Связной (fb2)

- Связной [1974, худож. Д. Штеренберг] (пер. Юзеф Васильевич Пресняков) (Связной - 1) 2149K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Гелена Крижанова-Бриндзова

Гелена Крижанова-Бриндзова
Связной
Перевел со словацкого Ю. В. Пресняков

Эта книга издается к 30-летию Словацкого национального восстания.

Повесть «Связной» известной современной писательницы Гелены Крижановой-Бриндзовой расскажет вам, дорогие ребята, о недавнем героическом и трудном прошлом словацкого народа.

Время действия повести осень 1944 — весна 1945 года. Только что отгремели бои Словацкого восстания, в котором участвовал весь народ. Под давлением немцев партизанские бригады временно вынуждены отступить в горы, но сопротивление продолжается и растет. Последние дни доживает марионеточное правительство Тисо, пять лет продержавшееся у власти при помощи немецких штыков.

Крижанова-Бриндзова правдиво рассказывает о жизни словацкой деревни Лабудова в это неспокойное время.

Милан Гривка и Сила Шкаляр — обыкновенные деревенские мальчишки. Так же как и большинство их односельчан, они сочувствуют партизанам и помогают им в их борьбе. Милан мечтает о головокружительных подвигах и приключениях; он огорчается, что на его долю выпадают только простые поручения. Он и сам не догадывается, какую неоценимую помощь он оказывал партизанам в качестве их связного — «почтарика».

Без громких фраз, искренне и правдиво рассказывает эта книга об исторически важном периоде в жизни словацкого народа: от начала национального восстания до освобождения Словакии Советской Армией.

1

Цок, цок, цок… — мелькают мальчишечьи ноги в черных башмаках со стертыми деревянными подметками.

Шлеп, шлеп, шлеп… Жидкая осенняя грязь так и брызжет во все стороны. Дорога, окаймленная почерневшей от первых морозов крапивой и ржавыми лопухами, тянется, как грязная резиновая лента, и конца ей не видно. На дорогу навалилось темно-серое небо, сеется колючий, холодный дождик.

Маленькие ноги в черных башмаках шлепают по жидкой грязи, и нет конца дороге. Но Ми́лана ^[1] гонит вперед холодный безжалостный страх, и этот страх огромен.

Наконец-то станция! Вот она, красная будка железнодорожных весов. Теперь обогнуть ее, потом через двор на перрон и к дверям комнаты дежурного. Только бы на дежурстве был молодой!

Старого начальника станции Милан боится. Боится его нелюдимого взгляда, грозных седых усов, его ворчливого голоса.

Милан подбежал к двери, старательно обил грязь с башмаков. Потом осторожно, с опаской взялся за ручку.

Он заглянул в комнату, и сразу у него отлегло от сердца. За столом у телеграфного аппарата сидел молодой железнодорожник. Он взглянул на Милана поверх клубка лент, исписанных синими точками и тире, понимающе кивнул:

— Отец?

Милан не в силах был ответить. Теперь, когда ему не нужно было уже опасаться неприветливого начальника станции, с него свалился ужас, в груди растаял тяжелый колючий комок, горло отпустило, и он заплакал жалостно, тоненько, как смертельно испуганный зверек.

— Опять, значит, — сочувственно вздохнул дежурный, и в ответ Милан заплакал еще горше.

Он опустил голову, вытер глаза рукавом потертой куртки.

— Будьте так добры… — прошептал он.

Дежурный уже стоял у настенного телефона и крутил ручку.

— Это ты, Йожко? Пожалуйста, передай доктору Мокрому, чтобы сейчас же, как можно скорее ехал в Лабудову, к Яну Гривке. Он знает, не в первый раз… Да, да, срочно…

Телефон хрипел и потрескивал. На перроне, прямо над дверью комнаты дежурного, раздался пронзительный перезвон.

— Не плачь, Миланко, доктор скоро будет, — сказал дежурный, кладя трубку.

Но Милана в комнате не было. Он уже мчался по грязному месиву тротуара, низко надвинув на лоб шапку, чтобы не было видно заплаканных глаз.

У отца снова был один из этих приступов, которые так пугают Милана. Они ему даже снятся. Даже во сне он видит, как отец задыхается, рвет с груди рубашку, хватается за горло, багровеет и глядит вокруг себя такими испуганными, беспомощными глазами. Тут сердце у Милана начинает колотиться, он хочет закричать, позвать на помощь, но что-то сжимает ему горло, он вздрагивает и просыпается… Отец спит, в доме все тихо. Милан облегченно вздыхает: это был всего лишь сон. Но теперь ему уже не заснуть, он сворачивается под одеялом в клубок и долго плачет, неслышно, боясь разбудить остальных.

Когда у отца в самом деле начинается приступ, в доме поднимается суматоха. Отец стонет, задыхается, мать бегает по дому, ничего не видя от слез. Евка, маленькая сестра Милана, виснет у матери на юбке, путается под ногами. Милан и рад бы помочь, но не знает как. И он забивается в угол, всполошенными глазами глядит на отца и задыхается от горя. В горле царапает, под веками щиплет от слез. И давит на него какая-то странная тяжесть, шагу не дает ступить.

Наконец мама находит платок, смачивает его и обматывает им отцовскую грудь. Потом подоткнет под головой у отца подушки и прикрикнет на Милана:

— Что ж ты стоишь? Беги на станцию, пусть позвонят доктору!

И так каждый раз. Каждый раз Милан бегает на станцию просить, чтобы вызвали доктора.

Возвращаясь со станции, он всегда упрекает себя: должен был и сам догадаться, а не ждать, когда мама ему скажет.

Но когда у отца начинается очередной приступ и в доме поднимается крик и беготня, Милан опять забывает, что́ ему нужно делать. Он сидит в углу, таращит глаза и весь дрожит от страха и бесконечного недетского горя.

* * *

На этот раз пришли сразу три врача. Два молодых и один пожилой, тот, что приходил и раньше. Пожилой сделал отцу укол, от которого ему стало легче. Отец лежал тихо, прерывисто дышал и время от времени постанывал.

Потом доктор попросил его сесть. Снял с него рубашку и начал его простукивать.

— Совершенно исключительный случай, вот послушайте, — сказал он двум младшим.

Все трое по очереди вставляли себе в уши резиновые трубки. Все трое прикладывали к худой отцовской груди блестящий металлический кружок, похожий на зеркальце. Все трое покачали головами.

Пожилой доктор сдвинул очки на лоб. Один из молодых что-то спросил у него. Тот пожал плечами и ответил на непонятном языке.

Все это — как доктор сдвинул очки на лоб, как пожал плечами и то, что он назвал отца «исключительным случаем», тон, которым он произносил страшные, незнакомые слова, — все это подсказывало Милану, что отцу недолго осталось жить на свете.

Он незаметно вышел из избы во двор, оттуда на гумно. Забился в стог и сидел там тихо, неподвижно, глядя перед собой невидящими глазами и размышляя.

Мама говорит, что отец сердечник и что это у него от непосильной работы. Что правда, то правда: работа у отца была очень тяжелая. В каменоломне он грузил на машины огромные камни. Мама говорит, что там он и надорвался, сердце у него всегда было слабое, от этого и болезнь пошла. Но почему отец должен был работать в этой каменоломне? Почему он должен был работать до тех пор, пока не надорвал себе сердце, а теперь у него бывают приступы, от которых лицо у него багровеет, он надрывно дышит, рвет рубашку у себя на груди, и врачи говорят, что он «исключительный случай»?

* * *

Кто знает, сколько он просидел здесь, съежившись в комок. Но тут из-за угла вынырнула фигурка в заплатанной куцей курточке и в кепке козырьком назад — Сила.

Они было договорились, что сегодня вычистят чердак над соломорезкой, где они вместе разводят голубей, повесят там корзины для гнезд. Но сегодня Милану не до этого.

Сила молча поглядел на приятеля, тихо присел рядом с ним на корточки и стал разгребать палкой мякину под ногами. Помолчав, он сказал низким хриплым голосом:

— У вас жандармы!

Милан махнул рукой. Только жандармов не хватало!

С тех пор как Эрнест, отцов младший брат, исчез из дому, они приходят по три раза на неделе.

Нагрянут, перевернут все вверх дном, строгими, громкими голосами начнут допрашивать, не приходил ли Эрнест, нет ли вестей от него.

Мать и отец отвечают одно и то же: нет, об Эрнесте им ничего не известно. Ушел он сразу после жатвы — раздобыть лесу для амбара — и с той поры не возвращался. Эрнест уже взрослый, они ему не сторожа. Жандармы грозятся забрать всю семью, записывают что-то в свои блокноты и уходят, по-солдатски печатая шаг. Через пару дней они появятся снова.

После каждого их прихода у отца с матерью начинается негромкий разговор.

— Бедняга, видно, нет его в живых, — вздыхает мама.

— Тогда б они его не искали, — возражает отец.

— Или увезли его… что ни день увозят их целыми вагонами, — говорит мать со слезами.

— Кабы увезли, тоже не стали бы они его искать. Ушел он, как пить дать ушел, перехитрил их. Эрнеста не так-то легко взять.

Они держатся этой надежды как якоря, но Милан хорошо видит, что ни отец, ни мама сами не очень-то верят этому. Отец запер одежду Эрнеста в шкафу. Мама выстирала и выгладила рубахи деверя и убрала в бабкин сундук в чулане. Милан видел, как она плакала при этом, словно не рубахи в сундук укладывала, а самого Эрнеста в гроб.

Всем в доме недоставало Эрнеста. Вот уже два года — с тех пор как захворал отец — он был им опорой, помощником, настоящим главой семейства. Эрнеста не забрали в солдаты. В детстве завелась у него в ноге костоеда, и он два года пролежал в Татрах с ногой в гипсе. После выписки он снова стал ходить, но одна нога так и осталась короче, с тех пор он и стал носить ботинок с толстой подошвой. Когда его сверстников призывали, не один из них вздохнул с завистью:

— Тебе-то, мол, что, тебе не идти на фронт, а вот мы… Кто знает, где сложим кости!

А Эрнест ходил мрачный, сам не свой, до того ему хотелось идти с приятелями.

— Все уходят, а ты валяйся здесь на печи, — жаловался он старшему брату.

— Тебе что, жалко, что пострелять не придется? — поддел его Гривка.

— Стрелять! — выкрикнул Эрнест. — Ты что думаешь, стал бы я стрелять? В них — ни разу, понял? Ни разу, уж лучше самому пулю в лоб. Там бы я был к ним поближе, при первом же случае фьють — и поминай, как звали… А здесь? Сиди сложа руки да любуйся на этого… тьфу, даже говорить о нем противно!

Милан знал, на кого намекает Эрнест. Конечно, это правительственный комиссар Буханец — мелкий такой старикашка, а уж до чего ядовитый, до чего злобный!

С тех пор как Тисо провозгласил это балаганное «словацкое государство» и Буханец из старосты превратился в комиссара, дня не проходило, чтобы он не появился на Верхнем конце Лабудовой, где сплошь жили бывшие батраки.

Идет, притопывает сапожками, постукивает палочкой. Остановит первого встречного-поперечного и начинает кричать тонким, срывающимся голоском:

— Вот я и говорю: оттого все эти беспорядки, все эти коммунизмы, что голодранцам работать не хочется. Каждому бы только нажраться да одеться покрасивше, а работа по нем плачет…

— А только не бывать теперь этому, нет, не бывать! — Он повышает свой голосишко до визга, тычет палочкой в небо и бросает злобные взгляды на дом Гривки, Моснара или Шишки. — За миску чесночной похлебки будешь работать, за кувшин сыворотки, и еще рад будешь!..

— Я и пан писарь — мы первые люди на деревне, — втолковывает он следующему прохожему, тыча в него палочкой. — Кому захотим, тому бумагу дадим. Не захотим — не дадим. Тут Шипкова пришла как-то ко мне, чтоб я ей сахар выписал: варенье, мол, варить. Я тебе дам, говорю, сахар! А из ботвы картофельной варенья не хочешь? Дочке ее, видишь ли, неможется, для нее… Ну, я ей сказал, я ей дал! Твоей девке, говорю, только работать неможется. Пришли ее ко мне репу копать, всю хворь с нее как рукой снимет.

Не удивительно, что Эрнест его ненавидит и не хочет поминать его имени. По пальцам можно было бы пересчитать, кто в деревне с ним заодно, но каждый боится петушиного нрава Буханца и его злого языка. Никогда нельзя знать, на ком он сорвет свою злость.

* * *

Вот так Эрнест и не пошел на фронт, остался дома, работал по хозяйству, которое давно нуждалось в крепкой мужской руке. После вечерок и посиделок он уходил куда-то и не возвращался домой до поздней ночи, а на другой день они с отцом вели разговоры о русских, о немцах, о фронте. Сила сказал Милану по секрету, что Эрнест ходит на Беснацкий хутор — это аж где-то у Читар — к управляющему. Но какие у Эрнеста дела с управляющим хутора — этого никто не знал.

Весной начали ходить к Эрнесту какие-то незнакомые люди. Придут, запрутся в комнате или в сарай заберутся, поговорят, и в тот же вечер Эрнест обязательно уйдет из дому. Иногда и на два дня пропадет, а потом вернется и никому ни слова. Отец ни о чем не допытывается, только глядит на него серьезным, внимательным взглядом. Мать, та, бывало, рассердится, заворчит:

— Ходил кувшин по воду… как бы плакать потом не пришлось…

Но она не очень-то гневается, говорит просто так, чтобы не молчать. Милан-то видит, что она рада, когда Эрнест возвращается домой.

Летом, когда скосили и повязали в снопы рожь и пшеницу, Эрнест ушел на целую неделю. Мать была неспокойна, взволнована, то и дело ударялась в слезы.

— Ячмень налился, добрые люди вот-вот выйдут на жатву, а нашего жнеца днем с огнем не сыщешь, — оправдывалась она, когда ее застали в слезах. — Что делать будем? Кто нас выручит, если, не дай бог, дожди зарядят?

Но когда ячмень действительно дозрел и даже, пожалуй, чуточку перезрел, Эрнест вернулся. Убрал весь ячмень, торопясь так, словно земля под ним горела.

— Молотить будете уже без меня, — сказал он как-то вечером.

Отец нахмурился, мать всплеснула руками, выбежала из дому.

Эрнест, серьезный, задумчивый, укладывал в рюкзак белье и кой-какую еду.

— Куда собрался, Эрнест? — заговорил с ним Милан.

— Пойду поищу лесу, — ответил Эрнест, не глядя на него. — На сарай, знаешь… Он у нас здорово покосился.

Через неделю после ухода Эрнеста вспыхнуло восстание.

* * *

Милану вспоминается этот теплый августовский полдень, сладко пахнущий свежевымолоченной соломой, полдень, полный солнца и паутинок бабьего лета.

С грохотом промчался через деревню грузовик, разукрашенный еловыми ветками и флажками. В кузове плечом к плечу стояли солдаты, вооруженные винтовками, с чехословацкими кокардами на фуражках. Один солдат стоял впереди всех, в руках он держал красно-белый флаг с синим клином. Он стоял как вкопанный, с суровым, сосредоточенным лицом. Остальные пели, кричали, но этот солдат стоял молча, и флаг развевался у него над головой.

За ними пришла вторая машина, полная оружия. Она остановилась на площади, и это оружие стал раздавать мужчинам строгий остроносый солдат с громким голосом, который слышно было даже на Домовине за церковью.

К вечеру пришла третья машина с громкоговорителями. Она тоже остановилась на площади, и по всей деревне, от Верхнего конца до Нижнего, разнеслись давно не слыханные песни, сводки и обращения, в которых ругали Тисо, Гитлера. И каждое обращение заканчивалось словами: «Смерть немецким оккупантам!»

Деревня бурлила. Мужчины разбирали винтовки, взволнованно бегали по деревне, собирались в кучки и возбужденно говорили, перебивая друг друга. Женщины, взволнованные не меньше мужчин, носились с ведрами и подойниками. Скоро из каждого дома запахло пирогами, которые пеклись мужчинам на дорогу.

Только в доме Гривки не пекли. Не для кого было. Больной Ян Гривка за винтовкой не пошел, а Эрнеста не было дома. Но и здесь настроение было праздничное. Гривкова то и дело выглядывала на улицу и почти совсем не ругала Милана за то, что он шляется по улицам и отлынивает от работы.

А Милану и в самом деле было не до работы. Он бегал по деревне, кричал вместе с остальными мальчишками «Смерть немецким оккупантам», глазел на остроносого солдата, раздававшего оружие. Когда в домах позажигались лампы, к Милану забежал Сила. На голове у него была солдатская фуражка, карманы набиты винтовочными патронами.

— Кто это тебе дал? — спросил Милан с завистью.

— Кто дал, у того и взял, — отбрил его Сила. — Не твоя забота. Пойдем лучше споем Буханцу, — предложил он, по-кошачьи жмуря разбойничьи глаза. — К нему невестка прибежала из города, с детьми. Эта аризаторша, ^[2] Филипова жена, того самого, что аризовал Шлейтера. А сам Филип не пришел. Прибежала с плачем, а за собой во-от такой чемоданище тащит. А Буханец сидит дома над Библией, очки на носу, как у чернокнижника, и молится по ней. Целый день по ней молится, наверное, уже раза три прочитал и все никак не кончит. Пойдем споем ему колядочку.

Вот и дом Буханца. Тихий, темный, окна наглухо занавешены.

— Давай эту, — говорит Сила, — его любимую.

Больше всего Буханец любил бодрый гардистский марш «Словаки мы от роду…». Даже на свадьбах он только его и заказывал.

Сила был запевалой, Милан и мальчишки, которые столпились вокруг, повторяли за ним:

Они спели три раза подряд, но Буханец не показывался. Дом стоял немой, с запертыми дверями и темными окнами. Только сквозь дырочку в шерстяном платке, которым было занавешено окно на кухне, пробивался тусклый желтоватый свет.

Два дня звучали в деревне запрещенные песенки, два дня лились из репродукторов песни и воззвания к населению. На лугах за Верхним концом формировали боевые отряды, слышны были винтовочные выстрелы и зловещий, задыхающийся лай пулемета. Потом неожиданно пришел приказ, чтобы мужчины, получившие оружие и присоединившиеся к повстанцам, оттянулись на позиции в горах, в нескольких километрах к северу.

Деревня оцепенела.

Из уст в уста передавались сообщения, что от Нитры подтягиваются немецкие части.

Милан хорошо помнит это утро, прохладное, уже как будто совсем осеннее, утро, полное холодной росы, сверкающей на траве в канавах вдоль шоссе. Деревня, такая веселая и оживленная в те немногие дни, когда здесь были партизаны, вдруг словно вымерла. Нигде ни души, все попрятались по домам, подвалам и сараям.

По шоссе с оглушительным, душераздирающим грохотом потянулись немецкие танки. Грузовики, прикрытые пятнистым брезентом, тащили на буксире минометы. Из-под брезента выглядывали мрачные, суровые лица. Поблескивали штыки на винтовках.

— На наших идут, на наших… — перешептывались люди с ненавистью и страхом.

Три дня смотрел Милан, как танки и войска тянулись на север, три горьких, страшных дня.

«Может, из этой винтовки они застрелят Эрнеста, может, этот пулемет прострочит его», — думал он, и сердце его сжималось от страха.

Потом уже доходили только пугающие слухи о боях в Батёванах, боях в Превидзе, Прекопе, Мартине…

Старый Буханец снова гоголем ходил по деревне, притопывая сапожками, постукивая палочкой, и грозил посчитаться с каждым по заслугам. Уж теперь-то они получат свое, голодранцы никчемные!

Радио вопило о разгроме восстания, а железнодорожники со станции говорили, что чуть ли не каждый день проходят мимо поезда с запломбированными вагонами для скота, из-за решеток которых выглядывают измученные лица. Немцы увозили куда-то пленных партизан.

А потом к Гривкам зачастили жандармы…

— Наш Эрнест наверняка погиб, — хрипло сказал Милан, изо всех сил стараясь не расплакаться.

Сила помрачнел.

— Тогда плохо дело… Отец у вас хворает, не дай бог, помрет, как мой… Останешься ты единственный мужчина в доме.

Они помолчали минутку.

— Может, закуришь? — спросил Сила. Он знал, что мужчины в таких случаях обязательно закуривают.

Милан шмыгнул носом, кивнул.

Сила вытащил из кармана измятую пачку сигарет. Одну закурил сам, вторую дал Милану. Они притаились под стогом соломы, скользкой от дождя, курили.

Едкий дым щипал глаза, от крепких сигарет во рту горчило, но они затягивались, серьезные, сумрачные, озабоченные.

— Ты дома все сам делаешь?

— Всё. И воду ношу, и дрова колю, и подметаю. А боров? За ним только я и хожу… Я и похлебку научился варить — чесночную.

— И мне придется, — сказал Милан и почесал в затылке, где его покалывали остья. — Но у нас еще и коровы есть, а они знаешь сколько воды могут выхлебать… жуткое дело!

— Как-нибудь справишься, — отвечает Сила нарочито грубым голосом. — Не маленький! И я тебе подсоблю. Сечки нарежем, вычистим хлев и воды натаскаем… Еще одну закуришь?

Сигаретный дым обжигал Милана, он прямо-таки чувствовал, как с языка слезает кожа. Голова кружилась, в желудке ощущалась непривычная тяжесть и тошнота, но он закурил вторую.

Они курили сосредоточенно, щуря глаза и страдальчески морщась, они выпускали дым из уголков рта — совсем как взрослые.

«Если Сила может курить, могу и я», — подбадривал себя Милан. И как ему ни было тошно, его утешало сознание, что он не ищет легких путей и не отступает перед трудностями, как и подобает настоящему мужчине.

2

Стемнело. За гумнами в поле пронзительно засвистел вечерний поезд из Нитры.

— Восемь часов, — сказал Сила. Он вынырнул из-под стога и потянулся. — Пошли в деревню.

Милану не хотелось в деревню. Но и домой ему не хотелось. Слышно было, как во дворе звенят ведра. Мама поит коров. Если он сейчас заявится домой, не обойдется без упреков, что он все шляется и не помогает по хозяйству.

«Ладно, завтра, — успокаивает он свою совесть, — завтра же сделаю всю мужскую работу».

Он чувствовал себя виноватым и злился на себя и на Силу, на весь свет. Но все же он выбрался из своей соломенной пещеры и пошел с Силой. На улицу они не вышли, а пробирались гумнами, с безразличным видом заглядывая во дворы. В хлевах мерцали керосиновые лампы.

— Знаешь что, пойдем к Пинкусам, — предложил Сила.

— Зачем? — без всякого воодушевления отозвался Милан.

— Сегодня же пятница, умная твоя голова, — сказал Сила. — У них уже начался шабес. Принесем им воды, а они нам чего-нибудь дадут. Берта-кыш обязательно даст.

Пинкусы жили неподалеку от костела, их маленький дом повернулся к улице боком. Когда-то — Милан еще только начал ходить в школу — они держали в доме лавочку. Покупателей обслуживал старый Пинкус, высокий седой старик в очках, или Берта-кыш, которую люди непонятно почему звали также «молодой Пинкусовой».

Когда у старого Пинкуса не было дел в лавке, он обычно выходил за калитку и подстерегал прохожих или детей, которые шли из школы. Уж больно он любил поговорить.

Дети его не любили, потому что он совал нос в их тетради и бранил каждого, у кого была хоть одна клякса.

— Что из тебя выйдет, а? — обрушивался он на незадачливого школьника, почерк которого ему не понравился. — Что из тебя вырастет? Пойдешь в солдаты, захочешь написать письмо матери, чтобы прислала тебе посылочку, а она, бедняжка, потом всю деревню обегает, пока ей разберут твои каракули. Отец-мать у тебя помрут, сам станешь хозяином, и придется тебе самому заполнять документ для пана писаря. Накорябаешь, насажаешь клякс, словно свинья на бумаге валялась. Каково тебе будет, а?

— Я не буду хозяином, меня в ученики отдают, — пытается оправдаться его жертва.

— В ученики? Куда? К кому?

И на несчастного школьника обрушивается лавина вопросов. Сколько будут платить мастеру за ученье? А потом как? Откроешь свою мастерскую или пойдешь в подмастерья? И кто будет вести хозяйство в доме? Вероне дадут отступного или как? А отец будет делать пристройку или молодые сами будут строить себе дом?

Милан всегда обходил Пинкуса стороной, хотя ради этого и приходилось шлепать по грязи около кузницы.

Берта-кыш была старая дева, маленькая, некрасивая, с низким лбом и носом, похожим на клюв. Когда волосы у нее начали седеть, она стала красить их в городе. Это было очень смешно — лицо все в морщинах, а волосы черные как сажа.

Она была очень близорука, сдачу всегда подносила к самым глазам, но очков не носила, стыдилась.

Лавку у старого Пинкуса забрали в самом начале войны. Сын Буханца Артур въехал как-то на телеге во двор к Пинкусам, погрузил полки с выдвижными ящиками, бочки из-под керосина и уксуса, жестяные коробки, в которых Пинкус держал карамель, двое весов и отвез все это богатство к себе домой. Люди говорили, что Артур аризовал старого Пинкуса и будет теперь торговать вместо него.

Вскоре Пинкус умер.

С тех пор старая Пинкусиха и Берта-кыш совсем притихли; из дому они почти не выходили, и к ним никто не ходил.

Ходили слухи, что в городе забирают евреев, грузят в вагоны для скота и увозят, вроде бы на принудительные работы. Но за Пинкусихами никто не приходил.

— Старые они обе, — говорили люди, — может, и минует их это. Старуха уже на ладан дышит, ну, а Берта-кыш… какая из нее работница?

Берту-кыш Милан видел еще несколько раз. Маленькая, исхудавшая, но все еще с крашеными волосами, она стояла по субботам за калиткой. Увидев кого-нибудь из мальчишек, она манила его пальцем.

— Поди, поди сюда, — говорила она, — на минуточку!

Как-то она подозвала и Милана.

— Ты чей? — опросила она дрожащим, испуганным шепотом.

— Гривкин, — ответил он.

— Сын Гривки? Яна? Очень порядочные люди, — сказала Берта. — Зайди к нам, пожалуйста, наложи дров в печку.

Милан зашел и затопил печку.

— А водички ты нам не вытянешь? — попросила она его потом. — Немного, одно только ведерко.

Милан сходил к колодцу, принес ведро воды на кухню.

— Спасибо тебе, большое тебе спасибо, — сказала Берта. Порылась в буфете, достала из ящика несколько конфет, сунула их Милану в руку. — Ну, теперь иди, иди уже, чтобы никто тебя здесь не увидел, — бормотала она сдавленным голосом. — И никому ни слова, что ты был у нас! Никому! Знаешь ведь, какие теперь времена.

Милану все это показалось странным. Если Берта-кыш так боится, что у них кого-нибудь увидят, почему же она сама не наложит дров в печь? Но когда он рассказал Силе (ему одному), как он побывал у Пинкусов, тот объяснил ему, что это у евреев такая вера: по субботним дням им ничего нельзя делать, ни варить, ни печь растапливать, ни воды себе принести. С тех пор Милан ходил к Пинкусовым без приглашения, и Берта-кыш всегда угощала его горстью чернослива или двумя-тремя карамельками.

* * *

Деревянная калитка, которая ведет во двор Пинкусов, была приоткрыта. Мальчики протиснулись во двор, пробежали по мокрой кирпичной дорожке. Домик был тихий, словно бы вымерший. Двери в сени заперты на железный засов с замком.

Ребята постояли перед дверьми, потом подкрались к окну, прислушались. Жалюзи были опущены, оконные стекла тускло поблескивали в густеющей осенней тьме.

— Фью! — присвистнул Сила, пожал плечами и надвинул шапку на лоб. — Погоди здесь, я осмотрюсь немного, — почему-то шепотом сказал он Милану и исчез.

Милан стоял и недоуменно смотрел на подозрительно тихий домик. Он потрогал засов, проверил, заперт ли замок. Замок и засов были холодные и скользкие от сырости, пальцы ощущали мазкую ржавчину. Он брезгливо отдернул руку и вытер пальцы о штаны.

— Нигде никого, — услышал он шепот Силы, который опять вынырнул из тьмы.

Визгнула калитка. Кто-то вошел во двор. На кирпичной дорожке зашуршали осторожные, крадущиеся шаги.

Ребята пригнулись, тихонько скользнули в щель между курятником и поленницей дров. На фоне беленой стены домика показалась тень. Мужчина! В темноте он казался великаном, мальчикам мерещилось, что головой он достает до крыши.

Заскрежетал замок, человек пробовал подобрать ключ. Но, видно, он выбрал неподходящий — слышно было, как он меняет все ключи подряд, один ключ за другим. Замок не поддавался.

Человек заворчал, плюнул. Блеснул луч фонарика, тщательно прикрытого полой распахнутого пальто. Из тьмы вынырнул замок, рука со связкой ключей, на секунду показалось и лицо человека, который ломился в покинутый дом.

— Цифра! — в один голос шепнули Милан и Сила.

Наконец замок поддался. Человек выключил фонарь, железный засов брякнул о кирпичную кладку. Цифра отворил дверь и скрылся в доме.

Что он там ищет? Что ему делать в ночное время в доме старух Пинкусовых?

— Пойдем заглянем, — шепнул Сила и неслышными, кошачьими шагами подкрался к окну.

Милан не шевельнулся. Что-то страшное, отвратительное не давало ступить ногам, приковало их к земле.

Цифра!

До недавних пор Милан почти не знал его, хотя и ходил в один класс с его дочерью Марьянкой.

В Лабудовой Цифра показывался изредка. Он работал в Гарманце на строительстве туннеля, домой наезжал один-два раза в месяц; приезжал он всегда в субботу вечером, а вечером следующего дня выходил из дому с рюкзаком на спине и уезжал поездом на Превидзу.

Но месяц назад он появился в деревне одетый в новенькую гардистскую ^[3] униформу, с белыми перчатками на руках. Поговаривали, что он бросил прежнюю работу, чтобы стать лагерным надзирателем: осталось, мол, только получить бумаги из Братиславы. Однако бумаги из Братиславы все еще не приходили; Цифра слонялся по деревне и кричал, что он еще наведет здесь порядок. Люди сторонились его, подсмеивались, некоторые даже отплевывались, но так, чтобы он не видел. Милан тоже избегал Цифры, не здоровался с ним при встрече, ухмылялся при виде этой тщедушной фигурки, вырядившейся в черную униформу, и никто не знал, чего ему это стоило.

Ведь за невзрачной фигуркой Цифры он видел ее, Марьянку Цифрову, светловолосую девочку с огромными голубыми глазами и носиком в мелких веснушках. Он видел ее толстые русые косы, туго заплетенные, украшенные бантами. Он видел перед собой Марьяну, ту самую Марьяну, которая совсем, ну ни капельки не соображает в арифметике и всегда так мило краснеет, стоя у доски.

«Глазастая, косастая!» — дразнят Марьяну мальчишки. Но Милану нравятся именно ее большие голубые глаза, чистые, как колодец, обрамленные выгоревшими ленточками русых бровей.

Он избегал Цифры, не здоровался с ним, насмехался над его униформой, но про себя он думал: кто может сказать что-то плохое про Цифру, ну кто? Кого он убил, кого обокрал? Ради Марьяны он оправдывал его в душе, ему не хотелось верить, что отец этой девочки действительно может быть таким подонком, как говорили люди. А вот теперь он убедился, что Цифра и в самом деле мерзавец.

— Роется, — услышал он шепот Силы. — Открыл сундуки и роется. Бертины перины в узел повязал. Фонариком себе светит.

И действительно, Милан увидел, как в двери протискивается Цифра со здоровенным тюком на спине, услышал, как он осторожно, стараясь не шуметь, затворяет двери, навешивает засов.

— Пошли за ним, — сказал Сила, когда Цифра закрыл за собой калитку. — Пойдем, чего стоишь?

Милан опомнился. Пробормотав что-то, он вместе с Силой стал пробираться по гумнам к дому Цифры. Окна в доме были завешены, но сквозь щель, там, где занавеска не доходила до края окна, он видел, как Цифра втащил тяжелый тюк, как он, сопя и утирая пот со лба, сбросил его на лавку. Он видел, как его жена развязала тюк, как она торопливо, сноровисто доставала вещь за вещью, со знанием дела осматривала их и откладывала в сторону. Скатерти, перины, белоснежные простыни громоздились на столе. Цифрова перебирала их, поглаживала, и лицо ее, всегда такое насупленное, постепенно прояснялось.

— Вот видишь, — услышали они голос Цифры, — а ты все недовольна. Скажи, сама скажи, у какой еще хозяйки найдется столько добра в сундуке? А у тебя будет. У тебя есть. Сама посуди, какой еще муж сможет притащить жене столько добра?

Они услышали и ответ его жены:

— Подумаешь, барахло!

Но Цифра только самодовольно усмехнулся в ответ. И Милан понял, что та говорит совсем не то, что думает. Посмотрите только, как она перебирает скатерти, она подносит их к самой лампе, чтобы получше разглядеть вышивку (один глаз у нее всегда немного косил, а теперь она и вовсе свела глаза к носу)!

— Это для Маришки, — услышал он снова голос Цифры. — Для Маришки, для дочки моей. Ни у кого не будет такого приданого, как у нее, ни у кого!

Цифра подошел к жене, поднял руку, ткнул ее в плечо указательным пальцем.

— Чтоб ты отложила для нее все самое лучшее! Самое лучшее, это я тебе говорю. Пусть пользуется, пусть помнит, какой у нее был отец, как он ради нее старался. У моей дочки сундук должен быть полон. Моя дочка будет первой в деревне!

Все знали, что Цифрова своего мужа ни в грош не ставит. Она и вышла-то за него поневоле, когда бросил ее хозяйский сынок из соседней деревни. Но теперь, когда она обернулась в ответ на слова мужа, ее красивое лицо было приветливым; вместо того чтобы прикрикнуть на него, она сказала только:

— Нечего меня учить, сама знаю! — Вдруг белый платок выпал из рук Цифровой, она выпрямилась, взглянула на мужа: — Слышь, а машина, швейная машина там осталась?

— Наверное, откуда мне знать? — ответил Цифра.

— Ой, дурачина! — взвизгнула Цифрова. — Тряпки тащит, а на машину и не взглянет! Ну-ка, иди опять откуда пришел… Нет уж, лучше я пойду с тобой. Сама ее на спине притащу, сдохну, а не оставлю ее там!

Мальчики не стали дожидаться под окном, пока выйдет Цифрова. Они ушли. Поэтому они не видели, как те и в самом деле притащили швейную машину, и Бертину фарфоровую посуду, и пропахшие нафталином пальто, и посеребренные ложки, ножи и вилки. Они не видели, как Цифрова волокла кастрюли и горшки (какие получше), не видели, как вздрогнул Цифра, когда в мешке у него вдруг начали бить настенные часы Пинкусов. Они не слышали, как он ругнулся и хотел уже было швырнуть мешок оземь, но в последний момент передумал, вскинул мешок повыше и пьяным, срывающимся от счастья голосом сказал жене:

— Видишь, а ты меня ни в грош не ставила, нос от меня воротила! А скажи, сама скажи, с каким еще мужем, ну с каким… Ах! Все у тебя теперь есть. И часы с музыкой. Чистый орга́н! Чтоб им…

…— Пинкусы-то пропали, — услышал утром Милан от женщин, которые брали воду из колодца.

— Исчезли Пинкусы. Ушли. И старуха, и Берта-кыш! — говорили дети в школе.

— У Пинкусов жандармы, все описывают! Старуха с Бертой ушли и все забрали с собой, — прибежал с новостью Юло Мацко.

— Что забрали? — спросил Милан.

— Все-все. Одна мебель осталась, — объяснил Юло. — Остальное все увезли.

Милан посмотрел свысока на Юлу, его так и подмывало похвастаться перед ребятами тем, что он знает. Но тут вбежала в класс Марьяна Цифрова, веселая, румяная, с бантами в косах, и Милан прикусил язык. Ни за что на свете он не проговорится, не скажет, что за отец у Марьяны. Но и стоять молча среди ребят он не мог. Он забился в угол возле карты и сделал вид, будто его очень интересует извилистая голубая лента, обозначающая какую-то реку. За все время занятий он ни разу не взглянул на Марьяну.

После обеда он пошел к пекарю за хлебом, и опять ему пришлось выслушивать разговоры о Пинкусовых.

— Позавчера только видела я Берту на дворе, — говорила старая Мацкова, маленькая, сухонькая и почти совсем беззубая. — Дрова она колола. Клюет поленце топориком, бедняга, — раз по полену, два раза по колоде. А сегодня иду, гляжу — жандармы по двору ходят, писарь и Цифра с ними. Люди добрые, спрашиваю, что же это делается? А мне говорят: Пинкусовы исчезли, как сквозь землю провалились!

— Полон сундук у нее был, ей-богу, полнехонек, — живо рассказывала в другом углу пекарни Ситарова, которая в былые времена хаживала к Пинкусам стирать. — Этих скатертей белых, с мережкой, этих перинок пуховых!.. Одна наша Марка вышила для нее штуки четыре.

— Еще бы ей не иметь, — вмешалась в разговор другая женщина, — ведь ей уж, слава богу, под шестьдесят было. Готовила она приданое, готовила, и так никто ее не взял.

— Не повезло ей, — закивала сухонькой головкой старая Мацкова. — Не повезло ей, бедняге, с замужеством. Что уж там говорить? Не для каждой жених найдется. — Она поправила платок на голове и стала рассказывать негромким голосом: — У них ведь не то, что у нас: у нас девку выдадут и без тысячных денег. А у них без этого нельзя. Если у девушки денег таких нет, никто ее не возьмет. Старуха не раз передо мной плакалась, что у дочки годы уходят, а сватов все не видать. А ведь выходили замуж и не такие, куда им было до Берты! Вот только одного не пойму: как они сумели все это приданое с собой забрать? Старуха еле ноги волокла, да и Берта немного бы унесла.

Милан стоял в углу пекарни и прислушивался к разговорам. К пекарю он ходил с охотой. Он любил стоять в углу у дверей и наблюдать, как пекарь, пан Репка, выгребает кочергой раскаленные уголья, как он раскладывает их у дверцы печи, чтобы хлебы были на жару, как он шлепает на под сырые хлебы из белого дрожжевого теста.

В пекарню стекались новости со всей округи. Здесь обсуждали сообщения с фронта, здесь делились слухами о партизанах и немцах, о крестинах, свадьбах и похоронах. Когда в деревню приходил новый указ, у пекаря его разбирали по косточкам прежде, чем старый Бачка успевал огласить его под барабанный бой.

— Гривка Ян! — выкрикнул пан Репка имя по бумажке, приклеенной к нижней корке.

Милан взял караваи, заплатил. Женщины помогли ему увязать их в платок. Они все еще судачили о Пинкусах.

