. Пушкин, Лермонтов, Толстой, Бестужев-Марлинский, испытавшие Кавказ воочию, вскрыли жилу антиимпериализма. В их произведениях образ горца бросил вызов казаку или заменил его в качестве модели героического пограничника. Как благородный дикарь он представлял свободный дух, который мог существовать только на краю цивилизации, претендовавшей на европейский статус, но не достигшей своего идеала. Хотя трудно определить точное влияние этих противоречивых течений на политиков, нельзя отрицать, что российские проконсулы в кавказских и транскаспийских пограничных районах проявляли больше признаков терпимости и готовности сотрудничать с коренными народами по сравнению с белыми американцами по отношению к коренным американцам.

"Ориентализм" в музыке выражал те же тенденции к контрасту, но не к уменьшению притягательности экзотики, когда ее дисциплинирует более упорядоченная европеизирующая структура. Изобретая мелодические и гармонические "коды", русские композиторы стремились передать звуки и образы экзотического и загадочного Востока. Эпизодическое использование аутентичных мелодий было не столь важно, как музыкальные приемы, с помощью которых представлялся Восток.

Стереотипные в своем роде, они настойчиво внушали, что музыка туземных народов может быть оценена русскими (или европейцами) только в том случае, если она пропущена через экран западных композиторских правил. Милий Балакирев, побывавший на Кавказе в 1862 и 1863 годах, использовал в своих произведениях черкесские мелодии, написал популярную "Грузинскую песню" на слова Пушкина и оркестровое произведение "Тамара" (первая редакция 1869 года), основанное на поэме Лермонтова о грузинской царевне, соблазнившей и убившей проезжих путешественников. Его самое известное произведение, которое до сих пор играют те, кто умеет, - чрезвычайно сложная "Исламейская" "Восточная фантазия" (1869), наполненная навязчивыми ритмами и ускоряющимися темпами, передающими впечатление безудержного религиозного экстаза. В то же время Александр Бородин закончил первую версию "Князя Игоря" (1869), квинтэссенцию востоковедческой оперы, в которой противопоставляются эротичные половецкие танцовщицы и прямой, энергичный русский князь-воин. Получив заказ на сочинение произведения к двадцатилетию царствования Александра II, он решил отпраздновать имперское продвижение России "В степях Средней Азии" (1880). Даже вспыльчивый Модест Мусоргский, написав по тому же случаю "Взятие Карса" с его чередованием военной помпезности и восточной чувственности. Михаил Ипполитов-Иванов, многолетний директор Тифлисской консерватории и дирижер городского оркестра, написал "Кавказские эскизы" и три оперы на восточные темы; действие последней, "Измена" (1908/9), происходит в Грузии XVI века во время борьбы между христианами и иранскими мусульманами. Отношения России с народами пограничья стали

обширное культурное предприятие, опирающееся как на научную, так и на образную онтологию. В процессе имперская идея стала популяризироваться и воплощаться в самовосприятии россиян. С тех пор как Петр Великий основал Академию наук и отправил Витуса Беринга исследовать тихоокеанские берега Сибири, приобретение и публикация географических и этнографических знаний стали частью имперского предприятия. Эти усилия оставались ограниченными до тех пор, пока Николай I не отправил Александра фон Гумбольдта в его знаменитое исследование Сибири, а затем в 1845 году основал Императорское Русское географическое общество. Среди исследователей и в обоих крупных научных учреждениях по-прежнему преобладали иностранцы, которые не были привержены идеям популяризации, продвижения и оправдания имперской экспансии России.

Расширение публичной сферы в России благодаря массовой прессе и росту грамотности сделало возможной популяризацию российской экспансии на Кавказе, в Закаспийском регионе и Внутренней Азии.

Этнографы постромантической эпохи создали свое собственное оправдание имперского правления, объединив востоковедческие представления и научные методы, чтобы подсчитать, обозначить и историзировать народы кавказского пограничья. И снова эффект оказался непреднамеренным и парадоксальным, поскольку удалось привить народам идентичность, которая позже расцветет в национальные чувства, противопоставленные имперскому правлению. Угол восприятия и аудитории заметно изменился на транскаспийской границе, где туземное население воспринималось скорее как дикое, чем как благородное. Россия начала производить собственных бесстрашных исследователей и безупречных воинов, прославленных в массовой прессе для расширенной образованной публики, жаждущей героев.

Два самых известных российских исследователя использовали известность, которую они приобрели благодаря освещению своих подвигов в массовой прессе, для проповеди доктрины цивилизаторской миссии России в Закаспийском регионе. Петр Семенов в честь своей экспедиции в горы Тяньшань в 1850-х годах добавил к своей фамилии "Тянь-шаньский", в стиле победоносных русских полководцев. Он отмечал, что Россия осваивает борские земли "по предначертанию самого Провидения, в общих интересах человечества: для цивилизации Азии". Но миссия России была уникальной, по его мнению, из-за ее особого положения между Европой и Азией и более гуманного отношения к азиатским народам. Этот рефрен будет звучать на протяжении всего позднего царского и всего советского периода, всегда сдобренный оборонительным тоном. Запад мог воспринимать русских как стоящих "на низкой ступени цивилизации", писал он, но их достижения уже предназначали их для более высокого уровня "ввиду быстрого темпа, характеризующего историю нашего развития". Как отмечает Марк Бассин: "Одним словом, цивилизуя Азию, русские, очевидно, верили, что могут и хотят цивилизовать самих себя". Занимая в течение десятилетий пост президента Императорского географического общества, Семенов был ярым пропагандистом имперской судьбы России в пограничных районах Закаспийской и Внутренней Азии.

Второй знаменитый путешественник, Николай Пржевальский, затронул те же аккорды в изображении своих подвигов, за что общественность и пресса возвели его в ранг национального героя. Его экспедиция во Внутреннюю Азию в 1870-1874 годах превратилась в приключенческую историю. Она привела его на окраину Цинской империи, где он нашел повод предупредить о будущем конфликте с Британией "в Китае и глубинах Азии". Здесь его взгляды совпадали со взглядами военного министра Дмитрия Милютина и генерал-губернатора Туркестана К.П. фон Кауфмана. Он пронесся по волнам общественного интереса к Востоку. За первой этнографической выставкой в Москве в 1867 году последовала Политехническая выставка в 1874 году с ее многочисленными экспонатами с Востока. Двумя годами позже на выставке впервые были представлены картины Василия Верещагина "Туркестанская серия", дополнившие чисто научную картину воображаемым изображением встречи русских с коренным населением. Художник уже успел прославиться своими "Кавказскими эскизами", когда сопровождал фон Кауфмана в Туркестан в качестве его официального художника-этнографа. Тысячи людей посетили выставку, включая фон Кауфмана, который только и делал, что хвалил картины.

Во многом схожий с западноевропейской концепцией ориентализма, русский вариант отличался тем, что сопротивлялся включению России в западное определение Востока. Как мы видели, один из методов был оборонительным, а именно: перенять европейский дискурс с соответствующими вариациями, которые представляли бы Россию как более гуманную цивилизующую силу. Другой метод заключался в наступлении, утверждая, что русская цивилизация представляет собой альтернативу западной цивилизации, определяемой в основном в ее германской форме. Зародившись среди славянофилов 1840-х годов, эта перспектива развилась в более агрессивную идеологию панславизма в 1860-х и 1870-х годах. Хотя ни славянофильские, ни панславистские идеи не были приняты в канон имперской идеологии, они тонко проникли в мышление трех последних Романовых и представителей правящей элиты, хотя их следы не всегда легко обнаружить. Такие правители, как Петр Великий и Екатерина Великая, манипулировали идеей славянского единства или, точнее, общности православия для продвижения своих интересов в борьбе за балканские пограничные территории. Но для них Россия была частью европейской цивилизации, а не ее альтернативой.

Как и "русификация", панславизм был в основном реактивным явлением, противостоящим воспринимаемой внешней идеологической угрозе, в данном случае немецкой культуре и имперской политике Габсбургов и Гогенцоллернов. В своей первоначальной форме панславизм был изобретением небольшой группы чешских интеллектуалов, впоследствии воспринятым и адаптированным столь же небольшой группой русских интеллектуалов. Для российских правителей доктрина создавала несколько проблем. Уваров был чувствителен к ним и ограничил свою поддержку продвижением культурного единства среди славян. Полномасштабный панславизм был одновременно и слишком всеохватным, и слишком исключительным. Он требовал равного отношения к полякам-католикам и признания украинцев как отдельного народа. Но он не мог охватить множество неславянских народов мультикультурной империи. Более того, он содержал неявный революционный посыл, призывая балканских славян восстать против своих османских хозяев. Восстание против установленной власти не только было отвратительно для русского автократа, но и угрожало европейскому равновесию и могло повлечь за собой вмешательство великих держав.

Панславистские публицисты и литературные деятели оказывали постоянное, хотя и сдержанное, влияние на имперские элиты. В сознании русской консервативной интеллигенции и политиков грань между русским национализмом и панславизмом часто была размыта. Она полностью исчезла в 1875-1878 годах, когда панславистские настроения сыграли важную роль в развязывании войны против Османской империи в 1877 году. И какой это был хор голосов: Федор Достоевский, Федор Тючев, Михаил Катков, Иван Аксаков, Константин Победоносцев в сольных партиях. Уход этого поколения и революционная опасность, присущая доктрине, ослабили ее привлекательность для правителей. Но ярые приверженцы продолжали занимать важные посты в российском правительстве, такие как князь С.В. Шаховский, генерал-губернатор Ливии с 1885 по 1894 год, и граф Николай Игнатьев, министр внутренних дел с 1881 по 1882 год и президент Славянского благотворительного общества с 1888 года до своей смерти. Даже Победоносцев, который в ужасе отшатнулся от своего прежнего энтузиазма в отношении политической панславистской программы, одобрил культурную версию доктрины, чтобы укрепление русского влияния среди православных славян. Организация Православного Палестинского общества в 1882 году стала его наиболее заметным проявлением. Являясь детищем Победоносцева, оно якобы ставило своей целью сбор и распространение в России информации о Святой Земле, но в 1890-х годах приобрело политический оттенок. К этому времени членами общества стали Александр III и императорская семья, а его деятельность поддерживали российские дипломаты в Османской империи, что, естественно, вызвало недоверие османского правительства. В то же время Победоносцев поддерживал православных в Сербии, Черногории и Болгарии, оказывал финансовую помощь, часто через Славянское благотворительное общество, и набирал студентов для обучения в русских семинариях. Особое раздражение у Вены вызывала его финансовая и моральная поддержка охваченной борьбой униатской и православной церкви в австрийской Галиции. После двадцатилетнего перерыва его культурные панславистские усилия были возобновлены в 1913 году с созданием Галицкого благотворительного общества.

Продолжающаяся, но тихая деятельность славянских добровольческих обществ - ненаписанная страница в истории русского панславизма. Возрождение славянской солидарности как активной политической доктрины произошло почти одновременно в конце XIX века в Праге и России. В своем противостоянии с немецкими австрийцами некоторые чехи вновь обратились к России как к источнику моральной и дипломатической поддержки. Их целью была переориентация внутренней политики Габсбургов путем возрождения идей австрославизма как основы для федеративного решения проблемы национальностей. Во внешней политике они стремились оторвать Вену от Берлина и привязать ее к Петербургу. В этих целях они возглавили то, что стало известно как неославянское движение. Конечно, Россия реагировала медленно, но общественное мнение было более отзывчивым. Активный интерес к славянскому движению возродился еще до того, как австрийская аннексия Боснии и Герцеговины в 1907 году вызвала бурную реакцию в России.

Пресса начала проявлять более живой интерес к южным славянам, особенно консервативный орган "Новое время". Затихшие было благотворительные общества пробудились от своей дремоты, были созданы новые общества по развитию славянской культуры. Парадоксальным может показаться тот факт, что ведущие члены новых обществ были выходцами из центра политического спектра - партий октябристов и кадетов, а также польского Коло. Но российские либералы считали, что демократически настроенное славянское движение может помочь решить польскую проблему. Хотя они стремились дистанцироваться от более старого агрессивного панславизма, они использовали многие его идеи в своей программе либерального империализма. Даже польское Коло во главе с Дмовским одобряло эту идею как лучшую защиту от германского империализма - большего зла - и как самую прочную основу для экономического и культурного усиления Польши в составе Российской империи - меньшего зла. Славянство хорошо вписывалось в концепцию органической работы. Но большие ожидания его сторонников, прежде всего чехов, должны были разочароваться из-за противоречивых взглядов на неославизм среди жителей приграничных районов и русских. После неославянского конгресса 1908 года движение пошло на спад.

Два года спустя очередной неославянский съезд в Софии выявил глубокий раскол среди славянских представителей и сдвиг вправо среди русских делегатов, которые вернулись к старой панславистской линии. И снова потенциал объединяющей имперской идеологии испарился. Тем не менее славянофильские настроения были широко распространены в российском обществе, начиная с императорской семьи и заканчивая спектром общественного мнения, выражаемого в прессе и в Думе с начала и до конца света.126 Более того, российский МИД, особенно его Азиатский департамент, занимавшийся Балканами, демонстрировал сильное, если не сказать единодушное, стремление к развитию связей со славянскими народами. Официальная линия российского правительства вплоть до Июльского кризиса 1914 года заключалась в том, чтобы избегать заражения панславизмом, опасаясь, что это поставит под угрозу и без того шаткие позиции России с Габсбургской монархией. Продвигая российские интересы на Балканах, оно руководствовалось в основном стратегическими соображениями, но в основе их лежала история культурной самобытности. После разгрома правительство решало проблему реконструкции Восточно-Центральной Европы, не приходя к однозначным выводам. Но были сильны настроения в пользу решения, окрашенного в панславянские тона.

Если не считать Габсбургов, российские правители вплоть до начала XX века упорно сопротивлялись конституционным экспериментам как угрозе имперской идеологии и институтам самодержавия. В то же время российский "сценарий власти" в царствования Александра III и Николая II претерпел радикальный сдвиг от светского и космополитического образа империи к более узкому национально-религиозному мифу. Это означало, что, когда в результате революции 1905 года представительное собрание - Государственная дума - было окончательно отвоевано у монархии, идеологический разрыв между правителем и правителем увеличился. Неудивительно, что царь Николай II отрицал, что "Основные законы", создающие новые представительные учреждения, устанавливают пределы его самодержавной власти, в то время как некоторые из его собственных советников и масса населения считали иначе. Неудивительно также, что императорская чета, Николай и Александра, все глубже погружалась в мистическую религиозную веру, которая еще больше отдаляла их как от церковной церкви, так и от вестернизированной элиты.

Османская империя

Несмотря на совершенно разное происхождение, османские правители, как и их коллеги в других мультикультурных государствах, при формировании своего имиджа и определении своей власти опирались на множество более ранних традиций. Они также сталкивались с аналогичными проблемами в установлении четких и стабильных отношений между своей земной и божественной идентичностью и миссией. Сложная пограничная обстановка между сельджуками и Византией в XIV веке стало местом встречи трех традиций. Во-первых, туркменские кочевники из Центральной Азии, которые мигрировали и заселили этот регион, воплотили в себе идеал военного режима, основанного на тюрко-монгольской концепции царской власти. Позднее османы приняли светский титул султана, впервые принесенный в Анатолию кочевыми турками-сельджуками в XI веке. Во-вторых, обращение в ислам дало им новый набор стабильных культурных и политических институтов. Это сформировало их видение внешнего мира по синкретическим линиям. С одной стороны, они рассматривали "земли неверия" за пределами своей военной границы как дар аль-харб, обитель войны, с которой они в теории права, если не всегда на практике, находились в состоянии постоянного конфликта. С другой стороны, их отношение к немусульманам в пределах своих земель, дар аль-ислам, отличалось разной степенью терпимости. В-третьих, османы унаследовали византийскую имперскую традицию, символом которой стало завоевание ими великого города Константинополя, второго Рима.

Мехмед Завоеватель может считаться последним представителем исламо-христианского синкретизма раннего Османского государства. По общему мнению, он не был хорошим мусульманином, о чем свидетельствует его заказ портрета итальянскому художнику Беллини. Его привлекала эклектичная религия, сочетающая в себе элементы иудейской кабалы, христианства и других мистических братств. Он был воплощением вождя кочевых тюрков, верующего в ислам, претендовавшего на наследие Византийской империи. Решение сохранить Константинополь в качестве столицы поставило османских правителей перед своеобразной проблемой - как визуально конкурировать с мощными символами христианской империи. В ответ на это они переделали церкви в мечети, забелили великие мозаики, построили не менее величественные религиозные сооружения, такие как Голубая мечеть, и возвели светские дворцы, в первую очередь Топкапы Сарайи. Мехмед считал армян, евреев и греков-ортодоксов людьми книжными.

Приветствуя евреев в Испании, он получил высокопроизводительное население, которое способствовало финансовому и торговому процветанию империи. В целом его политика религиозной терпимости создала атмосферу, в которой мусульмане и немусульмане могли жить вместе в мире. Для того чтобы интегрировать христианское население в империю, он организовал их в отдельные религиозные общины, в современных терминах tâ'ife (община) и cemaat (община). Это соответствовало положениям исламского права, касающимся немусульман, которые подчинялись завоеванию без сопротивления.

Продвигая Стамбул в качестве центра восточного православия, он стремился легче подчинить церковь своему контролю и укрепить османские притязания на вселенскую империю. Он продолжил османскую политику кооптации православных подданных во всех сферах общественной жизни вне армии - от церкви до торговли и администрации, чтобы расширить базу имперского правления. Позже, в период децентрализованного правления в XVII веке, османы применили термин "миллет" к новой организации религиозных общин, которая давала больше полномочий православному Вселенскому патриарху и апостольскому армянскому патриарху в Стамбуле. Миллет был скорее серией специальных договоренностей, чем системой. Степень юридической автономии и авторитет их духовных лидеров менялись со временем и в разных регионах империи. Но цель оставалась прежней - облегчить интеграцию еврейских и христианских общин в османский мир.

Постепенно, в течение следующего столетия, религиозная гегемония двух патриархов была использована церквями для навязывания языкового соответствия, наделив их не только политической, но и культурной функцией. Они выдвинули ложное утверждение о том, что Мехмед II наделил их духовным лидерством, а также административными полномочиями. Отчасти это было вызвано растущим давлением со стороны латинских миссионеров, в основном францисканцев из земель Габсбургов, которые вели более активную прозелитическую деятельность среди христиан и создавали на Балканах и в других частях Османской империи униатские церкви, подобные тем, что существовали в польско-украинских пограничных районах. В этой культурной борьбе султан встал на сторону православных, воспринимая католиков как угрозу безопасности из-за папских обличений ислама и частых пограничных войн с католическими державами, империей Габсбургов и Венецианской республикой. Запрет на строительство новых культовых сооружений был более строгим и применялись к ним, чем к православным. В результате многие католики перешли в православие в Боснии.

Османские правители не обеспечивали единства религиозных общин, а позволяли им распадаться по языковому и доктринальному признакам. Предоставление привилегий и назначение религиозных лидеров принимало все более специальный характер. До XIX века эти общины не были объединены под единым началом. Они получили конституционную санкцию только во время Танзимата. К этому времени, однако, сопротивление власти патриарха, равно как и греческому влиянию, росло среди автономных центров религиозной жизни в Сербии и Болгарии, постепенно становясь основой национальных движений.

В светской сфере Мехмед II создал набор символических представлений, вобравших в себя великие региональные имперские традиции прошлого - византийскую, тюркскую и монгольскую. Он завершил процесс трансформации образа правителя из вождя тюркских кочевых племен, перенявшего элементы персидского царствования, в наследника имперской византийской традиции. Среди титулов, которые он принял, был титул римского кесаря (kayseri-i-ru¯m). В качестве советников он окружил себя немусульманами и тюрками. Ежедневно греческий и латинский чтец читал ему жития Александра Македонского, Ганнибала и Цезаря. Мехмед сохранил римское название имперского города, Константинополь, на всех своих документах и монетах. Он восстановил великие византийские стены.

Чтобы восстановить великолепие города, он, как и его современники-москвичи, нанял итальянских архитекторов для строительства новых дворцов и мечетей. Прежде чем приступить к строительству дворца Топкапы, он также изучил арабские и иранские образцы.

Пышный придворный церемониал также представлял собой эклектичную смесь, призванную впечатлить и даже запугать иностранных сановников как из Европы, так и из Азии, участвовавших в дипломатических переговорах. И габсбургские, и персидские представители рассказывали о потрясающем впечатлении, произведенном демонстрацией укомплектованных янычар и "украшением, блеском и магнием" Зала Совета. Были и элементы придворной церемонии, напоминающие те, что содержатся в византийской книге церемоний X века, составленной для императора Константина VII Багрянородного. В планировке внутреннего пространства и садов дворца различные стилистические решения представляли греческое, персидское и османское царства, а некоторые церемонии, такие как разрезание веревок шатра, принадлежавшего опальному царедворцу, напоминали о тюрко-монгольском наследии. В силу своей символической и стратегической значимости Константинополь-Стамбул оставался, за одним значительным исключением, центром власти империи вплоть до ее гибели. В начале своего правления султан Мехмед IV (1648-1687) перенес двор и главную королевскую резиденцию в город Эдирне, "очаг гази", служивший одновременно стартовой площадкой для войны на границе с Габсбургами и штаб-квартирой его легендарных охотничьих экспедиций, также в традициях воинов.

В письме к Мехмеду II в 1466 году греко-христианский ученый Георгий Трапезундский писал: "Никто не сомневается, что ты - император римлян. Тот, кто владеет правом [завоевания?] центра империи, является императором, как центр Римской империи - Константинополь". Город был буквально расположен на одном из великих перекрестков Евразии, соединяя по вертикали два османских моря, Черное и Средиземное, с одной стороны, и по горизонтали - Балканы (Рум) и Анатолию с их европейскими и азиатскими границами, соответственно, с другой. Если первоначальная концепция Мехмеда заключалась в создании имперского города, где все религии и расы могли бы свободно смешиваться, то этот идеал так и не был достигнут, и со временем он разрушился. За исключением зажиточных представителей различных этнических и религиозных общин, построивших виллы вдоль Босфора в XVIII веке, кварталы все более обособлялись. Эта модель расселения стала ярко выраженной в XIX веке по мере укрепления национальной идентичности. Космополитизм Стамбула, возможно, был мифом, но его отличительные культурные кварталы вылились в "множественность наций". Город оставался местом встречи западной и исламской культур. Суд, армия и бюрократия никогда не были исключительно турецкими, а скорее объединяли многие этнические группы при условии обращения в ислам.

Как и Петр Великий два с половиной века спустя, Мехмед побуждал, хотя и более мягко, новую правящую элиту, происходившую из византийских аристократических семей, строить и покровительствовать строительству в столице. Однако планы были разработаны не по прямолинейным линиям, как в Петербурге в более позднюю эпоху, а с преимущественным обзором, чтобы визуально выделить новую архитектуру в конкуренции с византийскими сооружениями. Планировка дворца повторяла организацию османского лагеря, смешанную с римско-византийскими элементами, заимствованными, в частности, из Большого дворца Константина возле Ипподрома. Это было еще одним символическим заявлением о том, что власть больше не принадлежит кочевой племенной федерации. Она перешла к оседлой империи, управляемой централизованной бюрократией, пространственно расположенной в городской среде.

В XVI веке уединение правителя постепенно усилилось. Церемонии в четырех дворах Большого дворца были скрыты от основной массы населения. Каждый двор выполнял свою функцию, при этом султаны все больше концентрировали свое внимание на гареме и третьем дворе в противовес второму двору, который занимали высшие чиновники, включая великого визиря. Султаны занимались публичной демонстрацией в основном посредством охоты и пышных развлечений для элиты в киосках, которые представляли собой небольшие элегантные садовые сооружения, и летних дворцах. Охота стала признаком мужественности и воинского мастерства. Султан, участвовавший в военных кампаниях, повышал свой престиж, прославлялся в триумфальных парадах, но при этом всегда существовал риск поражения, которое могло подорвать его легитимность.

После продолжительной войны с Габсбургами в конце семнадцатого века султаны больше не водили свои армии в фельдмаршалы.

При всем личном эклектизме Мехмед понимал важность укрепления суннитского ислама в качестве государственной идеологии. Ислам наделял правление божественной легитимностью и обеспечивал средства управления. Мехмед наполнил исламским духом свои новые административные и судебные институты. Это поставило уламу в уникальное положение, чтобы участвовать в толковании ислама. Существовало четыре источника толкования ислама: государство, улама, мистические братства султанов и народная традиция. Первые два были сосредоточены в Стамбуле; последние два были гетеродоксальными и процветали в основном в приграничных районах, где круги суламов часто трансформировали социальный протест в милленаристские движения. В 1516 году, после завоевания Египта, Селим I предъявил права на халифат, перенеся его резиденцию из Каира в Стамбул. Однако к этому времени халифат лишился всего, кроме символического содержания. С момента своего создания в начале арабских завоеваний халифат неразрывно соединял в себе политику и религию, отражая влияние сасанидского (персидского) царства на основателей первых арабских империй. Со временем его значение претерпело ряд изменений, хотя постепенно его стали отождествлять скорее с духовной, чем с принудительной стороной исламского государства.

Наиболее полное выражение мессианского духа в политической теологии османского императорского правления связано с правлением Сулеймана II (1520-1566). Его титулы и атрибуты объединили исламскую и тюрко-персидскую традиции: султан как "тень Бога" и как его "заместитель на земле". Известный османам как "Законодатель", Сулейман воплощал исламский идеал справедливого правителя, следующего принципам и традициям шариата (закона), который объединял учения школ суннитской юриспруденции с импирическими декретами и местными обычаями. При Сулеймане традиционные претензии на универсальность приобрели практическую значимость в его военных кампаниях против империй Габсбургов и Сефевидов. Габсбургским императорам он обосновывал эти претензии в привычных для них выражениях, как "повелитель земель римских цезарей и Александра Македонского". Исламским правителям он утверждал свое первенство, приняв титул "халифа всех мусульман мира" и "служителя двух святынь" (Мекки и Медины). На практике он взял на себя защиту паломнических маршрутов от угроз христианской Европы. Его деяния вызвали отклик даже у узбекских ханов Закаспийской области, которые обратились к султану с просьбой восстановить безопасность их паломников перед лицом московитской экспансии. Чтобы оправдать свои походы против Сефевидов, он получил законное заключение от теуламы (фетву), обязывающее его свергнуть ересь (шиизм), хотя главной причиной могло быть желание свергнуть иранскую династию и приобрести пограничные земли Азербайджана, Ширвана и Гилана, где производили молоко.

Как защитник обители ислама от еретиков и раскольников, он издавал указы, осуждающие гетеродоксальные традиции, которые враждовали с туркменскими пастушескими племенами на границах Восточной Анатолии, в частности с народными религиозными братствами, такими как бектас¸и, с их культом святых и гетеродоксальными верованиями. Поскольку они имели близкое сходство с шиизмом, они представляли опасность для безопасности османов на границе с Сафавидским Ираном, где шах Исмаил (1501-1524) взял на себя духовную власть над ними.

С упадком османского могущества после длительной войны с Россией в конце XVIII века ослабевшая традиция гази и идея султана как защитника мусульман во всем мире неуклонно сокращались. Во время переговоров по Кючук-Кайнарджийскому договору 1774 года османские государственные деятели впервые столкнулись с аналогичной российской идеей распространения экстерриториальной защиты на единоверцев, воплощенной в понятии ойкумены. До этого момента султан пользовался среди западных дипломатов тем, что обладал авторитетом халифата. В договоре султан по-прежнему именовался "имамом верующих и халифом тех, кто исповедует божественное единство", что во французском варианте звучало как "le Souverain calife de la religion mahometane". Однако договор изменил значение этого титула в международной дипломатии, отделив религиозную власть султана от его политической власти. Это имело особое значение для отношений с Крымским ханством, которое потеряло статус вассала Османской империи, но получило возможность сохранить свои религиозные связи. После этого русские могли свободно аннексировать ханство в 1783 году, не опасаясь новой войны с Османской империей. Однако религиозная связь помогла сохранить надежду Османской империи на повторное завоевание ханства во время правления Селима III (1789-1807). Это также послужило прецедентом для поддержания религиозных связей с мусульманами в пограничных районах, утраченных в ходе войн XIX века.

До сих пор существует путаница в отношении условий Кючук-Кайнарджийского договора, касающихся религиозного вопроса. Родерик Дэвисон убедительно показал, что Россия получила лишь ограниченное право делать представления Порте от имени христианского населения Молдавии и Валахии и единственной русской (а не греческой) православной церкви в Стамбуле. Однако его исследование не положило конец интерпретации, согласно которой русские намеревались отстоять право на вмешательство в защиту прав христиан на всех Балканах. Еще одно "недоразумение" в договоре возникло в связи с правом крымских татар подавать петиции (махзары) Османской Порте, признавая султана "верховным халифом мусульманской религии", и получать его благословение. В дополнительной конвенции к договору Россия обещала не вмешиваться во все, что абсолютно необходимо для единства ислама. Но султан обещал не вмешиваться ни под каким предлогом духовной заботы в гражданскую власть крымского хана. Конечно, попытка провести четкую грань между религиозной и гражданской властью в исламской религии была столь же наивной - или циничной - как и обещание России не вмешиваться в защиту религиозных прав христиан в Дунайских княжествах, за исключением случаев, когда эти религиозные права были нарушены! В последующие полвека российские политики продолжали оспаривать мудрость этих положений. Более осторожные государственные деятели осуждали их как "одну из самых частых причин наших последовательных осложнений с Турцией".

Вопреки более поздним интерпретациям русских, договор признавал лишь право царя защищать православное население Константинополя, а не всей Османской империи, и обращаться к султану с репрезентациями по поводу их благополучия. Русские быстро отвергли взаимную власть султана-калифа в пределах Российской империи. Точно так же османские султаны стремились опровергнуть широкое толкование договора русскими, которые утверждали, что их защита и право на вмешательство распространяются на все православное население Османской империи. Взаимные претензии Российской и Османской империй на экстерриториальную духовную власть добавили еще один уровень противоречий в их затянувшееся соперничество за пограничные земли. Османские правители на протяжении всей первой половины XIX века продолжали интерпретировать российские выступления от имени славян-христиан как клин, вбитый в их политическое тело. Их сопротивление в 1853 году российскому давлению по этому вопросу стало главной причиной Крымской войны.

Итоги Крымской войны оказали глубокое влияние на османскую идеологию имперского правления над пограничными территориями. Под давлением Запада Реформа 1856 года расширила права религиозных меньшинств в империи. По сути, к этому приложил руку Стратфорд Каннинг, британский министр в Стамбуле. С 1840-х годов британский государственный деятель Джордж Каннинг с фанатичным рвением преследовал идею применения либерального принципа laisser-passer, воплощенного в Османском торговом кодексе 1838 года, к религиозным делам. В 1847 году он достиг одной цели, добившись формальной отмены указа о вероотступничестве. Но он продолжал настаивать на полной свободе вероисповедания, гарантированной международными нормами. Этот принцип был закреплен в Эдикте о реформе. Успех османского сопротивления российскому вмешательству в религиозные дела империи был куплен ценой подчинения британскому вмешательству в ту же сферу.

В посткрымский период османские реформаторы стремились перестроить государство, разделив мирскую и духовную сферы, и одновременно создать новую форму патриотизма, придумав концепцию османизма (Osmanlılık), которая распространялась бы на народы всех религиозных общин. Это стало важным сдвигом в процессе реформирования по сравнению с рескриптом Гюльхане 1839 года, который положил начало великой реформе периода Танзимат. Пронизанный духом ислама, он был призван восстановить доверие и уверенность мусульманского населения, которое было антагонизировано слишком ревностными и жестокими реформами Махмуда II. Вопреки общепринятому мнению, он не обещал юридического равенства, а только то, что все подданные имеют право на обращение в соответствии с законом.

Посткрымские реформаторы, напротив, стремились лишить религиозные общины всех судебных и гражданских привилегий и передать их государству в виде полных и равных прав всех граждан. Это означало отмену Шариата как основного закона империи и превращение его в частное право мусульман. Проблема заключалась в том, что, ликвидировав ислам как идеологическую основу государства, реформаторы не смогли найти ему замену. "Режиму Танзимата не хватало ни традиционных столпов османского суверенитета, ни конституционной доктрины, которая основывала бы законодательство и управление на воле народа". Более того, лидеры религиозных общин Османской империи выступили против реформы, поскольку она лишала их права контролировать многие светские мероприятия своих соотечественников. Она ослабила власть греческого патриарха, открыв болгарским церковникам путь к созданию отдельной иерархии в виде экзархата, что послужило толчком для национального движения. По тем же причинам российское правительство выступало против реорганизации религиозных общин как шага к устранению компонентов суверенитета, которые можно было бы использовать для давления на Порту с целью предоставления большей автономии пограничным территориям и, если бы условия были благоприятными, даже независимости балканских христиан. Однако русские вскоре обнаружили, что болгарская агитация за экзархат обострила противоречие между идеалами панславизма и панправославной религии. Не менее ярый панславист граф Николай Игнатьев оказался между противоречиями в его попытке посредничать в ссоре между болгарами и православным патриархом Константинополя.

Среди османских критиков эдикта о реформах также раздавались разные голоса, исходящие из тех же идеологических оснований, но по противоположным причинам. Так называемые "молодые османы" сосредоточились на очевидной капитуляции реформаторов перед западными светскими идеями, которые подрывали исламские основы османского государства. Они столкнулись с идеологической дилеммой, которая сохранялась до конца империи: как примирить некоторые превосходные западные инновации в области технологий и образования с культурными и, прежде всего, правовыми основами шариата. Попытка разрешить эту дилемму должна была вдохновить конституционное движение. Охваченная нарастающим кризисом на Балканах, группа высокопоставленных османских чиновников в 1876 году путем государственного переворота сместила султана Абдулазиза и фактически навязала конституцию его преемнику Мураду V. Эта конституция стала первой письменной конституцией, принятой в мультикультурном евразийском государстве.

Конституция содержала множество тех же противоречий, которые, как нить, проходили через всю историю Танзимата. Ислам провозглашался государственной религией, но при этом гарантировалась свобода вероисповедания. Империя была определена как неделимая. Это означало, что привилегированный статус провинций, таких как княжества, был отменен, а по всей империи была введена децентрализация провинций. Верхняя палата парламента назначалась, нижняя - избиралась. Султан сохранял значительные, но не всегда хорошо прописанные полномочия. Он был халифом, не несущим ответственности за свои действия, и священной личностью. Один из авторитетов назвал его "ограниченной автократией". Эта путаница поразительно напоминает ту, что царила в Основных законах, обнародованных Николаем II в 1905 году.

После катастрофической войны 1877/8 года новый султан Абдулхамид II отверг светские идеи, заложенные в конституции, и попытался восстановить традицию исламского государства как основы имперского правления. Противодействие секуляризму началось еще при султане Абдулазизе. Она набрала силу, когда военные действия и большие территориальные потери, вызванные Берлинским договором, привели к тому, что сотни тысяч мусульман переселились на балканские пограничные территории, значительно увеличив процент мусульман и резко сократив число христиан в империи. Приняв новую османскую политику, Абдулхамид идентифицировал себя как светское и религиозное воплощение исламской нации, подорвав традиции веротерпимости и сделав религию психологической основой национальности.

В то же время Абдулхамид поддерживал некоторые принципы панисламизма, чтобы укрепить свое внутреннее положение и продвинуть собственную внешнюю политику. Панисламизм, как и панславизм, представлял собой сплав идей, лишенных формальной идеологической структуры, которые в разных направлениях разрабатывались мусульманскими интеллектуалами на протяжении XIX века как в Османской империи, так и за ее пределами. Для Абдулхамида это был способ подчеркнуть христианскую угрозу внутренней стабильности империи и сплотить мусульман за ее пределами в качестве защитной меры, чтобы удержать имперские державы с большим мусульманским меньшинством, такие как британцы и русские, от пропаганды или планирования ее расчленения.

В рамках кампании по возрождению исламской составляющей османской политической теологии Абдулхамид установил новые отношения с представителями мистического ордена суистов - накшбанди (Накш¸банди). Турецкое происхождение этого ордена склоняло его членов к пассивному и лояльному отношению к Османскому государству, в то же время они выступали против реформ и влияния Европы. Во второй половине XIX века в нем произошли изменения, в основном под влиянием массового притока иммигрантов с Кавказа после поражения Шамиля. Абдулхамид принял воинственных и настроенных против России переселенцев и поселил их в Анатолии, где они способствовали реисламизации местного населения. В краткосрочной перспективе их укрепленная вера укрепила позиции султана, но "их учение не только способствовало укреплению исламского сознания общества, но и повысило его осведомленность о своей материальной отсталости и неспособности правительства справиться с ней".

Последним ключевым элементом стратегии Абдулхамида было возрождение претензий Османской империи на халифат. Его личная преданность титулу и его символическая значимость для мусульман за пределами Османской империи были призваны не только укрепить его престиж, но и противостоять угрозе альтернативного арабского халифата, поддерживаемого британцами. Воплощая свои цели, он часто действовал в тени. Это не только затрудняет поиск его следов. В империях с мусульманским меньшинством, таких как Британская, алармисты питали страхи о существовании огромного подпольного заговора, в то время как, по всей вероятности, существовали лишь небольшие группы панисламистских активистов. Русские были особенно чувствительны к деятельности его агентов в пограничных районах Центральной Азии, где в 1895 году они обвинили их в разжигании восстания.

Как и Николай II, султан Абдулхамид II стремился возродить и поставить под свой контроль духовное начало, обращаясь к своим династическим предкам раннего османского периода, то есть до Махмуда II. Оба самодержца обратились к прошлому в ответ на идею конституционной реформы, направленной на установление равенства всех граждан в империи. В османском случае это была доктрина Османлылык, или "слияние", которая будет более подробно рассмотрена в следующей главе, посвященной бюрократии. Абдулхамид никогда искренне не принимал эту доктрину. Вместо этого он использовал традиционный религиозный дискурс и дополняющие его мотивы (как литературные, так и визуальные), чтобы примирить институты современного светского государства и основополагающие исламские мифы империи. Его панисламистские тенденции проявлялись в четырех формах: публичные сим-болы; иконография; личное проявление королевской благосклонности; символический язык. Его деятельность варьировалась от ремонта гробниц семьи Пророка до попыток вернуть шиитов Ирана и другие маргинальные исламские группы в лоно ортодоксальной суннитской веры. Одновременно он принимал меры по противодействию распространению шиизма, который он считал особенно опасным, поскольку он претендовал на лояльность большей части населения пограничных с Ираном провинций: Багдада, Басры и Мосула. Он был обеспокоен деятельностью христианских миссионеров в пограничных районах между империей и Ираном и отдал приказ прогнать их. Кроме того, он назначил консультативную комиссию для возвращения еретической секты езидов в

Суннитское православие, чтобы они были пригодны для службы в армии.

Сверхзадача его эклектичной политической теологии вновь была схожа с идеологическим поворотом Николая II: использовать традиционные элементы в современной форме, чтобы обновить или восстановить связи со старой доминирующей культурой империи и в то же время спроецировать сильный образ имперского правления за рубежом. Разница между ними также была существенной. В то время как Николай продолжал способствовать русификации, Абдулхамид не поддерживал тюркизацию, ее национализирующий аналог, для своего царства.

Иранские империи

Иранские империи при династиях Сефевидов и Каджаров были наследниками древних царских традиций Сасанидской империи с сильным налетом исламских религиозных верований, а также кочевых и туркменских племенных обычаев. За тысячу лет до арабского завоевания концепция Ираншахра как владения шаханшаха (царя царей) была уже устоявшейся, хотя ее границы были аморфными. Первоначально она, по-видимому, обозначала область, где преобладали персидский язык и культура.169 Сасанидские цари правили по божественному праву, но сами они не были божественными существами, как римские императоры, и их власть была ограничена традициями и уважением к привилегиям знати и духовенства (зороастрийского), которые становились все более сильными в поздней античности. Правитель рассматривался и как героический и рыцарский герой, и как защитник и беспристрастный судья своего народа; доступ к трону для бедных и беспомощных был освящен традицией.

Серьезные изменения в концепции правления произошли после арабского завоевания в середине седьмого века и периодических волн завоеваний Ирана кочевниками, начиная с монголов и заканчивая основанием династии Сефевидов в начале шестнадцатого века. Двойная проблема легитимности и престолонаследия уходит корнями в доисламский период, но впоследствии обострилась. В исламе идеальная концепция справедливого правителя основывалась на его способности поддерживать стабильность и безопасность государства и благосостояние населения, хотя эти условия определялись скорее традицией, чем законом; его легитимность воплощалась в титулах "Тень Бога" и "Стержень Вселенной". Если правитель нарушал эти нормы, считалось, что он лишился божественной милости, которая давала ему легитимность. Это подвергало его законному восстанию.

В Османской империи не было ни одного случая преемственности. Тот, кто боролся за власть при смерти хаха или восставал против несправедливого правителя, наследовал божественную милость в результате своего успеха. Рост авторитета улама и власти племенной аристократии также продолжал оказывать сдерживающее влияние на правящие династии, которые сами были вождями кочевников.

Династия Сефевидов возникла в результате народного восстания тюркских племен из Азербайджана, которых называли кызылбаши (рыжие), согласно легенде, за двенадцать красных складок на их тюрбанах в честь двенадцати имамов шиитов. Их лидеры принадлежали к религиозному ордену су-дервишей из клана Сефевидов, который еще в монгольский период был связан с традицией народных восстаний. Под этим руководством они образовали фактически независимое государство на юго-востоке провинции, откуда начали нападения, направленные на объединение Азербайджана, а затем и всего Ирана.173 В 1501 г. они возвели на трон Ирана шаха Исмаила Сефевида (1501-1524 гг.), основателя новой династии, построенной на теократических принципах, а себя - как наследника хилиастических традиций шиизма. Первоначально вожди племен считали Исмаила богом. Он претендовал на обладание эзотерическими знаниями и представлял себя реинкарнацией иранских героев прошлого. В качестве политического лидера Ирана он принял персидский титул шаха. Кызылбаши рассматривали пограничную провинцию Азербайджан как идеальное тюркское государство, где преобладали синкретические религиозные практики, сочетавшие доисламские и степные шаманские верования под тонкой оболочкой шиитского ислама.

При Сафавидах самым мощным интегративным элементом общества была форма имамизма или двухвекторного шиизма. Шииты (или "партизаны") были членами исламской общины, которые верили, что руководство этой общиной было передано от пророка Мухаммеда к Али, и его потомки назывались имамами. Линия происхождения была четкой до тех пор, пока двенадцатый имам не исчез, но в 873 году остался жив (окклюдирован) без потомства. После этого шииты ожидали его возвращения, чтобы создать на земле совершенное исламское политическое сообщество. Со временем появились дополнительные философские и правовые разногласия, которые еще больше отделили их от суннитов, не принимавших наследственный принцип престолонаследия и составлявших большинство мусульман. До установления династии Сефевидов шиизм был верой меньшинства даже в Иране. Начиная с шаха Исмаила, он дал иранцам контуры объединяющей политической теологии в их внутренней борьбе за обращение суннитов в Иране и в их внешней борьбе против окружающих суннитских держав - османов, афганцев и империи Великих Моголов, расположенных на их западных, северных и восточных границах. Однако в сефевидо-османской борьбе за пограничный Ирак, или "Ирак-и'Араб", как его называли иранские источники, стратегические соображения изначально превалировали над контролем над священными городами Наджаб, Карбала и Саммара, местом исчезновения Двенадцатого имама. Только после того как шах Исмаил подошел к Багдаду, современные хроники наделили его экспедицию религиозной значимостью, которую приукрасили более поздние рассказы. Претензии на власть над святыми местами стали частью идеологии, но никогда не определяли борьбу Ирана с превосходящими в военном отношении османами.

Сефевиды основали множество школ (мадресе), хотя прошло немало времени, прежде чем шиитские уламы за пределами Ирана согласились признать их авторитет. Здания этих школ были украшены "внешней отделкой из великолепных цветных изразцов с арабесками, [что] создавало впечатление непрерывности и гармонии архитектурного и живописного пространства, не имеющее себе равных нигде в мире". Постепенно шиизм стал выполнять двойную функцию - мессианского оправдания царской власти и религиозного рубежа для "земли Ирана".

Но в то же время это привело к амбивалентному отношению к управлению со стороны улама. Прежде всего, Сефевиды принадлежали к братству Суfi, мистическому ордену, претендовавшему на духовный авторитет на основе аскетического поведения.

В то время как шиитские уламы настаивали на приобретении знаний путем формального обучения. Во-вторых, пока двенадцатый имам оставался скрытым, несмотря на утверждения Исмаила об обратном, все правительства были временными и сомнительными, даже если они основывались на шиизме, хотя при определенных условиях сотрудничество было приемлемым. В-третьих, улама постепенно переосмыслили приход Исмаила как предваряющий появление махда, а не воплощающий его, тем самым лишив шаха всякого духовного господства. Это привело к упадку влияния кызылбашей при дворе. К XVII веку улама, получившие право толковать закон, получили право санкционировать королевскую власть. Эти сдвиги в религиозной идеологии породили "общее нежелание принимать моральную и политическую ответственность" как среди религиозных классов, так и среди населения. Как заметила Энн Лэмбтон, это усложнило задачу правителей по централизации государственных институтов. Это было противоположно тому, что происходило в Москве еще до воцарения Петра Великого.

Однако эффект от этих изменений проявлялся медленно, и правители прибегали к другим способам укрепления своей власти. Паломничества шаха в два центра легитимности династии придавали символическую, но зримую форму напряженному взаимодействию религии и власти. Машад, святыня имама Ризы, и Ардебиль, святыня династической семьи, также пользовались покровительством Сефевидов. Экстраординарный момент в этом почитании наступил в 1601 году, когда шах Аббас предпринял свой беспрецедентный поход пешком в Машад. Этот город долгое время был спорным на границе с узбеками. Аббас часто посещал его во время военных походов на северо-восток, в Герат, Балх и Кандагар, а однажды - для духовной поддержки своей планируемой кампании в Азербайджане на другом конце империи. Хотя ни один из его преемников не демонстрировал такой же степени духовности, они тоже время от времени совершали паломничество то к одной, то к другой святыне. Машад продолжал привлекать паломников на протяжении всего XVII и в XVIII веке, особенно когда османско-иранские войны сделали путешествие в Мекку проблематичным.

Расширение имперского культурного пространства в Сафавидском Иране было отражено в проекте и строительстве новой столицы, Исфахана, рядом со средневековым сельджукским городом в первой половине семнадцатого века. До этого времени Сефевиды правили из нескольких мест, сначала из Тебриза, а затем из Казвина. Являясь местами временного пребывания шаха, они вновь сохранили племенную концепцию управления, связанную с союзом династии с кызылбашами. Эта кочевая концепция была кардинально изменена строительством Исфахана, который символически и географически централизовал императорскую власть. Исфахан занимал стратегическое положение примерно посередине между восточной и западной границами. Его строительство велось по центральному плану, разработанному шахом Аббасом, чтобы выразить совершенно новую для Ирана концепцию имперской столицы. "Полмира - Исфахан", - вскоре могли похвастаться его жители. Его великолепные королевские сады и дворец представляли собой аллегорический и символический порядок, воспроизводящий концентрические круги имперского пространства от имперского центра до пограничных территорий. Как выражение власти, он объединял метафизический образ рая с утверждением политического суверенитета, божественного царствования и шиитской легитимности. Пространственный дизайн символизировал его желание подчинить политику, торговлю и культуру страны правящей династии. Однако дворцы Сефевидов обеспечивали больший доступ к правителю, чем османские дворцы, который, по словам венецианского посла, "постоянно находился на людях", в отличие от султана, который, по словам того же источника, "ни с кем не разговаривал и редко бывал на виду". Центральным местом планируемого города была большая площадь (майдан), известная как Образ мира. На четырех ее сторонах размещались торговые, религиозные и административные функции империи. Площадь стала местом проведения придворных ритуалов и демонстраций, которые обеспечивали связь между императорской властью и общественностью. Архитектурный дизайн также привлек покровительство трех основных источников нового государства Аббаса: грузинских рабов (гуламов) - администраторов, покровительствуемой армянской купеческой общины и улама. Подобно Мехмеду Завоевателю до него и Петру Великому столетие спустя, шах Аббас приказал придворной и рабовладельческой административной элите построить свои величественные дома вдоль большой набережной, ведущей к центру города, создавая впечатление его социальной солидарности.

Стремясь распространить свою власть на юг страны, Аббас назначал верных членов своего дома губернаторами, которые следовали за своим императорским господином в оформлении имперского пространства, являясь представителем центральной власти, хотя и подчиненным. Например, майдан города Кирман, возможно, не обладал имперским величием; это было бы самонадеянно. Но он сдержанно и скромно выражал те же функции, что и его вдохновитель в Исфахане. Подобное строительство велось и в других городах, включая восстановление знаменитой шиитской святыни имама Али в Наджафе и проекты в нескольких городах провинции Мазандеран, матрилинейной родины шаха. Там, на северо-западных границах своего царства, Аббас приказал переселить 15 000 преимущественно армянских семей, чтобы стимулировать торговлю и шелковое производство.

Несмотря на вдохновенные усилия шаха Аббаса, к концу XVII века теократическая основа императорской власти была подорвана. Он стремился централизовать государство и поставить свою власть на более традиционные основы абсолютизма, хотя и оставался главой сунского ордена и почитался своими подданными как обладающий сверхъестественными способностями. Но централизованная монархия не была характерна для постмонгольского Ирана. Имперская идеология не смогла преодолеть притязания улама или племенную и клановую преданность. При слабых правителях, соблазненных атмосферой гарема и страдающих от восстаний племен, бандитизм стал эндемией. Даже религиозное возрождение в конце XVII века не смогло восстановить авторитет шаха. Его целью были сунниты внутри страны, а не османы, которые были главным внешним врагом. Таким образом, оно вызвало антагонизм среди наиболее воинственных племенных элементов и способствовало дальнейшему внутреннему распаду.

Во время длительного периода смуты в Иране в XVIII веке династическая концепция стала лишь тенью. Власть перешла в руки харизматичных племенных воинов, таких как Надир-шах (1736-1747), чьи выдающиеся военные дарования принесли ему великие победы, которые он не смог воплотить в династическую власть. Это была последняя тщетная попытка расширить политическую теологию Ирана путем внесения радикальных изменений в шиизм. Будучи сам суннитом, Надир-шах стремился таким образом сохранить лояльность большинства своих войск, набранных из суннитских пограничных районов Ирана. Но османский султан, опасаясь универсалистского подтекста его претензий, отклонил его призыв принять реформы в качестве суннитской школы, а иранские уламы ответили типично «благоразумным» основателем новой династии, Ага Мухаммед Хан, был еще одним вождем тюркского племени из клана Каджаров, "повелителем походов в зоне между туркменским кочевым скотоводством и иранским оседлым земледелием, [который] поддерживал непростой баланс между традициями иранского плоскогорья и традициями степей". В 1789 году, после почти десятилетия непрерывных fighghing по воссоединению страны, он принял титул шаха на церемонии коронации, которая следовала сефевидской модели." В 1789 году, после почти десятилетней непрерывной борьбы за воссоединение страны, он принял титул шаха в ходе церемонии коронации, которая проходила по сефевидской модели. Она сочетала в себе религиозный символизм и паломничество к святыням с блеском старого двора. Однако за этими атрибутами не было реальной попытки восстановить сущность централизованной теократической монархии.

Когда Каджары пришли к власти, они не претендовали на религиозную легитимность через предполагаемое происхождение от имамов. Вместо этого они опирались на раннеперсидскую концепцию царствования, которая представляла шаха как "тень Бога на земле". Хотя эта концепция пользовалась определенной поддержкой толкователей Корана, существовала и другая традиция, которая вносила свои оговорки. Согласно имаму Мухаммеду Газали (ум. в 1111 г.), шах был тенью Бога на земле только в том случае, если он был справедлив: "Несправедливый султан злополучен и не выдержит". Последующие источники проводят различие между человеком и властью. Попытки каджарских правителей укрепить свою власть над периферией путем повышения налогов на военные нужды наталкивались на обвинения в несправедливости. Это означало, что любая попытка изменить баланс между четырьмя основными статусными группами, поддерживающими социальную стабильность: попечителями, воинами, торговыми людьми или купцами, и земледельцами или крестьянами. Это устанавливало ограничения на нововведения и предполагало страх перед переменами. Каджарские правители, нарушавшие эти идеалы, были уязвимы для нападений. Из шести шахов, правивших Ираном с середины XIX века, только один избежал изгнания или смерти от убийства.

На протяжении всего своего правления Каджары старались поддерживать непростое перемирие с улама, которые занимали неоднозначную позицию по отношению к монархии, считая ее по сути нелегитимной в отсутствие скрытого двенадцатого имама шиитской традиции.

В течение столетия шииты все больше и больше отдалялись от суннитов. Во внутридинастический период преподавание в шиитских школах усилило доктринальные разногласия с государством. В XVIII-XIX веках разгорелся большой спор между строгими толкователями традиций (хадисов) и теми, кто утверждал, что имеет право толковать волю Бога и двенадцатого имама с помощью разума; победили последние. Это обеспечило им особое положение религиозного авторитета в общине, которому подчинялся даже правитель. Более того, они выполняли целый ряд социальных и экономических функций, контролируя сбор религиозных налогов, в отличие от суннитских улама в Османской империи. Кроме того, ряд ведущих духовных лиц жили за границей, в священных городах османского Ирака, откуда они были неподконтрольны каджарскому правлению. Их озабоченность легитимностью правителя, однако, не мешала им проповедовать послушание как защиту от беспорядков.

Хотя улама никогда не были монолитной группой, их сплоченность начала резко ослабевать в XIX веке с возрождением мистических и спекулятивных элементов, которые к концу столетия становились все более светскими. Среди диссидентских сект бабизм представлял собой наиболее радикальное течение. В 1844 году молодой купец провозгласил себя бабом, то есть "вратами" к Сокровенному Имаму, что было равносильно претензии на роль махда. Он основал движение, направленное против шиитской иерархии и государства с целью установления теократии в традициях шиитского мессианизма. Он предстал перед судом в Тебризе, где председательствовал молодой шах Насир аль-Дин (1848-1896), и был признан виновным в ереси. Позже Насирал-Дин напомнил одному из ведущих шиитских священнослужителей о зависимости религиозной власти от власти государства: "Знаете ли вы, что если бы, не дай Бог, не было правительства, те же самые бабисты отрубили бы вам головы". После смерти Баба его движение раскололось: одна ветвь основала синкретическую религию бахаи, которая стремилась к универсализму, но была политически нейтральной, и азалитов, чья тайная оппозиция государству маскировалась практикой такия. Их оппозиция правящей власти питалась предпочтениями Насир ад-Дина, благочестивого мусульманина, которого все больше привлекали западные модели имперского правления. Когда в 1891 году он предоставил беспрецедентную монополию на продажу табака иностранному (британскому) подданному, улама издал фетву, запрещающую курение. Столкнувшись с массовыми демонстрациями и полным бойкотом табака, шах был вынужден отозвать концессию. К началу XX века напряжение между светской властью шаха и диссидентами возросло настолько, что значительная часть уламы приняла участие в Конституционной революции 1907 года. Таким образом, в Иране, как и в Османской империи, внутренние границы политической теологии, как и внешние географо-географические границы, оспаривались и смещались. Тем не менее они оставались важным измерением имперского правления.

В конце XIX века Насир аль-Дин предпринял запоздалую попытку преодолеть разрыв между своей неподвижной, квазибожественной, имперской персоной и народом Ирана. Подобно правителям Габсбургской монархии, России и ранней империи Цин, он стремился олицетворять имперскую идею, демонстрируя свою персону в частых поездках по стране. В лучшем случае ему удавалось стимулировать общественный интерес к пограничным провинциям как к неотъемлемой части королевства.

Чтобы преодолеть сипарные тенденции в иранском обществе, династия Каджаров стремилась создать новую царскую аристократию. Парадоксальный эффект заключался в дальнейшем ослаблении способности шаха реформировать армию и бюрократию и в то же время в превращении рода Каджаров "из рассеянной олигархии с шаткой лояльностью в тесно связанную родовую общину". Благодаря многочисленным бракам, призванным расширить королевскую семью, Фатх Али Шах (1797-1834) привел в свой королевский гарем почти тысячу жен разного племенного и социального происхождения и обзавелся шестьюдесятью сыновьями и сорока дочерьми; в равной степени пролитические, они произвели тысячи потомков к моменту его смерти в 1834 году. На более трезвой ноте Фатх Али также покровительствовал литературному возрождению, которое прославило традиционные ценности персидской монархии. Воспитанный в соответствии с древнеперсидской моделью поведения на пирах и охоте, его правнук и будущий шах Насир аль-Дин подражал и даже превзошел эти чувственные и симболические подвиги. Пышная и показная демонстрация и ритуалы, большой гарем и покровительство поэтов способствовали формированию образа шаха среди его слуг, но поразила европейцев как признак развращенного и чувственного "восточника".

Империя Цин

Китайский случай был исключительным по нескольким параметрам. Во-первых, концепция правления была полностью автохтонной и удивительно единообразной на протяжении очень длительных периодов времени. Во-вторых, идеология строительства империи была общей как для коренных, так и для завоевательных династий. Разница между ними заключалась в том, что завоевательные династии - Юань (монгольская) и Цин (маньчжурская) - стремились использовать Китай как огромный ресурс для расширения своей власти над степью Внутренней Азии, откуда они родом. Долговечность китайской империи во многом объяснялась сочетанием высокого уровня культурного единообразия, усиленного мощным интегративным меха-низмом, а также гибкостью реакции и терпимостью к чужим традициям. Целостная космология, уходящая корнями в традицию божественности императора, была связана с высокоразвитой морально-этической системой (конфуцианство), воплощенной в ритуальных кодексах, которые определяли функции бюрократии и обязанности императора. Когда маньчжурские императоры приобрели империю во Внутренней Азии в XVIII веке, они стремились интегрировать некитайские религиозные легитимации своей власти. Для монголов и тибетцев император был "живым воплощением богов" в виде реинкарнации буддийского бодхисаттвы мудрости.

Император был верховным законодателем, судьей и исполнителем. Теоретически его власть была абсолютной, но ограничивалась по-разному, как и власть русского царя, османского султана, иранского шаха или габсбургского монарха. Власть императора можно было оспорить, хотя для этого требовался смелый человек, по вопросам этики, определяемой учеными, опиравшимися на свою интерпретацию прошлого. Накопленные прецеденты, вытекающие из деяний предыдущих правителей, обладали огромной моральной силой. Император мог провозглашать "новые начала", но по большей части они не меняли "древние" институты, такие как система экзаменов или следование предписанным ритуалам.

Свидетельства политической важности ритуала в изобилии встречаются в китайской истории и свидетельствуют о неотъемлемой проблеме примирения конъюнктурных этических норм.

В знаменитом "споре обрядов" 1524 года император Шицзун стремился посмертно возвести своих родителей в императорский ранг в знак благочестия, одной из высших добродетелей конфуцианской этики. Но этот поступок противоречил историческим прецедентам и ритуальной корректности, проистекающим из одного и того же источника. Противоречие между семейными и государственными ценностями привело к столкновению между императором и большинством ученых-философов. Он был разрешен путем того, что император сместил с трона ученых, единственным выходом для которых было подчиниться или пострадать за приверженность своим этическим идеалам.

Китайский император не был публичной фигурой, он больше походил на иранского шаха или османского султана, чем на династию Романовых или Габсбургов. Первые императоры были заметными исключениями. Обладая военными навыками, император Канси фактически выходил на поле боя со своими войсками, как и первый император династии Мин Чжу Юаньчжан. Он также возродил традицию императорского тура как средство восстановления императорского пространства в качестве мобильного центра. Туры были сильно стилизованы и предоставляли мало возможностей для реального контакта с населением. Тем не менее, организация великолепных туров по югу и более коротких визитов в другие регионы стимулировала строительство временных дворцов и оставила после себя видимый символ императорской власти. В Пекине, настоящем центре, строительство садовых комплексов было призвано подчеркнуть культурное разнообразие империи. Архитектура опиралась на южные жилые модели, дворцы-кумирни Внутренней Азии и тибетские культовые сооружения. Возможно, эти сооружения не были видны широким слоям населения, но их целевой аудиторией были высокопоставленные чиновники и приезжие делегации из приграничных районов, которые были вовлечены в символическое мультикультурное пространство Цин.

Самыми заметными визуальными символами императорского правления были обнесенные стенами города, особенно Пекин. Но еще до Цин город символизировал географический центр мира, пятое символическое направление, а остальные четыре - восток, запад, север и юг - обозначались нецивилизованными людьми, например, северными варварами (бэйди) и южными варварами (наньман). Стены, большие площади и императорские дворцы в столице была выровнена по продольной оси, которая представляла собой "императорский путь шествия".202 Четырехчастная сегментация Пекина стенами символизировала иерархический порядок императорского правления. В Запретном городе размещались император и его двор; Императорский город включал в себя правительственные здания и резиденции многих чиновников; Внутренний город был населен в основном маньчжурскими, монгольскими и китайскими знаменосцами и их семьями. Большинство городского населения проживало во Внешнем городе в этнически смешанных кварталах.

Будучи небольшим меньшинством, властвующим над огромным китайскоязычным населением хань, маньчжурские правители выбрали политику культурного плюрализма. Император Цяньлун идентифицировал себя как правителя пяти народов: маньчжуров, монголов, тибетцев, уйгуров и китайцев, и выучил их языки. Но правители позаботились о сохранении своего собственного языка как символа их идентичности как завоевателей, так же как они защищали свои родные земли от синизации. Они устранили местные вариации маньчжурского языка и установили стандартную речь, которая затем использовалась в качестве языка обучения монголов и других народов северо-восточной Азии, обучавшихся в знаменных школах. Они не стремились заменить китайский язык государственным, сделав его одним из двух государственных языков. Династия поощряла развитие культурных традиций и перевод китайской классики на языки народов приграничных территорий, особенно монголов и тибетцев. Таким образом, "варварские" завоеватели не только кооптировали местную элиту, но и готовили новые поколения литераторов и администраторов из приграничных территорий, а также большинство ханьского населения к благосклонному имперскому правлению.

Самым древним и устойчивым компонентом имперского идеала был Мандат Неба, который зародился в первом тысячелетии до нашей эры. Он устанавливал этический принцип правильного поведения как основу легитимности императора. Если император не соответствовал стандартам правильного поведения, это означало, что мандат Неба был отозван. Стихийные бедствия, иностранные вторжения или другие виды системных кризисов могли серьезно подорвать авторитет императора и помочь оправдать восстание или массовое дезертирство чиновников и солдат из царствующей династии. Таким образом, создавался способ насильственных перемен, гарантировавший новым правителям возобновление божественной санкции. Но альтернатива абсолютной власти императора была немыслима вплоть до XX века. Например, при первых маньчжурах возникли разногласия по поводу того, основывалась ли легитимность новой династии на усвоении ею этических норм китайской цивилизации или на "уникальной и неотъемлемой благосклонности Неба", которая предшествовала завоеванию.

Конфуцианская традиция представляла собой подробный и продуманный набор этических идеалов и административную структуру, с помощью которой их можно было донести до населения. Конфуцианская мысль никогда не была монолитным или статичным набором принципов. Хотя конфуцианству не хватало ощущения трансцендентного - в нем не было священнической иерархии, - оно не отвергало альтернативные системы верований, такие как буддизм и даосизм. Не будучи взаимоисключающими, три учения конкурировали друг с другом за покровительство императора и государственные ресурсы. Система была унифицированной, но не статичной. Каждая последующая династия вырабатывала свои собственные ритуальные кодексы. Конфуцианство оказалось восприимчивым к определенным изменениям. Например, при династии Сун произошел заметный сдвиг в сторону более широкого, менее ориентированного на двор интеллектуального сообщества. Взгляды на человека стали более универсальными, акцент был сделан на самосовершенствовании и стремлении к мудрой жизни, что сопровождалось уменьшением количества придворных ритуалов. Еще со времен Южной Сун (XII век) в конфуцианской традиции существовало напряжение между разумом, или "доказательным исследованием", и идеализмом, или врожденным знанием. Полемика между сторонниками каждой из школ свидетельствовала о жизнеспособности традиции. С изменением условий и появлением новых проблем ученые исследовали новые подходы к древним текстам. Поскольку в последующие века неоконфуцианский синтез Сун, школа разума, становился все более стилизованным и догматичным, в XVI веке он подвергся резкой критике со стороны Ван Ян Мина, который попытался возродить традицию единства мысли и действия.

Канси (1654-1722), второй маньчжурский император, занимался сложным наследием конфуцианства стало средством укрепления его власти и привлечения на свою сторону большого числа китайских ученых, сохранивших лояльность к предыдущей династии Мин. Канси приказал составить новый сборник конфуцианских моральных заповедей, воплощенных в серии из шестнадцати максим, известных как Священный эдикт. Неоконфуцианство, которое он поддерживал, было социально и политически более предписывающим, чем предыдущие интерпретации. Оно подчеркивало иерархические социальные отношения, послушание и трудолюбие, а также разделение полов и абсолютную преданность правителю, какими бы ни были его личные недостатки. Император сам участвовал в обсуждениях с придворными учеными и приказал широко распространить Священный эдикт в разговорном стиле среди грамотного населения.

Живопись и каллиграфия всегда были частью конфуцианской системы. Канси активно стремился привлечь ко двору ученых, поэтов и художников, чтобы прославить славу своего правления и проиллюстрировать моральные неудачи предшествующей династии, обрекавшие ее на крах. Эта работа по моральному воспитанию усилилась при его сыне Юнчжэне (1723-1735) и стала, по словам Джонатана Спенса, "повторяющейся темой в последующей китайской истории, как после великих восстаний середины XIX века, так и при сменявших друг друга правительствах китайских националистов и китайских коммунистов". Сунь Ятсен включил многие заповеди неоконфуцианства в свою эклектичную работу "Три принципа народа", а Чан Кайши использовал те же источники для своей более авторитарной доктрины "Движение за новую жизнь".

Маньчжурское одобрение и даже превознесение конфуцианских ценностей и китайской литературной традиции позволило династии завоевать лояльность не только ученых-французов, но и более широких слоев китайского населения. Первые императоры Цин стремились формализовать старую маньчжурскую народную культуру, чтобы привести ее в соответствие с классической китайской традицией. В то же время цинские императоры с пониманием относились к необходимости поддерживать воинские традиции среди своих знаменных войск в недавно приобретенных пограничных районах на северо-западе.

Конфуцианская ученость, император Цяньлун (1736-1799) был обеспокоен упадком воинских традиций маньчжуров и особенно знаменосцев на границах. Его возрождение шаманизма и романтизация мужественной силы пограничной культуры, присутствующей в его собственных композициях, демонстрируют как широко синкретическую идеологию Цин, так и повторяющееся влияние пограничья на культуру имперского центра. В перестройке имперского мифа период Цяньлуна представлял собой наиболее амбициозную попытку создать то, что Памела Кайл Кроссли назвала "множественными имперскими персонами". Религиозная репрезентация императора была универсализирована посредством процесса идеологической абстракции. Изображаемый как воплощающий в себе множество традиций и систем ценностей, император мог быть привлекательным для различных слоев населения, которые могли найти в его мифическом статусе свои собственные устремления.

Как бы терпимо ни относилась империя Цин к другим культурным традициям, конфуцианская этика продолжала занимать центральное место в ее имперской идеологии. Ее место в реформаторском порыве XIX века, так называемой реставрации Цин после великих внутренних восстаний, является предметом научных дискуссий. Однако один момент проясняется. Реформаторы разделились на два лагеря. Консерваторы стремились восстановить старый порядок, заимствуя некоторые элементы западных технологий и дипломатии. Другая группа, состоявшая из конфуцианских литераторов и ученых, стремилась к активизации эклектичного подхода, который подчеркивал самоотверженность в служении государству, прагматичное решение текущих проблем и легалистские концепции. Они сформировали ранние основы школы практического государственного управления, которая в полной мере сформировалась в конце XIX века. Среди ключевых изменений в политике, внесенных этим длительным процессом идеологического обновления, было утверждение экономического принципа прогосударственности для широких слоев населения и активная политика колонизации, особенно пограничных провинций.

Поражение Китая в китайско-японской войне 1894/5 гг. вдохновило китайцев на самые амбициозные попытки продемонстрировать, что конфуцианская мысль не была противником социальных изменений и прогресса. Интеллектуальные лидеры реформаторского движения, получившего название "Сто дней", иногда использовали "трансцендентальный язык, заимствованный из конфуцианства Нового текста, который утверждал наличие прогрессивных сил в космосе". Хотя в их рассуждениях были противоречия и неясности, реформаторы стремились примирить традиционную идею императора как боговдохновенного мудреца и, следовательно, как абсолютного и активного монарха с ролью неофициального литератора как простого мудреца в духе Конфуция, который "понял необходимость спасти мир от хаоса и разъяснить универсальные принципы". "Эти либеральные интерпретации классики вызвали интерес у молодого императора Гуансюя (1871-1908), который издал знаменитые указы, положившие начало периоду "Стодневных" реформ. Они затронули многие китайские институты; эта тема будет рассмотрена в следующей главе.

Среди четырех основных реформ император приказал кардинально пересмотреть систему экзаменов, в том числе отменить ее сильно стилизованный формат и ввести больше вопросов, касающихся практических вопросов управления и финансов. Он также приветствовал петиции ученых-реформаторов, в том числе особенно поучительную историческую работу одного из главных сторонников Кан Ювэя о судьбе Польши. Усиливающееся давление на реформу образования со стороны молодых ученых, многие из которых стремились получить образование за границей, в конце концов привело к отмене экзаменационной системы в 1904 году. Однако два года спустя были введены новые экзамены на государственную службу. Их целью было объединить традиционные литературные и философские тексты о нравственности и таланте личности с более современной программой обучения. Эти идеи стали центральными в последнее десятилетие реформ, в период Синьчжэн с 1902 по 1911 год. Большинство представителей правящей элиты были продуктами традиционного конфуцианского образования. Они противились или тормозили процесс реформ до тех пор, пока умеренные решения, включая сохранение династии, не перестали быть жизнеспособными вариантами для новой властной элиты в армии. До сих пор остается спорным вопрос о том, насколько глубоко или широко конфуцианские ценности были распространены в обществе и в какой степени они пережили падение династии, установление республиканского правления и триумф коммунизма. Однако, как утверждается, вопросы на различных экзаменах "синьчжэн" и экзаменах для высших государственных служащих в 1930-х годах. Более того, американские социологи, проводившие интервью в 1960-х годах в Китае, пришли к выводу, что "ценности, привитые как часть "великой традиции", распространились за пределы тех, кто получил формальное образование по конфуцианской классике".

Универсализирующая идеология цинских правителей потерпела крах, когда повстанцы-тайпины бросили вызов изнутри. До середины XIX века восстания в Китае были скорее результатом экономического недовольства, чем этнического конфликта, как, например, мусульманские восстания в западных пограничных районах. Восставшие тайпины проводили резкое различие между собой как народом Божьим и этнорелигиозно чуждыми маньчжуро-монгольскими народами как порождениями дьявола. После подавления восстания общины, ставшие объектом нападения, усвоили термины идентификации, которыми оперировали их враги. Боксерское восстание в конце века завершило долгое шествие к националистическим чувствам не только политически доминирующих неханьских народов (маньчжуро-монголов), но и, в извращенном обратном порядке, подчиненного большинства китайцев.Идеологи китайского национал-ализма заимствовали две фундаментальные идеи из лексикона Цин. Во-первых, они восприняли концепцию территориального Китая в границах, установленных военными завоеваниями династии, включая династическую родину Маньчжурию. Во-вторых, они приняли генеалогическую таксономию народов империи, разработанную цинскими правителями. Это двойное наследие поставило их перед дилеммой, не похожей на ту, с которой столкнулись современные российские революционеры. Как можно было создать государство-преемник империи, управляемое единой властью, претендующей на наднациональную легитимность, которая примиряла бы идею теоретически чистого и неделимого национального идеала с существованием многонациональных пограничных территорий? Был ли выбор между опасностью навязывания культурной ассимиляции и возможностью отделения приграничных территорий как возможно враждебных государств, занимающих стратегическое пространство на спорных границах?

Речь Посполитая

В отличие от других мультикультурных государств, доминирующая политическая идеология Речи Посполитой была сосредоточена не на правителе, а на правящей шляхте. Обзор ее принципов помогает прояснить причины ранней неспособности Речи удержать курс в борьбе за пограничные земли. Попытки польских королей облечь королевскую власть в миф о легитимности и символические практики ее поддержания были слабыми и неэффективными, прежде всего, если не исключительно, из-за противодействующей силы выборного принципа, который так упорно отстаивала шляхта. Ближе всего к изобретению миссии польская королевская власть подошла в наследие от правления Казимира Великого в XII веке. Первый из Ягеллонов, он, по-видимому, предполагал организовать Восточно-Центральную Европу в форме свободной федерации под польско-литовским правлением. Хотя он так и не сформулировал план создания такой системы, его инициативы интерпретируются как направленные на достижение этой цели. В том виде, в каком она возникла, она могла бросить вызов династической политике Габсбургов на западе и московитам на востоке. Другими словами, она вовлекала Польшу и Литву в борьбу за пограничные территории между имперскими центрами Вены и Москвы. На пике своего развития в 1490-х годах система Ягеллонов включала династические связи с Богемией и Венгрией, а также создание вассальных государств в Молдавии и Восточной Пруссии под властью рыцарей Тевтонского ордена. Дополнительным элементом этой схемы была защита христианства в его латинской форме от турок-инглингов и православных русских раскольников.

Пытаясь укрепить свое положение, Сигизмунд I продолжил культурную политику своих предшественников, стремясь создать новый символический центр королевской власти. С первых лет XVI века правители Ягеллонов стремились сделать Краков столицей монархии эпохи Возрождения. Сигизмунд I был большим покровителем искусств, особенно архитектуры. Реконструкция королевского дворца на Вавельском холме, сочетающая элементы ренессанса и готики, послужила образцом для подражания магнатам по всей Польше. Его брак с Боной Сфорца привлек дополнительных итальянских живописцев, скульпторов и архитекторов для украшения столицы. Хотя король руководил открытием "золотого века" в польской культуре, он не пытался использовать гуманистический дух в литературе для нужд монархии. Хотя Краковский университет долгое время был интеллектуальным центром, гуманизм процветал и за его стенами, широко распространяясь по всей стране. Его представители были больше озабочены восхвалением республиканских свобод, чем оправданием королевской власти.

Последняя систематическая попытка построить королевскую идеологию, подкрепленную символической системой королевской власти, была предпринята при королях Ваза - Зигмунде III, Владиславе IV и Яне Казимире, которые вместе правили восемьдесят один год с 1587 по 1668 год. Претенденты на шведский престол, они также были связаны с Ягеллонами и отстаивали принцип наследственных прав не только на шведский, но и на корону Содружества. Мастера пропаганды, прославляющей династию, они стремились сделать новую столицу Варшаву, в которую Сигизмунд III постепенно перевел двор, центром власти как в географическом, так и в политическом смысле. Расположенная в самом сердце твердо католической Мазовецкой равнины, где воеводская шляхта была лояльна короне, она стояла на землях, принадлежавших в основном королю. Королевский замок был общественным зданием, резиденцией польского сейма (парламента), с великолепным Мраморным залом, где хранились батальные сцены великих польских побед и портреты королей и королев Польши, начиная с основателя династии Ягеллонов и заканчивая кровными родственниками из рода Габсбургов. Будучи убежденными католиками, вазы отождествляли свое правление со святыми покровителями Польши и канонизацией святого Казимира. Они разработали маршрут процессии от Кракова до Варшавы, чтобы отпраздновать военные победы вассалов над мусковитами. Они стремились обвести вокруг пальца своих магнатов в Сейме, взывая к патриотизму шляхты в своих провинциальных сеймах (сеймиках), чтобы собрать местные части для армии. Но, как заключает Фрост в своем обзоре их деятельности, "последний из Ваз был также последним из Ягеллонов", и польско-литовская монархия вступила в новую и более суровую эпоху.

В противовес централизации королевской власти, шляхта культивировала "сарматский миф", широко распространенное убеждение, что все дворяне ведут свое происхождение от легендарных храбрых и свободных всадников.

Сарматизм получил свое название от латинского названия Польши - Сарматия. Миф о том, что шляхта произошла от кочевых сарматских племен II века, был похож на миф о гуннском наследии, на который ссылались мадьярские дворяне. В эпоху романтического национализма они утверждали, что являются единственными истинными представителями нации. Сарматская идея основывалась на трех постулатах: шляхта - страж "житницы Европы", гарнизон "оплота христианства" и воплощение "золотой свободы", благодаря которой Польша превосходила всю остальную Европу.

Сарматизм был на самом деле продуктом польского барокко, наряду с такими институтами сопротивления королевской власти в Польше, как конфедерация и liberum veto. В условиях русской оккупации эти апелляции к "древним" привилегиям были усилены и разбавлены возрождением оксидентализма, то есть использованием языка Просвещения для аргументации польской миссии по распространению цивилизации на восток. Инструментами этой миссии ее сторонники считали сначала Наполеона, а затем Александра I. В обоих случаях быстро наступило разочарование, и на поверхность вышло внутреннее противоречие между польскими ценностями (сарматство) и иностранным влиянием (Просвещение). Во время восстания 1831 года левые голоса нашли диалектический синтез в столкновении традиций, провозгласив: "В том, что касается либеральных принципов и институтов, мы были впереди всех наций Европы". Родился миф о моральном превосходстве Польши. Польская диаспора, вдохновленная восстанием, проповедовала новый революционный мессианизм, сочетавший идеализацию шляхетской республики с культом мученичества и воскрешения, который был тем сильнее, что его сформулировали такие великие поэты и интеллектуалы, как Адам Мицкевич, Юлиуш Словацкий и Зигмунт Красинский.

Идея о том, что шляхетское государство представляет собой остров свободы на фоне авторитарных империй, таких как Московская и Османская, и бюрократического абсолютизма Запада, в частности Габсбургской монархии, распространялась в сотнях публикаций на протяжении XVI и XVII веков. Согласно одной из утопических версий священника-иезуита Валенти Пешики, свободный польский путь был "не человеческим, а небесным образом жизни".

Сарматский миф, как и "миссии" других мультикультурных государств, содержал в себе потенциал для продвижения как внешнего, так и внутреннего мессианского послания, сформулированного как в культурных, так и в политических терминах. На протяжении XVI века и в XVII веке красноречивые агитаторы проповедовали польский путь на Востоке, особенно среди русинов. Славяноязычный народ, проживающий на пограничной территории между Польшей и Великороссией, русины были идеальными подданными, поскольку у них еще не сформировалась самобытная этнолингвистическая идентичность. В середине XVI века памфлетист священник и шляхтич Станислав Оржеховский предложил формулу "gente Ruthenus, natione Polonus", впоследствии часто цитируемую, для таких русинов, как он сам, которые были преданы латинской цивилизации в ее польской версии. В более раннем памфлете "Турцики" он также решительно поддержал идею религиозной войны против турок. По иному пути польский культурный империализм достиг своего апогея во время Контрреформации, возглавляемой иезуитами.

Сарматский миф, с соответствующим институциональным ограничением свобод шляхты, был мощной идеологией для распространения польского влияния на восток. Но ее успех зависел от параллельного процесса "латинизации" православия. Иными словами, культурная интеграция государства означала как полонизацию литовской шляхты, так и ее обращение в католичество. Это требовало отмены федералистской идеи, связывавшей две части Речи Посполитой с XIV века и завершившейся Брестской унией. Таким образом, в то время как польская шляхта то и дело вступала в конфликт с королевской властью, она также стремилась к союзу с церковью, чтобы продвигать свою собственную интеграционистскую идеологию.

Контрреформация в Речи Посполитой завершила идентификацию шляхты и Римско-католической церкви. Хотя протестанты были главной целью контрреформации в Польше, орден иезуитов также начал кампанию по возрождению духа Флорентийской унии и восстановлению раскола с православием. Среди их главных выразителей был Петр Скарга, первый ректор Виленского университета на северо-восточном пограничье и советник короля. Скарга был автором работы "О единстве Церкви Божьей и о греческом отклонении от этого единства", опубликованной в 1577 году. В трактате православие осуждалось как ересь, а условия единения с католицизмом сводились скорее к полному поглощению, чем к какому-либо реальному компромиссу. Его план представлял собой попытку интегрировать восточные пограничные земли, возродив идею унии между латинской и греческой православными иерархиями, которая привела бы русинское население под власть римского понтифика. Но были и другие планы, предложенные членами католической иерархии, которые предвещали унию, основанную на признании православными духовной власти папы и богословского единообразия в обмен на признание славянских обрядов русинской церкви. Из среды шляхты исходил третий вариант единства, содержавшийся в "утопических" предложениях воссоединить христианство, признав сущностное сходство двух верований и необходимость их равноправного сочетания. Но это была позиция меньшинства.

Одновременно с разработкой этих планов Церковь вела активную просветительскую и пропагандистскую кампанию по обращению православных в восточных пограничных районах Содружества. Ее миссионерская работа не всегда могла рассчитывать на прямую поддержку государства, но к 1590-м годам королевская политика отошла от прежней политики веротерпимости в сторону более "конфессиональной" позиции. Возможно, это происходило отчасти как реакция на восстановление в 1589 году Московского патриархата, претендовавшего на юрисдикцию над православным духовенством Литвы и Украины. Но решающая инициатива, приведшая к Брестской унии, исходила от православных епископов восточных пограничных земель Содружества. К 1590-м годам православная иерархия на Украине оказалась в затруднительном положении. Их дилемма представляла собой классический случай элиты на спорной пограничной территории. С одной стороны, на них оказывали давление польские католики, а с другой - московский патриарх. Кроме того, они столкнулись с внутренним вызовом своему духовному лидерству со стороны православных братств и разгулом ересей внутри собственной церкви. Они пошли на драматический шаг и стали искать примирения с католической церковью, которая сохранила бы их литургию и обычаи в обмен на признание власти римского понтифика. Но, по словам Михаила Дмитриева, "история Брестской унии - это история иллюзий", сложившаяся на основе взаимного непонимания католиков и православных.

Примирение и ассимиляция православных были успешными лишь отчасти. Первоначально движение получило поддержку среди православной иерархии (из семей шляхты) и светских магнатов, которые видели в нем средство реформирования коррупции и злоупотреблений в своей церкви. Принятие униатской церкви некоторыми литовскими дворянами означало еще один шаг в их полонизации. Сопротивление быстро возникло среди русинских православных братств в городах. Они рассматривали унию как еще один пример высокомерия шляхты и потери местного контроля над назначением священнослужителей. Еще до Брестской унии, но особенно после нее, между католиками и православными разгорелась ожесточенная пропагандистская война. Польское правительство осуждало православных как фанатичных еретиков, а оппозицию униатской церкви - как преступную. Гибридная церковь так и не проникла в массы крестьянского населения приграничных районов и была отвергнута казаками.

Полонизация русинской знати, включенной в состав Речи Посполитой Люблинской унией 1569 года, была далеко идущей, но к середине XVII века не завершилась. Населяя восточные земли Великого княжества Литовского (Волынь и Киев), они сохранили свой язык и православную религию, хотя и приняли ментальную вселенную szlachta, основанную на сарматском мифе. Они отличались от польских шляхтичей по нескольким существенным признакам.

Они сотрудничали с горожанами через братства мирян и с духовенством через традицию активного мирянства. Расположение на границе понтийской степи заставляло их активнее участвовать в военной жизни и даже временами вести собственную внешнюю политику с соседними державами - русскими, татарами и турками. Влияние контактов с кочевыми обществами и исламом на их образ жизни и мировоззрение, возможно, недостаточно оценено. Было бы анахронизмом говорить о наличии среди них националистических или даже протонационалистических чувств. Содружество не смогло ни ассимилировать, ни интегрировать в качестве отличительной культуры в политическое тело.

Униатская церковь, против которой выступала большая часть православных, но которую так и не приняло полностью католическое население, сохранилась в основном в Галиции после разделов Польши. Там она впоследствии стала одной из культурных основ украинского национализма в XIX веке и движения за независимость в XX веке.

Люблинская, а затем Брестская унии создали новые возможности для польской экономической и культурной экспансии в Литве. Некоторые историки считают это величайшим достижением ягеллонского духа федерализма, а также высшей точкой гуманистической культуры эпохи Возрождения, которая достигла своего самого дальнего проникновения на Восток. После Люблинской унии 1569 года польские магнаты смогли быстро расширить свои владения в богатых сельскохозяйственных районах Литовского королевства, то есть на Украине, и навязать свободному населению крепостное право, которое достигло своего полного выражения к 1640-м годам. В то же время ухудшение условий жизни в центре привело к оттоку крестьян и городских низов в тот же регион, что усилило социально-экономическое недовольство. Растущее влияние католических польских магнатов вызывало недовольство местной православной элиты и крестьянства,которые обращались к казакам за руководством в массовом восстании, потрясшем основы Содружества. Именно здесь Шляхта не смогла разработать пограничную политику, которая могла бы закрепить ее позиции на Украине, - манящая возможность, более подробно рассмотренная в главе 4. Защита Шляхтой своих феодальных вольностей ослабляла королевскую власть, когда в XVIII веке правители хищных соседей усиливали свою.Неудача в объединении дворянской и королевской власти в Содружестве оказалась фатальной.

Сравнения и контрасты

Разрабатывая имперские идеологии и культурные практики в мультикультурных государствах, правители и их советники проявляли удивительную гибкость в адаптации к меняющимся обстоятельствам, вызванным борьбой за пограничные земли. Традиции и мифы часто изобретались или переосмысливались, а затем передавались правящей элите и остальному обществу через новые ритуалы, церемонии, памятники и исторические повествования. В определенные периоды строительства империи правители проявляли готовность проявлять терпимость к гетеродоксальным верованиям и идеологиям, возникавшим на периферии центров власти. Задолго до Французской и Промышленной революций евразийские империи были восприимчивы к внешнему культурному влиянию. Даже столкнувшись с потенциально разрушительным воздействием двойных революций, отдельные правители и группы внутри правящих элит предпринимали усилия по включению или синтезу новых течений мысли в гегемонистскую культуру.

Однако правящие элиты так и не смогли полностью освободиться от идеологической основы династической идеи, основополагающих мифов и приверженности, пусть и формальной, миссии или судьбе. Мифы обеспечивали легитимность и основу для социальной солидарности элит. Как правило, они воплощали универсалистскую теологию, которую можно было по-разному интерпретировать. Русские цари представляли себя поборниками православия везде, где оно существовало, но избегали крестовых походов от его имени; императоры Габсбурги постепенно отказались от идеи достижения вселенской империи и остановились на более скромной австрийской миссии на Балканах; Османские султаны и иранские правители приняли эксклюзивные мессианские варианты ислама, а затем отказались от них на практике; а китайские императоры приняли идею Срединного царства или Поднебесной империи как единственного законного государства, но на практике они неоднократно останавливались на компромисс с их универсалистскими претензиями. В XIX веке секулярные тенденции, порожденные двойными революциями на Западе, подорвали религиозные основы имперского правления. Представители правящей элиты осознали преимущества включения националистических элементов в имперскую идеологию, но смесь оказалась не слишком удачной.

В империях Габсбургов, Романовых и Османов упадок религиозного рвения, если не религиозных образов, как духовной основы империй, вдохновил попытки оффициалов и лояльных интеллектуалов разработать наднациональные идеологии, чтобы бороться с растущей волной националистической агитации. Истоки панических движений иллюстрируют, как передача идей между интеллектуалами мультикультурных империй становилась все более распространенной в XIX веке. Пангерманизм, панславизм, панисламизм или пантюркизм не были официально приняты ни одним из правителей трех империй, однако они в той или иной степени оказывали влияние на правящие круги и порой становились решающим фактором при определении политики. Были попытки представить одно или несколько из этих пан-движений как протонационалистические. Хотя в этом есть доля истины, важно провести принципиальное различие между ними на основе их религиозных и расовых компонентов. Идея пангерманизма, проповедуемая Георгом Риттером фон Шёнерером, была преимущественно расовой и антисемитской. Она зародилась в Габсбургской монархии, а не в Германии, и была малопривлекательна даже среди немецкоязычного населения. Ее основное влияние проявилось после распада монархии и прихода к власти национал-социализма. Панславизм зародился в Габсбургской монархии. Его российские сторонники смешивали религиозные (православные), национальные (великорусские) и расовые (славянские) элементы в различных комбинациях. Хотя панславизм никогда не был официально принят имперским правительством, его сторонники периодически оказывали сильное влияние на внешнюю политику, особенно в 1877 и после 1910 года. На протяжении всего XIX века фантомы пангерманизма и панславизма продолжали населять имперское пространство, пугая друг друга.

Из трех трансцендентных идеологий панисламизм имел наиболее сильную религиозную составляющую и был наиболее близок к официальному признанию правителем, султаном Абдюльхамидом II, который возродил халифат в Османской конституции 1876 г. (реализованная только в 1908 г.). Парадоксально, но пантюркизм, как в своих культурных, так и политических проявлениях, зародился благодаря идеям западных тюркологов, особенно венгра Армениуса Вамбери, и российских турок, особенно крымского татарина Исмаила Гаспринского. Как представитель аккомодационной или коллаборационистской тенденции среди мусульман в Российской империи, Гаспринский проповедовал идею, известную как джадидизм (новый метод). Это была форма тюркского культурного национализма, которая переосмысливала ислам в рациональном ключе, предоставляя автономию и терпимость науке и философии; реформировала образование в более практичном и продуктивном ключе, преподавая упрощенный турецкий язык, добавляя русский и сохраняя арабский; расширяла права и возможности женщин, отменяя создание обычаев, таких как хиджаб, не санкционированных Кораном; и подчеркивая необходимость экономических инициатив и технического прогресса. Джадидизм никогда не превращался в единое культурное или политическое движение: "в Российской империи было много джадидизмов, каждый со своими проблемами, уходящими корнями в местную социальную борьбу". Пантюркизм достиг пика своего влияния в Российской империи во время революции 1905 г. и после этого пошел на спад под давлением царизма. В Османской империи пантюркизм и панисламизм были соперниками, а влияние панисламизма в последнее время, несмотря на его одобрение Энвер-пашой, было сильно преувеличено западными комментаторами.

Ни одна из этих наднациональных идей не получила массового распространения в период имперского правления. Причины этого достаточно ясны. Хотя они тоже поддерживали "воображаемые сообщества", они не могли конкурировать с эмоциональными и психологическими призывами национализма как идеологии государственного строительства; для имперских элит они представляли собой потенциально разрушительные, а не объединяющие идеологии в мультикультурных обществах; и они несли в себе опасные взрывоопасные последствия для внешней политики. Однако после распада империй панские движения были возрождены, пересмотрены и использованы в пропагандистских целях в качестве еще одного оружия в борьбе за пограничные территории. Гитлер признал свой долг перед Шёнерером; Сталин не раз обращался к славянскому единству против немцев во время Второй мировой войны. Краткое и фарсовое приключение Энвер-паши в хаосе Кавказа и Средней Азии после Первой мировой войны не положило конец пантуранским устремлениям, которые продолжали спокойно существовать в Турции, несмотря на противодействие правительства на протяжении всей Второй мировой войны.

В конце XIX века правители мультикультурных империй реагировали на секулярные тенденции, возрождая старые религиозно-этические традиции. Эти усилия раскололи новую реформаторскую элиту, воспитанную на ценностях рациональности, науки и технологии как предпочтительных средствах решения современных проблем. Кроме того, ни старые мифы, ни их приукрашивание национальным лоском не могли удовлетворить чаяния и обеспечить лояльность народов приграничных территорий. Потребности в автономии росли по мере того, как ослабевали династические связи и усиливалось противодействующее националистическое давление в приграничных районах. Выживание империй все больше зависело от форс-мажорных обстоятельств. Возрастала опасность большой войны в защиту имперской идеи, которая закончилась бы разрушением имперского государства.

Разгром и распад евразийских империй во многом представлял собой радикальный разрыв с прошлым. Новые люди, вышедшие из малоизвестных слоев общества, организовавшие массовые партии и развернувшие новые идеологические знамена, стали строителями государства на руинах империи. Однако период после падения империи представлял собой переход от одной империи к другой, подобный тому, который в течение гораздо более длительного времени последовал за распадом Римской, Византийской, Сасанидской, Монгольской и Минской империй. Конечно, династическая идея была мертва, за исключением Ирана, где она вскоре возродилась в форме национальной монархии.

В других местах ее вытесняла идея светского правителя, часто носившего титул вождя (фюрера, вождя, гази или просто председателя), чья легитимность и авторитарная власть проистекали из новоизобретенной политической теологии и личной харизмы, транслируемой технологиями коммуникации и методами мобилизации. Тем не менее, различные идеологические основы этих режимов уходили корнями в имперское прошлое. Они не были прямыми, но вполне укладывались в традицию преодоления демографического вызова государственного строительства в мультикультурной среде, что требовало выхода за рамки идеального типа национального государства, принятого на Западе. Это не означало отрицания национальной идеи. Скорее, эти новые правители взяли на вооружение некоторые из тех же приемов национализации своего правления над многоэтническим населением, что и их имперские предшественники.

Передача де-сакрализованных имперских идеологий была на удивление прямой, хотя вдохновение исходило от девиантной традиции. Так было с расовыми теориями Гитлера, связанными с пангерманскими идеями Габсбургской монархии; или с идеями Сталина "националистическими по форме, но социалистическими по содержанию", отражающими его долг перед австромарксистами; или с тремя принципами Сунь Ятсена "национализм, демократия и социализм", модифицированными Чан Кай-ши по неоконфуцианскому образцу. Шляхто-сарматский миф, питавший польский романтический национализм вместе с федеративной идеей, по-прежнему вдохновлял польскую элиту в XX веке. Восстанавливая Польшу после Первой мировой войны, маршал Пилсудский, сам выходец из пограничных литовских земель, стремился восстановить мультикультурное государство ягеллонского типа с республиканской формой правления. Правление Сталина представляло собой новый ответ на постоянные проблемы, стоявшие перед царской мультикультурной империей, который опирался на более ранние традиции. Если идеология была строительными лесами мультикультурных империй, то военная и гражданская бюрократия представляла собой несущие стены и защитные крыши.

3. Имперские институты: армии, бюрократии и элиты

Если борьба за пограничные территории оказывала глубокое влияние на государственное строительство в мультикультурных обществах Евразии, то и обратное тоже было верно. Эти два процесса взаимодействовали друг с другом не только при формировании имперских идеологем, но и при создании политических и социально-экономических институтов. Три ключевых элемента в развивающихся структурах империи - это армия, бюрократия и правящие элиты. В этой главе рассматриваются способы, с помощью которых эти институты и группы отвечали особым потребностям мультикультурного государства в расширении и защите военных границ и наведении порядка в приграничных районах.

Осуществление власти в мультикультурных государствах Евразии в разных пропорциях сочетало в себе элементы того, что Макс Вебер назвал харизматической, патриархальной и бюрократической формами власти. Как он отмечал, "большинство всех великих континентальных империй имели довольно сильный патримониальный характер до и даже после начала нового времени". Но патриархальности в чистом виде, вероятно, никогда не существовало. В своих самых произвольных формах он постепенно уменьшался, не исчезая полностью, под влиянием растущей потребности правителя в более надежной системе сбора доходов и большей функциональной специализации администрации. В имперской мультикультурной системе личный авторитет правителя в значительной степени зависел от его способности проецировать харизму через мифы, символы, ритуалы и церемонии власти, которые имели значение для народов разных культур. Но харизма, как напоминают нам Вебер и другие, нестабильна.

Какой бы универсальной ни была привлекательность трансцендентной идеологии, личные недостатки отдельного правителя могли подорвать его легитимность. Чтобы уберечься от опасности распада своих империй на составные части, родовым правителям мультикультурных государств необходимо было передать и поскольку евразийские империи были завоевательными государствами с подвижными военными границами и не полностью ассимилированными пограничными территориями, армия вновь и вновь оказывалась скрепой имперского правления. В то же время длительные пограничные войны оказывали свое влияние на структуру вооруженных сил и периодически вызывали необходимость военных реформ. Требования создания и удержания мультикультурного государства продолжали формировать характер вооруженных сил вплоть до распада империй. В конце концов, крах наступил, когда лояльность и сплоченность армии начали распадаться. Долгое время служившая клеем для имперского правления, армия в конце концов стала его растворителем.

Вторым институциональным оплотом имперского правления была централизованная профессиональная бюрократия. Она выполняла двойную функцию: во-первых, мобилизовала людские и финансовые ресурсы для поддержки вооруженных сил; во-вторых, разрабатывала административную политику в широком диапазоне от ассимиляции до автономии, чтобы обеспечить принятие импи-риального правления разнообразным населением завоеванных пограничных территорий, привыкшим к другим культурным традициям. Бюрократии накладывали дополнительные, пусть и неформальные, ограничения на правителя и ослабляли некоторые старые интересы, претендовавшие на ресурсы страны. Бюрократы не были свободными акторами, но были укоренены в социальных структурах мультикультурных государств. На их мировоззрение и поведение всегда влияли особые экономические и социальные интересы, организованные в различных институциональных формах, в зависимости от того, черпали ли они свою власть в традиционных посреднических органах, таких как домохозяйства, кланы, племена и сословия, или в суде. Рост профессиональных армий и бюрократий шел примерно параллельно. Высшие гражданские и военные чины вместе с религиозными лидерами господствующей веры, верхушкой дворянства, ведущими купцами и антрепренерами составляли правящую элиту, или то, что Норберт Элиас назвал "основной группой" имперского правления. Их этнический состав также отражал мультикультурный характер имперского правления. Их этнический состав также отражал мультикультурный характер имперского правления. Состав элиты был космополитическим и пополнялся за счет кооптации местных элит из завоеванных пограничных районов в качестве средства обеспечения порядка, интеграции экономики и ослабления потенциальной оппозиции имперскому правлению.

В евразийских империях процесс создания профессиональной бюрократии был длительным и в рамках отдельных государств неравномерным. Лишь в середине XIX века был введен третий слой институциональных структур - выборный парламент и избирательное собрание в масштабах всей империи: сначала в Габсбургской монархии и Османской империи, где этот процесс был прерван; затем, в начале XX века, снова в Османской и впервые в Российской, Иранской и Цинской империях. Эти изменения еще больше ущемили патриархальную власть, но, повторим, не ликвидировали ее полностью.

Ключ к государственному строительству не всегда можно найти в централизованной политике, которая часто проводилась неравномерно и лишь частично. Огромные размеры и разнообразие империй, а также постоянная проблема поддержания военных границ часто вынуждали правителей предоставлять административную автономию региональным или провинциальным элитам. Например, в империи Габсбургов существовала разрозненная система административных единиц: Богемия, Галиция и Венгрия имели собственные представительства, в то время как такие провинциальные земли, как Буковина, управлялись непосредственно из Вены. В начале XIX века западные пограничные территории России, Финляндия, Балтийские губернии и Царство Польское, получили представительные учреждения, которых не было в основных великорусских губерниях. Османская империя имела долгую историю предоставления различных форм автономии Венгрии, Крымскому ха-нату, Дунайским княжествам, Египту и арабским провинциям. Временами династия Цин распространяла различные виды провинциального правления на Синьцзян, Монголию и Маньчжурию. В Каджарском Иране провинция Азербайджан долгое время пользовалась автономией. Адаптация к местным условиям и культурам отчасти объясняет долголетие империй, несмотря на их расположение в высококонкурентном евразийском мире. Сделки с местными элитами часто были наиболее эффективным средством обеспечения стабильности в пограничных районах; это показатель недооцененной гибкости имперского правления. В некоторых случаях, например в Османской и Иранской империях, обращение к передаче власти могло способствовать продлению долголетия империй, но в то же время могло способствовать потере непримиримых пограничных территорий, поощряя сепаратизм.

Однако в борьбе за пограничные территории сравнительно большая институциональная централизация и рационализация в Российской империи к концу XVIII века начала обеспечивать ресурсы, необходимые для получения критического преимущества в войнах с соперниками на сложных рубежах Евразии. Об этом часто забывают, когда историки стремятся использовать другой стандарт сравнения с западными державами, чтобы сделать вывод о том, что процесс рационализации в России зашел недостаточно далеко.

Не стоит забывать и о том, что отношения между центрами власти и пограничными территориями были динамичными и интерактивными.

В этой главе необходимо уделить равное внимание контрастным тенденциям в эволюции имперского правления: переговорам и уступкам, чередующимся с принуждением и репрессиями, и реакции групп населения в приграничных районах - от вооруженного сопротивления, пассивного принятия до активного сотрудничества с имперскими властями.

Военные революции

С самого начала своей борьбы за пограничные территории евразийские империи-завоеватели столкнулись с общей проблемой, связанной с изменением характера ведения войны. С XVI по XIX век в ведении войны произошли три крупные трансформации или революции, все из которых зародились в государствах Западной Европы и лишь впоследствии были переняты или имитированы в других странах. Как и большинство так называемых революций, на самом деле они представляли собой серию неравномерных изменений, растянувшихся на десятилетия, хотя их долгосрочные последствия были фактически революционными. Передача технологий и тактические инновации составляли лишь малую часть военных революций, характера современной войны и, следовательно, результатов последующих фаз борьбы за пограничные территории. В ходе развития каждой из этих трансформаций затраты на производство нового, более сложного оружия, организацию снабжения, набора и обучения профессиональных армий, строительство крепостей не только требовали большей централизации, но и являлись движущей силой финансовых и административных реформ, способствовавших политической и экономической конвергенции в Евразии в период раннего модерна.

Первая, или "пороховая", революция началась с самого раннего использования пороха в XIII веке, что привело к созданию огнестрельного оружия, ручного огнестрельного оружия, мушкетов и пушек. Евразийские "пороховые империи" Османов, Сефевидов и Моголов, как назвал их Маршалл Г.С. Ходжсон, получили многочисленные преимущества в борьбе с кочевыми обществами, заимствуя новые технологии из Европы и применяя их в процессе строительства империи. Кроме того, они разработали превосходную административную организацию, основанную на богатой ресурсной базе, состоящей из излишков продовольствия и драгоценных металлов, которые они получали как за счет грабежа, так и за счет налогов. Они медленнее внедряли изменения в подготовке и тактике, начатые на Западе во время второй, так называемой "военной революции". Основной проблемой здесь было сопротивление племенных, частных или привилегированных военных формирований созданию цен-трализованной, профессиональной постоянной армии.

Датировка и характер второй "военной революции" остаются спорными. Майкл Робертс первоначально предложил ее как радикальное изменение тактики линейной пехоты, разработанной Морисом Нассауским в конце XVI века и повторенной шведами при Густаве Адольфе в Тридцатилетней войне. Джеффри Паркер верно подметил, что во французской, голландской и габсбургской армиях существовали параллельные и независимые нововведения. По его мнению, тремя взаимосвязанными элементами военной революции были изобретение итальянского бастионного следа, массовое распространение огнестрельного оружия с большей опорой на артиллерию и значительное увеличение численности вооруженных сил. Он относил эти события ко второй половине XVI века. Джереми Блэк доказывал более позднюю датировку - конец XVII - начало XVIII века, когда введение более жесткого административного порядка и внедрение новых финансовых инструментов позволили абсолютистским монархиям создать действительно массовые армии. Создание современной профессиональной армии было результат омтого, что Уильям Х. Макнилл назвал управленческой и психологической трансформацией. Логистика, картография, стандартизация снаряжения, рациональная иерархия командования, строгая дисциплина и даже различные представления о том, что такое почетный бой, - все это означало радикальные изменения в административных структурах государства и поведенческих моделях его слуг.

Рост стоимости войны в конце XVI и на протяжении всего XVII века, связанный с увеличением численности армий, строительством более сложных крепостей и производством более технически совершенного оружия, пришелся на период, когда разрушительный эффект от притока серебряных слитков из Нового Света создал серьезные финансовые проблемы для евразийской и европейской экономики, хотя о природе и масштабах "кризиса XVII века" много спорят."Доимперская Московия была избавлена от наиболее пагубных экономических последствий благодаря своей относительно автономной, внутренне ориентированной экономике и слабым торговым связям с Западом. Официальное введение крепостного права в 1649 году еще больше изолировало экономику от внешних воздействий, одновременно создавая потенциальную основу для стабильного налогоплательщика и источника рекрутов, что позволило Петру I построить централизованное милитаризованное государство как мощного конкурента в борьбе за пограничные земли в XVIII веке.

Третья трансформация, начавшаяся в середине XIX века, достигла апогея накануне Первой мировой войны. Двумя ее ключевыми составляющими стали механизация войны и воинская повинность. С начала XVIII до середины XIX века технология производства оружия оставалась более или менее неизменной, а солдаты не требовали специального образования. Применение паровой энергии и механизированного производства для массового выпуска стрелкового оружия, артиллерии и т. д. привело к тому, что в начале XIX века в России было создано несколько новых видов оружия, и военно-морских судов, строительство стратегических железных дорог и использование телеграфа заставили внести серьезные изменения в финансирование, организацию и подготовку армий. Призыв в армию стал практическим воплощением идеи нации-оружейницы. Изначально концепция нации-оружейницы могла быть мифом, пропагандируемым лидерами Первой французской республики и закрепленным Наполеоном, но она была достаточно близка к реальности, чтобы вдохновить других на поиск эквивалента. Однако только во время войн за объединение Германии идея массовых армий, основанных на воинской повинности, стала общей чертой армейских реформ во всех евразийских империях, за исключением Ирана. Но даже в этом случае мультикультурный уклад этих государств препятствовал повсеместному применению воинской повинности.

Речь Посполитая

Речь Посполитая может служить примером мультикультурного государства-завоевателя, которое достигло пика в начале борьбы за пограничные земли, а затем быстро угасло, потому что не смогло развить два столпа власти - профессиональную армию и бюрократию, - которые позволили его конкурентам сохранить курс и в процессе свести некогда крупнейшее государство в Европе к набору пограничных земель, расположенных между немецкой (прусской и габсбургской), русской и османской державами. В период своего расцвета в XIII и начале XVI веков Полишско-Литовское Содружество обладало значительным населением и достаточными ресурсами для реализации имперских амбиций. Хотя Содружество не было империей в строгом смысле этого слова, оно было мультикультурным, экспансионистским государством, вовлеченным в борьбу за пограничные территории с соседними Российской, Османской и Габсбургской империями. Главным недостающим компонентом его институтов была сильная королевская власть. Королевская власть была выборной, а не наследственной, не имела сакрального мифа и сталкивалась с альтернативной идеологией легитимности, воплощенной в традиционных "вольностях" польской шляхты (szlachta). Хотя во всех евразийских империях среди социальных или региональных элит существовали вызовы централизаторской политике, в случае с Содружеством они оказались фатально успешными. Конечно, интерпретация того, что королевская власть неуклонно разрушалась с XIII века под давлением шляхты, оспаривается. Подобно идее о длительности османского "упадка", он слишком упрощает сложный процесс и игнорирует или отрицает возможность иного исхода. Шляхта неустанно стремилась наложить ограничения на власть королей во имя сохранения традиционных свобод. Но борьба не была односторонней. Шляхта не была едина в своей защите коллективных политических свобод. То, что она была разделена на фракции по поводу средств достижения своих целей и социально расколота между верхушкой магнатов и средними и низшими слоями, позволяло королям вести переговоры и играть одну группу против другой.

При двух последних королях из династии Ягеллонов в XVI и начале XVII века были предприняты целенаправленные усилия по укреплению престижа и власти центрального правительства. Хотя польская корона была выборной с XIV века, собравшиеся на сейм традиционно избирали члена семьи Ягеллонов. Взамен они добивались различных уступок, включая освобождение от налогов, личную неприкосновенность и право решающего голоса при принятии законов. Время от времени королевская власть пыталась переломить эту тенденцию. В начале своего правления Сигизмунд I (1506-1548) обратился к сейму с просьбой предоставить ему достаточные доходы для содержания постоянной армии, чтобы справиться с восстанием на юго-восточном (украинском) пограничье. Он добился лишь частичного успеха. Его единственной явной победой было получение контроля над епископальными номинациями. Политическое движение среднего слоя шляхты под названием "Исполнение законов" фактически укрепило королевскую власть, ослабив влияние магнатов. В результате была усовершенствована и стала более эффективной центральная бюрократия, а земли, отчужденные от короны, были возвращены под королевскую власть, что увеличило доходы короля.

Власти расходятся во мнениях относительно того, когда именно был проигран спор за королевскую власть. Для целей продвижения тезиса о пограничье критический момент наступил в 1569 году, когда Люблинская уния завершила длительный процесс объединения Королевства Польского и Великого княжества Литовского в единое государство с общим монархом и парламентом. На выборах 1573 года шляхта добилась признания принципа viritim, согласно которому каждый дворянин королевства получал право участвовать в избрании короля. Это привело не только к дальнейшему ограничению влияния магнатов, но и к превращению голосования в нечто, напоминающее аукцион. Выиграл Генрих Валуа, который согласился на целый ряд уступок (Энриковы статьи), фактически низведя короля до уровня гувернера. Следующее избрание трансильванского князя Стефана Батория королем в 1576 году приостановило падение. Он завоевал уважение шляхты своей энергией и военными навыками, не прибегая к институциональным реформам. Баторий был не только военным гением, но и осознавал необходимость постоянной армии. Он создал первые регулярные пехотные части и зачислил 500 казаков в состав платной кавалерии, уменьшив тем самым свою зависимость от шляхетского леве. Расширение и укрепление этих сил зависело от финансового одобрения сейма, в котором доминировали шляхтичи. Когда Сигизмунд II Август (Зигмунт Август) (1587-1632 гг.) потребовал постоянного ежегодного субсидирования армии, которое должно было утверждаться большинством голосов, он столкнулся с сильной оппозицией. Шляхта восприняла это как вызов их традиционным свободам, справедливо заподозрив его в автократических, централизаторских притязаниях, чтобы продвинуть свои претензии на шведский трон, где меньше ограничений на королевскую власть. Короткая гражданская война была подавлена королевской армией, но дело конституционной реформы погибло.

Другой король-воин, Ян Собеский, смог вписать славную страницу в военную историю Польши, помогая снять осаду Вены в 1683 году. Однако в дальнейшем история армии - это почти непрерывный спад численности и финансирования. Сейм 1699 года сократил армию с 38 000 до 24 000 человек. Во время Северной войны численность армии была ненадолго увеличена до 90 000 человек, но "тихий сейм" 1717 года вернул ее к довоенному уровню и резко сократил налоговую базу. Военные расходы Польши в том году составляли лишь малую часть от расходов окружающих имперских соперников: около 43 % от прусских, 27 % от русских и 16 % от габсбургских. К середине века прусская армия насчитывала 80 000 человек, русская - 200 000, а австрийская - 67 000. Фактическая численность польской королевской армии составляла около 16 000 человек.

Менталитет szlachta также глубоко проник в тактическую военную сферу. Их "эквофилия", как называет ее Норман Дэвис, привела к "преувеличенной зависимости от кавалерии", от которой полякам было трудно избавиться даже в XX веке. Они публично демонстрировали рыцарское отношение, которое становилось все более оторванным от реальности по мере того, как Польша погружалась в анархию.20 Более чем за полвека до Первого раздела окружающие державы поняли, что способ контролировать Польшу заключается в сохранении ее традиционных свобод, которые гарантировали ее военную слабость. Это был переломный момент, когда Польша де-факто утратила свою независимость.

Монархия Габсбургов

Габсбурги столкнулись с теми же сложными проблемами государственного строительства, что и польские короли, однако им удалось решить их или, по крайней мере, отсрочить их разрушительные последствия на длительный срок. Административная власть и создание профессиональной армии в империи Габсбургов были достигнуты скорее путем умелого торга и переговоров, чем принуждением. С момента отделения Австрии от Испании в 1521 году и до 1740 года рост центральных институтов был нерегулярным и бессистемным процессом. По словам Роберта Канна, "на протяжении большей части периода между объединением Венгрии, Хорватии и Богемии с наследственными землями Габсбургов в 1526-1527 годах и ликвидацией монархии в 1918 году сама концепция империи Габсбургов как конституционного образования вызывала серьезные споры"."В результате, - заключает Чарльз Инграо, - за три столетия монархия пережила восемь крупных кризисов, которые потрясли самые ее основы и угрожали расчленением: в 1618-1620, 1683, 1704-1705, 1740-1741, 1790, 1809-1810, 1848-1849 и 1916-1918 гг. С самого начала монархия была фактически хофштатом, который управлял коллекцией территорий, собранных не путем завоевания, а посредством брака и наследования, связанных между собой средневековыми договорами и союзами. Вена вела бесконечный "торг" с местными корыстными интересами. Этот процесс стал постоянной чертой истории Габсбургов и позволил империи пережить бури войн и восстаний на протяжении почти пяти веков.

Уже в правление Фердинанда II (1619-1637), которого часто считают первым абсолютистом, династия закрепила свою власть на двойных принципах - первородства и наследственности, установила свое исключительное право держать войска под оружием и подчинила сословия суверенитету правителя. Она стремилась создать "габсбургское дворянство", раздавая земли по всей территории монархии (за исключением Венгрии) в обмен на абсолютную преданность трону с целью ослабления региональных связей. Политика культурной и социальной ассимиляции, достигшая своего апогея в католическом барокко, не имела точного аналога в административной сфере. Двумя основными центральными учреждениями, отвечавшими за финансирование и содержание армии в длительных пограничных войнах с турками, были Хофкригсрат и Хофкаммер. Оба органа были коллегиальными и выполняли дублирующие функции. Взносы на содержание армии поступали в результате сложного процесса торга с провинциальным ландтагом наследственных земель (Erblande). Следовательно, невозможно было сказать, сколько доходов будет поступать из года в год. В случае необходимости правительству приходилось искать дополнительное финансирование за счет иностранных займов и субсидий (в основном испанских на протяжении большей части XVI и XVII веков, а затем британских) и добровольных пожертвований церкви и крупных дворянских семей.

Регулярная армия Габсбургов начала формироваться после разрушительных военных эксцессов Тридцатилетней войны. Ее прототип был создан Фердинандом III в 1649 году, когда он отказался распустить имперские войска. Таким образом он пытался обойти сопротивление традиционных сословий, представленных в провинциальном ландтаге, в деле обеспечения рекрутов. Его инициативы ослабили власть наемных полковников, чьи частные армии были бичом Центральной Европы. Впоследствии императоры также могли в кризисные моменты привлекать контингенты из других государств Священной Римской империи.24 Если не считать русских, его преемникам не удалось централизовать финансирование, снабжение и рекрутирование, которые оставались в основном в руках наследственных земель вплоть до середины XVIII века.25 Тем не менее, способность собрать мощную армию разительно контрастировала с тем, что происходило за границей в Речи Посполитой.

В рамках системы военных предпринимателей наемные полковники собирали собственные войска и нанимали командиров более мелких подразделений независимо от происхождения и статуса. Это надолго повлияло на этническую и социальную структуру корпуса Габсбургов. Большинство полковников, которым принадлежали полки в XVII веке, были иностранными наемниками, в основном итальянцами и немцами из Священной Римской империи, с небольшим количеством представителей других национальных групп. Леопольд I (1657-1705) признавал, что армия - единственный институт, помимо двора, который подчинялся его личной власти без необходимости опираться на местную элиту и ее выборные институты. Другим способом обеспечения лояльности армии была его политика привлечения на командные должности иностранцев, независимых от местных диет, с последующим их облагораживанием. Изменения начали происходить только в XVIII веке, когда, в отличие от прусской и русской армий, где дворянин и офицер были практически синонимами, в армии Габсбургов все большее количество простолюдинов, за исключением высших чинов и элитных гвардейских и кавалерийских полков.

На протяжении всего XVII века армия поглощала около 80 процентов бюджета. К этому времени армия Габсбургов стала равной армии Османов, их главного соперника в борьбе за балканские пограничные территории. В начале XVIII века она смогла сражаться на обоих концах двойной границы против венгерского восстания на востоке (Курукская война, 1703-1711) и на западе в войне за испанское наследство (1700-1714). Большая часть заслуг принадлежит трио блестящих иностранных военных организаторов и полководцев: Раймондо Монтекукколи, герцогу Карлу Лотарингскому и принцу Эжену Савойскому. Будучи президентом Гофкригсрата с 1668 по 1681 год и главнокомандующим, Монтекукколи объединил гражданский и военный контроль над армией. Он реорганизовал австрийскую пехоту, повысив ее мобильность и мощь. Извлекая уроки из опыта шведской армии в Тридцатилетней войне, он ввел легкую артиллерию и превратил кавалерию в более универсальную силу. Отвечая на вызов османской войны, он использовал хорватских всадников в качестве гусар и иррегулярной пехоты, что стало новшеством для западных армий. Ключом к успеху австрийцев на поле боя стали постоянные учения и железная дисциплина, позволявшие удерживать строй перед лицом массовых наскоков османских войск. Человек эпохи Возрождения и человек Ренессанса, он был одним из первых полководцев, разработавших общую теорию войны.28 То, что полководцы были также военными планировщиками, которые организовывали финансы, строили арсеналы и улучшали материально-техническое обеспечение, способствовало созданию постоянной армии численностью 100 000 человек, которая занимала место среди лучших в Европе.

Главным недостатком армии по-прежнему оставалась ее постоянная зависимость от местных диет в обеспечении рекрутами и денежным довольствием; эта проблема так и не была полностью преодолена, особенно в Венгрии. При Марии Терезии альтернативные предложения по решению этой проблемы учитывали различные боевые условия на двойных границах. Сторонники прусского образца воинской повинности, поддержанные Иосифом II и ведущими военными деятелями, отвечали на вызов Фридриха Великого на северной границе. Граф Кауниц выступал за строгое разделение армии и общества, предлагая в качестве жизнеспособной модели высокомилитаризованную Военную границу, противостоящую Османской империи. Военная партия" одержала победу над Марией Терезой и ее советниками. Воинская повинность была введена сначала в австрийско-богемских провинциях, а затем в Венгрии. Расширился набор иностранных наемников; система отпусков облегчила пожизненную службу, которая была отменена только в 1802 году; были сформированы регулярные полки; немецкий стал языком командования; был введен целый ряд улучшений в обучении и воспитании офицеров. Общим результатом стало значительное усиление контроля государыни над своими подданными. К концу ее правления армия, которую теперь называли "имперско-королевской" (kaiserlich-und-königliche или k-u-k), насчитывала 200 000 человек. Ревитализированная армия не смогла помешать Фридриху II захватить и удержать Силезию, но она помогла сохранить монархию в один из ее многочисленных кризисных моментов.

Эти реформы были дополнены столь же масштабными изменениями на военной границе с Османской империей. Она была превращена в резервуар рабочей силы для регулярных вооруженных сил. Иосиф II стремился сократить расходы, поощряя войска, размещенные более или менее постоянно на Военной границе, заниматься в мирное время каким-либо видом оплачиваемой работы. В этих мерах был даже "просветительский" аспект, поскольку Иосиф считал, что такая деятельность будет способствовать благополучию и счастью солдат.

Набранные из всех уголков империи и за ее пределами, солдаты Габсбургов говорили на десятке языков, хотя языком строевой подготовки и команд оставался немецкий. Во время наполеоновских войн эрцгерцог Карл, брат императора и самый главный генерал в армии, провел реформы. Однако не было попытки объединить французов или пруссаков в создании подлинно национальной армии. Карл категорически возражал против создания массовой армии по французскому образцу, утверждая, что "такая мобилизация разрушит промышленность и национальное процветание, нарушит установленный порядок, включая систему управления". Он даже не доверял гражданскому ополчению (ландверу), которое вдохновлялось местными патриотическими мотивами.

Результаты деятельности армии Габсбургов в Наполеоновских войнах были неоднозначными: она проиграла больше сражений, чем выиграла. Тем не менее она была ключевым компонентом всех коалиций. Именно ее стойкость во многом помогла Меттерниху добиться для монархии ведущей роли в европейской политике вплоть до революции 1848 г. Главной проблемой, с которой столкнулись разработчики военной политики в Вене, было недовольство венгерской элиты своей ролью в армии. Венгры упорно сопротивлялись контролю Вены над военной границей, хотя и продолжали поставлять в армию легкие кавалерийские части. Когда дело дошло до войны, венгры сплотились вокруг династии, чтобы противостоять Наполеону, в отличие от своих польских коллег, которые его поддержали. До 1848 года венгры составляли 68 % пехоты, расквартированной в Венгрии, и 43 % армии в целом. Но с 1790 года венгерский совет неоднократно требовал создания национальных частей, состоящих из мадьяроязычных офицеров и солдат. Рост националистических настроений привел к аналогичным, хотя и менее резким, трениям между немецким командованием и чешскими, итальянскими и даже польскими войсками. Вена отреагировала на это двояко. Преимущественно аристократический корпус и долгосрочный набор солдат (вплоть до 1840-х годов) были дополнены хорошо известной политикой размещения войск одной национальности на территории другой - что принесло свои плоды во время революций 1848/9 годов.

Высшим испытанием для армии стал 1848/9 год. Восстания по всей монархии, как в центре, так и в приграничных районах, казалось, предвещали распад государства. Но армия не распалась на свои национальные составляющие. Региональные командования в Богемии, Ломбардии-Венеции и Хорватии сплотились вокруг династии. В Ломбардии-Венеции от половины до двух третей войск сохранили верность. Хотя борьба в Венгрии приобрела некоторые черты национального восстания, она также напоминала гражданскую войну. Верные части "императорской и королевской" армии представляли собой смесь всех национальностей, включая венгров. В рядах мятежной венгерской армии были словаки и немцы. Отдельные солдаты часто путались, переходили на другую сторону или дезертировали в зависимости от обстоятельств. Конечно, под предводительством Лайоша Кошута венгерская диета провозгласила независимость. Но большое венгерское государство, которое он предполагал, было, как и монархия, многонациональным, со своими собственными. Пограничные территории в Словакии, Трансильвании, Банате и Хорватии; это был верный рецепт для создания оппозиции в этих регионах.

Хотя верные австрийские войска одерживали верх, молодой император Франц Иосиф (1848-1916) в момент паники обратился за помощью к России. Николай I, обеспокоенный распространением революции на Польшу, с радостью откликнулся. Для русских появление Юзефа Бема, польского генерала и ссыльного революционера, в качестве командующего успешной венгерской кампанией в Трансильвании было зловещим знаком. Вмешательство русских вызвало неизбывную вражду венгров, которая периодически усиливалась в течение последующих ста лет.

Неустойчивая лояльность полиэтнической армии способствовала поражениям в войнах за национальное объединение Италии и Германии против Франции и Пьемонта в 1859 году, а также против Пруссии в 1866 году. Дезертирство венгерских полков в битве при Сольферино привело к выходу венгерского корпуса из военных действий. В 1866 году два итальянских полка перешли на сторону пруссаков, а венгерские военнопленные сформировали антигабсбургский легион. Эти поражения убедили Вену в необходимости реформ в армии и политического урегулирования с Венгрией в 1867 году, которое фактически разделило монархию на две отдельные части, связанные общими внешними, финансовыми и военными институтами. Условия экономического компромисса должны были пересматриваться каждые десять лет, что приводило к периодическим спорам о размерах и распределении военного бюджета. Военные положения компромисса предусматривали создание общей имперско-королевской армии с династическими знаками отличия и сохранением немецкого языка в качестве языка командования - двух источников недовольства среди венгров. Кроме того, были созданы два ополчения: хонвед для Венгрии и ландвер для Австрии. Впервые хонвед (защитники отечества) были сформированы в 1848 году как ядро венгерской национальной революционной армии, и их воссоздание явно было уступкой венгерским национальным чувствам.

Реорганизация вооруженных сил, порученная главе австрийской военной канцелярии Фридриху Беку, предложила что-то всем, но не удовлетворила никого. Он последовал прусской модели, создав генеральный штаб вместо системы министерского господства и потребовав от него для вступления в члены Kriegsschule. Это сохраняло немецкое господство в военном корпусе. Оба ополчения предназначались для обороны страны, но венгры были намерены превратить хонвед в нечто похожее на национальную армию с венгерским языком в качестве языка командования. У немцев не было ничего подобного в отношении ландвера, и он никогда не развивался в направлении австро-германской национальной армии. Но Бек стремился интегрировать ландвер и хонвед в регулярную армию и заменить их новым сбором под названием ландштурм для обороны страны.

Императорская и королевская армия так и не превратилась в национальную силу, хотя в ней преобладали немцы благодаря языку командования и преобладанию немцев в генеральном штабе (60 % против 18 % славян и только 4,5 % венгров в конце XIX века) и в генеральском корпусе в целом. Монарх Франц Иосиф сохранил за собой роль верховного главнокомандующего и был совершенно спокоен в использовании хонведа для поддержки венгерских землевладельцев в подавлении аграрных беспорядков со стороны недовольных крестьян.

Усилия по воспитанию в армии наднациональной, династической лояльности достигли кульминации в мирное время во время празднования императорского юбилея в 1898 году. Франц Иосиф принял военный образ жизни, как бы давая понять, что армия (наряду с церковью) является сильнейшим гарантом государственного единства; в этом он был похож на других правителей евразийских империй. Символическое слияние армии и церкви, этих двух главных национальных столпов империи, пронизывало все церемонии юбилейного года. Массовое вручение медалей военнослужащим сопровождалось распространением тринадцатистраничной памятной брошюры для солдат по случаю пятидесятилетия Его Величества Франца-Иосифа I. Это была "неэффективная попытка иммунизации объединенной армии против угрозы радикального национализма".

К этому времени массовая воинская повинность привела к созданию армии, этнический состав которой полностью соответствовал этническому составу империи в целом. Если хотя бы 20 процентов солдат полка говорили на родном (не немецком) языке, то и офицеры должны были изучать его и говорить на нем. Однако попытки добиться интеграции путем манипулирования имперскими символами и уступок местным националистическим настроениям не привели к созданию действительно интегрированной армии, представляющей общество в целом. Только около 20 процентов молодых людей, подлежащих призыву на военную службу, были призваны в армию, и число не явившихся на службу постоянно росло вплоть до 1910 года, когда оно достигло 22 процентов.

Вооруженные силы Австро-Венгрии были предназначены не для ведения крупной войны, а для поддержания хрупкого баланса между основными компонентами империи. По размеру оборонного бюджета и проценту населения, ежегодно призываемого на военную службу, австро-венгерские войска отставали от основных европейских держав. В 1914 году армия насчитывала меньше пехотных батальонов, чем в 1866 году. Были проведены отдельные реформы для улучшения состояния солдат и образования офицеров. Но единого командования или концентрации власти в Военном министерстве, как это было в реформированной русской армии, не было. Франц Иосиф, который считал себя военным до 1859 года, пока не проявились его недостатки, играл роль арбитра между фракциями и соперничающими ведомствами, что привело к катастрофическим результатам в Первой мировой войне. К этому времени верховное командование находилось в руках Конрада фон Хётцендорфа, талантливого, модернизирующего начальника штаба, который был привержен идее превентивной войны, но пессимистично оценивал шансы монархии выжить в ней. Корпус офицеров был социально изолирован от рядового и гражданского населения; во-первых, присягой императору и прямым подчинением ему, а во-вторых, как это ни парадоксально, культивированием формы престижа, основанной на артистическом, кастовом, социальном различии между недворянами и остальным обществом, а не на наследственных привилегиях, которые порождали естественное благородство (noblesse oblige). В результате получилась "бюрократическая армия", плохо приспособленная для ведения боевых действий в эпоху национализма.

Показатели армии в Первой мировой войне, казалось бы, должны были опровергнуть столь пессимистичный вывод. За исключением нескольких преувеличенных случаев мятежа или дезертирства, армия сохранила свою сплоченность.

Однако к весне 1918 года оказалось верным предупреждение графа Казимира Бадени, сделанное им в 1895 году: "Государство национальностей не может вести войну без опасности для себя". Возможно, правильнее было бы сказать: "государство национальностей не может потерпеть общего поражения без смертельной опасности для себя". Как только компромисс с Венгрией был достигнут, у монархии было два варианта реорганизации армии в Цислейтении. Она могла разрешить формирование национальных частей, сопоставимых с венгерскими. Именно за это выступали чехи в своих петициях о создании чешской национальной гвардии. Или же можно было приступить к программе германизации армии. Оба варианта были чреваты политическими опасностями. Монархия отреагировала, как это часто бывало, не придерживаясь ни того, ни другого курса. Хрупкий компромисс обеспечил лишь умеренную лояльность династии.

Мемуары бывших высокопоставленных офицеров, как немецких, так и венгерских, свидетельствуют об их убежденности в том, что во время Первой мировой войны армия, даже включая чешские передовые части, была верна до конца. Однако еще до 1914 года среди немецкоязычных офицеров уже начали проявляться два разных отношения к примату имперских или национальных тенденций. Те, кто называл себя староавстрийцами, отождествляли себя с династией и имперским правлением. Другая группа, которая воспринимала процесс национализации империи как продвинувшийся гораздо дальше, считала себя в первую очередь немцами или австро-германцами. Аналогичную линию, разделяющую венгерских националистов, провести сложнее из-за их более развитой идентификации с венгерским национализмом и амбивалентного отношения к имперской идее как к защитному покрытию их национальных устремлений и тормозу их дальнейшего развития. Под поверхностью рядовые националисты были уязвимы для националистической пропаганды. Во время долгой и тяжелой войны эта лояльность становилась все более и более разорванной.

В первой половине 1918 года австро-венгерская армия подвергалась серьезным испытаниям из-за внутренних беспорядков. В январе в Вене началось массовое забастовочное движение с радикальными социальными и экономическими требованиями, которое распространилось на австрийские провинции, затем на Брно и Будапешт, где впервые были сформированы Советы. Поскольку большевики вели переговоры о мире, правительство смогло перебросить с русского фронта семь дивизий полного состава для подавления беспорядков. Но в шахтерских районах Моравии произошли новые вспышки. И снова армия была вынуждена вмешаться.

Среди словенских, русинских и сербских полков вспыхнули волнения, за которыми последовали чехи. Верные части армии подавили их. Но это был уже не 1848 год. По мнению З. А. Б. Земана, армия стала "тупым орудием; в конце концов она подвела династию Габсбургов в трудную минуту". Представляя массовые забастовки, она позволяла националистическим лидерам внутри страны и за ее пределами поддерживать революционные движения, не разделяя их на потенциально антагонистические национальные и социальные течения. К августу 1918 года габсбургская армия распалась на составляющие ее этнические части, начиная с массового дезертирства хорватских полков. Новый император Карл отказался использовать армию для борьбы с национальными советами в имперских пограничных районах, которые организовывали распад империи.

По мере распада имперской армии ее офицеры и солдаты пытались добраться до своих родных земель, которые находились в процессе формирования новых государств под национальными знаменами. Пока великие державы в Париже пытались издалека наметить новые границы для государств-преемников, уравновешивая принцип национального самоопределения экономическими и стратегическими требованиями, местные националистические силы сражались друг с другом за спорные территории. Польские части, состоявшие из бывших солдат русской и габсбургской армий, и полки генерала Халлера из Франции в то или иное время действовали на трех фронтах - против немцев, большевиков и венгров. Чешские части сражались внутри страны против венгров и за рубежом против большевиков в Сибири, чтобы заручиться поддержкой союзников в создании экономически и стратегически жизнеспособного, но многонационального чехословацкого государства, в котором они будут доминировать. Венгры, хотя и были побежденной державой, все еще сражались как под либеральным, так и под советским правительством против румын, сербов и чехов. Армия "к-у-к" в итоге породила множество ссорящихся национальных отпрысков.

Бюрократическая паутина

Попытки объединить разрозненные части монархии путем создания центральных бюрократических институтов столкнулись с проблемами, схожими с теми, что стояли перед организацией модернизированной, унифицированной армии.

Габсбургская монархия наиболее близко подошла к веберианскому идеальному типу, но в то же время она прошла через ряд исторических изменений, которые катализировали ее отношения с другими корпоративными структурами общества и с правителем в том числе. Можно выделить четыре основных периода в его эволюции. В XVII веке он сформировался как реакция на угрозы целостности монархии со стороны турок-османов и протестантов. В союзе с католической церковью и армией как тремя оплотами империи бюрократия легко вписалась в иерархическую барочную модель управления с ее акцентом на конформизм, ранг, формальные межличностные обмены, подчинение авторитету и театральность публичных мероприятий.

Приход Марии-Терезии на престол в 1740 году открыл новый этап в кампании Габсбургов по примирению противоречивых местных интересов при продвижении политики централизации и ассимиляции. Старая картина все более рационального и светского австрийского абсолютизма при Марии-Терезии и Иосифе II претерпела изменения. Неизменной остается приверженность армии и бюрократии политике централизации, чтобы справиться с требованиями внешней политики, особенно с Силезскими войнами против Пруссии, а также с расходами на поддержание границ против турок. Но в других областях сопротивление и противодействующее давление со стороны церкви и венгров заставляли их действовать осторожно, торговаться и идти на компромисс. На протяжении всего периода с 1740 по 1780 год реформы как на центральном, так и на региональном уровне заложили основы современной административной и финансовой структуры. Постепенно, хотя и неуверенно, вводились все веберианские признаки бюрократической практики: функциональная дифференциация, регулярные оклады, четкая иерархия команд.

Как это часто случалось в мультикультурных империях, военное поражение стало мощнейшим стимулом для проведения не только военных, но и финансовых реформ. Когда Мария Терезия, атакованная Фридрихом Великим, столкнулась с пустой казной, она обратилась к графу Вильгельму Хаугвицу, чтобы тот ввел новую финансовую и административную систему в империи. Будучи отпрыском школы камералистов, Хаугвиц стал движущей силой проекта административной реформы, основанной на объединении богемской и австрийской канцелярий. Впоследствии это учреждение стало воплощением того, что Ричард Эванс называет "олигархией из Богемии", в бюрократическом управлении монархией на протяжении последующих полувеков. Каково бы ни было их этническое происхождение, они разделяли германизированную культуру, были убежденными сторонниками иосифлянских реформ и выступали против венгерской автономии. Их лояльность к монархии проявилась наиболее ярко в "спасителях Австрии в 1848 году, двух богемных генералах и богемном государственном деятеле": фельдмаршал князь Альфред Виндишгретц, фельдмаршал Йозеф Венцель Радецкий и князь Феликс Шварценберг.

Хаугвиц также понимал необходимость превращения Терезианумской академии, основанной иезуитами для обучения сыновей венгерских аристократов, в секуляризованное учебное заведение с преподаванием на немецком языке государственных финансов и экономики. Хотя план сделать немецкий языком имперской бюрократии оказался преждевременным, это был первый шаг.

Только после вступления Иосифа II в полную силу в качестве императора начались систематические усилия по созданию новой элиты. Государственные служащие получили необычные для того времени привилегии, включая регулярный доход, регламентированный рабочий день, пенсионное обеспечение, а также традиционные награды в виде титулов и наград. Но были и обязательства. Чтобы получить высокую должность, необходимо было получить юридическое образование, а бюрократы должны были начинать службу в провинциях с низшего уровня, чтобы приобрести практический опыт. При Иосифе II в высших бюрократических кругах доминировала старая аристократия, а низшие круги стали местом работы и убежищем для писателей, поэтов и ученых, приверженных прогрессивным, рационалистическим реформам, пока не наступила обратная реакция на Французскую революцию. Реформы иосифлян привели к немедленному и непосредственному улучшению жизни крепостных, что послужило толчком к возникновению фюрермитоса - почти религиозного доверия крестьянства к высшей власти, которую представлял император.

Новые мобильные группы в бюрократии неуклонно подрывали позиции аристократии. В период с 1840 по 1867 год они постепенно заняли две трети высших должностей. Это новое служилое дворянство состояло из представителей городских немецкоязычных средних слоев, получивших образование на юридических факультетах университетов. Они выработали особый стиль жизни под названием "культура бидермайера", который обеспечил им прочное положение и высокий статус в обществе. Несмотря на преобладание немцев в чиновничьем аппарате, официальная доктрина сохраняла строгую этническую нейтральность, подпитывая представление бюрократов о том, что они преданы династии, а не государству. Заботясь о равенстве перед законом, вытекающем из их профессиональной подготовки, новая элита стремилась уменьшить произвольный и непредсказуемый характер абсолютистского государства. Но им мешали правила и нормы, которые не позволяли им играть важную роль в проведении серьезных реформ. Таким образом, они оказались в противоречии между послушанием и инновациями, которое было сломлено, если и драматично, революцией 1848 г. Но это лишь воспроизвело дилемму как выбор между порядком и хаосом.

После 1848 года бюрократия стала для государства, потрясенного революцией, стабилизирующей силой, которая придавала империи целостность. В ответ на центробежные силы, вызванные революциями, в центре были предприняты новые усилия по реформированию и стандартизации бюрократической структуры по всей империи, включая Венгрию. Несмотря на радикальные изменения в политических отношениях между центром и периферией, административный стиль так называемого неоабсолютистского режима продолжал оказывать влияние на имперское правление Габсбургов до самого конца. После 1867 года он все больше и больше брал на себя роль создателя социального государства раньше, чем где-либо еще в Европе. Бюрократия возникла в результате конституционных экспериментов 1850-1860-х годов как новая трехмерная государственно-централизованная администрация, в которой властная государственная традиция сосуществовала с политически влиятельной системой местных и региональных корпоративных органов (партий и групп интересов) и либеральной конституционной этикой, которая подчеркивала индивидуальные политические права.

Венгерское пограничье

Основная проблема, с которой периодически сталкивались централизаторские тенденции династии Габсбургов, возникла в пограничной Венгрии. После изгнания османских войск из Венгрии и подавления габсбургскими войсками венгерского куруча (народного) в войне за независимость император Иосиф I (1705-1711) признал необходимость компромисса с мятежным мадьярским дворянством.

В 1711 году в Сатмаре он согласился соблюдать их традиционные вольности и управлять вместе с династией в соответствии с законами страны. Дворяне, объявившие о своей верности императору, сохранили свои земельные владения, освобожденные от налогов, и абсолютную власть над своими крепостными. Взамен дворяне подтверждали свое согласие с наследственным правлением Габсбургов и отказ от законного права сопротивляться центральной власти государства, гарантированного Золотой буллой 1222 года. Условия капитуляции куруча были настолько мягкими в глазах лояльных магнатов, что они жаловались на высокомерие лидеров восстания, "как будто они одержали победу над императором". После отражения османской угрозы главная ценность Венгрии заключалась в том, чтобы служить пограничной территорией для Габсбургов, пока они проводили амбициозную династическую внешнюю политику в Центральной Европе и Нидерландах.

При Марии Терезии и Иосифе II шаги по кооптации высшей прослойки венгерского дворянства увенчались определенным успехом. Вена привлекла ряд аристократов, которые построили дворцы в австрийской столице вместо того, чтобы жить в своих загородных поместьях. Лоялисты были вознаграждены высокими чинами, наградами и местами в гражданской и военной бюрократии. Среди наиболее ярких примеров интеграции были члены семей старой аристократии - Баттяны, Зичи, Эстерхазы и даже Польфы и Кароли, которые были амнистированы за курский мятеж; бывший генерал Ракоци Шандор Кароли даже стал кавалером Золотого руна, фельдмаршалом и опекуном наследника Иосифа. Монархия прилагала особые усилия для создания магнатов в Трансильвании. В сложном мире межродственных браков и личных связей процесс интеграции наиболее активно протекал на западе Венгрии. Здесь преимущественно католическое дворянство, сохранившее верность во время восстания Ракоци, все больше втягивалось в культурную и общественную жизнь Вены. Двумя институтами, способствовавшими их интеграции, были Терезианум как школа для молодых венгерских аристократов и армия через Королевскую венгерскую телохранительницу. К 1840 году в Венгрии насчитывалось 4300 назначенных фрау. Большинство из них были обучены венгерскому праву, но не все говорили на мадьярском языке.

Но даже среди самых ярых венгерских лоялистов все чаще проявлялись признаки двойственного отношения к центральной администрации. Венгерская элита была шокирована административной реструктуризацией империи и провозглашением эдикта о немецком языке. Иосиф II не только провел реформу, установив централизованный контроль над пограничными землями, включая Венгрию, но и приказал вывезти из страны корону Святого Стефана. "Больше чем символ, она сама по себе имела огромную политическую ценность; все осуществление королевской власти было неотъемлемо от нее и ее владения". Особенно выделяются жизнь и карьера двух выдающихся деятелей. Ференц Сечени и Юзеф Подманичский поддерживали идею просвещенного абсолютистского правления в первые годы правления Иосифа II, но выступили против социальной инженерии второй половины царствования как угрозы их партикуляристским взглядам и классовому положению. Возможно, самым мощным фактором, отторгавшим венгерских дворян, была неспособность центральной администрации существенно улучшить экономические условия в Венгрии.

Венгрия не только оставалась в подавляющем большинстве аграрной страной вплоть до XIX века, но и была относительно отсталой. Сельскохозяйственная революция" в Западной и Центральной Европе едва ли достигла венгерских земель в XVIII веке. Почти четверть низменных территорий большую часть года занимали болота или леса. Примитивная двухпольная система и отсутствие селективного разведения многочисленного скота преобладали повсеместно за пределами нескольких магнатских поместий. Крестьянство было обременено все более тяжелыми военными налогами, квартирной повинностью и обязанностью обеспечивать транспортом и рабочей силой армию, размещенную на нестабильной границе с Османской империей.

Во времена правления Марии Терезии и Иосифа II венгерские дворяне возлагали большие надежды на оживление экономики. Но торговля оставалась в застое, а дробление помещичьих земель в отсутствие первородства снижало их доходы. Вена проводила политику предпочтения одного вида городских конгломератов, королевских округов, другому, рыночным городам, чтобы усилить свое представительство в венгерском рационе и заручиться поддержкой немецкоговорящих горожан против мадьярского духовенства и дворянства. Но эта тактика не привела к расширению бюргерского сословия, а там, где она не вызвала антагонизма со стороны землевладельческой знати, она оказалась разочарованием.

Два самых сильных удара, нанесенных венгерской экономике в XVIII веке, были вызваны потребностью Марии Терезии в деньгах для ведения войн. Венгерский диет противился ее просьбе увеличить военный налог и заменить общий сбор на фиксированную денежную выплату. В ответ на это в 1754 году она провела дискриминационную реформу обычаев, которая повысила пошлины на венгерский экспорт в негабсбургские земли и на венгерские промышленные товары, продаваемые в Австрии и Богемии. В течение последующих двадцати лет жесткий торг по поводу военного налога убедил ее ввести в 1775 году еще один протекционистский тариф в пользу австрийских и богемских предприятий и невенгерских сельскохозяйственных товаров. После этого она объявила прерогативу венгерскому совету, который не собирался вновь в течение тридцати лет.

Особенно нестабильной была обстановка в Трансильвании, где в 1784 году вспыхнуло крупное восстание румынских крестьян. Оно было спровоцировано решением Иосифа провести пробную перепись в приграничных деревнях перед усилением пограничной стражи. Ходили слухи, что добровольная служба в ополчении освободит их от тягот крепостного права. Восстание быстро распространялось при молчаливой, а зачастую и открытой поддержке православных священников и даже румынской шляхты. Имперское командование неохотно пришло на помощь венгерским помещикам, и Иосиф упрекнул помещиков за организацию самообороны. Вена в итоге приказала имперским войскам вмешаться. Репрессии были жестокими, но почти сразу же за ними последовал патент Иосифа, касающийся крепостных крестьян в Венгрии. Незначительные уступки крестьянству не удовлетворили их, но в то же время разозлили венгерских дворян, которые по-прежнему не желали никаких фундаментальных социальных изменений в сельской местности.

Непосредственными причинами краха иосифлянской системы в Венгрии стало сочетание внешних трудностей и внутреннего сопротивления. Война с Османской империей была успешной в военном отношении, но финансово истощающей. Восстание сословий в Австрийских Нидерландах и Французская революция отозвались в Венгрии, где сопротивление вербовке привело к разрушению параллельных элементов общества. Накануне смерти Иосиф отменил все свои реформы и восстановил венгерские законы и институты, которые он ранее заменил. Когда в 1790-1791 годах венгерский сейм собрался вновь, дворянство потребовало восстановления своих традиционных свобод. Вдохновленные революциями в Америке и Франции, они требовали дальнейших уступок, чтобы защитить себя от произвола Вены. В то же время они предлагали административную, судебную и образовательную реформы, которые, тем не менее, сохранили бы их доминирующее положение в венгерском обществе. Это была феодальная реакция в современном обличье. В борьбе между центром и пограничьем преемник Иосифа, Леопольд II (1790-1792), прибег к проверенной временем тактике Габсбургов, стремясь уравновесить мадьяров путем культивирования элементов среди православного населения Венгрии и даже среди крестьянства. Обиженные централизаторской политикой Вены и обеспокоенные вызовом культурному и социально-экономическому господству, большинство магнатов прибегли к своей традиционной тактике поддержки династии как наилучшего способа обеспечения своих привилегий, одновременно агитируя за замену латыни и немецкого языка в общественной сфере на мадьярский. Но в рядах дворянства назревал раскол, предвещавший глубокий раскол 1840-х годов.

В период Французской революции, по словам Эрнста Вангерманна, "демократические группы [в Венгрии] были более многочисленны, чем где-либо еще в габсбургских владениях". Среди них были юристы, интеллектуалы и государственные служащие в Пеште и провинциях. Два тайных общества сформировались, но были заинтересованы в существовании друг друга. Подобно заговору декабристов в России поколением позже, они расходились во мнениях по основным конституционным вопросам. Общество реформаторов предлагало создать республику, в которой доминировали бы дворяне. Крепостные были бы освобождены, но без собственности. Общество свободы и равенства выступало за народную и эгалитарную республику. Преданный своей самодеятельностью, так называемый венгерский "якобинский" заговор закончился арестом, тюремным заключением и, в некоторых случаях, казнью его членов в условиях репрессивного режима Франциска I (1792-1835). Поколение венгерских литераторов было практически уничтожено.

В Вене несколько представителей власти также осознали необходимость реагировать на колоссальный рост государственной власти, организованный французскими революционерами и Наполеоном, что позволило традиционному врагу Габсбургов мобилизовать беспрецедентные людские и производственные ресурсы для экспансионистских целей. Среди них граф Клеменс Меттерних стал лидером, предложив пересмотреть институты Габсбургской монархии. С первых лет своей карьеры он планировал создать "хорошо организованный Государственный совет" как средство укрепления центральной власти. Назначаемый императором, он должен был представлять все земли Габсбургов, включая Венгрию. Он должен был служить консультативным органом, сосуществуя с конференцией министров для координации деятельности бюрократии. Однако Франциск II с подозрением относился к любой явной попытке ограничить его власть.

Он не только отказался назначить премьер-министра, но и настаивал на проведении отдельных встреч со своими министрами, которые стали известны в Австрии как Kabinettsweg. За пределами Вены наиболее серьезный вызов централизации монархии по-прежнему исходил из Венгрии.

В конце XVIII века венгерские земли были зеркальным отражением Речи Посполитой. Обе шляхты разделяли схожие мифы, дорожили своими древними конституционными свободами и претендовали на то, чтобы представлять свою нацию в целом. Однако их развитие шло в разных направлениях: полякам грозила утрата государственности и вхождение в состав трех разделившихся империй, а венгры шли к восстановлению большинства атрибутов государственности, кульминацией чего стало урегулирование 1867 года.

Под влиянием постнаполеоновских идей романтического национализма, пришедших из немецких земель, среди венгерского дворянства на Сейме 1825 года набирает силу кампания с требованием заменить латынь мадьярским языком в качестве основного языка заседаний. Эта идея стала вызывать сильные эмоции, которые превратили защиту дворянством своих традиционных привилегий в национальное движение. Дополнительные требования ввести мадьярский язык в качестве основного языка венгерских школ и администрации неуклонно набирали силу. К 1840-м годам дворянская элита связала языковой вопрос с целым рядом политических требований. В то же время в ее рядах усилился раскол на тех, кто стремился к более умеренному соглашению с Веной, и тех, кто был готов к более радикальной форме сопротивления, хотя в глазах Меттерниха все они были виновны в противостоянии имперскому правлению.

На одном из направлений национального движения граф Иштван Сечени стремился создать ряд культурных учреждений, которые бы реализовали его проект цивилизации дворянства, процесс гуманистической мадьяризации, который бы преобразовал то, что он называл "азиатской колонией в сердце Европы"." Он сыграл ведущую роль в ряде начинаний, направленных на достижение этой цели, включая создание Академии наук, Национального казино, созданного по образцу английского клуба, Дунайской пароходной компании, коневодства и скачек, строительство Цепного моста, соединяющего Буду и Пешт, и развитие здравоохранения. Будучи приверженцем работы в рамках имперской системы, он вел длительный эпистолярный обмен с Меттерниха в надежде убедить его согласиться на постепенное расширение венгерского контроля над собственными делами.

В начале национального движения Лайош Кошут, представлявший молодое поколение и протестантскую знать, провозгласил мадьяризацию как часть большой миссии, направленной против двойного зла - дойчтомства и славянства, наседавших на венгерское пограничье с двух сторон, и призвал к созданию Великой Венгрии, которая включала бы объединение с Трансильванией, управлявшейся непосредственно из Вены. Он и Сечени скрестили шпаги. В памфлете 1841 года старший государственный деятель осудил Кошута как фанатика, чьи действия приведут к революции и хаосу. Как "народ Востока", повторял он, венгры должны быть превращены в народ разума, прежде чем они смогут ассимилировать другие национальности.

Лавируя между этими крайностями, венгерские политики начали объединяться вокруг двух политических полюсов. Неоконсерваторы выступали за тесное сотрудничество с центром Габсбургов, проводя политику "сознательного прогресса", которая напоминала программу органического труда в Королевстве Польском. Либералы, или радикалы, выступали против габсбургского абсолютизма и требовали конституционных институтов для всех провинций в рамках объединенного королевства. Их программа легла в основу масштабных реформ, проведенных на первом этапе "законной революции" 1848 года; законной потому, что она вернулась к программе Диеты 1790 года; "законной" еще и потому, что ее устремления легли в основу мирного компромисса 1867 года, в результате которого была создана двуединая монархия. В 1848/9 годах "законная революция" быстро переросла в национально-освободительную войну, в которой Кошут и радикалы быстро затмили неоконсерваторов. Подавление восстания имперскими войсками Габсбургов и русской армией, казалось, оправдывало опасения Кошута относительно Дойчтома и славянства как главных врагов Венгрии.

Реакцией Вены на революции 1848 года, потрясшие монархию на всех ее пограничных территориях, стал эксперимент с серией конституционных и бюрократических реформ, направленных на реконструкцию имперского правления на более централизованной основе. Эти эксперименты провалились во многом потому, что монархия проиграла две войны против Франции с ее союзником Пьемонтом в 1859 году и Пруссией в 1866 году, что привело к результату, которого Габсбурги опасались с момента начала Французской революции, а именно, фактическое изгнание монархии с ее господствующего положения в Центральной Европе и объединение итальянского и немецкого государств.

После поражения от Пруссии венское правительство столкнулось с тремя институциональными альтернативами: продолжать централизаторскую политику, которая была малопривлекательна за пределами двора, армии и бюрократии; ввести федеративную политику, за которую выступали славянские политики, но против которой выступали венгры; или пойти на компромисс с одной только Венгрией, против чего выступали представители других национальностей. Последние настроения нашли отклик среди консервативных и умеренно-либеральных венгерских политиков, которые были лишь временно отброшены в революционную атмосферу 1848 года. Молодой император Франц Иосиф принял доводы своего министра иностранных дел графа Фридриха Бойста о том, что: "Мы должны стоять, прежде всего, на твердой почве... Этой твердой почвой, как обстоят дела в настоящее время, является сотрудничество немецких и венгерских элементов в борьбе с панславизмом". Еще во время Крымской войны император рассматривал возможность переформулировать австрийскую миссию "быть носителем цивилизации на землях, недавно завоеванных для Европы", то есть на Балканах. Протягивая друг другу руки, австрийские и венгерские лидеры нащупывали путь к новой роли в борьбе за пограничные территории. Они начали принимать идею Пальмерстона и других британских государственных деятелей о том, что двуединая монархия послужит оплотом против российской экспансии и в то же время обеспечит им твердую почву, как сказал бы Бойст, для проведения политики продвижения на юго-востоке Европы, если это окажется необходимым для сдерживания устремлений российских государств-клиентов в этом регионе.

Большинство историков признают, что и австрийская, и венгерская стороны пошли на уступки в 1867 году, однако существуют разногласия по поводу того, какая из сторон выиграла больше. Компромисс, или урегулирование, как его предпочитают называть историки, обеспечил монархии определенную институциональную стабильность на протяжении почти двух поколений. Однако сложные институциональные механизмы и процедуры выявили ее фундаментальную хрупкость.

Венгры и румыны были исключены и отреагировали на это с горечью, но даже венгры не были полностью удовлетворены. Их правящая элита продолжала маневрировать между политикой уступчивости на поверхности и сопротивлением sub rosa. Их отношения с королем, также императором Габсбургов Францем Иосифом, которого они презирали, были отмечены тем, что Андраш Герё назвал "значительной долей самообмана и лжи". Уважая себя внешне, они продолжали добиваться дополнительных преимуществ во время пересмотра компромисса в 1897 году и после него. Как отметил Джордж Барани, они оказались в ловушке "несовместимости двух самых заветных национальных целей, а именно "полной" независимости Венгрии и сохранения или восстановления ее "тысячелетней" территориальной целостности".

Урегулирование отношений с Венгрией сделало возможными другие институциональные договоренности с пограничными территориями, в частности, Надьгодба, или Малый Аушглейх, между Венгрией и Хорватией, и создание бывшей польской провинции Галиция в качестве коронной земли под австрийским управлением. Галиция может служить поучительным сравнительным примером того, как работала эта политика.

Галисийское пограничье

Политика Габсбургов по интеграции Галиции - австрийской части разделенной Польши - в чем-то напоминала политику России в Царстве Польском. Хотя ритм был иным, наблюдались схожие колебания между предоставлением большей и меньшей степени автономии. Австрийские бюрократы, как и их российские коллеги, разыгрывали этническую карту, пытаясь разделять и управлять поляками и украинцами. И в обоих регионах польская реакция также чередовалась между сотрудничеством и сопротивлением, однако в Галиции сильнее была приверженность первому. После 1867 года австрийское правительство прибегло к своей традиционной политике торга с наиболее активными и организованными местными элитами в надежде склонить их к мирной конкуренции в рамках конституционной системы двуединой монархии. Торг и уступки одной национальной группы, особенно по языковому вопросу, как правило, вызывало бурную реакцию со стороны другой языковой группы в пределах той же пограничной территории. Так произошло в венгерской части монархии, а также в тех регионах, где уступки раздавались менее свободно. В Галицкой коронной земле политика кооптации и компромисса хорошо работала в краткосрочной перспективе, но в долгосрочной привела к расколу.

Реформы Марии Терезии и Иосифа II бросили прямой вызов польской гегемонии над двумя социальными группами, сохранившими элементы русинской (украинской) идентичности, - крестьянством и униатской церковью. По мнению Иосифа, совершившего три поездки в Галицию, эта провинция была погружена в варварство, и работа по ее цивилизации была "огромной". Его аграрная реформа ограничила трудовые повинности крестьянства и предоставила им фактическое владение землей. Несмотря на то что вскоре после его смерти большая часть его реформ была отменена, а многие крестьяне были вынуждены продать свои хозяйства в последующие десятилетия, они почитали его имя вплоть до 1914 года.

С ростом польского национального движения в Галиции в 1840-х годах австрийским бюрократам представилась прекрасная возможность отделить крестьян от их польских помещиков. В 1846 году поляки в вольном городе Кракове подняли восстание под лозунгом восстановления дораздельной Польши. Они попытались привлечь на свою сторону крестьянство, но отказались признать требования русинской интеллигенции о политическом равенстве для всех граждан. Местные австрийские чиновники подстрекали крестьян к смертоносным нападениям на своих польских помещиков, в то время как полиция и армия оставались в стороне. По другую сторону границы Николай I отреагировал на галицийскую резню, издав прокламацию, ограничивающую власть польских помещиков над своими крестьянами. Непродуманный союз между имперскими бюрократами и польскими крестьянами привел к гибели революции в Кракове и помог предотвратить всеобщее восстание поляков против Габсбургов и Российской империи. "1846 год [также] сделал поляков посмешищем в глазах русинских крестьян".

В то же время австрийские бюрократы начали проявлять положительный интерес к идее украинского национального движения как противовеса опасностям как польского, так и русского (панславянского) культурного влияния в пограничных областях Габсбургов. В преддверии революции 1848 года, губернатор Галиции граф Франц Стадион упредил польских помещиков и предотвратил революционные волнения крестьян, провозгласив отмену робы, феодальных повинностей, с освобождением от повинностей. Но правительство отказалось от своих обещаний решить вопрос о размежевании помещичьих и крестьянских владений. После того как революционная агитация утихла, Вене было выгоднее заручиться поддержкой польских помещиков.

Переименовав униатскую церковь в греко-католическую и предоставив ей равный с римским католицизмом статус, монархия превратила ее из инструмента польского господства в зародыш украинской национальной церкви, возникшей в полном объеме после 1848 года. Указы Марии Терезии и Иосифа II повысили статус греко-католических семинарий до уровня высших учебных заведений. В 1848 году молодые русины-выпускники стали первыми лидерами русинского национального движения. Их дети составили ядро светской интеллигенции, которая возглавляла движение до 1918 года и далее. Вторая реформа усовершенствовала иерархию и административный персонал, восстановила Галицкого митрополита и учредила соборную кафедру для епископов Пшемысля и Лемберга (Львова). Эти нововведения тоже оказались долговременными и просуществовали до 1946 г. Но прошло еще полвека, прежде чем русины смогли стать противовесом польскому экономическому и культурному господству в Галиции. И тогда результаты оказались не такими, как ожидала Вена. Альтернативная стратегия поощрения немецких колонистов к поселению в провинции в качестве противовеса польскому господству не оправдала ожиданий. Небольшое число переселенцев, которые откликнулись, быстро ассимилировались в господствующей польской культуре. После ряда потрясений венские чиновники нехотя пришли к выводу, что единственная альтернатива - это договориться с поляками, которые готовы лояльно служить монархии.

После разделов Польши с австрийским правлением в Галиции согласились только высшие слои шляхты. Широко распространенное сопротивление среди мелкой шляхты и бывших польских офицеров достигло пика в 1809 году после оккупации Наполеоном Вены. В 1830 году возникли заговоры, но, в отличие от того, что произошло в Царстве Польском, они были пресечены австрийской полицией до того, как переросли в восстание. Накануне 1848 года Габсбургская монархия разделилась во мнениях относительно стратегии освобождения. Одни выступали за восстание во всех трех частях разделенной Польши; другие стремились вести общеевропейскую войну против России с баз в Галиции и Великом герцогстве Позен в Пруссии. Революции 1848 года вспыхнули еще до того, как Вена отменила трудовые повинности в частных поместьях, лишив тем самым шляхту поддержки со стороны крестьянства. В итоге они присоединились к венграм в надежде, что совместными усилиями смогут восстановить свои исторические границы на землях между врагами-близнецами, австро-германцами и русскими. Военное возрождение Габсбургов и массированное вторжение русской армии в 1849 году подавили революции в Галиции и Венгрии и восстановили статус-кво. Но габсбургские лидеры извлекли из этого фиаско иной урок, чем русские. Отныне они изменили свою политику в Галиции и стремились договориться с теми поляками, которые были готовы сотрудничать.

В 1867 году соглашение с галицийскими поляками позволило им присоединиться к немцам и мадьярам в качестве одной из трех основных рас в империи Габсбургов, хотя путь к согласию был нелегким. После 1848 года польские аристократы добивались от Вены автономии в обмен на непоколебимую лояльность в качестве противовеса венграм. Шаг за шагом они добились дальнейших уступок: сначала создания выборного сейма, затем возведения польского языка на один уровень с немецким в делах государственной политики. За этим последовало открытие Ягеллонского университета с польским языком обучения, создание в 1871 году министерства по делам Галиции в Вене и учреждение в 1873 году Польской академии наук. В течение шестнадцати из двадцати пяти лет с 1850 по 1875 год пост вице-короля занимал поляк Агенор Голуховский. Но автономия означала власть польских помещиков - только 10 % населения могли голосовать - над русинским крестьянством. Монархия вознаградила их желание сотрудничать, сделав наместничество Галиции польской монополией и назначив польского ландесмейстера Галиции постоянным членом каждого австрийского кабинета. Два польских аристократа, граф Альфред Потоцкий и граф Казимеж Бадени, стали единственными негерманскими премьер-министрами Двуединой монархии. До конца века поляки занимали более видное место в центральных министерствах, чем представители любой другой негерманской национальности.

В последние десятилетия существования монархии габсбургская бюрократия вовлекла корпоративные органы приграничных территорий в почти непрерывный процесс переговоров, чтобы обойти тупик, в который зашел парламент из-за конфликта между национальностями. После 1897 года назначения на министерские посты все чаще производились из высших слоев государственной службы. Бюрократия сохранила, а в некоторых случаях даже усилила свой контроль над массой внутренних административных вопросов - от регулирования торговли и промышленности, санитарии и начального школьного образования до уголовного правосудия. Однако бюрократия, как и армия, не смогла обеспечить интегрирующую функцию, необходимую для примирения конкурирующих интересов приграничных территорий и центра. Бюрократы оставались разделенными по поводу своего долга перед императором и государством, и их нервировала борьба между центром и национальностями, в которую они были неохотно втянуты.

Запутанные отношения с политическими партиями еще больше снижали эффективность габсбургской бюрократии, поскольку избранные представители национальностей стремились использовать мощное административное государство в своих интересах.87 Этот процесс пережил крах монархии. Элиты государств-преемников, многие из которых были смягчены на политической арене Габсбургов, продолжали править, сочетая мощную централизованную бюрократию с выборным парламентом. Но различия были разительными. В отличие от отброшенной имперской модели, парламенты контролировались доминирующей в стране этнической группой без посреднического присутствия императора. С меньшинствами практически не торговались. Такая формула легко приводила к авторитарному правлению.

Российская империя

В борьбе за пограничные земли Россия начала удлинять свой перевес над соперниками при Петре I, "Великом". Хотя у него не было грандиозного замысла, его политика была направлена на централизацию административных, финансовых и военных институтов империи, устранение внутренней оппозиции, присоединение и ассимиляцию евразийских пограничных территорий от Балтики до границ Китая. Его решение построить новую столицу на крайней северо-западной периферии империи стало, пожалуй, самой смелой попыткой восстановить символическую роль имперского города. Этот шаг, силой навязанный непокорному населению, рекламировал его стремление пересмотреть приоритеты российской внешней политики и культурной ориентации.

Не желая окружать свой новый город стенами, несмотря на то, что он строился на землях, по-прежнему принадлежавших Швеции, он заявил о намерении продолжать войну до победы, чего бы это ни стоило, и приступить к прорыву барьерных государств, преграждавших России прямой выход в Европу. Без преувеличения можно сказать, что это решение определило курс российской политики на последующее столетие по приобретению западных пограничных земель в борьбе и за счет Швеции, Речи Посполитой и Османской империи. Но ни Петр, ни его преемники не могли игнорировать старую столицу и второй город России, Москву, как отправную точку для экспансии на южных рубежах. Действительно, у России по-прежнему было "два сердца"; каждое из них служило местом проведения имперских ритуалов и церемоний, а также символом имперской судьбы России88.

Армия и реформа

Как и в других завоевательных государствах, основой государственного строительства Петра была армия. Как и многие другие его реформы, создание профессиональной армии европейского образца зародилось еще в эпоху москвичей. Нововведения Петра заключались в том, чтобы заменить архаичную систему командования и устаревшую тактику боя старой армии москвичей, а также уничтожить ее самое немодное, консервативное и мятежное воинское формирование - мушкетеров (стрельцов). Вместо них он быстро перенял достижения западной военной революции и создал первую в России военно-морскую армию.

Ядром новой армии стали гвардейские полки. В отрочестве Петр собрал вокруг себя боярских сыновей и организовал из них два полка, которые под его командованием участвовали в шуточных сражениях. Он назвал их Преображенским и Семеоновским гвардейскими по имени пригородов Москвы, где они зародились. Они стали образцом для последующих формирований европейского типа, которые составили боевое ядро его армии. Во время своего правления он собственноручно отбирал гвардейцев

Он поручал им важные административные и военные задания. Он надеялся заставить всех дворянских сыновей вступить в их ряды. Хотя эта попытка не увенчалась успехом, гвардия продолжала сохранять свой высокий статус и привлекала рекрутов в основном из дворян. Являясь эквивалентом преторианской гвардии, Преображенская гвардия оказывала важнейшую поддержку династии в критические моменты внутренних восстаний вплоть до революции 1905 года.

До XIX века, по сравнению с армиями Западной Европы и Евразии, русская армия была во многом уникальна. В отличие от армий Западной Европы, она не состояла в основном из наемников. В отличие от армий Османской империи и Ирана, ее элитные формирования не состояли из рабов. Это была армия, состоящая в основном из русских крестьян, хотя служить должны были все социальные слои, а командовали ею русские дворяне и несколько иностранцев. Большинство рядовых были крепостными, но с поступлением на службу они утратили этот статус. Конечно, они были обязаны служить пожизненно, срок службы сократился до двадцати пяти лет в конце XVIII века. Но им платили, пусть скудно и не всегда вовремя, и выдавали обмундирование. Их могли повысить в звании и наградить, если они проявляли мужество под угрозой. В условиях суровой дисциплины они смогли объединиться в небольшие трудовые коллективы, артели, чтобы обеспечить себя многим необходимым насущным, включая изготовление сапог, пошив одежды и выращивание продуктов питания в дополнение к зачастую скудному пайку. Артели могли даже служить примитивными сберегательными вкладами для объединения своих скудных заработков. Однородность и социальные связи, должно быть, способствовали высокому уровню сплоченности и дисциплины, что было заметно даже их противникам. Не это ли побудило Фридриха Великого воскликнуть: "Лучше убить этих русских, чем победить их". С целью мобилизации людских и материальных ресурсов, необходимых для его армий, Петр Великий предпринял масштабную реорганизацию экономики и общества. Создал ли он "гарнизонное государство"? Этот термин провокационен и оспаривается. Какие бы термины ни использовались, нельзя сомневаться в том, что Петр провел реорганизацию финансов и налоговой системы, и административное деление страны на губернии и уезды изначально были призваны обеспечить необходимые доходы и рекрутов для участия в Северной войне (1700-1721). Его меркантилистская промышленная политика создавала государственные монополии и поощряла частное предпринимательство в ключевых отраслях обороны путем прикрепления государственных крестьян к частным фабрикам и рудникам, производящим обмундирование, снаряжение и оружие. К концу его правления российская оружейная промышленность была в значительной степени самодостаточной и производила достаточное количество железа, чтобы стать чистым экспортером. В середине века армия могла похвастаться непревзойденным артиллерийским вооружением, включая такие инновационные орудия, как гаубица Шувалова.

На протяжении XVIII века русская армия приобрела европейскую репутацию благодаря участию в войнах против шведов, пруссаков и французов. Стойкое поведение пехоты под командованием Петра и мощь ее артиллерии были признаны равными, если не превосходящими другие европейские армии. Военная служба стала предпочтительной профессией для честолюбивых и талантливых дворян. Она предоставляла наилучшие возможности для социального развития и политического влияния в суде и в высших эшелонах бюрократии, которые до середины XIX века комплектовались преимущественно военными офицерами. Создание в 1732 году Первого кадетского корпуса и его расширение под руководством дворцового фаворита графа Петра Шувалова заложили основы военного и общего образования, которое значительно повысило престиж знатных выпускников и даже выпускников-отличников. К концу XVIII века начала формироваться военная интеллигенция. Проникновение западных идей в культурную жизнь высших классов способствовало распространению этических идеалов с оттенком стоицизма; добродетель, храбрость и достижение чина отождествлялись с личными заслугами, а не с рождением, хотя дворянство монополизировало все пути, ведущие к этой цели.

По словам Раеффа, "военный этос" оставил сильный отпечаток на институтах имперского правления.

До середины XIX века русская армия воплощала имперские мечты Петра Великого. Она продвинула русские границы вглубь Европы, обеспечив себе роль посредника в прусско-габсбургском соперничестве. Он вытеснил турок-османов с северных берегов Черного моря и установил русское присутствие на Дунае, откуда он мог господствовать над княжествами и по своему усмотрению вторгаться на Балканы. Она также изгнала османскую и иранскую власть с южного Кавказа. Как участник крупных европейских войн, она одержала победу над Карлом XI, победив Фредерика Великого и Наполеона, трех выдающихся военных гениев своего времени. Она подняла свои стандарты над Берлином и Парижем. Павел I, Александр I, Николай I и его наследник, будущий Александр II, все больше отождествляли императорское правление с успехами своих армий. Неудивительно, что поражение в Крымской войне на русской земле и унизительный Парижский договор 1856 года, навязавший демилитаризацию черноморского побережья, нанесли страшный психологический удар новому императору Александру II и правящей элите. После поражения царь и его ближайшие советники осознали, что восстановить статус великой державы России можно только путем реформирования устаревшей армии и восстановления финансовой стабильности империи, пошатнувшейся из-за расходов на войну. Зимой 1855/6 года военные советники Александра предупреждали, что армия не в состоянии продолжать войну и что непосильное бремя военных операций грозит

исчерпать иссякающие финансовые ресурсы России.

Крепостное право стояло на пути создания более эффективной армии с большим готовым резервом и построения современной государственной системы с бюджетом европейского образца. Первые шаги были сделаны в 1855 году, крепостное право было отменено в 1861 году, но долгий процесс планирования и проведения комплексной военной реформы занял еще тринадцать лет.

Под руководством военного министра Дмитрия Милютина, ветерана Кавказских войн, в результате реформы 1874 года была создана призывная армия, оснащенная современным нарезным оружием, разделенная на военные округа, во главе которых стояли офицеры, профессионально подготовленные в военных академиях, а элита отбиралась в генеральный штаб. Он активно выступал за строительство стратегических железных дорог. Будучи активистом бюрократической политики, он был ярым сторонником национального и централизованного имперского правления. Он также был сторонником репрессивного режима в Варшаве, проводил передовую политику на Кавказе и в Закаспийской области, помогая поставить под контроль России последние пограничные территории.

После отставки Милютина в 1881 году, по мнению Уильяма К. Фуллера, военный профессионализм в русской армии неуклонно снижался до низкого уровня по сравнению с великими европейскими армиями. Конфликт с гражданскими властями по поводу финансирования и роли армии еще больше подорвал программу Милютина. Хотя русская армия по-прежнему была самой большой в Европе, на душу населения в ней приходилось меньше войск, чем во Франции или Германии, и не намного больше, чем в Австро-Венгрии. Из-за пространственного расположения пограничных территорий Россия сосредоточила там больше своих войск, чем заморские империи размещали в своих колониях. Военные расходы также были ниже, чем у соседей, в расчете на одного солдата. Она не могла позволить себе призывать ежегодно более 35 процентов годного мужского населения, и обучала меньшую часть своих мужчин, чем любая другая европейская страна. Только во время Первой мировой войны последние препятствия на пути гражданина-солдата были сметены под давлением восполнения больших потерь. К этому же времени новый дух товарищества и усиление чувства мужской гордости, возникшие в результате реформ 1908 года, вели к полной "национализации армии".

Хотя к моменту Русско-турецкой войны 1877/8 гг. военные реформы были еще не завершены, армия успешно преодолевала жесткое сопротивление османских войск, которые также находились в процессе модернизации. Русская армия полностью доминировала бы в Иране, если бы не британский противовес. Конечно, в Русско-японской войне российские сухопутные и морские вооруженные силы показали плохие результаты, в основном из-за плохого руководства и серьезных проблем с материально-техническим обеспечением.

Если бы революция внутри страны не вынудила Россию заключить мир, то Дальневосточная армия, усиленная из Европы, вероятно, одержала бы верх над измотанными японскими силами.

С 1914 по 1916 год армия неоднократно разбивала габсбургские войска в Галиции. В итоге она уступила лишь лучшей армии Европы, сдав меньше территории, чем Красная армия в 1941/2 году. Однако в 1917 году Россия проиграла войну на внутреннем фронте. В критические дни февраля 1917 года армейское командование сыграло ключевую роль в организации попыток ограничить власть царя, а затем заставить его отречься от престола. Их главной задачей была победа в войне и сохранение социального порядка. Если это означало сотрудничество с республиканским Временным правительством, то армейское командование было "готово принять восстание, чтобы сдержать его". Клей, скреплявший Российскую империю, развалился.

Бюрократическая паутина

С самого начала своего правления Петр I выбирал советников, военачальников и дипломатов из самых разных слоев общества: сыновей бояр, священнослужителей, мелких городских служащих. Главное - талант и преданность. Он официально оформил свою политику набора на основе заслуг только в конце своего правления, когда создал Табель о рангах. В ней воплотился его идеал служения государству как мерила всех вещей. Его настойчивое стремление изменить внешний вид своих слуг - сбрить бороды и отменить традиционную одежду - было лишь внешним выражением его желания превратить внутреннего человека в рациональный и добросовестный винтик в механизме управления.

Реформы центральных государственных учреждений, особенно создание сената и административных департаментов, или коллегий, во многом были обусловлены политической идеологией немецкого камерализма и видением упорядоченного полицейского государства.105 На практике его бюрократические устройства служили для концентрации власти, распределения ответственности и, что было не так успешно, для уменьшения коррупции и фаворитизма. Инструкции, направлявшие работу коллегий, лучше всего выражали расширенные функции правительства, которые предусмотрены. Они предписывали рациональное управление доходами, поощрение торговли, ремесел и мануфактур, а также добычу полезных ископаемых. Часто нетерпеливый к введенным им процедурам, он в значительной степени полагался на офицеров своих гвардейских полков как на своих личных представителей с полномочными полномочиями для произвольного вмешательства в административный механизм управления на центральном и провинциальном уровне. В отсутствие достаточно подготовленных кадров для управления сельской местностью он был вынужден использовать войска, расквартированные в провинциях, для сбора налогов и обеспечения соблюдения законов.

Административное устройство страны на восемь огромных губерний, проведенное Петром в 1708 году, было прямым следствием его требований по ведению Северной войны со Швецией. Впервые термин "губерния" появился в российском законодательстве в 1701 году, когда он предпринял первую попытку мобилизовать ресурсы для войны. Управление губернией делилось на гражданскую часть, предназначенную для проведения переписи населения и сбора налогов, и военную часть. Деление губерний на округа (области), как и многие другие реформы Петра, не было оригинальным, оно повторяло практику трех первых Романовых, которые ввели "унифицированные пограничные округа в крупных военных регионах". Петр назначал губернаторами ведущих дворян или своих приближенных в военном командовании. Их полномочия и функции постепенно расширялись и включали в себя судебные, финансовые и полицейские дела.

Структура была сильно милитаризирована. В инструкциях из центра указывались необходимые ресурсы для армии, включая фураж, лошадей, снаряжение и, прежде всего, рекрутов. Отказ от рекрутов считался изменой и карался соответствующим образом. Как это часто случалось в России, указы сверху, независимо от того, насколько суровым было наказание за уклонение, теряли большую часть своей силы в руках неопытных, необученных, чрезмерно обремененных, часто коррумпированных чиновников, разбросанных по огромным территориям империи. Тем не менее, безжалостно подчинив административную, экономическую и социальную жизнь страны нуждам вооруженных сил, Петр создал прецеденты для будущих реформ, что позволило Российской империи превзойти своих соперников в борьбе на пограничных территориях на протяжении XVIII и большей части XIX веков.

Введя Табель о рангах, Петр I создал основу для включения дворянства в военную и гражданскую бюрократию. Но и это не означало радикального разрыва с прошлым. Среди сильных элементов преемственности с предыдущим веком были важность заслуг, а не рождения, вознаграждение жалованьем, а не землей, слияние низкородных и высокородных, а также сильное присутствие интеллектуальной элиты в правительстве108. Реформы Петра действительно ввели единую систему ранжирования и четкое определение карьерного роста для элиты, которая лишь постепенно заменила клановую и семейную основу для продвижения по службе. Но высшие дворяне продолжали доминировать в высших эшелонах власти вплоть до IX-XI века.

Строя свое государство, Петр не терпел никакой оппозиции. Но и здесь он был прагматичен, прибегая к разным репрессивным мерам - от заученного игнорирования до беспощадного подавления. Он не отменил Боярскую думу, но позволил ей угаснуть. Он ждал двадцать лет после смерти последнего патриарха, прежде чем заменить его Святейший Синод. Он открыто преследовал раскольников, особенно старообрядцев, которые считали его олицетворением антихриста. Когда он столкнулся с оппозицией со стороны собственного сына, то принес его в жертву и тем самым поставил под угрозу свою собственную преемственность. Политика Петра, направленная на уничтожение реальной и потенциальной оппозиции и введение новой концепции лояльности государству, стала основной причиной того, что после его смерти Россия не пережила очередного смутного времени. Этот аспект его правления, несомненно, был особенно привлекателен для Сталина.

При Петре нестабильность ограничивалась придворными интригами и династическими склоками, но не ставила под угрозу центральные институты власти. Объединенная общими интересами и привилегиями вестернизированного образа жизни, правящая элита Петра сочетала старую боярскую аристократию с новыми людьми. Его "орлы", как называл их Пушкин, поддерживали и развивали его наследие. При их поддержке заложенные им институциональные основы оказались достаточно прочными, чтобы пережить сорок лет династических потрясений за престолонаследие, так называемую эпоху дворцовых революций с 1724 по 1762 год.

Екатерина II подхватила нити централизаторской административной политики Петра, свободно заимствуя административные методы, пропагандируемые немецкими камералистами и французскими философами. Она завершила процесс превращения страны в крупного игрока европейской государственной системы и закрепила за Россией первенство в борьбе за пограничные территории. Ее масштабная реформа губерний стала ответом на последнее крупное восстание казаков на российской границе (1773-1775). Его предводитель, Эмилиан Пугачев, донской казак-перебежчик, был также последним крупным мятежником в традиции самозванцев - претендентов на престол, выдававших себя за истинного царя, в данном случае за свергнутого и убитого мужа Екатерины, Петра III. Восстание Пугачева привлекало самые разные неустойчивые элементы на южных и юго-восточных рубежах России - от яицких казаков, татарских и калмыцких кочевников до старообрядческих поселенцев и недовольных крепостных. В своих полуграмотных манифестах Пугачев обещал свободу от государственного вмешательства и восстановление старых вольностей. Мощным элементом его призыва был крестьянский монархизм, то есть народная вера в то, что несправедливость в царстве может быть объяснена только присутствием на троне узурпатора (каковым и была Екатерина), в то время как истинный царь ищет свой законный трон среди верной массы своего народа. Эта оппозиция снизу контрастировала с потенциальной оппозицией сверху в виде дворцовой революции, существовавшей со времен смерти Петра Великого, которая привела Екатерину к власти. Таким образом, ее институциональные реформы развивались в двух направлениях. Она стремилась как усилить центральную власть над крестьянством и казачеством, особенно на границе, так и умиротворить дворянство, привлекая его к выполнению функций императорского правления в провинциях. Реорганизация губернской администрации в 1775 году воспроизвела структуру Правительствующего Сената, созданного Петром, и обеспечила местное дворянство наемными чиновниками. Устав о дворянстве 1785 года предоставил им корпоративные привилегии. Попытки привлечь дворян на губернскую службу и поселить их в загородных имениях были не слишком успешными. Привлекательность императорского двора и более перспективные возможности карьерного роста в армии и гражданской бюрократии оказались более сильными магнитами. Провинциальная Россия оставалась "управляемой", по выражению С. Фредерика Старра. Но это также означало, что, в отличие от айанов в Османской империи, венгерского дворянства, племенных вождей в Иране.

Местное дворянство в Цин, провинциальные дворяне в России никогда не оспаривали власть центра. Это не означало отсутствия политики. Рационализация и централизация сдерживались фаворитизмом и придворными интригами, включая заговоры с целью свержения непопулярных правителей.

Учитывая взгляды Екатерины на природу хорошо управляемого государства, неудивительно, что она попыталась ввести институциональное единообразие в пограничных районах. После того как она учредила должность генерал-губернатора, она часто использовалась для обозначения специальной административной единицы, окраины, или пограничной области. Со временем ожидалось, что управляющий окраиной, генерал-губернатор или вице-король, будет заменен в официальных документах и административной практике на губернатора провинции, что означало интеграцию пограничной территории в регулярную институциональную структуру империи. Однако к концу империи этот процесс не был завершен для всех пограничных земель, что еще раз свидетельствует о том, что имперское государственное строительство оставалось незавершенным делом.

Введя в Лифляндии Устав благородных девиц, Екатерина лишила немецких прибалтийских баронов Эстляндии и Лифляндии особых привилегий, приобретенных по шведскому рулевому указу Петра Великого. Она также ликвидировала отдельную военную организацию украинских казаков и начала процесс выборочного включения их вождей (старшин) в состав российского дворянства. Введя налог на подати в малороссийских губерниях, Слободской Украине, прибалтийских губерниях и вновь приобретенных польских провинциях, она еще больше снизила правовую мобильность казаков и крестьян на границе. В соответствии со старой моделью сопротивления, многие недовольные крепостные и казаки продолжали выбирать путь через проницаемые границы в Польшу, Молдавию и Османскую империю. Как предположил Роберт Э. Джонс, проблема беглых крепостных была одним из главных стимулов. Правительство Екатерины приняло участие в Первом разделе Польши в 1772 году и установило новые, более регулярно охраняемые границы на границах. Александр I продолжил реформаторскую традицию. Следуя указаниям своей бабушки, он завершил переход от коллегиальной к министерской форме управления. Однако он не стал создавать кабинетную систему, оставив за самодержцем право отдельно общаться со своими министрами и тем самым легче контролировать их. Не менее важно и то, что реформа обострила разницу между тем, что Джон Ледонн назвал "территориальным", представленным генерал-губернаторами, и "функциональным", представленным министерствами. Бюрократическая дихотомия еще больше усложняла координацию политики в приграничных районах, особенно потому, что оба набора чиновников были личными представителями царя и могли претендовать на воплощение его воли даже тогда, когда они не соглашались друг с другом.

Во время Великих реформ 1860-1870-х годов центральная российская бюрократия развивалась более полно в соответствии с функциональными и профессиональными особенностями веберианского идеального типа. Новое поколение просвещенных бюрократов, окончивших университеты и Императорский лицей, стало заменять вольнонаемных бюрократов, которые в основном были военными, не имевшими специальной подготовки. Новые люди проводили бюрократическую политику через неформальные министерские группы интересов, которые были связаны с целями и стремлениями, выходящими за рамки личности и пребывания в должности отдельного министра. В своих собственных сферах эти группы интересов были способны добиться значительных изменений в социально-экономической жизни империи; они были архитекторами великих реформ. Но Александр II оставался слишком сильно привязан к своей самодержавной власти. Он предпочитал роль "управленческого царя", посредника между противоборствующими группами интересов и министрами. Этой стратегии придерживались и его преемники. В результате процесс реформ продолжал направляться бюрократией, но по неровным и нескоординированным линиям, что часто приводило к обратным результатам.

К концу XIX века российские чиновники все чаще задумывались о своей роли в управлении империей и ее приграничными территориями. В ходе одной из внутренних дискуссий был поставлен вопрос о численности бюрократии. В пограничных районах двумя провинциями с наибольшим числом администраторов на душу населения были Варшава и Тиис, которые можно было считать наиболее вероятными центрами сопротивления. Уровень штата в центральных провинциях и пограничных районах был сопоставим с уровнем штата в основных европейских колониях, хотя процентное соотношение было выше в Транскаспийской империи, чем в Британской Индии и Французско-Африканской колонии. По размерам и распределению населения империя, по-видимому, управлялась бюрократией, которая все еще была малочисленна.

Центральная бюрократия также все больше раскалывалась по вопросу о том, как интегрировать разрозненные части империи. В рядах бюрократии накануне Первой мировой войны раздавались голоса в пользу более гибкой политики в отношении национального вопроса в приграничных районах, утверждавшие, что крайний русский национализм может привести только к "измене и революции", и предлагавшие более тесные отношения с представителями местных элит, принявших "имперскую идею". Составляя второе поколение просвещенных бюрократов, они воспринимали себя как наследников незавершенного дела Великих реформ. Они были ответственны за запуск промышленного развития 1890-х годов и разработку столыпинских реформ, направленных на создание класса помещичьих крестьян, лояльных самодержавию.

Западные ученые продолжают расходиться во мнениях относительно эффективности и действенности позднеимперской бюрократии. В одном лагере находятся те, кто подчеркивает свидетельства более высокого уровня образования, растущей профессионализации взглядов и более сильной приверженности законности, хотя онип ризнают, что процесс был неравномерным в различных министерствах и между центром и провинциями. Те, кто принадлежит к другому лагерю, подчеркивают сохранение отношений между покровителями и клиентами, отсутствие единой бюрократической системы и неспособность создать подлинное правовое государство (Rechsstaat). Вариация этой интерпретации указывает на противоречие между неограниченной властью царя и правовыми основами российских институтов. Однако существует общее мнение, что бюрократия была разделена на враждующие фракции.

По общему мнению, в царствование Николая II бюрократия все больше изолировалась от общества и отделялась от личности царя. Бюрократия функционировала как главная арена политики, где можно было выдвигать, обсуждать и, теоретически, разрешать противоречивые точки зрения. Но Николай II оказался не в состоянии управлять этой системой. Он не был уверен в своих силах. Казалось, он не способен занять последовательную позицию ни по одному важному вопросу, кроме сохранения своего самодержавного правления. Его нерешительность, резкие повороты и подверженность уговорам фаворитов и авантюристов оказались губительными в кризисные моменты. Его предшественникам в основном удавалось удерживать бюрократических служащих разных взглядов, оставляя за собой право выбирать одну политику и последовательно проводить ее. Но Николай запутался в противоречивых мнениях своих высших чиновников и придворных кругов. Он не только не координировал деятельность своих министров, но и обходил и подрывал их авторитет, предоставляя полную свободу действий личным фаворитам. Изредка в них появлялись искатели приключений.128 Проницательный дневник члена Государственного совета А. А. Половцова в 1901 году отмечал, что:

ни в одной области политики нет принципиального, хорошо продуманного и четко реализуемого курса действий. Все делается наспех, бессистемно, под влиянием момента, в ответ на требования того или иного лица и вмешательства из разных источников. Молодой царь все больше и больше презирает органы собственной власти и начинает верить в выгодную силу своего самовластия, которое он выражает спорадически, без предварительного обсуждения и без всякой связи с общим курсом политики.

На протяжении XIX века административная практика имперского правления как в центральных губерниях, так и в приграничных районах страдала от изнурительной двойственности. Кто должен быть главной социальной основой самодержавия - дворянство или бюрократия? Являются ли реформы сверху или статус-кво самой надежной основой имперского правления? Эти споры преследовали коридоры власти во время Великих реформ 1860-1870-х годов и Контрреформ 1880-1890-х годов. По обе стороны спора можно было встретить дворян и бюрократов, централизаторов и децентрализаторов. Это одна из причин, по которой следует с осторожностью относиться к таким терминам, как либерал и консерватор, применительно к российским политическим мыслителям и деятелям, хотя это и делается постоянно. Вторая двойственность заключается в том, что сторонники "националистическо-шовинистической" доктрины оказывались в основном в противоречии между приверженностью самодержавному принципу и враждебностью к бюрократии. Третья двойственность, как мы видели, заключалась в идеологическом противоречии между верующими в православную церковь как независимую духовную силу и сторонниками подчинения церкви высшей власти государства. То, что бюрократы не имели общего этоса и расколотые на множество фракций, не имевших верховного руководства, ограничивали их возможности по борьбе с шипаристскими тенденциями в приграничных районах. После создания Государственной думы в 1906 году и растущей враждебности царя к любым признакам оппозиции его самодержавным убеждениям, будь то в стенах Думы или в императорских канцеляриях, бюрократия утратила свою главную функцию связующего звена между самодержцем и народом.

Милитаризация и централизация российского императорского правления позволили небольшой правящей элите расширить и сохранить контроль над огромной империей. Но культурное неравенство между пограничными и центральными провинциями усилилось по мере расширения империи на запад во время наполеоновских войн, создав радикально новую ситуацию. Элита новоприобретенных регионов, польская и шведско-финская шляхта, бессарабские бояре и грузинские князья имели давние исторические связи с различными мультикультурными государствами. Поляки, шведо-финны и грузины бережно хранили традиции самоуправления, резко отличавшиеся от опыта русского провинциального дворянства, и считали себя культурно выше. Завоевание пограничных территорий было долгим и дорогостоящим процессом, но управление ими и их ассимиляция оказались еще более сложными и дорогостоящими. Исключением из этой схемы стало управление Россией балтийскими пограничными территориями.

Балтийские провинции и Великое княжество Финляндское

Успех России в интеграции балтийских пограничных территорий был во многом обусловлен политикой сохранения и даже расширения местных привилегий и языковых прав немецких землевладельцев и предоставления им необычайно привилегированного доступа к правящей элите. По окончании Северной войны Петр вернул все поместья, которые были конфискованы шведским правительством, фактически передав крестьянство на милость дворянства. Балтийское немецкое дворянство стало "настоящими мамелюками". Социальная организация и правовая структура немецкой дворянской корпорации остались нетронутыми, что привлекло интерес Петра как модель для всей империи. По мнению Эдварда Тадена, Петр был готов отказаться от большинства, если не от всех, особых привилегий балтийских немцев, поскольку восхищался их институтами местного самоуправления. Он приветствовал европейскую подготовку и опыт их офицеров и военных, которые к 1730-м годам составляли около четверти российского офицерского корпуса. Он также нуждался в поддержкеп рибалтийских немцев, чтобы защитить свой единственный прямой выход на запад и продвинуть свою дипломатию в регионе.

Екатерина продолжила и расширила политику Петра в отношении прибалтийских немцев. Помимо привлечения талантов из их среды на важные дипломатические посты и в бюрократию среднего звена, она использовала балтийское пограничье как поле для экспериментов в управлении. Были введены улучшения в положении крестьянства, предвосхитившие их освобождение при Александре I, а также улучшены провинциальные финансы и губернское управление. Под влиянием пиетизма губерния стала связующим звеном между Aufklärung и русским Просвещением и прониклась к своим администраторам духом рационализма, благоразумия и честности. Воплощение этих талантов и один из любимых администраторов Екатерины, граф Яков Зиверс, "оказался идеальным лейтенантом просвещенного деспотизма, без устали работавшим над проблемами внутреннего управления, такими как водопровод, городское планирование, строительство дорог, управление лесами, развитие торговли и строительство школ". Но таких, как он, было слишком мало. Русское провинциальное дворянство не оправдало надежд Екатерины. В целом они были малообразованными, неимущими и погрязшими в местных распрях. Признав эту проблему, Александр рассмотрел возможность того, что элита пограничных районов, а не центра, может послужить моделью для восстановления империи. При нем имперское правление стало организовываться по асимметричным линиям, отражающим национальные и исторические различия.

В прибалтийских губерниях Александр восстановил права местной элиты Эстляндии, Лифляндии и Риги, восстановленные Павлом после отмены их Екатериной, но только "постольку, поскольку они согласны с общими постановлениями и законами нашего государства". Он предоставил крепостным личную свободу, но оставил их в экономической зависимости от немецких помещиков. Разрабатывая планы управления Балтикумом, Александр выбрал советников из числа представителей русской и местной элиты. Будучи людьми переходной эпохи, они разделяли с ним ряд принципов, почерпнутых из рационального бюрократического абсолютизма эпохи Просвещения и зарождающегося историзма эпохи романтизма. Попытка примирить универсальное и партикулярное породила институты, которые по своей сути были противоречивы. Император и имперская элита было все труднее поддерживать хрупкий баланс между двумя принципами в повседневном управлении. Местные элиты смогли найти в дуальной системе достаточное обоснование как для уступчивости, так и для сопротивления.

На протяжении большей части XIX века балтийским немецким помещикам удавалось сохранять свое привилегированное положение. Но растущее эколого-номическое недовольство эстонского и латвийского крестьянства, появление местной националистической интеллигенции, нападки со стороны русифицирующейся интеллигенции и имперских бюрократов угрожали подорвать их господствующее положение. К 1905 году, как мы увидим, балтийские бароны боролись за свою жизнь.

Присоединению Финляндии к Российской империи в качестве великого княжества способствовала небольшая группа финской интеллигенции и шведско-финских военных и гражданских чиновников, разочаровавшихся в стокгольмском правлении. Они стали прислушиваться к призывам российских дипломатов. В 1808 году, недовольные прекращением войн и их разрушительными последствиями для страны, они поддержали идею автономной Финляндии в составе Российской империи. Однако вхождение Финляндии в состав Российской империи не прошло гладко и до конца оставалось юридически двусмысленным.

Первоначально конституционная структура Великого княжества Финляндского основывалась на трех отдельных документах, не имевших внутренней согласованности, и базировалась на двух противоречивых принципах: местной автономии (политическое байство) и политической интеграции (державное обладание). Их так и не удалось примирить. Александр I принял предложения местной элиты о передаче финских дел под скипетр царя - формулу, которой не хватало ясности. Он сохранил и даже расширил права и привилегии финнов, которыми они пользовались под властью Швеции. По совету Михаила Сперанского он увеличил территорию великого княжества, присоединив к нему Старую Финляндию (Карельский и Выборгский районы), аннексированную Елизаветой Петровной. Все это соответствовало желанию царя, "чтобы дела, касающиеся управления новоприобретенной Финляндией и представляемые на Мое решение, рассматривались и решались на тех самых началах и законах, которые свойственны той стране и утверждены Нами". В то же время он согласился с советом Сперанского, отказавшись вводить какие-либо конституционные и представительские особенности, которые поставили бы эти партикулярные права и привилегии на законную основу. После создания финский сейм не встречались с 1809 по 1864 год. Как предположил Марк Раефф, их конечной целью было "добиться структурной идентичности между российской и финской администрациями", хотя и постепенно. Если так, то столетие оказалось недостаточным временем.

Бессарабия и княжества

На южном конце западной границы России аналогичную схему приспособления к императорскому правлению выработал еще один советник Александра, уроженец иностранного государства, Иоанн Капо д'Истрия, который поступил на русскую службу в 1808 году и дослужился до ранга министра иностранных дел. Он уже участвовал в планировании поддержки Россией независимости Греции, когда ему поручили разработать "Правила для временного управления Бессарабией". В них было включено обещание Александра уважать местные законы и обычаи, когда в 1806 году, во время войны с Османской империей, русские оккупировали Дунайские княжества. Но Капо д'Истрия также видел возможность использования провинции Бессарабия, аннексированной Россией в 1812 году после шестилетней войны с Османской империей, в качестве "земли обетованной для греков". Он способствовал тому, чтобы видный молдавский бояр и его личный друг Скарлат Стурдза был назначен первым губернатором и разработал для него проект инструкций. Целью было искоренение местных "пороков" и введение рационального, просвещенного законодательства.

Как и в Финляндии, а затем и в Польше, в российской политике прослеживались два противоречивых элемента, хотя они и принимали несколько разные формы. С одной стороны, молдавские бояре были уверены в своих исторических правах. С другой стороны, в духе Екатерины II был запущен проект колонизации "пустых мест", которые молдавские бояре впоследствии утверждали, что принадлежат им на исторических основаниях. Тот факт, что основную массу колонистов составляли болгарские крестьяне, которые отказались от власти османских господ и помещиков, чтобы найти защиту у России, осложнил социальные отношения в регионе. Бояре заявили о своих сеньориальных правах над крестьянами. Последние сопротивлялись, в основном уходя через Прут на Украину, что еще больше нарушало начавшийся процесс колонизации.

Пытаясь разобраться в ситуации, Александр повторил свое двойное желание - сохранить местные законы, нравы и обычаи и организовать территорию в соответствии с политикой, уже принятой в Финляндии и Царстве Польском. Эти принципы были воплощены в Бессарабском уставе 1818 года. Его реализация оказалась сопряжена с трудностями.

Первая трудность вытекала из общей системной проблемы, которая служит лейтмотивом данного исследования, а именно: противоречия в государственном строительстве мультикультурной империи между местными традициями и централизаторскими практиками. Вторая трудность, также системная, но характерная для Российской империи, заключалась в множественности источников институциональной власти. Как мы уже видели, министерские реформы Александра I увеличили количество конкурирующих форм имперского правления, не рационализировав при этом систему подчинения.

В начале 1820-х годов вновь назначенный генерал-губернатор Новой России и наместник Бессарабии М. С. Воронцов и гражданский губернатор Бессарабии Ф. Ф. Вигель были потрясены хаотичной обстановкой в губернии и развращенными нравами местных бояр, которых они воспринимали через призму восточного мировоззрения. Воронцов энергично проводил политику колонизации южной части губернии сербами, казаками и государственными крестьянами, отдавая предпочтение их интересам перед интересами местных бояр. Совместно с Министерством внутренних дел он добивался замены Устава 1818 года, резкого сокращения автономных учреждений губернии, а также способствовал включению бояр в состав российского дворянства.

В этот период российская администрация княжеств под просвещенным правлением графа Павла Киселева заменила модель османского императорского правления. Киселев принадлежал к тому блестящему поколению русских военных, ветеранов наполеоновских кампаний, которые впоследствии разделились на два политических течения: одно привело к восстанию декабристов, а другое - к административной реформе. Киселев был тесно связан с будущими лидерами декабристов и разделял их гуманитарные и рациональные взгляды на управление, но не их революционные взгляды и заговорщические планы. Его послевоенная реформа дезорганизованной Второй армии на юго-западной границе заслужила одобрение Александра. Его умелое командование оккупационными войсками в княжествах во время русско-турецкой войны 1828/9 гг. убедило Николая назначить его полномочным президентом княжеств, с полной гражданской и военной властью, которую он занимал в течение шести лет.

Киселев был ответственен за проведение ряда реформ, которые объединили административные и социальные функции упорядоченного полицейского государства (Politzeistaat) с созданием новых политических институтов. Органический устав 1829 года предусматривал создание выборного собрания, в котором доминировали бы большие бояре, которые, в свою очередь, избирали бы пожизненно двух князей Молдавии и Валахии и делили с ними власть. Киселев установил закон и порядок с помощью обученной в России полиции. Он заменил архаичные правила, регулирующие торговлю и налогообложение, и поощрял торговлю и промышленность. Устав также регулировал отношения между боярами и их крестьянами и послужил образцом для его реформ российского государственного крестьянства в последующее десятилетие.

Дальнейшая политика России была направлена на то, чтобы резче очертить границу между княжествами и османским "Востоком", установив карантинную линию на Дунае. Согласно царским инструкциям, карантин должен был служить не только для борьбы с распространением чумы, но и для затруднения коммуникаций между Османской империей и княжествами. Хотя османский султан сохранял номинальный суверенитет над княжествами, фактически они стали совместным османско-русским кондоминиумом. Присутствие русских советников, наличие русской партии среди бояр и российские гарантии политического порядка задавали тон жизни в княжествах в течение последующих двадцати лет, пока общеевропейские революции 1848 года не достигли Дуная.

По форме и функциям политика Киселева продолжала и расширяла российские административные эксперименты, введенные Александром I на западных пограничных территориях. Однако вскоре в российской правящей элите возникли разногласия по поводу долгосрочных целей российской политики в княжествах, что подстегнуло общие дебаты по поводу имперской стратегии в пограничных районах. Николай I и его советники преследовали две цели. Во-первых, они стремились гарантировать будущее российское влияние, предоставляя местным боярским элитам привилегии, которыми они не пользовались при Османах. Во-вторых, они поддерживали баланс между властью князей (хосподаров) и бояр, позволяя русским через посредство их консулов вмешиваться в местную политику. Язык реформ был призван представить европейское лицо России и уверить великие державы в том, что русские администраторы являются культуртрегерами просвещенного правительства в его камералистской форме. Но у Киселева были и более амбициозные цели. Здесь он разошелся с министром иностранных дел России графом Нессельроде.

Для Киселева Органические уставы были формой опеки, построенной на предположении, что население княжеств и особенно бояр не готово самостоятельно управлять страной и что в перспективе княжества станут неотъемлемой частью Российской империи."Я считаю Дунай границей империи, - писал он своему другу князю Орлову в 1833 году, - и, несмотря на Нессельроде и всех наших политиков в Петербурге, сила обстоятельств восторжествует над планами, и мы окажемся там, где должны быть". Следовательно, он выступал за длительную военную оккупацию даже после проведения внутренних реформ, утверждая, что, "продлив оккупацию, мнение (les esprits) привыкнет видеть нас там и инкорпорация станет легче". Но Нессельроде и Николай были полны решимости придерживаться политики, сформулированной в 1829 году, придерживаясь чисто легитимистского подхода.

Королевство Польское

В годы после наполеоновских войн Александр стремился усилить свое влияние в Европе, играя роль просвещенного пропагандиста либеральных идей, пока страх перед подрывной деятельностью иностранцев и влиянием Меттерниха не изменил его курс. Но его попытки адаптировать конституционные реформы, которые он поддерживал во Франции при реставрации Бурбонов, к российским условиям, в частности создание министерств и четырех новых университетов по европейскому образцу, вызвали у советников Александра новые вопросы о том, что это означало для управления западными пограничными территориями. В итоге царь принял идеи своих польских советников, таких как князь Адам Чарторыйский и граф Северин Потоцкий, которые выступали за восстановление польского государства вопреки советам некоторых русских советников и противостояние великих держав на Венском конгрессе. Польский конституционный устав 1815 года создал Королевство Польское, связанное с империей личной унией. Разработанный группой польских и российских чиновников, он воспринял некоторые принципы, заложенные в польской конституции 1791 года и наполеоновской конституции Великого герцогства Варшавского 1807 года. Были закреплены равенство перед законом, личная свобода крестьян и основные гражданские права. Законодательная власть была разделена между царем и двухпалатным законодательным органом (сеймом); сенат должен был назначаться, а нижняя палата избираться на основе имущественного ценза. Царь-батюшка обладал правом абсолютного вето. Это был замечательный документ, предоставлявший полякам гораздо больше личных прав и более активное участие в политической жизни, чем российским подданным Александра. В знаменитой речи, произнесенной на французском языке на Сейме в 1818 году, Александр призвал польских представителей "дать великий пример Европе, которая обращает на вас свои взоры". Он решительно намекнул, что институты королевства должны были стать опытом, который, в случае успеха, мог бы послужить образцом для всей империи. "Организация, существовавшая ранее в вашей стране, позволила мне немедленно ввести то, что я вам передал, применяя на практике принципы тех либеральных институтов, которые были моей постоянной заботой и чье благотворное влияние я надеюсь, с Божьей помощью, распространить на все земли, которые Провидение вверило моему попечению".

Но с самого начала большие ожидания и, можно сказать, иллюзии сотрудничества между русскими и поляками основывались на разных предпосылках. В своей речи в Сейме красноречивый депутат Доминик Крысиньский, казалось, вторил словам Александра: "Европа смотрит на статус. Да, Европа может осуждать, но она также будет судить... степень нашего участия в иерархии цивилизованных наций зависит от нашего устава о национальном представительстве". Быстро стало очевидно, что и поляки, и русские были разделены между собой и не всегда ясно представляли себе, что должно представлять собой королевство. В течение нескольких лет после Венского конгресса польская интеллектуальная элита Варшавы и Вильно продолжала считать себя неотъемлемой частью Европы. Но, возрождая "оксидентализм", они спорили о том, должна ли Польша полностью принять ценности Просвещения в качестве универсальной нормы или сохранить свои собственные традиции, отчасти мифических, древних республиканских свобод, которые предшествовали эволюции гражданских прав на Западе. Была ли у Польши, как у самой западной из славянских наций, миссия передать ценности западной цивилизации на Восток? Помимо этого, перед поляками стоял политический вопрос: служить ли имперскому российскому правительству беспрекословно или отстаивать наиболее либеральную интерпретацию прав, предоставленных Конституционной хартией, даже если это грозило противоречить воле царя. Элита по-прежнему была расколота по поводу институциональной структуры страны и своей собственной политической и социальной роли в ней.

Это было частью более широкой проблемы - как справиться с потерей национальной независимости. Перед поляками стояло два варианта: они могли принять рамки Российской империи как мирную арену для соперничества с русскими и продвижения собственного национального развития; или же они могли стремиться к восстановлению своей независимости и своего мультикультурного государства, если потребуется, силой оружия. Приспособление или сопротивление - ассимиляция никогда не была вариантом - таковы были две крайности, между которыми маятник польского отношения к России отныне должен был качаться до 1989 года, когда он окончательно остановился. Россия отвечала либо компромиссом, либо репрессиями, но никогда не предоставляла реальной независимости. Дебаты и разногласия по поводу правильного образа действий разделяли элиты обеих стран на протяжении последующих двух столетий.

Инсургентская традиция в польской истории имела множество поворотов. До Второго раздела "легальное восстание" (roskosz) шляхты было направлено против того, что воспринималось как злоупотребление властью со стороны короля. В 1793 году во главе с революционным демократом Тадеушем Костюшко она выступила против разделительной власти во имя независимости Польши и личной свободы крестьян. С тех пор она текла как подземный поток, время от времени вырываясь на поверхность в 1806, 1830, 1846, 1863, 1905, 1918 и 1944 годах, неся в себе старые мифы и подпитываясь новыми течениями. В рамках инсургентской традиции легионы, если не по названию, то по форме, занимали почетное место. Состоящие из изгнанников, первые из них появились как эмигрантские отряды в Ломбардии в 1797 году во время итальянской кампании Наполеона. Протестуя против разделов, они обеспечивали как военную подготовку, так и политическую школу для офицеров и солдат. Поляки продолжали служить в наполеоновских войсках, сыграв большую роль в разгроме Пруссии в 1806 году. Наполеон вознаградил их, создав Великое герцогство Варшавское из прусской доли разделов. Большая часть австрийской доли была добавлена в 1809 году. Наполеон манипулировал государством как точкой давления на Александра. Вдохновленная французами конституция восстановила династическое правление короля Саксонии, но только с уменьшенным титулом великого герцога. Польские войска перешли под командование князя Иосифа Понятовского, который возглавлял более 100 000 человек в русской кампании Наполеона 1812 года. Верный до конца, Понятовский погиб во главе своих польских улан в битве под Лейпцигом. В Польше зародился культ Наполеона, связывавшего надежды на свободу с вмешательством Франции.

Практически во время всех европейских потрясений XIX века изгнанные поляки создавали вооруженные отряды по образцу первоначальных подразделений, рассчитывая вновь сразиться с разделившимися державами на польской земле. Среди них - попытка поэта Адама Мицкевича сформировать легион в Италии в 1848 году; добровольцы, сражавшиеся под командованием генерала Юзефа Бема с венграми в 1849 году; "османские казаки", организованные во время Крымской войны; добровольческие отряды из прусского Позена (Познани) и австрийской Галиции во время восстания 1863 года; неудачная попытка Пилсудского создать легион в Японии во время русско-японской войны. Более успешный в 1912 году, он создал в Галиции "Союз рифмоносцев", который затем повел в войну против России в 1914 году, провозгласив его в грандиозном стиле "передовой колонной польской армии, идущей в бой за освобождение Отечества". Это был первый из двух легионов, спонсируемых австрийским верховным командованием на Восточном фронте. Хотя термин "легион" не использовался для обозначения польских войск в изгнании во время Второй мировой войны, именно таковыми они и являлись. Сформированные как в Советском Союзе, так и в Великобритании, польские части сражались за свободу Польши от нацизма, но каждая - за свою Польшу.

Поляки, принявшие российское правление, стали частью традиции, восходящей к XVIII веку и отмеченной, как мы уже видели, периодическим появлением в Варшаве русской партии, готовой служить интересам Москвы в Центральной Европе. Ее первая послераздельная манифестация была не слишком назидательной. Ряд крупных шляхетских семей, магнатов, подобно мадьярским магнатам, приняли новых правителей и были вознаграждены поместьями, отнятыми у их сверстников, поддержавших Костюшко. Со временем, однако, те, кто отверг идею сопротивления, независимо от своих мотивов, посвятили себя перестройке польской экономической и культурной жизни, или даже сотрудничеству с одной из разделивших Польшу держав против других в надежде восстановить Польшу в той или иной форме.

В ранней истории сотрудничества при Александре I были представлены некоторые из самых знатных шляхетских родов. Среди них самым известным был князь Адам Ежи Чарторыйский. Его молодость прошла при дворе Екатерины II в качестве заложника за хорошее поведение его семьи, которая играла ведущую роль в сопротивлении русскому господству и разделам. Взятие заложников из семей покоренных элит было привычной стратегией русских в отношениях со степными пограничными землями, начиная с XVI века. Юношеская дружба Чарторыйского с Александром была основана на их общем энтузиазме в отношении освободительных идеалов Просвещения. Как только Александр стал царем, он включил его в состав Уновительного комитета из четырех человек, известного как "молодые друзья царя".

Будучи заместителем (а на самом деле реальным) министра иностранных дел в 1804-1806 годах, Чарторыйский в тесном сотрудничестве с другими членами Негласного комитета - В. П. Кочубеем, Н. Н. Новосильцевым и П. А. Строгановым - переориентировал внешнюю политику России, заключив союз с Великобританией против наполеоновской Франции и углубив российскую власть в Европу путем изменения конфигурации западных и юго-восточных пограничных территорий. Молодые друзья" понимали необходимость борьбы с французской освободительной идеологией путем противопоставления ей своей собственной. Они предполагали реконструкцию Восточной Европы с созданием ряда государств-сателлитов вдоль российских границ, связывающих политику России в Польше с Балканами, что было постоянной темой российской внешней политики с XVIII до середины XX века. Поддерживаемый своими друзьями по Унофциальному комитету, Чарторыйский разрабатывал грандиозные планы по созданию с помощью местных освободительных движений ряда автономных государств на Балканах, которые оставались бы под сюзеренитетом Порты, но находились бы под защитой России. Он призывал Александра присоединить Молдавию, Валахию и Бессарабию. Царь в то время реагировал осторожно, ограничивая свои амбиции аннексией Бессарабии в 1812 году.155 Идея Чарторыйского о воссоздании Польши путем объединения прусской и русской частей разделенной Польши в персональный союз с Россией под скипетром царя понравилась Александру. Но когда царь представил эту идею на Венском конгрессе, против нее яростно выступили англичане и австрийцы, что спровоцировало кризис, едва не сорвавший конгресс. Чарторыйскому пришлось довольствоваться уменьшенным Королевством Польским. Он продолжил службу в России, занимая должность куратора Виленского университета (Вильнюс). Постепенно разочаровавшись в своей роли коллаборациониста, он был вынужден отправиться в изгнание в результате восстания 1830 года.

То, что Чарторыйский также рассматривал Польшу как модель для культурного преобразования России, говорит о том, что он мог иметь в виду возможность подражания той роли, которую, по мнению некоторых греков, они могли бы сыграть в Римской империи. Чарторыйский и граф Станислав Потоцкий были в основном ответственны за разработку университетской реформы 1802 года, основанной на работе Польской комиссии по народному образованию, созданной в 1773 году. Их деятельность в области образования достигла своего апогея в десятилетие после Венского конгресса, когда Чарторыйский воспользовался обещанием Александра о создании культурной целостности русских провинций разделенной Польши. Потоцкий был одним из сторонников либеральной конституции 1791 года, которая вызвала гнев Екатерины II. После русской интервенции и Третьего раздела он уехал в Австрию, но вернулся с наполеоновскими войсками, чтобы стать президентом департамента образования в Великом герцогстве Варшавском. В качестве жеста примирения Александр I назначил его министром просвещения и образования. Будучи убежденным либералом и масоном, он сыграл видную роль в основании Варшавского университета, ряда высших технических школ, предназначенных для подготовки новой профессиональной элиты, и более тысячи светских начальных школ. Сатирическое отношение к церкви и высмеивание сарматского менталитета шляхты вызвали враждебность влиятельных врагов, и он был вынужден уйти в отставку. Действуя более благоразумно, Чарторыйский, будучи куратором Виленского университета до 1823 года, привел всю школьную систему в порядок.

В течение золотых лет до восстания 1830 года большинство выдающихся литературных деятелей польского романтизма окончили польские школы под его руководством.

Играя аналогичную роль в приспособлении к имперскому правлению, Ф.-С. Друцкий-Любецкий, министр финансов королевства с 1821 по 1831 год, представлял себе индустриализацию Царства Польского как двигатель экономических преобразований в Российской империи.159 Накопив небольшой запас капитала, он создал текстильную промышленность, которая успешно противостояла российским аналогам. Он возродил чахнущую польскую горнодобывающую промышленность и основал Польский государственный банк в 1828 году, более чем за тридцать лет до того, как аналогичный институт был создан в Российской империи в целом. Ему активно помогал Станислав Сташич, геолог, промышленник и памфлетист, возможно, первый панславист. После падения Наполеона он призывал поляков принять руководство Россией в политическом союзе всех славян. Назначенный директором Комиссии по промышленности и ремеслам, он первым исследовал месторождения полезных ископаемых Польши, основал современную металлургическую промышленность, построил мосты и дороги, открыл ряд технических школ160. Даже после польского восстания 1830 года Любецкий продолжал развивать польскую экономику, помогая финансировать первую в королевстве железнодорожную компанию, соединившую Варшаву с Веной.161 В начале восстания 1830 года и Чарторыйский, и Любецкий стремились придерживаться конституционных принципов и направить события по мирному пути. Неудача вынудила их покинуть Польшу. Хотя Чарторыйский стал символом сопротивления в "Великой эмиграции", он оставался строгим конституционалистом. Он критиковал радикальных польских республиканцев и осуждал русских за незаконное нарушение конституции королевства.

С точки зрения польских националистов, самым известным из коллаборационистов был генерал Юзеф Жаячек (Jóseph Zaja˛czek). Ярый якобинец и ветеран борьбы с русскими в 1790-х годах, легионер и офицер в наполеоновских войсках, он перешел на сторону русских в 1812 году. Александр удивил поляков, назначив его наместником королевства, и он занимал эту должность с полной лояльностью и даже раболепием до самой своей смерти в 1826 г. Восстание 1830 г. отбросило дело умиротворения на целое поколение назад.

Многие высокопоставленные российские государственные деятели опасались распространения идей Французской революции на земли разделенной Польши. Говоря о формировании польских легионов и притоке польских эмигрантов в Молдавию, Болгарию и Боснию в 1790-х годах, канцлер Александр Безбородко выразился наиболее резко:

Я боюсь, что Польша поднимается и актом восстания в Молдавии снова предлагает на основе неравенства и французского востока решить, кому доверить (я имею в виду мелкую буржуазию, толпу и отчасти мелкую шляхту) задачу присоединения к ней тех пограничных земель, которые у вас есть (porubezhnieprovintsii). Это будет конец всему!

Это мнение было широко распространено. Решение Александра воскресить Польшу встретило почти всеобщее неприятие среди российской элиты, включая всех его советников по внешним сношениям на Венском конгрессе, Капо д'Истрию, Карла Нессельроде и Поццоди-Борго. Они утверждали, что сохранение Польши воссоздаст старое барство, ввергнет Россию в варварство и превратит ее в азиатское государство. Они намекали, что институты конституционной Польши и самодержавной России будут несовместимы друг с другом. Речь Александра на сейме в 1818 году взволновала высших русских генералов, графа Остермана-Толстого, А.П. Ермолова, А.А. Закревского и даже графа П.Д. Киселева; к хору присоединился даже придворный историк Николай Карамзин.164 Александр пренебрег их советами и проигнорировал оппозицию, но он не был равнодушен к проблеме примирения противоречий, присущих его институциональной системе. Его решение заключалось в том, чтобы вернуть в содержание то, что он дал в форме.

Александр не стал полагаться на положения Хартии, чтобы обеспечить свою личную власть в королевстве. Он назначил своего брата, великого князя Константина Павловича, командующим польской армией, хотя поляки предпочли бы Костюшко. Новосильцева он назначил русским комиссаром - должность, не предусмотренная Конституционной хартией. И снова царь прибег к ряду специальных договоренностей, которые нарушали как принципы автономного правления, так и бюрократический рационализм, на котором строилась организация царства. И вице-король, и комиссар приобрели среди поляков репутацию произвола и жестокости. По иронии судьбы, после 1820 года Константин стал более благосклонно относиться к полякам, отчасти благодаря женитьбе на польской дворянке, а отчасти благодаря тому, что он командовал Литовским армейским корпусом, который склонил его к поддержке идеи объединения конгрессной Польши с Литвой. Это позволило бы вернуть Польшу к ее примерным границам до Третьего раздела. До самой смерти Александр умело, хотя и несколько обманчиво, поддерживал эту манящую возможность как средство привязать поляков к своему императорскому правлению.

После смерти Александра, верховного жонглера, в 1825 году отношения между Россией и ее польским пограничьем стремительно ухудшились. Причины трений остались прежними, но обе стороны были менее склонны к компромиссу. Николай I развеял иллюзии, культивируемые его братьями и лелеемые поляками, о том, что Россия может отделить Литву от центрального управления и присоединить ее к королевству. Он выступил против этой идеи, поскольку она "нарушила бы территориальную целостность империи". Николай приступил к русификации Литовского армейского корпуса, очищению гражданской администрации от поляков и лишил Виленский учебный округ власти над школами в Могилевской, Витебской и Минской губерниях. Он также начал кампанию по присоединению униатов к Офциальной православной церкви. Спорная территория старого Великого княжества Литовского (поляки называли ее Кресы) будет оставаться костью раздора между поляками и русскими на протяжении более чем столетия.

Вторым важным вопросом, раздиравшим обе стороны, было возникновение тайных обществ и юрисдикция над судебными процессами по политическим делам. Вступив на престол, Николай потребовал расследования деятельности подпольного Польского патриотического общества, которое было частично подавлено в последние годы правления Александра, но поддерживало тайные связи с декабристами. Мягкие приговоры, вынесенные польскими властями на их публичных процессах, вызвали длительную судебную тяжбу. Царь в конце концов вмешался, отчитал Сенат и распорядился о повторном рассмотрении дела нескольких обвиняемых в российском суде. Несмотря на эти и другие противоречия, ни Николай, ни его брат Константин Павлович не проявляли намерения упразднить Царство Польское или уничтожить его основные институты управления. Не питали революционных устремлений и ведущие польские сторонники примирения, такие как Чарторыйские, Любецкие, большинство чиновников в правительстве и представителей в сейме. Но не без оснований каждый из них подозревал другого в стремлении различными способами изменить правящие институты в сторону большей или меньшей автономии. Когда небольшая группа заговорщиков прибегла к насилию, пропасть, разделявшая ответственных руководителей польского и российского правительств, оказалась слишком велика, чтобы преодолеть ее с помощью примирительных мер. Большая часть польской шляхты присоединилась к радикалам во время восстания 1830 года.

После подавления восстания в 1832 году Николай установил режим, который он, вероятно, предпочитал еще до его начала. Царство сохранило свой титул, но мало что осталось от замысла Александра. На смену конституционным документам пришел Органический статут, но даже его положения так и не были полностью реализованы. Царство было разделено на российские губернии, а административная структура сведена к оболочке. Правителем стал фельдмаршал И.Ф. Паскевич, хорошо известный полякам как "Могилевский гончий". Польская армия была расформирована, а ее солдаты вошли в состав русских полков, служивших на Кавказе. Возможно, до 10 % помещичьих имений были конфискованы; 80 000 поляков были депортированы в Сибирь; еще 10 000 уехали за границу, чтобы присоединиться к "Великому переселению".

После этого российская бюрократия попыталась ослабить абсолютную власть дворянских помещиков над русинским крестьянством и погасить любую искру польского культурного возрождения на Украине. Под патерналистским управлением генерал-губернатора Д. Г. Бибикова (1838-1852 гг.) Законы об инвентаре (1847 г.) детально регламентировали обязанности и обязательства помещиков и крестьян. Для того времени это был необычайно смелый и новаторский шаг, забюрократизировавший аграрные отношения и создавший прецедент государственного вмешательства в масштабах всей империи.

Борьба за контроль помогла подготовить почву для отмены крепостного права десятилетием позже. Бибиков также начал наступление на социальный статус шляхты, лишив 340 000 безземельных дворян их титулов. Гекон конфисковал имущество крупных католических монастырей и заставил 130 000 униатов вернуться в православие. Он завершил свою централизаторскую политику в области образования и религиозных дел, заставив крупнейших помещиков отдать своих сыновей на императорскую службу.

Поляки продолжали конкурировать с русскими в единственной области, где они все еще сохраняли преимущество, - в сфере высшего образования. Польские студенты стекались в недавно основанный университет Святого Владимира в Киеве, а также в пропорционально большом количестве поступали в Московский университет. Министр просвещения России граф Уваров, придерживаясь осторожного курса, предпринял несколько пробных шагов по содействию образованию поляков, которые, по его мнению, могли бы поступить на императорскую службу и, возможно, даже противостоять влиянию экстремистов. Но его политика не была последовательной и не казалась очень эффективной.

Польская борьба за установление культурного контроля над Украиной была обречена на то, что Даниэль Бовуа назвал "двойным параличом". Сарматский менталитет самых богатых польских шляхтичей заточил их в архаичном обществе, основанном на эксплуатации крестьянства. Они враждебно относились к любым реформам в сельской местности и даже запоздало отреагировали на создание православных приходских школ в 1859/60 годах. В данном случае это послужило инструментом для поляков в борьбе с украинскими массами, что стало одной из главных причин провала их второй великой инсуррекции в 1863 году. Польские писатели и поэты-романтики маскировали суровую социальную реальность аграрных отношений сентиментальными и героическими воспоминаниями об идиллическом прошлом, когда рыцари-пограничники и монахи-воины бродили по понтийским степям. На крестьянство эти фантазии не оказывали никакого влияния. Но будущие поколения поляков сохранили идеал польской Украины, вдохновив легионы Пилсудского в 1920 году на поход на Киев. Пустота украинской идиллии была быстро разоблачена, хотя польские националисты цеплялись за рваные лоскуты этой традиции до тех пор, пока в самом конце Второй мировой войны вновь не вспыхнул польско-украинский конфликт.

После смерти Николая I в 1855 году самодержавие вновь попыталось договориться с польской элитой. Александр II, первый царь, говоривший по-польски, сразу же пошел на умеренные уступки, объявив амнистию польским ссыльным в Сибири. Медицинская академия, а также пригласил польских помещиков принять участие в дебатах об освобождении крепостных. Однако он предупредил поляков: "Никаких дневных мечтаний, господа". Но, как заметил Норман Дэвис, "стоит ему уступить дюйм, и его польские подданные тут же надумают взять милю". Главный польский архитектор новой эры сотрудничества, маркиз Александр Великопольский, был ветераном восстания 1830 года, который в изгнании пришел к сотрудничеству с русскими. В открытом письме князю Меттерниху в 1846 году Велёпольский советовал полякам отказаться от прошлого и искать защиты Николая I как "самого великодушного из наших врагов" в противовес "вечной ненависти немцев к нашей славянской расе". Когда первые жесты Александра по смягчению российского правления были встречены патриотическими демонстрациями, он обратился к Велёпольскому за помощью в восстановлении порядка. Программа реформ Великопольского, направленная на облегчение положения крестьянства, эмансипацию евреев и полонизацию администрации, все в рамках Органического устава, не смогла завоевать уважение умеренных, удовлетворить мятежников или получить доверие российских бюрократов. Умеренные, собравшиеся в Сельскохозяйственном обществе, были готовы лишь на словах сотрудничать с Великопольским. Они стремились добиться широких уступок, которые позволили бы восстановить польскую автономию и вновь расширить границы на востоке страны. Александр II был готов пойти на уступки, но не на автономию. После беспорядков 1861 года он назначил своего брата, Константина Николаевича, который все еще пользовался репутацией реформатора, новым вице-королем, а Велепольского - главой гражданской администрации. Инструкции Александра Константину показывают, насколько мало его идеи по управлению поляками отличались от отцовских, хотя по темпераменту он был более расположен к ним. Он писал, что его главной целью является восстановление правового порядка, установленного Органическим статутом. Он предостерегал от стремления к популярности или уступкам требованиям крайней патриотической партии, которая никогда не пойдет на уступки. Он напоминал брату, чтобы тот никогда не забывал, что "Царство Польское в его нынешних границах должно навсегда остаться владением (dostoianie) России". Чтобы избежать ошибок прошлого, продолжал Александр, не может быть и речи о конституции или национальной армии. "Согласиться на это значило бы отречься от Польши и признать ее независимость со всеми гибельными для России результатами, а именно, потеря всего, что когда-либо было завоевано Польшей и что польские патриоты считали своим законным владением". Он также предостерегал Константина от соблазнов панславизма. Это была утопия, которая могла поставить под угрозу единство России и привести к распаду империи на отдельные республики. Католическая церковь должна была пользоваться уважением, отметил Александр, но не допускаться в политику. Важно было привлечь на свою сторону женщин, которые в подавляющем большинстве были настроены враждебно по отношению к России, с помощью культурной и филантропической деятельности. Александр характеризовал Великопольского как полезного, хотя и упрямого подчиненного, которого нужно было хорошо держать в руках.

Александр рассчитывал, что сочетание доброжелательности и благосклонности со стороны российских представителей в Варшаве и уступчивости польской элиты стабилизирует ситуацию в королевстве. Его постигло разочарование по обоим пунктам. Когда Великопольский попытался возобновить свою программу реформ, его администрация потерпела крах перед лицом восстания 1863 года. Когда вспыхнули бои, как и в 1830 году, польские умеренные раскололись, но не выступили против восстания. Главный соперник Велепольского, Анджей Замойский, был одновременно более консервативным, чем Велепольский, и более склонным к сотрудничеству с русскими. Оказавшись в изоляции, Великопольский был дискредитирован.

Если польские сторонники умиротворения не желали поддерживать российское правительство, то повстанцы не желали сотрудничать со своими российскими коллегами. Очагом разногласий стала граница Кресов. После восстания 1863 года переговоры между членами Русского земского собрания и представителями польских радикальных групп зашли в тупик. Поляки отказались ратифицировать соглашение, разработанное с Александром Герценом в Лондоне, которое предусматривало проведение плебисцита в западных губерниях (Литве, Белоруссии и Украине) и подтверждало их обязательство восстановить границы 1771 года.

Полякам лишь отчасти удалось заручиться поддержкой других этнических групп в приграничных районах. Лидеры восстания обратились к евреям и русинам, а также привлекли на свою сторону некоторые элементы в литовском и белорусском крестьянстве. Но в юго-западном регионе их усилия обернулись катастрофой, когда русинское крестьянство, подозревая польскую шляхту, расправились с их посланниками. Подозрения и жестокие инциденты остались в памяти обеих сторон и отравили отношения между поляками и украинцами.

Хотя великий князь Константин галантно защищал примирение даже после покушения на его жизнь и вспыхнувших боев в Варшаве, он в отчаянии подал в отставку, так как его брат, царь, принял решение о введении военной диктатуры в королевстве. После этого политика Александра развивалась по трем направлениям. Во-первых, бурная дипломатическая деятельность пресекла попытки Франции, Великобритании и Габсбургской монархии вмешаться в ситуацию на основании Венского договора 1815 года. Во-вторых, на подавление восстания были направлены свежие военачальники, в том числе опасавшийся репрессий 1830 года ветеран М. Н. Муравьев, с массированным вливанием войск. В-третьих, что особенно важно для будущего России в ее западных пограничных районах, царь призвал на службу ведущего фигуранта проекта освобождения русских крепостных Николая Милютина в качестве архитектора новой аграрной политики, направленной на нейтрализацию польского крестьянства и отвлечение его от шляхетских мятежников. Эта политика России с самого начала восстания получила мощную поддержку со стороны влиятельного газетчика Михаила Каткова. Его страстные статьи в "Московском свете" способствовали сплочению образованных слоев вокруг знаменосца русского национализма, который стал постоянной чертой русской общественной жизни.

С Милютиным солидаризировались бюрократические сторонники перестройки имперского центра и его отношений с пограничными территориями; его ближайшими соратниками были князь В. А. Черкасский, Юрий Самарин из популистско-славянофильского крыла аграрных реформаторов и его брат Дмитрий, военный министр. Их широкая программа реформ сверху предусматривала ликвидацию сословных привилегий дворян - русских, польских, шведско-финских или прибалтийских немцев; экономическую и социальную свободу для крестьянства; правление просвещенной бюрократии; резкое сокращение числа католических монастырей. В то время как братья Милютины признали необходимость бескомпромиссных репрессий, Муравьев изменил свою позицию в отношении крестьянства и принял их предложения. Их странный союз встретил противодействие в министерствах. Министр внутренних дел П.А. Валуев, шеф жандармов В.А. Долгоруков и министр иностранных дел Горчаков выступали за союз с местными шляхтичами как лучший способ обеспечить контроль России над пограничными территориями и, в случае Горчакова, успокоить остальную Европу. Но их мнение не смогло убедить царя. Александр одобрил большую часть плана Милютина. Аграрная реформа в королевстве и западных губерниях была более щедрой, чем в польских провинциях Пруссии или Австрии, и более простой для реализации, чем в России. Дмитрий Милютин подытожил взгляды своей группы. Независимо от причин разделов, писал он, на России лежала ответственность за обеспечение порядка и благосостояния большинства польского населения:

Это не значит, что одна национальность должна поглотить другую; было бы против общечеловеческих норм справедливости [общечеловеческой справедливости] требовать, чтобы завоеванный народ был лишен своего языка, своей веры, своих обычаев... Пусть поляки говорят в Сейме и со своими согражданами на польском языке, как рижские немцы - на немецком, бок о бок с эстонцами, говорящими по-эстонски; пусть любят свою национальную литературу, свои народные песни; но когда дело касается администрации, судов и правительственных учреждений, здесь не должно быть места национальности; здесь необходимо максимально возможное единство и слияние [sliianie] между [различными] частями единого правительства".

С помощью "целой системы тайных инструкций", как ее назвал Горизонтов, правительство стремилось ослабить влияние поляков по всей империи, проводя повсеместную дискриминацию по религиозному признаку и именам. После подавления восстания российское правительство приняло меры по ликвидации Царства Польского с карты, заменив его административным названием Привислинский край (Вислинская область), подчинив его всемогущему генерал-губернатору и лишив институтов местного самоуправления (земств) и городских дум (дум), предоставленных остальной части Европейской России в 1864 году. Даже католическая церковь была административно прикреплена к католическому колледжу в Санкт-Петербурге. Введение русского языка в систему образования от начальной школы до университета не способствовало ассимиляции и привело лишь к снижению стандартов. Поляки оставляли Варшавский университет русским и другим национальностям и переходили в Краковский университет в австрийской Галиции или в западноевропейские университеты.

В десятилетие после восстания русские официозы и публицисты часто действовали вразнобой, пропагандируя русификацию. Они также расходились во мнениях относительно ее потенциала в деле обращения народов Кресов (северо-западного края).

Литовцев можно было деполонировать, предоставив им больше свободы в использовании языка, а евреев можно было только изолировать и сегрегировать. Эта путаница была характерна для общей неспособности освоить, а тем более понять, сложности управления столь разнообразной империей в условиях конкуренции как с внутренними, так и с внешними соперниками за культурную гегемонию.

После казни своих лидеров, депортации и отправки за границу многих повстанцев и постепенного включения Царства в административную структуру российских губерний польская интеллигенция укрылась в "органической работе". Многие из первоначальных руководителей были разочаровавшимися инсургентами. Они стали главными сторонниками повышения образовательного уровня населения. Вовлечение в производительный труд было центральным пунктом программы варшавских позитивистов. Но их попытки приспособиться к новому режиму породили новые трудности. Новое поколение попало в то, что Едлицкий назвал порочным кругом. Среднее образование не готовило их к практической жизни; наблюдалось перепроизводство выпускников университетов, учитывая их ограниченные возможности в мире свободных профессий; а экономика развивалась недостаточно быстро, чтобы поглотить тех, кто получил образование для работы в технических или промышленных отраслях. Интеллигенция тщетно пыталась интегрировать романтическую традицию, лишенную мессианского духа и ностальгии по старым ценностям шляхты, с прозаическими требованиями карьеры и достижения некоторой степени "внутренней независимости".

Поселенческая Палея

После того как в результате разделов Польши в Российскую империю въехало более полумиллиона евреев, Екатерина Великая установила первые внутренние границы уникального пограничного пространства, названного Палеополем. Она ограничила проживание евреев рядом западных губерний, территория которых впоследствии была расширена и включала Царство Польское и семнадцать губерний, за исключением нескольких городов, таких как Киев и Севастополь, и казачьих станиц в Полтаве. По всей видимости, она была продиктована беспокойством по поводу потенциального конфликта между еврейским населением, особенно его торговым элементом, и русским крестьянством и купечеством.

Огромная культурная пропасть отделяла евреев от русских. Не менее серьезным препятствием для интеграции были сложные социальные отношения в западных пограничных районах между еврейским населением и господствующим классом шляхты, чья подозрительность и неприязнь к евреям усилились после того, как длительный период веротерпимости уступил место антисемитизму Контрреформации, возглавляемой иезуитами. В ответ на проблемы, вызванные этими обстоятельствами, императорская власть колебалась между попытками интегрировать евреев в российскую сословную систему, превратив их в образцовых граждан, и умиротворением шляхты и русского купечества путем введения ограничений для евреев. По мере того как польские предрассудки все глубже проникали в российское общественное сознание, в первой трети XIX века был проведен ряд неудачных реформ, направленных на то, чтобы сделать евреев "безвредными" в политическом, социальном и особенно экономическом плане.

Во времена правления Александра I и Николая I на евреев были возложены различные, зачастую нечетко сформулированные, особые обязательства и ограничения, которые еще больше выделяли их из остального населения. При Николае I в результате двуединой политики русификации и дискриминации был упразднен институт еврейского самоуправления (кагал), введена воинская повинность, а для поступления на государственную службу евреи должны были пройти гиюр. Законодательство также запрещало евреям селиться в пределах тридцати миль от границы, чтобы предотвратить контрабанду.

Великие реформы ослабили некоторые ограничения на право евреев селиться вблизи границы или за пределами Палестины. Расширились возможности для получения образования в русских школах. Однако попытки ввести в еврейских общинах современные светские школы привели к неоднозначным результатам. Главной целью была ассимиляция. Но, как заметил один немецкий еврейский наблюдатель, "пока государство не предоставит евреям право гражданства, образование будет лишь катастрофой". В 1862 году Великопольский издал указ о предоставлении евреям эмансипации в надежде склонить их к политике полонизации и тем самым успокоить шляхту, считал ассимиляцию единственно приемлемым курсом для еврейского населения. Указ не был отменен после подавления польского восстания. Однако эмансипация оставалась труднодостижимой в атмосфере усиления русского национализма после польской инсуррекции. В 1864 году евреям было запрещено приобретать землю в шести западных губерниях (бывшее Царство Польское). Несколько высокопоставленных представителей еврейской общины, включая религиозных лидеров, купцов первой гильдии и предпринимателей, таких как Петр Штейнкеллер, приняли переход в католичество как единственный путь к согласию с польскими соседями. Еврейская интеллигенция продолжала поддерживать эту идею, пока ее не подорвал приток в западные губернии и на Вислу евреев, которые были секуляризованы и частично ассимилированы с русской культурой; антисемитизм среди поляков рос в геометрической прогрессии. Ассимилированные евреи не хотели быть орудием русификации. Однако они оказались зажаты между русским и польским давлением, вынуждавшим их принять язык и религию двух культур, боровшихся за гегемонию в Кресах. На давление с обеих сторон они реагировали тем, что находили новые голоса протеста и сопротивления в социализме и сионизме. Ни тот, ни другой выбор не привлек к ним внимания польских и русских националистов.

Кавказский перешеек

На Кавказе Николай I начал очередной эксперимент по управлению пограничными территориями. После посещения региона в 1837 году он решил, что комплекс проблем, стоящих перед российскими администраторами, можно решить только путем сосредоточения власти в руках его личного представителя, наместника. В то же время он создал Кавказский комитет для осуществления общего надзора и контроля за деятельностью наместника. Этот орган был заменен при Барятинском, который сосредоточил практически все административные полномочия в своих руках. По окончании войны с мюридизмом Барятинский и его заместитель, будущий военный министр Дмитрий Милютин, провели реформы, получившие название "военно-народной" системы. Она сочетала в себе два метода управления. Административные дела оставались в руках военных чиновников, но суды должны были основываться на обычном праве (адате). Как было показано в предыдущей главе, это должно было уменьшить власть мулл.

Она была расширена и внедрена в Бакинскую и Карсскую провинции после их завоевания и включения в состав империи в результате русско-турецкой войны 1877-78 гг. В переработанном виде, с учетом заимствований из османского опыта, эта модель была использована при организации Туркестанского наместничества. Первый туркестанский наместник, генерал Константин фон Кауфман, пятнадцать лет прослужил на Кавказе под началом Воронцова. Там он стал протеже Милютина, который рекомендовал его в качестве администратора западных пограничных земель после польского восстания, а затем и генерал-губернатора Туркестана. Он представлял собой еще одно звено в сети военных администраторов в бордерлендах в этот период.

Османская империя

Завоевав Константинополь в 1452 году, османам удалось восстановить территориальную целостность Восточной Римской (Византийской) империи в ее максимальном объеме. Однако институты новой империи все еще несли на себе сильный отпечаток ее кочевого происхождения. Чтобы закрепить свои завоевания, султану Мехмеду "Завоевателю" необходимо было завершить уже начавшийся переход к централизованной административной и финансовой системе. Если говорить о проблеме в терминах османской историографии, то как можно было исправить разрыв между традицией гази-дервишей и стремлением дома Османа создать оседлое бюрократическое государство, разрыв, который привел к тому, что Кемаль Кафадар назвал "шизоидной ментальной топографией в османском политическом воображении по той же старой схеме, которая делит землю на основную область и uc [границу].Истоки этой дихотомии искали еще во времена правления Мурада I в XIV веке, особенно в 1360-х и 1370-х годах, когда вожди (беги) газисов во Фракии были назначены султаном управляющими границей" . В условиях растущего напряжения между представлениями о постоянных войнах и неограниченной экспансии, с одной стороны, и постоянными институтами, с другой, традиция гази постепенно ослабевала. При Мехмеде Завоевателе маргинализация гази резко усилилась.

Армия, администрация и реформа

Османские вооруженные силы превратились из пограничных налетчиков в традициях гази на границах Византии в XIV веке в одну из самых грозных регулярных армий Европы в XVI веке. Ключ к их ранним успехам лежал прежде всего в их способности сочетать собственные инновационные методы пороховой и военной революций с новыми технологиями и тактикой, заимствованными у их христианских противников. Во многом рост их военного мастерства был похож на рост военного мастерства кочевников Юрчен-Маньчжу в их войне с китайской империей Мин. Уже в конце XIV века османские правители продемонстрировали свое мастерство как в осадной войне против византийских крепостей, так и в тактике ведения боя. В то же время они завершили реорганизацию своих вооруженных сил, создав земли для службы (тимары), которые обеспечивали кавалеристов (сипахи), и систему набора молодых христианских юношей для службы в качестве невольников в пехотных отрядах или янычар (devs¸irme). На пике военного могущества Османской империи в XIII-XVI веках армия строилась вокруг этих двух формирований. Истоки обоих примеров связаны с адаптацией кочевого общества к османскому государственному строительству, чтобы содержать постоянную армию в условиях докапиталистической экономики.

Тимар не отличался от русского поместья. Она не была наследственной, а сохранялась лишь до тех пор, пока сипахи выполнял свои военные обязанности. Он имел право собирать налоги с крестьян, обрабатывающих его землю, которые не были крепостными, но пользовались своего рода постоянным правом владения, чтобы содержать себя и своих помощников. Путем завоевания и конфискации христианских светских владений и монастырских земель государство избавилось почти от всех пахотных земель, кроме тех, что были предоставлены религиозным фондам. Пока завоевывались новые территории, система тимаров и поддерживаемая ею кавалерия могли постоянно расширяться. Пока государство осуществляло свою власть, сипахи были привязаны к центру, а не к личным или местным интересам. Когда эти два условия менялись, основа государственной власти серьезно ослабевала186.

Корпус янычар возник на основе традиции вербовки рабов на военную службу из тюркских народов Транскаспии, которую османы переняли для своих нужд, и представлял собой "синкретическое настроение пограничной зоны". Обученные как элитное военное подразделение, они создали легендарный esprit de corps и были снабжены самым современным оружием как знак их статуса. Двойная цель, изначально заложенная основателем Османской династии Орханом, заключалась в том, чтобы создать абсолютно лояльный корпус слуг, не имеющих иных связей, кроме как с личностью султана, и предотвратить развитие родовой аристократии. По оценкам, в период расцвета этой системы в XVI-XVI веках в янычарский корпус было призвано до 200 000 христианских юношей. В принципе, рабство противоречит исламскому праву. Многие из них достигли высоких чинов на турецкой службе, став пашами и визирями, хотя и сохранили связь со своими семьями и продолжали говорить по-славянски при дворе султана. Система работала хорошо до тех пор, пока янычары не начали терять свой исключительно военный характер и выступать в качестве группы интересов, защищая свои привилегии против военных реформ, что способствовало внутреннему разложению империи.

В венгерских войнах 1440-х годов османы быстро научились у своих врагов перенимать опыт мобильных крепостей с пушками, установленными на повозках (вагонбург), и полевой артиллерией. При первой осаде Константинополя в 1422 году они использовали осадную артиллерию, выкованную венграми; вооружившись мушкетами, они одержали решающую победу при Варне в 1444 году над объединенной венгерско-валлашской армией, что открыло им путь к завоеванию Балкан и Константинополя. Мехмед быстро освободился от зависимости от иностранных специалистов и создал корпус стрелков, укомплектованный все большим количеством мусульман. Он ввел процесс изготовления пушек из металла и лома во время осад и создал постоянные литейные мастерские. Во время осады Константинополя в 1454 году османская армия использовала чудовищную пушку, чтобы пробить стены "самой сильной крепости средневековья". Еще более удивительно, что эти степные воины приспособились к морской войне и смогли бросить вызов великой морской державе Венеции.

После захвата Константинополя Мехмед предпринял первые важные шаги по кооптации местной элиты. Он расширил устоявшуюся систему devs¸irme, зарезервировав ключевые посты в правительстве для рабов, взятых из старых феодально-христианских семей, которые желали обратиться в христианство, чтобы приспособиться к императорскому правлению. Он завоевал многих устоявшихся христианских землевладельцев, предоставив им тимары на границах для военной службы, не требуя от них обращения в христианство. Его целью было сформировать корпус абсолютно лояльных слуг в противовес турецкой племенной аристократии. В то же время он создал ряд центральных органов управления во главе с великим визирем, который олицетворял всю полноту власти султана и в который входили главный судья, главный казначей и главный писец. Непрерывность управления обеспечивалась корпусом писцов. Являясь, по словам Стэнфорда Шоу, "постоянной подструктурой карьерных бюрократов", они продолжали свою работу независимо от изменений в верхушке османского правящего класса.

Мехмед признал церковную власть религиозных лидеров в обмен на использование их иерархии для сбора налогов и отправления правосудия через религиозные суды. Он создал инфраструктуру для социальных услуг, таких как образование и социальное обеспечение, которые стали одной из главных основ османского общества на местном уровне.

Как колонизатор, чтобы укрепить свои позиции во вновь завоеванных провинциях, Мехмед усилил и систематизировал турецкую миграцию, которая на протяжении веков периодически проникала на Балканы. Он заново заселил Константинополь мусульманами и христианами с Балкан и из Анатолии. Он переселил мусульман из Анатолии на Балканы, чтобы сломить старые туркменские династии, обеспечить убежище для кызылбашей, эмигрировавших из Ирана, и укрепить военную границу. Депортация из Анатолии (sürgün) и добровольная миграция достигли своего пика в XVII веке. Ингуши осваивали обезлюдевшие в результате войны земли в Западной Румелии (современная Болгария). К середине XVI века большинство жителей региона составляли турки-мусульмане, которые вели оседлый образ жизни, но служили в пограничных войсках. В Соха они составляли 80 процентов населения. По мере продвижения османов на север пограничные города-крепости, такие как Силистрия на Дунае приобрела черты типичного турецко-исламского города.

Чтобы поддержать свои завоевания, Мехмед проводил целенаправленную политику по развитию крупных центров производства и получению доступа к торговым путям в приграничных районах. Более века османо-иранская борьба за Кавказ была сосредоточена на контроле над прибыльным шелковым путем. Кульминация успеха Османской империи наступила после заключения мира 1590 года, который распространил суверенитет Османской империи на шелкопроизводящие районы Гани и Ширвана в пограничных районах Кавказа к северу от реки Куры. В XVI веке османская политика предоставления привилегий торговцам из Западной Европы - "капитуляции" - открыла османские рынки для высококачественных тканей, английского олова и стали и особенно слитков. Однако в долгосрочной перспективе османские государственные деятели сопротивлялись развитию экономики по капиталистическому пути. Они стремились увеличить свои ресурсы, сохраняя при этом представителей каждого класса на своих местах и гарантируя их собственность. К концу XVI - началу XVII веков войны истощили традиционные доходы, и инкрустация, подпитываемая ввозом иностранных слитков, начала подтачивать жизненные силы экономики. Подобно кризису XVII века, затронувшему другие европейские и евразийские государства, Османская империя пережила экономический спад из-за усиления давления центральной администрации на сельскохозяйственный сектор, чтобы обеспечить доходы для растущей военной и гражданской бюрократии. У государства не было другого выхода, кроме как повысить налоги и пошлины. В результате цены выросли. Влияние на международную торговлю побудило британских и голландских торговцев переориентировать свою торговую деятельность на прямой водный путь в Индию.195 В экономической сфере централизация стала бедствием.

Централизаторская политика Мехмеда достигла апогея при Сулеймане "Великом", в так называемую классическую эпоху Османской империи. Известный в турецком языке как Законодатель (кануни), он стремился ввести более регулярные процедуры при назначении на должности и создать зачатки функциональной бюрократии. Идея о том, что Сулейман был воплощением родового правителя, обладающего деспотическими полномочиями.

Его абсолютизм был сдержан практической необходимостью действовать через три основные социальные группы правящей элиты: солдат, улама и бюрократов. Вместе они составляли население, не платящее налоги, или аскери. Военный термин askeri выражал происхождение империи и готовность к постоянному военному положению. Принадлежащие к askeri, провинциальные нотабли (ayan) также были важными элементами традиционной османской системы. Ни одному султану, каким бы могущественным и решительным он ни был, не приходило в голову устранить их вплоть до начала XIX века. Во главе аскери стоял султан, "чьим моральным долгом как справедливого правителя, черпающего полномочия из исламского права (шариата) и султанской прерогативы (канун), было обеспечение финансовой и политической стабильности государства". Абсолютная в теории, власть султана была ограждена традиционными интересами при его жизни и исчезала после его смерти. Как отмечает Иналчик, "каждая новая преемственность в османской истории представляла собой революцию", которая уничтожала все его указы, назначения и распоряжения земельной собственностью.

Успех султана как правителя во многом зависел от его способности поддерживать гармоничный баланс между интересами, представляемыми лицами, которых он назначал на руководящие посты. Решения чаще всего принимались после консультаций - практика, рекомендованная Кораном. Эта практика получила институциональное оформление в XIX веке с созданием государственного консультативного совета. Чтобы компенсировать бюрократию, султан мог посоветоваться со своим личным компаньоном, "доисламским иранским институтом, как альтернативным источником советов". Политика централизации следовала схеме циклических реформ в рамках традиционных структур империи. Всякий раз, когда возникал кризис, вызванный военными неудачами, борьбой за престолонаследие или правлением слабого и некомпетентного правителя, реформаторы, привлеченные из элементов devs¸irme в правительстве, восстанавливали стабильность, реорганизуя джанисаров, возрождая систему тимаров, искореняя коррупцию, восстанавливая надежную валюту и возвращаясь к справедливому распределению налогов. Здесь османские правители вновь продемонстрировали прагматичность и гибкость своей политики. Но огромные затраты на почти постоянные войны на дальних рубежах и неадекватные финансовые инструменты, а также противодействие групп интересов, которым угрожали реформы, запустили новый цикл. Одна из причин многочисленных споров о начале "упадка" Османской империи заключается в том, что каждое реформаторское движение несло в себе семена собственного упадка и, казалось, возвещало о начале конца.

Проблема упадка

Вопрос об упадке Османской империи остается одним из центральных для историков постклассического периода. Османская литература советов для королей, написанных писцами для издания султаном, сформировала концепцию правления, создав метафорические полярности подъема и упадка, порядка и беспорядка, правителя и подданного, которые затем характеризовали метанарратив последующих историков. Однако, как давно заявил Альберт Хурани, "идею упадка трудно использовать". Недавно ревизионистская школа поставила под сомнение "миф об упадке". Взамен она представила более нюансированную картину имперского правления. В этих исследованиях акцент делается на институциональных изменениях, которые передали административные полномочия местным элитам и реорганизовали финансовые структуры для преодоления кризиса XVII века. Проблема для историков по-прежнему состоит в том, чтобы найти баланс между гибкостью реакции правящих элит центра и периферии, с одной стороны, и потерей территории в борьбе за пограничные земли, с другой стороны.

То, что Халил Иналджик называет началом гибели Османского государства в 1570-х годах, совпало с окончанием одной длительной пограничной войны и началом другой. Однако эта связь не была полностью случайной. Иналчик указывает на ряд структурных проблем в османском правительстве и обществе, некоторые из которых связаны с кочевым происхождением династии, а другие - с бременем внешнего влияния. Как и в случае с соперниками, наиболее важными проблемами, стоявшими перед османской имперской властью, были поддержание баланса между центром власти и местными элитами, а также сохранение постоянных вооруженных сил для ведения борьбы за пограничные территории. В силу особых геокультурных особенностей империи и ее многочисленных границ османская правящая элита была вынуждена принять стратегию, сочетающую централизаторскую и децентрализаторскую политику в достижении обеих этих целей.