— Вот я и говорю, — рассказывала Ситарова. — Только вернулась я с поля, прибегает соседский мальчонка от Пинкусов: мол, просят прийти. Прихожу, а старая пани такая веселая, довольная, вертится, как молодуха. «Аничка моя, говорит, я тебя просила позвать, может, подсобишь нам? Гости к нам придут, жених для Бертушки». Напекли мы, значит, наварили, прибрались, и в самом деле — приходит жених. Такой видный собой, высокий, только уже с проплешинкой. А присватал его Пинкусов брат, тот, у которого лавка в городе.

Накрыла я на стол, поставила тарелки, разложила вилки, ножи, все как водится. Старая еще и букет поставила посередке стола. Как сели гости за стол, тут приходит Берта. Смотрит, смотрит и вдруг говорит: «Кыш, паршивая кошка, ишь куда вылезла!» И смахнула вазу с букетом вместе. Она думала, бедолага, что это кошка.

Старики страх как застыдились, жених покраснел. Еще бы! Уже по рукам ударили насчет свадьбы, а невеста-то, оказывается, с изъяном. Ну, стал он крутить, вертеть, да и вывернулся. Больше его у Пинкусов не видали. А Берта как стала Бертой-кыш, так и осталась.

Женщины повязали выпеченные караваи в узлы, разобрали корзины, но не расходились. Милан ушел, караваи были тяжелые, узел сдавливал горло под подбородком, и он заспешил домой.

Но дома тоже говорили о Пинкусах.

— Ума не приложу, — говорит мама, — куда все их добро подевалось? Была я там, заглянула — дом как метлой вымели. Даже покрывало с лежанки сняли. Всего этого на добром возу не увезти. Ни за что не поверю, что они все унесли вдвоем. А если бы за ними подвода приехала, непременно бы ее увидели. И кто это там уже похозяйничал?

— А я знаю кто! — Милан не в силах был сдерживать себя больше. — Цифра все утащил. Вчера ночью. Мы видели, Сила и я.

Мать всплеснула руками:

— Боже милостивый!

— Я сам видел, — продолжал Милан, довольный произведенным впечатлением. — И перины утащил, и еще за швейной машиной пошел с теткой. Тетка еще ругалась, что он одни тряпки принес. «Да я, говорит, лучше сдохну…»

— Цыц! — прикрикнула мать и испуганно оглянулась, хотя чужих в доме не было. — Цыц, негодный мальчишка! Кой черт тебе велел таскаться по деревне, шалопай? Ты еще кому-нибудь говорил об этом?

Милан стоял, разинув рот от удивления. Чего она кричит? Только что ведь говорила: «Не могу понять, поверить не могу!» А когда он сказал ей всю правду, она же на него и накинулась.

— Говорил ты кому-нибудь? — не унималась мать. — Отвечай, шалопут!

— Нет, не говорил, — проворчал Милан.

— И не вздумай! Боже тебя упаси хоть слово молвить! Ох, ну и беда мне с тобой! Хоть на цепь тебя сажай. Что тебе нужно было в деревне, а?

Милан пожал плечами.

— Я тебе дам бродяжничать, погоди вот, как достану ремень…

Милан не стал дожидаться, пока мать разыщет ремень. Он выскочил на улицу и стал поджидать Силу. Тот давно уже должен был прийти, чтобы помочь навести порядок в голубятне.

Сила не появлялся. Милан стоял на улице с руками, зябко спрятанными в карманы, вздыхал и размышлял. Нечего было матери орать на него. Пусть бы лучше рассказала в деревне, кто ограбил Пинкусов, чтобы все люди знали, какой он ворюга, этот Цифра.

Но тут ему пришло в голову, что и он ведь промолчал в школе. Промолчал ради Марьяны, а все же… Милан чувствовал, что все больше запутывается в своих неясных, безрадостных мыслях. Это наводило на него тоску, он злился на себя и на Силу, который подговорил его вчера идти к Пинкусам.

Когда Сила все же появился, Милан мрачно поздоровался с ним и все то время, что они возились на чердаке с корзинами, хранил раздраженное молчание. Он еле-еле сдерживался, чтобы не разреветься.

А Сила вел себя как ни в чем не бывало: чистил корзины, подметал чердак и не приставал с ненужными вопросами. Только сплевывал он чаще, чем обычно, из чего Милан заключил, что Сила с трудом сдерживает желание затеять с ним драку.

3

Смеркается. Сила идет от Милана. Тоскливо ему. А когда на Силу находит тоска, он становится злым, ему страшно хочется сделать что-то такое, чтобы досадить людям.

К Милану он шел насвистывая. Теперь он идет от Милана, и ему не до свиста. Не хотелось ему уходить от приятеля. С ним было тоскливо, но в одиночку еще тоскливее.

Сила идет вдоль дощатых заборов ленивой, шаркающей походкой. Идет и обдумывает, что бы такое сделать, чтобы отвести душу.

Во дворе у Грызнаров загоготала гусыня. По ее голосу Сила догадался, что она стоит у калитки, хочет, видно, выйти, на улицу, а не может. Калитка закрыта. Сила осторожно подкрался к калитке, откинул крючок. Гусыня выбежала на улицу и довольно загоготала.

— Тега моя, тега! — закричала Грызнарова в подворотне. — Тега, тега! Да где же ты?

А гусыня уже купалась в луже прямо посреди улицы.

— Ах, гляньте-ка! — вскрикнула напуганная хозяйка. — Да ведь ее машина переедет! Тега, тега… Это кто же калитку отворил? Сама ведь ее запирала…

Тут она заметила Силу, который как ни в чем не бывало прошаркал мимо.

— Не иначе как это твоя работа, разбойник! — обрушилась на него Грызнарова. — Этому тебя, что ли, твоя мать учила?

Сила остановился, дерзко выставил вперед подбородок, замигал злыми кошачьими глазами.

— А вы меня видели? Ну, видели?

Грызнарова на секунду осеклась.

— А не видели, так и не кричите! — поставил Сила точку, прежде чем Грызнарова успела опомниться. И он зашагал дальше, не обращая внимания на крики у себя за спиной.

Дойдя до колодца у дома Цибули, он потихоньку, тоже словно невзначай, отцепил колесо и спустил ведро в колодец.

«Пусть вытаскивает!» — злорадно сказал он про себя. Колесо загрохотало, бешено раскрутилось. Сила услышал, как ведро ударилось о воду. «Вот Цибуля заругается! — подумал он злорадно. — И пусть!»

Силу никто не любит. Соседи начинают ругаться, как только он покажется им на глаза, мальчишки с ним дерутся. Мать поплачет, когда ей на него нажалуются, но, видно, она и сама думает, что из него выйдет бандит и висельник, как твердят все соседи.

Люди бранят Силу на чем свет стоит, девчонки его дразнят, мальчишки избегают его или дерутся с ним. И все воображают себе, что Силу это огорчает, что он небось страдает из-за этого.

И никто, даже Милан, которого Сила любит, к которому Сила льнет с привязанностью всеми отверженного и пренебрегаемого сироты, не знает, что все это Сила делает нарочно. Сила не хочет, чтобы люди глядели на него ласково, чтобы мужчины гладили его по голове, а женщины жалели его.

Потому что нет больше того единственного, который умел погладить так, чтобы это грело сердце и не оскорбляло, который умел улыбнуться ему так, что Сила чувствовал, будто его солнышко озарило; нет того единственного, от которого Сила ждал ласки, чьего доброго слова и улыбки он добивался, — нет его больше…

Зачем Силе нужно, чтобы его гладили другие, если от этого еще сильнее кровоточит рана у него в душе? Разве нужно ему, чтобы их сочувственные слова напоминали о том, кого он никогда больше не увидит?

Сила миновал дощатые заборы, лес Домовины и свернул на дорогу к усадьбе. Дорога здесь широкая, с бесчисленными колеями. Кукуруза, обрезки репы и жмыхи смешались с жидкой грязью в одно плотное, темное месиво, в котором колеса подвод оставляют узкий блестящий след.

Сила шагает по самому краю дороги, перепрыгивает луней, выискивает местечки потверже и посуше.

А вот и сама усадьба, здоровенная, целая усадьбища. Все зовут ее «У Грофиков», но хозяева ей не Грофики. У Грофиков есть своя земля в соседней деревне, да еще три года назад они купили запущенное именье «Круг» где-то в предгорьях. А здесь они только арендаторы.

Когда-то усадьба принадлежала барону. После размежевания ее купила церковь. Однажды Эрнест Гривка рассказывал об этом Милану и Силе.

До размежевания — это было когда-то страшно давно, их еще и на свете не было, даже Эрнест этого не помнит — церкви принадлежала четвертая часть всей земли в Лабудовой. Потом каноники из Нитры прикупили этот хутор со всей пахотной землей, лугами и виноградником, и теперь им принадлежат три четверти всех лабудовских полей и лугов. Страшно богат капитул. ^[4]

На высоком брандмауэре усадьбы виден крест, выложенный из кирпичей, — он красуется здесь с тех пор, как построили усадьбу; а во дворе невероятное свинство — это с тех пор, как усадьба принадлежит капитулу. Просторный двор зимой и летом завален навозом. Когда идешь по двору, навозная жижа чавкает у тебя под ногами, а вокруг злобно жужжат рои мух.

* * *

Сила вошел в усадьбу и через весь двор направился к навозным ямам, за которыми стоял дом для батраков.

Из свинарника выглянула мать, в резиновых сапогах, в грязном фартуке и выцветшем платке, который когда-то был черным.

Сила только и видит мать, что у этого свинарника, вечно у этого свинарника! Сила скривил рот и сплюнул сквозь зубы.

— Хорошо, что пришел! — крикнула мать. — Не забудь боровка накормить! И принеси картофеля из ямы!

— Верона, Верона, где ты? — раздался голос молодой хозяйки из красной кирпичной пристройки. — Иди сюда живее!

Вот так всегда. Не успеют они с матерью словом перемолвиться, как тут же подаст голос старая хозяйка или молодая, а то и сам хозяин.

Не то чтобы Сила собирался сказать матери что-нибудь важное. Они и дома-то не больно разговорчивы, когда остаются вдвоем и никто им не мешает. А все же ему хотелось хоть что-нибудь сказать матери. Хотя бы то, что картофель он натаскал из ямы сразу по приходе из школы. Что боровка он и так не забудет накормить; слава богу, не маленький, сам знает, что нужно сделать по хозяйству.

Но мать уже исчезла в чулане, где стоят два пузатых котла, в которых мать парит картофель для свиней Грофика.

«Верона, поди сюда! Верона, поди туда! Верона, поросята визжат! Верона, где же картошка?..»

И все живо-живо, шевелись, не стой!

И Верона бегает, носится как белка в колесе от зари до зари. Спешит с ведрами помоев, подтаскивает картошку к котлам, чистит лопатой свинарник, моет водопойные корыта. А свиньи, огромные, с глазами, заплывшими от жира, всё жрут да жрут. И хрюкают, хрюкают…

* * *

Сила свернул к батрацкому дому, перед которым стоит ряд деревянных сараюшек с курятниками наверху. В маленьком беленом курятнике уже сидели на насесте три курицы-цесарки и петух той же породы с высоким красным гребешком.

«Так я их и не накормил, — мелькнуло у Силы в голове. — Придется утром подсыпать им побольше». Он захлопнул дверцу курятника, накинул крючок и вошел в кухню.

У батраков Грофика одной кухней пользуются три семьи. Кухня довольно просторная, есть в ней и большая кирпичная печь с лежанкой, и печь для выпечки хлеба. Если б такую кухню отдать одной семье, здесь было бы красиво и уютно. На подоконнике стояли бы горшки с геранью и фуксией, в углу полочка для посуды, в другом углу — две скамьи со спинками и стол, у дверей — лавки для ведер и бадейки. На припечке мать бы поставила деревянные бочоночки с черным и красным перцем и майораном и высокую жестяную банку с надписью «Zucker», ^[5] а на банке картинка с танцующей парочкой — господин в цилиндре, дама в кринолине. Над припечком мать повесила бы дуршлаг, половник и скалку. Было бы где посидеть, расположиться с уроками поудобнее, а зимой как было бы здорово спать на теплой лежанке!

Но здесь на одну печь приходятся три хозяйки, поэтому ею вообще никто не пользуется; вторую печь растапливают раз в неделю, когда все три женщины вместе пекут хлеб. Варят батрачки у себя в комнатах на маленьких плитках.

Ни стола, ни лавок в кухне нет. Собственно, она служит чем-то вроде складского помещения для всех трех семей. Поэтому в ней всегда валяются лопаты, мотыги, корзины. Весной батрачки подкармливают здесь гусей и кур. Тогда кухня полна соломы, помёта, шипенья и кудахтанья. Злобные гусыни вытягивают длинные шеи и шипят как змеи, сердито квохчут нахохленные наседки, a если ты подойдешь к ним, они норовят долбануть тебя острым клювом.

Осенью вместо корзин появляются ящики, в которых сидят откормленные гуси, жирные и ленивые. Сидят и кряхтят или полощут клювы в воде.

Когда Сила вошел в кухню, обе соседки как раз откармливали гусей вареной кукурузой и беседовали.

Длинная, костлявая тетка Юла, которая орудовала косой не хуже любого мужика и разговаривала тоже по-мужски, грубо и отрывисто, уже докормила небольшую пепельно-серую гусыню. Она встала, подержала гусыню на весу.

— Если еще неделю выдержит, снесу ее в город. Маре нужно на фартук. «Не хочу, говорит, ходить, как нищенка!» Уж как-нибудь наскребу деньжат… — бормочет она.

Маленькая, сгорбленная тетка Бора кормит длинношеего белого гусака, с которым еще придется повозиться недели две, пока он будет хорош под нож.

Заботы тетки Юлы ее не трогают. Двум ее мальцам, тощим как щепки, фартуки не нужны. Одеждой они обеспечены. Пан священник, которому они прислуживали в церкви, подарил им поношенную рясу; двое штанов вышло из рясы и еще на блузку для нее осталось. Тетку Бору не волнует мирская суета. Тетка Бора очень набожная. В церковь она ходит со своим молитвенником, как самые зажиточные хозяйки, а еще она вместе со свояченицей Зузой выписывает журнал «Посол божественного сердца Иисусова». Они вместе читают его по воскресеньям, после чего у тетки Боры есть пища для рассказов другим батрацким женам на неделю вперед.

Сила прошел мимо них в свою комнатенку. Разжег керосиновую лампу, достал из духовки кастрюлю теплой воды и стал разводить помои для боровка. Из-за дверей доносился до него разговор женщин.

— Юла моя милая, я тебе говорю, — жужжала тетка Бора высоким осиным голосом, монотонно и настырно, — хочешь — верь, хочешь — нет, а я своими собственными глазами читала об этом в «После́».

«О чем это она?» — навострил уши Сила.

В «После» чего только не писали: о святых, о всяких чудесах. Когда тетка Бора об этом рассказывает, ее можно заслушаться не хуже, чем старого Бачку, когда тот рассказывает о ведьмах, которых он видывал в бытность свою ночным сторожем.

— Уже и врачи потеряли всякую надежду, писала одна женщина, но благодаря пресвятому сердцу Иисусову он теперь здоров, будто снова на свет родился. И не подумай, что она одна об этом пишет в «После»! Там целая страница таких благодарственных писем, полнехонькая страница. Так я сразу о тебе и подумала. Скажу-ка я, думаю, ей, уговорю, пусть попробует…

Сила фыркнул. Опять эти девятники! В последнее время тетка Бора только и толкует об этих молитвенных книжках. Кто бы ей на что ни пожаловался, от всего у нее одно-единственное лекарство — девятник. И всегда добавит, что о таком, точнехонько о таком самом случае она читала недавно в «После».

Девятники исцеляли желудочные язвы, глазные болезни, опухоли, печень, почки. Девятники помогали от разводов. Они прямо-таки чудодейственно влияли на злобных свекровей и вразумляли непокорных сынов и дочерей. Девятники выигрывали тяжбы, помогали взыскать пособие, оберегали от пожаров и прочих материальных убытков.

Сила горько улыбнулся. Когда два года назад у него захворал отец, он тоже понадеялся было на молитвы. Молился подолгу, горячо, неустанно, на голых коленях часами стоял в церкви перед божественным сердцем Иисусовым. Молился святой Терезочке по четкам и по девятнику. И все же отца вынесли отсюда, из этой самой комнаты, в черном гробу с узкой ленточкой из бумажных кружев.

Он взял ведерко с помоями и мимо женщин, которые между тем поменялись гусями, прошел к хлеву. Их боров, красивый белый кабанчик, лежал на боку, тихо похрюкивая. Сила вытер его корыто пучком соломы и налил помоев. Боров поднялся и сунул розовый пятачок в корыто. Сила подождал немного, чтобы убедиться, что боров хлебает помои с аппетитом, потом сполоснул ведро и через кухню вернулся в комнату. Соседки все еще говорили о девятниках.

— Мне-то, Бора моя, уже все равно, — гудела тетка Юла. — Устала я, измучилась. Лишь бы дочке с этого польза была…

— Да уж делай, как сама хочешь, — монотонно жужжала тетка Бора. — Я тебе только добра желаю. Ведь все мы под богом ходим. А если мне не веришь, спроси нашу Зузу.

— А что мне ходить выспрашивать? — пожала плечами тетка Юла. — То же самое скажет, что и ты.

Минутку они помолчали, потом снова раздался низкий, хриплый голос тетки Юлы:

— Так что же делать-то нужно?

Тут тетка Бора заговорила громче. Голос у нее стал пронзительный и проникновенный.

— А нужно тебе, Юла моя, первые девять пятниц исповедоваться, ходить к причастию, поститься и еще молиться по книжке.

Сила, слушавший за дверью, замер. Ведь он-то не исповедовался, не постился, к причастию не ходил. Он только молился и думал, что этого достаточно… Правда, он прочел все молитвы по книжке, но что, если нужно было и в самом деле ходить на исповедь и к причастию?

Руки, державшие нож — он чистил картошку на ужин, — задрожали. Что, если все же…

Отец, отец…

— …Так он незаметно ушел, так ушел от нас, словно ветер свечечку задул, — причитает мать, вспоминая с соседками покойного отца.

Тут Сила только насупится, глянет исподлобья и норовит исчезнуть из дому.

Силе не кажется, что отца ветер задул. Сила помнит его веселым и сильным, ему ничего не стоило одной рукой поднять сына к самым потолочным балкам. Он еще помнит, как отец работал у Грофиков конюхом. Кони у него были сильные, буйные, они ржали и приплясывали, когда отец запрягал их в телегу. Воз сена высотой с избу они тащили легко, словно танцуя. Как можно говорить о человеке, что его ветер задул, если он управлялся с такими жеребцами?

Отец не раз брал Силу с собой на возку сена или клевера. Сажал его к себе на доску, заменявшую облучок, и они съезжали вниз с Пригона, а за спиной у них колыхалась огромная, квадратная, туго затянутая копна сена.

Свежее сено пахло тимьяном и сладким медовым ароматом лугового клевера. Иногда отец передавал мальчику кнут и вожжи, и Сила погонял лошадей: он щелкал кнутом, подергивал вожжами, чмокал и покрикивал:

— Н-но, Буланый, н-но… Вот я тебя сейчас огрею! А ты, Сивый, чего глазеешь по сторонам? Вот я вас, баловни! — Совсем как отец.

А как-то осенью — два года назад это было — отец вернулся домой поздно вечером, белый как стена, измученный, насквозь вымокший.

Пришел, сиплым, дребезжащим голосом заругался на эту жизнь, на эти порядки, где нет человеку передышки до самой крышки.

Уже совсем стемнело, когда со станции принесли уведомление, что прибыли вагоны с углем, и Грофик выгнал батраков выгружать уголь, чтобы ему не пришлось платить за простой.

Колючий, осенний дождь царапал лицо, ветер швырял в глаза целые пригоршни мутной ледяной воды. Большое, тяжелое пальто разбухло от воды словно губка и тянуло книзу; оно уже не грело, а отнимало последнее тепло. Отец пришел продрогший, с синими губами и угасшими глазами.

Мать согрела ему воды. И в кадку налила горячей воды, насыпала туда соли и велела отцу держать в ней ноги. Потом заварила ему чаю из бузины. Но отец всю ночь лязгал зубами, метался по постели в беспокойном горячечном сне. Он приутих только на рассвете, когда пора уже было кормить скотину.

Утром он кашлял, чихал, жаловался на головную боль и колотье в груди. И все же повез в город воз клеверного семени, а вернулся с суперфосфатом, который ему пришлось самому нагрузить. Глаза у отца лихорадочно блестели, его шатало; с первого взгляда видно было, что он заболел не на шутку.

Два дня он отлеживался, а за конями присматривал молодой Грофик. Но все эти два дня молодая хозяйка ходила по двору и кричала, что нынче эти голодранцы стали неженками, работать не хотят, чуть что — в постель. Слыханное ли дело, чтобы из-за пустякового насморка человек валялся под перинами!

— В Германию тебя, на принудительные работы, там бы тебе показали, что значит наниматься в батраки! Там бы тебя научили!

Отец лежал у окна, весь в поту, закутанный в полосатую перину, лежал и слушал ее брань.

Вечером пришел сам старый хозяин.

— Ну, Ондрейко мой, — начал он, — скажи мне начистоту: будешь ты работать или не будешь? Хозяйство без работника я не оставлю, это ведь не мое добро, а божье. Не станешь работать, другой найдется. Охотников у меня — ого-го, сколько хочешь, сами набиваются.

Отец стиснул зубы, смерил старика гневным взглядом, но ответил на удивление тихим, спокойным голосом:

— Стоит ли шум поднимать? Пропотел я, полегчало, завтра встану.

Утром он и в самом деле встал и принялся за работу.

Казалось, что отец действительно отошел. Исчез лихорадочный блеск в глазах, и на боль в голове он больше не жаловался. Но он все еще покашливал. А потом он стал чахнуть, сильные, жилистые руки стали тонкими, слабыми, они уже были не горячие, а только неестественно, неприятно теплые. Вскоре он уже не в силах был поднять вилы, удержать на вожжах буйных, ухоженных коней.

Грофик нанял другого батрака, а отец полеживал дома в ожидании скудного пособия из больничной кассы.

Пришлось пойти на работу матери.

Смиловался Грофик, взял ее в свинарки, и за это священник публично похвалил его в проповеди.

Отец покашливал, ему всегда было зябко, он ходил в теплом пальто, а горло кутал шарфом.

В дом зачастила старая Долежайка. В сером платке она приносила пучок трав, в рюмке — комочек собачьего сала.

— Станешь, Ондрейко мой, травку варить, и всю хворь с тебя как рукой снимет, — говаривала старуха.

Она намазывала тощую отцовскую грудь собачьим салом, трижды крестила его, трижды сплевывала через плечо, а уходя, наказывала Силе хорошенько молиться за отца: ведь бог маленьких любит.

Отец варил зелье и продолжал кашлять. Сила молился. Горячо, настойчиво. Молился божественному сердцу, святой Терезочке. Позже, когда отцу стало хуже, он молился всем святым подряд, по календарю.

Но когда наступила жаркая пора жатвы, когда в воздухе запахло зерном и летней мучнистой пылью, Ондрея Шкаляра положили в гроб.

Он лежал там желтый, застывший, прозрачные руки были спутаны четками и сложены, как при молитве.

Здесь он лежал, в этой комнате.

Окна были занавешены черными платками, виден был только гроб, освещенный белыми стеариновыми свечками, которые с тихим потрескиванием таяли в летней жаре. Багровые розы, раскиданные по покрывалу, увядали, распространяя тяжелый, удушливый аромат.

* * *

Отец, отец, отец…

Крышка на кастрюле, в которой варится картошка, подпрыгивает, из-под нее выползает желтоватая пена. Вот пена брызнула на раскаленную плиту, заплясала на ней дикий, бешеный танец и постепенно испарилась.

Сила шагнул к плите, оттащил кастрюлю на край. Горячая кастрюля обжигает руки. Глаза, ослепленные слезами, ничего не видят.

«Зачем же я не исповедовался и не постился? — упрекает себя Сила, и сердце мальчика сжимается от режущей боли. — Зачем же я не спросил, как все это делается?»

Он сдвинул кастрюлю на край плиты, но при этом невзначай столкнул глиняный кувшин, с которым он ходит к Грофикам за молоком.

От огорчения и с досады он расплакался и не заметил, как в дверь заглянула мать.

Заглянула, но не вошла. Она никогда не войдет в комнату, пока не умоется, не оботрется и не переоденется в кухне. Обычно Сила заранее наливает полный рукомойник теплой воды, а мать потом будет чиститься и отмываться до упаду в холодной, неуютной кухне, хотя ноги у нее подкашиваются от усталости. В комнату она войдет чистая, умытая, в белой полотняной рубахе, в нижней юбке с синей зубчатой каймой; но все равно за ней тянется едкий запах навозной жижи и хлева.

— Чего убиваешься? — сказала мать. — Подай мне воды!

— Кошка кувшин разбила… — пробормотал Сила, не со страху, что мать его выпорет — что ему порка! — а просто чтобы не признаваться, как это случилось и о чем он задумался, когда уронил кувшин.

— Кошка разбила, а ты ревешь? — удивилась мать. — Ну дай же воды, долго мне стоять на пороге?

Сила вынес рукомойник и жесткое льняное полотенце. Потом слил воду и принялся чистить картофель, дуя на пальцы.

Он не обманывал, когда говорил Милану, что варит сам. Этим делом он занимается уже добрых полтора года.

Где уж тут матери готовить еду руками, которыми она чистит свинарник! Стоит только дотронуться до такой еды, как тебя начинает мутить.

Сначала, когда еще варила мать и еда противно пахла, Сила обижался, отшвыривал ложку, ворчал, что он это есть не станет. Но когда он заметил в глазах матери слезы беспомощной обиды, он стал готовить сам. Как выйдет, так и выйдет, лишь бы сварилось. Придет мать, посолит, помаслит — ему побольше, себе поменьше, — и вместе наедятся. Потом мать сложит на животе свои жилистые руки, красные от бесконечного умывания, улыбнется своей покорной улыбкой, скажет: «Добро, сыночек мой, уж как-нибудь…» — и Силе всякий раз так тепло становится на сердце! Он чувствует себя защитником этой маленькой изможденной женщины, ее опорой, единственным мужчиной в доме.

Но сегодня мать не улыбается. На еду даже не взглянула, не села за стол. Мотается по комнате. Сила видит, что она о чем-то хочет поговорить, но ей тяжело начать.

Взяла веник, смела и вынесла осколки кувшина. Потом принялась подметать всю комнату, хотя Сила сегодня утром уже подметал довольно старательно, даже под кровать ткнул веником раза два.

— Приходила ко мне Грызнарова, — сказала мать, когда ей не к чему было больше руку приложить, — жаловалась, что ты гусей у нее выгнал на дорогу, чтобы машина их задавила. А когда она тебе выговорила, ты еще и надерзил. А Цибуля приходил к хозяину занимать «кошку», чтоб выловить ведро из колодца, кто-то его утопил, и вроде это тоже твоих рук дело. А козу Трепачковых кто-то запер в хлев к старой свинье. Такой гвалт подняли, что вся деревня сбежалась. Трепачкова вопила на всю улицу, что она, мол, велит тебя с жандармами отвести…

Мать остановилась посреди комнаты, маленькая, беспомощная.

— Зачем ты мне это делаешь? — выкрикнула она в отчаянии.

Сила сцепил зубы. Козу Трепачковых он не запирал в хлев — это напраслина. Если ведро оторвалось — это не его вина, он этого не хотел. Гусыню Грызнаровых он не выгонял на дорогу — он только калитку отпер. И не бранился он с Грызнаровой вовсе. Всего-то и сказал ей десяток слов. Но оправдываться перед матерью Сила не стал.

«Если бы ты знала, если б ты только знала!» — вздохнул он украдкой. Что там гусыня Грызнаровой и все гусыни, какие только есть на свете, что там Цибулино ведро!

Ведь Сила мог спасти отца, мог вымолить для него жизнь, если бы исповедовался каждую первую пятницу, но он этого не сделал.

Ему хотелось броситься на шею этой маленькой усталой женщине, выплакаться досыта, излить в слезах мучительное свое горе. Но он не мог, что-то мешало ему. Он никогда не умел приласкаться к матери, никогда не делился с ней своими радостями и печалями.

Он молчал. И когда она подняла шершавую, мозолистую руку, когда на его спину градом посыпались удары, он лишь пригнулся, но терпел.

«Бей, сколько хочешь бей, — думал он. — Хоть до смерти убей, я это заслужил».

Он вырвался от нее только тогда, когда она ухватила его за волосы, за эти упрямые вихры, жесткие, как шерсть, и стала яростно трясти его, словно забыв обо всем.

Он вырвался, забился в угол и глядел на нее оттуда затравленными глазами.

— Будешь еще меня изводить? Будешь? — наседала на него мать.

— Не буду, ну… — выкрикнул он грубо, чужим голосом. Схватил ее за руки, но тут же отпустил, съежился и завыл.

4

Бесконечно тянется серая, вязкая осень, бесконечно сеется мелкий, непроглядный дождь.

Милан шинкует у сарая кормовую репу — коровам в сечку. Нудная это работа, неприятная.

Хруп, хруп, хруп…

Одно ведро, второе, третье…

Много работы в доме. Страшно много работы. И дела-то вроде бы все пустячные, а намотаешься за целый день будь здоров.

На чердаке загулили голуби. Милан поднял глаза и невзначай проехался суставами пальцев по шинковке. Защипало, выступила кровь. А чтоб тебя!.. Милан подул на пальцы, затряс рукой, но репу все-таки дошинковал. Немножко забрызгало репу кровью, это ерунда. Губы у Милана дрожат, на глазах выступили слезы, но он держится. Плачут только маленькие.

Милан вошел в кухню.

— Дай какую-нибудь тряпочку, — сказал он матери суровым голосом.

— Зачем тебе? — Мать оглянулась, охнула: — Несчастный ребенок, что ты с собой сделал?

— Не кричи! — строго, властно оборвал ее Милан. — Давай тряпку, это все пустяки.

Ну, ясное дело, увидела немного крови, испугалась.

Мама перевязала руку, погладила Милана по голове:

— Ты мой работничек!

Милан мотнул головой: он не любит телячьих нежностей. За сараем нарубил хворосту, потом натаскал воды для обеих коров — каждая выхлебала по два ведра — и на кухню воды принес, не забыл и про кастрюлю, которую мама вечером ставит в печь, чтобы утром развести помои для свиней. Потом стал стелить постель.

С тех пор как Милан стал единственным здоровым мужчиной в доме, он сам стелит себе постель. Принесет из чулана соломенный тюфяк, застелет его простынью, потом возьмет с маминой постели подушку и перину. Милан спит в кухне, на лавке с высокой спинкой.

Кажется, не такая уж трудная эта работа по дому, но к вечеру мама еле стоит на ногах. Поэтому Милан иной раз стелет и мамину постель тоже.

* * *

Лампу погасили, дом погрузился во тьму. Милан вертится на своей постели у кухонного окна, никак не может заснуть. Рука под повязкой у него вспухла и свербит, зараза, подергивает, видно, нарывать будет.

«Ладно, — утешает себя Милан, — нарыв созреет, прорвется и засохнет, только бы он мне работать не мешал!»

Дядя Мартин — деревенский ночной сторож — просвистел полуночный сигнал. Милан лежит, прислушивается, как на станции маневрирует ночной товарный поезд. Шипят тормоза. Раздаются свистки и короткие команды железнодорожников. Громыхают буфера.

Милан перекатывается на другой бок — может, так удастся заснуть. Вдруг он вздрагивает, прислушивается.

Тук, тук, тук… Кто-то стучится в дверь.

Тюк, тюк, тюк… — раздается отчетливее, на этот раз от окна. Милан становится на колени, просовывает голову между геранями.

— Кто там?

— Открой, — слышит он приглушенный голос. — Открой, Милан!

— Эрнест! — вырывается у Милана, но он тут же прикусывает язык.

Прыжок к двери, долгая возня с ключом, наконец дверь поддается. Эрнест, Эрнест вернулся…

* * *

Мимо отдернутой занавески в кухню просачивается лунный свет. Милан видит дядю довольно хорошо. На Эрнесте куртка, на голове баранья шапка, на ногах сапоги. Хотя Милан и ненавидит поцелуи и прочие нежности, Эрнесту он сразу кинулся на шею. Дядя прижал его к себе, защекотал колючей щетиной. Он пахнул ветром, табаком и можжевельником, так пахнут свежие стружки.

Милан потянулся к спичкам, чтобы разжечь лампу.

— Не надо, — сказал Эрнест и задержал его руку.

Потом медленно, очень устало сел на лавку.

— Как наши? — спросил он, помолчав. — Отец, мать, Евка, как они?

Милан ответил, что мама здорова и Евка здорова, но у отца бывают приступы.

— Доктора к нему ходят. И жандармы ходят, всё про тебя спрашивают.

— Гм… — проворчал Эрнест, — ходят, значит… — Еще посидел, помолчал, потом сказал: — Знаешь, не надо их будить. Дай мне только воды умыться. И поесть, страшно я проголодался.

Он умывался долго, обстоятельно, растирал себя льняным полотенцем, наплескал воды по всей кухне.

Милан стал доставать из бабкиного сундука рубахи, над которыми мама столько плакала, когда стирала и гладила их. Тут мама проснулась.

— Эрнест пришел! — шепнул Милан ей.

Мама испуганно перекрестилась.

— Никто не видел его? — выдохнула она взволнованно. Накинула на плечи платок, выбежала на кухню, подала Эрнесту руку. Потом оперлась о косяк, заплакала.

Вышел отец, молча приблизился к Эрнесту, молча потрогал его плечи, руки. Он был старше Эрнеста чуть ли не на двадцать лет, сам воспитывал его после смерти родителей и больше считал его своим сыном, чем братом.

— Что я тебе говорил? — обернулся он к жене. — Если б не было его в живых, они бы его не искали…

Эрнест не велел зажигать лампу, но даже при лунном скупом свете Милан заметил, что глаза отца подозрительно и влажно блестят.

Мать бегала из кухни в кладовку, ставила на стол все, что было в доме: колбасу, огурцы, варенье из слив. Милан вытер пол — рука у него почему-то сразу перестала болеть — и уселся на табуретку, чтобы досыта наглядеться на Эрнеста. А что-то завтра скажет на это Сила?

Эрнест здорово изменился. Исхудал, и глаза стали другие: такие же живые, но взгляд стал тверже. Иногда он щурится, и тогда в глазах у него мерцают огненные искорки.

— Никому ни слова, — говорит Эрнест. — Долго оставаться мне нельзя, завтра же вечером уйду…

Разговоры затянулись до рассвета. У Эрнеста начали слипаться глаза, видно было, что он крепится из последних сил. Первой спохватилась мама:

— Да ведь тебе выспаться нужно! А мы-то… Погоди, я тебе постелю…

Эрнест хотел завалиться на сеновал, но мама не дала:

— Хватит тебе мыкаться по сеновалам. У себя дома можно и выспаться по-людски.

— Только никому ни слова! — наказывал Эрнест. — Ни слова, понятно? Не то беда будет.

— Не бойся, — сказала мама. — Как-нибудь тебя скроем. А если они сюда сунутся, пусть только посмеют — я им своими руками глаза выцарапаю. А ты держи язык за зубами, — повернулась она к Милану.

Милан надулся. Дурачком она его считает, что ли? Неужто он станет болтать, что Эрнест вернулся? И все-таки в глубине души он огорчался, что даже перед Силой нельзя будет похвастаться своим дядей-партизаном.

* * *

Утром отец собрался в город. Мать провожала его озабоченным, грустным взглядом. Она боялась. Ему бы лежать, беречь себя. Но отец твердил, что он совсем здоров; и действительно, казалось, он совсем ожил, увидев брата целым и невредимым.

Ну что ж, мать только вздохнула тяжело, принесла корыто для теста и начала просеивать муку.

Милан пошел в школу разбитый и невыспавшийся.

Ноябрьский мороз затянул лужи на улице тонкими ледяными стекляшками.

Милан постукивал по ним каблуками, скакал от лужицы к лужице.

По шоссе тянулась колонна немецких машин. Пятнистый брезент плескался на ветру, из-под серо-зеленых шапок выглядывали угрюмые лица, уткнувшиеся в шарфы. Из-под колес разлеталась грязь.

«Если бы эти знали…» — подумал Милан, и ему тут же захотелось побежать домой, убедиться, что Эрнест в самом деле спит в чулане на высоко настланных перинах, в покое и безопасности.

На уроках он подремывал, ничего не слушал и не мог дождаться конца занятий. Что, если тем временем нагрянули жандармы и забрали Эрнеста?

На перемене между грамматикой и арифметикой его сосед Миша сунул ему в руку записку. Милан вздрогнул, покраснел. Спрятавшись за дровяным сараем, он развернул скомканную бумажку и стал читать:

Милан, здравствуй! Ты не можешь показать мне, как найти общий знаменатель, потому что я дроби не знаю? Ты мне дай ответ на второй перемене. Если хочешь, я приду к вам, и мы вместе сделаем задание,

Марьяна.

Он дочитал и покраснел еще сильнее. Охотнее всего он подбежал бы к Марьяне сейчас же и сказал, что он ей объяснит не только общий знаменатель, но даже все-все дроби, и простые, и десятичные. Что он согласен готовить вместе с ней уроки не только сегодня, но каждый день, пока они не кончат школу.

Но тут же он сник. Ведь Марьяна — дочь Цифры! Того самого подлого Цифры, который обокрал Пинкусов и мог бы выдать Эрнеста! Ведь для этой самой Марьяны Цифриха хранит в сундуке приданое Берты Пинкусовой!

Он окинул взглядом школьный двор.

Она была там. Две девочки крутили веревочку и нараспев повторяли:

— Красная, белая, синяя… красная, белая, синяя…

Марьяна прыгала через веревочку, ее русые косы бились о спину. Милан заметил, что она украдкой поглядывает в сторону сарая. Он смял бумажку в руке, насупился.

Марьяна к ним не придет. Никто и ни за что не придет к ним сегодня. Эрнест не велел. Эрнест, которого все уже оплакали, о котором думают, что он погиб, а он дома. Но если кто-нибудь узнает об этом, Эрнеста могут забрать и Милан никогда больше не увидит его.

Милан выбежал из-за сарая, поймал Мишу за куртку:

— Скажи Марьяне, что я не могу. Правда, не могу. К нам придет Сила, будем плести корзины для голубей.

За два урока, оставшихся до конца занятий, Милан ни разу не посмел взглянуть в ту сторону, где сидела Марьяна. Как только прозвенел звонок, он ринулся к дверям, чтобы не встретиться с ней. Он бежал домой пристыженный, низко опустив голову, чувствуя спиной ее оскорбленный, пренебрежительный взгляд.