К началу XVII века переход от тюркского кочевого стиля правления, по сути, от седла и шатра к роскошной придворной атмосфере, начал оказывать разлагающее воздействие на правителя и его домочадцев. Принцев воспитывали в императорском гареме и не позволяли им иметь детей до тех пор, пока они не достигнут трона. Политика сосредоточилась в императорском доме, где группировки формировались вокруг влиятельных семейных фигур. В то же время элитные семьи за пределами дворца также обретали власть, создавая астата-как-дом.Переход от "правителя-воина к султану-символику", по выражению Картера Финдли, также повлиял на отправление правосудия.

Меценатство играло все более значительную роль в применении закона и поддержке культурных учреждений.

Дворцовые фавориты начали отчуждать земли тимаров, уменьшая земельный фонд, доступный для сипахи. В качестве компенсации был увеличен набор янычар, которым не разрешалось владеть землей и которых можно было содержать только за счет повышенного налогообложения. Сипахи, которых все больше привлекали удовольствия жизни в городах, становились помещиками-затворниками, нерегулярно выполнявшими свои служебные обязанности. После 1580-х годов в результате ввоза серебра и революции цен началась длинная спираль экономических кризисов. От ввоза и обращения фальшивых денег особенно пострадали такие группы населения с низкими доходами, как янычары, которые ответили на это бунтами, и держатели тимаров, которые прибегли к выжиманию большего из крестьян. Центральные учреждения неуклонно теряли способность защищать платящее налоги население - крестьян, ремесленников и купцов (рея), будь то христиане или мусульмане, - от посягательств местных чиновников и бродячих солдатских отрядов. Различного рода авантюристы, сельские бандиты и дезертиры, которые сами были продуктом экономического кризиса и постепенного исчезновения держателей тимаров в сельской местности, захватывали земли и предлагали крестьянам защиту от чужого произвола. Тимар постепенно превращался в ередитарное поместье (çiftlik) с могущественным надсмотрщиком, навязывавшим крестьянству второй уровень экономической эксплуатации.

Ослабление центральной власти и рост незащищенности в сельской местности на протяжении XVII века привели к различным формам крестьянского сопротивления, начиная от подделки феодальных документов и отказа от уплаты налогов и заканчивая массовым разбоем и бандитизмом. Традиционное разделение на аскери и рея начало разрушаться. Разделение никогда не было жестким, но к началу XVII века правительство все чаще закрывало глаза на привлечение в вооруженные силы лиц, не являющихся владельцами тимаров. Добровольцы набирались из самых разных социальных категорий. К концу XVI века они, возможно, составляли уже до 20 процентов вооруженных сил. Использование новых источников живой силы показало, что тимарно-янычарская структура не в состоянии обеспечить достаточное количество людей для обороны и продвижения на фронтир. Стремление правительства размыть социальное ядро армии вызвало недовольство некоторых придворных наблюдателей, один из которых выразил протест: "Реайя запрещено опоясываться мечом и садиться на коня". Использование добровольцев создавало и другие проблемы. Невыполнение обещаний вознаграждения в виде пребенд (тимаров) в условиях жесткой конкуренции за ограниченные ресурсы и демобилизации после военных кампаний вызывало ожесточение и часто приводило к формированию вооруженных банд из опытных солдат, которые бродили по сельской местности.

В одном из ранних отчетов 1636 года говорится о том, что крестьяне из района Битольи ушли в горы, чтобы присоединиться к бандитским шайкам (хайдукам), которые поддерживали их отказ поставлять провиант для османской армии в Венгрии. Хайдуки существовали на всех этапах османского правления, но к XVII веку их банды были широко распространены на Балканах, хотя они группировались в таких регионах, как Македония, где рельеф местности и наличие больших чифтликов создавали подходящие условия. В годы военной активности Османской империи, когда налоговое бремя увеличивалось, а местные гарнизоны отправлялись на фронт, их деятельность усиливалась в ответ на централизацию. Хайдуки часто сотрудничали с иностранными армиями, особенно во время габсбургско-османских войн (1586-1606 и 1683-1699), когда их преследования линий снабжения и нападения на изолированные османские посты принимали характер полномасштабной партизанской войны. Массовые вспышки насилия и восстания, направленные на свержение османской власти, происходили реже и не имели успеха из-за недостатка оружия, опыта и организации.

Отступление Османской империи вдоль северных границ оставило более длительное наследие контрибуции и насилия, чем, скажем, изгнание арабов с Пиренейского полуострова. Различия заключаются в относительно поздней хронологии, ослабленном и неравномерном темпе и незавершенном характере отступления. В начале-середине XIX века традиционные формы социального сопротивления и протеста - крестьянские восстания, религиозные столкновения, массовые волнения - постепенно переросли в движения за национальную независимость. Они распространились отчасти под влиянием Запада, а отчасти благодаря признанию местными интеллектуалами их эффективности в мобилизации населения против иностранного гнета. Здесь необходимо высказать несколько предостережений. Националистические историки государств-преемников склонны преувеличивать масштабы этих движений, зачастую воспринимая стремление к автономии как провозглашение независимости.

Очевидный упадок центра власти в определенной степени компенсировался тем, что Альберт Хурани назвал "политикой знати". С упадком системы тимаров и возникновением натурального хозяйства в середине и конце XVII века произошли серьезные изменения в административно-кастовых основах Османского государства. На смену денежной системе постепенно пришла монетная. Сбор налогов был передан местной знати, в том числе бывшим сипахи, поселившимся в городах, уламе, купцам и ростовщикам. Местная элита, владевшая землей на правах наследственного владения (чифтлики), стала параллельным центром власти, ответственным за рекрутирование, обучение и социализацию рабочей силы для государственной службы. Организованные в домохозяйства, они создавали патронажные сети, способствовавшие продвижению по службе в государственной бюрократии. Эти две группы нашли общий язык в поддержке друг друга и постепенно слились.

В разных провинциях мультикультурной Османской империи характеристики знати различались. Например, в автономных княжествах Молдавии и Валахии фанариоты, эллинизированная православная элита с корнями в стамбульском районе Фанар, служили правящей элитой с конца XVII века до греческого восстания 1821 года. На местном уровне они поддерживали свое положение за счет браков с румынскими боярскими семьями, а в Стамбуле - за счет проникновения в патронажные сети, основанные на институте драгоманы (посредники в отношениях с европейскими державами и военными институтами).

В арабских провинциях ядро знати составляли местные уламы, командиры местных гарнизонов, а также светские деятели или семьи, обладавшие влиянием, которое росло благодаря их административным обязанностям или традиционному положению в обществе. В городах Сирии и Хеджаза городская элита, состоявшая из крупных семей, сдерживала власть местного правителя. В Египте наследственные мамлюкские семьи, происходившие от более ранней правящей элиты, получили контроль над налоговыми хозяйствами и местными бюрократическими учреждениями. По мнению Хурани, Стамбул терпел эти семьи из-за их расположения на границе и необходимости содержать лояльные вооруженные силы и сборщиков налогов. По мнению Карен Барки, стабильность Османской империи вплоть до XIX века основывалась на отношении центральных властей к айанам в провинциях, которое она определяет как "прагматичное и гибкое управление разнообразием, с границами как подвижными маркерами различий". Во времена внешней угрозы или правления слабых султанов айан мог стать стабилизирующей силой в провинциях. Например, в 1737 году в Боснии османский губернатор опирался на местное ополчение, состоявшее из различных групп боснийского общества, чтобы победить австрийское вторжение в провинцию. Финансируемое на основе взаимных соглашений между османскими властями и местным населением, это "дало боснийцам возможность иметь общие интересы с центральным правительством".

Союзы и договоренности с айанами имели и более темную сторону. Опираясь на свое влияние в качестве сборщиков налогов и рекрутов, айаны проникали в провинциальные административные органы, подрывая авторитет назначаемых из центра чиновников. Они также образовывали союзы на местном уровне с племенными вождями в то время, когда кочевничество находилось на подъеме.

Борьба за пограничные территории привела к массовым миграциям мусульманских беженцев с территорий на периферии, потерянных османами. Пока правительство пыталось расселить перемещенное население, племена воспользовались неспокойной обстановкой на местах, чтобы увеличить свою свободу от государственного контроля. В то же время айаны увидели возможность получить доступ к свежим источникам рабочей силы и животных. Могущественные семьи, связанные с племенными конфедерациями, распространяли свое влияние и власть на целые провинции, не давая правящей элите в центре провести реформы. Правительство ответило военной силой, организовав в 1830-х, 1840-х и 1850-х годах кампании против преимущественно мусульманских пограничных районов на востоке и юге. Оно также стремилось провести обследование и подсчет кочевого населения в качестве прелюдии к разрушению племенных общин и уменьшению власти айанов. После Крымской войны массовый приток мусульманских беженцев, число которых достигало 900 000 человек, вынудил правительство пойти на сделку с племенными вождями, чтобы заручиться их содействием в процессе переселения. Правительство уже начало добиваться успехов в сокращении кочевничества и расселении беженцев, когда русско-турецкая война 1877/8 гг. стала тем, что Рес¸ат Касаба назвал "решающим фактором". Османские правители были вынуждены полагаться на людей, которых они пытались подчинить своему контролю. Ценой сохранения империи стала политика уступок, которая способствовала ее подрыву.

Если не стремительный или неуклонный упадок, то постепенная эрозия, время от времени сдерживаемая, подтачивала имперскую мощь в пограничных районах. Территориальное отступление Османской империи от своего высокого уровня не было ни равномерным, ни быстрым. Он прерывался вспышками былого завоевательного рвения, как, например, периоды энергичного возрождения, пусть и кратковременного, в середине XVII в. При визирях Кёпрюлю они вернули себе половину Южного Кавказа и часть Украины, сохранили в качестве вассала Трансильванию и завоевали Крит. Но в 1683 году армия была вновь остановлена под Веной, после чего они окончательно потеряли большую часть Венгрии и всю Украину.

В XVIII веке на общей картине стабильности и процветания начали проступать темные пятна. Появились зловещие признаки связи между нарушением внутреннего порядка, финансовой слабостью и тяжелыми требованиями обороны вдоль перенапряженных пограничных линий на северо-западе, севере и востоке. После повторного завоевания Белграда в 1739 году османским войскам не удалось выиграть ни одной крупной войны против соперников Габсбургов и России (если не считать Крымской войны, где британцы и французы провели большую часть боев). Факторы, приведшие к военному упадку, и последствия неуклонной потери территорий вызывают жаркие споры. Литература, основанная на османских источниках, заменила интерпретацию, которая обвиняла исламский консерватизм как препятствие для технологических инноваций. Вместо этого возникла более сложная картина.

Относительный упадок вооруженных сил, как и другие институциональные изменения в Османской империи, шел по длинной и неравномерной траектории. В конце XVI века уже была заметна эволюция янычарского корпуса из элитного подразделения султанской сармии в ненадежную, часто беспорядочную силу, сопротивляющуюся военным реформам. Одной из его важнейших функций была гарнизонная охрана пограничных крепостей. От 30 до 60 процентов янычар служили на границе. Остальные были расквартированы в Стамбуле. Хотя их численность росла на протяжении XVII века, они предоставляли все меньше боевых отрядов, а их боевые возможности снижались. В отдаленных от столицы регионах они постепенно приобретали корпоративную идентичность, отделявшую их от местного населения. Как только им разрешили жениться, открылись возможности для их сыновей унаследовать их функции. Острая потребность в дополнительных войсках в ведение войн на нескольких границах и сопоставление с крупными австрийскими армиями вынудило правительство открыть набор в армию для нехристиан и набирать добровольцев из числа представителей христианского общества. В связи с нехваткой серебра янычары были вынуждены искать дополнительную работу в кустарных или торговых предприятиях. В провинциях многие из них отказывались от военной профессии и становились земледельцами. Приобретая небольшую собственность, они отказывались платить налоги, считая себя в силу своей предыдущей военной службы представителями правящего, не платящего налоги населения. Они использовали свою военную подготовку для принуждения и запугивания местных торговцев, которые стали забрасывать столицу жалобами на нечестную конкуренцию. Демилитаризация янычар способствовала росту социального недовольства, снижению их военной эффективности и усилению сопротивления любым нововведениям в армии. Даже их лояльность султану со временем ослабла; они стали сами себе законом, и их поведение в бою часто было непредсказуемым. Как их сопротивление переменам повлияло на военные успехи или неудачи Османской империи? Были ли расходы на войну слишком тяжелым бременем для населения?

Один из османских наблюдателей в начале XVIII века заметил: "Враг начал одерживать верх благодаря использованию некоторых военных материалов, новых видов оружия и пушек, которые наши солдаты не успевают внедрять". До этого времени, как утверждает один из авторитетных специалистов, османская армия шла в ногу с развитием военной техники, а финансовое управление оставалось платежеспособным. Но вскоре все это должно было измениться.

Не было недостатка в попытках преодолеть слабости османских вооруженных сил, которые выявляли их наиболее проницательные критики. Вплоть до конца XVII века сторонники османских военных реформ в основном прибегали к тому, что Авигдор Леви назвал "восстановительными мерами". То есть они выступали за возвращение османских институтов, пришедших в упадок.

Два крупных поражения от Габсбургов заставили пересмотреть тип и темпы реформ. На переговорах, завершившихся Карловицким договором 1699 года, султан впервые был вынужден вступить в европейскую государственную систему и принять новую правовую концепцию границы, основанную на переговорах, а не на завоеваниях. Дипломатия требовала подготовленных кадров, которые могли бы общаться со своими европейскими коллегами на равных, что открывало путь для проникновения европейских идей государственного устройства. Реагируя на второе поражение в 1716/17 году и сдачу Белграда, османская правящая элита расширила свой интерес к европейской культуре от выращивания тюльпанов до проведения далеко идущих военных реформ. Более серьезным аспектом так называемой Эры тюльпанов стало направление великим визирем Дамадом Ибрагимом-пашой пяти миссий в Вену, Москву, Польшу и Париж с инструкциями, в частности, по военным и технологическим вопросам. Это предвещало первый из трех всплесков военной реформы в XVIII веке.

Обновление реформаторского импульса

Султан Махмуд I (1730-1754) и его советники предприняли первые пробные шаги по внедрению новейших западных технологий, привлекая новообращенного французского офицера, графа де Бонневаля, для реорганизации всей армии. Янычары вновь заблокировали все крупные изменения. Другой новообращенный венгр, известный только как Ибрагим Мютеферрика, был одним из первых, кто публично пропагандировал добродетель усвоения уроков поражения от христиан. В 1731 году он основал первую в империи мусульманскую типографию. Все шестнадцать первых книг, напечатанных в его типографии, касались военно-политических вопросов. Ссылаясь на реформы Петра Великого, он заявлял, что перенятие новых военных приемов противника может восстановить величие Османской империи, поскольку османы обладают моральным превосходством шариата и джихада. Но давление на военную реформу ослабло, по иронии судьбы, в результате их последней успешной кампании.

В войне 1738/9 гг. против Габсбургов они отвоевали Боснию и Сербию, включая Белград. Тридцать лет мира, последовавшие за этим, очевидно, убаюкали их ложным чувством безопасности. Начало новой войны с Россией в 1768 году вывело султана Мустафу III (1757-1774) из состояния самоуспокоенности.

Положительно отреагировав на сокрушительное поражение от русских в войне 1768-1774 годов, преемник Мустафы, Абдулхамид I (1768-1789), набрал своих высших советников из профессионально подготовленной и оплачиваемой бюрократии, которая постепенно формировалась по европейскому образцу. Вирджиния Аксан показала, что влияние французских технических специалистов было преувеличено в литье артиллерии, наборе и обучении новых частей полевой артиллерии и других технико-логических новшествах, которые габсбургская и русская армии приобрели во время Семилетней войны. Новые османские чиновники закупали военное оборудование в Европе, очищали янычарский корпус от наиболее беспорядочных элементов и вводили усовершенствования в военно-морской флот. Они стремились ограничить власть провинциальной знати и внедряли более эффективные методы в центральную администрацию. Их усилия не привели к радикальному преобразованию армии и бюрократии, главным образом из-за растущих финансовых трудностей, стоимости войны и растущего противостояния внутри империи. Последняя возникла не столько из-за религиозного консерватизма, сколько из-за противодействия укоренившихся интересов в армии и уламе тому, что они воспринимали как угрозу своему главенствующему положению в качестве традиционной правящей элиты.

Третий реформаторский всплеск пришелся на правление Селима III (1789-1807), вновь оказавшегося под давлением неудачной войны против союза Габсбургов и Российской империи. Один из самых амбициозных реформаторов среди османских султанов, он находился под сильным влиянием событий во Франции в первые годы революции, но остроту ситуации вновь придала война с Россией 1787-1792 годов, закончившаяся Ясским мирным договором. Еще до того, как было зафиксировано поражение, он обратился к своим ближайшим советникам с предложениями о реформах. Большинство из них касалось необходимости военной реформы, причем Франция - модель того, как это нужно делать. В авангарде бюрократов-реформаторов Ахмед Ресми был интеллектуальным вдохновителем. Опытный дипломат, он был вторым помощником великого визиря на протяжении большей части Русско-турецкой войны. В его всеобъемлющем докладе о причинах поражения были указаны десять основных недостатков османской армии, включая ее организацию, тактику и снабжение. Он также был одним из самых ранних и глубоких османских аналитиков борьбы за пограничные территории. Он предупреждал об опасности чрезмерного расширения имперских владений в пограничных районах, которые невозможно легко защитить, приводя в пример Чингисхана и Сулеймана I. Он предсказывал ту же судьбу Российской империи. Сторонник разрешения споров путем переговоров, он отвергал концепцию безграничных границ Дар-аль-Ислама в пользу интеграции Османской империи в европейскую государственную систему как лучшей гарантии стабильности границ. Но его идеи оставались соломинкой на ветру, а ветер провинциальной знати все еще был сильным порывом.

Как утверждает Вирджиния Аксан, военные реформы Селима следует рассматривать в контексте "климата и артикуляции реформ в османском обществе". Новая триада имперской власти связывала эти реформы с бюрократизацией, включением новых элит в центр власти и реформированием династической и религиозной идеологии. Столкнувшись с отсутствием порядка и дисциплины среди сипахи и янычар в боевых условиях, Селим создал совершенно новые силы, известные как "Армия нового порядка". Обученная на европейский манер, имеющая независимую финансовую базу, набранная из турецких юношей из Анатолии, она должна была состоять из выпускников новых технических школ, которые он основал. Особое внимание по-прежнему уделялось развитию артиллерии. Но Селиму не хватало безжалостности Петра I. Ему не удалось сокрушить своих противников в старой армии или айанов на Балканах, которые выступали против призыва в армию нового порядка как угрозы их укоренившимся интересам, или преодолеть сопротивление улама, осуждавшего его связь с индепендентами. Его единственными союзниками были представители немусульманского населения. Были и другие проблемы: отсутствие технического словаря, облегчающего передачу технологий.

Во времена правления Селима внутренние реформы оказались втянуты в густую паутину международных отношений, образовавшуюся в результате смены альянсов в эпоху наполеоновского империализма. Селим лавировал между великими державами, попеременно вступая в союз то с англичанами, то с французами, чтобы отгородиться от русских, получить военных советников и передачу технологий. Но в конце концов он пал жертвой внутреннего восстания против его политики воинской повинности. Свергнутый в 1808 году, его реформы были отменены.

Восстание, приведшее на трон Махмуда II (1808-1839), было скреплено договором между ним и провинциальной знатью. Этот документ, который иногда называют османской магна картой, устанавливал основы публичного права в империи. Он также обязывал провинциальных нотаблей предоставлять войска для обороны империи и обеспечивал финансовые гарантии, восстанавливая систему налогового хозяйства. Соглашение освободило руки султана и его советников для возобновления процесса реформ и, что особенно важно, для отхода от традиционной формы реформ в 1826 году, впервые разрушив устоявшийся институт - янычарский корпус - вместо того, чтобы, как раньше, изменять его руководство и организацию. Он опирался на остатки расформированной армии Нового порядка, солдат, вынужденных покинуть уступленные территории, а также на "бесхозных людей" в провинциях. Прокламация обвинила янычар в том, что они загрязнены индепендентами. Затем реформаторы с помощью суннитских улама выступили против братства Бектас¸й, которое традиционно оказывало янычарам духовную поддержку. Их лидеры были казнены, а имущество конфисковано, хотя на ликвидацию янычар в приграничных провинциях потребовалось время.

Часто проводят параллель между уничтожением янычар и репрессиями Петра I против мушкетеров (стрельцов), поддерживаемых раскольниками-старообрядцами. Но были и важные различия. Османское общество было более сложным, чем московитское. Петр смог создать новую армию путем реорганизации и вестернизации правящей знати.

Он был избран в элиту, отделил церковь от государства и упразднил патриаршество как альтернативный источник власти. Не было ни мощной городской элиты, ни независимой местной знати, которые могли бы бросить ему вызов. В империи Петра население все еще было в подавляющем большинстве русским и православным, а татары-мусульмане были сосредоточены во внутренних провинциях вдали от нестабильных границ. Эти условия, благоприятствующие большей централизации, отсутствовали в Османском государстве, где немусульмане, составлявшие около половины населения, были расположены в пограничных районах.

Тем не менее, реформы Махмуда можно рассматривать как первый крупный шаг в направлении национализации империи и армии путем создания "османского абсолютизма, основанного на более строгом определении (турецкого и мусульманского) гражданства". Термин "турок" постепенно приобретал идеологическое содержание для османских правителей, особенно в армии, где он впервые начал заменять традиционное значение "провинциал" или "чудак", которое долго сохранялось за пределами военной сферы. Отчасти это стало следствием трудностей, с которыми столкнулись армейские вербовщики при наборе рекрутов из приграничных районов, где местные знатные люди контролировали свои собственные ополчения. Вместо этого им приходилось все больше полагаться на "тюркское" крестьянство Анатолии, из близлежащих к столице районов на Балканах и на кавказской границе. Отчасти это было связано и с растущей националистической агитацией среди немусульманского населения и давлением со стороны Западной Европы в поддержку прав, ранее гарантированных османским правительством. Ценность "тюркских" солдат признавали губернатор Египта Мехмед Али, проводивший масштабные экономические и военные преобразования в своей провинции, его сын Ибрагим-паша, командовавший его армией, и османские командиры в пограничных крепостях на дунайской границе, сражавшиеся с греческими повстанцами.

Два основных препятствия на пути всеобъемлющей и эффективной реконструкции османской армии и администрации отражали глубокие структурные недостатки имперского правления. Во-первых, повторился финансовый кризис, но на этот раз в форме беспрецедентного по своим масштабам увеличения расходов.241 Во-вторых, преобладание патриархальной системы, начиная с султана и распространяясь через фаворитизм и соперничество между фракциями, усилило коррупцию и интриги в правящей элите. Конечно, в бюрократию продолжали притекать новые таланты; на смену янычарам были созданы новые полки.242 Но христиан, безусловно, отталкивало название новых формирований - "Обученная победоносная мусульманская армия" - и новые налоги, взимаемые для их содержания. Кроме того, границы по-прежнему защищали ополченцы под командованием местных нотаблей. Самой большой слабостью новой армии была малочисленность воинов. Махмуд создал школу подготовки офицеров только в 1834 году, более чем через столетие после появления русских кадетских корпусов. Война Махмуда с Россией в 1827 году под знаменем джихада выявила улучшения в боеспособности армии, однако в военной организации и стратегическом планировании оставались известные слабости. Следующим важным шагом в восстановлении армии стало создание в 1834 году ополчения на основе прусского ландвера, призванного поддерживать порядок в сельской местности в мирное время и служить резервом для регулярной армии в военное время. Однако введение всеобщей воинской повинности было отложено до проведения всеобъемлющей реформы.

Танзимат

Возобновление реформаторского импульса под названием Танзимат или "Благоприятные преобразования" (1839-1876) преемниками Махмуда II было в значительной степени делом рук небольшого числа европеизированных представителей власти. Ее основной целью в период правления Абдулмецида (1839-1861) и Абдулазиза (1861-1876) было создание османского гражданства с равными правами и обязанностями для всех подданных, а также создание имперской армии на этой новой основе. Ключевой фигурой на раннем этапе был Мустафа Ресуит Пашуа, чиновник, который прошел через ряды правительственной бюрократии, но пользовался высоким покровительством. Изучавший английский и французский языки, он многое почерпнул из своих путешествий по Европе. Уже в 1839 году он убедил нового султана издать "Гюльхане хатт-и хумаюн" (императорский рескрипт), который обещал создать новые институты, чтобы гарантировать своим подданным безопасность жизни, чести и имущества, а также регулярную налоговую систему под знаменем ислама. Третьим основным принципом рескрипта было введение "столь же регулярной системы призыва необходимых войск и продолжительности службы".

В течение следующих тридцати лет правительство боролось за реализацию концепции османизма, определяемой как граждане, пользующиеся равными правами и признающие верховенство ислама. Руководствуясь принципом централизации и рационализации, реформаторы создали функциональные эквиваленты министерств, чтобы заменить множество дублирующих друг друга юрисдикций. Была проведена реорганизация органов власти, приблизившая османскую бюрократию к европейской модели, но не устранившая ее произвольный и автократический характер.

Ключевой фигурой второго этапа реформ стал Мидхат-паша, государственный деятель, воплотивший в жизнь конституционные идеи младоосманов. Он приобрел опыт османского официала в пограничных районах империи. В начале своей службы он служил в азиатских провинциях. Затем он стал устранителем проблем в Дамаске и Алеппо, но его карьера расцвела на дунайской границе. Будучи губернатором непокорной провинции Ниш, он сотрудничал как с мусульманской, так и с христианской местной знатью, чтобы сдержать распространение настроений болгарских националистов, подпитываемых группами, проникающими через пористую внутреннюю границу с автономными сербскими и румынскими провинциями империи. Вдохновленный принципом равенства подданных султана (Османлык), он попытался ввести смешанную школьную систему, которая привлекла бы как мусульманских, так и христианских болгар к обучению на двух языках. Но он столкнулся с православными священниками и болгарскими националистами, которые настаивали на том, что образование является прерогативой религиозной общины (миллет).

Мидхат также помог разработать новую административную реформу, которая вводила представительство мусульман и немусульман в местных выборных органах. Но и здесь его усилия не увенчались успехом. Проводя эту реформу в расширенном Дунайском (Тунском) вилайете в 1864 году, он столкнулся с аналогичными проблемами, которые усугублялись проблемой интеграции тысяч татар и черкесов, беженцев с Крымской войны, которые были переселены туда для защиты границы от сербов и, возможно, в качестве противовеса болгарской агитации. Он работал над объединением населения империи столь же энергично, как и российский посол в Стамбуле граф Игнатьев, его bête noire, работал над его разрушением. Следующее назначение в Багдад привело его в другую неспокойную пограничную провинцию, где он снова ввел гражданские улучшения и помог оседлать кочевников-бедуинов. Его отозвали в столицу и назначили великим визирем в то время, когда империя вступала в период сильных потрясений.

Мидхат сражался с большими трудностями. Высшая османская бюрократия была разделена на враждующие группировки, а Игнатьев активно плел заговоры против него. Тем не менее ему удалось за один год сместить двух некомпетентных султанов и возвести на трон Абдулхамида. После этого он смог разработать конституцию, над которой размышлял уже несколько лет. Несмотря на зловещие военные тучи, работа над проектом продолжалась при участии Намыка Кемаля, других членов "Молодых османов" и небольшой группы христиан. Среди последних был армянский советник Мидхата, один из авторов конституции армянского миллета. Однако, придя к власти, Абдулхамид был полон решимости защищать прерогативы султаната. Вскоре после обнародования конституции он совершил переворот против реформаторов. В 1876 году он сместил Мидхат-пашу. К концу русско-турецкой войны он приостановил действие конституции, не отменив ее формально. После этого его правление стало личным и авторитарным. Во время Танзимата военные реформы были направлены на исправление серьезных недостатков в системе командования и финансовой поддержки, которые привели к предыдущим поражениям. При Абдулазизе, который проявлял особый интерес к армии, военный министр Хусейн Авни провел первую крупную военную реформу с 1830-х годов. Ветеран завоевания Крита, он взял на вооружение прусскую модель, сократив срок службы и создав активный резерв. Современное оружие, приобретенное за границей, повысило эффективность боя. Османский солдат, по мнению министра иностранных дел Фуад-паши, должен был служить примером. В 1860 году он напутствовал войска, отправленные на подавление межрелигиозных столкновений в Сирии, чтобы они стали, по словам современного историка, "авангардом османской современности, рациональности и национализма". Хотя армия потерпела поражение в Русско-турецкой войне, она показал себя достаточно хорошо даже в глазах графа Игнатьева.

Постепенный и осторожный, процесс реформирования натолкнулся на знакомые структурные препятствия и политическое противодействие, которые в конечном итоге привели его к краху и обрекли на гибель его архитекторов. В армии росло недовольство работой с "неправильными" советниками, а уламы протестовали против идеи гражданского равенства немусульман. К началу 1870-х годов реформаторов захлестнула новая волна мусульманского возрождения, отчасти порожденная легендарным иранским проповедником панисламизма Джамаль аль-Дином аль-Афгани, который пронес свою мощную, хотя и неясную идею исламского модернизма по всей Европе и мусульманскому миру251. Нападки на западное влияние подпитывались рассказами о зверствах русских против турок при завоевании Транскаспии и новостями о великом мусульманском восстании Йа'куб Бега в китайской провинции Синьцзян, за которым последовало прибытие в османские земли беженцев из этих охваченных войной пограничных районов.

Вторым препятствием на пути создания подлинно имперской армии была значительная часть населения, освобожденная от военной службы. Немусульмане были зарегистрированы для призыва только в 1856 году, и на практике они не призывались до 1909 года; тогда представители различных племен были освобождены от службы на практике. Другими группами, освобожденными от службы, были религиозные служители и учащиеся религиозных школ, большинство профессий и даже нижние чины государственных служащих, по крайней мере в мирное время. Кроме того, существовала масса индивидуальных исключений, регулируемых семейными отношениями и уплатой пошлины. Это означало, что до революции молодых турков османская армия состояла в подавляющем большинстве из крестьян из сельской местности; кроме того, она была гораздо меньше как по отношению к населению, так и в абсолютном выражении, чем армии Габсбургов или России. Финансирование реформ было третьим серьезным камнем преткновения.

Экономический баланс

Судьба Танзимата, как и в прошлом, зависела от более сильного выступления османской экономики. Жизнеспособность османской торговли в XVIII веке также опровергала картину упадка. Великая эпоха османской экспансии создала огромную и безопасную торговую зону, простиравшуюся от Евфрата до Дуная и от Крыма до Туниса. Важнее внешней торговли был внутренний рынок, на котором производилось ослепительное разнообразие товаров. Турки контролировали фрахтование кораблей, ног реки и армяне постепенно заняли более важное место в торговле с Европой.

Османы также успешно адаптировались к новым моделям международной торговли, что на протяжении двух веков позволяло им играть роль посредника в обмене товарами с востока на запад между Европой и Ираном, развивать торговлю с севера на юг с Россией и конкурировать с западноевропейцами в Индии. До XVIII века их сильное военно-морское присутствие в восточном Средиземноморье, Черном, Красном морях и Персидском заливе, а также контроль над традиционными сухопутными маршрутами через центральную Анатолию и Месопотамию ставили их в уникальное положение. Господствуя на Черном море, османы также открыли прямые торговые отношения с Понтийской степью и дальше на север с Московией.255 Несмотря на проникновение западноевропейских торговых судов и военных кораблей в Индийский океан, как показал Нилс Стингаард, османы, наряду с империями Сефевидов и Моголов, сохраняли свой контроль над азиатской торговлей вплоть до XVIII века. Помимо выгод от интеграции в международную систему, экономическая элита завоеванных территорий также получала преимущества от внутренней политики Османской империи. На протяжении нескольких столетий распространение вероисповедной терпимости и поощрение торговцев всех этнических и религиозных групп в пределах империи оказывалось разумным, протекционистским и эффективным средством предотвращения захвата западноевропейских купцов. Союз интересов центрального правительства, провинциальных чиновников и местной элиты, включая уламу и купцов, гарантировал социальную стабильность и высокий уровень сельскохозяйственного производства. Государство защищало городские гильдии, стимулируя ремесленное производство. Всеобъемлющее государственное регулирование экономики было одной из характерных черт османской политики, направленной на укрепление связей между центром и периферией. Правительство уделяло особое внимание контролю за продажей, распределением и хранением продовольствия, чтобы не допустить высоких цен и дефицита.

Однако и в этом случае картина была не совсем обычной. Скрытой ценой политики социальной стабильности стало отсутствие стимулов для османских предпринимателей и препятствия для развития современных корпоративных организаций, способных конкурировать с иностранными капиталистами. Османские купцы были вынуждены ограничивать свою деятельность местными рынками или становиться ставленниками иностранных держав, работая в условиях различных ограничений - от государственного контроля до исламских законов о наследовании. К концу XVIII века такие крупные порты, как Стамбул, Салоники и Измир, стали "подчиненной частью мировой экономики, в которой доминировали европейцы". Иностранные державы, особенно Британия и Россия, использовали торговые договоры и привилегированное положение своих консулов для вмешательства во внутреннюю политику Османской империи. Перспективы не были обнадеживающими.

Налоговое хозяйство, введенное в конце семнадцатого века, к концу восемнадцатого века исчерпало себя. Попытки заменить налоговых фермеров потерпели неудачу из-за отсутствия квалифицированных специалистов. Но долгосрочные структурные проблемы оказались более серьезными. Турецкие помещики медленно адаптировались к рыночным условиям и преобразовывали свои поместья в капиталистические предприятия, а государство не инвестировало излишки в производственную деятельность. Последствия этих изменений проявились не сразу. Торговля по-прежнему развивалась, а внутренний рынок оставался сильным. Но к концу XVIII века потребность в увеличении доходов заставила османскую элиту передавать все больше и больше коммерческих предприятий западным купцам, что стало предвестником грядущей зависимости.

В XIX веке попытки устранить торговый дисбаланс путем ограничения импорта были сведены на нет практикой предоставления капитуляций иностранным правительствам и компаниям. К началу Танзимата иностранные купцы прибывали в большом количестве, конкурируя с недостаточно капитализированными османами и вытесняя их. Большие расходы на проигранные войны, начавшиеся с крупной репарации России в 1775 году и продолжавшиеся весь наполеоновский период, вынудили правительство увеличить налоговое бремя, взять на себя большой внутренний долг и прибегнуть к заимствованиям за рубежом. Расходы на содержание бюрократического аппарата и вооруженных сил, а также пышный стиль двора поглощали большую часть бюджета.

Препятствия на пути преобразования базовой аграрной экономики в более сбалансированную, не говоря уже об индустриальной, натолкнулись на противодействие западных морских держав. Селим III проявлял интерес к совершенствованию внутреннего производства военного снаряжения и оружия, но большая часть продукции по-прежнему импортировалась. В 1838 году под давлением Великобритании османское правительство подписало Коммерческую конвенцию, которая заставила его отказаться от большинства государственных монополий и контроля над импортом и экспортом. В экономическом плане это было частью глобального всплеска косвенного империализма Великобритании. Одновременно британцы уничтожали тарифные барьеры в южных прибрежных городах цинского Китая. В политическом плане британцы преследовали две цели: во-первых, ослабить власть мятежного вассала султана, Мехмеда Али-паши Египта, которого поддерживала Франция; и, во-вторых, лишить Россию повода для односторонней интервенции, чтобы укрепить власть султана. Коммерческая конвенция была заключена как раз в тот момент, когда правительство начало масштабные усилия по индустриализации - логичное, но крайне несвоевременное продолжение Танзимата в военной сфере. Но структурные препятствия замедлили темпы, а Крымская война с ее крупными европейскими займами и растущей задолженностью Османской империи положила конец этой программе. Люди Танзимата не были искушенными в финансовых вопросах, и они столкнулись с классической дилеммой: нужно было вытягивать средства на дорогостоящие реформы из населения, и без того перегруженного налогами, или же занимать за рубежом и выплачивать займы под непомерные проценты, что еще больше сокращало средства, доступные для текущих нужд. Эти дилеммы так и не были решены. Как следствие, хотя реформаторский импульс не умер в последние десятилетия XIX века, он неоднократно не достигал своих высших целей.

Иран

Будучи участниками борьбы за пограничные территории, иранские правители, как и их коллеги в Османской и Российской империях, столкнулись с рядом устойчивых факторов, которые можно интерпретировать как три парадокса, связанных общей нитью. Во-первых, как непрерывная цивилизация Иран существовал более 2000 лет, дольше, чем любая из евразийских империй. Однако с древнейших времен, со времен правления династии Ахеменидов в первом тысячелетии, великое иранское плато было населено множеством народов и культур. Следовательно, концепция централизованного государства всегда была проблематичной и оспаривалась региональными образованиями, будь то сатрапы, провинции, племенные районы или пограничные территории. Мощные центробежные силы время от времени угрожали преодолеть центростремительную силу, однако персидская идея царской власти (шаханшах) сохранилась вплоть до двадцатого века. Во-вторых, наиболее густонаселенные и экономически продуктивные земли Ирана располагались в горных районах периферии, в результате чего географический центр страны, за исключением бывшей столицы Исфахана, был малонаселенным и относительно бесплодным. В-третьих, с древнейших времен административная структура государства опиралась на упорядоченное функционирование хорошо обученной бюрократической элиты, подобной китайской. Сменявшие друг друга тюркские и арабские завоеватели внедряли персидскую бюрократическую организацию и методы в свое имперское правление. Однако Сефевиды и их преемники Каджары были не более успешны, чем сельджуки, в завершении перехода к бюрократической системе, которая могла бы преобразовать кочевой образ жизни и преодолеть сопротивление племенных конфедераций централизованному государству. Таким образом, преемственность иранской истории обеспечивалась напряжением между элементами единства и разнообразия, характерными для геокультурных основ Евразии.

Реформаторы Сефевидов

Основатель династии Сефевидов, шах Исмаил (1501-1524), добился репутации государственного строителя, объединив культуру тюркской воинственной элиты кочевников и персидских администраторов, которые предоставили бюрократические ноу-хау, накопленные за долгие годы. Его самый знаменитый преемник, шах Аббас (1587-1629), предпринял самую амбициозную и изобретательную попытку сефевидского шаха централизовать имперскую власть.

Как и его ближайший современник, русский царь Иван IV, Аббас фактически разделил государство на два царства, укрепляя свою власть за счет городского и оседлого земледельческого населения и позволяя племенным элементам самим себя контролировать, чтобы уменьшить свою власть. Говорят, что разочарованный неудачей, он воскликнул: "Управлять персами не только невозможно, но и смешно".

Решение Аббаса о переносе столицы было частью его стратегии централизации. До этого несколько городов служили передвижной столицей шаха. Множественность центров способствовала восстановлению традиционной децентрализованной племенной системы, унаследованной от кочевого прошлого. Но Тебриз был слишком уязвим для османских натисков с запада, а Казвин подвергался нападению кочевников с севера. Перенеся центр власти в восстановленный город Исфахан, он расположил столицу как можно дальше от традиционных племенных районов кызылбашей.

Сыграв важную роль в становлении династии Сефевидов, кызыл-баши постепенно взяли на себя функции правящей элиты, управляющей скотоводческими, земледельческими и городскими общинами Ирана в соответствии со своими племенными и религиозными принципами. Однако они не принесли стране стабильности. Будучи крайне непостоянными, они ввергли страну в две гражданские войны в предыдущем столетии (1524-1536 и 1571-1590), которые практически уничтожили власть Сефевидов. Аббас полностью институционализировал военное и гражданское рабство, назначая грузинских рабов (гулам) губернаторами и администраторами духовных пожертвований, причем они могли занимать до 20 процентов высших административных чинов государства. В то же время он стремился нарушить монополию кызылбашей на армию, набирая черкесских, армянских и грузинских рабов, обращенных в ислам, и организуя их в специальные кавалерийские, мушкетерские и артиллерийские полки. В итоге они составили около трети его вооруженных сил. Грузинские рабы стали основой иранской армии, заслужив репутацию храбрейших из храбрых. Как гласила персидская пословица: "Персы - всего лишь женщины по сравнению с афганцами, а афганцы - женщины по сравнению с грузинами".

Аббас продолжил политику первых сефевидских правителей, обращаясь за оружием и опытом из-за рубежа, чтобы не отставать от военных изменений, происходивших в Османской империи, и стремясь дипломатическими средствами привлечь на свою сторону антиосманских союзников в Европе. В 1590-х годах русские, которых преследовали крымско-татарские союзники Стамбула, часто выступали в качестве посредников или прямых поставщиков оружия для иранских посольств. По иронии судьбы, иранцы получали большую часть своего оружия от османов через дезертиров, караванную торговлю и контрабанду через пористые границы.

Чтобы покрыть расходы на новую армию, Аббас ввел демонополию на торговлю шелком и преобразовал ряд провинций, управляемых кызылбашскими губернаторами, в коронные провинции, управляемые обращенными грузинскими рабами. Он изменил политику распределения земель, чтобы уменьшить владения феодальной знати и увеличить владения государства, короны и религиозных трестов (вакф). Его экономическая политика была названа патримониальным государственным капитализмом из-за контроля правительства над торговлей и промышленностью, включая строительство дорог, организацию почтовой службы и содержание караван-сараев.

Он стремился контролировать внешнюю торговлю, вновь открыв восточно-западные пути через Иран и побуждая Европу покупать иранские товары и сырье. При нем старые городские центры, Исфахан, Тебриз и Кашан, вернули себе часть былого богатства. В соответствии с тенденцией централизации, ремесла и торговля были поставлены под государственный контроль, подобно старым византийским гильдиям, а купцы выполняли функции полубюрократических агентов шаха. Аббасу удалось провести реформы, несмотря на противодействие кызылбашей, но он не смог обойтись без их услуг. Они по-прежнему обеспечивали духовные основы государственного строя и то, что Сэвори называет "боевым настроем, основанным на сильном племенном чувстве собственного достоинства, благодаря которому [они] были единственными войсками на Ближнем Востоке, завоевавшими неодобрительное уважение османских янычар".

Несмотря на длительное правление, шаху Аббасу не удалось завершить процесс превращения Ирана в централизованное бюрократическое государство. Помимо постоянных противоречий между старыми и новыми элементами в армии и в администрации провинций, иранская экономика начала проявлять признаки структурной слабости. Пограничные войны на Южном Кавказе и в Закаспии истощили казну. Он был не в состоянии восстановить городские центры, такие как Дербент в Азербайджане. Его попытки, при содействии армянских купцов, ввести такие же квазигосударственные монополии на торговлю, которые действовали в центральных провинциях, и введение высоких налогов для оплаты оккупации пограничных территорий вызвали сопротивление его преемников и открытые восстания среди племен на периферии. К середине XVII века экономическое оживление, вызванное длительным периодом мира, стало сменяться масштабным финансовым кризисом.

Частично проблема заключалась в чрезмерной зависимости от торговли шелком, а частично - в инфляционном эффекте, связанном с мировым кризисом XVII века. Основным источником твердой валюты был экспорт шелка в Европу. Однако к 1660-м годам производство достигло пика и начало снижаться. Кроме того, выгоды от благоприятного торгового баланса с Западом истощались за счет импорта хлопка, специй и лекарств из голландских и английских колоний на востоке. Сухопутная торговля шелком с Османской империей подвергала Иран давлению со стороны государства, что было частью общемировой тенденции. Во второй половине XVII века расходы на королевский гарем росли в геометрической прогрессии. По словам одного из летописцев, в 1694 году гарем султана Хусайна насчитывал 500 жен и дочерей императорской семьи и 4500 девушек-рабынь.

Правительство прибегло к краткосрочным мерам, которые еще больше подорвали авторитет шаха и правящей элиты. Продажа провинций приобрела скандальный характер; налоговое обложение привело к широкомасштабной коррупции; передача государственных земель, которыми управляли племенные вожди кызылбаши, в управление имперским бюрократам, часто грузинским рабам, стремившимся возместить расходы на покупку своего назначения, привела к коррупции и эксплуатации местного населения. Хотя шах увеличил свои доходы, провинциальные армии потеряли основной источник своих доходов. В 1722 году они не пришли на помощь столице, осажденной афганскими племенами.

Чтобы компенсировать сокращение численности племенных сборов кызылбашей, новая армия шаха Аббаса I требовала такого уровня расходов государственной казны и пристального контроля со стороны правящей элиты, который центр власти не мог поддерживать. Двор и гарем рассматривали армию как источник экономии. Правители позволили армии деградировать, за исключением шаха Аббаса II (1642-1667), который последовательно восстанавливал ее боеспособность и в последний раз захватил Кандагар на северо-восточной границе. Х.Р. Рёмер подытожил распространенное мнение о том, что "он был весьма полезен для военных парадов, но совершенно не годился для войны".

На протяжении более двухсот лет усилия династии по созданию сильной, централизованной административной и финансовой системы не смогли преодолеть соперничество между фракциями. "Племенной феодализм, двойственность уламы и региональные интересы на границах - все это способствовало распаду империи Сефевидов. Сефевиды, как и османы, претендовали на владение всеми землями. Но они не могли обеспечить свою власть ни над племенами, которые продолжали занимать квазиавтономное положение в иранском обществе, ни над городской знатью, особенно в Азербайджане. Армия была расколота между кызылбашами, грузинами и иранцами; персидская бюрократия была недостаточно сильна, чтобы уравновесить эти региональные силы, и государство было вынуждено вести переговоры со своими могущественными феодалами.

Амбициозная имперская политика Сефевидов, во многом подпитываемая шиитским мессианизмом, столкнулась с не менее страстным суннитским сопротивлением на западных и восточных границах и привела к войнам за пограничные территории, которые в конечном итоге разрушили империю. Конечно, на закате власти Сефевидов в начале XVIII века центральное правительство сформировало племенные кластеры под властью мелких ханов, чтобы предотвратить образование местных племенных коалиций и конфедераций, угрожавших его существованию.275 Но это было плохой заменой интеграции в стабильную оседлую общину.

Ричард Таппер отмечает, что в Иране "племенная организация и кочевой образ жизни могут рассматриваться как политические и социальные реакции на состояние отчуждения от государства и оппозиции к нему, а также как экономическая или экологическая адаптация". Хотя правителям Сефевидов удалось подчинить себе некоторые племена, чтобы они служили государству, подчинение было добровольным и часто условным. Несмотря на усилия шаха Аббаса и других, направленные на укрепление городских сетей, города оставались островами в полукочевом обществе. Имперский Иран при Сефевидах и Каджарах так и не смог преодолеть состояние гибридного государства, что отразилось и на характере армии. Иранские династии вплоть до XVIII века продолжали противостоять постоянной угрозе вторжений кочевников на открытых фронтирах на севере и северо-востоке. Пренебрегая превращением городов в крепостные стены, вооруженные артиллерией, династии продолжали полагаться на свои мобильные войска в пограничных войнах. Катастрофа постигла династию, когда она перестаралась в своей последней успешной кампании на востоке, чтобы покорить еще более непокорные афганские племена.

Поражение и отступление

К началу XVIII века трещины в государственном устройстве расширились, когда в 1716/17 годах вспыхнула серия племенных восстаний, всегда являвшихся бичом иранских правительств, среди суннитов-гильзаев (афганцев), а в 1719/20 годах - среди курдов и лезгинов. Пираты в Персидском заливе и белуджи погрузили юг и юго-восток в хаос. Затем в 1722 году северо-восточная граница лопнула. Открыв страну, афганские племена осадили и разграбили Исфахан. Великий город так и не смог полностью восстановить свой внешний блеск и экономическое значение. После упадка Исфахана и конца династии Иран лишь спорадически восстанавливал свою военную мощь. Столица вновь была перенесена в более безопасные места на северо-западе. Выбор Тегерана в качестве новой столицы был продиктован отчасти близостью к родному региону новой династии Каджаров в Гургоне и к пограничной провинции Азербайджан, которая обеспечивала иранцев самыми надежными военными силами со времен прихода Сефевидов в начале XVI века. Именно в эти годы Россия при Петре I впервые оккупировала северные иранские провинции Азербайджан и Гилян, куда она вернется еще трижды в двадцатом веке, когда Иран снова станет слабым.

Нападая со всех сторон, власть Сефевидов окончательно рухнула. В течение последующих семи лет Иран находился под афганской и турецкой оккупацией. Иран пережил короткое восстановление под харизматическим руководством таких правителей, как Надир-шах и Ахмад-шах Дуррани. После четырнадцати лет анархии Надир-шах попытался восстановить иранскую империю, объединив разрозненные элементы сафавидской армии - грузинских рабов, кызылбашей и персидские королевские войска. Надир-шах был выходцем из тюркских племен, и основная часть его армии состояла из племен, которые он объединил, назначив местных ханов и создав конфедерации. Его выдающиеся военные подвиги расширили территорию Ираншахара до самых больших размеров, вытеснив османов с Южного Кавказа, очистив Иран от афганцев, разграбив Дели, победив узбеков и заставив их принять Амударью в качестве южной границы Бухарского ханства с Ираном.

Надир-шах столкнулся с более сложными проблемами, связанными с восстановлением эффективной административной инфраструктуры. Большая часть иранских финансовых документов была уничтожена во время афганского вторжения, разграбления Исфахана и последующих военных действий. Старая персидская бюрократия цеплялась за свои посты, изо всех сил обслуживая узурпаторов вроде Надир-шаха. Но в отсутствие дальнейших институциональных реформ его империя рухнула после его смерти в 1747 году. Только другой выдающийся лидер смог объединить крупные и сильные племенные группы, которые он создал, в великую конфедерацию. Таким был Ахмад Шах Дуррани, последний из харизматических строителей империи в этом регионе. Будучи афганским племенным вождем, он служил Надиршаху, а затем создал последнее великое племенное государство между Ираном и Индией, которое снова распалось при его менее талантливом преемнике. С уходом таких людей славные дни племенных армий закончились. К концу XVIII столетия возрождение племен еще больше подорвало городские основы иранского общества. Современные хроники фиксируют разрушение таких крупных городов, как Исфахан, Казвин, Шираз и Йезд, которые потеряли две трети своего населения. Задачи военного завоевания и государственного строительства в этнически неоднородных и религиозно расколотых пограничных районах Закаспия оставались слишком сложными для одного лидера, каким бы гением в военном деле он ни был.

Неопределенная политическая стабильность вернулась в Иран с основанием династии Каджаров, чьи правители правили, хотя и не всегда, с 1794 по 1926 год. В предыдущий период внутренней борьбы, длившийся с 1726 по 1779 год, Каджары входили в состав войск Надир-шаха. Под руководством Ага Мухаммед-хана ведущие каджарские кланы прекратили внутреннее соперничество, что позволило ему победить или одержать верх над своими основными племенными конкурентами. Его успех зависел от умелой военной организации - его правление выглядело не более чем чередой столкновений - и безжалостной политики репрессий. Используя средства казны для выплаты жалованья своим солдатам, он смог к началу XIX века собрать армию из 35 000 кавалерии, 15 000 пехоты и эффективной артиллерии, укомплектованной грузинскими и армянскими стрелками. Но он понимал, что его войска все равно не сравнятся с русскими в ближнем бою из-за, по его словам, "их грозной силы и непоколебимых рядов". Его преемники не смогли оценить мудрость его прозрений.

Помимо атрибутов царской власти, заимствованных у Сефевидов, ни Ага Мухаммед-хан, ни его преемники не предприняли реальных попыток восстановить сущность централизованной бюрократической монархии. Вместо этого династия Каджаров полагалась на управление племенной политикой и поддержание непростого перемирия с улама, которые ставили под сомнение легитимность государства в отсутствие скрытого (оскудевшего) имама шиитской традиции.280 Процесс переговоров предполагал наличие системы ценностей, основанной на исламском праве и традиционных обычаях. Как мы видели, обязанностью шаха было защищать шиитский ислам, быть его "Хранителем" (Шаханшах Ислам Панах). Если бы он не выполнил свои обязательства, то потерял бы свою легитимность.

Двумя самыми мощными средствами протеста были наставления с кафедры мечети или закрытие базара - форма бойкота государства. В Иране внутренняя стабильность, как и внешняя безопасность, находилась на острие бритвы.

Реформаторы при Каджарах

Власть Каджаров опиралась в первую очередь на их собственный клан и во вторую очередь на турецкие племена Азербайджана. В отличие от Сефевидов, Каджары больше не могли опираться на резервуар грузинских рабов после того, как грузинское пограничье перешло под контроль России. Каджарская армия состояла из небольшого отряда личной кавалерии шаха, которая в 1820-х годах все еще состояла из грузинских рабов-ветеранов, купленных иранской знатью, нерегулярных кавалерийских сборов, поставляемых племенными вождями, но не всегда надежных, и местных ополчений, содержавшихся в городах и деревнях. Очевидно, что они не могли сравниться с такой военной силой, как русская армия. Преодоление слабости иранской армии стало главной целью реформаторов в XIX веке.

В центре имперского правления - в суде, армии и бюрократии - начинающим реформаторам мешали, мешали и в конце концов были уничтожены три взаимосвязанные проблемы: слабая экономика, в которой все больше доминировали иностранные интересы; семейные и фракционные распри; и вмешательство в государственные дела двух великих держав-соперниц, Великобритании и России, которые превратили Иран из конкурента в конкурента в борьбе за пограничные земли и поставили его в фактическую зависимость.На протяжении всего XIX века доходы государства падали. Правительство часто сталкивалось с неплатежеспособностью. Налоговое хозяйство, продажа акций и коррупция продолжали истощать финансовые ресурсы страны. Попытки увеличить доходы за счет повышения налогов неизменно наталкивались на противодействие местной знати. В результате Туркманчайского договора (1828 г.), завершившего вторую русско-иранскую войну, на Иран легло непосильное бремя репараций и капитулянтских прав для русских купцов, которые впоследствии были распространены на Великобританию и другие европейские державы. К концу века, как мы увидим в главе 5, уступки иностранным интересам возмутили общественность и уламу, привело к насилию и кульминации Конституционной революции.

В течение долгого девятнадцатого века реформаторы предприняли три крупные попытки оправиться от разрушительных психологических и финансовых последствий поражений в двух войнах с Россией и неспособности правителей противостоять англо-русскому вмешательству в иранскую политику. Во время правления Фатх Али Шаха (1797-1834) самый энергичный сын шаха, наследный принц Аббас Мирза, правитель Тебриза, решил извлечь уроки из своего поражения от русских во время первой войны (1805-1813), когда Иран уступил свои ценные шелкопроизводящие пограничные земли на Южном Кавказе. Стремясь модернизировать армию, он брал пример с Османской империи. Перенимая европейские образцы, он искал оправдания своим реформам в истории ислама. Он привлек иностранных инструкторов, сначала русских дезертиров, а затем французских офицеров. Британские советники выделили субсидию, позволившую ему приобрести современное оружие и создать респектабельное войско (Низам Джадид, Новая армия) из 12 000 пехотинцев, набранных из Азербайджана. Однако его более амбициозная кампания по введению воинской повинности к 1830 году не оправдала ожиданий.

Будучи человеком дальновидным, Аббас Мирза был первым иранским лидером, отправившим студентов за границу для изучения европейских технологий. Хотя их было немного, они вернулись, чтобы ковать оружие, основать первый в Иране печатный станок, переводить труды, включая историю Петра Великого, ввести кабинетную систему в иранское правительство, а также обучать детей знати технологиям и иностранным языкам. Противодействие его реформам со стороны братских соперников, которые выдвигали религиозные возражения против влияния индепендентов, заставило его вступить в словесную войну за толкование Корана, причем обе стороны боролись за поддержку уламы. После его смерти армия вернулась к традиционной схеме. Ни одна из попыток модернизации не увенчалась успехом. Племенные власти восстановили свой контроль над Новой армией; преданность вождю заменила дисциплину в подразделениях.

Вторая крупная попытка реформ была предпринята в первые годы правления нового правителя Надир аль-Дин-шаха (1848-1896) другим военачальником азербайджанской армии, наиболее известным под именем Амир-Кабир. Взяв под полный контроль обученную европейцами Новую армию, он фактически управлял страной с 1848 по 1852 год. Его реформаторские инициативы были вдохновлены предыдущим визитом в Россию и трехлетним пребыванием в Османской империи. В отличие от своих преемников, которые пытались добиться перемен сверху вниз, он понимал важность европейского образования, которое практиковал Мухаммед Али в Египте. Политехнический колледж в Тегеране, основанный им в 1851 году и укомплектованный преподавателями из Франции, Италии и Австрии, в течение последующих полувека давал стране ряд ведущих специалистов. Амир Кабир также отправлял студентов в Россию для получения технического образования. Он основал первые мануфактуры по производству стрелкового оружия, текстиля и стекла. По его приказу были реформированы суды и начата защита религиозных меньшинств. Он основал первую в Иране газету. Но, как и другие, кто пошел по его стопам, он стал жертвой махинаций придворных соперников, которые воспользовались страхом шаха перед его огромной властью.

Третью попытку реформ возглавил Мирза Хусейн Хан (получивший титул Моширал-Даула), сын высокопоставленного бюрократа, который был одним из первых иранских студентов, отправленных за границу. Как и Амир Кабир, он испытал глубокое влияние службы за границей, сначала в России, где он провел три года в качестве дипломата, а затем в течение двенадцати лет в качестве министра и посла при Порте в период Танзимата. Он убедил шаха посетить Османский Ирак, которым в то время управлял один из ведущих османских реформаторов, его друг Мидхат-паша. Призванный в Тегеран в качестве великого визиря, он ввел некоторые из административных реформ, которые наблюдал в Османской империи, учредив высший суд и введя систему кабинетов. Он стремился разделить религиозные и светские суды. Он организовал для шаха первую из трех поездок в Европу, несмотря на протесты уламы. В 1872 году он превысил свои полномочия, предоставив барону де Ройтеру чрезвычайный набор экономических концессий, возможно, самый широкий из когда-либо предоставленных иностранцу любым суверенным государством, включая монополию на строительство железных дорог, эксплуатацию рудников и создание национальной банковской системы. Русские выразили свое решительное несогласие, и мощная внутренняя коалиция из аулама и куртарема заставила Надир аль-Дина сместить его с поста великого визиря. Вскоре он восстановился и стал военным министром и командующим армией, наняв инструкторов из Австрии для реорганизации армии и разработав закон, отделяющий провинциальную администрацию от военной власти.

Вплоть до конца XIX века реформаторы были в значительной степени изолированы и легко побеждали укоренившиеся интересы. Но во время правления Надир аль-Дина созрело новое поколение иранских интеллектуалов. Они часто получали знания о реформаторских идеях и конституционализме благодаря государственной службе, которая приводила их за границу в Европу, Османскую империю и Россию. Рост массовой прессы позволил "людям в тюрбанах", муллам, адаптировавшимся к "своеобразному социально-религиозному климату, царившему тогда в Иране", облечь свои призывы к переменам в исламскую риторику. Именно эти люди стали лидерами конституционной революции 1906 года.

Учитывая огромные структурные препятствия на пути создания современного централизованного бюрократического государства, его главным достижением, возможно, стало удержание страны и сохранение ее независимости без дальнейших территориальных потерь. В глазах современных европейских дипломатов и военных его бюрократы были продажными, армия - разваленной, а сам шах - малообразованным и тщеславным правителем.

Эти востоковедческие взгляды, распространяемые западными путешественниками и дипломатами, подверглись пересмотру. Персидская бюрократическая традиция, как бы она ни была ослаблена, восходящая, по крайней мере, к сельджукскому периоду, заслуживает определенной похвалы за сохранение целостности государства. Постоянный успех бюрократии заключался в достижении согласия с фракциями племен и улама посредством процесса переговоров. Практика решения политических вопросов путем переговоров проникла во все слои иранского общества и способствовала стабильности режима. Центральные власти обладали незначительной властью в таких областях, как торговля, образование, здравоохранение и социальное обеспечение; эти функции регулировались общинами. До тех пор пока правительство, и особенно шах, могло демонстрировать умеренную набожность, оно могло избегать прямой конфронтации с уламой. Более сложной задачей, стоявшей перед бюрократией, было растущее влияние России и Великобритании на иранскую экономику, которое достигло своего пика в конце XIX - начале XX века.

Возможно, самым важным нововведением, связавшим страну воедино, стала установка телеграфа и почтовой системы в первые годы правления Надир аль-Дина. К концу его правления все города и крупные населенные пункты были связаны между собой телеграфом. Эта система служила шаху как надежное средство коммуникации и контроля. Но, как и образование, оно тоже стало обоюдоострым мечом. В 1907 году, во время конституционного движения, она попала в руки мятежных подданных, которые использовали ее для распространения революционных идей.

Как реформатор Надир аль-Дин-шах не может сравниться со своими современниками - Францем Иосифом, Александром II и Абдулхамидом. Если в его политике и была какая-то последовательность, то она заключалась в поощрении реформ армии и бюрократии до такой степени, что он столкнулся с оппозицией, которая, казалось, угрожала его личному правлению. Это могли быть как русские или британцы, с одной стороны, так и местная знать и улама, с другой. Учитывая тот факт, что он не был мужественным человеком, порог оппозиции не должен был быть очень высоким, чтобы быть эффективным. Кроме того, он умело поддерживал патриархальный характер своей власти. Он рассматривал свое государство как частное владение и осуществлял железный контроль над государственными чиновниками. В отношениях с местной знатью он также признавал их патриархальный авторитет. Его административный стиль все больше характеризовался торгом с местной знатью и племенными вождями, чья поддержка была необходима ему для стабилизации династического правления. Это привело к ослаблению его власти на периферии. К концу своего правления он стал все более консервативным, подверженным гаремным интригам и озабоченным детскими увлечениями.

Второй наиболее серьезной слабостью его правления была нехватка финансовых ресурсов для реализации тех немногих реформаторских проектов, которые он все же одобрил. До открытия больших запасов нефти Иран был бедным государством. Экономика при Каджарах по-прежнему основывалась на политике патримониального государственного капитализма. Большая часть производства находилась в руках государства, включая монополию на процветающую торговлю шелком. Процветающие торговцы приобретали богатство в качестве полубюрократических агентов шаха. Но экономическая блокада иранских рынков русскими и англичанами уничтожила иранские мануфактуры и способствовала упадку городов и сокращению налоговой базы.

Больше всего от противодействия племенных вождей и нехватки капитала пострадала армия. Соперничество Великобритании и России за счет Ирана оказалось решающим в попытках реформировать иранскую армию. Русские воспользовались увлечением Насир аль-Дина казаками, которых он увидел во время своего второго европейского путешествия в 1879 году, и предложили ему военную миссию и небольшой отряд казаков, который впоследствии стал известен как Казачья бригада. Командовали ею русские офицеры, а подчинялась она полностью российскому послу. Это была самая профессиональная вооруженная сила в Иране на протяжении следующего поколения. Англичане, опасаясь усиления влияния России, обратились к племенам в качестве контрсилы. Подписав договоры с племенами бахтиари и лур и снабдив их современным оружием, англичане добились того, что южный Иран быстро превратился в британский протекторат. В результате иранская армия оказалась во власти капризов шаха и бесчинств коррумпированных визирей, министров и старших офицеров. В результате получилась разношерстная армия, недостаточно укомплектованная, плохо обученная (если вообще обученная), плохо оплачиваемая (если вообще оплачиваемая), оснащенная устаревшим оружием и испытывающая нехватку боеприпасов.

В период подъема конституционного движения накануне российско-британского раздела Ирана на сферы влияния плачевное состояние иранских финансов вынудило правительство приостановить выплаты армии и даже казачьей бригаде, ставшей, по иронии судьбы, защитницей всех иностранных интересов. Разложение армии во время беспорядков привело к массовому дезертирству: "само орудие, призванное укреплять власть правительства, резко обернулось против него". К этому времени Иран уже давно утратил способность принимать активное участие в борьбе за пограничные территории.

Цин Китай

Маньчжурское завоевание и консолидация власти при династии Цин открыли новый этап борьбы Китая за внутренние азиатские границы. По словам Николы ДиКосмо, "и территориальная экспансия, и бюрократическое правление Цин во Внутренней Азии не имели прецедента в истории Китая". Военные и гражданские институты всего имперского проекта государственного строительства находились под глубоким влиянием завоевания и инкорпорации пограничных территорий.

Армия

Основатель династии, Нурхаци, был харизматичным молодым вельможей из племени юрчен с северо-восточного пограничья, которому, как и Чингисхану, удалось объединить великую племенную федерацию. Хотя он принял титул хана, он, похоже, не питал имперских амбиций. Хун Тайцзи провозгласил новую династию под названием Цин (чистая или ясная) и переименовал своих последователей из чжурчжэней в маньчжуров. Созданная Нурхаци уникальная военная организация, получившая название "Восемь знамен", стала основой маньчжурского государства. Знамена, обозначенные разными цветами, представляли собой родовые группы воинов и членов их семей, выполнявших военные, социальные и административные функции. Командирами были военачальники и главы кланов. Судя по всему, целью Нурхаци было стереть племенную верность, не разрушив при этом традиционную клановую структуру юрченского общества. В первых сражениях с войсками императоров династии Мин он и его военачальники проявили большую изобретательность, сочетая тактику собственной военной организации с новыми технологиями военной революции. Как и другие полукочевые захватчики из степи, маньчжуры проявили большую доблесть и высокую мобильность, но поначалу они страдали от заметной неполноценности в осадной войне. Они не могли соперничать с передовым оружием армий династии Мин, которые уже в конце XVI века приобрели артиллерию и мушкеты у Османской империи и на Западе, в основном у португальцев. В 1620-х годах они использовали их при обороне своих обнесенных стенами городов, нанося смертельный удар по волнам атакующих маньчжурских лучников и мечников. В течение десятилетия Хун Тайцзи начал производство осадных орудий по захваченным европейским образцам и разработал новую тактику, соответствующую им.

В ходе своих военных кампаний Нурхаци расширил систему знамен, чтобы включить в нее военную элиту монголов и ханьцев. Войска Мин смешанного происхождения в северо-восточных пограничных районах были организованы в новые подразделения, названные китайскими боевыми знаменами. При его сыне и преемнике Хун Тайцзи был разработан план воспитания знаменных дворян как будущих администраторов империи. Вплоть до XVIII века они использовались императорами в качестве контроля над гражданской службой, входили в состав Совещательного совета, главного органа по выработке политики.

Будучи оплотом обороны границы, знамена сочетали в себе личные и институциональные черты пограничной структуры, которые поддерживали завоевательную армию в состоянии постоянной мобилизации и, в отличие от османской или иранской армий, не зависели от влияния местной знати. В сравнительном плане они функционировали как янычары и русские гвардейцы в ранний османский и петровский периоды.

Когда в XVIII веке цинские императоры начали завоевание северо-западных пограничных территорий, им пришлось столкнуться с извечной проблемой, которая в прошлом мешала подобным экспедициям: как преодолеть логистику снабжения и питания достаточно большой армии на огромных расстояниях - в засушливой местности с широким разбросом - в течение достаточно долгого времени, чтобы победить кочевников, у которых всегда была возможность уйти дальше в степь. Местное население было слишком бедным, чтобы обеспечить себя достаточным количеством продовольствия. Ответ Цин заключался в накоплении запасов в цепи военных магазинов, связанных защищенными линиями снабжения. Как утверждает Питер Пердью: "только коммерциализация экономики XVIII века в целом позволила цинским чиновникам закупать большие запасы на открытых рынках северо-западного Китая и отправлять их в Синьцзян". Подобно русской армии того же времени, эти меры оказались решающими при организации глубоких экспедиций в степь, что позволило Цинам сломить мощь последней великой полукочевой империи джунгар. К середине XVIII века знаменные армии с их высокоразвитыми военными технологиями и хорошо организованной логистикой позволили Цинам распространить имперскую власть на пограничные территории, которые впоследствии были признаны как республиканскими, так и коммунистическими преемниками как составляющие суверенную территорию Китая.

Бюрократия

Неудивительно, что Китай, как старейшая непрерывная империя в Евразии, первым разработал принципы бюрократического управления. Что удивительно, так это стабильность первоначальной конструкции на протяжении почти 2 000 лет. Хотя китайская бюрократия была доконфуцианской по своему происхождению, она была закреплена системой экзаменов. На вершине пирамиды власти император лично производил все назначения. Рационалистическая, иерархическая, мобильная, со встроенными механизмами контроля, бюрократия была способна управлять огромным населением при удивительно малой численности; к XIX веку от 30 000 до 40 000 чиновников всех рангов управляли страной с населением около 400 миллионов человек.

Авторитет бюрократов (иногда их называют учеными-фициалами) проистекал из двух взаимодополняющих источников. Во-первых, бюрократы руководствовались административными правилами и прецедентами, которые были детально проработаны. Во-вторых, его моральная сила, обусловленная набором этических заповедей, позволяла ему претендовать на автономное положение по отношению к императору и на роль посредника между императором и народом. Благопристойность, мудрость, праведность и правдивость были ценностями, заложенными в классических текстах и широко распространенными по сельским районам Китая и рыночным городам местными чиновниками, литераторами и торговцами скорее на собственном примере и устной передаче, чем в письменном виде. Воспитывая в себе чувство ответственности за народное благосостояние и внутренний порядок, они были готовы откликаться на периодические призывы императоров к новым идеям, претендуя на роль "гласа народа от имени Неба". Они лелеяли веру в силу индивида отстаивать высокие этические идеалы общества даже перед лицом давления или преследований со стороны несправедливого правителя. Моральный кодекс бюрократов не был железной гарантией от коррупции или накопления огромных богатств. Главная проблема, осложнявшая роль ученого-бюрократа, заключалась в его двойной лояльности: с одной стороны, к своей региональной базе и бюрократическому этикету, а с другой - к императору, который слишком часто предъявлял к ним требования, не согласующиеся с их совестью306.

Если ученые-философы не могли представить себе государство без императора с абсолютной властью, то и императоры не могли управлять без ученых-философов.

Всякий раз, когда власть в Китае захватывала династия кочевников-завоевателей. Монголы и маньчжуры были недостаточно многочисленны и опытны, чтобы управлять огромным и густонаселенным оседлым обществом без помощи китайских бюрократов. Конечно, новые правители, такие как Кублай-хан (1271-1294), стремились укомплектовать правительство по мере возможности монголами и западными азиатами, но даже они должны были быть грамотными и знать китайские бюрократические методы. Кублай-хан сам был большим поклонником конфуцианских принципов. На протяжении всей истории императорского Китая были периоды изменения центральных институтов управления; были и случаи масштабных чисток, сжигания текстов и переиздания классики. Но основные опоры структуры оставались неизменными, как и система экзаменов, обеспечивая непрерывность императорского правления.

В первые годы правления маньчжурской династии существовала напряженность между китайскими учеными и маньчжурскими дворянами, которым цинские императоры даровали обширные земли, но административная роль маньчжурских знаменосцев постепенно снижалась на протяжении XVIII века. Центральная цинская бюрократия постепенно восстановила свой традиционный контроль.308 Стремясь справиться со сложной региональной структурой китайского общества, Цин разработали раздвоенную систему императорского правления. Всеобъемлющая суперструктура опиралась на "матрицу разнообразных управляющих единиц", которые различались в зависимости от региона. Успех системы зависел от взаимного сотрудничества местных экономических и властных групп с центральной администрацией. Эти местные группы существовали вне формальной бюрократической структуры. Неформальные договоренности позволяли династии привлекать местных экспертов для быстрого и эффективного решения проблем, связанных с обеспечением продовольствием и сохранением воды. Конечно, местные группы за пределами коммерческих городских центров, особенно в приграничных районах, не всегда охотно шли навстречу большим потребностям государства. Признавая это, центральная администрация продолжала экспериментировать с различными формами прямого управления в приграничных районах.

В этом случае центр прибегал к жестким репрессивным мерам, что, в свою очередь, могло вызвать широкомасштабное сопротивление.

Цин сохранили раздельное управление между "внутренними" провинциями Хань, Маньчжурией и "внешними" пограничными районами Внутренней Азии. Императорам удалось сохранить административную автономию северо-восточных провинций (Маньчжурии) и сохранить первоначальную военную организацию, которая привела их к власти. Опыт маньчжурской границы с российской территорией повлиял на административную практику в других регионах Внутренней Азии. В двух северо-восточных провинциях управление было передано в руки военного губернатора, а самая южная провинция Ляодун управлялась фактически вторичной столицей в Шэньяне.

Для установления порядка и кооптации местной элиты Цин создали центральный бюрократический орган - Лифань Юань, который иногда переводится как "колониальное управление", но более правильно, по словам Ди Космо, - "суд для управления внешними провинциями". Состоявший исключительно из маньчжурских и монгольских чиновников и исключавший ханьцев, его правила и функции постепенно расширялись по мере углубления Цин во Внутреннюю Азию. Функционируя как второй уровень администрации на местном уровне, императорские резиденты, часто солдаты, назначались для управления гражданскими и военными делами. Со временем добавился еще один слой "пограничных специалистов". В рамках этой системы административные структуры Монголии и Синьцзяна различались, что отражалось на взаимоотношениях местных жителей с центром власти.

Монголы были союзниками маньчжуров еще до завоевания и добровольно подчинились их императорскому правлению. Поэтому Цин не стали устанавливать в Монголии военную оккупацию, а предоставили родам и племенам определенную степень самоуправления под свободным надзором китайских чиновников. Наследственные князья правили монгольскими знаменами. Они приносили клятвы верности династии в обмен на земельные пожалования и субсидии из Пекина. Цинские императоры присваивали титулы представителям монгольской кочевой знати.

Цинский кодекс обычного права включил монгольское обычное право в монгольский свод законов, но затем привел его в соответствие со стандартизированной и бюрократической практикой китайских правовых институтов.

После завоевания Синьцзяна роль армии менялась в зависимости от региональных особенностей расселения. Цин также изменили традиционный образ жизни скотоводческих народов в приграничных районах. Они набирали охотничьи и шинковочные народы севера в знамена для размещения гарнизонов, защищавших северо-восток от русских. Они закрепили за племенами пастбищные земли и организовали их в знамена.

Цинская элита признала необходимость реорганизации имперских финансов и увеличения доходов в свете того, что династия Мин была ослаблена экономическими недостатками, которые подрывали ее военные усилия по подавлению внутренних восстаний и отражению вторжений из Внутренней Азии. Цинские администраторы централизовали сбор налогов, ужесточили налоговое регулирование, задействовали Тайный кошелек и ввели имперские монополии на предметы массового потребления, такие как соль, и на дорогие товары, такие как женьшень и ювелирные изделия. Без этих ресурсов великое территориальное расширение государства было бы невозможно. Тем не менее, приграничные районы, такие как Синьцзян, истощали имперские ресурсы, несмотря на все усилия правительства поощрять торговлю как основу самодостаточности. Очевидно, что главная цель Цин на внешних территориях была стратегической, а не экономической.

Проблема упадка

В ретроспективе падение могущества Цин с пика, достигнутого в конце XVIII века, кажется стремительным. Было предложено несколько объяснений неспособности Цин противостоять западному проникновению во время кризиса середины века, начавшегося с Опиумных войн. Джон К. Фэйрбэнк и его школа объясняют эту неудачу жесткостью конфуцианских идеологов, которые поставили Китай в центр мирового порядка и разработали систему дани как главную стратегию борьбы с варварами. В настоящее время больше внимания уделяется разрушительным последствиям крупномасштабных внутренних восстаний, особенно "Белого лотоса" в 1770-х годах и многочисленные мусульманские восстания в 1780-х годах. В первой половине XIX века династию потрясли четыре великих восстания, два из которых, Тайпинское (1851-1864) и Няньское (1851-1868), угрожали ее свержением. Хотя социальные волнения объяснялись многими причинами, восставших львов в Китае часто отличали от восставших в Габсбургской, Османской, Российской и Иранской империях по их тысячелетнему характеру. Растущие трудности правящей элиты в борьбе с быстро растущим населением и социальными недовольствами усугублялись проблемой опиумной наркомании и давлением англичан, защищавших опиумную торговлю. В первом столкновении Китая с Западом он потерпел унизительное поражение от англичан в Опиумной войне 1839-1842 годов.

Фредерик Уэйкман-младший утверждает, что длительное и дорогостоящее восстание тайпинов, в частности, подорвало основы императорского правления и вынудило центр полагаться в качестве союзников на местные элиты, чья ксенофобия привела к столкновениям с превосходящими в военном отношении британскими войсками. Питер Пердью выделил четыре фактора, способствовавших неудачам Цин. Все они демонстрируют, как политика, успешно применявшаяся для обеспечения безопасности на границах Внутренней Азии, с катастрофическими результатами применялась к другим условиям на прибрежных границах. Во-первых, Цин, только что одержав победу над грозными джунгарами на северо-западе, совершили серьезную ошибку, недооценив угрозу британского проникновения на свою прибрежную границу. Их победа укрепила приобретенное за многовековой опыт убеждение, что северные варвары представляют наибольшую опасность для императорской власти. Во-вторых, оффициалы, получившие свой военный опыт на внутренних азиатских границах, не смогли адаптировать свои стратегии борьбы с кочевниками к отражению такой крупной морской державы, как Британия. В-третьих, проверенная временем тактика ведения переговоров и заключения соглашений с местными элитами вместо укрепления центральной бюрократии хорошо сработала при разделении варваров на севере, но оказалась неэффективной в отношениях с морскими державами, все из которых приняли британское лидерство. Наконец, рост коммерции в прибрежных городах ослабил связи между ними и имперским центром, что позволило западным морским державам заключать союзы с местными меркантильными интересами.

На многочисленные кризисы, сотрясавшие династию в середине века, цинские чиновники отреагировали проведением институциональных реформ, которые они назвали "реставрацией" - термин, заимствованный из аналогичных периодов перемен при более ранних династиях. Другим термином, ставшим популярным среди литераторов-реформаторов, было "самоукрепление". Его придумал в 1860-х годах генерал-ученый Цзэн Гуофань, пропагандировавший эклектическую форму конфуцианства. Он считал, что империи необходимо начать технико-логическую революцию в Китае, хотя его реформа образования предлагала не что иное, как восстановление строгой конфуцианской программы обучения. Во многом его инициативы соответствовали Великим реформам в России, Танзимату в Османской империи и Аушглейху в Габсбургской монархии, хотя темпы, глубина и успех этих реформ, очевидно, сильно различались.

После серии кризисов, отмеченных поражениями в Опиумных войнах и восстании Тайпина, Китай пережил три периода реформ. Первый, длившийся с начала XIX века до династической реставрации 1870-х годов, был сосредоточен на доведении вооруженных сил до уровня, конкурентоспособного с западными державами, и принятии некоторых западных дипломатических методов. Однако в большинстве случаев эти изменения оставались пронизаны конфуцианским мировоззрением. Более того, эффективный военный ответ на восстание тайпинов был организован провинциальными, а не центральными силами. Будучи администратором провинции Хунань, Чжэн Гофань собрал 120-тысячную армию, вдохновил войска современной адаптацией конфуцианской этики и набрал своих офицеров из молодых ученых провинции. Аналогичным образом, создание Цзунли Ямэнь, китайского эквивалента министерства иностранных дел, и Военно-морского совета было в значительной степени делом рук отдельных ученых-чиновников, добившихся легитимности путем переосмысления традиционных конфуцианских принципов. В отличие от этого, центральному правительству не хватало ни видения, ни воли, чтобы поддержать всеобъемлющую и комплексную программу реформ или обеспечить необходимую финансовую основу для новых институтов.

Более консервативные чиновники, выступавшие против функциональной специализации и изменений, угрожавших их привилегиям, нашли мощную поддержку у вдовствующей императрицы Цыси. Честолюбивая, талантливая и авторитарная, она была регентом с 1861 по 1908 год, сначала для своего сына, последнего законного императора Тунчжи, а затем для своего племянника, которого она назначила на трон в нарушение основного закона о престолонаследии. Она сыграла важную роль в прерывании второго, гораздо более короткого периода реформ, получившего название "Сто дней". Он был начат в ответ на унизительное поражение Китая от японцев в войне 1894/5 годов и возобновление в 1898 году давления со стороны западных держав за экономические права и права на жительство, что привело к "схватке за уступки". Зарождающаяся в Китае массовая пресса повторяла слова прежних литераторов, предупреждая о судьбе Польши и Османской империи и восхваляя примеры Петра Великого и японского императора Мэйдзи в проведении фундаментальных преобразований. Молодой император Гуансюй, пытаясь освободиться от влияния Цыси, издал четыре важных указа, касавшихся образования, экономики, армии и бюрократии. Они перекликались с предыдущими рекомендациями реформаторов-самоучек. Но в результате дворцового переворота Цыси заключила императора под стражу и казнила нескольких его советников. Потребовалось еще одно сильное потрясение системы в виде Боксерского восстания в 1900 году, чтобы поколебать уверенность вдовствующей императрицы в старой системе.

Последние реформаторские усилия

Последняя серия крупных реформ в Цинском Китае, Новая политика (Синьчжэн), стала кульминацией почти столетних усилий по рационализации императорского правления. Подобно реформам в Османской империи, структурные изменения в Китае часто были реакцией на давление Запада, узаконенной господствующей идеологией и адаптированной к интересам правящей элиты. Новая политика не стала исключением. Первым шагом стала реорганизация Цзунли Ямэнь, чтобы завершить его преобразование в министерство иностранных дел западного образца. Комиссия по реформам, напоминающая российских и османских реформаторов, была направлена в Западную Европу, Россию и Японию для изучения альтернативных форм правления. Комиссия вернулась с рекомендацией отвергнуть российскую самодержавную систему в пользу японской конституционной системы. Многие из ее идей вновь повторяли предложения предыдущих реформаторов, в первую очередь Кан Ювэя. На рубеже веков Кан Ювэй, опираясь на свою классическую подготовку, утверждал, как и другие до него, что Конфуций не отрицал преимуществ социальных изменений и идеи прогресса. Его аргументы были бы знакомы mutatis mutandis с проповедью Джамаля аль-Афгани о совместимости ислама и рациональных прогрессивных изменений. Канг помогал координировать мемориал, составленный коллегами-учеными в 1895 году, который призывал к всеобъемлющей программе реформ, начиная с создания армии по западному образцу и широкого внедрения технико-логических инноваций в промышленность и сельское хозяйство. Среди множества предложений он выступал за обширную программу переселения, чтобы помочь сельской бедноте путем колонизации приграничных районов. Он был назначен секретарем Большого совета, что давало ему право подавать записки на трон. В двух его историко-аналитических работах судьба Польши рассматривалась как предостережение, а реформы Мэйдзи в Японии - как вдохновение. Вынужденный отправиться в изгнание в результате переворота вдовствующей императрицы, он продолжал агитировать за преобразование Цин в конституционную монархию при императоре Гуансюе. Он представлял голос умеренных реформ, который постепенно вытеснялся среди критиков правительства националистической и республиканской платформами, возглавляемыми Сунь Ят-сеном.

В последней попытке спасти династию вдовствующая императрица издала в 1906 году указ о реорганизации центральных бюрократических учреждений по западноевропейским образцам. Различия между должностями маньчжурских и ханьских чиновников были отменены. Двумя заметными упущениями были отсутствие кабинетной системы и неспособность ограничить власть провинциальных чиновников. План был амбициозным, но появился слишком поздно и слишком зависел от иностранной помощи. Несмотря на реорганизацию центральных министерств и подготовку к передаче полномочий провинциям, реформаторский импульс оказался слишком слабым перед лицом растущего давления со стороны сторонников радикальных перемен. Традиционная бюрократия оказалась неспособна контролировать переход к конституционному правительству. Как и в других мультикультурных государствах, реформы посеяли семена разрушения династического правления.

Сравнение и заключение

Имперские институты, как и имперские идеологии, развивались в процессе мультикультурного государственного строительства путем завоевания и инкорпорации пограничных территорий. Проявляя сочетание патриархальных, бюрократических и харизматических элементов, имперское правление оказалось на удивление гибким в ответ на повторяющиеся вызовы внутреннему порядку и внешней безопасности, возникающие в результате борьбы за пограничные территории. Реформы сверху, сделки с местными элитами и веротерпимость чередовались с принуждением и культурной ассимиляцией. Правящая элита экспериментировала с различными методами централизации и децентрализации, но никогда не была полностью успешной в устранении внутреннего сопротивления или стабилизации границ. Периодически восстания в приграничных районах грозили привести к иностранной интервенции; пограничные войны грозили расправиться с внутренними восстаниями. Так было в ранний период государственного строительства и перестройки, когда оседлые, основанные на сельском хозяйстве государства начали преодолевать длительную военную гегемонию скотоводов-кочевников и сталкиваться друг с другом. И так будет продолжаться, как мы увидим, до конца имперского правления и после него.

Реакция имперских бюрократий на внешние угрозы и внутренние кризисы демонстрирует ошибочность большинства теорий упадка. Периоды кризиса и обновления чередовались на протяжении всей долгой истории евразийских империй. Так называемые революции в военной технике и организации на самом деле были вспышками в непрерывном процессе приспособления к потребностям войны на границах. Сходство между армиями евразийских мультикультурных государств со временем уменьшалось, поскольку изменения в вооружении, наборе, обучении и тактике требовали соответствующих изменений в социальной, культурной и финансовой структурах. Однако в XVI и XVII веках армии все еще опирались на аграрную или полукочевую основу и жесткую кастовую систему, которая отделяла воина от остального общества. Прослеживая источники технических и тактических инноваций в евразийских армиях, можно сказать, что прямое заимствование с Запада было преувеличено. Передачи часто происходили между соперничающими евразийскими государствами, причем Российская и Османская империи выступали в качестве проводников.

В XVIII веке произошел явный сдвиг в относительной силе соперничающих государств. Армии Габсбургов и России ввели большую централизацию командования и тактические новшества, основанные на более строгой дисциплине. Первые массовые гражданские армии появились в ходе войн Французской революции, но в период после 1815 года от модели вооруженной нации отказались консервативные правительства, предпочитавшие долгосрочные профессиональные армии. Габсбурги и Россия продолжили путь к созданию призывных армий: первая - после 1867 года, вторая - в 1874 году. Они также опередили другие евразийские империи в создании отечественной оружейной промышленности. По сравнению с русской армией, османская армия вступила в период "военной деволюции", чтобы компенсировать растущую ограниченность своих ресурсов и рост местной власти чаев. Технологические и организационные преобразования османской и китайской армий отставали от них до конца века. Иранская армия так и не смогла создать профессиональную армию, обученную современным методам ведения войны, или массовое гражданское ополчение.

Хотя бюрократические функции и процедуры имперского правления были рутинизированы в веберианском смысле, бюрократы разделяли с интеллектуалами, литераторами и религиозными мыслителями одну и ту же систему образования, которая пропитывала их этическими источниками управления, будь то древние концепции царской власти, Коран, конфуцианские аналекты, христианские теологии или светский гуманизм эпохи Просвещения. Но они также руководствовались практическими потребностями управления мультикультурными обществами. Однако, когда просвещенное правительство расы разрабатывало программы политических реформ, оно сталкивалось с мощным противодействием со стороны тех, кто опасался посягательств на основные институты имперского правления, гарантировавшие их статус и власть. Централизующие реформы сверху должны были противостоять беспокойным группам, организованным на местном и провинциальном уровне или вокруг альтернативных источников власти, будь то помещичьи хозяйства в Габсбургской монархии, казачьи хоругви и шляхта в Российской империи, айаны и уламы в Османской империи, племенные конфедерации в Иране или региональные движения в Китае. Хотя ни одна из них не была способна парализовать власть и ускорить ее расчленение (за исключением шляхты в предперестроечной Польше), они часто мешали работе военных реформаторов или наносили ей ущерб.

В основе проблемы административной и военной реформы лежала необходимость мобилизации новых финансовых ресурсов. Будучи преимущественно аграрными обществами с островками промышленности, разбросанными по сельской местности, евразийские государства оставались относительно отсталыми по сравнению с Западной Европой. Габсбургская и Российская империи были относительно более продвинутыми в промышленном развитии, чем три другие империи, и более успешными, чем три другие империи, в создании финансовых институтов для поддержки администрации и армии.

Вызов имперскому правлению, брошенный западными идеями, был совершенно иного масштаба. Он ставил проблему того, как оправдать перемены, которые казалась подрывной в культурном отношении. Хотя в имперских бюрократических кругах предпринимались многочисленные попытки примирить это противоречие, ни одна из них не увенчалась успехом. Было гораздо легче приспособиться или поглотить инвазивные степные культуры, которые имели сравнительно мало устоявшихся институтов, чем приспособиться к сложным культурам Запада.

4. Имперские пограничные столкновения

Возникновение и расширение мультикультурных государств-завоевателей изменило одну из важных характеристик евразийских границ и открыло эпоху борьбы за евразийские пограничные территории. Пограничье стало не столько зоной столкновения кочевых и оседлых обществ, сколько зоной столкновения организованных государственных систем, основанных на сельскохозяйственных общинах и городских центрах, управляемых (в основном) наследственными монархами или императорами, обладающими огромной, если не всегда абсолютной, властью, легитимированной различными политическими теологиями; они управлялись с помощью гражданской и военной элиты, выстроенной в иерархические порядки и занимающей центральные институты государства. В пограничных столкновениях участвовало и коренное население, населявшее спорные территории. Возникали новые типы приграничных сообществ, одни из которых были организованы центральным государством, а другие сопротивлялись его власти. Различные участки евразийских границ стали приобретать отличительные геокультурные черты. Отныне эти участки будут называться сложными границами; сложность в данном случае означает количество государственных систем и социальных групп, участвовавших в насильственном и мирном взаимодействии в рамках широко понимаемого географического пространства, которое устанавливало ограничения и открывало возможности для человеческих действий. Исходя из этого, матрицей для данной главы послужат семь сложных границ: Балтийское побережье, Западные Балканы (TriplexConfinium), Дунайский рубеж, Понтийская степь, Кавказский перешеек, Транскаспий и Внутренняя Азия. Как границы, они не могут быть четко разграничены; они размыты и пористы на периферии. Столкновения в одной области часто перетекали в другие. По мере того как государства-завоеватели отрезали территории в пределах этих границ, аннексировали и инкорпорировали их, эти пограничные территории не переставали становиться местами внешних и внутренних конфликтов.

Хронология затяжных пограничных войн и межкультурных столкновений, которые в долгосрочной перспективе определяли относительные позиции власти мультикультурных государств в их борьбе за пограничные территории, делится на два периода. С XVI по середину и конец XVIII века в игру вступали крупные мультикультурные государства: Московия-Россия, Речь Посполитая, Швеция, империи Габсбургов, Османов, Сефевидов и Цин. Они по-прежнему конкурировали между собой. В то время, как в России было более или менее равное положение, она продолжала переживать моменты возрождения и экспансии. Затем баланс начал меняться. Речь Посполитая, разделенная своими соперниками, буквально исчезла с политической карты, оставаясь культурным игроком на территории, которую поляки называли Кресы, их восточные пограничные земли, перекрывающие Балтийское побережье и Понтийскую степь. Габсбурги сохранили свое положение, но Османы были вынуждены отступить на дунайской границе и на западе Балкан; власть Сефевидов рухнула, и на смену им пришла новая династия, Каджары, которые отказались от территории на Южном Кавказе. Цин достигли апогея своего могущества, а затем стали уступать русским свое влияние во Внутренней Азии. Постепенно Россия добилась превосходства над своими соперниками, которое она с небольшими перерывами сохраняла до второго десятилетия XX века.

В первый из этих двух периодов основными источниками сопротивления имперскому владычеству в приграничных районах были социальные и религиозные различия. Импульс к автономии еще не был пронизан националистическими настроениями; это должно было произойти только в XIX веке, и происходило более постепенно, чем готовы признать многие историки-националисты. Запутавшись в этих импульсах снизу, имперские правители неуверенно продвигались к национализации сверху.

Балтийская литораль

Балтийское побережье охватывало береговую линию, протянувшуюся от современной южной Финляндии до Дании, многочисленные острова и густо заросшие лесом внутренние районы Балтийского моря, омываемые реками Невой, Западной Двиной, Неманом и Вислой. Издавна эти земли населяли племена эстов, леттов и финнов, объединенные в разрозненные общины, занимавшиеся охотой и примитивными формами земледелия. В период позднего средневековья шведы и тевтонские рыцари постепенно заняли почти весь северо-восток (Финляндия и Карелия) и восточные берега и внутренние районы (Ингрия и Ливония), подчинив коренное население крепостному праву. Поляки контролировали южные берега. Главным природным богатством Балтийского побережья были огромные сосновые леса, которые обеспечивали военно-морской флот, в том числе знаменитые рижские мачты, для флотов балтийских и североатлантических держав. С XVI века современники определяли борьбу за пограничные земли на Балтийском побережье как dominium maris baltici, в которой участвовали прежде всего Швеция, Речь Посполитая и Московия. Первая попытка русских прорваться на Балтику была предпринята в XVI веке и стал ключом к их контролю над балтийским побережьем. Ее главные порты - Рига в устье Западной Двины, Ревель (Таллин) и Нарва - связывали древние торговые пути внутренних районов с ганзейскими портами Балтики и Северного моря. Для не имеющей выхода к морю Московии провинция имела не меньшее значение для получения доступа к европейской торговле. Швеция и Дания опасались появления на Балтике сильной Московии и вступили в борьбу в 1560 году, начав первую "Северную войну". Русские были отбиты и отрезаны от Балтики шведской оккупацией южного побережья Финского залива. Польско-Литовское Содружество сохранило контроль над большей частью Ливонии, превратив Ригу в крупный порт, и спонсировало деятельность миссионеров-иезуитов в культурной борьбе с немецкой лютеранской церковью за души эстов и леттов.

К XVII веку Балтийское побережье стало северным замком системы, которую кардинал Ришелье, усовершенствовавший ее, назвал "Восточным барьером" (barrière de l'est). Это свободное объединение Франции со Швецией, Речью Посполитой и Османской империей преследовало двойную цель: оказывать давление на бока традиционного врага Франции, австрийских Габсбургов, и препятствовать проникновению России в Центральную Европу. Система работала как механизм с блокировкой. Всякий раз, когда Московия пыталась вырваться вперед, нападая на одну из заградительных держав, две другие оказывались втянутыми. По крайней мере, именно так она работала на практике на протяжении почти всего периода с XVI по середину XVIII века.

Приводятся веские аргументы в пользу того, что внешняя политика Петра Великого была направлена не просто на разрушение заградительного барьера, а на разворот геокультурного уклона России на Запад. Он намеревался создать пояс безопасности, подписав ряд договоров о взаимопомощи с бывшими врагами, и получить свободу торговли на внутренних побережьях Балтийского и Черного морей. Как следствие, он стремился получить рычаги влияния на внутреннюю политику барьерных государств, превратив их в квазизависимые от России государства. Идея о том, что Петр стремился соединить внутренние моря, становится более убедительной, если связать ее с его грандиозным проектом строительства каналов, соединяющих великую речную систему России и открывающих два непрерывных водных пути на восток: один из Балтики в Черное море, а другой - из Балтики в Каспийское море. Отношения Петра со Швецией, Содружеством и другими странами.

Османская империя и Иран, охватывающий три сложные границы - Балтийское побережье, Понтийскую степь, Кавказ - руководствовались схожими принципами, даже если его действия были не столько спланированы заранее, сколько вдохновлены возможностями.

Шведы были давними соперниками русских за контроль над финскими племенами, разделявшими два более организованных государства. В конце XVI века здесь происходили пограничные столкновения. Но основная спорная территория находилась дальше на юге. Москва впервые стала балтийской державой в 1478 году, когда она присоединила к себе великую торговую республику Новгород. Но на этом участке побережья не было достаточно глубоких гаваней, чтобы вместить крупные голландские суда XVI века, которые доминировали в балтийской торговле. Во время Смутного времени шведы закрыли полуоткрытое окно на запад. В первой половине XVII века они расширяли свою Балтийскую империю, захватив Эстляндию и Лифляндию (северную Ливонию), а также Карелию и Ингрию на восточном побережье и такие опорные пункты, как Штеттин, Штральзунд и Висмар на южном побережье. Заморские провинции обеспечивали Швеции как плацдарм для наступательных действий, так и щит для защиты центра метрополии. Но владения также подвергали Швецию опасности войны на трех фронтах: против Дании, России и германских государств. Как и в других многонациональных государствах, шведские администраторы в балтийских пограничных районах разделились на два лагеря: один выступал за институциональную и правовую ассимиляцию, другой стремился к сотрудничеству с немецкой земельной знатью.

В экономическом плане внешние провинции приносили Швеции профицит бюджета в мирное время. Немецкое землевладельческое дворянство Эстляндии и Лифляндии получало прибыль от экспорта саксы и конопли, выращиваемых в их поместьях. Ревельские и рижские купцы были посредниками в восточной польской и русской торговле. Поскольку они были шведскими подданными, то при транзитной торговле с Западной Европой через Балтийское и Северное моря они были освобождены от уплаты звуковых пошлин. Но Швеция унаследовала и социальную проблему с тусклыми, хотя и различимыми этническими оттенками. Коренное крестьянство эстов и леттов не молча страдало от двойного зла - крепостного права и иностранного вторжения. Во время Великой Ливонской войны вспыхивали стихийные крестьянские восстания - традиционная форма протеста. Сопротивление ослабло, так как сельское население резко сократилось во время Смутного времени в России в начале XVII века. Но крестьяне прибегали к бегству через границу в Московию, когда экономический подъем и рост сеньориальных владений под шведской оккупацией усилили трудовую повинность. Накануне Северной войны социальное топливо в сельской местности было сухим.

Становление Швеции как великой балтийской державы с еще большими амбициями во многом стало результатом ее участия, более того, ведущей роли в основных процессах, ознаменовавших переход к современной европейской государственной системе. В экономическом плане благодаря высокому качеству железной руды и большому спросу на лесную продукцию и военно-морские суда Швеция стала востребованным торговым партнером Западной Европы. "Карьера Швеции как великой державы была построена на войне и возможностях, которые война создавала". Она быстро и успешно переняла технологические и тактические инновации "военной революции". Ее военный потенциал был обусловлен, после 1620-х годов, расширением налоговой структуры и эффективным управлением. Великий протестантский король-воин Густав Адольф, убежденный в том, что война должна "кормить себя сама", проводил кампании на чужих территориях по всему восточному и южному побережью Балтики. Эти грабительские походы позволили ему увеличить армию с 15 000-25 000 до 150 000 человек и обогатить дворян, которые поддерживали его войны. Они также получили выгоду от отчуждения государственных земель, которые они заселяли крестьянами, расширяя тем самым налоговую базу. Но амбиции Швеции превышали ее ресурсы. При населении менее 3 миллионов человек в конце XVII века налоговая база оставалась относительно небольшой по сравнению с великим соперником - Россией. Чтобы снабжать и кормить свои армии, Швеции приходилось полагаться на французские субсидии, излишки сельскохозяйственной продукции, полученные в результате балтийских завоеваний, и контроль над плацдармами на немецких территориях.

К концу века все эти зависимости создали проблемы. На ранних этапах Северной войны (1700-1721) молодой Карл XII Шведский проявил себя как блестящий полководец, но два десятилетия кампаний в немецких землях и Польше против многочисленных врагов опустошили казну и истощили его небольшую армию. Французские субсидии оказались нерегулярными.

В 1707 году он был разбит Петром I под Полтавой, что практически положило конец попытке Швеции стать великой.

В конечном итоге шведская империя распалась не только из-за чрезмерного расширения. В долгосрочной перспективе важнее то, что шведские монархи оттолкнули от себя элементы дворянства, не сломив их власть. Ускользание поддержки нигде не было столь разрушительным, как в балтийских провинциях, где перебежка немецкого дворянства на сторону русских в ходе Северной войны значительно ослабила стратегические позиции Швеции. Швеция впервые приобрела эту территорию у Польши во время "потопа" и завоевала лояльность немецкоязычных дворян и купцов, признав их корпоративные права, предоставив их поместьям значительную долю самоуправления и обеспечив им доступ к военным и гражданским должностям. Но к концу XVII века корона стремилась покрыть тяжелые военные расходы, связанные с Тридцатилетней войной, путем массовой конфискации земельных владений, получившей название "редукция". Централизаторская политика Карла XI (1660-1697) еще больше отдалила шведских дворян, отменив их политические и социальные привилегии. Их также оскорбило его законодательство - названное в других странах "уникальным документом" в европейской аграрной истории - о защите личных и имущественных прав государственных крестьян.

Диссидентствующие балтийские дворяне планировали месть, помогая организовать великую коалицию Дании, Польши и России, которая привела к Северной войне. Их действия вновь вызвали широкомасштабные крестьянские волнения; по оценкам, 14 % сеньориальных владений пережили массовые выступления в той или иной форме. Хотя беспорядки были направлены против немецких помещиков, они нарушили работу тыла шведской армии. Однако полномасштабная гражданская война в пограничных балтийских землях так и не разразилась. Эстам и леттам не хватало опытного военного руководства, которое казаки обеспечивали русинским крестьянам на Украине. Потеря Швецией своей колониальной империи на морском побережье отчасти объясняется тем, что она не предоставила или не подавила региональную автономию в своих балтийских провинциях - ошибка, которой Петр Великий и его преемники старались избежать. Лишившись ресурсов и стратегического положения, которые обеспечивали ей балтийские колонии, Швеция так и не смогла восстановить свои позиции.

Шведская армия была превосходной боевой силой, а ее бюрократия - образцом эффективности и ответственности. Но страна не могла сравниться с огромным превосходством России в людских и природных ресурсах, мобилизованных жесткими мерами Петра. По Ништадскому договору 1721 года Россия получила оборонительный плацдарм для Петербурга, включавший Выборг и часть финской Карелии, которая была вознаграждена определенной автономией немецких и шведских дворян.

После смерти Петра его преемники были полны решимости предотвратить шведский реванш, создав целую паутину союзов и напрямую вмешиваясь в шведскую политику. С помощью подкупа, интриг и запугивания они поощряли партийные распри в шведском парламенте, как это успешно делалось в польском сейме, чтобы подорвать сильное монархо-царское правительство. Хотя шведские короли время от времени возрождали свои имперские амбиции, шведские дворяне постепенно примирились с потерей империи. Как и поляки, они препятствовали королю в увеличении военных расходов. В ходе неудачных попыток Швеции в 1741-1743 и 1788-1790 годах начать войну против России правящая элита, возможно, была больше озабочена защитой шведской независимости, чем восстановлением своих балтийских владений. Но русские продолжали наступать на пограничные территории Швеции. По договору в Абё в 1743 году Россия присоединила к "Старой Финляндии" еще один кусок территории.

В 1809 году, после четвертой войны России со Швецией, Александр I окончательно приобрел всю Финляндию. Хотя Швеция отказалась от дальнейших попыток вернуть провинцию, у Александра I возникли подозрения, когда год спустя шведы избрали кронпринцем одного из наполеоновских маршалов, Жана Батиста Жюля Бернадотта. Царь резко отреагировал, опасаясь, что Наполеон воскрешает дель'эстское барство: "Я вижу, что Наполеон хочет поставить меня между Стокгольмом и Варшавой", то есть отбросить Россию к ее допетровским границам. Но влияние Бернадота изменило Швецию. Тогда шведы обменяли свой последний плацдарм на балтийском побережье, Померанию, на Норвегию. Взойдя на престол в качестве Карла XIV (1818-1844), Бернадотт был больше заинтересован в восстановлении королевской власти, чем в возвращении утраченных территорий. Швеция вышла из игры.

Западные Балканы (Triplex Confinium)

Западные Балканы получили название Triplex Confinium или тройная граница по Карловицкому договору 1699 года, но их геокультурная конфигурация была определена еще до этого. Основными географическими характеристиками западных Балкан были длинная восточная прибрежная равнина Адриатического моря от Триеста до Пелопоннеса, прибрежные острова от Крка до Корфу, центральная часть Динарской горной цепи и притоки Дуная - Дрина и Сава. Ни торговле, ни завоеваниям, ни обращениям не препятствовали ни Эгейское море, ни проливы, этот узкий водоем, отделяющий Малую Азию от Европы. В ходе историко-антропологического анализа Балкан сербский ученый Йован Цвиич выделил три основные взаимосвязанные структурные характеристики Балкан: евро-азиатский характер, единство и открытость, а также изолированность и обособленность. Он выделил четыре основные зоны культурного влияния на полуострове: византийскую, турко-восточную, западноевропейскую и коренно-патриархальную. Они формировались во многом благодаря миграциям, вызванным завоеваниями. Начиная с эллинистических времен и заканчивая византийским и османским периодами, она служила перекрестком цивилизаций. Ее единство обеспечивали долины великих рек, по которым можно было добраться с северо-запада на юго-восток, и протяженное морское побережье. С севера она была открыта для влияния России и понтийских степей, а через Саву и Дунай - для центральной Европы. Но природные барьеры также способствовали его изоляции и обособленности. По мнению Цвиича, это были не столько горы, которые с незапамятных времен служили местом пастбищ и пастбищных угодий, сколько глубокие ущелья, густые леса и болота. Преграды - да, но не непреодолимые; многое зависело от силы человеческих миграций. В менее доступных регионах полуострова население оставалось более или менее изолированным. Там можно найти выжившие древнейшие патриархальные структуры, а также родину независимых горцев, в регион, куда тюрки проникали редко. Это были не застойные общины, а развивающиеся с течением времени.

В начале XVI века граница на Адриатике, в северной части Хорватии, Далмации и Боснии стала зоной соперничества между Венецианской республикой, Габсбургской монархией и Османской империей. Для каждой из трех крупных держав граница имела разное значение. Для Габсбургской монархии она представляла собой западно-северную опору ее защиты христианства от ислама. Венецианская республика рассматривала Триплекс с точки зрения морской державы, для которой контроль над Адриатическим побережьем был вопросом первостепенной коммерческой важности, если не самого выживания. Для османов это был еще один фронт священной войны (джихада), имевший особое стратегическое значение для завоевания господства в Адриатическом Средиземноморье и продвижения по суше в Центральную Европу. Противостояние и взаимодействие трех основных религий - латинского христианства, православия и ислама - были осложняющими факторами, но они не были единственным или даже главным определяющим фактором соперничества великих держав или конфликтов среди коренного населения.

С самого раннего периода границу обозначали крепости, замки и другие фортификационные сооружения, а не линейная граница. Для венецианцев Задар был ключом к их военной мощи, служа также административным центром венецианской провинции Далмация. Для Габсбургов Сенч был ключевым морским опорным пунктом, блокирующим доступ османов к верхней Адриатике. Для османов Сенч был столицей санджака Бихач на северном пределе их проникновения в Трехречье. Другие крупные пограничные крепости, такие как Книн, впервые завоеванный османами в 1522 году, несколько раз переходили из рук в руки, прежде чем венецианцы вновь захватили его в 1688 году. Физическая реальность этих опорных пунктов, как эмблема владения, была усилена в символических и риторических терминах.

После Карловицкого договора 1699 года военная граница вдоль Дуная стабилизировалась. Но Османы и Габсбурги продолжали внедрять самые передовые технологические изменения в вооружение и военную архитектуру. Самые грозные крепости строились по образцу итальянского следа как ответ на разрушительную силу артиллерии на куртинах. Но ни Габсбурги, ни османы не располагали достаточными финансовыми ресурсами для строительства многих из них. Менее затратным в строительстве и более широко применявшимся османами была паланка - небольшое земляное сооружение с бревенчатым палисадом, окруженным рвом.

Пограничники

Османы гарнизонировали пограничные крепости янычарами и привлекали местное христианское население в качестве военизированного ополчения. Чтобы сократить расходы, пограничным войскам разрешалось заниматься местной торговлей и ремеслами. За фортами османы строили мосты, мечети, церкви и другие гражданские здания, стремясь продемонстрировать местному населению культурные и экономические преимущества имперского правления и привлекательность службы государству. В течение первых четырех десятилетий XVIII века они углубляли пограничные районы и строили новые крепости, поскольку граница становилась более стабильной в течение длительных периодов. Новая система, просуществовавшая до 1835 года, была основана на военных подразделениях, называемых капетаньями. Мусульманские крестьяне были в значительной степени освобождены от феодальных обязательств, чтобы служить в различных военных структурах: "Все мусульманское население было полностью военизировано".

На их стороне были наемники, состоявшие из пограничников. Как отмечает Драго Роксандич:

Способ ведения войны, который в позднее Средневековье в Юго-Восточной Европе уже был известен как наемничество, где целью было убийство или захват в плен населения и уничтожение его материальной культуры и экономических ресурсов, просуществовал в трехграничье целых два столетия и был известен в основном как mali rat ("малая война").

Уже в первой половине XVI века общины динарских скотоводов периодически переселялись в пустынные районы. По-разному называемые влахами или морлаками, они говорили на славянских диалектах и придерживались в основном православия (влахи-католики назывались буньевичами). По мере продвижения турок в регион большая часть местного католического населения либо ушла, либо была изгнана. Турки вновь заселили опустевшие районы и горные перевалы пастухами-влахами из внутренних районов Балканского полуострова, которые впервые привнесли в регион православную веру с роковыми последствиями. Хотя турки предоставили влахам наследственные привилегии, многие из них позже перешли в венецианские и габсбургские земли, предложив свои услуги пограничным силам обороны. Новые хозяева воспринимали их как представителей "варварства" в регионе. Венецианцы, называвшие их морлаками, считали их храбрыми, но "грубыми", "своевольными" и "непокорными", хотя и продолжали использовать их в качестве нерегулярных войск против турок. Влахи продолжали служить в качестве вспомогательных военных сил как на стороне Османской империи, так и на стороне Габсбургов, по крайней мере, до XVIII века, когда Османское государство постепенно заменило их регулярными войсками.

На габсбургской стороне границы ускоки из Сени представляли собой другой тип военного пограничного сообщества, хотя и происходили из той же социальной среды. Состоявшие в основном из влашских пограничников, они начали мигрировать из османских земель в габсбургские в 1530-х годах и достигли пика массового переселения в 1590-х годах. Габсбурги предоставили им привилегии, включая фактическое владение землей, освобождение от налогов,и самоуправление (но без денежного вознаграждения) в обмен на военную службу. Для получения средств к существованию ускоки часто занимались набегами и грабежами как через пористую границу с османами, так и на море. У них был свой кодекс поведения, и свое самоопределение как "врагов врагов Христа" они трактовали по своему разумению. Именно так они могли оправдать грабежи христиан на османской стороне границы.

После каждого успешного продвижения на запад Балкан правители Габсбургов расширяли и укрепляли военную границу. Они набирали специальные пограничные войска (Grenzer) из немецких колонистов-земледельцев, сербов, влахов и шеклеров и предоставляли особые привилегии, включая религиозную терпимость к православным в периоды возрождения католицизма. Когда-то самые ненадежные и недисциплинированные левиты к середине XIX века превратились в самые надежные и верные войска под имперским командованием.

Расположенные дальше на юг вдоль Адриатического моря албанские земли были сильно, хотя и косвенно, затронуты пограничными войнами между османами, Габсбургами и русскими. Географически их земли не подходили для экстенсивного земледелия или скотоводства, но на них выращивали знаменитых пехотинцев (секбанов). Османы использовали их для охраны побережья от венецианцев и для защиты других, более отдаленных рубежей. После середины XVIII века местная знать вооружала албанских крестьян из своих поместий для борьбы с габсбургскими и русскими войсками, ввергая регион в смуту. После каждой войны с Габсбургами и русскими в конце века все больше демобилизованных секбанов возвращалось домой; некоторые из них вливались в частные армии, другие прибегали к бандитизму, чтобы заработать на жизнь. Стамбулу не хватало ресурсов для подавления тех, кого они называли "горными бандитами", которые оставались постоянным источником беспорядков вплоть до начала XIX века, когда они были завербованы для борьбы за империю в новых войнах против русских.

Малая война" не только создала крайне нестабильный и жестокий образ жизни, но и способствовала развитию противоположных тенденций к выживанию и приспособлению. Весь регион "пересекали многочисленные легальные и нелегальные торговые пути". Существовала большая контрабанда, особенно соли. Пастухи часто игнорировали военные границы, переводя свой скот с зимних на летние стоянки.

Несмотря на свои столкновения, христиане и мусульмане участвовали в мирном культурном обмене - от кровного братства и межнациональных браков до общих убеждений в чести, мужественности и храбрости. Венди Брейсуэлл интерпретирует это явление как воплощение двух референтов: религиозно-политических различий, с одной стороны, и общих культурных ценностей, с другой.

Пример Дубровника показывает, что военная граница не была непроницаемой, а скорее являлась ареной трансграничных торговых и культурных контактов. Османские султаны видели большие финансовые выгоды в предоставлении городу-государству особого статуса "зависимого княжества"; они взимали значительную дань в обмен на разрешение городу управлять собой без оккупации османскими войсками. Как вассалу Османской империи, Дубровнику было разрешено торговать на Балканах, покупая сырую шерсть, кожи и шкуры, и продавая венецианские или флорентийские шерстяные изделия. Под защитой Османской империи его купцы были застрахованы от вторжений своих основных конкурентов, венецианцев. Дубровник также служил нейтральной точкой культурного контакта с внешним христианским миром. Его международная торговля распространялась на Индию. Его существование иллюстрирует, как сложные границы могли способствовать мирному обмену, а также порождать серьезные конфликты.

После поражения Османской империи в длительной войне с Габсбургами и венецианцами тысячи янычар, мусульман и тимаров устремились из Венгрии в Боснию, где пересеклись с православными сербами и боснийскими католиками, двигавшимися на север в земли Габсбургов. После еще трех войн в 1711, 1718 и 1739 годах эпидемии и голод, наложившиеся на поражения, глубоко проредили преобладающее мусульманское население восточной Боснии, где его заменили сербские переселенцы. Еще одна миграционная волна в 1770-х и 1780-х годах увеличила число сербов в австрийских пограничных войсках. Но это была не односторонняя миграция. Сербы, возможно, равные по численности тем, кто уезжал на север, возвращались в османскую Боснию, чтобы избежать тяжелых габсбургских налогов.

Приход мусульман привел к трансформации земельной элиты. Пришедшие воспользовались слабостью османского центра, чтобы получить контроль над местной администрации и местного ополчения. Под их командованием боснийская провинциальная армия в 1727 году разбила австрийцев и вернула себе Белград. Все чаще вынужденные полагаться на собственные ресурсы для защиты от австрийцев, а после 1804 года - от сербов, они все больше враждовали с османским центром власти. Обращение в христианство не обеспечивало автоматической лояльности к османскому центру власти. В 1830-1832 годах провинцию сотрясали восстания. Боснийская элита была возмущена решением султана Махмуда II о передаче шести муниципалитетов Сербии; они опасались, что его планы по созданию централизованной армии поглотят их местное ополчение. Хотя Махмуд подавил восстание, сопротивление реформам Танзимата сохранялось до начала 1850-х годов. Как и другие восстания на границах пограничных территорий, оно закрепилось в народной памяти и стало частью национального мифа.

Широко распространенный аргумент о том, что оккупация Белграда положила конец интересам Габсбургов в дальнейшей экспансии на Балканы, не совсем убедителен. В 1739 году Австрия присоединилась к России в очередной войне против Османской империи. Возможно, они вступили в войну в качестве "неохотного" союзника России, чтобы сохранить свой союз в целости, как настаивает Карл Ройдер, главный историк войны. Но, как он признает, после штурма крепости Ниш их аппетиты возросли, и они планировали аннексировать всю Боснию, Албанию до устья Дрины и западную Валахию. На переговорах с русским союзником они настаивали на доминирующей роли в княжествах, но получили отказ. В итоге австрийцы провели непродуманную и плохо управляемую кампанию и были вынуждены сдать Белград. Им удалось вернуть его, хотя и с трудом, в конце века.

Влияние Французской революции

Соперничество между державами за гегемонию в Трехречье вступило в новую фазу под влиянием Французской революции и Наполеоновских войн. Амбиции Наполеона, стремившегося распространить власть Франции на восточное Средиземноморье, оказали глубокое влияние на последующее политическое и культурное развитие двух широко разделенных пограничных территорий Османской империи - Египта и Далмации. В обоих случаях, но по-разному, местная адаптация французских административных и идеологических моделей привели к движениям за реформы и автономию, которые бросили вызов османскому императорскому правлению. Проецирование французского влияния на Египет, в частности, усилило британский интерес и вмешательство в дела Османской империи. Распространение старого франко-британского соперничества на пограничные территории заставило Габсбургов и Россию также скорректировать свою политику.

Во время короткой французской экспедиции в Египет (1798-1801 гг.) и последующей английской оккупации местный правящий класс, мамлюки, был смертельно ослаблен. Новый османский губернатор Мухаммед Али был выходцем с западной балканской границы, албанским вождем, который привел с собой албанские и боснийские войска для установления своей власти. Он стал основателем правящей династии и одним из главных реформаторов в Османской империи. Он создал независимую базу власти, создав современную армию и централизованную автократическую администрацию по наполеоновскому образцу с помощью французских советников. Его последующие попытки восстановить порядок в Османской империи, а затем и самому прийти к власти привели к масштабной европейской интервенции и потере Греции.

Французское вмешательство на другом конце империи имело совершенно иной исход. В 1797 году, после победоносной кампании против Австрии, Наполеон аннексировал Венецианскую республику вместе с габсбургской Хорватией, Карниолой и частью Военной границы, фактически большую часть Тройного союза. Французы также захватили Ионические острова, что дало им важную военно-морскую базу в центральном Средиземноморье. Все эти завоевания они объединили в Иллирийские провинции империи. Вмешательство Наполеона в дела западных Балкан следует рассматривать как часть его грандиозного плана реорганизации пограничных территорий от Балтийского побережья, где он создал Герцогство Варшавское, до Дунайской границы. Это была попытка воссоздать в новейшее время ришельевский барьер де ласт. Однако она оказалась недолговечной.

Попытка французов сформировать южнославянскую идентичность из словенцев, хорватов и сербов на основе общего языка и Кодекса Наполеона послужила первой моделью для последующих версий югославской идеи.37 После поражения Наполеона Венский конгресс передал Габсбургам территории старой Венецианской республики, создав новую стратегическую ситуацию на западе Балкан.

Венеция и Далмация экономически процветали под властью Габсбургов, но слава венецианского патриотизма продолжала ярко гореть. Во время революции 1848 года венецианские повстанцы под руководством Даниэля Манина провозгласили недолговечную республику. Когда в 1870 году Венеция была окончательно включена в состав Итальянского королевства, местная интеллигенция продолжала превозносить ключевую роль средневековой республики как щита христианства против Османской империи и защиты западной цивилизации.

Первой реакцией османов на французское вторжение стало подписание союзного договора с Россией в 1799 году и совместная военно-морская экспедиция с целью изгнания французов с Ионических островов. Обе державы создали Республику Семи Соединенных островов и взяли ее под свою совместную защиту с 1800 по 1807 год. Они по-разному понимали, что это значит. Османы рассматривали Семь островов как данническое государство в той же категории, что и Дунайские княжества и Рагузская республика. Политика России была запутанной, что отражало путаницу между имперским центром и местными военачальниками. Острова быстро стали пешкой в сложной дипломатической игре. Сначала Александр I рассматривал возможность создания русской военно-морской базы в рамках подготовки к кампании Третьей коалиции против Наполеона. Османы отказались присоединиться к коалиции, и Наполеон убедил их в том, что их главный враг - Россия. Столкнувшись с сербским восстанием в 1804 году и втянувшись в маневры против России (1806-1812), османы были вынуждены отказаться от протектората над Ионическими островами, которые французы вновь заняли в 1807 году по условиям Тильзитского мирного договора с Россией. Французы были окончательно вытеснены англичанами, чья оккупация островов в 1815 году была признана османским султаном только в 1820 году. Запутавшись в многочисленных соперничествах между османами, французами и русскими, местные жители, в основном православные христиане, объединились с православными русскими против ненавистных католических французов и мусульманских османов. Но русскому правительству не удалось осуществить свой первый и последний прорыв в Средиземноморье. Оно уступило контроль над Ионическими островами англичанам.

Во время этих дипломатических и военных перемен Османский центр был вынужден полагаться на таланты своего амбициозного проконсула в регионе, Али-паши, генерал-губернатора Иоаннины с 1787 по 1820 год, которого часто называли "мусульманским Бонапартом".

В борьбе за Тройственный континент он выступал в качестве защитника прибрежных островов и анклавов Османской империи от венецианцев и западных держав. Заслужив там репутацию Мухаммеда Али, он стал ключевой фигурой в попытке Османской империи подавить греческое восстание.

Сербское восстание

Сербское восстание 1804 года кардинально изменило расстановку сил на западе Балкан. Сербское сопротивление османскому владычеству имело долгую предысторию. Сербское пограничное общество напоминало казаков с их независимым, полукочевым образом жизни, основанным на скотоводстве, а не на земледелии. Они гордились своей воинской доблестью и стойко защищали свою религию, противостоя как католическому, так и мусульманскому давлению. Россия была далеким источником вдохновения и потенциальной поддержки, не угрожая сербам завоеванием и ассимиляцией. К концу XVIII века габсбургские сербы стали наиболее сознательными из всех славянских народов Монархии. Они были готовы отреагировать на сигнал вооруженного сопротивления со стороны своих собратьев по османской границе, где миграция значительно увеличила их численность в ключевом пограничном османском пашалыке Белграде с примерно 60 000 в 1739 году до 200 000-230 000 в 1800 году.

Сопротивление османскому владычеству коренилось в коллективной жизни крестьянской деревни, духовно поддерживаемой православной церковью и вооруженной опытом военных действий на границе. Его территориальным центром был Белградский пас¸алик, где еще не произошел переход от тимара к системе чифтлик. В результате крестьянин, хотя и был издольщиком, был лично свободен и сохранял свои традиционные права на пользование своим участком. Все деревни были сербскими; мусульманские землевладельцы обычно жили в городах. Тесная социальная организация крестьян давала им сильное чувство коллективной идентичности, основанное на задруге и совете старейшин или нотаблей, которые избирали районного старосту (кнез). Для обсуждения общих проблем нотабли периодически собирались в одном из центральных мест. Поначалу они довольствовались сотрудничеством с османским правительством и часто использовали свое положение для приобретения земли или налогового хозяйства. Внутри деревень в традиционной морали прославлялось доосманское прошлое, поддерживался миф о героическом поражении христианской коалиции от турок на Косовом поле в 1389 году, хотя длинная письменная версия эпоса была создана в XIX веке. Сербские крестьяне в силу своей социальной организации и культурного мировоззрения были лучше, чем русские крепостные, подготовлены к самостоятельным вооруженным действиям в защиту своих интересов.

Когда османский центр власти проявлял признаки слабости, местная сербская знать организовывала отряды самообороны; или же помогала возглавить протесты против высоких налогов и вооруженные восстания, как, например, при основателях двух соперничающих правящих домов Сербии: Карагеоргиевиче Петровиче в 1804 году и Милоше Обреновиче в 1815 году. Однако даже в разгар восстаний 1804 и 1815 годов перспективы политического единства всех сербов казались туманными. Они были разделены между двумя империями, расколоты в руководстве, подвержены разрушительным перемещениям населения, миграциям и перебежкам через военную границу, а также посягательствам албанцев с юга на их исконные земли. Единственным институтом, который представлял собой объединяющую силу, была православная церковь.

Сербская православная церковь пользовалась особым авторитетом в империи Габсбургов, Османской и Российской империях. К началу XIX века культурным и образовательным центром сербского православия стала резиденция митрополита в Сремских Карловцах (Карловице) на территории Габсбургов. Терпимость к православной церкви была важной частью пограничной политики Габсбургов. Сербское духовенство в полной мере воспользовалось этим и превратило церковные соборы, представлявшие все сербское общество, в замену светского правительства. Митрополия имела прочную финансовую базу. Сильнейшее богословское влияние исходило не от Константинопольского патриарха, а от Печерского монастыря в Киеве, который поставлял подготовленных клириков и священную литературу. Как и устная литература, церковь поддерживала средневековую традицию сербской государственности. Она считала латинское христианство более серьезной опасностью для своей духовной миссии, чем ислам. В Османской империи православная церковь под управлением Константинопольского патриарха была подчинена греческому духовенству и тесно сотрудничала с правительством. Только в Белградском пашалыке и в Черногории были сербские экклесиасты, которые возглавили сопротивление османскому владычеству и обращались за руководством и вдохновением к Сремским Карловцам.

Возобновление пограничных войн между Габсбургами и османами в конце XVIII века стало дополнительным препятствием для сербских национальных устремлений. Во время войны 1788 года Вена в союзе с Санкт-Петербургом сформировала сербский фрайкорпус для преследования османских коммуникаций. Когда австрийская армия отступила от Белграда, она оставила после себя хорошо вооруженных, но озлобленных сербских добровольцев, разочарованных столетием бесплодного сотрудничества с монархией. Порта, потрясенная успехами русских на Дунае, предложила ряд уступок, чтобы восстановить контроль над своими раздробленными сербскими подданными. Ключевыми положениями были амнистия для фрайкорпов и право сербов собирать собственные налоги и содержать вооруженное ополчение. Янычарскому гарнизону Белграда было запрещено возвращаться. Это вызвало восстание янычар, поддержанное местной мусульманской знатью. Султан оказался в неловком положении, когда при подавлении собственного элитного военного формирования он в значительной степени полагался на сербское ополчение, состоявшее из 15 000 ветеранов-фронтовиков в дополнение к верным полкам.

Маловероятный союз распался после того, как султан был вынужден вывести свои войска, чтобы противостоять угрозе французского вторжения в Египет. Яны-иссары вернулись с триумфом и начали править террором. Сербы нашли нового лидера в лице Карагеоргиевича Петровича, ветерана фрейкорпуса, который возглавил их самооборону. Султан упорно придерживался своих обещаний, пока сербы не предприняли шаги по интернационализации того, что раньше было чисто внутренней проблемой. Они обратились за помощью к сербам со всех бордерлендов, включая тысячи тех, кто перебрался на австрийскую территорию. Сложная граница была открыта в обоих направлениях. Сербы также обратились к России, положив начало шести годам мучительных отношений.

Характерно, что русские рассматривали сербов как пешки в борьбе за пограничные территории, которые должны были быть подкреплены более весомыми фигурами. Они предоставили оружие и военную миссию. Однако они были готовы пожертвовать всем, что вложили, в зависимости от военных удач и изменений в международной ситуации. Во время русско-турецкой войны 1806-1812 годов русские несколько раз меняли свою позицию. В итоге они отказались от сербов. Бухарестский мирный договор 1812 года предусматривал полную оккупацию пашалыка Белграда османскими войсками. Русские советники покинули Сербию, а Карагеоргиевич уехал в Австрию. Возвращение к статус-кво вряд ли было возможно в атмосфере ожесточения между христианским и мусульманским населением. Несмотря на возвращение османов к политике примирения, на местах вспыхивали восстания, которые в 1814 году переросли в масштабное восстание, на этот раз под новым руководством Милоша Обреновича, видного местного деятеля. Озабоченный реформами и подталкиваемый русскими, Махмуд II предоставил Обреновичу все, что было обещано сербам при Карагеоргиевиче, и даже больше.

После одиннадцати лет борьбы Сербия превратилась в полуавтономное государство с князем Обреновичем. Но это была маленькая, бедная страна, увязшая в османской административной системе. Большинство сербов жило за его пределами, а их чувство культурной солидарности все больше превращалось в национальное самосознание, окрашенное годами сопротивления и разочарования в иностранной помощи. Западные Балканы представляли собой бомбу замедленного действия, ожидающую взрыва.

Дунайская граница

На востоке Трехречье сливалось с Дунайской границей, которая простиралась от большой излучины реки у Белграда (которую османы называли "замком") до Черного моря. Великая река была главной торговой артерией из Центральной Европы к Черному морю и древним путем миграции евразийцев в Центральную Европу. Три ее главных северных притока, текущие на юг от Карпат - Тиса, Серет и Прут - связывали Дунай с равнинами Венгрии на западном берегу гор (Карпатский бассейн) и с равнинами Молдавии и Валахии на восточном. Главный приток на юге, река Морава, открывала два пути к Эгейскому морю: первый - к Нишу и далее через Драгоманский перевал к верховьям Марицы, которая через Эдирне (Адрианополь) впадает в море, и второй - по Вардару к Салоникам. Османское продвижение с юга по долинам этих рек пересекло Дунай в XVI веке, когда в 1526 году победа над венграми при Мохаче открыла сложную границу. В течение следующих полутора веков свободная Венгрия в северной Трансильвании неуверенно балансировала между Габсбургами и Османской империей, обе соперничали за контроль над ней. К XVIII веку надвигающееся присутствие Российской империи в их дуэли на Дунае сместило центр борьбы в княжества Валахии и Молдавии.

Румыны

Румынская правящая элита княжеств, как и венгры в Трансильвании, маневрировала, чтобы сохранить свою автономию, переключая свою поддержку с одной мультикультурной державы на другую. Русские вступили в игру поздно, когда Петр Великий начал неудачную кампанию по освобождению княжеств от османского сюзеренитета. На протяжении восемнадцатого века и первой половины девятнадцатого века княжества неоднократно оккупировались на более или менее длительный срок австрийцами и русскими. Только соперничество между ними спасло княжества от включения в состав одной из двух империй.

Османское наступление на дунайские рубежи в конце XV - начале XVI веков разрушило два проекта государственного строительства, осуществлявшихся элитой Венгерского королевства и Молдавского княжества. Борьба за восстановление независимости втянула их в одно из самых продолжительных политических соперничеств в евразийской истории, сравнимое разве что с противостоянием поляков и русских за Кресы. В центре их спора была Трансильвания, которая возникла как автономное княжество в середине XVI века. Ее правящая элита состояла из католических венгров, близкородственных им шеклеров в юго-восточных сельских районах и протестантских немецких, в основном саксонских, колонистов в городах. Православные валашские крестьяне составляли большинство населения, но не пользовались никакими политическими правами.

Оба княжества по отдельности уступили натиску Османской империи. Валахия, географически более подверженная давлению со стороны Венгрии и Османской империи, была завоевана первой. Молдавия под властью князя Стефана Великого (1457-1503) продержалась дольше. Оба государства искали помощи у Речи Посполитой, выплачивая дань династии Ягеллонов. Не имея возможности сохранить свою независимость без внешней поддержки, провинция стала спорной границей между османами, венграми и поляками уже в конце XII века. После завершения османского завоевания в начале XVI века Константинополь попытался установить контроль над княжествами, назначая их князей. Но князья поддерживали контакты с польскими магнатами и часто устраивали заговоры с целью освобождения от османского сюзеренитета. Большой шанс им представился в конце XVI века, когда Габсбургская монархия вступила в борьбу на всей дунайской границе.

В 1593 году император Рудольф II начал первую крупную войну против османов. По идее, это была священная война за изгнание мусульман из Европы. Однако главные цели Рудольфа были более практичными: обезопасить военную границу, возможно, получить контроль над Трансильванией и распространить влияние Габсбургов на княжества. Вена на протяжении нескольких десятилетий поддерживала валашских бояр против турецких попыток превратить княжество в османскую провинцию. В Молдавии, напротив, они оказывали поддержку крестьянским повстанцам против бояр, которые предпочитали объединяться с поляками в надежде повторить привилегированное положение шляхты. Рудольф нашел ценного, но ненадежного союзника в валашском бояре Михаиле "Храбром". Назначенный османским султаном наследственным воеводой провинции в попытке запутать интриги Габсбургов, он перессорил всех, включая князя Трансильвании, сомнительного Степана Батория, позже избранного королем Польши, который питал собственные амбиции по поводу экспансии в княжества. Михаил стремился объединить все три румынские территории - Валахию, Молдавию и Трансильванию. В качестве союзника в священной войне он поднял восстание против Османской империи и разгромил посланные против него турецкие войска. Вначале он призвал крестьян к освободительной войне, но затем предал их, чтобы задобрить бояр, распустив крестьянское ополчение и введя законное крепостное право.

Не сумев превратить войну в народное восстание против Османской империи, Михаил ослабил свою армию и пожертвовал любой поддержкой, которую он мог бы получить среди болгарского крестьянства, когда переправился через Дунай во время масштабного набега. К этому времени большая часть его армии состояла из бояр, наемников и гайдуков. Вооруженные предводителями союзных армий, хайдуки представляли собой недисциплинированную силу, едва отличимую от бандитов. Они были эффективны как партизаны, нарушая османские линии связи и снабжения, иногда совершая набеги на такие города, как Соха в 1595 году. Но их грабежи отторгали крестьянство. Лишь позднее они были прославлены в народной культуре как герои освободительных войн против турок.

Священная война закончилась безрезультатно в 1606 году, но не раньше, чем она опустошила княжества, приведя их в хаотическое состояние на четверть века. Для управления ими османские правители стали полагаться на греческую колонию в Константинополе (фанариотов), чтобы рекомендовать кандидатов на должности воевод Молдавии и Валахии. Однако, получив должность, назначенцы в течение XVII века старались заручиться потенциальной поддержкой в соседних христианских странах в надежде противостоять инкорпорации в состав Османской империи. Между тем, османов вполне устраивало поддерживать свободный контроль над отдаленными территориями с уязвимыми границами и без значительного мусульманского населения, лишь бы их сюзеренитет был признан и налоговые поступления гарантированы. За это пришлось расплачиваться крестьянству.

Крестьянское сопротивление принимало форму борьбы или восстания, самым значительным из которых было так называемое восстание Сеймента в 1655 году. Оно, как и другие восстания в Османской империи того времени, было вызвано демобилизацией наемных войск после войны. К нему присоединились и валлахские крестьяне, хотя их претензии были иными. Не имея достаточных военных сил на месте, местная элита с разрешения Османской империи призвала Джорджа Ракоци из Трансильвании, чтобы подавить восстание. Это оказалось опасным прецедентом. Последующие правители Валахии часто предавали своих османских хозяев и заслужили в Европе репутацию обманщиков. Но с учетом их положения на осажденной границе их действия выглядят если не благородными, то по крайней мере рациональными.

Война Габсбургов с османами с 1683 по 1699 год предоставила элитам Молдавии и Валахии еще одну возможность сыграть в свою игру с переменой союзов. В то время как войска Габсбургов продвигались на западе Балкан после снятия осады Вены, их польские союзники вторглись в Дунайские княжества, вызвав в Вене подозрения, что польский король Ян Собеский имеет намерения и в отношении Трансильвании. Волноваться не стоило. Население Молдавии не приветствовало поляков. Бояре не были склонны променять свободную османскую имперскую власть, терпимую к их православной религии, на католических поляков, которые все еще были втянуты в Контрреформацию и возглавлялись королем с династическими амбициями. Но была и другая заманчивая альтернатива.

Петр I, только что одержав победу над шведами под Полтавой, позволил втянуть себя в войну с Османской империей, к которой он не был готов. Дебют России в их многочисленных войнах на дунайской границе не был благоприятным. Приняв решение о начале войны, Петр столкнулся со стратегической дилеммой. Отправив основные части своей регулярной армии на север, чтобы выбить шведов из их балтийских крепостей, он не решался начать крупное наступление на юге. Однако вести оборонительную войну с неспокойным казачьим населением в тылу было также рискованно. Допустить второе вторжение османов на Украину и отступить до Киева могло привести к массовому дезертирству всей Украины под знамена мятежного гетмана запорожских казаков Мазепы, который сражался на стороне шведов и ехал в багажном поезде турецкой армии.Сальтернативная стратегия Петра заключалась в том, чтобы переломить ситуацию и пробудить христианское население Балкан против султана.

Дунайский гамбит Петра в 1711 году стал первым из множества последующих. Эта авантюра, а именно такой она оказалась, еще раз проиллюстрировала растущую сложность и взаимосвязанность пограничных войн. Война на одном из сложных рубежей почти неизбежно вызовет цепную реакцию на соседних рубежах. А в вооруженный конфликт между двумя многонациональными державами часто вовлекались покоренные народы приграничных территорий, которые видели возможность освободиться от имперского господства. Поход Петра на Дунай вызвал при дворе Габсбургов опасения, что православное население балканских пограничных территорий поднимет восстание против своих османских владык в ответ на призыв царя о поддержке. Вена по-прежнему считала себя antemurale christianitatis на юго-востоке, и это мнение разделяло папство. Непосредственная опасность была двоякой. Сербы, служившие на габсбургской военной границе, могли массово дезертировать в Россию, несмотря на попытку сохранить их лояльность, предоставив им определенную свободу вероисповедания. Это, в свою очередь, ослабило бы силы Габсбургов в Курукской войне против венгерских повстанцев. Их лидер, Ференц Ракоци, уже в 1707 году вступил в контакт с Петром в надежде убедить его склонить сербов к переходу на сторону венгров. После Полтавы он предложил Петру союз венгров, поляков и русских против австрийцев. Австрийцы были еще больше обеспокоены перспективой перехода Валахии и Молдавии под контроль России. Хосподары были вовлечены в типично пограничную игру - переиграть поляков, русских и австрийцев друг с другом, чтобы заручиться поддержкой могущественного внешнего союзника для продвижения своих собственных интересов. Принц Эжен Савойский предупредил Иосифа I, что победа царя может побудить Петра пойти на Константинополь.

Еще сложнее было скоординировать русское вторжение с массовым восстанием православного населения в Трехречье. Безусловно, сербы и черногорцы смотрели на Россию как на единственного возможного спасителя в их борьбе за освобождение от венецианского, австрийского и османского контроля. Зажатые между турками-мусульманами и не менее опасными "латинянами" (венецианцами), они были готовы восстать в поддержку русских без каких-либо гарантий. Но они были слишком слабы и удалены от фронта, чтобы повлиять на исход сражения.

С военной точки зрения самое важное восстание должно было произойти на театре военных действий на дунайской границе. Но можно ли доверять местной православной элите? Дмитрий Кантемир, господарь Молдавии, обещал присоединиться к русским, когда они перейдут Дунай. Но он настоял на том, чтобы его соглашение с Петром осталось в тайне. В нем содержалось два пункта: один - в случае победы России, другой - в случае поражения. В соответствии с ними Кантемир либо становился наследственным правителем Великого Молдавского государства, простирающегося от Дуная до Днепра "вечно под покровительством его императорского величества", русского царя, либо удалялся в комфортабельный дом в Москве с щедрой пенсией. Застраховав себя от любых случайностей, Кантемир удалился в безопасное убежище, чтобы переждать наступление русских.

Когда войска Петра не смогли дойти до Дуная, его бывшие молдавские союзники сдались. Когда восстание не состоялось, русские войска и царь Петр оказались в окружении огромной османской армии на Пруте. Вынужденный сдаться, Петр оказался перед перспективой потерять все, что он приобрел в войне со шведами. Австрийцы испытали огромное облегчение. Кантемир вернулся в Россию. Победоносные османы упустили уникальную возможность восстановить свою гегемонию на дунайских и понтийских рубежах и вернуть Швеции место на Балтийском побережье. Они дешево отпустили Петра. Он был обязан сдать только Азов и разрушить недавно построенные города, такие как Тагенрог на Азовском море. Он также должен был пообещать не вмешиваться в дела Польши и оставить в покое казаков. Но эти условия было легко обойти в ходе последующих переговоров. Во время кампании османы также прибегли к тактике подстрекательства своих единоверцев среди крымских татар и кочевников Понтийской степи. В ответ Петр стал искать своих союзников среди кочевников. Таким образом, на короткий период была установлена первая связь, пусть и непрочная, между тремя сложными границами: трехсторонней, дунайской и понтийской. Главным итогом на дунайской границе стало решение Османской империи прекратить управление княжествами туземными князьями и назначать греческих кандидатов из числа фанариотов. Молдавии и Валахии суждено было остаться под османским сюзеренитетом еще на столетие. Князья и бояре вели ожесточенную вражду между собой и вступали в сговор с иностранными державами против своего османского государя. Но под поверхностью мелкой политики княжества переживали культурное и экономическое возрождение.

Хотя княжества еще не обрели независимость, князья обладали достаточной автономией, чтобы культивировать передачу идей через границы во всех направлениях. Придворные академии в Яссее и Бухаресте привлекали писателей и преподавателей со всего региона. В обеих столицах греческие, албанские, венгерские и болгарские ученые издавали книги на своих языках. Находясь под зонтиком великой империи, румынские купцы пользовались доступом к большому рынку, ведя со Стамбулом выгодную торговлю древесиной.

Согласно последующим националистическим повествованиям, под властью Османской империи все было не так мрачно.

Венгры

Дальше к западу Габсбурги неуклонно укрепляли свои позиции на дунайской границе за счет османов и их венгерских союзников. С начала XVI века некогда могущественное венгерское государство превратилось в пешку, оказавшуюся в центре великой дуэли между Габсбургами и Османской империей. С конца XIV века Венгрия находилась на переднем крае защиты христианской Европы от наступления Османской империи. Знаменитый трансильванский род Хуньяди, Янош и его сын Матиас (Хуньяди) Корвины, успешно защищали линию Дуная на протяжении почти всего XIV века. Корвин заложил основу для первой из трех крупных венгерских военных пограничных систем. В своей первоначальной форме этот военный рубеж простирался по двум линиям от далматинского побережья с Бихачем в качестве одного из опорных пунктов до Трансильвании и Валахии.

В 1520-х годах османские войска под командованием Сулеймана Великого разрушили центр системы, захватив ключевую крепость Нандорфехервар в 1521 году и нанеся сокрушительное поражение венгерско-валлашской армии при Мохаче в 1526 году. Австрийский эрцгерцог Фердинанд I уже начал посылать немецких пехотинцев для защиты западного участка линии, постепенно захватывая гарнизоны в Хорватии и закладывая основу австрийской военной границы на западе Балкан. Венгерское государство рухнуло, а Мохач стал символом национального унижения и скорби. Мадьярское дворянство раскололось на два лагеря: партизан Габсбургов и так называемую, но неправильно названную национальную партию, которая стремилась избежать решительного столкновения с османами. Венгрия распалась на три части. Большая центральная равнина оставалась под контролем Османской империи в течение 150 лет; небольшая полоса независимой Венгрии избрала короля Габсбурга, положив начало непростому союзу, который продлился до 1918 года; а в Трансильвании местная венгерская династия сохраняла независимость княжества до 1699 года.

С конца XVI до конца XVII века протестантские князья Трансильвании поддерживали шаткое равновесие между Габсбургами и Османской империей.

Возглавил восстание против Габсбургов, чем оказал значительную помощь османским войскам. Избранный местным советом князем, его титул был закреплен мирным договором 1606 года. Его сменил ряд способных князей, среди которых был Габор Бетлен, выдающийся пример государственного деятеля пограничных земель. Известный как "венгерский Макиавелли", он обуздал непокорных хайдуков, поддержавших восстание против Габсбургов, улучшил разрушенную экономику страны и основал двор, отличавшийся ренессансным великолепием. Его участие в Тридцатилетней войне против Габсбургов продемонстрировало его мастерство в международной политике в опасном регионе Европы. Его преемник, Дьёрдь I Ракоци, осторожно продолжал его политику, подавляя наиболее экстремальные протестантские секты и не втягиваясь в крестовый поход против католической Европы. Он выбрал момент, чтобы выступить на стороне Габсбургов в конце Тридцатилетней войны, и добился международного признания Трансильвании, подписав Вестфальский мир в 1648 году. Успехи трансильванских князей разделили мнения среди нобилитета королевской Венгрии. Большинство рассматривало Трансильванию как форпост Османской империи, меньшинство - как ядро единой и независимой Венгрии. В долгосрочной перспективе Трансильвании не хватало ресурсов для завершения крупного проекта государственного строительства. Пытаясь сделать это по воле польской короны, Дьёрдь II Ракоци стал жертвой "имперского перенапряжения". Османы, наслаждавшиеся одним из своих периодических возрождений под руководством великого визиря Мехмеда Кёпрюлю, напали с тыла и опустошили страну, покончив с независимостью Трансильвании и превратив ее в марионеточное государство, в то время как император Габсбургов Леопольд I пассивно наблюдал за происходящим с удовлетворением.

После последнего победоносного османского вторжения в Венгрию, завершившегося в 1664 году Вазварским договором, венгерские дворяне под властью Габсбургов восстали против централизованного управления и тяжелых налогов. Они обратились за защитой к Османской империи, которая признала бы их автономию. В 1670-х годах они начали восстания вдоль османо-габсбургской границы, отстаивая права и привилегии дворянского сословия, хотя их призывы звучали в риторике, обращенной ко всему обществу. В итоге так называемые восстания куруков не смогли решить социальные и экономические проблемы крепостных крестьян, и до национального освобождения им было далеко.

Тем не менее, возглавляемые харизматичным графом Имре Тёкёли, куруки добились ряда успехов в этой области, убедив султана Мехмеда IV в том, что при их поддержке они могут окончательно сломить власть Габсбургов. Однако Тёкёли, как и румынские хосподары, предпочитал держать свои возможности открытыми, пока ситуация оставалась неясной. Он не присоединился к османам в последней кампании на дунайской границе. Осада Вены провалилась, что привело к стремительному выводу османских войск из Венгрии и включению всей страны, включая Трансильванию, в состав империи Габсбургов. После этого габсбургские войска разгромили войска Тёкёли. Но дух куруча сохранился в XVIII веке.

Войны семнадцатого века были очень разрушительными. Искореняя местное население, они запускали череду вынужденных миграций. Модель демографической дезинтеграции на данубийском фронтире уже была установлена в конце XII века, когда сербские овцеводы воспрепятствовали продвижению османов в Венгрию, где Матьяш Корвин предоставил им религиозную терпимость. С тех пор типичная пограничная модель набегов и торговли на открытых равнинах стала образом жизни. На боковых сторонах возникло пограничное общество, основанное на коморской системе и нечеткой, но ясной социальной иерархии. Но обезлюдение центральных дунайских земель и Трансильвании продолжалось во время Пятнадцатилетней войны (1592-1606), во время венгерской фазы Тридцатилетней войны и во время последней великой османской кампании в Венгрии в 1657-1664 годах. Наконец, в разгар Великой габсбургско-османской войны 1683-1699 годов православный патриарх Арсений Камоевич вывел 30 000 сербских семей из Косово в южную Венгрию - эпопея, вошедшая в сербскую историю как "Великое переселение". В результате этих вынужденных перемещений населения произошли драматические изменения в этническом составе Венгрии. С трех сторон словаки, румыны и сербы переселялись в заброшенные деревни и пустующие сельхозугодья на волне габсбургского наступления. Поощряемые мадьярской знатью, нуждавшейся в рабочей силе, и правительством Габсбургов, нуждавшимся в налоговых поступлениях, иммиграция и колонизация южных округов в основном способствовали увеличению численности населения с 3,5 миллиона человек в 1720 году до 9 миллионов в 1787 году. В ходе этого процесса Венгрия была превращена в мультикультурное государство, в котором венгры составляли менее половины населения.

Освобождение Венгрии Габсбургами в 1699 году не привело к восстановлению венгерского государства. Напротив, австрийский император Леопольд I был намерен установить имперское правление, включив страну в состав своей империи в качестве пограничной территории. Поскольку большинство мадьярских магнатов во время недавно закончившейся войны встали на сторону османских войск, он считал их "врагом христианства", а себя - "оплотом христианства". Венгры всех сословий возмущались увеличением налогов, размещением немецкоговорящих войск и заселением опустошенного, но плодородного Альфёльда немецкими или сербскими колонистами, которых использовали для сбора непопулярного военного налога. Сопротивление габсбургскому суверенитету, возглавляемое Ференцем Ракоци, героем венгерского национального пантеона, вызвало еще одну восьмилетнюю Куруцкую войну, начавшуюся в 1703 году. Под руководством Ракоци первоначальное крестьянское восстание переросло в нечто большее, приближающееся к национальному восстанию, хотя этот термин скорее является изобретением венгерских историков последнего времени. Одной из проблем для венгров, которая вновь возникла в революции 1848 года, было то, что не-мадьяры, поселившиеся в обезлюдевших регионах, саксонцы, румыны, немцы из рейнских провинций, сербы-колонисты, а также некоторые местные мадьяры-протестанты, оставались верны монархии.

Вторая проблема заключалась в отсутствии профессиональной мадьярской армии, которая могла бы сравниться с войсками Габсбургов. Традиционной формой вооруженных сил Венгерского королевства были дворянские рекруты или инсурректы, которые плохо подходили для ведения обычных военных действий. Третьей постоянной проблемой было нежелание дворян выплачивать феодальные повинности или освобождать своих крепостных. Наконец, нежелание католиков отказаться от религиозной нетерпимости Контрреформации озлобило мадьярских протестантов, которые первоначально поддержали восстание. Обращение к форме партизанской войны, как называет ее Чарльз Инграо, могло лишь затянуть борьбу. Без помощи извне восстание не смогло добиться независимости Венгрии. Но поражение приукрасило героические мифы и освятило мятежный дух, который мадьярские дворяне разделяли с польской шляхтой.

Обе знати считали себя воплощением нации и представителями европейской цивилизации, сражаясь с варварами на востоке и юго-востоке. В XVI веке упадок городской экономики во всей Восточной Европе и введение второго крепостного права для крестьянства позволили им монополизировать политическую власть на местном уровне, заявляя о защите своих древних "вольностей". Как и шляхта, венгерские дворяне также пользовались многими культурными благами и интеллектуальными стимулами Ренессанса, Реформации и эпохи барокко. Но эпоха высокой культуры не могла компенсировать им потерю независимости; она едва могла скрыть архаичность их экономического и социального образа жизни. Они также никогда не могли решить вопрос этнического разнообразия в своих приграничных районах. Они шатко держались за свой статус части Европы. Но в глазах иностранных наблюдателей и историков последнего времени они, похоже, сохранили большую часть досовременного облика, характерного для элит евразийского пограничья.

При всем своем сходстве польские и венгерские дворяне демонстрировали разительные различия в политическом темпераменте. В отношениях с Габсбургами венгры успешно сочетали стратегии сопротивления и уступчивости, превращаясь из покоренных народов, подвергавшихся угрозам на нестабильной военной границе, в соправителей мультикультурной империи. Среди поляков, которые могли сыграть аналогичную роль в эволюции Российской империи, приверженцы повстанческой традиции одержали верх над коллаборационистами и неуклонно теряли все возможности получить долю власти в имперском центре.

В борьбе с Габсбургами и неассимилированными этническими группами венгры и поляки столкнулись с тремя важнейшими проблемами:как противостоять спорадическим попыткам имперского центра власти сократить их привилегии и еще больше подчинить их центральной бюрократии; как восстановить свою исчезнувшую государственность; и как интегрировать свои собственные пограничные земли, то есть Трансильванию, Дунайскую военную границу, Словакию и позднее Темешварский банат, когда после 1718 года Габсбурги отвоевали его у османов. В течение столетия они безуспешно пытались решить эти проблемы.

Борьба за княжества: австро-русское наступление

Сдержав наступление Османской империи у ворот Вены, Вена столкнулась с новым соперником на дунайской границе. По Карловицкому договору Габсбурги получили Трансильванию, вбив глубокий клин между Молдавией и Валахией и подчинив значительную часть румынского населения своей имперской власти. Но тень России, впервые отброшенная неудачным походом Петра на Прут в 1711 году, теперь нависла над Дунаем. На заседании Тайного совета в Вене в 1710 году австрийские государственные деятели впервые выразили свою озабоченность проникновением России на Балканы. Настоящее беспокойство проявилось лишь в середине века, когда стали рассматриваться альтернативы раздела, завоевания или сохранения статус-кво. Тем не менее, на протяжении большей части XVIII века австрийцы принимали русских в качестве союзников в борьбе с общим османским врагом, участвуя с ними в четырех войнах, в ходе которых австрийские или русские войска занимали княжества. Самая амбициозная попытка Габсбургов реализовать свою цивилизаторскую миссию на балканских границах до аннексии Боснии в 1907 году последовала за подписанием Пассаровицкого договора в 1718 году, по которому они приобрели не только Белград, но и провинцию Олтения на юго-западе Валахии. В течение почти двадцати лет австрийская администрация проводила ряд реформ в духе раннего Ауфкларунга. Они были вынуждены вернуть провинцию Валахии после неудачного выступления против возрожденной османской армии в войне 1736-1739 годов. Но их главная цель, разделяемая русскими, осталась неизменной: заменить Османскую империю в качестве покровителя княжеств.

Воспользовавшись победой России в войне 1768-1774 годов, габсбургский дипломат граф Кауниц мастерским дипломатическим ходом организовал бескровное присоединение провинции Буковина к Габсбургам. Он договорился с русскими о замене их войск и блефом заставил османов принять свершившийся факт. Поначалу казалось, что Вена намерена включить провинцию в свою взаимосвязанную систему, содержащую Венгрию, поставив ее под военное управление. Она поощряла румынскую иммиграцию из Трансильвании, Бессарабии и Молдавии и добилась значительного успеха в кооптации местной румынской элиты. Однако Вена не позволила румынам получить все по-своему.

Военное правительство Габсбургов создало школы с немецким языком обучения, способствовало поселению немецких ремесленников в городах Молдавии и Валахии, а в начале XIX века содействовало модернизации сельского хозяйства немецкими специалистами.

Принятое в 1786 году решение о включении Буковины в состав австрийской Галиции еще больше усложнило социальные отношения в провинции, навязав немецкую бюрократию и открыв путь для польского культурного влияния. В начале XIX века в Буковину переселилось множество румынских и русинских крестьян из Галиции, что способствовало росту этнического смешения и социального конфликта. Их недовольство сеньориальным гнетом польских помещиков вылилось в неоднократные восстания на протяжении первой половины XIX века, кульминацией которых стало великое восстание 1842/3 года под руководством Лукиана Кобилицы. Попытки Австрии контролировать этот бордерленд путем чередования политики централизации, ассимиляции и колонизации привели к тупиковой ситуации, которая так и не была разрешена на протяжении всего периода существования монархии.

В рамках своего экспансионистского замысла Кауниц также выступал за то, чтобы занять Молдавию и Валахию, когда русские аннексировали Крым в 1783 году, или, в качестве альтернативы, занять Боснию в качестве компенсации. Екатерина предложила нечто большее. В драматической демонстрации личной дипломатии она предложила Иосифу II не что иное, как расчленение Османской империи и раздел ее территории между двумя империями. Ее так называемый Греческий проект закреплял за Россией Крым, побережье Черного моря до Днестра с крепостью Очаков и территории на Северном Кавказе. Более образно она предлагала создать два виртуальных российских протектората в придунайском пограничье. Первый, названный Дакией, состоял бы из Молдавии и Валахии, формально независимых, но управляемых русским князем; второй был бы небольшой, восстановленной версией Византийской империи в Европе, включая Румелию (Болгарию), Македонию и Грецию, со столицей в Константинополе и прозванным Екатериной внуком Константином в качестве императора. Габсбурги должны были получить часть пашей Сербии, Боснии, Герцеговины, Истрии, Далматинского побережья и Малой Валахии (Олтении). За потери Адриатики Венеция должна была компенсировать Габсбургам Крит, Кипр и часть Греции (Пелопоннес). Как и последующие амбициозные планы раздела в XIX и XX веках, греческий проект игнорировал желания жителей, которые питали свои собственные стремления освободиться от имперского господства. Но народы пограничных территорий еще не были достаточно сильны, чтобы самостоятельно достичь своих заветных целей. На протяжении всего XIX века освободители и освобожденные редко были согласны с желаемым результатом. Так было бы и в 1918-м, и в 1945-м.

Четвертая османская война XVIII века (1788-1792) была вызвана аннексией Крыма Россией. Предвидя реализацию греческого проекта, Иосиф направил туда свои войска. В австрийском военном плане 1787 года не было ничего "оборонительного". Пять армий Габсбургов должны были вторгнуться в Османскую империю. К концу первого года планировалось захватить все Дунайские провинции, Сербию и большую часть Боснии. В следующем году планировалось захватить Албанию. В ходе этой борьбы габсбургские войска заняли Бухарест и Белград. И снова русские войска, на этот раз под командованием гениального Суворова, разгромили турок. После смерти Иосифа II новый габсбургский монарх, Леопольд II, вышел из борьбы. Его беспокоили масштабы побед России, а также угроза австрийским владениям в Нидерландах со стороны армий Французской революции. По Ясскому мирному договору в 1792 году Россия впервые получила общую границу с княжествами (Бессарабией). Но Габсбурги вернули завоеванное силой оружия. Греческий проект был мертв.

Османская реакция

Османы не желали бездействовать, пока их империя расчленялась. Но их реакция на внешние угрозы была различной в разных районах. Им удалось удержать свою шаткую власть над княжествами, предоставив им определенную автономию. Это непрямое правление осуществлялось надежными клиентами, называемыми фанариотами из одного из районов Стамбула, которые первоначально были назначены хосподарами (князьями) взамен ненадежных местных семей, перешедших на сторону Петра I в 1711 году. Режим Фанариотов, просуществовавший с 1711 по 1821 год, получил незаслуженную репутацию коррумпированности со стороны показных греческих чужаков. Однако не все хосподары были греками, чаще всего они происходили из местных румынских или албанских семей, разделявших космополитическую культуру.

Фанариоты были ответственны за укрепление экономической власти бояр в сельской местности, а их реформы 1740-х годов привели к отмене крепостного права. После того как Кючук-Кайнарджийский договор нарушил монополию Османской империи на торговлю с княжествами, Фанариоты способствовали росту местного коммерческого среднего класса. Среди князей-реформаторов Константин Маврокордато, правивший в Молдавии и Валахии десять отдельных сроков, взял за образец австрийскую администрацию Олтении для своей централизованной политики в обоих княжествах. Но его реформы натолкнулись на сопротивление бояр, которые осуждали князей как представителей иностранного правления и обращались за помощью в восстановлении своей политической власти к Габсбургам или России. Освобожденное, но обложенное высокими налогами крестьянство все чаще прибегало к бегству в Трансильванию или земли за Днестром. Они часто встречали крестьян из Украины, идущих в противоположном направлении. Российское правительство было обеспокоено перемещением этого населения, которое было схоже с тем, что происходило дальше на север, в Польшу. Последняя брешь в пористой границе Понтийской степи давала Петербургу еще один повод для вмешательства в дела княжеств.

Судебные и административные реформы, проведенные господарями во второй половине XVIII века, следовали за культурными трансфертами из соседних империй. Кроме того, византийское право, напрямую заимствованное из более ранней традиции имперского правления, определяло содержание законодательства. Но эта централизующая и рационализирующая политика не создала "новой элитарной политической культуры, основанной на этосе государственного служения". Вместо этого возникло глубокое напряжение между хосподарами и боярской оппозицией, а также между иностранными и автохтонными элементами. Османы использовали эти противоречия для удержания пограничных территорий в покорности, а внешние державы, Австрия и Россия, - для подрыва османского контроля и замены его своим собственным. Княжеско-боярская система и вмешательство трех внешних держав надолго отсрочили возникновение румынского национального движения.

На османской стороне дунайской границы после Карловиц сформировалась особая пограничная экология в ответ на затянувшуюся борьбу за господство над Валахией. Как и на западных Балканах, османы опирались на сеть крепостей для обеспечения своей обороны. Ключевой из них был Видин - самая важная крепость на Дунае наряду с Белградом. Он дважды переходил из рук в руки во время длительной Габсбургско-Османской войны 1683-1699 гг. После того как в 1718 году Габсбурги захватили Банат и Белград, Видин стал последним крупным османским оплотом на границе. После Белградского мирного договора 1739 года, который вернул этот город-крепость под власть Османской империи, большое количество демобилизованных нерегулярных местных ополченцев и янычар, которые, как правило, составляли пограничные войска, стремились заменить или дополнить свои потерянные или скудные доходы, занимаясь торговлей и сельским хозяйством по обе стороны Дуная. Некоторые поддались соблазну набегов и бандитизма. Их присутствие в Валахии нарушало положения договора, происходили локальные столкновения между мусульманским и христианским населением, а также вспышки восстаний недовольных янычар. Как часто случалось в Османской империи, центр власти не мог контролировать текучесть населения на проницаемой границе.

К концу восемнадцатого века эндемическое насилие и неустойчивость границы вокруг Видина, а также потеря территории в результате второй войны в течение одного поколения с русскими, глубоко подорвали власть и престиж султана. Ситуация была готова для того, чтобы смелый и предприимчивый человек местного значения организовал недовольных в восстание с целью создания автономного центра власти на границе. В начале 1790-х годов Осман Пазвантог˘лу, местный османский знатный человек, возглавил восстание, охватившее все данубийские пас¸алики. Султан Селим III (1789-1807) потратил огромные ресурсы и силы на его подавление. Пазвантог˘лу пользовался широкой популярностью среди мусульман, а поначалу и среди христиан, хотя впоследствии эти отношения ухудшились, когда сербское восстание 1804 года стало приобретать все более выраженный антимусульманский характер. Как истинный человек пограничья, он также пытался заручиться поддержкой крупных евразийских держав, соперничавших за влияние в его пограничных провинциях, - Габсбургов и русских, - чтобы усилить свои позиции в переговорах с султаном о признании автономии или, возможно, даже чего-то большего. В качестве смелой инициативы он обратился за помощью к французам, искушая их амбициозный проконсул с видением завоевания всей Османской империи идеалами Французской революции. Его влияние ослабло, когда одна за другой великие державы выступили против его амбиций, а христиане отказались от него.68 Более серьезная угроза османскому владычеству возникла после Греческой революции, когда великие державы наконец решились на полномасштабную интервенцию в пограничную область Османской империи.

Греческое восстание

Греческая революция сплела воедино множество нитей оппозиции османскому правлению.69 Следуя знакомой схеме борьбы за пограничные территории, имперские соперники разжигали очаги внутреннего сопротивления. Внешними источниками конкисты стали австро-русское соперничество за Дунайские княжества и деятельность греческой диаспоры. Кючук-Кайнарджийский договор 1774 года предусматривал назначение русских консулов в Бухарест и некоторые другие города, закладывая основу для будущих контактов с недовольными элементами среди православного населения. Но во время войны русские разочаровали греков, как это часто случалось в их отношениях с православными братьями. Фавориты Екатерины II, братья Орловы, подняли греческое восстание, но затем не смогли оказать ему достаточную поддержку. Понятно, что греки не заволновались, когда десятилетие спустя, в начале русско-турецкой войны 1788-1792 годов, Россия осыпала их манифестами.

Стратегическая ситуация на дунайской границе изменилась, когда Россия по Ясскому договору 1792 года закрепила общую границу с Молдавией. Под давлением России Порта была вынуждена пойти на дальнейшие уступки молдавской автономии. Российское правительство также продвигало греческие торговые интересы на Черном и Средиземном морях, назначало греков своими консулами и использовало их в качестве своих политических агентов на территории Османской империи. Греческие торговые интересы использовали в своих интересах морскую войну в Средиземноморье, которая привела к тяжелым последствиям.

В то же время греческие торговые связи с Западной Европой и деятельность агентов революции распространили подрывные идеи среди небольшой группы интеллигенции и элементов нового среднего класса. Торговые связи Греции с Западной Европой и деятельность агентов революционного Франциска распространили подрывные идеи среди небольшой группы интеллигенции и элементов нового среднего класса. Где бы они ни встречались, везде говорили о необходимости сбросить османское императорское правление и восстановить древние свободы, хотя купцы отнюдь не были едины в своей поддержке революции. Российские дипломатические и консульские агенты создавали у купцов в черноморских портах России, а также на Пелопоннесе впечатление, что российское правительство стремится освободить Грецию от османского владычества. Тайная организация "Филике Хетайрия" ("Общество друзей"), основанная в Одессе в 1814 году греческими купцами, была посвящена освобождению Греции от османского владычества. Постепенно она расширяла свою сеть по всей диаспоре, часто при содействии греков, находившихся на русской службе.

В княжествах фанариоты разделились по вопросу поддержки рево-люционного движения. Бояре, всегда беспокойная группа, колебались между тем, чтобы добиться от султана уступок в местных делах и обратиться за защитой к иностранной державе, России или Австрии; в случае вспышки насилия они всегда могли положиться на своих вооруженных сторонников. Основная масса крестьянства была безоружна, но для борьбы с бандитизмом в Валахии было создано ополчение из свободных крестьян, известных как пандуры, получивших военный опыт в Наполеоновских войнах и в войне 1806-1812 годов, сражаясь на стороне России. Первые лидеры восстания имели тесные связи с русскими. Один из их командиров, Тудор Владимиреску, свободный крестьянин и предприниматель, с гордостью носил русский военный орден. Александр Ипсилантис, сын валашского князя, служил офицером в русской армии и был бывшим адъютантом Александра I. Из своей базы в недавно завоеванной русской провинции Бессарабии он подготовил восстание, установив контакты с некоторыми из бояр и Владимиреску, но, очевидно, без ведома русского царя.

Противостоя греческому революционному движению, султан-реформатор Махмуд II столкнулся с несколькими одновременными угрозами своему авторитету со стороны влиятельных местных мусульманских знатных лиц на нескольких границах, которые стремились получить автономию для своих собственных предполагаемых государств. Одним из них был Али-паша, а другим - Мухаммед Али. Оба они были вождями албанских племен, которые были назначены на важные административные должности в империи: Али Паша был губернатором Румели (1799-1820), а Мухаммед-Алиасгубернатор Египта (1805-1848). Последовательные поражения от Османской империи в 1774 и 1792 годах побудили их к выделению собственных автономных областей. Миграции укрепили их силы. На Пелопоннесе демобилизованные албанские солдаты (секбаны) перебрались в Морею и поселились там, вынудив большое количество греков уйти в горы или эмигрировать. Али-паша питал территориальные амбиции по поглощению греческого Эпира, где он обосновался в городе-крепости Янина. Он был готов вступить в отношения с греческими повстанцами и албанскими христианами, чтобы заручиться поддержкой для создания собственного мультикультурного государства на западе и востоке Балкан. В 1820 году султан Махмуд II перестал с ним торговаться и развязал полномасштабное наступление. В течение двух лет Али-паша потерпел поражение и был казнен. Борьба за власть внутри османской мусульманской элиты, в которой албанцы занимали ключевое положение, подтолкнула греческих повстанцев к планированию восстания.

В январе 1821 года в княжествах вспыхнула греческая революция, когда Ипсилантис и Владимиреску по отдельности подняли штандарт восстания. Их объединенные силы представляли собой разношерстную и недисциплинированную команду, а их лидеры ссорились из-за тактики и целей. Они устроили несколько страшных расправ над мусульманскими мирными жителями в Яссах и Галаце. Заняв Бухарест, Владимиреску был убит своими же подчиненными, а Ипсилантис был вынужден уйти на территорию Габсбургов. Османская армия быстро подавила мятежников и оставалась под оккупацией княжеств в течение восемнадцати месяцев.

Царь Александр I с тревогой следил за этими событиями. Он был против революции в принципе, но остро реагировал на сообщения о репрессиях мусульман против христианского населения. В разгар восстания в 1821 году он разорвал отношения с Османской империей. Он был полон решимости сохранить договорные права, защищающие православных христиан, не поощряя их к свержению законного османского правительства. Когда стали очевидны социальные масштабы крестьянского восстания Владимиреску, царь открыто отрекся от Ипсилантиса. Без помощи России восстание потерпело крах. Но Александр не был удовлетворен попытками османов навести порядок в княжествах и потребовал административных реформ.

Султан находился в сложном положении. Русские подтолкнули Иран к нападению на Османскую империю с тыла, а Махмуд в собственной столице пытался укрепить свои реформы. У него не было другого выбора, кроме как выполнить все требования русских. Он отменил правление фанариотов и восстановил власть туземных князей и бояр, выступавших против восстания. Он подтвердил право России на консультации по внутренним вопросам, касающимся управления княжествами. Но русские настаивали на дополнительном праве рассматривать кандидатуры в княжеские троны. Напряжение оставалось высоким. Тем временем на Пелопоннесе разразился более серьезный конфликт.

Воспользовавшись трудностями в отношениях с Али-пашой и восстанием в княжествах, местные греческие лидеры, называемые капитанами, возглавили серию набегов. Они были выборными или наследственными главами христианского ополчения (арматолес), уполномоченного Портой защищать жителей деревень от разбойников (клефтов) и собирать налоги. Но, как и в Трехречье, грань между ополчением и разбойниками была размыта; они часто переходили от одной социальной роли к другой в зависимости от обстоятельств. Они принадлежали к кочующему населению, которое стало столь распространенным явлением в социальной жизни поздней Османской империи. И те, и другие, но особенно клефты, пользовались репутацией отважных бойцов и были прославлены в народной культуре, как хайдуки на Балканах. Многие из них служили во французских или русских войсках на Ионических островах во время наполеоновских войн, а в мирное время оказались без постоянной работы. По неясным причинам в 1821 году капитаны выступили против безоружного мусульманского населения, убив, по оценкам, 15 000 из 40 000 мусульман на Пелопоннесе. Турки предприняли ответные действия. Резня нескольких тысяч христиан на острове Хиос была увековечена на картине Делакруа. Мусульманам нечего было противопоставить этой картине или поэзии Байрона в той односторонней пропагандистской войне, которая на протяжении всего XIX века была сосредоточена на "ужасном турке".

Повстанческие отряды не смогли разгромить регулярные войска Османской империи, а последние смогли прекратить партизанскую войну, которую отряды вели в горных массивах. В отчаянии султан Махмуд II обратился за помощью к своему могущественному подчиненному Мухаммеду Али, чья египетская армия уже была обновлена французскими офицерами. Под руководством его сына, Ибрагима-паши, талантливого полководца, египетские войска очистили от повстанцев Крит и большую часть Пелопоннеса. Главной слабостью повстанцев было их внутреннее разделение по географическому, этническому и социальному признакам. Капитаны представляли интересы сплоченных деревенских общин; купеческая диаспора преследовала более широкие коммерческие цели; фанариоты из Константинополя стремились к большей административной автономии; клефты были заинтересованы исключительно в грабеже; арматолы стремились заменить мусульман как лояльные слуги султана; а албанцы присоединились к обеим сторонам ради материальной выгоды. Греческая церковь, в отличие от своей сербской коллеги, была более осторожной, поскольку была интегрирована в правящую элиту под руководством патриарха в Стамбуле. Деревенские священники, разделявшие угнетенное экономическое положение крестьянства, чаще присоединялись к революционерам. Однако общим для них было осознание того, что их цели могут быть достигнуты только с помощью иностранной державы. Но даже здесь они были разделены на фракции, которые попеременно смотрели на Россию, Британию или Францию как на своего спасителя. Сербы и румыны также искали христианского покровителя. Но случай с Грецией отличался в двух отношениях. Во-первых, конкуренция шла уже не только между региональными державами, а во-вторых, фракционные разногласия вылились в гражданскую войну.

Каждая из великих держав была жизненно заинтересована в исходе восстания. Габсбургская монархия при батоне Меттерниха продолжала играть ставшую к тому времени привычной роль: стремилась сохранить статус-кво, сдерживая Россию и отстаивая собственные интересы. Франция и Британия расходились во мнениях как друг с другом, так и с Россией относительно наилучшего образа действий. Со времен наполеоновских войн Великобритания была твердо привержена политике сохранения своего военно-морского господства в Средиземноморье. Ее лидеры предпочитали сохранять территориальный статус-кво, опасаясь, что автономная Греция превратится в русский или французский форпост. Но общественное мнение было подхвачено мощными течениями филэллинизма и идеализировало восставших как потомков аттических героев. Франция стремилась к балансу сил с британцами, защищая свои позиции в Египте и Сирии и укрепляя позиции в Греции и Алжире. Ее интеллектуалы также находились под влиянием романтического видения затронутой Греции, противостоящей Азии. Филэлленизм был неотъемлемым элементом общеевропейских романтических движений. Симпатия к героическим греческим революционерам в Европе скрывала жестокую реальность борьбы.

Распространение греческой революции создало огромные трудности для России. Политика Александра представляла собой сильно модифицированную, умеренную версию греческого проекта Екатерины. Вместо того чтобы предвидеть распад Османской империи, он выступал за создание на Балканах ряда автономных государств под суверенитетом Османской империи. В условиях, когда австрийцы присматривали за его плечом, он не мог позволить себе действовать в одиночку, добиваясь своих целей в княжествах или даже в Сербии. Его советники по внешней политике разделились во мнениях относительно поддержки восстаний в княжествах и на Пелопоннесе. Российский министр иностранных дел, меркантильный грек Иоанн Капо д'Истрия, симпатизировал повстанцам. При его попустительстве русские консулы спокойно поощряли мысль о том, что Александр I втайне поддерживает их дело. Греческие повстанцы надеялись, что Капо д'Истрия возглавит их, а когда он отказался, они решили, что он может сыграть роль, подобную роли Чарторыйского в Польше, а именно роль высокопоставленного русского чиновника, который мог бы использовать свое влияние на царя для достижения своих национальных целей. Но более трезвый министр иностранных дел Александра, граф Карл Нессельроде, считал новую войну с Османской империей отвратительной, а революцию - немыслимой. Александр колебался между желанием защитить православных соотечественников и усилить влияние России. В 1824 году он распространил в европейских канцеляриях план создания трех автономных греческих государств под защитой великих держав. Но британцы отвергли его, предпочтя поддержать независимость Греции, которая, по мнению Лондона, была лучшей гарантией свободы от российского влияния.

Кульминация и крах российского господства

Новый царь, Николай I (1825-1855), унаследовал наследие дилеммы России на Балканах. По темпераменту он был склонен занять более решительную позицию, чем его брат. Разочаровавшись в идее совместных действий или бездействия Концерта под руководством Меттерниха, он был готов действовать в одиночку, если потребуется. В течение года после своего воцарения он в одностороннем порядке оказал давление на Османскую империю и подписал Аккерманскую конвенцию (октябрь 1826 г.), которая устанавливала фактический протекторат России над Сербией, Молдавией и Валахией и регулировала кавказские дела. Незадолго до этого (в апреле 1826 года) он заключил Санкт-Петербургскую конвенцию с Великобританией, к которой впоследствии присоединилась Франция, расчистив путь для совместного посредничества великих держав на Пелопоннесе. Когда Порта отказалась от их предложения, три державы блокировали османское побережье, угрожая изолировать египетские войска под командованием Ибрагима-паши. Скорее случайно, чем по плану, союзные и османские флотилии столкнулись в бухте Наварино, и османская флотилия, укомплектованная, по трагической иронии судьбы, в основном греческими моряками, была уничтожена. Волна народного отвращения охватила мусульман в Османской империи, направленная против всех иностранцев, но главным образом против русских.

Порта денонсировала Аккерманскую конвенцию, и русские объявили войну. Начав двухфронтовое наступление на понтийских и кавказских рубежах, русские армии вторглись в княжества и восточную Анатолию. Османская армия, сражавшаяся без своих янычар, была не в силах противостоять русским, которые дошли до ворот Константинополя. Но там они остановились. Российская империя при Николае I отказалась от грандиозного замысла его бабушки Екатерины. Он стремился, не совсем успешно, устранить двусмысленность, присущую политике Александра. Во время войны русская армия под командованием генерала (впоследствии фельдмаршала) И.И. Дибича приветствовала помощь болгарских добровольцев, но обескуражила всеобщим подъемом христианского населения. В княжествах генерал Витгенштейн занял ту же позицию. По Адрианопольскому (Эдирнскому) договору 1829 г. Россия получила контроль над дельтой Дуная, а также части Нахчевана и Еревана на Южном Кавказе, населенные в основном армянами, которые помогали русским войскам. Русская оккупационная армия была размещена в княжествах на пять лет в качестве обеспечения выплаты крупной военной репарации.

После греческой революции еще один заговор в мусульманских рядах открыл путь к величайшей, хотя и временной, России, успех в установлении своего господства над всей Османской империей. Мухаммед Али и его сын Ибрагим-паша не получили ничего, кроме унижения, от своих усилий по укреплению власти султана на Пелопоннесе. Когда их требование о предоставлении Сирии в качестве компенсации было отклонено, Ибрагим-паша повел свою армию на север, оккупировал страну и нанес решительное поражение регулярным османским войскам. Столкнувшись с равнодушием Великобритании и сочувствием французов к повстанцам, Махмуд II обратился за помощью к Николаю I. Тот разрешил русским военно-морским и армейским частям войти в проливы для защиты Стамбула. Мусульманское население столицы было возмущено и встревожено, но Ибрагим-паша согласился на переговоры. Махмуд назначил его губернатором Сирии, а своего отца - правителем Египта и Крита. Николай настаивал на своем преимуществе. Он добился от Порты подписания в 1833 году договора Ункиар Скелеси (Хункар Искелеси) - оборонительного союза, включавшего в себя вызывавший много споров пункт, содержавший обещание султана закрыть проливы для всех иностранных военных кораблей в военное время. В Великобритании договор был неверно истолкован как предоставление России фактического протектората над Османской империей. Новости о штурме Варшавы для подавления польского восстания и об Ункиарском Скелессийском договоре пришли в Лондон одновременно, вызвав бурю русофобии в Британии, которая уже давно назревала. В дальнейшем любой признак российского влияния или экспансии в приграничных районах Балкан, Кавказа или Внутренней Азии воспринимался как угроза британским имперским интересам в Средиземноморье и на подступах к Индии.

Крымская война (1853-1856 гг.) стала крупным поражением Российской империи в приграничных районах Дунайского, Понтийского и Кавказского пограничья. Причины войны стали одним из самых спорных вопросов в европейской дипломатической истории, соперничая с противоречиями по поводу истоков Первой мировой войны. Непосредственная дипломатическая прелюдия, сложная и зачастую мутная, не может быть отделена от паутины отношений между великими державами, которые воспринимали ослабление Османской империи не только как угрозу миру в Европе, но и как возможность расширить свое влияние или ограничить влияние других на ее неспокойных пограничных территориях. Существует достаточно возможностей для распределения ответственности за войну. Кризис разразился якобы из-за попыток России переосмыслить свои права на представительство христианского населения.

За этими претензиями скрывались более серьезные проблемы. Государственные деятели России с растущей тревогой наблюдали за тем, как ослабевает ее некогда доминирующее положение в приграничных районах вдоль Дунайской границы. Постепенное влияние французской и промышленной революций подтачивало российское влияние. Самодержавная структура власти и аграрно-крепостническая экономика России мало привлекали балканскую интеллигенцию, увлеченную западными либеральными идеями, или купцов, наслаждавшихся взаимовыгодными торговыми отношениями между своими аграрными экономиками и индустриализирующимися державами Запада. Все, что оставалось для проецирования российской силы, - это узы православия и нависающее присутствие русской армии. Неудивительно, что в переговорах с Портой Николай I опирался на религиозный вопрос, чтобы сохранить влияние России, и на армию, чтобы его обеспечить. Когда султан уклонился от решения вопроса о защите христиан, Николай отправил свои войска обратно, чтобы занять княжества, все еще находившиеся под османским сюзеренитетом, в качестве гарантии безопасности.

Османы проводили свою традиционную двойственную политику, призывая западные державы помочь им противостоять внешнему давлению России и обещая внутренние реформы, которые, как правило, никогда не соответствовали их обещаниям. Британские государственные деятели колебались между принятием заверений Николая в том, что он не намерен расчленять Османскую империю или даже доминировать в Проливах, и опасениями, что именно это он и имел в виду. Тревожные настроения, возглавляемые лордом Пальмерстоном, одержали верх. Наполеон III воспользовался спором о защите святых мест как способом расколоть Европейский концерт в интересах Франции, завоевать очки у Ватикана и католической партии внутри страны и вновь войти в восточное Средиземноморье. В сложной дипломатии, предшествовавшей началу Крымской войны, недоразумения и просчеты укрепили полувековую историю имперского соперничества за пограничные территории, простиравшиеся от Балтики до Транскаспия.

В основе разногласий, вызвавших кондикт, лежал отказ Порты принять так называемую Венскую ноту - компромисс, разработанный великими державами, который обязывал султана не нарушать прежние соглашения (договоры 1774 и 1829 гг.) о привилегиях православной церкви и обязаться не делать никаких изменений статуса своих христианских подданных без предварительного одобрения французского и российского правительств. Он согласился сделать такую уступку только в виде добровольного подарка своим подданным. Очевидно, что цель заключалась в том, чтобы избежать видимости уступки давлению России, что могло бы только подтолкнуть балканских христиан к дальнейшим требованиям, подкрепленным угрозами российского вмешательства. Что превратило очередную османо-российскую войну в международный конфликт, так это отказ русских эвакуировать княжества в качестве прелюдии к мирному соглашению. Как следствие, Франция и Великобритания объявили войну.

Николай I рассчитывал на благожелательный нейтралитет Австрии, чтобы защитить свой банк и обеспечить контроль над княжествами. Но Франц Иосиф после некоторых колебаний отказался от многолетней политики сотрудничества с Россией на данубийской границе. На протяжении многих лет австрийские государственные деятели все больше беспокоились о дестабилизирующем влиянии на южнославянское население политики вмешательства России в дела Османской империи. Эти опасения даже перевесили обещания, данные в январе 1854 года фаворитом Николая и личным посланником Франца-Иосифа князем А.Ф. Орловым, гарантировать австрийские владения в Италии, а также протекторат над Сербией, Болгарией и княжествами в случае победы русских в войне. Возможно, австрийцы, следуя традиции, восходящей к Меттерниху, чувствовали себя в большей безопасности в союзе с более отдаленными западными державами, чем в объятиях русского медведя. В любом случае, за австрийским ультиматумом с требованием эвакуации княжеств Россией последовал австро-османский договор о передаче Османской империи прав совладения над княжествами Австрии. Примерно в 1850 году в австрийских правящих кругах утвердилось мнение, что "Балканы - это наша Индия". Очевидно, что это был первый шаг Австрии к Черному морю, который отрезал бы Россию от сухопутного доступа к Балканам. По мере отступления русской армии ее сменили австрийцы. Весь масштаб амбиций Австрии в пограничных районах раскрылся в ходе переговоров с Францией летом 1854 года.

Военный жар с обеих сторон не утих с уходом русской армии с Дуная, а, наоборот, усилился. Британский кабинет колебался в вопросе о целях войны. Лорд Пальмерстон, ярый русофоб, занимал самую крайнюю позицию. Он требовал лишить Россию ее пограничных территорий: Грузия, Крым и, возможно, Черкесия должны быть переданы Османской империи; "некоторые из немецких провинций России на Балтике" - Пруссии; а "существенное Королевство Польское" должно быть создано в качестве буферного государства. Княжества и Бессарабию Пальмерстон передавал Австрии. Если Швецию удастся убедить вступить в войну, то она должна получить Финляндию. Какими бы экстравагантными ни казались эти проекты, страх перед расчленением сыграл важную роль в решении Александра II заключить мир в 1856 году.

Австрийцам и французам оставалось разработать "Четыре пункта", в которых излагались реалистичные военные цели антироссийской коалиции. Австрийцы, объявив вооруженный нейтралитет, выступили в роли посланника. Как это часто случалось в борьбе за пограничные территории, после начала военных действий воюющие стороны отказались от дипломатических целей ради гораздо более масштабных замыслов. В соответствии с "Четырьмя пунктами" Россия должна была передать свой исключительный протекторат над княжествами в частности и христианским населением Османской империи в целом коллективному органу из пяти европейских держав. Аналогичным образом, европейские державы гарантировали свободу судоходства по Дунаю и контроль над его устьем. Наконец, Конвенция о проливах 1841 года была бы пересмотрена "в интересах европейского равновесия".

Военные цели России были не менее масштабными. По мнению Николая I, все христианские области Османской империи должны стать самостоятельными и "как таковые войти в европейскую семью народов". Их внутреннее устройство, гарантии свободы вероисповедания и взаимоотношения должны были обсуждаться на специальном конгрессе в Берлине. Но в его заявлениях подразумевалась идея о том, что Россия должна быть защитником молодых балканских правительств.87 Смерть Николая и неудача русского оружия в Крыму заставили Россию сесть за стол переговоров. Русские дипломаты уступили по первому и второму пунктам "Четырех пунктов", чтобы предотвратить возможность вмешательства Австрии в войну; по третьему и четвертому пунктам Россия уперлась ногами. Падение Севастополя лишило всякой возможности дальнейшего сопротивления, хотя новый царь, Александр II, вначале не осознавал серьезности положения России. На двух конференциях зимой 1855/6 года советники предупреждали его, что продолжение сопротивления приведет к поражению, втянет в войну Австрию, а возможно, Пруссию и Швецию, и будет означать потерю Польши и Финляндии. Для защиты от возможной шведской реваншистской войны русская армия численностью 270 000 человек была отмобилизована на побережье Балтики, хотя люди были крайне необходимы в Крыму.

Впервые после Наполеоновских войн Россия столкнулась с перспективой лишиться своих западных пограничных земель и влияния за пределами Дунайской границы. Парижский договор 1856 года был менее карательным, чем опасались, но все равно глубоко унизительным для России. Черное море было нейтрализовано. И России, и Османской империи запрещалось держать на его берегах военные корабли и военно-морские сооружения. Россия была обязана вывести из эксплуатации свои прибрежные крепости, включая большую базу в Севастополе, которая долгое время выдерживала все осады. Россия лишалась протектората над княжествами; Молдавия и Валахия должны были получить "независимое и национальное" управление под суверенитетом Османской империи и совместной гарантией великих держав. Россия также уступила княжествам южную Бессарабию, потеряв тем самым контроль над устьем Дуная. Османская империя была принята в Европейский концерт, а великие державы совместно гарантировали ее независимость и территориальную целостность. Границы были закрыты для военных кораблей всех стран.

Хотя османы в кои-то веки оказались на стороне победителей в войне с Россией, они заплатили за победу высокую цену. Демографические последствия войны сказывались еще десятилетие. По окончании военных действий в Османскую империю хлынул новый поток беженцев с севера. Среди них 176 000 татар из Ногайской орды и Кубани, осевших в центральной Анатолии. Они присоединились к предыдущему потоку беженцев с Северного Кавказа после подавления восстания мюридов. В последующее десятилетие прибыл еще миллион человек, треть из которых поселилась в Румели.

В 1860 году османское и российское правительства заключили соглашение, в соответствии с которым в Крыму поселились болгары, но они решили вернуться в свои дома в Османской империи. Пытаясь упорядочить приток беженцев, османское и российское правительства достигли соглашения в 1860 году. По оценкам русских, общее число мусульманских иммигрантов не должно было превышать 50 000 человек. На основе этих оценок Порта создала Генеральную миграционную административную комиссию для решения административных проблем, но вскоре она была завалена. К 1864 году почти 400 000 черкесов и абхазов покинули свои родные места. Русские настаивали на том, чтобы переселенцев не селили в приграничных районах. Столь же настойчиво британцы, поддерживая греческое правительство, выступали против поселения черкесов в Фессалии, чтобы сохранить этот район для его греческих жителей и избежать "беспорядков и деморализации". В результате мигранты были рассеяны по Добрудже, вдоль Дуная, в Македонии и Фракии в Румелии, а также по всей Анатолии и Сирии в Азии, где они страдали от очень высокой смертности. Война оставила глубокие следы на внутреннем управлении Османской империи. Конфликт за святые места поставил сторонников аккомодации среди османских христиан, особенно фанариотов, в затруднительное положение. Утверждая свою православную веру и одновременно протестуя против лояльности к мусульманскому правителю, они пытались сохранить гибкий мультикультурный дух империи. Но они не смогли удовлетворить ни своих единоверцев, ни центральные власти, ни британцев, ни русских.92 Космополитизм быстро выходил из моды, что свидетельствовало о том, что османские основы имперского правления рушились. Двадцать лет спустя

конфессиональная пропасть разверзлась в бездну.

Великое османское отступление

В 1875 году борьба за пограничные земли вступила в новую фазу. Восстание православного крестьянства в Герцеговине и Боснии распространилось на османские дунайские вилайеты, где, по иронии судьбы, танзимат обещал большие результаты. При губернаторе-реформаторе Мидхат-паше дунайская провинция Ниш переживала экономическое возрождение.

Реформы пришли слишком поздно - старый рефрен в османской политике - чтобы преодолеть социальное и политическое давление, требовавшее перемен, которое нарастало десятилетиями. Аграрные беспорядки в Болгарии имели долгую предысторию. В 1835, 1841, 1841/2 и 1850 годах в Болгарии вспыхивали восстания, в которых принимали участие хайдуки, укоренившиеся в болгарском сельском обществе. С 1845 года Болгарская церковь вела борьбу за религиозную автономию (автокефалию), которая должна была соответствовать статусу Сербии и княжеств. В 1864 году Порта признала болгарский экзархат с юрисдикцией над теми районами Македонии, где не менее двух третей населения проголосовали за его присоединение. Под управлением Мидхат-паши болгарский экзарх потребовал и политической автономии, несмотря на то, что треть населения была мусульманской, включая помаков, которые были обращенными славянами. Так началась борьба в Македонии за влияние, а затем и за территорию, которая еще полвека отравляла отношения Греции, Сербии и Болгарии, вылившись в один из самых жестоких эпизодов Гражданской войны в Греции в 1940-х годах.

Когда в 1877 году болгарские повстанцы выступили против своих соседей-мусульман, истребив огромное количество людей, османское правительство не смогло предотвратить репрессии, возглавляемые татарскими и черкесскими беженцами, которые бежали от русской оккупации своих исконных домов на Северном Кавказе и обвиняли болгарских крестьян в своем бедственном положении. Европейская пресса ухватилась за сообщения об убийствах христиан мусульманами (проигнорировав более ранние и многочисленные случаи гибели жителей мусульманских деревень от рук христиан) и развернула масштабную пропагандистскую кампанию против "болгарских ужасов". Общественное возмущение, воплощенное Уильямом Гладстоном, лидером Либеральной партии, подорвало протурецкое мнение, которое помогало поддерживать противодействие Британии российской экспансии на Балканах с момента заключения Ункиарского договора в 1833 году. Его практическим результатом стала нейтрализация Британии в надвигающемся конфликте между Россией и Османской империей. Повторения Крымской войны не будет.

Действуя под давлением внутри страны, российское правительство заключило с Веной соглашение о сохранении нейтралитета в случае войны. Россия вернет себе территорию, потерянную после Крымской войны; Австро-Венгрия получит компенсацию в Боснии и Герцеговине; Сербия, Черногория и Греция получили бы дополнительные территории, а из оставшихся османских территорий в Европе были бы созданы три автономных государства - Албания, Болгария и Румелия. Ни одно крупное славянское государство не было бы создано. Очередная из многочисленных попыток двух империй разделить Балканы на сферы влияния, эта договоренность оказалась фатальной по двум причинам: будущие территориальные границы остались неопределенными, а интересы и чаяния местного населения были проигнорированы.

Тем не менее, Россия колебалась. Давние реформаторские министры финансов и войны Михаил Рейтерн и Дмитрий Милютин предупреждали, что Россия не может позволить себе войну, не поставив под угрозу свою финансовую стабильность и перспективы будущего экономического развития, а армия еще не успела провести военные реформы 1874 г. Их советы были проигнорированы. Российская и Османская империи вступили в войну до того, как их военные и финансовые реформы успели начаться. После первых трудностей русские прорвались на Балканах, с помощью румын, и в восточной Анатолии. Предварительный мир в Сан-Стефано был заключен русским панславистским послом Николаем Игнатьевым, который проигнорировал соглашение с Австрией и предсказуемую реакцию великих держав. Он создал Великую Болгарию, действительно большое славянское государство, включавшее территорию по обе стороны Балканских гор, всю Македонию и часть Фракии с выходом в Эгейское море. Черногория должна была увеличиться в три раза и получить выход к Адриатическому морю. Сербия получала очень небольшую территорию, и ей рекомендовалось искать защиты у Австрии. Румыны должны были вернуть Бессарабию, доставшуюся им после Крымской войны, в обмен на гораздо более бедные земли Добруджи. Окрыленные победой, русские явно нацелились на создание еще одного крупного государства-клиента, но на этот раз славянского по культуре и обязанного своим существованием исключительно им. Доминируя на подступах к Константинополю, оно гарантировало бы им постоянную стратегическую гегемонию на юго-западных пограничных территориях. Великие державы выразили свое неодобрение. Британия под руководством Дизраэли направила к Дарданеллам свой десант. Австро-венгерские лидеры были возмущены предательством России - Андраши назвал это "православной славянской проповедью" - и потребовали свой фунт стерлингов в Боснии. Бисмарк предложил стать "честным посредником" и председательствовать на международном конгрессе в Берлине. Был составлен новый договор, но без участия балканских государств. Великие державы обязали русских смягчить свою победу. Россия сохранила за собой южную Бессарабию и анатолийскую границу, Карс, Ардаган и порт Батуми. Султан обещал армянам реформы. Болгария была урезана, а оставшаяся часть разделена на две части. Предполагалось, что Россия станет доминирующей державой в Болгарии. Это было искусственное и непостоянное решение. Чтобы сбалансировать ситуацию, Австро-Венгрии было позволено оккупировать и управлять Боснией и Герцеговиной, а также занять санджак Нови-Пазар, полосу земли, разделяющую Сербию и Черногорию. Это была еще одна импровизация, которая в итоге никого не удовлетворила. Сербия, Черногория и Румыния получили полную независимость. Но договор оставил все мелкие державы недовольными и готовыми требовать то, что они считали своей ирредентой. Албанцы, которые никогда не были легкой добычей, немедленно выступили с вооруженным протестом, и великие державы были вынуждены вернуть часть населенной ими территории, которая была передана Черногории и Сербии.

Хотя румыны поначалу чувствовали себя обманутыми в результате обмена Бессарабии на северную Добруджу, политическая элита проделала ловкий трюк, превратив новую территорию из нежелательного бремени в символ своей европейской миссии. По словам одного из видных лидеров, Добруджа была "землей, подаренной нам Европой, и [землей], которая связывает нас с Западной Европой". Контроль над дельтой Дуная сделал бы Румынию военным бастионом Запада против России и гарантом политической стабильности в Восточной Европе.94 Правящая элита энергично приступила к кампании по интеграции новой провинции. Их методы были поразительно похожи на те, которые использовали государственные строители их имперских соседей - Габсбургов, России и Османской империи, стремясь включить мультикультурные пограничные территории под централизованное монархическое правление. Успех их усилий во многом зависел от триады: колонизация, культурная ассимиляция и экономическая интеграция. За тридцать с лишним лет этнический состав провинции кардинально изменился. Правительство поощряло массовую иммиграцию румын из Регата (Молдавии и Валахии) и со всех Балкан, включая трансильванских пастухов (моканов) из империи Габсбургов, которые хорошо адаптировались в качестве фермеров, землевладельцев и торговцев. Культурное наступление было сосредоточено на передаче местных православных греческих и болгарских церквей под юрисдикцию Румынской православной церкви и, менее последовательно, на школьном образовании. В экономическом плане основные усилия были направлены на создание железнодорожной системы и развитие порта Констанца, чтобы открыть румынскую торговлю для всего мира.

Война и мирное урегулирование имели масштабные последствия для всех крупных и мелких держав, боровшихся за контроль над приграничными территориями. В Османской империи увеличился разрыв между религиозными группами, сделав религиозную идентификацию "психологической основой национальности". Традиционная практика взаимной терпимости сошла на нет. По оценкам, 200 000-300 000 мусульман в Болгарии, Сербии и других странах были убиты, а более миллиона были вынуждены покинуть свои дома. Война и миграция нарушили демографический баланс и превратили империю в преимущественно мусульманское государство. Война вдохновила оставшиеся крупные христианские группы, греков и армян, на реализацию своих национальных идеалов. Британский консул в Ване сообщал, что армяне "смотрят на автономию Болгарии и начинают мечтать о такой же автономии для себя, а если реформа затянется, могут обратиться к России, чтобы она получила ее для них". Идеология отчуждения нашла своего адресата среди озлобленных мусульман в виде панисламизма, пантюркизма и турецкого национализма. Новый султан Абдулхамид II возродил давно угасший титул халифа, пропагандировал панисламские идеалы и приостановил действие конституции, фактически положив конец Танзимату.

Мнимый победитель не сумел воспользоваться своими завоеваниями. В сопровождении русской оккупационной армии российские чиновники разработали конституцию для нового государства. Подобно предыдущим конституционным экспериментам в пограничных землях, включая Царство Польское, Великое княжество Финляндское и Дунайские княжества, они ввели прогрессивные институты, сочетающие выборные собрания с централизованной бюрократической администрацией в условиях верховенства закона. Повернувшись "просвещенным лицом" к Западу, имперские реформаторы стремились создать образцовые государства, которые узаконили бы их сферу влияния в глазах Европы и добились бы признания российской гегемонии со стороны местного населения. По словам Кирилла Черного, их целью было "увидеть Болгарию, которая будет независимой в административном смысле, но которая будет ассоциироваться с российской политикой на Балканах, а также предоставит обученное ополчение, способное и желающее сотрудничать с российскими войсками". В течение шести лет после заключения Берлинского договора Болгария фактически находилась под протекторатом России. Болгарская армия была подготовлена и обучена русскими, а два первых военных министра были русскими офицерами.

Когда в 1885 году Александр III выступил против одностороннего провозглашения Болгарией союза с Восточной Румелией, а затем отказался признать князя правителем объединенной страны в течение последующих десяти лет, болгарские политики по-прежнему делились на тех, кто сотрудничал с Россией, и тех, кто сопротивлялся ее вмешательству во внутренние дела Болгарии.

Внутри страны Российская империя также заплатила тяжелую цену за свою победу. Реформы застопорились. Вновь, как и в 1815 году, империя предоставила нерусским жителям приграничных районов Европы больше либеральных институтов, чем своему собственному народу. Умеренные элементы в образованном обществе были отторгнуты, и революционеры развязали кампанию террора, которая завершилась убийством царя Александра II. Его сын, Александр III, как и Абдулхамид, обратился к более изоляционистской идеологии, в его случае - к русскому национализму. До конца века эти тенденции в обеих империях усиливали напряженность между их центрами власти и пограничными территориями.

Понтийская степь

Понтийская степь простиралась от дельты Дуная до Каспийского моря, вдоль широкого пояса плодородных лугов, разбитых засушливыми участками вдоль северного побережья Черного моря. В течение столетий после опустошительных монгольских нашествий на Киевское княжество в XIII веке граница оставалась малонаселенной, предоставляя обширные пастбища для стад конных степных воинов и открытая для постоянных разорительных набегов кочевников. С востока пришли ногайцы, башкиры и калмыки; с юга, начиная с XIII века, - крымские татары. Пространственные и экологические препятствия стояли перед оседлыми державами, стремившимися установить контроль над нижним течением понтийской границы. Хотя четыре основные водные артерии соединяли Черное море с внутренними районами - Днестр, Днепр, Дон и Волга, - их верховья и дельты долгое время находились под контролем различных государственных структур с разными социально-экономическими системами. Реки разделяла открытая степь, где обычные армии были вынуждены переносить экстремальные погодные условия, отсутствие питьевой воды, частые засухи и болезни.

С XVI по XVIII век они несли страшные потери от враждебного окружения.99 Войны и эндемические набеги надолго задержали распространение сельского хозяйства и сохранили природную среду, позволив кочевым и полукочевым народам, таким как ногайцы и калмыки, выжить и иногда угрожать безопасности пограничных поселений. Переплетение польских, русских и османских интересов в понтийской степи было связано с борьбой на балтийском побережье и османо-габсбургским противостоянием на дунайской границе. К началу XVI века три крупные державы были готовы соперничать с кочевыми племенами за контроль над регионом. Для каждой из них существовали очевидные стратегические, а также экономические и культурные преимущества, которые необходимо было завоевать. Для знати Содружества этот регион открывал перспективы освоения высокопродуктивных сельскохозяйственных земель, установления прямых сухопутных торговых связей между Балтикой и Черным морем под их контролем и создания территориального буфера против набегов степных кочевников. Для московитских правителей экспансия на юг означала объединение под их контролем великой речной системы от Балтики до Черного моря и открытие плодородного Черноземья для колонизации. Господство в степи удовлетворяло потребности как внешней безопасности, так и внутренней стабильности, защищая от набегов кочевников на оседлые районы и сдерживая право крестьян-крепостников из центра, которые были юридически привязаны к своим помещикам по Кодексу законов.

Для османов черноморское побережье было важным звеном в их экономической и стратегической системе. Присоединение Крымского ха-ната в качестве вассального государства к их имперскому правлению в XII веке стало краеугольным камнем, скрепившим внешний периметр османской обороны против продвижения русских и поляков к берегам Черного моря. Контроль над ханством обеспечивал безопасный проход мусульманских паломников из Закаспийской области к святым местам ислама.

Ханство также было основным источником продовольствия, сырья и рабов. Ежегодные грабительские походы 30 000-40 000 татарских всадников в Содружество, Московию и на Северный Кавказ приносили десятки тысяч пленников, которые затем продавались в Каффе, крупнейшем невольничьем рынке Европы XVII века. Как вассалы татарские ханы, подобно румынским хосподарам, не всегда были надежными подданными. Более того, их полукочевой образ жизни провоцировал конфликты с северными соседями, которые часто вовлекали османов в ненужные войны. Но полякам, русским и татарам приходилось не только иметь дело друг с другом, но и управлять неспокойным казачьим населением.

Казаки

В конце XII века в русских летописях начинают говорить о новом социальном явлении в "диких краях", известном под турецким словом "казак", что означает "свободный воин" или "странник". Первоначально этот термин, возможно, впервые употребили крымские ханы в своих дипломатических протестах против найма перебежчиков из их армий, нанятых в качестве наемников москалями. Первоначально этот термин, возможно, был использован крымскими ханами в их дипломатических протестах против использования перебежчиков из их армий, которые нанимались в качестве наемников в Московию и Содружество. Впоследствии русские, польские и татарские правительства применяли этот термин к военным организациям кочующего населения в "диких полях". По мере укрепления власти московских князей граница становилась местом прибежища авантюристов, вольных разбойников, анчихритов и их последователей, шаек (ватаг) пастухов и охотников, недовольных служилых людей, беглых крестьян - самой многочисленной группы - и, позднее, в XVII веке, религиозных диссидентов.

Когда москвичи впервые обратили на них внимание, они описывали этих людей в самых разных нелестных выражениях, называя их "беглецами от государственных повинностей", или проще "мародерами" (шарпольниками), или иногда "ворами" (ворами), но чаще всего "бродягами" (гулящами).

Уже в 1502 году Иван III велел рязанскому князю наказать тех, кто "ослушался и пошел жить сам по себе вольными людьми (молодцами) на Дон". Безрезультатно. Они неудержимо двигались по великим рекам, устремлялись в плодородные, но опасные "дикие поля", а то и перебирались через "Скалу" в Сибирь. Для отдельного человека риск выжить был огромен. Лучше было искать убежища у одной из больших групп, которые обеспечивали себя оружием и создавали военные братства. К середине XII века московские летописи уже начали идентифицировать их как рязанских казаков. Но только в середине середины XVI века летописи определили основные центры их деятельности южнее, в большой днепровской излучине "за порогами" (Запорожье), а также по рекам Дон, Терек и Урал (Иаик).

Казаки были архетипичным пограничным народом евразийского пограничья. Более века они занимали промежуточное пространство между тремя соперничающими мультикультурными империями, которое они с трудом делили с другими пограничными народами, такими как кочевые ногайцы, калмыки и башкиры. В основе их внутренней организации лежали представления о грубом эгалитаризме и самоуправлении, но они не были антимонархическими. Скорее, они лелеяли идеал или иллюзию народного царя, который уничтожит власть "бояр" и даст свободу всем своим подданным. Наиболее успешные казачьи предводители крупных восстаний против центральной власти - Болотников, Разин и Пугачев - претендовали на роль истинного царя (самозванца) или его самозваного представителя.

Запорожские и донские казаки в подавляющем большинстве были русскими и русинами (украинцами), но принимали в свои ряды татар и других людей. Поначалу они презирали частную собственность на землю и жили охотой и промыслами, а также доходами от набегов и грабежей. До 1690 года выращивание зерна на Дону было запрещено под страхом смерти. Когда в XVII веке Москва обратилась к донским казакам с просьбой прислать в посольство "лучших людей", в ответ пришел надменный ответ: "У нас нет лучших людей, лучших людей выбирает Хозяин, и они будут посланы". Они взяли под свою защиту крестьян-земледельцев, которые не вступали в хозчасть и монастыри, но сами избирали священников и решали вопросы строительства церквей. В самом казачестве существовало разделение на привилегированных, которые были записаны поляками или получали денежные выплаты от Москвы, и непривилегированных, на старожилов и пришлых, на тех, кто постепенно приобретал собственность, и тех, кто был без собственности. Эти различия сохранялись в разных формах на протяжении всей истории страны, а в критические моменты, такие как Гражданская война в России в 1918-1920 годах и немецкое вторжение в 1941-1942 годах, разрывали ее социальную ткань.

Внешние связи казаков отражали их стремление к независимости и ценность, которую другие придавали их военному мастерству. Они с одинаковой легкостью заключали и разрывали союзы, сражаясь на одной стороне и переходя на другую, в зависимости от обстоятельств и платы за свои услуги. Конкурирующие империи стремились зачислить их в свои армии, но вынуждены были признать, что не в состоянии контролировать грабежи "своих казаков". Например, уже в середине XVI века ногайцы горько жаловались на набеги казаков на их стада. В ответ Иван IV мог только ссылаться на свою беспомощность в контроле над пограничниками на своей стороне:

А где нет разбойников, вы знаете. В степи много казаков - казанских, азовских, крымских и других независимых казаков. И казаки с нашей границы тоже уходят в степь, и они для вас такие же преступники, как и для нас; никто их не учит разбойничать. А совершив разбой, они уходят домой.

Россия успешнее, чем ее конкуренты, стабилизировала ситуацию на границе и включила казачьи земли в состав своей империи. Но это был долгий и зачастую жестокий процесс, отмеченный восстаниями и гражданскими войнами. Отношения между великорусским центром власти и степным пограничьем сильно осложняли процесс государственного строительства. Великий кризис государственной власти в начале XVII века, русское Смутное время, свидетельствовал о противостоянии принципа свободы (вольности) на границе принципу власти (властности) в центре. С 1603 по 1613 год страна была ввергнута в многостороннюю гражданскую войну, в которой на каждом этапе участвовало казачество, поддерживавшее сначала одного претендента на престол, а затем другого, разделенное на так называемых "вольных казаков", состоявших из бывших рабов, служилых людей и беглых крестьян, которые вели сословную войну против дворянства, и на Донское, Днепровское и Терское казачьи общества, которые были заинтересованы в сохранении своих традиционных привилегий. Смутное время содержало многие составляющие последующих внутренних и внешних конфликтов, объединивших гражданские войны и интервенции, которые достигли своей кульминации в ХХ веке. Крымские татары, их османские владыки и Речь Посполитая внесли свой вклад в продление существования казачьего феномена. Масштабные пограничные войны и мелкие набеги крымских татар на территорию Речи Посполитой подтолкнули поляков в 1524 году к предложению о регистрации и зачислении запорожских казаков в качестве постоянного пограничного войска на службе короны. Лишь позднее, в конце века, условия службы казаков и их религиозные разногласия с поляками-католиками в период Контрреформации создадут бесконечные трудности и приведут к контрибуции, которая серьезно подорвала власть Содружества в Украине.

На протяжении более века казаки зарекомендовали себя как грозные воины, неоднократно нанося татарам большие потери. Они перевесили своих врагов, начав собственные набеги и грабежи вглубь крымской территории. К началу XVII века они нарушали османо-татарскую торговлю на Черном море, эффективно используя свои небольшие маневренные суда (сайки) в прибрежных мелководных районах. Они даже захватили и удерживали в течение пяти лет (1637-1642 гг.) ключевую военно-морскую базу Азов - крепость, которая спустя много лет будет долго сопротивляться русским войскам Петра Великого.

К середине семнадцатого века казаки стали центром широкого социального и конфессионального недовольства на всем понтийском пограничье. Но они не были естественными лидерами великого восстания, скорее, им навязали лидерство. Содружество постоянно враждовало с казаками, нанимая их в качестве наемников против татар, а затем не выполняя своих обещаний по оплате и привилегиям. В частности, они неправильно проводили регистрацию казаков. В 1591 году местные распри вызвали первое казачье восстание. Пробудившись, казаки стали поборниками более широких конфессиональных и социальных протестов. Прозелитическая деятельность иезуитов в период Контрреформации подогревала тлеющее недовольство православного населения Украины. Еще до, но особенно после Брестской унии 1596 года между католиками и православными разгорелась жестокая пропагандистская война. Польское правительство осуждало православных как фанатичных еретиков, а противодействие созданию униатской церкви - как преступное. В том же году казаки откликнулись на призыв православных братств в городах. Их первое крупное восстание было подавлено с большими потерями. С 1591 по 1638 год казаки подняли не менее семи крупных восстаний. Понтийское приграничье быстро становилось ареной затяжной гражданской войны.

Казачьи повстанческие движения постепенно приобретали более четкие религиозные и социальные черты, хотя им по-прежнему не хватало последовательности целей и четкой политической программы. Казаки оставались привязанными к своей вольной пограничной культуре. Потерпев поражение от поляков или получив предложение о восстановлении своих привилегий, они бросали своих крестьянских союзников и забывали о своих обещаниях Церкви. В своих требованиях автономии они поднялись над уровнем примитивных бандитов, но не стали лидерами движения за национальную независимость. В 1620-1630-х годах их вновь побудили к действию попытки правительства сократить число реестровых казаков и превратить "самоуправляющихся" казаков в крестьян, которые были юридически связаны со шляхтой. Каждое последующее восстание против поляков повышало уровень требований казаков об "удовлетворении нужд" православной церкви. Когда в 1648 году правительство вновь нарушило обещания восстановить "прежние привилегии и казацкие вольности", долгая гражданская война достигла своего апогея и охватила весь регион.

В ходе крупного восстания под предводительством Богдана Хмельницкого разрозненные элементы крестьянской войны, религиозного конфликта и борьбы за казацкую автономию сплелись воедино. Гражданская война подвергла понтийское пограничье Речи Посполитой иностранному вторжению, сначала со стороны Татары, стремившиеся ослабить Содружество, не создавая независимого казачьего государства, затем Московия. Русские взяли на себя мантию защитника православия лишь нерешительно и неохотно, стремясь вначале восстановить контроль над левобережной Украиной. Немногие события в истории Украины вызвали такую страстную историографию, как восстание Хмельницкого. Ни одно из них не оказало более глубокого и длительного влияния на борьбу за границы до революции и гражданской войны 1918-1920 годов.

Лидеры Речи Посполитой и более умеренные землевладельческие элементы в Украине были глубоко разделены в вопросе решения казацкой проблемы. Большинство польских магнатов были настроены на подавление восстания и восстановление старого порядка. Меньшая группа выступала за концессии. Несколько других, как, например, трагическая судьба православного русинского магната Адама Кисиля, искали компромиссное решение, которое сохранило бы права казаков, гарантировало магнатам их собственность и крепостных, а также удовлетворило бы потребности православной церкви. Он также предлагал направить энергию казаков в большую коалицию с Москвой против татар. Его "лоскутные решения", как пишет его биограф Франк Сысин, показывают дилемму человека пограничья, который стремился сохранить пограничную культуру посреди мощных противоборствующих сил, раздиравших такие регионы.

В 1654 году, подписав с казаками Переяславский договор, Московия, казалось, получила преимущество в борьбе за контроль над Понтийской степью. Договор признавал права и привилегии казаков, а также крестьян и горожан, поддержавших их восстание против поляков, в обмен на признание суверенитета царя. Однако почти сразу же возникли проблемы с толкованием его положений. Ученые насчитали по меньшей мере одиннадцать дефиниций того, какой конституционный строй он создавал. Полемика привела к бесчисленным политическим спорам. Более того, договор не положил конец борьбе, а лишь дал сигнал к новому этапу. В течение последующих десяти лет Украина была ввергнута в череду войн, восстаний, оккупаций и новых договоров, которые отменяли предыдущие. Итог был совсем не предсказуем.

Переяславский договор положил начало еще одной большой пограничной войне (1654-1667), в которой участвовали Речь Посполитая, Москва, Швеция, крымские татары и казаки. Последствия для Польши были сопоставимы с последствиями для Московии в Смутное время. Во время "потопа", или "крушения", как его альтернативно называют в польской истории, вся страна была опустошена вторгшимися армиями из Швеции, Московии и Крыма. В 1650-х годах Швеция, Бранденбург-Пруссия и Трансильвания выдвинули первые планы по разделу страны. Они были преждевременными, но стали предзнаменованием грядущих событий. Запоздало поляки предложили казакам альтернативный Переяславлю компромисс. Гайдахский договор 1658 года был выдающимся документом, который должен был создать триединое государство Польша-Литва-Рутения, с полным признанием православной церкви и кооптацией казацкой элиты в дворянство Содружества. Но он появился слишком поздно.

Еще до восстания Хмельницкого казачья старшина начала рассматривать преимущества принятия покровительства османского султана. Крымские татары неоднократно предлагали заключить временный военный союз с казаками против их общих польских и русских врагов. Став протекторатом Османской империи, казаки полагали, что смогут получить автономный статус, аналогичный тому, который Османская империя предоставила Трансильвании, княжествам и Крыму. Это означало бы большую безопасность без потери свободы. Но им не удалось преодолеть антипатию к татарам среди православного крестьянского населения Украины. Они предприняли последнюю попытку.

В разгар контрибуции в 1665 году правобережные казаки избрали своим гетманом Петра Дорошенко, который обратился за помощью к Османской империи и подписал с ней договор. Крымский хан дал заверения в "покровительстве и защите" и обещал помочь Дорошенко в войне против Польши, которая сделает его гетманом "по обе стороны Днепра".

Казаки начали свое последнее большое вторжение на Украину под энергичным руководством великого визиря Фазыла Ахмеда Кёпрюлю, сына основателя великой династии османских государственных деятелей XVII века. Османское завоевание польской провинции Полодия в 1672 году и ее великой крепости Каменец, казалось, укрепило османскую гегемонию на понтийской границе. Эта территория закрепила за Османской империей власть над Молдавией и усилила ее контроль над Крымом. Казацкое дело сошло на нет, когда поляки и русские пришли к соглашению.

Страшная тринадцатилетняя война истощила военные ресурсы как Московии, так и Содружества. Все стороны выиграли несколько великих сражений, но эффект от победы на поле боя был эфемерным. Коалиции распадались, как правило, когда казаки или татары переходили на другую сторону или просто уезжали домой, а затем вновь собирались с другими партнерами. Доведенные до состояния взаимного истощения, поляки и русские подписали в 1667 году Андрусовский договор, по которому левый берег Днепра и Киев (сначала на двадцать лет, а затем навсегда) переходили под власть России. Наступил период относительной безопасности от татарских и польских набегов, а население быстро росло, пополняясь десятками тысяч имми-грантов с правого берега. В 1681 году османы и русские подписали двадцатилетний мирный договор, который признавал османское владение опустошенным правым берегом Днепра, практически обезлюдевшим в результате войны и голода. Он превратился, по словам гетмана Дорошенко, в "страшную пустыню". Долгосрочное значение восстания Хмельницкого было в основном символическим, но не менее мощным. Оно оставило в наследство коллективные воспоминания и легенды о казацкой свободе и героизме и дало украинским интеллектуалам XIX века (и посткоммунистической Украины тоже) материал, из которого строятся национальные мифы.

Проблемы Москвы в борьбе за понтийское пограничье были не только многочисленными и внешними, но и связаны с внутренними событиями. В 1660-е годы, когда война с Речью Посполитой близилась к завершению, на Дону разразился кризис, вызванный тремя мощными, взаимосвязанными общественными движениями: усилением раскольников-старообрядцев после их окончательного осуждения церковной иерархией в 1666/7 году; беглые крестьяне, реагировавшие на юридическую институционализацию крепостного права Кодексом законов 1649 года (Уложение), и миграция русских крестьян с правого берега Днепра после раздела Украины в 1667 году между Речью Посполитой и Московией. Новоприбывшие на Дон крестьяне перегрузили тонко сбалансированную экологию региона, у которого не было средств, чтобы их прокормить. Откровенный бандитизм стал распространенным явлением даже на казачьей территории и вдоль Волги. Воровские казаки" основали свой городок, который стал центром восстания. Диссидентствующий казак Степан Разин разжег эту тлеющую массу своими лозунгами социального выравнивания. Нижнее и среднее Поволжье оказалось под угрозой отрыва от московского центра власти. Признанный правящей элитой как типичный человек пограничья, Разин не уважал государственных границ. Он совершал набеги вглубь иранской территории и без колебаний зачислял татар в свои войска. Старшие донские казаки сохраняли нейтралитет в борьбе, пока Москва не объявила их предателями. Тогда они обратились против восставших и захватили Разина. Сдав его Москве, они поставили под угрозу право убежища, которое было главной опорой их автономии.

До восстания Разина донские казаки были готовы служить царю на регулярной основе, но отказывались принимать присягу и записываться в московские служилые книги. Взамен Москва согласилась не предъявлять претензий к беглецам, как только они попадут на территорию Дона. Москва требовала лишь, чтобы "беглецы" не были предметом посягательств со стороны царских миссий. Все это закончилось с подавлением разинского восстания. Более того, центральное правительство четко обозначило свое понимание органической взаимосвязи между границей и внешней политикой. Оно прекратило все выплаты казакам и приостановило торговлю до тех пор, пока они окончательно не перешли в подданство царя и не отказались от права вести внешние сношения с поляками. Но репрессии не решали основных проблем контроля над границей.

Следующее крупное продвижение российской власти в понтийские степи стало неожиданным результатом Северной войны (1700-1721) против Швеции, еще раз проиллюстрировав запутанность отношений между иностранными и внутренними контрибуциями на западе евразийского пограничья. Походы Карла XII не только способствовали стремительному упадку Содружества, но и стимулировали возрождение восстаний вдоль южных рубежей России, на Украине, на Дону и среди башкир.

Разбив русскую армию под Нарвой в 1703 году, Карл ворвался в центральную Польшу, где на шесть лет, по выражению Петра, "застрял". Поляки снова погружались в хаос. Они быстро оправились от "потопа" под руководством своего последнего великого короля Яна Собеского, но даже он не смог усмирить шляхту. Избрание его преемников из правящего дома Саксонии, которые мало интересовались польскими делами, оказалось губительным для Речи Посполитой. На протяжении двух столетий пограничная политика шляхты способствовала ослаблению власти короны. Несколько раз в XVIII веке, в 1716, 1733/4 и 1767/8 годах, казаки, крестьяне и гайдамаки (вооруженные банды, от арабо-турецкого слова, означающего "смутьян"), пользуясь внутренней слабостью Польши, ввергали Правобережную Украину в гражданскую войну. Борьба за пограничные земли Понтийского пограничья была не единственным фактором окончательного исчезновения Польши с карты Европы, но она превратила социальную и институциональную нестабильность в кошмар безопасности. Содружество, некогда бывший главным претендентом на гегемонию в регионе, само превратилось в зону соперничества.

Поскольку Польша вновь стала ареной Северной войны, шведы и русские поддержали альтернативных претендентов на престол, а шляхта разделила их лояльность. Карл выдвинул в качестве своего кандидата просвещенного польского шляхтича Станислава Лещинского, а Петр поддержал саксонского короля Августа II. Политика России осложнилась из-за вспыхнувшего восстания против поляков в Правобережной Украине.

В конце XVII века Речь Посполитая отвоевала у Османской империи Правобережную Украину, и польские помещики вернулись в эту территорию. Сейм стремился лишить казаков всех их привилегий. Предсказуемо, казаки восстали и объявили себя подданными царя. Но Петр был больше озабочен тем, чтобы удержать поляков в войне против Швеции, чем приобретением правобережья. Он приказал казакам поддержать своего короля и отправил доверенного союзника, казацкого гетмана Ивана Мазепу, чтобы умиротворить запорожцев. Но когда в 1708 году Карл вторгся на Украину, Мазепа дезертировал, надеясь возглавить восстание, которое восстановило бы казацкую автономию во главе с ним самим. За ним последовала лишь горстка казаков, и они были разбиты шведской армией Карла под Полтавой в 1709 году. Петр приказал разрушить казачью крепость Сечь, "то проклятое место, которое есть корень зла", по его словам. Он урезал полномочия нового гетмана, Скоропадского, и вскоре после этого упразднил выборное гетманство - хотя оно и было восстановлено после его смерти, - написав казацким окольничим: "Как известно, со времен первого гетмана, Богдана Хмельницкого, и до Скоропадского все гетманы были предателями".

Преемник Мазепы, Филипп Орлик, продолжал в изгнании сотрудничать с османами в надежде восстановить казацкую автономию.

Политика Петра в области государственного строительства оказала парадоксальное влияние на социальную стабильность страны. Чем сильнее была централизация, навязанная Петром, тем больше усиливалось сопротивление пограничных народов экспансии имперского центра. Донской край сменил днепровскую излучину в качестве главного прибежища несогласных элементов русского общества.128 Среди них выделялись традиционные военные корпуса мушкетеров (стрельцов), возмущенных военными реформами Петра, которые лишили их привилегий и, более того, поставили под угрозу весь их уклад жизни. Когда их южные полки были расформированы, они созрели для восстания. Старообрядцы, и без того отчужденные от офциальной церкви и изгнанные на государственные рубежи, были еще больше потрясены бесцеремонным отношением Петра к религии и импортом иностранных культурных образцов. Несмотря на усилия правительства, поток беглых крестьян, спасавшихся от тяжкого бремени налогов и рекрутской повинности, не иссякал. Донские казаки все больше возмущались вмешательством государства в их экономическую жизнь и сопротивлялись неоднократным попыткам государственных чиновников вернуть беглецов, нашедших у них убежище. Брошенный Петром вызов традиционному праву убежища вызвал восстание казаков под предводительством одного из гетманов, Кондрата Булавина, которое на два года охватило большую часть нижнего Дона. Во многом оно дублировало восстание Разина, опираясь на то же недовольное пограничное население. Но ему не удалось привлечь на свою сторону местных соплеменников или скоординировать свои действия с Мазепой и запорожскими казаками, которые интриговали против Карла XII. Тем не менее, в разгар Северной войны, когда Карл продвигался на восток, в сторону Украины, Петр был вынужден послать большую регулярную армию, чтобы разгромить повстанцев на Дону. В результате боев были опустошены сотни тысяч гектаров полей, которые обрабатывали государственные крестьяне, снесены города и церкви. Репрессии были жестокими: 7-10 тысяч казаков были казнены, а тысячи ушли за границу Османской империи на службу султану. По сути, это означало конец донского казачества.

На протяжении XVIII века включение донского казачьего пограничья в состав Российского государства, как и Украины, было отмечено жестоким сопротивлением и вмешательством государства. После столетия мира борьба донских казаков за автономию возобновилась во время Русской революции и гражданской войны 1918-1920 годов. Более слабые отголоски можно было обнаружить даже во время Второй мировой войны. Пограничная традиция умерла с трудом.

Третье из крупных пограничных восстаний Северной войны охватило урало-камские территории башкир. Оно было вызвано политикой Петра, реквизировавшего лошадей для войны на западе и искавшего дезертиров. Плохие отношения между племенами и российскими чиновниками уже подготовили почву. Поддержанное мусульманским духовенством, восстание распространилось от реки Камы до Северного Кавказа. Русские потеряли контроль над большей частью центрального и южного Урала. Башкиры нанесли большой урон рудникам и металлургическим заводам, которые производили жизненно необходимые для русской армии железные изделия.

Когда уфимские башкиры обратились за помощью к своим единоверцам, восстание грозило привлечь крымских татар и Османскую империю. Петр прибег к степной политике своих предшественников, подстрекая кочевых калмыков напасть на тылы врагов. Используя калмыков против башкир, Петр застал мятежников в перевернутом положении. Следуя моде на социальные изменения на границе, башкиры начали переходить от кочевой к более оседлой сельскохозяйственной жизни. Теперь именно их деревни подвергались диким набегам конных калмыков. После шести лет упорной борьбы (1705-1711) Петр был вынужден согласиться на восстановление статус-кво и отказаться от налоговой и рекрутской политики. После его смерти был подписан новый договор с башкирами, предоставлявший им значительную автономию в обмен на ежегодную выплату пушной дани. Но отношения между башкирами, продвигающимися русскими колонистами и амбициозными проконсулами, пытавшимися открыть торговлю с Транскаспией, оставались нестабильными по своей природе. Столкновение культур вызвало три последующих башкирских восстания в XVIII веке, прежде чем регион был окончательно покорен.

Калмыки представляли собой "дикую карту" в трехсторонней борьбе за понтийские степи. Монголы, принявшие буддизм лама, прибыли в западную Евразию в середине XVII века под давлением джунгарских ойратских монголов. Они совершали набеги на русские пограничные посты в Казанской губернии, сгоняли ногайцев с пастбищ и совершали набеги вглубь Крымского ханства. Москва оценила их полезность в качестве противовеса своим врагам и подписала с ними договор в 1655 году. Его условия обязывали обе стороны развивать мир, торговлю и военное сотрудничество. Однако, как и большинство договоров со степными народами, этот трактовался обеими сторонами по-разному. Для русских он означал постоянное признание царя в качестве суверена. Для калмыков это было временное соглашение между равными.

В последующие десятилетия русские неоднократно пытались связать калмыков более тесными узами, а калмыки продолжали совершать набеги, торговать и заключать сделки с наименее угрожающими соседями, включая крымских татар, османов и иранцев. Петр использовал их для подавления восстаний на юго-восточной границе. Но их набеги на низовья Дона опустошили регион и ослабили казаков на целое поколение. Они отказались помогать Петру против шведов или башкир, мотивируя это "чингизидской солидарностью". В течение последующих полувека российское правительство постепенно подавляло сопротивление калмыков, лишая их пастбищных земель и кооптируя представителей их элиты. Когда Екатерина Великая попыталась полностью включить их в состав российских вооруженных сил, большинство бежало на восток. Значительно уменьшившееся число, возможно, только треть, достигло Джунгарии, где было включено в состав Цинской империи. Потребовалось еще одно поколение российской административной практики, чтобы лишить оставшихся калмыков автономии.

В отношениях со Швецией, Содружеством и Османской империей Петр стремился окончательно ослабить своих конкурентов не только силой оружия, но и вмешательством в их внутреннюю политику. Он воспользовался грабежами шведов во время Северной войны, чтобы превратить Содружество в вассала России. После Полтавы Петр восстановил на троне Августа II, но саксонский король потерял поддержку шляхты. Его саксонские войска и польские войска находились на расстоянии вытянутой руки. Конфедерация в Тарногордине1715 года, организованная польскими сторонниками Лещинского, привела к фактически гражданской войне. Конфедераты угрожали вызвать крымского хана, если русские вмешаются. Но русские смогли использовать религиозные и политические разногласия между шляхтой, чтобы навязать свою волю. Под бдительным оком русской армии враждующие стороны достигли компромисса на так называемом "Молчаливом сейме" в 1717 году, когда ни одному делегату не было разрешено выступать. Единственное, в чем шляхта смогла сойтись, так это в ограничении полномочий короля. Они установили лимит в 24 000 человек для коронной армии в то время, когда армии соседей Польши - Пруссии, России и Габсбургской монархии - исчислялись сотнями тысяч. Это был еще один шаг на пути Польши к саморазрушению.

В то время как шляхта практически лишила силы корону, она не смогла удержать контроль над крестьянством, особенно в постоянно нестабильной правобережной Украине. Пока шведская и русская армии сражались в центральной Польше, в Киевском воеводстве появилась новая разрушительная социальная сила. Польский законодательный документ 1717 года первым зафиксировал деятельность гайдамаков. Настоящие "первобытные повстанцы" Украины, они разделяли ту же враждебность к крепостному праву и полонизации, что и казаки, но никогда не входили ни в состав вооруженных сил, ни в состав государственной службы. Прибегая скорее к бандитизму, чем к восстанию, они привлекали крестьян, ремесленников, дезертиров из русской армии, религиозных диссидентов, донских казаков, калмыков и инакомыслящих польских шляхтичей - весь приграничный люд. Их часто поддерживали православные монахи. Их главными мишенями были польские помещики и еврейские управляющие. Они почти не встречали сопротивления, поскольку польская армия на Украине насчитывала не более 1 000 человек и несколько отрядов придворных казаков на польской службе. При каждой очередной вспышке гражданского противостояния внутри Содружества гайдамаки поднимали масштабное восстание.

В борьбе за пограничные земли крымские татары неуклонно теряли свои позиции на протяжении всего XVIII века. На протяжении столетий они составляли "Северный щит" Османской империи. Во время Священной войны 1683-1699 годов султан обратился к крымскому хану Халджи Селим-Гирею с просьбой "простереть свои защитные крылья над обеими границами империи" (Венгрией и Азовом). Хан провел пятнадцать лет на коне, ведя свою конницу от Каменца-Полдольского до Белграда и обратно к Азову. К XVIII веку крымская конница, хотя и оставалась грозной силой, особенно в сочетании с османской армией, была более искусна в набегах, чем в захвате и присоединении территорий к своему государству. Его предводители часто покидали сражение, чтобы разграбить вражеский лагерь, когда победа на поле боя еще не была обеспечена. Племенные и религиозные лидеры сохраняли свою власть и блокировали усилия ханов-реформаторов по созданию основ современной государственной системы. Но для Османской империи потеря "Северного щита" означала бы конец монополии на черноморскую торговлю и открытие стратегической бреши между ее дунайскими и кавказскими границами.

В соперничестве с Россией за господство в понтийской степи Крымское ханство страдало от нескольких недостатков. Его полукочевые традиции делали практически невозможным достижение соглашения с русскими об общей пограничной линии. Его зависимость от Османской империи означала, что русские всегда будут рассматривать его как постоянную проблему безопасности, а также как препятствие для эксплуатации богатых сельскохозяйственных земель и развития торговых путей на Черном море.

На отношения между Содружеством, Россией и крымскими татарами повлияла не только военная кампания, но и колонизация Фертилестепи. Военные победы России лишь отчасти объяснялись ее превосходством в руководстве и техническом мастерстве ведения европейской войны. Что изменило баланс в пользу России, особенно между второй и третьей войнами, так это постоянное, хотя зачастую и нескоординированное и спазматическое, продвижение сельскохозяйственных поселений в открытую степь. Эти поселения сокращали пространство, по которому необходимо было перевозить регулярную армию. Они обеспечивали русскую армию рекрутами и надежными казаками, а также поставляли припасы и провиант, которые были необходимы для преодоления логистических проблем сухопутных походов против крымских татар.

Приграничные районы Украины

К началу XVIII века в результате длительного исторического процесса в Причерноморской степи начали вырисовываться очертания нескольких самобытных украинских пограничных территорий: Слободской Украины, Запорожья, гетманата (Малороссии) и Правобережья. Хотя их отдельное развитие надолго задержало возникновение единого независимого украинского государства, каждая часть в той или иной мере способствовала развитию национального самосознания в XIX и XX веках. В середине XVII века казацкие полки начали заселять Слободскую Украину, чтобы защитить города и сельскохозяйственное население от татарских набегов. Вместе с местным населением они возводили деревянные укрепления в основном по собственной инициативе без особой государственной поддержки.

Запорожцы и донские казаки быстро приспособились к прозаической рутине сельского хозяйства и производства. Эти занятия были их единственными средствами к существованию, поскольку, опять же в отличие от воинских обществ своих собратьев на Дону и Днепре, они не получали никаких государственных субсидий. После подавления восстания Хмельницкого их численность значительно увеличилась за счет притока переселенцев на правобережье, организованного казаками. Новоприбывшие быстро влились в местный уклад жизни. Поэтому слободские полки не принимали участия ни в одном из крупных пограничных восстаний. Последующая иммиграция из великорусских губерний укрепила их традиционные связи с центром. На протяжении всей междоусобной борьбы XX века бывшая Слободская Украина оставалась наиболее тесно связанной с великорусским ядром.

Самой нестабильной из пограничных областей Украины было Запорожье. На протяжении первых трех четвертей XVIII века запорожцы вели упорную, хотя и проигрышную борьбу за сохранение своей вольницы. Перейдя на сторону Швеции накануне Полтавской битвы, они подверглись мести Петра. В 1709 году он объявил об отмене Сечи и запретил казакам переходить на российскую территорию только в качестве безоружных людей. Большинство из них предпочли уйти в земли Габсбургов и крымских татар. Они восстановили Сечь на территории Крыма и служили в войсках крымского хана, сохраняя при этом свою собственную внутреннюю организацию. Во время кризиса престолонаследия в Польше в 1733 году они вновь сменили подданство. Вторгшись на Правобережье с благословения крымского хана, они затем получили помилование от императрицы Анны, вернулись на русскую службу и вновь основали свою Сечь на новом месте. Они вновь заняли некоторые из своих старых земель в качестве пограничников и получали традиционное вознаграждение от российского правительства. Они избрали своих атаманов и старшин. Они занялись своими прежними занятиями - скотоводством, рыболовством и торговлей. Сельское хозяйство их никогда не интересовало. Будучи в мирное время пограничным народом, они стали торговыми посредниками между Россией, Гетманатом, Содружеством, Крымом и Османской империей. Переселяя казаков, российское правительство не только восстановило их привилегии, но и впервые в их истории выделило им четко определенную территорию. Это дало казакам юридическую основу для предъявления претензий к соседям. Как отметил Борис Нольдехасс, они начали "приобретать те аспекты государства, которыми никогда прежде не обладали".

Хотя, как он признал, у них не было никаких юридических прав на обширные территории, на которые они претендовали.

Во время войн России с Османской империей в 1736-1739 и 1769-1774 годах запорожские казаки верно служили в имперских войсках, но, как и положено, оставались разрозненными и непредсказуемыми. Российские власти не доверяли им и разместили в Сечи русский гарнизон, и, как оказалось, не зря. Казаки были вовлечены в постоянные пограничные споры со своими соседями - поляками, татарами и донскими казаками. Они выступали против новых поселений в степи государственных переселенцев из Сербии. Когда на Правобережье вспыхнули масштабные волнения - движение гайдамаков, - они присоединились к повстанцам против своих старых врагов - поляков. Российское правительство мирилось с их существованием до тех пор, пока Крымское ханство оставалось опасным. Как только его власть была сломлена в конце русско-турецкой войны 1769-1774 годов, их судьба была предрешена.

К северу от Запорожья располагалась пограничная область, известная как гетманат, - усеченная часть большого царства Хмельницкого, простиравшегося по левому берегу среднего Днепра от Полтавы до Стародуба. После Переяславского договора московиты стали называть его Малороссией, или Малой Русью, и это название вошло в местный обиход. В течение последующего столетия вплоть до 1780-х годов гетманат, или Малороссия, постепенно утрачивал свой автономный статус. Центральная государственная бюрократия постепенно ущемляла его особые "права и вольности", пока к началу XIX века он не был полностью включен в административно-управленческую структуру империи. Социальная и культурная жизнь старой пограничной зоны постепенно претерпела глубокие изменения. В начале XVIII века начала формироваться новая элита, состоящая из бывших польских шляхтичей и казачьих ополченцев. Их реакцией на ущемление политических прав стала кампания за принятие в российское дворянство. В пограничье также наблюдался сдвиг в использовании языка от славяно-украинского к русскому. Рядовые казаки утратили свой прежний социальный статус и экономическую независимость. К концу периода автономии большинство из них были низведены до уровня государственных крестьян. В царствование Екатерины II подавляющая масса крестьянского населения была привязана к своим помещикам-частникам. Несмотря на то, что страна утратила почти все свои пограничные черты, социальная и культурная интеграция бывшего гетманата не была ни полной, ни постоянной.

Две наиболее характерные черты Малороссии - особая социальная структура крестьянства и сохранение исторической памяти о былой славе. Если в великорусских губерниях более 90 % населения составляли крестьяне, то в Малороссии их число приближалось к 50 %. Крепостное право здесь было введено гораздо позже, чем в центральных регионах России, а организация деревни и практика землевладения заметно отличались. Украинские крестьяне обрабатывали наследственные индивидуальные наделы в отличие от передельных полосовых хозяйств на севере. Это обусловило их относительно более индивидуалистический менталитет в отношении владения и обработки земли, чем у русских крестьян. Они также сохранили свою украинскую местную кухню, которая в середине XIX века послужила культурным резервуаром, из которого черпали вдохновение первые поборники национальной идентичности среди интеллигенции.

Правобережная Украина была самой полонизированной из приграничных территорий. После "разорения" и обезлюдения региона польские шляхтичи медленно возвращались на свои земли, предоставляя значительные налоговые льготы крестьянам, которых они заманивали поселиться в их имениях. Как только нехватка рабочей силы была преодолена, они вернулись к своей традиционной тактике низведения крестьян до подневольного состояния. Это спровоцировало новые восстания гайдамаков, которые приобрели масштаб после польского кризиса престолонаследия в 1733/4 году, когда на трон взошел русский кандидат Август III. Когда кризис закончился, гайдамаки отказались распускаться и вновь заняли Сечь. Они организовали свою политическую деятельность и каждую весну совершали набеги на Польшу. В 1750 году они подняли большое восстание, заставив польские власти создать местное ополчение. Но оно предпочитало грабить жителей, а не бороться с гайдамаками. В 1768 году, когда шляхта образовала большую конфедерацию в Баре против русской оккупации, гайдамаки в последний раз подняли штандарт восстания. Объединившись с казаками-диссидентами якобы для защиты православной веры от польских "фанатиков", они заявили, что действуют на основании "Золотой хартии" императрицы Елизаветы. Но дочь Петра открестилась от них: у нее были другие интересы в Польше. Русская армия безжалостно подавила их и выдала их лидеров полякам для страшного возмездия. С российской аннексией Правобережья во время Первого раздела Польши гайдамаки исчезли, хотя их подвиги, как и подвиги казаков, обогатили героическую традицию в украинском фольклоре.

Крупный прорыв в завоевании Россией позиций на понтийской границе произошел в первое десятилетие правления Екатерины, когда был разрублен гордиев узел, который так долго связывала Польшу, Украину и Османскую империю, была разорвана. Первый раздел Польши в 1772 году, Кючук-Кайнарджийский договор 1774 года и ликвидация Запорожского гетманата в 1775 году привели к формальному закрытию понтийского рубежа. В 1783 году проконсул Екатерины, князь Григорий Потемкин, организовал присоединение Крымского ханства, удалив, как он выразился, "прыщ с лица России". Ясский мирный договор 1791 года лишил турок их последней стратегической крепости в регионе. В течение нескольких лет большая часть татарского населения, возможно, две трети, эмигрировала в Османскую империю, несмотря на попытки России удержать их, предложив татарской элите веротерпимость и другие уступки. Второй и Третий разделы (1776 и 1791 гг.) полностью исключили Польшу из борьбы за Украину, оставив России львиную долю трофеев. Стратегия Екатерины в Польше, первоначально разработанная и реализованная Никитой Паниным, заключалась в продолжении политики Петра Великого: "Мы потеряем треть нашей силы и преимущества, если Польша не будет зависеть от нас", - писал Панин российскому послу в Вене. Три постоянные проблемы, связывающие балтийские и понтийские границы, по-прежнему нарушали отношения между двумя государствами: масштабное переселение русских крепостных в Польшу, социальные противоречия в правобережной Украине и конкуренция.

После гибели саксонской династии Екатерине предстояло избрать пророссийского короля Станислава Понятовского, привлечь на сторону России некоторых магнатов, например семью Чарторыйских, и в одностороннем порядке гарантировать польскую конституцию. Вместе с Паниным она манипулировала проблемой религиозных диссидентов - скорее предлогом, чем предметом искренней озабоченности российских лидеров, - чтобы создать "надежную партию, имеющую законное право принимать участие во всех польских делах". Их политика предвосхитила ряд попыток, предпринимавшихся в течение последующих 200 лет, управлять польскими делами, сочетая угрозу внешнего вмешательства с созданием внутреннего коллаборационистского режима.

Ответ Польши также отозвался эхом в коридорах времени. Понятовский и Чарторыйские были готовы сотрудничать с русскими, чтобы продвигать свои собственные интересы.

Придя к власти, они могли бы укрепить королевскую власть за счет привилегий шляхты и прав диссидентов, находившихся под российской гарантией. Это не соответствовало планам Екатерины, и она позволила втянуть себя в пучину польской внутренней политики. В 1767 году она ввела войска в Речь Посполитую, спонсировала конфедерацию в Радоме и арестовала членов польского сената, чтобы запугать Понятовского. Вмешательство России вызвало цепную реакцию, как это часто случалось с Польшей, превратив внутренний кризис в крупный межнациональный конфликт.

В первом из серии взрывоопасных событий группа шляхтичей, настроенных против России и короля, объявила себя конфедерацией в пограничном городе Бар, расположенном в нестабильной Днестровско-Днепровской степи. Они обратились за поддержкой к османскому султану, который не предпринял никаких немедленных действий. Но группа крымских татар использовала это обращение как повод для грабежа через границу. В то же время по всей Польше возникло несколько мелких конфедераций, а на правобережной Украине вспыхнуло восстание гайдамаков против польских помещиков. Русская армия вместе с польскими союзниками подавила восстание, но не раньше, чем оно перекинулось через османскую границу, что привело к резне еврейского населения города Балта. Панин пытался заверить Стамбул, что преступники будут наказаны. Но султан был обеспокоен военными действиями России, нарушающими границу. Франция, видя возможность восстановить разрушенный барьер де л'эст, дала огромную взятку лидерам военной партии в Стамбуле. Это перевесило чашу весов, и Османская империя объявила войну.

Масштабная интервенция России в Польшу и первые победы в войне с османами вызвали в Берлине и Вене опасения, что баланс сил в пограничных районах зловеще смещается в пользу России. Их ответом стало продвижение собственных территориальных претензий за счет Польши. Войска обеих стран установили "кордоны" на польской территории, чтобы сдержать заразу мятежных конфедераций. Россия одержала впечатляющие победы на ранних этапах войны. Амбициозные военные цели Екатерины, от которых, по словам Фридриха Великого, "волосы вставали дыбом", положили начало сложному комплексу дипломатических переговоров, достигших кульминации в 1772 году в Первом разделе Польши.

Пролив ни капли крови, они смогли получить территории как Польши, так и Османской империи благодаря искусной дипломатии графа Кауница. Фактически, из трех держав, участвовавших в разделе, Австрия получила самую густонаселенную и плодородную часть польских территорий, а также османскую Буковину. За свои мучения Фридрих получил Западную Пруссию, которая отрезала Польшу от Балтики и объединила отдельные части его владений в Восточной Пруссии и Бранденбурге.

Русско-турецкая война, возможно, была "нежелательной", как утверждает Нольде, но, оказавшись в ней, русские продолжали повышать ставки. Постепенно война смещалась все больше на юг, к побережью Черного моря, и от запада, то есть от Польши. Начиная с Военного совета в ноябре 1768 года, российские лидеры сосредоточились на обеспечении прав судоходства на Черном море и независимости Крыма. Их план по отделению ханства иллюстрирует сложность пограничной дипломатии. Изначально у Екатерины не было желания аннексировать Крым. Татары, по ее мнению, не были бы идеальными подданными в свете их могущественной репутации. По ее мнению, России нужна была военно-морская база "наподобие Гибралтара" и право посылать несколько военных кораблей через проливы в Средиземное море. Русские дипломаты выступили с несколькими инициативами, но крымский хан высмеял их предложение восстановить "старые вольности". Панину пришла в голову светлая мысль привлечь на свою сторону ногайцев, которые были готовы присягнуть на верность России, если им удастся переселиться за Днепр. Но запорожские казаки не собирались делить добычу от участия в турецком походе. Они напали на ногайцев, вынудив некоторых из них уйти в Крым. Русское правительство вмешалось, освободило ногайцев и расселило оставшихся на необжитых, но плодородных землях вдоль Кубани. Более успешной была попытка русских сместить хана и заменить его русским кандидатом - à la polonaise. Это позволило им, по крайней мере, получить военно-морскую базу. Но татары все еще сопротивлялись давлению России, чтобы провозгласить свою независимость - этот шаг они считали противоречащим исламскому закону, который связывал их с султаном.

Самая амбициозная цель русской войны появилась поздно и вызвала наибольшие затруднения. После блестящего похода фельдмаршала Румянцева за Дунай русская армия в первый, но не в последний раз заняла часть Молдавии и Валахии. Стремление Екатерины утвердить независимость этих двух княжеств вызвало резкое противодействие Австрии. Под давлением Екатерина решила отказаться от независимости дунайских княжеств в обмен на аннексию польской Ливонии - роковой шаг, положивший начало Первому разделу Содружества.

Договор о Кючук-Кайнарджийском договоре 1774 года стал решающим, если не сказать окончательным, этапом в победе России в долгой борьбе на понтийской границе. Османская империя уступила России полосу черноморского побережья от Буга до Днепра, включая речной порт Херсон. Османы по-прежнему удерживали Очаков, господствовавший в устье Днепра. Но Россия получила право свободного судоходства по Черному морю. На восточном берегу Крыма Россия получила крепости Керчь и Еникале, которые господствовали над входом в Азовское море.

Екатерина прорубила проем на юг, совпадающий с окном Петра на запад. Польша была навсегда отрезана от Черного моря. Крым потерял сухопутную связь с Османской империей на западе, хотя и сохранил суверенитет над Ногаем на востоке. Договор навязал Крыму независимость, и он стал похож на спелую сливу, которую должна была сорвать Россия. Запорожские казаки преданно сражались на стороне России, но победа лишила их лучшей гарантии автономии. Зажатые с трех сторон русской территорией, они были практически лишены возможности маневра. В рамках своей политики подавления автономных областей на имперской границе Екатерина приказала атаковать Сечь своим войскам, вернувшимся из турецкого похода. Атаман и большинство руководителей были арестованы и сосланы. Войско, насчитывавшее 14 619 человек, было рассеяно. Некоторые ушли в Крым. Сильный контингент сделал последний шаг к свободе, переселившись на Оттоманскую территорию в устье Дуная. Другие были поселены на вновь приобретенных "пустых землях" между Бугом и Днепром. Остальные через десять лет были реорганизованы в государственные казаки в Черномории и поселены на Кубани для охраны неспокойной северокавказской границы. Сечи больше не было, но подвиги запорожских казаков приобрели огромное символическое значение в последующем формировании украинской идентичности.

Как мы уже видели, с обеспечением безопасности ключевых крепостей на Черном море колонизация вступила в новую фазу. В административном отношении Украина была разделена между двумя генерал-губернаторствами - Малороссийским и Новороссийским. Казачья верхушка (старшина) была ассимилирована в российское дворянство, в то время как рядовым была предоставлена личная свобода. Крым был присоединен в 1783 году с помощью проверенных временем методов вооруженной интервенции в поддержку русского кандидата в ханы. Оккупация была подготовлена новаторской политикой Потемкина, который убеждал греческое и армянское население, обещая широкие привилегии, покинуть ханство и переселиться на российскую территорию. После включения территории в состав Новой России татарскому землевладельческому классу было предложено русское дворянское звание, а мусульманскому населению - религиозная терпимость. Эти уступки оказались бесплодными. В ходе крупнейшей вынужденной миграции XVIII века более 200 000 крымских татар покинули свою родину и ушли в Османскую империю, многие из них поселились в Добрудже, что способствовало превращению ее в пограничную зону раздробления. Не растерявшись, Потемкин широко распахнул двери для иммиграции. Государственные крестьяне, бывшие солдаты и старообрядцы присоединились к христианским беженцам, прибывшим из Османской империи. Потемкин был безразличен к социальному и этническому происхождению вновь прибывших. Греки, евреи, армяне, украинцы, а также русские и "поселенцы по мусульманскому праву" (позиционные магометан-ского закона), такие как ногайцы, смешались с остальным татарским населением, которое составляло лишь одну треть от первоначального населения. Кочевые буддийские калмыки были выделены в отдельную группу. Земли ушедших татар были перераспределены между новыми поселенцами. Мечты Петра об объединении великой речной системы, связывающей Балтику и Черное море, и о закреплении южной границы были реализованы.

Кавказский перешеек

Географическая граница между северной подзоной Кавказского перешейка и Понтийской степью проходила по реке Терек, которая отделяла пастбищные земли от предгорий склонов Кавказа, где кочевые миграции на протяжении тысячелетий создавали осколочную зону большой социальной и этнической сложности. Главный хребет Кавказских гор разделял северную и южную подзоны, но не служил барьером. Горы служили естественной защитой для побежденных, но не покоренных, и их было трудно подчинить, но они могли быть разделены вдоль прибрежных равнин Черного и Каспийского морей. Традиционный путь вторжения на Южный Кавказ пролегал вдоль западных берегов Каспия, где к югу от Баку долины рек Аракса и Куры были весьма благоприятными условиями для скотоводства и разведения шелка. Поколения завоевателей с севера зимовали на плодородных равнинах, окруженных высокими горами с обильными летними пастбищами. Некогда густонаселенная, о чем свидетельствуют остатки ирригационных систем, плодородная степь к XVIII веку превратилась в пастбищные земли для кочевников, которые каждую зиму мигрировали из Ирана. Типичная пограничная агломерация, племенная группа Шахсеван состояла из туркмен с сильной примесью курдов и других коренных жителей, подвергавшихся различными правителями "систематической политике дробления, рассеяния, перегруппировки и переселения". В конце XIX века им было запрещено пересекать российско-иранскую границу из-за столкновений с казаками. Но в это время происходила и другая трансграничная миграция: переселенцы-промышленники, которым предстояло сыграть ключевую роль в революционных движениях в российском и иранском Азербайджане.

Главным призом в пограничных войнах на Южном Кавказе была приграничная территория Азербайджана. В отличие от остальной части Ирана, Азербайджан был относительно густонаселенным, обладал высокой долей плодородных сельскохозяйственных земель и процветающей шелковой промышленностью. Преобладающим языком был тюркский, на персидском говорили только в городах высшие слои населения, хотя значительную часть населения составляли армяне-христиане и несториане. Главным центром городской жизни был Тебриз, возникший еще в тюрко-монгольские времена. Перестав быть столицей Сефевидов к концу XVI века, он оставался самым густонаселенным городом Ирана в XX веке и альтер-нативным центром власти.