В кухню он влетел разгоряченный, с бьющимся сердцем.

Мама топила печь. Опара в корыте поднялась, как перина, и уже лезла через край. Отец распаковывал в комнате свертки, принесенные из города: вату, бинты, бутылочки с лекарствами. Эрнест еще спал.

Евки не было дома. Мама еще утром отвела ее к бабушке: чтобы не путалась, мол, под ногами, не мешала печь.

— Знаешь, я просто побоялась, — доверительно сказала мама Милану. — Ребенок — он и есть ребенок, еще не дай бог проболтается.

Милан вырос в собственных глазах. Значит, они его не считают ребенком, они уверены, что он не проболтается, доверяют ему!

Ободренный, он взялся за работу, за свою каждодневную, утомительную, однообразную работу: нарубить хворосту, засыпать коровам сечку, наносить воды. Он работал усердно, за работой у него не было времени думать о школе, о Марьяне, о чем угодно. Он старался как можно больше ходить по двору, чтобы через щели в дощатых воротах наблюдать за всей улицей. Он работал. И все имело сегодня какой-то новый, тайный смысл: в чулане спал Эрнест, герой, партизан, а он работал и в то же время охранял его сон.

* * *

Вечереет. Небо, весь день затянутое непроницаемой завесой облаков, теперь, как назло, совсем прояснилось. Над горами показался тоненький серпик месяца, похожий на осколок зеркала. Замигали звезды.

— Чтоб тебя! — ворчит отец, глядя на небо.

Эрнест, выспавшийся, умытый, выбритый, в чистой рубахе, складывает вещи в рюкзак. Мать ходит вокруг него, уговаривает взять еще то, другое. Как ей не хочется, чтобы он уходил! До чего же он нужен теперь в доме! Но она понимает, что оставаться в деревне ему нельзя. Здесь, на Верхнем конце, все свои, не выдадут, но есть в деревне и люди-гниды, вроде Буханца, этого старого сквернослова, который не пройдет мимо без крика, что он всем покажет, со всеми посчитается. И стучит палкой о дорогу и всегда при этом, дрянь такая, глядит на дом Гривки. И как тут укроешь Эрнеста от глаз этого вездесущего Цифры?

— Смотри береги себя, береги себя! — повторяет Гривкова деверю, которого она воспитывала с мальчишеских лет и в свое время вы́ходила после тяжелой болезни; пожалуй, именно с тех пор он и стал ей так дорог.

— Пока не выйдешь из деревни, держись ближе к заборам, — советует Эрнесту отец. — Под деревьями, там не так видно. Выйдешь за вал, там уже нечего бояться… Может, мне тебя проводить?

— Нет. Зачем? — говорит Эрнест. — А вот Милан, тот, пожалуй, мог бы пройтись со мной. Он пойдет первым, если что — свистнет, и я спрячусь. Пойдешь, Милан?

Как же не пойти, если зовет сам Эрнест?

Милан закутал шею шарфом, нахлобучил шапку и выбежал во двор посмотреть, не околачивается ли кто поблизости. Вскоре вышел и Эрнест, согнувшись под тяжестью рюкзака.

— Пошли этой дорогой, — повел его Милан. — Через ров перейти, и мы уже у леса.

Они осторожно прокрались улицей — Милан впереди, за ним Эрнест, — юркнули в кусты, а оттуда по мосткам на тот берег речки.

Башмаки Милана чавкали в жидкой грязи, но Эрнест даже со своей хромой ногой шагал тихо, беззвучно. Как-то ему удавалось всегда ступать на твердую землю.

Они вышли за вал, а там уже можно было и передохнуть. Светил месяц, каждый куст виден был как нарисованный, каждое деревце, каждая полоска кукурузы в поле.

Когда вышли к дороге, сворачивавшей в горы, Эрнест остановился.

— Ровно через неделю, запомнишь, Милан? Ровно через неделю в это же время я приду сюда. Сумеешь дождаться меня здесь? Расскажешь мне, что нового в деревне, нет ли немцев, понимаешь? Можно ли мне идти домой… Придешь?

Милан расправил плечи.

— Приду, обязательно приду. Еще бы нет!

— Прихватишь с собой мешок, будто за капустой идешь. Если кто остановит, скажешь, что ходил за капустой и задержался. Ладно?

Чудно́ стало Милану. Кто же ходит за капустой в эту пору, в ноябре? Он покачал головой.

— Что, не нравится? — спросил Эрнест. — Это ведь только так, если спросят…

— Нет, — возразил Милан, гордясь тем, что может поправить дядю. — Какая там капуста, ведь уже мороз. А вот у Грофиков в поле еще не всю репу убрали. За неделю им все равно не управиться. Я выдерну парочку и суну в мешок, будто я по репу ходил.

Эрнест усмехнулся:

— Ты, брат, смекалистый! А если поймают? Грофик тебе уши оборвет.

— Не оборвет, пусть поймает сначала. Подумаешь, пара репок!

Эрнест по привычке полез было в карман за сигаретой, но передумал.

— А что ты скажешь, если тебе сегодня кто-нибудь повстречается?

— А я и сейчас выдерну парочку.

Эрнест наклонился к племяннику, внимательно посмотрел ему в глаза.

— Не стал бы я тебя просить, если б можно было по-иному. Но иначе нельзя. Дело наше опасное, но зато очень нужное.

Он нагнулся к Милану еще ниже, торопливо расцеловал его и зашагал в сторону гор.

Мальчик смотрел, как он идет неровным, но энергичным шагом по проселку, размытому дождями, исполосованному колеями. Потом вздохнул и пошел за репой.

Он остановился на краю широкого поля, опять вздохнул и погрузил руки в холодную шуршащую ботву. По спине пробежал противный холодок. Впервые в жизни он крал.

5

Выпал снег, ноябрьский, нестойкий. Весь день он сыпал хлопьями, но на земле его осталось немного — белые пятнышки то здесь, то там. Мало радости от такого снега. Только жиже стала грязь на тротуарах.

Но под утро ударил мороз, прихватил грязь и покрыл застывшие ее комки седым инеем. На окнах расцвели ледяные цветы, дорога покрылась скользкой ледяной коркой.

Наверное, поэтому так осторожно шагают по ней пятеро мужчин. Цок, цок, цок… — стучат черные сапоги с блестящими лаковыми голенищами. Цок, цок, цок… Люди выбегают из домов, становятся на завалинки и выглядывают поверх ворот. На окне, заросшем ледяными цветами, кто-то надышал черный кружок, мелькнул любопытный глаз. Цок, цок, цок…

— Гардисты идут с немцами, — шепчет, побледнев, мать Милана. — Цифра их ведет.

Милан тоже надышал дырку среди ледяных пальм в окне и глядит на шоссе.

Да, вот они идут. Впереди Цифра. Весь вытянулся: мол, вот я какой. Короткая шея напряжена; если б он мог, то шагал бы на цыпочках, чтобы казаться выше. Но это невозможно, слишком уж скользко на шоссе. Ну что ж, зато как важно он размахивает руками в белых перчатках!

За ним двое верзил, тоже в гардистской форме. Этим не нужно становиться на цыпочки: чего-чего, а роста им не занимать. Они даже слегка горбятся под тяжестью автоматов, висящих на груди. Шествие замыкают два немца с черепами на фуражках, они тоже вооружены.

Цок, цок, цок…

Они прошли по шоссе в конец Домовины, свернули к самому крайнему, одиноко стоящему домику.

— К Руде Мацко! К политикану! — заволновались люди.

Дорога ожила, заполнилась людьми. Остановились женщины, несущие тесто в пекарню, мужчины с вязанками соломы, перетянутыми веревками, бабки-богомолки, припоздавшие с утрени. Вышел и Гривка, возбужденный, с красными пятнами на впалых щеках. Милан в шапке и с шарфом, но без верхней куртки, держался за руку отца.

Все двинулись к домику Руды Мацко, который после смерти матери жил один как перст. Люди поговаривали, что из-за политики он даже не собрался жениться.

Вокруг дома Руды не было дощатого забора, как вокруг прочих домов. Свой двор и сад он огородил лишь низеньким плетнем. Домик со старинными окошками, который ни разу не белили с тех пор как умерла мать Руды, выглядел заброшенным.

Сначала люди держались поодаль, стояли на цыпочках, заглядывали во двор. Но двор был пуст. Постепенно толпа отважилась подойти поближе.

Из дома доносились приглушенные голоса, потом раздался крик, хлопнула дверь. Прозвучал пронзительный женский вопль.

— У него кто-то есть! — зашептались женщины.

Снова раздался женский крик, пронзительный, отчаянный. В доме звали на помощь.

Кто-то из мужчин навалился на плетневую калитку, которая вела во двор. Старая, трухлявая калитка распахнулась настежь. В ту же минуту распахнулись и двери из сеней, вышли эсэсовцы, потом показались спины гардистов. Пятясь, они тащили за собой кого-то.

— Пинкусиха! — выкрикнула одна из женщин.

— Пинкусиха! Люди добрые, гляньте! И Берта! Берту волокут! — заохали женщины.

Их вытащили во двор. Старуха без платка, с пучком седых волос, сбившихся на затылок и растрепанных, без пальто, в одном платье; то ли она совсем обессилела, то ли страх подкосил ей ноги, то ли она упиралась из последних старческих сил, но она не шла, и поэтому ее пришлось тащить. Высокие шнурованные ботинки оставляли на мерзлой земле длинную белесую полосу. Ее выволокли во двор и отпустили. Старуха свалилась на землю. Глаза у нее были полузакрыты, она дышала неровно, тяжело, со всхлипами.

Берта, тоже простоволосая (на кончиках седых волос еще сохранилась черная краска), рвалась из рук Цифры. Увидев мать на земле, она запищала высоким, жалостным голосом, кинулась к ней. Цифра стал оттаскивать ее, но Берте удалось еще раз вырваться. Она исступленно затопала неуклюжими маленькими ножками, потом стала на колени над телом матери и умоляюще протянула руки к стоявшим поодаль эсэсовцам:

— Erbarmen! Erbarmen! ^[6]

Люди не понимали ее, но догадывались, что она просит о милосердии.

Один из эсэсовцев прорычал что-то по-немецки. Она отвечала ему дрожащим, срывающимся голосом, полным смертельного страха. Немцу явно не понравилось то, что она сказала, и он зарычал еще громче.

— Nein, nein… ^[7] — пищала Берта, раскачиваясь на коленях.

— Nein? — завопил немец и сделал знак Цифре.

Цифра размахнулся, в воздухе засвистел кнут.

Вжик, вжик, вжик…

Толпа взволнованно загудела. Цифра стегал кнутом изо всех сил. Он был похож на разъяренного хорька, маленькие глазки налились кровью.

— Ты что, взбесился? — раздался придушенный голос, и Милан, глядевший на весь этот ужас вытаращенными глазами, увидел, как его отец бросился к Цифре и перехватил руку, державшую кнут.

— Was ist denn los? ^[8] — пролаял один из немцев, выхватил кнут у Цифры и начал стегать толпу людей, сгрудившихся вокруг Гривки и Цифры.

Милан схватил отца за руку и изо всех сил пытался вытащить его из этого клубка. Он работал руками, лягался, почти не чувствуя ударов, которые сыпались на его тощую спину.

Наконец немцу удалось выгнать толпу со двора. Он велел одному из гардистов запереть калитку, брезгливо отшвырнул кнут и закурил сигарету.

Люди, онемевшие от ужаса, разбрелись по домам. Милан вел отца, у которого подгибались ноги. Вел его, со страхом заглядывая ему в лицо: оно то бледнело, то краснело. Он спешил поскорее привести отца домой, чувствуя, что вот-вот начнется приступ. Милан спотыкался о комки замерзшей земли, жмурился, чтобы отогнать слезы, слепившие глаза.

— Псы, подлые псы… — бормотал отец посинелыми губами.

— Псы, подлые псы… — повторял за ним Милан.

* * *

У Гривки в самом деле начался приступ, как только он добрался до дома. Доктор, тот самый, в очках, который всегда приходил к ним, отозвал Гривкову в сторону и сказал ей озабоченным голосом:

— Почему он не щадит себя? Еще один такой приступ, и все кончено.

Доктора привезла к Гривкам «скорая помощь», спешившая в Питру. Возвращался он поездом. Этим же поездом уехали эсэсовцы, а в отдельном купе под надзором гардистов ехали две старые женщины с распухшими от побоев лицами и руками, наспех перевязанными тряпками, из-под которых просачивалась кровь. И еще один человек ехал в том же купе того же поезда — Рудо Мацко, «политикан», старый холостяк, из-за политики так и не собравшийся жениться. Он тихонько сидел в углу купе, долгим затуманенным взглядом чуть прищуренных глаз вбирал в себя картину деревни, которая медленно скрывалась у него из глаз. Наручники на его почерневших от солнца и ветра руках, искореженных тяжким крестьянским трудом, при каждом движении тонко позванивали.

Рудо Мацко уходил, чтобы никогда больше не возвращаться в деревню, где остался после него старый, заброшенный дом да сомнительная репутация чудака и безбожника, которого хулили с амвона в каждой пасхальной проповеди.

6

У пекаря над лавкой, на которую женщины ставят свои корзины, висит плакат. Страшный мужик в шлеме, с ножом в зубах, бросается на испуганную женщину, прижимающую к своей груди дитя. «Вот они! — гласит надпись на плакате. — Защищайте свои семьи от варваров!»

Цифра, который принес плакат рано утром, приказал пекарю Репке приклеить плакат на видном месте. Молчаливый, вечно белый от муки пан Репка набрал на мешалку немного опары, шлепнул на стенку и наклеил плакат в присутствии Цифры. Потом повернулся и молча начал разгребать уголья в печи. Цифра подровнял плакат, разгладил уголки и ушел. Пекарь Репка разгребал уголья, руки у него тряслись. Он орудовал кочергой и щурился от жара, которым дышала печь.

Вошла Гривкова со своими корзинами. Поставила их на лавку, увидела плакат, вздрогнула, но ничего не сказала.

Прибежала невестка Моснаров в белом накрахмаленном платке.

— Тьфу ты пропасть! — вскрикнула она, увидев плакат над лавкой. — Что это у вас, пан пекарь?

— Плакат. Неужто не видите? — сказал Репка, медленно, старательно притворяя дверцу печи. — Цифра принес.

Постепенно женщин прибывало. Они обступили плакат, с ужасом разглядывали свирепого мужика с ножом. Плакаты вроде этого они видели и в других местах — на бензоколонках в городе и даже здесь, в Лабудовой, на дощатых заборах и на стенах графского замка. Но те плакаты можно было обойти, заранее свернуть в сторону. А этот, вывешенный в таком месте, что каждый входящий волей-неволей должен был увидеть его, был какой-то совсем другой, страшный и вызывающий.

— И что ж, так они и будут нас резать, когда придут? — прошептала невзрачная крестьянка в клетчатом платке.

— А вы как думаете, целоваться они будут с нами? — отозвалась молодая Грофикова, которая зашла по дороге из церкви записаться на выпечку хлеба. — Вот погодите, дождемся! Пожалеете еще. Все были недовольны, все языки распускали, чтобы ругать правительство, недостатки выискивать. А эти вот, помяните мое слово, будут божьей карой за наше недовольство.

— Ну уж, тетка… — сказала невестка Моснаров. — Что это вы так на них взъелись? Мы-то ведь еще не знаем, каковы они на самом деле. А я так думаю, что они тоже люди.

— Слыхали? — взвизгнула Грофичиха. — Слыхали, люди добрые? И ты думаешь, что будешь ходить при них в своих вышитых нарядах? — И она пренебрежительно дернула ее за передник с зубчатой каемкой. — Одно тряпье тебе оставят, в дерюге будешь ходить, пока и она с тебя не свалится.

— А на кой им нужны наши тряпки? — протиснулась вперед старая Гурчикова. — Ведь не кто-нибудь, а солдаты придут. Неужто солдат в мою юбку нарядится или как?

— Всё отберут, вот увидите, — зашипела Грофичиха, разгневанная тем, что в ее словах сомневаются. — Все отберут и отправят в Россию. Оставят нам по одной рубашке, а то и ее снимут.

Пекарь выгреб уголья и начал сажать хлебы. Гривкова поставила свои корзины так, чтобы ее черед пришел, когда пекарь станет сажать в середку печи, на самый жар.

— А вы опять здесь, соседка? — обратилась к ней невестка Моснаров. — И куда вам столько хлеба? Только третьего дня я видела, как ваш паренек нес хлеб, а сегодня вы уже здесь.

Гривкова нагнулась над корзинами, в растерянности возилась с тестом, которое уже начало перекисать.

— Шишковым я задолжала, — сказала она, помолчав. — И невьянской тетке дала половину. Она к мальчику в больницу собралась и пожаловалась, что некогда хлеб испечь.

— Да ведь ее мальчонка уже вернулся из больницы! — Грофичиха смерила Гривкову подозрительным взглядом. — Привезли его уже.

Гривкова выпрямилась.

— Когда они за ним ехали, тогда я им и дала, — сказала она, покраснев. — Как раз перед самым поездом они и зашли.

Пекарь посадил хлебы, и женщины разошлись по домам. Гривкова несла свои корзины, шла неуверенным, дрожащим шагом на свой Верхний конец.

«Ох, батюшки, — стучало у нее в голове, — так больше нельзя! Вот и заметили, что я слишком часто хлеб пеку».

Она вздрогнула, оглянулась, словно опасаясь, что кто-нибудь застанет ее врасплох за этими опасными мыслями. Но сзади шла только невестка Моснаров, и у Гривковой отлегло от сердца.

— Тетушка, а вы этому верите? — заговорила соседка, поравнявшись с ней. — Верите этим разговорам?

Гривкова молча прошла несколько шагов и ответила неуверенно, все еще не придя в себя:

— Мне-то, Марка моя милая, все одно. Доживем — увидим…

— А я себе так думаю, — продолжала Марка, — что это нас только пугают. Те, которые боятся. Нам-то что, а вот Грофикам, Буханцам, тем есть чего бояться. Буханцы уже только на камчатных перинах спят, платьев по три шкафа на каждую, шубы… Я так думаю, что на мою малость никто не позарится. А если кто и станет брать… — она остановилась посреди дороги и воскликнула взволнованным, срывающимся от слез голосом, — если станет брать, если польстится на мой скудный достаток, я скажу ему… скажу, мол, беднячка я, все мои годы молодые прослужила и вот что себе выслужила. А ты пойди-ка лучше к тем, кто награбастал, наворовал, награбил. К Грофикам, к Буханцам иди…

Гривкова не заметила даже, как рассталась с ней Мариша, не заметила, как пришла домой.

«Ей-богу, не пойду больше, не пойду сегодня, — мысленно убеждала она сама себя. — Всё люди вызнают, даже то, что слишком много хлеба пеку. Еще накличу на себя беду».

Она взялась за привычную свою работу, варила, прибирала, но мыслями была в другом месте.

«Не пойду, ни за что не пойду!» — кружилось у нее в голове.

Каждую среду они поджидали ее на краю лесной просеки. Каждую среду те самые парни, совсем молоденькие, ребята почти. Каждую среду она приходила к ним, как наказывал ей Эрнест.

«Если только сможешь, сделай это, Маргита, — говорил он ей. — Если жалко, что добро свое переводишь, не бойся — рассчитаемся, когда все это кончится».

Она знала, что он намекает на ее рачительность, на то, что она хорошая, бережливая хозяйка, которая всегда держится правила: в дом побольше, из дому поменьше. Но ей было бы обидно, если б он подумал, что ей жаль поделиться с кем-нибудь хлебом. Как бы ревностно она ни оберегала свое добро, голодного человека она не могла видеть. Она не больно-то понимала все, что рассказывал ей Эрнест о партизанах, о их борьбе, не понимала, когда Эрнест с мужем разговаривали о больших переменах, которые наступят, когда окончится война. Достаточно того, что где-то есть люди, которые с нетерпением ждут хлеб, испеченный ее руками. Поэтому она и ходила каждую среду туда, на лесную просеку, с мешком, в который она отсыпа́ла картошки или фасоли, клала ароматный каравай хлеба, горшочек топленого жира или кусок сала.

Там ее дожидались молоденькие парнишки — чистые дети! Лица у них такие худые, бледные! Она видела их в лунном свете, и всегда ее охватывала грусть, материнская нежность и сострадание к их молодости, проходившей в горах, вдали от матери.

— Тетушка Маргита, несете? — Они всегда встречали ее так, хотя хорошо видели мешок на ее спине.

— Несу, несу, — всякий раз отвечала она.

Доставала узелки и свертки, отдавала все, что принесла для отряда. Потом доставала из кармана что-нибудь для них двоих, специально для них. Кусок пирога, хлеб с топленым салом, вареное ребрышко.

— Вот вам, перекусите, ребята, — говорила она по-матерински.

Никогда она не забывала принести что-нибудь для этих двух парнишек. Она не была скупой, она была просто хозяйственная, что бы там ни думал Эрнест.

Сегодня, значит, они напрасно будут дожидаться ее.

«Пусть, — говорила она себе, — не пойду, не могу. Не стану я навлекать беду на своих детей», — спорила она сама с собой, со своей совестью.

Но чем ближе был вечер, тем неспокойнее было ей. Она гремела горшками и мисками на загнетке, покрикивала на Евку, ворчала на Милана. А когда она напоила поросят, подоила коров, ноги чуть ли не против ее воли сами понесли ее в сарайчик, руки тоже против воли привычно насыпали картошку в мешок. Перед ее глазами стояли исхудавшие лица двух парнишек, которые сегодня, в среду, будут поджидать свою тетушку Маргиту. Не может она заставить их ждать впустую.

— Уж как-нибудь обойдется, — вздохнула она и пошла в кладовушку, взять холстинку, хлеб и кусок колбаски, который она даст отдельно этим двум паренькам.

7

Телеграфный аппарат на лабудовской станции старательно выстукивает знак вызова.

Диспетчер встает из-за стола, где он записывал отправление пассажирского поезда на Превидзу, включает аппарат. Бумажная ленточка начинает разматываться, самописец клюет бумагу крошечным клювиком, покрывая ее точками и тире.

Диспетчер читает: «Специальный поезд номер… отправляется из Нитры…»

Звонит телефон.

— Лабудова? Это ты Штево? Из Нитры едут к вам крупные дрова…

Железнодорожные телефоны — солидные, зычные аппараты с пронзительными звонками, старомодными слуховыми трубками и рукоятками сбоку — имеют один большой недостаток: стоит поднять трубку на любой станции, и ты слышишь все разговоры на линии.

Но диспетчер хорошо понимает, что хочет сказать ему коллега из Збегов. Он понимает этот шифр и эту многозначительную паузу в конце.

— Крупные дрова идут, — говорит он стрелочнику. — Как, слетаешь? До триста шестого поезда можно обернуться.

— А как же, я живо! — отвечает стрелочник. — Шины у меня в порядке, сегодня подкачивал.

Дежурный пишет на бумажке:

Партия крупных дров, заказанная вами, прибывает на станцию Лабудова… числа в 22.15.

Подпись.

Стрелочник садится на велосипед. «Три километра туда, три обратно, к триста шестому постараюсь вернуться».

В Каменяны ведет только проселочная дорога, грязная, изрытая колесами бесчисленных подвод. Грязь брызжет во все стороны от велосипеда, налипает на колеса, на педали. Стрелочник в легкой форменной блузе, которую пробивает насквозь осенний ветер, изо всех сил жмет на педали, не обращая внимания на грязь. Из Нитры идут крупные дрова…

* * *

Между Лабудовой и Грушовянами течет речушка — скорее канава, чем речушка. Летом она почти совсем пересыхает, только на самом дне, сплошь заросшем калужницей и лебедой, блестит узенькая полоска воды. Но весной, когда с Горки и Пригона начинает стекать мутная снеговая вода, речушка вздувается, дерзко шумит паводком, подмывает берега, уносит по течению большие пласты дерна.

Через речушку перекинут мост — довольно широкий, железный, на бетонных опорах.

Когда немцы занимали линию, они поставили охрану на всех мостах, кроме этого. Он им казался маловажным, совсем незначительным. На линии между Нитрой и Превидзой полно мостов, на всех не напасешься солдат! Этот мост они доверили обычной линейной охране, которая день и ночь патрулирует на своих участках.

Десять часов вечера. От Нитры идет поезд специального назначения. Идет медленно, с достоинством, как и подобает спецпоезду с особо важным грузом. Он идет, издалека таращит на долину огненные глаза, из трубы паровоза то и дело вырывается столб белого дыма, пронизанного красными искорками.

Немецкая охрана наблюдает за приближением поезда. Вокруг все спокойно.

Долина тиха и недвижна, только ветерок, ласковый, теплый, почти весенний, поднимет то здесь, то там горсть мокрой листвы, растреплет ее над пашней и снова опустит наземь.

Паровоз миновал мост, железные фермы ритмично, со звоном загромыхали. Паровоз с пыхтением тянет за собой вагоны, пригоршнями сыплет искры в осенний воздух.

Тут в равномерный ритм колес вмешался странный, пронзительный скрежет. Четвертый и пятый вагоны вдруг вздыбились, налезли друг на друга, как два борющихся медведя.

Раздался взрыв, мощный, оглушительный. Паровоз швырнуло вперед, и он припустил долиной, издавая пронзительные свистки. Вагоны, оторвавшиеся от него, заплясали в диком танце. Они налетают друг на друга, подпрыгивают, опрокидываются набок, съезжают с насыпи. Один вагон уже лежит под насыпью вверх колесами, которые все еще продолжают крутиться.

Сторож в ближайшей будке бешено накручивает ручку телефона.

— Мост, мост… — бормочет он, когда станция наконец-то откликнулась. — Мост взорвали…

— Что вы болтаете? — восклицает диспетчер слишком уж удивленным тоном. — Какой мост? Что за мост? Кто у телефона?

Стрелочник смотрит из-под козырька на диспетчера, потом, не говоря ни слова, направляется к дверям. В руке у него жестяное ведро для угля. Он идет за углем, это его обязанность, ему положено ходить за углем. Какое ему дело до того, что происходит на линии?

— Мост взорвали, — говорит диспетчер немецкому унтер-офицеру, командиру охраны, который сидит у кафельной печки и сушит промокшие ноги. — Мост — Brücke ^[9] — бумм!

— Was? Was? ^[10] — вскочил немец.

— Brücke — бумм! — повторяет диспетчер и для большей наглядности показывает руками.

Немец выругался, подскочил к телефону. Диспетчер садится к телеграфному аппарату.

«Всем станциям на линии Нитра — Превидза… всем станциям… Между станциями Лабудова и Грушовяны на… километре линия вышла из строя…»

Бим-бим-бим… бим-бим-бим… бим-бим-бим…

На всех станциях, полустанках, стрелочных постах заливаются звонки.

«Остановите все поезда, остановите все поезда…»

«Партия крупных дров» — немецкий эшелон с пушками, пулеметами, танками, бензиновыми цистернами, боеприпасами — до Превидзы не дойдет.

* * *

Вверх по Горке, по дороге, обсаженной развесистыми черешнями и ведущей к хутору, который в этих местах называют Беснацким, шагают три человека с рюкзаками на плечах.

На полпути до вершины холма они ненадолго останавливаются, осматриваются, прислушиваются. Тишина. Только далеко внизу, вокруг тлеющей громады опрокинутых вагонов суетятся немецкие охранники с фонариками.

— Чистая работа, — говорит один из путников.

Они снова трогаются, медленным тяжелым шагом поднимаются вверх по крутому склону.

На вершине холма они делают короткий привал с перекуром. Отсюда хорошо видно во все стороны. Широкая долина реки Нитры лежит перед ними как на ладони. Направо — Лабудова, налево — графский хутор Беснацкий, квадратное строение, окруженное многочисленными хлевами, птичниками и амбарами.

— Дальше, ребята, я не пойду, к утру я должен быть в Каменянах, — говорит один из путников. — С этим вы уж как-нибудь справитесь. — Он приподнял свой рюкзак, подержал его на весу, потом осторожно опустил на землю. — Ондрушаку скажите, чтобы берег это как зеницу ока; когда понадобится — мы дадим ему знать.

Докурив, они снова взвалили рюкзаки на спины.

— Ох, леший его возьми, ну и тяжесть! — говорит один.

— Выдержишь, — отзывается второй. — Думаешь, мне не тяжело?

Двое двинулись к хутору с рюкзаками на спинах, еще один рюкзак они несут вместе. Третий постоял немного, глядя им вслед, потом широкими, мерными шагами начал спускаться направо, в долину.

8

Крепко взялся ноябрьский мороз за землю, разбухшую от затяжных осенних дождей. Земля, скованная льдом, лопается, на ней появляются трещины с серебряной каемкой из инея.

Весь день небо затянуто тяжелой серой пеленой; к вечеру пелена рассеивается, и появляются звезды, большие и яркие, как в августе.

Потом надвинулись низкие, изжелта-черные тучи. Холодный ветер, гулявший по полям, стих. Всю ночь падал пушистый, рыхлый снег, к утру его было почти по колена.

Когда утром Милан открыл дверь, в нос ему ударил свежий, резкий запах снега. Двор, сад, улица — все стало как-то краше, приветливее. Приветливо звучали голоса женщин у колодца, приветливо звенели ведра. Приятно было погружать ноги в ослепительную белизну и, оглядываясь, видеть собственные следы.

Скрипнула калитка, показался Сила, весь тоже какой-то праздничный, посветлевший.

— Пошли на ворон охотиться! — закричал он еще издалека.

На Гривково гумно слетелась целая стая ворон. Они облепили стог сена, чистили клювами свои черные, словно лакированные перья и о чем-то громко спорили.

В сарае у Милана была припрятана железная ловушка, которую нужно было зарыть в снег так, чтобы сверху виднелся лишь початок кукурузы, насаженный на крючок.

Мальчики насторожили ловушку, насадили початок, подгребли снегу и спрятались в сарае. Они ждали и ждали, в сарае дуло. Они совсем уже продрогли, а хитрые вороны по-прежнему спокойно сидели на стогу, каркали, перебранивались, но на кукурузу не обращали никакого внимания.

— Не берут, мерзавки, — сказал Сила, — видно, не голодные.

— Давай лучше воробьев ловить, — предложил Милан, посиневший от холода. — Их легче поймать.

Ловить глупых, прожорливых воробьев, когда все вокруг бело от снега, нехитрая наука. Ребята разгребли снег и насыпали на прогалинке ячменя. Потом принесли старое решето и накрыли им ячмень. Один край решета Сила приподнял и подпер палочкой, к палочке привязал бечевку. Потом мальчики опять укрылись в сарае и стали ждать, когда воробьи слетятся на ячмень.

Сначала прилетел один воробей и стал клевать зерно. За ним — целая стая. Клевали они так: раз — ячменное зерно, два раза — соседа в бок; не кормежка, а сплошная драка. Тут Милан — дерг за веревочку, решето хлопнулось, и воробьи оказались в ловушке.

Они сунули их в шапку и понесли в дом показать Евке. Но Евка почему-то не обрадовалась — она боялась воробьев. А когда одного из них ребята поднесли к ней слишком близко, она ударилась в рев.

— Знаешь что, давай их покрасим! — сказал Сила.

Они раскрашивали их в сарае старыми акварельными красками. Одного в синий цвет, другого в красный, третьего в зеленый, даже фиолетовый у них был. Потом они придумали красить крылышки одним цветом, грудку другим, а брюшко еще каким-нибудь цветом.

Напуганные, взъерошенные воробьи больно клевались. Берешь такого воробья в руку и чувствуешь, как стучит его сердчишко.

— Да не бойся ты, я тебя не съем, дурачок, — успокаивал их Сила.

Когда краска высохла, воробьев выпустили. Они вспорхнули на яблоню и начали чистить клювами перья.

— Глянь, папа, — сказал Милан, — какие птицы!

Отец приподнялся на постели и выглянул в окно.

— Снегири, — сказал он. — Да нет, не снегири, что это я! В самом деле, что это за пташки? Мать, глянь-ка!

Гривка еще не пришел в себя после того тяжелого приступа, когда эсэсовцы и гардисты с Цифрой уводили Пинкусовых.

Он отлеживался, вставать почти совсем уже не вставал. Любое, самое слабое усилие было вредно ему. Вот и сейчас, едва приподнявшись, он схватился за грудь. У него перехватило дыхание, и он с трудом процедил сквозь судорожно сжатые губы:

— Компресс, компресс мне дай!

Прибежала Гривкова, обернула его мокрым полотенцем, и постепенно больному полегчало. Милан помогал матери, подавал то полотенце, то таз с водой. Сила, который впервые видел, как задыхается Гривка в болезненных судорогах, глядел на все это испуганными глазами. Он стоял как вкопанный в углу, облизывал языком пересохшие губы и с состраданием смотрел на отца Милана, как тот бледнел и синел, как дергалось его худое тело.

— И всегда у него так? — спросил он Милана, когда больной утих и заснул, а мальчики вышли во двор.

— Сегодня еще ничего, посмотрел бы ты на него в другой раз, — сказал Милан, шмыгая носом и вытирая глаза и лоб рукавом. — Видел бы ты, как он мучился, когда у него был тот тяжелый приступ…

«Девятник! — молнией пронеслось у Силы в голове. — Девятник нужно отмолить. Только не малый, а самый полный, девятимесячный, с исповедью, с причастием каждую пятницу. Не то и он умрет, как мой…»

На миг, но не больше, чем на миг, в сердце у него шевельнулась старая боль, острой иглой кольнуло: если мой отец умер, то зачем жалеть отца Милана, зачем выдавать чудодейственную тайну другим? Сила дернулся, как будто его уличили, украдкой глянул на Милана: не догадался ли он о его мыслях? Но Милан стоял у забора и глядел вдаль. Нет, он ничего не заметил. И тут же Силе стало жалко, мучительно жалко приятеля, который скоро тоже осиротеет. Ему стало жаль больного Гривку, который всегда смотрел на него приветливо и не бранил его за мелкие проступки, как другие. И Сила подробно объяснил Милану, как сделать, чтобы его отец поправился.

— А это точно? — спросил Милан.

— Чтоб мне сквозь землю провалиться! — выпалил Сила. — Я же тебе говорю… В газете об этом писали, в той святой газете, которую приносят тетке Боре. Я сам слышал, как она читала. «Доктора уже потеряли всякую надежду…» Так прямо и пишут, ей-богу!

— И наш доктор уже потерял надежду, — вздохнул Милан.

Мальчики спрятались в закуток между хлевом и сараем. Сила достал сигареты. Они курили, сплевывали, советовались.

— Я на все согласен, — признался Милан, — если б только не эта исповедь.

— А чего там? Станешь на коленки, перекрестишься: «Исповедуюсь перед господом богом, и вами, отец духовный…» Ей-ей! — убеждал его Сила. Но тут же внимательно взглянул на приятеля и спросил: — Ты что, натворил чего-нибудь?

— Учительнице язык показал, — вздохнул Милан, — а она меня за это выбранила. А маме я полотенце прожег. Нечаянно. Уронил его с трубы, оно упало на плиту и загорелось.

— А мама знает?

— Еще чего! Конечно, не знает! Я его в саду закопал, чтобы мама не ругалась. — Милан вздохнул. — Уж она допытывалась, все сундуки в доме перерыла, а я так и не признался. Ну, а священнику придется сказать.

— Прямо — нужно! Велика беда полотенце. Это же не смертный грех.

Милан отшвырнул окурок, со злостью затоптал его каблуком в снег.

— Если бы это обычная исповедь, я бы промолчал. Ведь мы тогда оба промолчали, когда выбили Буханцу окна, помнишь? А в этот раз нельзя, иначе исповедь не засчитается. Теперь нужно будет исповедоваться как следует.

— Ну и скажи! Что тебе до священника?

Они выкурили три сигареты, весь снег вокруг них был заплеван. Когда башмаки совсем промокли от снега, Милан решился:

— Пошли! Не съедят же меня. Признаюсь во всем, и баста.

А Сила, друг наивернейший, торжественно заявил на прощание:

— Если не управишься со всеми молитвами, Милан, ты только скажи, и я за тебя отмолю.

9

Милан и Сила собрались за углем. На станции стоят целых три угольных вагона, и все, что из них высыплется во время разгрузки, спокон веку принадлежало местным ребятам. Правда, начальник станции терпеть не может, когда ребята толкутся с корзинами у вагонов, но сегодня его не видно на станции. Сила, который всегда все знает, выяснил, что он уехал в Нитру.

Уголь привезли для Беснацкрго хутора. Хутор лежит в долине среди холмов, километрах в десяти от Лабудовой.

Беснацкие батраки — ребята что надо. Их мало волнует, если при разгрузке высыплется лишняя корзина-другая. Поэтому бедняцким детям около них всегда раздолье. Все равно ведь беснацкий граф, который все свое время весело проводит в Вене, из-за пары корзинок угля не обеднеет.

Уголь был мелкий, с лесной орех. Немало его уже высыпалось сквозь щели вагонов. Но пока выберешь эту мелочь из грязи, перемешанной с угольной пылью, пока наберешь ее хотя бы с полкорзины, ты не раз еще подуешь на озябшие пальцы.

Милан и Сила ползают под вагонами, сгребают уголь руками; они уже черны, как негры, но корзины наполняются медленно.

Затрезвонил сигнал, вышел диспетчер, перевел рычаг семафора. Потом вышел стрелочник с синим кружком на длинном шесте, воткнул шест между рельсов и стал рядом по стойке «смирно», как солдат.

Со стороны Нитры приближался состав, не очень длинный, весь из теплушек.

Паровоз запыхтел, выпустил облако белого дыма, и поезд остановился. Забегали железнодорожники. Из теплушек выглянуло несколько лиц.

— Немцев привезли, — сказал Сила. — Только бы их здесь не выгрузили!

Казалось, что все обойдется, потому что поезд снова тронулся, с пыхтением подался в сторону Превидзы. Вскоре виден был только красный фонарь на последнем вагоне. Но за стрелками поезд остановился и начал пятиться к станции.

— Сюда их привезли, — сказал Милан, и его передернуло. — Сюда тащат.

Мальчики уселись на ступеньках склада и молча стали ждать, что будет дальше. Милан лихорадочно соображал: «Если немцев выгрузят на станции, значит, в Лабудовой будет стоять немецкий гарнизон. А это значит, что Эрнесту нельзя будет приходить в деревню, и мне самому трудно будет выбраться из деревни, чтобы предупредить его».

Теплушки остановились как раз против подвод. Раздались короткие отрывистые команды. Из первого вагона выпрыгнул офицер в сапогах, в дубленке, в фуражке с лакированным козырьком. Загромыхали двери, из вагонов полезли солдаты в серо-зеленой униформе.

В воздухе мелькали вещмешки со скатками из одеял. Бегали офицеры. Солдаты начали строиться в колонну.