Османско-иранско-русская дуэль

В османо-ирано-российской борьбе за пограничные территории Кавказского перешейка было примерно три этапа: с середины до конца XVI века, когда Россия была вынуждена временно выйти из борьбы; с начала XVI до начала XVII века, когда османы и иранцы разделили Азербайджан после нескольких длительных и дорогостоящих войн; и с начала восемнадцатого по начало девятнадцатого веков, когда Россия вернулась в регион, практически устранив Иран из соперничества, оттеснив османов и оставив мусульманский (азербайджанский) и христианский (армянский) народы разделенными между православной Россией и двумя исламскими державами. Эта слишком аккуратная хронология не всегда применима к истории коренных народов. Периодические опустошения и обезлюдение мелких христианских княжеств и королевств, а также мусульманских ханств происходили в другом ритме, способствуя длительной задержке возникновения движений за национальную независимость и окончательному обретению государственности в конце XX века.

В своих кампаниях по завоеванию Кавказского перешейка османские правители руководствовались коммерческими и религиозными интересами. Они стремились контролировать сухопутную торговлю шелком из Ирана и ежегодные маршруты паломничества из Транскаспии, а также установить контакт со своими братьями-суннитами среди узбеков на северо-востоке от их шиитских соперников в Иране. Русское завоевание Астрахани в 1557 году и иранское стремление к власти в богатой провинции Азербайджан грозили отрезать их. Наконец, османские правители стремились стабилизировать неспокойную границу с Ираном. Они прекрасно понимали потенциальную силу движений, зародившихся в пограничных провинциях. В конце концов, империя вела свои корни от старой византийско-персидской границы, где в качестве святых воинов (гази) турки-османы начали свой поход на запад.

При Сефевидах кызылбаши так и не смогли полностью влиться в старые социальные и политические структуры и в значительной степени сохранили свой полукочевой пограничный характер. Вдоль старой пограничной зоны между османами и иранцами, которую можно проследить от византийско-сельджукского до римско-сасанидского периода, религиозный пыл кызылбашей вызывал волнения среди анатолийских крестьян, раздражал ортодоксальную суннитскую администрацию в Константинополе и приводил к неоднократным столкновениям с регулярными османскими войсками.

Между османскими и сефевидскими войсками сила мушкетеров и артиллерии янычарского корпуса уничтожила кавалерию кызылбашей, и османы заняли Тебриз. Поражение показало слабость военной силы, вдохновленной религиозным презрением к оружию, и ослабило квазибожественную власть шаха. После поражения, как мы видели, Сефевиды предприняли первые шаги к построению более стабильной светской монархии, основанной на институтах, а не на эфемерном энтузиазме хилиастов-кизилбашей.

В великой дуэли на своей плохо охраняемой границе османы и иранцы соперничали друг с другом за верность курдских племен. Курдские племена быстро исламизировались и интегрировались в арабский культурный мир, прежде чем два крупных монгольских нашествия в XIII и XIV веках опустошили их родину. Они оставались в крайне раздробленном и ослабленном состоянии и были легко поглощены империей Сефевидов. Когда централизаторская политика шаха Исмаила вызвала у них антагонизм, они сначала приветствовали предложения Османской империи использовать их в качестве противовеса кызылбашам на границе. Затем, в характерном для пограничных народов стиле, курды использовали свое промежуточное положение, меняя подданство, чтобы получить максимальные концессии как от османов, так и от иранцев. На протяжении XVI и XVII веков османы проявляли большую уступчивость, чем их соперники, предоставляя курдам привилегии и высокую степень автономии. Они также сохранили и укрепили власть курдской знати. Они умело варьировали свои административные методы в зависимости от наличия земли для распределения, а также от стратегической значимости и внутренней силы каждого племени или конфедерации; те, кто был ближе всего к иранской границе, обычно пользовались наибольшей автономией. По мере того как османы укрепляли свою безопасность на границе, они сокращали автономию курдов. Оппортунистическая тактика курдов позволила им сохранить племенную автономию как в Османской, так и в Иранской империи, но ценой достижения единства в независимом государстве.

На первом этапе дуэли с османами, продолжавшейся до конца XVI века, иранцам удалось удержать богатые шелководческие восточные провинции Южного Кавказа. После почти fifty лет войны они также объединились с османами, чтобы разгромить три коренных грузинских царства, и в 1555 году Кавказ был разделен на сферы влияния. Затем османы обратили свое внимание на растущую русскую угрозу.

Первое вторжение русских в сложное пограничье Южного Кавказа оказалось преждевременным. После завоевания Астраханского ханства в 1556 году Иван IV предпринял первые шаги по проникновению в этот регион. Он поддержал английскую Московитскую компанию в исследовании альтернативного водного маршрута по обширной русской речной системе от Балтики до Каспия, чтобы получить долю от богатой иранской торговли шелком. Он женился на кабардинской принцессе и основал казачье поселение и крепость на реке Терек, чтобы поддержать своего тестя на восточном Кавказе. К XVI веку земли вдоль рек Терек и Кубань уже были заселены вольными казаками. Это были славянские переселенцы с севера, занимавшиеся мелким земледелием, скотоводством и промыслами. Изредка они поступали на службу к московитским князьям. В основном они совершали набеги по суше и морю против местных племен, османских и иранских торговых путешественников и дипломатических миссий. По образу жизни и экологической нише, которую они занимали на границе, они во многом напоминали ускоков Трехречья. Они вступали в браки с женщинами из племен и принимали в свои ряды рекрутов из коренного населения, так что грань между казаком и туземцем была размыта, а в некоторых случаях и стерта. Томас Барретт лучше всего определил их как "людей без гражданства, которые появились в промежутках между государствами... Московией/Россией, Ираном и Османской империей. Их определяли по тому, кем они не были - слугами или подданными".

Хотя казаки совершали набеги и грабили друг друга, у них было больше общего, чем с имперскими войсками, которые пытались их покорить. Их кочевая жизнь следовала за сезонным движением стад, игнорируя суверенные границы и государственные институты. Через обычный институт куначества горцы и казаки оказывали друг другу схожие услуги, такие как посредничество, охота за головами, торговля и сопровождение. Как и другие свободные агенты в сложных пограничных зонах, они давали случайные клятвы верности и покорности, чтобы потом отказаться от них, когда появлялась более выгодная возможность. Государственным системам было трудно кооптировать элиту горных народов. Это свидетельствует о раздробленном характере политической власти среди кланов. Казаки не только совершали набеги и грабежи русских караванов и купцов, но и участвовали в крупных социальных восстаниях XVII века. До 1720 года они сопротивлялись формальному подчинению российской власти (астраханскому губернатору). Еще долго после этого их земли служили убежищем для беглецов, самые известные из которых появились во времена правления Екатерины Великой. Казачий бунтарь Емельян Пугачев был последним из претендентов на престол, выдавая себя за ее убитого мужа Петра III. Отчасти именно для того, чтобы разорвать связь Ивана IV с Кабардой и предотвратить русско-иранский союз против него, османы в 1569 году начали кампанию по захвату Астрахани с целью строительства канала Дон-Волга через степь. Успех означал бы разрушение иранской монополии на контакты с английской Московитской компанией и открытие торговых и паломнических путей к своим единоверцам-суннитам в Транскаспию. Османские войска успешно изгнали русских из Кабарды с помощью своих союзников-кочевников, ногайцев, но не смогли достичь своих более масштабных стратегических целей. По иронии судьбы, им помешал непредсказуемый союзник крымских татар, Девлет-Гирей, который опасался сильного османского присутствия на своем берегу. Он предпочел отправить свою кавалерию в набег и сжечь пригороды Москвы, что мало способствовало османскому делу. В этот момент события наглядно продемонстрировали пересекающиеся и запутанные связи между понтийскими, кавказскими и балтийскими границами. Русские смогли сохранить свои позиции под Астраханью - южной петлей водного пути, который Иван стремился обеспечить между Каспием и Балтикой, - только благодаря соперничеству между крымскими татарами и ногайцами, нападениям запорожских казаков на татарский тыл. Османская империя была поглощена войной с сефевидским Ираном.

Османская экспансия на Кавказе достигла своего апогея в 1590 году, когда после тринадцатилетней войны они вытеснили иранцев из этого региона и достигли Каспийского моря. Это была пиррова победа. Их коммуникационные линии были протянуты по дикой местности Кавказских гор и подвергались партизанской войне и набегам местных вождей. Более того, иранцы, находившиеся в самом низу своего могущества, должны были пережить одно из периодических возрождений при величайшем правителе Сефевидов шахе Аббасе (1588-1629).

Иранское возрождение, положившее начало второму этапу борьбы за южнокавказскую комплексную границу, легло тяжелым бременем на коренное население. Войны XVI века повергли Грузию в длительный экономический упадок, а войны XVII века едва не привели к ее исчезновению. Грузия, уже разделенная на три царства и несколько княжеств, подверглась дальнейшему политическому дроблению, а дворянство утратило свои права на местных князей. Чтобы выжить между жерновами Османской и Иранской империй, грузинские князья стремились заключить союз сначала с одной, затем с другой из соперничающих держав. Для христианских грузин было естественно обратиться в первую очередь к России. Но к концу XVI века Москва начала входить в свое собственное "смутное время" и могла предложить лишь туманные обещания поддержки. Царь грузинского Кахетинского царства писал в 1596 году: "Шестнадцать лет прошло с тех пор, как я отрезал хвост от шубы московитского государя, но никакой помощи я не увидел". Тогда грузинские князья обратились за помощью к шаху Аббасу, надеясь освободиться от османского господства. Это оказалось очень плохой сделкой. Аббас натравил соперничающих грузин друг на друга. Он посадил на троны местных мусульманских ханств своих кандидатов. Столкнувшись с восстанием хахетинцев в Восточной Грузии, он приказал провести массовую депортацию населения, заменив его туркменскими кочевниками.

Второй раздел Южного Кавказа между Османской и Иранской империями в 1620-х годах не смог подавить внутреннее сопротивление ни той, ни другой. Карательные репрессии стали еще более жестокими, и вся экономическая структура Западной Грузии рухнула. Покоренное грузинское население разделило свои подданства. На западе большая часть сократившегося населения была исламизирована, на востоке многие местные лидеры и их помощники были вынуждены поступить на сефевидскую военную службу в качестве рабов. Их эффективно использовали в иранских войнах против афганцев вдоль транскаспийской границы, где они приобрели грозную репутацию. Несколько грузинских лидеров возлагали свои надежды на далекую Москву и в крайнем случае добровольно эмигрировали на север. В то же время сильно сократилось и армянское население. В начале XVII века масштабная эмиграция положила начало армянской диаспоре. Статистические данные за этот период трудно найти. Но то, что в середине XIV века в восточной Армении, возможно, составляло армянское большинство.

Армянские и другие христиане в провинциях Гилан и Мазандеран. Армянские патриархи убеждали Петра освободить их от иранского владычества и взять их под свою защиту. Петр колебался. Он опасался, что это создаст прецедент для религиозной войны, подстрекая османов ответить на призывы лезгинов и других мусульман взять их под защиту султана. Вторгшиеся османы могли бы также ответить оккупацией иранских портов на южных берегах Каспия.

Сопротивление иранцев быстро ослабело. Кабардинцы приветствовали русские войска. Один из местных грузинских царей, Вахтанг, неохотно принявший ислам, отрекся от веры и попытался поднять грузинских и армянских христиан против их иранского повелителя. Он тщетно взывал к Петру как к "неизреченному светильнику у гроба Христа, венцу четырех патриархов и самому себе - потомку Давида и Соломона". Русская армия успешно заняла прибрежную равнину, но не смогла проникнуть в горы и спасти Вахтанга и его повстанцев от наступающих османов. Вахтанг и тысяча представителей грузинской элиты перебрались в Россию и поступили на русскую службу. Победившие соперники договорились о разделе Кавказа, на этот раз за счет Ирана. Константинопольский договор 1724 года отдал османам все грузинские царства и западный Азербайджан, оставив за русскими контроль над западным и южным побережьем Каспия. Однако ни одна из победивших сторон вновь не смогла удержать свои позиции. Русские страдали от постоянных проблем, связанных с длинными путями снабжения, подверженными нападениям горцев, и болезнями в зараженных малярией низинах, которые унесли 100 000 русских в период с 1722 по 1735 год. Главными жертвами, как обычно, стали коренные народы, которые были вынуждены бросать свой жребий той или иной соперничающей империи, а затем эксплуатироваться или быть покинутыми ими. Периодическое возрождение Ирана, на этот раз при шахе Тахмаспе, но на самом деле под управлением Надир-шаха, поставило русских перед выбором: провести широкомасштабную кампанию, чтобы сохранить свои позиции, или уйти. Преемники Петра решили отступить. По договору 1732 года русские отказались от всех своих полномочий к югу от реки Куры. Три года спустя Надир-шах оттеснил их войска к линии Терека. На протяжении 1730-х, 1740-х и 1750-х гг.

Незадачливые грузинские княжества Имеретия и Картели тщетно взывали о помощи. Русские продолжали отказывать им, опасаясь, что султан выпустит крымских татар на их незащищенную понтийскую границу. Пройдет еще полвека, прежде чем русские смогут силой войти на Южный Кавказ.

Тем временем борьба между османами и иранцами продолжалась до самой смерти Надир-шаха в 1747 году. В результате его энергичной кампании османы были изгнаны с Южного Кавказа, что позволило его восточно-грузинскому клиенту начать строительство грузинского государства. Но грабежи иранцев продолжали нарушать экономическую жизнь Грузии. Правителям Грузии становилось все более ясно, что их лучшая надежда на стабильность и постоянное возрождение лежит на севере. К несчастью для них, возвращение русских в регион на протяжении большей части XVIII века было отмечено постоянными разочарованиями и предательствами. Самым долговременным религиозным последствием трехсторонней борьбы за Кавказ стало распространение воинствующего ислама. В 1717 году султан Мурад IV, очевидно, разрешил и поощрил проникновение ордена накшбанди на восточный Кавказ под контролем Османской империи. Постепенно они завоевали часть чеченского, дагестанского и черкесского населения. Эти обращения имели серьезные последствия, когда русские попытались завоевать Северный Кавказ в первой половине XIX века.

девятнадцатого века.

Русское наступление

Продвижение России на Кавказский перешеек набрало обороты в правление Екатерины II. Ее политика, вдохновленная и сформированная князем Потемкиным, строилась на двух уровнях. К северу от гор его целью было умиротворение и инкорпорация племен; к югу от гор - решение проблем сложной границы путем изгнания османов и иранцев и консолидации грузинского и армянского государств под российской опекой. Религиозная солидарность никогда не была самоцелью.

Защита христианского населения со стороны России была в высшей степени конъюнктурной и никогда не допускала вмешательства в политику государства.

Потемкин действовал против кабардинцев на северо-востоке более планомерно, чем любой из его предшественников. Он стремился укрепить оборону Кавказской линии, чтобы защитить русские поселения от нападений как османов, так и горцев. Он убедил Екатерину нанять бывших "верных" запорожских казаков для формирования Черноморского отряда, чтобы помочь османам на дунайской границе. В 1792 году они были переселены на правый берег Кубани в рамках стратегии Потемкина по созданию Черноморской кордонной линии против постоянных набегов черкесов. Их численность пополнялась за счет большого притока легальных и нелегальных мигрантов из приграничных районов, простиравшихся от Литвы и Польши до Украины. Как и в прошлом, помещики пытались вернуть беглых крепостных, в то время как местные чиновники отвергали некоторые из их требований, считая их преувеличенными. Среди переселенцев было много нерусских, в том числе евреи, румыны, греки, турки и татары. В 1808 году, в ходе одной из типичных смен подданства пограничниками, 500 бывших запорожских казаков вернулись из Османской империи, куда они перебрались после отмены Сечи, чтобы поселиться на Кубани в качестве колонистов.

Потемкин строил новые крепости, гарнизонировал их отставными солдатами и расселял вокруг них государственных крестьян. Он раздавал земельные пожалования обедневшим дворянам. Многие кабардинцы в ответ бросили колья и ушли на османскую территорию или в отдаленные горные районы. Под давлением большого количества русских войск и в отсутствие альтернативного внешнего источника поддержки другие предпочли заключить мир. В соответствии с пограничным стилем подчинения кабардинские вожди должны были принести клятву верности, платить дань, обеспечивать русские войска скотом и продовольствием. Они обязались не выступать против поселения своих соплеменников на Кавказской военной линии. Русские использовали эту возможность для поощрения миграции на русскую сторону в целях укрепления единства и ослабления враждебности кабардинской элиты.

Только в начале 1780-х годов Екатерина окончательно распространила свой протекторат на Грузию. Стратегическим ключом к продвижению России стала крепость Владикавказ. Основанная в 1784 году как северная конечная точка Военно-Грузинской дороги, она стала образцом для строительства опорных пунктов, вокруг которых кабардинцы, а затем осетины могли переселяться под защиту Российской империи.166 Военно-Грузинская дорога была построена через горы, чтобы обеспечить стратегическую и торговую связь между российской территорией и охваченной войной Грузией. Но даже Екатерина обнаружила, что русские не могут выполнить свои обязательства перед Грузией под давлением османов, оккупировавших западный берег Черного моря. Эвакуация войск в 1787 и в 1797 годах привела к жестоким карательным вторжениям иранцев.

Придя к власти в Иране, новая династия Каджаров стремилась восстановить границы, существовавшие в период расцвета династии Сефевидов, включая Южный Кавказ. Их летописцы интерпретировали походы первого из каджарских шахов, Ага Мухаммед-хана, как восстановление "естественных границ Ираншахра", под которыми подразумевались не только кавказские ханства, но и княжества Афганистана, Средняя Азия, провинция Османского Ирака, все курдские области и острова Персидского залива.

Впервые столкнувшись с русскими в 1781 году, Ага Мухаммед-хан вытеснил их с торговой базы, созданной ими на юго-восточном побережье Каспия. В течение пяти лет он дважды вторгался в провинцию Гилан, правитель которой поддерживал торговые отношения с Россией. Заняв Тегеран и сделав его своей столицей, он переместил центр власти в Иране ближе к своей племенной родине на северо-западной границе и дал понять, что намерен сосредоточить свои военные операции на Южном Кавказе. Ага Мухаммед обратился к Грузии с претензией на принадлежность к Сафавидскому наследию: "Поскольку большинство провинций Персии перешли в наше владение, вы должны, согласно древнему закону, считать Грузию частью империи..."Его кампания на Южном Кавказе в 1795 году посеяла ужас среди христианского населения Грузии и Армении. Он занял, разграбил и сжег Тифлис. Грузинский царь Ираклий II обратился за помощью к Екатерине II. Озабоченная делами в Польше и перспективой войны с Османской империей, Екатерина одобрила лишь ограниченную интервенцию с указанием командующему В.А. Зубову "не давать Оттоманской Порте повода к беспокойству и тревоге". У русских не было средств и, возможно, желания проводить аннексионистскую политику. Зубов проследовал по маршруту кампании Петра Великого вдоль побережья Каспия, чтобы продемонстрировать заинтересованность России в защите своих торговых интересов и сохранении Южного Кавказа от господства как каджаров, так и османов.

Павел I разработал более последовательный план российского влияния на Южном Кавказе, направленный на создание федерации государств, находящихся под защитой России, что избавило бы ее от военного вмешательства в дела региона. Это оказалось нереальным. Противоречия между мусульманскими ханствами и между ними и христианским населением не могли быть урегулированы без форс-мажорных обстоятельств извне, а русские по-прежнему не желали их предоставлять. Каджары не проявляли подобной снисходительности. Используя раздробленность местной власти, Ага Мухаммед-хан возобновил свои вторжения. После его убийства его преемник, Фатх Али-шах, продолжал давить на Грузию, чтобы она подчинилась иранскому правлению. Павел I, вынужденный подчиниться, дал разрешение на включение Грузии в состав Российской империи, но согласился сохранить царя. Договоренность была нарушена, когда Георгий XII, последний грузинский царь, умер, а на Павла было совершено покушение. Осенью 1801 года новый царь, Александр I, упразднил царствующую династию, следуя совету главного администратора Кавказа генерала К.Ф. Кнорринга, который считал, что грузины неспособны к самозащите и управлению.

Трудности интеграции Грузии в империю имеют некоторое сходство с польским случаем, хотя сопротивление в Грузии было не таким сильным и хорошо организованным. Грузинское дворянство, как и польское, традиционно пользовалось гораздо большими привилегиями, чем их российские сородичи. И, как и поляки, они могли похвастаться долгой историей независимости вопреки страшным трудностям, которые порой были близки к тому, чтобы одолеть их. Христианство пришло в Грузию раньше, чем в Россию, и к моменту вхождения Грузии в состав империи церковь была автокефальной. Длинная литературная традиция восходит к средневековому периоду, и грузинская элита в конце XVIII века поддерживала связь с парижскими тенденциями. Российские попытки интегрировать дворянство, как и в Царстве Польском, были непостоянными и в еще большей степени зависели от личных предпочтений российских военных администраторов на местах. Чтобы упрочить свое правление, русские признали феодальные права грузинских дворян и кооптировали их в российское дворянство. Несмотря на некоторые признаки недовольства, вызванного утратой экономических и политических привилегий, большинство представителей дворянской элиты воспользовались возможностью поступить в российские университеты и на государственную службу. В 1820-х и 1830-х годах в нескольких грузинских периодических изданиях наблюдался скромный литературный ренессанс. Лишь немногие из них были привлечены либеральными настроениями и установили личные контакты со ссыльными декабристами на Кавказе.

В отличие от Королевства Польского, местные военачальники на Кавказе часто пользовались удаленностью от центра и трудностями коммуникации, чтобы предпринимать самостоятельные действия. Фирузе Мосташари охарактеризовал две тенденции среди этих царских администраторов: "интеграционисты", стремившиеся к быстрой и насильственной ассимиляции пограничных районов Кавказа, и "локалисты", которые признавали важность местных обычаев и традиций, действовали более осторожно и рассудительно, двигаясь к той же цели. Генерал князь Павел Цицианов (Цитишвили), русский грузинский дворянин, носивший титулы инспектора Кавказской линии, главного администратора Кавказа и военного губернатора Астрахани (1802-1806), был ужасающим примером интеграциониста, очерняя мусульманское население как "вероломных азиатских мерзавцев". В отличие от него, барон Григорий Розен, главный администратор с 1831 по 1837 год, выступал за сотрудничество с мусульманской местной элитой.

Когда в 1830 году Паскевич перешел от локалистской к интегралистской позиции, он начал русификаторскую политику. Замена грузинских администраторов на русских в гражданской бюрократии спровоцировала в начале 1830-х годов заговор среди небольшого, но выдающегося числа дворян. В отличие от современного польского восстания, это был дилетантский заговор, изолированный от остального населения и быстро раскрытый. Наказания были мягче, чем для поляков, в основном в виде ссылки в отдаленные районы империи. Некоторые из заговорщиков впоследствии стали видными поэтами грузинского романтического движения. Среди них были Александр Чавчавадзе, который оплакивал потерю независимости Грузии, воспевая героическое прошлое страны; Григол Орбелиани, ставший генерал-адъютантом и на короткий период наместником Кавказа; Вахтанг Орбелиани, еще один скорбящий о потере независимости; и драматург Г. Эристави, который прославил подъем городского торгового класса. Они послужили источником вдохновения для национальной школы, которая питала грузинских популистов и марксистских рево-люционеров в конце XIX века.

Приняв решение об аннексии Грузии, Александр I был полон решимости закрепить ее восточный берег в Дагестане и северном Азербайджане. Он предложил модифицированную версию федеративной схемы Павла, чтобы привлечь на свою сторону местные мусульманские ханства вдоль побережья Каспия. Его инициатива не смогла нейтрализовать то, что быстро превращалось в сложное и яростное сопротивление российскому проникновению в регион. В течение двух лет после аннексии вдоль Военно-Грузинской дороги вспыхнули восстания осетин; в Грузии возникла дворянская фронда, которую поддерживали члены королевской семьи и десятки грузинских князей в изгнании в Иране.

Александр поддержал мнение своих военачальников о том, что иранцы вероломны, хитры и неполноценны, и их необходимо вытеснить с Южного Кавказа. Он уволил генерала Кнорринга как слишком примирительного и заменил его князем Цициановым, который предпринял ряд инициатив по укреплению стратегических позиций России. Он улучшил Военно-Грузинскую дорогу и оказал давление на местных ханов в Северном Азербайджане, чтобы они признали российский сюзеренитет. Сопротивление его произвольным и зачастую жестоким мерам, стратегически оправданным, какими бы они ни были, распространилось среди местных мусульманских ханств. Оказавшись между двумя могущественными соседями, они тщетно пытались разыграть Иран против России в рамках проверенной временем пограничной тактики.

Встревоженный политикой России и распространением осетинского восстания, шах объявил войну в 1804 году, провозгласив, что Кабарда, Осетия, Ингушетия и Чечня должны принадлежать Ирану. После начала военных действий он обратился за поддержкой к народам региона. Мусульманские ханы Каспийского побережья перешли на сторону Ирана, но не смогли убедить горцев Дагестана последовать за ними. Османы, видя возможность отвлечь русских от Данубийского фронта и восстановить свое влияние в пограничных районах Кавказа, послали агентов, чтобы взбудоражить племена в Кабарде. Вскоре после того, как русские вступили в бой с иранцами, в 1806 году османский султан объявил войну. В борьбе за кавказские пограничные земли Россия столкнулась одновременно с двумя соперниками, которых поочередно поддерживали Франция и Великобритания, что отражает изменение констелляции европейских альянсов во время наполеоновских войн.

Россия вышла из потенциально опасной ситуации со значительными успехами, в основном благодаря своему военному превосходству над османскими и иранскими войсками, которые еще не завершили реформирование армии по европейскому образцу. Свою роль сыграло и запоздалое и неохотное посредничество англичан. Лондону было необходимо, чтобы русские направили все свои силы на сопротивление Наполеону в его окончательной попытке захватить господство в Европе. Бухарестский договор 1812 года и Гюлистанский договор 1813 года закрепили позиции России на обоих берегах Кавказского перешейка. В Бухаресте османы смирились с потерей Бессарабии и ряда крепостей на понтийской границе.

В конце концов они согласились признать суверенитет России над Грузией, Имеретией, Мингрелией и Абхазией, а русские согласились вернуть захваченные ими в ходе войны Анапу, Поти и Ахалкалаки. Хотя османские правители не примирились с этими потерями, они больше никогда не угрожали позициям России на Южном Кавказе.

По Гюлистанскому договору России были переданы северные ханства Азербайджана, включая Баку, который должен был стать центром российской нефтяной промышленности в XIX веке, и прибрежная полоса с ее важными плантациями шелка и чая. Иран также признал российский суверенитет над Дагестаном. Договор также давал русским исключительное право держать военные корабли на Каспии и открывал иранские гавани для русских торговых судов. Таким образом, мечта Петра I о великой торговой артерии, протянувшейся от Балтики до Каспия, была реализована спустя столетие. Но новая сухопутная граница с Ираном оставалась плохо охраняемой и пористой, накапливая проблемы на будущее.

В результате аннексии в состав империи вошло еще больше мусульман, а также незначительное армянское христианское население Карабаха, что создало потенциальный этнический конфликт в южнокавказском пограничье России. В 1840-х годах имперская администрация укрепила традиционные привилегии местной мусульманской элиты и частично восстановила их конфискованную собственность. Кооптация осуществлялась за счет крестьянского населения, как христианского, так и мусульманского, которое находилось в экономической зависимости от своих бывших иранских и турецких помещиков. По иронии судьбы, российские администраторы породили некоторые из тех же этнических и социальных противоречий между мусульманскими помещиками и христианскими крестьянами, которые возникли при османских администраторах в Румелии. Колонизация стала второй рукой имперского правления на Южном Кавказе. Планы по расселению казаков на иранской границе появились еще в 1830-х годах. К 1866 году в регионе насчитывалось более 31 000 русских. В 1880-х годах правительство начало захватывать пастбища кочевых племен и селить на их землях русских. Пик колонизации пришелся на период наместничества князя Г.С. Голицына (1896-1904 гг.), когда армянские и мусульманские помещики были отторгнуты в пользу русских.

Гюлистанский договор мало повлиял на то, что шах и правящая элита Ирана продолжали рассматривать Грузию как неотъемлемую часть Ираншахра. Аннексия Россией последних оставшихся независимых мусульманских ханств Восточного Кавказа была воспринята ими как угроза иранскому достоинству и безопасности. Их взгляды наиболее ярко проявились в одном из великих произведений иранской эпической поэзии, в котором борьба за кавказское пограничье рассматривалась как борьба двух цивилизаций. Автором был Мирза Абдул-Квасим Каим-Макам Фарахани, высокопоставленный правительственный чиновник, выходец из старинной сефевидской бюрократической семьи, которая способствовала внедрению персидских административных и литературных традиций в Каджарское государство и двор, особенно в Азербайджане. Его часто повторяемая фраза "Русские вторглись в "Охраняемые владения"" - так называлась страна в каджарский период - стала, по словам историка Аббаса Аманата, "почти лозунгом защиты родины", и в частности ее азербайджанских рубежей. Поэт-государственник ассоциировал русских с двумя легендарными варварскими племенами - Гогом и Магогом, стремящимися опустошить землю. Выступая против них, Каим-макам предлагал инно-вативный подход к джихаду. В зависимости от обстоятельств, долг государства, в частности азербайджанского пограничного правительства, состоял в том, чтобы "действовать как стена Искандара" (Александра Македонского) или "нападать как лев ".

В 1826 году Фатх Али-Шах выбрал последний курс, подстрекаемый амбициозным наследником Аббасом Мирзой. Правящая элита рассчитывала на усовершенствованную армию, частично подготовленную французскими и британскими офицерами. Иранцы также понимали, что международное положение России было уязвимым. Ее переговоры с Портой достигли деликатной стадии по целому ряду вопросов, возникших из-за споров о толковании Бухарестского договора в отношении Дунайских провинций, Сербии и Черноморского побережья. Кроме того, англичане субсидировали иранцев, активно поощряя их к сопротивлению российскому дипломатическому давлению с целью урегулирования спорных пограничных вопросов. Новый царь Николай I (1825-1855) был потрясен восстанием декабристов. Кавказская армия была занята подавлением восстания в Чечне. Власть России над ханствами также была далеко не безопасной.

Иранцы были убеждены, что пришло время восстановить свои позиции на Южном Кавказе. Как только армия Аббаса Мирзы пересекла границу, в трех ханствах вспыхнули антирусские восстания.

Несмотря на несколько первых успехов, иранское наступление застопорилось. Соперничество между племенами и нарушение военной дисциплины привели к катастрофическому поражению. В России вновь возникли разногласия по поводу ведения войны между более осторожным Нессельроде и командующим армией генералом Паскевичем, фаворитом Николая I. Паскевич хотел занять пограничные провинции Иранского Азербайджана, но не для того, чтобы аннексировать их, а для того, чтобы получить от Ирана большую компенсацию. Он также выступал за присоединение Ереванского и Нахичеванского ханств. Одержав победу, русские в итоге пошли на компромисс. Туркманчайский договор 1828 года стал для России в ее борьбе за пограничные земли с Ираном таким же решающим решением, каким был Кючук-Кайнарджийский договор в ее борьбе с османами.

Договор предусматривал передачу России Ереванского и Нахичеванского ханств. Иран должен был в течение шести месяцев выплатить компенсацию, иначе он должен был отдать России все ханства Азербайджана. Субсидия была выплачена благодаря займу англичан, которых все больше беспокоило продвижение России на берег Индии. Пограничная линия, разделившая Азербайджан, имела, тем не менее, стратегическое значение. Договор имел долгосрочные экономические и политические последствия. Лишившись некоторых из своих наиболее продуктивных провинций, иранское правительство было вынуждено принять ряд финансовых мер, которые привели к дальнейшему обнищанию крестьянства и разорению значительной части городского населения. Особенно сильно пострадал центр иранского Азербайджана Тебриз, ставший в 1840-х годах центром религиозной фракции-ализма.

Хотя Туркманчайский договор фактически изгнал Иран из его последнего плацдарма на Южном Кавказе, иранцы, похоже, что-то урвали. Русские признали право наследного принца Аббаса Мирзы на престол. Однако и здесь не обошлось без подвоха. Гарантируя наследственную линию, Россия получала повод, если не право, вмешиваться в иранскую политику на самом высоком уровне. Слабые отголоски Польши XVIII века могли быть услышаны теми иранцами, у которых хватило ума забеспокоиться.

Демографические и экономические последствия войны имели еще большее значение для будущего кавказского пограничья России.

После поражения Ирана более 40 000 армян-христиан выехали из Ирана на территорию России, хотя это означало для них значительные финансовые потери. Эмиграция была частью русского плана, одобренного Паскевичем и разработанного известным дипломатом-поэтом А.С. Грибоедовым, по закреплению региона за Россией. Паскевич приказал поселить большинство из них в присоединенных ханствах Ереванском и Нахичеванском, "по особенному желанию обеспечить здесь рост христианского населения". Других он определил в Карабахский округ на севере Азербайджана. Поскольку в Нахичеване не было достаточного количества государственных земель, большая часть армян оказалась там же. Тем не менее, имперское правительство оставило Карабах за пределами армянской провинции. Это был расчетливый шаг, подкрепленный административными реорганизациями внутренних границ в 1840, 1844, 1849, 1862, 1868, 1875 и 1880 годах, призванными сдержать региональный и этнический сепаратизм и не позволить какой-либо национальности стать "преобладающим большинством в любой крупной провинции".

Когда после войны 1828 года неизвестное число мусульман-суннитов ушло в Османскую империю, азербайджанские жители ха-натов неожиданно оказались в меньшинстве.185 Разговоры о том, как примирить армянских переселенцев с мусульманами, были записаны Грибоедовым, который позже был убит в Тегеране. Он не зря задавался этим вопросом. Армянский анклав в Азербайджане оказался еще одной этнической бомбой замедленного действия на пограничных территориях, ожидавшей взрыва, как это было в 1905, 1918-1920 и снова в 1992 годах. В конце века русские также разочаровались в армянах как христианском оплоте против ислама, обвиняя их в экономической эксплуатации грузин и встревоженные их растущей националистической агитацией. Туркманчайский договор также стал вехой в борьбе за кавказские пограничные территории, положив конец угрозе создания общего ирано-османского фронта против русских. Не успел договор быть подписанным в 1829 году, как Николай I приказал оккупировать придунайские княжества, начав тем самым Русско-турецкую войну. Обессиленные иранцы сохраняли нейтралитет. Другим непредвиденным результатом договора стал поворот Каджаров к их транскаспийской границе, где они искали компенсации за свои потери в Азербайджане путем возвращения потерянной провинции Герат. Это, как мы увидим, втянуло бы их в длительный конфликт с англичанами.

Завоевание Россией Южного Кавказа не могло быть закреплено без закрытия границы с Северным Кавказом. К северу от горной цепи русское наступление на османов, в котором иранцы принимали лишь косвенное участие, было вынуждено иметь дело с высоковоинственным пограничным обществом, сложившимся между терскими казаками и горскими народами (кабардинцами, чеченцами и др.). Только в 1824 году российское правительство официально зачислило терских казаков в армию, обязав их платить налоги и нести службу. Когда им пришлось участвовать в регулярных походах против горцев, дезертирство стало серьезной проблемой. В 1840-х годах горские вожди, в частности легендарный Шамиль, награждали казаков-дезертиров важными должностями в военных частях, особенно если те принимали ислам. Российские власти на собственном опыте убедились в недоверии как к своим казакам, так и к вспомогательным подразделениям, набранным из горцев, находившихся под их номинальным сюзеренитетом. Их политика по укреплению и консолидации Кавказской военной линии была непоследовательной на двух уровнях. Во-первых, они колебались между поощрением и противодействием заселению региона крестьянами и диссидентскими религиозными группами. Затем они чередовали терпимость и репрессии по отношению к обычаям и религиозным верованиям горцев.

На Северном Кавказе Россия проводила ту же колонизационную политику, которая позволила ей укрепить свои позиции на сопредельных рубежах Понтийской степи и Закаспийской области. Заселяя и защищая земледельческое население, занимавшееся смешанным хозяйством, правительство достигло своей цели - сделать Северный Кавказ самодостаточным по зерну. До этого казаки были вынуждены полагаться на торговлю с горцами, которые снабжали их сельскохозяйственной продукцией. На протяжении нескольких столетий их экономическая взаимозависимость поддерживала политическую ситуацию в равновесии. В 1840-1850-х годах, когда на Северном Кавказе появилось достаточное количество государственных крестьян, регион смог обеспечить крепости и казачьи станции, а также вооруженные силы резидентов. Обменная экономика перестала быть жизнеспособной, горцы стали сверхпроцветающими. В течение следующих двух десятилетий русская армия с казаками на буксире подавила их сопротивление, закрыв Кавказскую военную границу.

Идеологические истоки сопротивления российскому завоеванию и закреплению на Северном Кавказе стали предметом научного исследования.

Традиционный взгляд, инициированный русскими историками XIX века и воспроизведенный по разным политическим причинам в XX и XXI веках, подчеркивал роль политико-религиозного движения Накшбанди, якобы воинствующего братства в суннитской традиции (называемого русскими мюридизмом). Критики утверждают, что эта характеристика является продуктом царского и советского империализма и западного ориенталистского взгляда, опосредованного, как это ни парадоксально, надеждами холодной войны на его обновление в борьбе с советской властью. Как бы то ни было, горцы были проникнуты духом эгалитаризма, преданностью своим военным лидерам и мессианскими ожиданиями. Они упорно сражались против русских. Из их рядов вышли лидеры Великого чеченского восстания 1825/ 6 года и тридцатилетнего газавата (священной войны), завершившегося поражением Шамиля в 1860 году.

Завоевание северокавказского пограничья было делом длинной череды российских военных проконсулов, которые воспринимали свою миссию как стратегическую и цивилизационную. Наиболее представительной фигурой в этом предприятии был фельдмаршал князь А.И. Барятинский, наместник Кавказа (1857-1862), человек, чья политика сломила хребет восстанию мюридов и привела к пленению Шамиля. Протеже князя Михаила Воронцова и орденоносный герой кавказских походов, Барятинский вынашивал амбициозные планы по ассимиляции кавказских народов. Он предлагал создать реформированную местную бюрократию, религиозный орден крестоносцев в союзе с Армянской церковью, Транскаспийскую торговую корпорацию, чтобы противостоять британцам в Иране, и железную дорогу, соединяющую Тифлис с центральными провинциями. Последняя, по его словам, "освободила бы руки России и сделала бы ее хозяином в Азии". Тогда армия сможет "обрушиться, как лавина, на Турцию, Персию и дорогу в Индию". Барятинский опережал мнение в Петербурге.

Администрация продвигала людей и идеи, которые способствовали формированию импирического правления и в Транс-Каспии.

Барятинский проводил демографическую политику, сочетая переселение казаков с изгнанием мусульман, чтобы обезопасить и стабилизировать границы. В рамках реорганизации Кавказской военной линии в 1861 году он набирал переселенцев из черноморских казаков. Он надеялся таким образом стимулировать сельское хозяйство и производство на Черноморском побережье. Поначалу казаки сопротивлялись переводу, опасаясь, что переход в регулярную армию приведет к потере привилегий, дарованных Екатериной II. Их успокоили уступки в виде земельных пожалований в наследственное владение. Барятинский также приказал изгнать мусульманское население из района за Кубанью. Он опасался, что во время войны они будут представлять потенциальную угрозу для тыла русской армии, и эта мера предосторожности оправдала себя во время Русско-турецкой войны 1877/8 гг. Он вынашивал фантастический план использования Шамиля для помощи в переселении, уговаривая османского султана предоставить ему для этой цели пустующие земли в Анатолии. Будучи большим поклонником своего соперника, Барятинский заверил царя, что Шамиль организует и дисциплинирует эмигрантов, которые в противном случае будут "брошены на произвол судьбы". Расчищенные низменности Кавказа могли быть затем полностью колонизированы казаками. Этническая чистка с душой! План так и не был реализован.

После подавления восстания мюридов начались локальные восстания в Чечне, Ингушетии и Дагестане. Они не имели организационного центра, но это не облегчало их подавление. В период с 1859 по 1877 год только в Дагестане произошло восемнадцать восстаний против российской власти. Последнему из них предшествовала деятельность османских агентов, обещавших помощь в джихаде. Среди них был сын Шамиля, ставший генералом в османской армии. С началом Русско-турецкой войны слухи о наступлении османской армии вызвали партизанскую войну. К счастью для российских властей, большая часть бывшей военной элиты горцев осталась верна империи и даже участвовала в подавлении восстаний. Этот инцидент продемонстрировал как силу, так и слабость имперского правления. Политика уступчивости привлекла на свою сторону важные элементы местной элиты. Регулярная армия была слишком сильна для бельцов, которым не хватало такого вождя, как Шамиль. Им также не хватало сплоченности и общей программы, и они не могли координировать свои атаки. Однако восстания усилили опасения российского правительства, что заставило его отказаться от политики, разрешавшей местное самоуправление.

После восстания несколько тысяч повстанцев были сосланы во внутренние губернии России. После восстания несколько тысяч мятежников были сосланы во внутренние губернии России. Горькие воспоминания сохранились в героях и хрониках народной культуры; Александра II помнили не как царя, освободившего крепостных, а как безжалостного деспота. Русские склонны помнить завоевание иначе, взращивая романтические и литературные легенды, сравнимые с теми, которые прославили британцы в Индии. Завоевание Россией Северного Кавказа сопровождалось выселением за границу или изгнанием большого числа мусульман. За первые восемьдесят лет XIX века примерно 180 000 абхазов и других малочисленных племенных народов переселились или были изгнаны в Османскую империю, причем большие волны пришлись на два всплеска - в 1864 году и после русско-турецкой войны 1877/8 годов. Их место заняли мегрелы, которых русские и грузины считали "такими же русскими, как и Москвичи".

К 1860-м годам кавказские границы как к северу, так и к югу от гор были закрыты. Господство России в регионе казалось обеспеченным. Но забота о внутренней безопасности красной нитью проходила через российскую политику во второй половине XIX века, особенно в свете сильного влияния иранских шиитских уламов на местное население. Политика России в отношении мусульманского населения пограничных районов Северного Кавказа была непоследовательной и зависела от региональных различий, личных предпочтений наместников, взглядов центральной бюрократии, включая Святейший Синод, и уровня сопротивления мусульманских мулл. До конца XIX века российские власти проводили политику терпимости, обращения и бюрократической кооптации суннитских уламов с целью стабилизации ситуации в регионе.194 Однако ни одна из этих стратегий не оказалась полностью эффективной для обеспечения покорности мусульманского населения. В двадцатом веке северокавказское пограничье было охвачено четырьмя крупными кризисами, в которые были вовлечены как царское, так и советское правительства: две революции 1905 и 1917-1921 годов, Вторая мировая война и распад Советского Союза. Это наследие продолжает оказывать сильное влияние на жизнь региона и в XXI веке.

Транс-Каспий

Транскаспийский регион (часто называемый Центральной Азией) сливается на западе с Кавказским перешейком, северным и южным берегами Каспия, а на востоке с Внутренней Азией у гор Алтая и Тяньшаня. В физической географии региона на севере преобладают казахские степи, на юге - пустыни Кара-Кум и Кызл-Кум, а также великие оазисы Самарканда, Хивы и Бухары, орошаемые двумя крупными речными системами - Сырдарьей и Амударьей (Оксус), впадающими в Аральское море. Четкого физического барьера, разделяющего кочевников и оседлое население, не было. После арабского завоевания в VIII веке кочевники пустыни и оазисные народы Трансоксении были включены в состав сменявших друг друга монгольской и тюркской империй.

Начиная с монгольского нашествия, которое было разрушительным, Транс-Каспий пережил долгий период природных и техногенных катастроф, которые сократили его население и истощили ресурсы. Вспышка и быстрое распространение чумы в XIV веке, по-видимому, стали демографическим бедствием, от которого регион медленно оправлялся. К началу XVI века регион распался на соперничающие ханства. Великие города оазисов, такие как Самарканд, Хива и Бухара, которые процветали как посредники в международной караванной торговле, начали терять свое процветание. Они страдали от конкуренции с переходом от сухопутных маршрутов к морской торговле, что стало первым этапом западноевропейской торговой экспансии в Красное море и Индийский океан. Купцы Аральского бассейна (Трансоксании) были оттеснены на второй план. Торговля становилась все более локальной. Высоко ценимые навыки городских ремесленников были полузабыты, а городское население городов-оазисов переживало длительный упадок. По мнению русского востоковеда В. В. Бартольда, результатом этого стало возвращение общества к более ранней, простой структуре, организованной вокруг помещиков, крестьян и чиновников. Наступила феодальная реакция, когда местная знать боролась за контроль над землей и стадами.

Однако не стоит недооценивать жизнеспособность степного народа. В XVI и XVII веках были предприняты две последовательные попытки племенными конфедерациями для создания кочевых империй: во-первых, Шайбанидами в Трансоксании и, во-вторых, Джунгарским ханством в Восточном Туркестане. Они были окончательно разгромлены и уничтожены Сефевидами и Цинами, но только после длительного и упорного сопротивления.

Шайбаниды, Сефевиды и Моголы

В середине XII века последняя попытка подчинить транскаспийскую границу единой власти привела к великой трехсторонней борьбе, в которой ни один из участников не смог одержать верх. Племя шайбани объединило двадцать четыре других тюркских племени, первоначально населявших северо-западную Сибирь, в федерацию под харизматическим руководством Абул-Хайра, "не преуспевшего Дженгиз-хана", по словам Рене Гроссе. Они стали известны как узбеки, но это название, как и многие другие, применявшиеся впоследствии к сложным образованиям племенной лояльности, скрывало крайне неоднородную этническую смесь. Когда Абул-Хайр возглавил свою великую экспедицию в оазисы Аральского пограничья, его раздробленная конфедерация распалась. Отколовшиеся племена, называвшие себя казаками, что означает "люди, свободные, как птицы", выступили против него, разгромили его войска и разошлись по степи, чтобы преследовать узбеков с тыла. (Русские называли этих казаков киргизами или киргиз-кайсаками, что является корнем слова "казак", но, хотя в XVIII веке они окончательно перешли под контроль России, им удалось сохранить свое первоначальное название, и сегодня они известны как казахи). Внук Абул-Хайра, Мухаммед Шайбани, вернул узбекские богатства. Благочестивый мусульманин-суннит, хорошо образованный и наделенный лингвистическими и художественными способностями, он взял за образец легенды об Александре Македонском. Как религиозный лидер он стремился обратить в свою веру язычников-казахов и сломить власть шиитских иранцев. Как государственный строитель он стремился остановить экономический упадок, возродить искусство и преодолеть политическую раздробленность Трансоксании. К 1503 году он завоевал все крупные оазисы, после чего был убит в Мерве на границе только что укрепившейся империи Сефевидов. Но на этом борьба не закончилась.

В борьбе за пограничные территории Закаспийского региона узбеки-шайбаниды и иранцы-сафавиды в своих усилиях по созданию государства разделяли ряд сходных черт. Однако Шайбаниды были еще менее успешны, чем их соперники-сефевиды, в интеграции кочевых и оседлых культур своего царства. Часть племенной федерации оставалась сильно привязанной к кочевому образу жизни. Династы и их последователи сделали Бухару своей столицей и начали приобретать земельные владения, хотя им не удалось восстановить великие литературные и художественные традиции оазисов. Для создания жизнеспособного государства им было необходимо сохранить лояльность племен, которые поставляли им своих лучших воинов; но соплеменники также были источником нестабильности. Городские группы оставались культурно и этнически отличными от кочевого узбекского населения и даже получили другое название в местном языке. Их называли сартами - термин, который впоследствии стал применяться ко всему оседлому населению. Шайбанидские правители все чаще использовали термин "узбек" в качестве уничижительного, чтобы обозначить анархию и беспорядок, имея в виду кочевников, которых они не могли контролировать. Глубокие культурные и социальные разногласия внутри государства Шайбанидов в конечном итоге подорвали его стабильность настолько, что крупное военное поражение могло разрушить его основы.

В течение последующих 200 лет Сефевиды, Шайбани и Моголы вели трехстороннюю борьбу за пограничные территории Закаспия. Ни один из них не смог установить контроль. Проблема была привычной для строителей государств в зонах осколков. Два конфликта иллюстрируют сложность региональной, религиозной и этнической смеси на транскаспийской границе; первый произошел между узбеками и иранцами в сефевидской провинции Астарабад; второй - дальше на восток, где узбекские ханства граничили с афганскими племенными конфедерациями.

Население Астарабада было преимущественно суннитским, в отличие от остальной части Ирана, и имело тесные связи со своими узбекскими единоверцами по ту сторону границы. Местная купеческая элита и племенные группы, пришедшие из Прикаспийских степей, сопротивлялись административной централизации сефевидской провинциальной правящей элиты, состоявшей из шиитских семей кызылбашей. С другой стороны границы узбеки часто выступали в поддержку своих единоверцев-суннитов. Крестьянство, оказавшееся посередине, было недовольно, страдая от чрезмерных налогов и погромов в ходе пограничных войн. На почве этих разнообразных социальных недовольств с начала XVI до середины XVIII века в провинции произошло пять крупных восстаний. По мере разрушения общественного порядка восставшие элементы раскалывались и обрушивались друг на друга. Хотя ни одно из этих восстаний не достигло своих целей, оно способствовало развалу центральной власти на всем протяжении транскаспийской границы от Южного Кавказа до границ могольской Индии. Вторая арена трехсторонней борьбы между узбекскими Шайбанидами, иранскими Сефевидами и индийскими Моголами раскинулась на запретной территории полупустыни, бесплодных холмов и высоких гор, населенных одним из двух самых этнически неоднородных народов евразийского пограничья (второй - Кавказ). Современный Афганистан занимает большую часть этой территории.203 Благодаря своему стратегическому положению на пересечении торговых и захватнических путей с севера на юг, он на протяжении тысячи лет подвергался периодическому насилию.В конце XVI века Сафавиды и Моголы разделили регион после того, как шах Аббас положил конец амбициям Шайбани своей великой победой над ними при Герате. Хотя узбеки больше никогда не могли угрожать Ирану, они продолжали преследовать могольские гарнизоны.

В котле этой трехсторонней борьбы афганские племена прибегли к своей традиционной форме сопротивления более могущественным внешним врагам. Они заключили союз сначала с одним, а затем с другим из двух основных соперников. Хотя Сефевиды и Моголы использовали свою превосходящую силу и военную тактику, чтобы оккупировать страну, они не смогли стабилизировать границу или умиротворить племена. Превосходные технологии, как многим предстояло узнать, не гарантируют господства над многочисленными афганскими племенами. Не подчиняясь игу единства, племена подняли ряд восстаний против оккупантов. К 1670-м годам Моголы после неоднократных попыток закрепить за собой северную часть страны окончательно отказались от этого. У Сефевидов дела обстояли еще хуже. Их эксплуататорская финансовая и нетерпимая религиозная политика вызвала восстание племени гильзаев, которые были мусульманами-суннитами. В ходе серии кровавых кампаний в первой четверти XVIII века они неоднократно наносили поражения королевским войскам, заняли Исфахан в 1722 году и погрузили Иран в четырнадцатилетнюю анархию.

Как мы уже видели, ни один из харизматичных вождей-воинов XVIII века, ни Надир-шах, ни Ахмад-шах Дуррани, не смог включить эти пограничные транскаспийские земли в стабильную династическую империю. Лишь в 1880-х годах некоторые из ее составных частей - Кабульское, Кандагарское и Гератское ханства - были объединены в государство.

История этого небольшого региона представляет собой самый экстремальный пример сопротивления внешнему контролю со стороны культурно разнообразного, этнически смешанного населения, организованного по племенному принципу и проживающего в труднодоступной местности. Те же условия препятствовали созданию централизованного и стабильного государства. Но в Трансоксании ситуация была не менее хаотичной.

Серия пограничных войн, последовавших за окончанием правления Шайбани, привела к распаду ядра их империи. Вокруг таких оазисов, как Бухара, Хива и Самарканд, образовался ряд независимых ханств, а узбекские племенные вожди основали свои собственные наследственные династии. В отсутствие центральной власти усилилась политическая раздробленность. Властители не справлялись с обслуживанием ирригационных каналов и отчуждали государственные владения, которые все чаще переходили в руки частных землевладельцев и мусульманских религиозных фондов (вакф). Крестьянство становилось все более зависимым от помещиков. Международная торговля сократилась.

По мере того как власть ханов падала, местные эмиры получали все больше административных и судебных функций. Между ханом и местной элитой часто вспыхивали кровавые конфликты, которые также враждовали друг с другом. Не имея сильной военной силы, их земли постоянно подвергались набегам кочевников, особенно казахов из степи на севере. К концу XVII века казахи, которые ранее отделились от узбеков и вели кочевой образ жизни, достигли вершины своего могущества, когда их влияние распространилось на оседлое население вплоть до Ташкента. Наследие распада Шайбани перешло не в Иран, а в Россию. Раздробленность ханств и разобщенность кочевых племен, а также языковые и религиозные различия, разделявшие шиитский Иран и суннитскую Транскаспию, позволили русским легче проникнуть в этот регион в XVIII веке.

К концу семнадцатого века в исламских государствах военного покровительства в Транскаспии произошел ощутимый сдвиг в соотношении сил. К третьей четверти XVIII века этот спад стал ярко выраженным, а в начале XIX века они стали стремительными. Главный вопрос, на который до сих пор нет удовлетворительного ответа, заключается в том, почему они не завершили переход от родоплеменных обществ, возглавляемых правящими элитами с менталитетом воинов, к современной государственной системе с постоянной бюрократией и сильными национально-государственными институтами. Уже невозможно списать неудачу, если таковая имела место, только на эндемические войны или некачественные военные технологии. Смещение торговых путей и упадок городских центров тоже имели к этому отношение. Также как и сохранение кочевого образа жизни, который доминировал в экосистеме.

Каджары, русские и англичане

К началу XIX века два могущественных имперских соперника начали продвигаться друг к другу в Закаспийском регионе: русские - через степь, а британцы - до реки Инд. По пути им предстояло свергнуть местные ханства Трансоксании и моголов, опекавших северо-западную Индию, и вновь столкнуться с неразрешимой, казалось бы, проблемой - как справиться с афганскими племенами.

Когда в 1829 году Россия изгнала Каджаров с южнокавказских пограничных земель, они потребовали компенсации на своих прикаспийских рубежах. В 1831 году Аббас Мирза, решив восстановить династическое величие, предпринял кампанию по возвращению провинций Герата. Ему покровительствовали и поддерживали русские, которые были рады видеть иранцев отвлеченными на другой фронт и втянутыми в борьбу с англичанами. В течение четверти века иранцы вели пограничные войны за контроль над Гератом в 1838, 1852 и 1856 гг. Каждый раз им противостояли британцы, опасавшиеся, что Иран выступает в качестве передового отряда русских.

Эти последние попытки Каджаров восстановить иранскую империю оказались втянуты в противостояние британских и российских строителей империи. Британские историки склонны фокусироваться на обороне Индии, называя ее "Большой игрой" - термин, придуманный английским политическим агентом в Индии и увековеченный Редьярдом Киплингом. Но принятие первоначального значения этого термина сужает поле игры. Англо-русское соперничество было шире и глубже; шире в смысле его распространения от Дуная до Тихого океана и глубже в смысле его вплетенности в слои культурного и торгового конфликта.

Чтобы понять истоки их соперничества, необходимо вернуться к единичному, но беременному случаю в конце XVIII века.

Опасения Британии по поводу российской экспансии впервые проявились, когда Уильям Питт Младший в 1788 году забил тревогу в связи с русским штурмом Очакова, османской крепости на побережье Черного моря. Тревога стихла, когда британские государственные деятели пришли к выводу, что им необходим союз с Россией против революционной и бонапартистской Франции, чтобы противостоять более серьезной опасности для их имперского положения. Главной заботой Британии было избавить Россию от войн на кавказских и дунайских границах с Ираном (1804-1807) и Османской империей (1806-1812), чтобы она могла сосредоточить всю свою военную мощь в Европе против Наполеона. Но русские не всегда были готовы к сотрудничеству. В этот период два кратковременных союза России с Францией были зловещими признаками грядущих событий. С точки зрения Лондона, они представляли угрозу для британцев в Индии, какой бы отдаленной она ни казалась в ретроспективе. В 1800 году Павел I санкционировал сухопутную экспедицию из Оренбурга в направлении Индии, которая оказалась неудачной. Аналогичная идея была озвучена в Тильзите в 1807 году, когда Наполеон и Александр I договорились координировать меры по вторжению в Индию через Иран, где французское влияние временно вытеснило британское.

преследующий лошадь в его кампании по захвату Герата в 1831 году.

Продолжая тему англо-русского соперничества, можно провести примерную параллель между британским завоеванием Индийского субконтинента и русским завоеванием Кавказа и Прикаспийских пограничных земель. В обоих случаях присутствовала схожая смесь империалистических мотивов. Они воспринимали себя как носителей европейской цивилизации перед лицом беспорядочных и отсталых народов, неспособных поддерживать мир и порядок. Можно возразить, что у русских было больше оправданий, поскольку беспорядки, которые были реальными, существовали на границах их родины, в то время как у британцев они лежали на окраинах колониальных владений в тысячах миль от метрополии. В любом случае, они оба использовали один и тот же научный и литературный дискурс, адаптированный писателями эпохи Просвещения, модифицированный романтическими идеями, изображавшими коренное население Востока как "восточное" в той любопытной смеси тропов, которые признавали благородство вместе с варварством, и дополненный статистическими науками.

Продвижение в Транскаспию шло по двум фронтам, сталкиваясь с двумя экологиями, но одной исламской культурой, ставя разные проблемы ассимиляции. С севера, по окраинам степи, пограничные линии продвигались в пастбищные земли казахских кочевников (известных современникам как киргизы). Население оазисов приняло ислам в первые годы арабского завоевания, в то время как кочевники были обращены в ислам гораздо позже.

Завоевание не планировалось в центре, а стало результатом инициатив местных военачальников, которые стали возможны благодаря конъюнктурным интересам бюрократии в Петербурге. Поначалу русским войскам приходилось сталкиваться лишь с противодействием кочевников и ханств. Но продвижение в сторону Индии и китайской границы изменило региональный характер борьбы за прикаспийские и внутриазиатские пограничные земли. Оно стало центральным пунктом соперничества с Великобританией, положив начало длительному периоду напряженности в вопросе делимитации имперских границ и послужив сигналом к началу русского проникновения на китайскую территорию.

С 1840 по 1907 год государственные деятели как с британской, так и с российской стороны периодически рассматривали возможность достижения соглашений по взаимным интересам и установления сфер влияния. Но подозрения, неверное толкование и неподходящее время срывали эти попытки. (Параллель с аналогичными переговорами между Габсбургами и Россией на Балканах наводит на размышления). В центрах власти британская и российская правящие элиты часто сталкивались с разногласиями по поводу масштабов и темпов имперского продвижения. Сторонники передовой политики вступали в конфликт с более осторожными политиками. На границах авантюристы и местные чиновники с обеих сторон уклонялись или игнорировали указания из Лондона и Санкт-Петербурга. Они предпочитали делать собственную карьеру, утверждая, что действуют в интересах строительства империи, что в их понимании зачастую было одним и тем же. Смешанные мотивы и противоречивые побуждения, разделяемые государственными деятелями, политическими агентами и военными, усиливали естественную тенденцию воспринимать противоположную сторону как двуличную или не заслуживающую доверия. Временами, особенно накануне Крымской войны, это приводило к катастрофическим последствиям.

Лишившись общего врага в лице Наполеона, Британия и Россия оказались во враждебных отношениях на западных и южных рубежах Евразии. На Венском конгрессе, как мы видели, Александр I предвосхитил серьезный кризис в отношениях с Великобританией, настояв на восстановлении большей части территории дораздельной Польши под контролем России.

Конгресс, англо-русский военный альянс уже начал проявлять признаки износа на транскаспийской границе. После заключения Гюлистанского договора в 1813 году иранцы обратились за защитой к британцам и подписали договор, по которому Британия обязалась прийти на помощь Ирану, если на него нападет европейская держава. Хотя англичане так и не выполнили договор, он послужил уведомлением для русских о том, что Иран теперь стал жизненно важным в глазах Великобритании для защиты Индии. Британцы были еще больше встревожены подписанием Туркманчайского договора в 1828 году, который, казалось, превращал Иран в российский протекторат. Быстро последовавшие друг за другом польское восстание 1830 года и Ункиарский договор 1833 года вызвали у британцев еще две реакции: идеологическую - на подавление польских свобод, и стратегическую - на очевидное принятие Османской империей того же статуса протектората, который был навязан Ирану.

С точки зрения России, соперничество развернулось в 1830-х годах, когда англичане оспаривали ее суверенитет над черноморским побережьем, ведя свободную торговлю с черкесами, находившимися в состоянии восстания. Частные инициативы британского авантюриста Дэвида Уркхарта нашли поддержку у мануфактурщиков и коммерческих агентов в Англии для реализации его планов по открытию западного побережья Черного моря для британской торговли и поставки оружия восставшим черкесским горцам. Он установил контакт с князем Чарторыйским в Париже, который к моменту второго польского восстания 1863 года присоединился к нему в необыкновенной вере в то, что черкесские повстанцы являются ключом к обеспечению независимости Польши и безопасности Османской империи. Отказ поддержать их, считал он, означал бы присоединение Ирана к России и угрозу Индии.

Более серьезное значение для будущего англо-русских отношений имело возобновление в 1838 году попытки иранцев установить контроль над Гератом. На этот раз путаница в российской политике, усложнение региональной политики и чрезмерная реакция британцев привели к тому, что два соперника оказались близки к войне. Русский министр в Тегеране, амбициозный полковник И.О. Симонич, сторонник передовой политики в регионе, пользовался покровительством единомышленников и высокопоставленных лиц, таких как генерал-губернатор В.А. Перовский в Оренбурге, среди военной элиты и в Азиатском департаменте МИДа. Получив средства от иранской компенсации, Симонич поддержал планы Мохаммед-шаха по нападению на Герат.

В то же время один из его агентов, колоритный польский экс-революционер, перешедший в панславизм, Я.В. Виткевич, рьяно работал над заключением союза, объединяющего иранцев с афганскими правителями в ханствах Кандагар (Кохундил-хан) и Кабул (Дост-Мохаммед). Афганцы пытались сыграть на стороне англичан против русских, чтобы обеспечить себе положение. Британские агенты в Тегеране и Кабуле забили тревогу. Британия направила военно-морские силы, чтобы занять островную крепость Харг в Персидском заливе, угрожая войной с Ираном и Кабулом. Министр иностранных дел России Нессельроде неоднократно заверял британцев в намерениях России. Но, похоже, он был не в состоянии контролировать своих подчиненных, которые также получали инструкции из Генерального штаба и от Перовского в Оренбурге. Это был еще один случай отсутствия координации в рыхлой организации российской бюрократии.

Когда Николай I осознал, в какие опасные воды зашли его предприимчивые агенты, он отозвал Симонича; Виткевич был лишен аккредитации; а Нессельроде был уполномочен заверить британцев, что "Великобритания и Россия должны преследовать одни и те же интересы: поддерживать мир в центре Азии и следить за тем, чтобы в этой обширной части Азии не началась всеобщая конфаграция". Он предлагал признать систему, которая "прежде всего уважала бы независимость промежуточных стран, разделяющих нас". С британской стороны лорд Палмерстон признавал, что контрибуция за Иран не стоит свеч, поскольку Россия обладает географическим преимуществом. Идея Ирана как буферного государства была бы слишком дорогой. Британцы отступили на позиции, согласно которой контроль над Персидским заливом был достаточно надежной гарантией безопасности Индии. Однако двум соперникам потребовалось еще семьдесят лет, чтобы полностью реализовать эту идею.

Благочестивые мотивы не помешали России и Британии продолжать борьбу за пограничные земли, но скорее перенаправили их усилия, чтобы избежать прямой конфронтации. Как только кризис был преодолен, лорд Окленд, генерал-губернатор Индии, начал вторжение в Афганистан и сверг Дост Мухаммеда. Но британцы не смогли удержаться в Кабуле, и их отступающая армия была уничтожена. Воспользовавшись затруднениями, генерал-губернатор Перовский отправил экспедицию в Хиву в надежде установить надежные и процветающие торговые связи с оазисами Средней Азии и положить конец работорговли в этом регионе. Но и она едва не погибла в ледяных бурях пустыни Усть-Урт. Обе державы кое-что извлекли из этой неудачи. Хивинский хан отпустил русских пленных и пообещал больше не брать их в плен. Англичане завершили свою задачу по покорению оставшихся индийских княжеств. В 1841 году сэр Чарльз Напьер оккупировал Синд, разослав остроумную телеграмму "IhaveSind", а в 1849 году британцы присоединили Пенджаб. Они восстановили в Кабуле Дост Мухаммеда, который в ответ сохранил им верность во время мятежа в Индии.

В послекрымский период британские и российские государственные деятели и военные вновь оказались в глубоком разладе относительно правильного курса действий на транскаспийской границе. Российские сторонники политики наступления обрели новые влиятельные голоса, включая военного министра Дмитрия Милютина. Крымская война заставила осознать, что противостояние с Великобританией имеет евразийский масштаб. Наместник Кавказа Барятинский подчеркивал связи между Кавказом и Закаспием. Он выступал за политику противодействия британскому поражению в Иране в 1857 году, которое он считал не чем иным, как продолжением Крымской войны, призывая Петербург санкционировать российскую оккупацию территории за рекой Атрек. С этой позиции Россия могла бы доминировать на северных границах Ирана и Афганистана и уравновесить позиции Великобритании в Персидском заливе. "В противном случае война, неизбежная в будущем, поставит нас в более затруднительное положение, - писал он, - ибо англичане, расположившись вдоль Персидского залива, в Кандагаре, Кабуле и Герате, войдут в сношения с ханами Средней Азии и будут распределять между ними золото". В разгар польского восстания 1863 года Милютин, его бывший подчиненный, еще одна старая рука Кавказа, недавно ставшая военным министром, повторил и расширил эти настроения. Отмечая напряженность отношений с западными державами, он писал: "В случае войны мы не можем вступить в бой с англичанами в Европе - остается только Азия". В случае необходимости экспедиция туда была бы важна "если не для вторжения в Индию, то, по крайней мере, для отвлечения английских сил из Европы и нанесения, возможно, большего ущерба их торговым отношениям".

Схожие мотивы вдохновляли и других ярых сторонников форвардной политики, среди которых впечатляющий список: граф Игнатьев, ярый панславист, возглавлявший экспедиции в Закаспий в 1860-х годах, а позже ставший заклятым соперником Великобритании в Стамбуле; генерал Чернаев, покоритель Ташкента и командир добровольцев в Сербии в 1875 году; генерал-губернатор Западной Сибири Г.Х. Гасфорд; оренбургский губернатор,

Г.Г. Безак и генерал-губернатор Восточной Сибири Корсаков. Карьера Игнатьева служит примером самых амбициозных стремлений к империализму на пространстве от Пекина до Константинополя. Будучи главным переговорщиком по Пекинскому договору 1860 года, он вернул Приамурский и Уссурийский края, уступленные китайцам в конце XVII века, и открыл для русских купцов торговлю в городах Западного Туркестана, включая Кашгар и Или. Семнадцать лет спустя он был главным переговорщиком по Сан-Стефанскому договору (1878), который закрепил за Россией главенствующее положение на дунайском пограничье. Игнатьев не был диким фанатиком, но проницательным практиком геокультурной политики. Он считал, что Стрейты имеют огромное значение для "безопасности и процветания юга [России] и с политико-экономической точки зрения". Контроль России мог быть прямым или косвенным, а его методы - мирными или нет, в зависимости от реакции европейских держав. Если бы Россия собиралась занять Константинополь, ей пришлось бы использовать болгар, греков и армян как "послушное орудие русской политики и как постоянных союзников, исключающих всякую возможность их перехода в лагерь врага". Старый союз с Австрией был обречен Аушглейхом 1867 года, который поработил южных славян, умиротворил мадьяр и поляков, традиционных врагов России, "с которыми рано или поздно должна быть война на смерть за господство на Востоке, за единство и целостность России, за возможность сохранить и развить достигнутое вековым трудом историческое положение, предопределенное Всевышним для России - защитницы православных и самого многочисленного и сильного из славянских племен".

Главного противника перспективной политики, министра иностранных дел князя Горчакова, поддерживали Н.О. Сухозанет, предшественник Милютина на посту военного министра, и генерал-лейтенант Дюгамель, преемник Гасфорда на посту генерал-губернатора Западной Сибири и главнокомандующего Сибирской армией. Горчаков последовательно стремился избежать конфликта с Великобританией на евразийских рубежах. Он выступал за мирное удержание Транскаспийской империи с помощью дипломатии и торговли.

В меморандуме, направленном европейским державам в 1864 году, он изложил свое видение политики России в регионе. Безопасность и развитие цивилизации, утверждал он, были миссией России, не отличающейся от миссии основных европейских колониальных держав и Соединенных Штатов. Разногласия Игнатьева с Горчаковым распространялись на всю периферию Российской империи. "Основное различие между нашими взглядами, - писал он в своих воспоминаниях, - заключалось в том, что он верил в Европу, в "европейский концерт", жаждал конференций и конгрессов, предпочитал звучные фразы и блестящую дипломатию, бель-летерские постановки практическим действиям".

Характерно, что Александр II, похоже, поощрял оба варианта политики, часто одновременно. Он держал Горчакова и Милютина в качестве министров и ближайших советников на протяжении 1860-х и 1870-х годов, когда внутренние дебаты были в самом разгаре. Он не поощрял наиболее рискованные и авантюрные шаги, такие как захват Чернаевым Ташкента в 1865 году, но и не отрекался от них, когда они увенчались успехом. В результате британцы сочли обманом заявления Горчакова и других о том, что политика России была мирной. Они не поняли разногласий внутри российского правительства по поводу лучших средств для обеспечения безопасности нестабильной границы. Завоеватель Ташкента Чернаев, поддерживаемый многочисленными военными и гражданскими чиновниками, призывал к аннексии. Горчаков, всегда обеспокоенный реакцией Великобритании, предпочитал создать отдельное ханство под защитой России. В итоге возобладала точка зрения Чернаева.

Оказавшись под угрозой наступления России, ханства попытались провести реформы. С середины XVIII века средние по размерам Транскаспийские ханства - Бухара и Коканд - смогли мобилизовать значительные ресурсы и поддерживать ирригационные сети. Бухарские ханы постепенно централизовали управление и сформировали профессиональную армию, оснащенную артиллерией и обученную дезертирами из индийской армии. Но ханства вели почти непрерывные войны друг с другом, что истощало их ресурсы, а их трансграничные набеги и работорговля провоцировали русских колониальных администраторов. Захват Бухарой меньшего Кокандского ханства, в котором находился Ташкент, спровоцировал русскую кампанию, заставив бухарского хана искать компромисс, сохранив контроль над внутренними делами, но пообещав "не посылать войска и набеговые партии через русскую границу". Русские согласились не допускать набегов киргизов и других кочевников на Бухару. Русским торговцам и колонистам должны были быть предоставлены экстерриториальные права. Но хан отказался подписать договор и, подстрекаемый своими приближенными и уламой, объявил джихад, несмотря на то, что его призывы к османскому султану о помощи были отклонены. Русские войска одержали победу под командованием генерала К.П. фон Кауфмана, который был назначен главой вновь созданного Туркестанского генерал-губернаторства. Мирный договор признавал автономию ханства, но также и его фактическую зависимость от Российской империи.

Завоевание Бухары вызвало новую волну русофобии в Нью-Дели и Лондоне. Переговоры между двумя империями были сосредоточены на проблеме урегулирования отношений с Афганистаном. В 1872 году они достигли неофициального соглашения о расширении его территории на севере и признании его независимости. Но четко определенная граница между Бухарой и Афганистаном не была установлена до 1885 года. Тем временем наступление русских продолжалось. Кампания против Хивинского ханства получила мощную поддержку со стороны наместника Кавказа, брата царя, великого князя Михаила, и фон Кауфмана в Туркестане, который признавал необходимость обеспечить России торговые и стратегические связи между кавказскими и транскаспийскими границами. Русский натиск на восточном берегу Каспия вызвал у Ирана опасения по поводу отсутствия хорошо охраняемой границы. Шах добился признания Россией суверенитета Ирана до реки Атрек, где граница проходит и по сей день. Эти соглашения позволили избежать международных конфликтов и способствовали завоеванию русскими Хивы в 1873 году.

Русская армия численностью 25 000 человек подавила восстание, но память о нем осталась надолго, разжигая страхи перед панисламом среди российских чиновников. Тем временем противостояние на берегах Босфора, где британский флот и русская армия столкнулись почти на расстоянии выстрела друг от друга, вызвало резонанс в Транскаспийском регионе. Если Дизраэли был полон решимости противостоять российскому господству на Балканах, то новый вице-король Индии лорд Литтон был столь же решительно настроен сдержать продвижение России путем возрождения передовой политики в Афганистане. В ответ на это русская миссия в Кабуле попыталась заключить союз с эмиром Шер Али. В Европе войны между двумя державами удалось избежать благодаря компромиссу, достигнутому на Берлинском конгрессе. В Транскаспийском регионе переговоры сорвались, когда афганцы отказались принять британскую миссию. Действуя вопреки указаниям из Лондона, Литтон приказал индийской армии вторгнуться в Афганистан, что привело к началу Второй афганской войны. Не только российское правительство не смогло контролировать авантюрные настроения среди своих имперских проконсулов.

Оккупировав Афганистан, британцы оказали давление на Иран, чтобы тот использовал свое влияние на туркменские племена и помешал русским захватить Мервский оазис. Горячие головы в Нью-Дели утверждали, что русская оккупация Мерва "будет рассматриваться как первый шаг к Герату, который является ключом к Индии". Напряжение спало, когда в результате выборов 1880 года к власти пришел Гладстон, "маленький англичанин". Британцы вновь изменили свою политику, эвакуировали Афганистан и заключили соглашение с новым эмиром Абдур Рахманом, предоставив Великобритании контроль над внешними отношениями и заложив основы буферного государства, которое просуществовало сорок лет. Однако им не удалось убедить шаха Ирана претендовать на Мервский оазис на афганской границе. Несмотря на деятельность агентов британской разведки, работавших среди туркменских племен, русские продвигались к границе афганской территории. Военный министр Милютин сдержал амбициозного русского генерала М.К. Скоболева, ветерана Русско-турецкой войны, который хотел продвинуться на юг, на иранскую территорию. Вместо этого Петербург вел тайные переговоры с Ираном, по которому была проведена произвольная пограничная линия, разделяющая туркменские племена, и которое обязывало подписавших его сторон придерживаться политики невмешательства в дела племен по обе стороны границы. Не успокоившись, Скоболев занял Мерв, последний оазис на афганской границе, спровоцировав очередной кризис "мервизны" между Лондоном и Петербургом. Длительный и напряженный период переговоров завершился в 1885-1887 годах окончательной делимитацией русско-афганской границы.

Продвижению русских значительно способствовало строительство стратегических железных дорог в Закаспии. В 1880 году линия от каспийского порта Узун-Ада вглубь туркменской территории сыграла решающую роль в успехе кампании Скоболева против текинцев и захвате Мерва. Пять лет спустя вторая очередь Транскаспийской железной дороги, проходящая вблизи иранской границы у Ашкабада, укрепила стратегические позиции России в переговорах с англичанами по поводу афганских границ. В 1888 году был завершен третий этап до Самарканда, что стало воплощением мечты генерала фон Кауфмана, первого туркестанского генерал-губернатора (1867-1881).

Туркестан

Туркестан был, по словам Дэниела Броуэра, "незавершенным процессом с момента завоевания Ташкента в 1865 году до распада империи в 1917 году". С самого начала планирования управления Туркестаном российские политики расходились во мнениях относительно того, следует ли навязать жесткую военную администрацию или провести структурные реформы, которые включили бы как степных кочевников, так и жителей ханств в российский гражданский порядок (граж данство). Первая группа опасалась, что "фанатичные" панисламисты, которых они связывали с мусульманскими восстаниями на Кавказе и в китайском Западном Туркестане (Синьцзян), могут распространиться на тюркское население.

Впервые он был провозглашен при Екатерине II, затем перешел из рук Воронцова и Барятинского в руки Милютина и его ставленника фон Кауфмана.

С самого начала русские столкнулись с тремя основными проблемами. Во-первых, их знания о транскаспийской границе были неполными и ошибочными. В отношениях с кочевниками они преувеличивали полномочия киргизских ханов как своих агентов и проводили политику разрушения клановых связей. Это привело к упадку кочевого образа жизни, но усилило слияние киргизов и туркмен с сартами. Урбанизированные кочевники были приобщены к художественному литературному языку с арабскими и персидскими словами и общему мусульманскому схоластическому образованию, что увеличивало трудности приобщения к русскому языку и европейской культуре. Во-вторых, бюрократия не была единой и часто была коррумпирована. Ее политика была нерешительной или противоречивой, что отражало противоречивые взгляды внутри министерств, между центром и периферией, а также между сменявшими друг друга генерал-губернаторами. В итоге российская администрация оказалась громоздким компромиссом между двумя конкурирующими политиками. В-третьих, русским приходилось иметь дело с различными типами властных отношений, представлявших собой своеобразные местные экологии. В постмонгольский период племенное население оазисов придерживалось либо идеала политического равенства, либо патриархальной власти, в то время как неплеменное население, проживавшее в городах и вокруг них, составляло ядро патриархальных государств. В племенах местные лидеры чаще всего избирались, в городах - назначались ханами и бегами. В то время как в городских центрах соблюдался исламский закон, кочевые племена имели слабое представление о шариате. Эти различия так и не были преодолены ни русскими администраторами, ни, на какое-то время, даже их советскими преемниками.

Туркестан мог быть вписан в российскую имперскую систему только благодаря сознательным и последовательным действиям государства. В своем самом идеалистическом виде администрация фон Кауфмана предусматривала преобразование Туркестана по утопическим принципам, хотя и была полна противоречий. Он создал иерархическую военную администрацию, а также признал определенную автономию местных судебно-административных и судебных учреждений. Но он стремился ликвидировать политическую власть киргизских племенных вождей с помощью налоговой и земельной реформ. Его политика развития городов, особенно строительство европейского квартала в Ташкенте, и колонизация сельских районов казачьими и русскими поселенцами.

Он создал двуязычную газету, чтобы информировать местное население о важных решениях царизма. Тем не менее он создал интегрированные школы для обучения русских и коренных детей в одних классах. Он основал двуязычную газету, чтобы информировать местное население о важных решениях царской администрации и распространять полезные знания о регионе. Однако серьезных усилий по привлечению местной элиты в администрацию предпринято не было.

Отношение Кауфмана к исламу выражалось в его формулировке "игнорировать" его, а не преследовать. Он возлагал надежды на свое ошибочное представление о том, что, оставшись в одиночестве, ислам придет в упадок, столкнувшись с превосходящей русской цивилизацией. Его главной задачей было притупить "фанатичную" грань ислама и привлечь "лучших людей" к сотрудничеству с его администрацией. Он попытался освободить мусульманских женщин от наиболее обременительных социальных уз. Он продвигал ряд экологических программ, поощрял более рациональное использование земли и поддерживал этнографические исследования обычаев и законов коренного населения. Кауфман был чувствителен к международным аспектам своей политики. Поскольку Бухарское ханство имело общую границу с Афганистаном, он обращался с ханом осторожно, чтобы не обидеть британцев, особенно после того, как в 1870 году афганский претендент на престол и будущий амир Абдуррахман попросил у него убежища. Точно так же русские признавали важность Коканда в их соперничестве с британцами и китайцами за Кашгарское ханство, пограничную территорию, находившуюся под властью честолюбивого авантюриста Йа'куб Бега.

Взгляды Кауфмана на колонизацию отражали его двойственное отношение к исламу. Он поддерживал его в полностью заселенных районах Туркестана, но выступал против него в степном регионе, где правительство с 1840-х годов селило казаков. Оренбургские и уральские казаки прибыли двумя волнами, за ними последовали сибирские казаки. Их поселили на пастбищах киргизов, что привело к столкновениям с кочевниками. Кауфман считал, что казачьи общины обеспечат безопасность и станут оплотом против исламского влияния мусульман, которые уходили из оазисов в степь. Но он был разочарован результатами и приостановил колонизацию. Он оставил после себя важное наследие, но, как и другие проконсулы пограничных территорий, его патерналистские методы не смогли преодолеть огромные препятствия на пути включения пограничной территории с радикально иной культурой под имперское правление.

В конце XIX века российские политики все чаще стали смотреть на торговые и стратегические связи между кавказским, закаспийским и внутреннеазиатским пограничьем. Генерал А.Н. Куропаткин олицетворял собой эту тенденцию. Сменив фон Кауфмана на посту туркестанского генерал-губернатора, он стал военным министром. Он последовательно поддерживал политику министра финансов Сергея Витте, направленную на мирное проникновение в Иран и Маньчжурию. Уже в 1895 году он был направлен с чрезвычайной миссией в Тегеран. В своем последующем докладе Николаю II он утверждал, что империи необходимо обеспечить контроль над торговлей на северной границе с Ираном, а возможно, и в центральных и южных регионах. Витте уже готовил почву для этого, купив акции частного Кредитного банка Персии, который он преобразовал в филиал Российского государственного банка. Воспользовавшись большим внешним долгом Ирана перед Великобританией, Витте разработал стратегию предоставления займов в обмен на коммерческие и национальные концессии. Вступив в ожесточенное соперничество с Британией за контроль над иранскими финансами, русские сумели договориться о двух крупных займах в 1900 и 1902 годах. В обмен они получили концессии на строительство и эксплуатацию асфальтированной дороги от кавказской границы до Тегерана, строительство параллельной телеграфной линии и разрешение на безтарифный ввоз российских товаров. Между этими соглашениями был заключен коммерческий договор в 1901 году, который обеспечил России выгодное положение в иранской торговле.

С 1870-х годов российское правительство обсуждало вопрос о целесообразности строительства железной дороги, соединяющей кавказские провинции с Северным Ираном. В 1881 году главнокомандующий и главный администратор Кавказа князь Дондуков-Корсаков призвал Россию укрепить свои позиции в Закаспийской области "как передовой пост, с которого Россия может успешно действовать против враждебных замыслов Англии". Он предложил пересмотреть границу 1881 года, утверждая, что Транскаспийская железная дорога проходит слишком близко к пограничной линии, а верховья ручьев, орошающих плодородные долины на русской стороне, находятся на иранской стороне. Он предвидел кризис в Иране, который может привести к беспорядкам, легко распространяющимся через пористую границу. Он выступал за сотрудничество с племенными вождями Хорасана, чтобы принести этот кризис. Он планировал использовать ее для переговоров с претендентом на престол, предложив российскую поддержку в обмен на выправление границ. Хотя кризис не разразился, русские агенты пытались подготовиться к нему, распространяя антишиитскую пропаганду среди суннитских племен Хорасана и Сейстана.

Не имея достаточных ресурсов, русские были вынуждены отложить свои железнодорожные планы. Когда британцы попытались получить свою собственную концессию, русские вырвали у шаха обещание не строить никаких линий в течение пяти лет. Они продолжали успешно добиваться введения моратория на строительство железных дорог в Иране вплоть до окончания имперского правления. Российское правительство согласилось с британскими предложениями разрешить соперничество за Иран путем раздела страны только после того, как поражение в русско-японской войне заставило его пересмотреть всю свою политику в приграничных районах.

Внутренняя Азия

Внутреннеазиатская сложная граница, простирающаяся от Алтайских гор до берегов Японского моря, делится на два геокультурных подразделения. Первое сосредоточено в долинах рек на границах возделываемых земель и степей, где происходило взаимодействие и взаимопроникновение китайской, монгольской и маньчжурской культур. Вторая совпадает с провинцией Синьцзян, но также подразделяется на Джунгарию и Западный Туркестан, соответственно, и земли к северу и югу от гор Тяньшань. Ключевые военные опорные пункты на комплексной границе Внутренней Азии располагались в нижнем течении долины реки Ляо, названной Латтимором "Китайской Палеей", в Южной Маньчжурии, в излучине Ордоса на Желтой реке и в оазисах бассейна Тарима в Западном Туркестане. Ордос - одно из немногих мест на краю степи, где озера и реки дают достаточно влаги для поддержания сельского хозяйства и, при орошении, для расширения посевов. Китайцы, включая первых императоров династии Мин, неоднократно предпринимали попытки взять его под контроль. Когда они оставили его монголам, Мин де-факто отказались от своей передовой политики агрессивных военных действий в обмен на чисто оборонительную стратегию, основанную на строительстве стен.

Цинско-русское столкновение

Для Цин безопасность на внутренних азиатских границах была главной задачей при установлении международной границы с Российской империей. В начальный период завоеваний маньчжурские пограничные войска вступали в столкновения с казаками-охотниками и колонизаторами, которые стремились подчинить своему контролю племенные вассалы Цинов в долине Амура. Русское правительство построило ряд крепостей на Амуре и его притоках, чтобы установить свой суверенитет над этим регионом. Как мы уже видели, ойраты Джугарии поддерживали связь с русскими во время их войны с Цинами. Союз между ойратами и русскими угрожал бы стабильности на всей внутреннеазиатской границе маньчжуров. Русских необходимо было нейтрализовать.

В переговорах с русскими, приведших к заключению Нерчинского договора в 1689 году, маньчжуры имели два преимущества. На границе они располагали численно превосходящими военными силами, вооруженными мушкетами и артиллерией на том же технологическом уровне, что и русские. Они привезли с собой священников-иезуитов, которые служили переводчиками и интермедиаторами, используя латынь как "нейтральный" язык дипломатии, приемлемый для обеих сторон. Из опыта общения с иезуитами на западных границах русские должны были понять, что не стоит рассчитывать на беспристрастность. Они не могли знать, что Орден иезуитов уже завоевал расположение императора Канси, поставляя ему оружие и информацию о европейском мире. Иезуиты рассчитывали, что эти услуги и дипломатическая помощь в Нерчинске еще больше продвинут их планы по обращению Цинской империи в латинское христианство. В этом они потерпели неудачу. Но их роль в переговорах по договору дала преимущество маньчжурам. Договор предоставлял русским право на торговлю через границу в обмен на отказ от некоторых территориальных претензий. Что еще более важно, они обязались занять нейтральную позицию в борьбе между Цинами и джунгарами.

Возможно, у Петра I возникло искушение вмешаться. Джунгарские лидеры неоднократно повторяли свои просьбы о помощи, и одновременно русские получали обращения от казахских кочевников, которые жаловались на посягательства ойратов на их пастбищные земли. Царская монополия на торговлю с Китаем не давала результатов, а в Джунгарии ходили слухи о золоте. Он отправил миссии как к Цинам, так и к джунгарам, но его отвлекали другие дела.

После смерти Петра переговоры, приведшие к заключению Кяхтинского договора в 1727 году, были длительными и мучительными для русских. Временами во время шестимесячного визита в Пекин их миссия была измотана и полуголодна. Было обсуждено и отвергнуто двадцать проектов договора. Изначально китайцы требовали огромных территориальных уступок в Восточной и Западной Сибири. Они также, по словам главного русского переговорщика, "намеревались отторгнуть договором или оружием все монгольские земли от Российской империи". В договоре русские во второй раз уступили китайцам значительные территории, в том числе некоторые из своих собственных поселений. В обмен на фактический нейтралитет в китайском конфликте с Джунгарией русские получили право вести регулярную торговлю на двух пограничных рынках, Нерчинском и Кяхтинском, отправлять три каравана непосредственно в Пекин и основать там постоянную русскую церковь. На границе был создан сложный механизм для урегулирования всех возможных споров. Когда в середине века Цины приготовились выступить против Джунгарии, их лидер Галдан вновь обратился за помощью к России. Тогда Канси разыграл свой дипломатический козырь, предупредив русских, что любая поддержка ойратов будет расценена как нарушение "мирного соглашения".

В начале XIX века угрозы власти Цин во внутренних азиатских пограничных районах исходили от прибрежного фронтира, хотя в более отдаленных районах русские были в выигрыше. Как мы видели, внешние отношения Китая традиционно были сосредоточены на регулировании отношений с северными варварами, и эту политику унаследовали маньчжуры. Их пограничная политика по-прежнему формировалась под влиянием конфуцианского мировоззрения, согласно которому Китай был Срединным царством с императором, осуществляющим мандат Неба. В отношениях с варварами это означало культивирование взаимных отношений в виде торговли, даров и дани. Однако данническая система подразумевала и формальное подчинение варваров императору, выражавшееся в ритуале покорности (коутоу). Исключение было сделано в отношении русских во время переговоров по Нерчинскому (1689) и Кяхтинскому (1727) договорам, которые велись на основе равноправия; впоследствии цинский посол в Санкт-Петербурге даже совершал поклоны перед царем.

Озабоченные внутренними азиатскими границами, цинские правящие элиты не понимали, что заморские торговцы представляют собой проблему безопасности иного рода. Поначалу с западными людьми обращались в соответствии с тем, что можно назвать строгой интерпретацией системы дани. Когда англичане попытались расширить границы системы, потребовав расширения торговли опиумом, Цин воспротивились на том основании, что опиум, в отличие от лошадей на северной границе, не был необходимым или желательным предметом торговли; кроме того, китайцы могли выращивать свой собственный. Влиятельная фракция ученых-циновников решительно выступала против любых уступок в применении системы дани.248 Обусловленные борьбой на сухопутных границах на севере и не имея опыта в военно-морских делах, они серьезно недооценивали военно-морскую мощь Великобритании. Они были ошеломлены поражениями на побережье и реках, которые проиграли им Опиумную войну в 1840-1842 годах.

В долгосрочной перспективе последствия войны были почти катастрофическими. Неурядицы, вызванные распространением опиума, усилили социальную нестабильность в юго-восточной пограничной провинции Гуанси. Под вдохновенным руководством неудачника экзаменов и новообращенного христианина Хун Сюцюаня мощное антиманьчжурское революционное движение грозило свергнуть династию. Хотя оно было подавлено, восстание тайпинов (1849-1864) сильно ослабило правительство для следующего раунда его противостояния с западными державами и Россией. Начиная с поздних лет правления императора Цяньлуна, императорская власть начала подавать признаки распада. Одним из устойчивых симптомов кризиса стал рост сопротивления центральной власти в приграничных районах на периферии империи и пограничных районах внутренних провинций, имевших схожие социокультурные характеристики.

В Джунгарии караванный путь по так называемой северной дороге бассейна Тарима, проходившей через оазисы Турфан и Аксу в Кашгар, был главной коммуникационной линией, проходившей по всей длине региона и заменившей древний шелковый путь. На протяжении веков он был "стратегическим ключом к китайской имперской политике среди оазисов Туркестана в целом...". Его стратегическое значение усиливалось еще и тем, что на западе торговые пути проходили через китайские мусульманские провинции Нинся и Ганьсу, где в XIX веке эндемические восстания грозили отрезать весь Западный Туркестан от центра. Находясь в степях, Западный Туркестан страдал от периодических вторжений, опустошений и вынужденных миграций. Земля, хотя и богатая, была неосвоенной и представляла собой смесь этнических групп. Ключом к богатству и стратегическим центром была Илийская долина, населенная монголами, казахами, киргизами, маньчжурами и китайцами. Долина открывалась в сторону казахской степи, куда к середине XVIII века продвигались русские, чтобы бросить вызов китайской гегемонии по всему периметру границы. География благоприятствовала их приграничной торговле даже после того, как китайцы включили этот регион в состав новой провинции Синьцзян.249 К середине XIX века проникновение русских в Транскаспию привело их к краю китайской территории, готовых вмешаться во внутренние восстания на границе.

Восстания в пограничных районах

Истоки мусульманских восстаний в Ганьсу и Западном Туркестане лежат в запутанных отношениях между многочисленными этническими и религиозными группами приграничного региона и цинским центром власти. Завоевания XVIII века привели в империю значительное число тюркских приверженцев накшбанди, сунского ордена, который, как мы видели, оказал сильное сопротивление царскому завоеванию и укреплению Северного Кавказа. Их доктрины позволяли им использовать две, казалось бы, противоположные реакции - приспособление и сопротивление - в их столкновениях с имперским правлением. Они оставляли внутренний мир для мистической жизни, но соблюдали закон (Шариат) в своем внешнем поведении, где это было нормой. Они могли ответить на жесткое проявление немусульманской власти развязыванием джихада, но могли и уйти в мир чистой духовности, что позволяло им сотрудничать с инаковерующими. В Транскаспийском регионе они проводили широкое обращение узбеков, включая видных членов могущественного клана Ходжа. Правление ходжей с 1679 по 1759 год в Южном Туркестане было одним из многих возрожденческих исламских движений, которые стремились охватить как кочевое, так и оседлое население степей и оазисов. Управляя святынями и религиозными пожертвованиями (вакф), а также занимаясь торговлей, они приобрели значительные богатства. Стремясь централизовать раздробленную племенную власть и построить стабильное государство, они преобразовали экономические основы местного общества. Но, как и другие племенные конфедерации в Транскаспийском регионе, они не смогли построить сильные центральные институты или создать профессиональную армию, без которой они не могли конкурировать с могущественными Китайской и Российской империями. Экспансия Цинов в регион положила конец правлению Ходжи в 1759 году, но не положила конец сопротивлению.

После завоевания, верные своей мультикультурной политике, Цин предоставили значительную автономию местному смешанному тюрко-мусульманскому населению новой провинции Синьцзян. Но Пекин также оказывал особую защиту китайским торговцам. Небольшие раздражения росли при последующих расхлябанных и коррумпированных колониальных администраторах Цин. Недовольство переросло в восстание под предводительством ходжей, которые, хотя и были свергнуты Цин, продолжали контролировать пограничные владения ханатов. Сочетание набегов ходжи и восстаний местных мусульман (накшбанди) неоднократно сотрясало регион в 1760, 1765, 1815, 1830/1, несколько раз в 1847, снова в 1857 годах, кульминацией стало великое восстание 1864/5 года, охватившее север и юг Синьцзяна.

Восстание 1864 года проиллюстрировало центральную дилемму, с которой столкнулись Российская и Китайская империи, имея дело с самыми ярыми защитниками шариата среди сунских орденов. Какую бы терпимость ни проявляли к местной мусульманской элите, факт оставался фактом: имперские правители воспринимались как "иноверцы", а значит, не обладали ни легитимностью, ни харизмой. Поводом для восстания 1864 года стало всеобщее недовольство тяжелыми финансовыми поборами на содержание местной цинской администрации, выраженное на языке джихада. Поощряемое тайпинскими повстанцами, оно быстро распространилось в Кашгаре, Урумчи, Яркенде, Или и Хотане, вовлекая как китайскоязычных мусульман (тунган), так и тюркских мусульман.

С 1862 по 1877 год серия мусульманских восстаний охватила весь северо-запад Китая, включая провинции Шэньси, Ганьсу и Нинсям. Повстанцы отстаивали "воинствующую, возрожденческую и милленаристскую форму ислама" под названием "Новая секта". Мусульмане, называвшие себя хуэй, были поселены в этих провинциях монголами при династии Юань, которые доверяли им больше, чем ханьцам. Они служили солдатами, разведчиками, мелиораторами, купцами и ремесленниками. Полностью интегрировавшись в китайское общество, они никогда не отказывались от своей исламской веры. Для подавления восстания цинские войска были напряжены до предела, и у них почти не оставалось сил для борьбы с крупным восстанием в Западном Туркестане.

Восстания выявили все проблемы установления контроля над внутренним азиатским пограничьем. Слабость имперской администрации в центре вызвала внутренние восстания, которые распространились на периферию, где этнические и религиозные различия между пограничными народами и правящей элитой, а также между собой усугубляли конфликт. Соперничающие империи - Российская, Британская и Османская - оказались втянуты в конфликт, когда китайцы уступили контроль над провинцией повстанцам.

После первых побед силы повстанцев объединились под руководством Я'куб-бека. Переоценка Я'куб Бега показала его как Надир-шаха последнего времени. Он стремился собрать профессиональную армию и дипломатически маневрировать в сложной международной обстановке. Он оказался квинтэссенцией человека пограничья. Поначалу его отношения с Россией были напряженными. Русское правительство преследовали постоянные опасения, что создание крупного мусульманского государства на внутренних азиатских границах может пойти только на пользу англичанам. Они также были обеспокоены тем, что Я'куббег не нарушит торговые соглашения, которые они заключили с Цин. После того как они заняли Коканд, Россия оказала на него давление, чтобы он скорректировал свои границы в свою пользу. Напряжение нарастало, пока в 1872 году обе стороны не пришли к компромиссному соглашению. Русские признали Я'куб-бека фактическим правителем Кашгара и Урумчи, и он присоединился к торговому договору.

В то же время он вел переговоры с британцами, которые направили миссию для оценки потенциальной угрозы для Индии от российского господства в этом регионе. В 1874 году он подписал с Британией торговый договор, по сути, аналогичный договору с Россией. Главным преимуществом для него была не торговля, а возможность закупать оружие у правительства Индии. Еще раньше он понял, что ему нужен более надежный источник легитимности, чем местное династическое правление, установленное ходжами. Ища защиты у султана-калифа как главы большого мусульманского мира, он отправил в Стамбул своего доверенного советника. Османы могли предоставить ему более надежный и альтернативный источник оружия. Взамен он был готов принять суверенитета султана. Но он также продолжал улучшать свои дипломатические контакты с Россией, работая сначала через Игнатьева в Стамбуле, а затем через фон Кауфмана в Ташкенте.

Китайцы не могли иметь дело с Я'куб Бегом, пока не подавили мусульманские восстания в своих северо-западных провинциях. Одновременный кризис с Японией из-за Формозы вызвал в Пекине бурные дебаты по поводу относительной важности для безопасности страны сухопутной границы с Внутренней Азией и прибрежной границы с Западом. Те, кто считал Синьцзян бесплодной, отдаленной и дорогостоящей колонией, уступили тем, кто опасался, что русское продвижение туда приведет к потере Монголии, что поставит под угрозу столицу. Подавление восстаний в Западном Туркестане подтвердило давнее правило китайской внешней политики, согласно которому защита северных рубежей имела приоритет над защитой морского побережья.

На начальном этапе восстаний внутренняя азиатская граница с Россией была переполнена беженцами, усилились набеги кочевников, а торговля пришла в упадок. В 1871 году русские предложили организовать совместную с китайцами экспедицию для усмирения восставших. Не получив ответа, Милютин в Военном министерстве решил вмешаться в ситуацию в одностороннем порядке, заняв долину реки Или в качестве меры предосторожности, чтобы предотвратить распространение восстания на территории, находящиеся под контролем России. Русские войска оставались там в течение десяти лет.

В укреплении своей власти Йа'куб Бег в значительной степени опирался на свою многочисленную армию и возрождение исламского духа. Хотя он и победил своих соперников, ему не удалось создать сильную центральную администрацию. Его оффициалы оказались не более честными и добросовестными, чем те, кого они изгнали. Более того, верность исламу не смогла преодолеть этнические и региональные противоречия, которые подрывали его власть. Самому Йа'куб Бегу не хватало легитимности. В 1877 году, решив политические споры о главенстве северных границ, император Цин направил свои армии, чтобы разгромить Я'куб-бека и восстановить порядок. Китайцы отмахнулись от британских предложений о посредничестве и теперь потребовали, чтобы русские эвакуировались из Или. Русские тянули до 1881 года, находясь в опасной близости от войны с Китаем из-за делимитации границы. Тем временем Россия заняла оазисы Хива и Коканд, уничтожив последние центры силы ходжей. В ответ на это Цин отменили местное самоуправление в Западном Туркестане, а в 1884 году включил этот регион в качестве "нового владения", Синьцзяна, в качестве провинции в имперскую административную структуру.256 Раздел Туркестана разделил его народы, как и другие сложные границы, оставив казахов и киргизов по обе стороны и создав потенциал для дальнейшего конкисты в двадцатом веке и далее.

5. Имперские кризисы

С 1905 по 1911 год все многонациональные империи сотрясали кон-ституционные кризисы, которые предвосхитили более серьезные потрясения и крах имперского правления в период с 1917 по 1923 год. Хотя каждый кризис имел свои особые внутренние причины, все они имели общие черты. Они сигнализировали о серьезной дестабилизации имперской власти и глубокой потере легитимности. Они были спровоцированы как растущей силой и воинственностью социалистических и националистических движений в приграничных районах, так и давлением экономических и политических перемен со стороны держав за пределами Евразии, в первую очередь Великобритании, Франции и Японии. Реакционные импульсы правителей, будь то Франц Иосиф, Николай II, Абдулхамид, Насир аль-Дин или вдовствующая императрица - все они проводили противоречивую политику, способствующую дестабилизирующим институциональным реформам и одновременно стремящуюся возродить традиционные идеологии, - скорее усиливали, чем ослабляли силы внутреннего сопротивления и способствовали дальнейшему расколу правящих элит. Раздоры внутри одной из старых соперничающих держав часто имели последствия для приграничных территорий соседних государств. Крупным взаимным потрясением стала революция 1905 года в России. Центральное место России в многочисленных кризисах первого десятилетия XX века было обусловлено целым рядом факторов:ее смежные и временные границы со всеми другими евразийскими государствами; энергичное, не сказать агрессивное, проведение внешней политики на Западных Балканах, Дунайском пограничье, в Закаспийской и Внутренней Азии; и, наконец, широкое, хотя и более рассеянное, влияние русских революционных движений, которые распространялись за ее пределы либо путем подражания, либо путем прямого переноса. Кризисы часто, если не всегда, возникали из-за конфликтов на пограничных территориях, где правящие элиты не смогли решить самую главную проблему безопасности имперского правления; их первая линия обороны опиралась на нестабильные и уязвимые границы.

Хотя династическим правителям удалось пережить первоначальный шок конституционных кризисов, все они были сметены в ходе второго великого периода революции. Крах центральной власти в Китае после 1911 года и одновременное поражение Габсбургской, Османской и Российской империй в 1917-1918 годах привели к распаду империй, отколу или попытка отрыва пограничных территорий и сложный процесс воссоздания новых государственных систем на их разрушенном фундаменте.

Кризис в пограничных землях Габсбургов

В последние два десятилетия XIX века власть Габсбургов становилась все более непрочной в Венгрии, Богемии, Галиции и Боснии. Два источника конфликтов были одинаково переплетены во всех четырех пограничных землях. Сопротивление местных элит культурной политике преимущественно немецкой центральной администрации провоцировало локальные этнические столкновения между теми же элитами. По мере того как политические ставки росли, становилось все труднее разрешить любую из этих претензий к удовлетворению всех заинтересованных сторон. Правящая элита Вены не скупилась на выдумки, придумывая различные стратегии борьбы с растущим беспокойством в приграничных районах, признавая особенности культурной динамики в каждом из них. Но в конце концов сложность проблем взяла верх.

Прежде чем перейти к рассмотрению обостряющейся этнической и религиозной борьбы в каждой отдельной пограничной области, следует упомянуть об одной из последних крупных попыток бюрократии разрешить все национальные противоречия с помощью новейших технологий коммуникации. В империи Габсбургов рано осознали важность телеграфа и железной дороги в сокращении времени и пространства. В 1841 году Карл Фридерих фон Кюбек, энергичный реформатор габсбургской администрации при Меттернихе, разработал план государственной железнодорожной (1841) и телеграфной (1846) сети, в котором первостепенное значение придавалось политическим, особенно стратегическим, соображениям. Безопасность и борьба с Пруссией за гегемонию в Германии доминировали в строительстве вплоть до 1866 года. Однако, как и в России, высокая стоимость строительства заставила правительство уже в 1854 году все чаще обращаться к частному капиталу, что означало строительство экономически выгодных линий, привязанных к промышленным центрам. После 1880 года, также параллельно с развитием событий в России, венское правительство проводило свою самую амбициозную железнодорожную политику, направленную на создание межрегиональной сети, не уделяя особого внимания развитию промышленности. Отсутствие координации между промышленной политикой и политически интегрирующей функцией не позволило преодолеть относительную отсталость монархии по отношению к Западной Европе, не решив проблему национальности. Замысел и судьба плана Кёрбера иллюстрируют эту дилемму.

В 1901 году, после ряда тяжелых политических конфликтов с чехами, премьер-министр Эрнст фон Кербер разработал всеобъемлющий транспортный проект для австрийской половины монархии. Сеть железных дорог должна была соединить Прагу, Галицию, Боснию и Герцеговину с Триестом через Линц и Зальцбург. Закон также предусматривал регулирование речного движения в Галиции, Богемии и Австрии. Кёрбер ясно дал понять, что целью его проекта было продвижение программы экономического развития, которая бы разрешила регионально-национальные противоречия, предложив что-то для всех. Этот проект, ставший удачным примером стратегии переговоров Габсбургов, легко прошел через обычно раздробленный парламент. К сожалению, реализовать задуманное не удалось. Проблема заключалась не столько в относительной экономической отсталости по сравнению с Западной Европой или неравномерном развитии региональных экономик внутри монархии. Скорее, дело было в сопротивлении национальностей интеграции не только по экономическим причинам.

Галисия

Австрийский компромисс 1867 года в Галиции передал политическую и культурную жизнь провинции польской аристократии, стабилизировав управление, но посеяв недовольство среди русинского большинства населения с роковыми последствиями в XX веке. По мнению Ивана Рудницкого, разделение не было "расовым" или даже религиозным. Скорее, разделение "было расширением вековой границы между миром римской и византийской цивилизации". Обе стороны продолжали представлять себе религиозный разрыв между латинским и греческим христианством, как это было во время войн XVII века между шляхтой и казаками, ярко изображенных в популярных романах Генрика Сенкевича. С украинской стороны публицист Иван Франко выразился следующим образом: "Мы желаем полякам полной национальной и политической свободы, но они должны отказаться от господства над нами и формирования "исторической" Польши... они должны принять, как и мы, идею чисто этнической Польши".

Взяв курс на "новый галицийский консерватизм", польская аристократия отказалась от повстанческой традиции. Интеллектуальную респектабельность им обеспечила краковская школа историков, обвинявших в разделениях XVIII века бесплодные внутренние действия тешляхты. Поляки-аккомодаторы заимствовали из традиции Жозефины идею о том, что они являются носителями просвещения на востоке. Их культурная кампания по полонизации провинции через использование польского языка в администрации, контроль над Ягеллонским университетом и Галицкой академией наук вызвала антагонизм со стороны русинской (украинской) интеллигенции. Для них культурный выбор состоял в том, чтобы принять русофильскую или украинофильскую точку зрения. Быть русофилом не обязательно означало отождествлять себя с Российской империей. Скорее, русофилы и старорусины искали вдохновения в языковых и церковных традициях византийской культуры. Их девизом было следующее: "Если нам суждено утонуть, мы предпочтем русское море польскому болоту". Их силы были сосредоточены в северных районах, граничащих с Россией. В начале XX века австрийские власти заподозрили их культурную деятельность в шпионаже. Такое отношение было характерно для шпионской мании, пронизывавшей спецслужбы по всем сторонам старых польских границ. В остальной Галиции русофилы неуклонно уступали позиции светской, динамичной интеллигенции украинцев, возглавляемой М.П. Драгомановым. После того как в 1876 году Эмский указ запретил печатать украинские книги в России, они сделали восточную Галицию центром издания украинской литературы. Они первыми придумали "пьемонтский комплекс" - идею о том, что Галиция станет базой для объединения всех украинцев. Хотя эта идея оказалась нереальной, она преследовала польских, российских и советских лидеров - в частности, Сталина - во время Гражданской войны в России, в межвоенный период и во время Второй мировой войны.

В течение полувека после реформ 1848 года монархия не проводила свою прежнюю аграрную политику уступок, чтобы привлечь на свою сторону русинское крестьянство. К 1902 году хозяйства двух третей тех, кто все еще владел землей, в среднем составляли чуть более двенадцати акров. Девятнадцать процентов крестьян были безземельными и жили в страшной нищете. Под влиянием аграрных волнений на российской границе восточногалицийские крестьяне в 1902 и 1906 годах устроили забастовку против своих польских помещиков, добившись права оставлять себе большую долю урожая.

Монархия препятствовала попыткам организовать крестьянство в политическую партию, которая могла бы компенсировать гегемонию поляков в региональной администрации.

В 1908 году тлеющая обида русинов на польское культурное, экономическое и политическое господство вылилась в насилие. Один из русинских студентов убил польского наместника Анджея Потоцкого, который пытался и не смог примирить социальные и национальные противоречия, раздиравшие его провинцию. Как отмечает Ларри Вольф, этот инцидент предвосхитил убийство эрцгерцога Фердинанда в 1914 году, символизируя неспособность имперского правления Габсбургов примирить национальные антагонизмы. Накануне Первой мировой войны габсбургские бюрократы выработали сложный компромисс, который нарушил польскую монополию на политическую жизнь Галиции, но не привел к административному разделу провинции по этническому принципу, как того желали украинцы. Начало войны выявило глубокий раскол в украинском обществе. Одна группа выступала за создание Верховного украинского совета и победу Австрии; другая группа, состоявшая из эмигрантов со старого Левого берега, желала демократической федеративной России, к которой Украина могла бы свободно присоединиться.

Богемия

Сопротивление имперскому правлению в Богемии было менее сложным, но более широким и практически парализовало работу австрийского парламента накануне войны. Дуалистическое урегулирование 1867 года разочаровало и возмутило лидеров чешского национального движения. С 1848 года национальные чувства немногочисленных интеллектуалов распространялись среди растущего чешскоговорящего городского населения и крестьянства, которое, в отличие от русинов, становилось все более зажиточным и участвовало в местной политике через выборы в общинные советы. В 1860 году они возглавили пражский муниципальный совет. Старочешская партия, возглавляемая людьми 1848 года Франтишеком Палацким и Франтишеком Ригером, была готова пойти на союз с богемскими аристократами, в основном немецкими, в надежде на создание федеративного государства. Их политика уступчивости потерпела крах перед лицом оппозиции со стороны младочехов, которые поддержали польское восстание 1863 года и отвергли исторические права Богемии в пользу всеобщего избирательного права и естественных прав как основы для восстановления монархии. Чешско-немецкое культурное соперничество сосредоточилось на языковом вопросе и его институциональном выражении - создании конкурирующих средних школ.

Чешское сопротивление во всех сферах жизни. Как выразился Робин Оки: "Тенденция заключалась в том, чтобы отколоть немецкую гегемонию".

Чешско-немецкий вопрос о языке - один из нескольких в монархии, который на рубеже веков вылился в конституционный кризис. Старые чехи неуклонно теряли позиции и места в парламенте, уступая их молодым чехам, что привело к правительственному кризису. Новый премьер, граф Казимир Бадени, воспользовался возможностью привлечь на свою сторону преемников Палацкого, предложив чехам языковое равенство с немцами в Богемии. Это спровоцировало правительственный кризис. Как и многие другие члены бюро Кайзертрау, Бадени скрыл свои переговоры от общественности. Когда об этом стало известно, возмущенные богемские немцы применили обструкционистскую парламентскую тактику, парализовав работу правительства. После столкновения полиции с демонстрантами Бадени подал в отставку, и декреты были отозваны. Обструкция стала тактикой как чехов, так и немцев, и правительство часто прибегало к правлению с помощью декрета об импичменте. Уверенность в парламентской системе угасла вместе с чешско-немецким сотрудничеством. Единственным политическим убежищем для сторонников мультикультурализма в Богемии стала Австрийская социал-демократическая партия.

Австрийские социал-демократы унаследовали от Маркса и немецких либералов в Австрии идею о том, что монархия Габсбургов является главным оплотом Центральной Европы против русской экспансии под знаменем панславизма. В своей Брюннской программе 1899 года они предложили уступки негерманским национальностям с целью сохранения монархии. Программа по делам национальностей предусматривала преобразование монархии в демократическую федерацию путем создания автономных этнотерриториальных единиц вместо коронных земель и гарантировала права национальных меньшинств. Дебаты, предшествовавшие ее одобрению, обнажили этнические антипатии между чешскими и немецкими социалистами, которые были лишь прикрыты их интернационалистскими идеалами. (В это время венгерские социал-демократы уже составляли отдельную партию). Чешские делегаты успешно выступили против идеи объявить немецкий язык общим языком. Они стали настаивать на замене коронных земель национально ограниченными, самоуправляемыми территориями, управляемыми "национальными палатами, избираемыми на основе всеобщего, прямого и равного избирательного права". Тем не менее, и немецкая, и чешская фракции признавали острую необходимость сохранения монархии Габсбургов. Впоследствии Брюннская программа стала точкой соприкосновения в дебатах между Лениным, Сталиным и австрийскими социал-демократами по национальному вопросу, причем большевики настаивали на национальном самоопределении, что подразумевало распад многонациональных государств. Тем временем два более молодых члена австрийской партии, Карл Реннер и Отто Бауэр, уже бросали вызов консервативному дизайну программы Брюнна и предлагали более оригинальные предложения.

Хотя Бауэра и Реннера часто объединяют как двух столпов австро-марксистской мысли по национальному вопросу, они расходились по важным аспектам. Ранний опыт Реннера в качестве солдата габсбургской армии позволил ему осознать разнообразие национальных групп в монархии и стимулировал его интерес к их проблемам, что стало предметом его заботы на протяжении всей жизни. Он предложил восстановить Габсбургскую монархию как федерацию, основанную на сложной двухуровневой организации, одна из которых была бы административной, а другая - этнической. Социально-экономические интересы определили бы новые административные провинции, заменив устаревшие коронные земли, основанные на исторических факторах. Признавая, что любая территориально-административная единица не будет соответствовать этническому составу мультикультурного общества, Реннер внес свой самый оригинальный вклад. Этнические группы будут организованы на основе идентичности отдельных людей, независимо от места их проживания. Отделив этничность от территориальной основы, он стремился избавить федеративное мультикультурное государство от нескольких потенциально смертельных опасностей, угрожающих его существованию. Во-первых, каждая этническая группа в зонах осколков больше не будет иметь права претендовать на исключительное право определять границы и культурный характер своей территориальной автономии. Во-вторых, сепаратистские движения были бы сдержаны демонстрацией преимуществ членства в большом федеральном государстве, гарантирующем равные культурные права всем его гражданам. Идеи Реннера и Бауэра вызвали у Ленина и Сталина еще более страстную критику. Оба большевика боролись с идеей национально-культурной автономии, принятой еврейским Бундом и грузинскими социал-демократами, которые с одобрением ссылались на пример австро-марксизма.

Вариации их программы могли иметь небольшой шанс на принятие в австрийской половине монархии, но только если социал-демократы получат большинство в парламенте. Применить эту формулу к Венгрии оказалось непросто. Реннер даже не пытался это сделать, но считал, что пример Австрии окажет моральное давление на Венгрию. Идеи Реннера встретили сочувственный отклик у Оскара Яши, хотя он считал их слишком утопичными. В течение короткого времени в 1918 году эти два человека были важными фигурами в республиканских правительствах Австрии и Венгрии, но события развивались слишком быстро, чтобы они могли участвовать в том, что могло бы стать плодотворным союзом.

Венгрия

В Венгрии конституционный кризис 1905 года потряс двуединую монархию до самых ее основ. Кризис нарастал на протяжении 1890-х годов. Двумя основными источниками конфликта были национальный и социальный вопросы. Они оставались в центре венгерской политики вплоть до начала войны и возродились в усеченной Венгрии после Трианонского договора. Третьей извечной проблемой были конституционные отношения с Австрией, которые вновь вспыхнули в 1897 году во время переговоров о периодическом десятилетнем продлении Аушглейха. Получив автономию, мадьярролингвисты начали применять к национальным меньшинствам на периферии страны ту же отвратительную политику ассимиляции, которую Вена навязывала им во время кампаний по централизации империи под властью немецкой бюрократии. Публицисты проповедовали доктрину о 30 миллионах венгров (правильно мадьяризированных по языку и политическим идеалам), чтобы доминировать над южнославянским населением венгерских пограничных территорий. Празднование тысячелетия прихода мадьяр на Данубийскую равнину подчеркивало триумф "господствующих скифов", героические традиции великих воинов. Публичные выступления национальных групп, в основном румын и словаков, за автономию, которую венгры отвоевали у австрийцев, жестоко подавлялись. В 1907 году венгерская полиция убила двенадцать словацких демонстрантов, протестовавших против освящения новой церкви священником не по их собственному выбору. На них оказывалось давление с целью заставить их выучить мадьярский язык.

Развитие социал-демократии в Венгрии приняло своеобразный оборот вскоре после основания марксистской партии в 1890 году. Доминирующее умеренное крыло социал-демократической партии заключило с правительством сделку, которая обеспечила ее легальность, но только ценой фактического отказа от любых усилий по организации бедных крестьян и сельскохозяйственных рабочих. Тем не менее эксплуатация и бедность в сельской местности были самой острой социальной проблемой в стране. Споры о заработной плате и земельный голод подтолкнули крестьян к радикальным действиям, которые вылились в 1897/8 годах в широкомасштабные аграрные беспорядки. После краха монархии и революции 1919 года социал-демократы вернулись на более удобный легальный путь, подписав пакт с авторитарным правительством адмирала Хорти, гарантировавший им хрупкий легальный статус в обмен на отказ от агитации в сельской местности. Эта политика подвергла их в период после Второй мировой войны оппортунистической тактике и насмешкам коммунистов.

Вдобавок ко всему, новое поколение венгерских политиков настаивало на внесении существенных изменений в конституционный компромисс 1867 года и отмене в 1897 году повторяющегося десятилетнего периода обновления. К этому времени разногласия по национальным и социальным вопросам развели две половины монархии в разные стороны. Франц Иосиф категорически отказался принять венгерские требования о пересмотре. Это противостояние положило начало периоду нарастающей напряженности в отношениях между Будапештом и Веной, известному как "годы обструкции" с 1897 по 1903 год и завершившемуся полномасштабным конституционным кризисом в 1905 году. В эти годы сложные маневры в венгерской парламентской политике приобрели черты политического цирка. По словам Питера Шугара, "образ нижней палаты, созданный после 1897 года, был образом неэффективного, самодовольного, часто нелепого дебатного общества, чье поведение не имело ничего общего ни с проблемами страны, ни с эффективным управлением". Его махинации серьезно подорвали столь почитаемую конституционную традицию страны. Сам кризис разразился из-за двух самых злободневных вопросов, стоявших перед монархией в целом и перед венгерской половиной в частности: языкового вопроса и реформы армии.

В 1902 году австрийское и венгерское правительства внесли законопроект об армии, предусматривающий увеличение числа ежегодных рекрутов в каждой половине монархии примерно на четверть, до 125 000 человек. Партия независимости, также известная как "сорок восьмые" за то, что никогда не принимала Урегулирование 1867 года, увидела возможность поторговаться.

Они получили неожиданную поддержку от нескольких представителей так называемой национальной аристократии - группы, состоящей из знатных семей, включая членов правящей Либеральной партии. В ходе последовавших политических маневров либералы были вынуждены уйти в отставку. Затем они потерпели беспрецедентное поражение на выборах, положив конец своему тридцатилетнему правлению. Новое большинство во главе с Сорок восьмым блокировало формирование нового правительства, требуя уступок по армии. Франц Иосиф отказался идти на компромисс. Он назначил временное правительство. Впервые с 1867 года обнажилась структурная слабость системы. Двойная ответственность короля-императора и парламента могла работать только в том случае, если в нижней палате удавалось сформировать большинство, согласное с королем-императором в вопросах конституционных прав Венгрии. Кризис усугубился волной забастовок, явно вдохновленных началом русской революции 1905 года. Год спустя армейские подразделения Габсбургов заняли палаты парламента в Будапеште, положив конец параличу власти в ущерб конституционным нормам. Тем временем традиционно лояльные хорваты, которые неожиданно объединились с сербами, чтобы сформировать собственную коалицию в венгерском парламенте, были возмущены еще одним языковым законопроектом 1907 года, который делал мадьярский язык обязательным для всех служащих государственных железных дорог. Вспыхнувшие в Хорватии беспорядки вынудили Вену приостановить работу хорватского парламента и вновь ввести абсолютистское правление.

Тупиковая ситуация разрешилась только тогда, когда монарх пригрозил ввести всеобщее избирательное право. Это означало бы конец господству мадьярской знати, и она отступила. Законопроекты об армии удалось незаконно провести через парламент только в 1912 году Иштвану Тисе, представлявшему национальную аристократию. Он попытался разрешить кризис путем частичных уступок, немного расширив электорат с 6 до 10 процентов населения, наладив отношения с хорватами-сербами, но не с румынами и словаками, и восстановив конституционное правление в Хорватии. Он также усилил внутреннюю безопасность. Однако он не смог исправить нанесенный ущерб. Страна была глубоко расколота по классовому и этническому признакам. Ускоренная мадьяризация их соотечественников в Венгрии еще больше разозлила правительства Сербии и Румынии, подорвав стратегические позиции монархии на уязвимых западнобалканских и дунайских рубежах. Самым пагубным был удар, нанесенный венгерским конституционным кризисом австрийской половине монархии. Когда в 1906 году над венграми нависла угроза избирательной реформы, австрийский парламент, чтобы не отстать, принял закон о введении почти всеобщего избирательного права в Цислейтении. Результаты выборов были катастрофическим. Множество враждебных друг другу этнических партий сделали невозможным формирование правительства. Австрией можно было управлять только по императорскому указу. Венгрию постигла та же участь. Реальным бенефициаром ослабевающего влияния правящей мадьярской элиты стала не коалиция городских социальных групп, а, как писал Ласло Петер, "государственный механизм... не восхождения буржуазии, а хиваталла, восточноевропейское авторитарное государство".

В Венгрии, как и в австрийской половине монархии, несколько просвещенных интеллектуалов выдвинули предложения по решению как социальных, так и этнических вопросов. Инициативу взяли на себя буржуазные радикалы, а не Венгерская социал-демократическая партия. Главным теоретиком вопроса о национальности в контексте социальных реформ в Венгрии был Оскар Яши. Он был проводником духа группы буржуазных радикалов, многие из которых, как и он, были еврейского происхождения и сотрудничали с журналом Huszadik Század ("Двадцатый век"), основанным в 1900 году. Сторонники широких социальных и экономических реформ, включая эмансипацию крестьянства, демократическое местное самоуправление и всеобщее избирательное право, их основной теоретический вклад был сосредоточен на вопросах национальности. Яшипруда заявлял, что он первый человек в Венгрии, примиривший социализм и национализм. Его позиция препятствовала сотрудничеству с венгерскими социал-демократами, которых он считал догматичными в вопросе национальностей, хотя они одобряли Брюннскую программу 1899 года и аграрную реформу.

Вдохновленный формой научного эволюционизма, более обязанной Герберту Спенсеру, чем Марксу, Яши выступал за принятие пробуждения национального самосознания в пограничных районах Венгрии как неизбежного этапа человеческой эволюции, закладывая основу для подлинной федерации свободных народов в Карпатском бассейне, включающей Великую Венгрию в составе Австро-Венгерской монархии. Кошут двигался в том же направлении после 1859 года. К тому времени у него было достаточно времени, чтобы трезво оценить неудачу 1848 года. По его мнению, которого он неизменно придерживался до своей смерти в 1894 году, историческая миссия Венгрии заключалась в создании оплота против германского и российского империализма путем формирования Дунайской федерации, состоящей из Великой Венгрии, Румынии и южных славян. Но для Коссута это было революционным средством разрушения ненавистной империи Габсбургов; для Яши более широкая Дунайская конфедерация была тем, что нужно.

В его схеме сочетались идеи Карла Реннера о союзе автономных государств с принципом венгерского либерала Йожефа Эётвёша о сохранении исторических границ сложившихся государств. В него вошли бы пять федеральных государств: Австрия, Венгрия (без Хорватии-Славонии), Богемия, объединенная Польша и южнославянская Иллирия во главе с Хорватией, с возможностью присоединения Румынии в качестве шестого государства. Если бы его заставили выбирать, как это было в 1916 году, Яши, как и большинство венгерских разведчиков и государственных деятелей, больше опасался русских, чем немцев. Однако он неохотно поддержал Германию в войне. Его небольшая Радикальная партия, состоявшая из интеллектуалов, так и не получила массовой поддержки. Но, будучи министром по делам национальностей при республиканском правительстве Кароли в 1918/19 году, он возглавил кампанию по убеждению лидеров национальных групп в приграничных районах, в основном румын, словаков и русинов, остаться в границах Венгрии, предложив им полную автономию. Однако было уже слишком поздно. По мнению большинства историков, накануне Первой мировой войны возможности ненасильственных решений в Австро-Венгрии практически исчезли. Даже радикальная трансформация имперской структуры по федералистскому образцу, которую рассматривал наследник престола эрцгерцог Франц Фердинанд, с большой долей вероятности вызвала бы масштабное сопротивление той или иной этнической группы, которая считала себя жертвой новых договоренностей.