— Сколько их! — вздохнул Милан. — И куда их только распихают?

Мальчики подхватили полупустые корзины и припустили домой вслед за мрачной колонной, маршировавшей в деревню.

В дом Гривки прислали на постой троих. Только успел Милан занести корзину с углем в сарай, как они уже появились. Он даже не пошел в кухню, глаза бы его на них не глядели. Его душили злость и отвращение к этим незваным пришельцам, из-за которых он теперь вряд ли сможет видеться с Эрнестом. Он слонялся по двору и пинал ногой ржавую жестянку, которая там валялась.

Вышла мать и позвала его в дом. Голос ее звучал непривычно сурово и решительно. Ослушаться было никак нельзя. И он пошел в дом.

Немцы заняли жилую комнату. Там они будут спать на двух кроватях и на лежанке, которую отец смастерил как-то зимой. Отец будет спать на тюфяке под окном. Мама с Евкой в чулане. Где будет спать Милан, пока еще никто не знал, в том числе и он сам, но такие пустяки его не волновали.

Эти трое — словно им комнаты было мало! — уже без рюкзаков, шарфов и шапок, уселись в кухне у стола. Они разговаривали между собой и поглядывали на хозяев.

Отец, весь обмерший, бледный, сидел на самом краю лавки. Мать возилась у плиты. Евка, которая еще ничего не соображала, разгуливала по кухне, подкидывала и опять ловила свою безглазую и безносую куклу-уродину.

Потом один из немцев встал, сказал что-то остальным, взял котелки и ушел. Остались двое. Один молодой, мрачный, с резкими движениями и быстрой речью; второй пожилой уже, сгорбленный и почти совсем беззубый.

Молодой тут же обратился к отцу:

— Поишься? Не пойся. Мы не путем упивать…

Отец вздрогнул и чуть покраснел.

— А я и не боюсь. На что вам меня убивать? Я ничего вам не сделал.

— Не путем, — горячо убеждал его немец.

— Война никс гут, — зашепелявил и старший. — Никс гут. Гитлер капут. — Он даже показал рукой, какой Гитлеру будет капут.

Потом, видно, чтобы убедить хозяев в своем миролюбии или по другой, непостижимой для Милана причине, оба достали фотографии своих семей.

У старшего было два сына. Один в форме СС, второй в белой рубашке с поясом «Гитлерюгенда». Сыновья стояли, вытянувшись в струнку, а между ними сидела на стульчике толстощекая женщина с гладко зачесанными волосами. Она глядела прямо в объектив вытаращенными глазами и нелепо улыбалась.

— Мертвая, — сказал беззубый, тыча пальцем в старшего сына… — Пиф-паф… мертвая… Война никс гут, — покачал он лысой, как дыня, головой. Потом быстро сунул фотографию в карман, нахохлился, прищурил глаза и больше уже не сказал ни слова.

У младшего солдата был один ребенок, раскормленная, пухлая девочка в коротком платьице, с бантами в русых волосах. Жена у него была маленькая, смуглая, с острым носом и живыми глазами, похожими на ягоды терновника.

Вошел третий. В каждом котелке он принес по порции черного кофе, а наверху, на крышке, был ужин: на каждого по ломтю черного хлеба, три кружочка колбасы, квадратик маргарина и квадратик мармеладу.

Мать, которая разогревала на ужин щи, подошла к столу.

— Это вас так кормят?

Немцы глядели на нее, не понимая.

— Я говорю, так мало вам дают есть… есть… понятно? Мало, — показывала она на порции, аккуратно разложенные на столе.

Они поняли. Усердно закивали головами.

— Мало, мало кушать, мало…

— Ja, ^[11] мало, — сказал младший. — Гитлер — много…

Не говоря ни слова, мать взяла все три котелка, слила кофе в кастрюлю и поставила ее на плиту. Потом сполоснула котелки и налила в каждый горячих щей.

— Вот, покушайте, — сказала она и положила на стол каравай хлеба и нож. — Ну, ешьте, что смотрите?

Милан помрачнел.

— Ох, чтоб вам! — пробормотал он.

«Тоже ведь люди», — сказала мать про себя, словно оправдываясь перед самой собой и перед домашними.

— Давай свою миску, — обратилась она к Милану.

— Не надо мне, — отрезал он. — Не хочу я твоих щей.

Видно, она поняла, почему он побрезговал едой, и ничего не сказала. Милан сел на стул, насупился и стал сердито качать ногой.

Ему не сиделось дома. Смеркалось. Пора бы уже идти к Эрнесту, но как тут пойдешь, если в деревне полно немцев? Его удручало также, что репу у Грофиков уже свезли с поля, в прошлый раз ему уже нечего было положить для виду в мешок. Так и шел с пустым мешком, хорошо еще, что никто не повстречался.

С Эрнестом он должен повидаться во что бы то ни стало. Но что бы такое ему придумать? Сказать, что станционный диспетчер послал его с уведомлением в Стругаровицы? Но уведомления носит старый Бачка, на этот счет у него есть уговор с начальником станции. За это Бачкина дочка ходит к жене начальника станции стирать. Сказать, что ему нужно нарезать лозняку? Но кто же ходит резать лозняк впотьмах? Любой дурак сообразит, что он просто врет без зазрения совести.

Бедняга Эрнест! Что-то он подумает, не застав его на месте? Кто предупредит его, что немцы пришли и ему нельзя в деревню?

Милан уже трижды виделся с Эрнестом. Они встречались за поворотом дороги. Эрнест дожидался его в кустарнике, и первым его вопросом всегда было: «Немцы не пришли?»

«Нет, можешь идти смело», — всякий раз отвечал Милан, радуясь, что несет ему добрую весть.

Потом они шли в деревню. До мостика можно было идти рядом. Эрнест расспрашивал о домашних, о деревенских новостях, о жандармах и о всякой прочей всячине. За мостиком Эрнест заходил в вербняк и ждал, когда Милан дойдет до первых домов и свистнет.

Если Милан свистнет один раз, значит, путь свободен, никого нет. Свистнет два раза — осторожно, я что-то вижу. Дождавшись, когда подозрительная тень исчезнет, Милан свистел еще раз и шел домой. Вскоре вслед за ним приходил и Эрнест. Он умывался, ужинал, туго набивал рюкзак и уходил тем же путем. И опять Милан шел впереди него.

* * *

— Милан, Милан… — послышался с улицы голос Силы.

Милан выбежал во двор.

— Чего?

— Я зайца поймал в кукурузе. Самку. Попала головой в петлю, но не задушилась. Хочешь, покажу? Пойдем!

Кто же не захочет поглядеть на живого зайца, тем более если это самка, которая, как известно, может давать приплод даже в неволе!

Милан охотно пошел с Силой. Оставаться дома ему совсем не хотелось.

— У нас немцы, — сказал он Силе. — У вас тоже?

— У нас нет. Только у Грофиков. Там их штук двадцать. Офицеры в горнице, солдаты в амбаре. Они уже туда и солому для спанья натаскали.

Зайчиха была большая, брюхастая и выглядела кроткой. Она забилась в самый угол клетки, водила темно-синим глазом по сторонам, и длинные ее уши слегка подрагивали.

— Знаешь что, Сила, — сказал вдруг Милан, — одолжи мне эту зайчиху!

— Одолжить зайчиху? Да на что она тебе? — удивился Сила.

— Да так. Одолжи мне ее, я ее Евке покажу.

— Ты что, сдурел? Зачем тебе это нужно?

— Просто так… чтобы посмотрела полевого зайца, вот зачем.

Сила окинул Милана внимательным взглядом.

— Темнишь. Говори честно, зачем она тебе?

— Я ведь не насовсем ее прошу. Вечером я тебе ее обратно принесу. Ей-богу! Хочешь, побожусь?

— Ну побожись!

— Чтоб мне провалиться! — выпалил Милан и для большей убедительности стукнул себя кулаком в грудь.

— Так дело не пойдет, ты ведь не сказал «сквозь землю», — остановил его Сила.

— Ну ладно, чтоб мне сквозь землю провалиться, — сказал Милан, которого уже начали злить эти придирки. — Чтоб мне пропасть, если не верну зайчиху.

— А я и так ее не дам.

Милан чуть не разревелся.

— Видишь, вот какой ты друг! Я ведь давал тебе тогда ловушку… Мне позарез нужно, а то бы я и просить не стал.

— Очень нужно?

— Очень.

— Тогда скажи, для чего?

Милан заколебался: сказать — не сказать? Ведь Сила настоящий друг; если ему довериться, он ни за что не выдаст. Но Эрнест столько раз наказывал, чтобы он не заикался никому об их встречах, иначе будет беда. Милан уныло свесил голову.

— Не могу, — сказал он голосом, дрожащим от сдерживаемых слез. — Мне до зарезу нужно… Ненадолго… Я бы ее потом вернул. А сказать, для чего, не могу…

— Почему?

— Нельзя.

Сила еще дальше сдвинул шапку на затылок, задумался, внимательным кошачьим взглядом наблюдая за сокрушенным приятелем.

— Ну, тогда бери, — сказал он наконец. — Погоди, я тебе мешок принесу.

— Зачем мешок?

— А куда ж ты ее денешь? За пазуху? Эх ты, голова садовая! Людям незачем знать, что ты зайца несешь!

Милан замер. Неужто Сила обо всем догадался? Недаром в деревне о Силе говорят: наш пострел везде поспел, он, мол, взойдет и там, где его не сеяли. Он любил заставать людей врасплох, когда его меньше всего ждали. Целыми днями шатался по деревне, по лесу, знал каждую межу, каждый куст, каждый укромный уголок. Может, он знал и о том, что Эрнест захаживает домой? Что, если он прятался где-нибудь в канаве или за кустом, когда Милан провожал Эрнеста за вал?

— И не ходи через мост! Иди через мостки, так ближе.

Значит, Сила знает. Ну и пусть знает… Пока молчит и не пристает с расспросами, пусть его знает. А если бы и начал допытываться, Милан ему все равно ни слова не скажет, это уж дудки…

Милан подхватил мешок и припустил через поле, прямо к мосткам. Если кто его остановит, у него зайчиха. Он смело может сказать, что ходил на зайцев. За это его вызовут, пожалуй, в сельскую управу. Пусть оштрафуют, а то еще и по шее надают, пусть! Главное, что он может предупредить Эрнеста: в Лабудовой немцы, целых десять вагонов немцев прибыло на станцию. Тяжелого вооружения у них, видимо, нет, только винтовки и пистолеты. А у офицеров, которые спят у Грофиков, есть еще и легкий пулемет.

По мосткам, наискосок переброшенным через речку, Милан перебрался на тот берег. В этом месте речка была широкая, скорее болото, чем речка; мостки ходили ходуном, дважды он чуть не свалился в воду, потому что зайчиха металась у него за спиной и он едва не терял равновесие.

За рекой у Милана отлегло от сердца: здесь отлично можно было спрятаться в зарослях вербы. Вербняк тянется почти до самого вала, а за валом уже не будет ни живой души. Идти было тяжело. Болото чавкало под башмаками. Милан глубоко проваливался и через силу вытаскивал ноги.

Эрнест уже дожидался его. Весть о приходе немцев его озадачила. Он даже не обратил внимания на мешок, переброшенный через плечо мальчика. Милан так и не дождался похвалы за удачную выдумку.

— Значит, они уже здесь… — сказал Эрнест задумчиво. — Принесло их на нашу голову. А мне как раз нужно на Беснацкий хутор…

— Не ходи, Эрнест! — попросил Милан. — Через деревню тебе не пройти, сразу схватят…

— А что делать? — отрезал Эрнест и грубо выругался. — Оставить товарищей с пустыми руками? Просто так, без ничего?

Милан не догадывался, что может означать это «без ничего». Но если Эрнест готов отправиться в такой опасный путь, значит, в горах и в самом деле никак не обойдутся без этого.

— Придется идти, — сказал Эрнест, — будь что будет… У нас никто больше не знает дорогу, этак человек может попасть им прямо в зубы.

— А можно мне? — робко предложил Милан. — Я тоже знаю дорогу, даже лучше, чем ты. Давай я схожу!

— Еще чего! Только этого не хватало.

Милан повел плечом.

— Ты не думай! Я все дороги, все тропинки знаю в нашей округе. Куда хочешь проберусь!

Эрнест явно заколебался.

— Слушай, Милан, — сказал он, помолчав, — возможно, тебе и придется пойти. Ума не приложу, как еще мне выкрутиться. Нужно срочно сообщить нашим, что в Лабудовой немцы, и на Беснацкий нужно идти… Если пойду на Беснацкий и меня схватят, в отряде ничего не будут знать. Пошлют искать меня… Наши ребята этих мест не знают. Немцы их переловят за милую душу. Если не пойду на Беснацкий, не передам поручение — тоже плохо… Как ни кинь, все клин…

— Не ходи, Эрнест, не ходи! — умоляюще сказал Милан. — Воротись в горы, а на Беснацкий я пойду. Не бойся, я все сделаю, как скажешь?

— А не боишься?

— Ни чёрта!

— Хутор Беснацкий знаешь?

— Знаю, это около Читар.

Эрнест снова задумался.

— Так вот, слушай. Пойдешь на Беснацкий, разыщешь управляющего. Фамилия его Ондрушак, запомни! Его контора сразу у ворот. Там еще табличка есть: «Контора». Придешь прямо к управляющему, скажешь ему: «Зори нынче красные». Он тебе ответит: «Значит, будет ветрено». Будь внимателен: если это он, то ответ будет именно такой, слово в слово. Тогда ты скажешь ему: «Тетка Зуза просит вас прислать деньжат, которые остались у вас, а то она совсем издержалась». И все. А теперь повтори!

Милан проглотил слюну и начал:

— Пойду на Беснацкий, к управляющему Ондрушаку. Его контора прямо у ворот. Зайду к нему и скажу: «Небо нынче красное…»

— Стоп! — оборвал его Эрнест. — Я сказал не «небо», а «зори». Если переврешь хоть словечко, считай, что зря ходил.

— Ага, значит: «Зори нынче красные», — повторил пристыженный Милан. — Он мне ответит: «Значит, будет ветрено». Тут я ему скажу: «Тетка Зуза просит вас прислать деньжат, которые остались у вас, а то она совсем издержалась».

— Отлично, — похлопал его Эрнест по плечу, — только ничего не спутай, ради бога.

Милан расцвел от счастья и от гордости: ему доверяют сообщение, в котором нельзя изменить ни единого слова!

— А что ты скажешь, если тебя спросят, чего тебе надо на Беснацком?

— Не знаю, — чистосердечно признался Милан.

Об этом он и не подумал. Да и кто бы стал его спрашивать?

— Знаешь что… — У Эрнеста чуть-чуть дрогнул голос. — Если кто спросит, скажешь, что ты пришел к Якубикам за моей фотографией. Скажи, что тебя прислали из дому, потому что от меня давным-давно нет никаких вестей. Мол, дома считают, что я погиб, и хотят иметь памятку обо мне… Ясно?

— Ага, — понимающе кивнул Милан.

Видно, не зря поговаривали, что Эрнест Гривка давно протоптал стежку на Беснацкий хутор и что черноглазая Павла Якубикова вот-вот станет лабудовчанкой.

— Ладно! — кивнул Милан. Он не собирался смущать Эрнеста ненужными вопросами.

— Ну, иди, — сказал Эрнест, шагнул к нему и прижался своей холодной, колючей щекой к его щеке, тоже колючей от пронзительного ветра.

Милан не отстранился.

Они постояли немного, тесно прижавшись друг к другу.

* * *

Зайчиху Милан занес Силе на обратном пути. Сила ни о чем не спрашивал — вот уж товарищ, каких поискать! — только посмотрел на Милана любопытным, немного завистливым взглядом.

«Не надо говорить, будто я ходил к Якубикам, — подумал Милан по дороге домой. — Скажу лучше, что я был в Читарах у доктора».

Читарский доктор когда-то хаживал к отцу, он и теперь всякий раз заглядывает к Гривкам, когда бывает в деревне на обходе. Лабудова входит в его участок, но лабудовским больным трудно добираться до него, и вызывают они его очень редко — в Читарах ведь всего один телефон, и тот в сельской управе. Но доктор все равно заходит, он человек добрый. Придет, потолкует, съест яичницу, которую всегда жарит для него мама, похлопает больного по плечу: как-нибудь, мол, обойдется. Милана по щеке потреплет, Евке сделает «козу рогатую» и уезжает в своей старенькой дребезжащей «татре», высокой, как элеватор.

«Возьму старый рецепт, — рассуждал про себя Милан. — Если спросят, скажу, что ходил переписывать рецепт, а на Беснацкий, мол, зашел посмотреть на тракторы».

* * *

На другой день рано утром он отправился на Беснацкий с рецептом в кармане. Управляющего он нашел сразу. Самый обыкновенный управляющий, невзрачный такой дядька в галифе, в кожанке и в зеленой шляпе с пером сойки.

Когда Милан сказал ему пароль, он было вытаращил глаза, но тут же опомнился, повторил на всякий случай то, что ему было сказано, и заверил Милана, что деньжат пришлет обязательно.

Потом он обвел взглядом контору, выудил из ящика стола коробку конфет — целую коробку с розой на крышке — и сунул ее Милану в руку.

— Спасибо, не надо, я же не для этого… — отнекивался Милан.

— Знаю, что не для этого, но все равно бери, ну! — Управляющий запихнул коробку Милану в карман и мягко подтолкнул его к двери. — А теперь беги, чтобы никто тебя не увидел. И никому ни слова, что ты здесь был!

Милана не надо было уговаривать. Он и сам спешил убраться с Беснацкого, его ждал долгий путь домой, а после обеда у него школа. Конфеты в кармане казались Милану свинцовым грузом.

«Он думает, что я ребенок! — злился он на управляющего. — Очень нужны мне его конфеты!»

Почему-то все считают его ребенком, и это огорчает Милана. Ничего себе ребенок, если он управляется, с любым делом не хуже взрослого!

«В рот не возьму ни одной, вот! — решает он. — Ни одной конфетки. Отдам всю коробку Евке».

Но тут ему приходит в голову, что отдавать Евке всю коробку никак нельзя. Мать станет спрашивать, откуда у него дорогие конфеты. «Еще, не дай бог, ляпну чего нибудь! Все сразу я ей не дам. Спрячу и буду давать по одной конфетке», — решил он, гордясь своей предусмотрительностью.

Домой он пришел как раз к обеду.

— Ты где шатался, бродяга? — встретила его мать.

— У Силы я был, — ответил он не моргнув глазом.

— Он за тобой уже раза четыре заходил. Я за ним ворота не успеваю запирать. Как же это ты мог быть у него?

Милан едва заметно покраснел.

— Я сначала был у него, а потом пошел к Павлу.

— Мотаешься по деревне как неприкаянный, а дома работы полно, не знаешь, за что и взяться! — не унималась мать. — Перехвалила я тебя: вот, говорю, какой у меня помощник, а он на́ тебе! Бродяга, непослушный бродяга — вот ты кто.

Милану стало совестно. Он ведь и сам решил помогать матери, но что поделаешь, не разорваться же ему. На Беснацкий он должен был идти, это важнее всего на свете.

— Отрежь себе хлеба и ешь, — все еще сердито говорит ему мать.

— Не хочу. Я не голодный, — отвечает Милан.

Это неправда. С утра у него маковой росинки во рту не было, а в дороге он так проголодался, что, кажется, быка бы съел. Но за стол он не сел. И мать отчитала его поделом, а тут еще за столом сидит Вилли, этот молодой немец, и ест вместе со всеми.

— Кушать нушно, — отозвался Вилли из-за стола. — Мушчина кушает много.

— Отстань! — проворчал Милан и вышел во двор.

Мать с ведрами вышла следом за ним.

— Чего не жрешь, чего дуешься, как пузырь? — прикрикнула она на него.

— А ты чего кормишь немчуру, а? — уставился он ей в глаза. — Эрнест от них в горы ушел, отец из-за них чуть не помер, а ты их кормишь, да? — И он воинственно выставил вперед подбородок.

«Если ударит… пусть! Но зато я ей все выложил», — думает он.

Но мать не ударила его, наоборот, ему показалось, что взгляд ее стал чуточку мягче.

— Яйца курицу не учат, — только и сказала она и пошла с ведрами к колодцу.

В другой раз он бы взял у нее из рук ведра и сам принес воду. Но теперь он этого не сделал. «Пускай носит, если она такая! А я все равно есть не буду. Пусть хоть сдохну!»

* * *

Когда вечером он вернулся из школы, окна уже были затемнены. Одеяло, которым мать завешивала кухонное окно, в одном месте завернулось. Милан заглянул в щель и сразу увидел ненавистное лицо постояльца, который опять сидел за столом и что-то рассказывал отцу.

«Чего он там расселся? — злится Милан. — Другие уйдут себе в деревню и приходят только ночевать. А этот чего здесь торчит?»

Фред каждое утро бреется, до блеска протирает тряпочкой бритвенный прибор и уходит. Старый Ганс, тот забьется в уголок и читает. Читает весь день и всегда одну и ту же книжку. Читает медленно, со вкусом, шевеля тонкими сухими губами.

Время от времени Ганс уходит с ружьем в поле, стрелять зайцев. Он приносит их домой в рюкзаке (сквозь дно рюкзака просачивается кровь), свежует их на завалинке и отдает матери, чтобы та приготовила ему паприкаш. Это тоже бесит Милана, но все равно Ганс и Фред не так портят ему кровь, как этот Вилли.

Вилли все время примазывается к семье. Увидел, что отец болен и не может работать, принялся помогать по хозяйству. Починил скрипучие ворота, которые давно уже висели на одной петле, подлатал новыми досками забор, забил клинья в лопаты и заступы в сарае.

— Пять год — ружье, — говорит он, на всякий случай показывая число на пальцах. — Пять год — плёхо… Топор, лопата хочем, работаем… — размахивает он лопатой.

— «Хочем, работаем»! — передразнивает его Милан и отнимает лопату. Что он там лопочет без складу, без ладу? Ох, осел! Так и не научится говорить по-людски!

И он очень удивляется, что отец сочувственно глядит на Вилли и даже качает головой, словно понимает, чего требует его, Виллина, душа.

Вот и сейчас отец сидит за столом вместе с Вилли, слушает его несусветную тарабарщину и придвигает к нему каравай, чтобы тот отрезал от него.

«А родной сын пусть голодает, — с горечью думает Милан. — Родному сыну уже в доме делать нечего. А Эрнест…»

При мысли об Эрнесте на глазах у него выступили слезы. Эрнеста предали, запродали. Водятся со смертельным его врагом, а о нем и не вспомнят. Изо всей семьи только он один думает об Эрнесте, только он его любит, только он ему помогает!

* * *

— Мать кормит немца, — пожаловался Милан Эрнесту, когда они снова встретились под ракитой. Милан пришел замерзший, весь измазанный, с зайчихой в мешке. — А отец всё разговоры с ним водит. Ворота он нам, правда, починил, сечку резать помогает. Но я его все равно ненавижу. Я ему еще такое подстрою!.. Мне бы револьвер или хоть немножко динамиту…

— И что бы ты сделал? — примирительно спрашивает Эрнест.

— Что? А вот увидел бы… Правда, Эрнест, принеси мне динамиту. Или гранату, ну, хоть самую завалящую. Я ему покажу!

— Скажи пожалуйста! — крутит Эрнест головой.

— А маме я не буду рубить хворост! Пусть сама рубит, раз она такая! И стелить не буду, и по воду не стану ходить.

— Скажи пожалуйста! — повторил Эрнест и даже присвистнул. — А почему это ты так с матерью, Милан? Как раз теперь, когда меня нет дома… а?

Милан опешил.

— А почему она такая?

— Милан, милый, — необычно мягко сказал Эрнест и привлек мальчика к себе. — Нельзя же так. Мать налила немцу щей, а ты сразу: «Давай гранату! Всех разнесу, перебью!» Ну, допустим, дам я тебе гранату или там динамит. Ну, прикончишь ты пару немцев. А потом что?

— А я почем знаю? — пробормотал Милан и шмыгнул носом.

— Вот видишь, ты не знаешь, а я знаю. К стенке бы вас поставили и перестреляли. Отца, мать, Евку и тебя. А какой из этого прок? Ты сам посуди.

Милан топчется на месте, растерянно потирает руки в шерстяных рукавичках.

— Ох, Эрнест! — вздыхает он. — Ты ведь не знаешь, совсем не знаешь, какие они! Старую Пинкусиху так избили кнутом, по земле ее волокли! А отца как ударил тот, очкастый, я ведь тебе уже рассказывал. Он чуть не умер потом от приступа, да! А она их кормит! Они людей кнутом избивают, а мы что? Будем сидеть сложа руки? И Сила тоже говорит, что будь у него динамит, он бы подорвал амбар Грофиков. Там их больше всего.

Эрнест молчал, уставившись в землю, изредка кивая головой, словно он усиленно обдумывал что-то.

— Слушай, Милан, — сказал он, немного погодя, решительным голосом. — С чего ты взял, что мы их не бьем? Думаешь, мы сидим и ждем, когда им надоест измываться над людьми? И мы их бьем, — подчеркнул он, — бьем, где только можем!

Он обхватил Милана за плечи, внимательно посмотрел ему в глаза.

— Взорвали наши немецкий поезд? Ну? Взорвали или нет?

— Взорвали, — согласился Милан, потом вдруг запнулся, недоверчиво взглянул на Эрнеста. — А это… это были… наши? — выдохнул он.

— Наши, — подтвердил Эрнест и легонько шлепнул Милана по затылку.

— А мост? Тоже наши? И сгоревший склад в городе?

— И это тоже, — кивал Эрнест. — Ты что, думал, мы в лес по грибы ушли? — Он нагнулся к самому уху Милана и прошептал таинственным голосом: — А ты случайно разве не знаешь одного мальчишку, который по ночам встречается с одним дядей и все ему рассказывает?

— Ну и что, если встречается? — насторожился Милан.

— Да так, просто к слову пришлось. Ты его случайно не знаешь? Так вот, этот мальчишка пришел как-то к дяде и стал просить динамит или гранату, чтобы перебить немцев. Верно?

— Угу, — пробормотал Милан и заглянул Эрнесту в лицо.

Над полями, занесенными снегом, неярко светила серебряным светом луна, повисшая над белыми просторами, как легкий воздушный шарик. Милан различал каждую черточку Эрнестова лица. Ясными, до прозрачности ясными были его глаза, окаймленные темными тенями.

— И знаешь, что сказал ему дядя? Он ему так сказал: «Не берись за дело, до которого ты не дорос. У тебя другая работа, куда более важная». Ты на Беснацкий хутор ходил?

— Ходил…

— А помнишь, что ты передавал?

— Помню, — почти шепотом отвечал Милан. — «Тетка Зуза просит вас прислать деньжат, которые остались у вас, а то она совсем издержалась».

— Вот видишь, — продолжал Эрнест низким, спокойным голосом. — Если бы не этот мальчик, тетке Зузе пришлось бы очень туго. Она уж было совсем осталась без гроша.

Милан завозился и высвободился из объятий Эрнеста.

— Эрнест, так, значит…

— Ну конечно же, Милан! Очень нужны были эти деньги. Не один немец ими подавился.

— Патроны? — сразу догадался Милан и часто задышал.

— Спокойно! Деньги это были. Эх, Милан мой милый, ты уж потерпи! Когда-нибудь я все тебе расскажу, честное слово, а пока нельзя, понимаешь, нельзя… — шептал Эрнест Милану в озябшее ухо, щекотал его мягкой, давно не бритой бородкой. — Дружище, никому ни звука, я на тебя надеюсь, ведь ты уже большой, смышленый. И без глупостей, понял? Ты наш связной, ты нам нужен.

Милан затопал ногами, окоченевшими от холода. Наверное, Эрнест ожидал, что он теперь кинется ему на шею. Ведь Милан и в самом деле думал, что речь шла о какой-то ерунде, о деньгах, а тут на́ тебе — деньги вовсе и не деньги, сообщение было очень важное, а он, Милан, когда передавал его, был словно один из соратников Яношика. Ведь и Яношик и его дружина не раз водили панов за нос таким образом.

Милану и в самом деле хотелось засмеяться, заплясать на белом подмороженном снегу. Но еще больше ему хотелось стукнуть по чему-нибудь, что-то разбить, броситься на землю и заплакать.

Но он ничего такого не сделал, он стоял и глядел прямо перед собой, под веками мучительно пощипывали слезы. Он стоял, беззвучно шевеля губами, все еще не придя в себя, и слышал ласковый, успокаивающий голос Эрнеста, который доносился до него словно бы издалека:

— А мать не обижай, ни к чему это. Она добрая, мудрая женщина. Она тоже делает, что в ее силах.

— Не обманываешь? — спросил Милан, просто так, чтобы спросить.

— Я тебя когда-нибудь обманывал? — возразил Эрнест, ничуть не обидевшись. — Она помогает нам как может. Многие нам помогают. Если б она не помогала, я бы не стал сочинять.

Возбуждение Милана прошло, он почувствовал, что его пробирает зябкая дрожь.

— Пойдем, я тебя провожу немного, — предложил Эрнест.

Они шли вместе, негромко переговариваясь. Милан — уже спокойным голосом — рассказывал деревенские новости.

— Дядя Павко умер, а у бабки Шипковой воспаление легких, доктор к ней приходил. Тетка Мара говорит, что ей уже не подняться. А парней и мужиков водят рыть окопы. Раскопали всю Сливовую гору. Каждый день ходят. Водит их Цифра с немцами. Идут они однажды… — в голосе Милана зазвенели веселые нотки, — а на Читарской дороге оборваны телефонные провода. Люди говорили, что это партизаны, — покосился он на Эрнеста.

— Что с проводами-то было? — спросил Эрнест равнодушным голосом.

— А ничего не было, висели почти до самой земли и болтались. А Цифра, который людей вел, говорят, как закричит: «Halt, elektrische Draht!» ^[12] По-немецки, представь себе! А немцев там не было вовсе, одни наши. Немец был только один, он в самом конце плелся и не слыхал даже, что Цифра орет. Старуха Мацкова — она из Домовины шла — услышала его и руками всплеснула: «Матейко, говорит, да когда ж тебя, сосед, в пруссака перекрестили? Неужто позабыл, чему тебя родная мать учила?» Пробрали его на славу. Теперь по вечерам мальчишки ходят кричать у него под окнами: «Цифра, хальт! Электришэ драт!»

— Но ты-то не ходишь, Милан, правда? — спросил Эрнест. — Не ходи, на кой он тебе сдался!

— А я и не хожу, — бормочет Милан. Он страшно рад, что в темноте Эрнест не может разглядеть, как покраснело его лицо.

— А на вашего немца не дуйся, Милан, — сказал Эрнест на прощанье. — Не подавай виду, что ты его ненавидишь, незачем наводить на себя подозрение. Может, стоит тебе даже подружиться с ним.

— Да ты что! — оторопел Милан.

— Я серьезно говорю, и ты сам над этим подумай. — Эрнест отмеривает слово за словом, но голос его едва заметно дрожит от нетерпения. Время идет, еще никогда они не были вместе так долго. — Подружись с ним, попробуй подобрать к нему ключик. Кто знает, может, он и в самом деле охотнее держал бы в руках лопату или топор…

Легко сказать: «Подружись с немцем, не выказывай вражды!»

Но что поделаешь, если при одном виде этой отвратительной серо-зеленой формы брови сами начинают хмуриться. Так и подмывает тебя что-нибудь подстроить этой немчуре! Чтобы не чувствовал себя как дома, чтоб не улыбался здесь своей противной вкрадчивой улыбкой.

Если бы еще дело было в самом Вилли — куда ни шло. Окажись Вилли перед ним в другое время и в другом наряде — скажем, в полотняных брюках и в клетчатой рубашке, — Милан согласился бы, что лицо у него вполне приятное, добродушное, взгляд открытый и немного грустный. Тогда Милан простил бы ему и нескладную, топорную речь с нелепыми ударениями, и неуклюжесть движений.

Но Милан не видит Вилли, он видит только эту форму, она так и лезет в глаза Милану и заставляет его видеть совсем другое лицо: длинный, острый нос с горбинкой у переносицы, пенсне в позолоченной оправе, тонкие злые губы, костистый, выступающий вперед подбородок.

Он видит перед собой эсэсовца, того самого, который хлестал кнутом дрожащую, полумертвую старуху и беднягу Берту, близорукую, почти обезумевшую от страха. Милан вновь видит, как он стоит, расставив ноги в сапогах с блестящими голенищами, как он стегает гудящую, негодующую толпу. Милан видит ремешки кнута, почерневшие от засохшей крови старой Пинкусихи, видит, как этот кнут опускается на отцовское лицо, слышит его свист над головой. А тут еще речь Вилли, краткая и отрывистая, мучительно напоминает лающую команду палача с черепом на фуражке.

Как тут смириться с тем, что Вилли все время рядом с тобой, что он явился к ним незваный, непрошеный и торчит здесь как бельмо на глазу? Как простить ему, что по его вине не может прийти в собственный дом такой замечательный парень, как их Эрнест? Эрнест мерзнет где-то в заснеженных горах, голодный, немытый, с колючей как щетина бородой. А этот валяется на перине, и мать еще греет ему каждое утро воду в кастрюле, чтобы он мог хорошенько умыться!

Вилли, мол, вполне может оказаться порядочным человеком! Он, видите ли, охотнее взял бы в руки лопату или вилы! Так чего же он не берет их в руки? Если бы Милан был на его месте и винтовка настолько опротивела ему, как заверяет Вилли, он давно бы забросил ее куда-нибудь.

Быть с ним поприветливее? Пожалуйста, можно и так, но только чтобы сбить его с толку. Это можно. Сила тоже так думает.

Когда Милан относил зайчиху, он зашел к Силе погреться и поболтать. Разумеется, он не сказал, откуда идет и с кем был, а просто так, словно ненароком, завел речь о том, что его мучило. Они сидели у стола. Сила лущил кукурузу, Милан задумчиво постукивал носком ботинка о дверцу печи, сквозь щели которой пробивался приветливый красный отсвет пламени.

— Знаешь, — говорит Сила, — я слыхал, что партизаны тоже часто так делают… Оденется, скажем, партизан в немецкую форму, проберется к немцам и начнет с ними: «Ахцен, бахцен, вос-вос-вос…» А они и уши развесят. А потом у них вдруг прямо под носом взлетает на воздух склад. И начинают они бегать, искать: где тот солдат, который говорил, что заблудился, что ищет свою роту. Найдешь его, как же. Он уже в другой роте, с другими кудахчет: «Ахцен, бахцен…»

До чего умный парень этот Сила, одно удовольствие поговорить с ним. Милану даже не хочется идти домой, где его наверняка ждет головомойка.

И точно, досталось ему на орехи от матери.

— Я тебя веревкой привяжу, шалопут непутевый! Ей-богу, привяжу и еще скалкой отутюжу, если еще раз придешь так поздно.

Вилли сидел на табуретке, чистил сапоги и улыбался.

— Милан был у девушка, — сказал он разгневанной матери. — Аничка — душечка… — запел он и расхохотался.

— Ври больше! — пробурчал Милан, но потом вспомнил, что должен подружиться с ним, и попытался улыбнуться.

— Ты смотришь — волк! — сказал Вилли и изобразил взгляд Милана.

— А ты как смотришь? Как медведь, — ответил Милан и тоже передразнил его.

Вилли рассмеялся. Он смеялся весело, заливисто, но Милан заметил, что краем глаза Вилли наблюдает за ним.

«Завтра угощаю его конфетами, — решил он. — Достану с чердака и дам ему. Будем дружить, чтоб ты провалился?»

Он ухмыльнулся злой, хитрой улыбкой и пошел в чулан за тюфяком.

Милан решил приступить к девятнику уже с декабря. Декабрь, январь, февраль… через девять месяцев, в августе, пора будет покончить с девятником и отец еще успеет выйти в поле на жатву. Милан знал, что больше, чем сама болезнь, отца угнетает бездеятельность, на которую он осужден из-за своего больного сердца.

Дня за два до первой декабрьской пятницы Милану предоставился хороший случай поговорить с теткой Борой.

Они пилили дрова, которые мать Силы получила от Грофиков за работу. Сила позвал его на помощь, вдвоем сподручнее тянуть пилу. Они допиливали последнее бревно, когда из дома вышла тетка Бора, худенькая, сгорбленная, с пилой под мышкой.

— Работаете? — Она покивала головой, прислонила пилу к колоде, перекрестилась: — Господи, помоги! — вздохнула и начала скидывать тонкие бревна со штабеля.

Получалось это у нее не ахти как. Скинет бревнышко, откашляется, отдышится, потянется за другим. И все постанывает.

— Тетенька, а что ж вы не подождете, когда придет дядя? — спросил Сила, видя, как она мается.

— Ах, да разве ж дождешься его! — ответила тетка. — Ему дела нет до дома, ему бы только в бутылку заглянуть! Ох, боже мой, боже мой, за что ты меня так наказал!

— Оставьте, не майтесь вы так, мы вам напилим! — сказал Милан. — Как-нибудь перепилим вам пару бревен, чего уж там!

Тетка всплеснула руками, засеменила ногами, обутыми в растоптанные мужские ботинки.

— Спаси вас господь, деточки, бог вас за это вознаградит.

Мальчики бросили бревно на козлы и принялись пилить. Тетка Бора переступала с ноги на ногу, топталась вокруг них и тонким писклявым голоском жаловалась на мужа:

— Совсем он дрянной у меня, доброго слова мне не скажет, одни грубости от него и слышу. Опозорил меня перед всеми людьми, оговорил как самую распоследнюю дрянь. Даже молитвы мои и те ему глаза мозолят. Боже спаси и помилуй, если он увидит, что я молюсь по молитвеннику или по четкам. Так и накинется на меня, словно палач, который Иисуса Христа мучил. Ты, мол, такая-сякая, сидишь над евангелиями, а в доме свинушник, даже горячей похлебки не сваришь. А уж я ли о нем не пекусь? Сама не доем, у детей изо рта кусок выну, только бы было что перед ним на стол поставить. Боже милостивый, вот каким крестом ты меня наделил!

Так она тараторила все время, пока ребята пилили и кололи ей дрова. Вместе внесли дрова в дом, сложили их у плиты.

Комната у тетки Боры была неуютная, неприветливая. В углу незастеленная кровать, на лавках и табуретках валяется тряпье. Половину стола занимает немытая посуда с присохшими остатками пищи, вторую половину — горка неободранных перьев. Милан подумал, что на месте дяди Ребра его бы тоже не тянуло домой. И не верилось ему, чтобы тетка Бора так уж пеклась о пропитании своего мужа. Ему сразу бросилась в глаза кастрюля с кашей, стоявшая на холодной плите. Крупяная каша, неизвестно когда сваренная, осклизла, по краям кастрюли она окрасилась в синеватый цвет.