Босния

Третий и фатальный кризис пограничных земель Габсбургов разразился в Боснии и Герцеговине. Великое восстание боснийского крестьянства вызвало крупный международный кризис, который опрокинул домино по всей евразийской границе от западных Балкан через Дунайский бассейн, Кавказский перешеек и Транскаспию до окраины Внутренней Азии. Эта связь почти не была замечена историками. Босния и Герцеговина обладала всеми признаками зоны раскола. Мусульмане составляли 40 процентов ее населения, в основном новообращенные славяне; 42 процента были православными, а 18 процентов - католиками. Мусульманское население было сосредоточено в городах. Православные крестьяне трудились на землях мусульманских помещиков. Юридически они были свободны, но де-факто жили в состоянии фактического крепостного права. Под властью Османской империи православная церковь, однако, была изжита. С 1850-х по 1870-е годы богатые православные купцы помогали строить новые церкви и церковные школы в Мостаре и Сараево.

Они добивались уступок, подкупая местных османских чиновников, которые были вялыми и коррумпированными. Российские и европейские консульские чиновники соперничали друг с другом, оказывая давление, чтобы поддержать требования православного и католического населения, соответственно, в надежде укрепить свое влияние.

Интерес Габсбургов к экспансионистской политике на Балканах усилился после изгнания Австрии из Германской федерации и объединения Германии. Экономический кризис 1873 года усилил давление со стороны некоторых отраслей промышленности, чтобы защитить балканский рынок от конкуренции дешевых товаров из Великобритании и Бельгии; других привлекала перспектива эксплуатации богатых лесных и минеральных месторождений Боснии и Герцеговины.20 Австрийские военные чиновники, поддержанные местными габсбургскими бюрократами хорватского и сербского происхождения, утверждали, что завоевание Боснии и Герцеговины необходимо для обороны протяженного далматинского побережья. Они убедили императора Франца Иосифа предпринять месячное путешествие вдоль далматинского побережья с целью вызвать беспорядки на границе. В то же время османские попытки провести аграрную реформу натолкнулись на сопротивление местной мусульманской знати, что замедлило ее осуществление. В 1875 году многострадальное православное крестьянство в Герцеговине подняло восстание. Беспорядки быстро распространились на Боснию. Соседние сербы и черногорцы поддержали то, что изначально было социальным движением, в надежде продвинуть свои национальные цели за счет расширения территориальных границ. Австрийские и российские чиновники оказали помощь повстанцам, причем австрийцы предложили убежище беженцам, ожидавшим репрессий со стороны Османской империи. Русские вмешались дипломатически, чтобы предотвратить разгром сербов превосходящими силами Османской империи, значительно улучшенными в результате военных реформ. После этого перед российским правительством встала дилемма.

Министерство иностранных дел России выступало против односторонних действий и стремилось к сотрудничеству с Германией и Австро-Венгрией для урегулирования кризиса. Однако сотрудники Восточного департамента МИДа, в том числе русский министр в Стамбуле, граф Игнатьев и другие агенты на Балканах, которые были ярыми панславистами, выступали за политику освобождения балканских славян при содействии России. Они могли рассчитывать на поддержку сети славянских комитетов в России, готовых предоставить добровольцев для борьбы плечом к плечу со своими сербскими братьями, и на поддержку влиятельных лиц в русской прессе. Существование общественных организаций и народная пресса, свободная от предварительной цензуры, были продуктом российских реформ. В определенном смысле этот эпизод борьбы за пограничные земли был испытанием двух реформирующихся империй. В 1877 году, увлекшись панславистской агитацией, Россия объявила войну. Русская армия перешла Дунай, открыв новый фронт в борьбе за пограничные земли.

Военная победа России и дипломатическое поражение на Берлинском конгрессе позволили австрийцам аннексировать провинции в качестве компенсации за создание небольшого болгарского княжества. После оккупации Габсбургами в 1878 году Вена относилась к Боснии скорее как к колонии, чем как к неотъемлемой части империи. Под управлением имперского министерства финансов она управлялась по принципу "административного абсолютизма". По словам Беньямина фон Каллея, министра финансов, воплощавшего этот принцип, имперское правление Боснией соответствовало старой и почтенной традиции Габсбургов. "Австрия - великая окцидентальная империя, - сказал он английскому журналисту, - на которую возложена миссия нести цивилизацию восточным народам". Каллай был одним из небольшого числа единомышленников венгерских балканистов, среди которых были его преемник Иштван Буриан и их бюрократический подчиненный, ученый Лайош Таллоччи. Они разделяли вариацию венгерской национальной миссии - служить альтернативным Австрии источником цивилизации и современности в контексте двуединой монархии. Венгерский дворянин, служивший генеральным консулом в Белграде с 1868 по 1875 год, Каллай "задумал сделать Боснию-Герцеговину образцовой страной Балкан, культурным развитием и организацией которой монархия должна гордиться". Каллай, как и предыдущие габсбургские проконсулы в Буковине и Банате, стремился способствовать экономическому развитию через государственную поддержку.

Он планировал физическое преобразование таких городов, как Сараево. Привлекая архитекторов из Вены, он стремился адаптировать архитектуру Рингштрассе к местным культурным стилям всех христианских и мусульманских общин.

Опасаясь пансербизма и российского влияния, Каллай стремился создать боснийскую идентичность, реализуя сложную, возможно, слишком тонкую программу государственного строительства. Он признавал авторитет религиозных иерархий католической, православной и мусульманской общин, поощрял их культурную самобытность и в то же время стремился изолировать православное и мусульманское население от их естественной связи с более широкими религиозными общинами в Сербии и Османской империи. Его реформы в области образования способствовали развитию неясной боснийской исторической традиции, обеспечивая при этом функциональную подготовку для трех различных общин. Он считал мусульман ключом к успеху своего предприятия. Они были доминирующей группой населения и самой крупной городской группой. Однако он по-прежнему скептически относился к способности ислама адаптироваться к современному миру. Благие намерения Каллая, направленные на поддержание религиозной терпимости и конфессионального баланса в австрийской традиции, натолкнулись на противодействие католических, в частности, францисканских, миссионеров, которые стремились обратить мусульман в свою веру. На каждом шагу культурная политика Каллая наталкивалась на те же препятствия, что и политика проконсулов в других пограничных районах Евразии. Его попытки провести реформы сверху, как и их попытки, вызвали одновременное сопротивление снизу со стороны устоявшихся элит и сепаратистских националистических движений.

Когда в 1878 году австрийские войска заняли эти две провинции, они сразу же столкнулись с сильным сопротивлением. Вооруженные отряды состояли из мусульман низшего класса, которых подбадривали их консервативные религиозные лидеры, и дезертиров боснийского происхождения из османской армии, к которым присоединились православные сербские добровольцы. Австрия была вынуждена мобилизовать 268 000 солдат, которые понесли потери в 5 000 человек, пробиваясь к Сараево. Мусульманские иррегуляры отступили в горы и продолжали сопротивление в течение нескольких месяцев. Три года спустя в восточной части Герцеговины вспыхнуло очередное вооруженное восстание против введения воинской повинности. Его подавление было поручено Каллаю. После короткого периода затишья в конце 1880-х годов вновь вспыхнули беспорядки, которые широко распространились в середине 1890-х годов, вызванные конфликтами по поводу обращения в христианство, призыва в армию и языковой политики.

Когда компромисс казался неприемлемым, а восстание - непрактичным, мусульмане вновь прибегли к извечной альтернативе - уходу. В течение трех лет после заключения Берлинского договора (1878) мусульманское население австрийской Боснии сократилось на треть, потеряв почти четверть миллиона человек из-за эмиграции или смерти.29 Вторая большая волна эмиграции прошла в 1900 году, когда 7000 человек уехали в Османскую империю. Несмотря на широкое распространение, сопротивление мусульман не было всеобщим. Небольшая, но влиятельная элита купцов и крупных землевладельцев была готова сотрудничать с Каллаем. Не ожидая этого, сторонники аккомодации воспользовались своим привилегированным положением, чтобы начать политическую организацию. Живя впервые под властью неисламского государства, мусульманская элита придумывала свои собственные формы подчинения и уклонения, когда им это было выгодно, постепенно приспосабливаясь к модели торга, характерной для имперского правления Габсбургов в пограничных районах.

Православные сербы в Боснии и Герцеговине были, по меньшей мере, одинаково враждебно настроены к австрийской оккупации. Австрийская оккупация кардинально изменила привилегированное положение православной церкви. Танзиматское законодательство распространяло равные юридические права на все население, лишая внешние силы повода помогать или защищать своих единоверцев. Оффицианты стали получать более высокую зарплату и перестали быть продажными. Роль греческого патриарха в Стамбуле была сведена к минимуму. Местные общественные организации - соборы православной церкви - все еще оставались рудиментарными. В то время как влияние России уменьшалось, политика Габсбургов укрепляла позиции католической церкви. Подписав конкордат с патриархом в Стамбуле, австрийцы получили право назначать высшие посты в православной иерархии. Когда Вена назначила митрополитом венгерского серба, он назначил так называемых субсидиарных священников, которые получали специальное жалование от правительства. Новый митрополит отказался подчиняться священникам, избранным соборянами. Эта тактика расколола православную общину на тех, кто принимал и тех, кто отвергал новых священников. Православная церковь также проигрывала борьбу за образование. Наконец, медленный отток православных сократил их численность на 7 %, в то время как католическое население сохраняло свои позиции. В результате православное население все больше отдалялось от правительства.

К концу жизни система Каллая пришла в упадок перед лицом растущей оппозиции мусульман и сербов его политике. После его смерти в 1903 году его сменил другой венгерский дворянин, Иштван Буриан, архитектор нового конституционного порядка в Боснии. Венгерский патриот и приверженец Габсбургов, он извлек важный урок из венгерского конституционного кризиса 1905/6 годов. Имперский центр не признал требования венгров о полном конституционном устройстве, а венгерская националистическая оппозиция не признала необходимости идти навстречу династии. Он был полон решимости избежать этих ошибок в своем управлении Боснией, работая с сербами и мусульманами в рамках нового набора автономных институтов. Не меньше, чем Каллай, он считал, что главная внешняя угроза исходит с востока. Он был ярым противником панславизма и опасался местных революционных движений, реагирующих на неэффективную бюрократию и вдохновляемых русскими "нигилистами". Его решение боснийской проблемы заключалось в том, чтобы направить растущее недовольство трех этнорелигиозных групп в конституционное русло путем предоставления культурной автономии и создания боснийского сейма. Этого можно было добиться только после австрийской аннексии провинции в 1908 году, которую он помог организовать. Во время его девятилетнего правления, 1903-1912 годы, его очевидный успех в укреплении сербской школьной системы был подорван деятельностью растущего числа радикально настроенных студентов, которые организовались под знаменем "Молодой Боснии".

Под благосклонным взглядом Буриана более сговорчивые мусульмане перешли к политически приемлемой деятельности. Быстро сменяя друг друга, они основали благотворительные общества, а в 1906 году - мусульманскую политическую партию. Два года спустя они одобрили аннексию и объявили о своей официальной приверженности империи. В боснийском парламенте мусульманские политики научились работать со своими сербскими и хорватскими коллегами. Применяя уроки коалиционной политики и политического компромисса - плоды "цивилизационного процесса", - мусульманские помещики смогли сохранить свою феодальную власть над крестьянством. К 1914 году они стали самыми верными подданными императора в Боснии. Эти частичные успехи имперской власти Габсбургов были омрачены современным ростом боснийских, сербских и хорватских партий - признаком большей политической сознательности и активности, но также и склонности к расколу.

Как и везде в монархии, бюрократическая, реформаторская политика стимулировала те самые национальные движения, которые она пыталась обуздать. Религия, возможно, была в центре внимания на ранних этапах, но национальные движения становились все более светскими. В начале двадцатого века ряд слабо связанных между собой тайных обществ, называемые в основном их врагами "Молодые боснийцы", возникли среди южных славян, имевших важные связи за пределами страны - от России до Соединенных Штатов. Большинство из них составляли сербы. Их целью было просто уничтожить Габсбургскую монархию. В Боснии и Сербии это были преимущественно студенты из первого поколения крестьян, получивших образование в городах. Студенты продолжали сохранять семейные связи с деревнями и духовные узы с православной церковью, что, возможно, разжигало их жажду мученичества. Интеллектуальной колыбелью студенческого движения была гимназия в Мостаре. В начале века молодые боснийцы попали под влияние рационалистических и антиклерикальных идей чешского философа и политического деятеля Томаша Масарика. Но аннексия Боснии и Герцеговины положила конец постепенности. Многие студенты отвернулись от Масарика, чтобы принять русских популистов. В их биографиях наряду с Мадзини часто упоминаются работы Чернышевского, Кропоткина и Бакунина. Они впитали в себя более древнюю местную традицию политического насилия, прославленную в героических подвигах первобытных повстанцев, таких как ускоки и хайдуки, и более новую тактику политических убийств, пропагандируемую революционерами "Народной воли". Но боснийские студенты не были копиями русских революционеров; для них национальное освобождение было важнее социализма. В этом они были больше похожи на армян того же поколения.

Убийство эрцгерцога Фердинанда 28 июня 1914 года стало кульминацией лишь одного из многих террористических заговоров младобоснийцев. Вооруженные и проникшие в сербское тайное общество "Унификация или смерть", известное как "Черная рука" и возглавляемое легендарным сербским полковником Аписом, младобоснийцы отошли от своего явного наставника, чтобы следовать своей собственной программе югославизма и проложить свой собственный курс. Главный убийца, Гаврило Принцип, происходил из сербской семьи, проживавшей в неспокойной пограничной зоне между Османской империей и Габсбургами. Члены его семьи служили османской, а затем австрийской администрациям. Другие заговорщики происходили из смешанных социальных слоев; некоторые из них были сыновьями православных священников. Некоторые из тех, кто выжил во время войны, стали известны как лидеры советников во время Второй мировой войны. Все они были вовлечены в большие социальные и политические преобразования в провинциях, происходившие под австрийским управлением.

Австрийцы столкнулись с почти неразрешимым набором проблем в недавно приобретенной ими пограничной Боснии. Но они также не смогли выработать последовательную политику. То они покровительствовали мусульманам, то пытались привлечь на свою сторону сербов, а в последние годы, под некомпетентным управлением генерала Оскара Потиорека, которому помогал Франц Фердинанд, они перешли к поддержке католицизма, что означало хорватов. Конечно, после 1910 года им пришлось иметь дело с неустойчивыми коалициями в парламенте - мусульмане вместе с сербами, сербы вместе с хорватами - в зависимости от вопросов. В конце концов, ни одна из основных групп не была удовлетворена, а наиболее активные радикалы были полны решимости разрушить всю структуру.

Австрийское управление и аннексия Боснии и Герцеговины приобрели поистине опасные международные масштабы, когда Вена агрессивно выполняла свою цивилизаторскую миссию, продвигая проект колонизации, который антагонизировал все политические группы. В 1886 году в двух провинциях насчитывалось всего 16 275 подданных Австро-Венгрии. К 1910 году их было уже 108 000. Планировалось увеличить это число, поселив там отставных унтер-офицеров - стратегия, которую использовали русские в понтийских степях, а после Первой мировой войны повторили поляки в Креси. В южной Венгрии был открыт специальный банк для переселения мадьярских крестьян и мелких землевладельцев. В экономической сфере проникновение на Балканы приобрело еще более откровенно империалистический аспект.

Австрийское правительство придерживалось двух направлений экономической экспансии: строительство железных дорог и заключение коммерческих соглашений, направленных на превращение Сербии в виртуальную колонию. В 1880 году Австрия подписала железнодорожную конвенцию с Сербией, а затем быстро продвинула строительство линии от австрийской территории до Белграда и Ниша, где она должна была соединиться с ветками через Македонию до Салоников и через восточную Румелию (вскоре объединившуюся с Болгарией) до Стамбула. Завершившись в 1888 году, восточная железнодорожная программа стала венцом австрийских усилий по противодействию британскому проникновению на Балканы через морские порты. В 1881 году Австрия заключила с Сербией тарифный и торговый договор, который ставил внешнюю торговлю Сербии в зависимость от Габсбургской монархии и серьезно ограничивал сербское промышленное развитие. За ним последовал политический договор. Ограничивая право Сербии заключать соглашения с другими державами, договор превращал ее в политический протекторат, а также в экономическую колонию Австрии. В то время барон Хаймерле, министр иностранных дел Австрии, сказал князю Милану Обреновичу (который в следующем году при поддержке Австрии принял титул короля), что:

Двойная монархия не возражает против существования подлинно независимой Сербии... но если Сербия окажется "русской сатрапией" и отказаться от своей независимости и действовать по указке из Петербурга, то мы не могли бы терпеть такую Сербию на нашей границе и, как меньшее зло, оккупировали бы ее своими войсками.

Сербы вскоре стали страдать от опеки Австрии. Внутри страны политическая оппозиция проавстрийской политике Милана усилилась под руководством Йована Ристича, возглавлявшего латиноамериканскую радикальную партию в сербском парламенте (Скупштине). Но решающий удар был нанесен из-за рубежа. Когда в 1885 году болгары объявили о своем объединении с Восточной Румелией, Австрия оказала условную поддержку просьбе короля Милана о компенсации. Сербы неразумно истолковали это как одобрение военных действий.

Вена выступила в поход против болгар и потерпела сокрушительное поражение. Австрия вмешалась, требуя прекратить войну, и пригрозила вмешаться, чтобы остановить продвижение болгар. Бисмарк предупредил австрийцев, что помогло смягчить ситуацию. Великие державы согласились на союз, потому что альтернатива казалась хуже. Отказавшись от своих прежних позиций, Британия и Австрия неохотно согласились на союз, поскольку считали, что объединенная Болгария будет более эффективно служить оплотом против российской экспансии. Царь Александр III был недоволен союзом, поскольку болгары больше не желали принимать его опеку. Но он также не желал препятствовать этому, поскольку был втянут в борьбу с англичанами на транскаспийской границе и не желал противостоять австрийцам на дунайской границе. Болгары успокоили султана заверениями, что союз не повлияет на его суверенитет. В данном случае конкурирующие интересы великих держав в отношении пограничной территории нивелировали друг друга. Так было бы не всегда. Сербы, униженные на поле боя и оставленные без компенсации, все больше разочаровывались в австрийской ориентации. В последующие годы они все больше обращались к России как к защитнику. Болгары, разочарованные вмешательством России в их внутренние дела, склонялись к Австрии. В обоих случаях политика противоречила географии, что привело к роковому исходу в этой борьбе за приграничные территории на Дунайском рубеже.

На рубеже веков внутренняя политика Сербии склонила чашу весов в сторону Австрии. В 1903 году проавстрийский король Милан был убит группой военных во главе с молодым Драгутином Димитриевичем, впоследствии известным как полковник Апис. Новый король, Петр Карагеоргиевич, заручился поддержкой пророссийской Радикальной партии под руководством Николы Пашича. Вместе с военными они планировали создать Великую Сербию при поддержке России. Сначала они воспользовались возможностью улучшить отношения с Болгарией, подписав торговый договор в надежде освободиться от австрийского экономического господства. Австрийцы, подстрекаемые венграми, отреагировали негативно. Они установили новые запретительные тарифы на ввоз сербской свинины, развязав так называемую "свиную войну". Германия, у которой были свои причины укреплять свои экономические интересы на Балканах, взяла на себя ответственность, и монархия понесла еще одну потерю престижа в регионе. Хотя балканские государства продолжали лавировать между двумя великими державами, к 1914 году Сербия оказалась в русском лагере, а Болгария - в австрийском. В итоге они заплатили высокую цену за то, что в классических геополитических терминах было аномальным выбором.

Главным вопросом в борьбе за пограничные земли на юго-востоке Европы оставался вопрос о распределении территорий, оставшихся под неустойчивым владычеством Османской империи. Габсбургская монархия и Российская империя предприняли последнюю попытку последовать неоднократно повторяемой рекомендации Бисмарка разделить регион на сферы влияния. К сожалению, это было расплывчатое и ограниченное соглашение. В 1897 году они достигли неофициального соглашения о сохранении статус-кво на Балканах до тех пор, пока позволят обстоятельства. Обе державы договорились противостоять доминированию одного небольшого балканского государства над другими. Один вопрос оставался нерешенным. Русские не согласились с требованием Австрии оставить за собой право на аннексию Боснии и Герцеговины. После десятилетия относительного мира на Балканах две державы начали переговоры о расширенном и экспансионистском варианте разграничения сфер. В 1908 году глубинные разногласия между ними вышли на поверхность, когда Австрия в одностороннем порядке реализовала свое право на аннексию Боснии, что вызвало крупный международный кризис.

Три наиболее активных габсбургских бюрократа, способствовавших аннексии Боснии и Герцеговины, - Буриан, министр иностранных дел Алоис Аренталь и начальник Генерального штаба Франц Конрад фон Хётцендорф - действовали по разным мотивам. Бурьян считал интеграцию провинций в состав монархии важным шагом в политике их модернизации путем предоставления им конституции по образцу венгерской. Эренталь видел возможность блокировать большие сербские устремления Белграда, но он также был более расчетлив. Утверждая независимость Австрии от Берлина, он надеялся превратить Двойственный союз в инструмент для реализации империалистических замыслов Австрии. Конрад, более воинственный и импульсивный, стремился бросить вызов Сербии, когда шансы на военный успех представлялись наиболее благоприятными. Он настойчиво требовал увеличения расходов, чтобы армия могла перейти в наступление в войне против Сербии, которую он в любом случае считал неизбежной. Эренталь дипломатически готовился к аннексии, добиваясь соглашения с Россией, которое бы сохранило их союз на Балканах, но радикально изменило его условия к их взаимной выгоде, нарушив, а не сохранив статус-кво. Согласно его предложениям, Австрия должна была аннексировать Боснию и Герцеговину и взамен он заверил Россию в твердой поддержке Австрии в пересмотре Конвенции о проливах Берлинского договора 1878 года, чтобы разрешить проход русских военных кораблей в мирное время. Соглашение сорвалось, когда министр иностранных дел России А.П. Извольский не смог заручиться согласием европейских держав, прежде всего Великобритании, на изменение режима в проливах. Не посоветовавшись с русскими, Австрийская империя бросилась с оружием в руках, заявив об аннексии. И снова, как и в 1881 году во время болгарского кризиса, Австрия не предложила Сербии никакой компенсации. Сербы были возмущены и отдали приказ о военных приготовлениях. Россия столкнулась с фактическим ультиматумом Германии не предпринимать никаких контрмер и, все еще оправляясь от последствий поражения в Русско-японской войне, была вынуждена отказаться от мысли прийти на помощь сербам.

Обе стороны извлекли из кризиса разные уроки. Австро-венгерские государственные деятели были убеждены, что в любом противостоянии с Сербией Германия поддержит их, а Россия, силу которой они постоянно недооценивали, отступит. В то же время они понимали, что Сербия теперь стала непримиримым врагом, и логика политики диктовала ей зависимость от России. Это, в свою очередь, означало, что монархия отныне будет противостоять стратегической угрозе со стороны России на двух широко разделенных фронтах: на галицийской границе на крайнем северо-востоке и на сербской границе на юге. В случае кризиса ситуация на других границах также была зловещей. Италия и Румыния, хотя и были связаны с австро-германским альянсом, не могли считаться верными союзниками. Обе они вынашивали ирредентистские претензии на территорию Габсбургов: Италия - на Истрию, а Румыния - на Трансильванию. В реальности монархия столкнулась с кошмаром окружения, не менее страшным, чем тот, что был представлен в Берлине. Более того, монархия только что приняла троянского коня со своими границами. Тайные общества, обосновавшиеся в новоприобретенных пограничных землях Боснии и Герцеговины, активно готовили заговоры с целью уничтожения имперского правления. Итоги Балканских войн 1913/14 годов приблизили опасность, обострив национальные чувства в Сербии и увеличив ее государственную территорию. Стоит ли удивляться, что правящая элита монархии увидела в убийстве Франца Фердинанда возможность сокрушить Сербию? Россия пришла к иным выводам.

Кризис в российском приграничье

Причины конституционного кризиса в Российской империи были схожи с теми, что потрясли Габсбургскую монархию. Внутри страны социальные противоречия, возникшие в результате запоздалой и форсированной индустриализации в сочетании с неспособностью решить проблемы управления своими пограничными территориями. Внешне попытка взять под контроль еще одну соседнюю пограничную территорию во Внутренней Азии вызвала международный кризис. В случае с Россией это привело к распутной войне с Японией, революции и уступке самодержавием первого в истории империи выборного парламента.

Начиная с 1880-х годов, имперское управление приграничными территориями претерпело качественные изменения. Возобновившийся процесс централизации и экономической интеграции сопровождался усилением имперской националистической политики. Были установлены новые внутренние границы, ликвидированы традиционные административные права и правовые системы, а русский язык провозглашен единственным языком бюрократии. Александр III возглавил всплеск национализации империи через культурную русификацию. Он окружил себя группой русских шовинистов: К.П. Победоносцев, прокурор Святейшего Синода, Дмитрий Толстой, новый министр внутренних дел, и граф И.В. Делянов, министр просвещения с 1882 по 1897 год, известный своим подчиненным как "армянский ноль"; всех их поддерживал М.Н. Катков, чрезвычайно влиятельный редактор массовой ежедневной газеты "Московские ведомости". Их приоритетами были искоренение ростков националистических движений путем административной централизации и языковой русификации местных школ. Эти меры были продиктованы сильной антипатией Победоносцева к полякам, евреям, армянам и другим народам пограничья. Он пытался дискредитировать реформистского министра внутренних дел армянского происхождения Лорис-Меликова расовыми оскорблениями, называя его "бешеным азиатом" и "плутом (фокусником), способным вести двойную игру... Он не русский патриот" - таков был его вердикт. После поездки на Кавказ в 1886 году Победоносцев писал царю, что "армяне и грузины стремятся освободиться от русской культуры и питают безумную мечту о восстановлении своей национальной независимости".

Балтийские провинции

При Александре III в прибалтийских губерниях началось культурное возрождение России. Еще в 1840-х годах правые русские националисты предупреждали о проникновении немецкой культуры на Балтийское побережье.

Балтийские бароны населяли правительство до самого высокого уровня бюрократии и армии, ранние представители панславизма, опираясь на идеи славянофилов, проводили культурную границу между романо-германской и греко-славянской Европой. Антипатия к Дойчтому сначала была сосредоточена на австрийском господстве над западными и южными славянами. Но польское восстание, а еще больше объединение Германии под руководством Пруссии, еще больше усилили их опасения по поводу сепаратизма балтийских провинций. Эти опасения были сильно преувеличены.

Прибалтийские немцы неуклонно теряли свое доминирующее положение в экономической жизни провинции. Демографически они уменьшались если не в абсолютных цифрах, то относительно быстро растущего латышского и эстонского населения. После 1880 года, когда антинемецкие настроения усилились, прибалтийские бароны стали избегать государственной службы, где они долгое время занимали пропорционально большой процент высших гражданских и военных должностей. Отсутствие единства не позволило им предложить реформы местного управления при Александре II и повысило их уязвимость перед радикальной административной и языковой русификацией при его преемниках. В 1860-1870-е годы центральная бюрократия предпринимала скромные русификаторские инициативы, затрагивавшие аграрные, судебные и религиозные вопросы прибалтийских провинций; в 1880-е годы темпы ускорились. В связи с серьезными крестьянскими волнениями Александр III назначил сенатскую комиссию под руководством Н.А. Манасеина, вскоре ставшего министром юстиции, для всестороннего изучения условий жизни в прибалтийских губерниях. Его доклад стал основой для повсеместной культурной и административной русификации. Он рекомендовал обязательное использование русского языка местными чиновниками; введение русского языка в качестве языка преподавания в Дерптском университете наряду с многочисленными ограничительными правилами в отношении студенческих корпораций; введение русских правовых норм взамен устаревшие и "средневековые" немецкие правила, а также законодательство, направленное на защиту интересов православной церкви. Он предложил лишь символическое улучшение положения латышского и эстонского крестьянства. Некоторые из более радикальных предложений Манасейна по реформам, которые еще больше уменьшили бы власть балтийской немецкой знати, так и не были реализованы.

Избирательное одобрение и отклонение рекомендаций Манасеина подчеркивает дилемму имперского правления в пограничных районах Балтийского побережья. Панславистское рвение, хотя и разделялось многими при дворе и, в частности, Александром III, на практике было притуплено сложностью этнических, религиозных и социальных противоречий между немецкой знатью и латышским и эстонским крестьянством. Немногочисленная латышская и эстонская интеллигенция выступала против политики германизации и русификации культуры, но воспринимала административную русификацию как некоторое преимущество в борьбе с немецким дворянством, которое в их глазах представляло главную угрозу их растущей национальной идентичности. Петербургские бюрократы остерегались поощрять латышские и эстонские устремления, опасаясь вызвать социальные волнения крестьянства, которое было восприимчиво к навязчивым идеям националистических агитаторов. Существовала опасность ослабить немецкое дворянство, которое, в конце концов, было оплотом местного порядка. Малочисленное русское население прибалтийских провинций, часть которого составляли старообрядцы, было слабой опорой, на которую можно было опереться. К 1890-м годам культурная русификация открывала новые возможности для молодых латышей, искавших свою судьбу за пределами родных губерний, но она также стимулировала недовольство среди тех, кто был знаком с большим миром, в частности с идеями социал-демократии.45 Противоречивые последствия русификации в прибалтийских губерниях начали угрожать всему ассимиляционному предприятию. Имперское правительство было вынуждено балансировать на грани, которая, учитывая отсутствие единой политики в отношении этнических и религиозных конфликтов в приграничных районах, производила впечатление слабости и нерешительности. Накануне революции 1905 года она отступила от активистской фазы россиефикации, но ущерб был нанесен. Пассивное сопротивление перешло в революционную агитацию, сельские беспорядки и забастовки.

Великое княжество Финляндское

В Великом княжестве Финляндском процесс русификации и сопротивления имперскому правлению развивался медленнее. Вплоть до 1880-х годов отношения между шведско-финской элитой в финском сейме и имперским центром были относительно теплыми. Однако постепенно ряд внешних угроз безопасности России со стороны Швеции и объединенной Германской империи в сочетании с внутренней борьбой за конституционные права Финляндии привели к подрыву, а затем и к разрыву этих отношений. Хотя Швеция уже не была великой державой, шведские короли в XIX веке периодически питали надежды на возвращение Финляндии. Во время Крымской войны они придерживались дружественного нейтралитета по отношению к союзникам и вполне могли бы вмешаться, если бы Россия не потребовала мира. Шведская пресса в 1870-1880-х годах становилась все более антироссийской. В период с 1880 по 1905 год военные расходы Швеции выросли с 35 до 55 % государственного бюджета. Торговые и культурные контакты Швеции с объединенной Германией быстро росли, ускорившись в конце века. Все больше шведских офицеров в императорской финской армии решали пройти обучение в Германии. К началу Первой мировой войны лидер умеренных финских социалистов Хьялмар Брантинг мог сказать: "Со шведским офицерским корпусом нельзя вести войну против Германии".

Русское националистическое мнение медленно реагировало на эти события. Даже Катков выступал с умеренных позиций. Но в конце 1880-х годов серия споров из-за попыток имперского правительства навязать российские правила почтовых и юридических операций ухудшила отношения. Имперские представители в Гельсингфорсе, хотя номинально и были финнами или немцами по происхождению, все чаще оказывались в затруднительном положении перед проконсулами в пограничных землях. Признавая местные проблемы и испытывая давление со стороны центра, они были вынуждены действовать как имперские эмиссары. Они оказались не в состоянии преодолеть растущую пропасть недоверия. Вскоре после смерти Александра III завершился первый этап становления России, положив конец "периоду доброй воли, относительной сдержанности и соблюдения старых форм".

Финны были разделены на шведскоязычную культурную элиту и финноязычный средний класс, интеллигенцию и зажиточных людей.

Более крайние представители шведскоговорящих рассматривали Финляндию как культурную границу. Они отождествляли свою культуру и язык с Западом, а не с Востоком, и считали финский народ, который они неодобрительно называли чудью, не обладающим необходимым интеллектом и волей для достижения свободы и цивилизации. Не все носители шведского языка были с этим согласны. Некоторые из них даже стали ярыми сторонниками финского языка, что еще больше усложнило и без того запутанную ситуацию. Хотя шведская элита составляла меньшинство в великом герцогстве, она доминировала в обеих палатах сейма. Как и поляки, чехи и венгры, финноязычные делились на тех, кто готов был смириться (старые финны), и тех, кто был настроен на сопротивление имперскому правлению (молодые финны). Финны составляли большинство в растущем рабочем движении, но несколько видных лидеров, получивших образование, были шведами. Хотя они были настроены против России, они не были склонны к насилию во время революционных дней 1905 г. Их очередь наступила в 1918 г.

Этап массовой русификации начался с предложений по интеграции финской армии, но быстро распространился на другие административные реформы. Заключение франко-русского союза и военной конвенции в начале 1890-х годов положило начало широкому пересмотру имперской военной политики. Предложения о распространении российской военной системы на Финляндию активно выдвигались в 1898 году новым военным министром Алексеем Куропаткиным и новым генерал-губернатором Финляндии Николаем Бобриковым, бывшим начальником штаба Санкт-Петербургского военного округа. По случаю своего назначения Бобриков составил план, впоследствии названный Февральским манифестом, который провозглашал право российского императора определять форму всех законодательных актов для Финляндии в вопросах "общеимперского значения". Отклонив протесты финнов, Николай II одобрил то, что было равносильно нарушению давних конституционных прав Финляндии. В следующем году Бобриков наметил комплексную культурную и административную централизацию Финляндии, включая введение русского языка в финском парламенте, административных органах и учебных заведениях. По мере нарастания напряженности русская националистическая пресса, которая еще со времен Каткова недоброжелательно относилась к финскому сепаратизму, перешла на более жесткий тон, поддерживая политику правительства.

В финском сенате возникли разногласия по поводу того, как реагировать на февральский манифест. Большинство робко обратилось к царю с просьбой ограничить конституционные права Финляндии и представило пересмотренный документ в Сейм в установленном конституцией порядке. Однако российскую администрацию потрясло массовое движение протеста, собравшее 500 000 подписей в поддержку "Великого обращения" к трону. Это было потрясающее опровержение политики соглашательства. Царь отказался принять делегацию из 500 человек, прибывшую в Санкт-Петербург для его представления. Бобриков неустанно проводил политику умиротворения России вплоть до своего убийства в 1904 году. Двумя его главными достижениями стали Языковой манифест 1900 года, который вводил русский язык в качестве языка всех деловых отношений в Финляндии, и более взрывоопасный Армейский манифест 1901 года, который практически расформировал отдельные финские корпуса и ввел всеобщую воинскую повинность. Несмотря на одобрение Сенатом, который был подавлен чистками и давлением, реформа армии вызвала кампанию пассивного сопротивления. В течение двух лет большинство новобранцев отказывались являться на призывные пункты. Разочаровавшись на родине, финны все чаще прибегали к эмиграции за границу. Число эмигрантов на 10 000 населения выросло с 13,2 % в 1898 году до 83,7 % в 1903 году.

Политика Бобрикова углубила социальные противоречия в Финляндии. Социалистическое движение становилось все более радикальным, выступая как против российской администрации, так и против финской буржуазии, возглавлявшей сопротивление. В сельской местности русские чиновники предприняли неуклюжую попытку обхаживать крестьянство, как они делали это в Польше после революции 1863 года, чтобы подорвать политическую оппозицию помещиков. Им удалось лишь посеять смуту и усилить социальную напряженность. К 1905 году финны были в значительной степени и без всякой необходимости отчуждены от имперского правления. К 1918 году, когда Финляндия начала насильственный разрыв с большевистской Россией, классовые противоречия усилились, что привело к страшным последствиям гражданской войны в Финляндии на пути к независимости.

Кризис в Палеополе

Погромы 1881 года ознаменовали новый этап как в политике правительства, направленной на ограничение еврейского экономического и культурного влияния в западных пограничных районах, так и в уровне еврейского сопротивления. Погромы стали толчком к росту политической активности евреев. Они уже были, по мнению большинства, были спонтанными, и правительство объясняло их народным гневом против еврейской эксплуатации. Хотя правительство не предпринимало быстрых действий по их подавлению, оно также не поощряло их, опасаясь нарушения общественного порядка. Как выразился Александр III: "В глубине души я безумно рад, что евреи избиты, но в то же время мы не можем этого терпеть". В результате он отказался отменить Палеопоселение. Вместо этого министр внутренних дел, вездесущий панславист граф Игнатьев, ввел новые ограничения, так называемые майские законы 1882 года, которые ограничивали права евреев на поселение в пограничных районах и восстанавливали квоты на прием еврейской молодежи в университеты.

Еврейская община глубоко разделилась во мнениях относительно подходящего ответа. Среди тех, кто проповедовал приспособление к новым условиям, петербургская еврейская элита выступала за продолжение "выборочной интеграции" в российское общество в надежде сохранить самобытную еврейскую культуру. Реформы образования 1860-х годов оказали наиболее радикальное влияние на изменение отношений между евреями и остальным обществом. Сняв ограничения на поступление в университеты, реформы способствовали более тесной интеграции евреев как в либеральное, так и в радикальное крыло российской интеллигенции. Антисемиты в бюрократии и обществе рассматривали приток евреев как новый вызов в культурной войне за границы Палеи. Большинство выпускников-евреев поступали на работу, особенно на юридические специальности. Их надежды на работу в системе были последовательно поколеблены погромами 1881 года и введенными в 1889 году квотами на прием евреев в университеты и в адвокатуру. К началу 1890-х годов адвокаты стали обращаться к многочисленной еврейской общине. Их уникальная формула ассимиляции объединяла концепцию юридического российского гражданства и еврейской этнической идентичности.

В 1880-х годах между аккомодацией и сопротивлением возникло сионистское движение. Реагируя на погромы, несколько наиболее влиятельных его представителей, таких как Леон Пинскер и Ашер Цви Гинцберг (он же Ахад ха-Ам), отстаивали идею самопомощи и колонизации Палестины. Однако в их сочинениях возникали противоречия между пространством и духом, территорией и культурой. Они признавали, что Палестина не подходит для всех евреев в качестве безопасного убежища. Она могла служить лишь "духовным национальным центром". Большинству евреев пришлось бы остаться за пределами страны, в диаспоре. Тем не менее, русские "палестинцы" оставались приверженцами идеи поселения колонистов в этой стране, выступая против альтернативных предложений, таких как поселение евреев в Уганде. У движения появился мощный защитник и харизматичный образ Теодора Герцля, чья журналистская и политическая деятельность в Габсбургской монархии увенчалась публикацией книги Der Judenstaat в 1896 году. В следующем году в Базеле состоялся Всемирный конгресс сионизма, на котором были широко представлены русские евреи. Драматическая попытка Герцля добиться одобрения своих целей со стороны царского правительства встретила привычный отклик. В его знаменитой беседе с российским министром внутренних дел Вячеславом Плехве в 1903 году он отделался туманными заверениями в симпатии. Правительство упорно продолжало препятствовать массовому исходу евреев. Российское крыло сионизма пыталось примирить противоречивые обязательства по колонизации Палестины и укреплению еврейской культуры в России. Накануне революции 1905 года сионистские группы перешли к политическому взаимодействию с режимом.

После погромов 1881/2 года еврейское сопротивление приняло две формы: выезд и революционная деятельность. Эмиграция без выездной визы была незаконной, хотя она практиковалась евреями со времен Николая I. Некоторое время Игнатьев раздумывал над идеей отпустить еврейский народ, как он выразился в своем насмешливом стиле, но затем выступил против массовой эмиграции. Так же поступали и петербургские знатные люди. Тем не менее за десятилетие после погромов Россию покинули почти 135 000 евреев, а в следующее десятилетие вдвое большее число направилось в основном в США.56 Их отъезду противостояли царское правительство, аккомодационная элита в двух столицах, а также набирающие силу радикальные движения.

До погромов 1881 года еврейское активное сопротивление имперскому правлению, как и аккомодационное, опиралось на небольшую численную базу. Тем не менее, евреи играли пропорционально большую роль, чем любая другая группа, в руководстве террористического крыла популистского движения, хотя их участие не было напрямую связано с вопросом эмансипации.

К 1890-м годам переход от популизма к марксизму был уже далеко не за горами. По всей Пале и губерниям бывшего Царства Польского встречались и смешивались два течения сопротивления: еврейский национализм и социализм. Еврейские интеллектуалы-марксисты нашли свою аудиторию в растущей еврейской рабочей силе, подпитываемой притоком мигрантов из штетлов в города, и в поглощении ремесленников и мастеров на новых фабриках. Перепись 1896 года выявила подавляющий городской характер еврейского населения. В Европейской России они составляли 4 процента населения, но почти 15 процентов городского населения. В городах северо-западных губерний - Минской, Гродненской, Могилевской, Витебской и Могилевской - они составляли более 50 процентов населения, а в Виленской и Ковенской губерниях - более 40 процентов. В Царстве Польском они составляли более 50 процентов населения в трех из десяти губерний, более 40 процентов - в трех других и 30 и более процентов - во всех остальных.

Самой крупной, хорошо организованной и активной политической организацией, возникшей на Балтийском побережье, был Всеобщий еврейский рабочий союз в Литве, Польше и России, известный как Бунд, что на идиш означает "союз". Основанный в 1897 году после тщательной предварительной работы, он представлял социал-демократические группы в Варшаве, Вильно, Минске и Белостоке. Он оставался главной социалистической организацией еврейского пролетариата вплоть до 1917 года. Евреи участвовали и в других крупных социалистических партиях, обеспечивая им некоторых из наиболее видных членов. Именно этот факт проливает свет на центральную дилемму, стоявшую перед Бундом. Он представлял культуру, стремящуюся стать национальностью, которая не имела национальной территории, но обитала в карикатурном подобии таковой - в Палестине. Они никак не могли превратить эту территорию или ее часть в еврейскую родину. Но принять родину за ее пределами означало бы уничтожить революционную борьбу. В своих попытках представить свое движение как некое сочетание социальной справедливости и культурного отличия в обществе, которое они хотели преобразовать, Бунд столкнулся с грозными конкурентами внутри сопротивления, а также с самодержавием.

Их наиболее серьезными соперниками были сионисты, которые после 1900 года стали проникать в еврейский рабочий класс. Вторым серьезным конкурентом было руководство Российской социал-демократической рабочей партии (РСДРП), которая в 1903 году все еще находилась в стадии организационного становления, даже после того, как она разделилась на меньшевиков

и большевиками. Кроме того, небольшая группа еврейских интеллектуалов-социалистов, включая таких влиятельных марксистских теоретиков, как Роза Люксембург и Лев Йогич, основала антинационалистическую партию, которая в 1900 году объединилась с литовскими социал-демократами и образовала Социал-демократию Королевства Польши и Литвы. Самая интернационалистская из многочисленных социалистических партий приграничья, она использовала свои грозные ораторские способности против польских социал-демократов, Бунда и РСДРП. Они осудили их всех как националистов. Самодержавие не ограничилось репрессивными мерами. С.В. Зубатов, глава московского отделения тайной полиции, использовал стратегию, известную как "полицейский социализм". Он пытался отучить еврейский рабочий класс от революции путем организации профсоюзов под защитой полиции, которая свела бы их деятельность к легальной, направленной на получение экономических уступок. Движение разгорелось и было остановлено. Таким образом, участие евреев в этих революционных и реформистских движениях стало еще одной неудачей российской имперской власти в обеспечении лояльности народов пограничных территорий. Оно также иллюстрировало, хотя и в крайней форме из-за широкого рассеяния еврейского населения, общую трудность, с которой сталкивались все движения сопротивления снизу: как достичь политического единства, основанного на примирении национального и социального вопросов.

В первых политических дебатах, проводившихся еврейскими социалистическими организациями за рубежом, преобладали голоса в пользу интернационализма. В Российской империи проблемы были гораздо сложнее из-за многонационального населения и существования широко разбросанных этнических общин в раздробленных зонах западных пограничных областей. Еврейские социал-демократы колебались между двумя крайностями, разрываясь между стремлением к объединению в общероссийское социалистическое движение и претензией на исключительное право представлять еврейских рабочих.

На первом съезде Бунда, состоявшемся в 1898 году в Минске, основатели стояли перед вопросом, кому отдать предпочтение - классу или нации. Они согласились, что партия должна быть "автономной организацией, независимой только в вопросах, которые конкретно касаются еврейского пролетариата ... с Российской империей" (Российской с ее территориальными последствиями, а не Русской с ее этническими последствиями).

Вскоре они изменили свою позицию под влиянием идей, сформулированных южнославянскими делегатами Брюнского съезда австрийских социал-демократов, и под давлением бундистской молодежи, обучавшейся за границей. На своем Четвертом съезде в 1901 году Бунд принял резолюцию в пользу превращения Российской империи в "федерацию национальностей, с полной национальной автономией для каждой, независимо от территории, которую она населяет". Это поставило их в противоречие с интернационалистами. На судьбоносном Втором съезде РСДРП большинство делегатов, включая Плеханова, Троцкого и Ленина, отвергли их предложение признать евреев такой же национальностью, как поляки, а также их претензии на то, чтобы быть единственным представителем еврейского пролетариата в Российской империи. После этого их делегаты покинули съезд, предоставив большинство Ленину и сторонникам тесной, централизованной партии (большевикам) против меньшинства (меньшевиков). Так начались мучительные отношения между Бундом и РСДРП. В ходе внутрипартийных разногласий по вопросам политики в отношении национальностей они стали излюбленной мишенью Сталина, который, как мы увидим, имел свои собственные, весьма отличные взгляды на восстановление Российской империи по "федералистской" линии.

Движение Бунда к национальной автономии происходило под давлением воинственных рабочих, проникнутых духом пролетарского интернационализма. За полтора десятилетия до революции 1905 года социалистическая молодежь активно организовывала рабочих в Вильно и во всем северо-западном Пале. Вскоре они столкнулись с серьезным препятствием на пути к дальнейшим успехам. Лишь небольшое число еврейских рабочих было занято на крупных промышленных предприятиях, где забастовки имели бы наибольший эффект. Уже по одной этой причине левое крыло Бунда признавало важность поддержания тесных связей с нееврейскими рабочими. Хотя они и агитировали отдать предпочтение пролетарскому единству, присоединившись к РСДРП, им это удалось только в 1906 году, когда революционная волна уже прошла свой пик.

Королевство Польское

Затянувшаяся борьба между русскими и поляками за западные пограничные земли обострилась к концу века. В экономическом отношении шляхта добилась удивительно хороших результатов в своих попытках сохранить контроль над их земельными владениями. С 1863 по 1872 год конфискация владений, принадлежавших повстанцам, затронула только 144 имения. Большинство польских землевладельцев сопротивлялись политическому давлению. Они считали владение своими поместьями священным делом и заменой потерянной родине. Под экономическим давлением они прибегали к сдаче земли в аренду еврейским предпринимателям, а не продавали ее русским, стимулируя антисемитские настроения как неприятный побочный продукт. Российское правительство отреагировало на это, приняв в 1884 году закон о предотвращении долгосрочной ипотеки, а затем и другие меры по принудительной продаже польских поместий. С 1866 по 1893 год поляки потеряли 2 миллиона десятин, но половина земли в бывшем королевстве все еще оставалась в их руках. При Николае II сокращение специального денежного взноса поляков и их доходов от алкогольной монополии увеличило их доходы, что позволило им избежать дальнейших потерь. Как отмечает Бовуа, русские не были вдохновлены той же "мистической миссией" в западных пограничных районах. В сравнении с ними, их привязанность к землям предков была сильнее, чем у российского дворянства, которое с 1861 по 1914 год распродало более трех четвертей своих поместий в империи в целом. В социальном плане, однако, картина была совершенно иной. Шляхта медленно принимала польское крестьянство как часть нации.

В пограничных районах императорской России нелегальные политические движения в Вислинских землях (бывшее Царство Польское) демонстрировали уровень национального самосознания, равный разве что армянам. Еще до начала массовых демонстраций и насилия в 1905 году сторонники умиротворения, известные как варшавские позитивисты, были в значительной степени дискредитированы в результате правительственной политики русификации. Начали формироваться подпольные политические партии. Наиболее агрессивное правое националистическое движение, Национал-демократы, или Эндеция, находилось под руководством Романа Дмовского, будущего лидера независимой Польши. Широкомасштабное популистское движение, оно приняло церковь как национальный институт и заклеймило еврейское и украинское меньшинства как чуждые национальному делу. Воплощая социал-дарвинизм в повстанческой традиции, Дмовский считал, что евреи не являются органической нацией, поскольку никогда не участвовали в борьбе за выживание. Завоевание и колонизация прогрессивными силами, такими как польская нация, как исторически сложилось на востоке, были полностью оправданы, утверждал он. Его взгляды продолжали эволюционировать в сторону более яростного антисемитизма, кульминацией которого стало его утверждение в 1902 году о том, что евреи разработали план завоевания Польши. Он также направил свои культурные колкости против "московитско-азиатского деспотизма" во имя спасения литовцев и русинов для западной цивилизации. Однако когда дело дошло до выбора между традиционными врагами Польши, он нехотя признал, что предпочитает работать в рамках Российской империи во имя польской независимости против более репрессивного прусского правления.

В начале 1890-х годов социалистическое движение в землях Вислы, как и в других городских центрах империи, быстро набирало силу. Марксистские идеи начали проникать из Германии после отмены там в 1890 году антисоциалистических законов. Одновременно нелегальные забастовки потрясли расширяющиеся капи-талистические предприятия, за которыми последовали массовые аресты и репрессии. Вынужденные организовываться в подпольных условиях, польские социалисты, как и их российские коллеги, обсуждали животрепещущие вопросы реформ и революции, а также интернациональных и безнациональных целей. Как и другие социалистические движения, зародившиеся в приграничных районах, их лидеры придерживались различных пространственных и идеологических взглядов.

Основанная в 1892 году Польская социалистическая партия стала поборником революционной борьбы за польское государство. Ее главный представитель, Юзеф Пилсудский, был ранним и ярым противником националистических и межнационалистических тенденций, которые начали проявляться в еврейском социалистическом движении. В своем открытом письме "Еврейским социалистическим товарищам в оккупированных польских провинциях" он выступил с критикой пропаганды русского языка и культуры среди еврейского пролетариата. Он предсказывал, что такая ориентированная на Россию политика - "раковая опухоль еврейской саморусификации", как он ее называл, - приведет в ярость польские массы. Он призывал их признать, что русские в политическом и культурном отношении более отсталые, чем поляки. Стремясь привлечь еврейских социал-демократов к делу воссоздания независимого польского национального государства, он призывал и даже помогал им внедрять идиш как меньшее зло в свою культурную работу, чтобы вытеснить русский язык.

Если в глазах Пилсудского Бунд был слишком еврейским по своей ориентации, то Социал-демократическая партия Королевства Польского и Литвы была слишком интернационалистской. Она возникла в 1893 году, когда небольшая группа интеллектуалов во главе с Розой Люксембург, Львом Йогичем и Феликсом Дзержинским откололась от Польской социалистической партии. С самого начала она отвергала идею о том, что социалистическая революция и свержение имперского господства могут быть ничем иным, как единым движением мирового пролетариата. В глазах Люксембург единственным исключением, подтверждающим правило, была Османская империя; она считала ее настолько отсталой, что только ее распад на национальные единицы мог позволить ее народу догнать нормальный процесс исторической диалектики. Она никогда не могла конкурировать по количеству членов с другими социалистическими партиями в землях Вислы и Пале. Но ее грозное интеллектуальное лидерство требовало внимания и участия в больших теоретических дебатах по вопросу о национальном самоопределении. В то время как Люксембург обеспечивала теоретическую мощь, Дзержинский обеспечивал организационную силу. Вместе они удерживали партию до 1917 года, когда он перешел к большевикам и стал первым главой ЧК.70 Люксембург упорно придерживалась мнения, что автономия для Польши - это тактическая уступка буржуазии, но пролетариат сможет добиться полного освобождения только в контексте русской революции. Она решительно отвергла ленинскую модель централизованной партии в пользу массового, демократического движения рабочего класса. Тем не менее, она и Дзежиньский проявили готовность присоединиться к большевикам наряду с другими партиями во время революционных движений в 1905 и в начале 1917 года. Для них Польская социалистическая партия была главным врагом в социалистическом лагере. Социалистические партии западного пограничья были опьянены вспышкой революции 1905 года, когда они наслаждались коротким моментом единства действий, если не мыслей, в своем сопротивлении имперскому правлению.

С первых месяцев русско-японской войны беспартийные группы польской интеллигенции начали агитировать в подпольной прессе за "единую и независимую Польшу". Действуя "над партиями", они организовывали нелегальные митинги, на которые привлекали членов левых партий и представителей профессий.71 Они сразу же поддержали всеобщую забастовку января 1905 года и продолжали поддерживать тесный контакт с рабочими. Весной 1905 года были созданы профессиональные союзы по образцу Союза союзов в России, которые стремились объединиться со своими российскими коллегами. В революционный год возникло множество культурных организаций, некоторые из которых просуществовали до 1914 года. Однако усилия по возвращению польского языка в общественную сферу не увенчались успехом. Во многом революция 1905 года в Польше стала продолжением и расширением националистического движения, зародившегося в 1863 году.

Южный Кавказ

Среди армянского населения пограничных районов Кавказа, инкорпорированных в состав Российской империи после войн с османами и иранцами в 1828 и 1877/8 годах, постепенно росло национальное самосознание. В отличие от польского случая, это происходило в условиях благосклонного императорского правления.72 Как это часто бывало в Российской империи, церковные школы стали колыбелью для первого поколения национальной интеллигенции. Правительство не только разрешило создание этих школ, но и создало централизованную религиозную власть в виде католикоса в Эчмиадзине, древнем монастыре армяно-григорианской церкви. Монастырь приобрел большое символическое значение, пережив столетия оккупации и преследований со стороны иранцев и османов; в 1827 году героическая оборона русского гарнизона отбила осаду, возглавляемую Аббасом Мирзой. Армянская церковь пользовалась особым покровительством в Российской империи благодаря своей древней родословной и тесной литургической связи с православием. Армянское торговое сообщество также процветало, особенно в Тиисе, где армяне составляли большинство населения и доминировали в муниципальном совете до 1900 года. Победа России в Русско-турецкой войне 1877/8 гг. дала огромный толчок армянскому националистическому движению. Добровольцы хлынули в русские армии в Восточной Анатолии. Они гордились тем, что ими командовали такие русско-армянские генералы, как М.Т. Лорис-Меликов, ставший министром внутренних дел и последним из великих имперских реформаторов при Александре II. Но они были разочарованы Берлинским конгрессом, на котором великие державы заставили Россию изменить положения Сан-Стефанского договора, касавшиеся не только Болгарии, но и Восточной Анатолии. Султан был освобожден от обязанности проводить реформы в армянских вилайетах, пока они находились под российской оккупацией. Это была формула, которая в очередной раз гарантировала бесконечную отсрочку выполнения османских обещаний.

Однако вплоть до 1880-х годов армяне все еще смотрели на православного царя как на гаранта их культурной жизни и защиту от исламских держав.

Россия также представляла для них потенциальный источник единения с соотечественниками, живущими по ту сторону османской границы. В 1881 году этот оптимистичный взгляд изменился с драматической внезапностью. Как и в других пограничных районах, убийство Александра II членами революционной партии "Народная воля" вызвало бурную реакцию против нерусских национальностей. Повсеместно в стране царило русскоязычие. Однако на Южном Кавказе она приняла любопытный оборот. С 1882 по 1890 год за русификацию отвечал князь А.М. Дондуков-Корсаков, глава гражданской администрации Кавказа и командующий Кавказским военным округом. Однако в этот же период он приобрел заслуженную репутацию просвещенного реформатора. Были ли русификаторская политика и реформы несовместимы?

Дондуков-Корсаков был старой кавказской рукой, военным героем походов против турок в 1855 и 1877 годах, служившим вместе с князем Черкасским одним из комиссаров русских оккупационных сил в Булгарии, которому было поручено организовать гражданское управление в новой стране. Его репутация как реформатора на Кавказе основывается на его программе введения новых правил для областного управления и упразднения военной администрации. Он также отвечал за стимулирование экономики, регулируя горнодобывающую промышленность и способствуя производству и продаже знаменитых кавказских минеральных вод. Однако в 1885 году при его правлении все армянские приходские школы было приказано закрыть и заменить их русскими школами. Последовало то, что можно назвать "русификаторской реформой".

Новая образовательная политика была спланирована одним из самых известных российских педагогов-администраторов Кириллом Петровичем Яновским. Сын небогатой украинской дворянской семьи, он быстро поднялся в ряды администраторов образования, несмотря на свою оппозицию консервативной политике министра просвещения, графа Дмитрия Толстого, поборника классического образования. Назначенный в 1878 году наместником Великим князем Михаилом Николаевичем попечителем (папечителем) Кавказского учебного округа, он в течение двадцати двух лет занимался реорганизацией кавказской системы образования. Под его руководством значительно увеличилось количество начальных и средних школ, учительских семинарий. Он создал широкую сеть профессиональных и сельскохозяйственных школ, специально направленных на улучшение местной экономики. Он спонсировал публикацию двадцати томов научных исследований по различным регионам Кавказа - от этнографических до лингвистических и археологических работ.

Реформаторы-русификаторы не всегда были удовлетворены готовностью населения к адаптации. К концу XIX века российские бюрократы обвинили армян в том, что они не справляются с возложенной на них ролью носителей христианских, цивилизованных ценностей в районах Южного Кавказа, все еще населенных кочевыми племенами. В 1899 году был принят закон, ограничивающий перераспределение государственных земель в пользу крестьян исконно русского происхождения. Это положило конец длительному процессу переселения армянских крестьян-переселенцев из Османской империи. Губернские администраторы просили колонизаторов, которые могли бы сыграть не только цивилизующую, но и государствообразующую роль, установив более тесные связи с центральными великорусскими губерниями.

То, что "русские" в Армении могут быть реформаторами, не должно вызывать удивления. Так было во многих приграничных районах со времен Екатерины Великой. Единое централизованное управление, секуляризация образования, государственное стимулирование экономики и продвижение общего языка, то есть русского, считались модернизационными методами. Но они также вызывали сопротивление тех, кто видел угрозу своему культурному наследию или был вырван из своих деревенских обществ и погружен в суровые условия ранней индустриализации. В Армении российская реформация, даже под видом реформ, столкнулась с уникальным препятствием. Находясь более тысячелетия на границах соперничающих империй, армяне лелеяли этнорелигиозное единство, отчасти историческое, отчасти мифическое, которое могло быть реализовано только путем упразднения военной границы, разделявшей их между Османской и Российской империями. Это помогает объяснить, почему армянское сопротивление имперскому правлению в обеих империях, стремившихся ассимилировать их, было глубоко привержено националистическим и социалистическим целям.

Социалистические идеи в форме популизма проникали в Армению, как и в Грузию, через посредство вернувшихся студентов, обучавшихся в российских и западных университетах. Некоторые из них были впечатлены убийством Александра II, организованным террористическим крылом русских популистов. В начале 1880-х годов небольшие группы молодых армянских популистов расцвели и так же быстро угасли. В Швейцарии, еще одном питомнике русских революционеров, другие армянские студенты образовывали небольшие отдельные группы. Националистические настроения также нашли благодатную почву среди студентов после побед России над турками в войне 1877/8 гг. и образования болгарского государства. В 1887 году, реагируя на эти перекрестные течения, аграрно-революционные студенты в Женеве основали газету "Гнчак" ("Колокол"), названная так в честь знаменитого органа Александра Герцена. Она стала ядром партии, носившей то же название. Это был переходный период в развитии русских революционных организаций за рубежом; несколько смелых духом людей, таких как Георгий Плеханов, уже были "наполовину марксистами". Программа Гнчака также включала в себя элементы марксистской лексики и мышления. Однако в основе своей она оставалась народно-улистической и была направлена на освобождение и объединение армян в пограничных районах России, Ирана и Османской империи в единое независимое государство.

Вторая армянская националистическая партия с социалистическим подтекстом, Армянская федерация революционеров (Дашнакцутюн или Дашнаки), была основана в 1890 году для объединения всех революционных групп, включая Гнчак, под эгидой зонтичной организации. Следуя примеру греческих и болгарских эмигрантов в России, движение выросло из филантропических обществ в России с политическими целями. В 1870-х годах дашнаки подвергались арестам за революционную деятельность. После Русско-турецкой войны они перенесли основную направленность своей пропаганды и деятельности на освобождение армян в Османской империи. К 1890-м годам они организовали центры по всему Кавказу и Закаспийскому пограничью от Тифлиса и Тебриза до Самарканда и Хивы. Они поддерживали контакты с курдами, младотурками и особенно с Македонской революционной организацией (ИМРО). Дашнаки были ответственны за знаменитую демонстрацию Османского банка в августе 1896 года, когда двадцать шесть их членов заняли банк в Стамбуле в надежде вынудить Великую державу вмешаться. Авантюра сорвалась, вызвав резню 6000 армян в Стамбуле.

Между дашнаками и гнчаками возникли разногласия по поводу относительной важности национальных и социалистических целей. Это вызвало раскол среди интеллектуального руководства, характерный для всех подпольных, конспиративных движений российского пограничья того времени. Гнчак сохранил свое отдельное от дашнаков существование, и, несмотря на сходство программ, они стали соперничать. К концу 1890-х годов партия Гнчак распалась, оставив дашнаков ведущей силой. Обе партии были во многом обязаны русскому социализму в его популистской форме, включая терроризм в качестве тактики. Как и поляки, мусульманские татары (позже названные азербайджанцами), а затем и монголы, армянские революционеры воспользовались границей в прилегающих имперских пограничных районах для распространения революционных идей национального единства, вдохновленных русским популизмом, а затем и русским марксизмом.

Транс-Каспий

В Транскаспийском регионе сопротивление русской администрации и русских поселенцев приняло серьезные масштабы только в 1890-х годах. Правительство тщательно избегало призыва мусульман в армию, опасаясь, что оружие попадет в руки людей, обученных его использовать. Мятеж сипаев в Индии послужил предупреждением. После первой вспышки в Ферганской долине в 1885 году, которую возглавил важный мусульманский землевладелец, местные вспышки по земельному вопросу были легко подавлены. Большинство из них возглавляли религиозные лидеры, часто из ордена Су. Ташкентские холерные бунты 1892 года стали крупнейшим городским восстанием. Причиной беспорядков стали страхи мусульман перед бедными русскими поселенцами как разносчиками болезни, а также российские санитарные меры, которые нарушали традиционные мусульманские обычаи. Они свидетельствовали о большом культурном разрыве, который открылся между русскими поселенцами и коренным населением. В 1898 году напряжение взорвалось во время священной войны в Андижане. Восстание было тщательно спланировано. Возглавляемое высокочтимым султаном, оно финансировалось братством и поддерживалось мусульманской племенной элитой дозавоевательного периода. Власти обвинили в этом панисламскую пропаганду. Российские администраторы всегда испытывали преувеличенные страхи перед мусульманскими восстаниями. К началу XX века их подозрения приобрели более острый характер. Распространение исламских реформаторских движений, таких как джадид, в крымско-татарских, волжско-татарских, османских и индийских источниках вызывало представления об огромном заговоре с целью свержения российского правления в пограничных районах.

Туркестанская администрация была глубоко потрясена восстанием, и специалисты разделились во мнениях относительно правильной реакции. Одна группа защищала прежнюю политику невмешательства фон Кауфмана. Вторая группа выступала против нее, заявляя: "Люди говорят о нашей цивилизующей роли в Центральной Азии. На данном этапе наше культурное влияние примечательно своим отсутствием". Тем временем в Ташкенте нарастала социальная напряженность среди русских железнодорожников, которые в 1899 году провели первую забастовку против местных администраторов, что вызвало опасения, что рабочие могут вступить в контакт с коренным населением.

Никто не утверждает, что российское управление пограничными районами Центральной Азии было блестящим успехом. Лучшее, что можно сказать, это то, что она отменила работорговлю и уменьшила количество насильственных конфликтов между нома-дическими племенами и между ханствами. Но русские были разделены по поводу средств продвижения своей цивилизаторской миссии, которые были неадекватны, и целей, которые были амбивалентны. Отчасти это объяснялось их ориенталистским взглядом на мусульман как на чуждое, враждебное и фанатичное население. Отчасти это было вызвано страхом, что политика насильственной ассимиляции вызовет восстания, которые обратятся за защитой к османам, англичанам или даже китайцам. Неожиданным последствием полусерьезных колонизационных проектов российского правительства стало, по иронии судьбы, создание народной базы для победы большевиков в региональной Гражданской войне.

Революция 1905 года

Революция 1905/6 гг. в России имела своей основой империалистическую экспансию во внутренних азиатских пограничных районах. В предыдущие полтора десятилетия русские в дополнение к своим завоеваниям в Транскаспийском регионе и делимитации маньчжурской границы осуществили свой самый амбициозный проект по стратегическому и торговому присоединению пограничных районов Внутренней Азии к центру имперской власти. В 1891 году началось строительство Транссибирской магистрали. Это был самый дорогостоящий инженерный проект в Евразии до Первой мировой войны. Вплоть до 1880-х годов российские правители и бюрократическая элита с неодобрением относились к идее строительства такой магистрали или даже освоения Сибири. При Александре III это отношение изменилось. Ближайшие советники царя среди военных и сам царь были убеждены, что более тесная привязка и интеграция Восточной Сибири к имперскому центру является неотложным делом, учитывая их обеспокоенность ростом регионализма и возможностью возобновления китайского стремления вернуть себе Амурскую и Уссурийскую области, которые они

утрачен двадцатью годами ранее. Движущей силой этой предпринимательской деятельности был энергичный и амбициозный министр финансов Сергий Витте. Он рассматривал Транссиб как многоцелевую государственную центростремительную программу, направленную на стимулирование внутреннего производства чугуна и стали в России, колонизацию малонаселенного региона, выполнение цивилизаторской миссии и укрепление экономической мощи государства в борьбе за внутренние азиатские границы.

После некоторых колебаний Витте также пришел к идее строительства фидерной линии, которая должна была называться Китайско-Восточной железной дорогой (КВЖД), через северную треть Маньчжурии, соединяющей Транссиб непосредственно с Владивостоком. Встретив сопротивление российской бюрократии, Витте указал, что эта линия позволит России проникнуть во всю Маньчжурию и в конечном итоге взять под свой контроль всю железнодорожную сеть северного Китая. План встретил восторженный отклик у китайского старшего государственного деятеля Ли Хунчжана. Сторонник концепции самоусиления, Ли воспринимал ССВ как ключевой элемент в своей кампании по передаче западных технологий Китаю. После поражения Китая в Китайско-японской войне (1894/5) он также стал рассматривать концессию как средство применения классической китайской стратегии пограничных территорий - натравливания одного варвара на другого. В то время он считал Японию большей угрозой для китайского суверенитета в северо-восточных провинциях (Маньчжурия). Витте планировал финансировать концессию через Русско-китайский банк, обеспеченный займами из Франции. В 1896 году он заключил с Китаем договор об оборонительном союзе, направленном специально против Японии, по которому Россия получала право на строительство ветки Транссибирской магистрали через Маньчжурию, а также предоставляла широкие экстерриториальные привилегии. Строительство ССВ значительно облегчило российскую оккупацию Маньчжурии во время Боксерского восстания в 1900 году и вызвало у японцев подозрения, что российское присутствие будет постоянным. Затем Витте попытался урегулировать проблемы с Японией по той же схеме, что и в ходе своих предыдущих переговоров с Габсбургами на Балканах и последующих переговоров России с британцами в Транскаспийском море, а именно путем разделения пограничных территорий на сферы влияния.

Грубо говоря, это означало, что Россия и Япония взаимно признают свои главенствующие интересы в Маньчжурии и Корее. Но Витте начал терять свое влияние на Николая II в критические годы начала XX века, предвещая катастрофы для российской политики на Балканах и во внутренних азиатских пограничных районах.

Политика мирного проникновения Витте во внутренние азиатские пограничные районы была лишь одним из аспектов его грандиозной внешней политики, которая требовала сотрудничества между обычно разрозненными бюрократическими группами интересов России. Его усилия по созданию единой государственной системы не увенчались полным успехом. Но ему удалось повлиять на назначение царем своих клиентов в несколько ключевых министерств, что позволило ему координировать политику экономического империализма по большой дуге от Дунайских до Внутренних азиатских границ. Яркой демонстрацией геокультурных связей между сложными границами на противоположных концах Российской империи стало то, что Витте был вынужден примириться с Габсбургами на западе, чтобы более агрессивно проводить свою политику на востоке. Столкнувшись со вспышкой насилия в османских пограничных районах на Дунайской границе, он в 1897 году одобрил неофициальное соглашение с Габсбургской монархией о сохранении статус-кво на Балканах в течение десяти лет. Две державы не смогли договориться по нескольким пунктам, которые, как мы видели, предвещали неприятности в будущем. Но это соглашение позволило ему переключить российскую политику с долгой одержимости Дунайским бассейном на Внутреннюю Азию, где, как он был убежден, российские интересы могли быть развиты более процветающе. В то же время он выдвинул и поддержал идею континентальной коалиции России, Германии и Франции, направленной против британской коммерческой конкуренции на огромном пространстве евразийских границ от Средиземного моря до Тихого океана.

Хотя Витте был архитектором новой политики, его с большой вероятностью поддержали два его протеже - министр иностранных дел Н.З. Ламбсдорф и военный министр генерал А.Н. Куропаткин, который до 1898 года занимал пост туркестанского генерал-губернатора. Рекомендации Куропаткина по маньчжурской политике были четко сформулированы в докладной записке царю в 1900 году. В нем он признавал необходимость сохранения статус-кво в западных пограничных районах России, чтобы сосредоточиться на расширении российского влияния в Иране и Северном Китае. Враждебно относясь к идеям панславистов, он отвергал любую мысль о приобретении Галиции, Подкарпато-Украины или других территорий, населенных украинцами или белорусами. "Для нас, - писал он, - славяне Австрии, включая Русины [sic] должны служить только средством, а не целью". Он еще более решительно повторил свои прежние предложения о превращении Ирана в экономического сателлита и агрессивном экономическом проникновении в Афганистан, Монголию и Маньчжурию. Когда вспыхнуло Боксерское восстание, Куропаткин выступил за оккупацию Маньчжурии, но вместе с Витте он выступал против аннексии.88 Витте также установил пределы политики экспансии, в которой он считал японские интересы первостепенными. Вместе с Куропаткиным он безуспешно пытался удержать членов придворной камарильи от проведения авантюристического курса в Корее, который должен был показаться японцам угрозой их безопасности. Вовлекая царя Николая II в безумную затею под названием "Лесопромышленная концессия на Ялу", придворная камарилья переиграла Витте и Куропаткина и убедила японцев в неизбежности войны. В 1904 году японский флот уничтожил русский Тихоокеанский флот в результате внезапного нападения на Порт-Артур и вверг Россию в пучину до завершения строительства Транссибирской магистрали, обеспечив себе таким образом морскую связь с Кореей и Маньчжурией и вынудив русскую армию сражаться без надежной транспортной связи с основными базами снабжения в центральных губерниях.89

Поражение России в войне с Японией ознаменовало начало конца ее господства на имперском этапе борьбы за пограничные земли. Неудачная война спровоцировала революцию, которая пошатнула контроль России над пограничными территориями от Балтийского побережья до Кавказского перешейка. Оправившись от поражения и договорившись о сферах влияния с Японией в Маньчжурии и Великобританией в Иране, она возобновила соперничество с Габсбургами на Балканах после того, как в 1907 году истек срок действия соглашения о статус-кво. Последствия этой борьбы за пограничные территории предвещали целый ряд запутанных кризисов, которые должны были закончиться разрушением всех мультикультурных империй.

Революция 1905/6 года не была революцией в общепринятом смысле, поскольку привела к свержению существующего правительства. Вместо этого она представляла собой серию нескоординированных восстаний, которые вынудили самодержавие принять полуконституционное правление, но с сохранением рычагов власти. Это не было генеральной репетицией 1917 года, как утверждал Ленин, а скорее предвестием Гражданской войны 1918-1920 годов. Не нужно напрягать воображение, чтобы увидеть преемственность с гражданскими войнами в Советском Союзе во время Второй мировой войны и событиями, приведшими к распаду СССР в 1989 году, когда в Грузии и прибалтийских республиках произошли первые серьезные волнения против центра.

Революция 1905/6 года подчеркнула и углубила социальную фрагментацию и политическую поляризацию - два структурных недостатка имперского российского общества, достигших критической конъюнктуры на рубеже веков. Они были продуктом нескольких специфических процессов имперского государственного строительства: периодического приобретения путем завоевания новых пограничных территорий; их неполной и неравномерной ассимиляции; приращения новых слоев имперских институтов и идеологий, а не замены архаичных на новые. Итоги революционных событий 1905/6 года еще раз подтверждают, что Российская империя была "осадочным обществом", в котором структурные реформы накладывались на существующие институты, не заменяя их. Во-первых, в правовых документах, дарованных царем и составлявших конституционную структуру послереволюционного режима, существовало несколько непримиримых противоречий. Николай II не только выступал против идеи конституционного правления, но и не понимал ее. Когда в 1904 году его советники потребовали от него создания представительного собрания в той или иной форме, он ответил: "У нас не было феодализма. Всегда были единство и верность (edinenie i doverie)... Я не понимаю принципа представительного правления".

В августе 1905 года, столкнувшись с нарастающей волной революционных вспышек, Николай II принял ограниченную конституцию, создав выборный императорский парламент, так называемую Булыгинскую думу по имени министра внутренних дел, предложившего ее. Указ резко обнажил его ограниченность:

В то время как, оставляя в неприкосновенности основной закон Российской Империи, относящийся к Самодержавной власти, [изложенный в Собрании Российских Законов, вошедшем в 1835 году], Мы признали желательным учредить Государственную Думу и утвердить ее избирательный устав, применяя эти законы ко всей Империи, за исключением тех изменений, которые будут необходимы в случае нескольких пограничных областей с особыми условиями.

К "немногим пограничным областям" относились губернии Царства Польского, области Урала и Тугайска, губернии и области Сибири, генерал-губернаторства Степи и Туркестана, наместничество Кавказа, а также кочевые племена. Времени на реализацию булыгинской думы не было, так как всеобщая забастовка заставила Николая выступить с более либеральным документом - Октябрьским манифестом. В нем он обещал предоставить "свободу совести, слова, собраний и союзов"; распространить избирательное право на тех, кто был исключен особыми правилами, принятыми булыгинской Думой; и "установить незыблемым правилом, что ни один закон не может иметь силы без одобрения Государственной Думы". Вопрос заключался в том, как совместить эту уступку с принципом самодержавия. На протяжении всего кризиса эта дилемма разделяла советников царя и причиняла ему большие личные страдания94. После долгих переговоров царь в конце концов принял дефиницию своих полномочий в Основном законе от апреля 1906 года, который исключил слово "неограниченный" (неограниченный) из старой формулы, но сохранил слово "самодержавный" (самодержавный), в то же время закрепив исключительное право Думы на принятие новых законов. По словам Эндрю Вернера, Николай II "отказывался видеть противоречие между правами, обещанными октябрьскими актами, и отсутствием каких-либо ограничений на личную власть и прерогативы самодержца".

Царя очень беспокоило то, что он должен был сохранить свои наследственные права. Лучше нагромоздить еще один слой законов на предыдущие, чем изменять свое наследие. Как бы подтверждая эту осадочную теорию управления, предоставление гражданских свобод было серьезно подорвано сохранением старых чрезвычайных положений, действовавших на большей части империи с 1881 года, которые давали властям право приостанавливать или закрывать газеты, арестовывать и выносить приговоры без суда, запрещать собрания и демонстрации и в целом ограничивать осуществление гражданских прав. Добавив еще один слой к накоплению институтов и законы, избирательная система в первую и вторую Государственные думы смешивали голосование по гражданству и по архаичной и разрушающейся правовой категории сословия (сословности). Комментируя неспособность бюрократов, участвовавших в разработке закона, понять принципы представительного правления, статс-секретарь С.Е. Крыжановский писал, что у России "не хватает культурных и нравственных сил для проведения ассимиляции национальностей, тем более что некоторые окраины стоят на более высоком культурном уровне, чем Россия".

Взаимодействие между национализирующей (или русифицирующей) политикой правительства и ростом числа националистических групп, враждующих с правительством и друг с другом, открыло новые проблемы в обществе, которые в первом порыве революционного энтузиазма были преодолены благодаря единству действий против самодержавия. Когда плохо подобранная коалиция революционеров разной национальной и социальной принадлежности, казалось бы, добилась уступки в виде конституции, узы стали рваться, и начали формироваться контрреволюционные группы. Большинство авторитетов сходятся во мнении, что неспособность революции завершить свержение царского самодержавия можно объяснить отсутствием единого революционного движения. Однако не следует недооценивать решимость правительства подавить беспорядки.

После объявления Октябрьского манифеста самой серьезной проблемой, с которой столкнулось правительство, стал массовый развал дисциплины и открытый мятеж в армии. 500 000 резервистов, служивших в Маньчжурской армии, в течение двух месяцев бунтовали, требуя отправки домой. Две волны мятежей достигли своего пика в ноябре, причем две трети из них пришлись на приграничные районы, и снова летом 1906 года, когда режим был близок к краху. Но мятежные солдаты повернули против революционеров, когда им стало ясно, что правительство намерено восстановить общественный порядок, прибегнув к самым крайним репрессивным мерам. В отличие от февраля 1917 или 1991 года, армия удержала страну. Как только стало ясно, что правительство не собирается рушиться, революционная волна пошла на спад.

Репрессии сверху были не единственным оружием правительства. Оно поощряло ответную реакцию снизу в виде погромов. Евреи были не единственной мишенью - нападениям подвергались и другие сторонники революции, - но именно они стали главными жертвами. К осени 1905 года консервативные элементы в населении начали формировать первое массовое движение российских ультраправых - Союз русского народа. Он вел массовую пропаганду, проповедуя антисемитизм и русофобию, и организовывал вооруженные отряды для совершения убийств своих политических противников, зеркально повторяя тактику революционеров. Большая часть контрреволюционной деятельности также была сосредоточена в приграничных районах. Комбинируя несколько уступок с последующими репрессивными мерами, правительство смогло вбить еще больший клин между революционными силами, а затем разделаться с ними после предоставления конституционных прав. В результате послереволюционный период стал свидетелем расширения социальных противоречий, сохранявшихся после крушения имперской власти.

В целом мятежи в русской армии, забастовочное движение, вылившееся во всеобщую стачку в октябре 1905 года, и масштабные крестьянские волнения в центральных сельскохозяйственных губерниях справедливо привлекают наибольшее внимание исследователей. Однако в приграничных районах, занимавших широкую полосу от Финляндии до Южного Кавказа, также наблюдались многочисленные вспышки, которые были более продолжительными и в некоторых случаях более жестокими, чем в центральных губерниях. Как отмечает Андреас Каппелер, в пограничных районах были важные предшественники беспорядков 1905 года: в период с 1895 по 1900 год шесть из девяти уличных демонстраций произошли за пределами российских территорий, большинство - в польских губерниях. В приграничных районах в результате неравномерного развития капитализма складывалась иная модель классовых отношений, и этнический фактор часто добавлял еще один слой к борьбе рабочих и крестьян против помещиков, владельцев фабрик и чиновников царского самодержавия. В центральных районах страны, где преобладало общинное и передельное землевладение, восстания носили в основном стихийный и нескоординированный характер. В Прибалтике, Причерноморье и на Кавказе, где были сильнее традиции индивидуального землевладения и более развиты рыночные отношения, крестьянские восстания были более организованными и политически сознательными. Это было бы преувеличение - характеризовать восстания в приграничных районах как национально-освободительные движения. В большинстве случаев этнические столкновения не сразу перерастали в стремление к независимости. Но вовлечение крестьян, рабочих и других городских групп в массовые акции, а также выход из подполья зарождающихся партий, активно занимавшихся агитацией и пропагандой, повышали политическое сознание и ускоряли процесс национальной идентификации среди народов приграничных районов.

Существующие еврейские организации были хорошо подготовлены к политическим действиям в 1905 году. В 1900 году активисты создали Бюро обороны, которое взяло на себя защиту жертв Кишиневского и Гомельского погромов. Во время нарастающего политического кризиса в 1904 году члены Бюро защиты и общественные деятели из числа представителей различных профессий объединились в Общество содействия просвещению евреев России в рамках Русского освободительного движения. Они включились в юридическую кампанию за установление конституционного режима. Постоянная проблема совмещения вопросов еврейской идентичности и гражданского равноправия не позволила членам Общества создать собственную политическую партию. На выборах в Думу члены Общества вошли в ряды других партий, но все они перешли от позиции приспособления к сопротивлению, хотя и в рамках правового контекста. В годы после революции Общество привлекло к себе новое поколение молодых евреев. Оставаясь небольшой группой, они ревностно отстаивали идеал светского, но аутентичного еврейского образования в рамках закона о гражданских и коллективных правах.

В первые месяцы революции 1905 года Бунд был в центре событий. Будучи единственной еврейской революционной партией, он возглавил десятки забастовок в городах Палеи, убирал баррикады во время уличных боев в Одессе и Лодзи, собирал большие суммы денег в Соединенных Штатах и послужил образцом для других движений, которые вскоре стали соперничать с ним. Достигнув пика своего влияния благодаря Октябрьскому манифесту, оно потерпело столь же впечатляющий крах сразу после него. В ходе самых жестоких погромов, свидетелем которых была Россия, были убиты сотни людей, что вызвало шок в еврейской общине и массовую эмиграцию в Соединенные Штаты. Возникли конкурирующие еврейские организации. Наиболее активной была организация "Поале Цион" ("Трудовой Цион"), которая выступала как за международный сионизм, так и за международный класс.

Решение Бунда бойкотировать выборы в Первую Думу оказалось тактической ошибкой, поскольку большинство евреев охотно воспользовались своим правом голоса. Бунд быстро терял позиции перед своими соперниками, когда репрессивные меры правительства нанесли сильный удар по всем еврейским партиям. Число членов Бунда сократилось с 33 890 в 1906 году до 800 в 1908 году; Поале Цион рухнул с 25 000 членов в 1906 году до 300 в 1908 году1.

Революция 1905 года резко продемонстрировала необходимость единства левых сил, и Бунд ответил на это умеренными национал-автономистскими взглядами, чтобы вновь войти в РСДРП в 1906 году. Там они оставались в незавидной роли посредников в вопросах организации партии, пока революция 1917 года и Гражданская война не разорвали партию на части. Выбор у них был невелик. В борьбе за влияние на еврейские массы они считали, что их главные враги находятся справа - сионисты и Польская социалистическая партия (ППС) Пилсудского. Их тактика была разумной до тех пор, пока они боролись за выживание в ограниченном пространстве Палеи и Царства Польского. Но после 1917 года они оказались в якобы пролетарском государстве, управляемом коммунистами, которые никогда не признавали их претензий на то, чтобы представлять еврейский рабочий класс. Упраздненная как партия, ее члены вступили в Еврейскую секцию Коммунистической партии, которая до своего роспуска в 1930 году стала инструментом антисионистской пропаганды.

В Королевстве Польши русско-японская война предоставила подпольной ППС возможность проявить себя в качестве организатора общественного антивоенного движения и лидера волны забастовок в таких отраслях, как текстильная, страдавших от экономических неурядиц военного времени. Их лидер, Пилсудский, занял бескомпромиссную антивоенную, пораженческую позицию и даже отправился в Японию, чтобы предоставить себя и свою партию в распоряжение врага. Рабочие были самой боевой социальной силой в революции. Более активные в течение 1905 года по сравнению со своими русскими коллегами в Москве и Санкт-Петербурге, они продолжали свои забастовки и насильственные демонстрации в 1906 и 1907 годах на более высоком уровне, чем где-либо в империи. Студенты наиболее остро реагировали на русификаторскую политику в гимназиях и высших школах, создавая свои собственные националистические и социалистические организации, хотя часто вступали в конфликт друг с другом. Аграрные беспорядки, напротив, развивались медленнее и никогда не достигали такого уровня насилия, как в центральных районах.

Тем не менее, русские власти были глубоко разочарованы тем, что их политика натравливания православных крестьян на католических помещиков не вызвала лояльности к престолу, как они ожидали. Как и везде, требования были в основном экономическими, но поднимались голоса за восстановление польского языка в качестве языка начальных школ и местных собраний (гмин). Власти пошли на языковые уступки в польскоязычных провинциях, но не среди литовцев, которые быстро политически радикализировались. В городах и сельской местности политические партии с трудом поспевали за радикальными действиями рабочих и крестьян.

Даже после того, как Октябрьский манифест снизил напряженность в городах, проникновение социалистических агитаторов в сельскую местность усилило анархические настроения крестьянства. Распространился вигилантизм; возникли вооруженные банды; русские чиновники стали объектами убийств; и "государственная власть практически рухнула, поскольку сельские общины де-факто заменили "польскую" власть "русской"". Попытка Дмовского в ноябре 1905 года добиться автономии для Польши по образцу финнов, договорившись с графом Витте, была пресечена варшавским губернатором генералом Георгием Скалоном, который одержал верх над сторонниками жесткой линии в Санкт-Петербурге. Введение военного положения подавило предложение о польской автономии, но одновременно усилило насилие в сельской местности. Государственные репрессии подорвали уступки в отношении религиозной практики и использования языка. Более того, активное участие большого числа поляков в нелегальной деятельности создало массовую базу для будущего движения за независимость, но при этом оставило наследие политической фрагментации и межпартийного насилия, которое бросило мрачную тень на свободную Польшу, ставшую в 1918 году независимым пограничным государством.

В период после революции 1905 года российское правительство П.А. Столыпина сместило акцент в борьбе с поляками на обеспечение культурной гегемонии на Балтийском побережье и в Понтийской степи. Новая политика Столыпина была направлена не столько на русификацию Царства Польского, как это было в предыдущем веке, сколько на возведение культурного барьера между ним и Кресами. Польские образовательные общества в Вильно, Минске и Несвеже были закрыты. Законодательство требовало использования русского языка во всей внутренней переписке в восьми западных губерниях и ограничивало число поляков в земствах западного региона.109 Самой известной и спорной мерой Столыпина было отделение двух самых юго-восточных уездов Люблинской и Седлецкой губерний.

Королевства Польского и воссоздать их в качестве нового воеводства Холм (Хелм).

В Понтийской степи крестьянские волнения были сосредоточены на правобережной Украине. Крестьяне были украинцами, но в данном случае этническая принадлежность не имела большого значения для их мотивации. Их незаконная деятельность - забастовки, поджоги, рубка леса, уничтожение межевых знаков - и их требования земли и более высокой заработной платы были направлены в равной степени против украинских, русских и польских помещиков, а также еврейских управляющих имениями. Политические партии играли незначительную роль в организации и руководстве борьбой. В источниках встречаются лишь разрозненные упоминания о том, что в селах активно действовали социалисты-революционеры или социал-демократы. Наиболее заметной группой на правом берегу был Украинский социал-демократический союз (Спилка), организация украиноязычных рабочих, связанная с Российской социал-демократической рабочей партией. Насчитывая 7 000 членов, она посылала делегатов в сельскую местность, чтобы помочь крестьянам сформулировать требования. Культурный разрыв между городской и сельской Украиной проявился в низком уровне национального самосознания крестьянства. На выборах в Первую Думу, сложных и запутанных, крестьяне избрали представителей, не имевших четкой партийной принадлежности. Приехав в Петербург, они почти наугад записывались в полуобразованные партии, которые, как они слышали, были сторонниками перераспределения земли, а то и просто причисляли себя к "левым" или "прогрессивным". Инструкции депутатам от крестьянских избирателей не выявили никакого интереса к национальной автономии.

В левобережной Украине смешение этнических групп стало еще одним ярким примером того, как миграция и колонизация, подстегиваемые экономическим развитием, могут создать зону раздробленности с высоким потенциалом насилия. В Донбассе, например, едва ли не большинство украиноязычного населения с трудом делило пространство с русскими (около 28 %) и меньшим числом греков, немцев, евреев, татар, белорусов и поляков. Перепись населения, основанная на родном языке, с трудом передает разнообразие разговорных диалектов в регионе. В административно обособленном Войске Донском сохранялись сильные традиции казачьей автономии.

Он питал две противоречивые тенденции. Одна была консервативной и антисемитской, другая - бунтарской. В Донбассе, как и по всей Понтийской степи, существовали этнические противоречия между украинцами и русскими, а также между славянами и татарами. Однако основная враждебность по этническому признаку была направлена против евреев со стороны христианских украинцев и русских. После провозглашения Октябрьского манифеста погромы распространились по всем городским поселениям Причерноморской степи. В промышленной Юзовке рабочие развязали жестокий погром. Космополитический портовый город Одесса также сильно пострадал.

Революция 1905 года на Балтийском побережье началась с рабочих в городах, а затем перекинулась на сельскохозяйственных рабочих в сельской местности. Латыши были самой высокоурбанизированной национальностью в империи: 40 процентов населения проживало в городах и поселках. Хотя латыши и эстонцы составляли подавляющее большинство в Рижском районе, город представлял собой мультикультурный калейдоскоп; в 1897 году население делилось на немцев 47 %, русских 25 %, латышей 23 %, евреев 4 % и эстонцев 1 %, причем латыши постоянно прибывали в город из сельской местности. Рабочие были сосредоточены на крупных рижских заводах, таких как завод "Проводник" и Русско-Балтийские верфи. Среди латышской интеллигенции марксизм приобрел большую привлекательность в 1890-е годы. К началу века они добавили к своей социально-экономической программе требования автономии и исключительного права представлять интересы латышских рабочих. Их программа была близка к программе Бунда, и две партии нашли общую почву для сотрудничества. В свете высокой концентрации рабочих на крупных предприятиях, связанных с международным капитализмом, и растущей агитации социал-демократов неудивительно, что латышские рабочие в Курляндии и на юге Ливии достигли наибольшего количества забастовок на одного рабочего во всей Российской империи. В сельской местности воинственность латышского крестьянства также объяснялась сочетанием этнического и экономического недовольства в связи со значительным присутствием немецкого населения.

Когда в декабре царское правительство решило принять решительные меры для подавления беспорядков, оно направило в прибалтийские провинции карательную экспедицию, которая "стала самой крупной военной операцией, предпринятой режимом против революции".

В 1905 году Северный и Южный Кавказ казались частями разных миров. На севере царило относительное спокойствие среди замкнутых сообществ соплеменников и казаков. Казаки пользовались определенной автономией в обычаях и правилах, регулирующих их повседневную жизнь. Казаки были экономически заинтересованы в бессрочной эксплуатации высокопродуктивных соляных, минеральных и нефтяных ресурсов. Волнения в регионе исходили от городских и железнодорожных рабочих, вовлеченных во всеобщее забастовочное движение в центральных губерниях, армейских частей и крестьянства, особенно на Кубани, выражавших свое обычное экономическое недовольство. Горцы-мусульмане часто участвовали вместе с казаками в карательных экспедициях против русских крестьян и рабочих.

На Южном Кавказе ситуация была гораздо сложнее. Забастовки, убийства и вооруженные восстания наносили удар по императорскому правлению, вспыхивали этнические и классовые противоречия, иллюстрируя проблемы раздробленной зоны, переживающей быстрые экономические изменения. Революционные вспышки на Южном Кавказе предшествовали революциям в других частях империи. Углубление экономической депрессии 1901/2 года вызвало массовые забастовки, которые вылились во всеобщую стачку, парализовавшую Баку, Батуми и Тифлис. Непродуманная конфискация правительством имущества армянской церкви в 1903 году вызвала спонтанную вспышку армянского национального сопротивления, которая застала революционные партии врасплох, но вдохновила их на создание Армянского комитета самообороны, вдохновленного реакцией Еврейского бунда на погромы 1901 года. В Грузии два революционных течения текли по отдельным ручьям, смешивались, а затем снова расходились. В сельскохозяйственной Гурии, которая до 1878 года была буквально пограничной провинцией с Османской империей, восстание 1905 года предшествовало провозглашению крестьянской республики. Как показывает внимательное изучение Гурии Стивеном Ф. Джонсом, к такому необычному и довольно уникальному результату привел целый комплекс факторов: небольшие

но самодостаточное крестьянство, которому угрожала финансовая неопределенность; история вооруженного сопротивления османскому, а затем российскому владычеству; высокий уровень грамотности; однородный этнический состав; местная интеллигенция, составляющая ядро грузинской социал-демократии. В Тифлисе грузины составляли лишь меньшинство весьма пестрого населения. В городе, переживающем период раннего капитализма, этнические и классовые чувства были смешанными и переменчивыми. Его мультикультурный профориентационный центр был похож на другие крупные города на Южном Кавказе, особенно Баку, Батуми и Ереван.

Внутренняя миграция и колонизация придали городам калейдоскопический характер, в то время как сельская местность оставалась более однородной. На рубеже веков этнолингвистический состав Тифлиса, например, выглядел следующим образом: армяне - 38,1 %, грузины - 26,3 %, русские - 24,8 %, поляки - 3,4 %, персы - 3,2 %. Для Баку, будущей столицы Азербайджанской республики, показатели были следующими: Тюрко-татары - 36,8 %, русские - 34,8 %, армяне - 17 %, персы - 3 %, грузины - 1,8 %. В Ереване ситуация была двухполюсной: 48 процентов армян, 49 процентов турко-татар и только 2 процента русских.122 Хотя этническая смесь в городах Южного Кавказа была давней, неуклюжая и неустойчивая политика правительства по русификации в конце века резко усилила напряженность между народами, которые до этого десятилетиями мирно жили в непосредственной близости друг от друга. Здесь революции 1905 года приобрели более острый межэтнический характер.

В городах Южного Кавказа открылись серьезные этнические противоречия между русскими и грузинскими рабочими, а также между армянскими и мусульманскими татарскими (азербайджанскими) рабочими. В Тифлисе и Батуми, а также в небольших городах, во время крупных забастовок в январе 1905 года грузинские рабочие запугивали или нападали на русских рабочих, которых считали представителями императорской власти. В Тифлисе, Баку и Ереване столкновения между азербайджанскими и армянскими рабочими раскололи социалистическое движение.

Война вспыхнула в городах и сельских районах со смешанным мусульманским и армянским населением. Мусульмане начали войну, устроив антиармянский погром; затем более организованные и вооруженные дашнаки дали отпор, нанеся своим противникам тяжелые потери. Группы мусульман, подстрекаемые растущей азербайджанской интеллигенцией, в ответ организовали свои собственные отряды под названием "Дифай" ("Защита"). Они нападали как на царских чиновников, так и на армянских бойцов. Генерал-губернатор Воронцов-Дашков был вынужден раздать 500 риалов грузинским меньшевикам, чтобы предотвратить резню армян и мусульман. У трех основных национальных революционных движений на Кавказе был общий враг в лице царского самодержавия, стремления к определенной форме местной автономии и требования гарантий гражданских и религиозных прав. Но этнические, религиозные и классовые различия, эксплуатируемые революционными агитаторами и радикальной интеллигенцией, разделяли их друг от друга и раскалывали их ряды.

Два мощных течения кавказской социал-демократии устремились на юг через сложную границу, чтобы подпитывать резервуар внутренней оппозиции в северном Иране: мусульманские моджахеды (боевики священной борьбы), связанные с организацией Ferqeh-ye Ejetma'iyoun Ammiyoun (FEA), и армянские дашнаки. В обоих случаях перемещение людей и идей обычно происходило в двух направлениях. Иранские сезонные рабочие переезжали на север через иранскую границу, в основном в поисках работы на бакинских нефтепромыслах; большинство возвращалось домой, а около 20 процентов оставалось. Взаимный, хотя и меньший, поток иранской интеллигенции, которая училась в российских университетах и возвращалась в свою страну, был также взаимным. Среди них армяне составляли небольшую, но активную группу. Обе группы привезли с собой радикальные идеи, часто отточенные в ходе трудовых акций - от воинственной пропаганды до забастовок.

В Баку были представлены различные революционные движения, включая грузинских и российских социал-демократов, как меньшевиков, так и большевиков; радикально-демократическая партия мусульман Химмет, основанная азербайджанской интеллигенцией, связанной с российскими социал-демократами; армянский Гнчак; и дашнаки. Бурно развивающийся нефтяной город Баку был центром этого политического брожения, и именно здесь в 1907 году молодой Сталин нашел восприимчивую аудиторию как среди русских, так и среди мусульманских рабочих. Вместе с другими кавказскими большевиками он заключил рабочий союз с Химметом против его меньшевистских соперников. Опыт пребывания в Баку и контакты с мусульманскими рабочими произвели глубокое впечатление на Сталина и помогли сформировать его отношение к возможностям революционной деятельности в Иране и других странах Ближнего Востока. В Баку или Тиисе другой кавказский большевик, азербайджанский революционер Нариман Нариманов, заложил основы главной иранской социал-демократической партии (FEA). В Баку в нее входили в основном рабочие-нефтяники, но в Иране ее состав был широко представительным. Эти движения стали наиболее радикальными течениями в иранском конституционном кризисе.

В Закаспийской области бастующие железнодорожники в Ташкенте возглавили революцию в ноябре 1905 года, но Октябрьский манифест вскоре расколол антиправительственные силы. Либеральная интеллигенция в органах государственного управления и профессиях опасалась эксцессов радикалов, а также растущей враждебности коренного населения, которое они считали "темными" мусульманскими массами, нуждающимися в российском просвещении. Закон о веротерпимости вызвал в Туркестане усилия мусульман по созданию самостоятельного Духовного управления и расширению прав мусульманских юрисконсультов (муфтиев). Продолжая политику фон Кауфмана, правительство подозревало потенциальную политическую значимость и отклоняло их ходатайства. Опасения были связаны с тем, что единое религиозное учреждение в Туркестане или под эгидой уфимского муфтия послужит организационным звеном между мусульманами Туркестана, Поволжья и Крыма, пропагандируя панисламистские идеи. По аналогичным причинам правительство не только поддерживало, но усилило административный контроль над мусульманскими конфессиональными школами и медресе для подготовки юристов, включая введение русского языка в качестве языка обучения. В 1911 году Столыпин издал постановление "О мерах борьбы с панисламистскими и пантюркистскими настроениями среди мусульманского населения". В то же время правительство одобрило новую политику, согласно которой любая земля, "признанная излишней" по отношению к потребностям местного населения, могла быть отдана под заселение. Во время войны Туркестанский край был переведен на военное положение. Но опасения по поводу проникновения османов оказались иллюзорными. Несмотря на одержимость угрозой панисламизма, правительство не понимало характера религиозной жизни в Туркестане и управляло регионом без ее учета. Политика поощрения колонизации неуклонно вторгалась в пастбищные земли кочевников. Слияние религиозного и экономического недовольства привело к катастрофическим последствиям во время Первой мировой войны.

В 1916 году, в разгар войны, правительство, испытывая нехватку рабочей силы, впервые ввело в Туркестане военный призыв. Несмотря на то, что призывники должны были использоваться только в дальних районах, эта мера вызвала масштабное восстание. Оно началось среди киргизских кочевников. Среди них быстро распространился слух, что призыв на самом деле предназначен для обеспечения фронта пушечным мясом, чтобы русские колонисты могли занять их пастбищные земли. Муллы, которые не были освобождены от призыва, быстро присоединились к восстанию. Ошеломленные русские чиновники подавили восстание, понеся большие потери среди кочевников и русского имущества. Ветеран управления, генерал-губернатор А.Н. Куропаткин, признал, что в течение тридцати лет русские не умели взаимодействовать с коренным населением. Но даже он недооценил религиозный компонент восстания и порекомендовал административное решение. Вновь, как и в 1892 году, он попросил создать единую военную и гражданскую администрацию для Туркестана. И снова исправление ситуации произошло слишком поздно. Новое положение было введено в действие почти ровно за год до начала Февральской революции.

Дума и конституционный кризис

В 1906/7 году проведение выборов в условиях революционного брожения создало две серьезные проблемы для правительства.

Большинство делегатов Первой Думы были привержены крестьянской программе массового передела земли, продолжению революционных целей законными средствами. Не менее зловещими в глазах правящей элиты были результаты выборов от нерусской периферии, где делегаты были возвращены на платформе национально-региональной автономии, причем избранные от Украины связывали вопросы земли и свободы. Самой организованной фракцией было польское Коло. Они возглавили движение, требуя местного самоуправления и религиозного равенства. Масса думских петиций в Министерство внутренних дел содержала горькие жалобы на местных администраторов, разжигавших межнациональную рознь во время революции. Правительство отреагировало быстро, распустив Думу и назначив новые выборы. Хотя под давлением правительства число нерусских депутатов сократилось, Вторая Дума оказалась такой же раздробленной, как и Первая. Но начались разногласия между национальностями по вопросу о местной автономии, а также между нерусскими и русскими представителями в западных пограничных районах. Новый премьер-министр П.А. Столыпин выступал за уступки, но царь противился им.

Потрясенное радикализмом первых двух дум, правительство ввело новый избирательный закон (так называемый государственный переворот июля 1907 года), который сократил представительство крестьян и народностей в приграничных районах. Новый избирательный закон полностью лишил избирательных прав степные и туркестанские районы, Тургайскую, Уральскую и Якутскую области в Сибири, кочевые народы Астрахани и Ставрополья (ногайцы и калмыки), а также сибирское казачество. Число польских, армянских и татарских делегатов было значительно сокращено (у поляков с сорока шести до одиннадцати делегатов). Закон также требовал, чтобы определенное число депутатов от нерусских регионов было русским.

Результат оказался более чем ироничным. В первых двух Думах польское Коло, возглавляемое Романом Дмовским, состояло в основном из аккомодационистов, приверженных органической работе. Поляки заняли свое место среди делегатов центра, а не левых. Мусульманские делегаты не представляли собой даже сплоченной группы. В развитии национального самосознания они значительно отставали от поляков, армян и других народов пограничья. Наиболее политически активные из них все еще находились под влиянием Гаспринского. Их высшим стремлением было распространение просвещения и скромных реформ. Их тоже причисляли к делегатам центра. Только кавказская делегация, особенно грузинские социал-демократы, демонстрировала радикальное лицо. Однако правительство предпочитало относиться к этническим представителям с подозрением.

Когда Столыпин возобновил свои скромные предложения по отмене дискриминационных законов, ему помешали крупные правые националистические группы в Третьей Думе и постоянное противодействие суда. Появились зловещие признаки, особенно среди военных, что этническая принадлежность, а не религия или язык, становится главной категорией для оценки качества и надежности населения.132 К 1914 году растущая враждебность станет широко распространенной, что приведет к усилению подозрений среди военных относительно лояльности финнов и поляков и к страшным последствиям для этнических немцев и евреев в России на границах западных пограничных областей, подверженных вторжению.

Несмотря на призывы к автономии и признанию культурной самобытности, народы приграничных территорий Российской империи, как и Габсбургской империи, не ратовали за отделение. Правительство, возможно, упустило последний шанс успокоить их, пойдя на уступки по федералистской линии; хотя, учитывая смешение этнических групп в приграничных районах, мирный исход не был гарантирован. Вместо этого оно впервые в российской истории оказалось под давлением политически мобилизованных националистических правых и в то же время зависело от этих новых политических сил, чтобы провести программу реформ в Думе. Центральная политическая проблема заключалась в том, что революция 1905 года, как бы интенсивна она ни была в приграничных районах, вызвала страх и антагонизм среди правящей элиты и наиболее консервативных элементов населения, которые проголосовали за крайне правые партии, доминировавшие в Третьей и Четвертой думах.

Любые стремления к автономии вызывали ярость правящей элиты. Столыпин был глубоко возмущен постоянными утверждениями финского сейма о том, что великое княжество имеет особый юридический статус в империи. К тому же его территория, находящаяся вне юрисдикции царской полиции, стала прибежищем для подрывных и революционных элементов. Правительство было возмущено, когда после того, как царь распустил Вторую Думу и ввел новый избирательный закон, группа депутатов Думы собралась в Выборге, чтобы выпустить манифест, призывающий русский народ к пассивному сопротивлению. В отместку правительство возобновило политику административной русификации. В июне 1910 г. оно представило закон, налагающий дальнейшие ограничения на финскую автономию. Финский сейм отказался признать новый закон, и противостояние продолжалось вплоть до начала Первой мировой войны.

Вначале общественные институты сплотились вокруг трона, но с началом войны российское правительство оттолкнуло население, утвердив регрессивную программу, подписанную Николаем II в сентябре 1914 года. Она уменьшала полномочия финских чиновников, запрещала им вступать в политические партии, сокращала число финнов в местной бюрократии и унифицировала финский язык с российскими тарифами и банковскими правилами. Публичная информация об этих планах стимулировала прогерманские настроения. В Швеции также разгорался гнев среди тех, кто агитировал за войну против России ради "спасения наших соотечественников (соплеменников) по ту сторону границы". Тем не менее, подавляющее большинство финского населения не проявляло особого интереса к отделению от Российской империи. Хотя русские военные выступали за ужесточение контроля, гражданская администрация противостояла им во главе с генерал-губернатором Францем-Альбертом Зейном, который из ярого противника финской автономии превратился в защитника финских интересов. Самым зловещим признаком будущего стало отступление огромного количества финской молодежи, которая перебралась в Германию, чтобы пройти подготовку в качестве добровольцев в легких пехотных батальонах. Они вернутся в Финляндию после большевистской революции, чтобы сыграть ключевую роль в победе белых в гражданской войне в Финляндии.

Возобновление борьбы между поляками и русскими за культурную гегемонию над украинским крестьянством было вызвано указом, принятым в апреле 1905 года, который отменял запрет на переход из православия в другие христианские конфессии. От 100 000 до 150 000 бывших униатов в Холмской области, которые были "добровольно объединены" с православной церковью в 1875 году, быстро вернулись в католическое лоно. Царские чиновники осудили это как дело рук польских агитаторов. Расширение полной религиозной веротерпимости в Октябрьском манифесте сделало невозможным для местного православного духовенства противостоять тому, что они считали отступничеством. Массовое дезертирство вызвало в Петербурге беспокойство по поводу обеспечения российского представительства на выборах в Первую Думу. Дилемма была очевидна. Правительство должно было либо позволить "полякам", то есть католикам, захватить провинцию, либо предоставить особую защиту меньшинству русских, то есть православным, что противоречило духу реформ.

Идея создания отдельной губернии была возрождена после 1906 года православным епископом Люблинским Евлогием, чей крестоносный пыл покорил Столыпина, получил мощную поддержку со стороны националистических правых в Третьей Думы, а в 1912 г. окончательно отменен. Поляки были в ярости. Но крайне правые в Государственном совете были не более счастливы. По словам одного из его представителей, закон "укрепляет ложную мысль о существовании какого-то реального Царства Польского... Вместо того чтобы поставить на место высокомерных шляхтичей, иезуитов и священников, этот законопроект... сводится к тому, чтобы переместить их с одного места на другое".

Этот эпизод еще раз показал относительно низкий уровень национальных, а не религиозных, настроений среди украинцев. Отчасти это было связано с дискриминационными мерами правительства против использования украинского языка. Даже немногочисленная украиноязычная интеллектуальная элита охотно принимала множественную идентичность как украинцев-русских или украинцев-поляков. До 1905 года существовали лишь небольшие группы культурных и политических активистов, приверженных национальному идеалу. Они не сыграли значительной роли в революции 1905 года и вообще не участвовали в политике до 1917 года.

Возобновление империалистического движения

В послереволюционную эпоху Россия проводила более агрессивную и экспансионистскую политику в продолжающейся борьбе за пограничные территории. На Западных Балканах и Дунайском пограничье ее дипломаты стремились подорвать присутствие как Габсбургов, так и Османской империи. Накануне Первой мировой войны она вплотную приблизилась к достижению своих целей на Балканах, прежде чем поражение и революция захлестнули империю. От южного Кавказа до Внутренней Азии российское экономическое проникновение через такие учреждения, как Русско-Азиатский банк и российская железнодорожная политика, а также сделки с Великобританией в 1907 году и с Японией в 1912 году по разделу Ирана и Маньчжурии на сферы влияния были направлены на возвращение утраченных позиций и дальнейшее расширение имперского владычества.

Растущее беспокойство царских чиновников по поводу внутренней стабильности шло параллельно с их заботами о безопасности на границах. Свои взгляды на внешнюю политику Столыпин изложил в переписке с недавно назначенным министром иностранных дел А.П. Извольским. Он настаивал на необходимости периода международного мира и ослабления напряженности, передышки для того, чтобы мог направить свои силы и ресурсы на решение внутренних задач по умиротворению страны и реформированию аграрного сектора.

Извольский понимал свою задачу с точки зрения восстановления международного престижа России, сохранения французского союза без антагонизации Германии и устранения источников противоречий между империей и ее главными имперскими соперниками во внешних пограничных районах. Его переговорам способствовали широко распространенные среди имперских соперников России опасения революционной заразы, которая, наряду с поражением европейской державы от азиатской, вызвала антиколониальные настроения во всех пограничных районах.

Русско-японская конвенция 1907 года о восстановлении нормальных отношений мира и дружбы скрывала реальные империалистические цели. Согласно ее секретным положениям, Маньчжурия была разделена на японскую и русскую сферы влияния, где ни одна из сторон не будет добиваться проведения железных дорог и телеграфов. Две трети северо-западных провинций отводились под японскую сферу, а одна треть - под российскую. Передача южной ветки Китайско-Восточной железной дороги Японии и перевод ее на узкую колею означали разрыв связи между северной Маньчжурией и Ляотунским полуостровом и повышение стоимости перевалки российских товаров на юг. Чтобы компенсировать это, российское правительство укрепило связь между Северной Маньчжурией и Владивостоком, создав единую администрацию для Китайско-Восточной и Уссурийской железных дорог. Владивосток стал главным пунктом для экспорта маньчжурского сырья в Европу. В его пределах Россия получила от китайцев обширные концессии на добычу угля и прокладку коммуникаций. В 1910 году новое русско-японское (Извольский-Моното) соглашение по Маньчжурии закрепило прежние договоренности и утвердило статус-кво. Однако российский МИД требовал большего, "превратив Северную Маньчжурию... в надежный буфер", а военные хотели аннексировать регион полностью. Японское правительство первоначально выступало против этой идеи, но после китайской революции 1911 года оно разработало с российскими военными секретные планы совместной оккупации, которые хранились наготове в расчете на то, что Китай впадет в анархию.

Воспользовавшись китайской революцией, русские добились дополнительных концессий в районе Барга на западе Маньчжурии, населенном в основном монголами. Богатый золотыми приисками регион был в значительной степени колонизирован русскими, поселившимися вдоль Китайской Восточной железной дороги и в приграничных торговых городах Маньчжурия и Хайлар. Царское правительство поддержало восстание барга-монголов, которые объявили о своей независимости от Китая. Министр иностранных дел Сергей Сазонов выступил в роли посредника, настаивая на признании Китаем российских экономических интересов в регионе и сохранении монгольской автономии. В 1915 году правительство в Пекине окончательно уступило почти все, что требовали русские, превратив Баргу в фактический кондоминиум Китая и России. Впоследствии Япония и Россия сотрудничали в рамках международного консорциума иностранных банков в Китае, чтобы блокировать конкуренцию американского инвестиционного капитала в Маньчжурии, еще больше укрепляя свой экономический контроль над самой продуктивной пограничной территорией Китая.

По соглашению 1907 года Россия также отказалась от вмешательства в японо-корейские отношения, основанные на "отношениях политической солидарности". Япония признала особые интересы России во Внешней Монголии и отказалась от любых попыток вмешательства в эти интересы. В ряде последующих соглашений Япония получила значительные экономические уступки в торговле и праве промысла на российском Дальнем Востоке. После китайской революции 1911 года Россия и Япония заключили еще одно соглашение в 1912 году, разграничивающее сферы их "особых интересов" во Внутренней Монголии, "одну к востоку, другую к западу от Пекинского меридиана". В Синьцзяне Россия могла действовать в одностороннем порядке. Как и в Маньчжурии, военные готовились вновь занять Или и его столицу Кульджу. Сдерживаемый правительством, казачий отряд занял Кульджу в 1912 году без дальнейших протестов со стороны Петербурга.

Готовясь к переговорам с Британией, Извольский в своем докладе царю признал, что именно она является ключом к разгадке проблем России на всей ее континентальной периферии:

Далее, существует настоятельная необходимость гарантировать безопасность России по всей широкой линии от ее дальневосточных границ до ее европейских рубежей путем выработки целого ряда соглашений. Среди них, без сомнения, важнейшими являются соглашения с Англией, дающие нам возможность вместе с другими устранить на более или менее значительное время опасность, угрожающую России в связи с трудным положением, в котором она оказалась, и, следовательно, сделать возможным полное и мирное восстановление ее сил".

Заключение торговых соглашений с Великобританией по поводу Транскаспийской границы открыло серьезные расколы в российской правящей элите. Отрезвленное военным поражением, царское правительство согласилось с идеей разделения Ирана на сферы влияния - предложение, выдвинутое лордом Керзоном в 1890-х годах. Дебаты развернулись по поводу определения сфер. Министр финансов В.Н. Коковцов предложил провести линию, определяемую реальными экономическими интересами России. Извольский поддержал его, но отказался признать особые интересы Великобритании в Персидском заливе, чтобы не давать Германии повода для продления железной дороги Берлин - Багдад до Басры на побережье. Генеральный штаб и военный министр руководствовались стратегическими соображениями и стремились расширить российскую зону до афганской границы. Дискуссия о сферах в Иране быстро переросла в обсуждение всего спектра англо-русских отношений в приграничных районах, включая Тибет, Афганистан и проливы.

На рубеже веков дипломатические шаги Великобритании, направленные на открытие пограничных территорий Тибета и замену давно установившегося китайского влияния, побудили пророссийски настроенных тибетцев искать противовес в Санкт-Петербурге. Когда британцы узнали о переговорах с участием Витте, Ламбсдорфа и Куропаткина о возможности открытия консульства на тибетской границе, лорд Керзон поднял общественную бурю, обвинив русских в стремлении заменить китайцев российским протекторатом. Британцы скептически относились к русским заявлениям о заинтересованности, ограничивавшейся защитой прав русских ламаистов и безопасностью научных экспедиций. В 1903 году индийская армия вторглась в Тибет и оккупировала его до 1906 года.

Русский генеральный штаб по-прежнему был обеспокоен британским господством над Афганистаном как стратегическим плацдармом. В 1873 году российское правительство заявило, что Афганистан полностью выходит из сферы его влияния. Но времена изменились. На рубеже веков британцы оказались втянуты в бурскую войну, что дало Санкт-Петербургу возможность установить прямые отношения неполитического характера с афганским правительством. Индийское правительство, всегда боявшееся тени медведя, опасалось, что эта просьба станет первым шагом к нарушению британской монополии на внешнюю политику амира. Русские ответили на тревогу британцев предложением провести переговоры. Как и переговоры по Тибету, они были приостановлены до окончания русско-японской войны.

В августе 1907 года, через месяц после подписания русско-японской конвенции, британцы и русские заключили соглашение по Ирану, Афганистану и Тибету. В Иране разделение сфер влияния отводило северную часть русским, а южную - британцам, при этом обе части разделяла нейтральная зона, где, по иронии судьбы, впоследствии было обнаружено большинство месторождений нефти. Правительства двух стран гарантировали выплату займов Русскому дисконтному и кредитному банку и Британскому Имперскому банку. Британия заверила, что не намерена менять политическую ситуацию в Афганистане. Она обещала использовать только мирные средства для осуществления своего влияния и не поощрять никакой антироссийской деятельности в стране; русские вновь признали, что Афганистан находится вне сферы их влияния. Они обещали вести политические отношения с амиром через британских посредников. Но российские и афганские пограничные власти были уполномочены решать местные вопросы неполитического характера, признавая тем самым проблемы контроля за передвижением через границу. Что касается Тибета, то обе стороны признавали суверенитет Китая, но особый интерес Великобритании также был признан в виде разрешения ее торговым представителям вести прямые дела с Лхасой. Были приняты меры для последующей эвакуации британских войск из района Чумби, который они заняли в 1904 году. Тегеран и Пекин были проинформированы об условиях конвенции в день ее заключения. Амир Афганистана отказался признать соглашение.

Англо-русское соглашение 1907 года подтвердило, что Иран постигла та же участь, что и Речь Посполитую более века назад. Из конкурента в борьбе за пограничные земли он опустился до уровня, когда стал пограничной территорией между имперскими соперниками. Между российскими и британскими государственными деятелями существовали сильные разногласия по вопросу о заключении договора. Его сторонники были ограничены горсткой людей с обеих сторон из-за противодействия влиятельных голосов, таких как Керзон и Витте, которые считали, что слишком многое было принесено в жертву ради соглашения. Но два министра иностранных дел, сэр Эдвард Грей и А.П. Извольский были готовы похоронить десятилетия вражды, чтобы предотвратить угрозу со стороны растущего коммерческого проникновения Германии, которое иранцы поощряли в качестве контртеррористической меры против англо-русской оккупации. Эти переговоры часто изображают последним этапом "Большой игры". Но вердикт был преждевременным.

Убежденные, что вдвоем они смогут управлять внутренней политикой Ирана, российские и британские дипломаты попытались примирить шаха и его либеральных оппонентов в парламенте (маджлисе). Но вспышка революции в Азербайджане и восстание племен свели на нет их усилия. Россия и Великобритания укрепили свои вооруженные силы на границах Ирана. Сторонники шаха блокировали кавказских революционеров в Тебризе, подвергая опасности жизни иностранной колонии. Британцы предложили русским вмешаться, рассчитывая на временную оккупацию. Сначала русские колебались; некоторые министры и наместник Кавказа опасались, что их втянут в длительный конфликт с мирным населением. Когда русские ввели свои войска, чтобы занять Тебриз и Мешхед, англичане высадились на южном побережье. Каждый из них подавил повстанческое движение в своей зоне. Британцы эвакуировали свои войска, а русские установили график вывода войск. Но события в Техранхе изменили ситуацию. Шах, подстегнутый интервенцией, организовал контрпереворот против меджлиса и сместил его силой, используя свою верную казачью бригаду под командованием русского генерала. Внутренний порядок быстро ухудшился, как мы увидим в разделе, посвященном Ирану. Османская империя воспользовалась ситуацией, чтобы захватить территорию на границе с Ираном. Русские усилили свое военное присутствие и, к тревоге англичан, заняли всю их зону.

Российская оккупация стабилизировала внутреннюю ситуацию и обезопасила границу, но не дала никаких других преимуществ. И наместник Кавказа князь А.М. Дондуков-Корсаков, и министр финансов В.Н. Коковцов жаловались на большие расходы и нагрузку на армию и требовали хоть какой-то компенсации. Но максимум, что им удалось получить, - это концессию на железную дорогу от границы до Тебриза. Но и это оказалось недолговечным, когда Русский дисконтный и ссудный банк начал давать сбои, уступив часть своего финансового влияния англичанам.

Министр иностранных дел Сергей Сазонов надеялся перезаключить соглашение 1907 года, но момент был выбран неудачно. Иранская нефть только что стала важным источником для британского флота, который переходил с угля. Прибывший первый лорд Адмиралтейства Уинстон Черчилль энергично настаивал на нефтяной концессии и более активной роли британцев в Персидском заливе. Приобретя у частного концессионера Англо-персидскую нефтяную компанию, британское правительство стремилось расширить концессию на нейтральную зону и часть российской зоны. С этого момента соперничество между двумя державами в Иране было сосредоточено больше на нефтяных концессиях, чем на безопасности границ. Даже перед лицом растущего германского коммерческого проникновения две державы не смогли договориться о строительстве трансиранской железной дороги, которая связала бы Кавказ с Индией, как предпочитали русские, или с Персидским заливом, как настаивали британцы. Накануне войны между Россией и Великобританией возникла новая напряженность в связи с реализацией конвенции 1907 года в Иране, Афганистане и Тибете. Очевидно, что Большая игра не была закончена.

Устремления России к проливам оказались более сложным вопросом и привели к усилению напряженности в отношениях с Габсбургской монархией из-за пограничных территорий на юго-востоке Европы. Центральным пунктом "великой национальной политики" Извольского было получение согласия великих держав на исключительные права русских военных кораблей на проход через проливы. Хотя этот вопрос был давней целью российской внешней политики, он приобрел особое значение во время Русско-японской войны, когда Черноморский флот оказался заперт и не мог присоединиться к русским войскам на Дальнем Востоке, лишив их военно-морского присутствия в открытом море после потери Дальневосточного и Балтийского флотов в результате действий Японии. Извольский подговорил англичан во время обсуждения сфер влияния в пограничных районах Средней Азии. Главной целью русских дипломатов было избежать категорического "нет" на свои предложения, какие бы оговорки и условия ни выдвигали британцы в ходе переговоров о заключении некоего "соглашения". Учитывая их ожидания или их отсутствие, то, что они получили от сэра Эдварда Грея, можно интерпретировать по-разному, но вряд ли можно считать обнадеживающим. По мнению британцев, идея исключительного права русских военных кораблей на проход через Проливы не выглядела реалистичной. Чтобы подготовить британское мнение к такому развитию событий, кабинет ожидал от русских соответствующих уступок на переговорах по Центральной Азии и компенсации за любые изменения в режиме проливов в связи с этим. Обсуждение режима проливов можно было продвинуть только путем привлечения других держав, включая Османскую империю. Россия должна была взять на себя инициативу в поднятии этого вопроса.

В ходе дипломатической подготовки к своему мастерскому удару Извольский четко обозначил связь между режимом Проливов и ситуацией на Балканах. Окрыленный успехом своих соглашений с Японией и Великобританией, он объехал европейские столицы, чтобы заручиться поддержкой своих предложений. Он ожидал сочувственного приема от своих французских союзников и, с оговорками, от британцев. Но он понимал, что основные трудности возникнут в Вене и Берлине. Предоставление русским военным кораблям исключительного права на проход через проливы полностью изменило бы стратегическую и экономическую ситуацию не только на Балканах, где австрийцы были глубоко инвестированы, но и в Средиземноморье и во всей Османской империи, куда начали проникать немецкие интересы, особенно со строительством железной дороги Берлин - Багдад. Извольский серьезно недооценил противодействие своим целям. Трудно представить себе какую-либо компенсацию, которая могла бы удовлетворить все великие державы в этом вопросе, или даже одну группу из зарождающейся англо-французской Антанты или австро-германского союза. Более того, в его комбинациях не учитывался один существенный элемент - население новообразованных государств региона, которое, в отличие от беспомощных подданных Ирана, Афганистана и Китая, было очень воодушевлено резким ростом своего национального самосознания. В 1908 году России предстояло усвоить урок, который будет часто повторяться. В приграничных районах Юго-Восточной Европы было слишком много противоречивых интересов, чтобы русские могли доминировать там с помощью дипломатии или силы оружия.

После 1908 года борьба за балканские пограничные территории становилась все более сложной. Малые державы становились все более агрессивными в своем стремлении завершить изгнание османов из региона, но при этом все больше ссорились из-за раздела добычи. Османская империя, похоже, переживала очередное периодическое возрождение с появлением младотурок. Габсбургская монархия заняла более воинственную позицию. Стратегические цели России оставались неизменными, но ее дипломатия, о которой много говорили в Петербурге, была все более непоследовательной и часто сбивала с толку других. Отчасти это было следствием отсутствия единого правительства, а отчасти - старыми разногласиями внутри министерства иностранных дел.

Роль панславистов и их идеологии в заключительном акте имперской борьбы за пограничные земли одновременно сложна и неясна. Хотя панславизм никогда не был официально принят в качестве имперской идеологии, его предписания, как мы видели, были частью мышления ряда российских дипломатов. В 1909 году новый российский министр Николай Гартвиг (Гартвиг) прибыл в Белград из Тегерана с решимостью продвигать активную антигабсбургскую, панславянскую повестку дня. Его деятельность выходила далеко за рамки осторожной политики, которую поддерживал его шеф, министр иностранных дел Сазонов. Гартвиг, как и другие, разделявшие его взгляды, был связан с Азиатским департаментом МИДа, где в течение пяти лет (1901-1906) служил директором под руководством В.Н. Ламбсдорфа. До этого он был корреспондентом шовинистической газеты "Новое время". Его надежды стать министром иностранных дел были разрушены с назначением Извольского, который перебросил его в Иран. Будучи министром в Тегеране в решающие годы англо-русского соглашения о разграничении сфер влияния, он, тем не менее, был злейшим антагонистом своего британского коллеги. В Белграде он быстро занял доминирующее положение при дворе. Будучи сторонником "великой славянской миссии России", которую он связывал с созданием Великой Сербии, он упорно настаивал на союзе Сербии и Болгарии против Османской империи на основе раздела Македонии, который был бы выгоден Сербии. Сазонов выступал за союз, но только в качестве гарантии сохранения статус-кво; благочестивая надежда, учитывая накаленную атмосферу в регионе.

Сербско-болгарские переговоры, проходившие при посредничестве России, выявили все недостатки царского правительства: отсутствие в его центре твёрдого, последовательного и единого руководства, острые разногласия среди дипломатов и широко распространённая иллюзия, что Россия может уравновесить территориальные претензии и контролировать действия малых государств, борющихся за остатки Османской империи. Гартвиг упорно отстаивал сербскую позицию в противовес более сдержанной, но столь же жесткой защите претензий Болгарии российским послом в Софии А.В. Неклюдовым. Сазонов окончательно согласился с требованиями болгар в споре за небольшую территорию, обещанную им русскими в Сан-Стефано. Решающий спор о смысле договора возник позже. Сазонов заверил своего французского союзника, что балканские державы тайно обещали не предпринимать никаких наступательных действий без предварительной консультации с Россией. Однако в частном порядке и он, и Неклюдов были менее уверены; они опасались, что договор был прелюдией к нападению на Османскую империю.

В течение двух месяцев Сербия и Болгария подписали военную конвенцию без возражений со стороны России, которая усилила наступательные возможности их альянса. Греция была привлечена к сотрудничеству на условиях, которые вызвали возражения со стороны Санкт-Петербурга. Последней фигурой в коалиции стала Черногория, "дикая карта" Балкан. Русские снабжали короля Никиту оружием и субсидиями, иллюзорно полагая, что это позволит им контролировать его действия. Это была рискованная авантюра, учитывая его непредсказуемое поведение. В итоге именно Черногория дала толчок Балканскому союзу к войне с Османской империей. Русские потеряли контроль над ситуацией. Их настоятельные предупреждения Болгарии не рассчитывать на российскую поддержку в случае войны остались без внимания. Страх потерять стремительно исчезающее влияние в регионе не позволил им обратиться к концерту великих держав.

Как только начались бои, русские оказались в неловком, если не сказать опасном положении. Они поддержали требование Сербии о создании морского порта на Адриатике, но это поставило их лицом к лицу с решимостью Австрии не допустить этого. Русские сосредоточили войска на галицийской границе и предприняли другие военные приготовления, чтобы удержать Австрию от вмешательства в войну. Однако Сазонов и премьер-министр Коковцов убедили Николая II удержать русских военных от более провокационных мер. В венском кабинете также звучали воинственные голоса. Но ни одна из сторон не желала войны, а союзники, Франция и Германия, были даже не склонны форсировать события. Россия и Австрия отступили от конфронтации и начали сокращать силы на своей галицийской границе. Русские были удивлены и встревожены быстрым продвижением болгарских войск, угрожавших захватить Стамбул. Хотя русские начали военные приготовления, чтобы захватить проливы раньше болгар, Сазонов опасался, что такие действия спровоцируют ответные действия Австрии. Дальнейшая австрийская экспансия на Балканах могла только подорвать политику России по защите южных славян и обеспечению безопасности подходов к проливам.

Отказ Черногории отказаться от своих притязаний на город Скутари грозил новым кризисом. Он тоже был разряжен, когда представители двух союзных систем, встретившись в последний раз в качестве Европейского концерта в декабре 1912 года, предприняли совместные действия по ответственному разрешению территориальных споров; они твердо решили не позволить мелким пограничным державам втянуть их в европейскую войну.

В июне и июле 1914 года эти ограничения уже не действовали. Историки долгое время не могли понять, почему это произошло. В ходе длительной борьбы за пограничные территории между своими имперскими владениями габсбургские и российские правители и ключевые фигуры в их правящих элитах пришли к схожим выводам о трансцендентной важности Сербии для поддержания их хваленого статуса великой державы. С этим была тесно связана их убежденность в том, что Сербия представляет собой жизненно важное звено в их системах безопасности. У Габсбургской монархии было достаточно исторических причин опасаться, что сербский национализм, если его не сдерживать, распространится через пористую границу и заразит других славян империи бациллой сепаратизма. Российское правительство по-прежнему было одержимо идеей контроля над балканским берегом Проливов, стратегическими воротами к своей самой уязвимой границе вдоль черноморского побережья. Если бы оно бросило сербов в трудную минуту, то не оказалось бы, что оно отказалось от своей роли защитника южных славян? И не перевесит ли это чашу весов в Болгарии, где правящая элита была разделена между прогерманским королем Фердинандом с премьер-министром Василием Радославовым и пророссийской фракцией? Их убежденность в том, что на карту поставлены жизненно важные интересы, и давление мобилизационных графиков заставляли их идти на непомерно высокий риск. Обе стороны надеялись на локальный конфуз. Однако система альянсов практически гарантировала, что локальная война в старом Тройственном союзе быстро даст метастазы.

Кризис в Османской империи

В тот момент, когда реформы в Османской империи (Танзимат 1839-1877 гг.) достигли своего пика, они внезапно уступили место контрреформам почти одновременно с аналогичным креном в сторону реакции в России. Более того, период контрреформ длился почти одинаковое время в обеих империях, завершившись конституционным кризисом. Танзимат был в основном созданием элиты из ограниченного числа семей, многие из которых были христианами и имели наследственные претензии на высокие посты.

Западные течения стремились создать конституционную систему, в которой была бы ликвидирована всякая религиозная и этническая дискриминация, а честное, добросовестное правительство примирило бы христиан и мусульман с османской идентичностью (Османлык). К середине века бюрократии удалось уменьшить власть гильдий, подчинить себе все, кроме самых отдаленных племен, и ослабить автономию провинциальных династов. Ее венцом стала конституция 1876 года, которая впервые предусматривала выборы христиан в представительное собрание на основе квот. Еще одна попытка остановить волну сепаратизма, она была встречена евреями, армянами и греками, но не славянами, с энтузиазмом. Как мы уже видели, новый султан Абдулхамид почти сразу же выступил против конституции как ограничителя его власти, приостановил ее действие на тридцать лет и очистил от главных реформаторов, таких как Мидхат-паша.

Против политических реформ выступал не только султан. Сопротивление развивалось среди мелких бюрократов, которые были закрыты для элиты, уламы, которые возмущались потерей своего влияния, и армия, которая также была оттеснена на второй план новыми бюрократами. Лидеры оппозиции, "молодые османы", пытались совместить западные конституционные принципы с исламским принципом биат (байа), то есть обязанностью правителя советоваться с обществом. Они критиковали бюрократических реформаторов за то, что те отказались от исламских принципов и в то же время не предоставили гражданских прав европейским правительствам, позволили иностранному влиянию проникнуть во все сферы жизни Османской империи, а также за то, что экономика оказалась в руках иностранцев. Для них конституция 1876 года, принятая бюрократическими реформаторами, была неадекватной, хотя и воплощала многие элементы их мысли. Раскол в бюрократии между централизаторами Танзимата и младоосманами, поддерживаемыми армией и уламой, серьезно ослабил реформаторский импульс и в 1878 году способствовал восстановлению Абдулхамидом деспотической власти султана над всеми противоборствующими элементами в политической элите.

Неспособность институционализировать конституционную реформу и внедрить османизм в качестве всеобъемлющей, наднациональной, имперской идеологии оставила народам пограничных районов Османской империи мало политических возможностей, кроме открытого сопротивления имперскому правлению. К середине 1890-х годов в Армении, на Крите и в Македонии разгорелись три разрозненных движения сопротивления. Каждый кризис угрожал стабильности и территориальной целостности империи, и они были опасно взаимосвязаны. Все они привели к вмешательству великих держав.

Армения

Абдулхамид столкнулся с характерной для него сложной ситуацией на восточном анатолийском пограничье. Хотя османы окончательно урегулировали свою давнюю спорную границу с Ираном, они так и не смогли поставить этот регион под свой контроль. Это была типичная зона раздробленности с арабами, курдами, туркменами и иранцами, смешанными с небольшими группами евреев, ассирийцев, армян и халдеев. Положение армян было особенно шатким. С одной стороны, они не занимали компактной территории, а были географически разбросаны по всей империи. Даже в так называемых армянских вилайетах восточной Анатолии они не составляли большинства населения. С другой стороны, османская политика организации религиозных общин в отдельных миллетах обеспечила им культурное единство. Во второй четверти XIX века началось культурное возрождение, отчасти вдохновленное греческой революцией и подпитываемое армянскими студентами, учившимися в Венеции и Париже. Вернувшиеся студенты работали в изолированном пространстве религиозной общины над секуляризацией и демократизацией движения, введя всеобщее избирательное право для выборов в Собрание Армянской церкви. Реформаторы были разочарованы Сан-Стефанским договором. Он не предусматривал для армянских вилайетов такого же самоуправления, какое было предоставлено болгарам.Вместо этого он лишь обязывал Порту проводить местные реформы и защищать население от нападений курдов и черкесов, которые несли ответственность за самые жестокие болгарские преступления. Армянская делегация на Берлинском конгрессе была разочарована в равной степени. Армяне стали возлагать свои надежды на Великобританию.

На Берлинском конгрессе Дизраэли продолжал проводить давнюю политику Великобритании, направленную на защиту Османской империи от посягательств России, добиваясь от Порты уступок за услуги.

Заключив с османами Кипрскую конвенцию, он получил еще одну британскую островную базу в восточном Средиземноморье. В то же время он призвал османов реформировать администрацию и защитить христианское население как лучшее средство предотвращения очередной русской интервенции. Британцы продолжали давить на султана, чтобы он провел реформы в восточных анатолийских вилайетах, населенных смешанным армянским, курдским и турецким населением. Как и положено, султан много обещал и мало выполнял. Отмена Абдулхамидом Османской конституции в 1878 году уже бросила зловещую тень на отношения его правительства с армянами.

Курдский вопрос осложнил политику Османской империи в кавказских вилайетах и отношения правительства с армянами. Власть находилась в руках семей магнатов-землевладельцев и лидеров двух соперничающих братств Су. Первые признаки стремления курдов к автономии можно отнести к 1820-1830-м годам, после того как султан Махмуд II подавил полунезависимые курдские княжества в рамках своих централизаторских реформ. После русско-турецкой войны начались серьезные беспорядки, что вынудило султана вмешаться. Его стратегия заключалась в посредничестве и помиловании повстанцев, несмотря на неоднократные срывы его миротворческих усилий.

По-настоящему националистическое движение возникло под руководством шейха Убайадаллаха только в 1870-1880-х годах. Будучи главой местного мессианского и тысячелетнего ордена Накшбанди, он публично осуждал как турецкий и персидское правительства и местные Христиане (армяне). Он провозгласил единство всех курдов, осудив условия Берлинского договора, который обязывал османское правительство гарантировать безопасность армян против черкесов и курдов. Он создал Курдскую лигу, которая была поддержана османским правительством в качестве противовеса армянским устремлениям. В 1880 году войска Убайдаллаха вторглись в Иран. Они были отброшены назад и оставлены, а османские власти арестовали его. Он стал чем-то вроде международного позора, поскольку и русские, и англичане по разным причинам выступали против его движения. Султан Абдулхамид, однако, не отказался от идеи использовать курдов против армян. В глазах правящей элиты поддержка местными армянами русских в Крымской и Русско-турецкой войнах ставила под сомнение их лояльность.

В 1890 году началось революционное движение, и эти подозрения подтвердились. Но верность курдского населения также была под вопросом. Они тоже проявляли симпатии к русским во время войны в надежде получить большую автономию от центра. Наконец, как мы уже видели, в 1860-х годах в результате соглашения с Россией в Восточную Анатолию с Кавказского нагорья было переселено большое количество черкесского населения. Сохраняя многие из своих кочевых обычаев, они часто совершали набеги на местное мусульманское и христианское население. Османское правительство Абдулхамида, оправившись от территориальных потерь и находясь под иностранным давлением, особенно со стороны британского правительства, стремилось утвердить свою власть в регионе, проводя политику административной централизации и настраивая местные мусульманские элиты друг против друга. Ключевым моментом было сдерживание курдов без их отчуждения. В течение десятилетия с 1884 по 1894 год, согласно отчетам европейских консулов, эта политика, похоже, работала, поскольку авторитет центрального османского правительства возрастал.

В западной Анатолии Абдулхамид разработал другую тактику, набрав курдских соплеменников в хамидийский кавалерийский корпус, созданный по образцу русских казачьих бригад. Задуманный как уступка, он также стал средством их дисциплинирования. Тактика не оправдала себя. Курдские полки чувствовали себя оправданными, сопротивляясь центральной власти и нападая на армян.164 Одновременный рост армянской революционной активности и эскалация курдского насилия следовали по нарастающей кривой конфликта. Правительство отреагировало на восстание армянских революционеров в Сасунском районе, приказав гамидийским войскам подавить восстание, что привело к резне местного армянского населения. После того как в 1894/5 г. вспыхнули армянские массовые резни, султан с еще большей неохотой пошел на то, чтобы наказать курдских соплеменников, от которых он зависел. Когда младотурецкая революция свергла Абдулхамида, на границе все еще царили беспорядки.

Крит и Македония

Критское восстание кипело с тех пор, как Порта уклонилась от реформ, обещанных Берлинским договором 1878 года. Когда в 1897 году оно вырвалось на поверхность, греческое правительство оказало ему поддержку и агитировало за объединение с Критом. После того как между Грецией и Османской империей началась война, державы попытались выступить посредниками и оккупировали остров. Ни одна из них не хотела менять баланс сил в регионе. Два почетных монарха, Габсбургская монархия и Россия, уже достигли соглашения о сохранении статус-кво. Султан принял умеренные условия мира, предложенные великими державами, которые вновь обещали местную автономию под управлением христианского губернатора. Несколько греческих националистов попытались пробудить своих соотечественников от настроения пораженчества, обратив их внимание на другую не отвоеванную пограничную территорию на севере - Македонию.

Соперничество греков, болгар и сербов за культурную, а затем и политическую гегемонию в османских провинциях Македонии перешло в новую, более острую фазу после критского и армянского кризисов. Как мы уже видели, борьба греков, болгар и сербов за культурную гегемонию над Македонией началась с создания автономного болгарского экзархата в 1870 году. После этого Стамбульский патриархат, в котором доминировали греки, сосредоточил свою пропагандистскую атаку на местных священниках за то, что они обращались к славянскому населению на языке и в риторике, которые осуждали как болгарские. Патриархат объединился со светскими греческими литературными и патриотическими ассоциациями для строительства церквей и школ в провинции. Болгары ответили собственной культурной кампанией по мобилизации населения, осуждая двойное иго османских и греческих владык. Борьба обострилась после создания автономного болгарского государства в 1878 году и уступки северо-западных районов Македонии Сербии. Греки имели два преимущества: доминирование в торговой жизни региона и высокий уровень грамотности греческого духовенства, хотя их язык был аттицизированным греческим, отличным от жаргонного языка грекоязычных жителей региона.

В исторических и школьных учебниках греки рассказывали о преемственности эллинизма со времен Александра Македонского через Византию до наших дней. Болгары обладали лишь одним преимуществом, и оно оказалось более весомым. Славянский язык, на котором говорило большинство македонцев, был близок к болгарскому, использовавшемуся в церквях экзархата.168 Сербы отставали в этом соревновании, хотя и приложили некоторые усилия для создания школ в северной Македонии.

Жаркое состязание развернулось в зоне осколков, населенной весьма смешанным населением. Достоверных статистических данных не существует; более того, не было и четкой этнографической основы для их составления. Иностранные путешественники и дипломаты обычно причисляли славян к болгарам, но местные ученые иногда рассматривали их как отдельную этническую группу. Несколько проницательных иностранных наблюдателей отметили, что крестьяне не выражали четкого представления о своей этнической принадлежности. Как мы видели, так часто происходило на границах спорных пограничных территорий. Наряду с православными славянами здесь проживало значительное количество мусульман, албанцев, черкесов и других тюркских народов, переселившихся в регион в XIX веке после войн с Россией. Рассеянные по всей Македонии влашские пастухи, фермеры и ремесленники были сильно эллинизированы, но говорили на диалекте, близком к румынскому. Евреи были сосредоточены в Салониках и в меньшей степени в других небольших городах.

Переход от культурной конкуренции к политическому противостоянию и инсуррекции произошел в начале 1890-х годов. Почти одновременно возникли две конкурирующие подпольные организации. Внутренняя македонская революционная организация (ВМО) была основана в Салониках в 1893 году горсткой студентов и интеллектуалов, получивших образование за границей и стремившихся отвоевать автономию у османов насильственными методами. Два года спустя Внешняя македонская революционная организация, названная Верховным комитетом, объединила несколько ассоциаций славяноязычных эмигрантов из Македонии в Болгарии и бросила вызов ИМРО за лидерство в борьбе за автономию. Она организовывала нападения небольших банд (cˇeta, от которых происходит слово cˇetniks) на мусульман в восточной Македонии, области с давней традицией бандитов (хайдуков по-сербски, хайдутов по-болгарски). Они стремились воспользоваться одновременными волнениями в Армении и привлечь внимание великих держав, чтобы заставить султана пойти на уступки в Македонии.

Князь Болгарии Фердинанд, используя свойственную ему хитрость, попытался использовать ситуацию и усилить свое влияние в провинции, разрешив бандам действовать с болгарской земли и вооружив их оружием из болгарских арсеналов. Потревоженный волнениями на Крите и в Армении, султан уступил требованиям Фердинанда о новых епископствах. Россия, подписавшая соглашение 1897 г. с Габсбургской монархией, "чтобы заморозить Балканы", потеряла интерес к борьбе христиан в пограничных районах Османской империи и обратила свое внимание на Дальний Восток.

К 1902 году ситуация в Македонии достигла кризисных масштабов. По мере того как банды становились все более активными, мусульмане организовывали свои собственные местные ополчения. Началась межобщинная борьба. Абдулхамид усилил османский гарнизон и приказал своим губернаторам "поддерживать порядок в своих округах законным и надлежащим образом и не позволять мусульманскому населению брать закон в свои руки и мстить болгарским агитаторам". Султан оказался перед постоянной дилеммой: как предотвратить взаимную резню христианских и мусульманских подданных, не вызвав при этом вмешательства европейских держав. Как обычно, его усилия были половинчатыми и упирались в нехватку ресурсов.

В этот момент в дело вмешались Россия и Габсбургская монархия. Их предложения по реформированию полиции и судебной системы были неохотно приняты султаном, но едва не были разрушены крупным восстанием в Македонии. Обе державы придерживались консервативного решения - подавлять восстания, возникающие в стране, чтобы укрепить Османское государство и повысить безопасность в пограничных районах, раздираемых враждующими группировками. Реформы, предусматривающие международный надзор, начали набирать силу; османские войска подавили два крупных восстания, а принц Фердинанд запретил все македонские организации. ИМРО распался на фракции. Успех реформ был поставлен под угрозу из-за упорного отступления Османской империи и решимости Абдулхамида привлечь все великие державы в качестве средства ослабления австро-русского давления; в частности, он мог рассчитывать на противодействие Великобритании австро-русской комбинации. Его политика была обречена из-за отказа местных революционных сил, поддерживаемых внешними державами, согласиться на что-либо меньшее, чем автономия.

С угасанием двух основных революционных движений, ориентированных на Болгарию, в Македонии стали появляться сербские и греческие группы. В 1904-1908 гг. эллинизированные славяне, верные патриарху и тайно поддерживаемые греческим правительством, совершали нападения на славяноязычных, верных экзарху. В 1905-1906 гг. греческие банды вытеснили оставшиеся силы ИМРО из региона Салоники и большей части провинции Монастир. Сербские банды также пользовались тайной поддержкой Белграда после переворота 1903 г., который привел к возвращению агрессивно-националистической династии Карагеоргиевичей. К 1907 году они установили контроль над Косово.174 Трехсторонняя борьба предвосхитила раздел Македонии между Болгарией, Грецией и Сербией во время Балканских войн 1912/13 годов.

Антикризисное управление

Столкнувшись с многочисленными кризисами на Балканах и в Восточной Анатолии, Абдулхамид объединил братства Су и попытался окутать себя защитной оболочкой панисламизма. Он начал новую политику переселения мусульман, покинувших Балканы и Черкесию после 1877/8 года, в стратегически важные районы на подступах к столице во Фракии и на Галлиполийском полуострове. Он даже поощрял иммиграцию из Боснии. В административных вопросах Абдулхамид установил авторитарный централизованный режим, основанный на современной бюрократии, подчиненной его личному правлению. В качестве наиболее новаторского решения он создал новые специализированные школы, чтобы подготовить гражданских и военных специалистов, необходимых для управления империей. Продолжая неуверенные инициативы своих предшественников, он добивался развитие новых технологий связи - телеграфа и железных дорог - с целью более тесного сближения приграничных районов с центром. Первым султаном, проявившим интерес к железным дорогам, был Абдулазиз. Он стал ярым пропагандистом после своего визита в Западную Европу в 1867 году, первого для правящего султана, во время которого он путешествовал почти исключительно по железной дороге. До этого было построено лишь несколько местных линий. Османскому государству не хватало капитала для финансирования строительства, и ему приходилось полагаться на иностранных предпринимателей. После Крымской войны полдюжины государств, включая Россию, боролись за концессии. Именно их интересы, а не интересы Османского государства, определяли направление строительства линий. В то время как британцы стремились соединить торговые морские порты с продуктивными внутренними районами, как, например, две Измирские линии, русские стремились помешать другим строить линии вблизи северо-восточных провинций. Русские успешно выступили против строительства участка железной дороги Берлин - Багдад, который должен был пройти слишком близко к кавказской границе, охраняемой крепостью Карс. Комплексный план, представленный немецким инженером в 1872 году, был принят правительством, но Абдулхамид "предпочел построить участки, дающие больше военных и политических выгод, чем участки с высокий экономический потенциал".

При нем было проложено 30 000 километров телеграфных линий. Его основной интерес к телеграфу заключался в том, чтобы поддерживать связь со своей разведывательной сетью по всей империи и по возможности не полагаться на иностранные линии. Основные железнодорожные линии, сформированные из военных соображений, включали Восточную железную дорогу, соединявшую Стамбул с Эдирне и Соа с ответвлением на Салоники; Анатолийскую линию от Измира до Анкары; и печально известную и так и не законченную Багдадскую железную дорогу от Коньи вглубь иракских провинций. Несмотря на все его усилия, стратегические линии оказались несоответствующими требованиям современной войны на Балканах в 1912/13 гг. и Первой мировой войны. Отсутствие сети и хороших дорог не только замедлило темпы мобилизации, но и оставило войска без средств к существованию.

Более того, немногие стратегические линии были построены за счет пренебрежения экономическим развитием плодородных регионов в Анатолии, торговли Бейрута и Хеджаза. Султан сам спланировал строительство линии в Хаджаз, единственной, которая была построена на османские средства. Соединяя Дамаск с Меккой, она выполняла множество интеграционных задач. Заменив караванный путь, она облегчила путешествие паломников по хаджу, тем самым пропагандируя его панисламские претензии как халифа мусульман всего мира; она символизировала примирение ислама с наукой и техникой, а также укрепляла связи между центром и мятежной провинцией Йемен. Однако влиятельные элементы улама выражали резкое неодобрение таких современных проектов, как телеграф и железная дорога. В 1916 году значительные участки линии Хеджаз были разрушены бедуинскими племенами "по невежеству, жадности или потому, что раскольничий национализм оказался сильнее объединяющего ислама".

Светские реформы Абдулхамида в области среднего и высшего образования также работали против его возрождения исламских принципов и халифата. Таким образом, как и в Китае, Иране и России, попытки примирить возрожденную имперскую идеологию, основанную на традиционных моральных или религиозных кодексах, и светское образование, призванное создать новый класс эффициентных бюрократических слуг и армию солдат, породили радикальное поколение, настроенное на построение своей собственной программы реформ.

Вызов младотурков

Изначально движение младотурок представляло собой свободное объединение противников султана. Его первым важным организационным центром стал Союз османов, созданный в 1889 году группой студентов-медиков. Несколько лет спустя его лидеры приняли более привычное название "Комитет союза и прогресса" (CUP). Эрик-Ян Цюрхер назвал их "детьми пограничья". Отличаясь молодостью, мультикультурным происхождением (турки, арабы, албанцы, курды и черкесы), разнообразным социальным происхождением, они почти все получили образование в современных школах, основанных по европейскому образцу при Абдулхамиде. До 1906 года в стране преобладали гражданские лица, с 1906 года и до революции 1908 года власть принадлежала офицерам. Большинство из них были выходцами из провинций, в основном с Балкан (48 % после 1908 года), где они были подвержены мелким военным действиям против сербов, болгар и греческих партизан, а также растущему разрыву между мусульманами и христианами в школах и экономической деятельности. Но армия не была едина в поддержке младотурок. Вскоре после их прихода к власти вспыхнула контрреволюция, возглавляемая элементами Первой армии в Стамбуле, которые объединились с исламской партией и требовали восстановления исламского права (шариата). Они были подавлены войсками из Салоник. Судя по всему, турецкий национализм оставался идеологией меньшинства вплоть до распада Османской империи в 1923 году.

Несмотря на разнообразие, комитет был един в своем стремлении спасти империю от неправильного управления и угрозы распада. Его называли "своеобразной ветвью османского мусульманского национализма, которая в значительной степени противостояла" растущему национализму среди балканского, греческого и армянского населения.183 Русская революция 1905 года на Кавказском перешейке стала еще одним источником вдохновения для младотурецкого движения. Сотни статей в турецкой прессе, включая газеты младотурок, восхваляли русских революционеров. Казалось, открываются возможности для взаимного обмена политическими идеями и совместных действий через проницаемые границы. КОП установил контакт с мусульманскими организациями на Кавказе через азербайджанцев и татар, принимавших участие в их движении, призывая к созданию общего тюркского фронта против русских и к помощи в печати и распространении пропаганды. Среди интеллектуалов, которых они искали, были Исмаил Гаспирали (Исмаил Гаспринский), крымский татарин, выступавший за новую мусульманскую систему образования, и Хусейнзаде Али и Ахмет Агелу (Агаев), оба журналиста, получившие образование в Санкт-Петербурге и Париже и участвовавшие в русской революции 1905 года и младотурецкой революции 1908 года. Агаев вернулся на Кавказ в 1918 году в качестве советника османской армии и стал одним из ведущих деятелей недолго просуществовавшей Азербайджанской Республики.

Движение молодых турков с самого начала носило ярко выраженный антиимпериалистический характер, осуждая, в частности, вмешательство Габсбургов и Российской империи в дела Османской империи. Благодаря успешной пропагандистской кампании по всей империи оно неуклонно набирало сторонников. В 1907 году они объединились с тайной организацией под названием "Османское общество свободы". Это позволило пополнить ряды организации недовольными бюрократами и младшими офицерами, которые стали костяком расширившейся организации и "дали ей контроль над самой активной силой османского общества". На протяжении всей своей истории КОП меняла свою интеллектуальную ориентацию в зависимости от случая и аудитории. Как и султан, в своих усилиях по укреплению государства они опирались на три разнообразные традиции: тюркизм, ислам и османизм. Тюркизм получил новую жизнь там, где он привлек некоторые элементы среди членов движения младотурок. Но и там он не встретил всеобщего одобрения, будучи вынужденным конкурировать с более многочисленными сторонниками панисламизма. Особенно в период с 1902 по 1908 год младотурки строили свои призывы к немусульманам в терминах османизма. Это позволило им наладить контакт и сотрудничество с дашнаками в организации неудачных восстаний в восточной Анатолии в 1905-1907 годах. Что еще более важно, это обеспечило им поддержку среди албанских банд, влахов и правого крыла ИМРО, а также нейтрализацию сербских и греческих банд в Македонии. В 1908 г., обезопасив свои позиции, КОП начал свои операции из Македонии и вынудил султана капитулировать перед их требованиями восстановить конституцию 1876 г. или рискнуть гражданской войной. После неудачного контрпереворота в 1909 г. Абдулхамид был вынужден отречься от власти. Его сменили два султана, лишенные реальной власти в результате младотурецкой революции.

Османизм оказался обоюдоострым мечом. Его турецкие сторонники поощряли армянских, албанских, курдских и македонских сторонников автономии, не завоевывая их непоколебимой лояльности. После 1908 года КОП попытался национализировать империю, делая акцент на тюркизме и одновременно идя навстречу местной элите. Но эта тактика перестала быть привлекательной после того, как потеря Ливии итальянцами в 1911 году и Македонии Балканской лигой в 1913 году еще больше сократила этническое разнообразие империи. Во время Балканских войн почти 250 000 мусульман-румелийцев перебили наступающую болгарскую армию и ворвались в Стамбул.

Поражение в Балканских войнах ознаменовало решительный поворот к протурецкой политике без полного отказа от османизма. Сохраняющиеся противоречия привели к катастрофическим результатам. Признаки этого были очевидны в двух направлениях: этнический конкиста и экономический национализм. Первыми пострадали греки. Накануне Первой мировой войны около 100 000 греков были изгнаны с Эгейского побережья Анатолии, якобы в отместку за притеснения мусульманского населения на территориях, аннексированных Грецией. Премьер-министр Греции Элефтирос Венизелос согласился на добровольный обмен населением, но этот обмен так и не был осуществлен. Вместо этого, в течение четырех лет войны, почти полмиллиона греков были депортированы во внутренние районы Анатолии в качестве меры безопасности. Вплоть до 1916 года мусульманские военизированные банды терроризировали греческое меньшинство. Был создан прецедент для более масштабных и жестоких высылок и обмена населением в 1923 году.188 Следующими были армяне.

В восточной Анатолии инициативы унионистов по предоставлению равных прав христианам и мусульманам натолкнулись на вражду между курдским и армянским населением. Османские репрессии против курдского бандитизма, назначение проармянских администраторов в регионе, призыв армян в армию и опасения, что армянские земли, захваченные и перераспределенные между курдами при Абдулхамиде, будут возвращены их прежним владельцам, побудили курдов к вооруженному сопротивлению. В то же время российское правительство вело двойную игру, подстрекая курдов против османского центра и одновременно заявляя, что представляет интересы армян. В ответ унионисты подстрекали курдов в Иране против русских. Накануне Первой мировой войны русские настаивали на проведении административной реформы, которая объединила бы пять провинций, населенных армянами, под властью одного христианского, предпочтительно европейского, губернатора с широкими полномочиями. Это был именно тот вид вмешательства, который унионисты пытались предотвратить своей политикой османизма. Им удалось свести на нет проект реформ, прежде чем они согласились на него.

Однако этот компромисс привел в ярость курдов. В начале 1914 года они подняли восстание. Некоторые из курдских лидеров уже находились в России, а другие уехали после подавления восстания османской армией. После этого османское правительство вновь перешло к политике ухаживания за курдами.

Российское и османское правительства не только не смогли примирить перекрестные течения в Восточной Анатолии, но их противоречивая и манипулятивная политика усиливала враждебность между христианским и мусульманским населением. После того как в ноябре 1914 года османы объявили войну России, насилие между ними достигло новых высот. Правительство в сговоре с курдами организовало массовую депортацию армян, что привело к массовым убийствам геноцидного масштаба.

Младотурки были элитарной организацией; они не были привержены парламентскому плюрализму и вскоре проявили свою централизаторскую и авторитарную сторону. Овеянные ореолом своей революции и гораздо лучше организованные, чем слабая оппозиция, они одержали победу на выборах 1908 года. Они быстро укрепили свои позиции. Военные играли все более заметную роль в движении, особенно после поражения Османской империи в Балканских войнах 1912-1913 годов. Двое из так называемого правящего триумвирата, Энвер-паша и Джемаль-паша, были выпускниками Военного колледжа. Подвергаясь нападкам за проведение политики туркизации, которая пренебрегала исламскими принципами, они прибегли к политике запугивания и мошенничества, чтобы одержать еще одну подавляющую победу на выборах в 1912 году. После этого политическая борьба приобрела внепарламентский характер. Потерпев поражение в Балканских войнах, КОП организовала очередной переворот, чтобы остаться у власти. Несмотря на политику централизации, КОП была вынуждена, как и ее бюрократические предшественники в период имперского правления, заключать сделки с местной знатью из мусульманских и немусульманских общин. В результате на выборах 1914 года, которыми снова манипулировал КОП, была сформирована палата, в точности соответствующая новому этническому составу империи. Но во время войны парламент практически игнорировался правительством.

Война также усилила растущее в кругах младотурок убеждение, что в течение долгого времени торговля и промышленность империи находились в руках христиан и евреев. Уже в 1908 году КОП поддержал бойкот греческой торговли. Как только началась война, правительство приняло убеждение, уже выдвинутое несколькими экономистами в духе Фридриха Листа, что все государства должны заняться созданием национальной экономики. Были приняты административные меры, требующие обязательного использования турецкого языка во всех деловых операциях, и введено спонсируемое государством кооперативное движение, которое дискриминировало немусульман.

Начало войны усилило туркизацию армии. Будучи военным министром в кабинете 1914 года, Энвер-паша провел чистку арабских офицеров, отправив в отставку 300 из них. Став военным губернатором Сирии, третий член триумвирата, Джемаль Пашиа, ввел террор против арабов, полагая, что они представляют собой националистическое движение, угрожающее безопасности империи. Его политика подтолкнула арабских лидеров к восстанию. Репрессии Джемаля привели к радикализации элементов в арабской армии, которые стали главными приверженцами национальной независимости. Общие узы османизма и ислама разорвались, когда на поверхность вырвались давно копившиеся национальные противоречия.

Растущая в правящих кругах Османской империи тенденция к туркизации империи была скорее реакцией на пограничные войны и кризисы в приграничных районах, чем сознательным идеологическим выбором. Каковы бы ни были их намерения, в итоге их лидеры ускорили нарастание враждебности между турками и арабами, христианами и мусульманами на противоположных концах империи - в восточной Фракии и на побережье Эгейского моря, на армянском нагорье в Анатолии, в Сирии и Ираке, - подготовив почву для великого турецкого национального возрождения.

Даже после поражения Османской империи в войне и потери арабских провинций полноценное турецкое националистическое движение развивалось медленно. Оно возникло в основном как ответ на европейские планы по разделу империи. Когда оно возникло, неудивительно, что его возглавил Мустафа Кемаль-паша (Ататюрк), еще один младотурок, член Военного колледжа и выходец из приграничных районов (Салоники). Хотя его отношения с Энвером и Джемалем не были сердечными, он вышел из той же профессиональной, националистической среды. Столетие реформ привело к появлению армии, которая представляла собой наиболее светское и современное учреждение в Османской империи. Долгое время бывшая мечом, а затем щитом империи, армия породила младотурок, которые начали конституционную революцию 1908 года, а затем в лице Мустафы Кемаль-паши свергли династию. Формирующим моментом нового проекта государственного строительства стала кампания новой националистической армии Кемаля в 1921 году по разгрому и изгнанию греков, положившая начало светской турецкой республике, которая задала тон политике на последующие восемьдесят лет.

Кризис в Каджарском Иране

Конституционный кризис 1905-1911 годов в Иране, как и в Российской и Османской империях, в итоге скорее усилил, чем ослабил растущую напряженность между пограничными территориями и центром имперской власти. Но причины и итоги почти полностью повторяли то, что происходило в Российской империи. Конституционное движение объединило широкий спектр разрозненных интересов, которых объединяла лишь оппозиция авторитарной и неэффективной политике шаха. Поначалу добившись успеха в ограничении его власти, движение затем раскололось и было вынуждено отдать многие из своих завоеваний контрреволюции. Однако, в отличие от России, успех контрреволюции зависел от внешнего вмешательства. Каджарские династы слишком долгое время полагались на манипуляции и торг с конкурирующими группами и интересами. Им не удалось создать прочную институциональную базу ни в гражданской бюрократии, ни в армии, которая могла бы поддержать их в случае серьезного вызова их власти.196 Во время конституционного кризиса стало ясно, что Иран превратился в империю со слишком большим количеством потенциальных центров власти - суд и бюрократия, аулама, базар и племена - все они были глубоко разделены внутри и ни один из них не мог доминировать над другими.

Реформы Амира Кабира в 1850-х годах стали последней серьезной попыткой завершить модернизацию иранской армии. До конца правления Насир аль-Дина армия была запущена, дезорганизована и демо-рализована. Командиры покупались и продавались людьми, которые присваивали себе жалованье рядовых. Солдат поощряли зарабатывать на жизнь на стороне, а их военная подготовка была халтурной и несерьезной. Консервативные элементы при дворе, племенные вожди и высшая иерархия улама выступали против реформ, считая их угрозой своим интересам. Но как только русские и англичане более или менее остановились на сохранении Ирана в качестве буфера, не стало никаких внешних угроз для того, чтобы заставить правительство провести реформы, которые османские султаны пытались ввести против тех же внутренних противников. Лишь в конце жизни во время визита в Европу Насир аль-Дин, ставший первым правителем, совершившим такую поездку, столкнулся с блеском, если не с эффективностью, европейских армий. Он предложил великому князю Михаилу Николаевичу прислать ему казачьих инструкторов. После многих неудачных, а иногда и уморительных попыток для введения дисциплины русским казакам удалось сформировать Персидскую казачью бригаду. Она зарекомендовала себя как верный телохранитель династии и защитила претендента на престол в 1896 году при его приходе к власти, тем самым гарантировав выживание династии еще на одно поколение.198 Исключение из правил - Иран при Каджарах оставался милитаризованным обществом без центральной профессиональной армии.

Самыми удивительными компонентами конституционного движения были религиозные диссиденты, выступавшие за разрушение каджарского правления, в союзе со светскими реформаторами, находившимися под влиянием западных идей. В конце XIX века радикальная фракция среди шиитских священнослужителей была возмущена попыткой правительства ограничить юрисдикцию уламы в судах, школах и благотворительных фондах, одновременно предоставляя широкие экономические привилегии иностранцам. В 1891/2 году правительство предоставило британцам табачную концессию, что вызвало первый знаковый протест против иностранного империализма в Иране. Антииностранные настроения росли с 1860-х годов, когда религиозные диссиденты, обеспокоенные распространением западных идей, осудили введение телеграфа. Торговцы обвиняли правительство в конкуренции со стороны иностранцев, которые пользовались особыми привилегиями. В таких городах, как Шираз и Исфахан, городские волнения нарастали еще до крупных вспышек. Открытое восстание против концессии возглавили интеллигенция, купцы и улама Тебриза, и оно быстро распространилось на другие города. Правительство прибегло к своей привычной практике торга с местным населением и в конце концов отозвало концессию. Беспорядки, казалось, закрыли последнюю дверь к финансовому восстановлению, но открыли путь к конституционной реформе. Очевидно, что в иранском городском обществе происходят фундаментальные изменения. В отличие от Османской империи, где требования реформ исходили от правящей элиты, в Иране требования перемен исходили от базара, мечетей и университетов под знаменем социальной справедливости, определяемой шариатом.

Благодаря близости к границам России и Османской империи и знанию турецкого языка интеллектуалы Тебриза занимали ключевую позицию в качестве проводников западных идей. За предыдущие сто лет около девяти десятых иранских представителей за рубежом были выходцами из Тебриза или других частей Азербайджана; то же самое можно сказать и о пионерах современной прессы на родине и в иранской диаспоре. Печатные станки в Тебриз изначально привозили из России; уже в 1868 году город был связан телеграфом с Тифом, а к концу века в нем разместились американские, французские и русские школы. Многие активные участники учредительной революции родились или жили в Тебризе. В Иране влияние революции сначала ощущалось больше в экономике, чем в интеллектуальной жизни, но революционные идеи последовали по пятам за первыми волнениями. Растущее недовольство по поводу заселения и иностранного экономического проникновения в Азербайджан набрало силу, когда русско-японская война нарушила торговлю. Одна из городских групп, организовавших протест, потребовала: "Правительство должно отказаться от своей нынешней политики помощи русским за счет иранских торговцев, кредиторов и производителей". Враждебность вызвала три крупных городских протеста, кульминацией которых стала революция в августе 1906 года. В то же время небольшая группа иранской эмигрантской интеллигенции, работавшая в рабочих-мигрантах по ту сторону границы в Баку, начала внедрять свою социал-демократическую программу в Иранском Азербайджане. Вдохновленные Россией революционные идеи были разбавлены идеями французских утопических социалистов, что придало своеобразную касту иранскому радикализму.

Истоки и сложная эволюция конституционного движения также были обусловлены англо-русским экономическим соперничеством в Иране и усилением позиций России в пограничных районах Кавказа. В мирных договорах, завершивших войны 1813 и 1828 годов, Российская империя разрешила шахсеванским кочевникам ограниченный доступ к их историческим пастбищным землям через новые пограничные линии. Но кочевники, как и следовало ожидать, не соблюдали эти ограничения. Тогда российское правительство воспользовалось трансграничными инцидентами, чтобы заставить иранское правительство отказаться от власти над кочевниками.

В 1869 году комиссия Кавказского наместничества искала наиболее эффективные средства для контроля, а не для прекращения миграции, которая могла привести к экономическим потерям и росту набегов: "вместо единой группы кочевников на наших границах появилось бы множество взаимно агрессивных разбойников, против которых России было бы еще труднее защищать свое пограничное население".

Неоднократные попытки регулировать миграцию как с российской, так и с иранской стороны не могли предотвратить прорыв пограничной обороны крупными группами кочевников. Репрессивные меры русских привели лишь к росту бандитизма. К 1890-м годам вся иранская провинция Азербайджан пришла в состояние беспорядка. Русские усилили свое давление и получили контроль над назначением важных провинциальных чиновников. Они усилили коммерческое проникновение в провинцию и создали Русско-Азиатский банк для предоставления займов иранскому правительству. Британцы, которые уже давно активно пытались сбалансировать российское влияние, продвигали свои собственные экономические интересы через государственные займы. К 1906 году задолженность Ирана перед этими двумя странами в общей сложности в три раза превышала его годовой бюджет.

Вторая волна восстания началась в 1903 году, когда Секретный комитет, одно из первых тайных "национальных обществ", собрался в Тебризе, а затем аналогичные группы образовались в Тегеране. В течение следующих двух лет эти два города возглавили движение за принятие конституции. Оппозиция шаху объединила ряд городских групп - купцов, ремесленников, интеллектуалов и религиозных диссидентов - в нестабильную коалицию, мотивированную различными проблемами. Городские группы были возмущены экономическими уступками России, созданием российского и британского банков, новыми таможенными правилами и ростом стоимости жизни. Они не столько выступали против экономического либерализма, сколько стремились сами контролировать его.

Диссидентские элементы в уламе присоединились к движению за реформы. Они разделяли антипатию к иностранцам, но находились под влиянием светских взглядов, выступая против шиитской элиты, поддерживавшей государство. Поражение России в войне с Японией подбодрило оппозицию в Иране.

Движение достигло пика в июле 1906 года, когда правительство не смогло подавить толпу силой и согласилось на избрание собрания, маджлиса, с избирательным правом, основанным, как и в России, на сословном признаке. У него не было четко выраженной политической окраски, но оно разработало законодательство, которое стало основой иранской конституции до 1979 года.

Обратный приток радикальных активистов в Иран также пришелся на Тебриз. В Тебризе находились важные отделения как ВЭО, так и партии дашнаков. Тебриз возглавил сопротивление государственному перевороту в июне 1908 года, когда новый шах Мохаммед Али приостановил конституционные реформы своего предшественника. Провинциальный совет (анжоман) Азербайджана призвал другие советы к восстанию. Местные повстанцы, поддержанные 200 кавказскими заговорщиками, включая армян и грузин, захватили контроль над провинцией, заручились поддержкой в прикаспийской провинции Гилян, пошли на Тегеран и свергли шаха, восстановив, пусть и ненадолго, кон-ституционный режим. Несмотря на международный характер учредительного движения, создать единую социал-демократическую партию даже перед лицом контрреволюционной угрозы оказалось непросто.209

Русские и англичане согласились с желательностью сохранения династии. Но русские хотели абсолютного, а британцы - ограниченного монарха. Как отметил британский посол, русские не могли допустить успеха конституционного движения, потому что "главным очагом недовольства" был Азербайджан, который, добавил он с небольшим преувеличением, был "наводнен русскими революционерами".

В бурные годы революции 1907-1908 гг. единственной вооруженной силой, на которую шах мог опереться в противостоянии конституционалистам, оставалась его казачья гвардия. Они стали копьем его контрпереворота 1908 г. Возглавляемые русским полковником, они штурмовали парламент, отстранили от власти маджлис и казнили некоторых лидеров. Британцы были недовольны. Однако они не желали вступать в конфронтацию с русскими, предпочитая сотрудничать с ними и давить на шаха, чтобы заставить его пойти на уступки.

После того как шаху дважды не удалось вернуть себе трон путем вторжения в страну, русские сообщили ему, что больше не будут его поддерживать, но предоставили убежище в Баку. В то же время они блокировали усилия конституционного правительства по реформированию конституционной структуры. Когда маджлисы отвергли их ультиматум об увольнении американского финансового советника У. Моргана Шустера, российские армейские подразделения заняли север Ирана и заставили подчиниться. Затем они установили террор в Тебризе, Машаде и Реште в качестве репрессий против революционного движения.

Внутренний мир был куплен ценой внешнего господства. Не имея серьезной армии и энергичного центрального правительства, Иран скатился из разряда имперских держав, конкурирующих с соседями за западные и северные пограничные территории, в состояние, напоминающее пограничную территорию между Российской и Британской империями. Фактический раздел страны в 1907-1914 годах и особенно противодействие России модернизации армии, реформе бюрократии и строительству железных дорог сильно подорвали легитимность правящей династии. Парадоксально, но успех шаха в балансировании на острие ножа путем соответствующих уступок племенам и уламе еще больше препятствовал проведению фундаментальных реформ, необходимых для выживания династии в двадцатом веке.

Кризис в Цинском Китае

Конституционный кризис в Китае, приведший к свержению династии в 1911 году, развился из последнего великого реформаторского движения эпохи Цин, которое, в свою очередь, было реакцией на вторжение России, Японии и западных держав в пограничные районы Внутренней Азии и на прибрежные границы.

В результате поражения в китайско-японской войне 1894/5 годов Китай также потерял свое влияние в Корее. Боксерское восстание потрясло династию и привело к оккупации Маньчжурии Россией.

В то время как китайский контроль над внутренними азиатскими границами ослабевал и отступал, имперская власть на прибрежных рубежах рушилась перед лицом западного и японского вмешательства. Эта эрозия началась с первой Опиумной войны 1840-х годов и достигла своего апогея в первые годы XX века. После поражения от Японии борьба европейских держав за уступки в договорных портах в 1898 году и подавление иностранными войсками Боксерского восстания в 1900 году укрепили убежденность правящей элиты в необходимости коренных реформ для спасения династии. Требования перемен широко распространялись среди интеллигенции, студентов и образованного населения в целом. Два процесса, которые набирали силу, пусть нерегулярно и с перерывами, в течение предыдущего полувека, начали объединяться. Первый - "движение за самоукрепление" - способствовал проведению реформ сверху, руководствуясь эклектическими интерпретациями конфуцианства и осуществляясь учеными-философами при императорском дворе. Вторая - сложная смесь несогласованных антииностранных и протонационалистических чувств, выражавшихся в периодических вспышках городского насилия, в сочетании с восхищением достижениями Японии в противостоянии иностранному господству путем принятия иностранных моделей политических и экономических изменений. Несмотря на различия в деталях, реформаторы в целом стремились сохранить династию, собственный статус и интересы. Их целью при внедрении конституционных форм была концентрация власти путем распространения полномочий центрального правительства на региональные и районные уровни, строительства железных дорог и создания современной армии.

Всплеск железнодорожного строительства в конце XIX века показывает, как "движение за самоукрепление" было вынуждено полагаться на внешнюю помощь для достижения своих централизаторских целей. В Китае сторонники строительства железных дорог среди правящей элиты изначально не воспринимали их как вызов конфуцианскому мировоззрению. Как и в других мультикультурных государствах Евразии, практические преимущества строительства железных дорог в борьбе за пограничные территории появились после критического момента в обороне рубежей. В 1881 году, после ухода России из Синьцзяна, китайский государственный деятель Ли Хунчжан выразил обеспокоенность тем, что невозможно будет защитить пограничные территории от будущих русских посягательств, не связав их с центром железной дорогой.

Бюрократическое сопротивление, основанное на опасениях, что железные дороги будут способствовать вторжению из-за границы, задержало амбициозную программу строительства. В ходе борьбы за концессии иностранные компании получали права, которые явно служили экономическим интересам страны, а не развитию Китая. Местные нападения на железные дороги в 1899-1900 годах были частью антииностранной реакции тех лет. После Боксерского восстания общественные настроения изменились на противоположные и потребовали от правительства строительства национальных, китайских линий. Местные инициативы привели к формированию Движения за права железнодорожников, поддерживаемого местным дворянством и богатыми купцами, которые также выступали за конституционную монархию. Когда в 1911 году правительство решило национализировать железные дороги и занять деньги у британо-американского банковского консорциума для строительства новых линий, местные движения протеста вновь стали направлены против иностранцев и правительственных чиновников. К хору оппозиции присоединились и бойцы Новой армии. Цин столкнулись с классической дилеммой Иранской и Османской империй. Стремясь подражать западным достижениям, они оказались в финансовой и политической зависимости от иностранных интересов, что вызвало резкую реакцию националистически-патриотических элементов среди населения, многие из которых также стремились к реформам, опираясь на собственные ресурсы.

Реформы образования, направленные на то, чтобы дать Китаю новых лидеров, подготовленных вне конфуцианской классической традиции, вызвали основную оппозицию снизу. Влияние русской революции 1905 года на китайских интеллектуалов иллюстрирует роль трансфера в их переплетенных историях. В начале двадцатого века информация о русском революционном движении начала проникать в Китай, часто через посредничество Японии. Молодых интеллектуалов особенно привлекали подвиги Софьи Перовской, члена "Народной воли" и участницы отряда убийц, убивших императора Александра II. Их взволновала новость о том, что азиатское государство, Япония, одержало победу над русскими, которые давно посягали на внутреннее азиатское пограничье. Они впитали эти чувства в более обобщенное возвеличивание революции, ища вдохновения и в других традициях.

Неоднократные попытки создать современные военные школы на ранних этапах движения за самоукрепление были успешными лишь отчасти. После Боксерского восстания провинциальные военные школы стали разрастаться, и к 1910 году их число достигло семидесяти.

Они были подготовленными специалистами, которые, тем не менее, были подвержены влиянию западных идей. Реагируя на военную слабость Китая, они направляли свой националистическо-патриотический гнев не только на иностранцев, но и на "чужую" маньчжурскую династию. Радикальная антиманьчжурская оппозиция была раздроблена. Она опиралась на поддержку студентов, обучавшихся в новых школах в Китае, и тех, кто вернулся после обучения за границей, недовольных литераторов, попавших под влияние западных революционных идей, и солдат Новой армии. За их спинами находился резервуар недовольных, начиная от бедных крестьян и заканчивая растущим городским населением, состоящим из ремесленников и странников. В прошлом они служили опорой для восстаний против династии. Окончательный кризис цинского правления можно рассматривать как взаимодействие нового поколения реформистской элиты и зарождающейся массы недовольных социальных групп.

Ключ к пониманию краха династии Цин и конца императорского правления в Китае лежит в непредвиденных последствиях реформы армии. С момента прихода к власти в XVII веке маньчжуры полагались на армию для поддержания контроля над гораздо более многочисленным ханьским населением. Сухопутные войска Цин делились на три формирования: Восемь знамен - традиционная организация маньчжуров; Зеленый штандарт, который больше походил на констебль, чем на регулярную армию; и гораздо более мелкие дивизии Хуай (Бэйян). Последние были созданы в 1870-х годах под эгидой Ли Хунчжана в рамках движения за самоукрепление. Оснащенные современным оружием и относительно хорошо обученные, они были самыми эффективными бойцами в борьбе с японцами. Но их численность составляла всего 25 000-30 000 человек. В одном из ключевых сражений против японцев они были сильно потрепаны. Главными недостатками основной массы вооруженных сил были слабая дисциплина, слабая подготовка и отсутствие профессионального корпуса офицеров.

Чтобы оживить дремлющее движение самоукрепления, в 1901 году правящая элита провела ряд фундаментальных изменений в наборе и обучении тех, кого после 1904 года стали называть Новой армией.

Основанная на бэйянской модели, реформа Новой армии впервые ввела концепцию всеобщей воинской повинности. Теоретически это был лишь вопрос времени, когда маньчжурская династия будет опираться на лояльность армии, представляющей народ хань. Осознав опасность, правительство создало подразделение маньчжурской императорской гвардии. Но они также разрешили ханьцам служить в этой дивизии, разбавляя этническую однородность элитного подразделения. Они создали специальную школу для сыновей высокопоставленных чиновников и пытались контролировать назначения на высшие военные должности. Их опасения были реальными, но меры предосторожности оказались недостаточными.

Реформы армии также были направлены на то, чтобы поднять рядового солдата с его низкого социального статуса, увеличив его жалованье, учредив пенсии и ограничив срок службы тремя годами. Офицеры должны были отбираться по результатам экзаменов, призванных оценить военные навыки, а не способность овладеть китайской классикой. Правительство также приняло программу по созданию собственной оружейной промышленности, которая должна была производить унифицированное оружие. Были созданы новые военные академии, в которых иностранные, часто японские, инструкторы проводили современное обучение. Перспективные кандидаты в офицеры должны были отправляться на обучение за границу. Вернувшиеся из армии офицеры оказались наиболее восприимчивы к антидинастической, националистической агитации радикальных изгнанников. Они, наряду с выпускниками военных школ, в силу своей подготовки были наиболее хорошо информированы об уязвимости Китая перед иностранным господством.

Революция 1911 года, свергнувшая династию Цин, была спровоцирована мятежом элитных ханьских элементов Новой армии, в которую были втянуты радикально настроенные студенты, служившие младшими офицерами. Восстание быстро распространилось, подпитываемое мощными потоками национально-патриотических настроений среди молодежи, литераторов и, прежде всего, армейских офицеров. Ключевое подразделение восстания, свергнувшего династию в 1911 году, было набрано и расквартировано в провинции Хубэй. По словам Джозефа Эшерика, она отличалась тремя особенностями: "размером и уровнем грамотности ее Новой армии, концентрацией этой армии в крупном порту и неспособностью провинциальной школьной системы поглотить всю частично образованную и потенциально революционно настроенную молодежь провинции". Кроме того, все ее офицеры либо учились за границей, либо окончили военные училища. Они были членами антиманьчжурских, то есть ханьских националистических учебных групп и литературных обществ, которые рассматривали маньчжуров как иностранцев, как японцы или британцы. Хотя недовольный отряд Хубэя собрал лишь небольшое количество войск, не более 2 000 человек, он смог захватить современный арсенал и разгромить более крупные маньчжурские силы, посланные для их подавления. Это был первый случай за более чем 150 лет, когда ханьские военные силы разгромили войска, верные династии. Восстание, возглавляемое обученными в Японии офицерами, быстро распространилось по стране, где оно все больше приобретало характер национального восстания против иностранной династии. Уже через год войска, верные Цинам, были разгромлены на территории страны. Высшее командование бэйянской армии обратилось ко двору с призывом образовать республику. В своем последнем указе Цинская династия отреклась от власти и передала управление государством Юань Шикаю, бывшему могущественному губернатору провинции и одному из организаторов бэйянской армии. Временный вице-президент провозглашенной в 1912 году республики Ли Юаньхун был одним из лидеров восстания в Хубэе, который способствовал распространению восстания, призывая ханьцев свергнуть династию, прежде чем она сможет укрепить свою власть, проводя централизаторскую политику.

Став президентом, Юань Шикай вынашивал планы основания новой династии. Он начал восстанавливать конфуцианские ритуалы в качестве прелюдии к провозглашению их государственной религией Китая. Он попытался построить свою власть на традиционной китайской элите, бюрократии и крупных помещиках в провинциях, а также на частях Новой армии, которую он укомплектовал преданными ему генералами. Проведя ряд административных реформ, он централизовал политическую власть в своих руках. Он ограничил полномочия региональных военачальников, распустил парламент и упразднил систему кабинета министров. Однако ему не удалось примирить противоречивые политические интересы в Китае, поляризованные между жесткими республиканскими силами и монархическими группами, надеявшимися на восстановление династии Цин. Еще более пагубным для его дела было то, что он искал иностранной поддержки своим династическим амбициям. В 1915 году он принял "Двадцать одно требование" Японии, которое предусматривало далеко идущие экономические уступки для японцев в Маньчжурии и Внутренней Монголии, а также в других регионах. Японцы использовали его капитуляцию для достижения дальнейших соглашений. В обмен на ряд крупных железнодорожных займов они объединили корейскую и южноманьчжурскую линии и построили пять других линий, которые обеспечили им неоспоримый контроль над стратегическими линиями в Маньчжурии, Монголии и провинции Шаньтун. Региональные командиры Бэйяна воспользовались возможностью, предоставленной общенациональным протестом, чтобы открыто выступить против него. Когда он внезапно умер в 1916 году, они боролись за верховенство над старыми центрами имперской власти, ввергнув страну в сорокалетнюю гражданскую войну.

Один из младших военачальников, Чан Кайши, учился в японских военных школах с 1908 по 1911 год. Сунь Ятсенхадсен отправил его в Россию в 1923 году для изучения советской военной системы, а затем назначил главой Военной академии Вэмпоа "для создания новой революционной армии для спасения Китая". Это позволило ему занять сильную позицию в борьбе за контроль над Гоминьданом после смерти Суня. Он воспользовался этим для захвата власти в результате переворота в 1926 году и укрепил свою власть на юге. Гоминьдан был не более чем фасадом для его личной власти, опирающейся на военных: "Истинной основой Китайской Республики были военные, а объединение Китая [при Чанге] было всего лишь временным союзом военачальников". В Китае, как и в Османской и Каджарской империях, реформы, приведшие к созданию современной массовой армии и передовых военных технологий, направленные на укрепление династии против внешних врагов, в итоге ускорили гибель императорской власти.

Непосредственным следствием китайской революции в пограничных районах Внутренней Азии стал отказ от стремления Цин восстановить централизованный контроль и начало движения за автономию. Когда русские эвакуировали Иливаллею в 1881 году, Цин сделали первый шаг в сторону от своей политики XVIII века, которая допускала культурное расхождение в приграничных районах. Они включили Синьцзян в число китайских провинций и начали его синизировать. Это означало укомплектование администрации ханьским персоналом, поощрение китайской иммиграции и стремление ассимилировать часть уйгурского населения посредством конфуцианского образования. Программа переселения провалилась из-за отсутствия достаточных ресурсов.

На северо-востоке (в Маньчжурии) объявление в 1901 году о масштабных реформах во всех сферах управления, так называемой Новой администрации, стало сигналом к новой кампании по пересмотру политики Цин в отношении пограничных территорий путем официального открытия этого региона для колонизации. К концу правления династии великий наплыв китайских переселенцев достиг своего пика. Население северо-восточных провинций выросло с 12 миллионов в 1894 году до более чем 18 миллионов в 1912 году. Монгольских скотоводов теснили к западу от Ивовых Палисадов наступающие китайских земледельцев на пастбищах. Правительство также увеличило число китайских солдат в пограничных войсках, которые впервые были введены в Маньчжурию в 1880-х годах. К этому времени почти все население северо-востока говорило на китайском языке, за исключением монголов на западе и тунгусоязычного населения на амурской границе. В Монголии, как и в Маньчжурии, до середины XIX века политика Цин была направлена на сохранение старых боевых традиций и кочевого образа жизни против "плохих китайских обычаев". Для династии было жизненно важно, чтобы монгольские знамена продолжали служить в качестве военного резерва, как это было во время подавления восстания тайпинов. В том же духе Цин защищали и поощряли распространение буддизма ламы в Тибете и Монголии, одновременно пресекая контакты между Лхасой и ойратами, жившими за ее пределами. Их целью было, во-первых, предотвратить развитие регионального культурного центра, не находящегося под их прямым контролем; во-вторых, возвести культурный экран между ханьскими и монгольскими народами; и, в-третьих, обеспечить мир, стабильность и лояльность среди монголов под императорским правлением путем разделения.

В ходе культурных контактов между монголами и ханьцами процесс синизации шел ускоренными темпами, особенно во Внутренней Монголии. Монгольская знать постепенно кооптировалась в цинскую аристократию посредством междоусобных браков, службы в столице и необходимости назначать китайскоговорящих монгольских чиновников в пограничных провинциях. Монгольские вельможи, стремившиеся подражать роскошной жизни своих синизированных маньчжурских коллег, повысили налоги и открыли пастбища для китайских поселенцев. Они незаконно продавали землю и брали кредиты под высокие проценты у китайских купцов и банкиров. Рост китайской иммиграции в Южную Монголию начался еще в середине XIX века во время внутренних восстаний, охвативших центральные провинции. К концу века монгольская знать стала оплачивать расходы на свой показной образ жизни, открыв ворота для китайской иммиграции.

Религиозная политика маньчжуров подлила масла в огонь тлеющего недовольства. Пекин способствовал развитию двух буддийских религиозных центров во Внутренней и Внешней Монголии и поощрял рост монастырей за счет земельных пожалований. Нечестивый триединый союз между князьями-знаменосцами, монастыри и ханьские купцы истощили жизненные силы полукочевого общества и еще больше обнищали. Опасения монголов, что наплыв китайских иммигрантов теперь угрожает всему их образу жизни, усилились. Тем не менее, число колонистов во Внешней Монголии оставалось небольшим по сравнению с югом, где к 1919 году ханьские иммигранты составляли более 88 % населения в четырех основных районах Внутренней Монголии.

Противоречия по поводу землепользования, налогового бремени и китайских поселений подстегивали сопротивление. Начиная с середины XIX века, с ростом "монгольского бандитизма", антикитайское насилие усилилось. В начале XX века вспыхнула серия крупных восстаний, сконцентрированных в районах, где владыки были наиболее синизированными. Самое крупное из них началось в восточной части Внутренней Монголии в 1908 году и в течение трех лет охватило четыре знамена. Объявление цинского правительства после Русско-японской войны о намерении применить реформы Новой администрации в Монголии явно предвещало решительную политику синизации. Эти шаги вписываются в общую схему политики Цин, направленной на восстановление их власти над пограничными территориями. Цинские чиновники начали реорганизацию школьной системы и армии. Планы по расширению сети железных дорог были направлены на то, чтобы привязать Монголию к Китаю и предотвратить ее отток в сферу влияния России. Халкинские князья осуждали новую администрацию за то, что она не предлагала ничего, что могло бы принести пользу монголам. Летом 1911 года влиятельная группа тайно обратилась за помощью к России в Санкт-Петербурге, хотя их планы до сих пор остаются предметом споров. Удивленное вначале, царское правительство не знало, как реагировать. С экономической точки зрения Монголия мало что могла предложить России, но огромное стратегическое значение ее протяженной границы оказалось решающим. В течение следующих трех лет русские энергично поддерживали "желание монголов сохранить свою автономию по дипломатическим каналам, не вступая в отношения с владыкой, великим императором Цин". Затем русские надавили на Пекин, чтобы восстановить статус-кво. Когда династия Цин рухнула в 1911 году, халкские монголы провозгласили свою независимость, надеясь объединить внутренних монголов и создать Великое монгольское государство, состоящее из Внешней и Внутренней Монголии и района Барге (Хурунуй) в Западной Маньчжурии. Парадоксально, но спонтанный процесс синизации, против которого долгое время выступали Цины, вызвал национальное сопротивление монголов, переросшее в движение за независимость накануне краха Цин.

Конец имперского правления расчистил путь для создания независимого государства Великих Монголов в форме теократической монархии во главе с Бог-ханом, или Священным правителем, с фасадом бюрократических учреждений, напоминающих те, что существовали при ушедшей Цин. В течение следующих нескольких лет монголы добивались признания со стороны Российской империи и нового республиканского правительства в Пекине, но у двух соперничающих держав были свои планы. После того как в 1912 году русские договорились с японцами о разделении Монголии на сферы влияния, они продвигали идею автономной Внешней Монголии под своим контролем. Это отражало их политику в Северном Иране и Синьцзяне. Они даже пытались создать монгольскую бригаду по образцу казачьей бригады в Иране. Китайцы, напротив, стремились ограничить автономию монголов, но были скованы японским давлением, вынуждавшим их присоединиться к "Двадцати одному требованию". На переговорах в Квачане в 1915 году русские выиграли почти все пункты. Китайцы всегда рассматривали Монголию как часть Срединного царства, неотъемлемую часть империи, в то время как монголы никогда не принимали эту точку зрения, а воспринимали себя в других, пограничных отношениях, как "внешнего вассала" (вайфань-бу). Русские пытались выступить посредниками между ними, переводя эти термины на западные понятия и меняя в ходе переговоров определение правового статуса Китая с "суверенитета" на "сюзеренитет". Русские выступали против унификации монголов, чтобы избежать столкновения с Японией, чьи интересы во Внутренней Монголии они признали в 1912 г. Внешняя Монголия оставалась бы буферным государством под китайским советским эригетством, автономия которого гарантировалась бы соглашениями, запрещающими китайцам посылать в провинцию войска, колонистов или администраторов. Россия могла получить особые экономические льготы в ходе отдельных переговоров с монголами.

Китайцам удалось удержать Внутреннюю Монголию. Там был заложен принцип неравенства между пятью расами: ханьцами (китайцами) и четырьмя народами пограничных территорий - маньчжурами, монголами, мусульманами и тибетцами. Но соперничающие правительства - на севере при Юань Шикае и на юге при Сунь Ят-сене - не могли договориться о том, как ее реализовать. Юань Шикай надеялся вернуть верность халкских монголов, укрепив власть местных монгольских князей. Чтобы добиться одобрения, он назначил генеральным директором монголо-тибетского министерства принца Гунсаньнорбу, лидера реформаторского движения, на которое повлияла реставрация Мэйдзи в Японии и которое было предостережено провалом "Ста дней реформ" в Китае. Однако принц восхищался Сунь Ят-сеном и вступил в Гоминьдан, проводя реформы с помощью молодых интеллектуалов, получивших образование в Японии. Его скромные инициативы вызвали недовольство консервативной знати, но не привлекли его более демократически настроенных сторонников.

Когда в 1916 году умер Юань Шикай, в Северном Китае началась гражданская война, грозившая перекинуться на Внутреннюю Монголию. Японцы выразили обеспокоенность нарушением общественного порядка в своей области - восточной Внутренней Монголии, что вызвало опасения среди интеллигенции, что это было прелюдией к интервенции. Элита разрывалась между сторонниками правительства в Пекине, которые хотели сохранить традиционную власть князей, и демократическим режимом Гоминьдана на юге, который обещал автономию; было лишь несколько энтузиастов панмонгольского объединения с Внешней Монголией. Оуэн Латтимор объяснил неудачу монгольского единства противодействием князей Внутренней Монголии с их тесными экономическими связями с Китаем, которые боялись, что их затмят их коллеги во Внешней Монголии, и считали, что смогут обеспечить свою власть за счет слабого республиканского правительства в Пекине. Еще более мощным сдерживающим фактором было противодействие русских и японцев.

Третья часть монгольских народов была включена в состав Российской империи в 1689 году по Нерчинскому договору с Китаем. Попытки русских интегрировать их начались с того, что они стали называть малоизвестным этнонимом "буряты" множество родов, считавших себя частью первоначального юрта Чингисхана. Некоторые из них были коренными жителями Забайкалья, другие мигрировали с маньчжурской территории. Они называли свой регион "задней страной", чтобы намекнуть, что он был резервуаром монгольской силы в трудные времена или, как выразился один русский чиновник, своего рода "Запорожской Сечью". Колонизация кардинально повлияла на уклад жизни монголов. Несмотря на указы Петра о сохранении их исконных земель, русские колонисты постепенно занимали большие участки богатых пастбищных земель, что стало еще одним эпизодом экологической борьбы за пограничные земли. Тем не менее, между русскими и монголами наблюдались признаки межкультурных контактов и экономического сотрудничества, которые имели свою параллель во Внутренней Монголии между китайцами и монголами. Если Внутренняя Монголия была в значительной степени синизирована, то Бурятская Монголия была в равной степени русифицирована. Когда Российская и Китайская империи распались, две наиболее интегрированные части монгольского народа остались в своих соответствующих государствах-преемниках, вместо того чтобы присоединиться к движению за монгольское единство.

Параллельно с политикой в Монголии цинское правительство провело реорганизацию вооруженных сил в Маньчжурии с целью синизации корпуса и сокращения знаменных войск. После Русско-японской войны был запущен более амбициозный план, предусматривавший ликвидацию пограничного характера всего северо-востока, слом власти знаменосцев, объединение трех провинций под властью единого генерал-губернатора, введение местных выборов и поощрение колонизации. Реформаторы внесли в свои предложения нотку срочности, опасаясь, что если Китай не укрепит свою власть в регионе, русские и японцы непременно расширят свой контроль. Реорганизация едва началась, как разразилась революция 1911 года. После смерти Юань Шикая местная армия взяла на себя управление Маньчжурией, и в течение последующих двадцати пяти лет эта пограничная территория была лишь ненадолго присоединена к Китаю.

Заключение и сравнения

В два предвоенных десятилетия борьба за евразийские пограничные территории достигла нового пика интенсивности, завершившись началом Первой мировой войны и распадом евразийских империй. В этот период три исторических процесса, уже давно идущих, достигли кризисных масштабов. Во-первых, кардинально изменилась калькуляция имперского соперничества. Внутренняя слабость Османской, Каджарской и Цинской империй привела к усилению иностранной интервенции в их пограничные районы не только со стороны старых соперников (Габсбургов в Османской империи и русских во всех трех), но также со стороны западных колониальных держав, особенно Франции и Великобритании, в форме косвенного империализма. Во-вторых, под давлением иностранной интервенции и вспыхнувшего внутреннего сопротивления имперскому правлению в приграничных районах правящая элита начала новую серию реформ, которые были пронизаны противоречиями и привели к роковым непредвиденным последствиям. В-третьих, внутреннее сопротивление имперскому правлению в приграничных районах черпало вдохновение в двух основных идеологиях - социализме и национал-ализме, которые оказались непримиримыми в решении проблемы управления мультикультурными обществами.

Вмешательство великих держав в управление пограничными территориями Османской империи, Каджаров и Цин варьировалось от соглашений о сферах влияния (Габсбургско-русское в 1897 году, англо-русское в Иране в 1907 году и русско-японское в 1909 и 1912 годах) до господства над внешней торговлей, банковским делом, финансовой практикой и строительством железных дорог. В политическом плане вмешательство принимало формы отторжения пограничных территорий, будь то путем аннексии (Босния) или содействия автономии (Внешняя Монголия), оказания давления с целью проведения реформ (армянский вопрос) или поощрения создания союзов государств-клиентов (Балканская лига). Хотя Габсбургская монархия и Российская империя также были потрясены кризисами на своих пограничных территориях, они пережили их, хотя и с трудом, без ущерба для своего суверенитета, но ценой того, что втянули мир в войну.

В ответ на кризисы разделенные советы правящих элит многонациональных империй проводили непоследовательную политику - от конституционных реформ и уступок в приграничных районах до подавления оппозиционных движений. В то же время правящие элиты пытались совместить националистические идеи с символами, церемониями и политической теологией патриархального династического порядка. В этих условиях реформы должны были иметь диалектический результат. Реформаторский тезис порождал революционный антитезис, несущий семена собственного разрушения в новый синтез. Чем больше усилий прилагалось к реформированию избирательных институтов, таких как выборные органы, и культурных практик, таких как веротерпимость, тем более отчужденной становилась традиционная религиозная или социально привилегированная элита, и тем глубже сопротивление имперскому правлению проникало в новые элиты, порожденные реформами.

Те, кого изменения затронули больше всего, отреагировали на них с наибольшей силой. Среди профессионального корпуса военных в османской, иранской и китайской имперских армиях сформировались группы, которые считали, что они смогут управлять более эффективно и добросовестно, чем правящие элиты. В пограничных районах всех мультикультурных государств все большее число интеллектуалов, усиленных студентами и выпускниками недавно созданных светских школ и университетов, охотно искали альтернативные модели перемен под знаменами социализма, национализма и демократии. Социалисты боролись с двумя взаимосвязанными вопросами: критикой империализма, которая исследовала причины международного соперничества, и национальным вопросом, который касался противоречий внутри политического тела. Их теоретико-теоретические дебаты, давно утратившие свой страстный характер и непосредственность, но, возможно, не актуальность, проходили в рамках весьма разнообразного социалистического сообщества, внутри, а не между партиями, входившими во Второй Интернационал. Второй вопрос касался взаимоотношений между противоречащими друг другу идеалами универсалистской и партикуляристской идеологии, социализма и национализма, которые оба проповедуют освобождение от различных форм эксплуатации, но каждый из которых в чистом виде требует полной преданности. Они должны были не только взаимодействовать друг с другом, но и противостоять новым тенденциям среди правящих элит, стремящихся национализировать имперское правление, то есть навязать язык и культурную практику доминирующей нации народам своего мультикультурного государства.

Политические правые отреагировали на те же вопросы, которые возбуждали социалистов, одобрив националистическую тенденцию в имперском правлении через русификацию, германизацию, мадьяризацию, туркизацию и синификацию. Многочисленные источники кондикта, созданные сторонниками этих альтернативных способов реорганизации, а иногда и трансформации своих обществ, не были запечатлены на tabula rasa. Скорее, они наслаивались на пережитки более ранних политических и социокультурных процессов, наследие беспокойных пограничных территорий, спорных границ и имперского соперничества. К началу XX века приграничные территории превратились в геокультурные площадки, где взаимодействовали пропоненты несовместимых идеологий и политических движений - этнического национализма, аграрного популизма и индустриального социализма, - создавая взрывоопасную комбинацию и угрожая имперскому правлению параличом, восстанием и внешней войной.

6. Имперское наследие

Войны и революции первых двух десятилетий XX века, разрушившие имперское правление, уже давно рассматриваются историками как серия разрывов в современной европейской истории. Пограничные районы отделились от имперских центров власти. Некоторые из них последовали призывам к национальному самоопределению; в других местах местные военачальники взяли на себя региональное управление. Династическая идея была мертва или умирала. Логика и структуры давно сложившихся внутренних рынков и сетей транспорта и связи были нарушены. Имперские армии распались, а их кадровые корпуса рассеялись; во многих случаях бывшие соратники сталкивались друг с другом через спорные границы. К власти приходили новые люди, часто из маргиналов общества или военных, которые продвигали новые идеологии или радикальные версии старых. В первые послевоенные годы народы приграничных территорий, казалось, взяли реванш за десятилетия или столетия имперского правления.

Однако, делая слишком большой акцент на разрыве, мы рискуем недооценить наследие имперского правления и проигнорировать постоянные факторы, с которыми столкнулись новые правящие элиты государств-преемников. В этой главе под историческим наследием понимаются те элементы институциональных, идеологических и культурных структур и практик, которые пережили гибель имперского правления. Они наиболее ярко проявляются в характере руководства и моделях формирования политики, а также в самой политике. Наследие в историческом контексте отличается от его юридического значения как нечто, завещанное преемнику без каких-либо изменений в его существенных чертах. Исторические изменения таковы, каковы они есть, что наследие не может быть буквальным эквивалентом одинаковости. Обремененные наследием имперского правления, преемники не могли написать свои решения проблем, порожденных сохраняющимися факторами, с чистого листа.

Насильственный переход через войны, гражданские войны и революции от имперского к постимперскому правлению усложняет задачу определения того, что было сохранено от имперского правления, а что уничтожено. Хотя многие из имперских правителей ушли от власти или ушли в отставку, другие остались на месте под новым руководством. Офицеры имперских армий сохранили свои команды под новыми командованием. Все режимы-преемники ценили и вознаграждали специалистов. Парламентские формы и избирательные практики были адаптированы к новым условиям, но часто, как и в прошлом, продолжали маскировать реальные авторитарные структуры власти. Вооруженные этими инструментами имперского правления, новые элиты столкнулись с проблемами, аналогичными тем, что ставили в тупик их предшественников.

Во-первых, все евразийские государства-преемники были многонациональными, за исключением Австрии и Венгрии, где, однако, евреи и цыгане воспринимались как культурно самобытные, если не сказать чужие. Во-вторых, у новых государств были свои пограничные территории, которые, как и при имперском правлении, находились на периферии центров власти. В-третьих, пограничные территории часто были заселены смешанным населением, перестроившимся в результате нового витка демографического калейдоскопа. В-четвертых, внешние и внутренние административные границы государств-преемников проводились произвольно - как и границы империй, почти везде в результате военных действий, - рассекая сообщества одной и той же этнической принадлежности, возбуждая новые ирредентистские претензии, основанные на исторических и национальных основаниях. В-пятых, это означало, что этническая политика вторглась во все аспекты культурной политики, особенно в образование.

Когда новые элиты сталкивались с проблемами, порожденными этими сохраняющимися факторами, их реакция часто была похожа на реакцию их имперских предшественников. При разработке политических и социальных решений они также прибегали к ассимиляции, переселению или изгнанию. Реакция меньшинств также повторяла реакцию покоренных народов под имперским владычеством, варьируясь от сопротивления до приспособления.

Хотя государства-преемники во многом были миниатюрными версиями своих имперских предшественников, они имели и важные отличия. Оставаясь многонациональными, они управлялись представителями одних доминирующих этнических групп. Они требовали от меньшинств более всеобъемлющей верности нации - как они ее определяли, - чем националистическая политика имперских элит, которая была либо более гибкой, либо более непоследовательной. Более того, в ходе масштабной перестройки власти, вызванной распадом империй, регионы, некогда составлявшие крупное многонациональное государство, сами превращались в пограничные территории. Вынужденные перемещения населения, сопровождавшие распад империй Габсбургов, Османской и Российской империй, придали калейдоскопу народов новый насильственный поворот, породив новые спорные зоны осколков. Подобно региональным участкам Цинского Китая, контролируемым военачальниками, новые пограничные территории западной Евразии были уязвимы, подвержены внешним угрозам со стороны центров более мощной власти на их берегах.

Массовые перемещения населения

В десятилетие между 1914 и 1923 годами демографическая ситуация в приграничных районах под имперским владычеством становилась все более ожесточенной. Войны на евразийских границах всегда приводили к появлению беженцев, но демографическая дезорганизация в первые три года Первой мировой войны была беспрецедентной. На огромной дуге сложных границ от балтийского побережья через понтийские, дунайские и южнокавказские рубежи после начала войны началось массовое и насильственное переселение народов по обе стороны военного фронта. К 1917 году в одной только Российской империи беженцами стали около 6 миллионов человек, и подавляющее число из них были вынуждены покинуть свои дома в приграничных районах. В прибалтийских губерниях война привела к бегству примерно 200 000 евреев и 500 000 латышей, включая половину населения Риги. Белорусские губернии были наводнены 250 000 беженцев. Еще до начала великого немецкого наступления 1915 года примерно 600 000 евреев были выселены с территории Палеопоселения, а более 200 000 человек немецкого происхождения были выселены и отправлены на восток. В 1914 году, с другой стороны австро-российской границы, украинские активисты в Галиции бежали в Вену, спасаясь от наступающих русских армий. Десятки тысяч русинов были арестованы и отправлены в лагеря для интернированных. С российской стороны эта демографическая катастрофа была вызвана подозрениями, уходящими корнями в предыдущие десятилетия борьбы за пограничные земли. По словам Питера Гатрелла, депортация немцев, которые поколениями жили на Украине и на Волге, "была жестоким предвестием ужасов, которые обрушились на следующее поколение при сталинском режиме".

Паника побудила некоторых из них уехать, но главной причиной того, что это было в основном вынужденное переселение, стала политика, проводимая российским верховным командованием и местными чиновниками. Они воспринимали нерусские народы приграничья, особенно евреев и немцев, как угрозу безопасности. За предыдущие несколько десятилетий антисемитизм вырос в разы, подпитываемый такими организациями, как черносотенцы, и шовинистически настроенной массовой прессой. Германофобия имела глубокие корни в панславистской антипатии к "балтийским баронам" и их привилегиям. В поздние годы империи, нападки осуждали засилье немецких предпринимателей и технических специалистов в растущем промышленном секторе России. В 1890-х годах радикальный сдвиг во внешней политике России, разорвавшей давние связи с Пруссией и Германией и перешедшей на сторону Франции, усилил эти тенденции. Неослабевающая поддержка Австрии со стороны Германии на балканских пограничных территориях укрепила веру в то, что Германия будет врагом в следующей войне, несмотря на периодические попытки Николая II смягчить ситуацию.4 Мания шпионажа заразила российское верховное командование.

Накануне войны националистическая агитация в империях Габсбургов и Османов также была сосредоточена на потенциальной нелояльности чужеземных народов, населявших стратегически важные пограничные территории. Как и в России, рост спецслужб перед войной и обнаружение реальных или изобретение воображаемых шпионских сетей усиливали опасения по поводу нарушения безопасности на границах, населенных меньшинствами. Военное руководство Габсбургов было одержимо верой в то, что русинское гражданское население в западной Галиции поддерживает подрывные связи с врагом. Австрийская шпиономания сосредоточилась на русинских русофилах, которых, по иронии судьбы, в последние десятилетия монархии поддерживали польские наместники в качестве противовеса украинскому национальному движению. Было раскрыто трансграничное политико-филантропическое объединение, которое пропагандировало подрывную деятельность, направленную против правительства Габсбургов в случае войны с Россией. Накануне войны были организованы два публичных процесса над сотнями русофилов. Когда начались военные действия, верховное командование приказало эвакуировать тысячи русинов и расселить их во внутренних провинциях. Австрийское верховное командование также беспокоилось о лояльности итальянцев. Когда Италия вступила в войну против Центральных держав, австрийцы эвакуировали 75 000 гражданских лиц итальянского происхождения с границы Южного Тироля и интернировали их.

Младотурки были убеждены, что армянская община представляет собой большой риск для безопасности. Разделенные между враждебными империями, армяне добровольно вступали в османскую и российскую армии, несмотря на агрессивную политику национализации обоих правительств. В 1915 году сокрушительное поражение России от османских войск на Анатолийском фронте вызвало массовый исход армян на оккупированную Россией территорию и жестокую реакцию Турции. Лидеры младотурок приказали провести широкомасштабные депортации, которые закончились резней и связанной с ней смертью от голода и истощения сотен тысяч армян. Оценки числа погибших армян разнятся, но большинство авторов сходятся на миллионе или более, а еще 250 000 бежали в качестве беженцев на Южный Кавказ. Убийства распространились за пределы пограничных вилайетов на побережье Черного моря и западную Анатолию. В классическом, хотя и пикантном, примере пограничной политики заброшенные фермы многих анатолийских армян были переданы 750 000 турецких беженцев, захвативших западную Фракию во время Балканских войн. Резня выходила далеко за рамки требований военной безопасности. Они уже были предрешены националистической политикой Абдулхамида. Правительство младотурок использовало повод для войны, чтобы ускорить процесс уничтожения армян из политического тела, которое превращалось из мультикультурной империи в национальное государство. Майкл Рейнольдс утверждает, что уничтожение армян было частью "зарождающейся программы этнической гомогенизации, которая включала в себя переселение множества других групп населения, в том числе курдов-мусульман, албанцев, черкесов и других, в небольших, рассредоточенных количествах, чтобы разрушить клановые и племенные связи и облегчить ассимиляцию".

Травматический опыт беженцев был слишком разнообразен, чтобы можно было сделать простое обобщение, суммирующее влияние репатриации на их национальное самосознание после войны. Однако среди репатриантов, а в некоторых исключительных случаях, как у армян, и в диаспоре, наблюдалась заметная тенденция к усилению идентификации с принятой или утраченной национальной родиной. Это может принимать различные формы. Среди большого числа венгров, которые вернули себе утраченные территории в Словакии, Трансильвании и Банате, националистические настроения были направлены на возвращение ирреденты и поддержку правых организаций. Однако это было исключительным явлением. В Латвии репатрианты из России, похоже, взяли на себя более активную роль в создании государства-нации и наделили его героическими мифами, такими как деятельность латышских рифмоплетов, которые, хотя и сражались на стороне большевиков, могли быть переосмыслены как поборники латышского самоопределения. В Литве национализирующий эффект имел другой оборот. 350 000 репатриантов многие восприняли националистические идеи своей новой страны. Но литовские беженцы, вернувшиеся из Советской России в бывшие Виленскую и Гродненскую губернии, обнаружили, что их дома находятся на территории, оккупированной польской армией, и что им приходится незаконно пересекать новую границу, чтобы попасть туда. Более того, репатриация евреев в Литовскую губернию вызвала сильную антисемитскую реакцию не только со стороны национал-правых, но даже социал-демократов.Официальная политика в отношении беженцев принимала все более жесткий характер, что проявлялось в "усиливающихся националистических попытках государственной бюрократии избавить Литву от наследия многонациональной Российской империи".

Цели войны и пограничные территории

В канцеляриях воюющих держав вопрос о целях войны обсуждался без особого внимания к бурным событиям, разворачивавшимся под ними. Хотя то, что происходило на местах, оказало бы гораздо большее влияние на послевоенное урегулирование, чем мечты амбициозных государственных деятелей. В ретроспективе может показаться удивительным, что после двух веков соперничества за пограничные земли лидерам Габсбургской, Российской и Османской империй было трудно решить, как распорядиться ими в случае великой победы. Но удивление не заменяет анализа, а анализ указывает на сложность ситуации. Во-первых, как и во всех войнах с участием коалиций, цели партнеров по коалиции не всегда соответствовали друг другу, а зачастую и противоречили. Во-вторых, три империи были вынуждены вести переговоры не только со своими союзниками, но и с потенциальными рекрутами из числа нейтралов, которые продвигали свои собственные военные цели. В-третьих, российская, габсбургская и османская элиты не соглашались между собой и часто конфликтовали по поводу своих войн. В-четвертых, по мере того как война затягивалась и росли списки жертв, ожесточение и усталость от войны заставляли переоценивать ситуацию и идти на компромиссы. Наконец, что, возможно, наиболее важно, неизбежный распад трех империй выдвинул на передний план чаяния и стремления народов приграничных территорий, чья первоначальная лояльность к имперскому правлению уступила место требованиям независимости. На следующих страницах мы не будем пытаться проследить повороты переговоров, столкновение мнений и смену позиций в отношении целей войны. Скорее, внимание будет сосредоточено на максимальных или идеальных целях войны, чтобы показать, как имперские державы представляли себе решение повторяющейся проблемы стабилизации своих границ и реорганизации приграничных территорий в попытке достичь труднодостижимой цели постоянной безопасности и экономическая самодостаточность.

Военные цели российского правительства в отношении внутренних и внешних пограничных территорий были отлиты в разных формах. Во внутренних западных пограничных областях - Финляндии и прибалтийских губерниях - политика была направлена на укрепление административно-русской власти, в то время как в Польше правительство стремилось предоставить большую автономию перед лицом консервативной оппозиции. В приграничных районах армия проводила политику усиления русскости, особенно в Галиции Габсбургов, а на Южном Кавказе обращение с армянами в оккупированных провинциях Османской империи давало понять, что не было намерения обеспечить особый режим для единой Армении в ущерб другим местным национальностям.

Предварительные цели России в войне были изложены в тринадцати пунктах, составленных в Министерстве иностранных дел в сентябре 1914 года и приписываемых Сазонову.

В дружеской беседе с французским и британским послами он изложил свои взгляды в виде своеобразного списка пожеланий на случай победы союзников. С немецкой стороны канцлер Бетман-Гольвег, как мы увидим, был занят аналогичными размышлениями, которые были представлены в его сентябрьской программе. Сазонов изложил военные цели России на обманчивом языке идеализма. Они, в любопытном прогнозе вильсонианской и ленинской риторики, "должны были определяться принципом национальностей". На самом деле это была программа лишения Германии ее пограничных территорий и продвижения России. Впоследствии значительно модифицированная, она так и не стала официальной политикой из-за внутренних разборок в высших эшелонах власти, конкурирующих целей союзников России, Франции и Великобритании, и жесткого торга с нейтралами, такими как Румыния. Более того, последующее проявление относительной сдержанности в изложении целей в отношении Германии могло также быть молчаливым признанием русских, что после войны они все еще будут нуждаться в немецкой торговле и передаче технологий, чтобы преодолеть экономическую отсталость России.18 Тем не менее, тринадцать пунктов Сазонова демонстрируют, насколько угрожающим для российской правящей элиты было появление объединенной Германии в качестве нового главного соперника в борьбе за пограничные земли, и как решительно они хотели покончить со своим старым соперничеством с Габсбургской монархией путем усиления славянской власти в ее пограничных районах. По мнению Сазонова, германское могущество должно было быть уменьшено, во-первых, путем присоединения к России нижнего течения реки Неман в Восточной Пруссии; во-вторых, путем присоединения Позена, Силезии и восточной Галиции к Польскому королевству; в-третьих, путем восстановления независимости Ганновера, возвращения Шлезвиг-Голштинии Дании, Эльзас-Лотарингии Франции (с добавлением части рейнской Пруссии и Палатина, если Франция пожелает), и передачи Бельгии незанятых, но "важных" пограничных территорий.

Монархия Габсбургов должна была быть реконструирована путем передачи восточной части Галиции России и западной части Галиции Королевству Польскому; расширения Сербии за счет аннексии Боснии-Герцеговины, Далмации и северной Албании; преобразования двуединой монархии в тримонархию путем предоставления чехам и словакам (ошибочно расположенным в Моравии) Королевства Богемия; и сокращения "Австрийской империи [sic]" в свои наследственные провинции, оставляя за Венгрией задачу достижения взаимопонимания с Румынией по вопросу Трансильвании. Болгары были бы удержаны за счет Сербии. Греция аннексировала бы южную Албанию, за исключением порта Валона, который должен был отойти к Италии. Таким образом, Россия вновь подтвердила бы свою роль защитницы балканских стран, увеличив их территорию. Германские колонии были бы распределены между Англией, Францией и Японией. Вступление Османской империи в войну на стороне Центральных держав сразу же открыло перед Россией новые огромные возможности. По словам Сазонова: "Вступление Турции поставило бы на повестку дня весь ближневосточный вопрос и привело бы к окончательному разрешению вопроса о проливах". Весь ближневосточный вопрос" явно подразумевал разрешение длительной борьбы за пограничные территории на кавказском и транскаспийском рубежах. Этот подтекст беспокоил британцев, которые подчеркивали важность концентрации всех сил против Германии. Но за этой реальной стратегической заботой скрывались старые опасения, что Россия может вырваться за пределы кавказской границы в Анатолию и иранский Азербайджан. Со времен Екатерины Великой российские правители и политики разрабатывали стратегии получения свободного прохода через проливы и даже установления контроля над Константинополем как ключа к достижению гегемонии на датском, понтийском и кавказском фронтах.20 В зависимости от международной обстановки российские политики колебались между двумя крайностями в достижении своих целей. Одна модель - Ункиар-Скелесси через союз, другая - Сан-Стефано силой оружия. Накануне войны Сазонов был готов вновь отстаивать интересы России дипломатическим путем, опасаясь, что активная экономическая политика Германии грозит Османской империи расчленением.

Великие державы, в основном Габсбурги и англичане, а также французы. Начало всеобщей европейской войны нарушило эти ограничения; Британия окончательно встала в один ряд с Россией против Габсбургов. Франция, бывшая излюбленным противником, стала союзником, и в 1914 году очень нуждалась в нем. Стечение обстоятельств предоставило России уникальную возможность. Это отчетливо понимал даже Николай II. В ноябре он экспансивно изложил свои взгляды французскому послу. Он выступал за изгнание турок из Европы, за обеспечение свободного прохода русских через проливы и за превращение Константинополя в международный город. Повторив план Сазонова в отношении Балкан и Германии, он пошел еще дальше, выступив за фактическое расчленение Габсбургской монархии на составные части.

Сазонов, похоже, добился своего, подписав Конвенцию о проливах 1915 года, которая обязывала Великобританию и Францию поддержать приобретение Россией западных берегов Босфора, Мраморного моря и Дарданелл, а также островов в Мраморном море в случае победоносной войны. На протяжении всех переговоров британцы, как ни странно, проявляли себя более сговорчивыми, чем французы. В ходе переговоров Сазонов почти вскользь добавил, что желательно лишить султана титула халифа, что явно было сделано для того, чтобы уменьшить его влияние на мусульманское население приграничных районов России. На бумаге это был триумф русской дипломатии. Но для реализации своих целей России не хватало военной мощи, которой она обладала в 1829 или 1878 годах.

Вслед за Конвенцией Стрэйта русские и британцы также достигли соглашения в марте 1915 года, пересмотрев англо-русский договор 1907 года в отношении Ирана. По просьбе Великобритании Сазонов, поддерживаемый царем, согласился на включение нейтральной зоны в британскую. Взамен русские потребовали территориальных корректировок, которые расширили бы российскую зону, включив в нее Исфахан, Йезд и полосу между российской и афганской границой. Сазонов также хотел, чтобы Великобритания признала полную свободу действий России в пределах своей зоны, особенно в экономических и финансовых вопросах. Наконец, он предложил отложить вопрос о строительстве железной дороги в бывшей нейтральной зоне до будущих "дружеских переговоров". Он повторил ранее выдвинутые требования, чтобы афганский эмир вновь признал англо-русское соглашение 1907 года и обещал не предоставлять никаких иностранных концессий на севере своей страны и никаких экономических монополий британским концернам. Он также настаивал на том, чтобы афганское правительство не давало разрешения на строительство железных дорог на севере Афганистана без предварительного согласия России. Взамен русские обещали признать особые права Британии в Тибете. Поскольку российская армия продолжала занимать большую часть своей зоны, включая Азербайджан и Мандеран, отразив османское вторжение, ее власть над северо-западной частью Ирана казалась надежной.

В соответствии со взглядами Сазонова на полное возобновление ближневосточного вопроса, то есть кавказских и закаспийских границ, он был намерен получить от своих британских и французских союзников высокую цену за одобрение их планов по разделу пограничных территорий Османской империи на сферы влияния. На переговорах британский переговорщик, сэр Перси Сайкс, пытался блокировать претензии России на всю Армению, ссылаясь на опасность включения территорий, "населенных революционными синдикалистами" (предположительно дашнаками), которые поддерживали "тесные связи с подрывными элементами в Персии и на Кавказе". Он также поддерживал идею корректировки линии, разделяющей французскую и русскую зоны вблизи иранской границы, с тем чтобы заселить присоединенные территории преимущественно мусульманами, которые "с точки зрения государственной безопасности представляют собой более надежный и удовлетворительный элемент", чем армяне. В соглашении, которое справедливо можно назвать "соглашением Сайкса-Пико-Сазонова" от мая 1916 года, России были обещаны османские провинции Эрзерум, Трабзон (Трапезунд), Ван и Битлис, а также Курдистан со смешанным населением из армян, турок, лазов, курдов и христиан-несторианцев. В тот раз русские могли подкрепить свои претензии военной мощью, поскольку их армии продвигались вдоль побережья Черного моря. Более того, теперь они могли позволить себе игнорировать надежды армян на создание автономного региона, подобного тому, что обсуждался в Польше. Высокопоставленные российские военные и гражданские чиновники на кавказских границах предлагали привычную альтернативу: урегулирование русских колонистов с Кубани и Дона "для образования казачьей области вдоль границы".

С учетом военного и дипломатического положения российское руководство могло также отказаться от участия армянских добровольческих частей в армии, которые поддерживали русское наступление. Новый вице-король, великий князь Николай Николаевич, приказал расформировать эти части и ввел строгую цензуру на все армянские издания. Далее он выразил свое бескомпромиссное неприятие армянской автономии, уведомив Сазонова: "По моему глубокому убеждению, в настоящее время в пределах Российской империи не существует абсолютно никакого армянского вопроса, и даже упоминание о нем не должно быть допущено, ибо российские армяне, находящиеся в пределах Российской империи, как и мусульмане, грузины и русские, являются равноправными подданными России".

Российское планирование будущего Польши оживило старые дебаты и выявило глубокие расколы среди политиков. Во время войны три державы, изначально участвовавшие в разделе, соперничали друг с другом, обещая полякам некую автономию, чтобы заручиться поддержкой и привлечь новобранцев. Обе стороны добились ограниченного успеха. Русские были первыми. августа 1914 года великий князь Николай Николаевич, в то время главнокомандующий русской армией, выпустил красноречивую прокламацию, подготовленную Министерством иностранных дел, в которой приветствовал "воскрешение польской нации и братское примирение с Великой Россией". Несмотря на то что политическое содержание прокламации сводилось к туманному обещанию "самоуправления... под скипетром российского императора", польские сторонники уступчивости, такие как Роман Дмовский и граф Зигмунт Велепольский, отреагировали на нее положительно. В течение последующих двух лет они и российские либералы добивались более конкретных предложений. Отсрочка была предпринята представителями российских правых, включая министра внутренних дел Николая Маклакова, министра юстиции Ивана Щегловитова и прокурора Святейшего Синода В.К. Саблера. Наконец, в мае 1916 года Сазонов представил сочувствующему Николаю IIадрес подробную конституцию автономной Польши в надежде предотвратить вмешательство Франции и Великобритании; это было постоянной заботой российских государственных деятелей со времен разделов.

Несмотря на сильную оппозицию со стороны премьер-министра Бориса Штюрмера, Николай, казалось, был склонен одобрить конституцию, пока не вмешалась императрица Александра Федоровна. Независимо от того, способствовала ли она увольнению Сазонова, которого она ненавидела за его "либерализм", несомненно, что ее жесткая оппозиция польской конституции заставила отложить ее рассмотрение; фактически, она была отложена навсегда. И снова почва была выбита из-под ног сторонников размещения.

Какими бы ни были внутренние разногласия по поводу Польши, Россия одержала поразительную, пусть и эфемерную, дипломатическую победу. Она пришлась на низкий момент в военном положении Франции, а также на канун революции в Петрограде. В марте 1917 года правительства двух стран договорились признать максимальные военные цели друг друга на границах с Германией. Французы подтвердили свое обещание 1915 года поддержать "вековые стремления" России в проливах, а также "в целях обеспечения своей военной и промышленной безопасности и экономического развития империи признать полную свободу действий России в деле освобождения ее западной границы". В Париже Извольский, несомненно, смакуя этот откат от своего унижения в 1907 году, сумел исключить из соглашений слово Польша. От отчаяния Франция была вынуждена отказаться от своей столетней заградительной политики, направленной на блокирование русского проникновения в Центральную Европу.

Полностью занятое в военном и дипломатическом отношении на западных границах, царское правительство позаботилось о защите своих позиций на внутренних азиатских рубежах. В 1916 году оно подписало секретную конвенцию с Японией, тогдашней союзницей, о расширении и закреплении ранее заключенных соглашений "о защите" (oberegat') Китая от вмешательства любой третьей державы и о совместных действиях, если это необходимо, для его предотвращения. Но, ведя переговоры с позиции слабости, русские пошли на ряд экономических уступок Японии, которые предвещали более агрессивную японскую политику во внутренних азиатских пограничных районах за счет России после большевистской революции.

В отличие от России, Габсбургская и Османская империи были гораздо более ограничены в определении и достижении своих военных целей в рамках коалиции, в которой полностью доминировал их более могущественный союзник - Германская империя. Первая попытка изложить предварительные военные цели Германии была предпринята канцлером Германии Бетман-Гольвегом, но составлена его личным секретарем Куртом Рицлером. Германская сентябрьская программа была зеркальным отражением тринадцати пунктов Сазонова в своих максималистских требованиях по восстановлению евразийских пограничных территорий. Они были сформулированы в общих чертах: "Россия должна быть отброшена, насколько это возможно, от восточной границы Германии и ее господство над нерусскими вассальными народами должно быть сломлено". Цели Германии на западе были сформулированы более конкретно, а также предусматривали радикальные изменения в статусе и территории Бельгии, Люксембурга и Франции, но они не затрагивали конкурирующих целей имперских союзников Германии. Пангерманцы представили более детальные планы, требуя, чтобы "границы России были сокращены примерно до границ Петра Великого". Политика правительства менялась по мере изменения ситуации на полях сражений. Но даже когда в мае 1916 года Германия при посредничестве Японии рассмотрела возможность заключения сепаратного мира с Россией, список территориальных изменений в приграничных районах был ошеломляющим. Россия должна была уступить Германии Польшу, Литву и Курляндию; согласиться на приобретение Турцией Персидского Курдистана, Луристана и Хуистана; отказаться от участия в Балканах. Взамен Россия должна была сохранить завоеванную ее армиями часть Турецкой Армении и приобрести остальную часть Персии, Восточный Туркестан, Джунгарию, Внешнюю Монголию, Северную Маньчжурию, а также провинции Гэньсу и Шэньси в Северном Китае. Позже были внесены изменения, но все они были направлены на оттеснение России в Азию и консолидацию немецкого элемента на Балтийском побережье путем переброски населения. Как только дуэт генералов Людендорфа и Гинденбурга стал доминирующей силой в военных делах Германии и получил широкие политические полномочия, их планы по реорганизации Балтийского побережья под названием "Оберост" предусматривали масштабные административные преобразования, массовые депортации и переселение немецких колонистов. Несмотря на последовательность своих целей, Германия была вынуждена согласовывать их с целями Австро-Венгрии и Османской империи.

Развязав войну, австро-венгерские лидеры были в некоторой растерянности, пытаясь определить ее цели. Проблема заключалась в том, что любое присоединение территории должно было обострить и без того напряженные отношения между центром власти и приграничными территориями. Отсутствие какого-либо грандиозного замысла и разногласия внутри правительства создают впечатление, что правящая элита рассматривала победу в качестве главного средства сохранения монархии. Тем не менее генералы и дипломаты продолжали бороться с, казалось бы, неразрешимыми проблемами. Первой из них было то, что делать с Сербией. Здесь проявились глубокие различия между австрийской и венгерской точками зрения. С тех пор как этот вопрос был поднят во время Второй Балканской войны, граф Иштван Тиса, венгерский премьер-министр, категорически выступал против включения Сербии в состав монархии. В его взглядах на внешнюю политику полностью преобладала забота о безопасности пограничных территорий Венгрии, населенных румынами (Трансильвания) и сербами (Воеводина). Этим объясняется его энтузиазм в отношении болгарского альянса - для сдерживания румын и сербов. Во время июльского кризиса один из всех габсбургских лидеров выступал против упреждающей войны против Сербии и призывал к дипломатическому решению; в случае, если война станет неизбежной, добавлял он, целью должно быть завоевание Сербии, а затем ее расчленение, распределение частей между Болгарией, Грецией и Албанией и оставление за монархией лишь небольшой стратегической приграничной полосы. Приняв идею ультиматума Сербии, он продолжал придерживаться политики отказа от аннексий. В наиболее подробном обосновании своих военных целей, содержащемся в меморандуме императору в декабре 1915 года, он утверждал, что Сербия должна быть не уничтожена, а ослаблена путем уступки ее территории Болгарии и Албании и слияния ее восточной части с Черногорией, чтобы образовать новую страну без морского побережья и таким образом "экономически зависимую от монархии". Включение в состав монархии большего числа сербов "вызвало бы такой подъем энергии в амбициях сербов монархии, что Венгерское государство подверглось бы серьезной опасности утраты единства, которым оно обладает". Это создало бы "именно ту ситуацию, к которой стремится пансербская агитация", а именно "распад монархии". Более того, аннексия Сербии не положила бы конец интригам России, а только усилила бы их. Россия никогда не согласится на уничтожение Сербии, если только она не будет полностью разгромлена, "что не представляется вероятным".

Австрийские государственные деятели были единодушно заинтересованы в том, чтобы наказать Сербию, но они расходились во мнениях относительно наилучших средств. Например, граф Леопольд Берхтольд, министр иностранных дел Австрии, выступал за выполнение условий ультиматума июля 1914 года. После того как Болгария напала на Сербию, необходимо было удовлетворить цели третьей стороны. После того как сопротивление сербов было сломлено, а Сербия и Черногория оккупированы, австрийское военное правительство попыталось предотвратить дальнейшее ухудшение условий жизни в разоренной войной стране. После того как граф Тиса заявил, что в стране царит беспорядок, был назначен более централизованный и авторитарный военный губернатор. Однако в некоторых отношениях австрийская оккупационная политика напоминала ту, что была введена в Боснии и Герцеговине после 1907 года. Мусульмане южных районов Сербии и Черногории охотно шли на сотрудничество и собрали несколько тысяч добровольцев для службы на австрийской стороне. Они дополнили мусульманский шюцкорпус, который использовался для запугивания сербского населения в Боснии.

Из положительных моментов: оккупационные власти организовывали русских военнопленных и призывали рабочих в трудовые батальоны, которые занимались восстановлением разрушений военного времени и увеличением производства продовольствия. Они взяли под контроль эпидемии и открыли новые школы, несмотря на протесты венгров. Австрийцы также вели конструктивную деятельность в оккупированной Албании, хотя ресурсов там было совершенно недостаточно для реального преобразования страны. Есть что-то почти жалкое в этих попытках возродить идеалы австрийской цивилизаторской миссии на закате монархии.

Сопротивление на оккупированных территориях неизбежно проявлялось и наряду с аккомодацией. В конце 1916 года в Сербии зародилось партизанское движение: молодые люди, уходя в леса и холмы, создавали отряды четников, как это было при Османской империи и будет во время Второй мировой войны. Их деятельность была сосредоточена в болгарской зоне оккупации, но перекинулась на австрийскую зону. Болгары призвали в армию 100 000 человек из западной (сербской) Македонии и начали программу строительства болгарских школ и других культурных учреждений в тщетной попытке возродить болгарское национальное сознание, увядшее за сорок лет сербского правления.

Самой спорной целью войны, разделявшей австрийцев, венгров и немцев, было распоряжение Королевством Польским. Австрийские генералы не были ни ясны, ни едины в своих желаниях. Графа Берхтольда привлекала идея включения Царства Польского в состав монархии путем ее трехсторонней реорганизации, главным образом на том основании, что единственной альтернативой было создание независимой Польши. Его критики утверждали, что это лишь раззадорит аппетиты польских националистов, стремящихся воссоздать еще более крупную Польшу, присоединив к ней Галицию и Позен; иными словами, восстановить Речь Посполитую XVIII века. Консервативные польские лидеры в Галиции поддержали Берхтольда. С населением около 20 миллионов человек поляки могли законно претендовать на конституционное положение, подобное венгерскому в монархии. Премьер-министр, граф Карл Штюркх, не доверял полякам, но не видел хорошего решения. Начальник австрийского штаба Конрад фон Хётцендорф также не доверял полякам и предпочитал отложить урегулирование до окончания войны. Граф Тиса считал, что в любом решении таятся опасные моменты. Он предложил, чтобы Австрия включила Польшу в свой состав, не предоставляя ей равного статуса, чтобы избежать триалистического решения. Его близкий соратник Бурьян считал это нереальным. Его старый политический враг, граф Дьюла Андраши, считал это доказательством негибкости мышления.

Германские военные настаивали на приобретении пограничной полосы Царства Польского и экономическом контроле над остальной территорией. После двух лет войны, переговоров и долгих колебаний австрийцы согласились присоединиться к Германии и провозгласить создание независимого польского государства как конституционной монархии, состоящей из бывшего Королевства Польского, но исключающей австрийскую Галицию и прусскую Познань. Было создано теневое правительство с регентским советом, лишенным реальной власти. Границы Польши оставались неопределенными. На переговорах в Брест-Литовске зимой 1917/18 года австрийцы оказались поставлены перед дилеммой, как выстраивать отношения со славянскими пограничными территориями. С одобрения Германии сепаратистское правительство Украинской Рады получило представительство на переговорах. Поляки требовали равного обращения, в том числе и под предлогом самоопределения. Это создавало проблемы для австрийцев. Глава австрийской делегации, граф Отто Чернин, на первой встрече с немцами сетовал, что: "Я просто не могу вбросить в дискуссию слово "самоопределение". В противном случае чехи, рутены, южные славяне придут ко мне и потребуют самоопределения и еще большего самоопределения". В то же время немцы оказывали сильное давление на австрийцев, чтобы заставить их принять планы по включению Польши в свой обширный проект таможенного союза в Центральной Европе (Mitteleuropa), который включал бы и Габсбургскую монархию. Австро-немецкая деловая элита рассматривала всю эту схему как противоречащую их коммерческой и промышленной свободе и упорно сопротивлялась, хотя в случае победы Германии в войне они, вероятно, ничего не могли с этим поделать.

На Австрию оказывалось сильное внутреннее давление для достижения соглашения с большевистским правительством, чтобы сгладить путь к общему миру и обеспечить доступ к продовольствию на Украине, в котором остро нуждалась цислейтанская половина монархии; нежелание венгров делиться своими сокращающимися запасами продовольствия создавало серьезные трудности для Вены. Тем временем из Галиции приходили сообщения о том, что польские крестьяне начинают отказываться от своих традиционных кайзертрейских настроений в знак протеста против реквизиции продовольствия. Чернин попытался сгладить ситуацию, предложив запутанную формулу. После ожесточенного обмена мнениями с делегациями Османской империи и Болгарии, которые выдвигали свои территориальные требования, он одобрил идею самоопределения как внутренний вопрос, который должен решаться каждым государством, а не как универсальный принцип. Но он не мог избежать необходимости выбирать между поляками и украинцами. Украинская делегация в Бресте потребовала передачи спорного Холмского округа в состав новой русинской коронной земли, включающей восточную Галицию и северную Буковину, с "полным и свободным национальным развитием" русинского населения. Австрийцы уступили. Измученный забастовками, мятежами и требованиями мира и хлеба, Чернин согласился отказаться от поддержки польских претензий на Холм и всю Галицию, подписав с Украинской радой договор, который удовлетворял всем их требованиям. Реакция Польши была "немедленной и катастрофической". Регентский совет в Варшаве объявил о расторжении договора; в Польше и Галиции вспыхнули массовые антигабсбургские демонстрации; польский вспомогательный корпус, служивший в австрийской армии, мятежно вступил в столкновения с имперскими войсками, и сотни людей перешли на сторону русских.

К 1918 году австрийцы платили страшную цену за свою неспособность интегрировать экономику двух половин монархии и разрешить противоречие между устремлениями венгров и национальными группами пограничных территорий. Но даже на этом позднем этапе войны правительство в Вене не было готово отказаться от своей веры в австро-польское решение; оно представлялось ему, возможно, единственным спасением монархии. В сентябре 1918 года, накануне краха империи, они предприняли последнюю попытку противостоять немецким планам превратить Польшу в своего сателлита. В подробном предложении они предложили удовлетворить большинство требований поляков для создания подлинной тримонархии. К этому времени имперское решение потеряло свою привлекательность. Поляки были на пути к полной независимости.

Вступление Османской империи в Первую мировую войну можно понять только в атмосфере националистического подъема после унизительного поражения в Балканских войнах, вызванного сильным желанием предотвратить дальнейшее вмешательство России и Великобритании в ее дела и отомстить за прошлое. В качестве воюющей стороны на стороне победоносной коалиции, возглавляемой Германией, шансы на экономическое восстановление выглядели многообещающе, несмотря на опасность усиления экономической зависимости от Германии. Еще до вступления в войну султан предпринял шаги, чтобы предотвратить такой исход. В начале сентября 1914 года правительство в одностороннем порядке и вне закона отменило капитулянтские привилегии всех иностранных держав. Гамбит не сработал. И немцы, и австро-венгры выступили с возражениями. Как только османы вступили в войну, центральные державы отказались соглашаться, призывая султана вместо этого захватить французские и британские владения. Военные цели османов были амбициозными, но их территориальные требования были скромными. Возможно, из Балканских войн был извлечен урок, что попытка вернуть утраченную империю обречена на провал. Турки даже были готовы уступить Болгарии небольшую полосу территории в восточной Фракии в качестве части побуждения Центральных держав привлечь Болгарию к войне на своей стороне. В Брест-Литовске они получили свои основные территориальные претензии, когда Центральные державы заставили большевистское правительство вернуть Карсскую, Ардаганскую и Батумскую губернии.

Амбициозный аспект военных целей османских лидеров заключался в создании одного или нескольких буферных государств для защиты от возрождения российского импи-риализма. Их политика напоминала почтенную османскую имперскую традицию создания протекторатов, таких как Дунайские княжества, Венгрия и Крымское ханство, в качестве пограничных территорий на периферии своей державы как практическое решение проблемы имперского перенапряжения. В этом же духе они поддержали независимость Украины как "необходимый удар против попыток большевиков воссоздать Великую Россию". Однако теперь становится ясно, что они не приняли пантюркизм или пантуранизм в качестве своего идеологического руководства для действий на Кавказе. Пробные замахи младотурок в этом направлении во время войны остались без внимания консервативных уламов Транскаспии. Османские надежды на создание кавказского буфера первоначально казались наиболее многообещающими после русской революции в феврале 1917 года, когда османская армия вновь вторглась в пограничные районы Южного Кавказа. Но их цели неоднократно срывались более могущественным германским союзником.

В ходе войны Габсбургская и Османская империи были вынуждены признать, что в долгой борьбе за пограничные земли Германия, которая с опозданием вступила в борьбу, стала основным игроком. Используя свою превосходящую экономическую и военную мощь, кайзеррайх сближался с союзниками Габсбургов и Османской империи и подчинял их военные цели своим собственным. В 1916 году казалось, что победа Германии или России приведет к возвышению одной или другой имперской державы на пограничных территориях Балтийского побережья, Тройного континента, Понтийского, Кавказского и Закаспийского фронтиров. Неожиданно обе стороны потерпели поражение. Это отложило их окончательное противостояние на целое поколение, до начала Второй мировой войны. Тем временем основная арена борьбы за пограничные территории переместилась к подвластным народам и государствам-преемникам, унаследовавшим тяжелое бремя долгой борьбы, обострившейся в результате войны и распада имперского владычества.

Первая мировая война не положила конец борьбе на евразийских пограничных территориях. В хаосе 1918-1919 годов разгромленные имперские армии Габсбургов, России и Османской империи распались на составляющие их национальные части, которые продолжили борьбу за имперское наследие. После революции 1911 года китайская Новая армия также распалась, ее осколки и подбирались практически независимыми командирами или военачальниками в пограничных районах Внутренней Азии и на остальной территории раздробленного наследства Цин. Королевская иранская армия, такой, какой она была, тоже растаяла, и ее пришлось собирать заново последнему воинственному узурпатору трона Реза-шаху. Центральная бюрократия потеряла связь и контроль над приграничными территориями. Имперские идеологии исчезли в дыму сражений. Институциональный клей, который удерживал мультикультурные государства вместе на протяжении более трех столетий, развалился.

Гражданские войны и интервенции

Создание новых евразийских государств и определение их границ происходило в ходе великих социальных потрясений, начавшихся еще до подписания перемирия в ноябре 1918 года. Этот процесс продолжался до начала 1920-х годов. Историки склонны преувеличивать роль и способность победивших союзников, заседавших в Париже, проводить границы и определять суверенные пределы государств-преемников. Союзники, как и Центральные державы на пике своих военных побед, начали крупные интервенции, чтобы изменить форму пограничных территорий. Но ни один из альянсов не смог решить сложные проблемы, возникающие из-за постоянных факторов, которые мешали имперским правителям. В обоих случаях результат подтверждает знаменитую сентенцию Талейрана: "Со штыками можно делать все, что угодно, только не сидеть на них". Когда интервенты уходили, способность государства-преемника выжить, разграничить и защитить свои границы зависела от его собственных ресурсов.

Первым государством-преемником, унаследовавшим тяготы имперского правления, стало Временное правительство России. Его попытки перестроить отношения между центром и приграничными территориями наглядно иллюстрируют как изначальную сложность проблемы, так и дополнительные сложности, созданные воюющими сторонами, которые ставили нереальные военные цели по распределению давно оспариваемых приграничных территорий. До войны либералы и умеренные социалисты, ставшие главными сторонниками Временного правительства, выступали с резкой критикой репрессивной политики царизма в отношении национальностей и сторонниками различных форм самоопределения. После прихода к власти их стремление продолжать войну стало превалировать над всеми другими соображениями. Сепаратистские требования национальностей были восприняты ими как угроза объединенным военным усилиям и утешение для врага. Они нехотя пошли на минимальные уступки, пообещав передать весь вопрос о будущем государства на рассмотрение конституционного собрания, которое должно было быть избрано только после войны. Национальные движения, особенно в Финляндии и на Украине, сочли эти жесты недостаточными. Они возмущались отказом Временного правительства разрешить создание национальных частей в армии. Разочарование уступило место недовольству. Новый режим оказался не более успешным, чем его предшественник, в примирении чаяний народов приграничных территорий с безопасностью многонационального государства. На этом этапе национальности также не могли рассчитывать на своих традиционных сторонников на западе, которые оказались в непоследовательном, если не сказать лицемерном положении, поощряя национальное освобождение в империи Габсбургов и Османской империи, но не в пограничных районах своего российского союзника, на которого они полагались в поддержании восточного фронта. Центральные державы оказались в ловушке аналогичной дилеммы. Однако их военные успехи в пограничных районах позволили Габсбургам и Османской империи отсрочить, хотя бы на время, день расплаты.

На первом этапе интервенции центральные державы сократили Россию до ее допетровского ядра (за исключением Петрограда), лишив ее пограничных территорий по всей периферии от балтийского побережья, через понтийскую границу до южного Кавказа. В этом заключался реальный смысл Брест-Литовских договоров с Советской Россией и Украиной. Хотя интервенция длилась всего семь месяцев, она была масштабной. В 1918 году оккупационные силы Центральных держав только на Украине насчитывали почти 500 000 человек. Вдоль Балтийского побережья немцы направили войска в Финляндию, Эстляндскую и Лифляндскую губернии, а также в Вислинский край. Австро-германские и болгарские войска заняли Сербию и всю дунайскую границу, оттеснив румын к реке Прут. Германские и османские войска взяли под контроль большую часть Южного Кавказа.

Во Внутренней Азии Япония, воспользовавшись европейской войной, стала первой из союзных интервентов, оказав сильное давление на ослабленный постимперский Китай, чтобы ослабить его связи с северными пограничными территориями. Синьцзян, Монголия и Маньчжурия отдалились от старого центра власти Цин. Центральный Китай раскололся на север и юг, а затем распался на мелкие части под контролем местных военачальников. После поражения Центральных держав союзники взяли на себя основную роль интервентов по всей Евразии, хотя они не всегда стремились заставить немецкую армию отступить перед лицом наступающих большевистских сил. Британцы были наиболее широко рассредоточены по всей периферии России от Балтийского побережья (морские и сухопутные войска) и Кавказского перешейка до Внутренней Азии. Французы играли ведущую роль в восстановлении Польши, расширении Румынии и поддержке антибольшевистских сил на Черноморском побережье понтийской границы. Японцы продолжали оказывать давление на Китай и направили крупнейший интервенционный контингент союзников.

Американцы направили свои части в Сибирь, отчасти для противодействия японцам, и на север России. Союзники также использовали небольшие вспомогательные части для усиления своих основных сил, включая чехов, итальянцев, греков, сербов, румын, арабов, колониальные войска и монголов. В целом интервенции не были хорошо скоординированы; они преследовали различные, часто противоречивые цели, поддерживая конкурирующие силы в местных движениях сопротивления. Отменяя друг друга, великие державы были ограничены в проецировании своей власти на приграничные территории.

В основном из-за географической близости и превосходства в вооруженных силах Центральные державы добились большего успеха в навязывании своего господства, чем более отдаленные союзники, хотя и с небольшим перевесом. Но поражение на западе прервало их усилия по восстановлению пограничных территорий. После ухода германской армии и распада армий Габсбургов и Османской империи впервые за полтысячелетия на западе Евразии не осталось великих держав. Небольшим военным миссиям союзников на местах часто не хватало ни достаточных сил под командованием, ни воли, чтобы навязать решения, принятые в Париже. Большевики, лучше организованные, чем их внутренние враги, и действующие из стратегически выгодных внутренних линий, восстановили контроль старого центра власти над большей частью имперских пограничных территорий.

Главным достижением интервенции центральных держав и союзников стало оказание политической и дипломатической поддержки движениям за независимость путем их признания и предоставления оружия, снаряжения и военных советников местным участникам боевых действий. Поначалу эти движения часто были не более чем специальными национальными советами, чья власть распространялась лишь настолько, насколько ее могли навязать их малочисленные и разрозненные вооруженные силы. Союзные державы часто оказывались внутренне разделены и находились в противоречии друг с другом по вопросу о том, что лучше всего отвечает их интересам - сохранение Великой России или поощрение движений за независимость. Однако, куда бы они ни обращались, они часто оказывались ограничены переговорами и сделками с новыми элитами, которые в большинстве своем были радикальными интеллектуалами или армейскими офицерами, часто малоизвестными фигурами из скромного окружения.

Дипломатическое признание часто оказывалось эфемерным, как в случае с Украиной или кавказскими республиками. За исключением нескольких плебисцитов в польских границах (Тешен и Силезия) и создания в свободных городах Данциг и Фиуме новые пограничные линии были определены местными участниками. Никогда прежде и вплоть до 1989-1991 годов народы приграничных территорий не могли играть столь решающую роль в формировании пространственных контуров евразийского пограничья. Отчасти это было связано с крахом имперского правления, создавшим вакуум власти, а отчасти - с силами сопротивления, которые накапливались в течение долгого девятнадцатого века.

Ниже уровня вмешательства великих держав евразийские границы вновь стали подвижными, пористыми и спорными. В годы после 1914 года мобилизация для тотальной войны, крах устоявшейся власти, вынужденные перемещения населения и распространение коммунального насилия привели к трансформации мультикультурных сообществ в более политически сознательные многонациональные общества. В этих условиях наследие имперского правления в отношении смешанного населения представляло собой бомбу замедленного действия. Провести границы государств-преемников на основе национального самоопределения ни вильсонианского, ни ленинского типа не представлялось возможным. Ассимиляция различных этнолингвистических групп в новых государствах стала еще более проблематичной, чем национализаторские тенденции в период имперского правления, по нескольким причинам. Во-первых, национальные чувства распространились шире и проникли глубже как среди доминирующих, так и среди подчиненных национальностей. Во-вторых, признание мирными договорами прав национальных меньшинств лишь усилило ощущение различий между ними. Для доминирующих националистов меньшинства представляли собой чуждый и потенциально враждебный элемент населения. Для меньшинств сопротивление ассимиляции стало массовым явлением. Наконец, некоторые экстремистские националистические группы в государствах-преемниках питали большие территориальные амбиции с характерным имперским подтекстом. Они страдали от комплекса "большего государства". То есть они хотели завершить процесс государственного строительства, выдвигая как исторические претензии на территории, которыми они владели в прошлом, так и этнолингвистические претензии на население, проживающее за пределами их довоенных границ. Своеобразная пространственная конструкция послевоенного поселения гарантировала возобновление борьбы за новые пограничные территории между доминирующими национальностями (чехами, поляками, сербами, румынами, персами и ханьцами) и их меньшинствами.

Возможность избежать процедуры создания национальных государств из многонациональных пограничных территорий вдохновила ряд федеративных схем, которые были предложены на Версальской конференции 1919 года, в том числе и делегацией Соединенных Штатов. Поляки и русские были двумя главными протагонистами этой идеи, но неудивительно, что третьи проекты были полностью несовместимы. Одним из скептиков был сэр Хэлфорд Маккиндер, теоретик геополитики, который утверждал, что народы того, что он называл "средним ярусом" - поляки, богемцы, венгры, румыны, сербы, болгары и греки - "слишком не похожи друг на друга, чтобы объединяться для какой-либо цели, кроме обороны; однако все они настолько отличаются и от Германии, и от России, что им можно доверять, что они смогут противостоять любой новой организации любого из великих соседей"."54 Отец геополитики предложил другое решение: обмен населением, разумеется, мирно и по взаимному согласию. В то время этот вариант был малопривлекателен для государств-преемников с "большими" устремлениями. Только турки и греки организовали такой обмен, но только после еще одной войны, в которой греки с успехом пытались воплотить в жизнь свое видение Мегале, "Великой идеи". В долгосрочной перспективе человеком, который впоследствии ближе всех подошел к реализации предложения Маккиндера, хотя и в жестокой и односторонней форме, был Сталин, хотя после Второй мировой войны ему также помогли чехи и поляки.

С распадом имперских армий появились новые вооруженные формирования, ставшие главной силой в государственном строительстве или восстановлении порядка в обществе, раздираемом гражданской войной. Вряд ли случайно, что многие из новых правителей государств-преемников были военными: Маннергейм в Финляндии, Пилсудский в Польше, Хорти в Венгрии, Кемаль Ататюрк в Турции, Реза-шах в Иране, Юань Шикай в Китае, которого сменили его генералы в качестве региональных военачальников, а затем верховный военачальник Чан Кай-ши. И снова главным исключением стал Советский Союз. Если бы большевики проиграли гражданскую войну, то и в России правили бы такие военные деятели, как генерал Деникин или адмирал Колчак, которых союзники преждевременно признали верховным правителем. Именно эти люди пришли на смену династам. Провозгласив себя спасителями своего народа, они стали объектом нового культа героев. Как и их предшественники, они стремились подкрепить свою личную харизму, часто опираясь на армию и создавая новые бюрократические институты как путем кооптации старой элиты, так и путем привлечения таких же маргиналов, как они сами.