Тетка Бора заботилась лишь об одном: стены комнаты были увешаны бесчисленными олеографиями на божественные темы. Одних богородиц было не меньше четырех — с младенцем Иисусом и без него; потом «Тайная вечеря», «Снятие с креста». Святой Иосиф и святая Варвара с трудом выглядывали из-за стекол, густо засиженных мухами. На буфете, под «Тайной вечерей», среди подсвечников и вазочек с бумажными цветами, стоял гипсовый святой Антон ростом с добрых полметра. Голова у него была как-то странно свернута набок, а на розовой шее виднелся извилистый шрам.

Тетка Бора сгребла в сторону тряпки на лавке и усадила мальчиков.

— Чем же мне вас угостить, чем попотчевать? — бормотала она, суетясь по комнате в поисках чего-нибудь съестного.

Милану даже жарко стало при мысли, что ему придется съесть что-нибудь в этой грязной и затхлой комнате.

«Спрошу только про этот девятник и уйду», — успокаивал он себя.

— Девятник? — всплеснула руками тетка Бора в ответ на его просьбу. — Значит, девятничек тебе? Дам тебе его, дам. Здесь он где-то… Сейчас, сейчас…

Но ей пришлось перерыть весь сундук, пока из-под груды одежды, чепцов и неглаженых рубах она не извлекла небольшую книжечку в розовой обложке.

— Вот он, видишь! Так я и знала, что я его куда-то сюда сунула. На! — протянула она ему книжечку. — Пан священник мне его дали, чтобы я молилась за мужа, чтобы святой дух просветил его и вывел на прямую дорогу.

— Ну и как вы, молились? — спросил Сила.

— Уж как я молилась, деточки мои! Трижды отмолила весь девятник от корочки до корочки. Только, видать, не судьба мне дождаться радости и облегчения. Авось зачтется мне это на том свете.

Милан замер. Если девятник не сумел заставить дядю Ребро прийти домой из корчмы и напилить дров, как же он сможет излечить отца от тяжелой болезни? Он нерешительно теребил в руках книжечку с обтрепанными краями.

— А ты молись, Милан, хорошенько молись, милый, — ласково убеждала его тетка Бора. — Если будешь молиться как следует, глядишь, что-нибудь и вымолишь. Истинно, тяжкий крест послал на вас господь бог. Но ты уж смирись перед его волей. Кого бог любит, того он и наделяет крестом.

Милан взглянул на Силу, Сила на него. Не сговариваясь, они вскочили и сбежали из комнаты тетки Боры на улицу, на свежий воздух.

— Слыхал? — спросил Милан, когда они шагали через широкий грофиковский двор. — Кого, мол, бог любит, того он и наделяет крестом. Это как же понимать?

— А я почем знаю? — проворчал Сила, погруженный в собственные мысли.

— Если бог любит, то зачем тогда наделяет крестом? — никак не мог успокоиться Милан. — Ничего себе любовь, чтоб я пропал! — выкрикнул он, размахивая сжатым кулаком.

— Заткнись! — прикрикнул на него Сила. — А ну перекрестись сейчас же!

— Скажи, пожалуйста, какой святой нашелся! Святой лысый, подавился крысой! — продолжал кощунствовать Милан, но все же послушно перекрестился.

— Ты, дурак, разве я тебе зла желаю? Ну, сам скажи! — надвинулся Сила на Милана. — Мой это отец или твой, а? Не хочешь — не молись, только смотри, чтоб не пожалел потом!

Милан помрачнел, слова Силы задели его больное место. Трудно ему, что ли, помолиться? Да будь он уверен, что молитва спасет отца, он стоял бы на коленях все дни и ночи и молился бы по всем святым книжкам подряд.

Сила видел, что приятель его мучается.

— А святого Антона видел у нее? — спросил он, чтобы перевести разговор.

— Видел. А правда, что это у него на шее? То ли петля какая, то ли шрам? Я так и не разглядел.

— Это когда у них еще свадьба была, крестная привезла им этого Антона из Мариенталя, она его и освятила там. С тех пор тетка Бора молится перед ним каждый день. А дядя, сам знаешь, какой он, его все допекает, что тетка ничего не делает по хозяйству, только и знает, что бухаться перед святым Антоном на коленки. Вот он раз снял его с буфета, чтобы запереть в сундуке. А тетка плакала, не хотела отдавать. Пока они так препирались, святой — бац у дядьки из рук! И голова долой.

— А тетка?

— Ой, вот уж она наревелась, набедовалась! Потом целый день приклеивала Антону голову клеем, только она ее как-то боком приладила, и она теперь на Читары глядит. Дядька опять рассердился. Выбрось его, говорит, какая там святость у безголового. А тетка нет и нет, греха боится. Дядька придет и первым делом к буфету: «Ну что, Антоша, как дела?» Это он понарошку.

— С чего это он такой вредный? — спросил Милан, разбивая каблуком мерзлую лужу на дороге.

— Ничего он не вредный. Это только тетка о нем так говорит. Просто дядя терпеть не может, когда в доме беспорядок. А тетка — сам ведь видел…

10

Похоже, что зайчиха Силы стала уже привыкать к регулярным прогулкам на свежем воздухе. Каждый четверг — иногда и чаще — Милан приходил за ней. Сила вручал ему ее молча, без лишних вопросов, но всякий раз окидывал Милана пытливым и очень серьезным взглядом.

Однажды — как раз был четверг, декабрьский четверг, холодный и ветреный — Милан возвращался со встречи с Эрнестом. Мешок с зайчихой был перекинут через плечо. Он топал ботинками по блестящим лужам и повторял про себя поручение Эрнеста.

Завтра он пойдет в Грушовяны. Пойдет туда утром, потому что занятия в школе на этой неделе начинаются после обеда. Третий дом с краю у шоссе — найти его будет нетрудно. Там спросить Штефана Газуху. Когда найдет его, скажет ему как обычно: «Зори нынче красные», на что Газуха должен ответить: «Значит, будет ветрено». Тогда Милан отдаст ему письмо. Да, на этот раз Милану доверили письмо: видно, сообщение намного длиннее, чем обычно.

Письмо спрятано у Милана под рубашкой, около сердца, кожу слегка покалывают уголки сложенного листа, и еще он чувствует, как стеариновая печать на письме липнет к телу.

Милан перешел через кладку над рекой и свернул к усадьбе Грофиков, чтобы отдать зайчиху. Он так привык к этой дороге, что шел, почти не скрываясь.

Он был уже у ворот усадьбы, когда из мглистой темноты раздалось резкое: «Хальт!»

Милан вздрогнул, первой его мыслью было: «Бежать!», но он тут же опомнился и застыл на месте, оцепенев от страха и неожиданности.

Патрульные — их было двое — подошли к нему. Они спрашивали что-то по-немецки, потом один заговорил на странной смеси из чешских и русских слов. Но Милан не понимал, о чем его спрашивают и вообще спрашивают ли его о чем-то. Страх затуманивал его мозг, который сверлила одна и та же пронзительная мысль: «Письмо, письмо…»

«Что бы ни случилось, — втолковывал ему Эрнест, — понимаешь, что бы ни случилось, никто не должен прочесть письмо, кроме Газухи. Если что — съешь его!»

Милан был тогда в восторге: совсем как в приключенческом романе. «Я съем, съем, — обещался он. — Ты не бойся, чего уж там…» Он даже хотел побожиться, но Эрнест только рукой махнул: «Глупости, при чем здесь божба! Твое дело как можно скорее доставить письмо в Грушовяны!»

Съесть письмо сейчас? Но как это сделать, если они стоят над ним, светят прямо в глаза фонариками, трясут за плечи? Как тут сунешь руку под рубашку?

Словно сквозь сон он слышал, как немцы переговариваются, потом его взяли за руку и потащили куда-то.

Заскрипела дверь, и Милан очутился где-то, где очень ярко, ужасающе ярко светила лампа и было много, страшно много людей.

Неясно, как сквозь мглу, сквозь тяжелую желто-серую мглу, он различал какие-то фигуры и предметы. Потом мгла слегка расступилась и из нее вынырнуло лицо: продолговатое, золотой зуб в приоткрытом рту, узкий и высокий лоб, волосы будто приклеены к вискам.

Он узнал его, и сердце снова сжалось от судорожного страха: командир немецкого отряда!

Вынырнуло второе лицо, круглое, все в морщинах, холодные водянистые глаза впились в глаза мальчика. Милан хотел отвести взгляд, но не смог. Водянистые глаза притягивали его с неумолимой силой.

Он услышал голоса, какие-то вопросы. «По-чешски говорят», — дошло до него.

Но он не знал, что говорят и кому.

Потом он услышал свой голос, да, конечно, это был его голос. Все в голове у него перепуталось. Ему казалось, что допрашивали кого-то другого, но вместо этого человека отвечал он, Милан.

Да, он был на улице в запретное время. Знал он, который час? Нет, не знал, у него нет часов. Где он был? Ходил на зайцев. Вот зайчиха в мешке — она попалась в петлю. Где? В капустном огороде у Петриков. Он может даже побожиться. Чтоб ему провалиться сквозь землю!

Потом оба лица исчезли в дрожащей тяжелой мгле, от которой у него кружилась голова. Они исчезли бесследно, а он остался один, затерянный в густом желтом мареве, и уже больше ни о чем не думал, даже о письме за пазухой. Издалека, страшно издалека до него донесся голос:

— Вы знаете этого мальчишку?

В ответ раздалось много, очень много голосов: «Да, да, это Милан Гривка, они живут в Домовине, у самого шоссе». Это звучало, как в церкви, когда запевает один священник, а ему откликается весь хор.

Кто-то взял у него из рук мешок с зайчихой. Кто-то сказал: «Обыскать его». И чья-то рука полезла к нему в карман. Обомлев, он наблюдал за тем, как из кармана у него вытаскивают перочинный ножик с костяным черенком, бечевку, ржавый ключ, бензиновую зажигалку без колесика…

Потом эта же рука, грубая огромная ручища, приблизилась к другому карману. И тут Милан очнулся. Им овладел отчаянный страх.

— Нет, нет, нет! — кричал он. — Нет, нет, нет, дяденька, пан солдат! Пожалуйста, не надо…

— Ага! — победно воскликнул офицер с прилизанными волосами. — Ага!

Он оттолкнул солдата, который обыскивал мальчика, и сам потянулся к карману.

— Нет, нет, нет! Не смейте! Не смейте, слышите! Я убью вас! — Милан словно взбесился. Он лягался, кричал, плакал, отрывая от кармана руку офицера.

— Партизан, was? Партизан? — взревел офицер, отодрал пальцы Милана от кармана, сунул туда руку и вытащил несколько аккуратно сложенных листков, перевязанных красной ниткой.

— Ага! Ага! Партизан!

Мелькнула в воздухе большая рука с перстнем-печаткой на среднем пальце. Раздалась затрещина. Потом вторая, третья… Голова Милана дергалась из стороны в сторону. Кто-то завизжал, протяжно, по-женски, кто-то заохал.

Солдат с водянистыми глазами разворачивал листочки под лампой.

Милан вырывался, пытался броситься на солдата, но его держали крепко. Солдат развернул первый листочек и начал читать:

Дорогой Милан! Гита сказала, что ей сказала Милка, что ты будто сказал при Мише, что я страшная обезьяна. Пишу тебе, потому что я ужасно на тебя сержусь. Напиши мне, а записку передай через Юлю.

Марьяна.

Кухня — теперь уже Милан довольно ясно видел, что это большая кухня у Грофиков, — кухня загудела. Кухня была полна женщин, которые пришли за молоком. Наверняка там все до одной женщины от Верхнего до Нижнего конца. И старая Грофичиха. И молодая хозяйка. Все глядели на него. Весь мир глядел на него, а он должен был стоять на самой середине под лампой и бессильно глядеть, как немец разворачивает второй листок.

На втором листке было нарисовано сердце, красивое красное сердечко, увенчанное незабудками и надписью: «Навеки верная любовь». Этот листок, над которым он бился два дня, Милан собирался послать Марьяне, но так и не послал. И письмо, над которым он столько просидел, пока сочинил его, его он тоже не послал. Господи, неужели они и его прочитают!

Солдат с водянистыми глазами и злой, оскорбительной ухмылкой развертывал последний листок.

Дорогая Марьяна! Когда я тебя увидел в первый раз, я подумал, что ты уродина. Когда я увидел тебя во второй раз, я увидел, что ты красивая, и поэтому я в тебя влюбился.

Навсегда твой Милан.

— Liebesbrief, ^[13] — сказал переводчик офицеру.

Это слово было знакомо Милану: именно так мальчики называли письма, которые они писали девочкам.

Офицер пожал плечами, что-то пробормотал лающей скороговоркой, потом повернулся к Милану.

— Марш! — сказал он и отвернулся.

Чьи-то руки повернули Милана и выставили его за дверь. Зайчиха вместе с мешком осталась у Грофиков в качестве трофея.

Милан шагал между двумя солдатами, которые вели его домой. Он кусал губы и тяжело дышал. Он все еще не верил, что допрос окончен, и каждую секунду ждал, что его вернут и снова начнут обыскивать.

И когда он закрыл за собой домовую калитку, а солдаты поворотили назад, только тогда до него дошло, что он в самом деле свободен. «Не нашли, не нашли!» — хотелось ему кричать Во все горло. Не нашли! Письмо Эрнеста, спрятанное под рубашкой около сердца, слегка покалывало его уголками. Стеариновая печать приклеилась к голому телу, бумага приятно шуршит, если ее потрогаешь.

Не нашли!

Завтра он отнесет письмо в Грушовяны. А эти пусть себе читают записки Марьяне и от Марьяны! Ему здорово повезло тогда, что он пошел вместе с Силой и застал Цифру за воровством, после которого ему стал противен не только Цифра, но и его Марьяна. Повезло…

11

В корчме у Бенковича танцы. В корчме у Бенковича дым коромыслом. В зале на правой половине сцены сидит оркестр. На левой половине стоит длинный стол, на нем бутылки вина, нарезанная кружочками колбаса, плетенки с хлебом, блюда с пирожками.

Оркестр играет польки, фокстроты, вальсы, танго. В зале, пол которого вчера вымыли до блеска и посыпали стругаными свечками, чтобы скользко было, кружатся пары. В основном это немецкие солдаты с лабудовскими девчатами.

На сцене за столом сидят офицеры. Сидит там и Цифра в гардистской униформе и в белых перчатках. И сельский писарь, и старый Буханец, чисто выбритый, подстриженный, в старомодной рубахе. И сын Буханца, Филип-аризатор, здесь с женой Амалей. Этот специально приехал из города в собственной машине — старой, но все еще солидной «праговке». На Амале новое фиолетовое платье с ватными плечами; волосы, которые она подстригает с тех пор, как стала пани аризаторшей и зажила по-господски, завиты локонами.

Второй сын Буханца, Артур, который аризовал Пинкуса, не сидит на сцене рядом с отцом. Он стоит в углу зала среди парней, пьет с ними водку и поглядывает на сцену. Он и сам бы не прочь усесться на сцене, но ему стыдно, что жена не пошла с ним. Иолана отказалась идти на танцы: не будет, мол, она сидеть рядом с этой стриженой обезьяной (это она про невестку Амалю). Иолана ненавидит Амалю. Ненавидит ее за стриженые волосы и за лисью шубу, в которой Амаля расхаживает по деревне. Ненавидит за городские словечки, которыми Амаля усыпает свой разговор.

И Цифровой здесь не видать. Рассорилась она с мужем, изругала его последними словами, потом заперлась в комнате и расплакалась. Цифрова теперь стыдится выглянуть на улицу. Она тут поскандалила было с Гозларовой из-за кур, а та возьми и крикни ей при всем честном народе, перед всей деревней: «Ты, мол, такая-сякая, и не стыдно тебе на людях показываться! На Бертиных перинах спишь, из краденой посуды жрешь, тьфу!»

Когда оркестр умолкает, офицеры, не вставая с лавки, берутся под ручки, раскачиваются из стороны в сторону и фальшивыми, пьяными голосами поют припев: «Га-йя-йя, кукук!» Потом поднимают руки и прищелкивают пальцами.

Немцы веселятся.

Пан писарь уже набрался. Когда его берут под ручки и все начинают раскачиваться, он поддается безвольно, как тряпичная кукла, и послушно выкрикивает: «Кукук!» Но прищелкнуть пальцами он уже не может.

Цифра и рад бы прищелкнуть, но тогда нужно снять белые перчатки, а этого он не сделает ни за что на свете. В этих перчатках вся его гордость. Они отличают его от остальных, от всей этой голи перекатной там, внизу, в зале. Когда остальные прищелкивают пальцами, он только глупо улыбается.

Старый Буханец и подпевает, и прищелкивает. Он ужасно гордится, что сидит в одной компании с господами немецкими офицерами. Одно только его огорчает: не знает он ихнего языка, не может поговорить с ними, излить душу, заверить их, что он, Буханец, останется им верен до конца. Он не может налюбоваться на своего сына Филипа, который в городе за прилавком поднахватался немецких слов и теперь разговаривает с офицерами хоть и коряво, но все-таки… Буханец самодовольно похлопывает по плечу невестку Амалю.

— Так, так, мои кровные, — бормочет он, — так, так… Давно ли ты коровам хвосты крутила, а теперь, глянь, какая пани! Так, так…

Подойдет к немцам, потюкает палочкой о сцену, покрутится около того, этого, пытаясь подражать сыну: «Гут, гут, господа, гут, гут… Вот это по мне, гут…»

Совсем ожил после прихода немцев старый Буханец. Теперь он уже не сидит больше в углу под образами, читая огромную Библию с коваными застежками, как на сундуке. И не молится больше, как в первые дни восстания. Теперь он расхаживает по деревне, притопывая сапожками, пристукивая палочкой, и выкрикивает:

— Ну, где они, эти ваши партизаны? Вы что, голодранцы, думали, что теперь будет по-вашему? Вот что вам будет, вот! — и корявыми пальцами строит фигу.

В воскресенье, после обедни, когда народ валом валит из церкви, он втискивается в толпу и оттуда дребезжит его пронзительный сиплый голосок:

— Огонь и сера на каждого, кто завидует ближнему своему! И мне завидуют, думаете, я не знаю, как мне завидуют? И на сынов моих косятся, зарятся на чужое добро. А я вам так скажу: у кого есть голова на плечах, тот никогда не останется с пустыми руками. Вот здесь нужно иметь, вот где! — И он стучит указательным пальцем по морщинистому лбу. — Мои сыновья взялись за ум, вот им и перепало. А кто стоит рот разинув, тот пусть и не завидует. Вот так-то…

Нынче на улице Буханца праздник. Сегодня он доволен, сегодня он счастлив. Семья Буханцев, благополучие которой пошатнулось было в ту нежданную августовскую бурю, теперь снова твердо стоит на ногах. А тогда он перетрухнул не на шутку, что греха таить. В ту августовскую ночь, когда Амаля прибежала к нему с чемоданом и двумя зареванными детьми, в шляпе, криво пришпиленной к растрепанным волосам, тогда он сам чуть было не рехнулся. А вот теперь его Филип с невесткой сидят бок о бок с немецкими офицерами, развлекаются на вечеринке, которую устроили для немцев лабудовчане. Вот это ладно, вот так оно и должно быть.

Целую неделю тройка парней ходила из дома в дом и собирала пожертвования на вечеринку. Будь это парни из солидных, благонадежных домов, Буханец не стал бы дивиться. Но, как нарочно, вечеринку для немцев задумали первейшие сорвиголовы на деревне: Мацко, Янчович, Гурчик. Даже Шкаляркин Сила, эта шельма пронырливая, ходил с ними, таскал корзину с яйцами.

Войдут в дом, поклонятся и начинают:

— Тетушка, если можете, помогите, просим вас от имени вермахта…

Кое-где давали без отговорок. Он, Буханец, встретил парней словно желанных сватов. Сам снял с гвоздя целый круг колбасы, дал и денег — другим в пример. Кое-где на парней накидывались:

— Какая вам еще вечеринка! Вот я сейчас возьму ухват, будет вам вечеринка!..

Но парни не обижались, отделывались шутками:

— Да ну, тетушка, не сердитесь. Дайте две-три кроны или яиц пару. Ведь не разоритесь вы от этого…

Хозяйка покачает головой, поворчит — как же без этого! — и чего-нибудь даст.

И вот сегодня немцы развлекаются. Буханец задушевно подпевает им «Га-йя-йя, кукук!» и прищелкивает пальцами. Хороший народ живет в Лабудовой, надежный; любят порой поворчать, да это не беда. Вы только посмотрите, как парни охотно уступают немецким солдатам девушек на танец. Девушки смеются, учат солдат танцевать чардаш.

Олина Гурчикова, самая веселая, самая красивая, пригласила в круг командира. Закружила, завертела его в польке, смеется, показывая ровные белые зубы. Шельма девка! Ондрик Янчович — ее милый — исподлобья смотрит на них от дверей. Не бойся, Ондрик, ничего не сделается твоей Олине! Пусть повеселится, пусть покружится! Но Ондрик, вот глупый, подхватил первую девчонку, какая подвернулась под руку, крутит ее, аж юбки у нее хлопают, а сам свистит разбойным посвистом, покрикивает да подпевает грудным, молодецким голосом. Олина глядит на Ондрика, через силу смеется заливистым смехом. Ондрик выпускает девчонку, гневно смотрит на Олину и выбегает вон. Все расступаются перед ним. Высокий офицер с прилизанными кофейными волосами торжествующе усмехается.

В углу у самых дверей стоит Сила. Чисто умытый, в своей облезлой бараньей шапке на расчесанных волосах, он топчется в снежной слякоти, которую натаскали сюда люди.

— Поди-ка сюда, — манит его Буханец пальцем. — Вот купи себе чего-нибудь, на! — сует он ему в руку хрустящую бумажку.

Сила только глаза таращит. Еще бы! Разве может такой мальчонка понять, до чего счастлив нынче старый Буханец! Га-йя-йя, кукук!

Сила возвращается на свое место у дверей, глазеет на танцующих, переминается с ноги на ногу.

— Ты что здесь торчишь? — слышит он голос за спиной. — Марш домой, сопляк!

Сила угрюмо косится на парня, который тащит его за собой, но не отбивается и послушно выходит.

— Вот тебе фонарик, беги! — говорит парень Силе, когда они отходят далеко от корчмы, где никто не сможет их подслушать. — Три коротких сигнала, один длинный, три коротких, один длинный. Не перепутай! И вот тебе еще! — Он сует ему в руки бутылку. Она тяжелая, значит, полная. — Если кто остановит — ты несешь вино для немцев. От нас, так и скажешь, что я тебя послал.

— А остальные? — спрашивает Сила.

— Уже ушли.

Сила берет бутылку и фонарик.

Он осторожно прокрадывается за гумнами к дороге, которая ведет вверх, на Пригон.

Немцы развлекаются.

* * *

В эту ночь здесь прошло около тысячи партизан. Из узкой опасной долины, куда оттеснили их немцы, они ушли в лесистые горы на другом берегу реки. Оттуда они будут продолжать борьбу.

Сила притаился на Пригоне под раскидистой корявой черешней и глядел вниз, в долину, туда, где проходили партизаны.

Три коротких, один долгий… Раз десять пришлось ему повторить эти сигналы, пока с противоположного холма ему не просигналили в ответ: «Вас поняли».

Он стоял под черешней, всматривался в цепочку из темных точек, которая тянулась по белому искристому снегу. На Пригоне свистел ветер. Но Сила не замечал ни ветра, ни стужи.

Здорово они подготовили этот переход, здорово придумал Яно с этой вечеринкой для немцев. И с яйцами, завернутыми в газетную бумагу, тоже отлично придумано. Пока парни уламывали очередную крестьянку, Сила заботливо заворачивал яйца в специально для этого нарезанную газетную бумагу, у него ее была целая кипа. Но среди невинной газетной бумаги было несколько совсем других бумажек — листовок, полученных из города. Листовок, которые призывали население помочь партизанскому отряду перейти в безопасное место.

Сила заворачивает яйца и в некоторых домах роняет словно невзначай листок-другой. Газетный листок и листовку. Люди заметят бумажки, поднимут, прочтут и уже знают, что им делать.

* * *

По белому снегу тянется цепочка из черных точек. Это они — парни с гор. На условленных, хорошо охраняемых местах их поджидают надежные люди с продуктами, боеприпасами и медикаментами. На холмах дозорные сигналят фонарями. Всё делают взрослые парни. Сила единственный из ребят, кого они взяли в помощники, и он гордится этим. Если б они не считали его надежным, смелым парнем, разве б они приняли его? Как же, держи карман шире! Трусов Яно не берет.

По Пригону гуляет ветер, но Силе и горя мало. Если нужно, он простоит здесь хоть до утра. Жаль только, что об этом нельзя рассказать Милану. Яно не велит. Стоит Силе только пикнуть, и ему никогда больше ничего не доверят. Яно такой!

Извилистая змейка из черных точек скрывается в изгибе лощины. Сила отряхнулся и начал не спеша спускаться в сторону деревни. У кладбища, в двух шагах от корчмы, из которой доносилась музыка, он углядел темную мужскую фигуру.

— Кого это нелегкая несет? — пробормотал Сила и притаился за кустом сирени.

Человек шел неровной, ковыляющей походкой, постукивая палочкой. Под мышкой он нес сверток; какие-то лямки, свисавшие из свертка, бились о его ноги.

Сила выскочил из-за куста.

— Вечер добрый, — вежливо поздоровался он.

Человек вздрогнул:

— Ой, будь ты неладен!

Сила сразу узнал голос. Это же Шишка, старый Шишка с деревянной ногой!

— Откуда путь держите, дяденька? — спросил он с самым невинным видом. «Значит, и старый Шишка тоже! Кто бы мог подумать! Вот тебе и хромой, вот тебе и хворый…»

— Ба, а ты-то откуда, плут? — заворчал старик. — Ты что не спишь, людей пугаешь?

— Ходил за вином для немцев, — говорит Сила, не в силах удержаться больше от веселого смеха. — Несу им вино. Меня Яно Мацко послал, дяденька. Пусть, говорит, угощаются.

— Яно? — Дяденька, полыхал трубкой, выпустил облачко дыма. — Яно, значит… Ну что ж, давай неси!

Сила свернул в корчму. Молча подошел к Яно, молча сунул ему в руку бутылку.

— Оставь себе, — сказал Яно, окинув мальчика внимательным взглядом. — Матери отнеси!

Он взял у Силы только фонарик и затерялся среди танцующих.

Немцы уже изрядно разгулялись. Оркестр играл «Лили Марлен». За первую скрипку был сам командир. Прижав скрипку к плечу длинным подбородком, он яростно водил смычком по струнам. Пан писарь спал сидя в углу, прислонившись к стене. Цифра обнимал одного из офицеров за плечи рукой в перчатке, которая когда-то была белой, и бил себя в грудь.

— Павла, жена моя, понимаешь… Хозяйский сынок ее бросил, мать его велела передать, что у них пороги слишком высокие для ее ног… Ой-ёй, тебе этого не понять! А я все для нее, все только для нее… Для моей Маришки, для дочки… И приданое ей… За пана ее выдам… Сдохну, а выдам… за пана… Высокие пороги…

Цифра вскочил, занес ногу через невидимый высокий порог и снова свалился на лавку.

— Хорьком меня обзывает… собственная жена… А я для нее, для нее! — Он уткнулся лицом в ладони и зарыдал.

Сила незаметно исчез. Здесь ему нечего было больше делать.

Деревня была тиха, в белом лунном свете она казалась призрачной. Нигде ни души. И часовых не видно, парни их тоже угостили на славу.

Сила шел вдоль заборов и дощатых ворот небрежной, ленивой походкой, неслышно, как браконьер.

За воротами Гурчиков он услышал какой-то шорох, приглушенные голоса. Он спрятался за столбом и прислушался.

— Зачем только я послушалась тебя, ну зачем? Чтобы люди меня оговаривали? — шептал возбужденный женский голос. — Я чуть не померла от стыда в кругу, а еще когда я увидела, как ты там стоял и ел меня глазами…

— Что тебе до людей, Олинка? — убеждал девушку мужской голос. — Что тебе до них? Побрешут и замолчат. Ты ведь знаешь, для чего нам пришлось это сделать.

Не дослушав, Сила отправился дальше. Не заметив камень, торчавший из-под снега, он споткнулся и чуть не упал. Бутылка с вином выскользнула из-под куртки и разлетелась на куски. По свежему снегу, прихваченному морозом, потек красный ручеек.

Деревня была тихая, спокойная. В белом лунном свете вырисовывались очертания крыш, укрытых подушками из снега. Голые ветви деревьев, присыпанные снегом, торчали в свинцовое небо. Черные глаза окошек испуганно таращились во тьму, разреженную холодным лунным светом.

Из корчмы Бенковича вывалилась темная фигура без шинели и фуражки.

— «…wie einst Lili Marlééén!» ^[14] — рыкнул неуверенный пьяный басок.

Куры в курятнике Бенковича отвечали ему возмущенным кудахтаньем.

12

А время текло, как река… Где-то Милан вычитал эту фразу, и ему понравилось сравнение времени с рекой, поэтому он запомнил его.

Время — река… Спокойное, величественное течение, серебристая гладь, в которой отражаются зеленые шапки вербы и ольхи…

Когда он представлял себе эту картину, по спине у него пробегал приятный холодок.

Но нынешнее время больше похоже на необузданный горный поток с бесчисленными водоворотами и порогами.

За последнее время Милан сильно исхудал. Он и всегда-то был костлявый, щуплый, но лицо у него было круглое, и свежий румянец не сходил с его крепких щек. Теперь щеки у него впали, лицо осунулось, приобрело желтоватый оттенок, а под глазами залегли темные круги.

— Одни глаза на лице остались, — говорит мать. — И не диво, ты ведь толком и не поешь никогда. Бывало, только двери откроешь и сразу же: «Мама, хлеба!» А теперь тебя на веревке к столу не подтащить.

Она привлекла его к себе шершавыми руками, которые уютно, по-домашнему пахли хлебом и теплым молоком.

— Что с тобой, сынок? Ты нездоров?

— Да нет же, — успокаивает ее Милан. — Я ведь ел, разве ты не видела?

Не может же он сказать ей, что к тяжелым условиям большого девятника, который он отмаливает за отцово выздоровление, он добровольно прибавил три дня поста в неделю. В понедельник, среду и пятницу он ест лишь один раз в день, в обед. В завтрак и ужин он отрезает себе один ломоть черствого хлеба и уходит есть его в сарай, чтобы не раздражаться, глядя на остальных, особенно на Вилли.

Если бы не плохой аппетит, мать совсем была бы довольна мальчиком. Послушный стал, притих, в доме его почти не слышно. Весь рождественский пост ходил на утренние мессы, а по вечерам, прежде чем лечь в постель, становился на колени и исправно молился, перебирая четки.

«Рораты» — утренняя месса в пост, которая начинается уже в шесть, привлекала Милана особым очарованием. Ему нравится многоголосый перезвон колоколов, нравится дорога в церковь, на которой, как блуждающие огоньки, мелькают фонарики богомолок, затерявшиеся в холодной декабрьской мгле.

В костеле холодно, на лавках иней. Фыркают свечи на алтаре и вокруг статуй Иисуса и девы Марии. Женщины, закутанные в платки, уселись на лавки, сгорбившись, как печальные черные воро́ны. На каждое покашливание церковь откликается гулким эхом. Звонко, в такт поскрипывают праздничные сапожки девушек.

Наконец звучит алтарный звонок, из ризницы выходит священник в фиолетовом облачении, становится на колени, раскидывает руки, возглашает громко и немного в нос:

— Rorate coeli de super… ^[15]

— …et nubes plurant justum! ^[16] — отзывается органист с хоров.

Так они перекликаются, состязаясь друг с другом, чей голос сильнее сотрясет вековые стены, пропитанные сыростью. Церковь полнится легким белым паром, который клубится из людских ртов. Загудит орган, зашуршат страницы молитвенников, взлетят высокие грудные голоса девушек.

Милан стоит на коленях перед статуей Иисуса. Зимой холодный каменный пол застилают досками, но все равно холод пронизывает до костей. Милан молится по розовой книжечке тетки Боры и то и дело дует на закоченевшие пальцы. После каждой молитвы он приговаривает:

— Господи, ох, Иисусе милосердный, смилуйся, исцели моего отца!

Гипсовый Христос, окруженный вазами с белыми хризантемами, которые уже прибило морозом, полон холодного величия. Из-под высоких полукружий бровей пристально глядят карие глаза, уста застыли в гипсовой улыбке, по курчавой бородке стекают слезинки, как по запотевшему окну.

— Смилуйся, смилуйся! — умоляет мальчик. — Ты не можешь не смиловаться, — напряженно вглядывается он в глаза статуи, отражающие мерцание свеч. — Если уж тебе так нужно покарать кого-нибудь, тогда покарай меня, — предлагает он богу.

За что, собственно, наказывать его отца, тихого, приветливого человека, который никогда никого не обижал и даже не ругался, не в пример другим односельчанам? В церковь он, правда, ходил редко, только по большим праздникам, и то не дальше паперти.

— Но ты только посмотри, господи, — убеждает статую Милан, — кто чаще всех ходит в церковь? Старый Буханец, Грофик, который больного отца Силы выгнал на работу, Грызнарова, первая сплетница, только и знает, что таскаться по судам… Цифра ходит… Ох! А что это за человек? А эти мессы, которые отец пропустил, я их за него отмолю, честное слово, отмолю. Каждый день буду ходить, а в воскресенья по два раза…

Эти бесконечные молитвы изнуряют Милана. Его клонит в сон, он с трудом поднимает набрякшие веки.

— Говорят, что без твоей воли ни один волос не упадет с головы, — укоризненно шепчет он, — зачем же ты тогда допустил…

Он запинается, поспешно крестится, отгоняя дурные мысли. Нельзя гневать бога. Бог всемогущ, он может, но не обязан исцелить отца — как ему захочется.

«Просите, и дастся вам, стучите, и отворят вам», — звучат в ушах у Милана слова из Библии.

Ну что ж, значит, он будет просить и стучаться, будет молиться хоть до упаду…

* * *

Действительно, перед рождеством отцу немного полегчало, и Милан, который озабоченно наблюдал за ним, почувствовал радостное удовлетворение. Опять отец ходил по дому, по двору, приискивал себе мелкую, нетрудную работу: растапливал печь, щепал ножом лучину, лущил кукурузу. Даже в город он рискнул сходить и принес оттуда в корзине красный перец, тмин, бенгальские огни на елку.

Но рождество, которое прежде всегда настраивало Милана на праздничный лад, на этот раз проскользнуло мимо, подобно одной из многих волн, потревоживших поверхность быстротекущего времени.

Рождество прошло, вернее, промелькнуло как-то невзначай, не как желанный гость, а как случайный прохожий, который заходит на минутку и исчезает прежде, чем ты успеешь перекинуться с ним парой слов.

Мать приготовила грибной суп и капустник с колбасой, напекла пирожков и коржиков, купила вафельных облаток и меду. Отец с Миланом принесли из сарая елочку и украсили ее гирляндами и стеклянными шарами, оставшимися с прошлого года.

— Чтобы через год мы опять были вместе, — говорит мать, накладывая каждому на облатку по ложечке меду.

Говорить так велит старый обычай. Но как она ни крепится, голос ее дрожит, и она не осмеливается поднять глаза на отца, который мрачно глядит в пламя рождественской свечи.

До чего же недостает Эрнеста! Табуретка, на которой он обычно сиживал, стоит в углу у плиты, мать поставила на нее таз с грязной посудой.

Утренней службы не было: немцы не разрешили. А какое же это рождество, если перед утренней не постреляешь карбидом из ключа, если в церкви нельзя бросать под ноги девчатам белые шарики, которые трещат у них под сапогами, как пистолетные выстрелы? Что это за праздник, если тебе не велят бросать в воздух шутихи, которые выписывают в черном небе огненный круг и с шипением падают в снег?

Бывало, в прежние годы от святой Люции до рождества Милан занимался с Силой изготовлением табуретки без единого гвоздя. На эту табуретку нужно было сесть во время службы, и тогда можно было увидеть всех ведьм, какие есть в деревне. Как они ни старались, им почему-то ни разу не удалось закончить табуретку в срок, поэтому никаких ведьм они не видели. Правда, тогда они были маленькие, в этом году все было бы иначе. Но в этом году им было не до табуреток.

Что там ведьмы, подумаешь! Говорят, они могут навести порчу на коров, и те перестанут доиться, или заколдовать сметану, чтобы она не сбивалась в масло. Конечно, не очень приятно, когда ты работаешь изо всех сил мутовкой, пот с тебя льет в три ручья, а масла и в помине нет. Но что все это по сравнению с настоящим, живым ужасом, который нынче окружает тебя повсюду! Чего стоят все эти бабьи сказки сегодня, когда жизнь людей действительно висит на волоске! Потому что не сказочные чародеи и драконы, а куда более опасные чудовища расхаживают прямо под твоими окнами, всегда готовые сеять вокруг себя смерть и разрушение.

Хорошо еще, что их нет здесь в этот вечер, когда семья сидит за праздничным столом. Даже Вилли ушел. Все немцы празднуют рождество у Грофиков. Они украсили амбар еловыми ветками, повара наварили для них целые котлы чаю. Сила говорит, что им даже ром выдали и по банке консервов на каждого. И будто они весь вечер распевали какие-то свои песни. Ну-ну, пускай себе поют.

13

После рождества, где-то в середине января, немцы начали собираться, их перебрасывали куда-то. Фронт приближался, и гарнизон, который отдыхал в Лабудовой два месяца с лишком, опять должен был идти в бой.

Немцы паковались. Неохотно, машинально складывали в вещмешки свои пожитки. Беззубый Ганс завернул в шарф книгу, которую он читал изо дня в день и так и не дочитал. Рыжий Фред в последний раз до блеска протер тряпочкой свой бритвенный прибор и с явной неохотой уложил его на самое дно вещмешка, под консервы из НЗ.

Вилли был нервный, раздраженный. Он бродил по дому и по двору, заложив руки в карманы. Милана это выводило из себя.

— Чего он тут шатается, вынюхивает? — ворчал он про себя. — Чего не собирается, как все остальные?

— Милан! — окликнул его Вилли, когда мальчик выходил из сарая с мешком, чтобы набрать соломы для соломорезки.

Милан резко обернулся и смерил немца презрительным взглядом.

«Уходит, и скатертью дорожка! Что мне до него! — думал он. — Слава богу, что не нужно больше притворяться».

— Опять смотришь… волк? — сказал Вилли, затаскивая его в сарай. — Думал, я глюпый? Ты глюпый, Милан, ты маленький…

Вилли порылся в кармане и вытащил фотографию с пожелтелыми уголками. Эрнест!

— Кто этот?

Милан покраснел.