Крах императорской власти в Российской империи вверг страну в смуту, для которой термин "гражданская война" - неполноценное описание. Распад государства на враждующие части стал воплощением страха, давно преследовавшего имперскую элиту: серьезное поражение во внешней войне приведет к расчленению, отрыву пограничных территорий от центра власти и, возможно, к социальной революции. Развал армии, неспособность Временного правительства обеспечить сильное руководство в течение большей части 1917 года и навязывание Центральными державами жесткого Брест-Литовского договора в марте 1918 года слабому большевистскому правительству ускорили темпы развития трех разрушительных тенденций в позднеимперской России: социальной фрагментации, регионального партикуляризма и насильственного сопротивления вышестоящей власти. Зарождающиеся институты гражданского общества и слабо развитое правовое государство были сметены. Растущая враждебность крестьян к помещикам, интеллигенции к капиталистам, рабочих к фабрикантам переплеталась с этнорелигиозными антагонизмами, такими как между христианами и евреями, украинцами и поляками, татарами и армянами, а также многими национальностями по отношению к великороссам, реагировавшим на русификаторскую политику позднеимперского периода.

Основные участники борьбы за контроль над пограничными территориями бывшей Российской империи могут быть разделены для целей анализа на пять основных групп, при этом важно отметить, что ни одна из них не была единой или последовательной в своей политике и практике. Большевистское руководство, в частности Ленин и Сталин, в принципе придерживались идеи самоопределения, осуществляемого, однако, наиболее прогрессивными социальными силами, а именно пролетариатом. В первые годы революции их наброски будущего государства оставались расплывчатыми и сопровождались словесными заверениями об автономии пограничных территорий. Контрреволюционные вожди белых, в первую очередь генерал Добровольческой армии Антон Деникино, были настроены на создание унитарного великорусского государства, игнорируя геокультурное многообразие евразийского пространства. Различные казачьи общества (воиски), разбросанные по южной периферии бывшей империи, были настроены главным образом на защиту или восстановление своих социальных привилегий и статуса автономных пограничных территорий. Местные националисты во всех пограничных районах были разделены в своих стремлениях к различным формам автономии или независимости. "Бандитские армии" анархистов или "зеленых" выступали против любой формы государственной власти.

Ни одна из элит государств-преемников не стремилась создать всеобъемлющую идеологию, направленную на объединение разнородного населения, примечательно, что за исключением большевиков в Советском Союзе. Большевистская политика в отношении национальностей, возможно, помогла продлить его существование как мультикультурного государства, но в конечном итоге оказалась его гибелью. Старый москвоведческий центр, контролируемый большевиками, был преимущественно, даже в подавляющем большинстве, великорусским. Но в большевистском руководстве было много представителей разных этнических и культурных групп. Их первое правительство включало уникальную должность комиссара по делам национальностей во главе со Сталиным, грузином, с заместителем-полишником, в штате которого были представители разных национальностей, включая татар. Ленинская интерпретация марксизма открывала перспективы национального самоопределения и в то же время предлагала транснациональное объединение, основанное на равенстве наций.

Балтийская литораль

На Балтийском побережье Февральская революция ослабила связи между Великим княжеством Финляндским и центральным правительством, которое теперь было "провиденциальным", слабым и пыталось восстановить отношения между старым центром власти и приграничными районами. В течение двух лет страна была ввергнута в гражданскую войну и иностранную интервенцию, что привело к отделению. После Первой мировой войны стали заметны признаки поляризации финского общества. Бывшие офицеры расформированной финской армии организовали подпольный Военный комитет и успешно ходатайствовали перед немецким верховным командованием о подготовке добровольцев в Германии. В 1916 году финские егерские батальоны численностью 2 000 человек вступили в бой против русской армии под Ригой. В июле 1917 года Военный комитет, поддержанный крайне правыми в финской политике, потребовал высадки немецкого десанта на побережье и начал формировать подпольную Гражданскую гвардию Корпуса защиты. Вместе с егерскими батальонами он должен был составить финскую Белую армию, которая разгромила отечественных красных и с немецкой помощью вытеснила советскую Красную армию из Финляндии.

Финские красногвардейцы возникли в результате тех же социально-экономических потрясений и демонстрировали ту же усталость от войны, что и городская Россия. К сентябрю 1917 года Советы рабочих и солдат, вооруженные большевиками в Петрограде, были готовы взять власть в Финляндии.

Финские левые были расколоты. Сталин, выполняя свое первое задание после назначения комиссаром по делам национальностей, прибыл в Финляндию и призвал социал-демократов присоединиться к революции. Пораженное жестокостью красногвардейцев, руководство социал-демократов дрогнуло. Сталин так и не простил их. Ситуация быстро переросла в гражданскую войну. Правые черпали свои силы на севере и в центре, левые - на более урбанизированном юге. Баланс переломило профессиональное мастерство белых вооруженных сил, возглавляемых бывшими финскими офицерами царской армии. Их самым выдающимся лидером был будущий президент независимой Финляндии генерал барон Карл Густав Маннергейм.

Немцы внесли большой вклад в победу белофиннов. Во время переговоров, приведших к заключению Брест-Литовского договора в марте 1918 года, германское верховное командование неустанно добивалось от советского правительства признания независимости Финляндии и отказа от массированной интервенции для поддержки красногвардейцев. Вмешательство солдат Красной Армии, размещенных в Финляндии, численно превосходящих все силы, которые финны и немцы могли ввести в бой, легко могло бы переломить ход событий в пользу красных. Но они были деморализованы и отбиты у своих командиров. После Брест-Литовска немцы увеличили свои поставки сельскохозяйственной продукции и направили экспедиционные силы, которые вытеснили красных из Хельсинки. Взамен они получили далеко идущие торговые уступки. Белые финны вписались в планы верховного командования по созданию обширного таможенного и экономического союза Миттельевропы под контролем Германии.

Проблема проведения восточной границы Финляндии с Советской Россией была решена только после того, как финнам не удалось захватить восточную Карелию. Это был неопределенный регион, состоящий из частей нескольких русских губерний к востоку от старой границы, разделявшей Великое княжество и Россию, которая была впервые проведена в 1323 году между Швецией и Новгородом. На рубеже XX века здесь проживало 200 000 человек, из которых 61 процент составляли карельские финны и этнически родственные им вепсы, а 39 процентов - русские. Маннергейм стремился аннексировать ее в рамках своего проекта создания Великой Финляндии. В марте 1918 года части Защитного корпуса перешли на российскую территорию. План был сорван из-за соперничества Великобритании и Германии в регионе и ловкого маневрирования большевистских лидеров, которые манипулировали британцами и немцами, чтобы восстановить старую границу. На карту были поставлены ценные ресурсы: железная дорога из Петрограда в Мурманск, единственный незамерзающий порт на севере России, и медные рудники Печенги (Петсамо). В одном из запутанных эпизодов смешанным интервенционистским силам под командованием Великобритании удалось вытеснить белофиннов, которых они подозревали в сотрудничестве с немцами, чтобы обезопасить регион для белых русских. Однако они добились лишь того, что после поражения белых армий большевики смогли восстановить контроль над всем регионом. Проблема для белых финнов, как признавал Маннергейм, заключалась в политической необходимости действовать независимо от любого иностранного влияния, в то время как военная необходимость заключалась в поиске союзника, который признал бы независимость Финляндии.

Как только немцы ушли, российские белые правительства, одержимые идеей восстановления великорусской гегемонии, отказались признать независимость Финляндии и ее границы. После неудачного самостоятельного наступления финны пришли к соглашению с большевиками. Тартуский договор, заключенный в декабре 1920 года, уступил финнам Петсамо; взамен они вернули Советской России две провинции восточной Карелии, которая обещала создать автономное правительство Карелии. Когда большевики отказались от своих обязательств, карельские финны начали локальное восстание, поддержанное финскими националистическими группами по ту сторону границы, которые боролись за сохранение Карелии в 1919 и 1920 годах. Большевики подавили восстание, но только после того, как допустили ряд ошибок в тактике и логистике, которые, как ни странно, повторил Сталин в Зимней войне 1940 года. Выучив, очевидно, урок, который они впоследствии забыли, советское правительство в 1923 году в рамках политики индигенизации (коренизации) создало Советскую Социалистическую Автономную Республику, разрешив обучение в школах на финском языке. Но борьба за Карелию не закончилась. Финляндия и Советский Союз вели еще две войны: в 1940 году, когда Сталин повысил статус Карело-Финской республики до общесоюзного, и в 1941-1944 годах, когда граница была окончательно закреплена. На заключительном акте присутствовали старые антагонисты, Маннергейм и Сталин.

От Февральской к Октябрьской революции народы прибалтийских губерний России стали двигаться по разным путям к автономии и независимости. Взаимодействие классовых и этнических противоречий, а также иностранного, прежде всего немецкого, вмешательства было различным в Эстляндии, Литовской и Курляндской губерниях, возникших в результате борьбы за образование Эстонии и Латвии, и в Литве. Эстония не существовала до апреля 1917 года, когда группы эстляндских националистов добились от Временного правительства признания союза Эстляндии и северной Литовской губернии. Политики средней руки, поддерживаемые профессиональным и купеческим классом, стремились лишь к автономии в рамках демократической России. Поначалу у них не было вооруженной силы, которая могла бы их поддержать. Только после Февральской революции эстонцам было разрешено набирать собственную армию. Они не были достаточно сильны, чтобы предотвратить захват власти большевиками в северных городах, где был сосредоточен русскоязычный рабочий класс. Поэтому, провозгласив независимость в феврале 1918 года, они были вынуждены полагаться на немецкие войска, которые заняли большую часть Балтийского побережья, чтобы предотвратить большевистскую оккупацию. Прибалтийские немцы, к которым присоединились коллаборационисты из числа эстонцев и латышского среднего класса, попросили кайзера взять их под свою личную защиту.

Латыши были более глубоко разделены, чем эстонцы. Немцы были более многочисленны и хорошо организованы; латышский рабочий класс, проживавший в основном в Риге, был более радикален. Временное правительство разрешило сформировать отдельный латышский корпус, который в 1917 году попал под влияние большевиков и стал важным фактором успеха большевистской революции в Петрограде. Немецкая оккупация будущих латвийских территорий Курляндии и южной части Ливии была такой же репрессивной, как и в Эстляндии. После выхода Германии из войны группа латышей из разных партий сформировала национальный совет, который провозгласил независимость Латвии. И эстонское, и латвийское государства находились в шатком положении; их выживание зависело от защиты немецких добровольцев из Фрайкорпса или британского флота.

После капитуляции Германии на западе британская эскадра была направлена на Балтику для обеспечения блокады Германии и оказания помощи антибольшевистским силам. Союзники согласились оставить на Балтике части немецкой армии (Freikorps), чтобы сдержать наступление большевиков. Командование принял генерал фон дер Гольц, возглавлявший немецкие войска в Финляндии. Он был полон решимости усилить немецкое присутствие в новообразованных государствах. Он мог рассчитывать на местную поддержку со стороны Балтийского ландесвера, набранного из прибалтийских немцев. Эти силы, вместе с 3 000 финских добровольцев, присоединились к эстонским частям, чтобы выбить Красную армию из Эстонии. Вондер-Гольц последовал за этой победой, взяв Ригу у большевиков, но затем перестарался. Продолжая наступление, он столкнул свои войска с международными сложностями борьбы за Балтийское побережье.

Хотя британцы нуждались в немецких войсках для сдерживания распространения большевизма, они выступали против создания немецкой сферы влияния в регионе. Ряд влиятельных политиков в Лондоне сомневались в способности эстонцев и латышей образовать жизнеспособные государства, но они считали, что смогут уравновесить немцев, помогая белым силам, собирающимся в регионе для отпора Красной армии. Однако им не удалось убедить белых признать автономию Эстонии и Латвии в составе великорусского государства. В решающий момент этого запутанного дела инициатива перешла к местным силам.

Весной 1919 года объединенные латышско-эстонские силы разгромили ландесвер, служивший передовым отрядом фон дер Гольца, что позволило Дэвиду Кирби заметить, что "битва под Венденом в XX веке стала таким же поворотным пунктом, как и поражение московитов от шведско-польской армии в 1578 году". Их объединенные силы продолжили изгнание белых русских со своей территории, а затем разделились для консолидации своих национальных целей. Эстонцы, не заинтересованные в создании великорусского государства, отказались участвовать в последнем наступлении белого генерала Юденича на Петроград. Латыши в свою очередь присоединились к полякам, чтобы изгнать последних большевиков. Лидеры обоих новых государств в 1920 году договорились с правительством Ленина о признании их независимости и установлении границы по линии фронта. Как и финны, эстонцы и латыши смогли воспользоваться поражением Германии и слабостью России, чтобы получить независимость при минимальной помощи Запада. Эта ситуация не повторится во время Второй мировой войны, когда и нацистская Германия, и Советский Союз будут стремиться превратить их обратно в пограничные территории под своим контролем, а западные державы будут беспомощно наблюдать за происходящим издалека.

Что отличало ситуацию в Литве от аналогичного опыта эстонцев и латышей, так это польский фактор. Это осложняло и без того сложное соперничество между Россией и Германией, пронизывавшее борьбу за балтийское побережье. На ранних этапах литовского национального движения после Февральской революции был создан национальный совет (Тарыба), как и в других приграничных районах западной Евразии. Он заседал в условиях немецкой оккупации, вызывая подозрения у литовцев, живущих за границей, и отталкивая литовских социалистов. В марте 1918 года "Тарыба" подчинилась немецкому давлению и заключила постоянный союз, чтобы добиться признания своей декларации о независимости. Немецкое верховное командование жестко контролировало политическую жизнь Литвы вплоть до ее поражения на западе. После перемирия в ноябре 1918 года Литва погрузилась в состояние, близкое к анархии. Что касается ее будущего, то из разных кругов посыпалось множество решений. Тарыба провозгласил временную конституцию и сформировал правительство в Вильнюсе (Вильно, Вильно). Вскоре после этого литовцы покинули свою новую столицу вместе с отступающей немецкой армией. Польские легионеры заняли город. В Варшаве поляки предложили литовцев федеративный союз, подобный Ягеллонскому государству. Местные социалисты надеялись на помощь Красной армии, наступавшей с востока, но затем предпочли объединиться с Белоруссией в тщетной попытке восстановить территорию Великой Литвы, существовавшую еще в XVI веке.

К 1919 году Литва превратилась в поле боя Гражданской войны в России, где большевистские войска сражались с частями белой русской Западной армии. И снова поляки одержали верх, вытеснив и белых, и красных. Они возобновили свое предложение о создании союза. Но литовские лидеры были настроены на независимость и пытались добиться признания союзного совета в Париже. Британцы были склонны одобрить это предложение, хотя бы для того, чтобы сдержать стремление французов создать Великую Польшу. Для литовцев одной из главных проблем было отсутствие сильной национальной армии, сравнимой с финнами, эстонцами и латышами. Таким образом, судьба Литвы как самостоятельного государства и ее природной столицы Вильнюса была предопределена исходом советско-польской войны 1920 года.

Понтийская граница

В австрийской Галиции Юзеф Пилсудский возглавил борьбу за независимую Польшу на стороне Центральных держав. Будучи давним противником императорской России и активным революционером в 1905 году, он еще в довоенный период получил разрешение Австрии на организацию сети военизированных формирований в Галиции. Когда началась война, он объединил несколько таких военизированных объединений в Польский легион, который, как он надеялся, станет ядром будущей польской национальной армии. Многие из его членов должны были сыграть ведущую роль в послевоенном правительстве Польши и польском правительстве в изгнании в Лондоне во время Второй мировой войны. Перебравшись через границу, он был разочарован отсутствием отклика со стороны польского населения на его призывы взяться за оружие против России. После конституционных реформ в Польше укрепился дух уступчивости по отношению к российскому правлению, который был подкреплен щедрыми обещаниями России предоставить автономию. Разочарованный нежеланием центральных держав предоставить Польше независимость, он подал в отставку и посоветовал своим людям отказаться от присяги на верность кайзеру. До того как легион был расформирован немцами, он насчитывал около 20 000 человек. Будучи арестованным, а затем освобожденным в конце войны, Пилсудский отвоевал у немцев командование над своими бывшими легионерами, изгнал их армию и провозгласил себя государственным главой.

Второй основной компонент будущей польской армии составили поляки, завербованные во Франции, и военнопленные из немецкой армии.

Первоначально царский посол, Извольский, выступал против формирования отдельных польских частей, утверждая, что любое решение, затрагивающее Польшу, является внутренним делом Российской империи. Февральская революция 1917 года в России и критическая ситуация на Западном фронте изменили ситуацию. Франция и Временное правительство России достигли соглашения о создании автономной польской армии. В то же время польские эмигранты в Западной Европе во главе с Романом Дмовским сформировали Национальный комитет и постепенно поставили эту армию под свой контроль. В их ряды влились поляки из Соединенных Штатов. Руководить ими был назначен генерал Юзеф Халлер. Командир бригады легиона Пилсудского, он дезертировал вместе со своими людьми к русским в начале 1918 года, а затем с боями пробился из немецкого окружения, после чего попал во Францию. К 1919 году его Голубая армия насчитывала более 68 000 человек, полностью оснащенных французами, которые рассматривали ее как основную силу в восстановлении сильной Польши в качестве оплота как против немцев, так и против большевиков.

Восстановление Польши было в значительной степени делом рук этих двух вооруженных сил, объединенных в национальную польскую армию. Но политические лидеры получили разделенное наследие и не соглашались с природой государства и территориальными границами его суверенитета. Дмовский и Пилсудский по-разному представляли себе Польшу. Первоначальное видение Дмовского о чисто этническом польском государстве, зависящем от России, резко изменилось после большевистской революции. Он задумал создать независимое, значительно расширенное государство, чтобы выжить между Германией и Советской Россией. Это означало поглощение всей восточной Галиции, части Подолии и Волыни, большей части Белоруссии, включая две трети Минской губернии, и всего Виленского воеводства. Эти территории должны были быть колонизированы поляками с земель Вислы, которые постепенно ассимилировали бы белорусское и украинское население. Он не стал выступать за возвращение к границам 1772 года, а вместо этого предложил договориться с Советским Союзом о разделе пограничных территорий между прежними центрами силы. По сути, Дмовский выступал за централизованное, радикально национализирующееся, мультикультурное государство.

Видение Пилсудского относительно Польши более туманно, поскольку его планы претерпели несколько изменений, и он был неточен в их объяснении.63 Похоже, что он выступал за два различных вида объединения Польши и Кресов. Во-первых, он предполагал некое федеративное устройство, объединяющее Польшу с исторической Литвой, землей, где он родился, и Белоруссией; это напоминало структуру бывшей Речи Посполитой. Во-вторых, он рассматривал возможность создания политического союза с Финляндией, Эстонией и Латвией и заключения военного союза с Украинской Народной Республикой, направленного на обеспечение независимости пограничных государств от Германии и Советской России. Камнем преткновения оказалась Литва. Подозрительная к польским имперским замыслам и отчужденная польской оккупацией Вильнюса, она противилась как федерации, так и союзу. Наиболее перспективной возможностью расширить границы Польши на восток для Пилсудского был военный союз с Украинской Народной Республикой.

Борьба за пограничные земли Понтийской степи в военное время имела многие черты, характерные для польского "потопа" XVII века. Идеологический центр сместился, но не полностью, с религиозного на национальный. Роль внешних сил также изменилась, но лишь частично: Швеция ушла, турки-османы отошли на второй план, Германия появилась; но иностранная интервенция оставалась критически важным элементом. Фундаментальный вопрос заключался в том, будут ли украинские земли - их границы как никогда плохо определены - образованы как независимое государство, буфер, или же интегрированы в многонациональное российское или польское государство. Ни внешние державы, ни национальные избиратели на местах не были согласны между собой относительно предпочтительного исхода.

В австрийской Галиции украинцы разделились на более умеренное прогабсбургское крыло, выступавшее за объединение восточной Галиции и Буковины в автономную коронную область, свободную от польского господства, и более радикальное русское крыло, ратовавшее за демократическую и независимую Украину, образованную из приграничных районов понтийского пограничья. Посредником между двумя группами стал еще один типичный житель пограничья, Галицкий митрополит Андрей Шептицкий, глава греко-католической (униатской) церкви. Его предложение заключалось в создании автономной Украины под властью императора Габсбурга, с собственной военной силой, основанной на казацких традициях.

В нем командовал гетман, и у него была своя церковная иерархия, независимая от Священного Синода в Санкт-Петербурге. Хотя Шептицкому было суждено разочароваться, он вышел из заточения русскими как национальный герой. Во время Второй мировой войны он выступал за создание независимой Украины в сотрудничестве с немцами. В 1918 году Центральные державы первоначально отдали предпочтение более радикальной группе. Но австрийцы выразили обеспокоенность растущими в Галиции настроениями за объединение всех украинцев. Царское правительство, как обычно, было разделено по поводу украинской политики. Когда русская наступательная операция 1916 года вновь ворвалась в Галицию, гражданский кабинет подтвердил свое стремление включить Карпатскую Русь в состав империи, но армейские лидеры воспротивились этим ирредентистским притязаниям.

Февральская революция не смогла примирить противоборствующие российские интересы. Временное правительство поначалу симпатизировало сторонникам украинской автономии и в качестве жеста освободило из-под стражи митрополита Шептицкого. Но вскоре между провинциальным революционным правительством в Киеве, Центральной Радой, и Петроградом произошел раскол. Поскольку Рада усилила давление в пользу национально-автономного решения, Временное правительство застопорилось. Командование русской армии грубо распоряжалось местными властями, реквизировало продовольствие и припасы и игнорировало нарушение дисциплины, что привело к зверствам против местного населения, включая жестокие погромы против евреев. В условиях российской оккупации нарушение общественного порядка грозило погрузить Галицию в хаос.

С момента провозглашения Украинской Народной Республики в Киеве в ноябре 1917 года ее территория стала ареной наиболее ожесточенных боев во время Гражданской войны и интервенции в России. Сведенная к пограничной полосе, открытой со всех сторон для интервенции, она оспаривалась Красной и Белой армиями, Центральными державами и польскими противниками, в то время как украинцы, хотя и глубоко разделенные, боролись за сохранение автономии или достижение полной независимости. В Брест-Литовске немцы поддержали украинские, а также финские устремления и подписали мирный договор, признающий независимость Украины. Османы приветствовали создание независимой Украины как буфера, который оградил бы их от древней "московитской" угрозы, и стремились установить "дружественные отношения". В феврале 1918 года был подписан отдельный договор между Центральными державами.

Украинская Рада включали коммерческий пункт, предоставлявший Османской империи статус привилегированной нации, что порождало в Стамбуле (как и в Вене) надежды на то, что доступ к границам Украины ослабит последствия морской блокады союзников и облегчит нехватку продовольствия внутри страны. Кроме того, как сообщил Талат-паша Энверу-паше, новое государство могло расчистить путь для создания мусульманских правительств в Крыму и на Кавказе.66 Крымские татары уже объявили о создании национального парламента (курултая) и кабинета министров. Но местные большевики, поддержанные моряками Черноморского флота, быстро свергли татарское правительство и создали Советскую республику Тавриды. Так началась многосторонняя борьба за будущее Крыма.

Османская империя оказалась самым слабым претендентом на влияние в своих старых крымских владениях. После того как немцы изгнали большевиков в апреле 1918 года, они столкнулись с проблемой, похожей на ту, которая не давала покоя Центральным державам в пограничных районах Польши: как примирить цели двух конкурирующих национальных движений, в случае с Крымом - украинского и татарского. Османы наблюдали за тем, как германцы, не желая влиять на результат, выстраивают союз между Крымом и Украиной. После окончания войны борьба между красными, белыми и местными националистическими силами продолжалась. Победоносные большевики попытались свести счеты с жизнью, создав Автономную Крымскую Советскую Социалистическую Республику в составе Украинской Советской Социалистической Республики. Но это была пустая победа для татар. Во время Первой мировой войны они вновь попытаются с немецкой помощью добиться независимости, но с катастрофическими результатами.

Германское командование на Украине игнорировало интересы своих австрийских и османских союзников, продвигая свои собственные планы. Приглашенные для отражения большевистского вторжения, немцы произвольно вмешивались в экономическую жизнь страны, надеясь, как и их союзники, получить необходимые поставки продовольствия, чтобы предотвратить разрушительные последствия блокады союзников. Встретив сопротивление, они свергли мягко социалистическое республиканское правительство Центральной Рады в апреле 1918 года и установили более покладистый режим под руководством гетмана Павла Скоропадского. Он был вынужден опираться на консервативных землевладельцев и представителей старого режима из неукраинского, в основном русского, населения, чтобы укомплектовать правительство и командовать зарождающейся украинской армией. Ненависть к большевикам окончательно убедила его в июне одобрить украинизацию как способ сохранения боеспособности бывшей императорской армии. На протяжении лета и осени 1917 года в условиях распадающейся политической ситуации его взгляды эволюционировали в сторону создания украинского государства как своего рода вольного казачьего общества. Он разрывался между верностью исчезающей идее имперского правления и требованиями национальной автономии, усложненными социальными противоречиями между российскими правыми и украинскими левыми. В то же время он с подозрением относился к галицким украинцам, которых считал крайними националистами, пропольски настроенными и отличающимися в социальном и культурном плане от "русских" украинцев.

После заключения Брест-Литовского договора Скоропадский колебался над различными вариантами, ни один из которых, как он извинялся в своих воспоминаниях, не был идеальным. Он выбрал Центральные державы, полагая, что сможет добиться от них больших уступок, чем от белых или большевиков. В этом он оказался прав. Он смог способствовать развитию украинских культурных учреждений и добиться от центральных держав обещания включить в состав своего государства Крым, Бессарабию и Кубань. Он также создал большую армию в 65 000 человек. Но он управлял как диктатор, не имея широкой народной базы. Австро-германская политика ограничения поставок продовольствия и поддержки землевладельцев, пытавшихся вернуть экспроприированные крестьянами поместья, подорвала его авторитет и вызвала крестьянские восстания. После капитуляции Германии он искал поддержки у союзников, которые выступали против независимости Украины и требовали вместо этого федерации с Россией под управлением белого правительства.

Недовольные группы украинских националистов объединились, чтобы организовать народное восстание под руководством нового правительства, названного Директорией и напоминающего умеренную фазу Французской революции. Как и в Финляндии и странах Балтии, ключом к украинской независимости была организованная вооруженная сила, которая могла бы получить одобрение союзников. Главным лидером в создании украинской армии был Саймон Петлюра, известный журналист и политический активист, который начал работать в этом направлении летом 1917 года. Он стал инициатором серии Всеукраинских военных съездов, которые стремились заручиться одобрением Временного правительства. Будучи соперником Скоропадского, он не решался взять на себя контроль над национальным движением и не смог обеспечить сильное политическое руководство в критические моменты как до захвата власти большевиками, так и после заключения Брест-Литовского договора. Другими словами, он не был Маннергеймом. Однако не стоит недооценивать препятствия, с которыми столкнулся он и другие украинские лидеры на пути создания сильной армии, стоящей на страже интересов правительства. Главными проблемами были политический раскол между Западной и Восточной Украиной и анархическая социальная революция в сельской местности.

В Галиции на закате Габсбургской монархии группа украинских военных захватила власть в Львове и провозгласила Западно-Украинскую республику, в которую вошли Галиция, Северная Буковина и Закарпатье. Поначалу республика имела преимущества в государственном строительстве по сравнению с Восточной Украиной. Как мы уже видели, при Габсбургах украинцы в провинции Галиция развивали активную общественную жизнь и приобрели политический опыт в соперничестве с поляками. Когда началась война, украинские политические лидеры в Галиции заявили о своей лояльности короне и ходатайствовали о создании украинского военного подразделения. Монархия призвала сотни тысяч галичан в регулярную армию, а также разрешила сформировать элитные войска, Украинскую Сечь, подобную Польскому легиону Пилсудского. Австрийцы использовали эти войска при оккупации Украины.

После прекращения войны Западно-Украинская Республика быстро установила контакт с Украинской Народной Республикой в Киеве, и в январе 1919 года два правительства объединились в хрупкий союз. В нем были идеологические разногласия, и Западная Украина сохранила автономный статус. Но настоящие проблемы пришли извне. На Западной Украине главным внешним врагом было новое польское государство, претендовавшее на территорию восточной Галиции. Были и другие: румыны оккупировали Буковину, а венгры сохраняли контроль над Закарпатьем, пока их не вытеснили чехи. Западноукраинцы быстро восстановили армию, разбежавшуюся после ухода Скоропадского с немцами. Но они не смогли противостоять 100-тысячной Голубой армии генерала Галлера, вооруженной, оснащенной и поощряемой французами. Тем временем в начале 1919 года Директория оказалась зажатой между возобновившимся наступлением большевиков с севера и наступлением белой Добровольческой армии, поддерживаемой 60 000 французских солдат, высадившихся в Одессе. По словам Сергея Екельчика: "Украина должна была стать полем битвы в российской гражданской войне между красными и белыми". Но события можно охарактеризовать и как украинскую гражданскую войну, поскольку этнические украинцы, служившие в большевистской и белой армиях Директории убивали друг друга ради победы своего видения "Украины"".

По мере формирования и распада военных фронтов - с 1917 по 1920 год Киев шесть раз переходил из рук в руки - сельская местность полыхала. Десятки тысяч распущенных солдат, дезертиров и вооруженных крестьян погрузили сельскую местность в хаос. Они изгоняли помещиков и разоряли крупные имения; они устраивали оргии грабежей и антиеврейского насилия; они часто объединялись с регулярными армиями, но не прочь были перейти на другую сторону. В попытке спасти что-то из обломков Петлюра обратился к полякам. Пилсудский приветствовал возможность союза, как только ему стало ясно, что белые проиграли гражданскую войну на Украине и борьба с большевиками неизбежна. В апреле 1920 года польское правительство и Директория подписали политическое соглашение и военную конвенцию. Однако все карты были в руках поляков, а украинцы были вынуждены занять подчиненное положение в союзе. Их политические отношения с Польшей и границы оставались туманными и неясными. Для Пилсудского соглашения оставляли открытой возможность включения Украины в его большую федеративную схему. По противоположным причинам Дмовский и его сторонники выступали против соглашения. Они предпочитали иметь в качестве соседа Россию, а не Украину. Как заявил Станислав Грабский: "ибо мы, поляки, имеем больше прав на земли, лежащие к востоку от реки Збруч, чем русские", в то время как Украина требовала бы своих прав на восточную Галицию на основе национального самоопределения.

Когда Пилсудский наконец начал наступление на большевиков, украинские войска укрепили его правый фланг. Но поляки не выполнили своих обещаний по снабжению большой украинской армии. Подозревая, что этого не произойдет, части Сечевых стрельцов покинули фронт и переправились в Чехословакию, где были интернированы. Польско-русская война превратилась в борьбу на равных: поляки заняли Киев и были отброшены к Варшаве, а затем в ходе контрнаступления вернули себе большую часть Галиции и западную Белоруссию.

Взаимно измученные, поляки и большевики подписали в 1920 году Рижский договор, который признавал линию военного фронта международной границы. В результате украинская армия столкнулась со всеми силами Красной армии. Сильно потрепанные, они отступили в Польшу, где были интернированы. Попытка Петлюры организовать движение сопротивления в оккупированной Советским Союзом Украине закончилась неудачно. Вновь разделенные между двумя державами, галицкие украинцы были озлоблены результатами многолетней борьбы. Враждебно настроенные как к польской, так и к советской власти, они были постоянным источником оппозиции и сопротивления. Завоевание Польши Германией в 1939 году и вторжение в Советский Союз вновь пробудили надежды на независимость. Западная Украина вновь стала очагом многовекторной борьбы, в которой не было выбора между вермахтом, советскими партизанами и Красной армией, польским подпольным Хозяйством, украинскими националистами и вооруженными бандами, не подчинявшимися никому, кроме своих лидеров, что было старой и повторяющейся чертой борьбы за пограничные земли.

Исход польско-русской войны также определил облик независимых государств на Балтийском побережье. Большевики, признав независимость Латвии, чтобы лишить Польшу союзника в войне, по той же причине признали и Литву. В мирном договоре, заключенном в июле 1920 года, советское правительство также признало свои права на отнятый Вильнюс в обмен на транзитные права для Красной армии в войне против Польши. Но поляки вновь заняли город в ходе своего последнего контрнаступления. Парижские власти не смогли выступить посредниками. Вильнюс, находившийся в центре зоны раздробленности, населенной евреями, поляками, литовцами и белорусами, оставался в руках Польши (под названием Вильно) до 1939 года, когда литовцы, воспользовавшись поражением Польши от Германии, вновь заняли его. Между войнами его спорный статус продолжал отравлять отношения между поляками и литовцами, облегчая Германии и Советскому Союзу путь к вмешательству и манипулированию местными соперниками.

На южных окраинах понтийского пограничья гражданская война и интервенция возродили спящую борьбу казаков против центра российской власти. Брест-Литовский договор предусматривал создание независимой Украины без демаркации ее юго-восточных границ. Беспрепятственное продвижение германской армии грозило захватить угольные месторождения Донбасса и черноморские порты Таганрога, Ростова и даже Новочеркасска. На Дону сложилась крайне нестабильная и сложная политическая ситуация. Донской край занимал особое место в имперской системе под управлением Военного министерства. Казаки пользовались правом на самоуправление, из которого были исключены крестьяне и растущее число рабочих. Однако экономическое развитие привело к социальным противоречиям между ними. Война усилила напряженность между молодым и старшим поколениями, между собственниками и несобственниками, а также увеличила социальную пропасть между казачеством и крестьянством. После Февральской революции процесс демократизации способствовал росту межотраслевых связей между различными политическими организациями - партиями, местными советами, казачьими комитетами - и способствовал дальнейшей фрагментации социально-политического порядка. Различные группы казаков выдвигали конкурирующие претензии на представление легитимной власти.

Большевистская революция еще больше углубила раскол среди казаков и вызвала гражданскую войну на Дону. Антибольшевистски настроенные офицеры Императорской армии воспринимали Дон как оплот контрреволюции и ресурсную базу для организации того, что должно было стать главной силой белых - Добровольческой армии. Большевики смотрели на ситуацию примерно так же. В обоих случаях стереотип отпетых казаков возобладал над чрезвычайно сложной социальной реальностью Дона. Яркой иллюстрацией дилеммы казаков, стремящихся защитить Дон от внешних угроз, но при этом избежать втягивания во всеобщую гражданскую войну, стал визит делегации, которую казачье правительство направило в Москву для переговоров с советским правительством. Они встретились со Сталиным в его качестве наркома по делам национальностей, поскольку, как отмечает Питер Холквист: "Уже происходил переход от восприятия казаков как сословия к восприятию их как этнической или национальной группы". Сталин утверждал, что большевики поддерживают "трудовое казачество", но не реакционное руководство.78 Казачьи делегаты утверждали, что они могут привести в порядок свои собственные дела и не нуждаются в советских карательных экспедициях на Дон. К столкновению между двумя партиями привела реакция большевиков на продолжающееся продвижение немецкой армии. Хотя Ленин не имел ничего против автономии Дона, он согласился с мнением местных большевиков в Ростове, что единственным способом сдержать немцев и лишить их умозрительного лозунга о самоопределении является пролетарское самоопределение путем создания Донской советской республики. Это, в свою очередь, вызвало серию стихийных выступлений против советской власти, получивших название казачьего восстания. С немецкой помощью повстанцы легко свергли советскую власть на Дону.

С уходом немецкой армии после ноябрьского перемирия 1918 года донские казаки стали одной из основ антибольшевистских сил. Но они не связывали себя полностью с Добровольческой армией и Белым делом. Как жители пограничья, они с подозрением относились к концепции высокоцентрализованного единого великорусского государства, задуманной белыми лидерами. Это пограничное отношение повлияло и на их военные кампании. Они охотно вступали в Добровольческую армию, когда Красная армия угрожала их родине, но настаивали на создании собственной армии вне белой командной структуры. Они не желали, а то и вовсе отказывались действовать за пределами своей территории. Донской атаман П.Н. Краснов дошел до того, что возродил их боевой клич XVII века: "Да здравствует царь в Кремле, а мы, казаки, останемся на Тихом Дону".

Донские казаки, как и армии военачальников в Китае, выступали против создания централизованного правительства, но в то же время не желали сотрудничать с другими организованными вооруженными группами, подобными им самим. С одной стороны, они дорожили своим внутренним демократическим порядком. С другой стороны, в отношениях с социальными аутсайдерами, которых они называли "иногородними" (буквально - "иногородние", но в переводе - "пришедшие с территории Дона"), они сохраняли сословный менталитет. Разногласия с другими казаками-хозяевами также отразились на их исключительных взглядах. Когда Красная армия заняла Дон, казаки-хозяева отступили на Кубань, где их не встретили с радостью. Кубанские казаки все больше уставали от войны, их моральный дух сильно упал. Их враждебность к генералу Деникину и Добровольческой армии подпитывала разногласия с терскими казаками, которые также искали убежища на Кубани от наступающей Красной армии. В последней попытке договориться друг с другом каждый из казаков направил делегатов на заседание Верховного круга в январе 1920 года. К этому времени ряды Добровольческой армии сильно поредели. Казакам оставалось лишь представлять голос антибольшевистских сил на Северном Кавказе. В отчаянии Деникин обратился к казакам с призывом не создавать независимое государство и предложил им вместо этого "широкую автономию". Дальнейшие обещания представительного собрания, земельной реформы и кабинета министров с представителями казачества покорили деляг. Но было слишком поздно, чтобы спасти антибольшевистское дело.

Триплекс Confinium и Дунайское пограничье

В то время как распад и раздел Российской империи был остановлен и обращен вспять большевиками, дезинтеграция Австро-Венгерской монархии была необратимой. Пограничные территории Австро-Венгрии распались на новые многонациональные государства, оставив Австрию и Венгрию, по иронии судьбы, единственными однородными в этнолингвистическом отношении национальными государствами, возникшими на обломках многонациональных империй. Соединение государств-преемников имело лишь два отдаленно похожих прецедента в европейской истории: Вестфальский договор 1648 года и Венский договор 1815 года. Но эти упражнения по перекройке границ были основаны на разных принципах: в первом случае - на религии, во втором - на сдерживании Франции. В этих предыдущих реконструкциях Европы перетасовка народов, вовлеченных в территориальные корректировки, осуществлялась без их согласия, не говоря уже об их участии.

Наследие империи Габсбургов, в меньшей степени повторенное в других распавшихся многонациональных государствах, представляло собой смесь национальных устремлений и государственной власти, местных инициатив и внешнего вмешательства. Во время и сразу после Первой мировой войны политики и журналисты, представлявшие подвластное население пограничных территорий Габсбургов, разрабатывали планы реконструкции пространства между немецкой и российской имперской властью. Они действовали в двух направлениях - в изгнании и на родине. Первая группа стремилась объединить своих соотечественников в диаспоре, где на них сильнее всего действовали вильсонианские или ленинские идеи самоопределения. Последняя группа, как правило, дольше, хотя и с меньшим энтузиазмом, цеплялась за идею автономии в рамках многонациональных империй. Для обеих групп чешская политическая ин-теллектуальность часто служила вдохновением и флюгером. В 1915 году Томас Г. Масарик заявил, что он был первым, кто указал на "политическое значение зоны малых народов в Европе, которая находится между немцами и русскими".

Южные славяне

Существовало три центра политической активности, работавших по разным направлениям к общей цели - южнославянскому единству. Сербское правительство в изгнании на острове Корфу возглавлял премьер-министр Никола Пашич из Национально-радикальной партии, который демонстрировал зловещую неспособность провести различие между Великой Сербией и Югославией. Югославский комитет (Jugoslavenski odbor), расположенный в Лондоне, представлял изгнанников в диаспоре, в основном хорватов, во главе с юристом Анте Трумбичем и журналистом Франо Супило из Далмации, которые выступали за создание южнославянского государства, в котором хорваты, словенцы и сербы будут пользоваться равными правами. Степан Радич, основатель Хорватской крестьянской народной партии, на которого в предвоенный период оказал влияние Масарик, был сторонником федерализации Габсбургской монархии, включая автономную хорватскую федеративную единицу, состоящую из хорватов, сербов и словенцев. Для сербов, не входящих в состав монархии, он предлагал федерацию с болгарами. В конце войны он согласился с распадом империи, но предложил конфедеративное решение для нового государства, опасаясь, что унификация означает господство сербов.

Четвертым, более раздробленным центром агитации южных славян в Габсбургской монархии было так называемое "декларативное движение". В первые годы войны словенское и хорватское население в целом выражало лояльность династии, хотя в Истрии и Далмации раздавались резкие голоса, призывавшие к некоей реорганизации южных славян в рамках монархии. К лету 1917 года усталость от войны, экономические трудности и произвол австро-германских властей в старой Тройственной империи быстро подорвали эти настроения. После того как люблянский епископ Антон Еглич поддержал действия южнославянских депутатов австрийского парламента, Югославянского клуба, перешедшего в оппозицию, на низовом уровне расцвело массовое движение за создание автономной хорвато-словенской единицы в составе монархии. Зимой 1917/ 18 гг. набирала силу новая тактика массовых митингов и петиций, подписанных простыми гражданами. Местные чиновники признавались в своей беспомощности.

Движение постепенно отходило от идеи сохранения монархии, хотя экономические и политические мотивы не всегда совпадали. Среди хорватов появились разногласия между сторонниками хорватского государства и югославской идеи. Мусульмане из высшего класса боялись, что их поглотят южные славяне. Амбивалентное отношение к государству и социальные потрясения в этих регионах помогают объяснить будущую напряженность в послевоенной Югославии.

Претендуя на ведущую роль в создании южнославянского (югославянского) государства, сербы обладали двумя преимуществами: престижем и властью. Их престиж был обусловлен столетней борьбой за превращение спорной пограничной территории Трехречья в независимое, хотя и все еще неспокойное государство. Их власть исходила из стволов их оружия. Сербское правительство перебралось на Корфу после сокрушительного поражения и оккупации страны войсками Австрии, Германии и Болгарии. Его сопровождали остатки армии, которая совершила легендарное отступление через горы и вновь собралась в Салониках под защитой экспедиционных сил союзников под французским командованием. По политическим причинам Пашич стремился доказать ценность Сербии для союзников. Он стремился набрать добровольцев из сербской диаспоры и лагерей для русских военнопленных, чтобы пополнить ряды своей поредевшей армии. Первый успех пришел к нему в 1916 году в Одессе, когда была сформирована Первая сербская добровольческая дивизия. Первоначально российское правительство и царь не хотели нарушать Гаагскую конвенцию, спонсированную Николаем II, которая запрещала зачислять военнопленных в части, сражающиеся против своей бывшей страны. Как и в прошлом, они также не решались полностью принять панславянское движение, если это означало подрыв законной династической власти. Но необходимость войны превозмогла их угрызения совести. Первая сербская дивизия численностью около 18 000 человек была брошена в бой против своих традиционных врагов, болгар, на фронте Добруджи, где понесла огромные потери.

Тем временем между Сербской национальной скупщиной на Корфу, Югославским комитетом в Лондоне и другими югославскими эмигрантскими организациями возникли разногласия по поводу структуры будущего государства и контроля над добровольцами. Через год в России была сформирована Вторая дивизия, в которой сербы по-прежнему составляли большинство, но в нее вошло больше хорватов и словенцев, чем раньше. Хотя она носила название Сербской, Хорватской и Словенской дивизии, ее сербские командиры считали ее полностью интегрированным подразделением сербской армии. Это привело к массовому увольнению хорватских и словенских офицеров и мужчин, которые присоединились к русским частям.

Вторая дивизия испытывала дополнительные проблемы с моральным духом и дезертирством, особенно после русской революции в феврале 1917 года. Она была эвакуирована через Архангел и Сибирь во Владивосток. Обе дивизии были восстановлены и перевооружены экспедиционными силами союзников в Салониках под французским командованием, где они присоединились к остаткам регулярной сербской армии. Как и в случае с Чешским легионом, военные подвиги Первой сербской дивизии на Салоникском фронте были превознесены в послевоенной националистической литературе и превращены в основополагающий миф югославского (читай великосербского) государства.

Тем временем в горах оккупированной Сербии и Черногории формировалась другая сербская боевая сила. В феврале 1917 года в оккупированной Болгарии произошло стихийное сербское восстание - Македония на протяжении многих поколений была нестабильной пограничной территорией, - которое было подавлено немецкими и австрийскими войсками. Но возникли группы партизан, называемые комитаджи, которые вели "малую войну" (maly rat), используя те же термины и символы, которые использовались в борьбе с турками в XVI и XVII веках. Лидеры национального сопротивления во Второй мировой войне, такие как Коста Печанац и Дража Михайлович, получили свои шпоры в партизанских боях 1917-1918 годов. В 1918 году партизанская война быстро распространилась среди беглецов из габсбургской армии, укрывавшихся в лесах. Комитаджи присоединились к Салоникским войскам, которые пробивались в Сербию через Македонию. Им даже удалось освободить некоторые районы до прибытия регулярных сербских дивизий. Объединенная национальная армия вновь заняла Косово и начала репрессии против албанских банд и предполагаемых коллаборационистов с Габсбургами. В Боснию прибыло подкрепление из местных партизанских отрядов, которые сражались против мусульманско-хорватского шюцкорпуса, сформированного габсбургским командующим для подавления "бандитизма".

Осенью 1918 года Хорватия погрузилась в состояние, близкое к анархии. Самую серьезную угрозу сплоченности габсбургской армии представляли военнопленные, освобожденные по условиям Брест-Литовского договора. До 200 000 человек вернулись в монархию; большинство из них были настроены враждебно по отношению к продолжению войны. Хотя правительство Габсбургов интернировало их, опасаясь распространения "красной волны", те, кого отправили обратно в свои части, способствовали подрыву морального духа; другие отказались вновь поступать на службу.

В Боснии вспыхнули коммунальные столкновения между сербами и мусульманами. В Словении и Хорватии местные сторонники югославского движения призвали сербские войска предотвратить наступление итальянской армии и восстановить общественный порядок. Югославский национальный совет распустил хорватские военные части армии Габсбургов. Сербские войска также двинулись в Воеводину и Банат, чтобы оспорить территориальные претензии венгров и румын и создать основу для окончательной делимитации границ.

Унитарная или Великая Сербская Югославия была создана в декабре 1918 года в результате однобокого компромисса между сербским правительством и Югославянским комитетом в Лондоне. На сторонников федерализма в Лондоне оказывалось давление, чтобы они согласились на создание централизованного государства. Сербская армия была единственной реальной защитой от итальянских притязаний на территории, населенные в основном словенцами; она, безусловно, превосходила все, что хорваты могли выставить на поле боя. Границы старого Трехречья, где статистика населения вызывала много споров, всегда определялись силой оружия.

Конфликт с Италией по поводу окончательного разграничения территории нового государства стал одним из главных кризисов на Версальской конференции. В конце войны итальянская армия окончательно прорвала разгромленный фронт Габсбургов, пересекла границу и предъявила претензии на территории, обещанные Италии секретным Римским договором 1915 года; они включали всю Истрию и три четверти австро-венгерской провинции Далмация, превратив Адриатику в "то, чем она была во времена Венецианской республики - в итальянское озеро". В 1921 году, после длительных переговоров, Италия и Югославия подписали отдельное соглашение, Рапалльский договор, который повторял основные положения Лондонского договора. Италия сохранила за собой весь Истрийский полуостров, за исключением Фиуме, оставив 467 000 словенцев и хорватов по ту сторону пограничной линии. Взамен итальянцы эвакуировали Далмацию.

Если создание югославского государства стало результатом длительного процесса идеологической и политической подготовки, то обустройство его границ было в основном делом рук сербской армии. Это, в свою очередь, подкрепило притязания сербских лидеров на доминирование в приграничных районах в противовес габсбургской модели мультикультурного государства, управляемого немцами. Создание многонационального государства, в котором существовала значительная оппозиция доминирующей роли сербов, особенно среди хорватов, было формулой катастрофы, если и когда другая война поставит под вопрос его выживание. Именно это и произошло в 1941 году, ввергнув страну в гражданскую войну, которая не только разорвала ее на части, но и втянула в водоворот союзные державы.

Чехи и словаки

Создание мультикультурного чехословацкого государства, как и Польши и Югославии, было в основном достижением вооруженных сил наиболее организованной и хорошо вооруженной этнической группы - чехов, дополненным работой эмигрантов и внутренних националистических политиков. За неимением собственных подразделений в сербскую Первую дивизию вошло несколько чешских и словацких сержантов. Большинство из них вскоре после этого перешли в состав более крупных чехословацких вооруженных сил, собранных в России и состоявших из военнопленных. Впоследствии известная как Легион, она постоянно росла и достигла пиковой численности в 61 000 человек. Как и в югославском движении, между чешскими и словацкими группами возникла напряженность в борьбе за контроль над добровольческими силами и, косвенно, за характер будущего независимого государства. Ассоциация чехословацких обществ в России, состоявшая из довоенных эмигрантов, вела проигрышную политическую борьбу с базировавшимся в Париже Чехословацким национальным советом во главе с Томасом Масариком. Главной проблемой оставалось отношение российского правительства. Военные были больше, чем гражданские министры, заинтересованы в вербовке чехов и словаков. Сазонов, в частности, считал опасным любое поощрение чешских национальных устремлений. Даже после Февральской революции Временное правительство выступало против использования чехословацких добровольцев в боевых действиях, опасаясь, что это может побудить нерусские национальности, особенно украинцев под руководством автономно настроенной Рады, претендовать на аналогичные права. Во время поездки в Россию в мае 1917 года Масарик не только завоевал расположение добровольцев, но и убедили русских отправить их в бой. Тем не менее, только от одной до четверти чешских и словацких военнопленных вступили в Легион.

В результате захвата власти большевиками чехи оказались в невыгодном положении. Западные союзники рассматривали их как средство воссоздания Восточного фронта. Большевики воспринимали их как потенциально контрреволюционную силу. Чехи хотели вернуться домой. Договоренности об их репатриации сорвались на железных дорогах Сибири и привели к столкновениям с большевиками. Поход легиона через Сибирь, где он стал главной антибольшевистской силой на начальном этапе Гражданской войны в России, стал одной из основополагающих легенд новой республики, сравнивая его с Анабасисом греческих наемников, отступавших через Персию. Параллель с подвигами сербов поразительна. Они вернулись в новообразованное государство Чехословакия в 1920 году и составили ядро национальной армии. Хотя и Чехословакия, и Югославия были многонациональными государствами, их армии состояли преимущественно из доминирующих чешского и сербского этносов. В обоих случаях армия сыграла решающую роль в консолидации государственной власти и делимитации границ в период после окончания военных действий. Репатриированные элементы Чешского легиона во Франции сражались с венграми за установление границ Первой республики в Словакии. Армия выстояла в столкновениях с поляками за Тешен и заняла преимущественно украинское (русинское) Подкарпато-Украинье, завершив границы новой республики собственным набором пограничных народов - судетскими немцами, венграми вдоль словацкой границы и украинцами на дальневосточной оконечности. Там, на западном краю понтийского фронтира, конфликт пограничных территорий, известный как Подкарпатская или Закарпатская Украина, отравлял отношения между тремя государствами-преемниками, не удовлетворяя желания большинства населения.

После распада монархии бывшая провинция Руськая Краина (Рутенская граница) получила автономный статус от нового венгерского правительства Михая Кароли, назначенного Карлом, преемником Франца Иосифа, который отрекся от престола в качестве императора Австрии, но сохранил титул короля Венгрии. Инициатива исходила от Оскара Яши, министра по национальным делам, который отчаянно пытался собрать воедино федеративное, многонациональное венгерское государство.

Русины выступили против передачи Словакии трех из семи уездов, которые, по их мнению, принадлежали им по этническому признаку. Венгерская националистическая пресса протестовала против любой формы федерализма. Как и в других пограничных районах, на местной почве возникли национальные советы. Состоящие из русинских интеллектуалов и студентов, они требовали объединения с независимой Украиной. Тем временем Бухарест направил в регион кавалерию, стремясь подкрепить свои территориальные претензии. Оказавшись перед выбором Хобсона, лидеры карпатских русинов обратились к чехам, которые, по крайней мере, были славянами-соотечественниками, с просьбой прислать войска. Их прибытие практически решило вопрос о включении территории в состав формирующейся Чехословацкой Республики.98 К несчастью для русинов, чехи, а точнее Эдуард Бенеш, установили границы автономной территории по политическим мотивам "как подарок от нашего правительства", что нарушило этнический принцип при определении как внутренней границы со Словакией, так и внешней границы с Румынией.

Румыны

В создании государства-преемника Великой Румынии ведущую роль сыграло молдавское население Бессарабии. Последствия Февральской революции в Петрограде охватили все слои общества. В течение всего лета 1917 года крестьяне проводили демонстрации в пользу автономной Бессарабии, а священники присоединились к хору. Либеральные интеллектуалы и консервативные боярские деятели выступали за автономную Бессарабию в составе Румынии. Но решающим катализатором стали местные и национальные румынские вооруженные силы. В мае 10 000 молдавских офицеров и мужчин выступили за автономию и объявили о формировании отдельных частей молдавской армии. Когда крестьянские волнения стали угрожать нарушением общественного порядка, а украинские националисты выступили за присоединение Бессарабии к Украине, армия молдаван созвала национальное собрание (Sfat Naţional Român), которое в декабре провозгласило создание Молдавской демократической федеративной республики от реки Прут до Днестра. Ее существование было почти сразу же под угрозой вторжения большевистских отрядов. После некоторых колебаний румынское правительство откликнулось на призывы о помощи, и в январе 1918 года румынская армия вытеснила большевистские войска. Но процесс государственного строительства в расширенной Румынии был резко прерван. Разгром русской армии и ошеломляющая победа Центральных держав над изолированной Румынией вынудили правительство в декабре 1917 года пойти на перемирие, а затем на подписание позорного Бухарестского договора.

Условия мира, продиктованные министром иностранных дел Габсбургов графом Чернином, были крайне суровыми. Румыния должна была уступить территории вдоль австро-венгерской границы, включая стратегические перевалы в Карпатах, с населением 750 000 человек и демобилизовать большую часть своей армии. Германия взяла на себя управление экономикой, включая монополию на нефть на девяносто лет. Объединение двух княжеств, санкционированное великими державами в 1859 году, было отменено. Страна была фактически раздроблена. Добруджа и Валахия оставались под вражеской оккупацией; Молдавия сохранила свое управление, но была практически отрезана от остальной части страны. В Бессарабии молдавское большинство подтвердило свое единство с "Румынией" и объявило о "де-русификации" образования. Хотя связь была непрочной, Бессарабия служила маяком для других румын за пределами бывшего королевства.

Быстрое восстановление национальных устремлений Румынии после поражения Центральных держав и прибытия союзной армии из Салоник на берега Дуная. По мере распада Габсбургской монархии румыны Буковины и Трансильвании, которые в целом оставались верны Габсбургской монархии, провозгласили свое воссоединение с новой родиной. Бессарабия быстро последовала за ними, отказавшись от своих претензий на автономию. Хотя союзники обещали Румынии эти пограничные земли Габсбургов, границы остались неопределенными, а выход Румынии из войны дал ей повод не соблюдать секретные договоры военного времени. Возрожденная румынская армия быстро стала решающей силой в проведении новых государственных границ. Проводя политику Либеральной партии под руководством Иона Брэтиану, они изгнали украинские войска, занявшие преимущественно украинские районы Буковины и город Черновиц, который вскоре был переименован в Чернаэути. Румыны пренебрежительно отзывались о смешанном населении как об укоренившемся "буковинстве", то есть об "экзотической разновидности" коллаборационистов с Габсбургами, которые продолжали использовать немецкий язык в качестве языка общения.

Румынская оккупация Баната была предотвращена сербской армией, которая пришла туда первой. Между двумя армиями начались бои, которые в итоге были остановлены французской интервенцией. В данном случае французская интервенция была беспристрастной, что, очевидно, объяснялось желанием удовлетворить как своих бывших, так и потенциальных будущих союзников в сохранении гегемонии Франции в Восточной Европе, даже ценой создания многонациональных государств с враждебными меньшинствами. В результате окончательного раздела Баната румыны получили две трети территории, а сербы (Югославия) - одну треть, что соответствовало их доле в населении (600 000 румын и 300 000 сербов), при этом 400 000 немецкоговорящих швабов остались непредставленными в обоих новых правительствах. Когда Болгария вышла из войны в октябре 1918 года, румынские войска быстро заняли провинции, которые они были вынуждены уступить Болгарии в 1878 году. Добруджа была включена в состав Великой Румынии по Нейискому договору с Болгарией в 1920 году.

Главной целью румынской армии было изгнание венгров из Трансильвании и аннексия провинции. Несмотря на протесты Верховного совета союзников в Париже, румыны вторглись в чисто венгерские районы и перешли реку Тиса, которая была установлена в Париже как линия перемирия с Венгрией. Противостояние с венграми значительно осложнилось в связи с крахом умеренного правительства Кароли в Будапеште и приходом к власти пробольшевистского правительства Белы Куна, только что вернувшегося с несколькими соратниками из революционной России. Венгерское советское правительство сплотило вооруженные силы страны, сдерживая продвижение румын и отбивая атаки чехов на словацко-венгерской границе. Союзники, опасаясь распространения большевизма в Центральной Европе и потерпев неудачу в попытках посредничества в урегулировании конфликта, ограничились словесными протестами. Румынская контратака заняла Будапешт, Советская республика распалась, а новое венгерское правительство подписало жесткое перемирие, которое предвещало обширные территориальные уступки румынам. В этот момент Верховный совет оказал давление на Братиану, чтобы тот согласился с его делимитацией границ, в результате которой несколько чисто венгерских уездов отошли к Румынии. Это привело к тому, что десятки тысяч венгров оказались в значительно сократившемся пространстве послевоенной Венгрии. Когда были проведены окончательные границы Трансильвании, то румыны едва ли составляли большинство в собственном государстве - чуть менее 57 процентов населения, за ними следовали венгры с 25,7 процента, швабы с 10,8 процента, а остальные составляли меньшую часть украинцев и евреев.

В одночасье культурно и политически доминирующие этнические группы Трансильвании и наиболее урбанизированная часть населения - венгры, немцы и евреи - были низведены до граждан второго сорта, создав поле для этнического и классового конфликта между меньшинством в городах и большинством в сельской местности. Это поселение окончательно озлобило венгров и способствовало их решению в 1940 году вступить в союз с нацистской Германией в надежде вернуть многочисленное венгерское население Трансильвании.

Энергичные, если не сказать агрессивные, действия румын по выполнению секретных соглашений военного времени были в целом поддержаны французами, которые хотели иметь сильный - который они путали с большим - набор государств, чтобы сформировать санитарный кордон против большевизма и оплот против восстановления Германии, что является последним воплощением барьер-де-л'ист. Расширение Румынии более чем вдвое увеличило ее размеры и увеличило население с менее чем 8 миллионов до 18 миллионов человек, из которых более трети составляли меньшинства.

Очевидное завершение проекта государственного строительства Великой Румынии с приобретением прилегающих приграничных территорий было серьезно нарушено. Включение в состав Румынии Трансильвании, Бессарабии и Добруджи вызвало длительную враждебность Венгрии, Советского Союза и Болгарии. Ее национализирующая культурная политика оттолкнула меньшинства, населявшие стратегически уязвимые окраины государства. То, что новое население было "более городским, более образованным и более современным", чем румыны, означало, что румынский национализм закрепился за символом крестьянства, что, в свою очередь, способствовало сдвигу вправо и повышало привлекательность авторитарных решений.

Возвращение радикалов

Распад Российской, Габсбургской и Российской империй оставил в наследство политический радикализм, не имевший прецедента в длительной борьбе за пограничные районы. Напряжение войны привело большевиков к власти в России; обращение военнопленных в большевизм породило первых миссионеров новой идеологии в западном евразийском пограничье. Они были в числе основателей и последующих лидеров коммунистических партий Венгрии, Чехословакии, Югославии и Турции. Выход большевиков из войны породил у военнопленных надежды на мир, стремление вернуться на родину в соседние империи, а в некоторых случаях и желание перенести революционный импульс на родную землю в духе перестройки общественного строя по националистическому или интернационалистическому образцу. Большевистское руководство стремилось придать интернационалистский характер своей революции и своему делу в гражданской войне путем создания национальных секций ЦК РКП(б), включения бывших военнопленных и дезертиров в ряды Красной гвардии и Красной армии и отправки на родину представителей из своих рядов для пропаганды социальной революции. Возможности их успеха, серьезно преувеличенные в сообщениях союзных дипломатов, вызвали опасения на Западе, которые повлияли на решение поддержать Чешский легион в его сибирской эпопее. Реальность была не столь угрожающей для дела союзников, по крайней мере, в то время. Именно в ответ на столкновение большевиков с Чешским легионом советские лидеры в мае 1918 года помогли сформировать из военнопленных в России первую Чехословацкую коммунистическую партию. Их целью было завербовать их в Красную армию и не дать им вступить в легион. Реакция была неутешительной. Немногочисленные чешские коммунисты в России постепенно утратили свой первый статус, будучи оттеснены на тот же уровень, что и венгерские и южнославянские коммунисты в качестве секции ЦК РКП(б). Лишь немногие из первоначальных основателей вернулись в Чехословакию, где они влились в различные местные левые группы, образовав вторую Чехословацкую коммунистическую партию.

Наиболее успешная вербовка, по-видимому, происходила среди южных славян, которые в основном сражались на обеих сторонах Гражданской войны в России. Небольшое число южных славян вступили в Российскую коммунистическую партию и завербовали, по оценкам, 30 000 южных славян в ряды Красной армии в первые месяцы Гражданской войны.

Большинство из них были репатриированы на запад, в новое югославское государство. Среди них была горстка новообращенных коммунистов, которые активно помогали в организации Югославской коммунистической партии. Особенно успешными они были в Хорватии-Славонии и Воеводине, где заняли бескомпромиссную позицию, выступая за разрыв с реформистскими социал-демократами. Среди них был Иосип Броз, малоизвестный хорватский солдат, позже известный как Тито.

Гораздо меньший процент из 500 000-600 000 венгерских военнопленных поддерживал большевиков. Несмотря на то, что эти люди вместе с Чешским легионом служили в Сибири, их антипатия была связана скорее с этническими противоречиями в монархии, чем с классовой войной. Большинство из тех, кто поддерживал большевиков, воспринимали их в основном как противников войны и, следовательно, лучшего гаранта возвращения на родину. После ноября 1918 года к большевикам присоединилось всего около 300 венгров. Но среди них были и те, кто стал видными лидерами Венгерской коммунистической партии, включая Белу Куна, Ференца Мюнниха, Тибора Самуэли и Матьяша Ракоши. Из всех послевоенных коммунистических партий венгерская партия, по-видимому, в большей степени была обязана российскому вдохновению. Ее кратковременный захват власти в 1919 году также оказал сильное влияние на радикализацию южнославянских левых социал-демократов, которые сформировали коммунистическую партию в Югославии. Меньшая группа османских военнопленных также не проявила особого интереса к присоединению к большевистскому движению. Однако была сформирована Красная бригада, члены которой основали в 1920 году в Баку Турецкую коммунистическую партию.

Пробольшевистские группы румын были сформированы из трех групп: социал-демократов Молдавии, радикально настроенных войной и Февральской революцией в России; дезертиров из разбитой и деморализованной румынской армии; военнопленных из армии Габсбургов. Многие воинствующие румынские социал-демократы, спасаясь от преследований румынского правительства, перебрались в Одессу. Там их организовал Кристиан Раковский, пробольшевик болгарского происхождения.

Большевики пришли к власти в Петрограде. После краха Юго-Восточного фронта в конце 1917 года часть румынских дезертиров нашла убежище в Одессе и на юге Украины, где они сформировали революционные батальоны, поддерживавшие большевиков в Гражданской войне, сражаясь с украинскими националистами, остатками регулярной румынской армии и немецкими интервентами. После Брест-Литовска многие из них были включены в состав Красной армии. Некоторые из лидеров сформировали в Москве Румынский коммунистический комитет вместе с румынскими рабочими и трансильванцами, которые были эвакуированы в Россию. Как и другие восточноевропейские коммунисты, они были организованы в секцию Российской коммунистической партии. Они добились скромных успехов в вербовке военнопленных, но большинство румынских коммунистов в России стали советскими функционерами. Обращение военнопленных сыграло важную роль в формировании коммунистических организаций в бывших пограничных районах Габсбургской монархии, Трансильвании и Буковине.

Двумя основными идеологическими течениями, возникшими после распада империй, были национализм и революционный социализм. Каждое из них создавало свои мифы о происхождении в пропаганде и историографии; каждое преувеличивало роль военных формирований, армий, легионов или интернационалистских бригад в попытках превратить имперские пограничные территории в новые государства или включить их в состав уже существующих государств. Но за риторикой скрывалась суровая реальность. Контролируя вооруженные силы, националисты в основном успешно подавляли своих главных внутренних врагов - социалистов. Но когда во время Второй мировой войны изменился международный баланс сил, местные коммунисты смогли одержать победу в гражданских войнах и под защитой Советского Союза получить всю полноту власти в приграничных районах.

Кавказский перешеек

На Южном Кавказе сложность борьбы за пограничные территории увеличилась благодаря большему числу игроков и более высоким ставкам. Древние соперники за гегемонию, такие как русские, османы и иранцы, боролись за влияние и контроль с британцами и немцами. Три основные этнические группы - грузины, армяне и турко-татары - стремились к независимости, а не просто к автономии, как это было в прошлом в пределах нашей Шаттерзоны, где проведение новых государственных границ вызывало насилие.

Местным силам не удалось, как в 1905 году, консолидировать разрозненные национальные силы и сотрудничать друг с другом в достижении общей цели - отделиться от Российской империи, не попав в зависимость от другой имперской державы. Конфликт на Южном Кавказе вновь перекинулся на Иран, что привело к революции и иностранной интервенции со стороны русских, османов и англичан.

Среди народов Южного Кавказа быстрые темпы индустриализации и слитного роста революционных партий после 1905 года усилили этнические и социальные противоречия. В Бакинской губернии татары-мусульмане (азербайджанцы) были более разобщены политически, чем русские, грузины или армяне. В городе Баку в рабочем классе возникли расколы между квалифицированными русскими рабочими, которые сами разделились на меньшевиков и большевиков, и неквалифицированными и полуквалифицированными коренными азербайджанскими рабочими и сезонными иммигрантами из Ирана. Азербайджанцы делили свою политическую лояльность между социал-демократической партией Химмят, имевшей променьшевистское и пробольшевистское крылья, и Мусульманским социалистическим блоком, азербайджанской версией российских социалистов-революционеров. Большевикам под руководством Сталина удалось добиться определенных успехов в вербовке неквалифицированных азербайджанских рабочих в Баку, но им не удалось поглотить левое крыло Химмята. Самая крупная партия, Муссават, выступала за тюркский секуляризм и национальную автономию, которую они предлагали распространить на другие тюркские общины в Туркестане и Киргизии. Чтобы завершить паззл, меньшая панисламская партия полностью отвергла национальную идею, призвав всех мусульман империи присоединиться к единой организации для защиты своих традиционных интересов.

В предвоенные годы рост панисламистских или пантюркистских настроений среди политических партий и мусульманской интеллигенции вызывал серьезную озабоченность у российских чиновников. Они опасались установления связей между мусульманами Кавказа и лидерами младотурок. В 1915 году призыв шейх-уль-ислама в Стамбуле к священной войне против России, казалось, оправдал эти опасения. Российское правительство отказалось принимать мусульманских добровольцев в армию, переведя их в трудовые батальоны, что еще больше подорвало лояльность к династии.

Февральская революция с ее обещанием большей автономии для приграничных районов вызвала среди армян России широкий энтузиазм в отношении создания Великой Армении, объединяющей османских и российских армянских провинций. Они должны были быть расчленены. Временное правительство не смогло выработать на Кавказе, как и в других пограничных районах, последовательную, согласованную и эффективную политику. Наряду с другими неотложными вопросами - земельной реформой, миром и конституцией - оно, как мы видели, решило отложить принятие окончательного решения о национальной автономии в приграничных районах до выборов в Учредительное собрание. Тем временем он назначил Специальный закавказский комитет (Озаком) для поддержания общественного порядка и введения гражданского управления в оккупированных османских провинциях. Хотя комитет оказался слабой тростинкой, Временное правительство создало гражданскую армянскую администрацию на оккупированных территориях, передислоцировало армянские войска, служившие в русской армии на Восточном фронте, на южный Кавказ и разрешило армянским беженцам вернуться.116 Однако быстрая дезинтеграция русской армии на Кавказе в течение 1917 года убрала меч и ослабила щит, защищавший армян, открыв путь для возобновления османского наступления. Ранние декреты большевиков, денонсировавшие договоры военного времени и выведшие российские войска с оккупированных территорий, вновь обрекли армянские надежды на единство. Возможно, самым серьезным препятствием на пути превращения Армении из пограничной страны в государство-нацию стали демографические бедствия предыдущих десятилетий. По словам Ричарда Ованнисяна, распыление армян означало, что "сама основа освободительного движения была глубоко, возможно, непоправимо подорвана".

Грузинские социал-демократы представляли собой наиболее организованную и опытную революционную партию на Южном Кавказе. Как и другие социал-демократические партии в приграничных районах России и Габсбургии, они стремились объединить националистические и социалистические идеи, а заодно и солидаризироваться с другими революционными партиями, без которых им было бы очень трудно установить и удержать власть в автономных или независимых государствах. Это оказалось невыполнимой задачей. Тем не менее, их усилия по поддержке революционных сил пограничных районов Южного Кавказа начались благоприятно.

После Февральской революции 1917 года грузинским меньшевикам удалось занять доминирующее положение в Тифлисском Совете, хотя по ряду вопросов, в первую очередь по национальному вопросу, между ними существовали разногласия. Согласно анализу Рональда Суни, три основные революционные силы в Тифлисе состояли из трех различных социальных классов, трех различных этнических групп и находились под влиянием трех различных политических партий, хотя и существовали в этой трехсторонней схеме было некоторое дублирование. Рабочие были в основном грузинами и меньшевиками, которые поддерживали национальное равенство и автономию; части имперской армии военного времени, размещенные в городе для защиты от османов, состояли в основном из русских крестьян, которые поддерживали социалистов-революционеров и единство России; "прогрессивная буржуазия" была в основном армянской, разделенной между дашнаками и либеральными партиями. Кроме того, малочисленная азербайджанская община сплотилась вокруг партии Химмята. Руководство грузинских меньшевиков раскололось на две части. Их представители в Петербурге, которые, будучи членами Думы, а затем Временного правительства, обвинялись своими врагами в заражении парламентаризмом, и ветераны Гурийской республики в Западной Грузии и Тифлисе, которые поддерживали призывы Петроградского совета к "демократическому миру без аннексий и репараций".

В мае 1917 года местные грузинские меньшевики выступили с инициативой проведения Областного съезда Советов Кавказа, который занял более радикальные позиции по ключевым вопросам войны, аграрной реформы и национальной автономии, чем Временное правительство. По национальному вопросу подавляющее большинство поддержало идею гарантировать каждой нации (natsiia) "в России (sic!)" право на "полное внутреннее самоуправление". В районах со смешанным населением, где национально-территориальное самоуправление невозможно, будут образованы отдельные национально-культурные единицы в пределах территории. Таким образом, это была вариация на тему австро-марксистского подхода.

Тем не менее, местные лидеры грузинских меньшевиков - Жордания, Рамишвили, Уратадзе и другие - не смогли переманить на свою сторону русские гарнизоны, которые перешли на сторону большевиков накануне Октябрьской революции. В результате контрпереворота грузинские меньшевики захватили местный арсенал, сформировали временный орган исполнительной власти - Закавказский комиссариат, а затем и законодательный орган - Сейм, представляющий все три основные этнические группы. Это была первая и последняя попытка создать независимое многонациональное правительство для южнокавказского пограничья. Состав Комиссариата отражал плюралистический или фрагментарный характер пограничной политики: два грузинских меньшевика, два социалиста-революционера, два дашнака, четыре муссаватиста и один грузинский федералист. Ее главной целью была изоляция и защита Южного Кавказа как от большевиков, так и от Османы. Учитывая классовую и этническую напряженность в приграничных районах, перспектива того, что этот орган сможет эффективно управлять, была весьма туманной.

До большевистской революции ни одна из революционных партий Южного Кавказа или Закаспийской области не стремилась к независимости, хотя все они выступали за автономию или, в случае с большевиками, за самоопределение при определенных классовых ограничениях. Даже став автономными республиками, они столкнулись с проблемой определения своих внутренних границ. За исключением Западной Грузии, ни одна из трех основных этнических групп - грузины, армяне и турко-татары - не занимала компактного и однородного ядра, которое могло бы послужить прочной территориальной основой для автономного национального государства. Царское правительство рассматривало Южный Кавказ как отдельную административную единицу под управлением генерал-наместника. Но оно неоднократно проводило и перекраивало внутренние границы губерний в соответствии со своими политическими целями, в основном для того, чтобы избежать концентрации и консолидации одной этнической группы. В результате в каждой провинции и округе проживало сложное сочетание народов, усиливавшее калейдоскопический характер приграничных территорий.

С другой стороны, отсутствие сильной политической и культурно однородной столицы было еще одним препятствием на пути строительства национального государства и источником межэтнических трений. Крупные города Тифлис, Баку и Батуми представляли собой миниатюрные зоны осколков. Ни одна из более мелких городских конгломераций не была даже потенциально адекватна задаче выполнения функций административного центра. Например, на рубеже веков Кутаиси, культурно и исторически самый грузинский город, насчитывал 26 000 жителей, из которых 16 000 были грузинами; кроме того, здесь проживали 3000 армян, около 3000 евреев и 2000 русских, а также греки, персы, поляки и турки. Его история - это моментальный снимок пограничной территории. Достигнув своего апогея в начале XI века, он был сожжен турками-сельджуками в конце века; восстановленный, он стал столицей независимой Имеретии в XIII веке, прежде чем был разрушен монголами; он был дважды разграблен в конце XIV века Сванетией и Тимуром. Отстроенный заново, чтобы вновь стать столицей Имеретии, он был разграблен турками и обезлюдел в начале XVI века. Он был окончательно оккупирован русскими в 1810 году. В нем управляли русские бюрократы и городской совет, в котором доминировали грузинские дворяне. Здесь не было ни рабочего класса, ни буржуазии.

Хотя самое большое городское и политически активное армянское население проживало в Тиисе и Баку, оба города были политически контролируемы меньшинствами грузин и азербайджанцев, соответственно. Политические обстоятельства вынудили армян перенести свой национальный совет из Тифлиса в Ереван, который в 1918 году был непривлекательным провинциальным захолустьем. В летние месяцы он был едва пригоден для жизни, охваченный знойной жарой, которую лишь немного ослабляли северо-восточные ветры, окутывавшие город тучами пыли и наполнявшие его роями комаров и москитов. Многие улицы и здания сохранили свой древний "азиатский характер"; основной экономической деятельностью было ремесленничество. В городе было всего две православные и шесть армяно-григорианских церквей против семи мечетей. Азербайджанцы не только немного превосходили армян по численности в городе, но еще больше - в окрестностях. На протяжении четырех веков после 1441 года город был объектом борьбы между Османской и Иранской империями. В 1604 году шах Аббас обнес город новыми стенами. В начале XIX века русские дважды пытались взять Ереван, но потерпели неудачу. Наконец в 1827 году под командованием генерала Паскевича, впоследствии названного графом Ереванским, они успешно штурмовали древнюю крепость. Город был уступлен России по Туркманчайскому договору.

После вывода или ухода русских войск с Кавказа в начале 1918 года этнические противоречия, едва сдерживаемые, вырвались наружу. В январе 1918 года мусульмане остановили эшелон с русскими, эвакуировавшимися из региона, и устроили резню солдат. В Баку армянская коммуна при поддержке большевиков развязала террор против мусульманского азербайджанского населения. По мере того как фронт распадался, турецкие войска пересекли старую имперскую границу, вызвав сильную и противоположную реакцию со стороны христианских грузин и армян, с одной стороны, и мусульман - с другой. Небольшие армянские и грузинские добровольческие отряды, сражавшиеся вместе с русскими, оказались неспособны остановить турецкое наступление. Местные мусульмане приветствовали османские войска, но их политические партии разделились во мнениях относительно возможностей, открывшихся в результате распада Российской империи. Испано-исламисты приветствовали перспективу включения в состав Османской империи; муссаватисты ожидали создания Великого Азербайджана. И те, и другие были разочарованы.

В течение нескольких месяцев после заключения Брест-Литовского договора Германия и Османская империя начали интервенцию на Южном Кавказе, обрекая и без того тусклые перспективы жизнеспособности Закавказской федерации. Закавказский сейм сначала отказался признать уступку Карса, Ардагана и Батуми и сопротивлялся давлению Османской империи, чтобы провозгласить независимость от России. Османская армия быстро оккупировала эти провинции, а затем потребовала дополнительных территориальных захватов, которые обеспечили бы ей стратегический доступ к северному Ирану. В мае 1918 года под давлением Османской империи Закавказская федерация распалась на три составные части. В июне османское правительство подписало мирные договоры со всеми тремя новыми республиками, которые ущемляли их суверенитет, усиливая впечатление, что оно намерено вернуть себе давно утраченное положение доминирующей державы на Южном Кавказе.

Грузинские социал-демократы, сформировав правительство, взяли себя под защиту Германии. Немецкая культура была широко распространена среди грузинской интеллигенции, особенно среди социал-демократов, которые смотрели на немецких социал-демократов как на западное противоядие от большевизма и барьер на пути турецкого империализма. Германское правительство приветствовало возможность получить доступ к богатым природным ресурсам Грузии, особенно к марганцу, и удержать турок от нарушения Брест-Литовского договора, направив их силы на восток против британцев в Иране. Германская оккупация Грузии также давала грузинам преимущество в отношениях с армянами и азербайджанцами по поводу территориальных споров. Вывод немецких войск в конце войны открыл шлюзовые ворота для межэтнических конфликтов.

У Армянского национального совета в Тифлисе не было внешнего защитника. В мае 1918 года они в одиночку встретили и отразили наступление османских войск в ряд упорных сражений. Оказавшись перед перспективой длительной борьбы без достаточного количества боеприпасов и резервов, армяне подписали Батумский договор. Согласно его положениям, Армянская Республика сводилась к небольшой части территории, населенной армянским большинством, но оставляла за пределами своих границ более миллиона соотечественников. Кроме того, армяне были обязаны предоставить все религиозные и культурные свободы мусульманскому меньшинству, сократить численность своей армии и предоставить османской армии право беспрепятственного транзита через свою территорию. Из всех трех республик положение Армянской было наиболее уязвимым. В течение года оно стало еще более шатким, поскольку в страну хлынули беженцы, а продовольствия стало не хватать. Многим казалось, что армянский народ не переживет распада царской империи.

Армяне, однако, не были невиновны в том, что спровоцировали насилие в других частях пограничных районов Южного Кавказа. В первые месяцы после того, как большевики пришли к власти в Петрограде, дашнаки присоединились к ним в Баку, образовав нестабильную и изменчивую коалицию партий, контролировавших городской совет. В марте инцидент, связанный с протестами татарского населения против разоружения репатриированных мусульман-добровольцев в царской армии, вызвал вспышку вооруженного противостояния. Будучи частью правящей коалиции с сильным представительством в Совете, дашнаки присоединились к русским дезертирам, чтобы разоружить бунтующие толпы мусульман. Они уничтожили до 3 000 мусульман в городе и окрестностях. Их союзники-большевики минимизировали свою ответственность за нападения и устроили переворот, отстранив дашнаков от управления. Затем они столкнулись с необходимостью защищать город от наступающих османских войск, поддерживаемых возбужденным азербайджанским населением.

Обстреливаемые срочными и смертельно опасными указаниями Сталина, большевики не смогли удержать свою шаткую власть над городской администрацией. Национализировав нефтяную промышленность, они спровоцировали падение заработной платы и потерю поддержки рабочих. Под давлением большинства российских советских республик и дашнаков, опасавшихся наступления османской армии, совет пригласил на помощь объединенные российские и британские силы. Сталин, поддерживаемый Лениным, решительно выступил против этого решения, но большевики были еще слишком слабы, чтобы отменить его.

Летом 1918 года британские экспедиционные силы под командованием полковника Лайонела Данстервилля (отсюда и название "Данстерфорс", позднее названное "Силы Северной Персии") вместе с 1000 русских солдат уже покинули Багдад с приказом блокировать турецкое продвижение. Им также было приказано оказать поддержку армянам, оказавшимся в Баку и других местах на Южном Кавказе, которые считались единственным союзником союзников в этом регионе. Данстерские войска, ослабленные уходом русского контингента, который отправился на помощь антибольшевикам в Дагестан, не смогли удержать город. Дашнакские союзники также оказались ненадежными. После трех месяцев британцы эвакуировались по морю. Они забрали с собой как можно больше сотрудничавших с ними армян. Остальные, как мы видели, были брошены на произвол судьбы мусульманским населением, поддерживаемым наступающими османами.

Когда Мусульманский национальный совет, в котором доминировала партия Муссават, провозгласил независимость нового государства Азербайджан, он определил его территорию в опасно расплывчатых выражениях как охватывающую "южное и восточное Закавказье". Это включало город Баку. В сентябре 1918 года османские войска, переправленные через Черное море из Румынии и поддержанные мусульманскими регулярами, вытеснили большевистские и армянские войска из Баку и уничтожили от 4 000 до 9 000 армянских мирных жителей. Этнически очищенный город был провозглашен столицей Азербайджана. Османские войска продолжали продвигаться на Северный Кавказ и через иранскую границу, заняв Тебриз в рамках своей кампании по объединению двух частей Азербайджана в буферное государство или протекторат под своим контролем. Первоначально дружественные отношения между османскими военными и Азербайджанским (ранее мусульманским) национальным советом быстро ухудшились. Османское командование, придерживавшееся консервативных взглядов, выступило против социалистической программы партии Муссават и положило конец социальным и экономическим реформам, начатым ею в 1917 году. Оккупация Баку стала высшей точкой османской экспансии. Германская и османская интервенции не смогли стабилизировать пограничные районы Кавказа, в основном из-за постоянных разногласий между тремя республиками по поводу определения их суверенных границ. Конфликт между грузинами и армянами разгорелся из-за части Тифлисской губернии; между армянами и азербайджанцами на кону стояла еще большая территория в Елизаветпольской и Ереванской губерниях. Исторические и этнические претензии переплетались. Хотя немецкие и османские войска ушли в конце войны, правительство в Стамбуле позволило оставшимся в живых турецким офицерам присоединиться к азербайджанской армии в качестве добровольцев. Боевые действия продолжались.

В послевоенные годы борьба трех пограничных территорий за выживание в качестве независимых государств вращалась вокруг трех вопросов. Во-первых, их взаимоотношения по-прежнему были сосредоточены на территориальных спорах, сопровождавшихся пограничными войнами. Во-вторых, их экономическая жизнеспособность продолжала ухудшаться, поскольку они не могли оправиться от шока, вызванного тем, что оказались отрезанными от интегрированного имперского рынка и системы коммуникаций. В-третьих, отсутствие адекватных средств самозащиты вынуждало их искать защиты у внешних сил, втягивая их все глубже в Гражданскую войну в России и осложняя их отношения с республиканской Турцией, Советской Россией и имперской Великобританией.

Главная, если не единственная, ссора между Арменией и Грузией разгорелась из-за Борчальского района в Тифлисской области. Как это часто бывало в притязаниях на приграничные территории, противоположные стороны апеллировали к двум непримиримым принципам суверенитета: этническому (армянский) и историческому (грузинский). Хотя армяне составляли большинство населения, район когда-то находился под властью грузинских царей и административно входил в состав Тифлисской губернии, которую грузины считали частью своей национальной родины в составе Российской империи. На закате Первой мировой войны Центральные державы не смогли разрешить территориальный спор вокруг этой территории. После их ухода грузинские войска заняли большую часть Тифлисской губернии. Армяне переместились в южную часть провинции, и все было готово к столкновению. В декабре 1918 года недовольство грузинскими оккупационными войсками переросло в восстание, и регулярные армянские войска присоединились к своим соотечественникам. Боевые действия быстро нарастали. Очевидно, что армяне рассчитывали на поддержку союзников, но были жестоко разочарованы британскими посредниками, которые вернули ситуацию к статус-кво ante bellum. Бои прекратились, но горечь осталась. Грузины использовали этот конфликт как предлог для ареста, изгнания и конфискации имущества сотен армян в Тифлисе, положив начало массовому исходу, который превратит город в грузинскую столицу, населенную грузинами. Для двух республик оказалось невозможным объединиться против надвигающейся с севера бури.

В центре конфликта между Арменией и Азербайджаном находились два горных района Елизаветпольской губернии - Карабахский и Зангезурский. Обе республики считали эти районы жизненно важными для безопасности своих границ, и обе выдвигали исторические претензии на этот регион. Население Карабаха делилось примерно на 165 000 человек.

, 59 000 мусульман и 7 000 русских. Этническая смесь еще более усложнялась расположением курдско-татарских деревень, разделявших армянское население горного Карабаха и низменности. Претензии мусульман основывались как на экономических, так и на стратегических факторах. Их пастушеская экономика зависела от контроля над горными землями. Армяне зависели от Баку в плане поставок по основным дорогам района. Тысячи армян были заняты сезонной или постоянной работой на бакинских нефтепромыслах. В Зангезуре армяне доминировали на центральных нагорьях, хотя в целом по округу мусульмане превосходили их численностью 120 000 человек против 101 000. Армяне и мусульмане района сохраняли осторожное сосуществование до тех пор, пока не появилась османская армия, направлявшаяся для захвата Баку. Ее командующий поддержал притязания Азербайджана. Армянские села оказали сопротивление, и к лету 1918 года началась междоусобная война.

Тупиковая ситуация в войне была нарушена после ухода османской армии и вмешательства англичан. Озабоченность по поводу отчуждения мусульманского населения Индии и заинтересованность в эксплуатации нефтяных запасов Баку склонили британцев в пользу притязаний Азербайджана. Армяне были вынуждены уступить контроль над Карабахом в соглашении, щедро сдобренном обещаниями местной автономии, но Зангезур устоял. Военное решение проблемы было впоследствии закреплено советским правительством при установлении границ южнокавказских социалистических республик. Но это не положило конец борьбе, которая усилилась, когда в 1989 году рухнула советская власть, и Карабах вновь стал объектом ожесточенного противостояния между двумя независимыми республиками - Арменией и Азербайджаном.

Несмотря на интенсивность этнического конфликта, основные угрозы независимости кавказских республик после ухода Центральных держав исходили сначала от Добровольческой армии, а затем от большевиков, которые по-разному отражали исторические устремления центра имперской власти над пограничными территориями. Когда немцы ушли из Грузии, генерал Деникин, принявший командование Добровольческой армией, был полон решимости восстановить российское господство на Южном Кавказе. Главными врагами он считал грузин и мусульман. К пророссийским армянам он относился неоднозначно: они были полезным противовесом его главным врагам, но он не одобрял их стремления к независимости. В начале 1919 года он двинул свои войска против грузин и вторгся в Дагестан, свергнув Горскую республику, которая была провозглашена весной 1918 года и признана Грузией, Азербайджаном и Османской империей. Для Деникина это была латиноамериканско-турецкая смута.

Под давлением Добровольческой армии Грузия и Азербайджан заключили оборонительный союз - одно из немногих совместных предприятий южнокавказских республик. Деникин ввел экономическую блокаду, объявив: "Я не могу допустить, чтобы самостийные образования Грузии и Азербайджана, возникшие в ущерб государственным интересам России и явно враждебные идее русского государства, получали продовольствие за счет освобождаемых от большевиков районов России". Поражение Добровольческой армии в северной кампании летом 1919 года и ее стремительное отступление на юг заставили Деникина пойти на переговоры с казаками и южно-кавказскими республиками. Он согласился признать независимость фактических правительств и посредничество союзных правительств в установлении отношений и подписании договоров между его всероссийским правительством и правительствами пограничных областей. И снова компромисс был достигнут слишком поздно. Его войска уже распадались и вскоре сдали свой последний оплот в Крыму. Южный Кавказ оказался под угрозой завоевания и оккупации Красной армией.

Два наследника османского и российского имперского соперничества за южнокавказские границы, турецкие националисты и большевики, были заинтересованы в ликвидации слабых, квазинезависимых республик Армении, Грузии и Азербайджана, любая из которых потенциально могла стать форпостом британского влияния в регионе. Оставив в стороне свои идеологические разногласия, они сумели, хотя и не без напряженных моментов, прийти к взаимоприемлемому решению. В апреле 1920 года, последовав за эвакуацией британцев, большевики быстро провели советизацию Азербайджана. Хотя этот процесс планировался в Москве и осуществлялся в основном местными российскими и азербайджанскими коммунистами, ведущие националисты и турецкие деятели в Баку сыграли важную роль в убеждении мусульманских лидеров в том, что большевики не намерены упразднять их автономию. Они утверждали, что передача военной помощи турецким националистам, сражающимся в Анатолии за освобождение Турции от иностранного господства, имеет приоритет над поддержкой борьбы за независимость Азербайджана.

В августе Севрский мирный договор, навязанный победоносными союзниками умирающей Османской империи, еще больше подтолкнул турецких националистов и большевиков к соглашению. Согласно его положениям, Турция должна была отдать часть Восточной Анатолии независимому армянскому государству и признать автономию Курдистана. Чтобы предотвратить потерю этих территорий, турецкие националисты под руководством Мустафы Кемаля заключили соглашение с советским правительством об установлении коммон-границы между двумя странами. Вскоре после этого силы турецких националистов вторглись в Армению и захватили Карс. Несмотря на протесты местных коммунистов, советское правительство в ответ на турецкое наступление вторглось в Армению с северо-востока. В ноябре дашнакское правительство предпочло сдаться большевикам как меньшему злу; в Ереване была провозглашена Армянская социалистическая республика. Но сопротивление не прекратилось. Вооруженное восстание, произошедшее зимой, было подавлено Красной армией.

Провозглашение Армянской социалистической республики усилило напряженность в отношениях между кемалистским правительством и советскими лидерами. Турецкие националисты начали кампанию по ликвидации Турецкой коммунистической партии в Анатолии. В то же время Кемаль демонстрировал признаки отказа от своей политики поддержки советской кампании по подрыву независимости Грузии. Москва начала опасаться, что турки вмешаются, чтобы защитить меньшевистское правительство. Возможно, именно это стало решающей причиной, по которой Ленин в феврале 1921 года согласился на интервенцию Красной армии. Через несколько недель после вступления Красной армии в Тифлис турецкие националистические силы вошли в Батуми и провозгласили его аннексию. Турки утверждали, что защищают мусульманское население Батуми, и резко критиковали советские военные операции как противоречащие мусульманским интересам на Южном Кавказе. Кризиса между двумя правительствами удалось избежать, когда грузины, как и армяне, следуя историческому прецеденту, предпочли подчиниться Москве вместо того, чтобы принять турецкую гегемонию. В сотрудничестве с частями Красной армии грузины вытеснили турок из Батуми. Договор об установлении границ Армении также вернул Батуми Грузинской Социалистической Республике.

Борьба за южнокавказское пограничье повторяла многие черты имперского соперничества прошлых лет, трансформировавшись под воздействием войны и революции. В итоге именно наследники двух имперских держав в регионе - Турции и Советского Союза - решили судьбу народов Южного Кавказа. Основные причины потери независимости трех республик можно объяснить обратным действием тех факторов, которые позволили им обрести независимость в самом начале. Во-первых, иностранная интервенция немцев и англичан поддержала местных националистов; когда они ушли, защитный экран рухнул. Во-вторых, междоусобная борьба за границы, подпитываемая религиозным и этническим соперничеством, которая издавна была характерна для этого региона, сильно ослабила местные силы в их усилиях по созданию национальных государств и не позволила им объединиться для борьбы с внешним господством. В-третьих, включение большей части приграничных территорий в состав Советского Союза было не только следствием превосходства силы, но и обманутых надежд. Новые местные элиты, в которых доминировали грузинские меньшевики, армянские дашнаки и азербайджанский муссават, принадлежали к национал-социалистическим партиям. Как бы они ни выступали против централизации и авторитаризма большевиков, на этом раннем этапе строительства советского государства они все же видели возможность как для некоторой автономии.

Наконец, не приходится сомневаться, что глубоко укоренившаяся враждебность грузин и армян к турецкой епископии сыграла важную роль в принятии ими решения отказаться от безнадежной борьбы и выбрать советское решение. Что касается Ирана, то его способность восстановить свое влияние среди мусульманского населения была затруднена его собственными внутренними проблемами, которые являются предметом следующего раздела.

Транс-Каспий

Во время Первой мировой войны борьба за юг Кавказа перекинулась на границы Транскаспийского региона. Русские, занявшие Иранский Азербайджан в 1912 году, столкнулись с османскими войсками, которые вторглись в северо-западный Иран в 1915 году, возобновив дуэль за господство над регионом. В сопровождении панисламских беженцев из Иранского Азербайджана османы заняли Тебриз, а в следующем году были изгнаны оттуда русскими. Политика Османской империи в отношении Ирана представляла собой смесь одобрения политики Германии по признанию независимости Ирана и поощрения панисламистских настроений и джихада, которые разделяли шиитские уламы в священных городах Ирана. В ходе этой противоречивой борьбы в Тегеране нарастали антироссийские (и антибританские) настроения.

Русские и османские оккупационные войска своей жесткой политикой вызывали недовольство местного населения. Многие иранские конституционалисты, испытывая ненависть к русским и британцам, обратились за помощью к Германии. В 1916 году они создали альтернативное правительство в оккупированном Османской империей Керманшахе, но были изгнаны оттуда британцами. В то время как все стороны пытались найти сторонников среди иранского населения, особенно среди племен, междоусобная борьба грозила разорвать страну на части. В одном малоизвестном эпизоде многочисленное христианское население Урмии в Курдистане, избитое гражданской войной, потеряло половину из своих 75 000 жителей во время убийственного вынужденного бегства на юг. В последующие три года Иран был не только плацдармом для британского вмешательства в Гражданскую войну в России, но и страной, разделенной гражданской войной.

Временное правительство России осудило политику царизма в Иране как империалистическую, но отказалось выводить российские войска, пока османы не сделают то же самое. Противостояние продолжалось вплоть до большевистской революции. Тем временем в густых лесах провинции Гилан к востоку от Азербайджана на южном берегу Каспия возродилось антироссийское партизанское движение под названием "Джангали" ("Из леса"). Его лидер, Кучук-хан, был харизматичным человеком, но не обладал организаторским талантом. Он окружил себя множеством отдельных людей и групп, сформированных в солянку из комитетов и консультативных органов. Среди них были будущие лидеры Иранской коммунистической партии. Он заручился поддержкой дезертиров из иранской армии и получил оружие от османов. Движение также смогло нелегально приобрести оружие у недовольных русских оккупационных войск, которые стремились вернуться в свои деревни. Во время войны имперская российская армия безуспешно пыталась подавить движение. В это время джангалы набирали силу. Большевистская революция побудила их потребовать от Тегерана больших реформ и переключить внимание с русских на британцев как главного врага освобождения Ирана от иностранного господства. Они создали неофициальное правительство (Ettehêd-i Islam), как и многие другие подобные национальные советы в приграничных районах, с собственными военными силами и газетами. Их программа была расплывчатой, но призывала к национальной независимости как от русских, так и от британцев. Они отменили капитулянтские права для иностранцев и изгнали из страны европейских кумовьев. Но они не смогли договориться о земельной реформе. Кучук-хан колебался между умиротворением влиятельных землевладельцев и ситуативным реагированием на отчаянные призывы бедного крестьянства. Вооруженные силы были лучше приспособлены к партизанской борьбе, чем к регулярным боевым действиям. Ослабленная внутренними разногласиями Эттехед-и Ислам начала распадаться в начале 1918 года под давлением англичан, но вновь возродилась, когда большевики взяли верх на Южном Кавказе в 1920 году.

Мотивы британского вмешательства во многом были продолжением их долгосрочных интересов на кавказских и транскаспийских границах, усиленных обстоятельствами войны. Отступление русских и продвижение Центральных держав на юге Кавказа возродили традиционные опасения Лондона и Дели по поводу обороны Индии. Британцы заключили соглашение 1907 года с русскими не только для того, чтобы разделить Иран на сферы влияния, но и для того, чтобы оградить Афганистан от иностранного, в основном немецкого, влияния. Теперь эта защитная стена была пробита. Правительство Индии и британский Генеральный штаб были обеспокоены тем, что если османские войска достигнут Баку, то они смогут пересечь Каспий и продолжить движение по Транскаспийской железной дороге, чтобы захватить северный Иран и Афганистан. Они придумали фантазии о турках и немцах, раздувающих пламя пантуранизма и "магометанского фанатизма", чтобы обрушиться на Индию и превратить Азию в немецкую колонию. В то же время существовала реальная необходимость предотвратить установление контроля Центральных держав над бакинскими нефтяными месторождениями.

По пути в Баку Данстерфорс с боями прошел через территорию, находящуюся под контролем Джангали, и добился соглашения с Кучук Ханом, разрешающего проход британских и верных русских войск через границу в новое независимое государство Азербайджан. В то же время правительство Индии направило разведку в иранскую пограничную провинцию Хорасан, чтобы взорвать участки Транскаспийской железной дороги, если турки попытаются начать наступление вдоль линии, ведущей к границам Афганистана. Дели также беспокоили слухи о том, что большевики организуют австро-венгерских военнопленных для защиты от любого британского вторжения. Как и в прошлом, Лондон и Дели не пришли к согласию относительно степени угрозы с севера и пределов вмешательства. Окончание войны стало решающим фактором, убедившим британцев сократить потери и сосредоточиться на обеспечении контроля над Ираном в качестве первой линии обороны. В августе 1919 года они под давлением иранского правительства подписали союзный договор, который фактически превращал страну в британский протекторат. Это вызвало радикальную реакцию в иранской политике и активное контрнаступление большевиков.

В январе 1918 года советское правительство денонсировало англо-русское соглашение 1907 года, признав его недействительным. Несколько последующих попыток установить контакт с Ираном были заблокированы англичанами и отвергнуты иранским правительством. Реагируя на новый англо-иранский договор, советский комиссариат иностранных дел и комиссариат по делам национальностей призвали к открытой борьбе против угнетателей. На Южном Кавказе различные социал-демократические организации, возникшие в ходе революции 1904/5 годов, во время войны перешли на более радикальные позиции. Но многие вопросы и личные разногласия разделили их. Партия Муссават сохранила свое влияние на большую часть мусульманского рабочего класса. Ее главным соперником был Химмет, который возродился во время войны, но был расколот на пробольшевистское и меньшевистское крыло.

Третья партия, Ädälät (Справедливость), состояла из иммигрантов из Ирана, представлявших наиболее радикальные элементы в мусульманском рабочем классе Баку. Они присоединились к российским большевикам во время гражданской войны и приняли активное участие в кампании по распространению революции на Кавказе и в Закаспийской области. Обе последние партии были связаны с социал-демократией в Иране (Эджтима-и Амийюн). Из этих партий вышли будущие лидеры Коммунистической партии Азербайджана в Советском Союзе и Коммунистической партии Ирана.

Ädälät возглавил деятельность по возрождению социал-демократических филиалов в северных провинциях Ирана. Она отправляла своих членов в Москву для обучения, вела активную вербовку среди обедневшего крестьянства и создала "красную армию". Она даже привлекла на свою сторону некоторых военнослужащих иранской армии. Но она стала жертвой маладооффакционализма, которым страдали мусульманские радикалы. На своем первом съезде на иранской земле весной 1920 года она раскололась на две непримиримые группы, одна из которых выступала за национальную революцию, объединяющую все классы, а другая - за советизацию страны, включая федеральное решение для пограничных территорий.

Тем временем джангалийское движение обретало новых сторонников, реагируя на англо-иранский договор и вдохновляясь успехами большевиков в Гражданской войне в России. Кучук-хан с энтузиазмом встретил высадку советского отряда на побережье Каспия в Анзали в провинции Гилян как знак поддержки своего движения. После того как советские войска вытеснили англичан из Гилана, джангалы провозгласили Советскую Социалистическую Республику в июне 1920 г. Хотя Кучук-хан сотрудничал с большевистскими эмиссарами и проводил политику настороженного сотрудничества с местными лидерами дэлэтов, он не одобрял аграрную революцию. Разрыв между его революционной риторикой и осторожной деятельностью был частью его стратегии по созданию автономного провинциального правительства, поддерживаемого Москвой. Он постепенно изгонял из своего движения кавказских и местных коммунистов, одновременно обращаясь к иранским помещикам, купцам и крестьянам, на которых он полагался, чтобы сдержать радикальные требования своих левых союзников. Его программа сочетала в себе радикальные и традиционные элементы: отмена монархии и провозглашение советской республики, защита жизни и имущества всех жителей, аннулирование всех договоров с иностранными державами и защита исламских принципов. Помимо персоналистского характера своей политики, лидер Джангали придерживался исламской концепции, согласно которой земля принадлежит Богу. Его деятельность вписывается в привычную схему пограничной политики.

Намерения - создать автономный региональный режим или использовать свою базу на периферии для продвижения в центр силы - были пресечены взаимовыгодным соглашением между Советской Россией и Ираном.

Еще одно восстание в приграничных районах вспыхнуло в Азербайджане под руководством шейха Мухаммеда Хиабани, шиитского лидера, который в 1911 году защищал Моргана Шустера как символ иранской независимости. В 1915 году он выступил против османской оккупации, которая преследовала его суннитские и пантуранские доктрины, а также против британского господства в Иране. После англо-иранского соглашения 1920 года он провозгласил Азербайджан автономной "землей свободы". Иранское правительство подстрекало против него племя шахсеванов и послало казаков занять Тебриз, где он был убит.

Революционные движения дали большевикам возможность восстановить традиционные позиции России вдоль пористых границ Южного Кавказа и Транскаспия. Подавив восстания, иранское правительство стремилось освободиться от полной зависимости от Великобритании и восстановить баланс между двумя внешними державами, который только и мог гарантировать ему некоторую степень независимости. Договор о советско-иранской дружбе от февраля 1921 года содержал два ключевых положения, которые гарантировали советские интересы на севере страны. Статья 6 гласила, что "Россия имеет право вводить свои войска во внутренние районы Персии для производства операций, необходимых для ее обороны". Статья 13 обязывала персидское правительство "не уступать третьей державе или ее подданным концессий и владений", полученных царской Россией "путем военного перевеса", но возвращенных Персии по настоящему договору. Смысл здесь очевиден. Иран отказывался от своего суверенного права на аренду или сдачу внаем земли или ресурсов в бывшей сфере влияния царской России любой иностранной державе, кроме Советского Союза. Дальнейшее положение гарантировало Советской России исключительные права на каспийские шельфы и требовало вывода британских войск из Ирана в качестве условия вывода русского отряда в провинции Гилян.

Британцы, которые вели переговоры о заключении торгового соглашения с советским правительством, признали, что в очередной раз их форсированная политика в защиту Индии перекинула мост слишком далеко. Они подписали соглашение с Советским Союзом, фактически восстановив соглашение о сфере влияния 1907 года. Англичане отказались от предложенной ими программы внутренних реформ и поддержали "сильного человека", Реза-хана, командующего иранскими казаками. Советские лидеры также благосклонно относились к националистическим элементам в Тегеране, включая Реза-хана. Но в их случае он представлял собой самый надежный оплот против британского влияния. Их дипломаты стремились выступить посредниками в урегулировании отношений между Кучук Ханом и Тегераном. Несомненно, они воспринимали примирение как еще один шаг к укреплению националистического элемента, а также к сохранению своего влияния в северных провинциях. Но Реза-хан потерял терпение, вторгся в Гилян и разогнал джангалитов. Кучук-хан был убит своим бывшим военным комиссаром, перешедшим на сторону Реза-хана. Его движение распалось.

Революционные движения были ослаблены тем, что не смогли решить земельную проблему. В течение XIX века новый класс землевладельцев - купцы, улама и бюрократы - вместе с племенными вождями эксплуатировали крестьян. Крестьяне и разорившиеся ремесленники эмигрировали с фронтира, где на рудниках и нефтяных промыслах Южного Кавказа их постепенно обращали в радикальные идеи. Перемещаясь туда-сюда, они пополняли ряды различных социалистических движений. Но их потенциальные лидеры среди татарского населения Южного Кавказа и Иранского Азербайджана были глубоко разобщены. Когда в 1918-1920 годах представилась возможность, они не смогли объединиться вокруг программы аграрной реформы. Наиболее серьезные препятствия на пути социальных изменений в сельской местности исходили от племенных вождей, которые были основными землевладельцами в северных пограничных районах Гилана, Восточного Азербайджана и Мазандерана.

Хотя Иран не участвовал в Первой мировой войне, он понес огромный ущерб от политической неподвижности и ряда стихийных бедствий. Конституционная революция оказалась эфемерной, поскольку не было ни институциональной, ни социальной базы, на которой можно было бы построить парламентское правительство. Сепаратистские движения угрожали целостности государства. Российско-(и большевистско-)-британское соперничество сильно подорвало суверенитет страны. Эпидемии, прежде всего пандемия гриппа, унесли с собой до 2 миллионов иранцев, четверть сельского населения. К 1920 году, писал Эрванд Абрамян, Иран превратился в "классическое "несостоявшееся государство", готовое к спасению человеком на коне".

В последние годы правления Каджаров казачья бригада оставалась единственной эффективной вооруженной силой, находившейся под контролем династии. В 1921 году вывод британских войск создал крайне нестабильную ситуацию во всей стране. В феврале полковник Реза-шах, возглавлявший Казвинский и Хамаданский отряды казачьей бригады, вошел в Тегеран и в сговоре с несколькими представителями иранской интеллигенции захватил контроль над всеми правительственными учреждениями, провозгласив верность шаху. В своем манифесте новое правительство назвало армию высшим средством процветания страны.

Назначенный шахом командующим армией, Реза-хан быстро создал свою собственную базу власти. Как и предыдущие узурпаторы, он был выходцем из семьи военных, которые противостояли русскому наступлению на Южный Кавказ и обосновались в пограничной провинции Мазандеран. Его военная подготовка и умение играть против русских и британцев стали ступеньками на пути к диктаторскому правлению. Но Реза-шах был современным человеком. Он организовал собственную партию, которая делала упор на индустриализацию, расширение образования, отделение церкви от государства, замену иностранных инвестиций местным капиталом и формирование профессиональной армии - короче говоря, националистическую программу. Когда в качестве военного министра он предложил ввести обязательную военную службу, то разворошил осиное гнездо. Влиятельные элементы среди политической элиты и базара также выступали против его предпочтения республики. Пользуясь случаем, он изменил свою позицию. В 1925 году он сверг шаха, провозгласив себя основателем новой династии Пехлеви, основанной на лояльности армии как единственном способе проведения модернизационных реформ. И снова, как и в случае с основателями династий Сефевидов и Каджаров, военный из тюркских пограничных районов сверг старый режим только для того, чтобы восстановить государство на новой основе. Однако подлинная независимость Ирана все еще зависела от благосклонного отношения северного соседа, советского наследника Российской империи, и британцев, все еще озабоченных обороной Индии.

Внутренняя Азия

Конец цинского императорского правления в 1911 году и русская революция ослабили двух из трех главных претендентов на гегемонию во Внутренней Азии, что позволило местным элитам в трех пограничных районах - Синьцзяне, Монголии и Маньчжурии - сохранять фактическую автономию в течение почти двух десятилетий. За неудачей Юань Шикая в создании новой династии и его смертью в 1916 году быстро последовал распад империи на составные части и подъем военачальства. Это новое явление вызвало внутреннюю дискуссию среди китайских интеллектуалов по поводу его значимости, проливая дополнительный свет на вопросы преемственности в китайской истории и наследие имперского правления.

Двумя главными героями дебатов были Чэнь Дусю и Ху Ши, оба профессора Пекинского университета и ведущие фигуры движения "4 мая". Однако они расходились в своем анализе того, что представляет собой военачальничество в китайском обществе и как с ним бороться. Чэнь утверждал, что военачальники представляют собой периодическую фрагментацию Китая по региональному признаку. Только сильная централизованная власть могла разорвать порочный круг насилия и положить конец власти военачальников. Этого он надеялся добиться, став одним из основателей Коммунистической партии Китая. Ху Ши занял противоположную позицию, настаивая на том, что военачальники проистекают именно из той тенденции, которую прославлял Чэнь, - объединить и централизовать Китай силой оружия. Он выступал за реорганизацию Китая по либерально-демократическим принципам. По мнению Артура Уолдрона, их спор выявил сохраняющийся раскол в китайской интеллектуальной мысли между традицией цзюньсянь, которая возлагала моральную ответственность за порядок на централизованное руководство, и фэнцзянь, которая возлагала ее на децентрализованную гражданскую власть, считавшуюся первичной и автономной. Если рассматривать борьбу за внутреннеазиатские пограничные территории в этом контексте, то напряжение между централизованной и децентрализованной властью приобретает иной оттенок. Военачальники, пришедшие к власти в Синьцзяне, Внешней Монголии и Маньчжурии, какими бы ни были их идеологические взгляды, были похожи друг на друга. В одном важном аспекте они отличались от военачальников в остальном Китае. Их судьба, как людей пограничных территорий, не зависела исключительно от внутренних факторов. Ключ к их успеху или неудаче зависел от вмешательства могущественных внешних сил, будь то русские, их советские преемники или японцы.

Уже в 1912 году, в первый республиканский год, крушение императорской власти открыло военным деятелям путь к контролю над крупными регионами с местными армиями, насчитывающими до десятков тысяч человек. Многие из них прошли обучение в цинских военных академиях и служили в Бэйянской армии Юань Шикая. Другие учились за границей в Японии и Германии. Некоторые были разбойниками. Они были настроены крайне антииностранно. Большинство выступало против централизованного правительства; некоторые стремились получить контроль над Пекином, старым центром власти. Как правило, они жили за счет земли, собирая сельские налоги, регулируя торговлю опиумом и получая небольшие субсидии от районных правительств. По словам Джеймса Шеридана, военачальники черпали свое главное идейное вдохновение в альтернативной традиции героических военных, прославленной в популярной литературе, а не в неоконфуцианстве, хотя они использовали оба наследия императорского правления.

После свержения Цин небольшое число радикально настроенных интеллектуалов провозгласили независимость Маньчжурии, но были быстро подавлены местными военными. Среди них генерал Чжан Цзуолинь, ставший одним из самых известных военачальников в Китае и ключевым игроком в дальнейшем развитии Маньчжурии. Типичный представитель старого пограничья, он был лидером ополчения, сражавшегося с бандитами в долине реки Ляо во время китайско-японской войны, и служил в качестве нерегулярного союзника Японии во время русско-японской войны. Цинский двор дал ему назначение в регулярную армию, а после падения династии республиканское правительство сделало его одним из трех губернаторов провинций и главнокомандующим провинциальной армией. Через своих лейтенантов он получил контроль над всей Маньчжурией.

В Синьцзяне местный чиновник ханьского происхождения Ян Цзэнсинь захватил власть в результате тихого переворота во время беспорядков, сопровождавших восстание, в результате которого была свергнута династия Цин. Утвержденный Юань Шикаем в качестве губернатора, он превратил провинцию в личное владение. Правя самодержавно, он противопоставлял друг другу этнические группы (казахов, монголов, тунгусов и уйгуров) и региональные интересы. Постепенно он распространил свою благосклонность на консервативную уйгурскую верхушку, чтобы компенсировать влияние большевизма и тюркского национализма. Таким образом, "он следовал политике, идентичной той, которую царская империя проводила в последние годы своего существования в Казани, Бухаре и других местах, а именно: пытался подавить либеральное влияние, укрепляя религиозные устои "старого времени" (кадимистов)." Опасаясь, что монголы объединятся со своими собратьями во Внешней Монголии, он запретил им носить оружие, за исключением небольшой группы тунганских монголов вдоль российской границы, кавалерийских сил, хорошо обученных русскими казаками. Когда в 1916 году казахи на российской территории подняли восстание, Ян позволил тысячам из них переправиться в Синьцзян и поселиться там. Во время Гражданской войны в России ему удалось контролировать приток белых русских через границу, а также заключить соглашения о торговле и беженцах с советским правительством, которое до 1924 года не имело дипломатических отношений с Китаем. Вплоть до своего убийства в 1928 году он играл классическую роль регионального чиновника во внутренних азиатских пограничных районах, который признавал сюзеренитет Китая, но в отсутствие сильной центральной власти осуществлял личную власть. Его смерть открыла путь для борьбы за власть, которая закончилась победой настоящего военачальника Шэн Шицая.

В Внешней Монголии распад Российской империи привел к тому, что китайские военные на границе попытались восстановить свой контроль. Старшие князья-знаменосцы повернули обратно в Китай, опасаясь распространения социальной революции. Пекин под властью военной клики Анфу приветствовал их инициативу и отправил амбициозного члена, генерала Сюй Шучэна, для ликвидации автономии Внешней Монголии. У Сюя могли быть амбиции утвердиться в качестве военачальника, соперничая с Чжан Цзуолинем в Маньчжурии. Но против него выступили молодые монгольские чиновники и интеллигенция, созревшие после падения Цин. В ходе борьбы появились лидеры монгольского революционного движения, которые образовали Монгольскую народную партию, чтобы удержать власть в руках местных жителей. Среди них был Сухэ Батор, русскоязычный и обученный русскому языку солдат. Хотя он не входил в число первых видных деятелей движения, к 1921 году он стал его лидером. Его редко называют военачальником. Но именно таким он и был, пока в 1920 г. не объединился с Чойбалсангом, будущим премьером Внешней Монголии, тогда уже наполовину марксистом. Вместе они победили консерваторов, возглавляемых Живым Буддой в Урге, и обратились к большевистским силам в Сибири с просьбой помочь им в сопротивлении. Эта акция втянула монголов в Гражданскую войну в России.

В условиях хаоса на российской стороне границы после захвата власти большевиками небольшое число военных авантюристов поставило себя во главе пестрой группы казаков-пограничников с Уссури и Амура, а также коренных бурят, калмыков и китайских рекрутов. Их целью было выступить против большевиков, свергнуть местные Советы в руках умеренных социалистов и создать автономную территорию под своим контролем. Однако им не удалось задействовать глубокие резервы казачьей силы. Амурское и Уссурийское казачество сформировалось лишь в 1860-1880-х годах. Накануне войны они насчитывали несколько тысяч человек и владели обширными владениями. Но они были равнодушны к возделыванию земли. Они предпочитали традиционные занятия - охоту, промысел и набеги. По мнению некоторых наблюдателей, они были склонны к безделью.

Самыми активными из авантюристов были барон Роман Унгерн фон Штернберг, прибалтийский немец, служивший в императорской армии, и атаман Григорий Семенов. Поскольку банда Семенова превышала по размеру все пески, ему требовалась поддержка извне для реализации своих амбиций. Учитывая его сомнительную репутацию, руководитель белых в Сибири адмирал Колчак неохотно использовал его таланты. Однако японцы сочли его идеальным сотрудником. Они постепенно взяли его под свое крыло с целью создания независимого казачьего правительства для всего Забайкалья, буфера между новой Советской Российской республикой и их интервентами в Маньчжурии и Внутренней Монголии. Когда стало очевидно, что Семенову не хватает поддержки населения, японцы отказались от него и заключили с Москвой соглашение о признании эфемерного буферного государства - Дальневосточной республики, что позволило им бесславно вывести свои интервенционистские войска.

До этого момента большевики были заняты борьбой с белыми на западе Евразии. Теперь они могли свободно разобраться с авантюристами. Унгерн фон Штернберг был расстрелян во время рейда в Сибирь. Силы Семенова были рассеяны частями Красной армии, сотрудничавшими с монгольскими партизанами во главе с Сухэ Батором и Чойбалсангом. В феврале 1921 года они вместе въехали в Ургу (позднее названную Улан-Батором), возведя Богдо-хана на престол в качестве конституционного монарха. Когда три года спустя он умер, революционные лидеры провозгласили Монгольскую Народную Республику. Битву с военачальниками во Внешней Монголии выиграли солдаты, облачившиеся в мантию марксизма-ленинизма.

Заключение

На Западном и Итальянском фронтах Первая мировая война, при всех ее страшных человеческих жертвах и разрушениях, не привела к масштабным территориальным изменениям, массовой переброске населения или социальной революции. Эльзас-Лотарингия была возвращена Франции, Италия получила Альто-Адидже, а Бельгия - небольшую пограничную полосу. Единственная смена режима произошла в побежденной Германии, где кайзер отрекся от престола, положив конец династии Гогенцоллернов. Разрозненные революционные вспышки быстро сошли на нет. Но никакое иностранное вмешательство не сыграло роли в этих событиях, и никаких реальных изменений в составе старых правящих элит не произошло. Контраст с Евразией разителен. Там война была не менее разрушительной. Но она быстро перешла в гражданские войны и интервенции, разрушая империи, разрывая сложные границы, разжигая социальные и политические революции, провоцируя массовые изгнания и депортации, и оставляя тяжелое наследие для государств-преемников, возглавляемых новыми людьми и движениями, которые были вынуждены столкнуться со многими из тех же постоянных проблем, которые волновали их предшественников. Все государства-преемники были многонациональными, превратившись из мультикультурных обществ, состоящих из различных этнолингвистических и религиозных групп, в более сплоченные, хотя и все еще воображаемые "национальные государства". Только Финляндия, усеченные Австрия и Венгрия на западе и Внешняя Монголия на востоке были этнически однородными или почти однородными; но даже они были лишь частями более крупного национального сообщества, расположенного за их границами в Карелии, Германии, Трансильвании-Словакии и Китае соответственно. Границы государств-преемников, хотя и были недавно установлены, оставались произвольными, спорными и проницаемыми. Часто они представляли собой линии перемирия, которые взаимно обессиленные стороны принимали как постоянные. Большинство из них проходили по этническим национальным общинам, вызывая представления о неотторгнутых территориях (irredenta). Бремя государственного строительства у преемников в значительной степени легло на военные силы - осколки имперских армий вместе с местными ополчениями и вооруженными бандами, - которые играли в новых правящих элитах даже большую роль, чем при имперской власти.

Новые элиты направили националистические тенденции своих предшественников в новое русло. Взяв на вооружение политическую теологию интегрального национализма, они уничтожили практически все скромные уступки культурному разнообразию, которые были сделаны в период имперского правления. Хотя среди национальных меньшинств они находили волевых соратников, чаще всего они создавали узлы сопротивления, аналогичные тем, которые противостояли имперскому правлению. Чаще всего они прибегали к репрессиям, а не пытались найти компромисс или договориться с меньшинствами о предоставлении автономных прав. Поскольку меньшинства, как правило, располагались на периферии новых государств, а их соотечественники жили по ту сторону пограничных линий, правящие элиты сомневались в их лояльности. Под угрозой новой мировой войны, как это случилось в 1930-1940-е годы, сомнения превратились в самосбывающиеся пророчества. Сохранение проблем, унаследованных от имперского правления, практически гарантировало, что борьба за пограничные территории в Евразии еще не закончилась. В течение десятилетия после подписания последнего из послевоенных договоров роль великих держав в формировании пограничных территорий на сложных рубежах значительно уменьшилась. Преемники Кайзеррайха и Российской империи были вынуждены начать конкурентную борьбу. Японское руководство так и не решило, возобновить ли свое имперское продвижение во Внутренней Азии или договориться с Великобританией и США как с партнерами по установлению международного порядка в Тихоокеанском регионе. Китай был слишком глубоко разделен, чтобы вернуть свои пограничные территории. Британцы и французы были поглощены удержанием своих колониальных владений. Ни одно из небольших государств-преемников не могло позволить себе вступить в открытую борьбу, несмотря на невыполнимые территориальные цели. Но это был лишь вопрос времени, когда единственные потенциальные соперники великих держав за гегемонию в приграничных районах, Германия и Советский Союз, восстановят свою силу или, в случае Японии, решат использовать ее в том, что станет следующим и самым разрушительным периодом в борьбе за приграничные районы.

Заключение: Переход

Долгий и проблематичный процесс государственного строительства мультикультурных империй Евразии не был завершен, по мнению правящих элит, к концу имперского правления. Если бы они пережили Первую мировую войну, то, несомненно, продолжили бы приобретение новых территорий и ассимиляцию уклонившихся в сторону пограничных районов. На протяжении всего этого процесса, как утверждается в данной книге, то, что происходило на периферии центров власти, было гораздо более значимым, чем принято считать. Пограничные завоевательные войны и включение пограничных территорий в политическое тело оказали глубокое влияние на идеологию и институты имперского правления.

Пограничные войны происходили в геокультурном пространстве, для которого издавна были характерны масштабные перемещения населения в пределах разнообразных ландшафтов, порождавшие зоны раздробления весьма разнообразных этнолингвистических, религиозных и социоэко-номических групп, калейдоскопически менявшихся в своих внутренних ритмах. Военные линии наступления и отступления скорее разделяли, чем объединяли народы, разделявшие одну или несколько из этих деформирующих черт, в результате чего поляки, украинцы, сербы, армяне, курды, туркмены, киргизы и монголы жили под разными знаками.

Имперские элиты проявляли значительный прагматизм в своих усилиях по управлению, ассимиляции и аккультурации завоеванных пограничных территорий в качестве ключевого элемента государственного строительства. Гибко реагируя на давление со стороны внешних соперников или внутренней оппозиции, они меняли свою политику, переходя от централизованных мер к предоставлению автономии (в Российской империи - финнам и полякам; в империи Габсбургов - венграм и полякам; в Османской империи - крымским татарам, румынам, курдам и арабам; в империи Цин - монголам и уйгурам), что помогает объяснить долголетие их династий.

При расширении имперского господства они использовали различные стратегии - от прямого завоевания до колонизации, обращения и кооптации элит. Колонизация и обращение не были, однако, исключительно государственными, а часто были спонтанными и добровольными, в то время как кооптация элит требовала сочувственного отклика снизу. Завоеванные народы отвечали собственными стратегиями, направленными на достижение различных целей.

Они пытались сохранить свою культурную самобытность, получить автономию и, только когда имперское правление оказалось на грани краха, добиться независимости. Их тактика варьировалась от пассивного принятия до вооруженного восстания. Порабощенные элиты не представляли собой единую группу, так же как и правящие элиты. Их реакция не была последовательной или скоординированной, они часто чередовали уступчивость с сопротивлением или включали в себя и то, и другое.

Исход войн часто определял темпы и направление внутренних реформ. Но основное внимание по-прежнему уделялось армии и мобилизации ресурсов для укрепления слабой обороны или предотвращения дальнейшей потери территории. Почти все крупные структурные реформы, проводившиеся в мультикультурных империях, стали реакцией на поражение, кульминацией которых в XIX веке стали Танзимат в Османской империи, Великие реформы в Российской империи, Компромиссное урегулирование (Ausgleich) в Габсбургской монархии, слабые ответы последних шахов Каджаров, Новая администрация и Новая армейская реформа в цинском Китае.

К началу XX века конституционные кризисы обнажили диалектику реформ во всех мультикультурных империях. Реформы, призванные укрепить имперское правление, включали в себя технологии и приемы третьей военной революции: механизированное оружие, массовые армии под командованием офицеров, проникнутые рациональным и националистическим мировоззрением, которое оказалось в противоречии с консервативными правителями, возвращавшимися к традиционным политическим идеологиям. Под давлением войны и внутренних потрясений они отказались от имперского правления. В то же время новые школы и университеты, созданные для подготовки профессионально подготовленных кадров государственных служащих, стали центрами распространения политических и социальных идей Запада, стимулируя рост интеллектуального класса, который все больше отчуждался от имперского правления.

Превосходство России в борьбе за пограничные территории, окончательно утвердившееся к 1914 году, может быть объяснено четырьмя основными факторами: создание Петром I и укрепление Екатериной II централизованного государства, способного мобилизовать большие людские и материальные ресурсы для ведения войн; в целом успешная кооптация элит (за исключением поляков после 1863 г.) в сочетании с обширной колонизацией Понтийской степи, Закаспийской области и Внутренней Азии; и реформаторская традиция, позволявшая правящей элите восстанавливать контроль и перестраивать военные и финансовые институты после внутренних восстаний, как в Польше, или поражений в Крымской и Русско-японской войнах. Успехи России нельзя приписать только ее собственным действиям, они в равной степени зависели от неудач ее соперников.

Беспрецедентное напряжение Первой мировой войны, гражданских войн и интервенций разорвало хрупкую ткань, покрывавшую семь сложных границ. Распад империй оставил нерешенными проблемы, обусловленные постоянными факторами, с которыми долгое время сталкивались правители и правящие элиты мультикультурных империй. Государства-преемники сами были мультикультурными, с произвольно проведенными границами, разделявшими этнические сообщества вдоль спорных и проницаемых границ. Их легитимность часто оспаривалась как внутри страны многочисленными меньшинствами, так и извне более могущественными государствами. Воспользовавшись слабостями государств-преемников, возрожденная Германия под руководством Гитлера и милитаристская Япония к началу 1930-х годов были готовы начать борьбу за евразийские пограничные территории. От Маньчжурии до Судетской области они начали кампанию по разрушению послевоенного порядка урегулирования и созданию своего собственного нового порядка, основанного на новых идеологиях и новом уровне насилия.

Флибуста

Борьба за евразийские пограничные территории. От возвышения империй раннего Нового времени до окончания Первой мировой войны (fb2)