— Ну, кто этот? Фото — есть, человек — нет. Рубашка — есть, я вижу. Где человек? Партизан? Я знаю: этот, — он показал на фотографию Эрнеста, — этот партизан. Ты глюпый, Милан…

Милан стоял с мешком и не мог выдавить из себя ни слова. Вилли уселся боком на ларь соломорезки, закурил сигарету и начал говорить на своем ужасном тарабарском языке еще более ужасные вещи. Он знал все или почти все.

Он знал о его прогулках к Эрнесту, слишком частых и слишком регулярных, чтобы они не бросались в глаза. Знал о его странствиях по окрестным хуторам. Он говорил о невероятном количестве хлеба, который пекла его мать, — никакой семье не съесть столько. Он знал, что она ходит с мешками хлеба куда-то; говорила, что идет в город, на базар, но ни разу не возвращалась с покупками.

Нет, он их не выдаст. Ведь не выдал он их тогда, когда обо всем догадался, и не выдаст теперь, когда уходит. Но не нужно думать, что он глупый, глухой и слепой.

Он их не выдаст, потому что ненавидит войну. Да, ненавидит, он сыт войной по горло. Осточертела она ему, ох, до чего осточертела!

— Устал… Не хочется… Не понимаешь… — Вилли махнул рукой, сгорбился еще больше, достал портсигар и опять закурил.

Милан стоял перед ним, вслушивался в бессвязную, путаную речь, сопровождаемую выразительными жестами.

Вилли устал. Страшно устал. Ему бы домой. В Северной Германии, неподалеку от побережья, есть деревушка — Рерик называется. Там у него отец и мать. Там у него жена и дочка, его маленькая Гретль. Туда б он хотел вернуться. Работать в своем маленьком хозяйстве, ловить рыбу в озерке, которое блестит, как осколок зеркала среди бесконечных лугов и полей. Понимаешь, Милан?

Пронзительные голубые глаза меряют взглядом щуплую мальчишечью фигурку с перекинутым через плечо мешком, впиваются в глаза Милана, большие, темные, как сливы, омытые дождем.

Вилли склоняет голову, медленно, глубоко затягивается.

Нет, не понимает его этот мальчонок-волчонок, скалящий мелкие зубки. Да и как ему его понять? Вилли прищуривает глаза. Образ родных мекленбургских равнин уходит, уступает место картинам краев, которыми он прошел за эти долгие пять лет, с того самого дня, как его сунули в солдатскую форму.

Франция, Бельгия, Польша… Нищие деревушки далматинского Карста, прилепившиеся к голым скалам… Россия… Болота под Минском, украинские степи, жирный чернозем, в котором весной и осенью ноги увязают по колено… Безводное крымское лето… Нескончаемые марши по выжженной степи, бураны, снег… Лютые морозы под Тулой, когда слюна замерзает на лету, когда ты боишься дотронуться до своего побелевшего уха, чтобы оно не осталось у тебя в руке…

И везде, везде — в каждой деревушке, которую они занимали, в каждом доме, в который они входили, — горящие глаза, полные ненависти и презрения.

В конце концов человеку становится тошно, он устает от всего этого. Но как объяснить это мальчишке, малолетнему ребенку? Нет, Вилли не станет ничего объяснять. Он не хочет да и не сможет оправдаться перед этим не по годам серьезным мальчонкой, замешавшимся во взрослые дела. И все же не ради него, а ради себя самого, ради собственной совести он должен предупредить его: будь осторожен, Милан!

Мы уйдем, но вместо нас придут другие. И кто знает?.. Что, если они будут еще не такие усталые, не такие разочарованные? Будь поосторожнее с ними. И предупреди маму.

Вилли закурил новую сигарету.

«Еще подпалит сарай», — быстро промелькнуло у Милана в голове.

Исповедь Вилли взволновала его, но не растрогала. Мысли и образы появлялись и исчезали с такой быстротой, что Милан не успевал в них разобраться, и это еще больше сердило его.

— Придет Иван, — сказал наконец Вилли с грустной усмешкой, — карашо будет…

Милан повернулся, бросился к лесенке, начал карабкаться на чердак. Вилли задумчиво глядел на юркую фигурку, перепрыгивавшую со ступеньки на ступеньку.

Когда Милан спустился вниз, в руках у него была коробка конфет с красной розочкой на крышке. Все это время она провисела на чердаке, подвешенная на шпагате, чтобы до нее не добрались мыши.

— Вот тебе, Вилли, — сказал он. — Держи. Ну, бери!

Вилли отвернулся.

— Не будет, — сказал он тихо. — Маленький дашь. Евка дашь…

Сгорбившись еще больше, он пошел в дом укладывать свой пропотевший вещмешок. Милан стоял, глядел ему вслед.

Если бы Вилли оглянулся, он заметил бы, что в глазах этого щуплого, исхудалого мальчишки впервые отразилось что-то вроде понимания и, пожалуй, даже немного теплоты.

Но Вилли не оглянулся.

14

На Гривковом дворе стеной стоят люди. В воздухе носятся запахи тимьяна, смолы, слежавшегося праздничного платья. Слышно глухое покашливание мужчин, приглушенные всхлипы женщин, мучительные, бессильные рыдания Гривковой. Застуженный басок органиста разрывает морозный воздух.

Запричитали женщины, пряча лица в платки; завздыхали мужчины, закивали обнаженными головами; как подстреленная птица, забилась Гривкова.

Только Милан стоял молча, тупо глядел перед собой беспамятными, слепыми глазами. Он не чувствовал в себе ни волнения, ни горя — одну лишь странную, безмолвную пустоту.

Бесхитростная песня органиста, которая заставила расплакаться женщин и старух, столпившихся в маленьком дворике, доносилась до него откуда-то издалека, из-за серой бесконечной пелены. Хотя в этой прощальной песне органист и обращался к нему от имени покойного отца, в возвышенных книжных словах не было ничего от искренней, ласковой простоты отцовской речи. Одна лишь фраза коснулась его притупленного слуха. Она вонзилась ему в мозг, застучала в голове бесчисленными назойливыми молоточками.

Неумолимая божья воля, жестоко равнодушная к людскому страданию, божья воля, которую ему так и не удалось умилостивить бесконечными изнурительными молитвами, предстала перед ним во всей своей чудовищной бесчувственности. Он так надеялся вымолить жизнь для отца!

И все же отец у Милана умер.

Он умер тихо, как будто угас, в начале февраля, когда свежие предвесенние ветры слизывали последние остатки снега с холмов и по светло-голубому небу поплыли ватные весенние облака.

В то утро он оделся, побрился, собираясь сходить в город за новым запасом лекарств. Зашел сосед, Яно Моснар, одолжить рубанок. Они посидели за столом, поговорили. Отцу захотелось пить. Он подошел к ведру, зачерпнул воды ковшиком, отпил и вдруг пошатнулся, уронил ковшик и слабо ойкнул.

— Сосед, сосед, что с вами? — вскрикнул Яно.

Он подхватил обмякшее тело отца, перенес его на постель. Подбежала мать с мокрым полотенцем, расстегнула ему рубашку, приложила ухо к груди, страшно побледнела: сердце его не билось.

Мужчины подложили шесты, подняли гроб.

— Мы пойдем папу закапывать? — спросила Евка ясным серебряным голосом.

Милан закричал. Беззаботный детский голосок, словно острым ножом, рассек тоскливую серую пустоту, наполнявшую его сердце.

Острая боль пронзила его, крошечные молоточки у него в голове бешено забарабанили. Упрямая злость поднялась в нем, и с пугающей ясностью в голове у него прозвучало: «Если все это по воле твоей… тогда ты очень злой. Жестокий. Или… или тебя вообще нет…»

Он вздрогнул, испуганно оглянулся. Кто-то обнял его за плечи, подтолкнул к воротам, в которые соседи выносили гроб. Тяжело тронулась процессия, тяжелыми были шаги мужчин. Медленно плыл черный гроб, украшенный бумажными кружевами. Печально покидал Ян Гривка свой дом, каждый кирпич которого он сам вылепил из глины, перемешанной с мякиной, дом, в котором любая мелочь несла следы его мозолистых рук.

— Libera me domine… ^[17] — запел священник над свежей могилой.

— …de morte aeterna… ^[18] — вступил органист и с ним несколько женских голосов.

Милан глядел, как колышется на веревках отцовский гроб, услышал глухой стук, с которым гроб ударился о дно ямы. Мелькнуло паникадило священника, блеснула огромная, ох, какая огромная лопата могильщика! Мать подняла несколько комков земли, безнадежным движением руки бросила их на гроб.

— Брось, брось и ты, — опалило щеку Милана ее горячее, всхлипывающее дыхание.

Он глянул на нее дикими, ненавидящими глазами, повернулся, отчаянно работая локтями, пробился сквозь толпу, рванулся к воротам кладбища, сгорбившись под тяжестью горя.

— Нет, нет тебя, слышишь? Совсем нет! — задыхался он. И при сознании, что он разоблачил обман, так долго и безжалостно угнетавший его, из глаз его хлынул поток жгучих, всеочищающих слез.

15

Эрнест не знал ничего. В четверг, как обычно, он пришел на условленное место, ждал, дожидался, а Милана нет как нет. У Милана — это было после отцовских похорон — совсем вылетело из головы, что его ждут. Вернувшись с кладбища, он не выходил из дому.

Обеспокоенный, Эрнест долго стоял в зарослях ракиты, курил, думал. Пойти в деревню самому, ждать или вернуться в горы? Идти в деревню, не будучи уверенным, что в ней нет немцев, было опасно.

Ждать ему надоело, а возвращаться в горы, не выполнив задания штаба, он не хотел. С ним были два важных письма, одно в Читары, второе в Леготку. Но их связного, Милана, который так надежно и безотказно делал свое дело, все еще не было.

Есть в деревне немцы или нет? По данным партизанского штаба, ни в одной из деревень на правом берегу Нитры не было постоянного немецкого гарнизона. Но вполне могло случиться, что одна из отступающих частей остановится в Лабудовой на день-два или хотя бы на ночь. Тогда он попадет прямо в лапы к немцам.

И все же Эрнест решил идти в деревню. Он пересек напрямую поле, пошел дорогой вдоль вала; на мостках через речку он остановился и прислушался. Нигде ни души. Деревня молчала, словно вымерла. Он зашагал быстрее, спеша добраться до места, где можно было надежно спрятаться. Где-то скрипнула дверь, мелькнул желтоватый свет керосиновой лампы, завыла со скуки собака. На повороте Эрнест едва не столкнулся с невысокой фигуркой, внезапно вынырнувшей из тьмы.

— Милан! — воскликнул он с радостным удивлением.

— Это не Милан, — отозвался голос из темноты. — Это Сила. Чего нужно?

«Ну и дал я маху!» — обмер Эрнест. Он хотел повернуться, нырнуть в переулок, прежде чем мальчик узнает его, но тот вмиг очутился рядом и схватил его за куртку.

— Постой, Эрнест, куда ты? — зашептал он. — Не бойся, это я. Милан дома. Отец у него умер.

Эрнест вздрогнул, затоптался на месте, схватил Силу за плечи.

— Когда?

— Сегодня похоронили. Сразу все и случилось. Он пошел воды напиться, упал — и конец.

— Значит, так… — сказал Эрнест сдавленным голосом. Он вздохнул, затащил Силу за какой-то полуразваленный сарай и спросил: — А тетка, Милан? Как они?

Сила зашмыгал носом, нахлобучил шапку, поежился:

— Да как? Тетя плачет, и Милан тоже, но не так. Пойдешь к ним?

Эрнест покачал головой:

— Не могу. Сегодня никак не могу. Нельзя мне туда, наверняка там будут люди. — Тут он испугался, обнаружив, что говорит с Силой слишком откровенно. Что, если он проболтается где-нибудь, выдаст? — Послушай, Сила, — попытался он хоть как-то исправить свою оплошность, — ты ведь знаешь, я всегда считал тебя смышленым парнем. Так вот, о том, что ты меня видел, никому…

— Знаю, знаю, — перебил его Сила. — Ты что думаешь? Я когда-нибудь хоть раз проболтался, а? Проболтался? Думаешь, я не знал ничего?

— Что ты знал? — строго спросил Эрнест.

— Все я знал. И никому не говорил. Чтоб мне пропасть!

— Тебе Милан натрепался? — В голосе Эрнеста было негодование.

— Да нет же! Я сам догадался. Думаешь, я слепой? Ого-го! Я еще не то знаю! — Он стал на цыпочки и зашептал: — Я ведь тоже… как вы с Миланом. Не веришь? И листовки разносил, и на Пригоне давал сигналы фонариком. Спроси Яна Мацко, это он меня посылал.

Эрнест заколебался. «А что, если в самом деле?..»

Яно Мацко-Горный был его друг, толковый, но очень горячий парень. В самом начале восстания, при первой же стычке партизан с немцами недалеко от Лабудовой, его тяжело ранило осколком немецкой гранаты. Ему удалось заползти в кукурузу, где через несколько часов после перестрелки его и нашел стрелочник из ближней будки.

Он втащил Яна во двор, укрыл его на сеновале, перевязал, как умел, кровавую рану в боку. Вечером стрелочник зашел к Мацковым сказать, где находится их сын.

Яно, молодой, здоровый парень, выжил после ранения, которое другого бы уложило. Чтобы отвести подозрения, Мацковы распустили слух, что он слег из-за простуды, которая закончилась тяжелым плевритом.

Встав на ноги, он уже не вернулся в отряд. Партизаны ушли в горы. В штабе, с которым Яно связался, решили, что разумнее будет оставить его в деревне: пусть поддерживает связь с партизанами, сообщает о действиях немцев, выясняет настроения среди крестьян.

Если Яно доверяет Силе, пожалуй, может довериться ему и Эрнест.

— Ну, если так… ты у нас просто молодчина, — сказал Эрнест уже более спокойным голосом. — Тогда скажи Милану, чтобы приходил послезавтра. Только обязательно! Не забудь!

— Скажу, — коротко ответил Сила. Длинные речи были не по нему, они нагоняли на него тоску. — Ты туда пойдешь? — показал он через плечо в сторону гор.

— А тебе что до того, куда я иду? — возразил Эрнест. — Если ты таков, как рассказываешь, ты должен знать, что всякие расспросы запрещены.

— Да я так просто, — пробормотал Сила, но не обиделся.

Они пошли вместе.

— Послушай! — заговорил вдруг Эрнест. — А немцев нет в деревне?

— Нет, — ответил Сила. — Ну, я пошел к Милану, все передам, ты не бойся!

Прежде чем Эрнест успел опомниться, Сила уже исчез. Слышен был только шорох осторожных, крадущихся шагов — так всегда ходил Сила, если хотел пробраться куда-нибудь незамеченным. Эрнест зашагал по дороге на Читары. Он шел так быстро, как позволяла ему больная нога. Остановился он только на бережку под раскидистой яблоней-дичком. Долго глядел вниз, на деревню, на то место, где не так виднелся, как угадывался дом, крытый красной черепицей, уже потемневшей от времени, дом, из которого сегодня вынесли брата Яна.

«Даже на похоронах не смог побывать», — промелькнуло у него в голове.

Он беззвучно всхлипнул и зашагал вдоль берега в сторону Читар.

16

Эрнеста давно уже беспокоила больная нога. Партизанский врач при штабе бригады часто осматривал его и озабоченно покачивал головой.

— Сделать бы рентгеновский снимок, — вздыхал он. — Не дай бог, рецидив…

Но ближайший рентгеновский кабинет был в городе, в больнице, где хозяйничали немцы. Поэтому врач только пожимал плечами, сочувственно всматривался в осунувшееся лицо молодого партизана и со вздохом прописывал ему сладковатую белую массу — принимать по шесть ложек в день.

Эрнест добросовестно принимал лекарство, но нога продолжала болеть. Командир, которому полюбился смышленый и самоотверженный парень, щадил его как только мог, стараясь поручать ему такие задания, чтобы тот не слишком утомлял свою больную ногу. Но Эрнеста эта забота только угнетала. Он чувствовал себя неполноценным бойцом. Ухаживать за больными, чистить картошку, стирать белье в горном ручье — эти занятия, казалось ему, не для мужчины, тем более что в бригаде было немало женщин.

Эрнест завидовал своим друзьям: те ходили на боевые операции, устраивали налеты и засады, минировали мосты, подрывали военные эшелоны. Хорошо еще, что как человеку, хорошо знающему здешние места, ему доверили работу связника, в которой ему оказывал неоценимую помощь его маленький племянник!

Фронт приближался. Бои уже шли под самым Зволеном. В штабе решили направить в окрестные деревни нескольких надежных товарищей: организовывать революционные народные комитеты, готовить людей к приходу Советской Армии.

Вернувшись из Читар после выполнения задания, Эрнест тут же предложил, чтобы в Лабудову послали его.

Людей он знает, ему нетрудно будет завоевать их доверие, установить контакты. Там он будет куда полезнее, чем здесь. К тому же умер его брат, который не раз снабжал их медикаментами. Все в деревне знали о его болезни, поэтому он мог без опаски покупать лекарства в аптеках. А теперь бригада лишилась ценного помощника.

— Ну-ну… — сказал командир с хмурым видом.

Эрнест испугался, что его ждет выговор. Но из-под сурово сдвинутых бровей на него смотрели сочувственные, понимающие глаза.

— Значит, осиротел наш связной.

Эрнест кивнул.

— Хорошо, товарищ Гривка! — Теперь в голосе командира звучала привычная строгость. — Я изложу твое предложение в штабе и лично буду его поддерживать. Политическая работа с населением — дело очень важное. А на тебя я надеюсь.

Эрнест облегченно вздохнул.

— И еще, — продолжал командир потеплевшим голосом, — еще одно боевое задание… Немедленно по приходе домой — к врачу, на рентген, лечиться. Пока не вылечишься, лучше не показывайся мне на глаза. Ясно?

— Так точно! — ответил Эрнест с еле заметной улыбкой.

17

Снова посыпал снег. Легкие пушинки нестойкого февральского снега кружат в воздухе, припудривают темные, пропитанные влагой грудки пахоты, тонут в лужах и канавах. Неуютно ходить в такую погоду. Назойливые крупинки снега тают прямо на лице, стекают по щекам, заливают шею противными тепловатыми струйками.

Под ракитовыми кустами, слегка припорошенными снежной пылью, стоят двое. Они не обращают внимания ни на снег, ни на порывистый ветер с гор. Мужчина и мальчик стоят рядом и переговариваются о чем-то, понятном только им одним.

— Можно, говоришь? — сказал человек в бараньей шапке.

— Угу, — ответил мальчик.

— Ну пошли!

И они зашагали по краю дороги, присыпанной снежком. Человек в бараньей шапке и с рюкзаком на спине крепко держит окоченевшую от холода руку мальчика. Они шагают рядом и молчат.

Невесело было идти Милану на встречу с Эрнестом. Он боялся вопросов, которые тот наверняка будет задавать ему.

Сколько уж раз он отвечал на эти вопросы в последние дни!

Как помер, да когда помер, отчего это случилось, как там мама, как Евка, как ты, не жалко тебе папу, каково-то вам будет без него…

Он уже и на улицу выйти боялся, боялся показаться на дворе или в окне. Избегал людей как только мог. Но стоило ему выйти с ведрами к колодцу, как его тут же остановит какая-нибудь тетка, всплеснет руками, заахает, заохает, и поток бессмысленных мучительных вопросов опять начинает бередить свежую рану.

Отец умер. Умер, и нет его, и они это знают, зачем же тогда спрашивать? Каково-то им будет дома без отца? Он и сам больше всех хотел бы знать это. Никак он не может привыкнуть к тому, что отца больше нет в доме. Кровать, в которой когда-то лежал больной отец и на которую уложил его в последний раз Яно, эту кровать Милан видеть не может. Будь его воля, он бы вытащил ее во двор, порубал бы на куски, спалил, хоть как-то душу бы отвел. Может, ему бы и полегчало.

Почему люди так жестоки? Почему они не дадут ему умереть спокойно? Ведь Милан убежден, что скоро умрет. Положат его здесь, на отцовской постели. Привезут гроб, поменьше, чем у отца, гроб будет белый. Все будут молиться, убиваться, органист споет прощальную песню, потом зароют его, как отца, и напишут на табличке под его именем:

Здесь под землей лежит невинный цвет,

Зачем так рано он покинул свет?

Милан знает, что так оно и будет. Он хочет, чтобы это случилось как можно скорее, ничто его больше не радует, не интересует. Вот только маму жалко. Каково-то ей будет сразу вслед за мужем похоронить и сына. Как вспомнит Милан о ней, увидит постаревшее ее лицо, покрасневшие глаза, черный платок на голове, и он уже не так твердо уверен, что обязательно умрет. Но стоит ему сбегать за спичками в лавку, где с ним заговорит очередная сердобольная тетка, и Милану снова не хочется жить на свете.

А вот Эрнест ни словом не коснулся печального события в доме. Не сказал даже: «Ну, вот ты и осиротел, Миланко», как говорят ему другие мужчины.

Правда, когда они встретились, Эрнест хотел было погладить его, неловко, по-мужски. Но когда Милан упрямо мотнул головой, уклоняясь, Эрнест отвел глаза и начал спрашивать про немцев, про Буханца, про деревню, словно за то время, что они не виделись, ровно ничего не произошло.

Хороший парень Эрнест, лучше всех, кого Милан знает.

Эрнест сказал, что возвращается домой и больше никуда не пойдет, и Милан сумел оценить его деликатность; ведь Эрнест не добавил при этом, что остается дома, чтобы они с мамой не были одни. Он только спросил Милана, не пойдет ли он впереди дозором?

Милан усмехнулся. Как странно, Эрнест боится, что его поймают немцы! Странно, что кто-то еще может бояться смерти. А вот Милан не боится нисколечко. Ему все равно, пусть бы поймали его хоть сейчас. Но как раз теперь немцев в деревне нет, поэтому он может спокойно обещать Эрнесту, что проведет его без всякого риска.

Они дошли до мостика, Эрнест отстал, а Милан двинулся вперед, привычно осматриваясь по сторонам.

— Если заметишь что-нибудь подозрительное, свистни, — велел ему Эрнест. — Когда опасность минует, свистнешь два раза.

Но никакой опасности не было. Люди давно отвыкли выходить по вечерам из дому, на улице было пустынно.

Они прокрались во двор. Милан шагнул было к дверям дома, чтобы войти первым и впустить Эрнеста с рюкзаком на плечах, но тот остановил его.

— Нам нельзя идти вместе, ты что, забыл?

Он втолкнул Милана в коровник, зажег лампочку, свисавшую с балки, и опустился на бочку с отрубями.

Милан пристроился на скамеечке, на которую садилась мать при дойке, и с невольным любопытством поглядел на дядю.

Очень похудел Эрнест, состарился, оброс короткой черной бородкой. В тепле коровника на лице у него выступили багровые пятна, руки, загрубевшие от ветра и мороза, покраснели и выглядели опухшими.

Милану стало жаль дядю.

«Ох, какой же он стал!» — украдкой вздохнул мальчик. До чего не похож прежний Эрнест, статный парень с приветливым лицом, на этого заросшего мужика, который то и дело растирает ногу, болезненно хмуря брови.

Но Эрнеста мало волновал его вид. Он давно уже не гляделся в зеркало.

— Это нужно куда-то спрятать, Милан, — сказал он, указывая на туго набитый рюкзак. — Куда бы подевать это добро, как ты думаешь? Может, в голубятник?

Мальчик ожил, на минуту в нем проснулся прежний Милан, верный помощник Эрнеста. Он смотрел на рюкзак и размышлял. Кто знает, что притащил Эрнест в рюкзаке? Но что бы это ни было, в голубятнике это никак не спрячешь. Голубятник на чердаке сарая, прямо над соломорезкой, забраться в него можно, только если скорчишься в три погибели. Это еще не беда. Хуже, что в голубятнике грязь. Что поделаешь, голубь есть голубь, славная птица, но ужасно неопрятная. Кроме того, в голубятник наведывается Сила — у них здесь одна пара почтарей на двоих. Сила отличный парень, товарищ, каких еще поискать надо: когда немцы конфисковали у Милана зайчиху, он слова не сказал, а все-таки…

— Нет, Эрнест, в голубятник не стоит.

— А куда? Есть место получше?

— Пойдем, я тебе покажу.

Он подвел его к соломорезке. Здесь стоял в углу ящик с кормовой репой, которую Милан стругал коровам в пойло.

— Глянь-ка, здесь никто искать не станет. Репу я сюда насыпаю каждый день. Кому придет в голову рыться в ней?

Эрнест заколебался, потом пожал плечами: ладно, мол. Они высыпали репу, разложили по дну ящика увесистые пакеты, которые Эрнест по одному доставал из рюкзака.

— Что это? — не удержался Милан.

— Орехи, — ответил Эрнест, строго взглянув на племянника.

— Сочиняешь, — разочарованно буркнул Милан. Чего он с ним в прятки играет? — Это те самые деньжата, которые тетка Зуза теперь велела тебе спрятать.

— Может быть, — допустил Эрнест. — А может быть, и нет. Во всяком случае, тебе лучше держать язык за зубами. Тетка Зуза болтливых не любит.

Милан пренебрежительно оттопырил нижнюю губу, сунул руки в карманы и стал глядеть, как Эрнест засыпает пакеты репой.

Он не двинулся с места, чтобы помочь ему; очень уж ему не понравился суровый тон, каким Эрнест поучал его. И тут же в нем возникло желание разозлить Эрнеста, вывести его из себя. Ему захотелось, чтобы Эрнест накричал на него. Он выставил вперед подбородок и выпалил:

— А я уже не верю!

Эрнест поднял глаза:

— Что?

— Не верю, ясно?

— Нет, не ясно. Что значит «не верю»?

— В бога не верю. И не молюсь больше. Да.

Ну вот и все. Теперь Эрнест начнет усовещевать его или даже прикрикнет.

Эрнест поднялся, опираясь на здоровую ногу, аккуратно захлопнул крышку ящика и уселся на ней.

— И не надо, — сказал он спокойным, негромким голосом, словно его и не взволновала вовсе эта страшная весть о том, что Милан перестал верить. — Загляни в дом, нет ли там кого, — попросил он Милана. — И вернись сказать, ладно?

18

Итак, Эрнест вернулся. Мать сперва было обрадовалась: все-таки не будет ей теперь так одиноко. Но когда она досыта выплакалась перед единственным близким ей человеком, она стала убиваться из-за Эрнеста.

— Ох, не знаю, ей-богу, не знаю, хорошо ли ты сделал, что вернулся! Лучше бы тебе там остаться. И мне было бы спокойнее. Ведь эта шельма шельмовская (это она о старом Буханце) на нас уже и не глядит. Еще донесет, заберут тебя, а мне что потом делать? Только что с детьми в могилу лечь…

— Не бойся, не донесет, — успокаивал ее Эрнест. — Я к нему сам приду, все равно нужно прописаться. Вот увидишь, ничего он мне не сделает.

— К нему? — вскрикнула Гривкова. — Господи боже, да зачем же тебе к нему соваться? Уж как-нибудь скроем тебя в доме, соседи у нас хорошие, они-то не выдадут, а чужака мы и во двор не пустим. Собаку к воротам привяжем, чтобы знать, если кто к нам сунется.

— Явиться к нему я все равно должен, а ты ничего не бойся! Мне Буханец не указ. Вот, посмотри!

Он достал из нагрудного кармана пачку документов, разложил их на столе.

— Так вот, слушай и запоминай, чтобы мы везде говорили одно и то же! Ни в каком восстании я не участвовал, понятно? После жатвы я поехал в Превидзу за лесом для амбара. Там меня и застало восстание. Я простыл, на ноге открылась рана, и отправили меня в Тренчин, в больницу. Там я и провалялся все время до нынешнего дня. Вот бумаги.

Он показал ей письмо от лесоторговой фирмы, настоящее деловое письмо на фирменном бланке с печатями и договорными пунктами, потом свидетельство о выписке из больницы и пассиршайн ^[19] от немецкой комендатуры, который давал ему право вернуться на место жительства.

— Этому он поверит как миленький, будь спокойна. Бумаги что надо!

* * *

Буханец, к которому явился Эрнест, долго разглядывал документы, даже очки на нос насадил, чтобы получше рассмотреть бумаги на свет. Документы были в порядке. Двойной крест и двуглавый орел на печатях стояли на своих местах.

— Добро, Эрнестушка, добро! Все как полагается, — сказал наконец Буханец. — И что же, полегчало тебе?

— Пока похвалиться нечем. Паршивая это штука, к доктору мне еще ходить и ходить, — ответил Эрнест, которого сбивал с толку любезный тон Буханца.

— Да, уж не поленись, сходи полечись, пока не поздно. Паршивое это дело, что правда, то правда, не дай бог заболеть. Ума не приложу, с чего это к таким парням, как вы, хворобы так и липнут? Возьми, к примеру, Яна Мацко, сколько он провалялся, а ведь какой парень! Простыл, говорят, плеврит, вода в боку скопилась. Чуть ли не чахотка у него объявилась. Не та нынче молодежь пошла, одно гнилье. Вот взять меня: седьмой десяток разменял, а все же если хлебну рюмочку — через любой забор птицей перемахну. И тебе так нужно! Закусить да выпить, ну и того-этого, сам понимаешь… — Он засмеялся нехорошим, фальшивым смехом.

— По-вашему, значит, так? — отозвался Эрнест.

— А как же, милок, только так и надо, помяни мое слово. А то ведь жаль тебя, хи-хи-хи… — Опять этот противный, льстивый смешок. — Такого молодца…

«Что-то он затевает, — мрачно думал Эрнест, уходя. — Что-то у него на уме, у стервеца».

Он шел домой торопливым, неровным шагом. Спиной он чувствовал колючий взгляд Буханца, не суливший ничего хорошего.

«А не подстеречь ли мне его где-нибудь в укромном местечке? — размышлял Эрнест. — Сунуть ему пистолет под нос и без обиняков: мол, слышишь, ты, старая свинья, попробуй только заикнуться…»

Но командир, отпуская его в долину, строго-настрого запретил ему признаваться, что он был в бригаде.

«У тебя есть задание, вот его и держись! Мало пользы будет нам от тебя, если ты себя выдашь. Действия на свой страх и риск строго запрещены».

Эрнест припомнил ему Буханца, Цифру, Грофиков, Грызнаров и некоторых других завзятых глинковцев.

«Это уж наша забота, — сказал командир. — Помни, что ты не один, наши люди действуют повсюду».

Эрнест знал, что он не один. Знал он и то, что ребята из бригады приструнили уже не одного такого Буханца. Но что, если они запоздают? Руде Мацко, например, они так и не успели прийти на помощь. Правда, в бригаде его считали только связным и не знали, что он спрятал у себя Пинкусовых, — это он сделал на свой страх и риск… Нет, ничего не остается, кроме как положиться на командование.

— Ну, как сходил? — встретила его Гривкова. — Не выдаст он тебя?

— Не знаю, — вырвалось у Эрнеста. — Вряд ли. Но если что, я беру на себя все, ты ничего не знаешь, так и запомни.

— Ох, не стоило тебе возвращаться! И зачем только ты ушел от партизан! — запричитала Гривкова.

— Не мог я там больше выдержать, — загадочно ответил Эрнест.

Не мог же он в самом деле открыть ей, что вернулся он не просто так, за здорово живешь, что его ждет здесь опасная работа. Он вышел во двор, так и не заметив, что за его разговором с невесткой наблюдали широко раскрытые глаза Милана.

19

Милан и Сила пристроились у стола в комнате Шкаляров и чем-то старательно занимаются, голова к голове, коленки на табуретках.

Стол завален рисунками и тетрадными листками. Несколько недоделанных рисунков разложено на виду. Загляните в комнату, и вы сразу скажете, что мальчики готовятся к уроку рисования, рисуют что-то, старательно выводят рейсфедером подписи. Но присмотритесь повнимательнее, и вы увидите, что все эти рисунки и исписанные листы раскиданы здесь нарочно, так сказать, для маскировки.

Посредине стола стоит бутылочка туши. Сила макает в нее рейсфедер и что-то пишет.

— Ну, что скажешь? — Сила поднимает над столом четвертушку листа, густо исписанную неровными, разбегающимися буквами. Никому не догадаться, что это писал Сила.

Милан доволен.

— Отлично, — говорит он, — самый раз. Теперь подпись — и готово!

Они долго обдумывают подпись.

— «Черная рука», — предлагает Сила, большой ценитель приключенческой литературы, — или «Кровавый Джим», или «Гроза Техаса».

— Скажешь тоже, — возражает Милан, — какая еще «Гроза Техаса»! Старикан в жизни не слыхал, что такое Техас. — Сам он предлагает подписаться: «Голос правосудия» или «Человек с сердцем льва».

— Не влезет, — деловито отвергает его предложение Сила.

В конце концов сошлись на «Руке мстителя». Довольно кратко и выразительно. Так и дышит пампасами и прерией (по крайней мере, так считает Сила), а по мнению Милана есть в этом и что-то благородное, можно сказать — рыцарское.

— Вечером загляну к ним, — говорит Сила. — Посмотрю на старика. Причину какую-нибудь придумаю и загляну.

— Да… — вздыхает Милан, любуясь на лист, на котором просыхает тушь. Милан доволен: это они неплохо придумали с Силой.

— Мы им еще покажем, — говорит Сила.

* * *

Всего третий день, как Эрнест дома, а так многое изменилось! Дом ожил, в нем как будто даже стало светлее. Мама уже не плачет столько по вечерам, обняв Милана и Евку, не убивается над ними: «Ой вы мои птенчики, сиротки мои обездоленные!» Она часто разговаривает с Эрнестом. Говорят о чем угодно: о Лыске, которая скоро должна отелиться, о яровом севе, о том, что борону нужно будет купить новую, старая совсем стерлась. Огородик перед домом еще кое-как удастся проборонить, ну а в поле проку от нее мало. Только об отце не говорят. Стоит маме начать, как Эрнест тут же ей: «Оставь, не изводи себя! Ему уже ничем не поможешь, лучше о детях думай!»

Он с головой ушел в работу и Милана втянул. Вчера, например, они ходили за лозой. Нарезали здоровенную вязанку. Эрнест плетет из лозы корзины. Милану он показал, как нужно плести корзинки под голубиные гнезда. Милан попробовал, но у него ничего не получилось. Вместо корзины получился какой-то бесформенный ком. Но Эрнест не стал над ним смеяться.

— Сплетешь с десяток и научишься, — говорит. — Уменье не с неба падает.

Легче жить стало с Эрнестом, намного легче. Хорошо, что он вернулся. А Буханец, чего его бояться? Пусть лучше он нас боится!

20

В просторной кухне у Буханцов тепло и тихо. Широкий фитиль керосиновой лампы горит ясным пламенем и освещает выскобленные добела лавки, стол, старомодный бело-зеленый буфет и кошку, которая мурлычет в тепле на печи.

Буханец сидит за столом под образами и пишет. Перо царапает бумагу, делает кляксы. Время от времени Буханец стряхивает чернила с пера на кирпичный пол и пишет дальше. Пишет донос на Эрнеста Гривку, партизана и безбожника, который в настоящее время пребывает по месту своей постоянной прописки с фальшивыми документами.

— Я тебе покажу, — бормочет он про себя. — Без стыда, без совести дурачить меня на глазах у всей деревни.

Буханец гордится тем, что он не вышел из себя, сдержался, когда этот нахалюга, этот сопляк никчемный тыкал ему своими бумажками в глаза.

— Мы нынче будем петь по-другому, — решил он. — Совсем по-другому. Они по-хорошему — и я по-хорошему: Эрнестушка, Мишенька, Яничек… Ну, а потом пану стражмистру: мол, так и так, пришел самый главный партизан, негодяй и разбойник. Фальшивые бумаги мне совал под нос; он, видите ли, в больнице лежал. Знаем мы, какая такая у него больница была…

Двери открываются, входит внук, Янко, весь исщипанный морозом, нос и щеки красные.

— Цыц! — крикнул на него дед, едва он переступил порог, и пригрозил ему черным кривым пальцем. — Цыц, ни слова, я пишу…

Янко знает, что, когда дед пишет, в доме нельзя даже пикнуть, иначе дед осатанеет. Он потихоньку снимает пальто, разматывает шарф, потом на цыпочках подходит к столу и пристраивается на углу делать домашние задания.

Вот он открыл портфель и стал доставать учебники. Когда он вытащил грамматику, из нее выпала четвертушка бумаги, сложенная вдвое. Янко разворачивает листок и начинает читать…

— Дедушка! — раздался его напуганный голос.

— Цыц! Я тебе что сказал? — зарычал дед.

— Дедушка, да вы посмотрите…

Буханец схватил листок, поправил очки, прочитал.

— Ты где это взял? — взревел он. — Говори, негодник, где взял?

— Я не знаю, я в грамматике нашел.

— Я тебе дам грамматику, я тебе покажу «нашел»!.. — буйствовал Буханец, колотя внука книжкой.

Прибежала старая Буханцова, за ней невестка с подойником в руке.

— Что вы с ним делаете? — завопила невестка и заслонила собой сына, высокая статная — наседка, готовая защитить своего цыпленка от ястреба.

Буханец швырнул измочаленную грамматику на пол, сунул невестке под нос бумажку — причину скандала.

— Глянь, что твой сыночек приносит домой в сумке! Погляди-ка!

Заслонив одной рукой прижавшегося к ней сына, невестка выхватила у Буханца бумагу и прочла вслух:

К сведению комиссара деревни Лабудова:

Если ты, старый хрыч, будешь совать нос куда не следует, если ты будешь выдавать и преследовать людей, мы с тобой живо разделаемся. Смотри, ты у нас давно на примете. Только пикни еще раз, мы тебе живо пустим красного петуха на крышу.

«Рука мстителя!»

— Господи, спаси нас и помилуй от греха! — перекрестилась старая Буханцова.

Невестка уставилась на листок, повторяя про себя последние слова. Потом подбоченилась и грозно надвинулась на тщедушного свекра:

— И за это вы его…

— Это не я писал, — захныкал мальчик. — Я это в грамматике нашел.

— Нишкни, поганец! — напустился на него дед. — Я тебе еще покажу!

— Что вы ему покажете? — подняла голос невестка. — Что вы еще кому можете показать? Так и знайте, я сына бить не дам. Ну и ну, ему же приносят письмо, а он еще и драться за это! — Она приблизилась к столу, взглянула на разложенные бумаги, мельком взглянула на первые строчки и взвизгнула: — Люди добрые! На Гривку пишет, хромого Эрнеста хочет выдать! Да вы и впрямь последний разум пропили с этим Цифрой. Бога вы не боитесь! Еще Янова могила не остыла, а вы уже хотите Эрнеста загубить? Тьфу, как вас только земля носит!

Буханец застыл посредине кухни, расставив ноги, похожий на жалкого, ощипанного петуха. Застыл, зашевелил тонкими синими губами, затопал сапожками, заметался.

— Так и ты туда же, невестушка моя милая! — Он схватил табуретку, стукнул ею об стол. Чернильница подскочила, заплясала, опрокинулась. По столу пополз густой чернильный ручеек. — И это ты мне? В моем доме? За то что я тебя, голь голодраную, в невестки принял, послушавшись сына, а ты так-то?

Невестка, вся красная, с трудом переводила дух. Но тут же пришла в себя, отшвырнула бадейку, которая путалась у нее под ногами.

— Вот вы как запели! Голью меня обзываете, глаза мне колете, что приняли в свой дом? Лучше б у меня обе ноги переломились, когда я впервые ваш порог переступила! Невестка я вам? Да я раба у вас, последняя метла в вашем доме. Ну и дом, не приведи господь! Стыдно мне в этом доме жить, перед честными людьми стыдно показаться! Никто слова доброго о нас не скажет.

— Донесу и на тебя донесу, — сипел Буханец. — На всех донесу, не посмотрю, что ты мне невестка.

— Донесете? — разъярилась невестка. — Донесете, значит? — замахала она ядреным кулаком под самым носом у старика. Потом метнулась к столу, и не успел Буханец опомниться, как она скомкала бумаги и швырнула их в печь. — Мало вам, ворона лысая? Это я на вас донесу, если хотите знать. Как придут русские, сама к ним приду и скажу: вот, скажу, тот старый черт, который сосал кровь из меня и из моих детей. Тот самый, который всю деревню испоганил и людей несчастными делал. Берите его, вешайте, ни одна собака по нем не завоет!

— Ах, боже мой, боже милостивый! — взвыла старая Буханцова. — Иоланка моя, да что ты! Ведь он тебе отец!

Невестка повернулась, подхватила подойник, хлопнула дверью. В сенях она чуть не наткнулась на Силу.

— Тебе чего здесь надо? Чего пороги околачиваешь? — набросилась она и на него.

— Мама меня послала перевод подписать, — говорит Сила.

Шкалярова получала небольшую пенсию за мужа, но почта не выдавала ей денег до тех пор, пока перевод не подпишет Буханец.

— Подпишет он тебе, как же! — буркнула невестка. — На нем сейчас черти ездят.

Сила послушно поворотил назад.

Вечером Буханца видели вместе с паном писарем в корчме у Бенковича. Буханец и писарь сидели за одним столом, беседовали, пили. Потом оба расплакались, били себя в грудь, уверяли, что они хорошие люди и спрашивали у каждого, за что их хотят повесить.

Когда Бенкович увидел, что оба уже хороши, он втихомолку убрал у них из-под носа еще почти полную бутылку и поклялся всеми святыми, что у него в заведении больше нет ни капли спиртного, а взамен предложил им содовой воды.

— Дай! — закричал пан писарь. — Дай нам соды, мне и этому моему камараду! Дай ему этой соды, я плачу!

Содовая немного их освежила, но все же, когда они подались домой, улица была для них слишком широкой. Они останавливались на каждом шагу, клялись остаться верными друг другу до скончания света.

— Камарады! — верещал пан писарь. — Камарады, в ружье!

До дому Буханец добрался только на рассвете. Уже во дворе ему пришло в голову заглянуть в конюшню, не отвязались ли кони. Сына дома нет, уехал к брату в город, а невестка, чертовка, недоглядит. По ней, так хоть вся скотина издохни.

Он сделал несколько неуверенных шагов, как вдруг из-за поленницы выскочили два парня. Один обхватил Буханца сзади, прикрыл ему рот, чтобы он не мог закричать. Второй парень стал перед Буханцем и зашипел:

— Послушайте, старый, помните, что мы наблюдаем за каждым вашим шагом. Только попробуйте нашкодить кому-нибудь! Гляньте-ка сюда! (Буханец увидел в руке у парня пистолет.) Будь по мне, давно бы вы схлопотали пулю в лоб, но мы не хотим пока мараться и будоражить деревню. Но если что…

Второй парень посадил напуганного, сразу протрезвевшего Буханца на колоду и пригрозил ему на прощание кулаком. Свернув за гумна, парни скрылись в предутренней мгле.

— Вот оно как, — шептал старик, глядя им вслед. — Это мне-то! В моем доме, на собственном моем дворе! Сколько же их, если они так осмелели? Ой-ой-ёй, господи, за что ты меня так наказываешь?

Утром по деревне прошел слух, что Буханец побил всю посуду в буфете, гонялся с топором за Иоланой и за старухой, а не догнав, вынес из дому перины и порубил их на колоде.

21

Шумит, пенится бесконечная река времени. Зарастают, зарубцовываются раны, высыхают слезы, притупляется нестерпимая боль.

Во рвах из пучков ржавой высохшей травы пробиваются тоненькие сабельки молодых побегов.

Весенние дожди затопили свежую могилу на кладбище, земля осела, и рыжий могильный холмик уже не так бросается в глаза.

Старые события забываются, вытесняются новыми, а нового нынче столько, что голова кругом идет.

Днем и ночью грохочут по шоссе немецкие бронемашины.

Бесконечными омерзительными гусеницами тянутся мимо воинские колонны. Громыхают танки; за грузовиками, прикрытыми пятнистым брезентом, подпрыгивают на выбоинах минометы.

Ужасная, страшная эта зима, зима почти бесснежная, мокрая, с раскисшей грязью. Слышно, как за горами грохочут пушки. Сыграют свой зловещий марш смерти и смолкнут, чтобы через несколько часов загрохотать с новой зловещей силой.

Два-три раза в неделю немецкие кавалеристы гонят оборванных пленных с ногами, замотанными в тряпье. Женщины выбегают из домов и пытаются украдкой сунуть в чью-то костлявую, грязную руку кусок хлеба, булку, кружку молока. Но тут же появляются охранники и отгоняют пленных.

Мариша Моснарова как раз брала воду из колодца, когда их гнали мимо. Это были венгры, почти сплошь пожилые, усатые дядьки.

— Vizet! Vizet! ^[20] — закричали они, увидев ее у колодца, и умоляюще протягивали руки.

Мариша сбегала в дом, вынесла кружку. Между тем пленные уже кинулись к воде, пили ее из ведра, пили из бадейки, пили из сливного корытца. Мариша всплеснула руками:

— И воды-то вам не дают!

Опять вбежала в дом, вынесла каравай хлеба. Мигом его нарезала и стала совать направо и налево, заливаясь слезами.

Пленные сгрудились вокруг нее. Те, которым не досталось, глядели на нее молящими глазами. Она убежала снова, вынесла в переднике и раздала вареники. Но пленных было много, и все были голодные. У Мариши сердце разрывалось, когда она видела, с какой жадностью они накинулись на вареники.

«Что еще есть в доме? — лихорадочно вспоминала она. — Что еще можно им дать?»

Вспомнила, что в кладовке стоит миска вчерашней лапши. Вынесла и ее, раздала горстями, задыхаясь от плача.

И тут прискакал немец. Рассвирепевший, с плеткой в руке. Не сказав ни слова, принялся хлестать пленных, которые торопливо запихивали в рот холодную лапшу.

Гибкая ременная плетка достала и Маришу. Пленные разбежались. Мариша так и застыла с пустой миской в руках, со лбом, увенчанным кровавой чертой.

Она опомнилась, только когда колонна скрылась из глаз. Но она не двигалась с места, глядела вслед ненавидящими глазами.

— Псы, псы, псы… — шептали ее губы. — Псы, псы… — все еще повторяла она, когда вышел со двора ее муж и отвел ее, дрожащую, обессилевшую, в дом.

* * *

Под вечер Яно Моснар пришел к Эрнесту.

— Слушай, что-то нужно сделать, — начал он.

— Что? — равнодушно отозвался Эрнест, просто так, чтобы не молчать.

— Нужно что-то им сделать. Мост взорвать, когда они пойдут по нему, склад поджечь и просто убивать их, убивать, как бешеных псов!

Эрнест плел корзину, сейчас он как раз затягивал плеть, придерживая зубами несколько лозин. Так он и ответил сквозь зубы:

— И что будет?

— Эрнест! — выкрикнул Яно. — Что ты несешь? Нельзя же сидеть сложа руки! Взять автомат, подстеречь их и стрелять, стрелять в них до последнего… Я больше не могу, я не выдержу. Давай сделаем что-нибудь.

Эрнест перебирал прутья в плети, руки у него дрожали. Он даже не повернулся к Яну, который вопросительно глядел на него широко раскрытыми глазами, он видел перед собой только корзину, которую держал в руках.

— Если тебе уж никак невтерпеж, ты ведь знаешь, куда нужно идти. Ну и иди туда! — сказал Эрнест глухим голосом.

— А ты?

— Меня оставь в покое, Яно. Я в эти игрушки не играю.

Яно вскочил с табуретки, нервно скомкал выцветшую шапку:

— Да что ты, Эрнест? Я-то думал, что ты мне поможешь, посоветуешь. Потому я и пришел, слышишь? Ведь ты был в горах…

Эрнест глянул на него строгим, неодобрительным взглядом:

— В каких еще горах? Что ты болтаешь? В больнице я был, сколько раз можно повторять?

Отшвырнул недоплетенную корзину и вышел. Яно стоял как ошпаренный, беззвучно шевелил губами, потом выругался и хлопнул за собой дверью.

— И пойду, если хочешь знать! — закричал он во дворе. — Я не баба и не трус, как ты… гнида!

Милан, который все это видел, замер, покраснел, ему было страшно стыдно за Эрнеста.

Странный стал Эрнест, такой странный, словно его подменили там, в горах. Слоняется по двору, по дому, на улицу почти не выходит. Если кто заглянет в дом, болтает с ним о пустяках и норовит поскорее уйти. Вечерами, когда соседи заходят поболтать, он сидит на табуретке, лущит кукурузу или плетет корзины.

Корзины он плетет не переставая, уже наплел их, наверное, на три хозяйства. Когда при нем заводят разговор о парнях с гор, он умолкает, а то и просто отмахнется.

Когда Эрнест вернулся и в доме стало чувствоваться присутствие мужчины, хозяина, Милан помаленьку стал отвыкать от мыслей о собственной смерти, которая после похорон отца казалась ему такой неизбежной. Он уже не думал, что жить, собственно, и незачем. Теперь ему хотелось совершить что-то исключительное, небывалое, чтобы от чувства равнодушия и пустоты не осталось и следа.

Милан готовился к самой настоящей партизанской жизни: по ночам они будут ходить с Эрнестом на тайные встречи, будут подрывать мосты, переодевшись, нападать на немецких часовых, обезоруживать их и выкрадывать секретные документы противника.

Но Эрнест и знать ничего не хочет. Какой порядочный человек сможет спокойно слушать, что немецкая солдатня избивает плетками женщин, а Эрнесту хоть бы что!

«И это называется партизан! Тьфу, ни дна ему, ни покрышки!» — злится Милан.

Эрнест-герой, Эрнест-умница, на которого Милан всегда глядел с обожанием, утратил в глазах Милана былое очарование. Милан чувствует, что теперь ему стыдно за дядю, и опять у него тяжело на душе.

* * *

Эрнест спал в кухне на лавке, как и Милан. Ложился он рано, другие парни в это время еще гуляли по деревне. В корчму не ходил, а все торчал дома, и Милана это страшно злило.

Как-то ночью Милан проснулся и увидел, что Эрнеста на кухне нет. Это удивило его. Он изо всех сил старался не заснуть, пока дядя не вернется: любопытно было, когда он появится? В душе у него ожила несмелая надежда, что Эрнест тайком занимается чем-то, о чем ему нельзя говорить, а все его поведение — не более чем притворство, как говорится, обманный маневр.

Эрнест вернулся только к утру. Тихонько протиснулся в дверь, бесшумно разделся и мгновенно заснул.

На другой день почтальонша принесла Эрнесту письмо: продолговатый конверт противного розового цвета, вдобавок еще и надушенный.

«Девицы ему стали писать», — подумал Милан и смерил дядю убийственным, презрительным взглядом.

Вы только посмотрите, как жадно он схватил этот конверт и даже заперся в комнате, чтобы никто не помешал ему читать! Но тут Милан нарочно, назло стал отнимать у Евки куклу. Воевали до тех пор, пока у куклы не оторвали ногу. Евка подняла крик, Милан тоже заорал, они гонялись друг за другом по кухне, опрокидывая табуретки, пока не прибежала мама и не разняла их.

Эрнест так и не выглянул из комнаты. Милан вышел на крыльцо и оттуда заглянул в окно: Эрнест писал.

Конечно же, он пишет этой дурехе Якубиковой с Беснацкого хутора, гори она ясным пламенем! Когда-то, когда еще только начали поговаривать, что Эрнест с ней ходит, Милан хорошенько разглядел ее в церкви — вроде бы ничего. Ему понравились ее накрахмаленные юбки, блестящие, как зеркало, сапожки со скрипом, гордая осанка, зеленоватые глаза.

Но теперь ему тошно было даже подумать о ней. Глубоко уязвленный, обиженный, озлобленный, он теперь разговаривал с Эрнестом только сквозь зубы, нехотя; он уже не мог любить его как прежде и очень страдал от этого.

* * *

Однажды, когда Эрнест вернулся с ночной прогулки весь продрогший и ничком свалился на лавку, Милан не выдержал, спросил:

— Ты где был?

— Да так, — спокойно ответил Эрнест, и голос у него даже не дрогнул, — ходил в хлев, на Лыску посмотреть.

— Ты мне голову не морочь, — строго сказал Милан, решивший поговорить с Эрнестом по-мужски. — До утра, что ли, ты на нее любовался?

— Она скоро отелится, сам знаешь…

— Все равно ты не там был, я знаю!

Они помолчали, потом чиркнула спичка: это Эрнест лежа закурил сигарету. Красный огонек слабо освещал его лицо. Эрнест напряженно думал над чем-то, уставившись в потолок.

— Милан, — раздался вдруг его голос. — Ты завтра не сгоняешь в город? На велосипеде. Тебе это пара пустяков.

Милан чуть не подскочил. Так, значит, Эрнест не якшается с девками, а продолжает свою таинственную работу, и Милан будет связным, как прежде!

— Съезжу, почему бы нет? Прямо утром и съезжу.

— Но только чтобы мама не знала. Никто не должен знать, куда ты собрался.

— Что я, маленький? — чуть не обиделся Милан. — Никто и не узнает. Даже не заметят, что меня нет.

Утром, когда Эрнест вручил ему письмо, Милан остолбенел. Точно такой же розовый конвертик, какой уже два раза приносила Эрнесту почтальонша. Милан взглянул на адрес. Фамилия была незнакомая, значит, это не Якубикова. Ну да, конечно, ведь ему нужно в город, а не на Беснацкий… В этом деле сам черт ногу сломит!

— Адрес на конверте. Это рядом с Окружным управлением. Анка Дратвова. Письмо отдашь только ей — в собственные руки.

— А как я узнаю, что это она?

— Она живет одна. Такая довольно высокая блондинка в очках, — сказал Эрнест, притворяясь, будто не замечает, как ухмыльнулся Милан.

* * *

Анка Дратвова была не просто высокая, она была высоченная — настоящий гренадер. К тому же костлявая, с множеством золотых зубов в большом рту.

Милану она не понравилась страшно. Пускай бы уж Павла Якубикова, на ту хоть приятно посмотреть, но эта кикимора…

Она удивилась, когда Милан протянул ей конверт, но взяла его с жадностью. Милан видел, что она с трудом сдерживает желание прочитать письмо тут же, на месте.

Но она пересилила себя, погладила Милана по щеке (на что Милан насмешливо скривил губы), усадила его в белой кухоньке и придвинула к нему тарелку с ватрушками:

— Попробуй моих ватрушек, я пока напишу ответ, а ты ешь на здоровье.

И ушла в комнату. Милан остался один.

«Так, значит, это она, — покрутил он головой. — Значит, это и есть та самая никчемная баба, ради которой Эрнест… Ах, лучше не расстраиваться!»

До сих пор Милан только злился на Эрнеста, но сейчас он искренне жалел своего непутевого дядю.

«Вот уж нашел кого выбрать! Такой парень!»

Анка все не возвращалась, видно, никак не допишет свое любовное послание Эрнесту, чтоб ей пусто было! Ватрушки пахли ванилью, наверно, вкусные.

«Съем у нее ватрушки, — мелькнула у него в голове отличная мысль. — Она предложила попробовать, а я все поем. Специально, чтоб знала!»

Когда Анка вернулась с розовым конвертом в руке, на тарелке лежала одинокая ватрушка. Милан надеялся, что она рассердится: может, подумает, что лучше ей не связываться с семьей таких обжор? Но Анка не рассердилась, наоборот, она улыбнулась, блеснув золотыми зубами, и ее симпатичные — а ей-богу, симпатичные — фиалковые глаза смеялись за стеклами очков.

— Как тебя звать? Милан? Ну, поторопись, Миланко! — Она отдала ему письмо. — А это тебе на дорогу.

Она сунула ему в карман последнюю ватрушку и проводила его до калитки.

Эрнест дожидался Милана перед домом.

По тому, как он схватил письмо от этой костлявой золотозубой Анки, по тому, как нетерпеливо он вскрыл конверт и впился глазами в строчки, Милану стало ясно, что Эрнест пропал окончательно и бесповоротно.

22

Человек ко всему может привыкнуть. По крайней мере, так говорят. И Милан привык к тому, что в деревне опять немцы и что их еще больше, чем прежде. Привык он и к тому, что ходит теперь в школу от случая к случаю, потому что учеников то и дело выставляет немецкий комендант, который проводит в классе занятия с новобранцами.

И к долговязой Анке с золотой улыбкой он привык. Теперь он уже регулярно возит ей письма от Эрнеста. Привык и к чувству жалости к Эрнесту, которое пришло на смену прежнему горячему восхищению.

Фронт застрял где-то за горами. Немцы выгоняют людей рыть окопы. Эрнест тоже ходит рыть окопы. Он возвращается домой весь в желтой глине, иззябший и какой-то присмиревший. Милан уже не сердится и не осуждает его.

Ко всему можно привыкнуть, со всем можно смириться. Если на твоем пути окажется что-то очень уж горькое или неприятное и тебе кажется, что ты этого не перенесешь, нужно попытаться найти лазейку, чтобы как-нибудь обойти это. Милан учится находить такие лазейки.

Мама, например, не может понять, почему Милан перестал ходить в церковь и даже на воскресную мессу его не выгонишь. Просто сказать, что ты не хочешь идти в церковь, никак нельзя. Мама начала бы убиваться, что у нее сын сбился с пути истинного, стала бы попрекать Эрнеста, что это он подает ребенку дурной пример, портит его. Милан не хочет, чтобы мать изводила себя, и терпеть не может, когда на кого-нибудь взводят напраслину. Каков бы Эрнест ни был, в этом он не виноват.

Поэтому по воскресеньям Милан одевает праздничный костюм и идет в церковь, но прежнего праздничного ощущения у него нет. Гипсовая статуя Христа уже не трогает его, не наполняет его благоговейным ужасом. Он критически поглядывает на нее. Видит отставшую позолоту на мантии, седой налет пыли на кудрях, паутинку, которую безбожник-паук безбоязненно натянул между венцом и плечом статуи.

За алтарем есть небольшая ниша, в которую пономарь складывает череп и кости, если они не требуются для заупокойной мессы. ^[21] Девчата боятся этих костей и особенно черепа, в котором недостает левого глазного зуба. Стоит показать им череп, как они зажмуривают глаза и прячутся одна за другую.

Вообще в церкви можно неплохо позабавиться. Можно пугать девчонок черепом, фехтовать за алтарем костями, можно спрятать чей-нибудь молитвенник и посмеиваться в кулак, пока его владелец ищет его и ругается при этом.

Очень забавно бывает слушать, когда священник говорит проповедь. Лабудовский священник слывет отличным проповедником. Ну что ж, может быть! Голос у него зычный, когда он разойдется, его слышно аж на улице. В последнее время в своих проповедях он говорит только о русских, готовит своих прихожан к их приходу. Он говорит с жаром, размахивая руками, на шее у него красными веревками набухают жилы. Священник очень боится, что русские его убьют.

«Если и придется нам принять мученическую смерть от рук людей без бога и без веры, все равно не будем отчаиваться. Ведь что такое смерть? Врата в вечность. А смерть мученическая — не более как лифт в небо, в объятия нашего спасителя».

— Внимание, он уже в лифте! — шепчут ребята.

Если священник заводит речь о лифте, значит, проповедь скоро кончится. Нужно убрать кости в нишу и выйти из-за алтаря. Милан ни разу не видел лифт, но слышал, что это такая клетка, которая поднимает людей на верхние этажи в высоких домах. И ему становится смешно при мысли, что священник поднимется на небо в клетке — как щегол.

Деревня ждет русских. Все их ждут. Филип Буханец перевез жену и детей из города к отцу, а сам остался один в аризованной вилле. Буханец редко появляется на улице. У него много дел. Почти ежедневно через деревню едут беженцы, на возах, нагруженных барахлом. Буханец должен обеспечить их ночлегом. Он устроил себе канцелярию на кухне под образами, выписывает там бумажки, сколько человек должен принять на ночлег такой-то дом.

Цифра смылся. Цифрова распустила слух, что он вернулся на работу в Гарманец. Но никто ей не верит. В Гарманце уже русские, а Цифра не такой дурак, чтобы лезть им прямо в руки.

— Разве это житье, ох, да какое же это житье? — причитает на крыльце Грызнарова. — Ни туда, ни сюда. Сейчас бы пахать нужно, сеять…

— А что ж вы не пашете? — говорит старый Шишка. — Погода нынче теплая, земля подсохла, зерна ждет.

Шишка уже вспахал и готовится сеять. Но, кроме него, немногие отважились выйти в поле. У Гривок тоже не вспахано. У Эрнеста разболелась нога. Он не смог подлечиться, как наказывал ему командир. Больница в городе переполнена ранеными немецкими солдатами, врачи обслуживают только немцев, времени для местных у них не остается. Лабудовский комендант не посчитался с болезнью Эрнеста, выгнал его на рытье окопов как здорового, и Эрнесту стало хуже. Гривкова убивается:

— Что же мы будем делать? Озимые повымерзли, все поле лысое, а яровое зерно еще в мешке. Подохнем все с голоду…

Пересиливая боль в ноге, Эрнест утешает ее:

— Не бойся, ничего еще не упущено. Бывало, и позже сеяли. Переждем недельку-другую…

— Еще недельку-другую, не больше, — говорят люди. — Скоро все это кончится.

Но все ходят нервные, нетерпеливые.

— Да где же они? — огорчается старый Моснар. — Где они застряли? Неужто не знают, как мы их заждались?

Яно Моснар ушел в горы сразу же после той ссоры с Эрнестом. Ушел и ни слуху о нем, ни духу. Теперь старый Моснар ждет не только русских, но и сына; надеется, что он придет вместе с ними.

Старый Шишка вырыл на заднем дворе яму и старательно обмуровал ее, хотя не так-то легко ему работать с деревянной ногой. Шишкова отнесла в яму одежку, какая получше, кадушку с топленым салом, окорока, завернутые в ряднину. В мешок с одежкой Шишка засунул две бутылки с туго заткнутыми пробками.

— Дома я этого не оставлю, — говорит он откровенно, — ни за что не оставлю! Будут у меня гости, будет и чем попотчевать их!

И Грофики здорово изменились — и старый, и сын. Сын теперь все время работает наравне с батраками, а старый Грофик теперь показывается на улице только в куртке, залатанной около пуговиц. Как увидит, что где-то стоят и разговаривают мужики, остановится и начинает разводить руками:

— Отнимут у меня землю, сам знаю, что отнимут. Ну и пусть берут! Что я на этой земле нажил? Ну да, вот эту драную куртку. Сызмальства и до седых волос только и знал, что возился с землей, а попользовался от нее меньше, чем последний мой батрак.

— Да уж вы небось нажили добра… — говорят мужики. — Под подушкой, наверное, припрятано денег, что вы и счет им потеряли!

— Это у меня-то? — бьет себя Грофик в грудь. — Иди, если не веришь, приходи, загляни ко мне под подушку. По крайней мере, посмотришь, на какой постели спит старый Грофик. За божьим имуществом я ходил, а тебя за это только и ждет: мол, бог вас вознаградит — вот и вся моя прибыль.

Действительно, если судить по постели, Грофика можно было бы посчитать последним нищим в деревне. Все знают, что он спит на полуразваленном топчане. Вместо боковинки он приколотил доску и так и спит.

Каждый ждет русских. Учительница, у которой муж гардист, — с плачем и причитаниями. Старый Шишка ждет их, как свадебных гостей, — с ветчиной и бутылками. Грофик — с залатанной курткой и со странной готовностью отдать землю. А ведь еще прошлый год из-за мизерного клина между Сливовой и Яблоневой аллеями он судился до последнего с Форфаковыми.

Один только Милан не знает, как их ждать, то ли ему радоваться, то ли бояться. Если бы Эрнест остался в горах и Милан оставался партизанским связным, тогда все было бы в порядке. Партизанскому «почтарику» не стыдно было бы показаться на глаза русским, когда они придут из-за гор.

Но Эрнест… Был в горах и сбежал. Милан убежден, что он сбежал ради этой своей Анки. Сбежал и опозорил этим всю семью, лишил Милана всех надежд, которые он втайне питал.

Были у Милана надежды, были мечты, собственно, одна большая, прекрасная мечта. Она возникла еще тогда, когда он начал ходить на тайные встречи с Эрнестом. Правда, потом Милан как-то забыл о ней. Ее заслонили печальные события в семье. Когда Милану так хотелось отправиться вслед за отцом, казалось, что все мечты умерли в нем бесповоротно. Но теперь она опять пробилась наружу и стала еще краше, еще живее, как та травка, что зазеленела на краю дороги. Заполонила она всю его душу. Но так же как роза не бывает без шипов, так и в его мечте появилась горчинка, досадная червоточинка.

И все же он хранит ее в себе, ревниво оберегая от постороннего глаза, и всякий раз как он глянет на горы, на эти милые сердцу темно-синие вершины, сокровенная его мечта оживает с новой силой, разгорается ясным огоньком.

Горы! Длинная, зубчатая темно-синяя кайма… Как резко вырисовывается она на фоне весеннего неба, слегка подкрашенного свежей голубизной!

В прозрачном воздухе горы кажутся далекими. Но когда склоняется к дождю, они становятся темно-зелеными. И тогда низкие холмы у их подножия похожи на кудрявых барашков, лениво развалившихся в долине, и кажутся они такими уютными и близкими, что так и хочется погладить их рукой.

За горами русские. Они там, где время от времени глухо гремит, откуда порой доносится треск — такой пронзительный, сухой, как будто раскалывают суковатую колоду. Горы стоят у русских на пути, иначе они бы давно уже были в Лабудовой.

Идет в долину весна, закрадывается и в горы, но в этот раз Милан не сможет приветствовать ее среди лесов, которые они давно уже исходили вдоль и поперек вдвоем с Силой. Он так хорошо знает эти леса. Он не побоялся бы оказаться в них и с завязанными глазами, все равно бы не заблудился. Он знает дубравы, в которых летом полно белых грибов и малины, знает дрожащие осины и развесистые грабы, сквозь листву которых так красиво процеживается зеленоватый солнечный свет.

Но этой весной Милан глядит на горы с неприязнью. Ведь те, кто сейчас за ними, должны будут обходить их. Горы мешают им. Немцы укрепились в деревнях на горных перевалах, опоясали склоны гор окопами, завалили дороги бревнами.

И все равно русские придут. И сюда придут, к Гривкам. Милан уже представляет себе, как они останавливаются перед их домом, все с головы до ног закованные в сталь, с остроконечными шлемами на головах.

И тут выйдет Милан и скажет самому главному из них по-русски:

— Здравствуйте, дорогой товарищ! Мы очень долго ждали вас, и мы очень счастливы, что вы здесь.

Так прямо и скажет на их родном языке. И когда он все это выскажет, великан улыбнется ему и скажет что-то такое, что говорят в таких случаях великаны. Что он скажет, Милан еще точно не знает, но смысл обязательно будет таков, что он приглашает его к ним, в армию. Это и есть его сокровенная мечта, его глубоко запрятанная надежда.

Конечно, если бы Эрнест остался у партизан, Милану легче было бы разговаривать с русскими солдатами. Тогда он мог бы сказать: вы сильные, вы замечательно воюете с этой немчурой, но и мы делали, что могли, мы старались изо всех сил.

Но если уж похвалиться ему нечем, то он хотя бы поприветствует их как полагается.

23

Немалого труда стоили Милану эти несколько русских слов, из которых он втайне составил приветственную речь. Этим словам научил его старый Шишка, тот самый, который припрятал бутылки в мешке с одежкой. В первую мировую войну старый Шишка был в России.

С тех пор как Милан надумал сказать свое приветствие по-русски, он стал часто захаживать к Шишке.

— Дяденька, — скажет, — давайте я вам сбегаю за табаком.

Шишка был доволен и всюду расхваливал Милана:

— Хороший мальчонка, такой услужливый, учтивый.

Милан принесет табак, поможет нарезать сечку для Шишкиной Пеструшки или воды принесет и всякий раз спросит, как сказать то или это по-русски. Он долго повторял отдельные слова, складывал слово к слову, и теперь вся речь крепко сидит у него в памяти.

Милану нравится старый Шишка. Ему нравится околачиваться возле старика, когда тот выстругивает зубья для граблей, подбивает ботинки гвоздочками, чинит днища старых корзин. Ему нравится, как Шишка покуривает свою трубочку, как он прищуривает глаза, окруженные сетью морщинок, напевая ради него тонким старческим голоском:

— Это украинская, — всякий раз напоминает он. — Был там у нас один украинец, не знаю, рассказывал ли я тебе…

— Нет, не рассказывали, — лжет Милан без зазрения совести, — расскажите, дяденька!

— Так вот, значит, был там у нас один такой, Осип его звали, это вроде нашего Йозефа, Осип Тимошенко…

Рассказ про Осипа Милан знает наизусть, но ему никогда не надоедает вслушиваться в неторопливый говорок старика, который каждый раз очаровывает его заново.

— Парень был не то чтобы очень сильный, но ужасно проворный, как ящерка. А плясун — равных ему не было. Заиграй хоть на гребешке, сразу все жилки так и заиграют в нем в ответ. Шапку набекрень, руки за спину, поведет плечом, поведет другим и пошел отбивать чечетку, только пыль летит. Мелко-мелко выбивает дробь, даже ног не видно. А сам как струнка…

Везли нас в Сибирь целый поезд пленных, а он, Осип, был в нашем вагоне охранником. Всю дорогу мы пропели. Поется, правда, тогда, когда харч есть и табачок. Ну, а какое довольствие в те времена! Иной раз привезут, нальют котелок борща и каши дадут, ешь до отвала. А иной раз день-два просидишь на сухой корочке. Однажды, когда мы уже два дня горячего не нюхали и последний сухарь у нас вышел, приходим мы к Осипу: так, мол, и так, Осип Петрович, на таком рационе недолго и ноги протянуть. И половину наших до Сибири не довезешь.

А он: «Голодные? Ну, потерпите, говорит, до первой станции».

Там у них на станциях все равно как у нас на ярмарке. Крестьянки со всей округи выносят на перрон хлеб, молоко, колбасу. Булок из белой муки напекут — как рука до локтя.

Приезжаем на станцию, а Осип: «Идите, набирайте, кому чего надо!»

«Денег, говорим, нет, Осип Петрович».

А он нам: «Берите, раз говорю! Остальное не ваша забота».

Пошли мы. Набрали булок, иные по три-четыре зараз, колбаски просим отрезать, сальца. Когда мы уже нагрузились впрок, прибегает вдруг Осип, как засвистит, как заорет: «Эй, вы, такие-сякие, собачье племя, кто вам позволил вылезать из вагона?» И достает кнут и начинает им хлестать, но, правда, только для виду.

Мы бежим в теплушку, бабы за нами: платите, мол. А какое там платить! Машинист свистит, поезд тронулся. Бабы стоят, грозят кулаками, а Осип ухмыляется.

«Ну что? Накормил я вас? Довольны, братцы?»

«Ну, говорим, довольны-то мы довольны, Осип Петрович. Едой мы запаслись впрок, вот только бедных этих женщин жалко».

Он только кулаком погрозил.

«Не бойся, говорит, беднячка продавать не пойдет, нечего. А эти — видел их? Впоперек не обхватишь, она на других кормах вскормлена. От твоей булки она не обеднеет».

А бабы, точно, все были видные, на каждой кожух, платок пуховый. Вот я и думаю: бедных мы не обобрали, и делали мы это не с озорства, а с голоду.

Так нас Осип накормил не один раз.

«Идите, не беспокойтесь, — говорит и глаза прищурит, а они у него озорные, так и стреляют. — Идите, бедных не трогайте, бедность надо уважать. А кулак-бабу, этой…» Показывает кулак, что такую, мол, жалеть нечего.

Он, этот Осип, в Сибири перешел к красным в семнадцатом году. И наших за собой потянул. Так вот…

— И вас? — вырвалось у Милана. История с булками ему была хорошо знакома, но вот этого он не знал.

— А ты думал? — процедил дядя Шишка сквозь зубы. — Там я и ногу оставил, когда мы Колчака гнали в шею.

Кто такой этот Колчак, Милан не знал. Но если дядя Шишка так его гнал, что даже ногу там потерял, то это, конечно, был тот еще фрукт, и дядюшка правильно делал, что гнал его в шею.

Каким милым, каким ясным выглядит все, что окружает этого старичка с деревянной ногой и седыми усами! Приветливая близость старого Шишки стала для Милана островком покоя, где он всегда может отдохнуть душой; рядом с ним он чувствует себя спокойно, уверенно даже в эти беспокойные дни.

24

В четверг, под самую пасху, Милан возился в огороде перед домом.

Люди гуляли по улице, собирались в кучки, разговаривали. Закат горел яркими красками.

Огромное лохматое солнце, по-весеннему яростное, катилось к горизонту и окрашивало беленые стены домиков легким пурпурным отсветом. Воздух — острый и ароматный — содрогался от отдаленных взрывов.

Милан пооколачивался в огороде и собрался к Шишке, который насаживал лопату на черенок, усевшись на завалинке.

Тут из-за угла вынырнул Сила, он шел вдоль забора своей небрежной, шаркающей походкой. Под курткой, пестреющей заплатами, он нес что-то.

— Что там у тебя? — подбежал к нему Милан. — Покажи!

Под полой куртки съежился олененок, малюсенький, чуть ли не с котенка. Розоватой мордочкой он хватал полосатую рубашку Силы и смешно горбил пятнистую спинку.

— Где ты его нашел?

— На Горке. Мать у него застрелил офицер, который у Грофиков живет. Седой такой, в сапогах. Из револьвера ее… ах!

Сила хлюпнул носом. Утер рукавом уголок глаза и потер нос.

— А что ты с ним будешь делать? — спросил Милан, поглаживая Олененка по дрожащей спинке.

— Что делать? Кормить буду. Скажу маме, чтобы попросила у хозяйки молока. Даст, наверное.

— Знаешь что? — предложил Милан. — Давай кормить его вместе. Я принесу соску. Мама поила из нее поросенка. Я поищу, она, наверное, еще в буфете.

Сила махнул рукой: не нужна ему помощь.

Тут олененок выгнул спинку и протяжно, жалобно заблеял.

— Проголодался, — сказал Сила и плотнее закутал олененка в полу куртки.

Дядя Шишка постукивал молотком по лопате, разговор мальчиков вряд ли интересовал его. Но вдруг он выпрямился — взгляд его упал на горы.

— Смотрите! — крикнул он.

Ребята посмотрели в ту сторону, куда показывала его жилистая рука.

Над темно-синими верхушками гор плавал большой ярко-зеленый шар.

— Что… что это, дяденька? — заикаясь, выговорил Милан.

— Ракета, — ответил старик и начал собирать свой инструмент. — Ну, ребята, что-то будет до утра. Не пойму только, почему в горах? Я-то думал, что они придут с юга, от Нитры.

Тут рядом с ярко-зеленым шаром появился еще один — кроваво-красный. Они плавали рядом над вершинами, освещенными последними лучами солнца.

— Ну, будет дело! — Старик покачал головой. — Красную выпустили, а это значит бой.

Не успел он договорить, как воздух вздрогнул от глухого удара. Словно гром прокатился над горами. Над Каменянами — деревушкой высоко в горах — столбом поднялась земля, смешанная с дымом разрыва.

Прокатился еще удар. А за ним третий… Каменяны скрылись в желто-белом дыму.

— Ребята, по домам! — кратко, по-военному приказал старый Шишка.

Но мальчики не двинулись с места.

По шоссе пронеслась немецкая автомашина. Пестрый брезент хлопал по бортам. За первой машиной промчалась вторая, потом еще и еще. Целая колонна…

— Вот это гонки! — засмеялся Сила хриплым, ненавистным смехом. — Дают дёру… Боятся русских. Это вам не оленей и не зайцев стрелять… — пригрозил он кулаком колонне, которая карабкалась вверх по Горке. — Так вам и надо!

Мальчики подались к дому Гривки. Они уже были у ворот, как вдруг что-то заревело, засвистело и со страшным грохотом понеслось к земле. Мальчики прильнули к забору.

— Самолет! Русский самолет! — закричал Сила Милану в ухо. — Заметили, видно, машины и вдарили по ним.

Загрохотали взрывы. В ушах у мальчиков сразу загудело.

— Бомбардируют! — крикнул Милан. — Бежим в наш бункер!

— А соску найдешь? — спросил Сила. — Соску для олененыша?

Милан чуть не расплакался. Что за человек этот Сила! Пушки гремят, самолеты ревут, а ему подавай соску!

— Ой, дурачок! Пойдем!

Он вцепился Силе в куртку и потащил его во двор.

В дверях бункера появилась мать, завопила, замахала руками.

— Где же ты шляешься, окаянный? В деревне фронт, а он на улице!

Милан пригнулся и втиснулся в бункер. Сила с олененком, завернутым в полу куртки, на которой не осталось ни одной пуговицы, припустил вниз по улице. Милан успел увидеть только его приземистую, невзрачную фигурку, вокруг которой развевались полы ободранной куртки, похожие на крылья большой, печальной птицы.

25

Мать приспособила бункер для спанья. Эрнест наносил соломы, мать — перин. В полотенце она завязала каравай хлеба, большой и круглый, как колесо, с хрустящей коркой, и две колбасы, высушенные дымом и долгим висеньем в кладовке. Колбасы, собственно, были отложены до жатвы. Осталось их только две, остальные Эрнест давно утащил в горы. Но теперь мать все же сняла их с жердочки: пусть дети полакомятся; кто знает, не будет ли это последним их лакомством?

Эрнест хорошо укрепил бункер, обложил его саженными бревнами, а со стороны, обращенной в поле, бункер был защищен хлевом и сараем.

Милан уселся на мешок с одеждой, жевал колбасу и думал, как бы удрать из бункера, чтобы встретить русских.

Часа два все было похоже на настоящий фронт, такой, каким всегда представлял его себе Милан. Гремели пушки, свистели мины, над деревней кружили самолеты. С холмов, по которым тянулись немецкие колонны, раздавалась ответная пальба. К вечеру все стихло, и тишина продолжалась всю ночь. На рассвете бункер задрожал от яростного гула и свиста.

— Катюши пошли в ход! — зашептал Эрнест, и Милан, который никак не мог заснуть, даже в слабом свете керосиновой лампочки, подвешенной на дверях, заметил, как побледнело лицо дяди.

Гул затих и больше не повторялся.

— Один только раз! — облегченно вздохнул Эрнест.

Утром, когда Эрнест вышел засыпать корму коровам, Милан незаметно выскользнул следом за ним.

— Ты куда? — закричала мать. — А ну вернись!

Но Милан прикинулся глухим. Любой ценой он хотел взглянуть на деревню, через которую прошел фронт.

Его удивило, что дома́ стоят как стояли, тихие, выбеленные, какие-то задумчивые.

Лишь позже он заметил, что у соседей снесло кусок крыши, а палисадник перед домом разнесло в щепки.

Эрнест набрал корзинку сечки и высыпал ее в корыто.

— Настругай немного репы! — сказал он Милану.

Но как только Милан принялся за работу, вся округа ожила. Засвистели мины, затрещали пулеметы.

— Сюда! — заорал Эрнест и бросил Милана на землю у стенки. — У них хороший наблюдатель. Заметил возню во дворе, и тут же нас накрыл.

Немецкие войска отступали на запад. Понурые серо-зеленые фигуры с рюкзаками на спинах тащились вверх по Горке. Их преследовали столбы земли, поднятые минами.

Эрнест между тем прильнул к воротам и глядел в бинокль на горы. Он поманил племянника рукой.

— Смотри сюда! Видишь их? — зашептал он и проглотил слюну от волнения. — Идут…

Милан приложил бинокль к глазам.

Все дороги, все поля на склонах гор, все темно-зеленые барашки-холмы, разлегшиеся над долиной, были усеяны цепями пехоты. Цепи вставали, ложились, пробегали немного вперед и снова залегали. Милан различал ватные телогрейки и шапки-ушанки на головах.

И сразу ему стало смешно, что он представлял их себе иначе — в доспехах и шлемах. Как будто человек сможет удержать в руках автомат, если на нем латы!

Засвистела мина. Она пролетела у них над головами и рванула в саду. Эрнест и Милан пригнулись и стали осторожно пробираться к бункеру.

— Идут! — гордо восклицал Милан. — Но не снизу. Они идут с гор. Они прошли прямо через горы!

— Прошли, — сказал Эрнест, довольно усмехаясь. — Немцы-то ожидали, что они пойдут снизу, а они прошли сбоку… Разрезали их, отсекли, а теперь наискосок… — Он показал рукой, как они это сделали, и засмеялся.

Милану не сиделось в бункере. Чего только не делается вокруг них! Немцы, надменные, наглые немцы, ползут вверх по Горке и Пригону, русские должны были прийти снизу, а пришли сбоку, а ты сиди, скорчившись, в бункере, и ничего не видишь. Сила небось давно на улице.

— Они уже близко, — сказал Эрнест. — Перешли через реку, со стороны усадьбы стреляют. Эти пули уже на излете.

Милан прислушался к свисту пуль. Пуля засвистела, протяжно завыла: фиик! А потом стукнула: бум! Он повторил про себя: «Фиик — бум!» Пули на излете.

Тут воздух снова задрожал от рева самолетов. Милан приотворил двери бункера и увидел огромный немецкий танк, окрашенный в песочный цвет.

Что-то захрустело.

Бункер качнулся, как корабль, двери распахнулись настежь.

Милан увидел, что танк вздрогнул, как живой, и лошадиным движением встал на дыбы. Башня, смятая, как скомканный лист бумаги, валялась в канаве. Железное чудовище застонало, захрипело и послало в небо, в невинное голубое весеннее небо, густой клуб жирного дыма. Стрельба утихла.

— Сгори-им! — взвизгнула мать.

Эрнест выбежал из бункера, Милан за ним.

Пожарный насос был неподалеку, в маленькой кирпичной будке, Эрнест вышиб двери, выволок насос во двор, к колодцу.

— Становись сюда! — крикнул он Милану. — Здесь за стенкой тебя не заметят. Направляй струю на дом и на хлев.

Он втиснул ему в руку шланг, а сам начал качать воду, только по пояс защищенный срубом колодца.

Милан вцепился в шланг изо всех сил, но шланг рвался у него из рук. Его залило с ног до головы.

— Держи как следует! — орал Эрнест. — Видишь, что делается! Вся улица выгорит.

Милан щурил глаза, ослепленные водой, отворачивал голову, вытряхивал холодные капли из волос.

Вдруг кто-то перехватил шланг рядом с его руками. Милан оглянулся: Сила.

— Ну и врезали ему, — удовлетворенно сказал Сила. — Я видел.

— На кого ты похож? — вскрикнул Милан.

Да, Сила был одет очень странно. На нем было черное пальто с блестящими лацканами, на голове что-то странное, похожее на черную печную трубу.

— Это цилиндр, — гордо сказал Сила.

— Где ты его взял?

— В замке. Такие шляпы графья носили. Милан, а замок-то уже весь разграбили! Чего там только не было!.. Мне досталось только это. И еще коляска. Хорошая коляска, не едет, а летит.

Милан оглянулся. Точно, за воротами стояло кресло на колесах; когда-то слуга в белом халате катал в этом кресле старого графа.

— Пожалуй, хватит, — перевел дух Эрнест. — Хлопцы, в укрытие!

Но хлопцы уже были за воротами.

— Садись! — скомандовал Сила.

Милан забрался в кресло, Сила втиснулся рядом.

— Прокатимся, как баре!

Кресло и в самом деле было отличное. Оно летело по деревне как черт. Сила отталкивался легкими тросточками, которые он тоже раздобыл в замке.

— Грызнаровы растащили всю винокурню, — делился Сила новостями. — Ведрами спирт таскали. А старый Буханец кушетку уволок. Взвалил ее себе на спину. Мины так и грохают, а он тащит… Тут одна мина ка-ак рванет рядом! Он упал, все ножки кушетке обломал. А тетка Бора, такая праведница, сцепилась с Гурчиковой из-за стеганого одеяла. Так разодрались, что одеяло лопнуло, весь замок в перьях. А ругались как… Тьфу! Тетка Юла прибежала в замок с топором и с ходу по зеркалу, осколки так и полетели… До сих пор рубает. У графини в комнате изрубила табуретки на золотых ножках. До того разошлась — подойти страшно, того и гляди, убьет.

— И это в такую-то стрельбу? — крутит головой Милан.

— А что? — Сила выпятил грудь в графском смокинге. — Я вообще нигде не прятался.

По деревне уже не стреляли, только на Пригоне и на Горке еще местами фонтанами взлетала земля.

Милан невольно дергался при каждом взрыве и втягивал голову в плечи. Вообще он не возражал бы, если бы кресло было поглубже и хотя бы вдвое толще. А так что? Пуля его мигом прошьет.

— Боишься? — подмигнул ему Сила. — Это ерунда. Они уже далеко. Скоро здесь будут русские.

Из-за угла дома Гурчиков выглянула Олина. Увидев мальчиков, она всплеснула руками:

— Да бегите ж поскорее в какой-нибудь подвал!

Но те уже свернули к воротам замка.

26

Графский замок — трехэтажное здание, по самую крышу спрятанное в парке, — стоит в стороне от деревни. Парк обнесен стеной; верх стены покрыт зацементированным битым стеклом — чтобы никому не повадно было лезть через нее. Путь в парк ведет через ворота с коваными створками. Владельцы замка наезжали сюда очень редко, всего на пару недель в году. Остальное время они проводили в Вене или в Будапеште. Правда, в войну они заглядывали сюда почаще. Однажды даже провели здесь всю зиму, весну и лето, но деревенские видели их редко.

Несколько женщин ходили убирать в замке, они-то и рассказывали, какая там роскошь, какая мебель, какие ковры и картины держат там баре, сколько нарядов у графини и какие блюда ежедневно готовит повар, выписанный из Вены.

Милан видел графиню несколько раз — этакая верзила с ястребиным носом и красно-рыжими волосами. Видел, как она мчалась на коне, в мужских штанах, в маленьких желтых сапожках. Пролетит по деревне как вихрь, распугает кур и гусей и скроется в парке. Видел он и старого графа, которого слуги возили по парку в кресле на колесах. Это был маленький старичок со снежно-белой головой и чуть желтоватыми усами.

Когда отец говорил дома о графе и о его дочери: «Ну и семейка, повесить их мало», Милану не верилось, чтобы эта старая дева и седой старичок заслуживали такую страшную смерть. Милану они просто казались странными из-за своей замкнутости и непривычного образа жизни и, пожалуй, немного смешными.

Его больше интересовал сам замок. Было в нем что-то таинственное, неприступное. Заколдованные сказочные замки Милан представлял себе такими же, как этот вот замок, — довольно уже обшарпанный, окутанный ненавистью всей деревни, словно сказочным заклятием…

Ворота были настежь. Мальчики подъехали в своем кресле к самым дверям замка.

Замок был пуст. В комнатах ни следа былого великолепия, о котором Милан был столько наслышан. Скорее похоже было на свалку. Повсюду валялось какое-то тряпье. Ветер, врывавшийся сквозь распахнутые двери и выбитые окна, таскал из комнаты в комнату бумагу, куски пожелтелой ваты — наверное, из мебели — и комки пуха. В графской библиотеке пол усеян книгами (все на иностранном языке). На стенах — следы от полок, вырванных с мясом.

В комнате графини на изрубленной кушетке, положив руки на колени, сидела тетка Юла, вся перекошенная, встрепанная. Мутными, слезящимися глазами она глядела на окружающий ее погром.

Табуретки (у них в самом деле были золотые ножки), резная мебель, картины, фарфор — все вокруг нее было изрублено, разбито на мелкие кусочки.

— Вам что здесь надо? — прикрикнула она на мальчиков своим грубым мужским голосом. — Это моя комната! Я на нее право имею. Буду здесь делать что захочу, и никто мне не помешает. Поняли?

Потом — то ли она заметила, какими недоуменными глазами смотрят на нее ребята, то ли с нее сошла вся злость и ей захотелось излить хоть перед кем-нибудь душу — она вдруг заломила руки, завопила в голос:

— Ой, не знаете вы, деточки мои, ничего-то вы не знаете! А я-то знаю, хорошо знаю, что за зверье жило в этом замке! Знаю, и забыть не смогу, пока живу на свете! — Она ударила себя кулаком в иссохшую, впалую грудь. — Подите, подите сюда, не бойтесь! — обратилась она к ним уже более спокойным голосом. — Нате, возьмите! — И она сунула им в руки фарфоровые чашечки, уцелевшие каким-то чудом. — Берите! Мне они не нужны. Я их видеть не могу.

Чашечки были хорошенькие, тоненькие, пожалуй, даже не из фарфора, а из тонюсенького, красиво обработанного стекла. Ребята взяли чашечки и, видя, что тетка уже присмирела, тихонько подсели к ней на ковер, усеянный черепками. Как-то странно, необычно было сидеть в разграбленном замке. Необычной была и тетка Юла, необычно звучали ее речи. Гулким эхом откликался на них опустошенный замок.

— Я тогда такая же была, как вы, может, чуток поменьше. Обирали мы с покойницей-матерью фасоль. И тут налетает она на коне, словно этот, не к ночи будь помянут, дьявол. Гляжу — прямо на нас несется. У коня морда вся в пене, на дыбы встает, вот-вот на нас наскочит. А на коне она в широкой шляпе, с плетью в руке.

Мать, бедняжка, кричит: «Убегай, Юлка, графиня скачет!» Все ее боялись, любила она пугать людей в поле. А я шевельнуться не могу, стою гляжу на нее, как она сидит у коня на спине и гогочет, гогочет, ну чистая дьяволица! Мать бежать кинулась. Бежит в кукурузе, спотыкается со страху, а она на коне за ней. Гонит ее, как зверя, пока не упала мать ничком и осталась лежать как мертвая. Тогда разогнала она коня и перескочила через нее. Это у нее такая забава была. А моя мать, бедняга, слабая сердцем была, и так это ее взяло, что так и осталась она лежать на поле без памяти. Еле я ее тогда отходила. С тех пор стала ее падучая немочь одолевать. Как найдет на нее, падает как подкошенная, мечется, закатив глаза, а я стою рядом, вся трясусь и только и вижу ее, графиню, как она на мать мою конем наскакивает и смеется, смеется, что все так перед ней дрожат.

Не забуду, нет, не забуду, пока в гроб не лягу, так и будет она стоять перед моими глазами!

Тетка заломила руки, схватилась за голову, завыла тягуче и жалостно:

— Ее бы сюда, или того старого дьявола, или хоть кого… Я бы их топором, топором…

Тут тетка Юла опять выпрямилась во весь свой гренадерский рост, подхватила топор и принялась рубить груду уже изрубленной мебели. Ребята втихомолку скрылись.

27

Русские заняли Лабудову перед самым полуднем. Милан с Силой как раз забавляли Евку: нахлобучивали ей на голову цилиндр и учили кланяться «по-господски». Как вдруг распахнулась дверь бункера, а в ней стоял русский солдат. Настоящий, живой, в телогрейке, в шапке-ушанке, с автоматом на груди. Он стоял, прищурив глаза, за спиной у него было бездонное голубое небо и солнце. Казалось, что он и не пришел вовсе, а слетел откуда-то в этом солнечном блеске и ликовании.

— Германцы есть? — крикнул он внутрь.

Мама опомнилась первой, замахала руками:

— Нет здесь германцев, зачем они нам? Нет германцев, ушли…

Из-за спины солдата вынырнул вдруг Эрнест. Он уже больше не отсиживался в бункере, а ушел в дом и ждал там.

— Здравствуйте, — сказал он и протянул солдату руку.

— Здравствуйте, — ответил солдат. — Ты хозяин, что ли?

— Да.

Милан не утерпел и тоже вышел из бункера, за ним Сила.

— Здравствуйте… — забормотал Милан, задыхаясь от волнения, — здравствуйте, мы очень долго…

Как же это дальше по-русски? Забыл! Ой, пустая голова! Забыл, а ведь столько учил!

Солдат даже не заметил, что Милан что-то лепечет, он разговаривал с Эрнестом, который со смущенной улыбкой показывал ему какую-то бумагу.

Солдат взял бумагу, прочел ее, медленно шевеля губами.

— А-а-а! — закричал он и кинулся обнимать Эрнеста.

Милан с Силой сгорали от зависти.

Эрнест обнял солдата за плечи, повел его в дом.

— Теперь можете выходить и вы! — крикнул он с крыльца в сторону бункера.

Мама с Евкой на одной руке и с узелком в другой вышла непривычно быстрыми шагами, заплаканная, растроганная. Она усадила солдата за стол, достала из узелка ветчину, угощает его.

— Покушай, покушай, на… — говорит она прерывающимся голосом. — Погоди, я сейчас хлебушка тебе…

Ветчина, слегка подсушенная, волокнистая, приятно попахивает дымком. Эрнест принес бутылку и рюмки, разлил вино.

— Ну, добро пожаловать, дорогой гость! — поднимает он рюмку.

Солдат берет рюмку, но не пьет, оглядывается:

— А мамаша?

Гривкова немного озадачена: она вообще не пьет. Но все же принесла маленькую рюмочку, чокнулась с гостем, выпила.

— За ваше здоровье!

Наконец солдат заметил Милана с Силой, поманил их, усадил к себе на колени, обнял за плечи.

Телогрейка у него пахнет особым сладковатым запахом, она мягкая и, наверное, теплая.

— Ну, как вы, мальчики? — обращается он к ним.

Милан чуть не задохнулся от счастья. Теперь, теперь он ему скажет, все уже вспомнилось. Милан поприветствует его по-русски, то-то он удивится!

Но тут открылись двери, и в кухню ввалилось человек шесть солдат. Кухня сразу наполнилась шумом, говором, солдаты устало расселись кто где: кто на табуретке, кто на лавке, а кто и просто на полу.

— Сюда, сюда идите, — говорит мама и открывает дверь в комнату. — Тут вам будет удобнее!

Она начинает таскать из бункера перины.

— Пришли, такие молодые, бедолаги, усталые. Пусть выспятся как следует.

Солдаты скидывают с себя стеганые ватники, разувают тяжелые солдатские сапоги. Легли, где кто мог. Мама занавесила окна, чтобы свет им не мешал, закрыла дверь.

— Не бойся, мамаша, — говорит тот, который сидит вместе с Эрнестом за столом. Жестами он объясняет ей, что солдаты ничего у нее не возьмут, а если и возьмут, то пусть она ему только скажет.

— А что им взять? — отмахивается Гривкова. — Этот шкаф источенный? Пусть берут, была бы охота. — Опустилась на табуретку, заплакала: — Зачем не дожил до этого дня наш отец, бедняга? Как он вас ждал, как дожидался и не дождался!

Милан толкнул Силу локтем:

— Пошли на улицу, чего нам здесь делать?

Больно, очень больно вспоминать об отце.

Повсюду в деревне слышался мелодичный говор, до сих пор не слыханный, и все же близкий. Стрекотали мотоциклы, дребезжали ведра у колодцев. Несмотря на прохладную погоду, солдаты обливались водой, блаженно фыркали, кряхтели и покрикивали друг на друга.

За Горкой раздавалась автоматная стрельба, ворчливо погромыхивали орудия, злобно взлаивал пулемет. Но это уже было далеко, страшно далеко отсюда. Люди выносили из бункеров узлы и перины, не обращая внимания на стрельбу.

Старый Шишка стоял с красноармейцами, щедро наливал из бутыли, разговаривал с ними по-русски. А солдаты ему: «Папаша, папаша». Похлопывают его по плечу, глядят на бойкого старичка смеющимися глазами.

Посреди кучки женщин стоит старая Мацкова в теплом шерстяном платке. Под мышкой у нее гусак.

— Прибегает мой Филип, — рассказывает она женщинам. — «Мама, говорит, пошли на хутор, сюда сейчас будут бомбы сбрасывать». — «Как же, говорю, я пойду на хутор, если у меня поясницу всю разломило? Останусь я здесь, чему быть, того не миновать». А он не отстает: «Пойдемте да пойдемте, мы вас не бросим здесь одну, ведь мы вам дети. Возьмите, что сможете, и пошли!»

Ну, повязалась я платком и не знаю, что это мне взбрело в голову: подхватила гусака и сунула его под мышку! Пошли мы и попали аккурат в самую сумасшедшую стрельбу. Мины так и свищут, а мы вдоль заборов!

«Филип, сыночек, кричу, ей-богу, не дойти мне до хутора живой!» А он: «Пойдем, уж как-нибудь доберемся». Так и ползла я на коленках с этим гусаком.

Пришли к крестной, та только руками всплеснула: «Боже милостивый, да откуда вы здесь взялись? Ведь мы как раз к вам собираемся». Уложила меня в постель, накрыла периной. «Здесь, говорит, и лежите, пули перья не пробивают, а мы в чулан уйдем».

Только она выбежала — трах, и пыль столбом. Мину бросили. А на меня — хлоп дверь! Сорвало ее с петель и прямо ко мне на постель кинуло. Ну, думаю, вот я и накрылась! Не убила меня мина, убьет меня дверь. Вот так я и спасалась.

— А гусак где же у вас был? — спрашивает одна из женщин со смехом.

— Под постелью. Даже не гагакнул, стервец!

Ребята обошли полдеревни, потом Сила сказал:

— Я пошел домой, мама небось убивается из-за меня, я ее с самого начала фронта не видел.

Милан, переполненный новыми впечатлениями, тоже пошел домой. Может, маме нужно помочь, наверняка она уже ищет его во дворе.

Во дворе было несколько солдат. Они сидели на завалинке, рядом с ними вещмешки. Пара коней, привязанная к яблоне, жевала сено. И в кухне были солдаты. Они околачивались вокруг мамы, которая варила в больших кастрюлях что-то ароматное и жирное. Все уже называют ее «мамой». А она снует среди них и распоряжается не хуже командира.

— Куда пошел? Иди-ка сюда! Воды больше нет, принеси!.. — сует она одному ведро в руки.

— Картошка-то, картошка готова? — спрашивает она второго. — Погоди, дай воду слить…

Мама, хлеба! Мама, молоко есть? Мама, то, мама, это…

А мама ходит среди них, совсем как настоящая родная мать, тому молока нальет, тому хлеба отрежет. Сняла с жердочки в кладовке последний кусок окорока, режет его на доске, делит…

Милан вертится около солдат, слушает, что они говорят, но понимает мало. Он таскает воду из колодца, рубит хворост и повторяет про себя: «Так вот они какие». Ему вспоминаются плакаты, проповеди священника, вспоминается, как он сам представлял себе русских — и ему становится смешно. И грустно тоже, потому что в армию его, скорее всего, не возьмут. Ведь их так много, ой как много, зачем он им нужен?

Прибежала напуганная Грызнарова.

— Пришла на гостей твоих поглядеть, Маргита! — крикнула она матери еще со двора. Вошла в кухню, где за столом сидели несколько солдат и ели жирный, дымящийся паприкаш. — Ого! — удивилась она. — Я-то шутя сказала «гости», а ты их в самом деле принимаешь, как гостей. Да у тебя здесь словно на свадьбе!

— А хоть бы и так! — буркнула мать. — Пусть подкрепятся. Где же еще солдату поесть? Не к матери же ему бегать!

— А ничего у вас не взяли? — шепчет Грызнарова матери на ухо.

Мать качает головой: нет, ничего.

— А у меня взяли. Клубки у меня в сундуке были, ткать мы собираемся. Так вот, недостает у меня теперь клубков, они ведь у меня все на счету.

— Клубки, тетенька? — вмешивается Сила, который не смог долго выдержать без Милана. Заглянул домой, показался матери на глаза и опять объявился здесь. — Видал я тут одного солдата с вашими клубками.

— Ну, ну! А я что говорю? — заликовала Грызнарова. — А где ж ты его видел, Силушка?

— Видел я его. Ей-богу, видел. Он на «катюше» сидел и сновал. «Буду, говорит, ткать до самого Берлина». А я и не знал, что это ваши клубки.

— Уй, вот я тебе сейчас глаза выцарапаю, негодник! — набросилась Грызнарова на Силу.

Но тот не зевал, ловко увернулся и выбежал во двор.

Смеялась Гривкова, смеялся и Милан. Грызнарова, красная от стыда, выскочила, даже не попрощавшись. Гривкова, все еще смеясь, наложила Силе в миску паприкаша.

— На, поешь, неугомонный!

Элегантный черный смокинг, унаследованный от графа, дорого расплачивается за смену владельца. Возможно, черный цвет и хорош для господ, но он явно не подходит для пестрой, богатой приключениями жизни Силы.

Спина и плечи смокинга хранят память о стенах, вдоль которых пробирался Сила; перёд свидетельствует о том, что нынешний обладатель смокинга принципиально вытирает руки только об одежду. Блестящие отвороты украшены звездочками — это подарки новых друзей. Шелковые пуговицы давно отлетели, поэтому Сила подпоясал смокинг бечевкой.

Сила ест и рассказывает последние новости. А их в деревне немало.

Советские офицеры остановились в доме священника. Священник, который давно уже готовился к мученической смерти, пришел утром спрашивать у командира части, можно ли служить мессу.

— Он думал, что его тут же и расстреляют. — У Силы смеется рот, набитый паприкашем, смеются продувные кошачьи глаза. — А командир ему: «Ну что ж, батюшка, делай свою работу!» Так он и не прокатится в лифте и в святые не попадет.

Форфаковы уволокли из замка шкафы. Но потом испугались: что, если шкафы будут искать и найдут у них? Подхватили они эти шкафы и снесли в покойницкую на кладбище. Вся деревня над этим смеется.

Грызнаровы во время грабежа винокурни принесли два ведра чистого спирта, поставили их на завалинку и в суматохе позабыли о них. Приходит сестра Грызнаровой, Мара, посмотреть, чего они награбили. Приходит прямо из коровника, резиновые сапоги все в навозе и грязи. Не захотелось ей таскать грязь в дом. Тут она увидела ведра на завалинке, стала ногами прямо в ведра и вымыла сапоги.

Заходит она в дом и говорит:

— Так я хорошо сапоги отмыла у вас!

— Где ты их мыла? — вскочил старый Грызнар.

— На завалинке, — говорит, — там у вас вода была в старых ведрах, как будто нарочно для меня поставлена.

Грызнаровы так и ахнули.

— Ну, спасибо, напоила ты нас! Ведь это был спирт!

* * *

Много новостей в деревне. И хороших, и плохих. Сила рассказывает только веселое, ему не хочется огорчать Гривкову и Милана. Сила вообще терпеть не может, когда люди сильно огорчаются.

Поэтому он не говорит, что перед церковью лежат два русских офицера, накрытые брезентом. Их убило за гумном Форфаковых. Он не говорит, что на кладбище мужики роют братскую могилу для русских солдат, тела которых свозят со всей округи. Люди останавливаются у кладбища и плачут.

Он ни слова не сказал о том, что в доме Гальмовых беда. Гальмова рвет на себе волосы, бьется головой о косяк: Ферку Гальму, одноклассника Милана и Силы, разорвала мина.

Нет, этого Сила не расскажет, ни за что не сможет рассказать. Пусть они узнают об этом от других. Он спешит доесть, чтобы поскорее уйти, вернее, укатить в графском кресле.

28

Милан слушает Силу, смеется, но вдруг он замолкает, кладет ложку, оглядывается. Он заглядывает в комнату, где на лежанке и на постелях спят советские солдаты. Потом в смятении выходит во двор, заглядывает в каждый угол.

Милан ищет Эрнеста.

Ищет его в доме, ищет во дворе, заглянул в сарай, долго стоит на заднем дворе, оглядываясь.

Эрнеста нет нигде.

— Да он ведь в комендатуру ушел, — отвечает мать на его вопрос. — Ушел с этим солдатом, который был у нас в бункере.

Сказала это небрежным тоном, словно речь шла о пустяке. Но Милан так и обмер.

— А что он там делает так долго? — через силу выговаривает он.

— Это уж его забота, что он там делает, — говорит мать. — Не бойся, не потеряется.

Мама спокойна, она совсем не волнуется за него. Но мама ведь не знает того, что знает Милан.

«Арестовали его, — проносится у него в голове. — Узнали, что он сбежал из отряда, конечно, люди уже сказали».

Милан ходит как в тумане. В голове у него один за другим возникают и рушатся планы спасения Эрнеста. Пойти к коменданту и объяснить ему, что Эрнест вовсе не плохой, а несчастный? Если бы не эти никчемные бабы… Узнать, куда его заперли, а потом ночью обмануть часовых и выпустить его? Если он в подвале священникова дома (там есть решетки), нужно тайком передать ему напильник.

Милан взял шапку и собрался уже идти выяснять, что с Эрнестом. И тут до него донесся знакомый родной голос, в котором звучали те же веселые нотки, как когда-то. Услышал и смех, искренний, задушевный, каким умел смеяться только Эрнест.

— Эрнест, Эрнест вернулся! — закричал Милан и кинулся к дверям.

— Ну и что? Совсем сдурел! — заворчала мать, у которой он чуть не выбил из рук соломенную плетенку с мукой.

Эрнест, живой и невредимый, стоял перед домом и смеялся. Он был не один. Вместе с ним пришел советский офицер, на голову выше Эрнеста. На нем была не ушанка, а фуражка с лакированным козырьком, на плечах золотые погоны, грудь увешана медалями и орденами. Они беседовали, как самые лучшие друзья.

— Ты здесь? — воскликнул Эрнест, едва Милан показался в дверях. — Видишь, я гостя привел. А мы как раз говорили о тебе. Иди-ка сюда, покажись.

— Милан? — спросил офицер и подал ему руку. — Ну, здравствуй, герой!

Милан судорожно проглотил слюну, неловко пожал протянутую ему руку. Офицер нагнулся, обнял его за плечи и, улыбаясь, внимательно слушал Эрнеста.

Эрнест говорил по-русски. Получалось не блестяще, ему часто приходилось помогать себе жестами и словацкими словами, которые он выговаривал так, чтобы они были похожи на русские. Но офицер кивал головой в знак того, что понимает. По тому немногому, что Милан понял из этой странной речи, он догадался, что речь идет о нем. О нем говорят что-то очень хорошее: что он, мол, оказал большую помощь партизанам, передавал письма, поручения и был надежным, «неоценительным» помощником. Это Эрнест так сказал: «неоценительным».

— Ты что это ему наговорил, Эрнест? — недовольно спросил Милан, когда офицер ушел. — Сколько я этих писем передал? Всего-то пару. А остальное все было устное.

Он вздохнул, вспоминая, какими странными, а то и просто смешными выглядели слова, которые ему приходилось передавать: «Кланяется вам тетя Зуза и просит прислать еще орехов», «Тетя Зуза велела передать, что завтра привезут длинные дрова и чтоб вы были готовы», «Тетя Зуза вас просит хорошенько припрятать рубашки, будет буря».

Эрнест погладил племянника по щеке.

— А письма в город кто носил?

Милан покраснел. Как ему не стыдно напоминать об этом!

— Эти не в счет. Это совсем не то!

Эрнест удивленно посмотрел на Милана, присвистнул:

— Вот это мне нравится!

Милан стоял и глядел на Эрнеста злыми глазами.

— А мне это не нравится, совсем не нравится, понятно?

Вообще-то Эрнест обещал Яну Мацко прийти в управу, где должны были собраться коммунисты. Нужно посоветоваться, где и когда собрать собрание жителей деревни. Времени у него было в обрез, он еще не ел сегодня и как раз собирался перекусить. Но он видел, как взволнован Милан, видел, что его угнетает что-то. Нужно поговорить с ним, успокоить мальчика. Во дворе вроде бы неудобно, в кухне тоже, в комнате спят солдаты. Он затащил Милана в сарай.

— Ну ладно, Милан, не будь таким. Скажи мне… все мне расскажи. Теперь уже можно обо всем говорить открыто. Тебе не нравилось, что я переписывался с Анкой?

Милан только вздыхает. Вот беда, не умеет он говорить. Будь на его месте старый Шишка, тот бы все разложил как по писаному. И Сила с ходу бы все выложил. У него-то язык хорошо подвешен, ты ему слово, он тебе — три… А вот у Милана совсем не так, он все молчит, думает, переживает, а когда наберется духу и начнет говорить, получается совсем не то. Нужные слова никак не придут на ум, а те, что приходят, какие-то совсем обычные, не выражающие и десятой доли того, что ты чувствуешь. Но Эрнест сидит на ларе, ждет. И Милан начинает говорить, это дается ему тяжело: то и дело он запинается, досадливо разводит руками.

Эрнест сидит слушает. Брови у него нахмурены, рот слегка приоткрыт. Он слушает и упрекает себя за невнимательность к мальчику. С головой уйдя в свои дела, он оставил его на произвол судьбы, не попытался хоть как-то объяснить ему смысл того, что происходит вокруг него.

Он думал, что Милан воспринимает все как игру, что это еще ребенок, маленький мальчик. Но этот мальчик за недолгую свою жизнь увидел и испытал столько, сколько в другие времена увидит и испытает не всякий взрослый.

Нужно было уделить ему больше внимания. Ведь еще тогда, когда Милан пришел расстроенный, стал жаловаться на мать и просить динамиту, уже тогда было ясно, что в нем происходит что-то такое, в чем ему не разобраться без помощи взрослого друга.

Оказывается, Милан считает его дезертиром, а Анку Дратвову, этого самоотверженного товарища, через которого он получал из штаба указания, — его возлюбленной!

Эрнест обнимает мальчика, прижимает его к себе, подыскивает подходящие слова:

— Вот что, Милан, послушай… Что тут поделаешь? Я ведь считал тебя маленьким, боялся говорить тебе — и вот, поплатился за это: ты считал меня дезертиром, бесчестным человеком. Эти письма были очень важными. Я так волновался за тебя, когда посылал тебя с ними! Я не дезертировал, я попросился сюда работать, и товарищи направили меня сюда. У меня было важное задание, а Анка мне помогала. Ах ты, заяц мой!

— И поэтому ты уходил по ночам? — спросил Милан.

— А ты думал? Не бойся, не на смотрины я ходил.

— А я? — запинаясь, спросил вконец запутанный Милан. — И я, значит, тоже выполнял задание?

— Конечно, я же тебе говорю, — кивнул Эрнест. — Мы здесь делали то, что нужно было делать. А уж теперь все у нас пойдет по-другому, Милан… А ты был наш связной, наш «почтарик».

Вот оно что! Милан понурился, молча потоптался на месте и вышел из сарая.

29

Милан сидит в своем укромном местечке под стогом соломы, куда он всегда прячется, когда у него невесело на душе.

Он сидит и задумчиво наматывает на палец золотую соломинку. Обидел его Эрнест, обидел и осрамил. Оказывается, Эрнест считал его несмышленым малышом и ничего не говорил ему, боясь, что он проболтается. И это огорчает Милана.

Солнце уходит за Пригон. За Горкой, да нет, уже не за Горкой, а где-то дальше, за другими холмами, погромыхивает канонада. Русские гонят фашистов.

В просвет между домами Милан видит, как по шоссе бесконечным потоком, не прерывающимся ни на минуту, идут советские войска. Милан гордится, что их так много. Еще вчера по этому самому шоссе бежали другие войска в ненавистной ему форме. А сегодня здесь уже те, кого так долго ждали, те, кто выгнал немцев из нашей деревни, кто выгонит их отовсюду, а потом все у нас пойдет совсем по-другому, как говорит Эрнест.

Солдаты во дворе пели песню, протяжную и печальную. На сердце становится от нее легко и грустно, и хочется тебе плакать и смеяться, а еще очень хочется сделать кому-то приятное.

Приглушенная стрельба вдали, говорящая о том, что немцы продолжают удирать, колонны войска на шоссе и песня, занесенная сюда откуда-то издалека, из русских степей, — все это притупляет боль обиды из-за незаслуженного оскорбления.

А что, если Эрнест не хотел, но должен был поступать так? Что, если ему было приказано вести себя с Миланом именно так? Кто знает, может, так и нужно было. Если бы командир знал Милана, он бы обязательно сказал: «Эрнест, Милан такой смышленый, такой надежный парень, что ты можешь доверить ему любую тайну, он ни за что ее не выдаст. Он лучше умрет, но не выдаст». Но откуда командиру знать Милана! Наверное, он даже не знает, что в Лабудовой есть такой мальчик, который очень ненавидит немцев, потому что они бьют людей кнутами и причиняют только зло. Солдаты допели песню, завели другую. Милан встал, отряхнул с куртки стебельки соломы. Он пойдет к ним. Действительно, он ел с ними, рубил для них дрова, носил воду, но никому из них ни разу не сказал ни слова. Еще подумают, что он им вовсе и не рад.

Но кому же, кому он скажет свое приветствие, выученное с таким трудом? Солдаты поют, он не хочет им мешать, пусть себе поют.

Он вошел в комнату. На кроватях спали незнакомые люди, их лица заросли щетиной, которой уже несколько дней не касалась бритва. Отблеск заходящего солнца проникал сквозь стеклянную дверь в полумрак комнаты, и в нем тускло поблескивали золотые полоски на погонах. На кушетке, не снимая ни ватника, ни сапог, прикорнул молодой автоматчик. Даже во сне он прижимал к груди короткий черный автомат.

Как сказать кому-нибудь из них, что он их ждал, очень долго ждал? Не станешь же их будить ради такого пустяка! Они устали в бою и в долгом походе.

Он вышел на крыльцо, потом ушел на задний двор.

И тут он его увидел.

Он лежал под кустом смородины, которая уже покрылась нежными зеленоватыми почками. Он лежал неподвижно, прижавшись щекой к земле. Губы у него были полуоткрыты, словно он хотел поцеловать комочки прогретой солнцем земли.

— Дяденька, не лежите так, простудитесь! — окликнул его Милан.

Солдат не шелохнулся. Ушанка соскользнула с его головы, обнажив густые рыжеватые волосы.

— Слышите, дяденька?

Милан опустился около него на колени, осторожно потеребил его за плечо.

И тут же замер, застыл. Развесистые, все в белом цвету сливы, густые смородинные кусты, щетинистые грядки мака поплыли, закружились перед глазами. Словно бритвой резануло по незакрытой, слегка только затянувшейся ране. Узнал он, узнал этот мертвенный холод, эту страшную застывшую неподвижность!

— Дяденька, дяденька! — закричал он не своим, тоненьким голосом, зашатался, хрипло вздохнул, прижался лицом к неподвижному плечу в стеганом ватнике.

Под жалостный плач, идущий из самой глубины сердца, в голове у него замелькали слова приветствия, которое он уже никому не скажет:

«Здравствуйте, дорогой товарищ… Мы очень долго ждали вас…»

Солдатский ватник пахнул особым, сладковатым запахом; пахла смородина, усыпанная прозрачными почками; благоухала роса на нежном молодом маке. Теплой дымкой дышала земля, прогретая ярким весенним солнцем, свободная, теплая апрельская земля.

Примечания

1

В словацком языке ударение, как правило, на первом слоге.

(обратно)

2

Аризатор — человек, с разрешения фашистских властей присваивавший имущество евреев.

(обратно)

3

Гардист — член словацкой фашистской организации «Гвардия Глинки».

(обратно)

4

Капитул — коллегия (совет) духовных лиц в католическом соборе или монастыре.

(обратно)

5

«Сахар» (нем.).

(обратно)

6

Смилуйтесь! Смилуйтесь! (нем.).

(обратно)

7

Нет, нет (нем.).

(обратно)

8

В чем дело? (нем.).

(обратно)

9

Мост (нем.).

(обратно)

10

Что? Что? (нем.).

(обратно)

11

Да (нем.).

(обратно)

12

Стой, электрический провод! (на ломаном немецком языке).

(обратно)

13

Любовное письмо, любовная записка (нем.).

(обратно)

14

«…как прежде Лили Марлен!» (нем.).

(обратно)

15

Кропите, небеса, свыше… (лат.).

(обратно)

16

…и облака да проливают правду! (лат.).

(обратно)

17

Избави меня, боже… (лат.).

(обратно)

18

…от смерти вечной… (лат.).

(обратно)

19

Пропуск (нем.).

(обратно)

20

Воды! Воды! (венг.).

(обратно)

21

Месса — богослужение у католиков.

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29